К.Лукашевич
Из деревни…
(Акуля)
Повесть
I
II
III
IV
VI
Из деревни…, Лукашевич Клавдия Владимировна, Год: 1896
Время на прочтение: 25 минут(ы)
К.Лукашевич. Босоногая команда — Рязань: Зерна, 2005. — 432с.
Scan, OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г
Холодный, хмурый день поздней осени. Ревет ветер, срывает желтые листья, подымает пыль столбом… Свинцовые тучи заволакивают небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, — плетется она тихо, печально опустив голову.
Путница взошла на гору и остановилась, спустила узелок с плеча на траву около камня и обернулась в ту сторону, где вдали под горою раскинулось село, блестел крест сельской церкви, виднелись скромные могилы. Крупные слезы одна за другой так и покатились по лицу девушки.
Она была очень молода, одета в синюю деревенскую поддевку, пестрый сарафан, сапоги с подковами и ярко-красный с зелеными разводами платок на голове. Полное, румяное, миловидное лицо девушки было заплакано и выражало затаенную грусть. Она стала креститься порывисто и скоро…
— Прощай, матушка родимая, прощай, батюшка-кормилец… Гляньте, родненькие, с того света на свое дитятко, благословите сироту в путь-дорогу… — певуче причитала девушка. — Ох, горько покинуть вас… Прощай, родная сторонка… — Девушка припала к земле, плакала и целовала ее.
Ветер ревел и злился сильнее. Одинокая путница снова поплелась по дороге. Гора скрыла от нее и село, и погост, а впереди дорога узкой полосой уходила в лес.
Вот загромыхала телега, вдали показалась пегая лошаденка, проехал старик на возу сена… Путница на ходу молча поклонилась ему в пояс…
Старик проехал было мимо, но, спохватившись, попридержал лошадь.
— Эй, красавица!.. Поди-кось ко мне, милая… Никак Акуля Петрушихина?
Девушка вернулась.
— Да, дедушка Мирон. Я самая.
-Не признал, касатка, не серчай… Стар, плохо вижу…
— Ничего, дедушка.
— В Питер идешь, болезная?
— Иду, дедушка… Боязно, знаешь, — голос девушки задрожал.
— Терпи, девонька… Не убивайся… Бог не оставит.
— Терпела я немало в братнем доме, дедушка Мирон, терпела… Слыхал, поди, какое было мое житье!
— Что делать, Акуля… Крутая у вас невестка-то, нравная, Господь с ней. — Старик задумался.
— Не помню я зла… Племянников жаль: всех их выходила… Болит сердце-то по них… — Акуля заплакала.
-Не тумань ясных очей… Придут и красные дни. Береги себя… Помни, на какое житье благословили тебя родители…
— Разве можно забыть, дедушка! — промолвила тихо Акуля.
— Богобоязненные твои родители, Акуля, редкие, можно сказать, люди по нынешним временам!
— Да, у батюшки с матушкой знала я ласку да тепло, а теперь увидала одно горе да слезы… Ох, тяжко, дедушка, сироте. Сердце так и ноет, так и сосет…
— Не крушись, дитятко! Царица Небесная — твоя заступница! Есть на свете и жалостливые люди… Надоумят, помогут…
— Спасибо, дедушка Мирон, на добром слове… Будто и на душе полегче стало…
— Я что ж… я тебя жалеючи, милая…
— Вот, дедушка… как с господами-то я речь поведу? Боязно!..
— Не чуждайся господ, касатка… Говори таково ласковенько, скромненько…и ладно будет…
— Боязно!!! Господа не нам чета, — вздохнула Акуля и покачала головой.
— Как же ты доберешься, Акуля?
— Да по чугунке, дедушка… Может, земляков ветречу… Добрых людей поспрошу… Сказывают, через день-два и в Питере буду.
— Помоги тебе Христос, милая! Добрый путь!
— Прости, дедушка!.. Кланяйся на селе всем… всем…- голос Акули дрогнул, и она закрылась рукавом.
— Прости, лапушка… Бог с тобой!
— Не поминай лихом, дедушка Мирон, коли в чем по молодости, провинилась… Не гневись!..
Старик дернул вожжами, опять побежала лошаденка, поскрипывая, застучала телега.
Акуля долго стояла неподвижно и, пока старик не скрылся, провожала его печальным взглядом.
