Н. А. Тэффи
Из Фиолетовой тетради II
КОММЕНТАРИИ
Из Фиолетовой тетради II, Тэффи, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 3: ‘Городок’.
М., Лаком, 1998.
…Странно мы относимся к словам ближнего своего. И никому в голову не приходит, что, в сущности, так относиться нельзя, что пора, наконец, пересмотреть этот вопрос и в корне изменить.
Вот вы встречаете у входа в метро мало знакомого вам человека. Человек этот приостанавливается и приветливо, но, конечно, с горячим любопытством спрашивает:
— Как ваше здоровье?
И что же получает он в ответ? Короткое, идиотское ‘мерси’. И при чем тут мерси? Неужели трудно удовлетворить желание этого милого человека и рассказать ему то, что ему так хочется знать? Отвести его немножко в сторону и начать задушевно и просто:
— В детстве, мол, хворала я часто желудком, потом, очевидно, под влиянием здорового режима деревенской жизни, организм мой окреп. В тысяча девятьсот первом году перенесенный мною тиф оставил следующие осложнения: во-первых, что касается кишечника…
Если молодой человек вырвется от вас и вскочит в свое метро, вы не должны, воспользовавшись тем, что он торопится, считать свою задачу по отношению к нему выполненной. Вы должны разузнать его адрес и написать ему все подробно или же постараться созвониться с ним по телефону и изложить устно.
Что касается меня, — я верю людям. Если у меня спрашивают: ‘Что вы поделываете?’ — я никогда не позволяю себе отделаться какой-нибудь оскорбительной ерундой, вроде: ‘Да ничего, помаленьку’.
Ну какое представление может человек получить о моем времяпрепровождении от ‘помаленьку’! Ведь форменный вздор. Если он хочет знать, как я поживаю, я ему это и сообщу. Подробно, толково, — скрывать мне нечего.
— Сегодня утром зашивала дырку на чулке. Потом искала левую перчатку. Перчатки не нашла, но нашла шоколадину. Конечно, съела. Потом прачка принесла белье. Двух платков не хватало. Я ей говорю: ‘пуркуа’ {почему? (фр.).}? Потом разбила стакан…
Уверяю вас, что любой человек сможет вполне удовлетворить самое голодное свое любопытство, если прослушает описание моего утра. Надо быть внимательным к потребностям ближнего своего. Раз спрашивает — верьте, что ему это нужно знать.
Я верю. Я вообще верю ближнему своему. Порою это очень тяжело, но я верю.
Получила на днях письмо:
‘Дорогой друг, мы в страшном отчаянии, что не можем быть у вас в пятницу, так как в четверг уезжаем на юг’.
Как меня это расстроило! Не то, что они не придут. Это-то пустяки, я-то без них обойдусь. А вот их жалко. Люди в полном отчаянии. И какой тут юг спасет, когда нет спокойствия и на душе тяжелый мрак. Синее небо, сверкающее море, ликование весенней природы, веселая нарядная толпа — все это только раздражает, на этом радостном фоне только выпуклее выступит тоска и душевное угнетение. Им бы легче было, если бы они уединились куда-нибудь в дикие скалы, где плачут чайки и глухо рокочет прибой. И нет около них преданного человека, который научил бы их, как избыть, как изжить горе, и удержал бы от малодушного и рокового шага, когда на вершине скалы или у обрыва над бездной мелькнет у них мысль:
‘А что, если… одно движение и…’
Как все это тяжело! Милые, бедные… Как я за них боюсь!
А вот недавно — казалось бы, пустяк, а вместе с тем…
Поручили мне предложить одному банкиру билет на благотворительный вечер.
Банкир спросил, сколько стоит, но я еще не успела ответить, как он воскликнул:
— Ого! как дорого!
Потом сказал:
— Я подумаю и потом вам сообщу мое решение по телефону.
— Да у меня нет телефона.
— Так я напишу.
— А вы знаете мой адрес?
— Ну, это уже пустяки. Я разыщу общих знакомых и от них и узнаю — очень просто. Словом — я подумаю.
Какой милый! Сколько берет на себя.
