Из книги 'Лесная глушь', Максимов Сергей Васильевич, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 225 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Изъ книги ‘Лесная глушь’

Картины народнаго быта.

Изъ воспоминаній и путевыхъ замтокъ.

С. Максимова.

Въ двухъ томахъ.

Томъ второй

Крестьянскія посидлки. Дружка. Солдатъ Сысоевъ. Питерщикъ. Японки. Китаянки.

Ищемъ добра на сторон, а домъ любимъ по старин.

С.-Петербургъ.

Изданіе книгопродавца-типографа К. Н. Плотникова.

1871.

КРЕСТЬЯНСКІЯ ПОСИДЛКИ

Въ Костромской губерніи.

Лишь только кончится въ овинахъ молотьба хлба, и время подойдетъ къ такъ называемымъ кузьминкамъ, простой народъ уже начинаетъ, по заведенному порядку, приготовлять зимнія развлеченія. Во всхъ деревняхъ затваются ссыпки. За четыре дня до Козьмы и Демьяна двушки извстной деревни ходятъ по избамъ и собираютъ складчину, хозяева побогаче и зажиточне даютъ говядины, поросятъ, куръ, крупы, муки, солоду, масла, побдне — яицъ, молока, хмлю. Собравши складчину, выбираютъ и отпрашиваютъ просторную избу и начинаютъ приготовленія въ празднеству: варятъ пиво и сусло, пекутъ пироги, приготовляютъ лапшу и въ самой день праздника открываютъ пиръ сытнымъ, жирнымъ обдомъ. Главными гостями на этомъ пиру, разумется, являются деревенскіе парни въ красныхъ рубашкахъ, обязанные принести вина для себя и хозяина избы, орховъ и пряниковъ для хозяевъ и заводчицъ пиршества. Посл обда бываетъ первая вечеринка, какъ бы репетиція будущихъ святочныхъ посидлокъ. Какой-нибудь ухарь-парень, засучивъ по локоть рукава, затринкаетъ на балалайк и начинаются пляски и псни, продолжающіяся всегда до третьихъ птуховъ.

Посл этого вечера начинаются такъ называемые супрядки и именно слдующимъ образомъ: какая-нибудь хозяйка-баба, накопившая много льну и превратившая его въ мочки, идетъ по домамъ и приглашаетъ двушекъ помочь перепрясть ей накопившійся ленъ. Двушки, одтыя запросто, являются съ копылами и гребнями къ самому обду, посл котораго принимаются за работу и такимъ образомъ открывается первый вечеръ супрядокъ, при тускломъ свт лучины въ ваганц. Чтобы спорилась работа и не клонило ко сну шипнье веретена, нердко запвается заунывная псня, къ которой пристаютъ и праздные деревенскіе ребята. Въ промежуткахъ между пснями, разсказываются сказки и бывальщины, въ которыхъ часто принимаетъ участіе и самъ хозяинъ, гд-нибудь въ углу точающій свой лапоть или зашивающій конскую сбрую. Такая бесда продолжается иногда часовъ до 12 вечера, смотря по работ или, лучше, по количеству собравшихся ребятъ-сказочниковъ.

Такъ однообразно тянутся эти супрядки, переходя изъ избы въ избу, — вплоть до рождественскаго сочельника. Не бываетъ ихъ, конечно, въ праздники, и не поется псенъ по субботамъ. Нердко такого рода посидлки, смотря по обстоятельствамъ, затваются и въ промежутокъ времени между святками и масляницей, иногда являются даже и на первыхъ недляхъ великаго поста. Въ исход этихъ супрядокъ передъ святками, бесды нсколько оживляются пріздомъ гостей-питерщиковъ: псни поются тогда веселе, сказки смняются интересными разсказами о Питер, изъ сосднихъ деревень являются гостьи-невсты. Мстныя двушки, въ свою очередь, уходятъ въ гости и самая цль вечеринокъ принимаетъ боле серьозный характеръ: питерщики выбираютъ себ невстъ, съ кмъ вмст жизнь коротать, — вмст горе мыкать, съ кмъ жить да поживать — по пословиц только, потому что женившійся въ конц великаго поста оставляетъ свою молодуху и снова идетъ въ Питеръ на работы.

Съ прізда питерщиковъ самая картина супрядковъ значительно измняется: работа тянется какъ-то вяло, двушки чаще начинаютъ вставать со своихъ мстъ, и выходить въ снцы, да и проказники-питерщики не сидятъ въ сторонк, а наровятъ подссть поближе къ двушкамъ, и слдомъ за ними выбгать на дворъ.

Наканун 24 декабря копылы и гребни покидаются надолго, вплоть до 8 января, и не берутся въ руки въ предчувствіи приближающихся святочныхъ удовольствій. Цль супрядковъ достигнута: питерщики выбрали себ невстъ. Остается на святкахъ замысловатыми, комическими ряженьями окончательно расположить въ свою пользу сердце выбранной суженой. Не даромъ же иной навезъ изъ Питера цлую связку масокъ, самыхъ смшныхъ, самыхъ уродливыхъ, цлую дюжину расписныхъ платковъ и нсколько пачекъ цвтныхъ, самыхъ яркихъ лентъ.

На другой день Рождества начинаются святки, или лучше сказать, посидлки, вечеринка, называемая просто: поседками, иногда бесдами и даже бесдками. Выговаривается у какого-нибудь хозяина самая просторная изба изъ цлой деревни на все время до 4 января, когда бываетъ послдняя поседка. Рдко бываетъ, чтобъ она переносилась въ другую избу, разв случится въ дом несчастіе — умретъ кто-нибудь изъ хозяевъ. Въ большихъ селахъ и деревняхъ такихъ вечеринокъ бываетъ вмсто одной — дв, иногда даже и три въ одинъ вечеръ, смотря по богатству деревни ея, народонаселенію и по числу нахавшихъ гостей. Не бываетъ поседокъ наканун праздниковъ, — за то въ праздники они бываютъ и многочисленне и веселе, особенно если деревня лежитъ по сосдству съ узднымъ городомъ, посадомъ, усадьбою богатаго помщика. Изъ узднаго города и посада приходятъ гости — канцеляристы, писаря становаго, почтальоны, привозятъ съ собою вино, чтобъ расположить въ собственную пользу мстныхъ ребятъ, всегда враждебно смотрящихъ на гостей не своего приходу и иногда затвающихъ съ ними на улиц страшную свалку. Изъ сосднихъ усадебъ приходятъ лакеи, улучившіе свободную минуту, когда господа лягутъ спать или удутъ въ гости. Эти приносятъ съ собою скрипку, почему всегда живутъ въ ладу съ ребятами и нравятся двушкамъ. Иногда — и весьма нердко — сами помщики со всми гостями, на нсколькихъ тройкахъ въ кибиткахъ, прізжаютъ смотрть, какъ веселится простонародье и даже принять нкоторое участіе въ ихъ удовольствіяхъ. Исключительная же привиллегія веселиться предоставляется двушкамъ: ребята обязаны ихъ развлекать и оборонять отъ незваныхъ и дерзкихъ гостей. Иногда, впрочемъ, и молодухи, и то разв по просьб пріхавшихъ господъ, вмшиваются въ толпу веселящихся, потому что, по общественному обыкновенію, замужнія женщины должны быть равнодушны въ пляскамъ молодежи и только разв могутъ, и то тихонько, подтягивать въ псняхъ.

Поседки эти рдко отличаются отъ супрядковъ, не говоря уже объ однообразіи послднихъ и веселомъ разнообразіи первыхъ. Даже въ освщеніи, въ нарядахъ двушекъ и самихъ удовольствіяхъ существуетъ между поседками и супрядками большая противоположность. Первыя освщаются всегда и непремнно свчами, доставляемыми ребятами, послднія — непремнно лучиной, нарядъ двушекъ на супрядкахъ простой, домашній, на поседкахъ — лучшій, праздничный сарафанъ и цвтныя ленты въ косахъ. На супрядкахъ рдко или почти никогда не услышишь ни балалайки, ни даже гармоніи, тогда какъ безъ нихъ и поседка — не поседка, и потому на прямой обязанности парней лежитъ, кром доставки свчей, — и доставка музыки. Наконецъ, прямое и рдкое отличіе поседокъ отъ супрядокъ то, что на послднихъ невстъ выбираютъ, на первыхъ окончательно ихъ побждаютъ.

Считаемъ излишнымъ упоминать, что наканун Новаго года на Васильевъ вечеръ вс двушки ходятъ завораживаться въ баню, овины, на перекрестки дорогъ, что при этомъ происходитъ иного комическихъ сценъ, производимыхъ шутниками-ребятами, что подобныя завораживанія совершаются, хотя уже и рже, и въ слдующіе за тмъ четыре вечера.

И вотъ, въ заключеніе, по возможности, врная картина деревенскихъ святочныхъ вечеринокъ, конечно, ежедневно отъ различныхъ обстоятельствъ измняющаяся, въ общемъ весьма похожая на описанную здсь, однимъ словомъ, всегда врная самой себ, иногда даже и въ частностяхъ.

Представьте себ большую крестьянскую избу съ чорными, закоптлыми отъ дыму, стнами и потолкомъ. Тотчасъ по вход туда трудно разглядть собравшееся здсь общество: духота и мракъ невыносимы. Отъ жару — свчи, стоящія по полкамъ надстроеннымъ въ параллель скамьямъ, обтаяли и бросаютъ на все собраніе какой-то тусклый и тяжолый полусвтъ. Изба биткомъ набита народомъ, такъ, что съ трудомъ можно продраться до средины главнаго мста дйствія, гд на лавкахъ чинно услись деревенскія двушки. Прямо противъ нихъ на полатяхъ взгромоздились ребятишки по поясъ свсившіеся внизъ. Преди ихъ дтскихъ лицъ виднется густая рыжая борода, опершаяся на оба локтя рукъ и принадлежащая хозяину избы и полатей. Прямо подъ ними помстилась огромная ватага взрослыхъ ребятъ. Изъ ихъ толпы время отъ времени раздается настраиваніе балалайки. Налво отъ нихъ огромная печь, съ которой слышны невнятные звуки храпнья кого-либо изъ тхъ домашнихъ, которые свое отгуляли. Дале, впереди печки, перегородка, изъ дверей и черезъ верхъ которой торчитъ нсколько лицъ въ кичкахъ или платкахъ, принадлежащихъ уже отплясавшей молодежи — замужнимъ женщинамъ.

Вечеринка только-что началась. Затринкала впервые балалайка веселаго голубца, ей, не складно, но смло подъигрываетъ гармонія. Съ одной лавки важно поднялись дв двушки и, обдернувши сзади свои платья, начинаютъ одна противъ другой прохаживаться, обмахиваясь платками. Но вотъ уже одна изъ нихъ подперлась рукою въ бокъ и притопываетъ ногами, затмъ, громко шеберстя башмаками, пускается прямо къ своей порук, взяла назадъ, еще раза два въ сторону и остановилась. Другая длаетъ тоже самое точно съ такими же пріемами, и ей уже время остановиться, какъ первая, подпершись въ оба бока руками, летитъ ей на встрчу и заставляетъ ее длать тоже самое. Сдлавши такимъ образомъ два-три круга, и порознь, и вмст обнявшись, он кланяются на вс стороны и садятся на свои мста. Пляска, кажись бы и кончилась, но музыканты все еще назойливо продолжаютъ веселыя трели. Съ лавокъ поднимается, съ тми же обдергиваньями платья, — другая пара, которая пляшетъ, или, лучше шаркаетъ точно такъ же, какъ и первая.

Музыканты замолчали. Двушки начинаютъ обмахиваться платками, парни о чемъ-то переговариваются. Вскор въ изб наступила затишье, нарушаемое изрдка щолканьемъ съемцевъ по нагорвшимъ свчкамъ. Видно, что дло еще не спорится, какъ будто чего-то недостаетъ для общаго удовольствія.

— Что же вы, орженушечки, замолчали? раздается голосъ съ полатей: — не заставьте меня старика взбаламутиться. А вы, дураки, что глазете-то?— продолжалъ старикъ, опустивши внизъ голову и обращаясь въ ребятамъ.

Какъ будто пристыжонной замчаніемъ, робкій, свженькій голосокъ, пріятно дребезжа, заплъ псню: ‘какъ за рченькой слободушка стоитъ’, смло и громко сопровождаемый всмъ хоромъ двушекъ.

— Вотъ такъ! давно бы такъ, Аннушка! сказалъ удовлетвореный старикъ, разглаживая самодовольно бороду и пріятно улыбаясь.

Недолго тянулась псня, скоро смненная другою: ‘Я вечоръ млада во пиру была’, а вслдъ за нею и третья: ‘Ты скажи-ко мн воробушекъ’, сопровождаемая пляскою двухъ двушекъ или, лучше, мимикою, представленіемъ тлодвиженіями всего того, что плось въ псн.

Между тмъ, число зрителей значительно увеличилось, къ прежнимъ инструментамъ присоединились новые, между которыми не трудно различить даже скрипку и гитару, принесенную изъ сосдней усадьбы помщищьими лакеями. Пляски стали живе и непринужденне, и вдругъ, въ самомъ разгар ихъ, изъ дверей и съ полатей раздались радостные, громкіе крики: ‘Нишните-ко ребята, ряженые идутъ! ряженые идутъ!*

И въ самомъ дл, отворилась дверь, толпа ребятъ разступилась, и изъ густаго пару, вдругъ обхватившаго всю избу, явились посреди избы три фигуры въ вывороченныхъ на изнанку шубахъ, представляющія медвдя, козу и вожатаго. Они встрчены взрывомъ хохота съ полатей и нсколькими замчаніями, относящимися къ костюму козы.

Началось представленіе, столь нердкое въ деревняхъ, селахъ, и на площадяхъ нашихъ отдаленныхъ уздныхъ городковъ, спровождаемое невозмутимой тишиной. Замтно было, что оно не произвело особаго впечатлнія на зрителей, и только, по уход актеровъ, раздалось колкое замчаніе изъ толпы взрослыхъ ребятъ:

— ‘Мало знать Михея-то зимусь собаки порвали: такъ онъ, слышь, самъ-отъ теперь хозяиномъ, а сергачомъ-то нарядилъ Степку Горлова’.

Только-что скрылся медвдь, какъ снова изъ задняго угла раздались голоса:

— Пойдемте-ка, ребята: что-то больно шибко шаландуются на лстниц, знать питерщики сейчасъ, нахряютъ.

Вслдъ за этими словами изъ дверей послышался торжественный голосъ:

— ‘Полно, Офимья, артачиться-то, пойдемъ, аль не знаешь, что хозяйки добрыхъ людей пущатъ и всякимъ словомъ угощатъ, Эй! развернися, хозяюшкамъ въ поясъ поклонися. Любите и жалуйте, добрые люди!’

Послднія слова, уже посреди избы, говорилъ высокій чучело съ страшнымъ животомъ и горбомъ, въ длинномъ сромъ армяк, въ кудельномъ парик, съ такою же бородою. За поясомъ его торчалъ кнутъ, а возл — длинная, тонкая фигура, одтая въ изодранный сарафанъ, едва доходившій до колнъ, и съ какими-то грязными тряпками на голов. Эта послдняя фигура, поклонившись двушкамъ, садится на полъ.

— Что это она у тя севодни больно примахрилась (нарядилась), аль поминки по бабушк Акулинк справлятъ?— замтилъ какой-то острякъ изъ толпы ребятъ.

— Глупый ты человкъ! аль не смкаешь, пондравиться вишь вамъ молодцамъ хочетъ, знаетъ, что невстъ выбирать пришли, отвчало чучело.

— А колькой ей годокъ? продолжалъ неотвязчивый острякъ: коли больно молода, такъ я и не возьму, чай дда мово махонькимъ помнитъ.

— Что еще, братецъ: баба, вишь, шустрая, здоровенная. Да вотъ нишни,— посмотримъ. И брюханъ съ плетью начинаетъ, при общемъ смх ребятъ, глядть старух въ зубы.

— И впрямь, братъ, цыганъ!— замтила какая-то обидвшаяся баба изъ-за перегородки.

По освидтельствованіи оказалось, что ей два ста безъ десятка, плясать — де еще можетъ, замтилъ цыганъ. Но Офимья что-то не въ дух и не слушается мужа.

Тогда послдній прибгаетъ къ боле дйствительному средству — кнуту. Старуха быстро вскочила и начала длать, сколько умла, карикатурные прыжки: — то упадетъ на полъ, то снова вскочитъ и немилосердно стучитъ своими сапогами въ кадансъ скачкамъ мужа, распорядившагося уже на счотъ музыки. Наконецъ умаялась, упала въ послдній разъ и брюханъ прочолъ тутъ-же надъ усопшей приличную торжеству рчь, что ‘баба-де уважительная была, работящая, а вишь и померла, желанная моя, косатка моя, раскрасавица ты эфдакая’, и что въ груди его силъ и духу, начинаетъ, при общемъ взрыв хохота зрителей, ревть во всю избу. Потомъ беретъ съ полки свчу и осматриваетъ усопшую: развернулъ ея головной уборъ, изъ подъ котораго мгновенно выставляется клинообразная, чорная бородка — причина страшнаго взрыва смха, преимущественно, съ полатей и лавокъ. Но верхъ восторга публики произвело то мгновеніе, когда старуха, какъ бы нечаянно, подожгла кудельную бороду мужа и этимъ фейерверкомъ возбудила истинный фуроръ: у многихъ двушекъ отъ смху появились на глазахъ слезы, старику на полатяхъ поперхнулось и онъ сильно закашлялъ, во всхъ углахъ слышались восклицанія, оканчиваемыя новымъ взрывомъ:

— 0, чтобъ васъ розорвало!… Уморили до смху, балясники!… колика взяла!…

Долго еще посл представленія чихало, сморкалось и кашляло общество, пока наконецъ не успокоилось и одна, побойче прочихъ, двушка не загорланила во все горло псню: ‘Выйду ль я на рченьку, посмотрю на быструю!’ Пляски пошли живе, среди избы толкается уже множество паръ, между ними показались даже и парни. Много пропли псенъ, участники почти уже вс переплясались и вотъ, какъ будто снова на подкрпленіе, явилась новая, самая большая арава ряженыхъ, которая потшаетъ неприхотливыхъ зрителей разными шутками и прибаутками.

Между этими шутками наибольшимъ уваженіемъ пользуется слдующій діалогъ, въ род театральнаго представленія, разъигрываемаго обыкновенно барскими лакеями. Разговариваютъ двое: одинъ одтъ бариномъ, другой рванымъ лакеемъ. Разговоръ этотъ везд почти одинъ и тотъ же.

Баринъ: Афонька Новой!

Афонька: Чего, Баринъ Голой?

Б: Много ли васъ у насъ?

А: Одинъ только я, сударь.

Б: Стой, не расходись: я буду поврять,— всякаго въ ремесло какое назначать, въ Питеръ на внучку посылать. Отчего, ты, мошенникъ, бжалъ?

А: Вашу милость за волосы подержалъ.

Б: Я бы тебя, простилъ, а можетъ и наградилъ: въ острогъ бы тебя посадилъ.

А: Я, сударь, не зналъ, а то бы еще дальше забжалъ.

Б: Гд жъ ты это время проживалъ?

А: Да все въ вашей новокупленой деревн — въ сара пролежалъ.

Б: А, такъ ты и новокупленую деревню мою знаешь? Скажи-ко, братъ, каково крестьяне мои живутъ?

А: Хорошо живутъ, баринъ: у семи дворовъ одинъ топоръ.

Б: Какъ же они, мошенникъ, дрова-то рубятъ?

А: Одинъ рубитъ, а семеро въ трубы трубятъ. А вотъ хлбъ у нихъ, баринъ, хорошъ уродился.

Б: А каковъ въ самомъ дл?

А: Колосъ отъ колосу не слыхать двичья голосу, копна отъ копны на день зды, а какъ тише подешь, такъ и два дни продешь.

Б: Что они съ нимъ сдлали?

А: А взяли-собрали: истолкли, да и поставили подъ печной столбъ просушить. Да несчастьицо, сударь, повстрчалось.

Б: Какое?

А: Были у нихъ дв кошки блудливы, пролили лоханку, хлбъ-то и подмочили.

Б: Что же они съ нимъ сдлали: неужто такъ и бросили?

А: Нтъ, баринъ: они сварили пиво да такое чудесное,что если вамъ его стаканъ поднести, да сзади четвертиннымъ полномъ оплести, такъ будетъ плести.

Вотъ и театръ доморощеной, но монологъ этотъ смшилъ двокъ до хохоту, а на почтенныхъ лицахъ вызывалъ лишь легкую улыбку да и то въ деревняхъ, что называлось прежде, вольныхъ, т. е. у крестьянъ государственныхъ.

Затмъ, по данному знаку, заиграла музыка, ряженые пустились въ плясъ. Кто побойче выдлывалъ ногами такіе антраша и такъ высоко, что судья съ полатей вынужденнымъ нашолся замтить слдующее:

— Ты, сударь, ваше благородье, не оченно больно ногамъ-то дрягай, а то, слышь, запутаешься въ бород, да меня внизъ стащишь, тогды берегись: осрамлю, какъ пойду самъ плясать.

— А чьи это ребята?— спросилъ онъ тихо, наклонивши внизъ голову подъ полати.

— Говорятъ вожеровскіе, отвчалъ одинъ голосъ изъ толпы ребятъ: Андрюха — поваръ и Матвй — кучеръ: господа-то знать въ Бездн на менинахъ (именинахъ).

Но вотъ и эти актеры убрались во свояси. Было два часа за полночь. двушки немедленно составили кругъ, въ которомъ приняли участіе вс, бывшіе въ изб, даже старикъ слзъ съ полатей и присталъ къ хороводу. Начали хоронить золото, заплетать плетень и завертли сяніемъ проса. Посл того изба мало-по-малу начала пустть, ребятишки давно уже убрались съ полатей. Наконецъ въ изб все смолкло, кром груднаго ребенка но, и тотъ вскор угомонился и только изрдка раздавался скрипъ его люльки, качаемой ногой сонной матери, да чириканье сверчка за печкой.

ДРУЖКА.

(Разсказъ).

— ‘Ухъ куды это меня, свтъ батюшка, снарядилъ, снарядилъ-то ты меня, знать, во чужіе люди, что за гостя ли-то, за нежданнаго. Ужъ простите вы меня мои родители, свтъ ты мой матушка — Арина Терентьевна, не давайте вы меня братцы родные ворогу вашему, что ни съ втра-ли онъ пришелъ, съ непогодушки. Повопите вы обо мн сестрицы-голубушки, товарки-подруженьки, мово двичества соучастницы, вы не замайте моей русовой косы, не троньте волосиковъ моихъ русыехъ! Знать идти ужъ мн во чужіе люди, не видать мн порогу родительскаго, словно надола я вамъ, напостылла, одинъ-то ли былъ свтъ, что въ окн видла, не видать-то мн и его изъ-за горючихъ слезъ, воздыханья-то мои грудку блую надрываютъ, вы не троньте меня, мои подруженьки-поперешницы, не замайте моей русой косы, ленточки аленькой……

Долго раздавался вопль на всю избу, долго еще причитывала невста, обливаясь слезами и пованивая головой изъ стороны въ сторону. Ломаетъ она руки и не смотритъ на своихъ подругъ-поперешницъ, не слышитъ даже, какъ расплели ей двичью косу и накрыли голову чистымъ рядномъ, и вопли матери не въ домекъ ей. Выкрикиваетъ невста во всю избу: не долго ужъ ей пировать. Пойдетъ она въ чужіе люди, въ чужія руки,— будетъ ли такъ хорошо ей тамъ, какъ хорошо было дома? — никто не скажетъ. Хоть на послднихъ порахъ дайте ей волю натшить свою душеньку — наплакаться. И всего то ей стало жалко: и кота блобрысаго домовита, и стола, на которомъ обдывала, и лавки, на которой сиживала и ршета и коромысла, и горшечка и плошечки. Плачетъ сговорена и соблазнила своихъ милыхъ подругъ: полна изба рева и причитанья, и въ умъ не возьметъ самъ большакъ, кто тутъ кого разобидилъ, отъ кого тутъ весь сыръ-боръ горитъ. Стоитъ отецъ середи избы словно громомъ пришибенный, крикнулъ бы, топнулъ ногой на бабью дурь, на грошовыя слезы, да опомнился: вспомнилъ, что ужъ таково дло бабье: не хитро расплакаться, да трудно уняться. Видитъ большакъ, что и самъ виноватъ.

Съ утра еще вчерашняго дня забрались къ нему подсыльные сваты, почесали подъ бородами и начали закидывать похвальбы на какого-то молодца зазжаго. Долго толковали, все какъ-то не толкомъ, да неладно: не шли ихъ рчи прямо къ длу, и вертлся хозяинъ на мст и все кланялся, да благодарилъ за честь. Стали обывшіе въ дл своемъ сваты закидывать намеки поближе, прояснилось дло и хозяину. Видитъ въ чей огородъ камушки кидаютъ, да не знаетъ кто зачинщикъ,— темна ему эта сторона. А сваты хитрятъ — ломаются.

— Можетъ быть, говорятъ, и знакомъ теб этотъ молодецъ, не гордъ, не хитеръ, самъ напрашивается. И примты, если хочешь, не хитрыя, не комомъ спечонъ и обликъ не блиномъ, лице и кругло и румяно.

— И не хитры бы, сваты, рчи ваши, а все-таки въ толкъ не возьму. Можетъ и сосдской какой, можетъ и зазжій честь длаетъ, а все-поди имячко крещоное носитъ. Назовите какъ слдуетъ, по тому и чествовать станемъ.

— Зовутъ-то Степаномъ, да ребята Глыздой прозвали, а отецъ его въ твоей же деревн соцкимъ состоитъ. Коли будетъ твоя воля, такъ и быть ему зятемъ послушнымъ, а теб тестемъ тороватымъ. Такъ бы по нашему. Да твое вдь слово дороже.

— Честь ваша передъ вами, а мн что за слдъ хорошому длу поперечить. Давайте сюда парня, да и съ миромъ!

Парень ужъ тутъ стоитъ за дверью, — ждетъ не дождется хорошей рчи. Поиззябъ онъ немного (дло было, какъ и у всхъ православныхъ — въ осеняхъ), да знать за тмъ и пришолъ. Вышли сваты на крылецъ, взяли жениха за руки и впихнули въ избу.

— Кланяйся, говорятъ, отцу названному, да пониже. Вотъ говорятъ, такъ…. вотъ этакъ!… и еще вотъ такъ!… Подойди поближе, попроси его родительскаго благословенія, да и бги за отцомъ. А наше дло сватье — мы свое кончили.

Приходитъ отецъ жениха, выводятъ невсту изъ-за переборки, кланяются другъ другу и сватья и родители. Невста передается жениху изъ рукъ въ руки, изъ полы въ полу, цалуются. Сватья тащатъ изъ-за своихъ голеницъ жениховой водки, и прежде чмъ совершится пропой, затяли рукобитье. Слово за словомъ, старшины подопьютъ напорядкахъ, накричатъ на всю избу, нацалуются сговорены, и конецъ засватанью — доброму длу.

По утру другаго дня осталось только отца Ивана позвать, благословить сговореныхъ образомъ, а тамъ невст вольная воля — надрывайся хоть такъ, что какъ бы съ живой лыки драли.

Больше трехъ разъ не удается такое блаженство, да и это-то счастье дается не всякому. А тутъ мать подстанетъ къ причитываньямъ, и отъ себя кое-что добавитъ. Пойте бабы во всю ночь, а отецъ уйдетъ куда-нибудь подальше въ сосдямъ, или завалится на печь. Тамъ ужъ вы его ничмъ не доймете.

Теперь за женихомъ однимъ и вся недоимка: нужно ему въ городъ създитъ за молодыми орхами — двичьей потхой, пряниковъ купить на закуску и разныхъ бусъ и мдныхъ колечекъ, ситцу, сукна армячины прихватить, плису отцу Ивану на рясу, дьякону поясъ, дьячкамъ по шапк и всмъ позжанамъ по подарку какой взбредетъ на разумъ или приведетъ доморощеная сметка на память. Нужно только помнить и на лбу зарубить (если скупиться надумаетъ женихъ), что на двишник покоры начнутся, и хоть такъ они…. въ шутку творятся, а все, гляди, на кого нападешь: инымъ покоромъ прямо въ глазъ метнутъ, помутятъ иной разъ и свтъ въ очахъ. У невсты цлая куча подругъ защита, да и вс за нее, а у жениха только и есть заручка дружка одинъ, да и тотъ подчасъ словно вешній ледъ ненадеженъ.

Главное дло, по всмъ правамъ и обычаямъ, выбрать веселаго дружку жениху, а за невстой пойдетъ либо братъ, либо кто изъ холостыхъ свояковъ, у этого и заботы немного, хоть и брякнетъ что не впопадъ, — все съ рукъ сойдетъ: либо не услышатъ, либо и совсмъ не обратятъ вниманія. На женихова дружку вся надежда: имъ однимъ вся свадьба стоитъ, весь пиръ и веселье.

II.

Кого чмъ Богъ поищетъ — такъ и станетъ: иному, напримръ, грамота далась,— нашолъ гд бумажку, хоть бы волостной писарь изъ окошка выкинулъ, — развернетъ и читаетъ: ‘проба-де пера и чернила: какая въ нихъ сила, кто меня обманетъ — трехъ дней не живетъ и проч.’

Иному плотничья работа далась: съ маху полно крошитъ и просто — безъ клинушка. Смотришь выведетъ на чистомъ новомъ стол и птушка съ курочкой и зарубочки на всхъ углахъ съ выемками. Другому иное художество далось: — подопьетъ, напримръ крпко подопьетъ, ну, и спать бы,— такъ псни любитъ дть и такія, что не слыхать по сосдству,

Вотъ омка — сорви голова: слова не дастъ никому сказать просто: сейчасъ подвернетъ свое щетинистое. Сказку ли смастерить на смхъ и горе, чтобъ и страшная сила и потшная, псню ли спть чтобы въ слезы вогнать и кончить сиповатымъ пньемъ стараго птуха и кудахтаньемъ курочки, овцой проблеять, козелкомъ вскричать и запрыгать сорокой, собаку соцкаго передразнить и замычать сосдской коровой, старой нищенкой попросить милостынки (сморщить при этомъ лице и погрозить ухватомъ), всюду хватало мастера омку, оттого и сорви голова, что перещеголялъ всхъ деревенскихъ своимъ досужествомъ.

— Ишъ одинъ какой уродился! толковали ребята, — и чмъ бы тебя, братцы, чище? — А вотъ поди ты тутъ!— Рукой махали товарищи, и завидовали.

— А вдь ни съ чего пошолъ, добавляли они, припоминая прежнее время, — такъ вотъ: пошолъ ему талантъ, что ни день, то внов.

— Шла мельничиха домой, а мы коровъ въ хлва загоняли. Кто-то стегнулъ ее плетью, она и вскинулась, грызлась долго, а на омку отцу хотла пожаловаться, только ушла, а онъ Сорви-Голова и глаза скосилъ, какъ у Матрены было, и рожу свернулъ, по ее, на сторонку: носъ на губу уложилъ, да какъ свиснетъ на насъ, и отцу хотлъ на себя пожаловаться, ну вотъ словно такъ, какъ ругалась мельничиха. — А то купецъ прозжалъ, такъ ровно вчера было дло: и впередъ выпятится и волоса на затылк со лба пригладитъ и руки оботретъ, и крикнетъ омка: ‘Эй вы мужики! — посторонитесь!’

Дивились молодцы своему товарищу еще съ молоду и во всемъ ему отдавали почотъ.

Въ свайку затютъ ребята играть, — привычное бы дло, такъ никто чище омки не ввалитъ ее въ середку колечка: свиснетъ оно, завижжитъ, прискочитъ къ головк и вопьется въ землю такъ, словно рдька или рпа какая. Уговорится въ краекъ попадать, такъ посмотришь и мряютъ сто шаговъ — пироговъ, если еще и не того больше. А то обманетъ ловчакъ и взовьетъ кольцо кверху, ребятамъ бы мрять пироги, а ужъ колечко у омки въ рукахъ: подхватилъ онъ его на лету и разставилъ ноги, гордо подбоченившись.

Въ чехарду сговорились ребята: — обочтетъ ихъ омка, чтобъ самому начинать, разставитъ ребятъ у стки горкой, головы на спины — а самъ разбжится и какъ разъ очутится у самой стны, на загривк передняго. Въ прятки играть, такъ и не снимайся лучше: заберется туда, что цлый часъ ребята ищутъ, да такъ и бросятъ. На этотъ разъ не жаллъ молодецъ ни лица, ни спины, а царапины и не считалъ вовсе. Залзетъ въ овинъ и кто его знаетъ, на чемъ стоитъ и держится, тутъ бы ему и шею сломить, такъ цлъ и невредимъ, только, говоритъ, лвый бокъ, ломитъ.

Такъ-то велось и во всемъ остальномъ: любили его ребята и нельзя сказать, чтобъ боялись, а бывало сорви головой только въ сердцахъ назовутъ и то про себя, потихоньку. Бда, если услышитъ омка.

— И не хотлъ бы, говоритъ, бить, — надоло, да руки чешутся: ужъ лучше не снимайся, коли кто меня не суметъ побить. Тутъ ужъ дло такое, кто кого тронулъ — тотъ и въ отвт.

— Да ты бы омка, Машк-то, Гришухиной сестр, спасибо сказалъ, — присовтовали ему разъ ребята до супрядковъ, когда они уже имли право посщать ихъ, но только молча, и стоять назади за старшими, дозволялось имъ залезать и на полати, но они сами стыдились водиться съ малолтками.

— А за что же братцы? спросилъ омка совта.

— Да, вишь, она тебя полюбила больно. Мн, говоритъ, изо всхъ ты что-ни-на-есть лучше. Больно, слышь, волоса шибко вьются, кудри то кужлеваты очень.

— Бодай ее быкъ, коли нравлюсь: разсердился бы, кабы захотлъ, — прихвастнулъ молодецъ. У меня не одни кудри и глаза вс двки хвалятъ. Дай-ко вотъ я отпущу себ бороду, такъ и жениться въ нашей деревни не стану.

— А чмъ она хуже тебя. Дай-ко мн ее, такъ я и умирать не стану. Ее, братъ, сама барыня хвалила, какъ лтось ягоды ей продавала.

Впрочемъ и у нашего омки, сердце тоже не камень, хоть и не у себя въ деревн, а все гд-нибудь по сосдству найдется и для него зазноба. Отъ чего иной разъ не потшить себя, не покрасоваться, когда не пройдетъ ни одна двка безъ того, чтобъ не взглянуть на него и не закрыть своего лица вплоть до глазъ рукавомъ рубашки или ситцевымъ передникомъ. Сталъ омка мудрить: спознался съ писарями — бахвалами и самъ незамтно сдлался хватомъ. На первой грошъ зеркальцо купилъ и увидлъ, что ужъ порядочный пушокъ на обихъ губахъ показался. Сталъ онъ и усъ свой и бороду холить: на первый случаи, когда пушекъ сталъ виться немного, обрилъ онъ его, по совту пріятелей, въ той надежд, что волосъ скоре полезетъ. Скоро онъ и до настоящей бороды дожилъ. Бросилъ омка стричь волоса въ скобку: спереди пустилъ на всю вольную волю, а сзади подстригъ ихъ казачкомъ-лсенкой и затылокъ ему писаря выбрили гладко-нагладко. Попались кой-какія деньжонки, онъ купилъ гребешокъ мдный, и повсилъ его на гарусной поясъ, что ни сниметъ шапку, то и причешется, что ни соберется куда, — вымоется. Сталъ онъ молодцемъ и увидли двки, что едва ли омка не пригоже всхъ въ деревн: и лицо кругло, и румяно, а кудри и курчавая кругленькая бородка — только бы, кажется, ему и годились и на двичью погибель выровнялись.

— Никакъ омка-то сорви-голова Лукерью полюбилъ, — толковала одна сосдка-орженушка другой.

— Нтъ, два, давно бросилъ, теперь съ писаремъ Григорьемъ Аннушку сомущаютъ. А все оттого, два, что пригляденъ пострлъ.

— Чванливъ только, кормилка, бахвалить сталъ. А попробуй, что не по его сдлать, откуда супротивности наберетъ.

— Ужъ и ребята-то наши хороши, только и живутъ омкинымъ разумомъ, словно нтъ своего. Что тотъ ни молвитъ, то и ладно.

— А будетъ онъ на поседкахъ?

— Кто его знаетъ? Вишь въ сосдскую деревню повадился: свои, толкуетъ, надоли. А что мы станемъ длать, коли не придетъ къ намъ, другіе ребята и потхъ не съумютъ придумать. Имъ однимъ, по правд сказать, и вечеринка-то наша стоитъ.

Такъ ли не такъ, а двки говорили правду. омка съ товарищами повытснилъ переднихъ — старшихъ ребятъ совсмъ изъ избы. Иные оженились и бросили поседки: часть разбрелась въ другія хорошія мста, а и остался кто, такъ очень немного, да и тотъ присосдился подъ омкину власть и руку, только старичокъ чванился немного, а во всемъ слушалъ молодаго и ему подчинялся. Безъ омки теперь не ладилось дло: ни псня не запвалась, ни пляска не поднимала пыль отъ полу до полицъ, и ряженые не плясали бы въ изб, еслибъ омка веллъ притворить двери и не пускать никого изъ посадскихъ. Ссору ли затетъ кто изъ захожихъ, омка съ разу опшитъ его:

— Ты не очень гордобачься, не трогай двку, садись на свое мсто. Наша двка не втошка: а мы теб укажемъ, гд раки зимуютъ.

Бда, если гость скажетъ супротивное слово. Слово за слово, и чмъ онъ занозисте, тмъ и противники горячй.

— Убирайся вонъ!— кончаетъ омка: намъ либо ссориться, либо драться. Лучше уходи подобру поздорову, да другой разъ и глазъ не кажи. А упираться сталъ?.. Хватайте его ребята, да въ шею и спину! Тамъ лстница кочковата для его милости: такъ свту не давайте, а пусть поприглядится попристальне самъ. Укажите ежу носомъ, какъ хрнъ копать.

— Силенъ омка, силенъ въ своемъ слов! Только приказъ отдаетъ, — самъ и рукъ не приложитъ, все ребята длаютъ. А поди,— сунься поучить:— ввкъ не забудетъ — толковали гости и какъ не какъ, а выводили одно, что нужно омку заручать зараньше, а то ни къ чему придирается, и словами колетъ: откуда берутся. И рукой крпокъ, да и ребята больно любятъ — горой стоятъ.

— Пойдемъ-ко, ома Еремеичъ,— выпьемъ крпительнаго. Да вотъ пряникъ вечоръ купилъ битой: такъ не хочешь ли побаловаться немного, и сладко и горько, знаешь, — все къ одному.

— Эхъ молодецъ ты, ома Еремеичъ: тобой только и деревня наша стоитъ, право.

Тогда ужъ смло подступай тароватый гость,— все за одно, хоть бы и изъ чужой деревни былъ.

— Только Машутку мою не трогай, — а то вс въ твоей власти!

— Гришку Шокиринскаго не трогать, ребята: изъ нашихъ будетъ, хотлъ вина принести и орховъ — отдавалъ такой приказъ, омка, передъ посдками.

— Заноза, — сорви голова! и парень не олухъ, въ работ спшенъ и пснями уметъ потшить, съ нимъ и стогъ нагребешь шутя, и снопъ завяжешь — говорили старики семьяне. Одинъ грхъ — таровать шибко: не жалетъ копйки, коли въ бахвальство заберется, а то бы и хозяйство велъ хорошо, а разумъ то свой, не купленой, доморощеной, и мою бы Груню не обидлъ колибъ засватать.

— Сказки разсказываетъ лихо и поговорки плететъ, словно самъ набираетъ. Здоровъ затылокъ — нечего сказать: лихой малой! А ужъ выпить надумаетъ, противъ него никто не возьметъ, мало только, плутъ, съ крючка сливаетъ — толковалъ цаловальникъ.

— Больно зубастъ, да привередливъ! — отзывались бабы замужныя. Самъ поди и засватается, если надумаетъ свадьбу играть. Мало учили парня, баловали его отецъ и мать, — оттого и вышелъ щетинистъ. Со старыми, словно съ малыми, заигрываетъ, а не по немъ что — грубливъ, грубливъ плутъ, а ужъ до поры до времени сломитъ голову,

— Эхъ кабы омка взялъ за себя! думали двки, — во всемъ бы его слушалась, купили бы саночки писаныя и все бы катались. Въ Питеръ бы пошолъ: платочковъ наслалъ съ городочками, душегрейку бы купилъ, что на подрядчикахъ нашихъ. Ужъ и слушалась бы я его, все бы въ глаза глядла, и побилъ бы — не плакала. Да нтъ не бывать тому, — супротивница есть, полюбилъ не меня, а мою разлучницу.

Двки краснли при первой встрч съ сорви-головой, и перекидывались словечками. Доходили и до того, что не только сами заговаривали съ нимъ, но и сами первыми заигрывали щипкомъ, или локоткомъ. омка только оглянется и рдкой счастливиц погрозитъ пальцомъ или языкъ высунетъ: а то всмъ одно:

— Незамайте меня: и безъ васъ тошно. Хороши вы двки, да лучше васъ есть.

Правду сказалъ омка: хороша была Аннушка и голосомъ взяла и тломъ породиста, на первыхъ порахъ омк и желать лучше нечего. Что ни встрча, то Аннушка и глаза потупитъ, а заговоритъ, подбочася, омка: у красавцы и сердечко запрыгаетъ и въ горлышк перехватитъ, голосокъ станетъ словно надтреснутый: говоритъ, словно боится, и все какъ-то не то, чего хочется. Заигралъ омка на балалайк, ударилъ всей пятерней бойко и порывисто, у Аннушки не то, чтобы ознобъ, а задрожитъ-таки улыбка на маленькихъ губкахъ, и плечикомъ шевельнетъ она. Пригласитъ молодецъ плясать — не пойдетъ. Псню ли ухаръ запоетъ про нее, за товарокъ Аннушка спрячется или убжитъ далеко.

— Про себя страдаетъ двка. А вижу — любитъ. И богата же, братцы, Анютка: жили бы славно, все бы пиво варилъ, бурмистромъ бы выбрали.

— Барышникъ, ты братъ-омка, и ничего больше! Послушай-ко, что она про тебя вечоръ говорила: — мн говоритъ, въ воду съ камнемъ — либо за омку замужъ. Я, говоритъ, его люблю больше всхъ, братишки, говоритъ, такъ не милы.

— Да чего, коли хотите?— подвернулъ парень. — Разъ за руку ухватилъ ее, такъ не вырвала стоитъ сговореной, да какъ захнычетъ. Я говорю, чему плачешь? Такъ, говоритъ, что-то не ладно. А сама уперла глаза въ землю и ни слова не молвила больше, вырвалась съ маху, да и убжала въ избу.— Ну, ее…

— Нтъ, братъ омка, не обижай ты двку, а коли за богатствомъ гоняешься, возьми лучше мельничиху Агашку — рябую. Та на все удала: и на псню горласта, и слово скажетъ — словно въ кузовъ ударитъ.

— Ладно, ну — ребята: молчите до время!

Ребята молчали, и омка молчалъ. Разъ пришолъ къ своимъ закадышнымъ пріятелемъ становымъ писаремъ покурить картузнаго, да побаловать на балалайк — отвести душу (свою балалайку подарилъ кому-то), говорятъ ему пріятели писаря.

— Молодецъ, братецъ ты омка: И кто тебя знаетъ откуда у тебя рчи берутся. Не хитро бы, кажется, сказать иное слово, а ты молвишь — что хочешь дай:— не съумемъ. И какъ то это ты и рукой и языкомъ прищолкнешь, кстати колнкомъ вернешь, плечомъ шевельнешь, все это впопадъ у тебя.

— Знаешь, братъ-омка! теб бы хорошо дружкой быть и Егору кузнецу за тобой бы совсмъ не угнаться. Пошли бы и мы, да нтъ того маху. А ужъ почотъ-то какой!— одно слово — дружка!

Думалъ, да думалъ омка и — надумалъ:

— И правду, господа, дружк много почоту, отъ дружки все идетъ. Да приступъ страшенъ: одного боюсь.

— Приступу бояться нечего,— утшали его, теб бы и начинать. Вдь и вс неучоными были, вотъ хоть бы и мы.

— Да ваше, господа, дло бумажное, у васъ и разумъ съ другимъ складомъ.

— И теб его не занимать стать: двки хвалятъ, ребята любятъ. Окунись да и съ миромъ. Умй только слово кстати ввернуть, прибаутки свои давай, да чужихъ поприслушайся. Походилъ бы по свадьбамъ: кузнеца бы Егора послушалъ,— все бы пригодилось.

— Инъ вашими устами да медъ пить! Попытка не шутка, спросъ не бда, ведь наше авось не съ дуба сорвалось. Идетъ битка въ конъ!

— Ну, вотъ и пошло! подхватили писаря и залились дружескимъ смхомъ. Начинай дло, а мы прійдемъ, да послушаемъ.

Съ той поры, гд ни затется свадьба — омка какъ выльетъ. Случилась она по сосдству — молодца вс ребята знаютъ, рады ему какъ баляснику, а не то онъ самъ дойметъ хитростью и прибаутками, волей-неволей все поддается его желанью. А въ своей деревн онъ самъ-большой: молодые боятся, а не то онъ и самъ накроетъ, и отъ двичника вплоть до конца свадьбы болтается онъ по весельямъ и руководитъ позжанами. Иной богатый женихъ поскупится бывало ребятъ угостить. омка ведетъ переговоры какъ бы до горшковъ добраться, что на брусьяхъ лежатъ, и если не дадутъ ушата браги, вс горшки буйная ватага пошвыряетъ на полъ. Бывали случаи похуже того: ходилъ въ дло и деготь съ пескомъ, зацпляли и поздъ на выгон. У омки одно на ум: какъ бы попристальне присмотрться ко всмъ свадебнымъ свычаямъ, какъ-то тамъ люди женятся и что слдуетъ дружк длать, чтобы имъ однимъ весь пиръ стоялъ. А потхи разныя — уже такъ спроста срывались.

Такъ ли не такъ, а омка стоитъ одномъ — выслживаетъ, что длаетъ одинъ дружка и въ чомъ перехитритъ его другой, съ чего одинъ начнетъ и чмъ другой кончитъ. Прямой его мтой и задачей сдлался кузнецъ Егоръ — старый воробей на мякин. Онъ ужъ двадцатую свадьбу говорилъ, такъ стало былъ на своемъ мст. Къ тому же онъ и омк крпко нравился, все это у него творилось какъ бы заучоному, все кстати и на потху. Запоетъ прибаутки и глаза зажметъ и ногой притопываетъ, ко всякому рчь обращаетъ, не то, чтобъ облаетъ, а таки-иному такое скажетъ, что того ударитъ въ краску. Никого не пропуститъ кузнецъ,— всмъ почотъ отдастъ съ прибауточкой: ‘вс-молъ де вы гости, вс равны,— и вотъ вамъ всмъ по сергамъ, только на молодыхъ не пняте’.

Вотъ къ этому то частобаю-кузнецу и поступилъ въ науку, на первую пробу, нашъ омка, въ званьи поддружья и въ первый же разъ на потху: что ни скажетъ кузнецъ,— омка такое подвернетъ, что тотъ и замолчитъ, а этотъ подхватить и начнетъ строчить: зависть возьметъ. Въ одномъ сбивался новичокъ, порядки не съ разу понялъ: какъ-то иного ихъ и все разные.

— Научи, братъ Кузьма, порядкамъ-то всмъ, вотъ я теб и угощенье принесъ: не погнушайся!

— Коли дружкой быть хочешь, такъ первое теб — смлость. Она тебя выведетъ, она тебя и на путь поставитъ. Записалъ бы приговоры: да, вишь оба мы грамоту-то забыли, а что схватишь самъ по себ, такъ то и ладно.

— Нтъ, да не о томъ рчь, дядя Кузьма, ты вотъ указалъ бы какъ тамъ стать и ссть, или что тамъ такое. Кое что ужъ я и запомнилъ, одного не пойму: хитеръ больно двишникъ. Какъ это тамъ двки, позжане… ну и съ отцами-то ладить надо.

— Съ отцами нехитрая штука, гд какой, тамъ и ты такой. Коли чванливъ, да гордость обуяла, ты ему спицу по сердцу пусти, только не коли его прямо въ глазъ, а то съ двишника прогонитъ. А позжане эти, такой ужъ народъ, одно значитъ, на чужое добро добрались: ихъ ты ржь, чмъ ни попало. Имъ бы попить да пость, а твой покоръ да прибаутка, что вода въ ршет. Разскажу-ка теб кстати одно дло.

— Довелось оно мн, какъ я жилъ у шерстобита. Былъ онъ бдный мужикъ, пришла дурь да блажь въ голову — идти къ богатому подрядчику на свадьбу. ‘Куды, говоритъ, не шло, поднесу каравай, ото всего, стало быть, усердія: чмъ богатъ, тмъ и радъ’. Да правду сказать каравай-то одинъ и былъ въ цломъ дом. — ‘Авось, думаетъ, позоветъ, буду сытъ, и ребятишкамъ кое-чего прихвачу.’ Сходилъ мужикъ, да на томъ и слъ.—‘Что, говорю, рано?’ ‘Хоть бы ты говоритъ, Кузьма — горбушку отрзалъ, а то хоть голодный ложись.’

— Первое, омка, я теб, братъ, вотъ что скажу: смотри въ оба и себя не обидь. Дружк, посл невсты, первой подарокъ идетъ, да чтобъ и невста была таровата, да и другой кто надумаетъ дарить, такъ и онъ чтобы тебя не обошолъ. Подверни ему загвоздочку по душ, чтобы какъ ни какъ, а не отвертывался. А чтобъ еще крпче дло стояло, такъ вотъ посл завтра въ Овсянники звали: хочешь въ поддружья опять?

— Спасибо, дядя Кузьма, на добромъ совт, а теперь мы и сами кое-какъ справимся.

— Какъ, братъ, тамъ знаешь, только меня не обидь. Я вотъ видишь и ребятишекъ повывелъ, а все бы побаловать и напрдки не прочь. Начинай, омка, съ миромъ!

Между-тмъ давно пошла молва по деревн, что никакъ-де омка въ дружки хочетъ идти: былъ ужъ въ поддружьяхъ и всхъ напотшилъ, да и дома, все по изб изъ угла въ уголъ ходенемъ ходитъ, да прибаутки твердитъ. И такой блдный, да сердитый. Все съ кузнецомъ водится, что ни утро, то онъ и тамъ, либо заручныя пьютъ, либо о свадьбахъ толкуютъ. омка съ ребятами ужъ и не водится, и двокъ не трогаетъ, осадила его совсмъ кузнецова дурь.

Попытался одинъ пріятель объ Аннушк напомнить:

— Ты бы, говоритъ, хоть словечко ей молвилъ, шибко, вишь, она кручинится: псни не поетъ, на двокъ огрызается, совсмъ загубилъ двку.

Но омка все приговоры твердитъ и ходитъ опять ходенемъ во изб, горитъ его сердце завистью, стало ему мастерство кузнеца поперегъ въ горл. Бывали минуты — урывалось у омки и бранное слово на соперника, словно и не вмст пили, словно и не доброму длу училъ его тотъ спроста, съ охотки. Опять пошолъ слухъ по деревн, что омка совсмъ одурлъ: и сердится и ругается, а все приговоры твердитъ и руками разводитъ. Случилось это дло, какъ разъ на ту пору, когда обыкшіе въ своемъ дл сваты сосватали двку за Степана Глызду. Ходилъ омка въ сердцахъ и въ тотъ день, какъ совершилось рукобитье, твердилъ приговоры и тогда, какъ завопила двка и причитывали ей подруги. Вотъ ужъ омка и руками замахалъ и ногами затопалъ, началъ хитрыя колна отгибать, и пяткой пристукнетъ и плечами поведетъ. Смотритъ на него мать съ печи и въ толкъ не возьметъ, съ чего дуритъ сынъ, ужъ не блены ли обълся: вотъ рукой развелъ отъ печнаго столба прямо къ столу и кланяется, да ухмыляется, вонъ скрипнула дверь и отворилась, поднялся паръ и завертлся подъ полатями: охватила старуху холодная струя и ударила въ кутъ. Видитъ баба, какъ пронеслась хмара и прочистилось въ изб: стоитъ у дверей Степанко Глызда и дивится вмст со старухой колнамъ омки.

— Ты за мной что ли?— прямо началъ тотъ и опять засмялся.

— Не откажи, братъ, омка, уважь!.. вдь ужъ сговорились!…. Завтра въ городъ ду, да вотъ и зашолъ къ теб. Хотлъ было Кузьму попросить, да слышь, ты берешься за это ремесло.

— Ремесло не коромысло, плечъ не отдавитъ. Бери, братъ Степка, бери меня! Постоимъ, за себя, а того просто въ прахъ загонимъ. Съ твоей легкой руки всхъ напотшимъ: и позжанамъ скажемъ слово и ребятишкамъ дадимъ приговоръ, всмъ дадимъ. Какъ тамъ въ избу войдутъ, за столъ усядутся!.. Нтъ, да постой, и прежде будетъ… вотъ что будетъ,— и омка опять было повелъ рукой отъ стола къ переборк, но его остановилъ женихъ:

— Да ужъ ладно, ома, на тебя надюсь, а посл самъ все услышу. ты у насъ завсегда былъ шустрой. Только меня-то братъ не кори! бери поддружку получше… кого изъ нашихъ…

— Не нужно поддружья! санъ одинъ справлюсь. Ужъ не Кузьму же брать. Я твой дружка, а за невстой пусть братишко пойдетъ. Если Кузьку позовутъ — не пойду за тобой и позду помшаю. Слышь, Степка, лучше не ссорься, одинъ буду всю свадьбу справлять, на то, вотъ, никуда и не хочу идти, какъ ни звали вс.

— А что теб, омка, изъ городу привести:— кушакъ, али гармонію?…. Можетъ балалайку хочешь?…

— Ничего не нужно, даромъ иду! только вина давай больше, да чтобъ никто въ мое дло не мшался!…. слышь, Степва, купи зеленыя рукавицы. А когда двишникъ?…

— Сегодня и завтра въ город буду….

— Ну ладно погодимъ. Зато ужъ удружу теб на смхъ и радость. Не обходи только худымъ словомъ, да не сказывай ребятамъ, что съ Кузькой не хочу идти. Скажи только Анютк, чтобъ она пришла,— пусть ее поплачетъ!

омка опять заходилъ и опять замахалъ руками. Долго еще носились по изб его причитыванья, одно другаго складнй, давно уже и мать его заснула, давно уже и женихъ былъ въ город и закупалъ все, что нужно для свадьбы.

III.

омка ждалъ — не дождался желаннаго времени. Рано вставалъ, поздно ложился, и армякъ его синій безпокоилъ и плисовые шаровары и сапоги съ крпкимъ подбоемъ, съ гвоздемъ чуть не въ кулакъ. Наконецъ удалось ему подобрать, прирядиться и учинить пробу въ дружьемъ наряд, а вотъ ему поутру, въ самый день двишника, принесли полотенцо отъ невсты съ кистями, изукрашенное краснымъ подбоемъ. Перекинулъ его омка черезъ лвое плечо и подвязалъ подъ правымъ, взглянулъ въ зеркальцо: концы полотенца нахально болтаются, красная рубаха торчитъ на груди, а шаровары плисовыя словно втромъ раздуло и сапоги дехтярные крпко постукиваютъ… Борода расчосана, волоса крпко смазаны топленымъ коровьимъ масломъ, топнулъ омка ногой, отхватилъ колнцо, перегнулся съ праваго боку на лвой и прошолся разъ по изб.

— А что, ребята, будетъ Анютка въ причитальщицахъ?— спросилъ онъ друзей, пришедшихъ за приказами.

— Звали ее, да уперлась — не послушалась. — ‘Можетъ, говоритъ, приду, коли кто-де попроситъ.’

— Ну, ладно, братцы. Вечоръ хотлъ было въ засдчицы {Такъ обыкновенно называютъ сестру или подругу невсты, которая сидитъ рядомъ съ ней и торгуется о кос сговорены. Иногда замняется она братомъ, который въ такомъ случа рдко носитъ какое либо другое названіе, кром даннаго ему правомъ рожденія.} попросить, да знаю: не утерпла бы — заплакала, надоли мн ея слезы совсмъ. Поди-ко кто, да проси ее отъ меня. ‘омка-де въ дружки не пойдетъ, коли не придешь на двишникъ.’ Горшки, братцы, не бить, а набирайте къ завтрому свовородъ, да бубенцовъ, сходите на почту, можетъ ребята колокольцы дадутъ. Надо уважить Степку: — впервые дружкой иду, такъ чтобы не ругался посл.

Отдавъ приказанія, оик осталось только выбрать двухъ молодцовъ въ лошадямъ, чтобъ они и впрягли ихъ и сами изукрасили все, какъ слдуетъ, а ему ссть только, да и хать въ позд, который, говорятъ ребята:

— Большой будетъ: всхъ нашихъ просили.

Степка самъ здилъ съ отцомъ и матерью, да опять же и сваху засылалъ. Долго одинъ бурмистръ, слышь, ломался: я, говоритъ, лучше на свадьбу заверну, а на двишник быть, говоритъ, мн старику совсмъ не прилика. Степка, слышь, въ ноги: ‘не обидь, говоритъ, а мы, говоритъ, твоей милости всегда плательщики, тутъ и отецъ закинулъ слово. Подался бурмистръ: ‘хорошо, говоритъ, какъ поразыграются,— заверну на часокъ,— погляжу.’

— А ты, омка, съ чего начнешь? спросилъ въ заключеніе любопытный раскащикъ.

— Увидишь посл! да ступайте вотъ, скажите тамъ, что сейчасъ-де идетъ: ждать не заставитъ!

Хоть и тотчасъ же ушли ребята, по дружкину приказу, но ему самому словно жалко сдлалось: хоть бы и назадъ ихъ вернуть. Запрыгало сердце словно передъ бдой какой, словно вотъ сейчасъ ему окунуться въ прорубь. Поблднлъ молодецъ, словно то полотенцо, которое подвязалъ подъ плечо. Заговорилъ было опять свое, да защемило горло и звякнулъ голосъ, словно овечья струна на балалайк. Стало омк стыдно,— стыдно не людей, а себя самаго, радъ ужъ онъ былъ, когда бы опятъ обидлась на него Аннушка и не пришла на двишникъ, да и остальныя двки совсмъ будутъ лишнія, да зачмъ и ребята придутъ.

— Лучше бы сдлать дло по домашному, чтобъ никто не видалъ,— думаетъ онъ. Бда, коли страмоты наберусь, тогда за одно выстрадаю — наймусь пряно въ свинопасы, или уйду изъ деревни, чтобы совсмъ и въ глаза ее не видать.

— Нтъ, омка, вскричалъ онъ вслухъ такъ, что заставилъ вздрогнуть свою мать на печи,— окунися смло, не дурачься! Коль взялся за гужъ — не говори, что не дюжъ, на теб бъ и стряслось, да и Анютка къ тому же будетъ.

IV.

Пока принаряжался дружка и поджидалъ его женихъ у себя на дому съ ребятами — въ невстиной изб уже съ утра собрались ея подруги. Лишь только все чинно и тихо разселось по лавкамъ, невста была выведена изъ-за переборки и посажена на видное мсто. Лицо ея было заплакано и сдержанныя, еще вчерашнія, рыданія надрывали ея грудь. Тяжело ей было смотрть на свтъ Божій, досадны казались и веселыя лица подругъ: пришла пора, по завту, проститься съ родителями. Долго ей не хотлось приступить съ прощаньями, желалось бы ей дольше продлить дорогое время, а все, глядишь, нуженъ же конецъ, вдь затмъ и вышла она, того только и ждутъ и подруги и позжане. Нечего медлить. Да вотъ и дружка — старшій братъ ея пришолъ повстить, что де ‘баня готова, милости просимъ нашего пару отвдать, сестрица милая, попрощайся съ родителями! не вкъ же въ двкахъ вковать, не вкъ же и пару въ бан стоять.’ Братьино слово сказано — пора приступить къ новымъ причитаньямъ. Плачетъ невста отъ всего сердце еще пуще, чмъ въ самый день сговора: не утшатъ ее подруги. Вотъ и отецъ заплакалъ и мать надрывается и брату какъ то неловко на мст: машетъ онъ вникомъ, что держитъ въ рукахъ. Кое-какія еще сосдки забрались въ избу и т, глядя на семью сговорены, заплакали. Тутъ хоть и за милаго друга иди, а трудно женскимъ дломъ не расплакаться, и кто знаетъ, что дальше-бы сталось съ невстой, еслибъ не увели наконецъ ее въ баню въ то время, когда омка пришолъ съ ребятами въ женихову избу.

Вымылась сговорена съ подругами, стоитъ чередъ за женихомъ съ пріятелями и слышала вскор деревня, что и они површили дло: забили во всю ночь въ заслонки и сковороды. Одинъ шутникъ колокольцомъ зазвнлъ, другіе подхватили его шоркуицами. Впереди ватаги шолъ самъ дружка жениха, молодецъ молодцомъ: знать будетъ смлъ и на двишник, особенно если вмру подопьетъ за жениховымъ обдомъ.

— Поди-ко, говоритъ ему Степка-женихъ, купи-ка мн невстину косу, а то, говоритъ, и на вечеръ не пойду, если не принесешь мн косы, стриженой двки совсмъ не люблю.

— Сколько дашь, потому и надежду дадимъ, не скупись только, не срами меня, а то отъ себя прибавлю.

омка принялъ отъ жениха два двугривенныхъ, лентъ клубочекъ, игольникъ костяной, пару башмаковъ, зеркальцо съ размалеванной картинкой и чрезъ полчаса сидлъ уже рядомъ съ невстой и точилъ лясы, слушалъ какъ она и ему причитывала, да видитъ какъ не какъ:

— Расплети-ка, свахонька, косу, а то вры не дастъ женихъ, какъ придетъ на двишникъ.

Всталъ омка, подбоченился, и самъ дивится своей первой удач и находчивости. Отъ его слова тутъ и сваха поднялась и коса расплелась и невста опять стала причитывать. Начали ей вторить подруги, и видитъ омка, что Аннушка тутъ: все впередъ выбирается, чтобы поголосить за невстой. Еще больше красуется дружка и хотлось бы выкинуть штуку, да не знаетъ къ чему придраться, а не впопадъ сказать, боится оборваться на первыхъ порахъ, за нимъ вс двки слдятъ, да и ребята собрались: пришли звать его опять къ жениху.

— Милости просимъ съ вашимъ княземъ къ нашей княгин въ гости пожаловать!— говорятъ ему передъ уходомъ подруги невсты.

— Примите — не погнушайтесь! Ради и мы вашему досужеству угодны быть,— подвернулъ омка, и шапкой хлопнулъ по колнку и зелеными перчатками махнулъ надъ головой.

Вечеромъ вышли оба на невстинъ двишникъ: одинъ съ прибауткой, другой со своимъ холостымъ горемъ. Женихъ гостинцовъ купилъ, дружка принесъ ихъ и раздавалъ двушкамъ. Радовалась чему-то Аннушка и смялась, какъ будто и не обижалъ ее омка и ужъ врно тому, что не обдлилъ онъ ее хоть чужимъ добромъ. Женихъ подслъ къ невст, омка съ двкамъ присосдился, слово за словомъ и пошло дло къ тому, что хоть бы и пляску затять, если бы мало-мальски было прилично невст и позволяли обычаи-свычаи.

— Не пора ли намъ, добрый молодецъ, съ домамъ прибираться? (началъ присмотрвшійся къ длу дружка), тутъ и ночь просидишь, а разсвту не увидишь. Нужно невст отдыхъ дать, да и намъ съ утра будетъ ломки иного. Ты невстонька наша дорогая не плачь, не кручинься! завтра придемъ, напотшимъ, нашъ женихъ беретъ тебя и не мается, чтобы по любови жить, а не каяться. А пока мы до дому идемъ, поспрошай-ко, кого по-приличне: какъ теб во чужихъ людяхъ жить, чтобы не наприниматься потомъ лишняго горя, не плакаться на лихую бду, вдвоемъ придется побраниться, вдвоемъ и помириться. Хозяйкой, помни, домъ стоитъ да и нтъ большака супротивъ хозяина,— проговорилъ дружка у порога, когда женихъ уже скрылся за дверью, чтобъ, слушая его совты, не ввести невсту въ соблазнъ и искушеніе.

Проводивъ жениха домой, омка не вытерплъ: захотлъ вернуться на двишникъ, куда собрались въ это время вс позжане. Къ вечерку завернулъ на пирушку и самъ бурмистръ, чтобъ оказать почотъ сосдямъ, пусть не жалуются: честь лучше безчестья, а на доброе дло всегда можно удосужиться.

Пока расходились вс гости, пообсидлись, пока невста оканчивала свои обычные приговоры: которые что ни мсто, то внов и иначе читаются,— подруги двушки затяли покоры. На то ихъ воля, и вся эта вечеринка во всей ихъ власти: это двичій праздникъ, он тутъ полныя хозяйки. Самъ женихъ не смлъ бы и глазъ показать на двишникъ, если бы подруги невсты не захотли сдлать ему такого почоту. Дружка еще можетъ приходить, вмсто жениха, покупать косу, можетъ разговориться, заболтаться и незамтно засидться до конца вечеринки, но и его хозяйки праздника могутъ смло выслать вонъ, и притворить двери. Позжане, въ этомъ случа, другое дло: имъ честь и мсто, собственная выгода двушекъ держать ихъ подольше на двишник, а и самые покоры тоже въ ихъ власти, хоть и не составляютъ они общаго обычая.

Развеселились гости отъ двичьяго подчиванья, слышатъ позжане, что и до нихъ стали добираться, чтобъ на чужіе караваи рта не развали. Но первый покоръ свату и свах: запли двушки бойкую, но не слишкомъ веселую псню, растянута она была и отзывалась даже чмъ-то непривтливымъ. Вотъ и весь ея складъ, вся хитрость:

Ой ты сваха, косые глаза!

Не гляди подъ столъ: тамъ нтъ мословъ

На твои глаза, на безстыжіе.

Ой ты, сватушка, косые глаза,

Что у тебя, сватушко, шея синя?

