Итальянская новелла (1860-1914), Реизов Борис Георгиевич, Год: 1960 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Борис Георгиевич Реизов.
Итальянская новелла (1860-1914)

1

Когда-то, на заре Возрождения, в Италии буйно расцветала новелла. В темную пору средневековья безыменные авторы рассказывали тысячи коротких рассказов, лишь небольшая часть которых сохранилась в древних рукописях или была оттиснута печатным станком. Затем появились новеллисты, записывавшие старые народные повести, излагавшие по-своему мотивы восточных и западных преданий, сочинявшие поучительные или сметные истории о своих современниках. Столкновения государств, распри в городских республиках, скандальная хроника пап, герцогов и кондотьеров — все это давало обильную пищу для новеллистики памфлетного характера, сыгравшей известную роль в политических событиях эпохи. Веселые или драматические, сатирические или трогательные, эти новеллы в течение веков составляли духовную пищу людей всех сословий — нобилей и поденщиков, ученых и невежд, придворной челяди или завсегдатаев таверн. Можно насчитать десятки авторов и тысячи новелл, создавших славу итальянской литературы XIV-XVI веков. Боккаччо, Мазуччо, Страпарола, Саккетти, Джиральди Чинцио, Аретино, Банделло, Франциск Ассизский (или тот, кто составил сборник его ‘Цветочков’) были известны далеко за пределами Италии и давали сюжеты французским, испанским, немецким, английским прозаикам и драматургам. Известно, что Шекспир многими своими сюжетами был обязан итальянским новеллистам.

Затем начался долгий политический и культурный упадок. После испанского завоевания стали затухать местные очаги культуры, и уже в XVII веке не было ни одного сколько-нибудь выдающегося новеллиста. Рукописные рассказы о взволновавших местных жителей событиях — преступлениях, казнях, трагической любви — не печатались, да и не привлекали к себе внимания, и только в XIX веке дали сюжеты таким прозаикам и поэтам, как Стендаль, Лендор или Роберт Браунинг.

В XVII и XVIII веках интересовались другими жанрами: эпической поэмой, комедией дель арте, сонетом, мелодрамой и — в гораздо меньшей степени — ‘правильной’ трагедией и комедией. Маффеи, Альфьери, Гольдони, Карло Гоцци, определившие в XVIII столетии лицо итальянской литературы, разрешали другие задачи и отвечали другим художественным запросам.

Однако уже и в это время возникает форма небольшой новеллы. Нравоописательные и сатирические журналы Стиля и Аддисона создали образцы, которым подражали повсюду: в Германии — Готшед, в Швейцарии — Бодмер и Брейтингер, во Франции — Мариво и Прево, в Италии — Пьетро Верри и Гаспаро Гоцци.

В знаменитом журнале ‘Иль каффе’, издававшемся в Милане Пьетро Верри с помощью многих выдающихся писателей, так же как и в венецианских журналах Гаспаро Гоцци, брата знаменитого Карло Гоцци (‘Гадзетта Венета’ и ‘Оссерваторе Венето’), встречаются поучительные повестушки, не совсем еще оторвавшиеся от очерка, из которого они и возникли. Это портреты, бытовые зарисовки, шутки с большим содержанием сатиры, созданные для пропаганды здравых понятий и критики нравов. Однако ни в XVIII, ни в начале XIX века новелла не получила дальнейшего развития. Литература начинавшегося национально-освободительного движения, названного Рисорджименто, культивировала совсем другие жанры.

Вся итальянская литература XIX века неразрывными узами связана с национально-освободительной борьбой, продолжавшейся с эпохи революции и до момента объединения страны под властью савойской династии. Италия была раздроблена на десятки более или менее самостоятельных государств, раздавлена своими королями, герцогами, папами, олигархами или иностранными государствами. С того момента, как на ее территорию вступили французские революционные войска, на месте старых монархий и аристократических республик стали возникать новые буржуазно-демократические республики, открылись революционные клубы, появились политические газеты. Затем вновь эти республики превратились в герцогства и королевства, подчиненные Французской империи, потом в Италию вступили австрийские войска — и краткая иллюзия независимости и свободы исчезла среди битв и переворотов.

Но именно в это время начинается национально-освободительное и революционное движение — Рисорджименто, носившее одновременно культурный и политический характер. Деятельность карбонариев особое развитие получила после падения Империи, когда началась рефеодализация страны и реставрация старых режимов и династий.

Вместе с Реставрацией возникает в Италии и романтизм.

Когда Меттерних, вдохновитель Священного Союза, утверждал, что Италия является только географическим понятием, он отлично знал, что это не соответствует действительности. Однако Италии предстояли еще долгие годы труда, чтобы выйти из своего политического небытия. Для этого нужно было совершить культурную революцию: пробудить национальное самосознание в самых широких кругах общества, разрушить центробежные течения в областях и государствах, противопоставить итальянскую культуру культурам иноземным. Эту задачу во время Реставрации попытался разрешить романтизм, который обратился к национальной и исторической теме. Поэтому историческая драма и главным образом исторический роман приобретают особое значение в литературном развитии страны, оттесняя на задний план остальные жанры и, в частности, новеллу.

Как ни различны были политические и литературные взгляды их авторов, но почти все исторические романы эпохи проповедовали идею Рисорджименто. Воспроизведение прошлого, местный колорит, нравы, антагонизм партий, любовная интрига, знаменитые или никому не известные персонажи, простой и трогательный или пышный и патетический стиль имеют своею целью вызвать представление о великом прошлом Италии, о доблести предков, о необходимости общенационального единства. В течение трех десятков лет, прошедших от появления ‘Обрученных’ А. Мандзони до объединения Италии, были напечатаны сотни исторических романов обо всех эпохах итальянской истории. Прошлое служило будущему. Исторический роман протестовал против всего, что препятствовало развитию страны. Естественно, что этот протест принимал различные формы в зависимости от позиции писателя. Он оборачивался непротивлением у Мандзони, который видел спасение в нравственном совершенствовании и противопоставлял кроткое долготерпение крестьян буйствам и насилиям феодалов. Д’Адзельо взывал к патриотизму, видя в борьбе с иностранцами важнейшую и едва ли не единственную задачу современности. Гверацци считал необходимой прежде всего борьбу с местными врагами Италии, с деспотическими режимами, с папской властью, с реакционными тенденциями господствующих классов. Свобода, как бы своеобразно и вместе с тем ограниченно она ни понималась, была организующим началом не только политических взглядов, но и художественного творчества исторических романистов. Отсюда наряду с прославлением древних доблестей жестокая критика всего того, что когда-то мешало объединению страны и, сея раздоры, вызывало гибель ее политической самостоятельности, военной мощи и духовной культуры. Злые силы были живы, и потому, обнаруживая их в прошлом, романисты говорили о бедах сегодняшнего дня.

Кроме того, исторический роман пытался воспитать в своих читателях черты характера, необходимые для дела национального освобождения. Это была литература по существу своему героическая. Ненависть к предателям, самопожертвование ради блага родины, полная преданность идее, энтузиазм, который не знает предела, нравственная отвага, необходимая для того, чтобы идти против общепринятых мнений, физическая храбрость, чтобы рисковать жизнью в ежедневных боях, все это — черты характера, без которых немыслимо было бы в течение многих лет бороться за свободу одному против тысяч и преодолевать косное недоброжелательство мещанской толпы.

