П. А. Вяземскій
Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ.
1866
Иван Иванович Дмитриев, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1866
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
OCR Бычков М. Н.
Въ одномъ письм Карамзинъ говоритъ Дмитріеву: ‘ты мастеръ жить’: и могъ это ему сказать съ нкоторою завистью. Карамзинъ вообще не имлъ этого мастерства. Онъ не старался сглаживать свой путь и осыпать его мягкимъ пескомъ и цвтами. Онъ всегда былъ озабоченъ чмъ нибудь и кмъ нибудь: и никогда не отгонялъ отъ себя эти заботы. Можно сказать, что онъ до самой кончины своей кое какъ перебивался, чтобы съ году на годъ сводить денежные концы съ концами. А въ Петербург расходы его пополнялись капиталомъ. Для чадолюбиваго отца, какимъ былъ Карамзинъ, это была постоянная сердечная болячка. Благосостояніе, вслдствіе истинно царской и просвщенной щедроты Императора Николая, пришло къ нему только предъ самою кончиною. Оно тмъ боле было ему утшительно, что не онъ имъ воспользуется, но что оно вполн обезпечивало участь семейства его. Онъ всегда страшился долговъ какъ за себя, такъ и за друзей. Дмитріевъ, по крайней мр въ молодости своей, былъ въ этомъ отношеній безстрашне. Карамзинъ пришелъ къ нему однажды и съ ужасомъ засталъ въ передней комнат нсколько кредиторовъ. ‘Какъ съ ними развяжешься ты и какъ отпустишь?’ спросилъ онъ его. ‘А вотъ какъ,— ты сей часъ увидишь!’ и вышелъ къ нимъ съ Карамзинымъ. Онъ такъ шутливо, такъ забавно объяснялъ каждому изъ нихъ, почему на этотъ разъ не можетъ расплатиться съ нимъ, что кредиторъ за кредиторомъ уходилъ отъ него съ хохотомъ и почти довольный какъ будто съ деньгами. Особенно поздне онъ въ самомъ дл устроилъ жизнь свою независимо и согласно со вкусами и склонностями своими. Какъ мы уже замтили, въ немъ была какая то чопорность, но боле вншняя и обстановочная. По видимому онъ строго держался нкоторыхъ условій свтскаго уложенія и чинопочитанія. Но это касалось исключительно одной оффиціальной жизни и проявлялось въ случаяхъ представительства. Тогда стоялъ онъ прямо и чинно на часахъ. Но отслуживъ эти часы или минуты, онъ радушно возвращался въ своей любимой независимости. Самое положеніе его, какъ холостяка, обезпечивало за нимъ эту независимость. Семейство, семейныя заботы, столь близкія сердцу друга его, были чужды ему. Онъ былъ себ хозяиномъ и бариномъ. Но въ немъ не было ни сухости, ни чорствости, которыя многіе ему приписывали. Они не знали его, но судили о немъ по вншней холодности и по нкоторой гордости въ пріемахъ. Эта гордость была не суетность, а чувство достоинства. Она сказывалась особенно съ высшими или и съ равными, но которые, по счастливымъ обстоятельствамъ жизни, почитали себя выше его. Онъ былъ добръ, сострадателенъ и чувствителенъ, но все же опять не такъ какъ Карамзинъ. Узнаетъ ли сей послдній, что въ какой нибудь полос Россіи неурожай, онъ, словно помщикъ-того края, озабоченъ былъ этимъ горемъ и говорилъ о немъ съ искреннимъ и живымъ соболзнованіемъ: ‘Помилуй, братецъ, возражалъ ему Дмитріевъ прерывая стованія его,— о чемъ ты тоскуешь, все же калачи будутъ еще продаваться на Тверской’ — и меланхоликъ Карамзинъ отъ души смялся утшенію друга своего. Дмитріевъ по своему былъ и мастеръ жить, и любилъ жизнь. ‘Каждый разъ, что утромъ просыпаюсь, говорилъ онъ мн однажды, первая мысль моя и первое движеніе сердца благодарить Бога за то, что Онъ даровалъ мн еще день’. Онъ не былъ особенно набоженъ: эта благодарная молитва не была у него дломъ обряда и заведенной привычки. Тмъ боле она трогательна, тмъ боле свидтельствуетъ она о его внутренней безмятежности и ясности. Вотъ еще черта, доказывающая, что онъ способенъ былъ живо и глубоко чувствовать. Онъ однажды