Аль на теб, сватушко, петля была.

Что у тебя, сватушко, рожа пестра?—

Аль у тебя, сватушко, лягушка сестра.

Псня эта была вызовомъ на подарки пвицамъ, со стороны жениховыхъ сватовъ и свахи. А вотъ, и омк-баляснику сережка въ ухо:

Друженька пригожій на полатки взглянулъ,

На полатки взглянулъ:

Трои лапотки стянулъ.

Сычъ-пострлъ, отдавай скорй!

Дошло дло до позжанъ и псня измнялась въ бойкую, плясовую псню, начали коритъ посмле, надясь обильнаго количества подарковъ, тмъ боле, что и самъ бурмистръ сталъ раскошеливаться.

Пли смлыя двушки такіе покоры:

Какъ по тыну-тыну все воробьи,

У Степана въ позд все дураки!

Они лсомъ дутъ лыки дерутъ,

Полемъ дутъ лапти плетутъ,

Лапти плетутъ, оборы вьютъ,

А на дворъ възжаютъ-обуваются.

Съ окончаніемъ одариванья невстиныхъ подругъ бусами, колечками, гребеночками, насталъ конецъ двишнику. Затмъ однако, и позжане, пришли, чтобы одарить, а за это взять невстину перину и отнести ее жениху.

Не даютъ двки перины даромъ, требуютъ новыхъ подарковъ, ухватились позжане за перину и тянутъ въ себ, дружка и плечомъ и колнкомъ стоялъ за жениха, но все-таки перина не давалась. Пухъ лтлъ, пылью слпило глаза: стойки были коренастыя подруги въ своемъ слов. Длать нечего, жениховы деньги не останутся у дружки въ карман, не съумлъ онъ схитрить-догадаться, не умлъ и силой взять, со всми своими подручными позжанами. Отдалъ омка двушкамъ деньги, данныя женихомъ на заручку и поволокъ перину къ своему названному князю: пусть его порадуется, что кончено дло, невста на половину его, а завтра ужъ и вся такова будетъ.

Не хвастался омка, что въ день свадьбы всмъ имъ ломки много будетъ. Еще съ утра, ранняго утра, тотчасъ посл третьихъ птуховъ поднялись об избы и женихова и невстина.

Утро началось одариваньями съ обихъ сторонъ. омка, у жениха, повелъ такія штуки, что ребята отъ него съ роду не слыхивали, а какъ начали убирать жениха, помогать ему совтами въ томъ, что почище нужно сдлать, чтобъ вышло получше,— бахвалъ-дружка изъ себя выходилъ. Пуговку жениху застегнетъ и ту осметъ на повалъ да и петелька не по немъ, а попался кушакъ въ руки, да неладился на жених,— омка такое сказалъ, что ухватились ребята за бока, хоть изъ избы вонъ. Хохотали чуть не до икоты, такъ что даже щоки заломило у самыхъ скулъ. Одинъ такъ прыскалъ со смху, что осовлъ совсмъ: кинулся на улицу и началъ по снгу кататься.

— Будетъ, ребята!— прикрикнулъ омка, а самъ какъ ни въ чомъ не бывалъ, словно и не его дло,— вотъ эти-то штуки и разбирали ребятъ еще пуще.

— Да не пора ли ужъ намъ и по невсту? спросилъ онъ въ то время, какъ Степка былъ совсмъ готовъ.

Женихъ принялъ благословеніе и слъ рядомъ съ дружкой въ свои казанскія саночки. омка не забылъ прихватить цлую бутыль водки и сани двинулись прямо къ невстиной изб, гд уже расплели невст косу и натшились слезами и причитаньями.

— А зачмъ вы пріхали? закинула сваха прізжимъ гостямъ.

Началъ омка свое дло бойко справлять.

Не по дрова, не по сучья,

Не по рожь, не по пшеницу,

А по вашу красную двицу.

Ваша двица въ терем сидла

Тонко пряла, громко ткала,

Бердо ломала, за окно кидала….

Пошолъ омка набирать, что на языкъ навертывалось, да остановила сваха новымъ запросомъ.

— Да все ли вы, братцы, здоровы?

— Все у насъ, свахоньки, здорово,— прикинулъ дружка.

Все здорово: и быки и коровы

И телятки — гладки

Привязаны хвостами къ лавк:

Будетъ вамъ и тепло и привольно.

— Ладно, братцы,— подхватила сваха, вашими бы устами да медъ пить. Коли женихъ молодецъ, такъ поскорй и подъ внецъ: съ миромъ, да съ родительскимъ благословеніемъ! закончила она, чтобъ уступить мсто новымъ слезамъ, едва ли негоршимъ прежнихъ.

Эти слезы нельзя жениху слушать, а потому онъ услся раньше въ свои сани. Впереди ихъ потянулась цлая вереница саней позжанъ: въ одн сла невста со свахой и своимъ дружкой, еще подальше отцы посажоные, и подруги невстины, за жениховыми санями поплелись пшкомъ и его пріятели. Зазвенли колокольцы нескладно, еще безалаберне подтянули имъ шоркунцы-бубенцы и грянули зычно ватага провожатыхъ-ребятъ.

Только лишь повернулъ весь этотъ поздъ за овины:

— Стой, братцы, у насъ завертка оборвалась, пособите подвязать, голубчики!— крикнулъ омка, и добился своего: угостилъ всхъ позжанъ запасной водкой.

На полдорог омка опять со штукой:

— Стойте, говоритъ, братцы-кормильцы, взяла вотъ насъ вьюга-вялица, зимняя метелица: вьетъ-мететъ, пряно въ ротъ несетъ, дайте, братцы, время глаза протерть.

Попадались какіе-то прохожіе по дорог, совсмъ незнакомые люди.

— Милости просимъ, привтствовалъ омка, къ нашему князю и нашей княгин хлба-соли откушать — не погнушаться, авось пойдетъ любовь да совтъ отъ вашего прямаго глаза.

— Спасибо на зазыв, отвчали ему, пусть ихъ, съ миромъ, повнчаются!

Но вотъ ужъ надли и внецъ — всмъ радостямъ конецъ. Заплели невст дв косы черезъ руку, накинули бабій повойникъ, усадили съ женихомъ въ одн сани, тутъ же сла сваха. Поздъ, съ тмъ же крикомъ ребятъ, звономъ колокольцовъ и стукомъ въ чугунки и сковороды, нохалъ въ деревню, прямо въ женихову избу.

А тамъ ужъ и пиръ заготовленъ: кругомъ всей избы протянулись столы, наставлены кушанья и покрыты вс однимъ широкимъ рядномъ — тонкимъ холстомъ. Ждутъ дорогихъ гостей отцы и матери и обсыпали ихъ, при вход, хмлемъ, подвели подъ каравай съ солоницей, дали обоимъ изъ одной ложки меду: будьте де богаты, пейте сладко, да чтобъ и самая жизнь-то была не горька.

Усадили потомъ молодыхъ за столъ на переднее мсто, подложивъ на лавку пару овчинокъ — шорской мохнатой наверхъ. Тутъ же, откуда не взялась, сваха и ввернула обимъ молодымъ ребенка, посовтовавъ подержать его въ рукахъ.

— Хоть не по долгу, а подержите ребенка первобрачные мои писаные, князь мой со княгинюшкой, пошли-ко вамъ Господь милости Божьей! Не печалься-ко ты моя косатушка — невстонька ты наша, гляди-ко: какимъ молодцомъ твой голубокъ-отъ поглядываетъ.

— Поцалуйтесь-ко вы мои писаные-расписаные, да передайте мн чужаго-то ребенка, до васъ еще не дошолъ чередъ, закончила сваха шутливо-сердитымъ голосомъ:

— Ну-ко дружка-разлучникъ! крикнула баба на омку.

— Что теб сваха-косоржка?— отвтилъ обычнымъ отвтомъ всхъ дружокъ нашъ омка, выпрямился, осанился, когда позжане залезли за столъ. Въ рукахъ у него очутилась бутыль съ виномъ и подвернулась подъ бочокъ сваха съ рюмкой и стаканомъ на поднос.

Бойко обвелъ дружка глазами всю бесду, выпрямилъ грудь, расправилъ плечи, крякнулъ во всю избу, отплюнулся и повелъ старинные, простоплетенные приговоры:

Стану я добрый молодецъ

Отъ прибоинки кленовыя,

Отъ столба перемычнаго,

Изъ-за скатерти бранныя,

Изъ-за сгибня высокаго.

Стану я васъ величать,

Стану чествовать.

омка поклонился важно и опять откашлялся во всю избу, и лвую руку отвелъ. Сваха присла немного, прищурила лвый глазъ и замотала головой, одобряя начало и истовый выкрикъ своего подручника.

Не всякое слово укоръ,

А и стыдъ — не дымъ глазъ не выстъ.

Приговоры мои — не обида,

Недолго пекъ, да и солилъ не круто.

Кому что не по сердцу придетъ

Бери свой покоръ къ себ на дворъ.

Благословите у молодыхъ хлба-соли отвдать,

Гости званые и незваные,

Холостые и неженатые,

У воротъ приворотники,

У дверей придверники.

Старые ли старики

Суконные языки,

Старые ли старухи

Косыя заплатки,

Малые ребятки

Изъ кута съ полатей

Благословляйте у молодыхъ хлба-соли отвдать!

Тетушки едоры

Широкіе подолы,

Двицы-молодицы,

Молодецкихъ нашихъ сердецъ пагубницы.

— А не пора ли намъ, свахонька, виномъ угощать?

— Ну, господинъ бурмистръ, Иванъ Спиридоновичъ!

Изволь повыступить

Молодыхъ челобитья повыслушать!

Принимай подарокъ — выпей, утрись,

Богатствомъ своимъ не скупись.

Ихное дло на нов, — надо много:

На шильцо, на мыльцо,

На санки, на саласки:

И теб, можетъ, пригодиться

На масляной прокатиться.

А ну-ка, господа позжаны,

Давайте молодой на румяны:

Надо намъ коня купить

Чтобы воду возить:

Вода-то вдь не близко

Да и ходить-то нон слизко.

— Кланяемся вашей чести подарочками!— заключилъ дружка, приглашая позжанъ къ чарк и подаркамъ, которые состояли изъ платковъ, кусковъ полотна, лентъ, нитокъ и прочаго добра. Видно, что совсмъ не скупился Степанъ и не жаллъ денегъ для вковчной радости.

Кланяются молодые въ землю и долго лежатъ на полу, пока ломается гость и пока не скажутъ имъ, пригубивъ чарку.

— Горько что-то: не мшало бы подсластить, наши первобрачные!

Молодые поднимаются съ полу, подслащаютъ водку: цалуются и снова въ землю и снова просятъ откушать — не погнушаться, принять подарочокъ — не почваниться.

Долго еще ломались гости, но все меньше и выше кланялись молодые, время и за столъ ссть, — отвдать хлба-соли новобрачныхъ: поросенка съ хрномъ, поросенка въ квас и цлыхъ двнадцать сортовъ квасовъ, пока не доберутся гости до жареныхъ гусей и барановъ.

Но и тутъ дло не обошлось безъ омки, безъ него бы и сваха не тронулась угощать.

Прикрикнулъ и онъ, въ свои чередъ, на нее:

Ну-ко, свахонька — стряпухонька!

Ноги съ подходомъ,

Руки съ подносомъ,

Языкъ съ приговоромъ,

Голова съ поклономъ,

Отходи — отступай

Отъ печенки кирпичныя

Отъ столба перемычнаго:

Порастрогай-поразломай свои косточьки.

А что есть въ печи

Все на столъ мечи!

Наконецъ началось угощеніе, сопровождаемое постоянными приглашеніями отвдать.

— Какъ у васъ тамъ хозяйство-то, молодые, идетъ? — закинулъ словечко бывалый свадебный гость, чтобы поддержать дружку и втравить ребятъ: ‘пусть-де мелютъ, было бы только складно, на то и потхи эти придуманы испоконъ вку.’

— Нон въ хлб недорода — поймалъ чего требовалось краснобай омка:

На низкихъ повымокло,

На высокихъ повызябло.

Да спасибо хозяинъ догадался:

Нагребъ ржицы въ лукошко,

Да и вышвырнулъ за окошко,

Стада пшеница всходить,

Да повадились свиньи ходить,

Стала пшеница колоситься

Начали свиньи пороситься.

А пестрая корова со всмъ сдуровала

Заднія ворота поломала

Да и пшеницуто всю помяла.

— Ну, а хорошо ли сяно было? можетъ и не случилось бы такого горя, коли-бъ лучше по полосамъ проходили,— опять подвернулъ подгулявшій гость — любитель бывать на чужихъ свадьбахъ и мастеръ поддерживать бесду и веселье.

— Да вотъ какъ сяно! подхватилъ находчивый омка:

Колосъ отъ колосу

Неслыхать человчья голосу,

Копна отъ копны,

На день зды,

А коли тише подешь,

Такъ и два дни продешь.

Подобными доморощеными прибауткаии забавлялъ ожка позжанъ-гостей до тхъ поръ, пока новобрачныхъ не проводила сваха въ клть, поставивъ на часы невстина дружку. омка далеко за пнье птуховъ пировалъ съ оставшимися гостями и не остался въ долгу: отъ души нарадовался и своему досужеству — краснобайству и Степкиной радости — законному браку. Шумели страшно, били плошки, ломали ложки и кидали подъ столъ и подъ лавки деревянную посуду.

На другой день, чуть брежжится, омка былъ опять на ногахъ, — осталось еще за нимъ послднее дло: истопить, въ свой чередъ, баню и пригласить туда новобрачныхъ.

Эти, проснувшись, отправились на поклонъ къ родителямъ, за тмъ явились къ нимъ самимъ съ поздравленіями, а наконецъ и омка показался въ дверяхъ жениховой избы, съ вникомъ въ рукахъ.

— Экой у васъ, сватъ и сватушка, порогъ, (повелъ приговоры дружка отъ самыхъ дверей) — насилу ноги переволокъ, хоть бы дали чмъ поправиться!

— Погляди-ко, молодая, продолжалъ дружка, допивъ чарку и не обтирая губъ, — какой у васъ потолокъ, — чорнымъ соболемъ меня оболокъ, хоть бы дала чмъ утерться!

— А привыкла ли ты, молодая, къ хозяйству? продолжалъ омка, получивъ полотенцо въ подарокъ. Покажико намъ свою удаль!

У омки откуда ни взялся мшовъ съ рубленой соломой, которую онъ тутъ же, въ глазахъ, разбросалъ по полу. Новобрачная должна была выметать избу, показывая тмъ, что привыкаетъ къ новому хозяйству.

Но омка опять охорашивается и вничкомъ помахиваетъ, когда молодая, наконецъ, услась рядомъ съ молодымъ на лавк и потупилась.

— Князь и княгиня новобрачные! началъ дружка, показывая вникъ. Въ баню иду пару попробовать — годится ли вамъ попариться? Опарилъ бы вашу баню, да вотъ бда прилучилась: вникъ развязался. Связать бы надо, да нечмъ, а княжья-то бы баня давно у меня готова!

Надо давать дружк новый подарокъ. Молодой связалъ ему вникъ новымъ краснымъ кушакомъ и пошолъ со своей подругой, за дружкой слдомъ, въ баню, гд поддаютъ паръ брагой и угощаютъ ребятъ виномъ.

Ударили ребята, по приказу омки, въ заслоны и сковороды, и кончилъ омка свое дружье дло на собственную похвалу и утху пріятелей.

Осталось молодымъ сходить на спознатки сначала къ невстинымъ роднымъ и родителямъ, а наконецъ и ко всмъ остальнымъ сосдямъ, господамъ позжанамъ, которые сдлали имъ честь: побывали на свадьб.

Вскор у невстиныхъ отца и матери будетъ званый столъ для прежнихъ гостей, которые нашлютъ имъ предварительно всякаго добра изъ живностей, молодые виномъ запасутся, придетъ на этотъ пиръ и омка. Можетъ быть будетъ онъ шутки сказызывать, приговоры подбирать, хоть это уже и не въ обязанности его, а лежитъ на доброй вол.

— А вамъ бы молодымъ — любовь да совтъ! — Можетъ быть и надъ вами сбудутся кое-какія изъ поговорокъ — пословицъ, которыхъ такъ много знаетъ омка и которыя онъ такъ любить твердить всмъ Новобрачнымъ:

Шубу бей — тепле, жену бей — миле.

Не прядетъ мужикъ, да безъ рубахи не ходитъ, а и прядетъ баба, да не по дв носитъ.

Жен спускать, такъ въ чужихъ людяхъ ее искать, а жена не мать: не бить ей стать.

Нтъ большака супротивъ хозяина, а хоть и лыкомъ онъ сшитъ, — все же мужъ.

Въ двкахъ сижено — горе мыкано, замужъ выдано — вдвое прибыло.

— Живите же съ миромъ, добрые люди, чтобъ была у васъ въ дом тишъ, да крышъ, да благодать Господня,— и не сбывалось бы съ вами про что говорятъ старыя пословицы.

А что же омка?

Будутъ его теперь зазывать на свадьбу въ дружки, будетъ твердить все одно и впередъ, какъ заучено, можетъ ухитриться при случа: придумаетъ что новенькое. Не будетъ, можетъ-быть, часто ходить на посдки. А дальше что будетъ съ омкой, если онъ останется при своемъ? Дальше надо вспомнить, что по омк тоскуетъ еще Аннушка.

VI.

— Потерпи, перемогись, Аннушка, вдь не надъ первой же тобой такая бда сбывается. Вс эти ребята таковы, а твой вдь совсмъ въ дружество втравился, вотъ и завтра въ Кулагино, вишь, звали. Хоть не пьетъ, мать, и то ладно, погоди, вотъ, постъ наступитъ, на масляной можешь перемолвить ты ему, сычу, прямо въ глаза говори, да не бойся не тронетъ! утшали Аннушку подруги, когда той уже не въ терпежъ стало и высказала она свое горе.

— Вотъ, говоритъ, все съ писарями знается, а чего отъ нихъ дождаться, отъ табашниковъ — чихирниковъ? Лягу, двоньки, спать — и все это во сн: омку ржутъ. То онъ теб согрубить хочетъ и ногами лягаетъ тебя, то ластится: люблю говоритъ, тебя, завтра свадьбу станемъ играть. И со всмъ бы къ вецу снарядиться, — анъ!.. и проснешься.

— Да ты, два, на лвомъ ли боку-то спишь. Вотъ меня, такъ что не ночь — домовой давитъ!

Но не до отвта было Аннушк, одно на яву, одно и во сн. омк сполагора: его любитъ двка, а онъ любитъ свадьбы, да дружьи приговоры, подчасъ не прочь чокнуться съ пріятелями на послдній грошъ, на послдній кушакъ, что выгадаетъ посл сговоровъ и въ самый день столованья посл внца.

— Мн, братцы, одно — хвастался онъ писарямъ, что коли полюбилъ работу, да не любитъ она сроку — изо всхъ жилъ потянусь. Само бы дло не годило меня, а я его дождусь, да ужъ коли и дорвусь до него, такъ не скоро отстану. Анютка особая статья — погодитъ, не помретъ до той поры!…

— Да кручинится вдь, надрывается!..

— На свою же потху. На то это ихное, бабье, дло. Поскулитъ-поскулитъ, да и отстанетъ, тогда опять можно съ начатковъ пойти.

Писарямъ рчь омки со всмъ по сердцу пришлась: смялись они отъ души находчивости краснобая и трепали его по плечу, и по спин хлопали, и трубочку закуреную подавали.

— Люблю тебя, омка, пуще брата двоюроднаго. Съ тобой и умереть, такъ на потху. Парень урви да отдай!.. сто рублевъ не деньги! Ну-ка, братъ, выпьемъ, да поцлуемся.

Между тмъ прошолъ постъ, наступила Святая до того теплая, что можно было даже хороводы водить на полянк.

— Вотъ, думаетъ Аннушка, придетъ мой суженой въ хороводы, угожу ему молвить. Какъ не какъ, а все сердце изныло.

Но ошиблась двка въ расчотахъ, омка словно на зло ей затялъ въ городки играть, а въ хороводы прогналъ ребятишекъ. Осдлалъ омка какого-то парня-верзилу и детъ отъ одного города съ другаго: и опять съ одного маху и одной палкой гонитъ вс чушки съ кону и опять похала его сторона на другой — побжденной.

Видитъ омка, что больно изнываетъ двка, и любо ему, что какъ онъ ни крутъ, двка не сдается другимъ ребятамъ.

— Побалую, говоритъ, немного: посл крпче любить будетъ! И ршилъ онъ опять избгать встрчи съ Аннушкой, избравъ для этой цли ближное село, гд свелъ еще тснйшую дружбу съ писарями, научивъ нкоторыхъ изъ нихъ своимъ шуткамъ. Не умли ученики перенять одной только сороки, да какъ на бабу собаки лаютъ, а птухъ задался чуть ли не чище омкинова.

Но вотъ стали по деревнямъ кое-какія лтнія новости проглядывать: у одной глупой коровы, забравшейся въ яровое, хвостъ отрубили. Заходили съ задовъ кожевники и надули бабъ, скупили овечьи шкурки дешевле пареной рпы — серчали мужья и перебранили всхъ бабъ одну за другой. Рекрутовъ провели и псни рекрута пли и въ бабки играли — поговаривали по деревн, что послдняя-де партія провалила. Рожь на низкихъ мстахъ завязалась, и отцвла земляника: стала она въ ягоду наливаться.

— Вотъ, думаетъ Аннушка, ягоды пойдутъ — возьму чашку и пойду за земляникой. Попадется омка, скажу ему напрямки, что коли-де не возьмешь меня замужъ и не люби лучше, а то вотъ писарямъ хвастался, что и во всей-де деревни я лучше всхъ.

Нехитро было Аннушк надумать это, недолго привелось и земляники дожидаться, взяла она чашку деревянную и встртила омку въ лсу.

— Что, аль и ты за земляникой вышла? — началъ омка говорить ей и посмотрлъ своимъ нахальнымъ взглядомъ.

Забыла Аннушка, что хотла сказать ему и о чемъ цлое утро продумала, не съумла даже и отвта прибрать. Присла она на лужочекъ, который весь былъ усыпанъ сплыми красными ягодками, словно платокъ набойчатый цвточками. Слъ и омка рядомъ съ ней, оторветъ ягодку и броситъ ей въ чашечку, другую оторветъ и опять швырнетъ туда же.

— Ты, говоритъ, не сердись на меня, я тебя никому не дамъ въ обиду. Писаря говорятъ, побей, коли надодать станетъ. Нтъ, говорю, братцы, не трону, во… не трону!

— А зачмъ ты все туда ходишь? осиливъ наконецъ свою робость, проговорила двушка.

— Оттого, что мн лучше тамъ, вдь и тебя же не прихвостнемъ таскать за собой.

Промолчала двушка, но видлъ омка, какъ подернулись ея губы легкой судорогой, пробжали дв морщинки на щочкахъ, сдвинулись ея рсницы и крупная слезинка капнула на ягоду. Отвтилъ ей омка своимъ бойкимъ смхомъ, всталъ на ноги и закачалъ головой.

— Кислая ты двка — Анютка, плакса безтолковая! Ишь полюбила!.. больно, вишь, тоскуетъ!.. очень мн тебя нужно! Вонъ, скажутъ, омка съ плаксой связался, и говорить, скажутъ, она не уметъ. Убирайся ты отъ меня, и безъ тебя много!.. сказалъ и, плюнувъ, пошолъ омка на перекостки черезъ поляну, въ знакомое село, покурить картузнаго у пріятелей.

Съ тхъ поръ, что ни утро, омка торчитъ на скамейк у писарской избы, цлые дни проводилъ въ сел, случалось, что ночи заночевывалъ, а на Аннушку и глядть не хотлъ. Говорили въ деревн, что писаря совсмъ приворожили парня, вмст хмльнымъ занимаются съ нимъ и на балалайкахъ вмст играютъ, омка птухомъ кричитъ, сороку передразниваетъ. Еще, говоритъ, новый молодецъ пріхалъ вмсто того, что прогналъ становой, въ какой то куцой одежд по утрамъ ходитъ, а къ вечеру халатъ надваетъ пестрый. Говорили еще, что у молодца и чубукъ длинный, и играетъ онъ на гитар, хочетъ омку учить. Во всемъ, говорили, новый молодецъ лучше двоихъ: и съ двками сельскими бойко играетъ, и деревенскія псни какъ-то по своему перекладываетъ.

Наконецъ и Аннушка увидла хваленаго молодца уже въ то время, какъ посл бойкихъ дождей проглянуло солнышко и высунули маслянники свои слизистыя головки, показались и рыжечки на зеленыхъ полянахъ.

Шолъ новый писарь, какъ и говорили, въ пестромъ халат, но только трубки не курилъ, а плъ какую-то псню. Поровнявшись съ Аннушкой, которая шла за грибами, краснощокій писарь перемнилъ напвъ и заплъ другую псню, ловко прищолкнувъ надъ самынъ ухомъ двушки и откинувъ ногу.

— Должно быть эту омка-то любилъ, и про нее, знать, разсказывалъ, да вдь дурова же голова, сорока проклятая! Не умлъ двки любить — и словно сельская Матрена лучше ея!

— Мужикъ то мужикъ и есть, мужикъ деревня, голова тетерья, ноги куричьи, проговорилъ писарь, и съ тхъ поръ каждый вечеръ приходилъ, по близости, въ омкину деревню, словно тотъ нарочно посылалъ его на мсто себя.

Узналъ пестрый халатъ, гд живетъ Аннушка и все ходитъ около ея избы и напваетъ громогласно: ‘Конченъ, конченъ дальній путь!’ или ‘Ударимъ во струны, ударимъ!’

Улыбалась Аннушка и, при встрч съ писаремъ, била его по рук, когда начиналъ онъ заигрывать. Не приняла сначала его перваго подарка, платка съ картинками, но пестрый, краснощокій писарь самъ повязалъ ей на шею. Сбросить его постыдилась двушка, тмъ боле, что омка, кром лишняго пряника на чужомъ двишник, ничего не дарилъ ей. Въ другой разъ писарь подъхалъ съ орхами — и тутъ не далъ маху: краснла Аннушка, увертывалась, а соблазнилась-таки на орхи, тмъ боле, что они были грецкіе, хоть и на половину съ гнилью внутри, — и не отказалась отъ фунта конфетъ крупичатыхъ, которыми разразился волокита въ послднемъ подарк.

Между тмъ начали слухи носиться, что грузди пошли и ужъ два воза повезъ сельскій грибовникъ на сосдній боръ. Пошла и Аннушка за груздями, да все набирала одни свинари, вотъ ей и груздочки стали попадаться, сначала большіе, а вонъ и маленькій проточилъ головку изъ подъ кучки сосновыхъ иголокъ, за нимъ другой, третій… успвай только брать, — откуда берутся грибы. Не успла она и дно лукошка завалить порядочно, какъ зашелестли листья и откуда ни взялся пестрый халатъ писаря и его длинная трубка.

Слово за словомъ, подслъ писарь тутъ же и сталъ помогать двушк. Долго сидли они и о чемъ-то толковали, вовсе не подозрвая, что подвигалась въ нимъ буря — и самъ омка какъ вылилъ тутъ.

— Ты это за чмъ въ чужой-то огородъ залзъ?— крикнулъ онъ на писаря и въ сердцахъ схватился за палку.

— Бахваль, сколько хочешь, на гитар своей, а нашихъ не трогай, на меня вотъ цлую недлю дуешься. Почище тебя ваши ребята, да и съ тми въ міру живемъ. Ишь, говоритъ, мы ихъ чище, мы, говоритъ, не напиваемся до пьяну и на балалайк не любишь играть, гармонія, говоритъ, скверный струментъ. Двки вс скверныя… а въ нашу деревню для прогулки ходишь? кричалъ омка, передразнивая писаря, и разставилъ ноги, ожидая нападенія.

— Я, вотъ, ввалю теб свойскихъ-то, штукъ со сто, такъ и будешь ты ходить по жордочк, чернила ты этакія, бумага проклятая! выкрикивалъ омка, выжидая отвта, которымъ не замедлилъ писарь и высчивалъ ему полновсными дулями.

омка какъ ни ловчился, но принужденъ былъ уступить сильному писарю и лечь на землю, можетъ быть. и по своей вол, а врне всего по невол.

Такъ какъ подобныя оказіи бываютъ не часто и притомъ же всегда занимательны, то и драка двухъ пріятелей не прошла въ тихомолку, а огласилась на цлой лсъ. Долго ли собраться грибовникамъ, долго ли смекнуть имъ въ чемъ тутъ дло и что омка повиненъ въ начин, если лежитъ на земл.

— Встань, ободряли его ребята, да мазурни его! Али сердце отшибъ? Изловчись, омка, полно валяться-то! Ты вдь у насъ завсегда бахвалистъ былъ! Эхъ, укаталъ, братъ, тебя писарь: вонъ и кровь потекла… Что, братъ, омка, кусаться началъ? — дай ему еще! еще!.. лихо!.. лихо! — травили омку ребята и заухали, когда избитый дружка наконецъ былъ оставленъ писаремъ и, встряхнувшись, всталъ на ноги.

— Подъ силки взялъ, да угодилъ подъ ножку, — оправдывался омка, — а то бы и не свалилъ. Пойдемте, братцы, пора воровъ заставать!

Посл этого замчательнаго событія, омка совсмъ позабылъ объ Аннушк, стыдился даже встрчи съ нею, да разъ толкнулъ ее ни съ чего, когда встртился на задахъ и обругалъ обиднымъ словомъ.

— Пусть его ругается! — говорила Аннушка своимъ подругамъ. Лишь бы только не дрался: а то толкнулъ такъ, что насилу духу набралась, — прямо противъ сердца угодилъ.

— Ншто ты совсмъ его разлюбила? допытывались любопытныя подруги, но Аннушка покраснла только и ничего не отвчала.

VII.

Прошло, наконецъ, наше сверное неустойчивое лто. Было сухо, долгое ведро тянулось. Пошолъ разъ дождикъ, припрыснулъ слегка, и заволокло широкое небо срыми тучами вплоть до самаго Покрова. Что дм утро, то и грянетъ назойливый ливень и мутитъ цлые сутки.

Наконецъ пришлось мужичкамъ порадоваться: проглянуло солнышко, но узнать его нельзя: совсмъ стало не лтнее. Да и на томъ спасибо, что хоть опять установилось ведро и дало время поубраться, а то хоть зубы клади на полку: къ нив просто на просто приступу не было, все залило водой, все отсырло.

Повелись опять работы обыденныя: что ни день, то зарево, сначала словно свчка вдали, шире, да гуще и размалюетъ половину неба кровянымъ цвтомъ. Рзко обозначался этотъ цвтъ при густой темнот осеннихъ вечеровъ, и понеслись обычные слухи, что въ одномъ мст овинъ сгорлъ со всмъ добромъ, оставили ребятшекъ сторожить, а сами завалились на полати. Ребятишки — глупый народецъ — вздумали въ ям рпу печь, да стрекнулъ уголекъ некстати и попалъ въ недоброе мсто: прямо между колосницами. Затллся уже высохшій снопъ. обхватилъ его огонекъ синей змйкой — и долго ли до грха: пошло крутить и по сосднимъ овинамъ. Занялся овинъ и скоро запылилъ, запыхалъ, только успли ребятишки выбжать. Хорошо еще, что дла обошлось однимъ овиномъ: растасканнаго по бревнушку. По сосдству же совсмъ лихая бда приключилась, пронесло огонь изъ конца въ конецъ деревни: живаго мста не осталось, торчатъ одн обугленныя вереи, а печей и мста не знать. Одинъ исходъ такой бд — цлая верница погорлыхъ, съ замаранными лицами пошла по сосдямъ: ‘подайте, говорятъ, на погорлое мсто!’

Но вотъ и первоснжье наступило: пошла бездорожица, настали мятели, да вьюги и — облилась земля, замерзла она вершка на два. Завалились старики на печь, слъ большакъ за лапоть, большуха на стртжку бяшекъ, а молодое племя ссыпки затяло и начались завтные супрядки. Коренной и неизмнной ихъ поститель омка, какъ будто и не жилъ въ своей деревн, забылъ объ нихъ вовсе и не ходилъ смотрть на ребяцкія игры. Гд онъ и что? — никто не заботился. Знали только одно, что Анютка сговорена за писаря Егора Степаныча, который лтомъ въ пестромъ халат ходилъ, а къ зим надлъ синій овечій тулупъ.

Ходитъ писарь каждый день въ омкину деревню и все у невсты сидитъ, принесетъ гитару и брянчитъ на ней вплоть до третьихъ птуховъ. Веселе были супрядки эти, чмъ прошлогодніе, гд они ни затются, везд сидитъ писарь съ невстой: онъ на гитар играетъ, она прядетъ и псни поетъ, да какъ-то совсмъ неохотно.

— Не то она, братпы, омку крпко любила, не то… что…

— А лихо его писарь поломалъ! — Совсмъ, братцы, опшилъ нашъ парень, говорятъ изъ батраковъ-то онъ на Волгу пробираться хочетъ — толковали промежъ собой ребята, но ошибались немного, потому-что лишь только прошли святки, омка какъ снгъ на голову.

— Здорово, ребята, чай и въ живыхъ не чаяли?— далеко братцы, былъ… куды далеко!— привтствовалъ онъ своихъ старыхъ друзей. Да не уладилъ ли кто изъ васъ дла полюбовнаго: такъ берите въ дружки: не бойтесь!— уважимъ по прежнему.

Одному только удивились ребята, что омка не спросилъ ничего объ Аннушк, а у нихъ ужъ и отвтъ готовъ былъ и только заикнись тотъ — цлый бы коробъ вывалили, что вотъ-де въ будущее воскресенье свадьба у писаря, у невсты сарафанъ новый въ подарокъ отъ жениха, самъ становой посажонымъ отцемъ вызвался, и жена его прізжала на тройк рыжихъ вятокъ, Матюха кривой кучеромъ былъ въ новомъ армяк и въ кушак золотомъ, кузнецъ Кузьма дружкой отъ невсты, писарь

Изоська дружка съ жениховой стороны, да у земскаго буренка поколла.

— Сажъ, ршили робята, провдаетъ обо всемъ. А что-то будетъ? пропуститъ ли это дло такъ, а не таковскій бы парень.

омка же, какъ ни въ чемъ не бывалъ: съ Анюткой ни слова, съ Егоромъ Степановичемъ и не поклонился. Прорвался было въ самый день свадьбы (сказалось ретивое): подучалъ ребятъ горшки бить, да запастись дехтярницами, но опомнился: догадался, что шкурка на спин своя — непрокатная, и махнулъ рукой.

Сыграна была наконецъ и свадьба писаря на славу и всеобщее удовольствіе. Только, говорятъ, куды — громко вопила невста, набирала такихъ приговоровъ и такъ громко выкрикивала,что и Глыздиха молодая позавидовала бы въ прошедшую зиму. Подруги говорили, что голосила по омк, но большаки ршили правдиве:

— По своемъ двичеств сокрушалась. Молодецъ-отъ этотъ показисте омки будетъ: грамотку ли разобрать изъ Питера, другую ли смастерить туда ‘съ родительскимъ благословеніемъ, на вки нерушимымъ’, по деревн ли пройтись осанисто,— всмъ взялъ парень и хмлемъ не зашибается, и становой крпко любитъ. А омка что?— шалапай, бахвалъ и — ничего больше! Ему то бы въ мутной вод и рыбу ловить: двка любила, родители не косились, жилъ бы на тестевы деньги. Вонъ и теперь тесть пять возовъ отправилъ въ Питеръ съ грибами солеными и сушоными, да и въ сундук нтъ ли по больше тысячи залежалыми. А вкъ дружкой ходить — прістся, да и хорошаго мало. Можетъ и женится парень, спроста, такъ того и гляди, что какъ на льду обломится, и себ на невзгоду, да и жен на маету. Жилъ бы жилъ, дуракъ, въ тепломъ мст за пазухой у тестя богатаго: и лапотки бы не плелъ, все бы въ сапогахъ со скрипомъ щеголялъ. То то вдь дураково поле! А что тесть мужикъ умный, и тароватый — такъ весь околодокъ присягу приметъ, не дастъ солгать. И богатъ, а не рогатъ.

СЫСОЕВЪ.

Изъ множества новостей, сообщонныхъ прикащику одной изъ тысячи петербургскихъ лавочекъ досужими его покупательницами, пріятне всхъ была, можетъ быть, одна только, и именно та, что въ 40й номеръ, къ прачк, навдывался жилецъ и далъ задатку.

На другой день всти значительно увеличились и представляли уже родъ чего-то цлаго, по которому краснолицый, кровь съ молокомъ, прикащикъ-ярославецъ, могъ ясно видть, что новый жилецъ будетъ неизбжнымъ его покупателемъ. Съ утра отъ 8 до 2-хъ часовъ включительно являлись встовщицы и до такой степени пополнили вчерашную новость, что Григорій Матвичъ зналъ уже, что у новаго жильца комодъ красненькій, кожаный диванчикъ — только-только одному протянуться, пары дв плетеныхъ чорненькихъ стульевъ, столъ блый.

— А ужъ, клтокъ сколько, Григорій Матвичъ! такъ словно птицъ продаетъ. А только вс до одной пустыя,— сообщала лавочнику одна изъ кухарокъ того дома, въ которомъ помщалась лавочка.

— Стало быть работаетъ ихъ!— глубокомысленно замтилъ сметливый Григорій Матвичъ.

— Да тутъ не одн только клтки: кардонокъ еще много,— добавила другая встовщица.

На эту новость лавочникъ не сдлалъ никакихъ замчаній, вроятно, считая дломъ ршительно излишнымъ, прямо подтверждающимъ его первую догадку. Но за то не безъ вниманія оставилъ другую новость, сообщонную смазливенькой горничной, что прізжій жилецъ совсмъ старый и что онъ на деревяшк пришелъ, немного спустя посл ломоваго извощика.

— Волоса на щекахъ, говорила она, словно войлокъ: все лицо завалило, изъ-за усовъ ни ноcа, ни рта не видать было. На голов военная шапка съ козырькомъ, а на плечахъ тулупъ бараній.

Остальныя всти, получонныя лавочникомъ, уже не имли большаго интереса и только пополняли и округляли новость: разсказывали, что жилецъ подъхалъ къ той самой лстниц, на которой живетъ прачка, извощикъ перетаскивалъ мебель потяжеле, самъ кавалеръ перенесъ клтки и кардонки, ухватились было вдвоемъ съ извощикомъ перетащить диванъ, да не смогъ кавалеръ: слъ на первомъ приступк, а извощику подсобилъ уже дворникъ. Хозяйка-прачка, явившаяся купить на копйку сливокъ съ пригорлой пнкой къ кофею, сообщила, что жилецъ далъ полтинникъ задатку, а какъ пріхалъ, то позвалъ ее въ себ и вс деньги за мсяцъ заплатилъ впередъ.

— Больно только кашляетъ, закончила она свою рчь,— зальется-зальется, Григорій Матвичъ, словно на цлой день, и все-то, батюшка, съ перхотой. Ужъ куды старъ кавалеръ-отъ!..

— А какъ его зовутъ, Аргафена Семеновна? спросилъ лавочникъ.

— Забыла, голубчикъ:— имя и отечества не успла спросить.

При такихъ, довольно впрочемъ достаточныхъ на первую пору, свдніяхъ оставался лавочникъ до другаго дня. Поутру самъ жилецъ не замедлилъ явиться и познакомиться, спросивши, на первый разъ, пятокъ огурцовъ и фунтъ чорнаго хлба.

— Нтъ ли съ чесночкомъ огурчиковъ-то? спросилъ онъ лавочника, который, всмотрвшись пристально въ кавалера, убдился, что всть чорноглазой Аннушки была дйствительно справедлива: кавалеръ весь опушился волосами, приплелся на деревяшк, другую держалъ подъ мышкой, а на голов, дйствительно, была надта военная фуражка съ козырькомъ.

— Съ чесночкомъ, извините кавалеръ, не держимъ! Да признательно сказать здсь и во всемъ-то город едва ли найдете, разв на домахъ гд длаютъ.

— Жилъ вотъ я до васъ въ Семеновскомъ полку,— такъ тамъ нашолъ одну лавочку, изъ которой чуть ли не цлую кадушку перебралъ. Такъ отпусти, по милости, получше огурчиковъ!.. крпкихъ, знаешь.

— Ванюшка! — крикнулъ лавочникъ на прислужника, попробуй пальцемъ, — который деревянисте, такъ отложи пятокъ кавалеру.

— Не люблю я мягкихъ огурцовъ, — заговорилъ кавалеръ, какъ ножемъ тронешь, такъ онъ тебя всего и обидитъ, если не посторонишься. Да и вкусу-то никакого нтъ, словно разсолъ, совсмъ несоленый.

— Это точно что справедливо: кто что какъ любитъ, другой такъ вотъ и духу-то чесноковова не терпитъ. А на что требованія нтъ, такъ мы, знаете, и попридерживаемся: не беремъ того.

— Что прикажите? продолжалъ лавочникъ, любезно перегнувшись черезъ прилавокъ и сдлавши изъ своего пріятнаго лица совсмъ сладкое выраженіе.

— Кофею на дв копйки, полфунта ситнику, на копйку сахару, да сливокъ получше, съ пнкой… На книжку отпустите! — денегъ забыла прихватить съ собой, — высчитывала вчерашная вострушка, которой не понравился старикъ кавалеръ, заковылявшій въ это время на деревяшк подъ ворота новаго пріюта.

— Почтенное лицо! — замтилъ лавочникъ, — и кавалеріей обвшенъ. Главное, знаете, привтливъ!

— Ласковое теля дв матки сосетъ! — замтилъ старичокъ въ старой шинели, каждый день по два раза заходившій въ лавочку състь кусокъ семги или пари дв-три миногъ, и запить все это ковшомъ квасу, который, по знакомству, отпускался ему даромъ.

Новый жилецъ, обвшанный кавалеріей, усплъ до такой степени заинтересовать лавочника, что этотъ послдній въ вечеру зналъ уже, что кавалера зовутъ Иваномъ Сысоичемъ, по прозвищу Сысоевъ, восьмидесяти съ чмъ-то лтъ, правой ноги не иметъ: должно быть, на войн утратилъ. Хозяйк онъ платитъ четыре рубля въ мсяцъ, съ обдомъ, держитъ водку, а вчера вечеромъ затмъ покупалъ огурцовъ, что пришолъ къ нему такой же кавалеръ-инвалидъ. Долго и иного говорили они о военномъ, одинъ было псню такую затянулъ, да голосомъ не дошолъ, самъ-отъ закашлялся, а гость беззубый, не докончивъ псни, оборвалъ ее на первыхъ словахъ.

— А псня-то бы военная, кажется, была, — продолжала квартирная хозяйка-прачка. Посл ужъ все только цаловалисъ, да по рукамъ хлопали. Самъ-отъ больно, слышь, кашлялъ, а тотъ, гость-отъ, ничего,— только подсмивался: ‘что, говоритъ, ножки, что ли, промочилъ: ложись, говоритъ, въ лазаретъ!’ и оба они засмялись, потомъ взялись за руки и сошли вмст съ лстницы. Мой-отъ куды — долго подымался на верхъ. Вползъ кое-какъ, да и опять раскашлялся.

Прошолъ еще одинъ день и, черезъ посредство лавочки, едва ли не половина дома знала, что израненый жилецъ прачки длаетъ деревянныя клтки для птицъ и поставляетъ ихъ въ лавки, туда же отправляетъ онъ и кардонки для эполетъ и шляпокъ. Цлое утро возится кавалеръ съ бумагой и клестеромъ, для котораго хозяйка разводятъ огонь вечеромъ, и что за подобное одолженіе жилецъ общался ей приплачивать лишній полтинникъ въ мсяцъ. Сказывали потомъ, что въ нему изрдка приходитъ другой инвалидъ, и оба пріятеля иногда поднимаютъ такой споръ, что какъ будто одинъ у другаго денегъ взялъ взаймы, но все дло обыкновенно кончалось мировой-магарычной.

— Былъ еще однова,— разсказывала вскор прачка, купецъ толстой. Денегъ моему оставилъ, къ себ звалъ мальчика крестить,— третьяго, какъ сказывали.

— Стало быть, достатецъ-то у кавалера запасливый! замтилъ лавочникъ. А добрый онъ человкъ?

— Куды добрый — стукнетъ иной разъ въ дверь ко мн ‘поди-ко, говоритъ, хозяйка, сюда, выпей-ко со старикомъ кофейку крупицу, а можетъ, говоритъ, и водочки хочешь?’… Она-то завсегда у него въ книжномъ камод стоитъ, вотъ ужъ никакъ пятый разъ посылаетъ, и — прачка показала посуду. А ужъ-шутникъ-то какой, Григорій Матвичъ, особо выпивши. Купи-ко, говоритъ, хозяюшка, бодряшки, да приходи: побалуемся! напустимъ сорванцовъ въ старую кровь. Авось, говоритъ, разогретъ. Это сорванцомъ-то онъ рюмочку съ бодряшкой называетъ. У него и косушка инако слыветъ: кантонистикомъ ее прозвалъ.

— Чмъ же онъ занимается?— допытывалъ лавочникъ. Неужели все клеитъ?

— Все клеитъ… все клеитъ: кардонки кругленькія клеитъ, еще какія-то клеитъ, тоже кругленькія. Картинку обдлалъ одну, теперь за другую принялся. Вотъ, говоритъ, хозяюшка хочу книги переплетать.— ‘Чтожъ, говорю, хорошее дло, батюшко, книги переплетать. Вотъ, говоритъ, игрушку мастерю: домъ, говоритъ, на гор, а тутъ, говоритъ, рчка и мостикъ. И показалъ мн игрушку-то эту: все это такъ, батюшко, похоже!… словно и деревца тутъ есть, и моху наклеилъ по бокамъ. А что это у тебя, говорю, чорненькой-то лежитъ?’ — А это монахъ, вишь, будетъ: подъ гору пойдетъ, а вотъ этотъ, говоритъ, въ воротахъ будетъ стоять съ тарелочкой, сбирать подаянія,— и тарелочку-то мн показалъ. Все же, говоритъ, дтямъ господскимъ на потху хорошо будетъ. ‘Вотъ, говорю, пойдетъ верба, ты бы туда ее, батюшко, отнесъ.’ — Да ужъ я, говоритъ, тебя, хозяюшка, попрошу, гд ужъ мн, говоритъ, на мороз-то стоять, послднюю ногу, пожалуй, отзнобишь.— ‘Такъ, такъ, говорю, батюшко, коли не я, такъ другаго кого попрошу постоять’.— Я, говоритъ, и вербы теб надаю и головки, говоритъ, леплю изъ воску, чего будетъ стоить постоять: я, заплачу, говоритъ. ‘И, что ты, говорю, добрая ты душа, даромъ сдлаемъ! Право, добрая ты душа!’

Расчувствовавшаяся прачка долго еще говорила похвалы своему жильцу, напвая и о доброт его, и о привтливости: и шутникъ-то, говоритъ, онъ, и знаетъ много, и ни про кого-то ругательнаго слова не скажетъ, и живетъ скромно: псенъ не поетъ, да и нечмъ, говоритъ:— зубовъ то всего на все не больше пятка наберется, кашляетъ только съ перхотой, да и къ кашлю, говорила прачка, стала привыкать.

Однимъ словомъ, прізжій инвалидъ сдлался, въ короткое время, предметомъ уваженія цлаго дона, но особенно чувствовалъ къ нему влеченіе лавочникъ, при первомъ же посщеніи инвалида предложившій ему забирать на книжку, хотя это и не такъ-то легкое дло для тхъ, которые забираютъ уже совсмъ по мелочи. Инвалидъ отказался отъ предложенія книжки, но попробовалъ привозной икорки и поблагодарилъ хозяина.

— Милости просимъ, говорилъ лавочникъ, къ нашему досужеству на кое-какое время поговорить часомъ. У вашей бы милости только и слушать поученія эти самыя. Холодно вотъ только тепереча, а спривычки, вотъ намъ, и ничего-съ!— проговорилъ лавочникъ, шмыгнувъ, плечами по своимъ доморощенымъ ярославскимъ овчинкамъ.

— Да и мы, братъ, видали не такіе страхи: въ двнадцатомъ году галка налету мерзла, а мы себ таки — посогрлисъ — и ничего…. Вотъ и теперь, какъ съ полка въ бан, такъ и окачусь холодной водой. Въ деревн такъ просто въ снгу валялся.

— Тяжолое было это время, двнадцатый годъ, а вдь ничего же: себя отстояли!— затронулъ лавочникъ ретивое инвалида, какъ будто зналъ, что это его живая струнка.

— Вы эти раны-то не тогда ли получили? продолжалъ ярославецъ, когда вс покупатели, воспользовавшись счастливой минутой, приготовились убить дешовое время за поучительной бесдой. Къ тому же пора была вечерняя: начинало смеркаться — стало быть все живущее напилось, налось, — и объ мелочной лавочк позабыло думать.

— Всхъ ранъ у меня четыре!— отвчалъ инвалидъ, усаживаясь на изломанный стулъ подл прилавка. Еслибы вс ихъ получить въ полгода, едва-ли хватило духу пройти все наше отечество, да еще притомъ въ нмцанъ завернуть, и къ супостатамъ-то нашимъ понавдаться. Прошолъ я вс заморскія земли, и знаю, какъ и нмцовъ всхъ зовутъ. И съ французомъ пожилъ. Пустой, братцы, народъ эти французы, какъ приглядлся я къ нимъ: чорнаго хлба не дятъ, нашей бодряшки не употребляютъ, а хватятъ эдакъ чашечку чайную бульонцу…. да травы разной вотъ съ такимъ хлбомъ — и сытъ, говоритъ. Теперь бы, говоритъ, вина какого бутылочку, — потомъ по садамъ пойдетъ… шляпа съ заломомъ и тросточка въ рук, а тамъ и пошолъ заглядывать подъ шляпки, пока не засядетъ въ кофейной.

— Что же вы касательно ранъ-то вашихъ хотли разсказать? опять спросилъ лавочникъ.

— Чтожъ разсказать вамъ про раны? — Рана вдь, братъ, скверное дло, длаетъ ее все эта нуля проклятая, одну только и прорвали штыкомъ, ну, зато она и живетъ посмирне всхъ. Какъ вотъ эдакъ непогодь начнетъ заниматься: дождикъ ли полилъ, снгъ хлопьями пошолъ,— заскулятъ мои раны — мста не найду. Одна разв штыковая и сносне всхъ, и то потому, что въ мягкое мсто угодила, да къ тому же и позатянуло ее порядочно.

— Гд же вы ихъ получили, кавалеръ?

— Разумется, не въ одномъ мст: одна до двнадцатаго года еще попалась, и куды она жгуча была!… Былъ я еще солдатъ молодой, непривычный, перевалили мы заграницу и пошли на француза. Шли-то бы, кажется, и не очень долго и все ко врагу ближе: старые солдаты смются надъ нами, Суворовымъ корятъ: ‘въ ногу, говорятъ, ребята!… въ ногу!… прикладъ къ лвому боку держите, а то выскочитъ сердце на втеръ и сухопараго француза не увидите. А подраться, говорятъ, славно съ французомъ: народъ горячій, стойку знаетъ не хуже нашего, не плошайте однако, ребята, — ловокъ французъ, и глазомъ цлитъ прямо въ сердце, а посторонишься — и черепъ, пожалуй, расколетъ. Далеко, говорятъ, теперь наша Россія, и глазомъ не докинешь. А постоимъ за нее: на то, стало быть, послали!’.. Такъ-вотъ мы балагуримъ со стариками-то, ну!— и сами прибодрились. Думаю я: насъ тутъ чуть не двадцать тысячъ и вс на одно шли. Пойдемъ и мы за ними: что, думаю, смотрть на деревенскія слезы?— ‘Смотри, слышь, Иванушко, хоронись отъ смерти. Господь, говорятъ, съ ей, а убьютъ, такъ и мы за тобой слдомъ!’.. толковали старики-то мои. Помню, старики ревли. Да Господь съ ними, старое время только и хорошо, когда вспомнишь.— Нтъ, думаю, батюшка съ матушкой, теперь въ Нметчин: вонъ вчера командиры сказали, что чуть ли мы завтра врага не увидимъ. Тутъ хоть бы и просили меня, ни за чтобъ не послушалъ, двухъ смертей не бывать, а одной не миновать. Слышимъ: застучали отбой — отдыхать велли. — Тутъ со мной два земляка шли, такъ мы все около другъ друга держались. Завалился я съ ними подъ кустикъ соснуть немного, да нтъ: не смогъ! Стали мы толковать, что вотъ-де завтра никакъ въ дло пойдемъ. Начали мы другъ другу давать совты: кто-де изъ насъ будетъ живъ, — пусть въ деревню передастъ все, что останется: главное не бояться пули, стоять — не сторониться. Старики говорили, что она-де тутъ и ловитъ, а коли въ грудь попадетъ — святое дло!… Пока что, а солнышко поднялось и попригрло нашу команду, стали зорю выбивать, въ ряды строиться… Пришолъ полковой командиръ и говоритъ, что намъ-де сегодня вечеромъ въ сраженіи быть, кровь свою проливать, передовой-де полкъ совсмъ ужъ недалеко отъ врага. Да и намъ, говорили, одинъ переходъ остался,— верстъ на двадцать, эдакъ, примрно… Встали мы въ ряды и повалили впередъ, прошли лсокъ-то свой жиденькій, по полян прошли и какъ разъ очутились на гор. Провалили тмъ временемъ передніе ряды подъ гору, вижу я: поляна большая, кругомъ все горы, да горы… рчка бжитъ, нмецкій городъ построенъ на полян и нмецкія церкви съ птушкомъ на колокольн.

— Видите, братцы, какъ я похрабрлъ, что даже и это замчать сталъ, а въ запрошлую ночь, такъ чуть-чуть незаплакалъ: на сердц словно пудовая гиря прившена и голова разболлась, какъ бы не казенная чарка водки, такъ и того бы не замтилъ. ‘Вонъ, говорили, за этимъ городомъ супостатъ нашъ заслъ, туда и намъ самимъ лежитъ дорога’. Вижу: мостикъ далеко на право, деревенька разбросана, кругомъ словно сады разведены — закончилъ инвалидъ и призадумался.

Слушатели его молчали, дожидаясь продолженія разсказовъ. Мальчишка лавочникъ заикнулся было про нмецкія церкви спросить, но прикащикъ веллъ ему нацдить квасу вошедшему покупателю, а самъ, опершись на прилавокъ и вздохнувъ глубоко, опять затронулъ стараго кавалера.

— Какъ же вы, господинъ честной, въ страженіе-то попали?

— Извстное дло ногами, да по командирскому приказу. Сошли мы подъ гору и стали пробираться поляной,— и какъ теперь вижу: завернули опять въ кустарничокъ жиденькій, не видать намъ стало нмецкаго города. Шли мы, помню, не очень долго, сталъ кустарникъ рдть, и слышимъ вс: поднялся громъ справа, ровно бы за нмецкимъ городомъ, ухнетъ, да ухнетъ, да такъ — глухимъ раскатомъ и зальется.— ‘Что это, говорю, пушки палятъ, или ружьями стрляютъ?’ Все, говорятъ, есть: и ружья и пушки. Льется, говорятъ, кровь. Да что ты, говорятъ, Сысоевъ, не трусу ли праздновать хочешь? — ‘Нтъ, говорю, чего трусить!’ — А у самого сердце словно провалилось: руки чуть-чуть ружье держатъ, гляжу старики наши хохочутъ.— Эй, говорятъ, вы, щолкоперы, мужики нечосаные, съ ноги, смотрите, несбиваться, а то дойдемъ, говорятъ, васъ прикладами. Вишь, говорятъ, словно овцы въ кучк: ровняйсь!…’ Вижу одного старика: совсмъ словно струнка: усы расчесалъ, на лицо веселую улыбку нагналъ,— не то въ хороводъ козыремъ пошолъ, не то на сраженіе. Эхъ, молодцы, были эти старики-то суворовскіе, да только не по многу ихъ доставалось на полки!…

Инвалидъ опять вздохнулъ и призадумался.

— Вотъ, господа, продолжалъ онъ, — прошли мы кустарникъ. Вижу я, вижу, словно вчера это было: несутъ три ундера кого-то въ шинель его завернули. Поровнялись они съ нами, видимъ мы не то полковникъ, не то майоръ — эполеты густыя — лежитъ словно смерть блдный. Сертукъ растегнутъ и изъ подъ подтяжки, помню, правой сочится кровь, красная кровь, и запеклась она на рубашк толстымъ хлбнемъ. ‘Раненый’ — говорятъ ребята:— въ кустарник-то, выходитъ, перевязку ему сдлаютъ, да никакъ, говорятъ, уже померъ. — ‘Вотъ, думаю, командиръ не уцллъ: что же, думаю, нашему-то брату солдату задумываться? Только бы, думаю, въ сердце не попадало. — ‘Стой! кричатъ, стройся! Правое плечо впередъ! маршъ!…’ Не помню ужъ я, господа, куда повели и какъ повели, слышалъ только свистъ по сторонамъ, а сталъ приглядываться: одна пуля налетла, да бацъ моего фланговаго, крикнулъ тотъ и пошатнулся. Не помню, что съ нимъ сталось, а самъ я иду за передними. Про пули вспомнилъ,— взялъ немного вбокъ, а она тутъ и легка на помин: въ правое плечо угодила, угорлая! — ‘Не балуй-де, глупой баранъ, — не сторонься, коли-де почотъ длаю, — принимай съ честью!’ Шутъ съ ней, съ дурой! — пролежалъ изъ-за нея три недли въ гошпитал. На выписк оттуда принесли мн медаль. Самъ командиръ навстилъ насъ и поздравилъ съ побдой. Славное было время, братцы, горячее время! А двнадцатый годъ, такъ тотъ еще лучше задался. Тогда мн вотъ еще дв пули влпило, одна въ грудь, подъ самую ложечку, другая клокъ мяса на лвой рук оторвала. Говорили какимъ-то, слышь, огнемъ зардется и пилить было хотли, да спасибо главный докторъ вмшался.— ‘Не нужно, говоритъ, пилить, такъ заживетъ!’— Какъ, стало быть, сказалъ, такъ вотъ и есть.

— Какъ же это, кавалеръ, ногу-то вамъ оторвало? подхватилъ лавочникъ.

— Это подъ Туркой, когда въ двадцать-восъмомъ году ходили.

— Затесалось въ наши ряды ядро горячее, стало жужжать, да лопаться, плюнуло и на мои ходули, какъ ни вертлся, а вывалили изъ рядовъ, да и записали опять въ гошпиталь. Тамъ-таки нашлись хорошіе люди: лишную, да больную ногу подрзали. Полковые мастера изъ полна деревяшку выточили, и сталъ вотъ я калкой, съ золотой нашивкой и отставку чистую получилъ тогда же.

— Прощайте-ко, братцы, никакъ и клестеръ и клей дома готовы: въ клтк донушко осталось подклеить — и совсмъ готова. А то прибранитъ хозяйка, что дрова-де по пустому жгу.

Съ этихъ поръ кавалеръ частенько заглядывалъ въ лавочку, чтобы потшить своей умной бесдой. лавочникъ ждалъ, бывало, не дождался, когда придетъ Иванъ Сысоичъ, не нахвалится онъ имъ всякому новому гостю. Зато и кавалеру доставляли эти бесды немалую радость:

— Словно молодцомъ живу съ вами, братцы, — говорилъ онъ: ровно бы и не прожилъ столько годовъ, сколько засло на плечи.

Немного спустя, кавалеру пораненому чуть не цлый домъ снималъ шапки, а къ прачк стали заходить незваныя гостьи навдаться:

— Что-де кавалеръ-то опять клеитъ?

— Клеитъ, матушка, — цлый день клеитъ, — всмъ одно отвчала прачка.

— Смотри-ко, мать, какой ретивый!

— Тмъ живетъ, голубушка!

— А вдь больно старъ?

— Осьмой, говоритъ, десятокъ доживаетъ.

— Да что, мать, дти-то есть у него?

— Нтъ говоритъ: рано, слышь, овдовлъ, былъ одинъ мальчикъ, да померъ.

— Ну, а у того-то, что ходитъ къ нему?

— Одинъ сынъ солдатомъ, другой въ писаряхъ, оба какъ-то разъ заходили къ моему. Да чтой-то, матушки, ровно бы не доброе что затвается, долго они говорили моему объ войн какой-то, Турку поминали. Старикъ мой куды — шибко серчалъ и палкой своей стукалъ. Закричалъ было имъ, да не разслушала что: одоллъ его опять кашель-отъ этотъ проклятой.

——

— Пораспросите-ко, голубушка, старика-то вашего, что это тамъ затвается?— допытывались встовщицы.

Между тмъ всть эта не была уже новостью, и объявленная печатно, только потому не могла сдлаться въ скоромъ времени извстною, что лавочникъ не получалъ газетъ. По совту инвалида наконецъ запасся онъ этимъ добромъ и съ тхъ поръ каждое утро собиралась небольшая компанія слушать чтеніе и внимательно слдить за ходомъ военныхъ длъ, доходило дло до того, что въ подробности читалось все, что написано было на второмъ и третьемъ (добавочномъ) полулист ‘Пчолки’. Чтеніе производилось громогласно, при всеобщемъ сдержанномъ молчаніи, лавочникъ не закидывалъ своихъ запросовъ. Изрдка инвалидъ объяснилъ имъ, по своему крайному разумнію, т мста, которыя требовали нкоторыхъ поясненій бывалаго человка. Естественно, что Сысоевъ былъ тутъ выше всхъ въ этомъ отношеніи и, при помощи чтеца, того самаго старика въ старой шинел, который любилъ завтракать и обдать семгой и миногами, свденія о современныхъ событіяхъ становились ясными для всхъ слушателей, не исключая, пожалуй, и кухарокъ, имвшихъ глупое обыкновеніе перевирать самую простую и обыкновенную всть. Все это немало способствовало тому, что у догадливаго ярославца лавочка была полна каждое утро, сюда заходили даже съ улицы и перешла большая часть покупателей сосдней овощной. Григорій Матвевичъ съ разу убилъ двухъ бобровъ, и еще больше привязался душею къ доброму и опытному старику-кавалеру, который наконецъ объяснилъ во всеуслышаніе весь ходъ длъ въ слдующихъ короткихъ словахъ:

— Главное, стало быть, звно тутъ — англичанинъ-маклакъ, онъ, выходитъ, и турку подговорилъ и француза сбилъ съ толку. Этотъ народъ — вертопрахъ, и длаетъ, какъ я вижу, не своимъ умомъ. По настоящимъ обстоятельствамъ, чего бы лучше сидть ему дома: вдь ужъ знаетъ, какаго жару задали въ двнадцатомъ году, хоть и зимы дожидался. А пришли мы въ столицу ейную: ‘не буду, говоритъ, братцы, и съ вами, говоритъ, навсегда въ дружеств останусъ. А турка этотъ… такой ужъ народъ необстоятельный, совсмъ, какъ есть, некрещоной. Могомету вруетъ, трубку больше нашихъ барабанщиковъ любитъ, по пяти женъ держитъ, такая ужъ шабала бшеная. Хватитъ горячаго, ну, и оретъ и саблей машетъ, а прикрикнешь, да влпишь пулю, такъ и опшитъ и летитъ кубыремъ. А лошади у нихъ, братцы, такіе, что разв у черкеса одного лучше. Сбрую разукраситъ, словно похвастаться хочетъ, ну, и при себ капиталъ хорошій держитъ, и одежа богатая: прозументовъ налпитъ, золотомъ обошьется, сабли рублей по сту имютъ. Да, нтъ! вдь съ ними куды легко воевать, не то что съ французомъ. Этотъ, пока не истекъ кровью, не вылупитъ глазъ: стойку лихо держитъ, такъ-что задоръ даже беретъ, какъ бы сломить его поскорй.

— Ну, а англичанинъ-то каковъ, Иванъ Сысоичъ? спросилъ лавочникъ.

— Съ этимъ, признаться, не удавалось имть дло. Объ этомъ нужно спросить моряковъ нашихъ, т у нихъ частенько бывали въ гостяхъ. Говорятъ, машины славно длаетъ, а что до военныхъ обстоятельствъ, такъ тоже не очень маракуетъ, все, говорятъ, хитритъ, да мазурничаетъ: грабежемъ, слышь, больше беретъ. Вонъ стояли мы у прусаковъ, такъ офицеры разсказывали, что привелъ англичанинъ-то этотъ кораблей съ тысячу къ Копингавину-городу, да и палилъ по немъ. Хоть, говорили и не смлъ бы онъ этого длать. Палилъ, да палилъ, а таки настоялъ на своемъ: одоллъ городъ и пошолъ грабежомъ донимать. Французскій набольшій, Наполеономъ звали, больно имъ не по-нутру, разсказывали, приходился, они его и на островъ Олены законопатили, тамъ онъ и померъ, Наполеонъ-отъ этотъ самый.

— Этотъ, что Москву зорилъ? — опять спрашивалъ любопытный Григорій Матвичъ.

— Храбрый былъ король. Сказываютъ, офицеромъ былъ и противъ турка ходилъ, а какъ побилъ не то нмцовъ, не то австріяковъ, — такъ и слъ на тронъ и полюбился французамъ.— ‘Мы, говорятъ, съ тобой и въ Москву пойдемъ, когда велишь.’ А тому что?.. извстное дло, коли сами навязываются, да и самого одолло высокоразуміе тамъ это самое. ‘Идемъ, говоритъ, ребята, куды не шло?’ И пошолъ подговаривать, да сомущать по дорог нмцовъ, навалило ихъ къ Смоленску чуть, слышь, не милліонъ народу. Пугнули ихъ наши, да и пошли къ Бородину — селу богатому, по московской дорог, вотъ тутъ-то мн и попала другая пуля въ мякоть руки.

Пощипали мы ихъ подъ Бородинымъ. Дай, думаемъ, въ Москву пропустимъ: пусть посидятъ малую толику, а такъ и накроемъ. Да какъ припрыснемъ на нихъ, какъ начали щолкать въ спину, да подъ колнку: просто руки заболли! Тутъ морозъ ихъ подхватилъ, наши только покрякиваютъ, да въ рукавицы бьютъ, а ихъ-таки доняли славно.— ‘Руби, говорятъ намъ, гостя незваннаго, тутъ же вотъ, слышь,— на старой дорог.’ Какъ ни какъ, а исполнили командирскій приказъ: начесали имъ бока за Березиной-ркой. И пришли сами-таки къ нимъ въ гости: — въ самую столицу ихъ Парижъ.

