Из книги 'На книжном посту', Либрович Сигизмунд Феликсович, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Сигизмунд Либрович

Из книги ‘На книжном посту’

Источник текста: Либрович С.Ф. Из книги ‘На книжном посту’ // Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 168-177 (Примечания на с. 289-291).

В литературном ‘почти-клубе‘

(Отрывки)

Особенное оживление в жизнь кружка, собиравшегося в крошечной ‘Маврикиевой каморке’, вносили приезды Писемского, который от времени до времени посещал Петербург, преимущественно по издательским своим делам. Превосходный чтец, любивший щегольнуть уменьем художественно читать, Писемский превращал вечера ‘почти-клуба’ [1] в настоящие литературные собрания, на которых автором ‘Взбаламученного моря’ читались отрывки из его собственных произведений и из произведений других писателей, стихотворения и пр. Умело, выразительно и глядя поочередно в глаза своим слушателям, точно желая убедиться, внимательно ли они слушают, Писемский читал иногда целый час, почти до утомления.

В то время как раз печатался в ‘Пчеле’ роман Писемского ‘Мещане’ [2], и Писемский с особенным наслаждением знакомил своих слушателей с новыми главами романа.

Слава Писемского, как первоклассного писателя, к этому времени уже начинала было меркнуть: появились новые птицы, новые песни. Но в кругу посетителей ‘почти-клуба’ Писемского продолжали считать звездою первой величины. Это чувствовалось и в отношениях к нему и в разговоре. В особенности Лесков старался всеми силами показать Писемскому, что он считает его крупным, великим писателем. Он не находил слов, чтобы достаточно выразить свое преклонение перед Писемским и подчеркнуть, что талант автора ‘Тысячи душ’ не только не идет на убыль, но, напротив, крепнет. Но и Гончаров, Григорович, Майков, Зотов, Данилевский, специально приходившие в ‘почти-клуб’ послушать Писемского и других, громко выражали свой восторг Писемскому.

Писемский принимал все расточавшиеся похвалы с притворным равнодушием, как должную дань своему таланту, но в то же время с горькой иронией замечал, что у него появились в литературе лютые враги, которые, завидуя его успеху, желали бы как-нибудь восстановить против него читателей, в особенности молодежь.

Молчаливый обыкновенно Гончаров редко пускался в суждения, но раз его удавалось ‘раскачать’, как выражался Минаев, он высказывал себя таким тонким художественным критиком, таким глубоким знатоком, какие встречаются редко. Тут уж Гончаров, не стесняясь, заявлял, что лучшие времена творчества Писемского он относит к тому периоду, когда автор ‘Тюфяка’ оставался чистым художником и не занимался обличениями.

— Право, по-моему, не дело художника пускаться в изображения разных мелких негодяев, вовсе не составляющих типов, как не дело из грязных случайных анекдотов создавать картину жизни. Вам, Алексей Феофилактович, как большому кораблю, не место плавать в маленькой луже: вы созданы для крупного моря.

В особенности резко отзывался Гончаров о драматических произведениях Писемского. Несмотря на успех, которым пользовались пьесы Писемского ‘Подкопы’, ‘Финансовый гений’ и другие, Гончаров находил, что все это — памфлеты, которые Писемский должен бы вычеркнуть из своего литературного формуляра, и выражал опасение, что, увлекшись мишурным сценическим успехом, Писемский превратится в мелкого русского Скриба — драматического ремесленника, которого быстро позабудут.

Писемский горячо отстаивал достоинства своих пьес. Мало того: он находил, что его пьесы — до некоторой степени гражданский подвиг, ибо-де обязанность писателя изобличать всех эксплуататоров, концессионеров, биржевиков и прочих, и если бы его, Писемского, спросили, какое из своих произведений он ставит выше всех, то он назвал бы ‘Финансового гения’, то есть то самое произведение, которое близорукая редакция ‘Русского вестника’ не захотела поместить на своих страницах [3].