говлъ великимъ постомъ, въ самое то время, когда кончалъ составленіе своихъ записокъ. Я пришелъ поздравить его съ пріобщеніемъ святыхъ таинъ. ‘А знаете ли вы — сказалъ онъ мн — что я сдлалъ сегодня? я уничтожилъ въ запискахъ своихъ все то, что было сказано слишкомъ рзкаго и предосудительнаго о княз Салтыков. Мн казалось неприличнымъ, исполнивъ христіанскія обязанности, оставить на совсти и на бумаг слды досады моей на того, котораго считалъ я виновнымъ предо мною’. Во время отсутствія Императора Александра, въ продолженіе Европейской войны, князь Салтыковъ облеченъ былъ почти полномочною властью по административному управленію Россіи. Дйствія Дмитріева, тогда министра юстиціи, встрчали въ немъ постоянное недоброжелательство и противодйствіе. На эти непріятности находятся еще и нын указанія въ запискахъ его: но он въ изложеніи своемъ смягчены и частію утаены. На дл эти непріятности были такъ чувствительны ему, что онъ, вслдствіе ихъ, вышелъ въ отставку.
Другимъ поводомъ къ отставк было и то, что Государь, по возвращеніи въ Петербургъ, отмнилъ по нкоторымъ министерствамъ личные по дламъ ему доклады.
Припомнивъ сказанное выше, что Дмитріевъ не былъ въ строгомъ смысл набоженъ, нельзя не признать въ добровольномъ самопожертвованіи авторскаго самолюбія и личнаго честолюбія подвига, который свидтельствуетъ объ истинномъ его благодушіи. Здсь не христіанское раскаяніе, предписанное церковными законами и всегда достойное почтенія, а чисто и просто человческое, истекающее изъ собственнаго побужденія.
Мы уже говорили о независимости его отъ многихъ общепринятыхъ житейскихъ условій. Онъ не покланялся и не жертвовалъ собою свтскимъ повинностямъ, когда считалъ ихъ для себя притснительными. Онъ не былъ угодникомъ ни привычевъ, ни обычаевъ, ни предубжденій въ ходу и въ чести. Здсь характеры двухъ друзей совершенно сходятся. Въ томъ и въ другомъ было много самобытности и независимости. Обдалъ онъ въ свои часъ, не заботясь о томъ, что это часъ былъ старосвтскій. Одвался онъ по своему покрою, носилъ платье того цвта, какой ему боле нравился: у него были и срые, и коричневые, и зеленые фраки, парики всхъ цвтовъ, даже иногда цвтовъ невозможныхъ, почти фантастическихъ. Строгій классикъ по своимъ литтературнымъ врованіямъ, онъ во многомъ былъ самовольный романтикъ.
Въ обществ знался онъ съ кмъ хотлъ, здилъ куда сочувствіе призывало его. Долго былъ онъ постояннымъ членомъ Англійскаго клуба: вдругъ, за что то — на него прогнвавшись, отослалъ свой билетъ, вскор посл, соскучась, опять записался.
Въ домашнемъ быту былъ онъ причудливъ, какъ бываютъ обыкновенно причудливы перезрвшіе холостяки обоего пола. Но онъ былъ оригинально и мило причудливъ. Здсь нравы друзей расходятся. Въ Карамзин, въ обычаяхъ, въ пріемахъ его, во всей вншности и личности не было ничего своенравнаго, ничего, такъ сказать, анекдотическаго. Вся жизнь его отличалась стройною простотою, спокойствіемъ и равновсіемъ. Дмитріевъ былъ физически мнителенъ и боялся всякаго вншняго непріятнаго впечатлнія. Въ этомъ отношеніи онъ берегъ и нжилъ себя. Однажды, въ самый тотъ часъ, какъ готовился обдать, вбгаетъ къ нему камердинеръ его, намъ всмъ сторожиламъ извстный, Николашка. Онъ докладываетъ, что. пріхалъ изъ деревни Иванчинъ-Писаревъ, литтераторъ, котораго Дмитріевъ особенно любилъ. ‘Да какой страшный, прибавляетъ онъ, весь желтый!’ Дмитріева кольнуло въ сердце. Онъ хотлъ было отказать, но пріязнь побдила отвращеніе: ‘проси’, сказалъ онъ. Но тутъ же повязалъ себ глаза платкомъ. Такъ и произошло свиданіе посл долгой разлуки. Этого мало: разговоръ завязался, и онъ оставилъ его у себя обдать:— ‘только извини меня сказалъ онъ ему — мы будемъ за двумя столиками сидть спиною другъ въ другу’.
