Иван Иванович, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 11 минут(ы)
—————————————————————-
OCR Pirat
—————————————————————-
На Иване Ивановиче было новое пальто — совершенно новое, великолепного
сукна, серого, с нежным, серебристым оттенком. Ему не советовали брать
такой цвет — марок и вообще не практичен, но он был молодой человек и
желал быть красивым. И он был красив, и на душе было радостно и гордо, и
если нельзя было вообразить себя генералом или гвардейским офицером, то,
во всяком случае, ясно чувствовалось, что он лучший изо всех околоточных
надзирателей, какие есть в Москве и, быть может, даже в других городах.
Сзади, в двух шагах за Иваном Ивановичем, шли трое городовых в черных
шинелях, башлыках и с ружьями.
Ружей они не умели держать, они им мешали и только нагоняли страх, и
лица были у них мрачные, недовольные, а шаги они делали короткие, точно
сберегали пространство и старались сохранить запас его позади себя. Они
боялись дружинников. Но Иван Иванович не боялся и шел молодцевато, с
легким вывертом. В городе уже стреляли, но в ихнем участке было тихо, и
только в двух-трех местах достраивали запоздалые баррикады. И на нем было
новое пальто.
Из-за угла показалась чья-то голова и скрылась, и вдруг сразу высыпала
черная кучка народу, и из середины ее кто-то выстрелил прямо в Ивана
Ивановича, — как будто вся черная кучка сказала ему: ах! Городовые убежали,
Иван Иванович тоже повернулся, чтобы бежать, но сзади крикнули:
— Стой! Застрелим!
Ноги от страху онемели, затряслись, и он остановился. От всего себя он
чувствовал одну только спину, неподвижную, серую, широкую, как глухой
забор, мимо которого не пролетит ни одна пуля. И повернуть ее он не мог,
так спиною и встретил дружинников, которые сзади несколькими парами рук
схватили его за плечи, за руки и даже за шиворот. Повернули.
— Как фамилия? — спросил один. В руке у него был револьвер браунинг.
— Товарищи! — сказал Иван Иванович.
— Ну-ну! — грозно окрикнул кто-то.
— Граждане, — поправился Иван Иванович. Некоторые засмеялись, но тот
суровый, что окрикнул, так же сурово и с отрицанием сказал:
— Дай ему по харе, чтобы не брехал. Дурак!
Иван Иванович закрыл глаза, но его не ударили, а снова спросили о
фамилии.
— Авдеев, — солгал он.
Дружинники переглянулись: такого, с такой фамилией не знали, — ничем не
был замечателен. Обыскали его, но ничего не нашли в новеньких, чистых
карманах, — ни бумаг, ни писем, только в одном нашли гребешочек и
зеркальце и без сожаления бросили их в снег. Иван Иванович приободрился и
сам помогал вывертывать карманы, а вначале не мог.
— А револьвер-то? — сказал кто-то. — Забыли?
— Давай револьвер. Живее!
Околоточный торопливо начал отстегивать кобуру, исподлобья дружелюбно
оглядел дружинников и улыбнулся.
— Сделайте одолжение. Но только разве это оружие? Вот у вас револьверы
настоящие, а у нас что, казенные, в двух шагах собаку не застрелишь.
Честное слово! Извольте. Да шашку-то, шашку не забудьте, или как она
называется — селедку.
Но шашка была свеже отпущена, остра, и на шутку Ивана Ивановича никто
не отозвался. Один из дружинников, молодой, краснощекий, сияющий, схватил
шашку и перепоясал ее через плечо.
— Вот так!
— Оставь, Василий! Зачем на глаза лезть!
— Ну вот! Пригодится.
Иван Иванович тоже покачал головой и скромно спросил:
— Можно идти теперь?
— Что!? — удивился тот, суровый. И удивление его было так тяжело,
зловеще и страшно, что снова смертельный ужас охватил околоточного, и снег
перед его главами точно почернел, а вокруг черных фигур появились какие-то
странные, светлые ореолы. И вее закачалось.
— Неужели? — нелепо сказал он, и рот его чему-то смеялся, а побелевшие
глаза вылезали из-подо лба и дико таращились.
— Не стоит, — сказал первый, тот, что допрашивал Ивана Ивановича. Но
суровый настаивал.
— А по-моему, стоит. Всех их стоит. А если вам уж так его жалко, так
давайте я. Ну-ка, ты, пойдем, воговорим!
— Не стоит! — поддержали другие. — Ну его!
Оставьте его, Петров.
Петров сердито пожал плечами, посмотрел прямо в вытаращенные глаза
околоточного и отошел в сторону.
— Делайте как хотите, — равнодушно смазал он.
— Господи! — сказал Иван Иванович, провожая его глазами, и
перекрестился. Посмотрел ига всех и еще раз перекрестился. — Ну и человек.
Вот так человек!
Дружинники собрались в кружок и стали советоваться, как поступить с
околоточным. Это был первый их пленный, и они не знали, что с ним делать.
