ИВАНОВ-РАЗУМНИК И БЕЛИНСКИЙ
ИВАНОВ-РАЗУМНИК И БЕЛИНСКИЙ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Иванов-Разумник и Белинский, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы
M.: НПК ‘Интелвак’, ОО ‘РНТВО’, 2003.
‘Чем на большем отдалении от нас деятельность того или другого критика, тем труднее знакомство с его произведениями для всякого, кто не имеет серьезных знаний в области материала, представляемого критиком’. Этим соображением вызвано в свет издание совершенно новой ‘Библиотеки русских критиков’, ‘отличительной особенностью которой являются обширные комментарии редактора-специалиста по изучению творчества того или другого критика’. Или, как еще более понятно изъясняет издательское предисловие: ‘Все предыдущие издания сочинений наших критиков не были до сих пор вполне приноровлены к запросам современного читателя’, а в ‘Библиотеке русских критиков’ они приноровлены будут. Белинского уже приноровил г. Иванов-Разумник.
Г. Иванов-Разумник превосходно изучил Белинского и, уж если может быть признана вообще, в самом существе своем, идея юбилейного ‘приноровления’ Белинского ‘к запросам современного читателя’, то, конечно, кому же, как не г. Иванову-Разумнику, этим приноровлением и заняться? Ему и книги в руки. И действительно: за что взялся г. Иванов-Разумник, то и выполнил превосходно. ‘Издание это является непрерывной, связной, единой ‘книгой’: биографический очерк, статьи, примечания к ним, вступительные заметки,— все это вместе составляет одно неразрывное общее, все эти три тома — одна цельная книга о Белинском’. Так рекомендует труд свой сам г. Иванов-Разумник, и мы совершенно согласны подтвердить эту смелую и гордую автокритику. Идя за г. Ивановым-Разумником как за суфлером, мы тоже ‘можем смело сказать, что из статей, вошедших в настоящее издание, нельзя вычеркнуть ни одной без ущерба для полной характеристики Белинского и его отношений к современной ему эпохе и литературе, наоборот, можно было бы прибавить еще две-три статьи из богатого литературного наследства, оставленного нам великим критиком’. Но этой прибавки не удалось сделать, ибо г. Иванову-Разумнику предложено было приноровить Белинского не только к вкусам публики, но и к издательскому прокрустову ложу: размером не свыше 100 печатных листов большого двухколонного формата, и, буде Белинский окажется длиннее, отрубить ему ноги. Белинский оказался длиннее… ‘Весь материал удачно распределился в трех томах’.
В системе приноровления г. Иванов-Разумник руководствовался следующими соображениями: ‘Дать все, что характеризует развитие философских и социальных воззрений, а также — и главным образом — его историко-литературных суждений. Белинский — первый и величайший наш историк литературы, и мы постарались включить в настоящее издание почти все, что ‘имеет отношение к этому вопросу, не забывая, однако, что фундаментом всюду являются социально-философские воззрения Белинского… Каждая статья Белинского сопровождается вступительной заметкой редактора, достигающей иногда размера большой статьи (см., напр<,имер>,, NoNo 56 — ‘Сочинения Александра Пушкина’ — и 66 — ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’), ряд этих вступительных заметок связывает все статьи Белинского в одно развивающееся целое, в общей сложности все эти заметки занимают свыше двадцати печатных листов обычного формата, т.е. составляют целую книгу. Появление в сознании Белинского новых проблем, новое решение старых вопросов, перемена философских, критических и историко-литературных суждений, обстоятельства, сопровождавшие появление статей Белинского, библиографические указания — все это составляет содержание вступительных заметок и т.д., и т.д.’.
И опять-таки г. Иванов-Разумник как обещал, так точно и сделал — ни прибавить, ни убавить к его самоотчету решительно ничего нельзя. Что хотел и мог, то и выполнил, и никакой чужой суд его с этой твердой позиции в правоте его не собьет. ‘Ты сам доволен ли, взыскательный художник?’ Судя по тону предисловия, взыскательный художник очень собою доволен — и еще раз повторяем: он прав. За что взялся, то и сделал.
