Из дневников, Голлербах Эрих Федорович, Год: 1941 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Михаил Кузмин и русская культура XX века

Ленинград, 1990

M. A. КУЗМИН В ДНЕВНИКАХ Э. Ф. ГОЛЛЕРБАХА

Предисловие и публикация Е. А. Голлербаха

Русская культура первых десятилетий двадцатого века богата многими именами, но есть среди них такие, без которых ее точный портрет едва ли получится. К их числу принадлежит и имя Эриха Федоровича Голлербаха (1895—1942?) — искусствоведа, литературного и художественного критика, специалиста по русскому дореволюционному и советскому изобразительному искусству, исследователя творчества В. Серова, М. Добужинского, Н. Рериха, Г. Нарбута, Б. Кустодиева, Д. Бурлюка, Н. Альтмана и других художников. Перу Голлербаха принадлежит также целый ряд интересных литературоведческих трудов о творчестве В. Розанова, А. Волынского, Ф. Сологуба, А. Толстого, Д. Бурлюка и других писателей. Особое значение этих работ заключается в том, что их автор нередко был лично знаком с мастерами, чьи произведения он брался анализировать. Это обеспечило многим его публикациям дополнительное документальное качество.

В полной мере названная черта характерна и для той части наследия Голлербаха, которая связана с именем М. А. Кузмина.

Точная дата близкого знакомства двух писателей неизвестна, однако есть основания полагать, что произошло это в конце 10-х или в самом начале 20-х годов в петроградском Доме литераторов.¹ Опыт личного общения с Кузмнным определенным образом повлиял на восприятие Голлербахом литературного творчества старшего коллеги: ‘Больше всего я люблю встречаться здесь с Кузмнным, — читаем в одном из черновиков Голлербаха, письме-зарисовке об обитателях Дома литераторов. — Вы помните, как мы упивались его стихами, как мы оба заочно полюбили его за то, что он принес в поэзию русскую такую неслыханную нежность и тонкий вкус. Теперь, узнав его, я думаю, что он даже больше своих стихов (это бывает очень редко), потому что они, конечно, не исчерпывают присущей ему особенной ‘мудрости’ — не той философской мудрости, которая излагается в тяжеловесных томах, на сотнях страниц, а той легкокрылой и светлой мудрости, которая побеждает горечь познания духовным весельем и озаряет радостью самые темные недра души. Здесь, на Бассейной, мои встречи с ним беглы и кратки, он лучше раскрывается у себя дома. О ‘домашнем’ Кузмине я напишу Вам в другой раз &lt,…&gt,’.²

Это — из неопубликованного, но есть и печатные работы Голлербаха, в которых мы также можем прочитать о причинах высокой оценки им творчества Кузмина.³ В одной из статей 1922-го года Голлербах назвал трех наиболее, на его взгляд, значительных поэтов ‘петербургской школы’: Ахматова, Кузмин и Гумилев. Причем поэзию Кузмина он поставил наиболее высоко: ‘&lt, … &gt, широкая эрудиция, настоящая, не напрокат взятая, культура Кузмина дали ему возможность развернуть свою тему так, что она стала неповторимой и единственной по разнообразию и великолепию своих мотивов’,⁴

Культурность и ‘духовное веселье’ наиболее привлекали Голлербаха в творчестве поэта. Рефлективно этот интерес перенесся и на творчество других литераторов круга Кузмина — А. Д. Радловой, Ю. И. Юркуна, К. К. Вагинова и других. В исканиях писателей-‘эмоционалнстов’ Голлербах, по-видимому, не без основания обнаружил своеобразное продолжение и даже развитие некоторых эстетических принципов В. В. Розанова. Критически отзываясь о литературном качестве конкретных произведений названных авторов,⁵ он, тем не менее, доброжелательно и с интересом следил за творческими усилиями, которые предпринимались этими писателями и, как казалось, многое обещали.

Проявлением этого интереса, в частности, стало значительное число дневниковых записей об авторах ‘группы Кузмина’. Хотя Голлербах и не ставил перед собой задачи быть биографом писателей этого круга, в его дневниках мы можем найти много характерных подробностей о них.

