Время на прочтение: 14 минут(ы)
Граф Дмитрий Иванович Хвостов. Сочинения. — М.: INTRADA, 1999.
Scan ImWerden http://www.imwerden.de
Родство с Суворовым подало повод к злой шутке над поэтом известный сатирик М. В. Милонов, проходя однажды по толкучему рынку, увидел перед одною лавкою портрет графа Хвостова, и тотчас же надписал на нем двустишие
Прохожий! не дивись, на эту рожу глядя,
Но плачь, и горько плачь ему Суворов — дядя!
(Н. О. Морозов. Граф Дмитрий Иванович Хвостов 1757-1835 гг. // Русская Старина, 1892 No 8, с. 576)
За несколько часов до своей кончины, отдав несколько приказаний окружавшим его, Суворов слабым голосом подозвал к себе Хвостова и сказал ему: ‘друг мой, одолжи меня, не пиши од на смерть мою’. Гр. Хвостов, однако, не исполнил этой просьбы: ода на смерть Суворова помещена в Собрании его стихотворений, изд. 1821 г., т. I, с. 113-115.
‘Лирические творения’ открываются одою ‘Бог’. Эта ода написана в 1795 г., через 11 лет после знаменитой оды Державина. Как высоко Хвостов сам ценил свое творение, видно из следующего анекдота: раз, отправляясь в Царское Село, он взял с собою секретаря своего, Ильинского, и дорогою требовал, чтобы тот откровенно сказал ему — которую из двух од, Державина или Хвостова, он находит выше. Услышав искреннее мнение своего спутника, которое было в пользу державинской оды, оскорбленный пиит хотел было высадить его середь дороги, и с трудом согласился везти его дальше.
Эпиграмма на оду Хвостова ‘Бог’
‘Как нравится тебе моя о Боге ода?’ —
Самхвалов у меня с надменностью спросил, —
Я фантастическа не написал урода,
О коем нам в письме Гораций говорил,
Но всяку строку я набил глубокой мыслью
И должный моему дал Богу вид и рост’.
— ‘То правда, — я сказал, — нелепицу ты кистью
И быть бы где главе, нарисовал тут… хвост’.
Г. Р. Державин
А граф — сказать ли без укор?
Танцует как Вольтер, а пишет как Дюпор!*
А. С. Хвостов
По поводу оды Хвостова на освящение Казанского собора, 1812
О, храма нового неизреченно чудо!
Хвостов стихи скропал — и, говорят, не худо!
А. С. Хвостов (?)
На перевод ‘Поэтического искусства’ Буало Хвостовым
‘Ты ль это, Буало? какой смешной наряд!
Тебя узнать нельзя: совсем переменился!’ —
‘Молчи! нарочно я Графовым нарядился:
Сбираюсь в маскарад’.
И. А. Крылов
Стихотворец и чорт
(Сказка)
‘Ну, есть ли кто на свете
Несчастнее меня? И не было и нет!’
Так говорил Дамон, поэт,
Сидя один в полночь со свечкой в кабинете,
Вздыхая тяжело и нюхая табак,
Которым вымарал лицо, халат, колпак,
И, с позволения сказать, свои творенья.
‘Кляну день своего рожденья,
Такое горе я терплю!
Уж сорок лет пишу, хвалю себя, хвалю,
Не верит мне никто, как я ни уверяю,
Уж я ли не поэт? не знаю!
По смерти памятник мне, верно, сорудят,
А нынче — посидеть со мною не хотят.
Начну читать стихи — смеются,
Печатаю — не продаются,
Пришлось с Парнаса в петлю лезть,
Чтоб уважение и славу приобресть.
Каких я не искал каналов!
Платил газетчикам, издателям журналов,
Свои сам книги раскупал,
Все раздарил, — а их никто и не читал.
Врагам своим писал в честь оды и посланья,
И в книжных лавках стал предметом посмеянья.
Рад душу Чорту я отдать,
С тем только, чтоб он стал стихи мои читать!’
Едва слова сии Дамон успел сказать,
Чорт страшный вылез из камина.
— Я здесь, условимся со мной.
