IV. У власти, Ашкинази Михаил Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

IV. У власти.

Ровно въ 8 ¹/₂ часовъ утра новоиспеченный учитель математики Александръ едорычъ Тимченко вышелъ изъ дому и направился въ гимназію, гд ему предстояло сбыть первый урокъ.

Домъ, откуда Тимченко вышелъ, былъ тотъ самый, въ чьихъ стнахъ протекло его дтство и юность, а гимназія, куда онъ направлялся, была та самая, въ стнахъ которой онъ воспитывался.

Если бы Александру едорычу года два тому назадъ сказали, что онъ попадетъ въ учителя, боле того — въ учителя родной гимназіи, онъ отвчалъ бы, что этому никогда не бывать. Онъ человкъ способный, а въ учителя идутъ неудачники, люди, которымъ не по плечу дятельность высшаго порядка. Что за радость такому даровитому человку, какъ онъ, передъ которымъ открыты вс двери и простерты вс пути, замуроваться въ четырехъ стнахъ, обречь себя на тяжелый и неблагодарный учительскій трудъ. А что это трудъ дйствительно тяжелый и неблагодарный, это Тимченку лучше чмъ кому-либо извстно. Достаточно нарепетиторствовался онъ на своемъ вку, знаетъ онъ цну никому не нужному, постылому и губительному для здоровья учительскому труду. Онъ и такъ радъ, что голова его освободилась отъ обязательной и неудобоваримой школьной начинки, опроставшей мсто для вольной и живительной умственной пищи, такъ незачмъ снова начинять свою голову вздоромъ и вдалбливать его, проклиная свою судьбу, въ головы несчастныхъ юнцовъ, обреченныхъ на прохожденіе гимназическаго курса.

Въ гимназіи, претыкаясь на какомъ-нибудь бином Ньютона, Тимченко считалъ себя математикомъ неважнымъ. Только въ университет онъ нсколько оперился, когда увидлъ, что ему по силамъ и аналитическая геометрія, и дифференціалы, и многое другое. Теперь, пойти въ учителя — это значитъ изъ развитого, смлаго человка, который не убоится никакой ‘бездны премудрости’, снова стать жалкимъ слпцомъ, гимназистишкой, для коего биномъ Ньютона — недосягаемая вещь, лежащая за границами обыкновеннаго человческаго пониманія. Тимченку не страшны дифференціалы, но онъ собьется на признакахъ длимости и, вообще, до сихъ поръ, постигнувъ уже нсколько высшую математику, взираетъ какъ на нчто весьма головоломное на то, чему училъ его въ гимназіи Иванъ Иванычъ Рахубовскій, все равно, какъ одинъ изъ его университетскихъ профессоровъ, знатокъ высшаго анализа, становится въ тупикъ, когда ему задаютъ задачу объ улитк, ползущей по древесному стволу или что-либо въ этомъ род. Вроятно, элементарную математику профессору преподавалъ учитель изъ тхъ, что сродни Рахубовскому… Затмъ, мало того, что учительство, по своей сущности, отталкивающее занятіе — изволь еще ладить съ директоромъ, съ учителями, этимъ отребьемъ интеллигенціи. Съ учениками сносись не столько лично, сколько черезъ надзирателей. А разв порядочный человкъ станетъ якшаться съ подобнымъ людомъ! Постылый трудъ, постылая обстановка!— нтъ, въ учителя его и калачомъ не заманишь!

На математическій факультетъ по математическому отдленію поступилъ онъ съ тмъ, чтобы, изучивъ сколько-нибудь математику, перейти на отдленіе естественныхъ наукъ. Естествознаніе давно плняло его, но онъ понималъ, что безъ математики далеко не удешь, почему и приналегъ на не. Съ середины курса онъ однако сталъ соблазняться техническою дятельностью. И ршилъ кончать математическое отдленіе, а затмъ поступить въ институтъ инженеровъ путей сообщенія. Дабы не уклониться отъ истины, нельзя не прибавить, что институтъ инженеровъ путей сообщенія возникъ въ воображеніи Тимченка какъ нкій якорь спасенія, посл того какъ онъ въ середин курса, чтобъ не ‘потерять’ двухъ лтъ и не отстать отъ товарищей, ршилъ на естественное отдленіе не переходить, остаться математикомъ, а ограничиться математикой, которая сама по себ его не занимала, не считалъ возможнымъ.