— Вотъ они, враги-то наши и супостаты! и чего хотятъ? можетъ опять по старому, вишь ихъ турка-то бусурманъ больно обиженъ, что православныхъ въ котлахъ варитъ, мечемъ счотъ. Прощайте-ко, братцы, совсмъ вы меня растрогали, кабы не деревяшка вотъ эта, да не старость беззубая!.. Пришли-ко наверхъ, Григорій Матвичъ, полфунтика медку побаловаться.

Между тмъ прошло уже столько времени, что въ лавочк давно знали и о подвиг Нахимова и о томъ, что флотъ англійскій подступалъ къ Ревелю, и пошолъ прямо оттуда къ Кронштадту.

— Ужъ не Питеръ ли нашъ брать хотятъ? спрашивали словоохотнаго кавалера.

— Нтъ, пусть-ко сначала Кронштату попробуютъ. Тутъ, разсказываютъ, что не вершокъ, то пушка, а по вод кругомъ, что ни шагъ, то и разорветъ тебя и съ кораблемъ, и съ пароходами ихными въ крошечныя щепки. Пусть погуляютъ, да полюбуются: какая громада стоитъ тамъ и никакихъ страховъ не боится, если сама, того гляди, не задастъ имъ еще больше.

— А въ Питеръ придти — мы не позволимъ! — поддержалъ старика всегда внимательный къ его разсказамъ лавочникъ. Оказывали: охотниковъ на полки набираютъ, нашихъ трое молодцовъ и одежду ужъ получили, армякъ синій, крестъ на шапку, по восьми рублей въ мсяцъ, на всемъ готовомъ. Нарядились, слышь, они и прошлись по Снной: — ‘какой, спрашиваютъ вс ребята губерніи?’ — Ярославцы, молъ, говорятъ. ‘Государственные или господскіе?’ — Государственные, говорятъ. Молодцами, разсказывали ребята, вс называли. Офицеръ, вишь, ихъ поймалъ, тоже объ этомъ спросилъ, и тоже, слышь, молодцами назвалъ. Вотъ оно теперя, и попробуй, какъ сядетъ тысячъ сто, да ударятъ по нимъ.

— Да вдь они не будутъ воевать, ихъ, сказывали, въ лодки посадятъ, чтобъ команду возить, тутъ и пушки подъ рукою — поправилъ лавочника любитель миногъ и семги.

— А топоры-то на что? поправился Григорій Матвичъ и чуть не сбилъ съ толку своего постояннаго покупателя, который поправился, весьма впрочемъ, неудовлетворительно, сказавъ ‘что топоры-де такъ, дойдетъ до сраженія и имъ ходъ дадутъ, а не то будутъ лодки починять, если произойдетъ какое поврежденіе.’

— Да что они тамъ въ Крыму-то, Иванъ Сысоичъ, гомозятся? что они нейдутъ на чистое-то поле?— опять допытывалъ лавочникъ.

— Это, я теб скажу, одна ихная трусость, по моему глупому разумнью. Пойти имъ на чистое поле — это, значитъ, одна будетъ глупость, какъ ни, стали ни сходиться съ супостатами — всегда наша брала, я и оказій такихъ ни разу не помню, чтобъ когда нашъ братъ-солдатъ срамоты на себя бралъ. Перебьютъ кой-кого, а свое мсто отстоимъ, и ступай лучше прочь — не ссорься!

— Такъ, батюшка, такъ, Иванъ Сысоичъ. Вонъ и здшныхъ солдатъ, кого ни спросишь: не сойду, говоритъ, съ мста — коли велятъ это длать.

— Солдатъ чести не кинетъ, хоть головушка сгинетъ, ходитъ по свту солдатская поговорка, да поди и вы слыхали не одинъ разъ, что у честнаго солдата очи сокольи, а плечи,— что твои крылья орлиныя, закончилъ на этотъ разъ свою бесду старичокъ, любимецъ всей честной компаніи Григорья Матвевича.

——

Иванъ Сысоичъ былъ какъ-то разъ имянинникъ, и поутру, лишь только приплелся онъ отъ ранней обдни, явился Григорій Матвичъ въ чистенькой сибирк. Волоса его лоснилисъ отъ избытка непокупнаго деревяннаго масла, гладенькая, мягкая бородка раздлялась на дв пряди, вившіяся красивыми колечками. Лавочникъ пришолъ сюда съ признательнымъ и искреннимъ поздравленіемъ: съ баночкой килекъ и пирогомъ съ брусникой. Когда ушолъ онъ на свое приличное мсто, получивъ приглашеніе на досужее время, если не къ обду, такъ по крайней мр на вечеръ, — старый кавалеръ узналъ отъ хозяйки, что Григорій Матвичъ три селедки далъ ей, луку наклалъ, уксусу даромъ налилъ, и два фунта семги общалъ прислать со своимъ прислужникомъ-мальчикомъ.

Щедрость всегда расчотливаго прикащика, разумется, была весьма пріятна имяниннику, но прачк показалась до того удивительною, что она не замедлила передать это въ сосднюю дверь, откуда, по назначенію, перешла новость сквозь вс двери и заинтересовала всхъ обитателей угловъ и кухонъ. Узнавши объ этомъ, чтецъ газетныхъ новостей, желая воспользоваться удобнымъ случаемъ еще съ большею пріятностью послушать бесдъ инвалида — также не замедлилъ явиться съ поздравленіемъ.

Не желая останавливать комерческихъ длъ своихъ, всегда до тонкости аккуратный ярославецъ, поручилъ вс дла по лавочк своему же земляку — хлбопеку. Въ шестомъ часу онъ въ той же сибирк и съ тмъ же лоскомъ волосъ и сапоговъ явился въ комнатк инвалида, когда въ ней собрались уже гости: пріятель-калка, запвшій псню на новосель и не кончившій по случаю кашля хозяина, два его сына: франтъ-писарь, перетянутый въ рюмочку, и солдатъ, плотный и высокій съ бакенбардами и большими усами.

Молодые люди курили табакъ: одинъ въ папироск, другой въ сигар полуторакопечнаго достоинства. Оба они, по требованію хозяина, пускали дымъ въ форточку въ то время, когда явился Григорій Матвевичъ съ фунтикомъ карамелекъ. Хозяйка въ сняхъ раздувала самоваръ старымъ сапогомъ инвалида: пріятели-калки сидли рядомъ на диван. Одинъ кашлялъ, другой кричалъ сыновьямъ бросить до времени курево.

Хозяинъ просилъ, до чаю, пройтисъ по водочк, а чтобы завязать общій разговоръ, заговорилъ о погод.

— Да что намъ съ тобою значитъ холодъ, скажи ты на милость? Вдь молодой народъ, чего добра-то, пристыдитъ, пожалуй. Вонъ-де старые дураки на холодъ жалуются, когда одинъ кардонки клеитъ, а другой сапоги точаетъ, да въ теплой передней сидитъ. Словно намъ и въ диво такіе морозы?

— Оно знаете, почтеннйшій кавалеръ, морозъ рассейскому человку — плевое дло значитъ. Но вдь здсь, выходитъ, погода совсмъ, необстоятельная: по пяти разъ на одномъ дню мняется. Это, выходитъ, старому, да непривычному человку… какъ бы это вамъ сказать… совсмъ, значитъ, отягощеніе, — вступилъ въ разговоръ Григорій Матвичъ, имвшій странную претензію, какъ и вообще вс зазжіе въ Питеръ торговцы, подпустить кудреватое слово, навыворотъ, тамъ, гд обошлосъ-бы спроста и легче. Разного рода постители, пріятели-земляки — служители по трактирамъ, петербургская занозливость, личное убжденіе въ своихъ столичныхъ замашкахъ и другіе кое-какіе недостатки длаютъ изъ питерщика такого красноглаголиваго піиту, что ему, иной разъ, позавидовалъ бы любой провинціальный краснобай, хватившій черезъ мру книжной премудрости. Простой мужичокъ, не лазящій въ карманъ за словомъ и округляющій фразу легко и удачно, до такой степени не уметъ высказаться, побывавши въ Питер, что только слова: ‘значитъ, выходитъ, примромъ будучи’, замняютъ настоящій смыслъ, но съ прибавленіемъ различныхъ ‘оныхъ, примрно сказать’, рчь питерщика длается до того темною, что если она не настоящая чушь и дичь, то, по крайней мр, порядочная безалаберщина.

Однако замчаніе лавочника осталось безъ привта. Молодой кавалеръ-гвардеецъ, не зная съ кмъ иметъ дло, нашолъ нужнымъ промолчать, а братъ его писарь ршительно не обращалъ вниманія на незнакомаго гостя, можетъ-быть, совсмъ не подозрвая, что почти вся закуска шла отъ него и хваленыя кильки принесъ Григорій Матвевичъ.

Напившись чаю, оба кавалера совсмъ нечаянно приступили въ воспоминаніямъ о добромъ старомъ времени. Оба они были земляками, оба служили въ одномъ полку, и слдовательно не разлучались во всхъ военныхъ походахъ, съ тмъ только различіемъ, что отецъ двухъ гостей-молодцовъ нсколько дольше былъ въ строю, потому-что роковое ядро пошутило съ нимъ уже въ Польш, передъ Прагою.

— Вотъ вы намедни разсказывали, Иванъ Сысоичъ, объ ранахъ вашихъ и объ остальномъ прочемъ. Какъ же вы послдовательную-то службу производили? — закинулъ неугомонный, вчно любопытные, Григорій Матвевичъ.

— Былое время, старое время! прошло — не воротишь, а и разсказать — такъ на дв недли хватитъ, проговорилъ чуть слышно имянинникъ.

— Да полно же ломаться-то!.. разскажи имъ молодымъ: пусть поучатся, какъ отцы ихъ работали. Вотъ и мои-бы ребята послушали — да и меня самого какъ-то ты всегда куражишь. Зазорнаго мы съ тобой ничего не длали! подстрекнулъ разговорчиваго Ивана Сысоича его другъ и землякъ. Слушайте-ко, слушайте, молодое племя: дайте вотъ ему духъ перевести, да прокашляться. Онъ вдь у меня ножки промочилъ, въ лазаретъ, хочу вести: пусть понжится!

— Да полно, доведешь ли до лазарету-то?.. Тебя еще вести самаго нужно, подтрунивалъ надъ шуткою гостя Иванъ Сысоевичъ.

— Вотъ, братъ, смотри-ка молодцы какіе! отвчалъ тотъ, указывая на сыновей, которые опять приладились въ форточку. Меня-то, братъ, есть кому дотащить, да и тебя еще, пожалуй, прихватимъ. такъ ли, ребята, отецъ говоритъ?

— Ужъ если, чего Боже сохрани, на то пойдетъ, такъ и мы Ивану Сысоичу подсобимъ — подвернулъ Григорій Матвичъ. Ихъ старости и дряхлости мы навсегда помощники: такъ и законъ повелваетъ.

— Чтой-то вы, братцы, никакъ меня заживо похоронить хотите! А все это ты, старой хрнъ, затялъ, да я, братъ, безъ тебя не тронусь съ этого мста, мы никакъ и его-то увидли чуть не въ одинъ день.

Подобнаго рода шутки не переставали вылетать отъ добрыхъ стариковъ, даже и тогда, какъ начался между ними обыкновенный ихъ споръ о годахъ, вчно оканчивавшійся однимъ заключеніемъ: что если съ турецкой компаніи считать, такъ выйдетъ шестьдесятъ, а съ двадесяти языкъ, такъ и вс восемдесятъ.

— Да вотъ дыры-то эти на плечахъ, да на груди (закончили пріятели) — ноги поломанныя, далеко угнали впередъ нашу старость. Поразберите-ко, братцы, хоть по пяточьку годовъ на свои плечи, такъ мы бы васъ просто-напросто за поясъ заткнули, а на турку ползть и не задумались бы.

Воспользовавшись благопріятной минутой, Григорій Матвевичъ опять закинулъ вопросъ о томъ, какъ провелъ время Иванъ Сысоичъ посл чистой отставки и какъ перемогался до настоящей поры. Какъ ни какъ пришлось старику, что называется, распоясаться.

— Если начать посл Парижа, такъ просто-напросто получилъ я отъ полка отставку и пошолъ къ своимъ навдаться, пошолъ, стало быть, въ свою деревню, въ Костромскую губернію. Шолъ-то я туда долгое время, все больше пшкомъ по привычк, а гд навернется случай, затекутъ ноги — на телгу прилягу, если попадется добрый человкъ. Привезли меня на родину, стали мн видны знакомыя деревни, гд, когда молодымъ былъ, на посдкахъ сиживалъ, по праздникамъ пивалъ пиво, да брагу крпкую. Вотъ ужъ и скворечники вижу. одинъ, словно бы, на нашей изб, вонъ и баня наша пополамъ съ кузнецомъ — все какъ есть свое, деревенское. Сердце у меня ходуномъ ходитъ. Думаю: живы ли то свои, а давно они мн не отписывали, хоть и посылалъ я имъ о своемъ здоровь всточку. Сталъ я въ окно стучать, въ ворота ударилъ, слышу, жучка залаялъ какъ-то глухо, старъ, думаю, старъ, на двор, слышу, отецъ жучку унимаетъ, и меня окликнулъ: ‘кто, говоритъ, тамъ?’ — Я, говорю, батюшка! сынъ твой, говорю, въ чистую пришолъ, — примите, коли въ тяготу не буду.— Крикнулъ старикъ и дверью хлопнулъ. — ‘Просыпайся, говоритъ, Матрена!.. вставайте, бабы!.. — косатикъ-то нашъ живъ, на побывку, кричитъ, пришолъ, красавецъ-то нашъ, кавалеръ государственной пришолъ на побывку. Охъ! — пришолъ!… Отворяйте поскорй калитку, а я и съ приступковъ не сойду, эти радости-то наши совсмъ, говоритъ, не въ терпежъ на старости лтъ!’

Отворила старшая невстка калитку, бросилась на шею и начала ревть, тутъ матушка ухватилась, ребятишки-племянники глава протираютъ. Стыдно, думаю, солдату ревть. а вотъ поди ты, одолй, отвертись отъ слезъ, когда вотъ какіе-то теб соблазни подвернутся. Батюшко стоитъ на повит, словно ороблъ, и слезы кулакомъ подхватываетъ, да какъ кинется на меня, откуда у старика сила взялась? давитъ меня, больно давитъ. Матушка за руку въ избу тащитъ, ребятишки за ноги ухватились… гостинцовъ просятъ. ‘Эхъ, думаю, соблазнили вы меня, родные.’ Заплакалъ, братцы, и я, какъ ни моргалъ глазами, старое бы дло, а не грхъ вспомянуть!

Старикъ-разсказчикъ обвелъ глазами слушателей, и видитъ, что онъ былъ правъ, и иначе сдлать совсмъ было нельзя. Лавочникъ глубоко и тяжело вздохнулъ: солдатъ-гвардеецъ быстро покрутилъ усы и погладилъ бакенбарды, даже писарекъ повернулся на стул, и, ни съ того, — ни съ сего обдернулъ свой сюртучокъ франтовской. Старый же другъ и сослуживецъ Ивана Сысоича, не удержавшись отъ наплыва пріятныхъ воспоминаній, махнулъ рукой.

— Который ты разъ мн все одно разсказываешь, а ужъ лучше бы и не снимался: только тоска одна отъ того, что и со мной тоже было! Говори-ко скоре, что вышло дальше!

— Пришли въ избу: отдохнули немного. Вынулъ я съ дуру шинель свою парадную и надлъ на себя: какъ вскинутся опять на меня, какъ начали опять ревть, да кричать, — насилу унялись къ разсвту. Слышу я, какъ опомнились: жена моя померла въ осеняхъ, недли за три до моего приходу. Господь говорю, съ ней, — совсмъ хворая она была, только маялась, да какъ свчка таяла, — а домовина вс болзни стишитъ. Крпко только жаль, что меня не дождалась, — при мн-то, думаю, все бы лучше померть ей. ‘Все-то тебя, нашего косатика, поминала, велла поклонъ отдать и родительское свое благословеніе,— говорила мать’. — ‘Мы ее, говорили невстки, рядомъ съ Петрунюшкой твоимъ положили, туда, знаешь, къ овинникамъ-то ближе’. Слышу я опять: зять одинъ померъ года ужъ три, говорили, одна невстка убралась, два парнишка малолтки — племянники мои, старшаго брата дтки. Да все, думаю, власть Господня! Вотъ и живу я на родин, господа, чуть не десять лтъ, а чтобъ не отяготить стариковъ, не быть въ семь лишнымъ, — сталъ я думать, какъ бы пользу имъ какую сдлать. Староста церковный сталъ мсто предлагать въ сторожа, — мсто теплое, покойное, обойти разъ ночью кругомъ церкви, ударить въ колоколъ — и все тутъ.— ‘Нтъ, говорю, Михй Спиридонычъ, поищи кого другаго, калки, присмотри, калека-солдатъ любитъ спокойствіе, да теплую печку, его нужно холить, онъ за тебя и за твоихъ родныхъ, за всю родину кровь проливалъ, жизнь свою на-конъ ставилъ, а мы еще кое-что и тяжолое справимъ, только лвое плечо щемитъ временемъ, а правымъ какой хочешь хомутъ натяну’. Похвастался я ему, а таки не послушался, — настоялъ на своемъ. Досталъ себ работу не ломовую, ранъ не вередила она, а другому кому съ неохотки показала бы эта работа небо съ овчинку: пошолъ я кашеваромъ на бурлацкія лодки. Вдь мы вотъ съ землякомъ-то съ Волги, господа, всего три версты отъ рки и бурлаковъ изъ нашей деревни много ходитъ. Походилъ я лто и приберегъ для дому пятьдесятъ рублей на ассигнаціи заплатили недоимку на эти деньги, корову промняли, сна на зиму не хватило, — такъ и сна прикупили. Пришла вотъ и зима, да не застала въ холодной одеж, полежалъ я немного дома на печк, отогрлся. Прощайте, говорю своимъ, пойду въ Кострому, понавдаюсь: нтъ ли мстечка какого. Иду вотъ я, примрно, по площади, гд теперь Ивану Сусанину памятникъ поставили, слышу, окликаетъ меня офицеръ какой-то, и санямъ веллъ пріостановиться’

— Здорово, говоритъ, Сысоевъ!

— Здравія желаемъ, говорю, ваше высокородіе! Гляжу: господинъ маіоромъ въ нашемъ полку служилъ, вмст съ французомъ дрались.

— Какъ ты сюда, говоритъ, попалъ?

— Въ свою деревню, говорю, пришолъ, въ чистую уволили.

— А я вотъ, говоритъ, полицмейстеромъ здсь служу! Зайди-ко, говоритъ, ко мн завтра утромъ.

— Слушаю, говорю, ваше высокородіе!

Пришолъ я, по его командирскому приказу, вижу, полковникомъ ужъ мой старый майоръ.

— Мста что ли, говоритъ, ищешь, хочешь ко мн въ сторожа поступить?

— Благодаримъ покорно за вашу милость, ваше высокородіе! Вотъ если, говорю, благодяніе оказать хотите, въ брантмейетеры бы имлъ желаніе поступить и ундерскимъ чиномъ дошолъ, говорю.

— Все же, думаю, больше принесу пользы, чмъ сидя въ передней — канверты принимать, расчищать песокъ, да чернила наливать. А тутъ пожаръ случится — жизнь буду спасать, имущества разныя. Полюбились мои слова полковнику, сдлалъ онъ меня брантмейстеромъ, пожарнымъ начальникомъ: сослужилъ ему службу на два года, да раны разболлись, и видитъ полковникъ, что ужъ совсмъ я не такой ретивый сталъ, какъ былъ на первыхъ порахъ.

— Ступай-ко, говоритъ полковникъ, въ имніе мое, въ Малороссію, двсти душъ теб на руки даю, знаю: не обманешь меня.

— Благодаримъ, говорю, покорно, ваше высокородіе!.. Опять, думаю, не рука. Вонъ, говорю, Ивана Булакова намедни встртилъ, совсмъ грибомъ сталъ, а солдатъ былъ куды ретивой: пять ранъ за удальство свое получилъ. А что не глупый солдатъ, такъ фельдфебелемъ служилъ въ полку, сами, говорю, знаете, ваше высокородіе.

— Отпустилъ онъ меня въ деревню, и опять я тамъ поправилъ стариковъ, да и потянулся въ Архангельскъ, зврей бить. Страстишка давнишняя была у меня эта охота, да все какъ-то ружьемъ не удавалось запастись, а тутъ помогли добрые люди. Дальше, братцы, не стану надодать вамъ, — былъ я и въ Малороссіи и по всей Польш прошолъ, пока не поднялся турка и не поступилъ я опять въ строй, тутъ подъ Браиловымъ мн ногу оторвало. Оттуда кое-какъ притащили на родину и жилъ я тамъ чуть не двадцать лтъ: то въ сторожахъ при гимназіи, да по присутственнымъ мстамъ, то въ деревн бураки гнулъ, дтскія игрушки мастерилъ: коньковъ тамъ разныхъ, побрякушекъ, на то у меня и краски водились, и вс матеріалы какіе слдуютъ. Старики мои перемерли, думаю, что мн тутъ засиживаться, семь не полезенъ, какъ бы хотлось мн, пойду, думаю, въ Петербургъ, городъ-то знакомый, къ тому же, какъ ни какъ доживу остатокъ, можетъ, думаю, старыхъ товарищей встрчу. Да вотъ одинъ этотъ, старый хрнъ, и попался: все померли. И намъ-то, братъ, пора съ тобой. Землякъ ты мой беззубый, калка негодящій: хорошо, что еще молодцовъ-то за себя поставилъ, а то бы дожжевика этакого и цаловать не сталъ — закончилъ свою рчь инвалидъ. горячо и долго обнимавши своего друга.

Бесда тянулась ужо недолго, но при радушномъ и посильномъ угощеніи добряка-имянинника. Опять оба инвалида кое-какъ сползли съ лстницы, опять распрощались за воротами, и снова долго ползъ Иванъ Сысоичъ въ свою квартирку и опять, сказывала прачка, цлую ночь кашлялъ.

——

Какъ-то спалось въ эту ночь остальнымъ гостямъ Ивана Сысоича, посл его поучительныхъ разсказовъ, но что касается до любопытнаго прикащика-лавочника, то какой-то жаръ напалъ на него и долго мучилъ, пока наконецъ привычка не взяла верхъ надъ истомой: маленькая конурка Григорья Матвевича вскор огласилась легонькимъ храпомъ.

Снятся Григорью Матвевичу безтолковые сны: вотъ онъ еще парнишко маленькій, живетъ у отца и матери, да пришолъ дядя-питерщикъ и увезъ его въ столицу. Жутко на первыхъ порахъ деревенскому мальчику переносить столичные обычаи, дядя посадилъ его въ лавку, отдавъ на руки своему земляку-приващиву. Отъ этого пошли вс приказы и подъ часъ изрядные побои, когда Гришка задумается, стоя подл кадушки огурцовъ и припоминая чехарду деревенскую, крынку съ молокомъ, гд до половины густыя сливки стоятъ, хоть ложку воткни, а тутъ у дяди и привезутъ-то разбавленное, да и ему еще велитъ подбавить водицы, толкнуть ложки четыре муки крупичатой. Тамъ, дома, въ свайку бы швырялъ, въ козанки щолкалъ, а тутъ теб велятъ квасу нацдить, свчи отнести къ верхнему жильцу, да бутылки собрать изъ-подъ квасу или кислыхъ щей. Только и утха одна, когда удастся тишкомъ отъ прикащика выворотить изъ кадки большую деревяную ложку меду, карамельку стащить, — орховъ горсточку и общолкать ихъ подъ воротами, когда опять пошлетъ прикащикъ по жильцамъ. Объ этомъ не стоялъ Гришка, да только вдь бываютъ же такіе случаи, что какъ вотъ напоминается теперь прежнему Гришк, теперь Григорью Матвевичу, во сн: послали его за масломъ съ бутылью большой, и все бы шло хорошо: масла нацдили, написали записочку, ухватился Гришка за свое добро, идетъ и зваетъ, по обычаю. Какъ теперь видитъ Григорій Матвевичъ, поравнялся онъ со Щукинымъ дворомъ, въ проздныя ворота попалъ и занялся своимъ дломъ: сталъ смотрть, какъ перегнулся прикащикъ и зазывалъ барынь въ лавку, разомъ обступили ихъ другіе ребята, и закричали барынямъ на тысячу голосовъ, и все одно и тоже. Опомнимся Гришка, какъ бутыль съ пудомъ масла лежала въ ногахъ у него, а собака далеко бжала, страшно выла и облизывалась. Обступилъ Гришку, до икоты рыдавшаго, весь апраксинскій народъ, и помнитъ онъ: цнили купцы бутылку, жалли масло, и стращали, что парнишк хозяинъ вихры надеретъ, березовой вашей поподчуетъ.

Опять новый сонъ: Гришку хозяинъ домой отпустилъ, а какъ вернется оттуда, такъ общалъ въ прикащики посадить у себя подъ рукой.— Рады были Гришк вс домашніе, не знали куда посадить и ровно бы все такъ было, какъ разсказывалъ и старикъ-кавалеръ. Но вотъ Гришка опять въ Петербург, взялъ его дядя въ свою лавочку и выручку доврилъ, на половину положившись на его аккуратность и честность. Не ударилъ въ грязь лицомъ Григорій Матвичъ: чисто велъ дла и тонко обходился съ покупателями, дядя спасибо сказалъ и послалъ въ другую свою лавочку на полную отчотность, — чуть-чуть не въ хозяева.

Тутъ въ воображеніи Григорья Матвевича начало кружить и крутить совсмъ уже необстоятельное: и горничныя быстроглазыя, задвающія его за живое, и свои деревенскія породистыя красотки — кровь съ молокомъ. Тутъ вотъ женатъ Григорій Матвевичъ и жену выписалъ въ Питеръ, повелъ ее смотрть красивый городъ, а въ лавочк оставилъ хлбопека. Идутъ два молодца — голубочка по Апраксину и хвалятъ прикащики лавочникову молодуху, и подчуютъ ее разными товарами заграничными.— ‘Вотъ, говоритъ Григорій Матвевичъ, тіятеръ стоитъ!’ и хочется ему объяснить, что такое театръ, но не можетъ. Все бы шло хорошо, въ театръ молодые собрались, да пришолъ инвалидъ израненый и такой сердитый, на себя не похожъ, по волосамъ и по голосу ровно бы Иванъ Сысоевичъ, да браниться началъ:— ‘ты зачмъ, говоритъ, безъ моего спросу женился? тутъ, говоритъ, англичанинъ насъ обижать хочетъ, французики разные, а онъ бабьимъ дломъ забавляется. Стыдно, говоритъ, теб хорошему человку торговлей мелочной, да бабами заниматься: ступай, говоритъ за отечество, за вру православную кровь проливать, по царскому слову — Божьему слову. Вотъ и я, говорить Иванъ Сысоичъ, — израненный человкъ, калка немощная и я на вторую службу иду,— вотъ и мундиръ купилъ, и ружье купилъ, твоимъ командиромъ, говоритъ, хочу быть. Одурлъ со страха Григорій Матвевичъ: да я, говоритъ, кавалеръ почтенный, тутъ ни въ чемъ не повиненъ, вчера еще хотлъ тебя спросить касательно дла этого самаго, да не хотлось, говоритъ, при стороннихъ признаться. Ты не сердись на меня, Иванъ Сысоичъ, до времени! Я вотъ завтра къ теб понавдаюсь, приду…

Мгновенно изчезли и жена-молодуха, и кавалеръ знакомый: Григорій Матвевичъ лежитъ лицомъ къ стн, и темно еще въ его комнат. Перевернулся онъ на другой бокъ, приподнялся на руки и заглянулъ въ окно: на двор было еще также темно, какъ и въ самой комнат, а хозяйскіе часы въ лавочк, по которымъ чуть не цлый домъ распредлялъ свое время, зашипли, защолкали и, словно старый инвалидъ, отхаркнулись четыре раза, къ немалому удовольствію Григорья Матввевича.

И опять захраплъ прикащикъ дяди-благодтеля, и опять въ молодой его голов зародили:ь сны неотвязчивые. Вотъ онъ молодецъ-молодцомъ стоитъ въ строю и побиваетъ маклака-англичанина, что машины гораздъ длать, хвалятъ его командиры въ одинъ голосъ, самый старшій въ управляющіе въ себ зоветъ. Григорій Матвевичъ отказывается и продолжаетъ побивать пикой турку большеголоваго и французика сухопараго, что по садамъ въ новыхъ перчаткахъ ходитъ, вино пьетъ и по трактирамъ газеты читаетъ. Вотъ храбрецъ нашъ въ деревню пробирается: запахло ему вникомъ паренымъ, у бурмистра избу затопили, мать, отецъ выходятъ, кавалерію видятъ и плачутъ, горько плачутъ. Старикъ Иванъ Сысоичъ о походахъ толкуетъ, и все его, Григорья Матвевича, хвалятъ: какъ онъ тамъ пикой кололъ, изъ ружья стрлялъ, наскочилъ-было турка, онъ и его подъ лошадь подмялъ. И правду говорилъ кавалеръ: турка завсегда при себ весь капиталъ свой иметъ… все червонцы, да цлковые новенькіе, одинъ только трехрублевый попался, да бумажка сторублевая….

— Не пора ли, дяденька, лавку отпирать? шесть часовъ пробило,— въ пятый разъ проговорилъ надъ самымъ ухомъ Григорья Матвевича тоненькій, робкій голосокъ посыльнаго мальчика Мишутки.

— Что теб надо? спросилъ очнувшійся прикащикъ.

— Кто-то въ дверь стучалъ, дяденька,— квасу требовали. Шесть часовъ сейчасъ пробило.

— Отпирай поскорй! да сходи на верхъ въ тому кавалеру, что у прачки живетъ: не всталъ ли, молъ, онъ, не помшаетъ ли-де ему, если хозяинъ зайдетъ.

— Всталъ ужъ, дяденька, — говорилъ возвратившійся мальчикъ, всю, слышь, ночь прокашлялъ. Вышелъ самъ ко мн. ‘зови, говоритъ, коли нужно что’.

Григорій Матвевичъ, по общему замчанію всхъ покупателей, въ это утро, словно не выспался: блдный такой стоялъ за прилавкомъ, ничего никому не сказалъ, отпустилъ вмсто муки соли крупной, вмсто одного фунта ситника, отвсилъ два, да еще и съ походцомъ, семгу съ кадушки, ни съ того, ни съ сего, на стойку поставилъ, повертлся немного въ лавк, и долго потомъ сидлъ въ своей комнат. Вышелъ оттуда разчесаный, въ праздничной сибирк. Вс думали, что прикащикъ въ гости собрался, и дйствительно не ошиблись, потому-что немедленно за нимъ явилась за стойкой та-же рыжая борода хлбопека, Мартына, который стоялъ въ лавк и вчера цлый вечеръ. Разсказывали потомъ, что Григорій Матвевичъ заходилъ къ кавалеру, а что тамъ было и какіе разговоры велись, такъ прачка въ точности и въ большой подробности передать не умла, пересказала только такъ, какъ далось ея разумнію, съ неизбжными собственными прибавленіями.

Изо всхъ разсказовъ хозяйки Ивана Сысоича любопытные узнали только одно, что Григорій, вошедшій въ дверь, совсмъ на себя не былъ похожъ, роблъ, что-ли, Богъ его знаетъ, о порогъ запнулся, вмсто Сысоевой комнаты чуть въ хозяйскую не прошолъ, если бъ прачка не поправила и не указала, куды нужно было идти ему.

Григорій Матвевичъ отворилъ дверь робко и опасливо, поклонился старику въ поясъ и оговорился: — ‘что, можетъ, помшалъ, такъ уйду сейчасъ!’

— Нтъ, говорилъ кавалеръ, милости просимъ: радъ дорогому гостю. Не хочешь ли чайку?

— Благодаримъ покорно! отвчалъ Григорій Матвевичъ, и слъ на диванъ.

Тутъ они начали чай пить и разговаривать, разговаривали долго, Григорій поклонился опять, но кавалеръ цаловаться заставилъ и по плечу трепалъ Григорья-то. Вышелъ старикъ проводить прикащика въ дверь и опять поцаловалъ.

Такъ по крайней мр разсказывала прачка, добавивъ въ заключеніе: ‘что еслибъ не кашлялъ старикъ, все бы выслушала. Да и Григорій-то очень тихо говорилъ, какъ ни прикладывала уха, ничего не поймала. А тотъ, какъ на зло, ни разу не позвалъ къ себ, хоть бы чашку чаю выпить. А что въ самое темя поцаловалъ, такъ своими глазами видла.

Досадовала прачка на свою глупость и неопытность, сердились на нее и вс сосдки.

— Я бы, думала одна, немножко бы, только немножко услыхала, не задумалась бы и все бы поняла сразу.

— Я бы такъ просто вошла туда, разв нельзя найти къ жильцу дла какого? Вдь не запретитъ же онъ хозяйк входить въ свою комнату.

Какъ ни какъ, а любопытнымъ представлялась съ каждымъ днемъ новая пытка, какъ только ни появлялась за прилавкомъ рыжая борода хлбопека. Рдкое прежде обстоятельство, оно съ нкотораго времени сдлалось ежедневнымъ, смотря по желанію прикащика, и по тому, утромъ или вечеромъ заберется Григорій къ Сысоеву.

Но какъ слдствія посщеній этихъ сдлались гласными, то и сущность ихъ не должна быть секретомъ. Къ полной досад опытныхъ встовщицъ, не умвшихъ справиться съ весьма простымъ дломъ, разскажемъ нашимъ читателямъ о тхъ бесдахъ, которыя имютъ наибольшее значеніе и привели дло въ благополучному исходу.

Въ первое посщеніе инвалида, Григорій Матвевичъ опять началъ съ похвалы заслугамъ старика, напустивъ туда кудреватыхъ, но топорныхъ выраженій, какъ будто цлую недлю придумывалъ, да еще съ десяткомъ такихъ же краснобаевъ совтовался.

— Вотъ тепереча будемъ дло вести такимъ порядкомъ. Извините, значитъ, храбрый кавалеръ, что мы вашей милости совсмъ по нечаянности безпокойства причиняемъ, и по своей вол, стало быть, пришли въ вамъ. Начнемъ хотя бы и съ того, что тепереча, выходитъ, вы много на свт Божьемъ пожили, видимъ, значитъ, что и кавалеріей изукрашены, живаго мста на груди не осталось, все, примрно, кресты, да медали. Къ тому же все одно: и раны сказывали, въ преизбытк. Истинно, скажу вамъ, храбрая вы душа кавалерская, Иванъ Сысоевичъ!

При этомъ лавочникъ вскинулъ даже глаза нсколько вверху, вроятно, съ цлью придать своей красноглаголивости прилично торжественное выраженіе, а на красивомъ лиц выразить и довольство своимъ умньемъ высказаться по питерски, и глубочайшее довріе и уваженіе въ заслугамъ и дламъ храбрости достойнаго чести кавалера.

— Что ты мн похвалы-то непрошеныя разсылаешь? замтилъ кавалеръ. Что и отъ меня шло, такъ по одной обязанности слдовало. Если бы другой кто не сдлалъ на моемъ мст, такъ и человкомъ-то русскимъ назвать было стыдно. Тутъ нечего хорониться, когда супостатъ тебя хочетъ обидть, да стоишь ты съ нимъ глазъ на глазъ. Вали его подъ ноги, если упрямится, да станетъ изъ ружья цлить: на то, стало быть, обрекъ себя, а побжишь назадъ, свой же братъ, какъ труса поганаго, приколетъ. Тутъ вдь на то, если хочешь, идетъ дло: всякій солдатъ, передъ врагомъ стоя, за Россію-матушку идетъ, родину свою отъ врага грудью заслоняетъ. Ей слава, ему слава, а тебя убили, да его убили — обоимъ хорошо, потому, все что за твоей спиной вся Россія стоитъ: вс это тамъ деревни, города разные. Теб крпкое они спасибо скажутъ. Вотъ-де, молъ, за меня солдатъ этотъ шолъ, на свою грудь раны принималъ, за меня-де кровь свою лилъ, потому стало быть, и поминъ теб по церквамъ сдлаютъ. А поранятъ сильно такъ опять-таки одно и тоже: будешь ты страдать и опять таки за Россію-матушку, за родину православную. Вотъ вдь ты ж грамотный бы человкъ и книги, поди, почитываешь, а знаешь ли, что такое эта родина-то твоя? — и старикъ-разскащикъ вопросительно взглянулъ на собесдника.

— Какъ же не знать, честной кавалеръ? По нашему глупому разумнію, такъ это, выходитъ, Рассея вся, амперія наша родиной зовется.

— Ну, а Россія-то что!— Вотъ и видно, что вашъ братъ только за прилавкомъ и хитеръ, а свту-то видлъ, только-что въ одномъ деревянномъ окошк. Россія это такая, стало быть, земля, что ни одинъ супостатъ не одолетъ. Начать съ Москвы-золотыхъ маковокъ, гд калачи, да сайки такіе пекутъ, что ни въ одномъ заморскомъ царств не сдлаютъ. Вотъ за ней тутъ и пойдутъ разные города наши: Ярославль городовъ Москвы уголокъ — твоя родина, рядышкомъ и моя Кострома, веселая сторона. Тутъ Вятка, всему богатству матка, здсь народъ Черемиса живетъ, что чисто и погано пожираетъ, а тамъ и пошла писать Сибирь большая, гд бабы бьютъ соболей коромыслами, а золота да серебра на стахъ возахъ во это лтъ не перетаскаешь. Хохляндія бы теперь, по нашему Малороссія, гд хохлы живутъ, — страна хлбосольная и галушекъ разныхъ много, вареники съ творогомъ подадутъ, водкой, по ихному горилкой, хоть облейся, только не дразни его хохломъ, — смирной народъ, а казакомъ назвалъ, такъ вс двери настежъ, наливокъ такихъ поднесетъ, что и сладка бы она, а съ мста наврядъ ли встанешь, если не постарается добрый человкъ помочь. Тутъ у нихъ и Кіевъ, старый городъ, и Крымъ, благодатная сторонушка, заходи въ любой садъ, шь, что хочешь и сколько душенька твоя приметъ, только не бери съ собой, на это и сторожъ тебя у воротъ осматриваетъ. Здсь-то вотъ и засли эти мазурики, супостаты-то наши, да еще на Капкасъ пробрались. Тутъ словно воры давно заслъ народъ буйный, несклонный, грабитъ по ночамъ, да стрляетъ и всякую супротивность длаетъ. Дальше Польша идетъ, Латыши народъ, Чухна сердитая, что одинъ сдлаетъ, то и другой повторитъ. Вотъ этотъ то народъ и подошолъ къ самому Питеру и продаетъ здсь рыбу, молоко, да масло свое. Тутъ опять пошла чухна вплоть до Соловковъ, гд Архантельскъ городъ — всему морю воротъ. Не бывалъ, признаться, въ немъ, а Вологда славный городъ, церквей много и строеніемъ каменнымъ беретъ. Дальше опять идутъ либо твоя, либо моя родина. Да ты, землякъ, какого узда?

— Даниловскаго, честный кавалеръ!

— Ну, такъ, братъ, съ романовцомъ барана въ зыбк закачалъ, толокномъ Волгу прудилъ…

— Вдь и про вашихъ, Иванъ Сысоичъ, идутъ приговоры-то эти самые…

— Какъ же, братъ, есть и про нашихъ. Вотъ хоть бы теперь чухломскій рукосуй рукавицы ищетъ, а рукавицы за поясомъ. Ну, такъ, оставя шутки, ты вотъ сказалъ теперь, что изъ Данилова-города, стало быть, Даниловъ теб родиной будетъ. Вотъ теперь и читай какъ по писаному: и деревня твоя, гд тебя отецъ и мать на свтъ произвели, и баня, гд тебя родили, и село, гд крестили, отецъ крестный, мать крестная, родные твои, невстки, золовки, братья, сестры — все это теб родиной будетъ, по моему разумнію. Двка-красавица писаная, что полюбитъ тебя пуще брата роднаго и дастъ она теб дтей на утшеніе, на твою подмогу. Дти эти самыя — опять-таки родина будетъ. Царская воля, царское слово, законы наши, что отъ незаслуженой обиды тебя защищаютъ, старики, что тебя иную пору уму-разуму учатъ, погостъ, гд твои дды и прадды лежатъ, войска, что за твою жизнь и за твое хозяйство деревенское стоятъ, хлбъ даже самый, что мы трудомъ добываемъ,— все это опять теб должно быть дорого, та-же родина, которой ты всмъ обязанъ, потому — она сама обязала тебя по гробъ твоей жизни. И не за что, смотри, обязала: разв за то только, что мужикъ деревенскій тебя пустилъ на свтъ Божій, въ подданные Царя-Батюшки. Я такъ вотъ теперь по себ знаю, что такое отечество-то наше, родина-то эта, Россія-матушка. Шли мы, братецъ ты мой, изъ Парижа назадъ, домой, прошли Польшу, да разъ на стоянк остановились. Размстили нашу команду по избамъ, пошолъ и я въ ту, которая назначена была. Вижу, совсмъ изба моя деревенская, и три окошка на улицу глядятъ, и труба деревянная, да и изба-то какъ у насъ дома: почернла вся и въ соломенному навсу немного нагнулась, крылечко тоже пошатнулось и два приступка вывалились и лежатъ въ сторонк, словно поправить ихъ некому. Такъ, думаю, такъ и у насъ было, и ни съ того, ни съ сего вошла мн на умъ мысль такая, что вотъ-де отворю дверь: отецъ съ матушкой на шею кинутся, обнимать станутъ. Вотъ и овца заблеяла, словно бы наши прыгуньи, птухъ заплъ, курицы клохчутъ, а въ избу вошолъ: и образа православные на тябл стоятъ, и свчка жолтенькая приставлена къ тяблу. Старикъ и старуха кланяются намъ, просятъ милости не погнушаться: отвдать ихъ щицъ свжихъ. Яичницу, говорятъ, сдлаемъ, молоко, коли хотите, принесемъ, хлбушко-то, говорятъ, сами рушайте, вотъ и ножъ!— говорятъ. Не утерплъ я, Григорій, одолли меня слезы, словно ребенка малаго: кинулся на стариковъ, обнимать сталъ, словно отца, мать родную обнималъ. Тутъ ребятишки заревли. Эхъ, думаю, лучше бы гд подъ заборомъ соснулъ, а то тутъ такія чувствія подступили, что совсмъ нтъ мочи одолть себя. Пристыдятъ, думаю, старики, по всей рот разскажутъ, по батальонамъ пойдетъ, весь полкъ узнаетъ: что вотъ-де Сысоевъ — баба, чужихъ стариковъ за своихъ принялъ, совсмъ одурлъ, онемчился. Взглянулъ я на своихъ товарищей опасливо, лвымъ глазомъ: одинъ усы крутитъ, а самъ знаю, щетинисты у него усы, онъ и самъ зналъ это, и никогда, что ни припомню, никогда не крутилъ ихъ. Другой кавалеръ подъ столъ зачмъ то залзъ, а ефреторъ Михевъ такъ въ окно сталъ глядть, и вижу: хитритъ, сдая крыса, тоже плачетъ. Славныя вы, думаю, ребята, солдатская кость каменная — сердце восковое, сказалось оно, какъ Россіюшку-то увидало, родину-то свою узнало, да понюхало деревенскаго духу!

— По моему, кто такихъ чувствій не понимаетъ, либо знать не хочетъ, просто нехристь какая-нибудь, бусурманинъ проклятый, турка некрещоная! продолжалъ кавалеръ, посл тяжолаго вздоха и продолжительнаго кашля, которымъ онъ заключилъ свою первую рчь.

Иванъ Сысоичъ, съ трудомъ впрочемъ, привсталъ съ дивана, и откуда голосъ взялся: началъ говорить такъ, будто и Богъ всть какъ разобидили его, словно на цлый свтъ разгнвался.

— Вотъ, говорилъ онъ, тутъ всякая сила на тебя идетъ, хочетъ одолть тебя, отнять у тебя все, что вотъ мы и въ Москв отстояли, и за чмъ въ Парижъ ходили, а есть трутни такіе, что и глядть не хотятъ ни на что.— Хорошо еще, если ты службой какой обязанъ, а не вольный человкъ, ты бы вотъ, напримръ, Григорій. Вдь только и дла то, чтобы утянуть осьмушку съ двухъ фунтовъ, да взять за то барыша полкопйки мдью, начать откалывать сахаръ, да крошки подбирать въ мсяцъ на пятакъ серебра. А тутъ теб попадется плохонькой человкъ, да еще макура какая-нибудь близорукая: на всы-то не смотритъ, а и смотритъ иной разъ, да не видитъ,— такъ и четверку утянешь съ фунта: вотъ она торговля-то ваша крохоборливая, отяготительная. Ты вотъ одного обвсилъ на дв копйки, теб совсмъ польза малая, а у него, глядишь, и денегъ-то только дв копйки лишныхъ, на другой день онъ эти дв копйки оставилъ, и все червякъ бы не глодалъ: фунтъ чорнаго хлба и ты бы далъ ему, да еще и соли восьмушку прибавилъ. Вотъ и живешь ты хозяину, и будешь жить еще дольше, можетъ хозяинъ помретъ прежде тебя и есть въ твоей сум капиталишко, лавочку, пожалуй, захочешь скупить на себя. Хорошо, положимъ, и лавочку скупилъ, твоя она собственность, никому не даешь отчоту, кром себя самаго. А кому, скажи на милость, польза отъ этого? Ты-то вдь опять станешь обмривать, да обвшивать, только начнешь чай пить въ трактирамъ, брюхо отростишь, да величаться станешь, что мы-де капиталъ имемъ, можемъ и садокъ съ рыбой скупить. Вотъ тутъ теб и толкуй объ родин-то! Глупая твоя жизнь, Григорій, если ты тебя не хочешь понять, а тянешь туда, гд и безъ тебя много.

Старикъ, кончивъ укоры, слъ опять на диванъ и долго всматривался добродушнымъ взглядомъ въ своего слушателя, на лиц котораго выражалось сильное нетерпніе и какая-то необыкновенная краска, какъ будто ярославецъ только сейчасъ соскочилъ съ баннаго полка и окатился холодной водой.

— Вотъ вы тепереча, заговорилъ онъ робкимъ нершительнымъ голосомъ, меня корить начали и совсмъ приругали не за дло. Я и пришолъ-то къ вашей милости, чуть не за этимъ самымъ дломъ: больно, видите, хотлось бы испытать все, что вамъ довелось на бломъ свт. Время-то, знаете, подошло благопріятное, такъ что же, думаю, звать?— пойду-ко спрошу кавалера.

— Мое теб слово, доброму человку, всегда отъ сердца пойдетъ. Старикъ Сысоевъ никому зла не длалъ, разв лягушк какой, когда шагалъ по болотамъ въ походахъ. Иди, Гриша, иди, не задумывайся! Въ настоящемъ дл всякаго человка родина ждетъ, она передъ тобой въ долгу не останется, помяни мое слово! Только ты заслужи это, а волка бояться — въ лсъ не ходить: страшенъ громъ, да милостивъ Богъ!

Старикъ Сысоевъ, въ вид поощренія, цаловалъ Гриторья Матвича и вогналъ его въ слезы не столько укорами, сколько, можетъ быть, собственнымъ примромъ и ласкою. Иному старику слезы дорого даются, случается, что и совсмъ нейдутъ, если поломало его горе, да бды непрошеныя.

Задумался Григорій Матвичъ, крпко отуманили его рчи старика умнаго и бывалаго. Задумался лавочникъ до того, что и въ лавочку не пошолъ: и вотъ отчего видли покупщицы одну только рыжую бороду хлбопека.

— Что это, спрашивали он, самъ-отъ хвораетъ, что-ли?

— Письмо никакъ въ деревню пишетъ, отвчалъ имъ хлбопекъ, и нсколько удовлетворилъ любопытству кухарокъ, потому что далъ имъ поводъ вывести изъ этого то, что должно быть, съ Григорьемъ что нибудь особенное приключилось: не даромъ же кавалеръ цаловалъ его и по голов гладилъ, какъ сказывала прачка.

Дйствительно, Григорій Матвевичъ царапалъ въ это время обглоданнымъ перомъ изъ заплеснввшей чернильницы, слдующую нехитрую грамотку:

‘Родителю нашему любезному Матвю Спиридонычу, матушк нашей любезной Орин Мироновн отъ сына вашего единокровнаго рожденнаго Григорья Матвича посылаю я вамъ ниской поклонъ и прошу вашего заочнаго родительскаго благословенія навки нерушимое и желаемъ мы вамъ на многія лта здравствовать и будь надъ вами Божья милось братцу нашему единоутробному Степану Матвичу отъ братца вашего Григорья Матвича ниской поклонъ посылаю. (Дале слдовали низкіе поклоны деверю, невстк, баушк и прочимъ роднымъ деревенскимъ).

‘При семъ письм увдомляю я васъ, что я со всмъ по своей вол въ солдаты пошолъ вс нашъ обижаютъ и Иванъ Сысоичъ тоже говоритъ ступай говоритъ кровь говоритъ руская а вы объ этимъ не сокрушайтесь мн ничего я отъ мста отсталъ Александрушко подростетъ будетъ съ васъ а оброкъ отдамъ и подушное все коли найдете кого все едино единственно за него пойду сироту бы Григорья отстояли а я за симъ письмомъ остаюся слава Богу живъ и здоровъ а впредь уповаю на Бога чего и вамъ желаю о чемъ желаемъ слышать и радоваться а обо мн сумлній не имйте никакихъ съ кавалерій приду а убьютъ Господня влась 1854 года мисяца декабря 17 числа.

Сложивши письмо пирожкомъ. Григорій Матвевичъ самъ отнесъ его въ почтамтъ и, вмсто того, чтобы отправиться въ лавочку, опять завернулъ къ инвалиду.

— Письмо, говоритъ, сейчасъ въ деревню отправилъ, вотъ только вернулся съ почты, да и завернулъ къ вамъ.

— Спасибо, Григорьюшко, что не забываешь старика. Подержи-ко вотъ палочку: я ее обточу.

— Опять я буду утруждать вашу доброту, Иванъ Сысоевичъ, глупымъ спросомъ — заговорилъ Григорій Матвичъ, исполняя просьбу старика. Вдь вотъ теперь разсуждать станемъ такимъ манеромъ: мужицкое бы дло теперь одно, а солдатское вдь опять другое. Хотлось бы утрудить вашу милость — спросить: какъ это у васъ-то, примрно, было?…

— Не глупи ты, Григорій. Одн бабы дуры говорятъ, что страшно на первыхъ порахъ, да и воютъ словно по покойникамъ на погост. Мн такъ вотъ теперь это самое наилучшее время стало, посл походовъ, да ранъ моихъ, объ рекрутств пріятне вспомнить, чмъ объ деревенскомъ сиднь, да гульб на поедкахъ.

— Какъ же съ вами-то было, Иванъ Сысоичъ? Вотъ это-то бы мн и желательно знать, все отъ стараго, да израненаго кавалера многому нашъ братъ, молодой человкъ можетъ поучиться.

— Дло нехитрое! да къ тому же и время то было горячее, все французъ-то этотъ, про котораго вамъ разсказывалъ, копошился. Мы себ живемъ въ деревн, никакихъ бдъ не чуемъ. Пришолъ разъ въ нашей изб соцкой, постучалъ падогомъ своимъ въ окошко. Слышимъ: ‘съ твоей, говоритъ, избы, Сысой, рекрутъ требуется, приводи завтра въ волосное!’ Мой старикъ, какъ ни какъ, собралъ всхъ братьевъ, а было насъ въ семь четверо и вс женатые: только я одинъ, посл всхъ, въ супружество вступилъ, потому что былъ самый младшій. — Что-жъ, говорю, благословляйте, да и въ губерское демъ. Прикрикнулъ на свою бабу: ‘Собирай, говорю, что мн слдуетъ по вашему бабьему разуму! не ссорься со своими, не гнви меня! Да какъ закричу на нихъ, закричу благимъ матомъ, такъ и теперь не пойму совсмъ, отчего такъ мн разсердиться довелось, а прежде, да и посл, никогда не ругивался такъ. На другой день рано встали, помолились иконамъ, стали меня благословлять: замерло у меня сердце глупое, ноги хотятъ подкоситься, а все оттого, что батюшко съ матушкой ревомъ-ревли, я хоть-бы слезу проронилъ, стою и наказываю братьямъ: не обижать стариковъ, жен не спускать, если верховодить станетъ, да чтобъ меня вспоминали извстіями о дом. Можетъ быть, говорю, далеко насъ уведутъ.

— Извините, кавалеръ, перебью вашу рчь: говорите — сердце стучало у васъ, родители рыдали. Хорошо, что такъ, что вотъ вы на глазахъ были, а эдакъ… издалека будутъ благословлять,

— Это, братъ, еще лучше,— скажу я теб… Тамъ вдь вотъ какъ: лица твоего не видать станетъ, а армякъ, либо шуба твоя блется: вонъ, говорятъ, косатикъ-онъ нашъ! и заревутъ благимъ матомъ, а покажи имъ издали шапку,— такъ и не уймешь цлый день. Ты ужъ далеко за лсомъ дешь и подъ гору ужъ спустился, а твои все стоятъ: авось, думаютъ, вернется. Прежде-то и мн это на утху было, а разревись теперь,— вотъ теб солдатское честное слово: разсержусь и совсмъ разругаю. Такъ ли я, говорю, Григорій Матвичъ, а?

— Вдь вотъ видите что, Иванъ Сысоичъ, это опять по человку, какъ вдь кто это на сердце принимаетъ.

— Отступись ты съ сердцомъ своимъ!— Что оно тутъ сдлаетъ, когда ужъ такая линія пошла, сердцо-то ты въ пазуху хорони, да и закрой пирогомъ деревенскимъ съ кашей. Вотъ теб и сердцо,— когда такая дурь ползла!

Чтобы успокоить расходившагося старика и поправить собственный промахъ, Григорій Матвевичъ просилъ кавалера продолжать любопытный разсказъ.

— Ну, чего теб тамъ захотлось? — все еще съ нкоторымъ гнвомъ говорилъ Иванъ Сысоичъ, но доброе лицо его опять въ минуту просвтлло и снова полились его задушевные разсказы, отъ которыхъ куды легко становилось лавочнику.

— Вотъ теб и дальше пойдетъ толкованье! — продолжалъ добродушный старикъ. Пришли мы въ волосное, тамъ и спрашиваютъ: самъ что ли, Сысой, везешь сына? ‘Самъ!— говоритъ батюшко. Нагляжусь, говоритъ, на него хоть по дорог-то. Вдь онъ, соколикъ, мой за братьевъ, по своей охотк, пошолъ!’ и реветъ мой старикъ, старуха увязалась съ нами — и та плачетъ. Привели вотъ меня въ губерское, поставили подъ мру помню, что чмъ-то холоднымъ припало мн къ темю, ‘лобъ! — закричали. И каюсь въ старомъ грх: одежду чуть ли не цлый часъ надвалъ, а пришолъ къ своимъ на фатеру, такъ еще родителей своихъ сталъ унимать и ни одной слезы не проронилъ вплоть до той поры, какъ посадилъ своихъ на телгу и пришло намъ время — партіей пойти на мсто сходки. Шли мы въ народ весело, смючись, попвая псни. Гд на дневку придемъ, — въ пристнокъ начнемъ играть, другіе ребята бабокъ съ собой набрали, городковъ, бывало, наколемъ изъ полньевъ, такъ и здимъ другъ на дружк верхомъ. Соберемся кучкой: орлянку кидаемъ: тогда еще глупая игра-то эта въ ходу была. Бывало вс деревни по пути напотшимъ: псни поемъ для двичьей потхи, и учатся двки у насъ нашимъ, своимъ, значитъ, пснямъ, какія у нихъ не поются. А тамъ размстили по полкамъ, и пошло наше дло своимъ чередомъ. Только вдь, говорятъ, съ медвдемъ въ берлог не уживешься, а человку съ человкомъ — плевое дло!…

— А потомъ и изъ войны вышли? — опять спросилъ Григорій Матвевичъ.

— Удаль молодецкая изъ одной только могилы не выноситъ, а изъ огня, изъ воды, — вынесетъ! Тутъ, братъ, и толковать намъ съ тобой не о чемъ!

Этимъ кончилась настоящая и, кажется, послдняя бесда торговца ярославца, человка себ на ум — и кавалера, прокопчонаго порохомъ и закаленаго горячимъ желзомъ, потому что въ тотъ же день вечеромъ Григорій Матв&#1123,евичъ отправился, какъ сказывалъ хлбопекъ, къ дяд-хозяину. Но такъ какъ и это свиданіе, при настоящихъ обстоятельствахъ, не секретъ, то и разсказъ объ немъ, думаемъ, вовсе не будетъ лишнимъ для тхъ, кого заинтересовала судьба нашего блотльца.

Пришолъ онъ въ дядину квартиру заднимъ ходомъ, и слдовательно прямо попалъ въ кухню, гд въ это время стряпала его тетка. Робко поклонился онъ ей, робко спросилъ о здоровь хозяина дяди.

— Здоровъ!… ничего!… говорила она. Да что это тебя, Григорьюшко, давно не видать? Самъ-то пыталъ спрашивать: ‘чтой-то, говоритъ, Григорій давно не приходилъ: да не безъ меня ли былъ, можетъ, говоритъ, ты старуха, запамятовала какъ-нибудь? ‘А мн чего, говорю, запамятовать? Самъ знаешь! — какъ вотъ въ Покровъ чаю заходилъ пить, такъ съ той поры и помину нту.

— Да нкогда, тетушка, было, дловъ много набралось!

— А ты получилъ ли, отецъ, тутъ теб какъ-то меду послали кадушку, парнишко твой заходилъ, — такъ я варенья дв банки отдала ему. Не разбилъ бы, пострленокъ! Все ли онъ теб приставилъ въ цлости?

Не зная какъ отвчать тетк на ея привычные вопросы, надъ которыми прежде нисколько не задумывался Григорій Матвевичъ, даже не видавшій варенья, спросилъ только:

— Сама что-ли, тетушка, варила? — но и тутъ попался въ просакъ.

— Словно не знаешь, батько: завсегда варенья-то ваши — мое рукодлье. Вотъ ужъ который годъ этимъ занимаюсь!

— Да что, дядя-то дома что-ли, тетушка?

— Отдыхаетъ, должно быть, теперь, дав все на счотахъ что-то щолкалъ. Да вотъ загляну пойду. Войди!… веллъ! — говорила, она возвратившись.

Робко пріотворилъ дверь, робко просунулъ въ нее свою фигуру Григорій Матвевичъ и словно бить его дядя станетъ, совсмъ не по-обычному, поклонился хозяину еще въ самыхъ дверяхъ.

— Что это тебя, красное солнушко, видомъ не видать, ужъ который день? Тутъ къ теб порученья кое-какія были,— заговорилъ дядя и пытливо взглянулъ на блднаго прикащика. Вечоръ твой парнишко забгалъ, (продолжалъ хозяинъ) сказывалъ, что ты и въ лавк сидишь рдко, все, говоритъ, Мартына посылаешь, у солдата все, слышь, у какого-то сидишь. Словно, братъ Григорій, ты на ум какую ни на есть потаенность держишь? Да и погляди-ко въ зеркало, совсмъ, значитъ, и на себя не похожъ! Говори-же скорй!…

— Я ничего, хозяинъ!.. робко заговорилъ Григорій Матвевичъ, но оправился. Тутъ къ твоей милости дло у меня есть, продолжалъ прикащикъ.

— Что это?.. по лавк что-ли?.. не случилось-ли чего худаго? Садись-ко, да разсказывай!..

— По лавк все обстоитъ хорошо, да вотъ тутъ какая оказія вышла, ты не сердись на меня сперва. Постой! да я теб все по порядку разскажу.

Григорій Матвевичъ услся на кончик стула и шапку въ рукахъ оставилъ.

— Вотъ тутъ какая статья идетъ, — продолжалъ онъ нсколько погромче и смле прежняго.

Въ это время вошла тетка, но старикъ-мужъ оборвалъ ее на первыхъ шагахъ:

— Поди-ко, матушка, стряпай! Тутъ вонъ парень что-то хорошее хочетъ разсказывать, не слдъ бабамъ мущинскія дла слушать. Говори-же, Григорій, что у тебя тамъ на ум засло!

— Теперь вотъ супостатъ намъ стращаетъ! Говоритъ: ‘все возьму!’ нтъ, говорю, не дамъ теб, чего не слдуетъ, постою, говорю, за себя! Ты, говорю, не харахорься, собьемъ теб спси — и будетъ съ васъ.

— Что ты, что ты тутъ городишь? съ чего ты-то тутъ храбришься? — перебилъ дядя. Въ ополченіе что-ли идешь?

— Выше хватай! Я, братъ дядя, совсмъ въ солдаты иду! проговорилъ громко Григорій Матвевичъ, и поднялъ дядю съ дивана и самъ привсталъ. Я ужъ и въ деревню объ этомъ писалъ. Благословите, говорю, а я ужъ далъ себ зарокъ крпкій на это дло. Такъ ужъ тому и быть слдуетъ.

Дядя долго думалъ, кусалъ свою бороду и, словно изъ угла, заговорилъ тихо и истово:

— А обдумалъ-ли ты это дло, не съ горяча-ли, брать, ухватился? Тутъ вдь, смотри, вотъ какая статья, что она на всю жизнь теб пойдетъ, зря-то нельзя къ ней приступаться. Что-жъ ты англичанина что-ли бить станешь? — закончилъ дядя, измнивъ свой тонъ на полушутливый.

— Иванъ Сысоичъ говоритъ, что куда пошлютъ, туда и пойдешь, тутъ, говоритъ, все едино-единственно кого не стрлять, все супостатъ, да врагъ и твоей семь, и родин твоей, Россі-то, врагъ.

— Нтъ, ужъ ты, братъ, ступай на англичанина: на корабли ступай! Этотъ народъ, какъ я вижу, только того и ждетъ: вотъ, сегодня утромъ въ лавк читали, что всхъ-то онъ народовъ подговариваетъ. Колоти ты его, сутягу возмутительнаго! Ступай, Григорій, да смотри, чтобъ твои старики не поперечили теб. По мн, братъ, святое это дло — солдатомъ теперь быть. Вонъ, посмотрлъ я, апраксинскіе молодцы газету толкомъ не дадутъ прочитать, все-то, братъ, ругаются, англичанина корятъ. Я, Григорій, съ своей стороны правъ, мн теб нечего указывать, самъ вдь себя знаешь, только, смотри, старики-то твои…

— Я отписалъ ужъ имъ, что коли-де хотятъ, пусть Григорьевъ чередъ на меня перенесутъ, все же христіанское дло сдлаютъ: сироту оборонятъ. Знаешь Григорья, что бобылемъ посл Егора кузнеца остался? Пускай за меня лто у насъ на дому работаетъ! А ужъ я такъ поршилъ, что завтра и въ губернское пойду, все ужъ и подвелъ къ тому. Братишку-то моего, Александрушку-то, не оставь, дядя, завсегда твоимъ плательщикомъ буду: возьми его на себя, пусть за меня родителямъ окажетъ пособіе! — и Григорій Матвевичъ поклонился дяд въ ноги, а когда всталъ, видлъ старикъ, что у племянника выступили крупныя слезы и побжали по щокамъ.

Тронутый дядя крпко обнялъ его, благодарилъ за службу честную, слегка прихвастнулъ. ‘что и я, молъ, тебя ничмъ не обижалъ!’ Тутъ откуда ни взялась тетка-старуха и, не понимая въ чемъ было главное дло, стала также обнимать племянника — и заплакала.

— Ты смотри же, Григорій, не возгордись! — говорилъ старикъ-дядя, при прощань! Навдывайся къ намъ — и Боже тебя оборони — уйти не простившись. Вдь я теб все же дядя родной, не бойсь постоимъ за себя — не обидимъ!..

— Твоею милостью и въ люди пошолъ, дядя Егоръ Кузьмичъ. Парнишкомъ ты меня взялъ, да вотъ и на отчотности состоялъ у тебя четыре года. Ты и въ молитвахъ у меня сейчасъ за отцомъ-матерью стоишь!..

— Въ лавочку я пошлю своего подручнаго. Поди, теперь, теб ужъ будетъ не до того?

— Да ужъ уволь — поскорй свое дло кончить, на душ словно грузъ какой, на сердц тошно!

Съ этихъ поръ Григорья Матвевича совсмъ не видать было въ лавочк, а гд пропадалъ — совсмъ было неизвстно. Черезъ недлю уже видли его кое-кто изъ знакомыхъ жильцовъ, какъ прошолъ онъ въ срой шинели и въ шапк солдатской срой, прямо въ прачкину квартиру, къ старику-жильцу. Сказывали потомъ, что, должно-де быть, Григорій новымъ нарядомъ приходилъ старику похвастаться. Но вотъ пришолъ онъ прощаться, и весело смотритъ, и къ старику-инвалиду ластится.

— Прощайте, говоритъ, старый кавалеръ! Жилъ бы я съ вами не плакался, да ужъ знать дорога теперь прямая и торная. Благословите вы меня, да не скажешь ли чего на прощань?

— Одинъ теб мой совтъ, Григорій. Слушайся ты того, кто приставленъ къ теб будетъ, назовутъ-то его дядькой, да вдь онъ, смотри, обтшетъ тебя, уму-разуму научитъ, будешь ты брякать ружьемъ такъ же, какъ и онъ самъ. Вытянетъ онъ тебя въ въ струнку и поперегъ обточитъ въ рюмочку: станешь ты ходить молодцомъ, на загляднье всмъ. Тутъ теб опять солдатская наша поговорка пригодится: длай дло въ семь рукъ, а слушайся всегда одного, самъ знаешь: — худая псня безъ запвалы. Онъ теб, дядька-то этотъ, первую псню и въ-зорю, и посл одну будетъ пть. Знай ты ее: стой — не шатайся, ходи — не спотыкайся, говори — не завирайся, а ляжешь спать, такъ раньше вставать собирайся. Твое дло одно теперь: отдавай ты честь тому, какъ Государь указалъ: не твоя о томъ забота, а твой отвтъ. Да вдь вотъ я что теб скажу, Григорій Матвичъ,— если всю теперь пересказать теб службу-то солдатскую, — такъ разв-разв къ завтрому вечеру кончимъ, пожалуй эдакъ ты и перекличку прозваешь — а ужъ это, братъ, совсмъ худо. Сказано одно: солдатъ царскій слуга — и ничего теб больше. Что завтра, говоришь, уводятъ, съ дядей-то попрощался?..