В небольшой гостиной горела лампа и приятным светом обливала красную, шелковую мебель, портьеры, в золоченых рамах олеографии по стенам и цветы на окнах, на диване перед круглым столом, покрытым бархатной пестрой скатертью сидела немолодая дама, она ела яблоко и раскладывала пасьянс.
Дама эта была полная, румяная и белая: на руках — множество колец и браслетов, в ушах — большие золотые серьги.
В комнату вбежал, подпрыгивая, мальчик лет 12, тоже очень полный, румяный и, как две капли воды, похожий на сидевшую даму.
— Мамаша, там на кухне новая кухарка пришла наниматься, — сказал мальчик.
— Фу ты, как они мне надоели! И все-то они гроша медного не стоят!
— Молодая, курносая… Такая смешная! В красном сарафане с зелеными разводами. Просто деревенщина! — рассказывал, смеясь, мальчик.
— Ну, зови ее, Петя, сюда. Да присмотри, чтобы она чего мимоходом не стащила!
В комнату боязливо, неуклюже ступая, вошла Акуля. Одета она была по-деревенски, но чистенько: рубашка белая с пышными рукавами, сарафан домотканный, толстая русая коса спускалась ниже пояса и была завязана розовой ленточкой. Девушка от волнения и страха мяла в руках передник и пугливо озиралась. Войдя в комнату, она перекрестилась широким крестом на икону и сказала:
— Здравствуйте!
— Ты откуда, голубушка? — приняв важный вид, спросила ее барыня.
— Из деревни мы… Прямо из деревни, милая, — отвечала поспешно девушка, обнажив улыбкой белые, ровные зубы и кивая головой.
— Что ж ты умеешь делать?
— А все, милая, умею делать…
Мальчик, стоявший у окна, громко фыркнул. Акуля обернулась и удивленно посмотрела на него.
— Это твой будет паренек? — спросила она, указывая пальцем на Петю.
-Да, это мой сын. Что ж ты умеешь и стряпать, и стирать, и гладить? — спросила насмешливо барыня.
— Может, и не потрафлю… А что покажешь, то и умею… Я рада стараться, милая…
— По-моему, ты ровнехонько ничего не смыслишь… Вы, деревенские, очень зазнались и воображаете о себе невесть что… Вас приучишь, а вы потом какую-нибудь гадость сделаете господам…
— Пошто ж, милая! Насчет этого не сумлевайся.
— Как тебя зовут?
— Акулей звать.
— Ну, вот что, Акулина. Мне нужна работница хорошая, честная… Я не намерена прислугу даром хлебом кормить… Тебе придется все делать: стряпать, стирать, гладить, полы мыть. Петю в школу провожать. Жалованья тебе — два рубля в месяц, горячее — со стола. Завтра можешь перебраться.
— Я рада стараться, милая… рада…
— Прежде всего ты должна выучиться говорить и не тыкать мне. Какая я тебе — ‘милая’?! Я для тебя — барыня. Мой сын тоже для тебя не ‘паренек’, а барин, понимаешь?
— Как не понять! Говорить, как хошь, так и буду…
— Ну, хорошо, ступай. Завтра переедешь.
— Вот-то деревенщина!.. — сказал ей вслед Петя, громко рассмеялся и стал прыгать по комнате, как молодой теленок весной.
Акулина поступила на место. Жутко и тоскливо показалось ей, после деревенского простора, после зеленых лесов и полей, после вольного воздуха, в полутемной, крошечной кухне, в жаре и чаду…
Барыня ее, купчиха Анфиса Петровна, оказалась вспыльчивой и сварливой. Сам барин, Пахом Федулович, кроме своего магазина и барышей, знать ничего не хотел. Разве придет когда ‘выпивши’ да нашумит.
Петя был избалован, отлынивал от ученья, целыми днями ничего не делал, валялся по диванам, по кушеткам, и больше всего на свете любил сладко поесть.
Анфиса Петровна целыми днями кричала на молоденькую кухарку: ничего толком не покажет, а требует, бранит и сердится.
— Как ты сапоги чистишь, Акулька? Тебе говорю — не так…
Акуля не знала, как и приняться-то ей за чистку сапог.
— Что ты подаешь, бестолковая? Смотри, в полоскательную чашку соус кладешь!.. О, и терпенье же надо с тобой!
