История Тома Джонса, найденыша. Части 7 - 14, Филдинг Генри, Год: 1749 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 444 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Генри Фильдинг

История Тома Джонса, найденыша.

Отсканировано и выверено: http://libpavel.km.ru/

Фильдинг Г. История Тома Джонса, найденыша. Книга 7 -14.

Печатается по изданию: Фильдинг Г. История Тома Джонса, найденыша. — М. Художественная литература, 1973.

КНИГА СЕДЬМАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ТРИ ДНЯ

ГЛАВА I

Сравнение света с театром

Свет часто сравнивали с театром, и многие серьезные писатели, а также поэты рассматривали человеческую жизнь как великую драму, похожую почти во всех своих подробностях на театральные представления, изобретенные, как говорят, Фесписом, а потом принятые с большим одобрением и удовольствием во всех цивилизованных странах.

Сравнение это настолько привилось и стало таким обыкновенным, что некоторые чисто театральные выражения, сначала прилагавшиеся к жизни метафорически, теперь употребляются без всякого различия и в прямом смысле в обоих случаях. Так, слова ‘подмостки’ и ‘сцена’ сделались благодаря общему употреблению одинаково привычными для нас как в том случае, когда мы говорим о жизни в широком смысле, так и в том, когда мы имеем в виду собственно драматические представления, и если заходит речь о закулисных интригах, нам, пожалуй, придет на ум скорее Сент-Джемс, чем Друрилейн.

Объяснить это, мне кажется, нетрудно, если принять во внимание, что театральная пьеса есть не более чем представление, или, как говорит Аристотель, подражание действительности, отсюда мы, очевидно, вправе воздавать высокие похвалы тем, кто своими произведениями или игрой умеет так искусно подражать жизни, что созданные ими копии могут, пожалуй, сойти за оригиналы.

В действительности, однако, мы не особенно любим хвалить таких людей и обращаемся с ними, как дети с игрушками, с гораздо большим удовольствием мы их освистываем и тузим, чем восхищаемся их искусством. Есть также много других причин’ внушающих нам это сравнение между светом и сценой.

Некоторые видят в большинстве людей актеров, поскольку они исполняют роли, им несвойственные, на которые они, строго говоря, имеют права не больше, чем комедиант название короля или императора, которых он играет на сцене. Так, лицемер может быть назван актером, и греки действительно называли обоих одним и тем же словом.

Скоротечность жизни также служила поводом для этого сравнения. Так, бессмертный Шекспир сказал:

…Подобна жизнь актеру,

Что, отшумев на сцене срок недолгий,

Забвенью предан всеми.

За эту избитую цитату я вознагражу читателя другой, весьма возвышенной, которая известна, кажется, очень немногим. Она взята из поэмы под заглавием ‘Божество’, созданной лет девять назад и давно преданной забвению — доказательство того, что хорошие книги, как и хорошие люди, не всегда переживают дурные.

В тебе источник всей судьбы людей,

Величье царств, паденье королей!

Театр времен открыт для нас с тобой,

Где за героем вслед идет герой,

За тенью тень являет пышный вид,

Ликует вождь, и царь в крови лежит.

Все роль ведут, что им тобой дана.

Их гордость, страсть уже предрешена.

Их краток срок, по слову твоему

Вступают в свет, скрываются во тьму.

И нет следа от пышной сцены той — Одна лишь память пышности былой.

Однако при всех этих и многих других уподоблениях жизни театру всегда принималась в расчет одна только сцена. Никто, сколько я помню, не обратил внимания на зрителей этой великой драмы.

Но так как Природа часто дает свои лучшие представления при переполненном зале, то ее зрители служат меньшим основанием для вышеупомянутого сравнения, чем актеры. В обширном театре времени сидят друзья и критики, слышатся рукоплескания, возгласы одобрения, свистки и негодующие восклицания — словом, все, что можно видеть или слышать в королевском театре.

Поясним это на каком-нибудь примере, хотя бы на отношении большой публики к сцене, которую Природе угодно было исполнить для нее в двенадцатой главе предыдущей книги, где она вывела Черного Джорджа в роли вора, похищающего пятьсот фунтов у своего друга и благодетеля.

Публика галерки, я убежден, встретила это приключение своими обычными воплями и, вероятно, наградила героя самой отборной бранью.

Спустившись ярусом ниже, мы увидели бы такое же негодование, но выраженное не столь шумно и грубо, все же и здесь почтенные женщины посылали Черного Джорджа к дьяволу, и многие из них каждую минуту ждали, что вот-вот появится джентльмен с раздвоенными копытами и унесет свою добычу.

В партере, как водится, мнения разделились. Любители героических добродетелей и безупречных характеров протестовали против представления на сцене такого гнусного поступка, не получающего, примера ради, сурового наказания. Несколько друзей автора воскликнули, ‘Конечно, господа, Джордж негодяй, но он верно срисован с натуры’. А все молодые критики нашего времени, писцы, ученики и т. п., объявили сцену низкой и громко выражали свое неудовольствие.

Что касается лож, то публика в них вела себя со свойственной ей благовоспитанностью. Большая часть ее была занята совершенно посторонними вещами. Кое-кто из тех немногих, которые поглядывали на сцену, объявили, что Джордж дурной человек, другие же отказывались выражать свое мнение, не выслушав мнения признанных судей.

Мы же, допущенные за кулисы этого великого театра Природы (а без этой привилегии ни один автор не смеет писать ничего, кроме словарей да букварей), можем подвергнуть порицанию поступок Джорджа, не осуждая бесповоротно человека, которому Природа, может быть, не во всех своих драмах назначила играть дурные роли,— ибо жизнь в точности похожа на театр еще и тем, что в ней часто один и тот же человек играет то злодея, то героя, и тот, кто вызывает в нас восхищение сегодня, может быть, завтра станет предметом нашего презрения. Как Гаррик, которого я считаю величайшим трагическим актером, какого когда-либо производил свет, нисходит иногда до роли дурака, так много лет тому назад ею не гнушались, по словам Горация, Спицион Великий и Лелий Мудрый, Цицерон говорит даже, что ‘нельзя себе представить, как они ребячились’. Правда, они играли дураков, как и мой друг Гаррик, только в шутку, но многие выдающиеся люди бесчисленное число раз в своей жизни играли отъявленных дураков всерьез, так что довольно трудно решить, что в них преобладало, мудрость или глупость, и чего они больше заслуживают от людей — одобрения или порицания, восхищения или презрения, любви или ненависти.

Люди, проведшие некоторое время за кулисами этого великого театра и в совершенстве знакомые не только с всевозможным переряживанием, которое там происходит, но и с причудливым и своенравным поведением Страстей, являющихся режиссерами и директорами этого театра (что касается Рассудка, истинного хозяина, то это особа очень ленивая и редко утруждающая себя работой), по всей вероятности, хорошо научились понимать смысл знаменитого nil admirari Горация, или — в переводе на наш язык — ничем не поражаться.

Один дурной поступок в жизни так же мало делает человека подлецом, как и одна дурная роль, сыгранная им на сцене. Страсти, подобно театральным режиссерам, часто поручают людям роли, не спрашивая их согласия и подчас вовсе не считаясь с их способностями. В жизни человек не хуже, чем актер, может осуждать свои поступки, сплошь и рядом случается видеть людей, которым порок так же мало к лицу, как роль Яго — честной физиономии мистера Вильяма Милса.

Таким образом, человек беспристрастный и вдумчивый никогда не торопится произнести свой приговор. Он может осуждать недостаток и даже порок, не обрушиваясь с гневом на виновного. Словом, причиной криков и шума и в жизни и в театре является та же самая глупость, то же детское недомыслие, та же невоспитанность, та же несдержанность. Как у дурных людей вечно на языке слова ‘негодяй’ и ‘мерзавец’, так и низменные души в партере готовы громче всех вопить о низменности зрелища, которое они видят на сцене.

ГЛАВА II,

содержащая разговор мистера Джонса е самим собой

Рано утром Джонс получил свои вещи от мистера Олверти со следующим ответом на свое письмо:

‘Сэр!

Дядя поручил мне довести до вашего сведения, что принятые им относительно вас меры были следствием зрелого размышления и не оставляющих сомнения доказательств низости вашего характера, а потому вам нечего и пытаться в чем-нибудь изменить его решение. Он крайне удивлен тем, что вы осмеливаетесь отказываться от всяких притязаний на особу, на которую вы и не могли никогда их иметь, потому что она стоит неизмеримо выше вас по своему происхождению и состоянию. Далее мне поручено сказать вам, что единственное доказательство вашего подчинения воле моего дяди, какого он от вас требует, заключается в том, чтобы вы немедленно покинули наши места. В заключение не могу не преподать вам, как христианин, совета серьезно подумать о перемене вашего образа жизни. О ниспослании же вам свыше помощи для исправления всегда будет молиться

ваш покорный слуга

В. Блайфил’.

Письмо это возбудило в груди нашего героя самые противоположные чувства, более мягкие одержали в конце концов верх над негодующими и гневными, и поток слез кстати пришел Джонсу на помощь, воспрепятствовал горю свести его с ума или разбить ему сердце.

Однако скоро он устыдился своей слабости и, вскочив с места, воскликнул:

— Хорошо, я дам мистеру Олверти единственное доказательство моего повиновения, которого он требует: я отправлюсь в путь сию же минуту… Но куда? Не знаю. Пусть указывает Фортуна. Раз ни одна душа не обеспокоена участью обездоленного юноши, то и мне все равно, что со мной будет. Неужто мне одному заботиться о том, чего никто другой… Но разве я вправе говорить, что нет другого… другой, которая для меня дороже целого мира?.. Я вправе, я обязан считать, что моя Софья неравнодушна к моей участи. Как же мне тогда покинуть моего единственного друга?.. И какого друга! Как же мне не остаться возле нее?.. Но где, как остаться? Можно ли мне надеяться когда-нибудь увидеть ее,— пусть даже она желает этого не меньше меня,— не навлекая на нее гнев отца? И для чего? Мыслимо ли добиваться у любимой женщины согласия на ее собственную гибель? Допустимо ли покупать удовлетворение своей страсти такой ценой? Допустимо ли бродить украдкой, точно вор, вокруг ее дома с подобными намерениями?.. Нет, самая мысль об этом противна, ненавистна мне!.. Прощай, Софья! Прощай, милая, любимая…

Тут избыток чувств зажал ему рот и нашел выход в потоке слез.

И вот, приняв решение покинуть родные места, Джонс стал обсуждать, куда ему отправиться. Весь мир, по выражению Мильтона, расстилался перед ним, и Джонсу, как Адаму, не к кому было обратиться за утешением или помощью. Все его знакомые были знакомые мистера Олверти, и он не мог ожидать от них никакой поддержки, после того как этот джентльмен лишил его своих милостей. Людям влиятельным и добросердечным следует с большой осторожностью подвергать опале подчиненных, потому что после этого от несчастного опального отворачиваются и все прочие.

Какой образ жизни избрать и чем заняться — было второй заботой юноши, тут открылась перед ним самая безрадостная перспектива. Каждая профессия и каждое ремесло требовали долгой подготовки и, что еще хуже, денег, ибо мир так устроен, что аксиома ‘из ничего не бывает ничего’ одинаково справедлива и в физике, и в общественной жизни, и человек без денег лишен всякой возможности приобрести их.

Оставался Океан — гостеприимный друг обездоленных, он открывал свои широкие объятия, и Джонс тотчас же решил принять его радушное приглашение, выражаясь менее образно, он задумал сделаться моряком.

Как только эта мысль пришла ему в голову, он с жаром ухватился за нее, нанял лошадей и отправился в Бристоль приводить ее в исполнение.

Но прежде чем сопровождать его в этом путешествии, мы должны на некоторое время вернуться в дом мистера Вестерна и посмотреть, что произошло с прелестной Софьей.

ГЛАВА III,

содержащая разные разговоры

В то самое утро, когда мистер Джонс отправился в путь, миссис Вестерн позвала Софью к себе в комнату и, сообщив сначала, что она добилась ее освобождения, приступила к чтению длинного поучения на тему о браке. Она изображала брак не романтической идиллией, где царят любовь и счастье, как он описывается у поэтов, не говорила она и о высоких целях, ради которых, как учат богословы, нам следует смотреть на него как на божественное установление,— она рассматривала его скорее как банк, куда благоразумной женщине наивыгоднее поместить свое состояние в расчете на самые высокие проценты, какие она вообще может получить.

Когда миссис Вестерн кончила, Софья отвечала, что ей не под силу спорить с женщиной, намного превосходящей ее знанием и опытностью, особенно в таком предмете, как брак, о котором она почти не думала.

— Спорить! Я этого и не жду от тебя,— отвечала тетка.— Зря видела бы я свет, если бы принуждена была спорить с девушкой твоих лет. Я говорила только для того, чтобы поучить тебя. Древние философы, вроде Сократа, Алкивиада и других, не имели обыкновение спорить со своими учениками. Ты должна смотреть на меня, душа моя, как на Сократа, который твоего мнения не спрашивает, а только говорит тебе свое.

Из каковых слов читатель, пожалуй, заключит, что эта леди была знакома с философией Сократа не больше, чем с философией Алкивиада, но мы, к сожалению, не можем удовлетворить его любопытства на этот счет.

— У меня и в мыслях не было опровергать ваши мнения, сударыня,— отвечала Софья.— К тому же, как я сказала, я никогда не думала о затронутом вами предмете, да, может быть, и думать не буду.

— Полно, Софи,— возразила тетка,— твоя попытка лицемерить со мной очень наивна. Скорее французы убедят меня, что они берут чужие города только для защиты своей страны, чем ты заставишь меня поверить, будто ты никогда серьезно не думала о замужестве. Как ты можешь, милая, уверять меня, будто и не помышляла о подобном союзе, когда, как тебе прекрасно известно, я даже знаю, с кем ты желаешь заключить его?.. Союз столь же неестественный и противный твоим интересам, сколько был бы противен интересам Голландии сепаратный союз с Францией! Впрочем, если до сих пор ты не размышляла об этом предмете, то теперь, предупреждаю тебя, очень своевременно о нем поразмыслить, потому что брат решил немедленно заключить твой брачный договор с мистером Блайфилом, и я вызвалась быть поручительницей в этом деле, обещав твое согласие.

— Это единственный вопрос, сударыня,— отвечала Софья,— в котором я принуждена ослушаться и вас и отца. Мне не нужно много размышлять, чтобы отвергнуть эту партию.

— Не будь я таким философом, как сам Сократ,— возразила миссис Вестерн,— ты вывела бы меня из терпения. Какое у тебя возражение против этого молодого человека?

— Возражение очень серьезное, по моему мнению,— отвечала Софья.— Я его ненавижу.

— Научишься ли ты когда-нибудь правильному употреблению слов? — сказала тетка.— Я советовала бы тебе, милая, почаще справляться со словарем Бейли. Нельзя ненавидеть человека, который ничем тебя не оскорбил. Какая тут ненависть? Он просто тебе не нравится, а это вовсе не препятствие для того, чтобы выйти за него замуж. Я знала много супругов, которые друг другу совершенно не нравились, а между тем жили сносно и даже приятно. Поверь, милая, я смыслю в этих делах больше тебя. Ты, надеюсь, согласишься, что я видела свет,— а между тем у меня нет ни одной знакомой, которая не старалась бы, до крайней мере, делать вид, что муж ей скорее не нравится, чем нравится. Исключение из этого правила было бы такой старомодной романтической нелепостью, что одна мысль о нем шокирует.

— Право, сударыня,— возразила Софья,— я никогда не выйду замуж за человека, который мне не нравится. Если я обещаю отцу не выходить замуж против его желания, то могу, мне кажется, надеяться, что и он не станет принуждать меня к замужеству против моего желания.

— Желания! — с жаром воскликнула тетка.— Желания!.. Меня поражает твоя самоуверенность. Молодая женщина твоих лет, еще не замужем, говорит о своих желаниях! Впрочем, какие б они ни были, твои желания, брат непоколебим в своем решении. И больше того: если ты заговорила о своих желаниях, то я буду советовать ему поторопиться. Вот еще! Желания!

Софья бросилась на колени, слезы струились из ее ясных глаз. Она умоляла тетку пощадить ее и не мстить так жестоко за то, что она не хочет делать себя несчастной, несколько раз повторив, что это касается только ее одной и от этого зависит только ее счастье.

Как судебный пристав, действующий на основании законных полномочий, смотрит безучастно на слезы несчастного должника, беря его под стражу: напрасно бедняга пытается пробудить в нем сострадание, напрасно просит отсрочки, указывая на нежную жену, лишающуюся опоры, на маленького лепечущего сына, на испуганную дочь. Благородный исполнитель глух и слеп ко всем проявлениям горя, он выше всех человеческих слабостей и безжалостно отдает несчастную жертву в руки тюремщика.

Так же слепа к слезам Софьи, так же глуха ко всем ее мольбам была премудрая тетка, так же непреклонно решила она отдать трепещущую девушку в объятия тюремщика Блайфила. С большой запальчивостью она отвечала:

— Вы глубоко заблуждаетесь, сударыня, думая, будто дело касается только вас одной: вас оно касается меньше всего и в последнюю очередь. В союзе этом затронута честь вашей семьи, вы же — не более как средство. Неужели вы воображаете, сударыня, что при заключении брачных договоров между державами — например, когда французскую принцессу отдают за испанского принца,— во внимание принимают только интересы невесты? Нет, брачный союз заключается скорее между двумя королевствами, чем между двумя отдельными лицами. То же делается и в знатных фамилиях, таких, например, как наши. Родственная связь между фамилиями — самое главное. Вы должны больше заботиться о чести вашей семьи, чем о ваших личных интересах. И если пример принцесс не способен внушить вам эти возвышенные мысли, то, уж во всяком случае, вы не можете пожаловаться, что с вами поступают хуже, чем с принцессой.

— Надеюсь, сударыня, что я никогда не обесчещу моей фамилии,— отвечала Софья, несколько возвысив голос.— Но что касается мистера Блайфила, то, каковы бы ни были последствия, я решила не выходить за него, и никакая сила не расположит меня к нему.

Вестерн, подслушавший большую часть этого диалога, потерял всякое терпение, в сильнейшем возбуждении он ворвался в комнату с криком:

— Будь я проклят, если ты за него не выйдешь! Будь я проклят, если ты не выйдешь! Вот тебе и все, вот и все! Будь я проклят, если ты не выйдешь!

В сердце миссис Вестерн накипело немало гнева против Софьи, но он весь вылился на сквайра.

— Меня крайне поражает, братец,— сказала она,— что вы суетесь в дело, которое всецело предоставили мне. Заботясь о чести нашей фамилии, я согласилась взять на себя посредничество, чтобы исправить допущенные вами ошибки в воспитании дочери. Ибо это вы, братец, вашим бестолковым поведением уничтожили все семена, брошенные мной в ее нежную душу. Вы сами научили ее неповиновению.

— Фу, черт! — завопил сквайр с пеной у рта.— Вы способны вывести из терпения самого дьявола! Я научил дочь неповиновению? Вот она сама здесь. Скажи правду, дочка, приказывал я тебе когда-нибудь не слушаться меня? Разве я тебе не угождал и не ублажал тебя всячески, лишь бы ты была послушна? Да она и была послушна, когда была маленькой, когда вы еще не взяли ее в свои руки и не испортили, набив ей голову придворной дребеденью. Да! да! да! Я сам собственными ушами слышал только что, как вы говорили ей, что она должна вести себя как принцесса! Вы сделали вига из моей дочки. Как же отцу или кому-нибудь другому ожидать от нее повиновения?

— Братец,— отвечала миссис Вестерн с крайне высокомерным видом,— словами не выразишь, как жалки ваши политические рассуждения! Но и я обращусь к самой Софье, пусть она скажет:

учила ли я ее когда-нибудь неповиновению? Скажите, племянница, разве я не старалась, напротив, внушить вам отчетливое представление о разнообразных отношениях человека к обществу? Разве я не затратила величайшего труда на доказательство того, что закон природы повелевает детям быть почтительными к своим родителям? Разве я вам не приводила слова Платона по этому предмету? Предмету, в котором вы были так баснословно невежественны, когда я взяла вас под свою опеку, что, я убеждена, не знали даже о родстве между дочерью и отцом.

— Ложь! — воскликнул Вестерн.— Софья не такая дура, чтобы, дожив до одиннадцати лет, не знать, что она сродни отцу.

— О, варварское невежество! — отвечала столичная дама.— А что касается ваших манер, братец, так они, доложу вам, заслуживают палки!

— Что ж, поколотите меня, если вы в силах,— сказал сквайр.— Племянница, я думаю, с удовольствием вам поможет.

— Братец,— вспылила миссис Вестерн,— хотя я бесконечно презираю вас, однако не намерена терпеть долее вашу наглость и приказываю немедленно закладывать лошадей! Я решила уехать от вас сегодня же утром.

— Скатертью дорога! — отвечал сквайр.— Если на то пошло, так и я не могу больше сносить вашу наглость. Проклятие! Довольно и того, что вы меня унижаете и выставляете дураком перед дочкой, твердя каждую минуту о своем презрении ко мне.

— Унижаю? Унижаю? — негодовала тетка.— Да мыслимо разве унизить мужика, у которого такой норов?

— Боров! — воскликнул сквайр.— Нет, я не боров, и не осел, и не крыса, сударыня! Запомните, что я — не крыса. Я — истый англичанин, не вашего ганноверского помета, который только опустошает нашу страну.

— Ты один из тех мудрецов, бессмысленные убеждения которых привели Англию на край гибели, ослабляя власть нашего правительства внутри страны, приводя в уныние наших друзей и ободряя врагов за рубежом.

— Хо-хо! Вы опять за свою политику? — воскликнул сквайр.— Да чихать я хочу на вашу политику, как на…

И он украсил последние слова телодвижением, как нельзя более для этого подходящим. Что тут, собственно, больше задело миссис Вестерн — словечко ли брата или же его презрительное отношение к ее политическим мнениям,— я не берусь решить, только она пришла в неописуемое бешенство, грубо выругалась и тотчас выбежала вон. Ни брат, ни племянница не подумали остановить ее или пойти за ней вслед: Софья была так опечалена, а сквайр так разгневан, что оба остались прикованными к своему месту.

Сквайр, впрочем, пустил сестре вдогонку возглас, которым охотники приветствуют зайца, только что поднятого собаками. Он был вообще большим искусником по части упражнения голосовых связок и имел особенный возглас почти на каждый случай жизни.

Женщины, знающие, подобно, миссис Вестерн, свет и изучавшие философию и политику, мигом воспользовались бы душевным состоянием мистера Вестерна, обронив несколько лестных замечаний насчет его ума в ущерб его ушедшей противнице, но бедная Софья была слишком проста. Этим мы не хотим сказать читателю, что она была глупа, хотя эти слова обыкновенно употребляются как синонимы. Нет, Софья отличалась большим и незаурядным умом, но ей недоставало искусства, из которого женщины извлекают столько пользы в жизни и которое, проистекая скорее из сердца, чем из головы, часто бывает достоянием набитых дур.

ГЛАВА IV

Портрет сельской помещицы, срисованный с натуры

Кончив свои выклики и переводя дух, мистер Вестерн начал в очень патетических выражениях жаловаться на несчастную участь мужчин, которым, сказал он, ‘вечно приходится терпеть от причуд то одной проклятой бабы, то другой’.

— Кажется, уж довольно натерпелся от твоей матери, но не успел от нее увильнуть, как уже другая за ней следом бежит. Да шалишь! Таким способом меня ни одной бабе загнать не удастся!

Софья никогда не спорила с отцом до несчастного сватовства Блайфила, разве только вступалась за мать, которую горячо любила, хотя и лишилась ее на одиннадцатом году своей жизни. Бедная женщина была преданной служанкой сквайра все время их брака, и за ее преданность он платил тем, что был, как говорится, хорошим мужем. Он очень редко (пожалуй, не больше одного раза в неделю) бранил ее и никогда не бил, она не имела ни малейших поводов для ревности и была полной госпожой своего времени, потому что муж никогда ей не мешал, проводя все утро в охотничьих упражнениях, а вечер — за бутылкой с приятелями. Жена видела его только урывками за едой, когда имела удовольствие раскладывать по тарелкам те кушанья, за приготовлением которых перед тем наблюдала. Из-за стола она уходила минут через пять после ухода прислуги, подождав, когда произнесут тост ‘за короля заморского’. Это делалось, по-видимому, по распоряжению мистера Вестерна, который держался того мнения, что женщины должны являться к столу с первым блюдом и уходить после первого бокала. Повиноваться этому распоряжению было дело нетрудное, ибо застольная беседа (если только то, что происходило, может быть названо беседой) редко могла занять даму. Она состояла преимущественно из нестройных возгласов, пения, охотничьих рассказов, крепких словечек и брани по адресу женщин и правительства.

Только за едой мистер Вестерн и видел свою жену, ибо, приходя к ней в постель, он бывал обыкновенно настолько пьян, что ничего не различал, а в охотничий сезон вставал всегда до рассвета. Таким образом, она распоряжалась своим временем, как хотела, и вдобавок имела к своим услугам карету четверней, но, к несчастью, пользовалась ею редко, потому что и соседи и дороги были плохи: кто сколько-нибудь дорожил своей шеей и своим временем, избегал ездить с визитами. Надо, впрочем, сказать читателю откровенно: она не платила мужу той благодарностью, которую можно было бы ожидать за такую доброту, она была выдана замуж против воли нежно любящим отцом, который считал партию для нее выгодной: сквайр имел свыше трех тысяч фунтов годового дохода, а все ее состояние едва достигало восьми тысяч фунтов. Отсюда, может быть, проистекала некоторая сумрачность ее характера, она была для своего мужа скорее хорошей служанкой, чем доброй женой, и не всегда находила в себе столько признательности, чтобы отвечать на шумные ласки, расточаемые ей сквайром, хотя бы только приветливой улыбкой. Вдобавок она вмешивалась иногда в дела, которые ее не касались,— например, делала мужу мягкие замечания по поводу его дикого пьянства, если изредка ей представлялся для этого случай. Однажды она вздумала горячо упрашивать сквайра свезти ее на два месяца в Лондон, в чем сквайр ей наотрез отказал и даже постоянно сердился потом на жену за эту просьбу, будучи уверен, что в Лондоне все мужья украшены рогами.

По этой причине, а также и по многим другим Вестерн в конце концов глубоко возненавидел свою жену, никогда не скрывая этой ненависти при ее жизни, он продолжал ее ненавидеть и после смерти. Стоило чем-нибудь его раздосадовать — например, выпадал плохой день для охоты, заболевали собаки или случалась какая-нибудь другая неприятность,— он вымещал свою досаду на покойнице, говоря: ‘Будь моя жена в живых, то-то обрадовалась бы’.

Особенно любил он высказывать подобные замечания при Софье: дочь была для него дороже всего на свете, и сквайра очень задевало, что она любила мать больше, чем его. Поведение Софьи в таких случаях обыкновенно только распаляло его ревность, ибо он не довольствовался тем, что оскорблял слух дочери бранью по адресу матери, но еще требовал от нее одобрения, которого, впрочем, никогда не мог добиться ни ласками, ни угрозами.

Некоторые из читателей выразят, может быть, удивление, почему же сквайр не возненавидел дочери, как он возненавидел ее мать. На это я должен сказать им, что ненависть не является следствием любви, даже сопровождаемой ревностью. Ревнивец вполне способен убить предмет своей ревности, но ненавидеть его он не может. Этой заковыристой штучкой, похожей на парадокс, мы и закончим настоящую главу, предоставляя читателю поломать над ней голову.

ГЛАВА V

Благородное поведение Софьи по отношению к тетке

Софья хранила молчание во время приведенной только что речи отца и отвечала на нее вздохом, но так как сквайр не понимал этого немого языка, или мимики, как он называл его, то ему хотелось непременно услышать членораздельное одобрение своих высказываний, которого он и потребовал от дочери, заявив ей, по обыкновению, что она, наверно, готова взять чью угодно сторону против него, как всегда брала сторону своей дрянной матери. Софья молчала по-прежнему. Тогда он закричал:

— Что ты, немая, что ли? Почему молчишь? Разве твоя мать не обращалась со мной по-свински? Отвечай же! Или ты, может быть, настолько презираешь отца, что считаешь ниже своего достоинства разговаривать с ним?

— Ради бога, сэр,— отвечала Софья,— не истолковывайте так дурно моего молчания! Я готова скорее умереть, чем оказать вам неуважение, но как могу я найти в себе смелость заговорить, если каждое мое слово или прогневит моего дорогого папу, или будет черной неблагодарностью и оскорблением памяти лучшей из матерей? Ведь моя мама была всегда так добра ко мне!

— И твоя тетка, стало быть, лучшая из сестер?— сказал сквайр.— Может быть, ты будешь настолько добра, что хоть ее согласишься признать ведьмой? Ведь, кажется, я имею право назвать ее ведьмой?

— Я очень многим обязана моей тетушке, сэр,— отвечала Софья.— Она была мне второй матерью.

— А мне второй женой,— сказал Вестерн,— так заступайся и за нее! Неужто ты будешь отрицать, что она поступила со мной, как самая негодная сестра?

— Право же, сэр,— воскликнула Софья,— я непростительно солгала бы перед своей совестью, если бы согласилась с вами! Я знаю, что тетушка и вы очень расходитесь в образе мыслей, но я тысячу раз слышала от нее выражения самой преданной любви к вам и убеждена, что она не только не самая негодная сестра на свете, но что мало найдется сестер, которые любили бы брата больше.

— Говоря попросту,— сказал сквайр,— выходит, что я кругом виноват. Ну разумеется! Разумеется, женщина всегда права, а мужчина всегда виноват.

— Простите, сэр,— возразила Софья,— я этого не говорю.

— Чего ты не говоришь? — не унимался сквайр.— Ты имеешь бесстыдство утверждать, что она права,— разве отсюда не следует, что я виноват? Да, действительно, я, может быть, виноват, что позволяю этой пресвитерианке, этой ганноверской ведьме переступать порог моего дома. Чего доброго, она еще обвинит меня в каком-нибудь заговоре, и правительство отберет мое имение в казну.

— Тетушка не только не собирается нанести вред вам или вашей собственности,— отвечала Софья,— но, я убеждена, что если бы она вчера умерла, то завещала бы вам все свое состояние.

С намерением сказала это Софья или нет, я не берусь утверждать, только эти слова глубоко проникли в уши ее отца и произвели гораздо более ощутительный эффект, чем все сказанное ею раньше. Звук их был для него точно пуля, ударившая в головуз он вздрогнул, пошатнулся и побледнел. Потом, помолчав с минуту, произнес неуверенным голосом,

— Вчера! Вчера она завещала бы мне свое имение? Неужто? Почему именно вчера из всех дней в году? Стало быть, если она умрет завтра, так откажет его кому-нибудь другому, пожалуй, даже не родственнику?

— Тетушка очень вспыльчива, сэр,— отвечала Софья,— и я не ручаюсь, что она может сделать в припадке гнева.

— Не ручаешься? — пролепетал сквайр.— А кто же, спрашивается, был причиной ее гнева? Да, да, кто ее довел до этого? Разве не ты горячо с ней спорила перед тем, как я вошел в комнату? Да и вся эта ссора разве не из-за тебя? Уже несколько лет все мои ссоры с сестрой бывают только из-за тебя, а теперь ты готова свалить всю вину на меня, точно я буду причиной, если ее имение уйдет на сторону. Впрочем, ничего лучшего я и не мог ожидать, ты всегда платишь так за мою любовь.

— В таком случае, умоляю вас,— воскликнула Софья,— на коленях умоляю: если я была злосчастной причиной вашей размолвки, постарайтесь примириться с тетушкой, не допустите, чтобы она покинула ваш дом в таком гневе! Сердце у нее доброе, и несколько ласковых слов успокоят ее. Умоляю вас, сэр!

— Так я должен идти просить за тебя прощения? — сказал Вестерн.— Ты упустила зайца, а мне бежать искать его? Конечно, если б я был уверен…

Тут он замолчал, а Софья принялась снова его упрашивать и, наконец, уговорила: так что, отпустив по адресу дочери несколько едких, саркастических замечаний, сквайр со всех ног побежал задержать сестру, пока она не успела уехать.

Софья же вернулась в свою печальную комнату, где предалась наслаждению (если позволительно так выразиться) любовной грусти. Несколько раз перечитала она письмо, полученное от Джонса, достала и муфту, оба предмета, а также лицо свое она оросила слезами. Услужливая миссис Гонора всеми силами старалась утешить свою опечаленную госпожу: она назвала имена многих достойных ее внимания молодых джентльменов к, расхвалив их внутренние и внешние качества, сказала, что ее госпожа может выбрать любого. Надо думать, что эти методы применялись с успехом в подобных случаях, иначе такая искушенная особа, как миссис Гонора, никогда не решилась бы к ним прибегнуть, я даже слышал, что между камеристками они считаются наилучшим лекарством в женской аптеке, но оттого ли, что болезнь Софьи внутренне отличалась от недомоганий, на которые была похожа но внешним симптомам, или по другой причине — только доброжелательная горничная наделала больше вреда, чем пользы, и в конце концов так рассердила свою госпожу (а это было нелегко), что та строго приказала ей выйти вон.

ГЛАВА VI,

содержания весьма разнообразного

Сквайр догнал свою сестру в ту минуту, когда она уже садилась в карету, и частью силой, частью просьбами добился от нее приказания отвести лошадей обратно в конюшню. Это не стоило ему большого труда, ибо сестра, как мы уже указывали, была нрава самого миролюбивого и очень любила брата, хотя и презирала его недалекость, или, вернее, плохое знание света.

Бедная Софья, устроившая это примирение, была принесена ему в жертву. Брат и сестра в один голос осудили ее поведение, сообща объявили ей войну и постановили вести ее самым решительным образом. С этой целью миссис Вестерн предложила не только немедленно сговориться с Олверти, но и немедленно привести сговор в исполнение, сказав, что единственный способ справиться с племянницей — действовать круто, ибо, она убеждена, у Софьи недостанет решимости сопротивляться.

— А под крутыми мерами,— пояснила она,— я понимаю собственно быстрые меры, такие вещи, как лишение свободы или насилие, совершенно недопустимы. Наш план должен быть рассчитан на внезапное нападение, а не на открытый штурм.

Когда все это было решено, приехал мистер Блайфил с визитом к невесте. Узнав о его приезде, сквайр тотчас же, по совету сестры, отправился приказать дочери, чтобы та прилично приняла жениха, сопроводив свои слова страшными клятвами и угрозами наказать ее в случае ослушания.

Бурный нрав сквайра все ниспровергал на своем пути, и Софья, как правильно предвидела тетка, не нашла в себе сил ему сопротивляться. Она согласилась выйти к Блайфилу, но едва-едва могла выговорить слово, выражавшее это согласие. Действительно, ответить резким отказом нежно любимому отцу было для нее дело нелегкое. Не будь этой любви, она, вероятно, настояла бы на своем и при гораздо меньшей решительности характера, чем та, какой она обладала, но сплошь и рядом мы объясняем исключительно страхом поступки, в значительной мере проистекающие из любви.

Итак, повинуясь настойчивому приказанию отца, Софья приняла мистера Блайфила. Подробное описание таких сцен, как мы заметили, доставляет очень мало удовольствия читателю, поэтому мы последуем правилу Горация, который рекомендует писателям обходить молчанием все, что они отчаиваются изобразить в ярких красках,— правило, по нашему убеждению, весьма полезное как для историков, так и для поэтов, и если бы все они ему следовали, то его благотворным действием было бы, по крайней мере, то, что множество больших зол (а таковыми являются все большие книги) было бы таким образом сведено к злу маленькому.

Возможно, что искусное поведение Блайфила во время этого свидания заставило бы Софью, будь на его месте кто-нибудь другой, открыть перед ним все тайны ее сердца, но она составила себе такое дурное мнение об этом джентльмене, что решилась не делать ему никаких признаний, ибо простота, когда она настороже, часто может потягаться с хитростью. Вследствие этого Софья держалась с ним чрезвычайно принужденно, как и полагается держаться девицам при втором официальном визите человека, назначенного им в мужья. Хотя Блайфил объявил сквайру, что он остался вполне доволен оказанным ему приемом, однако мистер Вестерн, подслушивавший вместе с сестрой у дверей, испытал гораздо меньшее удовлетворение. Следуя совету своей мудрой сестры, он решил двинуть дело как можно скорее и обратился к своему будущему зятю со следующей охотничьей фразой, пустив сначала свое зычное ‘го-ла!’:

— Ату ее, молодчик, ату!.. Пиль, пиль! Возьми! Вот так, держи, держи, держи! Не робей, не церемонься! Сегодня к вечеру мы с Олверти все покончим, а завтра и свадьбу сыграем.

Лицо Блайфила расплылось в довольной улыбке, и он отвечал!

— Ничего на свете — за исключением только союза с любезнейшей и достойнейшей Софьей — я не желаю так страстно, сэр, как породниться с вашей семьей, и потому вы легко можете представить себе, с каким нетерпением жду я минуты, когда исполнятся оба эти заветнейшие мои желания. И если до сих пор я не докучал вам по этому поводу, то, поверьте, единственно из боязни оскорбить уважаемую леди чрезмерной торопливостью, я не желал нарушать правила приличия и благопристойности, ускоряя счастливейшее в моей жизни событие. Но если при вашем содействии, сэр, она согласится обойтись без некоторых формальностей…

— Формальностей! А ну их к черту! — отвечал сквайр.— Какой вздор! Говорю тебе, завтра же она будет твоей. Поживете с мое, молодой человек, так лучше узнаете свет. Женщины, милый мой, никогда не дают согласия, если его можно не дать,— так уж полагается. Если бы я стал дожидаться согласия ее матери, так и по сей день оставался бы холостяком… Ату ее, ату, живей, молодчик! Говорю тебе, завтра утром она будет твоя.

Блайфил поддался убеждениям шумной риторики сквайра, они условились, что Вестерн сегодня к вечеру окончательно столкуется с Олверти, и жених уехал, настоятельно попросив на прощанье не учинять при этой спешке никакого насилия над невестой,— точь-в-точь как папистский инквизитор, вручая светским властям еретика, уже осужденного церковью, просит не совершать над ним никакого насилия.

Правду сказать, Блайфил уже произнес приговор над Софьей. Хотя он и заявил Вестерну, что доволен ее приемом, но на самом деле вынес из него лишь убеждение в ненависти и презрении к нему невесты, что пробудило в нем такие же ответные чувства не меньшей силы. Спросят, может быть: почему же он не покончил немедленно со своим сватовством? Да именно по причине пробудившейся в нем ненависти, а также и по некоторым другим, столь же веским причинам, которые мы сейчас откроем читателю.

Хотя мистер Блайфил не обладал темпераментом Джонса, готового отведать каждой женщины, которую он видел, все же он далеко не был лишен вожделения, свойственного, как говорят, всем животным. При этом он еще отличался разборчивым вкусом, руководящим людьми при выборе предмета или пищи для удовлетворения их разнообразных желаний, и вкус этот указывал ему на Софью как на весьма лакомый кусочек, при виде которого у него текли слюнки, как у гастронома при виде аппетитно приготовленного ортолана. А душевные страдания были не только не в ущерб красоте Софьи, но скорее к ее выгоде: слезы прибавляли блеска глазам ее, а грудь выше поднималась от вздохов. Можно сказать, тот не видел красоты во всем ее сиянии, кто не видел ее в горе. Вот почему Блайфил смотрел теперь на этого ортолана в человеческом образе с большим вожделением, чем при последней встрече, и отвращение, замеченное им в Софье, нисколько не ослабило его желаний — напротив, оно скорее повысило предвкушаемое им удовольствие от похищения ее прелестей. Сластолюбие приправлялось, таким образом, мыслью о торжестве, больше того, добиваясь полного подчинения Софьи своей власти, он имел еще некоторые дальнейшие виды, настолько низкие, что нам противно и упоминать о них. Немалую роль в будущих удовольствиях, которые рисовало ему воображение, играла месть, наконец, посрамление соперника Джонса и вытеснение его из сердца Софьи тоже сильно его подзадоривали и сулили лишние радости в его конечном торжестве.

Помимо всех этих видов, которые иным щепетильным особам покажутся, пожалуй, довольно подленькими, рассчитывал он еще на одну вещь, к которой едва ли многие читатели отнесутся с большим отвращением. Я разумею имение мистера Вестерна, которое должно было перейти целиком к Софье и ее потомству, любовь этого нежного родителя к дочери была так безгранична, что он готов был купить ей мужа какой угодно ценой, лишь бы она согласилась быть несчастной с избранным им для нее человеком.

По этим причинам союз с Софьей показался мистеру Блайфилу настолько желательным, что он решил обмануть девушку, притворившись влюбленным, а заодно также обмануть ее отца и своего дядю, дав им понять, что и она его любит. Поступая таким образом, он следовал благочестивым наставлениям Твакома, утверждавшего, что если поставленная нами цель одобряется религией (а таковой, несомненно, является брак), то для ее достижения можно применять и дурные средства. В других же случаях молодой человек предпочитал руководствоваться философией Сквейра, учившего, что цель — вещь несущественная, лишь бы средства были приличны и согласны с нравственной справедливостью. Правду сказать, едва ли встречалось ему в жизни такое положение, при котором он не мог бы воспользоваться уроками кого-либо из своих великих наставников.

Надуть мистера Вестерна было дело нехитрое, потому что он так же мало считался с чувствами дочери, как и сам Блайфил, но мистер Олверти смотрел на эти вещи совсем иначе, и перед ним во что бы то ни стало надо было изобразить дело в ложном свете. Тут, однако, Блайфилу была оказана такая существенная помощь будущим тестем, что он без труда достиг успеха, действительно, мистер Олверти получил от Вестерна клятвенные уверения в том, что Софья питает искреннее расположение к Блайфилу и что все его подозрения насчет Джонса совершенно ложны, и Блайфилу оставалось только подтвердить слова сквайра, что он и сделал в весьма двусмысленной форме, сохранив таким образом лазейку для своей совести и внушив дяде ложное убеждение так, что ни одного слова неправды им произнесено не было. Когда Олверти спросил его относительно чувств Софьи, сказав, ‘что он ни в каком случае не намерен быть пособником в принуждении девушки выйти замуж против ее воли’, то Блайфил отвечал, что истинные чувства молодых девиц понять очень трудно, что Софья обращалась с ним так непринужденно, как он того желал, и что если верить ее отцу, то она питает к нему расположение, какого только может желать жених.

— А что касается Джонса,— сказал он,— которого мне неприятно называть негодяем, несмотря на то что его поведение по отношению к вам, сэр, дает на это полное право, то из свойственного ему тщеславия, а может быть, даже и с дурным умыслом, он, вероятно, попросту налгал и нахвастал. Ведь если бы мисс Вестерн действительно любила его, то он, конечно, никогда бы не покинул ее, что, как вам хорошо известно, он сделал. Наконец, смею вас уверить, сэр, я сам ни в каком случае, ни за что на свете не согласился бы жениться на этой девушке, если бы не был убежден, что она питает ко мне все те чувства, какие я желал бы видеть в ней.

Этот превосходный способ лгать одной только душой, делая язык не повинным ни в одном слове неправды, при помощи двусмысленных выражений и плутовства, успокаивал совесть многих видных обманщиков, но если мы сообразим, что господа эти пытаются обмануть Всеведение, то, пожалуй, окажется, что способ этот дает лишь призрачное успокоение и что это хитрое и тонкое различие между внушенной и высказанной ложью вряд ли стоит трудов, какие на него затрачиваются.

Олверти остался вполне доволен сообщением мистера Вестерна и мистера Блайфила, и через два дня состоялся сговор. Теперь, для того чтобы приступить к церковному обряду, оставалось только совершить обряд юридический, но он грозил отнять столько времени, что Вестерн предложил взять на себя какие угодно обязательства, только бы не откладывать счастья молодых. Вообще он проявлял такое рвение и горячность, что посторонний зритель мог бы принять его за главное действующее лицо в этой церемонии, стремительность была основным свойством его натуры, всякое дело, за которое он брался, сквайр приводил в исполнение таким способом, точно от успеха этого дела зависело счастье его жизни.

Соединенные усилия тестя и зятя, вероятно, одержали бы верх над мистером Олверти, не любившим отдалять минуту счастья, если бы не вмешательство самой Софьи, позаботившейся положить конец всем свадебным сборам и лишить церковь и юстицию даней, которые эти мудрые организации положили взимать за размножение рода человеческого законным порядком. Но об этом — в следующей главе.

ГЛАВА VII

Замечательное решение Софьи и еще более замечательный ход миссис Гоноры

Хотя миссис Гонора была привязана главным образом к собственным интересам, но чувствовала некоторую привязанность и к Софье. Правду сказать, трудно было знать молодую девушку и не любить ее. Поэтому, услышав новость, по ее мнению, очень важную для ее госпожи, Гонора совершенно позабыла обиду, полученную два дня тому назад, когда Софья так невежливо прогнала ее вон, и поспешила к госпоже своей с вестями.

Начало ее речи было такое же стремительное, как и появление в комнате.

— Милая барышня! — воскликнула она.— Как это понравится вашей милости? Верьте слову, я перепугалась до потери памяти, а все же подумала, что долг мой рассказать вашей милости, хоть вы, может быть, и рассердитесь, ведь мы, слуги, не всегда знаем, за что наши барыни рассердятся, а каждое слово ставится в вину слуге. Когда наши барыни не в духе, так уж нам не миновать брани, и, верьте слову, меня не удивит, если ваша милость будет не в духе, вы просто изумитесь и будете потрясены, когда я вам скажу…

— Душа моя, говори, пожалуйста, без предисловий,— перебила ее Софья.— Уверяю тебя, мало есть таких вещей, которые изумили бы меня, и еще меньше таких, которые потрясли бы.

— Милая барышня,— отвечала Гонора,— поверите ли, я подслушала, как барин говорил священнику Саплу, чтобы он сегодня же к вечеру достал брачное свидетельство, и, поверите ли, собственными ушами слышала, как он сказал ему, что завтра утром ваша милость должны быть обвенчаны.

При этих словах Софья побледнела и испуганно повторила:

— Завтра утром?

— Да, сударыня,— отвечала преданная горничная.— Я присягнуть готова, что собственными ушами слышала это от барина.

— Гонора,— сказала Софья,— ты действительно до того поразила и потрясла меня, что я не могу опомниться. Что мне делать в этом ужасном положении?

— От души хотела бы посоветовать вашей милости.

— Посоветуй! — воскликнула Софья.— Ради бога, дорогая Гонора, посоветуй! Скажи, что бы ты сделала, если бы с тобой такое случилось?

— Право, сударыня,— сказала Гонора,— от души хотела бы поменяться местами с вашей милостью, не в обиду вам будь сказано,— я, понятное дело, не желаю вам быть служанкой, я говорю только, что, будь я на вашем месте, я ни минуты не задумывалась бы: по моему убогому мнению, молодой сквайр Блайфил приятный и милый мужчина и собой хорош…

— Перестань молоть глупости! — остановила ее Софья.

— Глупости! — повторила Гонора.— Это как сказать. Оно, конечно, что одному впрок, то другому отрава, и это точка в точку правильно и о женщинах.

— Гонора,— сказала Софья,— я скорее поражу себя кинжалом в сердце, чем соглашусь быть женой этого презренного негодяя!

— Господи, страсти какие! — воскликнула Гонора.— Вы меня до полусмерти напугали! Разве можно такие дурные мысли до себя допускать? Господи! Все косточки у меня трясутся! Подумайте только, милая барышня, ведь вас тогда по-христиански и хоронить не станут, а зароют ваше тело на большой дороге и колом насквозь проткнут, как фермера Гейпни в Окс-Кроссе, и, верьте слову, дух его все бродит там с тех пор,— многие его видели. Верьте слову, не иначе как сам дьявол такие дурные мысли внушает. Право, не так грешно на целый свет покуситься, как на собственную душу,— от нескольких священников это слышала. Если уж ваша милость чувствует к нему такое отвращение и настолько ненавидит молодого джентльмена, что даже мысли не допускает в постель с ним лечь,— оно и правда, иной человек бывает так противен, что, кажется, скорее бы к жабе прикоснулся, чем…

Софья была слишком озабочена собственными мыслями, чтобы уделять внимание этой превосходной речи миссис Гоноры, она перебила ее и, не отвечая на ее слова, сказала,

— Гонора, я приняла решение. Я решила уйти сегодня ночью из дома моего отца, и если ты питаешь ко мне дружеские чувства, в которых часто меня уверяла, то пойдешь со мной.

— Хоть на край света, сударыня,— отвечала Гонора.— Но прежде чем решиться на такое безрассудство, прошу вас, подумайте о последствиях. Куда ваша милость пойдет?

— В Лондоне есть одна знатная дама, моя родственница,— отвечала Софья,— она гостила несколько месяцев в деревне у тетушки и была со мной очень добра, я ей так понравилась, что она настойчиво просила тетушку отпустить меня с ней в Лондон. Это дама видная, разыскать ее будет нетрудно, и я не сомневаюсь, что она примет меня хорошо и радушно.

— Не советую вашей милости слишком доверяться таким особам,— возразила Гонора.— Вот я служила раньше у одной барыни — она всех, бывало, приглашает к себе в гости, а как услышит, что едут, так сразу вон из дому. Кроме того, пусть эта дама и рада видеть вашу милость,— кто же не рад вас видеть? — а как узнает, что ваша милость от барина бежали…

— Ты ошибаешься, Гонора,— перебила ее Софья,— она смотрит на отцовскую власть куда хуже, чем я: когда, несмотря на все ее настойчивые просьбы, я отказалась ехать с ней в Лондон без согласия отца, она меня высмеяла, назвала глупой деревенской девчонкой и сказала, что из такой покорной дочери выйдет примерная, любящая жена. Вот почему я уверена, что она примет меня и даст мне защиту, а тем временем батюшка, может быть, немного образумится, увидев, что я уже не в его власти.

— Хорошо, сударыня,— отвечала Гонора.— Но как же ваша милость думает устроить побег? Где вы достанете лошадей и экипаж? О вашей лошади нечего и думать: ведь всем слугам известно, что у вашей милости с барином нелады, и Робин скорее даст себя повесить, чем позволит вывести ее из конюшни без нарочитого приказания барина.

— Я думаю уйти пешком,— сказала Софья,— прямо в ворота, когда они будут открыты. Ноги у меня, слава богу, достаточно крепкие. Носили же они меня по целым вечерам под звуки скрипки с довольно неприятными партнерами — так, верно, помогут мне убежать от самого ненавистного партнера на всю жизнь.

— Боже мой, сударыня! — воскликнула Гонора.— Да понимаете ли вы, что говорите? Вы собираетесь идти пешком по большой дороге ночью и одни?

— Нет, не одна,— отвечала Софья.— Ведь ты обещала пойти со мной.

— Я-то с вашей милостью хоть на край света,— сказала Гонора,— но для вашей милости это все равно, что идти одной. Ведь я вам не защита, если на вас нападут разбойники или другие злодеи. Я сама перепугаюсь не меньше вашей милости, потому что, будьте уверены, они надругаются над нами обеими. К тому же, сударыня, не забывайте, что и ночи теперь холодные, мы с вами замерзнем.

— Скорый, проворный шаг предохранит нас от холода,— отвечала Софья.— А если ты не можешь защитить меня от негодяя, Гонора, то я тебя защищу: я возьму с собой пистолет, в зале всегда висит пара заряженных пистолетов.

— Милая барышня, вы пугаете меня все больше и больше! — воскликнула Гонора.— Конечно, ваша милость не решится стрелять! Я готова скорей на что угодно пойти, только бы избавить вашу милость от этого.

— Зачем же? — с улыбкой сказала Софья.— Неужели, Гонора, ты не выстрелила бы в человека, который покусился бы на твою честь?

— Конечно, сударыня,— отвечала Гонора,— честь — вещь драгоценная, особенно для нас, бедных слуг, можно сказать, мы ею только и живем, а все-таки я до смерти боюсь огнестрельного оружия: столько из-за него бывает несчастных случаев!

— Полно! — успокоила ее Софья.— Я сберегу твою честь более простым способом, не запасаясь в дорогу оружием: в первом же городе я намерена взять лошадей, а по дороге в город вряд ли кто на нас нападет. Послушай, Гонора, я твердо решила бежать, и если ты пойдешь со мной, то я ничего не пожалею, чтоб наградить тебя самым щедрым образом.

Этот последний довод произвел на Гонору более сильное действие, чем все предыдущие. Видя такую решимость своей госпожи, она перестала ее отговаривать. Обе они принялись обсуждать пути и способы осуществления своего проекта. Тут встретилось одно очень досадное затруднение, именно: как взять с собой вещи? Госпожа справилась с ним гораздо легче, чем служанка, потому что когда женщина решилась бежать к любовнику или от любовника, то все препятствия для нее нипочем. Но такого побуждения у Гоноры не было, ее не ждали восторги любви и не гнали никакие ужасы, и, не говоря уже о большой ценности ее гардероба, составлявшего большую часть ее имущества, она питала нежную любовь к некоторым своим платьям и другим вещам — частью потому, что они были ей к лицу, частью потому, что ей подарила их такая-то и такая-то, частью потому, что она купила их недавно, частью потому, что давно уже их носила, а также и по многим другим, столь же веским причинам, таким образом, она не допускала и мысли оставить свои пожитки на произвол Вестерну, будучи уверена, что в порыве бешенства он изорвет их в клочки.

Итак, потратив все свое красноречие, чтобы отговорить Софью, и убедившись в бесповоротности ее решения, изобретательная Гонора в конце концов придумала средство увезти с собой свои платья, именно: она решила устроить так, чтобы ее прогнали со службы сегодня же вечером. Софья горячо одобрила эту выдумку, но сомневалась насчет возможности ее осуществления.

— Можете на меня положиться, сударыня,— отвечала Гонора.— Мы, слуги, очень хорошо знаем, как добиться этой милости от наших господ, правда, подчас, когда они задолжали нам жалованья больше, чем могут тотчас заплатить, они пропускают мимо ушей все наши дерзости и не принимают наших заявлений с требованием расчета, однако сквайр не из таких, и если ваша милость решили бежать ночью, ручаюсь вам, что добуду расчет сегодня же к вечеру.

После этого было решено, что Гонора уложит со своими вещами немного белья и ночную сорочку Софьи, а что касается остальных платьев, то молодая девушка оставляла их без малейшего сожаления, как матрос, выбрасывающий за борт чужое добро для спасения собственной жизни.

ГЛАВА VIII,

изображающая сцены перебранки — явление довольно заурядное

Едва только миссис Гонора рассталась со своей госпожой, как что-то (я не хочу, подобно старухе у Кеведо, оскорблять дьявола ложными обвинениями, и он, может быть, тут совершенно ни при чем),— как что-то, говорю, шепнуло ей, что, пожертвовав Софьей и выдав все ее тайны мистеру Вестерну, она может составить себе состояние. Многое склоняло ее к этому предательству. Заманчивая перспектива приличной награды за столь значительную и драгоценную для сквайра услугу соблазняла ее корыстолюбие, с другой стороны, опасность затеянного побега, боязнь неудачи, ночь, холод, разбойники, насильники наполняли ее страхом. Все эти соображения подействовали на нее так сильно, что она уже почти готова была идти прямо к сквайру и выложить ему все начистоту. Гонора была, однако, слишком честным судьей, чтобы произнести приговор, не выслушав и другой стороны. И тут прежде всего путешествие в Лондон явилось горячим защитником Софьи. Гоноре страстно хотелось побывать в городе, где она воображала себе чудеса, уступающие разве только тем, какие рисуются восторженному святому на небе. Далее, Софья была гораздо щедрее ее господина, и, следовательно, за верность можно было ожидать большей награды, чем за предательство. Она еще раз пересмотрела все обстоятельства, повергавшие ее в страх, и после тщательного исследования нашла, что они вовсе не так страшны. В результате обе чаши весов оказались почти на одном уровне, так что, когда Гонора положила на чашу честности еще и любовь к своей госпоже, последняя стала уже перетягивать, как вдруг ей пришло на ум одно обстоятельство, которое могло бы повлечь за собой опасные следствия, если бы легло всей своей тяжестью на другую чашу: Гонора вспомнила, что ей долго еще придется дожидаться, когда Софья будет иметь возможность исполнить свое обещание. Хотя она должна была получить состояние матери после смерти отца, а по достижении совершеннолетия — еще три тысячи фунтов, завещанные ей дядей, но до того и другого было еще далеко, и разные случайности могли помешать щедрости молодой девушки, тогда как от мистера Вестерна можно было ожидать награды немедленно. Но когда она была занята этой мыслью, добрый гений Софьи — или гений-хранитель честности миссис Гоноры, или, может быть, просто случай — послал ей происшествие, которое сразу спасло ее верность и облегчило исполнение задуманного шага.

Горничная миссис Вестерн претендовала на значительное превосходство над миссис Гонорой по нескольким причинам. Во-первых, она была выше ее по происхождению: ее прабабушка с материнской стороны приходилась не очень отдаленной родственницей одному ирландскому пэру, во-вторых, она получала больше жалованья, и, наконец, она бывала в Лондоне и, следовательно, больше видела свет. Памятуя это, она всегда относилась к миссис Гоноре с той сдержанностью и всегда ждала от нее тех знаков уважения, которые женщины всякого положения соблюдают и требуют в обращении с женщинами, ниже их стоящими. Между тем Гоноре это правило не всегда бывало по душе, и она часто не оказывала требуемого от нее уважения, так что ее общество вовсе не нравилось горничной миссис Вестерн, и та выражала серьезное желание вернуться в дом своей госпожи, где она своевольно владычествовала над остальными слугами. Вот почему она была немало раздосадована в то утро, когда миссис Вестерн отменила свое решение в самую последнюю минуту, и с тех пор все время ходила, вульгарно говоря, надутая.

В этом расположении духа, не принадлежащем к числу наиприятнейших, она вошла в комнату Гоноры, когда та все еще пребывала в нерешительности, как ей поступить. Увидя горничную, Гонора тотчас же обратилась к ней со следующими любезными словами:

— А, так мы будем иметь удовольствие еще несколько времени находиться в вашем обществе, мадам! А я уже испугалась, что ссора между барином и вашей госпожой лишит нас его.

— Не знаю, мадам,— отвечала та,— кого вы разумеете под словами мы и нас. Только смею вас уверить, что я не считаю здешних слуг подходящим для себя обществом. У меня, позвольте вам сказать, есть общество и получше. Я не на ваш счет говорю, миссис Гонора: вы женщина благовоспитанная, и если бы немного побольше видели свет, то я не постыдилась бы пройтись с вами по Сент-Джемскому парку.

— Фу-ты ну-ты! Какие мы важные! — воскликнула Гонора.— Я вам не миссис Гонора — можно бы, кажется, называть меня по фамилии, мадам. Правда, госпожа моя зовет меня Гонорой, а все-таки у меня есть и фамилия, как и у всякой другой. Не постыдилась бы пройтись со мной? Эка! Да чем же я хуже вас?

— Если вы так отвечаете на мою учтивость, то я должна вам заметить, миссис Гонора, что вы далеко не то, что я. Конечно, в деревне поневоле общаешься со всякой шушерой, но в Лондоне я вожу знакомство только с камеристками знатных особ. Да-с, миссис Гонора, между нами, я полагаю, есть некоторая разница.

— Я тоже так полагаю,— отвечала Гонора.— Между нами есть некоторая разница по части возраста, а также наружности.

Проговорив это, она прошлась перед горничной миссис Вестерн с самым вызывающим видом: задрав нос, вскинув голову и сильно задев фижмами за фижмы своей соперницы.

Столичная камеристка отвечала с самой язвительной усмешкой?

— Деревенщина! Вы не достойны моего гнева, и я не стану опускаться до перебранки с какой-то вертихвосткой, но я должна сказать вам, негоднице, что ваши манеры свидетельствуют о низком происхождении и невоспитанности, с ними вы только и годитесь что в горничные провинциальной барышне.

— Не смейте оскорблять мою госпожу! — воскликнула Гонора.— Я этого не потерплю! Она гораздо лучше вашей: и моложе, и в десять раз красивее.

В эту минуту несчастный или, вернее, счастливый случай привел в комнату миссис Вестерн, и из глаз ее горничной тотчас же полились обильные слезы. На вопрос своей госпожи о причине их горничная не замедлила ответить, что ее расстроило грубое обращение этой девки,— она показала на Гонору.

— Я бы, пожалуй, сударыня, не обратила внимания на то, что она мне сказала, но она имела наглость оскорбить вашу милость и назвать вас уродливой,— да, сударыня, она мне в глаза назвала вас старой уродливой кошкой. Я не могла потерпеть, чтобы вашу милость называли уродливой.

— Зачем же столько раз повторять ее дерзости? — сказала миссис Вестерн. Затем, обращаясь к миссис Гоноре, спросила, как она смела говорить о ней так непочтительно.

— Непочтительно, сударыня? — отвечала Гонора.— Да я даже не упоминала вашего имени. Я сказала только, что кое-кто не так красив, как моя госпожа, а вы, понятно, знаете это не хуже меня.

— Негодница! — вспыхнула миссис Вестерн.— Вот я тебя научу, дерзкая дрянь, как рассуждать, о чем не следует! И если брат не рассчитает тебя сию же минуту, я не останусь в этом доме даже до вечера. Иду к нему, и тебе сию минуту будет отказано.

— Отказано?! — воскликнула Гонора.— Ну так что ж! Другое место найдется. Слава богу, хорошие слуги везде требуются. А если вы будете гнать всякого, кто не находит вас красавицей, так, позвольте вам сказать, скоро вовсе без прислуги останетесь.

Миссис Вестерн что-то сказала или, вернее, прогремела в ответ, но настолько нечленораздельно, что мы не в состоянии передать ее слова, приходится, стало быть, опустить эту речь, которая едва ли сделала бы ей много чести. Она отправилась на поиски брата, с лицом, перекошенным бешенством до такой степени, что была похожа скорее на фурию, чем на человека.

А камеристки, оставшись наедине, начали второй тур перебранки, которая вскоре перешла в рукопашную схватку. В этой последней победа досталась менее именитой, хотя и не без потери крови, волос, батиста и муслина.

ГЛАВА IX

Мудрое поведение мистера Вестерна в роли, судьи. Указание мировым, судьям насчет качеств, требующихся от писца, а также удивительные примеры родительского безрассудства и дочерней любви

Логики подчас доказывают своими доводами слишком много, и планы политиков нередко выходят слишком тонкими. Это чуть было не случилось с миссис Гонорой, которая, вместо того чтобы спасти все свои платья, едва спасла и то, что было на ней, ибо сквайр, услышав об оскорблении, нанесенном его сестре, поклялся двадцать раз кряду, что пошлет служанку в исправительный дом.

Миссис Вестерн была очень добросердечная женщина и обыкновенно легко прощала обиды. Еще недавно простила она кучера почтовой кареты, вывалившего ее в канаву, однажды миссис Вестерн пошла даже на нарушение закона, отказавшись подать в суд на разбойника, отнявшего у нее на большой дороге не только деньги, но и серьги, да еще при этом выругавшего ее, сказавши:

— Таким красоткам, как ты, не нужно никаких украшений, а потому убирайся к черту!

Но теперь — о, сколь непостоянен наш характер и как часто мы изменяем ему! — теперь миссис Вестерн и слышать не хотела о послаблении, ни притворное раскаяние Гоноры, ни просьбы Софьи за свою горничную не оказали на нее никакого действия, и она непременно требовала от брата, чтобы он поступил с негодной девкой по всей строгости закона.

Но, к счастью, писец мистера Вестерна обладал качествами, какими должны бы обладать писцы всех мировых судей, а именно: он кое-что понимал в английских законах. Поэтому он шепнул на ухо судье, что тот превысит власть, если отправит девушку в исправительный дом,, так как ею не было произведено нарушения общественного порядка. ‘Ибо, мне кажется, сэр,— сказал он,— что, по закону, нельзя заключать в исправительный дом за простую неблаговоспитанность’.

В делах высокой важности, особенно во всем, что касается охоты, наш судья не всегда внимал советам своего письмоводителя, вообще многие мировые судьи полагают, что в этой области им предоставлена самая неограниченная власть, пользуясь которой они нередко под предлогом обыска и отобрания приспособлений для уничтожения дичи причиняют ущерб чужой собственности и даже совершают серьезные преступления.

Но проступок Гоноры не был так важен и так опасен для общества. Судья поэтому отнесся с некоторым вниманием к совету письмоводителя: на сквайра и так уже были принесены две жалобы в верховный суд, и он не имел никакой охоты являться в это учреждение третий раз.

Вот почему, напустив на себя весьма глубокомысленный и значительный вид и издав в качестве предисловия несколько ‘гм!’, сквайр сказал сестре, что по более здравом размышлении он находит, что ‘так как тут не было нарушения общественного порядка, которое закон усматривает во взломе дверей, разломе изгороди, проломе головы и тому подобных поломках, то настоящий случай нельзя отнести к уголовным преступлениям и покушениям на чужое имущество, а стало быть, за него не полагается по закону никакого наказания’.

Миссис Вестерн отвечала, что она лучше знает законы, что ей известны случаи строжайшего наказания слуг за оскорбление своих господ, и назвала одного лондонского мирового судью, который, по ее словам, ‘в любую минуту отправляет слуг в исправительный дом по просьбе их господ’.

— В Лондоне — очень может быть,— возразил сквайр,— но у нас, в провинции, законы другие.

Тут между братом и сестрой последовал ученый диспут касательно законов, который мы поместили бы, если бы надеялись, что кто-нибудь из наших читателей поймет его. В конце концов обе стороны передали спорный вопрос писцу, и тот решил его в пользу судьи, а миссис Вестерн принуждена была удовольствоваться тем, что Гоноре было отказано от места, с чем очень быстро и охотно согласилась сама Софья.

Таким образом, Фортуна, позабавившись, по своему обыкновению, двумя или тремя шалостями, напоследок устроила все в пользу нашей героини, обман удался последней превосходно, особенно если принять в расчет, что она пускалась на него в первый раз. Правду сказать, я не раз приходил к заключению, что мошенникам ни за что не совладать бы с порядочными людьми, если бы последние не отказывались кривить душой или считали это стоящим труда.

Гонора сыграла свою роль в совершенстве. Увидя, что опасность исправительного дома, одно название которого вызывало в ее уме самые страшные картины, благополучно миновала, она снова напустила на себя заносчивость, немного сбавленную страхом, и сложила свои обязанности с тем же напускным равнодушием и даже пренебрежением, какое всегда практикуется при отставке от гораздо высших должностей. Если читателю угодно, мы готовы даже сказать: она отказалась от места, что, впрочем, всегда считалось синонимом выражений ‘уволен’ или ‘выгнан вон’.

Мистер Вестерн приказал ей убираться прочь как можно скорее, потому что сестра его не хотела и ночи провести под одной кровлей с такой наглой девкой. Поэтому Гонора тотчас же принялась за дело, и так рьяно, что к вечеру все ее вещи были уложены, получив жалованье, она ушла со двора, захватив кошель и пожитки, к великому удовольствию всех вообще, а Софьи в особенности. Назначив Гоноре место недалеко от дома, где они должны были встретиться в страшный час полуночи, когда встают привидения, Софья начала сама готовиться к бегству.

Но прежде ей пришлось выдержать два тягостных посещения, одно — отца, другое — тетки. Миссис Вестерн говорила с ней еще более решительным тоном, чем раньше, отец же обошелся так круто и грозно, что вынудил у нее страхом притворную покорность, которая так обрадовала сквайра, что хмурые взгляды сменились у него улыбкой, а угрозы — посулами, он поклялся, что принадлежит дочери всей душой, что ее согласие (так истолковал он слова ее: ‘Вы знаете, сэр, я не должна и не могу ослушаться ни одного вашего приказания’) сделало его счастливейшим из людей. Он подарил ей крупный банковый билет на покупку каких она хочет безделушек, целовал и обнимал ее самым нежным образом, и слезы радости заструились из глаз, только минуту перед тем метавших огонь бешенства в предмет его восторженной любви.

Такое отношение родителей к детям — вещь настолько обыкновенная, что читатель едва ли удивится поведению мистера Вестерна. А если удивится, то, признаюсь, я не в состоянии его объяснить. Что сквайр сердечно любил свою дочь — это, мне кажется, не подлежит сомнению. Такая любовь свойственна очень многим родителям, делающим своих детей несчастными на всю жизнь. Хотя эта родительская слепота — почти всеобщее явление, она всегда казалась мне самой необъяснимой из всех нелепостей, какие только могли взбрести на ум удивительнейшего создания, называемого человеком.

Заключительный поступок мистера Вестерна произвел столь сильное действие на нежное сердце Софьи, что заронил в ней мысль, которую неспособны были внушить ни софистика ее политичной тетки, ни угрозы сквайра. Она так благоговейно чтила отца и так горячо его любила, что едва ли когда испытывала более приятные ощущения, чем те, которые наполняли ее, когда она чем-нибудь содействовала его удовольствию, особенно удовольствию сколько-нибудь возвышенному, сквайр никогда не в силах был сдержать свое восхищение, слыша похвалы ей, а слышать их ему приходилось почти каждый день. Вот почему мысль, что она осчастливит отца своим согласием на этот брак, произвела на нее сильное впечатление. К тому же такой акт послушания казался ей высоко богоугодным, чем не могла пренебречь такая религиозная девушка, как Софья. Наконец, представляя себе все, что придется ей вытерпеть, если она согласится сделаться почти что жертвой или мученицей дочернего долга и дочерней любви, она чувствовала приятное щекотание одной маленькой страстишки, которая, не будучи особенно родственна ни религии, ни добродетели, часто оказывает большую помощь осуществлению их целей.

Софья упивалась созерцанием столь геройского подвига и начала уже расточать себе преждевременные похвалы, как вдруг Купидон, притаившийся в ее муфте, выскочил оттуда и, как Полишинель в театре марионеток, сокрушил все перед собой. На самом деле (мы считаем ниже своего достоинства обманывать читателя и оправдывать нашу героиню объяснением ее поступков сверхъестественными причинами), мысль о возлюбленном Джонсе и кое-какие (впрочем, отдаленные) надежды, в которых он играл весьма существенную роль, разом разрушили все то, над созданием чего соединенными усилиями трудились дочерняя любовь, благочестие и гордость.

Но прежде чем следовать далее за Софьей, мы должны вернуться к мистеру Джонсу.

ГЛАВА Х,

содержащая разные материи, может быть, и натуральные, но низкие

Читатель благоволит припомнить, что мы покинули мистера Джонса в начале этой книги на пути в Бристоль, когда он решил попытать счастья на море, или, лучше сказать, бежать от злосчастья на суше.

Случилось (вещь не слишком необыкновенная), что проводник, взявшийся указать ему дорогу, к несчастью, сам плохо знал ее, поэтому, сбившись с правильного пути и стесняясь расспрашивать, он забирал то вправо, то влево, пока не наступил вечер и не начало темнеть. Джонс, догадываясь, в чем дело, поделился с проводником своими опасениями, но тот уверял, что они на правильном пути, прибавив, что странно было бы ему не знать дороги в Бристоль,— хотя, правду говоря, было бы более странно, если бы он ее знал, не проехав по ней ни разу в жизни.

Джонс не питал слепого доверия к проводнику и потому по прибытии в какую-то деревню спросил у первого встречного поселянина, действительно ли они едут по направлению к Бристолю.

— Да откуда вы? — спросил крестьянин.

— Это все равно,—поспешно ответил Джонс.—Я хочу знать, действительно ли это дорога в Бристоль?

— Дорога в Бристоль? — повторил, почесывая затылок, крестьянин.— Гм! Я думаю, сударь, по этой дороге вам вряд ли добраться к ночи в Бристоль.

— Так сделай милость, приятель, укажи настоящую дорогу,— попросил Джонс.

— Да вы, сударь, должно быть, бог знает где сбились с пути,— отвечал крестьянин.— Эта дорога ведет в Глостер.

— А какая же дорога ведет в Бристоль?

— Да та, по которой вы едете, только в обратную сторону.

— Так, значит, нам надо повернуть назад? — сказал Джонс.