— Тридцать рублей серебромъ давалъ. Да я не взялъ, Иванъ Сысоичъ, думаю своими пока справиться.

— Ты ихъ, какъ придешь въ полкъ, прямо дядьк, какого приставятъ, отдай! Онъ вдь теб добро изъ этого сдлаетъ: разные струменты, какіе нужны солдату, справитъ. Только сходись ты съ нимъ по миру — по-согласію, а за тебя поручусь — всякой тебя солдатъ полюбитъ, какъ не крпкоруки бываютъ иные дядьки.

— Хотлъ я опятъ-таки спросить, Ивань Сысоичъ: какъ вотъ мн съ супостатомъ-то сниматься?

— Придешь на мсто — всему научатъ, а до того теб далека еще псня. Нужно сначала узнать ружье, стойку, да вытяжку умть держать. А дальше, по моему, вотъ что: сошолся ты со врагомъ глазъ на глазъ, — мть ему пулю горячую прямо, слышь, въ щокотливое мсто, чтобы онъ тебя и обидть ужъ не смлъ. Не пускай, стало быть, пули черезъ голову, не оглядывайся, торопись заряжать и не боронись отъ пули. Коли улучишь — въ офицеровъ вражьихъ стрляй, орудія подбивать старайся, а отъ твоей мткой пули живая душа далеко не уйдетъ: сама въ руки дастся. Опять-таки главное теб: раненыхъ и плнныхъ, коли попадутся подъ руку, не обижай, краденое добро, самъ знаешь, въ прокъ нейдетъ. Безъ чести солдату жить нельзя, безъ совсти и шагу путнаго не сдлаешь. А чистъ, да добродтеленъ, всякому и въ глаза смотришь прямо и неробко, по командирскому приказу, да и на часахъ стоишь чутко. Тутъ и на часы поставятъ, первое слово скажутъ: вотъ-де теб честь и мсто…

— А поранятъ, Иванъ Сысоичъ?

— Подберутъ. На то ужъ тутъ и начальство такое приставлено.

— Ну, а если убьютъ-то, Иванъ Сысоичъ?

— Вчная теб память, и твой же братъ-солдатъ добромъ вспомянетъ: правдивая въ немъ была солдатская душа, скажутъ они! Клади же и ты свою душу за царя и родину!.. А вотъ теб на память и образокъ мой: изъ-подъ турки вынесъ, подъ французомъ былъ и на нмцовъ ходилъ со мной, да вотъ и теб теперь пригодился. Прощай же, прощай, Григорьюшко, вышолъ бы тебя проводить, да совсмъ ослабли ноги: такъ никогда не случалось, и съ дивана-то встать насилу могу…

Прошло времени немного, но въ знакомой намъ лавочк накопилось много новостей: изъ десятаго номера кухарка сошла — обижать стали, Матрена какая-то задурила — попивать начала, такъ и той тоже отказали отъ мста, изъ пятаго номера жильцы съзжають, домовый хозяинъ водовоза смнилъ. Въ четвертомъ номер жильцы подкутили, до полночи пли псни и такъ ревли, что изъ нижной квартиры купецъ присылалъ сказать, чтобъ были потише, потому-что надъ самой спальной его зат 123,яли пляски, отъ которыхъ штукатурка валилась.

——

— Посылалъ-то Ивана Степанова — прикащика, разсказывала кухарка купца: да тотъ дураковатъ у насъ немного, словъ объяснить не уметъ. Вернулся назадъ, и говоритъ, что не слушаются: говорятъ-де, что мы сами платимъ деньги и сами запретить можемъ, чтобъ купецъ вечеровъ не длалъ, не призывалъ музыкантовъ, а то и намъ, говорятъ, длаетъ безпокойство. Одинъ было, слышь, драться кинулся, да не устоялъ на ногахъ — упалъ. Другой на лстниц услся, плъ псни и хваталъ за ноги всхъ, кто ни проходилъ мимо, да такъ и уснулъ тутъ, пока не подобрали другіе гости.

Между этими новостями главнйшую роль занимала одна: за прилавкомъ, вмсто Григорья Матвевича, стоялъ какой-то Иванъ Семенычъ. Спорили, что онъ красиве прежняго Григорья и въ обхожденіи повеликатне. Къ этому одни прибавляли собственное замчаніе, что новый прикащикъ сродни старому, а другіе, что онъ просто былъ подручнымъ главнаго хозяина и будущей осенью въ деревню идетъ — жениться хочетъ.

Замолвили словечко слегка и кстати и про прачкина жильца Ивана Сысоича, что вотъ-де, какъ проводилъ Григорья, такъ и въ лавочку пересталъ ходить, словно стыдится чего.

Но послднее заключеніе было ршительно несправедливо, какъ и доказала въ тотъ же день его хозяйка прачка. Пришла она въ лавочку заплаканая, разсказывала, какъ-будто нехотя: что вотъ-де послалъ ее въ Измайловскй полкъ къ другу своему инвалиду: къ себ веллъ звать.

— Знать проститься съ нимъ хочетъ!.. Священникъ ужъ былъ! добавила она въ заключеніе. Совсмъ на себя сталъ не похожъ. Поди-ко, говоритъ, сюда, хозяюшка, подыми мн голову, подложи подъ нее другую подушку. Шубой, говоритъ, прикрой меня, совсмъ озябъ…. знать приходятъ мои послдніе часы…. Тутъ онъ, батюшки, призабылся немного, отходитъ, думаю, да нтъ, опять подозвалъ меня и послалъ вотъ къ старику-то!…

Землякъ и старый другъ инвалида, пришедшій опять съ обоими сыновьями, нашолъ Ивана Сысоича въ забытьи, но тотъ не заставилъ ихъ долго дожидаться: открылъ глаза и протянулъ:

— Спасибо, говоритъ, братцы!… спасибо…

— Что у тебя болитъ?… ноги что-ли? — едва проговорилъ его старый другъ.

— Просто, братъ, старость! чему тутъ болть?… все болитъ: вотъ и голова какъ кирпичъ, и ноги чешутся, слышу, кровь бжитъ,— холодная, словно ледъ, кровь бжитъ по жиламъ!… раны ноютъ, глаза туманомъ завалило, — и старикъ застоналъ и закашлялся.

— Пора, пора, братъ, убираться! землю только тяготимъ… Вотъ и въ этой квартир другой какой бы жилецъ получше меня жилъ, побольше бы меня хорошихъ длъ длалъ!… А тутъ что?… кардонки, да клтки… вонъ домикъ клеимъ… (старикъ опять закашлялъ.) Оставляй, братъ, и ты сыновей-то своихъ: приходи!… дожидаться буду!… все бы вмст!…

Инвалидъ не договорилъ и провелъ холодной рукой по такому же лбу, какъ-будто припоминалъ что хорошее.

— Возьми-ко за лобъ, старикъ ты мой, старый другъ!… Въ жизни ни разу не ругивались!… Попробуй какой лобъ-то холодный, — ледъ!… Въ голов словно свинецъ налитъ!… вотъ!… и старикъ-инвалидъ покрутилъ головой и опять приложилъ къ ней руку.

— Ну, вотъ… слава Богу!… вспомнилъ!… заговорилъ онъ снова. Изъ нижняго комода деньги вынь… въ бурак лежатъ!… Раненымъ было все собиралъ, да вотъ пришлось иное сдлать. Половину-то на похороны мн, а другія… съ десять рублей наберется!… да еще въ комитет осталось!… эти ты Григорью отправь! Да что бы взялъ, а то-молъ старикъ серчалъ, у!… крпко-молъ серчалъ. Крпко серчалъ!…

Старикъ сдлалъ усиліе, чтобы вскричать на послднихъ словахъ, но голосъ ослаблъ, глаза закрылись. Онъ встрепенулся, и опять заговорилъ:

— Господь съ вами!… Приходи же, старикъ, скорй!… отъ похоронъ останется… хозяйк моей отдайте! За кумомъ еще, кажись, было!… ей же!… Позовите-ко кума!… а сердце оторвалось!… Слышу: сердце внизъ покатилось!… Господь съ вами!…

И видли вс, какъ старика дернула судорога: вытянулся онъ и руки по швамъ сложилъ, словно передъ фронтомъ въ старину равнялся, открылъ глаза, уставилъ ихъ въ печку. По лицу пробжала улыбка, добродушная улыбка Ивана Сысоича, которою радовалъ онъ въ былую пору своего земляка и стараго друга. Еще разъ дернула его судорога: вздохнулъ Иванъ Сысончъ, тяжело вздохнулъ и отвелъ лвую руку, которая словно плетью опустилась съ дивана. Крикнулъ Иванъ Сысоичъ чуть не на весь домъ — и затмъ не слышно стало его тихаго, добродушнаго голоса.

Умеръ онъ для бесды поучительной, для ласковаго слова и добраго совта. Похитила его смерть у друзей, которые его горячо любили, умеръ онъ и для родины, которую онъ самъ такъ любилъ и такъ зналъ хорошо. Поклонитеся же христіане, русскіе люди, его праху — послднему свидтельству существованія его на земл: вонъ, везутъ его на ломовомъ извощик, сзади писарь и четверо солдатъ идутъ, старика дряхлаго легковой извощикъ везетъ, словно туда же, въ могилу. Еще везетъ извощикъ купца толстаго, въ колняхъ у него два маленькихъ мальчика, сзади детъ купчиха и груднаго ребенка завернула въ шубу. Проходящіе люди шапки снимаютъ и крестятся. Немного сзади позда отстала квартирная хозяйка-прачка, вся заплаканная, объ руку съ товаркой — тоже плачущей. За ними нищенка какая-то увязалась и тоже утираетъ глаза рукавомъ. Не спроста плачутъ старухи, вдь жилъ же на свт добрый человкъ, и потребовалъ его Богъ для награды вчной, третьяго дня былъ живой и съ тобой говорилъ, а теперь и крышкой тяжолой накрытъ и на кладбище увезенъ.Тамъ уже и могила вырыта на его трудовыя деньги, и готовъ могильщикъ съ лопатой, чтобъ завалить его холодной землей, на вка-вчные.

Зарыли Ивана Сысоича въ могилу, помянули по обычаю. Посл крестъ ему деревянный сколотятъ, красной краской покрасятъ и выведетъ щоголь-писарь хитрую надпись. Будетъ ходить его старый другъ на могилу, пока силы хватитъ или самъ не уляжется рядомъ. Но все-таки не пропадетъ о нихъ память: въ праздникъ Смоленской лтомъ придетъ помянуть ихъ молодое племя. Понавдается и Григорій Матвичъ, если не сразитъ его пуля вражья и вернется онъ назадъ, на побывку.

ПИТЕРЩИКЪ.

(Похожденія кулачка).

Разставанье.

Въ крайной изб деревни Судомойки, у хозяина Артемья — небывалое горе, которое подкралось къ нему незамтно и подняло его жену Матрену еще далеко до первыхъ птуховъ. Старуха завозилась около печи и изрдка глубоко и тяжко вздыхала. Вздохи эти, сопровождаемые какими-то однозвучными восклицаніями, незамтно учащались, и когда старуха вышла изъ-за переборки, съ лучиной въ рукахъ, легко было замтить, что глаза ея опухли и покраснли, а на рсницахъ висли не первыя свжія слезы. Вставивши лучину въ свтецъ, старуха осторожно подошла къ лавк, во всю длину которой вытянулась фигура, накрытая овчиннымъ полушубкомъ. Старуха осторожно потолкала эту фигуру, подперлась локоткомъ, и тмъ жалобнымъ, робкимъ голосомъ, который такъ живо вспоминается всякому, при первой мысли о давно минувшемъ младенчеств, шептала, сквозь слезы, спящему:

— Петрованушко!.. разумникъ!.. очнись-ко, желанный мой! Никакъ свтать скоро станетъ, радость!..

Спящій перевернулся, но съ полатей раздался другой голосъ, нсколько строгій и непривтливый:

— Эку рань тебя, старую, нелегкая подняла: не замай!.. отстань!.. Дай хоть на послдяхъ парню-то покуражиться. Никакъ еще и первые кочетье не пли: ложись-ко!..

— Нтъ, ужь не засну, не засну!.. Всю ноченьку мутило, и призабыться не удалось!— было отвтомъ.

Опять раздался въ изб тотъ же урывистый шопотъ, который такъ назойливъ и непріятенъ просыпающемуся въ самую лучшую, сладкую пору ночи.

Не хитрилъ и тотъ, чей голосъ оговорилъ сердобольную старуху-будильщицу, потому-что вскор показались его босыя ноги на приступкахъ и, наконецъ, вся фигура самаго хозяина Артемья пробралась съ полатей въ кутъ, въ то время, когда спящій поднялся на лавк и лниво потягивался.

Артемій молчалъ, продолжая одваться, молчалъ и сынъ его Петрованушко — виновникъ настоящаго семейнаго горя.

Въ изб было попрежнему тихо, какъ бываетъ тихо въ любой крестьянской изб въ ранную пору утра, когда можно слышать и шипнье въ лахани стрекнувшаго уголька отъ лучины, и корову, лниво пережовывающую жвачку въ подъизбиц, и трескъ надъ голбцомъ сверчка — этого незваннаго и досаднаго гостя вcякаго теплаго мста въ деревн.

Въ изб Артемья на эту пору тишина нарушалась еще вздохами его женs, которые вскор превратились въ вcхлипыванья, неблагопріятно подйствовавшія на обоихъ мужчинъ: самъ Артемій упорно молчалъ и покрякивалъ. Сынъ его вышелъ на крылецъ и задумался.

Вотъ, гд-то вдали выкрикнулъ первый голосистый птухъ-запвало, ему отвтилъ другой, третій еще голосисте — и вскор началась задорная чередовая перекличка досужихъ сосдей, по пнію которыхъ деревенскій человкъ узнаетъ время ночи.

Привычная перекличка птуховъ, проходившая незамтно для парня въ былую пору, на этотъ разъ увлекла его и навела на продолжительное раздумье: голосъ одного птуха, бойко начавшаго выкрикъ, дорвался на самой середин, и птухъ не дотянулъ полной трели.

— Надо быть, крпко началъ, покачнулся на нашест и слетлъ внизъ!— думалъ парень, и въ воображеніи его уже рисовался содомъ и неугомонное кудахтанье, которое подняли напуганныя, всполохнутыя куры.

— И ничмъ не уймешь ихъ до самаго разсвта, народъ такой! А вотъ скворчихинъ птухъ совсмъ старъ сталъ, и поетъ сипло, и скоро кончаетъ. Не съ пуста: пятую зиму живетъ…

Парень еще долго стоялъ и вслушивался, но видно какъ ни отгонять тоску, накипавшую на сердц, придется опять за нее взяться, когда войдетъ онъ въ избу и увидитъ, какъ тоскливо смотритъ ему въ лицо мать-старуха, и самъ отецъ, подсвши въ столу, разбитымъ, не мене тоскливымъ, голосомъ говоритъ ему:

— Не отринь, Петрованушко, стариковскую молитву: не забудь на чужой сторон!.. Пошли теб Никола-Чудотворецъ, да Казанская Богородица, талану, да счастья!.. Насъ-то не забудь только!..

— Зачмъ забыть?.. не для чего забывать!.. Вы-то… могъ только отвтить парень, но упорно сдерживалъ накипавшія слезы.

— Ой, отцы мои родные! кормильцы мои! — завопила старуха и пала на плечо сына.

— Подъ сердечушкомъ-то своимъ я тебя выносила, выкормили-то мы тебя, выпоили, а пришла неминучая власть на чужую сторонушку снаряжать! Помрешь — не увидимся!.. Ой, батюшки, ой, родители мои! Ой, ой, ой!..

Градомъ полились у старухи слезы, Артемій вылзъ изъ-за стола, махнулъ рукой и побрелъ подъ полати.

— Спи, Ондрюнька! спи, шустрой! Рано!.. — говорилъ онъ одному изъ ребятишекъ (въ разброску валявшихся на полу подъ шубенками).

Этотъ парнишко, приподнявшись на постел, пугливо озирался, вроятно разбужонный громкими причитинаньями большухи. Плачу этому не мшалъ старикъ-Артемій, и даже видимо сочувствовалъ, потому-что продолжалъ, попрежнему, покрикивать и откашливаться.

Немного оправившись, онъ опять подошолъ къ столу и опять заговорилъ съ сыномъ:

— Дорога-то дальная, туды-то обрядимъ! А тамъ все отъ тебя, Петрованушко, да отъ Семена Торинcкаго! Коли не онъ — такъ и надежи никакой нтъ, да, я чай, не отринетъ — въ cватовcтв вдь,— свои… Поклонись ему, попроси!..

— Знамо надо поклониться!— отвчалъ парень.

— Ну, и наши питерщики, чай, покажутъ: свои вдь, соcдcкіе!..

— Знамо, покажутъ!.. Ондрюха покажетъ!.. Матюха!..

— Жениться, Петрованушко, надумаешь — домой прізжай!..

— Куды, какъ не домой,— знамо!..

— На вотъ отъ трудовъ своихъ, Петрованушко! возьми… десять рублевыхъ, чай, хватитъ.

— Какъ не хватитъ — хватитъ!.. останется!..

— Далъ бы и больше, радльникъ, да не въ моготу: самъ знаешь!.. Вонъ и то лысуньюшку продали, и сно все сгребли съ повта!.. Тулупъ-то свой лонишной тоже!.. самъ знаешь: изъ какихъ доcтатковъ?..

Въ отвтъ на это, парень только сильно, безнадежно махнулъ рукой и опустилъ голову.

— Все на теб, разумникъ! Отъ твоей милости!.. не отринь!..

И старикъ уже не вылзалъ изъ-за стола, а тутъ же, при всхъ вытиралъ обильныя слезы. Одному только парню почему-то хотлось удерживаться отъ нихъ, и онъ ушолъ за переборку и долго — безсознательно разсматривалъ, какъ густой дымъ валилъ изъ печи и сильно лзъ къ потолку и полицамъ.

— Вставайте, робятки! Матвюшко, вставай!— будилъ онъ потомъ маленькихъ племянниковъ — сыновей покойнаго брата.

Потомъ прилегъ было къ нимъ, хотлъ поиграть — и не нашолся. Всталъ опять и опять началъ выговаривать.

Изъ-подъ полушубка показалось одно раскраснвшееся личико, а вотъ и другое — и оба, съ просонковъ, тупо смотрли на дядю, не понимая въ чемъ дло.

— Въ Питеръ сегодня ду, вставайте!— чуть не вскричалъ парень тмъ безнадежнымъ голосомъ, посл котораго едва ли кто удерживался отъ слезъ.

Въ избу вошолъ дядя Петръ, старшій братъ старика Артемья, человкъ, жившій въ Петербург долго, разбогатвшій тамъ, а теперь уважаемый всею деревнею за умъ и опытность.

Старикъ пришолъ подлиться, по родственному, съ парнемъ своимъ толкомъ и опытностью, и говорилъ:

— Бги кабаковъ — главное! Вотъ отецъ-то не пріучилъ тебя къ водк, и тамъ остерегайся. Водка — огонь: многихъ сожгла. Въ харчевн — ничего, чайку попить, и то, смотри, не часто — ожжотъ… Больно-то съ шустрыми, да бойкими не дружись: народъ тамъ прожжоной…

— Ой, поучи-ко, поучи! Больно ты толковъ, братъ!.. родной!.. Самъ-то я и придумать ничего не могъ, а хотлъ, больно хотлъ, да не знаю какъ.

— Ну, гд теб знать: свту-то и видлъ, что въ окн-то своемъ: домосдъ, вдь…

— Домосдъ, братъ, домосдъ, родной!… Поучи-ко, поучи — кровной, вдь — свой.

— Идешь-то ты въ толковое ремесло плотницкое. Артели у нихъ крпкія, только держись за нихъ, да тутъ смотри съ толкомъ. Вдь, и у нихъ всякой бываетъ, что рубль-отъ заработываетъ въ недлю почесть, а выпьетъ, такъ и въ грошъ не ставитъ. Пуще бгай полпивныхъ, тамъ въ игры всякія играютъ,— втянешься: водой не отольешь. Присмотру-то тамъ, да уроковъ ни отъ кого не жди, всякъ живетъ по себ, и теб доведется также.

— Спасибо, дядюшка, кормилецъ! такъ-то вотъ словно и выучился. Все-то такъ запомнилось ловко…

— Не на чемъ, племянникъ дорогой, Петръ Артемьичъ! Вдь, съ отцомъ-то твоимъ мы не чужіе — одна полоса мясу: родные братья.

— Да, поучи ты, поучи, братъ!… ещо.

— Будетъ съ него, пока. Всего-то не втолкуешь, свой на то разумъ иметъ. Отца-то не забывай, не зазнавайся очень-то.

— Да, ужь не забывай, Петрованушко, не забывай!…

— Ну, и меня: дядя, вдь теб. А вотъ теб и мое благословеніе и деньжоночокъ, сколько могъ: не обезсудь!— Становись же на колни: благословляй, братъ, коли не благословлялъ еще, да и съ миромъ.

Отецъ благословилъ сына створчатымъ мднымъ образомъ, и запихнулъ ему этотъ образъ за пазуху. Старуха передала ему мшокъ съ подорожниками и низко поклонилась, невстка присоединила свои рыданья къ причитаньямъ старухи. А вотъ, когда совсмъ разсвло, отворилась дверь: и изъ разсявшагося густаго пару, мгновенно ворвавшагося съ втру, показались фигуры питерщиковъ — Ондрюхи и Матюхи, которые взяли новобранца на свой страхъ и согласились дохать вмст съ нимъ до Питера.

— Не оставьте, ребята, парня! вразумите, коли въ чемъ не дойдетъ своимъ-то толкомъ! Не отриньте, но знати!.. свои, вдь: во какими запомню!— просилъ Артемій питерщиковъ и, вроятно для большаго убжденія ихъ, намекнулъ на свою старость и односелье съ ними.

— Не проси, что просить? Знаемъ!— отвтилъ Ондрюха.

— Самъ себя должонъ смотрть, а мы, значитъ, люди натуральные: все можемъ предоставить. На то, примрно, въ столиц… разныхъ господъ, выходитъ, знаемъ, а опять-таки и хозяевъ разныхъ. Радніе его будетъ какое, значитъ… а мы… вотъ, это въ какомъ сложеніи понимать надо…. настояще-такъ!— говорилъ другой питерщикъ Матюха и, какъ видно, что называется, зарапортовался вслдствіе столичной заносчивости, которая, видимо, немало усилилась и деревенскими крпительными средствами, которыми любитъ заручиться простой человкъ въ привычную дорогу.

Какъ ни безтолковы были послднія рчи, старикъ Артемій понялъ ихъ по-своему и низко кланялся. Кланялся и сынъ его, Петръ.

— Пособи, братцы! народъ вы доточной, не впервые въ Питеръ-то здите.

— Пріобыкли, молодецъ, пріобыкли! замтилъ Матюха съ тмъ важнымъ тономъ, которымъ любятъ важничать зазжіе на родину питерщики.

— Грамотной, вдь, онъ у меня: и церковное читаетъ, и гражданскую печать маракуетъ. Не обидлъ Богъ, неча говорить: можетъ пригодится и въ этомъ досужеств.

— Завсегда въ изб у дьячка, передъ обдней, Житія читаетъ!— сочла за нужное прибавить мать и не нашлась больше, а только низко-низко поклонилась и опять принялась за слезы.

— Не просите: не обижайте, значитъ! говорилъ первый питерщикъ.

Но вотъ наступила и минута разлуки, которую обставляетъ русскій человкъ, по старому завту отцовъ и ддовъ, везд одинаково: когда дорожный человкъ одлся потепле и туго-натуго подпоясался кушакомъ, вс находившіеся въ изб присли. Не долго длилось молчаніе: вс, вставши съ мстъ, молились на тябло, по примру большака избы, который, кончивъ молитву, обратился къ сыну:

— Ну, прости, Петрованушко! прости родимый! благослови тебя Господи. Не забывай… Жениться-то, молъ, домой прізжай, да скоре!.. Хворъ сталъ: не въ силу подчасъ. Прости, птой!.. Да дядины-то слова пуще помни: онъ вдь неспроста.

Дальше онъ не могъ говорить и передалъ сына матери, гд ожидали его безнадежно-судорожныя объятія и рыданія, старуха повалилась ему на плечи и не смогла ничего выговорить. За нее причитывали другія бабы-помощницы, въ объятіяхъ которыхъ также предстояло Петровану испытать, какъ тяжело ложится на сердц бремя разлуки, отъ которой и отказаться бы даже такъ впору.

Дядя простился хладнокровне всхъ.

Между тмъ изба Артемья густо набилась сосдками, которыхъ привлекло сюда сколько любопытство и досужство, столько же и обычное состраданіе ко всмъ неутшно-рыдающимъ. Прощаніе съ ними было гораздо короче. Учащонне слышались только разныя искреннія пожеланія, во все время, пока парень подошолъ къ ребятенкамъ-племянникамъ.

Ребята спохватились, что дло идетъ не нашутку, когда вс въ изб голосятъ и что, знать, скоро не кому будетъ снаряжать имъ телжки, носить шляки и лодышки. Ребята растрогали своими слезами дядю до того, что онъ поспшилъ за дверь, на крылецъ, къ роковымъ санямъ и концу разставанья…

— Прости, родимой… сердце!… не забудь, да отпиши по первоначалу… какъ тамъ… Пошли теб, Казанская!… ой!..охъ!…

— Прощайте, родные, прости, Гриша!… Дядя Михй, прости, родимой!

— Не поминайте лихомъ! А въ чемъ не разобидлъ ли кого? Простите, желанные: — слышалось съ обихъ сторонъ.

— Трогай, да легче сначала: сами разойдутся! — раздался другой голосъ, усилившій рыданія бабъ.

Старикъ Артемій только махалъ рукой и низко кланялся во все время, пока пошовни питерщиковъ были въ виду.

Но вотъ они обогнули околицу, скрылись за банями, опять стали видны и спустились подъ гору, за лсъ, все дальше и дальше…

Старуха-мать давно уже лежала на лавк чуть не въ безпамятств. Надъ ней выли золовка и невстки. Артемій ушолъ на повть и долго-долго возился тамъ съ колесами, потомъ накинулъ полушубокъ, надлъ шапку и ушолъ подъ знакомую ёлку, откуда поздно вернулся домой, залзъ на полати, постоналъ, поворочался и замолкъ, можетъ-быть, только до первыхъ птуховъ…

На другой день, когда путешественники будутъ далеко, старикъ опомнится и крпко погорюетъ. Бабы еще долго будутъ хныкать, а старуха-мать — при первомъ воспоминаніи о сын.

Пройдетъ недля, и дальше,— по непреложному закону природы,— все пойдетъ своимъ чередомъ: домашніе оглядятся — и попривыкнутъ, устремивъ вс желанія свои въ тому, чтобы дождаться изъ Питера первой грамотки, надъ которой опять цлой семьей поплачутъ и опять все пойдетъ старымъ, заведеннымъ порядкомъ.

II.

Дорога.

Привыкшіе къ разставаньямъ и дальному пути спутники Петра всю дорогу спали невозмутимымъ сномъ, просыпаясь только тамъ, гд останавливались привычныя лошади извощиковъ: былъ ли это сренькій гнилой домишко, съ ёлкой и выбитыми стеклами, или большая изба съ длиннымъ-предлиннымъ навсомъ надъ дворомъ, гд путешественники пили и ли до-устали, и ничто не возмущало ихъ. Дивился Петръ Артемьевъ хладнокровію земляковъ и не могъ вполн понять и совсмъ подчиниться ихъ обычаямъ.

Прижавшись къ бочку саней, чтобъ не потревожить спавшихъ товарищей, онъ невольно долженъ былъ страдать подъ обаяніемъ воспоминаній, обильный наплывъ которыхъ и ласкалъ его, и уносилъ, противъ воли, въ далекое прошедшее.

Тамъ привелось ему встртить такъ много отраднаго, что недавная разлука съ домашними еще глубже западала ему въ сердце и щемила его и выжимала необильныя, но все-таки горькія и неутшныя слезы.

Сначала онъ прибгалъ въ хитростямъ, чтобы отдалить гнетущія воспоминанія и занимался дорогой дломъ отчасти привычнымъ, но прошедшее,— такое свтлое и отрадное,— опять брало свое мсто въ воображеніи и опять сжимало ноющее сердце.

Дорога, выбираясь изъ срыхъ полусгнившихъ деревень, шла обширными полями, какъ блымъ саваномъ, покрытыми снгомъ. Вдали чернлся березнякъ, съ сухими остовами своихъ деревьевъ и густо сплачивался вчно юный еловый и сосновый лсъ на бору. Отъ деревни къ лсу, по снжному полю, прихотливо вилась узенькая полоса проселка, обозначенная по полямъ спасительными во время вьюги и мятели елками, наставленными кое-гд догадливыми мужичками. Дорога — гладкая и свтлая — врзалась въ лсъ и пошла переходить отъ одной стороны проски до другой, увеличивая разстоянія, но спасая путешественниковъ отъ толчковъ въ ухабахъ и другихъ непріятностей.

Парень, повернувшись на бокъ, глядлъ на дорогу: вотъ чей-то слдъ потянулся, изъ лсу прямо на колеи, рядомъ съ нимъ другой, третій и чуть не до сотни насчиталъ ихъ наблюдатель.

— Надо-быть, волки выходили сюда! — ршилъ онъ, немного подумавъ. Можетъ, за волчицой гнались, а можетъ и на прозжихъ напасть хотли. А вотъ этотъ слдъ уголкомъ вышелъ: стало, сидлъ волкъ на дорог и спугнула ихъ прозжая почта. Отскочилъ волкъ — посторонился, чтобъ не задли, а прохала почта — опять на дорогу вышелъ, и слъ опять, и взвылъ, больно страшно взвылъ, по-волчьи… ухъ!…

И можно было замтить, какъ парень покрутилъ при этомъ плечами, вспомнивъ знакомыя завыванья вора — звря, хитраго и смлаго.

— А оттого, что охотниковъ нтъ въ нашихъ сторонахъ: избаловался зврь и не боится тебя, а еще и бжитъ за твоими санями, пока не устанетъ, да не покажешь ему длиннаго хвоста гусевой плети… избаловался зврь… Да и человкъ такъ, только ты дай ему повадку,— избалуется…

И вслдъ за тмъ длинный рядъ живыхъ воспоминаній увлекъ наблюдателя и перенесъ его къ дальному прошедшему.

Вотъ онъ семилтній парнишко — смирный, не шаловливой, — любимецъ семьи, и въ особенности баловника — стараго ддушки. Ддушко указку изъ лучинки сдлалъ, азбуку изорванную съ полицы досталъ и жолтыя большія очки надлъ на носъ. А носъ такой большой былъ, а борода такая жолтая, длинная и широкая. У ддушки мало и зубовъ уже оставалось во рту и старикъ лъ только кисель съ сулоемъ, да горохъ, да изрдка кашу, къ мясу по праздникамъ и не приступался: ‘Не доймутъ зубы! говоритъ,— шьте одни, а я, молъ, киселька съ молочкомъ потреплю: и вдосталь мн будетъ!..’ Сдлалъ ддушко указку, книгу досталъ (а было дло вечеромъ, лучина трещала, отецъ подъ хомутъ войлокъ пришивалъ: старый-то поизмызгался).

— Ну-ко! говоритъ ддушко, подь-ко ко мн Петряюшко: залзай подъ тябло. Начнемъ-ко съ Божіимъ благословеніемъ! И прочиталъ ддушко ‘Начальное ученіе человкомъ’.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Боже въ помощь мою вонмм и вразуми мя во ученіе сіе!..

— Читай, говоритъ, за мной, Петряюшко, да перекрестись: всяко дло съ молитвой надо,— вотъ такъ!..

И зарябили у парня въ ум вс буквы церковныя и гражданскія по порядку, за нимъ ‘слози именъ’, вс эти: азъ,— ангелъ, ангельскій, архангелъ, архангельскій… Вотъ и числа пришли на память отъ аза до і съ ёлочкой, а за нимъ и завтное написаніе: ‘по сему же и прочая разумвай!’ А вотъ и имена просодіямъ, которыя любилъ парнишко читать встарину всякому встрчному сверстнику и даже давать имъ по этимъ просодіямъ прозвища и теперь не утерплъ онъ, чтобы не повторить ихъ съизнова. Твердо остались въ памяти его эти: ‘оксія, исо, варія, камора, краткая, звательцо, титла, словотитла, апострофъ, кавыка, ерокъ, запятая, двоеточіе, точка, вопросительная, удивительная, вмстительная’…

А вотъ перешолъ съ нимъ ддушка и къ краткимъ нравоученіямъ. Перепутались они въ голов парня еще хуже просодій, но помнитъ онъ и бойко такъ пробгаетъ въ ум вс нравоученія: и ‘буди благочестивъ, уповай на Бога и люби Его всмъ сердцемъ’ и ‘въ нещастіи не унывай, въ щастьи не разслабвай, а скудость почитай матерію осторожныя жизни’ и ‘щастіе есть не постоянно, причиняетъ различные случаи, часто печальные, что терпливый сноситъ, о томъ малодушный воздыхаетъ, плачетъ, воетъ’ и ‘будь къ низшимъ привтливъ, встрчающихся привтствуй, привтствующихъ воспривтствуй взаимно, невжу наставь, говори всегда правду, никогда не лги. Сія храни и будеши благополученъ.!

— Такъ, смотри, всегда поступай! говорилъ старикъ-ддушка. А это все выучи на память, да потверже, чтобы слово въ слово выходило, какъ дьячки ‘помилуй мя Боже’ читаютъ.

До сокращеннаго катихизиса ддушка не доходилъ, а выучилъ только молитвамъ. Досталъ въ волостномъ правленіи синей бумаги и довелъ вскор до того, что парень сталъ писать съ любой церковной книги. Въ перемежку учили псалмы наизусть по старенькой псалтыри, которую выпросилъ ддушка у отца дьякона Никонора.

Петръ Артемьевъ повернулся на другой бокъ, взглянулъ на спутниковъ: т все еще спали невозмутимо-сладкимъ сномъ, въ ожиданіи остановки.

Онъ опять увлекся воспоминаніями и припоминалъ живо простую домашную сцену, опять изъ временъ далекаго дтства.

Въ изб кончилось сумерничанье, домашніе принялись за обычную работу: мать сидла передъ ткацкимъ станомъ, ткала синюю серпянку отцу и ддушк на рубахи и однозвучно раздавалось хлопанье бердомъ и жужжанье чолнока между натянутой основой и утокомъ. Старшая тетка пахтала сметану, другая на двор заставала скотину. Въ куту на коник отецъ дотачивалъ лапоть, а подл него старшій братишко Ванюшка вилъ оборы и гудлъ въ ладъ отцу, себ подъ носъ, туже самую псню. Старикъ ддушка сидлъ за столомъ и, опершись руками, читалъ въ слухъ толстую книгу, Минею. Ддушка хворъ уже былъ, совсмъ разваливался, и киселя мало лъ: все лежалъ либо на печи, либо на полатяхъ, а вечеромъ только слзалъ внизъ и садился за столъ, подъ тябло.

Ясно, необыкновенно ясно, вспоминается Петру Артемьеву то, какъ онъ расчепилъ лучину, вложилъ въ расчепъ небольшой кусочикъ и, нажавши снизу, выстрлилъ въ маленькую сестру, которая тутъ же, у свтца, возилась съ кускомъ, пирога и котенкомъ. Помнится ему, какъ шибко опрокинулась назадъ сестренка и залилась слезами, какъ бойко прыгнулъ тощій котенокъ съ лавки на переборку, какъ разсердилась мать и встала изъ-за стана, желая отомстить обидчику, и какъ вмшался въ эту расправу добрый старикъ-ддушка, который, ухватилъ за руку парня, притянулъ къ себ и оговорилъ невстку:

— Не замай, не дамъ!.. Забьете вы у меня парня, что Ванюшку старшаго. Побаловалъ немного: ну, что бда?— на то молодъ еще. Вдь глазу не выкувырнулъ, синяка не налпилъ — пройдетъ, заживетъ до свадьбы!…

— Ты завсегда, батюшко, потатчикъ: твое дитя — не замаемъ! замтила было обидчиво невстка, но прикрикнула на парня, пригро8ивъ кулакомъ и примолвивъ: ‘Ужо, я теб!.. ддушка спать только ляжетъ!— Нахлопаю такъ, что небу жарко будетъ!

— А ты меня, Петряюшко, разбуди,— поругаемся! отвтилъ ддушко и оставилъ книгу.

— Ты сестренку-то не бей только, а поитрать можно, на то вдь вы у насъ и ребята малые. Разскажи-ко мн лучше, баловникъ, про вечорошное: какъ это будетъ по твоему по разуму, коли мужъ съ женой, братъ съ сестрой, шуринъ съ зятемъ. Сколько народу хало?

Старикъ улыбнулся, весело смотрлъ въ глаза своего баловника, который, помня вчерашное толкованье, не замедлилъ отвтомъ, что было не шестеро, а всего только трое.

— Ну, а какъ же, коли такъ?

На минуту было задумался мальчикъ, но тотчасъ спохватился: глазенки запрыгали, голосокъ зазвучалъ громче обыкновеннаго. Замтно ребенокъ спшилъ отвтомъ, чтобъ угодить ддушк, спшилъ до того, что дыханье захватывало, шейка вытянулась, и толково отвтилъ на радость старику и на улыбку матери, у которой отошло уже сердце — она не сердилась.

— Да вотъ коли тятька, да мамка, да дядя Матвй, что въ Осеново ухалъ — такъ и стало ровно трое.

— А ну-ко, молодецъ, отгани теперь новенькую: ‘шурина племянникъ — какъ зятю родня?’

Мальчикъ крпко задумался и губки надулъ и глаза нахмурилъ, почесываться началъ, вскинулся на столъ локтями: видно, крпко хотлось опять угодить старику, потшить его своей доморощеной сметкой.

Бабы оставили на время работу и смотрли, какъ мучился и хитрилъ парнишко, а ддушка молчитъ и прикрикнулъ на ту изъ нихъ, которая, не выдержавъ, хотла-было надоумить парня.

— Еще бы теб-то, мать, не знать эву хитрость: пусть молодякъ самъ своимъ толкомъ дойдетъ! Онъ вдь у меня, вишь, какой разумной. Ну-ко ну-ко, Петрованушко, понатужься, да поразмысли: кого, молъ, ддушко-то зятемъ зоветъ въ изб, да и шуринъ-то, молъ, кто. Понатужься-ко: смекни, Петрованушко, смекни — не обидъ меня!…

Бойкая, живая улыбка показалась на лиц отгадчика, онъ хотлъ-было уже говорить, но схватился скоро, и голосовъ порвался, ддушка ободрялъ его:

— Не робй! скажешь. Знаю — скажешь! Ну-ко, ну-ну!… вздынься, Петрованушко!

— Да вонъ, дядя Матвй, ину пору тятьку шуриномъ зоветъ за-глаза, стало самъ-отъ онъ дяд Матвю зятемъ будетъ. Ну… а я-то… коли дяд племянникъ, отцу-то сынъ.

— Эку толковитость послалъ намъ, Господи, эку благодать. А вы еще, бабы, бить парня добираетесь. Да экаго разумника, хоть сейчасъ во священники — не опрокинетcя. Во какъ! Айда птой, айда сердце! На-ко, на теб!

И старикъ крпко поцловалъ внука въ голову и далъ ему прянишнаго коня съ золотой гривой, да общался еще изъ села вяленыхъ орховъ принести.

— Добродтель былъ старикъ! да померъ, прибралъ Господь его святую душеньку,— давно ужъ, больно вс ревли!— думалъ парень, и многія горячія слезы покатились одна за другой по его лицу.

Парень спохватился: не увидли бы эти слезы его спутники, и опять бы не обозвали его бабой, теленкомъ — сосунчикомъ, но все еще крпко, невозмутимо крпко, тсно прижавшись одинъ къ другому, спали привычные въ дорожному длу питерщики. Одинъ обмахнулъ рукой лицо свое и откинулъ эту руку прямо на лицо сосда, тотъ только вздрогнулъ, но не отвелъ руки, которая такъ и осталась тутъ, медленно спускаясь по бород на грудь сосда, который, задыхаясь отъ наслажденія, щолкалъ губами и разъ даже зубами скрипнулъ.

Все это почему-то развяло тяжолыя мысли Петра Артемьева: онъ улыбнулся сначала слегка, а потомъ и совсмъ вслухъ. По некому было оговорить его въ этомъ движеніи, даже ямщикъ, свалившись съ облучка въ кузовъ, забилъ свою лохматую голову подъ cдоковы ноги и, какъ казалось, упорно старался хранить свое сонно-лнивое молчаніе.

Теперь почему-то наплывавшія воспоминанія становились веселе, хотя и не мене оживленными. У мечтателя даже пріятно защокотало сердце: воображенію его рисовались послднія сцена, ближайшія къ настоящему времени, и именно къ той пор, когда подростки-ребята начинаютъ на двокъ поглядывать, бычкомъ задвать при первой встрч и заигрывать съ ними щипками и щекотками. Двки хохочутъ, ругаются, бьютъ ребятъ по рукамъ и, проходя мимо, хотя и закрываются рукавкомъ, но все-таки задваютъ ребятъ сами. А кто изъ ребятъ побойче,то любая орженуха не постыдится сама затронуть его, что есть силы ударивъ вдоль спины мясистой ладонью. Ожжотъ у парня это мсто ударъ и побжитъ онъ за двкой, словно угорлый, поймаетъ и вдоволь, до сверхъ-сыта, нащекотится, нашиплется.

Въ охот подобнаго рода отчего-то не лежало у Петрухи сердце, ребята его оговаривали — стыдили:

— Что не затронешь — ишь, озорницы какія! А лихо, Петруха,— ей-Богу, лихо!… Такъ — али самому щокотно станеть. Ты только начни, начни: не отстанешь ни въ жисть, больно полюбится. Ишь, я какъ!…

И парень, для примра Петрух, свернувши голову на бокъ, стрлой ринулся въ кучу двокъ, искоса поглядывавшихъ на нихъ во все время бесды.

Бойкое движеніе парня немедленно сопровождалось визгомъ, тмъ несноснымъ визгомъ, отъ котораго долго потомъ шумло у Петрухи въ ушахъ и учащонными ударами, которыя бсятъ храбреца-парня, и онъ начинаетъ рушить и опрокидывать все окружающее, изрдка поправляя длинные волосы, падающіе на глаза. Громче и чаще раздается визгъ, и учащонне сыплются удары, и щокотне становится самому парню.

— Во какъ, по нашему, по-заморскому! хвастался парень Петрух, вырвавшись изъ кучи двокъ и едва переводя дыханіе отъ усталости. Ужо, двки, хуже будетъ, и не выходите лучше: всхъ обломаю, право слово!да еще Гришуху подговорю — только пухъ полетитъ. Вотъ, мое слово крпко! Особо тебя, Параха, до смерти защокочу…

— Мы теб бльмы-то повыцарапаемъ — сунься только!— пригрозились двки издали (но не испугаютъ парня: не таковской).

— Что-жъ Петруха-то насъ не затронетъ, что быкомъ-то глядитъ, словно сычъ уставился? Поиграй, Петрованъ! Толкни его къ намъ, Гаранька, что онъ, словно, медвдь?

— И впрямъ, пра Петруха! подико къ намъ, ишь, какія зубастыя, а лихо: ты только попробуй!.. Завсегда самъ начинать будешь!… нали знобитъ!

Гаранька, покрутивъ плечами, толкнулъ-было пріятеля, но тотъ уперся и устоялъ на своемъ.

— Боязно, Гаранька! Не замай: дерутся-то больно,— зря, во что ни попало! Нтъ, ужъ лучше такъ погляжу, да и тятька узнаетъ — ругаться станетъ.

Какъ говорилъ и думалъ Петруха, такъ старался и длать. Двки щипали его, но не получали въ отвтъ щекотокъ. Парень увертывался, отбивалъ щипки и ругался на досаду двокъ, вызывая ихъ на возможныя насмшки и оговариванья.

Такъ тянулось дло все лто и зиму. Двки отступились отъ него и не затрогивали больше. Только одна изъ ихъ больше другихъ обращала вниманія на робкаго парня, который даже и въ псняхъ не участвовалъ, а у хороводовъ и на посдкахъ стоялъ столбъ-столбомъ. Изрдка только, и то насильно, успвали ребята втащить его въ кругъ и заставляли медленнымъ, медвжьимъ шагомъ, противъ воли, ходить въ немъ. Но какъ только доходилъ до Петрухи чередъ горть на камушк, парень вырывался, опускалъ оба платка, державшіе его въ круг, и опрометью бжалъ вонъ изъ избы или изъ хоровода. Все это почему-то нравилось той двк, которая не оставила его безъ привта и вниманія, хотя тоже была большая охотница до щипковъ и щекотокъ, и едва-ли была не побойче всхъ остальныхъ. Нельзя сказать, чтобы особенно нравилась она и Петрух, хотя и казалась сносне другихъ, по крайней мр не надодала ему, не приставала лишній разъ, безъ пути и толку. Лицо ея тоже не представляло ничего особеннаго, что могло бы привлечь парня: по обыкновенію оно выпеклось блиномъ, немного пригорлымъ, румянымъ, круглилось, лоснилось, пухлилось, такъ же какъ блинъ, но блинъ плохо испечоный, и потому все въ немъ слилось и заплыло жиромъ.

Разъ подошла эта двка къ Петрух, и пожалла, что у него не ростетъ борода.

— Погоди, выростетъ! — бухнулъ Петруха.

— У тебя чорная будетъ, а вонъ у Гараньки, такъ у того рыжая пошла, такая-то… клочьями.

— Такой, стало, надо быть! отвтилъ парень.

— У тебя чорная будетъ,— опять приставала двка.

— Встимо, чорная, коли волоса задались такіе.

— Теб она пристанетъ: ты не скоблись.

— Для-чя скоблиться, пусть сама ростетъ: не стану скоблиться.

— То-то, ты Петряюшко, пусти ее: она теб пристанетъ. У тебя и волосато кужлеватые.

Петруха не нашолся, что отвчать ей на это, и промолчалъ, уперши глаза въ землю и боясь поднять ихъ на шуструю, бойкую двку. Изругалъ бы онъ ее, да зачмъ подумалъ, когда такія рчи говоритъ? Но не смекнулъ парень, не дошолъ до того, чтобы догадаться, къ чему и отчего говорила двка такія рчи.

Другой разъ подъхала она къ нему уже съ упреками.

— Что это ты, Петруха, со мной не играешь? Гляди у всхъ двокъ по парню, а меня на тебя наущаютъ двки, да и ребята ваши тоже: теб, слышь, Петруха достался.

— Для-чя достался, зачмъ достался? я не дленой!— былъ отвтъ Петрухи, который опять потупился и опять хотлъ было изругаться, но одумался: ‘за что ругаться,— пусть пристаетъ, меня не убудетъ’ — ршилъ онъ, и опять замолчалъ. Но не отставала двка:

— Ты хоть бы въ горлки игралъ, коли на камушк-то горть стыдишься…

— Глянь-ко, сапоги-то какіе, вонъ они!

И Петруха показалъ двк свои чудовищные отцовскіе сапоги,

— Не запутаешься, не упадешь.

— Нтъ, упаду, я бгать не шустрой: вс ребята скажутъ.

— Сними ихъ, легче будетъ!

— А ногу занозишь?

— Эва, паря, ногу занозишь! — впервые, что-ли?

— А то нтъ, не впервые.

— Ишь, вдь, ты словно баринъ у меня какой.

— Слышь, Матренка, отстань!— не ругайся: пошла прочь. Слышь — дура: не щокоти — чортъ! Не дури: я не обхватанъ!.

Довольно спустя посл этихъ объясненій, двка явилась въ Петрух уже съ боле ршительными и простосердечными объясненіями.

Она начала стороной:

— Ты мн, Петруха, сегодня во сн привидлся: словно бы ты медвдь, а я медвдица, и мы вмст бы съ тобой у твоихъ въ изб кашу грешневую съ молокомъ ли, а ты бы все урчишь, а я бы все говорю, да рукой бы тебя эдакъ… да рукой бы по морд-то…

— Не тронь, что ты дерешься-то, не дури, щокотно! — бухнулъ Петруха.

— Я теб только сонъ-то разсказываю, а не дерусь, что ты огрызаешься-то? Ишь, словно и впрямъ медвдь! Ты, Петрованушко, не ругайсь, я, вдь, любя.

— Что мн ругаться? ты только не замай.

— А что, Петронамушко, тяжело у васъ бабамъ-то, много работы поди? Мать-то измывается?…

— Мать смирная — никого не замаетъ. А бабамъ только и дла, что мозоли на глазахъ насыпать. Къ одной вонъ, къ Лукерь-то, куричья слпота, баютъ, привязалась за то.

— Коли бъ я за тебя пошла, да полюбилась — не билъ бы ты меня? вкрадчиво-льстивымъ голосомъ спросила двка.

— На што бить? я не драчливъ, я смиренъ.

— А полюбилъ бы ты меня?

Двка помолчала, выжидая отзыва, но парень упорно не давалъ отвта, и швырнулъ сапогомъ попавшійся ему подъ ногу камень, который, далеко пролетвъ, звонко ударился въ валявшееся на дорог худое лукошко.

Паренъ усмхнулся, поднялъ глаза на двку, вспыхнулъ и опять потупился.

— Полюбилъ бы ты меня? продолжала, приставая, двка. А ты мн изо всхъ робятъ полюбовне пришолся: вонъ и во сн ужъ начала тебя видть…

У двки уже начало захватывать дыханіе. Послднія слова она сказала отрывисто, и даже, какъ показалось парню, плаксиво.

Онъ опять робко поднялъ глаза и, убдившись въ истин своего предположенія, снова потупился.

— Какбы не на улиц, я бы тебя, Петруша, поцловала, мн что?….

— Отстань!… отступись! могъ только крикнуть Петруха, и, отчаянно махнувъ рукой, повернулъ въ изб, но оглянулся:

Двка стоитъ на прежнемъ мст, и ее, сколько онъ могъ замтить, начинаетъ подергивать.

— Вотъ, думаетъ Петруха, сейчасъ обольется. Слышь-ко, Паранька! Ты на улиц-то не приставай, а то бабы наши запримтятъ — проходу покорами не дадутъ. Не плачь, — слышь! Вонъ Ключариха идетъ — увидитъ. Отстань, я теб говорю!…

При слдующей встрч глазъ-на-глазъ, опять Паранька остановила Петруху:

— Ты что это все словно быкъ, али бо медвдь?… чортъ чортомъ! Ишь, курчивой одмнъ!— говорила она, однако тмъ ласково-браннымъ тономъ, который только и можно подмтить въ ласкахъ простыхъ русскихъ людей.

Петруха улыбнулся и нашолся:

— Я, братъ, что? Я не сердитъ, я ласковъ! Вонъ и бабы наши обозвали раздвульемъ: ни на парня, молъ, я не похожъ, ни на двку.

— А что жъ завсегда огрызаешься воли не начну съ тобой говорить?

— А что ты при людяхъ-то пристаешь? Осудятъ! Ишь, вдь у насъ народъ-то какой, особ бабы-то.

— Вс такіе! что народъ? небось, другіе-то ребята не по твоему — имъ трава не рости, и знать не знаютъ и вдать не вдаютъ.

— Т ребята шустрй меня — самъ знаю, они мн не указъ.

— Да ты хоть не ругай меня, не лайся. Что все лаешься-то?

Двка хоть бы опять въ слезы.

— Ну, ладно-ну, не стану, нишни только!

Послднее объясненіе пріятно подйствовало на парня. Онъ круто повернулъ дло, и вотъ какъ разсуждаетъ теперь объ этомъ перелом.

— На село пршполъ къ обдн. Народу гибель… ярманка стояла. Лавки открыты. Въ карман двугривенный былъ куплю, молъ, ярмолію, али платокъ, молъ, Параньк. И то, молъ, платокъ. А ярмолію-то, молъ, и у Гараньки можно выпросить, коли нада будетъ. Взялъ, да и купилъ платокъ, пятакъ еще сдачи дали. Баской платокъ купилъ. Когда отдалъ, общала поцловать за него, коли, молъ, на задахъ встренемся, да никто не увидитъ. И что это сталось такое? Со всмъ вдь двка-то на сердце увязалась, вовсе краше всхъ, а въ платк-то бы и еще лучше себя-то самой. ‘Я, говоритъ, только по праздникамъ стану его надвать, а скажу, что сама купила. Во сн увидлъ Параньку: и шолъ бы я въ нимъ въ избу благословенья просить, ожениться, молъ, захотлъ. Сто рублевъ давай говорятъ, выводнаго, двка-то больно хороша меньше-де взять нельзя. А гд взять эки деньги, прошу позбавить: ‘нтъ, говорятъ, и не ломайся, — мы не навязывали, — самъ пришолъ’. Я такъ и такъ! — въ слезы, да ручьемъ, да ручьемъ и разливаюсь. Опомнился, водой — отливаютъ, совсмъ одурлъ… Господи прости, молъ, великія мои прегршенія! Поутру всталъ, да я разсказалъ матери: ‘такъ слышь, либо-де дождь, либо горе какое.’ А невстки-таки стоятъ на своемъ: ‘Не даромъ-де Паранька раза по три забгаетъ въ намъ, не съ-пуста же двка все про Петрована провдываетъ, а прежъ и глазъ, бывало, не казала въ избу. А тутъ вонъ и платокъ приносила показывать, да хвалилась. И платокъ-то этотъ смотри не съ-проста…’

И подробно рисуются ему остальныя сцеыи:

— Мы ты ли, соколикъ, купилъ ей платовъ-отъ? спрашивала мать.

— Пошто я ей куплю, сестра что-ли?..

— А на сел былъ, куды двугривенный-то длъ: баялъ гармонію купишь, а запрежъ и все орховъ приносилъ? съ пустыми-то руками и домой не ходилъ — подхватила старшая невстка.

— Двугривенный-то этотъ на дорог обронилъ, въ орлянку играли, такъ и обронилъ — хитрилъ-было парень, но спохватился:

— Да теб что больно до моихъ-то денегъ заботы? знала бы лаялась съ Матреной-то вотъ, а то, вишь везд поспла. Что я теб — сказывать что ли стану, куда деньги-то свои дваю, дожидай, какъ же!..

— Да что вы и впрямъ, бабы, пристали къ нему? — заговорилъ отецъ. Благослови его, Господи, коли сталъ входить въ толкъ. Пора. На десятокъ-то восьмой никакъ годокъ доходить сталъ: такъ ли я говорю?

— Считай самъ, батько: наканун вешняго Егорья родился, а теперь, вонъ, и Евдокей на двор — толковала мать.

— А вотъ что, Петрованушко! — заговорилъ отецъ снова, и, пригорюнившись, пытливо глядлъ въ лицо сына.

— Семья у насъ и безъ того большая: старуха хвора, да и самъ-отъ я похиллъ, немогота одолла… Землицой насъ міръ обидлъ — самъ вдаешь: отрзали, почесть, все песокъ для пожни-то, да и луга-то угломъ на сватловское болото вышли. Хоть волкомъ вой, говядинки-то вотъ съ Рождества не видали. Охъ, тяжоло, Петрованушко, больно тяжоло! И никакъ ты тутъ не приспособишься.

Старикъ, махнувъ рукой, пріумолкъ.

— Какъ не тяжело? что и говорить, батько,— братъ-то въ осеняхъ померъ — однимъ радльникомъ меньше стало. Ленъ не родился, и бабамъ нечего длать. Матушка все на лихоманку клеплетъ, и самъ-отъ ты… какъ не тяжело! Накачались печали — видимо.

Старикъ отецъ, во все время рчи сына, молчалъ, и только подмахивалъ, какъ бы въ тактъ, рукой, и глубоко и тяжело вздыхалъ.

— Я, батюшко, хоть лобъ ты взржъ, не приложу разуму, какъ бы намъ тутъ изловчиться.

— Вотъ какъ смекаю, кормилецъ! По моему, вотъ это какъ выходитъ. Начать съ того, что вотъ братъ Елесей, дядя, жилъ онъ въ Питер долго. Я оженился на то время, ребятъ возвелъ, а онъ все жилъ… да стооковался, знать, по родин — пріхалъ да вдь и живетъ теперь что твой господинъ, али бы тамъ бурмистръ: все есть, все что захочешь. Безъ самовара не встаетъ и спать не ложится, шуба-то на немъ не овчинная, а волчья. А и въ купцы, баетъ, записаться можно, слышь, да не хочетъ. Опять же, тепереча, Петрованушко, и весь-то народъ нашъ деревенскій, все вдь въ Питеръ потянулся. Поди-ко и ты, — право! Что мы эдакъ-то будемъ?

— Коли твое благословенье, батюшко, будетъ — ладно: перечить не стану.

— Не неволю я тебя, Петрованушко. Подумай самъ, своимъ толкомъ размысли: плотницкая теб работа, али бо что, не чужая, какая. За топоръ-отъ теб браться — не учиться стать. Тамъ есть наши ребята въ подрядчикахъ… не откажутъ. Вонъ, хоть, бы взять Семена Торинскаго.

— Ладно, кормилецъ, смкаю, да и нашихъ ребятъ питерщиковъ поспрошу, какъ это у нихъ тамъ ведется.

И съ этихъ поръ носился онъ съ мыслью о Питер, на который соблазнили его зазжіе гости обиліемъ работъ во всякое время, а главное — хорошей платой и дешевизной въ паю съ ними. Задумываться тутъ было не надъ чмъ. Если вс идутъ въ столицу, то и Петруха не лыкомъ шитъ.

Парень совсмъ согласился на дальную дорогу и сказалъ объ этомъ отцу твердо и ршительно. Отецъ сначала-было началъ колебаться, и одобрялъ выборъ ныншней же зимы, и именно ближнія недли Великаго поста, и нтъ: совтовалъ отправиться будущей зимою. Колебался старикъ между выборомъ, и ршилъ, по сыновнему, не откладывать дла дальше поста — къ тому же и попутчики подъ руками, а на будущую зиму будетъ ли еще кто изъ нихъ: Богъ всть. Съ своей стороны и парень остался твердъ въ исполненіи намренія, и только разъ, какъ-будто поколебался немного, когда за нсколько дней до отъзда, встртилъ Параньку и увидалъ на глазахъ у ней слезы:

— О чемъ рюмишь, али кто разобидлъ?

— Нтъ, кому обидть? ты-то вотъ… слышала… ваша старшая невстка сама забгала… въ Питеръ…

Она не могла говорить дальше, глотая слова и слезы.

— Ну, такъ что — что въ Питеръ? пріду небось, не съдятъ тамъ.

— Да ждать-то придется — можетъ и не всть-что.

— Подождешь!.. это дло твое. И то дло — опять особое. То перво-наперво надо… а хныкать станешь, уйду. Сказалъ — терпть не люблю эфтихъ слезъ самихъ.

Петруха послднія слова выкрикнулъ громко, въ сердцахъ.

— Не стану! вотъ-т Христосъ не стану! — могла только скоро проговорить двка и угодить парню.

— Ты ужо не выдешь ли къ кузницамъ? робко спросила она его, немного помолчавъ.

— Пошто къ кузницамъ?

— Выйдешь — такъ ладно, а не выйдешь — такъ какъ хошь, — не неволю.

— Ладно, выйду. Да смотри, опять невстка бы не запримтила.

— А ты будто топоръ понесъ показать, заклепку молъ, сдлать.

— Ну, да ладно — ступай!

Вечеромъ, во время деревенскаго сумерничанья, Петруха дйствительно былъ за кузницами и, конечно, нашолъ уже тамъ Параньку. Она подала ему мдное колечко и просила выслать изъ Питера другое, хоть такое же.

— Нашто мн колечко?

— Да возьми, дурашной, на память возьми. Тамъ вдь, чай, всхъ попризабудешь — и меня…

— Опять ревть! сказалъ — уйду: слушайся!

— Какъ не ревть-то, Петрованушко?

— Не завтра ду, черезъ недлю ду. Колечко-то на вотъ: возьми назадъ.

— Да, дурашной — помнить станешь. Вотъ и Лукерья съ кузнецовскимъ Ондрюхой — такъ же, а пріхалъ домой — оженились.

— Я жениться не хочу: возьми колечко-то!..

— Да что-то это, батюшки, родители мои! И не баженникъ бы ты, а такой дурашной. Наши двки вс вдь такъ, другіе ребята запрежъ покупаютъ колечко-то, поносятъ съ недлю и и помняются.

— Ладно, ну, давай сюда! Только мотри никому не сказывай, а то вонъ съ платкомъ-то пришла къ намъ въ избу, да и разчуфырилась: эка невидаль.

— Не скажу, Петруня, не скажу, — знай это. Съ камнемъ въ воду кинутъ, гробовой доской накроютъ — не скажу, помру — не скажу…

— Что ты орешь-то, дура, услышатъ… Я пойду…

— Погоди! — поцлуемся!..

— Я, братъ, боюсь съ чужими-то цловаться, сейчасъ губы опрыснетъ, посл и прискай кремнемъ. Я только со своими цлуюсь, и то только въ Христовъ день… Погоди, можетъ подъ внецъ пойдемъ — тогда ужь.

— А подъ внецъ-то пойдешь ты со мной?

— Что Питеръ скажетъ,— туда допрежъ надо. А то батюшко благословенье общалъ, да свадьбу играть нечмъ, погоди, разживусь черезъ годъ… Ты смотри у меня, Паранька, молись за меня: я теб бусы пришлю.

— Да поцлуемся, желанный, дорогой мой, поцлуемся, хоть разъ-отъ. До сватьбы-то долго ждать.

— Огстань ты! сказалъ: не стану, — опрыснетъ: посл прыскать надо. Невстка запримтитъ — оговоритъ. Ты смотри у меня, съ ней не водись, какъ волка бгай, языкъ у этой ехидной бабы острой, настоящее, значитъ, какъ бритва. Отъ нее дальше — и меня не ссорь. Я смиренъ — боюсь осерчать…

— Повременилъ бы ты, Петрованушко, хать-то, что зря-то?.. скоро больно. Только-было начали мы съ тобой женихаться — таково ладно — ты-то не серчалъ и я бы ужъ попривыкла.

— Нельзя временить. Ондрюха, да Митюха торопятъ: ‘собирай-слышь всю путину, да скорй, ждать, молъ, не станемъ, а ше-де дло такое. Повременилъ бы.

— Нельзя!— и парень махнулъ рукой безнадежно.— Коли длать, по мн такъ длать, а сталъ клянчить, да ломаться — все изъ рукъ поплыветъ.

— Да что теб больно Ондрюха-то, да Матвй-отъ дались? Будто ужь на нихъ-то и міръ клиномъ сошолся.

— Какъ поршили — такъ, стало, и будетъ. Одно надо понимать: кабы въ моготу и одинъ бы, встимо, дохалъ.

И онъ опять безнадежно махнулъ рукой.

— Ты, Петрованушво, хоть бы въ экую пору выходилъ бы сюда: наглядлась бы я на тебя вдосталь, налюбовалась бы.

И сдерживаемыя насильно слезы, найдя свободный доступъ теперь, полились обильно и опять разсердили парня.

— Я, братъ, плавать не стану по твоему, а коли станешь эдакъ… и ходить сюда не буду… Прости, пора никакъ. Наши, чай, поднялись — ждутъ. Сумку шью.

‘Въ избу пришолъ — думалъ парень — и никто не узналъ, батюшко только спросилъ: что, молъ, совсмъ ли поладилъ съ ребятами-то? Совсмъ-де, батюшко.’ А остаться не думалъ: наглядться-то на тебя подольше не соблаговолишь?’ Эхъ, пропадай, молъ, моя голова! куды кривая не вывезетъ. Совсмъ, молъ, батюшко, поршилъ, хать, вотъ-те грудь и сердце: благослови!

— Что ты, парень, толкаешься-то? да подъ самое сердце попалъ, насилу отдышался. Аль заснился Петруха, а, Петруха?.. бредилъ словно бы!.. Петруха, слышь!..— раздался неожиданный голосъ надъ ухомъ, разогнавшій вс мечты и думы парня, потому-что этотъ голосъ былъ голосъ одного изъ его дорожныхъ спутниковъ.

Парень не замтилъ за собой, какъ послднія слова безнадежной ршимости произнесъ онъ вслухъ и, увлекшись недавней живой картиной, махалъ даже руками, и въ послдній разъ такъ сильно, что задлъ за спавшаго спутника.

Этотъ послдній, проснувшись, будилъ товарища, на томъ основаніи, что впереди на дорог виднлись уже чорныя, старыя избы, скучившяся въ одно мсто и между ними бллась большая каменная церковь. За церковью рядъ чорныхъ избъ потянулся вдоль на цлую версту, сперва передъ въздомъ виднлись кресты кладбищенскіе, далеко влв бжала въ село почтовая столбовая дорога. Начались бани, за ними избушки и избы: одна совсмъ развалившаяся, другія новыя и большія. Одна совсмъ покривилась и чуть не вросла въ землю со своимъ сгнившимъ крылечкомъ, которое вело въ загрязненной, захватанной двери. Надъ дверью красовалась высохшая елка, а внизу, извстная надпись гражданскими буквами для грамотныхъ.

— Тпру!— закричалъ тотъ, который прежде другихъ проснулся, и растолкалъ товарища и ямщика, напомнивъ обоимъ, что пріхали въ Вожерово.

— Тпру!— кричалъ онъ и ухватился за возжи.

— Прохать эко мсто!… аль не привычны? Надо же, вдь, отвальную-то запить — иззябли совсмъ…

Путешественники ползли изъ саней.

— А что-жъ ты-то, Петруха, пойдемъ! — посогремся.

— Спасибо, не охота!..

— Аль не пьешь?

— Не начиналъ еще, братцы: претитъ.

