Изъ литературы о Толстомъ. Илья Толстой. Мои воспоминанія. Москва 1914 г.
Изъ литературы о Толстомъ. Илья Толстой. Мои воспоминанія. Москва 1914 г.
Вяч. Полонскій.
‘Современникъ’, кн. XIII—XV, 1914
Из литературы о Толстом. Илья Толстой. Мои воспоминания. Москва 1914 г, Полонский Вячеслав Павлович, Год: 1914
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Вполн понятно любопытство и ожиданіе, съ которыми долженъ подойти къ ‘Моимъ воспоминаніямъ’ читатель. Кому же и разсказать намъ наиболе значительное и интересное о великомъ писател — какъ не его близкимъ? Кому и воскресить его, во многомъ еще неразгаданный, образъ, — какъ не его дтямъ, выросшимъ въ одной съ нимъ атмосфер, въ значительной степени подъ его вліяніемъ. Но ожиданіе читателя останется неудовлетвореннымъ. Книга Ильи Толстого ничего новаго къ тому, что мы знаемъ о его великомъ отц, не прибавляетъ. Она отрывочна, мимолетна. Есть въ ней, разумется, (интересныя (страницы, изображающія отдльныя стороны яснополянскаго житія, рисующія фигуры тхъ или другихъ яснополянскихъ обитателей. Будущій біографъ Льва Толстого воспользуется всми этими черточками для характеристики обстановки, въ которой жилъ авторъ ‘Войны и Міра’, по чего-нибудь цннаго, остро-значительнаго о немъ Илья Львовичъ не сообщаетъ. Любопытно читаетъ о томъ, какъ Левъ Николаевичъ, обряженный въ медвжью шкуру, потшалъ дтей, показывая имъ разныя штуки, очень интересна глава ‘Почтовый ящикъ’, въ которой приводятся шуточныя, но удивительно мткія и остроумныя характеристики, написанныя Львамъ Николаевичемъ, — но и только. Того же, что хотя бы въ малой степени раскрывало тамъ душевный міръ Толстого — книга не даетъ. Она еще разъ вскрываетъ глубокую психологическую рознь, существовавшую между Толстымъ и его семьей. На это, между прочимъ, мимоходомъ указываетъ самъ авторъ воспоминаній. Онъ хочетъ при этомъ часть вины за эту рознь (поскольку здсь можно говорить о вин) — возложить на Льва Николаевича. ‘Часто намъ, дтямъ, казалось, — вспоминаетъ Илья Толстой,— что не мы не понимаемъ папа, а какъ разъ, наоборотъ, онъ насъ пересталъ понимать, потому что онъ занятъ чмъ-то ‘своимъ’.
Это ‘свое’ были его новыя мысли и кучи книгъ, которыя появились у него въ кабинет.
‘Къ обду онъ выходилъ мрачный, задумчивый, и когда разговаривалъ, то говорилъ только о ‘своемъ’ и былъ для всхъ насъ скученъ и неинтересенъ’.
Не понимала семья также и мучительнаго разлада, который угнеталъ душу Толстого за послдніе три десятка лтъ его жизни, и о которомъ онъ съ потрясающей убдительностью говоритъ въ своемъ знаменитомъ письм къ жен отъ 8 іюля 1897 года. ‘Вотъ скоро я умру,— приводитъ грустное предсказаніе отца Илья Толстой,— и будутъ люди говорить, что Толстой училъ пахать землю, косить и шить сапоги, а то главное, что я всю жизнь силюсь сказать, во что я врю, и что важне всего,— это они забудутъ’. Слова эти съ полнымъ основаніемъ могутъ быть отнесены прежде всего къ семь писателя, которая, по словамъ автора воспоминаній, относилась ‘къ его труду, какъ къ причуд, съ оттнкомъ соболзнованія’, совершенно не умя проникнуть въ сущность тхъ мотивовъ, которые заставляли Толстого утшать себя этимъ декоративнымъ народничествомъ. Удивительно-ли, если атмосфера такого отношенія къ наиболе завтнымъ идеямъ Льва Николаевича не могла не родить въ немъ желанія (независимо отъ стремленія зажить ‘хорошей’ жизнью) уйти изъ нея. Насколько семья Толстого осталась чуждой этимъ сокровеннйшимъ желаніямъ, его, видно изъ заключительной главы воспоминаній, посвященной завщанію, ‘уходу’ и послднимъ днямъ жизни писателя. Общій выводъ, который можно сдлать изъ книги Ильи Львовича объ этихъ важнйшихъ и интереснйшихъ моментахъ жизни Льва Николаевича, — заключается въ томъ, что всему виной ‘друзья и совтчики’ (въ ковычкахъ), которые навязывались старику со своей дружбой и чуть-ли не цлью своей жизни поставили поссорить его съ семьей. Завщаніе, подписанное Толстымъ — Илья Львовичъ называетъ ‘подсунутой’ бумагой и изображаетъ исторію его подписанія такъ, какъ будто ‘друзья и совтчики’ съ какой-то корыстной цлью подговаривали старика лишитъ семью наслдства. ‘Разв могъ Левъ Николаевичъ,— восклицаетъ онъ,— обратиться къ защит суда и закона?’ Допустимъ, что не могъ. Что же изъ этого? Отсюда можно сдлать лишь тотъ выводъ, что ‘друзья и совтчики’ оказались людьми весьма дальновидными, ибо споръ, закипвшій вокругъ литературнаго наслдства Толстого говоритъ, какъ разъ о томъ, что опасеніе ‘друзей и совтчиковъ за судьбу этого наслдства были не безосновательными. Въ конц то концовъ оказывается, что друзья и совтчики дйствовали. совершенно безкорыстно, стараясь, во-первыхъ, исполнить волю самого Толстого, а во-вторыхъ, обезпечить всенародное пользованіе его произведеніями.