В семье Э. Ф. Голлербаха сохранилась лишь часть дневников, которые он вел на протяжении многих лет, а именно — семь толстых тетрадей, записи в которых хронологически охватывают период с января 1935 года по октябрь 1941 (есть перерыв — с конца 1935 г. до осени 1936 г.). Таким образом, в дневниках отражено лишь менее года жизни М. А. Кузмина, — ее последний период. Дневники остальных пяти лет — последних лет жизни самого Голлербаха — также содержат фрагменты, относящиеся к личности Кузмина, но это уже, по преимуществу, краткие воспоминания о покойном писателе или записи воспоминаний близких ему людей.

Настоящая публикация не является исчерпывающей по своей полноте, однако она сообщает дополнительные сведения о жизни, творчестве, пристрастиях и окружении замечательного художника.

¹ Но уже до этого, по-видимому, они встречались у В. В. Розанова (см.: Голлербах Э. В. В. Розанов: Жизнь и творчество. Пб., 1922. С. 84).

² Рукопись хранится в личном архиве Э. Ф. Голлербаха.

³ Вот лишь некоторые из публикаций Голлербаха о Кузмине: Очаровательный шарлатан: (‘Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро’) [Рец.] // Жизнь искусства. 1919. 26 июня, М. А. Кузмин // Вестник литературы. 1920. No 8 (20). С. 7, Юбилейный вечер М. А. Кузмина // Жизнь искусства. 1920. 5 октября, Михаил Кузмин: [Портрет]: [Стихотв., 1921] // Смена вех. 1921. 26 ноября. No 5. С. 21, М. Кузмин. Вторник Мэри. Представление в трех частях для кукол живых или деревянных. Изд. ‘Петрополис’. 37 стр. Петроград, 1921: [Ред.] // Книга и революция. 1921. No 12. С. 42, Радостный путник: (О творчестве М. А. Кузмина) // Книга и революция. 1922. No 3(15). С. 42—45, Стрелец: [Рец. на 3-ю книгу альманаха. СПб., 1922.] // Россия. 1922. No 2. С. 28, А. Я. Головин и М. А. Кузмин: [Послесл. к публ. стихотв. М. Кузмина ‘Орфей’, 5 июня 1930] // Литературный современник. 1941. No 4. С. 59.

⁴ Голлербах Э. Петербургская Камена: (Из впечатлений последних лет) // Новая Россия. 1922. No 1. С. 87.

⁵ См., например: [Голлербах Э.] Анна Радлова. Корабли. Изд. ‘Алконост’. Петербург. 1920: [Рец.] // Вестник литературы. 1921. No 3 (27). С. 9.

&lt,Февраль 1935 г.&gt,

Приобрел отличную цветную репродукцию ‘Аиадиомены’ Боттичелли (‘Рождение Венеры’) и поставил ее (на время) так, чтобы постоянно видеть ее &lt,…&gt, Из всех ‘возрожденцев’ Боттичелли мне особенно близок.

‘Средь многих знаменитых мастеров

Лишь одного, ах, сердце полюбило’,

— как молвил Гумилев о Фра Беато Анджелико да Фьезоле.

Такую же нежность к Сандро Филипени чувствовал Головин. У него висела в столовой цветная репродукция ‘Мадонны с младенцем и тремя ангелами’ (круглая композиция с драпировкой, та, что в миланской ‘Амвросиане’).

Любовь к Боттичелли и, вообще, к мастерам Возрождения — едва ли демократическое свойство. Изогиз предпочитает печатать хромотипии с ультра-‘литературных’ картинок Бродского, Маковского, Авилова, Владимирова и tutti quanti. A какое большое воспитательное дело мог бы он совершить, знакомя с живописью Ренессанса! Или для ‘большинства’ это был бы ‘не в коня корм’?..

‘Что не по вкусу, нет в том пользы’, — как говорится в ‘Укрощении строптивой’.

Есть формы искусства, для понимания которых нужно созреть: в юности, лет двадцать тому назад и я был глубоко равнодушен к мастерам Ренессанса и находил их ‘скучными’. На фоне XV века Боттичелли кажется человеком, опередившим свою эпоху — в нем есть нервность, утонченность, что-то от хорошего декаданса — от ‘высокого декаданса’, если позволительно такое contradictio in adjecto в термине.

