История трех неверных мужей, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1886

Повесть
Время на прочтение: 75 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОВСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА.

Изданіе тщательно пересмотрнное и исправленное
въ трехъ томахъ.

ТОМЪ ВТОРОЙ

Новая Барышня.— Исторія трехъ неврныхъ мужей.— Лавры и терніи.— Ученый сонъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.
1898.

ИСТОРІЯ ТРЕХЪ НЕВРНЫХЪ МУЖЕЙ.

РАЗКАЗЪ ПЕРВЫЙ.
ДОГАДЛИВЫЙ МУЖЪ.

(Мужъ сороковыхъ годовъ).

Была ль когда такъ ведена любовь?
Была ль когда такъ женщина добыта?
Шекспиръ.

I.

Дло было давно: откупа процвтали, хотя уже доживали свой вкъ. Откупщики, какъ извстно, къ новому году, съ похвальной акуратностью, подносили губернаторамъ нчто въ род благодарности за ихъ попеченіе о питейномъ дл. Обычай строго возбранялъ отвергать такія приношенія, на счетъ же употребленія ввренныхъ губернаторскому воззрнію откупныхъ суммъ не существовало опредленныхъ правилъ. Нкоторые губернаторы смотрли на нихъ какъ на нелестное воздаяніе своимъ личнымъ достоинствамъ и заслугамъ, другіе жертвовали деньги на украшенія городовъ, на богоугодныя заведенія и тому подобное. Хозяинъ С—ой губерніи, по совту своего двоюроднаго племянника, Александра Петровича Голыбина, служившаго у него чиновникомъ особыхъ порученій, отдавалъ ихъ на театръ.
Александръ Петровичъ, какъ подобало истому русскому дворянину въ то строгое время, по окончаніи курса въ военно-учебномъ заведеніи высшаго разряда, поступилъ въ гвардейскій полкъ. Средства у него были прекрасныя и ему предстояла легкая и веселая молодость. Онъ былъ красивъ и статенъ, любилъ и умлъ волочиться, въ совершенств изучивъ
…. науку страсти нжной,
Которую восплъ Назонъ.
Сверхъ того, Александръ Петровичъ былъ страстнымъ любителемъ театра, особенно драматическаго. Не было сколько-нибудь интереснаго спектакля, на которомъ онъ не присутствовалъ бы. Знаменитыхъ актеровъ онъ помногу разъ смотрлъ въ ихъ лучшихъ роляхъ, не только наслаждаясь ихъ игрою, но и изучая ее. Немудрено, что Александру Петровичу и самому вздумалось попытать счастья на сцен, вскор онъ сталъ великимъ любителемъ и устроителемъ благородныхъ спектаклей и понаторлъ въ искусств не мене, чмъ въ волокитств. Поклонники увряли даже, что, не будь Александръ Петровичъ богатъ и хорошей фамиліи, онъ несомннно затмилъ бы Мартынова. Такое мнніе отзывалось преувеличеніемъ, но Александру Петровичу нельзя было отказать въ сценическомъ пониманіи и умньи взяться за роль: его игра отличалась вкусомъ и слдованіемъ хорошимъ образцамъ.
Голыбинъ съ усердіемъ предавался своимъ любительскимъ занятіямъ, не ощущая ни скуки, ни утомленія. Будучи человкомъ безпечнымъ, онъ жилъ не загадывая о будущемъ, какъ вдругъ получилъ извстіе о скоропостижной смерти отца. Оказалось, что пока сынокъ веселился въ столиц, родитель широко жилъ въ провинціи: хорошее состояніе отъ такой совмстной небережливости пошатнулось. Александръ Петровичъ не пожелалъ опуститься въ Петербург и съ радостью принялъ предложеніе своего двоюроднаго дяди, генерала Калищева, хозяйничавшаго въ ихъ родной губерніи, поступить къ нему на службу.
Въ С* Александръ Петровичъ положилъ, что пора остепениться: ему шелъ уже тридцать третій годъ. Для этого, какъ извстно, существуетъ испытанное средство: женитьба. Присмотрвшись къ с—скимъ барышнямъ, Александръ Петровичъ ршилъ, что лучше невсты, какъ Лидія Тимоеевна Короткова, не сыщешь.
Лидія Тимоеевна была весьма недурна собою и съ хорошимъ приданымъ. Она была достодолжно образованна и выросла въ строгой и честной семь. Ее находили tr&egrave,s distingue. На все у нея были весьма опредленные и ясные взгляды, казалось, эта женщина нигд не потеряется. Отъ ея твердой разсудительности, правда, вяло холодомъ, но это не смущало Александра Петровича, напротивъ, онъ находилъ такое качество въ жен неоцненнымъ.
Молодые зажили припваючи. Ихъ домъ, гд нсколько суровая чинность Лидіи Тимоеевны умрялась веселою юркостью Александра Петровича, считался однимъ изъ самыхъ пріятныхъ. Въ начал чинность превозмогала, но Александръ Петровичъ развертывался понемногу и притомъ такъ мило, что жена невольно подчинилась его вліянію. Вскор онъ сталъ душою общества, какъ человкъ неистощимый въ придумываніи разныхъ развлеченій.
Не обошлось, конечно, и безъ благородныхъ спектаклей. Лидіи Тимоеевн вначал были досадны частыя отлучки мужа по причин репетицій и иныхъ театральныхъ хлопотъ, но вскор она была утшена успхами мужа и общими похвалами его таланту и умнью ‘все устроить’.
Когда генералъ Калищевъ, построивъ больницу и разбивъ бульваръ, недоумвалъ, куда-бы двать откупщицкія деньги, Александръ Петровичъ обратилъ его вниманіе на то, что театръ боле всего способствуетъ ‘соединенію общества’. Мысль о ‘соединеніи’ была модной, и губернаторъ пришелъ въ восторгъ отъ предложенія своего чиновника.
Разумется, въ директора былъ избранъ Александръ Петровичъ. Лидія Тимоеевна весьма тщеславилась новой должностью мужа: она укрпляла ея положеніе въ обществ. Когда же мужъ объяснилъ ей, что у нихъ сверхъ того отъ ‘антрепризы’ будетъ оставаться тысячи три лишнихъ въ годъ, то Лидія Тимофеевна нашла, что Александръ Петровичъ не только милъ, но и практически-уменъ. Такое благополучіе юной четы послдовало на третій годъ посл брака.

II.

Театръ подъ ловкимъ и умлымъ управленіемъ Александра Петровича пошелъ отлично. С—скіе старожилы и теперь еще вспоминаютъ о томъ, утверждая, что при Голыбин театръ ихъ мало чмъ уступалъ московскому, причемъ нкоторые съ гордостью прибавляютъ даже: ‘да не ныншнему, нтъ-съ, а тогдашнему’. Александръ Петровичъ торжествовалъ, но… во всякомъ успх есть свои терніи.
И вотъ случилось, что въ одно прекрасное ноябрское утро Александръ Петровичъ, сидя въ кабинет, то принимался за чтеніе раздушонной записочки, то съ досадой мялъ ее въ рукахъ, съ видимымъ желаніемъ бросить въ каминъ. Порою онъ привскакивалъ съ кресла, какъ-бы намреваясь куда-то устремиться, но затмъ, ровно обезсилвъ, падалъ въ кресло.
Въ записочк, между прочимъ, говорилось: ‘Я не поврю вашей любви, пока вы не привезете мн писемъ B. Н. Я не хочу служить ей посмшищемъ. Я скоре разорву контрактъ и уду, чмъ позволю себ уступить ей… Я хочу любви, но любви полной и нераздльной… Я такъ разстроена, что на репетиціи сегодня не буду… Жду отвта до сегодняшняго вечера’.
Послднія слова были подчеркнуты дважды. Подъ письмомъ стояли буквы А. B. М., означавшія Агрипина Вьюгина-Метелина.
‘И зачмъ ей эти письма?— привскочивъ, восклицалъ про себя Александръ Петровичъ,— И откуда она узнала про Вру?.. Почему она ревнуетъ именно къ ней, а не къ жен?’
Съ этими словами онъ опустился въ кресло и философски замтилъ: ‘Впрочемъ, мы не ревнуемъ же къ мужьямъ’.
‘Но, чортъ!— горячился онъ дале, снова вскакивая на ноги.— Какъ я добуду ей эти письма? И Вра ревнуетъ, и ей насплетничали… Ни за что не отдастъ… Я пробовалъ даже говорить ей объ угрызеніяхъ совсти, но она только смется… И въ самомъ дл, почему же теперь, именно теперь меня стала упрекать совсть?’
Безпомощное положеніе нашего героя требуетъ разъясненія.
Какъ-то, по случаю каприза одной барышни, отказавшейся играть въ водевил, чуть было не разстроился благородный спектакль. Александръ Петровичъ былъ въ отчаяніи. Нкоторый юный канцеляристъ, приспособленный Александромъ Петровичемъ въ помощники режиссера, обратилъ его вниманіе на свою двоюродную сестру. По словамъ канцеляриста, кузина была прехорошенькая, очень мило пла и также говорила по-французски, но ей, какъ безприданниц, пришлось прямо съ институтской скамьи выйдти замужъ за урода, который никуда ее не пускалъ и дрожалъ надъ нею, какъ Кощей надъ своимъ золотомъ. Этотъ уродъ, по отзыву свойственника, служилъ въ Казенной палат и былъ хапуга порядочный.
— Да вы его, Александръ Петровичъ, знаете: Макоркинъ, то есть собственно вовсе не Макоркинъ,— это онъ ради приличія выдумалъ — а просто-напросто Махоркинъ. Еще лицо у него желтое и точно нюхательнымъ табакомъ посыпано, а парикъ черный, пречерный. Онъ его, говорятъ, для прочности изъ конскаго волоса сдлалъ.
Александръ Петровичъ припомнилъ Махоркина и освдомился, гд же можно видть таинственную кузину.
— А самое лучшее,— отвчалъ юный канцеляристъ,— знаете что, Александръ Петровичъ? сегодня воскресенье, подемте-ка въ ихъ приходъ: Вра всегда бываетъ у обдни. А этотъ Махорка, вообразите, къ довершенію всхъ благъ, еще масонъ какой то. Въ соборъ только по царскимъ днямъ является.
Въ церкви Александръ Петровичъ не только видлъ Вру Николаевну, но и былъ представленъ ей услужливымъ помощникомъ. Голыбинъ, не отлагая дла въ долгій ящикъ, тутъ же предложилъ ей участвовать въ спектакл. Она видимо обрадовалась, но сослалась на необходимость заручиться согласіемъ мужа.
— О, за этимъ дло не станетъ!— увренно вскричалъ Александръ Петровичъ.
И дйствительно, въ то же утро къ Макоркину былъ отряженъ неутомимый канцелярскій чиновникъ съ порученіемъ пригласить его ‘непремнно съ супругой’ на вечеръ, сегодня же, къ самому начальнику губерніи. Макоркинъ повиновался.
У губернатора Вру Николаевну тотчасъ же разлучили съ мужемъ. На всхъ она произвела самое пріятное впечатлніе, ее тутъ же попросили спть что-нибудь, и она безъ всякаго жеманства, очень мило ‘сказала’ французскій романсъ. Было единогласно ршено, что Вра Николаевна просто сокровище для благородной труппы, и самъ губернаторъ удостоилъ г. Макоркина просьбою о дозволеніи Вр Николаевн участвовать въ спектакл. Макоркинъ ослушаться не посмлъ, а только по-волчьи щелкнулъ зубами, когда хозяинъ повернулся къ нему спиною.
Александръ Петровичъ съ перваго взгляда на Вру Николаевну, еще въ церкви, почувствовалъ, какъ у него екнуло сердце. Онъ сразу, какъ истый знатокъ, оцнилъ ея нжную миловидность. Свжій цвтъ ея округлаго лица, оживленнаго милыми ямочками, славные темносиніе глаза, темнокаштановыя кудри и пріятная припухлость нижней губки привели его въ восторгъ. У него въ голов завертлось даже нчто въ род стиховъ, и цлую недлю, воображая ея ротикъ, онъ твердилъ про себя:
Какъ ужаленный пчелою
Розовый листокъ.
Понятно, съ какимъ усердіемъ Александръ Петровичъ занялся прелестной дебютанткой, какъ страстно онъ слдилъ за ея успхами въ искусств и какъ непритворно восхищался ея талантомъ, когда тотъ былъ признанъ всми. Незамтно для себя, нежданно и негаданно, Александръ Петровичъ попалъ въ старую колею и съ отрадой покатилъ по ней. Его увлекала и чисто-двичья стыдливость Вры Николаевны, и ея робкая недоврчивость къ моленіямъ любви, и ея страхъ передъ уродомъ въ парик изъ конскаго волоса, передъ этимъ Макоркинымъ, котораго Александръ Петровичъ, уже въ силу его отвратительной фамиліи, въ глубин души не почиталъ за человка. Александръ Петровичъ опомнился въ то время, когда опоминается большинство, то есть когда уже было поздно.
— О, что за прелесть!… Какая страсть!… Что за нга!— восклицалъ онъ, обдумывая свое положеніе.— Да и я… что я такое собственно сдлалъ?… Ну, увлекся… Да я просто, какъ старый кавалерійскій конь, заслышалъ призывную трубу, и… Но Лидія… О, Боже мой! Да она никогда не узнаетъ, ей и въ голову не придетъ… И наконецъ, разв отъ этого я пересталъ любить и уважать ее?
Читателю, можетъ быть, покажется страннымъ то легкомысліе, которымъ у Александра Петровича сопровождалось сознаніе своего поступка, но слдуетъ помнить, что онъ прибгалъ къ: размышленію не ради борьбы со страстью и побды надъ нею, а просто для того, чтобъ, такъ сказать, нравственно опознаться и придумать какой ни на есть modus vivendi. Ученіе о томъ, что совмстность холодной жены и страстной любовницы есть семейственный идеалъ, иметъ боле послдователей, по крайности практическихъ, чмъ обыкновенно полагаютъ.
Александръ Петровичъ не только страшно бы удивился, но и сердечно огорчился бы, если-бъ кто-нибудь при сказанныхъ обстоятельствахъ усомнился въ его любви и уваженіи къ Лидіи Тимоеевн. Она была дорога ему, какъ хозяйка его дома, какъ женщина, носящая его имя. Одъ врно бы не задумался пожертвовать жизнью для защиты ея чести, онъ чувствовалъ бы себя глубоко несчастнымъ, еслибъ у него не было дома, гд онъ можетъ отдохнуть отъ житейскихъ треволненій, и жены, къ которой онъ можетъ доврчиво обратиться за совтомъ, зная, что все задуманное имъ столь же важно и значительно для нея, какъ и для него самого.
Александръ Петровичъ думалъ также, что если (чего Боже сохрани!) Лидія узнаетъ какъ-нибудь о его связи, то онъ мгновенно разорветъ ее съ Врой, которая въ сущности все-таки не боле какъ забава. Александръ Петровичъ не разъ строго наставлялъ себя, что въ этомъ именно и заключается обязанность мужа. При этомъ ему всегда вспоминалась ветхозавтная исторія Агари и Сарры, и именно въ томъ вид, какъ она изображена на одной изъ старинныхъ картинъ дрезденской галлереи: Агари подаютъ карету для путешествія въ пустыню, а Сарра въ вид злобной старушки поглядываетъ на это, стоя въ тни.
Любовники наслаждались безмятежнымъ счастіемъ около десяти мсяцевъ, до начала настоящаго театральнаго сезона, когда Александръ Петровичъ, понятно, охладлъ къ благороднымъ спектаклямъ.
Между артистками, приглашенными для с—скаго театра, первое мсто занимала Агрипина Власьевна Вьюгина-Метелина.
Агрипина Власьевна происходила изъ актерской семьи, она, сама не зная какъ, стала или, лучше сказать, выросла актрисой. Въ то время актеры питались не одними грязными листками, и Агрипина Власьевна была изрядно начитанна въ русской словесности. Природа создала ее, какъ мужа леди Анны, въ щедрый часъ. Агрипина Власьевна была красивая, рослая, начинавшая полнть блондинка: у нея былъ хорошій голосъ, она съ задирающей страстностью пла цыганскія псни. Не обладая настоящимъ творческимъ талантомъ, столь же рдкимъ въ актерскомъ мір, какъ и въ писательскомъ. Агрипина Власьевна была одарена страстной воспріимчивостью, дававшей ей возможность во-очію зрителей переживать чувствованія и душевныя настроенія дйствующихъ лицъ.
Александръ Петровичъ, какъ знатокъ дла, не могъ не дорожить такой артисткой. Онъ цнилъ ея голосъ нжный на горловыхъ нотахъ и непритворно-страстный на грудныхъ, ея выразительные глаза, ея искренность въ драматическихъ моментахъ и, наконецъ, непритворную веселость въ водевиляхъ, ибо Агрипина Власьевна была изъ актрисъ, отличающихся разнообразіемъ дарованій, и какія водились только всгарину. Игр Агрипины Власьевны не доставало строгой обдуманности и тонкой отдлки, но за то она плняла своею непосредственностію, женщина и актриса сливались въ ней въ одно цлое,— и увлекаясь, она увлекала другихъ. Зрители не только любили ее какъ артистку, но положительно влюблялись въ нее, по крайности на время представленія. Агрипина Власьевна прекрасно чувствовала это, и почти никогда не прибгала къ постороннимъ мрамъ ради возбужденія своего успха.
Посл перваго знакомства, узнавъ ея талантъ и проведя съ ней два, три вечера, причемъ Агрипина Власьевна поразила его еще боле, чмъ на сцен, быстрой и причудливой смной душевныхъ настроеній, Александръ Петровичъ вновь сравнилъ себя со старымъ кавалерійскимъ конемъ, заслышавшимъ призывный сигналъ.
Вниманіе человка, славнаго своими любовными порожденіями и, вдобавокъ, знатока сценическаго искусства, весьма польстило Агрипин Власьевн. Она въ любви увлекалась столь же легко и непосредственно, какъ на сцен,— и молва справедливо приписывала ей уже нсколько такихъ увлеченій. Александръ Петровичъ несомннно нравился ей, какъ красивый и умный мужчина, и она не лгала, утверждая въ письм, что требуетъ ‘любви полной и нераздлимой» Въ театр, конечно, вскор открыли связь директора, и Агрипина Власьевна стала, на сколько ей было доступно, слдить за Врой Николаевной, которая, вмст съ нкоторыми другими членами бывшаго благороднаго кружка, порой зазжала на репетиціи и заходила за кулисы настоящаго театра. Агрипин Власьевн достаточно было раза два увидть, какъ Вра Николаевна быстро, какъ-бы мимоходомъ, что-то шептала Александру Петровичу, чтобъ открыть опытнымъ глазомъ, что тутъ дло нечисто. Отсюда — ревность. Агрипина Власьевна, правда, не ревновала Александра Петровича къ жен, но единственно потому, что такая ревность у актрисъ не въ обыча: нкоторыя даже предпочитаютъ женатыхъ обожателей, какъ, поневол, боле скромныхъ.
Не смотря на увлеченіе и ревность, Агрипина Власьевна все-таки была актрисой, то-есть женщиной не безъ хитрости и разсчета. Она пользовалась значительной извстностью въ провинціи, но, по ея мннію, для полной славы ей необходимо было сыграть еще нсколько ролей. Постановка пьесъ, заключавшихъ эти вожделнныя роли, была возможна только для полной владычицы сцены. И вдругъ, въ Агрипину Власьевну влюбляется директоръ, притомъ не заурядный какой-нибудь антрепренеръ или чиновникъ, а такой, какіе и въ столиц за рдкость. И письма Вры Николаевны нужны были Агрипин Власьевн не ради простаго утоленія рёвности: они требовались ей какъ удержъ на слишкомъ влюбчиваго директора, какъ обезпеченіе отъ соперничества Алины Соцкой, приглашенной на роли кокетокъ, про которую вс вхожіе на сцену мужчины единогласно отзывались, какъ о прелестной тридцатилтней ‘Бальзаковской женщин’. Что длать? Играя роли на сцен, Агрипина Власьевна не могла не увлекаться, но, увлекаясь въ жизни, она не могла, хотя чуть-чуть, не играть роли.
Теперь читателю понятно несносное волненіе Александра Петровича, описанное въ начал настоящей главы.

III.

