Иван Сусанин, Дмитревский Михаил Иванович, Год: 1839 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ИВАНЪ СУСАНИНЪ
или
СМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

‘Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!’
Жуковскій.

Сочиненіе Михаила Дмитревскаго.

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФІИ НИКОЛАЯ СТЕПАНОВА.
1839.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва. Ноября 17 дня 1838 года.

Ценсоръ М. Каченовскій.

Благовстъ ранней обдни кончился, и мирные жители села Ипатьева толпами шли въ церковь Св. Богородицы Казанскія. Осенній сумракъ еще вислъ надъ селеніемъ и изрдка свтъ утренній начиналъ прорзываться яркими полосами.

Въ это время кто-то едва тащился по улиц села Ипатьевскаго и, подойдя къ прекрасному домику, тихо постучался у воротъ и слабымъ, дрожащимъ голосомъ просилъ позволенія войдти для отдыха. На голосъ его послышался отвтъ, и скоро за нимъ отодвинулся запоръ и отворилась калитка.

Женщина, лтъ тридцати, пріятной наружности, показалась въ ней и ввела незнакомца въ калитку.

— Изъ далека ли, доброй молодецъ, путь ведешь? спросила женщина, вводя незнакомца въ горницу. Какъ жаль мн, что теперь не случилось моего свекра и мужа: они бы успокоили тебя, но, думаю, скоро отойдетъ обдня, полчаса времени и ты увидишь ихъ.

Это была Анна, невстка зажиточнаго крестьянина села Ипатьевскаго, Ивана Сусанина.

— Благодарю тебя, добрая моя благодтельница. О, пошли Господи теб несчетныя милости за твое сердоболіе обо мн! проговорилъ незнакомецъ, и дв крупныя слезы выкатились изъ черныхъ глазъ его.

— Ты спрашиваешь, добренькая, изъ далека ли я? продолжалъ онъ. Изъ Москвы я халъ въ Астрахань по дламъ коммерческимъ {А ему нужно было захать въ Муромъ.}. Было все благополучно, но въ лсахъ Муромскихъ напали на меня недобрые люди, все у меня отняли, все — кром одной только жизни, и въ добавокъ наградили вотъ какими подарками….

Здсь онъ раскрылъ грудь и запекшаяся кровь на ранахъ доказала справедливость имъ сказаннаго. При вид этомъ Анна вскрикнула и всплеснула руками.

— Да, моя благодтельница, еслибъ ты знала вс мои страданія, продолжалъ незнакомецъ, то тогда-бъ ты еще боле ужаснулась, когдабъ я сказалъ тб о лютыхъ боляхъ во время пути моего, о голод, жажд, страх отъ зврей, словомъ, о всхъ ужасахъ осенней ночи….

Вдругъ послышался стукъ у воротъ.

— Ахти мн! никакъ они стучатся. Подожди здсь, доброй молодецъ, а я побгу отпирать калитку. И Ашіа скоро вышла изъ горницы.

— Что это, Аннушка? иль согршила — спала заутреню и обдню? возразилъ почтенный бородатый старикъ. Вдь мы голыми стучимся.

— Нтъ, батюшка, я не спала, оборони меня господи! а заговорилась съ прохожимъ больнымъ, котораго недавно предъ вашимъ приходомъ впустила въ горницу для отдыха, отвчала съ робостію Анна.

— Больной, прохожій…. гмъ! пробормоталъ сквозь зубы молодой крестьянинъ, идя сзади старика. Стало быть, Анна, ты не боишься быть одна съ чужимъ мужчиной? Ай да хороша баба!

— Перестань, Павелъ, возразилъ старикъ, стыдно теб этимъ укорять свою голубку!… Ты долженъ благодарить Бога, что онъ послалъ теб такую сердобольную жену.

Они вошли въ горницу. Старикъ перекрестился и, поклонившись молодому незнакомцу, сказалъ: Здравствуй, доброй молодецъ! Изъ далека ли, голубчикъ, путь держалъ?

— Съ Москвы, ддушка, отвчалъ незнакомецъ. Да вотъ видть ли, злые люди напали на меня, все отняли, и въ добавокъ сдлали полумертвымъ человкомъ….

— Экіе окаянные злоди, вздохнувъ сказалъ старикъ, ужъ имъ ли, проклятымъ, не гоньба и не страхъ, никакъ не переведешь эту злую сволочь. Судья имъ Богъ!

— Ну-ка, Анюта, прибавилъ онъ усаживаясь на скамью за дубовый столъ, согрй-ка намъ теплинькаго збитеньку, а мы попьемъ, да похвалимъ. Да не забудь же захватить на задку горячаго загибня {Загибнемъ назывался въ старину у нашихъ предковъ большой пирогъ. Замч. Автора.}.

Старикъ этотъ былъ Иванъ Сусанинъ, и Анна, его невстка, поспшно вышла изъ горницы, а старикъ Сусанинъ, снова началъ разспрашивать незнакомца.

— Да что, ддушка, хорошаго мало: дерутся да ржутся Поляки съ нашими православными, да и только. Худо, худо!…

— Ахти горе тяжко вздохнувъ проговорилъ старикъ. Ой, да ужъ эти проклятые Ляхи не хуже Татаръ стали мучить Святую Русь! Не придетъ на нихъ карачунъ!… А что дальше?

— Да худы слухи-то носятся, ддушка, будто бы Король-то Польскій, чтобъ ему пропадомъ пропасть, хочетъ посадить на наше Царство православное своего сына, Королевича Владислава….

— Что ты, что ты, молодецъ! вскрикнули изумившись и крестясь старикъ и сынъ. Господи, Господи! что такое?… Не ужель и въ правду? Не доведи Боже до такой напасти! У насъ на Царство Русское есть еще законный наслдникъ, Михаилъ едоровичъ Романовъ. Хотябъ и его, нашего батюшки, не было, то лучше живымъ всмъ намъ зарыться въ сырую могилу, чмъ жить подъ властью басурманскою…. Да и допустятъ ли до этаго наши храбрые витязи, князи и бояре! Статное ли это дло! Что ты, молодецъ!

— Да такъ, ддушка, все правда твоя. Конечно, врядъ ли допустятъ погибель эту на насъ, а слухи-то, право, плохи. Поляки заполонили Москву, эту нашу святую матушку, творятъ что хотятъ. У нихъ и правой виноватъ и виноватой правъ…. а гд судъ искать? Давай лишь, хлба, котораго у нихъ нтъ, а голодъ-то, ддушка, не свой братъ, шутить не любитъ, то и рзня, да грабежъ везд…. О, земля родная! святая Русь!…

У незнакомца полились слезы изъ глазъ, он слились съ горячими слезами старца и его сына.

О, плачьте, плачьте, нжныя дти, о гибели горячо любящей васъ матери, земли Русской!…

Отъ сильнаго душевнаго волненія у незнакомца взволновалась кровь, раны сильно заныли, и онъ, застонавъ, повалился на лавку.

Старикъ съ сыномъ, при пособіи домашнихъ, скоро подали помощь страдальцу, внесли его въ особую комнату, напоили теплымъ збитнемъ и онъ, успокоенный радушіемъ и сердоболіемъ добрыхъ поселянъ, скоро предался (радостному и спасительному сну.

— Какъ не говори, Петръ, сказалъ Сусанинъ, усаживаясь за дубовой столъ, на которомъ стоялъ въ большой чар збитень, клокочущій блымъ ключомъ, какъ не говори, а отецъ Игнатій нашъ человкъ благочестивой и святой жизни. Я, право, не могу такъ забыть себя, думая, что я уже не существую на земл, но на небесахъ, гд лики небесные восхваляютъ горнія пснопнія, когда нашъ отецъ Игнатій отправляетъ Божественную службу.

— Правда твоя, батюшка, нечего сказать, уметъ влить въ душу не только Христіанина кающагося, но и самаго закоренлаго гршника умиленіе и сознаніе…. говорилъ набожно Навелъ, другой сынъ его.

— Да гд же Маша? какъ будто опомнившись спросилъ старикъ, я не видалъ ее въ церкви. Она, бывало, становилась всегда съ сосдкой Феклой Савшнной.

— Да, Марія была въ церкви, коварно улыбаясь, сказалъ Павелъ, только не съ Савишной, а съ Груней, ея дочерью. Я видлъ, батюшка, какъ она усердно молилась…. да только часто поглядывала на Ивана, а Иванъ на нее….

— Охъ ужъ мн этотъ Иванъ, Иванъ! надолъ хуже горькой рдьки, сердито проворчалъ старикъ. Ужъ какъ онъ не думай и не гадай, а не быть тому, чтобъ Маша была его женой. Я не люблю разгульныхъ парней: они губятъ нжныхъ голубокъ….

— Э, батюшка, да разв ты и я молоды не были, и разв молодость не удала? Такъ и должно судить по себ, а когда состаремся, то на умъ не пойдетъ благое, говорилъ улыбаясь Павелъ.

— Оно такъ, Павлуша, сказалъ старикъ Сусанинъ, да вдь и въ молодости-то не вс равны бываютъ. Вотъ какъ я былъ молодцомъ и когда присватался за мою покойницу Филимоновну, а вашу мать, — пошли ей Господи царствіе небесное и мсто покойное! вздохнувъ и перекрестясь, говорилъ старикъ,— то былъ и до нея и при ней что твоя красная двушка, а не только чтобъ могъ и подумать….

Дверь горницы отворилась, вошелъ гудочникъ боярина Романова, Фадей, одтый по праздничному въ красной кумачной рубашк, воротъ коей отороченъ былъ широкимъ золотымъ галуномъ, но поясъ онъ былъ подвязанъ шелковымъ кушакомъ разноцвтной ткани, въ голубыхъ плисовыхъ шараварахъ, на ногахъ у него были надты зеленые сапоги до колнъ, шитые золотомъ, сзади за поясомъ вислъ у него на шелковомъ шнурк гудокъ, а въ правой рук синяя бархатная шапка, обложенная сабольей опушкою.

Фадей снялъ шапку, набожно помолился святымъ иконамъ, которыми украшался весь передній уголъ, и низко поклонился сидвшимъ.

— Благочестивому ддушк, Ивану Сидоровичу, со всею его доброю челядью кланяюсь, азъ окаянный, и поздравляю со святымъ праздникомъ! {Это былъ день Казанскія Божіей Матери, Октября 22-го дня. Замч. Автора.}

— Спасибо, спасибо, голубчикъ! улыбаясь и поглаживая бороду говорилъ Сусанинъ. Ну-ка, любезный Фадеюшка, садись-ка съ нами попить горячаго збитеньку, право хорошъ, не хуже боярскаго….

— И вправду? ну такъ дай погрться, улыбаясь сказалъ Фадей.

Ему налили стопку, другую, онъ выпилъ и поморщился.

— Нтъ, Сидоровичъ, правду матку сказать, мн Фадейк чтобъ не солгать: збитенекъ-то хорошъ, куда какъ хорошъ, а, право, горлка будетъ получше его.

— Ахти мн, я не догадался сю тебя поподчивать сперва, сказалъ старикъ. Ну-ка, Анюта, поднеси Фадеюшк стопку горлки, прибавилъ онъ оборотясь къ сидвшей возл него невстк. Да смотри же, Фадеюшка, чуръ не даромъ: или побаску сказать, иль псеіь ку спть — не такъ ли?

— О, конечно, изволь, другъ! примигивая говорилъ гудочникъ Фадей.

Вошла въ горницу Анна, неся большую стопку съ зеленымъ виномъ.

— Выпей-ка, добрый Фадеюшка, да спой намъ что нибудь. Вдь, право, ты большой мастеръ! проговорила Анна, поднося стопку.

— Изволь, моя голубка только слушай, всхъ васъ распотшу! отвчалъ Фадей.

Онъ взялъ стопку, перекрестился, поклонился на четыре стороны и осушилъ ее до дна.

— Вотъ такъ дтина любитъ и жалуетъ насъ! {Въ старину было обыкновеніе: кто пьетъ до капли, до дна, это было знакомъ желанія добра, благополучія и любви. Замч. Автора.} сказалъ улыбнувшись старикъ Сусанинъ.

— Подлинно правда твоя, Иванъ Сидоровичъ: всхъ васъ люблю. Да гд же моя ненаглядная пташечька, алой цвтъ? озираясь на вс стороны говорилъ Фадей.

— Да ктожъ это? спросилъ Павелъ.

— Да кто! твоя юная малиновка, сиротка, племянница, отвчалъ Фадей.

— А, да это Маша что ли?

— Ну да, она точно!

— Да гд тамъ Марья-то, что она длаетъ? спросилъ сердито старикъ Сусанинъ у своей невстки. Что она нейдетъ сюда по сю пору?

— Тотчасъ придетъ батюшка. И Анна пошла за Majшей.

— А я пока попридумаю псенку сказалъ гудочникъ.

Анна долго незамдлила, и ввела съ собою Марію. Она была во цвт лтъ розовой юности, на семнадцатой весн своей жизни, и Анна любила дутою свою заловку, милую Марію. Она походила на ангела невинности и красоты: поступь величественная, станъ стройный, близна лица ослпительная….

Марія, при вход въ горницу, увидла перваго гудочника, и сердце ея сильно забилось, алыя розы разсыпались по нжнымъ щекамъ ея, и она была теперь во всемъ блеск прелестей двственныхъ, какое-то тайное чувство потрясло ея душу и все тло…. Причину этому знала одна только Марія, а боле никто. Едва оправившись отъ такого критическаго смущенія, она подошла сперва почтительно къ дду, поцловавъ у него руку, потомъ къ отцу и дяд, и застнчиво поклонилась гудочнику, а онъ отвчалъ ей низкими поклонами.

Марія, сдлавъ вс привты, сла возл второй матери — Анны. Да, она не видала свою родимую, и лишилась ее еще бывши въ пеленкахъ….

Гудочникъ снялъ съ пояса инструментъ, пріосанился, кашлянулъ и заплъ:

‘Ахъ, вы люди, люди добрые!

Вы умете хлбосольничать,

У кого же есть хлбъ и соль,

То надъ тмъ и милость

Божья, благодатная,

Благодатная, и свтлая, великая.

Вотъ прислушайтежъ, люди добрые,

Пснь мою, псню заунывную….

Ой да псня эта, быль-то жалкая!

Какъ былъ молодецъ, ясенъ соколъ

Какъ не зналъ онъ не заботушки и не кручинушки.

Онъ леталъ, порхалъ какъ весеняя

Птичка нжная, толь малиновка.

И вс двушки, и вс красныя

Снаряжалися, увивалися вс во кругъ его,

Отъ него же взгляда милаго, слова ласкова

Не слыхали. Только соколъ нашъ

Сталъ грустить, скучать, одинъ —

По голубушк сизокрыленькой,

По цвточку какъ небесному,

Розъ Майской, крас ангельской.

И голубушка сизокрылая поняла его….

Поняла его и приголубила,

Другомъ нужнымъ назвала его.

Поклялись они, сговорилися

Вмст жить однимъ неразлучными —

Гдбъ то ни было, за морями-ли….

Вы же спросите, причина что тому?

Та причина, что родители

Не хотятъ отдать за парня милаго,

Не хотятъ назвать зятемъ добренькимъ….

То зачмъ же двумъ сердечушкамъ

Изнывать въ сей безнадежности?

Умереть не развернувшись цвтикомъ?

Вотъ и псня вся моя,

Похвалите или похулите,

То и тмъ доволенъ буду я!’

— Псня-то хороша, Фадеюшка, да то горе, что молодца-то жалко, что не выдаютъ за него голубку-то сизокрылую! Жалко, говорилъ старикъ Сусанинъ, улыбаясь и поглаживая бороду.

— А по мн такъ не жалко, сказалъ Петръ, взглянувши коварно на гудочника. Туда ему и дорога! видно хорошь дтина!

