Иван Сусанин, Дмитревский Михаил Иванович, Год: 1839 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ИВАНЪ СУСАНИНЪ
или
СМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‘Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!’
Жуковскій.

Сочиненіе Михаила Дмитревскаго.

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФІИ НИКОЛАЯ СТЕПАНОВА.
1839.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва. Ноября 17 дня 1838 года.

Ценсоръ М. Каченовскій.

‘Гоненье на Москву, что значитъ?… видитъ свтъ
Гджъ лучше? гд насъ нтъ!’
Грибодовъ.

‘Какъ не любить родной Москвы!…’
Баратынскій.

Начинало смеркаться и снгъ клочьями валялся и устилалъ землю блымъ полотномъ. По дорог Смоленской нсколько полупьяныхъ Поляковъ тащились изъ Москвы, качаясь и распвая свои національныя аріи и псни.

На третьей верст отъ Русской столицы эта полупьяная толпа остановилась — здсь виднлся не много въ право отъ большой дороги полуразвалившійся домишка крытый соломою, огонь мелькалъ изъ крошечныхъ окошекъ — это былъ домъ разгулья любителей бахуса, его одуряющаго напитка. Сюдато эти Ляхи направили путь.

— Давай скорй водички Москаль, вскричалъ одинъ изъ Поляковъ, входя въ горницу, напитанную спиртуозными парами.

— А сколько васъ тутъ? проговорилъ продавецъ напитка, толстобрюхой крестьянинъ, блокурой съ окладистой бородой и въ кумачной рубашк.

— Да съ десять насчитаешь, ну же по кружк на брата живй Москаль, вотъ теб и злотые, сказалъ другой Полякъ.

И они вс помстились за длиннымъ неопрятнымъ столомъ, на скамь, но этотъ столъ носилъ только одно названіе, а по фигур былъ ни что иное какъ то-же высокая скамья.

— Ну панъ Хорвицкій, началъ одинъ Полякъ, какъ не говори, а право худо, вамъ приходитъ жить въ этой Московіи — голодъ не свой братъ, шутить не любитъ, и еслибъ не этотъ доброй Москаль, съ которымъ я познакомился съ недлю, не давалъ водички, то право вотъ теб Панъ, божусь, я давнымъ давно разсшибъ-бы себ голову вотъ этимъ пріятелемъ моимъ…. Онъ показалъ пистолетъ.

— Іезусъ Марія {Іезусъ Марія у Поляковъ это — религіозное восклицаніе. Замч. Автора.}! вскричалъ Панъ Хорвицкій, въ умли ты Эгмондъ! (такъ звали этаго отчаяннаго удальца). Или ты думаешь голодъ дороже души? Да притомъ же эта жертва важна какъ для нашего отечества такъ и для славы короля Сигизмунда….

— Провалъ его возьми, вскричали нсколько голосовъ, изъ честолюбія и зависти онъ жертвуетъ нами, насъ ду шатъ и мучатъ Москали, когда на ихъ улиц праздникъ, въ отплату за то, что мы у нихъ отнимаемъ насильственно послднія крохи, дабы утолить нестерпимый голодъ….

— Да, Эгвидъ, сказалъ Панъ Хорвицкій, оборотись къ одному молодому и прекрасному лицемъ Поляку, правда что мы теперь терпимъ не посиламъ, а особенно ты мой бдняжка — ты переносишь голодъ и тлесной и душевной — одинъ другаго стоитъ…. Что-то твоя прекрасная, нжная, черноокая Юліана, думаю соскучилась по теб отъ такой шестимсячной разлуки…. или….

— Полно, Папъ шутить, не тревожь мое ретивое — оно и такъ не угомонно, какъ не угомоненъ нашъ обольститель Король. Что касается до моей Юліаны, то она все таже какой была, и все такъ мила, и все такъ врна…. Да, я вчера получилъ письмо отъ ней, но лишь только ворочусь въ нашу прекрасную Warsavie, прилечу къ моей Юліан, въ ея пылкія, пламенныя объятія, и союзъ священный, вчный съединитъ насъ…. и на глазахъ юноши заблистали радостныя, сладкія слезы.

— Браво, Эгвидъ, вскричалъ Панъ Хорвицкій. Друзья, за здоровье любезной коханочки {Коханочкой у Поляковъ называется двица или барышня. Замч. Автора.} Эгвида-виватъ! И Хорвицкій съ товарищами осушили залпомъ стопки свтлаго вина. Эгвидъ покраснлъ, какъ краснетъ двица при взгляд на любезнаго….

— Вина, вина Москаль, давай скорй еще по кружк, кричали опьянлые Ляхи.

— А что, Москаль, подойдя къ залавку сидльца, шепнулъ Полякъ по имени Эгмондъ. Кто у тебя за чудо-.до сидитъ вонъ тамъ, въ угл, закутанный съ ногъ до головы, а? Не шпіонъ ли полно?

— Какой шпіонъ, пріятель, просто прохожій изъ далека, отвчалъ сидлецъ.

— Да что-же онъ тамъ сидитъ какъ кикимора, не хочет-ли онъ водички, она съ дорожки-то хорошо.

— lie знаю, спроси самъ, сказалъ сидлецъ.

И двое Поляковъ подошли къ незнакомцу.

— Здравствуй, Пане, кто ты ни есть, доброй человкъ или лихой?

На призывъ ихъ отвта не было, незнакомецъ какъ будто былъ погруженъ въ глубокую думу. Вопросъ снова повторился, и незнакомецъ очнулся какъ-бы.

— Кому я нуженъ, кто спрашиваетъ меня? Проговорилъ онъ.

— Мы добрые Поляки, и хотимъ послужить теб….

— Поляки!… съ иступленною радостію вскричалъ незнакомецъ, мн то васъ и нужно я вамъ пріятель, вашъ товарищъ — слышите-ли?

— Браво, новой товарищъ, ради, садись съ нами, подружимся за водичкой, вскричали вс усаживая новаго товарища съ собою, осушивъ еще по стакану вина.

— Ну теперь, да позволено мн будетъ назвать васъ товарищами, скажите же мн, что длается въ Москв? выпивъ стаканъ вина, проговорилъ незнакомецъ.

— Ба, онъ Москаль, онъ Русской! вскричали вс.

— Да, Русской, но только Русской по этому хилому и слабому оставу, но вашъ, сильной и храброй по душ, по этому истерзаному сердцу отринутому, я вашъ, слышите-ли?

— Что это значитъ, товарищъ, чмъ истерзанно твое сердце? Спросилъ Панъ Хорвицкій.

— Нтъ, скажите мн напередъ, что длается въ Москв, я горю желаніемъ знать объ ней подробно, и тогда я объясню вамъ, теперь непонятныя для васъ слова мои, снова повторилъ свою просьбу незнакомецъ.

— Мы и сами не знаемъ зачмъ пришли сюда, такъ началъ Панъ Хорвицкій, ласки, обольщенія, угрозы, словомъ вс хитрости употребленны были со стороны нашего Королевича, и этаго проклятаго Папа Сендомирскаго Юрія Мнишки его любимца. Намъ наговорили, на общали въ вашей Московіи золотыя горы, а вышло на дл другое. Не только не видимъ нашихъ сдобныхъ и вкусныхъ варенчиковъ {Варенцами или варениками называются въ Польш маленькіе пирожки съ сыромъ или мясомъ, они или жарятся въ масл, или варятся въ вод. Замч. Автора.}, но дожили теперь до того, что и завалящая сухая корка служитъ лакомымъ кусочкомъ….

— Чтобъ сгинуть Владиславу, проворчалъ сквозь зубы, отворотясь въ сторону одинъ полякъ. Онъ привелъ насъ тшиться надъ нашимъ голодомъ, вдали отъ родимой Польши, потшься же надъ его душею самъ Господь Богъ, за мученье его надъ нами….

— Ну, погоди Эгмондъ, не перебивай рчи, сказалъ Панъ Хорвицкій. Да, товарищъ! голодъ и холодъ не ладны, мы обмануты да и только, длать нечего, еще подождемъ конца, а иначе….

— Иначе маршъ на родину! вскричалъ другой полякъ шатаясь по горниц.

Замолчи, глупецъ, повелительно сказалъ Панъ. Будь пьянъ да уменъ — слышишь ли?

Полякъ замолчалъ, и Хорвицкій продолжалъ: Владиславу очень хочется быть Царемъ Московіи, а у васъ теперь вдь нтъ Государя, и хотя говорятъ про какого то вашего Пана Романова, да никто не знаетъ гд онъ находится….

— Гмъ! не знаютъ? это-то мн на руку, проворчалъ сквозь зубы незнакомецъ, сдлавъ злобную улыбку. А положимъ, что еслибъ Владиславъ узналъ о его мст житья, то тогда чтобъ сдлалъ онъ?…

Ого, товарищъ, вотъ теб Богомъ клянусь, что Владиславъ Дорого бы заплатилъ тому, кто бы только сказалъ про Романова ему, мн кажется, онъ бы самъ себя заложилъ за эту счастливую всть, онъ знаетъ, что Романовъ соперникъ ему, вотъ въ этомъ-то теперь и идетъ затяжка, а еслибъ не было его, тогда все давнымъ бы давно уладили, и Владиславъ достигъ бы непремнно своей цли, а теперь выходитъ запятая. Впрочемъ онъ ожидаетъ послдняго ршенія отъ Князей и Пановъ вашихъ, а иначе уже силою займетъ мсто Государя Московіи….

— А что Панъ Хорвицкій, проговорилъ незнакомецъ, можно ли видть вашего Королевича, напримръ мн?

— А для чего? вскричали вс съ изумленіемъ.

— Да такъ, сказать ему одно словечко, за которое, увренъ, онъ хорошо поблагодаритъ меня….