— Да, назад.

— Ну, а когда мы доедем до вершины вон той горы, куда нам поворотить?

— Зачем же поворачивать? Вам надо держать все прямо.

— А мне помнится, там две дороги — одна направо, другая налево.

— Ну да, возьмите вправо, а потом ступайте прямо, помните только, что сперва надо повернуть направо, а потом налево, а потом снова направо, и там будет господский дом, проедете его, так держитесь все прямо и поверните налево.

Тут к ним подошел другой крестьянин и спросил, куда едут джентльмены, получив от Джонса ответ, он также сначала почесал затылок, а потом оперся на палку и сказал, что они должны держаться по правой дороге с милю, или полторы, или около того, а потом круто повернуть налево, и дорога приведет их прямо к мистеру Джону Бирнсу.

— А кто такой этот мистер Джон Бирнс? — спросил Джонс.

— Господи! — воскликнул крестьянин.— Неужто вы не знаете мистера Джона Бирнса? Да откуда вы?

Эти два крестьянина почти истощили терпение Джонса, когда к нему подошел просто одетый благообразный человек (оказавшийся квакером) и сказал:

— Я вижу, друг, ты сбился с дороги. Так послушайся моего совета: не старайся разыскивать ее ночью. Уже почти совсем стемнело, и держаться правильного пути будет трудно, кроме того, между этой деревней и Бристолем недавно было несколько грабежей. Вот здесь рядом есть порядочный постоялый двор, где ты можешь прекрасно подкрепиться и дать отдых и себе и лошадям до утра.

Джонс не заставил себя долго уговаривать, согласился переночевать, и доброжелатель проводил его на постоялый двор.

Хозяин, человек очень учтивый, выразил надежду, что гость извинит его, если не найдет больших удобств, потому что жена его ушла из дому, заперла почти все на замок и унесла ключи с собой. Дело в том, что их любимая дочь только что обвенчалась и утром уехала с мужем, причем они вместе с мамашей почти дочиста обобрали добряка, увезя с собой и вещи и деньги, хотя у хозяев было несколько детей, но все заботы матери были направлены только на любимицу, и, чтобы ей угодить, она охотно готова была пожертвовать остальными детьми с мужем в придачу.

Хотя Джонс вовсе не был расположен проводить время в обществе и предпочел бы остаться один, однако он не мог отделаться от честного квакера, который тем настойчивее хотел посидеть с ним, что и по лицу и по поступкам молодого человека заметил, что тот опечален, и надеялся, в простоте сердечной, немного развлечь его своей беседой.

Проведя с Джонсом несколько времени так, словно бы они находились на одном из безмолвных собраний секты, честный квакер почувствовал в себе движение какого-то духа, вероятнее всего духа любопытства, и сказал:

— Друг, я вижу, тебя постигло какое-то тяжелое бедствие, прошу тебя, ободрись. Может быть, ты потерял друга? Если так, то вспомни, что все мы смертны. Зачем тебе печалиться, если печаль твоя не принесет твоему другу никакой пользы? Все мы рождены для скорби. У меня есть свои горести, как у тебя, и, вероятно, даже более тяжкие. Хотя я получаю сто фунтов чистого годового дохода, которых для меня вполне достаточно, совесть, благодарение богу, ни в чем не упрекает меня, здоровье хорошее, долгов нет, и никого я не обидел, а все же, друг, я был бы очень огорчен, если бы оказалось, что ты столь же несчастен, как я.

Квакер заключил свои слова глубоким вздохом, и Джонс отвечал ему:

— Мне очень жаль, сэр, что вы так несчастны, какова бы ни была причина вашего несчастья.

— Ах, друг мой,— сказал квакер,— причиной его моя единственная дочь, моя единственная отрада на земле: на этой неделе она бежала от меня и вышла замуж без моего согласия. Я присмотрел для нее подходящую партию, человека порядочного и состоятельного, но она, конечно, пожелала сделать выбор сама и ушла с молодчиком, который гроша не стоит. Если бы она умерла, как, полагаю, умер твой друг, я был бы счастлив.

— Это очень удивляет меня, сэр,— сказал Джонс.

— Разве не лучше для нее умереть, чем быть нищенкой? — возразил квакер.— Ведь, как я сказал, у молодчика гроша нет за душой, и, понятно, от меня ей тоже нечего ожидать ни одного шиллинга. Вышла замуж по любви — так и живи любовью, если можешь, вынеси свою любовь на рынок — и посмотришь, дадут ли за нее серебра или хотя бы медный грош.

— Вам лучше знать ваши заботы, сэр,— сказал Джонс.

— Должно быть, они давно задумали обмануть меня, потому что знакомы друг с другом с детства,— продолжал квакер.— Я всегда проповедовал ей против любви, тысячу раз говорил, что все это блажь и нечестие. Хитрая девчонка делала вид, будто слушает меня и презирает всякую плотскую похоть, и все же кончила тем, что упорхнула через окно со второго этажа. Я, правду сказать, начал немного подозревать ее и запер на замок, собираясь на следующее утро обвенчать с тем человеком, которого для нее выбрал, но она в несколько часов разрушила все мои надежды и бежала со своим милым, который времени не терял, потому что не прошло и часу, как они уже стали мужем и женой. Только — дурное дело к добру не приведет, по мне, пусть голодают, пусть просят милостыню или воруют, я не дам им ни гроша.

При этих словах Джонс быстро поднялся и сказал:

— Пожалуйста, извините меня, я очень просил бы вас оставить меня наедине.

— Полно, друг,— сказал квакер,— не предавайтесь печали. Вы видите, на свете и кроме вас есть несчастные.

— Я вижу, что на свете есть безумцы, глупцы и подлецы,— отвечал Джонс.— Позвольте дать вам совет: верните к себе вашу дочь и зятя и не будьте единственной причиной несчастья той, которую, по вашим словам, вы так любите.

— Вернуть ее с мужем! — вскричал квакер.— Да я скорее приглашу к себе в дом двух самых заклятых врагов своих.

— Если так, то ступайте сами домой или куда вам угодно,— сказал Джонс,— потому что я не желаю больше оставаться с вами.

— Хорошо, друг,— отвечал квакер,— я никому не собираюсь навязываться.

С этими словами он опустил руку в карман, как бы с намерением достать денег, но Джонс довольно бесцеремонно вытолкал его из комнаты.

Рассказ широкополой шляпы так глубоко взволновал Джонса, что он слушал его с каким-то диким выражением во взгляде. Честный квакер это заметил и, сопоставив со всем поведением Джонса, вообразил, что его собеседник не в своем уме. Поэтому он не обиделся, а, напротив, проникся состраданием к человеку, находившемуся в таком горе. Высказав свое предположение хозяину, квакер попросил его обращаться как можно заботливее и учтивее со своим постояльцем.

— Нет уж, ухаживать за ним я не стану,— отвечал хозяин.— Хоть он и в расшитом жилете, а такой же барин, как и я. Это человек без роду, без племени, его воспитал один богатый сквайр в тридцати милях отсюда, а теперь выгнал вон из дому (не за доброе дело, надо думать). Я его выпровожу отсюда как можно скорее. Если он не заплатит, я, пожалуй, еще дешево отделаюсь. В прошлом году вот такой же гусь стащил у меня серебряную ложку.

— Что ты толкуешь о каком-то безродном, Робин? — удивился квакер.— Ты, должно быть, принимаешь этого человека за кого-нибудь другого?

— Нисколько,— возразил Робин,— мне сказал это его проводник, который его хорошо знает.

Действительно, заняв свое место у кухонного огонька, проводник немедленно поделился с находившимся налицо обществом всем, что знал или слышал относительно Джонса.

Едва только квакер получил подтверждения от проводника, что Джонс — бедняк темного происхождения, как все его сострадание к нему пропало, и этот простой честный человек вернулся домой в столь сильном негодовании по случаю обиды, полученной от такого ничтожества, словно был, по крайней мере, герцогом.

Хозяин проникся к своему постояльцу не меньшим презрением, и потому, когда Джонс позвонил, чтобы ему приготовили постель, ему отвечали, что никакой постели не будет. Помимо презрения к постояльцу за его безродность, Робин заподозрил его еще в намерении выждать благоприятную минуту и обокрасть дом. По правде говоря, ему нечего было опасаться на этот счет, потому что жена и дочь, из благоразумной предосторожности, уже очистили помещение от всякой движимости, но он был от природы подозрителен, и это качество особенно усилилось в нем после пропажи ложки. Словом, страх быть обворованным совершенно вышиб у него из головы то утешительное соображение, что воровать в доме было нечего.

Убедившись, что постели ему не будет, Джонс преспокойно расположился в просторных камышовых креслах, и сон, еще недавно бежавший от него в гораздо лучших покоях, великодушно посетил его в этой убогой конурке.

Что же касается хозяина, то он был в таком страхе, что даже не ложился. Он вернулся в кухню и сед к очагу, откуда мог надзирать за единственной дверью в комнату, или, вернее, дыру, занимаемую Джонсом, удрать же из нее через окно не могло ни одно живое существо крупнее кошки.

ГЛАВА XI

Приключение с отрядом солдат

Усевшись против упомянутой нами двери, хозяин решил всю ночь не смыкать глаз. Проводник и еще один постоялец долго сидели с ним, ничего не зная о его подозрениях и сами ни о чем не беспокоясь. Истинная причина их бодрствования положила также и конец ему, состояла она не в чем ином, как в крепости и добротности пива, поглотив изрядное количество которого, они сначала шумели и горланили, а потом заснули мертвецким сном.

Но никакой напиток в мире не в силах был прогнать страхи Робина, он продолжал бодрствовать в своем кресле, не сводя глаз с двери в комнату мистера Джонса. Как вдруг страшный стук в ворота заставил его встать и пойти отворить, в ту же минуту кухня наполнилась джентльменами в красных кафтанах, ворвавшимися такой шумной толпой, точно они брали гостиницу штурмом.

Хозяин принужден был покинуть свой пост и подавать многочисленным гостям пиво, которое те усиленно требовали, возвратясь второй или третий раз из погреба, он увидел посреди солдат, перед огнем, мистера Джонса, само собой разумеется, что прибытие такой теплой компании должно было положить конец всякому сну, за исключением разве того, от которого мы будем пробуждены только трубой архангела.

Наконец компания достаточно утолила свою жажду, и ей оставалось лишь заплатить по счету—обстоятельство, часто приводящее к большим неудовольствиям и разговорам между джентри низшего разряда, так как господам этим обычно стоит немалого труда распределить взносы в строгом согласии с требованиями справедливости, то есть так, чтобы каждый заплатил соответственно количеству выпитого. Такие затруднения возникли и в настоящем случае, их увеличивало еще то обстоятельство, что некоторые джентльмены ушли сейчас же после первой кружки и второпях совсем позабыли внести свою долю по упомянутому счету.

Поднялся ожесточенный спор, в котором, можно сказать, каждое слово подкреплялось ругательством, во всяком случае, число ругательств по меньшей мере равнялось числу прочих произнесенных слов. Во время этой перебранки вся компания говорила разом, и каждый всячески старался уменьшить сумму, приходившуюся на его долю, таким образом, вероятнее всего, можно было ожидать, что большая часть платы по счету придется на долю хозяина, или (что совершенно равносильно) останется неоплаченной.

Все это время мистер Джонс был занят беседой с сержантом, не принимавшим никакого участия в споре, потому что сержанты с незапамятных времен пользуются привилегией не производить никаких платежей.

Спор между тем становился настолько жарким, что казалось неминуемым его решение силой оружия. Тогда Джонс выступил вперед и сразу привел к молчанию всех крикунов, объявив, что он оплачивает весь счет, составлявший, впрочем, всего три шиллинга и четыре пенса.

Этот поступок снискал Джонсу одобрение и благодарность всей компании: слова ‘почтенный, благородный, достойный джентльмен’ слышались отовсюду, даже у самого хозяина начало складываться более благоприятное мнение о нем, вопреки рассказу проводника.

Сержант сообщил мистеру Джонсу, что они идут против мятежников и надеются поступить под командование славного герцога Камберлендского. Из этого читатель может заключить (обстоятельство, о котором мы не сочли нужным упомянуть ранее), что описываемые нами события происходили в самый разгар последнего мятежа — шайка разбойников вступила уже в Англию с очевидным намерением сразиться с королевскими войсками и продвинуться по направлению к столице.

В характере Джонса были черты героические, и он всей душой желал успеха стороне, выступавшей на защиту свободы и протестантской религии. Не удивительно поэтому, что в настоящем положении, сулившем романтические и бурные подвиги, ему пришло на ум поступить волонтером в эту экспедицию.

Наш командир всеми силами старался поддержать и укрепить в нем это доброе намерение, едва только узнал о нем. Он объявил во всеуслышание о благородном решении Джонса, которое было встречено с великим удовольствием всем отрядом, приветствовавшим его криками: ‘Да здравствует король Георг и ваше благородие!’ — и подкрепилось затем клятвами: ‘Мы будем сражаться за вас обоих до последней капли крови!’

Джентльмен, всю ночь сосавший пиво, тоже был убежден некоторыми доводами, опущенными ему в руку капралом, присоединиться к экспедиции. Чемодан мистера Джонса был положен на багажную телегу, и отряд уже готовился к выступлению, как вдруг проводник подошел к Джонсу и сказал:

— Надеюсь, вы не забудете, сэр, что лошади простояли всю ночь и что мы сделали много лишнего пути?

Джонс был поражен бесстыдством этого требования и рассказал солдатам, в чем дело, те в один голос осудили проводника за его попытку одурачить джентльмена: одни говорили, что ему следует привязать шею к пяткам, другие — что его надо бы прогнать сквозь строй, а сержант погрозил ему палкой и выразил сожаление, что он не у него под началом, иначе узнал бы где раки зимуют.

Джонс удовольствовался, однако, простыми угрозами и ушел с новыми товарищами, предоставив проводнику утешаться руганью и проклятиями, к которым присоединился и хозяин, говоря:

— Хорош гусь, нечего сказать! Ну и джентльмен — в солдаты пошел! Таким и щеголять в расшитых жилетах! Правду говорит старая пословица: не все то золото, что блестит. От души рад, что он убрался из моего дома.

Целый день сержант и новоиспеченный солдат шагали рядом, сержант, продувной парень, развлекал Джонса небылицами о своих походах, которых он никогда не совершал, потому что поступил на службу только недавно и благодаря своей ловкости настолько вкрался в милость начальства, что заслужил алебарду главным образом заслугами по вербовке рекрутов, в каковом деле отличался необыкновенным искусством.

Шумное веселье царило между солдатами в пути. Были вспомянуты разные приключения на последних квартирах, и каждый без стеснения отпускал остроты по адресу офицеров, часто непристойные и близко граничащие с клеветой. Это привело на память нашему герою обычай греков и римлян предоставлять рабам в некоторые праздники и торжественные дни полную свободу говорить что угодно относительно своих господ.

Наша маленькая армия, состоявшая из двух рот пехоты, прибыла наконец к пункту, где ей предстояло сделать привал. Сержант доложил лейтенанту, командиру отряда, что они завербовали дорогой двух новых рекрутов, один из которых, сказал он, молодец на редкость (подразумевался пьяница): шести футов росту, статен и крепко сколочен, другой (подразумевался Джонс) годится в тыл.

Новых солдат представили офицеру, который, осмотрев сначала шестифутового детину, обратился затем к Джонсу и при первом взгляде на него не мог сдержать удивления, ибо, помимо того что наш герой был прекрасно одет и обладал приятными манерами, в глазах его еще светилось сознание собственного достоинства которое встречается и у людей простого звания и не является неотъемлемой принадлежностью высших классов.

— Сэр,— сказал лейтенант,— сержант доложил мне, что вы желаете быть зачислены в роту, которой я в настоящее время командую, если это правда, сэр, мы будем очень рады принять джентльмена, готового оказать честь нашей роте вступлением в ее ряды.

Джонс отвечал, что он ни слова не говорил о поступлении на военную службу, но что, будучи ревностным сторонником славного дела, за которое они идут сражаться, он желает служить волонтером. В заключение он сказал несколько любезностей лейтенанту и выразил большое удовольствие по случаю того, что будет находиться под его командой.

Лейтенант, в свою очередь, ответил Джонсу любезностями, похвалил его решение, пожал ему руку и пригласил отобедать с ним и остальными офицерами.

ГЛАВА XII

Приключение с компанией офицеров

Упомянутому нами в предыдущей главе лейтенанту, командиру отряда, было лет под шестьдесят. Поступил он на военную службу очень молодым и участвовал в качестве прапорщика в сражении при Таньере, там он получил две раны и так отличился, что тотчас же после битвы герцог Мальборо произвел его в лейтенанты.

В этом чине он и оставался с тех пор, то есть около сорока лет, за это время многие сверстники далеко обогнали его, и он имел неприятность состоять под начальством мальчишек, отцы которых ходили еще на помочах, когда он поступил на службу.

Эта неудача объяснялась не только тем, что у него не было приятелей среди власть имущих. Он имел несчастье навлечь на себя неудовольствие полковника, много лет командовавшего его полком. Упорная неприязнь, которую питал к нему этот человек, была вызвана отнюдь не дурным или нерадивым исполнением служебных обязанностей и не какими-либо личными недостатками лейтенанта, но исключительно неблагоразумным поведением его красивой жены, ни за что не желавшей, несмотря на всю свою нежную любовь к мужу, покупать ему повышение ценой благосклонности, которой у нее добивался полковник.

Положение бедного лейтенанта было тем более незавидное, что, терпя от неприязни полковника, он не знал и даже не подозревал, что тот действительно питает к нему враждебные чувства, ибо не мог предположить в своем начальнике недоброжелательство, для которого не подавал никакого повода, а жена, опасаясь бед, которых способна была наделать крайняя щепетильность мужа в вопросах чести, довольствовалась сохранением верности, не пожиная плодов своей победы.

Этот несчастный офицер (мне кажется, его можно так назвать) обладал многими достоинствами, помимо чисто профессиональных: он был набожен, честен, добродушен и так образцово исполнял обязанности командира, что был уважаем и любим не только подчиненными ему солдатами, но и всем полком.

В настоящем походе его сопровождали еще три офицера. Во-первых, лейтенант, француз по происхождению, успевший вследствие долгого пребывания в Англии забыть свой родной язык, но не успевший, однако, выучиться английскому, так что по-настоящему он не говорил ни на одном языке и с трудом объяснялся, даже когда речь шла о самых обыкновенных вещах, кроме того, два совсем юных прапорщика, один из которых воспитывался у стряпчего, а другой был сыном жены дворецкого в барском доме.

По окончании обеда Джонс рассказал сотрапезникам, как веселились солдаты в пути.

— И все же я готов побожиться,— прибавил он,— что, несмотря на всю их шумливость, при встрече с врагом они будут вести себя, как греки, а не как троянцы.

— Греки и троянцы! Что это за звери? — спросил один из прапорщиков.— Я знаю все войска в Европе, а о таких не слышал.

— Не притворяйтесь более невежественным, чем вы есть на самом деле, мистер Норсертон,— сказал почтенный лейтенант.— Вы, наверное, слышали о греках и троянцах, хоть, может быть, и не читали Гомера в переводе Попа. Гомер сравнивает — мистер Джонс напомнил мне это место — троянских воинов с гогочущими гусями и очень хвалит молчаливость греков. Клянусь честью, замечание нашего волонтера совершенно справедливо.

— Ей-богу, отлично это помню,— сказал француз,— мы читали это в школе мадам Дасье: греки, троянцы, они сражались за женщину, oui, oui, мы все это читали.

— Черт бы побрал этого Гомеришку! — воскликнул Норсертон.— Знаки от него до сих пор не зажили на моей… Вон Томас, наш однополчанин, вечно таскает с собой в кармане Гомера. Будь я проклят, если не сожгу его, попадись он мне только в руки! Был там и другой сукин сын — Кордериус, за него тоже перепало мне немало розг.

— Так вы были в школе, мистер Норсертон? — спросил лейтенант.

— Был, пропади она пропадом! — отвечал Норсертон.— Черт бы подрал моего родителя за то, что послал меня туда! Старикан хотел сделать меня попом — да шалишь, старый хрыч, я тебя околпачу! Не такой я идиот, чтобы пичкать себя твоим вздором! Вот и Джемми Оливер, из нашего полка, тот тоже чуть было не попал в попы, и как жаль было бы: он такой красавец! Но провел своего хрыча почище меня: ни читать, ни писать не умеет!

— Вы даете очень лестную характеристику вашему приятелю,— сказал лейтенант,— и вполне им заслуженную, смею сказать. Только оставьте, пожалуйста, Норсертон, вашу глупую и скверную привычку сквернословить. Уверяю вас, вы ошибаетесь, если думаете, что это остроумно и приятно в обществе. Послушайтесь также моего совета: перестаньте поносить духовенство. Оскорбительные прозвища и хула на целую корпорацию всегда несправедливы, особенно когда направлены на такие священные обязанности: ведь поносить корпорацию — значит поносить обязанности, которые она исполняет. Предоставляю вам самим судить, насколько несообразно такое поведение в людях, идущих сражаться за протестантскую религию.

Мистер Аддерли (так звали второго прапорщика), который до сих пор напевал какую-то песенку, пристукивая каблуками, и, казалось, не слушал, о чем идет разговор, сказал теперь:

— Oh, monsieur, on ne parle pas de la religion dans la guerre {— Ах, сударь, на войне не говорят о религии (франц.).}.

— Хорошо сказано, Джек,— поддержал его Норсертон.— Если бы все дело было только в la religion, так пусть попы и дерутся между собой вместо меня.

— Не знаю, джентльмены, каково ваше мнение,— сказал Джонс,— но, по-моему, не может быть ничего благороднее, как защищать свою религию, из немногих прочитанных мной книг по истории я сделал заключение, что храбрее всех сражались солдаты, одушевленные религиозным пылом. Что касается меня лично, то, хотя я люблю короля и родину, надеюсь, не меньше других, все же интересы протестантской религии являются немаловажной причиной, побудившей меня сделаться волонтером. Норсертон лукаво подмигнул Аддерли и шепнул ему:

— Давай-ка посмеемся над ним, Аддерли, проучим нахала.— Потом, обратившись к Джонсу, сказал: — Я очень рад, сэр, что вы поступили волонтером в наш полк, потому что, ежели наш поп хватит лишнее, вы с успехом можете заменить его. Полагаю, вы были в университете, сэр, разрешите узнать, в каком колледже?

— Я не был не только в университете, сэр,— отвечал Джонс,— но даже и в школе: видите, какое у меня преимущество перед вами!

— Я высказал свое предположение лишь на основании ваших обширных познаний,— заметил прапорщик.

— Ах, что касается познаний, сэр,— отвечал Джонс,— то их можно приобрести не бывши в школе, равно как и бывши в ней— не научиться ничему.

— Прекрасно сказано, волонтер! — воскликнул лейтенант.— Право, Норсертон, лучше оставьте его в покое: не по зубам орешек!

Язвительное замечание Джонса не очень понравилось Норсертону, но он счел его не настолько обидным, чтобы ответить на него ударом либо словами ‘мерзавец’ или ‘подлец’ — единственные реплики, которые приходили ему на ум. Словом, он промолчал, но решил при первом удобном случае ответить на шутку оскорблением.

Пришла очередь мистеру Джонсу провозгласить, как говорится, тост, он не удержался и назвал свою дорогую Софью. Сделал он это тем более охотно, что никто из присутствующих, казалось ему, не мог догадаться, кого он имеет в виду.

Но лейтенант, распорядитель пира, не удовлетворился одним именем и непременно пожелал знать фамилию Софьи. После минутного колебания Джонс назвал мисс Софью Вестерн. Прапорщик Норсертон объявил, что не будет пить за ее здоровье в той же круговой, в которой бы пил свой тост, если кто-нибудь не поручится за нее.

— Я знал одну Софью Вестерн,— сказал он,— которая была в связи чуть не с половиной всех кавалеров в Бате, может быть, это та самая?

Джонс торжественно поклялся, что это не она, прибавив, что названная им леди—из лучшего общества и с крупным состоянием.

— Вот, вот,— не унимался прапорщик,— она самая! Будь я проклят, если это не она! Держу пари на полдюжины бургундского, что наш однополчанин Том Френч приведет ее к нам в любую таверну на Бридж-стрит.

И он в точности описал наружность Софьи (потому что действительно видел ее у тетки), прибавив в заключение, что у отца ее богатое поместье в Сомерсетшире.

Влюбленные обыкновенно не переносят никаких шуток по адресу своих возлюбленных, однако Джонс, несмотря на всю свою влюбленность и далеко не робкий характер, ответил негодованием на эту клевету не с такой поспешностью, как, может быть, следовало бы. Правду говоря, ему редко доводилось слышать шутки подобного рода, так что он сначала плохо понял и искренне думал, что мистер Норсертон спутал его очаровательницу с кем-то другим. Но теперь, внушительно поглядев на прапорщика, он сказал:

— Прошу вас, сэр, избрать другой предмет для вашего остроумия, ибо, смею вас уверить, я не позволю вам насмехаться над этой леди.

— Насмехаться! Никогда в жизни я не говорил серьезнее. Том Френч имел в Бате и ее, и ее тетку.

— В таком случае я должен сказать вам совершенно серьезно,— отвечал Джонс,— что вы один из бесстыднейших наглецов на свете.

Не успел он произнести эти слова, как прапорщик с целым залпом проклятий пустил ему прямо в голову бутылку, которая, угодив Джонсу повыше правого виска, мгновенно повергла его на пол.

Победитель, видя, что враг лежит перед ним без движения и кровь ручьем льется из раны, начал думать о том, как бы покинуть поле битвы, где уже нельзя было стяжать новых лавров, но лейтенант, став перед дверью, отрезал ему отступление.

Норсертон настойчиво требовал у лейтенанта выпустить его, указывая, что будут дурные последствия, если он останется, и спрашивая, мог ли он поступить иначе.

— Черт возьми! Ведь я только пошутил,— сказал он.— Я отродясь не слыхал ничего дурного о мисс Вестерн.

— Точно не слышали? — отвечал лейтенант.— В таком случае вас мало повесить — во-первых, за такие шутки, а во-вторых, за то, что вы прибегли к такому оружию. Вы арестованы, сэр, и выйдете отсюда не иначе, как под стражей.

Влияние старого лейтенанта на прапорщика было так велико, что весь воинственный задор последнего, повергший нашего героя на пол, едва ли побудил бы его обнажить шпагу, если бы даже она болталась у него на боку, но все шпаги, повешенные на стену, были в самом начале столкновения припрятаны французом. Таким образом, Норсертону пришлось покорно дожидаться исхода дела.

Француз и мистер Аддерли по приказанию своего начальника подняли бесчувственное тело Джонса, но, замечая в нем лишь весьма слабые признаки жизни, тотчас снова его опустили, причем Аддерли выругался по случаю того, что запачкал себе кровью жилет, а француз объявил:

— Ей-богу, ни за что не прикоснусь к мертвому англичанину: я слышал, в Англии есть закон, чтобы вешать того, кто последний прикоснется к мертвому.

Подойдя к двери, лейтенант позвонил и велел явившемуся слуге позвать взвод мушкетеров и хирурга. Это приказание и рассказ слуги о том, что он увидел, войдя в комнату, привлекли туда не только солдат, но также хозяина, его жену, слуг и всех, кто находился в то время в гостинице.

Описать все подробности и передать все разговоры последовавшей затем сцены — выше моих сил, потому что для этого мне надо было бы иметь сорок перьев и писать всеми ими сразу. Читателю придется поэтому удовольствоваться главнейшими эпизодами и извинить умолчание об остальном.

Первым делом позаботились о Норсертоне: он был отдан под стражу шести мушкетерам под командой капрала и уведен из комнаты, которую оставил с большой охотой, в другую, куда отправился весьма неохотно. Правду сказать, порывы честолюбия так прихотливы, что не успел этот юноша совершить упомянутый выше подвиг, как с радостью готов был очутиться в самом отдаленном уголке мира, где слава об этом подвиге никогда не достигла бы его ушей.

Нас удивляет только — и удивление наше разделит, вероятно, читатель,— что лейтенант, человек достойный и добрый, в первую очередь позаботился не о помощи раненому, а о заключении под стражу преступника. Мы делаем это замечание не для того, чтобы объяснить столь странное поведение — на это мы не претендуем,— а для того, чтобы какой-нибудь критик не вздумал хвастаться тем, что заметил эту странность. Да будет известно господам критикам, что мы не хуже их видим странности некоторых поступков, но считаем своей обязанностью излагать факты, как они есть, и дело просвещенного и проницательного читателя справляться с книгой Природы, откуда списаны все события нашей истории, хоть и не всегда с точным обозначением страницы.

Компания, вошедшая в комнату вместе с солдатами, была, однако, настроена иначе. Любопытство относительно особы прапорщика она попридержала, рассчитывая увидеть его впоследствии в более занятном положении. Теперь же все заботы и внимание этих людей устремились на лежащее на полу окровавленное тело, будучи поднято и посажено в кресло, оно, впрочем, скоро стало проявлять некоторые признаки жизни. Едва только собравшиеся это заметили (сначала все они сочли его мертвым), так начали наперерыв предлагать разные средства (так как ни одного представителя врачебного сословия среди них не было, то каждый принял эти обязанности на себя).

Но все добровольные врачи сходились на том, что надо пустить кровь. К несчастью, произвести эту операцию было некому, все кричали: ‘Позовите цирюльника!’ — и никто не трогался с места. Предложения разных других лекарств были столь же безрезультатны, пока наконец хозяин не распорядился подать кружку крепкого пива с поджаренным ломтем хлеба — самое лучшее, по его словам, лекарство в Англии.

Больше всех хлопотала при этой оказии хозяйка, она единственная подала какую-то помощь — так, по крайней мере, казалось,— отрезав у себя прядь волос, она приложила ее к ране, чтобы остановить кровь, растерла Джонсу виски и, отозвавшись с крайним презрением о прописанном мужем пиве, велела одной из своих служанок достать из собственного ее шкафа бутылку водки, после чего заставила Джонса, который как раз в ту минуту пришел в себя, выпить большую рюмку этой живительной влаги.

Скоро явился и хирург, который, осмотрев рану, покачав головой и подвергнув порицанию все принятые меры, распорядился немедленно уложить раненого в постель, где мы находим полезным оставить его на некоторое время в покое, чем и закончим настоящую главу.

ГЛАВА XIII,

в которой содержится рассказ об удивительной ловкости хозяйки великой учености хирурга и мастерской казуистике почтенного лейтенанта

Когда раненого отнесли в постель и суматоха, вызванная происшествием, улеглась, хозяйка обратилась к лейтенанту с такими словами:

— Боюсь, сэр, что этот молодой человек вел себя перед вашими благородиями не так, как следует, если и умрет, так поделом ему: пригласили человека низкого звания в компанию к джентльменам, так пусть держится скромно. Но, как говаривал мой покойный муж, редко кто из таких умеет вести себя. Кабы я знала, то ни за что не позволила бы такому молодцу втереться в общество джентльменов, но я думала, он тоже офицер, пока сержант не сказал, что это просто рекрут.

— Хозяюшка,— отвечал лейтенант,— вы ошибаетесь от начала до конца. Молодой человек вел себя как нельзя лучше и больше заслуживает звания джентльмена, чем оскорбивший его прапорщик. Если он умрет, то молодцу, запустившему в него бутылкой, придется очень пожалеть об этом, потому что полк отделается от буяна, который только срамит армию. А если этот забияка ускользнет из рук правосудия, я буду заслуживать порицания, сударыня.

— Вот напасти-то! — воскликнула хозяйка.— Кто бы мог подумать? Я довольна, что вы, ваше благородие, хотите отдать его под суд, так надо поступать с каждым обидчиком. Господа не имеют права безнаказанно убивать простых людей. У простого человека душа такая же, она тоже спастись хочет.

— Повторяю вам, сударыня, — перебил ее лейтенант,— вы ошибаетесь насчет волонтера, смею вас уверить, что он гораздо больше джентльмен, чем прапорщик.

— Ну да! — продолжала хозяйка.— И то сказать! Мой первый муж — умный был человек,— бывало, говаривал: по лицевой стороне об изнанке не суди. А он, может, и с лица человек порядочный, ведь когда я увидела его, он был весь в крови. Кто бы мог подумать? Может, это молодой джентльмен и влюбленный! Не дай бог, умрет, то-то горя будет родителям! Ну понятно, дьявол попутал того, толкнув на такое дело. Правду говорит ваше благородие — он только армию срамит. Вот другие господа офицеры, сколько я их ни видела, совсем не то: посовестились бы проливать христианскую кровь, как простые смертные, я хочу сказать—проливать по-штатски, как говаривал мой первый муж. На войне, понятно, другое дело, там без кровопролития не обойдешься. Но за это винить нельзя: чем больше будет перебито неприятелей, тем лучше, от всего сердца желаю, чтобы всех их до одного отправили на тот свет.

— Ну, уж вы хватили, сударыня,— с улыбкой сказал лейтенант.— Всех — это чересчур кровожадно.

— Нисколько, сэр,— отвечала хозяйка,— я нисколько не кровожадна, я говорю это только о наших неприятелях, и никакой беды от этого нет. Ведь это натурально — желать гибели наших врагов,— тогда и войне конец, и налоги станут полегче, страшно подумать, сколько мы теперь платим! Больше сорока шиллингов за одни окна, а мы еще заделали все, какие можно, верьте слову, в потемках живем. Я и говорю сборщику: ‘Вы бы к нам были милостивее, говорю, ведь мы же первые друзья правительства, и друзья надежные, потому что кучу денег платим ему’. А правительство, я часто так думаю, не считает себя обязанным нам больше, чем тем, кто не платит ему ни гроша. Так уж свет создан.

И она продолжала в таком же роде, пока в комнату не вошел хирург. Лейтенант тотчас же осведомился, как здоровье больного. Но хирург сказал ему только,

— Я думаю, лучше, чем было бы без моей помощи, и, пожалуй, надо пожалеть, что меня не позвали раньше.

— Череп, надеюсь, не поврежден? — спросил лейтенант.

— Гм… Трещина не всегда самый опасный симптом. Контузии и разрывы часто сопровождаются гораздо худшими процессами, а последствия их бывают более роковыми. Не понимающие в медицине полагают, что если череп цел, то все благополучно, между тем я видывал такие контузии, что лучше бы весь череп был разбит на куски.

— Надеюсь, однако, что тут нет таких дурных симптомов? — сказал лейтенант.

— Симптомы,— отвечал хирург,— не всегда бывают правильны и постоянны. Мне случалось наблюдать, как симптомы, очень неблагоприятные поутру, в полдень сменялись благоприятными, а к ночи снова становились неблагоприятными. О ранах справедливо и правильно сказано, Nemo repente fuit turpissimus {— Никто не становился злодеем вдруг (лат.).}. Помню, однажды позвали меня к раненому, получившему сильную контузию в tibia {— Берцовую кость (лат.).}, благодаря чему наружные cutes {— Покровы (лат.).} были разорваны, так что произошло обильное кровоизлияние, а внутренние перепонки настолько раскромсаны, что os, или кость, явственно видна была в отверстие vulneris, или раны. В то же время появились симптомы лихорадки (потому что пульс был полный и указывал на необходимость обильного кровопускания), и я испугался, не начинается ли гангрена. Для предотвращения ее я тотчас же сделал широкий надрез вены левой руки, откуда выпустил двадцать унций крови, ожидая, что она окажется клейкой и вязкой или даже свернувшейся, как при плевритических заболеваниях, но, к моему удивлению, она оказалась ярко-розовой и по консистенции мало отличалась от крови совершенно здорового человека. Тогда я приложил к ране припарку, которая сильно способствовала заживлению, и после трех или четырех перевязок рана начала выделять густой гной, или материю, вследствие чего сцепление… Но, может быть, я говорю недостаточно понятно?

— Совсем непонятно,— отвечал лейтенант.— Не могу похвалиться, чтобы я понял хотя бы одно слово.

— В таком случае я не буду испытывать ваше терпение, сэр,— сказал хирург.— Скажу вкратце, что через шесть недель мой пациент мог владеть своими ногами не хуже, чем до получения контузии.

— Я попросил бы вас, сэр, только об одном одолжении: скажите мне, смертельна ли рана, полученная этим человеком, или нет?

— Сэр,— отвечал хирург,— определить после первой перевязки, смертельна рана или нет, было бы чересчур самонадеянно. Все мы смертны, и во время лечения часто появляются симптомы, которых не в состоянии предвидеть и самый искусный представитель нашей профессии.

— Однако он в опасности, по-вашему?— спросил лейтенант.

— В опасности!— воскликнул хирург.— Разумеется, в опасности. Да про кого же из нас, совершенно здорового, можно утверждать, что он вне опасности? Тем более можно ли говорить про человека, так тяжело раненного, что он вне опасности? Все, что я могу сказать сейчас: хорошо, что меня позвали, и было бы еще лучше, если бы позвали раньше. Завтра рано утром я навещу его снова, а до тех пор нужно дать ему полный покой и кормить кашкой.

— А сак-вей ему можно? — спросила хозяйка.

— Сак-вей? Да, если вам угодно, только немного.

— А бульону из цыпленка?

— Да, да, бульон из цыпленка будет ему очень полезен, — разрешил доктор.

— И желе тоже можно?

— Да,— отвечал доктор,— желе очень полезно раненым! оно помогает заживлению ран.

К счастью, хозяйка не спросила о супе и пряных соусах, потому что врач позволил бы все, лишь бы не потерять практики в доме.

Как только доктор ушел, хозяйка начала расхваливать его лейтенанту, который из этого короткого свидания вынес далеко не столь лестное мнение о его врачебном искусстве, как то, какое сложилось (и, может быть, вполне справедливо) у почтенной женщины и ее соседей, правда, доктор был немного фат, но ведь это не помеха для того, чтобы быть хорошим хирургом.

Заключив из ученого разговора с ним, что положение мистера Джонса очень опасно, лейтенант приказал как можно строже стеречь мистера Норсертона, намереваясь препроводить его утром к мировому судье, а воинскую часть поручить вести в Глостер лейтенанту-французу, который хотя и не умел ни читать, ни писать, ни говорить ни на одном языке, но при всем том был хороший офицер.

Вечером наш командир послал сказать мистеру Джонсу, что хочет навестить его, если это посещение не побеспокоит больного. Получив ответ, что Джонс очень ему признателен за внимание и будет рад видеть его, лейтенант поднялся к раненому и нашел его в гораздо лучшем состоянии, чем ожидал, больше того: Джонс уверял своего друга, что, если бы не строгое приказание доктора, он давно бы встал с постели, потому что чувствует себя вполне здоровым и рана дает о себе знать только сильной болью в ушибленной части головы.

— Я был бы очень рад,— сказал лейтенант,— если б вы в самом деле были так здоровы, как вам кажется, потому что тогда вы немедленно могли бы расправиться с обидчиком: когда дело, как в данном случае, не может быть улажено полюбовно, то чем скорее вы с ним покончите, тем лучше, но, я боюсь, вы воображаете себя более здоровым, чем на самом деле, а это даст слишком большое преимущество вашему противнику.

— Попробую все же, если вам угодно,— отвечал Джонс,— только попрошу вас одолжить мне шпагу, потому что у меня ее нет.

— Охотно! Моя шпага к вашим услугам, дорогой мой! — воскликнул лейтенант, целуя его.— Вы храбрый юноша, и мне нравится ваша смелость, но я боюсь за ваши силы: такой удар и такая потеря крови не могли не обессилить вас. Лежа в постели, вы, может быть, этого не чувствуете, но после двух или трех ударов шпагой почувствуете наверное. Я не хочу, чтобы вы дрались с ним сегодня же, но надеюсь, что через несколько дней вы нас догоните, и, даю вам честное слово, вы получите удовлетворение, в противном случае ваш обидчик будет выгнан из полка.

— А мне хотелось бы покончить с этим делом сегодня же,— сказал Джонс.— Теперь, когда вы мне напомнили о нем, я не буду спать спокойно.

— Полноте! — отвечал лейтенант.— Несколькими днями позже — какая разница? Раны чести не похожи на телесные раны: откладывая лечение, мы не ухудшаем их состояния. Для вас будет совершенно безразлично, если вы получите удовлетворение через неделю.

— Но предположим — мне станет хуже и я умру от осложнений моей раны? — сказал Джонс.

— Тогда и вовсе не потребуется восстанавливать вашу честь,— отвечал лейтенант.— Я сам позабочусь о вашем добром имени и засвидетельствую перед целым светом, что вы только ждали выздоровления, чтобы поступить надлежащим образом.

— Все же мне очень неприятна эта отсрочка,— сказал Джонс.— Боюсь даже признаться вам, ведь вы солдат, но все-таки скажу, что, несмотря на все мои прошлые проказы, в серьезные минуты я в душе истинный христианин.

— Я тоже, смею вас уверить,— сказал офицер,— и христианин настолько ревностный, что очень порадовался, когда вы за обедом вступились за свою религию, я даже несколько обижен, молодой человек, что вы боитесь открыть мне свои религиозные чувства.

— Разве не ужасно для истинного христианина,— продолжал Джонс,— питать в груди своей злобу, наперекор заповеди того, кто решительно запретил это чувство? Каково мне питать его на одре болезни? Как представлю я отчет в своих поступках и помышлениях, нося в своем сердце такое обвинение против себя?

— Да, есть такая заповедь,— согласился лейтенант,— но человек, дорожащий своей честью, не может ее соблюдать. А вы обязаны защищать свою честь, если хотите служить в армии. Помню, однажды я разговорился об этом за бокалом пунша с нашим полковым священником, и он сознался, что вопрос заключает большие трудности, но выразил надежду, что к военным,— в этом единственном случае,— будет проявлена снисходительность, и, конечно, мы вправе надеяться на нее, ибо кто согласился бы жить, лишившись чести? Нет, нет, дорогой мой, будьте добрым христианином до последнего издыхания, но берегите также свою честь и никому не спускайте оскорблений, никакая книга, никакой священник на свете не убедят меня в необходимости обратного. Я очень люблю свою религию, но честь еще больше. Тут что-то неладно: должно быть, вкралась ошибка в редакцию текста, в перевод или в толкование. Но как бы там ни было, солдат должен идти на риск, ибо он должен охранять свою честь. Спите же спокойно, и я ручаюсь, что у вас найдется случай посчитаться с вашим обидчиком.— С этими словами он крепко поцеловал Джонса и ушел.

Но, хотя рассуждение лейтенанта ему самому казалось вполне убедительным, оно не вполне убедило его приятеля. Поэтому Джонс долго еще обдумывал этот вопрос, пока не пришел наконец к решению, о котором читателю будет рассказано в следующей главе.

ГЛАВА XIV

Глава чрезвычайно страшная, которую не следует читать на ночь, особенно в одиночестве

Джонс съел порядочную порцию бульона из цыпленка, или, вернее, из петуха, и притом с таким аппетитом, что охотно съел бы и самого петуха, с фунтом копченой грудинки в придачу, после чего, не чувствуя уже ровно никакого недомогания или недостатка бодрости, решил встать и отыскать своего врага.

Однако сначала он послал за сержантом, с которым прежде всего познакомился в этой компании военных. К несчастью, храбрый вояка хлебнул в буквальном смысле слова через край и удалился к себе на койку, где и храпел так раскатисто, что нелегко было внедрить в его уши звуки, способные заглушить те, что вылетали из его ноздрей.

Но так как Джонс упорствовал в своем желании видеть его, то один голосистый буфетчик нашел наконец способ прогнать сон сержанта и передать ему приглашение Джонса. Разобрав, что от него требуют, сержант, который спал не раздеваясь, мигом вскочил с постели и отправился на зов. Джонс не считал нужным рассказывать ему о своем намерении, хотя и мог бы сделать это совершенно безопасно, так как алебардщик понимал, что такое честь, и однажды убил солдата, находившегося под его командой. Он свято хранил бы тайну Джонса, как и всякую другую, за разоблачение которой не объявлено денежной награды. Но Джонс не знал этих высоких качеств сержанта, и потому его осторожность была вполне благоразумна и похвальна.

Наш герой начал с жалобы: сказал сержанту, что ему стыдно, поступив в армию, не иметь самой необходимой принадлежности солдата — шпаги, присовокупив, что будет ему бесконечно обязан, если сержант достанет ему это оружие.

— Я вам заплачу за нее, сколько понадобится, эфес можно и не серебряный, лишь бы клинок был хорош, словом, чтоб подходила для солдата.

Сержант, знавший о случившемся и слышавший, что положение Джонса очень опасное, заключил из этой просьбы, исходившей в такое время ночи от тяжело раненного, что Джонс бредит. А так как был он человек, как говорится, себе на уме, то решил поживиться за счет причуды больного.

— Мне кажется, я могу услужить вам, сэр,— сказал он.— У меня есть отличная шпага. Эфес, точно, не серебряный — да ведь серебряный и не подходит солдату, как вы сами заметили,— но все же приличный, а клинок — один из лучших в Европе. Это такой клинок… такой клинок… Словом, я сейчас вам ее принесу,— сами увидите и попробуете. От души рад, что вашему благородию лучше.

Через минуту он вернулся и вручил Джонсу шпагу. Джонс взял ее, обнажил, сказал, что хорошо, и спросил о цене.

Сержант принялся расхваливать свой товар. Он сказал (подкрепив свои слова клятвой), что шпага снята с французского генерала в сражении при Леттингене.

— Я снял ее собственноручно, размозжив ему голову,— объявил он.— Эфес был золотой. Я продал его одному из наших франтов, ведь многие офицеры, знаете ли, ценят эфес больше клинка.

Джонс остановил его и попросил назвать цену. Сержант, думая, что Джонс в бреду и при смерти, забоялся причинить ущерб своей семье, запросив слишком мало. Однако после минутного колебания он решил удовлетвориться двадцатью гинеями, побожившись, что не продал бы дешевле и родному брату.

— Двадцать гиней?! — воскликнул Джонс в величайшем изумлении.— Верно, вы принимаете меня за сумасшедшего или думаете, что я отроду не видел шпаги? Двадцать гиней! Никак не ожидал, что вы способны обмануть меня. Нате, берите свою шпагу назад… Или нет, пусть она останется у меня: я покажу ее завтра утром вашему командиру и сообщу ему, сколько вы за нее запросили.

Сержант, как мы уже сказали, был себе на уме: он ясно увидел, что Джонс вовсе не в таком состоянии, как он предполагал. Тогда он, в свою очередь, прикинулся крайне изумленным и сказал:

— Смею вас уверить, сэр, я не запросил с вас лишнего. Кроме того, прошу принять во внимание, что у меня только эта шпага и есть и я рискую получить замечание от своего начальника, явившись к нему без шпаги. Соображая все это, право, я думаю, что двадцать шиллингов совсем не так дорого.

— Двадцать шиллингов?! — воскликнул Джонс.— Ведь вы только что просили двадцать гиней!

— Помилуйте! — отвечал сержант.— Ваше благородие, наверно, ослышались, а может, я и сам обмолвился сосна: ведь я еще не совсем проснулся. Двадцать гиней! Немудрено, что ваше благородие так рассерчали. Так я сказал ‘двадцать гиней’? Поверьте, я хотел сказать: двадцать шиллингов. И если вы, ваше благородие, сообразите все обстоятельства, то, надеюсь, не найдете цену слишком высокой. Правда, такую же на вид шпагу вы можете купить и дешевле. Но…

Тут Джонс перебил его, сказав:

— Нет, я не собираюсь торговаться и дам вам даже шиллингом больше, чем вы просите.

С этими словами он дал сержанту гинею, велел ему идти спать и пожелал доброго пути, прибавив, что надеется догнать отряд еще до Ворчестера.

Сержант вежливо раскланялся, очень довольный сделкой, а также находчивостью, позволившей ему исправить промах, который он допустил, воображая, что раненый в бреду.

Как только сержант ушел, Джонс встал с постели и оделся, натянув также кафтан, на белом фоне которого отчетливо видны были пятна испачкавшей его крови. Схватив купленную шпагу, он уже собирался выйти из комнаты, как вдруг его остановила мысль о затеянном — о том, что через несколько минут он лишит жизни человека или сам лишится ее.

‘Ради чего, собственно, собираюсь я рисковать своей жизнью? — подумал он.— Ради чести. А кто мой противник? Негодяй, оскорбивший меня словом и делом без всякого повода с моей стороны. Но разве месть не запрещена богом? Конечно, запрещена, но ее требует общество. Должен ли я, однако, повиноваться предписаниям общества в нарушение отчетливо выраженных заповедей божьих? Неужели навлекать на себя гнев божий из боязни прослыть… гм… трусом… подлецом? Нет, прочь колебания! Я решился, я должен с ним драться!’

Пробило двенадцать, и все в доме спали за исключением часового у комнаты Норсертона, когда Джонс, тихонько открыв дверь, вышел на розыски своего врага, о месте заключения которого подробно разузнал у вышеупомянутого буфетчика. Трудно себе представить что-нибудь ужаснее фигуры Джонса в эту минуту. На нем был, как мы сказали, светлый кафтан, покрытый пятнами крови. Лицо его, лишенное этой крови и еще двадцати унций, выпущенных хирургом, было мертвенно-бледно. Голова была обвита бинтом, сильно напоминавшим тюрбан. В правой руке он держал шпагу, в левой — свечу. Таким образом, окровавленный призрак Банко был по сравнению с ним ничто. Действительно, я думаю, более ужасное привидение не появлялось ни на одном кладбище и не возникало даже в воображении сомерсетширских кумушек, собравшихся зимним вечером у рождественского камина.

Когда часовой завидел приближение нашего героя, волосы его начали потихоньку приподымать гренадерский кивер, а колени застучали одно о другое. Все тело его затрепетало сильнее, чем в лихорадке. Он выстрелил и упал ничком на пол.

Что заставило его стрелять — страх или храбрость, и целил ли он в напугавший его предмет,— не могу сказать. Впрочем, если даже целил, то, к счастью, дал промах.

Увидев падение часового, Джонс догадался о причине его испуга и невольно улыбнулся, совсем не думая об опасности, которой сам только что избежал. Он прошел мимо солдата, лежавшего не шевелясь, и вошел в комнату, где, по его сведениям, был заключен Норсертон. Здесь, в полном одиночестве, он нашел… пустую кружку, пролитое на столе пиво свидетельствовало, что комната еще недавно была обитаема, но теперь в ней никого не было.

Джонс подумал было, что из нее есть ход в другое помещение, но, осмотрев все кругом, не мог обнаружить другой двери, кроме той, через которую вошел и у которой стоял часовой, тогда он несколько раз громко позвал Норсертона по имени, но никто не откликнулся, и зов его только пуще напугал часового, который теперь окончательно проникся убеждением, что волонтер умер от ран и что дух его пришел искать своего убийцу, он лежал полумертвый от страха, и я от всей души желал бы, чтобы его видели в эту минуту актеры, которым приходится изображать обезумевших от ужаса: это научило бы их подражать природе, вместо того чтобы заниматься шутовской жестикуляцией и кривляньем на потеху и ради хлопков галерки.

Видя, что птичка улетела, по крайней мере отчаявшись найти ее и справедливо опасаясь, что звук выстрела взбудоражит весь дом, герой наш задул свечу и тихонько прокрался назад в свою комнату, где снова лег в постель, однако ему не удалось бы уйти незамеченным, если бы на одном этаже с ним находился еще кто-нибудь, кроме одного джентльмена, прикованного к постели подагрой, ибо прежде чем он успел добраться до дверей своей комнаты, зал, в котором был поставлен часовой, наполнился народом: кто прибежал в одной рубашке, кто полуодетый, и все взволнованно спрашивали друг друга, что случилось.

Солдата нашли на том же месте и в том же положении, в каком мы только что оставили его. Многие бросились его поднимать, а иные приняли за мертвого, но скоро убедились в своей ошибке, потому что он не только стал отбиваться от тех, кто его схватил, но еще и заревел, как бык. Ему представилось, что целое полчище духов или дьяволов напало на него: воображение бедняги, перепуганного призраком, обращало все видимые и осязаемые предметы в духов и привидения.

Наконец, благодаря численному превосходству, с часовым справились и поставили его на ноги, были принесены свечи, и тогда, увидя двух или трех товарищей, он немного пришел в себя, но на вопрос, что случилось, отвечал:

— Пропащий я человек! Кончено, пропащий! Ничего не поделаешь, я его видел!

— Кого ты видел, Джек? — спросил кто-то из солдат.

— Убитого вчера волонтера.

И, побожившись самыми страшными клятвами, рассказал, как волонтер, весь в крови, извергая огонь изо рта и ноздрей, прошел мимо него в комнату, где был заключен прапорщик Норсертон, после чего, схватив заключенного за горло, улетел с ним при громовом ударе.

Рассказ этот был встречен собравшимися благожелательно. Женщины, все до одной, приняли его за чистую истину и молили бога сохранить им жизнь. Из мужчин тоже многие поверили рассказанному, но нашлись и такие, которые подняли часового на смех, а один сержант заметил невозмутимо:

— Я еще с вами потолкую об этом, молодой человек. Я вам покажу, как спать и грезить на часах!

— Наказывайте меня, если вам угодно,— отвечал часовой,— но только я бодрствовал вот так же, как сейчас, и дьявол меня забери, как он забрал прапорщика, если я не видел мертвеца с большими огненными, как факелы, глазами!

Тут в комнату вошли командир отряда и командирша дома. Первый еще не спал, когда раздался выстрел часового, и счел своим долгом встать, хотя и не предполагал ничего серьезного, тогда как опасения последней были весьма серьезны: она испугалась, как бы ее ложки и пивные кружки не выступили в поход без всякого с ее стороны приказания.

Бедняга часовой, для которого появление лейтенанта было немногим приятнее, чем недавнее появление призрака, снова рассказал о страшном происшествии, прибавив к нему еще больше крови и огня. Но, на его несчастье, ни один из его новых слушателей ему не поверил. Офицер, несмотря на всю свою религиозность, был вовсе чужд страхов подобного рода, к тому же, только что видев Джонса в описанном нами состоянии, он был уверен, что тот жив. Что же касается хозяйки, то она хоть и не отличалась большой религиозностью, все же допускала существование духов, однако в рассказе часового было обстоятельство, заведомо противоречившее истине, о чем мы сейчас поставим в известность читателя.

Был ли Норсертон унесен среди грома и молнии или ушел как-нибудь иначе,— во всяком случае, он не находился более под стражей. По этому случаю лейтенант сделал заключение, почти совпадающее с тем, которое было сделано сержантом, и немедленно приказал арестовать часового. Таким образом, по странной превратности Фортуны (превратности, впрочем, довольно обычной в военной обстановке), страж сам попал под стражу.

ГЛАВА XV

Финал описанного приключения.

Помимо подозрения, что часовой заснул, у лейтенанта было насчет него и худшее подозрение, а именно: что он повинен в измене. Не поверив ни одному слову его рассказа о привидении, он подумал, что все это сочинено только для того, чтобы обмануть его, и что на самом деле часовой был подкуплен Норсертоном и выпустил последнего. Тем более что страх казался лейтенанту крайне неестественным в человеке, пользовавшемся славой первого храбреца и смельчака в полку, побывавшем в нескольких сражениях, получившем несколько ран,— словом, всегда с честью исполнявшем долг солдата.

Опасаясь, как бы и читатель не составил себе дурного мнения о часовом, мы, не откладывая ни минуты, снимем с него столь тяжелое обвинение.

Мистер Норсертон, как мы выше заметили, был вполне удовлетворен славой своего подвига. Надо думать, он наблюдал, или слышал, или предполагал, что зависть — неразлучная спутница славы. Я не хочу этим сказать, что он по-язычески склонен был верить и поклоняться богине Немезиде, ибо, по моему глубокому убеждению, он не слышал даже ее имени. Кроме того, обладая подвижной натурой, он питал большую антипатию к тесным зимним квартирам Глостерского замка, для постоя в которых мировой судья легко мог снабдить его билетом. Не мог он также отделаться от неприятных размышлений насчет известного деревянного сооружения, которое я, по общепринятому у нас обычаю, воздержусь называть по имени, хотя, мне кажется, нам следовало бы не стыдиться, а скорее гордиться строением, которое приносит, пли, во всяком случае, могло бы приносить, обществу больше пользы, чем почти все прочие публичные постройки. Словом, не приводя дальнейших мотивов его поведения, скажу просто, что мистер Норсертон очень желал уехать в этот же вечер, и ему оставалось только придумать, как это осуществить, что было делом далеко не легким.

Надобно сказать, что этот молодой человек, несколько горбатый в нравственном отношении, станом был совершенно прям и сложен отменно крепко и ладно. Лицом он тоже был, по мнению большинства женщин, красив, потому что оно было у него широкое и полное, а зубы сравнительно хорошие. Эти прелести оказали свое действие и на нашу хозяйку, которая была любительницей таких красавцев. Она прониклась искренним состраданием к молодому человеку и, услышав от хирурга, что дела волонтера плохи, сообразила, что и дела прапорщика также могут принять в недалеком будущем плохой оборот. Вот почему, испросив позволение навестить Норсертона и найдя его в довольно мрачном расположении духа, еще более омраченном известием о почти безнадежном состоянии волонтера, она обронила несколько намеков, которые с жадностью были подхвачены ее собеседником, после чего они скоро столковались, и было условлено, что по определенному сигналу прапорщик поднимется в дымоход, соединявшийся с кухонным дымоходом, куда он и сможет опуститься, воспользовавшись минутой, когда хозяйка очистит помещение.

Но чтобы наши читатели иного склада мыслей, воспользовавшись этим поводом, не осудили слишком поспешно всякое сострадание как пагубное для общества безрассудство, мы считаем уместным упомянуть еще об одном обстоятельстве, весьма возможно имевшем некоторое влияние на эту затею. У прапорщика случайно хранились в то время пятьдесят фунтов, принадлежавших всему отряду. Дело в том, что командир, повздорив с лейтенантом, поручил раздачу жалованья прапорщику, а тот счел за лучшее доверить эти деньги хозяйке — может быть, в виде ручательства или залога, что он впоследствии вернется и ответит перед судом за возведенные на него обвинения. Но каковы бы ни были условия, верно то, что хозяйка получила деньги, а прапорщик — свободу.

Зная сострадательное сердце этой доброй женщины, читатель, может быть, ожидает, что она немедленно заступилась за бедного часового, услышав приказ об его аресте за преступление, в котором, как ей было известно, он не повинен, но, истощила ли она все свое сострадание на Норсертона, или черты лица часового, немногим, впрочем, отличные от физиономии прапорщика, не в состоянии были пробудить его в ней — не берусь решить, только она и не подумала выступить в защиту арестованного, а, напротив, принялась горячо доказывать лейтенанту его виновность и объявила, воздев глаза и руки к небу, что она ни за что на свете не согласилась бы способствовать бегству убийцы.

В доме опять все успокоилось, и большая часть собравшихся разошлась по комнатам продолжать прерванный сон, но хозяйка вследствие своей природной подвижности, или опасаясь за целость посуды, не чувствовала расположения ко сну и уговорила офицеров провести с ней за чашей пунша часок, остававшийся до выступления в поход.

Все это время Джонс лежал не смыкая глаз и слышал шум и суматоху, поднявшиеся в доме. Любопытствуя узнать подробности, он взялся за ручку звонка и дернул ее по меньшей мере раз двадцать, но тщетно: у хозяйки царило такое веселье, что язык всякого колокола заглушался ее собственным языком, а буфетчик и горничная, сидевшие в это время в кухне (потому что ни он не решался бодрствовать, ни она ложиться спать в одиночестве), чем явственнее слышали звонок, тем больше наполнялись страхом и были точно пригвождены к своему месту.

Наконец, в один счастливый перерыв болтовни звон достиг ушей хозяйки, и она кликнула слуг, которые в ту же минуту явились на ее зов.

— Неужели ты не слышишь, как звонят, Джо? — сказала она.— Почему не идешь к джентльмену?

— Это не мое дело — прислуживать в комнатах,— отвечал буфетчик,— пусть идет Бетти.

— Если так,— отвечала горничная,— так знайте, что ходить за джентльменами и не мое дело. Правда, иногда я им прислуживала, но никакой черт не заставит меня больше пальцем пошевелить для них, раз уж вы такое говорите.

Между тем колокольчик продолжал отчаянно звонить, и рассерженная хозяйка поклялась, что если Джо не поднимется сейчас же наверх, то она сегодня же выгонит его вон.

— Как вам угодно, сударыня,— отвечал буфетчик,— а только чужих обязанностей я исполнять не стану.

Тогда хозяйка обратилась к горничной и постаралась подействовать на нее лаской, но все было напрасно: Бетти оставалась столь же непреклонной, как и Джо. Оба утверждали, что это не их дело, и не желали трогаться с места.

Тогда лейтенант рассмеялся и сказал:

— Позвольте, сейчас я положу конец этим пререканиям,— п, обратись к слугам, похвалил их за то, что они твердо стоят на своем, но прибавил, что если один из них пойдет, то, вероятно, и другой не откажется сопровождать его.

На это они тотчас же согласились и отправились в комнату Джонса, тесно прижавшись друг к другу. Когда они ушли, лейтенант рассеял гнев хозяйки, объяснив ей, почему они так упорно не желали идти поодиночке.

Скоро Бетти и Джо вернулись и доложили своей госпоже, что больной джентльмен не только не умер, но с виду кажется совсем здоровым и что он свидетельствует свое почтение командиру и был бы очень рад увидеть его до выступления в поход.

Почтенный лейтенант немедленно уважил просьбу Джонса и, сев у его постели, рассказал всю сцену, разыгравшуюся внизу, заявив в заключение, что хочет примерно наказать часового.

Тогда Джонс признался ему в том, что произошло на самом деле, и горячо просил не наказывать бедного солдата, ‘который, я в этом уверен,— сказал он,— так же не виноват в побеге прапорщика, как и в попытке обмануть вас небылицей’.

После некоторого колебания лейтенант отвечал:

— Да, раз вы оправдали его в одной части обвинения, то невозможно доказать другого, потому что не он один стоял на часах. Но мне очень хочется наказать мошенника за трусость. Впрочем, кто знает, какое действие способны оказать на человека страхи подобного рода. А перед неприятелем он, правду сказать, всегда держался храбро. К тому же приятно видеть в солдате хотя бы такое проявление религиозности. Словом, я обещаю вам выпустить его на свободу, когда мы выступим в поход. Но чу! — забили сбор. Поцелуемся же еще раз, дорогой мой. Не расстраивайтесь и не торопитесь, помните христианскую заповедь терпения, и я ручаюсь, что вы скоро получите возможность достойным образом рассчитаться с вашим обидчиком.

С этими словами лейтенант ушел, а Джонс попытался заснуть.

КНИГА ВОСЬМАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ПОЧТИ ДВА ДНЯ

ГЛАВА I

Отменно длинная глава касательно чудесного — гораздо длиннее всех наших вводных глав

Мы приступаем теперь к книге, в которой по ходу повествования нам придется излагать происшествия более странные и удивительные, чем всё, с чем мы встречались до сих пор, и потому в этой вводной или вступительной главе не лишним будет сказать кое-что о литературном жанре, известном под названием чудесного. Как в наших собственных интересах, так и для пользы других попробуем наметить этому жанру определенные границы, и в самом деле, в этом ощущается самая настоятельная потребность, поскольку критики {Здесь, как и в большинстве случаев, мы обозначаем этим словом всех вообще читателей.} различного склада склонны впадать в самые противоположные крайности: в то время как одни, вместе с господином Дасье, готовы допускать, что вещи невозможные все-таки могут быть вероятными {Счастье для господина Дасье, что он не был ирландцем.}, другие настолько скептики в истории и поэзии, что отвергают возможность или вероятность вещей, если им самим не случалось наблюдать ничего похожего.

Итак, во-первых, мне кажется весьма разумным требовать от каждого писателя, чтобы он держался в границах возможного и постоянно помнил, что человек едва ли способен поверить таким вещам, совершить которые ему не под силу. Это убеждение и послужило, может быть, источником множества сказок о древних языческих богах (ибо большинство их поэтического происхождения). Поэт, желая дать волю своему прихотливому и буйному воображению, прибегал к существам, могущество которых не поддавалось измерению читателей, или, вернее, представлялось им безграничным, так как никакие чудеса в этой области их не поражали. Этот довод часто приводили в защиту чудес Гомера, довод, пожалуй, убедительный,— не потому, как склонен думать мистер Поп, что Улисс рассказывает кучу небылиц феакам — народу, известному своей глупостью, полотому, что сам поэт писал для язычников, для которых поэтические басни были догматами веры. Что касается меня лично, то, признаюсь, сердце у меня сострадательное, и я жалею, что Полифем не ограничился молочной пищей и не сохранил своего глаза, и Улисс не больше меня был опечален, когда товарищи его были превращены в свиней Цирцеей, выказавшей, впрочем, потом столько уважения к человеческой плоти, что, надо полагать, она совершила это превращение отнюдь не ради того, чтобы добыть окорока. От всей души жалею я также, что Гомер не мог знать правила Горация о том, чтобы как можно реже выводить на сцену сверхъестественные силы. Тогда его боги не сходили бы на землю по разным пустякам и не вели бы себя часто так, что не только теряешь к ним всякое уважение, но и начинаешь даже их презирать и насмехаться над ними. Поведение это не могло не оскорблять благочестивых и здравомыслящих язычников и может быть оправдано только предположением, которое я порой почти готов разделить, а именно: что этот знаменитейший поэт умышленно выставлял в смешном виде суеверия своего века и своей страны.

Но я слишком долго задержался на теории, не могущей принести никакой пользы писателю-христианину: ведь если ему нельзя вводить в свои произведения небесные силы, составляющие предмет его веры, то было бы детской наивностью заимствовать из языческой мифологии божества, давно уже развенчанные. Лорд Шефтсбери замечает, что ничто не может быть безжизненнее обращений к музе современных поэтов, он мог бы прибавить, что ничего не может быть нелепее. Современному поэту гораздо приличнее обращаться с воззванием к какой-нибудь балладе, как, по мнению некоторых, делал Гомер, или, вместе с автором Гудибраса, к кружке пива, которая вдохновила, пожалуй, гораздо больше стихов и прозы, чем все воды Гипокрены и Геликона.

Единственные сверхъестественные силы, позволительные для нас, современных писателей,— это духи покойников, но и к ним я советовал бы прибегать как можно умереннее. Подобно мышьяку и другим рискованным медицинским средствам, ими следует пользоваться с крайней осторожностью, и я советовал бы вовсе их не касаться в тех произведениях или тем авторам, для которых гомерический хохот читателя является большой обидой или оскорблением.

Что же касается эльфов, фей и прочей фантастики, то я намеренно о них умалчиваю, потому что жаль было бы замыкать в определенные границы чудесные вымыслы тех поэтов, для творчества которых рамки человеческой природы слишком тесны, их произведения надо рассматривать как новые миры, в которых они вправе распоряжаться, как им угодно.

Итак, за крайне редкими исключениями, высочайшим предметом для пера наших историков и поэтов является человек, и, описывая его действия, мы должны тщательно остерегаться, как бы не переступить пределы возможного для него.

Но и возможность сама по себе еще не является для нас оправданием, мы должны держаться также в рамках вероятного. Кажется, Аристотель сказал,— а если не Аристотель, то другой умный человек, авторитет которого будет иметь столько же веса, когда сделается столь же древним,— что для поэта, рассказывающего невероятные вещи, не может служить оправданием то, что рассказываемое происходило в действительности. Но если это правило верно в отношении поэзии, то на историка его распространять не следует: ведь он обязан передавать события так, как они происходили, будь они даже настолько необычайны, что их невозможно принять без большого доверия к истории. Таковы были неудачное нашествие Ксеркса, описанное Геродотом, или успешный поход Александра, рассказанный Аррианом, а в более близкое к нам время — победа, одержанная Генрихом V при Азенкуре, или победа Карла XII, короля шведского, под Нарвой. Все эти события, чем больше над ними размышляешь, тем более кажутся удивительными.

Подобные факты, поскольку они встречаются в ходе повествования и даже составляют существенную его часть, историк не только вправе передавать так, как они действительно случились, но ему было бы вовсе непростительно пропускать или изменять их. Но есть и другие факты, не столь существенные и необходимые, которые, как бы хорошо они ни были засвидетельствованы, можно тем не менее предать забвению в угоду скептицизму читателя. Такова, например, знаменитая история с духом Джорджа Вильерса, вместо того чтобы вводить ее в такое серьезное сочинение, как ‘История революции’, ее лучше бы подарить доктору Дреленкуру: она пришлась бы как раз у места в его ‘Рассуждении о смерти’ наряду с историей о духе миссис Виль.

Правду сказать, если историк будет ограничиваться тем, что действительно происходило, и, несмотря ни на какие свидетельства, беспощадно отбрасывать все, что, по его твердому убеждению, ложно, он будет иногда впадать в чудесное, но его рассказ никогда не покажется невероятным. Он часто будет поражать читателя, но никогда не вызовет в нем той неприязненной недоверчивости, о которой говорит Гораций. Таким образом, лишь пускаясь в область вымысла, мы чаще всего погрешаем против этого правила и выходим за пределы вероятного, которых историк не покидает, пока не изменит самому себе и не начнет писать роман. В этом отношении, однако, историки, повествующие об общественных событиях, имеют преимущество над нами, бытописателями частной жизни. Доверие к историкам удерживается надолго благодаря общеизвестности излагаемых ими фактов, а официальные документы и согласные свидетельства многих авторов подтверждают истину слов их в отдаленных веках. Так, позднейшие поколения все верили в существование Траяна и Антонина, Нерона и Калигулы, и никто не сомневается, что эти герои добродетели и порока были некогда повелителями человечества.

Но мы, имеющие дело с частными лицами, шарящие в самых отдаленных закоулках и раскапывающие примеры добродетели и порока в разных трущобах и глухих углах,— мы находимся в более опасном положении. Так как нас не поддержат и не подтвердят излагаемых нами событий ни общеизвестность их, ни согласные свидетельства, ни документы, то мы должны держаться в границах не только возможного, но и вероятного, в особенности изображая возвышенные добродетели и благородство сердца. Низостям и глупости, как бы ни были они чудовищны, поверят скорее,— наши порочные нравы сильно этому способствуют.

Так, мы спокойно можем рассказать дело Фишера. В течение долгого времени обязанный куском хлеба щедрости мистера Дерби и получив однажды утром из его рук крупную сумму денег, человек этот не удовлетворился ею и, с целью завладеть всем содержимым письменного стола своего друга, спрятался в канцелярии Темпла, из которой был ход в квартиру мистера Дерби. Оттуда он несколько часов подслушивал, как мистер Дерби веселился с друзьями,— у него был званый вечер, на который получил приглашение и Фишер. В течение этого времени в груди Фишера ни разу не шевельнулось чувство признательности, которое удержало бы его от задуманного дела, и когда благодетель его выпустил своих гостей через канцелярию, Фишер вышел из угла, в котором скрывался, и, тихонько прокравшись за своим другом в его комнату, всадил ему в голову пулю из пистолета. Этому все охотно будут верить и тогда, когда кости Фишера сгниют так же, как сгнило его сердце. Пожалуй, не вызовет сомнений даже и то, что негодяй, явившись через два дня с молодыми дамами в театр на представление ‘Гамлета’, с невозмутимым лицом выслушал восклицание одной из спутниц, не подозревавшей, что убийца так близко: ‘Боже мой, если бы сейчас тут был человек, убивший мистера Дерби!’ — свидетельствуя, таким образом, о большей черствости своей совести, чем у самого Нерона, о котором Светоний говорит, что вскоре после смерти матери сознание виновности начало нестерпимо мучить его, долгое время никакие приветствия солдат, сената и народа не могли ослабить пыток его совести.