Все это говоритъ опять-таки о томъ, какъ далекъ авторъ воспоминаній отъ истинныхъ настроеній, владвшихъ душой его отца въ послдніе дни его жизни. Эту ‘далекость’ подтверждаетъ и объясненіе, даваемое имъ ‘уходу’ Толстого. ‘Не для того отецъ ушелъ изъ дому,— пишетъ Илья Львовичъ,— чтобы осуществить свою мечту, а онъ ушелъ только для того, чтобы меньше было грха’. Дло здсь идетъ о томъ, будто Левъ Николаевичъ, посл составленія завщанія, совершенно тайкомъ отъ жены и дтей, мучился чмъ-то, по мннію Ильи Львовича, весьма похожимъ на угрызеніе совсти. ‘…Измученный, больной физически и нравственно (?), онъ похалъ безъ цли, безъ заране намченнаго направленія, только для того, чтобы куда-нибудь скрыться и отдохнуть отъ тхъ нравственныхъ пытокъ, которыя сдлались ему невыносимыми’. Но спрашивается: не лучше ли, не проще-ли было бы старому, измученному человку, ‘больному физически и нравственно’, — вмсто бгства въ неизвстность, безъ цли и плана, просто повиниться передъ своей обойденной семьей, уничтожить ‘подсунутую’ бумагу и успокоиться? Но нтъ. Толстой предпочелъ лучше смерть:въ дорог, гд-то на станціи, но не продолженіе того мирнаго житія, которое ненавидлъ, изъ котораго хотлъ вырваться еще давно, которымъ началъ тяготиться еще за 30 лтъ до ‘ухода’. Илья Львовичъ попросту закрываетъ глаза на цлый рядъ признаній (имъ же и приводимыхъ) Льва Николаевича. ‘Вы не можете себ представить, какъ теперь, во время уборки, мн скверно, совстно, грустно жить въ тхъ подлыхъ. мерзкихъ условіяхъ, въ которыхъ я живу’ — то писалъ Толстой Ник. Николаевичу Ге еще въ 1892 году. А вдь, и. кром этого письма и писемъ Софь. Андреевн, намъ извстенъ цлый рядъ такихъ точно признаній въ письмахъ къ Энгельгардту, Рахманову, Чаг, въ дневникахъ, въ запискахъ Гусева, Булгакова и мы. др. Неоднократно, настойчиво твердилъ Толстой о томъ, что его мучаетъ, угнетаетъ его ‘дурная’ жизнь, что хоть на старости лтъ, хоть передъ смертью хочется ему ‘уйти’ изъ нея и прикоснуться къ жизни ‘хорошей’. А вотъ иль Львовичу это безразлично: ‘друзья и совтчики’ попутали. Если бы т люди, — кончаетъ онъ свои воспоминанія, которые за послдніе годы жизни моего отца, близко къ нему стояли, вдали бы, что они творили, быть можетъ, въ такомъ случа, обстоятельства сложились бы иначе’. Весьма вроятно. Весь вопросъ только заключается въ томъ, къ худшему-ли, или къ лучшему? Авторъ воспоминаній, очевидно, убжденъ, что къ лучшему. Мы же позволяемъ себ держаться иного мннія.