— Въ Питер, братъ, научишься, тамъ безъ того нельзя — да и на такой же промыселъ дешь. Хоть пивка, али медку? небось, заплатимъ.

— И не просите, — не стану!.. негоже.

— Твоя воля, какъ самъ знаешь, не неволимъ! Была бы честь приложена, а отъ убытковъ Богъ избави.

— Губа толще — брюхо тоньше!— приговаривали товарищи Петрухи, направляясь въ завтную дверь, у которой и Богъ всть сколько разъ перемнялись петли.

Домишко этотъ совсмъ развалится, откупъ живо — въ недлю — выстроитъ новый на томъ же самомъ мст, и мужичокъ останется вренъ до гробовой доски и новому питейному, какъ былъ вренъ старому. Идетъ онъ въ него, по прежнему, также охотно, сохраняя въ ум то убжденіе или родъ поврья, что ‘какъ кабаку ни гнить, какъ ни горть: отъ овиновъ ли, или отъ какой другой бды, а стоять ему скоро опять на старомъ мст. Словно мсто это клятое! А изъ стараго лса только и можно жечь, что въ одномъ кабак, въ другой изб нельзя, ‘не ладно.’

Путники наши медленно — мучительно-медленно подвигались впередъ, благодаря разбитымъ ногамъ рабочихъ клячъ, которыхъ нанимали они подъ себя за баснословно-дешовую цну.

Но вотъ они въ Москв — пришли на чугунку, которая возитъ рабочихъ людей за три рубля въ двое сутокъ. Здсь новичокъ получилъ отъ бывалыхъ людей — спутниковъ, кой-какія наставленія, въ род слдующихъ:

— Вынь пачпортъ и держи въ рукахъ! Становись за рогатку гуськомъ и жди череду! Деньги тоже въ руки возьми, здсь — деньги впередъ берутъ. Да смотри крпче держи деньги-то — народъ здсь столичной: зазваешься — не дадутъ маху. А подошолъ въ окну: ‘въ Петенбургъ, молъ, — вотъ пачпортъ и деньги!’ Возьмешь билетъ, и ступай въ сторонку и жди насъ — подойдемъ — покажемъ дальше.

— Здсь, вдь, во всемъ порядки.— Звать учнешь — отяпаютъ такъ, что и жизни не радъ будешь. Ну, съ Богомъ!…

— Упрись же, Петруха, упрись покрпче, придерживай-ко впередъ, къ окну-то поближе, а то ночевать придется! Понатужься, Петруха, посильнй, вотъ такъ!.. упрись еще, упрись… поощрялъ наставникъ новичка, который радъ былъ, при такомъ удобномъ случа, порасправить косточки и показать свою доморощеную силку.

Рогатка затрещала. Напиравшій народъ волной повалился къ стн, волненіе замчено солдатомъ-жандармомъ.

— Ты что это, капусная борода, лзешь-то? чередъ на то есть! Что толкаешь-то?

— А не мы, ваше благородье, сзади прутъ! — оправдывался ловкій питерщикь, и пересталъ напирать.

— То-то — не мы! Что толкаетесь-то, вы, сиволапые! обратился солдатъ уже къ заднимъ, но оттуда слышались голоса:

— Да ты бы напередъ-то смотрлъ, вдь, это вонъ тотъ-то, что на насъ указалъ, онъ подущаетъ. Вонъ смотри, какъ впереди землякъ-отъ его мситъ.

И въ самую живую, задорную минуту своей разгулявшейся храбрости, новичокъ-Петруха получилъ приличное награжденіе, но билетъ взялъ-таки, и сидлъ вскор въ вагон, который передъ отъздомъ затворили огромными дверьми и засунули тяжолымъ засовомъ. Сдлался мракъ, слабый свтъ проникалъ только сверху. Чтобы добиться впередъ, нужно было сзади лзть черезъ ноги и головы, черезъ рядъ многихъ скамеекъ, ежеминутно оступаясь и получая пинки и ругательства. Но Петруха добирался, не смотря ни на что и смотрлъ — не насматривался на мдную силу, которая волокла ихъ паромъ до Питера. Къ услугамъ его предлагались сбитень, квасъ, пироги съ творогомъ, выносимые изъ ближнихъ деревень — но Петруха купилъ — и закаялся: на все стоятъ дорогія цны, какихъ онъ не слыхивалъ, и даже во сн не видывалъ.

Машина стучала, визжала. Вагонъ мгновенно наполнялся теплотой, когда его запирали засовами и мгновенно вывтривался, до морозной температуры окрестнаго поля, когда засовъ вынимали и отворяли двери на станціи. Петруха забился подъ лавку на полъ (на лавк спать нтъ никакой возможности),— и спалъ мертвымъ сномъ до самаго почти Петербурга.

Не удивилъ Петербургъ своимъ чуднымъ видомъ съ дороги этотъ товарный поздъ. Живымъ существамъ, находящимся на немъ, суждено было любоваться въ послдній разъ спинами своихъ сосдей, которые, можетъ быть, уже и порядочно надоли другъ другу, и только слышать, какъ машина яростно и пронзительно завыла, перестала на время, опять завыла, опять перестала. Въ вагон сдлалось темно, машина крикнула раза три, и такъ безнадежно, что на лица всхъ пассажировъ нагнала веселую улыбку. Посыпались кое-какія остроты, въ род извстныхъ: ‘устала кормилка,— оттого и взвыла’, скоро кормить станутъ, а потомъ попоятъ, да и опятъ….’ ‘Тпру!’

Но вотъ машина пошла все тише и тише, загремли цпи, поздъ безцеремонно и сильно дернуло назадъ. Пассажиры покачнулись и чуть устояли на ногахъ. Загремлъ засовъ, заскрипли двери — и ‘милости просимъ, дорогіе гости, полюбоваться на красавецъ-Питеръ, съ его широкими прямыми улицами, страшно высокими домами, которые изумляютъ даже москвича и приводятъ въ ужасъ и благоговніе деревенскаго жителя!’

Что станется съ Петрухой дальше, а пока на сердц у него накипло много: и сомнніе, и безнадежность, и маленькая искра надежды — все это перепуталось вмст съ дорожной ломкой, и все это до того отуманило его, что онъ разинулъ ротъ и совсмъ растерялся.

— Ступай спрашивать Снную, тамъ большой, въ 4 этажа домъ угловой (хозяина забылъ). Спрашивай плотниковъ, тамъ и своихъ галицкихъ найдешь. Въ одномъ дом съ ними и Семенъ Торинской живетъ… Ступай теперь все прямо, все прямо… тамъ налво, и опять все прямо….. тамъ спросишь — укажутъ. Спрашивай только Снную, а дока прости, — толковали новичку его недавніе спутники.

— Да коли надумаешь къ намъ: спроси — тамъ наши знаютъ заходи, — говорили они ему уже въ задъ.

Не трудно узнать зазжаго молодца, который брошенъ въ огромный городъ — Петербургъ, безъ указателей и проводника: онъ робокъ, взглядъ его не можетъ остановиться на одномъ предмет и бросается съ одного края улицы на другой. Онъ часто останавливается передъ громаднымъ зданіемъ, и одинъ, молча, про себя, дивится имъ и любуется иногда по долгу. И если проходящій шутникъ толкнетъ его, онъ не отвтить грубостью, онъ боится даже обидиться, думая, что такъ, стало. нужно, и пугливымъ взглядомъ проводитъ обидчика. Идетъ новичокъ тихо, улицы перейдти боится и, часто перебгая, принаравливаетъ прямо на лошадь. Онъ изумленъ, озадаченъ донельзя невиданными диковинками, какія попадаются ему на каждомъ шагу: тутъ все ново, и ршительно ничего, ни капли нтъ похожаго на родную деревню, даже на ближній уздный городъ, даже на губернію. Плетется онъ медленно, въ перевалку, за всякаго задваетъ и всякаго толкаетъ. Передъ иными останавливается и раскрываетъ ротъ, чтобъ спросить: гд живетъ Семенъ Торинской и это-ли Снная? Пока онъ приготовляется — все бжитъ мимо и не обращаетъ на него ни малйшаго вниманія. Досужіе саешники, даже и т отвчаютъ ему грубо и не удовлетворяютъ его. Везд такъ непривтливо, вс несловоохотны, заняты дломъ. Вспоминается ему тутъ же, какъ ему самому удавалось удовлетворять любопытству, и прохожихъ, и прозжихъ, и даже высчитать число гонъ или верстъ отъ деревни до деревни, и радъ онъ онъ былъ съ досужимъ человкомъ цлый день прокалякать. Не можетъ понять новичокъ, отчего его не хотятъ не только слушать, но даже и говорить съ нимъ.

Опять онъ медленно подвигается впередъ своимъ развалистымъ шагомъ, въ своей синей суконной шапк, до послдняго нельзя набитой пухомъ, въ своихъ измызганныхъ лаптишкахъ, со своей кожаной котомкой и лыковой плетушкой за плечами и опять онъ толкаетъ всякаго встрчнаго, и толкаютъ его самого. Плаксиво и робко смотритъ онъ на всхъ, какъ бы стыдится и боится за себя, что осмлился попасть въ такой важной городъ. Ужо на ночлег ему живо и ясно припомнится родная деревня и онъ горько-горько, хоть и украдкой, всплачетъ объ ней, но покорится злой участи.

Теперь же онъ идетъ все прямо, по указанію какого-то добраго человка, котораго онъ готовъ уважать въ эту минуту не меньше отца роднаго.

— Ну, спасибо, пошли теб Господи милость Божію! а то хоть живой зарывайся — совсмъ запутаешься. Эва деревня, Господи, и не видывалъ!

III.

Артель.

Семенъ Торинской — въ настоящее время вся надежда Петрухи и семьи его, принадлежалъ въ числу тхъ людей, которые изъ бднаго простаго мужика-наемщика, благодаря своей русской сметк и толковитости, мало-по-малу переходятъ въ завидное положеніе хозяина, когда они раздаютъ уже милости и ставятъ другихъ, себ подобныхъ, въ безусловную зависимость и подчиненіе. Пришолъ онъ (давно когда-то) въ Петербургъ такимъ же, какъ Петруха, и съ тою же положительною цлью, попытаться добиться въ столиц счастья. Счастье это сначала не находило его, и Семенъ Торинской былъ простымъ плотникомъ. Толкъ его вскор замченъ былъ хозяиномъ подрядчикомъ, и прізжій плотникъ назначенъ уставщикомъ, и въ то же время, по общему согласію артели, выбранъ былъ въ артельные, и на честность его положились вс сотоварищи. Топоръ, съ этихъ поръ, онъ уже рдко бралъ въ руки: его замнилъ аршинъ и кулечекъ, въ которой укладывалась артельная провизія. Семенъ имлъ дло съ мелочными торговцами и приблизился въ сношеніяхъ своихъ въ подрядчику. Подрядчикъ длалъ распоряженія, Семенъ спшилъ приводить ихъ въ исполненіе, имя такимъ образомъ ежедневный, едва-ли не ежечасный, случай угодить хозяину, потрафить на его милость, говоря ихъ же собственнымъ выраженіемъ. Отъ хозяина-подрядчика зависитъ многое въ судьб его подчиненныхъ, и особенно въ судьб артельнаго. Счастье послдняго, если онъ попадаетъ къ богатому, довренному и подрядчику, который снимаетъ подрядовъ много. Неудивительно, что одинъ изъ такихъ подрядовъ (поменьше и не такъ выгодный) онъ легко можетъ передать своему честному помощнику-артельному и уполномочить его на вс доходы и остатки. Отъ умнья, сметки и снаровки молодаго подрядчика зависитъ пробить себ трудную дорогу къ доврію и будущимъ работамъ на себя, независимо. И вотъ почему всякій молодой подрядчикъ льстивъ, угодливъ до послдней степени, низкопоклоненъ, даже велерчивъ и остроуменъ по-своему. Такихъ людей любятъ строители, и постоянное сниманье шапки чистенько-одтаго человка при всхъ, на улиц, считаютъ они за вжливость, должное уваженіе въ своей личности, и всегда помнятъ о нихъ при начал новыхъ построекъ, приглашаютъ ихъ, и во всемъ на нихъ полагаются. Отъ такого рода подрядчика зависитъ только спшить обставить себя поприличне, бросить мужицкія деревенскія привычки и по маленьку привыкать къ обычаямъ торговцовъ средней руки, чтобъ и самому въ нкоторомъ род разыгрывать роль купца съ капитальцомъ. Тогда со стороны подчиненныхъ, по непреложному закону природы, и доврія въ нимъ, и уваженія оказывается гораздо больше, и въ имени его, вмсто прозвища по деревн или по какому-либо физическому недостатку, присоединяется, съ должнымъ уваженіемъ, величанье по-батюшк.

То же самое случилось и Съ Семеномъ Торинскимъ — толковымъ, сметливымъ, угодливымъ.

Онъ превратился въ Семена Ивановича, сшилъ себ до пятъ синюю суконную сибирку, завелъ пестрый бархатный жилетъ, шляпу, хотя и порыжелую, но все-таки пуховую и круглую, часы серебряные луковицей, при длинной бисерной цпочк, на руки счолъ за нужное натягивать перчатки, сначала нитяныя, а потомъ и замшовыя. Бороду онъ оставилъ въ прежнемъ вид, и только круглилъ ее, подстригая снизу, волоса носилъ также по-русски, и до конца жизни ршился быть врнымъ старымъ обычаямъ.

Квартиру изъ трехъ комнатъ снялъ онъ прямо отъ домоваго хозяина и убралъ приличною и прочною мебелью и, вслдъ же за этимъ, имлъ удовольствіе принимать въ новой квартир свою сожительницу, которую поспшилъ выписать, изъ деревни. Не безъ особенной досады и неудовольствія увидлъ онъ, что хозяйка его совсмъ болзная деревенская баба, которая далеко не умла соображаться со столичными обычаями: была болтлива, безтолкова, любила сбирать въ лавочк вс квартирныя дрязги и приносить ему, несмотря на строгій приказъ оставлять про себя и не безпокоить его. Вслдствіе недовольства женой и отчасти самимъ собой, Семенъ Ивановичъ разсчиталъ кухарку, которую принанялъ было для того, чтобы сожительница понжилась вдоволь и отдохнула бы отъ деревенскихъ работъ, какъ подрядчица. Разузнавши же теперь, что она не рождена для столицы, низвелъ едва ли не до простаго званія кухарки, подчинивъ ея досужеству всю кухню: ухватъ и вникъ, горшокъ и ведра. Заклявшись держать ее вн своихъ интересовъ, онъ не длился съ нею никакими секретными планами и предположеніями. Только по праздникамъ наряжалъ онъ ее въ нмецкое платье, съ трудомъ отучивъ отъ сарафана и повойника. Послдній замнила баба шолковою зеленою косынкою, которая обматывалась кругомъ головы, на подобіе колпака, и на самомъ лбу завязывалась маленькимъ узелкомъ, изъ котораго торчали коротенькія кончики. Въ ушахъ у ней всегда были серьги, по праздникамъ съ жемчужными подвсками, на рукахъ серебряныя кольца, которыхъ у самаго Семена Ивановича было на пальцахъ едва-ли не больше десятка.

Вырядившись чистенько и прилично, подрядчикъ съ подрядчицею любилъ пройдтись въ церковь, оттуда зайдти въ доброму земляку одинаковаго съ нимъ вса и значенія, гд неимоврно много выпивалось кофею, еще больше того ршалось коммерческихъ вопросовъ. Составлялась закуска, приносился праздничный пирогъ, даже кильки и бутылка дешовенькаго шиттовскаго хересу. Любилъ тмъ же поклониться и поважить земляка и самъ Семенъ Ивановичъ въ другое время, на слдующій праздникъ, и на самомъ дл приводилъ въ исполненіе извстную поговорку: ‘костромици въ куцу, галицане Въ куцу, ярославцы проць!’ На основаніи этаго правила и Петруха отыскивалъ его, и отыскали и не ошиблись, еще прежде Петрухи, не одинъ десятокъ земляковъ Семена Ивановича, Герасима Степаныча, Ивана Парамоныча. Здсь всегда рука руку моетъ — и въ трактир, гд если одинъ романовецъ, то уже и вс романовцы, въ калбасной лавк хозяинъ изъ Углича, то и поваръ его и прикащики и мальчишки углицкіе. Въ галицкой же плотничьей артели перепутались и галицкіе, и костромскіе, и кологривскіе, и чухломскіе, и галицкая эта артель потому только, что галицкихъ плотниковъ больше числомъ.

Семенъ Ивановичъ сидлъ и писалъ обглоданнымъ перомъ изъ заплесневлой чернильннцы на клочк порядочно засаленной бумаги (будучи плохимъ грамотемъ, чуть ли даже не самоучкой, онъ любилъ и обстановку подобнаго же рода, и нкоторую чистоту и опрятность не считалъ дломъ важнымъ, имющимъ какой-либо смыслъ и значеніе). Комната, въ которой сидлъ Семенъ Ивановичъ и которая на язык его жены имла названіе ‘хозяйской’ въ отличіе отъ другой, отдленной перегородкой и называвшейся просто спальной, вся до послдняго нельзя набита была мебелью, сдланной хотя и аляповато, но прочно и плотно. Подушки на диван и стульяхъ были набиты едва ли не булыжникомъ и обтянуты клеенкой, во многихъ мстахъ уже обтершейся. Надъ диваномъ висли два портрета, писанные масляными красками и принадлежавшіе въ числу тхъ портретовъ, которые имютъ поползновеніе бытъ ршительно не похожими на тхъ, кого хотлъ изобразить самоучка-маляръ чухломецъ. По обилію перстней на рукахъ, по сибирк и пестрому жилету, наконецъ по бород, еще можно было заподозрить, что одинъ портретъ былъ писанъ съ Семена Ивановича, и другой съ жены его, на которомъ торчало криворотое, кривоглазое лицо безъ малйшаго намека на что-либо человческое, увнчанное косынкой съ завтнымъ узелкомъ на~л6у. У Семена Ивановича въ рукахъ былъ розанъ, жена его просто подобрала свои руки, сложила ихъ на грудь и съежила губы, какъ бы давая зарокъ хранить вчное гробовое молчаніе.

Остальная комнатная мебель была обыкновенная: зеркало, втрое и въ ширину увеличивающее лицо, высокій комодъ, бдно покрашенный красной краской, сложенный ломберный столъ съ выгнившимъ сукномъ, и покоробившейся половинкой крышки и съ поломанными двумя задними ножками. Вообще комнату подрядчика съ перваго раза можно бы назвать квартирою какого-нибудь переписчика-труженика, по двугривенному за листъ перебляющаго всякое писанье, самое неразборчивое и самое безграмотное, переписчика, просиживающаго за своей работой всегда далеко за полночь, робкаго, стыдливаго и почти всегда презираемаго своимъ давальщикомъ, наконецъ, даже можно назвать квартирою стараго, опытнаго, заваленнаго въ своемъ дл журнальнаго корректора, сквозъ голову котораго прошла бездна живыхъ, свжихъ мыслей, не оставившихъ ни малйшаго слда, кром твердаго машинальнаго знанія корректурныхъ знаковъ и привычки сейчасъ же приниматься за корректурный листъ и кончать и отсылать его въ типографію. Только рубанокъ подъ диваномъ, пила и даже, можетъ быть, топоръ обличаютъ въ хозяин скромной, но чистенькой квартирки, плотничьяго подрядчика, который — надо сказать кстати и къ чести его — не брезгаетъ и умственными занятіями: подъ рзною позлащоною кіотою съ образомъ Воскресенія и другими маленькими на маленькомъ кругломъ стол, рядомъ съ вербой, лежатъ три-четыре книги духовнаго содержанія въ кожаномъ переплет и въ папк — толстые московскіе святцы съ исторіею объ Артамон Сергевич Матвев и описаніями всхъ всероссійскихъ монастырей и пустынь. На комод валялась даже ‘свтская книга’: ‘Похожденія прекрасной Анжелики съ двумя удальцами, переводъ съ французскаго.’

Семенъ Ивановичъ сидлъ за счотами въ халат, съ дешовенькой сигаркой во рту, сигаркой сомнительнаго цвта и удушающаго запаха (а нельзя подрядчику безъ сигарки — таковъ законъ и обычай), когда въ комнату вошла его жена, сейчасъ только бросившая стряпню:

— Сколько разъ я вамъ говорилъ, Окулина Артамоновна, чтобы обряжались вы по христіански, фартукъ бы надли, а то что, съ позволенія сказать, этакимъ-то неряшествомъ украшаешься!….

— Ну, вотъ, батько, опять облаялъ, и забыла зачмъ пришла-то:— словно пришибъ кто, запамятовала.

— Да вы бы лучше мн въ такомъ разрушеніи и не казались. Вдь здсь, мать моя, столиція, государство,— не деревня какая.

— Ладно — ну ладно, батько, которой разъ слышу?…. а зачмъ пришла-то — забыла: убей — не вспомню.

— Ступай, опомнись: приди въ забвеніе.

И Семенъ Ивановичъ, тмъ досадно-насмшливымъ взглядомъ, которымъ только и смотрятъ взадъ человка непріятнаго, посмотрлъ на удалявшуюся въ кухню сожительницу.

Кстати сказать, что Семенъ Ивановичъ, какъ обжившійся питерщикъ, и къ тому же ломавшій изъ себя купца, любилъ ввернуть въ обыденную, простую рчь книжныя и даже иностранныя слова, вовсе не понимая ихъ настоящаго смысла, но самодовольно гордясь завиднымъ преимуществомъ столичнаго человка и притомъ грамотнаго. До изумительнаго правдоподобія справедливъ тотъ анекдотъ, въ которомъ пьянаго ‘кавалера службы военной’, выпившаго насчотъ гулявшихъ въ трактир и за спасибо ударившаго, безъ видимой причины, но лицу одного изъ нихъ, хозяева просили ‘отставить эфти куплеты и быть безъ консисторій’. Особенно рзко щеголяютъ этимъ недостаткомъ петербургскіе люди средней руки, въ род Семеновъ Ивановичей — подрядчиковъ, мелочныхъ лавочниковъ, апраксинцовъ, артельщиковъ и проч.

Хозяйка Семена Ивановича не оставила-таки его въ поко, и вошла опять, но все-же по-прежнему, безъ фартука и въ томъ же растрепанномъ вид:

— Что еще? спросилъ онъ ее.

— Да вспомнила, батько! переварки-то у меня готовы — велишь что-ли кофею-то засыпать?

— Законное дло! а сливокъ-то пріобрла?

— Ну, батько, когда еще? Не успла сбгать. Дав ходила два раза — запамятовала… Да тамъ тебя какой-то молодецъ еще спрашиваетъ.

— Какой-такой?

— Сказываетъ: съ письмомъ, изъ деревни-молъ, — изъ сосдскихъ.

— Позови сюда, что ему надо? Да тамъ есть ли обо что обтереть ему ноги-то, а то нагрязнитъ — а на тебя плохая надежда, все въ безпамятств. Есть ли рогожка-то?

— Съ коихъ поръ лежитъ, какъ не быть?— и не трогивала, цлехонька.

— Ну, позови. Да спроси, какъ зовутъ.

Вскор за тмъ тихонько отворилась дверь въ ‘хозяйскую’ Семена Ивановича, и изъ кухни вылзъ въ нее Петруха, который, робко взглянувъ на подрядчика, низко, въ поясъ, поклонился ему:

— Здорово, молодецъ!— сказалъ Семенъ Ивановичъ. Парень подвинулся-было впередъ, вроятно съ намреніемъ поцловаться, но хозяинъ сдлалъ движеніе рукой, примолвивъ: ‘не надо!… и такъ хороши!’

Парень остался на прежномъ мст и опять робко, но все-таки въ поясъ, поклонился.

— Ты отъ кого? неласково спросилъ опять подрядчикъ.

— Да все изъ вашихъ же, изъ галицкихъ… изъ Судомойки. Коли зналъ Артемья — Совой зовутъ — сынокъ я его, дядя Семенъ!

— Что жъ теб надо?

— Письмо теб привезъ отъ вашихъ, крпко-накрпко наказывали самому теб отдать въ руки: вишь, ты имъ вольную общалъ справить, ждутъ, такъ…

— Ну, хорошо, хорошо, знаемъ! — перебилъ Семенъ Ивановичъ парня.

Но тотъ, видимо собравшись съ духомъ и сдлавшись похрабре и пооглядвшись, продолжалъ передавать наказы:

— Домашніе теб поклонъ велли, низкой, справить. Да тетка Лукерья попенять велла, что ты съ лта ни одного письма не написалъ. Больно, вишь, они маются-то.

— Знаю, знаю! перебивалъ было Семенъ Ивановичъ, но парень стоялъ на своемъ:

— Вишь, овинъ новой къ лту-то ставить хотятъ,— навсъ на двор перестилаютъ, полы, слышь, погнили, да и избу-то, молъ, новую заурядъ перестроить: ты, слышь, подрядчикъ.

— Все это такъ, братецъ ты мой! опять перебилъ его подрядчикъ. Что-же теб-то надо?

— Да, вишь, поклонъ велли справить, письмо теб крпко-накрпко въ руки отдать, — да поклониться: не надобенъ ли?

Малому поперхнулось, онъ закашлялъ въ рукавъ и въ тоже время, неловко, но опять поклонился въ поясъ.

Хозяинъ въ это время кликнулъ жену, спросилъ, готово ли у ней все, и веллъ тотчасъ же накормить парня, а самъ занялся въ это время чтеніемъ письма и соображеніями.

— Пошь-ко вотъ, кормилецъ, похлебочки-то: вечоръ съ говядиной была. Самъ-отъ велитъ супомъ звать, а по мн похлебка она, такъ похлебка и есть. Да какъ тебя звать-то? что-то я тебя ровно бы совсмъ не знаю….

— Петромъ зовутъ, да какъ, чай, не знать, тетка Онисья? судомойковскіе вдь… Есть ли, полно, до вашей-то версты четыре?

— Чай же ты — судомойковской?

— А Сычовъ.

— Ну, да какъ, батько, не знать? Съ матерью-то твоей въ сватовств еще, по покойнику, по Демиду Калистратычу. Онъ-то вдь мн деверь былъ, а у матери-то твоей сватомъ шолъ, за батькой то за твоимъ. Артемьемъ, кажись, и звать батьку-то твоего.

Петруха ожилъ. Словно въ деревенскую семью попалъ. Онъ и лъ, противъ ожиданія съ охотой, и словоохотливо удовлетворялъ вопросамъ тетки Онисьи:

— Вс ли здоровы, нашито, Петрованушко? Чай, бабушка едосья, куды плоха стала?

— Одно только толокно и стъ и съ печи не слзаетъ.

— Такъ, батюшко, такъ, завсегда хворая и запрежъ была. Овинъ-то новый у нихъ?

— Все тотъ же. Наказывали дяд-то Семену поклониться — не пришлетъ ли, молъ, пособьица?

— Ну, отъ него не дождешься, батько! Такой-то сталъ крутой! — И все лается ни зря — ни походя! Совсмъ сталъ чуфарой.

Это немного озадачило парня.

— Да ты зачмъ къ нему-то, мста что-ли просишь?

— Это бы дло-то, правду сказать, да не знаю возметъ ли? Вишь онъ…

— Возметъ, батько, для-ча не взять? Нашихъ галицкихъ пытаетъ ходить къ нему: всхъ беретъ.

— То-то кабы взялъ, я бы за него вчно Бога молилъ.

— Возьметъ, для-ча?…

— Войди, молодецъ!— раздался хозяйскій голосъ изъ сосдней комнаты. Вотъ, вишь, парень, какая канитель идетъ: пишутъ взять тебя…

— Возьми, дядя Семенъ, яви божескую милость…

— Такъ опять-таки обряды-то наши такіе: мстовъ-то, молодецъ, нтъ.

— Найди, дядя Семенъ, яви ты… Христа ради!…

Парень хоть бы въ ноги, готовъ былъ поклониться: — у него уже опять заскребло на сердц, и опять увязалось чувство безнадежности.

— Народу-то, вишь, молодецъ, нашло много, а работа-то наша плотницкая совсмъ плоха: дома-то, вишь, все каменные — такъ только полы, да потолки и настилаемъ ныншнымъ временемъ. Вонъ одна у меня артель заборъ около казеннаго дома ушла строить, а другая на Нев сваи вколачиваетъ, — тамъ я въ паю,— не одинъ.

Петруха не нашолся что отвчать на это и только безсознательно поклонился.

Хозяинъ опять началъ:

— Да теб во вразумленіе,ли эта работа-то? не зря ли пришолъ, какъ много вашихъ ходитъ? Умешь ли ты плотничать-то?

— Какъ не умть, дядя Семенъ: не пришолъ бы.

— А строилъ-ли что?

— Ну, да какъ не строить: въ Вихляев три овина сколотили, баню вашему,— торинскому,— соцкому. Хотлъ къ твоимъ подрядиться и — брали, да, вишь, ждутъ твоей милости.

— Въ чьей же ты артели ходилъ?

— Да съ Максимомъ Матвевскимъ: зиму съ съ нимъ у испидитора цлый домъ и со службами поставили. Славной такой домъ-отъ вышолъ: лсъ хрушкой, не нахвалится.

— Твоя-то работа какая же была?

— Да всякая, какую укажутъ. Я, признательно сказать, все больше коло косяковъ, да дверей, и рамы сколачивалъ и чисто производилъ…

— Здсь, братъ, и двери, и косяки: все столярной работы, наша плотничья совсмъ, говорю теб, плохо идетъ.

— Такъ!— только и нашолся отвтить Петруха.

Хозяинъ подумалъ немного, пристально посмотрвъ на парня:

— Ладно! говоритъ. Зайди завтра эдакъ въ вечерни… али по утру пораньше — тогда ужъ и поршимъ. Я похлопочу, постараюсь, сдлаю, что во власти.

— Какъ теб не во власти, дядя Семенъ? яви ты божескую милость!— Не въ деревню же опять, Христовымъ именемъ. Я теб по гробъ плательщикъ.

По уход земляка и сосда, котораго и узналъ Семенъ Ивановичъ, но по чему-то не соблаговолилъ признаться и приласкать его, онъ въ тотъ же вечеръ однако собрался и ушолъ куда-то надолго. Чаю онъ дома не пилъ, а пилъ его въ одномъ изъ множества столичныхъ ‘заведеній’, съ двумя другими подрядчиками.

Началось дло съ того, что потребовали газету, потолковали, но Семенъ Ивановичъ, разливавшій чай, какъ хозяинъ и пригласившій другихъ, мало вмшивался въ разговоръ и отвчалъ односложно и не съ такою толковитостью, какъ всегда длалъ прежде. Одинъ изъ гостей началъ-было интересный разсказъ, чтобы поддержать бесду:

— Тепереча будемъ говорить вотъ какими резонами: сколько, значитъ, разъ Касьянъ въ году бываетъ, по святцамъ?

Отвту на вопросъ, нсколько щекотливый, со стороны двухъ другихъ собесдниковъ, не послдовало. За нихъ отвтилъ самъ спрашивающій:

— Касьянъ этотъ самый бываетъ, черезъ три года на четвертой, одинъ разъ. И этотъ самый годъ теперича Касьяновъ бываетъ что ни на есть самый тяжолой: на хлбъ червь нападаетъ, этотъ теперича самый червь и деревья гложетъ и весь листъ топитъ. На скотину идетъ Божіе попущеніе — падежъ, выходитъ. На небеси знаменія: это Каинъ и Авель. И каково есть большая эта самая планида — луна, то вся она обливается кровью. Лса горятъ, бури это…

Разговоръ на томъ и кончился, и привелъ Семена Ивановича къ тому заключенію, что пора уже и приступить къ длу: онъ налилъ пустыя чашечки чаемъ, опять потребовалъ меду и изюму (подрядчики не пьютъ съ сахаромъ въ Великой постъ), крякнулъ Семенъ Ивановичъ, оправился и началъ безъ обиняковъ, прямо:

— Не надо ли, братцы молодца кому? А у меня есть важный и къ плотницкому длу приспособленъ — сосдской еще въ добавокъ, и деревни наши почесть съ поля на поле. Чистую работу знаетъ. Пришолъ во мн прямо и всплакался: ‘помоги-де!’ Ну, отчего, молъ, не помочь? Ступай, молъ, молись Богу, а я скажу благопріятелямъ, припрошу ихъ за тебя. Теб Евдокимъ Спиридонычъ?

— Песокъ пересыпать — у меня больше работъ въ навидности никакихъ нтъ, да и та поденная.

— Зачмъ опять же поденная? Этому парню такую не надо, такая-то и у меня есть въ пильщикахъ, да что?… это не такой: свои просили, ну, и самъ такой толковитой. Прямо, братецъ, ко мн пришолъ.

— Нтъ, благодаримъ, Семенъ Иванычъ, и радъ бы, не надо.

— А теб, Трифонъ Еремичъ?

— Да молодой?

— Слышь — только въ силу вошолъ: укладистой такой, на-вотъ! Сыромятной ремень перерветъ, кажись,

— Такъ. Холостой али женатой?

— Теб-то больно что:— не все-то едино?

— Ну, да какъ теб сказать, Семенъ Иванычъ, не все-то едино, что хлбъ, что мякина. Женатой-то, не что холостой,— дороже стоитъ.

— Я это, Трифонъ Еремичъ, не разсуждаю.

— Надо. И тутъ имй, значитъ, сообразность, а потому и для тебя резоновъ изъ того выходитъ больше.

— Воля твоя… (Семенъ Иванычъ, при этомъ, покрутилъ головой), а я этого самаго не понимаю.

— Надо. И малая рыбка завсегда лучше большаго таракана — не нами сказано. Ты коли норовишь по закону, ты и должонъ брать больше всхъ. Такъ ли, небось?

— Это не въ сумнніи, эте сущее, значитъ, обстоятельство…

— То-то. Такъ женатой?

— Нтъ, холостой.

— Что же ты-то, входилъ ужъ съ нимъ въ урядъ: уступочка мн будетъ?

— Въ урядъ-то я не входилъ, а распросилъ только…

— Такъ стало, мн придется? Дло! Что жъ онъ къ теб зайдетъ, что-ли?

— Къ себ веллъ.

— Присылай! Работнику рады… ну, да нтъ: я лучше забреду къ теб самъ. Въ вечерни, что ли?

— Можетъ, утромъ…

— Ну, да ладно, какъ самъ знаешь — такъ и длай! — присылай, присылай.

Трифонъ Еремичъ нетерпливо заворочался на стул, выглядывая глазами половаго.

— Молодецъ, вы, почтенной! какъ тебя зватьто?

— Васильемъ.

— Такъ, братъ ты мой, Василій, вели саляночки рыбной, съ осетринкой.

— Слушаю-съ.

— Да, постой, постой!

— Еще что не прикажете-ли?

— Дай горькой графинчикъ, да побольше, закусочки сухариковъ, али — ужъ что тутъ! — давай пироговъ маленькихъ.

Какъ бы то ни было, но участь Петра Артемьева ршена, онъ не уйдетъ обратно въ деревню. Завтра же его запишутъ въ артель, отберутъ пашпортъ для прописки въ квартал, дадутъ топоръ, долото, сапоги, если захочетъ — все на артельные деньги, которыя вычтутся при мсячной уплат. Если у него остались деньги отъ дороги, то онъ обязанъ отдать ихъ въ артельную, если не вс, то возможную часть, потому что артель будетъ кормить его завтракомъ, обдомъ и ужиномъ на другой же день.

Артель для него теперь замняетъ родную деревню и напоминаетъ ее живо, потому-что въ это общество не заползаютъ столичные обычаи. По деревенскому: артель спитъ немного, но за то крпко и въ сытость, артель стъ часто и много и — нужно отдать ей справедливость — всегда хорошо и чисто приготовленное: говядина у ней недавняго боя, пшено не затхлое, хлбъ отъ хлбника по заказу, и слдовательно всегда изъ свжей муки. Артель дружна и крпка, обидть одного — заставить мстить всхъ, тайнъ здсь ни у кого нтъ — вс по-деревенски, попросту, на распашку: домашнія письма читаются вслухъ, при всхъ, и желающіе могутъ приходить, слушать, давать совты. Захвораетъ кто артельный объявляетъ хозяину, и артель везетъ больнаго на общія деньги, въ больницу, умретъ больной — и въ могилу провожаютъ его на артельныя же деньги, и на нихъ же одинъ разъ совершаютъ панихиду. Въ большіе праздники, а не рдко и по воскресеньямъ, у порядочной артели на стол — ведро или полведра вина, смотря по количеству паевщиковъ. Въ нкоторыхъ даже бывали трубки артельныя, но всегда и во всхъ собака и котъ, вчно сытыя и раскормленыя до послднихъ предловъ. Съ раннымъ свтомъ дня, съ топорами за поясомъ, пилами, рубанками, скребками, бурачками, плотники плетутся на урокъ. При спшной работ, завтракаютъ тамъ, но всегда обдаютъ ни квартир въ ранній полдень. Шабашное время отдыха у нихъ коротко: плотникъ отдыхаетъ на переходахъ, вечерняя работа продолжается до сумерекъ, когда всякій петербургскій житель можетъ встртить около Снной (плотники почему-то особенно полюбили это мсто) цлую араву такихъ молодцовъ, крайне разговорчивыхъ на своемъ такъ-называемомъ суздальскомъ нарчіи (плотникъ изъ губерній къ югу отъ Москвы замчательная рдкость). У всхъ подъ мышками щепы: у однихъ побольше, у другихъ поменьше, бойкой и загребистой непрочъ захватить цлый кряжъ, если только подъ силу дотащить его до квартиры. Щепы эти важны въ домашной экономіи плотничьей артели, которая никогда не покупаетъ дровъ. Щепами отопляетъ она квартиру, на щепахъ же готовится артельная пища, для чего всегда бываетъ нанята кухарка на артельныя деньги. На обязанности дневальнаго-чередоваго — сходить въ лавочку за квасомъ, зайдти по пути къ хлбопеку, потому-то дневальной въ свой день не беретъ топора въ руки, прибирая квартиру, нары и проч. Онъ же носитъ и завтракъ на работу, когда потребуютъ того обстоятельства.

Работаютъ плотники весело, посреди шутокъ и доморощенныхъ остротъ, въ род слдующихъ:

— Кто это косяки-то прилаживалъ? спроситъ одинъ.

— Кологривскихъ два парня! отвчаютъ.

— То-то, гляжу, работа дворянская — завсегда поправлять посл нихъ надо.

— Ты что это больно расплся, парень?

— Да, вишь, бабушка померла, такъ выть до смерти наказала ему.

— Петруха — подпояшься, а то вишь и рубанокъ что-то не скоро ходитъ.

— Эхъ, кабы сковороду яишницы мн теперь, да водки: выпилъ бы и закусилъ.

— Ну, выпей кваску, да закуси бородой! и т. д. и т. под.

А между тмъ работа подвигается впередъ. Приносятъ завтракъ, и за завтракомъ т же остроты и прибаутки, до тхъ поръ, пока не крикнетъ урядникъ:

— Ну, баста!… Будетъ съ семиовчиннымъ-то возиться, пора и за работу приниматься!…

Опять начинается стукъ топора, свистъ пилы, визгъ рубанка въ перемежку съ псней, затянутой гд-нибудь вверху, на стропилахъ, и подхваченной и подъ поломъ, и во всхъ четырехъ углахъ новаго дома.

Артельный — атаманъ, глава артели, выборный по общему согласію, онъ на работ уставщикъ, и указчикъ, дома — экономъ, закупающій провизію, слдовательно ему за топоръ и рубанокъ браться уже ршительно некогда, если только не приспичитъ задоръ и похвальба передъ насмшками бойкихъ паевщиковъ. Онъ ставитъ треугольникъ, прилаживаетъ равновсокъ — гирьку, щолкаетъ намленной ниткой, и отвчаетъ передъ подрядчикомъ за всякой кривой косякъ, за всякую выпятившуюся половицу, за неровный бутъ и настилку. Въ праздникъ плотники, сверхъ артельной водки, любятъ побаловать себя и наверхъ сыта: день гулевой, и залишнія деньги случаются, а добрый благопріятель всегда подъ рукой. Плотники никогда не напиваются въ одипочку, но опять-таки всегда артелью, хотя иногда меньшей числомъ и объемомъ. И потому куча пьяныхъ, ругающихся передъ кабакомъ мужиковъ всегда и непремнно изъ одной какой-нибудь ближной артели плотниковъ. Они всегда толкутся и считаются между собой, упрекая себя только въ томъ разв, что одинъ отказался разъ распить съ нимъ косушку, другой — хотлъ его обидть, но когда и за что?— неизвстно.

Отъ нихъ не услышите брани на хозяевъ, безъ чего ни за что не обойдется пьяный маляръ, портной, сапожникъ… Эти не прочь задть и обидть встрчнаго, плотникъ никогда не ршится на это: онъ или оретъ въ полпивной, или, налаживая нескладную псню, ковыляетъ по панел на свои нары, и такимъ-образомъ спитъ всегда дома, и никогда не ночуетъ въ части. Если бы и случился такой грхъ, что одинъ, отшатнувшись отъ компаніи, попалъ въ ночлегъ на съзжую, то артель не замедлитъ отрядить на хлопоты… Артель этого не терпитъ, въ артели каждый работникъ дорогъ, и въ рабочую пору ежечасно нуженъ.

Каждый почти годъ артель принимаетъ новыхъ паевщиковъ, отпускаетъ старыхъ, но всегда, врная старин, живетъ однимъ толкомъ, тсно и неразрывно. Не рдко случались такіе годы, что подрядчики не нуждались въ цлой артели и хотли брать по одиночк: артель не соглашалась, приходила на биржу, ршаясь даже на подённую, ломовую работу, но и тутъ: ‘бери ихъ всхъ, порознь не пойдутъ — не рука!’ Бывало и такъ, что цлая артель сговаривалась, садилась на чугунку и брела въ разныя стороны, на родныя полати и въ закутье, если не спорилась имъ работа въ столиц цлой артелью. Однимъ словомъ, артель крпко держится и старается быть врною роднымъ, завтнымъ поговоркамъ, что ‘одинъ и въ дом бдуетъ, а семеро и въ пол воюютъ’, ‘дв головни и въ пол курятся, а одна и на шестк гаснетъ’ — да, вроятно, и самыя поговорки эти родились въ артел, хотя, можетъ статься, и не плотничьей.

Петра Артемьева, записавшагося въ галицкую артель, теперь уже трудно отличить въ ряду остальныхъ рабочихъ: онъ или заслъ, внутри дома, на потолочной брусъ, и, мурлыкая себ подъ носъ деревенскую псню, тяпаетъ топоромъ по брусу или прилаживаетъ доску къ забору и сглаживаетъ ее рубанкомъ, если доска эта приходится клиномъ и заборъ просвчиваетъ. Петръ Артемьевъ еще добросовстенъ въ работ, по деревенскимъ обычаямъ, гд любятъ тепло и плотно, и не привыкъ (но скоро привыкнетъ, по неизмнному закону природы) къ петербургскимъ работамъ на ‘авось, небось, да какъ-нибудь’. Можетъ быть, даже онъ посланъ подрядчикомъ и на Неву — сваи вбивать, и все-таки его трудно отличить въ той толп, которую не врдкость видть петербургскому жителю, гуляющему по набережнымъ.

Толпа этихъ рабочихъ мужиковъ ухватилась дружно за длинные конци веревокъ, привязанныхъ къ огромному рыгачу. Толпа эта нсколько времени стоитъ молча, какъ бы собираясь съ духомъ и выжидая сигнала — и вотъ изъ средин ея раздался бойкой, звонкой голосъ запвалы, и вся рабочая сила, дружно подхвативъ на первомъ же почти слов слдующій громкій припвокъ, оглашаетъ широкую, чорную поверхность Невы:

‘Чтой-то свая наша стала? —

Закоперщика не стало.

Эхъ, ребята, собирайся,

За веровочку хватайся!

Ой, дубинушка, охнемъ!

Ой, зеленыя, сама пойдетъ,

Ухнемъ!!!

Ухъ! ухъ! ухъ!’

Немедленно, вслдъ за псней, раздается звяканье толстой цпи, и огромный молотъ падаетъ нсколько разъ на сваю, далеко углубляя ее въ рыхлую болотистую землю.

Стоитъ только прислушаться къ переливамъ этой псни, чтобъ безошибно ршить, что псня эта принесена сюда съ Волги, что она съ-родни съ ‘Внизъ по матушк по Волг’, но далеко не иметъ ничего общаго съ плаксивой петербургской псней:

Какъ на матушк, на Нев-рк.

На Васильевскомъ славномъ остров, и проч.

Особенно доказываютъ это смлые переливы псни, разсчитывающіе на громкое вторенье эха, которымъ такъ богаты гористые берега рки-кормилицы. Наконецъ, наглядное доказательство тутъ-же, на лицо: стоитъ только выждать, когда заговорятъ между собою работники, нарчіе которыхъ любитъ букву о, переходящую даже на букву у, и, наконецъ, эта пвучесть со страннымъ переносомъ удареній, всегда ясно отличаетъ говоръ костромича отъ говора другихъ соотечественниковъ. При томъ же костромичъ не словоохотенъ, какъ будто грубъ въ отвтахъ съ перваго взгляда, но, затронутый — разговорчивъ и откровененъ. Въ этомъ онъ далеко перещеголяетъ блотльца-ярославца.

——

Нсколько исключительное значеніе Петра Артемьева въ артели объяснилось вскор. Случай къ тому былъ весьма простъ и немногосложенъ: одному плотнику понадобилось написать письмо въ деревню, а идти въ полпивную, гд уже почти всегда сидлъ присяжный писака, не хотлось:

— Да и рожонъ бы ему острый! — говоритъ плотникъ: безъ пары пива не садится, да еще гривенникъ дай, а то не запечатаетъ и не напишетъ куды письму идти слдно.

Петръ Артемьевъ вызвался помочь горю.

— И впрямъ, Петруха, садись-ко! Эдакъ-то мы къ тому чихирнику-то и ходить не станемъ. Садись: я теб пятачокъ дамъ.

— За что пятачокъ? — я и такъ, даромъ.

— За что даромъ:— даромъ-то, самъ братъ Петруха, знаешь:— и чирей, слышь, не садится.

Представилось маленькое затрудненіе: у писца не было ни чернилъ, ни пера, ни бумаги, но проситель нашолся лучше его: доставши шапку, онъ пошолъ по всмъ собирать на артельныя чернила и чернильницу, перья и бумагу. Складчина по копйк серебромъ съ брата — матеріялъ готовъ, и къ тому же артельной.

Съ этихъ поръ у Петрухи нежданно-негаданно явилась другая работа и лишная копйка, которою онъ усплъ разсчитаться начисто долгами съ артельнымъ. Вс потянулись къ нему съ просьбами, до безконечности разнообразными и оригинальными.

Одинъ пришолъ къ нему и бойко началъ:

— Ну-ко, Петруха, садись! и напиши ты мн, братецъ ты мой,— такую грамотку, чтобы затылки вс въ кровь расчесали…

— Что же такъ больно страшно?

— А вотъ видишь ты, разумный человкъ: хозяйка у меня молодая, дома-то дв зимы не былъ — обрадовалась, и дошли до меня, въ примру, эти самые слухи, что она, примрно, баловать стала. Накажи, Петруха, обругай ее: я молъ, крпко серчаю и такъ, молъ, что приду на зиму — домъ верхъ ногами поставлю. Вишь, тамъ на станціяхъ нынче писарей завели, а дорога-то по нашей деревн на прорзъ пошла, а ребята-то все холостежъ,— что волки, значитъ.

Петруха, сколько могъ, удовлетворилъ желанію.

— Да ты бы завертки-то покрпче… эдакъ, чтобы жарко было, чтобы такъ всхъ въ слезы и положить: пусть измываются.

— Нельзя же вдь такъ въ письм-то, какъ говоришь: такъ вдь не напишешь, не выйдетъ…

— Ну, ты лучше знаешь: твое дло грамотное, а мы вахлаки: — всяко-то по твоему не разумемъ. Слышь!… хошь напою пивомъ, алибо водки куплю?

— Нтъ, спасибо: знаешь — не принимаю.

— То-то, паря, дуришь! Не по нашему, не подходяще ты длаешь. Ну, такъ считай за мной гривенникъ, грамотку-то ловко настрочилъ. Молодецъ ты, братъ, у насъ, Петруха! золото, серебро. Братцы, кто хочетъ письма писать, ступайте: Петруха съ перомъ сидитъ.

— И впрямъ, Петруха, напиши-ко заурядъ ужъ ко мн.

— Сказывай, какъ надо.

Петруха, при послднихъ словахъ, обыкновенно настороживалъ уши, выслушивалъ безтолковую, отрывистую болтовню, изъ которой привыкъ составлять нчто толковое, знакомясь такимъ образомъ съ семейными тайнами каждаго товарища, у которыхъ не было на это завту.

— Пиши по первоначалу поклоны: батюшк, матери, дяд Демиду, тетк Офимь, ребетенкамъ: Гришутк, Параньк…

— Ну, да какъ слдуетъ, вдь ужъ знамо. Сказывай имена-то только, да какая родня это, потому и писать станемъ: коли теперича отецъ, либо братъ, то низкіе поклоны съ почтеніемъ, а ребетенкамъ и жен родительское благословеніе навки нерушимо, и опять — низко кланяюсь.

— Ну, ну, ну такъ-такъ! Экой, свтъ, толковой! А потомъ пиши, братецъ ты мой, что вотъ, молъ, посылаю деньги моимъ посылаю… на оброшное. А останки подлите: рубль жен на платки, да батюшк съ матушкой, а повремените маленько время спустя — еще вышлю.

Петруха, уже давно писалъ, до подробности зная остальную исторію на подобныя письма. У него въ голов давно уже сложилась форма и не осмлится онъ измнить ее до конца жизни, какъ не измнили и прежде бывшіе писцы, отъ которыхъ досталась она ему по-наслдству, вмст съ грамотностью. Нсколько затрудняли его на первыхъ порахъ неожиданности, въ род первой, но и къ тмъ онъ привыкъ, стараясь передавать ихъ прямо цликомъ, со словъ, для большаго вразумленія домашнымъ.

Скоро по всему дому разнесся слухъ, что въ плотницкой артели завелся писарь, что всякія письма пишетъ и дешево беретъ, а въ добрый часъ попадешь — и даромъ настрочитъ. Къ Петрух съ просьбами о письмахъ стали ходить и постороннія лица. Приходила кухарка:

— Пиши въ деревню, къ моему соколу ясному — Куз, что, молъ, крпко люблю и обнимаю и по гробъ въ врности нелицемрной пребуду, а мн здсь по теб больно тошно. Да пожалоснй, голубчикъ, напиши.

И кухарка пропла ему послднюю фразу. Но не угодилъ писецъ закащиц, прочитавши своимъ обыкновеннымъ тономъ…

— Пожалоснй бы ты: эдакъ неладно! — толковала безтолковая баба. Пожалоснй-то, какъ я говорила…

— Ну, да такъ и выйдетъ! инако нельзя… перомъ-то… вразумлялъ онъ безтолковую.

— Ладно, ужъ коли и такъ запечатай. А я теб ужо пирогъ занесу.

Приходила и горничная, — и, стыдясь компаніи, закрывалась рукавомъ подъ градомъ доморощеннихъ остротъ, и убгала, и опять приходила, чтобъ вызвать грамотя на лстницу.

— Ваши-то улягутся, напиши мн, да не смйся, не стыди при всхъ, не показывай.

— Вамъ какъ, по какому?

— Да по такому, что… да ты смяться будешь, я убгу!

— Зачмъ бжать? сказывайте — всяко, значится, можемъ.

— Мн вотъ какъ… Да нтъ, не скажу: смяться станете — стыдно! Я ужъ изъ полпивной вызову: тотъ мн всегда писалъ — знаетъ.

— Сказывайте, какъ надо, по тому и напишемъ, а зачмъ смяться?— не краденые съ вами. А наши ребята такъ только… съ полудурья. Вишь, длать-то нечего — ну, и ржутъ.

— Вы напишите, что такъ какъ, молъ, кіятръ сегодня, представленія, то господа дутъ, а мы дома съ Глашей. Выходите — подъ воротами будемъ въ ожиданіи зрнія: ну, какъ тамъ самъ знаешь.

— Тоись это приходи, значитъ, а мы тутъ. Такъ, ничего могимъ!… а какъ зовутъ?

— Нтъ, ужъ этого не скажу.

— Да вдь такъ-то нельзя. Кому пишешь — не знаешь. Эдакъ не толкъ: безъ имени, по нашему, — по деревенскому, и овца баранъ.

— Я сама знаю и тамъ знаютъ. Отдадимъ.

— Ну, ладно — пожалуй и безъ имя.

— Я черезъ часокъ зайду, постучу въ дверь, а вы и выходите.

— Да коли услышу. Вы ужъ такъ бы вошли: ребята наши смирные — ничего… ладно, приходи!

Петруха слъ къ столу и принялся за писанье.

— Что, али востроглазой-то той строчишь? Что велла?

— Приходи-слышь подъ ворота. А кому писать не сказала?

— Ишь ты! ну, да не сказала — тебя испугалась.

— Чего меня пугаться-то?

— Ну, чего: можетъ прибить захочешь того-то?

— За что прибить? — не за что.

— Ну, да вдь, братъ, двка-то и!… огонь! Экихъ-то, братъ, въ нашемъ дом мало. Холостой, вдь, ты, чортъ! что козлы-то ставишь, безъ пути-то?

— Я не такой: я смирной.

— Ну, да ври — ври: пальца-то не клади теб въ ротъ. Знаемъ, вдь, какъ ты козыряешь.

— Нту, я смирной.

— Какъ, паря, не смирной! Пиши-ко, пиши: зайдетъ, вдь, поцлуетъ.

Дйствительно, вмсто поцлуя, Петруха получилъ какую-то серебряную монету, которую не разглядлъ въ потьмахъ. При расплат, двушка прибавила однако: ‘Примите отъ моихъ трудовъ: сколько могу.’ Петруха отвалилъ грубое, неизмнное: ‘спасибо’ своимъ рзкимъ, топорнымъ голосомъ, который былъ везд кстати, но тутъ, что тупой звукъ въ пустой бочк.

Между тмъ, новое ремесло его получало широкіе размры и дальнйшій ходъ, породивъ даже нкоторое количество враговъ, въ лиц домоваго лавочника и завсегдатая полпивной.

Лавочникъ, впрочемъ, скоро успокоился, утшивъ себя тмъ, что не всегда имлъ для того свободное время, но завсегдатай — сказывали плотники, навдывавшіеся въ полпивную — хотлъ поколотить Петруху, и только откладывалъ: изъ боязни ли мщенія артели, или выжидалъ явленія врага въ мст его ежедневныхъ засданій, гд предоставлялось боле удобствъ. Но, къ несчастію его, Петръ Артемьевъ еще долго не ходилъ въ полпивную, не ходилъ до тхъ поръ, пока въ жизни его не совершился крутой и неожиданный переворотъ.

IV.

Столица.

Петруха, по-праздникамъ, писалъ письма, по-буднямъ ходилъ на работы тяпать топоромъ и строгать рубанкомъ, въ свободныя минуты выходилъ звать на диковинный городъ, присоединяя свои остроты къ замчаніямъ другихъ звакъ. Товарищи его, врные зароку и нелюбознательные, выходили только въ ближайшій питейной. Все, однимъ еловомъ, шло тмъ же порядкомъ, какъ и прежде, въ теченіе всего лта. Наступала осень: Петрух мечталась уже родная деревня, куда онъ въдетъ питерщикомъ, съ громомъ бубенцовъ и съ неистовыми криками Никиты, приияжнаго ямщика ближняго села, который уже всегда принималъ пшихъ питерщиковъ на свою тройку и бойко разносилъ ихъ по окрестнымъ деревнямъ.

Мечталась Петрух радость болзной матери, оханье и хлопанье по бедрамъ обрадованнаго старика отца: молчаливаго, тихаго, но сильно чувствующаго и всми помыслами привязаннаго къ родной семь.

Петруха снимаетъ бараній тулупъ, синюю праздничную сибирку, которую только-что сшилъ передъ отъздомъ и очутился въ красной рубах, астраханк, и плисовыхъ шароварахъ. Родные охаютъ, бабы начинаютъ ощупывать и смекать доброту и плиса и астраханки.

Петруха торжествуетъ, весело ухмыляется и отставляетъ ногу. Отецъ гладитъ его вдоль спины и называетъ кормильцомъ, радльникомъ, сердцомъ. Питерщику любо, такъ любо, какъ еще никогда въ жизни не удавалось испытывать. По сердцу масло плыветъ, тло щекотятъ мурашки, глаза чуть не подъ лобъ закатываются. Онъ не знаетъ кого обнять прежде, кого приласкать: отца или мать. И медлитъ, и все ухмыляется.

Ползъ онъ запазуху.— и медленно вынимаетъ оттуда новый коженный кошелекъ съ изображеніемъ, которое объясняется нижнею подписью такъ: ‘Наварицкая огненная баталія и корабли горятъ.’ Петруха развязываетъ кошелекъ, при общемъ молчаніи подхватившихся локоткомъ бабъ и отца, и вынимаетъ оттуда ровно дв красненькихъ, которыя уберегъ посреди всхъ соблазновъ столичной жизни. Вручаетъ ихъ отцу молча, съ низкимъ поклономъ: ‘Тутъ говоритъ и оброшное и государево, за васъ и за тебя… и за всхъ!..’ и видитъ опять слезы и слышитъ оханье, и опять его гладятъ и вдоль спины, и по голов, и по плечамъ.

— Спасибо, говорятъ родные, спасибо, радльникъ! отецъ ты нашъ родной. По твоей милости и на твои кровныя денежки мы и баню новую выстроили, и на повт накатъ новой наслали, и за твое доброе здоровьице два молебна, кормилецъ нашъ Потрушенька, отпли.

— Вамъ спасибо! — говоритъ Петруха: а я, вдь сынъ.

— Да ужь и сынъ-то какой, кормилецъ ты нашъ, на рдкость. Экова-то у насъ и отродясь не бывало. Пошли-ко теб, Господи, милости Божьей, да Казанская Матушка.

Парень кланяется въ поясъ и садится за столъ, съ приговорами матери:

— Не ждали мы экой радости сегодня, не чаяли. Ты ужъ, серцонько, не обезсудь: мы теб и не состряпали ничего: почечекъ-то твоихъ любимыхъ. — Яишеньку глазунью — коли хошь — такъ сейчасъ бабы справятъ.

— Благодаримъ на угощеньи, благодаримъ! Признательно, и да-то въ голову нейдетъ — ни къ чому бы и не прикладывался: больно, вишь, радостно, любо таково!

— Ну, да какъ, птушокъ ты нашъ, не радостно: вдь отца съ матерью увидалъ.

Петруха сталъ подарки раздавать: отцу шапку теплую, матери — платокъ шолковой, бабамъ — которой колечко, которой бусы. Не забылъ даже и племянниковъ: и имъ привезъ по свистульк.

— Ну, а Паранюшк привезъ ли что?— спрашивала мать.

— Кажинный день, кормилецъ мой, шастаетъ въ избу. Когда, слышь, вашъ-отъ прідетъ, обручельникъ-то мой, и колечко твое показывала, что изъ Питера-то ей выслалъ.

— Не высылалъ я ей никакаго колечка изъ Питера.

— Ну, да что маяться-то, Петрованушко?заговорилъ самъ отецъ, коли есть любовь — такъ по миру, да по согласію, — съ Богомъ, да со Христомъ. Я самъ, коли хошь, и сватомъ пойду: дядю въ отцы посажоные попросимъ.

— Хорошо, батюшко, хорошо. Ладно бы, больно бы ладно: затмъ почесть и пріхалъ-то.

Въ воображеніи Петра Артемьева сначала все перепуталось, но опять замелькали новые образы съ другой обстановкой:

Стоитъ онъ середи избы, мать съ гребнемъ стоитъ подл, а обоихъ ихъ обступили двки и поютъ знакомую псню: ‘какъ Петрун мати голову чесала, подъ внецъ свово милова снаряжала’. Одваетъ его дружка въ ту же сибирку, какую привезъ изъ Питера, и творитъ приговоры по своему. Снарядивши парня, благословляютъ его образомъ и сажаютъ въ сани, отецъ и мать остаются дома, съ женихомъ дутъ отецъ и мать посажоные и дутъ прямо въ село, и шибко дутъ: колокольцы и шоркунцы стонъ поднимаютъ. Сторонятся прохожіе и кланяются, — желаютъ: ‘счастливаго пути, законнаго брака!’ Дружка творитъ свое дло: останавливаетъ поздъ чуть не на каждомъ перекрестк: то у него постромки оборвались, гужи перетерло, связать надо. И поитъ всхъ позжанъ виномъ и глумится надъ женихомъ, ‘Что и близокъ-де локоть, да не укусишь!’ и несетъ чарку мимо, другимъ позжанамъ. То у дружки подъ ложечкой закололо — смазать надо, то у одного изъ позжанъ бородища съ чего-то загорлась — тушить надо, то между встрчными прохожими колдунъ идетъ и оговоры нашоптываетъ, а тогда совсмъ будетъ худо: и вмсто лошадей на медвдяхъ подутъ, да и не на село, а въ лсъ, и изба повернется задомъ — воротъ не, найдешь, и вмсто яствъ всякихъ одни черепья, да уголья каленые будутъ: опять надо остановить поздъ и кланяться встрчнымъ, подчивать ихъ виномъ, чтобы не кляли поздъ, а желали бы молодымъ миру, да согласья.

Но вотъ Петруха въ церкви, рядомъ съ молодой, вырядившейся въ штофную, на заичьемъ мху, душегрйку, съ синимъ платкомъ, вышитымъ золотомъ, что привезъ онъ ей изъ Питера. Петруха съ Паранькой уже за столомъ сидятъ, какъ бы и мужъ съ женой, новобрачные, подслащиваютъ своими частыми поцлуями горечь водки.

Дружк въ складныхъ приговорахъ горло захватываетъ, сваха такъ и носится съ подносомъ, и сшибаетъ съ ногъ всякаго встрчнаго: свадьба идетъ на славу. Позжане не нахвалятся: и угощеніемъ, и виномъ, и молодыми. Все идетъ по чину, весело, шумно…

Молодыхъ выводятъ изъ-за стола и велятъ по три раза кланяться въ ноги родителямъ, просить ихъ благословенія на начинъ, а позжанъ велятъ благодарить за почотъ, за вниманіе. Сваха ухватила молодыхъ подъ руки, помстившись сама въ серединку и повела ихъ въ клть… Петрух любо…

— Ты, что ли, Петръ Артемьевъ Сычовъ? Эй!— раздался надъ ухомъ мечтателя рзкій и грубой голосъ.

Петруха опомнился. Передъ нимъ человкъ въ свтломъ колпак и съ сумкой на боку, а самъ онъ въ нарахъ, въ артельной, и началъ было призабываться, дремать.

Съ трудомъ онъ оправился, протеръ глаза: опять взглянулъ на почтальона, — и увидалъ усы, колпакъ, сумку, письмо.

Почтальонъ повторилъ вопросъ.

— Я Петръ Артемьевъ Сычовъ! — отозвался Петруха.

— Теб письмо изъ деревни, давай скорй три копйки, мн вдь тутъ разтабарывать-то некогда.

Петруха поспшилъ исполнить приказаніе.

Почтальонъ обратился уже не прямо къ нему, а ко всей артели:

— Вашего брата, плотника, всего хуже отыскивать: въ одномъ дом живетъ три артели. Пришолъ въ одну: ‘Здсь, молъ, Петръ Артемьевъ Сычовъ?’ — Нтъ, говорятъ, не слыхать такого. У насъ, говорятъ, тверская артель: вонъ не въ той ли? И въ ту пришолъ — такъ нтъ вишь: мышкинская, ярославская. И тутъ нтъ, кого мн надо: насилу добрался…

— Наша костромская, галицкая…

— Теперь-то знаю, буду помнить: я вдь недавно еще въ вашихъ мстахъ.

— Такъ. Приходи, приноси прямо! Мы вс здсь костромскіе, — другихъ не пущаемъ.

— Да и адресъ-то пишутъ грамотй ваши.

— Захотлъ ты отъ нашихъ грамотевъ!

— Разбираешь-разбираешь, не найдешь толку, такъ и бросаешь.

— Зачмъ бросать, не надо бросать!… для-ча бросать?…

Во время этихъ растобарываній, Петръ Артемьевъ усплъ осмотрть письмо со всхъ сторонъ и нашолъ въ немъ все въ порядк: по обыкновенію всхъ деревенскихъ писемъ: оно было страшно засалено, адресъ написанъ млпо: ‘отдать сіе письмо въ Санъ-Питербухъ галецкому плотнику Петру Артемъичу по батюшкину отзыву Сычову, весьма нужное изъ деревни Судомойки’. Запечатано было письмо, также по обыкновенію, кабацкимъ сургучомъ, который отсталъ въ нкоторыхъ мстахъ и вообще плохо прилипъ къ бумаг. Вмсто печати оттиснутъ былъ мдный грошъ, орломъ.

Петръ Артемьевъ открылъ, началъ читать, по обыкновенію, вслухъ, потому-что нашлось нсколько слушателей и все нашолъ по обыкновенію исправно: письмо начиналось поклонами отъ родныхъ. Отецъ только не посылалъ своего родительскаго благословенія на вки нерушимаго.

— Опять, стало, дьячокъ Изосимъ писалъ: завсегда, шальной, кого-нибудь пропуститъ. Така шабала!— ршилъ Петруха и продолжалъ читать дальше.

На цломъ полулист рябили имена и низкіе, земные поклоны съ почтеніемъ и желаніями на многія лта здраствовать. Но вотъ пошла и настоящая суть: ‘При семъ письм увдомляю я тебя, сынъ мой, любезной Петрованушко, что горе у насъ въ семь: родитель вашъ на Оспожинъ-день, приказалъ долго жить, а мы и ума не приложимъ. Ходилъ по рк, да въ прорубь прорвался во хмлю, и изломало всего, а передъ смертью теб родительское благословеніе свое на вки нерушимое посылалъ и домой веллъ идти, а мн сирот даромъ по крестьянству жить не сходно, а съ бабами не сладишь и вы домой прізжайте. А по сіе письмо остаемся’ и проч.

— Эхъ, братъ Петруха, не было печали, да, знать, черти накачали!