Но если, с другой стороны, я скажу читателю, что знал человека, который благодаря проницательности своего ума приобрел большое состояние способом, до него еще никем не применявшимся, что он сделал это приобретение, нисколько не поступаясь своей честностью, и не только никого не обидел и не притеснил, но даже доставил огромные выгоды торговле и значительно увеличил поступления в государственную казну, что одну часть дохода от этого состояния он употребил на произведения искусства, в которых высокое достоинство сочеталось с благородной простотой, а другую — на благотворение людям, единственной рекомендацией которых были их заслуги или их нужда,— доказав, таким образом, наличие у него тонкого вкуса и доброго сердца, что он неутомимо разыскивал бедняков, с достоинством переносящих свои невзгоды, деятельно старался облегчить их участь, а потом заботливо (может быть, даже слишком заботливо) скрывал свои благодеяния, что его дом, обстановка, сады, стол, гостеприимство и благотворительность — все свидетельствовало о благородстве души, из которой оно проистекало, все было богато и со вкусом, но без мишуры, без внешнего блеска, что он исполнял все свои обязанности с пунктуальнейшей точностью, что он был наибожнейшим христианином и лояльнейшим подданным своего государя, самым нежным супругом, добрым родственником, щедрым попечителем прихода, горячим и верным другом, занимательным и остроумным собеседником, снисходительным к слугам и гостеприимным хозяином, благотворителем бедных и доброжелательным ко всем людям, если ко всему этому я прибавлю еще эпитеты мудрого, храброго, изящного, вообще все хвалебные эпитеты, какие существуют на нашем языке,— то, наверное, я вправе буду сказать:

— Quis credet? Nemo, Hercule, nemo:

Vel duo, vel nemo[*].

[*] — Кто этому поверит? Никто, о Геркулес, никто:

Или двое, или никто (лат.).

И все-таки я знаю человека, наделенного всеми описанными качествами. Но единственный пример (а другого я не знаю) еще не оправдывает нас, если мы пишем для тысяч, никогда не слыхавших об этом человеке или о ком-либо подобном ему. Таких rаrае aves {Редких птиц (лат.).} следует предоставить авторам эпитафий или какому-либо поэту, который соизволит вплести редкое имя в двустишие или прицепить к рифме, небрежно и мимоходом, не оскорбляя читателя.

Наконец, изображаемые действия должны быть не только по силам человеку и согласны с его природой вообще, но еще и вязаться с характером лица, которое их совершает, ибо то, что может показаться в одном лишь странным и удивительным, в другом становится невероятным и даже невозможным.

Это последнее условие и есть то, что драматические критики называют выдержанностью характера, оно требует от автора очень верного суждения и безукоризненного знания человеческой природы.

Согласно превосходному замечанию одного отличного писателя, никакая страсть не в состоянии увлечь человека к действию, противоположному ее природе, как не может быстрый поток унести лодку против своего течения. Я же осмелюсь утверждать, что поступки человека, находящиеся в прямом противоречии с внушениями его природы, если не невозможны, то, во всяком случае, невероятны и будут казаться в полном смысле слова чудесными. Припишите лучшие дела императора Антонина Нерону или худшие злодеяния Нерона Антонину — разве кто-нибудь этому поверит? Между тем, относя их по принадлежности, мы только дивимся им.

Современные авторы комедий почти все впадают в указанную нами ошибку: герои их обыкновенно в течение первых четырех действий — отъявленные мерзавцы, а героини—откровенные распутницы, но в пятом — первые становятся благороднейшими джентльменами, а последние — скромными и добродетельными женщинами, между тем автор часто вовсе не утруждает себя объяснением этого чудовищного превращения и этой несообразности. Да, для этого и не укажешь другой причины, кроме той, что пьеса подходит к развязке, точно негодяю столь же естественно раскаяться в последнем действии пьесы, как в последнем акте своей жизни, что мы обыкновенно наблюдаем на Тайберне — месте, являющемся как нельзя более подходящей заключительной сценой для некоторых комедий, потому что герои их блещут обыкновенно талантами, которые не только приводят людей к виселице, но и позволяют им смотреть героями, когда петля уже надета на шею.

С этими немногими ограничениями, мне кажется, каждый писатель вправе вводить чудесное как ему вздумается, и даже чем больше он будет удивлять читателя, не переступая грани вероятного, тем больше привлечет он его внимание, тем больше пленит его. Как замечает один первоклассный гений в пятой главе Батоса, ‘великое искусство поэзии состоит в уменье смешивать правду с вымыслом, с целью сочетать воедино вероятное с удивительным’.

Ибо хотя каждый хороший писатель заключает себя в границы вероятного, отсюда, однако, вовсе не следует, что изображаемые им характеры и события должны быть банальны, заурядны и пошлы — похожи на те, что встречаются на каждой улице, в каждом доме и в отделе ежедневной хроники каждой газеты. Ему не возбраняется показывать лица и вещи, о которых значительная часть его читателей, может быть, не имеет никакого понятия. Строго соблюдая вышеописанные правила, писатель выполнил свою обязанность и вправе требовать некоторого доверия со стороны читателя, и если последний этого доверия ему не оказывает, то он повинен в необоснованном скептицизме.

Заговорив о читательском недоверии, я вспомнил, как многочисленная публика, состоящая из писцов и приказчиков, в один голос осудила роль молодой знатной дамы в одной пьесе, найдя ее ненатуральной, а между тем роль эта вызвала полное одобрение со стороны многих дам из высшего общества, одна из которых, особа выдающегося ума, объявила, что видит в ней портрет половины ее знакомых.

ГЛАВА II,

в которой хозяйка гостиницы, посещает мистера Джонса

Простившись со своим другом лейтенантом, Джонс старался смежить глаза, но напрасно: ум его был слишком возбужден и встревожен, для того чтобы его мог убаюкать сон. Насладившись или, скорее, измучив себя мыслями о Софье, Джонс пролежал до самого утра и, наконец, потребовал чаю, по этому случаю хозяйка сама удостоила его своим посещением.

Тут она впервые его увидела или, по крайней мере, обратила на него внимание, услышав от лейтенанта, что Джонс, по всей вероятности, джентльмен из хорошего общества, она решила оказать ему всяческое уважение, ибо гостиница, которую она содержала, была одной из тех, где, говоря языком объявлений, джентльмены могут получить за деньги самый заботливый уход.

Приступив к приготовлению чая, она разрешилась следующей речью:

— Вот жалость-то! Такой красивый молодой джентльмен и ценит себя так мало, что связывается с солдатьем! Они, разумеется, тоже называют себя джентльменами, но, как говорил мой первый муж, не худо бы этим джентльменам помнить, что мы за них денежки платим. Да, тяжеленько нам, хозяевам гостиниц: и плати за них, да еще принимай и угощай. Двадцать человек у меня только что переночевало, не считая офицеров, но, по мне, уж лучше простые солдаты, чем офицеры: ведь этим франтам ничем не угодишь. А взглянули бы вы, сэр, на счет: сущие пустяки! Ей-богу, куда меньше хлопот с семейством какого-нибудь сквайра, с которого получишь за ночлег шиллингов сорок или пятьдесят, не считая за лошадей. А ведь каждый такой офицеришка считает себя не хуже сквайра с годовым доходом в пятьсот фунтов! Право, смешно смотреть, как солдаты увиваются вокруг них, приговаривая: ‘Ваше благородие, ваше благородие’. Благодарю покорно за такое ‘благородие’, вся цена ему — один шиллинг в день! А уж как ругаются между собой, слушать страшно! Нет, не жди добра от таких дурных люден! Вот и с вами один из них поступил так грубо. Я наперед знала, как хорошо остальные будут сторожить его: все это одна шайка, и если б даже ваша жизнь была в опасности,— слава богу, вы поправились! — то таким негодяям это было бы нипочем: выпустили бы убийцу. Господи, прости им! Вот уж ни за что на свете не взяла бы такого греха на душу. Но хоть вы, слава богу, и поправляетесь, на злодея все-таки найдется управа. Вы обратитесь к ходатаю Смолу: побожусь, что он его выживет из Англии, если только тот и сам не улепетнул, ведь такие молодцы сегодня здесь, а завтра — поминай как звали! Надеюсь, однако, вперед вы будете поумнее и вернетесь к своим, бьюсь об заклад, все они в горе, что вы от них ушли, а если б еще знали, что случилось,— не дай бог! Пусть уж лучше не знают… Полно, полно, мы понимаем, в чем дело! Что за беда — не одна, так другая: у такого пригожего молодца недостатка в девицах не будет. Будь я на вашем месте, так пусть хоть первая красавица была передо мной, ни за что не пошла бы в солдаты из-за нес… Да не краснейте так! (Джонс действительно покраснел.) А вы думали, сэр, что я ничего не знаю, ничего не слышала о мисс Софье?

— Как?! — воскликнул Джонс, вскакивая со своего места.— Вы знаете мою Софью?

— Знаю ли? Еще бы! — отвечала хозяйка.— Сколько раз ночевала она под этой кровлей.

— С теткой, не правда ли? — спросил Джонс.

— Ну да, вот именно,— сказала хозяйка.— Да, да, да, я прекрасно знаю старую даму. Какая, однако, красавица мисс Софья, вот уже что правда, то правда.

— Красавица! — воскликнул Джонс.— О, небо!

Подобна ангельской ее краса.

В ней все небесное воплощено:

Любезность, чистота, правдивость,

И радость вечная, и вечная любовь.

Мог ли я воображать, что вы знаете мою Софью?!

— Да вам хоть бы вполовину знать ее так, как я знаю,— сказала хозяйка.— Небось дорого бы дали, чтобы посидеть у ее постели? Ах, что за прелесть ее шейка! Так вот, эта красавица лежала в той самой постели, где вы сейчас лежите.

— Здесь?! — воскликнул Джонс.— Здесь лежала Софья?

— Да, да, здесь,— отвечала хозяйка,— на этой самой постели, где желаю, Чтоб п сейчас она очутилась, да она и сама этого желала бы, уж будьте уверены, ведь она произносила при мне ваше имя.

— Неужели? Она произносила имя бедного Джонса? Нет, вы мне льстите, ни за что этому не поверю.

— Ей-богу, произносила, клянусь спасением своей души! Пусть дьявол возьмет меня, если я сказала хоть одно слово неправды! Собственными ушами слышала, как она называла мистера Джонса, учтиво и скромно, не буду лгать, только я ясно видела, что думает она куда больше, чем говорит.

— Дорогая хозяюшка! — воскликнул Джонс.— Если б вы знали, как я недостоин того, что она обо мне думает! Она — сама ласка, сама любезность, сама доброта! Зачем я, несчастный, на свет родился, чтоб быть причиной хоть минутной тревоги ее нежного сердца? Зачем надо мной тяготеет такое проклятие? Ведь я готов претерпеть все муки и все бедствия, какие только может придумать для человека самый злой демон, лишь бы только доставить ей какую-нибудь радость. Пытка не была бы для меня пыткой, если бы только я знал, что она счастлива.

— Вот, можете себе представить,— подхватила хозяйка,— я сама тоже ей говорила, что вы любите ее верной любовью.

— Но скажите, пожалуйста, сударыня, где и когда вы слышали обо мне? Ведь я никогда здесь не бывал и не помню, чтобы где-нибудь вас видел.

— Да и не можете помнить,— отвечала хозяйка,— ведь вы были совсем крошкой, когда я держала вас на коленях в доме сквайра.

— Как в доме сквайра? — удивился Джонс.— Так вы знаете и доброго, великодушного мистера Олверти?

— Ну, понятно знаю. Кто же в вашей стороне его не знает?

— Слух о его доброте разнесся, верно, и дальше,— отвечал Джонс,— но одно только небо знает его вполне — знает всю его благость, которая берет свое начало в небесах и ниспослана на землю в пример и подражание нам, грешным. Люди не способны понять его божественную доброту и недостойны ее, и меньше всех достоин ее я. Я, вознесенный им на такую высоту, бедняк низкого происхождения, взятый им к себе в дом, усыновленный им и воспитанный, как родное дитя,— я посмел своими безрассудствами прогневать его, я навлек на себя его немилость! Да, я наказан по заслугам и не буду настолько неблагодарен, чтобы считать это наказание несправедливым. Да, я заслужил, чтобы меня выгнали вон. Теперь, сударыня, я думаю, вы не будете порицать меня за то, что я пошел в солдаты, особенно при том богатстве, которое лежит у меня в кармане.

С этими словами он встряхнул своим кошельком, который показался хозяйке еще более тощим, чем был на самом деле.

Хозяйка, как говорится, упала с неба на землю при этом сообщении. Она холодно отвечала, что, конечно, каждый сам лучше видит, как ему поступить в том или ином положении.

— Но, чу! — воскликнула она.— Мне послышалось, будто кто-то зовет. Сейчас, сейчас! Дьявол бы побрал всю нашу челядь: глухари какие-то! Придется самой спуститься. Если хотите еще покушать, я вам пришлю служанку. Сейчас!

И с этими словами хозяйка, не простившись, вылетела вон из комнаты. Люди низкого звания очень скупы насчет почтения, правда, они охотно отпускают его даром особам знатным, но никогда этого не делают по отношению к равным себе, не будучи вполне уверены, что им хорошо заплатят за труды.

ГЛАВА III,

в которой хирург второй раз появляется на сцене

Чтобы читатель не впал в заблуждение, вообразив, будто хозяйка знала больше, чем ей было известно на самом деле, и не удивился, откуда она столько знает, мы должны, прежде чем идти дальше, сказать ему, что из разговора с лейтенантом она узнала, что причиной ссоры было имя Софьи, что касается остальных ее сведений, то проницательный читатель и сам догадается из предыдущей сцены, откуда она их почерпнула. Ко всем ее достоинствам примешивалось большое любопытство, и она никого не отпускала из дому, не разведав, сколько возможно, о его имени, семье и состоянии.

Как только она ушла, Джонс, позабыв осудить ее поведение, предался размышлениям на тему о том, что он лежит на той самой постели, где, как ему было сказано, лежала его дорогая Софья. Это пробудило в нем тысячу нежных и приятных мыслей, на которых мы остановились бы подольше, если бы не были убеждены, что только самая ничтожная часть наших читателей способна влюбиться, как наш герой. В этом состоянии застал его хирург, пришедший перевязать рану. Найдя пульс больного расстроенным и услышав, что он не спал, доктор объявил, что положение его очень опасно, он боялся лихорадки и хотел предупредить ее кровопусканием, но Джонс воспротивился, сказав, что не желает больше терять крови.

— Попрошу вас, доктор, только положить мне повязку, и поверьте, что через два-три дня я буду совершенно здоров.

— Хорошо, если мне удастся вылечить вас месяца через два,— отвечал доктор.— Ишь какой прыткий! Нет, от таких контузий скоро не поправляются. Позвольте вам заметить, сэр, что я не привык получать указания от своих пациентов и непременно должен пустить вам кровь, прежде чем делать перевязку.

Джонс, однако, ни за что не желал дать своего согласия, и доктор в конце концов уступил, сказав, однако, что не отвечает за последствия и надеется, что в случае осложнений Джонс не откажется подтвердить, какой он давал ему совет. Джонс обещал.

Доктор ушел в кухню и резко пожаловался хозяйке на непослушание больного, не позволившего пустить ему кровь, несмотря на лихорадку.

— Ну да, обжорную лихорадку,— сказала хозяйка.— Сегодня за завтраком он уписал два большущих куска хлеба с маслом.

— Очень вероятно,— отвечал хирург,— мне известны случаи аппетита во время лихорадки, и это легко объяснить: кислота, вызванная лх1хорадочной материей, может раздражить нервы грудобрюшной преграды и тем самым возбудить алчность, которую нелегко отличить от нормального аппетита, но пища не переваривается, не усваивается желудочным соком и вследствие этого разъедает отверстия сосудов и усиливает лихорадочные симптомы. Отсюда я заключаю, что положение джентльмена опасное, и если не пустить кровь, то, боюсь, он не выживет.

— Каждый должен рано или поздно умереть,— сказала хозяйка,— это не мое дело. Надеюсь, доктор, вы не заставите меня держать его, когда будете бросать кровь? Но вот что шепну вам на ушко: прежде чем приступить к операции, не худо бы подумать, кто будет вашим казначеем.

— Казначеем?! — воскликнул пораженный доктор.— Разве я имею дело не с джентльменом?

— Я сама так думала,— сказала хозяйка,— но, как говаривал мой первый муж, человек не всегда таков, каким с виду кажется. Он гол как сокол, уверяю вас. Вы, пожалуйста, не подавайте виду, что я вам это сказала, но я считаю, что люди деловые не должны скрывать друг от друга такие вещи.

— И этакий проходимец посмел давать мне указания! — с гневом воскликнул доктор.— Неужели я позволю издеваться над моим искусством субъекту, который не в состоянии заплатить мне?! Большое вам спасибо, что вы вовремя меня предупредили. Посмотрим теперь, даст он пустить себе кровь или нет!

Тут доктор побежал наверх, с шумом распахнул дверь и разбудил беднягу Джонса, которому наконец удалось сладко заснуть и увидеть во сне Софью.

— Дадите вы пустить себе кровь пли нет? — в бешенстве закричал доктор.

— Я уже вам сказал, что не дам,— отвечал Джонс,— и искренне жалею, что вы не обратили внимания на мой ответ: ведь вы прервали самый сладкий сон в моей жизни.

— Вот так многие проспали свою жизнь,— сказал доктор.— Сон не всегда полезен, так же как и пища. Однако в последний раз спрашиваю вас: дадите вы пустить себе кровь?

— В последний раз отвечаю вам: не дам.

— В таком случае я умываю руки,— сказал доктор,— и прошу заплатить мне за труды. За два визита по пяти шиллингов, да по пяти шиллингов за две перевязки, да полкроны за пускание крови.

— Надеюсь, вы не оставите меня в этом положении? — сказал Джонс.

— Непременно оставлю,— отвечал доктор.

— В таком случае,— сказал Джонс,— вы обошлись со мной по-свински, и я не заплачу вам ни гроша.

— Прекрасно! — воскликнул доктор. — Слава богу, что дешево отделался. И дернула же хозяйку нелегкая послать меня к такому проходимцу!

С этими словами доктор выбежал из комнаты, а его пациент, повернувшись на другой бок, скоро снова заснул, но упоительный сон, к несчастью, больше ему не приснился.

ГЛАВА IV,

в которой выводится один из забавнейших цирюльников, какие увековечены в истории, не исключая багдадского цирюльника и цирюльника в ‘Дон Кихоте’

Часы пробили пять, когда Джонс проснулся, он чувствовал себя настолько освеженным и подкрепленным семичасовым сном. что решил встать и одеться, с этой целью он раскрыл свой чемодан и достал чистое белье и костюм, но прежде чем одеться, накинул халат и спустился в кухню спросить чего-нибудь, что успокоило бы поднявшуюся в желудке тревогу.

Встретив хозяйку, он вежливо с ней поздоровался и спросил, нет ли чего-нибудь пообедать.

— Пообедать? — отвечала она.— Подходящее время думать об обеде! Готового нет ничего, да и огонь уже почти потух.

— Хорошо,— сказал Джонс,— но надо же мне чего-нибудь поесть, все равно чего. Сказать вам правду, отроду я не бывал так голоден.

— Что же, я могу предложить вам кусок холодной говядины с морковью.— сказала хозяйка.

— Ничего не может быть лучше,— отвечал Джонс.— Но вы очень обязали бы меня, если бы велели ее разогреть.

Хозяйка согласилась и сказала с улыбкой, что рада видеть его здоровым. Действительно, обращение нашего героя невольно располагало к нему, хозяйка же, в сущности, была женщина незлая, только очень любила деньги и ненавидела все, имевшее хоть какую-нибудь видимость бедности.

Джонс вернулся в свою комнату переодеться, пока готовился обед, а вслед за ним явился и цирюльник, которого он требовал.

Этот цирюльник, известный под именем Маленького Бенджамина, был большой чудак и любитель острых словечек, из-за которых частенько подвергался разным мелким неприятностям вроде пощечин, пинков, перелома костей и т. п. Шутку понимает не каждый, да и тем, кто ее понимает, часто не нравится быть ее предметом. Но этот недостаток был в нем неизлечим, сколько ни платился он за него,— как только приходила ему на ум острота, он непременно ее выкладывал, нисколько не соображаясь ни с лицами, ни с местом, ни с временем.

Было много и других особенностей в его характере, но я не буду их перечислять, потому что читатель сам легко их увидит при дальнейшем знакомстве с этой необыкновенной личностью.

Желая, по понятным причинам, закончить свой туалет поскорее, Джонс находил, что брадобрей чересчур долго возится со своими приготовлениями, и попросил его поторопиться, на это цирюльник с большой серьезностью — он ни при каких обстоятельствах не растягивал лицевых мускулов — заметил:

— Feslina lente {Тише едешь — дальше будешь, буквально: спеши медленно (ит.).} — пословица, которую я заучил задолго до того, как прикоснулся к бритве.

— Да вы, дружище, я вижу, ученый,— сказал Джонс.

— Жалкий ученый,— отвечал цирюльник.— Non omnia possumus omnes {Не всякому все доступно (лат.).}.

— Опять! — воскликнул Джонс.— Я думаю, вы можете говорить и стихами.

— Извините, сэр,— сказал цирюльник, — non tanto me dignor honore {Такой чести не считаю себя достойным (лат.).},— и, приступив к бритью, продолжал: — С тех пор как я стал разводить мыльную пену, сэр, я мог открыть только две цели бритья: одна заключается в том, чтобы вырастить бороду. Другая — чтобы отделаться от нее. Полагаю, сэр, что еще недавно вы брились ради первой из этих целей. Можете поздравить себя с успехом, так как о бороде вашей можно сказать, что она tondenti gravior {Плохо поддается бритве (лат.).}.

— А я полагаю,— сказал Джонс,— что ты большой забавник.

— И сильно ошибаетесь, сэр,— отвечал цирюльник.— Я усердно занимаюсь философией, hinc illaelacrimae {Отсюда эти слезы (лат.).}, сэр, в том все мое несчастье. Слишком большая любовь к наукам погубила меня.

— Да, дружище,— сказал Джонс,— ты действительно ученее своих собратьев по ремеслу, но я не могу понять, почему твоя ученость повредила тебе?

— Увы, сэр,— отвечал брадобрей,— из-за нее я лишился наследства. Отец мой был танцмейстер, и так как я научился читать раньше, чем танцевать, то он невзлюбил меня и оставил все до копейки другим своим детям… Угодно вам также и виски?.. Прошу прощения, сэр, только я нахожу здесь hiatus in manuscriptis {Пробел в рукописях (лат.).}. Я слышал, вы собираетесь на войну, но теперь вижу, что эти слухи вздорны.

— Почему же?

— Потому что вы, я полагаю, сэр, настолько рассудительны, что не пойдете сражаться с разбитой головой,— это было бы то же, что везти уголь в Ньюкасл.

— Ей-богу, ты большой чудак,— воскликнул Джонс,— и мне ужасно нравятся твои шутки. Я был бы очень рад, если бы ты зашел ко мне после обеда и выпил со мной чарочку: мне хочется поближе с тобой познакомиться.

— О, я готов оказать вам в двадцать раз большую любезность, если вам будет угодно принять ее.

— Что ты хочешь этим сказать, дружище? — спросил Джонс.

— Я с удовольствием выпью с вами целую бутылку. Ужасно люблю доброту! И если вы нашли меня забавником, то или я ничего не смыслю в лицах, или вы добрейший джентльмен на свете.

Приодевшись понаряднее, Джонс сошел вниз, сам прекрасный Адонис не был, может быть, пригожее его. И все-таки красота его не оказала никакого действия на хозяйку: не обладая наружностью Венеры, эта женщина не обладала также ее вкусом. Какое счастье было бы для горничной Нанни, если бы она смотрела глазами хозяйки, но в какие-нибудь пять минут она по уши влюбилась в Джонса, что стоило ей потом многих вздохов.

Эта Нанни была чудо как хороша собой и чрезвычайно скромна, она отказала уже одному трактирному слуге и нескольким молодым фермерам по соседству, но ясные очи нашего героя в один миг растопили ее ледяное сердце.

Когда Джонс вошел в кухню, стол для него еще не был накрыт, да его и не к чему было накрывать, потому что обед и огонь, на котором он должен был готовиться, находились еще in status quo {В прежнем положении (лат.).}. Такое разочарование вывело бы из себя не одного философа, но Джонс остался спокоен. Он только мягко упрекнул хозяйку, сказав, что если говядину так трудно разогреть, то он съест ее холодной. Почувствовала ли хозяйка на этот раз сострадание, стыд пли что другое, не могу сказать, только она первым делом резко выбранила слуг за неисполнение приказания, которого никогда не давала, а потом, велев слуге накрыть стол в Солнце, принялась за дело всерьез и скоро приготовила обед.

Солнце, куда проводили Джонса, подлинно получило свое название, как lucus a non lucendo: это была комната, куда солнце едва ли когда-нибудь заглядывало.— можно сказать, самая худшая комната в доме. И счастье Джонса, что для него нашлась хоть такая. Впрочем, он был теперь слишком голоден, чтобы замечать какие-нибудь недостатки, но, насытившись, велел подать бутылку вина в лучшее помещение и выразил некоторое неудовольствие, что его привели в такой чулан.

Слуга исполнил его приказание, а через некоторое время явился и цирюльник, который не заставил бы себя так долго ждать, если бы не заслушался в кухне хозяйку, рассказывавшую всем, кто там был, историю бедняги Джонса, одну часть которой она узнала от него, а другую остроумно сочинила сама. По ее словам выходило, что ‘Джонс бедный безродный гоноша, которого взяли из милости в дом сквайра Олверти, обучили прислуживать, а теперь выгнали вон за нехорошие проделки, главным образом за шашни с молодой госпожой и, верно, также за кражу,— иначе откуда бы взялись те гроши, что у него есть?’.

— Да уж, джентльмен, нечего сказать! — заключила она свою речь.

— Вот как! Слуга сквайра Олверти? — воскликнул цирюльник.— А как его зовут?

— Он мне сказал, что его зовут Джонс,— отвечала хозяйка,— но. может быть, это выдуманное имя. Он говорит даже, будто сквайр обращался с ним, как с родним сыном, хотя теперь и поссорился с ним.

— Если его зовут Джонс, то он сказал вам правду,— заметил цирюльник,— у меня есть родственники в той стороне. Говорят даже, что он его сын.

— Почему же тогда он не зовется по отцу?

— Не могу вам сказать,— отвечал цирюльник,— только многие сыновья зовутся не по отцам.

— Ну, если бы я знала, что он сын джентльмена, хоть и побочный, я обошлась бы с ним по-другому: ведь многие из таких побочных детей становятся большими людьми, и, как говаривал мой первый муж,— никогда не оскорбляй гостя-джентльмена.

ГЛАВА V

Диалог между мистером Джонсом и цирюльником

Этот разговор происходил частью в то время, когда Джонс обедал в чулане, частью же, когда он ожидал цирюльника в лучшем помещении. Тотчас по его окончании мистер Бенджамин, как мы сказали, явился к Джонсу и получил приглашение садиться. Налив гостю стакан вина, Джонс выпил за его здоровье, назвав его: doctissime tonsorum {Ученнейший из цирюльников (лат.).}.

— Ago tibi gratias, domine {Благодарю тебя, господин (лат.).},— отвечал цирюльник и, пристально посмотрев на Джонса, произнес серьезным тоном и с кажущимся изумлением, точно узнавая в его лице когда-то виденные черты: — Разрешите мне спросить вас, сэр, не Джонсом ли вас зовут?

— Да, меня зовут Джонс.

— Pro deum atque hominum fidem! {О, боги и смертные! (лат.).} — воскликнул цирюльник.— Какие странные бывают случаи! Я ваш покорнейший слуга, мистер Джонс. Вижу, вы меня не узнаете, и немудрено: вы видели меня только раз и были тогда совсем еще ребенком. Скажите, пожалуйста, сэр, как поживает почтеннейший сквайр Олверти? Как себя чувствует ille optimus omnium patronus? {Лучший из всех покровителей? (лат.).}

— Я вижу, вы действительно меня знаете,— сказал Джонс,— но, к сожалению, не могу вас припомнить.

— В этом нет ничего удивительного,— отвечал Бенджамин.— Меня удивляет только, как это я не узнал вас раньше: вы ни капельки не изменились. Скажите, сэр, не будет с моей стороны нескромностью спросить вас, куда держите путь?

— Налейте вина, господин цирюльник,— отвечал Джонс,— и не задавайте больше вопросов.

— Право, сэр, я вовсе не желаю быть назойливым, и надеюсь, вы не принимаете меня за человека, страдающего нескромным любопытством: этого порока никто мне не поставит в вину, но, извините меня, если такой джентльмен, как вы, путешествует без прислуги, то, надо предполагать, он хочет остаться, как говорится, in casu incognito, {Инкогнито (лат.).} и мне, может быть, не следовало произносить ваше имя.

— Признаюсь,— сказал Джонс,— я не ожидал, чтобы меня так хорошо знали в этих местах, все же, по некоторым соображениям, вы меня обяжете, если никому не назовете моего имени, пока я отсюда не уйду.

— Pauca verba {Поменьше слов (лат.).},— отвечал цирюльник,— и я был бы очень доволен, если бы никто, кроме меня, не знал вас здесь, потому что у иных людей очень длинные языки, но, уверяю вас, я умею хранить тайну. В этом и враги мои отдадут мне справедливость.

— А все-таки, господин цирюльник, ваши собратья по ремеслу, кажется, не отличаются большой сдержанностью,— заметил Джонс.

— Увы, сэр! — отвечал Бенджамин.— Non, si male nunc, et olim sic erit {Если нынче дела обстоят плохо, отсюда не следует, что так будет и впредь (лат.).}. Уверяю вас, я не родился цирюльником и не готовился им быть. Большую часть жизни я провел между джентльменами и, хоть я сам это говорю, понимаю кое-что в благородном обращении. И если бы вы удостоили меня своим доверием, как некоторых других, то я доказал бы вам, что получше их умею хранить тайну. Я не стал бы трепать ваше имя в кухне при всех, потому что, скажу вам, сэр, кое-кто поступил в отношении вас некрасиво: не только объявлено во всеуслышание то, что вы сами рассказали о ссоре с сквайром Олверти, но и прибавлено еще много собственного вранья, уж это я знаю наверное.

— Вы меня очень удивляете,— сказал Джонс.

— Честное слово, сэр,— отвечал Бенджамин,— я говорю правду, и мне не надо пояснять вам, что речь идет о хозяйке. Рассказ ее сильно взволновал меня, надеюсь, все это ложь. Я ведь отношусь к вам с большим уважением, уверяю вас, и всегда вас уважал с тех пор, как вы показали свою доброту в поступке с Черным Джорджем, о котором все кругом говорили и многие мне писали. Вы снискали этим всеобщую любовь. Простите же меня: я задал вам свои вопросы, потому что был искренне огорчен рассказом хозяйки. Праздное любопытство мне вовсе чуждо, я люблю добрых людей, и отсюда проистекает amoris abundantia erga te {Великая любовь к тебе (лат.).}.

Всякое изъявление дружбы легко завоевывает доверие человека, находящегося в несчастье, не удивительно поэтому, что Джонс, который, помимо того, что был в беде, отличался еще чрезвычайно открытым сердцем, поверил словам Бенджамина и проникся к нему искренним расположением. Обрывки латыни, приводимые иногда Бенджамином довольно кстати, хоть и не свидетельствовали о глубоких литературных познаниях, однако показывали, что он стоит выше обыкновенного цирюльника, о том же говорило все его поведение. Джонс поверил всему, что Бенджамин сообщил о своем происхождении и воспитании, так что после долгого упрашивания наконец, сказал:

— Раз уж вы, друг мой, слышали столько обо мне и желаете знать всю правду, то я расскажу вам все, что произошло, если у вас есть терпение выслушать.

— Терпение? — воскликнул Бенджамин.— Да я готов слушать вас без конца и от всего сердца благодарю за честь, которую вы мне оказываете!

Джонс рассказал ему все, как было, опустив только несколько подробностей, а именно: обо всем, что случилось в день его поединка с Твакомом. Он закончил упоминанием о своем решении поступить в матросы, переменить которое заставили его и привели сюда вести о мятеже в Шотландии.

Бенджамин весь обратился в слух и ни разу не прервал рассказчика, но когда Джонс кончил, он не удержался от замечания, что враги, должно быть, наклепали па него что-нибудь поважнее и восстановили против него мистера Олверти, иначе такой добрый человек никогда не выгнал бы из дому своего воспитанника, которого так сердечно любил. На это Джонс отвечал, что он не сомневается в том, что были пущены в ход низкие происки с целью погубить его.

И действительно, всякий, вероятно, сделал бы то же замечание на месте цирюльника: ведь из рассказа Джонса не видно было, почему он заслужил наказание, его поступки не могли теперь представиться в том невыгодном свете, в каком они были изображены Олверти. Джонс не мог также ничего сообщить о тех наветах на него, которые время от времени поступали к Олверти, потому что сам ничего о них не знал, равным образом, как мы уже сказали, он умолчал в своем рассказе о некоторых существенных фактах. Словом, все рисовалось теперь в столь благоприятных для Джонса красках, что сама злоба едва ли могла бы найти какой-нибудь повод для его обвинения.

Нельзя сказать, чтобы Джонс хотел скрыть или приукрасить истину, напротив — осуждение собственных поступков, за которые он был наказан мистером Олверти, ему было бы приятнее, чем упрек в несправедливости по адресу этого достойного человека. Но так случилось, и так будет всегда: как бы ни был человек честен, а отчет о собственном поведении невольно окажется у него благоприятным, пороки выходят из его уст очищенными и, подобно хорошо процеженной мутной жидкости, оставляют всю свою грязь внутри. Факты могут быть одни и те же, но побудительные причины, обстановка и следствия настолько различны, когда кто-нибудь сам рассказывает свою историю и когда ее рассказывает недоброжелатель, что мы едва соглашаемся признать, что в обоих случаях речь идет об одном и том же.

Хотя цирюльник проглотил историю Джонса с большой жадностью, но она не дала ему полного удовлетворения. Было еще одно обстоятельство, которое, несмотря на всю его нелюбознательность, ему страшно хотелось узнать. Джонс говорил о своей любви и о соперничестве с Блайфилом, но тщательно избегал назвать имя дамы. Вот почему, после некоторого колебания и многократно откашлявшись, Бенджамин наконец попросил позволения узнать имя той, которая была, по-видимому, главной причиной всех несчастий.

Джонс помолчал с минуту и сказал:

— Так как я столько уже вам доверил и так как имя ее, боюсь, стало известно уже слишком многим, то я не скрою его и от вас. Ее зовут Софья Вестерн.

— Pro deum atque hominum fidem! У сквайра Вестерна уже взрослая дочь?

— Да, — отвечал Джонс, — и ничто в мире не может сравниться с ней. Такой красоты еще никто не видывал. Но красота — самое меньшее из ее совершенств. Что за ум! Что за доброта! За целый век мне не перечесть и половины ее достоинств!

— У мистера Вестерна взрослая дочь! — продолжал изумляться цирюльник.— Я помню отца еще мальчиком, да, tenipus edax rerum {Всепожирающее время (лат.).}.

Вино было выпито, и цирюльник непременно хотел поставить от себя бутылку. Но Джонс наотрез отказался, сказав, что уже и без того выпил лишнее и теперь хочет вернуться к себе в комнату и достать какую-нибудь книгу.

— Книгу? — подхватил Бенджамин.— Какую же, латинскую или английскую? У меня есть интересные на обоих языках: Erasmi ‘Colloquia’, Ovid ‘De Tristibus’, ‘Gradus ad Pamassum’, есть тоже несколько английских, правда, они немного потрепаны, но превосходные книги: большая часть хроник Слоу, шестой том Гомера в переводе Попа, третий том ‘Зрителя’, второй том римской истории Ичарда, самоучитель ремесл, ‘Робинзон Крузо’, ‘Фома Кемпийский’ и два тома сочинений Тома Брауна.

— Этого писателя я никогда не читал,— сказал Джонс,— дайте мне, пожалуйста, один том.

Цирюльник заявил, что книга доставит ему большое удовольствие, так как считал автора ее одним из величайших умов, какие когда-либо порождала Англия. Дом Бенджамина был в двух шагах, и он в одну минуту сбегал за сочинениями Тома Брауна,

Джонс еще раз строжайше наказал ему хранить тайну, Бенджамин поклялся, и они расстались: цирюльник ушел домой, а Джонс — к себе в комнату.

ГЛАВА VI,

в которой раскрываются новые таланты мистера Бенджамина и будет сообщено, кто этот необыкновенный человек

На следующее утро Джонс почувствовал некоторое беспокойство по случаю дезертирства хирурга: он боялся, как бы не вышло осложнений, если рана не будет перевязана, поэтому спросил у слуги, нет ли поблизости других хирургов. Слуга сказал, что есть один, и недалеко, только он не любит, когда к нему обращаются после других врачей.

— Позвольте, сударь, дать вам совет,— прибавил он,— никто в целой Англии не перевяжет вам раны лучше, чем ваш вчерашний цирюльник. Он считается у нас в околотке первым искусником, когда надо резать или кровь бросить. Только три месяца, как он здесь, а уже вылечил несколько тяжелых больных.

Слуга тотчас же был послан за Бенджамином, и тот, узнав, зачем его требуют, приготовил все необходимое и явился к Джонсу, но его фигура и осанка при этом настолько отличались от вчерашнего, когда он держал таз под мышкой, что в нем едва можно было признать того же самого человека.

— Я вижу, tonsor {Цирюльник (лат.).}, вы знаете несколько ремесел,— сказал Джонс.— Отчего вы мне не сообщили об этом вчера?

— Хирургия,— важно отвечал Бенджамин,— профессия, а не ремесло. Я не сообщил вам вчера, что занимаюсь этим искусством, потому что считал вас на попечении другого джентльмена, а я не люблю становиться поперек дороги моим собратьям. Ars onmibus communis {Искусство — всеобщее достояние (лат.).}. А теперь, сэр, позвольте осмотреть вашу голову, пощупав ваш череп, я скажу вам мое мнение.

Джонс не очень доверял этому новому эскулапу, однако позволил ему снять повязку и взглянуть на рану. Осмотрев ее, Бенджамин начал охать и качать головой. Тогда Джонс довольно раздраженным тоном попросил его не валять дурака и сказать, как он его находит.

— Прикажете, чтобы я отвечал как хирург или как друг? — спросил Бенджамин.

— Как друг и серьезно,— сказал Джонс.

— Так даю вам честное слово,— отвечал Бенджамин,— что потребовалось бы большое искусство, чтобы помешать вам сделаться совершенно здоровым после двух-трех перевязок, и если вы позволите применить мое средство, то я ручаюсь за успех.

Джонс дал согласие, и цирюльник наложил пластырь.

— А теперь, сэр,— сказал Бенджамин,— разрешите мне снова сделаться профессионалом. Производя хирургические операции, человек должен напускать на себя важный вид, иначе никто не станет к нему обращаться. Вы не можете себе представить, сэр, как много значит важный вид при исполнении важной роли. Цирюльнику позволительно смешить вас, но хирург должен заставить вас плакать.

— Господин цирюльник, или господин хирург, или господин цирюльник-хирург…— начал Джонс.

— Дорогой мой,— прервал его Бенджамин.— Infandum, rеgina, jubes renovare dolorem {Невыразимую скорбь обновить велишь ты, царица (лат.).}. Вы напомнили мне о жестоком разобщении двух связанных между собой братств, губительном для них обоих, как и всякое разъединение, по старинной пословице: vis unita fortiori {Соединенные силы мощнее (лат.).}, и найдется немало представителей того и другого братства, которые способны их совместить. Какой удар это был для меня, соединяющего в себе оба звания!

— Ладно, называйтесь как вам угодно,— продолжал Джонс,— только вы, несомненно, один из самых забавных людей, каких я когда-либо встречал, в вашей жизни, наверно, есть немало удивительного, и, согласитесь, я имею некоторое право о ней узнать.

— Я с вами согласен,— отвечал Бенджамин,— и охотно расскажу вам о себе, когда у вас будет досуг послушать, потому что, должен вас предупредить, это потребует немало времени.

Джонс сказал на это, что никогда у него не было столько досуга, как сейчас.

— Хорошо, в таком случае я вам повинуюсь,— сказал Бенджамин,— но сначала разрешите запереть дверь, чтобы никто нам не помешал.

Он запер дверь и, подойдя с торжественным видом к Джонсу, сказал:

— Для начала должен объявить вам, сэр, что вы мой злейший враг.

Джонс так и привскочил при этом неожиданном заявлении.

— Я ваш враг, сэр? — сказал он с крайним изумлением и даже несколько нахмурившись.

— Нет, нет, не сердитесь,— успокоил его Бенджамин,— потому что, уверяю вас, сам я нисколько не сержусь. Вы совершенно неповинны в намерении причинить мне зло, потому что были тогда ребенком, вы тотчас разгадаете загадку, как только я назову свое имя. Вы никогда не слыхали, сэр, о некоем Партридже, который имел честь прослыть вашим отцом и несчастье лишиться из-за этой чести куска хлеба?

— Как же, слышал,— отвечал Джонс,— и всегда считал себя его сыном.

— Этот Партридж — я, сэр, — сказал Бенджамин, — но я освобождаю вас от всяких сыновних обязанностей, потому что, смею вас уверить, вы не сын мой.

— Как! — воскликнул Джонс.— Возможно ли, чтобы ложное подозрение навлекло на вас тяжелые последствия, так хорошо мне известные?

— Возможно,— отвечал Бенджамин,— потому что так оно и есть. Но хотя для человека довольно естественно ненавидеть даже невинные причины своих страданий, однако у меня другая натура. Как я уже сказал, я полюбил вас с тех пор, как услышал о вашем поступке с Черным Джорджем, и наша необыкновенная встреча служит ручательством, что вам суждено вознаградить меня за все невзгоды, которые я претерпел из-за вас. Вдобавок, накануне нашей встречи мне снилось, что я споткнулся о табурет и не ушибся,— явно благоприятное предзнаменование, а прошедшую ночь мне опять снилось, будто я еду позади вас на белой, как молоко, кобыле,— тоже превосходный сон и предвещает мне большое счастье, которое я решил не упускать, если только вы не будете жестоки и не откажете мне.

— Я был бы очень рад, если бы в моей власти было вознаградить вас, мистер Партридж, за все, что вы претерпели из-за меня, но сейчас я не вижу к тому никакой возможности. Однако даю вам слово, я не откажу вам ни в чем, что мне по силам.

— О, это вам по силам,— сказал Бенджамин,— позвольте мне только сопровождать вас в вашем походе. Это желание до такой степени захватило меня, что отказ ваш убьет разом и цирюльника и хирурга.

Джонс с улыбкой отвечал, что ему было бы очень прискорбно быть причиной такого значительною ущерба обществу. Он принялся, однако, отговаривать Бенджамина (которого впредь мы будем называть Партриджем) от его намерения, но все было напрасно: Партридж твердо уповал на свой сон о молочно-белой кобыле.

— Кроме того, заверяю вас, сэр,— сказал он,— я ничуть не меньше вашего привержен делу, за которое вы идете сражаться, и все равно пойду, позволите ли вы мне идти с вами или нет.

Джонс, которому Партридж пришелся по сердцу столько же, как и он Партриджу, и который, уговаривая цирюльника остаться, руководился не внутренним побуждением, а заботой об интересах ближнего, наконец дал свое согласие, видя твердую решимость своего друга, но потом опомнился и сказал:

— Вы, может быть, думаете, мистер Партридж, что я буду вас содержать? Так знайте, что мне это не по средствам.— И с этими словами он достал свой кошелек и вынул оттуда девять гиней, объявив, что это все его состояние.

Партридж отвечал, что он уповает только на его будущие милости, ибо твердо убежден, что Джонс скоро будет иметь довольно средств.

— А теперь, сэр, — сказал он.— мне кажется, я богаче вас, и все, что я имею,— к вашим услугам и в вашем распоряжении. Пожалуйста, возьмите себе все и позвольте мне только сопровождать вас в качестве слуги. Nil desperanduin es Teucro duce et auspice Teucro {Не должно быть отчаяния под предводительством и под звездой Тевкра (лат.).}.

Джонс, однако, самым решительным образом отклонил это великодушное предложение.

Решено было отправиться в путь на следующее утро, но тут встретилось затруднение насчет багажа: чемодан Джонса был слишком велик для того, чтобы его можно было тащить, не имея лошади.

— Если смею подать совет,— сказал Партридж,— этот чемодан со всем его содержимым лучше оставить здесь и взять с собой только немного белья. Мне нетрудно будет нести его, а прочие ваши вещи останутся в полной сохранности под замком в моем доме.

Предложение это было немедленно принято, и цирюльник удалился приготовить все необходимое для задуманного путешествия.

ГЛАВА VII,

которая содержит, более серьезные доводы в защиту поведения Партриджа, оправдание слабодушия Джонса и несколько новых анекдотов о хозяйке

Хотя Партридж был одним из суевернейших людей на свете, однако едва ли он пожелал бы сопровождать Джонса в его путешествии единственно вследствие приснившихся ему табурета и белой кобылы, если бы не имел в виду ничего лучшего, чем поживиться частью добычи, захваченной на поле сражения. Действительно, раздумывая над рассказом Джонса, он не мог допустить мысли, чтобы мистер Олверти прогнал своего сына (а он был твердо убежден, что Джонс его сын) по тем причинам, которые ему были указаны. Отсюда он заключил, что весь рассказ Джонса—выдумка и что Джонс, о сумасбродствах которого ему часто писали, попросту бежал от своего отца. Тогда ему пришло на ум, что, уговорив молодого джентльмена вернуться домой, он окажет Олверти услугу и тем загладит свои прежние провинности, ему даже казалось, что весь гнев Олверти напускной и что сквайр принес Партриджа в жертву ради спасения своего доброго имени: чем же еще можно было объяснить отеческую заботливость о найденыше и крайнюю суровость к нему, Партриджу, который, не зная за собой никакой вины, не мог допустить, чтобы и другие могли считать его виновным, чем объяснить тайно оказываемую ему денежную поддержку, после того как он публично лишен был пенсии,— поддержку, на которую он смотрел как на своего рода отступное или, лучше сказать, как на вознаграждение за несправедливость? Ибо людям несвойственно относить получаемые ими благодеяния на счет бескорыстного участия, если они могут приписать их какому-нибудь другому побуждению. Если ему удастся, стало быть, убедить каким-либо способом молодого джентльмена вернуться домой, то он — в этом не могло быть сомнений — снова войдет в милость Олверти и будет щедро вознагражден за труды, даже, может быть, получит право снова поселиться в родной стороне, чего сам Улисс не желал пламеннее, чем бедняга Партридж.

Что же касается Джонса, то он поверил каждому слову Партриджа и не сомневался, что единственными побуждениями цирюльника были любовь к нему и преданность делу, за которое он шел сражаться,— опрометчивость, заслуживающая самого строгого порицания, ибо никогда нельзя полагаться на чужую правдивость. Откровенно говоря, превосходное качество — осмотрительность — люди получают только из двух источников: долгого опыта и натуры, под каковой, как мне кажется, следует подразумевать гениальность или большие природные дарования, и этот второй путь бесконечно лучше первого не только потому, что мы вступаем на него гораздо раньте, но и потому, что он гораздо безошибочнее и надежнее, ведь сколько бы раз нас ни обманывали другие, мы все-таки надеемся встретить честного человека, между тем как тот, кому внутренний голос говорит, что это невозможно, должен быть очень уж глуп, давая себя обмануть. Джонс не владел этим даром от природы и был слишком молод, чтобы приобрести его с помощью опыта, ибо к мудрой осмотрительности, добываемой этим путем, мы обыкновенно приходим только на склоне жизни, вот отчего, должно быть, иные старики относятся так презрительно к уму всякого, кто чуточку их помоложе.

Большую часть дня Джонс провел в обществе нового знакомого. Это был не кто иной, как хозяин дома, или, лучше сказать, муж хозяйки. Он очень поздно спустился вниз после сильного припадка подагры, которая обыкновенно на целые полгода приковывала его к постели, другую половину года он прохаживался по дому, курил трубку и сидел за бутылкой с приятелями, не утруждая себя никакой работой. Воспитан он был, как говорится, джентльменом, то есть для ничегонеделания, и промотал небольшое состояние, полученное им по наследству от дяди-фермера, увлекаясь охотой, конскими состязаниями и петушиными боями. Хозяйка гостиницы вышла за него замуж, питая кое-какие надежды, которые он давно уже не в силах был осуществлять, и возненавидела его за это от всего сердца. Но так как он был человек крутого нрава, то ей пришлось ограничиться частыми попреками и нелестными для него сравнениями с первым мужем, похвала которому вечно была у нее на устах. Распоряжаясь большей частью доходов, она взяла на себя заботы по управлению семейством и только управление мужем, после долгой и бесплодной борьбы, принуждена была предоставить ему самому.

Вечером, когда Джонс удалился в свою комнату, между любящими супругами возник из-за него маленький спор.

— Вы, я вижу, клюкнули с нашим джентльменом? — сказала жена.

— Да, мы с ним осушили бутылочку,— отвечал муж.— Он настоящий джентльмен и знает толк в лошадях. Правда, молод еще и мало видел свет, почти не бывал на скачках.

— Эге, да он вашего поля ягода! — воскликнула жена.— Уж если лошадник, то, разумеется, джентльмен. Черт бы побрал таких джентльменов! Лучше бы они мне никогда на глаза не попадались. И точно, есть мне за что любить лошадников!

— Понятно, есть за что,— отвечал муж,— ведь я тоже им был.

— Да, спору нет — вы чистокровный лошадник! Как говаривал мой первый муж, я могла бы поместить все ваше добро себе в глаз и видела бы ничуть не хуже.

— К чертям вашего первого мужа!

— Не оскорбляйте человека, которого вы не стоите,— сказала жена.— Если бы он был жив, вы бы не посмели так говорить.

— Неужто вы думаете, что я трусливей вас? А ведь вы при мне и не так его честили.

— Если я и говорила что дурное о нем, так потом долго каялась. И если он, по доброте своей, прощал мне то или другое сгоряча сказанное слово, то уж вам-то не пристало попрекать меня за это. Он был мне муж, настоящий муж, и если я иногда в сердцах и бранила его, то никогда не называла бездельником — нет, не буду клепать на себя, никогда не называла его бездельником.

Она долго еще говорила в таком роде, но муж уже не слышал, закурив трубку, он проворно вышел вон, прихрамывая на обе ноги. Мы не будем передавать ее речи читателю, потому что она все больше и больше сбивалась на предметы, неудобные зля помещения на страницах этой истории.

Рано поутру Партридж появился у постели Джонса, совсем снаряженный в путь, с дорожным мешком за плечами, это было его собственное изделие, ибо, помимо прочих своих талантов, Партридж был и порядочный портной. Он уже уложил в мешок весь запас своего белья, состоявший из четырех рубашек, к которым присоединил теперь восемь рубашек мистера Джонса, затем, упаковав чемодан, отправился было с ним к себе домой, но был остановлен на дороге хозяйкой, запретившей выносить какие-либо вещи, пока не будет заплачено по счету.

Хозяйка была, как мы уже сказали, неограниченной повелительницей в стенах своего дома, и поэтому ее законам необходимо было подчиняться. Счет тотчас же был выписан и оказался гораздо внушительнее, чем Джонс мог ожидать, судя по угощению. По этому случаю мы должны разоблачить некоторые правила, почитаемые трактирщиками за великие тайны своего ремесла. Первое: если в их заведении есть что-нибудь хорошее (что случается чрезвычайно редко), то подавать его только особам, путешествующим с большой помпой, второе: за самую дрянную провизию назначать ту же цену, что и за хорошую, и третье: если постоялец требует мало, то брать с него за каждую вещь вдвое, так чтобы итог получался в общем одинаковый.

Когда счет был выписан и оплачен, Джонс с Партриджем, нагруженным поклажей, отправились в дорогу. Хозяйка не удостоила даже пожелать им доброго пути, потому что ее гостиница предназначалась, как видно, для людей избранного общества, а все добывающие себе пропитание от особ высоко стоящих — не знаю почему — исполняются великого презрения к остальному человечеству, как если бы они сами были важными господами.

ГЛАВА VIII

Джонс прибывает в Глостер и останавливается в ‘Колоколе’, характеристика этого заведения, а также кляузника, с которым он там встречается

Покинув вышеописанным образом свою стоянку, мистер Джонс и Партридж, или Маленький Бенджамин (эпитет ‘маленький’) прилагался к нему, по-видимому, иронически, потому что он был почти шести футов росту), отправились в Глостер, и по пути с ними не приключилось ничего, достойного упоминания.

Прибыв в Глостер, они остановились в гостинице под вывеской ‘Колокол’ — заведении превосходном, которое я всячески рекомендую читателю, если ему случится посетить этот древний город. Хозяин его — брат великого проповедника Витфильда, но нисколько не запятнан пагубным учением методистов, а также и других еретических сект. Это простой, честный человек, неспособный, по-моему, доставить никаких неприятностей ни церкви, ни государству. У жены его были, кажется, большие претензии на красоту, да и теперь еще она очень недурна собой. Ее наружность и манеры сделали бы ее заметной в самом избранном обществе, но, вполне сознавая как это, так и многие другие своп достоинства, она совершенно удовлетворена положением, в которое ее поставили обстоятельства. Такая покорность судьбе есть всецело следствие ее благоразумия и мудрости, ибо в настоящее время она столь же чужда методистского образа мыслей, как и ее муж,— я говорю: в настоящее время, потому что миссис Витфильд откровенно сознается, что доводы деверя первоначально произвели на нее известное впечатление и она обзавелась даже длинным покрывалом в чаянии восторгов, которые ей даст наитие духа святого, но, не испытав в течение трехнедельного опыта никаких восторгов, сколько-нибудь стоящих внимания, она весьма благоразумно отложила покрывало в сторону и отстала от секты. Короче говоря, это очень отзывчивая и добрая женщина, настолько услужливая, что только очень уж брюзгливые гости остаются недовольны ее заведением.

Миссис Витфильд находилась во дворе, когда туда вошел Джонс со своим спутником. Ее проницательный взгляд тотчас открыл в наружности нашего героя нечто отличавшее его от простолюдина. Поэтому она немедленно приказала слугам отвести ему комнату, а затем пригласила его к себе обедать, приглашение было принято Джонсом с большой благодарностью, потому что после такого продолжительного поста и ходьбы он был бы рад и гораздо худшему угощению, а также и менее приятному обществу, чем общество миссис Витфильд.

Кроме мистера Джонса и доброй домоправительницы, за столом сидели еще стряпчий из Солсбери, тот самый, который привез мистеру Олверти известие о смерти миссис Блайфил и назывался Даулинг,— кажется, я еще не упоминал его имени,— а также еще один человек, величавший себя юристом и живший где-то возле Линлинча, в Сомерсетшире. Этот субъект, говорю я, величал себя юристом, но был на самом деле дрянным кляузником и совершеннейшим невеждой — одним из тех, кого можно назвать прихвостнями закона,— чем-то вроде статиста в адвокатуре, состоящего на побегушках у стряпчих и готового скакать за полкроны дальше любого мальчишки-форейтора.

За обедом этот сомерсетширский юрист узнал Джонса, которого видел в доме мистера Олверти, потому что частенько бывал у этого джентльмена на кухне. Воспользовавшись случаем, он принялся расспрашивать о семействе сквайра с такой непринужденностью, которая была бы под стать разве только близкому другу или знакомому мистера Олверти, действительно, он всеми своими силами старался таковым сделаться, однако ни разу не удостоился в доме сквайра разговора с кем-либо повыше дворецкого. Джонс отвечал на все его вопросы очень учтиво, хотя не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел этого кляузника, и догадывался по его внешнему виду и поведению, что тот не имеет никакого права на свою напускную развязность с людьми из хорошего общества.

Так как разговор с подобными молодцами невыносим для человека умного, то сейчас же, как только убрали со стола, мистер Джонс ретировался, довольно жестоко предоставив миссис Витфильд нести эпитимью, на которую я не раз слышал горькие жалобы от мистера Тимоти Гарриса и других просвещенных рестораторов, обязанных занимать своих гостей.

Едва только Джонс вышел из комнаты, как кляузник шепотом спросил миссис Витфильд, знает ли она, что это за франт. Та отвечала, что ей никогда еще не случалось видеть этого джентльмена.

— Да, уж нечего сказать! — воскликнул кляузник.— Действительно джентльмен! Незаконный сын молодца, повешенного за конокрадство. Его подкинули на порог дома сквайра Олверти, где один из слуг нашел его в ящике, до такой степени наполненном дождевой водой, что мальчишка, наверное, утонул бы, если бы ему не была уготована иная участь…

— Ну да, вы можете не продолжать, уверяю вас: мы прекрасно знаем, какая это участь,— прервал его Даулинг, весело оскалив зубы.

— Сквайр,— продолжал кляузник,— приказал подобрать его: ведь всем известно, что он порядочный трус и испугался, как бы не попасть в какую-нибудь беду. Подкидыша вскормили, вспоили, обули и одели что твоего джентльмена, а он обрюхатил одну из служанок и уговорил ее присягнуть, будто отец ребенка — сам сквайр, потом перешиб руку некоему мистеру Твакому, священнослужителю, только за то, что тот отчитал его за распутство, выпалил из пистолета в спину мистера Блайфила, а однажды, во время болезни сквайра Олверти, взял барабан и начал колотить в него что есть мочи, чтобы не дать больному заснуть. Таких фокусов он выкинул десятка два, пока, наконец,— дней пять тому назад, как раз перед моим отъездом оттуда,— сквайр не выгнал его нагишом вон из дому.

— И поделом негодяю! — воскликнул Даулинг.— Я выгнал бы родного сына, если бы он наделал хоть половину всего этого. А позвольте спросить, как зовут этого молодчика?

— Как его зовут? Разве вы не слышали? Томас Джонс,— отвечал кляузник.

— Джонс? — повторил Даулинг, немного опешив.— Как! Мистер Джонс, который жил у сквайра Олверти, сейчас обедал с нами?

— Он самый.

— Я много слышал об этом джентльмене,— сказал Даулинг,— но никогда не слыхал ничего дурного.

— Право,— заметила миссис Витфильд,— если хоть половина сказанного этим джентльменом правда, то у мистера Джонса самая обманчивая наружность, какую я когда-либо видела, глаза его обещают нечто совсем другое, признаюсь, судя по этой короткой встрече с ним, он показался мне как нельзя более учтивым и благовоспитанным.

Тут кляузник, вспомнив, что он не предварил рассказа, по своему обыкновению, клятвой, принялся так усердно клясться и божиться, что шокированная хозяйка поспешила остановить его, заявив, что она не сомневается в правильности его слов.

— Смею вас уверить, сударыня,— отвечал он,— я ни за что не позволил бы себе рассказывать такие вещи, если бы не знал, что это сущая правда. Какая мне польза порочить человека, который не сделал мне ничего худого? Уверяю вас, каждое слово из того, что я сказал,— факт, известный всему околотку.

Так как у миссис Витфильд не было никаких оснований подозревать кляузника в том, что он оклеветал Джонса по корыстным соображениям, то читатель не вправе, осуждать ее за доверие к словам, подкрепленным многочисленными клятвами. Она призналась себе, что ничего не понимает в физиономике, и составила самое дурное мнение о госте, от души желая, чтобы он поскорее убрался восвояси.

Ее неприязнь еще более усилило сообщение мистера Витфильда, пришедшего из кухни, где Партридж во всеуслышание объявил, что хотя он и несет дорожный мешок и соглашается расположиться со слугами, тогда как Том Джонс (как назвал он его) роскошествует в парадных комнатах, однако он ему не слуга, а только друг и товарищ и такой же джентльмен, как и сам мистер Джонс.

Даулинг слушал все это молча, кусая ногти, строя гримасы, посмеиваясь и с видом человека себе на уме, наконец он открыл рот и заявил, что джентльмен, о котором идет речь, представляется ему совсем иным. Потом с чрезвычайной поспешностью потребовал счет, говоря, что непременно должен быть сегодня вечером в Герфорде, жаловался на кучу дел и выражал сожаление, что не может разорваться на двадцать частей, чтобы находиться в двадцати местах сразу.

Кляузник тоже ушел, после чего Джонс попросил миссис Витфильд пожаловать к нему на чашку чаю, но она отказалась, и притом в выражениях, настолько отличных от тех, в каких приглашала его к обеду, что это его несколько удивило. Скоро он заметил полную перемену в ее обращении: вместо непринужденности и приветливости, которые мы только что восхваляли, на лице ее появились сдержанность и суровость, и это было настолько неприятно мистеру Джонсу, что, несмотря на поздний час, он решил сегодня же покинуть гостиницу.

Надо сказать, что он объяснял себе эту внезапную перемену не совсем благовидным мотивом, ибо, помимо несправедливых предположений начет женского непостоянства и изменчивости, он начал подозревать, что обязан этим отсутствием учтивости отсутствию у него лошадей — породы животных, с которых в гостиницах,— должно быть потому, что они не пачкают постельного белья,— взимают большую плату за ночлег, чем с их седоков, вследствие чего смотрят на них как на более желанных гостей. Но миссис Витфильд, надо отдать ей справедливость, была женщина более возвышенного образа мыслей, она получила прекрасное воспитание и могла быть весьма учтивой с джентльменами, хотя бы даже эти джентльмены ходили пешком. Все дело было в том, что она стала смотреть на нашего героя, как на жалкого проходимца, и соответственным образом с ним обращалась, за что ее не мог бы осудить и сам Джонс, хотя бы даже он знал столько же, сколько читатель, напротив, он должен был бы похвалить ее и проникнуться к ней еще большим уважением за ее непочтительное отношение к нему. Это одно из тех обстоятельств, которые сильно отягчают вину человека, несправедливо порочащего доброе имя другого, кто сознает свою вину, тот не вправе негодовать, если с ним обращаются пренебрежительно и неуважительно, и даже напротив — должен презирать тех, которые притворно оказывают ему внимание, если только они не располагают неопровержимыми доказательствами, что их друг несправедливо и злостно оклеветан.

Джонс, однако, не был в таком положении, совершенно не зная истинных причин поведения хозяйки, он имел полное основание считать себя оскорбленным, вот почему он расплатился и ушел, к крайнему неудовольствию мистера Партриджа, который, после бесплодных попыток уговорить его остаться, наконец согласился взять на плечи мешок и идти за своим другом.

ГЛАВА IX,

содержащая несколько разговоров Джонса с Партриджем касательно любви, холода, голода и других материй и повествующая о том, как Партридж, находившийся уже на волосок от открытия своему другу роковой тайны, к счастью, вовремя удержался

Тени высоких гор начали уже расстилаться шире, пернатые твари удалились на покой. Высший класс смертных сидел за обедом, а низший — за ужином. Словом, пробило пять как раз в ту минуту, когда мистер Джонс покинул Глостер,— час, когда (была середина зимы) ночь уже задернула бы своими грязными пальцами черный полог над миром, если бы луна, широколицая и краснощекая, как те гуляки, что, подобно ей, обращают ночь в день, не помешала ей, начав в это время подниматься с постели, где проспала целый день, чтобы бодрствовать ночью. Пройдя немного, Джонс приветствовал прекрасную планету и, обратясь к своему спутнику, спросил его, наслаждался ли он когда-нибудь таким приятным вечером. Партридж не тотчас ему ответил, и Джонс, продолжая рассуждать о красоте луны, продекламировал несколько мест из Мильтона, бесспорно превзошедшего всех прочих поэтов в своем описании небесных светил. Потом он привел Партриджу рассказ из ‘Зрителя’ о двух любовниках, которые условились, когда их постигнет разлука, общаться друг с другом, устремляя в назначенный час взоры на луну: им отрадна была мысль, что оба созерцают в одно и то же время один и тот же предмет.

— У этих любовников,— прибавил он,— видно, были души, способные чувствовать всю прелесть самой возвышенной из всех человеческих страстей.

— Очень возможно,— отвечал Партридж,— только я позавидовал бы им больше, если бы у них были тела, неспособные чувствовать холода: я совсем почти замерз и очень боюсь, как бы не лишиться кончика носа, прежде чем мы доберемся до другой гостиницы. Право, нам следует ожидать какой-нибудь кары небесной за то, что мы так глупо бежали ночью из превосходнейшей гостиницы, в какую когда-либо ступала моя нога. Я в жизнь мою не видал лучшего помещения, и первый вельможа, я думаю, не пользуется такими удобствами в собственном доме, какие он нашел бы в этом заведении. Покинуть его и пойти бродить по полям куда глаза глядят, per devia rura viarum! {По проселкам, в стороне от больших дорог! (лат.).} Мне-то все равно, но вот другие, пожалуй, не постесняются и скажут, что мы не в своем уме.

— Стыдитесь, мистер Партридж! — сказал Джонс.— Надо быть мужественнее. Вспомните, что вы идете на неприятеля, так неужели вас устрашит небольшой холод? Жаль, не у кого спросить, по которой дороге нам надо идти.

— Смею ли предложить мой совет? — сказал Партридж.— Interdum stultus opportuna loquitur {Подчас и дурак дельное скажет (лат.).}.

— По которой же из этих дорог вы советуете пойти? — спросил Джонс.

— Ни по которой,— отвечал Партридж.— Единственная верная дорога — это та, по которой мы пришли. Через какой-нибудь час бодрый шаг приведет нас обратно в Глостер, а если мы пойдем вперед, так одному дьяволу известно, когда мы доберемся до жилья: мои глаза различают, по крайней мере, на пятьдесят миль вперед, и на всем этом пространстве я не вижу ни одного строения.

— Значит, перед вами открывается чудесный вид, которому яркий свет луны еще больше прибавляет красоты,— сказал Джонс.— Однако же я возьму влево, так как эта дорога ведет, должно быть, прямо к горам, которые, как известно, тянутся недалеко от Ворчестера. Если вам хочется покинуть меня, сделайте одолжение, возвращайтесь, а что касается меня, то я решил идти вперед.

— Нехорошо, сэр, с вашей стороны подозревать меня в таком намерении,— сказал Партридж.— Я советовал столько же ради вас, как и ради себя, но если вы твердо решили идти вперед, то я так же твердо решаю следовать за вами. I prae sequar te {Иди вперед, я буду следовать за тобой (лат.).}.

Они прошли несколько миль, не разговаривая друг с другом, и во время этой паузы в беседе Джонс часто вздыхал, а Партридж жалобно стонал, хотя по совсем другой причине. Наконец Джонс остановился и, обернувшись назад, сказал:

— Кто знает, Партридж, может быть, прелестнейшее создание на свете тоже созерцает эту самую луну, на которую я смотрю б настоящую минуту.

— Очень может быть,— отвечал Партридж.— Но если бы я созерцал в настоящую минуту хороший кусок ростбифа, то охотно отдал бы дьяволу и луну, и ее рога в придачу.

— Ну, что за варварство говорить такие вещи! — возмутился Джонс.— Неужели, Партридж. ты никогда в жизни не любил или время изгладило из твоей памяти все следы этого чувства?

— Увы! — воскликнул Партридж.— Какое было бы счастье, если бы я не знал, что такое любовь! Idfandum, regina, jubes renovare dolorem. Я испытал всю сладость, все восторги и всю горечь этой страсти.

— Значит, ваша возлюбленная была к вам немилостива?

— Чрезвычайно немилостива, сэр,— отвечал Партридж,— она вышла за меня замуж и сделалась несноснейшей женой на свете! Теперь, слава богу, ее уже нет в живых, и если бы я верил, что она на луне, как читал я в одной книге, где сказано, что луна есть местопребывание душ покойников, то я никогда не глядел бы на луну нз страха увидеть там мою супругу, но для вас, сор, я желаю, чтобы луна была зеркалом и чтобы мисс Софья смотрелась в него в эту минуту.

— О милый Партридж! — воскликнул Джонс.— Какую мысль ты высказал! Она могла родиться только в голове влюбленного. О Партридж, если бы я мог надеяться увидеть ее лицо еще раз! Но, увы! Эти золотые сны рассеялись навсегда, и мое единственное спасение от страданий в будущем — забыть ту, которая составляла некогда все мое счастье.

— Неужели вы в самом деле отчаиваетесь увидеть когда-нибудь мисс Вестерн? — отвечал Партридж.— Если вы послушаетесь моего совета, то, ручаюсь вам, не только снова увидите ее, но и заключите ее в свои объятия.

— Ах, не пробуждайте во мне подобных мыслей!— воскликнул Джонс.— Мне уже стоило такой борьбы преодолеть свои желания.

— Странный же вы любовник, если не желаете заключить возлюбленную в свои объятия,— заметил Партридж.

— Полно, оставим этот разговор,— сказал Джонс.— Но что же, однако, вы хотите мне посоветовать?

— Выражаясь по-военному,— ведь мы с вами солдаты,— ‘направо, кругом!’. Вернемся туда, откуда пришли. Мы, хоть и поздно, успеем дойти до Глостера, а если пойдем вперед, то, насколько могу видеть, до скончания века не доберемся до жилья.

— Я уже заявил вам о своем решении идти вперед,— отвечал Джонс,— но вы, пожалуйста, возвращайтесь. Очень вам признателен за компанию и прошу принять от меня гинею, как слабый знак благодарности. Было бы даже жестокостью с моей стороны позволить вам идти дальше, потому что, сказать вам начистоту, главная цель моя и единственное мое желание — умереть славной смертью за короля и отечество.

— Что касается денег,— возразил Партридж,— то, пожалуйста, спрячьте их, я не возьму от вас сейчас ни гроша, потому что, повторяю, я богаче вас. И если вы решили идти вперед, то я решил следовать за вами. Мое присутствие даже необходимо, чтобы за вами присмотреть, раз у вас такое отчаянное намерение. Собственные мои намерения, должен признаться, гораздо благоразумнее: если вы решили пасть, по возможности, на поле битвы, то я всеми силами постараюсь выйти из нее невредимым. Я даже утешаю себя мыслью, что угрожающая нам опасность невелика! один папистский священник сказал мне на днях, что скоро все будет покончено, и, по его мнению, даже без боя.

— Папистский священник? — воскликнул Джонс.— Я слышал, что таким людям не всегда можно верить, если они говорят в пользу своей религии.

— Да,— сказал Партридж,— но какая же тут польза для его религии, если он уверял меня, что католики не ждут для себя ничего хорошего от переворота? Ведь принц Карл такой же добрый протестант, как и любой из нас, и только уважение к законным правам заставило этого священника и всю папистскую партию примкнуть к якобитам.

— Я столько же верю в то, что он протестант, как и в его права,— сказал Джонс,— и не сомневаюсь в нашей победе, хотя она достанется нам не без борьбы. Вы видите, я смотрю на вещи более мрачно, чем ваш друг папистский священник.

— Да, сэр,— подтвердил Партридж,— все пророчества, какие мне случалось читать, говорят, что в эту распрю будет великое кровопролитие и что трехпалый мельник, ныне живущий, будет держать лошадей трех королей по колена в крови. Господи, смилуйся над нами и пошли лучшие времена!

— Каким, однако, вздором и чепухой набил ты себе голову! — воскликнул Джонс.— Все это, должно быть, тоже идет от папистского священника. Чудища и чудеса — самые подходящие доводы в защиту чудовищного и нелепого учения. Стоять за короля Георга — значит стоять за свободу и истинную религию. Другими словами, это значит стоять за здравый смысл, мой милый, и, бьюсь об заклад, мы одержим верх, хотя бы поднялся сам стопалый Бриарей, обернувшись в мельника.

Партридж на это ничего не ответил. Слова Джонса привели его в крайнее смущение, ибо — откроем читателю тайну, которой нам еще не было случая коснуться,— Партридж в душе был якобитом и предполагал, что Джонс тоже якобит и собирается присоединиться к мятежникам. Предположение это было не вовсе лишено повода. Высокая, долговязая дама, упоминаемая Гудибрасом,— это многоглазое, многоязычное, многоустое, многоухое чудовище Вергилия,— рассказала ему, со своей обычной правдивостью, историю ссоры Джонса с офицером. Она превратила имя Софьи в имя Претендента и изобразила дело так, что тост за его здоровье был причиной полученного Джонсом удара. Вот что услышал Партридж и слепо всему поверил. Не удивительно, что после этого у него сложилось вышеуказанное представление о Джонсе, которое он чуть было не высказал ему, прежде чем заметил свою ошибку. Читатель найдет это вполне естественным, если соблаговолит припомнить двусмысленную фразу, в которой Джонс впервые сообщил мистеру Партриджу о своем решении. Впрочем, если бы даже слова Джонса и не были настолько двусмысленны, Партридж истолковал бы их таким же образом, будучи твердо убежден, что вся нация в душе разделяет его чувства, его не смущало и то обстоятельство, что Джонс шел с отрядом солдат, так как об армии он держался того же мнения, что и об остальном народе.