Таким героем, словно вышедшим из какой-то древней эпопеи, превратившим современную серую действительность в героическую легенду, был Джузеппе Гарибальди. Необычайная жизнь, полная лишений, опасностей и подвигов, целиком отданная национальному освобождению, словно осуществила все то, о чем могло мечтать самое пылкое воображение. И если жизнь Гарибальди дала материал для многочисленных художественных произведений, то и сам он явился очевидным носителем идеологии, которая в течение стольких лет культивировалась историческим романом. Гарибальди возник из легенды национально-освободительной войны и вошел в эту легенду, оставаясь — во всем блеске своего романтизма — величайшей реальностью итальянского XIX века.

Положительный и даже программный герой, необходимый при данных обстоятельствах, требовал антагонистов, — и наряду с симпатичными персонажами появляются предатели, оппортунисты и злодеи. В исторических романах сравнительно мало обыкновенных, средних людей. Дурные поступки объясняются дурными качествами души, а подвиги свойственны только героям. Для итальянского исторического романа характерны категорические оценки, чистые, не смешивающиеся тона и некоторая плакатность, свидетельствующая о непримиримости и презрении к компромиссам.

Самый жанр исторического романа предполагает политический сюжет, широкое ‘полотно’, изображающее целую эпоху с ее противоречиями и различными классами, сталкивающимися во время восстаний, революций и гражданских войн. Герои охвачены политическими страстями, события вырывают их из колеи обыденного существования. В пароксизме гнева, отчаяния, благородного негодования они бросаются навстречу опасным и трагическим приключениям. Мгновения покоя, мирная обстановка обыденности существуют лишь для того, чтобы промелькнуть, как счастливая случайность, среди неизбежных политических катастроф. Частная жизнь тесно переплетается с жизнью общества, государственный интерес противоречит любви, политический конфликт препятствует соединению любовников, потому что без разрешения национальных и государственных проблем, по мнению романистов, невозможно никакое благополучие. Наемные солдаты жгут дома и похищают девушек, предатели врываются в мирную семью с угрозой и оружием, и от насильников-иностранцев страдают не только герцоги и бюрократы, но и вся масса беззащитных и мирных людей. Вот почему любовная интрига в историческом романе оправдана и с философско-исторической и с художественной точек зрения.

Многим историческим романам свойственна чувствительность, которая позднейшим поколениям казалась сентиментальным жеманством. Хрупкие невинные девушки заливаются слезами, покрываются краской стыда, пассивно принимают удары судьбы и защищают свою честь как могут. Их спасают юные патриоты в битвах и на поединках. Спасение любимой девушки кажется им почти что спасением родины, потому что защищать родину — значит защищать всех обиженных женщин Италии. Бороться за Италию — значит бороться за свою семью и за свое счастье, — к этой мысли и приучали своих читателей исторические романисты.

Итальянский исторический роман, связанный с национально-освободительным движением более непосредственно, чем в других странах Европы, служил целям пропаганды. Поэтому в огромном большинстве случаев авторы открыто высказывали свою оценку событий, свои взгляды на людей и их поступки, а иногда позволяли себе отступления не столько для того, чтобы объяснить историческую ситуацию, сколько для того, чтобы внушить правильную точку зрения на современность. Они часто писали патетическим, красноречивым стилем, который имеет своей задачей не столько показать, сколько взволновать и убедить ораторскими средствами.

Конечно, в этой характеристике не все в одинаковой степени подходит ко всем историческим романам, может быть меньше всего — к первому и самому знаменитому из них, ‘Обрученным’ Мандзони. И все же к 50-м годам выработался некий средний тип итальянского исторического романа, некий шаблон, согласно с которым было написано множество произведений, имевших своего широкого, ‘массового’ читателя. С этим типом и шаблоном вступили в борьбу новые литературные направления, появившиеся на сцене после того, как великая пора Рисорджименто в основном закончилась. Новый период отрицал все, чем жил исторический роман, — его позицию по отношению к действительности, материал, сюжеты, проблематику и форму. Эта полемика, явная и тайная, была вызвана задачами, которые неотвратимо стояли перед новой итальянской литературой.

2

Около полувека на полуострове шла почти не прекращавшаяся борьба. С 1820 года, когда впервые над конным отрядом неаполитанских повстанцев взвилось черно-красно-синее карбонарское знамя, и вплоть до 60-х годов, когда произошло сардинское ‘завоевание’ Италии, вспыхивали непрерывные восстания, уносившие сотни жертв.

Конечно, это была борьба не только с Австрией, владевшей самыми богатыми и культурно развитыми областями, но и с местными реакционными правительствами. Ненависть к ‘немцам’, распространившаяся по всему полуострову, объясняется тем, что в течение всего XIX столетия Австрия играла в Италии роль тюремщика. Почти все итальянские восстания и революции имели своей целью установление конституции и народоправства, как бы ограниченно ни понимали это слово во времена самого нелепого и жестокого абсолютизма. Для дальнейшего экономического и общественного развития в одинаковой мере были необходимы уничтожение феодализма, объединение страны и ее независимость. Нужно было организовать государственную жизнь в соответствии с потребностями новой экономики и идеологии и реформировать все, начиная от образа правления и кончая администрацией, судопроизводством и налоговой системой. Нужно было сильное национальное государство, которое могло бы охранить интересы страны в международном плане и произвести реформы, возможные только в общенациональном масштабе. Судьбу новой Италии нужно было разрешить не только внутренними средствами, но и мощными акциями международного характера.

Вот почему реакционные силы внутри страны с таким упорством цеплялись за Австрию: только с помощью австрийских войск, исходивших Италию вдоль и поперек, можно было восстанавливать троны, уничтожать конституции и вешать либералов.

Карбонарское движение особенно значительную роль играло в 1820-е годы. Тайна, окружавшая это общество, тактика борьбы, заключавшаяся в устрашении тиранов, в террористических актах и в заговорах, имевших целью неожиданный захват власти небольшим количеством вооруженных заговорщиков, жестокие преследования, которым подвергались члены героических вент, беззаветная храбрость, на которую возлагали свои надежды карбонарии, — все это приковывало к ним внимание общества. Однако множество восстаний и революций, обреченных на неудачу, и особенно события 1831 года показали с очевидностью, что карбонаризм не справится с задачей, которую он себе поставил. Он ограничивал количество революционеров небольшим кругом заговорщиков, засекреченность общества препятствовала пропаганде революционных идей и лишала его поддержки широких масс — карбонарские революции рушились при первом появлении австрийских штыков.

На смену карбонаризму пришла ‘Молодая Италия’, стратегия и тактика которой были несколько иные. Однако и это общество не было на высоте своих задач. Заговоры и выступления обычно оканчивались провалом, увлечь народ стихийным порывом и поднять его на борьбу не удавалось, несмотря на героические подвиги и пламенное красноречие. Неудачи 1849 года были особенно плачевны и вместе с тем особенно показательны: широкие крестьянские массы оставались в стороне от движения, ограниченного небольшим числом интеллигентов, офицеров и образованных патриотов. Для проницательных умов причина была ясна: программа ‘Молодой Италии’ не могла заинтересовать городскую бедноту и крестьянство. Революция, которую ‘Молодая Италия’ предлагала итальянскому народу, была по существу своему политической, а не социальной. Она ничего не предполагала изменить в экономическом положении крестьянства и ничего ему не обещала. Один из первых итальянцев, кто понял это и высказал в печати, был гарибальдиец Пизакане, который погиб в восстании 1857 года, пытаясь поднять на революцию крестьян. Маркс и Энгельс, внимательно следившие за событиями 1848-1849 годов, предсказывали, что революция ни к чему не приведет, так как народ не принимает в ней участия. Чтобы освободить и объединить Италию, нужно было превратить революцию из политической в социальную и из буржуазной в народную. Но именно этого боялись люди, сплотившиеся вокруг савойского трона, видя в нем единственную надежду на объединение. По той же причине это ‘восстановление’ Италии было, в сущности, утверждением нового национального буржуазного государства, построенного по современному образцу и обреченного на те же мучительные противоречия, которые характерны были для других европейских государств второй половины века.