Такого рода литературные споры возгорались при каждом почти посещении Писемского. Виноват был частью сам Писемский, который как будто вызывал присутствовавших на то, чтобы они говорили о нем, о его произведениях. В этом отношении он являлся прямою противоположностью Гончарову, который терпеть не мог, когда кто-либо касался в разговоре его произведений.

Во время споров и разговоров все часто обращались к Маврикию Осиповичу Вольфу с предложением высказать свое мнение — мнение, так сказать, постороннего, беспристрастного лица.

— Мы, — острил Минаев, — актеры, наш же Маврикий— публика: вот послушаем, что она скажет.

Маврикий Осипович, высказывая какое-нибудь мнение, обыкновенно подчеркивал, что у него на литературу и на литературные произведения два взгляда, две точки зрения: точка зрения книгопродавца и точка зрения человека, любящего литературу, беспристрастного, в своем роде библиофила в широком смысле слова. Так, например, Вольф указывал, что известный роман Крестовского ‘Петербургские трущобы’, на который в то время был особенно усиленный спрос, является, с точки зрения книгопродавца и большой публики, выдающимся произведением, но, с точки зрения просвещенного читателя, с хорошим литературным вкусом, произведение это не более как сенсационный роман вроде ‘Парижских тайн’, ‘Тайн Мадрида’ и т. п. Как книгопродавец и издатель он, Вольф, большой почитатель Крестовского, но как человек и любитель литературы он ставит его невысоко.

‘Двойная’ точка зрения дала повод Минаеву сочинить целый ряд экспромтов, а вместе с тем вызвала горячий спор, в котором, между прочим, принял участие редкий гость ‘почти-клуба’, тогда еще сравнительно малоизвестный Владимир Соловьев. Немного мистик, Соловьев выступил рьяным защитником того взгляда, что о каждом художественном произведении можно иметь, помимо личной воли и желания, два почти противоположных мнения. Напротив, Гончаров доказывал, что это невозможно. Любопытно, однако, что сам же он на следующий день прислал Вольфу довольно длинное письмо [4], в котором заявлял, что спор о ‘двойной точке зрения’ не дал ему покоя всю ночь, и что он пришел к заключению, что Соловьев прав, и что он, Гончаров, пораздумав, вполне признает право за ‘двойственным взглядом’ и рад, что книгопродавческий взгляд не заглушил в Вольфе чувства и взгляда читателя.

Спор о ‘двойственном взгляде’ быстро распространился среди тогдашних петербургских литераторов и публицистов. Об этом можно было судить по неожиданным посещениям в течение следующих дней ‘почти-клуба’ такими писателями, которые обыкновенно там не бывали и которые приходили для того только, чтоб высказать свое мнение о данном вопросе. В числе последних были Бильбасов, Михайловский и другие.

Но разговоры и споры в ‘почти-клубе’ далеко не ограничивались только литературными вопросами и переходили очень часто в область политики и внутренней жизни России.

— Хорошо, что эти стены не имеют ушей,— заметил как-то раз Зотов, — а то нас всех, как злейших нигилистов, упекли бы туда, откуда нет возврата…

Когда заходил разговор о печальных событиях современной русской действительности, о притеснениях, которые переживали и печать и общество, Гончаров всегда вмешивался в разговор и старался доказать, что жизнь вовсе не так плоха, как ее стараются изобразить, и что, во всяком случае, не сегодня-завтра все будет лучше. В его речах ясно сказывался гончаровский герой Райский, который ‘все чего-то ждал впереди — не знал чего, но вздрагивал страстно, как будто предчувствуя какие-то исполинские, роскошные наслаждения, видя картины, где плещет, играет, бьется другая, заманчивая жизнь, а не та, которая окружает его’. В этом отношении мнения и взгляды Гончарова резко расходились с мнениями Лескова и других, которые всё видели в мрачных красках и которым даже будущая Россия представлялась сплошным, беспросветным, мрачным туманом…

В личных своих разговорах с Вольфом, с глазу на глаз, Гончаров очень часто, высказывая какую-нибудь мысль, какой-нибудь взгляд, мнение, тут же вынимал из кармана записную книжку или клочок бумаги и быстро-быстро заносил туда несколько строк. В особенности он делал это тогда, когда по поводу того или другого факта, той или другой встречи вспоминал давно прошедшее минувшее, точно желая отметить что-то им забытое и сохранить его в своей памяти.