Этотъ камердинеръ Николашка игралъ не послднюю роль въ жизни его. Однажды зашелъ я въ нему въ Петербург утромъ, на другой день прізда его. Посл первыхъ привтствій, указалъ онъ мн на слугу своего, который, съ видомъ похмлья и синими пятнами на лиц, стоялъ въ углу. ‘Рекомендую вамъ, сказалъ онъ мн,— нашего Говарда, любознательнаго постителя и изслдователя тюремныхъ заведеній. Вчера только пріхали мы, а онъ уже провелъ ночь на съзжей. Что прикажите съ нимъ длать? а иногда изъ этихъ пакостныхъ устъ еще вылетаетъ имя Шатобріана’. Нужно замтить, что камердинеръ состоялъ и въ должности библіотекаря. Выучась кое какъ разбирать по складамъ Французскія буквы, онъ могъ приносить ему ту или другую книгу, которая спрашивалась. Дмитріевъ говорилъ однажды о пристрастіи своемъ ко всему молочному. ‘Это доказываетъ, сказалъ князь Одоевскій, пришедшій къ нему вмст со мною, что въ васъ нтъ желчи’.
‘Вотъ онъ одинъ, сказалъ онъ, указывая на Николашку, приводитъ желчь мою въ движеніе, да еще Полевой’. Полевой, готовясь тогда къ Исторіи Русскаго народа, пробовалъ силы свои въ ‘Телеграф’, нападая на Исторію Государства Россійскаго.
Въ Москв собирались по вечерамъ у него не только вс извстные литтераторы, но и всякіе. Одинъ изъ нихъ особенно былъ скученъ и тяжелъ съ глазу на глазъ. Когда онъ бывалъ одинъ у него, хозяинъ отъ этой тягости облегчалъ себя, по возможности, хотя наружно сначала скажетъ, что голова болитъ и попроситъ дозволенія снять парикъ и надть колпакъ. Потомъ скажетъ, что болитъ поясница и проситъ позволенія прилечь на диван. Онъ называлъ вс эти льготы единственнымъ утшеніемъ своимъ въ пытк бесды съ докучливымъ и слишкомъ усидчивымъ гостемъ.
Въ Москв онъ былъ очень популяренъ, особенно у людей по грамотной части. Къ нему прихаживали вс уличные поэты, или шинельные, какъ онъ ихъ называлъ. Онъ благосклонно выслушивалъ ихъ стихи и помогалъ имъ денежными пособіями. Особенно жаловалъ онъ одного Фомина. Сей Фоминъ ходилъ всегда въ черномъ фланелевомъ капот, вроятно доставшемся ему, замчалъ Дмитріевъ, посл траурнаго церемоніала, за недостаткомъ пуговицъ капотъ сверху зашпиленъ былъ булавкою съ какимъ то цвтнымъ камешкомъ. Дмитріевъ особенно любовался ею, угадывая, что она подарена была поэту кухаркою или прачкою, которую онъ восплъ.