— Эге, товарищъ, про насъ сказать что ли?… Сказалъ Панъ, круча свои усы, такъ неводится, это худо вотъ какъ же мы опростоволосились, видно ты шпіонъ отъ Королевича…. но впрочемъ мы тебя живаго не выпустимъ изъ рукъ, если ты не скажешь намъ подъ клятвой твое намреніе, о чемъ ты хочешь говорить Владиславу, говори сей часъ, теперь, или голова твоя покатится шаромъ съ плечь, слышишь ли Москаль?

Ха, ха, ха! Ой вы Ляхи, Ляхи, смясь говорилъ незнакомецъ, или вы не поняли меня — слушайте-жъ теперь. Дло пришло къ развязк, вы приняли меня къ себ въ товарищи, хотя и Русской я — не такъ ли?

— Такъ, такъ, вскричали вс.

— Ну дальше слушайте: я сказалъ непонятныя для васъ слова, что мое сердце истерзано въ борьб съ бдствіями, отринуто родиною….

— Точно, ты говорилъ это, и мы до сихъ поръ, не понимаемъ, къ чему они клонятся, сказалъ Панъ Хорвицкій.

— Теперь поймете ихъ: я сынъ богатаго крестьянина села Ипатьевскаго, оно отъ сюда около трехъ сотъ поприщъ, меня зовутъ Иваномъ, (это былъ онъ), я родился и взросъ въ этомъ сел. Въ немъ почти однихъ лтъ была прекрасная собою, невинная любезная двушка ее зовутъ Марія, она то же внука одного богатаго и уважаемаго всми, старика Ивана Сусанина. Мы почти возросли вмст, привычка какъ то сроднила насъ, и мы другъ безъ друга скучали. Но наступили лта въ которыхъ развиваются вс способности данныя существу разумному отъ творца всемогущаго, и любовь-это чувство не земное, эта ужасная борьба съ природою, этотъ ураганъ души чувствительной и нжной, желзной и холодной — затлилась — запылала въ сердцахъ нашихъ — въ сердцахъ еще невинныхъ и неопытныхъ, и — слезы полились изъ глазъ Ивана. Да, товарищи, я съ моей милой Маріей, ждалъ только одного — нашего блаженства, нашего счастія, чтобъ этотъ священный и этотъ важный союзъ брака съединилъ насъ на вки, но судьба готовила чашу горестей, и наперекоръ сдлала свое…. свое, можетъ быть къ общей нашей гибели. Мы любили другъ друга тайно, страстно, и никто изъ родныхъ ни ея, ни моихъ не знали про любовь нашу. Я избралъ время, ршился открыться въ любви нашей ея отцу, и просилъ позволенія на бракъ — онъ былъ согласенъ, но ддъ этотъ проклятой старичишка и слышать не хотлъ объ этомъ, и на отрзъ сказалъ, что онъ никогда не отдастъ свою внуку за такого разгульнаго парня какъ я, и въ добавокъ угрожалъ проклятіемъ, буде не сдлается по его вол. На эту пору случился у него въ дом молодой купчикъ изъ Москвы, котораго этотъ старикъ любитъ, и за него то онъ, корыстолюбецъ, теперь просваталъ мою милую Марію, за этаго бездушнаго человка, у котораго только карманы звенятъ золотомъ… я взбсился, и въ безуміи моей страсти, въ этомъ всепожирающемъ ураган, на праздник у Боярина Романова этаго, самаго законнаго наслдника земли Русскія, на несъ ударъ, можетъ быть и смертельный, и какъ отринутый родиною, бжалъ сюда, дыша мщеніемъ и гибелью…. Вотъ товарищи, въ чмъ дло: я открыть хочу для вашего блага и счастія Королевича Владислава, мсто, гд живетъ законный наслдникъ земли Русскія Романовъ, а вы мн за эту всточку помогите отмстить этому злому старику Сусанину, и вырвать изъ челюстей чудовищей мою милую Марію….

— Іезусъ Марія! вскричали вс Поляки въ энтузіазм. Не Богъ-ли намъ послалъ тебя товарищь? Будь спасителемъ нашемъ!… Виватъ, виватъ Иванъ Москаль нашъ, добрый товарищъ! И каждый обнималъ Ивана.

Долго, долго заполночь пировалъ Иванъ предатель съ новыми своими товарищами и уже на зар, опьянлые, они едва выкатились изъ дома развратнаго и грубаго пиршества.

——

‘Москва, Россіи дочь любима,
Гд равную теб сыскать?’
Дмитріевъ.

Скажите мн, гд гнездится это божественное, это безотчетное чувство привязанности и любви къ отчизн, гд мы въ первые узрли свтъ Божій, возросли и возмужали? Такъ-ли мы любимъ мать, которая леляла и питала насъ своимъ млекомъ? Такъ-ли любитъ юноша подругу жизни своей, съ коей онъ длитъ и радости и горе, роскошь и бдность? Одно-ли это чувство привязанности, и одна-ли и таже любовь? Нтъ, друзья мои, нтъ. Любовь къ родному — это чувство энергическое, священное, оно родится въ насъ вмст, съ нашимъ рожденіемъ, слдовательно это чувство — есть мы сами, и по этому оно угаснетъ тогда, когда мы отдлимся отъ міра сего и перелетимъ к’ любви безконечной и вчной, иначе это есть патріотизмъ!

Таковой то Патріотизмъ имлъ въ душ своей одинъ изъ гражданъ Нижняго-Новгорода — имя его Мининъ.

Всть о взятіи Поляками первопрестольнаго града Москвы, къ коей онъ питалъ священное благоговніе, потрясло душу его. Пожаръ патріотизма со всей яростію вспыхнулъ въ душ гражданина Нижегородскаго. Онъ собираетъ почетныхъ гражданъ своихъ, представляетъ имъ картину ужаса родины, по временамъ рыданія и слезы заглушали слова его, но граждане Нижегородскіе поняли слова своего патріота. Мщеніе запылало въ сердцахъ ихъ и они одушевились безпримрною ревностію пожертвовать всмъ, что каждый имлъ у себя для собранія и прокормленія войска, чтобъ исторгнуть силою свое отечество и наказать изверговъ за право нарушенія собственности и дерское самовольство. Такъ и сдлалось.

Но тутъ еще у нихъ залегла тяжкая дума на душу: кто будетъ военачальникомъ надъ войскомъ? А это дло требовало самоотверженія, опытности и ума. И тутъ Мининъ напомнилъ имъ, что онъ знаетъ одного изъ почтеннйшихъ Князей земли Русскія — это былъ Князь Димитрій Михайловичъ Пожарскій, живущій не далеко отъ Костромы, В7′ своемъ помсть. Депу гація подъ начальствомъ Минина, ршилась отправиться къ Князю съ прошеніемъ отъ лица земли Русскія, заначь мсто военачальника и спасителя отечества.

Свтило дня еще не выкатывалось изъ за горизонта, какъ десять троекъ неслись далеко уже отъ Нижняго по Костромской дорог, снгъ, визжалъ подъ подрезами саней, лошади храпли и били снгъ, который брызгами летлъ въ разныя стороны.

——

Било одинадцать часовъ вечера. Изъ терема Князя Пожарскаго, изъ оконъ его опочивальни свтллся томный огонекъ. Здсь при свт лампадъ, предъ святыми иконами, лежалъ на постел подъ богатыми шелковыми занавсками Князь Пожарскій, удручаемый болзнію. Въ изголовьяхъ сидла его прелестная и нжная супруга Анастасія: она съ робостію глядла въ глаза своему мужу, замчала малйшія его движенія, и но временамъ катились по алымъ нжнымъ щечкамъ ея перловыя слезы…. да, она любила страстію своего супруга. Въ ногахъ ложа княжескаго занималъ мсто, сидя на бархатномъ табурет его домовой докторъ, природной Нмецъ, съ солидной и вмст мрачной физіономіей, онъ былъ погруженъ въ какую то думу. Поодаль, противъ постели Князя занималъ кресла почтенныхъ лтъ бояринъ Громыня, который отъ нечего длать, часто находилъ удовольствіе въ веществ, заключенномъ въ золотой табакерк, осыпанной каменьями.

Все безмолвствовало, и мечты имли полную свободу окрилять головы присутствующихъ. Одинъ лишь секундный бой часовъ пользовался правомъ нарушать тишину эту. Наконецъ князь, немного приподнялся съ изголовья, и подалъ знакъ Анастасіи подать ему питье, Анастасія не замдлила исполнить приказаніе своего друга, и тотчасъ поднесла ему въ золотой стопк питье, въ которое докторъ влилъ нсколько какихъ-то капель.

— Да, Францъ Карловичи, какъ бы я былъ тобою обязанъ, еслибъ, ты меня скоре поднялъ съ этаго скучнаго одра, право онъ мн въ продолженіи шестинедльнаго лежанья очень наскучилъ, сказалъ Князь доктору, выпивъ стопку.

— Богъ милостивъ, Князь, надюсь, что скоро все пройдетъ, и ты будешь соколомъ летать, отвчалъ улыбнувшись съ увренностію докторъ.

— Да, да, продолжалъ Князь, а мн какъ бы нужно было въ теперешнее время полегать и соколомъ и ястребомъ, чтобъ истребить залетныхъ птицъ, не правда ли бояринъ? Прибавилъ Князь оборотясь къ Громын.

— Правда твоя, Князь, давнобъ намъ пора опомниться, да видно Богу такъ угодно видишь какъ по то стало и ты прохворалъ, да и не слишкомъ то скоро оправляется….

Князь, какъ будто не разслушавъ словъ боярина продолжалъ: да, я показывалъ ли теб письмо послднее изъ Москвы отъ Королевича Владислава?