У Акули не ладилось непривычное дело, она портила вещи, ломала и била посуду.
Барыня себя не помнила от гнева, подбегала и дергала девушку за косу.
— Деревенщина, мужичка! Противная девчонка! Ты и вся-то не стоишь того, что ты мне перебила. Выгоню я тебя вон…
Акуля боялась своей барыни как огня и, заслышав ее шаги, вся тряслась от страха.
Петя постоянно подсматривал за кухаркой и жаловался матери.
— Мама! Акулина опять что-то ест. Она, кажется, из кастрюли доставала…
Анфиса Петровна с гневом влетала в кухню.
— Акулька, ты, кажется, воображаешь, что в гостиницу поступила?! У тебя кусок изо рта не выходит!.. Как смела ты, обжора, в кастрюлю лазить за жарким? Вы разорить хотите господ!..
— Барыня, да я хлебца кусочек взяла… Вот посмотрите… посолила и ем.
— На вас хлеба не напасешься. Давно тебя надо вон выгнать…
Акулина молчала как убитая, но нелегко было ей. Она спала в углу в кухне на войлоке и на своей жесткой постели много слез пролила по деревне, и прошлая ее жизнь казалась ей теперь такой хорошей.
Один раз Петя позвал Акулину к матери с каким-то особенным видом…
-Иди-ка, иди, голубушка… Посмотрим… — таинственно стращал он, а когда девушка проходила по коридорчику, Петя шепнул ей: ‘Воровка’.
Акуля вздрогнула, точно кто ее ударил кнутом. Что это значит?
— Петя, закрой все двери, — приказала Анфиса Петровна, когда они вошли в комнату.
Акулине стало почему-то страшно.
— Послушай, Акулина, мы с тобой говорим наедине… У меня пропали пять рублей… я их вчера тут на комоде оставила… Не видела ли ты их?
-Куда же им пропасть! Заложили вы их, барыня… Пошарьте — найдутся, — тихо проговорила Акулина и бросилась обыскивать комнату.
— Пожалуйста, не беспокойся, я искала везде сама… Кроме тебя, никто не входил в комнату… И ты должна признаться, где деньги?
— Да разве я знаю? Что вы, барыня?! Христос с вами! Я и в глаза-то их не видела!
— Деньги у тебя! Понимаешь? Ты их украла, — медленно и раздельно произнесла Анфиса Петровна, подойдя к кухарке и глядя не нее в упор.
Акулина взвыла на всю комнату.
— Я?! Я?! Пошто ж так обижать? Разве у меня на шее креста нет!?
— Предупреждаю тебя, Акулина, я заявлю в полицию, и там рассудят…
Девушка повалилась в ноги, горько рыдая.
— Не погубите, барыня… желанная… не брала я… и не видела… Ох, не погубите… пожалейте…
Акулина больше всего на свете боялась полиции и участка.
— Вон пошла из комнаты! — крикнула разгневанная барыня.
— Еще не сознается?! Воровка! — сказал запальчиво Петя.
Акулину вызвали в участок. Начались допросы, дома ее обыскали.
— У нас и в роду-то этого нет!.. Родители бы в могилках повернулись, кабы да я такую срамоту сделала… Ишь ты, грех какой!.. Сиротинка я горькая, — причитала, рыдая, девушка на все расспросы.
Улик в воровстве не было, и Акулю отпустили. Она была покойна, потому что не знала за собою никакой вины, а на самом деле было и горько и обидно.
В это время Анфиса Петровна нашла свои пять рублей, она сама же засунула их в книгу, а книгу поставила на этажерку и забыла. Сконфузилась она наедине с собой, но не нашла в себе достаточно мужества, чтобы снять подозрение с невинной девушки.
‘Вот еще, перед девчонкой унижаться? Не велика беда!’ — подумала она и решила поскорее отказать Акулине.
— Ищи себе, Акулина, другое место. Ко мне поступает старая кухарка, — солгала она. — Я тебе должна десять рублей, четыре я вычитаю за разбитую посуду, за порванные полотенца: вот остальные, и уходи с Богом!
Дело было перед праздником, перед Рождеством. Собрала Акуля свой узелок и, затаив в душе обиду на несправедливость людей, покинула свое первое место.