Что надобно тебе? — ‘Ах, мой отец родной! Садитесь…
Перевел я сцену из Расина. Послушайте…
— О, нет! — Да почему ж? —
Спешу.—
Послушайте, как я пишу,
Не читывали вы такого переводу.
Я вам прочту еще посланье, притчу, оду,
Стишки, ей богу, хороши!
— Мне дело до твоей души,
Дай кровью мне сперва свое рукописанье,—
В стихах? с охотою, чур, слушать наперед!’
Исполнил Чорт его желанье,
Садится, а Дамон берет
Претолстую тетрадь, потеет и читает.
Чорт бедный морщится, зевает,
И ничего не понимает.
Бьет час, бьет два, бьет три, четыре, пять —
Дамон не устает читать.
Прочел трагедию, лирически творенья,
За притчи принялся… Чорт потерял терпенье,
Ушел и никогда назад уж не придет.
Пускай же кто другой так Чорта проведет!
А. Измайлов
Летом 1822 года несколько петербургских литераторов, в том числе и Крылов, нанимали на общий счет дачу близ Руки. Иногда бывали у них и чтения. В этом маленьком обществе прозвали Крылова Соловьем. Вдруг является к ним гр. Хвостов, с стихами певцу-соловью. Ему объявили, что если кто хочет быть членом их общества, тот должен покоряться их правилам, что они готовы его слушать, но за каждое рукоплескание — у них положена с автора бутылка шампанского! Граф Хвостов начинает читать: за каждым куплетом раздается рукоплескание, за каждым необыкновенным стихом, в его роде, опять рукоплескание! — Их началось так много, что автор должен был отплатиться таким количеством шампанского, которое стоило ему довольно дорого.
Граф Хвостов любил посылать, что ни напечатает, ко всем своим знакомым, тем более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда получали от него в подарок его стихотворные новинки. Отвечать похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не затруднялся. Однажды он написал к нему, разумеется, иронически: ‘Пишите, пишите! Учите наших авторов, как должно писать! — Дмитриев очень укорял его, говоря, что Хвостов будет всем показывать это письмо и им хвастаться, что оно будет принято одними за чистую правду, другими, за лесть, что и то и другое нехорошо. — ‘А как же ты пишешь?’ — спросил Карамзин. — ‘Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню, я отвечаю ему: ‘Ваша ода или басня ни в чем не уступает старшим сестрам своим!’ — Он и доволен, а между тем это правда’. — Оба очень этому смеялись!
Однажды только сочинения гр. Хвостова выведи из терпения Дмитриева. Вот по какому случаю. Он ожидал из Петербурга книг, которые обещал ему прислать из чужих краев Д. П. Северин. Получается с почты огромный ящик. Ив. Ив. чрезвычайно обрадовался давно ожидаемой посылке. Открывает с нетерпением — и что же? — множество экземпляров полного издания сочинений гр. Хвостова, и к нему, и с поручением раздать другим! — Чрезвычайно смешно было видеть эту неудачу!
Не могу отстать от гр. Хвостова. — Он так любил дарить свои сочинения и распространять свою славу, что по дороге к его деревне (село Талызино, в Симбирской губернии), по которой я часто ездил, он дарил свои сочинения станционным смотрителям, и я видел у них приклеенные к стенке его портреты. Замечательное славолюбие во всех видах, и феномен метромании!
(М. Дмитриев, Мелочи из запаса моей памяти. // М. А. Дмитриев. Московские элегии. — М. 1985, с. 198,
Подзобок на груди, и подогнув колена,
Наш Бавий говорит, любуясь сам собой:
‘Отныне будет всем поэтам смена:
Все классики уже переводимы мной!
Так я и сам ученым светом
Достоин признан быть классическим поэтом!’
Так, Бавий, так! Стихи, конечно, и твои
На лекциях пойдут — в пример галиматьи!’
И. Дмитриев
На трагедию графа Хвостова,
изданную с портретом актрисы Колосовой
Подобный жребий для поэта
И для красавицы готов:
Стихи отводят от портрета,
Портрет отводит от стихов.
