Из Китая
Из Китая
(Картинки с натуры)
(Картинки с натуры)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Из Китая, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Пётр Алексеевич Оленин
Ясное октябрьское утро. В земской школе, обширной комнате с бревенчатыми стенами, заседает присутствие по воинской повинности. Ученики по этому случаю распущены по домам, и в ‘храме науки’ водворились за большим столом уездные особы. Посредине, в предводительском мундире, небрежно расстёгнутом, председает уездный предводитель, немолодой человек с особым выражением глаз, какое бывает у людей, считающих, что в данную минуту им необходимо показать особый ‘престиж’, Справа, перед огромной книгой, — списком призываемых, — сидит местный исправник, на обязанности которого лежит не только ведение этой книги, но и руководительство предводителем: дело в том, что предводитель по русской барской замашке не успел за полтора трёхлетия освоиться с многочисленными статьями законов, относящихся к тем учреждениям, где ему приходится председательствовать. Поэтому он легко может ‘напутать’, а в таком важном деле, как приём новобранцев, путаница ‘Боже сохрани!..’ Это не административный съезд, не земское собрание… Роль исправника очень трудна, так как требует особой тактичности: руководительство не должно быть заметно. По другую сторону стола уселся воинский начальник. Рядом с ним член управы, оба они заняты ‘верчением жеребьёв’. Уездный и земский врачи, от нечего делать, помогают им. Член от ‘местного населения’, седой старик с проницательным взором, ‘дедушка’, как его привыкли звать все, так что даже редко величают по имени-отечеству, прохаживается по комнате, останавливаясь иногда у окна, в которое виднеется его родное село. Перекинувшись словом-другим с кем-нибудь из старшин, он усаживается к столу и прислушивается к ходу занятий. Старшины выстроились ‘ширинкой’ около печки и стоят на вытяжку с выжидательным выражением лиц. Подле каждого точно прирос к полу писарь. Писаря делают стоя отметки в своих списках, внимательно следя за решениями присутствия. Хотя около старшин и писарей стоят скамьи, но они поставлены только для видимости, т. к. этим должностным лицам сидеть ‘не разрешено’, и они целыми часами упражняются в ‘твёрдости ног’. Одному из них, семидесятипятилетнему белому старику с оригинальным крупным носом и смышлёными глазами, такое стояние не под силу и он нет-нет да и нырнёт через толпу призываемых в другую комнату. Это местный старшина, до известной степени достопримечательность всего уезда: расторопный, смышлёный, он прозывается ‘Бисмарком’. Это не мешает ему быть неграмотным. Он старшинствует чуть ли не с самого ‘Положения’.
От дверей и до половины ‘присутствия’ толпятся призываемые и их родня, между ними есть и ‘улогие’, приведённые для освидетельствования, чтобы своей ‘улогостью’ сохранить работника семье.
За отдельным столиком поместился секретарь присутствия, его ‘альфа и омега’, знающий почти наизусть всё ‘Положение’ и ориентирующийся в деле, как в своих пяти пальцах.
На улице целые толпы народу, особенно много баб в белых платках — это жёны и матери призываемых, они убраны ‘по печальному’. В народе снуют ребятишки. Получая подзатыльники, они вылетают из толпы и смешиваются с другими ребятишками, собравшимися в кучу. Этот маленький народ глазеет в окна школы. Кому-кому, а ребятишкам набор — праздник.
Сделав перерыв и покурив, ‘присутствие’ продолжает свои занятия — поверку прав призываемых. Предводитель делает знак старшине, и тот ‘бросается’ в дверь. Исправник подмигивает предводителю глазом и шепчет: ‘Орёл’. Предводитель сперва недоумевает, но потом, спохватившись, водружает снятого орла на зерцало.
— Объявляю заседание открытым, — скороговоркой говорит он.
В комнату вваливается новая ‘волость’. К столу бросается старая старуха, таща за собой худенького мальчика. Вырвавшись из рук урядника, старуха опускается на колени, держа кверху бумагу.
— Встань, старуха! Что тебе? — спрашивает предводитель.
— Явите божескую милость, — лепечет просительница.
— Встать! Встать! Богу кланяйся… — строго говорит предводитель.
Старуха упорствует и уряднику приходится поднять её насильно.
— Явите божескую милость… вот как перед Истинным!.. По миру идти на старости лет…
— Да что тебе?