— Худо дло по крестьянству, коли бабы домомъ править учнутъ…

— Иди домой, Петруха: одна дорога!

— Вотъ поди ты тутъ: живешь — и ничего, а придетъ эко мсто, что съ дубу…

— Бабы весь домъ разнесутъ, по втру развютъ.

— Иди, Петруха, домой: артельный пособитъ.

— Иди домой, не откладывай!— сыпались совты на оторопвшаго, обезумвшаго парня.

— А старъ отецъ-отъ былъ? Петруха, а Петруха! старъ батько-то былъ?

— Какое старъ? Пожилъ бы, кабы Божья власть.

— Эка, братцы мои, притчина.

— Петруха, слышь-ко! а братья-то есть у тебя?

— Какое братья? — Одинъ какъ перстъ.

— Эка, братцы мои, какое попущеніе! Эка, братцы мои, какое горе!

— Господскіе, али осударственные?

— Господскіе!… барина Бардадымова.

— Эва, братцы мои, горе: не слыхали бы уши!…

— Деньги-то есть ли у тебя зарушине-то: не давали впередъ-отъ?

— Кажись, ровно бы есть…

— А колькой теб годъ?

— Жена-то есть, али холостяга?

— Ребятишекъ-то возвелъ, аль еще не усплъ?

— Отстаньте, ребята, тошно: не слыхалъ бы! такая-то дурь въ голову ползла — утопился бы!— могъ-только вскричать Петруха тмъ отчаяннымъ голосомъ, который озадачиваетъ толпу, приводитъ ее въ содроганіе, жалость и мгновенно разгоняетъ по сторонамъ.

Это — крикъ безнадежно утопающаго въ самой глубин омута, когда несчастный въ послдній разъ высовывается изъ воды, собирая оставшіяся силы, какъ-бы для того только, чтобы крикнуть и замолчать навки. Крикъ этотъ заставитъ дрогнуть мимо идущаго путника, перекреститься,— и невольно толкаетъ его въ воду за дорогой, родной душой человка.

Крикъ, подобный этому слышится и на тхъ несчастныхъ пожарищахъ, гд горятъ доспавшіеся до роковой минуты погибели. Опомнившись, съ ужасомъ видятъ они рки пламени: и нтъ другаго выхода, кром огня, кругомъ огня. Кричатъ несчастные: отороплые, растерявшіеся — и благоговйно крестятся вс живые, слышавшіе этотъ крикъ и едва ли не у всхъ проступаютъ слезы, и едва ли не вс безсознательно, какъ-бы толкнутые кмъ-то сзади, бгутъ ближе къ пламени. По въ это время рушатся обгорлыя стропила, за ними потолокъ и крыша, а съ ними и вс надежды на спасеніе. Толпа отскакиваетъ назадъ, сторонится, какъ бы еще выжидая въ среду себя погорвшихъ. Нкоторые бросаются къ вод, другіе снимають армяки и держатъ ихъ на готов,— но нтъ несчастной жертвы — она сгорла!

— Господи!… святые отцы!… мать — Пресвятая Богородица!.. упокой ихъ въ царствіи своемъ!..

— Кузнецова старуха — болзная, хворая — семой десятокъ доживала…

— Кричите соцкаго!… бгите къ становому!— раздаются новые крики, но имющіе уже не тотъ смыслъ и силу, какъ прежній.

——

Не спитъ человкъ, отбивается отъ ды, отъ работы, отъ веселаго ласковаго слова при подобныхъ извстіяхъ, и самъ не свой, и люди не т, и все какъ будто новое: такое спокойное, безмятежное, на пущую горесть и даже досаду.

Петръ Артемьевъ и письма отказался писать, и пересталъ шутить (даже говорилъ рдко). Работу обязательную и подневольную исполнялъ вовсе вяло, и замтили это товариши.

— Ишь, маешься-то: полно, брось! Ложись-ко вотъ тутъ въ уголокъ, я теб армякъ подстелю, а свой-то въ голову положи. Сосни часокъ — полегчетъ. Полно!

— А шолъ бы ты, Петруха, по мн въ деревню: все бы, кажись, лучше.

— Что мн деревня?— думалъ и говорилъ Петруха товарищамъ. Не пойду въ деревню: — не зачмъ. Мать въ гор, невстка — чужой человкъ, съ втру, дядя толковымъ такимъ смотритъ — не уважитъ… Не пойду я въ деревню! да и съ чмъ?— деньги-то вс выбралъ, да домой переслалъ, а на пятачки-то съ писемъ не разгуляешься — дорога дюжо далека: не осилишь сиротствомъ-то. Не пойду въ деревню, хоть колья берите.

— Да больно вдь тебя, парень, перекосило-то: на себя-то вдь ты, Петруха, не похожъ.

— Пооглядится — пройдетъ! И все вдь такъ по началу-то, я знаю… Эдакъ-то тоже у меня отецъ-отъ померъ, и на глазахъ еще, братцы! Ну, и давай съ бабами заурядъ ревть. А на другой день всталъ: ‘да что, молъ, это я: подрядъ что ли снялъ? почемъ, молъ, съ пуда… слезы-то? бородато, молъ, съ ворота, а ума съ накопыльнивъ не вынесла!’ Право, братцы, такъ: застыдился и пересталъ ревть, Заберетъ эдакъ при бабахъ-то — и побжишь на повить, алибо въ сни и ничего, — и опять въ избу лзешь. А тамъ гробъ сталъ сколачивать, на саванъ холста отмрилъ и въ гробъ уложилъ, и омыли, а не ревлъ — право слово! Да вотъ ужъ когда больно жутко подошло: какъ спустили мы это гробъ съ батюшкой, попъ Иванъ съ дьячкомъ землицы кинули, и я сгребъ въ кулакъ… Тутъ перво-наперво защемило. Ухватилъ я лопату-то (самъ и могилу, братцы, копалъ): дай-ко, молъ, загребать стану. Тутъ вдругорядь, братцы, защемило и таково-то больно: такъ кровью и обдастъ и обольетъ разомъ, да опять — слышьте — да опять, знаешь обольетъ… сердце-то: ‘отца вдь, молъ, роднаго засыпаешь, родимаго, вспоилъ онъ тебя, вскормилъ, на разумъ направилъ…’ А сердце-то такъ обольетъ, такъ и ошпаритъ горячимъ. — Держусь, крплюсь: голова въ круги пошла, а тутъ какъ звякнутъ бабы, да всмъ миромъ, да всей деревней, да на уносъ, да на разные лады… и, Господи!… Какъ стоялъ: бросилъ лопату, да за бабами въ слезы, ручьемъ. Пришла было блажъ: дай-ко, молъ, лягу на земь, да покатаюсь, народъ подсобитъ — подыметъ. И хотлъ-было: да нтъ, молъ, осмютъ холостые ребята: скажутъ посл, что Мартынъ-де словно жеребецъ сначала ржалъ-ржалъ, да какъ хватится о земь и учалъ кататься и учалъ… и ногами дрягаетъ… Такъ и не легъ, а проплакался, да и съ кону долой! Вотъ я какъ! Да и на глазахъ померъ отецъ-отъ, а то за глазами!… Да за глазами-то бы я, кажись, не то что, — а…

— Ну, не говори, Мартынъ, что дурости-то плетешь? не путемъ. Не какъ ты… смхомъ, вдь… сынъ да отецъ одна полоса мяса. Что Бога-то гнвить? самъ вдь сказывалъ, что ревлъ, ну? Эка вдь у насъ языкъ-то мелетъ, что не разуметъ, а замковъ-то не догадались привсить. Отстань!… Не люблю я тебя за это. Шутилъ бы ты, зналъ, другія какія шутки, да не такія…

Къ зим — поздней осенью — галицкая аретель вся разбрелась по домамъ, чтобъ къ весн опять сойтись вмст, на лтнихъ работахъ.

Петръ Артемьевъ не пошолъ въ свою деревню, какъ ни уговаривали товарищи. Домашнимъ наказалъ сказать, ‘что не пошолъ-де оттого, что не на что, деньги вс повысылалъ въ деревню, а ищетъ мста теперь — и, если поправится,— придти не приминетъ: ждали бы.’

Оставшись безъ артели, Петръ Артемьевъ, окончательно упалъ духомъ, у него еще больше захолонуло сердце: какъ быть и чмъ жить?— брюхо — злодй стараго добра не помнитъ, а Петербургъ такой городъ, гд не дадутъ даромъ куска хлба. Всюду народъ трудящійся, всюду зашибающій копйку, и весь городъ, кажется, на томъ стоитъ, чтобы зашибать эту трудовую копйку, проживать ее и съ усиленнымъ трудомъ сберегать на чорный день одни только остатки, поскорбыши. Рабочаго народа много въ столиц, такъ много, что и приткнуться негд, особенно отбившемуся отъ своего ремесла, и отыскивающаго такого, гд бы немного нужно было толку: было бы только терпніе и маленькая снаровка. Такихъ мстъ, и для простаго человка, много найдется въ столиц, но везд и всегда — неизбжно нужны знакомства, своего рода протекція и покровительство, а гд найдти послднія Петру Артемьеву — плотнику, для котораго до сихъ поръ весь міръ сходился клиномъ въ его артельной квартир и на работ. Раньше позаботиться пристроить себя, онъ, по общему русскому толку, не догадался. Хлопалъ себя по бокамъ и крутилъ головою въ безнадежности, уже въ то время, когда бдность, вопіющая бдность, повисла на вороту и грозила еще горшимъ горемъ.

Сунулся бы онъ и къ тому и другому, ухватился бы и за несподручное ремесло, но кругомъ холодно, непривтливо, тоска, и опять безнадежность. А между тмъ деревенскія сцены, одна другой сумрачне и неутшительне, мелькали въ его воображеніи, не давая почти покою: мать его бранитъ, корятъ невстки, одна чуть не кидается драться… Племянники — мелкота, неразумны, баловливы, сердятъ бабушку и та встаетъ по утру, обливаясь слезами и ложится спать съ тми же горькими рыданіями, которыя такъ знакомы и такъ давно возмущаютъ сына. А тамъ подходитъ подушное, оброкъ, починки, перестройки… Денегъ нтъ, а матери хочется и крестовъ на средокрестной недл напечь и жаворонковъ, изъ тста же, пость въ день Сорока Мучениковъ.

Слдомъ уже за этими воспоминаніями проходятъ такія минуты, когда Петръ Артемьевъ бжалъ бы, летлъ бы по втру на родныя мста и выплакалъ бы тамъ свое горе, но минуты эта разлетались быстро передъ сухой, голой дйствительностью. У Петра Артемьева въ карман остался одинъ какой-нибудь полтинникъ, но нужда ужъ и его высасывала по копйкамъ.

Во всякомъ дл важенъ случай, этотъ толчокъ, который иногда бываетъ спасителенъ, случайно попадаются въ бду — случаемъ же и искупаются отъ нея. Между тмъ давно уже ходятъ по свту дв пословки, едва ли не боле всхъ другихъ разумныя и справедливыя: по одной утшаются горемыки тмъ, что міръ не безъ добрыхъ людей, а по другой, не было примру, чтобъ на нашей земл кто-либо и когда либо умиралъ съ голоду,

Дворникъ того дома, гд жила галицкая артель — и котораго Петръ Артемьевъ разъ одолжалъ письмецомъ, однажды какъ-то къ слову и безъ умыслу сообщилъ интересную новость, что вчера вечеромъ дворники сосдняго дома сотворили такой запой на цлой день, что вс квартиры оставили безъ дровъ и воды.

— Управляющій сбленился (прибавилъ дворникъ,) пыталъ ругать,— отобралъ хозяйскіе сапоги и рукавицы у всхъ и веллъ пріискивать новое мсто.

— Не пойти ли мн? — думалъ Петруха. Рукавицы-то да сапоги я, пожалуй, и свои буду носить! — сказалъ онъ, и сдлалъ.

Его приняли, и черезъ недлю дали подручнаго, самаго его назвавъ старшимъ дворникомъ, потому-что былъ грамотный и на первыхъ же порахъ показалъ изумительное прилежаніе: въ конуру свою заходилъ только спать. На лстницахъ подымалъ пыль столбомъ и не только обметалъ тротуары, но даже и улицу каждый день, раза по три.

Стараніе его обратило даже на себя вниманіе мстнаго городоваго, который вытребовалъ къ себ Петра Артемьева, похвалилъ, узналъ его имя, число лтъ и попросилъ понюхать табачку. Однимъ словомъ, дла новаго дворника шли блистательно: онъ раза по четыре на день надодалъ перехавшему жильцу, требуя контромарки и говоря, что господину ничего, но что онъ одинъ за это отвтчикъ.

Отпирая ворота ночью жильцамъ, приходившимъ поздно, онъ не ругался, не ворчалъ имъ вслдъ, даже не просилъ на другой день на водку и, только побрякивая и гремя ключами, смирно пробирался въ конуру свою, гд снова ложился на нару и засыпалъ въ ту же минуту до новаго звонка. Жильцы уже никогда не оставались безъ дровъ и воды. Еще съ самаго ранняго утра онъ начиналъ лазить по чорнымъ лстницамъ, громко стучалъ въ дверь и бшено звонилъ въ колокольчики, на досаду кухарокъ и горничныхъ, которыя не упускали въ другой разъ случая отмстить ему, заставляя дожидаться. Но неугомонный дворникъ звонилъ и стучалъ опять, и гораздо сильне прежняго: кухарки бранили его въ глаза чортомъ, мужикомъ, прорвой. Дворникъ слушалъ и съ ужаснымъ громомъ валилъ на полъ охапку дровъ, стучалъ ведромъ объ ведро, получалъ за это уже толчки въ бокъ и все-таки оставался вренъ своему долгу, который считалъ прежде всего. Самыхъ сердитыхъ кухарокъ онъ, въ свою очередь, наказывалъ тмъ, что лазилъ и стучалъ въ нимъ прежде всхъ — и все шло своимъ чередомъ. Петръ Артемьевъ, казалось даже, и душевно успокоился: онъ шутилъ острилъ, калякалъ съ новыми знакомыми, кругъ которыхъ съ каждымъ днемъ разширялся все больше и больше. Съ однимъ изъ сосднихъ дворниковъ у него даже завелись интимныя отношенія, нчто похожее на дружбу: пріятели сходились въ своихъ конурахъ. Другой дворникъ закуривалъ трубочку, которая вскор соблазнила и Петруху. Онъ сначала попросилъ дать попробовать, закашлялся, назвалъ зельемъ, потомъ попросилъ другой разъ попробовать и вскор самъ завелся этимъ инструментомъ и угощалъ пріятеля уже своимъ табакомъ. Къ услугамъ послдняго была во всякое время готова балалайка, слабость и пристрастіе къ которой Петруха привезъ еще изъ деревни, и лелялъ ее даже въ плотничьей артели. Пріятели сходились каждый день раза по два, по три, наслаждались поочередно трубочкой, тринкали на балалайк, кое о чемъ молчали и расходились до новаго и скораго свиданія.

Петруха разъ попробовалъ сообщить пріятелю о своемъ несчастіи и нашолъ въ послднемъ человка не только понимающаго это, но готоваго страдать вмст съ нимъ: пріятель даже, во время этихъ разговоровъ, и за балалайку не брался, а съ какимъ-то остервенніемъ начиналъ курить табакъ, такъ-что самъ же спшилъ встать и отворить дверь въ подворота.

По праздникамъ случалось такъ, что пріятели складывались по четыре копйки и шли въ ближайшую блую харчевню чай пить, иногда покупали при этомъ, у входа, сайку, и ли ее, размявши на блюдечк въ тюрю.

Дружба обоихъ сосдей скрплялась все боле и боле, и стала замтна глазамъ постороннихъ, которые часто выговаривали имъ такимъ образомъ:

— Эка, посмотрить, у васъ сожительство какое, словно собаки… алибо братья-двойни: завсегда вмст, ровно колдунъ васъ какой обошолъ наговорами.

Петръ Артемьевъ былъ правъ въ этомъ дл: ему нужно было такого слушателя, которому онъ бы могъ выплакивать свое горе и бездлье, а тотъ, вроятно, любилъ послушать, уважалъ компанство и самъ былъ не прочь тоже поплакаться на свое горе.

Безъ горя русскій человкъ не обходится, онъ рдко когд-алибо чемъ бываетъ доволенъ. Такъ и у этихъ друзей: то собаку изъ дворецкой сманили и убили фурманщики, то топоръ соскочилъ съ топорища, и хорошо еще, что не попалъ по ног, то одно ведро расплескалось до половины на самомъ верхнемъ пятомъ этаж,— то вотъ табаку бы купить надо, такъ-вишь посулилъ жилецъ на водку, да не далъ, а напомнить не соберешься съ духомъ, и проч. и проч.

Разъ толковали такимъ образомъ пріятели въ Петровой конурк, по обыкновенію скромно, изрдка потрынкивая на балалайк. Отворилась дверь. Въ нее быстро прорвался дымъ табачный и духота, изъ мрака которыхъ на лсенк показалась неуклюжая фигура деревенскаго парня. Петръ Артемьевъ быстро схватился съ своего мста и, по долгу, спросилъ:

— Кого надо?

— Али не призналъ, Петруха: вглядись-ко!..

— Батюшки! Луканька Кузнецовъ… Здоровъ ли?

Земляки крпко и радушно поцловались.

— А я, Петруха, отъ твоихъ, по наказу: велли кланяться…

— Спасибо, родной, спасибо. Садись-ко!…

Петруха засуетился, радъ былъ земляку и сосду по избамъ.

— На-ко: пошь пирога, — дав управляющаго кухарка, Орина, дала. Самъ-то ужъ я и не пеку: она завсегда все даетъ… Ну, что, родной, какъ тамъ мои-то?

— Ничего — живутъ! отвчалъ прізжій, съ жадностью глотая пирогъ.

— Мать-то что?

— Да по міру хотла идти, и избу надумала запереть: у батьки замокъ просила — далъ. Невстки-то больно измывались надъ ней, да об и ушли въ одно утро, и ребятенковъ забрали своихъ, племянниковъ-то твоихъ.

— Такъ, родной, такъ и ждалъ!

Петруха всплеснулъ руками, слъ рядомъ съ землякомъ на лавку, покраснвъ до ушей, чувствовалъ, что опять все тло наполнилось жаромъ, который былъ знакомъ ему съ роковаго письма о смерти родителя.

Словоохотливый прізжій продолжалъ разсказы:

— Вотъ какъ это оставили бабы-те: матка-то твоя къ дяд: ‘живи (говоритъ тотъ-отъ) у меня!’ И жила, да знать надоло, что-ли?— кто ее знаетъ: ушла опять въ свою избу. А какъ стали меня обряжать-то путиной — пришла къ намъ, Да и выпросила замокъ:— иду — говоритъ — на вс четыре стороны, и взвыла. Къ дяд-то твоему и не ходила, а пытали наши посылать: навдайся, молъ, мужикъ хорошій, на чести… Стало на другой-то день, какъ я ухалъ, и матка-то твоя ушла въ побирайство, не то молиться въ Тотьму, алибо что… Прошли слухи, что дядя на тебя, молъ, серчалъ: за чмъ не пришолъ съ питерщиками, и крпко, слышь, ругался…

— Да за что, Луканюшка, скажи мн, за что?…

— Знамо, не за что.

— Пошолъ бы, кабы деньги были.

— Знамо бы пошолъ.

— Вотъ и теперь пошолъ бы, да нельзя…

— Вижу, что нельзя, самъ вижу. Да ты бы, Петруха, денегъ-то послалъ.

— Да какихъ, Луванюшка, откуда деньги-то: изъ боку што-ли вырзать?

— Знамо не изъ боку. Ишь ты, братецъ мой!…

Прізжій соболзновалъ сильно: крутилъ головой, жалъ плечами, разводилъ руками, чмокалъ языкомъ…

— А ты—то въ какіе сюда пришолъ? — счолъ за нужное спросить и нарушить воцарившееся молчаніе пріятель Петрухм.

— Да мы по письму, завтра приходить велли совсмъ: мы печники.

— Петрух-то родня, али нтъ?

— Нтъ, не родня, а изъ одной деревни: и избы-то наискосъ.

— Эка, неладное дло какое: будь оно пусто! — разсудилъ вслухъ Петруха, при общемъ молчаніи и довольно тихо, какъ бы въ бреду. Шубенку продать — не дадутъ много, управляющій не удлитъ впередъ — намнясь отказалъ. Эка, неладное дло какое! Не красть же, не воровать. Грхъ воровать, лучше такъ обойдусь. Эка неладно это все какъ пошло — словно ждали, словно нельзя лучше-то! Хоть бы не сказывалъ…

— Да ужъ это дло, такое, Петруха!— утшалъ его пріятель. Накрыло тебя это горе самое шапкой что-ли, и пошло жать, шапку-то на плечи надвигать. Такъ все къ одному и пойдетъ. И пойдетъ это горе-то самое, и начнетъ нажимать шапкой-то…

Пріятель, при этомъ, счолъ за нужное, для большаго вразумленія, нажимать кулакъ и стучать имъ по столу.

— Завсегда такъ! — и отъ себя прибавилъ прізжій.

— Да не надо!— закричалъ Петруха. Не надо нажимать-то: больно вдь. И такъ больно отъ прежняго осталось. Ишь ты, неладное дло какое! Хоть лобъ ты взржь, ничего не придумаю — и таковъ-то… Эко Божіе попущеніе какое! смерть…

— И то теб сказать, Петруха — началъ опять утшитель. Сказано: тугой поля не изъздишь — нудой моря не переплывешь, — сколько разъ говорилъ: ‘выпей!’

— Отстань ты — выпей!… Съ чего стану — ни разу не пилъ, не знаю, какъ и приступиться-то.

— Да ты только попробуй! Эдакъ-то и я — затащили:— пей, поморщился: горько, а другую-то и самъ попросилъ. Въ водк-то вдь скусъ: легко таково. Ругай тебя — и не сердишься, еще самъ наровишь кого бы облаять. Выпей!…

— Горько, чортъ! какъ выпьешь-то: не разу не пилъ.

— Выпей и есть, Петруха!— съ своей стороны присоединилъ прізжій. Что ломаться-то? хуже, вдь, будетъ, все хуже, а выпьешь — лучше…

— Нтъ, не лучше: и такъ горько, а тутъ еще горечь.

— Сладко будетъ, Петруха, говорилъ вдь. Попробуй!

— Отстаньте, братцы, не стану.

Петръ Артемьевъ повалился на постель и не послушался на этотъ разъ пріятелей: все же мысль о вин, облегчающемъ горе, запала ему въ голову и навела на раздумье и постепенно наталкивала на ршимость.

Онъ уже вскор разсуждалъ такъ:

— А что и есть,— отчего не попробовать? не съ-дуру же говорятъ ребята. Не какой грхъ вино — пьютъ же всяко и вс. Вонъ и въ артели вс пьютъ. Дома только не надо пить, а въ Питер можно — отчего нельзя? При отц нельзя, да при дяд, а тутъ можно — не кой грхъ: не съ-дуру же пристали ребята. Вс пьютъ. Только пьянымъ не напивайся, а ломовому человку, говорятъ, на здоровье: кровь крпитъ, сонъ слаще.

Петруха припоминалъ все, что когда-либо удавалось ему слыхать въ пользу вина и сильно поколебался въ своихъ убжденіяхъ: онъ даже сосчиталъ свои наличныя деньги, припомнилъ, что водки можно купить порядочное количество на трехгривенный съ пятакомъ, а на два двугривенныхъ и съ закуской даже. Онъ даже улыбнулся, провривъ свои деньги и найдя количество ихъ удовлетворительно-достаточнымъ, а когда увидлъ пріятеля, то самъ уже съ нимъ и началъ разговоръ:

— О вин ты вечоръ толковалъ: да боюсь — горько — опшитъ.

— Кое опшитъ? попробуй: на первую пору только горчитъ, а тамъ войдешь во скусъ.

— Эва неладное дло какое!— продолжалъ между тмъ опять разсуждать про себя Петръ Артемьевъ. Спишь — сны страшенные грезятся, одолли! Мать нищенкой ходитъ, батюшка померъ… опять же дядя. Пойдемъ, паря, поучи, — выпьемъ! — вскричалъ онъ, схватившись съ мста, и въ минуту собрался, — такъ что едва усплъ опомниться его пріятель-наставникъ, который могъ только сказать отъ себя одно:

— Что дло, то дло: люблю за это!

Онъ едва поспвалъ за Петрухой.

Передъ дверями питейнаго, послдній опять было поколебался:

— Али ужъ оставить? Неладно, кажись, не такъ.

— Ну, толковать еще сталъ!

Пріятель .ухватилъ его подъ руки, въ намреніи тащить въ дверь…

— Ступайте, братцы, ступайте: внидите и угобзитесь: тамъ благо! Да скоре ступайте — не теряйте златаго времени!— замтилъ имъ оборванный господинъ, отправлявшійся по тому же направленію.

Пріятель Петрухи еще сильне уцпился за друга и еще сильне потянулъ его къ двери.

— Не такъ-ли, полно? продолжалъ все-таки разсуждать Петръ Артемьевъ, упираясь въ землю изо всхъ своихъ силъ. Нтъ, братъ, такъ лучше пройдетъ! пойди ты лучше выпей: на-вотъ!

Но послднія слова Петръ Артемьевъ произнесъ уже въ питейномъ — пріятель его дйствовалъ ршительно и блокъ съ визгомъ захлопнулъ за ними захватанную дверь кабака.

Петруха и тамъ-было вздумалъ оказывать нкоторое сопротивленіе, но убжденный просьбами и чуть не мольбами благопріятеля, отчаянно махнулъ рукой, толкнулъ кого-то подъ руку (его обругали и даже ударили) и, подойдя къ стойк, громко потребовалъ себ полштофа.

Ему не отвчали. Петруха изумился и повторилъ вопросъ.

— Порядковъ не знаешь! грубо обозвалъ его непривтливый Рязанецъ и повернулся спиной.

— Какихъ порядковъ? спросилъ недоумвающій парень.

Не зналъ объ нихъ или, лучше, не смекнулъ и его пріятель.

— Деньги впередъ! — опятъ глухо и отрывисто отозвался цловальникъ.

Тогда-то только нашолся благопріятель и замтилъ Петрух:

— Здсь завсегда впередъ, безъ того и распечатывать не станутъ…

Ддновской макаръ сосчиталъ деньги, звякнулъ громко сдачей, снялъ съ полки требуемую посудину, сорвалъ крючкомъ пробку на бокъ, взболтнулъ полуштофъ, нагнавши на верхъ быстро мелькнувшую пну и, поднесъ, чуть не толкнувши въ самой носъ Петрухи, посуду, поставилъ ее на столъ, ползъ подъ стойку и такъ же ловко вышвырнулъ два стаканчика, какъ ловко длалъ все предшествовавшее. Петруха слдилъ за всмъ этимъ и дивился порядкамъ.

— Наливай! подсказалъ пріятель.

— Пей! просилъ Петруха.

— И ты пей, безъ тебя не стану.

Петруха съ замираніемъ сердца выпилъ одну рюмку, ухнулъ, плюнулъ, покрутилъ головой, потомъ другую, третью и т. д. Вскор благопріятель велъ его подъ руку, Петруха говорилъ громко и все почти одно и то же:

— А мн чортъ-ли?… лшой… все ровно!… въ деревн ли — въ Питер ли. Мн чортъ-ли?…— пфу!… другъ… другъ!… поцлуемся! Не ругай ты меня!… сдлай Божескую милость, не ругай,— и, не… бей… не бей!

— Да я тебя не ругаю. За что ругать? и не бью…

— Не ругай ты меня!… не ругай!… не бей — вотъ что, бредилъ Петруха, и упирался въ землю, опустивши внизъ голову, надъ которой постоянно махалъ правой рукой: лвая висла какъ плеть, пріятель держалъ его поперегь.

Вино Петрух понравилось: парень учащалъ пробы. Вскор даже самъ назвался на угощеніе, взаимно угостилъ, опять просилъ угощенія и опять пилъ… пилъ… пилъ — и запилъ. Такова деревенская натура — ничего прснаго она не любитъ, мры она не знаетъ, о толк и слышать не хочетъ, а указанія, наставленія считаетъ за упреки, брань, оскорбленія.

Мельничная плотина держится, крпится все лто, а разъ подточило ее порядочно — и скоро пойдетъ вода рвать все, разрушать, подмывать, и трудно, даже почти невозможно бываетъ остановить ее на пути разгула. Оборвался разъ русскій человкъ, живущій по себ и своимъ умомъ, и пойдетъ крутить, и нтъ для него уже ничего завтнаго: и армякъ новый долой, и недавно купленная шапка ни почемъ, и рукавицы прочь, и сапоги крпкіе долой — можно и въ старенькомъ щеголять, что тутъ ломаться, чваниться? что за щегольство! что за бахвальство! Куды тутъ лзть съ суконнымъ рыломъ да въ посконной рядъ?… мимо, все мимо, все долой и прочь! Пей, душа — веселись! Да балалаекъ давайте больше, да гармоній, да псенъ, рому, коньяку попробуемъ, и что въ херес за скусъ? и хересъ попробуемъ и… двокъ давай. Приходите гости, да больше: на всхъ хватитъ, всмъ будетъ что выпить и гд улечься, милости просимъ: у насъ и двери всегда настежъ и званымъ и незванымъ. Пейте вс и наше и ваше здоровье. Не сердитесь только: у насъ вс друзья и пріятели: душа на распашку и сердце за поясомъ! Вали народъ — будетъ и на похмлье!

Похмлье идетъ тмъ же порядкомъ: гудятъ по-прежнему псни, идетъ топанье на цлой домъ, внизу штукатурка съ потолка валится и не уйметъ никто и ничмъ разгулявшихся кутилъ… Все прочь, все мимо, знать никого не хотимъ!… сами большіе, и больше насъ нтъ! А тамъ еще горе незваное накачалось — долой и его: топи его глубже на самомъ донушк и донушко опрокинь на лобъ! Давайте же псенъ, псенъ больше, да веселыхъ, да громкихъ, да красавицъ.

Петръ Артемьевъ сначала, какъ новичокъ и непривычный, выпивалъ немного и былъ уже пьянъ. Онъ учащалъ для того только, чтобы поддаваться обаянію той веселости, которая поразила его и привязала въ себ на первомъ еще дн запоя, и нечаянно дошолъ до того, что выпивалъ прежнюю порцію и былъ только, что называется, на кураж, когда все такъ отрадно и весело, самъ онъ въ задор и готовъ спшно и толково сдлать все что укажутъ.

Прежное дло дворницкое спорилось удачно, самъ онъ однако измнился, какъ измнился наружный видъ его конуры, которая украсилась лишнею мебелью, въ вид стекляныхъ посудинъ, начиная отъ маленькой и постепенно доходя до большой бутыли. Его теперь не удивишь полштофомъ, а къ стклянкамъ маленькаго объема онъ прибгалъ только въ крайной бдности, при безденежь. Привычка брала верхъ и сильно укрпила въ начинаніяхъ. Сдлать самое трудное дло для него было ни почемъ, лишь бы только общана была дача ‘на выпивку.’ По буднямъ онъ чуть не съ утра былъ навесел, — по праздникамъ непремнно пьянъ, а въ позднему вечеру — мертвецки. Онъ готовъ даже быть такимъ и въ будни, если бы больше имлъ тароватыхъ и денежныхъ пріятелей, а самъ не былъ дворникомъ, у котораго лишная копйка — изумительная рдкость. Петруха и тутъ изловчался, стараясь придумывать разныя хитрости, до которыхъ достигъ своими непокупными толкомъ и сметкой.

Особенно помогало ему въ этомъ замчательное знаніе всего дома, сверху до низу, всхъ квартиръ съ ихъ жильцами, всхъ жильцовъ съ ихъ характеристикой, и физической и нравственной. Конечно, все это у Петра Артемьева длалось на махъ,— спроста, но тмъ не мене всегда почти врно и толково. Изо всего этого, онъ усплъ пріучить себя извлекать личную пользу, и не задумывался заходить въ 40-й номеръ къ чиновникамъ, которые, по его наблюденіямъ, всегда собирались по субботамъ играть въ карты. Отъ его вниманія не ускользала ихъ кухарка, чаще обыкновеннаго забгавшая въ лавочку за миногами, капустой, огурцами, и проч. Случалось, что она проносила бутылки изъ погреба и всегда непремнно имла въ рукахъ четвертную бутыль, которую привозила на извощик. Петръ Артемьевъ запиралъ съ первымъ признакомъ ночи ворота, подпоясывалъ полушубокъ и отправлялся въ 40-й номеръ. Здсь онъ просилъ кухарку вызвать жильца-хозяина:

— Дворникъ, молъ, пришолъ, видть желаетъ.

Хозяинъ выходилъ, дворникъ кланялся и говорилъ:

— Ворота заперъ, спать сейчасъ лягу.

— Такъ мн-то что за дло? зачмъ ты лазишь безъ спросу?

Дворникъ при этомъ указывалъ одной рукой на кухарку, какъ бы давая знать, что ей приказывалъ докладывать о себ, и не лзетъ безъ спросу, а другую руку засовывалъ въ волоса на затылк и ухмылялся:

— Гости-то у васъ долго будутъ сидть?

Если хозяинъ догадывался, къ чему ведетъ свою рчь дворникъ, то спшилъ дать ему на водку и напередъ задобрить его. Если же — нтъ:— дворникъ, почесываясь, начиналъ опять приставать:

— Коли долго — такъ уйду: дома-то не буду ночевать сегодня, а хозяинъ велитъ запирать ворота на ночь и ключь съ собой брать.

— Во всякомъ случа, ты долженъ оставить кого-нибудь вмсто себя?

— Кого оставить? оставить некого.— Надо ему на водку дать, кого оставишь-то: такъ-то не остаются, а намъ поздно не велятъ сидть.

— Кто это мн не велитъ? спрашиваетъ разсерженный жилецъ.

— Хозяинъ домовой не велитъ, — спшитъ перебить его дворникъ. Намъ онъ говоритъ: — какъ-де ты, Петръ, сдлалъ все, до одинадцати часовъ калитку не запирай, а посл запри и ложись спать, долго-то не сиди.

Чиновникъ только при этомъ догадывался о томъ, отчего дворникъ не хочетъ ночевать дома, запираетъ ворота и ключи уноситъ съ собой — онъ называлъ дворника мошенникомъ, плутомъ, но все-таки давалъ ему гривенникъ или просто выносилъ водки и давалъ рюмку.

Петруха кланялся, благодарилъ и почосывался:

— Лстница-то высока, вишь,— не захромать бы, ваша милость?

Получалъ ли, не получалъ ли Петруха второй рюмки, онъ все-таки оставался доволенъ и собой, и жильцомъ 40-го номера и его гостями, которыхъ выпускалъ со двора самъ и не ворчалъ.

Если же жилецъ, по собственному выраженію дворника, не уважалъ его и не смотрлъ ни на какіе резоны, т. е. не подносилъ рюмки, не давалъ гривенника, Петруха на другой же день останавливалъ его подъ воротами, снималъ шапку и кланялся:

— А я, вашей милости, услужилъ вчера: гостей выпустилъ. Двое совсмъ растянулись подъ воротами. Я поднялъ и извощика живой рукой отыскалъ. Сегодня, вашей милости, прежде всхъ воды натаскалъ: поутру, молъ, проснетесь — чайку напиться захотите. Я въ вашъ нумеръ всегда захожу раньше, прежде управляющаго. Сегодня праздникъ: поздравить не мшаетъ, вашу милость!

Вообще почему-то съ чиновниками Петръ Артемьевъ велъ себя осторожно, при встрч съ офицерами всегда почтительно снималъ шапку и ни въ грошъ не ставилъ тхъ сердобольныхъ вдовъ, которыя живутъ квартирами и у которыхъ жильцы цлый день не.бываютъ дома, по обыкновенію почти всей петербургской молодежи. Отъ этихъ вдовъ онъ рдко получалъ ‘на водку’, и потому, не имя средствъ мстить открыто, старался вредить имъ втайн, срывая съ воротъ безграмотные билетики ихъ, которыми извщается искатель, что здсь: ‘одаеца комната состоломъ, смебелю и сприслугой увдовы для холостыхъ спросить дворника’, или ‘въ такомъ-то номер’. Дворникъ можетъ отвтить, что въ такомъ-то номер отдана квартира, хотя она еще до сихъ поръ пустая, что въ такомъ-то и есть свободная, да ребятъ много, безпокойства будутъ, — у ней и не живутъ жильцы подолгу.

— А вотъ есть въ 11-мъ способная для вашей милости, и мебель даетъ кому надо, и съ кушаньемъ беретъ, и барыня важная, завсегда при жильцахъ. ‘Эта комната опросталась оттого, что жилецъ померъ, а то у ней завсегда живутъ и всегда довольны остаются.’

Во всей болтовн часто нтъ ни малйшей правды: нанимающій видитъ комнату маленькую, тсную, мебель поломанную и порванную, даже плесень отъ сырости во всхъ четырехъ углахъ, и сама хозяйка не столько барыня важная, сколько бойкая, и досадуетъ искатель квартиры на себя, что поднимался такъ высоко и остался въ наклад. Не оставался въ наклад одинъ только дворникъ: онъ выпивалъ рюмку водки или получалъ пятачокъ отъ своей важной барыни до тхъ поръ, пока не приводилъ въ 11-й номеръ охотника до сырой комнаты, высокаго и грязнаго хода.

Петръ Артемьевъ обставилъ себя наконецъ такъ, что имлъ номеровъ десятокъ такихъ, гд ему каждый праздникъ подносили по рюмк водки, и былъ однимъ изъ счастливйшихъ петербургскихъ дворниковъ, потому что въ его дом, въ одной изъ квартиръ, поселилась цлая ватага молодыхъ людей, у которыхъ дня не проходило безъ кутежа и скандала.

Петръ Артемьевъ не замедлилъ скоро познакомить и себя съ ними и тутъ также придумалъ хитрость. Онъ явился съ искреннимъ совтомъ быть потише, и присовокупилъ прямо отъ себя, но съ привычною смлостью и ршительностью:

— Нижніе жильцы къ хозяину приходили жаловаться, что всю штукатурку на потолк отбили… надъ самой, вишь, спальной пляшете. Хозяинъ прислалъ сказать, чтобъ не плясали.

— Пошолъ, дуракъ! скажи хозяину, что мы его знать не хотимъ. Мы отъ себя наняли квартиру и деньги впередъ отдали! кричалъ одинъ изъ боле бойкихъ гостей и кинулся-было на дворника.

Тотъ немного попятился, онъ могъ бы, заручившись такимъ важнымъ порученіемъ, хотя и имъ же самимъ сочиненнымъ, нагрубить, но счолъ за нужное выдерживать привычную роль:

— Воли, говоритъ, — не уймутся: вели квартиру очищать, пусть-де новую пріискиваютъ.

— Молчи, дуракъ!— не сегодня же ночью отыскивать? Пошолъ, скажи хозяину, что вы оба дураки, невжи.

И пьяный гость опять-было задорно кинулся на дворника, но его опять удержали товарищи. Дворникъ все-таки стоялъ на своемъ:

— Мн, говоритъ, — экихъ жильцовъ не надо, они у меня изо всхъ квартиръ повыгонятъ и домъ останется пустой.

— Я теб всю бороду выщиплю.

— Зачмъ бороду? борода дорога, она долго ростетъ. Въ бород вся сила. Вонъ у вашей милости и нтъ ее.

Пьяный гость выходилъ изъ себя, его успокоивали товарищи, но дворникъ продолжалъ быть вренъ себ, и во все время оставался спокойнымъ, онъ разсуждалъ:

— Наше дло подневольное, что велятъ длать, то исполняемъ, таково дло, не сами. Что бородой-то стращать?— лучше бы, баринъ, водочки поднести велли дворнику-то.

Одинъ, догадливый, исполнилъ его желаніе, и даже, противъ ожиданія, удовлетворительно: Петръ Артемьевъ успокоился. Сходя съ лстницы, почувствовалъ то, знакомое ему пріятное наслажденіе, какое испытывалъ посл первой рюмки, потомъ у него закружило въ голов, и когда Петръ Артемьевъ улегся, голова его пошла въ круги и сонъ былъ невозмутимо-крпокъ.

Когда ушолъ дворникъ, конечно начались толки о недавнемъ событіи, и боле разсудительные ршили это дло такимъ образомъ: дворника всегда не мшаетъ задобривать, дворникъ человкъ нужный, онъ многое можетъ сдлать. Онъ для дома важне хозяина, его и за водкой можно послать, если некого, онъ и въ глухую полночь достанетъ ее, потому-что иметъ огромное знакомство и опытность и проч., и проч.

Съ тхъ поръ Петруха не встрчалъ уже непріятностей и не придумывалъ съ своей стороны хитростей, а просто тихонько отворялъ дверь и только выставлялъ свою бороду. Къ бород этой привыкли кутилы, и лишь покажется она, пріятели спшили подчивать ее водкой до того, чтобы она ршительно неспособна была безпокоить ихъ въ другой разъ и нагонять темную тучку на ихъ свтлую и беззаботную радость. Нкоторые даже заговаривали съ этой бородой (до того она сдлалась не страшна и приглядлась).

— Ну, а что хозяинъ?

— Спать легъ! — чуть не шопотомъ отвчалъ дворникъ.

— Не сердится, не ругается? не велитъ искать квартиры?

— Отошолъ!.. забылъ!.. Добрякъ вдь! шепталъ Петруха.

— Ну, а нижніе-то жильцы не жалуются?

— Перестали! Да ну ихъ!..

Петруха при этомъ махалъ рукой, и даже на лиц старался изобразить возможно-презрительную мину. Онъ заключалъ всегда почти одинаково:

— Пейте, господа, знайте! Не бойтесь, постоимъ. Скажу, что свадьба у васъ — и все! Есть-ли водка-то у васъ? а то схожу, пожалуй: въ погребк можно достучаться: такая форточка завсегда отперта. Въ кабак только трудно, а пожалуй, и т. д.

При такихъ соблазнахъ и благополучномъ начин, Петруха шолъ все въ гору, да въ гору: его уже, что называется, чарка бьетъ. Въ надворномъ хозяйств стали обнаруживаться кое-какіе безпорядки и упущенія: лстницы были грязны, и едва удобопроходимы, дворъ почти никогда не просыхалъ, городовой заглядывалъ въ его конурку чаще и боле для того, чтобы выгнать его на тротуаръ. Петруха и здсь прибгалъ къ нкоторой хитрости: онъ отгонялъ отъ своихъ тумбъ извощиковъ и позволялъ тутъ останавливаться только тмъ, которыя помогали ему подметать панель, красить тумбы, не сорили сномъ, и проч.

При замтныхъ деньгахъ у Петрухи водились даже нкоторое время такъ называемыя чередовыя выставки, которыя такъ обыкновенны и пагубны въ столиц у мастеровыхъ и рабочихъ, не имющихъ работы постоянной и усидчивой, держащей на одномъ мст: на верстак, у наковальни, у стамески… Особенно эти чередовыя выставки часто заводятся компаніей дворниковъ, водовозовъ, носильщиковъ мебели и всякаго рода поденщиковъ.

У Петра Артемьева эти чередовыя выставки прекратились какъ разъ около того времени, когда приближалось время его имянинъ. Молодецъ уже, что называется, разлакомился, расходился, а товарищи и пріятели подзадориваютъ:

— Скоро ты имянинникъ будешь, Петруха,— угощеніе нужно предоставить — знаешь какое… ждемъ! Придемъ, братъ, и незваные: не думай ты этого.

— Штофъ съ косушкой куплю, отвчалъ Петруха.

— Этакое-то угощеніе для имянинъ и званія не стоитъ, это и губъ не помочитъ: вонъ ты толковалъ изъ плотниковъ своихъ кого позвать, то народъ птой, ну, да и мы не прочь почтеніе теб сдлать по-расейски. Тутъ не то бы что, а полведромъ только-только удовлетворишь.

— Полведра много, лопнешь.

— Эй, гляди, паря, только подрумянишь.

— Да вонъ, подожди — посмекаю: хватилъ ли еще капиталу то на это? общалъ Петруха и смекнулъ по своему.

За два дня еще до имянинъ онъ уже шасталъ по квартирамъ, вызывалъ хозяевъ и прямо просилъ о пособіи.

У однихъ говорилъ съ тою привычною смлостью, которая чуть не пріучила его самаго врить сочиненному:

— Въ деревню иду: пачпортъ надо выправить, а денегъ нтъ, хозяинъ заперся — не даетъ, обижаетъ и въ кварталъ ходилъ жаловаться, да не слушаютъ: совсмъ хозяинъ обижаетъ:— пособите, ваше сіятельство! Вотъ въ десятомъ нумер полтинникъ дали, въ пятомъ рубль серебра посулили, — вралъ Петруха и кое-гд выманивалъ, уходя отъ другихъ съ боле или мене надежнымъ посуломъ.

Въ смжномъ номер онъ уже говорилъ почему-то новое и путалъ себя до тою, что ршился говорить остальнымъ одно:

— Міръ въ деревню требуетъ — оброки тяжолые, одться не на что, хать надо — пить-сть дорогой, дома пособіе требуется, хозяинъ обижаетъ, пять цлковыхъ пособралъ: еще не хватаетъ трехъ, либо четырехъ…

При послднихъ словахъ, Петруха низко кланяется: благодаритъ за выдачу и вниманіе и раза по три въ день надодалъ посулившимъ, засылая кухарокъ, которыя все-таки состояли въ нкоторой зависимости отъ него и боялись даже его присмотру, справедливаго и всегда необузданнаго гнва.

Вслдствіе ли собственной назойливости или нкотораго даже предстательства и вліянія кухарокъ, но только Петръ Артемьевъ собралъ столько денегъ, что въ день имянинъ изъ конуры его то и дло вылазали четвероногіе, которые долго бранились подъ воротами и нкоторые доходили до дома, другіе валялись на тротуарахъ (догадливые и толковые выбирали мста поглуше), а нкоторые подбирались въ часть.

Однако самъ имянинникъ, по русскому обыкновенію, напившійся прежде и больше всхъ другихъ, еще до конца завтнаго полуведра, улегся спать, и никакія силы не могли поднять его съ мста: онъ какъ будто опился и замеръ.

Поутру Петруха опохмлился, и такъ крпко и задорно, что когда позванъ былъ въ управляющему для объясненія по нкоторымъ безпорядкамъ, замченнымъ въ прошедшій вечеръ и ночь, онъ разговорился и, противъ воли, разсердилъ управляющаго.

— Отчего трудовому человку на день ангела не выпить?— одинъ разъ въ году бываетъ — надо выпить покрпче. Вотъ отъ вашей милости завсегда пьяныхъ провожалъ съ лстницы. Сами вы, Иванъ Тимоеичъ, въ контору посылаете и пьете: разъ и вашу милость на лстницу воловъ, разсуждалъ Петруха и не чуялъ грозы.

Управляющій вспылилъ, сочтя вс его заключенія за обиду, и закричалъ:

— Да тебя, чухну полосатую, кто объ этомъ спрашивалъ?

— Вы спрашивали.

— Да ты пьянъ, дуракъ! еще не проспался.

— Вы что ли напоили? а я не дуракъ, да и не спалъ.

— Ты еще поговори со мной, погруби! кричалъ управляющій и ругался.

— Я не грублю, Иванъ Тимоеичъ!

— А зачмъ вчера сбиралъ по квартирамъ деньги?

— Я не сбиралъ никакихъ денегъ по квартирамъ, что вы Богато гнвите, Иванъ Тимоеичъ?

— Зачмъ вралъ, что въ деревню идешь и хозяинъ обижаетъ, и на меня пожаловался везд, какъ-будто подослалъ кто?!

— Я ничего не говорилъ и по квартирамъ не ходилъ — стоялъ на своемъ Петруха. Не обижайте, Иванъ Тимоеичъ: обидть нашего брата легко — да душ каково.

— Ты вотъ мн еще душу-то трогай, дуракъ!

— Я не дуракъ! еще меня никто такъ-то не называлъ… Не знаю кто изъ насъ дуракъ! — бухнулъ сдуру Петруха, и повернулся, чтобъ идти къ дверямъ.

Но управляющій дома уже совсмъ обидлся: онъ топалъ ногами, кричалъ, бранился чаще и сильне прежняго и, наконецъ, назвалъ его даже запойнымъ пьяницей.

Послднее слово почему-то особенно не нравилось Петру Артемьеву. Онъ повернулся назадъ и подхватился фертомъ:

— Коли не угоденъ чмъ, Иванъ Тимоеичъ, такъ лучше пачпортъ и расчотъ пожалуйте: мы другихъ мстовъ поищемъ.

— Да я и безъ твоей просьбы это же бы сдлалъ — не думай ты!

— А старались угодить, и все, значитъ, раченіе, къ примру, клали: на молъ, что можемъ!.. а не то что… А выпилъ наша милость и не угодилъ вашей милости! Обидть легко, — нашего брата легко, обидть — продолжалъ разсуждать Петръ Артемьевъ и вывелъ изъ терпнія слушателя.

— Ступай же вонъ, вонъ скорй!

— Уйдемъ, Иванъ Тимоеичъ: будьте не въ сумлніи и въ деревню уйдемъ, коли надо будетъ. Вотъ что, Иванъ Тимоеичъ! Прощенія просимъ, пошли вамъ Господи всего хорошаго! бормоталъ Петруха тмъ жалобнымъ голосомъ, которымъ любятъ говорить притворяющіеся обиженными и какъ бы желая этимъ тронуть и смягчить взволнованное сердце мнимо-обидвшаго.

Въ конур дворницкой Петруху уже ожидали нкоторые изъ товарищей, желающіе и надющіеся опохмлиться.

Петруха, войдя къ нимъ, махнулъ только рукой и сказалъ коротко:

— Надо мста новаго искать: обижаютъ!

— Что такъ, Петруха?

— Жисть не мила. Ничмъ не угодишь: все не по нихъ.

— Али гонятъ?.. хозяинъ, что-ли?

— Самъ пачпортъ попросилъ — и расчотъ: никто не гонитъ. Меня не прогонишь, коли самъ не захочу — не таковской. Мстовъ мн будетъ всякихъ, не то, что эка дрянь, невидаль!

— Надо искать, Петруха! Когда: завтра что ли выгонятъ-то?

— Меня не погонятъ! я самъ погоню. Давай лучше выпьемъ, братцы, три рубли еще осталось.

Петруха на этотъ разъ не вралъ только въ послднемъ случа: потому-что вечеромъ былъ опять въ омертвломъ состояніи, какъ и наканун, а въ тотъ же день не прогнали его со двора потому только, что не могли не только добудиться, но даже и вытащить изъ дворницкой.

По утру, на другой день, онъ былъ уже безъ мста, и оставался въ такомъ положеніи цлой годъ. Чмъ онъ существовалъ во все это время — ршить трудно.

Видали его земляки и на Снной, подл воза съ поросятами и мерзлою дичью, иногда съ кулечкомъ, другой разъ съ другимъ какимъ-нибудь узелкомъ подъ полой, видали его и на Толкучемъ Щукина двора и Апраксина переулка съ старой шпагой, мундиромъ, сертукомъ, книгами, сибиркой, бритвами, палочками сургучу. То онъ вдругъ появится у ящика, въ которомъ за стекломъ лежало много всякихъ мелочей, то вдругъ пропадетъ и ходитъ снова — съ парой сапогъ и колошами, то онъ башмаки по дворамъ разноситъ, то вдругъ выводятъ его изъ полпивной или кабака и перемщаютъ изъ одной сибирки въ другую на веревочк, то онъ въ новомъ полушубк попадался, то опять въ рваномъ, то въ шляп пуховой, то опять въ картуз съ разодраннымъ козырькомъ. Наконецъ, совсмъ пропалъ онъ и съ Снной, и со дворовъ, и съ Толкучекъ.

Земляки ршили тмъ, что, должно быть, Петръ Артемьевъ совсмъ промахнулся, и подъли его безнадежно вс досужества, вс перекупки, перепродажи, и т. под.

— Не спуста же парень заходилъ въ артель, да все плакался, что въ Питер совсмъ жить нельзя — какъ-де ни ладить (думали земляки).

— Сказывалъ — дорога-де мн дальная, тяжолая, невольная лежитъ — долго-молъ, братцы, не увидимся. И таково-то говорилъ жалостно и руками подпиралъ голову, и волоса на лицо спускалъ. Звали выпить:— нтъ,— говорилъ, не начиналъ въ артели и кончать не стану, какого-то Мартына обругалъ и Луканьку нашего прихватилъ… Сталъ ходить вдоль избы и все что-то урчалъ и все ругался, а руками махалъ, а тутъ и пошолъ со всми цловаться: ‘простите — говорилъ — не ругай меня артель, не бранилъ-де я васъ, а не сжилось въ ней — стрясся такой-де грхъ:— самъ причина. Лежитъ мн теперь путь и тяжело будетъ!’ Ушолъ отъ насъ, да вотъ ужъ не видали почесть дв недли (а то чуть не каждый день заходилъ), а узнать гд, молъ, и какъ,— ума не приложимъ. Знать ушолъ въ какое неладное мсто!— ршили его бывшіе сотоварищи и сокашники, и пожалли душевно, однако напрасно.

Петруха въ долгъ, да въ поколоть пробирался въ деревню, и дйствительно дорога эта была ему и трудна, и ршительно не сподручна. Долго — втрое дольше прежняго — былъ онъ въ дорог и едва-едва достигъ до того, что увидлъ и село съ погостомъ, на которомъ похоронилъ когда-то старика ддушку, и старшаго брата, и на которомъ также, вроятно, похоронили безъ него и старика-отца. Увидлъ и знакомый боръ, на которомъ сбиралъ онъ грибы и ягоды, и рчонку, въ которой купался и купалъ сивка и буланова, и Бараново въ сторон, въ которомъ — когда-то давно — мужики поймали баловливую попову кобылу и, привязавши въ хвосту длинный шестъ, пустили передомъ въ овинъ: билась лошадь впередъ и не пустила палка, а назадъ попятиться не догадалась скотина до той поры, пока не привели самого хозяина. Въ воображеніи Петра Артемьева рисовались и отрубленые хвосты бодливымъ коровамъ, и материны рыданья при прощаньи, и толстый бурмистръ, запарившійся въ бан, и ддушкины похороны, и высокая шапка, свихнутая на бокъ, и сладкія кутья изъ яшнаго пшена съ медомъ, и жаркая — чорная баня, въ которой такъ хорошо париться, и дядины наказы, и его толковитость, и то уваженіе, съ какимъ обращалась въ нему вся окольность…

— Итти ли полно къ нему навязываться? думалъ Петръ Артемьевъ. Облаетъ, обезсудитъ: крутой обычаемъ… Али пойдти? доводилось же такъ и въ Питер: придешь — думаешь ругаться станутъ, а ничего — словно и не виноватъ, почтеніе отдадутъ, словно и не знаютъ твоихъ провинностей, и ровно бы не ты ихъ сдлалъ.

Съ такими разсужденіями, онъ подвигался все дальше впередъ — ближе къ родной деревн, которая казалась ему сначала вдали однимъ чорнымъ, большимъ домомъ, который нсколько разъ скрывался то за горой, то за лсомъ и, наконецъ, выставился совсмъ на глаза рядомъ избъ, надъ которыми различилъ онъ и скворешницы, а подл деревни — бани, овины, кузницу, соцкаго изба съ краю, напротивъ ихъ домишко, дальше дядинъ…

У Петра Артемьева защемило сердце.

V. Деревня.

— Здорово, батюшко Петръ Артемьичъ, здорово! — говорилъ дядя, вытащившись изъ-за стола и сухо обнимая племянника, который мгновенно пріободрился и началъ уже спокойне и радостне глядть на свтъ Божій.

— Ну, что? какъ тамъ Питеръ-отъ вашъ — богатый городъ? продолжалъ спрашивать дядя, видимо любопытствуя знать о столиц и желая приласкать гостя.

Такъ, по крайней мр подумалъ и ршилъ Петръ Артемьевъ.

— Не говори ты мн о экомъ город, не вспоминай его — глаза бы не глядли!

Племянникъ махнулъ рукой.

— Что, братъ, больно разсерчалъ на него? али и у тебя тоже, какъ и у другихъ нашихъ ребятъ, что въ осеняхъ вернулись. Пришли, братецъ ты мой, — и начали загибать тутъ бабамъ-то, да мужикамъ-домосдамъ: мы-ста и на свтъ-то глядимъ инако, и денегъ беремъ много. Наши-то домовики слушали, да ахали, а денегъ-то ребята имъ не давали: жизнь, молъ, дорога тамъ. Сталось на моемъ, что въ Питер, молъ, живалъ, на полу сыпалъ, и тутъ не упалъ…. Такъ-ли небось. племянникъ дорогой?

— Что теб, дядя, врать съ пуста-то: всю передъ тобой, значитъ, правду скажу. Одно, стало быть, горе было: хозяинъ, дядя, не взлюбилъ.

— Знаю, племянникъ дорогой! Знаю такъ, что коли хочешь все разскажу теб,— все какъ по пальцамъ размажу: перво-наперво, видишь, ты у одного жилъ и ладно бы жилъ — толково жилъ, пока не надоскучило. Что-де думаешь — вс ребята, какъ есть вольные, куда надумалъ, туда и пошолъ. Чмъ же, молъ, я-то матери пасынокъ? Нмцовъ хозяевъ, вишь, хвалятъ молодцы: пойду-де къ нимъ. На то моя добрая воля — никто не указъ. Ну,— вздумалъ, да и пошолъ, и принялъ нмецъ, и живешь у него. Да чистоту, вишь, нмцы-то любятъ: а гд тутъ за собой на всякомъ шагу усмотрть, да на всякой-то-молъ день и мыла не напасешься. А шутъ, думаешь, съ нимъ! ребятамъ русскіе хозяева по полтиннику, гд и по цлковому даютъ на гулянку, а тутъ теб нмецъ отвалитъ двугривенный — и раскутись на него, какъ знаешь! Не такъ-ли я говорю, Петръ Артемьичъ, племянникъ дорогой?

— Чтобы теб молвить — не соврать: не живалъ, дядя, у нмцовъ. Хоть нашихъ ребятъ спроси — и не думалъ.

— Ну, да ладно, пожалуй: я вдь и въ долгъ поврю. Не живалъ ты у нмцовъ, такъ, чай, къ нашему какому нанимался?

— Къ Трифону Еремичу ходилъ и жилъ у него: не стану врать дядя.

— Ну, да хоть и…. къ Михю-бы какому Савичу. Что же, поди прогульные дни вычиталъ? Коли выбралъ ты вс деньги свои, не давалъ впередъ на гулянки?

— Разъ далъ, дядя, да посл вишь другіе-то ребята сбили, изъ-за нихъ и мн не давалъ, а то завсегда на почот былъ.

— Ну, а т, стало быть, на тебя клеплютъ, что изъ-за тебя-де хозяинъ отказывать сталъ: у васъ и идетъ круговая! Вотъ ты и сталъ стонать, да охать: и этотъ-де хозяинъ обижаетъ:— надо другаго пріискать. Тутъ, молъ, теб не токма-де чаю въ харчевн и водка-то на диво станетъ. Заходили, поди, къ теб земляки, такъ и угостить ихъ нечмъ было: посидли съ тобой, помолчали: теб жалко ихъ стало, да и самому выпить хочется. Слышалъ, вдь я, — пьешь теперь. Посидли земляки-то, помолчали: одинъ поди на балалайк тряхнулъ. Али гармонію держишь?

— Балалайки, дядюшка, придерживался: не солгу ни въ чомъ. Кори ты сколько хошь, сколько душ твоей надо, все буду слушать, обиднаго теб слова не молвлю.

— Корить тебя что мн? А обиднаго слова отъ экаго наянливаго человка мн не на-диво слушать. Отступись ты, провались совсмъ!!

И старикъ-дядя, махнувъ рукой, замолчалъ.

Молчаніе это коротко было знакомо семь (которую — надо признаться — держалъ старикъ, что называется, въ ежовыхъ рукавицахъ), понятно было молчаніе это и для племянника. Старикъ видимо шибко сердился, и только непонятнымъ казалось одно, что онъ не топнулъ ногой, не кричалъ до перхоты и кашля.

Онъ медленно вытащился изъ-за стола, сильно и громко крикнулъ и медленно поползъ на полати.

Все это длалъ онъ при общемъ гробовомъ молчаніи. Гораздо посл нарушилось это молчаніе имъ-же самимъ. Старикъ говорилъ:

— Дали бы вы ему, бабы, пость, что ли? — авось дядинымъ-то хлбомъ-солью не поперхнется…

Но Петру Артемьеву, кажется, совсмъ не до ды было: горячимъ варомъ обдавало его лицо, и горло оно словно на втру, посл жаркой бани. Неловко ему какъ-то и стоять у стола: рукъ и ногъ двать некуда и бороду бы спряталъ…. А тутъ еще дядя съ полатей уставился на него своимъ строго насмшливымъ взглядомъ, и концы бороды подбиралъ въ ротъ и обгрызывалъ ихъ, и все смотрлъ пристально на нежданаго гостя.

— Не съ того, дядя началъ! — думалъ этотъ. Сначала-то бы и ладно, и по мн бы, а тутъ круто, круто пошолъ. Кажись бы, лучше, кабы лаской-то донялъ. А то тутъ теб и словъ не приберешь — все одно да одно. Ну, знамо, худо дло: самъ вижу. Кабы зналъ я это: — въ Соснин бы лучше остался, въ работники бы, что-ли, какіе нанялся….

— Не проси, тетушка!— говорилъ уже вслухъ Петръ Артемьевъ, безсознательно усаживаясь за столъ, — сытъ еще отъ соснинскихъ.

— Да не гнвайся, Петрованушво!— не гляди ты на него, знаешь вдь: завсегда крутой былъ, а теперь совсмъ сталъ грубливъ, и не приступайся. Все не по немъ — шептала старуха-тетка. Какъ ты ни ушолъ въ Питеръ, такъ словно кто его пополамъ переломилъ: такой-то сталъ неповадной, все урчитъ, все не по немъ. Охъ!… крутъ на старости сталъ, больно крутъ!….

— Проси его, старуха, проси-кланяйся!— заговорилъ дядя съ полатей. Столичной народъ любитъ повадку, шибко любитъ:— на то вдь и жилъ тамъ ровно четыре года, а насъ, стариковъ, и въ грошъ не ставилъ, и за родню кровную не считалъ, потому, что самъ лучше. Всхъ мой племянникъ лучше, и меня лучше.

— Охъ, не казни ты его, Селифонтычъ, не казни своей немилостью: вишь на парн и лица-то не знать стаю. Брось ты покоры-то эти!— не слыхали бы мой уши, не видала бы лучше срамоты на немъ. Родной вдь — племянникъ по теб….

Старуха давно уже заливалась слезами. Сочувствуя ей, нелегко было удержаться отъ того же и другимъ бабамъ, крпился еще виновникъ печали, да дядя его, немедленно приказавшій быть слезамъ за переборкой, на своемъ мст. Онъ не любилъ шутить, и сталъ дйствительно крутъ и сварливъ, вздоренъ, капризенъ, какъ вс старики, умудрившіеся опытомъ жизни и совершенно забывшіе объ увлеченіяхъ своей и чужой молодости, ища всюду только однаго почтенія къ себ и безпрекословной полной подчиненности. Они, какъ мухи, которыя сильне брюжжатъ и боле кусаются передъ скорой зимней спячкой. Законно ли это и разумно — семья старика разсуждать не смла и не находилась, а племяннику и подавно не было до этого дла. Къ тому же онъ совершенно былъ убитъ и озадаченъ.

Въ изб опять вс замолчали, кром лучины, которая продолжала шипть, трещать и стрекать уголькомъ въ воду лоханки.

Петръ Артемьевъ къ разставленнымъ яствамъ и не притрогивался, а сидлъ, потупивъ голову, ворочая ложкой, чашкой, сукроемъ хлба. Дядя началъ первымъ, посл долгаго непріятнаго, убійственнаго затишья, и опять не такъ, какъ бы желалъ и смлъ ожидать племянникъ.

Дядя говорилъ, какъ будто про себя и ни для кого другаго:

— У насъ на дняхъ свадьба наладилась: Паранька Стрекачиха за Пузанова старшаго парня выходить и знатная парочка — баранъ да ярочка. Михайло-то Пузанова славный вышолъ: у отца въ лавк правая рука. На макарьевскую батько посылалъ,— такъ, самъ, слышь сказывалъ, такъ бы не създилъ: подобралъ такихъ красныхъ, да пестрыхъ товаровъ, что цлую округу собери мужиковъ, да бабъ нашихъ:— лучше бъ не выбрали. Ну, и невста — коли въ хорошія руки попадетъ,— бабенка съ обхожденіемъ будетъ: порукой семья неопозоренная.

— Да тутъ въ осеняхъ вотъ еще что было, продолжалъ дядя нсколько погромче и уже прямо обращаясь къ Петру Артемьеву. На братниной могил крестъ поставилъ: совсмъ, вишь, безъ него стояла, да и дождями-то, знать, поразмыло ее: насилу распозналъ. Вотъ обо всемъ попеченіе имемъ, мы-то, мужики деревенскіе, а и дтки бы есть, да вишь: дткамъ-то некогда, что-ли?…

За этими словами изъ-за перегородки послышался новый вой и новыя всхлипыванья, которыя перестали было, пока старикъ говорилъ въ начал.

Не обративъ на это особеннаго вниманія, онъ призамолкъ ненадолго, далъ угомониться причитальщикамъ и началъ снова, все-таки прямо обращаясь къ Петру Артемьеву:

— Мать твоя по міру-было пробираться стала и совсмъ въ это дло втянулась. Я и такъ и сякъ ладилъ, и къ себ въ избу бралъ и другихъ просилъ. Вразумляли всяко: нтъ, говоритъ, никого собой тяготить не хочу,— лучше сама, говоритъ. Тоже-знать — и на ея дурость законъ не писанъ и ей никто не указъ, въ сына, надо быть, вышла.

При этихъ словахъ Петръ Артемьевъ уже не могъ выдержать вынужденнаго упорства въ молчаніе.

— Гд же тепереча матушка-то? робко спросилъ онъ у дяди, но получилъ отвтъ отъ старухи-тетки, выскочившей изъ-за перегородки, въ сопровожденіи остальныхъ бабъ.