П. Вяземский
Однажды, имея в виду графа Хвостова и его страсть мучить себя писанием своих виршей, а других чтением и выслушиванием их, для чего нанимал секретаря-чтеца, Измайлов в своем журнале тиснул следующее комическое объявление перед отъездом графа в имение:
‘Потребен для отъезда в деревню с одним из плодовитейших здешних стихотворцев слушатель лимфатического темперамента, терпеливого нрава и самого крепкого геркулесного сложения. Явиться в которую либо из книжных лавок, где можно узнать место жительства стихотворца, дающего на комиссию во все книжные лавки свои, никем не покупаемые, снотворные стихотворения, которые потом он сам, через агентов своих, скупает повсеместно и предает огню руками своего мнимого издателя и секретного комиссионера, чтобы иметь право начинать новое издание’.
С этою шуткою вышла комично-трагическая история. Меньшой из братьев-книгопродавцев Заикиных, именно Михаил Иванович, прозванный, Краснонос, парень неглупый, затейливый и подчас остроумный, придерживался чарочки, почему почти постоянно был на каком-нибудь, как говорится, взводе. Пришло ему в голову, разгоряченную пуншиком, с этим объявлением, вырванным из ‘Благонамеренного’, послать какого-то приказного прощалыгу, выгнанного из канцелярии надворного суда, к Хвостову. Экс-приказный затесался как-то прямо к графу в приемную залу и предложил свои услуги для слушания и чтения стихов его сиятельства, не ведая, что уже по этой части на всем готовом содержании и хорошем жаловании давно состоит бывший некогда семинарист, отставленный ветеринар, Иван Иванович Георгиевский, человек, одаренный от природы такою силою, что может не хуже вола выдерживать оды графа стихов так в полтысячи и более. Разумеется, Георгиевский не потерпел конкуренции и поспешил устранить этого искателя. Но приказный не отставал и кончилось тем, что граф принял его к себе, как бы в помощь Георгиевскому. Однако несчастный не долго, не более недели, поблаженствовал в доме графа: он забрался, по оплошности мундшенка, в графский винный погреб и упился там из бочонка, им просверленного, данцигской водкою до того, что мундшенк, к ужасу своему, нашел его там мертвым. Когда происшествие это было доведено до сведения графа, он выдал деньги на приличное для провинциального секретаря погребение и, сказав, ‘De mortuis aut bene, aut nihil’, взялся за перо и написал что-то в роде элегии или идиллии на сюжет ‘Последствия невоздержания’.
Измайлов прожужжал всем уши следующим рассказом. С 1817 года некто Маздорф, живший и служивший в Симбирске, постоянно присылал Измайлову для напечатания кучу прозы и стихов. Вдруг, в 1819 году этот Маздорф прислал Измайлову письмо с уведомлением, что он, Маздорф, лишился служебного места, дававшего ему кусок хлеба, болен, имеет жену и малютку дочь, едва не умирающих с голоду, да еще погорел при этом. Этот бедняк, зная, что в ‘Благонамеренном’ есть особая рубрика ‘Благотворительность’, просил, чтобы Измайлов оповестил в своем журнале об его положении, скрыв его имя. Прежде печатания воззвания в журнале, Измайлов о положении Маздорфа известил графа Дмитрия Ивановича, в это время старик сам был не при деньгах, т. е. как он выражался, ‘затягивал шнурки кошелька’. Не долго думая, граф тотчас же поехал в Сенат, взял в счет своего сенаторского жалования, которое все шло на дела благотворения, 100 рублей и прислал их Измайлову с надписью: ‘Брату во Христе и по Аполлону’. Маздорфа граф в глаза не видал. Пожертвование его по тогдашней ценности денег было не маловажное.
Расскажу теперь об одной довольно забавной, хотя и довольно нелепой, при содействии А. Е. Измайлова, мистификации добродушного графа Д. И. Хвостова. В 1822 году первое апреля было в субботу на страстной неделе. В пятницу, т. е. 31 марта, зашел к Измайлову приятель его, один из братьев Княжевичей — Владислав Максимович, его сослуживец, превеселый малый, заставший его за чтением новых стихов графа Хвостова, заставлявших его помирать от смеха от сочетания невозможных рифм.
— Вы можете умереть от такого истерического смеха, и на душе графа будет ваша смерть, сказал Княжевич.