Патер утверждает, что Боттичелли принял именно то, что Данте отвергнул, как недостойное ни ада, ни рая, — тот ‘средний мир’, в котором пребывают люди, не участвующие в великой борьбе, не решающие великие судьбы, но горящие священно-бесцельным пламенем творчества и способные на великие отречения. Для меня в этом прелесть Боттичелли. Тут не ‘золотая середина’ (удел мещан), а единство противоположностей, алогическое совмещение ‘да’ и ‘нет’. Если верно, что даже Богоматерь Боттичелли ‘одна из тех, кто ни с Иеговой, ни с его врагами’, — тем лучше! А мы (в розановском смысле) разве не такие, — разве мы не из тех? Впечатление утраты, невыразимой печали, исходящее от ‘Primavera’ и ‘Анадиомены’, — как оно много говорит нам, ‘душам, недостойным ни ада, ни рая’, по слову Данте. Это — наша печаль и наше одиночество. Если флорентийское кватроченто — колыбель и могила искусства Возрождения, то один Боттичелли встает из этой могилы, как зачинатель нового мироощущения. Душа его как хрустальная чечевица, одна сторона которой — христианство, другая — язычество: тут двуединство Ренессанса особенно разительно. И мы видим мир сквозь такое стекло, а не сквозь голубое или красное стеклышко, пригодное разве только для балкона современного мещанина.

Примечателен новый канон женской прелести у Боттичелли: в сущности, ничего античного. Маленькие, низко расположенные груди, сильно покатые плечи, высокий таз, длинные руки и ноги. Большие лбы и довольно изрядные носы. Bella Simonetta — Симонетта Каттанео из Генуи — подруга Джулиано Медичи, заколотого ножом наемного убийцы, — казалась ему образцом женского очарования (кроме портрета, она в картине ‘Венера и Марс’?). Любил ли он ее, мы не знаем, но он явно любовался этим длинным носом, этой длинной шеей и пологими плечами &lt,…&gt,. Мне помнится, что Боттичелли был среди тех фотографий с картин Ренессанса, которые висели в кабинете Анненского (теперь они у его сына) и в кабинете Кузмина (до тех пор, пока их не вытеснили бесчисленные акварели Гильдебрандт). Это очень показательно.

[Тетр. 1, с. 38—42]

&lt,Март 1935 г.&gt,

Был у М. А. Кузмина, только что вернувшегося из больницы. Прежде всегда сидевший дома в полушубке, он теперь почему-то облачается в белый пикейный пиджачок. Я восхищался его ‘Шелковым дождем’ (в ‘Эпохе’, 1918),— он конфузился, но потом сказал: ‘я знаю, многие не любят моей ‘простой’ прозы’, признают только стилизованную, но я думаю, что проза у меня вообще не плохая’.

В сравнении с этой ‘неплохой’ прозой все кропания разных Козаковых, Слонимских, Семеновых, Брыкиных и пр. кажутся деревом, еле поддающимся топору.

[Тетр. 1, с. 60]

&lt,Июнь 1935 г.&gt,

9-го звонок Юркуна: Мих. Алекс, зовет к себе, очень просит непременно придти. Обещал быть в 9 ч. (на 10 ч. уговорился о встрече с Никитиным). Прихожу: Кузмин смертельно бледен, говорит с трудом, еле встает со стула. Я испугался: неужели он настолько плох, что позвал меня проститься? Встретил очень нежно, благодарил за то, что я собрался. Юркуну я подарил большую лупу (у меня была лишняя), а он мне два любопытных рисунка (подкрашенных) — его и Кршижановского. Можно назвать это и меною.

Пришла Ольга Ник. и какой-то ‘Левушка’ {Л. Л. Раков (Прим. ред.).} (эрмитажник, я забываю его фамилию, хотя не раз встречал у А. Д. Радловой и у Кузмина). Внезапно был устроен изысканный и довольно пьяный ужин. ‘Мы вас не отпустим ни за что’. Пришлось остаться и я не пожалел об этом, ибо М. А. читал свой текущий дневник, исключительно интересный.

Каждый кусок дневника состоит из воспоминаний о прошлом или размышлений на темы искусства и литературы, и несколько строк о минувшем дне — где был, что делал, кто приходил, что случилось. Все это сделано в удивительно тонкой, непринужденной форме, в особом ‘кузминском’ стиле, который здесь еще острее, чем в беллестристике. Это — настоящее искусство, и я давно так не наслаждался, как слушая кузминский дневник. Никитину позвонил, что не могу придти и прошу не считать невежею, — обещал придти завтра.