И молодой, сияющий, с шашкой через плечо, засмеялся, хлопнул Ивана
Ивановича по плечу и предложил:
— Пусть-ка идет строить баррикаду. Народу у нас мало, а он парень
здоровый. Верно? — И он подмигнул Ивану Ивановичу.
— Как же это? — удивился тот. — В моем положении, и вдруг…
— Вы, быть может, предпочитаете поговорить с товарищем? — вежливо
осведомился первый дружинник, указывая на Петрова.
— Нет уж, бог с ним! — отмахнулся рукою околоточный, дружинник
засмеялся, и только Петров нахмурился еще больше и отвернулся. — Я ведь,
собственно, ничего не имею. Помочь так помочь, с большим удовольствием.
Вот только костюм у меня неподходящий.,’
— Мы вас не уговариваем…
— Да нет же, господи, я с большим удовольствием. Пальто вот
действительно жалко, вы сами понимаете, — а я что же!
Он говорил развязно и с большим достоинством, но страх не покидал его и
маленькой мышкой бегал по телу, а минутами воздух точно застревал в груди
и земля уходила из-под ног. Хотелось скорее к баррикаде, казалось, что
когда он возьмется за работу, никто уже не посмеет его тронуть. Дорогою —
нужно было пройти с четверть версты — он старался быть дальше от Петрова и
ближе к молодому, сияющему, и даже вступил с последним в беседу:
— Вот говорят, полицейский, такой-сякой, крючок и прочее. А только как
же без полиции, сами рассудите.
Когда господь бог изгнал из рая Адама и Еву, кого он у дверей
поставил?.. Вот оно откуда еще началось!
— Товарищ, вы слышите? — смеясь, окликнул молодой Петрова.
Петров остановился и, не гладя на товарища, сказал околоточному:
— Ты свое остроумие оставь. Они тебя помиловали, а я тебя не миловал.
Услышу твой голос, видишь, — он показал браунинг, — так в голову и всажу.
Гадина!
Иван Иванович обиженно замолчал и всю дорогу шел молча, скучный и
подавленный. Оглядываться он боялся, и на себя поглядеть как следует
боялся, и было страшно и за себя и за пальто, которое он разорвет или
испачкает. Так и шел, стараясь только не ускорять и не замедлять шага
против остальных, а они шли неровно, то быстро, то тихо, как нарочно. Один
раз молодой, сияющий потихоньку от Петрова подмигнул ему, но Иван Иванович
угрюмо отвернулся: ему было очень нехорошо. А молодой нагнал Петрова и
тихо сказал ему:
— Напрасно вы так, товарищ. Он, ей-богу, ничего.
Конечно, невежественный, темный, а когда-нибудь и он поймет… Все
поймут.
Петров хмуро повернул костлявую голову с темными запавшими глазами — и
встретил задумчивые, тихо сиявшие глаза. Они сияли тихо, до самой глубины
своей, и глядели широко, с радостью и удивлением. И было, мучительно
глядеть в их светлую глубину, и хотелось разбудить его и крикнуть.
— Все поймут, товарищ, поверьте, — повторил молодой, и Петров кротко
согласился:
— Может быть, — и шутливо крикнул околоточному: — Ну что, крючок,
очухался?
— Оставьте, пожалуйства, ваши насмешки, — обиженно ответил Иван
Иванович и, испугавшись своей дерзости, добавил: — Сами же велели молчать,
а теперь… Это, что ль, баррикада-то? Ну, и нагородили!..
В действительности народу было много, работа шла веселая и живая, и
Иван Иванович долго не мог никуда приткнуться. Пробовал и тащить, и
подпихивать, и вязать проволокой, но все у него выходило не так, и его
прогоняли. Просто он не понимал назначения баррикады, — она казалась ему
странной и нелепой игрушкой, сооружаемой какими-то баловниками для
непонятного баловства, и что нужно сделать для того, чтобы она стала
лучше, он не догадывался. И вид имел бестолковый, растерянный и даже
печальный, так как очень беспокоился к тому же за пальто. Одну полу он уже
успел испачкать, и по серебристому сукну проходила скверная темная полоса.
Подумал — и пошел жаловаться к Петрову.
— Не знаешь? — презрительно сказал тот. — Видишь вон столб телеграфный?
Ступай и пили.
— Да у меня и пилы нет.
— Поищи.
И опять его гоняли от одного к другому, но наконец нашел пилу и даже
подручного для работы, какого-то старого рабочего.
— А ты бы шинель-то снял, — посоветовал рабочий. — Пальто хорошее,
жалко, как испортится, да и работать легче.
— Боюсь, украдут, — сказал околоточный.
— Ну вот! — удивился старик. — Кому оно нужно.
Тут, брат, граждане, а не воры…
— Рассказывай! — не поверил Иван Иванович, но пальто снял, сложил
комочком изнанкой наверх и осторожно положил на подоконник, так, чтобы
оставалось на виду.