Между тем социальная проблема, которая была оттеснена на второй план проблемой политической, давно уже получила свое отражение в литературе. Сперва это была просто ‘крестьянская тема’, составившая то, что можно было бы назвать ‘литературой о народе’.

И в этой традиции немалую роль играл роман Мандзони ‘Обрученные’. От него ведет свое начало не только исторический роман с его идеалами политического объединения, но также и социальный роман с его темой простых людей, симпатией к обездоленным и забитым людям низших классов, прежде всего к крестьянству. Джулио Каркано, политический деятель, критик и писатель, уже с 1830-х годов стал печатать сентиментальные романы из жизни крестьянства и рабочего люда и теоретически обосновал эту новую литературную школу. Крестьянство представлялось ему единственной силой, которая может спасти Италию от нравственного разложения, самым устойчивым и нравственным классом страны. ‘Среди людей из народа, — пишет Каркано в 1843 году, — живет еще, как священный и сокровенный пламень, вечное чувство справедливости и равенства в материальных благах, что является высшей, единственной справедливостью всякого человеческого общества’.

Каркано нашел своих героев в замученных трудом людях, в невинных девушках, обреченных на вечную нищету, во всех этих ‘обломках кораблекрушений’, которые выплескивает на берег море житейских бедствий. Но он рекомендует беднякам покорность и пытается вызвать жалость к нищим у богачей.

По следам Каркано пошли многие. Антонио Раньери (в романе ‘Джиневра, или Воспитанница приюта Нунциаты’, 1839) описывает жизнь неаполитанского ‘дна’ — воров, разбойников, нищих, а также преступления высших кругов, пользующихся в своих целях бесправным положением бедноты. В том же направлении развивается творчество А. Маффеи, Ф. де Бони, Л. Чиккони, Дж. Лонгони, П. Туара, В. Гульельмуччо, писавших в 1840-е годы. Дель Онгаро, соратник Гарибальди, и В. Берсецио продолжали эту традицию в 1860-е годы. Катарина Перкото рассказывала трогательные истории о фриульских крестьянах, а Н. Томмазео видел ее заслугу в том, что она описывает хорошо ей известные предметы и события. Луиджа Кадемо описывает крестьянскую жизнь в Тревизе, Франческо Мастриани говорит о Неаполе, Миралья — о Калабрии, Гверацци — о Корсике. Многие писали на местных диалектах — на фриульском (Перкото), венецианском (дель Онгаро), пьемонтском (Берсецио).

Эта литература, однако, не могла с достаточной глубиной вскрыть причины бедствий в стране. Задача ее заключалась главным образом в том, чтобы вызвать сострадание к низшим классам, а потому она должна была изображать бедняков как можно более симпатичными, незлобивыми и добродетельными. Чтобы могло осуществиться это сочувствие, герои крестьянской повести должны были во всем, за исключением богатства, уподобиться буржуазному идеалу добродетели, в котором в больших дозах заключались кротость и смирение. Эти бедняки были созданы специально для филантропов, а потому при ближайшем рассмотрении оказались художественно фальшивыми и практически бесполезными. Уже в 1860-х годах эта чувствительная живопись переходит в более объективное изучение жизни, предпринятое для того, чтобы обнаружить причины явлений и найти средства излечения общественных бедствий. Так начинается ‘научная’, или ‘натуралистическая’, или ‘веристская’ повесть. Но здесь мы стоим у порога нового периода в истории Италии.

3

Героический период национально-освободительной борьбы закончился к 1860 году. Последние этапы Рисорджименто — присоединение Венеции (1866) и Римской области (1870) к Италии ни для кого не были неожиданностью и не потребовали никаких жертв. Италия наконец стала понятием политическим — крупной державой, приобретавшей все большее значение в балансе международных сил.

Вместе с тем изменились и политические задачи. Ведущие группы буржуазии, захватив власть, сразу успокоились и затормозили огромную энергию, которую развивали итальянцы в вековой освободительной борьбе. Пора карбонарского, младоитальянского, гарибальдийского героизма закончилась. Революционный пафос, поднимавший целые поколения на заговоры и восстания, теперь даже вызывал раздражение у тех, кто был удовлетворен создавшимся положением.

Действительно, объединение не принесло счастья народу. Неравенство, несвобода, нищета, ужасающее невежество — и, с другой стороны, кричащая роскошь быстро богатеющих банкиров и предпринимателей бросались в глаза. Благородному энтузиазму патриотов оставалось еще много дела. Но это были задачи внутренней борьбы, которую пытались заглушить. Вот почему романтизм, возникший из задач освободительной борьбы и связанный с нею в продолжение всего своего развития, должен был внушать опасения. Ведь еще в 1870 году Гарибальди, напоминая своим соотечественникам о славном прошлом и о павших в борьбе героях, хотел разоблачить ‘мерзости правительств и священников’ и побудить молодежь продолжать борьбу за освобождение — но теперь уж не от иностранцев, а от местных притеснителей, затормозивших действительное ‘восстановление’ Италии.

С другой стороны, явно перерождается и то чувство протеста против существующего порядка, которое было характерно и для романтизма и для всего Рисорджименто. Негодование против притеснителей отечества, сострадание к массе обездоленных, восстание против авторитета церкви, общепринятых мнений и косной мещанской психологии теперь словно теряют под собою реальную общественную почву. Крушение прежних иллюзий после того, как выяснилась подлинная природа объединения, разочарование в ‘новых временах’, которых ожидали как некоего всеобщего блаженства, лишили общественного смысла все те нравственные качества, которые создавали героев Рисорджименто. ‘Героическая’ психология утратила свою прежнюю героическую цель и из революционной превратилась в анархическую. Характерным проявлением этого довольно распространенного в 1860-е годы явления был возникший в это же время миланский литературный кружок, получивший название ‘Скапильятура’ (‘scapigliato’ — ‘растрепанный’).

Итальянские исследователи называют ‘Скапильятуру’ третьим итальянским романтизмом (первый — движение начала XIX века, второй — 1830-1840-е годы). Однако ‘растрепанные’ весьма отрицательно относились к романтикам и, в частности, к Мандзони, который считался вершиной и главой новой итальянской литературы. Это было явление другого времени и другой общественной природы — анархическое бунтарство, характерное для многих европейских литератур того же периода и противопоставлявшее себя романтизму.

Все эти обстоятельства и вызвали борьбу с романтизмом, которая велась с очень различных, иногда прямо противоположных позиций и приводила к очень различным творческим результатам.

