В.В. Розанов
В.В. Розанов
Иван Федорович Романов (‘Рцы’)
(Некролог)
Иван Федорович Романов (‘Рцы’)
(Некролог)
——
Сахарна, Бессарабия.
Иван Федорович Романов (‘Рцы’), Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Умер неожиданно и скоропостижно Иван Федорович Романов, 56 лет от роду, — один из последних славянофилов, писавший в разных журналах под псевдонимом — Рцы, Гатчинский Отшельник и Заточников. Это был высокообразованный человек, владевший несколькими языками, — но не эти внешние качества определяют его значение. Он отличался необыкновенно сильным и проницательным умом, обширной начитанностью в литературе, истории и богословии, но эти качества, которые могли бы выдвинуть его в первые ряды публицистической литературы, сопровождались слишком капризной и оригинальной формою выражения, формою письма, которая была очень хороша ‘на любителя’, но сыграла роковую роль в признании его вообще читающим обществом. Он был известен очень немногим, но эти немногие любили его и высоко ценили его талант и ум. Вообще он был ‘отмечен’, но ‘не замечен’. Был ‘на замечании’ у читательского и у критического ‘начальства’, как что-то неблагонамеренное, своевольное, в высшей степени угрожающее скандалом (литературным): а ‘что такое’ и ‘в чем дело’, никто не хотел разобрать в наш торопящийся, мятущийся век. С трагедией в душе, он вечно шутил, он хотел рассказать анекдот среди крови и гробов, сам истекая в сердце кровью. ‘Рцы’ и ‘шутка’ неотделимы: тогда как мало было умов среди современников его, которые были бы так преданы самым высоким темам бытия, религии и истории. Это несоответствие формы и содержания, — то, что он никогда не говорил на ‘о’, как наши духовные писатели, а все-таки был, однако, с большою примесью ‘о’, все это помешало ему поместиться среди видных духовных писателей. Он вообще был ‘писатель без места‘, и жизнь его, весьма скорбная и странническая, была или проходила тоже до некоторой степени ‘без места’, что передавалось мучением на его истомившуюся душу. Он вообще был истомленная душа, измученная душа. И только крепкая, самоотверженная, деятельная помощь ближайше стоявших около него лиц (семьи его) спасала его от конечного отчаяния. Все ему не удалось, — труды, жизнь, служба, литература. Литература мешала жизни и службе, а служба и тягости жизни расстраивали литературу. ‘Ни в тех, ни в сех’, ‘ни на мели, ни — в воде’. Ни — земноводное, ни рыба, ни зверек, ни птица, что такое была эта ‘химера’, этот ‘Рцы’?! И он прошел странностью по литературе и жизни, с пучком остроумия в руках, слезами в сердце, проклятиями на языке, неизменно ‘с Апостолом Павлом’ в кожаном старинном переплете и с памятью, ‘как пел Мазини’ в лучшую пору голоса. Мазини, и Тамберлик, и Морио, — как и около апостола Павла, он не забывал Иоанна Богослова и ‘Шестоднев’ Василия Великого.
Странный… странность!.. Таков он был весь, сплетенный из разных лоскутков, из разных цветов, непоколебимо един в себе, неизъяснимо разнообразен для окружающих. И вообще никто его хорошенько не знал, никто его хорошенько не понимал.
— ‘Поймем! Успеем!’ — говорили, думали. Но он умер. Теперь уже нечего разговаривать, и теперь ему не нужно никакого успеха.
Его мысли о вечности, о смерти, о Боге — замечательны. Все его представление жизни было трагично и глубоко. Ну, хорошо. Вечный ему покой. Но вот о чем нужно позаботиться живым: он жил на Петербургской Стороне, Большая Зеленина улица, дом 7, квартира 2. Непременно кто-нибудь из деятельных и сильных людей, из благородных русских людей, — со связями или со средствами, — должен поехать туда, разузнать, расспросить и непременно так или иначе помочь вывести на дорогу, на путь, довести ‘до станции’. Большая семья его сейчас — как заблудившиеся зимой в лесу дети и женщины. Не безлюдна же Русь, не без Бога же мы. И нужно спешить, нужно ‘сейчас’. Две старшие дочери его имеют крошечную службу, но кроме этого — ничего, а между тем еще дочери в поре учения, т.е. с необходимостью платы за учение, да и — хлеба, квартира. Пишу все это попросту, потому что тут не до роз. Спешите, добрые люди: нигде ваша помощь не окажется наилучше приложенною.
Он любил Гамлета (все около ал. Павла): и как около ‘не стало нашего ‘Рцы’, не скажешь: ‘Бедный Иорик — он умер! А еще так недавно он заставлял смеяться и плакать около себя’.
Бедный и милый Рцы: кое-кто вечно не забудет его.
Ни его ‘Летописца’, с картинками, пустяками и глупостями, — главного ‘сокровища’ его литературного сердца’. Он издавал его, почти секретно от всех, и печатал что-то в семидесяти экземплярах, за недостатком подписчиков, читателей и денег. Скорбел, нуждался — и все-таки печатал.
Да: после ап. Павла и Мазини он более всего увлекался Рембрандтом. Все его вкусы были прекрасны. Он изучал жизнь Рембрандта, и долго, годы, размышлял над смыслом его картин. Отрывки о нем он печатал в ‘Летописце’, ‘Русском Труде’ (Шарапова), ‘Гражданине’, ‘России’ и ‘С.-Петербургских Ведомостях’, немного в ‘Новом Времени’.
Бедный Иорик!
Ты везде работал!
Но не золото блестело у тебя под заступом: и через 20 лет труда ты только накопал столько земли, чтобы покрыть твое тело в могиле.
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 22 марта. 13359.