В. Львовъ-Рогачевскій.
‘Современникъ’, кн. VIII, 1913 г.
Ив. Вольнов. Повесть о днях моей жизни. Крестьянская хроника, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ив. Вольновъ. Повсть о дняхъ моей жизни. Крестьянская хроника. К-во ‘Прометей’ H. Н. Михайлова. 1913 г. Ц. 1 р. 25 к.
Мит Карамазову, измученному опросомъ судебнаго слдователя, приснился сонъ. ‘Вотъ онъ, будто бы, гд-то детъ въ степи, тамъ, гд служилъ давно, еще прежде, и везетъ его въ слякоть на телг, на пар, мужикъ. Только холодно будто бы Мит, въ начал ноября, и снгъ валитъ крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю, тотчасъ таетъ… И вотъ недалеко селеніе, виднются избы черныя-пречерныя, а половина избъ погорла, торчатъ одни обгорлыя бревна. А при възд выстроились на дорог бабы, много бабъ, цлый рядъ, все худыя, испитыя, какія-то коричневыя у нихъ лица. Вотъ особенно одна съ краю, такая костлявая, высокаго роста, пожилая, ей лтъ сорокъ, а можетъ, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на рукахъ у нея плачетъ ребеночекъ, и груди-то, должно быть, у нея такія изсохшія, и ни капли въ нихъ молока. И плачетъ, плачетъ дитя и ручки протягиваетъ, голенькія съ кулаченками, отъ холода совсмъ какія-то сизыя.
Что они плачутъ? Что они плачутъ?— спрашиваетъ, лихо пролетая мимо нихъ, Митя.
Дит,— отвчаетъ ему ямщикъ, дит плачетъ. И поражаетъ Митю то, что онъ сказалъ по-своему, по-мужицки: ‘дит’, а не дитя’…
Эту кошмарную картину вспоминалъ я все время, когда читалъ ‘Повсть о дняхъ моей жизни’ Ив. Вольнаго. Здсь тоже ‘дит плачетъ’, дит, а не дитя, и разсказано объ этомъ ‘по-своему, по-мужицки’, разсказано такъ, что всмъ существомъ своимъ слышишь этотъ плачъ и не можешь его забыть.
Какая это страшная, мучительная и необходимая книга! Нтъ силъ ее читать, и нтъ силъ отъ нея оторваться. И все въ ней знакомо, и все звучитъ по-новому, по-другому, задвая за живое, все, даже самое мучительное, разсказано въ ней съ необычайной простотой и правдивостью, безъ крикливыхъ реторическихъ фразъ врод ‘безуміе и ужасъ’.
Когда разсказываютъ О подлинныхъ переживаніяхъ, отъ которыхъ въ дтств старютъ, тогда не кричатъ.
‘Родился я въ коровьей закут, зимою, подъ Крещенье, часа въ четыре дня. Долго ли мать возилась со мной, я этого не знаю, но когда принесли меня въ избу, синяго отъ стужи и заиндввшаго, вс ршили, что я — не жилецъ на бломъ свт. Но мать не врила.
— Не съ первымъ такая оказія,— сказала она, влзая на печку:— выживаетъ! Я и выжилъ, слава Богу, и только кривыя ногти на рукахъ, да выщербленное лвое ухо — вс знаки отъ мороза’.
Началось дтство безъ гувернеровъ и боннъ, безъ няни и безъ ласки. Въ рабочую пору, когда никого въ дом не оставалось, ребенка затворяли на крючокъ въ изб, и онъ опалъ на полу съ поросятами, кошкой Прасковьей и собакой Мухой, игралъ съ ними, разговаривалъ, дрался изъ-за ды, плъ псни. Подъ лежанкою привязанъ былъ теленокъ Ванька, самый большой изъ насъ и самый смирный… Наигравшись, отдыхали. Поросята убгутъ подъ печку, а мальчикъ, бывало, прижмется къ теленку обхватитъ его шею руками, а голову положитъ на теплый животъ….
Такова была идиллія дтства.