В 60-70-е годы под романтизмом стали понимать не столько героическую революционность эпохи Рисорджименто, сколько анархическое бунтарство. Страсть к свободе, протест против общественного насилия предстали в виде индивидуализма и аморализма, любовь, ниспровергающая все препятствия и запреты старого быта, рассматривалась как подрыв устоев, мечта, которая пренебрегает материальными благами и увлекает к подвигам ради лучшего будущего, стала путать, как душевная болезнь и нравственная опустошенность. Особенно характерной чертой романтизма теперь считаются непригодность к практической деятельности, несоответствие желаний с реальными возможностями существования, неспособность к любви, сочетающаяся с жаждой любви, отсутствие творческого дара в сочетании с претензиями на гениальность и желание переделать мир, который, как казалось и разочарованным и успокоившимся, всегда останется таким же, каким был. Несомненно, ‘растрепанные’ и близкие им по духу давали основания для подобного понимания романтизма.

Борьба с романтизмом в 1870-е годы стала задачей дня. Молодой Джованни Верга в ряде романов разоблачает безрассудную ‘романтическую’ любовь, которая влечет за собою гибель семьи, таланта, личности, недовольство судьбой, неизбежно повергающее человека в беду увлечение искусством, заставляющее пренебрегать полезными профессиями и нуждами практической жизни. Этот тезис с разных сторон разрабатывается в романах ‘Грешница’, ‘Ева’, ‘Тигрица’, ‘Эрос’.

Но эти ‘романтические’ заболевания в большинстве случаев — удел обеспеченных или интеллигентных людей. Поэтому герои юношеских романов Верги — это художники и аристократы. В дальнейшем творчестве Верги ‘романтизм’ окажется болезнью целой эпохи и распространится даже на нищих рыбаков и крестьян.

Приблизительно так же, но с несколько другим акцентом, изображен романтизм у Матильды Серао, которая рассматривает религиозную экзальтацию, неудовлетворенность данным и всякого рода мечтательность как болезнь души, снедаемой роковым эгоизмом. Ее героиня, пораженная этой болезнью, лицемерит сама с собой, попирает нравственные устои, разрушает семьи и сеет на своем пути безумие и смерть (‘Фантазия’). То же — во многих произведениях других писателей.

За этим осуждением ‘романтического’ типа, за этим яростным отрицанием прошлого стоят прежде всего новые потребности, — выдвинутые новой эпохой, и вполне реальные общественные, научные и художественные идеалы.

4

Объединенная Италия являла зрелище необычайное. Под властью сардинских королей оказались области, в течение столетий жившие своей особой жизнью, своим особым политическим укладом. Природа, экономика, занятия, нравы, язык этих областей были совершенно различны. Миланцу было трудно понять сицилийца, так же как венецианцу — понять жителя Абруцц. В каждом городе и в каждой деревне была чуть ли не своя религия и свой бог, и крестьяне соседних деревень, защищая честь своего святого, вступали в кровавые сражения.

Противоречия между земледельческим Югом и промышленным Севером были особенно острыми и составляли не только экономическую, но и политическую проблему. Каждая провинция требовала особого к себе подхода. Приходилось бороться с невежеством, которое заставляло вспомнить о каменном веке и сильно тормозило экономическое, техническое и политическое развитие. Для того чтобы сколотить из этого хаоса единое государство, нужно было прежде всего изучить эту пеструю итальянскую действительность, эти ‘местные условия’, все то, что прежде казалось не столь существенным и скрывалось за великими лозунгами национально-освободительной борьбы.

Самые элементарные нужды нового капиталистического государства требовали не энтузиазма, а науки. Нужны были врачи, инженеры, агрономы, нужно было осушать болота, лечить малярию, строить заводы. Приходилось бороться и с суевериями, чтобы вырвать население из-под власти священников, открывать школы. Отсюда — успех позитивизма, впрочем распространяющегося в это время по всем странам Европы и перестраивающего науку, философию и искусство.

Позитивизм переоценивал ценности. Он пытался отрезвить людей от долго не сбывающихся мечтаний и заставить их поверить в медленный и упорный прозаический труд. На место того, что теперь называлось ‘утопиями’, пришла наука о природе — образцовая наука, по которой должны были равняться другие. Разрабатывались новые методы исследования, основанные на опыте, проникнутые эмпиризмом и особенно рекомендующие научную осторожность выводов. В Германии, уже превратившейся в одну из самых мощных европейских держав и победоносно завершавшей свои завоевательные войны, позитивизм, конечно, играл другую роль, чем, например, во Франции, пережившей июньский разгром 1848 года, крушение республики в 1851 году, поражение 1870 года и первую пролетарскую революцию 1871 года. Очевидно, обращение к позитивным наукам, недоверие ко всякой метафизике и религии, к ‘романтизму’ имело во Франции другие причины, чем в Италии, для которой позитивизм был средством переварить то, что уже было завоевано, и организовать наспех построенное государство. Позитивизм был средством ликвидации методов спешного общественного устроения, которые были взяты под сомнение не только теми, кому это угрожало гибелью, но и теми, кто не был удовлетворен половинчатым ‘восстановлением’ и с горечью констатировал, что усилия патриотов привели лишь к торжеству крупной буржуазии и крупного землевладения. Познать действительность без иллюзий, без догматов, без пристрастий, для того чтобы изменить ее, открыть объективные законы физического и общественного мира, чтобы использовать их на благо людей, — таков был смысл позитивистских восторгов поколения, которое пыталось заложить основы новой науки и нового общества.

Искусство, с такой точки зрения, тоже должно быть научным, оно тоже должно стремиться к одной только правде. Это тоже труд, а не вдохновение, и предмет его изучения — не утонченный аристократ или непризнанный гений, а самые заурядные люди, создающие материальные ценности.

Около 1878 года в Милане образовался литературный кружок, в который вошли Луиджи Капуана — романист и критик, Чезаре Тронкони — критик, романист и блестящий полемист, Паоло Мантегацца — физиолог, дарвинист и автор научно-популярных книг, неоднократно переводившихся и у нас, критик Камилло Антона-Траверси, Клетто Арриги, который из ‘растрепанного’ превратился в натуралиста и пылкого последователя Золя, и некоторые другие. К кружку принадлежал и Джованни Верга.

Направление получило название ‘веризма’ (от слова ‘vero’ — ‘правдивый’). Оно развивалось под сильным влиянием французского натурализма, что, конечно, не лишало его национальных особенностей и не препятствовало ему выполнять свою функцию внутри итальянского общества. Большое значение для веристов имели статьи Золя. Проповедь научности, объективности и беспристрастия была методологической предпосылкой, которую веристы приняли безоговорочно, хотя в их творчестве эти общие положения преломлялись по-разному. Связь человека со средой, понимаемой как среда материальная и общественная, как условия труда и быта, была одним из основных положений веризма и, так же как у Золя, покоилась на материалистических, более или менее ясно осознанных предпосылках. ‘Душа’ рассматривалась как функция организма, а потому она связывалась с внешними условиями бытия. С такой точки зрения нравственная жизнь человека была результатом не только аппетитов тела, но и требований среды — культурных традиций, религиозных запретов, нравов, а потому человек не освобождался от ответственности за свои поступки, так же как и писатель — от нравственной оценки того, что он изображал. Нравственная мысль была в веризме не менее интенсивна, чем в романтизме, но теперь она принимала совсем другие формы.