Обилие вина помешало мне запомнить, как следует, то, что я слышал: помню только, что я положительно впитывал в себя музыку кузминского рассказа, эти сплетения обыденного и смешного с высоким и важным. Помню отрывок о Боттичелли, совсем по-новому освещавший фигуру великого мастера, и лукавую оговорку: ‘немножко смешно в наши дни заниматься Боттичелли, которого все знают вдоль и поперек, и не заниматься, скажем, проблемой подготовки кадров, о которой никто ничего не знает’ (записываю точно по смыслу, но не буквально). Тут под ‘всеми’ разумеется, конечно, круг ‘мудрецов и поэтов’.

О каком-то хозяине дачи в Озерках (в 1902-1903 гг.): ‘робкий мужчина, проживший до сорока лет, как ландыш’. О каком-то семейном доме: ‘Там было интимно и уютно, как в казарме, тюрьме или Пажеском корпусе’.

Юркун прервал чтение заботливой укоризной: ‘Майк, может быть, довольно, не утомляйтесь’.

На стене с акварелями О. Н. Гильдебрандт появился прелестный маленький этюд (маслом) обнаженной девушки,— он слывет за произведение ‘ученика Ренуара’. У Юркуна еще две интересные новинки: ‘Курильщики опиума’ Клода Фаррера, первое франц. издание с автографом и второй том мусагетовских ‘Стихотворений’ Блока с неизданными стихами Ахматовой (ее автограф) на титуле (обе книжки куплены по 2 р. — в Книжной лавке писателей, явно проморгавшей эти интересные автографы). Очень мила у Юркуна акварель, изобр. Гофмана у постели его больной жены (он склонен видеть в этом листке произведение самого Гофмана).

Под конец, как всегда бывает на ‘играх Вакха’, разговор стал прыгать и перекатываться туда-сюда: тут и спор о преимуществе тех или иных полей фетровых шляп, тут и письмо молодого моряка матери (1830-х годов, с прелестными пояснительными рисунками), тут и жалобы Левушки на ужасные, модернистическпе и декадентские формы античного стекла, которым он сейчас занимается в Эрмитаже (в прикладном искусстве античности можно встретить образцы крайней безвкусицы). Ольга Николаевна и Юркун безуспешно пытались изобразить меня в профиль.

[Тетр. 1, с. 85-89]

&lt,27 сентября 1936 г.&gt,

27-го по приглашению Юркуна (?) провел вечер у А. Д. Радловой. &lt,…&gt,

Юркун читал свои заметки, которые вел во время поездки в Новгород и пребывания там. Это довольно неожиданное литературное выступление столько лет безмолвствовавшего автора ‘Шведских перчаток’ было интересно воспоминаниями о Мих. Ал. Кузмине.

Некоторые страницы очень удачны, часто в них слышится голос Кузмина, а когда Ю. читает его стихи, то это совсем похоже на кузминскую манеру чтения стихов.

Потом вспоминали о М. А. ‘коллективно’.

В ‘списке книг’, который он периодически составлял,— книг, особенно ему дорогих (‘взял бы с собой в путешествие’), обычно были Гомер, Данте, Шекспир, Гете и др., но не было Пушкина — не оттого, что он как бы ‘носил его в себе’: Пушкин — ‘подразумевался’. Отрицательно относился К. к творчеству Горького, Ромена Роллана и Стефана Цвейга, как ‘типичных пошляков’ (А. Д. поддержала эту оценку, я вступился за Цвейга). &lt,…&gt,

[Тетр. 2, с. 29-31]

&lt,Октябрь 1936 г.&gt,

&lt,…&gt, Навестил Ю. Е. Кустодиеву, купил у нее два акварельных этюда и рисунок (портретик М. А. Кузмина).

[Тетр. 2, с. 36]

&lt,Декабрь 1936 г.&gt,

А. Д.: ‘Вы ошибаетесь, считая, что я прежде всего придаю значение общественному весу людей. Я сама раздаю чины и знаки отличия’.