Дмитріевъ вообще какъ то мало сочувствовалъ драмматическимъ сочиненіямъ, особенно трагедіямъ. Когда молодый трагикъ являлся ему и просилъ позволенія прочесть ему свое произведеніе, онъ, чтобы озадачить его, предлагалъ ему прежде чтенія разсказать планъ своей трагедіи, ходъ и постепенныя развитія сценъ и обозначить вкратц характеристику дйствующихъ лицъ. А какъ эта домостроительная часть художественнаго созданія вообще у многихъ, а въ особенности у Русскихъ дятелей, слаба, несчастный авторъ запутывался въ своемъ отчет, онъ не въ силахъ былъ давать отпоръ представляемымъ ему возраженіямъ, и наконецъ радъ былъ вовсе отказаться и отъ чтенія, только съ тмъ, чтобы отдлаться отъ пристрастныхъ допросовъ своего слдователя. Дмитріевъ съ торжествомъ радовался каждый разъ успху своей уловки. Припомнимъ здсь еще одну забавную литтературную сцену, которой кабинетъ Дмитріева былъ свидтелемъ и мстомъ дйствія. Въ это время молодой поэтъ Раичъ сдлался извстенъ переводомъ Виргиліевыхъ Георгикъ. Тогда же проживалъ въ Москв нкто, котораго имя очень сбивалось на имя поэта. Онъ извстенъ былъ любовью своею въ Египетскому племени вообще, говоря языкомъ академическимъ, и къ одной Египтянк въ особенности. Тотъ и другой были только по слуху извстны Дмитріеву. Эти два лица сочетались въ ум его въ одно лицо. Когда кто-то просилъ его о дозволеніи представить ему переводчика, онъ съ большимъ удовольствіемъ принялъ это предложеніе: ему любопытно было узнать лично и ближе человка, въ которомъ сочетались поэзія Мантуанскаго лебедя и разгульная поэзія героевъ, нкогда восптыхъ Майковымъ. Познакомившись съ нимъ и вглядываясь на него, онъ началъ мало по малу свыкаться съ этою психологическою странностію, онъ находилъ въ смугломъ лиц, въ черныхъ глазахъ Раича что то цыганское, оправдывающее сочувствіе и наклонность его. Ему нравились эти противорчія и независимость поэта, который не стснялъ себя свтскими предубжденіями и котораго воспріимчивая и сильная натура умла совмщать въ себ и согласовать такія противорчія и крайности. Въ третье или четвертое свиданіе захотлось ему вызвать Раича на откровенную исповдь. Онъ началъ слегка заводить съ нимъ рчь о Цыганахъ. Съ сочувствіемъ говорилъ о нихъ. Кто зналъ застнчиваго, неловкаго и цломудреннаго Раича, тотъ легко представитъ себ удивленіе и смущеніе его при подобныхъ намекахъ. Наконецъ дло объяснилось.
Дмитріевъ обращался со своими домочадцами милостиво и патріархально, какъ бывало въ старые годы, но былъ съ ними и вспыльчивъ, и скоръ на расправу, какъ бывали патріархи того времени, когда положеніе 19 февраля еще никому въ голову не приходило. Здсь опять совершенное разногласіе въ характерахъ двухъ друзей. Карамзинъ скорблъ о проступкахъ и худомъ поведеніи своей прислуги, но никогда не было у него вспышекъ горячности.
Однажды вечеромъ зашелъ я къ Дмитріеву. Тутъ тоже, по Русскому и патріархальному обычаю, тотчасъ веллъ онъ подавать чай. Мы разговорились. Вдругъ послышались за дверью звуки разлетвшейся въ дребезги посуды. Онъ продолжалъ разговоръ, но въ голос его уже отзывалось нкоторое смущеніе. Наконецъ всталъ онъ, говоря: ‘извините, князь, но я не могу выдержать’. Онъ вышелъ изъ комнаты, и раздались дв звонкія пощечины. Возвратившись, возобновилъ онъ разговоръ, неожиданно прерванный. Посл каждой подобной выходки онъ примирялся съ обиженнымъ и въ пользу его самъ возлагалъ на себя денежную пеню за поличное оскорбленіе.