Окончивъ курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ университетовъ, Александръ едорычъ въ Петербургъ для поступленія въ институтъ инженеровъ путей сообщенія не похалъ. Во-первыхъ… Но это еще не значитъ, что первая причина главная, которая главная — вопросъ другой. Во-первыхъ, учиться словно надоло. Учишься, учишься, а когда же жить-то! Неужели же оттянуть вступленіе въ жизнь еще на нсколько лтъ! Пойдутъ опять эти нагоняющія сонъ лекціи, пойдутъ снова экзамены… Тоска!.. Вотъ если бы можно было укороченнымъ путемъ, безъ экзаменовъ, но объ этомъ и мечтать нельзя!.. Во-вторыхъ, грудью слабъ — не совтуютъ доктора въ Петербургъ хать. Въ-третьихъ, подвернулось какъ на грхъ мстишко въ родной гимназіи. Никого онъ не просилъ, ничьихъ пороговъ не обивалъ — мсто само, можно сказать, напросилось, перстъ судьбы въ нкоторомъ род. Пустое, правда, мстишко: пять уроковъ въ недлю, другому оно бы и не сгодилось, а ему да: у него на родин свой домъ, и деньженокъ отецъ оставилъ — существовать можно.

Такъ институтъ инженеровъ путей сообщенія, оказавшійся призрачнымъ якоремъ спасенія, и ухнулъ, какъ ухнуло въ свое врекя естествознаніе…

И потребовалось Александру едорычу серьезно поразмыслить, какъ это онъ будетъ учить тому, чего самъ никогда хорошенько не могъ разжевать. Пріобрвъ званіе учителя гимназіи, онъ волей-неволей заслъ за гимназическіе учебники. Почитывая книжки, Александръ едорычъ, чтобъ не упорхнуть въ теоретическую высь, возстановлялъ въ своей памяти и подвергалъ разбору методу преподаванія и характеръ отношенія къ учащимся Рахубовскаго и Спасскаго, ныншнихъ своихъ сослуживцевъ и бывшихъ наставниковъ.

Рахубовскій, какъ извстно, невжда и трусъ. Онъ гарцуетъ на ограниченномъ числ коньковъ и держитъ учениковъ въ страх Божіемъ, отшибаетъ у нихъ всякую любознательность, чтобы, огородившись такимъ образомъ отъ предательскихъ, могущихъ поставить его втупикъ и причинить изъянъ его обаянію, вопросовъ, обезпечить себ сколько-нибудь спокойное существованіе среди злорадныхъ учениковъ. Питомцевъ своихъ Рахубовскій гнетъ подъ себя, и потому отмтка у него въ великомъ почет. Спасскій, конечно, Рахубовскому не пара. Это свтило въ сонм преподавателей z—ской гимназіи, но и на немъ есть пятна. Тяжеловатый онъ человкъ, безъ шпильки двухъ словъ не скажетъ, глумиться больно гораздъ. Потомъ, какъ преподаватель, очень ужъ онъ раскидывается — системы никакой не видать въ его пріемахъ. Учебниковъ не признаетъ, заставляя учениковъ довольствоваться устными его объясненіями. Спасскому не мшало бы внести побольше порядку, побольше стройности въ свои занятія съ учениками.

Посл долгихъ размышленій Александръ едорычъ ршилъ выработать собственную методу преподаванія, чуждую какъ букводства, такъ и живописной безпорядочности, и собственный характеръ отношенія къ учащимся, основанный уже никакъ не на громовержств или на гаерств.