Но как бы он ни был привержен Иакову или Карлу, еще любезнее был ему Маленький Бенджамин, и потому, узнав убеждения своего спутника, Партридж счел благоразумным утаить собственные и наружно отказаться от них в угоду человеку, от которого зависело его счастье, потому что он нимало не верил, что дела Джонса с мистером Олверти в таком безнадежном положении, как это было в действительности. Покинув родные места, Партридж был в постоянной переписке с соседями сквайра и наслышался, даже слишком много, о большой привязанности мистера Олверти к молодому человеку, который, как писали Партриджу, назначен его наследником и которого, как мы сказали, сам Партридж считал его родным сыном.

Вот почему он был убежден, что, как бы мистер Олверти и Джонс ни поссорились, они непременно помирятся по возвращении Джонса — событие, от которого он ожидал для себя больших выгод, если до тех пор ему удастся завоевать расположение молодого джентльмена, и, как мы уже сказали, не сомневался, что если сумеет посодействовать его возвращению домой, то это очень поможет ему снова войти в милость мистера Олверти.

Мы уже заметили, что Партридж был человек очень добродушный, и он сам объявил о своей горячей преданности Джонсу, но и только что упомянутые мною виды тоже. может быть, сыграли кой-какую роль в его решении предпринять этот поход или, по крайней мере, продолжать его, после того как Партридж обнаружил, что он и его господин придерживаются разных политических убеждений: ведь бывает же, что, несмотря на такое разногласие, благоразумные отцы и сыновья идут дружелюбно одной дорогой. Меня навело на эту мысль сделанное мной наблюдение, что любовь, дружба, уважение и тому подобные чувства хотя и являются могущественными двигателями человеческих поступков, однако умные люди редко упускают из виду материальные выгоды, когда хотят побудить других действовать в их интересах. Это превосходный медикамент: подобно пилюлям Ворда, он мгновенно оказывает действие именно на ту часть тела, которую вы имели в виду,— на язык, на руку и так далее, и почти безошибочно заставляет ее делать то, что вы от нее хотели.

ГЛАВА X,

в которой описывается необыкновенное приключение наших путешественников

Только что кончив изложенный в предыдущей главе диалог, Джонс со своим другом оказались у подножия очень крутой горы. Джонс остановился и, устремив глаза вверх, с минуту пребывал в молчании. Наконец, обратись к своему спутнику, сказал:

— Партридж, мне хотелось бы побывать на вершине этой горы: вид оттуда, должно быть, очаровательный, особенно при таком освещении, ибо меланхолическая мгла, набрасываемая луной на все предметы, невыразимо прекрасна, особенно для воображения, настроенного на печальный лад!

— Очень может быть,— отвечал Партридж,— но если вершина горы очень способна навеять мрачные мысли, то ее подножие должно рождать веселье, а я во всех отношениях предпочитаю это. Признаюсь, у меня кровь застыла в жилах от одних ваших слов о вершине этой горы, выше которой, кажется, нет на свете. Нет, нет, если уж чего-нибудь искать, так какого-нибудь подземелья, где бы можно было укрыться от мороза.

— Что ж, ищите его,— сказал Джонс,— только на таком расстоянии, чтобы туда донесся мой голос: сойдя с горы, я вам аукну.

— Да в уме ли вы, сэр! — ужаснулся Партридж.

— Нет, не в уме,— отвечал Джонс,— если взойти на эту гору — безумие, но раз вы так жалуетесь на холод, то оставайтесь внизу. Не больше чем через час я вернусь к вам.

— Простите меня, сэр,— воскликнул Партридж,— я решил следовать за вами, куда бы вы ни пошли!

Теперь он боялся остаться один, ибо, будучи порядочным трусом во всех отношениях, больше всего он страшился привидений, для которых время ночи и пустынность места как нельзя больше подходили.

В эту минуту Партридж заметил сквозь деревья мерцающий свет, который, по-видимому, находился совсем невдалеке от них.

— Слава богу, сэр! — с восхищением воскликнул он.— Наконец-то небо услышало мои молитвы и послало нам жилище, может быть, гостиницу. Умоляю вас, сэр, если у вас есть хоть какая-нибудь жалость ко мне или к себе, не пренебрегайте этой благостью провидения и пойдемте прямо на тот огонек. Гостиница, в конце концов, это или нет, но если там живут христиане, они, наверно, не откажут в уголке путникам, находящимся в такой бедственном положении.

Джонс уступил в конце концов горячим просьбам Партриджа, и они направились прямо к тому месту, где светился огонек. Скоро пришли они к дверям дома, или коттеджа, потому что это здание можно было принять и за то и за другое. Джонс постучался несколько раз, но ответа не последовало: тогда Партридж, голова которого была полна привидений, чертей, ведьм и тому подобного, задрожал и воскликнул:

— Господи, спаси и помилуй! Наверное, все в доме мертвые. Я не вижу больше света в окнах, а минуту назад ясно видел горящую свечу. О таких вещах мне уже приходилось слышать.

— О каких вещах? — спросил Джонс.— Попросту хозяева или крепко спят, или, что еще вероятнее, боятся открыть дверь, так как место здесь пустынное.

Он начал кричать изо всех сил, и, наконец, какая-то старуха, открыв верхнее окошко, спросила, кто они и что им надо.

Джонс отвечал, что они путешественники, сбились с дороги и, увидев свет в окошке, пришли, в надежде найти здесь огонь и обогреться.

— Кто бы вы ни были,— отвечала старуха,— вам тут делать нечего, и я никому не открою дверь в такое позднее время.

Партридж, страх которого прогнали звуки человеческого голоса, начал слезно молить позволения войти всего на несколько минут, чтобы обогреться, говоря, что он полумертв от холода, чему страх был столько же причиной, как и мороз. Он клялся старухе, что говоривший с ней джентльмен — один из первых сквайров этих мест, и пускал в ход все доводы, за исключением самого убедительного, к которому прибегнул наконец Джонс, то есть к обещанию дать полкроны — подачка слишком щедрая для того, чтобы старуха могла против нее устоять, притом же изящная фигура Джонса, ярко обрисовавшаяся перед ней в свете луны, и приветливое его обращение окончательно убедили ее, что она имеет дело не с ворами, за которых первоначально приняла наших путников. Она согласилась наконец впустить их, и Партридж, к большой своей радости, нашел в доме жарко горевший огонь.

Но не успел бедняга обогреться, как известного рода мысли, которым он всегда легко поддавался, снова начади тревожить его мозг. Не было догмата, в который он верил бы так непоколебимо, как в колдовство, и читатель не может себе представить фигуру, более подходящую для внушения мысли о колдовстве, чем стоявшая теперь перед Партриджем старуха! Она точь-в-точь была похожа на ведьму, выведенную Отвеем в его ‘Сироте’, и, живи она в царствование Иакова I, ее повесили бы без всяких улик за одну наружность.

Были и другие обстоятельства, укреплявшие подозрение Партриджа. Она жила, как ему тогда представлялось, одна, в пустынном месте, да притом в доме, который и снаружи казался для нее слишком хорош, внутри же был убран с еще большим вкусом и изяществом. Сказать правду, сам Джонс был немало удивлен тем, что увидел: комната была не только необыкновенно опрятна, но и украшена множеством безделушек и редкостей, достойных обратить на себя внимание знатока.

Покамест Джонс дивился этим вещам, а Партридж сидел ни жив ни мертв, в твердой уверенности, что он находится в жилище колдуньи, старуха сказала:

— Прошу вас, джентльмены, не засиживаться, потому что с минуты на минуту я жду моего господина и за целую крону не пожелала бы, чтобы он застал вас здесь.

— Так у вас есть господин?! — воскликнул Джонс.— Извините меня, почтенная, я был удивлен, увидя у вас в доме столько прекрасных вещей.

— Ах, сударь,— отвечала она,— если бы хоть двадцатая их часть принадлежала мне, я считала бы себя богатой. Однако прошу вас, сударь, не оставайтесь здесь дольше, потому что я жду его каждую минуту.

— Неужели же он рассердится на вас за столь обыкновенный акт человеколюбия? — удивился Джонс.

— К несчастью, да,— отвечала старуха,— он странный человек, совсем не похож на других. Ни с кем не водится и почти всегда выходит из дому только ночью, стараясь, чтобы его никто не видел, да и все местные жители боятся с ним встретиться: одно его платье способно напугать с непривычки. Его зовут Горным Отшельником (потому что по ночам он ходит на гору), и простой народ боится его, кажется, больше самого дьявола. Он ужасно рассердится, если застанет вас здесь.

— Не будем же его раздражать, сэр,— сказал Партридж.— Я согрелся, как никогда в жизни, и готов идти. Пожалуйста, пойдемте, сэр. Вон над камином висят пистолеты: кто знает, может быть, они заряжены, и вдруг он возьмется за них?

— Не бойся ничего, Партридж,— сказал Джонс,— я защищу тебя.

— Нет, насчет этого будьте спокойны, он никому худа не делает,— сказала старуха.— Ему приходится держать оружие для самозащиты: на наш дом уже не раз устраивали нападение, всего несколько ночей назад было слышно, как к нам подбираются воры.

Удивляюсь я, как его давно не убили злоумышленники: ведь он ходит один в такие поздние часы! Правда, что все его боятся, да и поживиться от него, думают, нечем.

— По этой коллекции редкостей я заключаю, что ваш господин много путешествовал,— заметил Джонс.

— Да, сэр, очень много,— отвечала старуха,— мало найдется людей, которые знают больше, чем он. Должно быть, в любви был несчастен или что другое с ним случилось, только я живу с ним уже больше тридцати лет, и за все это время он разговаривал вряд ли с шестью живыми людьми.

Она опять стала упрашивать их уйти, и Партридж поддержал ее просьбы. Но Джонс умышленно старался протянуть время, желая во что бы то ни стало увидеть этого необыкновенного человека. Хотя старуха заключала все свои ответы просьбой уйти, а Партридж дошел даже до того, что потянул его за рукав, Джонс придумывал все новые и новые вопросы, пока наконец старуха не объявила с испуганным лицом, что слышит сигнал хозяина. В то же самое время снаружи послышалось несколько голосов, кричавших:

— Сию минуту подавай деньги, чертов сын! Деньги, мерзавец, или мы тебе череп раскроим!

— Господи! — закричала старуха.— Что делать? Что делать?

— Вот как! Вот как! — воскликнул Джонс.— Пистолеты эти заряжены?

— Нет, не заряжены! Ей-богу, не заряжены! Пощадите, не убивайте нас, джентльмены! — взмолилась старуха, приняв теперь тех, кого она впустила, за таких же разбойников, как и те, что были снаружи.

Джонс ничего ей не ответил, схватил со стены старую широкую саблю и выскочил во двор, где увидел старика, подвергшегося нападению двух грабителей и просившего у них пощады. Не тратя времени на расспросы, Джонс начал так усердно работать широкой саблей, что негодяи тотчас же оставили свою жертву и, не думая нападать на нашего героя, пустились наутек и скрылись. Довольный освобождением старика, Джонс не пытался их преследовать, да к тому же по крику и отчаянным воплям убегавших он заключил, что дело им сделано на славу.

Подбежав к старику, сбитому с ног во время драки, Джонс принялся поднимать его, озабоченно расспрашивая, не причинили ли ему какого-нибудь вреда разбойники. Старик с испугом посмотрел на Джонса и сказал:

— Нет, сэр, благодарю вас, слава богу, я не ранен.

— Я вижу, сэр,— сказал Джонс,— вы смотрите с некоторой опасливостью даже на тех, кто имел счастье спасти вас. Я не осуждаю вас за недоверчивость, но в настоящем случае она лишена всякого основания: вы видите перед собой друзей. Сбившись с дороги в эту холодную ночь, мы взяли смелость обогреться у вашего камина и собирались уже уходить, когда услышали ваши крики о помощи, которую, должен сказать, послало вам само провидение.

— Да, видно само провидение, если дело было так,— проговорил старик.

— Уверяю вас, что все было именно так,— сказал Джонс.— Вот ваша сабля, сэр, я воспользовался ею для вашей защиты и теперь возвращаю ее по принадлежности.

Взяв саблю, обагренную кровью его врагов, старик несколько мгновений пристально смотрел на Джонса и потом сказал со вздохом:

— Извините меня, молодой человек, но я не всегда был недоверчивым и не люблю неблагодарности.

— Так благодарите провидение, которому вы обязаны своим спасением,— сказал Джонс,— я исполнил только самый обыкновенный долг человеколюбия, сделал то, что сделал бы для всякого в вашем положении.

— Дайте же посмотреть на вас подольше,— сказал старик.— Так вы точно человек? Да, может быть. Войдите же в мою хижину. Вы действительно спасли мне жизнь.

Старуха была ни жива ни мертва: она боялась хозяина — и боялась за него, Партридж же перетрусил еще больше, однако, услышав, что хозяин ласково разговаривает с Джонсом, и сообразив, что случилось, старая служанка ободрилась, но бедняга Партридж при виде странно одетой фигуры старика пришел прямо в ужас, перед которым померкли его прежние страхи, вызванные рассказами старухи и шумной сценой, разыгравшейся у дверей.

Сказать правду, внешность старика способна была напугать и большего смельчака, чем мистер Партридж. Это был человек исполинского роста, с длинной белой, как снег, бородой. На нем было одеяние из ослиной кожи, отчасти похожее на кафтан. Сапоги и шапка были из кожи других животных.

Едва только старик вошел в дом, как служанка принялась поздравлять его с счастливым избавлением от разбойников.

— Да,— отвечал он,— я спасся благодаря вот этому моему избавителю.

— Благослови его господь! — воскликнула старуха.— Он добрый джентльмен, готова поручиться. Я боялась, что ваша милость прогневается на меня за то, что я его впустила, да я бы и не впустила, если бы не разглядела при свете месяца, что он джентльмен и замерз до полусмерти. Не иначе как добрый ангел прислал его сюда и надоумил меня впустить его.

— Боюсь, сэр,— сказал старик, обращаясь к Джонсу,— что у меня в доме не найдется ничего, чем бы угостить вас. Не хотите ли разве рюмку водки? Могу предложить вам превосходной, которая стоит у меня уже тридцать лет.

Джонс отказался в самых учтивых и пристойных выражениях, тогда хозяин спросил, куда же он направлялся, когда сбился с дороги.

— Должен признаться,— сказал он,— меня удивляет, что такой человек, каким вы кажетесь с виду, идет пешком в глухую ночь. Полагаю, сэр, вы живете где-нибудь поблизости, потому что не похожи на тех, которые имеют обыкновение путешествовать без лошадей.

— Наружность часто бывает обманчива,— возразил Джонс.— Люди иногда кажутся не тем, что они есть. Могу вас уверить, что я не здешний и едва ли сам знаю, куда иду.

— Кто бы вы ни были и куда бы ни шли,— отвечал старик,— я стольким вам обязан, что мне и не отблагодарить вас.

— Еще раз повторяю, что вы мне не обязаны ничем,— запротестовал Джонс.— Нет никакой заслуги рисковать тем, чему я не придаю никакой цены: в моих глазах нет ничего презреннее жизни.

— Сожалею, молодой человек,— отвечал незнакомец,— что в ваши годы у вас есть уже причины быть несчастным.

— Так и есть, сэр,— сказал Джонс,— я несчастнейший из людей.

— Может быть, у вас был друг или любимая женщина?

— Вы произнесли два слова,— сказал Джонс,— способные довести меня до безумия.

— Каждое из них способно довести любого до безумия,— отвечал старик.— Я не продолжаю своих расспросов, сэр, может быть, любопытство завлекло меня и так уже слишком далеко.

— Нет, сэр,— сказал Джонс,— я не могу осудить чувство, которым сам одержим сейчас в величайшей степени. Простите, если я скажу вам, что все, что я увидел и услышал, переступив порог этого дома, пробудило во мне живейшее любопытство. Должно быть, что-нибудь необыкновенное заставило вас избрать такой образ жизни, и я решаюсь высказать предположение, что и вы не миновали несчастий.

Старик снова вздохнул и несколько минут не произносил ни слова, наконец, внимательно посмотрев на Джонса, сказал:

— Читал я, что приятная наружность — то же, что рекомендательное письмо, если это правда, то никто не может быть отрекомендован лучше вас. Если бы я не почувствовал к вам расположения по другому поводу, я был бы неблагодарнейшим чудовищем на земле, и я искренне сожалею, что у меня нет другого способа доказать вам свою благодарность, как только выразив ее словесно.

После некоторого колебания Джонс отвечал, что именно словами незнакомец может отблагодарить его как нельзя более щедро.

— Я уже признался вам, сэр,— сказал он,— что сгораю от любопытства, надо ли говорить, как много был бы я вам обязан, если бы вы были так добры удовлетворить его. Позвольте же обратиться к вам с покорнейшей просьбой: скажите мне, если только вас не удерживают какие-либо соображения, что побудило вас удалиться от общества людей и начать род жизни, для которого вы, по-видимому, не рождены?

— Я не считаю себя вправе отказать вам в чем бы то ни было после того, что случилось,— отвечал старик.— Итак, если вы желаете выслушать историю несчастного человека, я расскажу вам ее. Вы правильно рассуждаете, полагая, что судьбу тех, которые убегают от общества, нельзя назвать обыкновенной, как это ни покажется парадоксальным или даже нелепым, но несомненно, что глубокое человеколюбие побуждает нас избегать и ненавидеть людей не столько за их личные, эгоистические пороки, сколько за пороки общественные: зависть, злобу, предательство, жестокость и все вообще виды недоброжелательства. Истинный человеколюбец не переносит этих пороков и скорее готов отречься от общества, чем видеть их и иметь с ними дело. Однако — не примите этого за комплимент — вы, мне кажется, не из числа тех, которых должно избегать и ненавидеть, признаться даже, на основании немногих оброненных вами слов, мне сдается, что в наших судьбах есть нечто общее, надеюсь, впрочем, что ваша будет все же счастливее.

Тут герой наш и хозяин обменялись несколькими комплиментами, и последний собирался уже приступить к своему рассказу, но его прервал Партридж. Опасения его совершенно рассеялись, но кое-какие следы только что владевших им чувств все же остались,— он поэтому напомнил хозяину об упомянутой превосходной водке. Водка была тотчас же подана, и Партридж осушил порядочный бокал.

Тогда хозяин без дальнейших предисловий приступил к рассказу, начало которого вы найдете в следующей главе.

ГЛАВА XI,

в которой Горный Отшельник начинает рассказывать свою историю

Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году, в Сомерсетшире, в деревне Марк. Мой отец был из так называемых джентльменов-фермеров. Он имел небольшое поместье, приносившее около трехсот фунтов в год, и арендовал другое, дававшее почти столько же. Он был благоразумен, трудолюбив и так исправно вел хозяйство, что мог бы жить в покое и довольстве, если бы весь его домашний уют не был отравлен мегерой-женой. Но хотя это обстоятельство сделало его, может быть, несчастным, оно не привело его к бедности, потому что он держал жену почти всегда у себя в деревне и предпочитал сносить вечные попреки в собственном доме, чем расстраивать свое состояние, потворствуя ее сумасбродствам на стороне. От этой Ксантиппы…

— Так называлась жена Сократа,— заметил Партридж.

— …от этой Ксантиппы было у него два сына, из которых я — младший. Отец намеревался дать нам обоим хорошее воспитание, но мой старший брат, к несчастью для него — любимец матери, решительно не хотел учиться, пробыв в школе лет пять или шесть, он сделал столь ничтожные успехи, что отец, уведомленный начальником заведения, что держать дольше его сына в школе бесполезно, уступил наконец желанию моей матери и взял брата домой из рук тирана, как она называла его наставника, хотя этот тиран наказывал мальчика гораздо меньше, чем заслуживала его леность, но все же больше, чем было по вкусу молодому джентльмену, вечно жаловавшемуся матери на суровое с ним обращение и постоянно встречавшему у нее поддержку.

— Да, да,— воскликнул Партридж,— видел я таких матерей, мне тоже от них доставалось, и совершенно зря, такие родители заслуживают наказания наравне с их детьми.

Джонс приказал педагогу не мешать, и незнакомец продолжал:

— Итак, в пятнадцать лет брат сказал ‘прощай’ ученью и всему на свете, кроме своей собаки и ружья, которым научился владеть так ловко, что, хоть это может показаться вам невероятным, не только попадал без промаха в неподвижную цель, но бил также в ворону на лету. С таким Hie искусством отыскивал он заячьи норы и скоро прослыл одним из лучших охотников в наших местах — слава, которой он и мать его гордились столько же, как если бы он почитался величайшим ученым.

Продолжая школьное учение, я счел сперва участь мою тяжелее братниной, но скоро переменил это мнение, делая быстрые успехи в науках, я видел, что труд мой становится все более легким, и занимался с таким наслаждением, что праздники были для меня самыми неприятными днями. Мать, никогда меня не любившая, замечая теперь все растущую привязанность ко мне отца и находя или, по крайней мере, воображая, что некоторые образованные люди, особенно приходский священник, отдают мне предпочтение перед братом, возненавидела меня и сделала для меня пребывание в родительском доме настолько невыносимым, что день, называемый школьниками черным понедельником, был для меня самым белым днем в году.

Окончив наконец школу в Тонтоне, я перешел оттуда в эксетерский колледж в Оксфорде, где пробыл четыре года, к концу этого времени один случай совершенно отвлек меня от занятий — случай, который положил начало всему, постигшему меня впоследствии.

В том же колледже, где и я, учился некий сэр Джордж Грешем, молодой наследник весьма крупного состояния, в полное владение которым он не мог вступить, по завещанию отца, до достижения двадцатипятилетнего возраста. Впрочем, щедрость опекунов давала ему очень мало поводов жаловаться на чрезмерную осторожность отца: во время пребывания сэра Грешема в университете они выдавали ему по пятисот фунтов в год, позволявших этому юноше держать лошадей и любовниц и вести такую дурную и распутную жизнь, какую он мог бы вести, будучи полным хозяином своего состояния, ибо, кроме пятисот фунтов, получаемых от опекунов, он находил способы тратить еще тысячу. Ему исполнился уже двадцать один год, и он не встречал никаких затруднений в получении какого угодно кредита.

Наряду со множеством сравнительно терпимых дурных качеств этот молодой человек обладал одним, поистине дьявольским. Он находил большое наслаждение разорять и губить юношей победнее его, вовлекая их в расходы, которые они не в состоянии были покрывать из своих средств, подобно ему, и чем лучше, чем достойнее, чем умереннее был юноша, тем радостнее торжествовал он его гибель. Так играл он свою дьявольскую роль, выискивая все новые и новые жертвы.

На мое несчастье, и я познакомился и сблизился с этим джентльменом. Репутация прилежного студента сделала меня особенно желанным предметом его злобных намерений. Привести их в исполнение не стоило ему большого труда благодаря моим собственным наклонностям, хотя я усердно занимался науками, находя в этом большое наслаждение, но были вещи для меня еще более привлекательные: я был горяч, сильно увлекался, отличался некоторым честолюбием и чрезвычайной влюбчивостью.

Едва только сблизился я с сэром Джорджем, как уже сделался участником всех его удовольствий, а вступив однажды на это поприще, не мог, ни по своим наклонностям, ни по темпераменту, удовольствоваться второстепенной ролью. Я не отставал в разгуле ни от кого из нашей компании, скоро я стал даже настолько отличаться во всех буйствах и бесчинствах, что имя мое стояло обыкновенно первым в списке безобразников, и вместо того, чтобы пожалеть обо мне, как о несчастной жертве Джорджа, люди обвиняли меня в том, что я увлек и развратил этого многообещавшего джентльмена, ибо хотя он был зачинщиком и заправилой всех мерзостей, никто его таковым не считал. Наконец, я получил строгий выговор от вице-канцлера и едва не был исключен из университета.

Вы, конечно, понимаете, сэр, что описываемый мной образ жизни был несовместим с дальнейшим совершенствованием в науках и что чем больше я предавался распутству, тем больше отставал в занятиях. Следствие неизбежное, но это еще не все. Расходы мои теперь сильно превосходили не только постоянно получаемое содержание, но и прибавочные деньги, которые я вымогал у моего щедрого отца под предлогом издержек, необходимых для подготовки к экзамену на степень бакалавра словесных наук. Однако требования мои сделались наконец так часты и непомерны, что отец начал мало-помалу прислушиваться к рассказам о моем поведении, которые доходили до него со всех сторон и которые матушка не пропускала случая подхватывать и раздувать, приговаривая: ‘Вот вам и примерный джентльмен, вот вам и ученый, великая честь и слава всей семьи! Я наперед знала, к чему приведет все это ученье. Он разорит нас всех, уж вы поверьте мне! А старшему брату отказывали в самом необходимом, чтобы усовершенствовать его образование: младший-де возвратит нам все с лихвой! Знала я, что это будет за лихва!’ — и так далее, в таком же роде. Но, мне кажется, довольно вам будет и приведенного образца.

После этого отец начал присылать мне в ответ на мои требования вместо денег — выговоры, что несколько ускорило развязку, но если бы даже он пересылал мне все свои доходы, то и это, как вы понимаете, недолго могло бы поддерживать человека, который в своих издержках не отставал от сэра Джорджа Грешема.

Весьма вероятно, что нужда в деньгах и невозможность продолжать такой образ жизни образумили бы меня и заставили вернуться к занятиям, если бы глаза мои открылись до того, как я запутался в долгах настолько, что уже не было никакой надежды расплатиться. В этом и заключалось великое искусство сэра Джорджа, при помощи которого он доводил людей до разорения, а потом смеялся над ними, как над глупцами и хлыщами, вздумавшими тягаться с таким богачом, как он. С этой целью он сам время от времени давал им взаймы небольшие суммы, чтобы поддержать кредит несчастных юношей, пока они, именно благодаря этому кредиту, не погибали безвозвратно.

Мое бедственное положение довело до отчаяния и мой разум: я готов был почти на всякую мерзость, лишь бы как-нибудь выпутаться. Я стал серьезно помышлять даже о самоубийстве и, наверное, решился бы на него, если бы меня не удержал один еще более постыдный, хотя, может быть, и менее греховный замысел.

Тут рассказчик помолчал несколько мгновений и потом воскликнул:

— Сколько лет прошло уже с тех пор, но время не смыло постыдности этого поступка, и я не могу рассказывать о нем без краски на лице!

Джонс попросил его пропустить неприятные для него подробности, но Партридж горячо воспротивился:

— Нет, пожалуйста, рассказывайте, сэр! Я готов скорее отказаться от всего остального. Клянусь спасением моей души, я никому ни слова не передам!

Джонс собирался уже сделать ему замечание, но незнакомец предупредил его, возобновив рассказ:

— Я жил с одним однокашником, скромным и бережливым молодым человеком, скопившим, несмотря на небольшое содержание, свыше сорока гиней, которые, как мне было известно, он держал у себя в письменном столе. И вот я однажды воспользовался случаем, вытащил у него во время сна из кармана штанов ключ и овладел всем его богатством, после чего положил ключ обратно в карман и притворился спящим, хотя на самом деле пролежал, не смыкая глаз, до тех пор, пока товарищ мой встал и начал молиться — занятие, от которого я давно уже отвык.

Своей крайней осторожностью робкий вор часто выдает себя там, где вор дерзкий благополучно минует опасности. Так случилось и со мной: если бы я смело взломал письменный стол моего сожителя, ему, может быть, не пришло бы даже в голову заподозрить меня, но так как было очевидно, что вор воспользовался его ключом, то товарищ мой, обнаружив пропажу, ни минуты не сомневался, что деньги его похищены мной. Однако, будучи характера боязливого и значительно уступая мне в физической силе, а также, кажется, в храбрости, он не посмел уличить меня в глаза, из опасения неприятных телесных последствий, к которым это могло бы привести. Он немедленно отправился к вице-канцлеру и, показав под присягой, что его обокрали и при каких обстоятельствах это случилось, без труда добился приказа о взятии под стражу человека, пользовавшегося теперь такой дурной славой во всем университете.

К счастью, я провел следующую ночь вне колледжа, потому что провожал в коляске одну молодую даму в Витни, где мы и заночевали, а утром, когда мы возвращались в Оксфорд, встретил одного старого приятеля, который передал известие, заставившее меня повернуть лошадь на другую дорогу.

— Простите, сэр,— прервал его Партридж,— он сказал вам что-нибудь о приказе арестовать вас?

Но Джонс попросил рассказчика не обращать внимания на неуместные вопросы его спутника, и старик продолжал:

— О возвращении в Оксфорд нечего было и думать, и первая мысль, которая напрашивалась сама собой, была — ехать в Лондон. Я сообщил об этом намерении моей спутнице, она сначала запротестовала, но когда я показал ей мои богатства, немедленно согласилась. Мы выехали полями на большую сайренчестерскую дорогу и гнали так, что на следующий день к вечеру были уже в Лондоне.

Если вы примете во внимание место, где я теперь оказался, и общество, в котором находился, то, думаю, легко себе представите, как быстро испарились деньги, которыми я так преступно завладел.

Я был доведен до гораздо большей крайности, чем раньше: отказывал себе в удовлетворении самых необходимых жизненных потребностей, но что делало мое положение еще более мучительным, так это то, что моя спутница, в которую я теперь влюбился без памяти, принуждена была терпеть те же лишения. Видеть любимую женщину в нужде, не быть в состоянии помочь ей и в то же время помнить, что ты сам довел ее до этого положения,— это такая пытка, ужасов которой не может вообразить тот, кто ее не испытал.

— Верю всей душой и жалею вас от всего сердца! — воскликнул Джонс, он прошелся несколько раз неровными шагами по комнате, извинился и сел на свое место, проговорив:— Благодарю бога, что меня это миновало!

— Это обстоятельство,— продолжал хозяин,— до такой степени усилило ужас моего положения, что оно стало решительно невыносимо. Мне было бы гораздо легче переносить самые жестокие лишения, даже голод и жажду, чем оставлять без удовлетворения малейшие прихоти женщины, которую я полюбил так страстно, что твердо решил на ней жениться, хотя и знал, что она была любовницей половины моих знакомых. Но доброе создание не пожелало дать свое согласие на шаг, за который свет сурово осудил бы меня. Должно быть, пожалев меня за то, что я так из-за нее мучаюсь, она решила положить конец моим страданиям. Скоро нашла она способ облегчить мое тягостное и затруднительное положение: покамест я ломал голову, прикидывая и так и этак, какое бы удовольствие ей доставить, она очень любезно… выдала меня одному из своих прежних оксфордских любовников, заботами и усердием которого я был немедленно арестован и посажен в тюрьму.

Здесь впервые начал я серьезно размышлять о промахах, совершенных мной в жизни, о моих проступках, о несчастьях, навлеченных на себя, и о горе, причиненном лучшему из отцов. И когда ко всему этому присоединилась мысль о предательстве моей любовницы, то на душе стало так тошно, что жизнь утратила для меня всякую привлекательность и я встретил бы смерть, как лучшего друга, если бы она не сопровождалась позором.

Пришло время судебной сессии, и по закону habeas corpus я был переведен в Оксфорд, где ждал неминуемого изобличения и приговора, но, к великому моему удивлению, никто не выступил против меня с обвинением, и в конце сессии я был освобожден вследствие неявки истца. Мой сожитель уехал из Оксфорда и, то ли вследствие лени, то ли по каким-либо другим соображениям, не пожелал утруждать себя дальнейшими хлопотами по этому делу.

— Должно быть, не захотел брать на свою совесть вашу кровь,— сказал Партридж,— и он был прав. Если бы кого-нибудь повесили по моей жалобе, я после этого ни за что не решился бы спать один из страха увидеть покойника.

— Право, не знаю, Партридж,— сказал Джонс,— чего в тебе больше: храбрости или ума.

— Можете смеяться надо мной, сэр, если вам угодно,— отвечал Партридж,— однако, если вы выслушаете одну маленькую, но совершенно правдивую историю, которую я могу вам рассказать, то перемените ваше мнение. В приходе, где я родился…

Тут Джонс хотел было оборвать его, но незнакомец попросил позволить ему рассказать эту историю, обещая тем временем припомнить остающуюся часть своей собственной. Тогда Партридж продолжал:

— В приходе, где я родился, жил фермер по прозванию Брайдл, у него был сын Френсис, юноша, подававший большие надежды, я учился с ним в грамматической школе, где, помню, он дошел до ‘Посланий’ Овидия и мог иногда перевести строчки три подряд, не заглядывая в словарь. Помимо всего этого, он был прекрасный парень, никогда не пропускал церковной службы по воскресеньям и считался одним из лучших певчих в приходе.

Любил, правда, иной раз выпить лишнее, только этот грех за ним и водился.

— Хорошо. А где же покойник? — спросил Джонс.

— Не беспокойтесь, сэр, сейчас к нему перейду,— отвечал Партридж.— Надо вам знать, что у фермера Брайдла пропала кобыла, гнедая, насколько мне помнится, вскоре потом молодому Френсису случилось быть на ярмарке в Гиндоне — это было, кажется в… нет, дня не могу припомнить, ну, да все равно,— только вдруг он видит: едет на отцовской кобыле какой-то человек. Франк крикнул тотчас же: ‘Держи вора!’ Так как дело происходило в самой середине ярмарки, то, вы понимаете, молодчику невозможно было удрать. Его схватили и привели к судье, судьей был, помню, Виллауби из Нойля, добрый, почтенный джентльмен, он посадил его в тюрьму, а с Франка взял письменное обязательство явиться в суд присяжных. Наконец приехал открыть заседание старший судья Пейдж, и в суд приводят арестованного и Франка в качестве свидетеля. Ей-богу, никогда не забуду, с каким выражением судья спросил его, что он может сказать против арестованного.

Прямо в дрожь бросило бедного Франка. ‘Ну, молодец, что скажете? — проговорил судья.— Да только не мямлите, не бормочите под нос, а говорите толково’. Однако потом обращался с Франком очень учтиво и загремел на арестованного: на его вопрос, может ли подсудимый сказать что-нибудь в свое оправдание, тот отвечал, что лошадь он нашел. ‘Вот какой счастливый! — сказал судья.— Я сорок лет объезжаю свой округ, и ни разу мне не случилось найти лошадь. Но скажу тебе, приятель, тебе посчастливилось больше, чем ты думаешь: ты нашел не только лошадь, но и повод’. Ей-богу, никогда не забуду этих слов. Все захохотали, да и нельзя было удержаться. Судья отпустил еще десятка два шуточек, да всех я не запомнил. Было что-то насчет того, что парень знает толк в лошадях, и от этой шутки все снова покатились со смеху. Словом, молодец был судья и человек очень ученый. Занятнейшее это развлечение — ходить по судам да слушать, как людей приговаривают к смерти. Одно, признаюсь, показалось мне жестоко: адвокату подсудимого не позволили говорить, несмотря на то что он хотел сказать только несколько слов, судья не пожелал его слушать, а между тем адвокату противной стороны позволил говорить больше получаса. Мне показалось, признаюсь, жестоко, что столько людей выступало против одного, и судья, и члены суда, и присяжные, и адвокаты, и свидетели — все напали на бедняка, да притом еще в оковах. Подсудимого, понятно, повесили, а бедняга Франк с тех пор не знал покоя. Как только он оставался один в темноте, так тотчас ему мерещился повешенный.

— Это вся твоя история? — сказал Джонс.

— Нет, погодите,— отвечал Партридж.— Господи, помилуй! Теперь я подошел к самому главному. Однажды ночью, возвращаясь из пивной по длинному узкому темному переулку, Франк наткнулся прямо на покойника, привидение было все в белом и напало на Франка. Франк, парень крепкий, дал сдачи, произошла потасовка, и бедняга Франк был жестоко избит, с большим трудом дополз он до дому, но от побоев и испуга пролежал больной больше двух недель. И все это сущая правда, весь приход вам засвидетельствует.

Незнакомец улыбнулся, выслушав рассказ, а Джонс разразился громким хохотом.

— Смейтесь, сэр, если вам угодно,— сказал Партридж,— другие тоже смеялись, особенно один сквайр, слывший завзятым безбожником. Представьте, он говорил даже, что Франк дрался с теленком, потому что на другое утро в переулке нашли мертвого теленка с белой головой. Как будто теленок станет нападать на человека! Кроме того, Франк уверял меня, что это было привидение, и готов был подтвердить свои слова присягой перед любым христианским судом, и выпил он в тот вечер не больше двух кварт. Господи, помилуй нас и не дай нам обагрить руки в крови!

— Теперь, сэр,— обратился Джонс к незнакомцу,— мистер Партридж кончил свою историю и, надеюсь, не станет больше прерывать вас, если вы будете так добры продолжать.

Старик возобновил свой рассказ, но так как он тем временем передохнул, то мы считаем уместным дать отдых также и читателю и по этой причине кончаем настоящую главу.

ГЛАВА XII,

в которой Горный Отшельник продолжает свою историю

— Я получил свободу,— сказал незнакомец,— но потерял свое доброе имя, потому что большая разница между человеком, оправдавшимся чисто юридически перед судом, и человеком, оправдавшимся перед своей совестью и общественным мнением. Я сознавал свою вину, и мне было стыдно смотреть в глаза людям, вот почему я решил покинуть Оксфорд на другой же день, до зари, прежде чем дневной свет успеет показать меня жителям города.

Выйдя за пределы Оксфорда, я первым делом подумал вернуться домой и просить прощения у отца, но, не имея оснований сомневаться в том, что ему известно обо всем случившемся и прекрасно зная его глубокое отвращение ко всякому бесчестному поступку, я не мог надеяться, что он меня примет, особенно при добрых услугах, которые не преминет оказать мне матушка, но если бы даже прощение отца было столь же несомненно, как его негодование, я все-таки далеко не был уверен, достанет ли у меня силы посмотреть ему в глаза и смогу ли я, на каких угодно условиях, жить и общаться с теми, которые, по моему глубокому убеждению, знали, что я виновен в столь низком поступке.

Поэтому я поспешил вернуться в Лондон, это лучшее убежище для горя и позора, если только тот, кто его ищет, не обладает слишком громкой известностью, ибо там вы пользуетесь преимуществами пустыни, не терпя ее неудобств, там вы находитесь в одно и то же время и в одиночестве, и среди людей, между тем как вы гуляете или сидите, никем не наблюдаемый, шум, суета и постоянная смена впечатлений развлекают ваш ум и препятствуют вашим мыслям снедать себя, или, точнее, ваше горе и позор — самую вредную для здоровья пищу на свете, которую иные потребляют в изобилии и самым гибельным для себя образом, пребывая в одиночестве, хотя есть немало и таких, которые находят в ней вкус только на людях.

Но так как едва ли есть на земле такое благо, которому не сопутствовало бы зло, то и это благодетельное невнимание к вам ближних сопряжено бывает с некоторыми неудобствами, я не имею в виду те случаи, когда у вас нет денег,— ведь если незнакомые вам люди вас не стесняют, то они вас также не оденут и не накормят, и вы можете умереть с голоду на Леденгольском рынке так же легко, как в пустынях Аравии.

А я в то время как раз был лишен великого зла, как называют его некоторые писатели, полагаю я, им переобремененные,— то есть был совершенно без денег.

— Прошу покорно прощения, сэр,— сказал Партридж,— я не помню, чтобы какой-нибудь писатель относил деньги к числу inalorum {Зол (лат.).}, их называют irritamenta malorum {Возбудители, семена зол (лат.).}. Effodiuntur opes, irritamenta malorum {Люди копают землю, добывая золото, семя зол (лат.).}.

— Являются ли они злом, или причиной зла, сэр,— продолжал незнакомец,— только я не имел их вовсе, так же как и друзей, и даже простых знакомых. Однажды вечером, проходя, голодный и несчастный, по Внутреннему Темплу, я услышал чей-то голос, неожиданно окликнувший меня с большой непринужденностью по имени, я оглянулся и тотчас узнал в приветствовавшем меня человеке одного из моих товарищей студентов, оставившего университет уже больше года назад, задолго до того, как на меня обрушились мои несчастья. Джентльмен этот, которого звали Вотсон, сердечно пожал мне руку и, выразив радость по случаю нашей встречи, предложил мне распить вместе бутылку. Сначала я было отказался, сославшись на какое-то дело, но он не отставал со своей просьбой, наконец голод одолел во мне гордость, и я откровенно признался, что со мной нет денег, солгав в оправдание, будто я по ошибке надел сегодня не те брюки. Мистер Вотсон отвечал: ‘Мы с вами слишком старые знакомые, Джек, чтобы вам стоило церемониться из-за такого пустяка’,— и, взяв меня под руку, потащил с собой, это, впрочем, не стоило ему большого труда, потому что мои собственные желания влекли меня туда же с гораздо большей силой.

Мы отправились на улицу Фрайерс, где, как вы знаете, сосредоточены все увеселительные заведения. Когда мы вошли в таверну, мистер Вотсон обратился только к слуге, подававшему вино, оставив без малейшего внимания повара,— в уверенности, что я давно уже пообедал. Но так как это не соответствовало действительности, то я сочинил другую ложь и сказал своему спутнику, что был в отдаленном конце города по важному делу и второпях перехватил только баранью котлетку, так что теперь снова проголодался, и хорошо было бы прибавить к бутылке еще бифштекс.

— Какая дырявая у иных людей память! — воскликнул Партридж.— Или, может быть, в ваших брюках нашлось денег как раз столько, чтобы заплатить за баранью котлетку?

— Ваши замечания справедливы,— отвечал незнакомец,— и, мне кажется, такие обмолвки неизбежны у каждого, кто начал лгать. Но возвратимся к рассказу. На душе у меня стало легко и радостно. Мясо и вино скоро оживили и разгорячили меня, и я с наслаждением разговаривал со своим старым знакомым, тем более что считал все случившееся в университете после нашей разлуки для него неизвестным.

Но он недолго оставлял меня в этом приятном заблуждении. Подняв бокал одной рукой и взяв меня за руку другой: ‘Поздравляю вас, дорогой мой,— воскликнул он,— поздравляю вас с тем, что вы так почетно разделались с взведенным на вас обвинением!’ Я был поражен как громом и пришел в крайнее смущение, но Вотсон, заметив это, сказал: ‘Стыдиться тут нечего. Ты оправдан, и никто не смеет назвать тебя преступником. Но скажи мне по правде,— ведь я твой друг,— ты все-таки его обокрал? По мне, так это самое похвальное дело — обобрать такого гадкого подхалима, только вместо двух сотен гиней хорошо было бы взять у него две тысячи. Черт меня побери, если я не уважаю вас за это! Клянусь спасением моей души, я ни минуты не поколебался бы сделать то же самое’.

Эти слова меня приободрили, и так как вино несколько развязало мне язык, то я откровенно признался в воровстве, заметив только, что мой спутник получил неправильные сведения о размерах похищенной суммы: на самом деле она составляла лишь немногим более пятой части названной им.

‘Жаль, искренне жаль,— сказал он,— желаю вам большей удачи в другой раз. Впрочем, если вы послушаетесь моего совета, то не подвергнетесь больше никакому риску. Вот,— сказал он, вынимая из кармана горсть игральных костей,— вот средство, вот доктора, вылечивающие болезни кошелька. Следуйте только моему совету, и я покажу вам способ опустошать карманы простаков, не подвергаясь опасности воспарить в облака’.

— Воспарить в облака? — повторил Партридж.— Скажите, пожалуйста, сэр, что это значит?

— На воровском жаргоне это значит быть вздернутым на виселицу,— отвечал незнакомец.— Так как игроки в отношении своей морали очень мало отличаются от молодцов с большой дороги, то и язык у них почти что общий.

Мы выпили по бутылке, когда мистер Вотсон заявил, что заседание уже началось и он должен на нем присутствовать, причем настойчиво требовал, чтобы и я пошел с ним попытать счастья. Я отвечал, что в настоящее время я не могу этого сделать по причине уже известной ему пустоты моего кармана. Правду говоря, я не сомневался после его многочисленных уверений в дружеских чувствах, что он предложит мне взаймы небольшую сумму на этот предмет, но он отвечал: ‘Ну вот, есть о чем беспокоиться! Смойтесь, и все тут. (Партридж собрался было спросить значение этого слова, но Джонс остановил его.) Только будьте осторожны в выборе партнера. Я вам подам знак, с кем играть,— это необходимо: ведь вы не знаете столицы и не сумеете отличить шулера от простофили’.

Подали счет, Вотсон заплатил свою долю и собрался уходить. Я ему напомнил, не без краски стыда, что у меня нет денег. Он отвечал: ‘Это ничего не значит, зачеркните счет за дверью или смахните щеткой, как ни в чем не бывало… Или… постойте: я уйду первый, а вы возьмите мои деньги и заплатите у стойки, я подожду вас на углу’. Я выразил некоторое неудовольствие по этому поводу и дал понять, что ждал от него уплаты за двоих, но он поклялся, что у него нет и шести пенсов лишних.

Вотсон ушел, а я принужден был взять деньги и последовать за ним почти по пятам, так что мог расслышать, как он говорил трактирному слуге, что деньги на столе. Слуга прошел мимо меня, поднимаясь по лестнице, но я так поспешно выбежал на улицу, что до меня уже не долетели его ругательства, у стойки же я не проронил ни слова, согласно преподанным мне наставлениям.

Мы направились прямо к ломберному столу, и мистер Вотсон, к моему удивлению, достал из кармана крупную сумму и положил ее перед собой, как и многие другие, без сомнения, смотревшие на свои кучки как на своего рода приманных птиц, задачей которых было привлекать к себе кучки соседей.

Было бы скучно рассказывать о всех шалостях Фортуны (или, лучше сказать, костей), которые она творила в этом своем святилище. Горы золота молниеносно таяли на одном конце стола и столь же внезапно вырастали на другом. Богач в одно мгновение делался нищим, а нищий — богачом. Нигде философ не мог бы лучше научить своих учеников презрению к богатству, иди, по крайней мере, нигде он не мог бы показать им нагляднее, насколько оно непрочно.

Что касается меня, то, значительно умножив свой скромный капитал, я в заключение потерял его начисто. Мистер Вотсон тоже, после многих превратностей счастья, встал из-за стола в некотором возбуждении, объявив, что продул целую сотню и не желает больше играть, потом подошел ко мне и предложил вернуться в таверну. Но я решительно отказался, заявив, что не хочу вторично ставить себя в неловкое положение, особенно теперь, когда и он проиграл все свои деньги и ничуть не богаче меня. ‘Пустяки! — сказал он.— Я только что занял у приятеля две гинеи, и одна из них к вашим услугам’. С этими словами он сунул мне в руку золотой, и я больше не противился его настояниям.

Сначала меня несколько коробила мысль о возвращении в ту самую таверну, которую мы покинули таким некрасивым образом, но когда слуга сказал с учтивым поклоном, что мы, кажется, забыли заплатить по счету, я совершенно успокоился, без возражений дал ему гинею и велел взять из нее сколько нужно, приняв как должное это несправедливое обвинение в забывчивости.

Мистер Вотсон заказал между тем роскошнейший ужин, какой только мог придумать, и, хотя раньше довольствовался простым красным вином, теперь потребовал непременно самого дорогого бургундского.

Вскоре к нам присоединились еще несколько джентльменов из игорного дома, большая часть которых, как я убедился потом, пришла в таверну не пьянствовать, а обделывать свои дела: сославшись на нездоровье, они отказались от вина, но зато усердно угощали двух молодых людей, которых избрали себе в жертву и потом обобрали дочиста. Часть добычи посчастливилось получить и мне, хотя я не был еще посвящен в тайны их искусства.

Эта игра в таверне сопровождалась одним замечательным явлением: деньги мало-помалу куда-то исчезали, таким образом, хотя в начале игры стол был наполовину покрыт золотом, но когда игра кончилась, что произошло только на следующий день (это было воскресенье) к полудню, на столе можно было увидеть всего лишь гинею. Это было тем более странно, что все присутствующие, за исключением меня, объявили о своем проигрыше, трудно понять, что случилось с деньгами, разве только их унес сам дьявол.

— Так оно, вероятно, и было,— сказал Партридж,— потому что злые духи могут унести что угодно, не будучи видимыми, если даже в комнате находится целая толпа народу. И меня нисколько не удивило бы, если бы дьявол унес всю эту компанию мошенников, занимавшихся игрой во время обедни. Если бы я захотел, то мог бы рассказать вам истинное происшествие, как дьявол стащил одного мужчину с постели чужой жены и унес через замочную скважину. Я собственными глазами видел дом, где это случилось, и вот уже тридцать лет, как никто в нем не живет.

Хотя Джонса немного рассердила эта неучтивость Партриджа, он не мог, однако, сдержать улыбку. Незнакомец тоже улыбнулся простоте спутника Джонса и продолжал свой рассказ, который читатель найдет в следующей главе.

ГЛАВА XIII,

в которой содержится продолжение истории Горного Отшельника

— Мой товарищ по колледжу открыл мне новое поприще. Скоро я познакомился со всем сообществом шулеров и был посвящен в их тайны,— я разумею те грубые приемы, которые годятся для одурачивания неопытных и простаков, потому что есть штуки и потоньше, известные только немногим членам шайки, мастерам своего искусства, на такую честь я не мог рассчитывать: пьянство, которому я неумеренно предавался, и природная пылкость чувств не позволили мне достигнуть больших успехов в искусстве, требующем столько же бесстрастия, как самая суровая философская школа.

Мистер Вотсон, с которым я жил теперь в самой тесной дружбе, к несчастью, был человек еще более увлекающийся, вместо того чтобы составить себе состояние своей профессией, как делали другие, он бывал попеременно то богачом, то нищим, обыгравши неопытных новичков в игорном доме, он часто спускал весь выигрыш своим более хладнокровным приятелям за бутылкой вина, к которому те никогда не прикасались.

Однако мы кое-как ухитрялись добывать жалкие средства к существованию. Целых два года жил я этим ремеслом и изведал за это время все превратности счастья, иногда процветая, а иногда бывая вынужден бороться с невероятными трудностями — сегодня купаясь в роскоши, завтра сидя на хлебе и на воде, дорогое платье, в котором я был вечером, наутро сплошь и рядом переходило в лавку закладчика.

Однажды вечером, когда я возвращался из игорного дома без гроша в кармане, я увидел на улице большое смятение и толпу народа. Не опасаясь перспективы стать жертвой карманных воров, я протискался в самую давку и узнал при помощи расспросов, что какие-то громилы ограбили и сильно избили неизвестного человека. Раненый был весь в крови и, казалось, едва держался на ногах. Мой теперешний образ жизни и общество, в котором я вращался, не убили во мне человечности, хотя почти не оставили чувства честности и стыда, и я тотчас же предложил помощь несчастному, который с благодарностью ее принял и, опершись на мою руку, попросил отвести его в какую-нибудь таверну, где он мог бы послать за хирургом, так как чувствовал большую слабость от потери крови. Он, по-видимому, очень обрадовался встрече с прилично одетым человеком, все остальные в окружавшей его толпе были с виду таковы, что довериться им было бы неосторожно.

Я взял пострадавшего под руку и привел в таверну, где мы устраивали наши свидания,— она была ближе всех от того места. К счастью, там оказался и хирург, тотчас же явившийся, перевязав раны, он успокоил меня, сказав, что они не смертельны.

Справившись проворно и ловко со своим делом, хирург спросил раненого, в какой части города он живет, тот отвечал, что приехал в Лондон только сегодня утром, что лошадь оставлена им в гостинице на Пикадилли, что другого помещения у него нет, и нет или почти нет знакомых в городе.

Хирург этот, фамилию которого я забыл и помню только, что она начинается с буквы Р, пользовался громкой известностью и был лейб-медиком. Он отличался, кроме того, множеством прекрасных качеств, был добрым и отзывчивым человеком, всегда готовым на услугу. Он предложил пострадавшему свой экипаж и шепнул на ухо, что если ему нужны деньги, то он охотно их даст.

Однако раненый неспособен был поблагодарить за это великодушное предложение: уже несколько минут он пристально смотрел на меня, потом упал в кресла, вскрикнув: ‘Сын мой, сын!’ — и лишился чувств.

Многие из присутствовавших объяснили этот случай потерей крови, но мне давно уже черты лица этого человека начали казаться знакомыми, теперь же я укрепился в своем предположении и более не сомневался, что передо мной действительно отец. Я тотчас же подбежал к нему, заключил в свои объятия и горячо поцеловал в холодные губы. Тут я должен опустить занавес над сценой, которой описать не в состоянии, потому что, хотя я и не лишился чувств, подобно отцу, однако был настолько испуган и поражен, что несколько минут ничего не соображал, так продолжалось до тех пор, пока отец не очнулся, и я увидел себя в его объятиях, нежно прижавшимся к нему, между тем как у нас обоих по щекам градом катились слезы.

Многие из присутствовавших расчувствовались при виде этой сцены, но мы, ее действующие лица, желали только как можно скорее скрыться с глаз зрителей, поэтому отец принял любезное предложение хирурга, сел в экипаж, и я проводил его до гостиницы, где он остановился.

Оставшись со мной наедине, он мягко пожурил меня за то, что я не удосужился написать ему в течение такого долгого времени, но ни словом не обмолвился о преступлении, послужившем причиной этого молчания. Он известил меня о смерти моей матери и горячо упрашивал вернуться с ним домой, говоря, что сильно беспокоился обо мне,— не знал, страшиться ли ему моей смерти или желать ее, ввиду еще более ужасных опасений относительно моей участи. Наконец, сказал он, один сосед дворянин, только что вызволивший сына из того же места, сообщил ему, где я, и единственная цель его поездки в Лондон — вытащить меня из омута, в котором я провожу свою жизнь. Он благодарил бога, что ему удалось так скоро найти меня,— правда, вследствие происшествия, едва не оказавшегося для него роковым,— и выразил удовольствие, что отчасти обязан своим спасением моей отзывчивости, порадовавшей его гораздо больше, чем порадовала бы сыновняя любовь, если бы я знал, что предметом моих забот является родной отец.

Порок еще не настолько ожесточил мое сердце, чтобы сделать его бесчувственным к такому трогательному проявлению родительской любви, которой к тому же я был совершенно недостоин. Я тотчас же пообещал исполнить его просьбу возвратиться с ним домой, как только он будет в состоянии отправиться в дорогу, благодаря помощи превосходного хирурга, взявшего на себя его лечение, долго ждать ему не пришлось.

Накануне отъезда (до тех пор я почти ни на минуту не расставался с отцом) я пошел попрощаться кое с кем из самых близких своих приятелей, особенно с мистером Вотсоном, который стал горячо уговаривать меня не хоронить себя заживо по прихоти выжившего из ума старика. Его доводы не возымели, однако, действия, и я снова увидел свой родной дом. Отец очень советовал мне подумать о женитьбе, но сердце мое совсем не лежало к этому. Я уже изведал любовь, и вы, может быть, знаете, к каким сумасбродствам приводит эта самая нежная и самая бурная страсть…

Тут старик помолчал и пристально посмотрел на Джонса, лицо которого на протяжении минуты из пунцово-красного сделалось мертвенно-бледным. Затем продолжал свой рассказ:

— Обеспеченный всем необходимым, я снова предался учению с еще большим усердием, чем прежде. Книги, поглощавшие теперь все мое время, были как старые, так и новые трактаты по истинной философии — слово, которое у многих служит лишь мишенью для шуток и насмешек. Я прочел все произведения Аристотеля и Платона и прочие бесценные сокровища, завещанные миру Древней Грецией.

Хотя эти писатели не преподали ни малейших указаний насчет того, каким образом приобретаются богатство и власть, они научили меня, однако, искусству презирать высочайшие их преимущества. Эти великие писатели возвышают ум, укрепляют и закаляют его против случайностей судьбы. Они не только наставляют в науке Мудрости, но также прививают нам ее привычки и неопровержимо доказывают, что она должна быть нашей водительницей, если мы предполагаем достичь когда-нибудь величайшего доступного на земле счастья или сколько-нибудь надежно оградить себя против бедствий, которые со всех сторон осаждают и одолевают нас.

Наряду с этим занимался я и другим предметом, по сравнению с которым вся философия, преподанная мудрейшими язычниками, не более как сон и поистине исполнена той суетности, какую силятся приписать ей самые пустоголовые насмешники. Предмет этот — божественная мудрость, которую можно найти единственно в Священном писании: ибо оно сообщает нам знание и уверенность в вещах, гораздо более достойных нашего внимания, чем все, что посюсторонний мир может предложить нам на потребу,— вещах, которые само небо удостоило открыть нам и самого малого познания которых никогда не мог бы достичь без помощи свыше самый высокий человеческий ум. Мне начало казаться теперь, что время, проведенное мною с лучшими языческими писателями, пропало даром: ибо как бы ни были приятны и полезны их наставления, как бы точно ни соответствовали они условиям нашей жизни здесь, на земле, все-таки, по сравнению с тем, что открывает нам Писание, все их высочайшие наставления покажутся ничтожными и несущественными — похожими на правила, которые устанавливают дети для своих игр и развлечений. Верно, что философия делает нас более мудрыми, но христианская религия делает нас лучшими. Философия возвышает и закаляет душу, христианская религия умягчает и укрощает ее. Первая делает нас предметом удивления людей, вторая — предметом божественной любви. Первая обеспечивает нам счастье преходящее, вторая — вечное… Но, боюсь, не наскучил ли я вам своими рассуждениями.

— Нисколько! — воскликнул Партридж.— Боже упаси! Кому же могут наскучить умные речи?

— Так провел я около четырех лет приятнейшим для меня образом,— продолжал незнакомец,— всецело отдавшись умозрению и не заботясь ни о чем житейском, как вдруг смерть отняла у меня лучшего из отцов, которого я любил так горячо, что горе мое по случаю его утраты не поддается описанию. Я забросил свои книги и целый месяц предавался печали и отчаянию. Однако время, лучший врач в мире, наконец принесло мне облегчение.

— Да, да. Tempus edax rerum,— заметил Партридж.

— Тогда,— продолжал незнакомец,— я снова принялся за прерванные занятия, и они, могу сказать, вылечили меня окончательно, ибо философия и религия могут быть названы упражнениями души и, когда она в расстройстве, столь же для нее целительны, как физические упражнения для расслабленного тела. Действие их сходно: они укрепляют и закаляют душу, пока человек не становится, согласно благородным строкам Горация:

Fortis et inseipso totus teres atque rotundus,

Externi ne quid valeat per laeve morari,

In quern manca ruit semper Fortuna[*].

[*] — Целостен весь он в себе, до того округл без задорин,

Что извне на нем ничто задержаться не может,

И Фортуна бессильна его побороть. (Перевод А. Фета.).

При этих словах Джонс улыбнулся по случаю одной, пришедшей ему в голову мысли, но незнакомец, кажется, этого не заметил и продолжал:

— Обстоятельства мои сильно изменились после смерти этого лучшего из людей, потому что брат мой, ставший теперь хозяином в доме, настолько отличался от меня по своим вкусам и наши дороги в жизни настолько расходились, что трудно представить людей, менее ладивших друг с другом. Но что делало нашу совместную жизнь еще более неприятной, так это крайнее несоответствие между моими немногочисленными гостями и огромной ватагой охотников, которых брат часто приводил с собой обедать, ведь подобные господа не только вечно шумят и оскорбляют своими непристойностями слух людей скромных, но еще и стараются задеть их обидой или презрением. Сидя с ними за столом, и я, и мои друзья неизменно подвергались насмешкам за свое незнание охотничьих прибауток. Вообще говоря, люди действительно образованные и обладающие обширными познаниями всегда бывают снисходительны к невежеству других, а господа, навострившиеся в каком-нибудь мелком, низменном, презренном искусстве, считают своим долгом смотреть свысока на всех, кто в этом искусстве не сведущ.

Словом, мы скоро расстались, и я отправился, по совету врача, на воды в Бат: сидячий .образ жизни и глубокая удрученность привели меня к своего рода паралитическому состоянию, от которого батские воды считаются превосходным лекарством. На другой день после моего приезда туда я вышел погулять вдоль реки, но солнце так немилосердно пекло (хотя была еще ранняя весна), что пришлось укрыться под тень прибрежных ив. Посидев недолго, услышал я, как по другую сторону ивняка кто-то вздыхает и горько жалуется. Вдруг этот человек с кощунственным проклятием воскликнул: ‘Нет, больше не могу терпеть!’ — и с размаху бросился в воду. Я мгновенно вскочил и побежал к тому месту, в то же время изо всех сил призывая на помощь. К счастью, какой-то рыболов, скрытый от меня высоким тростником, удил невдалеке рыбу. Он тотчас же откликнулся, и мы оба, с опасностью для жизни, вытащили утопленника на берег. Сначала он не подавал никаких признаков жизни, но когда, подняв его за ноги (скоро к нам на помощь подоспело еще несколько человек), мы выкачали из него порядочное количество воды, он начал слабо дышать и двигать руками и ногами.

Случившийся в числе прочих аптекарь посоветовал немедленно унести его и уложить в теплую постель,— воды было выкачано уже достаточно, и частые судорожные движения показывали, что покушавшийся на самоубийство жив. Совет был приведен в исполнение под моим и аптекаря наблюдением.

Когда мы направлялись в гостиницу, не зная, где живет спасенный, по счастью, нам встретилась женщина, которая, дико взвизгнув, сказала, что джентльмен остановился в ее доме.

Увидев, что незнакомец в безопасности, я оставил его на попечении аптекаря, применившего, надо думать, правильный метод лечения, потому что на следующее утро больной был уже совершенно здоров.

Я пошел к нему, чтобы подробно разузнать о причинах, побудивших его к такому отчаянному поступку, и по мере сил моих удержать несчастного от повторения таких попыток в будущем. Едва только меня впустили в его комнату, как мы оба сразу узнали друг друга: то был не кто иной, как мой старый приятель мистер Вотсон! Я не буду докучать вам описанием всего, что произошло между нами в первые минуты встречи, потому что очень хотел бы избежать многословия.

— Пожалуйста, расскажите нам все! — воскликнул Партридж.— Мне ужасно хочется знать, что привело его в Бат.

— Вы услышите от меня все существенное,— отвечал незнакомец и продолжал свой рассказ, который мы и изложим в следующей главе, дав сначала маленький отдых и себе и читателю.

ГЛАВА XIV,

в которой Горный Отшельник заканчивает свой рассказ

— Мистер Вотсон,— продолжал незнакомец,— откровенно признался мне, что решение покончить с собой вызвано было несчастно сложившимися обстоятельствами его жизни, дурным оборотом колеса Фортуны.

Тогда я начал горячо оспаривать языческое или, скорее, даже дьявольское мнение о позволительности самоубийства, сказал все, что мог припомнить по этому предмету,— однако, к великому моему сожалению, слова мои произвели на него очень слабое впечатление. Он не обнаружил никаких признаков раскаяния и внушил мне серьезные опасения, что вскоре повторит свою ужасную попытку.

Когда я кончил свою речь, Вотсон, вместо того чтобы возражать, пристально посмотрел мне в глаза, улыбнулся и сказал: ‘Странную нахожу я в вас перемену после нашей разлуки, мой добрый друг. Я думаю, ни один из наших епископов не мог бы привести более красноречивых доводов против самоубийства, чем те, какие привели мне вы, но если вы не сыщете человека, который ссудил бы мне сто фунтов наличными, мне придется либо повеситься, либо утопиться, либо околеть с голоду, а эта последняя смерть, по-моему, самая ужасная из всех трех’.

Я отвечал ему, что я действительно изменился после нашей разлуки, что на досуге я размышлял о моих безумствах и раскаялся в них. Я посоветовал ему стать на тот же путь и заключил свою речь выраженьем готовности дать ему сто фунтов, если это его выручит и он не спустит их в кости.

Мистер Вотсон, продремавший во время первой половины моей речи, при этих заключительных словах встрепенулся. Он горячо пожал мне руку, рассыпался в благодарностях и объявил, что я истинный друг, прибавив, что ждал от меня лучшего о нем мнения, горький опыт, до его словам, достаточно научил его, и он не будет больше доверяться проклятым костям, которые столько раз его обманывали. ‘Нет, нет! — воскликнул он.— Только бы мне стать как следует на ноги, и если Фортуна снова сделает меня банкротом, я прощу ей’.

Я отлично понял выражения ‘стать на ноги’ и ‘банкрот’, поэтому сказал ему очень серьезно: ‘Мистер Вотсон, постарайтесь, пожалуйста, найти себе какую-нибудь работу или занятие, которое могло бы дать вам пропитание, и я обещаю вам, если только увижу хоть малейшую вероятность, что деньги будут мне возвращены, ссудить вам гораздо большую сумму, чем та, что была вами названа, что позволит вам прилично обставить себя для любой почетной и прибыльной профессии. А что касается игры, то, не говоря уже о постыдности и порочности этого занятия, вы, по моему убеждению, не годитесь для нее, и она неминуемо приведет вас к гибели’.

‘Странно мне слышать это,— отвечал он.— Ни вы и никто из моих приятелей никогда не высказывали мне ничего подобного, а я сам думаю, что рука у меня в игре не хуже, чем у других, и ужасно хотел бы сыграть с вами на все ваше состояние — ничего лучшего мне не надо, в придачу я предоставляю вам выбрать игру по своему усмотрению. Однако, милый мой, сто фунтов с вами?’

Я отвечал, что со мной только билет в пятьдесят фунтов, который я и вручил мистеру Вотсону, обещав принести остальное на другой день утром, преподав ему еще несколько добрых советов, я ушел.

Я был более пунктуален, чем обещал: принес ему деньги в тот же день к вечеру. Войдя в комнату, я застал своего приятеля сидящим в постели за картами с одним продувным игроком. Картина эта, вы сами понимаете, возмутила меня до глубины души, особенно когда я увидел свой билет в руках его противника, а перед ним только тридцать гиней.

Противник этот сейчас же ретировался, а Вотсон в замешательстве сказал, что ему страшно стыдно. ‘Я вижу, однако же, что мне чертовски не везет, и твердо решил оставить игру навсегда. Я много думал о вашем любезном предложении и обещаю вам, что не моя будет вина, если я не приведу его в исполнение’.

Хотя я не очень доверял обещаниям Вотсона, это не помешало мне исполнить свое собственное обещание, то есть дать ему остальные пятьдесят фунтов, он выдал мне расписку, и эта расписка была все, на что я рассчитывал от него взамен своих денег.

Дальнейшей. нашей беседе помешало появление аптекаря, не осведомившись о состоянии больного, он с радостным выражением объявил, что получил в письме важные новости, которые вскоре станут достоянием гласности, а именно: герцог Монмутский высадился на западе с сильной голландской армией, между тем как значительный флот маневрирует у берегов Норфолька и готовится к десанту, с целью облегчить этой диверсией предприятие герцога.

Этот аптекарь был страстным политиком, и самая пустая новость радовала его больше, чем наилучший пациент, но величайшим для него удовольствием было получить какое-нибудь известие на час или два раньше, чем остальные жители города. Однако его сообщения редко бывали достоверны: он почти все принимал за правду, и этим многие пользовались, чтобы посмеяться над ним.

Так случилось и с его теперешней новостью: вскоре стало известно, что герцог действительно высадился, но с самым ничтожным отрядом, а что касается диверсии в Норфольке, то это была чистейшая выдумка.

Аптекарь зашел только для того, чтобы сообщить нам свою новость, после чего, не сказав ни слова своему пациенту, поспешно удалился распространять по городу полученные известия…

События этого рода обыкновенно заслоняют собой все частные интересы. И наша беседа перешла на чисто политические темы. С некоторых пор я был серьезно встревожен опасностью, столь явно угрожавшей протестантской религии со стороны короля-паписта, и считал, что она вполне оправдывает это восстание, ибо единственной гарантией против гонений на инакомыслящих, которые учиняет папизм, когда он вооружен властью, является лишение его этой власти, как вскоре показал прискорбный опыт. Вы знаете ведь, как поступил король Иаков после подавления этого восстания, как мало уважал он свое королевское слово, присягу, данную при короновании, а также вольности и права народа. Но на первых порах не все это предвидели, и потому герцог Монмутский встретил слабую поддержку. Только когда зло разразилось, все наконец объединились и изгнали этого короля, между тем как в царствование его брата значительная часть нашего населения горячо выступала против лишения его права на престол и теперь сражалась за него с таким рвением и преданностью.

— То, что вы говорите, совершенно справедливо,— заметил Джонс,— и меня часто поражало,— я никогда не встречал ничего более удивительного ни в одной книге по истории,— что так скоро после этого наглядного примера, побудившего все наше население сплотиться и изгнать короля Иакова для сохранения нашей религии и вольностей, у нас находится партия безумцев, желающих восстановить на престоле его потомков.

— Вы шутите! — воскликнул старик.— Такой партии не может быть! Как ни плохо мое мнение о людях, я не могу поверить, чтобы они до такой степени потеряли рассудок. Кучка горячих папистов, подстрекаемых попами, еще может увлечься этим безнадежным делом и считать его священной войной, но чтобы протестанты, сторонники англиканской церкви, оказались такими отступниками, такими felos de se {Самоубийца, буквально: преступник против себя (лат.).},— этому я не могу поверить! Нет, нет, молодой человек, я не имею никаких сведений о том, что творилось на свете в течение последних тридцати лет, но все-таки вам не удастся одурачить меня такой глупой басней: я вижу, вы хотите потешиться надо мной, воспользовавшись моей неосведомленностью.

— Возможно ли? — удивился Джонс.— Неужели вы так долго жили вдали от мира, что не знаете, что за это время произошло два восстания в пользу сына короля Иакова, одно из которых в настоящую минуту бушует в самом сердце королевства?

При этих словах старик вскочил с места и торжественно попросил Джонса поклясться, что все сказанное им — правда. Когда Джонс дал эту клятву, он несколько раз в глубоком молчании прошелся по комнате, потом вскрикнул, рассмеялся и, наконец, упал на колени и в громкой молитве возблагодарил бога за то, что он избавил его от всякого общения с людьми, способными на такие чудовищные сумасбродства. После этого Джонс напомнил, что рассказ еще не кончен, и старик продолжал:

— В те дни, о которых я рассказываю, человечество не докатилось еще до нынешнего безумия,— которого я миновал, видно, только потому, что жил в одиночестве, вдали от заразы,— началось значительное движение в пользу Монмута. Убеждения мои склоняли меня на его сторону, и я решил присоединиться к восставшим, к тому же решению, хотя и по другим мотивам, пришел и мистер Вотсон (в таких случаях азарт игрока способен увлечь человека не хуже, чем патриотизм). Мы скоро обзавелись всем необходимым и присоединились к герцогу Монмутскому у Бриджвотера.

Несчастный исход этого предприятия, я полагаю, известен вам не хуже, чем мне. После сражения при Седжмуре, в котором я был легко ранен, я бежал вместе с мистером Вотсоном. Мы проскакали верхом около сорока миль по эксетерской дороге, а потом, сойдя с лошадей, стали пробираться по полям и проселочным дорогам и пришли наконец к лачужке, стоявшей на пустыре, хозяйка которой, бедная старуха, помогла нам, чем могла, и перевязала мне рану, положив на нее пластырь, быстро зажививший ее.

— А куда вы были ранены, сэр? — спросил Партридж. Незнакомец ответил, что в руку, и продолжал свой рассказ:

— Здесь, сэр, мистер Вотсон покинул меня на следующее утро под предлогом, что хочет раздобыть провизии в городе Колломптоне, однако — можете ли вы этому поверить? — мистер Вотсон, мой друг, этот низкий, бесчеловечный, вероломный негодяй, донес на меня кавалерийскому разъезду армии короля Иакова и по возвращении выдал меня.

Солдаты, их было шестеро, схватили меня и отвели в Тон-Тонскую тюрьму. Но ни положение, в котором я очутился, ни опасения за мою участь не беспокоили меня и не досаждали в такой степени, как общество этого вероломного друга, который тоже был заключен в тюрьму, хотя его содержали лучше, в награду за его предательство. Сначала он попробовал было оправдаться, но, не получив от меня в ответ ничего, кроме презрения и упреков, он скоро переменил свое обращение, обозвал меня злобным и лютым бунтовщиком и переложил всю свою вину на меня, заявив, будто я уговорил его и даже заставил угрозами поднять оружие против нашего милостивого и законного государя.