Слова эти, сказанные в шутку, дали им обоим идею устроить первое апреля графу Хвостову. Долго не думая, люди веселые и довольно молодые, лет 30-ти с небольшим, они тотчас достали в бумажной лавочке траурный бланк похоронного билета с непременными по тогдашней моде, эмблемами смерти и погребенья и при помощи маленькой ручной типографии, бывшей в распоряжении Княжевича, мастерски напечатали билет надлежащего похоронного содержания от имени жены Измайлова Катерины Ивановны, приглашавшей первого апреля его сиятельство графа Дм. Ивановича на вынос тела и погребение супруга ее Александра Ефимовича Измайлова. Билет этот, в конверте, за черною печатью, был отвезен на дом к графу в 6 часов утра в субботу. Известие этот чрезвычайно огорчило графа. Он тотчас отправил на Пески в дом купца Мозенова, где тогда жил Измайлов, — нарочного, чтобы узнать поподробнее, в котором часу вынос, т. к. в билете упущен был час. Разумеется, посланный вернулся к графу с веселым лицом, на котором будто выражались слова первое апреля, и с известием, что Александр Ефимович жив.
(Наши чудодеи: Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода. Сост. Касьян Касьянов [В. П. Бурнашев]. — СПб., 1875, с. 26-29).
Расстроив состояние печатанием своих творений и литературным меценатством (он был ведь большой меценат), Хвостов выхлопотал, еще в царствование Александра I, временное денежное пособие. Александр I, знавший его лично и познакомивший его, как ближайшего родственника Суворова, с королем прусским Вильгельмом III, дал ему несколько десятков тысяч, — по одним сведениям, пятьдесят тысяч, а по другим сто. Государь дал ему эти деньги из жалости, чтобы он выкупил свое заложенное имение. Что же сделал Хвостов? Жена его графиня Аграфена Ивановна обрадовалась и пристала к нему, чтобы он употребил деньги на дело.
Погоди, матушка, — отвечал ей поэт, — прежде всего надо тиснуть мои сочинения новым изданием.
(Е. Колбасин. Певец Кубры, или гр. Д. И. Хвостов. // Время. 1867, No 6, с. 149-150)
Две пародии на басни Хвостова
Паук и гром
Перед окном
Был дом.
Ударил гром
И со стены паук
Вдруг стук,
Упал, лежит,
Разинул рот, оскалил зубы
И шепотом сквозь губы
Вот что кричит:
‘Когда б ослом
Я создан был Зевесом,
Ходил бы лесом,
Меня бы гром,
Тряся окном,
И дом
С стены, не мог стряхнуть’.
Нас чаще с высоты стараются сопхнуть.
И. А. Крылов
Танцовщик
Один Гишпанец
Вел вечно танец,
И день и ночь
Кувыркается, пляшет,
Глазами, головой, рукою, брюхом машет
И с полу не отходит прочь,—
Во всю трясется мочь.
Народ глядит и говорит:
‘Бесовщик!’ —
Неправда, он простой танцовщик.
Ты говоришь ему о братьях, о куме,
О Римских чудесах, о Вавилонском саде,
А у него Фанданго на уме.
Народ глядит и говорит:
‘В разладе Гишпанский ум!’
Напрасен шум!
Гишпанец не дурак, гишпанец не безбожник,
Он на свой вкус художник.
О люди, люди! вы,
Гишпанцы все, увы!
Мы все, коль рассудить, живем без головы.
Гишпанцу танцы,
Заводчику фаянцы,
Скупцу рубли,
Завоевателю клочок земли,
Любовнику приятны глазки —
Не те же ли гишпански пляски?
П. А. Вяземский
Однажды в Петербурге граф Хвостов долго мучил у себя на дому племянника своего Ф. Ф. Кокошкина (известного писателя) чтением ему вслух бесчисленного множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал ему:
— Извините, дядюшка, я дал слово обедать мне пора! Боюсь, что опоздаю, а я пешком!
— Что же ты мне давно не сказал, любезный! — отвечал граф Хвостов, — у меня всегда готова карета, я тебя подвезу!
Но только что они сели в карету, граф Хвостов выглянул в окно и закричал кучеру: ‘Ступай шагом!’ — а сам поднял стекло кареты, вынул из кармана тетрадь и принялся снова душить чтением несчастного запертого Кокошкина.
