ИЗЪ ДТСКИХЪ ВОСПОМИНАНЙ КРЕСТЬЯНИНА *)
ИЗЪ ДТСКИХЪ ВОСПОМИНАНЙ КРЕСТЬЯНИНА *)
Ефимъ Статуевъ.
‘Современникъ’, кн. VII, 1895
Из детских воспоминаний крестьянина, Статуев Ефим Сергеевич, Год: 1895
Время на прочтение: 20 минут(ы)
*) Печатаемый нами очеркъ, обратившій на себя наше вниманіе безъискусственностью языка и свжестью въ воспроизведеніи впечатлній, правда, нсколько отрывочныхъ — принадлежитъ крестьянину Орловской губерніи Е. Статуеву. Ред.
Батюшка мой, Сергй Михайловичъ, былъ изъ выдающихся крестьянъ, онъ любилъ чтеніе, ходилъ каждое воскресенье въ церковь и любилъ разсказывать бабамъ о житіи святыхъ отцовъ. Читая Святцы или Акафистъ Божіей Матери, онъ принималъ кроткую позу инока,— читалъ онъ внятно съ продолжительными остановками, а останавливаясь — всегда крестился.
Бывало, въ холодный зимній вечеръ, при тускломъ свт ночника, зажженнаго на ветхомъ деревянномъ столик, онъ раскладывалъ драгоцнныя ему книги,— вс божественнаго содержанія, потому что прочія онъ презиралъ и называлъ ихъ заразительною чумою. Разсматривая книги, онъ всегда старался растолковать мн ихъ значеніе, но я былъ еще такъ малъ, что ничего не могъ понять изъ его разговоровъ. Наконецъ, ему надодало мн объяснять и онъ принимался за чтеніе. Я молча слушалъ его, сидя подл и какъ-то безсмысленно слдилъ за его глазами, которые то и дло перебгали съ одной строки на другую. А противъ насъ, у самаго конца стола, на лавочк, сидла матушка и пряла пряжу. Матушка моя тоже отличалась набожностью и слушала съ увлеченіемъ божественныя сказанія.
Но вотъ подходила полночь, и батюшка тщательно начиналъ укладывать книги въ сундукъ, а матушка вынимала изъ стола деревянныя чашки и ложки,— то-есть собирала ужинъ.
Помолясь усердно Богу, мы садились за столъ и съ удовольствіемъ поджидали горячихъ щей, которыя матушка вытаскивала изъ печки.
Взявъ какую-нибудь тряпицу, матушка обертывала ею горшокъ со щами и осторожно несла его къ столу. Перекрестясь и поболтавъ ложкою въ горшк, она наливала въ чашку, а я смотрлъ, какъ густой паръ поднимался отъ чашки и разстилался по потолку. Во время ужина я лъ мало, а все со страхомъ поглядывалъ въ окно, около котораго мн какъ разъ приходилось сидть.
Я боялся видть мертвецовъ, которые, какъ я тогда думалъ, должны ночью бродить по деревн и заходить туда, гд горитъ огонь.
И я всегда просилъ моихъ родителей ложиться спать пораньше, чтобы мертвецъ или вдьма по огоньку не могли забраться въ нашу хату.
Батюшка старался уговорить меня, объясняя, что никакихъ вдьмъ нтъ на свт, что мертвецы изъ могилъ не выходятъ, а если выйдутъ, то только въ день страшнаго суда. Когда онъ мн это говорилъ, я дйствительно начиналъ сомнваться въ существованіи вдьмъ и мертвецовъ. Но онъ умолкалъ — и я опять посматривалъ въ окно тревожно.
Матушка тоже врила въ привиднія и даже разсказывала мн, какъ однажды ночью, выходя на улицу, слышала въ сара стонущаго домового, который, по ея мннію, предвщалъ этимъ недоброе.
— Такъ и есть,— говорила матушка, посл этого случая, моего брата и отдали въ солдаты.
Я подобные разсказы очень любилъ. Думая о вдьмахъ, я часто не засыпалъ въ продолженіе цлыхъ ночей. Мн казалось — вотъ, вотъ, кто-нибудь дотронется до меня — или же возьметъ за ногу и стащитъ въ какую-нибудь пропасть. Сердце усиленно стучало въ груди, я завертывался въ полушубокъ и затаивалъ дыханіе. Но это не помогало и тогда я съ ужасомъ начиналъ расталкивать батюшку. Иногда онъ такъ крпко спалъ, что мн стоило не малыхъ усилій разбудить его. Наконецъ, онъ просыпался и бранилъ меня, увряя, что бояться нечего. Да и правда, когда онъ не спалъ, я ничего не боялся и по обыкновенію заставлялъ его разсказывать мн сказки. Батюшка самъ не питалъ отвращенія къ сказкамъ и разсказывалъ мн объ Иван-дурак и Жаръ-птиц.
Но мн еще нравились разсказы моей матушки о томъ, каковъ я былъ во дни младенчества. Она объ этомъ говорила безъ пристрастія. По ея словамъ, я былъ капризнымъ ребенкомъ.
— Я еще тебя тогда замтила, что ты будешь непослушникъ,— говорила мн матушка.
Это она брала изъ того, что я ребенкомъ никогда не прижимался къ ней и не цловалъ ея, какъ другія дти.
Я помню, какъ матушка часто говорила мн съ подробностями о моемъ нежданномъ и неумстномъ рожденіи — и я хочу теперь разсказать объ этомъ.