Это ложное показание (потому что в действительности он был гораздо ретивее меня) задело меня за живое и возмутило до глубины души. Однако судьба наконец сжалилась надо мной: когда мы проходили по узкой тропинке между изгородями, недалеко от Веллингтона, было получено ложное известие, будто вблизи находится неприятельский отряд человек в пятьдесят, и мои конвоиры дали тягу, предоставив мне и моему предателю последовать их примеру. Негодяй тотчас же убежал, а то бы я, конечно, постарался, даром что был безоружный, отомстить ему за низкий поступок.

Я снова оказался на свободе, свернув с большой дороги в сторону, я зашагал вперед, куда глаза глядят, главной моей заботой было избегать людных дорог, городов и даже самых простых деревенских домов: в каждом встречном я видел предателя.

Наконец, поскитавшись таким образом несколько дней, в течение которых поля и луга доставляли мне ту же постель и ту же пищу, какими природа оделяет наших меньших братьев — диких зверей, я пришел сюда и решил здесь поселиться, прельстившись пустынностью и дикостью места. Я нашел приют у матери этой старухи, которую вы видите, и укрывался у нее, пока известие о славной революции не рассеяло моих страхов. Тогда я вернулся домой для приведения в порядок своих дел и скоро уладил их, к удовольствию как брата, так и моему собственному: я отказался от своих прав в его пользу, а он выплатил мне тысячу фунтов и закрепил за мной пожизненную ренту.

Его поведение в этом случае, как и вообще, было эгоистичным и неблагородным. Я не мог смотреть на него как на своего друга, да он этого и не хотел, вот почему я немедленно расстался и с ним, и со всеми своими знакомыми. Начиная с того дня моя история почти что пустой лист.

— Неужели, сэр, вы могли с тех пор жить здесь безвыездно до настоящей минуты? — спросил Джонс.

— Нет, сэр,— отвечал старик,— я много путешествовал, и в Европе мало найдется таких уголков, где бы я не побывал.

— У меня не хватает решимости просить вас, сэр, рассказать и об этом,— проговорил Джонс,— вы так устали, что это было бы жестоко, но если представится случай, то я буду рад услышать интересные наблюдения, которые не мог не сделать во время своих долгих путешествий человек вашего ума и знаний.

— Извольте, молодой человек,— отвечал незнакомец,— я постараюсь удовлетворить ваше любопытство, сколько могу, и в этом отношении.

Джонс снова принялся было извиняться, но был остановлен, и когда уселся, приготовившись с жадностью и нетерпением слушать, незнакомец продолжал свой рассказ, который вы найдете в следующей главе.

ГЛАВА XV

Краткая история Европы и любопытный разговор между мистером Джонсом и Горным Отшельником

— В Италии хозяева гостиниц очень молчаливы. Во Франции они разговорчивее, но все же вежливы. В Германии и Голландии они по большей части большие грубияны. Что же касается честности, то в этом отношении, я полагаю, они почти везде одинаковы. Les laquais a louange никогда не пропускают случая надуть вас, а почтари, мне кажется, на веем свете похожи друг на друга. Вот, сэр, наблюдения над людьми, какие я сделал во время моих путешествий, потому что только с названными представителями человечества я и имел дело. Моей целью при поездке за границу было развлечь себя чудесным разнообразием видов природы, зверей, птиц, рыб, насекомых и растений, которыми богу угодно было украсить различные части земного шара,— разнообразие, которое, доставляя большое наслаждение внимательному зрителю, является в то же время замечательным свидетельством могущества, мудрости и благости творца. Правду сказать, из всех его творений только одно не служит к его чести, и с ним я давно уже прекратил всякие сношения.

— Извините меня,— прервал его Джонс,— но я всегда считал, что и в творении, о котором вы говорите, содержится такое же разнообразие, как и во всех остальных, ибо, не говоря уже о различии характеров, обычаи и климат, как мне передавали, вносят крайнюю пестроту в человеческую природу.

— Самую ничтожную,— отвечал старик.— Кто путешествует с целью ознакомиться с различными нравами, тот избавил бы себя от напрасного труда, ограничившись посещением венецианского карнавала: там он увидел бы сразу все, что можно открыть при разных европейских дворах,— то же лицемерие, тот же обман,— словом, те же нелепости и пороки, наряженные в разные костюмы. В Испании их носят с большой важностью, в Италии — с большим блеском. Во Франции плуты одеваются щеголями, а в северных странах — неряхами. Но человеческая природа везде одинакова, везде достойна ненависти и презрения.

Что касается меня, то я прошел сквозь все эти народы, как вы прошли бы сквозь толпу у входа в театр,— прошел толкаясь, одной рукой заткнув нос, а другой придерживая карман, не говоря ни с кем ни слова и торопясь добраться до того, что я хотел увидеть и что, как ни интересно само по себе, едва ли вознаградило меня за неприятности, доставленные окружающими .

— Но неужели ни один из этих народов, среди которых вы путешествовали, не показался вам приятнее прочих? — спросил Джонс.

— Как же,— отвечал старик,— турки пришлись мне гораздо больше по душе, чем христиане: они, по крайней мере, молчаливы и никогда не докучают иностранцу вопросами. Правда, случается, что иной из них вас ругнет или плюнет вам в лицо, когда вы проходите по улицам, но тем дело и кончается, и вы можете прожить у них целый век, не услышав и десятка слов. Но из всех народов, какие я видел, сохрани меня бог от французов! Со своим проклятым пустословием, со своей учтивостью, с вечным желанием блеснуть (как они выражаются) своей родиной перед иностранцами, то есть на самом деле выказать перед ними свое тщеславие, они так докучны, что я охотнее соглашусь провести всю жизнь с готтентотами, чем снова шагать по Парижу. Готтентоты грязный народ, но грязь у них снаружи, тогда как во Франции и еще в некоторых странах, которых я не стану называть, вся она внутри и поражает зловонием мой разум гораздо сильнее, чем грязь готтентотов мой нос.

Вот вам, сэр, конец истории моей жизни, ибо, что касается длинного ряда лет, уединенно прожитых мной здесь, то они не представляют ничего занимательного для вас, так что на них можно смотреть, как на один день. Я наслаждался таким полным уединением посреди нашего многолюдного королевства, какое едва ли мог бы найти даже в пустынях Фиваиды. Так как имения у меня нет, то мне не докучают арендаторы и управляющие, рента выплачивается мне аккуратно, как и следовало ожидать, потому что она гораздо меньше, чем я мог бы рассчитывать за все, что я отдал. Посетителей я не принимаю, а старуха, ведущая мое хозяйство, знает, что вся ее должность заключается в том, чтобы избавить меня от необходимости самому покупать все нужное для жизни и вести какие бы то ни было дела, да еще в том, чтобы держать язык за зубами, когда я могу ее услышать. Так как я выхожу из дому только по ночам, то почти не подвержен опасности встретить кого-нибудь в этом диком и безлюдном месте, а если изредка это и случается, то все в страхе убегают, принимая меня за привидение или за лешего благодаря моему необычайному костюму и всей фигура. Однако сегодняшний случай показывает, что даже и здесь я не нахожусь в безопасности от людской подлости: ведь не подоспей вы на помощь, я был бы не только ограблен, но, по всей вероятности, и убит.

Джонс поблагодарил незнакомца за труд, который он взял на себя, рассказав свою историю, и выразил удивление, как он может выносить такое одиночество.

— Здесь вы можете справедливо пожаловаться на отсутствие разнообразия,— сказал он.— Я положительно недоумеваю, как могли вы заполнить или, вернее, убить все это время.

— Я нисколько не удивляюсь,— отвечал старик,— что человеку, чувства и мысли которого прикованы к миру, часы мои должны показаться незанимательными в этом пустынном месте, но есть одно занятие, для которого бесконечно мало всей человеческой жизни. В самом деле, какого времени может быть довольно для созерцания и поклонения славному, бессмертному и вечному Существу, среди дивных творений которого не только наша земля, но даже бесчисленные светила, усеивающие свод небесный, хотя бы многие из них были солнцами, освещающими иные миры,— то же самое, что ничтожные атомы по сравнению с земным шаром, на котором мы живем? Разве может человек, допущенный божественным соизволением, так сказать, к общению с этим несказанным, непостижимым величием, считать дни, или годы, или века слишком долгими для наслаждения таким блаженством? Если суетные забавы, удовольствия, приводящие к пресыщению, глупые мирские дела быстро уносят часы за часами, то неужели шаг времени покажется медленным уму, погруженному в столь высокое, столь важное, столь захватывающее занятие? Но если для такого великого предприятия недостаточно никакого времени, то нет места, которое являлось бы для него неподходящим. На какой предмет можем мы бросить наши взоры без того, чтобы он не внушил нам мысли о могуществе, мудрости и благости Создателя! Не нужно, чтобы восходящее солнце озаряло огненными лучами восточную половину неба, не нужно, чтобы шумные ветры вырывались из пещер своих и сотрясали высокие леса, не нужно, чтобы отверстые тучи проливали водяные потоки на равнины,— ничего этого не нужно для возвещения о его величии: нет букашки, нет былинки, самой ничтожной в лестнице творения, которая не была бы отмечена печатью своего великого Создателя — печатью не только его могущества, но также его мудрости и благости. Один только человек, царь нашей земли, последнее и величайшее творение верховного существа в подсолнечном мире,— один человек гнусно позорит собственную природу и своим бесстыдством, своей жестокостью, неблагодарностью и вероломством подвергает сомнению благость своего Создателя, заставляя нас ломать голову, каким образом благое Существо могло сотворить такое глупое и подлое животное. Да, таково то создание, от сношений с которым я, по вашему мнению, несчастливо отрешен и без благодатного общества которого жизнь кажется вам скучной и бесцветной.

— С первой половиной сказанного вами,— отвечал Джонс,— я соглашаюсь охотно и от всей души, но я думаю и надеюсь, что отвращение к человеческому роду, высказанное вами в заключительной части вашей речи,— плод слишком поспешного обобщения. Вы здесь впадаете в одну очень распространенную, насколько я могу судить по своему скромному жизненному опыту, ошибку: вы строите представление о людях на основании самых худших и низких разновидностей этой породы, тогда как, по справедливому замечанию одного прекрасного писателя, характерным для рода следует считать только то, что можно найти у лучших и совершеннейших его индивидуумов. Я думаю, эта ошибка совершается обыкновенно теми, которые вследствие неосторожного выбора друзей и знакомых пострадали от дурных и негодных людей, на основании двух-трех таких примеров несправедливо осуждается весь человеческий род.

— Мне кажется, у меня было довольно опыта,— отвечал старик,— моя первая любовница и мой первый друг самым гнусным образом меня предали, и в такую минуту, когда их предательство грозило мне самым’ худшими последствиями, когда оно могло привести меня даже к позорной смерти.

— Простите,— сказал Джонс,— но кто же была эта любовница и кто был этот друг? Чего же можно было ожидать, сэр, от любви, родившейся в притоне разврата, и от дружбы, возникшей и выросшей за ломберным столом? Заключать о природе женщин на основании первого примера или о природе мужчин на основании второго было бы так же несправедливо, как утверждать, что воздух тошнотворен и вреден для здоровья, потому что таков он в отхожем месте. Я мало живу на свете, а все же знавал мужчин, достойных самой преданной дружбы, и женщин, заслуживающих самой нежной любви.

— Увы, молодой человек,— отвечал незнакомец,— вы сами говорите, что мало жили на свете, а я, будучи старше вас, еще держался такого же мнения.

— И могли бы сохранить его и до сих пор,— возразил Джонс,— если бы не были так несчастливы или, смею сказать, так неосторожны в выборе предметов ваших привязанностей. Если бы даже свет был гораздо хуже, чем он есть на самом деле, то и тогда это не оправдывало бы таких общих отрицательных суждений о человеческой природе: ведь большинство наших наблюдений делается случайно, и люди часто совершают зло, не будучи в глубине души дурными и развращенными. Нет, мне кажется, никто не имеет права утверждать, что природа человеческая необходимо везде испорчена, кроме тех, кто в собственной душе находит свидетельство этой непоправимой порчи, но ведь вы, я в этом убежден, не принадлежите к числу таких людей.

— Как раз такие люди,— воскликнул незнакомец,— этого никогда и не скажут. Мошенники так же мало склонны убеждать вас в низости рода человеческого, как рыцари с больших дорог предупреждать, что на дороге пошаливают. В противном случае вы были бы настороже и расстроили все их планы. По этой причине мошенники, насколько я припоминаю, охотно чернят определенных лиц, но никогда не высказываются дурно о человеческой природе вообще.

Старик произнес это с таким жаром, что Джонс, отчаявшись переубедить его и не желая обидеть, ничего не ответил.

День начал уже посылать первые потоки света, когда Джонс попросил у старика извинения за то, что так у него засиделся и, может быть, помешал ему отдохнуть. Старик отвечал, что никогда он не испытывал так мало потребности в отдыхе, как сейчас, что для него нет разницы между днем и ночью и что он обыкновенно отдыхает днем, а ночь посвящает прогулкам и занятиям.

— К тому же,— сказал он,— утро сейчас прекрасное, и если вы можете еще обойтись без сна и пищи, то я охотно покажу вам несколько прекрасных панорам, каких вы, верно, никогда не видели.

Джонс с готовностью принял предложение, и они тотчас же вышли вместе из домика. Что же касается Партриджа, то он заснул глубоким сном как раз в ту минуту, когда старик кончил свой рассказ: любопытство его было удовлетворено, а последующий разговор не был настолько занимателен, чтобы прогнать чары сна. Джонс поэтому не стал его тревожить, читатель тоже, может быть, будет рад, если и ему будет оказана такая же милость, и потому мы кончаем на этом восьмую книгу нашей истории.

КНИГА ДЕВЯТАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ

ГЛАВА I

О тех, кому позволительно и кому непозволительно писать истории, подобные этой

В числе других соображений, побудивших меня к писанию этих вводных глав, было и то, что я смотрю на них, как на своего рода знак или клеймо, по которому самый заурядный читатель может в будущем отличить, что истинно и подлинно в таких исторических сочинениях и что в них фальшиво и поддельно. Подобный отличительный знак, кажется, сделается скоро необходимым, так как благосклонный прием, оказанный в последнее время публикой такого рода произведениям двух или трех писателей, поощрит, вероятно, многих других приняться за ту же работу. Так появится рой глупых и нелепых романов, что повлечет за собой большие убытки книгопродавцев или большую потерю времени и порчу нравов читателей, а часто даже распространение клеветы и злословия и ущерб доброму имени многих достойных и почтенных людей.

Я не сомневаюсь, что остроумный редактор ‘Зрителя’, ставя греческие и латинские эпиграфы во главе каждого номера, руководился преимущественно этим желанием охранить себя от посягательств тех бумагомарателей, которые, имея с писателями разве только то общее, что учитель чистописания научил их писать, нисколько не страшатся и не стыдятся присваивать себе то же звание, что и величайшие гении, уподобляясь достойному своему собрату из басни, без стеснения ревевшему по-ослиному в львиной шкуре.

Благодаря этим эпиграфам подражание ‘Зрителю’ сделалось невозможным для людей, не понимающих ни одной фразы на древних языках. Так и я обезопасил себя от подражаний тем, кто не способен к отвлеченным размышлениям и у кого нет даже настолько знаний, чтобы написать статью по общему вопросу.

Я не хочу этим сказать, будто главное достоинство такого рода повествований заключается в этих вводных главах, дело лишь в том, что части чисто повествовательные гораздо более удобны для подражания, чем те, которые состоят из наблюдений и размышлений. Здесь я имею в виду таких подражателей, как Роу, подражавший Шекспиру, или как те римляне, что, по словам Горация, подражали Катону, оставляя непокрытыми ноги и корча кислые рожи.

Сочинять интересные истории и хорошо их рассказывать удается, может быть, только редким талантам, и несмотря на это я почти не встречал людей, которые поколебались бы взяться за то и другое, и если мы посмотрим романы и повести, которыми загружен рынок, то, я думаю, с полным правом сможем заключить, что большая часть их авторов не решилась бы попробовать свои зубы (если позволительно употребить такое выражение) на другом роде литературы и не могла бы связать десятка предложений о любом другом предмете. Scribimus indocti doctique passim {Мы ж, и умелый и неуч, стихи сочиняем повсюду. (Перевод А. Фета.).} — можно справедливее сказать об историке и биографе, чем о каком-либо другом роде писателей, ибо все искусства и науки (и даже критика) требуют хотя бы малой степени образованности и знаний. Исключение, может быть, составляет поэзия, но она требует гармонии или чего-нибудь похожего на гармонию, тогда как для сочинения романов и повестей нужны только бумага, перья и чернила да физическая способность ими пользоваться. Как показывают их произведения, видимо, и авторы того же мнения, и таково же должно быть мнение их читателей, если только у них есть читатели.

Отсюда проистекает то всеобщее презрение, с каким свет, всегда судящий о целом по большинству, относится ко всем писателям-историкам, если они черпают свои материалы не из архивов. Именно боязнь этого презрения заставила нас так тщательно избегать термина ‘роман’, которым мы при других обстоятельствах были бы вполне удовлетворены. Впрочем, труд наш имеет достаточное право называться историей, поскольку все наши действующие лица заимствованы из такого авторитетного источника, как великая книга самой Природы, о чем мы уже говорили в другом месте. Он, несомненно, заслуживает некоторого отличия от тех сочинений, которые один из остроумнейших людей рассматривал только как продукт некоего pruritus {Зуда (лат.).} или, лучше сказать, расслабленного мозга.

Но помимо бесчестья, бросаемого, таким образом, на один из полезнейших и занимательнейших литературных жанров, есть достаточно оснований опасаться, что, поощряя таких авторов, мы повинны будем еще и в иного рода бесчестье: я разумею доброе имя многих почтенных и достойных членов общества, ибо тупоголовые писатели, подобно тупоголовым друзьям, не всегда бывают безобидны: у тех и у других достаточно длинный язык, чтобы сказать вещь непристойную или оскорбительную. И если высказанное нами мнение справедливо, то нечего удивляться, что произведения, выходящие из такого грязного источника, сами нечисты и способны замарать других.

И вот чтобы предотвратить на будущее время неумеренное злоупотребление досугом, литературой и свободой печати, особенно в виду того, что оно грозит теперь свету более чем когда-либо, я осмелюсь указать здесь некоторые качества, каждое из которых в высокой степени необходимо для такого рода историков.

Первое из них — гений, без обильных пластов которого никакое прилежание, говорит Гораций, не принесет нам пользы. Под гением я разумею ту силу или, вернее, те силы души, которые способны проникать все предметы, доступные нашему познанию, и схватывать их существенные особенности. Силы эти — не что иное, как изобретательность и суждение, обе вместе они называются собирательным именем гений, потому что это дары природы, которые мы приносим с собой на свет. По поводу каждой из них, кажется, многие впадали в большое заблуждение, ибо под изобретательностью, как я полагаю, обыкновенно понимают творческую способность, что давало бы право большинству сочинителей романов притязать на нее, между тем как в действительности под изобретательностью следует подразумевать (и таково точное значение этого слова) не более как способность открывать, находить или, говоря точнее, способность быстро и глубоко проникать в истинную сущность всех предметов нашего ведения. Способность эта, я полагаю, едва ли может существовать, не сопутствуемая суждением, ибо для меня непостижимо, каким образом можем мы открыть истинную сущность двух вещей, не познав их различия, последнее же, бесспорно, есть дело суждения. И все-таки некоторые умные люди заодно со всеми дураками на свете утверждали, будто эти две способности редко или даже никогда не совмещаются в одном и том же лице.

Но хотя бы они и совмещались, их еще недостаточно для достижения нашей цели, если нет доброй дозы образования, в подтверждение я мог бы снова привести авторитет Горация и многих других, если он необходим для доказательства того, что инструменты бесполезны рабочему, если они не отточены искусством или если он не знает, как их приложить к делу, или не имеет материала, над которым должен трудиться. Все это дается образованием, ибо природа может снабдить нас только способностями или, как я предпочитаю выразиться образно, орудиями нашей профессии, образование должно приспособить их к употреблению, должно преподать правила, как ими пользоваться, и, наконец, должно доставить, по крайней мере, часть материала. Основательные познания в истории и литературе для этого совершенно необходимы, разыгрывать роль историка, не обладая ими, так же тщетно, как пытаться построить дом, не имея бревен или известки, кирпича или камня. Гомер и Мильтон, правда, украсили произведения свои гармонией, однако оба были историками в нашем смысле слова, оба были образованнейшими людьми своего времени.

Но есть и другой род знаний, которых не в состоянии доставить никакое образование, а может дать только общение с живыми людьми. Они в такой мере необходимы для понимания человеческих характеров, что самыми глубокими невеждами в этом отношении являются ученые педанты, всю жизнь свою проведшие в колледжах над книгами: ибо, как бы тонко человеческая природа ни была изображена писателями, настоящие практические сведения о людях мы можем вынести только из общения с ними. Подобным же образом дело обстоит со всеми другими знаниями. Ни медицину, ни юриспруденцию невозможно изучить практически по книгам. Даже фермер, плантатор, садовник должны совершенствовать опытом начальные сведения, приобретенные ими из чтения. Как бы тщательно ни описал растение гениальный мастер Миллер, он сам посоветовал бы своему ученику посмотреть это растение в саду. Если мы должны признать, что самые тонкие штрихи Шекспира, Джонсона, Вичерли или Отвея не откроют читателю тех черт природы, какие покажет ему вдумчивая игра Гаррика, Сиббер или Клайв {Здесь особенно уместно назвать именно этого великого актера и этих двух справедливо прославленных актрис, потому что все трое образовали себя изучением одной только природы, а не подражанием своим предшественникам. Этим и объясняется, что они превзошли всех их,— качество, которого никогда не достигнет раболепное стадо подражателей.}, то и на подмостках действительной жизни характер проявляется в более живом и резком свете, чем он может быть описан. И если таковы даже тонкие и яркие описания великих писателей, взятые ими из жизни, то что же говорить о писателе, заимствующем свои образы не из природы, а из книг. Его характеры — только бледная копия с копии и не могут иметь ни верности, ни живости оригинала.

Это общение нашего историка с людьми должно быть самым широким — то есть он должен общаться с людьми всех званий и состояний, потому что знание так называемого высшего общества не научит его жизни людей низшего класса и, е converse {Наоборот (лат.).}, знакомство с низшей частью человечества не откроет ему нравов высшей его части. И хотя может показаться, что знания каждого из этих классов ему достаточно для описания, по крайней мере, того круга, в котором он вращается, однако и в этом случае он будет далек от совершенства: в самом деле глупости каждого класса познаются вполне путем взаимного сравнения. Например, притворство высшего общества выступает выпуклее и уродливее на фоне простоты низшего, и обратно, грубость и неотесанность последнего сильнее бьют в глаза своей несуразностью при сопоставлении с учтивостью и обходительностью, свойственными первому. Кроме того, сказать правду, и манеры самого историка улучшатся от этого двойного общения: в одном кругу он легко найдет примеры естественности, честности и искренности, в другом — утонченности, изящества и свободомыслия — качества, которого я почти не наблюдал в людях низкого происхождения и воспитания.

Однако все качества, которыми я до сих пор наделил моего историка, не принесут ему пользы, если у него нет того, что обыкновенно называется добрым сердцем, и он лишен чувствительности. Автор, желающий, чтобы я заплакал, говорит Гораций, должен сам плакать. Только тот может хорошо нарисовать горе, кто сам его чувствует, когда рисует, и я не сомневаюсь, что самые патетические и трогательные сцены написаны были слезами. Точно так же дело обстоит с комическими. Я убежден, что мне удавалось заставить читателя от души смеяться только тогда, когда я сам смеялся,— кроме разве тех случаев, когда, вместо того чтобы смеяться вместе со мной, читатель смеялся надо мной. Может быть, это случилось с ним даже при чтении некоторых мест этой главы, ввиду чего я ее кончаю.

ГЛАВА II,

содержащая весьма замечательное приключение, случившееся с мистером Джонсом во время его прогулки с Горным. Отшельником

Аврора только что открыла свое окошко, или, говоря попросту, начал заниматься день, когда Джонс вышел с незнакомцем и они взобрались на гору Мазард, с вершины которой, едва только они ее достигли, глазам их представился один из величественнейших видов на свете, мы представили бы читателю и его, если бы не два препятствия: первое заключается в том, что мы отчаиваемся привести в восторг нашим описанием бывавших на этой вершине, а второе — в том, что мы сильно сомневаемся, поймут ли нас не побывавшие на ней.

Джонс несколько минут стоял неподвижно, устремив глаза на юг, заметив это, старик спросил, на что он глядит с таким вниманием.

— Увы, сэр,— отвечал Джонс со вздохом,— я пытался разглядеть дорогу, которая привела меня сюда. Боже мой, как далеко от нас Глостер! Какое огромное пространство отделяет меня от родного дома!

— Да, да, молодой человек,— сказал старик,— и, если я не ошибаюсь, от того, что вы любите больше родного дома. Я полагаю, предмет вашего внимания лежит вне вашего поля зрения, и все же, мне сдается, вам приятно смотреть в ту сторону.

— Я вижу, почтенный друг мой,— с улыбкой отвечал Джонс,— что вами еще не забыты волнения вашей юности. Признаюсь. ваша догадка о направлении моих мыслей правильна.

После этого они пошли к той части горы, которая была обращена на северо-запад и возвышалась над большим лесом. Едва только приблизились они к этому месту, как услышали доносившийся из лесу отчаянный крик женщины. Джонс несколько мгновений прислушивался, потом, не сказав ни слова своему спутнику (обстоятельства не позволяли мешкать), побежал, или, вернее, кубарем скатился, с горы и, нимало не заботясь о своей безопасности, бросился в самую чащу, из которой исходили крики.

Не успел он сделать несколько шагов, как увидел самое возмутительное зрелище: полуобнаженную женщину в руках какого-то негодяя, который, обмотав ей шею подвязкой, старался повесить ее на дереве. Не пускаясь в расспросы, Джонс мигом набросился на мерзавца и так удачно пустил в ход свою крепкую дубовую палку, что повалил его наземь, прежде чем тот успел защититься и даже сообразить, что на него напали. Джонс не переставал колотить негодяя до тех пор, пока сама женщина не попросила его остановиться, сказав, что, по ее мнению, он уже довольно поработал.

Несчастная упала перед Джонсом на колени и рассыпалась в благодарностях за то, что он освободил ее. Джонс же первым делом поднял ее и сказал, что чрезвычайно рад необыкновенному случаю, который привел его в это место, где она едва ли могла рассчитывать на помощь, прибавив, что, очевидно, само небо избрало его счастливым орудием ее спасения.

— Да,— отвечала она,— я почти приняла вас за доброго ангела, да и точно, вы похожи скорее на ангела, чем на человека.

Действительно, Джонс был очень пригож собой, и если стройный стан и красивые черты лица, украшенные молодостью, здоровьем, силой, свежестью, живостью и добротой, могут уподобить человека ангелу, то он, конечно, обладал таким сходством.

Освобожденная пленница далеко не в такой степени походила на небожительницу: с виду это была женщина уже далеко не первой молодости, и лицо ее не отличалось красотой, но со всей верхней части ее тела платье было сорвано, и взоры избавителя привлекли ее груди, прекрасной формы и чрезвычайно белые. Несколько мгновений они стояли молча, созерцая друг друга, пока негодяй, лежавший на земле, не зашевелился, и тогда Джонс, схватив подвязку, предназначавшуюся для другого употребления, связал ему руки на спине. Тут, разглядев его лицо, к великому своему удивлению, а может быть, и к немалому удовольствию, узнал в нем не кого иного, как прапорщика Норсертона. Прапорщик тоже не забыл своего прежнего противника, которого узнал, как только пришел в себя. Удивление его равнялось удивлению Джонса, но, я думаю, он испытал по этому случаю гораздо меньше удовольствия.

Джонс помог Норсертону встать на ноги и, пристально глядя ему в глаза, сказал:

— Мне кажется, сэр, вы не ожидали встретить меня на этом свете, признаюсь, и я также мало ожидал найти вас здесь. Однако, я вижу, судьба еще раз свела нас и дала мне удовлетворение за полученную обиду, даже без моего ведома.

— Действительно,—отвечал Норсертон,—как это достойно благородного человека: рассчитываться с противником, нанося ему удар в спину. И притом я не могу дать вам удовлетворение здесь, потому что у меня нет шпаги, но если вы не боитесь поступить, как джентльмен, пойдем куда-нибудь, где я могу достать оружие, и я поступлю с вами, как подобает человеку чести.

— Пристало ли такому мерзавцу, как вы,— воскликнул Джонс,— пятнать самое слово ‘честь’, присваивая ее себе! Теперь от вас потребует удовлетворения правосудие, и оно его получит.

Тут, обратясь к женщине, он спросил, близко ли дом ее, несли нет, то, может быть, она знает кого-нибудь по соседству, у кого могла бы достать приличную одежду, чтобы явиться к мировому судье.

Женщина отвечала, что она в этих местах совершенно чужая. Тогда Джонс, собравшись с мыслями, сказал, что у него недалеко есть друг, который поможет им советом, он удивился даже, что его спутник за ним не последовал: действительно, Горный Отшельник по уходе нашего героя присел на выступ скалы, где терпеливо и безучастно ожидал развязки этого приключения, несмотря на то что в руках у него было ружье.

Выйдя из лесу, Джонс увидел старика в описанном нами положении, наш герой проявил все свое проворство и с поразительной быстротой взобрался на гору.

Старик посоветовал ему отвести женщину в Эптон, ближайший, по его словам, город, где он, наверное, достанет для нее все, что понадобится. Получив указания, как туда дойти, и попросив прислать к нему Партриджа, Джонс простился с Горным Отшельником и поспешно вернулся в лес.

Отправляясь расспросить своего друга, герой наш оставил Норсертона со связанными за спиной руками, так что тот не мог причинить никакого зла бедной женщине. Кроме того, Джонс знал, что будет находиться на расстоянии человеческого голоса и может вернуться настолько быстро, что успеет предотвратить несчастье. Наконец он пригрозил негодяю, что если тот попытается нанести женщине малейшее оскорбление, то он сам тут же возьмет на себя обязанности палача. Но он, к несчастью, позабыл, что хотя руки Норсертона были связаны, однако ноги оставались на свободе, и ни одним словом не воспретил ему употребить их по своему усмотрению. А Норсертон, не дававший никаких обещаний такого рода, рассудил, что честь не будет нарушена, если он убежит, так как никакие правила не обязывают его ожидать формального освобождения. Итак, пустив в ход ноги, бывшие на свободе, он углубился в лес, благоприятствовавший его отступлению, женщина же, взоры которой, надо думать, были направлены в ту сторону, куда ушел ее избавитель, не обратила внимания на его бегство или же не взяла на себя труд помешать ему.

Поэтому Джонс по своем возвращении нашел женщину одну. Он хотел было потратить некоторое время на поиски Норсертона, но женщина этому воспротивилась, горячо умоляя своего избавителя проводить ее в названный Отшельником город.

— Что же касается бегства этого человека,— сказала она,— то я им нисколько не опечалена, ибо философия и христианское учение велят нам прощать обиды. Мне неприятно только, что я причиняю вам столько беспокойства, сэр, из-за моей наготы мне даже совестно смотреть вам в глаза и если бы не нужда в вашем покровительстве, то я предпочла бы идти одна.

Джонс предложил ей свой кафтан, но, не знаю, по каким соображениям, она наотрез отказалась взять его, несмотря на самые горячие просьбы. Тогда он попросил ее забыть об обеих причинах ее смущения.

— Что касается первой,— сказал он,— то, оказывая вам покровительство, я только исполняю свой долг, а от второй я совершенно вас избавлю, потому что всю дорогу буду идти впереди, я не хочу оскорблять вас своими взглядами и в то же время не могу поручиться, что у меня хватит силы сопротивляться чарам такой ослепительной красоты.

Так герой наш и освобожденная им дама отправились в путь тем же способом, как древле шествовали Орфей и Эвридика. Но хотя я не могу поверить, чтобы красавица умышленно искушала его оглядываться, однако Джонс часто принужден был это делать, так как ей требовалась его помощь при переходе через изгороди, а также во многих других случаях. Тем не менее судьба его была счастливее судьбы несчастного Орфея, ибо он благополучно привел свою спутницу, или, лучше сказать, последовательницу, в славный город Эптон.

ГЛАВА III

Прибытие мистера Джонса и его спутницы в гостиницу я весьма обстоятельное описание эптонского сражения

Хотя читатель, несомненно, жаждет узнать, кто была эта дама и каким образом попала она в руки мистера Норсертона, однако мы попросим его немного потерпеть, потому что по некоторым важным причинам, о которых впоследствии он, может быть, догадается, нам придется на известное время отложить удовлетворение его любопытства.

Войдя в город, мистер Джонс и прекрасная его спутница направились прямо в гостиницу, которая показалась им на взгляд наилучшей. Джонс велел слуге показать комнату и стал подниматься по лестнице, но в эту минуту растрепанная красавица, поспешно за ним следовавшая, была остановлена хозяином, крикнувшим:

— Эй, куда еще эта рвань лезет? Прошу покорнейше остановиться.

Но Джонс таким повелительным голосом загремел сверху: ‘Позвольте этой даме пройти!’ — что хозяин тотчас же убрал руки, и дама со всех ног побежала в отведенную комнату.

Джонс поздравил ее с благополучным прибытием и удалился, пообещав прислать хозяйку с платьем. Бедная женщина сердечно поблагодарила его за доброту и сказала, что надеется скоро снова его увидеть, чтобы отблагодарить еще лучше. Во время этого короткого разговора она старательно прикрывала руками свою белую грудь, потому что Джонс не мог удержаться и взглянул на нее украдкой два раза, хотя и принимал всевозможные предосторожности, чтобы не оскорбить свою спутницу.

Случилось так, что наши путешественники выбрали своим местопребыванием гостиницу, пользовавшуюся превосходной репутацией, где обыкновенно останавливались по пути в Бат добродетельные ирландские леди и многие девицы того же сорта из Северной Англии. Поэтому хозяйка ни в коем случае не допустила бы под своей крышей предосудительных сношений. И точно, все такие непотребства настолько грязны и заразительны, что пятнают самые невинные места, где они совершаются, сообщая славу дурного или подозрительного заведения всем домам, где только их терпят.

Я не хочу этим сказать, чтобы в публичных гостиницах можно было поддерживать строгое целомудрие храма Весты. Хозяйка наша и не надеялась на такую благодать, да такой строгости не ожидала и не потребовала бы от нее ни одна из дам, о которых я говорил, или другие особы, еще более суровой нравственности.

Однако же всякий вправе не допускать в своих стенах грубого разврата и выгонять вон проституток в лохмотьях. Этого правила моя хозяйка держалась строго, и ее добродетельные постояльцы, путешествовавшие не в лохмотьях, вполне основательно могли ожидать от нее соблюдения таких минимальных приличий.

Между тем вовсе не требовалось чрезмерной подозрительности, чтобы подумать, что мистер Джонс и его оборванная спутница питают намерение заняться вещами, которые хотя терпятся в некоторых христианских странах, не замечаются в других и практикуются во всех, однако воспрещены исповедуемой в этих странах религией столь же решительно, как убийство или другие страшные преступления. Поэтому, только что хозяйка услышала о прибытии вышеназванных особ, как немедленно начала придумывать быстрейший способ их выпроводить. На этот предмет она запаслась длинным смертоносным орудием, которым служанка в мирное время обыкновенно разрушала работу трудолюбивого паука,— выражаясь вульгарно, она схватила метлу и собиралась ринуться с ней из кухни в ту самую минуту, как к ней подошел Джонс с просьбой дать какое-нибудь платье и другую одежду, необходимую для прикрытия полуобнаженной женщины, оставшейся наверху.

Ничто не может в такой степени вывести вас из себя, ничто так не опасно для кардинальной человеческой добродетели — терпения, как просьба о каком-нибудь особенном одолжении для тех самых лиц, против которых вы пылаете гневом. По этой причине Шекспир столь искусно изобразил обращенную Дездемоной к мужу просьбу о милостях для Кассио как средство не только воспламенить его ревность, но и довести до последней степени безумия, и мы видим, что в этом случае несчастный мавр был менее способен управлять своей страстью, чем даже тогда, когда увидел свой бесценный подарок жене в руках у предполагаемого соперника. Дело в том, что мы усматриваем в такого рода просьбах оскорбление нашему разуму, которое гордость человеческая переносит с величайшим трудом.

Хозяйка, хотя и очень добрая женщина, должно быть, не лишена была этой гордости, потому что не успел Джонс высказать свою просьбу, как она кинулась на него с неким оружием, которое хотя не длинно, не остро, не твердо и с виду не угрожает ни смертью, ни увечьем, тем не менее внушало страх и ужас многим мудрым, больше того — многим храбрым людям до такой степени, что иные, бестрепетно взиравшие в пасть заряженной пушки, не осмеливались взглянуть в пасть, где вращалось это оружие, и готовы были предстать в самом жалком и позорном виде перед всеми своими знакомыми, только бы не подвергнуться его смертоносному действию.

Признаться откровенно, я боюсь, не принадлежал ли к числу таких людей и мистер Джонс, ибо хотя он был атакован и жестоко поражен означенным оружием, однако не нашел в себе смелости оказать сопротивление, а только трусливейшим образом умолял свою противницу прекратить удары,— выражаясь яснее, убедительно просил, чтобы его выслушали. Но прежде чем ему удалось добиться удовлетворения своей просьбы, в ссору вмешался сам хозяин ц принял сторону того из противников, который, по-видимому, очень мало нуждался в помощи.

Есть разряд героев, решение которых принять бой или уклониться от него определяется, по-видимому, характером и поведением нападающего. О таких говорят, что они знают своих противников, и Джонс, полагаю, знал свою противницу, ибо, несмотря на ангельскую кротость по отношению к ней, он мгновенно возгорелся гневом, увидев нападение со стороны мужа, и приказал ему замолчать под страхом суровейшего наказания: ни более, ни менее, как быть брошенным вместо полена в его собственный камин.

Муж в крайнем негодовании, смешанном, однако же, с презреньем, отвечал:

— Прежде помолитесь богу, чтоб он дал вам силы. Я ведь почище вас буду,— да, да, во всех отношениях почище.

И вслед за тем он выстрелил полдюжиной отборных эпитетов по адресу дамы, оставшейся наверху, но не успел последний из них слететь с его губ, как он получил по плечам удар наотмашь дубинкой, которую Джонс держал в руках.

Трудно решить, кто быстрее вернул ему этот удар: хозяин или хозяйка. Хозяин, руки которого были пусты, стал действовать кулаком, супруга же его, подняв метлу и целясь в голову Джонса, вероятно, сразу покончила бы с дракой, а равно и с Джонсом, если бы отвесное движение метлы не было остановлено… не чудесным вмешательством какого-либо языческого божества, а самым прозаическим, хотя и счастливым случаем—именно прибытием Партриджа, который в это мгновение вошел в гостиницу (от страха он бежал всю дорогу, улепетывая с горы) и, увидев опасность, угрожающую его господину или товарищу (называйте, как хотите), предотвратил печальную катастрофу, схватив хозяйку за руку в то время, как эта рука взметнулась вверх.

Хозяйка скоро поняла, что за препятствие остановило удар, не в силах высвободить свою руку из рук Партриджа, она выронила метлу и, оставив Джонса попечению мужа, с неописуемой яростью кинулась на вошедшего, который уже дал о себе знать, закричав:

— Силы небесные! Неужто вы хотите убить моего друга? Не отличаясь большими воинственными наклонностями, Партридж тем не менее не пожелал стоять сложа руки при виде нападения на своего друга, он не был также особенно недоволен тем участком боя, который достался на его долю, и вернул хозяйке удары сейчас же, как только получил их. Битва закипела с неослабевающим ожесточением на всех участках, и было неясно, на чью сторону склонится счастье, как вдруг обнаженная дама, услышавшая с верхнего этажа разговор, предшествовавший схватке, стремглав сбежала вниз и, не считаясь с тем, что недобросовестно двоим выступать против одного, напала на бедную женщину, бившуюся на кулачках с Партриджем, а сей великий воитель не сдал, но удвоил ярость при виде свежего подкрепления, прибывшего ему на помощь.

При таких условиях победа досталась бы нашим путешественникам (ведь и самые храбрые войска принуждены уступать численному перевесу), если бы горничная Сусанна счастливо не подоспела на помощь своей госпоже. Эта Сусанна умела работать руками, как никакая девица в этой местности, и одолела бы, я думаю, даже знаменитую Фалестриду или любую из ее подданных амазонок, потому что тело у нее было крепкое и мужеподобное, во всех отношениях приспособленное для таких схваток. Но если кулаки ее и руки были созданы для нанесения членовредительных ударов врагу, то лицо как нельзя лучше подходило для принятия таковых без особенного ущерба для нее самой, потому что нос ее уже был приплюснут, а губы отличались такой толщиной, что никакая опухоль не могла быть на них заметной, и такой твердостью, что кулак едва ли мог оставить на них след. Наконец, скулы ее сильно выдавались, точно сама природа поместила их в виде двух бастионов, назначенных защищать глаза ее в схватках, для которых она так хорошо была приспособлена и к которым питала чрезвычайную склонность.

Это прелестное создание, прибыв на поле сражения, немедленно устремилось к тому крылу, где хозяйка выдерживала столь неравный бой с двумя противниками обоих полов. Тут она сейчас же вызвала Партриджа на единоборство. Вызов был принят, и между ними завязался отчаяннейший бой.

Уже спущенные с цепи псы Беллоны облизывались в предвкушении поживы, уже парила в воздухе золотокрылая Победа, уже Фортуна, взяв с полки весы и положив на одну чашку судьбу Тома Джонса, его спутницы и Партриджа, а на другую — судьбу хозяина, его жены и служанки, начала их взвешивать, и обе чашки находились в совершенном равновесии, как вдруг счастливый случай сразу положил конец кровавой схватке, которой половина бойцов уже насладилась вволю. Этот случай был прибытием кареты четверкой. Хозяин и хозяйка немедленно прекратили бой, это же, по их просьбе, сделали и их противники. Но Сусанна не была так милостива к Партриджу: эта прекрасная амазонка, повергнув и оседлав своего врага, изо всех сил тузила его обеими руками, не обращая ни малейшего внимания на его мольбы о перемирии и громкие вопли: ‘Убивают!’

К счастью, Джонс, оставив хозяина, устремился на выручку к своему товарищу и с немалым трудом стащил с него озверевшую служанку, однако Партридж не сразу почувствовал свое освобождение, потому что все еще лежал, растянувшись на полу и закрыв лицо руками, и только тогда перестал вопить, когда Джонс принудил его открыть глаза и убедиться, что битва кончена.

Хозяин, не получивший никаких видимых повреждений, и хозяйка, прикрывая исцарапанное лицо носовым платком, поспешно побежали к дверям встречать карету, из которой вышли молодая дама и ее горничная. Хозяйка тотчас же провела их в ту комнату, куда мистер Джонс поместил было свою красавицу, так как комната эта была лучшая во всей гостинице. Чтобы попасть туда, приезжим надо было пройти через поле битвы, что они сделали с чрезвычайной поспешностью, прикрывая лица платками, точно желали избежать посторонних взглядов. Однако их предосторожность была совершенно излишней, потому что несчастная Елена — роковая причина всего кровопролития — сама всячески старалась спрятать лицо, а Джонс был в не меньшей степени занят спасением Партриджа от ярости Сусанны, и только что он счастливо успел в этом, как пострадавший побежал прямо к насосу, чтобы умыть лицо и остановить кровавый поток, в изобилии пущенный Сусанной из его ноздрей.

ГЛАВА IV,

в которой прибытие военного окончательно прекращает враждебные действия и приводит к заключению прочного и длительного мира между враждовавшими сторонами

В это время в гостиницу прибыл сержант с отрядом мушкетеров, ведя с собой дезертира. Сержант первым делом осведомился, где живет главный член городского магистрата, и получил ответ от хозяина, что исполнение этой обязанности возложено на него. Тогда сержант потребовал билетов на постой и кружку пива, после чего, пожаловавшись на холод, расположился перед кухонным очагом.

Мистер Джонс тем временем утешал свою приунывшую даму, которая села за стол в кухне и, подперши голову рукой, плакалась на свои несчастья. Но чтобы прекрасные мои читательницы не смущались насчет известного обстоятельства, я считаю своим долгом их успокоить: прежде чем выйти из своей комнаты, она так хорошо закуталась найденной там наволочкой, что ее чувство стыдливости нисколько не было оскорблено присутствием в кухне множества мужчин.

Один солдат подошел к сержанту и шепнул ему что-то на ухо, тогда последний остановил свой взгляд на женщине и, внимательно посмотрев на нее с минуту, обратился к ней со словами:

— Извините, сударыня, однако, я уверен, что не ошибся! ведь вы супруга капитана Вотерса?

Бедная женщина, предавшись своему горю, почти не смотрела ни на кого из окружающих, но тут, взглянув на сержанта, она тотчас узнала его и, назвав по имени, отвечала, что она действительно та несчастная, за которую он ее принял.

— Однако я удивлена,— прибавила она,— что меня можно узнать в этом наряде.

На это сержант отвечал, что он крайне поражен, видя ее благородие в такой одежде, и боится, не случилось ли с ней какого несчастья.

— Несчастье со мной действительно случилось,— сказала она,— и я всецело обязана этому джентльмену (показала она на Джонса) тем, что оно не оказалось для меня роковым и что я еще в живых и могу говорить о нем.

— Что бы ни сделал джентльмен,— сказал сержант,— капитан, я уверен, вознаградит его, и если я могу быть чем-нибудь полезен, то вашему благородию стоит только приказать. Я почту счастьем услужить вашему благородию, и всякий может смело последовать моему примеру, потому что, я знаю, капитан хорошо за это отблагодарит.

Хозяйка гостиницы, слышавшая сверху весь разговор между сержантом и миссис Вотерс, поспешно спустилась вниз и, подбежав к этой даме, стала просить у нее прощения за нанесенные ей обиды, умоляя отнести все за счет неведения.

— Господи! — говорила она.— Могла ли я подумать, что особа вашего звания явится в таком наряде? Поверьте, сударыня, догадайся я только, что ваше благородие есть ваше благородие, я бы себе скорей язык откусила, чем сказала то, что сказала. И я надеюсь, ваше благородие примет от меня платье, покамест вы достанете свои собственные…

— Перестаньте молоть вздор, любезная,— прервала ее миссис Вотерс.— Неужели вы думаете, что меня может обидеть то, что слетает с языка таких низких тварей, как вы? Меня поражает только ваша самоуверенность: воображать, что после всего случившегося я удостою надеть ваши грязные тряпки! Извольте знать, негодница, что у меня есть самолюбие.

Тут вмешался Джонс и попросил миссис Вотерс простить хозяйку и принять ее платье.

— Я вполне согласен,— сказал он,— что вид у нас был немного подозрительный, когда мы вошли в эту гостиницу, и уверен, что все поступки этой почтенной женщины объясняются, как она говорит, заботой о репутации ее дома.

— Истинная правда, только этой заботой! — воскликнула хозяйка.— Джентльмен говорит, как настоящий джентльмен, и я ясно вижу, что он джентльмен. И точно, дом мой пользуется такой прекрасной репутацией, как ни одна гостиница по всей дороге, и хоть сама хозяйка и говорю это, а только его посещают самые знатные господа — и ирландцы и англичане. Пусть кто-нибудь попробует сказать о нем дурное! И, как я сказала, знай я только, что ваше благородие есть ваше благородие, так я бы скорей пальцы себе сожгла, чем оскорбила ваше благородие, но, понятно, я не желаю, чтобы в доме, куда господа ходят и деньги платят, глаза их оскорбляла разная рвань, которая, где ни пройдет, больше вшей за собой оставит, чем денег. К такой мрази жалости у меня нет ни на грош, да и глупо было бы жалеть таких, если бы наши судьи действовали как следует, так все бы они были выгнаны вон из королевства,— ей-богу, это самое для них подходящее. А что касается вашего благородия, то мне от души жаль, что с вашим благородием приключилось несчастье, и если вашему благородию угодно будет оказать мне честь надеть мое платье, покамест вы достанете свои собственные, то, разумеется, все, что у меня есть лучшего, к услугам вашего благородия.

Холод ли, стыд ли, или же уговоры мистера Джонса подействовали на миссис Вотерс — не берусь решить, только речь хозяйки укротила ее гнев, и она удалилась с этой почтенной женщиной одеться поприличнее.

Хозяин тоже обратился к Джонсу с торжественной речью, но был тотчас остановлен великодушным юношей, который дружески пожал ему руку и уверил в полном прощании, сказав:

— Если вы удовлетворены, почтенный мой друг, то объявляю, что и я не питаю к вам никакой злобы.

В самом деле, хозяин в некотором смысле имел больше основания считать себя удовлетворенным, потому что был весь избит, тогда как Джонсу достался разве что один удар.

Партридж, все это время обмывавший у насоса свой расквашенный нос, вернулся в кухню как раз в ту минуту, когда его господин и хозяин гостиницы пожимали друг другу руки. Так как был он нрава миролюбивого, то это выражение мирных чувств пришлось ему по душе: хотя лицо его носило знаки Сусанниных кулаков и особенно ногтей, однако он был доволен этим исходом битвы и не имел никакого желания начинать новую, с целью его улучшить.

Героическая Сусанна тоже осталась довольна своей победой, хотя она стоила ей подбитого глаза — увечье, причиненное ей Партриджем в самом начале схватки. Таким образом, между этими двумя противниками без труда было заключено соглашение, и те самые руки, которые только что были орудием войны, сделались теперь посредниками мира.

Словом, было восстановлено полное спокойствие, по случаю чего сержант, хотя это может показаться противным правилам его профессии, выразил свое полное одобрение.

— Вот это по-дружески! — сказал он.— Ненавижу, когда люди дуются, после того как задали друг другу встрепку. Когда приятели повздорили, то единственный выход — уладить дело честно, по-приятельски: на кулаках ли, или на шпагах, или на пистолетах — кому как нравится, но чтоб потом об этом больше ни слова. Что до меня, так черт меня побери, если я не люблю друга больше после того, как подрался с ним! Таить злобу пристало скорее французу, чем англичанину.

Затем он предложил совершить возлияние, как необходимую часть церемониала при всех соглашениях такого рода. Может быть, читатель заключит отсюда, что он был начитан в древней истории. Хотя такое заключение весьма правдоподобно, но я не стану утверждать это с уверенностью, потому что сержант не сослался ни на чей авторитет в подтверждение этого обычая. Надо думать, что мнение свое он действительно основывал на превосходном авторитете, потому что подкрепил его множеством страшных клятв.

Едва только услышав это предложение, Джонс тотчас же согласился с ученым сержантом и велел подать кубок, или, вернее, большую кружку, наполненную употребляющейся в таких случаях жидкостью, и затем сам начал церемонию. Он положил правую руку на руку хозяина гостиницы, в левую взял кубок и, произнеся полагающиеся слова, совершил возлияние, после чего то же самое было проделано всеми присутствующими. Нет нужды передавать подробности всего ритуала, потому что он мало отличался от тех возлияний, описание которых столько раз встречается у древних авторов и их новейших переписчиков. Различие наблюдалось только в следующих двух отношениях: во-первых, участники лили жидкость только в собственные глотки, и, во-вторых, сержант, отправлявший обязанности жреца, пил последним, но он, я полагаю, не уклонился от древнего ритуала, выпив более остальных и явившись единственным из присутствующих, который не участвовал в расходах, а помогал только своим усердием.

Совершив возлияние, компания разместилась вокруг кухонного очага, где воцарилось безудержное веселье, и Партридж не только позабыл о своем постыдном поражении, но принялся обращать голод в жажду и скоро сделался чрезвычайно забавен. Мы должны, однако, покинуть на некоторое время приятное общество и последовать за мистером Джонсом в комнату миссис Вотерс, где подан был заказанный им обед. Приготовление его не заняло много времени, потому что он был состряпан три дня назад и повару потребовалось только разогреть его.

ГЛАВА V

Апология всех героев, обладающих хорошим аппетитом, и описание битвы в любовном роде

Герои, несмотря на высокое мнение, какое они могут возыметь о себе благодаря льстецам или какое может составить о них свет, все-таки больше похожи на смертных, чем на богов. Как бы ни были возвышенны их души, тела их (то есть гораздо большая часть), во всяком случае, подвержены наихудшим немощам и подчинены самым низким потребностям человеческой природы. Среди этих последних принятие пищи, иными мудрецами рассматриваемое как акт презренный и оскорбительный для философского достоинства, должно в какой-то степени производиться величайшими государями, героями и философами мира сего, проказница-природа подчас даже требует от этих великих особ удовлетворения означенных потребностей в гораздо значительнейших размерах, чем от людей самого низкого звания.

Правду сказать, если не известны на земле существа, более высокие, чем человек, то нечего и стыдиться удовлетворения нужд, свойственных человеку, но когда только что названные мной высокие особы снисходят до мысли ограничить удовлетворение этих низких потребностей кругом им подобных,— когда, например, посредством присвоения или истребления съестных припасов они как будто хотят запретить еду другим,— тогда они, несомненно, сами становятся весьма низкими и презренными.

После этого краткого предисловия мы считаем нисколько не зазорным для нашего героя сказать, что он с большим жаром налег на еду. Я сомневаюсь даже, удалось ли когда-нибудь обильнее покушать самому Улиссу, который, кстати сказать, обладал едва ли не лучшим аппетитом среди всех прочих героев этой обжорной поэмы — ‘Одиссеи’: по крайней мере, три фунта мяса, раньше входившие в состав быка, теперь удостоились чести сделаться частью особы мистера Джонса.

Мы сочли своим долгом упомянуть об этой подробности, потому что она может объяснить временное невнимание нашего героя к своей прекрасной сотрапезнице, которая ела очень мало, будучи занята мыслями совсем другого рода,— обстоятельство, оставшееся Джонсом незамеченным, пока он вполне не утолил голод, возбужденный в нем двадцатичетырехчасовым постом. Но по окончании обеда внимание его к другим предметам оживилось, с этими предметами мы теперь и познакомим читателя.

Мистер Джонс, о физических совершенствах которого мы говорили до сих пор очень мало, был, надо сказать, одним из красивейших молодых людей на свете. Лицо его, помимо того что дышало здоровьем, носило на себе еще самую явственную печать ласковости и доброты. Качества эти были настолько для него характерны, что если ум и живость, светившиеся в его глазах, и не могли остаться незамеченными внимательным наблюдателем, однако легко ускользали от поверхностного взгляда, то добродушие бросалось в глаза почти каждому, кто его видел.

Может быть, этому обстоятельству, а равным образом цвету кожи лицо Джонса было обязано невыразимой нежности, которая придавала бы ему вид женственности, если бы с ним не соединялись чрезвычайно мужественные фигура и стан, в такой же степени напоминавшие Геркулеса, в какой лицо напоминало Адониса. Вдобавок, он был подвижен, любезен и весел, жизнерадостность его была такова, что оживляла каждое общество, в котором он появлялся.

Если читатель должным образом оценит все эти обворожительные качества, соединявшиеся в пашем герое, да еще вспомнит, чем ему была обязана миссис Вотерс, то он проявит больше ханжества, чем чистосердечия, составив о ней дурное мнение на том основании, что у нее сложилось очень хорошее мнение о Джонсе.

Но каким бы порицаниям ни давала повод эта дама, мое дело излагать факты со всей правдивостью. Миссис Вотерс не только составила себе хорошее мнение о нашем герое, но также прониклась к нему большим расположением. Если уж выкладывать все начистоту, она его полюбила в общепринятом теперь значении этого слова, согласно которому оно прилагается без разбора к предметам всех наших страстей, желаний и чувств и выражает предпочтение, отдаваемое нами одному роду пищи перед другим.

Но если и согласиться, что любовь к этим разнообразным предметам одна и та же во всех случаях, однако нельзя не признать, что проявления ее различны: ведь как бы мы ни любили говяжий филей, бургундское вино, дамасскую розу или кремонскую скрипку, мы никогда не прибегаем к улыбкам, нежным взглядам, нарядам, лести и иным ухищрениям для снискания благосклонности упомянутого филея и пр. Случается, правда, что мы вздыхаем, но делаем мы это обыкновенно в отсутствие, а не в присутствии любимого предмета. Ведь иначе нам пришлось бы жаловаться на его неблагодарность и глухоту на том же основании, на каком Пасифая сетовала на своего быка, которого пробовала расположить к себе всеми приемами кокетства, успешно применявшимися в тогдашних гостиных для покорения более чувствительных и нежных сердец светских джентльменов.

Иное наблюдаем мы в любви, проявляемой друг к другу особями одного и того же вида, но различного пола. В этом случае — не успели мы влюбиться, как главной нашей заботой становится приобрести расположение предмета нашего чувства. Да и с какой другой целью наша молодежь обучается искусству быть приятным? Если бы не было любви, то чем, спрашивается, добывали бы себе средства к существованию люди, промысел которых состоит в том, чтобы выгодно показать и украсить человеческое тело? И даже великие шлифовщики наших манер, которые, по мнению иных, учат нас тому, что преимущественно и отличает нас от скотов,— даже сами танцмейстеры, чего доброго, не нашли бы себе места в обществе. Словом, все изящество, которое молодые леди и молодые джентльмены с таким усердием перенимают у других, и многие прикрасы, которые они сами придают себе с помощью зеркала, в сущности, не что иное, как spicula et faces amoris {Жало и пламя любви (лат.).}, о которых так часто говорит Овидий, или, как их иногда называют на нашем языке, полная любовная артиллерия.

И вот только что миссис Вотерс и герой наш уселись рядышком, как эта дама открыла артиллерийский огонь по Джонсу. Но тут, предпринимая описание, до сих пор не испробованное ни в стихах, ни в прозе, мы считаем нужным воззвать за содействием к некоторым воздушным существам, которые, мы не сомневаемся, любезно явятся к нам на помощь по этому случаю.

Поведайте же нам, о Грации,— вы, обитающие в небесных чертогах Серафины, вы, истинно божественные, всегда наслаждающиеся ее лицезрением и в совершенстве постигшие искусство пленять,— какое употреблено было оружие, чтобы полонить сердце мистера Джонса?

Прежде всего из двух прелестных голубых глаз, блестящие зрачки которых, стреляя, метнули молнии, пущены были два остро отточенных задорных взгляда, но, к счастью для нашего героя, попали они только в большой кусок говядины, который он переправлял тогда себе на тарелку, и без вреда для него истощили свою силу. Прекрасная воительница заметила этот промах, и тотчас из прекрасной груди ее вырвался смертоносный вздох. Вздох, который невозможно слышать безучастно и который способен поразить насмерть дюжину франтов,— до того сладкий, до того мягкий, до того нежный, что его вкрадчивое дыхание, наверное, проложило бы путь к сердцу нашего героя, если бы, по счастью, звук его не был отведен от ушей его грубым шипением пива, которое он наливал в эту минуту. Много другого оружия испробовала она, но бог еды (если только есть таковой, в чем я не уверен) охранял своего почитателя, или, может быть, то не был dignus vindice nodus {Узел, достойный развязывания (лат.).}, и невредимость Джонса можно объяснить естественным образом: ведь если любовь часто охраняет нас от приступов голода, то и голод в известных случаях способен защитить нас от любви.

Красавица, взбешенная столькими неудачами, решила на короткое время сложить оружие. Передышку эту она употребила на приведение в боевую готовность всех орудий любовного арсенала, чтобы возобновить атаку по окончании обеда.

Поэтому, как только со стола было убрано, она возобновила военные операции. Первым делом, направив свой правый глаз наискось, в сторону мистера Джонса, она метнула из уголка его проникновеннейший взгляд, который хотя и потерял значительную часть своей силы, прежде чем достиг нашего героя, однако остался не вовсе без результата. Приметя это, красавица поспешно отвела глаза и опустила их долу, словно встревоженная тем, что она наделала,— хотя таким способом намеревалась только ослабить его бдительность и заставить открыть глаза, через которые рассчитывала захватить врасплох его сердце, после чего, тихонько подняв два блестящих глаза, уже начинавших оказывать действие на бедного Джонса, она дала по нем залп маленьких чар, заключенных в улыбке. Не в радостной или в веселой улыбке, а в улыбке приветливой, которая всегда бывает наготове у большинства женщин и служит им средством показать сразу хорошее расположение, грациозные ямочки и белые зубки.

Улыбка эта угодила нашему герою прямо в глаза и сразу его пошатнула. Он начал прозревать планы неприятеля и чувствовать их успех. Между враждующими сторонами завязались переговоры, во время которых лукавая красавица так хитро и неприметно продолжала вести атаку, что почти покорила сердце нашего героя еще до возобновления военных действий. Признаться откровенно, я боюсь, что мистер Джонс придерживался голландского способа защиты и изменнически сдал гарнизон, не приняв должным образом во внимание своих обязательств по отношению к прекрасной Софье. Словом, как только любовные переговоры кончились и дама вывела из укрытия главную батарею, нечаянно спустив с шеи платок, сердце мистера Джонса было совершенно покорено, и прекрасная победительница пожала обычные плоды своего торжества.

Здесь Грации полагают приличным кончить свое описание, мы же полагаем приличным кончить главу.

ГЛАВА VI

Дружеская беседа на кухне, окончившаяся очень обыкновенно, хотя не очень дружески

Покамест наши любовники развлекались способом, отчасти описанным в предыдущей главе, они доставляли развлечение также и добрым друзьям своим на кухне. Развлечение двойное: давали им предмет для разговора и в то же время снабжали напитками, вносившими в общество приятное оживление.

Кроме хозяина и хозяйки, по временам отлучавшихся из комнаты, вокруг камелька на кухне собрались мистер Партридж, сержант и кучер, привезший молодую леди и ее горничную.

Когда Партридж рассказал обществу, со слов Горного Отшельника, о положении миссис Вотерс, в котором ее нашел Джонс, сержант, в свою очередь, сообщил все, что ему было известно относительно этой дамы. Он сказал, что она супруга мистера Вотерса, капитана его полка, за которым часто следовала вместе с мужем.

— Есть люди,— заметил он,— которые сомневаются в том, что они обвенчаны по всем правилам в церкви. Но я считаю, что это не мое дело. Должен только признаться, если б пришлось показывать под присягой в суде: по-моему, она немногим лучше нас с вами, и, мне кажется, капитан попадет на небо, когда солнышко в дождь засияет. Да если и попадет, так все равно в компании у него недостатка не будет. А дамочка, надо правду сказать, славная, любит нашего брата и всегда готова оградить нас от несправедливости: она частенько выручала наших ребят, и если б от нее все зависело, так ни один не был бы наказан. Только вот в последнюю нашу стоянку очень уж она сдружилась с прапорщиком Норсертоном, что правда, то правда. Капитан-то об этом ничего не знает, а раз и для него остается вдоволь, так какая в этом беда? Он ее любит от этого ничуть не меньше и, я уверен, проткнет каждого, кто скажет про нее худое, поэтому и я ничего худого говорить не буду, я только повторяю то, что другие говорят, а если все говорят, так уж, верно, в этом есть хоть немного правды.

— Да, да, много правды, ручаюсь вам,— заметил Партридж. — Veritas odium parit {Истина рождает ненависть (лат.).}.

— Вздор и клевета! — воскликнула хозяйка.— Теперь, когда она приоделась, так выглядит самой благородной дамой, и обращение, как у благородной: дала мне гинею за то, что надела мое платье.

— Прекрасная, благородная дама,— подхватил хозяин,— и если б не твоя запальчивость, так ты бы не поссорилась с ней вначале.

— Не тебе бы говорить об этом! — возразила хозяйка.— Если б не твоя глупая голова, так ничего бы не случилось. Просят тебя вечно соваться, куда не следует, и толковать обо всем по-дурацки!

— Ну, ладно, ладно,— отвечал хозяин,— что прошло, того не воротишь, так и не будем больше толковать об этом.

— Ну, не будем, а только ведь завтра все сызнова начнется. Уж не в первый раз терпеть приходится от твоей дурацкой башки. Было бы хорошо, если бы в доме ты всегда держал язык за зубами и вмешивался только в то, что за воротами и что тебя касается. Или ты забыл, что случилось семь лет тому назад?

— Ах, милая, не откапывай старых историй! — сказал хозяин.— Теперь все уладилось, и я жалею о том, что наделал.

Хозяйка собиралась возразить, но была остановлена сержантом-миротворцем, к глубокому огорчению Партриджа, большого любителя потешиться и искусного поджигателя безобидных ссор, приводящих скорее к комическим, чем к трагическим положениям.

Сержант спросил Партриджа, куда он направляется со своим господином.

— Никаких господ! — отвечал Партридж.— Я не слуга, смею вас уверить, хоть я и испытал несчастья в жизни, а все-таки называю себя джентльменом, когда подписываюсь. Сейчас я выгляжу бедным и простым, а было время, когда я держал грамматическую школу. Sed heu mihi! non sum quod fui {Но увы! теперь я не то, чем был (лат.).}.

— Надеюсь, сэр, вы не обиделись,— сказал сержант.— Однако осмелюсь спросить, куда же вы направляетесь с вашим другом?

— Теперь вы наименовали нас правильно,— отвечал Партридж, — amici sumus {Мы друзья (лат.).}. И да будет вам известно, что мой друг — один из первых джентльменов в королевстве. (При этих словах хозяин гостиницы и жена его насторожились.) Он наследник сквайра Олверти.

— Как! Сквайра, который делает столько добра во всей стране? — воскликнула хозяйка.

— Того самого,— отвечал Партридж.

— Так я вам доложу,— продолжала она,— у него будет со временем громадное состояние.

— Без всякого сомнения,— отвечал Партридж.

— Да, я с первого взгляда узнала в нем настоящего джентльмена, но мой муж, здесь присутствующий, изволите ли видеть, всегда умнее всех.

— Милая, я признаю свою ошибку,— сказал хозяин.

— Ошибку! — не унималась его супруга.— А сделала ли я хоть раз такую ошибку?

— Но как же это, сэр,— удивился хозяин,— такой большой барин путешествует пешком?

— Не знаю,— отвечал Партридж,— большие господа иногда чудят. Сейчас у него в Глостере двенадцать лошадей и лакеев, и ничем ему не угодишь, но прошлую ночь, когда стояла такая жара, ему непременно захотелось освежиться прогулкой на высокую гору, куда я тоже ходил с ним за компанию. Только теперь уж меня туда не заманишь: такого страху натерпелся я там. Мы встретились на горе с престранным человеком.

— Голову даю на отсечение,— сказал хозяин,— если это был не Горный Отшельник, как его здесь прозвали. Добро б еще это был человек, но я знаю многих, которые убеждены, что он — дьявол.

— Да, да, очень похоже,— согласился Партридж,— и теперь, когда вы меня надоумили, я искренне убежден, что это был дьявол, хоть я и не заметил у пего раздвоенных копыт, впрочем, может быть, он наделен силой прятать их: ведь злые духи принимают вид, какой им вздумается.

— А позвольте, сэр, не в обиду вам будь сказано,— спросил сержант,— позвольте узнать: что это за гусь — дьявол? Некоторые наши офицеры говорят, что никакого дьявола нет и что его только попы выдумали, чтоб не остаться без работы: ведь если бы всему миру стало известно, что дьявола нет, так в попах не было бы никакой нужды, вроде как в нас в мирное время.

— Эти офицеры,— заметил Партридж,— должно быть, очень ученые.

— Ну, какие они ученые! — отвечал сержант.— Они, я думаю, и половины того не знают, сэр, что вы знаете, и я всегда в дьявола верил, несмотря на их уговоры, хоть один из них и капитан, ведь если б не было дьявола, думал я, как же тогда посылать к нему негодяев? Обо всем этом я в книге читал.

— Кое-кто из ваших офицеров, я думаю, убедится, к стыду своему, в существовании дьявола,— заметил хозяин.— Я не сомневаюсь, что он заставит их уплатить мне по старым счетам. Вот один стоял у меня целых полгода, так у него хватило совести занять лучшую постель, а сам едва ли больше шиллинга в день издерживал, да еще позволял своим людям варить капусту на кухонном огне, потому что я не хотел отпускать им обед по воскресеньям. Каждый добрый христианин должен желать, чтобы был дьявол, который наказывал бы таких негодяев.

— Послушайте-ка, хозяин,— сказал сержант,— не оскорбляйте мундира, я этого не допущу!

— К черту мундир! — отвечал хозяин.— Довольно я от него натерпелся.

— Будьте свидетелями, джентльмены,— сказал сержант,— он ругает короля, а это государственная измена.

— Я ругаю короля? Ах, негодяй! — возмутился хозяин.

— Да, да,— сказал сержант,— вы ругали мундир, а это значит ругать короля. Это одно и то же: кто ругает мундир, тот и короля будет ругать, если посмеет, так что это совершенно одно и то же.

— Извините, господин сержант,— заметил Партридж,— это nоn sequitur {Слова эти, которые сержант, к несчастью, принял за оскорбление, — термин, употребляемый в логике и означающий, что вывод не следует из посылок.}.

— А ну вас с вашей чужеземной тарабарщиной! — воскликнул сержант, вскакивая с места.— Я не буду сидеть спокойно и слушать, как оскорбляют мундир.

— Вы плохо меня поняли, приятель,— сказал Партридж,— я и не думал оскорблять мундир, я сказал только, что ваше заключение поп sequitur.

— Сами вы sequitur, коли на то пошло,— разбушевался сержант.— А я вам не sequitur! Все вы прохвосты, и я докажу это. Ставлю двадцать фунтов, что никто из вас не устоит против меня.

Этот вызов привел к полному молчанию Партриджа, у которого после только что полученного жирного угощения еще не вернулся аппетит к потасовке. Зато кучер, у которого кости не болели и зуда к драке было больше, не так легко перенес обиду, считая, что она частью относится и к нему: он поднялся с места и, подойдя к сержанту, поклялся, что считает себя не хуже любого военного, почему и предлагает ему драться на кулачках за гинею. Сержант принял предложение, но заклад отверг, после чего оба тотчас же скинули кафтаны и вступили в единоборство,— и погонщик лошадей был так отколочен водителем людей, что принужден был остаток сил своих употребить на мольбу о пощаде.

В это время молодая леди изъявила желание ехать и приказала закладывать карету,— но напрасно: весь этот вечер кучер был неспособен к исполнению своих обязанностей. В пору языческой древности такую неспособность объяснили бы, вероятно, действием бога вина в не меньшей степени, чем действием бога войны, так как оба бойца принесли жертвы одинаково и первому и второму. Выражаясь проще, оба были мертвецки пьяны, да и Партридж находился не в лучшем положении. Что же касается хозяина, то выпивка была его ремеслом, и напитки имели на пего не больше действия, чем на любую другую посудину в его доме.

Хозяйка гостиницы, приглашенная мистером Джонсом и его спутницей к чаю, представила им полный отчет о последней части предыдущей сцены и в то же время выразила горячее сожаление о молодой леди, ‘которая,— говорила она,— крайне обеспокоена тем, что не может продолжать свою поездку’.

— Что за прелестное создание! — прибавила она.— Я уверена, что когда-то ее видела. Сдается мне, что она влюблена и бежала от своих родных. Кто знает, может быть, ее ждет молодой джентльмен, который тоже от нее без памяти.

При этих словах Джонс глубоко вздохнул. Хотя миссис Вотерс это заметила, она не подала виду, пока хозяйка была в комнате, однако после ухода этой почтенной женщины она не могла удержаться от некоторых намеков нашему герою, что подозревает существование очень сильной соперницы. Замешательство Джонса по этому случаю убедило ее в справедливости догадки, хотя он и не ответил прямо ни на один из ее вопросов. Впрочем, миссис Вотерс не была настолько щепетильна в любви, чтобы почувствовать большое огорчение от этого открытия: красота Джонса пленяла ее взоры, но так как сердце его она не могла видеть, то и не сокрушалась на этот счет. Она прекрасно могла пировать за трапезой любви, не думая о том, что за ней уже сидела или сядет впоследствии другая,— чувство, которое, правда, не гонится за изысканностью, зато не пренебрегает существенностью, оно менее прихотливо и, может быть, менее жестоко и эгоистично, чем желания женщин, способных без труда удержаться от обладания своим возлюбленным, если они достаточно убеждены, что им не обладают другие.