Особый вопрос, однако,— надо ли было делать то, что сделал г. Иванов-Разумник. Когда мы сравниваем два предисловия, издательское и редакторское, возвратясь к ним снова по прочтении всей ‘книги о Белинском’, то фраза в первом о ‘полном приноровлении Белинского к запросам современного читателя’ начинает звучать неточностью. На протяжении трех томов ‘книги о Белинском’ читатель все время чувствует, что вовсе не Белинского к нему приноровляют, а его, читателя, приноровляют — и даже не к Белинскому, а к г. Иванову-Разумнику. Последний же, как и обещал, рассортировал Белинского по вышеизложенной своей системе и строго блюдет, чтобы читатель шел в шорах системы, не сбиваясь с шага и не оглядываясь по сторонам. Откровенно говоря, повелительная назойливость комментариев г. Иванова-Разумника, при всех их достоинствах, несколько надоедлива и утомительна. Он ни на минуту не позволяет читателю остаться с Белинским наедине и поговорить с ним непосредственно, по душе, с глазу на глаз. Читаешь — и все время чувствуешь себя под тяжелой опекой человека, который решил не допускать тебя до непосредственного впечатления: сперва прими мой катехизис, а потом уже читай Писание! Как странно может действовать на впечатление чисто механическое распределение материала! Быть может, эти двадцать листов заметок и примечаний г. Иванова-Разумника, ‘составляющие целую книгу’, было бы лучше и впрямь издать отдельною книгою или, по крайней мере, соединить их в обособленный отдел ‘юбилейного издания’, впереди или позади текста самого Белинского. Но, рассыпанные между этим текстом, вступительные заметки г. Иванова-Разумника, право же, удручают. Торчат эти часовые на своих постах и — словно ревнивые друзья знаменитости — стерегут: не брякнул бы Белинский спроста читателю чего не следует,— да не понял бы Белинского читатель сдуру как не надлежит. И уж толкует г. Иванов-Разумник, толкует, направляет-направляет, дрессирует-дрессирует!.. Так что — кончает читатель ‘книгу о Белинском’ — и единственное у него после нее воспоминание: ‘Эк меня взнуздали! Моченьки моей нету! Отпустите, сударь, душу на покаяние’.
Направить читателя — дело весьма не худое, тем более в наше, сбитое с панталыку, время расшатанных и расплывчатых критериев. Но нам сдается, что г. Иванов-Разумник уже слишком перестарался. Нельзя так назойливо мелькать между глазами читателя и фигурою Белинского, что создается мельканием этим сетка какая-то, сквозь которую Белинского едва разглядишь. Нельзя, да и безнужно. Вопреки мнению г. издателя ‘Библиотеки’, сочинения наших критиков пользуются весьма широкою популярностью, особенно же — именно Белинского. Читать последнего под неотступною наставническою указкою, по социально-философским ‘азам’, для человека образованного, знакомого с литературою о Белинском и самим Белинским,— невыразимая скука:
Митя! Видишь карандаш?
За моей следи рукой:
Это ‘иже’, а не ‘наш’…
Эко срам какой!
Для человека же малообразованного, это — взятие в идейный плен. Он не может войти в область Белинского иначе, как переступив через г. Иванова-Разумника. Хочешь, дитя, варенья? Проглоти сперва ложку рыбьего жиру. Хочешь прочитать статью Белинского,— прими сперва несколько страниц Иванова-Разумника. А что такое страницы г. Иванова-Разумника? Критический метод этого талантливого писателя известен. Он состоит в ловком выборе и искусной компиляции цитат из того же самого автора, о котором Иванов-Разумник пишет. Он заставляет автора говорить за самого себя, но — искусною комбинацией избранных мыслей и фраз — устраивает так, что автор говорит аккурат то и только то, что угодно г. Иванову-Разумнику. То же самое вершит он теперь — и, по обыкновению, весьма умно и искусно — также и с Белинским. Не сомневаемся, что многие читатели нового ‘Собрания сочинений’, не богатые временем, почтут предварительные критические конспекты г. Иванова-Разумника настолько полными и исчерпывающими содержание предстоящих им статей Белинского, что подлинные статьи останутся непрочитанными вовсе, за ненадобностью дважды сосредоточивать внимание на одних и тех же темах. Зачем? Ведь нашелся добрый человек, который обстоятельно, внушительно, властно, авторитетно и вкратце рассказал, в чем дело,— ну и довольно: более глубокое ознакомление предоставим литературным начетчикам, а мы…
Разве мы — архиереи?
Что мы в книгах разглядим?
Так как главный интерес г. Иванова-Разумника привлекает соцально-философская эволюция самого Белинского, которая, хотя довольно сложна и переливчата, но не от статьи же к статье являла свои новые фазисы, то в предварительных заметках г. Иванову-Разумнику, по бесчисленности их, недостает, так сказать, естественных этапов. А при искусственном пополненени недостачи этой приходится бесконечно повторяться — и, по-видимому, не бессознательно, а умышленно, дабы, как капля долбит камень, так бы вдолбить желательную идею в неподатливую или непокорную голову.