Тогда была ранняя, но холодная осень, шли проливные дожди непрестанно, солома на крышахъ хатъ почернла отъ излишней мокроты, а со стнъ струилась вода маленькими ручейками и сбгала въ общія лужи. Деревня представляла унылый видъ, на улицу никто не показывался, одни только овцы, да лошади, разсыпавшись по деревн, лниво щипали поблекшую траву. Наступила ночь, деревня какъ будто вымерла: скотъ загнали, все уснуло, только собаки то жалобно выли, то бросались съ громкимъ лаемъ, будто кого-то терзали, и отъ этого лая сидвшія на ракитахъ галки и вороны испуганно кричали, разомъ поднимаясь вверхъ. Потомъ это вдругъ опять утихало. Казалось — все уснуло въ тишин: затихъ втеръ и на неб такъ чисто прояснилось, что по явились звзды.
Въ эту ночь въ нашей деревн случилось несчастіе: въ сосдней хат жила старая вдова, она топила печь и не постаралась въ этотъ день выгрести жаръ, даже на ночь накидала дровъ въ печку, дабы они къ слдующему дню высохли. Она въ одинъ уголъ отгребла жаръ, а въ другой наклала дровъ, не подозрвая худого, потому что ей это приходилось длать уже не первый разъ. Когда старушка улеглась спать — отъ разгорвшагося жара дрова начали понемногу тлть, а потомъ незамтно загорлись. Труба была закрыта и вся хата наполнилась дымомъ. Проснувшаяся старуха чуть не задохлась, начала бгать изъ угла въ уголъ, не понимая, что длается съ ея хатой. Наконецъ, сообразивъ что случилось, она выскочила въ сни съ громкимъ воплемъ: ‘Пожаръ! пожаръ!’
Хата не могла загорться, потому что труба была закрыта, а можетъ быть потому, что днемъ шелъ сильный дождь.
Народъ сейчасъ-же набжалъ къ старух, но, видя безопасность, ее успокоили и стали расходиться по домамъ, смясь.
Въ это время матушка почувствовала роды. Съ мучительною болью ходила она по хат, тихо стоная, прислушивалась къ каждому шороху кошки или мыши и пугливо озиралась по сторонамъ. Услыша отчаянные крики сосдки, она напрягла вс усилія и выбжала на улицу. Толпа народа уже окружала несчастную хату и кричала. Но матушка, пройдя нсколько шаговъ, упала на землю отъ боли и тутъ-же разршилась мною. О пожар у старухи крестьяне уже забыли, но, услышавъ о неумстномъ разршеніи матушки, начали подсмиваться надъ ней. И теперь, когда мои товарищи въ насмшку напоминаютъ мн объ этомъ, я всегда чувствую неловкость. И даже, скажу откровенно, разсказъ объ этомъ событіи врзался въ мою память такъ сильно, что я отъ него иногда прихожу въ отчаяніе. Какъ-бы то ни было — я все-таки съ этого времени сталъ жить, дышать и плакать, какъ плачутъ вс дти.
Матушка говорила, что я былъ красивымъ ребенкомъ, поэтому бабы и двушки приходили и няньчили меня, предрекая мн въ жизни счастье и благословенную судьбу. Я забылъ сказать о моемъ ддушк, который въ дни моего младенчества былъ еще живъ. Онъ въ моей жизни имлъ значеніе, которое я сейчасъ постараюсь разсказать.
Дло въ томъ, что онъ былъ неграмотный и совершенно, можно сказать, невжественный человкъ. Онъ страшно ненавидлъ, докторовъ, потому что видлъ въ нихъ лкарственныхъ убійцъ. Онъ отсовтовалъ матушк привить мн оспу и я вскор ею заболлъ. Эта болзнь тогда меня такъ обезобразила, что я превратился изъ ребенка почти въ безжизненный трупъ: глаза мои были закрыты, а все лицо страшно распухло. По разсказамъ матушки, я лежалъ въ люльк какъ дерево, безъ признаковъ жизни и даже не употреблялъ молока въ теченіе многихъ дней. Родители мои уже отчаивались въ моемъ выздоровленіи. Посл вс удивлялись, какъ могъ я остаться живымъ. Эта болзнь была продолжительная и мучительная для моихъ родителей, какъ и для меня.
Однажды вечеромъ мой батюшка предложилъ всему семейству помолиться Богу. Лампады и свчи были зажжены передъ образомъ Спасителя, вс опустились на колни и начали молиться Богу о моемъ здоровь. Буря выла подъ окнами, пламя свчей то погасало, то опять зажигалось, иконы дрожали, и даже сама хата изрдка вздрагивала отъ втра. А матушка, склонившись надъ моей люлькой, рыдала отчаяннымъ голосомъ.
Она думала, какъ-бы она съ любовью смотрла на меня, уже взрослаго, совтуя и благословляя меня на каждый шагъ. Или, быть можетъ, думала, что я умру, и то, что она ласкаетъ, любитъ,— вотъ, вотъ уйдетъ отъ нея въ могилу, въ ту вчную тьму, страшную и таинственную для насъ, откуда не возвратился ни одинъ человкъ со дня созданія міра…
И ока еще больше приходила въ отчаяніе, и билась около меня, и цловала меня, будто могла этимъ отогнать смерть. Въ то время стояли на колняхъ передъ Спасителемъ и мои дв сестры, уже невсты. Батюшка тоже плакалъ, сестры вторили ему, даже ддушка, всхлипывая, утиралъ рукою слезы. Втеръ вылъ сильне и свчи слабо трепетали. Наконецъ батюшка пересталъ молиться и сказалъ:
— Ну, довольно, теперь что Господь дастъ.
И сталъ тушить свчи. И вс перестали молиться. Огонь не тушили всю ночь, сестры, наконецъ, заснули,— а родители мои сидли неотлучно при мн.
Съ тхъ поръ я, дйствительно, сталъ выздоравливать. Родители мои оживились, благодарили Бога и зажили опять попрежнему, утшаясь много. Я былъ у нихъ одинъ сынъ, поэтому они меня баловали, давая волю моимъ прихотямъ. Батюшка никогда не пропускалъ ни одной ярмарки, постоянно здилъ туда по хозяйственнымъ дламъ, а чаще затмъ, чтобы накупить мн гостинцевъ.