ГЛАВА VII,

содержащая более обстоятельные сведения о миссис Вотерс и о том, как она очутилась в плачевном положении, из которого была выручена Джонсом

Хотя природа подмешала в состав человеческий далеко не одинаковые дозы любопытства или суетности, однако нет, вероятно, ни одного человека, которого она оделила бы ими в столь малом количестве, что ему не стоило бы никакого искусства, а также усилий укрощать их и держать в повиновении,— победа, однако, совершенно необходимая для каждого, кто в какой-либо мере желает заслужить репутацию человека мудрого и благовоспитанного.

Так как Джонса справедливо можно назвать благовоспитанным, то он задушил в себе все любопытство, естественно возбужденное в нем необыкновенными обстоятельствами, при которых он нашел миссис Вотерс. Сначала, правда, он обронил ей несколько намеков на этот счет, но, заметив, что она тщательно избегает всякого объяснения, удовлетворился пребыванием в неведении, тем более что предполагал в этом деле кое-какие обстоятельства, которые вызвали бы на лице ее краску, если бы она рассказала всю правду.

Но, может быть, наши читатели не так легко примирятся с подобным неведением, чтобы их удовлетворить, мы не пожалели трудов на расследование этого дела, изложением которого и заключим настоящую книгу.

Итак, эта дама жила несколько лет с неким капитаном Вотерсом, служившим в том же полку, что и мистер Норсертон. Она считалась женой этого джентльмена и носила его имя, и тем не менее, как говорил сержант, существовали некоторые сомнения насчет действительности их брака, которых мы в настоящее время касаться не будем.

Миссис Вотерс, я должен сказать с прискорбием, уже некоторое время вступила с вышеупомянутым прапорщиком в весьма короткие отношения, мало способствовавшие укреплению ее репутации. Что она питала очень нежные чувства к молодому человеку — это несомненно, но довела ли она их до преступного предела — уже далеко не столь ясно, если только не предположить, что женщины никогда не дарят мужчину всеми милостями, кроме одной, не подарив ему и этой последней.

Батальон полка, к которому принадлежал капитан Вотерс, на два дня опередил роту, где мистер Норсертон был прапорщиком, таким образом, капитан прибыл в Ворчестер как раз на другой день после несчастной стычки между Джойсом и Норсертоном, о которой мы в свое время рассказывали.

Миссис Вотерс условилась с мужем, что будет сопровождать его с полком до Ворчестера, где супруги расстанутся, и она вернется в Бат и там останется до конца зимней кампании против мятежников.

Об этом соглашении мистер Норсертон был осведомлен. Сказать правду, миссис Вотерс назначила ему свидание именно в этом городе и обещала ожидать там прибытия его роты,— в каких видах и для какой цели, пусть догадывается сам читатель: мы хотя и обязаны излагать факты, но не обязаны насиловать нашу природу какими-либо толкованиями, порочащими прекрасную половину рода человеческого.

Не успел Норсертон освободиться из-под ареста описанным нами способом, как поспешил вдогонку за миссис Вотерс и, будучи человеком очень живым и проворным, очутился в Ворчестере всего через несколько часов после отбытия капитана Ботерса. Сейчас же по приходе он без стеснения рассказал своей даме о несчастном приключении, которое в его устах сделалось действительно несчастным, потому что он старательно обошел все, что можно было назвать преступлением,— по крайней мере, преступлением перед трибуналом чести, хотя и упомянул о некоторых обстоятельствах, сомнительных с точки зрения уголовного суда.

Женщины, к чести их будь сказано, больше, чем мужчины, способны к той страстной и явно бескорыстной любви, которая заботится только о благе любимого существа. Поэтому миссис Вотерс, узнав об опасности, угрожавшей ее возлюбленному, оставила все прочие интересы и стала думать лишь о том, чтобы спасти его, а так как это было по душе также и ее кавалеру, то они немедленно подвергли вопрос обсуждению.

После долгого совещания решено было наконец, что прапорщик отправится окольными путями в Герфорд, откуда поищет какой-нибудь способ переправиться в один из портовых городов Уэльса и бежать за границу. Миссис Вотерс объявила о своем желании сопутствовать ему в этой экспедиции и снабдить его деньгами — обстоятельство, весьма существенное для мистера Норсертона, так как у нее в кармане было тогда три банковых билета на сумму в девяносто фунтов, не считая наличных и брильянтового кольца очень значительной ценности. Все это она с полной доверчивостью открыла негодяю, не подозревая, что внушит ему мысль ограбить ее. Опасаясь, что отъезд из Ворчестера в почтовой карете наведет на след возможную погоню, прапорщик предложил — и его возлюбленная тотчас на это согласилась — дойти до первой станции пешком, тем более что очень кстати на дворе славно подморозило.

Почти весь багаж миссис Вотерс находился уже в Бате, и с ней была только самая малость белья, которое кавалер ее взялся унести в своих карманах. Устроив, таким образом, вечером все дела, они на другой день встали пораньше и вышли из Ворчестера в пять часов, то есть часа за два до зари, но полная луна светила им во всю свою мочь.

Миссис Вотерс не принадлежала к тем изнеженным женщинам, которые обязаны способностью передвигаться с места на место изобретению повозок и для которых, следовательно, карета является насущной жизненной необходимостью. Тело ее было полно силы и ловкости, да и душа в не меньшей мере оживлена бодростью, так что она вполне способна была идти в ногу со своим проворным любовником.

Пройдя несколько миль по большой дороге, которая, по уверениям Норсертона, вела в Герфорд, они подошли на заре к опушке большого леса, где Норсертон вдруг остановился и, как бы под влиянием пришедшей ему в голову мысли, объявил, что считает опасным идти дальше по такой людной дороге. После этого он без труда убедил свою прекрасную спутницу свернуть на тропинку, которая, по его словам, вела напрямик через лес и по которой они дошли до подошвы горы Мазард.

Был ли гнусный план Норсертона результатом предварительного обдумывания, или он здесь впервые пришел ему в голову — не берусь решить. Во всяком случае, дойдя до этого пустынного места, где было весьма невероятно встретить какую-нибудь помеху, прапорщик быстро снял с ноги подвязку и, набросившись на бедную женщину, пытался совершить то ужасное и отвратительное преступление, о котором мы упоминали и которое так счастливо было предупреждено появлением Джонса, предуготованным судьбой.

Счастье миссис Вотерс, что она была женщина не слабая. Увидя, как ее спутник затягивает узел на подвязке, и услышав его угрозы, она тотчас поняла его адский замысел и решила энергично защищаться. Она с такой силой сопротивлялась неприятелю, все время призывая на помощь, что отдалила на несколько минут осуществление задуманного злодейства, и это позволило Джонсу подоспеть на помощь как раз в ту минуту, когда она выбилась пз сил и совершенно изнемогала. Наш герой освободил ее из рук злодея целой и невредимой: пострадало только платье, разорванное на спине, да пропало брильянтовое кольцо, которое или слетело с пальца во время борьбы, или было сорвано Норсертоном.

Вот, читатель, плоды трудного расследования, предпринятого нами для удовлетворения твоего любопытства. Мы представили тебе картину безумства и подлости, на которые с трудом сочли бы способным человеческое существо, если бы не помнили, что злодей в это время был твердо убежден, что им совершено убийство и он уже приговорен законом к смерти. Видя свое спасение единственно в бегстве, он рассудил, что деньги и кольцо этой бедной женщины вознаградят его за новое бремя, которым он собирался отягчить свою совесть.

Тут мы должны строго предостеречь тебя, читатель, не делать на основании гнусного поведения этого мерзавца неблагоприятного заключения о столь достойной и почтенной корпорации. как офицеры нашей армии в целом. Изволь принять во внимание, что человек этот, как мы уже сообщали тебе, ни по происхождению, ни по воспитанию не был джентльменом и не подходил для зачисления в названную корпорацию. Если, следовательно, его низкий поступок и может бросить тень на кого-либо, то лишь на тех, кто выдал ему офицерский патент.

КНИГА ДЕСЯТАЯ,

В КОТОРОЙ ИСТОРИЯ ПОДВИГАЕТСЯ ВПЕРЕД ЕЩЕ НА ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ

ГЛАВА I,

содержащая предписания, которые весьма необходимо прочесть нынешним критикам

Читатель, нам невозможно знать, что ты за человек: может быть, ты сведущ в человеческой природе, как сам Шекспир, а может быть, не умнее некоторых редакторов его сочинений. Опасаясь сего последнего, мы считаем нужным, прежде чем идти с тобой далее, преподать тебе несколько спасительных наставлений, дабы ты не исказил и не оклеветал нас так грубо, как иные из названных редакторов исказили и оклеветали великого писателя.

Итак, мы прежде всего предостерегаем тебя от слишком поспешного осуждения некоторых происшествий в этой истории, как неуместных и не имеющих отношения к нашей главной цели, потому что тебе не сообразить сразу, каким образом такие происшествия могут привести к указанной цели. Действительно, на произведение это можно смотреть как на некий великий, созданный нами мир, и для жалкого пресмыкающегося, именуемого критиком, осмеливаться находить погрешности в той или иной его части, не зная, каким способом связано целое, и не дойдя до заключительной катастрофы,— значит проявлять нелепую самоуверенность. Сравнение и метафору, употребленные нами, нельзя не признать чересчур величественными для данного случая, но, право, нет других, которые сколько-нибудь подходили бы для выражения расстояния между перворазрядным писателем и ничтожнейшим критиком.

Второе предостережение, которое мы хотим тебе сделать, любезное пресмыкающееся, заключается в том, чтобы ты не искал слишком близкого сходства между некоторыми выведенными здесь действующими лицами — например, между хозяйкой гостиницы, выступающей в седьмой книге, и хозяйкой гостиницы, выступающей в девятой. Надо тебе знать, мой друг, что есть характерные черты, свойственные большей части людей одной профессии и одного занятия. Способность сохранять эти характерные черты и в то же время разнообразить их проявление есть одно из достоинств хорошего писателя. Другой его дар — уменье подмечать тонкие различия между двумя лицами, наделенными одинаковым пороком или одинаковой дурью, и если этот последний дар встречается у очень немногих писателей, то уменье по-настоящему его распознавать столь же редко встречается у читателей, хотя, мне кажется, подмечать подобные вещи большое удовольствие для тех, кто на это способен. Каждый, например, в состоянии отличить господина Селадона Толстосума от господина Щеголя Вертопраха, но для того чтобы заметить различие между господином Щеголем Вертопрахом и господином Любезником Миловзором, требуется суждение более острое, при отсутствии которого недалекие зрители часто бывают весьма несправедливы к театру, где. как я не раз наблюдал, поэт подвергается опасности быть обвиненным в воровстве на основании улик, гораздо менее убедительных, чем сходство почерка в глазах закона. Право, мне кажется, что каждая влюбленная вдова на сцене рисковала бы быть объявленной рабским подражанием Дидоне, но, к счастью, лишь немногие из наших театральных критиков настолько знают латынь, чтобы читать Вергилия.

Далее. Мы всячески убеждаем тебя, достойный друг мой (ведь сердце у тебя, может быть, лучше, чем голова), не объявлять характер дурным на том основании, что он не безукоризненно хорош. Если тебе доставляют удовольствие подобные образцы совершенства, то существует довольно книг, которые могут усладить твой вкус, но нам за всю нашу жизнь ни разу не довелось встретить таких людей, поэтому мы их здесь и не выводили. По правде сказать, я несколько сомневаюсь, чтобы простой смертный достигал когда-нибудь этой высшей степени совершенства, как сомневаюсь и в том, чтобы существовало на свете отъявленное чудовище,

nulla virtute redemptum

A vitiis [*],—

[*] — Чьи пороки не заглажены ни единой добродетелью (лат.).

как говорит Ювенал. II, право, я не вижу пользы вводить в произведения, созданные вымыслом, характеры такого ангельского совершенства или такой дьявольской порочности: ведь, созерцая их, ум человеческий скорее удручен будет скорбью и наполнится стыдом, чем извлечет из них что-нибудь поучительное,— в первом случае ему будет горько и стыдно видеть в природе своей образец совершенства, какого он заведомо не может достигнуть, в последнем же он не в меньшей степени будет угнетен теми же тягостными чувствами при виде унижения природы человеческой в столь гнусной и мерзостной твари.

Действительно, если характер заключает в себе довольно доброты, чтобы снискать восхищение и приязнь человека благорасположенного, то пусть даже в нем обнаружатся кое-какие изъяны, quas humana parum cavit natura {От которых недостаточно убереглась природа человеческая (лат.).},— они внушат нам скорее сострадание, чем отвращение. И точно, ничто не приносит большей пользы нравственности, чем несовершенства, наблюдаемые нами в такого рода характерах: они поражают нас неожиданностью, способной сильнее подействовать на наш ум, чем поступки людей очень дурных и порочных. Слабости и пороки людей, в которых вместе с тем есть много и хорошего, гораздо сильнее бросаются в глаза по контрасту с хорошими качествами, оттеняющими их уродливость. И когда мы видим гибельные последствия таких пороков для лиц, нам полюбившихся, то научаемся не только избегать их в своих собственных интересах, но и ненавидеть за зло, уже причиненное ими тем, кого мы любим.

А теперь, друг мой, преподав тебе эти добрые советы, мы будем, если тебе угодно, продолжать нашу историю.

ГЛАВА II,

повествующая о прибытии некоего ирландского джентльмена и о весьма необычайных приключениях в гостинице

Был час, когда по лужайкам шаловливо резвится робкий зайчишка, которого боязнь многочисленных врагов, в особенности человека, этого хитрого, жестокого, плотоядного животного, удерживала целый день в потаенном месте, когда сова, пронзительная певунья ночи, усевшись на дуплистом дереве, издает звуки, способные пленить слух некоторых нынешних знатоков музыки, когда воображению полупьяного мужика, возвращающегося, пошатываясь, домой через погост или кладбище, страх рисует кровавое привидение, когда бодрствуют воры и разбойники, а честные сторожа спят крепким сном,— говоря попросту, была полночь, и постояльцы гостиницы,— как те, о которых уже упоминалось в этой истории, -так и некоторые другие, прибывшие вечером,—все улеглись спать. Только горничная Сусанна еще возилась: ей надо было вымыть кухню, перед тем как отправиться в горячие объятия поджидавшего ее конюха.

В таком положении находились дела в гостинице, когда к ней подъехал на почтовых неизвестный джентльмен. Он поспешно соскочил с лошади и, войдя, осведомился у Сусанны в очень отрывистых и несвязных выражениях,— он чуть не задыхался от нетерпения,— не остановилась ли в гостинице дама. Ночной час и поведение этого человека, глаза которого все время дико блуждали, немного смутили Сусанну, так что она была в нерешительности, отвечать ли ему. Тогда посетитель еще нетерпеливее стал умолять ее открыть всю правду, говоря, что от него бежала жена и он гонится за ней.

— Клянусь честью,— воскликнул он,— я уже два-три раза почти настиг ее, но она ускользнула у меня прямо из-под носа. Если она в гостинице, проводите меня к ней, не зажигая огня, а если уехала, укажите дорогу, по которой мне ехать, чтобы догнать ее, и, клянусь честью, я сделаю вас, бедную женщину, самой богатой во всей Англии.

И он вытащил горсть гиней, вид которых соблазнил бы людей куда повыше бедной служанки на гораздо худшие дела.

Сусанна, слышавшая рассказ сержанта о миссис Вотерс, ни капельки не сомневалась, что она-то и есть беглянка, преследуемая ее законным владельцем. Заключив поэтому весьма основательно, что никогда ей не случится добыть денег более честным путем, чем возвратив жену мужу, она без колебаний сообщила незнакомцу, что дама, о которой он спрашивает, находится сейчас в гостинице, после чего тому скоро удалось убедить Сусанну (щедрыми посулами, а также вручением некоторого задатка), чтобы она провела его в спальню миссис Вотерс.

В приличном обществе издавна принято — на это есть веские и существенные причины,— чтобы муж никогда не входил в комнату жены, не постучав предварительно в дверь. Многочисленные выгоды этого превосходного обыкновения едва ли надо объяснять читателю, сколько-нибудь знающему свет: таким способом дама имеет время поправить свой туалет и убрать с дороги всякий неприятный предмет, ибо бывают положения, в которых щепетильные и деликатные женщины не хотели бы быть застигнуты своими мужьями.

Сказать правду, некоторые формальности, принятые в обществе воспитанных людей, для невежд кажутся совершенно пустыми, однако если внимательно к ним приглядеться, то оказывается, что они обладают весьма существенным содержанием. И было бы хорошо, если бы наш приезжий позаботился о соблюдении вышеупомянутого обыкновения в настоящую минуту. Стукнуть в дверь он, правда, стукнул, но вовсе не так, как принято в подобных случаях, то есть деликатно и слегка. Напротив, увидя, что дверь заперта, он ударил в нее с такой силой, что замок не выдержал, дверь распахнулась и он с размаху грохнулся на пол.

Только что поднялся он на ноги, как, тоже поднявшись с кровати,— к стыду и сожалению, должны мы признаться,— вырос перед ним сам герой наш и грозным голосом вопросил пришельца, кто он и как смел ворваться в комнату столь дерзким способом.

Приезжий подумал сначала, что совершил ошибку, и уже собирался просить извинения и удалиться, как вдруг взгляд его упал на ярко освещенные луной корсеты, платья, юбки, чепчики, ленты, чулки, подвязки, башмаки, калоши и тому подобное, которые были в беспорядке разбросаны по полу. Предметы эти до такой степени воспламенили свойственную ему от природы ревность, что он совершенно потерял дар речи и, ни слова не отвечая Джонсу, попытался подойти к постели.

Джонс немедленно загородил ему дорогу, и между ними завязалась горячая перебранка, которая скоро перешла в потасовку. Тут миссис Вотерс (ибо мы должны признаться, что она тоже лежала на этой постели), пробудившись, я полагаю, от сна и увидя двух дерущихся в ее спальне мужчин, завопила благим матом: ‘Караул! Разбой! Насилие! Насилие!’ Это последнее восклицание, может быть, удивит читателя, если он упустит из виду, что испуганные дамы употребляют их, подобно фа, ля, ре, до в музыке, лишь в качестве носителей звука, не связывая с ними никаких отчетливых представлений.

Рядом с комнатой миссис Вотерс расположилась персона одного ирландского джентльмена, прибывшего в гостиницу слишком поздно, так что мы еще не имели возможности о нем упомянуть. Джентльмен этот был из тех, кого ирландцы зовут калабаларо, или кавалерами. На положении младшего брата в хорошей семье он не имел дома никакого состояния и принужден был искать его на стороне, с этой целью он направлялся теперь в Бат — попытать счастья в карточной игре и с женщинами.

Этот молодой человек читал в постели роман миссис Бэн: кто-то из приятелей внушил ему, что нет лучшего способа добиться успеха у дам, как усовершенствовав свой ум поглощением изящной литературы. Услышав страшный шум за стеной, он моментально соскочил со своего ложа и, схватив в одну руку шпагу, а в другую горевшую возле него свечу, направился прямо в комнату миссис Вотерс.

Если вид постороннего/мужчины в одной рубашке в первую минуту еще больше оскорбил стыдливость этой дамы, то зато сильно уменьшил ее страхи, ибо не успел калабаларо переступить порог, как воскликнул:

— Мистер Фитцпатрик! Скажите, ради дьявола, что тут за кавардак?

На что приезжий тотчас ответил:

— А, мистер Маклаклан! Как рад я видеть вас здесь!.. Этот негодяй обольстил мою жену и лежал с ней в одной постели!

— Какую жену? — удивился Маклаклан.— Разве я не знаю миссис ^Фитцпатрик очень хорошо и разве не вижу, что дама, с которой лежал этот джентльмен, стоящий здесь в одной рубашке, вовсе не она?

Фитцпатрик, взглянув на даму и прислушавшись к ее голосу, который можно было различить и на гораздо большем расстоянии, убедился в допущенной им прискорбной ошибке и рассыпался в извинениях перед миссис Вотерс, затем, обратясь к Джонсу, сказал:

— Прошу обратить внимание, что у вас я не прошу извинения, потому что вы меня ударили, и завтра утром вы мне заплатите за это своей кровью.

Джонс выслушал эту угрозу с большим презрением, а мистер Маклаклан сказал приятелю:

— Постыдились бы вы, право, мистер Фитцпатрик: как можно беспокоить людей в такой час! Если бы в гостинице не спали, то вы подняли бы всех на ноги, как меня. Джентльмен обошелся с вами по справедливости. У меня нет жены, но, поступи вы с ней таким образом,— даю слово, я перерезал бы вам горло.

Боязнь за репутацию миссис Вотерс привела Джонса в такое замешательство, что он не знал, что сказать и что предпринять, но, как было замечено, женщины в подобных случаях гораздо находчивее мужчин. Миссис Вотерс вспомнила, что из ее комнаты есть ход в комнату мистера Джонса, отстаивая свою женскую честь, она с негодованием воскликнула:

— Не понимаю, о чем вы говорите, мерзавцы! Никому из вас я не жена. На помощь! Насилие! Разбой! Насилие!

Когда на крик в комнату вбежала хозяйка, миссис Вотерс яростно накинулась на нее, говоря, что ‘она считала себя в приличной гостинице, а не в публичном доме, а вот шайка негодяев ворвалась к ней в комнату, покушаясь на ее честь, а может быть, даже на жизнь, между тем как и то и другое ей одинаково дорого’.

Тут хозяйка завопила еще пронзительней бедной женщины, лежавшей в постели, приговаривая, что ‘она погибла и что вконец замарана репутация ее заведения, до сих пор совершенно незапятнанная’. Потом, обратясь к мужчинам, крикнула:

— Да что же, черт возьми, значит вся эта сумятица в комнате леди?

Фитцпатрик, опустив голову, проговорил, что ‘допустил ошибку и от всего сердца просит извинения’, после чего вышел вон со своим соотечественником. Джонс, мигом сообразив, чего от него хочет красавица, беззастенчиво объявил, что ‘прибежал на помощь, услышав, как выламывают дверь, с намерением, должно быть, обокрасть леди, и что если действительно таково было намерение этих господ, то он вовремя помешал им’.

— Никогда в моем доме не случалось воровства, с тех пор как я держу гостиницу,— вознегодовала хозяйка.— Прошу вас, сэр, принять к сведению, что я не укрываю у себя грабителей и самое это слово ненавижу, хоть и приходится произносить его. В мой дом допускаются только честные и порядочные джентльмены, и, благодарение судьбе, я никогда не терпела недостатка в таких постояльцах: их бывает у меня столько, сколько вмещает моя гостиница. Здесь останавливается лорд…— И она привела целый список имен и титулов, из которых многие мы, пожалуй, даже не вправе печатать, не нарушая парламентской привилегии.

Джонс терпеливо слушал, но наконец не выдержал и, прервав хозяйку, попросил извинения у миссис Вотерс, что вошел к ней в одной рубашке, уверяя, что только тревога за ее безопасность побудила его к такому шагу. Читатель может составить представление об ее ответе и обо всем ее поведении в конце описываемой сцены, если вспомнит, что она прикинулась скромной женщиной, которую разбудили от сна трое ворвавшихся в ее комнату незнакомых мужчин. Эту роль она взяла на себя и, надо сказать, исполнила так хорошо, что ни одна из наших театральных актрис не могла бы превзойти ее ни на сцене, ни в жизни.

Отсюда, мне кажется, мы можем извлечь прекрасный довод в доказательство того, насколько натуральна для прекрасного пола добродетель: хотя, может быть, из десяти тысяч женщин не найдется и одной, годной в хорошие актрисы, да и среди последних мы редко встретим двух способных с одинаковым искусством исполнить какую-нибудь роль, однако с ролью добродетели все они справляются великолепно: и те, у которых она есть, и те, у которых ее нет,— все разыгрывают добродетельных с неподражаемым совершенством.

Когда мужчины ушли, миссис Вотерс, оправившись от страха, оправилась и от гнева и уже гораздо благодушнее разговаривала с хозяйкой, которая не так легко совладала со своим беспокойством за репутацию заведения и снова пустилась перечислять в ее защиту всех знатных господ, ночевавших под этой крышей, однако гостья оборвала говорунью, заявив, что считает ее совершенно неповинной в случившемся беспорядке, и попросила дать ей возможность уснуть, выразив надежду, что до утра ее больше уже не потревожат. После этого хозяйка покинула ее со многими поклонами и приседаниями.

ГЛАВА III

Диалог между хозяйкой и горничной Сусанной, который полезно прочесть всем содержателям гостиниц и их слугам. Прибытие молодой прекрасной дамы и ее приветливое обращение, могущее послужить для знатных особ уроком, как снискать всеобщую любовь

Хозяйка гостиницы, вспомнив, что единственным человеком, еще не спавшим в то время, когда была выломана дверь, была Сусанна, тотчас же отправилась к ней разведать о причине беспорядка, а также о том, кто такой незнакомец и когда и как он приехал.

Сусанна рассказала все, что уже известно читателю, уклонившись от истины лишь в некоторых подробностях, для нее неудобных, и совершенно умолчав о полученных деньгах. Но так как хозяйка в предисловии к своим расспросам долго с участием говорила о страхах миссис Вотерс касательно замышлявшегося покушения на ее добродетель, то Сусанна попробовала было успокоить тревогу госпожи своей, в которой та, по-видимому, пребывала, поклявшись, что собственными глазами видела, как Джонс соскочил с постели миссис Вотерс.

Эти слова привели хозяйку в крайнее раздражение.

— Полно молоть вздор! — воскликнула она.— Разве женщина стала бы кричать и выдавать себя, если бы это было так? Скажи на милость, разве этот крик, который слышали человек двадцать, не есть лучшее доказательство добродетели, какое может дать женщина? Прошу, сударыня, не распространять такой клеветы на моих постояльцев: ведь она вредит не только им, но и всему дому, а в нем нет места для бродяг и голодранцев.

— Значит, прикажете не верить собственным глазам? — сказала Сусанна.

— Конечно, и глазам не всегда надо верить,— отвечала хозяйка.— Я бы и своим не поверила, когда дело идет о таких прекрасных людях. Уже полгода, как никто не заказывал мне такого ужина, какой я им подала вчера вечером, и такие они покладистые, такие невзыскательные, что нисколько не жаловались на мою ворчестерскую грушевку, которую я им продала за шампанское, да и то сказать: моя грушевка такая вкусная и для здоровья полезная, что не уступит лучшему шампанскому в королевстве, иначе я не посмела бы подать ее, а они выпили две бутылки. Нет, нет, никогда не подумаю худого о таких рассудительных, прекрасных людях.

Такими доводами Сусанна была приведена к молчанию, и госпожа ее перешла к другим предметам.

— Так ты говоришь,— продолжала она,— что этот незнакомый джентльмен приехал на почтовых и с лошадьми его остался слуга? Ну, значит, и он из господ. Почему же ты не спросила его, не хочет ли он поужинать? Кажется, он в комнате другого джентльмена, поди же и спроси, не надо ли ему чего,— может быть, он чего закажет, когда увидит, что в доме не все спят и есть кому приготовить. Да только не наделай, как всегда, глупостей: не вздумай сказать ему, что огонь погас и куры еще не зарезаны. II если он потребует барашка, не сболтни, что его у нас нет. Мясник, я знаю, резал барана перед тем, как я собиралась идти спать, и, наверно, не откажется отрезать теплый кусочек, коли я попрошу. Ступай же да помни, что у нас есть все сорта баранины- и курятины. Иди отвори дверь и скажи: ‘Вы авали, джентльмены?’ А если они ничего не ответят, спроси, что его милости угодно будет заказать на ужин. Не забудь только прибавить: ‘его милости’. Ступай! Если ты не будешь внимательней ко всем таким вещам, из тебя никогда ничего не выйдет.

Сусанна отправилась, но скоро вернулась, доложив, что оба джентльмена улеглись на одной постели.

— Два джентльмена на одной постели! — ужаснулась хозяйка.— Не может быть! Да это голь перекатная, а не джентльмены, бьюсь об заклад! И прав был молодой сквайр Олверти, подумав, что молодчик затеял ограбить ее милость, ведь если бы он взломал дверь в комнату дамы с преступными намерениями джентльмена, то не улизнул бы в комнату, занятую другим, чтобы сэкономить на ужине и постели. Заведомые воры, а поиски жены — один только предлог.

Хозяйка порицала мистера Фитцпатрика совершенно несправедливо, ибо он был природный дворянин, хотя и без гроша за душой, и если и мог в чем упрекнуть свое сердце и голову, то уж никак не в пресмыкательстве и не в скаредности. Напротив, он отличался такой щедростью, что, получив за женой очень хорошее приданое, промотал его до последнего гроша, за исключением небольшого капитальца, записанного на ее имя, желая завладеть и им, он начал обращаться с женой так жестоко, вдобавок еще бешено ревнуя ее, что заставил несчастную бежать из дому.

Проделав в один день длинный утомительный путь из Честера да получив еще в схватке с Джонсом несколько увесистых ударов, джентльмен этот почувствовал себя настолько разбитым физически и удрученным душевно, что у него пропал всякий аппетит. После досадного приключения с миссис Вотерс, которую, доверившись указаниям служанки, он принял за свою жену, ему совершенно не пришло в голову, что миссис Фитцпатрик все же могла находиться в доме, хотя бы особа, к которой он ворвался, ею и не была. Вот почему он послушался приятеля, посоветовавшего ему прекратить на сегодня дальнейшие поиски, и принял любезно предложенную им половину постели.

Лакей и форейтор были в другом расположении духа. Они проявляли куда больше прыти на приказания, чем хозяйка на услуги, однако, получив от них удовлетворительные сведения о положении вещей и убедившись, что мистер Фитцпатрик не вор, она согласилась наконец подать им кусок холодной говядины, которую они уплетали с большой жадностью, когда в кухню вошел Партридж. Сначала его разбудила только описанная суматоха, а когда он попытался снова заснуть, устроившись поудобнее на подушке, сова закатила ему под окном такую серенаду, что бедняга в неописуемом страхе соскочил с постели и, наскоро накинув на себя платье, бежал под защиту людей, голоса которых доносились из кухни.

Приход его удержал хозяйку, которая уже собралась отправиться на покой, оставив двух гостей на попечение Сусанны, она рассудила, что с другом молодого сквайра Олверти нельзя обращаться так пренебрежительно, особенно после того как он потребовал пинту глинтвейна. Хозяйка тотчас же повиновалась, поставив на огонь заказанное количество грушевки, которая отлично сходила у нее за любую марку вина.

Лакей-ирландец отправился спать, его примеру хотел было последовать форейтор, но Партридж попросил его остаться и распить с ним вино, на что тот с благодарностью согласился. Дело в том, что учитель боялся возвращаться в постель в одиночестве, не зная, как скоро он может лишиться общества хозяйки, он решил обеспечить себе общество форейтора, в присутствии которого не страшился ни черта, ни его прислужников.

В это время к воротам подъехал другой форейтор. Посланная на разведки Сусанна вернулась в сопровождении двух молодых женщин в амазонках, причем на одной из приезжих амазонка была так богато расшита, что Партридж и форейтор тотчас же повскакали с мест, а хозяйка рассыпалась в поклонах и любезных восклицаниях.

Дама в богатом костюме проговорила с приветливой улыбкой:

— Если вы позволите, сударыня, я несколько минут погреюсь у вашего кухонного огня, потому что на дворе очень холодно, но только, пожалуйста, пусть никто не беспокоится и не встает с места.

Последние слова были обращены к Партриджу, который отступил в дальний конец комнаты, охваченный благоговейным изумлением при виде роскошного платья дамы. Последняя, однако, имела и большие права на уважение: она была одной из первых красавиц на свете. Дама настойчиво упрашивала Партриджа вернуться на свое место, но все ее просьбы были напрасны, тогда она сняла перчатки и протянула к огню руки, имевшие все свойства снега, за исключением способности таять. Спутница ее,— это была не кто иная, как ее служанка,— последовала примеру своей госпожи и обнажила нечто по цвету и температуре в точности похожее на кусок мороженого мяса.

— Надеюсь, сударыня,— проговорила последняя,— вы не вздумаете ехать дальше сегодня ночью? Я ужасно боюсь, ваша милость, что вы не перенесете такой усталости.

— Понятное дело! — воскликнула хозяйка.— Ее милость не может иметь такого намерения. Боже мой! Ехать дальше ночью! Умоляю вас, ваша милость, и не думайте об этом!.. Разумеется, вашей милости нечего и думать об этом. Что угодно будет вашей милости заказать на ужин? У меня есть баранина всех сортов и превосходные цыплята.

— Мне кажется, сударыня,— отвечала дама,— сейчас время скорее для завтрака, чем для ужина, но есть мне совершенно не хочется, и если я останусь, то только прилягу на час или на два, впрочем, если можно, сударыня, велите мне приготовить немного сак-вея, только пожиже и послабей.

— Слушаю, сударыня,— отвечала хозяйка,— у меня есть превосходное белое вино.

— Так у вас нет сак-вея? — сказала дама.

— Как не быть? Есть, если угодно вашей милости, во всей Англии такого не сыщешь… но позвольте просить вашу милость скушать чего-нибудь.

— Право, не могу,— отвечала дама.— И я буду вам премного обязана, если вы велите поскорее приготовить мне комнату, потому что через три часа я снова отправлюсь в путь.

— Эй, Сусанна! — крикнула хозяйка.— Топится ли еще камин в ‘Диком Гусе’? К сожалению, сударыня, все мои лучшие комнаты заняты. Сегодня у меня ночует несколько больших господ: один знатный молодой сквайр и другие благородные господа.

Сусанна отвечала, что в ‘Диком Гусе’ остановились ирландцы.

— Ну, на что это похоже? — воскликнула хозяйка.— Почему, скажи на милость, ты не оставила лучших комнат для знатных господ? Ведь ты же знаешь — дня не проходит, чтобы к нам не заехал важный барин!.. Впрочем, если они джентльмены, так, наверно, уступят свою комнату для леди.

— Нет, не надо,— возразила дама,— я не хочу, чтобы кого-нибудь беспокоили ради меня. Если у вас есть опрятная комната, хотя бы самая простая, то она прекрасно мне подойдет. Пожалуйста, сударыня, не хлопочите так из-за меня.

— Конечно, сударыня, у меня есть такие комнаты, прекрасные комнаты, но они все-таки недостаточно хороши для вашей милости. Впрочем, если вы настолько снисходительны, то я велю Сусанне сию минуту развести огонь в ‘Розе’,— это лучшее, что я могу вам предложить. Угодно будет вашей милости тотчас подняться наверх или вы желаете подождать, пока разгорится огонь?

— Мне кажется, я достаточно согрелась,— отвечала дама,— и готова идти тотчас же. Боюсь, что уж и без того я слишком долго продержала на холоду все общество, в особенности вот этого джентльмена (она указала на Партриджа). При такой ужасной погоде мне, право, неловко прогонять людей от огня.

С этими словами она удалилась со своей горничной, предшествуемая хозяйкой, которая несла две свечи.

По возвращении этой доброй женщины весь разговор в кухне сосредоточился на прелестях приехавшей молодой леди. В самом деле, в совершенной красоте есть сила, против которой почти невозможно устоять, даже хозяйка, не слишком довольная отказом гостьи от ужина, объявила, что никогда в жизни она не видела такого очаровательного создания. Партридж пустился расточать самые неумеренные похвалы ее наружности, хотя не мог также удержаться от некоторых комплиментов золотому шитью ее платья, форейтор превозносил ее доброту и был всецело поддержан другим форейтором, вошедшим теперь в кухню.

— Истинно добрая барыня, скажу я вам,— сказал последний,— даже бессловесную тварь жалеет: в дороге то и дело спрашивала меня, как, по-моему, не утрудит ли она лошадь такой быстрой ездой, а входя в гостиницу, строго наказала задать им овса вволю.

Вот какие чары заключены в приветливости и какие похвалы вызывает она у людей всякого звания. Право, ее можно сравнить с пресловутой миссис Хасси {Известная портниха на Странде, прославившаяся изготовлением дамских нарядов.}. Как и эта дама, она выставляет в самом выгодном свете достоинства женщины и скрашивает или скрывает ее недостатки. Краткое размышление, от которого мы не могли здесь удержаться, показав читателю привлекательность любезного обращения, теперь же истина требует, чтобы мы противопоставили ему обратное явление.

ГЛАВА IV,

описывающая верные средства снискать всеобщее презрение и ненависть

Как только приезжая легла в постель, горничная возвратилась в кухню угоститься лакомствами, отвергнутыми госпожой.

Компания в кухне встретила горничную с таким же почтением, как перед тем госпожу: все встали, но горничная не последовала примеру госпожи и не попросила вставших садиться. Да это было для них едва ли и возможно, потому что она так поставила стул свой, что завладела почти всем огнем. Затем она приказала сию же минуту изжарить цыпленка, объявив, что не станет дожидаться, если он не будет готов через четверть часа. И хотя упомянутый цыпленок сидел еще в сарае на насесте и, прежде чем быть посаженным на вертел, требовал таких сложных операций, как поимка, умерщвление и ощипывание, тем не менее хозяйка взялась бы сделать все это к назначенному времени, если бы гостья, к несчастью, допущенная за кулисы, не оказалась поневоле свидетельницей fourberie {Плутовства (франц.).}, бедной женщине пришлось поэтому признаться, что цыплят на кухне нет.

— Однако, сударыня,— прибавила она,— я мигом могу достать у мясника какой угодно кусок барашка.

— Вы, значит, полагаете, что у меня лошадиный желудок и я могу кушать баранину в такой час ночи? — возмутилась горничная-барыня.— Вы, трактирщики, верно, воображаете, что люди выше вас похожи на вас. Да я и не ожидала найти ничего порядочного в такой гадкой харчевне. Удивляюсь, почему моей госпоже вздумалось здесь остановиться. Верно, одни только лавочники да прасолы и заезжают сюда.

Хозяйка вспыхнула, услышав такое оскорбление своей гостиницы, однако сдержала негодование и заметила только, что, благодарение богу, ее посещают самые знатные господа’.

— Уж мне-то вы не говорите о знати! — воскликнула горничная.— Кажется, я больше смыслю в благородных людях, чем вы. Нет, вы лучше не раздражайте меня своей наглостью, а скажите, что у вас есть на ужин, хоть я и не стану есть конину, а все-таки страшно голодна.

— Вот уж, можно сказать, не вовремя пожаловали, сударыня,— отвечала хозяйка.— Должна признаться, у меня сейчас ничего нет, кроме куска холодной говядины, да и тот обглодан почти до кости лакеем и форейтором одного джентльмена!

— Эй, трактирщица! — воскликнула миссис Авигея (так для краткости мы будем называть ее).— Не выводите меня из терпения, прошу вас! Да если б я целый месяц постилась, то и тогда не стала бы есть то, что побывало в руках у таких смердов. Неужто нет ничего почище и поприличнее в этом ужасном доме?

— Может быть, вам угодно будет яичницы с салом, сударыня? — сказала хозяйка.

— А свежи ли у вас яйца? Уверены ли вы, что они снесены сегодня? И нарежьте сало поаккуратнее и потоньше, не выношу ничего толстого. Пожалуйста, хоть раз попробуйте сделать что-нибудь порядочное и не думайте, что у вас жена фермер или кто-нибудь в этом роде.

Хозяйка уже вооружилась ножом, но гостья остановила ее, сказав:

— Голубушка, убедительно прошу вас: сначала вымойте руки, потому что я очень брезглива и с колыбели привыкла, чтобы мне прислуживали красиво и опрятно.

Хозяйка, с большим трудом владевшая собой, начала необходимые приготовления, ибо Сусанна была решительно отвергнута, и с таким презрением, что бедной девушке стоило не меньшего труда удержать свои руки от насильственных действий, чем ее госпоже свой язык. Но с языком Сусанне так и не удалось сладить, хоть она его буквально прикусила, однако у нее не раз сорвалось: ‘Подумаешь! У меня такая же кровь, как и у вас, сударыня’,— и другие негодующие фразы.

Пока готовился ужин, миссис Авигея стала сетовать, что не распорядилась затопить камин в общей комнате, а теперь уже слишком поздно.

— Впрочем,— продолжала она,— для разнообразия буду довольна и кухней: ведь я отроду в кухне не едала.

Потом, обратись к форейторам, она спросила, почему они не в конюшне с лошадьми.

— Уж если мне приходится принимать мою грубую пищу здесь,— сказала она хозяйке,— так извольте, сударыня, очистить кухню: не сидеть же мне вместе с чернью! А что касается вас, сэр,— обратилась она к Партриджу,— то с виду вы похожи на джентльмена и потому, если угодно, можете остаться: я не хочу беспокоить порядочных людей.

— Да, сударыня, вы правы,— сказал Партридж,— я джентльмен, могу вас уверить, и меня не так легко побеспокоить. Non semper vox casualis est verbo nominatives {Не всегда склоняемое слово бывает в именительном падеже (лат.).}.

Эту латинскую реплику Авигея приняла за оскорбление и отвечала:

— Может быть, вы и джентльмен, сэр, но только поступаете не по-джентльменски, разговаривая с женщиной по-латыни.

Партридж сказал что-то учтивое, но опять заключил свои слова латынью, собеседница только задрала нос и обозвала его большим грамотеем.

Тем временем ужин был подан, и миссис Авигея принялась уплетать с усердием, совсем не подходившим для такой деликатной особы.

— Так вы говорите, сударыня, к вам часто заезжают знатные господа? — спросила она, между тем как готовили, по ее приказанию, вторую порцию.

Хозяйка отвечала утвердительно, сказав, что в настоящее время в гостинице находится много знатных и благородных господ.

— У нас остановился молодой сквайр Олверти. Вот этот джентльмен подтвердит вам.

— Кто же этот молодой знатный джентльмен, этот сквайр Олверти? — спросила Авигея.

— Кем же ему быть,— отвечал Партридж,— как не сыном и не наследником известного сквайра Олверти из Сомерсетшира.

— Вот странные новости слышу! Я очень хорошо знаю мистера Олверти из Сомерсетшира, и, насколько мне известно, у него нет сына.

При этих словах хозяйка насторожила уши, а Партридж немного смутился. Однако после непродолжительного колебания он отвечал:

— Действительно, сударыня, не всем известно, что он сын сквайра Олверти, который никогда не был женат на его матери. Но он, несомненно, его сын и будет его наследником, это настолько же верно, как то, что его зовут Джонсом.

При этих словах Авигея уронила кусок шпика, который отправляла в рот, и воскликнула:

— Вы меня удивляете, сэр! Возможно ли, чтобы мистер Джонс находился сейчас в этом доме?

— Quare non? {Почему же нет? (лат.).} — отвечал Партридж.— И возможно, и несомненно.

Авигея поспешно доела остатки ужина и бросилась в комнату своей госпожи, где произошел разговор, который будет передан в следующей главе.

ГЛАВА V,

раскрывающая, кто были любезная дама и ее нелюбезная служанка

Как алая роза, случайно посаженная среди лилий, смешивает в июне свой румянец с их яркой белизной, или как резвая телка в прелестный майский день разливает свое благовонное дыхание по цветущим лугам, или как нежная, верная горлица в ясный апрельский день мечтает о своем дружке, сидя на красивой ветке, — Софья (то была она), блистая сотней прелестей, дыша ароматным дыханием, с мыслями, направленными на любезного Томми, и с сердцем, столь же добрым и невинным, сколь прекрасно было лицо ее, лежала, склонив очаровательную головку на руку, как вдруг вошла в комнату ее горничная и, подбежав прямо к постели, проговорила:

— Сударыня… сударыня… отгадайте, кто остановился в этой гостинице?

Софья встрепенулась, воскликнув:

— Надеюсь, не отец настиг нас?!

— Нет, сударыня, тот, кто стоит сотни отцов, в эту самую минуту здесь находится сам мистер Джонс собственной персоной.

— Мистер Джонс! Быть не может. Не смею и думать о таком счастье!

Горничная подтвердила сказанное и была тотчас отряжена госпожой распорядиться позвать его: Софья объявила, что хочет немедленно видеть его.

Едва только миссис Гонора покинула кухню вышеописанным образом, как хозяйка яростно обрушилась на ушедшую. В сердце бедной женщины уже немало времени накипала злоба, и теперь она полилась из уст ее потоком ругательств, как льются нечистоты из мусорной телеги, когда уберут доску, их удерживающую. Партридж подбавил и свою долю злословия, причем обдал не только горничную, но (что может удивить читателя) пытался также замарать белоснежную репутацию самой Софьи.

— Бочонок всегда отдает сельдями,— сказал он.— Noscitur a socio {(Человека) узнаешь по его товарищам (лат.).} — справедливая пословица. Нельзя, конечно, отрицать, что дама в нарядном платье учтивее своей спутницы, но, ей-богу, обе они не многого стоят. Две птички из Бата, ручаюсь вам, порядочные люди не путешествуют ночью верхом, да еще без слуг.

— Ей-ей, правда,— подхватила хозяйка,— вы попали прямо в точку. Благородные господа, останавливаясь в гостинице, всегда заказывают ужин, будут они кушать или нет.

Во время этого разговора в кухню вошла миссис Гонора, исполняя поручение Софьи, она велела хозяйке тотчас разбудить мистера Джонса и сказать ему, что с ним желает поговорить дама. Хозяйка направила ее к Партриджу, заметив, что он друг сквайра, а сама она никогда не заходит к мужчинам, в особенности к джентльменам, и с недовольным видом вышла из кухни. Гонора обратилась к Партриджу, но тот отказался исполнить просьбу, ‘потому что друг мой,— сказал он,— лег очень поздно и будет крайне недоволен, если его потревожат так рано’. Миссис Гонора все же упрашивала разбудить его, уверяя, что он не только не будет недоволен, а, напротив, страшно обрадуется, когда узнает, зачем его будят.

— В другое время, может быть, и обрадовался бы,— ответил Партридж,— но non omnia possumus omnes {Не всякому все доступно (лат.).}. Для рассудительного человека довольно и одной женщины зараз.

— Что вы разумеете под одной женщиной, приятель? — воскликнула Гонора.

— Я вам не приятель,— оборвал ее Партридж и без обиняков сообщил, что Джонс спит с женщиной, употребив при этом выражение, неудобное для печати. Оно так взбесило миссис Гонору, что горничная выругала Партриджа наглецом и стремглав побежала докладывать госпоже своей об успехе данного ей поручения и о добытых сведениях, вдобавок она их еще преувеличила, обозлившись на Джонса, словно он сам произнес слова, вырвавшиеся из уст Партриджа, она окатила юношу потоком ругательств и советовала госпоже своей не думать больше о человеке, который никогда не был ее достоин, потом припомнила историю с Молли Сигрим и изобразила в самом дурном свете его бегство от Софьи, чему, надо признаться, немало благоприятствовала сложившаяся теперь обстановка.

Софья была настолько огорчена, что и не думала останавливать поток речей своей горничной. Но наконец она прервала ее, сказав:

— Никогда я этому не поверю: его оклеветал какой-нибудь негодяй. Ты говоришь, что узнала об этом от его друга, но какой же друг станет выдавать такие вещи!

— Я думаю,— отвечала Гонора,— что этот молодчик его сводник: отроду не видала более гнусной рожи. Впрочем, такие беспутные повесы, как мистер Джонс, нисколько не стыдятся подобных вещей.

Правду сказать, поведение Партриджа было несколько непростительно, но он еще не проспался как следует после выпитой им вчера дозы, к которой поутру прибавилось свыше пинты вина, или, вернее, солодового спирта, потому что грушевка была далеко не безупречной чистоты. А надо сказать, что та часть головы его, которую природа назначила вместилищем для напитков, была очень неглубока, и даже небольшое количество жидкости переливалось через ее края и прорывало шлюзы сердца, так что все заключенные в нем тайны вытекали наружу. Да и вообще шлюзы эти были у него очень ненадежны. Представляя характер его в наивыгоднейшем свете, скажем, что Партридж был отменно честный человек, ибо, отличаясь крайней любознательностью и вечно суя нос в тайны других, он добросовестно им отплачивал, сообщая, в свою очередь, все, что знал сам.

Между тем как Софья, терзаемая тоской, не знала, чему верить и на что решиться, вошла Сусанна с заказанным сак-веем. Миссис Гонора тотчас же шепотом посоветовала своей госпоже порасспросить служанку, которая, вероятно, может сообщить ей правду. Софья одобрила эту мысль.

— Подите сюда, милая,— обратилась она к Сусанне,— ответьте чистосердечно на все, о чем я вас спрошу, и я обещаю вам, что вы получите хорошее вознаграждение. Нет ли сейчас в гостинице молодого джентльмена, красивого молодого джентльмена, который…

Тут Софья покраснела и смешалась.

— Молодого джентльмена, который прибыл сюда в обществе дерзкого грубияна, сидящего в кухне,— подхватила Гонора.

— Да, он здесь,— отвечала Сусанна.

— А не знаете ли вы чего о даме…— продолжала Софья,— о даме… Я не спрашиваю вас, хороша ли она или не хороша, может быть, и нехороша, дело не в этом, только не знаете ли вы чего о даме?

— Ах, сударыня, — вмешалась Гонора,— плохой же вы следователь. Послушай-ка, голубушка, что этот молодой джентльмен сейчас в постели с какой-нибудь девкой или нет?

Сусанна улыбнулась и ничего не ответила.

— Отвечайте же, голубушка,— обратилась к ней Софья,— вот вам гинея.

— Гинея. А что мне в гинее, сударыня,— отвечала Сусанна.— Если хозяйка проведает об этом, так я сию минуту место потеряю.

— Вот вам еще гинея,— сказала Софья,— и я даю вам слово, что хозяйка ничего не узнает.

Сусанна минуту поколебалась, потом взяла деньги и рассказала все, что ей было известно.

— Если вы так любопытствуете, сударыня,— проговорила она в заключение,— я могу тихонько пробраться в его комнату и посмотреть, лежит ли он у себя в постели или нет.

Получив согласие Софьи, она отправилась на разведки и вернулась с отрицательным ответом.

Софья вся затрепетала и побледнела. Миссис Гонора умоляла ее успокоиться и не думать больше о таком недостойном человеке.

— Простите, сударыня,— сказала Сусанна,— надеюсь, вопрос мой не оскорбит вашу милость: не будете ли вы, ваша милость, мисс Софья Вестерн?

— Откуда вы можете знать меня? — удивилась Софья.

— Да вот мужчина на кухне, о котором говорила эта дама, вечером рассказывал про вас. Но я надеюсь, сударыня, вы на меня не сердитесь?

— Право, голубушка, не сержусь,— отвечала Софья,— только, пожалуйста, расскажите мне все, а я в долгу не останусь.

— Так вот, сударыня,— продолжала Сусанна,— этот мужчина рассказывал всем нам на кухне, что мисс Софья Вестерн… уж, право, не знаю, как и выговорить…

Тут она замолчала, но, поощренная Софьей и настойчиво понуждаемая миссис Гонорой, продолжала:

— Он рассказывал нам, сударыня,— хотя, понятно, все это ложь,— будто ваша милость умирает от любви к молодому сквайру и что сквайр идет на войну, чтобы отделаться от вас. Слушая его, я подумала: какой обманщик! Покинуть такую нарядную, богатую, красивую даму, как вы, из-за самой простой женщины,— ведь она самая простая женщина, да еще вдобавок чужая жена,— ей-богу, это странно, ну прямо неестественно.

Софья дала Сусанне третью гинею и, сказав, что она может положиться на ее дружбу, если не будет болтать о случившемся и никому не сообщит ее имени, поручила ей приказать форейтору немедленно седлать лошадей.

Оставшись наедине с Гонорой, Софья объявила верной своей горничной, что никогда еще не чувствовала себя такой спокойной, как сейчас.

— Теперь я убедилась,— сказала она,— что он не только негодяй, но и низкое, презренное существо. Я готова простить ему все, только не это бесцеремонное разглашение моего имени. Теперь я потеряла к нему всякое уважение. Да, Гонора, теперь я спокойна, совсем, совсем спокойна…

И слезы хлынули из глаз ее неудержимым потоком.

Через несколько минут, которые проведены были Софьей преимущественно в слезах и обращенных к горничной уверениях в совершенном спокойствии, Сусанна возвратилась с докладом, что лошади готовы, как вдруг нашу юную героиню осенила весьма необыкновенная мысль: она пожелала подать мистеру Джонсу такую весть о своем пребывании в гостинице, которая явилась бы для него хоть некоторым наказанием за его провинности, если в нем оставалась еще искра любви к ней.

Читатель благоволит вспомнить о маленькой муфте, которая удостоилась чести быть уже неоднократно упомянутой в настоящей истории. Муфта эта со времени отъезда мистера Джонса была постоянной спутницей Софьи днем и разделяла с ней постель ночью, в эту самую минуту муфта была у нее на руке, откуда Софья сорвала ее с крайним негодованием и, написав на клочке бумаги свое имя, приколола его к ней булавкой и уговорила Сусанну снести муфту в таком виде на пустую постель мистера Джонса, а если бы он ее не заметил, то постараться положить таким образом, чтобы она непременно попалась ему утром на глаза.

Потом, заплатив за съеденное миссис Гонорой по счету, в который включено было и то, что могла бы съесть она сама, Софья села на лошадь и, снова уверив горничную в совершенном своем спокойствии, продолжала путь.

ГЛАВА VI,

описывающая наряду с прочим сметливость Партриджа, исступление Джонса и глупость Фитцпатрика

Был уже шестой час утра и начали вставать и появляться на кухне другие постояльцы, в том числе сержант и кучер, окончательно примирившиеся, они совершили возлияние, или, выражаясь проще, выпили вместе добрую толику.

При этом возлиянии самым замечательным было поведение Партриджа, который, когда сержант предложил тост за здоровье короля Георга, повторил только слово ‘короля’, большего от него нельзя было добиться, ибо, хотя он шел сражаться против стороны, которой сочувствовал, однако невозможно было заставить его пить за успех дела, которому он не сочувствовал.

Мистер Джонс, вернувшийся тем временем в свою постель (откуда он вернулся, мы просим разрешения не рассказывать), отвлек Партриджа от этого приятного общества. Получив позволение подать свой совет, учитель после торжественного предисловия высказался следующим образом:

— Существует, сэр, старинная и справедливая пословица, что мудрецу случается иногда поучиться у дурака. Поэтому беру на себя смелость посоветовать вам вернуться домой и предоставить эти horrida bella {Ужасные войны (лат.).}, эти кровопролитные войны людям, которые вынуждены глотать порох за неимением другой еды. Ведь всякому известно, что ваша милость дома ни в чем не нуждается, зачем же в таком случае странствовать по свету?

— Партридж,— сказал Джонс,— ты попросту трус, а потому ступай-ка, братец, домой и больше меня не тревожь.

— Прошу прощения у вашей милости,— взмолился Партридж,— я говорил, имея в виду больше вас, чем себя: что касается меня, то богу известно, как незавидны мои обстоятельства, и я настолько далек от страха, что пистолет, мушкет и всякие такие вещи для меня не больше, чем детский пугач. Каждому из нас суждено когда-нибудь умереть, так не все ли равно, как это случится. Кроме того, я, может быть, и цел останусь, поплатившись только рукой или ногой. Уверяю вас, сэр, никогда в жизни я не испытывал так мало страха, поэтому, если ваша милость решили продолжать путь, то я решил за вами следовать. Но в таком случае позвольте вам высказать мое мнение. Право, для такого большого барина, как вы, совершенно неприлично путешествовать пешком. Здесь в конюшне стоят два или три хороших коня, и хозяин, конечно, со спокойной совестью вам их поверит, но ежели бы у него возникли какие-нибудь сомнения, то я легко найду способ завладеть лошадьми, и допустим даже, дело примет самый худой оборот,— все равно он простит вас, раз вы идете за него сражаться.

Честность Партриджа, можно сказать, равнялась его сметливости — и то и другое сказывалось только в мелочах,— и он никогда не покусился бы на такого рода проделку, если бы не воображал ее совершенно безопасной, ибо был он из числа тех, которые больше считаются с виселицей, чем с пристойностью поступка, а ему казалось, что кражу эту он может совершить без всякого риска: во-первых, он не сомневался, что имени мистера Олверти будет достаточно, чтобы успокоить хозяина, а кроме того, полагал, что они не подвергнутся неприятностям, как бы ни обернулись дела, ведь у Джонса, думал он, найдется довольно друзей на одной стороне, а на другой он, Партридж, встретит защиту у своих друзей.

Убедившись, что Партридж делает это предложение серьезно, мистер Джонс его выбранил, и притом в таких резких выражениях, что брадобрей попытался обратить все в шутку и поспешно перевел разговор на другую тему, заметив, что они попали, видно, в какой-то вертеп и что ему стоило немалого труда помешать двум девкам потревожить его милость среди ночи.

— Эге,— воскликнул он,— да они, никак, все же у вас побывали. Вон на полу муфта одной из них.

Надо сказать, что, вернувшись к себе впотьмах, Джонс не заметил муфту на одеяле и, ложась в постель, скинул ее на пол. Партридж поднял ее и собирался уже положить в карман, но Джонс пожелал ее посмотреть. Муфта была настолько примечательна, что герой наш, наверно, припомнил бы ее и без приложенного объяснения. Но ему не пришлось напрягать память, потому что с первого же взгляда он заметил приколотую бумажку и прочел на ней: ‘Софья Вестерн’. Мгновенно глаза его помутились, и он вне себя воскликнул:

— Боже мой! Каким образом попала сюда эта муфта?

— Мне это известно не больше, чем вашей милости,— отвечал Партридж,— но я видел ее на руке одной из женщин, которые вас потревожили бы, если бы я им не помешал.

— Где же они? — вскричал Джонс, соскочив с постели и хватая одежду.

— Да, пожалуй, сейчас уже за много миль отсюда,— отвечал Партридж.

После дальнейших расспросов Джонс окончательно убедился, что владелицей муфты была не кто иная, как сама любезная Софья.

Поведение Джонса в эту минуту — мысли его, его вид, его слова, его движения — не поддается никакому описанию. Осыпав Партриджа градом горьких упреков и изругав порядком самого себя, он велел бедняге, совсем растерявшемуся от страха, бежать вниз и во что бы то ни стало нанять лошадей, через несколько минут, кое-как одевшись, он и сам поспешно спустился вниз выполнять только что отданное им распоряжение.

Но, прежде чем рассказывать, что произошло в кухне при появлении Джонса, мы вернемся назад и опишем, что случилось в ней после того, как Партридж покинул ее, вызванный своим господином.

Только что сержант удалился со своим отрядом, как встали и спустились вниз два ирландских джентльмена, жалуясь на беспрерывный шум в гостинице, который всю ночь не давал им сомкнуть глаз.

Карета, которая привезла молодую даму и ее служанку и которую читатель, может быть, принимал до сих пор за ее собственную, на самом деле возвращалась к хозяину и принадлежала мистеру Кингу из Бата, одному из почтеннейших и честнейших содержателей наемных лошадей, кареты которого мы искренне рекомендуем всем нашим читателям, если им случится ехать по этой дороге. Таким образом, они, может быть, будут иметь удовольствие сидеть в той же повозке и с тем же кучером, которые упомянуты в нашей истории.

Кучер, у которого было только два пассажира, прослышав, что мистер Маклаклан едет в Бат, предложил отвезти его туда за самую умеренную плату. Мысль эта внушена ему была сообщением конюха, что лошадь, нанятая мистером Маклакланом в Ворчестере, с большим удовольствием прервала бы свое длинное путешествие и вернулась к своим тамошним приятелям, потому что, по словам конюха, названное животное было скорее о двух, чем о четырех ногах.

Мистер Маклаклан немедленно принял предложение кучера и в то же самое время уговорил друга своего Фитцпатрика занять четвертое место в карете. Кости последнего настолько болели, что этот способ передвижения показался ему приятнее, чем путешествие верхом, а так как он нимало не сомневался в предстоящей встрече в Бате с женой, то рассудил, что маленькая задержка в пути не будет иметь никакого значения.

Маклаклан, который был гораздо проницательнее своего приятеля, узнав, что дама едет из Честера, и сопоставив кое-какие другие подробности, выведанные им у конюха, заподозрил, что это, пожалуй, и есть жена его приятеля. О своем подозрении он тотчас же сообщил Фитцпатрику, которому такая мысль не приходила в голову. Правду сказать, он был из тех людей, которых природа фабрикует чересчур поспешно, так что второпях забывает вложить им в голову мозги.

Люди эти похожи на плохих охотничьих собак, которые сами никогда не заметят, что потеряли след, но стоит только чуткому псу открыть пасть, как они немедленно следуют его примеру и, нисколько не руководясь чутьем, бегут что есть мочи прямехонько вперед. Так и мистер Фитцпатрик: не успел мистер Маклаклан высказать свое предположение, как он мгновенно с ним согласился и помчался прямо наверх, с целью застигнуть врасплох свою жену, не разузнав предварительно, где она находится, но, к несчастью (Фортуна любит играть скверные шутки с теми господами, которые всецело полагаются на ее руководство), ткнулся лбом в несколько дверей и дверных косяков без всякого результата. Более милостива богиня эта была ко мне, подсказав только что примененное сравнение с охотничьими собаками, тем более уместное, что бедную женщину в таких случаях можно справедливо сравнить с затравленным зайцем. Подобно этому маленькому жалкому зверьку, она настороженно прислушивается к голосу своего преследователя, подобно ему, в трепете убегает, заслышав страшный голос, и, подобно ему, под конец обыкновенно настигается и умерщвляется.

В данном случае этого, однако, не случилось, ибо после долгих и бесплодных поисков мистер Фитцпатрик вернулся в кухню, куда в это время, точно и впрямь дело было на охоте, входил новый приезжий с улюлюканьем, каким поощряют собак, когда они потеряли след. Он только что соскочил с лошади и был окружен многочисленной свитой.

Здесь, читатель, может быть, необходимо познакомить тебя с некоторыми событиями, если они тебе уже известны — значит, ты умнее, чем я предполагал. Осведомление это ты получишь в следующей главе.

ГЛАВА VII,

в которой доводится до конца изложение приключений в эптонской гостинице

Скажем прежде всего, что этот только что прибывший джентльмен был не кто иной, как сам сквайр Вестерн, который явился сюда в погоне за дочерью, и поспей он двумя часами раньше, то застал бы не только дочь, но и племянницу в придачу, ибо ею и была жена мистера Фитцпатрика, который пять лет тому назад похитил ее из-под надзора премудрой леди Вестерн.

Супруга мистера Фитцпатрика уехала из гостиницы в одно время с Софьей: разбуженная голосом мужа, она велела позвать хозяйку и, узнав, в чем дело, упросила ее за неслыханную цену достать лошадей. Так могущественны были деньги в этом заведении, что хотя хозяйка выгнала бы вон свою служанку, обозвав ее продажной тварью, если бы знала столько, сколько знает читатель, однако сама оказалась не более стойкой против подкупа, чем бедная Сусанна.

Мистер Вестерн не знал своего племянника, да если бы и знал, то не обратил бы на него ни малейшего внимания, так как брак этот был тайным, а следовательно, по мнению почтенного сквайра, противоестественным, и с момента его совершения он отвернулся от бедной женщины, которой было тогда не более восемнадцати лет, он смотрел на нее с тех пор как на чудовище и запретил произносить ее имя в своем присутствии.

В кухне царило всеобщее смятение: Вестерн возбужденно расспрашивал о своей дочери, а Фитцпатрик о своей жене, когда туда вошел Джонс с злополучной муфтой в руке.

Едва только Вестерн увидел Джонса, как тотчас же огласил комнату тем звучным возгласом, какой издают охотники, завидя дичь. Подбежав к нему и схватив его за руку, он закричал:

— Лис попался,— об заклад бьюсь, что и лисичка недалеко! Беспорядочную беседу, продолжавшуюся после этого в течение нескольких минут, было бы трудно передать, потому что все говорили разом, и притом каждый свое, да она бы и не доставила читателю никакого удовольствия.

Высвободившись наконец от мистера Вестерна с помощью находившихся в комнате людей, герой наш торжественно объявил, что решительно ничего не знает о даме, которую разыскивают. Но тут выступил священник Сапл и сказал:

— Нелепо отпираться: ведь доказательство преступления у тебя в руках. Я утверждаю и готов подкрепить слова свои клятвой, что муфта, которую ты держишь, принадлежит мисс Софье! последние дни я часто видел ее с этой муфтой.

— Муфта моей дочери! — в бешенстве закричал сквайр.— У него муфта моей дочери! Будьте свидетелями, что он пойман с поличным! Сию минуту я веду его к мировому судье. Где дочь моя, мерзавец?

— Прошу вас успокоиться, сэр,— отвечал Джонс.— Муфта, я признаю, принадлежит вашей дочери, но, клянусь честью, вашу дочь я не видел.

При этих словах Вестерн потерял всякое терпение и от бешенства лишился членораздельной речи.

Кто-то из слуг сказал Фитцпатрику, что это мистер Вестерн. Тогда почтенный ирландец, вообразив, что ему представляется отличный случай оказать своему дяде услугу и тем, может быть, снискать его благосклонность, подошел к Джонсу и воскликнул:

— Право, сэр, постыдились бы вы отрицать на моих глазах, что видели дочь этого джентльмена: ведь вы же знаете, что я застал вас вместе с ней в постели.

Затем, обратись к Вестерну, он предложил немедленно отвести его в ту комнату, где остановилась его дочь, предложение было принято, и Фитцпатрик, сквайр и священник, вместе с некоторыми другими, направились прямо в комнату миссис Вотерс, куда и ввалились с не меньшим шумом, чем сам мистер Фитцпатрик незадолго до этого.

Бедная женщина пробудилась от сна в изумлении и ужасе и увидела у своей постели рожу, владельца которой с полным основанием могла принять за выходца из Бедлама: так дико перекосилось от гнева лицо мистера Вестерна! Но, рассмотрев даму, сквайр отшатнулся, ясно показав жестами, прежде даже, чем успел раскрыть рот, что это не та, которую он ищет.

Женщины ценят свое доброе имя гораздо выше самой жизни, так что хотя последняя, по-видимому, подвергалась теперь большей опасности, чем незадолго до этого, однако миссис Вотерс, увидев, что за честь свою она может быть спокойна, завизжала далеко не так пронзительно, как в прошлый раз. Тем не менее, оставшись одна, она оставила всякую мысль о продолжении сна и, имея достаточно оснований быть недовольной своим помещением, принялась поспешно одеваться.

Тем временем мистер Вестерн продолжал обшаривать дом, но с таким же малым успехом, как и при вторжении к бедной миссис Вотерс. Разочарованный, вернулся он в кухню, где слуги его стерегли Джонса.

Эта неистовая кутерьма подняла на ноги всех постояльцев гостиницы, хотя еще едва светало. В числе разбуженных был один степенный джентльмен, имевший честь состоять мировым судьей Ворчестерского графства. Как только мистер Вестерн об этом узнал, так тотчас обратился к нему с жалобой. Судья отказался от исполнения своей обязанности, заявив, что с ним нет ни письмоводителя, ни книги законов и что он не может держать в голове все постановления касательно похищения дочерей и тому подобного.

Тогда мистер Фитцпатрик выступил с предложением своих услуг, объявив присутствующим, что он получил юридическое образование. (Действительно, Фитцпатрик три года был писцом у одного стряпчего в Северной Ирландии, после чего, предпочтя более благородное поприще, покинул своего патрона, переправился в Англию и занялся профессией, не требующей никакой выучки, а именно: профессией джентльмена, в которой и преуспел, как было уже отчасти рассказано.)

Мистер Фитцпатрик объявил, что закон касательно дочерей к данному случаю не относится: что кража муфты есть, несомненно, тяжкое преступление и что нахождение предмета у обвиняемого служит вполне достаточной уликой.

Судья, ободренный столь ученым помощником и неотступными просьбами сквайра, согласился наконец воссесть на карульное кресло, после чего, обозрев муфту, которую Джонс еще держал в руках, и выслушав клятвенное утверждение священника, что это собственность мистера Вестерна, предложил мистеру Фитцпатрику написать приказ об аресте, заявив, что подпишет его.

Тогда Джонс попросил слова и в конце концов, хоть и не без труда, получил его. Он привлек в качестве свидетеля мистера Партриджа, показавшего, что муфта им найдена, но еще важнее были показания Сусанны, которая объявила, что Софья сама дала ей муфту и велела отнести ее в комнату мистера Джонса, где он и нашел ее.

Природная ли любовь к справедливости или необыкновенно привлекательная наружность Джонса побудили Сусанну открыть истину — не берусь решить, только следствием ее показания было то, что судья, откинувшись на спинку кресла, объявил, что все говорит теперь так же очевидно в пользу подсудимого, как раньше говорило против него, с чем согласился и священник, сказав: ‘Да сохранит меня господь быть орудием заточения невинного в темницу’. После этого судья встал, вынес подсудимому оправдательный приговор и закрыл заседание.

Мистер Вестерн, крепко обругав всех присутствующих, велел немедленно подать лошадей и помчался в погоню за дочерью, не обратив ни малейшего внимания на своего племянника Фитцпатрика и не удостоив ответом его притязание на родство, несмотря на все услуги, только что полученные от этого джентльмена. Мало того: Вестерн был так возбужден, что второпях позабыл, к счастью, потребовать у Джонса муфту,— к счастью, говорю я, потому что герой наш скорее умер бы на месте, чем расстался со своим сокровищем.

Джонс, расплатившись по счету, тоже отправился с другом Партриджем за своей милой Софьей, решив теперь не прекращать поисков, пока не найдет ее. Он не в силах был заставить себя даже проститься с миссис Вотерс, самая мысль о ней сделалась ему ненавистна, потому что дама эта, хоть и ненамеренно, помешала счастливейшему свиданию его с Софьей, которой он теперь клялся в вечной верности.

Что же касается миссис Вотерс, то она воспользовалась каретой, возвращавшейся в Бат, куда отправилась в обществе двух ирландских джентльменов, надев платье, любезно ссуженное ей хозяйкой, которая, в награду за одолжение, удовольствовалась самой малостью, а именно: взяла за него двойную цену. Дорогой бывшая спутница Джонса совершенно примирилась с мистером Фитцпатриком, мужчиной очень недурным собой, и приложила все старания, чтобы утешить его в разлуке с женой.

Так кончилось множество странных приключений, постигших мистера Джонса в эптонской гостинице, где до сих пор еще говорят о красоте и приветливом обращении милой Софьи и называют ее сомерсетширским ангелом.

ГЛАВА VIII,

в которой история возвращается вспять

Прежде чем продолжать нашу историю, уместно будет оглянуться немного назад, с целью объяснить необыкновенное появление Софьи и отца ее в гостинице города Эптона.

Читатель благоволит вспомнить, что мы покинули Софью в девятой главе седьмой книги нашей истории, когда, после долгой борьбы между любовью и долгом, она, как это обыкновенно бывает, отдала предпочтение первой.

Борьба эта, как было там показано, возникла вследствие посещения отца, явившегося к дочери, чтобы добиться от нее согласия на брак с Блайфилом, каковое, по его твердому убеждению, она и дала, заявив, что не должна и не может ослушаться ни одного отцовского приказания.

После этого посещения сквайр приступил к своей вечерней попойке, вне себя от радости по случаю успеха у дочери, будучи в очень общительном расположении духа и желая, чтобы и другие разделили его счастье, он распорядился не жалеть пива на кухне, так что к одиннадцати часам вечера в доме не было ни одного трезвого, за исключением миссис Вестерн и очаровательной Софьи.

Рано утром отправлен был гонец к мистеру Блайфилу с приглашением, сквайр, правда, считал этого джентльмена гораздо менее осведомленным, чем то было в действительности, относительно первоначального отвращения к нему дочери, однако, зная, что Блайфил не получил еще от нее согласия, нетерпеливо желал сообщить о нем жениху, вполне уверенный, что невеста подтвердит его собственными устами. Что же касается свадьбы, то еще накануне вечером мужчины порешили сыграть ее через день.