Так ли? М. А. Кузмин говаривал, что ему решительно все равно, кто ‘там, наверху’ — ‘пускай нами управляет хоть лошадь, мне безразлично’. С лошадью, даже самой породистой, он не стал бы заигрывать и не стал бы ржать ей в угоду А. Д., правда, тоже не ржет, но об ‘овсе’ отзывается одобрительно и ‘лошадиные фамилии’ почитает.

[Тетр. 2, с. 63]

&lt,Январь 1937 г.&gt,

Встреча Нового Года в Доме писателя. &lt,…&gt, В четвертом часу ночи я позвонил А. Д. Радловой и услышал: ‘Если вы меня любите, вы сейчас же придете’. &lt,…&gt, Пошел. Встречен был очень ласково. Какой-то маленький мужчина артистически играл на гитаре и хрипловато пел. А. Д. просила петь еще и еще (‘Изумительно, потрясающе’). Певец ответил: ‘Вы просите песен — их нет у меня’. Сильно охмелевший Юркун брякнул: ‘И не нужно, довольно’. О. Н. испуганным шепотом: ‘Юрочка, что вы такое мелете?!’

Меня спрашивали, как была одета Ек. Конст. Лившиц. Я не помнил и мог сообщить только, что Бенедикт много танцевал о ней, гордо неся по зале свое брюшко. О. Н. вспомнила, что Мих. Алексеевич всегда интересовался дамскими туалетами и подробно о них рассказывал. &lt,…&gt,

[Тетр. 2, с. 64—66]

Просматриваю перекидной календарь за прошлый год — перед тем, как его сжечь. В сущности, это — документ, имеющий бытовой интерес, — это — зеркало повседневности, калейдоскоп маленьких событий. Эти записи почти ничего не скажут ‘непосвященному’, но сколько за ними событий, встреч, разговоров, тревог и надежд!

Вот несколько листков:

15.II. Позвонить Успенскому. 8 ч. — к Лукомскому. Найти пушкинские клише.

Завтра именины А. Д. Библиотека. Берлянд о Гете (‘кто это?’). Степанов. Костенко. Пушкинский Дом.

21.II. ‘Я вас любил. Любовь еще быть может…’ Предл. Нюрину ‘Воспоминания’ Головина и книгу о Конашевиче. 6—7 ч. — 1 терапевтическое, 5-я палата — Кузмин. Веч. позв. Десницкому. Кино. Степашкин, Рубашкин и Мордашкин.

23.II. Пушкинский Дом. Юркун: Пуни, Рерих, Кустодиев. Придет обойщик. Е. И. Кршижановский. Нарезать стекла. Твердо ограничить мены репродукциями. Соломонов об Оск. Клевере (ничего не знает!) и Клевер о Рудакове (то же!).

3.III. Типография. ‘История гражд. войны’. Совещ. у Десницкого. Позв. Кустодиевой. Маяковский. Подсчет листов.

5.III. 2 ч. — похороны Кузмина. За гробом Уайльда шли 7 чел., не все дошли до кладбища. Письма Брюсова. ‘Лит. Совр.’.

9.III. Русский Музей. Как он не боится, что его похоронят в красном гробу, под рев скверного оркестра… 3 ч. заседание. &lt,…&gt, Et cetera.

[Тетр. 2, с. 68—69]

&lt,Сентябрь 1937 г.&gt,

Человеческое скудоумие проявляется особенно разительно в оценке чужих поступков. Наивность, доверчивость, ослепленность тут особенно раскрываются. А хотелось бы сказать всем недомыслящпм, всем ретивым (часто, впрочем, лицемерным) судьям словами каноника Мори из ‘Крыльев’ Кузмина:

‘В каждом поступке важно отношение к нему, его цель, а такоюе причины, его породившие, самые поступки суть механические движения нашего тела, не способные оскорбить никого, тем более Господа Бога’.

[Тетр. 3, с. 9—10]

&lt,24 января 1938 г.&gt,

24-го провел вечер у Юркуна, смотрел бесчисленные рисунки и акварели бывших ’13-ти’. &lt,…&gt, О Лавр&lt,овском&gt,: он когда-то (в 1922 г.), незадолго до женитьбы на Е. Г., делал ‘авансы’ О. Н. Г-дт. Юркун его резко ‘отшил’, после чего Л. долго приставал к О. И. с вопросом: ‘скажите, отчего я не вызвал Ю. И. на дуэль?’