Александръ Петровичъ продолжалъ волноваться, вскакивать на ноги и падать въ кресло, безсильно трудясь надъ ршеніемъ замысловатой задачи. Сквозь шумъ собственныхъ мыслей, онъ слышалъ, что Лидія Тимоеевна въ сосдней комнат занята примркой новаго визитнаго платья. Шорохъ шелка пріятно развлекалъ его вниманіе, и онъ даже старательно прислушивался къ нему, чтобъ хотя на время забыть свои мучительныя недоумнія.
Платье оказалось такъ хорошо и ловко сшито, что Лидія Тимоеевна не удержалась отъ желанія показать его Александру Петровичу.
— Посмотри, Alexandre, вдь хорошо? не правда ли?— говорила она, вертясь и охорашиваясь передъ мужемъ.
— Да… хорошо… очень хорошо,— разсянно пролепеталъ Голыбинъ.
— Да посмотри же хорошенько, — нетерпливо прервала его Лидія Тимоеевна.— Но, Боже мой! что съ тобой, Alexandre? Ты нынче непохожъ на самого себя…
Александръ Петровічъ и самъ не зналъ, что именно былъ съ нимъ въ эту минуту. Онъ чувствовалъ, что въ немъ загоралось какое-то сильное желаніе, что оно охватываетъ его, что онъ сейчасъ на что-то стремительно ршится, но это движеніе воли еще не перешло въ сознаніе. Такія безсознательные порывы сердца случаются чаще, чмъ полагаютъ, и нкоторые философы утверждаютъ, что изображеніе ихъ составляетъ прямую задачу музыки.
— Лидія!— вскричалъ Александръ Петровичъ, еще не зная, что именно послдуетъ за этимъ вскрикомъ.— Лидія!— повторилъ онъ, опускаясь на колни:— я виноватъ предъ тобою, и много, сильно виноватъ…
Лидія Тимоеевна невольно отступила.
— Я увлекся… или врне сказать — я чуть было не увлекся…. Но я остановился… я во-время остановился!…
— Кмъ?— строго, хотя едва внятно, выговорила Лидія Тимоеевна, чувствуя, что у нея мгновенно пересохло во рту.
— Врой Николаевной…
— Ахъ, мерзкая!…— вырвалось у Лидіи Тимоеевны.
— Ты, впрочемъ, не бойся… я… видишь ли… это, клянусь, минутная слабость… Но у нея есть мои письма… И я… ты понимаешь меня?… я боюсь…
Александръ Петровичъ не съумлъ бы отвтить чего именно онъ боится, если бы Лидія Тимоеевна вздумала его о томъ спросить. Къ счастію, Лидія Тимоеевна сама отвтила за него:
— Что, владя этими письмами, она станетъ терзать тебя?… предъявитъ свои права?… Ну, словомъ…
Лидія Тимоеевна не выразила, что сдлаетъ ‘словомъ’ мерзкая Вра Николаевна, и мысль ея вдругъ, какъ-бы испуганная, шарахнулась въ сторону.
— Признаюсь, она никогда мн не нравилась, я съ перваго раза почувствовала, что въ ней есть что-то фальшивое…
— Но письма…
— О, пожалуйста, не безпокойся!… Это вздоръ.,. Я отниму ихъ у нея…
— Но не вышло бы…
— Кажется, ты можешь положиться на меня,— съ гордой увренностью отвчала Лидія Тимоеевна.— Вдь, дрожки поданы? Ты хотлъ хать на репетицію?…
И, не дождавшись отвта, Лидія Тимоеевна ршительно направилась къ двери, оставивъ мужа на колняхъ посреди комнаты.
Дрожки дйствительно стояли у крыльца. Лидіи Тимоеевн оставалось надть шляпу, накинуть бурнусъ и хать…
— О, я отчитаю ее!— сказала про себя Лидія Тимоеевна, садясь въ дрожки, и это выраженіе такъ ей понравилось, что она повторила его нсколько разъ уже полушепотомъ.
По дорог Лидія Тимоеевна успокоилась настолько, что смогла разсуждать о дл. Прежде всего, она спросила себя: могло-ли бы что-нибудь подобное случиться съ нею самою? И смло отвтила: ‘никогда’. Значитъ, Вра Николаевна была кругомъ виновата. Дале, она снизошла даже до того, что поставила себя на мсто Вры Николаевны, насильственно воображая, что и у нея такой же гадкій мужъ, какъ этотъ противный Макоркинъ, и предъ нею такой милый и умный человкъ, какъ Alexandre. И тутъ она снова предложила себ прежній вопросъ. ‘Нтъ, никогда!’ — съ прежней смлостью отвчала Лидія Тимоеевна,— ‘потому что я ни за кого не могла бы выйти замужъ, кром Александра’.
Мысли ея невольно обратились къ мужу. ‘Онъ,— конечно, легкомысленъ,— разсуждала Лидія Тимоеевна,— и она, правда, недурна, хотя вовсе не такъ, какъ о себ воображаетъ. Но… тмъ боле она виновата’.
Дрожки остановились у крыльца. ‘И все-таки я отчитаю ее!’ — повторила Лидія Тимоеевна свое излюбленное словцо, съ силой дергая колокольчикъ.
Вра Николаевна была дома. Она нсколько изумилась, узнавъ, что Лидіи Тимоеевн вздумалось постить ее. Лидія Тимоеевна бывала у нея очень рдко, насколько требовало приличіе, а съ осени, когда благородные спектакли уступили мсто актерскимъ, ниразу не удостоила ее своимъ посщеніемъ.
Судя по сверкающимъ глазамъ Лидіи Тимоеевны и по той ршимости, съ которою она вошла въ гостиную, Вра, Николаевна испугалась не на шутку: ей представилось, что Лидія Тимоеевна какимъ-нибудь таинственнымъ образомъ узнала всю подноготную.
— Я не могла отказать себ въ пріятномъ удовольствіи лично поблагодарить васъ на то лестное вниманіе, которое вы оказывали моему мужу,— со свтской колкостью начала Лидія Тимоеевна.
Вра Николаевна, какъ-бы въ знакъ согласія, молча наклонила голову.
— Конечно, продолжала Лидія Тимоеевна,— я ни на минуту не позволю себ усомниться въ нашихъ достоинствахъ и притомъ въ вашемъ положеніи, когда…
Лидіи Тимоеевн ужасно хотлось сказать: ‘когда мужъ — такой уродъ’, но она сдержалась, благовременно замтивъ, что грубость была бы не въ тон язвительной рчи, которую она начала столь удачно.
— Намъ было бы напрасно притворяться другъ передъ другомъ и играть въ жмурки,— заговорила она, посл мгновенной запинки.— Вы, конечно, не станете отвергать, что старались завлечь моего мужа…
— Я?…— какъ истая ingenue, спросила Вра Николаевна.
Она мигомъ сообразила что у Лидіи Тимоеевны существуютъ только самыя смутныя подозрнія.
— Отрицаніе весьма понятно съ вашей стороны, но я… у меня есть доказательства.
И при послднихъ словахъ Лидія Тимоеевна выпрямилась и строго взглянула на Вру Николаевну.
— Какія?— смю спросить,— отозвалась та, едва одолвая новый приступъ страха.
— Письма.
— Мои письма?— снова ободряясь и впадая въ тонъ ingenue, сказала Вра Николаевна.— Но что же въ нихъ предосудительнаго? въ нихъ я просила Александра Петровича пріхать въ такомъ-то часу пройти роль.
Дйствительно, эта вначал прямая, а потомъ условная фраза неизмнно фигурировала во всхъ записочкахъ Вры Николаевны.
— Я говорю не о вашихъ письмахъ…
‘А! такъ это его штуки!’ — мелькнуло въ голов Вры Николаевны, и она отвчала съ дкой горячностью,
— Но согласитесь, что я не могла же препятствовать Александру Петровичу упражняться въ эпистолярномъ слог. Во всякомъ случа, если это не… если это сколько-нибудь предосудительно, то удерживать его отъ такихъ упражненій вовсе не входитъ въ кругъ моихъ обязанностей.
Фраза вышла кругле и отточенне, чмъ ожидала сама Вра Николаевна, и главное — въ тон этой ‘гордячки и аристократки’, какъ она про себя звала Лидію Тимоеевну.
— О! вамъ конечно досадно, что, не смотря на вс старанія, вамъ удалось завлечь его,— выходя изъ себя, громче, чмъ слдовало, вскричала Лидія Тимоеевна.
— Вамъ, какъ супруг,— мягко отпарировала Вра Николаевна,— конечно позволительно восторгаться достоинствами Александра Петровича, но согласитесь, что другія могутъ относиться къ нимъ нсколько холодно.
Такого отзыва о муж Лидія Тимоеевна не могла снести. ‘Какъ! эта несчастная, у которой мужъ гадкій уродъ, сметъ не признавать достоинствъ Alexandre’а?’ Отъ досады Лидія Тимоеевна не помнила себя. Она, кажется, въ эту минуту даже обрадовалась бы, узнавъ, что дло не ограничилось одними письмами, она охотно простила бы мужу вину несравненно боле тяжкую,— только не слышать бы о немъ такого презрительнаго отзыва. И ея гнвъ вырвался наружу цлымъ потокомъ рчей.
Она говорила долго, сама не зная, къ чему это говоритъ. Она распространялась о женщинахъ, для которыхъ нтъ ничего священнаго, которыя готовы отомстить на другихъ недостатокъ собственнаго счастія, она длала различные намеки и предположенія. Собственно, рчь ея состояла изъ такихъ общихъ мстъ, намекни предположенія были до того не мтки, что краснорчіе Лидіи Тимоеевны нимало не задвало Вру Николаевну. Та слушала ее внимательно и молча, иронически улыбаясь надъ ея непроницательностью. Лидія Тимоеевна, наконецъ, истощилась.
— Я понимаю, что васъ такъ безпокоятъ эти письма, — съ снисходительной улыбкой сказала Вра Николаевна.— Конечно, они могли мн, наконецъ, надость, и я могла пожаловаться мужу… Но не тревожьтесь: дорожа вашимъ спокойствіемъ, я сейчасъ возвращу вамъ эти въ сущности невинныя посланія.
И Вра Николаевна пошла за письмами. Лидія Тимоеевна не могла опомниться отъ ея дерзости.
— Вотъ письма. Успокойте, пожалуста, Александра Петровича, скажите, что я ихъ никому не показывала, и…— Вра Николаевна на минутку остановилась и съ поспшной отчетливостью добавила: — и посовтуйте ему обратиться со своими исканіями къ участницамъ… неблагородныхъ спектаклей…
Низко присвъ, Вра Николаевна не спша ушла изъ гостиной. Лидія Тимоеевна желала бы броситься за нею, наговорить ей всякихъ дерзостей, пожалуй даже ударить ее,— но она была слишкомъ благовоспитанна для такихъ рзкихъ поступковъ. Она ограничилась только тмъ, что, гнвно поглядвъ вслдъ Вр Николаевн, сердито сунула полученныя письма въ карманъ новаго визитнаго платья.
‘А все-таки я отдлала ее!— утшала себя Лидія Тимоеевна по дорог домой.— О, я наговорила ей порядочно… не забудетъ до новыхъ вниковъ, какъ говоритъ наша Агаья’.
Выраженіе Агаьи успокоило и даже развеселило Лидію Тимоеевну. Врядъ-ли бы она была столь покойна, еслибъ знала, что Вра Николаевна, дойдя до спальни, съ хохотомъ бросилась въ кресла, и дохохоталась до истерики, не видя, въ безсильной злоб, возможности отомстить Александру Петровичу.

IV.

Александръ Петровичъ былъ до того ошеломленъ неожиданной ршимостью Лидіи Тимоеевны, что, посл ея ухода, и не думалъ вставать на ноги, а только прислъ, оставаясь на колнахъ. Въ голов у него точно кипятокъ вскипалъ, онъ не могъ сообразить, что именно надлалъ и ради чего сказалъ жен о своихъ письмахъ въ Вр Николаевн. Ему захотлось хоть сколько-нибудь опамятоваться, и онъ съ усиліемъ потеръ себ лобъ тяжелою и какъ-бы окаменвшею рукою. Изъ разжатаго кулака выпала скомканная записка. Александръ Петровичъ съ остервенніемъ подхватилъ ее и, вскочивъ на ноги, съ яростью бросилъ въ каминъ.
— А вдь удетъ, непремнно удетъ!— шепталъ онъ, глядя на занявшуюся бумажку,— И что ее удержитъ? Контрактъ? Но въ Казани въ нее давно ужь влюбленъ откупщикъ, — она туда и подетъ: онъ, конечно, заплатитъ не одну неустойку.
И съ досадливымъ безпокойствомъ онъ забгалъ взадъ и впередъ по комнат.
— Однако, что-жь я надлалъ?.. Съ какой стати я сбрехнулъ о письмахъ?.. А Лидія?.. Неужто она похала за ними?.. И если вдругъ… Вотъ было бы… Нтъ, это было-бы ужь черезчуръ глупо и гадко…
Александръ Петровичъ подошелъ къ окну и прислонился горячимъ лбомъ къ холодному стеклу. Волненіе его утихало. Ему стало казаться, что все сейчасъ случившееся было бредомъ, что жена и не думала входить въ комнату. Онъ даже позвонилъ и освдомился: ухала-ли барыня? Утвердительный отвтъ засталъ его какъ-бы врасплохъ.
— О, Боже мой, Боже мой! что я надлалъ, заметался онъ по комнат не хуже кота съ погремушкой на хвост.— Лидія не сдержится, разгорячится, наговоритъ Богъ знаетъ чего. Вра смутится, упадетъ въ обморокъ — и, въ довершеніе всего, комическая дуэль съ г. Махоркинымъ… Тьфу! какой скандалъ!..
Александръ Петровичъ дышалъ тяжело, ему давило горло. Какъ-бы ища выхода, онъ подбжалъ къ окну, сталъ колнами на подоконникъ, отворилъ форточку и высунулъ голову на улицу. На двор дулъ сильный втеръ, разорванныя тучи бжали по небу, откуда-то сорвавшаяся капля сильно щелкнула его по носу съ правой стороны. Александръ Петровичъ разсердился, помянулъ чорта и рзко повернулъ голову влво. Ему на глаза попался праздно стоявшій у воротъ казачекъ. Онъ приказалъ ему сбгать на уголъ, посмотрть не видать-ли барыниныхъ дрожекъ. Запыхавшійся казачекъ доложилъ, что ‘никакъ нтъ-съ’. Александръ Петровичъ выбранилъ казачка, что онъ болтается безъ дла, и веллъ ему идти въ домъ, а самъ продолжалъ глазть, прислушиваясь — не стучатъ-ли вдали барынины дрожки. Втеръ не уставая обввалъ его голову.
— Однако, этакъ, пожалуй, еще простудишься!— сказалъ Александръ Петровичъ и, спрыгнувъ съ окна, сердито захлопнулъ форточку.
Онъ снова сталъ ходить по комнат и чмъ дольше, тмъ больше прибавлялъ шагу. Мысли его были т же, воображеніе разгоралось и ему чуть не во-очію стало мерещиться, какъ Лидія открыла тайну, какъ Вра лежитъ безъ дыханія на полу и, въ довершеніе скандала, входитъ г. Махоркинъ, держа въ темножелтой, съ черными крапинами, рук заряженный пистолетъ.
— Уфъ!— въ изнеможеніи вздохнулъ онъ, опускаясь въ кресла передъ уборнымъ столомъ.— Я этакъ, наконецъ, сойду съ ума!
Подъ руки ему попалась склянка съ одеколономъ, онъ принялся освжать себ голову и гладить волосы, сильно нажимая жесткую щетку.
— И что думать? не поможешь! буду ждать,— ршилъ онъ, придвигая большое кресло къ потухавшему камину.
Александръ Петровичъ, какъ можно удобне, услся въ кресл и закрылъ глаза. Теплота отъ камина пріятно согрвала его тло, ноги сами собою вытягивались, голов было свжо посл втиранія. Порою мысль будоражилась, и Александръ Петровичъ чувствовалъ, что его одолваетъ сильнйшее желаніе вскочить и забгать по комнат. Въ такія минуты подступавшаго волненія самымъ важнымъ ему казалось не открывать ни подъ какимъ видомъ глазъ, и онъ отлично справлялся съ’ этимъ, и теплота отъ камина вновь его успокоивала. Для полнаго устраненія мысли Александръ Петровичъ, принялся не торопясь считать до тысячи.
Лидія Тимоеевна, воротясь домой, нашла его въ самой покойной поз, онъ если не спалъ, то сладка дремалъ. Требовалось-ли боле ясное доказательства совершенной невинности мужа?
— Ну, успокойся, успокойся,— ласково заговорила она.— Вотъ твои письма!..
Александръ Петровичъ не врилъ своимъ глазамъ, онъ съ жадностью ухватился за письма, поднесъ ихъ къ лицу, слегка даже понюхалъ и ршительно сунулъ въ сюртучный карманъ. Тутъ только онъ понялъ, чего ему такъ страстно желалось въ ту минуту, когда онъ невольно упалъ на колни передъ женою: именно того, чтобъ эти письма лежали у него въ карман. Радостное волненіе охватило его, онъ чуть не прыгалъ.
— Милая моя, дорогая, безцнная!— кричалъ онъ, восторженно цлуя руки жены.— Я не знаю какъ благодарить тебя!.. Ты мой ангелъ-хранитель, ты моя спасительница, ты… Но простишь ли ты меня?
— Но за что же прощать?— тревожно спросила Лидія Тимоеевна.— Вдь ничего серьезнаго и не было?..
— О, клянусь!.. Нтъ, нтъ, ничего серьезнаго!.. Я, конечно, могъ, но… но я очнулся на краю пропасти…
— Успокойся же, успокойся, лаская мужа по щек, приговаривала Лидія Тимоеевна.— Только… только будь со мной всегда такъ откровененъ, какъ сегодня.
И Лидія Тимоеевна нжно поцловала мужа.
— Прикажете отложить?— спросилъ въ это время казачекъ, появляясь въ дверяхъ.
— Ты вдь не подешь на репетицію?— явно ожидая утвердительнаго отвта, сказала Лидія Тимоеевна.
— Ахъ, эта репетиція!— хватая себя за голову, вскричалъ Александръ Петровичъ.— Опять исторія… Пошелъ вонъ,— грозно обратился онъ къ казачку.
— Что такое?
— А то, что г-жа Вьюгина изволитъ капризничать и сегодня не желаетъ репетировать.
— Ну, что жь? Ты останешься дома и оштрафуешь ее,— спокойно сказала Лидія Тимоеевна, привыкшая къ строгимъ театральнымъ порядкамъ своего мужа.
— Оштрафуешь!.. Когда она грозитъ разорвать контрактъ…
— Но что же случилось?..
— А то…— Александръ Петровичъ запнулся было и мигомъ добавилъ:— А то, что нашъ старикъ влюбился въ нее…
— Какъ? дядя?..
Лидія Тимоеевна не иначе называла генерала Калищева, какъ дядей.
— Ну да, отважно продолжалъ Александръ Петровичъ,— и вчера они изволили поссориться: онъ рветъ и мечетъ, а она грозитъ ухать!..
Тутъ Александръ Петровичъ изумился даже, какъ ловко и непринужденно удалось ему солгать. Изумляться, впрочемъ, было нечему: наша воля — первйшая лгунья на свт.
— Ахъ, ради Бога, не разказывай мн о ней такихъ вещей,— не безъ страха воскликнула Лидія Тимоеевна.— Я такъ люблю ее, какъ актрису, и вдругъ оказывается, что она такая гадкая…
— Да, легко теб говорить: не разказывай, дловымъ тономъ, какъ бы соображая (онъ и впрямь соображалъ, что бы еще соврать), возразилъ Александръ Петровичъ.— А подумай сама, что будетъ съ нами, если она удетъ… Какіе убытки!.. Да и дядя меня же обвинитъ во всемъ, скажетъ: ‘не съумлъ удержать’. Точно ты его не знаешь.
Лицо Александра Петровича выражало мрачную озабоченность. Лидія Тимоеевна растревожилась не на шутку:
— Что же ты станешь длать, Alexandre?
— Что длать? твердымъ и даже нсколько суровымъ голосомъ отвчалъ онъ.— Надо хать и помирить ихъ во что бы то ни стало.
И онъ съ досадливой торопливостью сталъ собираться хать, какъ обычно собираются люди, которымъ не хочется, а длать нечего, надо экстренно выйти изъ дому.
— Ты скоро вернешься?
— Какъ удастся!.. Сама понимаешь… Она въ слезы, онъ въ амбицію… И чортъ ихъ еще знаетъ во что!.. Прощай, милая!— Александръ Петровичъ поцловалъ жену.— Да, вотъ изволь мирить весеннюю вьюгу съ зимнимъ… инеемъ!— иронически добавилъ онъ, но съ лица его не сходила досада, свидтельствовавшая, какъ тяжело было ему узжать изъ дому.
Та же досада сказывалась въ его походк. Онъ вышелъ на крыльцо, и только уже свъ на дрожки, когда кучеръ спросилъ его: ‘куда прикажете?’ — онъ вдругъ преобразился и съ какой-то удивительной игривостью приказалъ: ‘къ Вьюгиной!’
Лидія Тимоеевна смотрла въ окно на отъздъ мужа.
‘Онъ втренъ немного, томно опустивъ голову, подумала она, когда дрожки тронулись: — но, слава Богу, вполн откровененъ. Ничего, ршительно ничего не въ силахъ скрыть отъ меня. Совершенный ребенокъ!’
1884 г.
СПБ.

РАЗКАЗЪ ВТОРОЙ.
СТАРЫЙ ЛИБЕРАЛЪ И ЕГО ПИТОМИЦА.

(Мужъ шестидесятыхъ годовъ).

… Пишу. Диктуетъ совсть,
Перомъ сердитый водитъ умъ:
То соблазнительная повсть
Сокрытыхъ длъ и тайныхъ думъ.
М. Лермонтовъ.

I.

Въ конц 50-хъ годовъ на Васильевскомъ остров, за Среднимъ проспектомъ, въ уютномъ деревянномъ домик съ садомъ жилъ статскій совтникъ едоръ Трофимовичъ фонъ-Реммеръ. Тогдашній Васильевскій островъ не походилъ на ныншній. Каменные дома почти не заходили за Большой проспектъ, было много деревянныхъ домиковъ, говорившихъ о зажиточной семейственности, во всемъ чувствовался какой-то просторъ, и воздухъ былъ чище, чмъ въ остальномъ, тогда грязномъ, пыльномъ и вонючемъ Петербург, отъ заботъ и треволненій котораго счастливый островъ отдлялся широкою Невою. Теперь островъ сталъ многолюдне, богаче и нарядне, но былая его миловидность, сохранившаяся нын какими-то обрывками въ немногихъ линіяхъ, навсегда останется любезной для памяти тхъ, кому въ т дни довелось щеголять въ мундир съ синимъ воротникомъ.
Фонъ-Реммеръ жилъ въ своемъ дом, доставшемся ему отъ отца. Онъ служилъ въ вдомств, почитавшемся въ то время честнымъ, и занималъ въ немъ видное мсто. Реммеръ былъ холостъ, у него въ дом жила молодая воспитанница со своей старой гувернанткой.
У Реммера былъ другъ, инженеръ Ксаверій Редлихъ. Они были погодки. На сороковомъ году Редлихъ женился на молоденькой двушк. Сейчасъ-же посл свадьбы всевозможное счастье повалило къ нему, считавшемуся дотол самымъ отчаяннымъ неудачникомъ. Нежданно двадцатилтняя его жена умерла въ родахъ вторымъ ребенкомъ, оставивъ на его рукахъ двочку по четвертому году. Смерть жены страшно подйствовала на Редлиха. Онъ никакъ не могъ помириться съ мыслью: зачмъ такъ рано умерла женщина молодая, красивая, умная, честная, которой, казалось, слдовала бы жить да жить. Угрюмый ропотъ овладлъ его душою. Чтобы заглушить давящую тоску, онъ бросился въ разгулъ — тяжелый, нимало не радостный разгулъ мужчины за сорокъ.
Сдавъ дочь на попеченіе старой француженки, онъ рдко сидлъ дома. Когда ему случалось переламывать себя и онъ упорно не выходилъ изъ дому по нскольку дней кряду, маленькая Саша не утшала его. Напротивъ, мысль о ранней и ненужной (какъ онъ выражался) смерти жены преслдовала его тогда съ большей неотступностью. Онъ съ какимъ-то отчаяніемъ ласкалъ дочку, точно давая ей послднее цлованіе. Посл такого мрачнаго воздержанія, Редлихъ еще глубже впадалъ въ разгулъ.
Однажды, позднимъ вечеромъ, онъ пріхалъ къ фонъ-Реммеру блдный и разстроенный.
— Я пріхалъ къ теб съ величайшей просьбой, какъ къ врному и испытанному другу,— сказалъ онъ.
— Что такое?
— Я завтра дерусь на дуэли. Не спрашивай съ кмъ и за что,— мн стыдно сознаться. Мой соперникъ вполн негодяй, а потому я увренъ, что буду убитъ. Несправедливость, отнявшая у меня жену, должна совершиться и надо мною.
Фонъ-Реммеръ вздумалъ утшать и отговаривать отъ дуэли своего друга.
— Оставь, прервалъ его Редлихъ.— Самое важное доказательство, которое ты можешь привести, я знаю: у меня есть дочь. Но у меня есть также другъ. И ты, мой другъ, не оставишь моей дочери. Ты возьмешь ее къ себ и воспитаешь лучше, чмъ смогъ бы я самъ. У тебя строгій и ровный характеръ, а я человкъ сильныхъ страстей и дерзкихъ порывовъ. Я увренъ, да и ты самъ хорошо знаешь, что никогда не женишься. Ты счастливо рожденъ холостякомъ, и проживешь долго. Ты оставишь при ней Катерину Карловну, она взбалмошна, какъ вс француженки, но у нея доброе сердце. Двочк нужно и женское вліяніе, а съ тобой однимъ она станетъ синимъ чулкомъ.
едоръ Трофимовичъ снова хотлъ прервать своего друга.
— Дослушай, ради Бога. Моя дочь не бдна, у нея около семидесяти тысячъ. Ты будешь воспитывать ее на проценты съ капитала, но капиталъ ей не можетъ быть выданъ ране совершеннолтія, хотя бы она и вышла замужъ до этого срока. Я не хочу, чтобы она свободно располагала деньгами, пока для нея не минетъ возрастъ, столь роковой для ея матери. Впрочемъ, все это обозначено въ завщаніи. Даешь-ли слово исполнить мою послднюю волю?
Фонъ-Реммеръ вмсто отвта протянулъ другу свою руку. Тотъ крпко пожалъ ее.
— На эту стальную руку можно положиться, съ чувствомъ сказалъ онъ.— Теперь прощай, едоръ, поцлуй меня въ послдній разъ. Не провожай и не разспрашивай.
На другое утро смертельно раненаго Редлиха привезли домой, къ вечеру онъ скончался. едоръ Трофимовичъ перевезъ къ себ шестилтнюю Сашу и ея гувернантку.