Мальчикъ растетъ. Парни учатъ его ‘скверно ругаться’, отецъ — пьяница, учитъ пить водку: ‘пускай привыкаетъ, пока я живъ’, уже въ дтств мальчикъ былъ два раза пьянымъ. На его глазахъ отецъ бьетъ смертельнымъ боемъ его сестру и мать, ту мать, которая имла семнадцать дтей, но у которой въ живыхъ осталось только двое. Вотъ отецъ взломалъ сундукъ и несетъ въ кабакъ приданое дочери. Ему мшаютъ. Онъ избиваетъ жену и дочь, избиваетъ съ багровымъ лицомъ и помутнвшими глазами.
‘Мать лежала у телги сна. Раза два она приподнялась на локт, силясь встать, но тотчасъ слабла и тыкалась головою въ землю.
— Коля,— увидла она меня,— помоги мн, батюшка, подняться!— и вытерла съ губъ рукавомъ кровь.
Я подскочилъ къ ней, обхватилъ руками ея шею и, трясясь весь, какъ осиновый листъ, затвердилъ:
— Мамочка, не надо! Мамочка, не надо!’.
Эту сцену по сил превосходитъ разв та, когда ‘начальники’ прізжаютъ за податями, и когда мальчикъ проговаривается, что у нихъ спрятана ‘въ старновк телка’. Сперва начальники избиваютъ отца, а потомъ отецъ — сына.
‘Когда начальники ухали, Мишк вывихнули логу и возили въ городъ поправлять, а я съ недлю ходилъ кровью на дворъ за Пеструху’.
Такихъ страницъ, мучительно пережитыхъ, было много въ золотомъ дтств мальчика. Переходъ отъ дтства къ отрочеству завершала картина униженія и позора.
Лучшими часами дтей были часы, проводимые въ ночномъ. Они разсказывали страшныя сказки, длали набги изъ ночного на деревню, обгая сады и огороды, таская чужихъ куръ, утокъ и гусей. И вотъ за это ‘преступленіе’ однажды вся деревня покарала воровъ-дтей, ‘утятниковъ’.
Нанизали на бечевку кусокъ мяса, обмотали вокругъ шеи, пухомъ и перьями посыпаютъ головы и вели по деревн. ‘Улюлюкая, все время звонко бьютъ въ старыя ведра и заслонки, кричатъ забгая къ самому лицу: утятники! воры!’.
Книга дтства кончается этимъ днемъ.
‘Ночью загорлся у старосты сарай. Опять крики, звонъ и топотъ…
Прижавшись къ забору, я смотрю на зарево и тихо плачу. Постарлъ я за этотъ день’.
Самыми свтлыми моментами дтства были дни, когда мальчикъ ходилъ въ школу съ букваремъ, когда читалъ по складамъ книгу дома, а его старшая сестра Мотя потихоньку и незамтно для него выучилась у него читать и вмст съ нимъ разбирала Евангеліе и слова любви къ человку.
Потомъ началось ‘Отрочество’, работа у чужихъ людей, у звря и деспота скотопромышленника Шаврова.
Съ тоской и нжностью рисуетъ художникъ на фон одичанья, озврнья и мрака свтлый образъ своего друга, мечтавшаго о наук пастушенка Петруши, котораго убила машина во время полевыхъ работъ, и другой образъ Васеньки, котораго отецъ Егоръ отдалъ въ науку въ городъ, и надъ которымъ надругался пьяный бездтный Шавровъ. Съ какимъ-то надрывомъ рисуетъ образъ своей чуткой, нжной,умной сестры Моти, которую умолили родители выйти замужъ за глупаго пьяницу-сифилитика, чтобы не остаться въ ‘вковушахъ’.
Посл этой нелпой, безсмысленной свадьбы отрокъ Ванюшка становится юношей и бжитъ изъ деревни, жестокой, темной и дикой.
И всегда, въ самые мрачные моменты жизни деревни, какъ лампада свтитъ ликъ матери-великомученицы. Она помогаетъ ‘выжить’ человку среди зврей. О матери пишетъ художника съ неменьшей нжностью, чмъ Максимъ Горькій.