— Ванюшку-то моего…
— После, после, — говорит предводитель, — когда черёд дойдёт, тогда и скажешь, в чём твоя просьба… Убрать старуху, — приказывает он.
Урядник ловким движением отодвигает старуху в толпу.
— Призываемые, — возглашает предводитель, — сейчас присутствие займётся поверкой ваших прав… Если кто из вас неправильно получил льготу, или наоборот по ошибке записан безльготным, или не с той льготой, какая ему приходится по закону, вы можете заявлять об этом присутствию, и оно разберёт… И можете заявлять не только за себя, но и за других ваших товарищей. Теперь подходите, кого я буду вызывать… Артюшин Михаил… Льгота второго разряда…
— Всякие жалобы и прошения принимаются только теперь, а после жеребьёвки уже нельзя, — говорит исправник будто про себя.
Начинается вызывание призываемых. Один за другим они подходят к столу, предводитель объявляет каждому его запись в призывном списке. Выслушав совершенно равнодушно, как нечто известное, решение своей участи, призываемые проходят в двери и смешиваются с толпой. Изредка заявляются жалобы.
— Неверно меня записали…
— В чём дело? У тебя льгота третьего разряда.
— Так точно, ваше благородие…
— У тебя брат на службе?
— На службе…
— Вот тебе и дали льготу…
— Обидно, будто!..
— Ступай!
— Слушаю-с…
Иногда кто-нибудь просит освидетельствовать отца, брата: они ‘улогие’, или ‘неработники’. Засвидетельствование их неспособности к труду может освободить от ‘рекрутчины’ счастливца. ‘Улогие’ торопливо раздеваются, и урядник подводит их к докторам. Докторов двое: один ‘уездный’, так сказать сроднившийся с набором за многолетнюю практику, другой — молодой ‘земский’. Этот злится, что его оторвали от дела: ‘Помилуйте, больницу на фельдшера бросил’!
— Что болит? — спрашивает ‘уездный’ ‘улогого’.
— Вздых у ево чажолый, — объясняет призываемый.
— Тебя не спрашивают. Работать можешь? Пахать, косить?..
— Какой уж я пахарь, ваше высокое благородие… Звание одно, что пахарь.
Доктор ‘слушает’ его. ‘Здоров’, говорит он.
— Вот ещё, родимый, поясницу к погоде разогнуть нет силы-возможности. — лепечет свидетельствуемый.
— Коллега, прошу, — говорит ‘уездный’ ‘земскому’, передавая трубочку.
Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.
— Батюшка, отец родной, благодетель, — жалобно заявляет свидетельствуемый, — явите божескую милость, будьте настолько любезны… Улогий я как есть… Ноги вот ещё у меня.
— Что у тебя с ногами? — спрашивает земский врач, — разденься…
‘Улогий’ раздевается совсем. ‘В чём мать родила’ он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.
— Эге… — говорит уездный доктор, — чего же ты молчал?
— Циррозис гепатис, — произносит земский доктор, — безусловно к работе не способен…
— Ну, счастлив ты, братец, — добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. — Льгота тебе… льгота…
— Первого разряда, — подсказывает исправник.
— Первого разряда, — говорит предводитель. — Ступай себе с Богом…
— Алдошин Иван, — вызывает председатель присутствия… — Курить как хочется… — добавляет он шёпотом…
— А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого ‘улогого’, — иронизирует член управы, предлагавший ‘посадить’ старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так ‘сажают’, когда нужно, в кутузку.
— Алдошин Иван, — повторяет предводитель.
Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.
— Я велел встать! Велел встать! — загорячился предводитель, — пока не встанешь и говорить не буду.
— Батюшка-а!.. Отец ты на-аш, — заголосила старуха.
Её подняли и поставили перед столом. Она стала совать предводителю прошение.
— Не надо бумаги… На словах объясни…
— Царица Ты наша, небесная заступница!.. Пожалей хоть Ты нас, горемычныих!.. — причитала старуха, размашисто крестясь и колотя пальцами свою иссохшую грудь.
— Да в чём твоя просьба, бабушка? — спросил исправник, — он кто тебе, Иван-то?..
— Ванюшка?.. Внучек, батюшка, внучек он мне!..
— У тебя брат есть? — обратился исправник к призываемому, просмотрев его семейное положение в списке.
— Есть, ваше высокородие.
— Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.
— Какой же он работник, ваше благородие… Сделайте такую милость…
— Представь его: он будет освидетельствован.
— Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в ‘степе’ шляется?..
— Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт… Обратитесь к вашему земскому начальнику…
— Нужон ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается…
— Ничего, братец, не поделаешь…
— Явите Божескую милость, ваше благородие… Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он…
— Ты женат?
— Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела…
— Жаль тебя, а делать нечего…
— Ступай! — уныло сказал предводитель.
На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие ‘печатного’ закона с жизнью.
— Действительно, положение отчаянное, — заметил член управы.
— Никак нельзя, — сказал исправник…
— И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, — вставил воинский.
— Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании… — начал и не докончил член управы.
— Пожалеть бы надо, — вздохнув сказал ‘дедушка’, — семейству без него пропадать остаётся…
— Ничего сделать нельзя. Иди! — сурово сказал предводитель.
Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:
— Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие… Рассее-матушке послужить приходится… Пропадай вся семейства!
С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из ‘присутствия’…
Занятия продолжались. Окончив ‘поверку’, присутствие в полном составе стало доканчивать ‘верчение жеребьёв’. Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили ‘колесо’, и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному ‘жеребью’. По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.
Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки ‘вели’ исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою ‘участь’. По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что ‘счастливчиков’ окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых, писаря даже делали, ‘умственно’ морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до ‘льготных’!
На следующий день закипела работа: начался ‘приём’. Сперва осматривались ‘прошлогодние’, получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались ‘поправкой’ и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем ‘в чём мать родила’ перед присутствием. ‘Поправились’ и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и ‘дедушки’, тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.
За прошлогодними и третьегодняшними пошли новые, вызываемые по порядку вынутых ими жеребьёв.
Один за другим подходили к ‘присутствию’ призываемые, отделялись от толпы, в которой они кучились, полуголые, в одних рубашках. Нимало не смущаясь присутствием в комнате нескольких женщин, протискавшихся ‘с воли’, они сбрасывали на ходу рубашку, которую ловко подхватывал урядник, и останавливались растерянные у стойки. Воинский с помощью урядника мерил рост, говоря при этом: ‘Не надувайся!’ Затем он объявлял результат присутствию. Призываемый недоумевал и беспомощно смотрел вокруг, но тот же урядник ловко поворачивал его к докторам. ‘Уездный’ мерил сперва размер груди, потом схватывал каждого призываемого за нос и говорил: ‘Надуйся!’ Призываемый надувался ‘до краски’. Это делалось с целью проверить целость барабанной перепонки. ‘Здоров?’ — спрашивал доктор. ‘Всем здрав’, — отвечал призываемый и выпячивал грудь. ‘Уездный’ свидетельствовал рукой некоторые части тела и, тихонько толкнув осмотренного, начинал измерять грудную клетку следующего, также брал его за нос и говорил: ‘Надуйся’. За ‘спешкой’, конечно, ему некогда было умывать руки, но призываемые, по-видимому, этого антигигиенического обстоятельства не замечали. Иногда призываемый заявлял про разные свои недуги: по большей части оказывался или ‘вздых чижолый’, или ‘сердце больное’. Очень многие болезни являлись воображаемыми или выдуманными, но, употребляя на смотр ‘больного’ минуту-две, доктор вряд ли мог быть в этом уверен. В ‘сомнительных’ случаях ‘уездный’ просил своего коллегу, земского, также осмотреть призываемого. Некоторые болезни бросались прямо в глаза: у того, когда он ‘надувался’, слышался свист, вследствие прободения барабанной перепонки, у другого на ногах выступали синие вздувшиеся вены… Таких браковали. Иногда в случае разногласия постановляли отправить призываемого на испытание в больницу, тогда призываемый начинал (но уже поздно) доказывать, что он ‘всем здрав’. Испытание в больнице лишало его последних дней в родной деревне. Были и явные симулянты, например, притворяющиеся глухими. Этих обязательно посылали на испытание. На второй день был принят и Алдошин Иван, взявший средний жребий. Он апатично отнёсся к осмотру, по-видимому, он примирился уже с мыслью, что ‘семья в разор придёт’, и видел вмешательство свыше в том, что несоответствие писанного закона с жизнью отрывает его от родной семьи, обрекая её биться без него ‘впроголодь’.