II.

Конецъ пятидесятыхъ годовъ для Реммера былъ самымъ счастливымъ временемъ. Ему перевалило уже за пятьдесятъ пять, но онъ былъ свжъ и бодръ и столь же бодро готовился встртить наступавшую старость. Его радовало сознаніе честно и благоразумно проведенной жизни. Вокругъ все оживилось и заговорило съ какимъ-то радостнымъ захлебываніемъ, какъ-бы спша высказаться посл долгаго и насильственнаго воздержанія. Вс жили въ чаяніи свободы, господствовало убжденіе, что она явится вдругъ, во всеоружіи, какъ Паллада-Аина изъ головы Зевса, и мгновенно самымъ своимъ появленіемъ исцлитъ Россію отъ всхъ накопившихся за тысячелтіе золъ. То было самое милое и мечтательное время, какое когда-либо приходилось переживать русскому обществу. Фонъ-Реммеръ весело прислушивался въ гулу мнній, въ которомъ основная нота звучала въ-ладъ съ его старинными, завтнйшими мечтами и думами. Онъ именно прислушивался, рдко вступая въ споръ: онъ никогда не защищалъ дорогихъ ему убжденій противъ воззрній отсталыхъ и отжившихъ, но всегда возвышалъ голосъ противъ крайнихъ идей.
едоръ Трофимовичъ былъ правоврный либералъ самой чистой воды и съ суровостью кальвиниста (какимъ и былъ по вроисповданію) готовъ былъ преслдовать людей, портящихъ своими вредными заблужденіями, какъ онъ выражался, дорогіе и священные для человчества идеалы. Онъ вообще полагалъ, что всякій порядочный человкъ непремнно обязанъ дойти до извстной грани, по отнюдь не переступать ее, ибо дале — мракъ и бездна.
Радовался старикъ и на Сашеньку. Она только-что вышла изъ подростковъ, ей минуло шестнадцать лтъ, она еще далеко не сложилась окончательно, глядла обрубкомъ и была слишкомъ полна той отроческою одутловатостію, которая снискиваетъ молодымъ двицамъ прозвище ‘пышекъ’. Черненькіе и кругленькіе, какъ вишни, глазки Александры Ксаверьевны однако загорались порою вовсе не по-ребячьи.
Фонъ-Реммеръ мало интересовался наружностью своей питомицы, онъ радовался тому, что, какъ полагалъ, честно исполнилъ свой долгъ относительно покойнаго несчастнаго друга. Старая гувернантка уже два года какъ пришла въ такую слабость, что не выходила изъ своей комнаты, и Фонъ-Реммеръ самъ занялся окончательнымъ воспитаніемъ Сашеньки. По его мннію, Сашенька была уже въ такихъ лтахъ, когда важне всего вндрить въ ея душ твердые и похвальные принципы.
Фонъ-Реммеръ, какъ истый нмецъ, былъ отчаянный теоретикъ. Нмцы же, какъ извстно, во всемъ, даже въ искусств, оказываютъ великую склонность сперва выдумать теорію, а потомъ творить согласно ей, разъ увровавъ въ такой созданный отъ нихъ-же кумиръ, они въ отупломъ самообольщеніи хвалятся тмъ, что въ теченіе долгихъ лтъ не измняли ни іоты въ первоначально начертанномъ план и не подчинялись никакому живому вянію: что разумно установлено, то не можетъ быть погршимо. Ржь смло, ибо въ мрк ошибки быть не можетъ. Правила, коими руководствовался фонъ-Реммеръ, были превосходны, онъ избралъ своимъ девизомъ стихи Гете:
Edel sey der Mensch,
Hlfreich und gut.
Всякій разъ, какъ ему предстояло ршиться на что-нибудь, онъ заставлялъ себя быть человкомъ благороднымъ, добрымъ и скорымъ на помощь. Какъ мы видли, онъ именно такимъ и явился въ дл Редлиха. Житейскія отношенія едора Трофимовича, впрочемъ, были столь немногосложны, его отношенія къ людямъ до того просты и въ большинств случаевъ безстрастны, что ему рдко приходилось практически осуществлять свои принципы, а потому они и не могли превратиться въ нравственный навыкъ, стать его второй природой. Сердце не участвовало непосредственно въ добрыхъ длахъ фонъ-Реммера, оно испытывало только чувство удовольствія, видя согласіе правилъ и поступковъ своего носителя.
Фонъ-Реммера поэтому мало заботило сердце Сашеньки: намекни ему кто-нибудь объ этомъ,— онъ отвчалъ бы, что сердце, руководимое правильными принципами, ошибаться не можетъ. Старикъ вовсе проглядлъ слагавшійся характеръ Александры Ксаверьевны, основными чертами коего были настойчивость, скрытность и любопытство, влекшее ее вовсе не въ ту сторону, куда воспитатель направлялъ ея любознательность. Что осталось тайной для мудраго и строгаго Реммера, то открылъ своимъ пронырливымъ умомъ Чекалкинъ.
Фонъ-Реммеръ любилъ видть вокругъ себя молодежь, мечтательная отвлеченность, съ которою юность смотритъ на жизнь, была по-душ мало жившему старику. Между молодыми людьми, вхожими къ фонъ-Реймеру., Павелъ Дмитріевичъ Чекалкинъ не пропускалъ ни одного назначеннаго дня. То былъ студентъ, некончившій курса по поводу какой-то исторіи. Исключеніе изъ университета, по словамъ Чекалкняа, ‘не убило въ немъ любви къ наук’. Онъ почему-то занимался гальванопластикой, имя при томъ, какъ онъ выражался, научно-промышленныя цли и надясь сдлать открытіе въ этой области прикладныхъ знаній. Чекалкинъ былъ интересный блдный молодой человкъ, его томный видъ на взглядъ людей, остуженныхъ опытомъ, правда, напоминалъ физіономію кадета, накурившагося въ первый разъ отъ роду сигаръ, но онъ нравился женщинамъ. Улыбка не сходила съ его устъ, мышинные глазки либо усиленно моргали, либо были скромно потуплены. Фонъ-Реммеръ вначал не замчалъ Чекалкина и потомъ недоумвалъ — какимъ образомъ онъ ‘втерся’ къ нему въ домъ. Замтивъ, старикъ возненавидлъ его. Чекалкинъ былъ какъ-то черезчуръ скроменъ, воздержанъ и ласкателенъ,— качества, не нравящіяся въ молодомъ человк. Онъ ужасно заботился о томъ, чтобъ въ сужденіяхъ своихъ попадать въ тонъ едора Трофимовича. Въ хитрой голов своей онъ заподозрилъ, что фонъ-Реммеръ въ душ гораздо либеральне, чмъ на словахъ, что его служебное положеніе и значительный чинъ не дозволяютъ ему выражать мннія съ полной свободой. Въ желаніи поддлаться къ нему, онъ однажды, впрочемъ со скромностью, никогда его не оставлявшею, сталъ высказывать самыя крайнія убжденія. Старикъ, какъ бы отгадавъ тайную цль Чекалкина, обрушился на него всею силою своей логики. Чекалкинъ струсилъ и, моргая глазами, сталъ уврять, что высказалъ не свои мннія, а привелъ чужія, собственно ради примра. Фонъ-Реммеръ, скрывая презрніе, отвернулся и быстро отошелъ отъ него.

III.

едору Трофимовичу и въ голову не приходило, чтобы этотъ ‘праздный любитель просвщенія’, какъ онъ про-себя иронически прозвалъ Чекалкина, могъ сколько-нибудь занимать воображеніе Сашеньки. Случилось обратное, Чекалкинъ съумлъ поддлаться къ двиц Редлихъ.
Онъ былъ мелочно-угодливъ и непринужденно-льстивъ. Обладая поверхностною наблюдательностію, легко подмчалъ въ другихъ смшныя стороны и передавалъ свои наблюденія съ безпритязательнымъ комизмомъ. Собственныя мечты, мысли и вожделнія Павла Дмитріевича отличались необыкновеннымъ благообразіемъ, по крайности, онъ умлъ придавать имъ видъ такого благочинія, что со стороны оставалось только любоваться. Онъ первый весьма ловко и осторожно заставилъ Александру Ксаверьевну подумать, что она не можетъ не нравиться мужчинамъ. Онъ ей подсказывалъ ‘умныя’ мннія о людяхъ и вещахъ, и вслдъ затмъ непритворно восторгался ими, но не шумно и задорливо, а съ умиленнымъ взоромъ, голосомъ, свидтельствовавшимъ о душевномъ благоговніи.
Фонъ-Реммеръ и не подозрвалъ, какъ часто въ своихъ ежедневныхъ прогулкахъ Александра Ксаверьевна, всегда неожиданно, встрчалась съ Павломъ Дмитріевичемъ. Нердко при этомъ рчь заходила о гальванопластик, Чекалкинъ хвалился своими работами, она любопытствовала взглянуть на нихъ, онъ со значительнымъ вздохомъ уврялъ, что ея одобреніе было-бы для него чрезвычайно важно.
— Я принесъ-бы вамъ образцы, но, по правд сказать, опасаюсь рзкаго отзыва едора Трофимовича, который, какъ я замтилъ, не очень-то благоволитъ ко мн. Иное дло, еслибъ я смлъ надяться когда-нибудь увидть васъ въ своей мастерской!..
Александра Ксаверьевна ничего не отвчала. Разъ высказанная надежда не выходила изъ головы Павла Дмитріевича. Онъ выражалъ ее повторительно, и она уже перестала казаться Александр Ксаверьевн несбыточной. И когда, недли черезъ три, во время прогулки, посл разглагольствованій о своихъ новыхъ работахъ, Чекалкинъ, поровнявшись со своимъ подъздомъ, сказалъ самымъ непринужденнымъ тономъ: ‘да вотъ, войдите, посмотрите’,— такое предложеніе показалось Александр Ксаверьевн весьма простымъ и естественнымъ.
Квартира Павла Дмитріевича состояла изъ крошечнаго кабинета, который онъ величалъ своей мастерской, и изъ довольно большой комнаты, раздленной ситцевой перегородкой на дв половины: гостиную и спальню. Все у него было очень мило, чисто, опрятно и благопристойно. По осмотр работъ, молодые люди перешли въ гостиную, гд догадливая служанка уже приготовила кофе.
Павелъ Дмитріевичъ, казалось, былъ безмрно счастливъ, его взоры признательно остановились на Александр Ксаверьевн. Кофе, повидимому, расположилъ его къ мечтательности. Какъ всегда, мечты его отличались строгимъ благообразіемъ. Онъ сознался своей гость, что его идеалъ — тихая и скромная семейная жизнь: трудовое утро смняется вечеромъ, освщеннымъ домашними радостями,— мужъ читаетъ вслухъ ‘умную и честную’ книгу, жена за работой… Постепенно Павелъ Дмитріевичъ разгорался, мечты его становились смле, но онъ не шелъ впрочемъ дале задернутыхъ самой густой дымкой намековъ. Онъ говорилъ вкрадчивымъ, страстнымъ, какъ голубиное воркованье, шепотомъ и имъ, какъ Листовскій Мефистофель звуками вальса, возбудилъ въ молодой двушк чувственное волненіе, впервые ею испытанное и потому наполовину непонятное.
Воротясь домой, Александра Ксаверьевна почувствовала, однако, что испытала сегодня какое-то странное и непохвальное настроеніе. Ей стало стыдно, и она ршила никогда больше не заглядывать въ гальвано-пластическую мастерскую.
Въ слдующій четвергъ Павелъ Дмитріевичъ, противъ обыкновенія, не былъ у фонъ-Реммера. Александра Ксаверьевна замтила его отсутствіе, на прогулкахъ онъ не встрчался съ нею. ‘Что бы это значило?’ думала она.
Посл двухнедльнаго перерыва Чекалкинъ опять появился у едора Трофимовича и на вопросъ двушки отвчалъ, что былъ боленъ. Лицо у него, казалось, похудло и поблднло, и Александра Ксаверьевна невольно пожалла молодаго человка.
— Не знаю, вспоминали-ли вы обо мн, Александра Ксаверьевна, сказалъ онъ межлу прочимъ,— но я посл того незабвеннаго утра какъ-бы продолжалъ чувствовать ваше дорогое присутствіе въ моей мастерской. Мн казалось, что я вижу васъ передъ собою. Больной, не имя возможности выйти изъ комнаты, я невольно воображалъ себ ваше лицо. Мн удалось по памяти вылпить изъ воска вашъ медальонъ, который я предполагаю воспроизвести гальванопластически. Насколько я могу судить, онъ отличается большимъ сходствомъ.
Александр Ксаверьевн польстило такое вниманіе. Ея любопытство было сильно возбуждено: ей хотлось не столько видть медальонъ, чтобъ убдиться въ его схожести и талант Павла Дмитріевича, сколько узнать: что-же будетъ дальше? Она поняла, что слышала нчто въ-род полупризнанія въ любви.
Александра Ксаверьевна зашла посмотрть восковой медальонъ. Онъ ей понравился. Въ это посщеніе, впрочемъ, не произошло ничего особеннаго, и длилось оно весьма недолго. Когда былъ готовъ гальванопластическій снимокъ, Александра Ксаверьевна еще разъ постила Павла Дмитріевича. Онъ заговорилъ съ нею о новой повсти и въ невольномъ увлеченіи, схвативъ книжку журнала, прочелъ вслухъ нсколько страницъ. Его чтеніе на Александру Ксаверьевну, не слыхавшую лучшаго, произвело значительное впечатлніе. Слушая, она невольно вспомнила о его мечт: мужъ читаетъ, жена за работой,— и вдругъ смутно пожалла, что сидитъ съ пустыми руками. Въ это время чтецъ умолкъ.
— О чемъ вы задумались?— спросилъ онъ.
Александра Ксаверьевна вспыхнула.
— Я думала… Вы такъ прекрасно читаете… Ваше чтеніе доставило мн такое удовольствіе… и мн хотлось бы еще хотя разъ послушать васъ…
— Я былъ бы счастливъ, доставивъ вамъ не разъ, а много разъ это, какъ вы любезно изволили выразиться, удовольствіе. Но гд же? какъ?… Извините меня,— потупивъ глаза, прибавилъ онъ,— я очень цню и безконечно благодаренъ вамъ за то, что вы заглянули въ мою мастерскую… И я не вижу ничего дурнаго въ томъ, что нынче посщеніе молодыхъ людей двушками начинаетъ и у насъ входить въ обычай. Но, Александра Ксаверьевна! предразсудки еще сильны, и я былъ бы глубоко огорченъ, причинивъ вамъ хотя маленькую непріятность….
— Вы можете читать у насъ.
— Но едоръ Трофимовичъ…
— Ахъ! дядя, конечно, не найдетъ въ этомъ ничего дурнаго.
Александра Ксаверьевна съ дтства привыкла звать своего воспитателя дядей.
— Но какъ же это устроить?
— Знаете, самое лучшее — заходите какъ-нибудь въ воскресенье. Воротясь изъ церкви, дядя бываетъ всегда такой добрый, и мы какъ-нибудь уговоримъ его.
— Я постараюсь воспользоваться вашимъ совтомъ, поспшно отвчалъ Чекалкинъ.
Въ первый же четвергъ Павелъ Дмитріевичъ выразилъ едору Трофимовичу сожалніе, что никакъ не можетъ достать одного историческаго сочиненія, которое ему весьма хотлось бы прочесть. Онъ слышалъ, какъ фонъ-Реммеръ хвалилъ однажды это сочиненіе. едоръ Трофимовичъ, хотя удивился желанію ‘празднаго любителя’ прочесть серьезную книгу, однако предложилъ ему взять ее у него. Чекалкинъ взялъ только первый томъ.
Въ воскресенье онъ явился за полъ-часа до возвращенія едора Трофимовича изъ церкви. Фонъ-Реммеръ, увидавъ его, нсколько поморщился.
— Ахъ, едоръ Трофимовичъ, сказалъ Чекалкинъ,— извините, но я не могъ дождаться четверга. Книга такъ меня заинтересовала, что мн захотлось поскоре достать второй томъ. Полагая, что въ воскресенье вы свободны, я позволилъ себ зайти. Александра Ксаверьевна была такъ добра, что предложила мн подождать васъ.
— И знаешь, дядя, въ ожиданіи тебя, мы разговорились съ Павломъ Дмитріевичемъ объ однихъ стихахъ и онъ прочелъ мн ихъ…. Ахъ, дядя! какъ онъ читаетъ!… Съ какимъ чувствомъ!… Жаль, что мн не придется боле слышать его…
— Отчего же, мой другъ? Иногда, по воскресеньямъ, вечеромъ…
Александра Ксаверьевна стала превозносить дядю за доброту. Такимъ образомъ учредились еженедльныя чтенія. Въ одно воскресенье фонъ-Реммеру необходимо было ухать. Павелъ Дмитріевичъ пришелъ по обыкновенію. Онъ немного почиталъ, и потомъ, помолчавъ, не безъ таинственности объявилъ Александр Ксаверьевв, что долженъ просить у нея позволенія поговорить съ нею о важномъ и серьезномъ дл. Она смущенно согласилась. Начавъ нсколько издалека и немного щурясь, Павелъ Дмитріевичъ высказалъ ей однако, что она для него все въ жизни, что только она можетъ составить его счастіе, и прочая.
Слушая его съ опущенными глазами и головой, Александра Ксаверьевна чувствовала, что внутри у нея все какъ будто сжимается. Онъ замолчалъ. Она подняла на него глаза и какъ бы вдругъ ясно увидла, что этотъ человкъ пріобрлъ надъ нею власть. ‘Неужто это любовь?’ съ испугомъ спросила она себя.
— Вы вдь согласны? да, да? съ страстнымъ захлебываніемъ спросилъ онъ, цлуя ея руку.
— Да,— едва слышно отвчала она.
Лицо Павла Дмитріевича засвтилось радостью и вдругъ похорошло. Онъ быстро-быстро заговорилъ. Онъ не зналъ, какъ выразить ей благодарность, свое счастіе, онъ началъ строить планы, какъ мило и уютно они заживутъ ‘честной и доброй’ трудовой жизнью, и вдругъ остановился.
— Что съ вами?
— Я боюсь, что едоръ Трофимовичъ никогда не согласится на нашъ бракъ, сказалъ онъ.
— О, нтъ! Дядя наврно не будетъ препятствовать. Впрочемъ, не бойтесь, я сама поговорю съ нимъ.

IV.