— Прощайте, барыня, прощайте, Петенька, — сказала она в дверях.
Никто не ответил ей.
Оскорбленная девушка молча вышла на улицу.
На улице было шумно и весело: стоял легкий мороз, сверкал белый снег, выпавший накануне, неслись и поскрипывали сани… Народ спешил с покупками в самом веселом настроении… Чего-чего, только не было выставлено в окнах магазинов, а у каждой зеленной лавки — целые леса елок…
Акуля бродила по улицам — ей некуда было деваться… Что делать? Попросила кое-кого, и ее надоумили пойти в ночлежный дом. Там такие же горемыки, как и она, посоветовали ей постоять на Никольском рынке.
C лишком неделю простояла Акулина на Никольском рынке. Там нанимают прислугу попроще. Девушка печально бродила по большому деревянному бараку, дрогла на холоду и завидовала более счастливым товаркам, которые уходили на места… Наконец, наняли и ее в меблированные комнаты.
Новая хозяйка Акулины была высокого роста, худая, с бледным лицом. Это была женщина молчаливая, но очень требовательная: укажет раз, и больше не спрашивай. Она не бранилась, не кричала, да и вообще никогда ничего не говорила с прислугой, кроме: ‘Прими, подай, сделай’. А если недовольна, то взглянет так, что Акуля готова сквозь землю провалиться.
В меблированных комнатах тоже работы было очень много, покою нет ни минутки, целые дни раздаются звонки: жильцы посылают прислугу то за тем, то за другим, приказывают ставить самовары, убирать комнаты.
Акуля бегает проворно, получает иногда от жильцов ‘на чай’, если она теперь что и разобьет, то даже и не говорит барыне, а прямо покупает на свои деньги…
Живется ей гораздо лучше, чем на первом месте.
У Акули завелась знакомая — хорошенькая, нарядная горничная Феня, с завитками на лбу, в белом плоеном переднике. Познакомились они в булочной.
-Я своей барыне ничего не спускаю, — визгливым голоском хвасталась Феня, останавливаясь с Акулей у ворот.
— Как же тебя барыня не выгонит вон? Как она полиции не пожалуется? — с удивлением спрашивала Акуля.
У нее при одном воспоминании об участке дрожь пробегала по телу!
-Ты еще молода, глупа… — возражала насмешливо Феня, пряча руки под передник. — Поживешь, узнаешь, каков он — Питер-то. Как в деревне — жить нельзя. С простотой-то пропадешь!
-Да, жить здесь нелегко! — согласилась Акуля.
— То-то и есть. Ты, небось, и сахар и чай покупаешь, а я еще на горячее копейки не истратила…
Феня проговорила это шепотом, на ухо, лукаво подмигнув подруге.
— Что ты, Феня?! Это грешно! — с ужасом воскликнула Акуля.
-Эх, ты, простота деревенская! Однако, прощай… Заболтались… Заходи.
— Прощай, Феня.
После таких разговоров Акуля целый день ходила смущенная и задумчивая. Она думала о том, сколько соблазнов в Питере, вспоминала деревню и покойную мать.
‘Берегись соблазнов, доченька, — говаривала ей кроткая женщина. — Чужого не трогай, озорными словами не скверни уста, дитятю малого не обижай, люди безвинно очернят — промолчи и отойди, — пусть их Бог накажет, а не ты…’
Девушка подымала ясные глаза на маленькую иконку — благословение матери, — висевшую в уголке в кухне и шептала: ‘Не бойся за меня, родненькая матушка, помню я твои наказы’.
Зима в том году была ветреная и холодная. У Акули, кроме летней поддевки, не было другого теплого пальто, посылают ее жильцы то за папиросами, то за булками, еще за чем-нибудь — накинет она платок и налегке прямо из кухонного жара, от плиты, бежит скорей исполнить приказание.
Звонят раз вечером жильцы — никто не является на зов… Звонят еще и еще… По коридору не слышно бойких шагов Акули. Рассерженная хозяйка сама побежала на кухню.
-Акулина! Что это значит? Тебя звонят и недозвонятся!.. — закричала она.
Акулина испуганно вскочила с сундука и схватилась за грудь… Сама вся красная, глаза мутные, воспаленные, губы запекшиеся, — она глухо закашлялась и беспомощно опустилась на сундук.