Упоминаю этотъ случай съ точностью и безстрастіемъ, вполн историческими. Знаю, что онъ возбудитъ негодованіе и вызоветъ вопли ужаса у многихъ хулителей старины и глашатаевъ нравственнаго превосходства ныншняго времени. Нельзя одобрять ручной управы и еще мене жалть о ней, если она окончательно вышла изъ домашняго обихода. Но не должно придавать ей особенной важности и признавать въ ней сокрушительной улики на людей стараго поколнія. Дурныя привычки, порожденныя вншними обстоятельствами, могутъ согласоваться съ благородствомъ духа и другими возвышенными качествами. Хорошія привычки легко прививаются, но не такъ легко усвоиваются доблестныя начала прямодушнаго и благороднаго характера, Не смотря на продлки его съ Николашкою, котораго вроятно нын называлъ бы онъ Николаемъ, а пожалуй еще и по отчеству, Дмитріевъ не былъ жестокосердымъ бариномъ. Домочадцы любили его: они обращались съ нимъ съ покорностію, можетъ быть и со страхомъ, но и съ любовью, какъ съ главою домашняго семейства. Дмитріевъ, я въ томъ убжденъ, привтствовалъ бы съ искреннею радостью новое положеніе, но не ручаюсь притомъ, чтобы, при старыхъ привычкахъ его, не доводилось ему иногда имть дло съ мировымъ судьей. Скажу боле, каковъ онъ ни былъ въ своемъ домашнемъ быту, онъ былъ либералъ въ честномъ и неискаженномъ значеніи этого слова, хотя иногда и клеймилъ умствованія и притязанія заносчивой молодежи шуточнымъ прозваніемъ: завиральныхъ идей. Во всемъ этомъ есть противорчіе, но въ чемъ и въ комъ его нтъ. Вся наша жизнь, вся человческая мудрость наталкиваются на противорчія. Противорчія въ нравахъ и обычаяхъ не мшаютъ и дружб. Въ среднихъ слояхъ обыкновенной жизни Карамзинъ и Дмитріевъ были во многихъ отношеніяхъ едва ли не совершенно противоположны другъ другу. Но въ высшихъ, нравственныхъ слояхъ они сходились и стояли на одинаковой высот. Дмитріевъ нжно, даже по характеру своему умилительно, любилъ Карамзина. Онъ благоговлъ предъ его высокимъ дарованіемъ, предъ его чистою, возвышенною душею. Карамзинъ любилъ и уважалъ въ немъ честность и прямоту правилъ его. Любилъ въ немъ и эти странности и причуды, которыя рзкими оттнками обозначали его.
Чувствую и жалю, что мои бглые очерки не дадутъ тмъ, которые не знали Дмитріева, полнаго и удовлетворительнаго понятія объ этой замчательной и любезной личности. Время наше такъ переиначило, такъ перетасовало вверхъ дномъ вс понятія, вс значенія и оцнки, что трудно, чтобы не сказать невозможно, передать съ врностью сочувствія свои тмъ, которые въ свое время съ нами ихъ не раздляли. Нетерпимость есть одно изъ отличительныхъ свойствъ нашего времени. Мы не поддаемся ни на какія уступки. Каждый оттнокъ, рзко выдающійся и не приспособленный къ нашимъ глазамъ, портитъ для насъ всю картину какъ-бы впрочемъ ни была она изящна и жива. Въ этомъ отношеніи наше старое поколніе уживчиве и богаче настоящаго. Мы отдаемъ справедливость и новому, когда оно хорошо, наслаждаемся тмъ, что есть, когда находимъ въ немъ пищу наслажденію, мы любимъ настоящее, но безъ идолопоклонства, вруемъ въ будущее, но безъ самонадянья, съ любовью помнимъ и старое, хотя и не вмщается оно въ заготовленную рамку новыхъ требованій и условнаго размра.
Посл умилительной проповди одного церковнаго пастыря, вс слушатели были растроганы до слезъ. Одинъ изъ плакавшихъ спросилъ сосда своего: что-же вы не плачете?— да я не здшняго прихода, отвчалъ онъ. Боюсь, что и на мои разсказы найдутся многіе, которые скажутъ мн: мы съ вами не одного поколнія.
Нечаянно нахожу я въ старыхъ своихъ бумагахъ нсколько строкъ написанныхъ мною вслдъ за свиданіемъ моимъ съ Дмитріевымъ. Привожу ихъ цликомъ и въ томъ вид, въ которомъ он, по горячимъ впечатлніямъ, написаны мною на скорую руку. Изъ этихъ строкъ можно составить себ понятіе о разнообразіи, живости и анекдотической прелести разговора его.