На другое утро, Александра Ксаверьевна, какъ обычно, вошла въ кабинетъ къ своему названному дяд.
— Мн надо поговорить съ вами, дядя.
— О чемъ, мой другъ?— не замтивъ нкоторой торжественности ея тона и не отрывая глазъ отъ книги, спросилъ едоръ Трофимовичъ.
— Вы много разъ говорили мн, что желали бы, чтобъ я всегда, во всемъ была откровенна съ вами.
— О, да!— все еще полуразсянно отвчалъ фонъ-Реммеръ.
— Дядя! я пришла сказать вамъ, что выхожу замужъ.
Фонъ-Реммеръ въ невольномъ движеніи отодвинулся на кресл отъ стола.
— Васъ изумляетъ моя прямота?
— О, нтъ!… Но я… я думалъ, мой другъ, что ты еще такъ молода, что такія мысли для тебя еще… преждевременны. Въ кого..то есть, я хотлъ спросить: за кого же?
— За Павла Дмитріевича Чекалкина.
— За этого?…— невольно вскликнулъ фонъ-Реммеръ.
— Онъ вамъ не нравится?
едоръ Трофимовичъ промолчалъ.
— Вы слишкомъ мало его знаете, вы невзлюбили его какъ-то теоретически, не удостоивъ даже поверхностнаго наблюденія.
Фонъ-Реммеръ понялъ, что эта замысловатая фраза придумана самимъ Чекалкинымъ. ‘Онъ, однако, вовсе не такъ глупъ, какъ я полагалъ’, подумалъ онъ.
— Не удостоилъ наблюденія? Гм. Правда, я не обращалъ на него особеннаго вниманія, и хотя пословица говоритъ, что для того, чтобъ узнать человка, надо съ нимъ състь два пуда соли… Ну, это не скоро съшь… И притомъ, что за наблюденія? какъ не понять молодаго человка сразу? У молодежи все наружу…
— Вамъ, можетъ быть, не нравятся его убжденія? Они вамъ кажутся крайними?
И въ этой фраз фонъ-Реммеръ увидлъ работу Чекалкина.
— Убжденія? горячо сказалъ онъ.— Я думаю, у него нтъ никакихъ убжденій. Онъ ни красный, ни блый, ни синій… Онъ мутный, какъ вода весною… И я боюсь, что никогда не отстоится…
— Вы слишкомъ строги къ нему, дядя.
— Строгъ? О, нтъ, не думаю… Я готовъ даже похвалить его… Онъ… онъ недурно читаетъ, онъ многое, онъ все длаетъ недурно… и ничего хорошо. И на бду, во всемъ видна та-же мутность, о которой я уже говорилъ. Никогда, о! никогда онъ не станетъ чистъ и прозраченъ, какъ кристаллъ… ни на одну минуту въ своей жизни… И это потому, что онъ… онъ человкъ безъ всякихъ принциповъ, врне сказать — безъ всякаго нравственнаго воспитанія… Нельзя отъ него того и требовать… Мн говорили, его отецъ былъ какой-то полицейскій или подъячій изъ казенной палаты.
— Вы придаете такое значеніе происхожденію? Васъ ли я слышу, дядя? Разв честные люди бываютъ не везд?
— О, конечно, везд… но не въ казенной палат.
— Но онъ образованіемъ возвысился надъ средою…
Фонъ-Реммеръ хотлъ было сказать, что яблоко падаетъ недалеко отъ яблони, но остановился, подумавъ, что это было бы грубо, а грубостью только испортишь дло. Инаго аргумента ему въ голову не приходило. Ученіе о наслдственности характеровъ и привычекъ не было тогда еще въ мод.
— Итакъ вы никогда не согласитесь на нашу свадьбу?
— Я?… О, я никогда, низачто не согласился бы на нее, еслибъ имлъ на то хотя малйшее право. Но я не имю такого права. Воля твоего отца въ томъ, чтобы теб была предоставлена полная свобода въ выбор твоего мужа. И эта воля для меня священна. Я только долженъ предупредить тебя, что капиталъ твой не можетъ быть теб выданъ ране совершеннолтія, ты обязана довольствоваться процентами.
— Вы думаете, что онъ женится на деньгахъ? Я уврена, что онъ не знаетъ, есть ли у меня капиталъ, или нтъ.
Фонъ-Реммеръ взглянулъ на свою питомицу. Слезы брызнули изъ ея глазъ. Старикъ смутился.
— Ну, извини, извини меня, сказалъ онъ, подойдя и взявъ ее за руку,— я не хотлъ оскорблять, мой другъ, ни тебя, ни твоего избранника. Я прямо и откровенно сказалъ теб, что онъ мн не нравится. Въ немъ такъ много… Ахъ! есть еще такое прекрасное русское выраженіе… Да! это называется лебезить… И онъ лебезитъ, онъ никогда не говоритъ съ тобой прямо, а все думаетъ угодить теб… И я прошу, я серьезно, именемъ твоего отца, прошу тебя обождать, подумать, не спшить этимъ дломъ. Я считаю такую просьбу своимъ долгомъ. Но я… я не препятствую, не могу и не желаю препятствовать, я только прошу…
— А вы, дядя, даете ли вы мн слово быть внимательнымъ къ нему, постараться узнать его?
— О, конечно, конечно. Это — мой долгъ. А ты не спши, ты еще такъ молода. И извини, мой другъ, если я нсколько грубо говорилъ о немъ… Ну, да, онъ мн не нравится, очень не нравится, но грубость не нужна, она излишня.
И фонъ-Реммеръ поцловалъ въ лобъ свою питомицу.
Онъ сдержалъ свое слово, заговаривая съ Павломъ Дмитріевичемъ по четвергамъ (воскресныя чтенія какъ-то сами собой упразднились) и внимательно прислушиваясь къ его рчамъ. Прошло съ полгода. Александра Ксаверьевна не заговаривала съ дядей о свадьб. едоръ Трофимовичъ былъ увренъ, что она передумала.
‘И вотъ добрый плодъ свободы, мечталъ онъ.— Она сама поняла его любительскую праздность и пустоту… А вздумай я запретить — это была бы своего рода цензура, которая чмъ строже, тмъ ведетъ къ большому уклоненію отъ истины. *
Увренности фонъ-Реммера вскор былъ нанесенъ тяжкій ударъ.
— Я пришла благодарить васъ, дядя, сказала Александра Ксаверьевна, входя, какъ и тогда утромъ, въ его кабинетъ,— вы сдержали слово и были внимательны къ Павлу Дмитріевичу. Надюсь, вы измнили свое мнніе о немъ?
— О, нтъ! съ живостью возразилъ ёдоръ Трофимовичъ.— А ты?
— Я пришла васъ просить назначить день нашей свадьбы, твердо отвчала Александра Ксаверьевна,
— О, это ваше дло, то есть твое и твоего избранника. Я въ это не вмшиваюсь. Я попрошу только передать г. Чекалкину, чтобъ онъ пришелъ на-дняхъ переговорить со мной о дловой сторон вопроса.
Дловая сторона вопроса состояла въ томъ, что едоръ Трофимовичъ объяснилъ Чекалкийу, что далеко не вс проценты съ первоначальнаго капитала шли на воспитаніе Александры Ксаверьевны, отчего самый капиталъ увеличился настолько, что Александра Ксаверьевна до совершеннолтія можетъ располагать примрно пятью тысячами въ годъ, которыя и будутъ ей выдаваться или высылаться по третямъ, за каждую впередъ
— Вы намрены остаться въ Петербург? въ заключеніе спросилъ онъ.
— Нтъ, мы полагаемъ отправиться заграницу. Я чувствую, что мое образованіе не завершено.
— О, похвальное дло! холодно прервалъ его краснорчіе фонъ-Реммеръ.
— едоръ Трофимовичъ, съ чувствомъ началъ Чекалкинъ, — вы не… вы не со всмъ расположены ко мн и можетъ быть…
— Очень можетъ быть, опять прервалъ его старикъ,—.очень можетъ быть, что я и ошибаюсь и вы современемъ своими поступками переубдите меня… Но это будетъ современемъ… А теперь… теперь подобный разговоръ не можетъ принести ни вамъ, ни мн никакого удовольствія.
И фонъ-Реммеръ вжливо поклонился, въ знакъ что свиданіе кончено.
Молодые прямо отъ внца отправились заграницу. Проводивъ ихъ на пароходную пристань, фонъ-Реммеръ грустный и задумчивый возвращался домой.
‘У нея есть т-же порывы, отъ которыхъ страдалъ мой бдный Редлихъ, разсуждалъ онъ самъ съ собою.— Дай Богъ, чтобъ у нея не развились страсти, гибельность которыхъ такъ прекрасно и такъ безсильно сознавалъ ея отецъ. Пошли ей, о Боже! всякаго благополучія и избави ее отъ искушеній… И дай, дай мн, Господи, въ укоръ моей самоувренности, ошибиться въ немъ…’

V.

Полтора года молодые прожили счастливо въ небольшомъ нмецкомъ городк. Къ концу года у нихъ родилась дочь, которую они звали уменьшительнымъ Саша, ласкательное Сашенька было сохранено Павломъ Дмитріевичемъ для жены. Еще съ полгода Павелъ Дмитріевичъ не чувствовалъ ни малйшей скуки, ему даже казалось, что онъ занимается и длаетъ успхи.
Не слдуетъ думать, что Чекалкинъ не любилъ жены. Не одинъ капиталъ влекъ его къ женитьб на Александр Ксаверьевн. Врне предположить, что ему хотлось при этомъ испробовать свои силы, выказать свою мощь въ побд, на первый разъ надъ женщиной. Павелъ Дмитріевичъ былъ весьма самолюбивъ и увренъ, что такъ или иначе — не мытьемъ, такъ (чортъ возьми!) катаньемъ — заставитъ говорить о себ.
Ради обладанія Сашенькой онъ пустилъ въ ходъ вс доступныя ему средства: разсчетливую пронырливость, вкрадчивую ласкательность и терпливую выдержанность, но онъ владлъ ими не холодно, не какъ послушливыми орудіями,— для этого онъ былъ слишкомъ молодъ,— а со страстью юноши, впервые ощущающаго свои, дотол и отъ него самого скрытыя свойства. Побда принесла съ собою такъ много. Упоеніе ею длилось довольно долго, цлыхъ полтора года! Пора было на чемъ-нибудь иномъ испытать свои силы. Притомъ, нкоторая дланность его отношеній къ жен, сперва вызванная необходимостью, а потомъ ускоренная привычкою, стала тяготитъ Чекалкина. Онъ ршилъ, что слдуетъ ‘перемнить обстановку’.
Ему не стоило никакого труда уговорить Сашеньку перехать въ Парижъ: она была даже рада, что мужъ хочетъ заняться дломъ.
Въ Париж супруги зажили припваючи въ одномъ изъ новыхъ кварталовъ. Нашъ курсъ стоялъ тогда еще довольно высоко, и денегъ у нихъ оказалось боле чмъ нужно, ибо привычки у обоихъ были довольно скромныя.
Оставалось еще около двухъ съ половиною лтъ до того вожделннаго срока, когда весь капиталъ станетъ собственностью Александры Ксаверьевны. Чекалкинъ читалъ долгомъ приготовиться къ этому времени, чтобъ по всеоружіи выступить на какомъ-нибудь общественномъ поприщ.
Но чмъ-же ему стать? Ученымъ, художникомъ или общественнымъ дятелемъ въ тсномъ смысл слова? Гальванопластика, какъ дло низкое, была давно заброшена. Въ Германіи за послднее время, ради развлеченія отъ находившей скуки, онъ принялся рисовать и сдлалъ даже довольно схожій портретъ жены. По прізд въ Парижъ онъ поэтому вздумалъ заняться живописью. Ктому-же и Александра Ксаверьевна не разъ говорила, какъ должно быть пріятно быть женою художника.
Около полу года Павелъ Дмитріевичъ самымъ прилежнымъ образомъ занимался живописью. Дло шло такъ-себ,— онъ, конечно, былъ увренъ, что превосходно. Однажды маленькими и неслышными шажками (онъ съ дтства пріобрлъ такую походку) входилъ онъ въ мастерскую своего профессора, какъ услыхалъ свою фамилію, выкрикнутую громкимъ и нсколько раздраженнымъ голосомъ. ‘Чекалкинъ! говорилъ профессоръ.— И вы хотите, чтобъ я равнялъ васъ съ этимъ сударикомъ (ce petit monsieur)! Что такое Чекалкинъ? Дилеттантъ, жалкая посредственность или приличная бездарность, онъ ктому-же не бденъ… Ему довольно научиться кое-какъ мазать… А вы… у васъ талантъ, вы настоящій художникъ… ‘
Чекалкинъ дале не слышалъ. Онъ вышелъ тми-же мелкими шажками и сталъ медленно спускаться съ лстницы. Приговоръ профессора какъ-то придавилъ его: онъ отвыкъ отъ неудачъ, онъ избаловался отъ успха. ‘Старый дуракъ!’ воскликнулъ онъ про-себя ‘я покажу..’ Но Павелъ Дмитріевичъ не договорилъ и про-себя, что онъ покажетъ профессору. Живописи мгновенно ему опротивла. Придя домой, онъ схватилъ кисти и, переломивъ, бросилъ ихъ въ каминъ.
Павелъ Дмитріевичъ остался безъ карьеры. Начались новыя исканія подходящей дятельности въ будущемъ. Подробный разказъ о его начинаніяхъ, треволненіяхъ и разочарованіяхъ былъ-бы слишкомъ дологъ и мало-занимателень. Что для Павла Дмитріевича тянулось, около года, то передъ читателемъ промелькнетъ въ нсколько минутъ.
Сперва Павелъ Дмитріевичъ возжелалъ славы ученаго, о чемъ и сообщилъ жен, объяснивъ, что у него для художника слишкомъ развитый и отвлеченный умъ. Ежедневно, съ утра онъ направлялся въ Латинскій кварталъ. Съ первыхъ же лекцій онъ замтилъ, что голова его какъ-будто одеревенла для серьезныхъ занятій, онъ былъ слишкомъ дурно подготовленъ къ воспринятію научныхъ свдній и слишкомъ умственно излнился. Между тмъ надо же было какъ-нибудь убить утро: нельзя-же было сознаться Александр Ксаверьевн въ своей отуплости. Вскор, поэтому, онъ открылъ, что проводить время въ кафэ невпримръ пріятне, чмъ налекціяхъ или въ библіотек.
Праздная жизнь будила мечту, Павелъ Дмитріевичъ перебиралъ, на какомъ поприще ему суждено прославиться, сдлаться адвокатомъ ожидавшагося гласнаго суда? поступить на службу? пойти по дипломатической части? Но вс эти поприща требовали кандидатскаго диплома, Чекалкинъ же чувствовалъ, что для него прошло время`казенныхъ, какъ онъ язвительно выражался, экзаменовъ. Въ малоспособности сознаться было трудно, и незамтно, постепенно онъ сталъ придумывать вншнія причины своихъ прошлыхъ, настоящихъ и даже грядущихъ неудачъ. Вскор онъ увровалъ, что всему виною была интрига. Интрига профессора помшала ему кончить курсъ въ университет, этотъ-же интриганъ, конечно, провалитъ его на кандидатскомъ экзамен. Если онъ, Чекалкинъ, вздумаетъ экзаменоваться въ какомъ-нибудь другомъ университет, то интриганъ и туда вапишеть своимъ пріятелямъ, чтобъ они его и тамъ провалили. Къ живописи у него былъ же несомннный талантъ, но интриганы-завистники съумли вооружить противъ него профессора, строгій приговоръ котораго такъ подйствовалъ на его чувствительную природу, что онъ разв только черезъ много лтъ будетъ въ состояній взять кисть въ руки. Наконецъ, разв не интриги фонъ-Реммера мшаютъ ему досел свободно обнаружить свои способности? Что обязываетъ этого стараго интригана исполнять какое-то глупое завщаніе, написанное покойнымъ Редлихомъ явно въ умоизступленіи?
Интрига, интрига, всюду и везд интрига. Онъ забывался въ этихъ мечтахъ, пьянлъ отъ нихъ, и въ немъ вскипала желчь. Онъ даже вслухъ, даже жен сталъ проговариваться объ интриг, хотя еще въ очень общихъ и темныхъ выраженіяхъ.
Но, рано или поздно, интриг долженъ быть положенъ конецъ. Онъ посвятилъ свою жизнь на борьбу съ нею, онъ разоблачитъ ее, подъ какой-бы личиной она ни хоронилась, и въ этой именно битв заслужитъ побдный внокъ. Наши журналисты по большей части люди необразованные, даже малограмотные, оттого они пристрастны и завистливы, онъ создастъ органъ честный и правдивый, благосклонный къ униженнымъ талантамъ и достоинствамъ: такая газета не можетъ не имть успха. Охъ, только-бы поскоре Сашенька достигла совершеннолтія!
Праздная жизнь будила и еще кое-что, кром мечтательности, о чемъ читатель узнаетъ въ свое время.

VI.

Александра Ксаверьевна, между тмъ, похорошла и поумнла. Изъ одутловатой двочки она стала худенькой и стройненькой молодой дамой. На нее заглядывались, близко знавшіе считали ее гораздо умне мужа. Бдная, она и не подозрвала, что ея милый Поль для большинства знакомыхъ мужчинъ былъ столь-же невыносимъ, какъ и для старика фонъ-Реммера.
Между поклонниками Александры Ксаверьевны самымъ усерднымъ, постояннымъ и скромнымъ былъ молодой талантливый художникъ Ломачевъ. Во многомъ онъ представлялъ полный контрастъ съ Чекалкинымъ. Онъ былъ красивъ и сильной мужественной красотою, онъ никогда не говорилъ о себ, въ немъ не было и тни мелочности или вкрадчивости. Онъ любилъ безнадежно. ‘Она недоступна, она всю себя посвящаетъ дочк, она, къ несчастію, любитъ этого негодяя’. Ломачевъ кое-что зналъ про Павла Дмитріевича, и порой, когда Александра Ксаверьевна заговаривала съ нимъ о муж, у него, какъ говорится, чесался языкъ открыть ей глаза,— но онъ всегда удерживался, убждая себя, что было-бы подло разсчитывать на ея ссору съ мужемъ. Чекалкинъ терпть не. могъ Ломачева, онъ всегда самымъ желчнымъ образомъ отзывался о немъ, какъ о сущей бездарности. Въ своихъ мечтахъ, онъ и его зачислилъ въ число вредящихъ ему интригановъ, ему нравилось воображать, что старый профессоръ именно съ Ломачевымъ говорилъ о немъ, хотя онъ твердо зналъ, что въ то время Ломачева даже въ Париж еще не было.
Оставалось около полугода до совершеннолтія Сашеньки. Поль боле, чмъ когда, предавался самымъ усиленнымъ занятіямъ. Онъ не только пропадалъ все утро, но и вечера его не были свободны: то онъ бралъ приватные уроки у профессоровъ, то занимался въ редакціяхъ, дабы практически и до тонкости изучить газетное дло. Александра Ксаверьевна начинала скучать.
Однажды, провалившись съ утра, Поль не явился и къ обду: онъ обдалъ у одного редактора, который въ этотъ день общалъ показать ему свою типографію. Поль даже опасался, что придетъ поздно ночью: онъ подождетъ, пока номеръ будетъ сверстанъ и начисто отпечатавъ. Александр Ксаверьевн въ этотъ день было особенно не по себ. Неизмнный Ломачевъ молча ей сочувствовалъ. Посл обда ей вздумалось прогуляться. Они дохали въ омнибус до Магдалины, и оттуда, пошли вдоль бульваровъ. Когда они поровнялись съ подъздомъ одного изъ театровъ, передъ нимъ остановилась карета. Тщательно закутанная дама торопливо высунула голову въ окно и, боязливо оглядвшись по сторонамъ, быстро выскочила изъ кареты и мелькнула въ подъздъ. Александр Ксаверьевн показалось, что она узнала ее. Слдомъ за дамой юркнулъ изъ кареты мужчина, какъ-бы опасавшійся, что его сзади схватятъ за воротъ. Александра Ксаверьевна поблднла и пошатнулась.
— Что съ вами? спросилъ Ломачевъ, прекрасно узнавшій въ мужчин Чекалкина.
— Ахъ, они такъ неожиданно пробжали, что я испугалась… Вернемтесь лучше домой, на бульвар такая давка.
Дама, съ такими предосторожностями вбжавшая въ театръ, была нкая г-жа Пилипенко, или — что согласне съ законами малороссійскаго нарчія — г-жа Пилипенкова. Прося извиненія у малороссійскихъ дамъ и кавалеровъ, любящихъ, конечно изъ самыхъ высокихъ побужденій, французить свои фамиліи, мы станемъ склонять ихъ согласно съ особенностями ихъ же роднаго нарчіи. Гд-то въ Грайворон или Коротояк г-жа Пцлипенкова однажды съ грхомъ пополамъ и большемъ успхомъ съиграла въ благородномъ спектакл драматическую роль. Съ тхъ поръ она вообразила себя великой драматической актрисой и, подхвативъ въ вид багажа г. Пилипенка, направила свои стопы въ Парижъ. Тамъ она думала брать уроки декламаціи у лучшихъ профессоровъ и затмъ стать французской актрисой, ибо для французовъ открыты сцены всего міра. Разныя бываютъ фантазіи у стремящихся къ слав россіянокъ.
Г-жа Пилипенкова была, что называется, роскошная женщина. Вскор по прізд въ Парижъ она случайно въ дож театра познакомилась съ Чекалкиными. Интриги уже преслдовали Павла Дмитріевича, и. онъ искалъ разсянія. Побда надъ такой женщиной, думалъ онъ, укрпитъ его пошатнувшуюся самоувренность, столь необходимую для всякаго успха.
Александра Ксаверьевна замолчала свое открытіе, хотя нимало не сомнвалась въ виновности мужа. Однажды, забжавъ домой за часъ до обда, онъ какъ-то.особенно старательно юлилъ передъ женою и съ особой грустью объявилъ, что долженъ обдать сегодня съ однимъ знаменитымъ публицистомъ. Александра Ксаверьевна подумала, что ея часъ насталъ.
Едва, мужъ вышелъ изъ двери, какъ собралась и она. Она слдомъ за нимъ вышла на улицу и старалась не выпускать его изъ вида. Пройдя немного, онъ взялъ извозчика,— она подозвала другаго и приказала хать за нимъ. Карета наконецъ остановилась, и Александра Ксаверьевна видла, какъ ея мужъ быстро скользнулъ въ подъздъ. Она стала въ своей карет дожидаться. Не прошло и получаса, какъ съ другой стороны подъхала еще карета. Изъ нея, какъ у театра, торопливо и съ тми-же предосторожностями выглянула дама. Едва она вошла въ подъздъ, какъ Александра Ксаверьевна крадучись прослдовала за нею. Дама остановилась въ четвертомъ этаж и позвонила. Пока ей отворяли двери, Александра Ксаверьевна догнала ее.
— Здравствуйте, Ольга Ивановна. Кланяйтесь отъ меня Павлу Дмитріевичу. Желаю вамъ весело провести время,— проговорила она и быстро побжала съ лстницы.
Она приказала извозчику какъ можно скоре везти себя домой, дома съ ней сдлалась истерика.
Перепуганная Ольга Ивановна, конечно, обо всемъ разказала Павлу Дмитріевичу. Онъ смутился, но… не откладывать же было свиданія изъ-за такого пассажа? На другое утро онъ ршилъ притвориться ничего не знающимъ и въ случа, если Сашенька затетъ сцену, посмяться надъ ея ошибкой и ревностью. Не могъ же онъ предполагать, что жена видла его.
Итакъ, на другое утро, съ обычными шутками и ужимками, онъ подошелъ къ рано вставшей жен. Але ксандра Ксаверьевна точно въ первый разъ въ жизни замтила его манеры, и он показались ей гадкими и подленькими.
— А преинтересный господинъ этотъ публицистъ,— началъ было онъ.
— Вы и сегодня, какъ вчера, обдаете съ нимъ?— будто не разслышавъ, прервала его Александра Ксаверьевна.
— Нтъ, я сегодня…
И онъ хотлъ обнять жену. Она энергическимъ жестомъ отстранила его.
— Вы мн больше не мужъ,— сказала она, сверкнувъ глазами.
Павелъ Дмитріевичъ хотлъ что-то отвтить, во жена быстро вышла изъ комнаты. Онъ бросился за нею, она вышла въ спальню и заперлась на ключъ. Онъ долго и напрасно излагалъ свои недоумнія у запертой двери. Александра Ксаверьевна до слдующаго утра не выходила изъ своего заключенія.
‘Вчерашнее, гм, гм… Наврно вчерашнее,— потерянно соображалъ Павелъ Дмитріевичъ.— И опять, конечно, интрига… Безъ сомннія, этотъ мерзавецъ Ломачевъ… И надо же, чтобъ это случилось именно теперь, когда до совершеннолтія…’
Отъ горя онъ даже не додумалъ. На слдующій день онъ ршилъ уже не скрывать факта свиданія и сочинилъ длинную и запутанную исторію, почему оно потребовалось. Александра Ксаверьевна и до половины не дослушала хитро сочиненной повсти. Павелъ Дмитріевичъ вздумалъ затмъ побдить ее смиреніемъ и раскаяніемъ — и это не удалось.
‘Э, обойдется!’ ршилъ онъ.
Но жена ‘не обходилась’. Она, очевидно, что-то задумала, но что именно — Поль недоумвалъ. Когда они были вдвоемъ, она не говорила съ нимъ и не сидла даже въ одной комнат. Когда кто-нибудь заходилъ, она не подавала вида, что что-нибудь произошло между ними. Павелъ Дмитріевичъ сталъ не шутя бояться за свою будущность и ршилъ утихомирить жену отчаяніемъ.
Однажды служанка, войдя къ Александр Ксаверьевн, испуганнымъ тономъ передала ей, что видла, какъ monsieur заряжалъ револьверъ и взводилъ курки, что онъ затмъ отложилъ револьверъ и сталъ что-то писать. Александра Ксаверьевна пошла въ кабинетъ къ мужу. Заслышавъ ея шаги, онъ схватилъ револьверъ и приставилъ его дуломъ ко лбу. Александра Ксаверьевна вырвала у него пистолетъ изъ рукъ.
— Это совершенно излишнее: я не поврю. Оставьте,— сказала она.
Въ другой разъ Павелъ Дмитріевичъ блдный и шатаясь вышелъ къ обду.
— Что съ вами?— спросила Александра Ксаверьевна.
— Я принялъ опіума,— какъ-бы въ изнеможеніи отвчалъ онъ.
Александра Ксаверьевна послала за докторомъ. Пріемъ опіума оказался настолько силенъ, что для противодйствія потребовалась цлая бутылка шампанскаго.
Наконецъ, еще черезъ нсколько дней Павла Дмитріевича полицейскій привезъ домой всего мокраго. Оказалось, что онъ въ виду городоваго бросился съ набережной въ Сену. Александра Ксаверьевна приказала служанк подать барину чистое блье и затопить каминъ въ его комнат, а для себя нанять карету.
‘Безчувственная!’ проскрежеталъ Поль.
Неизвстно, что бы еще предпринялъ онъ, еслибъ изъ Россіи не пришли третныя деньги. Александра Ксаверьевна на этотъ разъ благословила настойчивость фонъ-Реммера, который, не смотря на ея неоднократныя просьбы, упрямо высылалъ проценты на ея имя, а не на имя Павла Дмитріевича. У нея уже давно все было готово въ отъзду и, оставивъ мужа безъ паспорта, она въ тотъ-же день отправилась въ Россію съ маленькой Сашей и бонной.
На первой станціи она попросила кондуктора бросить въ ящикъ письмо къ мужу.