— Это уж у меня такая привычка с самых ранних лет моей жизни, — объяснял он.

Что сталось с этой записной книжкой, с теми клочками бумаги ‘для памяти’, к сожалению, мне неизвестно.

Переводчик-маньяк

(Отрывок)

Когда издание роскошного иллюстрированного русского ‘Фауста’ стало в принципе окончательно решенным, явился сам собой другой вопрос: воспользоваться ли для этого издания одним из готовых уже… переводов, получив, конечно, предварительно согласие данного переводчика, или же заказать новый перевод? Лично Вольф склонялся к решению вопроса в смысле заказа нового перевода и предполагал поручить этот перевод тому же Д. Д. Минаеву, который перевел ‘Божественную комедию’ [5] для иллюстрированного издания этой поэмы с рисунками Доре, перевел ‘Дон-Жуана’ [6] и много других иностранных классических произведений и в свое время считался как бы ‘присяжным переводных дел мастером’, как называли его в шутку в литературных кружках. Раньше, однако, нежели решить окончательно этот вопрос, Вольф счел своим долгом посоветоваться с кружком компетентных литераторов.

В означенном совещании в числе других принимал участие И. А. Гончаров, который вообще весьма сочувственно отнесся к предполагаемому изданию ‘Фауста’. Но от Гончарова трудно было добиться какого-нибудь положительного мнения. С свойственной ему любезностью по отношению ко всем и каждому и как будто боясь обидеть кого-либо, он не решался высказаться ни в пользу того, ни в пользу другого перевода. Раз только Гончаров немного возвысил голос, когда кто-то из присутствовавших, если не ошибаюсь, Д. В. Григорович, заметил, что перевод Губера⁷ не годится, так как язык перевода устарел. Гончаров восстал против выражения ‘язык устарел’. ‘Слишком уж злоупотребляют выражением ‘язык устарел’, — вот что приблизительно говорил маститый автор ‘Обломова’, — чуть какой-нибудь десяток лет пройдет с выхода книжки — сейчас о ней говорят: ‘Язык устарел’. А по-моему, — прибавил Гончаров,— развитие языка идет так медленно, что об ‘отставке по старости’ для литературных произведений не следовало бы даже и заикаться. Напротив, я думаю, что тот язык, которым иные пишут теперь, куда хуже языка, которым писали в тридцатых и сороковых годах’. Сказав это, Гончаров, однако, тотчас счел нужным оговориться, что он признает, что литературный язык стал за последнее время более богатым, отделанным, изящным, более, наконец, отвечающим ‘духу века’.

В конце концов большинством голосов решено было, что лучшим переводом является перевод А. Струговщикова: он и ближе к оригиналу, и изящнее, и поэтичнее других, что едва ли Д. Д. Минаев или какой-нибудь другой переводчик сумеет справиться с переводом ‘по заказу’ гётевской трагедии так, как справился с ним Струговщиков, переводивший Гёте исподволь, в течение многих лет и не ради литературного гонорара, а просто из любви к поэту, которого он был ярым поклонником. Следует только — так решил совещательный кружок — просить Струговщикова исправить некоторые места, не совсем точные и верные, и пополнить два-три замеченных пробела согласно указаниям в экземплярах напечатанного Струговщиковым первого издания перевода [8].

В числе этих экземпляров сохранился один, особенно интересный ввиду того, что замечания в нем сделаны рукою И. А. Гончарова и принадлежат всецело самому автору ‘Обломова’. Правда, и тут Гончаров остался верным своему мягкому, доброму характеру и воздержался от каких бы то ни было критических взглядов. Он только в некоторых местах, которые показались ему не совсем удачными, отметил: ‘в оригинале это место так’, или ‘у Гёте эти строки так’, или, наконец, ‘Гёте выразил эту мысль более сжато’ и т. д. Подобными замечаниями испещрена была вся книжка Струговщикова.