— Не слыхалъ, Князь, а желалъ бы послушать, что пишетъ къ теб этотъ льстецъ, злобно улыбнувшись сказалъ бояринъ.

— Милый другъ мой, Анастасія, подай мн вонъ тотъ ларчикъ, сказалъ Князь оборотясь къ своей супруг и указывая на письменный столикъ.

Анастасія исполнила просьбу своего супруга, и ларецъ былъ уже въ рукахъ у Князя.

— Вотъ письмо Владиславлево, сказалъ Князь, подавая его боярину Громын. Прочти-ка его.

Бояринъ взялъ письмо изъ рукъ Князя Пожарскаго и началъ читать вслухъ:

‘Достойнйшій и почтеннйшій Князь Дмитрій Михайловичъ!

Душевно сожаля о потер твоего здоровья, я не утерплъ, чтобъ не написать къ теб. Положеніе твоего отечества, а можетъ быть и моего, день ото дня становится хуже. Безначаліе и грабежъ усиливаются, бояре Московскіе не могутъ уже боле унять ихъ, и верховный совтъ погруженъ въ думу, что предпринять въ этомъ случа. Прискорбно сердцу Русскому безъ законнаго наслдника, и теперь только зависитъ отъ тебя, мой доброй князь, ршить участь земли Русской. Подумай, каково безъ правителя государство?… Жребій верховнаго совта палъ на меня, хотябъ я этого и не желалъ… но впрочемъ любя землю Русскую, я хотя и соглашаюсь по еще не совсмъ, — жду только отъ тебя согласія, ждутъ и бояре и верховный совтъ, только не замдли, князь, отвтомъ. Когда буду царемъ Русскимъ не забуду твоей любви, которой только и ищу и прошу. Но Іезусъ Маріа, подкрпи меня только на престол Русскомъ’.

‘Прости мой добрый и почтенный князь, я стану ждать отъ тебя скораго отвта съ поздравленіемъ меня….’

‘На всегда преданный теб
‘Королевичь Владиславъ’

‘Москва,’

‘1612-го года Октября въ 18-й день’

— Можно же его поздравить теперь Государемъ земли Русскія, улыбнувшись горько, проговорилъ бояринъ Громыня, свертывая письмо.

— Я его поздравлю сладкими и вкусными черными оршками, иронически улыбаясь проговорилъ князь, эй, соколъ, не на свое мсто хочетъ ссть: нтъ знай-ка свое мсто, а за чужое не берись. Охъ, болзнь меня только сокрушила, а то….

Вдругъ послышался сильной шумъ и звонъ колокольцевъ на улиц. Князь не договорилъ словъ, какъ скоро вошелъ въ опочивальню его приближенный витязь, докладывая: о прибытіи изъ Нижняго Новгорода депутаціи отъ отечества. Князь вздрогнулъ и холодный потъ обдалъ все чело сто — сердце сильно забилось, князь молчалъ, и только мановеніемъ руки далъ знакъ, чтобъ они вошли. Князь привсталъ, отворились двери опочивальни его, и Мининъ съ гражданами нижняго Новгорода предсталъ предъ Пожарскимъ.

— Прости нашей дерзости, что мы осмлились предстать предъ свтлое лице твое, на голосъ отечества мы собрались къ теб — къ теб, да будешь ты нашимъ руководителемъ и помощникомъ въ дл спасенія отечества отъ злыхъ Ляховъ. Москва взята и страждетъ и гибнетъ отъ своеволія Польскаго. И можетъ ли сердце Русское вынести такой тяжкой ударъ сердцу? Или мы не Русскіе? или не кипитъ и не льется въ жилахъ нашихъ кровь ддовъ и праддовъ нашихъ?…. Князь, рыдая говорилъ Мининъ, будь спасителемъ нашимъ, спаси гелемъ отечества — утиши эту грозную и гибельную бурю, теб вопіетъ само отечество, и мы представители его! Все что не имемъ, все отдаемъ на защиту нашей любезной отчизны…. Жертвуемъ женами и дтьми нашими и жизнію, будь вождемъ нашимъ, самъ Богъ избираетъ тебя не отрекись отъ дла спасенія, дай руку, пойдемъ,— защитимъ и побдимъ!

Мининъ взялъ за руку князя Пожарскаго, и онъ какъ будто встрепенулся, и чудеса провиднія, пекшагося о земл Русской воскресили Пожарскаго отъ тяжкаго недуга, и онъ твердый и бодрый богатырь Русскій сталъ по прежнему. Сердце его закипло мщеніемъ на враговъ отечества, и Пожарскій надваетъ на себя стальную броню и шлемъ, опоясывается мечемъ…. слезы льются изъ огненныхъ глазъ его, онъ прощается съ подругою жизни своей, съ милою Анастасіею, которая повисла на ше героя — побдоносца. Она нжными розовыми устами впилась въ геройскія уста Пожарскаго,— и эти пламенные поцлуи, заключили собою разлуку нжно любящихся супруговъ.

Да, кто любилъ въ первые въ жизни, въ этихъ розовыхъ лтахъ своей юности, тотъ только можетъ яркими красками воображенія обрисовать картікіу разлуки съ милой сердцу, съ идеаломъ души, которая есть тоже блаженство, тоже счастіе данное отъ творца и зиждителя для облегченія участи страдальческой жизни… Но могули я перомъ выразить это непостижимо — великое чувство? Могу ли описать его жгучую, подобно вулкану клокочущую силу души? О, нтъ, я бросаю перо, которымъ пишу это плачевное и важное событіе нашего отечества, и оставляю на произволъ того, кто понимаетъ это безотчетное чувство!…

Ретивой конь ржалъ, и копытами рылъ снгъ — онъ какъ будто дышалъ мщеніемъ на враговъ отечества. Стремянный княжескій держалъ за уздцы его, подводя къ крыльцу, и на него то взлетлъ герой нашъ.

Онъ еще разъ обнялъ Анастасію, напечатллъ огненный, прощальный поцлуй на алыхъ щекахъ ея — ударилъ стременемъ, и борзой конь помчалъ героя — Пожарскаго на славу и спасеніе отечества! И Анастасія долго провожала взорами своего милаго друга. Молитва къ Спасителю дрожала на устахъ ея…. Десять троекъ помчались вслдъ за Пожарскимъ.

Москва! не унывай, спаситель избавитъ тебя отъ ига варварскаго — онъ не далекъ отъ тебя!

——

— Что такое зовутъ счастіемъ царя? То ли это счастіе, чтобъ быть богатымъ и сильнымъ? А кто же даетъ это богатство и силу? Я постигаю теперь эти важные факты — это любовь народа къ царю и царя къ народу, не такъ ли Юрій? Такъ говорилъ королевичь Владиславъ своему любимцу губернатору Сендомирскому Юрію Мнишк, расхаживаясь мрными шагами по пріемной комнат кремлевскаго дворца.

— Правда твоя, Государь, любовь народная выше и дороже всхъ драгоцнностей, и счастливъ тотъ Государь, который снискалъ ее у народа, отвчалъ Юрій Мнишка.

— Да, Юрій, я согласенъ съ тобою, то по этому могу ли я надяться получить корону Царства Русскаго? Русскіе привыкли изстари чтить и любить своихъ Царей, а я не Русской крови, и очень легко можетъ статься что не захотятъ имть меня своимъ Царемъ, но что мн за дло до ихъ воли — Московскіе бояре уже согласны избрать меня своимъ Государемъ, и одно только, какъ бельмо на глаз этотъ князь Пожарскій….

— Пожарскій, Государь, изумившись сказалъ Юрій, я знаю его давно и сердце и характеръ — словомъ, вс его склонности….— да, онъ врный патріотъ и слуга Царству Русскому….

— Замолчи Юрій! я не боюсь Пожарскаго, мн нужна сила — и найду ее у отца моего…, понимаешь? Гонецъ еще вчера посланъ въ Варшаву о присылк сорокатысячнаго корпуса. Тогда посмотрю какъ потягается со мною этотъ по словамъ твоимъ патріотъ…. Буде не такъ — я силою возьму корону Царства Рувскаго, и тогда Пожарскій князь страшись моего мщенія….

Владиславъ замолчалъ, и будто погрузился въ думу, а любимецъ его, сидя въ креслахъ, потиралъ лобъ свой.

— Да кстат мн пришло на память, какъ будто очнувшись отъ дремоты сказалъ королевичь: не знаешь ли ты Юрій, говорятъ съ достоверностію, что есть законный наслдникъ на Царство Русское, и кто же бы ты думалъ? Бояринъ Романовъ, сынъ того Романова, котораго отецъ мой вмст съ патріархомъ Русскимъ Гермогеномъ томитъ уже нсколько мсяцевъ въ темниц, и насильно заставилъ его принять постриженіе въ иноческій санъ. И вотъ теперь для меня важная препона въ его сын Михаил Романов…. Слушай Юрій, я хочу прибгнуть къ ршительному средству, корона Царства Русскаго слпитъ глаза мои, и я хочу…. погубить Михаила Романова, ты же помоги мн, я надюсь на тебя: узнай поврне, гд живетъ Романовъ я слышалъ не давно, что его скрываютъ отъ ушей и глазъ моихъ. Слышишь поразвдай. Юрій, и завтра дай мн знать, надйся крпко, я не забуду твоей важной для меня услуги — прощай до завтра. У меня есть нужныя письма, спшу читать ихъ.

И сказавъ эти слова, королевичъ скоро удалился изъ пріемной комнаты кремлевскаго дворца, оставя Юрія Мнишку въ нершительномъ положеніи.