Съ директоромъ Тимченко будетъ держать себя суховато, съ Пфафомъ тмъ паче. Если удастся, онъ устроитъ такъ, что не станетъ даже подавать ему руку, сухой поклонъ — только и всего. Надзиратели отъ него тоже ласковаго слова не дождутся. И дло обойдется безъ ненужныхъ рзкостей — тактомъ и чувствомъ мры природа его не обдлила. Вс увидятъ,— что онъ брезгуетъ надзирателишками, но онъ будетъ дйствовать хитро и тонко, и это ничьихъ глазъ колоть не будетъ. Съ учениками онъ сблизится и постарается заслужить у нихъ хорошій отзывъ, постарается, чтобы они видли, что онъ для нихъ существуетъ, а не они для него. Подобное требованіе — о томъ, чтобы учителя существовали для учениковъ — и онъ когда-то предъявлялъ къ своимъ наставникамъ. На совт онъ будетъ сперва помалкивать, а потомъ, когда его сослуживцы поймутъ, что онъ очень дльный и серьезный человкъ и проникнутся къ нему уваженіемъ, онъ заговоритъ. Станетъ предлагать разныя мры. Напримръ, о томъ, чтобы за надзирателями оставить лишь тнь власти, а ихъ обязанности въ облагороженномъ вид возложить на учениковъ. И еще многое другое постарается онъ ввести, и вс будутъ весьма довольны, что въ ряды преподавателей вступилъ свжій и дятельный человкъ.

II.

По дорог въ гимназію Александръ едорычъ размышлялъ по поводу одной дошедшей до него сплетни. Рахубовскій, какъ ему передавали, узнавъ о его назначеніи, воскликнулъ: ‘Тимченка къ намъ учителемъ — да онъ у меня выше трехъ съ минусомъ никогда не подымался!’ Какими глазами взглянутъ они другъ на друга? Рахубовскій его считаетъ невждой, а онъ Рахубовскаго, и каждый изъ нихъ отлично это сознаетъ. Положеніе не изъ заманчивыхъ! Затмъ, относительно Спасскаго — новая зацпка. На выпускномъ экзамен Спасскій предложилъ Александру едорычу задачу на правило смшенія, которую тотъ ко всеобщему конфузу ршить не сумлъ. Въ цпкой памяти Спасскаго эпизодъ этотъ живъ, разумется, и по-сейчасъ…

Вотъ наконецъ и гимназія — расплывчато-длинное зданіе, построенное безо всякихъ архитектурныхъ затй. Оторопь почувствовалъ Александръ едорычъ, очутившись подл гимназіи, ту самую оторопь, какую чувствовалъ въ былое время, направляясь сюда съ противозаконными намреніями: на первомъ урок приготовить второй, на второмъ — третій и т. д. Вотъ швейцаръ Сергй, ‘цвейносъ’, какъ его называютъ гимназисты, по той причин, что у него кончикъ носа раздвоенъ глубокой бороздкой. Осклабился Сергй, кланяется чуть ли не до земли. Теперь не то, теперь гривенникомъ отъ него не откупишься… Однако, чортъ возьми, пріятно, когда съ тебя снимаютъ пальто съ такой изысканной предупредительностью… Вотъ и парадная лстница, предназначенная исключительно для учителей и постителей. Тутъ нкогда Александра едорыча поймалъ и распекъ взыскательный аддей Ксенофонтычъ. А вотъ и учительская, которая, какъ и парадная лстница, гимназистамъ заказана. Сюда Александра едорыча водили, когда, бывало, директору вздумается распечь его, или онъ какъ-нибудь тайкомъ прокрадывался сюда, въ эту невдомую и таинственную страну, обозрть ея достопримчательности. И вотъ онъ входитъ теперь въ это святилище полноправнымъ членомъ…

Только Александръ едорычъ поздоровался съ директоромъ (ему онъ уже представлялся) и съ прочей братіей, какъ подосплъ Рахубовскій. Увидвъ Тимченка, Иванъ Иванычъ откинулся назадъ, вперилъ въ него мутный взоръ и вдругъ сковалъ его своими объятіями, причемъ прохался жесткими подстриженными усами по его чуть оперившейся губ.

— Ай-да, Александръ едорычъ! молодецъ! вотъ какіе у меня ученики — да! Горжусь тмъ, что ни одинъ изъ моихъ бывшихъ учениковъ не пройдетъ мимо моего дома, не завернувъ ко мн! Кандидатъ! да, кандидатъ!

Послднее замчаніе относилось не столько къ Тимченку, сколько къ Спасскому: Рахубовскій не упустилъ случая пошпынять Ивана Алексича, довольствовавшагося скромнымъ званіемъ дйствительнаго студента.