Нам думается, что издатель ‘Библиотеки’ не прав в своем утверждении, будто ‘все предыдущие издания и т.д. не были до сих пор приноровлены к запросам современного читателя’. Если, например, мы сравним Белинского в редакции С.А. Венгерова с Белинским в редакции г. Иванова-Разумника, то, хотя мы и не почитаем Венгеровского издания превосходным совершенством во всех отношениях, однако достаточно же оно хорошо, чтобы сам г. Иванов-Разумник нашел возможным заимствовать из этого именно издания две трети текста в издание собственное. Будь труд г. Венгерова закончен, несомненно, г. Иванов-Разумник взял бы из него и остальную треть. Правда, венгеровское издание не претендует на социально-философское путеводительство по Белинскому, но мы должны сознаться, что считаем Белинского автором слишком прямым, ясным и прозрачным, чтобы такое неотрывное путеводительство было необходимо для мало-мальски интеллигентного человека. Зато Венгеровский Белинский гораздо богаче историко-литературным материалом в разъяснительных примечаниях и приложениях, скромно расположившихся в конце каждого тома. Взявши том Белинского в издании Венгерова, читатель уже почти не нуждается в какой-либо другой книге по Белинскому и его литературной эпохе. Венгеров дает ему тут же все материалы для справок, комментариев, сравнений. В издании г. Иванова-Разумника то и дело приходится либо принимать готовые мнения редактора, либо, если вы на том успокоиться не согласны, получать сухое чисто-библиографическое указание, отсылающее вас, значит, за справками в библиотеку или книжный магазин. Собственно говоря, по крайней мере, половину социально-философского путеводительства своего г. Иванов-Разумник мог бы уступить под прагматический комментарий. В последнем, действительно, ощущается большая надобность, так как литература николаевской эпохи, за исключением корифеев, прочно забыта. ‘Книга о Белинском’ при этом только выиграла бы, сократив ненужные повторения,— один ведь эпизод о том, как Белинский писал ‘Педанта’ и статью о ‘Тарантасе’, будучи ‘не красен, а бледен, и у меня сохло во рту’ и т.д., рассказан три раза! — и приобретя фактическое освещение, которого ей часто недостает.
Заключая заметку, нам приходится повторить вопрос: ‘Для кого надо было издавать Белинского?’
Для интеллигенции подобное издание бесполезно, как твержение азбучных задов, как гид в хорошо знакомой галерее антиков, который образованному посетителю не может ничего сказать такого, чего тот не знал бы сам или хоть о чем сам не догадывался бы. Ученого учить — только портить. А между тем честный гид добросовестно бежит перед вами, усердно трещит свою заученную речь и водит вас от фрески к фреске, от картины к картине по однажды установленному шаблону, не давая толком взглянуть ни на что иное, кроме достопримечательностей, признанных им и другими гидами, а эти достопримечательности заставляет смотреть в своем порядке и с точек зрения тоже непременно установленных им и другими гидами. Дорвавшись до такой своей санкционированной достопримечательности, старательный гид наговорит о ней столько, может быть и справедливого, но вам совершенно лишнего, и так истычет ее во всех направлениях между показующими пальцами, отмечая детали, что, отходя от Венеры Анадиомены, вы вдруг с ужасом сознаете: ‘Да ведь я ее не помню! будто не видал!’ Потому что вместо линий божественного тела у вас в памяти — белое пятно, по которому расторопно и деловито мелькают усердные пальцы старающегося гида… И вместо благодарности закипает у вас в душе досада: пропали для вас даром и время, и первое драгоценное впечатление!