Тетка, сквозь слезы и рыданія, успла проговорить немногое:

— Въ Овсяникахъ: у Матрены… гостить пошла…, на недлю-молъ…. а тамъ опять къ попадь.

— Сходилъ бы, добро, повидался: всего-то никакъ версты три! опять заговорилъ дядя тмъ же полусердитимъ тономъ, хотя уже и замтно помягче.

— Сегодня-то переночуй у меня: милости просимъ! Только извини ты меня: на щит придется, пуховиковъ-то не держу и не привыкалъ къ нимъ. А то, коли хошь, на полати взлзай: у меня полушубковъ много. Собирайте, бабы, ужинать: пора!

Сказавъ это, старикъ слзъ внизъ, слъ къ столу, задумался и не говорилъ больше, до тхъ поръ, пока не было все готово.

— Водку-то пьешь? — спросилъ онъ племянника. Иные, вишь, для задору, какъ къ ложк, такъ и за рюмку: спорчй, слышь, яства-то!

— Нтъ, спасибо, дядюшка, не хочу: совсмъ отвалило, не стану тепереча… и опосля не стану.

— Ну, да чего — нтъ? держу вдь: есть про всякой случай. Наша водка дешевле питерской: похуже, можетъ, только: не такъ больно шибко разбираетъ. И опохмляются-то отъ нея квасомъ, а другіе такъ прямо берутся за работу и все рукой вымашутъ, весь хмль этотъ. У насъ, вдь, нтъ этихъ запоевъ, чтобъ года-то по три… такихъ нтъ!

Въ половин ужина, начатомъ при прежнемъ всеобщемъ молчаніи, старикъ какъ-бы поразвеселился, пошутилъ даже одинъ разъ съ любимой невсткой, и тмъ ободрилъ и племянника, и плаксивыхъ бабъ. Все замтно повеселло.

Въ конц ужина, онъ опять заговорилъ съ Петромъ:

— Ты на меня не сердись, Петръ Артемьичъ.

— За что стану сердиться?— на разумъ вдь…

— Я теб родной дядей зовусь. Коли что и не по мн и за сердце хватаетъ, такъ опять-таки оттого, что ты племянникомъ мн доводишься. Вотъ тутъ и пошло опять такое…

— Знаю, дядюшка, какъ не знать?— Знаю: все это на душу принялъ.

— И дло — и баста! Сегодня ужь и толковать перестанемъ, а завтра все и поршимъ, и въ матери сходишь, и къ брату на могилку вмст заберемся, вонъ и бабъ прихватимъ. Да нтъ!— лучше безъ нихъ путемъ, а то голосить начнутъ и не удержишь.

Подъ вліяніемъ послднихъ дядиныхъ ласокъ, свиданіе Петра Артемьева съ матерью было скоре трогательное, чмъ безнадежное и тяжолое.

Старуха, по обыкновенію, жаловалась на бездолье, на дядю и его семью, хвалила Матрену, попадью и другихъ добрыхъ людей, бранила своихъ бабъ, съ которыми — говорила — и не видается, скорбла, что не можетъ приласкать внуковъ, плакала при этомъ и обнимала сына.

Про отца и его кончину Петръ Аремьевъ не могъ узнать отъ матери: она отвчала слезами, и одними только слезами съ присоединеніемъ однообразныхъ и отрывочныхъ ласкательныхъ словъ, которыя могли столько же относиться и съ покойнику-мужу, сколько и къ вернувшемуся съ чужой стороны сыну. Старуха не жаловалась на него и даже пняла дяд за то, что тотъ называлъ Петруху пьяницей.

— Ну, какъ теб не пить? — говорила она. Большой вдь сталъ. Кто нынче не пьетъ: вонъ наши деревенскія свахи еще оговариваютъ за жениховъ, когда спросятъ не пьетъ-ли-де парень? Кто, молъ, нынче толкуетъ этакъ: спрашивали бы лучше: во хмлю-то каковъ? А то пьютъ,— вс пьютъ. Одинъ только дядя не пьетъ. и то потому, что крутъ, неповадливъ, да и у того завсегда есть водка въ ставц, и проч.

Старуха разсказывала долго и много: и о томъ. какъ въ Тотьму ходила, и о томъ, какъ поповы ребята хорошо священное поютъ, и какъ у господъ о Святой и о Святкахъ рчи сказываютъ, и получаютъ за то, гд гривенничокъ, а гд и двугривенной, и о томъ, какъ у Матрены ребята вечоръ поссорились, да чуть не перекололи себ глазъ веретнами, какъ объ нихъ мать цлый голикъ истрепала и проч. и проч.—

Петръ Артемьевъ слушалъ, все слушалъ съ большимъ вниманіемъ, и отъ этихъ разсказовъ у него на душ становилось почему-то легче. Онъ успокоивался и предлагалъ матери вернуться къ дяд, но получилъ ршительный отказъ. Старуха соглашалась вернуться въ свою избу и жить по-старому, но Петръ Артемьевъ ршительно не могъ служить ей этимъ и отклонить мать отъ побирайства: она привыкла и слышать не хотла объ иной жизни, тмъ боле зависимой и подневольной. Съ своей стороны мать совтовала-было сыну наняться къ кому-нибудь изъ овсяниковскихъ, чтобы быть ближе къ ней, но Петръ Артемьевъ общался во всемъ подчиниться и слушаться дяди. Вмст сходили они на погостъ, на могилу большака. Здсь старуха выла и жалобно причитывала.

— Каждую сорочинку такъ-то вотъ все длаю,— присовокупила она, въ назиданіе сыну. Какъ-бы ни забрела далеко, и ужь знаю время и приду повыть, и въ Митріевскую, и въ его день ангела-то, и въ свой, и въ об сорочинки….. Крестикъ-то былъ,— врзать велла. Хотла было попросить молитву прописать, да не кого было. Ну, ужь молъ,— думаю, Петрованушки подожду: онъ вдь грамотй, напишетъ. Что, молъ, я къ чужимъ-то приставать стану.

Старуха не забыла вспомнить и о Параньк, хотя самому Петру Артемьеву и въ голову не пришло спросить про нее.

— Паранька-то твоя сговоренкой ходитъ, за смиренство,— слышь, берутъ. Объ теб-то, моемъ ясномъ сокол, и забыли. Пузановъ беретъ за сына, за Михайлу.

— Сказывалъ дядя, мн то что?

— Какъ что, разумникъ: раз ужь и напостылла?

— А зачмъ выходитъ, что не ждала?

— Ну, какъ тебя, батько, ждать? двичье дло. Четыре зимы вдь не былъ, гд тутъ и ей-то?

— Кабы захотла — дождалась бы, ни на всть какой долгой вкъ, не умеръ.

— Знамо не умеръ, да поди ты — сладь съ двками! Михайло-то, баютъ, ей больно полюбился.

— Не драться же и мн съ нимъ: пущай! ршилъ Петруха и слова не говорилъ больше о Параньк со своей матерью.

Встртивъ сговоренку съ ведрами, на возвратномъ пути къ дяд, онъ какъ бы не узналъ ее и прошолъ было мимо. Но Паранька сама остановила его вопросомъ:

— Никакъ ты, Петруха?

— А то нтъ: вглядись, коли не ослпла.

— Давно ли изъ Питера-то пришолъ?

— Теб-то, вишь, больно нужно знать: не скажу!

— Давно я тебя не видала, и всточки не присылалъ о себ на послдяхъ. Пытала выспрашивать, словно въ воду канулъ.

— Небось, не померъ — живъ! На вотъ колечко-то, что помнялись, и мое-то отдай!

— Не надо мн своего и твоего не отдамъ: потеряла.

— А это что на мезинц-то?

— Это не твое: твое-то потеряла.

— Ну, смотри, прибьетъ Мишутка — станешь знать.

— А пущай бьетъ, что мн?

— Отступись ты, чортовка! не глядлъ бы я на тебя. Ишь какая карявая стала, словно на рож-то черти горохъ молотили!

Съ послдними словами Петруха оставилъ двку, и всми мрами старался не встрчаться съ нею, хотя это и трудно было, потому-что одинъ разъ Паранька пригласила его въ позжане съ своей стороны, а въ другой подослала жениха просить его въ дружки:

— Онъ вдь грамотный! приговоры-то славно скажетъ. Питерщики завсегда хорошо это длаютъ.

По Петруха не соблазнился на лестныя предложенія въ дружки, не хотлъ даже быть ни позжаниномъ, ни поддружьемъ. Когда ему поставили на видъ, что отказаться отъ приглашенія на свадьбу — все равно, что обругать и кровно обидть пригласившихъ, онъ общался придти горшки бить и оконныя стекла. Намекнулъ даже, что и дегтю прихватитъ съ собой ворота мазать. Но его отговорили, и съ величайшимъ, впрочемъ, трудомъ сдлали это знакомые ребята.

Между-тмъ Петръ Артемьевъ продолжалъ жить у дяди, исполняя по дому кое-какія подручныя и легкія работы, потому-что для остальныхъ старикъ всегда держалъ батрака, котораго выкупалъ, за свои деньги, въ трудныя времена рекрутства и обязывалъ за это жить у себя зимой, отпуская лтомъ для лтнихъ потребъ.

Лтнія работы старикъ исполнялъ разомъ — помочами и такимъ-образомъ не обременялъ ни домашнихъ, ни чужихъ, ни себя самого. Племянникъ въ его хозяйств былъ почти лишнымъ, хотя и не отягощающимъ нахлбникомъ. Къ тому же, онъ старался показать все свое рвеніе, и какъ будто скучалъ неимніемъ работъ, и слдовательно средствъ угодить и отблагодарить дядю за теплой пріютъ и кусокъ хлба. Старику это нравилось, и онъ радовался и былъ доволенъ сколько самимъ собой, столько и плодами его вліянія на исправленіе питерщика, свильнувшаго съ большой на проселочную.

Часто, очень даже часто старикъ крпко задумывался, глядя пристально на племянника и какъ-будто придумывалъ что-то важное и разумное. Наконецъ, однажды вечеркомъ, при полномъ сбор семьи, при матери племянника, онъ сказалъ послднему:

— Надо бы, теб, парень, о себ-то подумать хорошенько: у меня жить — не кручинну быть, не объшь — не обопьешь, не отяготишь. У меня не только про тебя, да и на твою старуху хватитъ. Достатками своими не хвастаюсь, а не обидлъ Богъ: самъ видишь и знаешь. Да за тебя-то боязно: облежишься, облнишься, хуже тряпицы рваной станешь. Попридумалъ бы — попригадалъ самъ. Я-то смекнулъ и такъ, и эдакъ.

— Надо, дядя, подумать. Что говорить — надо.

— По мн,— надумалъ я,— въ плотники теб идти въ артели: такъ, вишь, не умешь ты этого длать. Опять, гляди, — сблагуешь по-старому.

— То-то, дядя, опять не сблаговать бы и есть!

— Вотъ, видишь — и за себя мы не стоимъ и надежи не кладемъ на себя, а гд ужъ другому-то за тебя ручаться?

— Гд другому ручаться? — никто не поручится: всякъ по-себ.

— И я такъ-то думалъ, да мудрилъ — и ничего не выходитъ. А ужъ это дло закономъ идетъ изъ-поконъ-вку, ты еще и на свтъ-то не казался, да и ддушка-то твой, да и ддушки-то твоего ддушко.

— Да такъ, такъ, дядя! Святыя твои рчи — никто не посметъ спорить.

— Вотъ ты и разумно бы говоришь, а придумать не придумалъ самъ. Я-то опасался, признаться, маленько. Скажутъ-молъ, что дядя гонитъ тебя, скупой сталъ, сдина-де въ бороду увязалась и бсъ въ ребро вляпался. Такъ и не начиналъ говорить, да и это по-любви, отъ сердца. Все, думаю, не въ мать же парень, не станетъ ругать, да корить меня по перекресткамъ, а толково разсудитъ. По мн — живи у меня хоть до смерти.

— Зачмъ жить до смерти? Работать надо: на то руки-ноги даны. Научи! Приставь голову къ плечамъ!…

Петръ Артемьевъ всталъ и палъ дяд въ ноги:

— Наставь на правду-то… плательщикъ вдь по гробъ, говорилъ онъ, и опять палъ въ ноги.

— Вставай-ко, вставай — и такъ, просто потолкуемъ. Эдакъ-то больно дорого платишь за совты мои, я вдь и даромъ. Грамот-то не забылъ?

— Гд забыть? и письму знаю, и книгу какую хошь прочту.

— Ну, лишь этимъ обрадовалъ. Хоть это-то не пропилъ. Съ этимъ можно уладить, а то и не думалось, и не разгадывалъ толкомъ,— твердилъ дядя про себя, и задумался надолго. Соображалъ, соображалъ и, наконецъ, ршилъ онъ такимъ-образомъ:

— Ребятъ рожаютъ много: въ Питеръ уходятъ и повстить не кому, не кому и письма написать. Братъ такъ и умеръ темнымъ и окром кута своего, да голбца ничего не зналъ, хоть ладно батюшку покойнаго Богъ надоумилъ еще тебя-то выучить и ты-то не забылъ. Вотъ я какъ надумалъ и, кажись, ладно: надо теб избу-то свою поправить, на это я теб дамъ лсу, даромъ: у меня много. Вотъ и батраку велю пособить, самъ ты тоже это дло знаешь — не учиться. Мать-то возьми, не шлялась бы по подоконьямъ-то: только срамоты набирается и на свою, и на мою, да и на твою голову. Не пускай ее въ побирайство: неладно это!… Сама-то она и разсудить не хочетъ: въ глаза я ей это говорю, и вс говорятъ. Избу-то отдлаешь: мы и дадимъ знать и на сходкахъ мірскихъ и такъ по селу, на торгахъ. Хоть, пожалуй, и шапку на палку повсишь и пойдешь вдоль базара между народомъ и станешь кричать: ‘не хотите ли-де, православные, ребятъ отдавать грамот учиться: приводите на зиму!’ А чтобы не трогали тебя соцкіе, я берусь и исправника и становаго попросить и денегъ на книги дамъ. Подумай-ко, да и принимайся за дло, съ молитвой. Такъ ли?

— Чего, дядя, лучше! отчего не такъ? Ишь, какъ ты ловко надумалъ, мн бы во сто лтъ не пришло такъ-то. Палата же у тебя ума-то, дядя, эка палата!…

— Ну, да что хвалить-то, что? не годится хвалить своего, осудятъ сторонніе! — могъ только сказать старикъ, но видимо былъ доволенъ и похвалами племянника, и собственной выдумкой и толкомъ, какимъ наградила его природа и долгая безупречная жизнь.

По совту и при помощи дяди, изба поправлена, сдлалась по-прежнему годною для жилья. Приблизилось желанное время ярмарки, собиравшейся въ ближномъ посад. Понесся оттуда на всю окрестность громкій гулъ и безтолковый говоръ съхавшагося народа съ телятами, мукой, медомъ, поросятами, всякаго рода дичью, бураками, ведерками, хомутами, шлеями и пряниками и проч., и проч. Подторжье было людно и шумно: ярмарка и шумне и людне, особенно посл той поры, какъ прошли образа, утихъ колокольный звонъ и начался самый важный развалъ и разгаръ ярмарки.

Въ эту пору надъ головами базара выставилась на палк косматая шапка-треухъ, которая медленно подвигалась впередъ. Ближайшимъ кучамъ базарнаго народа слышался изъ-подъ этой шапки громкій разносистой припвовъ, обращавшій на себя общее вниманіе. Нкоторые спшили остановить и распросить кричавшаго. Другіе сторонились и опять принимались кричать и громко спорить между собою.

— Что, Петруха, зваешь? али корова, либо лошадь пропала? какой шерсти-то? ужъ не буренка ли дядина? али буланой? — сыпались вопросы со всхъ сторонъ на кричавшаго, ставивъ его въ необходимость повторять свои предложенія всякому порознь.

Одни молчали на это, нетолково придакивая, другіе извщали его, что дтей не давалъ Богъ, не упуская при этомъ случая подшутить надъ молодухами. Иные отвчали короче:

— Ладно, молодецъ, будемъ знать! — ступай, сказывай дальше!…

Снова сторонился народъ, снова поднимался надъ головами и массой базарнаго народа косматой треухъ и выкрикивалъ громко и на распвъ голосъ Петра Артемьева свой длинный припвокъ:

— ‘Не надо ли кому ребятъ учить: читать, писать и по гражданскому и по черковному? Приводите въ деревню Судомойку на зиму. Дешево беремъ!’

VI.

Учитель.

Базарный выкрикъ Петра Артемьева не пропалъ даромъ, по деревнямъ понеслись лестные для него слухи, что, дескать, въ Судомойк одинъ молодецъ изъ питерщиковъ грамотой маклачить хочетъ и избу на то построилъ новую, и ребятъ учитъ, и письма пишетъ кому надо. За науку всмъ беретъ: и мукой и пшеномъ, и капустой, и солью, и масломъ. Ленъ — такъ и тотъ беретъ: сырьемъ и въ ниткахъ. Судомойковскимъ баринъ крпко-накрпко наказалъ всхъ ребятъ отдавать въ нему: за тмъ и бурмистру веллъ смотрть, и соцкаго по избамъ гоняютъ. У учителя полна изба всякимъ народомъ: и двчонокъ даже беретъ,— есть и такія.

Подобные слухи, переходя изъ избы въ избу, изъ устъ въ уста, поднимали, шевелили домосдство и закоснлость деревенскаго, сосдняго Судомойк, православнаго люда.

Поднималась и приходила въ учителю вдова-старуха, которой спалось и грезилось видть своего Андрюшку грамотнымъ, — такимъ, чтобы онъ читалъ въ поученье мірянамъ и ‘Часы’ передъ обдней и ‘Житія’ у дьячка въ изб по воскреснымъ утрамъ, и чтобы истово и громко носился его голосъ по изб, услаждая и вразумляя слушателей, и плакала бы, горько и слезно плакала бы при этомъ она, сердобольная мать такого толковаго, разумнаго и грамотнаго парня.

Приходила она въ избу учителя и кланялась за парня, и его толкала впередъ:

— Вразуми! возьми ты моего болзнаго-то на наученье. Толковъ, вдь, больно толковъ: самъ змйки длаетъ, балалайку, разумникъ, сладилъ изъ писарскихъ подтяжевъ, изъ ниточекъ мдныхъ.

— Давай! Беремъ всякихъ.

— А почемъ теб дать за науку-то? робко спрашивала мать у учителя, и слезливо смотрла ему въ глаза.

— Всяко беремъ: и деньгами и житомъ. Да гд, чай, у тебя деньги? — спрашивалъ учитель.

— Какія, кормилецъ, деньги?— Какъ ни померъ покойникъ, почитай и на глаза не видывала денегъ-то ни копйки.

— Ну, такъ житомъ давай, коли денегъ нтъ — и жито пригодится: овса, муки…

— Будетъ, батько, будетъ, занесу утр. Не бей-ты только парня-то, не хлещи до слезъ. Боязкой, вдь, храненой! — Не напужай: обольется!…

Учитель уговаривался, бралъ парня и принималъ другихъ просителей.

Приводилъ и соцкой многихъ ребятъ, въ сопровожденіи ругавшихся и неутшно плакавшихъ матерей: и грозилъ имъ соцкой своей палкой, и про березовыя вники напоминалъ, и про становаго. Еще громче и сильне плакали и бранились бабы, хватаясь за ребятъ, еще громче и сильне стучалъ соцкой своимъ ладагомъ, но все-таки устаивалъ на своемъ и исполнялъ начальничій и помщичій приказъ.

Приходилъ къ Петру Артемьеву и несчастный отецъ баловниковъ-ребятъ, отбившихся отъ рукъ своими шалостями, которыя особенно участились въ послднее время. Жалобы на шалуновъ слышались чаще, приносились со всхъ сторонъ. То ребята въ овинахъ затяли картофель печь — того гляди подожгутъ, не только овинъ, но и деревню. То на рога коровамъ пустыя лукошки привязываютъ, то длинные шесты къ хвостамъ, то вилашки у баловливыхъ свиней поснимали и до упаду здятъ на нихъ, гоняютъ по полю. То кошекъ чуть ли не всхъ побросали въ прудъ: синяковъ двчонкамъ надлали. Все одни и т же ребята начинаютъ, все дти того же несчастнаго отца, который и къ розгамъ прибгалъ, и словами донималъ, и все-таки не видалъ толку и исправленія, ребята, какъ на зло, еще хуже дурили, стали на старухъ наскакивать и шлыки сбивать,— сбили шлыкъ и у бурмистровой матери. Тутъ уже не вытерплъ отецъ, развелъ руками, поскъ ребятъ, побранилъ, сколько могъ, крпко и ршилъ отдать ихъ въ науку, авось-дескать тамъ поотвыкнутъ, а то — того гляди своей спиной придется скоро раздлываться, отвчать за ребятъ.

Веллъ онъ имъ скоре одться и повелъ изъ избы: замерли у ребятъ сердца, словно передъ страшной, но не избавной бдой, до того, что не разъ на пути порывались на утекъ, по за-спиной отца, опять къ другимъ деревенскимъ ребятамъ въ компанію. Отецъ переловилъ ихъ, и все-таки устоялъ на своемъ и привелъ къ знакомой для деревенскихъ мальчишекъ судомойковской изб учителя, откуда неслось на всю деревню нескладное завыванье десятка дтскихъ голосовъ, накрываемое густымъ напвомъ руководителя.

Одни голоса побойч, словно трещотки, тянули скоро и опережали остальныхъ и даже самого учителя, густой голосъ котораго сопровождался ударами по столу.

Онъ сидлъ въ переднемъ углу, косматой, съ толстой линейкой въ рукахъ, которой, можетъ-быть, сейчасъ только нахлопалъ на баловливой ладон десятокъ, а того и гляди дюжину горячихъ, невыносимыхъ отъ боли паль, которыя такъ и жгли всю руку и заплечья провинившагося. По обимъ сторонамъ учителя, вдоль стола, уткнувъ головы въ раскрытыя, изорванныя и до неопрятности засаленныя книжки, скучившись, сидли невольныя жертвы-мученики. У середнихъ торчали указки изъ лучины съ острымъ концомъ и широкимъ, красиво-зазубреннымъ верхомъ. Трое стояли на колняхъ въ углу, подл печи: одинъ изъ наказанныхъ таскалъ изъ-подъ себя горохъ и украдкой просовывалъ въ ротъ. Другому, боле виноватому, досталась горшая участь: онъ поставленъ былъ на дрясву, которая больно впивалась въ колнки, и виновный, тоже украдкой, разгребалъ ее по сторонкамъ. Надъ третьимъ виноватымъ подшутилъ учитель, поставилъ его лицомъ въ уголъ и запретивши оглядываться! Въ противномъ случа его ожидали земные поклоны, отъ которыхъ потомъ могла пойдти кровь носомъ и головная неутшная боль.

Такова была ежедневная картина избы Петра Артемьева, крайне обрадовавшая несчастнаго отца и запугавшая и опечалившая его баловниковъ-ребятишекъ.

Учитель призамолкъ: мгновенно затихли и пвчіе его, воспользовавшіеся отдыхомъ, чтобы пощипать и пощекотать другъ друга, и въ свою очередь помститься къ печи, на дрясву и горохъ.

Отецъ баловниковъ говорилъ учителю:

— Вотъ еще теб три парня въ науку: совсмъ одолли. Пошугай ихъ вволю, дери сколько знаешь и сколько хошь — перечить не стану: и вниковъ навяжу, если велишь, даромъ, и дрясвы наколочу, и гороху нагребу. Дери, знай, въ волю, да шибче, хоть три шкуры спускай,— совсмъ одолли: вечоръ лошковской коров ни за што отрубили хвостъ. Уйму — нтъ!… А ну-ко, ну! поставь-ко и моихъ-то на дрясву по первоначалу: я посмотрю!

Учитель радъ былъ исполнить волю родителя, хотя и съ большимъ трудомъ сдлалъ это: новички еще не привыкли сразу повиноваться ему, и спшить тотчасъ же подчиняться наказанію, какъ въ воду — въ омутъ — кидаться, въ полной безнадежности м, не видя другаго исходу ни назади себя, ни впереди.

Отецъ полюбовался потхой и заговорилъ объ условіяхъ,

— Чай, вдь, не даромъ берешь?

— Встимо, не даромъ.

— Какое же теб спасибо-то надо? я не постою. Отучи только ребятъ отъ баловства.

— Да вотъ баринъ за нашихъ веллъ полтину давать въ зиму, и эти за полтину идутъ! толковалъ учитель, стараясь вразумить отца, что беремъ-де и житомъ, а все бы лучше, еслибъ деньгами уговориться. Къ тому же тутъ три парня и поторговаться можно.

— Деньгами, по мн, не за-что платить тутъ. Ты, вонъ, слыхалъ я: больше житомъ берешь и съ меня бери житомъ. У меня, вишь, ржи залишной много осталось, подлился бы, и не въ тягость бы мн было. А деньгами тутъ не за что платить.

— Съ тебя надо деньги: мужикъ ты съ достаткомъ, съ другаго кого беру и не деньгами, а съ тебя не подходяще.

— По гривеннику вдь теб положить за парня, чай, мало будетъ?

— Это только на книгу хватитъ. А труды-то во што ставишь?

— Ну, еще кладу по пятачку на парня! такъ и выйдетъ по пятиалтыннику.

— Нтъ, эдакъ-то не сходно, этакъ-то ты самъ лучше учи, а мн не надо: и этихъ ребятъ будетъ съ меня.

— Постой, да ты постой, поторгуемся. Ну! по двугривенному за голову, и книги куплю самъ!

Отецъ уже протянулъ пятерню, чтобы ударить по рукамъ и ршить дло окончательно. По учитель зналъ норовъ и упрямство сосднихъ богатлей и не подавался назадъ отъ назначенной цны въ начал до конца сдлки.

Мужикъ ломался, хитрилъ, сколько могъ, придумывая придирчивыя и несходныя условія — и не устоялъ, встрчая съ одной стороны устойчивость и упорство учителя, а съ другой вспоминая прежнія и воображая себ будущія шалости ребятишекъ, на которыя могъ бурмистръ разсердиться и ребяцкое дло отдать на мірской судъ и расправу.

— Ну, ладно — быть по теб. Не стою! Только больне хлещи ребятъ — не жалй шкуры. Мои, вдь, доморощеныя.

——

Окруженный голосистыми и шаловливыми учениками, Петръ Артемьевъ мало по малу привыкалъ къ скучному и однообразному занятію учителя: цлую недлю по утрамъ выпвалъ съ ними букварь и псалтирь, терпливо повторяя зады и медленно подвигаясь впередъ. Зато, съ другой стороны, онъ былъ обезпеченъ совершенно, для обихода у него на все былъ запасъ даровой, некупленой. Старух его было легче справляться со стряпней: ребятишки-ученики, по очереди, и дрова кололи, и воду таскали въ избу, считая даже эту работу за особенную милость, за награду, на перерывъ, съ неизбжной дракой, хватались и за топоръ, и за ведра. На праздникъ уходили дальные по домамъ, ближніе расходились каждый вечеръ.

Такъ тянулась зима до той весенней поры, когда въ деревняхъ начинаются работы трудовыя, тяжолыя, гд и помощь ребятишекъ приноситъ свою очевидную пользу. Петръ Артемьевъ, вслдствіе этихъ обстоятельствъ, на все лто прекращалъ ученье и начиналъ его снова поздней осенью, когда прогорятъ овины, затются супрядки — засидки по вечерамъ, катанья по праздникамъ (съ 24 ноября) и не замтно подойдетъ 1-е декабря — пророкъ Наумъ, который — по крестьянскому присловью — наставляетъ на умъ. Въ этотъ день, по принятому и укоренившемуся обычаю, ученики и родители ихъ обдариваютъ, чмъ могутъ, учителя.

Не удивительно, если на учител къ празднику появится: и армякъ синій решемской, и полушубокъ изъ романовскихъ ярокъ, платокъ на ше и рубашка изъ ивановскаго ситца, шапка новая теплая съ выхохлевой опушкой галицкой (шокшинской) выдлки, и валяные сапоги макарьевскіе. Учитель, вслдствіе подобнаго обстоятельства, спшитъ освободить учениковъ до Николина дня отъ ученья. А тамъ опять голоситъ съ ними на всю деревню въ цлую зиму, до Пасхи, и видимо доволенъ собой,— и успокоился. Лтомъ у него другая работа и вслдствіе тхъ благопріятныхъ случайностей, что родина его помстилась какъ разъ въ той сторон, откуда выбирается народъ на заработки въ Питеръ, гд и живетъ все лто, высылая къ ярмаркамъ и базарамъ въ семью посильныя денежныя пособія. Къ тому же и деревня Судомойка лежала не далеко отъ того завтнаго мста, гд выдавался этотъ ‘присылъ’ и которое простымъ народомъ, по старому, обыкновенно, до сихъ еще поръ называется испидиторской, рдко ‘канторой’ и почти никогда съ прибавленіемъ главнаго отличительнаго эпитета — ‘почтовой’ .Сюда-то ежедневно лтомъ (особенно въ праздники) цлыя кучи бабъ, урываясь отъ спшныхъ полевыхъ работъ, приходятъ послушать, какъ читаетъ испидиторъ, т. е. перечисляетъ деревни, осчастливленныя присыломъ, при общемъ гробовомъ молчаніи всей массы слушателей. Однозвучно слышатся безтолковыя и толковыя, забавныя и остроумныя, названія деревень и погостовъ, починковъ и ямовъ, погорлокъ и селъ, выселковъ и городищъ, усадебъ и займищъ, поселеній и сельдбищъ {Деревня — общее названіе всякаго крестьянскаго жилья безъ церкви — видоизмняеть, какъ извстно, свои названія: называется починкомъ, если перестроена на старомъ мст, по новому плану, посл пожара, погостомь,— если иметъ церковь или часовню, на задахъ огороженное мсто для усопшихъ (далеко отъ селъ), главное населеніе составляютъ священно и церковнослужители, а при нихъ кое-какія избы сельчанъ выселкомъ, если деревня выстроена недавно, по близости другой деревни, выхавшими обитателями послдней, городищемъ, когда служитъ остаткомъ и какъ бы памятникомъ стоявшаго когда-то на этомъ мст села, монастыря, даже города, займищемъ и сельдбищемъ, когда было здсь въ старину сходбище (поляна или площадь) для торговъ, мсто впослдствіи застроенное жилыми избами, ямомъ, гд жили въ старину т обыватели, въ повинностяхъ которыхъ состояла казенная гоньба,— и проч., и проч.}, и проч. Слдомъ за названіями деревень общая тишина нарушается выкрикомъ однозвучнымъ и короткимъ: ‘кому?’

Слдуетъ отвтъ, и за нимъ или молчокъ или простое: ‘скажемъ!’ или же веселое и радостное, съ особеннымъ выкрикомъ: ‘здсь — отложите!’

Счастливые выдвигаются впередъ и должны росписаться, но какъ? грамот научиться имъ и въ умъ никогда не приходило, а ребятъ за себя поставить,— такъ еще когда-то приготовитъ такихъ грамотевъ Петръ Артемьевъ? Зато онъ самъ всегда тутъ на лицо, и въ этомъ случа человкъ неоцненный, дорогой. Безъ него баба хоть цлый день бгай — не нашла бы поручителя и росписчика. Петръ Артемьевъ, за десять копекъ мдью, готовъ на услугу, и роспишется, и баба останется при деньгахъ, и онъ самъ, писецъ, не въ наклад. Изъ этихъ десяти копекъ, въ спшное время, передъ ярмарками, у него легко составляется капиталъ до того значительный, что даетъ ему средства безбдно просуществовать лто и оставить залишную копйку для угощенія того доброжелателя и благотворителя, который указалъ ему на этотъ родъ промысла, и помогъ легко и просто, но выгодно пристроиться.

Счастье видимо улыбалось Петру Артемьеву и даже присылъ замтно ослабвалъ и чуть не прекращался зимой, когда питерщики самолично приходятъ въ семьи, какъ бы нарочно около той поры, какъ учитель начинаетъ засдки и ученье, которыя только въ праздникъ позволяютъ ему навдываться въ почтовую контору для росписокъ: ‘по неумнію грамот и личному прошенію’ получателей.

Въ праздники любилъ Петръ Артемьевъ забираться на клиросъ, откуда слышался мірянамъ его густой (по ихъ выраженію — толстый) голосъ учителя, носившійся подъ церковными сводами затйливыми, смлыми переливами. Этотъ же голосъ слышался прихожанами и середи церкви въ Шестопсалміи и чтеніи Апостола и до обдни во время часовъ, и начиналъ гудть истово и рчисто во время раздачи кусочковъ просфоры передъ концомъ обдни.

Петръ Артемьевъ и уголья носилъ въ алтарь, и воду горячую, и кадило подавалъ, исполняя церковныя требы, и во всемъ помогая пріятелю-дьячку. Пономарь-старикъ, потерявшій голосъ, не сходилъ съ колокольни, и только иногда носилъ подсвчникъ и тушилъ догоравшія свчи.

Во время храмовыхъ праздниковъ и въ первые дни Рождества и Пасхи, Петръ Артемьевъ ходилъ вмст со священникомъ, со славой, прибиралъ ржаные короваи и яйца, и таскалъ ихъ мшками и лукошками въ телгу, на которой вечеромъ развозилъ священство по домамъ. Онъ уже зналъ напвы всхъ восьми гласовъ, и знаменной, и кіевской, и троицкой распвы, умлъ объяснять и значеніе словъ: паралеклисіархъ, эксапостилларій, сикилларій, ирмосъ, тропарь, кондакъ, и толковалъ доказательно вс житія святыхъ, которыя, по старому заведенному обычаю, читались степеннымъ мужикамъ передъ каждой обдней въ изб дьячка или дьякона. Въ Лазареву-субботу рубилъ онъ вербу, въ Свтлое-воскресенье распоряжалъ разстановкой куличей и пасокъ, передъ Троицынымъ-днемъ запасалъ березки для церкви и щипалъ цлый ворохъ черемушнаго цвту. Въ день перваго Спаса непремнно приносилъ въ церковь яблоки и смородину. Однимъ словомъ, отъ Петра Артемьева можно было выспрашивать и получать толкованія на вс церковные обряды и обычаи, и не ошибаться, твердо зналъ онъ, въ какую службу стоятъ со свчами и когда совершаются колнопреклоненія. Сказывалъ врно, какая служба длинне и короче, въ какой день какому святому празднуютъ, когда дается разршеніе на вино и елей и когда благословляется всеястіе или только одна рыба и елей. Не затруднялся онъ въ объясненіи пасхаліи зрячей и по пяти пальцамъ собственной руки сказать число мсяца и даже день, въ какой придется отправленіе подвижныхъ праздниковъ. Къ общему удивленію и вразумленію — зналъ онъ потомъ всхъ святыхъ и вс дни, посвящонные ихъ памяти, такъ-что вс міряне ршили въ одинъ голосъ, что Петръ Артемьевъ обогналъ дьячка и знаетъ больше его, уступая въ этомъ одному только батюшк, да отцу-дьякону.

Петръ Артемьевъ велъ себя солидно и важно, — не засиживаясь на завалинкахъ, и не любилъ сплетенъ, толкуя одни житія тмъ умилительнымъ и высокопарнымъ книжнымъ языкомъ, какой только и можно слышать отъ странниковъ и баженниковъ, и какой всегда удивляетъ простаго человка.

— Ишь-ты: говоритъ словно по печатному, какъ въ книг, и въ толкъ все возьмешь. Башка, доточникъ, на томъ стоитъ!

Однако же, тмъ не мене, Петръ Артемьевъ поспшилъ обзавестись берестяной, ветлужскаго производства, тавлинкой, съ фольгой и ремешкомъ, и сталъ нюхать чумаковской табакъ-зеленчакъ, съ забавными приговорками — насмшками надъ курящими. Борода у него выросла въ лопату, на голов стала просвчивать и пробиваться лысинка. На затылк онъ нердко собиралъ и завязывалъ косичку, носилъ длинныя блыя рубахи, часто оглашалъ избу церковнымъ пніемъ, писалъ полууставомъ и разрисовывалъ сандаломъ и охрой поминальники, даже, разъ, переплелъ вновь старую тріодь и срисовалъ видъ какого-то монастыря…

Однимъ словомъ, о петербургской жизни забылъ Петръ Артемьевъ, какъ забылъ и дядя-старикъ, который не могъ нарадоваться плодами своего вліянія, руководствъ и совтовъ. Все пошло какъ-нельзя лучше, къ общему — племянника и дяди — удовольствію, но надолго ли? Этого не могли сказать ни тотъ, ни другой. Сказало время и случай.

VII.

Кулачокъ.

Петръ Артемьевъ, въ теплой изб, лежитъ на полатяхъ и нжится, старуха-мать, забралась на невыносимо-жарко натопленную печь, творитъ молитвы и охаетъ.

— Спишь, матушка, али нту?— окливнулъ ее голосъ сына.

— Гд ужь тутъ спать: въ вечеру-то опять косточки по всмъ суставчикамъ заныли, головушку-то словно свинцомъ налило: шабала-шабалой.

— А слышишь, все слышишь, что толковать стану?

— Ну, да какъ, кормилецъ, не слышать: на лвое-то чутка. Правое-то ровно куделей завалило, и ходитъ тамъ такой-то громъ…

Старуха снова заохала и снова творила молитвы.

Въ изб опять наступило прежнее затишье, которое мгновенно погружаетъ въ крпкій сонъ всякаго трудоваго — рабочаго человка. Спитъ въ это время и котъ въ печурк, и овцы лзутъ по угламъ, и корова щуритъ глаза въ подъизбиц. Не cпали только обитатели учителевой избы, потому-что самъ онъ вскор опять нарушилъ молчаніе.— ‘Матушка, а, матушка?’ —

— ‘Асенько’?— было отвтомъ.

— Вотъ что!— началъ опять Петръ Артемьевъ:— ладно бы зыбку навязать, и теб бы забавно было.

— Да на што зыбку-то, про чьихъ это?

— На што?! — ребенка положить.

— Да чьево, ребенка-то, — чьево?

— Своего ребенка, не чужаго положить, хоть бы и моего ребенка положить.

— Да ништо ты, разумникъ мой — красавецъ, надумалъ ожениться?

— Отчего жъ не ожениться, отчего жъ не вступить въ супружество, что не совокупиться узами-то брачными?

— Давно, батько, давно я теб толковала: не слушалъ вдь меня, знать не хотлъ! Покачала бы, молъ, я внучатъ своихъ крошечекъ, порадовалась бы я на нихъ, поплакала бы на внучатъ-то своихъ! Господи, молъ, Батюшко, внуши Ты Петровану-то моему мысль экую. Я бы и глаза-то закрыла покойне и въ сырую-то бы землю легла, Господи, мой Батюшко!!..

— Ну, да ладно! благо надумалъ: теперь не отстану! сказывай только, какую хочешь и какія тамъ невсты-то есть.

— Мало-ли, батьво, невстъ, самъ, чай, видалъ: вонъ полсной одинъ семерыхъ двокъ возвелъ.

— Полснаго двокъ даромъ не надо: и не вспоминай объ нихъ другой разъ — злющія, всего изломаютъ, я смиренъ. Сказывай про другихъ.

— Лукерью Трепачиху бери: двка — гладь, писаная красота, самъ, чай, видалъ. Изо всей деревни краше всхъ, вся въ мать, какъ окапаная.

— А не станетъ по грибы у сосдскихъ ребятъ проситься съ собой понять?

— Ну, да што ты, батько, больно вяжешься-то? то — дло двье, а бабій шлыкъ наднетъ — другая станетъ.

— То-то я и самъ такъ смекалъ… на нее!..

— Благослови тебя, Господи, вразуми Онъ тебя! — Покачала бы я зыбку-то, посмотрла бы хоть однимъ глазкомъ на внучатъ-то своихъ.

— Пищать-чай станутъ — одолятъ.

— Не чужіе, батько, свое порожденіе! и крикъ-отъ не тмъ сдается, свой крикъ. Ты не сердись, пущай ихъ кричатъ и самъ вдь кричалъ, и батько…

— Подлинное дло, что кричалъ: ну, а коли жена-то согрубленія станетъ длать, да взвозжаетъ тебя? — волкомъ взвоешь.

— Твое, вдь, дло — большаково. На то и пословка сложилась старыми людьми, мужъ жену бьетъ — подъ свой норовъ ведетъ.

— Я бить не стану: я смиренъ!..

— Ну, да какъ, батько, не бить, вс вдь такъ-то, оттого и согласіе! Шубу бей — тепле, жену бей — миле.

— Я не стану бить: я питерской! Не велятъ тамъ — ругають. Да опять-таки и дядю нужно объ этомъ спросить: голова, вдь,— скажетъ.

Петръ Артемьевичъ въ тотъ же день былъ у дяди.

Пришолъ въ избу: по обычаю, помолился на тябло, и роздалъ поясные поклоны: сначала хозяину, а потомъ и остальнымъ домочадцанъ, слъ къ столу, ближе къ дяд, и замолчалъ, понуривъ голову. Дядя замтилъ это и началъ первымъ:

— Али что не ладное у тебя? давно не бивалъ, а пришолъ — и словомъ подарить не хочетъ. Сказывай: что за притча прилучилась?

— Нтъ, такъ — никакой притчи не прилучилось.

— Что жъ волкомъ-то смотришь: разсердилъ, что-ли, кто?

— Никто не сердилъ. На что меня станутъ сердить?

— То-то, кажись, не за что. Что-жъ больно не веселъ?

— Вели, дядя, бабамъ не слушать, одному скажу: посл вс узнаютъ. Ожениться, дядя, захотлъ: ей-Богу таково-то скоро захотлъ. Благослови!

— Позденько надумалъ… Ну, да что жъ?— Холостой-то — сказано — умретъ: собака не взвоетъ.

— То-то, больно, вишь, хорошо: ребятъ міру поставишь, опять же и себя облегчишь. Мать тоже стара стала: всю ломаетъ.

— По охот ли только ршился? не такъ ли, смотри — съ разу взгрптлось: бываетъ, вдь, эдакъ-то…

— У меня — по охот! Вотъ взялъ бы я бабу-то какую, да и жилъ бы съ ней, коли бы не злющая только попалась, все бы цаловались.

— Ну, да хоть и не все бы цаловались, а въ миру съ женой жить — чего лучше! Жена, сказано въ писаніи, великое дло.

— То-то, дядя, смекаю: великое. Мужъ съ женой — это чета… человкъ да не разлучаетъ! сказано.

— Такъ, братецъ, такъ — и не инако. Жена это, тепереча, такое дло, что она завсегда у мужа подъ началомъ должна быть. Она, какъ на изб труба, а ты — какъ на церкви глава. Надо теб жениться — что говоритъ?! надо хозяйку молодую — хозяйкой домъ стоитъ, опять же и семейная каша погуще кипитъ.

— Вишь, вдь ты, дядя, какъ толково знаешь это: сказывай-ко дальше, сказывай.

— Выбирай только по-сердцу, и живите въ волю, а тамъ деритесь, бранитесь — да не расходитесь только.

— Я драться не стану: не такой! Вонъ и мать тоже наказывала, да не дло наказывала.

— Ну, да оно — почитай-что — и дло. Не даромъ, вдь, толкуютъ, что жен спускать — въ чужихъ людяхъ ее искать, а кто жены не бьетъ — тотъ и милъ не живетъ. Женской бытъ— всегда онъ битъ.

— Ншто ты самъ-то билъ, дядя, тетку-то?

— Бывалое дло,— не безъ тово же. Дрались — бранились, а подъ одну шубу-то ложились. Свой вдь, судъ, короче: на то у насъ въ дому и согласье стояло. Гд грозно — тамъ и честно.

— Да вотъ опять дло какое, дядя: ребята пойдутъ — за ихъ отвту много.

— Ну, еще до этого далеко,— до ребятъ далеко. А ты бы смекалъ пока двку, да и за дло бы брался: не откладывалъ. Нашолъ ли невcту-то?

— Ну, да какъ не найдти: вонъ Параньку-то тогда ладилъ, а теперь и пригодилась бы, Параньку-то и по любви бы можно, а ушло такое время: не вернешь. Параньку-то больно бы ладно.

— Что бредишь-то? что не дло-то разводишь? Чужая, братъ. жена, что у волка въ зубахъ: не вырвешь, сказано: не твоя — и воздержись!.. и мимо,— дальше проходи… кража, вдь,— это: грабежъ, братецъ ты мой!.. А есть непутные-то такіе.— На чужой каравай рта не развай, а своимъ-то запасцомъ жить станешь — и міръ не осудитъ, и на сердц у самого легче, и…

— Я теб, дядя, не про-то… не такъ бы теб сказать-то надо… двку-то я, Луверью, намтилъ.

— Трепачиху-то? смотри, не ожгись: огонь-двка! Не взяла бы она тебя за носъ, да не водила бы вдоль избы-то изъ угла въ уголъ…

— То-то, дядя, не водила бы, не смущала.

— А что же я-то со старости, что съ дурости: надо бы мн такъ теб сказать, что умй дать жен ходъ, не пущай вожжей, что лошади, и брыкаться не станетъ, а не стегай по щекотливому то мсту — и норову не покажетъ и повезетъ тебя ходко, и на бокъ, въ колею какую, не свалитъ. Вотъ, вдь, оно какъ по моему, такъ бы надо говорить!

— Да такъ и есть и вправду, коли по твоему эдакъ! — ршилъ Петръ Артемьевъ.

По совту дяди, самъ лично отправился онъ уторговывать невсту, прихвативъ кстати и выводное на всякой случай. Дло это ему было на-нов, и потому, когда онъ отворилъ дверь въ невстину избу, то и смшался и растерялъ все, что усплъ придумать для разговоровъ съ отцомъ и матерью и самой невстой.

Сталъ онъ у двери, какъ громомъ пришибенный, кланялся и махалъ безъ толку шапкой.

— Что не сядешь-то: садись! не впервые знаемся. Петръ Артемьичъ! садись — гость будешь,— выручилъ его изъ непріятнаго положенія хозяинъ.

Петръ Артемьевъ помнилъ наставленіе матери и продолжалъ стоять у дверей.

— Я, вдь, не сирота! заговорилъ онъ, наконецъ. Я купцомъ пришолъ. У тебя товаръ…. и я купцомъ пришолъ.

Петръ Артемьевъ еще больше смшался и перепугался:

— ‘Эка притча!— думалъ онъ про себя,— угораздило самому прилзть, а и не мое бы дло-то это. И мать говорила. Сунуло голову въ овинъ, хоть уйдти до другаго разу — такъ впору…. горю со стыда!

— Чмъ же торговать-то надумалъ? спрашивалъ, между-тмъ, отецъ невсты.

— Чмъ надумать-то? торговать!…

И въ голов жениха заворочались кое-какія мысли о томъ, чтобы соврать, и даже какой товаръ придумать для торгу. Но отецъ невсты смекнулъ въ чемъ дло:

— Да ты не сватомъ ли за кого пришолъ? Товарецъ-отъ эдакой, признаться, есть у меня,— есть, что грха таить,— есть.

— Знаю, что есть, за тмъ и пришолъ сватомъ.

— Такъ садись, дорогой человкъ, садись въ большое мсто. Сказывай за кого пришолъ сватомъ, по тому тебя и чествовать станемъ.

— За кого пришолъ? ни за кого не пришолъ, самъ за себя — продолжалъ разсуждать вслухъ Петръ Артемьевъ, и оправился:

— Лукерья твоя мн по мысли: по ее пришолъ. Отдай въ жоны, у меня и выводное съ собой,— поторгуемся!

— Такъ надо по обычаю длать, Петръ Артемьичъ, не разгнвайся! Ты мн зять сподручной, да ужь коли самъ пришолъ сватомъ за себя, такъ надо и двку спрашивать, по мысли ли ты-то ей? Такое дло ведется у всхъ,— вонъ и бабъ спроси, да и самъ, вдь, чай знаешь?

— Знать-то не знаю, а слышалъ. Спрашивай двку — по мн все едино!— ршилъ Петръ Артемьевъ спроста, но ошибся въ предположеніяхъ.

Двка отказалась на отрзъ, и пустилась въ слезы. Если бы Петръ Артемьевъ оставался въ изб подольше, не уходилъ бы вскор, онъ могъ бы въ причитиваньяхъ Лукерьи слышать обзыванъя себя ‘постылимъ, безталаннымъ, неладнымъ’ даже намеки прямые на лысину и старость, поклепы на Параньку, на учительство, на горохъ, розги, дрясву и проч. Устояла на своемъ бойкая двка, и не пла на сговор, при прощаньи съ родителями, хоть и кстати была бы теперь эта псня:

Я еще у васъ, родители,

Я просить буду, кланяться:

Не оставьте, родители,

Моего да прошеньица:

Не возилъ бы меня чужъ-чуженинъ

Во чужую во сторонушку,

Ко чужому сыну отецкому.

Не пасся бы онъ, не готовился,

На меня бы не надялся.

У меня-ль, у молодешенькой,

Еще есть три разны болсти:

Я головонькой угарчивя,

Ретивымъ сердцомъ прихватчива,

Своимъ свойстномъ неуступчива.

— Заварилъ Петруха пиво, да сталось нетека! ршили на томъ мужики-сосди — и только.

— А все оттого, что самъ ходилъ сватомъ. Ну, мужчинское ли это дло? — толковали бабы.

— Ншто деревня-то клиномъ сошлась? нашлись бы сватьи-то, — и я бы сходила!

— Да и я бы, мать, не прочь: и дешевле бы твоего взялась, изъ однхъ бы почестей пошла, не токма что…

— Мать бы спосылалъ, и все бы лучше — гляди.

— Дядя бы сходилъ — мужикъ на почот, а то смотри — срамоты какой натерплся, сама Лукерья отказала, сама двка — да слыхивано ли эдакъ? Я бы на мст его не отстала.

— Смиренъ, вдь, больно смиренъ, словно баженникъ. Только вотъ съ ребятами воевать уметъ, и то, слышь, самихъ счь-то заставляетъ: самъ не счетъ. Смиренъ!

— Чего, мать, смиренъ? да экое попущеніе терпитъ: двка обошла!

— Самъ сказывали отецъ-отъ ломался, онъ, мать, всему вина. Онъ баетъ: отчего-де дядя не подослалъ, а самъ пришолъ. И безъ взводнаго бы тогда, баетъ, отдалъ. — Самъ отецъ не отдалъ за Петруху, самъ…

— Ну ужъ, поймала бы я на задахъ Лукерью, въ досталь бы я натрепала, да нахлопала ее на Петровомъ мст — знай!..

— Смиренъ, вдь: воды не замутитъ!

— Боли ужъ больно жениться-то приспичило: двокъ и въ сосдств много.

— Да здсь-то срамота, по деревн-то своей срамота. Двокъ-то нашихъ калачомъ теперь за него не заманишь…

— Что говорить, два, что говорить: оплеваной.

— Эко зелье — двка, Лукерья-то! Смотри ты, какая шустрая, какую волю взяла: ей бы, вишь, Мишку, почтоваго ямщика, что высвистываетъ ее на бору, а ужъ натрепала бы я ее на Петрухиномъ мст, вдосталь бы нахлопала.

— Ну, да вдь и Петръ-отъ Артемьевъ старъ сталъ: — сунуло же его безъ пути-то, безъ толку, съ большой бородой.

— Чего, мать, старъ, не стар тебя.

— Небось — года ты мои считала:— свои-бы лучше смекнула!

— Смекать-то я и свои, и твои смекала, да все, гляну, — не ровня мы съ тобой.

— Ну, гд ровня? У тебя то и курицы-то птухами поютъ. Бурмистръ сватывался, да отказала, за солдата пошла.

— А ты-то за разношорстнаго попала, прорва экая,— невидаль. Все бы она на облай, да на облай шла, ненасытная!

Бабы пойдутъ дальше на крикъ и громкую брань, но Петру Артемьеву отъ этого не станетъ легче. Онъ сильно озадаченъ и, какъ-будто провинился въ чемъ: бранилъ и себя, и Параньку, и Лукерью, но все-таки пришолъ къ тому заключенью, что въ настоящемъ случа ему не нужно бы было самому ходить сватомъ, а въ другой разъ не слдуетъ и другихъ засылать съ тмъ же дломъ. Во всякомъ случа отказъ Лукерьи онъ почолъ за неудачу, за одно изъ несчастій житейскихъ, которыя ложатся на сердц тяжолымъ гнетомъ и не рдко забываются вскор, если не проточится на сердц новая ранка, которая, растравляя первую, еще не зажившую, сама въ тоже время болитъ и ноетъ.

Такъ случилось и съ Петромъ Артемьевымъ. Опять-таки горе не живетъ одно — по смыслу одной изъ правдивйшихъ русскихъ пословицъ.

Петръ Артемьевъ замтно тосковалъ, но не жаловался, не надодалъ никому своимъ горемъ, тосковалъ молча, про себя, и между тмъ старательно подчинялся заведенному порядку своей обыденной жизни: по-прежнему, ходилъ съ церковными требами по слдамъ дьякона и священника, по прежнему, былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ дьячкомъ, во всемъ посильно помогая ему.

Въ одну изъ такихъ требъ — славъ — по случаю храмоваго сельекаго праздника случилось ему возвращаться въ поздній часъ глубокой, темной зимней ночи, въ страшную пургу-мятелицу, когда такъ любятъ кучиться волки и ходятъ на промыслъ толковые и смтливые, но боязливые воры. Снгъ хлопьями клубился и внизу и сверху, и со всхъ четырехъ сторонъ, раззоряя старые и сметая новые сугробы, сначала на одномъ мст, потомъ на другомъ, дальномъ. Втеръ неистово свистлъ въ сельскихъ трубахъ и хлопалъ волоковыми окошками, разметая солому съ крышъ и раскачивая плохо-сплоченное дранье тхъ же крышъ на избахъ боле достаточныхъ обывателей. Злополучный здокъ сбивался съ торной дороги и не находилъ завтныхъ вхъ, вплотную засыпанныхъ снгомъ, лошаденка его фыркала, пряла ушами и безнадежно хлопала хвостомъ, боясь и не находя достаточныхъ силъ идти дальше. Ни говора, ни крика, ни спасительнаго огонька вдали, кром свиста втра и шороха по оледнлому насту нашей сверной безтолковой вьюги.

Блуждали долго и здокъ, и путникъ — Петръ Артемьевъ, пробиравшійся въ то время изъ села въ родную Судомойку. Судомойки нтъ и въ помин, а село далеко ушло или въ задъ или вправо, иль влво… нога Петра глубоко вязнетъ въ рыхлый наносный снгъ и съ трудомъ поднимается для новаго шагу. Онъ утомленъ, замтно веселъ впрочемъ, и, вслдствіе послдняго обстоятельства, свалился въ оврагъ судомойковской и лежитъ въ немъ, и спитъ, крпко спитъ до другаго утра.

Вьюга утихла, наступило завтное затишье и успокоительная теплынь. Она вскор смнилась тмъ страшнымъ морозомъ, который куетъ въ сплошную и твердую массу вчерашные сугробы, ледянитъ все сподручное, объиндиваетъ густыя бороды обозниковъ. Она мгновенно будитъ и ставитъ на ноги спавшаго въ овраг Петра Артемьева.

Онъ едва держится на ногахъ, едва бредетъ до деревни, съ трудомъ добирается до своей избы, бросается на лавку, плачетъ навзрыдъ, какъ ребенокъ, и показываетъ отороплой, растерявшейся матери свои отмороженныя руки. Приходитъ бабушка-лекарка — дожжевикъ лицомъ. Знахарка шепчетъ надъ ковшомъ, прыскаетъ черезъ уголь — больной стонетъ сильне, и мечется, и плачетъ неутшно, какъ малый баловникъ-ребенокъ, у котораго отняла блудливая кошка сусленикъ или кусокъ пирога — загибеньки. Лекарка добываетъ гусинаго жира и обкладываетъ имъ и травой-подорожникомъ отмороженныя руки, но Петръ Артемьевъ все мечетъ долой и бредитъ Лукерьей, миромъ, — стыдомъ, мятелью.

Лекарка утшается сама и утшаетъ другихъ только тмъ, что у больнаго хоть ноги-то остались цлы, натертыя сначала муравьинымъ спиртомъ, а потомъ дегтемъ, и что руки его — Богъ дастъ, — пройдутъ и натираетъ ихъ кое-какъ добытыми и разведенными въ холодной вод квасцами. Больной пріутихъ — и заснулъ.

На другой день опять онъ горько всплакалъ, но опять натерли ему руки квасцами. На недл пріхалъ уздный лекарь, проздомъ на слдствіе — больной понавдался, поплакался своей болзнью прізжему и показалъ руки. Лекарь поморщился, позвалъ подлекаря, веллъ больному зажмурить глаза, смотрть въ сторону — не оборачиваться—и въ десять пріемовъ отрзалъ пальцы по вторые суставы. Петръ Артемьевъ опять кричалъ, но, по отъзд своего спасителя, строго исполнялъ его приказанія — и смло и во время сбросилъ тряпки. Взялся потомъ за перо — пишетъ, хоть и не бойко, взялся за ложку деревянную — держится, хоть и не крпко, приложилъ пальцы къ ладон и засмялся — вышелъ не кулакъ, а кулачокъ.

Пошолъ онъ съ тхъ-поръ зваться Кулачшко, не только въ своей деревн, но и во всей окольности, гд только знали его, и звали прежде Петромъ Артемьевымъ, по отцу — Сычовымъ. А русскій человкъ — какъ давно и всякому извстно — безъ прозвища не живетъ, злитъ и бситъ это мткое прозвище родоначальника его и слегка привыкаютъ къ нему его потомки, считая праотцово прозвище чмъ-то законнымъ и ненарушимымъ — и не сердятся, не смются даже, какъ бы нелпо и забавно ни было это прозвище.

Вмст съ прозвищомъ Кулачка, по сосдству проносились про Петра Артемьева и другіе слухи, можетъ быть даже и пустыя сплетни. Одни говорили, что онъ былъ шибко пьянъ, когда ночевалъ въ овраг, и что чуть не цлый уповодъ передъ горемъ прощался съ дьячкомъ и цловался съ нимъ часто и псни плъ, другіе, что одолла его пурга, и, сваливши съ ногъ, унесла втромъ, противъ воли, въ оврагъ и убаюкала свистомъ, что колыбельной, бабушкиной псней. Третьи — наконецъ, толковали совсмъ другое: что будто-бы Петръ Артемьевъ, съ отказа Лукерьи, на все махнулъ рукой, жилъ, спустя рукава, даже ребятъ рже суъ и что будто бы, на зло Лукерьину батьк, самъ забрелъ въ оврагъ и растянулся въ немъ, и что будто бы еще съ вечера печалился дьячку на свое бездолье, кровныя обиды въ отказ Лукерьи ея отца, толковалъ объ утонувшихъ въ полыньяхъ и проталинахъ и о другомъ прочемъ.

Все это были, можетъ быть, бабьи сплетни, а бабій языкъ, что мельница втреная: пустилъ въ ходъ и пойдетъ писать, все мелетъ, крушитъ и кружитъ, до тхъ поръ, пока не дунетъ противный и сильный втеръ.

— Тонутъ люди, до смерти мерзнутъ и горятъ въ пожары до самыхъ костей, а вышла мн нелегкая доля, уродомъ стать!— думалъ Петръ Артемьевъ о своемъ гор.

— Міръ глаза колетъ, особо парни да двки проходу не даютъ, и ребятенки малые глазъ не спускаютъ, хоть и въ привычку бы имъ мои кулаки. А и дядя бы самъ — важный человкъ, да и тотъ подъ-часъ глумится: ‘зачмъ-де — слышь — не носъ отморозилъ.’ Ладилъ и на улицу не ходить — да вышло неспорное дло. На ребятъ большихъ сотскому жаловался и до старосты доходилъ — еще хуже стало, чуть не до грязи доходило дло: а и лтами бы дошолъ и досужество бы такое, что у всего міру надо быть на почот. Нту проходу!

— Да ты бы самъ-отъ не трогалъ: пущай лаютъ — отстанутъ. Эдакъ-то то лучше! Вдь и собаки тоже… — совтовали Кулачку доброжелатели.

Но онъ при этомъ махалъ только рукой, и снова перебранивался съ досаждавшими, поджигая ихъ — по общему закону природы — на большія и сильнйшія насмшки.

Дйствительно, не было ему проходу. Почему-то любили сосди — русскіе люди — трунить надъ учителемъ всегда однми и тми же насмшками, слдовательно еще боле досадными и непріятными.

— Что, Петруха, али кокотки-то объ ребятишекъ обламалъ? приставалъ обыкновенно какой-нибудь парень-подростокъ, и готовъ былъ схватить руки Кулачка, чтобы показать ихъ міру, но Кулачокъ тщательно пряталъ кокотки по карманамъ своей длиннополой сибирки.

Острякъ не унимался: садился подл Петра Артемьева, клалъ ему руки на плеча и начиналъ посвистывать. Кулачокъ обыкновенно сбрасывалъ руки и упорно молчалъ. Примръ начинщика увлекалъ другихъ, и вскор Кулачка окружала цлая ватага, которая скалила зубы, и безтолково и безъ видимой причины начинала гоготать и ухать. Кулачокъ или вставалъ и бжалъ, разбивая стну ребятъ — но тогда его хватали и теребили за что ни попало, или оставался въ кругу и продолжалъ упорно молчать.

Ребята не унимались.

— Вечоръ Лукешка ребятамъ сказывала, что коли бы-де у Петрухи руки были цлы, безъ выводнаго бы, молъ, пошла, а то такъ-то, слышь, коли на насъ падетъ некрутчина — сама уйдешь за него — говорилъ прежній острякъ — зачинщикъ.

Ребята, обступавшіе Кулачка, начинали смяться сначала тихо, но, постепенно приходя въ азартъ, наступали на него и теребили за рукава и полы. Кулачокъ только отвертывался, кричалъ: ‘отстаньте!’ и все еще выдерживалъ роль.

Но остряки не отставали:

— Дьячокъ Изосимъ опять засылалъ за нимъ: выходилъ бы-де опять въ оврагъ волковъ пугать. Я, молъ, и рукавицы принесъ. Слышь, Петруха, слышь: сказать наказывалъ крпко на крпко! — говорилъ одинъ и теребилъ Петруху, который видимо начиналъ сердиться, потому-что спшилъ схватиться за близъ-лежащую палку. Палку вырвали, къ первому остряку приставалъ другой:

— А Петрух, братцы, совсмъ на руку волковъ-то пугать… ишь, борода-то: хоть корчаги мой, замсто отымалки можетъ…

— А на голов-то, гляди, какія проталины, а по бокамъ-то все клочья? приставалъ третій, и мгновенно схватывалъ, съ головы Кулачка его городской картузъ съ свтлымъ козырькомъ, и бросался изъ толпы.

Кулачокъ кидался слдомъ за нимъ, бранился громко и сильно, и вся окружавшая его прежде толпа металась туда же, вслдъ за первыми, хватая на пути палки, щепки и проч. Все это бросалось въ Кулачка.

Толпа становилась гуще. Кулачокъ рвался въ свою избу, но на него продолжали наскакивать, подставляя ноги: онъ падалъ, мгновенно поднимался, хваталъ съ земли и бросалъ въ ребятъ грязью, если только какой-нибудь ловчакъ не садился на него и не начиналъ теребить за бороду. Кулачокъ выходилъ изъ себя, ребята хохотали, кричали, прыгали и увлекали своимъ весельемъ степенныхъ мужиковъ, любившихъ выходить на заваленки и любоваться дешовой потхой.

— Да, ты бы, Петруха, самъ имъ подножку ладилъ, а не то бы палку взялъ — совтовали послдніе Кулачку, который измученнымъ, едва переводя дыханіе, наконецъ, вырывался изъ толпы и брелъ въ свою избу.

— Я бы на твоемъ мст самъ ихъ задиралъ — не приставали бы: вотъ Мишутка-то на лвой бокъ щекотливъ, Мосйка старостинъ не любитъ коли обзовешь его, что лукошкомъ мсяцъ въ рк ловилъ, а бабушка вонъ этого на ддиной голов блины съ творогомъ пекла… Дразнилъ бы ты ихъ: не приставали. Али смиренъ, по отцу пошолъ? Тотъ тоже никого не пугалъ.

— Эка, Петруха! дло-то твое спорное, а ребята-то все головорзы, шустрые, на языкъ-то охулки не кладутъ. Гляди — какіе гладыши: отцовы дти. А право бы лучше, воли самъ бы ты ихъ ругалъ!

Но на эти совты Кулачокъ отчаянно махалъ рукой и говорилъ всегда одно и то же:

— Не надо было въ оврагъ ходить и на улицу выходить, не надо. А я смиренъ — мн не сладить. Пущай лаются — меня не убудетъ.

На другой разъ онъ также терпливо молчалъ въ начал и кидался за толпой въ конц, уставалъ также, задыхался, бжалъ въ свою избу, ложился на палати и, привыкая спать крпко, привыкъ мало-по-малу и къ своей роли деревенскаго потшника, къ которой онъ незамтно и противъ воли, конечно, приготовилъ себя, и, смирный человкъ, — подчинился. Даже самъ толковый дядя не могъ придумать средствъ избавить племянника отъ посмянья толпы, а самъ виновникъ насмшекъ, при первомъ напор ихъ, терялся вовсе и не находился. Примръ поданъ, а начало выдержано — и ребята не переставали. Привычка вторая натура — и Кулачокъ отшучивался и незамтно падалъ и въ глазахъ сосдей, и мало-по-малу упалъ въ собственныхъ глазахъ.

— Стало такъ надо:— думалъ онъ про себя.

— Отстаньте черти — не то палку возьму! — продолжалъ онъ говорить другимъ, и бгалъ за ними, оправдывая себя тмъ, что играетъ же взрослый народъ въ городки и здитъ же другъ на друг, какъ малые ребятенки, отчего и ему пололоматься, не порасправить косточекъ: на то даны сила, досугъ, свободный часъ и ретивая стая ребятъ-зачинщиковъ. Иной разъ не чувствовалъ онъ задору и охоты на шутки и вслдствіе того могъ бы превращать — противъ воли — игру ребятъ уже въ простую драку, платясь собственными боками и спиною, — тогда Кулачку вспоминалась петербургская жизнь, которая подбивала его и брала верхъ надъ разсудкомъ.