— Не за будешь услугу, проворчалъ тихо Юрій, вставая съ креселъ, я этому врю, да трудно отыскать эту еще не оперившуюся птичку. Изволь пожалуй какова коммисія! Гд мн искать? мн и безъ его порученій грустно и тяжко на сердц…. Я обманутъ, обезчещенъ, лишенъ моей дочери Марины, и все чрезъ кого же?… О Іезусъ Маріа! продолжалъ Юрій, чрезъ отшельника, бглеца, самозванца, разбойника, вотъ и въ правду сказать, какъ говаривали наши старики: Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро, такъ и я на старости лтъ взбсился, поврилъ словамъ обольстительнымъ.

Онъ не договорилъ остальнаго, сзади его послышался скрипъ двери — Юрій обернулся и Людвигъ, секретарь королевича стоялъ предъ нимъ.

— Ба, Пане Хорвицкій, что новаго…. какъ наши дла?… оторопвши въ несвязныхъ словахъ говорилъ Юрій Миншка. Королевичъ занятъ, теперь ему не время — до завтра….

— Юрій Адольфовичъ, дло важное, нужно видитъ теперь же королевича для его счастія и блага, отвчалъ На въ Хорвицкій. Неожиданный случай доставилъ мн узнать, гд живетъ наслдникъ Царства Рус….

— Романовъ! въ восторг вскричалъ Юріи, не давъ договорить словъ Хорвицкому. Любезный другъ, мы сей часъ только ч то говорили объ этомъ съ королевичемъ, и онъ меня просилъ развдать объ этомъ, и завтра донести, но этому то я былъ погруженъ въ безвстную думу. Она мучила меня, и вотъ какое неожиданное счастіе, о Haue Хорвицкій, какую-же радость доставилъ ты мн, обнимая его говорилъ Юрій.

— Да, Юрій Адольфовичь, само счастіе, кажется хочетъ благопріятствовать нашему королевичу. Случай неожиданный столкнулъ меня вчера съ однимъ Русскимъ крестьяниномъ — онъ передается душею и сердцемъ королевичу, и хочетъ теперь-же видть его и объявить о мст, гд живетъ Михаилъ Романовъ, онъ теперь здсь во дворц и я привелъ его….

— Онъ здсь, сказалъ въ восторг Юрій Мнишка, — погоди-же минуту здсь, Пане Хорвицкій, а я пойду объявлю объ этой счастливой находк королевича, не смотря на то, что хотя онъ и занятъ….

Юрій вышелъ, а секретарь между прочимъ сталъ расхаживаться по комнат.

— Государь, чего желалъ ты, то и исполняется вскор. Такъ говорилъ Юрій Мшника, взойдя въ кабинетъ королевича Владислава. Русской крестьянинъ, преданный теб душею, хочетъ видться съ тобою и объявить мсто жительства Михаила Романова….

— Ты смущаешь меня Юрій…. ты помшалъ мн…. Что такое сказалъ ты о Романов — я не понялъ тебя…. оторопвши проговорилъ королевичь Владиславъ, вставая съ креселъ.

— Ты не понялъ меня, Государь, снова сказалъ важнымъ голосомъ Юрій, такъ знай-же теперь, о чемъ меня просилъ, то исполнилось — сей часъ пришелъ твой секретарь панъ Хорвицкій съ докладомъ о мст пребыванія того, котораго ты считаешь себ соперникомъ — это бояринъ Романовъ, объ немъ то и дло. Молодой крестьянинъ Русской, скажетъ объ этомъ лучше.

— Ты шутишь Юрій, или это правда? сказалъ нетерпливо королевичь. Позови ко мн секретаря, прибавилъ онъ повелительнымъ голосомъ.

Юрій вышелъ изъ кабинета королевича, и отворивъ дверь пріемной комнаты, далъ знакъ Хорвьцкому мановеніемъ руки, чтобъ онъ слдовалъ за нимъ, и онъ не мдля пошелъ. Пройдя нсколько бога гоу бранныхъ комнатъ, они вошли въ кабинетъ королевича.

— Правда-ли то, что я слышалъ отъ него? такъ сказалъ королевичъ, указывая на Юрія Мнишку. Скажи мн, я сомнваюсь, не шпіонъ-ли переодтый въ крестьянское рубищ и присланный можетъ быть отъ Пожарскаго — ты врно-ли знаешь его Хорвицкій?

— Государь, кому-же знать врне, какъ не мн, и кто могъ быть счастливъ къ услуг моего государя и благодтеля, какъ не я, торжествующимъ тономъ проговорилъ панъ Хорвицкій.

— А гд жъ этотъ крестьянинъ, возразилъ королевичь, я хочу видть его и самъ говорить съ нимъ.

— Если повелите, Государь, то теперь же предстанетъ предъ свтлое лице ваше — онъ дожидается меня въ переднихъ комнатахъ дворца, отвчалъ съ низкимъ поклономъ секретарь его панъ Хорвицкій. Государь! прибавилъ онъ, кому же стараться боле какъ не мн, вдь голодъ не даетъ покою, и тысячи моихъ собратій гибнутъ безъ дневнаго пропитанія, да уже и Русскихъ крысъ и мышей не достаточно стало къ пропитанію, хотя много у насъ и злотыхъ, да хлба нтъ, а поди по селамъ, да тронь хоть загорлую Русскую корку, такъ Русская дубина лихо походитъ на нашей спинк, да и голову разшибетъ на черепочки…. Государь, вдь Русскіе шутить не любятъ, а не то….

— А не то, топнувъ ногою закричалъ королевичъ — убирайся скоре вонъ, пока цлъ, и пока я не размозжилъ твою глупую башку, прежд Русской дубины, я вижу ты заврался — лучше длай-ка свое дло и приведи ко мн этаго крестьянина,— ну-же, живей!

— Слушаю, Государь, виноватъ, простите моей откровенности, робко и почти сквозь зубы проговорилъ панъ Хорвицкій, и поспшно вышелъ изъ кабинета королевича.

— Какъ бы ты подумалъ, Юрій, объ этомъ: слышать слова, какъ правдоподобныя, такъ и убійственныя для моего сердца? Я прежде не врилъ этому, но моему секретарю, этому человку всегда бывало преданному мн душею, я теперь поврю…. О, за чмъ онъ дерзнулъ мн произнесть эту горькую истину — мн бы легче было на душ, когда-бъ я не зналъ эту гибель моихъ подданныхъ, но скоро-ли, скоро-ли, настанетъ эта желанная минута?… Тогда бъ и Поляки мои жили съ Русскими душа въ душу, тогдабъ все это кончилось и…

Дверь кабинета отворилась, и секретарь королевича, ввелъ съ собою мололодаго прекрасной наружности крестьянина, хотя рубище доказывало бдность, но на лиц его отражалась какая-то смертельная блдность — въ глазахъ горлъ огнь злобы, губы почти помертвлыя трепетали какую-то таинственную мысль, едва невырвавшуюся изъ предальческой души — неврнаго сына Отечеству своему….

Да, раскаяніе посл преступленія ужасно, и душа преступника дрожитъ подобно древесному листу взвваемому тихимъ втеркомъ. Таково уреканіе совсти — это кара господня и сила его безвозмезднаго правосудія, — страшно впасть въ руки эгаго судіи и подвергнугься его гнву!… Тяжко и тошно душ отдаляться отъ своего первообраза, а это отдаленіе, есть забытіе Бога, его закона — по этому преступленіе.

Въ такомъ-то положеніи былъ и Этотъ молодой крестьянинъ Иванъ — это онъ быль, о которомъ вы уже знаете, почтенные мои читатели и читательницы — это онъ, тотъ же страстный, и тотъ же по прежнему любящіи милую двушку Марію Сусанину.

При вход Ивана въ кабинетъ королевича Владислава, какая-то трепетная, жгучая дрожь обдала все тло его. Раскаяніе сильно потрясло душу его, онъ зашатался и скоро прислонился къ мраморному камину.

Свтлая, эта безотчетная, врожденная въ насъ мысль любви къ отечеству, ко всему родному, ярко блеснула въ душ его, и вдругъ снова скатилась въ бездну злобы ожесточенной души, какъ въ прекрасный вечеръ катятся ясныя звзды по голубому небу, въ воздушной громад!…

— Такъ это онъ, пристально взглянувъ на Ивана, сказалъ королевичъ. Ты Русской, мой любезный, или нтъ?

— Я, я Русской крови и вры — я ожесточенъ моей родиною, и теперь хочу прибгнуть къ твоимъ милостямъ, Государь, мщеніе и злоба — о, злоба ада воспламенила всю внутренность мою!… Да, Государь, я несчастенъ, и чрезъ это несчастіе, потерялъ весь патріотизмъ души моей, она страдаетъ и гибнетъ подъ ярмомъ тяжкой скорби, видно мн непридется возвратить потери, и объ этомъ я прошу только твоей милости помочь мн исторгнуть изъ рукъ чудовищъ мою милую. Государь, еслибъ ты зналъ какъ я люблю её…. тогда-бъ ты поврилъ всмъ мученіямъ моего сердца.

Иванъ закрылъ лице руками, крупныя слезы текли по алымъ щекамъ его, да, онъ плакалъ, какъ плачетъ малютка о потери своей родимой!

Королевичь Владиславъ смотрлъ на этаго несчастнаго, убитаго судьбой, съ сердечнымъ состраданіемъ, онъ подошелъ къ нему, взялъ его за руку и сказалъ:

— Молодой поселянинъ! мн жаль тебя, что судьба, въ этихъ цвтущихъ, розовыхъ лтахъ юности, теб не благопріятствуетъ, но объ этомъ поговоримъ посл, и клянусь теб, что я составлю твое счастіе, только съ тмъ условіемъ, когда ты объявишь мн мсто, гд живетъ Михаилъ Романовъ. Вотъ этотъ кошелекъ возьми себ, онъ теб пригодится — въ немъ золота довольно, и королевичь, вынувъ изъ камзола своего кошелекъ, отдалъ Ивану.