Высвободившись изъ прочныхъ объятій Рахубовскаго, Тимченко почувствовалъ себя нсколько размякшимъ. Въ его груди зашевелилось что-то, о чемъ онъ досел зналъ лишь по слухамъ, да изъ книгъ (напримръ, изъ описаній привязанности, какую питали ученики Грановскаго къ своему наставнику), и это что-то, которому прежде Тимченко не находилъ приложенія, порой грустя по этому поводу,— теперь оно изливалось на Рахубовскаго, на Спасскаго, отуманивая Александра едорыча тяжелыми клубами какого-то кислаго, недокипвшаго восторга.

— Иванъ Алексичъ, въ полголоса, сказалъ онъ, пожимая руку Спасскому, воспоминанія о васъ принадлежатъ къ числу лучшихъ воспоминаній моей юности. Благодарю васъ за то… за все… И… вы увидите, я буду высоко держать знамя… И вс скажутъ, что я не даромъ вашъ ученикъ…

Въ отвтъ на это обращеніе, Спасскій пронизывалъ Александра едорыча напряженнымъ взглядомъ, отвшивалъ короткіе поклоны, намусливалъ пальцы лвой руки и потиралъ ими пальцы правой, и молчалъ — какъ прирзанный, молчалъ…

Пфафъ подошелъ къ Тимченку и выручилъ почти окоченвшаго отъ напряженія Спасскаго.

— Ну, поздравляю, поздравляю, развязнымъ тономъ молвилъ онъ, похлопывая Тимченка по плечу. Это, какъ хотите, очень хорошо, когда ученикъ не прерываетъ связей съ родной гимназіей, возвращается въ нее учителемъ, это утшительно. А что вамъ, какъ новичку, будетъ трудновато на первыхъ порахъ, такъ это пустяки, положитесь на насъ — мы своего ученика всегда сумемъ поддержать, мы васъ вывеземъ.

— Спасибо на добромъ слов, Владиміръ Карлычъ, сказалъ Тимченко, ежась подъ его дружескими хлопками. Спасибо за поддержку, но едва ли она мн понадобится. Вы, Владиміръ Карлычъ, забудьте, что я у васъ когда-то подъ началомъ былъ и двойки за extemporalia получалъ. Я уже большой, Владиміръ Карлычъ, ей-Богу, большой! Зачмъ мн поддержка! Я самъ всякаго поддержу!

— Извините, я васъ перебью, вмшался аддей Ксенофонтычъ, котораго коробило отъ этой перестрлки. Мн кажется, вы не совсмъ осторожно выражаетесь, Александръ едорычъ. Съ какой стати вы приглашаете Владиміра Карлыча забыть двойки, которыя онъ вамъ ставилъ? Разв, выставляя вамъ двойки, онъ совершалъ какое-либо преступленіе? Разв вы находите предосудительнымъ ставить двойки? Ну, а сами-то вы ихъ выставлять не будете, что ли?

— Но двойки двойкамъ рознь, едва нашелся возразить (и притомъ только, чтобъ возразить) Александръ едорычъ.

— Да, рознь, поддакнулъ директоръ, вотъ поэтому-то вы ихъ и будете выставлять не зря, а съ толкомъ, и вообще, въ чемъ я нисколько не сомнваюсь, будете слдовать примру своихъ старшихъ сослуживцевъ, какъ, будучи ученикомъ, брали примръ со старшихъ классовъ…

Прозвучалъ звонокъ. Учителя потянулись въ классы. Александръ едорычъ, прихвативъ свой журналъ, въ сопровожденіи директора и Рахубовскаго, направился во второй классъ. Спасскій улизнулъ раньше всхъ, напуганный неумреннымъ изліяніемъ чувствъ со стороны Тимченка, что, однако, сулило богатую пищу его глумливости.

III.

Вошли во второй классъ. Директоръ представилъ ученикамъ Тимченка. Тотъ, не глядя на нихъ, взялся за млъ и двинулся было къ доск. Но директоръ предложилъ ему сдлать перекличку. Онъ смутился. Дуясь на директора, который осадилъ его въ учительской и теперь осаживаетъ вторично въ класс, Александръ едорычъ перекликалъ учениковъ, жестоко коверкая иныя фамиліи, что возбуждало въ ученикахъ трудно сдерживаемый смхъ. ‘Хорошее начало — нечего сказать!’ сокрушенно думалъ Тимченко.