У Л. был крестным отцом духовник Пик. Н-го, устроивший его в годы войны в воздухоплавательный отряд, где Л. надеялся либо уцелеть, либо погибнуть, но не сделаться идиотом из-за контузии (что казалось ему неибежным в пехоте). Однако, он умудрился, все-таки, упасть при подъеме или спуске на каком-то пузыре. Последствия этого падения казались покойному М. А. столь заметными, что он навсегда окрестил Л-го ‘дурашкой’. &lt,…&gt,

[Тетр. 3, с. 142]

&lt,Конец мая 1938 г.&gt,

Приходил Рыбаков, увлеченно рассказывал о своих открытиях в области фарфора, о своей мене с А. Д. Радловой (получил ряд фигурок, отдал старинный хрусталь). Была О. Н. Гнльдебрандт, рассказывала какую-то сложную историю о кузминском переводе ‘Дон-Жуана’, который якобы узурпировал Шенгели. Спрашивала совета, как быть. Говорит, что ‘проплакала все глаза’ из-за Ю., и ‘больше не может’. Недоумевает — что могут ему инкриминировать?

[Тетр. 3, с. 142]

&lt,Июнь 1938 г.&gt,

О. Н. Гильд ликвидирует книги, поступающие в адрес Ю. как ‘авторские’ Кузмина, это — столь же непонятно, как хронические затруднения, бывавшие у Ю. Непонятно, потому что ‘по линии Кузмина’ из Всероскомдрама поступают, как говорят, ежемесячно 500—700 р., а из издательств время от времени по нескольку тысяч (иногда 10—15 т. р.).

[Тетр. 3, с. 155]

&lt,8 декабря 1938 г.&gt,

&lt,Разговор с А. Д. Радловой&gt, &lt,…&gt, Очень сурово о Блоке (что случилось?): ‘Он был невоспитан, невежествен и глуп, хотя и обладал признаками гениальности. Его записи об Италии в дневнике — жалостно-плохи. Михаил Алексеевич (Кузмин), сидя у себя на Спасской, знал и понимал Италию бесконечно больше и глубже, чем Блок’.

Сокрушение о пропавших дневниках К. за последние годы (позже я узнал, что пропала только одна тетрадь, остальные были в свое время скопированы на машинке и где-то сохранились, как и большая часть других рукописей К-на).

[Тетр. 4, с. 77]

&lt,Январь 1939 г.&gt,

Вечер у А Д. Радловой. Она по-прежнему очень интересуется Р&lt,озано&gt,вым, читает и перечитывает его книги, и неплохо в них разбирается. Подарила мне ‘Три пьесы’ Кузмина (1907 г.), переписанные ею от руки. Эта книжечка очень редка, она ее не имела и переписала с чужого экземпляра, а теперь получила книжку (от Н. Д. Волкова) и подарила мне свою рукопись. &lt,..-&gt,

[Тетр. 4, с. 96]

&lt,Апрель 1939 г.&gt,

&lt,…&gt, 1-го вечером пришел Всев. Вл. Воинов &lt,…&gt,. В разгаре оживленной беседы погас свет. Все попытки починить проводку были безуспешны. Обмен мы успели совершить (В. выбрал у меня два офорта и несколько репродукций с офортов, коими он теперь увлекается), но дальнейший просмотр моего собрания при свечах оказался невозможным. В. ушел, и я продолжал сидеть при слабом желтоватом свете свечей, который любил покойный М. А. Кузмин. Свет этот ‘поэтичен’, но как он, все-таки, уныл в сравнении с электричеством, какую меланхолию он нагоняет!.. &lt,…&gt,

[Тетр. 4, с. 129—139]

&lt,Апрель 1939 г.&gt,

Перебрав по телефону Союз художников, Горком художников, Белкина, Чернышева, Митрохина (все — безуспешно), Болдырева и его жену Семенову-Тян-Шанскую, нашел, наконец, художника Чернова, которым давно интересовался (о выставке его работ я когда-то писал). В конце Бармалеевой улицы (Петр, стор.) на 4-м этаже, в полумансарде живет больной туберкулезом, бедствующий, даровитый художник. Он пользуется репутацией мизантропа-нелюдима и недотроги, но принял меня ласково, когда я назвал ему себя. &lt,…&gt, В Ч. есть что-то милое, трогательное и что-то, напомнившее мне М. А. Кузмина и Оск. Ю. Клевера.

