В. Короленко
В. Короленко
Неизданные дневники.
Неизданные дневники.
В ж.: Советская Украина. — 1960. — No 3
В ж.: Советская Украина. — 1960. — No 3
Из дневника, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1904
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В.В. Верещагин 4 апр[еля]
В числе жертв катастрофы на ‘Петропавловске’ газеты называют: В.В. Верещагина — художника. Итак — бедняга Верещагин, с которым я виделся так еще недавно, — погиб. Газеты пока мало обращают внимания на это: что значит художник, хотя бы и Верещагин, рядом с Макаровым и гибелью броненосцев.
Я видел Верещагина два раза. Помню, с каким чувством я, еще юношей студентом, смотрел его портрет в ‘Ниве’: огромный лоб, несколько жесткие черты, умные глаза, огромная борода, — все крупно, сильно, значительно. Да, думалось мне: таков именно должен быть этот художник, беспощадно бичующий ‘завоевателей’, оставляющих за собой груду черепов, современную войну с ее славой, прикрывающей эффектными складками знамен страдание и смерть… Наконец, такой должен быть художник, отказавшийся от почетного звания, так как ‘отличия вредны в искусстве’….
В 1895 году я увидел его в редакции ‘Русской мысли’… Я узнал сколько полное, с мягкотелыми очертаниями, ничего того, строгого, что виделось мне прежде на портрете. Манера, с которой он заговорил с Гольцевым5, была сладковата и будто немного вкрадчива: он пришел говорить о своей повести, очень плохой (кажется ‘Литератор’), печатавшейся в ‘Русской мысли’. Я уже знал, что Верещагин к славе художника хочет непременно прибавить славу писателя. Он печатал свои очерки из зап[исной] книжки в ‘Русск[их] ведомостях’. Тут были небезынтересные наблюдения человека, много видевшего, но не было даже искры таланта, и, кроме того, — проглядывало что-то, отдававшее шаблонной газетностью и таким же патриотизмом.
Впоследствии он перенес эти заметки в ‘Новости’, где им было настоящее место. Печатал он еще очерк ‘На войне’ (в этом роде) и был мелочно чуток к отзывам. Так, когда, кажется Буренин или кто-то другой в ‘Нов[ом] времени]’, похвалил военные очерки его брата на счет его собственных, указав в частности на их стиль, — то знаменитый художник не воздержался от возражения, в котором говорил, что рецензист не написал бы этого, если бы знал, сколько ему, В. В. Верещагину, стоило труда исправлять стиль брата… Об его отношении к войне тоже явилось много противоречивых отзывов. В газетах появилось ‘интервью’, в котором художник говорил, что его совершенно напрасно считают противником войны. В собственных очерках он говорил, что очень жалел, когда Скобелев не пожелал повесить двух албанцев-шпионов, т[ак] как ему хотелось посмотреть и зарисовать картину казни.
К чести Верещагина, — я думаю, ему этого вовсе не хотелось. Но… это была полоса ‘откровенности’ и откровенно-циничные рассказы его брата о собственных подлостях на войне — доставили известность его книге… Итак — я вижу тут не кровожадность, а лишь мелочность большого, огромного художника, выбивающегося из сил в посредственном писательстве… Гольцев с своей ужимкой рассказал мне о вечере, на котором Верещагин выступал в качестве чтеца. Он прочел что-то из своих воспоминаний. Публика стала хлопать. Верещагин принял это как выражение восторга от его чтения, вышел, раскланялся и… на bis рассказал сцену из Горбунова. В публике ошеломленное недоумение…
Теперь, в вагоне второго класса, 30 янв. утром мы столкнулись с ним лицом к лицу… Он узнал меня и прошел в купе, где я ехал вместе с братом. Заговорили, конечно, о войне. Он недавно был в Манчжурии и, кажется, в Порт-Артуре. Возмущался ‘ротозейством’ моряков, уверял, что офицеры были у г-жи Старк на именинах и перепились, и т.д. Потом стал говорить о положении дел на Д. Востоке. Он ‘предвидел войну’ и писал государю: ‘посылайте 8 дивизий, японцы будут непременно воевать’. Он говорил очень живо, жестикулируя и постоянно двигаясь, с большим одушевлением, постоянно прибавляя: я и об этом писал государю… Да, как же, как же: писал. А о том, что я писал в ‘Новостях’… Вы ‘Новостей’ не читаете? Мой брат задал ему вопрос:
— Скажите, В.В., а как вы думаете: нужна нам эта Манчжурия и Порт-Артур? У нас столько работы дома.
— А, если Вы ставите вопрос на эту почву, тогда я вам скажу: не нужна, не нужна, к черту… Ничего, кроме вреда… Но уж это дело решенное: Порт-Артура не отдадут: это еще заветы Петра Великого.
— А 8 дивизий послали?
— Какой черт! И не подумали: я сколько писал…
Он так же живо, как прежде о 8 дивизиях, стал говорить о нашем невежестве, бездорожье наших северных губ[ерний], отсутствии школ я больниц, то и дело прерывая рассказы замечаниями:
— Вот вы, В.Г., .не читаете ‘Новостей’… я обо всем этом писал.