И вот каждый вечер, как только останусь одна, рисуется мне картина: пышно убранный стол. Нарядные люди пируют. Гремит музыка. И среди них один не поддается общему веселью. Он бледен, рассеян. Видно, что неотвязная мысль не дает ему покоя. Это он — мой банкир.
— Еще телятины, — предлагает ему кокетливая хозяйка дома.
Он даже не слышит. Как далеки от него всякая телятина, всякий разгул и наслаждение жизнью. В ответ он молча сжимает виски и прикладывает салфетку ко лбу.
— Миша, — шепчет ему жена, — ты утираешься шарфом мадам Гуртовник, — что с тобой?
— Молчи, я думаю… Я обещал подумать о билете, и я думаю…
А кругом декольте и шампанское. И вот вижу я другой вечер.
Уютный домашний очаг. Банкир с семьей сидит у камина. Тут же в роскошном сервизе дымятся кофе, чай, шоколад и какао. Беспечно резвятся дети. Преданно улыбается жена. Но банкир угрюм. Машинально окунает он свой палец в чужую чашку и отряхает пепел сигары в вазу с вареньем.
— Отошли детей, — говорит он жене. — Мы должны наконец решить.
Детей уводят.
— Я все понимаю, — говорит жена. — Как быть? Покупать билет или нет? Какую цену назначила эта дурища?
— Двадцать франков. Как быть? Думаю уже три недели. Время идет! Время бежит!
— Откажемся от поездки в Ниццу и купим билет.
— А твои бедные нервы, которые так хорошо отдохнули бы под южным солнцем? Уж лучше продать имение.
— А наша любовь, которая окрепла бы на почве собственных лугов? Может быть, можно уплатить ей векселями?
— Ты рассуждаешь, как женщина. Что ты понимаешь в банковских операциях?
— Миша, подожди, может быть, какая-нибудь неожиданность спасет нас. Может быть, она успеет за это время умереть. Скоропостижно. Я не желаю ей больших страданий — пусть скоропостижно.
— Увы! — вздыхает мой банкир, — у нее вид был очень крепкий. Она при мне съела четыре пирожка и еще говорила: ‘У меня сегодня что-то нет аппетита’. Нет, на это рассчитывать нельзя.
— Миша! Да ты, наконец, можешь отказаться от билета.
— Эта мысль уже приходила мне в голову, но… это же нельзя решить так сразу. Надо как следует обдумать, взвесить.
— Ты погубишь свое здоровье! — отчаянным воплем вырывается из груди жены давно терзавшая ее мысль.
Он горько усмехается.
— Жизнь, дорогая моя, не соткана из одних беззаботных радостей. Иди, малютка, смежи свои вежды, а я буду думать до утра. Иди и прикажи подбросить дров в камин — меня давно знобит…
Он думает. Я, подлое беспечное существо, погашу сейчас лампу и буду спать, а он… Я плачу — это правда, но что стоят мои скупые слезинки в сравнении с его страданиями!
И зачем это я сделала?
Я даже поделиться ни с кем не могу моими душевными терзаниями. Я окружена поверхностными, легкомысленными людьми. Они скажут:
— Ха-ха! Да он ответил, что подумает, просто, чтобы от вас отвязаться, а вы-то распустили сантименты.
Как я могу допустить такую грубую мысль? Поверить такому вздору? Такой клевете?
Я знаю, что он, мой банкир — думает. А я — я за него страдаю. Каждому свой крест.
В душе звенят слова романса: ‘…тебя обнять и плакать над тобой!’.
Время! Время! Прибавь ходу! Беги скорей! Ибо тают силы!..
Из фиолетовой тетради II. Впервые: ‘Возрождение’. — 1927. — 30 января. — No 607. — С. 2.
…слова романса ‘…тебя обнять и плакать над тобой’… — имеется в виду романс на стихи А. А. Фета ‘Сияла ночь. Луной был полон сад…’, где вторая и четвертая строфа заканчиваются строкой ‘…тебя любить, обнять и плакать над тобой’. Стихотворение из сборника ‘Вечерние огни’ (М. — 1883), написанное 2 августа 1877 г., положено на музыку несколькими композиторами, наиболее известен жестокий романс Ширяева.