Работа пошла легко, и все вокруг как-то посветлело, стало проще и
понятнее. Попригляделся околоточный и к народу, и народ был все простой,
такой, с каким он привык и умел обращаться: рабочие, какие-то мужики,
полугоспода, приказчики из лавок. Были и женщины.
— Смотри-ка, — сказал Иван Иванович, — и бабы тут. Тоже работают.
— А отчего же им не работать. Всяк должен свою лепту.
— Выдрать бы их за эту лепту, вот что.
— Ну и гадюка же ты! — удивился рабочий. — Тебе-то они чем помешали? А
еще скажешь, позову ребят, они тебя научат, в лучшем виде все поймешь.
— Граждане, а деретесь, — упавшим голосом возразил околоточный.
— Мы-то граждане, а ты-то сволочь. Вас да не бить, кого же тогда бить?
И опять стало скучно и беспокойно. Невдалеке стоял Петров и искоса
наблюдал, и все кругом было враждебное, злое, обидное в своей веселости.
Еще вчера он был лучше их всех и каждому мог дать по морде, а сегодня они
считают себя лучше, а сами грязные, оборванные, подлецы. Шагах в
пятидесяти, у лавки, стоял лавочник, толстый, седой, и, заметив его, Иван
Иванович осклабился и закивал ему головой: первый, наконец, хороший
человек. Околоточный часто забегал к нему в магазин поговорить по
телефону, знал его и понимал, что и ему теперь противно смотреть на это
безобразие.
И действительно, лавочник строго и внимательно глядел на выраставшую
баррикаду, потом неодобрительно закачал головой и скрылся в дверях.
— Ага! — сказал околоточный.
— Ты что?
— Ничего, так. Рано вы в граждане записались.
— Ты опять?
Лавочник вышел. Впереди себя он катил огромную пустую бочку, подкатил
ее к баррикаде и поставил. Поглядел издали, подперши щеку рукой, выхватил
у соседа топор и разбил бочку, так что острыми ребрами своими она
расползлась в стороны, как своеобразный букет. И среди других голосов и
смеха послышался и его густой и самодовольный смех.
— Попробуй-ка, перескочи!
Пытался Иван Иванович для доклада приставу запомнить работавших, но,
кроме седого лавочника да одного дворника, который со двора таскал один
какие-то огромные бревна, никого признать не мог. Да и Петров, заметив его
внимательные, изучающие взгляды погрозил ему пальцем, и Иван Иванович
скромно опустил глаза. ‘Привязался’, — подумал он, а рабочему насмешливо,
но тихо фыркнул:
— Даже и смотреть нельзя, скажите пожалуйста, какие цацы!
— Глаз-то у тебя нехороший, — серьезно заметил етарик. — Напрасно они
тебя взяли. Самое бы хорошее:
иовееить тебя на баррикаде заместо красного знамени.
И дешево и сердито!
— Что же тут хорошего!
Рабочий, видимо, шутил, но Иван Иванович не МОР разобрать, где
кончается шутка и начинается серьезное, и сердце у него порывами начинало
сильно трепыхаться и начиналась изжога, как будто он много съел дурного,
прегоркшего масла. Но проходил час и другой, и никто его не трогал, хотя
многие грозились, а один мальчишка снежком залепил ему в голову. Мальчишку
ебругали, а Иван Иванович совсем успокоился и за себя и за пальто и уже
начал понемногу распоряжаться и повышать голос:
— Куда кладешь?! За тот конец бери! За тот, говорю. О господи, вот же
народ бестолковый!
Теперь он понимал, что такое баррикада.
— Упри его концом сюда, так, — чтобы остряком оно вперед. Так, верно!
И уже развязно подходил к Петрову:
— Господин Петров! Извольте приказать, чтобы ваши товарищи помогли мне
снять вывеску. Мы ее посередке поставим.
Петров, не оборачиваясь, коротко отвечал:
— Убирайся вон.
— Как же это так? — пожимает околоточный плечами, но на время затихает
и сжимается, поглядывая как-го исподнизу, как побитая собака. А потом
снова овладевал положением и постепенно повышал голос, сразу, впрочем,
переходя на шепот, когда встречался взглядами с Петровым. Необходимо было
показать, что он хоть и без пальто, но лучше других, чище и благороднее.
— А вы бы, сударыня, лучше не за свое дело не брались, — сказал он
женщине в платке, которая привезла на салазках вязанку дров и сбросила в
баррикаду. — Лучше бы вашему мужу щи готовили, — а не политикой занимались.
Он сказал тихо, спокойно, а женщина вдруг закричала, так что отовсюду
посыпал народ.
— Что!? Это ты мне говоришь? Мне? Мужа моего слопал, а теперь мне
говоришь!
И со всего размаху ударила его по щеке. Он схватил ее за платок и
сорвал, но тут сразу десяток рук вцепились в него и приковали его к месту.
И опять от ужаса онемели ноги.
— Я не виноват! Она… Я не виноват, честное, благородное слово! Я ей