— Что с тобой? — спросила хозяйка.
— Неможется!!! Всю головушку разломило… Мурашки по телу так и бегают…
— Какой ужас! Ты больна! Что ж ты мне раньше не сказала? Ну, и подвела же ты меня! Как же я без прислуги останусь?
— Барыня, да это пройдет…
— Ну, благодарю я тебя!!! Ступай скорее за дворником, — пусть везет тебя в больницу.
— Ох, тошнехонько! Пуще смертушки боюсь больницы! Барынька, — желанная!
— Это еще что за нежности?! Не здесь же мне тебя оставлять… Может, у тебя что заразное… Без разговоров зови дворника и собери весь свой скарб… Больше всего боюсь заразы…
Дворник повез Акулю в больницу, помаялись они сначала: в двух больницах девушку не приняли — не было места, пришлось ехать в самую дальнюю. Акуля продрогла, кашляла и стонала от каждого толчка, и больную уже без чувств внесли в палату.
Долго и тяжело хворала Акуля. У нее оказалось воспаление легкого. В тяжелом бреду, почти задыхаясь, сквозь болезненные стоны, она вспоминала и мать, и деревню, и барыню Анфису Петровну, и Петеньку, и Феню…
Крепкая натура и молодеть взяли свое: Акуля стала поправляться. Лежит она одна-одинешенька, видит, как к другим больным по четвергам и воскресеньям приходят родные: то мать, то отец, сестры, братья, мужья, как иных берегут, жалеют, приносят булок, варенья, к тем и сиделки относятся лучше. А к бедной Акуле некому придти, и кажется ей, что она одна в целом мире, и жутко становится ей перед тем, что ждет ее по выходе из больницы.
Выписали наконец Акулину из больницы. Где ее полнота, где толстая коса, где румяные щеки?
Худая, бледная, со впалыми глазами, с остриженными волосами, тяжело дыша, поплелась она со своим узелком по улице, поминутно останавливаясь.
Куда идти?
К Ней… К Матери всех сирот… К Заступнице всех скорбящих…
Девушка зашла в маленькую часовенку, на последние деньги купила свечу и, упав перед иконой на колени, горячо молилась…
Легче стало на душе у Акули, когда она помолилась. Вышла девушка на шумную улицу, идет, шатается, где постоит, где присядет: слаба она была еще после болезни, думала кое-как до ночлежного дома добрести.
Акуля подошла к каменной церковной ограде и присела на лесенке у церкви.
Была ранняя весна: тепло, тихо, солнце светит, воробьи чирикают.
По тротуару беспрерывно шел народ, из-за угла показалась старушка с двумя девочками, старушка — маленькая, седенькая, с приятным лицом, одета скромно: в старомодное пальто, в черной шляпке. Две беленькие хорошенькие девочки шли перед нею: одна — лет пяти, курчавая, с черными глазками, с ямочками на полных щеках, другая — лет 10-ти, с длинной косой, не по летам серьезная, милая и скромная, похожая лицом на старушку.
Старшая девочка приостановилась, что-то заговорила старушке, указывая головой в строну Акули. Старушка достала из кармана портмоне и дала девочке монету.
— Вот тебе… — сказала девочка, подавая Акуле медную монету. Девушка покраснела, на лице ее выразился стыд и даже испуг.
-Я не собираю милостыню… Не надо… Не надо мне, барышня…
— Она не берет, бабушка, — сконфуженно опуская руку с денежкой, сказала девочка подошедшей старушке.
— Ты, верно, больна, милая? — спросила старая барыня.
— Сегодня только из больницы выписалась.
— Чем же ты хворала, милая?
-Лекари сказывают, что такая грудная болезнь была, от простуды.
— Ах ты, бедная девушка! Уж очень плохо ты выглядишь! Как это тебя из больницы выпустили?
-Местов, барыня, мало…
— Как тебя звать?
— Акулиной.
— Что же ты тут, Акуля, сидишь? Куда ты идешь?
— Я деревенская… У меня никого в Питере нет…
В ночлежный дом пойду, а после — на Никольский… Хоть бы какое местечко из-за хлеба… Сил еще нет, барыня…
Они разговорились, и старушка сердечно расспроса сила обо всем девушку. Та рассказала все просто и откровенно.