Первымъ моимъ дтскимъ желаніемъ было ухать въ Москву, чтобы накупить тамъ товару для матушки и для сестеръ. И я хвасталъ этимъ передъ ними, хотя еще и говорилъ плохо. Откуда я заимствовалъ понятіе о поздк и Москв — матушка не знала и удивлялась этому — и потому часто напоминала мн о моемъ первомъ дтскомъ лепет. Тогда мои родители жили зажиточно и совершенно не знали горя. Я только въ дтств былъ свидтелемъ ихъ благополучной жизни, впослдствіи насъ окружила бдность, которая и убила мою мать, безъ того больную и измученную.
Съ возрастомъ, какъ и каждый человкъ, я сталъ больше понимать, больше видть и длать собственныя заключенія. Въ это время я уже зналъ, что въ нашей деревн есть школа и что туда ходятъ учиться такіе-же мальчики, какъ я. Мн сильно хотлось учиться, собственно потому, чтобы посмотрть, что въ школ длается.
Въ одинъ осенній день я рано проснулся и когда осмотрлся, то замтилъ, что въ хат не было никого, кром меня. Я было заплакалъ, но вспомнилъ, что наши въ огород выбираютъ коноплю и побжалъ туда.
Погода была хорошая, солнце такъ и сіяло, а маленькія птички стаями носились надъ высокими стволами конопли. Повсюду было весело, слышался говоръ бабъ и насмшки мужиковъ, да еще изрдка слышался стукъ палки, которой обиваютъ корни конопляныхъ стволовъ. Я прибжалъ туда и сталъ умолять батюшку свести меня въ школу. Батюшка было началъ говорить, что я еще маленькій, ничего не пойму, но я на это расплакался, и онъ согласился исполнить мое желаніе. Все семейство бросило работу и отправилось за нами. Придя въ хату, батюшка опять зажегъ свчу передъ Спасителемъ, помолились Богу, чтобы онъ послалъ мн память и вразумилъ меня къ принятію ‘свта истины’. По окончаніи молитвы, матушка заботливо положила мн въ карманъ състныхъ запасовъ и мы отправились въ школу.
Подходя къ училищу, я заслышалъ громкіе крики и хохотъ учениковъ. Когда-же мы отворили дверь и я съ замирающимъ сердцемъ вступилъ въ это святилище, то я увидлъ, что мальчики бгали, вздымая пыль съ нечистаго пола, а нсколько учениковъ стояло на столахъ. Ученики эти что-то пли, бросая другъ въ друга книгами. Учитель еще не приходилъ. Увидвъ меня, мальчики бросились ко мн со словами: ‘Новый, новый!’
Помню, одинъ изъ старшихъ учениковъ подошелъ ко мн и сталъ причесывать мн волосы, говоря:
— А то Егоръ Марковичъ придетъ и будетъ бить тебя за то, что ты такой лохматый.
Я стоялъ неподвижно и ничему не препятствовалъ.
Вдругъ кто-то закричалъ:
— На мсто! Идетъ, идетъ!
Вс начали быстро усаживаться за парты. Вошелъ учитель и все стихло. Онъ окинулъ взоромъ учениковъ, поздоровавшись съ ними и направился къ намъ. Я стоялъ около печки и со страхомъ смотрлъ на учителя. Онъ подошелъ къ батюшк и сказалъ:
— А, Сергй Михайловичъ, это вашъ сынокъ?
Батюшка отвтилъ.
— Что-же, вы привели его учиться?— спросилъ учитель.
— Да,— отвчалъ батюшка,— самъ желаетъ.
— Это очень хорошо,— сказалъ учитель.— А сколько ему лтъ?
— Да вотъ уже восьмой пошелъ.
— Ага. Еще малъ немножко. Но можетъ онъ и скоро пойметъ азбуку.
Говоря это, учитель подошелъ ко мн, взялъ за подбородокъ, посмотрлъ на меня и спросилъ:
— Какъ тебя зовутъ?
Я долго стоялъ молча, смотря то на батюшку, то на учителя.
— Ну, говори-же, какъ тебя зовутъ,— повторялъ учитель.
Я произносилъ свое имя шопотомъ, но вслухъ еще боялся.
— Ну, ну, ладно,— заговорилъ онъ,— ужъ если ты такой нелюдимъ, я не стану тебя принуждать, а вотъ садись-ка за парту и принимайся за дло.
Съ этими словами онъ подвелъ меня къ задней парт и усадилъ на самомъ кончик длинной скамьи, потомъ положилъ противъ меня грифельную доску и взялъ мою руку въ свою, говоря:
— Ну, вотъ пиши такъ, какъ я.— При этомъ онъ началъ выводить грифелемъ какой-то кружокъ.
— Ну вотъ, ты написалъ. Этотъ кружокъ,— сказалъ онъ,— называется буквою О. Ну повтори, какъ эта буква называется.
Я молчалъ, и хотя и запомнилъ букву, все почему-то боялся выговорить передъ нимъ. Не добившись толку и приписывая мое молчаніе робости, онъ оставилъ меня и отошелъ къ другимъ.
Я ходилъ каждый день въ школу, но долго не могъ къ ней привыкнуть, да къ несчастію мн какъ-то не давалась грамота. Помню, что для меня была самая трудная буква ‘У’, самая трудная и самая противная. Бывало, заставляетъ учитель написать ее, а я на это отвчаю только слезами. Я былъ робокъ, застнчивъ и не расторопенъ. Меня каждый мальчикъ могъ обидть, а я никого. Поэтому я всегда забивался куда-нибудь подальше, въ уголъ, и стоялъ молча, какъ виноватый.