— Государь, мн деньги ненужны, а нужно одно только мщеніе — месть и злоба не требуютъ золота, имъ нужна сила, которой я и прошу у тебя, говорилъ съ иступленною злобою Иванъ.

— Такъ ты знаешь, гд живетъ Романовъ? спросилъ королевичь у Ивана.

— Знаю, Государь, я самъ оттуда, онъ живетъ недалеко отъ Москвы. Кострому отъ сюда считаютъ съ небольшимь 300 поприщъ, а ближе сюда есть городокъ Угличъ — мсто гд свершилось преступленіе ужасное, о которомъ только судитъ Богъ, и которое легло на душу Годунова, вдаю, что ты знаешь, Государь, объ э томъ дл.

Такъ вотъ, не далеко отъ Углича, есть богатое имніе боярина Романова, но онъ живетъ не здсь, а въ монастыр Ипатьевскомъ, находящемся очень близко отъ города Костромы. Этотъ монастырь древній и богатйшій, онъ построенъ около 300 лтъ отъ нашего времяни, какъ я слыхалъ это отъ стариковъ, какимъ-то Татарскимъ княземъ по имени Четомъ. Онъ стоитъ на правомъ берег рки Волги, этой обширной въ нашемъ царств рки — на гор, и въ немъ то живетъ и поживаетъ молодой бояринъ Михаилъ Федоровичь Романовъ со своею родимою. Буде прикажешь такъ доведу, только не забудь моей просьбы….

— Благодарю тебя поселянинъ, ты оказалъ мн такую услугу, которой я никогда не забуду, сказалъ королевичь Владиславъ. Хорвицкій! выдай ему теперь-же изъ моей казны 200 червонныхъ, и отправить завтрешней день съ нимъ двнадцать человкъ изъ моей гвардіи, подъ секретнымъ прикрытіемъ къ Ипатьевскому монастырю, а еще лучшебъ было ныншнею ночью какое приказаніе будетъ моимъ служивымъ, то ужо, когда прозвучитъ на Спаской башн двнадцать часовъ, чтобъ они были здсь въ дворц, со всемъ готовыми къ дорог, а этаго удержи у себя — ступайте, ты Хорвицкій исполняй свое дло безъ замедленія, за твою службу я награжу тебя.

Было уже девять часовъ вечера, какъ Иванъ, предатель своего отечества, вышелъ изъ палатъ кремлевскихъ вмст съ паномъ Хорвицкимъ.

— Какое счастіе, какая радость для меня… не правда ли, Юрій, такъ говорилъ Владиславъ, садясь въ кресла, по уход предателя.

— Кому-же радоваться, какъ не теб, Государь? Ты искалъ счастія, а счастіе само гоняется за тобою, отвчалъ Юрій важнымъ гономъ. Видно теб суждено быть на Престол Русскомъ, и на тебя видно возложится корона царская.

— Этаго-то и желала душа моя, когда не будетъ Романова, то безъ всякаго сомннія Пожарскій не станетъ препятствовать моему вступленію, и не попрекословитъ въ верховномъ совт…. Я это предугадываю, не правда ли Юрій?

— Согласенъ, Государь, отвчалъ Юрій такимъ-же тономъ, но вотъ еще въ чемъ дло, ты католикъ: но на престол Русскомъ были кажется князья и цари Греческаго исповданія, то тутъ предвидится, какъ я думаю, затрудненіе къ избранію тебя, Государь, разв ты согласишься перемнить законъ нашъ….

— А что за бда, прервавъ слова Юрія, сказалъ Владиславъ. Если я буду и католикомъ на престол Русскомъ, и мн какое дло, если мои подданные будутъ неодинаковаго со мною закона?

— Нтъ, этаго невозможно и допустить по общимъ законоположеніямъ всхъ политическихъ державъ, нтъ, это несправедливо, Государь, отвчалъ Юрій Мнишка. Когда ты не согласишься принять вру Греко-Россійскую, то я начинаю сумнваться за тебя, Государь, въ избраніи….

Владиславъ не слыхалъ этихъ словъ, сказанныхъ Юріемъ, онъ погрузился въ какую то мрачную думу.

— По впрочемъ, сказалъ королевичь посл минутнаго размышленія, я тогда улажу какъ нибудь это дло, лишь-бы избавиться мн отъ Романова: тогда я насильно заступлю его мсто.

— Это въ твоей вол, Государь, но Пожарскій…. продолжалъ Юрій, говоря сквозь зубы.

— Что мн до Пожарскаго, я его не слишкомъ опасаюсь — не ему тягаться со мной, я ему покажу тогда, какъ учатъ невждъ, буде онъ осмлится хотя слово пикнуть противъ меня въ Верховномъ Совт, вспыльчиво говорилъ королевичь.

— Одному противъ десятерыхъ трудно тягаться, Государь, а впрочемъ ты боле знаешь и имешь боле къ исполненію средствъ, говорилъ Юрій выходя.

— До свиданія, Государь, проговорилъ онъ, и отвся нсколько поклоновъ вышелъ.

Королевичъ попрежнему слъ за письменный столикъ и началъ писать какія-то бумаги. Прошло нсколько времени — на Спасской башн пробило двнадцать часовъ. Владиславъ тотчасъ всталъ и началъ молча расхаживаться по кабинету. Вдругъ скрипнула дверь — Владиславъ вздрогнулъ — какой-то холодъ пробжалъ По всему его тлу, онъ устремилъ недоврчивый взоръ на дверь: квадратная малинькая фигура, съ блестящими глазами показалась въ ней — это былъ секретарь Владислава Намъ Хорвицкій.

— Я въ точности исполнилъ Государь Ваше приказаніе, сказалъ, вытянувшись въ прямъ, хриповатымъ голосомъ Папъ Хорвицкій.

— Они здсь?… дрожащимъ голосомъ проговорилъ Владиславъ.

— Здсь Государь, и ожидаютъ твоего повелнія, отвчалъ Панъ Хорвицкій.

— Хорошо, скажи, чтобъ безъ всякаго шума вошли въ пріемную, я сей часъ выду къ нимъ.

— Слушаю, Государь, низко поклонившись проговорилъ Хорвицкій, и скоро пошелъ къ двери, но къ несчастію сдлалъ неправильный шагъ, и толстая нога его зацпилась за решетку камина, и нашъ Папъ, потерявъ равновсіе, растянулся по паркету, придясь лбомъ объ конецъ полурастворенной двери.

Оханье и стопы заставили оборотиться королевича, которому представилось зрлище преинтересное: его секретарь лежалъ на полу, издавая жалобные стоны, а правой рукой потиралъ себ лобъ.

Королевичъ, какъ небылъ мраченъ, но, видя критическое положеніе своего секретаря — расхохотался.

— Ну Панъ Хорвицкій, знать не быть толку, видишь ли какое начало, ха, ха, ха: смясь говорилъ Королевичъ.

— Да, Государь, Вамъ хорошо смяться надомной, а мн право не до смху. Проклятая решетка вотъ эта нашутила надомной, и я лихо поцловалъ лбомъ дверь’—чтобъ ей пропасть пропадомъ — теперь такъ и трещитъ голова отъ ея чертовскаго поцлуя, вставая съ паркета мычалъ Панъ Хорвицкій, и кой-какъ вывалился изъ кабинета Королевича, который помиралъ со смху надъ бднымъ паномъ.

По уход Хорвицкаго, Владиславъ подошелъ къ шкатулк, тронулъ пружину, и она раскрылась-онъ вынулъ изъ ней кинжалъ, помазалъ изъ склянки ядомъ, и тотчасъ опустилъ въ ножны. Закрылъ шкатулку, спряталъ кинжалъ подъ камзолъ и скоро вышелъ изъ кабинета въ пріемную комнату, здсь дожидалась его отчаянная ватага — Иванъ стоялъ поодаль, взоръ его былъ дикъ, онъ безпрестанно озирался.

Таковъ страхъ совсти у преступниковъ закона отечественнаго! Вошелъ Королевичь — и вс приняли видъ почтенія и уваженія.

— Ну, ребята, я знаю вашу храбрость и неустрашимость, такъ началъ королевичь, оборотясь къ стоявшимъ въ строю Польскимъ гвардейцамъ — послужите мн, я не забуду васъ. Вотъ этотъ молодецъ покажетъ вамъ дорогу, куда нужно теперь идти вамъ, и вы должны исполнить свое дло, — умертвить по вол моей живущаго въ монастыр Ипатьевскомъ боярина Михаила Романова, и его мать…. Въ монастыр же и палатахъ Романова, вы все найдете для себя нужное: и пищу и злато, и разныя драгоцнности. Окончивъ это дло, сожгите до основанія Ипатьевской монастырь и близь его лежащее село Ипатьево, только сперва побывайте въ гостяхъ у тамошняго крестьянина Ивана Сусанина и силою исторгните изъ рукъ его внуку, по имени Марію, и отдайте ее вотъ вашему путеводителю — она его невста его милая. Эту тайну я ввряю вамъ въ полной надежд сохранить ее свято. Вотъ орудіе, продолжалъ королевичъ, вынувъ изъ подъ камзола кинжалъ, и отдалъ его одному изъ гвардейцевъ по имени Эгмонду, отлетному удальцу. Оно напитано ядомъ, и ты Эгмондъ, мой храбрый слуга, или кто первый успетъ изъ васъ, напитайте его кровію Михаила и его матери, а въ добавокъ еще смшаніе съ кровію этаго старика Сусанина. Въ Ипатьевскій монастырь, безъ незнающаго тайныхъ входовъ, пройти невозможно — и вотъ преданный мн, этотъ молодой крестьянинъ, проведетъ васъ, только не робйте, ребята, и крпко положитесь на него. Вашу услугу я никогда не забуду — это вы сдлаете для блага вашего Государя и васъ самихъ….