[Тетр. 4, с. 137—140]

&lt,24 мая 1939 г.&gt,

Вечером 24-го пошел к Радловым и не пожалел об этом. &lt,…&gt, Состав званых вечеров у Радловых сильно переменился: ‘иных уж нет’ (Покровский, Кузмин, Вл. В. Максимов), ‘а те — далече’ (Чудовский, Юркун, Раков), ‘как Сади некогда сказал…’. Другие попали в немилость: давно не видно А. А. Смирнова, не приглашается Н. Д. Богинский (‘я его прогнала, это — надоедливый дурак!’ — говорит А. Д., не так давно хвалившая Богинского, как пламенного театрала).

Вспоминали милого Кузмина. Гайдаров его мало знает и не ценит. За это ему попало от А. Д. Потом она стала говорить о том, что привязалась ко мне особенно с тех пор, как почувствовала мою настоящую любовь и нежность к Мих. Ал. Обращаясь к Г-ву: ‘Вскоре после смерти Михаила Алексеевича Ольга Николаевна Гильдебрандт прочла мне письмо, которое прислал Эр. Фед. ближайшему другу Кузмина. Это письмо не только блестящее литературное произведение, шедевр эпистолярного жанра, но еще и проявление необычайной сердечности, огромной чуткости и удивительного понимания Кузмина. Я уже говорила Э. Ф. не раз и снова должна сказать, что я была просто потрясена этим письмом, как никаким другим в своей жизни. И вот вслед за этим случилось так — совсем естественно и неприметно, — что Э. Ф. занял за моим столом то самое место, по левую мою руку, которое всегда, много лет, занимал Кузмин. Сегодня это место досталось Александру Алексеевичу (Остужев), нашему московскому гостю, и я уже чувствую что-то вроде вины перед Э. Ф., потому что это место принадлежит ему по праву’.— Я счел нужным усомниться в своем ‘праве’, сказав, что не считаю себя ни в каком смысле и ни в какой мере эквивалентным Кузмину (тем более, что А. Д. называет его величайшим поэтом современности), но, откровенно говоря, был тронут тем, как искренно и горячо произнесла А. Д. свою тираду. &lt,…&gt,

[Тетр. 4, с. 159-164]

&lt,Август 1939 г.&gt,

14 августа после длительной болезни (воспаление лимфатических желез и язва желудка) умер Ис. Изр. Бродский. &lt,…&gt, 17-го был на гражданской панихиде и похоронах, обставленных очень торжественно. Масса народа. Речи среднего достоинства, а иногда и слабые по форме (не отличился Ал-др Герасимов, еще менее удачна была речь Авилова, а какой-то батальонный комиссар изрек — ‘изобретательное искусство’ вместо ‘изобразительное’). Киносъемка, три оркестра музыки, три колесницы венков, курсанты и моряки. Собирались хоронить в некрополе Александро-Невской лавры, но Ленсовет не дал разрешения (видимо, не считая Бр. ‘исторической личностью’) и пришлось взять место на Литераторских мостках Волкова кладбища. До конца я не дошел, устал смертельно.

Общее впечатление: парадно, казенно. Не было той взволнованности, какая чувствовалась, например, на похоронах Блока, — особенных, незабываемых, — или той глубокой печали, какая сопровождала куда более скромные, почти убогие похороны Кузмина.

[Тетр. 4, с. 185—186]

&lt,Октябрь 1939 г.&gt,

23-го — неожиданный, как всегда, звонок Осмеркина: ‘Можно к вам придти через час с Верой Николаевной?’ (речь идет об Аникиевой). &lt,…&gt, Вспоминали и дорогого M ихаила Алексеевича Кузмина. Смотрели мой ‘фонд’ (небольшие картины, сложенные в разных углах, за недостатком ‘стеиплощадн’), разворошили рисунки, фотографии. Накурили втроем так, что не продохнуть. &lt,…&gt,.