(Бурнашев. Наши чудодеи, с. 275)
В Летнем саду, обычном месте своей прогулки, граф обыкновенно подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучал чтением этих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми силами старались улизнуть от его сиятельства. Достоверно известно, что граф Хвостов нанимал за довольно порядочное жалование в год, на полном своем иждивении и содержании, какого-нибудь или отставного, или выгнанного из службы чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа. В двадцатых годах таким секретарем, чтецом и слушателем у графа <...> был некто отставной ветеринар, бывший семинарист Иван Иванович Георгиевский. Он пробыл несколько лет у графа, благодаря только своей необыкновенно сильной, топорной комплексии, другие же секретари-чтецы графа, несмотря на хорошее жалование и содержание, более года не выдерживали пытки слушания стихов, обыкновенно кончалось тем, что эти бедняки заболевали какою-то особенною болезнью, которую Н. И. Греч, а за ним и другие петербургские шутники называли ‘метрофобией’ или ‘стихофобией’.
Более удачные из произведений графа Хвостова не пользовались его авторской любовью. Он питал ее к тем из своих стихотворений, которые кто-то очень удачно называл ‘высокой галиматьею’ (sublime du galimatias). К числу этого рода виршеизвержений графа Дмитрия Ивановича принадлежат в особенности изданные им в 1830 году стихи: Холера-Морбус. Они напечатаны были в большую четверку in quarto и заключали в себе ряд ужасающих стихотворных невозможностей. Они были изданы в пользу пострадавших от холеры. Тогдашние газеты, в особенности ‘Северная Пчела’ Греча и Булгарина, подтрунивали над этим великодушным даром его сиятельства и давали прозрачно чувствовать и понимать, что если граф сам не скупит всех экземпляров, продававшихся по рублю… то пострадавшие от холеры не увидят этих денег, как своих ушей.
На этот раз вышло иначе, чем обыкновенно случалось с изданиями графа, т. е. что из публики их никто не покупал и они оставались бы навсегда в книжных лавках, если бы их не скупали секретные агенты графа, секрет которых, впрочем, был шит белыми нитками, почему всех этих агентов графа книгопродавцы знали в лицо, как свои пять пальцев. Напротив, к великому удивлению автора, книгопродавцев и публики, посвященной в тайну чудака-графа, его стихотворение ‘Холера-Морбус’, отпечатанное в количестве 2400 экземпляров, дало в пользу благотворения более 2000 рублей, разумеется, как тогда считали, ассигнационных, что, при тогдашней ценности денег, составляло порядочную сумму. Эти деньги поступили в попечительный холерный комитет, находившийся под председательством тогдашнего генерал-губернатора (тогда еще не графа) Петра Кирилловича Эссена (о котором русские солдаты говорили: ‘Эссен умом тесен’). Граф Хвостов, восхищенный этим успехом, поспешил препроводить к графу Эссену еще тысячу рублей, при письме, в котором упоминалось, что ‘Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главноначальствующему в столице’. Но, на беду, старик граф Дмитрий Иванович не вытерпел и нафаршировал письмо своими стихами. Такой официально-поэтический документ поставил Петра Кирилловича Эссена в тупик, в каковой, впрочем, его превосходительство сплошь да рядом становился. Говорили, что генерал-губернатор, возмущаемый тем, что официальное отношение написано в стихах, хотел было отослать обратно и деньги с просьбою прислать его при отношении по форме. Но его правитель канцелярии, петербургская знаменитость того времени, действительный статский советник Оводов, которому Петр Кириллович, хоть и православный немец, плохо произносивший по-русски, всегда рекомендовал ‘зудить’ (вместо ‘судить’) по законам, — дал своему принципалу благой совет принять деньги, хотя они и присланы при стихотворном письме, которое, однако ж, несмотря на массу разных рифм, представляет чистейшую прозу. Письмо графа было тотчас занесено во входящий реестр и, как следует, занумеровано журналистом генерал-губернаторской канцелярии.