Учитель нашъ, Егоръ Марковичъ, былъ человкъ серьезный и строгій, лтъ тридцати пяти, огромнаго тлосложенія. Онъ имлъ непоколебимую власть надъ младшими учениками. Онъ говорилъ басомъ и всегда кричалъ въ школ, ругалъ учениковъ, стараясь этимъ возбудить къ себ уваженіе. Но, несмотря на его грубый голосъ и строгій, властный характеръ, онъ все-же не могъ покорить всхъ, потому что нкоторымъ изъ старшихъ учениковъ было лтъ по двадцати и больше. Они не затмъ ходили въ школу, чтобы учиться, а просто для шалости, а можетъ быть и по привычк.
Одинъ разъ учитель, проходя между партъ, наткнулся на ногу старшаго ученика, который нарочно ему ее подставилъ. А то бывало закуритъ Егоръ Марковичъ папироску и начнетъ ходить между партъ — вдругъ, смотришь, какой нибудь ученикъ протянетъ руку и попроситъ покурить. Егоръ Марковичъ сейчасъ-же придетъ въ бшенство, затопочетъ ногами и закричитъ: ‘Ослы, дубины, мужики!’ Конечно, въ это время все стихало, но какъ только онъ переставалъ кричать, наши ребята опять за свое. Или-же бывало сговорятся нсколько учениковъ и запоютъ во время класса: ‘Пахнетъ сномъ надъ лугами’. Егоръ Марковичъ вдругъ подбжитъ съ толстой книгой и начнетъ трепать по головамъ псенниковъ, а прочіе ученики, поднявшись на ноги, смотрятъ и хохочутъ. Егоръ Марковичъ приметъ опять угрожающій видъ и изо всхъ силъ закричитъ:
— Тише, ослы, мужики!
Все на мгновеніе смолкало, но какъ только онъ отворачивался въ сторону, ученики опять за свое.
Но все-же отрадно вспомнить теперь о тхъ годахъ. Бывало, сидишь въ школ и думаешь: ‘Сейчасъ пойдемъ домой’. Классъ кончился и вс поднялись молиться Богу. Бывало, читаетъ какой нибудь ученикъ: ‘Благодарю Тебя, Создатель’… да вдругъ гд нибудь и ошибется. Тотчасъ засмешься и подумаешь: ‘Ахъ, если бы я прочиталъ, ужъ я-бы не ошибся’. Дверь отворяется и ученики, давя другъ друга, бгутъ вонъ и шумно вылетаютъ на улицу. Морозъ такъ и беретъ за щеки, подъ лаптями снгъ хруститъ, а ты бжишь съ радостнымъ лицомъ, да еще догонишь какого-нибудь мальчика меньше себя и повалишь его на снгъ. Тотъ закричитъ, а ты захохочешь, да и опять бжать. Подбгаешь только къ снямъ своей хаты — ужъ кричишь, бывало:
— Мама, собирай мн обдать!
А оттуда слышишь ласковый голосъ матушки:
— Иди, иди скорй, сыночекъ, а то озябнешь.
Смотришь — матушка уже дверь отворила, беретъ за руки и втаскиваетъ въ хату.
— Руки-то небось замерзли у тебя,— скажетъ она и начнетъ сама раздвать.
— А то сперва погрйся на печк, сыночекъ, а тогда пообдаешь,— проговоритъ она.
А ты, бывало, кричишь:
— Нтъ, не хочу грться, давай скорй молока!
Матушка бжитъ за молокомъ въ погребъ, приноситъ и вотъ-вотъ ужъ хочетъ наливать и беретъ ложку поболтать, а ты закричишь:
— Нтъ, сметанку одну мн отдай, а молока не хочу!
Матушка на это покачаетъ головой и только.
Пообдаешь и сейчасъ-же опять наскоро одваешься, возьмешь маленькія салазки и бжишь съ ними кататься. Смотришь, а тамъ уже давно катаются товарищи, бжишь, бжишь, запыхаешься, сядешь скоре на санки и покатишься, и вдругъ какъ нибудь зацпишь ногою за глыбу снга и полетишь кубаремъ съ санокъ. Товарищи захохочутъ, а ты поплачешь, да и только. Да еще зайдешь куда нибудь подальше, напримръ, въ лугъ и съ самой вершины начинаешь кататься. Сколько разъ тутъ упадешь — и не перечтешь. Полушубокъ и свитка сдлаются мокрыми и полузамерзшій приходишь домой. Матушка станетъ бранить, а батюшка въ такихъ случаяхъ жаллъ меня: разднетъ скоре, да и уложитъ на горячую печку.
Или-же соберемся, бывало, гд нибудь около сарая да и начнемъ выбирать изъ своихъ, кого становымъ, кого старшиной, а кого губернаторомъ. И даже выбирали царемъ кого нибудь. Признаюсь, что я всегда былъ самымъ старшимъ. Того, который провинится, мы сейчасъ наказываемъ. Приготовимъ, бывало, розги, да и ну пороть преступника. И до того допоремъ, что тотъ заплачетъ и побжитъ жаловаться отцу, а мы давай Богъ ноги — кто куда разбжимся.
Однажды въ нашей школ пронесся слухъ, что учитель съ дяденькой Васильемъ Марковичемъ будутъ выбирать въ пвчіе изъ учениковъ. Каждому хотлось быть пвчимъ и вс радовались. Такъ и есть: кончились классы и учитель сталъ читать фамиліи учениковъ, которые должны придти въ школу посл обда: мн тоже было велно придти. Я бжалъ изъ школы, спотыкаясь и задыхаясь отъ радости, какъ будто меня ждало что-то необыкновенное. Пообдавъ наскоро, я опять побжалъ въ школу, тамъ уже былъ дяденька Василій и пробовалъ голоса учениковъ. Тхъ, у которыхъ оказывался хорошій голосъ, онъ становилъ подл себя, а тхъ, которые не годились — отсылалъ домой. Счастливцы были рады, а не принятые шли домой, понуря головы. Меня подозвалъ дяденька Василій и сталъ давать тонъ, но я никакъ не могъ понять этого и пищалъ невпопадъ.