VII.

Отъздъ Сашеньки смутилъ и испугалъ Поля. Онъ думалъ было броситься за нею слдомъ, но жена увезла паспортъ и ему предстояло заявить въ посольств о потер вида. На все это требовалось нсколько дней. Въ опуствшей квартир стало скучно, и онъ невольно вспомнилъ о г-ж Пилипенковой, оказалось, что ея супругъ какъ нарочно ухалъ вчера въ Блуа осматривать древности. Ольга Ивановна была свободна.
— И я соломенный вдовецъ, у меня жена, сбжала.
— Какъ?
Онъ съ особой комической своей манерой, всегда правившейся, по его замчанію, женщинамъ, разказалъ въ чемъ дло.
— И что-же вы?
— Я радъ, что и вашъ мужъ догадался ухать.
Они весело провели день. Посл ужина Павелъ Дмитріевичъ въ первый разъ посл трехъ недль, въ теченіе которыхъ длилась ‘эта исторія’, почувствовалъ себя спокойнымъ. На другое утро онъ ршилъ, что спшить за женой нечего.
‘Во-первыхъ, почемъ я знаю, куда она ухала? Конечно, въ Петербургъ. Но это догадка. А предполагается, что я волнуюсь, всюду пишу письма и телеграфирую, и, наконецъ-то узнаю гд она. А во-вторыхъ — разлука и для нея полезна: соскучится — и будетъ сговорчиве’.
Деньги у него были, и онъ еще цлыхъ два мсяца пропутался съ г-жей Пилипенковой. Онъ даже пріопухъ отъ шампанскаго. Ему приходило въ голову — не ‘оставить ли Александру Ксаверьевну вовсе въ поко и не прилпиться ли къ Ольг Ивановн? Пилипенки, судя по обстановк, были люди со средствами. Павелъ Дмитріевичъ ршился разузнать, кто-же именно богатъ: мужъ или жена? Для этого онъ пригласилъ г. Пилипенка на обдъ и, наливъ его изрядно виномъ, пустился съ нимъ въ откровенности. Разговорясь о прелестяхъ парижской жизни, оба чуть не въ голосъ стали жаловаться на холодность своихъ женъ. Такое обстоятельство подвигло ихъ на дальнйшую откровенность. Пилипенко сознался, что онъ не того ждалъ отъ Ольги Ивановны, а потому и женился на безприданниц. Чекалкинъ солгалъ, что и съ нимъ случилось то-же. Они чуть-ли не выпили даже на ‘ты’.
Павелъ Дмитріевичъ понялъ, что ему во что бы то ни стало надо воротиться къ жен. Г-жа Пилипенкова, между тмъ, уврила мужа, что ей Парижъ наскучилъ, что въ Италіи учителя декламаціи лучше, а потому просила его поторопиться осмотромъ провинціальныхъ французскихъ древностей. Павелъ Дмитріевичъ не могъ не цнить такого вниманія къ своей особ. Одно его заботило: г-жа Пилипенкова, подозрвая въ себ артистическую натуру, любила роскошь, а бумажникъ его становился все тоньше, онъ прокутилъ вс сэкономленныя деньги и даже прихватилъ значительную часть своего довольно тощаго наслдства, прожитаго впрочемъ на добрыхъ дв трети еще во время гальванопластическихъ опытовъ, производившихся въ ожиданіи будущихъ благъ. Сосчитавъ въ одно прекрасное утра оставшіяся деньги, онъ убдился, что ихъ едва хватитъ до примиренія съ женою, а потому, не простясь съ г-жей Пилипенковой, бжалъ отъ объятій сей небережливой Цирцеи.
‘И въ чемъ она можетъ упрекнуть меня? думалъ онъ о жен, сидя въ вагон:— въ томъ, что я кутилъ безъ нея въ Париж? Но разв не она своей безчувственностью довела меня до этого?’
Александра Ксаверьевна, между тмъ, по прізд въ Петербургъ, наняла скромную квартирку и съ мсяцъ никому не показывалась, затмъ она отыскала самыхъ близкихъ знакомыхъ, но умоляла ихъ ни слова не говорить о ея прізд фонъ-Реммеру. Она боялась показаться на глаза своему воспитателю, боялась его осужденій и справедливыхъ упрековъ.
Однажды, гуляя, она встртила Ломачева. Она ему обрадовалась, но сочла неприличнымъ въ ея положеніи пригласить его къ себ. Встрчи повторялись, и все въ той-же улиц.
— Вы ршились, кажется, преслдовать меня, in-г Ломачевъ?— спросила она полустрого, полукокетливо.— Постоянно я встрчаю васъ на этой улиц…
— Очень просто, я живу тутъ, а вы гуляете акуратно въ одинъ и тотъ-же часъ. Вы не врите, но право я тутъ живу — 19 No дома, въ третьемъ этаж.
Александра Ксаверьевна взглянула на домъ No 19.
— Мн придется, пожалуй, избрать другой путь для прогулокъ, — сказала она, какъ-бы что-то соображая.
Сама не зная для чего, она, говоря эти слова, запоминала адресъ Ломачева.
— Ради Бога, — поблднвъ заговорилъ художникъ.— Вы знаете, что видть васъ, и… Впрочемъ, вы такъ умны, что конечно давно обо всемъ догадались… Но ради Бога… нтъ, гуляйте тутъ, ужь я лучше постараюсь рже попадаться вамъ на глаза.
— Полноте, Ломачевъ, я шучу: мн всегда пріятно видть васъ,— отвчала Александра Ксаверьевна.
Короткія встрчи на улиц только раздражали Ломачева, онъ сталъ искать случая познакомиться въ одномъ изъ немногихъ домовъ, гд бывала Александра Ксаверьевна. Ему удалось устроить это скоре, чмъ онъ предполагалъ.
Онъ былъ приглашенъ на обдъ вмст съ Александрой Ксаверьевной. За столомъ они сидли рядомъ. Ломачевъ былъ нжно-внимателенъ къ ней, въ разговор онъ такъ бережно обходилъ все, что могло напомнить ей парижскія непріятности, онъ замиралъ и блднлъ, когда Александра Ксаверьевна любезно заговаривала съ другими мужчинами.

VIII.

Александра Ксаверьевна, съ прізда въ Петербургъ не возвращавшаяся домой позже девяти, да этотъ разъ замедлила боле чмъ на полчаса. ‘О, для чего я не узнала его раньше!’ какъ-бы само собою мелькало у нея въ голов, по дорог домой. Она ни разу не остановила своего вниманія на этой мысли, но за то никакія иныя соображенія не приходили ей въ голову.
— Что Саша — спитъ?— спросила она бонну, входа къ себ.
По разстроенному лицу бонны, медлившей отвтомъ, она поняла, что случилось нчто недоброе.
— Она больна?
— О, нтъ! Но… только не тревожьтесь…
— Да что-же съ нею? Говорите, говорите, ради Бога…
Бонна, сбиваясь и путаясь, объявила, что сегодня, около половины пятаго часа, захалъ самъ monsieur и, узнавъ, что madame нтъ дома, пожелалъ видть дочь. Саша обрадовалась отцу. Онъ привезъ ей куклу и конфектъ и игралъ съ нею. Потомъ онъ предложилъ Саш хать кататься, двочка была въ восторг.
— Но какъ же вы могли… какъ смли отпустить ее съ нимъ?
— Но monsieur — ея отецъ… Я полагала, что онъ иметъ право…
— Это только у васъ во Франціи мужья имютъ такія безчеловчныя права! съ силой крикнула на нее Александра Ксаверьевна.— Но гд-же Саша?
— Я не знаю. Они не возвращались.
— О, Боже мой! Боже мой!— блдня и шатаясь, проговорила Александра Ксаверьевна.— Отчего вы тотчасъ не извстили меня?— снова съ силою крикнула она.
— Я не знала, гд найти madame…
— О!..
— Съ полчаса monsieur прислалъ письмо съ посыльнымъ…
— Давайте-же, давайте его скоре.
Александра Ксаверьевна судорожно разорвала письмо, въ которомъ Павелъ Дмитріевичъ обращался къ ней какъ къ ‘милостивой государын’. Она начала читать.
‘Не безпокойтесь, писалъ мужъ,— ваша дочь въ хорошихъ рукахъ. Для меня важно, что она не въ вашихъ. Ваше эгоистическое поведеніе относительно меня доказываетъ, что вы не можете быть нжной матерью. Впрочемъ, я не сужу васъ. Судъ надъ вами произнесетъ ваша дочь, когда выростетъ. Я составилъ дневникъ моихъ страданій, къ которымъ вы отнеслись съ такимъ скептическимъ безчувствіемъ, онъ запечатанъ моей гербовой печатью и будетъ въ свое время врученъ моей дочери. Увы! вы не имете даже права называться ея матерью. Вы всегда, всегда были жестоки относительно меня. Еще въ первые дни нашего брака я замчалъ…’
Письмо было на двухъ съ половиною листахъ. Александра Ксаверьевна не читала его дале, а только пробгала глазами, ища въ немъ отвта на мучительный вопросъ: ‘гд же, гд Саша?’
‘Не думайте,— стояло въ конц письма,— что я сколько-нибудь боюсь вашей злобы, ухищреній стараго интригана, столь прекрасно воспитавшаго васъ. Я заручился съ этой стороны. Я не скрываюсь отъ васъ и прилагаю свой адресъ. Но дочь не со мной, повторяю, она въ хорошихъ и надежныхъ рукахъ. Впрочемъ, я не отвергаю васъ навсегда, ваше раскаяніе будетъ принято мною съ подобающимъ уваженіемъ. Я жду васъ завтра отъ 10 до 12 часовъ. Иначе вы не увидите дочери…’
‘О, негодяй!’ комкая письмо, прошептала она. ‘Онъ думаетъ принудить меня, зная какъ я люблю Сашу’…
Она вся сжалась, стиснула зубы и даже зажмурилась отъ сердечной боли. Передъ ея глазами мелкнули его мигающіе глазки, его слащавая улыбка, его гаденькія ужимки. Александрой Ксаверьевной овладло чувство физическаго отвращенія.
‘Нтъ, никогда!’ съ дрожью подумала она, и слдомъ: ‘Ахъ, какая я гадкая, какая негодная… Я не въ силахъ пожертвовать собою ради дочери… Мн онъ отвратителенъ, я не могу… Боже мой! Боже мой! какъ мн спасти дочь?’
На мгновеніе она какъ-бы оцпенла. ‘Дядя’, мелькнуло у нея въ голов. ‘Дядя’, радостно, уже вслухъ вскрикнула она.
— Маша, Маша! звала она горничную.— Скоре, скорй одвайся, ты дешь со мною.
И она ухала, оставивъ въ изумленіи француженку, недоумвавшую что значитъ выкрикнутое madame слово ‘diadia’.
На двор стояла мятель. Путь предстоялъ долгій. Александра Ксаверьевна поминутно торопила извозчика, все прибавляя ‘на чай’. Ванька усердствовалъ. Александр Ксаверьевн казалось, что они ползутъ по-черепашьи, она нсколько разъ порывалась выскочить изъ саней, и только замчаніе Маши, что ‘онъ детъ отлично’, удерживало ее.
Фонъ-Реммеръ собирался лечь спать, какъ раздался сильный и тревожный звонокъ. Онъ самъ бросился отворять двери.
— Боже! Саша! вскричалъ онъ и невольно вспомнилъ ту ночь, когда несчастный Редлихъ пріхалъ къ нему такъ-же неожиданно, такой-же разстроенный и блдный.— Входи, входи-же скоре, мой другъ. Что случилось?.
Онъ провелъ ее въ кабинетъ, самъ снялъ съ нея шубку и калоши и бережно усадилъ въ кресло.
— Что-же, что съ тобой?
— Я разъхалась съ мужемъ, онъ измнилъ мн,— проговорила Александра Ксаверьевна.
— А!— воскликнулъ было фонъ-Реммеръ и вдругъ остановился: ему показалось, что было-бы неблагородно бранить негодяя и тмъ какъ-бы укорять Сашу: ей надо раньше всего помочь.— Ну разказывай-же все въ подробности, прибавилъ онъ.
Александр Ксаверьевн показалось все это холодно. Лучше-бы онъ побранилъ, упрекнулъ и потомъ пожаллъ ее!…
— Что-же ты молчишь, мой другъ? Онъ сдлалъ что-нибудь ужасное?
— Онъ укралъ у меня дочь.
— О!…
Александра Ксаверьевна начала свой разказъ съ конца, съ похищенія дочери. Не совсмъ складно, перескакивая съ предмета на предметъ и часто возвращаясь назадъ, чтобъ передать ту или другую мелочную подробность, казавшуюся ей почему-нибудь важною, она наконецъ разказала все. Старикъ молча соображалъ и взвшивалъ вс обстоятельства дла.
— хать теб къ нему нечего, сказалъ онъ.— Я съзжу самъ и, дастъ Богъ, улажу дло… У него, конечно, есть какая-нибудь… цль (фонъ-Реммеръ пропустилъ пришедшій ему въ голову эпитетъ ‘низкая’). Не нуждается-ли онъ въ деньгахъ?
— Очень можетъ быть… О, я готова отдать ему все, только-бы возвратить дочь…
— Зачмъ-же все?— съ легкой презрительностью сказалъ старикъ.— Онъ удовольствуется и меньшимъ. Впрочемъ, это ужь мое дло. А теперь,— взявъ ее за руку и цлуя въ лобъ, прибавилъ онъ:— а теперь спасибо, что вспомнила обо мн. Къ кому дутъ въ гор, того любятъ.
Александра Ксаверьевна обняла и съ жаромъ поцловала названнаго дядю.
— И разкажи мн, мой другъ, какъ ты поживала, тамъ… Не все-же одно горе?..
— И вы, дядя, и вы разкажите, милый, какъ поживали безъ меня.
Они проговорили долго, и грустна была ихъ бесда даже при воспоминаніяхъ о свтлыхъ дняхъ.
— Однако, время теб успокоиться. Ты вдь ночуешь у меня? На двор буря, поздно…
— Да, дядя…
— Твоя комнатка осталась какъ была. Бдная Катерина Карловна! Съ ея смертью я совсмъ одинокъ.
И онъ повелъ Сашеньку въ ея двичью опочивальню.
— Видишь, все какъ было. Я, когда взгрустнется, захожу сюда. И думаю…
Старикъ не договорилъ, что онъ думаетъ, опять боясь, хотя косвенно, упрекнуть свою питомицу. Онъ только посмотрлъ на нее своими добрыми старыми глазами. Александра Ксаверьевна на этотъ разъ поняла, что у него промелкнуло въ голов, и тепло пожала ему руку.
— Ну, спи спокойно. Я пришлю твою двушку. А завтра, не бойся, я устрою.
Онъ вышелъ. ‘И все-таки, зачмъ, зачмъ онъ не побранилъ меня? думала Александра Ксаверьевна.— Зачмъ онъ щадилъ его? Онъ боялся меня растревожить? О, мн нужна, нужна теперь тревога… Мн нужны слезы, рыданья… Мы бы поплакали вмст.. И хорошо бы поплакали!..’
— Маша, Маша! гд-то теперь наша барышня? вскричала Александра Ксаверьевна, съ рыданіемъ бросаясь на грудь вошедшей горничной.

IX.

Павелъ Дмитріевичъ стоялъ въ одной изъ лучшихъ гостинницъ. Въ день свиданія съ женою, онъ приказалъ разбудить себя въ восемь часовъ, разсчитывая на нетерпніе Александры Ксаверьевны. Онъ не безъ удовольствія напился чаю, раздумывая, какъ вчера все прекрасно и само собою устроилось. Вчера онъ думалъ просто повидаться съ женой и везъ фунтъ конфектъ для нея и куклу для двочки. Его немного разсердило, что жена не была дома въ обденный часъ — часъ, такъ сказать, семейный попреимуществу, когда онъ снова вошелъ бы въ домъ самымъ непримтнымъ образомъ, точно явившись по обычаю. Досада подсказала ему благую мысль: увези онъ дочь,— и жена ужь не выскользнетъ изъ его рукъ.
У Павла Дмитріевича было достаточное количество двоюродныхъ бабушекъ и тетушекъ, смирненько жившихъ въ своихъ домикахъ на Петербургской и Выборгской, на нахапанныя во время оно деньги какъ Чекалкиными, такъ и другими союзными съ ними хищническими родами. Къ одной изъ такихъ бабушекъ онъ и свезъ на время Сашу.
Откушавъ чай, Павелъ Дмитріевичъ вздумалъ одться потщательне. Онъ поглядлся въ зеркало. Послкутежная одутловатость лица показалась ему весьма пріятной. ‘Она меня еще такимъ не видала’, подумалъ онъ. Ходя по комнат, онъ обдумывалъ свои рчи, то нравственно-строгія, то умилительно-нжныя. Онъ видлъ уже жену въ своихъ объятіяхъ, какъ коридорный подалъ ему карточку. Павелъ Дмитріевичъ усмхнулся на такую церемонность Алексадры Ксаверьевны.
— Проси, проси, скороговоркой сказалъ онъ, и затмъ уже полюбопытствовалъ взглянуть на карточку.
На ней стояло: ‘. Т. Фонъ-Реммеръ, членъ совта такого-то министерства’. Павла Дмитріевича покоробило.
‘Однако высоко забрался, мерзавецъ!’ подумалъ онъ Дальше было думать некогда, ибо едоръ Трофимович вошелъ въ комнату.
— Ахъ, едоръ Трофимовичъ! воскликнулъ Павелъ Дмитріевичъ, не зная какой тонъ принять съ гостемъ.
Онъ протянулъ было ему руку, но, видя что фонъ-Реммеръ не намренъ почтить ее пожатіемъ, ловко перевелъ ее на спинку креселъ, которое и предложилъ едору Трофимовичу.
— Садитесь, пожалуйста. Мы такъ давно не видались, сказалъ онъ.— И вы, конечно…
— Я къ вамъ по длу.
— Ah! — какъ французскій актеръ, проговорилъ Чекалкинъ.
— Объяснять по какому — нтъ необходимости. Вы, конечно, сознаете, что ваше, поведеніе относительно Александры Ксаверьевны…
— Но позвольте, что же я собственно сдлалъ? Я не имю чести знать, въ какомъ именно вид Александр Ксаверьевн угодно было передать вамъ это маленькое недоразумніе, но смю васъ уврить, что въ сущности это было не боле какъ недоразумніе. Къ сожалнію, Александра Ксаверьевна, конечно, подъ вліяніемъ нкоторыхъ черезчуръ расположенныхъ ко мн лицъ, не пожелала выслушать моихъ разъясненій. Вы, надюсь, будете снисходительне и, выслушавъ мой правдивый разказъ, не откажете передать его жен. Вотъ видите: у одной изъ нашихъ соотечественницъ вышла размолвка съ мужемъ, я взялся ихъ примирить. Отсюда это свиданіе, столь напрасно возмутившее…
— И для этого-же вы разъзжали съ вашей дамой по театрамъ, соблюдая чрезмрныя предосторожности?
Павла Дмитріевича слегка передернуло.
— Да да…— прошамкалъ онъ.— Но это была случайность…
— Какъ и то, что вы обманывали жену различными выдумками,— безпощаднымъ тономъ добавилъ фонъ-Реммеръ.
— Но я… положимъ,— скороговоркой залепеталъ Павелъ Дмитріевичъ.— Положимъ, что я увлекался…
— Порядочный человкъ, по крайней мр, не сталъ-бы лгать и вывертываться въ то время, когда обнаружилось…
— Вы, конечно… Я не смю сомнваться въ искренности вашихъ мнній, какъ-бы рзко вы ихъ ни высказывали. Но… послушайте-же и меня, audiatur et altera pars, и тогда можетъ быть вы снисходительне взглянете на дло. Во-первыхъ, согласитесь, почтеннйшій едоръ Трофимовичъ, что натуры бываютъ разныя. Il y a fagot, et fagot. И есіи я, къ величайшему моему сожалнію, принадлежу къ числу натуръ страстныхъ…
‘Будь у тебя страстная натура, ты бы взбсился, а не… не лебезилъ-бы, мой любезный!’ подумалъ фонъ-Реммеръ.
— Во-вторыхъ, если я… Вы изволили выразиться черезчуръ рзко и, конечно, сами не пожелаете, чтобъ я повторилъ ваши слова. Если я не сержусь, то потому, что чувствую себя правымъ, и мн нтъ надобности становиться въ положеніе Юпитера,— толковалъ Павелъ Дмитріевичъ, видимо желая доконать едора Трофимовича не только своей снисходительностію, но и ученостью.— Итакъ, если я и сдлалъ что-нибудь съ перваго взгляда не вполн… благовидное, то почемуже предполагать, что я длалъ это непремнно съ низкой цлью? Я раньше всего хотлъ тогда успокоить жену, какъ теперь употребляю вс старанія, чтобъ кончить дло миромъ…
‘И продолжать втихомолку свои шашни!’ подумалъ едоръ Трофимовичъ, удерживаясь впрочемъ отъ замчанія вслухъ посл оговора Павломъ Дмитріевичемъ его рзкости.
— Да-съ, уже съ жаромъ говорилъ Чекалкинъ,— я именно имлъ эту цль, которой вы, надюсь, не откажете въ нкоторой возвышенности, я былъ виновенъ, но не могъ стать извергомъ. И вообще…
— Не перейти-ли намъ лучше къ длу? мягко спросилъ фонъ-Реммеръ.— Факты неопровержимы, и потому…
— Что же вы имете мн предложить? опуская глаза, спросилъ нашъ герой.
— Дальнйшее ваше сожительство съ Александрой Ксаверьевной, когда любовь уже изсякла съ обихъ сторонъ, было-бы, сознайтесь, не только дломъ въ высшей степени неблаговиднымъ, но и тяжкимъ грхомъ. На сколько я понимаю, вамъ лучше всего разойтись, и навсегда. Вы, сколько я могу заключить изъ вашихъ-же недавнихъ увреній, конечно, не пожелаете испортить всю будущность Александры Ксаверьевны, и такъ какъ все это произошло по вашей вин, то въ случа развода…
— Разводъ!… Никогда! вскрикнулъ Чекалкинъ.
При слов ‘разводъ’, ему вдругъ припомнилось, что третьяго дня онъ встртилъ на Невскомъ молодаго человка, котораго хотя и не усплъ хорошо разглядть, но, какъ ему думалось, все-таки прекрасно узналъ. Теперь онъ не сомнвался, что то былъ Ломачевъ.’ ‘Такъ вотъ, зачмъ имъ понадобился разводъ’ промелькнуло у него въ голов.— ‘И чтобъ я уступилъ ее этому интригану!…’
— Но какой-же иной выводъ предложите вы? спросилъ фонъ-Реммеръ.
— Но, едоръ Трофимовичъ, разв… разв примиреніе невозможно?
Старикъ только развелъ руками, слегка выпятивъ притомъ крпко сжатыя губы.
— Позвольте, позвольте… Вы говорите — разводъ… Но это такое страшное, великое слово… Намъ трудно въ этомъ случа понять другъ друга… Вотъ видите.. вы… вы лютеранинъ, и даже, если не ошибаюсь, кальвинистъ. У васъ разводъ, сколько мн извстно, допускается довольно широко… Но для насъ, для кровныхъ русскихъ, выражаясь точне — для православныхъ…
— А разв вы?…
— Ахъ, едоръ Трофимовичъ! Вы вроятно хотите намекнуть на крайнія убжденія моей ранней молодости?… Но жизнь учитъ, да-съ, почтенный едоръ Трофимовичъ, учитъ… И притомъ — одна мысль навсегда потерять Сашеньку… Клянусь Богомъ, я всегда имлъ въ виду ея счастье… Я могъ заблуждаться, но я клянусь вамъ… А она… я вовсе не хочу обвинять ее передъ вами… но она всегда была несправедлива ко мн…
Фонъ-Реммеръ не могъ слушать дальше. Въ каждомъ произносимомъ Павломъ Дмитріевичемъ слов онъ чувствовалъ ужасающую ложь. Онъ напряженно думалъ: ‘да какое же наконецъ существуетъ средство противъ такихъ негодяевъ?’ Но чмъ онъ настойчиве допрашивалъ мысль, тмъ она становилась какъ-бы безотвтне. Наконецъ-то что-то такое какъ-будто и стало приходить ему въ голову. Ему вспомнилось, какъ съ мсяцъ назадъ въ одномъ обществ ему былъ представленъ скромный и умный по лицу господинъ. Они сли рядомъ. Шелъ разговоръ о третьемъ отдленіи, слышались громкія и вскія осужденія этого учрежденія. Ни Реммеръ, ни его новый знакомый не принимали участія въ разговор. ‘Вотъ,— сказалъ не безъ грусти скромный господинъ, обращаясь къ фонъ-Реммеру,— сколько разъ мн случалось слышать подобные отзывы объ учрежденіи, гд я служу уже много лтъ, и служу по убжденію въ его полезности. И никто не сказалъ о немъ ни одного добраго слова. Я не стану разбирать его политическаго значенія, но сколько обиженныхъ нашли въ немъ защиту, сколько несчастныхъ женъ были спасены имъ отъ жестокости своихъ негодныхъ мужей’.
Очнувшись, фонъ-Реммеръ невольно изумился, какимъ образомъ именно теперь ему вспомнилось объ этомъ разговор. Павелъ Дмитріевичъ, между тмъ, продолжалъ упражняться въ краснорчіи. Видя сосредоточенное лицо фонъ-Реммера, онъ полагалъ, что произвелъ на него давящее впечатлніе, а потому съ каждой дальнйшей фразой поддавалъ пару.
— Наконецъ нравственныя начала, едоръ Трофимовичъ, нравственныя начала, не допускающія разрушенія семьи,— уже чуть не со слезами на глазахъ толковалъ онъ.— Я не знаю, какъ вы, но я… я свято чту эти начала…
— Ваши доводы мало убдительны для меня,— къ его немалому удивленію заговорилъ фонъ-Реммеръ.— Впрочемъ, вы сами уже замтили, что наши воззрнія на этотъ предметъ слишкомъ расходятся. Тмъ не мене, я надюсь, что вы, какой бы оборотъ ни приняло дло, теперь-же безпрекословно согласитесь выдать Александр Ксаверьевн видъ на жительство.
— Но для чего ей такой видъ? съ язвительностью спросилъ Павелъ Дмитріевичъ.— Вотъ уже два мсяца, какъ она въ Петербург, и обходится же безъ него. Съумла же она выхлопотать себ какую-нибудь ‘отсрочку’ или… но я не знатокъ въ этихъ полицейскихъ тонкостяхъ.
— Я говорю о постоянномъ вид.
— Вы требуете невозможнаго.
— Но васъ могутъ къ тому понудить.
— Меня? Кто же это? не безъ наглости воскликнулъ Чекалкинъ.
— Третье отдленіе, напримръ.
Чекалкинъ съ силой отодвинулся въ креслахъ.
— А1 наконецъ-то я васъ понялъ. Вы, старый либералъ, и прибгаете подъ снь третьяго отдленея!?
— Вы, кажется, хотите этимъ сказать, что я осуждаю въ принцип это учрежденіе? Да,— твердо произнося каждое слово, говорилъ Реммеръ,— я его точно осуждаю, но изъ этого не слдуетъ, чтобъ я считалъ недозволеннымъ обратиться въ это учрежденіе въ тхъ случаяхъ, когда оно способно оказать правильное и полезное содйствіе. А!— съ особенной силой и горячностью добавилъ онъ,— по-вашему, если я, какъ либералъ, осуждаю устройство нашей полиціи, то уже долженъ оказывать потачку ворамъ? Нтъ-съ, милостивый государь, не надйтесь. Я помогу городовому изловить вора, и самъ, вотъ этою рукою, схвачу негодяя за шиворотъ.
При послднихъ словахъ фонъ-Реммеръ сдлалъ столь энергическій жестъ, что Павелъ Дмитріевичъ невольно съежился и крпко прижалъ шею къ сюртучному вороту, какъ-бы опасаясь, что между ними очутится посторонняя рука.
Послдовало молчаніе. Фонъ-Реммеръ видлъ, что острастка подйствовала.
— Ну,— боле спокойно сказалъ онъ,— вы подумаете объ этомъ на досуг. Теперь же необходимо устроить другое. Если вы сколько-нибудь порядочный человкъ, то понимаете, что нельзя же насильственно разлучать мать отъ дочери. Саша должна быть возвращена Александр Ксаверьевн.
— Нтъ-съ, этого вы не дождетесь,— холодя отъ злости, отвчалъ Чекалкинъ.
— И вы даже не скажете, гд теперь двочка? не дозволите матери видться съ нею?…
— Я не такого мннія объ Александр Ксаверьевн, чтобы могъ допустить ея вліяніе на мою дочь.
— О, въ такомъ случа,— уже совершенно спокойно сказалъ старикъ,— я принужденъ буду принять самыя энергическія мры. Вы, надюсь, не сомнваетесь, что у меня на то есть и средства, и связи.
Чекалкинъ молча моргалъ глазами, быстро прижимая пальцы къ ладонямъ, какъ-бы пробуя — остры ли у него когти.
— Я жду отвта…
— Что-же прикажете отвчать на эти уже черезчуръ либеральныя застращиванія?— съ подергиваньемъ губъ сказалъ Чекалкинъ.— Конечно, у насъ въ Россіи чинъ и связи дло великое, но я надюсь, что правда и нравственныя начала еще не вовсе утратили свое значеніе даже въ высшихъ петербургскихъ сферахъ…
— О!— насмшливо воскликнулъ старикъ.— Но что спорить! Я даю вамъ три дня сроку на размышленія.
— Три дня или цлую вчность — это все равно. Я никогда не отступлюсь отъ того, что считаю своимъ законнымъ правомъ.
Старикъ пожалъ плечами и всталъ, чтобъ уйти.
— Быть можетъ, вы уступите свое право… за извстную сумму?
— Милостивый государь! я не позволю оскорблять себя.
— Я и не думаю оскорблять васъ, но…, но всякое право можетъ быть уступлено за извстное вознагражденіе. Подумайте объ этомъ. Итакъ, сегодня пятница, стало быть — въ понедльникъ въ это-же время я явлюсь къ вамъ за отвтомъ. Если вы надумаетесь раньше, то прошу извстить меня письменно. Адресъ мой вамъ извстенъ. И въ письм, пожалуйста, не забудьте назначить ужь и сумму вознагражденія.
И фонъ-Реммеръ вышелъ изъ комнаты.