Королевичь смолкъ, и восторженные привтомъ своего Государя воины Польскіе, дали смертную клятву, въ нужномъ случа, даже не щадить своей жизни, и исполнить, во что бы то нестало, злодйское намреніе изверга, чужеземнаго пришлеца.

— Ну, теперь идите на дло, прибавилъ Королевичь, вынувъ кошелекъ изъ кармана — вотъ вамъ на дорогу…. онъ бросилъ кошелекъ, и — звонъ золота заглушилъ ихъ совсть.

Ударилъ часъ полуночи на Спаскихъ воротахъ, и гулъ его разнесся по тишин полуночной!

Они вышли поспшно изъ дворца, направивъ путь на Костромскую дорогу — измнникъ Иванъ указывалъ пугъ для гибели своего отечества!…

По выход этихъ злодевъ королевичь легъ въ постель, и мечты о гибели Романова и объ избраніи его на царство Русское не давали ему наслаждаться сладостнымъ сномъ.

И можетъ ли злодйская душа имть покой? Безпечный и тихій сонь услаждаетъ только души непорочныхъ и добрыхъ!

Была ночь бурная, осенняя. Дождь и снгъ смшивались дружно между собой и щедро летли съ мрачнаго неба. За пять верстъ отъ страждущей столицы Русской, тянулись длинными рядами воины Русскіе, и спустя часъ времени они расположившись на бивуакахъ близь Москвы и развели огни.

Князь Пожарской распоряжалъ войскомъ защитниковъ угнетеннаго отечества отъ ига иноплеменнаго, и устроивши все, онъ, измокшій и прозябшій, вошелъ въ палатку, приготовленную для князей и бояръ,

— Ужь дался же намъ этотъ походъ, сказалъ Князь Пожарскій, входя въ палатку и снимая свой шлемъ и измокшій плащъ. Что за погода давно не запомню такой — мой конь не разъ спотыкался отъ такой теми и гололедицы, я измокъ почти до костей.

— Правда твоя, Князь, ужъ и мн досталось потерпть отъ этаго невзгодья, проговорилъ Князь Стародубскій, усаживаясь на скамью возл пылавшаго огня. Какъ бы не худо было намъ, теперь, напиться теплаго збитьню, хоть бы немного посогрться, а то право меня дрожь сподымя колотитъ — вотъ такъ осенняя погодушка!

— Нтъ Радіонъ Петровичъ, ты видно еще не вдаешь, чмъ лечиться отъ стужи, сказалъ Князь Блозерскій, вынимая изъ за пазухи препорядочную флягу съ зеленымъ виномъ. Вотъ это лучше поможетъ твоего горячаго збитьня.

— Браво, и то дло, сказали смясь нсколько изъ Князей и бояръ, и каждый осушилъ по порядочной чарк жгучаго напитка.

Дверь палатки растворилась — вошелъ Мининъ, а за нимъ нсколько человкъ воиновъ, они несли съ собою разные състные припасы.

— Предлагаемое да димъ, сказалъ Мининъ. Врагамъ, товарищи на зависть, а намъ на доброе здоровье,— не такъ-ли Димитрій Михайловичъ? Пословица упасъ ведется на Руси: не унывай, да и себя не забывай.

— Добрая рчь твоя, Косьма, а меня что — то раздумье беретъ, вдь Москва заперта, и проклятые ляхи не оттворятъ намъ добровольно воротъ, придется съ ними пощелкаться не на шутку, говорилъ, сидя на скамь Князь Пожарскій, опершись на палашъ.

— Вотъ о чемъ дло, князь, говорилъ Мининъ, усаживаясь также на скамью, возл Князя Пожарскаго. Полно-ка думать, утро, говорятъ, мудрене вечера. Теперь попьемъ, подимъ, а на утро какъ и встрепаные соколы — не правда ли бояринъ? оборотясь къ сидвшему противъ него боярину Колычеву, говорилъ Мининъ.

— Правда, правда, Косьма Васильевичъ, не потачь, теперь попьемъ подимъ, а на завтре на званой пиръ….

— Иль вправду, друзья, вы на званой пиръ пришли? а не знаете того, что черныя воронья глядятъ на насъ со стнъ городскихъ и готовы каркнуть на насъ…. проговорилъ томно Князь Пожарскій.

— Да, друзья — товарищи, можетъ быть намъ дорого придется расплачиваться за этотъ пиръ…

— Что Богъ дастъ, а мы выручимъ нашу матушку Москву, блокаменную, сказалъ Мининъ, изъ рукъ своевольныхъ нашихъ мучителей, нтъ не пировать же имъ больше на нашей родин, мы поучимъ ихъ Русскими саблями и копьями, они узнаютъ какъ дорога намъ отчизна, и этотъ священный градъ — градъ, на которой каждый Русской взираетъ съ благоговеніемъ. Москва и такъ немало потерпла отъ Татаръ и Литвы, немало обагрялась кровію врныхъ сыновъ ея, и этотъ Святой кремль, это мсто столь священное для всякаго Русскаго, былъ свидтелемъ этихъ ужасныхъ, варварскихъ зрлищь, а теперь что стало съ нимъ? запустніе и своеволіе обладаютъ имъ, нтъ мы кровію нашею искупимъ и Москву, и кремль, и Россію — наше любезное отечество!

Такъ говорилъ Мининъ, и слезы лились изъ очей старца — патріота, убленнаго сдинами. Да, онъ плакалъ, какъ врный и нжный сынъ о погибели своей матери — земли Русской!

Вождь войска Русскаго, отдавъ приказъ по рядамъ сподвижниковъ и защитниковъ отечества, предался сну, но нтъ, онъ не могъ сомкнуть глазъ, сонъ бжалъ отъ него: онъ думалъ и составлялъ въ геройской голов своей планы, какъ-бы лучше и удачне начать дло спасенія, безъ малаго урона своихъ соотечественниковъ, и даже, если можно, обойтись безъ кровопролитія. Такъ Князь Пожарскій щадилъ кровь своихъ собратій — своихъ родныхъ!

Едва зарумянилась заря на восточной сторон небосклона, и осенній сумракъ начиналъ рдть и просвчиваться дневнымъ ефиромъ — войско Русское уже стояло въ боевомъ порядк, и Князь Пожарскій уже разъзжалъ на ворономъ кон. Свтило дня выкатилось изъ за горизонта, и передовые были посланы къ столиц Москв, съ извстіемъ о прибытіи войска Русскаго подъ ея стны, а въ случа сопротивленія королевича Владислава, будутъ приняты ршительныя мры и Русскія не пожалютъ стнъ праддовскихъ и разгромоздятъ ихъ въ груду камней.

Эта всть была громовой вьстію Польскому королевичу, онъ бсился и не зналъ что длать. Верховный Совтъ, хотя и былъ въ рукахъ его, но какъ городъ былъ осажденный, то ничто не могло служить для пользы Владислава. Ему донесли, что князь Пожарскій главноначальствующимъ надъ войскомъ Русскимъ, требуетъ, чтобъ Владиславъ оставилъ Москву и немедля отправился въ Польшу. Месть злобы запылала въ душ Владислава, и онъ, ожесточенный на Пожарскаго, повеллъ съ городскихъ стнъ, съ которыхъ грозно выглядывали пушки, открыть смлый огонь. Теперь — то завязалась битва не хуже Задонской! Патріотизмъ вспыхнулъ въ сердцахъ ихъ и они полетли, какъ львы, на защиту и свободу отечества. Пули, картечи и ядра не устрашили грудь Русскую, да, она горла безпримрною любовію къ отечеству, они помчались на побду и смерть! Завыла буря Русскихъ пушекъ — Богъ и свобода! завопили тысячи голосовъ и неслышно стало ихъ взыва отъ шума ядеръ и картечь!…

——

Давнымъ давно смерклось, и въ дом крестьянина Ивана Сусанина, зажиточнаго Русскаго селянина села Ипатьева, свтллись огни изъ окопъ. Это былъ двишникъ его любезной внучки Маріи. Гурьба народа окружала домъ его. Надобно правду сказать, старикъ веселился не по лтамъ: онъ, то плъ псни съ красными двицами, то игралъ и кружился, да, ему радостно было на сердц. А что же сердце? скажите, друзья мои, кто можетъ выразить эту безотчетную, эту безпредльную любовь къ близкимъ сердцу — это какое-то чувство не земное, и кто выразитъ словами этотъ непостижимый огнь, которой сжетъ душу нашу?… такъ любилъ старикъ Сусанинъ свою внуку!

— Не знаю какъ мн благодарить Бога за эту милость, за это счастіе, говорилъ купецъ Рискуновъ, цлуя Марію свою невсту. Да, завтра, Марія, мы уже на вки соединимся…. за чмъ же грустить и плакать, я чрезъ сутки буду твоимъ супругомъ…. Марія! я понимаю твою грусть, но долгъ супружеской, да и самая наша религія, повелваютъ теб забыть того, кого избрало противузаконно твое сердце…. ты понимаешь меня Марія?

Марія молчала и крупныя слезы лились изъ очей ея, и тяжкіе протяжные вздохи по временамъ вырывались изъ нжной, лилейной груди ея.

— Василій Савичь, будетъ ли теб любезничать съ твоей голубкою сизокрылою? такъ говорилъ старикъ Сусанинъ, подходя къ новобрачугцеися чет, иль не намилуешься и не нацлуешься посл. Время много, а жизнь ваша молода и зелена, какъ былиночка, едва выскочившая, едва показавшая свой зеленъ листъ, а вы что вздумали голубиться съ позаранковъ, нуте-ка, пойдемте на наше весель. Вдь Марія-то, дорога мн, голубка моя ненаглядная.

И старикъ Сусанинъ, взялъ за руку свою любезную внучку Марію и ея суженаго, повелъ съ собою.