— Нтъ,— говорилъ дяденька Василій,— пой такъ, какъ я.
И онъ нагнулся ко мн и тянулъ дискантомъ, но я опять не могъ свой голосъ согласовать съ его голосомъ. Онъ начиналъ сердиться и трясъ меня за плечи, продолжая тянуть дискантомъ. Наконецъ, видя мои непонятность, сказалъ:
— Голосъ-то хорошій у тебя, а понятія нтъ. Да ну, ладно, впослдствіи привыкнешь и, можетъ быть, научишься.
По окончаніи пробы голосовъ, дяденька Василій приказалъ наставить самоваръ, чтобы напоить насъ чаемъ. Услыхавъ это, мы пришли въ восторгъ. Правду сказать, насъ не интересовало пніе, а интересовало то, что мы будемъ пить чай, то-есть — перейдемъ въ боле благородный образъ жизни.
Самоваръ готовъ — и мы услись за столъ. Дяденька Василій поставилъ противъ себя бутылку водки и сталъ разливать намъ чай, говоря:
— Да только не побейте стаканы, а то уши выдеру.
На это мы хихикали и зажимали рты руками. Дяденька Василій, какъ только замчалъ, что кто-нибудь смется, принималъ серьезный видъ и грозно стучалъ, кулакомъ по столу. Вс усмирялись и продолжали пить чай. Но вотъ опять,— либо кто кого ущипнетъ, либо толкнетъ — и опять мы засмемся.
О нашемъ регент я и теперь вспоминаю съ благоговніемъ. Это былъ необыкновенный человкъ. Онъ былъ высокъ, лицо красивое и выразительное, онъ былъ уменъ, хотя полуграмотный. Ему не далась грамота, а далось пніе, да такъ, что ему завидовали священники и регенты настоящихъ городскихъ хоровъ. Онъ былъ крестьянинъ. Живя въ деревн, онъ сошелся съ приходскимъ дьячкомъ, у котораго и взялъ первые уроки, а потомъ ему пришлось жить въ какомъ-то мужскомъ монастыр, гд онъ усовершенствовался въ пніи. По прізд домой его первой мыслью было: составить изъ учениковъ хоръ пвчихъ, и онъ дйствительно осуществилъ свое желаніе. Занимаясь этимъ, онъ пріучилъ мальчиковъ пть такъ хорошо, что, бывало, насъ приглашали пть господа — очень они любили насъ послушать.
Помню, какъ однажды мы встрчали преосвященнаго въ своей церкви. Мы до его прізда недлю цлую ходили на репетиціи и съ замираніемъ сердца ждали Владыку. Но вотъ наступилъ день, въ который онъ долженъ былъ пріхать. Мы надли красныя рубашки, тщательно причесались и съ трепетомъ стояли въ церкви. Народъ толпился, сельскія власти длали распоряженія. Вдругъ послышалось:
— детъ, детъ!
И мы, принявъ смиренную позу, приготовились пть входную. Я нсколько разъ забывалъ тонъ и обращался къ регенту, одинъ онъ только не трепеталъ, а стоялъ спокойно. Вошелъ преосвященный. Мы вздрогнули, дяденька Василій опять нагнулся къ намъ, задалъ тонъ, и по знаку мы запли. Помню, какъ голосъ мой дрожалъ, произнося слова молитвы. Мы пропли какъ нельзя лучше — и были въ восторг отъ этого. Потомъ къ намъ вышелъ самъ владыка и одарилъ крестиками и книгами, задавая намъ вопросы изъ Закона Божія. Прочіе мальчики намъ завидовали, когда увидли на насъ кресты. Преосвященный долго говорилъ съ дяденькой Василіемъ и благодарилъ его, общая ему сдлать что-нибудь полезное. Наконецъ, преосвященный ухалъ и вс разошлись по домамъ.
Съ этого времени въ нашей приходской церкви основался спеціальный хоръ пвчихъ, подъ управленіемъ упомянутаго регента. Мы почти каждый день собирались къ нему въ домъ и длали спвку. Нашъ регентъ любилъ насъ и покупалъ намъ гостинцы. Онъ приготовлялъ намъ чай, который мы распивали съ истиннымъ наслажденіемъ. Бывало, зайдемъ лтомъ въ барскій садъ, расположимся подъ яблоновыми деревьями и смородинными кустами — и начинаемъ пть свои любимыя псни. Дяденька Василій зналъ нкоторые романсы Пушкина и Лермонтова и училъ имъ насъ.
Солнце закатывается, лтній легкій втерокъ затихъ, спускается тихій вечеръ, деревья чуть-чуть перешептываются, а птички поютъ по вечернему — и среди ихъ пнія раздаются звуки нашего хора. Эхо далеко несется и замираетъ въ пол. Передъ нами варится яичница и мы сидимъ вокругъ котелка. Вотъ она ужъ готова и одинъ мальчикъ снялъ ее съ палочки и поставилъ передъ нами. Мы, смясь, беремъ ложки и димъ, а недалеко отъ насъ сидятъ тенора и басы во глав съ дяденькой Василіемъ и выпиваютъ по рюмочк. Вотъ уже слышимъ, регентъ кричитъ намъ строго:
— Вамъ говорятъ, чтобы не шалили!
Мы затихаемъ. Насладившись такимъ пиршествомъ, мы спокойно расходимся по домамъ.