Научно понять поведение персонажа — значило найти причины его поступков. Для веристов эти причины заключаются в материальном мире — в свойствах организма и в условиях среды. Всякое отклонение от нормы или от того, что принято считать нормой, свидетельствует о нарушении нормальных контактов со средой и, следовательно, имеет общественное значение. С такой точки зрения преступление есть не что иное, как безумие или ненормальность, вызывающаяся в конечном счете условиями, в которых оказался данный организм, пороком среды. Всякая болезнь сознания позволяет обнаружить болезнетворные начала, заключенные в обществе, и вместе с тем бороться с тем, что наносит вред личности.

Настоящая патология в ее клинической форме в произведениях веристов встречается редко, но всякая общественно вредная страсть рассматривается как казус, подлежащий ведению психиатра и обществоведа одновременно. Будет ли то разложение семейных устоев в крестьянской семье, или убийство, которое совершает ревнивый пастух, или эгоистические томления чересчур экзальтированной женской души, или лотерейный азарт, разоряющий целые поколения неаполитанских бедняков, аристократов и интеллигентов, — все это не просто проявление дурного характера или недостаток нравственности, а прежде всего явление общественное, потому оно и интересует автора-вериста. Диагноз этих общественных заболеваний свидетельствует о том, что при всем их принципиальном эмпиризме веристы имели свой взгляд на общество, который так или иначе проявлялся в их произведениях.

Связав человека со средой, поняв его тесное родство со всем тем, что существует, — с материальным миром, так как человек материален, и с животным миром, так как в нем проявляются те же законы растительной силы, нервной реакции и приспособления к среде, — веристы тем самым создали новую психологию, научную и художественную одновременно. Психическая жизнь вышла далеко за область отвлеченных понятий и осознанных желаний, она как бы овладела всем организмом и растворилась в нем. Художник должен был изучать темную сферу ощущений, непонятные самому герою влечения, подсказанные средой, вековыми навыками, опытом поколений. Психолог становился физиологом и социологом.

Задачи, которые ставили перед собою веристы, их творческие интересы, их художественная позиция по отношению к материалу — все, казалось, было прямо противоположно традициям исторического романа. ‘Поэтика’ исторического романа — построение сюжета, развитие действия, взаимное расположение вымышленных и исторических персонажей, переплетение политической и любовной интриги, характеристика героев, стиль, — все было непригодно для нового времени и новой школы. Невозможной оказалась и большая форма романа, неразрывно спаявшаяся с его историческим содержанием. Веристская литература началась с ‘наброска’ [‘Bozzetto’, ‘schizzo’, ‘marchietto’ — эти термины, заимствованные из живописи, употреблялись с одинаковым значением, хотя наибольшее распространение получил термин ‘bozzetto’].

‘Набросок’ был противопоставлен не только роману, как малая форма большой, но и новелле, как исследование и описание — развлекательному, не претендующему на научность анекдоту старого типа. Следовательно, название ‘набросок’ характеризует не столько объем повествования, сколько его метод. В 1883 году критик Бонги, говоря о современных новеллистах, указывал на принципиальную разницу между ‘новеллами’ Феличе Романи, а одной стороны, и с другой — сборниками повестей Пратези (‘В провинции’), Капуаны (‘Homo!’) и Верги (‘Сельские новеллы’, ‘На улицах’), которые можно было бы назвать набросками [Действительно, замечательный рассказ Верги ‘Недда’ в подзаголовке называется ‘Сицилийский набросок’]: ‘Небольшое количество повествования, которое заключается в них (особенно у двух последних авторов), служит только для того, чтобы соединить отдельные штрихи наброска, то есть описания фрагмента живой природы, рассмотренного через сильное увеличительное стекло’ [Цит. в кн.: Paul Arrighi. Le vИrisme dans la prose narrative italienne, 1937, стр. 289].

Матильда Серао в 1879 году, в одном из самых ранних своих произведений, характеризовала ‘набросок’ как ‘модный жанр, короткий, рассчитанный на четверть часа чтения, шутливый, забавный, заключающий в себе отчетливую, ясную маленькую идею, — в противоположность большим произведениям, в которых большая идея бывает скучна, неясна и не нужна’ [Там же, стр. 189-190].

Таким образом, новая итальянская повесть возникает в отрицании не только большой формы исторического романа, но и жанра новеллы, с которым было связано и другое содержание и другой художественный метод.

Веристский роман возникает из веристской новеллы, или наброска. Небольшая повесть, рассказывающая эпизод частной жизни, зарисовывающая бытовую сценку, ‘ломоть жизни’, начинает обрастать подробностями, второстепенными персонажами, основное действие объясняется дополнительными эпизодами и биографиями, и из наброска-новеллы вырастает большая картина — роман. В результате такого процесса возникает, например, большая повесть Капуаны ‘Джачинта’ (1879) и роман Верги ‘Семья Малаволья’ (1881).

Процесс развития большой формы мог идти и другим путем. Несколько новеллистических эпизодов, посвященных одной теме и разработанных в виде набросков, соединялись вместе и создавали роман, который, при всем своем внутреннем единстве, явно членится на ряд почти самостоятельных эпизодов-набросков. Таков, например, роман Матильды Серао ‘Земля обетованная’ (‘Il paese di Cuccagna’).

5

Миланский кружок объединял писателей довольно различных творческих возможностей и темпераментов. Получив свое выражение в теоретических статьях и художественных произведениях, веризм стал распространяться и в других центрах Италии, и к веристам с большим или меньшим основанием стали причислять писателей, не имевших непосредственных связей с кружком.

Луиджи Капуана, ближайший друг и единомышленник Верги, был одним из самых ранних и самых энергичных теоретиков веризма. Поклонник Золя, которому он посвятил один из первых своих романов, Капуана проповедовал бесстрастное, ‘научное’ изучение действительности, отказ от всякой абстрактной психологии, пристальное внимание к физиологии и среде, к условиям жизни и труда, к подсознательным мотивам поведения. Эту программу Капуана разрабатывал и в своих статьях и в повестях. Он анализирует фрагменты действительности с беспощадностью, которая кажется ему необходимым условием искусства. Он показывает не только влияние среды на психологию и нравы своих персонажей, но и противоречие между элементарными потребностями человека и реальными возможностями их быта.

Повести Капуаны, так же как и многих других веристов, напоминают очерки — это распространенная характеристика какого-нибудь сельского хищника, хозяйчика или ростовщика, осатанелого собственника, для которого смерть ослицы гораздо важнее, чем жизнь жены, или сообщение о ничтожном событии в жизни ничтожного зазывалы, или жалостная история приемыша, неожиданно обнажающая трогательные стороны души невежественной деревенской четы.

Персонажи Верги, изображенные с тем же внешним бесстрастием, несколько более лиричны. Несмотря на нищету, невежество, привязанность к своему убогому быту, они проникнуты каким-то высоким бескорыстием, страстью, которая их облагораживает и делает подлинными героями патетической и захватывающей драмы. В самых непрезентабельных своих героях Верга находит некую мечту, тот романтический ‘голубой цветок’, который не позволяет им раствориться в скаредных расчетах и плотском довольстве и делает их людьми в высшем смысле этого слова.