15 іюня 1833 года. Я сегодня обдалъ у Дмитріева. Каждые два часа бесды съ нимъ могутъ дать матеріаловъ на нсколько главъ записокъ. Сегодня между прочимъ говорилъ онъ о какомъ то Беклемишев, жившемъ въ Петербург, въ царствованіе Екатерины, хлбосоломъ, къ которому ежедневно сходились многіе обдать и въ числ ихъ Дмитріевъ, тогда еще гвардіи сержантъ. Мать Дмитріева была дружна съ женою его. Беклемшпевъ ходилъ всегда въ гродетуровомъ кафтан одного цвта съ прочими частями одежды. По возвращеніи отъ должности уже находилъ онъ у себя накрытымъ длинный обденный столъ: подавали закуску и отъ закуски до обда занимался онъ переводами. Къ обденному часу съзжались обыкновенно камергеръ Валуевъ, Польскій посланникъ Деболи, влюбленный въ дочь Беклемишева, красавицу, и другіе гости. Когда Дмитріевъ пріхалъ въ Петербургъ министромъ юстиціи, получаетъ онъ письмо отъ Беклемишевой вдовы, которая проситъ у него сто рублей на погребеніе этой дочери. Сто рублей даны, а на другой день онъ подаетъ Государю докладную записку о вспомоществованіи матери, лишившейся дочери своей, бывшей красавицы. Та что всегда облизывалась, говоритъ Государь и приказываетъ выдать 500 р. Во время коронаціи Императора Николая, Князь Лопухинъ спрашиваетъ Дмитріева: а помнишь ли, какъ ты прихаживалъ ко мн съ тетрадкою перевода въ рук? Лопухинъ былъ тогда Петербургскимъ полиціймейстеромъ, а вслдствіе того и цензоромъ. Бывало — говоритъ онъ — только что прочтешь кое какъ рукопись и подпишешь разршеніе къ напечатанію, не опасаясь никакой отвтственности: а теперь что на важная должность цензора — тутъ описываетъ Дмитріевъ аудіенцію Лопухина: частные пристава подходятъ къ нему одинъ за другимъ: у каждаго своя добыча: одинъ ведетъ женщину, у которой глазъ подбитъ, другой — двухъ купчиковъ — какъ теперь вижу ихъ говоритъ онъ: въ халатахъ, блокурые волоса распущены по плечамъ, они пойманы въ чужомъ саду, куда перелзли чрезъ заборъ. Лопухинъ слушаетъ доклады и, прищуриваясь, даетъ ршеніе свое. Между тмъ я стою въ углу и ожидаю своей очереди. А между тмъ сегодня разсказываетъ онъ мн съ живостью и олицетвореніемъ сцену происходившую за полвка. Лопухинъ былъ цензоръ снисходительный: онъ знакомъ былъ съ философіей 18 вка. Въ письмахъ его къ отцу моему, князю Андрею Ивановичу, встрчаются нердко цитаты изъ Дидерота и другихъ писателей.
Одинъ литтераторъ обдалъ у него въ Москв и во весь обдъ разсказывалъ анекдоты о своемъ пріятел и товарищ по литтератур, анекдоты не весьма благовидные, и посл каждаго прибавлялъ: да вы не подумайте, что онъ подлецъ, совсмъ нтъ, а уродъ сумасшедшій — да не подумайте, что онъ злой человкъ, напротивъ, предобрая душа, а уродъ и пр. и проч. все въ такомъ-же смысл.
Что длаетъ въ Москв Александръ Ивановичъ Салтыковъ? Все вздыхаетъ о измненіяхъ Французскаго языка.
Салтыковъ былъ человкъ очень образованный, честный и благородный. Образованіе его было чисто Французское по классическимъ преданіямъ и образцамъ, онъ не могъ привыкнуть къ неологизмамъ новйшей школы: съ ужасомъ выписывалъ ихъ изъ журналовъ и новыхъ книгъ, и развозилъ ихъ по Московскимъ дамамъ, прихожанкамъ одного съ нимъ классическаго прихода.
Здсь къ сожалнію прекращаются мои замтки, но можно видть и изъ нихъ, какъ былъ разнообразенъ и животрепещущъ разговоръ его. Онъ переносилъ васъ въ другой міръ, въ другой вкъ и длалъ васъ современникомъ, зрителемъ и почти участникомъ того вка, а между тмъ теперь и разсказы мои о самомъ Дмитріев переносятъ насъ въ какую то глубокую даль.