А то, бывало, подемъ въ чужую церковь по приглашенію господъ, и тамъ-то ужъ намъ приходилось пировать: посл обдни насъ господа приглашали въ домъ — поздравить съ праздникомъ и, кстати, что-нибудь пропть.
Вскор посл этого нашъ учитель Егоръ Марковичъ заболлъ чахоткою и умеръ, а вмсто него земство пригласило къ намъ учительницу. Этой барышни ученики совсмъ не боялись и даже въ присутствіи ея всегда шалили, а ея не слушали. Бдная двушка часто приходила въ отчаяніе и заливалась слезами. Ученики почему-то ничего не понимали, что она преподавала, или уже совсмъ не хотли понимать. Она бывало бьется, бьется съ нами и ничего не подлаетъ — отойдетъ въ уголъ и начнетъ плакать. А старшіе ученики нарочно научатъ младшихъ подняться и хлопать въ ладоши. Она плачетъ, а въ школ рукоплесканія и крики.
— Варвара Николаевна, чего вы плачете? мы выучили.
Вслдъ за этимъ раздается громкій смхъ. Выведенная изъ терпнія, она, бывало, выбжитъ изъ школы и затворитъ дверь на замокъ, и мы въ такомъ положеніи просиживали тамъ до ночи.
Наконецъ, насталъ 1884 годъ, въ который я долженъ былъ держать экзаменъ, числясь старшимъ ученикомъ. Я, какъ и вс другіе, принялъ на себя нкоторую властность, съ помощью которой мн приходилось тиранить другихъ. Я учился хорошо по всмъ предметамъ, исключая арифметики, потому-что она мн плохо давалась. Наступила весна и въ школу ходили только мы, приготовляющіеся къ экзамену. Насъ было не больше десяти человкъ, имвшихъ между собою дружескія отношенія. Намъ часто случалось уходить въ лсъ изъ школы. Бывало, придетъ учительница, а школа пуста, и пойдетъ она печальная обратно, а мы, забывшись, что надо учиться, пробгаемъ цлый день гд-нибудь въ лсу и лишь только къ вечеру возвратимся домой.
Однажды, придя въ школу, учительница объявила намъ, что 26 мая мы будемъ держать экзамены. Эту всть мы приняли не безъ содроганія и каждый призадумался. Изъ насъ, учениковъ, пятеро вовсе были слабы въ познаніяхъ. Сидитъ, бывало, учительница передъ нами до вечера, а мы все ничего не понимаемъ. И толкуетъ она намъ, и перестанетъ, и опять начнетъ толковать — а мы сидимъ безъ пониманія. Бывало разсердится на кого-нибудь и ей захочется наказать. Подходитъ къ ученику, говоря:
— Ну, иди-же, становися на колни и стой безъ обда, когда не хочешь понимать. Ну, иди-же!
А ученикъ на это только встанетъ, надуетъ губы и преспокойно отвтитъ:
— Да ну тебя!
И опять она ничего не подлаетъ, только скажетъ со слезами на глазахъ:
— И что мн длать съ вами? Вы въ гробъ меня вгоните.
За день до экзамена мы сидли въ школ, понуря головы, въ ожиданіи учительницы, и каждый думалъ о предстоящей мук. Вошла учительница съ встревоженнымъ лицомъ:
— Сегодня вы не будете учиться, а должны хать въ городъ, потому-что завтра будете держать экзаменъ.
Говоря это, она посмотрла на насъ съ большой тревогой.
— Итакъ,— продолжала она,— идите сейчасъ домой, вымойтесь получше, причешитесь, надньте красныя рубашки и собирайтесь къ старост, который долженъ доставить васъ въ городъ. Да возьмите каждый Священную исторію и дорогой, пожалуйста, прочтите ее. Да нтъ (она при этомъ махнула рукой), вс вы провалитесь.
Мы выслушали ее со вниманіемъ и побжали изъ школы, хвалясь другъ передъ другомъ, у кого будетъ больше денегъ и кто что купитъ въ город. Матушка меня принарядила, какъ слдуетъ. Сапогъ у меня не было, но она гд-то достала на время. Итакъ, на моихъ ногахъ красовались вычищенные сапоги. Я разъ пять прошелся около хаты, чтобы замтили другіе на ногахъ моихъ сапоги.
Батюшка мн далъ пятьдесятъ копекъ, которыя я тщательно спряталъ въ карманъ, думая съ удовольствіемъ о какой-то покупк. Въ то время у меня была пятилтняя сестренка Настюша, теперь она умерла. Когда, совсмъ готовый, уходилъ я къ старост, она, сидя подъ окномъ, кричала мн:
— Братецъ, братецъ, купи мн калачикъ, да маленькую куколку.
Я общалъ, и она радостно забарабанила пальчиками по стеклу.
Я пошелъ, а она все кричала:
— Братецъ, купи мн калачикъ!
Я въ послдній разъ взглянулъ на нее, съ досадой или радостью, и быстро зашагалъ къ старост.
Староста жилъ на другомъ конц деревни. Подходя къ его хат, я увидлъ пару запряженныхъ лошадей въ телг, а около телги толпилось нсколько моихъ товарищей. Они укладывали свои сумочки въ телгу и заботливо суетились. Я подошелъ къ нимъ и положилъ свою сумку.
— Нтъ, вотъ сюда клади, сказалъ мн Алеша,— тутъ просторно, а тамъ мы будемъ садиться и раздавимъ твои лепешки.
Я исполнилъ приказаніе и положилъ сумку въ означенное мсто, прикрывъ ее веретьемъ, а самъ слъ на грядку телги.
— А Амелековъ еще не приходилъ? спросилъ у насъ староста, выходя изъ хаты.
— Нтъ еще, отвчали мы.
— Ну, ладно, садитесь, а я сейчасъ выйду и по дорог мы захватимъ Амелекова.