Среда, в которой действуют герои Верги, весьма разнообразна. Это безграничные, залитые солнцем пастбища Сицилии, жалкие городские каморки, рудники. И среди этих пейзажей вырастает психология людей, свыкшихся со своей обстановкой, неотделимых от нее и все же резко ей противопоставленных. Люди, выросшие в клетке, все же бьются о прутья быта, нищеты, необходимости, и те, кто разбивается, отнюдь не худшие представители человеческого рода. Такое понимание психологии свидетельствует о влиянии на Вергу старшего поколения французских натуралистов, братьев Гонкуров, и особенно Флобера, который уже в 1870-е годы был хорошо известен в Италии.

С французскими натуралистами веристов сближает и разработанный ими метод несобственной прямой речи.

Объективность изображения, по мнению веристов, требовала самоустранения автора. Писатель должен быть изгнан из своего произведения. Между героями и читателем не должно быть никакого чужого мнения, читатель сам должен составить себе мнение о том, что происходит в произведении. Он должен сам понять персонажей, мотивы их поведения, их образ мыслей, процессы, которые происходят в их сознании и в окружающей их среде, Чтобы достигнуть этого, нужно сочетать рассказ о событиях с впечатлением, какое производят они на героя. Это сочетание и достигается методом несобственной прямой речи.

Обычно писатель повествует о событиях с точки зрения их участника, героя или наблюдателя. Иногда трудно бывает отделить речь автора от речи персонажа — то и другое словно сливается в едином потоке впечатлений. В своей речи автор передает оценку событий, которую дают им персонажи, он почти перевоплощается в них и не хочет от них отделяться. Если произойдет это отчуждение автора от его героя, то автор тотчас же появится в повествовании и станет навязывать читателю свои оценки. Вместе с тем невозможным окажется глубокое постижение героя с его психикой, с той особой реакцией на события, которая и составляет его сущность, его ‘душу’. Верга был мастером этого ‘перевоплощения’ при помощи несобственной прямой речи. Капуана пользовался им постоянно. Это стилистическое достижение веристов прочно вошло в итальянскую литературу последнего столетия.

Литературная теория веризма, первоначально принятая сравнительно небольшим кружком миланских писателей, сгруппировавшихся вокруг Капуаны и Верги, вскоре вышла далеко за пределы Милана и охватила широкие литературные круги. В различных культурных центрах — в Неаполе, в Венеции, в Сардинии, в Пьемонте — она осмыслялась по-разному и порождала различные формы искусства, но основная тенденция школы — возможно более точное, полное и, главное, беспощадное изображение современности во всех ее социальных этажах и прослойках — оставалась неизменной. Ранние повести Габриэле д’Аннунцио, произведения Матильды Серао, Грации Деледды, Сальваторе ди Джакомо, Доменико Чамполи и многих других свидетельствуют об этой ‘потребности века’, которая шире программы того или иного литературного кружка. Она проявляется даже в творчестве писателей, которые как будто развивались вне всяких личных контактов и связей с основоположниками веризма.

Основные художественные задачи, стоявшие перед веристами, в известной мере предполагали региональный характер их творчества. Исторический роман, также требовавший точного местного колорита и глубокой конкретности изображений, брал свой материал преимущественно из исторических исследований, хроник и архивных материалов. Роман из современной жизни не имел таких ресурсов, он должен был черпать свои материалы из живых наблюдений. Для этого требовалось такое знание действительности, какого можно достичь только многолетним изучением местных условий и нравов. Вот почему в огромном большинстве случаев романисты-веристы изображали обычно ту область, в которой они родились и выросли. Луиджи Руссо, один из лучших знатоков веризма, предлагает и все это направление назвать ‘провинциализмом’.

Такими ‘провинциалистами’ оказываются лучшие писатели эпохи: Джованни Верга со своими изумительными сицилийскими пейзажами, нравами и проблемами, Федериго де Роберто, создавший свою Сицилию вслед за Вергой и в отличие от него, Матильда Серао со своими неаполитанцами всех классов и положений, Сальваторе ди Джакомо, так же как Матильда Серао изучавший Неаполь в его страсти, безумии и нищете, Сальваторе Фарина, посвятивший свои произведения Сардинии, которая была с неподражаемым искусством описана Грацией Деледдой, Габриэле д’Аннунцио и Доменико Чамполи, изобразившие абруццские нравы, и т. д. Веристы могли опираться на местную литературу — сицилийскую, калабрийскую, неаполитанскую и т. д., и тем более на фольклор, особенно богатый в южных краях и там, где литература не приобрела еще господствующего положения.

Веристская литература продолжала сколачивать то национальное и культурное единство страны, которое отсутствовало даже после ‘королевского завоевания’. Веристы изображали итальянские провинции с великим состраданием и симпатией. Конечно, эти традиционные нравы, отзывавшие феодальным и родовым строем, вызывали удивление и смех, но за ними скрывались необычайные ценности духа, которые приводили в восхищение и заставляли преклоняться перед неумытыми, невежественными и почти звероподобными дикарями. Сардинские разбойники, абруццские фанатики, неаполитанские игроки, солдаты, извозчики и прачка в изображении веристов могли бы научить праздных помещиков и во всем сомневающихся интеллигентов таким чувствам и качествам, которые в представителях ‘высокой цивилизации’ давно уже были вытравлены софизмами ума и манией преуспеяния. Не будь этого правдивого вымысла, современники меньше знали бы свою страну, а труд, направленный на ее устроение, был бы менее эффективным. Произведения веристов разрушали иллюзии, обнажали язвы и заставляли общество с большим вниманием отнестись к насущным задачам дня.

Путешествующим по Италии иностранцам Неаполь представлялся чем-то вроде земного рая: волшебная страна, счастливые люди, сладостное ничегонеделание. Но стоит прочесть Матильду Серао — и от этой идиллии не останется и следа. Крайняя нищета и сопутствующие ей преступность, проституция, вырождение, поражающее невежество во всех классах общества, лотерея, разоряющая тысячи людей, суеверия — такова неаполитанская действительность. Грация Деледда изображает глухие уголки Сардинии с мастерством утонченного пейзажиста, с изумительным чувством природы. Нищие пастухи, девушки, обреченные на безнадежную любовь, ревность и месть дикарей, поэзия этой почти первобытной жизни среди скал, на горных пастбищах и своеобразное представление о чести и нравственности придают особое очарование произведениям сардинской писательницы. Страстная, почти мучительная симпатия, которую испытывает Верга к сицилийским рыбакам и крестьянам, пронизывает почти все творчество Матильды Серао и заставляет вспоминать о лучших произведениях наших народников. Трагедии любви и ревности на фоне бытовой прозы и психологические казусы, типичные, несмотря на свою исключительность, для юга Италии, особенно интересовали Сальваторе ди Джакомо, изображавшего мелкие драмы с бесстрастием стороннего наблюдателя и с искусством большого художника.

Из веризма вышел и с веризма начал и Габриэле д’Аннунцио, Первые его рассказы продолжают традицию психологического анализа, производимого методом физиолога. Физиологические особенности и потребности организма, влечения плоти, подавляющие разум, страсть, мешающая рассуждать и рассчитывать, влияние ‘среды’ — тяжкого быта и прежде всего южной природы, которой автор любуется так же, как и могучими инстинктами, владеющими его неистовыми персонажами, — таково наследство веризма, переработанное д’Аннунцио в совсем ином смысле. Это уже не столько изображение неустранимого противоречия между добрым инстинктом и дурной организацией общества, сколько любование могучей, первобытной страстью, противопоставленной немощной рассудительности цивилизованных людей.

Конечно, есть у д’Аннунцио и нечто другое, более — соответствующее первоначальному характеру школы. Он умеет описывать трагические судьбы кротких, беззащитных людей, которые не могут постоять за себя в обществе, где нужны крепкие кулаки или волчьи зубы. Такие повести, разработанные согласно всем правилам веризма, несомненно лучшее из того, что было им написано. Позднее в его творчестве возобладают герои инстинкта, которые будут ставить на службу своим звериным страстям утонченный разум и станут одним из типичнейших воплощений ницшеанского сверхчеловека.

То же восхищение перед ‘всепобеждающей’ страстью можно обнаружить в рассказах Чамполи. На фоне сказочной южной природы разыгрываются трагедии, которые могли бы показаться дешевыми и старомодными мелодрамами тому, кто плохо знает итальянского крестьянина. Чамполи любуется этими буйными натурами, для которых не существует ничего, кроме неудержимой страсти. Смерть — ничто по сравнению с любовью, и преступление возникает непроизвольно и легко из самой природы человека, как нечто естественное и неизбежное. Чувство нравственной ответственности возникает лишь после того, как совершено непоправимое дело, и тогда человек без сопротивления отдается жандармам, потому что страсть не заставляет его сопротивляться. Кажется, что Чамполи гордится этим характером дикого зверя, который восхищал и Стендаля, — словно иллюстрирует своими рассказами известную фразу Витторио Альфьери: ‘Растение человек рождается здесь более сильным, чем где-либо в другом месте’. Если рассматривать человека как растение, а необузданность страстей как признак силы характера, то нужно признаться, что сардинские натуры Деледды, абруццские — д’Аннунцио и Чамполи, неаполитанские — ди Джакомо являются портретами великолепных ‘естественных’ характеров, еще не порвавших своих связей с животным миром и стоящих у порога человеческой цивилизации. Мелодрама здесь нисколько не исключает правды, и статистика убийств, особенно красноречивая для итальянской деревни, оправдывает мрачные сюжеты, характерные для этого поколения веристов.

Распространившись по всей Италии, на долгие годы определив характер почти всей современной итальянской литературы, веризм вместе с тем должен был расширить свою программу, стать более гибким в своих теоретических требованиях и в своей эстетике. Десятки писателей, так или иначе включившихся в это литературное направление, привносили в него свои индивидуальные особенности, темы, стиль и манеру. Поэтому трудно отделить тех, кто является представителем школы, от тех, кто заимствовал у нее лишь те или иные художественные тенденции. Но иногда трудно бывает и противопоставить веризму писателей, стоящих особняком, но писавших в направлении общих литературных интересов.

Конечно, наравне с веризмом в итальянской литературе того времени существовали и другие течения, возникшие в прямой борьбе с ним, хотя и испытавшие на себе его влияние. Эдмондо де Амичиса, трогавшего своих читателей повествованиями о наивном героизме солдат, девушек и детей, отличает от веристов стремление изобразить жизнь в смягченном и даже благополучном виде. Он не отказывается от того, чтобы показать темные ее стороны, но страдающий бедняк, мальчик, преследуемый мачехой, — несчастный новобранец, жертвы общества и судьбы почти всегда утешены состраданием целой толпы добрых и единодушных в своем желании добра людей. Счастливые семьи, счастливые деревни готовы помочь нуждающемуся. Добродушный бытовизм, наивный юмор, оттенок сентиментальности, скрывающей острые углы и беды повседневной жизни, не помешали, а помогли де Амичису в течение десятилетий оставаться любимым писателем юношества.

Фогадзаро, не пренебрегавший картинами человеческих бедствий, все же предпочитал рассказывать о представителях высшего света с их утонченными переживаниями, нравственными сомнениями и религиозно-мистическими представлениями о духовном совершенстве. Нравственное совершенствование оставалось для него основной задачей человечества, и такого рода выводы неожиданно поражают после достаточно реальных сцен, требующих, казалось бы, совсем иного заключения. Богач, посочувствовавший погибающей в нищете семье, сделал все, что нужно, чтобы выполнить свой долг, — и Фогадзаро не может потребовать от него ничего большего. Философско-религиозная позиция делала его литературным противником веризма. Но тонкость изображений, акварельная техника его портретов с отраженными в них душевными движениями, мягкое внимание к оттенкам чувств, скрытых глубоко под поверхностью, делают его одним из замечательных мастеров в ограниченной, избранной им области наблюдений.

Политическая героика Альфредо Ориани иногда удаляла его от веризма, предпочитавшего глухой быт, никому не ведомые углы Италии, городские захолустья и вымышленных персонажей, воплощающих беду и уродство целых сословий. Продолжая гарибальдийские традиции, которые никогда не умирали в итальянской литературе, Ориани пользовался бытовыми персонажами, чтобы пробудить воспоминания о великом прошлом, которое многим в то время казалось безвозвратно прошедшим и безнадежно устарелым. Однако мелодраматические конфликты и эффекты других его произведений вместе с неутешительными картинами среды делают и его довольно характерным представителем эпохи.

Примыкают к традиции веризма и юмористические новеллы, которые составляли развлечение непритязательных и не любящих ‘тяжелых сцен’ читателей, этот юмор кажется нам теперь столь же бесполезным, как и беззлобным. Но юморизм может быть и другого рода: за смешной деталью или карикатурой, набросанной несколькими штрихами, может скрываться нечто горестное, мучительное, имеющее общий смысл. Простейшая форма короткого рассказа, характерная для Джероламо Роветты, является образцом такого жанра.

6

В конце XIX и в начале XX века Италия вступала в период империализма. Внутренние проблемы не были разрешены, противоречия между земледельческими и промышленными областями оставались теми же, противоречия нищеты и роскоши обострялись. Начинался раздел мира и захват колоний. Правящие круги усматривали выход в завоевании новых территорий. Начинается пропаганда воины, декламация о цивилизаторской роли Италии, прославление военной техники, культ сильной личности. Личность эта отнюдь не является выразителем стоящих за ней народных масс. Напротив, она им противопоставлена. Это хищник, навязывающий свою волю толпе, человеческому ‘стаду’, — так рассматривают народ эти сторонники завоеваний, ‘цивилизации’ и насилий. Литература в известной мере и в весьма различных формах отразила процессы, происходившие в общественной жизни.

Проповедь хищника-одиночки, вступающего в борьбу со всем обществом только ради того, чтобы утвердить свою волю и свою силу, связана с именем Габриэле д’Аннунцио. От веризма у него осталось немногое. Если большая часть веристов от своей старой теории сохраняла не столько момент физиологический, сколько момент ‘среды’, то д’Аннунцио стал развивать именно физиологическое представление о личности. Теперь среда у него понимается иначе: человек сам создает ее для себя, как зверь устраивает свое логово. Общественный смысл личности заключается лишь в том, что она сопротивляется обществу и борется с ним. Победит ли она его или нет, для д’Аннунцио это уже не так важно. Интересна лишь неизбежность борьбы для того, кто для этой борьбы создан, и интересны лишь такие люди. Только они описаны сколько-нибудь подробно, хотя часто окружены неразрешимой тайной. Действительно, иррациональную и первобытную жажду битвы, инстинкты, исходящие из глубин физиологии, объяснить на языке обычных понятий трудно, и д’Аннунцио не стремится к этому. Культ собственной личности, который создал себе писатель, увенчанный шумной и даже крикливой славой, вполне соответствует его творческим интересам, так же как и его политическая деятельность в годы первой мировой войны. Этот период его творчества, характерный стремлением к символизму и аллегории, давно забыт, и никто уже не читает произведений, которые вызывали когда-то такой большой шум.

У д’Аннунцио проблемы, возникавшие перед общественным сознанием на рубеже XX века, не столько разрешались, сколько отбрасывались прочь в славословии не раздумывающей, яростно действующей личности. Другие отдали свое творчество анализу этих проблем и их отражению в психологии обыкновенного, ничем не замечательного, среднего человека.

Одним из самых крупных итальянских прозаиков эпохи был Луиджи Пиранделло. Как все его современники, он начал с веризма. Близкий друг Капуаны, он испытал на себе влияние этого вериста. Несколько усложненный психологизм Капуаны, изучавшего не совсем обычные психологические казусы в не совсем обычных житейских ситуациях, оказался ближе к интересам Пиранделло, чем полные лиризма и первозданной чистоты, замученные жизнью персонажи Верги.

Первые новеллы Пиранделло написаны еще в начале девяностых годов. Быт в них — буржуазный, а психология его героев — это психология людей, не находящих выхода из своей тоски и своего убожества. Здесь господствуют причинные закономерности и ‘фатализм’ среды, которая определяет человека, ‘заедает’ его и вместе с тем вызывает его тайный протест.

Затем в творчестве Пиранделло начинается процесс разложения натурализма. Сопоставляя среду, в которой действует (или бездействует) герой, с его реакцией на внешний мир, Пиранделло обнаруживает несводимость этих двух элементов реальности. Отражение в сознании внешнего мира оказывается как бы созиданием этого мира. Персонажи не понимают смысла происходящего, они вкладывают в поток событий придуманный ими смысл. Необходимостью, навязанной им извне, является лишь чисто внешний факт, событие, восстающее из темноты непостижимого и неведомого. Все остальное — создание психики, осмысляющей бессмысленную данность. Таким образом, драматический конфликт переходит из области натуралистической необходимости в область идейной неразберихи, неожиданной и странной системы психической реакции на вторгающуюся в жизнь случайность. Внешняя данность перестает интересовать Пиранделло как художника. То, что было главным для Золя, что определяло его творческие замыслы, — поэзия вселенной, в которой человек является ничтожной частицей, закономерно осуществляющей свою свободную волю, — для Пиранделло перестает существовать как предмет художественного созерцания. Человек с его болезненным психическим творчеством, вступающий в борьбу с созданными им самим фантомами, наталкивающийся на случайность, не имеющую объективного смысла, хотя объективно существующую, — такова основная проблематика или основное творческое ‘настроение’ Пиранделло. В скором времени он придет к полному отрицанию факта как такового, чтобы целиком отдаться его отражению, которое в понимании Пиранделло оказывается его отрицанием.

Человек брошен в мир непознаваемый и потому почти не существующий. Внешний факт лишь насильственно ограничивает его возможности, жизненные и психологические. И потому теперь герои Пиранделло не только не определены действительностью и не только не адекватны ей, но самой своей сущностью ей противопоставлены. Мир враждебен человеку, и сущность человека обнаруживается лишь в неприятии этого мира и в невозможности его приятия.

Очевидно, этот путь ведет к трагическому агностицизму. Интерес перемещается с закономерностей объективного мира на хаотический, ничем не обусловленный мир переживаний. Внешний мир вторгается в эти переживания как непостижимое и роковое препятствие. И эта точка зрения и эти новые художественные интересы Пиранделло отражают темы размышлений, которым предается вся идеалистическая философия XX века, начиная от агностицизма и эмпириокритицизма и кончая экзистенциализмом.

Однако и в этом движении мысли Пиранделло создавал глубоко художественные произведения. В них получила свое выражение жажда проникнуть как можно дальше в недра своего сознания, прощупать корни своей личности, вскрыть тайные процессы познания и воли, которые в конечном счете определяют поведение и самое существо человека. Пытаясь обнаружить истоки чувств, Пиранделло оторвался от тех ощущений, которые идут от внешнего мира и создают сознание. Но это чувство оторванности от реального, это одиночество сознания в непостижимом и, может быть, не существующем мире, произвольность, так же как и безрезультатность действования, — все это характерно для психологии человека той эпохи.

Постоянное сопоставление хаотического сознания с внешними возбудителями требует объективного изображения действительности, под каким бы знаком она ни была подана, а это изображение, так же как отражение ее в сознании, часто оказывается у Пиранделло поражающе правдивым. Да и сама беспомощная свобода личности, трагическое творчество ‘своего’ мира не есть ли характеристика того индивидуализма, который превращается в беспочвенный и беспредметный внутренний анархизм, ставящий своей целью только утверждение своего произвола? Конечно, это утверждение есть отрицание закономерностей внешнего мира, которое делает свободу невозможной. Пиранделло один из первых дал почувствовать логику и трагизм этого противоречия и характеризовал психологию, к которой пришли целые поколения европейских интеллигентов. Благодаря этому он завоевал такую огромную популярность и вместе с тем явился предшественником десятков писателей и драматургов, пережевывавших те же психологические проблемы и ужасавших читателей ‘глубинами’, которые были, в сущности, тупиком современной буржуазной философии и общественной эволюции.

Пиранделло — один из крупнейших итальянских новеллистов периода, который заканчивается с первой мировой войной. Здесь начинается новый этап в истории итальянской духовной культуры. Вместе с тем и итальянская повесть должна была пойти по новому пути, на который самому Пиранделло не дано было вступить.

*** * ***

Италия, позднее других европейских стран сложившаяся в национальное государство, за один век проделала большей путь общественного и культурного развития. В XIX столетии ее литература не имела того международного значения, какое приобрели литературы некоторых других народов Европы, но уже начиная с 70-х годов она занимает одно из первых мест. В конце XIX и в начале XX века итальянские писатели много переводятся и в России. В журналах печатаются статьи и рецензии: творчество Джованни Верги, Луиджи Капуаны, Матильды Серао, Грации Деледды, Фогадзаро, Габриэле д’Аннунцио, де Амичиса и многих других привлекает к себе внимание русских писателей с очень различных точек зрения, в связи с интересами, развивающимися в это время в русской литературе.

Итальянская новелла, несомненно, сохранила свое значение и в наше время. В самой Италии еще только начинается изучение и — в известной мере — художественное усвоение этого большого и разнообразного творческого наследия. Новелла, созданная между объединением Италии и первой мировой войной, обладает необычайной познавательной силой. Она изображает не только условия существования, бытовой уклад, специфическую обстановку живописных и поэтических уголков этой полной контрастов страны. Она позволяет также понять проблематику нравственной жизни и духовных исканий нескольких поколений, заглянуть в самую душу народа, раскрывающуюся в массе глубоких, трагических и поучительных историй.

Вместе с тем новелла эта помогает угадать духовные возможности и перспективы нации, сыгравшей такую огромную роль в развитии мировой культуры.

Б. Реизов

——————————————————————————————-

Источник текста: Итальянские новеллы (1860-1914) / Составитель: И. П. Володина. — Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1960.

Борис Георгиевич Реизов. Итальянская новелла (1860-1914)

1

2

3

4

5

6

* * *

Читайте также:

Борис Георгиевич Реизов.
Итальянская новелла (1860-1914)

*** * ***