На вопрос графа: ‘Читали ли вы мое стихотворение ‘Холера-Морбус’?, каждый спешил отвечать: ‘Как же, читал’, зная, что в случае отрицательного ответа граф тотчас же стал бы читать те места, какие сам считал превосходнейшими, заставив своего спутника-секретаря взять от одного из следовавших за ними по пятам лакеев-гайдуков экземпляр этого творения, везде носимого графом, и держать перед ним, пока он читает. Такой ответ вместе и радовал и огорчал графа: радовал потому, что такая известность его произведения льстила его самолюбию, огорчал оттого, что не находил слушателя в то время, как его сильно подмывало читать свои стихи и упиваться звучностью рифм — он всегда утверждал, что рифмы его звучны.
Нашелся, однако ж, юноша, известный теперь под именем старосветского петербуржца и подписывающий свои ‘Петербургские воспоминания’ буквами В<ладимир> Б<урнашев>, который поступил иначе. Этому юноше в то время было всего семнадцать лет, по тогдашним понятиям он был мальчик, находившийся, однако ж, на действительной службе, хотя ему гораздо естественнее было бы слушать лекции университетских профессоров. Этот-то свеженький белокурый мальчик попался в старческие когти графа-метромана, и попался потому, что на стереотипный вопрос графа, читал ли его новое творение, не нашелся сказать решительно, что читал уже знаменитые стихи на холеру, а спроста брякнул, что еще не читал, этот ответ ввел его в большую беду. Надо сказать, что этот юноша в ту пору, кроме канцелярской службы, был сотрудником,— разумеется, con amore, так как тогда об ином сотрудничестве никто и не помышлял,— маленькой воскресной французской бомондной газетки ‘Furet’ (Хорек), издававшейся молодым еще человеком французом Сен-Жульеном. В этой газетке наш В<ладимир> Б<урнашев>, между прочим, печатал свои comptes rendus о тогдашней текущей литературе и журналистике. Известность этих литературных на французском диалекте отчетов дошла, к беде В<ладимира> Б<урнашева>, и до известного, плодовитейшего стихокропателя, маститого графа Дмитрия Ивановича Хвостова, печатными виршами которого всегда битком набиты были карманы его светло-серого с анненскою звездою фрака, испачканного на воротнике сзади пудрой, а спереди табаком, так и карманы двух сопровождающих его сиятельство гайдуков в синих ливреях с малиновыми воротниками и обшлагами, покрытых золотыми широкими галунами. Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший своею густо напудренною головою, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся им на все возможные и почти невозможные случаи…
Но возвратимся к злосчастному В<ладимиру> Б<урнашеву>, попавшемуся в Летнем саду графу. Как ни лавировал он, но отделаться от стихомана не мог. Старец замучил его своими стихами, отзываясь при этом с восторгом (разумеется, поддельным) об его статьях во французском листке ‘Le Furet’ и приглашая к себе в гости…
В одно утро, в воскресенье после обедни, перед зеленовато-табачного цвета (как и теперь) домиком с мезонином Глотова остановилась светло-голубая карета, запряженная гнедо-пегой четверкой цугом с форейтором на передней правой уносной лошади. Два ливрейных лакея в синих сюртуках с малиновыми воротниками и обшлагами, с золотыми галунами на треугольных шляпах и капюшонах, соскочили с запяток. Один стал у дверец лазоревой кареты, другой вошел во дворец и направился по деревянной лестнице в мезонин. Он подал В<ладимиру> Б<урнашеву> визитную карточку графа со словами, написанными на ней красными чернилами: ‘Не откажите, молодой писатель (хорош писатель — 17 лет!), потешьте старца, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов’. Отнекиваться было уже невозможно, и злосчастный В<ладимир> Б<урнашев>, накинув шинель и взяв шляпу, поехал в графской карете вместе с его сиятельством…
Дома граф не мог утерпеть, чтобы не прочесть ему стихотворений, только что написанных им, в чем удостоверяла свежесть чернил. Перед окончательным распрощанием добрый старичок взял с своего юного слушателя слово, что он будет у него скоро, и при этом, спросив: ‘А вы, мой юный друг, имеете мою ‘Холеру Морбус’?’ и получив отрицательный ответ, тотчас присел к столу и что-то собственноручно настрочил своими крайне некаллиграфическими каракулями. Затем, встав от стола, граф снабдил своего гостя экземпляром своей ‘Холеры-Морбус’, изданной в виде тетради in quarto…
При выходе на улицу В<ладимир> Б<урнашев>, в те годы плативший дань светским веселостям, вспомнив, что ему в этот вечер предстоял балик, на который немыслимо было явиться в цветных перчатках, зашел за палевыми перчатками в знакомый ему модный магазинчик г-жи Дювилье на Невском проспекте, против Гостиного двора, в доме Рогова. Взяв перчатки и не зная, куда деваться с хвостовским свертком, отправляясь обедать в гости, В<ладимир> Б<урнашев> оставил в магазине этот сверток с печатными стихами о холере и рукописным посвящением, сказав, что если завтра он не зайдет мимоходом, возвращаясь из своего департамента, за этою огромною, напечатанной на веленевой бумаге тетрадищею, то хозяева магазина вправе en faire de choux et des raves, т. е. сделать все, что им заблагорассудится.