X.

Старикъ поспшилъ къ Сашеньк. Она не согласилась ждать его на Васильевскомъ остров. ‘Отъ меня все-таки ближе, и я скоре узнаю’, сказала она.
едоръ Трофимовичъ спокойно и добродушно, опустивъ нкоторыя черезчуръ ужь некрасивыя подробности, разказалъ о своемъ свиданіи съ Павломъ Дмитріевичемъ.
— Словомъ, ты можешь быть покойна, черезъ три дня такъ или иначе ты освободишься отъ него.
— Но Саша?
— Понятно, что и она возвратится къ теб. Не грусти такъ, мой другъ, три дня не такой ужь долгій срокъ. Надо умть переносить горе съ терпньемъ, этому учитъ религія, и въ этомъ одно изъ качествъ, возвышающихъ человка надъ животными.
Прощаясь, фонъ-Реммеръ прибавилъ, что онъ сегодня же задетъ къ знакомому чиновнику изъ третьяго отдленія и еще кое къ кому.
— Надо, чтобъ въ случа его упорства, дло не затянулось.
— Когда же мы увидимся, дядя?
— Завтра, непремнно завтра. Самое лучшее — прізжай завтра ко мн обдать. Я на службу хожу теперь рдко, и обдаю рано, въ два часа. А ты чмъ раньше прідешь, тмъ лучше… И…
Старикъ еще что-то хотлъ сказать, но отложилъ до другаго раза.
— И къ завтрему уже многое выяснится, сказалъ онъ вовсе не то, что хотлъ.
Ровно въ пять часовъ, когда Александра Ксавергевна только-что сла съ француженкой за столъ, раздался рзкій звонокъ. Она невольно вздрогнула.
То былъ неожиданный гость — Павелъ Дмитріевичъ. Выдержавъ, что называется, баню отъ фонъ-Реммера, Павелъ Дмитріевичъ не помнилъ себя отъ ярости. Онъ готовъ былъ сокрушить все, пожелтлъ какъ лимонъ. Передъ обдомъ, однако, онъ вышелъ прогуляться, будучи весьма заботливъ о своемъ здоровь, которое почему то почиталъ слабымъ, На Невскомъ онъ увидлъ фонъ-Реммера, хавшаго по направленію къ острову. Вся желчь мигомъ всколыхнулась въ немъ. Онъ вскочилъ на перваго извощика и бшено приказалъ везти себя къ жен. Зачмъ?— онъ самъ не зналъ. ‘Влетло мн, пусть же влетитъ и теб!’ Острастка благодатно подйствовала сегодня на него, отчего жь она не можетъ также воздйствовать и на жену? Таково, примрно, было безсознательное движеніе его воли.
— А, прекрасно-съ!— врываясь въ столовую, возгласилъ Чекалкинъ и, замтивъ француженку, прибавилъ:
— Ah, mille pardons, m-lle…
И онъ необычайно вжливо извинился передъ бонной, что долженъ сейчасъ же переговорить съ женой о дл неотложной важности. Француженка испуганно взглянула на Александру Ксаверьевну, та кивнула ей, чтобъ она ушла.
— Вы позволяете себ буйство, сказала Александра Ксаверьевна, обращаясь къ мужу.— Что вамъ угодно?
— Да-съ, позволяю. И буду позволять. И не вижу причины не позволять. Но спшу отвтить на второй вашъ вопросъ: что мн угодно? Мн угодно… О, мн многое угодно. Но раньше всего мн угодно узнать, насколько вы солидарны съ этимъ старымъ интриганомъ, приходившимъ ко мн сегодня отъ вашего имени?
— Я вполн полагаюсь на благоразуміе дяди…
— И въ особенности на его благонамренность, конечно? И вамъ извстно, что онъ мн предложилъ?
— Вполн.
— И вы одобряете вс его, такъ сказать, мропріятія?
— Я уже сказала вамъ, что вполн полагаюсь на него…
— А!… Впрочемъ, я даже напрасно и спрашивалъ васъ объ этомъ. Мн, къ сожалнію, слишкомъ извстна и ваша хитрость, и ваша безчувственность. Прекрасно-съ! вамъ мало истерзать меня нравственно, вы ршились погубить меня окончательно. Вашъ дядя, какъ вы нжно изволите величать этого высоко взлетвшаго подъячаго, дошелъ до того, что вздумалъ стращать меня третьимъ отдленіемъ. Конечно, я не скрываюсь, я отчасти радикалъ и навсегда останусь при моихъ убжденіяхъ. И вамъ потому будетъ очень удобно и весело, когда меня уберутъ куда-нибудь по дале…
— Вы сами знаете, что это неправда…
— Я знаю-съ, я многое знаю-съ, я знаю все…
И Чекалкинъ вдругъ умолкнулъ, ради ли вящаго эффекта, или потому, что нсколько зарапортовался.
— Послушайте, Павелъ Дмитріевичъ, возвратите мн Сашу и…
— Сашу? Вамъ? Вамъ, мою дочь?
— Но что же вы можете сказать противъ меня?
— Что я могу сказать? скрещивая руки, спросилъ онъ, и затмъ, сдлавъ два, три большихъ шага по направленію къ жен, продолжалъ, стараясь пристально глядть ей въ глаза, насколько то позволяли привычно моргавшія вки:— Что я могу сказать? То, что вы развратная, вполн потерянная женщина. Вы думаете, я не знаю тайной причины вашего бгства изъ Парижа? Не прерывайте меня, оправданія напрасны. Я самъ видлъ Ломачева въ Петербург. И этого мало! мн извстно и когда именно, и день, и часъ, вы видлись съ нимъ въ первый разъ, извстно, что онъ бываетъ у васъ чуть не каждый день…
— Вы лжете!.
— Лгу? Еще никто безнаказанно не говорилъ мн этого слова. И въ устахъ развратной женщины оно безобидно, оно даже почетно…
— Негодяй! сквозь стиснутые зубы прошептала Александра Ксаверьевна.
Павелъ Дмитріевичъ въ горячности не разслышалъ ея а parte.
— О! я докажу, кто лжетъ изъ насъ двоихъ, я выведу васъ на свжую воду… Будьте покойны, я прослжу, я подкараулю, я заведу шпіоновъ, я захвачу васъ съ поличнымъ… И тогда…
— Вонъ, вонъ изъ моего дома! съ чрезвычайной силой вскричала Александра Ксаверьевна, ища блуждающими глазами на стол, чмъ бы швырнуть въ мужа.
— А! произнесъ было Павелъ Дмитріевичъ
Но въ это время изъ другой комнаты опрометью вбжала Маша. Внезапное ея появленіе опшило Чекалкина. Онъ сбился съ тона.
— Хорошо-съ, я уйду, сказалъ онъ.— Но совтую вамъ помнить мои слова…
Онъ не договорилъ, замтивъ какъ сверкнули глаза Александры Ксаверьевны. Въ рукахъ у нея былъ ножъ, чмъ ржутъ жаркое. Павелъ Дмитріевичъ, какъ-бы уклоняясь отъ ножа, низко поклонился и исчезъ. Александра Ксаверьевна съ рыданіемъ упала на столъ.
‘О, негодяй, негодяй!— кружилось у нея въ голов.— И онъ еще сметъ… Боже мой! а я… но что мн длать? кто защититъ, кто пожалетъ меня?… Дядя… но онъ со вчерашней холодностью… И никто, никто въ цломъ мір, никто горячо не любитъ меня!… Нтъ, нтъ! неправда, онъ любитъ, онъ защититъ!… О, Боже, Боже!…’
Александра Ксаверьевна истерически рыдала. Опомнясь отъ рыданій, она увидла, что Маша стоить передъ нею на колнахъ, цлуетъ ей руки и проситъ ‘выкушать воды’. Она выпила, и вздохнула свободне.
— И стоитъ изъ-за этакого убивать себя! сказала Маша.
— Нтъ, не стоитъ.
Александра Ксаверьевна встала и, сжавъ губы, какъ-то странно оглядлась вокругъ. ‘Да, да’, прошептала она.
— Ахъ, да!… посвти, пожалуйста, мн надо написать письмо… Пойдемъ…
Он перешли въ другую комнату.
‘Мн надо видть васъ, мн такъ много надо сказать вамъ…— писала Александра Ксаверьевна.— Со мною сейчасъ… но я разкажу вамъ лично. Я теперь помню одно, что вы единственный человкъ въ мір, который любитъ меня… Вы не откажете… Я не могу васъ принять у себя и не ршаюсь хать къ вамъ… Сейчасъ у меня былъ мужъ, онъ сказалъ, что станетъ шпіонить за нами. Устройте какъ знаете, но сейчасъ, сію минуту.

‘Ваша А.’

— Вотъ, Маша,— говорила она, заклеивая письмо.— Вы свезете сейчасъ. 19 No въ третьемъ этаж, спросите художника Ломачева.
— Слушаю-съ, только въ которой-же это будетъ улиц?…
— Ахъ, да! Въ… въ Итальянской, конечно въ Итальянской.
— О, это близехонько. Я мигомъ. Только французенку къ вамъ пошлю и скажу Дарь Ивановн, чтобъ он ужь сами подали обдъ.
Посланная Машей француженка первымъ долгомъ поспшила доложить madame, какъ она перепугалась monsieur. Она бжала въ свою комнату, и тамъ… и тамъ сидла все время, зажмуривъ глаза. Она такъ боялась увидть опять лицо monsieur.
— Mais, madame, est-il brutal!— воскликнула она.
— Пойдемте лучше обдать,— сказала Александра Ксаверьевна.
Француженка охотно согласилась. Он сли за столъ. Француженка кушала съ аппетитомъ, что не мшало ей трещать о brutalit de monsieur. Александра Ксаверьевна была рада ея болтливости,— она развлекала ее, сама она ничего не ла и сидла, склонивъ голову на согнутую руку. Одна мысль тревожила ее: застанетъ-ли Маша его дома?…
— Вотъ и я. Живо обернула, доложила Маша.
— Ты застала дёма?
— Пожалуйте, они ждутъ-съ. Я васъ и свезу. И знаете, я наняла карету. И какъ давеча Павелъ Дмитріевичъ кричали, что они шпіонить будутъ такъ я велла карет во дворъ въхать. А мы сойдемъ по черному ходу. Ничего-съ, тамъ газъ у насъ горитъ,— болтала Маша, одвая барыню.— А шляпку все лучше французинкину надньте. Для предохранности не мшаетъ.
Александра Ксаверьевна безропотно подчинялась распоряженіямъ Маши. Ей казалось, что мысль ея уперлась въ стну и, отуплая, не можетъ найти выхода. Еще ей хотлось что-то вспомнить.

XI.

На слдующее утро Александра Ксаверьевна проснулась около десяти часовъ, что для нея было очень поздно.
‘Какъ а рада, какъ я рада!— говорила она сама съ собою.— Теперь я спокойна. Теперь я на вкъ разорвала съ мужемъ. И не боюсь… Но Саша?’ вдругъ вспомнила она съ чувствомъ жгучаго стыда. И ей представилось, что было-бы, если-бъ маленькая Саша сейчасъ вбжала къ ней. О! она вся вспыхнула-бы и разрыдалась.
‘Но теперь? повернула мысль въ другую сторону.— Да! надо устроить. Я чувствую, что могу сегодня совсмъ спокойно говорить съ Павломъ Дмитріевичемъ/
Александра Ксаверьевна позвонила.
— Маша, пододвиньте столикъ и дайте мн бумаги и чернилъ.
Маша зорко слдила за рукой барыни, какъ-бы стараясь отгадать, что и кому она пишетъ.
— Вы свезете письмо.
— Въ 19 номеръ?
— Нтъ, это къ Павлу Дмитріевичу. Онъ стоитъ въ Htel de Paris. Знаете? И пожалуйста, Маша, скоре, взадъ и впередъ на извощик.
— Слушаю-съ.
Александра Ксаверьевна ршила не вставать до возвращенія Маши.
— Свезла-съ.
— Ну, что-же?
— Я приказала доложить, что отъ супруги-молъ. Они сейчасъ меня допустили. Схватили этакъ письмо и прочли. ‘Скажи, молъ, что черезъ часъ буду’. Да раньше прідутъ, ужь очень чему-то обрадовались.
— И больше ничего?
— Нтъ,— спрашивали: что, молъ, барыня? А я: ‘слава, молъ, Богу-съ, здоровы, въ постели изволятъ кофе кушать’.— ‘Нтъ, говоритъ, а вчера?’ — ‘И вчера ничего-съ’, отвчаю.— ‘Что жь она, дома весь вечеръ?’ Я этакъ подумала да вспомнила, что они шпіонить хотятъ. ‘Нтъ-съ, говорю, вскор посл васъ одна знакомая дама за ними зазжали, и он въ театръ вмст похали, только въ который — не умю сказать’.
— А что онъ сегодня? Не сердитъ?
— Нтъ-съ, тихонькіе такіе. Даже сконфузились, какъ меня увидли. Понимаютъ тоже, что мы, хоть простые съ французинкой, а свидтелями быть можемъ. А на прощанье, будто на извощика, рубль мн пожертвовали. Да это что-съ! Деньгами меня не закупишь.
— Хорошо, Маша, дайте мн одться.
— А ужь знаете, барыня,— одвая ее болтала Маша,— изъ себя-то они ужь больно некрасивы. Какъ можно! Какое ужь тутъ есть сравненіе…
— Хорошо, хорошо, Маша, кажется, звонятъ.
Маша говорила правду, докладывая барын, что Павелъ Дмитріевичъ сегодня тихонькій. Утро вечера мудрене. За ночь Павелъ Дмитріевичъ охладился. Онъ чувствовалъ, что вчера зарвался и вдобавокъ при свидтеляхъ. На охлажденіе его чувствъ имло немалое вліяніе также и то обстоятельство, что сегодня была суббота и едва онъ проснулся, какъ степенный кельнеръ съ вжливымъ поклономъ подалъ. ему довольно увсистый счетъ за недлю. И вдругъ письмо! И вдругъ предложеніе мира! Павелъ Дмитріевичъ ршилъ быть скромнымъ въ своихъ требованіяхъ. Онъ, конечно, правъ по теперь не время настаивать г на своихъ правахъ. Уступками легче добиться всего, а она, понятно, не забудетъ вчерашняго: она поняла, что онъ способенъ на все.
Александра Ксаверьевна, не то кланяясь, не то съ опущенной головой, вышла къ мужу.
— Пожалуйста, садитесь,— сказала она.
Жестъ, которымъ сопровождались эти слова, показался Павлу Дмитріевичу какимъ-то властнымъ. ‘Что съ нею сегодня? Настоящая королева.’
— Вчера вы были со мною… я не знаю право, какъ сказать… Вы оскорбили меня, и прекрасно знаете, что напрасно.
— Я виноватъ… Но всему причиной едоръ Трофимовичъ. Онъ такъ рзко говорить со мною.
— Не думаю,— сказала Александра Ксаверьевна.— Дядя — человкъ спокойный. Но оставимъ это… Какъ ни сильно вчерашнее оскорбленіе…
— Я повторяю, что виноватъ, и не знаю чмъ заслужить ваше прощеніе. Виной всему неисправимая страстность моей природы…
Александра Ксаверьевна какъ-то загадочно улыбнулась.
— Не будь у меня дочери, я конечно не говорила-бы съ вами теперь и съумла-бы на будущее время обезопасить себя отъ вашихъ вторженій. Но, ради дочери, я прощаю васъ и предлагаю вамъ попрежнему жить со мною.
Павелъ Дмитріевичъ хотлъ было броситься къ ней.
— Позвольте, ради Бога, не истолкуйте какъ-нибудь криво моихъ словъ. Вашей женою я не буду уже никогда. Да оно и лишнее… Вы помните, на второй годъ нашего прізда въ Парижъ, я упала съ лстницы и была больна. Мн докторъ сказалъ тогда, что больше дтей у меня не будетъ.
Павелъ Дмитріевичъ при этомъ какъ-то скверно облизнулся.
— Я примиряюсь съ вашимъ присутствіемъ въ моемъ дом только ради дочери. Помните это. Теперь… вы, конечно, нуждаетесь въ деньгахъ?
Павелъ Дмитріевичъ скромно потупилъ глаза.
— Понятно. Иначе вы не разстались-бы такъ скоро съ Парижемъ и… Ольгой Ивановной.
— О, и не вспоминайте мн объ этомъ!
И Павелъ Дмитріевичъ закрылъ глаза рукою наподобіе того, какъ длаютъ французскіе актеры ради выраженія стыда.
— Вы будете получать отъ меня на карманные расходы сто рублей въ мсяцъ.
— Я постараюсь не быть вамъ въ тягость.
— Въ такомъ случа я буду рада… за васъ. Тягости этотъ расходъ, впрочемъ, для меня не составитъ,
У Чекалкина мелькнуло въ голов, что не лучшели сразу взять кушъ, какъ предлагалъ старый интриганъ,— но онъ мигомъ сообразилъ, что нтъ, этакъ лучше. Онъ не врилъ искренности жены и въ немъ шевелилась надежда, что черезъ годъ, другой — ‘дло обладится’.
— Итакъ, мы съ вами будемъ свои только въ гостяхъ и при гостяхъ, какъ въ послднее время въ Париж,— улыбаясь сказала Александра Ксаверьевна, протянувъ руку мужу.
— Александра Ксаверьевна!… Сашенька!— воскликнулъ Павелъ Дмитріевичъ, бросясь передъ ней на колна.— Позвольте-же мн хотя надяться, что современемъ вы простите меня, что я съумю… загладить свою вину и заслужить ваше уваженіе, если уже не любовь. (Онъ вздохнулъ при этомъ слов.) И въ залогъ этой дорогой для меня возможности дайте, позвольте мн поцловать вашу руку’..
— Когда вы привезете Сашу…
— О, я сейчасъ, сію минуту… Или нтъ, подемте, подемте сейчасъ вмст къ нашей дочери…
— О, за это…
И Александра Ксаверьевна протянула руку для цлованья.

XII.

Старикъ фонъ-Реммеръ усиленно хлопоталъ объ обд. Онъ былъ веселъ. Чиновникъ съ неглупымъ лицомъ вполн его обнадежилъ, притомъ сегодня, за обдомъ, онъ думалъ говорить то, чего не ршился передать вчера. Онъ хотлъ предложить Александр Ксаверьевн перехать къ нему на житье. Она, конечно, согласится. И какъ весело они заживутъ втроемъ съ маленькой Сашей!
Близилось два часа. Старикъ сталъ безпокоиться. Наконецъ-то звонокъ! Слуга подалъ ему письмо.
‘Милый дядя,— писала Александра Ксаверьевна,— ради Бога не сердитесь, что я нынче не пріду къ вамъ обдать. У насъ въ дом такія новости. Я примирилась съ мужемъ, онъ выразилъ непритворное раскаяніе и будетъ жить у меня. Знаете-ли, откуда я по сылаю это письмо?… Отъ Саши, я у нея. И спшу сейчасъ везти ее домой. Завтра я, надюсь, вы обдаете у насъ. Ваша А. Ч.’
— Посланный спрашиваетъ, отвта не будетъ?— доложилъ слуга.
— А! Отвтъ? сейчасъ,— строптиво сказалъ старикъ, и сталъ писать:
‘Дорогая Саша, завтра я, къ сожалнію, не могу пріхать къ теб на обдъ. Тебя и маленькую Сашу я всегда буду радъ видть. Твой . Фонъ-Реммеръ.’
— Вотъ, отдай!— съ тою-же строптивостью сказалъ онъ.
Старикъ еще разъ перечелъ письмо Александры Ксаверьевны.
‘И что значитъ, что она подчеркнула у меня и у насъ?— спросилъ онъ самого себя, невольно роняя письмо.— Ну и я подчеркнулъ… Да,— помолчавъ продолжалъ онъ,— говорятъ: понимать — значитъ прощать. Но что длать, когда не понимаешь, не можешь… даже отказываешься понять поступокъ дорогаго теб существа?… Бдная Саша!…’
1884,
Спб.

РАЗСКАЗЪ ТРЕТІЙ.
ЧИНОВНИКЪ ПЛЮХАНОВЪ

(Мужъ восьмидесятыхъ годовъ).

И въ просвщеніе стать съ вкомъ наравн.
А. Пушкинъ.

I.

Чиновникъ Плюхановъ служилъ въ вдомств, отъ котораго въ сильной степени зависитъ раздана всякихъ благостынь, какъ-то медалей, крестовъ, чиновъ, почетныхъ званій и тому подобнаго добра. Начальство считало его дльнымъ и исправнымъ.чиновникомъ, и было право, просители хвалили его за то что не гордъ и обходителенъ, и были правы, подчиненные, хотя и побаивались его, но въ разговор межь собою приходили къ немене справедливому заключенію, что ‘Плюхановъ молъ ничего еще, служить съ нимъ можно»,— при чемъ канцелярскій чиновникъ Любкинъ, раза два въ недлю напивавшійся въ Коммерческомъ трактир съ газетными репортерами, а потому полагавшій себя человкомъ передовымъ, всегда выговаривалъ товарищамъ за ихъ низкое мнніе о начальник.
— Вы — неучи, оттого такъ и.судите, важно возглашалъ онъ,— а для людей образованныхъ Плюхановъ просто даже развитой человкъ.
И канцеляристъ Любкинъ также былъ правъ.
Никто не зналъ учился ли гд Плюхановъ, или же вовсе ничему не учился, самъ онъ, надо отдать ему справедливость, никогда ни въ ученые, ни въ литературные споры не пускался, довольствуясь разговорами ддовыми и практическими, и если спрашивали его мннія о бойкости, благонамрености или злокозненности какой-нибудь, газетной статейки, то и въ семъ случа, онъ только приговаривалъ: ‘да съ, пишутъ нынче’ такимъ тономъ что любой собесдникъ могъ толковать это пнеическое изреченіе согласно своему вкусу и направленію. Впрочемъ, къ слову сказать, ученье, хотя оно и свтъ, у насъ на Руси мало кому впрокъ идетъ. Нердко случается что человкъ, по всмъ видимостямъ образованный и даже разсуждающій обо всемъ согласно послднему слову науки, лишь перевалитъ ему за сорокъ года два или три, вдругъ какъ-то сразу забываетъ россійскую граматику, и начинаетъ писать самымъ лавочницкимъ образомъ, хотя бы въ юности и окончилъ съ отличіемъ курсъ въ перворазрядномъ училищ. И что всего удивительне, такой казусъ бываетъ даже съ лицами не низко поставленными, привыкшими не безъ выкрутасъ подписывать свою родовитую фамилію подъ важными исходящими бумагами. Того не довольно: какой-нибудь извстный профессоръ, добивавшійся со всеусердіемъ и не безъ славы разныхъ ученыхъ степеней, какъ скоро почувствуетъ себя въ обезпеченномъ положеніи, въ одно прекрасное утро, вовсе забываетъ о существованіи излюбленной имъ науки и начинаетъ ею интересоваться на столько же, на сколько любитель новостей намеднишной газетой.
Итакъ, оставимъ открытымъ вопросъ о томъ въ какомъ учебномъ заведеніи проходилъ курсъ наукъ чиновникъ Плюхановъ, благо онъ съ отличіемъ проходилъ службу и не имлъ столь распространеній нын привычки хвалиться что ‘молъ и мы на университетской скамь сидли’, хотя бы это сиднье ограничивалось пребываніемъ въ швейцарской рада узнанія адреса знакомаго студента. Тмъ не мене, канцеляристъ Любкинъ былъ вовсе не далекъ отъ истины, утверждая что его начальникъ облагаетъ ‘развитостью’. Плюхановъ былъ развитъ, и даже весьма своеобразно. Два обстоятельства имли на него въ этомъ отношеніи особое, почти роковое вліяніе.
Рожденный на свтъ съ душою земскаго ерыжки, Плюхановъ всюду не только въ практическихъ длахъ, но и въ умозрительныхъ разговорахъ, чутко подмчалъ своимъ плутоватымъ умомъ одно: нельзя-ли ему тутъ чмъ-нибудь попользоваться. Какъ-то онъ шелъ по улиц съ молодымъ весельчакомъ, и имъ на встрчу попалась черничка собиравшая на построеніе храма Николая угодника.
— Извините пожалуста, я съ нимъ не знакомъ, отвчалъ весельчакъ, вжливо приподымая шляпу.
‘Э! мигомъ сообразилъ Плюхановъ,— такъ значитъ этого тамъ ничего нтъ, если стали такъ вольно разговаривать’. И онъ завязалъ себ на память узелокъ что бъ какъ-нибудь нечаянно даже не подумать что тамъ что-нибудь да есть.
Въ другой разъ онъ попалъ въ гости, гд собрались люди любящіе на досуг пофилософствовать. Ученый семинаристъ краснорчиво развивалъ теорію, лтъ двадцать пять тому бывшею модной, о томъ что истинный источникъ всхъ человческихъ дяній, особенно изъ числа такъ называемыхъ великихъ, какъ остроумно выразился ораторъ, заключается, въ эгоизм. Въ заключеніе совопросникъ вка сего съ полнйшей самоувренностью возвстилъ что даже учитель любви и милосердія въ сущности былъ такой же эгоистъ, какъ и вс смертные, и если онъ и пожертвовалъ жизнію за свое ученіе, то единственно изъ самолюбиваго желанія заслужить себ славу въ потомств. Эта немудрая теорія не столько поразила тогда еще юнаго Плюханова своею основательностью, сколько пришлась ежу по сердцу. Онъ и прежде, ршаясь на что-либо, соображалъ выгодно ли оно дня него окажется, а тутъ сталъ длать подобныя соображенія не только съ большею готовностью и свободою, а какъ бы гордясь даже согласіемъ основного мотива своихъ дйствій съ побудительною причиною всего великаго на земл.

II.

По своимъ служебнымъ обязанностямъ, Плюхановъ невольно сблизился съ купцомъ Малосоловымъ, въ свою очередь полюбившимъ дльнаго и сговорчиваго чиновника. Иванъ Карпычъ Малосоловъ еще въ то время, когда многіе изъ купечества. придерживались долгополыхъ кафтановъ, бураковъ, брады и русской стрижки, одвался по нмецки и тщательно брилъ себ бороду. Мода на бороду не увлекла его: онъ остался вренъ бритв.
Малосоловъ былъ торговецъ особаго рода. Ни лавки, ни магазина у него не было: онъ торговалъ только отечественными древностями всякаго рода. У него была даже своя коллекція старинныхъ образовъ и вещей которой онъ былъ не прочь похвалиться передъ любителями. При этомъ онъ выказывалъ необыкновенную авторитетность въ хронологическомъ отношеніи.
— Вотъ этотъ образецъ двнадцатаго вка, говорилъ онъ,— а этотъ помоложе будетъ: всего пятнадцатаго. Рублевскаго письма, обратите вниманіе. А вотъ-съ вещица у меня самая древняя: всего шестого вка.
И Малосоловъ побдоносно глядлъ на любителя, радуясь что ошеломилъ его такимъ вкомъ о которомъ тотъ и во сн не мечталъ. Если какой-нибудь скептикъ спрашивалъ его да почему онъ столь твердо убжденъ что данная вещица именно седьмого, а не иного вка, Малосоловъ иронически улыбался и говорилъ:— Помилуйте-съ! по соображенію. Впрочемъ, если вы сомнваетесь, полъ вка готовъ уступить. Такъ точно-съ, не седьмого, а половины шестаго, или даже-съ къ началу шестого ближе.
Скептикъ поневол сдавался.
Сколь ни бахвалился Малосоловъ своими археологическими познаніями, наедин онъ не цнилъ икъ высоко: они были не цлью, а только средствомъ его ученыхъ изысканій. Торговля древностями давала возможность Ивану Карпычу проникать въ такія дома, куда по знанію своему онъ хода не имлъ. Обладая пронырливостью и будучи щедръ къ прислуг, Малосоловъ всюду, куда его пускали, умлъ длаться своимъ человкомъ. Онъ былъ мастеръ и продешевить полюбившуюся важному лицу вещицу, и даже ловко въ презентъ ее поднести, увряя что денегъ ему за нее бралъ никакъ не приходится: самому за даромъ досталась. За то никто лучше Ивана Карпыча не зналъ, какое именно благотворительное учрежденіе особенно нуждается въ настоящее время въ безотлагательной помощи, и гд именно посильное пожертвованіе будетъ вознаграждено самимъ щедрымъ образомъ. Честолюбивые купцы обихъ столицъ поэтому были весьма прибжны къ Ивану Карпычу, и онъ у нихъ пользовался доброй славою. Кресты и прочія благостыни при его посредств и обходились гораздо дешевле, и дло черезъ него всегда выгорало, а главное: свой братъ купецъ, знаешь какъ къ нему подойти. Куртажъ съ подобныхъ длъ и составлялъ главный доходъ Малосолова, онъ добросовстно длился имъ съ главнымъ своимъ пособникомъ Плюхановымъ.

III.

Именитый, купецъ Ворошиловъ, коммерсантъ съ. Калашниковой пристани, посл долгихъ и недешевыхъ хлопотъ, получилъ вожделенный чинъ или крестъ,— не чрезъ кого иного, какъ чрезъ Ивана Карпыча. Въ припадк благодарности онъ задумалъ осчастливить Малосолова на вкъ, женивъ его на своей единственной дочери. Ивану Карпычу шелъ ужь сорокъ шестой годъ, и онъ до того времени, за хлопотами, не удосуживался даже подумать о женитьб. Вообще женщины, какъ спеціальная отрасль человческаго рода, его не занимали, и когда нескромные пріятели начинали его о томъ выспрашивать, то онъ отвчалъ: ‘Не стоитъ, да и некогда’. Женитьба на двиц Ворошиловой стала его занимать только съ того момента, когда будущій тестюшка объявилъ что сверхъ приданаго дочери, онъ подаритъ зятю сто тысячъ чистоганомъ. Тутъ Иванъ Карпычъ умиленно вздохнулъ, и согласился, соображая про себя самымъ печальнымъ тономъ, что ‘слава Богу хоть на старости лтъ не останется безъ куска хлба, а то!..’,
Женитьба не принесла удовольствія ни одному изъ супруговъ. Иванъ Карпычъ недоумвалъ, какъ онъ могъ допустить чтобъ въ его тихой и мирной обители завелся ‘бабій голосъ’. Жены онъ никому не показывалъ, угощая нужныхъ людей по прежнему въ трак тир, происходило это вовсе не изъ ревности, а просто потому что Малосолову и въ голову не приходило что есть любители такого рода ‘вещей’. Вскор Иванъ Карпычъ началъ вымещать на жен свою ошибку, обращаясь съ нею въ высшей степени небрежно, даже грубо. Она платила ему полнымъ презрніемъ, изрдка напоминая благоврному что у нея свой капиталъ есть, и что она, когда захочетъ, удетъ къ тятеньк. Иванъ Карпычъ, въ минуты уединеннаго размышленія, сокрушался что жена не приводитъ въ исполненіе своей угрозы. ‘Сказано: баба — самая не стращая, вещь, я на ея мст давно бы сбжалъ’.
На четвертый годъ женитьбы, Иванъ Карпычъ гд-то по случаю пріобрлъ старинный сервизъ съ княжескими гербами, онъ тотчасъ же отнесъ его къ какому-то вку и произвелъ его бывшихъ владльцевъ въ какіе-то владтельные князья. Сервизъ занималъ его пуще иныхъ древностей, желаніе похвалиться имъ стало столь велико, что Малосоловъ измнилъ своимъ кореннымъ обычаямъ, и сталъ зазывать къ себ гостей на обдъ. Марья Платоновна, которой въ то время шелъ двадцать пятый годъ, не знала чему приписать такую перемну. Въ качеств нужнаго человка чаще другихъ приглашался чиновникъ Плюхановъ.
Плюхановъ былъ не только любезный, но и искательный человк. По привычк онъ самъ заискивать и въ Марь Платоновн: она, не привычная къ вниманію къ себ, вскор съ удовольствіемъ стала видть Плюханова у себя за столомъ, находя что изо всхъ мужниныхъ знакомыхъ только он похожъ на человка.
Хотя Плюхановъ, подобно большинству интеллигентныхъ мужей, не видлъ никакого грха въ лакомств на сторон, тмъ не мене онъ не питалъ никакихъ вожделній на счет Марьи Платоновны. Онъ заискивалъ квъ ней просто какъ въ жен человка, съ которымъ велъ прибыльныя дла.

IV.

Какъ-то Малосоловъ зазвалъ къ себ Проханова на обдъ не сколько ради сервиза, сколько за тмъ, чтобъ общими силами подумать какъ бы устроить одно никакъ неклеившееся дльце. Плюхановъ, давно уже обдумавшій врный ходъ и скрывавшій его до времени въ разсчет выговорить съ Малосолова высшій чмъ всегда процентъ,— былъ особенно въ дух и удвоил свою ласкательность предъ Марьей Платоновной. Она нё хотла останься у него въ долгу. Малосоловъ, которому ихъ взаимные любезности мшали начать дловой разговоръ, пуще чмъ Когда злобился на присутствіе ‘бабьяго голоса’ въ дом. Къ тому же, онъ выпилъ сегодня лишнюю рюмку водки, а это, по новйшимъ изысканіямъ, Чертово изобртеніе способствуетъ, какъ извстно, развитію злости.
— Что это ты нынче всё на Максима Кузмича глаза пялишь, буркнул супругъ,— не бось, не прельстишь: у него жена почище тебя будетъ. Не съ вашимъ, Марья Платоновна, рыломъ да въ калачный рядъ.
Бдная Марья Платоновна съ досады чуть не заплакала. Къ счастью, Плюхановъ нашёлся. Со всегдашней своей вкрадчиво-любезной манерой, онъ мягко замтилъ что хотя всякій, какъ он сметъ думать, не откажетъ Марь Платоновн въ наименованіи совершенной красавицы, тмъ не мене, свято чтя супружескій долгъ, онъ огорченъ, что Иванъ Карпычъ усмотрлъ нечто предосудительное въ простой любезности принятой всюду въ обществ. Слдомъ, онъ взглянулъ на оскорблённую хозяйку, и тутъ впервые увидлъ въ ней дебелую и апетитную женщину.
‘А вд она понжнй моей сухопарой Юленьки’, подумалъ онъ. ‘И если-бъ!..’
— Да слушай ты меня, Максимъ Кузмичъ, прервалъ его мысли Маломоловъ: у нихъ давно ужь было выпито на ты.
И разговоръ принялъ дловое направленіе.
Марья Платоновна, взглянувъ на Максима Кузмича, въ то самое мгновеніе какъ онъ сравнивалъ ее мысленно со своею Юленькой, пришла къ заключеніямъ не мене игривымъ съ тою, впрочемъ, разницею что для нея и сравненія не могло быть между благообразнымъ Плюхановымъ и мерзлой треской, какъ она давно уже про себя прозвала супруга. Ею овладло чувство мщенія, и она дала себ слово отплатить мужу за сегодняшнюю грубость. Самый родъ мести былъ подсказанъ Иваномъ Карпычемъ. То обстоятельство что, по словамъ мужа, жена Плюханова была почище ея, только сильне подзадоривало Марью Платоновну избрать въ орудіе мести никого иного, какъ именно Плеханова. Она какъ-то вдругъ почувствовала что способна побдить любую соперницу.
Марья Платоновна была досел врна супружескому долгу. Быть можетъ нкоторые припишутъ такое обстоятельство единственно ея непросвщенности, и жестоко ошибутся: волны россійскаго прогреса достигли и ея головы. У Малосоловой была пріятельница купчиха, великая любительница чтенія. Она уже давно ей сообщила что нынче не по прежнему смотрятъ на замужество, что въ романахъ не только живописуется, но и одобряется свободная любовь, при чемъ для вящшей авторитетности были сообщены и имена сочинителей. Марья Платоновна, правда, съ достаточной косностью внимала своей просвщенной подруг, какъ плутоватый школьникъ запоминаетъ отвлеченныя теоріи, не видя ихъ приложенія къ жизни. Смя однако пало на почву не вполн безплодную: во время послдовавшаго за вспышкой длового разговора между мужемъ и Плюхановымъ, Марья Платоновна вспомнила литературныя бесды подруги, и завязала на память узелокъ.

V.

Судьб угодно было придти на помощь, какъ оскорбленной и мстительной супруг, такъ и чиновнику, нежданно увидвшему въ ней женщину понжне своей сухопарой Юленьки. ‘Ходъ’, который имлъ въ виду Плюхановъ для устройства никакъ неклеившагося дльца, состоялъ въ томъ что затвалось нкоторое чрезвычайно благотворительно-родовспомогательно-духовно-просвтительное общество. Начальникъ Плюханова былъ однимъ изъ учредителей, требовалось огромное количество солидныхъ жертвователей, наградъ и поощреній былъ припасенъ цлый коробъ. При одномъ намек на такую благостыню, Малосоловъ заподрядился поставить весь контингентъ жертвователей.
— Только слушай, Максимъ Кузьмичъ, добавилъ онъ,— уговоръ лучше денегъ. Процентъ я теб прибавить, прибавлю, а только чтобъ вс они чрезъ мои руки прошли. А ежели кто теперича тебя станетъ взманивать что больше моего дастъ, не врь. А поврить, опять же ко мн приди: и я накину. А только, значитъ, чтобъ межь нами по пріятельски, какъ и досель дла длывали.
Пріятели ударили по рукамъ. Плюхановъ просвтллъ и похорошлъ, услышавъ о прибавк процента, — обстоятельство не ускользнувшее отъ внимательности Марьи Платоновны, еще въ родительскомъ дом узнавшей что красота — красотой, а капиталъ — капиталомъ.
По случаю расширенія практики, Плюхановъ по невол зачастилъ къ Малосоловымъ. Странно: со времени грубой выходки Ивана Карпыча, Максимъ Кузьмичъ почувствовалъ себя у Малосоловыхъ полнымъ другомъ дома, онъ сталъ непринужденне и проще съ Марьей Платоновной, разговаривалъ теперь съ ней чаще и доле. И всякій разъ, какъ онъ заговаривалъ съ ней, ему, какъ на грхъ, припоминалось проклятое сравненіе съ Юленькой и онъ мысленно вскрикивалъ: ‘и если бъ!..’ Марья Платоновна какъ бы въ отвтъ на его тайныя думы, заманчиво улыбалась. При такомъ обоюдномъ настроеніи, трудно ли было имъ сговориться?
Хотя Максимъ Кузьмичъ, какъ извстно читателю не долюбливалъ ни научныхъ, на литературныхъ разговоровъ, боясь къ своей невыгод провраться, онъ охотно бесдовалъ о театр. Не то чтобъ онъ былъ театраломъ,— ничуть, театръ ни мало не интересовалъ его, и если бъ онъ и поборолъ врожденную бережливость, то конечно ради Михайловскаго театра, чтобъ быть такъ-сказать въ виду у начальства въ качеств россійскаго интеллигента прилежно слдящаго за французской драматургіей. Но, по его мннію, для частаго посщенія французскаго театра онъ занималъ не достаточно еще видное мсто.
Онъ толковалъ о театр потому что его подчиненный Любкинъ быль великимъ театраломъ, и почиталъ своимъ долгомъ доводитъ до свднія начальства о всякой имъ виднной новой піес. Сверхъ того, по знакомству съ рецензентами, Любкинъ на утро посл перваго представленія, то есть за день до печатнаго отзыва, могъ сообщитъ и то какъ отнесутся къ піес газеты.
— Поврьте мн, Максимъ Кузьмичъ, что отдлай ютъ, докладывалъ онъ,— я ихъ всхъ знаю. У нихъ тамъ совщаніе бываетъ, особая такая комната есть. Я не разъ въ ней съ ними даже пиво пилъ. Да вотъ, Максимъ Кузьмичъ, хоть для любопытства просмотрите завтра газеты, и увидите что будетъ написано тоже самое что я Вамъ сказалъ.
Плюхановъ полюбопытствовалъ, и посл двухъ трехъ разъ убдился что Любкинъ не лживый встовщикъ. Какъ все, и это обстоятельство Максимъ Кузьмичъ вздумалъ обратить въ свою пользу. Выслушавъ донесеніе Любкина, онъ со всми встрчными знакомыми въ тотъ же день заговаривалъ о новой піес, иногда даже нарочно отправлялся на винтъ, чтобы въ многолюдномъ обществ похвалиться своими сужденіями.
— Поврьте мн, неизмнно возглашалъ онъ въ заключеніе,— что піеса прекрасна (варіантъ: никуда не годится). Въ этомъ согласны вс истинные знатоки и любители, и я увренъ что завтра въ больгинств газетъ вы прочтете отзывы вполн подтверждающіе мое скромное мнніе.
Знакомые читали, и только ахали. Такимъ образомъ Плюхановъ сумлъ и дешево, и сердито прослыть человкомъ съ изящнымъ вкусомъ. Понятно, что Максимъ Кузьмичъ не утерплъ, чтобъ не блеснуть передъ Марьей Платоновной съ этой наиболе, по его мннію, понятной для женщинъ способностью.
— А вы вчера не были въ театр? не видли новой піесы Подзатылкина?
И онъ пустился въ ея оцнку.
— Ахъ, я такъ люблю театръ, отвчала она,— но къ несчастію мн почти не приходится бывать… Иванъ Карпычъ не любитъ, а одной…
— Я-то не люблю, а теб жь кто мшаетъ! съ неудовольствіемъ отозвался супругъ.
— До съ кмъ я поду? У насъ такъ мало знакомыхъ. А еона (такъ звалась любительница чтенія) хоть и старше меня да двушка.
— А кто тамъ ее разбирать станетъ. Въ двкахъ она засидлась, иль вдоветъ?
— Я, какъ страстный любитель театра, охотно вызвался бы быть вашимъ кавалеромъ, находчиво вставилъ свое слово Плюхановъ,— но боюсь возбудить ревнивое подозрніе моего почтеннаго друга Ивана Карпыча. Онъ, однажды, помнится…
— Чего однажды? Я нешто тогда съ ревности? Я со злости, чтобъ о пустякахъ не врала, когда людямъ о дл говорить требуется… А чтобъ ревностью заниматься!..
— Ловлю тебя, Иванъ Кузьмичъ, на слов…
— Да воли ты эти преставленія любишь, такъ бери ее подъ свою охрану. Я такъ тебя понимаю, что ты человкъ солидарный, и такими пустяками, чтобъ чужихъ женъ соблазнять, заниматься не станешь. Да и соблазну въ ней никакого нтъ…
Посл этого разговора Марья Платоновна окончательно убдилась, что Максимъ Кузьмичъ страстно влюблёнъ въ нее… Плюхановъ, радуясь что нашелъ предлогъ выманивать предметъ своей страсти изъ дома, въ то же время соображалъ, что расходы по театру слдуетъ цликомъ отнести на счетъ Марьи Платоновны: ей, а не ему будетъ доставляться удовольствіе.

VI.

Происшедшее вслдъ за тмъ сближеніе двухъ влюбленныхъ, имло вліяніе на судьбу двухъ особъ, о немъ ничего не вдавшихъ, а именно канцеляриста Любкина и сухопарой Юленьки.
Сухопарая Юленька была престройная блондиночка самаго миніатюрнаго изданія, и вдобавокъ дамой весьма легкомысленной, — что, по мннію многихъ, весьма шло къ ея полудтскому виду. Она жила въ мір мелочныхъ радостей и заботъ, и чувствовала себя какъ рыба въ вод. Прислушавшись къ ея разговору съ пріятельницей, человкъ серьезный могъ бы подивиться, какой вздоръ занимаетъ обихъ, оживленіе собесдницъ могло бы ему показаться принужденнымъ или притворнымъ, и, однако, серьезный человкъ весьма бы ошибся, по крайности относительно Юленьки. Ее дйствительно увлекалъ разный вздоръ и оживленный разговоръ о немъ казался ей и занимательнымъ, и важнымъ, и милымъ.
Была ли счастлива Юленька, или и ей, для полнаго счастія, чего-то да недоставало? Юленька въ минуты, когда уже ршительно не съ кмъ было болтать, ниже съ прислугой, мечтала о томъ, что недурно бы почаще мнять шляпки и платья, почаще бывать въ театр, и чтобъ у нихъ, какъ у знакомыхъ побогаче, собирались бы гости каждую недлю, и чтобъ притомъ бывали милые молодые люди, съ которыми такъ весело.
Не то чтобъ она была недовольна своимъ Максимомъ Кузьмичемъ: ея Макся былъ прелесть и душка, юна обожала его. Ей нравилось его здоровое и гладкое лицо, его длинные висячіе бакенбарды, хотя и непробритые въ середин, но тмъ не мене какъ-то солидно выдлявшіеся между ординарными бородами, его коротко остриженные черные волосы, его солидность во всемъ и важный, почти газетный складъ его рчей. Но нельзя же съ вчнымъ благоговніемъ непрестанно созерцать обожаемый предметъ, надо и посмяться, и повеселиться, и потанцовать, не то всю жизнь будетъ казаться, что присутствуешь при торжественномъ архіерейскомъ служеніи. Это и хорошо, но если весь вкъ — наскучитъ.
И что же? Юленькина мечта нежданно стала осуществляться. Мужъ ей сталъ длать подарки, просилъ ее не скупиться на столъ и туалетъ, старался доставить ей всевозможныя удовольствія. Правда, гости не собирались столь часто какъ то было желательно Юленьк, но за то въ дом появился премилой молодой человкъ, Любкинъ, веселый, недуренъ собою, болтавшій безъ умолку и знавшій не только все самое интересное, что было сегодня въ газетахъ, но даже и то что только еще завтра будетъ напечатано. Притомъ, обожаемый Макся попалъ въ коммиссію, и не въ одну, а въ три сразу, оно выгодно, но за то у него рдкій вечеръ свободенъ, какъ ни желалъ онъ повеселить жену, у него ршительно не хватало времени: безъ Любкина пришлось бы умереть со скуки. И Любкинъ сталъ непремннымъ кавалеромъ Юленьки.
Самъ Любкинъ былъ весьма польщенъ вниманіемъ начальника, въ досужіе часы онъ неизмнно разсуждалъ о томъ, что многіе высокопоставленные господа сдлали карьеру чрезъ женщинъ, и видлъ уже себя помощникомъ столоначальника. Онъ ухаживалъ весьма усердно за супругой своего начальница, до нершался выражать ей своихъ чувствъ, по его соображеніями сдлать первый шагъ съ его стороны было бы безтактно: онъ не долженъ забывать, что онъ все-таки подчиненный, вотъ, если-бъ она хоть намекнула,— о! тогда бы онъ съ полной готовностью. Къ сожалнію, Юленька видла въ немъ просто неизбжнаго кавалера, пріятнаго, правда, но и только.
Было еще обстоятельство ускользнувшее, въ виду удовольствій, отъ вниманія легкомысленной Юлленьки. Обожаемый Макся сталъ много развязне прежняго, онъ позволялъ себ разсказывать при жен и Любкин двусмысленные анекдоты, отъ чего прежде всемрно воздерживался, онъ началъ разглагольствовать о людскихъ, вкорененныхъ долговчной исторіей, предразсудкахъ и хотя онъ и не выражалъ прямо что къ числу ихъ относится и супружеская врность, но изъ его шутливыхъ намековъ можно было заключить что и она не далеко отъ нихъ ушла.
Игривый и двусмысленный разговоръ восполнялся обдами и особенно ужинами съ виномъ и ликерами. Сегодня Макся угощалъ жену шампанскимъ по какому-нибудь поводу, въ другой разъ, онъ совтывалъ ей подлить самую чуточку коньяка въ кофе, и тому подобное. Когда Юленька разгоралась отъ выпитаго вина, Плюхановъ начиналъ уврять ее, что въ такомъ вид она для него миле во сто кратъ, и онъ ни за какія сокровища въ мір ни на кого ея не промняетъ. Юленьк это нравилось. Случалось не рдко, что Юленька съ Любкинымъ, возвратясь изъ театра, (конечно, не изъ того, гд присутствовалъ Максимъ Кузьмичъ съ Марьей Платоновной) въ мирной бесд распивали чай,— и вдругъ являлся Макся, усталый и измученный посл ‘коммиссіи’. Онъ желалъ отдохнуть душою, и требовалъ, чтобъ Юленька дала имъ чего-нибудь закусить. Если закуски не случалось дома, или она оказывалась не по вкусу Макси, то вс втроемъ отправлялись ужинать въ ресторанъ,— а ужь въ хорошемъ ресторан стыдиг не спросить шампанскаго и ликера. Юленька незамтно привыкла въ вину, и она не то чтобъ скучала по немъ, но всегда была рада случаю показаться мужу во сто кратъ миле, чмъ обыкновенно.
Житье было вольное, и думать было нечего, по крайности о настоящемъ. А въ будущемъ Макся сулилъ купить маленькій уютный домъ гд-нибудь на Петербургской (‘тамъ есть премилые дома, ты и вообразить себ, Юленька, не можешь’) и завести рзвую шведку.

VII.

Вольное житье длилось около двухъ лтъ ничмъ не возмущаемое, въ общему удовольствію всхъ дйствующихъ. За все это время Марь Платоновн, какъ ей того ни хотлось, не удалось увидть Юленьку. Въ начал она настаивала, чтобъ Максюша (онъ былъ для ней не Максей, а Максюшей) показалъ ей жену гд-нибудь въ театр, или на Невскомъ. Плюхановъ отшучивался, полуобщалъ и полуотказывалъ. Наконецъ твердымъ тономъ объявилъ, что хотя онъ и пожертвовалъ семейнымъ счастіемъ ради безумной страсти, но тмъ не мене отнюдь не намренъ такъ сказать позорить свое прошлое, нын постылое, но прежде все же дорогое, хотя далеко и не въ такой степени какъ его ныншнее блаженство. Марья Платоновна опшила отъ такого краснорчія, и въ заключеніе ршила, что у Максюши жена должно быть такая дурнушка, что и показать ее стыдно. И съ тхъ поръ перестала настаивать на своемъ требованіи, не желая конфузить возлюбленнаго.
Вольное житье шатнулось было по случаю кончины любезнйшаго родителя Марьи Платоновны. Получивъ огромное наслдство, она вздумала разойтись съ Иваномъ Карпычемъ Плеханову пришлось снова пустить въ ходъ все свое убдительное краснорчіе, чтобъ отвратить ее отъ такого ложнаго шага.
— Подумайте, между прочимъ сказала онъ,— представьте себ вс неисчислимыя послдствія вашей необдуманной неосторожности. Иванъ Карпычъ, разумется, никогда не согласится на разводъ, и послдствіемъ вашего разрыва будетъ только несвоевременная огласка нашей связи. Я не говорю о томъ что она повредитъ мн на служб, что она разобьетъ въ прахъ мою будущность,— клянусь, изъ любви къ вамъ я готовъ пожертвовать и не такими пустяками. Я и пожертвовалъ бы, еслибъ предвидлъ изъ этого какія-либо благія послдствія. Но ихъ нтъ, они не возможны. Къ чему же мнять на неизбжно-страшную будущность настоящее, конечно, сопряженное съ нкоторыми неудобствами, но отнюдь не заключающее въ себ ничего невыносимо-оскорбительнаго? Итакъ, прежде чмъ ршиться на роковой шагъ, общайте мн всесторонне обдумать этотъ вопросъ. Я же и принадлежалъ, и буду принадлежать вамъ всецло.
Долго думать не пришлось Марь Платоновн. Иванъ Карпычъ какъ-то вечеромъ почувствовалъ себя нездоровымъ. Призванный по утру докторъ объяснилъ что у него временный упадокъ силъ, сопряженный съ какимъ-то латинскимъ словомъ, обозначавшимъ только вчера открытую болзнь. Онъ посовтовалъ спокойствіе и хорошее питаніе, не взирая на то и другое Малосоловъ скриплъ, скриплъ да черезъ дв недли взялъ и отдалъ душу Богу. Докторъ объяснилъ, что въ послдніе два дни онъ замчалъ нкоторыя еще не вполн опредлившіяся и выразившіяся ‘осложненія’, изъ которыхъ, впрочемъ, каждое имло особое латинское наименованіе.
‘Осложненія’ навсегда окончившіяся для Ивана Карпыча, начались для Максима Кузьмича. Марья Платоновна стала вдовой, и страстно желала вновь сочетаться бракомъ. Но если бъ она и не желала, и тогда, по мннію Плюханова, онъ долженъ былъ вызвать въ ней такое желаніе. Вдь за ней — шутка ли?— милліонъ при да наго, если не свыше, вдь это сказать только легко, а пріобрсти такую благостыню!.. У Плюханова духъ занимался. Если онъ упуститъ случай, и не женится на ней тотчасъ же, по горячимъ слдамъ, то кто въ силахъ предвидть послдствія. Отдалась же она нкогда ему,— отчего жь ей не отдаться и другому? А охотниковъ найдется тьма тьмущая, и моложе, и красиве его, а если не моложе и не красиве, то знатне или чиновне, и вообще обладающіе Богъ-всть какими преимуществами, дйствительными или мнимыми.
Жениться, однако, можно не иначе, какъ разведясь съ Юленькой. Положимъ, благодаря исчезновенію предразсудковъ, разводъ нынче обходится довольно дешево. Спросъ на разводъ, вопреки экономическимъ теоріямъ, понизилъ его цну. Но будь онъ и дорогъ, Марья Платоновна за деньгами не постояла бы. Все дло въ Юленьк. Какъ ей объяснить, какъ вынудить или вымучить у нея согласіе? Максимъ Кузьмичъ называлъ себя и дуракомъ, и болваномъ за то, что часто твердилъ Юленьк, что ее онъ ни на кого не промняетъ. Она и прежде была влюблена въ него, а теперь и подавно. Сознаться ей,— но изъ этого толку не выйдетъ. Она, положимъ, дурочка, но прехитрая и притомъ прецпкая: за что ухватится, изъ рукъ не выпуститъ. Поманить ее деньгами,— но ей и безъ того живется хорошо, а за послдніе два года она избаловалась даже. И давно ли онъ плнялъ ее, безо всякаго намека на разводъ, и уютнымъ домикомъ, и рзвой лошадкой? Сказать ей, что иначе онъ съума сойдетъ, иль наложитъ на себя руки,— но она не повритъ. Во всякомъ случа, она не изъ тхъ великодушныхъ натуръ, готовыхъ всмъ жертвовать для спасенія любимаго человка, безъ которыхъ не обходится ни одинъ русскій романъ. Романисты, изображая ихъ, конечно, врутъ, приписывая все великодушію, и такія натуры дйствуютъ изъ эгоизма, но эгоизмъ Юленьки, къ сожалнію, направленъ совсмъ въ иную сторону. Она любитъ наряжаться, веселиться, хорошо покушать. Словомъ, матеріалистка въ полномъ смысл.
‘Требуется изобрсти мры боле практическія и цлесообразныя, требуется поставить ее въ такое безысходное положеніе, при которомъ разводъ обусловится самою логикою событій. И тогда, только тогда можно будетъ ей предложить приличное вознагражденіе за согласіе на разводъ’. Къ такому краснорчивому заключенію пришелъ Плюхановъ, и согласно ему составилъ непогршимый планъ дйствія.
Въ первый разъ, какъ Любкинъ явился съ обычнымъ театральнымъ докладомъ, Максимъ Кузьмичъ въ игривомъ разговор намекнулъ ему, что Юлія отъ него безъ ума, Любкинъ принялъ намекъ за приказъ пріударить за начальницей, къ такому толкованію его поощряли разговоры въ канцеляріи, что Плюхановъ вчно бываетъ въ театр съ какой-то полной брюнеткой, было узнано пытливыми умами и то обстоятельство, что эта брюнетка — богатая купчиха. А это, понимаете, чмъ пахнетъ?
Черезъ мсяцъ посл намека, Любкинъ былъ нарочито призванъ въ кабинетъ начальника, ихъ бесда длилась довольно времени, и товарищи замтили, что Любкинъ вышелъ изъ кабинета самоувренной и даже гордой поступью.
Дней черезъ десять Юленька въ сопровожденіи своего непремннаго кавалера отправилась въ театръ. На двор стояла глухая осень.
— Какъ холодно, я просто дрожу,— сказалъ Любкинъ на половин обратнаго пути.
— И я ужасно озябла,— вторила Юленька.
Къ чему же мерзнуть? Не лучше ли захать въ ресторанъ и тамъ, при помощи вкусныхъ яствъ и живительныхъ напитковъ, отогрть закоченвшіе члены? Юленька охотно согласилась, за послднее время она привыкла къ ресторанамъ. Правда, она бывала тамъ съ мужемъ,— но самъ Макся посмялся бы надъ ея предразсудкомъ. Неужто въ угоду какимъ-то глупымъ приличіямъ рисковать своимъ здоровьемъ?
Любкинъ, какъ только они заняли отдльную комнату, сдлался необычайно оживленъ, даже егозливъ. Ужинъ шелъ весело. Кавалеръ на разныя, по преимуществу шутовскія лады, признавался въ своей ‘фатальной любви и неизлечимой страсти’, дама безъ умолку хохотала. За шесть почти недль, какъ канцелярскій чиновникъ по приказу начальства сталъ пріударять за Юленькой, она попривыкла къ его любовной чепух, которая казалась ей преуморительной. Между прочимъ, вжливый кавалеръ подчивалъ даму шампанскимъ, совтуя ‘для вкуса’ прибавить въ вино чуточку то того, то другого ликера, увряя, что выйдетъ ‘и ахтительно, и восхитительно, и вразумительно’. У Юленьки затуманилось въ голов.
Какъ то произошло она не могла себ дать отчета, но Любкинъ очутился вдругъ передъ ней на колняхъ и, обхвативъ ее ноги, сталъ умолять ее о чемъ-то пьяно-страстнымъ голосомъ. Ей стало гадко, и немного страшно, и въ то же мгновеніе дверь отворилась и, грозно поводя глазами, вошелъ Макся. Съ Юленькой сдлалось дурно.
Очнувшись, Юленька увидала что она безъ платья лежитъ на кровати, въ комнат какіе-то подозрительные люди, одинъ, согнувшись надъ столомъ, что-то пишетъ. Она заметалась на постели, но по счастію вскор замтила мужа, и подозвала его къ себ. Онъ быстро, но не безъ торжественности подошелъ къ ней.
— Если вы своимъ развратнымъ поведеніемъ довели меня до необходимости составить протоколъ, то не длайте по крайности скандала, наклоняясь къ жен, не сказалъ, а какъ-то прошиплъ Плюхановъ.
Юленька впала въ истерику. Ей была дана медицинская помощь. Затмъ мужъ молча, но услужливо помогъ ей одться.
— Вы подете ко мн, сказалъ онъ,— пока не состоится формальный разводъ, помните, вы все еще моя жена.
Юленька машинально пошла за мужемъ, она какъ будто хотла уразумть что онъ сказалъ ей, и — не могла. Уже, когда они почти спустились съ лстницы, бдная женщина вдругъ сообразила, что она оклеветана и опозорена на вкъ, и у нея нтъ никакихъ средствъ ни опровергнуть клевету, ни смыть позора. Въ голов ея встала сумятица, и вслдъ за нею ясно прозвучало: ‘западня!’ Она едва удержалась, чтобъ не выкрикнуть этого слова вслухъ.
Въ этотъ мигъ, Плюхановъ взялъ ее подъ руку, чтобъ усадить въ карету. Юленька, почувствовавъ прикосновеніе мужа, вся сжалась, потомъ выпрямилась и съ чрезвычайной силой оттолкнула его отъ себя. Онъ чуть не упалъ, здорово стукнувшись спиной о заднее колесо.
Юленька быстро пошла, куда глаза глядятъ. Плюхановъ нагналъ ее и сталъ упрашивать ссть въ карету. Она остановилась, и дико оглядвъ его, что-то прошептала. Онъ не разслышалъ ея шепота, да врядъ ли и она понимала что шепчетъ. Какъ бы то ни было, Плюхановъ счелъ за лучшее оставить ее въ поко.
— Пусть пройдется, сказалъ онъ усвшись въ карету,— все равно домой же придетъ. Я, впрочемъ, понимаю ея положеніе. А что понимаешь, то прощаешь, какъ было сказано на-дняхъ въ одной газет.
Юленька шла не зная куда. Она не чувствовала, что на земл стоитъ слякоть, и слякоть же сыплется съ неба. Она опамятовалась въ середин какой-то площади. Смутно и съ неохотой припомнила она, что случилось сегодня съ ней, и почувствовавъ невыразимую усталость, стала глазами искать извощика. На ея счастье, вскор ей попались на встрчу дрожки. Она приказала везти себя въ Измайловскій полкъ, къ тетк, старшей сестр своей матери.
Встревоженная въ необычайное время старушка ничего не могла понять изъ спутаннаго и черезъ чуръ торопливаго разказа племянницы. Она поспшила уложить ее въ постель, по утру съ Юленькой сдлался бредъ. Черезъ нсколько дней она скончалась отъ остраго воспаленія легкихъ.
— Что прикажете длать? отвчалъ Плюхановъ на выраженія соболзнованія,— сколько разъ я говорилъ ей, чтобъ не вызжала въ дурную погоду иначе какъ въ карет. Она же была такая хилая. И, Господи! если бъ средствъ вовсе не было, или необходимость была хать,— но у женщинъ есть какая-то непонятная для насъ скупость именно во всемъ, что касается ихъ здоровья. И вотъ прекратилась юная, полная надеждъ жизнь!..
Отправясь на кладбище для покупки мста, Плюхановъ приказалъ вести себя въ одинъ изъ боле дешевыхъ разрядовъ, но затмъ что-то сообразивъ, купилъ въ первомъ разряд три мста, для покойницы, себя и будущей жены.
Черезъ шесть недль онъ обвнчался съ Марьей Платоновной. Надо ли говорить, какъ подвинула его новая женитьба по служб и какой всъ придала она ему въ обществ. Въ счастіи Плюхановъ не забылъ однако прежнихъ друзей: Любкинъ получилъ первое же открывшееся мсто помощника столоначальника.
1886
СПБ.
Аверкиев Дмитрий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Новая барышня, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1875
  2. Хмелевая ночь, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1871
  3. Лихо, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1879
  4. Лавры и тернии, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1888
  5. Рыцари, Позняков Николай Иванович, Год: 1906
  6. Семь молоденьких девиц, или Дом вверх дном, Мид-Смит Элизабет, Год: 1904
  7. Поездка на богомолье, Фрибес Ольга Александровна, Год: 1912
  8. Социалист прошлого века, Мордовцев Даниил Лукич, Год: 1884
Электронная библиотека