— Нтъ, Петръ Ивановичъ, отвчалъ, вставая, гудочникъ Фадей, а дло въ томъ, что парень-то хоть куда, да вотъ видишь ли что, счастье ему не лучается, а вдь счастье дло великое во всемъ. Ты не повришь, Петръ Ивановичъ, какъ аногдась прилунилось одной голубочьк сизокрыленькой полюбиться, да кому же бы ты подумалъ? Боярину! да боярину еще знатному, да и что же бы ты подумалъ? Бояринъ раза три ее видвши такъ впалился въ нее, что честнымъ циркомъ да и за свадебку. Вотъ какъ длаютъ и Бояре, а уже нашей челяди и давнымъ давно простительно…. Ой, да время и мн идти! Я съ вами много заболтался.— Простите!

Фадей хотлъ было идти, но его удержали: поднесли чарку, другую. Фадей снова развеселился, сталъ каламбурить, пть, плясать, словомъ, онъ былъ душею сельскаго праздника. Вс его упросили и укланялись остаться у нихъ до вечера, когда начнутся праздничныя игры и хороводы. Гудочникъ послушался, исполнить общую просьбу.

Наступилъ вечеръ. Все село пришло въ движеніе. Отъ одного конца до другаго раздавались веселыя псни, гудки и свирли: это былъ праздникъ села Ипатьева. Красныя двушки составили разнообразные хороводы и подъ громкими пснями начали плясать и кружиться, а молодые крестьяне издали смотрли на невинную игру ихъ. Каждый изъ никъ наслаждался взоромъ, можетъ быть отраднымъ его сердцу, который искалъ себ подругу въ этой безотчетной, беззаботной игр невиности!

— Ба, Фадеюшка, слава Богу, я нашелъ тебя! подходя къ толп мужчинъ, говорилъ молодой крестьянинъ гудочнику, дернувъ его за кафтанъ.

— Ахъ, Иванъ Петровичъ, здравствуй! кивнувъ головой отвчалъ гудочникъ, а я тебя, другъ, ищу уже давнымъ давно.

— Хорошо, хорошо, да гд она, гд моя милая голубка, прекрасная Марія?

— Я и самъ смотрю давно, да не вижу какъ ее, такъ и Груню, ея подругу — Что за чудо, да она не у Груни ли въ гостяхъ? Пойдемъ-ка, освдомимся. И Иванъ, взявъ за руку годочника, побжалъ съ нимъ къ дому Груни, подруги Марьиной.

Подходя къ дому, они увидли, что ворота были заперты замкомъ и окна закрыты.

— Что это значитъ? вскричалъ Иванъ, гджъ он?…

О, теперь-то я догадываюсь, пристава палецъ колбу, сказалъ гудочникъ. Марія должно быть дома и Груня съ матерью у ней, да надобно думать и еще много кой кого толкнулось….

— Что такое? Говори, ради Бога, скорй! дрожащимъ голосомъ вскричалъ Иванъ.

— Не пугайся, вотъ видишь ли, что я слышалъ, когда былъ давича въ гостяхъ у Ивана Сидоровича: то проговаривали, что будто припожалуетъ къ намъ на праздничную вечеринку нашъ знатный бояринъ, Михаилъ едоровичъ Романовъ, со своею родимой, то не думаю, чтобъ были гости званые, потому что нашему боярину, ты самъ, знаешь, не до веселья, когда о его родител-батюшк и всти нтъ!…

— Жалко молодаго боярина, Фадеюшка, но Господь Богъ милостивъ, авось возвратитъ ему сто родимаго. Давно я не видалъ этаго боярскаго юношу, хочется и мн посмотрть на него. Такъ пойдемъ туда. но какъ же, Фадеюшка, я увижу мою милую Марію?

— Какъ! вдь я теб далъ слово помочь и помогу. Мн же непремнно должно быть тамъ: мой дорогой бояринъ въ гостяхъ, и ктожъ его долженъ распотшить, какъ не я? Да и грхъ бы мн было, еслибъ я осмлился не сдлать этаго: онъ мой благодтель, второй отецъ родимой!

Разговаривая такимъ образомъ, они подошли къ дому Сусанина. Изъ оконъ отражался яркій свтъ, у воротъ кишелъ народъ, все было тихо: ни псенъ, ни свирлей не было. Гудочникъ подвелъ Ивана къ крайнему окну отъ задняго угла, и что-то шепнулъ ему на ухо, а самъ лётмя побжалъ къ воротамъ.

— Матушка ты моя родимая, государыня! какъ обрадовала, одарила счастіемъ меня старика, своимъ посщеньцемъ съ ненагляднымъ своимъ цвтикомъ сынкомъ роднымъ, и со всею своей челядью на праздникъ нашъ! Право, государыня, милостивая матушка, не забуду и умираючи! прослезясь говорилъ старикъ Сусанинъ боярын Романовой.

— Спасибо теб, добрый старикъ, Иванъ, что ты любишь насъ искренно: это я вижу изъ словъ твоихъ, для того-то я и прихала съ сыномъ-надеждою, чтобъ развлечь на праздник хотя нсколько горькую тоску души моей. {Бояринъ едоръ Никитьевичь Романовъ отправился въ Москву для засданія въ Верховномъ Совт, а оттуда былъ имъ посланъ, какъ представитель его, въ Польшу къ Королю Каземиру, гд быль задержанъ въ крпости и заключенъ въ оковы. Замч. Автора.}

Она заплакала — и младой юноша, Ангелъ собою, сидя подл матери и увидя ея слезы, бросился къ ней, и руками невинности обвивъ ея шею, лобызалъ свою родимую, умоляя ее забыть горе, хотя и лютое ихъ сердцу…. и юноша, коего Провидніе хранило для славы и чести земли Русской, находясь подъ непосредственнымъ покровительствомъ промысла Вышняго, который оснилъ его своею благодатію, и этотъ юноша утишилъ слезы и горе своей родимой о любезномъ ихъ родимомъ!

— Родимая! плача говорилъ Михаилъ, не ты ли дала мн честное и врное слово, чтобъ не грустить и не плакать по родимомъ, но теперь ты не сдерживаешь этого слова. Богъ съ тобой! За чмъ же мы пріхали сюда къ этому доброму старику, котораго любилъ и нашъ родимой, какъ не для того, чтобъ забыть наше горе, наше несчастіе?

Слова сына-Ангела подйствовали на мать: она успокоилась, а съ этимъ вмст все пришло въ порядокъ. О, конечно, все зависитъ и все начинается и кончается отъ главнаго и главнымъ, а если скорбь возсдаетъ на первомъ мст — эта кара роду человческому, то что можетъ быть пріятнымъ для сердца? Плачь, стопы, рыданія — вотъ ея дщери, вотъ ея питомцы! Он грызутъ сердце — сердце съ нжными чувствами. По сердца холодныя, сердца жестокія, он далеки отъ этихъ чувствованій, какъ далеко небо отъ нашей планеты!…

Боярыня успокоилась отъ словъ сына, все по прежнему приняло веселый видъ и снова началось радостное пированье.

— Ба, ба! Фадейка здсь! вскричалъ радостно Михаилъ едоровичъ. Родимая, оборотясь къ матери прибавилъ онъ, и Гудочникъ нашъ здсь.

Фадей сталъ отвшивать низкіе поклоны.

— Гд тебя не видно было, Фадей? гд ты шатался? томно проговорила Романова.

— Ой, матушка-государыня моя! гдбы я не шатался, а все во власти вашей, матушка: спть ли, сыграть ли — все зависитъ отъ твоего приказа и воли, низко кланяясь говорилъ гудочникъ Фадей.

— Да, я тебя знаю, Фадейка, сказалъ Михаилъ едоровичъ, ты большой плутъ на прибаутки, изъ моря сухъ выйдешь. О Фадейка! воръ Фадейка!

— Нтъ, батюшка, родимой бояринъ, что на душ, то и на сердц. Право не лгу! И Фадей сталъ на колни предъ бояриномъ и его матерью, цловалъ ихъ руки.

Гудочника заставили пть и распоряжаться хороводами, а боярыня, оставивши сына своего съ бояриномъ Болговымъ, его наставникомъ, встала — дала знакъ Сусанину, чтобъ онъ отвелъ ее въ другую горницу. Старикъ не замедлилъ исполнить приказаніе своей повелительницы, и тотчасъ, взявъ свчу, пошелъ впереди ея. Пройдя горницы съ дв, и перейдя черезъ сни, онъ поднялся по лстниц и ввелъ Романову въ свтлицу, она была небольшая. Постави въ свчу на столъ, Сусанинъ перекрестился и сталъ къ двери, но Романова подозвала его къ себ и сказала, чтобъ онъ слъ возл нея.

— Иванъ, такъ начала Романова, теб извстна причина отбытія моего мужа въ Москву, теб, можетъ быть, извстны и несчастія его, по скажи мн, не знаешь ли ты чего подробне о моемъ муж, о Москв, о участи ‘земли нашей, святой Россіи? О, еслибъ я могла читать будущее и знать, что быть ли доброму или худому!… Иванъ, тебя любилъ мой мужъ и ты не скрой отъ меня, если знаешь все это….

Она замолчала. Сусанинъ потеръ лобъ и сказалъ: Родимая, родимая! знаю, что твой неизмнный другъ, а мой высокой бояринъ, любилъ меня и жаловалъ, и что знаю и вдаю, то скажу теб, что и я слышалъ тоже отъ добраго Москвича, которой и теперь еще у меня: наша матушка Москва взята проклятыми Ляхами, въ ней голодъ, да рзня. Нтъ счастія нашему отечеству православному!

— Господи Боже мой! что слышу я? всплеснувъ руками проговорила Романова и залилась слезами. О жестокій рокъ, о кара Господня, ниспосланная на землю Русскую за наши грхи!…

— Да, боярыня-матушка, почти плача говорилъ Сусанинъ, но это еще не все: есть еще сильне, еще важне ударъ сердцу православному: Король Польскій хочетъ посадить на наше Царство православное своего сына Владислава….

— Возможно ли? Господи Іисусе Христе! не приведи всмъ намъ дожить до такой гибели, не приведи Господи видть такой страшный конецъ нашему Царству! говорила, плача Романова. Впрочемъ, я желала бы знать объ этомъ по подробне и видть этаго Москвитянина, который, какъ сказалъ ты, у тебя, можетъ быть я узнала бы отъ него еще боле и что нибудь о моемъ муж….

— Я готовъ, государыня-матушка, исполнить твое желаніе: тотчасъ пойду, приведу его сюда.

Сусанинъ вышелъ, а Романова предалась размышленію о судьб несчастнаго своего друга.

Увы, злополучная супруга! ты еще не знаешь, что почтенный твой другъ угнетенъ бдствіемъ и страждетъ въ дали отъ тебя въ мрачной темниц, обремененный тяжкими оковами! Ты не знаешь, добродтельная изъ женъ, что твой другъ утоляетъ свои голодъ и жажду загнившимъ черствымъ хлбомъ и испорченною водою!…

Вошелъ Иванъ Сусанинъ въ свтлицу, а за нимъ блдный молодой человкъ. Остатокъ болзни еще ясно виднлся на лиц его и въ глазахъ. Онъ низко поклонился Романовой и сказалъ: Ты, милостивая боярыня, изволила спрашивать меня чрезъ этаго добраго моего благодтеля? я теб нуженъ?…

— И очень, доброй молодецъ, отвчала Романова. Я слышала отъ старика, котораго ты величаешь своимъ благодтелемъ, что ты изъ Москвы?

— Такъ точно, милостивая боярыня, отвчалъ съ поклономъ Рискуповъ.

— Не можешь ли ты мн повдать подробно все, что есть теперь въ Москв, и не слыхалъ ли ты чего о боярин Романов?

— Романов!… изумившись проговорилъ Рискуповъ, и приложилъ палецъ къ губамъ своимъ.

— Чему же ты такъ удивился, когда я назвала теб прозваніе боярина? Разв ты его знаешь? разв….

— Матушка, добрая матушка! вбгая въ свтлицу говорилъ молодой бояринъ Михаилъ Романовичъ, уже давно заполночь, время и намъ съ тобою, моя родимая, хать домой….

Этимъ прервался почти начатой разговоръ боярыни Романовой съ Москвитяшшомъ. Она сказала своему сыну, что разговаривала съ добрымъ старикомъ о важномъ дл, а потому такъ и замшкалась. Вставъ, она сошла съ свтлицы внизъ, что-то тихо сказала Сусанину, и поблагодаривъ его за радушный пріемъ, разсталась съ его семействомъ. Свъ съ сыномъ и его наставникомъ, бояриномъ Болговымъ, въ зимнюю колымагу, похала въ мсто своего уединенія и молитвы — монастырь Ипатьевскій.

Начинало вечерть, какъ какой-то мужчина, очень хорошо закутанный въ армякъ, тихо прокрадывался съ задняго забора, гд жилъ Сусанинъ, и отвернувъ щеколду у калитки, которая вела въ большой садъ, тихо отворилъ ее, и перейдя чрезъ порогъ, вошелъ въ садъ и также тихо притворилъ калитку. Здсь онъ сталъ озираться на вс стороны, остерегаясь, не замчаетъ ли его кто, но убдившись, что все спокойно, пошелъ по тропк, которая вела въ правую сторону. Углубляясь все дале и дале, онъ подошелъ къ цвтнику: здсь онъ остановился, снова оглядлся кругомъ и таинственно свистнулъ. На этотъ свистъ выскочилъ изъ-за задняго угла гудочникъ Фадей.

— Ты ли это, Иванъ? робко прошепталъ гудочникъ, подойдя къ нему и дернувъ за полу его армяка.

— Точно я, также тихо проговорилъ Иванъ. Что же, скоро ли? гд она?

— Помедли немного и она будетъ твоя…. Взойдемъ сюда.

Они отворили тихо дверь цвтника и, взойдя въ него, сли на лавку.

— Ну скажи, Бога ради, какъ приступитъ мн къ длу? Я весь дрожу и боюсь, чтобъ чего не случилось съ нами…. Если узнаютъ, погибла моя головушка съ плечь…. говорилъ Иванъ.

— Не бойся глупенькой. О, да ты еще не обстрлянная пташка, а этакая пташка и куста бойся! Постой же, я тебя поправлю. И съ этими словами Фадей вынулъ изъ за пазухи фляжку съ зеленымъ виномъ.

— Ну-ка, дружище, выпей-ка изъ этой смлости хлбка четыре полныхъ, тогда не то заговоришь. И Иванъ взялъ изъ рукъ Фадея фляжку и, осушивъ ее почти до половины, отдалъ обратно ему.

— Ну, теперь за мной чередъ, сказалъ Фадей, и фляжка осушена. Слушай же, Иванъ, прибавилъ онъ, ты будь пока здсь, а я ястребомъ буду за дверьми сторожить невинную нашу голубку сизокрылую. Какъ кашляну три раза, то ты будь на готов у дверей для встрчи. Смотрижъ, а теперь пока по призадумайся….

Фадей, сказавъ это, вышелъ и затворилъ дверь, а Иванъ остался одинъ. Воображеніе у него заиграло отъ напитка Бахусова, нетерпніе кипло и клокотало въ немъ подобно растопившейся смол, онъ жаждалъ, онъ горлъ скоре узрть свою любезную, излить вполн вс чувства воспламеннной души своей, и сказать ей: я твой на вки, а ты моя, и уже ни какая земная власть да не въ силахъ будетъ разлучить насъ!…

Чу!… послышался кашель, Иванъ очнулся отъ сладостныхъ грзъ, вскочилъ и опрометью бросился къ двери. Дверь тотчасъ растворилась настежь, и трепещущая, невинная Марія пала въ объятія молодаго юноши.

— Ради Бога, не погуби меня, Ванюша! Я дала теб слово видться съ тобою, и исполняю его….

— О, теперь я счатливйшій изъ смертныхъ! въ восторг и сжимая ее въ объятіяхъ своихъ, говорилъ Иванъ. Чего моя родимая душа желала, къ чему стремился я, и все теперь исполняется сверхъ моихъ ожиданій. О, неоцненная Марія, теперь моя душа слилась съ твоей душею, теперь я врю, ты меня любишь, моя Марія! и никто не разлучитъ меня съ тобою!…

— Никто, никто, мой милой, родимой Ванюша! Да, я люблю тебя выше всего земнаго.

И Иванъ и Марья впервые напечатлли взаимные, завтные поцлуи пламенной любви и вчной дружбы….

— Марія! въ восторг чувствъ проговорилъ Иванъ, я искалъ счастія и нашелъ его, я гонялся за нимъ и это счастіе моя Марія! Да, она сама пришла ко мн, чтобъ напиться изъ общей чаши любви и вмст раздлить это общее наше счастіе, это блаженство неземное….

Разставаясь, Марья сняла съ правой руки золотое кольцо и отдала его Ивану, какъ залогъ вчной и неизмнной любви, а Иванъ снялъ съ своей груди золотой крестъ, который получилъ онъ при святой купели, и надлъ на подругу жизни своей.

— Это кольце души-двицы всегда будетъ ясно, какъ ясно солнце на синев неба, до тхъ поръ, пока будетъ у тебя, Марія, а потускнетъ, когда ее у тебя не будетъ, говорила Марья, отдавая Ивану свое кольцо.

— А этотъ святой крестъ никогда не лишится своего блеска, пока будетъ жить твой врный Иванъ, и когда ты мн не измнишь…

И они оба поцловали съ благоговніемъ священные залоги, и перекрестясь, каждый изъ нихъ надлъ свой завтъ.

— Вотъ такъ по нашему! сказалъ Фадей и перекрестился, прибавивъ: Слава Богу, я радъ отъ души, что могъ соединить васъ, мои родимые….

И Марья и Иванъ, плача, обнимали Фадея, благодаря его на участіе въ ихъ судьб. Иванъ сунулъ ему въ руку нсколько серебряныхъ монетъ.

Они разстались — и Марья, какъ серна, преслдуемая охотниками, пустилась бжать подъ кровъ родительскій, полная надежды на свое счастіе, на свое блаженство, а Иванъ съ гудочникомъ пошли въ обратный путь, и достигнувъ благополучно калитки, вышли на свободу, будучи вн всякой опасности.

Осеннее солнце едва только выкатилось изъ-за горизонта, какъ Сусанинъ мчался на лихой тройк съ молодымъ купцомъ Рискуновымъ къ монастырю Ипатьевскому. Прошло немного времяни, и они уже были у воротъ святой и уединенной обители. Подъхавъ къ воротамъ, они остановились. Сусанинъ постучался въ вороты и на стукъ его послышался голосъ привратника, загремлъ запоръ и отворилась калитка святыхъ воротъ. Черная голова, съ всклоченными волосами и сухощавымъ лицемъ, выглянула изъ калитки: это былъ привратникъ Матвей.

— А, Иванъ Сидоровичъ! что такъ раненько подъхалъ къ намъ? Еще не отошли и заутрени, кланяясь говорилъ привратникъ.

— Да есть дльце, дружище, до боярыни Романовой.

— Ну, это дло твое, да кажись, она еще не оставила своего ночнаго ложа. Да впрочемъ, Иванъ Сидоровичъ, освдомись самъ.

И привратникъ отворилъ настежь калитку. Сусанинъ, войдя въ обитель, снялъ шапку, три раза перекрестился и сдлалъ въ поясъ поклонъ привратнику Матисю. Его примру послдовалъ и купецъ Рискуновъ. Лошадей привязали къ монастырской оград, за которыми вызвался сторожить привратникъ.

Пройдя длинную аллею, они поворотили въ право и вошли на завтное крыльце терема боярина Романова. Сусанинъ здсь тихо постучался, вышелъ боярской слуга и ввелъ его съ товарищемъ въ пріемную горницу, гд служитель попросилъ ихъ по приотдохнуть немного, а самъ пошелъ извстить о ихъ прізд. Они не долго дожидались. Молодой бояринъ, Михаилъ едоровичъ, вышелъ къ нимъ, и сказалъ, что матушка его иметъ нужду въ молодомъ Москвитянин и хочетъ съ нимъ говорить, а старика Сусанина проситъ подождать въ этой горниц, куда она не замедлитъ придти посл.

Рискуновъ почтительно поклонился молодому боярину и пошелъ за нимъ. Пройдя нсколько горницъ, они вошли въ отдохновенную боярыни Романовой.

Эта горница была мрачна, и по ней разливался какой-то таинственный свтъ изъ узкихъ косящатыхъ оконъ и лампадъ, теплющихся предъ святыми иконами. Рискуновъ остановился у дверей горницы и въ безмолвіи ожидалъ Романову.

Она не замшкалась выходомъ. Онъ низко поклонился, боярыня сла въ кресла противъ него, сынъ ея сталъ подл нея.

— Повдай же мн теперь, молодой Москвичъ, участь нашего древняго града, скажи мн подробно, что извстно теб о судьб нашего православнаго Царства, и чему ты изумился, когда!я вчера вопросила тебя о боярин Романов, моемъ муж? спросила купца Рискунова Романова.

— Не слишкомъ-то радостны всти, матушка-государьшя, повдаю теб съ нашей Москвы блокаменной, но когда ты хочешь знать всю злосчастную судьбу ея, то слушай и крпись духомъ, не солгу ни единаго слова.

— Аминъ! сказала перекрестясь Романова. Богъ да укрпитъ меня и благословитъ твое начало!

— Вдомо теб, государыня-матушка, такъ началъ Рискуновъ, какой конецъ получилъ этотъ проклятой еретикъ, самозванецъ Гришка Отрепьевъ, но не вдомо для тебя, сколько онъ привелъ съ собою рати Польской въ наше Царство православное, такъ что заполонили всю нашу матушку Москву эти проклятые Ляхи, а по смерти этаго разбойника Отрепьева, какъ свдали объ этомъ посл отъ него же самого, что онъ самозванецъ, стали грабить и насильничать у насъ Москвичей все доброе наше, нажитое нашими ддами и отцами. Не вытерпло сердце Русское отъ такого неслыханнаго своеволія и грабежа: заблистало оружіе и началась рзня кровопролитная, жестокая!… И много бы, государыня, погибло народа православнаго, если бы не подоспли на совтъ и помощь наши добрые князья и бояре, и не унялибъ эту кровавую борьбу съ басурманами. Но не на долго было возстановлено спокойствіе! Скоро посл этаго дла пріхалъ въ Москву Польскій Королевичъ, по имени Владиславъ. Онъ пріхалъ не какъ чужестранный, а какъ будто законный нашъ православный Государь, и остановился гджъ, государыня-матушка, ты думаетъ? въ нашемъ Царскомъ терем, и во кругъ Святаго Кремля разставилъ крпкую стражу, чтобъ не пускать ни кого изъ насъ православныхъ. Каково это сердцу Русскому! Мы должны лишиться нашей Святыни и радости, нашего Кремля, гд почиваютъ святыя тлеса угодниковъ Божіихъ Но вотъ по гласу всхъ православныхъ составляется Верховный Совтъ Правительственный изъ знатнйшихъ князей и бояръ, и въ этотъ совтъ былъ призванъ и супругъ твой, бояринъ Романовъ. Они присудили и придумали отрядить посольство въ землю Польскую къ Королю, Сигизмунду по имяни, съ жалобами о неслыханныхъ нахальствахъ и злодяніяхъ его подданныхъ, прося чтобъ онъ не медля вызвалъ ихъ въ землю свою, и не думалъ бы о нашемъ Царств православномъ, которому есть законный Государь, близкій по крови и знатный по роду, бояринъ въ лиц едора Никитьевича Романова.

Патріархъ Гермогенъ вызвался первый быть представителемъ и спасителемъ отечества: онъ отправился къ Королю Польскому съ нсколькими боярами, но злоба изверга восторжествовала надъ благочестивою просьбою святаго старца: онъ былъ брошенъ въ темницу и заключенъ въ оковы Но сего не довольно было Польскому Королю: онъ веллъ тайно схватить боярина Романова и, заключа въ оковы, привесть къ нему, что и было исполнено: онъ былъ привезенъ къ нему и теперь томится въ мрачной темниц….

— Боже милосердый!… что я слышу?… вскричала Романова и, залившись слезами, впала въ безпамятство.

— Жестокій! за чмъ ты отравилъ дни моей родимой этой горестною встію? О, лучше бы ты не былъ здсь! Она бы не знала этаго! рыдая и обнявъ мать свою говорилъ Михаилъ Романовъ.

— Государь!… да позволено мн будетъ назвать тебя этимъ Священнымъ именемъ…. твоя нжная и добрая родимая повелла мн повдать подробно святую истину, и я далъ слово честное, Русское, исполнить ея желаніе, говорилъ, оробвши, купецъ Рискуновъ.

— Ты могъ бы говорить все, но не произносить этаго роковаго удара сердцу моей родимой!…

— Я боялся Бога отступить отъ моего обта и не смлъ не сказать всего, что зналъ и знаю завдомо….

Между тмъ Романова, при стараніи сына, опомнилась. Она быстро оглянулась кругомъ, и взоръ ея нашелъ того, кого искала, она приказала продолжать этотъ горькой разсказъ.

— Прости меня, государыня-матушка, моей нескромности! Я бы не произнесъ этой роковой всти: она бъ умерла у меня на сердц, но я да.гь теб честное Русское слово повдать все, и побоялся не исполнить его. Я сказалъ теб, моя государыня, о горькой участи твоего мужа….

— О! я лучшебъ объ этомъ не знала, лучшебъ питала себя безвстностію мрачной будущности, лучшебъ могла думать то и другое, но теперь я слышу, къ несчастію моему, его такую жестокую участь, и это будетъ для души и сердца моего ежеминутнымъ страданіемъ и мученіемъ….

— Не томись печалью, добрая государыня-матушка! Утшь себя тмъ, что Господь Богъ любитъ правду и поборютъ по правд!

— Да, это Онъ сказалъ, и мы должны крпко уповать на эти спасительныя слона Его! отвчалъ набожно купецъ Рискуновъ.

— Повдывай же дальше, сказалъ Михаилъ Романовъ.

‘Посл этаго несчастнаго событія наши граждане пріуныли, надежда на спасеніе отечества погасла, и отчаяніе оковало сердца наши. Буйство и грабежъ отъ злодевъ Ляховъ усиливались ежедневно, голодъ и нищета сроднились съ нашими врагами, и они, какъ львы, пожирали послдніе остатки нашего добраго, нашего роднаго….

Здсь москвитянинъ отеръ слезы, слезы горячія, родныя,— Русскія.

— Но, продолжалъ онъ опять, сердце Русское не потерпло боле злости варварской — взбушевало, и изъ странъ далекихъ, но изъ странъ родныхъ, прилетли орлы Русскіе на дичь иноземную. Нашъ добрый Князь-батюшка Пожарскій и добрый православный гражданинъ Нижегородскій Козма Мининъ, по прозванію Сухорукій, ополчаются, собираютъ воинство несмтное и идутъ спасать нашу матущку Москву отъ силы вражеской. Не знаю, что теперь длается тамъ — въ это время я выхалъ изъ нея, но думать надобно, что Господь поможетъ нашему воинству…. Сгибнутъ враги неврные, губившіе. Русь Православную! Теперь я скажу важне: приглашай юной Государь, это важная тайна для тебя, я твой подданный и въ осторожность говоритъ хочу теб: бойся ты этихъ варваровъ, и эта священная обитель можетъ быть теб гробомъ, ты въ опасности….

— Что ты говоришь? оробвши проговорилъ бояринъ Михаилъ Романовъ.

— Да, Государь, я говорю истинную правду, отвчалъ Рискуповъ. Враги, узнавъ снова, что ты теперь законный наслдникъ къ Царству Русскому, имютъ тайное повелніе найдти твое жилище и тайно умертвить тебя….

— Умертвитъ меня!… содрогнувшись прошепталъ царственный юноша, бояринъ Романовъ.

— Да, тихо отвчалъ Рискуновъ.

— Одно къ одному, Боже милосердный! всплеснувъ руками, сказала Романова. О кара Господня на домъ нашъ!

Этимъ кончился разговоръ. Рискуновъ далъ клятву не говорить объ этой тайн ни кому, и вышелъ изъ опочивальни Романовой.

Выдя вмст съ старикомъ Сусанинымъ изъ пріемной горницы, въ которой онъ его дожидался, они сли въ сани при благовст раннихъ обденъ въ обители Ипатьевской и не терпливые кони помчали ихъ въ село Ипатьево.

— Скоро ли, Анюта? тихо проговорилъ старикъ Сусанинъ своей невстк, вдь ужъ разсвло порядкомъ, а ты, моя голубка, еще не совсмъ собралась….

— Тотчасъ, батюшка торопливо сказала Анна, только что накинуть шубейку и я готова….

— Пожалуйста поскоре поторопись: вдь мы опоздаемъ, а хать не близко, ты знаешь, моя родимая….

— Встимо не близко, да вотъ я и готова. Ну демъ же, батюшка.

Старикъ съ невсткой сли въ сани запряженныя парой вороныхъ лошадей, онъ хлопнулъ по нихъ бичемъ и они полетли въ правую сторону отъ большой дороги.

Долго, долго хали они по снговой зыби, но вотъ завидласъ имъ опушка лса, повернули въ лво, въхали въ лсъ угрюмой и дикой. Осенняя аврора едва только начинала расписывать своимъ пурпуромъ небосклонъ, и роскошными розовыми коврами устилать путь лучезарному первенцу — любимцу природы…. Борзые кони ржали и храпли, а старикъ углублялся по пробитой дорог въ глуш лсной все дальше и дальше, но вотъ повернули вправо, какъ шла дорога, и еще нсколько саженъ, и они подъхали къ втхой хижин, почти полуразвалившейся. Слезши тихо съ саней, Сусанинъ привязалъ лошадей къ пню древесному, а самъ, подойдя къ дверямъ, тихо постучался. На стукъ его послышался хриповатый голосъ и тотчасъ отворилась дверь. Рыжая всклокоченная борода съ красной рожей высунулась въ полуотворенную дверь.

— А! Сидоровичъ, тебя ли я вижу? Какими судьбами? Иль есть дльце до меня…. проговорила рыжая борода.

— Затмъ-то и пріхалъ къ теб Алешинька, родимой ты мой, что дльце есть до тебя, кланяясь сказалъ Сусанинъ.

— А что, родимой, не сговорилъ ли пташку сизокрылую? съ дьявольской улыбкою прошепталъ Алешка Волкъ, а онъ-то и колдунъ и всеобщій сватъ.

— Да не то, родимой, не сговорилъ, а наша-то красавица красная двица стала грустненька, да сохнетъ не поднямъ, а по часамъ, то пожалу-ста Алешенька, повдай намъ матку-правду: что стало съ нашей двицею? не взлиховались ли на нее черные.поди? не обурочилась ли она отъ нихъ? иль не недугъ ли какой можжитъ ее голубку…. то какъ пособить, ты, вдать, этому знахарь, скажи, Алешенька, и моя благодарность теб….

Сусанинъ сунулъ при этихъ словахъ ему въ руку рубликъ.

— Спасибо, Сидорычъ, садись-ка. Прошу не прогневаться, подчивать не чмъ….

— И полно, Алешинька, не заподчиваньемъ къ теб пріхали мы, а за разумнымъ твоимъ отвтомъ, сказалъ старикъ Сусанинъ.

— Погодите же, други, я принесу снадобьица, по которому повдаю вамъ все въ подробности. Сказавъ эти слова, Алешка Волкъ вышелъ изъ избы оставивъ въ надежд и страх старика и его невстку. Колдунъ не долго мшкалъ, внесъ съ собой зеркало, не большую коробочьку и ведро воды.

— Теперь къ длу, сказалъ колдунъ. Ну, Сидорычъ, и ты, голубушка сидите, не бойтесь, я васъ очерчу. Колдунъ провелъ углемъ два круга, сказавъ, чтобъ каждый стоялъ въ своемъ круг. Приказаніе его было исполнено.

Поставя посередь избы ведро съ водою, онъ что-то тихо прошепталъ и всыпалъ въ воду какой-то черный порошокъ. Вдругъ раздался необыкновенный выстрлъ, и синее пламя, выскочивъ изъ ведра, объяло всю горницу.

Колдунъ упалъ навзничь, и лежалъ на земл до тхъ поръ, пока пламя не приняло на себя блый цвтъ. Въ это время онъ всталъ и тихо подойдя къ ведру, что-то сказалъ шепотомъ, и громовый голосъ изъ ведра проговорилъ: ‘эта двица не больна, а она любитъ молодаго парьня, онъ ее, и отъ суеврія и предразсудковъ стариковъ, гибнетъ подъ тяжкой печалью, отъ безнадежной любви, которую она старается всячески скрывать…. гу!.. гу!… гу!…’

Раздался плачевный стопъ, засвистлъ втеръ, загремли громы. Колдунъ упалъ ничь. Сусанинъ и его невстка въ страх попадали также, и уже чрезъ нсколько минутъ они пришли въ себя, колдунъ же спокойно разхаживался по изб. Очарованіе кончилось!

— Ну, Алешенька, а я думалъ, что умру отъ страха. Нтъ, видно мн не проспать этаго грха. Охъ, тяжкой грхъ! вздыхая проговорилъ старикъ Сусанинъ.

— Э, Сидорычь, да вдь ты хотлъ узнать, что длается съ твоей пташечькой, такъ вотъ теперь и узналъ. Видишь ли, что повдалось намъ…. слышалъ ли? Ну врь, что это правда неминучая….

— Охъ, тошнехонько! проговорилъ старикъ, почесывая затылокъ. Не ужто это правда, Аннушка? оборотившись къ своей невстк прибавилъ онъ.

— Меня что-то раздумье беретъ, батюшка, вздохнувъ сказала Анна. Право, что-то мудрено, да и въ каво же ей впалиться, разв не въ Ивана ли?

— Да и я это же держу на ум. Право, чуть не такъ ли, Аннушка? Извелась наша голубушка! вздохнувъ сказалъ старикъ.

— Такъ что же, Сидорычъ, разв не въ попадъ доброй-то молодецъ — а? или не льзя горю этому пособить другимъ манеромъ? Найдемъ средство, если только теб похочется….

— Батюшка, Алешенька, будь другъ, помоги горю ретивому, воскреси голубку нашу, ненаглядную ягодку, отведи, отврати отъ лихаго зелья, кланяясь и сунувъ въ руку колдуна еще рубликъ, говорилъ, умоляя, Сусанинъ.

— Спасибо, спасибо, Сидорычь! А скажи мн, какой волосомъ молодецъ? пріосанясь возразилъ колдунъ.

— Лицемъ какъ красная двка, блой, румяной, а волосомъ, прости Господи, какъ чортъ — смоль черная, отвчалъ Сусанинъ.

— Гмъ, черной волосъ, о, о гаршудъ гра — гра! гаршудъ — гра — гра!… проговорилъ колдунъ и, взявъ зеркало, взглянулъ въ него.

— Вотъ вашей красавицы зазнобушка. Узнаете ли? онъ ли? Калдунъ поднесъ зеркало прямо къ глазамъ Сусанина и его невстки. Они вскрикнули и сказали въ одинъ голосъ: ‘это Иванъ — точно это онъ.’

— Такъ погодитешъ, проворчалъ колдунъ, я тепериче дамъ снадобьеца, а ты, голубушка моя, положи-ка ей, только чтобъ она объ этомъ не знала, вотъ этой срой мучьки въ стопку горячаго збитьня и, размшавъ хорошенько, дай ей выпить, а этотъ корешечикъ клади ей подъ изголовье каждую ночь въ продолженіи семи сутокъ и бредни ея кончатся…. она все забудетъ, и станетъ по прежнему весела и покойна…

— О, пошли Господи теб долгія лта, родимой Алешенька! во вкъ не забуду твоей милости! кланяясь говорилъ Сусанинъ.

— Спасибо, Сидорычъ, за добро не стыдно и не совстно вспомнить добромъ…. лукаво улыбаясь и поглаживая бороду сказалъ колдунъ. Старикъ съ невсткой еще разъ поблагодарили отъ души колдуна, прося его, буде случится быть ему въ ихъ сел, то не оставить въ забытьи и его семью, а завернуть хоть на денекъ, Выйдя изъ избы заклятаго, старикъ отвязалъ лошадей, и свши въ сани отправились въ обратный путь.

Солнце уже высоко неслось по синему небу, какъ старикъ съ невсткой подъхали къ воротамъ своего дома.

— Куда-то васъ Богъ носилъ съ позаранокъ, батюшка? отпирая ворота говорилъ сынъ его Петръ, или по общаньицу здили на богомоль?…

— Да кажись такъ, мой родимой, давно лежало на душ…. Ну что, все ли по добру по здорову? спросилъ старикъ у сына.

— Все слава Богу, только Марь что то не по себ — бдняжк, кажись, чуть-ли неогнянка пристать хочетъ…. такъ и пышетъ отъ нея, лежитъ какъ красная ягодка, толь малину шка….

— Неужто? Ахти горе! проговорила Анна. Вотъ, батюшка, всему ты виноватъ, Богъ теб судья, гибнетъ и вянетъ двка не разцвтя….

Старикъ проворчалъ что-то про себя. Они вошли къ горницу. Марья лежала разметавшись на постел, сильный жаръ пожиралъ ее, она стонала и охала.

Павелъ и молодой Москвитянинъ, сложа руки на грудь, стояли у ея изголовья, каждый изъ нихъ прислуживалъ ей. Въ это время вошла Анна съ старикомъ Сусанинымъ, и при взгляд на ненаглядную, ею возлелянную, почти вторую дочь, она содрогнулась, и слезы заблистали на глазахъ.

— Милая, родимая моя Машенька! что съ тобою, радостное солнышко мое? Такъ сказала Анна подойдя къ кровати ея и взявъ ее за руку.

Анна открыла глаза, и тяжкій, протяжный вздохъ вырвался изъ стсненной пламенной груди ея.

— Родимая моя, мн что-то очень не посеб…. я умираю…. проговорила томно Марья, и крупныя слезы покатились изъ глазъ ея. Теперь-то старикъ Сусанинъ и Анна поняли тайну ея сердца — ея болзни…. Но это скрыли отъ прочихъ. Начались хлопоты о болзни Маріи: травы, прохладительныя и цлебныя питія, словомъ, вс суетились, бгали и приготовляли лекарства.

Такъ прошло нсколько дней, и каждый наперерывъ старался помочь отъ недуга, каждый заботился о здоровь ихъ ненаглядной красавицы…. Одинъ лишь молодой Москвичъ очень часто уклонялся отъ этой заботливости, и повидимому не принималъ участія въ семейственномъ горе. Только не тотъ уже веселый и развязный Москвичъ — нтъ и тни и признака прежняго: это былъ человкъ, какъ будто пораженный ударомъ гибели. Уныніе и какая-то тайная грусть и печаль грызли его сердце, и какія-то тяжкія думы оковали его и сроднили съ неминучимъ горемъ. Вотъ каковъ сталъ теперь молодой Москвитянинъ. Да, онъ полюбилъ больше уединеніе, нежели разсяніе, боле молчалъ, нежели говорилъ, больше вздыхалъ, нежели улыбался, словомъ, онъ не походилъ самъ на себя.

Въ одинъ изъ этихъ болзненныхъ дней Марьи, купецъ Рискуповъ, при едва начавшемся выказываніи свта утренняго, онъ, вставъ съ своего ложа, поспшно одлся и вышелъ изъ дома Сусанина, его благодтеля. Выйдя за калитку, перекрестился, поклонился на вс четыре стороны. Пройдя село, онъ поворотилъ въ лво, и удвоивъ шаги, пошелъ по прямой пробитой на таящемъ снгу троп, все дальше и дальше. Въ тридцати шагахъ отъ него завидлся уютный домикъ, огороженный кругомъ частымъ полисадникомъ. Съ правой стороны небольшихъ воротъ была сдлана узкая калитка, сзади малой огородъ, куда смотрли три узскихъ окна. Сюда-то шелъ купецъ Рискуновъ

Подойдя къ калитк, онъ постучался въ щеколду, лай собаки раздался на двор, вскор отдвинулась задвижка и калитка отворилась. Сдая голова, знакъ глубокой старости, показалась въ ней. Рискуновъ снялъ шапку и поклонился, а почтенный житель этого дома, взявъ за руку Рискунова, какъ давно знакомаго гостя, ввелъ въ калитку, снова задвинувъ ее запоркой.

— Здравствуй, здравствуй, доброй молодецъ! съ добрымъ утромъ! Такъ говорилъ старецъ вводя Рискунова въ горницу. А я только что кончилъ мою утреннюю молитву, какъ постучался ты….

— Прости меня, почтенный отецъ мой! отвчалъ Рискуновъ, я Пришелъ размыкать съ тобою опять все одно и тоже горе, и поговорить съ тобою….

— Ну, что твоя голубка, все еще не поправляется? спросилъ съ участіемъ старецъ.

— О, нтъ почтенный отецъ мой болетъ и только, изныло мое ретивое! видно уберется мой ангелъ въ страну безсмертную — и умретъ не разцвтя и погаснетъ не отживя…. О почтенный отецъ мой! если возможно только смертному испытывать судьбы и предначертанія Существа высочайшаго, если возможно постигать эти пути, по коимъ слдитъ родъ человческій, то покоясь и утопая въ небесныхъ радостяхъ, то борется и мятется съ этими бичами рода человческаго: болзнями, скорбями и несчастіями, безъ различія пола и возраста, безъ отмтки званій и состояній. Это одно единственное звно, пзшедшее изъ рукъ Всемощнаго, это кажется, Его любимое созданіе…. И что же посл этаго, отецъ мой, мы встрчаемъ въ здшнемъ юдольномъ мір?

— Ты вришь ли въ будущее сынъ мой?

— О, врую несомннно и свято чту эту высокую истину! отвчалъ набожно Рыскуновъ.

— Если такъ, то знай, что Творецъ Всемогущій, когда и являетъ знаки своего дивнаго дйствія въ тваряхъ, которыя бы, по нашему мннію, и нужны были бы обществу, хотябъ и могли составлять красу его, но иногда лишаетъ насъ этихъ утхъ — а для чего? Иногда по неисповдимымъ судьбамъ Своимъ налагаетъ на насъ испытаніе, подобно Аврааму при жертвоприношеніи его сына, иногда лишаетъ насъ этаго небеснаго наслажденія за наши недостоинства и грхи предъ Нимъ, иногда отзываетъ въ сонмъ своихъ правдниковъ, цня добродтельную и невинную жизнь, которая для Него ярче сіянія солнца и краше звздъ.

— Но за что же, отецъ мой, посылаетъ страданія, скорби и болзни Господь существамъ невиннымъ — существамъ Ангельскимъ?

— За что? за любовь Его къ намъ: кого любитъ Онъ, того наказуемъ, біетъ же всякаго, елико хощетъ. Разв ты этаго не знаешь, сыпь мой? По этому, мы должны дорожить драгоцнной Его любовію, и съ терпніемъ, безъ малйшаго ропота переносить вс кары, кои Онъ посылаетъ на насъ, а не унывать подъ игомъ тяжкаго ярма. Жизнь безотрадная, жизнь безотчетно-печальная тяжка и ужасна. но какъ ужасно уныніе въ скорбяхъ! я не могу теб представить ни чего страшне, сынъ мой. Это отрицаніе будущей жизни, гд всякая тварь получить настоящее свое назначеніе, займетъ свое собственное мсто, гд Судія безвозмездный воздастъ каждому по дламъ его. И это отрицаніе Промысла Божія влечетъ за собою смертный хрхъ, неразршимый ни въ здшней, ни въ будущей жизни.

— Увы, почтенный отецъ мой! это истинна святая, и страшны слова твои, но лишиться любимаго существа, существа подобнаго Ангелу, невиннаго и кроткаго — о, эта потеря тяжка для моего сердца!… И кто замнитъ мн се?… прослезясь и тяжко вздохнувъ говорилъ Рискуновъ.

— Кто замнитъ! Безумецъ, что дерзнулъ ты сказать? Богъ и природа, природа и Богъ. Молись Ему, проси Его и крпко уповай на Него, и Онъ воздвигнетъ съ одра болящую и за добродтельную жизнь твою наградитъ тебя этой радостію неземною.

Старецъ, говоря эти слова, былъ будто вдохновененъ свыше. Молодой Москвитянинъ палъ на колни предъ Божественнымъ Распятіемъ, стоявшемъ въ переднемъ углу горницы, и рыдалъ какъ младенецъ, какъ дитя о потер своей питательницы-матери. Онъ молился усердно жизнодавцу, сердце его далеко было земнаго, и на дрожащихъ устахъ горла пламенная молитва. О, онъ молился!

Въ продолженіи такихъ религіозныхъ разговоровъ, приблизился полдень. Старецъ еще разъ далъ наставленіе молодому Москвитянину, пожелавъ ему счастливаго пути, и разстался съ нимъ. Рискуновъ же направилъ путь прямо къ селу Ипатьеву.

——

— Все погибло!… Будь ты проклятъ окаянный — разбойникъ!… кричалъ молодой крестьянинъ, когда вошелъ въ горницу другой крестьнинъ въ синемъ армяк.

— Помилуй, другъ, что ты это говоришь? крестясь говорилъ крестьянинъ въ синемъ армяк. Или ты ума ряхнулся что ли?

— Бсъ полуденный! такъ-то ты морочишь людей? А, теперь-го я понимаю, что ты за птица! Ты хотлъ меня втащить въ петлю, но нтъ, не удастся же теб, оборотень, скоре себ приготовь ее….

Это были Иванъ любезной Маріи и названный друга, его, гудочникъ Фадей. Едва Иванъ прослышалъ о болзни своей милой, какъ опрометью бросился бжать къ Грун, ея подруг, узнать о причин и ход болзни, но непредвиднныя обстоятельства разрушили навсегда его обворожительныя мечты, и любовь, и надежды, и счастіе, и радость, громъ разразился надъ нимъ, и тайна, которая хранилась въ двухъ сердцахъ, и еще третій зналъ гудочникъ, раскрылась предъ нимъ, и участь его однимъ разомъ была ршена.

Въ эту-то минуту вспыхнулъ вихрь страстей его и, подобно мощному урагану: потрясъ всею силой его душу, весь составъ молодаго юноши: онъ сдлался безумнымъ.

О други! кто видлъ изъ васъ свистъ и завываніе бури, или разсвирепвшее море, которое сизыми волнами хочетъ поглотить огромную скалу, кто видлъ жестокій и мощный ураганъ этотъ, который, на огромное пространство мечетъ и раскидываетъ столтнія дубы и сосны, какъ дитя потшаясь своими игрушками…. кто видлъ эту свирпость природы? Но бурю, ураганъ сердца, кто можетъ выразить словами или описать на бумаг, этотъ всеразрушающій жестокій, клокочущій вулканъ?… и кто не испыталъ изъ насъ въ теченіи жизни разныхъ душевныхъ волненій и бурь? но бури сердечной, которая раждается отъ сердца и ему же наноситъ смертельный ударъ — это борьба жестокая, ужасная!… и рдко, рдко можетъ случиться, чтобъ сердце осталось побдителемъ этой бури, оно гибнетъ и тяготетъ подъ этимъ тяжкимъ ярмомъ. Въ такомъ-то точно положеніи находился и бдный Иванъ, молодой крестьянинъ, влюбленный въ Марію, внуку Ивана Сусанина. Цлыя сутки плуталъ онъ по окрестнымъ лсамъ и горамъ села Ипатьевскаго, и на другой день, едва очнувшись отъ этаго изступленія, онъ явился въ свой домъ. Его отсутствіе, омертвенная блдность лица, всклокоченные волосы, изорванное платье, которое походило боле на рубищ, изумило и привело въ страхъ его домашнихъ. Рзкія же и отрывистыя слова, дикій взоръ, и какое-то страшное отчаяніе, отпечатлвшееся на чел его еще боле привели въ содраганіе все семейство.

Въ это-то время зашелъ мимоходомя. къ Ивану въ домъ гудочникъ Фадей, а слова, произнесенныя Иваномъ съ ужаснымъ голосомъ и пылающимъ взоромъ, изумили и даже привели въ страхъ гудочника. Однако онъ оправился отъ этаго смущенія.

— Послушай, заклинаю Богомъ тебя, послушай меня, Иванъ Петровичь, говорилъ гудочникъ, я догадываюсь въ чемъ дло, твоя Марія больнехонька, а я окаянный по сю пору не далъ знать теб объ этомъ, но ей Богу….

— Провались ты пропадомъ разбойникъ, коварный льстецъ, ты погубилъ меня и ее…..

— Я…. я?… дрожащимъ голосомъ говорилъ Фадей.

— Ты адскій духъ, ты открылъ нашу тайну старику, или она погибли, по….ги….бли….

Иванъ вскочилъ, и схватя Фадея за воротъ, задрожалъ и въ безпамятств повалился на полъ. Смертная блдность разлилась по лицу его — грудь сильно то подымалась то глубоко упадала. Помощь домашнихъ не замдлила явиться съ средствами, и скоро Иванъ открылъ прекрасные глаза свои, а гудочникъ, проливая слезы о своемъ друг, думая, что безвинно можетъ быть сдлался его убійцею, его отравою. Эта мысль жестоко мучила и терзала его сердце и душу.

— Старикъ, жестокій старикъ…. не проклинай Марію…. я люблю ее…. вчно, вчно…. говорилъ въ иступленіи Иванъ.

— Дитятко мое милое, что съ тобою прилучилося? плача говорила, подойдя къ постел Ивана, его тетка.

— Марія! гд она? Она умерла!… да, умерла для меня, у меня отняли ее, вырвали злые люди — мн не суждено радоваться съ нею…. Старикъ, кто сказалъ теб нашу тайну? скажи мн, и я удавлю руками того…. охъ…. Протяжной стонъ вырвался изъ колеблющейся груди юноши, онъ снова впалъ въ безпамятство.

Но вотъ причина его болзни: Иванъ, едва узналъ о болзни своей любезной Маріи — не утерпло ретивое, чтобъ не освдомиться объ ней отъ близкой подруги ея, прекрасной двушки Аграфены, онъ тотчасъ къ ней, и ретивое запылало у него, когда онъ узналъ, что Марія его гибнетъ подъ бременемъ любви, и эта сладостная, эта живая и огненная любовь сндаетъ ее сердце, эта тайна двухъ любящихся сердецъ сморила ее — и она впала въ жестокую болзнь. Молодой чувствительный юноша лилъ слезы о гибели его возлюбленной, онъ сталъ самъ не свой. Въ такомъ то расположеніи духа онъ вышелъ изъ дома Груни, и едва только прошелъ улицу и поворотилъ въ переулокъ, какъ ударъ по плечу, заставилъ его оглянуться. Старикъ Сусанинъ стоялъ сзади его, злобный взглядъ показывалъ въ немъ человка не доброжелательнаго. При вид Сусанина, эта неожиданная встрча, привела его въ себя, Иванъ задрожалъ.

— Здорово, доброй молодецъ, сказалъ старикъ Сусанинъ, злобно улыбнувшись, какъ счастливо мы съ гобой столкнулись, а ты мн нуженъ пріятель. Скажи пожалуй, что ты надлалъ съ нашей двкой она умираетъ…. Ты убійца ее!…

При слов убійца Иванъ вздрогнулъ, холодной потъ выступилъ на лбу у него.

— Ты обольститель нашей голубки ненаглядной Маріи, продолжалъ Сусанннъ. Какъ дерзнулъ ты, какъ могъ, говори гнусный червь, я сей часъ растопчу тебя подъ ногами…. вн себя говорилъ Сусанинъ.

— Иванъ Сидоровичь! не я убійца, а ты…. Кто сказалъ теб нашу тайну? спросилъ Иванъ.

— Чертъ, чертъ я теб говорю, и ты долженъ отступиться отъ Маріи, забыть ее, и теб какъ своихъ ушей не видать ее, она умерла для тебя, иначе отцевское проклятіе разразится надъ ней!…

— Остановись старикъ жестокій! не произноси этаго страшнаго слова…. дрожащимъ голосомъ проговорилъ Иванъ. Да, я люблю ее, и готовъ для счастія и спасенія этаго Ангела невиннаго пожертвовать моею жизнію!

— Готовъ, сказалъ Сусанинъ?

— Готовъ! отвчалъ Иванъ.

— Кто порука?

— Кто надъ нами и выше насъ — Иванъ указалъ на небо.

— Дай руку?

— Вотъ она!

— Довольно, благодарю тебя доброй Иванъ, прощай!

Тмъ кончился разговоръ ихъ, и Иванъ стоялъ долго, долго на этомъ мст какъ окаменлый истуканъ, вдругъ какъ будто жизненный лучь проникъ въ него, онъ очнулся, и какъ стрла пущенная изъ лука, такъ скоро пустился онъ бжать, куда? не зналъ самъ. Въ такомъ то положеніи онъ блуждалъ цлые сутки, какъ мы видли выше и вотъ эта-го настоящая причина его сердечному, ужасному урагану!

——

Природа пробудилась отъ летаргическаго сна, облеклась въ роскошныя разноцвтныя ткани, устлала зелеными коврами луга и поля, одла въ новыя оджды деревья. Везд дышало жизнію и радостію, все восхищалось прелестями щедрой авроры.

День былъ праздничной, по голубому небу катилось роскошное солнце и изрдка тихой втерокъ перешептывалъ съ древесными листочками — словомъ день былъ Майской.

По дорог къ монастырю Ипатьевскому шли кучи народа, обдня отошла, и вс спшили къ перекуск теплаго загибня {Смотр. выше стран. 8.} въ этомъ числ былъ и старикъ Сусанинъ съ своею челядью. Здсь же была и Марія, блдная — остатки болзни еще не совсмъ изгладились, и гибельные слды ихъ еще были видны. Тихая поступь, томный взоръ, блдность лица — словомъ все доказывало, что она еще недавно оставила свое болзненное ложе. Она уподоблялась нжной роз, едва развернувшейся, едва выказавшей свои прелести, и буря склонила ее съ нжнаго стебелька, на которомъ едва было она выказала свою прелестную ароматную головку — такова точно была Марія.

Первое и священное чувство сердца Маріи было, вознесть пламенную мольбу къ Владычиц небесной о востаніи отъ одра болзненнаго, первая мысль словословіе и благодареніе. О! какъ она молилась….

— Что Машинька, ненаглядная моя ягодка, лучше ли теб моя родимая? говорила невстка ея Анна, любившая ее какъ дочь свою. Царица небесная да подкрпитъ тебя силою небесною, да отыдетъ прочь злой недугъ!

— Давно, моя родимая, такъ проговорила Марья, горло мое сердце по просить Матерь Божію о ниспосланіи мн здоровья, и теперь мн легче на сердц….

— Да Марья, тихо сказалъ купецъ Рискуновъ, я долго — вчно не забуду тотъ день, когда Господь возвалъ тебя на здравіе…. О, буди имя Господне благословенно отъ нын и до вка.

— Благодарю тебя, Василій Савичь, такъ звали Рискунова, за участіе принимаемое во мн, пошли теб Богъ здоровье! отвчала Марія покраснвши.

— Нтъ Марья, тутъ, не зачто благодарить, мы вс по человчеству немощны, и въ немощахъ нашихъ должны, обязаны помогать другъ другу по слову нашего Спасителя: носить другъ другу тяготы, чтобъ уподобляться Ему въ служеніи, отвчалъ набожно Рискуновъ.

Въ такихъ разговорахъ принимали участіе вс, и одинъ предметъ имъ была одна Марія. Они приблизились къ дому, и войдя въ горницу вс набожно перекрестились, и каждой занялъ свое мсто, а Марія, по слабости здоровья удалилась со второй своей матерью невсткою Анной въ свтлицу.

— Родимая, сядь-ка возл меня, и послушай, что я теб повдаю, сказала Марія, садясь на пуховикъ. Анна сла возл нея, и Марія, немного помолчавъ, какъ будто ловя въ ум прошедшее, начала:

— Воспитанная и взлелянная тобою съ колыбели, моя родимая — да, я лишилась моей родимой матери, будучи еще въ пеленкахъ, это и ты знаешь. Я вела жизнь беззаботную, безпечную. И о чемъ же мн было заботиться? Ты, какъ родимая была всегда со мною, и я не желала ничего боле, я была выше, нежели счастлива.

Подъ твоимъ надзоромъ возросла и начала расцвтать…. первыя мои мысли, первые вздохи посвящены были красамъ воскресающей природы: когда весенняя пташка, едва защебечетъ, едва весенній жаворонокъ порхнетъ съ проталинки, и клубясь, и кружась въ воздух за поетъ трель свою, и мое сердце, и мой взоръ слдитъ его…. Едва распукнется, едва разовьется цвтокъ, а я бгу опрометью вдыхать въ себя его ароматическій запахъ. Когда зарумянится весенняя заря и я въ нашемъ саду сижу на дерновой скамь и въ благоговйномъ безмолвіи жду восхода солнечнаго. Съ приближеніемъ его мое ретивое бьется шипче и сильне…. Да родимая, я никогда, никогда не забуду этой беззаботной моей юности…. Я любила природу, ея красы, пріятный ароматъ цвтовъ, бляніе барашекъ, заунывное пніе нашихъ поселянъ при обработываніи полей, а еще боле хороводныя псни моихъ подругъ, когда он при закат солнца возвращались на покой посл дневныхъ трудовъ. Словомъ, моя родимая, я блаженствовала, въ это время я не знала ни горя, ни печали ничего — только мои забавы были: цвты, псни и хороводы: но вотъ настала година, година — лишившая меня на всегда спокойствія: во мн заронилось какое-то непонятное непостижимое для меня чувство….

Однажды, этому было назадъ дв весны, когда я возвращалась съ милой моей Граней съ хороводовъ домой, какъ подошелъ къ намъ молодецъ, онъ низко поклонился Грун, и сталъ съ ней разговаривать о прекрасной погод, о хороводныхъ псняхъ, и родимая, какъ мило, какъ сладко онъ говорилъ я заслушалась рчей его, между разговорами онъ пристально взглядывалъ на меня, и этотъ взглядъ его палилъ всее меня, я была сама не своя…. придя къ Грун, я спросила ее про этаго молодца, il она сказала, что онъ сынъ одного изъ зажиточныхъ крестьянъ нашего села, зовутъ его Иваномъ. Съ этихъ поръ я часто видала его у Груни, и когда я была у ней, то непремнно и онъ уже тутъ былъ….

Эти частыя встрчи, эти разговоры, какъ іо сблизили меня съ нимъ, но я страшилась питать эти чувства въ своемъ сердц. Но тщетно я старалась изгнать ихъ, они еще сильне укоренялись во мн. Напрасно я убгала его, напрасно уклонялась отъ встрчи съ нимъ — нтъ, меня влекла къ нему какая-то таинственная сила, мн какъ будто кто то нашептывалъ, чтобъ я этаго не длала, но чтобъ повиновалась влеченію моего сердца, и я стала послушна ему, какъ кроткая овечка….

Однажды, это было въ праздникъ Петрова дня, когда ты родимая съ дядюшкою и ддомъ похали въ гости въ сосднее село, а я за нездоровьемъ осталась дома. Ко мн пришла Груня и неотступно стала звать на пол рвать цвты…. я ршилась идти съ ней. Пришли на пол, и Иванъ сидлъ на луговин. Я оробла, и стала упрекать мою подругу въ вроломств, мн стало очень стыдно, сердц у меня билось сильне прежняго — я чувствовала какую-то дрожь во всемъ тл…. Иванъ, завидя насъ тотчасъ всталъ, и подойдя къ намъ низко поклонился.

О, моя родимая, я и теперь не забуду что съ нимъ было:

Онъ, то блднлъ, то краснлъ, а въ глазахъ сверкало какое то страшное пламя…. я боялась даже взглянуть на него.

Пройдя нсколько шаговъ съ Груней по луговин мы сли на зеленый пригорокъ, и этотъ пригорокъ былъ началомъ моей бдственной жизни. Да, съ этихъ поръ, жизнь беззаботная отлетла отъ меня, какъ сладкая мчта, и грусть и печаль оковали мое сердце. Съ тхъ поръ я предалась унынію, какая-то мрачная безпредльная будущность представлялась ежеминутно глазамъ моимъ и я плакала неутшно сама съ собою.

Иванъ на этомъ мст открылъ мн свою душу и сердце, и вырвалъ изъ устъ моихъ пламенное признаніе любить его…. онъ сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, огненный, завтный поцлуй заключилъ на вки неразрывный союзъ двухъ сердецъ. Да, онъ любитъ меня выше всего земнаго…. равно и мое сердце пылаетъ такою же любовію къ нему. Я не ищу боле ни какого блаженства, ни какихъ радостей, кром моего Ивана, и когда онъ бывалъ со мною я благословляла эти сладостныя минуты и не замчала какъ быстро текло время въ нашихъ взаимно-милыхъ разговорахъ и восторгахъ! Такъ блаженствовали мы нсколько мсяцевъ, и Иванъ ршился говорить о довершеніи нашего счастія съ батюшкой. Онъ былъ согласенъ на наше счастіе, но безъ согласія дда сдлать этаго не могъ, и жестокій ддъ…. увы родимая!… Онъ сгубилъ меня и свалилъ въ постель…. онъ на отрзъ отказалъ въ просьб Ивану, сказавъ съ презрніемъ: что лучше дастъ согласіе на священный союзъ послднему крестьянину, нежели ему…. и съ безъстыдствомъ выгналъ вонъ Ивана.

И такъ обольстительная надежда, питаемая нами изчезла, и я узрла бздну подъ ногами, проклинала тотъ день когда я увидла Ивана и отдала ему сердце…. Однако, кто можетъ положить законы любви невинной — любви пламенной? Мы и въ этой безнадежности питали священный огонь любви въ сердцахъ: и это святое распятіе, которое таится близь моего сердца, на пламенной груди моей, и тотъ золотъ перстень, которой я отдала Ивану суть наши вчные залоги гробовой любви — она прервется, угаснетъ за гробомъ вашимъ, и тогда истлютъ наши завты…. Да, родимая я предчувствую, что эта любовь сведетъ меня въ мрачное лож, и тамъ я успокоюсь…. а теперь тяжкія думы облегли мое сердце, и я не вынесу ихъ бремяни, погребусь подъ ними….

Марія замолчала, и крупныя слезы полились изъ свтлыхъ очей ея, она рыдала неутшно, прижавшись къ груди второй своей матери, какъ будто, ища въ ней защиту отъ жестокой судьбы своей!

Сердце Анны, нжно любившей свою питомицу не вынесло горя ея милой, и Анна съдинила свои слезы съ слезами Маріи — они об плакали.

— Такъ какъ же Василій Савичь, и ты думаешь уже насъ оставить, говорилъ старикъ Сусанинъ, прохаживаясь съ купцемъ Рискуновымъ по куртинамъ зеленаго сада. Жалко мн, право, я полюбилъ тебя, парень, какъ сына роднаго за твои умныя рчи, за твою примрную скромность — право, ты образецъ всмъ молодцамъ.

— Благодарю тебя, почтенный мой благодтель, за такую честь и любовь, отвчалъ съ поклономъ молодой москвитянинъ, и мое безпредльное уваженіе и память до гроба къ моему благодтелю. О, если бы, Иванъ Сидоровичь, ты могъ прочесть въ сердце чувство, питаемое къ теб и всему твоему семейству…. Я отдалъ бы все, что имю у себя за эту возможность!

— Не говори мн этаго молодецъ, ты видишь на мн сдину волосъ — и эта сдина есть долголтняя моя опытность. Я никогда не ошибался въ людяхъ, и умю читать у каждаго, что на сердц, умю разсматривать достоинства, или низкіе поступки. Да, я никогда не длалъ промаху по этому и тебя знаю также врно, какъ ты самъ себя.

Рискуновъ опустилъ глаза внизъ, и живой румянецъ заигралъ на щекахъ его.

Такова всегда скромность молодости! она безотчетна, стыдлива, когда порокъ не дерзнулъ заклеймить ее своей черной печатью….. и зараженный воздухъ не коснулся розоваго чела и не обезобразилъ ея невинной красоты. О, эти порожденія эхидны смертоносны и зловредны для невинности. Она драгоцнна какъ перлъ Азійскаго Падишаха, и какъ трудно при всемъ томъ сохранить и возлелнять ее отъ этихъ эхиднъ, которыя непрестанно вооружаются на ея погибель!

На такой-то степени юности былъ и молодой москвитянинъ купецъ Рискуновь. Воспитанный съ колыбели подъ кровомъ родительскимъ, онъ былъ всегда подъ руководствомъ честнаго своего отца одареннаго добрыми качествами. Отъ него онъ пріобрлъ, т нравственныя достоинства, коими отличается молодость въ цвт дней своихъ. Достигнувъ осьмнадцаго возраста, онъ лишился добраго своего наставника-отца, котораго потеря для него была тмъ чувствительне, что онъ еще не достигнувъ совершеннаго возраста долженъ быль принять на себя вс торговыя дла его, которыя были довольно обширны и въ хорошемъ состояніи, къ этому его обязывала и самая необходимость: онъ долженъ заботиться о благосостояніи осиротвшаго семейства — главой и попечителемъ долженъ быть онъ. Престарлая мать, два малолтныхъ брата, и почти уже невста сестра, вотъ въ чемъ была ему единственная забота. Нсколько лтъ онъ управлялъ всми длами и оборотами отца съ расчетливостію, остроуміемъ и особенною честностію въ торговл.

Этою рачительностію и стараніемъ онъ преувеличилъ доходы. Чрезъ два года по смерти отца онъ выдалъ сестру въ замужество за одного изъ своихъ пріятелей, отдалъ хорошую наслдственную часть ей въ приданое. Двухъ братьевъ сдлалъ своими помощниками. Такъ дла шли вс счастливо до его двадцати пяти лтняго возраста. По достиженіи этихъ лтъ, Рискунову предстала необходимость по торговл хать самому въ Астрахань.

Тщетно мать, братья и вс родные упрашивали его остаться, а послать вмсто себя повреннаго, представляя ему теперешнее смутное время, гд каждый гражданинъ не безопасенъ отъ непріятностей, тщетно умоляли покрайней мр помедлить это время и успокоить ихъ, кои дорожатъ его жизнію. Рискуновъ былъ всегда твердъ въ своей мысли и отваженъ иногда до безразсудности, и Богиня счастія всегда хранила его отъ непріятныхъ случаевъ. Онъ теперь ршился не отлагать свой отъздъ, зная, что и но отъзд его дла будутъ идти также какъ и при немъ. Два брата его, одинаковыхъ же съ нимъ качествъ, хотя и боле разсянны, но у него былъ опытный и знающій управитель, которой пользовался всегдашнею довренностію и отца его, по этому онъ былъ покоенъ. Взявъ нужныя съ собою деньги и вещи, онъ выхалъ изъ Москвы въ самое смутное время. Поляки заполонили первопрестольный городъ, грабежъ, безначаліе, царствовали какъ въ окрестностяхъ Столицы, такъ и въ ней самой.

Польскій Царь Сигизмундъ, прибывшій съ сыномъ своимъ Владиславомъ въ Русскую Резиденцію, думалъ что онъ находится въ своей Warsavie, а потому онъ обращался съ Русскими какъ съ презрнными рабами. О, какъ тяжка какъ больна эта истина сердцу Русскому! Пришлецы — обманщики, чуждое имъ, не ими пріобртенное называютъ своимъ, отнимаютъ силою, угрожаютъ смертію. И Русскіе, врные сыны престолу и отечеству, равнодушно ршаются идти на смерть и гибель — и умираютъ истинно Русскими!… Зачмъ же вы Греки, гордитесь Спартанцами? {Спарта была одной изъ цвтущихъ областей древней Греціи, какъ по богатству, такъ и образованности гражданъ. Замч. Автора.} У насъ свои Леониды, у насъ свои Спартанцы — Русскіе. За васъ говорятъ Термопилы {Термопилы (или иначе Фермопилы), называлось мсто, гд быль проходъ изъ Спарты заключающійся между двумя горами въ уской долин. Здсь вовремя сраженія Грековъ съ Персидскимъ царемъ Киромъ, мужественно сражаясь триста человкъ Спартанцевъ съ необъятными полчищами Персовъ за свободу отечества подъ предводительствомъ своего Царя Леонида пали здсь съ честію и славою. И Термопилы и понын служатъ живымъ монументомъ ихъ величія! Замч. Автора.} и указываютъ на могилы обезсмертившіе героевъ.— У насъ говорятъ Москва, вся святая земля Русская и указуютъ на эти безмолвные, безмертные остатки….

Москва видла въ древнихъ стнахъ своихъ, какъ варвары губили врныхъ сыновъ ея, она видла струящуюся кровь изъ pain, ихъ, она слышала стоны умирающихъ и послдній вздохъ сыновъ своихъ возносила жизнодавцу, какъ достойнйшую ему жертву. Она видла это кровавое пиршество, и не уныла и не поколебалась духомъ, но твердо уврена была въ защит отъ насилія и наказанія за хищничество и невинное пролитіе крови врныхъ сыновъ ея, отъ безвозмезднаго мздовоздаятеля и судіи!

Сигизмундъ, Король Польскій расточалъ ласки, золото, обольщенія, обманы, угрозы, смерть и огнь къ прекращенію вражды и водворенію мира, а миръ этотъ пагубный миръ состоялъ въ провозглашеніи сына его Королевича Владислава законнымъ Государемъ и повелителемъ земли Русскія! Увидимъ дале, исполнятся ли вс предначертанія и планы Короля Польскаго, а теперь, проводимъ нашего молодаго Москвича Рискунова изъ бдствующей столицы.

Слезы и рыданія матери и братьевъ, далеко проводили его. Пріятная погода, хорошая дорога, лошади, веселый извощикъ вотъ необходимыя условія для всякаго путешественника, не будь ихъ, и смертельная грусть и скука измучатъ васъ, вы проклянете себя, всю жизнь — словомъ, будете заклинать всякаго, никуда и никогда не здить, но Рискунову все благопріятствовала: торговый трактъ его лежалъ на г. Орелъ, Брянскъ, гд у него были дла, окончивъ кои, онъ халъ чрезъ дремучія Брянскіе лса, и здсь то несчастіе постигло его, какъ мы уже видли. Шайка Польскихъ мародёровъ напала на него — отняли у него лошадей, деньги собранные имъ въ разныхъ мстахъ на довольно значительную сумму, да и самая жизнь его была въ большой опасности отъ нанесенныхъ ранъ. Это было въ средин осени и въ самое ненастное, самое скучное время года: Рискуновъ преодолвая нужду, голодъ, холодъ, добрался почти до Костромы, въ этомъ город жила его родная тетка почтенная, богатая и добрая купчиха, къ ней-то онъ шелъ искать помощи, но провидніе пекущееся о несчастныхъ, дало ему помощь эту и прежд назначеннаго имъ мста село Ипатьево, и благодтеля ему добраго крестьянина этаго села Ивана Сусанина, у него-то онъ нашелъ родной пріютъ и пособіе! Здсь-то въ нсколько мсяцевъ его болзни онъ свыкся съ его семействомъ и сталъ будто роднымъ. Рискуновъ писалъ въ Москву, къ матери о своемъ несчастій и о благодтеляхъ своихъ, въ которыхъ онъ нашелъ неожиданное счастіе, ихъ любовь, участіе въ его болзни, словомъ, о безпримрномъ ихъ человколюбіи, и общался скоро возвратиться на родину, къ которой горитъ его душа и тоскуетъ сердце, но между прочимъ намкалъ въ письмахъ о какой-то необыкновенной привязанности къ семейству Сусанина, съ которымъ бы онъ не желалъ никогда растаться, а буде это и случиться, то для него эта разлука будетъ несносна, тягостна.

Родные Рискунова эту привязанность приписывали его нжному чувству благодарности и любови за оказанныя благодянія, а боле же ничего не думали. Mo мы посмотримъ одно ли это чувство благодарности за благодяніе привязывали его къ нимъ.

Обратимся къ разговору старика Сусанина съ молодымъ Рискуновымъ, которой было мы потеряли изъ виду.

— Впрочемъ, хотя мн и жалко тебя, молодецъ, отпустить, продолжалъ Сусанинъ, но нечего длать, не свое не называй своимъ, грхъ будетъ. Покрайнй мр, Василій Савичь, погости у васъ до пмянинъ, если только можно теб, Михаила едоровича нашего боярина. Петровъ день у насъ не за горами, а тамъ чрезъ десятокъ дней и его Ангелъ, въ этотъ день у насъ всегда бываетъ большой праздникъ, а ликованью и веселью въ благочестивой обители Ипатьевской и сказать не могу. Здсь ты увидишь нашего дорогаго имянинника не какъ малаго птенца, а какъ возмужалаго семьянина и хлбосола хозяина, здсь сойдутся какъ дти къ одному отцу изъ окрестныхъ селъ и деревень…. Да что ты такъ грустенъ, взглянувши вдругъ на Рискупова, сказалъ Сусанинъ.

— Какъ мн не грустить, почтенный Иванъ Сидоровичь, вздохнувъ проговорилъ Рискуновъ. Дальняя разлука съ родиною, предстоящая разлука съ вами, мои благодтели, и эта разлука тяжка мн, я предчувствую это…. Здсь я оставляю и душу и сердце, такъ, сердце, которое было полно беззаботности, и безпечности, а теперь оно лишилось покоя и налегла на него грусть тяжкая…. Я не могу и не въ силахъ преодолть себя, я длаюсь какъ буд то чуждымъ самому себ, и все это произошло въ здшней стран, вотъ подъ этимъ голубымъ небомъ, и вотъ эти липы, эти березы и густыя ивы были свидтельницами моихъ сердечныхъ вздоховъ, и слезъ и рыданій — да, рыданій невинныхъ…. Словомъ, почтенный мой Иванъ Сидоровичь, я потерялъ здсь свое сердце, и я полюбилъ…. Но что я говорю? я боготворю невинное, это небесное существо, люблю ее душевно и горю сердцемъ и всмъ органомъ моего тла. О, чмъ мн выразить эту пламенную любовь мою…. Такъ говорилъ Рискуновъ въ пылу своей страсти.

— Вотъ какъ же я угадалъ, сказалъ старикъ. Я уже давно замчалъ за тобою, молодецъ, что ты сталъ какъ-то не но себ и грустенъ и задумчивъ. Сперва я думалъ, что это произошло отъ продолжительной болзни твоей, но эта болзнь бываетъ всегда постоянною, а ты не всегда былъ таковъ, и частехонько бывалъ веселъ и разсянъ словно какъ доброй молодецъ. Ну, Василій Савичь, если такъ, то скажи мн, я люблю тебя какъ роднаго, по придумаю и по присовтую теб, счастливъ ли твой выборъ. Семьдесятъ лтъ живу здсь, и всхъ на перечетъ знаю и молодокъ и красныхъ двушекъ, ты укажи мн только на твою голубку сизокрылую, а я скажу и повдаю теб про нее какъ все по писанному….

Рискуновъ замолчалъ. Глаза у него сверкали какимъ-то огнемъ, румянецъ стыдливости ярко заигралъ на щекахъ его, на устахъ дрожало какое-то таинственное признаніе. Старикъ Сусанинъ пристально глядлъ на него и молчалъ. Нсколько минутъ они не говорили ни слова, наконецъ Рискуновъ схватилъ быстро руку старика, прижалъ ее къ сердцу, вздохнулъ тяжко, тяжко, и подалъ знакъ другою рукою идти въ бесдку. Скоро они пришли туда и сли на дерновой лавк. Рискуновъ молчалъ.

— Что съ тобой, молодецъ, ты не въ себ, говорилъ старикъ Сусанинъ съ участіемъ.

— Точно, я не въ себ почтенный благодтель мой, вздохнувъ, наконецъ проговорилъ Рискуновъ, но буду говорить съ тобою, Иванъ Сидоровичь, языкомъ сердца, могу ли я открыться теб не оскорбляя лта твои?

— Можешь ли открыть сердце, молодецъ, ты обижаешь меня этими словами. Я просилъ тебя, и принимаю участіе въ судьб твоей, говори смло, сказалъ Сусанинъ.

— Не стану снова повторять мою благодарность за благодянія, коими я пользуюсь нсколько мсяцевъ по несчастному со мной случаю, такъ началъ Рискуновъ, это было бы лишнимъ съ моей стороны, но почтенный ддушка! да позволено мн будетъ почтить тебя этимъ названіемъ, привычка свыкаетъ людей, приковываетъ ихъ къ себ, заставляетъ даже думать и мыслить одинаково, дйствовать сообразно ихъ дйствованіямъ, просто сказать, быть не примтно послушнымъ, такъ сказать подчиняясь ихъ вол. Но эта привычка, эта сила, происходитъ отъ непрестаннаго обращенія съ людьми. Другое дло любовь, она рождается не отъ привычки, не отъ воли, а отъ душевныхъ ощущеній, отъ другой важнйшей пружины, именно: участіе въ сердечныхъ чувствованіяхъ, и въ скорби, и въ радости, и въ грусти и печали, здсь-то и рождается любовь… Этотъ небесный огнь, это неземное чувство, которое живетъ и услаждаетъ душу радостями неземными. О! это чувство далеко земнаго, какъ далеко небо отъ насъ…. Вотъ эту-то священную, чистую и непорочную любовь я питаю въ душ моей…. и когда только приведу на мысль то благодяніе, которымъ я воспользовался, и за это могуль заплатить такой непростительной дерзостію? Дрожь пробжитъ по всмъ жиламъ, по всему тлу, я впадаю въ уныніе, и только что скорбные стоны, излетаемые по временамъ изъ стсненнаго сердца, и слезы обильно орошаютъ мои ланиты и грудь, и мн какъ будто….

— Погоди, молодецъ, прервалъ Рискунова Сусанинъ, отъ кого же ты видлъ благодянія, ты мн кажется никогда не окомъ ни говорилъ? Разв ты начинаешь скрытничать….

— О, нтъ, Иванъ Сидоровичь, мое сердце было всегда открыто какъ предъ Богомъ такъ и предъ тобою, но я просилъ тебя, чтобъ мн говорить языкомъ сердца. Благодтель ты мн одинъ, ты съ родимыми своими далъ мн вторую жизнь, возвалъ меня отъ гроба къ жизни, и я питаю въ душ моей чувство пламенной любви къ твоей ненаглядной голубк Маріи!… О, прости меня, прости что произнесъ я….

Рискуновъ закрылъ пылающее лице свое руками, въ груди его бушевала буря весь ураганъ пылающей страсти….

О, какъ стыдливо и какъ страшно первое признаніе молодости въ этой пылкой огненной любви! то же, что первое щебетаніе, едва оперившейся, едва вспорхнувшей съ пуховаго гнздышка весенней пташки!

——

Была полночь. Черныя тучи обложили небосклонъ, зміеносныя молніи извиваясь по воздушному пространству озаряли страшнымъ блскомъ сосднія окрестности Ипатьево-Троицкои обители, громъ грохоталъ въ высот черныхъ тучь, и повременимъ ужаснымъ трескомъ, подобно взрыву подземному колебалъ землю и приводилъ въ трепетъ жителей.

Въ такую-то страшную пору, во время этихъ бунтующихъ стихій, когда природа не дерзаетъ пошевелить листочкомъ, когда и птичка прячется въ свое теплое гнёздышко, когда все безмолвствуетъ, но, не безмолвствуютъ одн страсти человка, он не страшатся ни бурь, ни всхъ ужасовъ природы, они ратоборствуютъ съ ними. Такъ великъ человкъ!…

Въ это время, Иванъ, круглой сирота села Ипатьевскаго, едва тащась по дорог, брёлъ къ монастырю. Дождь ливмя лилъ и своей щедростію наполнялъ рытвины по песчаной дорог. Иванъ не смотря на сильный дождь, шелъ все дале и дале. Вдругъ небо разтворилось и огненной полосой раздлилось надвое, извивистая молнія ударила въ молодую зеленую березу разщепавъ ее въ млкія части, и она съ трескомъ упала почти у ногъ Ивана, который оглушенный громомъ упалъ навзничь.

Спустя не много онъ опомнился, перекрестился, всталъ, и въ педальномъ разстояніи нашелъ пень, поросшій мхомъ. Иванъ слъ на него. Какое-то страшное предчувствіе колебало его душу, онъ считалъ за предзнаменованіе будущей судьб своей гибель молодой березы…. Можетъ быть, онъ думалъ, такая же участь ожидаетъ и его, можетъ быть такая же жестокая буря, такой же свирпый ураганъ его пламенной любви къ прелестной Маріи, сразитъ также подобно этому молодому дереву…. онъ предугадывалъ, что Марья этотъ идеалъ души его, достанется въ блаженство не ему, а другому, можетъ быть она посл тяжкой своей болзни забыла его…. и много мрачныхъ и тяжкихъ думъ облегли его мысли и сердце…. Онъ оледнлъ бы въ этой суровой, безпредльной мысли, еслибъ хриповатый голосъ сзади не вывелъ его изъ этаго положенія.

— Кто ты не есть, но я вижу тебя живымъ, и готовъ отъ всего сердца предложить мою услугу, проговорилъ голосъ.

Иванъ пришелъ въ себя, онъ оглянулся. Въ это время блеснула молнія и освтила безобразное лице низкаго роста старика, который также могъ мгновенно разсмотрть лице Ивана.

— Что-то знакомое мн, сказалъ тихо Иванъ. Если не ошибусь, то кажись ты это Алёшинька.

Точно, это былъ заклятой колдунъ, Алёшка по прозванію волкъ. Иванъ зналъ его еще съ малолтства, и даже, шелъ къ нему повдать о его Маріи.

— Что то знакомое, неужли это ты, молодецъ Иванъ?

— Ты не ошибся, точно это я, даже и черезъ силу брелъ къ теб ддушка, и вотъ какая счастливая встрча. Какъ я радъ теперь теб.

— Ну, ну, полно Ванюша, пойдемъ, вишь какая тмъ, и дождь-то ливмя идетъ…. я то и чаялъ, что тебя убило, когда грянулъ страшный ударъ, свалило бдняжку березку. Вдь я все видлъ, сидя вонъ за этой куртиной, да ужъ тогда вышелъ, когда тЫ привсталъ и слъ вотъ на этомъ пн. Экая темь! какъ бы намъ не сбиться съ дороги…. пойдемъ въ право вотъ межъ этими куртинами.

Иванъ и Алёшка волкъ, шли все дальше въ глушь лса, вотъ въ право показался большой дубъ склонившійся дугой, какъ клонится старость отъ древнихъ лтъ. Зашли за дубъ, повернули еще въ право — и пройдя нсколько шаговъ, подошли къ низкой лапушк крытой соломой, ея примыкалъ дворикъ, обнесенной околышкомъ. Они вошли въ избу, Иванъ отъ усталости, и промокши отъ дождя, какъ говорится до нитки слъ на лавку, а Алёшка сталъ вырубать огонь изъ трутницы.

Лучина была наготов въ сошн, и огонь освтилъ жилище колдуна.

— Вотъ теперь дло хорошее, мы разогремъ печку и по осушимся, сказалъ колдунъ, и началъ бросать хворостъ и сухія палки въ печку, положилъ лучину, зажегъ — и хворостъ разомъ запылалъ.

— Ну къ сядька со мною, Иванъ Петровичъ, погрйся, сказалъ Алёшка, ставя скамью противъ печи. Иль не моченъ сталъ молодецъ, отъ невзгодья? Перестань дружечикъ двичиться…. Иль ретивая боль, а?

— Не до шутокъ, Алёшннька, право мн немило. Если хочешь помочь горю, то помоги, вставая говорилъ Иванъ усаживаясь рядомъ съ колдуномъ.

— Одна дума лежитъ на сердц по голубк сизокрылой, повдай, погадай, да и скажи мн, что будетъ ли она моей, иль достанется другому, а вотъ теб и задатокъ…

Иванъ сунулъ колдуну серебреной рубликъ.

— Ну, спасибо на этомъ молодецъ, сочтемся при конц…. Каварно улыбнувшись сказалъ Алёшка. Тотчасъ къ длу. А какъ зовутъ твою голубку?

— Маріей.

— Сколько лтъ ей знаешь-ли?

— Безъ двухъ мсяцевъ осьмнадцать.

— Стало быть въ Сентябр она родилась въ знак всовъ? Гмъ! посмотримъ, кто-то у ней суженой-ряженой….

А какой волосъ у ней?

— Настоящій цвтъ каштана!

— О, такъ должна быть хороша Ванюша, твоя голубка, не худъ же твой выборъ…, съ сатанинской улыбкой проговорилъ колдунъ, и подойдя къ переднему углу снялъ съ полки небольшой дубовой ящичекъ, вынулъ кости своего ремесла, малинькую книженку неформатной толщины, разложилъ кости на лавк, разкрылъ книжку и началъ что-то кабалистическое бормотать. Кончивъ эту непонятную для Ивана рацею, подозвалъ его къ себ.

— Видишь ли, что говорятъ кости, таинственно прошепталъ колдунъ, умешь ли по нихъ читать свою судьбу и твоей голубки?

— Нтъ я не учился этому искуству, съ робостію отвчалъ Иванъ.

— Гмъ! не умешь а я знаю судьбу твою и твоей голубки, да полно говорить ли мн? сморщивъ харю сказалъ колдунъ.

— Говори ддушка, заклинаю тебя говори скорй….

— Слушай же: ты несчастливъ отъ любви, горячо любишь твою Марью, а она тебя еще боле, но вотъ эта проклятая кость, какъ будто озлобясь отшвырнувъ въ сторону кость, проговоритъ колдунъ, она мшаетъ, и помшаетъ вашему счастію. Естьли у ней старикъ или старуха близкой родня? сказалъ колдунъ пристально глядя на кости и книжку.

— Есть несговорчивой ддъ, отвчалъ Иванъ.

— Ну такъ онъ то и разстроитъ вс ваши планы. Скажу врно теб молодецъ Иванъ Петровичь, она не будетъ твоей, этотъ старикъ начинаетъ строить другіе планы…. смотри, смотри, увивается около этой голубки твоей, какой-то черноокой молодецъ и недаромъ, этотъ старикъ думаетъ думу отдать голубку этому молодцу, да и онъ къ нему неравнодушенъ, любитъ его и думать надобно, что дло у нихъ придетъ скоро къ концу, но голубка твоя, поетъ сердечушкомъ по теб, и жалко мн васъ, вамъ не обречено быть вмст…. Суженаго не выходитъ ей, и теб также…. какая то скорбная участь предстоитъ вамъ обоимъ…. а ты положишь свою головушку на чужбинк….

— Погоди, схвативъ за руку колдуна проговорилъ Иванъ задыхаясь отъ порыва чувствъ, дай мн опомниться…. я не въ силахъ боле выдержать твоего зловщаго карканья…. Что ты сказалъ о черноокомъ молодц? Правда ли это? Говори заклятой колдунъ…. иль я задушу тебя.

Иванъ бросился на колдуна схвативъ его за шею.

— Что же ты длать хочешь сомною? Виноватъ ли я, что судьба твоя не такова, какъ бы желалось теб. Клянусь теб всмъ, что я не лгу. Ты желалъ знать будущее, и я открылъ теб. Помянешь тогда меня, какъ сбудется все…. Пусти же меня Иванъ Петровичи, пощади мою старость, я послужу еще теб…. вырываясь изъ мощныхъ рукъ Ивана хриплъ колдунъ.

— Ты послужишь мн? какъ будто опомнясь сказалъ Иванъ. Хорошо, такъ это истинная правда?

— Увидишь завтра.

— Завтра? Ты это знаешь врно?… гд и какъ? говори скорй?…

— Тамъ, въ монастыр Ипатьевскомъ, посл обдни…. Теперь прощай! грозно вскричалъ колдунъ, и скоро выбжалъ изъ избы, оставя Ивана въ глубокомъ раздумь.

Въ такомъ то положеніи тяжкомъ и печальномъ самозабвеніи пробылъ Иванъ нсколько часовъ. О.чъ очнулся уже тогда, когда солнце высоко неслось по голубому небу. Онъ думалъ, не воспли ему представлялось все это? но лачуга заклятаго колдуна доказывала противное, и страшные слова еще звучали въ ушахъ его….

Дрожъ пробжала по всему тлу его, онъ всталъ, перекрестился, и поспшно вышелъ изъ жилища проклятаго отшельника, направя шаги къ монастырю Ипатьевскому.

Наступилъ день ясной, Іюльской. Къ монастырю Ипатьевскому народъ шелъ толпами по дорогамъ съ четырехъ сторонъ, разодтый по праздничному.

Въ дали тихой втерокъ, разносилъ гулъ колокольный, возвщавшій собою время божественной литургіи, и вс по призывному голосу его спшили, опереживая другъ друга, желая стать поближе къ олтарю Господню, насладить взоръ свой его богатствомъ, и вмст древнимъ и величественнымъ украшеніемъ, наполнить душу свою этимъ духовнымъ фиміамомъ, стройнымъ и звучнымъ пснопніемъ отшельниковъ суетъ мірскихъ и взглянуть получше, по пристальне на виновника торжества сего, на этаго дорогаго, еще юнаго, но великаго имянинника. {Михаилъ едоровичъ Романовъ праздновалъ свои именины 12 числа Іюля, и въ этотъ день онъ всегда длалъ большой пиръ, какъ это водилось по тогдашнему времени и обычаю Бояръ Русскихъ. Замч. Автора.} Этаго вс желали, и отъ того вс спша тснили и перебивали другъ у друга дорогу.

Между такимъ множествомъ желающихъ, было и семейство мастистаго лтами крестьянина-хлбосола села Ипатьевскаго Ивана Сусанина. Его вс знали и почитали, и онъ, идя между толпами, былъ награждаемъ часто низкими поклонами и ласковыми привтами. Всякой его семь давалъ дорогу, и при общемъ спх, никто не давалъ толчковъ. Таковъ то былъ между ними старикъ Сусанинъ и его семья. Пробравшись съ большою трудностью сквозь безчисленную толпу, они наконецъ вошли во храмъ, гд Епископъ Костромской Іосифъ совершалъ Литургію. Бояринъ Романовъ съ матерью были также во храм на своемъ боярскомъ мст многочисленная свита окружала его.

Нсколько часовъ продолжалась служба Божія по уставу монашескому. Старикъ Сусанинъ набожно молился о спасеніи души своей, и о ниспосланіи благъ земныхъ милой и ненаглядной его внучк Марь, которая должна войдти на новое поприще жизни, вступя въ священный союзъ брака, преддверіе ему день сговора быль уже имъ назначенъ. Молился и о ниспосланіи счастія, здравія и благополучія драгоцнному имяниннику, котораго онъ любилъ и почиталъ выше всего земнаго, словомъ Сусанинъ горлъ молитвою къ Богу.

Но молилась ли его ненаглядная Марія? Такъ-ли она молилась какъ молился, ддъ ея, и о томъ ли она просила, можетъ быть, со слезами жизнодавца и Матерь Божію, чего просилъ онъ?

Да, Марія стоя вмст съ невсткой своей усердно молилась, по просила она Всещедраго подателя не земныхъ и суетныхъ благъ, коими ослпляется не опытная юность и дряхлая старость, но просила Марія, да воззоветъ онъ Всещедрый отецъ ее къ себ, туда, въ обитель дальнюю, горнюю, вчную! Да начислитъ ее изъ круга живыхъ, потому что она не въ силахъ боле выносить тяжкаго ярма бдствій, обрушившихся на ея душу и Сердц….

И когда она увлеклась этой мыслію, невольно вспомнила, что она обречена другому…. и сердце ея, этотъ талисманъ не избралъ его участникомъ своимъ, и она какъ кроткій ягненокъ, какъ невинная голубка едва оперившаяся, должна наперекоръ судьбы испить эту чашу горести покориться ‘вол отца и дда: Какъ горько, какъ неутшно плакала Марія въ продолженіи обдни, и уже по окончаніи ея, она какъ будто очнулась, когда возгласили громкое многолтіе законному Государю, Наслднику прародительскаго Престола земли Русскія, Михаилу едоровичу Романову — и сердце Русское, невинное Маріи, встрепенулось отъ торжественнаго взыва, который, будто потрясъ своды святаго храма: этотъ день былъ очень памятенъ юному обладетелю земли Русскія, когда Архипастырь святыя церкви, взойдя на Амвонъ по окончаніи обдни, прочелъ во услышаніе всхъ всеподданнйшую грамоту отъ Князей и Бояръ, присланную наканун дня изъ Москвы, въ коей онъ признанъ законнымъ Государемъ земли Русскія и клиръ возгласилъ многолтіе Царю Русскому.

И какое зрлище представилось при торжественныхъ минутахъ этихъ! Михаилъ плакалъ, какъ плачетъ дитя, но вдругъ просіяло мужество на лиц царственнаго юноши, онъ взялъ руку своей матери, благочестивой Марфы Романовой, и огненной поцлуй напечатллъ на рук родимой, перекрестился и вошелъ на Амвонъ къ Архипастырю.

‘Представитель святыя Церкви! сперва къ теб обращусь съ умоляющимъ словомъ, сказалъ Михаилъ Романовъ, и крупныя свтлыя слезы заблистали на очахъ царственнаго отрока. Я слышалъ, я внималъ грамот, читанной тобою Пастырь благочестивый, она мн прислана отъ князей и бояръ земли Русскія, эта грамота призываетъ меня принять упразднившійся престолъ Царскій, вступить въ управленіе моимъ отечествомъ, которому я врный сынъ. Нтъ, Святитель, я не дерзаю вступить въ санъ Царя, и умоляю тебя, и всхъ васъ, братіи мои, оставить меня въ спокойствіи, въ этой уединенной обители, въ которой я долженъ съ моей матерью лить слезы о спасеніи жизни страдальческой моего несчастнаго родителя…. Да и я не вынесу тягости правленія Царя, я очень молодъ {Михаилу едоровичу былъ только что 17-й годъ отъ рожденія. Замч. Автора.}, изберите себ Царя достойне меня князь Пожарскій и Шуйскіе — вотъ врные представители для васъ.’

Михаилъ замолчалъ, какъ будто ожидалъ онъ отвта. Архіерей сказалъ: ‘Во имя единосущной Троицы, и по сил грамоты этой, ты законный Государь и такъ воскликнемъ: съ нами Богъ и Государь нашъ Михаилъ Романовъ!’

Тысячи голосовъ раздались въ народ, и подобно грохоту грома огласили, стны святой обители. ‘Съ нами Богъ и Государь нашъ Михаилъ Романовъ, мы никого не желаемъ кром его!’

По Михаилъ сказалъ: благодарю васъ, бра тіи мои, за такой привтъ, но я самъ буду писать въ первопрестольный градъ Москву отзывную грамоту, буду умолять, если только возможно, обойти меня этимъ выборомъ, я представлю князей и бояръ достойнй и старше меня лтами къ сану царскому. И сказавъ эти слова Михаилъ сшелъ съ Амвона, и вмст съ матерью удалился въ свой теремъ, но народъ не преставалъ возглашать имя Михаила, какъ законнаго своего Государя.

На луговинахъ монастырскихъ были разставлены длинные столы, заставленные разными кушаньями, огромные котлы кипли сладкимъ сбитнемъ, и служители монастырскіе щедро подчивали имъ, званыхъ и незваныхъ гостей за здоровье имяниника Михаила Романова!

Старикъ Сусанинъ былъ въ числ званыхъ гостей, и пировалъ съ семействомъ въ боярскомъ терем. Ласка и радушный пріемъ хозяина ободрили старика и дали смлость высказать все, что было у него на сердце. То плакалъ онъ и цловалъ руки у Михаила, то весело пилъ зеленое вино и свтлый медъ за здоровье добраго и радушнаго хозяина имянинника, и здсь то отъ избытка чувствъ сказалъ то, что тяготило его сердце: онъ говорилъ матери Романова о своей голубк, ненаглядной Маріи, сказалъ, что онъ отдаетъ ее замужъ, за молодаго Москвича Рискунова.

— Доброе, доброе дло, старинушка Сидоровичь затваешь, такъ всегда называла его Марфа Романова. Можетъ Богъ приведетъ теб попировать на свадьб у твоей ненаглядной голубки и дождаться правнучковъ…. Да, она двушка хорошая, я люблю ея за скромность, а скромность старинушка, межъ красными двицами дло великое и хорошее. Будь счастлива моя милая, и Романова поцловала Марію, которая была подл нея, а она у ней руку.

— А гд-жъ суженой ея, спросила Романова.

Онъ здсь, добрая моя Государыня матушка, и тотчасъ предстанетъ предъ свтлое лице твое, и сказавъ эти слова старикъ пустился искать Рискунова, нареченаго своего внука по горницамъ въ которыхъ пировали гости.

— Старой демонъ, остановись, разбойникъ…. куда тащится гнусная душа твоя? или разомъ задушить тебя?… вн себя и въ ужасномъ отчаяніи говорилъ Иванъ, встртя Сусанина въ одной изъ горницъ терема Романова, сильно схватя его за полу кафтана.

— Ба! это ты презренная тварь…. и ты осмлился войти сюда, въ этотъ теремъ Государя, осмливаешься еще….

— Убить тебя чудовище, тиранъ, вскричалъ въ бшенств Иванъ, не давъ договорить Сусанину, и взмахнувъ вооруженною рукою камнемъ, ударилъ сильно старика Сусанина имъ по голов.

— Помни-жъ меня старой дьяволъ сказалъ, уходя Иванъ, Сусанину, который облившись кровію упалъ на полъ. На стонъ и крикъ его сбжались люди изъ всхъ горницъ, и изумились, видя его плавающимъ въ крови, и глубокомъ безпамятств.

Скоро подана была помощь ему, но всть объ этомъ произшествіи дошла до ушей Романовой, а ея сына еще скорй, она произвела на всхъ непріятное впечатлніе и запятняла такой торжественный день кровавымъ зрлищемъ Наступалъ глубокой вечеръ, какъ народъ постепенно убавлялся, и къ полуночи обитель опустла, и желзныя ворота, такъ радушно принимавшія всхъ затворились и тяжелый запоръ плотно прилегъ къ нимъ. Но тамъ позади терема боярскаго кто-то медленными шагами прохаживался по длинной алле, ведущей въ садъ и примыкавшей къ самому терему. Послышался кашель вдали, и мужчина не высокаго роста въ длинномъ армяк и высокой шапк, услыша какъ будто условный знакъ, поспшно пошелъ къ тому мсту.

— Что ты такъ долго? я давно жду тебя, Фадеюшка, сказалъ Иванъ это былъ онъ.

— Да все не было время, право Иванъ Васильевичъ, усталъ, что немочь беретъ, ужъ мн этотъ праздникъ и боярская пируха! за то и не даромъ, набилъ кармашки рублевиками…. Пойдемъ же поскоре, какъ бы насъ не замтили, а то подумаютъ и Богъ не всть что, сказалъ гудочникъ. Они пошли по алле, и на самомъ конц сада сли на дерновую скамью.

— Что Иванъ, ты худо надлалъ, будетъ ли полно живъ старикъ…. Метко же ты его поподчивалъ, смясь говорилъ Фадей.

— Туда ему и дорога скареду! Да какъ дла то, сказалъ Иванъ.

— Да плохи для тебя также какъ и ты плохо погорячился. Слушай, повдаю, теб что слышалъ и видлъ о твоей голубк, она почти сговорена уже за Рискунова вить ты знаешь того молодаго Москвича и я пилъ за здоровье ихъ!…

— Чтобъ провалиться ему сквозь тартаръ, вскричалъ Иванъ прервавъ гудочника.

— Ради Бога не кричи…. до худа не долго и мн съ тобою, я любя тебя лишь это длаю, а не для-чего….

— Благодарю, другъ мой, вотъ теб за память обомн горемык…. Иванъ далъ ему нсколько рублевиковъ. Да, я не зналъ прежд тебя хорошо, и думалъ, что ты сказалъ старому демону Сусанину про любовь мою къ Маріи…. Ну, другъ, прости моей запальчивости, не сердись на меня, прибавилъ Иванъ.

— Э, что за сердце, Иванъ Васильевичь, я благодаренъ тобою родимой, отвчалъ Фадей, припрятывая рублевики.

— А когда свадьба будетъ? проговорилъ Иванъ.

— Гутарятъ по осени, и какъ слышалъ, что будто Старикъ Сусанинъ приглашалъ и низко кланялся моей боярын Романовой, прося ее занять почетное мсто посаженой матери….

— Довольно, сказалъ Иванъ отчаяннымъ голосомъ, по осени разв будетъ ихъ кровавая свадьба, нтъ, не достанется же Марія на потху гнуснымъ извергамъ…. я вырву ее изъ варварскихъ челюстей, не дамъ на свдніе имъ, или скоре самъ погибну! Но этотъ старый демонъ не уйдетъ отъ меня, и если погублю его не своими руками, то предамъ въ руки Польскія.. Да, добрый Фадей, мн ужъ не льзя больше оставаться въ здшнихъ мстахъ…. я знаю, что меня ищутъ, но придетъ время когда и я поищу ихъ…. да и мн самому опостылила родина моя, теперь я уже не сынъ ея. Отринутый и презренный ею я озлобленъ… изыскиваю въ ум моемъ вс адскіе замыслы противъ родины, противъ этаго старика, и противъ суженаго Маріи — вс должны погибнуть — спасена же должна бы одна Марія.

Теперь побгу, полечу туда въ Москву, и не какъ защитникъ здшнихъ мстъ, но какъ предатель: войду въ связь съ Поляками, и черезъ нихъ дойду до Королевича ихъ, которому открою тайну души моей, тайну теперь только загнздившуюся въ моемъ сердц, и надеюсь что онъ ко мн не будетъ нечувствителенъ не о тринетъ меня, какъ забыла меня и отринула мать отчизна моя! Прости добрый Фадей, при случа я тебя не забуду.

Иванъ обнялъ, какъ бы забывшагося гудочника, и скоро скрылся съ глазъ его въ густыхъ аллеяхъ боярскаго сада.

— Худо, худо затваешь, молодецъ, какъ будто опомнившись проговорилъ гудочникъ, качая головою, смотри, не положи сперва насперва свою горемычную головушку, не теб бы думать о такихъ страшныхъ длахъ, и не мн бы вислоухому гудочнику слушать пустыя твои рчи. Эте, ужъ заря начала заниматься, а я еще глазъ съ глазомъ, не свелъ, взглянувъ въ верхъ прибавилъ гудочникъ, ну, да не даромъ, понабилъ свои кармашки, да и тутъ сорвалъ хоть не за псню такъ за всточку — и гудочникъ потихоньку сталъ пробираться къ боярскому терему.

Посл нанесеннаго удара старику Сусанину въ отчаянной и дерзской запальчивости Иваномъ, онъ опомнился, скоро подана была ему помощь отъ его семейства и постороннихъ, которые брали живое участіе въ старик. Сама Романова дала разныя примочки, и своими руками перевязывала больныя мста — такъ она любила старика Сусанина, который не смотря на боль, отъ чистаго сердца лилъ слезы благодарности и лобызалъ руки своей благодтельницы. Вскор его отправили домой при тщательномъ надзор его родныхъ.

Михаилъ Романовъ, этотъ царственный юноша, показалъ здсь всю справедливость своего, еще юнаго характера къ угнетенной невинности, повелвъ не медля отыскать дерзкаго преступника, для представленія судьямъ и блюстителямъ справедливости и законовъ къ примрному наказанію. По по всмъ розыскамъ, не только Ивана, но и слда его не отыскали, и всмъ запало на умъ, что онъ самъ себ прекратилъ гд нибудь жизнь постыднымъ образомъ.

Нашлись люди, которые пожалли о безразсудной молодости, а были и такіе, которые говорили: туда ему и дорога!

Посудили, поговорили, и скоро забыли объ этомъ произшествіи.

Такъ всегда длается на свт!..

Приближалось уже время назначенное для открытаго сговора Маріи съ Риску новымъ.

Сусанинъ постепенно оправлялся отъ болзни. Начались приготовленія, зазывы гостей, словомъ суматоха. Наконецъ наступилъ назначенный день, и Сусанинъ уже излчившись отъ болзни совершенно, принималъ главное распоряженіе и участіе въ этомъ. Онъ же былъ первымъ изъ зажиточныхъ крестьянъ села Ипатьева, всми былъ любимъ и уважаемъ за честность и доброе сердце, пользовался покровительствомъ отъ боярскаго дома Романовыхъ, да притомъ же выдавалъ замужъ ненаглядную и любимую имъ внучку, за богатаго и молодаго Московскаго купца. По всмъ этимъ причинамъ Сусанину не хотлось равняться съ прочими и сдлать вечеринку кое какъ на скорую руку, но, какъ съ полными обрядами религіи, которые при этомъ случа всегда бываютъ, такъ и составить бы пиръ, за который бы ему всякой сказалъ сто разъ спасибо за позывъ. Въ эдакомъ то тон готовилъ пиръ Сусанинъ.

День былъ прекрасный, погода теплая, хотя иногда и попахивало Сентябремъ, но что за дло, у Сусанина было много горницъ есть гд помститься гостямъ. Какъ скоро отошли вечерни, и званые гости постепенно стали наполнять горницы Сусанина, и хозяинъ каждаго гостя встрчалъ съ поклономъ, чистымъ взглядомъ, и ласковымъ привтомъ. Спустя часъ времяни подъхала къ воротамъ въ богатой боярской колымаг знаменитая посаженая мать, Романова, съ Царственнымъ сыномъ, и Сусанинъ, вмст съ сыномъ своимъ Петромъ отцемъ Маріи, ведя за собою жениха и невсту встртили по тогдашнему обычаю знаменитыхъ гостей. Вс съхались разодтые, и разряженные: и молодцы и красныя двицы, и молодки и муженьки ихъ, и сдинькія головки.

Но кто всхъ лучше были, какъ не прелестная невста Марія? Кто всхъ ловче и складне, какъ не женихъ ея? И этотъ стройный станъ, и эта томность глазъ, и эта ослпительная близна лица, на коей рисовалась какая-то таинственная дума и грусть, придавали ей еще боле прелести и красоты….

Вс глядли на нее, вс любовались ею какъ существомъ неземнымъ, но Марія была скучна и ни на что не обращала вниманія, только по временамъ говорила съ Романовой, возл которой она сидла. Она, то расказывала ей о невинныхъ удовольствіяхъ своей юности, дтскихъ играхъ, псняхъ, о этой беззаботной двической жизни — а боле ни о чемъ: то цловала часто ея руки потому что она почитала и любила ее, лучше всхъ.

Женихъ же ея напротивъ былъ очень веселъ, разговорчивъ со всми, всмъ говорилъ, что онъ чрезвычайно счастливъ, что Богъ посылаетъ ему въ обладаніе такое прелестное существо, такую Майскую розу.

Наступило время обряда и служитель святыя церкви, прочтя завтныя молитвы, повеллъ Маріи проститься съ своими подругами двства, а ея жениху съ молодцами, потомъ, вруча приготовленныя къ сему длу святыя иконы въ богатыхъ золотыхъ окладахъ, вручилъ вмст съ хлбомъ и солью боярын Романовой и Петру сыну Сусанина, отцу Маріи, и женихъ съ невстою набожно длали троекратные поклоны до земли, за этимъ священникъ обручилъ ихъ златыми кольцами, какъ завтами вчнаго неразрывнаго союза благославляемаго самимъ Богомъ и здсь пламенной поцлуй, быстрый, сильный, какъ искра электрическая заключилъ обрядъ жениха и невсты!

До этаго времени все безмолвствовало, вс молились и набожно взирали на обрядъ обрученія, но теперь говоръ заступилъ мсто тишины, и красныя двицы, призванныя на сговоръ ихъ подруги не замедлили исполнить свой долгъ: он запли свадебныя псни и все оживилось. Сгонки и купки безпрестанно цнились дорогими винами, пивомъ и свтлымъ медомъ, и дружно осушались при желаніи счастія любви и согласія жениху и невст. Боярской гудочникъ Фадей веселилъ всхъ своими пснями и прибаутками. Онъ часто взглядывалъ на невсту Марію какимъ то сострадательнымъ взглядомъ и Марія, кажется, понимала и читала въ его взгляд, что-то грустное для своего сердца. Хотя она сидла и подл жениха своего, но мысль ея слдила того, который былъ уже далеко отъ этаго мста веселія, и хотя вс считали ее счастливою, но Марія думала иначе, она очень знала, что есть жертва предразсудковъ и тяжкаго повинованія для чувствительнаго и нжнаго сердца!

Повременамъ, выходя въ свою свтлицу, облегчала грусть, эту грызущую змю сердца щедрыми слзами…. да, такова участь всхъ страдальцевъ — слезы ихъ пища, лекарство разстерзаннаго сердца….

Било одинадцать часовъ вечера, какъ боярыня Романова съ своимъ сыномъ, поблагодари добраго хозяина и хорошаго семьянина, за почетное для ней званіе матери, давъ наставленіе по своему долгу жениху и невст похали домой.

Долго, долго заполночь продолжалась пирушка, одни игры смнялись другими и придавали ей еще боле веселости и разнообразія, но, наконецъ природа и напитки Бахуса взяли свое и скоро горницы ласковаго и добраго Сусанина опустли, и Марія оставивъ жениха, пошла въ свою свтлицу. О, какъ рада она была, что нашла свободу дать волю своимъ мыслямъ, которыя терзали ее воображеніе, представляя ей всю безнадежность на прошедшее, и очертывали наступающую для нея будущность, какими то мрачными красками, и отъ этаго то она такъ не утшно плакала!

Бдная Марія, что-то будетъ съ тобою?…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ИВАНЪ СУСАНИНЪилиСМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.

Читайте также:

ИВАНЪ СУСАНИНЪ
или
СМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.