— Ах, ты, бедная, бедная! Вот что, Акуля, ступай-кй ты потихоньку ко мне… Там обогреешься, поешь, может, что и придумаем насчет места…
-Барынька, желанная!.. Да как же это!.. Спаси тя Христос, жалостливая… По гроб буду за вас Бога молить… — Акуля встала и порывисто ловила поцеловать руку старушки.
— Ну полно, будет тебе уже… Запомни адрес: Знаменская улица, дом Яковлева, квартира N 2. Не забудешь?
— Не забуду, ласковая.
— Иди потихоньку, скоро и мы вернемся.
Акуля доплелась по указанному адресу, робко постучалась и вошла в чистую, светлую кухню. Ее встретила пожилая женщина и тоже пожалела.
— Какая ты худа-а-а-ая, девушка! В чем душа держится! Право!
— Болезнь не красит, бабонька…
Акуля рассказала, как встретила старую барыню с барышнями и как они разговорились.
— Хорошие, редкостные господа! Старая барыня всякого пожалеет… Кабы не беда в деревне, ни в жизнь бы с ними не рассталась… Вишь, пожар у нас приключился, мать померла, отец домой требует… — рассказала словоохотливая женщина.
— Так ты уходишь в деревню, бабонька? Ишь какое горе-то! — сочувственно отзывалась Акуля.
Скоро вернулась старушка с девочками. Обе девочки выбежали на кухню и остановились перед Акулиной, застенчиво улыбаясь. Акулина встала и тоже улыбалась, глядя на них…
-Подь, подь сюда, милушка… Ясочка ты моя пригожая! — манила Акуля малютку, которая пряталась за старшую сестру.
— Нехорошо, Валичка! Ну, что ты прячешься?.. — заметила старшая девочка.
— Как звать вас, миленькие барышни? — спросила Акуля.
— Меня — Леной, а ее — Валей. Скажите, ведь в больнице очень страшно? — спросила старшая, близко подходя к Акуле.
-Ничего, дорогая барышня… Там не худо, все же помога болезни… Куда же бедному человеку идти? Там и лекаря и милосердные сестрицы-крестовицы, там лекарство даром дают.
-А мне бабушка всегда дает лекарство с чаем и с вареньем, а потом еще заесть — конфетку… Знаете, у нее конфеты лежат в маленьком комоде, — вмешалась в разговор Валя, преодолев смущение.
— Ах, ты, моя пташечка милая! — рассмеялась Акуля.
В кухню вошла старушка.
— Ну, что, Акуля, обогрелась, поела? И с моими внучками познакомилась. Вот и оставайся пока тут, поосмотрись, помоги Марье до отъезда, поучись, а там видно будет…
Акулина, ни слова не говоря, повалилась в ноги старой барыне.
— Что ты?! Что ты! Встань, встань скорее, — говорила старушка.
Леночка, испугавшись, бросилась ее подымать.
— Встаньте, Акуля… — шептала она.
Акуля встала и со слезами на глазах перекрестилась.
— Спасибо… Спасибо за жалость вашу!.. Вас Господь наградит!
-Полно тебе! Раздевайся, отдыхай… Пойдемте, дети. Леночка, ты еще и уроки не докончила.
Они ушли в комнаты. Леночка приветливо кивнула головой Акуле и улыбнулась, а Валя расшалилась и несколько раз сделала ручкой.
‘Не в рай ли я попала? — подумала Акуля. — Барышни, что ангельчики, а старая барыня, что святая…’ И радостно, тепло стало в благодарном сердце девушки.
— И есть же на свете такие люди! — подивилась вслух Акуля.
— Что и говорить! Редкостные господа! — подтвердила старая кухарка.
Уже скоро год, как Акулина устроилась на новом месте. ‘Прямо в рай попала’, — говорила она всегда.
За старую барыню, Анну Петровну, за своих ненаглядных барышень Акуля готова, как говорится, жизнь отдать. То, что она чувствовала к своим господам, трудно описать. Она не спала ночей, когда они хворали, берегла их каждую вещь, дрожала над их копейкой, больше чем над своей, готова была идти, Бог знает, как далеко, лишь бы купить все получше и подешевле, и представить не могла, что когда-нибудь расстанется с ними.