Затмъ онъ подошелъ къ доск и началъ излагать урокъ. Изложеніе длилось всего двадцать минутъ, а между тмъ, по разсчету Александра едорыча, его должно было хватить на полчаса слишкомъ: больно ужъ онъ торопился. Директоръ что-то шепнулъ Рахубовскому, послдній съ значительнымъ видомъ покачалъ головой — оба они, повидимому, довольны пріемами Александра едорыча. Конечно, Рахубовскій на изложеніе урока тратитъ цлый часъ, а Спасскій не боле получаса, такъ что въ пріемахъ Тимченка Иванъ Иванычъ, пожалуй, усмотрлъ намреніе придерживаться системы Спасскаго… Но Рахубовскаго, вроятно, подкупило то, что его бывшій ученикъ щегольнулъ нсколькими его излюбленными словечками, въ род ‘заданіе’ вмсто ‘данныя’. Такъ или иначе, а Александромъ едорычемъ довольны.

Попрощавшись съ новымъ преподавателемъ, начальство удалилось. Тимченко зашагалъ по классной комнат, приглядываясь къ ученикамъ и стараясь угадать, кто изъ нихъ станетъ его любимцемъ, и съ кмъ ему придется воевать. Вниманіе его пріурочилось къ двумъ мальчикамъ. Одинъ весь, можно сказать, состоялъ изъ огромнаго, выпиравшаго куда-то въ пространство, лба. Лобастый мальчикъ этотъ очень Александру едорычу понравился, въ немъ онъ прозрвалъ своего будущаго любимца. Другой, съ тупымъ утинымъ носомъ, ему очень не понравился: онъ, вообще, чувствовалъ отвращеніе къ утинымъ носамъ. Въ утконос онъ прозрвалъ ученика, съ которымъ не оберешься хлопотъ.

Вотъ кого онъ и вызоветъ для почина. Александръ едорычъ заглянулъ въ журналъ, но сообразилъ, что фамилія противнаго утконоса, въ мысляхъ котораго онъ просто-на-просто читаетъ, ему все же неизвстна, и указалъ на утконоса пальцемъ. Тотъ вышелъ къ доск и началъ пересказывать изложенный сейчасъ урокъ. Пришлось вытягивать у него почти всякое слово. Онъ отвчалъ не такъ, какъ объяснялъ Александръ едорычъ, кое-что у него было и врно, да иначе изложено, что крайне раздражало новаго учителя. Нтъ, онъ нисколько не посягаетъ на особенности учащагося, какъ какой-нибудь тамъ Рахубовскій! Разница та, что Иванъ Иванычъ отъ своей абракадабры отступленій не допускаетъ, никакихъ упрощенныхъ способовъ не признаетъ, объясненія же Александра едорыча самыя простыя, самыя доступныя для средняго пониманія (не даромъ же директоръ выражалъ явное удовольствіе!) Стало-быть, чего же ради утконосъ его простымъ объясненіямъ предпочитаетъ боле сложныя! Что это за особенности такія, которымъ по плечу боле запутанные пріемы! Да это какая-то извращенность!

Послышалось подсказываніе. Тимченко прикрикнулъ на лобастаго, который этимъ занимался. Лобастый — никакого вниманія. Тогда Александръ едорычъ объявилъ, что будетъ ставить единицы и подсказывающему, и тому, кому подсказываютъ. Эта остроумная, по мннію Тимченка, мра, перенятая имъ у Пфафа, лобастаго не обезоружила. Онъ, правда, бросилъ подсказывать, но вмсто того — давай строить утконосу какіе-то знаки. Александръ едорычъ, замтилъ эту продлку, и въ немъ закиплъ гнвъ, нейтрализуемый злорадствомъ.

— Вы думаете, я не былъ гимназистомъ! злорадно сказалъ онъ лобастому, слегка хлопнувъ его по его преступнымъ рукамъ. Вы думаете, я не знаю вашихъ продлокъ! Нтъ, вы меня не проведете! Я все это не хуже вашего продлывалъ, такъ вы со мной не шутите!