— Какъ это ты Бога, да честныхъ людей не боишься, Петръ Артемьичъ: опять взялся за старое!— говорилъ ему немного спустя дядя, при всякой встрч, и качалъ головой и охалъ.

Но Кулачокъ придумалъ отпоръ и отвчалъ, хладнокровно улыбаясь и махнувъ рукой, и всегда одно и то же:

— Охъ, дядя! Одну выпьешь — боишься, другую выпьешь — боишься, а какъ третью выпьешь — и не боишься. Нтъ, ужъ теперь, — что хошь — ухватился опять за чарку: хоть на цпь сажай — не отстану.

— Да, чадо, глупое дтище, пропащимъ сдлаешься!

— Знаю, дядя, не я первой… хмль — продажная дурь, кому надо, тотъ и покупаетъ. Горе, дядя, народъ почоту не даетъ: все глумовствомъ отдаетъ теб — не приспособишься инако, а такъ-то легче, совсмъ легче, и пляшешь… На-ко какія я псни началъ складывать!… Горе, дядя!…

— Безъ вина одно, а съ виномъ новыхъ два: и пьянъ и битъ. Сказывано: одну чарку пей, да къ другой не тянись, отъ третьей бги — не оглядывайся

— Слыхалъ, дядя, и эдакъ. Знаю и такъ, что взялся за гужъ — не толкуй, что не дюжъ, а по мн коли пить — такъ пить, а не пить — такъ и не начинай вовсе. Такое дло. Отстань — не ругайся! Длалъ до этова по твоему, теперь по себ стану! Гляди-ко какія знатныя псни въ питейномъ бурлаки поютъ, да какія и я самъ подбирать сталъ.

— Не надо, не пой у меня, — не такое мсто. И не ходи ты ко мн, на глаза не кажись.

Дядя топалъ ногой и не на шутку сердился.

‘Кулачокъ’ умилялся повидимому и говорилъ сладенькимъ, обиженнымъ голосомъ, вздыхая глубоко и какъ-будто искренно:

— Не трогалъ я тебя,— почиталъ… и какъ есть, значитъ, холилъ, уважалъ, и не заслужилъ я экой брани. Христосъ съ тобой! Ты первый обидлъ — ты и отвтъ дашь. И у всхъ на обиды одинъ я: шутомъ сталъ.

— Дуй все горой, сторонись душа — оболью!— кричалъ онъ, опрокидывая шкалики въ питейномъ, гд игралъ потомъ на балалайк, стлался въ присядку и съ большимъ искусствомъ и толкомъ — чмъ прежде — отличался.

Вскор ему ни почемъ было задирать самому и, по свойству разгулявшейся русской натуры, придираться и обижать всякаго встрчнаго. Только передъ старостой и сотскимъ снималъ онъ шапку и просилъ извиненія и прощенія. Передъ всми другими онъ останавливался и длалъ возможные упреки, всегда щекотливые и слдовательно справедливые. Одни изъ сосдей говорили, что онъ наянливъ сталъ и подущенъ кмъ-нибудъ, другіе, что онъ парень себ на ум, и не такъ простъ, какъ казался, третьи, наконецъ, что онъ просто дуритъ, и додурится до того, что иной разсердится и наломаетъ шею такъ, что и не вспомнится посл никакая заноза. Случались съ ‘Кулачкомъ’ и подобныя происшествія, но они еще боле раздражали его и онъ оставался вренъ своей задач: для него ничего не стоило разбить стекла у богатля, выпустить у торговцовъ деготь изъ бочки, расколотить стекляную посуду въ питейномъ и сдлать другія еще сильнйшія неистовства. Міръ терплъ, потому-что не было другаго исхода. ‘Кулачокъ’ плясалъ и гудлъ своимъ разбитымъ и охриплымъ голосенкомъ веселыя псни на всякомъ перекрестк, и опять, по-прежнему продолжалъ придираться ко всявому встрчному, исключая можетъ-быть, однихъ только собутыльнивовъ, но и тхъ собиралось около него немного.

Озадачивая сосдей-мужичковъ рзкимъ покоромъ, ‘Кулачокъ’ сдлался вскор по заслугамъ и по всмъ правамъ, общимъ посмшищомъ. Уличные мальчишки встрчали его, при первомъ появленіи на сел, радостнымъ крикомъ:

— Кулачокъ пришолъ, братцы: вотъ лихо!

— Кулачокъ идетъ съ бочонкомъ, псни станетъ пть — пойдемъ ускать: пропляшетъ!

— Дядя Петръ, дядя Кулачокъ! пропой опомняшную-то!

‘Кулачокъ’ ставилъ бочонокъ на землю, ловилъ и щипалъ ребятишекъ и видимо съ большимъ увлеченіемъ — шутилъ и игралъ съ ними. Переловивши ребятишекъ, онъ ставилъ ихъ въ кругъ, строго приказывалъ молчать и слушать, и гудлъ любимую псенку: ‘Ахъ, въ середу было на масляниц, у соборной было дъяконицы, двки пьяны напивалися и проч.’

При этомъ онъ подергивалъ плечами и повертывалъ бочонкомъ.

На красномъ лоснящемся лиц его, обросшемъ до густоты новой.овчины, бородою, прыгала та задушевная и веселая улыбка, отъ которой до послдняго нельзя весело было ребятишкамъ, хватавшимъ Кулачка за полы его коротенькаго кафтанишки.

Наполнивши бочонокъ виномъ по заказу сосда, приготовлявшагося къ своему храмовому празднику, ‘Кулачокъ’ опять встрчался съ ватагой мальчишекъ и опять безпрестанно отмахивался отъ щипковъ и щекотокъ, приговаривая:

— Не нужно, васъ, пострлятъ, баловать, не нужно! Стегать васъ нужно, плетью хлестать. Стыдно старику съ младенцами сниматься: прочь, поползни! — прочь, пострлята!

— ‘Ахъ, въ середу было на масляниц’…— и прежняя псня, при прежнемъ раскатистомъ хохот сельскихъ ребятишекъ раздавалась потомъ у сельскихъ бань, рзво отзывалась съ переливами за крайнымъ овиномъ и наконецъ, глухо замирала во ржи, которая жолтымъ полотномъ облегала село.

——

Въ деревн Судомойк время брало свое: старыя лица смнялись новыми. Тотъ, кто прежде торговалъ кнутами и дегтемъ, выхалъ въ село и обзавелся тамъ лавкой красныхъ товаровъ. Ребята-подростки стали мужиками и обзаводились семьей и хозяйствомъ, выстроилась новая мельница и дв-три избы тоже новыхъ. Тотъ, кто прежде любилъ поломаться въ чехарду — важно сидлъ теперь на заваленк и толковалъ о разныхъ знаменіяхъ, у кого не было и признаковъ бороды — теперь она выросла въ лопату, ребятишки-школьники, валявшіеся прежде на посдкахъ по полатямъ,— толкались теперь внизу и впереди всхъ другихъ, кое-кто изъ нихъ усплъ заслать сваху, а другіе и совсмъ оженились. Однимъ словомъ, перемнъ въ Судомойк произошло много, вс он поперемнно обращали на себя общее вниманіе и прошли незамченными только мимо ‘Кулачка’, не затронувши и не задвши его. Для него существовали свои новости, боле живыя и современныя: твердо зналъ онъ, что посл Матюшки Пгаго въ сельскомъ питейномъ пятаго цаловальнака откупъ смнилъ: повренные обсчитали, уважалъ боле другихъ Матюшиу Пгаго и до сихъ поръ питалъ къ нему полное уваженіе и преданность, и не любилъ и бранилъ послдняго цаловальника.

— Матюшка всмъ бралъ: и крупой, и солью. А этотъ косоглазый чорть, кром одежи, ничего не беретъ, да и то давай поруку, что твоя-де одежа, некраденая!

Зналъ онъ также, что если становаго дтямъ принести киту гороху, нащипаннаго по пути на горошницахъ, то дадутъ одну рюмку водки, а если къ почтмейстеру принести тоже, то можно получить дв рюмки водки и пятачокъ денегъ въ придачу. За рпу давалъ и тотъ и другой порцію вдвое, а если спть дтямъ псенку и проплясать, то и обдомъ на кухн накормятъ и чаю, — пожалуй, — дадутъ.

Вслдствіе подобнаго рода сдлокъ, ‘Кулачокъ’ почти совсмъ переселился было въ село, таскаясь изъ дому въ домъ, со двора на дворъ. Только смерть дяди, оставившаго нкоторую часть наслдства въ пользу племянника, заставила Петра Артемьева вернуться въ родную деревню, которая окончательно привязала его въ себ съ тхъ достопамятныхъ поръ, когда питейный откупъ счолъ за нужное открыть новый кабакъ. Выборъ, по счастію, палъ на Судомойку, и Кулачокъ, на другой же день по открытіи, поспшилъ познакомиться съ новымъ лицомъ и тогда же посовтовалъ ему завести гармонію и балалайку.

Съ этихъ поръ ничто уже не въ состояніи было разлучить ‘Кулачка’ съ его новымъ знакомымъ. Благодаря достаточному наслдству дяди, онъ аккуратно четыре раза въ день навщалъ новое мсто,— такимъ образомъ, что по этимъ посщеніямъ судомойконскіе мужики и бабы врно разсчисляли время завтрака, обда, полдника и ужина. Идетъ ‘Кулачокъ’ въ кабакъ — бабы собирали на столъ чашки и ложки, мужики спшили шабашить, ребятенки забирались съ улицы въ избу и садились за столъ. Путешествія ‘Кулачка’ до того пріучили соедей, что они не находили въ нихъ ничего необыкновеннаго и вовсе не думали доискиваться причины, только въ послднее время, передъ его злополучной смертью, замтили сосди нкоторую особенность. Совершая свои завтныя прогулки прежде молча, ‘Кулачокъ’ въ послднее время разсуждалъ во всю дорогу самъ съ собой, стараясь измнять голосъ при вопросахъ и отвтахъ. Говорилъ же онъ всегда почти одно и то же.

Выходя изъ дому, онъ обыкновенно обращался къ самому себ съ такимъ вопросомъ:

— Ты куда лыжи-то навострилъ?

И тотчасъ же спшилъ отвтить самъ себ, въ слухъ:

— Въ кабакъ.

— Зачмъ это тебя нелегкая-то туда несетъ?

— Обдать хочу, такъ для-ради подкрпленія…

— Не дло ты, Петръ Артемыгчъ, затялъ, право не дло. Не ладно ты себя пріучилъ: лъ бы и такъ…

— Ну, такъ-то, пожалуй, не съшь: въ горло не пойдетъ.

— Эй, не ходи, вернись назадъ!… Ну, назадъ, назадъ, назадъ!…

‘Кулачокъ’, при послднихъ словахъ, нсколько пятился назадъ, но тотчасъ же опять пошатывался впередъ и опять начиналъ разговоръ:

— Пусти, больше не cтану ходить.

— Знаю, какъ ты не станешь ходить: по четыре, а не то по пяти разъ на день.

— Слышь, пусти, въ послдній разъ.

— Нтъ, не пущу: назадъ, бери назадъ, назадъ!…

‘Кулачокъ’ опять пятился, но уже въ виду завтнаго мста — цли прогулокъ:

— Гляди, дрянь какая домишко-то! Водку откупъ скверную сталъ давать,— цаловальникъ больше деньгами беретъ, а не то давай, — слышь, — сапожнымъ товаромъ.

— Да что толковать-то? всякъ о себ радетъ. — Сказано: никто себ врагъ. Пусти!…

— Слышь, не ходи: ступай лучше домой! не трать деньги. Дожди всю избенку загноили, на бокъ свалило. Втеръ всю солому поснималъ, углы раскачало: течотъ, вдь, потолокъ-оть. Порадй о себ!

— Чего радть-то? нечего радть… нечмъ. Я лучше туда пойду — была не была.

— Ну, какъ знаешь: коли идти — ступай, да скорй только.

Со всхъ ногъ перебгалъ ‘Кулачокъ’ остававшееся пространство. Вслдъ за тмъ раздавался сильный визгъ блока и — захватанная дверь, громко хлопнувъ, скрывала Кулачка отъ глазъ любопытныхъ.

ДОБАВЛЕНІЕ.

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ

(НА ОКРАЙНАХЪ СИБИРИ).

ЯПОНКИ

— Понравились-ли теб Японки? спрашивалъ я матроса Ершова,— моего неизмннаго спутника, въ теченіе цлаго года (1860), длившаго со мною и горе и радости, по Сибири, по Амуру, и на Океан, а теперь возвращавшагося съ прогулки по японскому городу Хакодате на корветъ нашъ ‘Америку’.

Ершовъ былъ матросъ старый, кругосвтный. Отвтъ его казался мн вдвойн интереснымъ: какъ отвтъ человка, перевидавшаго на своемъ вку многихъ и многое, и какъ человка, въ тоже время не лишоннаго способности врно и мтко опредлять людей, и обыденныя житейскія явленія. Нсколько десятковъ разъ убждалъ онъ меня въ этомъ умньи и способности, и вызвалъ вопросъ, предложенный ему по дорог изъ Хакодате, еще и потому, что женскій полъ былъ его слабостью, даже больше — его вдохновеніемъ. Крутой, угрюмый и молчаливый всегда, даже при щекотливыхъ, иногда рзкихъ огорченіяхъ, онъ становился разговорчивымъ до болтливости, когда спрашивали его о тхъ женщинахъ, которыхъ удавалось ему видть во время двухъ кругосвтныхъ плаваній. По нскольку разъ онъ готовъ былъ отвчать на подобные вопросы, часто заговаривалъ самъ, — безъ всякаго, по видимому, вызова, безъ всякаго повода съ моей стороны. Но вызванный, или вызвавшійся, онъ всегда говорилъ одно: съумвши сдлать выводы изъ личныхъ наблюденій, онъ не развивалъ ихъ дале за недосугомъ, или нежеланіемъ, убдивши себя въ результатахъ личныхъ наблюденій, онъ такъ и заморозилъ ихъ для себя и для другихъ на всегда. Выводы эти я помню, за долгими разсказами Ершова, почти слово въ слово.

— Самыя, что ни есть, лучшія на свт францужанки!— говорилъ онъ.

— Чмъ же?— пробовали его.

— Чистоплотны очень и къ нашему брату матросу ласковы.

— Да ты не перепуталъ-ли? Чистоплотны-то вдь нмки, он же и ласковы.

— Какъ можно перепутать?! Не могу я этого сдлать, такъ какъ и тхъ и другихъ доподлинно знаю. Нмки — дрянь!

И затмъ круто поворачивалъ вопросъ, и всегда повствовалъ слдующее:

— Я когда во Франце былъ въ плну — ихнымъ языкомъ очень занялся. Сейчасъ подойдешь къ ней: ‘Мадамъ’! Сейчасъ ножкой сдлаешь, глазъ прищуришь… сейчасъ она теб отвчать: ‘русь’! Такъ, молъ, точно, мадамъ: я русскій!

Затмъ Ершовъ обныкновенно махалъ рукой, отходилъ въ уголъ и тяжело вздыхалъ, вздыхалъ на всю комнату. И дальше говорилъ, но уже не столько словами, сколько движеніями. Онъ присдалъ, щурился, щурилъ въ особенности лвый глазъ, всегда выразительный и эффектный. Складывалъ руки фертомъ, подхватывалъ правую руку и опять нагибался, желая показать, что и онъ хаживалъ съ французскими мадамами подъ руку. Не столько словами, на половину ломаными, на половину русскими, передавалъ онъ о своихъ куртизанствахъ, сколько объяснялъ это движеніями своего приземистаго, плечистаго, не ладно-кроенаго, но крпко-шитаго тла. Особенно работали его руки и по преимуществу, пальцы, омозолвшіе на тяг брасовъ и иныхъ снастей, грубые, толстые и совсмъ неспособные къ передач тонкихъ сердечныхъ ощущеній. А между тмъ ему хотлось выразить и передать все это. И передавая все это, онъ былъ ршительно вдохновленъ. На тотъ разъ забывалъ онъ многое, если не все положительно. Оставляя обычное мсто свое у двери, Ершовъ дотанцовывалъ при разсказахъ до самихъ слушателей. Разъ, забывши о томъ, что въ числ послднихъ былъ его командиръ, онъ спокойно танцовалъ и передъ нимъ долго и сосредоточенно. Съ трудомъ онъ потомъ догадался, вспомнилъ, спохватился, попросилъ прощенія и спряталъ свое покраснвшее лицо и охолодлое тло за дверь.

Вытаскивая его изъ за-двери, мы все-таки и всегда слышали отъ него одно и тоже: Ершовъ не занимался въ сочиненіи новыхъ пріемовъ и новыхъ словъ, а потому въ особенности и казался вполн искреннымъ и правдивымъ.

Не утерпло мое сердце отнестись въ нему съ вопросомъ и на тотъ разъ, когда мы шли изъ Хакодате,— отнестись, какъ въ говоруну, любителю и знатоку.

— Какъ же теб, Ершовъ, показались Японскія женщины?

— А я не видалъ ихъ.

— У кого же ты саки-то покупалъ?

Ершовъ, получившій отъ меня утромъ дв серебряныя, четвероугольныя японскія монеты — ицебу, цлый день носилъ подарокъ этотъ въ карман, терпливо, и какъ будто даже охотно, ходилъ за мной повсюду: въ храмы, по лавкамъ, въ кипарисную рощу, на скачки въ губернаторскомъ дом, бродилъ за мной цлой день. Вечеромъ, передъ возвращеніемъ на судно, высказался: купилъ себ огромную плетушку съ водкой, и ее въ числ другихъ покупокъ, бережно пронесъ за мной, и поставилъ у меня же въ кают, чтобы избавиться отъ конфискаціи, и не входить въ споры и ссоры съ вахтеромъ. Какъ любитель крпкихъ напитковъ, онъ и ходилъ всюду за мной съ тою цлью, чтобы за моей спиной и подъ видомъ моихъ вещей пронести эту водку. Въ этомъ чистосердечно сознался онъ потомъ, когда качкой судна, на возвратномъ пути въ Россію, сбросило водку на полъ, разбило посудину и пролило влагу съ крпкимъ, характернымъ запахомъ спирту. Протомившись битый день на одной мысли о покупк вина, онъ не замчалъ уже ничего больше, не замтилъ и японскихъ женщинъ.

— Не стыдно-ли теб?

— Стыдно, ваше благородье!

— Иди же завтра: посмотри на нихъ и скажи свое мнніе.

— Непремнно схожу: отпустите.

Сходилъ Ершовъ на берегъ и рапортуетъ:

— Видлъ: и надо полагать, Японки съ Каначками одной породы. Стыда нтъ и нашему брату одно препятствіе — въ разговор. На перстахъ я съ ними пробовалъ и нашолъ, что и он такъ-то, что и францужанки, хорошо на перстахъ понимаютъ.

— Объ чомъ же ты разговаривалъ.

— Обо всемъ.

— Напримръ?

— Я говорилъ: съ русскимъ не въ примръ лучше, чмъ съ агличаниномъ знакомство имть. Русь — доброй, сказалъ я. Усмхнулась: поняла значитъ. Я дальше пошолъ. Говорю: нехорошо на головахъ такія кибитки носить: голова болть станетъ, а у васъ, молъ, жарко. Жарко!— говоритъ: головой покрутила. Имете мужа? спрашиваю… Имю, говоритъ: значитъ, засмялась тихонько. Стыдиться, молъ, тутъ нечего, потому какъ дло это христіанское. Я васъ не обижать пришолъ, а поговорить только. Я, молъ, купить у васъ могу все, что вы продаете. Позвольте!— Молчитъ: ‘Можно — значитъ’. Я сейчасъ изъ-за сапога желзную штучку вынулъ, кругленькую. Сколько пожалуете? Головой кивнула: значитъ, самому выбирать надо. Отобралъ я у ней 10 грушъ, смотрю,— три груши къ себ потащила: бери-де семь. Дай, — молъ, поторгуюсь: я къ себ изъ трехъ этихъ дв придвинулъ. Гляжу: смется и деньги взяла. Такъ и купилъ я девять грушъ за желзку. {Круглая японская монета, называемая каши, которыхъ 1700 штукъ въ ицебу, а ицебу равняется стоимости нашихъ русскихъ 43 коп. сер. Каши, какъ баранки, носятся японцами на веревкахъ: это употребительнйшая монета. Ицебу въ народныхъ рукахъ нечастая гостья, а золотой — овальныя кобанъ — замчательная рдкость.} Дешево у нихъ все, ужъ если на жестяныхъ деньгахъ торговля идетъ.

— Да ты, Ершовъ, отъ разговора-то о женщинахъ ушолъ далеко.

— Вы, ваше благородье, отпустите меня еще погулять.

Погулялъ Ершовъ и принесъ новыя всти.

— Съ Японками я теперь могу разговаривать всячески. У нихъ — значитъ — только покупай, а она безъ того на тебя и вниманія не кладетъ. Францужанки сами зачинаютъ: т, значитъ, лучше. Отъ нихъ щокотне.

— Чмъ же эти-то хуже?

— Первое,— он въ халатахъ, что и мужчины, ходятъ: распознать трудно. Оттого я впервые и опознался. Теперь на головы смотрть сталъ: отмну увидлъ. У мужчины волоса селедкой свиты и положены на лобъ. У женскаго полу взбиты копной, и съ затылка на темя приглажены: не хорошо! Наша бабья коса лучше. Вотъ и все…

— А второе-то?

— Сказать не могу.

— Забылъ, или не знаешь?

— Сказать не могу.

Я зналъ Ершова: на чомъ всталъ — не сдвинешь. Настаивалъ я и на этотъ разъ, но не добился отъ него толку.

На другой разъ онъ самъ подъхалъ съ предложеніемъ.

— А вы бы, ваше благородье, сами поглядли на японокъ.

— Я смотрлъ, да мало видлъ. Ты ходилъ по разнымъ землямъ: глазъ твой наметаный, дальше видитъ и больше смыслитъ.

Ершовъ самодовольно улыбнулся, гршной человкъ — и онъ не лишонъ былъ самолюбія (да еще какого!) Переступивъ съ ноги на ногу, онъ ловко выправилъ плечи, твердо всталъ на мст, самоувренно глядлъ на меня.

— Изъ некрещоныхъ-то народовъ, признаться теб, Ершовъ, я только почти первыхъ и вижу.

— Это точно что такъ, ваше благородье, я это дло понимаю.

— Вотъ мн и сравнивать здшнихъ не съ кмъ.

— Гд вамъ,— сказалъ Ершовъ — да и спохватился:

— Человка понимать трудно, надо его къ примру всего… то есть знать. Всячески съ нимъ… точно что не такъ, какъ бы… а на счотъ обхожденія…

Ершовъ попалъ въ трущобу своей доморощеной философіи и, не привыкшій откровенно высказывать свои мысли и не выученный ясно излагать ихъ, онъ, какъ солдатъ, и притомъ не грамотный, говорилъ только слова, какія когда-то и гд-то слыхалъ или подслушалъ, когда грамотные читали при немъ печатаныя книжки и, по увренію товарищей и по собственному сознанію, считалъ ихъ хорошими, красивыми, а, можетъ быть, и учоными. На стез этого смутнаго пониманія и спутаннаго изложенія стоятъ вс т, которые посл грамоты, безъ предварительной подготовки, перешли прямо въ книжкамъ и, поглотивши всякихъ такихъ книжекъ довольное множество безъ толку и смыслу, не сдлались умными и учоными, а только резонерами и хвастунами. Военные писаря стоятъ во глав этого полуграмотнаго полчища, и примкнулъ къ нему Ершовъ мой не по безграмотству, а по простой причин,— что судьба позволила ему видть многое, слышать многое. Видлъ онъ, конечно, все вверхъ ногами, все не на своихъ мстахъ, а понялъ такъ, что, по собственному его выраженію: иному длу словно-бы и такъ надо быть въ голов-то, а станешь разсказывать — выходитъ не то. Языкъ съ мста не сдвинешь и никакъ къ длу-то этому словъ не приладишь.

Въ такихъ случаяхъ необходимо прибгать къ догадкамъ.

Ершовъ продолжалъ путаться и затемнять свою мысль.

— Ты хочешь сказать, что и съ Японцомъ надо пудъ соли състь, чтобы узнать его.

— Точно такъ.

— А можно и иначе.

— Извольте вы разсказать, что вы узнали,— предлагалъ онъ мн.

— Что жъ изъ этого выйдетъ, и чего ты хочешь?

— Вотъ, извольте разсказывать.

— Видлъ я, что Японки не застнчивы, и не скрываются за угломъ, и не прячутъ лицъ своихъ въ рукавъ, или за спиной товарки, какъ длаютъ наши двки.

— Врно!

— Стало быть, — по моему, — Японкамъ вольне жить: ихъ не запугиваютъ, ихъ не заколачиваютъ…

— Почему?

— Видно, законъ такой:

— Это не можетъ быть, ваше благородье, баба завсегда бита. Я гд ни видалъ,— везд одинъ законъ. Вотъ у Французовъ — мы пивали въ ихнихъ кабакахъ — всегда ихную сестру бьютъ.

— Лжешь ты!

— Ей-Богу не вру. И не бить ихъ нельзя..! Потому — капризны очень. Когда въ ней чортъ-отъ этотъ сидитъ да разгуляться захочетъ: хуже звря не бываетъ. Ругается, въ лице плюетъ, глаза царапаетъ. У Канаковъ, которая въ нашего брата вцпится — ни чмъ не оторвешь, пока сама не отвалится.

— Съ тобой объ этомъ говорить трудно, потону что ты женщинъ хвалить не любишь.

— До смерти не люблю, ваше благородье.

— Надо бы теб къ Японкамъ-то приглядться: можетъ быть и нашолъ бы въ нихъ что-нибудь хорошее, и полюбилъ-бы ихъ.

— А вы-то разв что-нибудь видли?

— Видлъ я, что Японки не сидли сложа руки, какъ твои Сибирячки, а он и въ лавкахъ торгуютъ: стало-быть, мужьямъ пособляютъ.

— Да это, можетъ, солдатки, которыя вдовы. Т и въ нашихъ мстахъ маклачатъ торговлишкой. Разности я не вижу. Во Франце тоже опять все женщины этакимъ дломъ занимаются. Только на Таит-остров я не видалъ тово. Тамъ бабы, какъ быть надо баб, какъ быть надо: только брюхо накалачиваетъ, да съ нашимъ братомъ матросомъ компанію иметъ.

— И знаете что, ваше благородье? И Ершовъ, съ плутовато-насмшливымъ выраженіемъ въ лиц, стоялъ, подпершись въ бока руками, съ выставленной впередъ ногой, готовый говорить свою любимую повсть о пребываніи на Отаити, о тамошнихъ женщинахъ, о своихъ похожденіяхъ съ ними. Но разсказъ этотъ онъ не приготовлялъ для печати.

— Пишите, ваше благородіе, въ книжку свою, что матросу Ершову Японки не пондравились. Первое — не красивы.

— Второе — запишу, что Японки тмъ хороши, что рядиться не любятъ, на наряды денегъ не тратятъ и мужей своихъ не изъянятъ.

— Это не хорошо, ваше благородіе!— Чмъ же баба и угодить нашему брату можетъ какъ не этимъ самимъ! Если она нарядно одта: я и подойти къ ней могу. Мн это не стыдно, мн и разговоръ начать есть съ чего: вотъ молъ какая ты нарядная!— и все такое, по.нашему. А похвалишь бабу — извстное дло: она эти слова твои на сердце приметъ, и ты ей пондравишься. Значитъ, она чувствуетъ, что ты за человкъ таковъ и чего желаешь. Мы этакимъ манеромъ кругомъ свта объхали, и нигд охулки на руку не клали. Насъ всякія любили за одно то, что знаемъ какъ говорить.

— Любили тебя за русскія деньги, за серебряныя.

— Деньги тутъ дло второе. За деньгами матросъ не стоитъ: ему зачмъ деньги? На деньги скупы одни Голландцы: ни Французъ ни Агличанинъ этимъ добромъ для барышенъ не скупятся. А ужъ нашему-то брату и Богъ веллъ.

— Я вотъ что о французянкахъ смю говорить вамъ опять. Вырядится шельма, да начнетъ ласкать тебя: таешь. Маленькой ручкой по щек тебя треплетъ, не глядитъ, что щетиной обросла. Цловать не цлуетъ, а смотритъ такъ на тебя, что это рублей будь, вс отдашь и сдачи не попросишь. Я вотъ гд ни бывалъ потомъ, такихъ людей и не видывалъ. Наша баба только цловаться можетъ лучше, а ласковыхъ словъ она также мало уметъ сказывать.

— Чмъ же на твои глаза наша баба отъ Японской отличается?

— Надо быть, мало чмъ. Наша съ виду подобротнй: какъ бы изъ себя потолще, да и лицомъ покрасивй. Есть вдь, и у насъ такія бабы, что во Франце не найдешь, ей-Богу!

— Ты не божись, Ершовъ, я теб въ долгъ поврю.

— Врьте, не врьте, а сказывать надо одно: вотъ мы на Амур были,— Манчжурокъ видли: т не въ примръ Японокъ лучше, т съ нашими бабами подъ одну линію подойдутъ.

— Чмъ-же?

— Круглоликія такія же, какъ и наши. Въ писаные цвта рядиться любятъ, и на грудь къ ней взглянуть пріятно. Японки, какъ одинъ цвтъ наладили, такъ и ходятъ вс въ сромъ да чорномъ, словно монашенки. У Манчжурокъ и на голов любо: цвты всякіе. У нашихъ барынь я видывалъ, и во Франце носятъ, а такихъ расхорошихъ нтъ, какъ у Манчжурокъ.

Договорившись съ Ершовымъ до Манчжурокъ, мы стояли уже съ нимъ на твердой почв, могли идти по ней боле смлыми шагами, на боле знакомыя тропы. Я не уйду теперь вслдъ за моимъ товарищомъ: прежде всего потому, что объ этомъ рчь наша впереди, а позади насъ все-таки остается мудреная Японія. Хотлось бы сказать про нее что-нибудь опредленное, но едва-ли скажу многое: всего 10 дней стояли мы передъ Японскимъ городомъ и хотя, почти изо-дня въ день, изъ часа въ часъ, бродилъ я по берегу, но видть и слышать въ такое короткое время что-нибудь опредленное и полное — не могъ. Мои личныя наблюденія и усиленныя розыски, руководимые на большую половину сторонними подсказами,— ни къ чему привести не могли. И вотъ причина, почему и въ оригинальномъ матрос я принужденъ былъ искать того же, чего искалъ въ другихъ, чего не могъ найти въ своихъ личныхъ средствахъ.

Немножко матеріалистъ, немножко циникъ — Ершовъ отчасти былъ правъ въ основныхъ своихъ воззрніяхъ, преимущественно по отношенію къ японскимъ женщинамъ: ни въ чомъ въ такой сил, не отразилась оригинальность этого неизвстнаго и любопытнаго народа, какъ именно въ вопрос объ общественномъ положеніи женщинъ.

Извстно, напр., по разсказамъ многихъ путешественниковъ, что ни въ одной изъ коренныхъ азіатскихъ странъ женщина не получаетъ такого воспитанія, какъ въ Японіи. Здсь он вс грамотны, здсь рдкая изъ нихъ не уметъ играть на инструмент, имющемъ форму тхъ же азіатскихъ (или лучше еврейскихъ) цимбалъ, съ такими же металлическими струнами. Рдкая не поетъ свои гортанныя псни, при чемъ человческое горло силится уподобить свои тоны тому же инструменту, и дальше подражанія ему не уходитъ. Рдкая Японка не уметъ танцовать, и при этомъ танецъ ея медленный, разсчитанный, весь стремится къ той цли, чтобы приладиться къ смыслу той же псни, которой онъ служитъ дополненіемъ и объясненіемъ, отдльно взятый,— онъ не иметъ никакого значенія. На этихъ трехъ добродтеляхъ зиждется, говорятъ, все зданіе образовательной премудрости: и въ умньи танцовать, пть и играть заключается вся суть воспитанія японскихъ женщинъ. Премудрость эту богатыя Японки пріобртаютъ дома, но бдныя и женщины средняго состоянія, т. е. ⁹/₁₀ населенія, получаютъ ее тамъ, гд, по европейскимъ понятіямъ, кром зла, грха и нравственной порчи женщина ничего не заимствуетъ.

Мы встрчали каждый вечеръ на улицахъ Хакодате цлыя толпы Японцовъ въ маскахъ и безъ масокъ, стремившихся по одному направленію въ извстной кварталъ, на гору. Мы ходили вслдъ за толпами этими и видли пять улицъ, въ каждой по двадцати домовъ, ярко освщонныхъ и наполненныхъ молоденькими двушками, наблеными, наряжеными, съ верами въ рукахъ, сидвшихъ передъ столиками, лицомъ къ окнамъ. По приблизительному счоту такихъ двушекъ на весь городъ каждогодно приходится около шестисотъ. Ихъ же разбираютъ на время прізжіе иностранцы, не исключая и Русскихъ и сознаются въ томъ, что роль жены-хозяйки он исполняютъ въ высокой степени совершенства. Разставаясь въ свое время, не терзаются, не ревутъ, разстаются съ ледянымъ хладнокровіемъ словно старый башмакъ сбросила, какъ не годный.

Утромъ японскія двушки учатся. По окончаніи полнаго курса ученія ни одинъ Японецъ не затруднится взять за себя замужъ любую изъ нихъ и ту, которая пуще другихъ ему понравится. И выйдя за мужъ и перекрасивъ, по обычаю, свои перловые, блые, двичьи зубы въ несмываемый чорный бабій цвтъ — всякая такая Японка становится неприступно цломудренна.

Но сдлавшись женой, она не длается рабыней. Она помогаетъ мужу, брату въ торговл, она сидитъ за нихъ въ лавк (у Японцовъ, какъ и у всхъ Азіатовъ, страсть въ торговл прочне и сильне всхъ другихъ страстей человческихъ): открытый, веселый, честный взглядъ японской женщины, ея свободныя, смлыя и ршительныя движенія доказываютъ необлыжно, что и тамъ, за бумажными ширмами, во внутреннихъ покояхъ, она не преслдуется и не заколачивается тмъ, чмъ заколотило свою женщину хотя-бы, напримръ, тоже азіатское мусульманство. Въ Японіи женщина ходитъ съ открытимъ лицомъ, не прячетъ ни волосъ, ни косы, не прикрываетъ чадрами и халатами стройнаго стана своего. Она, какъ есть, во всей первозданной красот своей ходитъ, не оглядываясь и не потупляясь. Кажется, даже ее и на улиц, никто обидть не сметъ, и это врно, (по наблюденіямъ всхъ, долго жившихъ въ Японіи), она пользуется нкоторымъ почтеніемъ и, во всякомъ случа, днемъ ее оскорбить никто не ршится.

Завернувши ребенка въ широкой халатъ свой и ловко приспособивъ его на груди, Японка, не боясь оскорбленій, идетъ всюду смло: и въ храмъ, гд она частая и исключительная гостья (мужчины не богомольны, и къ буддизму своему равнодушны до крайности), и въ баню, каковыя существуютъ въ Японіи на общемъ положеніи, какъ нкогда и у насъ, на Руси, т. е. въ нихъ и мужчины и женщины моются вмст.

Заручившись извстными нравственными убжденіями и понятіями, Японка изживаетъ всю свою жизнь, не считая зазорнымъ и безнравственнымъ то, что Европейцы и Русскіе считаютъ зломъ и преступленіемъ. Въ этомъ ея особенность и ея самобытность. Европейцы могутъ сказать, что Японія живетъ вверхъ ногами, длаетъ все на оборотъ, не по нашему (пишетъ съ лва на право и притомъ снизу вверхъ, гребетъ веслами не на себя, а отъ себя, религіозный индеферентизмъ называетъ врой, воспитаніе женщинъ въ публичныхъ домахъ признаетъ законнымъ и правильнымъ и пр., и пр.), но обвинить въ варварств съ женщинами никто не въ прав. Японія намъ можетъ не нравиться, порядки ея могутъ возбуждать негодованіе, отвращеніе, но народъ живетъ себ въ такихъ правилахъ не одну тысячу лтъ, живетъ, не шатаясь и не разваливаясь, живетъ въ назиданіе и глубокое поученіе тмъ, кто вмсто халатовъ носитъ кринолины и юбки.

Кто знаетъ, насколько исчезли въ Японіи общечеловческія понятія, на сколько далекъ сталъ народъ ея отъ всхъ другихъ, съ которыми такъ крпко разъединился онъ, отрзанный широкимъ и негостепріимнымъ Океаномъ, съ которыми поставило препону его самоувренное, самодовольное и деспотическое правительство.

Но вотъ уже тамъ и сямъ, въ Хакодате и Канагав, въ Симод и Юкагам пустились Европейцы въ изслдованіе и наблюденіе надъ этимъ мудренымъ и даровитымъ народомъ. Вотъ уже кое-гд послышались разсказы о стран (до сихъ поръ мало противорчащія и всегда любопытные), вотъ уже скоро исполнится полтора десятка лтъ, какъ стоитъ тамъ русская нога и высится надъ японскимъ городомъ домъ нашего консула съ христіанскимъ православнымъ храмомъ.

Посмотримъ, къ чему приведетъ сумма свдній и наблюденій, а до тхъ поръ подождемъ произносить судъ и осужденіе и японскимъ нравамъ и японскимъ понятіямъ, частицу которыхъ мы ршились передать въ этой сжатой форм.

Заключая статью нашу сожалніемъ о томъ, что такъ недолго привелось пробыть намъ въ этой стран, ради которой разсказъ нашъ,— мы все-таки должны повторить одно, что въ Японіи женщин лучше, и тамъ она свободне, чмъ во всякой другой азіатской стран. Для примра, посмотримъ на Китай, откуда, какъ извстно, Японія получила свою цивилизацію.

II.

КИТАЯНКИ

Если въ святорусской земл — по пословиц: ‘бабій бытъ завсе битъ’ — и русская женщина находится въ тяжолыхъ бытовыхъ и общественныхъ условіяхъ, то у сосдей нашихъ политическое положеніе женщинъ еще сумрачне и безобразне. Вопросъ не о томъ, что и въ Европу порядки эти пришли изъ прямого ея отечества Азіи, и что у насъ въ Россіи — больше чмъ въ какомъ-либо изъ другихъ государствъ Европейскаго материка,— сохранились эти остатки кочевой жизни, — рчь наша о порядкахъ, существующихъ въ Кита, гд они стоятъ въ самой странной и варварской форм. Нигд отецъ семейства не пользуется такой огромной властью, и если убійство дтей по законамъ почитается однимъ изъ тяжолыхъ преступленій, тмъ не мене оно совершается безпрестанно. Никто въ это не мшается, полиціи нтъ ни какого дла. Число убиваемыхъ дтей женскаго пола превосходитъ всякое вроятіе, потому что самое рожденіе двочки — по народнымъ понятіямъ — почитается позоромъ для семейства и затмъ вся жизнь ея — тяжолымъ и безполезнымъ бременемъ.

Исходя изъ этого принципа, Китаецъ держитъ дочь въ самомъ унижонномъ положеніи до тхъ поръ, пока не вздумаетъ отдать ее замужъ тому, кому онъ самъ захочетъ и когда захочетъ. И попадая въ свжія руки жеищина и въ новомъ положеніи своемъ испытываетъ тже оскорбленія, подвергается тмъ же преслдованіямъ. Отъ излишнихъ и смертельныхъ побоевъ удерживается мужъ только въ видахъ личной корысти, изъ боязни потерять въ семь выгоднаго рабочаго, но уже потомъ за вс ея прегршенія онъ воленъ разсчитываться такъ, какъ повлитъ ему холодное сердце. Законъ становится на его сторону и является самимъ усерднымъ его защитникомъ.

Въ южныхъ провинціяхъ Китая мужъ упрекаетъ жену свою, если ее никакой другой мужчина не любитъ, — въ сверныхъ всякій мужъ иметъ право (и охотно имъ пользуется) отрубить и жен своей и ея соблазнителю головы, съ головами этими явиться въ главное судилище и покаяться. Блюстителя общественной и семейной нравственности судьи кладутъ на землю, даютъ ему въ спину десять ударовъ камышовой доской и этимъ разсчитываются съ нимъ за грхъ убійства. Затмъ, поставивъ его на ноги, показываютъ ему большой палецъ (бывалой понимаетъ, что палецъ этотъ показываютъ ему въ знакъ похвалы, какъ самому первому человку), и въ конц концовъ награждаютъ по закону десятью ланами серебра за храбрость.

— Пречудный законъ! — (говоритъ свидтель такихъ случаевъ): наказываютъ какъ виноватаго, а награждаютъ, какъ учинившаго доброе дло.

Когда судьи убійц не довряютъ, и нтъ свидтелей тому, что онъ убилъ жену не по злоб, то об головы кладутъ въ чанъ съ водою и смотрятъ: если он обратятся одна въ другой лицами,— у виновнаго десять бамбуковъ въ спин и десять ланъ серебра за пазухой, если же мертвыя головы встртятся затылками, — мужъ виноватъ, и сидитъ въ тюрьм съ тяжолой колодкой на ше: посинетъ мертвеннымъ цвтомъ лицо, глаза нальются кровью, запекутся губы и лучше бы и во сн не видать этихъ живыхъ мертвецовъ, которыхъ показывали намъ и въ Айгун и въ Маймачен. Въ такомъ случа, когда мужъ убьетъ кого-нибудь изъ двухъ, а не обоихъ вмст, онъ подвергается смертной казни.

‘Буде же, который втреница (говоритъ нашъ авторъ) пожелаетъ чьей жены, то долженъ искать посредника, который-бы склонилъ ея мужа, дабы онъ далъ свободный доступъ жъ своей жен, который,— безъ сомннія,— не возбранитъ онаго, но уже должно на сей случай тому подлипал лишиться всего своего имнія (коихъ примровъ великое множество въ Кита).’

Основавшись на показаніяхъ этого нашего русскаго самовидца и на разсказахъ Европейскихъ путешественниковъ,— мы приходимъ къ слдующимъ выводамъ:

Бракъ у Китайцовъ иметъ характеръ простой, коммерческой сдлки, какъ и у Японцовъ же, и, по этой причин, при всей страсти народа къ церемоніямъ и обрядности, обставляется такъ просто и немногосложно, какъ ни одинъ изъ другихъ семейныхъ и общественнихъ праздниковъ. Обрядъ этотъ можно передать въ двухъ словахъ. Невсту сыну, какъ мы сказали, выбираетъ самъ отецъ. Женихъ посылаетъ въ условленной день украшенныя цвтами носилки,— невста садится въ нихъ и отправляется въ домъ жениха въ предшествіи фонарей, украшенныхъ рзьбой и позолотой и въ сопровожденіи носильщиковъ (съ красными сундуками, заключающими приданое) и музыкантовъ (съ бубнами и трубами). На двор дома ее встрчаетъ женихъ съ лукомъ и стрлами. Дв стрлы тотчасъ же пускаетъ онъ въ два угла двора съ намреніемъ убить злыхъ духовъ, а третью въ потолокъ средней избы и въ третьяго домашняго чорта. Этимъ женихъ кончаетъ весь обрядъ, завершаемый пиршествомъ, посл котораго онъ становится мужонъ, невста — его рабыней на всю жизнь.

Она — купленая вещь, онъ — покупатель, истратившій все свое достояніе на свадебныя церемоніи и на подарки, отецъ невсты — продавецъ, получившій въ свою собственность большую часть затраченнаго зятемъ капитала. Затмъ, вс трое остаются въ тхъ обязательныхъ между собою отношеніяхъ, по которымъ тесть обязанъ молчать, какъ купецъ, запродавшій товаръ и не имющій права почитать его своимъ, его зять — куплею получившій право на владніе пріобртеннымъ — можетъ поступать такъ, какъ бы со всякимъ другимъ товаромъ. Не погодится ему товаръ этотъ, онъ, съ разршенія начальства, можетъ продать его тому, кто больше дастъ, продаетъ и тестю, если припадетъ тому охота взять дочь и вознаградить зятя за вс издержки. Считая купленой товаръ для себя выгоднымъ и притомъ только такимъ, который могъ-бы при боле благопріятныхъ условіяхъ, быть лучшимъ, чмъ онъ оказался на самомъ дл,— покупатель употребляетъ вс дозволенныя закономъ и обычаями средства къ его исправленію. А такъ какъ, по тмъ же законамъ и обычаямъ, — онъ дальше кулаковъ и бамбуковъ не ходитъ, и какъ все это падаетъ на живыя и чувствительныя мста, то вроятіе боли предупреждается только единственнымъ правомъ, оставшимся у продавца. Тесть съ друзьями и родными, можетъ придти къ зятю и посовтовать ему не длать обидъ и притсненій. Если же зять убьетъ жену, тесть наказать его за то не иметъ никакого нрава. Жена убьетъ мужа, — ее судъ правительственной изржетъ въ мелкіе куски. Надъ мужомъ же останется только единственный контроль и единый страхъ, — это его собственный отецъ, въ свою очередь полный властитель его дяній: за оскорбленія невстки онъ можетъ, если захочетъ, бить своего сына, сколько его душ угодно.

Все это безобразіе отношеній вытекаетъ изъ одного источника — изъ принципа повиновенія старшимъ, доведеннаго у Китайцовъ до той грани, дальше которой ни одинъ народъ на свт дойти не въ состояніи. Уродливое же устройство семейныхъ отношеній прямо находится въ зависимости отъ неограниченной власти, каковая предоставляется глав семьи и старшимъ лицамъ какой-бы то ни было корпораціи.

Отецъ непокорному сыну, съ разршенія главнаго судилища, можетъ отрубить голову, можетъ задавить его тетивой. Отъ дтей не принимаютъ на родителей ни обвиненій, ни оправданій, не даютъ труда производить какое-либо слдствіе. Достаточно отцу придти къ судьямъ и объявить, что онъ не доволенъ сыномъ или дочерью, чтобы первымъ же вопросомъ получить отъ нихъ вопросъ о томъ, какое наказаніе онъ полагаетъ для себя удовлетворительнымъ. Сынъ, убившій отца, изрзывается въ куски. Смерть родителей обязываетъ сына трехлтнимъ трауромъ, и когда онъ опоздаетъ надть этотъ трауръ — его немилостивно бьютъ бамбуками. Точно также поступаютъ съ нимъ и тогда, когда онъ сниметъ трауръ раньше назначеннаго времени, или приметъ участіе въ какихъ-либо увеселеніяхъ. Чиновникъ на вс эти года обязавъ отказаться отъ службы, купецъ — отъ поздки на мста своей коммерческой дятельности. Бракъ, заключонный во время траура, считается недйствительнымъ.

Неуваженіе къ старшимъ, равносильно у Китайцовъ безбожію, и есть одно изъ величайшихъ преступленій. Ударившій старшаго роднаго подвергается смертной казни. Несправедливо обвинившій родныхъ, выразившій желаніе начать съ кмъ-либо изъ нихъ тяжбу, даже оскорбившій ихъ словомъ въ одинаковой мр полагаются достойными того же наказанія.

Таковы главныя причины, содйствующія тому обстоятельству, что китайская семья — главная язва и основной тормазъ, замедляющій правильное шествіе впередъ народа, у котораго умъ необыкновенно быстрый и понятливый, физическія свойства находятся въ необыкновенно гармоническомъ сочетаніи, у котораго смтливость идетъ рядомъ со способностью ко всякому ремеслу. Въ рдкой способности извлекать пользу изъ своихъ знаній присоединяется ловкость и умнье самыми простыми орудіями достигать громадныхъ результатовъ. Но коренной государственный принципъ уметъ и здсь налагать свои цпи, и, ослабляя свою силу только по отношенію къ мужскому населенію государства, — онъ въ конецъ обездолилъ другую половину его — женскую.

Женщина не только въ семь пролетарія-кули (въ южныхъ провинціяхъ), или сибарита-купца (въ сверномъ Кита), но и въ семь самаго сына Неба подвергается всмъ случайностямъ несчастій, какими награждаютъ своихъ жонъ мужья изъ этого сладострастнаго и чувственнаго народа. Не смотря на то, что у жены богдыхана хранится государственная печать, и она въ понятіяхъ народа почитается лучшею женщиною во всей Небесной Имперіи — судьба ея подчинена деспотизму мужа на столько же, на сколько силенъ этотъ деспотизмъ и въ полусгнившихъ манчжурскихъ хижинахъ на берегу Амура.

Возьмемъ примръ конца прошлаго столтія (что все равно).

Въ Кита царствовалъ богдыханъ Цянъ-Лунь, человкъ безнравственный и корыстолюбивый, разъ позволившій себ ограбить гробницу своего евнуха {Евнухи въ Кита полагаются только у родственниковъ богдыхана (ванахъ чунахи и пр), при дочеряхъ богдыхана также имются таковые.}, съумвшаго скопить огромныя сокровища. Въ могил этой богдыханъ нашолъ, какъ и ожидалъ, огромнаго идола (бурхана), вылитаго изъ чистаго золота, и совершивъ такой грхъ святотатства и уличонный въ томъ жандармами, онъ самопроизвольно осудилъ себя на 4 мсяца въ ссылку. На мст ссылки онъ встртилъ монахиню и влюбился въ нее {Послдователи Лау-дpи женятся и живутъ съ жонами въ монастыряхъ.}.

Возбужденная ревность въ жен его заставила эту просить богдыхана объ томъ, чтобы онъ возвратилъ ея соперницу въ монастырь. Цянъ-Лунь не только не послушался совтовъ, но приказалъ жен своей самой удалиться и не считаться императрицой. Оскорбленная и сосланная въ заточеніе женщина извела себя до того, что на возвратномъ пути изъ ссылки, по дорог въ Пекинъ, умерла съ тоски и горя. Но у Цянъ-Луна была вторая жена (и тоже законная {Китайскій законъ не дозволяетъ многожонства, но терпитъ гаремы. Дти наложницъ считаются законными дтьми, но не собственныхъ своихъ матерей, а той, которая признается законною.}). Въ сокровищахъ богдыхана находилась между прочимъ жемчужина, величиною въ куриное яйцо, превращонная въ табакерку и подаренная Цянъ-Луну однимъ изъ губернаторовъ, выкупившимъ ее за сто ланъ серебра отъ ростовщика. Табакерка эта пропала. Цянъ-Лунь заподозрилъ жену, пыталъ ея прислужницъ, и трехъ изъ нихъ замучилъ до смерти. Оскорбленная жена высказала свое негодованіе. Богдыханъ началъ ее сначала бранить, потомъ надавалъ нсколько пощочинъ и, наконецъ, сваливъ ее на полъ, сталъ таскать за волосы и быть ногами. Билъ онъ ее до тхъ поръ, пока самъ не пришолъ въ изнеможеніе. Тогда битая отправилась жаловаться къ богдыхановой матери: говорила, что она не раба, и, какъ императрица, обидъ такихъ выносить не можетъ. Свекровь обвинила ее самое въ нескромности, и отсылала къ мужу просить прощенія въ томъ, что позволила себ возбудить въ немъ гнвъ. Обиженная не согласилась и была обругана во второй разъ до того, что съ отчаянія отрзала себ тутъ же, передъ свекровью половину косы и тмъ показала, что она уже не желаетъ быть больше женою изверга. Свекровь выгнала ее изъ своихъ комнатъ съ безчестіемъ. Вскор пришолъ къ матери и самъ Цянъ-Лунь. Мать выговаривала ему за его непристойные поступки, и приказала идти тотчасъ помириться съ женой. Богдыханъ далъ ей въ томъ слово, но, придя къ жен, снова началъ ее бить и въ заключеніе приказалъ выгнать ее со двора, предоставивъ ей полную волю искать себ пріюта, гд хочетъ. Узнавъ объ этомъ скандал, мать Цянъ-Луна, знавшая, что такого примра еще не было въ Кита съ самого его существованія, требовала отъ сына, чтобы онъ далъ жен пріютъ и пропитаніе. Цянъ-Лунь отвелъ внутри дворца особенныя комнаты, т, исполнивъ такимъ образомъ священную обязанность по отношенію къ матери, — по отношешямъ къ жен остался все тмъ же злодемъ. Въ конецъ уничтоженная женщина вскор умерла отъ невыносимыхъ побоевъ и глубокихъ оскорбленій. У простыхъ смертныхъ единственный выходъ изъ тяжкаго семейнаго положенія — самоубійство: Китаянки часто прибгаютъ къ этому средству охотно, и случаи самоубійствъ въ Кита и въ особенности въ Пекин довольно обыкновенны. Огорчонныя жены обыкновенно давятся, нердко находятъ ихъ трупы въ грязныхъ и глубокихъ городскихъ канавахъ.

Таковъ многопечальный жизненный путь, по которому идетъ Китаянка, одтая въ отличный шолкъ, украшенная отличнаго дла искуственными цвтами, на своихъ маленькихъ до уродливости ножкахъ. {Маленькія ножки принадлежность только богатыхъ двушекъ, имющихъ средства восполнять носильщиками недостатокъ искуственнаго уродованія природы. Колодки для двичьихъ ногъ употребляютъ только у именитыхъ Китайцовъ, въ особенности въ Пекин.} Если идти за ней слдомъ и слдить за ней внимательно — мы можемъ придти къ такимъ подробностямъ, которыя будутъ еще сумрачне, еще безпривтне. Мы не будемъ останавливаться на нихъ, боясь утомить вниманіе читателей.

Скажемъ одно, что отобравъ у женщины всякое право и общественое дло, мущины оставили ей много досуга, которымъ живое и разумное существо и поспшило воспользоватъся, къ выгод не только своей личной, но — какъ увидимъ ниже — и всего человчества. Такъ напр. (между прочимъ), при всхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, китайская женщина все-таки съумла — во многихъ отношеніяхъ, своимъ досугомъ и знаніемъ оказать не только общественную, но и государственную пользу. Не забудемъ того, что главная гордость Китая или то, что доставило ему всемірную извстность и славу, то, наконецъ, что разнеслось изъ Китая по всему свту,— изобртено было женщиною, поддерживается и направляется до сихъ поръ исключительно женщиною. Это искусство разведенія шолковичныхъ червей и приготовленіе изъ доставляемаго ими матеріала — шолку — матерій.

Лучшій шолкъ, какъ извстно китайскій, лучшія шолковыя матеріи — китайскія. Ни одинъ народъ не достигъ еще до той степени совершенства въ выдлк матерій, на какой нсколько столтій стоитъ народъ этотъ — изобртатель искусства шолководства.

На этомъ же предмет — въ заключеніе статьи нашей — мы хотимъ остановить вниманіе читателей. {Мы будемъ держаться того китайскаго подлинника, переводъ котораго случайно достался намъ во время пребыванія нашего въ Маймачен.}

Искусство шолководства изобртено въ Кита — говорятъ — слишкомъ за 2600 лтъ до Р. X. Изобрла его царица Цилиниши. Она кормила шолковыхъ червей, выдлывала шолкъ и собственными руками ткала изъ него матеріи. Предъ началомъ этой работы царица постилась, по окончаніи ея вытканную матерію приносила въ жертву богамъ, дожигая ее. Такъ говоритъ преданіе, и вотъ что сказываютъ современные наглавные факты.

Какъ земледліе полагается главнымъ основаніемъ для благосостоянія, и самъ богдыханъ, въ примръ и поученіе подданнымъ, проводитъ плугомъ ежегодно первую борозду, такъ точно и шолководство становится на ту же самую степень великаго государственнаго значенія. До сихъ поръ вс жоны богдыхановъ, имя близь дворца великолпный домъ, назначенный для шолковой фабрики, сами, въ установленное время въ году съ дамами и двицами своими занимаются искусствомъ шолководства,— въ-томъ разсчот, чтобы примромъ своимъ поддерживать въ народ сознаніе великой важности этого полезнаго занятія.

Вотъ что говоритъ объ этихъ занятіяхъ китайскій подлинникъ.

‘Спустя нсколько дней посл зимняго солнечнаго поворота принимаются за шолковыя яички или смяна, рождеинныя бабочками и прильнувшія, какъ макъ, къ толстой блой бумаг. Яички эти кропятъ снжною холодною водой въ теченіе двухъ дней, по два раза. Потомъ бумагу съ смянами свертываютъ и держатъ 20 дней въ холодномъ и чистомъ мст, гд не позволяютъ курить табакъ (что у Китайцовъ въ великомъ употребленіи). Посл двадцати дней кладутъ въ цинковую или фаянсовую корчагу, закупориваютъ и — до времени вступленія солнца въ знакъ рыбы — черезъ каждые девять дней выносятъ по одному разу въ день на солнце для обогрванія, а по вступленіи солнца въ знакъ рыбы, бумагу съ смянами, вынувши изъ корчаги, кропятъ одинъ разъ рчной водой, затмъ,— спустя 40 дней, выносятъ эту корчагу въ теплый покой и кладутъ на полку.

Когда на шолковичныхъ деревьяхъ появляются листочки, бумагу съ смянами вынимаютъ изъ корчаги и грютъ на солнц, переворачивая на об стороны и наблюдая, чтобъ не горячо нагрвалась. Отъ нагрванья смяна видъ свой перемняютъ, масса ихъ оказывается пепельнаго цвта, бумагу опять свертываютъ, и снова кладутъ въ корчагу, гд и держатъ ее полсутки. Вынувши оттуда, разстилаютъ на лоточкахъ, грютъ въ полуденное время на солнц (полчаса времени),— потомъ выносятъ въ покой, въ которомъ черезъ ¹/₄.часа смяна превращаются въ черненькихъ червячковъ. Червячкамъ этимъ въ то же самое время спшатъ дать сть шолковичныя листья (тутоваго дерева) мелко-изрубленные и просянные сквозь чистое ршето.

Червячки, посл ды, выростаютъ въ три дня. На седьмой становятся жолтыми и засыпаютъ на цлыя сутки, поднявши въ верхъ головы.

Посл сна, жолтый цвтъ измняется въ блый, изъ благо переходитъ въ чорный, изъ чорнаго опять въ блый, а изъ благо снова въ жолтый — и на четырнадцатый день отъ рожденія они снова засыпаютъ.

Посл втораго сна, червячки черезъ семь дней еще разъ перемняютъ цвта, также какъ и посл перваго сна и засыпаютъ въ третій разъ: въ 21-й день отъ рожденія.

Посл третьяго сна черви начинаютъ вить гнзда безпрерывно въ теченіи трехъ сутокъ, выпуская въ то же время тягучую нить и обматываясь въ нее кругомъ себя въ продолговатой клубочекъ на подобіе яйца (съ пустотою внутри). Въ клубочк эти черви заматываются наглухо. Гнзда, нужныя для смячекъ, вносятъ въ особой чистой покой, на прохладной втерокъ. Черезъ 5—6 сутокъ ивъ гнздъ выходятъ бабочки мужескаго и женскаго родовъ. Вышедшіе тотчасъ совокупляются, и отъ самокъ родятся новыя смячки. Бабочки ничего не дятъ, и отъ мста своего прочь не лтятъ, а только порхаютъ, поднимаясь не высоко и живутъ не дольше трехъ сутокъ. {Смяна ихъ похожи на макъ,— жолтоваты. Изъ смянъ отъ каждой пары бабочекъ можетъ народиться червей на одинъ золотникъ всомъ, а изъ золотника червей можетъ выдти слишкомъ два фунта шолку.} Гнзда, назначенныя для шолку, кладутъ въ цинковатый горшокъ, и на нихъ, — (чтобы не родились снова бабочки), сыплютъ немного соли, обертывая при этомъ, въ большой и толстый древесной листъ. Горло горшка, замазываютъ глиной, и такимъ образомъ морятъ тутъ червей семь сутокъ. Вынувши, варятъ въ котлахъ {Котлы большіе. Изъ одного котла выходитъ шолку около полутора пуда, а шолкъ мотаютъ 5 женщинъ.}, и затмъ уже мотаютъ шолкъ.

Покой, въ которомъ кормятъ червей, долженъ быть свтлъ: окна въ немъ располагаются со всхъ четырехъ сторонъ. Стны, окна и потолокъ оклеиваются чистою блою бумагою. Для обогрванія червей, по угламъ прилаживаются четыре печи. При этомъ наблюдаютъ, чтобы тепло соразмрялось со временемъ года и состояніемъ погоды и имя въ виду, что сутки для червей равносильны году: утро — весна, вечеръ — осень, полдень — лто, ночь — зима.Наблюдаютъ также,чтобы, когда червяки появятся — тепла было больше, а когда уснутъ — меньше. Посл послдняго сна, для нихъ нуженъ холодъ, а когда начнутъ они вить гнзда — большое тепло. Черви любятъ чистоту, тишину, сухость, а потому стараются наблюдать, чтобы не было дыму, пыли, сырости, дурнаго запаху, стуку и крику. Когда черви черны, — они голодны, и много дятъ въ это время, блые — меньше, а жолтые — уже сыты. Съ этимъ соразмряется выдача имъ листьевъ, которые должны быть ни слишкомъ сухи, ни слишкомъ мокры, ни слишкомъ холодны, или горячи, и не имли бы дурнаго запаху. Кормятъ червей на лоточкахъ, плетеныхъ изъ тонкихъ прутьевъ, на которые подстилается тонкое и мягкое сно, а сверху послдняго кладется тонкій холстъ, чтобы червямъ было мягко. Лоточки устанавливаютъ на станкахъ въ три ряда, одни сверху — пустые: для сохраненія отъ пыли, другіе — въ середин: съ червями, гд ихъ и кормятъ, третьи, нижніе — также пустые: для сохраненія отъ влажныхъ и сырыхъ паровъ.

Наблюдаютъ, чтобы на лоточкахъ червямъ не было тсно, и для того длятъ ихъ на мелкіе лоточки, полегоньку ихъ состукивая и снимая руками, или чмъ-либо другимъ. Когда созрвшіе черви начнутъ искать для гнздъ мста, въ то время состукиваютъ ихъ на большія плетеныя клтки. Гнзда бываютъ блыя и жолтыя. Блыя почитаются лучшими. Смотрятъ, чтобы на гнзда не попадала мокрота, пыль, копоть, или другая какая-либо нечистота. Т гнзда хороши, которыя ближе къ солнцу. Гнзда, отобранныя для бабочекъ, складываютъ одно къ другому, не стсняя ихъ близкими сопоставленіями. Передъ выходомъ бабочекъ гнзда шевелятъ. Бабочекъ сажаютъ попарно, на толстую блую бумагу, отобравши неуродовъ, не имющихъ страшнаго вида.

На этой бумаг самецъ съ самкою совокупляются. Самки выбрасываютъ смячки, которыя такъ крпко прилипаютъ въ бумаг, что не въ состояніи отъ нея отвалиться. Бабочки потомъ умираютъ. Умершихъ и уродовъ-бабочекъ, зарываютъ въ землю, по той причин, что ихъ почитаютъ ядовитыми, вредными для скота и птицы.

Бумагу съ смянами до времени зимняго солнечнаго поворота держатъ въ чистомъ, сухомъ и тепловатомъ мст, гд нтъ, какъ сказано,— зною, угару, дыму, пыли и сырости.

По наступленіи времени зимняго солнечнаго поворота, опять принимаются за смяна и начинаютъ съ ними туже исторію, которую мы разсказали, и подробностей которой мы уже не услышимъ ни отъ одного изо всхъ другихъ азіатскихъ народовъ. Только одни Китайцы способны на такую терпливую чистоту отдлки, поражающую всякаго, кто подходитъ къ этому народу съ желаніемъ изученія и поученія.

Отъ того же, можетъ быть, ни одинъ народъ и не дошолъ до такой мастерской выдлки шолка и шолковыхъ издлій.

Отдаленность Китая, затрудненіе въ сообщеніяхъ, соперничество удешевленныхъ въ Европ шолковыхъ французскихъ матерій и, наконецъ то важное обстоятельство, что Китаецъ, по своей натур, живетъ только для настоящаго дня, и не любитъ и непонимаетъ запаса и залишка, — служатъ причинами тому, что китайскія шолковыя матеріи — въ Европ рдкость. Тмъ не мене у насъ, въ Россіи, извстны два сорта: канфа и фанза, а въ Сибири, сверхъ того еще: канча, янча, чемуча, или какъ называютъ на Кяхт, чечуча, лянза и пр. {*} Не такъ давно матеріи эти вывозились въ Кяхту для сибирячекъ. Привозятъ ихъ и теперь, но не иначе, какъ по-заказу, въ китайскихъ лавкахъ — матеріи эти замчательная рдкость и при томъ низшаго достоинства. Чтобы получить высшій сортъ, надо обратиться къ купцу, и ждать матеріи по крайней мр цлый годъ. Придетъ она съ чайнымъ караваномъ на верблюдахъ и явится въ такой высокой цн, что по сравненію съ ней, французскій пу-де-суа значительно дешевле, не смотря на то, что путь этой испытывается до Иркутска и Кяхты несравненно больше мытарствъ. Китайская матерія въ Россіи все-таки диковинка, а но высокой цн своей даже большая рдкость.

Подождемъ, когда наши дла съ Китаемъ будутъ лучше, а въ настоящее время они становятся все хуже и хуже: Кяхта напр. уже совсмъ убита.

{* Распредляемъ эти матеріи по относительному ихъ достоинству:

Канфа — лучшій атласъ отъ 60—80 р. сер. по цн на Кяхт, выходитъ 1 ¹/₂ платья.

Канча — атласная матерія, для покрышки шубокъ и салоповъ, легче канфы.

Неизвстнаго имени китайскія матеріи, слывущія подъ именемъ крепа — легкая, матовая, узорчатая, употребляемая въ Сибири на халаты и дамскія лтнія платья.

Фанза — родъ плотнаго фуляра: легкая и жидкая, употребляемая для сорочекъ и на подкладку.

Янча — низкій сортъ канфы.

Чемуча — съ бумажной ниткой шолковая матерія, идетъ въ Сибири (гд ее называютъ чунча) на халаты и подкладку, кусокъ 12 рублей.

Дянза — изъ сырцу: легонькая, дрянная, ею обтягиваютъ ящики съ цвточными чаями, бурята покупаютъ ее на оторочку своихъ лабашаковъ.}

Из книги ‘Лесная глушь’, Максимов Сергей Васильевич, Год: 1871

ДОБАВЛЕНІЕ.

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ

(НА ОКРАЙНАХЪ СИБИРИ).

Конецъ втораго и послдняго тома.

ДОБАВЛЕНІЕ.

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ

(НА ОКРАЙНАХЪ СИБИРИ).

Конецъ втораго и послдняго тома.

Читайте также: