М. А. Осоргин
Итальянцы
ПРИМЕЧАНИЯ
Итальянцы
Из цикла ‘Встречи’ (1933, 30 июля, No 4512)
Итальянцы, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
С милым и очень практичным человеком мы обсуждали проект организации в Париже литературной газеты, скромной, приятной, независимой и нужной: кого привлечем в сотрудники, на какие разобьем отделы, сколько места уделим художественному материалу, сколько отзывам о книгах, как быть с экспедицией, сколько потребуется денег, на последнем пункте остановились, потому что, при очень большом нашем опыте, при отличнейших намерениях, денег у нас не оказалось. Но разговор, сам по себе, оставил приятнейшее впечатление.
И вот мне вспомнилась одна итальянская встреча — знакомство с владельцем и редактором газеты, названия которой сейчас не упомню.
Это было, когда, в конце первого десятилетия века, ждали войны, войны ждут всегда, но иногда особенно тревожно. В беседе о войне с молодым итальянским литератором я высказал несколько по тому времени еретических мыслей, теперь ставших банальными. Итальянца это очень заинтересовало, и он спросил:
— Почему вы не напишете в этом духе статью в газетах?
— Потому что сомневаюсь, чтобы какая-нибудь газета такую статью напечатала.
— Ну, при нашей полной свободе печати, газету можно найти, я вам это обещаю.
Я и написал, а недели через три получил номер маленькой провинциальной газеты с моей статьей в качестве передовой. Газета оказалась анархистской, очень жалкой, но грамотной и, при всем боевом тоне, не крикливой. Издавалась она в местечке на восточной Ривьере, под Генуей. В один из частых приездов на Ривьеру я решил в этом местечке побывать и познакомиться с редакцией. Так и сделал: написал редактору, получил ответ, и в условленный день и час вышел на станцию, где редактор сразу узнал меня, так как остальные сошедшие пассажиры все до одного были ему известны: незнакомых людей в этом местечке не бывает.
Редактор был моложе, чем это считается приличным и естественным: лет двадцати. Он не был даже адвокатом — редкое явление среди редакторов и депутатов. Он привел меня к себе, в маленький и чистый домик его родителей, познакомил с ‘баббо’ и ‘мамма’ и угостил вермутом с сладкими пирожными, так как был полдень. Папаша и мамаша были очень патриархальны и провинциальны и, вероятно, приоделись к моему приезду, так как баббо был в длинном сюртуке, а мамма в черном шелковом платье с брошью. Сына они звали Джиджи (Луиджи) и были у него в явном подчинении, то есть уважали его не менее, чем он их. В наш разговор они не вступали, только утвердительно кивали головой, что бы он ни сказал и что бы я ни ответил,
Я, естественно, поинтересовался, где редакция, администрация и экспедиция газеты, сколько подписчиков, много ли сотрудников и прочее. Редакция оказалась в соседней комнате с салоном, в комнате самого Джиджи, администрация состояла из баббо, мамма и Джиджи, постоянным сотрудником был Джиджи, более случайным я, а экспедицией заведывали баббо и мамма. Все это было мне рассказано и показано со скромностью, простотой и некоторой гордостью. Подписчиков за полтора года существования газеты было уже 62, тираж до 300 экземпляров, и при этих условиях газета почти окупалась и собиралась из ежемесячной обратиться в еженедельную.
Статьи писал Джиджи, он же извлекал из газет хорошую, несрочную хронику, которую комментировал со свойственным ему жаром, его перо помогало газете не быть скучной: маленький фельетон не без яда, карикатура, им же исполненная (на Джолитти1 или на папу, конечно, на ‘римскаго’, а не на своего), анекдотец в стиле пасквинаты. Всегда что-нибудь поучительное, популярно изложенное, по части успехов науки и техники, полстолбика о литературе, столбик о положении рабочих в Генуе и за ее пределами, несколько плакатных строчек, вроде ‘Да здравствует анархия’, и даже объявление о продаже вина и сушеной фиги, с указанием адреса редакции: при доме был большой сад и виноградник.
Джиджи с радостью показал мне большую пачку писем от читателей и сочувствующих, ему присылали и корреспонденции ‘с мест’, служившие ему материалом. Я спросил, какой же партии или группе принадлежит этот боевой орган? Оказалось, что именно партии или группе читателей и сочувствующих, вообще же это — единоличное его, Джиджи, предприятие, к которому он привлек баббо и мамма. Джиджи пишет, составляет номер и печатает его в соседнем городке, откуда сам привозит готовые листы. Баббо листы эти складывает, мамма надписывает адреса и ведет кассу, баббо отправляет на почту, Джиджи ведет бухгалтерию, баббо помогает, но больше всего времени занимают ответы на письма читателей, так как ни баббо, ни мамма на это не способны.
Отсель мы с Джиджи бросили наш протест против надвигавшейся войны, авторитетно указали на ее гнусность и безнравственность, на дипломатическое лицемерие, на возможность гибели европейской культуры и на единственный исход для Европы — образовать Соединенные Штаты. В комментариях к моей передовой Джиджи от себя прибавил, что простейшим и целесообразнейшим было бы создать федерацию общественных групп на началах благодетельной анархии. А так как в те дни Муссолини был только социалистом и писал в ‘Аванти’, то никто нас за эти мысли не обеспокоил, а количество постоянных подписчиков увеличилось до 65.
Вот горе — не знаю дальнейшей судьбы этой газеты! Наш совет не был принят, Штаты не образовались, и позднейшие события отвлекли меня от сотрудничества с Джиджи, баббо и мамма по насаждению в обществе пагубных политических взглядов.
Но кому интересен маленький провинциальный Джиджи, человек без имени, карикатурный редактор уже несуществующего листка! Поэтому я напрягаю память и прихожу в отчаяние, что Габриэле д-Аннун-цио2 я видал только издали и всего один раз: на невысоком балкончике на виа Венето, когда он говорил толпе предвоенную патриотическую речь, а на приветствия махал вынутым из кармана дамским платочком. Вот человек, биографам которого предстоит решить, писать ли о нем в тонах героических или в комических. Первое выйдет плохо и неинтересно, второе подавит богатство материала яркого и даже блестящего, но как-то неудобно. Но, чтобы понять и выделить действительно ценное и большое в этом человеке, нужно сначала перетрясти всю театральную труху, горы которой он вокруг себя наворотил. Нужно будет под маской великого ‘чарлатано’ (слово не обидное, принявшее у нас искаженный смысл) обнаружить лицо все же настоящего и большого поэта, прожившего необычную жизнь и до сих пор отрицающего старость.
Божком меньшего калибра одно время сделался драматург Пиранделло3, и именно как драматург, уже к старости, тогда как раньше его знали как средней руки, довольно способного новеллиста. Его я встречал в Риме, в салоне синьоры С.
Не пышный и вульгарный светский салон, а семейный дом, куда случайный человек не попадает и где все ‘продумано’ тщательно и со вкусом. В двух комнатах стеклянные шкапы с этрусскими вазами и статуэтками, тонкая любительская коллекция. Бюст лучшего скульптора, картина лучшего художника, и каждый почтенный приглашением писатель может быть уверен, что где-нибудь на старинном столике лежит и его книга в простом и очень изящном переплете, она не нарочно выставлена, но, конечно, и не случайно повернута корешком к свету, рядом с ней книга другого автора, о которой именно сейчас много говорят.
Когда слава приходит поздно, человек не успевает к ней привыкнуть, он настораживается, когда говорят о нем, и подает напрасные реплики, хотя было бы значительнее промолчать. Трудно носить свою известность с достоинством и спокойствием. — И Пиранделло показался мне не по возрасту суетливым. Знают ли его и в России? Будут ли переведены его пьесы? Тогда повсюду ставили его ‘Шесть персонажей’4, но на советскую сцену он не попал: был признан мистиком. А между тем нет драматурга более умствующего — в ущерб художественности и живости действия! Кажется, он и сам это отчасти сознает, ставя в скобки часть своих рассуждений и рекомендуя их опускать при постановке. Мне кажется, однако, что скобок слишком мало.
Неудобно говорить только об одном из присутствующих и слушать его реплики только о себе, и синьора С., сама писатель, мыслитель и добродетельнейшая жена известного профессора-медика, переводит вопрос на темы общие, даже слишком общие: ‘чего мы хотим? чего вообще стоит хотеть?’ Отвечать на такой вопрос можно только шутливо — иначе выйдет скучно. Так и отвечают двое-трое, без особого. успеха, но в тон изяществу интимного салона. И вдруг — ответ неожиданный, который был бы в этой обстановке совершенно неудобным, почти неприличным, если бы не совсем особый голос — настоящей и великой усталости и необыкновенной серьезности:
— Я хотела бы уснуть и долго не просыпаться.
Сразу молчание. На высоком и неудобном кресле с твердой спинкой, с закрытыми глазами сидит Грациа Деледда5, уже немолодая писательница, автор прекрасных книг, позже — нобелевская лауреатка. Кажется, это — единственная длинная ее фраза за весь вечер. Такие фразы говорятся часто и им не верят, но она как будто не сказала, а проговорилась, — и отсюда общее невольное молчание.
Из книг Грациа Деледда я люблю ее ‘Каннэ аль венто’ (кажется, нужно перевести ‘Трость, ветром колеблемая’). Роман быта и настроений — старотипный, вне моды. Итальянцы невысоко ценят свою писательницу и поняли нобелевскую премию как любезность по отношению к Италии. Вероятно, так оно и было: нужно было почтить Италию, но не давать же премии ‘великому чарлатано’! И почтена была пожилая, очень уставшая женщина, при имени которой все обиженные и обойденные удивленно подняли брови: ‘Кто? За что? Почему?’
На сладкое следовало бы подать того, кого сложно называют ‘Эффэ-Ти-Маринетти’ (Ф. Т. Маринетти6), тоже — знаменитость. Но о нем я как-то уже упоминал7. Сейчас мне припомнилась только одна фраза его футуристического манифеста, в которой ясно изложено, что человек старше сорока лет должен выбрасываться за борт. В те дни Маринетти не хватало до этого рокового возраста лет пятнадцати, — легко было говорить! Сейчас ему, вероятно, перевалило за пятьдесят, и Маринетти — фашистский сенатор. Очень любопытно знать, какого он сейчас мнения о предельности человеческой пригодности к жизни?
Куда же последовательнее оказался наш Маяковский!
1 Джолитти, Джованнн (1842—1928) — лидер итальянской Либеральной партии, в ту пору премьер-министр Италии.
2 Д’Аннунцио, Габриеле (1863—1938) — итальянский писатель и политический деятель.
3 Пиранделло, Луиджи (1867—1936) — итальянский писатель, драматург.
4 М. А. Осоргин в начале 1920-х гг. перевел две пьесы Л. Пиранделло, в том числе и ‘Шесть персонажей’.
5 Деледда, Грация (1871—1936) — итальянская писательница.
6 Маринетти, Филиппо Томмазо (1876—1944) — итальянский писатель, глава и теоретик футуризма.
7 М. А. Осоргин неоднократно писал о Маринетти и итальянских футуристах в газете ‘Русские ведомости’ (1910—1916).