Староста не заставилъ насъ долго ждать, онъ тронулъ лошадей и телга запрыгала по колеямъ улицы. Дорогой на насъ глядли бабы и двчата, какъ на что-то необыкновенное. Намъ это было очень лестно и, принявъ величественную позу, мы гордо смотрли на любопытныхъ.
— А вотъ и Амелековъ идетъ, сказалъ Вася.
Староста оглянулся и закричалъ:
— Скоре, братецъ, что-же ты опоздалъ?
Амелековъ, не отвчая, подбжалъ къ телг, бросилъ къ намъ тоже сумочку и услся между нами.
Только что мы было тронулись, какъ увидли моего батюшку, бгущаго къ намъ съ моею свиткою.
Онъ, поздоровавшись со старостой, сказалъ мн:
— Что-же ты забылъ взять свитку-то, а если дождь пойдетъ, тогда нечмъ теб будетъ покрыться.
— Да напрасно, Сергй Михайловичъ, сказалъ староста, я взялъ съ собою большое веретье, если дождь пойдетъ, то намъ всмъ есть чмъ укрыться.
Тутъ лошади тронулись и мы похали. Я оглянулся назадъ и увидлъ батюшку, все еще стоящаго на томъ мст и смотрящаго на насъ.
Деревня скрылась изъ нашихъ глазъ и мы въхали на гладкое шоссе. Блые камни такъ и блестли, а вдали виднюсь все то-же безконечное шоссе, подымающееся будто-бы на самое небо. Я долго смотрлъ въ тотъ край, гд скрывалось шоссе, изображая собою какъ-бы разостланную холстину. Сердце у меня замирало, а взоръ мой не отрывался отъ неба. Полетлъ-бы я туда, думалъ я, посмотрлъ-бы, что есть на неб. Быть можетъ, тамъ ангелы шестикрылые порхаютъ въ садахъ и поютъ, славя Бога. Такъ думалъ я, а между тмъ солнце катилось въ неб и озаряло все кругомъ. Какъ отрадно, подумалъ я, какъ хорошо жить на свт… А Настюша, мелькнуло потомъ въ моемъ ум, она просила купить куколку…
— Да, я ей куплю, прошепталъ я утвердительно, и сталъ стаскивать съ себя сапоги, чтобы пробжать по гладкому шоссе.
Я молча юркнулъ съ телги и побжалъ по тропк, около шоссе, крича и подпрыгивая. Увидвъ меня бгущаго, товарищи послдовали моему примру и мы гурьбою побжали, нагибаясь за камнями и пуская ихъ по шоссе.
Вдругъ мы увидли передъ собой небольшой лугъ, а на его буграхъ трепетали листьями малые кусты березъ. Мы подбжали къ нимъ, нарвали лиственныхъ вточекъ и побжали догонять старосту, котораго потеряли изъ виду.,
— Кто скоре догонитъ, старосту, сказалъ Алеша, тотъ будетъ начальникъ, а кто подбжитъ послдній, того начальникъ будетъ бить.
Услыша это, мы съ неистовымъ визгомъ пустились бжать, стараясь обогнать другъ друга. Мн пришлось подбжать первому, хоть я и не надялся на это, а Алеша не могъ догнать лошадей и упалъ на землю, плача. Староста остановилъ лошадей и мы подбжали къ товарищу, смясь надъ, его оплошностью.
— Провалишься ты на экзамен, сказалъ я ему, когда онъ опять услся между нами, разсерженный.
Мы призатихли, кто дремалъ, а кто спалъ. Но я сидлъ и продолжалъ смотрть въ пространство полей. О чемъ я въ это время думалъ, не припомню, но кажется я былъ въ полузабытьи и безсознательно всматривался въ каждый предметъ, встрчавшійся на пути. Это дремотное состояніе бываетъ у каждаго человка, когда душа, освободясь отъ тревогъ, впадаетъ въ какой-то полусонъ. Въ это время она приближается къ чему-то родному, духовному,— а не земному.
— Вотъ и городъ, сказалъ староста.
Мы вс встрепенулись и устремили свои взгляды на городъ. Я въ это время възжалъ въ городъ первый разъ въ жизни. Передъ глазами нашими разстилалась низменная долина, а на ней красовался городъ, окруженный садами съ высокими тополями. Между садами ютились маленькіе бленькіе домики, крытые большею частью тесомъ. Въхавъ на постоялый дворъ, мы соскочили съ телги и направились къ кухн. Староста заказалъ самоваръ, а мы въ ожиданіи его принялись за Законъ Божій.
Въ это время къ намъ вышла учительница, говоря:
— Когда пообдаете и напьетесь чаю, я приду за вами и мы пойдемъ гулять въ городской садъ.
Посл этого намъ уже не хотлось пить чай, мы жаждали скоре пойти въ садъ и посмотрть городъ. Мы неохотно услись за столъ и начали чаепитіе. Староста намъ разливалъ, говоря:
— Пейте, пейте, чаю много, хватитъ на всхъ.
Но мы сговорились выпить только по одной чашк, чтобы скоре уйти. Такъ и сдлали.
Учительница насъ ждала — и съ ней мы отправились въ садъ.
Садъ этотъ былъ только что насаженный и потому не отличался красотою. Мы стали подбгать къ каждому деревцу, чтобы прочесть надпись, къ какой пород принадлежитъ деревцо. Я одинъ отсталъ отъ товарищей, приблизился къ забору, которымъ былъ обнесенъ садъ и сталъ кувыркаться въ трав. Солнце уже садилось, скоро долженъ былъ наступить вечеръ. Кувыркнувшись въ густой трав, я почувствовалъ ея мягкость и ласковость и ршился пролежать въ такомъ состояніи нсколько минутъ, а въ то же время сталъ срывать красные цвточки и вдыхать въ себя ихъ запахъ. Вдругъ раздался страшный выстрлъ изъ ружей. Я испуганно вскочилъ и сталъ робко смотрть по сторонамъ, но ничего не замтилъ, кром моихъ товарищей вдали. Я подошелъ еще ближе къ забору, посмотрлъ въ трещину и увидлъ цлую роту солдатъ въ блыхъ рубашкахъ и въ закатанныхъ шинеляхъ черезъ плечо. Они, мрно шагая, подходили ко мн. Вскарабкавшись на заборъ, я услся на немъ и сталъ наблюдать за движеніемъ роты. Она уже стояла ко мн спиною, а невдалек отъ роты стоялъ начальникъ и кричалъ:
— Направо, разъ!