Так на верхах интеллигенции. Если брать снизу, то для начального, развивающего чтения и для самообразования новое издание дает не больше, чем старые. Оно не облегчает самообразовательной работы. Если бы г. Иванов-Разумник к бесспорно хорошей биографии Белинского и к бесспорно прекрасному, рационально построенному подбору статей прибавил опрощающий толковый пояснитель текста, он оказал бы несомненную услугу массе полутемных людей. Потому что в идеях-то Белинского такие начинающие читатели отлично разберутся: и сами не дураки, чтобы не понять умного человека. Но вот слова, как ‘шеллингианец’, ‘фихтеанец’, ‘гегелианство’, ‘ресигнация’, ‘экстрема’ и т.д. для них — естественный камень преткновения, хуже всякого ‘жупела и металла’. Четверостишие Некрасова о времени, когда мужик Белинского и Гоголя с базара понесет, истрепано настолько, что совестно даже и повторять его. Но все-таки для того, чтобы настало такое время, еще не сделано и первого шага. Надо, чтобы Белинский был переведен с интеллигентского языка на общедоступный, то есть подстрочно и под-странично объяснен историко-литературным и лексическим комментарием. Иначе же, принеся с базара Белинского, мужик на первых же строках первых же ‘Литературных мечтаний’ должен будет выпучить с недоумением глаза, ибо имена ‘Байронов, Шекспиров, Шиллеров, Вальтер Скоттов’ ему неизвестны, сравнения с ними, следовательно, недоступны, метафоры об Ирах и Крезах он не понимает, французских цитат он не смыслит, а, следовательно, традиция идей, игра слов и тонкость образов от него ускользают. И — увы! — ни г. Иванов-Разумник, ни другой кто покуда не заботятся, чтобы это было иначе. Народное издание Белинского для самообразования и толкового чтения будет большою культурною заслугою, и пора бы найтись предпринимателю, чтобы за него взяться.
Остается в промежутке интеллигенции и самообразования Панургово стадо равнодушного внешнего полуобразования, которое надевает его на себя как культурный мундир и носит, чтобы ‘интеллигентом почитали’. Этому Панургову стаду, ищущему в чтении не самостоятельного развития а готовой гладкой мысли, verba magistri {Слова учителя (лат.).}, повелительной и авторитетной дисциплины, повиновение которой как символу веры заносит человека в определенную категорию и там ему в ней и конец,— этому полчищу умников без собственной идеи Белинский г. Иванова-Разумника потрафляет в самый раз и придется очень кстати. Потому что подскажет весьма много новых и иногда интересных слов, способных несколько освежить висящую над Панурговым стадом атмосферу изношенных и надоевших общих мест. Но не думаем, ни чтобы г. Иванов-Разумник с подобными целями взялся за столь тепло им любимого Белинского и так добросовестно над ним работал и в области его мыслил, ни — чтобы лишь о подобной публике он мечтал.
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 35. Свет и сила. Пг.: Просвещение, <,1915>,.
С. 390. Иванов-Разумник (наст. имя и фам. Разумник Васильевич Иванов, 1878—1946) — критик, публицист, историк русской литературы и общественной мысли, мемуарист.
Белинского уже приноровил г. Иванов-Разумник.— Имеется в виду юбилейное изд.: Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. СПб: Типография М. Стасюлевича, 1911. Серия ‘Библиотека русских критиков’. Под ред. Иванова-Разумника, с его вступительными заметками к каждой статье Белинского, комментариями, историко-литературным и биографическим очерком.
С. 395….Белинского в редакции С. А. Венгерова…— Имеется в виду издание: Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 1—11. СПб., Пг., 1900—1917 (т. 12 и 13 вышли в 1926 и 1948 гг.).
С. 396. Венера Анадиомена — речь идет об ‘Афродите Анадиомене’ (греч. anadyomene — выходящая из моря), картине знаменитого живописца античности Апеллеса (2-я половина IV в. до н.э.), придворного художника Александра Македонского.
С. 397. Шеллингианец — последователь учения немецкого философа Фридриха Вильгельма Шеллинга (1775—1854), развившего принципы философии природы как живого организма, бессознательно-духовного творческого начала.
Фихтеанец — последователь идеалистического учения немецкого философа Иоганна Готлиба Фихте (1762—1814).
Гегелианство — философское течение первой половины XIX в., исходящее из идеалистического учения немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770—1831) и его принципов диалектики.
С. 397. Ресигнация — от фр. resignation: покорность судьбе.
Экстрема (лат. extremus крайний) — состояние наибольшего или наименьшего в чем-либо (крайняя мера, крайний взгляд).
…метафоры об Ирах и Крезах…— Ир — имя нескольких персонажей Библии, из них более известен старший сын Иуды. Крез, Крёз (595—546 до н.э.) — последний царь Лидии, славившийся своими несметными богатствами.
С. 398. Панургово стадо — выражение из романа ‘Гаргантюа и Пантагрюэль’ Франсуа Рабле, обозначающее стадность, безропотную покорность. Панург, чтобы отомстить обидевшему его скотопромышленнику, выбрасывает с корабля в море одну овцу из стада. Вслед за нею безропотно последовали остальные, и все погибли вместе с хозяином, пытавшимся их спасти.