Через пять или шесть дней после этого случая В<ладимир> Б<урнашев> получил от графа Дмитрия Ивановича записку с приглашением его на следующий вечер чаю откушать. Забыв совершенно о существовании стихотворной печатной тетрадищи с лестным на ней сиятельным посвящением, он отправился в Сергиевскую, где был принят, надо правду сказать, с распростертыми объятиями и за серебряным самоваром угощен несколькими чашками (в это время в стаканах пили чай только караульные офицеры на гауптвахтах) хорошего чая со сливками и вдобавок еще с отличными домашними печеньями… Граф стал очень любезно говорить своему молодому гостю о стихах, какие он ему подарил в воскресенье на той неделе со своим посвящением. Платя дань вежливости, но не правде, В<ладимир> Б<урнашев> отвечал, что это сочинение занимает первое место в его библиотеке, а посвящение, начертанное рукою автора, приводит в восхищенье его родных. Но тут юноша был жестоко наказан за свою бесстыдную ложь, потому что граф Дмитрий Иванович, хотя и несносный маньяк с своим несносным стихотворством, был вполне светским и порядочным человеком. С любезной усмешкой он сказал юному В<ладимиру> Б<урнашеву>: ‘Видно, у вас, в Петербурге, возобновились чудеса Калиостро. Вы, молодой человек, говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она очутилась у меня здесь’. И он подал гостю эту злополучную тетрадь, вынув ее из выдвижного ящика старинного переддиванного стола. В<ладимир> Б<урнашев> готов был провалиться сквозь землю и покраснел, как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня Татьяна <Аграфена -- сост.> Ивановна купила какую-то материю в магазине Дювилье, и товар этот, разумеется совершенно безнамеренно, завернули в знаменитую тетрадь. Граф поручил переплетчику разгладить эту тетрадь, но не отдал ее виновному В<ладимиру> Б<урнашеву> обратно, говоря, что отдаст ее только после того, как В<ладимир> Б<урнашев> подарит его не одним, а многими своими посещениями.
Граф Дмитрий Иванович любил жертвовать экземпляры своих стихотворений многими сотнями экземпляров, воображая, что пожертвования эти принесут пользу нравственную. Но выходило часто, что эти экземпляры получали назначение, далеко не способствовавшее делу просвещения. Так, например, граф пожертвовал несколько сот экземпляров своей поэмы на наводнение 1824 года, под названием: ‘Потоп Петрополя 7-го ноября 1824 года’ в пользу Российской Американской Компании. Все эти экземпляры была правлениями компании отосланы на остров Ситху для делания патронов.
Тексты в настоящем издании печатаются в соответствии с современными нормами орфографии, в ряде случаев сохранены характерные особенности орфографии и пунктуации Хвостова (например, ‘Лев состаревшейся’ вместо ‘состарившийся’).
Из ‘хвостовианы’. Дюпор — петербургский танцовщик.
Хвостов Александр Семенович (1753-1820) — двоюродный брат Д. И. Хвостова, стихотворец и переводчик, автор шутливых стихов, в т. ч. оды ‘К бессмертию’ (‘Собеседник любителей русского слова’, том X, стр. 165). Председатель III разряда ‘Беседы любителей российского слова’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