При этомъ солдаты такъ быстро повернулись, что я и не замтилъ.
Ужъ стало смеркаться и солдаты пошли подъ бой барабана, а я все сидлъ, покуда не подбжалъ ко мн одинъ изъ товарищей и не стащилъ меня съ забора.
Насталъ день экзамена. Мы проснулись рано и принялись за Законъ Божій. Учительница, давъ намъ репетицію, ушла со словами:
— Теперь вы сидите здсь и не уходите до тхъ поръ, пока я не позову васъ.
Мы остались одни и уткнули носы въ книги. Время шло и уже гд-то пробило половина второго, а мы еще сидли. Вдругъ является къ намъ староста и говоритъ:
— Собирайтесь идти въ присутствіе.
Учительница насъ встртила и повела въ присутствіе. Идя по улиц, я старался угадать, въ которомъ дом держатъ экзаменъ? Вотъ двухъэтажный блый домъ. Должно быть этотъ, подумалъ я. Такъ и есть — мы подошли къ нему. Вокругъ уже толпилось множество мальчиковъ. Идя по лстниц во второй этажъ, наша учительница шептала.
— Тише, тише стучите ногами.
Дверь отворилась, и я увидлъ огромный залъ. Въ немъ было наставлено много партъ, а за ними сидло множество учениковъ. Посреди залы стоялъ широкій столъ, накрытый дорогою скатертью, а на немъ — чернильницы, кучки карандашей, перьевъ и книги. Мы сли, замирая отъ страха. Намъ подали тетради и карандаши. Я сталъ, пробовать карандашъ и тутъ-же сломалъ. Что длать? думалъ я. Ножика не было, очинить было нечмъ, а въ залъ уже вошло нсколько господъ — нкоторые въ богатыхъ фракахъ, а другіе въ золотыхъ эполетахъ. Вотъ приподнялся солидный господинъ и сказалъ:
— Слушайте!
Вс затаили дыханіе и устремили взоры на него. Онъ началъ диктовать громко, внятно. Головы учениковъ мрно наклонились къ тетрадямъ, а руки усиленно бгали по бумаг. Мн подала учительница другой карандашъ, и я тоже началъ писать.
Кончилась диктовка и насъ начали подзывать къ столу. Я безмолвно смотрлъ, какъ ученики, стоя близъ доски, стучали по ней мломъ, ставя цифры. Наконецъ, раздался голосъ:
— Тростенское училище.
Мы вздрогнули и продолжали слушать.
— Василій Сергевъ!
Я, услышавъ свое имя, засуетился, ползъ подъ парту, чтобы скоре выйти. Дрожащею рукою я взялъ билетикъ и подалъ экзаминатору. Онъ посмотрлъ и не глядя на меня проговорилъ:
— Жертвоприношеніе Иліи.
Я стоялъ молча.
— Начинай-же,— сказалъ онъ.
Я что-то забормоталъ, но сбился и замолчалъ опять. На мое счастье сидлъ близъ меня священникъ. Онъ посмотрлъ на меня и произнесъ тихо:
— Въ Царств Израильскомъ…
Я припомнилъ, что мн нужно говорить и разсказалъ исторію.
Потомъ подошелъ къ доск, но ршить задачи мн не пришлось, потому что я объяснилъ, что нужно длать съ нею — и преподаватель отпустилъ меня.
Посл экзамена мы отправились побродить по городу и покупали разныя сласти. Я не забылъ купить куколку Настюш. Порядочно полакомившись и напившись чаю, мы отправились домой. На возвратномъ пути насъ засталъ сильный дождь, и мы всю дорогу пролежали подъ веретьемъ. Обратный путь показался намъ вчностью. И когда-же мы только прідемъ? думалъ я.
— Староста,— кричалъ я,— скоро прідемъ?
— Скоро, скоро,— отвчалъ онъ.
Мы промокли, какъ говорится, до костей, и только вечеромъ въхали въ деревню. Я соскочилъ скоре съ телги, взялъ сумочку, наполненную калачами и побжалъ въ хату обрадовать родителей. Дверь была заперта и я началъ стучать. Матушка выбжала и впустила меня. Настюша, услыхавъ, что я пріхалъ, запрыгала на лавк, крича:
— Тятя, тятя, возьми меня съ лавки. Братецъ привезъ мн калачикъ и куклу.
Я вошелъ въ хату, батюшка стоялъ около печи и смялся.
— Ну, что? Какъ?— спросилъ онъ.
— Вс выдержали!— закричалъ я, и сталъ вытаскивать калачи изъ сумки. Настюша юлила около меня и кричала:
— Мн, мн, братецъ!
Я подалъ ей куклу, она убжала съ ней на печку и тамъ ее ласкала. Я истратилъ вс деньги и потому матушка меня порядкомъ побранила.
Я полюбилъ книги и пристрастился къ чтенію. Мн было уже 12 лтъ, я читалъ гораздо лучше батюшки. Онъ часто слушалъ меня и радовался, что у него есть такой грамотный сынъ.
Тутъ собственно кончается мое дтство, а каково было отрочество, я разскажу когда-нибудь въ другой разъ.