Завтрак подан был в гостиной, где находился мистер Блайфил, а также сквайр и сестра его, ведено было позвать Софью.

О Шекспир, если бы владел я пером твоим! О Хогарт, если бы владел я твоей кистью! Я нарисовал бы тогда портрет несчастного слуги, который, с бледным лицом, с обезумевшим взором, щелкая зубами и трясясь всем телом,—

(Точь-в-точь таков, весь бледен, без дыханья,

С потухшим взором, удручен, гонец

Отдернул полог и средь ночи крикнуть

Хотел Приаму, что в огне пол-Трон),—

вошел в комнату и доложил… что мисс Софью не могут найти.

— Не могут найти! — загремел сквайр, срываясь с места.— Проклятие! К черту! Гром и молния! Где, когда, как, что такое? Не могут найти! Где?

— Полно, братец,— проговорила миссис Вестерн с истинно дипломатическим хладнокровием.— Вечно вы выходите из себя по пустякам. Племянница, я полагаю, вышла в сад погулять. Положительно, вы стали так безрассудны, что с вами невозможно жить в одном доме.

— Ах, вот что,— отвечал сквайр, успокоившись с такой же быстротой, с какой потерял самообладание. — Если все дело в этом, то беда невелика. Но, ей-богу, мне почудилось недоброе, когда этот болван сказал, что ее не могут найти.— И он, с облегчением усевшись в кресло, приказал позвонить в садовый колокол.

Нельзя представить себе двух человек, столь диаметрально противоположных друг другу во всех отношениях, как мистер Вестерн и сестра его: если брат не отличался дальновидностью, но был необыкновенно проницателен насчет того, что случилось у него под носом, то сестра вечно заглядывала вперед, хотя далеко не могла похвастаться прозорливостью по части вещей, происходивших на ее глазах. Примеры того и другого читатель наблюдал уже не раз, и действительно, противоположные дарования этой парочки были исключительны: если сестра часто предвидела такое, чего потом никогда не случалось, то брат сплошь и рядом видел гораздо больше, чем было на самом деле.

В данном случае, однако, он не ошибся. Из сада, как раньше из спальни, пришли с донесением, что мисс Софью не могут найти.

Сквайр сам выбежал из дому и принялся звать Софью таким же зычными раскатистым голосом, каким некогда Геракл звал Гиласа, и подобно тому, как прибрежное эхо, по словам поэта, повторяло имя прекрасного юноши,— так дом, сад и все окрестные поля огласились именем Софьи, выкликаемые грубым басом мужчин и пронзительным фальцетом женщин, причем эхо с таким удовольствием повторяло сладостный звук, что если действительно есть такое существо, то уж не обманул ли нас Овидий насчет его пола.

Долгое время царила неразбериха. Наконец сквайр, порядком истощив свои легкие, вернулся в гостиную, где нашел миссис Вестерн и мистера Блайфила, с выражением крайнего уныния на лице сквайр бросился в кресло.

Тогда миссис Вестерн обратилась к нему со следующим утешением:

— Братец, я очень огорчена случившимся и поведением моей племянницы, совершенно неприличным для нашей семьи, но все это ваших рук дело, и вы должны пенять только на себя. Вы знаете, что все ее воспитание шло вразрез с моими советами, и теперь видите последствия. Не доказывала ли я вам тысячу раз, что вы даете племяннице слишком много воли! Но мне, вы знаете, так и не удалось убедить вас, а когда я положила столько трудов на то, чтобы с корнем вырвать ее своенравные понятия и исправить ошибочную вашу политику, вы знаете, ее отмени отняли,— так что я не несу никакой ответственности. Если бы заботы о ее воспитании были всецело доверены мне, то происшествие, подобное сегодняшнему, никогда бы не случилось, таким образом, вы должны утешаться мыслью, что все это ваших рук дело. В самом деле, чего же можно было ожидать от такого потворства…

— Тьфу, пропасть! — не выдержал сквайр.— Вы хоть кого взбесите, сестра. Я ей потворствовал… Я давал ей волю… Не дальше как вчера вечером я пригрозил, что запру ее в комнате и посажу на хлеб и воду, если она не послушается. Вы способны вывести из терпения самого Нова.

— Слыхано ли что-нибудь подобное! — возмутилась миссис Вестерн.— Братец, не будь у меня терпения пятидесяти Иовов, вы заставили бы меня забыть всякие приличие и пристойность. Зачем вы вздумали вмешиваться? Не просила ли я вас, не умоляла ли предоставить все это дело мне? Одним вашим неудачным маневром вы разрушили все мои стратегические операции. Какой человек в здравом уме стал бы раздражать дочь подобными угрозами? Сколько раз говорила я вам, что с английскими женщинами нельзя обращаться так, как с рабынями-черкешенками. Мы находимся под покровительством света, нас можно покорить только деликатностью, а грубостью, застращиваньем и побоями от нас послушания не добьешься. Салический закон у нас, слава богу, не имеет силы. Грубость вашего обращения, братец, не перенесет ни одна женщина, кроме меня. Я ничуть не удивлена, что племянница решилась на этот шаг вследствие ваших угроз и запугиванья, и, сказать по совести, думаю, что свет не осудит ее за этот поступок. Еще раз повторяю вам, братец: вы должны утешаться мыслью, что сами виноваты во всем. Сколько раз я вам советовала…

Тут Вестерн шумно сорвался с места и, пустив два или три страшных проклятия, выбежал из комнаты.

После его ухода миссис Вестерн выразила свое раздражение еще более резко (если это возможно), чем в его присутствии, в свидетели правоты своей она призвала мистера Блайфила, который с большой предупредительностью совершенно согласился с ней, однако извинил недостатки мистера Вестерна, ‘потому что,— сказал он,— на них надо смотреть как на следствие неумеренной отцовской любви, которую позволительно назвать милой слабостью’.

— Тем более они непростительны,— возразила миссис Вестерн.— Ведь он губит своей любовью родную дочь!

С чем Блайфил немедленно согласился.

После этого миссис Вестерн выразила мистеру Блайфилу свое крайнее сожаление по поводу приема, оказанного ему семейством, которому он намеревался сделать такую честь. По этому поводу она подвергла суровому осуждению безрассудство племянницы, но в заключение возложила всю вину на отца, который, по ее словам, заслуживал особенного порицания за то, что зашел так далеко, не удостоверившись как следует насчет истинных чувств дочери.

— Впрочем,— сказала она,— он всегда отличался буйным и своевольным характером, и я с трудом могу простить себе, что потеряла столько времени, пытаясь его урезонить.

После длинной беседы в таком же роде, подробный пересказ которой вряд ли особенно занял бы читателя, мистер Блайфил откланялся и вернулся домой, не слишком довольный постигшей его неудачей, впрочем, философия, перенятая им от Сквейра, и религиозные убеждения, насажденные в него Твакомом, наряду с кой-чем еще, помогли ему перенести эти неприятности несколько легче, чем их перенес бы более пылкий влюбленный.

ГЛАВА IX

Бегство Софьи

Пора теперь вернуться к Софье, если читатель любит ее хоть наполовину столько, сколько я, то он порадуется ее освобождению из лап пылкого папаши и чересчур холодного поклонника.

Двенадцать раз ударил железный счетчик времени по звучному металлу, вызывая привидения из могил и приглашая их начать ночной обход… Говоря попросту, пробило полночь, и все в доме, как мы сказали, погружены были в опьянение и в сон, исключая только миссис Вестерн, углубившейся в чтение политической брошюры, да нашей героини, которая беззвучно спустилась по лестнице, отомкнула одну из наружных дверей и поспешно устремилась к условленному месту.

Невзирая на множество милых уловок, применяемых иногда дамами, чтобы выказать страх свой по каждому пустячному поводу (уловок столь же разнообразных, как и те, к которым прибегает другой пол, чтобы всячески страх этот скрыть), в женщине, несомненно, есть то мужество, которое ей не только прилично, но часто и необходимо иметь для исполнения своих обязанностей. В самом деле, мысль о жестокости, а не о храбрости — вот единственно, что противоречит представлению о женском характере. Можно ли читать историю справедливо прославленной Аррии, не составив себе высокого понятия как о ее кротости и нежности, так и о мужестве? В то же время многие женщины, которые визжат при виде мыши или крысы, способны, может быть, отравить мужа или, что еще хуже, довести его до того, что он сам отравится.

При всей кротости, свойственной женщине, Софья обладала также отвагой, подобающей прекрасному полу. Поэтому, придя в назначенное место и увидя вместо своей горничной, как было условлено, незнакомого мужчину верхом, направившегося прямо к ней, она не завизжала и не упала в обморок, правда, пульс ее забился учащеннее, чем обыкновенно, потому что первыми ее чувствами были удивление и испуг, но они рассеялись почти так же быстро, как появились, когда мужчина, сняв шляпу, спросил ее очень почтительно: ‘Не рассчитывала ли ее милость встретить здесь другую даму?’ — и сообщил, что ему поручено проводить ее к этой даме.

У Софьи не было оснований заподозрить здесь какой-нибудь подвох, она поэтому без колебаний села позади всадника, и тот благополучно доставил ее в город, расположенный милях в пяти, где героиня наша с удовольствием нашла почтенную миссис Гонору. Так как самая душа горничной облекалась в те самые одежды, в которые она облекала свое тело, то Гонора ни за что не могла решиться выпустить их из поля своего зрения, поэтому она осталась стеречь их самолично, а за госпожой отрядила упомянутого выше мужчину, снабдив его необходимыми указаниями.

Госпожа и служанка принялись теперь совещаться, какую им избрать дорогу, чтобы не попасть в руки мистера Вестерна, будучи уверены, что через несколько часов он пошлет за ними погоню. Лондонская дорога настолько прельщала Гонору, что она непременно желала отправиться прямо по ней, ведь отсутствие Софьи, говорила она, не может быть обнаружено раньше восьми или девяти часов утра, и, значит, преследователи не догонят ее, хотя бы даже знали, по какой дороге она поехала. Но Софья ставила на карту слишком много, чтобы отважиться на малейший риск, она не смела также слишком полагаться на свое нежное сложение в состязании, исход которого всецело зависел от быстроты,— поэтому она решила проехать, по крайней мере, двадцать или тридцать миль проселком и только тогда свернуть на большую лондонскую дорогу. Она наняла лошадей, уговорившись сделать двадцать миль по одному направлению, но собираясь на самом деле ехать по-другому, и отправилась в путь с тем же самым проводником, на лошади которого приехала из отцовского дома, только теперь за спиной проводника помещалась вместо Софьи поклажа более тяжелая и гораздо менее приятная, а именно: громоздкий сундук, доверху набитый нарядами, с помощью которых прекрасная Гонора надеялась одержать множество побед и в заключение создать себе положение в Лондоне.

Не отъехали они и двухсот шагов от гостиницы по лондонской дороге, как Софья приблизилась к проводнику и голосом, более медовым, чем был голос самого Платона, хотя уста его были, говорят, пчелиным ульем, попросила парня на первом же перекрестке повернуть на Бристоль.

Читатель, я не суеверен и не слишком верю в нынешние чудеса. Я отнюдь не выдаю следующего происшествия за достоверную истину, потому что мне самому оно кажется почти невероятным, но добросовестность историка обязывает меня передать то, что утверждают очевидцы. Итак, лошадь, на которой ехал проводник, была, говорят, так очарована голосом Софьи, что остановилась как вкопанная и не изъявляла желания двигаться дальше.

Впрочем, происшествие это, может быть, действительно случилось, но чудесного в нем меньше, чем рассказывают, потому что оно может быть объяснено самым естественным образом: так как проводник ослабил в ту минуту нажим своего ошпоренного правого каблука (а он, подобно Гудибрасу, носил одну только шпору), то более чем вероятно, что упущение это само по себе могло побудить коня остановиться, тем более что последнее вообще случалось с ним довольно часто.

Но если голос Софьи и впрямь произвел действие на лошадь, то всадник остался к нему довольно бесчувственным: он грубовато отвечал, что хозяин приказал ему ехать другой дорогой и что он потеряет место, если поедет не туда, куда ему приказано.

Видя, что все ее уговоры напрасны, Софья придала своему голосу неотразимые чары — чары, которые, согласно пословице, старую кобылу с места снимают и в рысь поднимают и которым в наше время приписывают такую же неотразимую силу, какую древние приписывали ораторскому красноречию. Короче говоря, она обещала наградить его свыше всяких ожиданий.

Парень остался не вовсе глух к этим посулам, но ему не нравилась их неопределенность, правда, слова этого он, может быть, отродясь не слыхивал, однако именно оно выражало его чувства. Он сказал, что господа не входят в положение бедных людей и что намедни его чуть было не прогнали за то, что он свез проселком одного джентльмена от сквайра Олверти и тот не наградил его, как следовало.

— Какого джентльмена? — возбужденно проговорила Софья.

— Джентльмена от сквайра Олверти,— повторил парень,— сын сквайра, так, кажись, называют его.

— Куда? По какой дороге он поехал? — продолжала расспрашивать Софья.

— Да в сторону Бристоля, миль за двадцать отсюда,— отвечал парень.

— Вези меня в это место,— сказала Софья,— и я дам тебе гинею, и даже две, если одной будет мало.

— Да уж, по совести, двух стоит,— сказал парень.— Ведь посудите, ваша милость, какой опасности я подвергаюсь. Однако ж если ваша милость обещает мне две гинеи — так куда ни шло. Оно, конечно, не годится хозяйских лошадей гонять, одно утешение, если мне откажут от места: две гинеи будут.

Сделка была заключена, парень повернул на бристольскую дорогу, и Софья пустилась в погоню за Джонсом, не обращая внимания на протесты миссис Гоноры, которой гораздо больше хотелось видеть Лондон, чем мистера Джонса. Надо сказать, что в разговорах с госпожой она недружелюбно отзывалась о Джонсе, потому что он был виновен в несоблюдении некоторой денежной учтивости, каковая, по обычаю, полагается камеристкам во всех любовных делах, особливо же в секретных. Объясняем мы это скорее его беззаботностью, чем недостатком щедрости, но Гонора, возможно, держалась другого мнения. Во всяком случае, она его за это жестоко возненавидела и решила при каждом удобном случае пакостить ему перед своей госпожой. Ей было поэтому очень не по нутру ехать в тот самый город и в ту самую гостиницу, куда отправился Джонс, и еще больше не по нутру — натолкнуться на того же самого проводника, который вдобавок еще сделал Софье нечаянное открытие.

Путники наши на рассвете прибыли в Гамбрук {Деревня, в которой Джонс встретил квакера.}, где Гонора получила очень ей нежелательное поручение: выведать, по какой дороге поехал Джонс. Об этом, правда, мог бы сообщить им проводник, но Софья, не знаю почему, его не спросила.

После того как миссис Гонора доложила сведения, полученные от трактирщика, Софья с большим трудом раздобыла плохоньких лошадей, которые доставили ее в ту гостиницу, где Джонс задержался скорее вследствие несчастной встречи с хирургом, чем вследствие контузии в голову.

Здесь Гонора, которой снова поручено было произвести разведки, обратилась к хозяйке и описала ей наружность мистера Джонса, а та, как женщина сметливая, сразу почуяла, чем дело пахнет. Поэтому, когда Софья вошла в комнату, хозяйка, вместо того чтобы отвечать служанке, обратилась прямо к госпоже со следующей речью:

— Господи, боже мой! Ну кто бы мог подумать! Прелестнейшая парочка, какую только глаза видели! Ей-ей, сударыня, нет ничего удивительного, что сквайр так увивается вокруг вашей милости. Он сказал мне, что вы прекраснейшая леди на свете, и, право же, не солгал. Дай бог ему добра, бедняжке. Уж как мне его жалко было, когда он обнимал подушку и называл ее своей милой мисс Софьей. Уж как я его увещевала не идти на войну, говорила, что довольно людей, которые только и годятся на то, чтобы их убили, и которых не любят такие красавицы.

— Должно быть, хозяюшка не в своем уме,— заметила Софья.

— И полно! — воскликнула хозяйка.— Какая я сумасшедшая! Ужели ваша милость думает, что я ничего не знаю? Уверяю вас, он мне все рассказал.

— Какой наглец посмел вам говорить о моей госпоже? — вмешалась Гонора.

— Ничуть не наглец,— возразила хозяйка,— а тот самый молодой джентльмен, о котором вы меня расспрашивали: такой красавец и любит Софью Вестерн всей душой.

— Любит мою госпожу! Так знайте же, любезная, что этот орешек ему не по зубам.

— Замолчи, Гонора,— перебила ее Софья,— не сердись на эту любезную женщину: она не думает обижать меня.

— Боже меня сохрани, и в мыслях у меня этого не было,— отвечала хозяйка, ободренная ласковым тоном Софьи, и пустилась затем в длинный рассказ, слишком скучный, чтобы его передавать здесь, некоторые места в нем были немного обидны для Софьи и глубоко возмутили ее горничную, так что, оставшись наедине с госпожой, Гонора воспользовалась этим случаем, чтобы очернить в глазах Софьи бедного Джонса, назвав его презреннейшим человеком, который не может любить леди, если треплет этак по кабакам ее имя.

Однако поведение Джонса не представилось Софье в таком невыгодном свете, и она была, пожалуй, скорее польщена бурными проявлениями его любви (которые хозяйка еще преувеличила, как и все прочие обстоятельства), чем оскорблена остальными подробностями, она приписала все несдержанности, или, вернее, исступлению страсти Джонса и его открытой душе.

Однако случай этот, впоследствии оживленный в ее памяти Гонорой и представленный в самых мрачных красках, немало способствовал тому, что Софья поверила несчастным происшествиям в Эптоне, сильно преувеличив их значение, и помог горничной в ее стараниях заставить свою госпожу уехать из этой гостиницы, не повидавшись с Джонсом.

Хозяйка, узнав, что Софья намерена только подождать, покуда будут готовы лошади, и что ей не надо ни еды, ни питья, скоро удалилась, тогда Гонора принялась журить госпожу свою (позволяя себе большие вольности) и произнесла длинную речь, в которой напомнила о ее намерении ехать в Лондон и сделала немало намеков насчет того, как неприлично девушке гоняться за молодым человеком, заключила она горячим увещанием:

— Ради бога, сударыня, подумайте, что вы собираетесь делать и куда направляетесь!

Такие слова, обращенные к даме, проехавшей уже около сорока миль верхом, притом в не слишком приятное время года, могут показаться довольно нелепыми. Позволительно предположить, что дама эта достаточно все взвесила и приняла твердое решение, мало того, миссис Гонора, судя по высказанным ею намекам, так и думала. Я не сомневаюсь, что мнение это разделяют и многие читатели, которые, я уверен, давно уже определили свою точку зрения насчет намерений нашей героини и бесповоротно ее осудили, как беспутную девицу.

Но в действительности дело обстояло иначе. С недавнего времени Софья металась между надеждой и страхом, между долгом и дочерней любовью, между ненавистью к Блайфилу и состраданием и (отчего не сказать правду?) любовью к Джонсу, разгоревшейся ярким пламенем благодаря поведению отца, тетки и других, в особенности же самого Джонса, так что мысли ее были в том смятенном состоянии, когда мы поистине не сознаем, что делаем и куда идем, или, вернее, глубоко равнодушны к последствиям наших поступков.

Осторожный и благоразумный совет горничной побудил ее, однако, рассуждать более трезво, в конце концов она решила ехать в Глостер, а оттуда направиться прямо в Лондон.

Но, к несчастью, в нескольких милях от этого города она встретилась с тем самым кляузником, который, как было рассказано выше, обедал там с мистером Джонсом. Субъект этот был хорошо знаком с миссис Гонорой и потому остановился и заговорил с ней, Софья почти не обратила на него внимания и только спросила, кто это.

Но по приезде в Глостер, получив от Гоноры более подробные сведения об этом человеке и узнав, с какой быстротой привык он путешествовать, чем (как выше было замечено), по преимуществу, и был известен, припомнив также, что миссис Гонора ему сообщила, что они едут в Глостер, Софья начала опасаться, как бы отец ее не напал с помощью этого человека на след ее, ведущий к этому городу. Ей показалось, что отец непременно ее догонит, если она из Глостера направится в Лондон, поэтому она переменила свое решение и, наняв лошадей на неделю, чтобы ехать в направлении, по которому она ехать не предполагала, снова пустилась в путь после короткого отдыха, вопреки желанию и настойчивым просьбам своей горничной и не менее горячим увещаниям миссис Вайтфильд, которая из учтивости, а может быть по доброте своей (у бедной девушки был очень утомленный вид), усердно уговаривала ее переночевать в Глостере.

Подкрепившись лишь чашкой чаю и полежав часа два в постели, пока готовили лошадей, Софья часов около одиннадцати вечера решительно покинула заведение миссис Вайтфильд и, направившись по ворчестерской дороге, менее чем через четыре часа прибыла в ту гостиницу, где мы ее видели в последний раз.

Подробно проследив, таким образом, путь нашей героини от ее бегства до прибытия в Эптон, мы в нескольких словах приведем туда же ее отца. Получив первые указания от проводника, доставившего дочь его в Гамбрук, мистер Вестерн уже без труда выследил ее до Глостера, откуда устремился в Эптон, так как узнал, что маршрут этот избран был мистером Джонсом (Партридж, выражаясь языком сквайра, везде оставлял за собой крепкий дух), и нисколько не сомневался, что по той же дороге поехала, или, пользуясь его словами, ‘дала стрекача’, Софья. Надо сказать, что он употребил еще более грубое выражение, которое мы не станем здесь приводить, — его поняли бы одни только охотники на лисиц, но они и сами без труда его отгадают.

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ОКОЛО ТРЕХ ДНЕЙ

ГЛАВА I

Корка для критиков

Может показаться, что в нашей последней вступительной главе мы обошлись с грозным цехом людей, именуемых критиками, более непринужденно, чем нам приличествует: ведь они требуют от писателей большой угодливости, и это требование обыкновенно удовлетворяется. Поэтому в настоящей главе мы изложим этой высокой корпорации резоны нашего поведения, причем, может статься, представим господ критиков в таком свете, в каком до сих пор еще их не видели.

Слово ‘критика’ происхождения греческого и означает — суд. Отсюда, я полагаю, люди, не понимающие оригинала и знакомые только с переводом, заключили, что оно означает суд в юридическом смысле, зачастую понимая это слово как синоним осуждения.

Я склоняюсь именно к этому мнению, так как значительнейшая часть критиков в последние годы состоит из юристов. Многие из этих господ, отчаявшись, может быть, занять место на скамье в Вестминстер-Холле, расположились на театральных скамьях, где и принялись проявлять свои судейские способности и творить суд, то есть беспощадно осуждать.

Господа эти были бы, вероятно, чрезвычайно польщены, если бы мы ограничились этим сравнением их с одной из самых важных и почетных должностей в государстве, и мы бы так и поступили, если бы искали их расположения, но так как мы намерены обращаться с ними искренне и с прямотой, то должны им напомнить о другом должностном лице судебного ведомства, гораздо низшего ранга, с которым у них тоже есть некоторое отдаленное сходство, поскольку они не только произносят приговор, ной приводят его в исполнение.

Однако нынешних критиков можно с большой справедливостью и верностью представить также и в другом освещении, а именно: как публичных клеветников. Если субъект, сующий нос в дела других с единственной целью открыть чужие промахи и разгласить их всему свету, заслуживает названия клеветника, порочащего репутацию людей, то почему же критика, читающего книги с тем же злобным намерением, нельзя назвать клеветником, порочащим репутацию книг?

Мне кажется, нет более презренного раба порока, общество не порождает более отвратительной гадины, и у дьявола нет гостя, более его достойного и более ему желанного, чем клеветник. Свет, боюсь я, и наполовину не гнушается этого чудовища так, как оно заслуживает, и еще больше боюсь я объяснить причину этой преступной снисходительности к нему, несомненно, однако, что вор по сравнению с клеветником кажется невинным, даже убийца редко может с ним соперничать в отношении тяжести преступления: ведь клевета — оружие более ужасное, чем шпага, так как наносимые ею раны всегда неизлечимы. Один только способ убийства, самый гнусный и подлый из всех, имеет точное сходство с пороком, против которого мы здесь ополчаемся, именно: отравление — способ мести, настолько презренный и отвратительный, что законы наши некогда мудро отличали его от всех других видов убийства особенно строгим наказанием.

Помимо страшного вреда, причиняемого клеветой, и гнусности средств, ею употребляемых, есть и другие обстоятельства, придающие ей еще более отвратительный характер: ведь часто сеется она без всякого повода и почти никогда не сулит клеветнику награды, если исключить те черные, адские души, для которых наградой служит одна мысль о чужой гибели и несчастьях.

Шекспир великолепно обрисовал этот порок, говоря:

Кошель стащить — стащить пустяк, ничто:

Был мой — чужим стал раб мильонов,

Но, имя доброе мое похитив,

Богатым вор не станет, а меж тем

Он разорит меня.

Со всем этим, без сомнения, согласится почтенный мой читатель, но многое из сказанного, вероятно, покажется ему слишком суровым в применении к людям, которые клевещут па книги. Так пусть учтено будет, что в обоих случаях клевета имеет источником один и тот же злобный умысел и одинаково не может быть оправдана соблазном. И мы не вправе сказать, что ущерб, причиняемый такой клеветой, ничтожен, если рассматривать книгу как порождение автора, как дитя его мозга.

Читатель, муза которого находится в девственном состоянии, может составить себе лишь весьма несовершенное представление об этом роде родительской любви. Для такого читателя мы можем пародировать нежное восклицание Макдуфа: ‘Увы, ты не написал ни одной книги’. Но автор, муза которого уже рожала, поймет всю патетику этих слов и даже, может быть, прольет слезы (особенно если его любимчика нет уже в живых), когда я расскажу, с каким трудом муза вынашивает свое бремя, с какими муками разрешается от него и, наконец, с какой заботливостью и любовью нежный отец холит своего баловня, пока его не вырастит и не выпустит в свет.

И ни один из видов родительской любви не является менее безотчетным и слепым, ни один так хорошо не согласуется с житейской мудростью. Такие дети по всей справедливости могут быть названы богатством отца, многие из них с истинно сыновней преданностью кормили родителя в преклонные его годы, таким образом, не только заветные чувства, но и материальные интересы писателя могут быть сильно задеты этими клеветниками, ядовитое дыхание которых поражает книгу преждевременной смертью.

Наконец, кто чернит книгу — чернит в то же время ее автора, потому что, как нельзя назвать кого-нибудь ублюдком, не назвав мать его потаскухой, так нельзя сказать о книге: ‘жалкая сплетня, чудовищная нелепость’, не назвав автора ее болваном, что в нравственном смысле хотя и предпочтительней наименования подлец, по в отношении житейских выгод, пожалуй, вреднее.

Как ни смешно все это может показаться иным читателям, однако я не сомневаюсь, найдется немало и таких, которые почувствуют и признают правоту моих слов и даже, пожалуй, подумают, что я рассуждаю об этом предмете недостаточно торжественно,— но, право же, истину можно говорить и с улыбкой на лице. Обесславить книгу из злобы или даже ради шутки — поступок по меньшей мере весьма неблаговидный, и угрюмый, брюзгливый критик справедливо, мне кажется, должен почитаться дурным человеком.

Я постараюсь поэтому в заключительной части настоящей главы охарактеризовать его и показать, какую критику я отвергаю, ибо, надеюсь, никто, кроме разве господ, о которых здесь идет речь, не понял меня так, будто я вообще не допускаю существования компетентных судей литературных произведений или пытаюсь устранить из области литературы кого-нибудь из тех благородных критиков, трудам которых столько обязан ученый мир. К числу их принадлежат Аристотель, Гораций и Лонгин — среди древних, Дасье и Боссю — у французов да, пожалуй, кое-кто у нас, все они обладали должной компетентностью для исполнения судебных обязанностей in foro litterario {В литературном трибунале (лат.).}.

Но, не устанавливая всех качеств, какими должен обладать критик, о чем я говорил в другом месте, я смело могу, мне кажется, протестовать против хулы людей, не читавших осуждаемых ими сочинений. Подобные хулители, высказываются ли они на основании собственных догадок или подозрений или же на основании отзывов и мнения других, справедливо могут быть названы клеветниками, порочащими репутацию осуждаемых ими книг.

Этой характеристики, сдается мне, заслуживают также критики, которые, не указывая определенных недостатков, осуждают все произведение целиком, клеймя его ходячими поносными словами: гадость, глупость, дрянь и тому подобное, особенно эпитетом ‘низкий’ — вовсе неприличным в устах критика, если только он не сиятельная особа.

Далее, пусть даже в произведении действительно обнаружены некоторые погрешности, но если они находятся не в самых существенных его частях и возмещаются большими красотами, то суровый приговор всему произведению единственно на основании некоторых неудачных частностей продиктован скорее злобой клеветника, чем суждением истинного критика. Это прямая противоположность взглядам Горация:

Verum ubi plura nitent in carmine, non ego paucis

Offender maculis, quas aut incuria fudit,

Aut humana parum cavit natura[*].

[*] — Если большая часть творенья блестяща, к чему мне малых пятен искать, небрежностью только разлитых иль неизбежных в природе людской. (Перевод А. Фета.).

Ибо, как говорит Марциал, aliter non fit, Avite, liber — ни одна книга не пишется иначе. Всякая красота в характере, в наружности, а также во всем, что касается человека, должна оцениваться только таким образом. В самом деле, было бы жестоко, если бы произведение вроде этой истории, на сочинение которого ушло несколько тысяч часов, подверглось осуждению оттого, что одна какая-нибудь глава или даже ряд глав могут вызвать вполне справедливые и разумные возражения. Между тем сплошь и рядом суровейший приговор книге основывается только на таких возражениях, которые, если они справедливы (а это бывает не всегда), нисколько не подрывают ее достоинства в целом. Особенно на театральных подмостках отдельное выражение, пришедшееся не по вкусу публике или какому-нибудь критику из публики, наверняка будет освистано, а одна не понравившаяся сцена может провалить всю пьесу. Писать, подчиняясь столь строим требованиям, так же невозможно, как жить согласно правилам желчных ригористов: послушать некоторых критиков и некоторых набожных христиан, так ни один писатель не спасется в этой жизни и ни один человек — в будущей.

ГЛАВА II

Приключения Софьи после отъезда из Эптона

История наша, перед тем как нам пришлось повернуть назад и проделать путь, совершенный нашей героиней, остановилась на отъезде Софьи и ее горничной из гостиницы, последуем теперь за этой милой девушкой, предоставив ее недостойному возлюбленному оплакивать свою злую судьбу или, вернее, свое дурное поведение.

Софья приказала проводнику ехать проселочными дорогами, они переправились через Северн и находились всего в миле от гостиницы, когда героиня наша, оглянувшись, увидела нескольких всадников, мчавшихся во весь опор. Она очень испугалась и велела проводнику гнать как можно скорее.

Тот повиновался, и они поскакали галопом. Но чем больше они прибавляли ходу, тем жарче их преследовали, и так как у догоняющих лошади были несколько резвее, чем у спасающихся от погони, то в конце концов первые догнали вторых — обстоятельство, счастливое для бедняжки Софьи, которая от страха и усталости почти обессилела, у нее сразу отлегло от сердца, когда раздался женский голос приветствовавший ее в самых ласковых и учтивых выражениях. Отдышавшись, Софья тотчас же отвечала на приветствие столь же учтиво и с большим удовольствием.

Всадники, настигшие Софью и так ее напугавшие, оказались, подобно ей, двумя женщинами с проводником.

Обе кавалькады проехали добрые три мили вместе, не проронив больше ни слова. Наконец наша героиня, почти совсем оправившись от страха (но несколько недоумевая, почему эта дама не отстает от нее, хотя они едут не по большой дороге и уже несколько раз свернули в сторону), обратилась к незнакомке и очень любезно ей сказала, что ‘она очень счастлива, что они едут вместе’. Незнакомка, которая, казалось, только и ожидала, когда с ней заговорят, с готовностью отвечала, ‘что и она страшно счастлива, что местность эта ей совсем незнакома, и потому, встретив попутчицу, она на радостях решила не отставать от нее, хотя это, может быть, неучтиво, в чем она просит извинения’. Дамы обменялись еще несколькими любезностями, потому что миссис Гонора уступила место облаченной в изящную амазонку незнакомке, а сама удалилась в тыл. Но хотя Софья очень любопытствовала узнать, почему эта дама едет теми же окольными дорогами, что и она, и была даже этим немного встревожена, однако робость, или скромность, или иные причины удерживали ее от расспросов.

Незнакомая дама находилась в это время в затруднении, упоминать о котором почти что ниже достоинства историка. На протяжении последней мили ветер не меньше пяти раз срывал с нее шляпу, а она не могла достать ни ленты, ни платка, чтобы подвязать ее под подбородком. Узнав об этом, Софья тотчас же предложила ей платок, но, вынимая его из кармана, она, вероятно, слишком отпустила поводья, потому что лошадь как раз в эту минуту несчастливо оступилась, упала на передние ноги и сбросила свою прекрасную наездницу.

Хотя Софья полетела стремглав на землю, но, к счастью, не ушиблась, и обстоятельства, способствовавшие, может быть, ее падению, пощадили ее стыдливость: проселочная дорога, по которой они теперь ехали, была очень узкая и густо обсажена деревьями, так что луна освещала ее скудно, а в ту минуту она скрылась за облаком, и было почти совсем темно. Благодаря этому скромность молодой девушки, необычайно стыдливой, нисколько не пострадала, как и ее тело, и она снова села на лошадь, поплатившись только легким испугом при падении.

Наступил наконец день в своем ярком блеске, обе дамы, ехавшие бок о бок по выгону, пристально посмотрели друг на дружку, взоры их застыли в неподвижности, лошади в ту же минуту остановились, и обе они заговорили разом, произнеся одинаково радостно, одна: ‘Софья!’, другая: ‘Гарриет!’

Неожиданная встреча удивила их гораздо больше, чем проницательного читателя, который, наверно, догадался, что незнакомка была не кто иная, как миссис Фитцпатрик, кузина мисс Вестерн: ведь мы упомянули, что она поспешно уехала из гостиницы через несколько минут после Софьи.

Удивление и радость кузин по случаю встречи были так велики (прежде они были большими приятельницами и долго жили вместе у своей тетки Вестерн), что невозможно передать и половины приветствий, которыми они обменялись, перед тем как задать друг дружке весьма естественный вопрос: ‘Куда ты едешь?’

Первой сделала это наконец миссис Фитцпатрик. Но, несмотря на всю непринужденность и естественность вопроса, Софья затруднилась дать на него определенный ответ, она попросила кузину потерпеть со своим любопытством, пока они приедут в какую-нибудь гостиницу, ‘до которой,— сказала она,— осталось, я думаю, недалеко, и, поверь, Гарриет, я тоже сгораю от любопытства: ведь мы обе одинаково удивлены’.

Замечания, которыми обменивались дамы по дороге, пожалуй, не заслуживают, чтобы их передавать, и, конечно, еще меньше заслуживает этого разговор их горничных, ибо и те начали обмениваться между собою любезностями. Что же касается проводников, то они лишены были удовольствия побеседовать, потому что один из них поместился в авангарде, а другому пришлось замыкать процессию.

Так ехали они несколько часов, пока наездники не выбрались на широкую и хорошо убитую дорогу, которая после поворота направо скоро привела их к прекрасной, заманчивой на вид гостинице, где все они и остановились, но Софья была сильно утомлена: если ей последние пять или шесть миль трудно было держаться в седле, то теперь она была даже не в силах сойти на землю без посторонней помощи. Хозяин, державший ее лошадь,, тотчас это заметил и предложил снять ее с седла на руках, а ока слишком поспешно согласилась принять его услугу. Судьба, видно, решила заставить Софью краснеть в этот день, и коварная попытка удалась теперь лучше, чем в первый раз: только что хозяин принял девушку в свои объятия, как ноги его, недавно сильно потрепанные подагрой, подкосились, и он грохнулся наземь, но при. этом е большой ловкостью и галантностью успел броситься под свою прелестную ношу, так что все синяки от падения достались только ему, правда, и Софья получила жестокий удар: он был нанесен ее стыдливости широкой насмешливой улыбкой, которую, поднявшись на ноги, она заметила на лицах большинства зрителей. По этой улыбке она догадалась, что с ней случилось, мы не будем, однако, на этом останавливаться в угоду читателям, которые способны смеяться над оскорблением деликатных чувств молодой дамы. Такие приключения никогда не рисовались нам в смешном свете, и мы не постесняемся сказать, что надо иметь весьма извращенное представление о стыдливости красивой молодой женщины, чтобы приносить се в жертву мелкому удовольствию, доставляемому смехом.

Этот испуг и этот удар в соединении с крайним изнеможением как душевным, так и телесным почти сломили здоровый организм Софьи, и у нее едва хватило сил доплестись до гостиницы, опершись на руку своей горничной. Усевшись наконец, она тотчас спросила стакан воды, но миссис Гонора — по-моему, весьма благоразумно — заменила его стаканом вина.

Узнав от миссис Гоноры, что Софья в последние две ночи не ложилась, и видя ее бледность и изнурение, миссис Фитцпатрик стала упрашивать ее соснуть и подкрепить свои силы. Она еще не знала истории Софьи и ее страхов, но если б и знала, все равно дала бы такой же совет, потому что отдых был Софье явно необходим, с другой стороны, проделанный ими длинный путь по проселочным дорогам настолько устранял всякую опасность преследования, что сама она была совершенно спокойна на этот счет.

Софья охотно согласилась последовать совету своей приятельницы, который был горячо поддержан Гонорой. Миссис Фитцпатрик предложила также составить компанию кузине, и Софья с большой готовностью приняла ее предложение.

Как только госпожа легла в постель, горничная приготовилась последовать ее примеру: она принялась всячески извиняться перед камеристкой миссис Фитцпатрик, что оставляет ее одну в таком ужасном месте, как гостиница, но та остановила ее, будучи тоже не прочь соснуть и желая удостоиться чести разделить с нею ложе. Горничная Софьи согласилась уступить ей часть постели, сказав, что это, напротив, для нее большая честь. Так, после многих реверансов и комплиментов горничные пошли спать вместе, как это уже сделали их госпожи.

Хозяин имел обыкновение (подобно всем своим собратьям) подробно расспрашивать у всех кучеров, лакеев, форейторов и других об именах своих постояльцев и о том, какие у них поместья и где они расположены, неудивительно поэтому, что многие странности в поведении наших путешественниц, особенно же то, что они легли спать в такой необычайный час, как десять утра, возбудили в нем любопытство. Вот почему, как только проводники вошли в кухню, он обратился к ним с вопросом, кто такие приезжие дамы и откуда они едут, но проводники хотя и добросовестно рассказали все, что знали, однако очень мало удовлетворили любопытство хозяина — напротив, они скорее разожгли его.

Этот содержатель гостиницы слыл между соседями весьма смышленым малым, считалось, что он видит дальше и глубже всех в приходе, не исключая самого священника. Возможно, что такой репутации немало способствовала его внешность, потому что в лице его было что-то необыкновенно глубокомысленное и многозначительное, особенно когда во рту у него торчала трубка,— а с ней он почти не разлучался. Его манера держать себя тоже сильно укрепляла представление о его мудрости. Вид у него был важный, чтобы не сказать мрачный, когда он говорил, что случалось с ним редко, то делал это всегда не спеша, и хотя суждения его бывали кратки, он то и дело прерывал их разными ‘гм’, ‘га’, ‘да’, ‘так’ и тому подобными вставными частицами, таким образом, несмотря на то что слова его сопровождались некоторыми пояснительными телодвижениями, вроде покачивания головой, кивков или поднятия указательного пальца, он обыкновенно предоставлял своим слушателям понимать больше того, что было им сказано, и даже как бы намекал, что знает гораздо больше, чем счел нужным открыть. Уже одно это обстоятельство может прекрасно объяснить, почему за ним установилась репутация человека глубокомысленного: люди удивительно склонны относиться с почтением к тому, чего они не понимают. Вот тайна, на которой всецело строили успех своих плутней многочисленные обманщики рода человеческого.

Этот тонкий политик, отведя жену в сторону, спросил, что она думает о только что приехавших дамах.

— Что я думаю?— отвечала жена.— Что же мне о них думать?

— А я знаю, что мне думать,— сказал он.— Проводники рассказывают странные вещи. Один уверяет, что приехал из Глостера, а другой — что из Эптона, и ни тот, ни другой, насколько я могу судить, не в состоянии сказать, куда они едут. Но кто же когда-нибудь приезжал сюда из Эптона проселочными дорогами, особенно направляясь в Лондон? А одна из горничных, перед тем как сойти с лошади, спросила: не это ли дорога на Лондон? Вот я и сопоставил все эти обстоятельства, и как ты думаешь, к какому я пришел выводу насчет того, кто они?

— Ну, — отвечала жена, — где же мне отгадать твои открытия!

— Славная девочка, — сказал муж, потрепав ее по подбородку.— Должен признаться, что ты всегда полагалась на мою смышленость в таких вещах. Так можешь быть уверена,— слушай, что я говорю,— можешь быть уверена, что эти дамы из мятежниц, которые, по слухам, сопровождают молодого Кавалера, и поехали окольными путями, чтобы избежать встречи с армией герцога.

— Ей-ей, ты попал в самую точку, муженек! — сказала жена.— Одна из них такая нарядная, что твоя принцесса! Да и всякий, взглянув на нее, скажет, что принцесса… А все-таки, когда я соображаю…

— Когда ты соображаешь! — презрительно перебил ее хозяин гостиницы.— Пожалуйста, скажи, что такое ты соображаешь?

— Да то, что она слишком скромна для такой знатной дамы, — ответила жена.— Сам посуди: когда наша Бетти грела ей постель, она все называла ее ‘милая’, да ‘голубушка’, да ‘душа моя’, а когда Бетти предложила снять с нее башмаки и чулки, она не позволила, сказав, что не желает утруждать ее.

— Ну, это ничего не значит, — сказал муж. — Если ты видела, как некоторые знатные дамы держатся грубо и неучтиво с теми, кто ниже их, так неужели ты думаешь, что ни одна из них не умеет обращаться с людьми низкого звания? Мне кажется, я умею отличать людей высшего общества, когда взгляну на них,— как будто умею. Разве она не спросила стакан воды, когда вошла? Женщина другого звания спросила бы рюмку водки,— уж верно, спросила бы? Если это не самая знатная дама, продавай меня, как дурака, и тот, кто купит этакого дурачину, останется в большом накладе. Опять-таки, разве женщина высокого звания поехала бы без лакея, если бы не такой необыкновенный случай?

— Разумеется, муженек! — воскликнула жена.— Ты смыслишь в этих вещах лучше меня, да и во многих других.

— Да, кое-что смыслю,— отвечал трактирщик.

— Ей-ей,— продолжала жена,— так жалостно было глядеть на бедняжку, когда она села на стул, право, я ее от всей души пожалела, словно бы она была простая, бедная женщина. Но что женам делать, муженек? Коли она мятежница, то ты, верно, хочешь выдать ее суду, а она такая кроткая, такая добрая дама, будь она чем хочет, а я не выдержу и разревусь, когда узнаю, что ее повесили или голову ей отрубили.

— Вздор! — воскликнул муж.— Но все-таки не так-то легко решить, что нам делать. Пожалуй, еще раньше, чем она уедет, мы получим известие о сражении, и если Кавалер одержит победу, она может заступиться за нас при дворе и осчастливить нас, коли мы ее не выдадим.

— Да, да, это правда,— согласилась жена,— от души желаю, чтобы это было в ее власти. Право, она такая ласковая и добрая дама, я была бы в отчаянии, если бы с ней случилось что-нибудь нехорошее.

— Ну, заладила! — скривил губы хозяин.— Вечно вы кого-нибудь жалеете. Неужто ты стала бы укрывать мятежников?

— Понятно, не стала бы,— отвечала жена.— А что до ее выдачи, то, будь ‘что будет, никто не посмеет нас бранить: каждый бы на нашем месте сделал то же.

Пока наш политик-хозяин, вполне заслуженно, как мы видим, пользовавшийся между соседями репутацией великого мудреца, занят был обсуждением этого вопроса (мнению жены он уделял мало внимания), пришло известие, что мятежники ускользнули от герцога и выиграли день пути по направлению к Лондону, вскоре после этого приехал один сквайр, известный якобит, и, пожав с радостным видом руку хозяина, проговорил:

— Наша взяла, голубчик. Десять тысяч честных французов высадились в Суффолке. Да здравствует Старая Англия! Десять тысяч французов, дорогой мой! Лечу прямехонько на соединение с ними.

Весть эта определила мнение мудрого трактирщика, и он решил поухаживать за молодой дамой, когда та проснется, он (по его словам) убедился теперь, что это не кто иная, как сама леди Дженни Камерон.

ГЛАВА III

Очень короткая глава, в которой, однако, есть солнце, луна, звезда и ангел

Солнце (оно появляется ненадолго в это время года) удалилось уже на покой, когда Софья встала, сильно освеженная сном. Отдых был краток, но и его она позволила себе лишь вследствие крайнего утомления, хотя при отъезде из Эптона она сказала своей горничной (а может быть, и сама так думала), что совершенно спокойна, однако же душа ее, несомненно, поражена была болезнью, сопровождающейся всеми беспокойными симптомами лихорадки и тождественной, может быть, с тем недугом, который известен у медиков под названием (если только они вкладывают в него какой-нибудь смысл) лихорадки душевной.

Одновременно с Софьей встала с постели миссис Фитцпатрик и, позвав горничную, тотчас оделась. Она была прехорошенькая и рядом с другой женщиной, а не Софьей, могла бы быть названа красавицей, но когда явилась по собственному почину миссис Гонора (госпожа ни за что не велела бы ее будить) и нарядила нашу героиню, то прелести миссис Фитцпатрик, исполнявшей роль утренней звезды, предвестницы более лучезарного светила, разделили участь этой звезды и совершенно померкли, когда засияло само светило.

Никогда, может быть, Софья не выглядела такой красавицей, как в эту минуту. Поэтому нам не следует осуждать гиперболу служанки гостиницы, которая, засветив огонь, спустилась вниз и клятвенно объявила, что если когда-нибудь являлся на земле ангел, то он сидит сейчас в комнате наверху.

Софья сообщила кузине о своем намерении отправиться в Лондон, и миссис Фитцпатрик согласилась сопровождать ее, так как прибытие в Эптон ее мужа отбило у нее всякую охоту ехать в Бат иди к тетке Вестерн. Софья предложила тронуться в путь сейчас же после чаю: луна светила ярко, а мороз был ей нипочем, не в пример многим молодым дамам, не боялась она также ночного путешествия, потому что, как мы уже заметили выше, в ней была некоторая доза природного мужества, сильно подкрепленного ее душевным состоянием, близким к отчаянию. Кроме того, она уже дважды путешествовала благополучно при лунном свете, и это придавало ей смелости довериться ему в третий раз.

Миссис Фитцпатрик была более трусливого нрава. Правда, больший страх превозмог в ней меньший, и присутствие мужа выгнало ее из Эптона в столь поздний час ночи, однако теперь, когда она добралась до места, где считала себя в безопасности от его преследования, этот меньший страх — неизвестно перед чем — овладел ею так сильно, что она принялась всячески упрашивать кузину подождать до утра и не подвергать себя опасностям ночного путешествия.

Уступчивая Софья, видя, что ни насмешками, ни убеждениями она не в состоянии прогнать страхи кузины, наконец примирилась с ними. Может быть, знай она о приезде отца в Эптон, уговорить ее было бы не так легко, ибо, что касается Джонса, то мысль быть им настигнутой, сдается мне, не внушала ей большого ужаса, и даже, сказать по правде, она скорее этого желала, чем опасалась, впрочем, я мог бы с чистой совестью утаить от читателей указанное желание, ибо оно принадлежало к числу тех невольных движений души, в которых обычно не участвует разум.

Когда наши дамы решили провести весь этот вечер в гостинице, хозяйка явилась к ним узнать, чего их милостям угодно будет покушать. В голосе, манерах и ласковом обращении Софьи было столько прелести, что хозяйка была совершенно очарована, решив, что она имеет дело с Дженни Камерон, эта почтенная женщина мигом обратилась в ревностную якобитку и от души желала успеха молодому Претенденту,— так подействовало на нее приветливое и ласковое обхождение его воображаемой любовницы.

Оставшись одни, кузины дали волю своему любопытству, пожелав узнать друг у дружки, какие необыкновенные события привели их к этой странной и неожиданной встрече. Наконец миссис Фитцпатрик, получив от Софьи обещание отплатить ей тем же, начала рассказывать то, что читатель, если ему угодно узнать ее историю, может прочесть в следующей главе.

ГЛАВА IV

История миссис Фитцпатрик

Немного помолчав, миссис Фитцпатрик глубоко вздохнула и начала так:

— Несчастному свойственно испытывать тайную скорбь при воспоминании о наиболее радостных периодах своей жизни. Память о минувших наслаждениях наполняет нас нежной грустью, как память о скончавшихся друзьях, мысль о тех и других, можно сказать, неотступно преследует наше воображение.

По этой причине я всегда с сокрушением вспоминаю о днях (счастливейших днях моей жизни), проведенных нами вместе, когда мы были на попечении тетушки Вестерн. Увы. почему больше нет мисс Серьезницы и мисс Ветреницы? Ты, наверно, помнить то время, когда мы иначе не называли друг друга. Как справедливо было придуманное тобой прозвище Ветреница! Опыт показал мне впоследствии, что я вполне его заслужила. Ты во всем и всегда меня превосходила, милая Софья, и я от души надеюсь, что ты превзойдешь меня и в счастье. Никогда не забуду я умного, материнского совета, данного тобой однажды, когда я горевала, не попав на бал, хотя тебе не было тогда и четырнадцати лет… Ах, Софья, какое блаженное было то время, если такой пустяк мог казаться мне бедствием, если большего горя я тогда не знала!..

— А все-таки, дорогая Гарриет,— сказала Софья,— это казалось тебе в то время делом серьезным, поэтому утешься мыслью, что то, о чем ты теперь сокрушаешься, впоследствии покажется тебе таким же ничтожным пустяком, как тот бал.

— Ах, Софья, ты не скажешь так, когда узнаешь мое теперешнее положение,— возразила миссис Фитцпатрик.— Чувствительное сердце твое сильно изменилось, если мои горести не вызовут у тебя вздоха и не заставят прослезиться. Мне даже, может быть, не следует рассказывать тебе вещи, которые, я убеждена, тебя расстроят.

Тут миссис Фитцпатрик замолчала и только после усиленных просьб Софьи продолжала так:

— Ты, должно быть, слышала о моем замужестве, но так как события были, верно, представлены тебе в искаженном виде, то я расскажу тебе все, с того самого момента, как началось мое несчастное знакомство с моим теперешним мужем, произошло оно в Бате, вскоре после того, как ты уехала от тетушки домой к отцу.

Мистер Фитцпатрик был одним из веселых молодых людей, проводивших сезон в Бате. Он был пригож собой, degage {Развязный (франц.).}, усердно ухаживал за дамами и всех затмевал своим костюмом. Словом, милая, если бы, по несчастью, ты увидела его сейчас, то я не могла бы лучше описать его тебе, как сказав, что он был полной противоположностью тому, что он теперь: он так долго жил в деревне, что совсем омужичился и сделался дикарем-ирландцем. Но возвращаюсь к своему рассказу. Качества, которыми он тогда обладал, так прекрасно его рекомендовали, что хотя знать в то время держалась особняком от прочего общества и никого из посторонних не принимала, мистер Фитцпатрик ухитрился получить к ней доступ. Впрочем, сторониться его было нелегко. Он очень мало или даже вовсе не нуждался в приглашениях: при его красоте и изящных манерах ему нетрудно было снискать расположение у дам, что же касается мужчин, то он так часто обнажал шпагу, что они избегали публично оскорблять его. Не будь этого, они, вероятно, скоро его прогнали бы, потому что не было ровно никаких оснований отдавать ему предпочтение перед английскими дворянами, а сильный пол был мало расположен оказывать ему благосклонность. За глаза все они его бранили — может быть, впрочем, и из зависти, потому что он был прекрасно принят женщинами и имел у них большой успех.

Тетушка моя, не будучи сама знатной дамой, всегда жила при дворе и потому была вхожа в это общество, какими бы средствами вы ни получили доступ в высший свет, но если вы туда проникли, то это уже достаточная для вас заслуга, чтобы принадлежать к нему. Несмотря на свою молодость, ты, наверно, заметила, что свобода или сдержанность тетушки в обращении с людьми определяется большей или меньшей их заслугой именно в этом отношении.

Заслуга эта и была, по-видимому, главной рекомендацией мистера Фитцпатрика в ее глазах. Он снискал у тетушки такую благосклонность, что сделался завсегдатаем в ее доме. За эту милость он в долгу не оставался: его обращение с тетушкой сделалось настолько непринужденным, что привлекло к себе внимание клуба злословия, и люди добросердечные уже сватали их. Что касается меня, то я, признаться, не сомневалась, что у него, как говорится, самые честные намерения, то есть что он хочет обобрать женщину при помощи законного брака. Тетушка, правда, была уже не настолько молода и не настолько красива, чтобы возбуждать порочные желания, но брачными прелестями она была наделена в изобилии.

Еще больше утвердило меня в этой мысли необыкновенное почтение, оказанное им мне с первого же дня нашего знакомства. Я истолковала его как попытку уменьшить по возможности мое нерасположение к этому браку, которое естественно было во мне предположить, потому что он причинил бы ущерб моим материальным интересам. В известной степени маневр мистера Фитцпатрика увенчался успехом. Так как я была вполне довольна собственным состоянием и ничуть не корыстолюбива, то не могла почувствовать особенной вражды к человеку, обращение которого со мной мне очень нравилось, тем более что я была единственным предметом его уважения: со многими знатными дамами он в это самое время обращался крайне непочтительно.

Но как ни приятно было мне его обращение, он вскоре изменил его на другое, может быть, еще более приятное. Он напустил на себя большую ласковость и нежность, томился и беспрестанно вздыхал. Порой, правда — притворно или естественно, не могу решить,— он давал волю обычной своей беззаботной веселости, но это всегда случалось в обществе и при других женщинах, даже в контрдансе, когда он не был моим кавалером, он становился серьезен, но лишь только приближался ко мне, лицо его принимало самое нежное выражение. Словом, вел он себя со мной настолько странно, что надо было быть совсем слепой, чтобы этого не заметить. И… и… и…

— И ты была еще больше польщена, милая Гарриет,— сказала Софья.— Не стыдись этого,— прибавила она со вздохом,— есть неотразимые чары в нежности, которую многие мужчины так искусно на себя напускают.

— Это правда,— отвечала кузина.— Мужчины, у которых на все другое не хватает здравого смысла, в искусстве любви настоящие Макиавелли. Ах, если б миновал меня этот урок!.. Итак, на мой счет стали злословить не менее усердно, чем раньше злословили насчет тетушки, и некоторые почтенные дамы не постеснялись утверждать, что мистер Фитцпатрик ведет интрижку с нами обеими.

Но удивительнее всего, что тетушка не замечала и, по-видимому, вовсе не подозревала того, что, мне кажется, достаточно бросалось в глаза в нашем поведении. Право, можно подумать, что любовь совсем застилает глаза пожилым женщинам: они с такой жадностью поглощают любезности, к ним обращенные, что. подобно ненасытному обжоре, не удосуживаются заметить, что делают другие за тем же самым столом. Это я наблюдала не только в данном случае, тетушка была настолько ослеплена, что хотя часто заставала нас вместе, возвращаясь с источника, однако довольно Рыло малейшего его льстивого словечка, довольно было ему сделать вид, что он ждал ее с нетерпением,— и все ее подозрения рассеивались. Одна его хитрость удалась на славу! Он придумал обращаться со мной, как с ребенком, и никогда не называл меня при тетушке иначе, как крошкой. Вначале это ему несколько повредило в глазах твоей покорной слуги, но скоро я все поняла, тем более что в отсутствие тетушки он вел себя со мной, как я сказала, совсем иначе. Но если меня не очень обижало поведение, цель которого я разгадала, то с тетушкой я сильно измучилась: приняв за чистую монету слова своего поклонника (каковым она его считала), она начала обращаться со мной, как с настоящим ребенком. Удивительно, как еще она не заставила меня ходить на помочах.

Наконец мой поклонник (он и был им в действительности) счел удобным торжественно открыть тайну, которая уже давно была мне известна. Он перенес на меня всю любовь, предметом которой была будто бы тетушка. В самых чувствительных выражениях сетовал он, что тетушка так его поощряла, и вменил себе в большой подвиг скучные часы, выдержанные им в разговорах с ней… Знаешь, что я скажу тебе, дорогая Софья?.. Я сделаю тебе признание. Мой поклонник мне нравился. Победа доставляла мне удовольствие. Мысль, что я счастливая соперница тетушки, счастливая соперница многих других женщин, восхищала, прельщала меня. Словом, боюсь, я повела себя не так, как бы следовало, уже после первого его признания… Боюсь, что, прежде чем мы расстались, я недвусмысленно его обнадежила.

Против меня открыто заговорил,— могу сказать, даже зарычал,— весь Бат. Многие молодые женщины стали подчеркнуто сторониться меня, не столько, пожалуй, вследствие каких-либо подозрений, сколько желая изгнать меня из общества, где я слишком сильно приковывала внимание их фаворита. Не могу здесь не вспомнить с благодарностью о доброте мистера Нэша, который отвел меня однажды в сторону и дал мне совет, если б я ему последовала, то была бы счастлива. ‘Дитя мое,— сказал он,— мне прискорбно видеть близость между вами и человеком, совершенно вас недостойным, который, боюсь, доведет вас до гибели. Что же касается вашей старой, прокисшей тетки, то, не будь от этого ущерба вам и прелестной Софи Вестерн (право, я передаю его подлинные слова), я бы от души пожелал ему завладеть всем ее состоянием. Старухам я не даю советов: если уж они забрали себе в голову попасть к черту на рога, то удержать их невозможно, да и не стоит. Но невинность, молодость и красота достойны лучшей участи, и мне хотелось бы спасти их от его когтей. Послушайтесь же меня, дитя мое, не позволяйте больше этому человеку никаких вольностей’. Много еще говорил он мне, но я слушала его невнимательно и теперь позабыла его слова: чувства мои им противоречили, кроме того, я никак не могла поверить, чтобы знатные дамы решались входить в короткие отношения с таким человеком, каким он его описывал.

Но боюсь, милая, не утомил бы тебя такой подробный рассказ обо всех этих мелочах. Итак, чтобы быть краткой: вообрази себе, что я обвенчана, вообрази меня с мужем у ног тетушки, вообрази, наконец, самую безумную обитательницу Бедлама в припадке бешенства — и твое воображение ничуть не преувеличит того, что случилось в действительности.

На следующий же день тетушка уехала из Бата, чтобы избежать встреч с мистером Фитцпатриком и со мной, а также, может быть, вообще всяких встреч,—хотя, как я слышала, она впоследствии с большой решительностью все отрицала, но я уверена, что неудача все же задела ее самолюбие. С тех пор я неоднократно ей писала, но ни разу не могла добиться ответа: это, должна признаться, для пеня тем огорчительнее, что она же сама была, хоть и неумышленно, причиной всех моих страданий: ведь не предстань мне мистер Фитцпатрик в свете ухаживателя за ней, он никогда не нашел бы случая завладеть моим сердцем, так как при других обстоятельствах — я до сих пор льщу себя этой мыслью — меня нелегко было бы покорить такому человеку. Я убеждена, что не ошиблась бы так грубо в своем выборе, если бы руководилась собственным суждением, но я всецело положилась на мнение других и самым глупым образом уверовала в достоинства человека, видя, какой прекрасный прием встречает он у всех женщин. Как объяснить, дорогая, что мы, нисколько не уступая умом самым мудрым и выдающимся мужчинам, так часто избираем себе в спутники и фавориты отъявленных глупцов? Я возмущаюсь до глубины души при мысли о том, какое множество умных женщин было погублено дураками.— Миссис Фитцпатрик замолчала: но Софья ничего не ответила, и она продолжала, как будет изложено в следующей главе.

ГЛАВА V,

в которой содержится продолжение истории миссис Фитцпатрик

После свадьбы мы оставались в Бате не более двух недель, потому что на примирение с тетушкой не было никаких надежд, а из моего состояния я не могла истратить ни одного фартинга до совершеннолетия, которого приходилось ждать еще два года. Муж решил ехать в Ирландию, я горячо этому воспротивилась и настаивала на исполнении данного им перед свадьбой обещания не увозить меня туда без моего согласия, между тем я вовсе не собиралась соглашаться и, думаю, никто не станет меня порицать за такое решение,— однако я ни словом не обмолвилась об этом мужу и только просила его отсрочить отъезд на месяц, но он уже наметил день и наотрез отказался менять его.

Вечером, накануне отъезда, мы на эту тему горячо поспорили, вдруг он порывисто поднялся с места и оставил меня одну, сказав, что идет в курзал. Только что он вышел из дому, как я заметила на полу бумагу, которую он, должно быть по рассеянности, выронил из кармана, вынимая носовой платок. Я подняла ее и, увидя, что это письмо, без всякого стеснения вскрыла его и прочла — прочла столько раз, что могу повторить его тебе почти слово в слово. Вот оно:

‘Мистеру Брайану Фитцпатрику.

Сэр, получил ваше письмо и очень удивлен вашим обращением со мной: ведь я не видел от вас никаких денег, кроме тех, что вы заплатили мне за полушерстяной кафтан, а ваш счет превысил уже сто пятьдесят фунтов. Вспомните, сэр, сколько уж раз вы меня надували, уверяя, что женитесь то на той, то на другой даме, но я не могу жить надеждами и обещаниями, да и продавец сукна не возьмет их от меня в уплату. Вы мне говорите, что если не тетка, то племянница за вами обеспечена и что вы давно уже могли бы жениться на тетке, вдовье наследство которой, по вашим словам, огромно, но что вы предпочитаете племянницу, потому что у нее есть наличные. Прошу вас, сэр, послушайтесь раз в жизни моего глупого совета и женитесь на первой, на какой можете. Извините, что я даю вам совет,— ведь вы знаете, что я искренне желаю вам добра. С ближайшей почтой выдам на вас вексель господам Джону Драггету и К^о, сроком на две недели, по которому, я не сомневаюсь, вы заплатите, остаюсь, сэр,

ваш покорный слуга

Сам. Косгрейв’.

Вот это письмо, от слова до слова. Можешь себе представить, дорогая моя, как оно меня расстроило! ‘Вы предпочитаете племянницу, потому что у нее есть наличные!’ Если бы каждое из этих слов было кинжалом, с каким наслаждением я их всадила бы ему в сердце! Но не стану распространяться обо всех моих безумствах по этому поводу. Я выплакалась еще до его возвращения, но о слезах достаточно свидетельствовали мои распухшие глаза. Он угрюмо бросился в кресло, и мы долгое время молчали. Наконец он сказал заносчиво:

— Надеюсь, сударыня, слуги уже уложили ваши вещи, ведь карета будет подана в шесть часов утра.

Эти вызывающие слова окончательно вывели меня из терпения, и я отвечала:

— Нет, сэр, остается еще спрятать вот это письмо. И, бросив его на стол, я осыпала мужа самыми горькими упреками.

Сознание ли вины, стыд или благоразумие удержали его, не могу сказать, но, несмотря на всю свою вспыльчивость, он нисколько не рассердился — напротив, он пытался успокоить меня самыми деликатными способами. Клялся, что фраза, больше всего возмутившая меня в письме, вовсе не его и он никогда не писал ничего подобного. Признался, что действительно упомянул о своей женитьбе и об отданном мне предпочтении, но клятвенно отрицал всякие ссылки на указанную в письме причину и оправдывал упоминание об этих вещах только крайней нуждой в деньгах, проистекавшей, по его словам, от большой запущенности ирландского поместья. Это и было, сказал он, единственной причиной его энергичных настояний на нашей поездке, хотя до сих пор он не решался мне в этом признаться. И он снова наговорил мне множество нежных слов, заключив свою речь жаркими ласками и клятвенными уверениями в любви.

Одно обстоятельство, хотя он на него и не ссылался, сильно говорило в его пользу, именно: слова ‘вдовье наследство’ в письме портного, между тем как тетушка никогда не была замужем, и мистер Фитцпатрик прекрасно знал это. Итак, решив, что портной просто все выдумал или писал на основании слухов, я уверила себя, что и для той гнусной фразы у него были такие же шаткие основания. Как находишь ты мое рассуждение, дорогая моя? Не свойственно ли оно скорее адвокату, чем судье?.. Зачем, однако, упоминаю я об этом обстоятельстве и ищу в нем оправдания своей снисходительности… Словом, будь он в двадцать раз виновнее, и тогда половины проявленной им нежности и страстности было бы для меня достаточно, чтобы его простить. Я больше не противилась нашему отъезду: на следующее утро мы отправились в путь и меньше чем через неделю прибыли в жилище мистера Фитцпатрика.

Позволь мне опустить подробности нашего путешествия, мне было бы очень неприятно совершать его мысленно еще раз, да и тебе не доставило бы удовольствия его описание.

Жилищем моего мужа был старинный барский дом. Если бы я была в одном из тех припадков веселья, в которых ты так часто меня видела, то могла бы пресмешно описать тебе его внешний вид. Он был такой, точно в нем когда-то жил дворянин. Было много простору, который не скрадывался обстановкой, так как она почти отсутствовала. У ворот нас встретила старуха, казавшаяся ровесницей дому и очень похожая на ту, о которой Чеймонт говорит в ‘Сироте’, почти нечеловеческим голосом, скорее — непонятным для меня мычанием, поздравила она барина с приездом. Словом, вся сцена была так мрачна и печальна, что повергла меня в глубокое уныние. Муж, заметив это, вместо того чтобы меня ободрить, расстроил еще больше несколькими едкими замечаниями.

— Как видите, сударыня,— сказал он,— хорошие дома есть не только в Англии, но вы, должно быть, предпочитаете грязные меблированные комнаты в Бате.

Счастлива, дорогая моя, та женщина, все равно какого состояния, у которой есть веселый и добрый спутник, чтобы поддержать ее и утешить. Но к чему думать о счастливых браках и только растравлять свое горе? Супруг мой, вместо того чтобы озарить светом мрачное одиночество, скоро привел меня к убеждению, что я буду с ним несчастна везде и в любых условиях. Словом, он оказался угрюмым и сварливым,— такого характера ты, пожалуй, никогда не наблюдала, ведь женщина может найти его лишь в отце, в брате или в муже, у тебя, правда, есть отец, но он совсем не похож на него. А ведь этот тяжелый человек казался мне сначала совсем другим и продолжал казаться всем посторонним. Господи боже, возможно ли, чтобы мужчины на людях и в обществе постоянно притворялись и открывали неприглядную истину только дома? Дома, дорогая моя, они вознаграждают себя за стеснительное принуждение, которому вынуждены подчинять себя в свете, я заметила, что чем оживленней, веселей и приветливей муж мой бывал в обществе, тем мрачней и угрюмее делался, оставаясь со мной с глазу на глаз. Как описать тебе его грубость? К моим ласкам он был холоден и бесчувствен. Потешные черточки моего характера, которые так веселили тебя, Софи, и других, вызывали в нем только презрительную усмешку. Когда я бывала серьезна и сосредоточенна, он пел и свистал, а когда я падала духом и чувствовала себя совсем несчастной, он сердился и бранил меня: хотя он не любил видеть меня в веселом расположении духа. потому что не считал себя его виновником, однако моя подавленность всегда оскорбляла его, и он приписывал ее моему сожалению (как он говорил), что я вышла за ирландца.

Ты легко поймешь, дорогая Серьезница (прости меня, я совсем забылась), что женщина, вступая в безрассудный, по понятиям света, брак, то есть не продаваясь мужчине по чисто денежным соображениям, должна чувствовать какую-то симпатию и приязнь к мужу. Ты легко поймешь также, что эта приязнь может уменьшиться и даже, уверяю тебя, быть с корнем вырвана презрением. Вот это презрение я и начала теперь чувствовать к мужу, в котором открыла — прости за выражение — набитого дурака. Может быть, тебе покажется странным, что я не сделала этого открытия значительно раньше, но женщины умеют находить тысячу причин для оправдания глупости тех, кто им нравится, кроме того, позволь тебе сказать, надо иметь очень проницательный взгляд, чтобы различить дурака под маской жизнерадостности и хороших манер.

Легко себе представить, что, начав презирать мужа,— а это, признаюсь тебе. случилось скоро,— я уже не могла находить удовольствия в его обществе, к счастью, он беспокоил меня довольно редко, потому что дом наш был теперь изящно обставлен, погреба полны вина, а псарни и конюшни — собак и лошадей. Так как супруг мой весьма гостеприимно открыл двери соседям, то соседи просить себя не заставили: охота и пьянство поглощали у него столько времени, что на мою долю выпадало очень мало общения с ним, правильнее говоря, его дурного расположения.

Для меня было бы большим счастьем, если бы я могла так же легко избежать и другого неприятного собеседника, но, увы, он беспрестанно мучил меня, и хуже всего было то, что я не видела никакого способа от него избавиться. Собеседником этим были мои собственные мучительные мысли, которые досаждали мне и не давали покоя ни днем, ни ночью. В таком положении я подверглась пытке, ужасы которой не поддаются описанию. Подумай, дорогая моя, представь, если можешь, что я должна была перенести. Человек, которого я презирала, ненавидела, терпеть не могла, сделал меня матерью. Я испытала все муки, все ужасы родов (при таких обстоятельствах в десять раз более тягостные, чем самое болезненное разрешенье от бремени, когда страдаешь за любимого человека) в пустыне, или, вернее, среди разгула и бесчинства, без друга, без товарища, без ласковых утешений, которые часто облегчают, а иногда даже больше чем вознаграждают женщину за все ее мучения в эти минуты.

ГЛАВА VI,

в которой ошибка хозяина гостиницы повергает Софью в страх

Миссис Фитцпатрик собиралась продолжать свой рассказ, но в эту минуту принесли обед и помешали ей, к большому огорчению Софьи: злоключения приятельницы взволновали нашу героиню и пробудили в ней тот голод, который способна была утолить не еда, а только окончание рассказа миссис Фитцпатрик.

На этот раз прислуживал сам хозяин, с тарелкой под мышкой и с таким почтительным и внимательным видом, точно его гостьи приехали в карете шестерней.

Замужняя дама, видно, растрогалась своими несчастьями меньше, чем ее кузина, потому что кушала с большим аппетитом, тогда как Софья едва проглотила кусочек. Равным образом лицо Софьи гораздо сильнее выражало огорчение и скорбь, чем лицо миссис Фитцпатрик, которая, заметив это, просила кузину утешиться, сказав, что, ‘может быть, все окончится лучше, чем мы с тобой ожидаем’.

Хозяин счел, что теперь самая удобная минута открыть рот, и решил не упускать случая.

— Мне очень жаль, сударыня,— сказал он,— что ваша милость так плохо кушает, ведь вы, верно, очень голодны после такого долгого поста. Надеюсь, что вашей милости незачем тревожиться, потому что, как изволила сказать эта дама, все может кончиться лучше, чем ожидают. Только что заезжал сюда один джентльмен, который привез отличные вести, и, пожалуй, кое-кто, ускользнув от кое-кого, успеет добраться до Лондона прежде, чем его догонят, а если так, то я не сомневаюсь, что он найдет людей, которые его радушно встретят.

Когда мы напуганы, то во всем, что мы видим и слышим. нам чудится связь с предметом нашего страха. Поэтому Софья немедленно заключила из слов хозяина, что ее узнали и что отец ее преследует. Она совсем оторопела и на несколько минут лишилась способности речи, как только голос к ней вернулся, она тотчас же попросила хозяина удалить слуг и, обратившись к нему, сказала:

— Я вижу, сударь, вы знаете, кто мы, но умоляю вас… да, я убеждена, если в вас есть хоть сколько-нибудь жалости или доброты, вы нас не выдадите.