И отвернулся отъ лобастаго, онъ больше Тимченку не нравился, и въ немъ уже Александръ едорычъ прозрвалъ смутьяна, которому недолго поставить его втупикъ — задать какой-нибудь не идущій къ длу, Богъ-всть куда клонящійся, вопросъ или какую-либо глупую ‘заковыристую’ задачу, напримръ, объ улитк, взбирающейся по древесному стволу. У лобастаго подъ его необъятнымъ лбомъ сидли непріятные глаза, тогда какъ у утконоса вдругъ какъ-то оказался, хотя и непривтливый, но честный взглядъ…

Лобастый пришипился. Онъ сидлъ, сомкнувъ колни и опустивъ голову — воплощенная невинность на неопытный взглядъ. Александра едорыча, впрочемъ, не надуешь: онъ, вдь, самъ въ свое время ‘все это продлывалъ’. Тимченко мигомъ смекнулъ, что у лобастаго на колняхъ покоится посторонняя книжка. Бсенокъ этотъ, очевидно, испытывалъ терпніе и смтливость новаго учителя. О послднемъ его качеств лобастый, вроятно, составилъ себ высокое понятіе — очень ужъ ловко уличилъ его Тимченко. Именно, онъ прибгнулъ къ способу Спасскаго. Лобастый сидлъ отъ него по правую руку. И вотъ, онъ воззрился налво съ такимъ видомъ, какъ будто до лобастаго ему нтъ никакого дла, потомъ вдругъ обернулся направо, подскочилъ къ своему врагу и выхватилъ у него книжку — плнительный романъ Майнъ-Рида, какъ оказалось.

Обмакивая перо и занося его надъ клточкой журнала, что приходилась противъ фамиліи лобастаго, Александръ едорычъ испытывалъ злорадное чувство… Лобастому онъ ‘влпилъ’ единицу, утконосу поставилъ три съ крестомъ. И этотъ журналъ, это властительное перо, эта каедра, на которой онъ сидлъ — все это дйствовало на него опьяняющимъ образомъ.

IV.

Съ тою же изысканной предупредительностью Сергй натянулъ на него пальто. И онъ вышелъ на улицу, унося съ собой злосчастнаго Майнъ-Рида. Да, онъ очутился въ дурацкомъ положеніи. Рахубовскій на его мст представилъ бы ‘запрещенную’ книгу инспектору, который пожертвовалъ бы ее въ гимназическую библіотеку ‘на усиленіе ея средствъ’. Онъ же, Тимченко, отбирая у лобастаго книгу, жертвовать изъ чужого кармана въ казенную библіотеку не намревался, и такъ какъ неудобно было забыть книгу въ учительской — ничего не оставалось, какъ захватить ее съ собой, не вернуть же сейчасъ лобастому — это было бы уже и вовсе глупо!

На улиц у крыльца стояло нсколько человкъ гимназистовъ старшихъ классовъ. При появленіи новаго учителя, они такъ и впились въ него глазами. И Александръ едорычъ понялъ, что все въ немъ и на немъ: походка, платье, носъ — все это подвергается жесточайшему разбору. Онъ пріосанился и, быть-можетъ, превозмогъ бы смущеніе, если бы не проклятый Майнъ-Ридъ — лохматый и засаленный. Гимназисты, конечно, догадаются, что это не учебникъ, но конфискованная ‘запрещенная’ книжка — нечего сказать, хорошее понятіе составится о новомъ учител у этихъ господъ, у которыхъ, пожалуй, свжо представленіе о немъ, какъ объ ученик гимназіи…