Плохие покупатели книг

— Мы, книгопродавцы, подразделяем людей на две категории: ‘хороших покупателей книг’ и ‘плохих покупателей книг’. Хорошие — это те, которые много покупают, и плохие — которые скупятся на книги.

Так говорил живший во второй половине прошлого века в Петербурге книгопродавец Лисенков, один из забытых теперь оригинальнейших представителей ‘книжного царства’.

У Лисенкова была в Гостином дворе, наверху, небольшая лавочка, куда заходили большей частью любители старых, редких книг. Лисенков тщательно вел список своим покупателям и… ставил им отметки. ‘Хорошим покупателям’ он ставил пятерки, тем, которые только заходили в его лавку, смотрели, но не покупали или мало покупали, ставил двойки, единицы и нули.

В числе покупателей с дурными отметками видное место занимали… писатели. Лисенков считал их очень ‘плохими покупателями’.

Но не один только Лисенков давал такую ‘аттестацию’ писателям.

С удивительною откровенностью сознается, например, Гончаров, что для него ‘не было в жизни ничего гнуснее, как платить за книгу’.

Эти слова буквально взяты из письма Гончарова к издателю ‘Голоса’ Краевскому от 20 декабря 1868 года [9]. Они отнюдь не брошены случайно, не составляют того, что французы называют faon de parler [Манера разговора (франц.)], нет, Гончаров был убежденным врагом покупки книг. В моих воспоминаниях о Гончарове, много лет назад, еще при жизни автора ‘Обломова’, печатавшихся в ‘Нови’, я рассказывал, как Гончаров заходил в книжный магазин М. О. Вольфа и брал французские романы для прочтения. Маврикий Вольф, зная слабость Гончарова и его скупость, охотно шел навстречу творцу ‘Обломова’ и давал ему все французские беллетристические новинки.

Факт этот подтвержден по случаю столетия со дня рождения Гончарова в статье ‘И. А. Гончаров в анекдоте’ [10]. ‘Как-то случилось, — говорится в этой статье,— что он (Гончаров) взял в книжном магазине Вольфа, где был частым посетителем, для чтения нужную книжку. Потом это освятилось и стало традицией. Отвечая любезностью за предоставление бесплатно для чтения любимых книг, он, принося книгу, подробно рассказывал ее содержание старику Вольфу. Это тоже стало традицией, небесполезной и для последнего, так как он, тоже бесплатно и не читая, становился в курс своего товара и мог его с чистой совестью и компетентностью рекомендовать своим посетителям’.

Но Гончаров никогда не оставлял у себя взятых книг, не ‘зажиливал’ их, как говорится, и возвращал в полной сохранности, разрезывал осторожно, обращался с ними необычайно бережно.

Русской беллетристики Гончаров не читал [11] и, находя, что все, что пишется (это было в восьмидесятых годах), — ‘пустая болтовня’. Вольфу нередко стоило много труда уговорить Гончарова прочесть какую-нибудь русскую беллетристическую новинку.

Личная библиотека Гончарова состояла из очень немногих книг, преимущественно ‘подношений’ авторов, и классиков, среди которых первое место занимал излюбленный автором ‘Обломова’ Грибоедов, старый, зачитанный экземпляр сочинений творца ‘Горя от ума’ лежал у Гончарова всегда на столе. Но даже сочинения Грибоедова не были куплены Гончаровым: ему поднес их Краевский в нарядном переплете, с соответственной надписью.

Гончаров среди писателей — далеко не единственный враг покупки книг. В этом отношении записи в торговых книгах книжного магазина М. О. Вольфа являются ценным архивным материалом: кроме Гончарова, брали из вольфовского магазина книги многие другие, одни — прямо заявляя, что берут только для прочтения, другие же — взяв ту или иную книгу будто бы с тем, чтобы заплатить за нее ‘при случае’, никогда не покрывали своего долга…

Откровенность Гончарова относительно ‘гнусности платить за книгу’ разделяли, между прочим, Сергей Атава и Минаев.