— Неправда ли, боярыня-матушка, хороши хоть куда, какъ будто нарочно родились другъ для друга, вдь трудно подобрать голубя къ голубк, а молодца къ красной двиц и подавно. Не такъ-ли моя родимая, говорилъ Сусанинъ, подводя Марію и ея жениха къ боярын Романовой.

— Счастливъ старикъ, умлъ же ты выбрать добраго молодца, своей ненаглядной внучк, сказала Романова, хорошъ дтинка, хоть куда.

Марія и женихъ ея сли возл Романовой, псни, гудки и свирли не преставали во весь вечеръ наигрывать національныя, Русскія псни, а красныя двицы, въ свою очередь, хвалили и хулили жениха и невсту, а равно и молодцевъ, ожидая себ за это награды. Серебряныя монеты сыпались безъ счету имъ въ стопку, которую подносила каждому гостю усердная сваха.

Почти до полуночи продолжались псни и игры, но вотъ боярыня Романова встала, и дала знать сыну своему о времени отъзда, и скоро съ нимъ отправилась, давъ честное слово старику, доброму Сусанину, быть на свадьб у его внучк. Въ слдъ за ней также начали разъзжаться гости. Марія же пошла въ свтлицу свою. Все стихло, все смолкло-наступила полночь.

Вдругъ послышался сильной стукъ у воротъ дома Сусанина. Старикъ едва только смжилъ очи сладкимъ сномъ, какъ отъ этаго стука онъ пробудился. Его сынъ Петръ несмлъ отпереть воротъ безъ приказанія своего отца. Стукъ въ ворота становился сильне и шипче. Въ горниц вс вскочили въ испуг.

Сусанинъ самъ вырубилъ огня изъ трутницы, а своего сына Петра выслалъ на дворъ узнать причину этаго необычайнаго стука.

— Отчиняй, отчиняй вороты! прокричали нсколько голосовъ, и удары сабель были слышны въ воротахъ. Петръ испугавшись вбжалъ въ горницу и объявилъ объ этомъ отцу своему. По едва только онъ усплъ проговорить слова, какъ нуля раздребезжила окно ихъ горницы и ворота съ трескомъ растворились.

— О Іезусъ Маріа! и ты осмлился дежурить насъ на холоду столько времяші? или ты не нюхалъ Польской сабли — это долго: за нами нестанетъ…. Такъ говорили въ бшенств Поляки, ворвавшіеся въ домъ Ивана Сусанина. Теперь жизнь твоя на волоск — одно спасеніе для тебя будетъ тогда, когда ты проведешь насъ къ Михаилу Романову, въ этотъ Ипатьевскій монастырь, которой, говорятъ не далеко отсюда, но мы не знаемъ дороги и проходовъ въ монастырь — говори! Жизнь или смерть, выхвативъ саблю изъ ноженъ въ иступленіи говорилъ Полякъ изъ ихъ отчаянной ватаги.

Старикъ Сусанинъ палъ на колни, умоляя пощадить жизнь его, далъ клятву имъ исполнить все то, чего они желаютъ. Поляки поврили словамъ старика, и просили у него, чтобъ онъ утолилъ ихъ голодъ. Зеленое вино, пиво и медъ, и все то, что осталось посл вечера, было предложено на съденіе алчнымъ Ляхамъ — злодямъ отечества.

Между тмъ временемъ пока, эти Ляхи наполняли свои чрева, старикъ Сусанинъ въ отдаленной горниц расказалъ своему сыну Петру о предстоящей гибели боярину Романову, и приказалъ ему, немедля, осдлать лошадь и скакать въ обитель Ипатьевскую, чтобъ спасти Михаила для славы и счастія земли Русскія. О, какъ слезно и горько было раставаніе его съ родимыми, но любовь къ отечеству, любовь къ законному Государю Русскому-превозмогла все! и онъ бодрый вошелъ въ горницу, гд сидли злоди.

— Что такъ долго старикъ! мы уже давно кончили перекуску, пора отправляться съ нами въ дорогу, проговорили два Поляка изъ злодйской шайки.

— Да не много позамшкался…. вдь еще успемъ дойдти, а лучше бы здлали если завтра чемъ свтъ, сказалъ Сусанинъ съ горькою улыбкою.

— Нтъ, нтъ, вскричало нсколько голосовъ — намъ ночь дороже дня — веди насъ сей часъ же, ты знаешь дорогу, а мы ее и не вдаемъ, что за дло, хоть и темно.

— Если такъ, проговорилъ старикъ Сусанинъ, то пойдемте, я укажу вамъ дорогу…. Сусанинъ надлъ на себя теплый тулупъ, овчинную шапку, онъ три раза поклонился до земли святымъ иконамъ, перекрестился, и вышелъ изъ горницы съ злодями своему отечеству!…

——

Куда ты ведешь насъ — не видно несги?
Сусанину съ сердцемъ вскричали враги —
Мы вязнемъ и тонемъ въ грязи,
Знать врно, брать, сбился съ пути?
Но тмъ, Михаила, тебя не спасти….
N. N.

Была глубокая полночь — полночь темная, морозная. Все безмолвствовало въ природ, но безмолвствуютъ-ли страсти этотъ вулканъ души, особенно души злодйской, въ которой совсть спитъ сномъ непробуднымъ?…. Жалка участь человка забытаго людьми, но еще жальче того, кого не терзаетъ совсть и не упрекаетъ его за отступленіе отъ закона. Отцы святые, люди отщетившіеся міра и всхъ соблазнъ его, люди, въ сердцахъ коихъ дйствовала сила и благодать Господня, не напрасно изрекли эту святую, эту высокую истину: ‘Въ комъ дйствуетъ духъ Божій, въ томъ и совсть жива, а въ комъ нтъ его, у того совсть мертва, совсть есть орудіе духа Божія и благодати, которое побуждаетъ душу преступную къ раскаянію, а въ комъ нтъ раскаянія, въ томъ нтъ и благодати, и ничего священнаго!’

Но обратимся къ несчастному старику Сусанину. Онъ повелъ злодевъ — убійцъ въ противную сторону отъ обители Ипатьевской, и вотъ они идутъ часъ и два, снгъ скрипитъ подъ ихъ ногами, иногда они тонутъ и вязнутъ въ полу замерзшей тин болотной. Вдали зачернлся густой боръ, старикъ Сусанинъ ведетъ Польскую шайку туда. Вдругъ одинъ изъ Поляковъ проговорилъ зврскимъ голосомъ.

— Куда ты завелъ насъ старикъ? мы вс передрогли, и вязнемъ и тонемъ въ снгу? иль сбился съ дороги…. смотри же худо будетъ съ тобою за это, или ты мыслишь что худое для насъ?….

— Погодите немного, друзья, скоро придемъ мы къ концу, отвчалъ Сусанинъ дрожащимъ голосомъ. Вдь теперь осень, а темь-то какая, не мудрено и сбиться съ дороги…. а у меня не молодецкія очи, не мышиныя глаза — радъ бы радехонекъ скоре васъ довести до теплаго мста, а то право и мн ужь не въ мочь — ну, пойдемте пошибче, прибавилъ Сусанинъ, удвоивъ шаги.

— Смотри же, старикъ, не заведи насъ въ какое нибудь проклятое болото — проворчалъ другой Полякъ.

Боже оброни — я знаю дорогу, да и кто лучше можетъ знать ее, какъ не я — я въ этой сторон родился, возросъ и состарлся, отвчалъ Сусанинъ, идя все дальніе въ непроходимую глушь. Поляки кряхтли и молчали — они съ сильнымъ нетерпніемъ ждали конца этаго несноснаго пути, и мысленно даже проклинали себя, что взялись за такое дло.

Прошло еще съ часъ времяни ихъ пути, и глушь становилась еще чаще и темнй!…

Вдругъ Сусанинъ остановился — злоди мои, проговорилъ Сусанинъ, дорога кончена — это мсто да будетъ моей смертію…. я спасъ Михаила Романова, котораго вы, чудовища, хотли погубить, и теперь жертвую жизнію моей за Царя и отечество!

— Чудовище, извергъ! завопили Поляки — умрижъ несчастный Москаль!… Сабли засверкали надъ головою сына отечества — и душа его отлетла къ Царю Царствующихъ, и Русская, кровь обагрила сребристый снгъ — кровь столь священная для каждаго Россіянина!

Свершивъ злодяніе, Поляки удалились отъ мста преступленія — они шли незная куда. Наступилъ уже день — день самой ненастной: дождь, снгъ, дружно шли вмст, какъ будто сама природа возстала на злодевъ — убійцъ, и оплакивала страдальческую смерть патріота!

——

‘Гд столъ былъ явствъ —
Тамъ гробъ стоитъ,
Гд пиршествъ раздавались клики,
Надгробные тамъ воютъ лики….’
‘Державинъ.’

Прошло нсколько дней отъ этаго несчастаго случая. Семейство Сусанина терялось въ догадкахъ, ожидая возвращенія его, и грусть и тоска легла на ихъ сердца. Какое-то страшное предчувствіе терзало ихъ души. Слезы и рыданія заступили мсто радостей. Петръ, старшій сынъ Сусанина, уже нсколько дней какъ возвратился изъ обители Ипатьевской, съ радостной встію о спасеніи Михаила Романова и его матери — онъ привезъ съ собою богатые подарки благодарности отъ него. Но гджъ отецъ? Эта безвстность Мучила его и всю семью. Потерявъ терпніе, Петръ, вошелъ въ ту сторону села, поразспросить, не видалъ ли кто его отца, и неслыхалъ ли чего объ немъ, но отъ всхъ получалъ отвть грустный его сердцу. Негръ шелъ все дальше по селу, и едва миновалъ село, онъ остановился въ раздумь, куда бы идти теперь ему, какъ вдали показались сани — они были запряжены въ одну лошадь, и въ нихъ сидлъ какой то крестьянинъ въ нагольномъ тулуп. Петръ все стоялъ на одномъ мст — у него обливалось кровью сердце отъ какаго-то предчувствія. Сани подвигались все ближе и ближе, и вотъ поровнялись съ Петромъ…. крестьянинъ снялъ шапку, поклонился и остановилъ лошадь.

— Здравствуй, Петръ Ивановичъ! сказалъ крестьянинъ, вылезая изъ саней, а я къ вамъ въ гости — узналъ ли меня другъ? да и не одинъ, а съ хорошимъ подаркомъ…. Петръ узналъ этаго крестьянина — онъ былъ лсникъ дубровы, по имяни черная роща. Сердце у него замерло, и онъ пошатнулся.

— Что это значитъ, Афонасій — такъ звали лсника — проговорилъ дрожащимъ голосомъ Петръ.

— Да посмотри-ка что у меня въ саняхъ…. и лсникъ сдернувъ рогожу, открылъ Петру изрубленный трупъ его отца!

Петръ ахнулъ и упалъ на снгъ, застонавъ жалобнымъ голосомъ — голосомъ сердца….

Петръ любилъ и почиталъ своего отца!

На это печальное зрлище сошлось нсколько крестьянъ, и каждой съ ужасомъ и сердечнымъ сожалніемъ взиралъ на трупъ страдальца, Патріота!

Трупъ быль привезенъ въ домъ — и какое печальное зрлище представилось: Плачь, рыданія, дти и внуки обнимали и лобызали хладный и обезображенный трупъ Сусанина, убленнаго сдинами, и ихъ слезы омывали запекшуюся кровь ихъ родимаго!…

На другой день по совершеніи обряда святой церкви надъ тломъ страдальца за Царя и отечество — бренные остатки, по священные для земли Русской, были преданы земл, и слезы и рыданія родныхъ и мирныхъ жителей всего села Ипатьева, сопроводили его въ могилу!…

О, какъ жалко имъ было поврить сырой земл, и этой мрачной могил тло патріота, пострадавшаго за нихъ!

На общей сходк села Ипатьева, лсникъ черной рощи такъ началъ расказъ:

— Тому назадъ будетъ дня съ два, я былъ въ лсу, мн нужно было нарубить нсколько ельнику, я и пошелъ въ него — зайдя въ эту глушь, смотрю на снгу кровь…. меня морозь подралъ по кож — иду дальше и, о какой страхъ потрясъ мою душу! я вижу человка изрубленнаго… перекрестясь, я подошелъ, всматриваюсь въ лице омертвелое, что то знакомое мн, и вскрикиваю отъ ужаса, отскочивъ назадъ — я узналъ старика Сусанина…. опрометью бгу за моими товарищами, объявляю имъ это несчастіе, и при помощи ихъ, собравъ обезображенный трупъ его — вынесъ изъ лса и положилъ въ сани. Прошло нсколько времени, пока мы все это длали, какъ вдругъ бжитъ изъ лса мой товарищъ Трофимь, отъ страха и ужаса онъ не могъ проговорить слива, наконецъ, придя въ себя онъ сказалъ, что видлъ въ лвомъ боку рощи много замерзшихъ какихъ то солдатъ — мы вс съ нимъ тотчасъ туда отправились — и чтожь мы увидали?…. это были Польскіе солдаты — они вс лежали въ куч. Теперь то мы догадались, что они были убійцы бднаго старика Сусанина. Скоро мы выкопали большую яму — и бухъ туда некрестей….

— Туда имъ и дорога, вскричали вс.

Такъ объявилъ лсникъ, и осыпанный благодарностями и наградами отъ крестьянъ села Ипатьева и отъ семейства Сусанина, отправился въ обратной путь.

——

‘Любовь его сразила,
А дружба погребла!’
‘Князь Долгорукій.’

Начинало смеркаться. Сани запряженныя парой тихо тащились по селу, и подъхавъ къ церкви, остановились. Двое крестьянъ соскочили съ саней, и одинъ изъ нихъ побжалъ въ домъ священника. Скоро усердный стражъ церкви, не замедлилъ отпереть церковныя двери. Изъ саней вынули сосновой гробъ и внесли въ неё.

— До завтра, сказалъ священникъ, и снова заперъ церковь. Прощайте друзья мои.

Священникъ ушелъ домой.

— Ну, Федоръ, ты ступай съ лошадями на дворъ, вонъ кажись это постоялый, а я только зайду на одну минутку, въ одинъ здшній домъ, говорилъ крестьянинъ, уходя, своему товарищу.

— Ну, смотри-жъ Алексй, не замшкайся, сказалъ его товарищъ поворачивая лошадей и садясь въ сани.

— Нтъ, нтъ тотчасъ вернусь, уходя и махая рукою, говорилъ Алексй.

Онъ пошелъ по селу, спрашивая у каждаго о дом Сусанина, ему указали его, и крестьянинъ, подойдя къ дому постучался въ калитку. Лай собакъ раздался на двор, и скоро калитка отворилась.

— Кого спрашиваешь, доброй человкъ, говорилъ, отворяя калитку молодой человкъ — это былъ купецъ Рискуновъ, женихъ Маріи.

— Да есть до васъ дльце, отвчалъ крестьянинъ.

— Войди любезный!

Крестьянинъ вошелъ въ горницу, перекрестился, сдлавъ три увсистыхъ поклона святымъ иконамъ, и тотчасъ вынулъ что-то изъ за пазухи….

— Жива-ли по добру-ли, поздорову Марія, если не ошибусь, то сестра твоя, говорилъ крестьянинъ.

— Вотъ она, сказалъ Рискуновъ, указавъ на сидвшую у окна двушку, она мн не сестра, а скоро будетъ женой, прибавилъ онъ потирая руки.

— А мн ее — то и надо, сказалъ крестьянинъ. У Маріи при этихъ словахъ сильно забилось сердце.

— Прими-ка милая Марія Петровна твой подарочекъ отъ сердечнаго друга…. проговорилъ крестьянинъ, подавая ей свертокъ.

У Маріи задрожали руки, она скоро взяла свертокъ, развернула… и золотое кольце съ локономъ черныхъ волосъ упали къ ней на колени….

— Это мое кольце, оно было у Ивана, а это его волосы…. въ иступленіи говорила Марія.

— Ты не ошиблась, несчастная двица, ему теперь ничего не нужно, и онъ просилъ меня при послднихъ минутахъ жизни своей несчастной, все это доставить теб….

— Онъ умеръ?… дрожащимъ голосомъ отчаянія проговорила Марія.

— Да, умеръ — и умеръ раскаявшись истиннымъ христіаниномъ, отвчалъ крестьянинъ. Да вдь онъ здсь въ гостяхъ, вотъ видишь-ли въ этой церкви, и лежитъ въ сосновомъ, вчномъ жилищ….

— Погоди!… не жги меня…. не мучь меня…. въ сумасшествіи вскричала Марія. Онъ тамъ…. я здсь! побгу, полечу…. Иванъ, другъ души моей…. ты здсь…. ты мн отдалъ кольце обручальное… Жестокій Иванъ!…

Марія упала въ глубокое безпамятство, она не плакала, и слезы не лились изъ черныхъ очей ея, но грудь кипла и вздымалась отъ громоваго удара.

Поднялась большая суматоха въ дом: вс ухаживали за Маріей, и женихъ ея рыдалъ какъ ребенокъ, какъ дитя. Крестьянинъ объявилъ Петру Сусанину, что Иванъ, проходя изъ Москвы сюда съ толпою Поляковъ, заболлъ жестокою горячкою и оставленъ былъ ими у него въ дом, за пятдесятъ верстъ отсюда въ деревн Никольской. Опомнившись, онъ просилъ этаго крестьянина, чтобъ онъ трупъ его, по смерти, свезъ въ село Ипатьево для преданія земл, а этотъ свертокъ вручилъ Маріи Сусаниной, давъ за эту услугу нсколько червонцевъ — что и исполнилъ этотъ крестьянинъ съ врностію.

——

На другой день, по окончаніи ранней обдни, приступилъ священникъ къ отпванію тла несчастнаго юноши.

— Пустите меня, пустите!… раздался какой-то странный голосъ въ церкви, сильно расталкивая народъ, собравшійся на это печальное зрлище — это была несчастная, убитая судьбою, Марія. Она скоро пробилась сквозь толпы, окружающія гробъ Ивана, и упала на охладлый, окостенлый трупъ своего милаго…. она крпко обняла близкаго своему сердцу — уста нжныя впились въ хладныя уста мертвеца — протяжной стонъ вырвался изъ пораженной скорбію груди ея, и эта невинная, эта ангельская душа отлетла отъ земнаго міра — да, она съединилась, если не на земл, то въ обителяхъ горнихъ съ душою ея друга, ея милаго?…

Съ большимъ трудомъ могли оторвать почти охладвающее тло Маріи, отъ гроба, и она легла въ одну могилу съ своимъ другомъ, какъ на земл у нихъ была одна душа и одно сердце!…

Жалкая Марія!!

Купецъ Рискуновъ, посл этаго печальнаго событія, помчался въ Москву, чтобъ забыть горе — горе столь тяжкое его сердцу — онъ хотлъ даже погибнуть отъ Польской злобы, но недозжая двадцати верстъ до столицы, онъ узналъ, что Москва освобождена, Поляки изгнаны и земля Русская иметъ у себя законнаго Государя, въ лиц Михаила едоровича Романова.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ И ПОСЛДНЕЙ ЧАСТИ.

ИВАНЪ СУСАНИНЪилиСМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.

Читайте также:

ИВАНЪ СУСАНИНЪ
или
СМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.