[Тетр. 5, с. 20—22]

&lt,Март 1940 г.&gt,

Обедал в Доме писателя с Боцяновским, который познакомил меня с сыном Лескова — Андреем Николаевичем. Помнится, покойный Кузмин говорил мне об А. Н. Лескове как о мрачном и неуживчивом человеке. У меня создалось иное впечатление: этот маленький толстяк (б. военный) показался мне веселым сангвиником.

[Тетр. 5, с. 101]

&lt,Июнь 1940 г.&gt,

&lt,…&gt, 12-го был с А. Д. и С. Э. &lt,Радловыми&gt, на выставке Головина Очень восхищались (оба) портретом Кузмина. &lt,…&gt,

[Тетр. 6, с. 8]

&lt,Конец ноября 1940 г.&gt,

А. Д. Радлова продала свой автомобиль (за 15 т. р.) и теперь облегченно вздыхает: ‘он нас разорял починками…’ Сведущие люди уверяют, что ее заработок за последнее время упал с 30—35 т. р. в месяц до 6—7 т. р., что, конечно, ее ‘не устраивает’. А. Д. звонила мне о том, что заканчивает переделку ‘Короля Лира’. — ‘Как — переделку?’ ‘Да, я переделываю, поправляю перевод Мих. Ал. Кузмина, по заказу — Больш. Драм. театра. Это — очень интересная работа, мне кажется порою, что я слышу его голос…’

— Если его голос не протестует, это значит, что покойник — добрая душа…

[Тетр. 6, с. 82]

&lt,Январь 1941 г.&gt,

10-го января вечером — у А. Д. Радловой. Она читала мне сонеты Шекспира в неизданном переводе Кузмина. Кузмин перевел больше половины шекспировских сонетов. Они будут изданы, но с поправками Смирнова, которые А. Д. считает ненужными и неудачными. По ее мнению, сонеты Шекспира переведены Кузминым гораздо лучше, чем Пастернаком.

[Тетр. 6, с. 113]

&lt,Февраль 1941 г.&gt,

По слухам, немало вреда проистекает от ‘дружеских’ записей, имеющихся в тех дневниках писателей, которые попали в музеи и библиотеки. Говорят, что много откровенных и ‘неудобных’ отзывов и оценок содержит в себе летопись литературных сплетен — сиречь, хранящийся в Публ. Библиотеке (‘засекреченный’) дневник Зин. Гиппиус. То же говорят о дневнике Кузмина (принадлежащем Гос. Литер. музею). &lt,…&gt,

[Тетр. 6, с. 134—135]

&lt,9 июня 1941 г.&gt,

&lt,…&gt, О. Н. Гильдебрандт привезла ко мне какого-то доктора Левитина, поклонника покойного Кузмина и приятеля Юркуна. Он коллекционирует театральный изоматериал. Выпросил у меня карандашный эскиз Наталии Гончаровой к ‘Золотому петушку’, дав мне взамен большой акварельный эскиз Татьяны Бруни к ‘Лестнице славы’ Скриба. Усиленно звал к себе, на что у меня нет никакого желания.

[Тетр. 7, с. 30]

&lt,Середина июня 1941 г.&gt,

А. Д. Радлова подарила мне свою новую фотографию (почему-то с английской надписью о том, что ‘друг в нужде — настоящий друг’). Она любит показывать свои новинки, только что приобретенные вещи. Позвала к себе, чтобы показать два бокала александровской эпохи, гранатовое ожерелье (‘правда, недорого — всего 500 рублей?’) и пачку автографов Кузмина, среди которых оказались два неизданных стихотворения (остальные были напечатаны не в ‘Сетях’, как она уверяла, а в ‘Глиняных голубках’). Любопытно, что все стихи Кузмина, приобретенные Радловой, посвящены покойному Всеволоду Князеву, гусарскому офицеру, покончившему с собой (кажется, в 1912 г.) из-за раздвоения его любви между Кузминым и Глебовой-Судейкиной. В печатном тексте посвящения убраны, ибо ‘Глиняные голубки’ целиком посвящены Юркуну. Князев был второй (после Маслова) большой привязанностью Кузмина.

[Тетр. 7, с. 35—36]

M. A. КУЗМИН В ДНЕВНИКАХ Э. Ф. ГОЛЛЕРБАХА

Читайте также: