А. В. Дружининъ
‘Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ древнихъ классиковъ’. Статья г. Колбасина. (‘Современникъ’, 1856 г. NoNo 3 и 4.)
‘Иван Иванович Мартынов, переводчик древних классиков’. Статья г. Колбасина, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Однимъ изъ существенныхъ, вредныхъ недостатковъ новой русской журналистики должно быть признано ея замчательное невниманіе къ дятелямъ нашей словесности, жившимъ до пушкинскаго періода. Этотъ недостатокъ навлекаетъ на насъ заслуженные упреки со стороны безпристрастнаго читателя, онъ зарождаетъ холодность между дятелями текущей словесности и представителями старшаго литературнаго поколнія, онъ даетъ въ руки людей, нерасположенныхъ къ длу просвщенія, оружіе противъ всей нашей новой дятельности. Въ то время, когда англійскіе, французскіе и нмецкіе историки литературы усиленно разработываютъ родную свою словесность, когда біографіи старыхъ писателей тысячами выходятъ въ Европ, когда самому скромному дятелю старыхъ временъ, современная критика везд воздаетъ свою дань признательности,— въ нашихъ періодическихъ изданіяхъ мы не находимъ ничего подобнаго. Наши критики, рецензенты, обозрватели часто напоминаютъ своимъ поведеніемъ одного чудака-помщика, въ свободное время прочитавшаго три новыя книги и вслдствіе того неумющаго говорить ни о чемъ, кром трехъ книгъ, ими прочтенныхъ. На основаніи нашихъ новыхъ критическихъ статей легко подумать, что вся наша словесность началась съ Гоголя или съ Пушкина, что труды нсколькихъ поколній, подготовлявшихъ наше настоящее развитіе, прошли на вки, не оставивши за собой даже мимолетныхъ послдствій. О самыхъ второстепенныхъ повствователяхъ, нын живущихъ, нын дйствующихъ, журналы говорятъ боле, нежели когда либо говорилось о лицахъ, имвшихъ опредленное, важное, несокрушимое вліяніе на русскую науку, на русское просвщеніе. Незначительный очеркъ, неконченный эскизъ, блдная повстушка, только что напечатанная,— порождаютъ толки и споры, иногда новую теорію, иногда длинный психологическій трактатъ. Голословіе льется ркою, время тратится по-пустому, самолюбіе раздражается, журнальный жерновъ, способный молоть хлбныя зерна, мелетъ по-пустому, ибо ему молоть нечего. А года проходятъ между тмъ, и чмъ дале уходятъ они, тмъ трудне длается задача будущихъ историковъ словесности. Съ годами тратится матеріалъ, мерзнутъ живыя воспоминанія, сходятъ въ могилу очевидцы-наблюдатели. Въ 1856 году, напримръ, легко писать біографію Гндича, но легко ли будетъ писать ее черезъ двадцать лтъ, когда послдніе современники этого поэта удалятся на послдній отдыхъ. Въ наше время есть возможность, безъ большого труда, собрать матеріалы для трудовъ о Карамзин, Наржномъ, Батюшков и такъ дале, а между тмъ ихъ никто не собираетъ, а люди, способные писать объ этихъ почтенныхъ дятеляхъ, предпочитаютъ болтать о томъ, на сколько господинъ К. художественне господина М., или, что еще хуже, повторять всмъ извстныя общія мста о Пушкин и о Гогол! Такъ дла не могутъ идти долго. Съ такимъ безплоднымъ направленіемъ у насъ никогда не создастся строгая критика. Читатель не выучится уважать литературу въ томъ обществ, гд для всякаго почти литератора вся литература есть ничто иное, какъ два-три новыхъ имени, двадцать или тридцать книжекъ, изданныхъ въ свтъ не раньше 1830 года. Само собою разумется, мы не намрены повторять отзывовъ, въ которыхъ пристрастные судьи пытаются уврить читателя, что новая журналистика наша непріязненно смотритъ на всхъ старыхъ дятелей русской словесности. Въ подобномъ обвиненіи слишкомъ очевидны и хитрость и неблагонамренность обвинителей. Но, не раздляя ихъ мннія, мы все-таки должны будемъ произнести свой приговоръ, и приговоръ довольно жесткій. Точно, новые наши критики, за весьма малымъ исключеніемъ, сбились съ своего прямого пути. Точно, они выказываютъ крайнюю холодность къ исторической части русской литературы. Точно, они сдлались фельстонистами и полемиками, но не полезными дятелями. И однако причина всей этой ложной дятельности не заключается ни въ нетерпимости, ни въ неблагодарности. Мы не разрывали нашей связи съ прошлымъ, мы не унижали (преднамренно) честныхъ дятелей русской словесности. Мы не Геростраты и не поклонники слпой моды. Но мы втрены, заносчивы, лнивы и весьма бдны образованіемъ. Мы не любимъ говорить о старомъ только потому, что по этой части знаемъ весьма мало. Увлекаясь легкостью эфемерной работы, уклоняясь отъ всякаго упорнпго труда, мы размниваемъ наши свднія на самую мелкую монету, самаго послдняго штемпеля. Мы не умемъ сидть ночей въ пыльной библіотек и встрчать туманное утро, согнувшись надъ пыльнымъ фоліантомъ. Если мы беремся за какой нибудь старый періодъ словесности, намъ хочется не изучать его, не посвятить ему долгіе часы долгихъ дней, но скоре охарактеризовать его ловкимъ эпитетомъ. Ловкій эпитетъ можно создать лежа на диван, остроумное обобщеніе легко придумать, не роясь въ книгахъ. Если мы, по странному какому нибудь случаю задумываемъ писать біографію того или другого дятеля нашей словесности,— біографія эта должна сама явиться въ нашъ кабинетъ, сами мы со своей стороны не сдлаемъ одного шага къ ея пополненію. Знакомиться съ такимъ то современникомъ моего героя? добывать его письма и для этого хать въ незнакомое семейство? — да разв такое занятіе совмстно съ нашей лностью, съ нашей великосвтскостью, съ нашимъ достоинствомъ? И стоитъ ли тратить столько времени для ‘ничтожной компиляціи’, когда я могу, не выходя изъ халата, и не раскрывая ничего, кром старыхъ журналовъ, написать цлое сочинскіе о значеніи ‘Мертвыхъ Дшъ’, о прелости пушкинской поэзіи, о романтизм Жуковскаго, о повстяхъ господина А., o путевыхъ разсказахъ господина Б., которые оба, и г-нъ А., и г-нъ Б., вчера со мной обдали? И благодаря такимъ соображеніямъ, пишутся десятки печатныхъ листовъ, истины, давно уже высказанныя раньше насъ, повторяются до пресыщенія, и только не многіе, взыскательные читатели остаются въ наклад отъ моей втренности, отъ моей скудности, отъ моего малаго образованія.
Если бы въ нашей текущей литератур не было малаго числа книгъ, оставшихся намъ отъ прежней поры, когда писатели страстно любили всю русскую словесность и знали ее до тонкости — трудно было бы ршить, до какой степени отодвинулась бы назадъ исторія нашей литературы. Втрено обращаемся мы съ нею, и за то пожинаемъ горькіе плоды нашей втрености. Говоря стариннымъ слогомъ ‘вертоградъ современнаго русскаго Пинда, изобилуя цвтами благоуханными и модами прелестными, полонъ крапивы и сорныхъ травъ, въ количеств ужасающемъ’. Эта крапива, эти сорныя травы являются въ вид парадоксовъ, опрометчивыхъ сужденій, ложныхъ взглядовъ, одностороннихъ выводовъ, наконецъ цлаго разсадника общихъ мстъ, сдлавшихся законами литературными. Въ сіяющемъ вертоград, о которомъ говорится, невозможно ступить шагу, не наткнувшись на сорное растеніе, не зацпивши рукою куста съ крапивой. Не желаете ли перечня этихъ общихъ мстъ? но лучше будетъ вкратц припомнить нсколько случаевъ, ясно доказывающихъ ихъ существованіе. Давно ли мысль, кмъ-то высказанная по поводу ‘Иліады’ Гндича, мысль, доказывающая, что Гндичъ былъ истиннйшій поэтъ, что его ‘Иліада’ есть трудъ безсмертный — давно ли эта мысль была встрчена, какъ парадоксъ и смшной и дерзкій? За отсутствіемъ дльнаго труда, о дятельности и значеніи Гндича въ литератур составился предразсудокъ о тяжеловсности, грубости, прозаичности, почти бездарности великаго переводчика ‘Иліады’! На Державина глядятъ какъ на поэта, лишеннаго всякой художественности, тогда какъ главная прелесть его поэзіи есть богатырская художественность, не скрытая ни недостатками языка, ни недостатками вкуса! Пойдемъ дале. У насъ въ литератур весьма часто упоминается имя Наржнаго, хотя мы вполн убждены, что изъ лицъ, упоминающихъ это имя, можетъ быть, одно или два знаютъ Наржнаго не по наслышк. И такъ, Наржнаго принято признавать не бездарнымъ юмористомъ, имющимъ кое-что общее съ Гоголемъ, но все-таки писателемъ отжившимъ, нелпымъ, неудобочитаемымъ. Когда придетъ время, и этотъ въ высшей степени замчательный разскащикъ будетъ оцненъ по совсти, прежній втреный предразсудокъ погибнетъ на вки,— но теперь этотъ предразсудокъ живетъ, и стоитъ несокрушимымъ общимъ мстомъ, кустомъ зловредной крапивы въ нашемъ вертоград! А сколько еще подобныхъ кустовъ, сколько еще общихъ мстъ и втреныхъ приговоровъ! Ни одинъ изъ старыхъ дятелей нашей словесности не оставался въ поко, кусты крапивы растутъ около его пьедестала, часто заслоняя и самую статую, если въ ней нтъ ничего громаднаго. Что такое Батюшковъ? — Человкъ понимавшій древнее художество и подававшій надежды. Лермонтовъ? — Поэтъ, обладавшій желзнымъ стихомъ, представитель байроинзма въ Россіи. Грибодовъ? — Сатирикъ съ озлобленнымъ умомъ, котораго ‘Горе отъ Ума’ иметъ недостатокъ въ драматизм. Романисты старой школы: Загоскинъ, Вельтманъ, Степановъ, Лажечниковъ? — Добрые люди, которыхъ мы еще въ дтств читали съ удовольствіемъ, но люди теперь намъ чуждые, ибо мы читаемъ другихъ, истинныхъ романистовъ. Полевой?— Критикъ съ добрыми побужденіями, хорошій журналистъ, но дятель, не имющій таланта литературнаго. Сенковскій? — остроумнйшій фельетонистъ, направлявшій стрлы своего остроумія на все великое въ словесности. Вотъ малая частица общихъ мстъ и втреныхъ выводовъ, сравниваемыхъ нами съ сорной травою. Если бъ эти выводы были вконецъ ложны, ихъ было бы легко осмять и сокрушить на вки,— но они хуже, чмъ ложны — они неполны, они втрены, они состоятъ изъ смшенія крупицы правды съ океаномъ невжественнаго пустословія. Ихъ не поразишь шуткою, ибо шутка безсильна противъ тни. Посреди жалкаго хаоса безплодно пропадутъ вс вспышки самаго жгучаго остроумія. Хаосъ исчезнетъ лишь тогда, когда что нибудь прочное создастся вмсто хаоса. Одинъ ясный, постоянный, солнечный свтъ страшенъ для всякой тни.
Вліяніе общихъ мстъ и жалкихъ литературныхъ предразсудковъ еще такъ сильно въ нашей журналистик, что оно по-временамъ вторгается даже въ текущую словесность и вредитъ ей, и гнздится по угламъ журналовъ, и если его оттуда изгоняютъ, уходитъ прочь не безъ злобы и шипнія. Почти всякій изъ нын дйствующихъ писателей извдывалъ на себ недоброжелательность критики и, не пріобртая ничего изъ ея вялыхъ указаній, переносилъ отъ нея одно зло. Г. Островскій, напримръ, писатель дарованія необыкновсннаго, человкъ сильный и честный, достойный любви, сочувствія, уваженія со стороны всхъ пишущихъ,— на нашихъ глазахъ былъ провозглашенъ бездарнымъ дидактикомъ, выписавшимся драматургомъ школы Коцебу, дятелемъ слабымъ и недобросовстнымъ. Общее мсто было составлено, сорная трава разрослась около имени Островскаго. Лучшіе журналы наши (нын давно уже перемнившіе свое мнніе, какъ слдуетъ всякому ошибающемуся, но честному изданію), лучшіе журналы позволяли себ печатаніе опрометчивыхъ статей по поводу комедій г. Островскаго: такъ велика сила общихъ мстъ и втреныхъ предразсудковъ! И не надо думать (мы продолжаемъ говорить о дл г. Островскаго, взятомъ на удачу изъ многихъ примровъ), чтобы предразсудокъ былъ на вки разрушенъ, разбитъ окончательно. Общее мсто о талант Островскаго гнздится во многихъ умахъ. При первомъ послабленіи контроля надъ критикой, оно появится снова, снова попробуетъ вторгнуться въ журнальные приговоры. Если такъ ведетъ себя наша критика относительно дятелей живыхъ, энергическихъ, способныхъ защититься,— каково же должна она поступать съ литераторами стараго вка, съ дятелями прошлыхъ поколній? Поспшимте же вс, всми нашими силами вооружиться противъ хаоса, общихъ мстъ, противъ предразсудковъ, основанныхъ на маломъ знаніи дла! Будемъ трудиться въ пот лица, будемъ изучать всю нашу словесность съ добросовстностью,— и тогда хаосъ уничтожится, а черныя тни исчезнутъ, какъ исчезаетъ всякая тнь отъ дневного свта!
Взвсивъ и оцнивъ мысли, сейчасъ нами высказанныя, всякій читатель безъ труда сообразитъ съ какимъ отраднымъ чувствомъ привтствуемъ мы появленіе новаго труда, составленнаго человкомъ новымъ въ нашей литератур: мы говоримъ о сочиненіи г. Колбасина ‘Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ греческихъ классиковъ’. Статьи подобнаго рода длаютъ честь и тому, кто ихъ составляетъ, и журналу, въ которомъ он помщаются, и словесности, въ которой он появляются. Не обинуясь и не задумываясь, мы ставимъ всякое сочиненіе подобнаго рода гораздо выше новаго романа или новой повсти, хотя бы и художественно выполненныхъ. Конечно — сравнивать значеніе отличной повсти съ значеніемъ историческо-литературнаго этюда есть почти то же, что разсуждать о польз теплаго сюртука сравнительно съ пользой хорошей шляпы,— но какъ бы то ни было, мы имемъ свое основаніе въ нашемъ отзыв. Большинство нашихъ литераторовъ бросается въ изящную словесность, имя къ ней лишь весьма слабое призваніе, и бросаясь въ нее, лишаетъ вс остальные отдлы литературы дятелей, къ нимъ подходящихъ. Даже лучшіе и образованнйшіе изъ нашихъ товарищей вдаются по этой части въ одну неизвинительную слабость — для нихъ всякая новая повсть есть вещь существенная, тогда какъ о труд другого рода они говорятъ мало, или не говорятъ вовсе. Мы слыхали своими ушами отъ почтееныхъ, опытныхъ литераторовъ отзывы такого рода по поводу статей, въ род И. И. Мартынова: ‘да, статья хорошая, но вдь это компиляція!’ Умилосердитесь, господа литераторы и цнители! да разв въ слов компиляція есть что-нибудь постыдное, разв человкъ съ душой и талантомъ, компилируя свой трудъ изъ разныхъ источниковъ, не живитъ его огнемъ собственнаго дарованія, разв можно положить какую-нибудь грань между тмъ, что вы называете компиляціею, и тмъ, что достойно служить яснымъ проявленіемъ яснаго дарованія? Маколей въ своихъ этюдахъ былъ не боле какъ компмляторомъ, Скоттъ компилировалъ свои статьи о романистахъ Англіи, Карлейль составлялъ компиляціи но поводу Ж. П. Рихтера, Гете, Шиллера и старой нмецкой литературы! Нмецкіе цнители Шекспира не открыли ни одного неизвстнаго факта въ жизни авонскаго барда,— Муръ, составляя жизнь лорда Байрона, трудился надъ матеріалами, уже напечатанными или добытыми изъ чужихъ рукъ, чужими людьми, для его изданія. Посл такихъ умозрній — все, что только является въ литератур по части исторіи, біографіи, путешествій, экономическихъ вопросовъ, ученыхъ изслдованій, все это компиляціи, все это жалкій трудъ и ничего боле. Господинъ К. изображаетъ въ повсти типъ сельскаго старосты — зато ему честь и слава,— но отчего же господинъ N. не иметъ возможности изобразить, по мр силъ своихъ и таланта, портретъ великаго писателя, великаго воина исторической эпохи, великаго государственнаго мужа, великаго дятеля въ области просвщенія? Для чего господина К. за его трудъ, знающіе люди зовутъ художникомъ, а господину N. т же знающіе люди лишь воздаютъ честь, какъ составителю компилятивныхъ произведеній? Для чего двое всовъ и дв мры въ этомъ случа? Пускай сантиментальныя Коринны благоговютъ передъ бельлетристами, и присылаютъ букеты цвтовъ поэтамъ и романтистамъ русскимъ,— но мы, люди опытные и твердые, должны быть безпристрастными по этой части.
Мы можемъ сказать, сколько ума, поэзіи, таланта, силы душевной надо писателю для всякаго труда, изящнаго или серіознаго, повствовательнаго или спеціальнаго, историческаго или стихотворнаго, юмористическаго или критическаго. Мы знаемъ, что первые историки ныншняго поколнія, вс безъ исключенія одарены высокимъ поэтическимъ тактомъ, мы можемъ назвать въ русской старой журналистик ряды блистательныхъ критическихъ статей, неподражаемыхъ по энергіи и увлекательности изложенія. Какъ же посл этого намъ не цнить статей компилятивнаго значенія, и не перечитывать ихъ со вниманіемъ, и не отдавать справедливости таланту ихъ автора, если этотъ талантъ выказывается съ надлежащею ясностью?
Г. Колбасинъ, о сочиненіи котораго мы бесдуемъ съ нашимъ читателемъ, выказываетъ въ своихъ статьяхъ о Мартынов талантъ неоспоримый, много общающій. Онъ задумалъ благородное дло, и исполнилъ его самымъ благороднымъ образомъ. Посл его статей рдкій изъ людей, интересующійся исторіею русскаго просвщенія, не скажетъ самъ себ по поводу И. И. Мартынова — ‘и этого человка я не зналъ вовсе, и объ этой превосходной личности у насъ не было ничего писано’. Авторъ разсказываетъ намъ, что Мартыновъ, оканчивая свое изданіе греческихъ классиковъ, посреди полной холодности публики, говорилъ своимъ пріятелямъ — ‘за границей, особливо въ Англіи, меня озолотили бы за мой трудъ’. И дйствительно, если сообразимъ, что англійскій поэтъ Поппъ, за свой переводъ или врне за передлку ‘Иліады’, собралъ подпискою значительный капиталъ, купилъ себ богатую виллу и до конца дней жилъ въ изобиліи, мы найдемъ кроткую жалобу Мартынова весьма справедливою. Но не одна публика и не за одинъ переводъ классиковъ Греціи, Мартыновъ могъ чаять себ великой награды отъ современниковъ и потомства. Его должны были возвысить біографы и историки нашей словесности, его должны были они прославить какъ дятеля просвщеннаго и честнаго, незлобнаго и неутомимаго, какъ человка христіански милосердаго, какъ одного изъ первыхъ двигателей нашего драгоцннаго просвщенія. А между тмъ и критики, и біографы, и историки литературы до сихъ поръ почти не произносили имени Мартынова. Вс заслуги этого благого и просвщеннаго человка никмъ не были разъяснены, и память о нихъ утратилась бы на-всегда со смертью его современниковъ и лицъ къ нимъ близкихъ. Отрадно думать, однако, что со стороны правительства Мартыновъ постоянно встрчалъ и почетъ и поощренія, и пособія во времена нужды, и вниманіе въ часы горести. Правительство щедро наградило честнаго труженика за все имъ сдланное, охранило его отъ бдности и заботъ о себ, постоянно давало ему просторъ для полезной дятельности, мало того,— ставило его въ возможность отирать слезы страждущихъ, ознаменовать свой вкъ длами безконечнаго милосердія! Благодаря заботамъ нашего правительства, Мартыновъ не служитъ для насъ и отцовъ нашихъ живымъ упрекомъ. Человкъ, столь много сдлавшій для просвщенія, прожилъ свой вкъ безъ нужды и тяжкаго горя. На насъ — на публик и литературныхъ цнителяхъ, остается одно пятно въ этомъ отношеніи: наше невдніе по части заслугъ Мартынова. Посл статей г. Колбасина и это пятно смыто.
Жизнь Ивана Ивановича Мартынова — жизнь русскаго человка старыхъ временъ, жизнь неутомимаго, тихаго, благороднаго дятеля, способнаго на величайшія гражданскія доблести. Мартыновъ произошолъ на свтъ отъ дворянской, но весьма бдной фамиліи, отецъ его былъ священникомъ въ Полтавской губерніи. Первое воспитаніе получилъ онъ въ полтавской семинаріи, гд получалъ неоднократно награды за успхи въ греческомъ язык и философіи. Съ раннихъ лтъ пробудилась въ немъ страсть къ стихотворству, и архипастырь Амвросій, которому Мартыновъ поднесъ свою оду, поощрилъ его такими словами: ‘и я, въ свое время занимался сочиненіями. Продолжай, Богъ благословитъ твои труды’.
И Богъ благословилъ труды Мартынова. Ученическіе успхи его дошли до того, что онъ, еще не покидая учебнаго заведенія, занималъ въ немъ каедру греческаго языка. По повелнію императрицы Екатерины Великой, изъ полтавской семинаріи нсколько лучшихъ студентовъ должны были отправиться въ Петербургъ, въ александро-невскую семинарію, для образованія въ учители. Мартыновъ, какъ и слдовало ждать, попалъ въ число этихъ избранныхъ, вмст съ нимъ прибыли въ Петербургъ, изъ полтавской и владимірской губерній, студенты Котляревскій и Сперанскій. Единственнымъ покровителемъ нашего молодого эллиниста въ Петербург, былъ архипастырь Евгеній Булгаръ, основатель полтавской семинаріи, но необыкновенныя дарованія Мартынова и безъ покровительства скоро обратили на него общее вниманіе какъ товарищей, такъ и начальниковъ. Студенты александро-невской семинаріи, по установленному правилу, должны были по-очереди говорить проповди въ разныхъ церквахъ. Проповдь Ивана Ивановича заслужила огромный успхъ, не только по содержанію, но и по манер изложенія, приближавшейся къ обыкновенному разговорному слогу. На молодого человка стали смотрть, какъ на замчательнаго ученика, способнаго принести много пользы, какъ въ гражданскомъ, такъ и въ духовномъ званіи. Сердце Мартынова лежало къ занятіямъ свтскимъ, къ литератур, гражданской служб и семейной жизни, но митрополитъ Гавріилъ, отговаривая его отъ подобныхъ помысловъ, предсказывалъ ему блистательную будущность, со вступленіемъ въ монашескую жизнь. Надо было на что-нибудь ршиться, тмъ боле, что будущій переводчикъ греческихъ классиковъ усплъ влюбиться въ одну изъ своихъ ученицъ, бдную двушку, которой давалъ уроки русскаго языка. Къ счастію, добрый архипастырь Евгеній устроилъ все дло, лично повидавшись съ митрополитомъ. Мартынову дали дозволеніе поступить въ гражданскую службу, а вице-канцлеръ графъ Остерманъ принялъ его въ коллегію иностранныхъ длъ актуаріусомъ со ста тридцатью рублями жалованья. Такъ началась служба Ивана Ивановича, ознаменованная подвигами всякаго рода (1793 г.).
Литературныя занятія молодого Мартынова начались гораздо ране. Въ март 1793 года, онъ напечаталъ въ журнал ‘С.-Петербургскій Меркурій’ два свои стихотворенія: ‘Къ бардамъ’ и ‘Взоръ на прошедшія лта’ — первый литературный шагъ былъ лестенъ для юноши. Первый изъ всхъ товарищей, онъ выступилъ передъ публику въ печатномъ наряд, познакомился съ Крыловымъ и Клушнинымъ, издателями ‘Меркурія’, раздлялъ ихъ труды, а по отъзд изъ столицы обоихъ издателей (въ старое патріархальное время такая безцеремонность не была рдкостью), велъ журналъ до его прекращенія. Само собой разумется, литературные доходы Мартынова были не велики, а говоря проще, совершенно ничтожны.
О литературной и служебной дятельности Ивана Ивановича отъ 1795 до 1802 г. мы не считаемъ возможнымъ распространяться, стсняясь предлами нашей статьи, но о томъ, какъ высоко цнились и та и другая, всего лучше скажетъ слдующее обстоятельство. Посл манифеста объ учрежденіи министерствъ, И. И. Муравьевъ, товарищъ министра народнаго просвщенія, потребовалъ къ себ Мартынова, и сказалъ ему, что Государь возлагаетъ на него должность директора департамента министерства народнаго просвщенія. Велико было удивлеіне скромнаго надворнаго совтника, велики были его недовріе къ своимъ силамъ, его благоговйное чувство къ высокому доврію Монарха. По утвержденіи штатовъ, Мартыновъ, не взирая на свой малый чинъ, остался директоромъ и занималъ эту должность до Февраля 1817 года. Всего что было сдлано Мартыновымъ, при Мартынов и черезъ Мартынова во время сказанныхъ 12-ти лтъ, трудно перечислить въ сжатомъ отчет. Составленіе штатовъ министерства, образованіе с.-петербургскаго педагогическаго института (въ которомъ Мартыновъ, не взирая на свои занятія, читалъ лекціи эстетики съ огромнымъ успхомъ), дйствія по коммисіи объ учрежденіи губернскихъ, военныхъ училищъ, составленія уставовъ для университетовъ дерптскаго, московскаго, казанскаго и харьковскаго, образованіе учебныхъ округовъ, уставы для гимназій, приходскихъ и уздныхъ училищъ, составленіе цензурнаго устава, проектъ учрежденія царскосельскаго лицея,— вотъ главнйшія дла на пользу просвщенія, дла, при совершеніи которыхъ труды Мартынова всегда выдавались впередъ, привлекая на себя вниманіе министра, и Государя Императора, и Цесаревича Константина Павловича. Постоянно обремененный занятіями, не имя праздныхъ часовъ и дней отдыха, Иванъ Ивановичъ доказалъ всю справедливость извстнаго афоризма — ‘люди наиболе занятые, наиболе трудолюбивые, всегда имютъ свободное время для занятій’. На всякій новый благородный трудъ, на всякій призывъ Монарха, Мартыновъ откликался съ полною готовностью, и находилъ время для новой дятельности, и совершалъ геркулесовскіе труды, самъ не цня своихъ усилій. Императрица Марія еодоровна поручила ему надзоръ за учебною частью въ Имп. воспитательномъ дом, и Мартыновъ два года посвящалъ ему всякую свободную минуту, хотя Императрица милостиво писала черезъ своего статсъ-секретаря: ‘сія часть будетъ въ цвтущемъ состояніи, если вы только взглянете хотя два или одинъ разъ въ недлю’. Онъ засдалъ во многихъ комитетахъ, трудился по Академіи, которая избрала его своимъ членомъ, издавалъ журналы: ‘Лицей’ и ‘Сверный Встникъ’, бывалъ въ обществ Державина, Крылова, Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Наржнаго, слдилъ за ходомъ изящной словесности, и, какъ увидимъ впослдствіи, ознаменовывалъ каждый день своей жизни длами неизреченной благотворительности. Воображеніе нметъ при имени этого сильнаго и безстрашнаго человка, труженика и просвтителя, истиннаго героя, полнаго жизни и добрыхъ помысловъ. Графъ Завадовскій, тогдашній министръ просвщенія и начальникъ Мартынова, отзывался о немъ, какъ о человк труда неусыпнаго и пространнаго. Выраженіе это и мтко и справедливо, какъ замчаетъ настоящій біографъ Ивана Ивановича.
Окончаніемъ служебнаго поприща заключается первая статья г. Колбасина о переводчик греческихъ классиковъ, вторая и послдняя статья, заключающая въ себ подробности о послднихъ годахъ жизни Мартынова, о его огромномъ литературномъ труд, о неудачахъ, бдствіяхъ и радостяхъ его преклоннаго возраста, несравненно занимательне первой. Ясно можно видть, какъ авторъ, начавшій свое дло съ робостью начинающаго писателя, разгорлся подъ вліяніемъ симпатической личности имъ описанной, и достоинствомъ второй части своего этюда затмилъ даже достоинства первой части. Мы не намрены слдить за нимъ въ его выводахъ и указаніяхъ, мы надемся, что весь трудъ будетъ прочитанъ и оцненъ каждымъ умнымъ читателемъ. Потому-то мы не станемъ говорить много ни o частной жизни Мартынова посл службы въ министерств народнаго просвщенія, ни o его ботаническихъ занятіяхъ, ни о наводненіи 1824 года, нанесшаго значительный ущербъ его благосостоянію, ни o сношеніяхъ Мартынова съ литературными знаменитостями его времени, ни о его огромномъ достопамятномъ труд, за который, по выраженію почтеннаго старца, ‘его бы озолотили въ Англіи’.
Вс эти предметы возвышенны, прекрасны, обильны поученіемъ, но о нихъ самъ г. Колбасинъ разскажетъ читателямъ лучше нашего.
Объ одной только особенности покойнаго Мартынова мы позволяемъ себ сказать нсколько словъ, а именно о его безпредльной благотворительности. Иванъ Ивановичъ былъ христіаниномъ и другомъ меньшихъ своихъ братій, и вся его дятельность, вс его стремленія, вс его подвиги по этой части превосходно очертаны біографомъ. Задача не могла зваться легкою, ибо у Mapтынова правая рука не знала о благодяніяхъ, расточаемыхъ лвою, и самъ онъ, по причин христіанскаго смиренія не придавалъ никакой цны своимъ дламъ милосердія. Но г. Колбасинъ съумлъ выспросить у современниковъ, достать кой-какіе матеріалы, собрать малое число полузабытыхъ разсказовъ и на основаніи данныхъ, которыя пропали бы безъ его изслдованій, возсоздалъ самое свтлое, сердцу-говорящее изображеніе русскаго благотворителя, защитника сирыхъ и беззащитныхъ, кормильца вдовъ и престарлыхъ тружениковъ, однимъ словомъ одного изъ людей, которыми гордится и должно гордиться всякое просвщенное общество.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ вставалъ очень рано, и около пяти часовъ отправлялся, вмст съ другомъ своимъ академикомъ I—вымъ, въ какіе то дальніе, никому не извстные походы. Замчено было въ семейств, что наличныя деньги хозяйки всегда уменьшались посл прогулки, иногда Иванъ Ивановичъ приходилъ домой безъ часовъ, безъ кольца, безъ какой нибудь дорогой вещицы, которую носилъ до того времени постоянно, такъ одинъ разъ онъ отдалъ бдному семейству дорогой жалованный перстень. Жена догадывалась о томъ, куда идутъ деньги и вещи, но по доброт своей и по привычк къ неприхотливой жизни, и не думала полагать предла добрымъ дламъ благого человка. Но только посл смерти Мартынова вполн выказалась огромность его благотвореній. Толпы бдняковъ явились на похороны Мартынова, могила его украшалась цвтами, принесенными неизвстно кмъ и когда, одно бдное семейство сознавалось въ полученіи отъ него постоянной помощи, другое вспоминало о какомъ нибудь единовременномъ важномъ пособіи, третье начало жить безъ нужды подъ его покровительствомъ. Мартыновъ не былъ филантропомъ суровымъ и проницательнымъ, какіе (надо признаться) въ практическомъ отношеніи приносятъ огромную пользу,— но долгая практика изощрила его наблюдательность. Раздавая свой собственный избытокъ, онъ поддерживалъ тайныя сношенія съ богатыми благотворителями и, такъ сказать, служилъ лучшимъ посредникомъ въ ихъ дятельности. И отрадно видть, сколько чистыхъ, завидныхъ, ни съ чмъ несравненныхъ наслажденій извлекалъ онъ изъ своего милосердія! Съ какой юношескою радостью онъ устремлялся въ пріюты нищеты и лишеній, какими любовными, кроткими словами онъ привтствовалъ несчастливцевъ, какими деликатными способами вручалъ онъ имъ пособія, какъ тщательно скрывалъ свое имя, и, наконецъ, покончивъ свое высокое дло, съ какими сладостными мечтами удалялся онъ куда нибудь на взморье, въ уединеніе, дабы мечтать о добр, которое ему удалось совершить за день! Благословенна рука, расточавшая эти дары, и благословенно сердце, умвшее ими наслаждаться! Такъ была своя неизслдованная, утшительная сторона въ томъ обществ, котораго членомъ былъ Мартыновъ, въ той литератур, для благъ которой Мартыновъ дйствовалъ съ своей обычной неутомимостью. Намъ, людямъ черезъ-чуръ практическимъ и часто стремящимся выставлять себя съ худой, черствой стороны, кажутся дтскими, странными сантиментальные выходки писателей карамзинской школы, ихъ частыя рчи о томъ, какъ сладко отирать слезы удрученныхъ людей, ихъ готовность лить слезы при вид нищаго старца, ихъ поползновеніе воспвать добрые помыслы, приходящіе на мысль поэту у взморья или посреди сельскаго уединенія… Пріостановимъ наше осужденіе,— взглянемъ на предметъ, какъ это слдуетъ длать взрослымъ людямъ, а не мальчикамъ начитавшимся Байрона и Фейербаха во французскомъ перевод. Много сердечной мягкости, много христіанства и милосердія жило въ душахъ нашихъ учителей и предшественниковъ. Карамзинъ плакалъ не объ одной бдной Лиз — хотя теперь едва ли кто знантъ добрыя дла, сдланныя Карамзинымъ, Тургеневымъ, Жуковскимъ и ихъ друзьями-литераторами. Страницы Благонамреннаго, за неимніемъ другихъ обстоятельствъ, цифрами свидтельствуютъ о томъ, сколько нищихъ было призрно, сколько слезъ было осушено веселымъ А. Измайловымъ, писателемъ не для дамъ, пвцомъ фіолетовыхъ носовъ и витязей въ брон сермяжной. С. И. Глинка, первый ратникъ московскаго ополченія и издатель ‘Русскаго Встника’, по свидтельству стариковъ, его знавшихъ (а кто изъ старожиловъ Москвы и Петербурга не зналъ С. И. Глинки?), отличался самой порывистою, необузданною благотворительностью, доходившей до крайностей забавныхъ, сказали бы мы, если бы осмлились употребить слово забавный въ этомъ случа. Вотъ люди, вотъ ихъ дла, вотъ ихъ паосъ, вотъ ихъ сантиментальность, и вотъ ихъ слезы, и вотъ ихъ милосердіе. Подумаемъ обо всемъ этомъ и укротимъ шутливость втреныхъ приговоровъ нашихъ! А сколько, во времена Мартынова, между его литературными сверстниками, между его поклонниками и друзьями, находилось лицъ, подражавшихъ его жизни, завидовавшихъ его наслажденіямъ, ступившихъ по его слду, осушавшихъ чужія слезы и облегчавшихъ чужія страданія? Человкъ такого рода не могъ быть исключеніемъ изъ общаго правила, не могъ вырости самъ по себ, не могъ скончаться, не оставивъ по себ преемниковъ. Чьи деньги раздавалъ Мартыновъ, когда у него своихъ не оказывалось — отъ какого лица носилъ онъ по триста и по двсти рублей разомъ въ то или другое страдающее семейство? Не таилась ли гд нибудь рука великаго М. М. Сперанскаго? не участвовали ли здсь какія нибудь другія лица, любимыя и чтимыя обществомъ? Кто разъяснитъ эту тайну, кто воздастъ хвалою тмъ людямъ, которые не искали ни похвалы, ни одобреній,— не искали ничего, кром исполненія своего долга и, можетъ быть, одной сладкой слезы гд нибудь у взморья, при одинокомъ помысл о добр, сдланномъ за день?
1856.