И в тоне его звучал легкий укор, что я не читаю ‘Новостей’. Я принимал это со смирением, но через некоторое время мне пришлось отплатить ему той же монетой. Верещагин перешел к смерти Михайловского.
— Что же вы теперь будете делать? — спросил он с обычной живостью. Сказав, вдруг поворачивается ко мне.
— Знаете что: возьмите моего брата… Он теперь как раз без дела. Я смотрел на него с изумлением.
— Да, положительно: он ведь отличный хозяин… превосходный работник… Только, бедняга, никогда не думал о себе. Сыроварни завел по всей России, и сам теперь без гроша…
И он пошел рассказывать о своем брате Николае, известном пропагандисте арт[елей] сыроварень… Предложение заменить этим без сом нения очень почтенным сыроваром Н. К. Михайловского подействовало на меня столь ошеломляющим образом, что я не нашел, что ответить, пока дело не разъяснилось: вскоре Верещагин перешел к моему положению, к тому, что я напрасно живу в Полтаве, что это налагает ‘печать провинциализма’.
‘Положительно, — вам надо переехать в Петербург. Да, наконец… и журнал гораздо лучше издавать в Петербурге…’ Я понял: он считал ‘Русское богатство’ чисто ‘хозяйственным органом’, который я издаю… в Полтаве.
— Василий Васильевич, — сказал я в свою очередь, смеясь, — теперь я скажу: вы не читаете ‘Русск[ого] богатства’. Это, во 1-х, общелитературный и [политический] журнал…
— Да?.. А я думал… ‘Русское богатство’.
— И, во 2-х, издается в Петербурге…
— Вот как!.. Да, да, действительно не читал… — и мы все рассмеялись…
Весь остальной путь Верещагин забавлял нас анекдотами и рассказами. Это было интересно: у него были в запасе любопытные случаи и наблюдения, порой не лишенные остроумия. Заговорили, не знаю уж как это вышло, — да и вообще Верещагин, очевидно привыкший быть центром беседы, — легко перескакивал от предмета к предмету, — заговорили о профессиональных точках зрения.
— Да, вот, помню такой случай. Это было (кажется) во время р[усско]-тур[ецкой] войны. Генерал NN со штабом сидел на лужайке, на возвышении, в белых кителях на фоне темной зелени. Я пришел в восторг: чудное освещение, — и говорю молодому артиллеристу, стоявшему рядом: ‘Посмотрите, как замечательно они уселись…’ Он посмотрел и говорит: ‘Да, одним ядром можно бы смести и командира и весь штаб…’
Таких блесток в разговоре у него бывало много. Но все это было живо, ярко и не глубоко… ‘Порт-Артур не нужен, жел[езная] дорога не нужна, все это даже в случае победы принесет один вред, и потому… я писал царю: посылайте 8 дивизий’. В этом сказался и Верещагин и русский средний человек вообще, русский человек, очутившийся среди ненужной войны и… трагически гибнущий среди беспечного недоумения…
Газеты не пощадили беднягу Верещагина: теперь одна за другой перепечатывают его ‘посмертную записку’ (заимствованную из ‘Новостей] края’ и подписанную В. Be). В ней сообщается о разговоре Верещагина с одним из лучших и гуманнейших представителей японского общества
— Что же, в таком случае, Россия, — спросил японец, — как понимать ее? Автор отвечает известным тютчевским четверостишием.
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить…
Тогда японец ничего не ответил. Но теперь Верещагин задается вопросом: ‘Что бы сказал он, если бы на его глазах разыгрался этот честный ажиотаж (!) русского духа. К сожалению, он умер до начала войны. А он многое мог бы сказать своим соотечественникам, так как ‘проповедовал любовь в самом широком смысле слова’. Между тем, можно ли искать больше той любви, какая теперь совершается у нас на родине? Преклонился ли бы он перед ней, или, ядовито хихикнув, стал бы умолять ее, — не знаю…’ [Заимствую эту заметку Верещ[агина] из ‘Южн. сбор.’ 9/IV[19] 04, No 2461 (Примечание В.Г. Короленко)]
И все это по тому поводу, что в России собираются пожертвования (надо прибавить: довольно скудные), а на театр военных действий шлют приветствия, письма и телеграммы… Но, во 1-х, японец мог бы, конечно, ответить, что и у них собираются пожертвования. А что касается до ‘особенной стати’, то, без сомнения, у Японии стать еще особеннее, чем у России, и значит, он мог бы в свою очередь предложить своему русскому собеседнику ‘поверить в Японию…’. Бедный знаменитый художник, всемирно-известный и гоняющийся за лаврами плохого газетного репортера, отзывающегося на ‘злобу дня’.
Три дня назад — новое известие: при постановке мин взорвало опять собственный катер и убито 22 человека. Да, это умом понять как-то трудно. Вероятно поэтому среди обывателей и в народе ходит теперь слух, что ‘Петропавловск’ взорвали… студенты!..
Оригинал здесь — http://www.booksite.ru/vereschagin/4_6.html