А тутъ еще вдобавокъ новая бда. Выскочилъ откуда-то надзиратель. Примтивъ Александра едорыча, онъ устремился къ нему и протянулъ ему руку. Тотъ пожалъ и притомъ брезгливо, по своей программ. Но вотъ, въ чемъ горе. Ему было пріятно, когда онъ рисовалъ себ, съ какой сухостью онъ будетъ обращаться съ надзирателишками, съ какой небрежностью будетъ швырять имъ два, много три пальца, пріятно ему было также съ глазу на глазъ небрежнйшимъ кивкомъ отвтить надзирателю на поклонъ. Безъ свидтелей онъ искренно взиралъ на надзирателя какъ на ‘мерзавца’ и считалъ всякое общеніе съ нимъ измной товариществу — точно онъ досел еще не сошелъ съ гимназической скамьи. Теперь же, при свидтеляхъ-гимназистахъ, ему, наоборотъ, пріятне было бы крпко пожать надзирателю руку, такъ сказать, ‘начхать’ на оглядывавшихъ его съ головы до пятъ гимназистовъ, показать имъ, что онъ воленъ въ своихъ симпатіяхъ, что онъ выше всякихъ гимназическихъ предразсудковъ, и что его не замараетъ никакое рукопожатіе. Но онъ не могъ ‘начхать’, не могъ воспарить превыше предразсудковъ, прикосновеніе надзирательской руки было ему противно. И, пожимая ее, онъ умасливалъ гимназистовъ взглядомъ, просилъ не ставить ему въ строку дерзостныхъ противотоварищественныхъ замысловъ, точно развитіе ихъ совершалось не въ тайникахъ его мозга, а на виду у всей улицы. И вмст съ тмъ злился. ‘Мальчишка я, мальчишка! сокрушенно думалъ Александръ едорычъ, ну, чего я стсняюсь передъ ними!’

Онъ ускорилъ шагъ. Изъ попадавшихся ему навстрчу гимназистовъ лишь нкоторые кланялись ему. Многіе его еще не знали въ лицо. Но многіе не кланялись, хотя и знали, такъ какъ не безъ злорадства разсчитывали на безнаказанность: новый учитель не приглядлся еще къ нимъ, значитъ, и захоти онъ пожаловаться изъ-за неотдачи ему чести — какъ это онъ сдлаетъ, не зная, кто на него ‘обращаетъ ноль вниманія’ — это разъ, а второе — они всегда могутъ сослаться на то, что еще не приглядлись къ нему. Какъ ‘бывшій гимназистъ’, Александръ едорычъ до топкости понималъ вс ихъ разсчеты. И чтобъ отогнать одолвавшія его мрачныя думы, тоже не безъ злорадства тшился мыслью, что въ его власти распечь, поставить въ уголъ, засадить въ карцеръ всякаго непочтительнаго гимназиста.

Онъ шелъ по правой, солнечной сторон Главной улицы, мимо лавокъ, каковой дорог ни разу не измнилъ за вс девять лтъ пребыванія своего въ гимназіи. Съ тротуаромъ солнечной стороны онъ знакомъ столь надежно, что, хоть глаза ему завяжи и пусти, такъ не запнувшись дойдетъ до дому, не то что выбоины и ямки, а и малйшія шероховатости, кажется, изучилъ. Тротуаръ же лвой стороны и вся, вообще, лвая сторона была ему такъ же мало знакома, какъ географамъ средняя Африка. На правой сторон Главной улицы все обстояло по старому. Т же ряды съ облупившимися колоннами, за которыя въ былое время посл заката, когда гимназистамъ возбраняется гулять, Александръ едорычъ прятался отъ ретивыхъ гимназическихъ надзирателей. Изъ лавокъ выглядывали т же купцы, у коихъ, разумется, на памяти, какъ Тимченко, гимназистомъ, бгалъ этой стороной въ гимназію. Новаго было только то, что Александръ едорычъ возвращался домой не со своимъ Майнъ-Ридомъ и не съ мыслью зассть за эту плнительную книгу сейчасъ посл обда — эта милая пора отошла уже въ вчность — а съ чужимъ Майнъ-Ридомъ, съ конфискованнымъ. ‘Полумра! снова занылъ про себя Тимченко, Рахубовскій или не отобралъ бы, или пожертвовалъ бы въ библіотеку’.

Пришедши домой, Александръ едорычъ съ сердцемъ швырнулъ злополучнаго Майнъ-Рида куда-то въ уголъ. Ныншнее утро представлялось ему въ самомъ непривлекательномъ свт, и, больше чмъ кто-либо, не нравился ему онъ самъ. Что за безобразіе! что за мерзость! Право, онъ хуже Рахубовскаго. На сторон Рахубовскаго по крайности то преимущество, что онъ, такъ сказать, уже наловчился брить. Не важно, правда, бретъ, но бретъ, между тмъ какъ Александру едорычу предстоитъ еще учиться, т.-е., искровянить множество физіономій. Ну, что онъ за учитель, когда какая-нибудь задача объ улитк можетъ ввергнуть его въ глупйшее положеніе, когда, какъ и Рахубовскому, всякій любознательный ученикъ ему врагъ! А еще собирается собственную методу вырабатывать! Ну, куда теб, несчастный калка, до выработки собственной методы! Косное ты существо! Какъ повелъ тебя папаша въ первый разъ въ гимназію по правой сторон Главной улицы, такъ ты во вс девять лтъ противоположной стороны и не нюхивалъ. Пускай другіе вырабатываютъ собственныя методы, а ты пойдешь вслдъ за Рахубовскимъ, будешь вторымъ его изданіемъ съ невинными позаимствованіями изъ Спасскаго! Какой ты тамъ, чортъ, учитель гимназіи! Репетиторъ ты, гимназистишка, со всми недостатками и замашками собственныхъ наставниковъ! Не снискать теб уваженія учениковъ! Какъ ты нкогда Рахубовскаго клеймилъ, говоря: ‘онъ полагаетъ, что мы для него существуемъ, а не онъ для насъ’, такъ и тебя они заклеймятъ тмъ же. Даже простого страха не будешь ты внушать ученикамъ, потому не будешь, что въ душ ты до сихъ поръ гимназистишка седьмого класса, и никогда у тебя не хватитъ храбрости порвать со старыми предразсудками, ‘начхать’ на то, что скажутъ гимназисты. До конца дней своихъ, пожимая руку надзирателю, ты будешь глазами, ужимками, всмъ своимъ видомъ, вообще, просить за это у гимназистовъ прощенія. Ну, гд же посл этого теб думать о застращиваніи ихъ! Не снитскать теб также уваженія и Рахубовскаго съ Пфафомъ. Они вчно будутъ смотрть на тебя какъ на мальчишку, какъ на гимназиста, быть-можетъ, даже какъ на такого гимназиста, которому они едва ли доврили бы малоуспвающаго ученика.

Не бросить ли гимназію? Ну, а потомъ что? Похать въ Петербургъ для поступленія въ институтъ инженеровъ путей сообщенія? Какіе пустяки! Ужъ если онъ не похалъ по переход на четвертый курсъ, какъ собирался, если не похалъ сейчасъ по окончаніи университета, если тогда уже его пугала перемна воздуха и занятій — такъ ужъ теперь-то наврно никакими судьбами не сдвинешь его съ мста. Разв еще еслибъ можно было добраться до института инженеровъ путей сообщенія, все по правой сторон Главной улицы идучи!.. Притомъ, въ чемъ порука, что изъ него лучшій инженеръ выработается, нежели учитель? Такой же калка-инженеръ получится, какъ получился калка-учитель. Такъ что оставаться въ гимназіи, пожалуй, даже честне, потому что учениковъ отъ плохого преподавателя хорошій наставникъ поправить такъ или иначе суметъ, тогда какъ плохой инженеръ губитъ ввряемую ему жизнь сотенъ и тысячъ людей, что уже ни въ коемъ раз непоправимо.

Нтъ, не подетъ онъ въ Петербургъ — куда ему! Здсь останется онъ и будетъ тянуть учительскую лямку, съ каждымъ днемъ совершенствуясь, т.-е. все боле и боле приближаясь къ образцу своему — Рахубовскому!

Въ такомъ удрученномъ состояніи Александръ едорычъ пребывалъ до самаго вечера, когда къ счастью ему принесли записку отъ Рахубовскаго съ приглашеніемъ на винтъ. Онъ немедля собрался и отправился къ Ивану Иванычу, у котораго и убилъ премило вечеръ въ обществ Пфафа и Добронравова.

Пфафа за винтомъ онъ наказалъ на три съ полтиной. Наказанный Владиміръ Карлычъ объявилъ, что Тимченко играетъ превосходно — спокойно и обдуманно — и, кажется, за картами почувствовалъ къ своему бывшему ученику, къ которому онъ еще сегодня утромъ относился скондачка, такое уваженіе, какого тотъ не дождался бы отъ него за успхи на всхъ другихъ поприщахъ, включая и педагогическое.

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

IV. У власти.

Читайте также:

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.