— С писателя брать деньги за книги — грешно,— говорил всегда, смеясь, Атава.

У самого Атавы не только не было ничего сколько-нибудь похожего на библиотеку, но не было совершенно книг.

‘Как это можно устраивать у себя на квартире… кладбище!’ — восклицал Сергей Атава, увидав у кого-либо из знакомых библиотеку.

По мнению Атавы, библиотека в доме частного человека— это не что иное, как книжное кладбище, а книги в шкафах — это покойники, ‘которым место в земле’. Публичную библиотеку Атава называл то покойницкою, то кладбищем книг.

— Что же, у вас-то, значит, совсем нет книг? — спрашивали Атаву.

— Есть десяток живых друзей и десяток живых учителей в виде тех книг, которые я постоянно читаю или к которым постоянно обращаюсь за справками. Все же остальные я, по прочтении, немедленно отправляю в…покойницкую.

— Разве на частной квартире порядочного сапожника валяются сапоги или в квартире аптекаря разве стоят банки с лекарствами? — отвечал Минаев, когда его посетители удивлялись полному отсутствию у него книг.

И прибавлял:

— То, что я нахожу заслуживающим внимания из прочитанного, я сохраняю в памяти, а хлама у себя не держу. Я не Скабичевский, который, как старьевщик, все хранит на полках…

О Писемском известно, что от времени до времени он призывал к себе букинистов и продавал все книги, даже… с собственноручными надписями авторов.

В Петербурге упомянутый выше книгопродавец Лисенков славился как скупщик подобных книг с надписями-посвящениями, которые он продавал затем за высокую, сравнительно, цену любителям. И у Лисенкова всегда можно было найти десятки книг с автографами авторов — книг, купленных у тогдашних писателей, часто даже неразрезанных.

Конечно, не все писатели так равнодушно относились к книгам. Бывали и исключения. Так, например, прекрасная, тщательно подобранная, хотя и небольшая, библиотека была у Лескова. Вообще Лесков много тратил на книги, был постоянным посетителем лавок букинистов и очень гордился своими книгами, среди которых встречались многие редкие. Лесков берег свои книги, и никакими просьбами не удавалось ‘уломать’ его дать кому-либо книгу из его библиотеки для прочтения.

— Книга что жена: ее нельзя давать на подержание даже лучшему другу, — отвечал всегда Лесков тем, кто хотел ‘одолжить’ у него какое-нибудь ‘сокровище’ из его библиотеки.

Примечание

С. Ф. Либрович

ИЗ КНИГИ ‘НА КНИЖНОМ ПОСТУ’

(Отрывки)

Печатается по изданию: С. Ф. Либрович, На книжном посту, изд. Т-ва М. О. Вольф, Пг. 1916, стр. 23—27, 29, 201—203, 235—239.

[1] Стр. 168. ‘Литературный ‘почти-клуб’ или, как другие его называли, ‘Маврикиева каморка’, — пишет в названном очерке С. Ф. Либрович, — это было крошечных размеров помещение, всего в два аршина ширины да два с половиной длины, в Гостином дворе, No 18, где в то время, в семидесятых годах, помещалось русское и французское отделение книжного магазина Маврикия Осиповича Вольфа. Помещение это, отделенное от магазина стеклянного дверью с маленьким окошком посередине, фактически служило кабинетом М. О. Вольфа. Тут он вел все свои издательские дела, тут он давал распоряжения многочисленным своим служащим, заведующим и управляющим, здесь велись переговоры с писателями и художниками, обдумывались и обсуждались планы новых изданий, и проч., и проч. По вечерам, а нередко и днем, этот чисто деловой кабинет превращался в место собрания петербургских литераторов всех рангов, всех течений и направлений…

В непринужденной, часто очень громкой и оживленной беседе здесь иногда засиживались до одного-двух часов ночи…

Как-то раз, поздно ночью, в самый разгар такого заседания, к магазину Вольфа неожиданно подкатила коляска грозного петербургского градоначальника Трепова. Войдя быстрым шагом в магазин и заметив в открытую дверь кабинета собравшихся, Трепов сказал:

— Да у вас, Маврикий Осипович, здесь почти клуб!..

С легкой руки Трепова собрания у Вольфа и получили название Литературного ‘почти-клуба’, название, которое упрочил за ним Лесков’ (С Ф. Либрович, На книжном посту, Пг. 1916, стр. 12—14).

Посетителями ‘почти-клуба’, постоянными и случайными, были многие петербургские литераторы 70—80-х годов, в том числе и Гончаров. Наездами его посещали И. С. Тургенев, А. Н. Островский, А. Ф. Писемский, П. И. Мельников-Печерский.

[2] Стр. 168. Роман Писемского ‘Мещане’ публиковался в NoNo 18—49 еженедельного журнала ‘Пчела’ за 1877 год.

[3] Стр. 170. В 1875 году ‘Русский вестник’ Каткова отказался печатать пьесу А. Ф. Писемского ‘Финансовый гений’. Пьеса была опубликована в NoNo 3 и 4 ‘Газеты Гатцука’ за 1876 год.

[4] Стр. 171. Письма Гончарова к М. О. Вольфу неизвестны.

[5] Стр. 172. Трехтомное издание ‘Божественной комедии’. Данте в переводе Д. Д. Минаева с иллюстрациями французского художника Г. Доре вышло в издании М. О. Вольфа в 1874—1879 годах.

[6] Стр. 172. Перевод ‘Дон-Жуана’ Байрона, сделанный Д. Д. Минаевым, вышел в Петербурге в 1866 году.

[7] Стр. 173. Первый русский перевод первой части ‘Фауста’ Гёте, сделанный Э. И. Губером, вышел в Петербурге в издании А. Плюшара в 1838 году.

[8] Стр. 173. Экземпляр перевода первой части ‘Фауста’ был подарен А. Н. Струговщиковым Гончарову в 1856 году. В настоящее время этот экземпляр хранится в Ульяновской областной библиотеке ‘Дворец книги’ им. В. И. Ленина.

[9] Стр. 174. В письме к А. А. Краевскому от 20 декабря 1868 года Гончаров в шутливом тоне писал: ‘А газету мне нужно! Платить я по крайней нищете моей, в качестве отставного чиновника, не могу, да и нет и не было для меня в жизни ничего гнуснее, как платить за книгу или за журнал…’ (‘Русская старина’, 1912, No 6, стр. 499).

О том, что Гончаров не любил приобретать книги, свидетельствуют неоднократные высказывания в его письмах. Так, в конце 1867 года он пишет брату: ‘Я никогда не собирал книг у себя’, а в 1884 году — библиофилу А. А. Журавлеву: ‘Я библиотеки не собираю’. Однако книг у Гончарова было довольно много. Начиная с 1881 года, они были переданы им по частям в дар Карамзинской общественной библиотеке в Симбирске (ныне Ульяновская областная библиотека ‘Дворец книги’ им. В. И. Ленина). При отсылке первой партии книг И. А. Гончаров писал председателю комитета Карамзинской библиотеки А. П. Языкову 11 ноября 1881 года: ‘Считаю себя, как симбирский уроженец, как литератор и как член библиотеки, не вправе передать мои книги, каково бы ни было их количество, в какое-либо другое место, кроме этой библиотеки’ (‘Красный архив’, 1923, No 2, стр. 259). Всего им было передано библиотеке около 900 томов книг и журналов (см.: П. С. Бейсов, Гончаров и родной край, изд. 2-е, Куйбышев, 1960, стр. 98—115).

[10] Стр. 175. См. ‘Биржевые ведомости’, 1912, 5 июня.

[11] Стр. 175. Это утверждение вызывает сомнение. По словам И. И. Ясинского, Гончаров в 80-х годах внимательно следил за развитием русской художественной литературы (см. наст, изд., стр. 215).

Оригинал здесь: http://www.goncharov.spb.ru/?item=bdbdf682-8e67-4d40-beed-a99b81db128d