При приёмке Алдошин оказался ‘всем здрав’ и, когда предводитель объявил, что он принят, он кивнул присутствию головой и сказал: ‘мерси’ — словцо, подслушанное где-нибудь в городе!
Судьба Алдошина решилась…
Прошло три года. Замолк уже победоносный гром русских пушек, выступивших в защиту европейской культуры в Поднебесной империи. Гром этот мешался с громом чужих пушек, прибывших в далёкий Китай со всего света и впервые гремевших целую кампанию в унисон. ‘Люди с косами’ получили следуемое возмездие за то, что осмелились в просвещённом XX веке отстаивать свои ‘варварские’ обычаи, свою собственную тысячелетнюю культуру и своих нелепых ‘богов’. Китайские поля были удобрены человеческою кровью, и оставалось ждать теперь обильных урожаев в будущем.
Китай был основательно усмирён и узнал, как ‘работает штык’, как далеко ‘бьёт’ пуля и что такое европейский солдат в новом ‘крестоносном’ походе. Старики, дети, женщины, девушки основательно познакомились с германским ‘броненосным’ кулаком.
Война кончилась, и часть войск была отправлена на родину, в запас. В числе этих счастливцев был и Алдошин Иван, уже унтер-офицер. Он ‘сделал’ всю кампанию и остался цел и невредим.
В одно прекрасное утро он распростился с ‘товарищами’, с которыми свершил путь в много тысяч вёрст и вышел из товарного вагона на маленьком полустанке в двадцати верстах от родного села. Этот путь ему пришлось сделать пешком и ему много было времени вспомнить прошлое. Уже давно не имел он известий от родных, а последние, полученные ещё перед Китаем, были грустные. Семья, действительно, в разор пришла. Старуха побиралась, доживая свой век, жена ушла в город в ‘куфарки’, так как дома делать было нечего, и землю убирать было некому.
Путь Алдошина близился к концу. По обеим сторонам дороги волновалась рожь, ‘цвет’ лёгкой дымкой стоял над ней, и от лёгкого ветерка словно волны ходили. Серые жаворонки взлетали на верх и, остановившись в воздухе, трепыхали крылышками, щебеча свои милые песенки.
Вдали виднелась тёмная полоса леса. Солнце, поднявшееся из-за него, точно брызнуло сверху золотом лучей. Белые тучки плыли в бездонном синем небе… Было хорошо, светло… Природа лаской привета встречала странника.
По мере приближения к своему ‘месту’ сердце Алдошина щемило всё более и более, и походка была не твёрдая, не солдатская. Вот показался вдали родной храм, сейчас, за пригорком, выглянет и очутится как на ладони всё село… Алдошин пошёл скорее, что-то захватывало ему дух. Вот и околица… вот и родная изба виднеется, но что это? Словно, она заколочена? У самых прясел навстречу Алдошину попалась девчонка лет восьми, грязная и оборванная, с сумочкой за плечами.
— Подайте Христа ради! — сказала она, протягивая ручонку.
Что-то знакомое почудилось Алдошину в лице девочки:
— Апроська, это ты? — не своим голосом спросил он.
Девочка испуганно взглянула и вдруг заплакала: очевидно, она испугалась.
— Апроська, да ведь это я, брательник твой, Иван солдат, — заговорил Алдошин, — Мать где? Бабушка?..
— Мамка по миру пошла, — залепетала девчонка скороговоркой, не глядя на Ивана, — бабушка Лукерья на зимнего Миколу померла…
— Царство небесное! — сказал Иван, крестясь…
— Все по миру ходим, тем и питаемся… Мы-тка думали вас китаец убил, — продолжала девочка, — живу я у тётки Пелагеи, ‘улогая’ она… вот за кусочками хожу.
Алдошин молча смотрел на ребёнка, и что-то подступало ему к горлу.
— А тётинька Марфа в городу живёт… сказывали: в дорогом обряде ходит, — говорила Апроська, — вишь, по какому-то жёлтому билету теперь проживает… а девочку вашу, Саньку, в люди взяли… дядинька Сидор… а другая, маленькая, та в одночасье померла…
Но Алдошин уже не слушал: прислонившись к пряслам, он закрыл лицо руками и вздрагивал всем телом. Солнце пекло его обнажённую голову, а на груди блестела китайская медаль.
Источник: Оленин П. А. На вахте. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — С. 41.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.