Когда дочитываешь послднія строки ‘Отрочества’, Съ грустью разстаешься съ исторіей человческой души, которая стала вамъ родной и близкой, братски близкой. Хочется знать, что было дальше, въ юности. И ждешь съ нетерпніемъ продолженія повсти, оборванной на словахъ пророчески прекрасныхъ и мужественно-значительныхъ, оборванной на бесд матери и сына, незабываемой какъ клятва:
— Ваня, мальчикъ мой милый, неужели и ты когда-нибудь станешь такимъ же? Ваничка!..— и судорожно зарыдала.
— Не стану, мать!— воскликнулъ я.— Клянусь теб Богомъ, не стану!— и я опустился на колни передъ нею, поцловалъ землю въ знакъ того, что мои слова правдивы и крпки.
— На зар я ушелъ изъ ‘Осташкова’.
Книга Ив. Вольнаго — это свято сдержанная клятва.
Въ ней нтъ особенныхъ художественныхъ достоинствъ. Она эпизодична, нтъ въ ней непрерывности, нтъ законченности, попадаются страницы грубой прозы, она напоминаетъ сырой матеріалъ, и, несмотря на вс погршности формы и шероховатости стиля, каждое простое, выстраданное слово этой книги вонзается въ душу упрекомъ, ‘отточеннымъ, какъ ножъ’.
Въ этомъ свидтельств потерпвшаго крестьянина, пробившагося къ свту изъ ‘Власти тьмы’, обыкновенное деревенское освтилось изнутри.
‘Мужиковъ’ и ‘деревню’ писали со стороны изъ прекраснаго далека, жалли, опрощались, каялись, обвиняли. Теперь крестьянинъ начинаетъ самъ о себ говорить, сурово, сдержанно и правдиво, съ глубокою, твердою врой, что ‘есть на свт’ лучшее.
Книга Ив. Вольнаго, это — ‘свидтельство преступленія’, но и залогъ побды лучшаго. Т, которые выживаютъ, въ дикой, варварской обстановк русской деревни и узнаютъ лучшее, пріучаются любить книгу, т образуютъ новый слой въ деревн, деревенскую интеллигенцію.
Этотъ слой становится все шире. Книга Ив. Вольнаго, книга ‘дтства и отрочества’, рисуетъ пока старую деревню, будемъ надяться, что молодой авторъ сможетъ намъ показать деревню новую, посл-революціонную.
Мн недавно пришлось встртить помщика Центральной Полосы, который 40 лтъ живетъ въ деревн. Онъ — вн партій и крестьянъ знаетъ. ‘Одно,— говоритъ онъ,— я знаю и вижу:— въ деревняхъ у насъ почти перестали бить женщинъ за послдніе годы’.
Только ли это?
У насъ много кричатъ о хулиганств, о развращенности деревенской молодежи, а разв не изъ среды деревенской молодежи вышли олонецкій крестьянинъ поэтъ С. Клюевъ, тверской крестьянинъ поэтъ Сергй Клочковъ, саратовскій крестьянинъ революціонеръ Коноваловъ, орловскій крестьянинъ Ив. Вольный? Все это совершается теперь, на нашихъ глазахъ.
Литературу нашу, какъ чистое зеркало, засидли ядовитыя мухи изъ трактира ‘Вны’, эти мухи, объвшіяся падалью, несутъ съ собой трупный ядъ, но въ литературу идетъ живая струя изъ народа, изъ той среды, гд въ книг видятъ послднее -прибжище. Это великое ожиданіе ко многому обязываетъ русскаго писателя. Пусть онъ подумаетъ, какъ живутъ и чмъ живы въ почернвшихъ избахъ и рабочихъ кварталахъ. Пусть ему приснится вщій и страшный сонъ Мити Карамазова… Пусть онъ прислушается: ‘Дит’ плачетъ’.
Объ этомъ вщемъ и страшномъ сн разсказалъ Ив. Вольный.