Тихо и спокойно жилось в маленькой квартире на Знаменской. Старушка Анна Петровна имела очень порядочную пенсию и растила двух внучек-сироток, отец и мать которых померли в холеру. Бабушка любила всех, всем прощала недостатки, никого не осуждала, с открытой душой готова была помочь, говорила всегда ласково и кротко. И девочки подрастали добрыми и отзывчивыми.
Валя была еще мала и глупа, но Леночка все понимала. Она помнила, как умерли ее дорогие папа и мама, и в ее характере навсегда сохранился оттенок трогательной грусти.
— Бабулинька, милая, — часто говорила она, какое счастье, что у нас есть ты, такая хорошая, такая добрая!..
— Хотелось бы вас, моих дорогих, вырастить, поставить на ноги и видеть хорошими людьми, — задумчиво отвечала бабушка.
— А вот у нашей Акули никого, никого нет на свете…
— Таких, как она, надо поучить, надоумить, пожалеть, моя родная… Поверь, дитя мое, что простой человек очень понимает справедливость и ценить доброе слово.
Анна Петровна долгое время сама все показывала и объясняла молоденькой кухарке.
— Вот, Акуля, милая, смотри да приучайся делать все аккуратненько. Сама потом благодарна будешь и не раз вспомянешь. Смотри… — И барыня, надев на руку детский сапожок, показывала, как надо его чистить, учила гладить, показывала стряпать.
Не бранят Акулю, не кричат на нее.
Сперва ей будто и неловко было. ‘Уж лучше бы побранила старая барыня’, — не раз думала она, чувствуя себя виноватой.
Нет, Анна Петровна двадцать раз все покажет, повторит, остановит… Иначе не скажет, как ‘милая’.
И через год в расторопной, толковой, работящей и преданной кухарке не узнать было ‘мужичку-деревенщину’.
Акуля держит в порядке квартиру, порядочно стряпает, хорошо стирает и гладит и в глаза смотрит, чтобы угодить дорогим господам. Милы они ее бесхитростному, благодарному сердцу.
Ну что она для них? Простая деревенская девчонка-кухарка.
А между тем ее ненаглядные барышни кусочка не съедят без нее. Прибегут в кухню, поделятся.
— Попробуй-ка, Акуля. Это — апельсин. Ты, я думаю, в деревне и не едала такого гостинца, — говорит Леночка.
— Ой, да спасибо, милушка! Да кушай сама, я не маленькая.
— Нет, Акулинька, не люблю одна, уж мы лучше вместе…
И обе девочки наперерыв оделяют ее полученными от бабушки гостинцами.
Раз Акуля заболела, она уже знала теперь петербургские порядки, вошла к Анне Петровне и говорит:
— Барыня, я за дворником пойду.
— Зачем, Акуля? Что случилось? — удивилась старушка.
— Неможется… Пускай свезет меня в больницу.
— Что ты, что ты, глупая! Ляг на кухне, я тебе домашними средствами помогу… Не тревожься, пройдет… Позовем доктора. Дома полечит. Приляг, милая! Я сейчас приду… достану кое-какие лекарства.
— Как же это, барынька?! Да что я за такая, чтобы вы обо мне, родимая, так пеклись! Стою ли я!..
— Ты такой же человек… А работаешь ты больше нас и больше устаешь. Заболела, и надо тебя лечить. Ложись, ложись без разговоров…
‘Это она-то, Акулька, деревенщина… такой же человек?’
И не забыть девушке во всю жизнь, как старая барыня сама клала на голову полотенце, смоченное в холодной воде, сама ставила за нее самовар, сама стряпала… А Леночка принесла к ее кровати столик, принесла чашку с чаем и варенья.
— Ну, что, Акулинька, получше ли тебе теперь? Не правда ли, какая хина горькая?! — И девочка жалостливо смотрела на нее задумчивыми, добрыми глазами.
— Спасибо, Ленушка! Солнышко ты мое ясное! Дай мне рученьку твою поцеловать… — сквозь слезы говорила больная.
— Ну что ты, не надо, Акуля! Выздоравливай скорее. Скучно, когда ты больна. Пей, я тебе еще принесу чаю…
Не высказать, какой глубокой благодарностью переполнено сердце деревенской девушки! Она, обративши лицо к образочку — благословению матери — всегда горячо молилась за своих добрых господ.
-Жалостливые, сердечные! — шепчет она, думая о них.