— Я выдам вашу милость? — воскликнул хозяин.— Никогда (и он подкрепил свои слова множеством клятв), скорее я дам себя разрубить на тысячу кусков! Я ненавижу всякое предательство. Помилуйте! Отродясь я никого еще не выдавал, так неужели сделаю почин с такой прелестной дамы, как ваша милость. Весь свет стал бы сурово порицать меня, если б я вас выдал, тем более что скоро ваша милость в состоянии будет вознаградить меня. Жена вам подтвердит: я узнал вашу милость, как только вы прибыли в мой дом, прежде чем я снял вас с лошади, я сказал, что это ваша честь, и до гроба носить буду синяки, полученные на службе вашей милости, но что они для меня, если я спас вашу милость? Конечно, иной бы сегодня утром подумал, что недурно бы получить награду, но я об этом и не помышлял. Да я скорее с голоду сдохну, чем соглашусь взять награду за выдачу вашей милости.

— Обещаю вам, сударь,— сказала Софья,— что, если только в моей власти будет вознаградить вас, вы не пожалеете о своем великодушии.

— Помилуйте, сударыня! — воскликнул хозяин.— Если будет в вашей власти! Лишь бы небо внушило вам это желание! Только, боюсь, я, ваша честь позабудет бедного содержателя гостиницы, но если ваша милость не позабудет, то, надеюсь, вы вспомните, от какой награды я отказался… Отказался! Я хочу сказать: отказался бы, а, уж конечно, это можно назвать отказом, потому что я бы, наверно, получил награду, и тогда вы бы, пожалуй, очутились в другом доме… Но только, ради бога, не подумайте на меня, ваша милость, такой напраслины, будто я когда-либо помышлял вас выдать, даже до получения доброй вести.

— Какой вести, скажите, пожалуйста? — с живостью спросила Софья.

— Так ваша милость еще не знает? — сказал хозяин.— Да и немудрено: ведь я сам услышал эту новость несколько минут тому назад, но хотя бы и не услышал, так пусть черт унесет меня сию минуту, если бы я выдал вашу честь! Да, если б я выдал, так пусть…

И он разразился самыми страшными проклятиями, которые Софья наконец остановила, спросив, о какой новости он говорит. Он уже собирался отвечать, как в комнату вбежала миссис Гонора, вся бледная и задыхающаяся, с криком:

— Сударыня, мы погибли. Конец нам. Они пришли, они пришли!

Слова эти бросили Софью в холод, но миссис Фитцпатрик спросила Гонору, кто пришел.

— Кто? Известно, французы. Высадилось несколько сот тысяч французов, и все мы будем перебиты и изнасилованы.

Как скряга, у которого в богатом городе есть лачуга ценой в двадцать шиллингов, услышав вдали от нее пожарную тревогу, бледнеет и трепещет за свое жалкое добро, но, убедившись, что сгорели только прекрасные дворцы, а его хижина уцелела, мгновенно приходит в себя и радуется своему счастью, или (это сравнение нам что-то не очень по вкусу) как нежная мать, перепуганная известием, что утонул любимый ее сын, падает без чувств и почти умирает от ужаса, но, услышав, что сын ее невредим и только ^Победа’ с тысячью двумястами храбрецов пошла ко дну, вдруг воскресает, к ней возвращаются чувства и жизнь, материнская любовь диктует, что страхи миновали, а сострадание, которое в другое время горячо откликнулось бы на ужасную катастрофу, крепко спит в ее сердце, так и Софья, способная живее всякого сочувствовать бедствиям своей родины, до того обрадовалась освобождению от опасности быть захваченной отцом, что высадка французов не произвела на нее почти никакого впечатления. Она мягко побранила горничную за то, что та так напугала ее.

— Хорошо, что не случилось ничего худшего,— прибавила Софья, так как она боялась прибытия совсем других людей.

— Да, да,— сказал с улыбкой хозяин,— их милость лучше знает положение дел, их милость знает, что французы — наши добрые друзья и высадились к нам только для нашего блага. Они вновь принесут процветание Старой Англии. Бьюсь об заклад, что их милость подумала о прибытии герцога, от такой мысли, понятно, перепугаешься. Его величество, да охранит его господь, ускользнул от герцога и быстрым маршем идет к Лондону, а десять тысяч высадившихся французов должны соединиться с ним по пути.

Софье не очень понравилась эта новость, а также и сообщивший ее джентльмен, но так как она все еще воображала, что он ее знает (ведь не могла же она догадаться об истинном положении дела), то не посмела выказать своего неудовольствия. Тем временем хозяин убрал со стола и удалился, на прощание неоднократно выразив надежду, что о нем не забудут.

Софью очень тревожила мысль, что ее знают в этом доме: она все еще относила к себе многое из того, что хозяин обращал к Дженни Камерон, поэтому она поручила горничной выведать, каким образом он получил о ней сведения и кто предлагал ему награду за ее выдачу, она распорядилась также, чтобы лошади были приготовлены к четырем часам утра,— миссис Фитцпатрик дала согласие выехать в это время,— после чего, кое-как успокоившись, Софья попросила свою спутницу продолжать рассказ.

ГЛАВА VII,

в которой миссис Фитцпатрик заканчивает свою историю

Между тем как миссис Гонора, исполняя приказания госпожи своей, велела подать чашу пунша и пригласила хозяина и хозяйку разделить ее с ней, миссис Фитцпатрик так продолжала рассказ:

— Почти все офицеры, расквартированные в соседнем городе, были знакомы с моим мужем. В числе их был лейтенант, превосходнейший человек, женатый па женщине, настолько приятной характером и манерами, что с первой же нашей встречи, которая произошла вскоре после моих родов, мы сделались с ней почти неразлучны, потому что и я имела счастье прийтись ей по душе.

Лейтенант, который не был ни пьяницей, ни любителем охоты, часто проводил с нами время, с мужем моим он встречался очень редко, не больше, чем того требовала вежливость, так как он почти постоянно жил в нашем доме. Муж мой часто выражал недовольство, что лейтенант предпочитает его обществу мое, он был очень на меня сердит за это и постоянно бранился, говоря, что я переманиваю к себе его гостей и ‘черт бы меня побрал за то, что я испортила превосходнейшего человека, сделав из него тряпку’.

Ты ошибешься, милая Софья, если усмотришь причину гнева моего мужа в том, что я лишила его собеседника, лейтенант был не из тех людей, общество которых может нравиться дураку, но если даже допустить эту возможность, муж мой все-таки не имел никакого права жаловаться на меня, потому что, я убеждена, единственно мое общество привлекало лейтенанта в наш дом. Нет, душа моя, здесь была зависть, самый худший и злобный вид зависти: зависть к умственному превосходству. Для негодяя было невыносимо предпочтение, оказываемое мне человеком, который не давал ни малейшего повода к ревности. Ах, милая Софья, ты женщина умная, если, что вполне вероятно, ты выйдешь за человека, уступающего тебе по уму, то до свадьбы подвергни его характер многократному испытанию и посмотри, в состоянии ли он покориться твоему превосходству… Обещай мне, Софи, последовать этому совету,— впоследствии ты поймешь всю его важность.

— Весьма вероятно, что я совсем не выйду замуж,— отвечала Софья,— по крайней мере, не выйду за человека, в уме которого замечу до свадьбы недостатки, и, право, я скорее откажусь от собственного ума, чем потерплю после свадьбы недомыслие в своем муже.

— Откажешься от собственного ума! — ужаснулась миссис Фитцпатрик.— Фи, душа моя, я была о тебе лучшего мнения. Если придется, я от чего угодно готова буду отказаться, только не от ума. Природа не наделяла бы так часто этим преимуществом жен, если бы хотела, чтобы все мы уступали его своим мужьям. Умные мужчины никогда этого и не ждут от нас, только что упомянутый мной лейтенант тому прекрасный пример: хотя он был очень умен, но всегда признавал (и по справедливости), что жена умнее его. И это было, может быть, одной из причин ненависти к ней моего тирана.

‘Чем согласиться стать под начало жены,— говорил он,— особенно такой уродины (а она, правда, не была писаная красавица, но очень миловидная и необыкновенно изящная), я скорее начихаю на всех женщин, пусть все они провалятся к чертовой бабушке’, это любимое его выражение. Он удивлялся, что я могла найти в ней, чтобы так прельститься ее обществом. ‘С тех пор как эта женщина,— говорил он,— зачастила к нам, пришел конец любимому вашему чтению, которым вы якобы настолько увлечены, что у вас не находится времени отдавать визиты окрестным дамам’.

Надо сознаться, я была повинна в некоторой неучтивости по отношению к ним, ведь тамошние дамы, во всяком случае, ничуть не лучше здешних неотесанных сельских барынь, думаю, что для тебя этого достаточно, чтобы понять, почему я уклонялась от всякого сближения с ними.

Наше знакомство продолжалось, однако, целый год — то есть все время, пока лейтенант квартировал в соседнем городе, но за это мне приходилось терпеть описанное выше обращение мужа, правда, только когда он бывал дома. Надо сказать, он часто отлучался на месяц в Дублин, а однажды уезжал в Лондон на два месяца, я почитала великим для себя счастьем, что при всех этих поездках он ни разу не предлагал мне сопровождать его, своими постоянными насмешками над людьми, которые не могут выехать из дому, не привязав к фалдам жену, как он выражался, он даже давал достаточно ясно попять, что, как бы мне ни хотелось сопровождать его, мое желание все равно останется неисполненным, но, богу известно, такое желание никогда у меня не возникало.

Наконец подруга моя уехала, и я снова была предоставлена своему одиночеству да мучительным размышлениям и находила единственную отраду в книгах. Я читала целые дни напролет… Как ты думаешь, сколько книг прочла я за три месяца?

— Правда, кузина, не могу угадать,— отвечала Софья.— Ну, может быть, десяток?

— Десяток! Сотен пять, милая. Я прочла большую часть ‘Истории Франции’ Даниэля в английском переводе, большую часть ‘Жизнеописаний’ Плутарха, ‘Атлантиду’ Гомера в переводе Попа, пьесы Драйдена, Чиллингворта, графиню д’Онуа и ‘Опыт о человеческом разуме’ Локка.

За это время я написала тетушке три умоляющих и, мне кажется, очень трогательных письма, но так как ни на одно из них ответа не получила, то гордость не позволила мне более обращаться к ней с просьбами.

Тут она замолчала и, пристально посмотрев на Софью, заметила:

— Сдается мне, милая, я прочла в глазах твоих упрек в невнимании к другой особе, у которой я встретила бы больше отзывчивости.

— Право, милая Гарриет,— отвечала Софья,— история твоих бедствий служит достаточным оправданием твоего невнимания. Вот я так действительно виновата в нерадивости, не имея такого извинения. Но сделай милость, продолжай, хоть я вся замираю, но горю нетерпением услышать конец.

После этого миссис Фитцпатрик так продолжала свой рассказ:

— Муж мой отправился вторично в Англию, где пробыл свыше трех месяцев, в течение большей части этого времени я вела жизнь, которую могло сделать для меня переносимой только сравнение с еще худшей жизнью, которую я вела перед тем, ведь человек такого общительного характера, как я, способен примириться с полным одиночеством разве лишь в том случае, когда оно избавляет его от общества людей ему ненавистных. В довершение своего несчастия я потеряла ребенка. Я вовсе не хочу сказать, чтобы я чувствовала к нему ту безумную привязанность, на которую, мне кажется, была бы способна при других обстоятельствах, но, во всяком случае, я решила исполнять обязанности самой нежной матери, и эти заботы облегчали для меня ношу, которая кажется нам самой тяжелой, что есть на свете, когда ложится бременем на наши руки.

Целых десять недель провела я почти в полном одиночестве, не видя никого, кроме своих слуг и очень немногих гостей, и вот ко мне приехала из отдаленной части Ирландии молодая дама, родственница моего мужа,— она уже однажды гостила у меня неделю, и я горячо просила ее заехать снова. Очень милая женщина, усовершенствовавшая прекрасные природные дарования тщательным воспитанием. Словом, она была для меня желанной гостьей.

Через несколько дней по приезде, видя, что я подавлена, дама эта без всяких расспросов, так как ей все было отлично известно, принялась выражать соболезнование моей участи. Она сказала, что хотя благовоспитанность не позволяла мне жаловаться родным моего мужа на его поведение, однако все они очень огорчены и сочувствуют мне, особенно она сама. После нескольких общих рассуждений на эту тему, с которыми я не могла не согласиться, она, после многих предосторожностей и наказав хранить молчание, сообщила мне под строжайшим секретом… что муж мой содержит любовницу.

Ты, вероятно, воображаешь, что я выслушала это известие совершенно равнодушно?.. Если так, то, честное слово, ты заблуждаешься. Презрение не до такой степени укротило мой гнев на мужа, чтобы он не вспыхнул по этому поводу с новой силой. Что за причина этого явления? Неужели мы такие отвратительные эгоисты, что способны огорчаться, когда другие завладевают даже тем, что мы презираем, или так отвратительно тщеславны и считаем это величайшим оскорблением нашему тщеславию? Как ты думаешь, Софья?

— Право, не знаю,— отвечала Софья,— я никогда еще не погружалась в такие глубокие размышления, но думаю, что та дама поступила очень дурно, открыв тебе эту тайну.

— И все же, милая, это совершенно естественный поступок,— возразила миссис Фитцпатрик.— Когда ты увидишь и прочтешь столько, сколько прочла я, ты со мной согласишься.

— Мне прискорбно слышать, что ты называешь такой поступок естественным,— сказала Софья.— По-моему, не нужно ни чтения, ни житейской опытности, чтобы быть убежденной в его бесчестности и злобности, и мало того, рассказывать мужу о проступках жены или же не о проступках мужа есть признак невоспитанности,— это все равно, что говорить им о их собственных недостатках.

— Как бы то ни было,— продолжала миссис Фитцпатрик,— муж мой наконец вернулся. Если я правильно разбираюсь в своих чувствах, то я возненавидела его больше, чем когда-нибудь, но презирала меньше: несомненно, ничто так не ослабляет нашего презрения, как обида, нанесенная нашей гордости или нашему тщеславию.

Обращение его со мной теперь настолько переменилось против недавнего и сделалось настолько похожим на то, как он вел себя в первую неделю нашего супружества, что, сохранись во мне хоть искра любви, мое сердце могло бы снова загореться нежностью к нему. Но если презрение может смениться ненавистью и даже быть вовсе ею вытеснено, то любовь, по-моему, вытеснить презрение не может. Дело в том, что любовь — страсть слишком неспокойная, она не может найти удовлетворения в предмете, который не приносит удовольствия, а испытывать желание любви и не любить невозможно, как невозможно иметь глаза и не видеть. Вот почему, когда муж перестает быть предметом этой страсти, то весьма вероятно, что кто-нибудь другой… Я хочу сказать, милая, если ты сделаешься к мужу равнодушна… если в сердце твоем горит огонь любви… Фу черт, я совсем запуталась.. Впрочем, в таких отвлеченных рассуждениях немудрено потерять связь идей, как говорит мистер Локк. Словом, дело в том… Словом, я уже почти не соображаю, о чем говорю… Да, как я сказала, муж мой вернулся, и его поведение сначала удивило меня, но скоро открылась причина его, и для меня все стало ясно. Коротко говоря, он растратил и промотал все наличные деньги из моего приданого и так как не мог больше заложить свое поместье, то желал теперь раздобыть денег на кутежи продажей моего небольшого имения, чего не мог сделать без моего согласия: добиться от меня этой милости и было единственной причиной всей нежности, которую он напустил на себя

Я наотрез отказала. Я сказала ему — и сказала правду,— что, владей я перед нашей свадьбой целой Индией, она вся была бы отдана в его распоряжение: потому что я постоянно держалась такого правила, что кому женщина отдает свое сердце, тому она должна отдать также и состояние, а так как муж мой был настолько добр, что давно уже вернул мне сердце, то я и решила удержать те гроши, что еще оставались от моего приданого.

Не буду описывать тебе бешенство, в которое привели его эти слова и решительный вид, с каким они были сказаны, не стану также докучать описанием разыгравшейся между нами сцены. Всплыла на свет, само собой разумеется, и история с любовницей,— всплыла со всеми прикрасами, на какие только способны гнев и презрение.

Мистер Фитцпатрик, по-видимому, был несколько поражен и смутился больше, чем когда-либо, хотя мысли его, ей-богу, всегда были смутные. Впрочем, он не пытался оправдываться, а употребил прием, который, в свою очередь, сильно смутил меня. Он предъявил мне встречное обвинение, ибо притворился ревнивым… Должно быть, от природы он был расположен к ревности, даже наверно так, или дьявол внушил ему это чувство: никто на свете не мог бы сказать обо мне ничего дурного, самые злые языки никогда не осмеливались чернить мое доброе имя. Благодарение богу, репутация моя всегда была такой же незапятнанной, как и моя жизнь, пусть сама ложь обвинит меня в чем-нибудь, если посмеет. Нет, дорогая Серьезница, несмотря на вызывающе дурное обращение мужа, несмотря на оскорбления, которые он наносил моей любви, я твердо решила никогда не давать ни малейшего повода для упреков в этом отношении… И тем не менее, дорогая моя, есть такие злые люди, такие ядовитые языки, что от них не укрыться самой невинности. Самое неумышленное слово, самый случайный взгляд, малейшая непринужденность, невиннейшая вольность будут иными истолкованы вкривь, раздуты бог знает как. Но я презираю, милая Серьезница,— презираю всю эту клевету. Уверяю тебя, я всегда оставалась совершенно равнодушной к этим злобным выходкам. Нет. нет, уверяю тебя, я выше всего этого… Но на чем я остановилась? Ах да, я сказала, что муж мой ревновал. К кому же, спрашивается? Да к кому же, как не к упомянутому лейтенанту. Ему пришлось вернуться на год с лишним назад, чтобы найти какой-нибудь предлог для своей непостижимой ревности, если только он вообще ее чувствовал, а не прибегал к бессовестному притворству, чтобы оскорбить меня.

Но я, наверно, утомила тебя таким множеством подробностей. Теперь я быстро закончу свою историю. После многих сцен, слишком недостойных, чтобы их здесь пересказывать, в которых родственница моя так решительно стала на мою сторону, что мистер Фитцпатрик в заключение выгнал ее из дома, муж мой убедился, что меня невозможно уломать ни кротостью, ни запугиванием, и прибегнул к очень жестокому средству. Ты, может быть, подумаешь — к побоям. Нет, до побоев дело не дошло, хотя он и был очень недалек от них. Он запер меня в мою комнату, не позволив мне иметь ни пера, ни чернил, ни бумаги, ни книг, служанка каждый день стелила мне постель и приносила пищу.

Когда я таким образом просидела в заключении неделю, он явился ко мне и тоном школьного учителя или, что часто одно и то же, тоном тирана спросил, не пожелаю ли я теперь согласиться. Я очень твердо ответила, что скорее соглашусь умереть.

— Так умирай же, проклятая! — воскликнул он.— Живой из комнаты ты не выйдешь.

Я просидела взаперти еще две недели, сказать правду, моя стойкость была почти сломлена, и я начала подумывать о подчинении, как вдруг, в отсутствие мужа, отлучившегося ненадолго из дому, произошел счастливый случай… Я… в минуту, когда мной стало овладевать жесточайшее отчаяние…. в такую минуту все было бы извинительно… в эту самую минуту я получила… Но и за целый час я не пересказала бы тебе всех подробностей… Словом (я не хочу утомлять тебя обстоятельным рассказом), золото — универсальный ключ ко всем замкам — открыло мне двери и выпустило меня на волю.

Я тотчас же поспешила в Дублин, откуда немедленно переправилась в Англию, и теперь еду в Бат, чтобы искать покровительства у тетушки, или’ у твоего отца, или у любого родственника, который согласился бы меня приютить. Прошлой ночью муж настиг меня в гостинице, где я остановилась и откуда ты уехала за несколько минут до меня, но мне посчастливилось ускользнуть от него и встретиться с тобой.

Вот и конец моей истории, милая Софья, для меня она, конечно, трагическая, но тебе, верно, показалась скучной,— пожалуйста, извини меня.

Софья глубоко вздохнула и сказала:

— Право, Гарриет, я от души тебя жалею!.. Но чего же могла ты ждать? Зачем, зачем вышла ты замуж за ирландца?

— Честное слово, твое порицание несправедливо,— возразила кузина.— Среди ирландцев есть столько же достойных и честных людей, как и среди англичан, и, говоря по правде, даже люди великодушные среди них встречаются чаще. Мне приходилось также наблюдать в Ирландии хороших мужей, которыми Англия как будто не так уж богата. Ты лучше спроси меня, чего я могла ожидать, выйдя замуж за дурака, так скажу тебе печальную истину: я не знала, что он дурак.

— Неужели, по-твоему, дурными мужьями бывают только дураки? — произнесла Софья тихо, изменившимся голосом.

— Ну, это утверждение было бы слишком общим, но дурак, я думаю, скорее всего таким’ окажется. По крайней мере, среди моих знакомых наибольшие глупцы являются наихудшими мужьями, и я решаюсь утверждать как факт бесспорный, что человек умный редко обращается дурно с женой, если она женщина достойная.

ГЛАВА VIII

Страшный переполох в гостинице и приезд неожиданного друга миссис Фитцпатрик

Софья тоже, по просьбе кузины, рассказала… не то, что следует дальше, а то, что случилось прежде, поэтому читатель, надеюсь, извинит меня, если я не стану повторять происшествий, ему уже известных.

Не могу, впрочем, удержаться от одного замечания по поводу ее рассказа, а именно: от начала и до конца она ни разу не упомянула о Джонсе, как если бы такого человека вовсе не было на свете. Я не буду пытаться объяснить пли оправдать это. Действительно, если умолчание Софьи можно назвать нечестным, то такая нечестность тем более непростительна при сравнении с подкупающей откровенностью и очевидной искренностью ее спутницы. Но ничего не поделаешь.

Едва только Софья окончила свой рассказ, как в комнату, где сидели обе дамы, донесся шум, по своей оглушительности напоминающий лай собачьей своры, только что выпущенной из псарни, а по пронзительности — мяуканье котов во время кошачьей свадьбы, или завывание сов, или еще больше (ибо какое животное может подражать человеческому голосу?) — звуки, которые в очаровательных домиках Биллингсгейтского рынка вылетают из уст, а иногда и из ноздрей прекрасных речных нимф, в старину называвшихся наядами, а теперь на низком языке переименованных в торговок устрицами, ибо когда вместо античных возлияний молока, меда и масла благодаря усердию набожных поклонниц в изобилии прольется с самого утра крепкая жидкость, полученная от перегонки можжевеловых ягод или, может быть, солода, то стоит только дерзновенному языку со святотатственной вольностью профанировать, то есть недооценить нежную и жирную мильтоновскую устрицу, свежего плотного палтуса, живую, только что из воды, камбалу, креветку величиной с омара, прекрасную треску, еще несколько часов назад полную жизни, или другое из разнообразных сокровищ, вверенных этим нимфам богами вод. занятыми ловлей в морях и реках,— как гневные наяды тотчас возвышают божественные голоса, и несчастный святотатец поражается глухотой за свое нечестие.

Вот такой именно шум раздался теперь в одной из комнат нижнего этажа, скоро гром, долго грохотавший в отдалении, начал приближаться все больше и больше и, наконец, взобравшись по лестнице наверх, ворвался в комнату, где сидели наши дамы. Словом, оставляя всякие метафорические и образные выражения, миссис Гонора, яростно набушевав внизу и продолжая все время неистовствовать по пути наверх, влетела в неописуемом бешенстве к госпоже своей, крича:

— Можете себе представить, ваша милость: этот бесстыжий подлец, хозяин, имел наглость сказать мне в глаза,— да что сказать — уверять! — что ваша милость та паршивая, вонючая шлюха (Дженни Камерон, кажется, зовут ее), что бегает по Англии за Претендентом! Мало того. Этот мерзавец, этот лжец не постеснялся уверить меня, что ваша милость сами ему в этом признались! Тут уж я не выдержала и изукрасила мошенника — оставила на его бесстыжей роже следы моих ногтей. ‘Госпожа моя, поганец ты этакий,— говорю ему,— госпожа моя не лакомство для претендентов. Во всем Сомерсетшире не сыскать другой такой благовоспитанной, родовитой и богатой леди. Неужто ты, чурбан, никогда не слыхал о богатейшем сквайре Вестерне? Она единственная дочь его, она… наследница всех его несметных богатств’. И этот прохвост смеет называть госпожу мою пакостной шотландской шлюхой… Ей-ей, жаль, что я ему голову не размозжила пуншевой чашей!

Во всей этой истории Софью больше всего огорчила сама Гонора, открывшая в сердцах, кто она такая. Впрочем, так как ошибка хозяина удовлетворительно объясняла некоторые его фразы, превратно истолкованные Софьей ранее, то она на этот счет несколько успокоилась, и на губах ее невольно появилась улыбка. Это еще пуще разожгло гнев Гоноры.

— Право, сударыня,— проговорила она,— я не думала, что ваша милость обратит все это в шутку. Позволять такому бесстыжему грубияну называть вас шлюхой! Ваша милость может сердиться на меня, если угодно, за то, что я взяла вашу сторону, потому что оказанная услуга, как говорится, в нос бьет, но, воля ваша, не могла я потерпеть, чтоб мою барышню шлюхой называли, и никогда не потерплю. Что бы мне ни говорили, а я думаю, ваша милость такая добродетельная, как ни одна дама, ступавшая по английской земле, и я глаза выцарапаю каждому негодяю, позволь он себе, посмей только сказать хоть словечко наперекор. Никто еще не мог сказать ничего дурного ни про одну даму, у которой я служила.

Hinc illae lacrimae {Отсюда эти слезы (лат.).}. Говоря начистоту, Гонора любила госпожу свою столько, сколько слуги обыкновенно любят господ своих, то есть… Но, кроме того, гордость заставляла ее защищать доброе имя дамы, у которой она служила, потому что она считала, что с добрым именем госпожи тесно связано ее собственное доброе имя. Чем ярче сияла добродетель госпожи, тем выше, думала она, стоит и ее собственная репутация, и наоборот — помрачаясь, одна неизбежно должна была бросать тень на другую.

В связи с этим, читатель, я должен на минуту остановиться, чтоб рассказать тебе одну историйку. ‘Знаменитая Элен Гуин, выйдя однажды из дома, где пробыла недолго в гостях, и садясь в карету, увидела большую толпу, окружившую се лакея, окровавленного, всего в грязи. На вопрос госпожи, почему он в таком неказистом виде, малый отвечал: ‘Я подрался с одним мерзавцем, сударыня, назвавшим вашу милость шлюхой’.— ‘Вот болван,— возразила миссис Гуин,— этак тебе придется всю жизнь каждый день драться, ведь это всему свету известно, дурак’.— ‘Известно,— пробормотал лакей, захлопывая дверцу.— Мало ли что, все-таки они не смеют называть меня лакеем шлюхи’.

Таким образом, гнев миссис Гоноры представляется довольно естественным, даже если бы его нельзя было объяснить иначе: но в действительности у него была и другая причина, чтобы ее понять, пусть читатель вспомнит одно обстоятельство, упомянутое в приведенном выше сравнении. Есть жидкости, которые, поливая наши страсти или пламя, производят действие, прямо противоположное действию воды, то есть скорее разжигают и увеличивают огонь, чем тушат его. К числу таких жидкостей принадлежит и благородный напиток, называемый пуншем. Следовательно, не без основания ученый доктор Чейн говорил, что пить пунш — это все равно, что лить жидкое пламя в горло.

А миссис Гонора, к несчастью, налила столько этого жидкого пламени в глотку, что дым от него начал подниматься в черепную коробку и застлал глаза Разуму, там пребывающему, тогда как самое пламя легко проникло из желудка в сердце и зажгло в нем благородное чувство гордости. Таким образом, после всего изложенного мы уже не будем удивляться бешеному гневу служанки, хотя на первый взгляд причина, нужно признать, кажется не соответствующей действию.

Софья с кузиной приложили все старания, чтобы потушить это пламя, с таким шумом бушевавшее по всему дому. В конце концов это им удалось, или, продолжая нашу метафору, огонь, истребив весь горючий материал, доставляемый языком, то есть все известные ему бранные слова, потух сам собой.

Но если наверху спокойствие восстановилось, то внизу положение было другое: хозяйка, близко приняв к сердцу ущерб, нанесенный красоте ее супруга живыми скребками миссис Гоноры, вопияла о мщении и о правосудии. Что же до бедняги хозяина, больше всего потерпевшего в схватке, то он был совершенно спокоен. Может быть, потерянная им кровь охладила его пыл, ибо неприятель не только вонзил ногти ему в щрки, но еще и прикоснулся кулаком к его ноздрям, которые от этого заплакали горючими кровавыми слезами, сюда следует прибавить еще размышления по поводу допущенной им ошибки. Но умиротворению его чувств больше всего содействовало, пожалуй, то, каким образом он открыл свой промах,— ибо, что касается поведения миссис Гоноры, то оно только подтвердило его мнение, разуверила же его одна важная особа, прибывшая с большой помпой и сообщившая ему, что одна из остановившихся у него дам — женщина светская и его близкая знакомая.

По приказанию этой особы хозяин поднялся наверх ir сообщил нашим прекрасным путешественницам, что один важный господин желает удостоить их своим посещением. Услышав это, Софья побледнела и задрожала, хотя читатель найдет, что для отца ее, несмотря на неуклюжую речь хозяина, поручение было слишком учтивым, но страх постоянно грешит тем же, чем и мировые судьи: он строит поспешное заключение на основании самых ничтожных данных, не разобрав как следует показаний обеих сторон.

Поэтому, скорее для удовлетворения любопытства читателя, чем для того чтобы рассеять его опасения, сообщим ему, что поздно вечером в гостиницу, по пути в Лондон, прибыл один ирландский пэр. При звуках только что описанного нами урагана джентльмен этот вскочил из-за стола, не кончив ужина, увидел камеристку миссис Фитцпатрик и после краткого допроса узнал, что наверху находится госпожа ее, с которой он был очень коротко знаком. Получив это известие, он в ту же минуту обратился к хозяину, успокоил его и послал наверх с приветствием, поучтивее того, которое тот в действительности передал.

Читатель, может быть, удивится, почему поручение это не было возложено на самое камеристку, но мы с прискорбием должны сказать, что она тогда неспособна была исполнить ни это, ни вообще какое бы то ни было поручение. Ром (так хозяину угодно было называть жидкость, полученную от перегонки солода) низким образом воспользовался усталостью, одолевавшей бедную женщину, и произвел самый сокрушительный натиск на ее благородные способности в то время, когда они бессильны были оказать ему сопротивление.

Мы не станем описывать эту трагическую сцену во всех подробностях, но историку подобает быть добросовестным, и потому мы сочли долгом вкратце намекнуть, как было дело, иначе с у довольствием обошли бы все это молчанием. Действительно, многие историки, лишенные этой добросовестности или аккуратности, чтобы не сказать хуже, часто предоставляют читателю самому разыскивать во мраке эти мелочи, что подчас очень его путает и сбивает с толку.

Софья вскоре оправилась от своего неосновательного страха, когда к ним вошел благородный пэр, который был не только коротким знакомым миссис Фитцпатрик, но и самым преданным ее другом. Сказать правду, его-то помощи последняя и была обязана тем, что ей удалось удрать от мужа, ибо сей благородный джентльмен отличался доблестями, украшавшими знаменитых рыцарей, о которых мы читаем в героических эпопеях, и освободил не одну томившуюся в заточении красавицу. Дикое насилие, так часто учиняемое мужьями и отцами над юными и миловидными представительницами другого пола, встречало в лице его еще более заклятого врага, чем грубая власть волшебников в лице странствующих рыцарей, по правде сказать, у меня часто даже возникало подозрение: не были ли эти пресловутые волшебники, которыми изобилуют все рыцарские романы, попросту мужьями того времени, а очарованный замок, в котором, говорят, томились красавицы,— самим замужеством?

Этот благородный рыцарь был соседом Фитцпатрика по именин’ и не так давно познакомился с его женой. Прослышав, что она заточена, он деятельно принялся за ее освобождение, которого вскоре и добился,— не при помощи штурма замка, по примеру древних героев, а через подкуп его правителя, согласно с нынешним военным искусством, которое ловкость предпочитает храбрости и находит золото более верным оружием, чем свинец или счаль.

Так как, однако, миссис Фитцпатрик сочла это обстоятельство недостаточно существенным, чтобы упоминать о нем приятельнице, то и мы тогда не сообщили о нем читателю,— мы предпочли оставить его на некоторое время в убеждении, будто она нашла, или отчеканила, или другими какими-нибудь необыкновенными, даже, может быть, сверхъественными средствами раздобыла деньги, при помощи которых подкупила тюремщика,— только бы не прерывать рассказ намеком на обстоятельство, казавшееся ей самой слишком ничтожным и не стоящим упоминания.

После краткого обмена приветствиями пэр не мог скрыть удивления, что встретил миссис Фитцпатрик в этом месте, между тем как был уверен, что она отправилась в Бат. Миссис Фитцпатрик ответила очень непринужденно, что от принятого намерения ее отклонило прибытие особы, имя которой нет надобности называть.

— Словом,— сказала она,— я была настигнута мужем (к чему скрывать теперь то, что уже прекрасно известно всему свету). Мне посчастливилось самым удивительным образом ускользнуть от него, и сейчас я еду в Лондон вместе с этой молодой дамой, моей близкой родственницей, которая вырвалась от такого же сурового тирана, как и мой муж.

Его светлость, вообразив, что и этот тиран тоже муж, произнес речь, в которой принес усердные поздравления обеим дамам и жестоко разбранил представителей сильного пола, высказав даже несколько косвенных замечаний по поводу самого института брака и несправедливых прав, предоставляемых мужчинам над более разумной и более достойной частью человеческого рода. Слово свое он кончил предложением покровительства и кареты шестерней, каковое было немедленно принято миссис Фитцпатрик, а после ее уговоров также и Софьей.

Когда все это было устроено, его светлость простился, а дамы улеглись в постель, где миссис Фитцпатрик произнесла кучу похвал характеру благородного пэра и чрезвычайно распространилась о его горячей любви к своей жене, говоря, что он, может быть, единственный человек высокого звания, совершенно не осквернивший супружеского дома.

— Ах, дорогая Софья,— прибавила она.— какая это редкая добродетель среди людей высокопоставленных! Не жди ее, когда выйдешь замуж, потому что, поверь, тебя постигнет разочарование.

Легкий вздох вылетел у Софьи при этих словах, которые были. может быть, причиной того, что ей приснился не очень приятный сон, но так как она никому своего сна не рассказывала, то читателю нечего рассчитывать найти его на этих страницах.

ГЛАВА IX

Утро, изображенное изысканным словом. Почтовая карета. Учтивость горничных. Героический характер Софьи. Награжденная щедрость. Отъезд всей компании и ее прибытие в Лондон. Некоторые замечания, полезные для путешественников

Члены общества, рожденные на то, чтобы производить жизненные блага, начали зажигать свечи, чтобы приняться за дневной труд свой на потребу тех, которые рождены наслаждаться означенными благами. Дюжий батрак прислуживал при утреннем туалете своего товарища по труду — вола, искусный ремесленник, прилежный мастеровой вскакивали с жестких тюфяков, а жизнерадостная горничная начинала убирать приведенную в беспорядок большую залу, между тем как буйные виновники этого беспорядка метались и ворочались в беспокойном сне, как если бы пуховые перины тревожили их покой.

Говоря попросту, часы только пробили семь, а наши дамы уже собирались в дорогу, по их просьбе его светлость со свитой тоже были готовы к этому часу.

Тут возникло одно за1руднение, а именно: где поместиться самому лорду. Правда, в почтовых каретах, где на пассажиров смотрят только как на груз, находчивый кучер совершенно свободно усаживает шестерых на пространстве, отведенном для четверых, он отлично ухитряется устроить так, чтобы дородная трактирщица или хорошо упитанный олдермен занимали не больше места, чем тоненькая мисс или похожий на свечку мальчик: ведь каждое брюхо, если его хорошенько стиснуть, уступит давлению и уместится на малом пространстве. Однако в тех экипажах, что для отличия называются барскими каретами, хотя они часто бывают просторнее наемных, этот способ упаковки никогда не применяется.

Его светлость очень любезно изъявил готовность ехать верхом, сказав, что таким путем затруднение сразу будет устранено, но миссис Фитцпатрик ни за что не пожелала согласиться с этим. Тогда было решено, что Авигеи будут попеременно ехать на одной из лошадей его светлости, которую мигом снабдили для этой цели дамским седлом.

Расплатившись по счетам, дамы отпустили своих проводников, а Софья сделала подарок хозяину, в награду частью за синяки, полученные им при ее падении на него, а частью за то, что он претерпел от длани ее разъяренной камеристки. Тут Софья обнаружила пропажу, причинившую ей некоторое беспокойство: она потеряла стофунтовый банковый билет, подаренный ей отцом во время последнего свидания и в настоящую минуту составлявший, вместе с незначительной мелочью, все ее богатство. Она искала повсюду, перерыла и перетрясла все свои вещи, но безрезультатно: билета нигде не было, в конце концов она пришла к убеждению, что выронила его из кармана во время злополучного падения с лошади на тенистом проселке, как уже было изложено, тем более что, как она припоминала, в карманах у нее произошло в то время какое-то перемещение, а перед самым падением она с большим трудом достала оттуда платок, чтобы помочь миссис Фитцпатрик подвязать шляпу.

Несчастья подобного рода, даже сопряженные с большими неприятностями, не способны обескуражить человека с твердым характером, если он не скупец. Поэтому Софья, хотя потеря случилась чрезвычайно не ко времени, быстро преодолела свое огорчение и с обычным безмятежным и веселым видом вернулась к поджидавшему ее обществу. Его светлость усадил в карету обеих дам, а также миссис Гонору, которая после долгих церемоний и отнекиваний наконец уступила учтивым настояниям горничной миссис Фитцпатрик и согласилась первая воспользоваться местом в карете, где охотно и осталась бы во все время пути, если бы Софья после многих бесплодных намеков не заставила ее наконец сесть, в свою очередь, на лошадь.

Когда таким образом все уселись, карета тронулась в сопровождении множества слуг, возглавляемых двумя капитанами, которые ранее ехали с его светлостью и могли бы быть высажены из кареты по гораздо менее уважительной причине, чем забота об удобствах двух дам. Тут они поступили просто как джентльмены, но готовы были в любую минуту взять на себя обязанности лакеев или даже согласиться на что-нибудь еще более низкое ради чести находиться в обществе его светлости и лакомиться за его столом.

Хозяин гостиницы остался так доволен подарком Софьи, что скорее рад был своим синякам и царапинам, чем горевал о них. Читатель, может быть, полюбопытствует узнать quantum {Величину (лат.).} этого подарка, но мы не в состоянии удовлетворить его любознательности. Каковы бы ни были размеры подарка, он вознаграждал хозяина за все его увечья, трактирщик жалел лишь, что не знал раньше, как мало его гостья дорожит деньгами. ‘Ведь за каждую услугу, — говорил он,— можно было бы запросить вдвойне, и она не стала бы придираться к счету’.

Жена его, однако, была далека от такого вывода, точно ли она приняла ближе к сердцу, чем муж, нанесенную ему обиду, я не берусь сказать, но, несомненно, она была гораздо меньше удовлетворена щедростью Софьи.

— Поверь, друг мой,— сказала она,— дама эта знает лучше, чем ты воображаешь, как распоряжаться своими деньгами. У ней были все основания думать, что мы так этого не оставим, и суд обошелся бы ей куда дороже, чем эта безделка, которую я удивляюсь, зачем ты принял.

— Ах, какая же ты умница,— язвительно сказал муж.— Суд обошелся бы ей дороже! Я знаю это, милая, не хуже тебя. Но разве то, чем она поплатилась бы, попало бы в наши карманы? Понятно, если бы жив был сын мой Том, стряпчий, я бы с радостью всучил ему это дельце, уж он бы на нем поживился. Но у меня нет теперь родственников стряпчих, так на кой же прах тягаться, чтобы чужие выгадывали!

— Что ж,— отвечала жена,— тебе лучше знать.

— Я думаю. Уж если где деньгами пахнет, так я пронюхаю не хуже другого. Не каждый, позволь тебе сказать, сумеет красным словцом денежки выманить. Да, заметь себе, не каждому удалось бы заставить ее раскошелиться, хорошенько заметь.

Жена вполне присоединилась к этому мнению и начала расхваливать сметливость мужа, тем и кончился краткий разговор между супругами по этому случаю.

Расстанемся же с почтенной четой и последуем за пэром и его прекрасными спутницами, поездка которых была вполне благополучна, так что они сделали девяносто миль в два дня и прибыли в Лондон без всяких приключений, стоящих того, чтоб о них рассказывать. Перо наше будет подражать темпам путешествия, которое оно описывает, и история пойдет в ногу с путешественниками, составляющими ее предмет. И точно, хорошему читателю следовало бы брать пример с любознательного путешественника, который всегда соразмеряет продолжительность остановок с красотами, достопримечательностями и диковинками той или иной местности. В Эшере, Стоу, Вильтоне, Истбери и Прайорс-Парке дни кажутся слишком короткими: так восхищает наше воображение зрелище природы, украшенной чудесной силой искусства. В некоторых из этих мест мы бываем поражены главным образом искусством, в других — природа и искусство оспаривают друг у друга наше одобрение, в третьих — одерживает верх природа. Тут является она в самом богатом своем убранстве. а искусство, в одежде простой и скромной, сопровождает свою милостивую повелительницу. Здесь внешняя природа расточает изысканнейшие сокровища, какие только есть в ее распоряжении на этом свете. А там природа человеческая представляет вам предмет, который может быть превзойден разве только на том свете.

Тот же вкус и то же воображение, которые упиваются этими изысканными сценами, могут, однако, найти удовольствие и в предметах гораздо более скромных. Леса, реки, лужайки Девона и Дорсета привлекают внимание любознательного путешественника и заставляют его замедлить шаг, зато, чтоб наверстать упущенное время, он быстро проезжает мрачные пустыри Бэгшота или ту очаровательную равнину, что тянется к западу от Стокбриджа, где па пространстве в шестнадцать миль взору предстанет лишь одинокое дерево, и только облака, сжалившись над угнетенным путешественником, радуют его зрелищем воздвигаемых в небе роскошных дворцов.

Не так путешествует торговец, погруженный в денежные выкладки, проницательный судья, прославленный доктор, тепло одетый прасол и все многочисленные дети богатства и тупости. Одинаково размеренно трусят они верхом и по зеленеющим лугам, и по бесплодным степям, со скоростью ровно четыре с половиной мили в час, тупо уставясь вперед, всадник и лошадь одинаковыми глазами созерцают попадающиеся им на пути предметы. С одинаковым восторгом обозревает почтенный всадник и величественные создания архитектуры, и те превосходные здания, которыми неведомая рука украсила богатый мануфактурный город, где груды кирпичей нагромождены как бы в память того, что раньше здесь громоздились груды золота.

А теперь, читатель, так как мы торопимся вернуться к нашей героине, предоставим твоей сметливости приложить все ото к писателям тупоумным и тем, что являются их противоположностью. Ты легко справишься с этим и без нашей помощи. Пораскинь же умом, хотя в трудных местах мы всегда готовы подать тебе посильную помощь, так как не ждем, подобно иным нашим собратьям. что ты прибегнешь к гаданию для уразумения наших замыслов, однако не будем потакать твоей лени там, где от тебя требуется одно только внимание. Ты глубоко ошибаешься, если воображаешь, что, предприняв это великое творение, мы нисколько не рассчитывали на твою сообразительность или что ты получишь возможность с удовольствием и пользой для себя путешествовать по нашим страницам, ни разу не пустив в ход смекалки.

ГЛАВА X,

содержащая два-три замечания насчет добродетели и немного более насчет подозрительности

Приехав в Лондон, наши дамы становились в доме его светлости. и, пока они отдыхали, утомленные путешествием, cnyiaM было приказано подыскать для них помещение, так как ее светлости не было тогда в городе, то миссис Фитцпатрик наотрез отказалась ночевать под кровом iupa.

Иные читатели, может быть, осудят такую необыкновенную. если можно так выразиться, деликатность добродетели, как слишком манерную и преувеличенную, по мы должны принять в расчет положение миссис Фитцпатрик, которое нельзя не признать весьма щекотливым, а если еще вспомнить о существовании алых языков, то надо сказать, что пусть тут и было преувеличение — однако преувеличение в хорошую сторону, которому не мешало бы подражать каждой женщине, попавшей в такое положение. Самая строгая внешняя добродетель, когда она только внешняя, может, пожалуй, при отвлеченном рассмотрении казаться не столь похвальной, как добродетель, у которой отсутствует эта строгая внешность, и все-таки первую всегда будут хвалить больше, но, во всяком случае, надеюсь, никто не станет возражать, что то или другое — добродетель или ее внешность — необходимы каждой женщине, кроме разве некоторых особых случаев.

Помещение было приготовлено, и Софья отправилась туда ночевать вместе с кузиной, но решила рано поутру навести справки о той даме, под покровительство которой, как мы уже говорили, намеревалась отдаться, покидая родительский дом. Намерение эго еще более в ней укрепилось после некоторых наблюдений, сделанных во время путешествия в карете.

Так как нам вовсе не хотелось бы наделять Софью неблагородным, подозрительным характером, то мы не без страха решаемся открыть читателю преследовавшее ее теперь странное представление о миссис Фитцпатрик, насчет которой у нее закрались некоторые сомнения, сомнения эти настолько свойственны самым дурным людям, что мы не считаем возможным изложить их подробнее, не высказав предварительно двух трех замечаний насчет подозрительности вообще.

Мне всегда казалось, что есть две степени подозрительности. Причину первой я склонен выводить прямо из сердца, так как крайняя быстрота ее суждений, по-видимому, указывает на наличие некоторого внутреннего импульса, тем более что эта высшая степень подозрительности часто сама создает свои предметы: видит то, чего нет, и всегда больше того, что есть в действительности. Это та дальнозоркая проницательность, от ястребиных глаз которой не ускользает ни одно проявление зла, которая наблюдает не только поступки, но слова и взгляды человека и, проистекая из сердца наблюдателя, глубоко погружается в сердце наблюдаемого и выслеживает там зло еще, так сказать, в зародыше, даже подчас раньше его зачатия. Достойна восхищения способность, если б она была непогрешима, но о такой степени совершенства смертным нечего и помышлять, и ограниченность этой тонкой способности часто причиняет большие страдания и тяжелое горе невинности и добродетели. Поэтому я не могу не смотреть на эту прозорливость по части распознавания зла как на порочную крайность и как на весьма пагубное зло само по себе. Я тем более укрепляюсь в своем мнении, что, боюсь, источником этой прозорливости всегда служит злое сердце,— по причинам, уже упомянутым выше, и еще одной, а именно: я никогда не встречал ее в добрых людях. Такого рода подозрительность я целиком и начисто отвергаю в Софье.

Вторая степень этого качества, по-видимому, исходит от ума. Она есть не что иное, как способность видеть то, что происходит перед вашими глазами, и выводить заключения из того, что вы видите. Первое является неотъемлемой принадлежностью каждого, у кого есть глаза, а второе, пожалуй, таким же несомненным и неизбежным следствием наличия в голове некоторого количества мозга. Эта подозрительность такой же заклятый враг преступления, как первая — заклятый враг невинности, и я не могу рассматривать ее в неблагоприятном свете, хотя бы даже по несовершенству человека она допускала иногда промахи. Например, если бы муж случайно застиг жену на коленях или в объятиях одного из тех красавчиков, что занимаются искусством ставить рога, то я, кажется, не стал бы особенно порицать его за выводы, заключающие больше того, что он видел, но сделанные на основании близости, которую он наблюдал собственными глазами и к которой мы проявили бы слишком милостивое отношение, если бы назвали ее невинной вольностью. Читатель и сам легко придумает сколько угодно таких примеров, я прибавлю еще только один, который хотя и может иным показаться противным духу христианства, однако, с моей точки зрения, вполне простителен: я имею в виду подозрение, что человек способен сделать то, что он уже делал, и что если он поступил бесчестно однажды, то может поступить бесчестно и впредь. Признаться откровенно, в такого рода подозрительности Софья, я думаю, была повинна. И действительно, эта подозрительность внушила ей мысль, что кузина ее не лучше, чем можно было ожидать.

Дело, видно, обстояло так: миссис Фитцпатрик мудро рассудила, что добродетель молодой дамы в свете находится в положении бедного зайца, который, куда он ни кинься, везде встретит неприятеля,— потому что кого же еще ему встретить? И вот, вознамерившись при первом же удобном случае отказаться от покровительства мужа, она решила тотчас же отдаться под покровительство другого мужчины. Кого же ей приличнее было выбрать в опекуны, как не особу знатную, богатую, благородную? Кто — не говоря уже о галантных наклонностях, побуждающих людей делаться странствующими рыцарями, то есть защитниками угнетенных дам,— кто, спрашивается, чаще заявлял ей о своей безграничной преданности и уже представил все, какие были в его власти, доказательства этой преданности?

Но так как закон опрометчиво умалчивает об обязанностях заместителя мужа сбежавшей из дому жены или ее опекуна и так как человеческая злоба склонна бывает назвать эту роль более резким словом, то было решено, что его светлость будет отправлять свои приятные обязанности по отношению к миссис Фитцпатрик втайне, не принимая открыто звания покровителя. И даже, чтобы не дать никому повода рассматривать его в этом свете, условлено было, что миссис Фитцпатрик проследует прямо в Бат, а его светлость раньше заедет в Лондон, а уже оттуда, по предписанию врачей, отправится в Бат.

Софья узнала обо всем этом не из уст или поступков миссис Фитцпатрик, а от пэра, который в искусстве хранить тайну неизмеримо уступал этой милой даме, и, может быть, гробовое молчание миссис Фитцпатрик насчет этого пункта во время ее рассказа не в малой степени укрепило подозрения, возникшие теперь в уме ее кузины.

Софья без всякого труда отыскала ту даму, у которой хотела остановиться, потому что в Лондоне не было носильщика портшеза, который бы не знал ее дома, получив в ответ на свое первое письмо очень горячее приглашение, она немедленно его приняла. Миссис Фитцпатрик, надо сказать, упрашивала кузину остаться с ней ровно столько, сколько требовало приличие. Догадалась ли она о вышеупомянутых подозрениях и обиделась, или по другой какой причине, не могу сказать, но верно то, что она так же сильно хотела расстаться с Софьей, как Софья поскорее уехать.

Придя попрощаться с кузиной, героиня наша не удержалась от того, чтобы дать ей маленький совет. Она умоляла ее во имя неба вести себя осмотрительно и не забывать, в каком опасном положении она находится, прибавив, что у нее, наверно, еще найдется способ примириться с мужем.

— Припомни, дорогая моя,— сказала она,— правило тетушки Вестерн, которое она так часто повторяла нам обеим: когда брачный союз расторгнут и между мужем и женой объявлена война, то мир на любых условиях всегда будет выгоден для жены. Это подлинные слова тетушки, а ведь она женщина, хорошо знающая свет.

Миссис Фитцпатрик отвечала с презрительной улыбкой:

— Не бойся за меня, душа моя, и присмотри лучше за собой: ты ведь моложе меня. Через несколько дней я зайду навестить тебя, позволь, однако, дать и тебе маленький совет: оставь ты свою роль Серьезницы в деревне, потому что, поверь мне, в Лондоне ты будешь казаться в ней очень неуклюжей.

На этом кузины расстались, и Софья отправилась прямо к леди Белластон, у которой встретила самый радушный и любезный прием. Она очень понравилась леди, еще когда та познакомилась с ней в гостях у тетки Вестерн. Леди Белластон была действительно чрезвычайно рада увидеть ее и, узнав о причинах, побудивших Софью покинуть сквайра и бежать в Лондон, горячо похвалила ее за здравый смысл и решительность действий, оставшись очень довольной доверием к ней Софьи, выбравшей дом ее в качестве убежища, она обещала молодой девушке все свое покровительство.

Теперь, когда мы передали Софью в надежные руки, читатель, полагаю, согласится оставить ее там на время и взглянуть на других наших героев, в особенности на беднягу Джонса, которого мы покинули уже так давно, что он успел покаяться в своих прегрешениях, да они и сами по себе — такова природа порока — послужили ему достаточным наказанием.

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ТОТ ЖЕ САМЫЙ ПРОМЕЖУТОК ВРЕМЕНИ, ЧТО И ПРЕДЫДУЩАЯ КНИГА

ГЛАВА I,

объясняющая, что следует считать плагиатом у нынешних писателей и что надо рассматривать как их законную добычу

Просвещенный читатель, верно, заметил, что на протяжении этого грандиозного произведения я часто приводил отрывки из лучших древних писателей, не указывая подлинника и вообще не делая никаких ссылок на книгу, из которой их заимствовал.

Прекрасное объяснение этого приема мы можем найти у аббата Банье, в его предисловии к ‘Мифологии’ — произведению великой учености и проницательности. ‘Читатель легко заметит,— говорит он,— что часто я о нем заботился больше, чем о собственной репутации, разве автор не проявляет внимания к читателю, если в угоду ему удаляет ученые ссылки, которые напрашиваются в его работе и которые стоили бы ему столько труда, затрачиваемого па списывание’.

Уснащать свое произведение такими обрывками — значит, в сущности, нагло обманывать образованных людей, навязывая им в розницу и по мелочам товар, которым они запаслись уже оптом и хранят если не в своей памяти, то на полках своей библиотеки, еще более неучтиво это но отношению к людям необразованным, которым предлагают платить за вещи, для них совершенно бесполезные. Писатель, щедро пересыпающий свои произведения греческими и латинскими цитатами, поступает с дамами и светскими кавалерами так же жульнически, как аукционеры, которые постоянно норовят так перемешать и составить такие комбинации из продажных вещей, что, желая приобрести необходимые, вы принуждены покупать вместе с тем и предметы, вам совершенно ненужные.

Но так как нет такого благородного и бескорыстного поступка, который не был бы понят ошибочно невежеством и истолкован вкривь злобой, то меня норой соблазняло желание поддержать свое доброе имя в ущерб читателю и списать подлинник или, по крайней мере, сделать ссылку па главу и стих, когда я пользовался чужой мыслью или выражением. И я, право, нахожусь в некотором сомнении, не пострадала ли моя репутация от применения противоположного метода и не заподозрили ли меня за утайку имен настоящих авторов скорее в плагиате, чем в тех благородных побуждениях, о которых правильно говорит прославленный француз.

И вот, чтобы избежать всех таких обвинений на будущее время, я хочу здесь чистосердечно признаться в своем преступлении и оправдать его. Древних писателей можно рассматривать как тучное пастбище, где каждый владеющий хотя бы небольшим клочком земли на Парнасе имеет полное право откармливать свою музу. Или, говоря начистоту, современные писатели по отношению к древним — то же, что бедняки по отношению к богачам. Под бедняками я разумею здесь ту многолюдную и почтенную корпорацию, которая обыкновенно называется чернью. А всякий, удостоившийся чести быть допущенным к более или менее короткому общению с этой чернью, отлично знает, что одно из ее первейших правил — без зазрения совести грабить и обирать богатых соседей, причем это не считается у нее ни грехом, ни позором. Она так твердо придерживается этого правила и соответственно действует, что почти в каждом приходе нашего королевства существует сообщество, постоянно злоумышляющее против некоторого зажиточного лица, называемого сквайром, имущество которого рассматривается всеми бедняками соседями как их законная добыча, не видя в его расхищении ничего преступного, они считают делом чести и своей нравственной обязанностью укрывать и защищать друг друга от наказания во всех подобных случаях.

Соответственным образом и нам, писателям, следует смотреть на древних, вроде Гомера, Вергилия, Горация, Цицерона и других, как на богатых сквайров, у которых мы, бедняки Парнаса, с незапамятных времен пользуемся правом брать все, что попадет нам под руку. Этого права я прошу и для себя, готовый, в свою очередь, признать его за своими неимущими ближними. Все, на чем я настаиваю, чего я требую от своих собратьев,— это соблюдать в своем кругу такую же строгую честность, какая принята у черни. Воровать друг у друга действительно весьма преступно и неприлично, ведь такое воровство справедливо может быть названо обиранием бедняков (которые иногда беднее нас самих) или же — изобразим его в самом постыдном свете — ограблением больницы.

Если, таким образом, при самом тщательном исследовании совесть не может уличить меня ни в одной такой презренной краже, то я охотно признаю себя виновным в обирании богачей, никогда я также не постесняюсь заимствовать тот или иной отрывок у древних авторов, умолчав, у кого именно он взят. Мало того: я категорически настаиваю, что все такие мысли становятся моей неотъемлемой собственностью, как только они вписаны в мои сочинения, и прошу всех читателей с той минуты так на них и смотреть. Однако я настаиваю на предоставлении мне этого права только при условии, что буду вести себя безукоризненно честно по отношению к моим бедным собратьям, и если мне случится заимствовать у них какую-нибудь безделицу, я никогда не забуду поставить на ней клеймо законного владельца, чтобы в любую минуту она могла быть возвращена по принадлежности.

В таком упущении чрезвычайно провинился некий мистер Мур, позаимствовав еще ранее несколько строк у Попа и компании, он набрался смелости вписать целых шесть из них в свою пьесу ‘Соперничество мод’. Впрочем, мистер Поп счастливо нашел их в означенной пьесе, извлек оттуда свою собственность и перенес обратно в свои произведения, а Мура, чтобы ему впредь неповадно было, заключил в ужасную тюрьму ‘Дунсиады’, где память о нем и теперь живет и будет жить до скончания века в наказание за такое некрасивое воровство на рынке поэзии.

ГЛАВА II,

в которой сквайр хотя и не находит своей дочери, зато находит нечто, полагающее конец ее преследованию

История наша снова приводит нас в эптонскую гостиницу, откуда мы сначала направимся по следам сквайра Вестерна, так как они нас далеко не заведут, то мы будем иметь довольно времени, чтобы заняться нашим героем.

Читатель благоволит вспомнить, что упомянутый сквайр покинул гостиницу вне себя от бешенства и в этом возбужденном состоянии пустился в погоню за дочерью. Узнав от конюха, что она переправилась через Северн, он, в свою очередь, переправился со свитой через эту реку и поскакал во весь опор, грозя жестоко отомстить Софье, если ее настигнет.

Вскоре кавалькада очутилась у перекрестка. Сквайр поспешно созвал военный совет, на котором, выслушав разноречивые мнения, в конце концов предоставил выбор пути Фортуне и пустился прямо по ворчестерской дороге.

Проехав мили две, он начал горько плакаться, то и дело приговаривая: ‘Экая незадача! Чертовски не повезло!’ — и сыпля, как из мешка, ругательствами и проклятиями.

Священник попробовал его успокоить:

— Не кручиньтесь, сэр, и не теряйте надежды. Хотя нам и не удалось еще догнать уважаемую дочь вашу, но все же посчастливилось взять верный путь и до сих пор с него не сбиться. Может статься, дочь вашу одолеет усталость и она остановится в какой-нибудь гостинице, чтобы дать отдых онемевшему телу, в этом случае вы с полной вероятностью вскоре будете compos voti {Получивший желаемое (лат.).}.

— Вздор! — отвечал сквайр.— Я жалею, что пропадает такое чудесное утро для охоты! Чертовски обидно терять один из лучших осенних дней для псовой охоты, да еще после такого долгого мороза!

Сжалилась ли над сквайром Фортуна, порой выказывающая сострадание во время самых буйных своих проказ, и вздумала за неудачу с дочерью вознаградить его каким-нибудь другим способом, не берусь утверждать, но не успел он произнести только что приведенную фразу и сопроводить ее двумя-тремя крепкими словами, как невдалеке от них раздались мелодичные голоса своры гончих. Заслышав их, конь сквайра и его седок мигом насторожились, и сквайр с криком: ‘Попался, голубчик, попался! Будь я проклят, если это не так!’ — дал коню шпоры, в чем тот вовсе и не нуждался, потому что имел одинаковые наклонности со своим хозяином. Тогда вся кавалькада с гиканьем и улюлюканьем помчалась на лай прямо по пашне, а бедный священник, крестясь, потрусил рысцой в арьергарде.

Сказка рассказывает, как одна кошка, которую Венера по просьбе страстного воздыхателя превратила в прекрасную женщину, но не вытравила в ней кошачью природу, заслышав однажды мышь, вспомнила о своих прежних забавах, соскочила с супружеской постели и пустилась вдогонку за сереньким зверьком.

Как нам это понимать? Не то чтобы новобрачная не находила удовольствия в объятиях своего пылкого молодого мужа,— ибо хотя замечено, что кошки склонны к неблагодарности, однако в известных случаях они, как и женщины, любят ласкаться и мурлыкать,— вся суть тут в том, что, как замечает глубокомысленный сэр Роджер Л’Эстрендж, ‘если мы не пустим природу в дверь, она войдет в окно, и киска, хотя она и дама, всегда останется охотницей на мышей’. Так и сквайра мы не обвиняем в недостатке любви к дочери — напротив, он очень ее любил, только мы должны помнить, что был он и сквайр и охотник и что, следовательно, к нему можно приложить нашу сказочку и вытекающее из нее нравоучение.

Гончие, как говорится, варом варили, а сквайр скакал за ними вдогонку через плетни и рвы с обычными своими воплями и в превосходном, как всегда в таких случаях, расположении духа, о Софье он и не вспоминал: ни разу мысль о дочери не испортила его наслаждения охотой, такой чудеснейшей, по его словам, что ради нее стоило ускакать из дому за пятьдесят миль. Если сквайр не вспоминал о дочери, то слуги его и подавно забыли о госпоже, даже священник, выразив по-латыни свое недоумение, в конце концов тоже оставил попечение о молодой девушке и, следуя рысцой на довольно почтительном расстоянии за кавалькадой, принялся обдумывать часть проповеди к ближайшему воскресенью.

Владелец гончих был в восторге от появления собрата, помещика и охотника: всякий из нас умеет ценить таланты другого в нашей профессии, а не было охотника более искусного, чем мистер Вестерн, и никто не умел лучше него порскать собакам и одушевлять всю охоту своим улюлюканьем.

Охотники в пылу преследования бывают настолько поглощены своим делом, что им не до церемоний, они забывают даже о самых простых обязанностях человеколюбия,— так, если кому-нибудь из них случится упасть в ров или в реку, остальные проезжают мимо, обыкновенно покидая пострадавшего на произвол судьбы, поэтому наши два сквайра, хотя они и часто съезжались во время охоты, не обменялись друг с другом ни одним словом. Впрочем, хозяин своры не раз восхищался незнакомцем, видя, как ловко тот наводит собак на потерянный след, что внушало ему высокое представление о сметливости Вестерна, а число слуг последнего — немалое уважение к его богатству. Вот почему, когда охота кончилась гибелью зверька, поднявшего всю эту кутерьму, оба сквайра съехались и поздоровались друг с другом по всем правилам помещичьего этикета.

Разговор их был довольно занимателен, и мы, может быть, передадим его в приложении или при каком-нибудь другом случае, но так как он не связан с нашей историей, то мы его здесь опускаем. Он кончился новой охотой, а новая охота — приглашением отобедать. Приглашение было принято, и обед сопровождался обильной выпивкой, после которой сквайр Вестерн крепко уснул.

По части поглощения спиртных напитков сквайр наш в этот вечер совершенно не мог тягаться ни с хозяином дома, ни со священником Саплом, что, впрочем, прекрасно объясняется ею сильной усталостью, душевной и физической, и нисколько не умаляет его достоинств. Он был, как говорится, вдребезги пьян, за третьей бутылкой его так развезло, что хотя в постель его увели значительно позже, однако священник совершенно перестал с ним считаться, рассказал хозяину всю историю с Софьей и взял с него слово помочь ему завтра уговорить мистера Вестерна вернуться домой.

Только что почтенный сквайр проснулся поутру от вечерней попойки и, даже не опохмелившись, велел седлать лошадей, чтобы пуститься снова в погоню, как мистер Сапл, энергично поддержанный хозяином, начал убеждать его оставить это намерение и после долгих настояний добился наконец согласия мистера Вестерна вернуться домой. На сквайра подействовал главным образом тот довод, что он не знает, по какой дороге ехать, а поехав наудачу, очень легко может удалиться от дочери, вместо того чтобы настигнуть ее. Сквайр простился с собратом-охотником и, выразив большое удовольствие по случаю наступившей оттепели (которая, может быть, была главнейшей причиной, заставившей его торопиться домой), отправился вперед, или, вернее, назад в Сомерсетшир, отрядив, однако, часть своей свиты на поиски дочери и пустив вдогонку посланным целый залп самых отборных ругательств.

ГЛАВА III

Отъезд Джонса из Эптона и что случилось с ним и с Партриджем по дороге

Наконец-то мы возвращаемся к нашему герою. По правде сказать, нам пришлось расстаться с ним так давно, что, приняв во внимание обстоятельства, в которых мы его оставили, многие читатели заключили, пожалуй, что мы намерены покинуть его навсегда: ведь он попал в то положение, при котором благоразумные люди обыкновенно перестают осведомляться о своих друзьях, боясь услышать, что те повесились.

Но если мы не можем похвалиться всеми добродетелями благоразумных людей, зато, я смело утверждаю, не страдаем также всеми их пороками, и хотя трудно представить себе обстоятельство более плачевное, чем то, в котором находился теперь бедняга Джонс, мы вернемся к своему герою и будем следить за ним так же внимательно, как если бы он купался в самых ярких лучах славы.

Итак, мистер Джонс и его спутник Партридж покинули гостиницу через несколько минут после отъезда сквайра Вестерна и пошли по той же дороге пешком, потому что лошадей в это время, по словам конюха, невозможно было достать в Эптоне ни за какие деньги. Оба шагали понуро. Правда, причины невеселого расположения у каждого были разные, но оба были недовольны, и если Джонс горько вздыхал, то Партридж на каждом шагу не менее мрачно ворчал.

Подойдя к перекрестку, где до этого останавливался и держал военный совет сквайр, Джонс тоже остановился и спросил у Партриджа, какой, по его мнению, путь им следует избрать.

— О сэр, если бы ваша честь послушались моего совета,— отвечал Партридж.

— Отчего ж не послушаться? — сказал Джонс.— Теперь мне все равно, куда идти и что со мной станется.

— Тогда мой вам совет,— сказал Партридж,— немедленно повернуть налево кругом и идти домой. И что за охота человеку, у которого есть такой кров, как у вашей чести, странствовать по Англии, подобно бродяге? Извините меня, sed vox ea sola reperta est {Только это слово и приходит на ум (лат.).}.

— Увы! — воскликнул Джонс.— У меня нет этого крова. Но если бы даже, мой друг, мой отец захотел меня принять, то разве мог бы я жить в местах, откуда бежала моя Софья! Жестокая Софья! Жестокая!.. Нет, виноват во всем я!.. Нет, виноват ты. Будь ты проклят… дурак… болван! Ты погубил меня, я вырву у тебя душу из тела! — С этими словами он изо всей силы схватил бедного Партриджа за ворот и тряхнул так, как никогда не трясли учителя ни лихорадка, ни страх.

Партридж в ужасе упал на колени и запросил пощады, клянясь, что у него в мыслях не было ничего дурного. Джонс, свирепо посмотрев на него, выпустил свою добычу и обрушил весь гнев на себя с такой яростью, что, обрати он его на спутника, тому наверное пришел бы конец: несчастный был полумертв от одного только страха.

Мы не поленились бы подробно описать все неистовства Джонса по этому случаю, если бы были уверены, что и читатель не поленится прочесть о них, но так как легко может статься, что после всех трудов, затраченных нами на изображение этой сцены, наш читатель возьмет да и пропустит ее всю целиком, то мы избавили себя от этих хлопот. Правду сказать, единственно по этой причине мы часто обуздывали буйную силу нашего гения и опускали множество великолепных описаний, которые иначе вошли бы в это сочинение. А указанное подозрение, признаться откровенно, источником своим имеет, как это обыкновенно бывает, нашу собственную порочность: пробегая страницы многотомных историков, мы сами сплошь и рядом делали самые отчаянные скачки.

Итак, довольно будет сказать, что Джонс, разыграв в течение нескольких минут роль сумасшедшего, мало-помалу овладел собой и, как только это произошло, тотчас попросил у Партриджа извинения за то, что обидел его в порыве гнева, но посоветовал никогда больше не говорить ему о возвращении домой, потому что он решил навсегда покинуть родные места.

Партридж все простил и обещал свято соблюдать данное ему предписание. Джонс порывисто воскликнул:

— Если уж мне навсегда заказано следовать по стопам моего ангела, в таком случае я пойду по стопам славы. Вперед же, мой верный товарищ, разыщем армию: за наше славное дело я охотно пожертвую жизнью, даже если бы ее стоило беречь.

С этими словами он поворотил на дорогу, противоположную той, по которой поехал сквайр, и случаю угодно было, чтобы она оказалась той, которую избрала Софья.

Наши путешественники прошагали целую милю, не сказав друг другу ни слова, хотя Джонс все время бормотал себе что-то под нос. Что же касается Партриджа, то он хранил глубокое молчание — должно быть, потому, что еще не совсем оправился от страха, а кроме того, брадобрей опасался опять рассердить своего друга, тем более что у него начало складываться теперь одно предположение, которое вряд ли очень удивит читателя: он начал подозревать, что Джонс совершенно спятил.

Джонсу наконец надоело разговаривать с самим собой, и он обратился к спутнику с упреком за его молчаливость, тот откровенно сознался, что боится разгневать его. Когда страх этот был достаточно рассеян торжественными обещаниями Джонса впредь вести себя сдержанно, Партридж снова снял узду со своего языка, который обрадовался возвращенной свободе, пожалуй, не меньше, чем молодой жеребец, спущенный с привязи на пастбище.

Но так как говорить на ту тему, которая прежде всего напрашивалась, ему было запрещено, то он обратился к предмету, занимавшему в уме его второе место,— именно к Горному Отшельнику.

— Поверьте мне, сэр, не может быть человеком тот, кто одевается и живет так странно и так непохоже на других людей. Кроме того, пища его, как говорила старуха, состоит преимущественно из трав, что больше подходит коню, чем христианину, а хозяин гостиницы в Эптоне говорит, что все кругом его крепко побаиваются. Мне почему-то упорно сдается, что это дух, посланный, может быть, чтобы нас предостеречь: кто знает, может быть, все, что он рассказывал — как он пошел воевать, как был взят в плен и едва не угодил на виселицу,— может быть, все это рассказано нам в острастку, если принять в соображение, куда мы затеяли отправиться. Всю прошедшую ночь мне только и снились одни сражения, и кровь лила у меня из носа, как вино из крана. Право, сэр, intandum, regina, jubes renovare dolorem.

— Твой рассказ, Партридж, так же мало кстати, как и твоя латынь. Смерть — вещь самая заурядная для людей, идущих в бой. Может быть, мы оба падем в сражении… ну так что ж?

— А то,— возразил Партридж,— что тогда придет нам конец. А когда меня не будет, мне все равно. Что мне за дело, чья сторона возьмет верх и кто одержит победу, если я буду убит? Ведь никакой выгоды от этой победы я не получу. Что колокольный звон и праздничные костры для того, кто лежит на шесть футов под землей? Конец тогда бедному Партриджу.

— Бедному Партриджу все равно рано или поздно придет конец,— отвечал Джонс.— Если тебе так нравится латынь, я продекламирую несколько строчек из Горация, способных вдохнуть храбрость и в труса:

Dulce et decorum est pro patria mori:

Mors et fugacem persequitur, virum,

Nec parcit imbelns juventae

Poplitibus, tiniidoque tegro.

— Переведите, пожалуйста,— сказал Партридж.— Гораций трудный автор, на слух я его не понимаю.

— Хорошо. Только не взыщи, поэт я неважный:

Смерть за отечество отрадна и сладка.

Бежавший от нее в бою не уцелеет,

И, верно, юношей изнеженных она

Колен трепещущих и спин не пожалеет.

— Это совершенно справедливо,— сказал Партридж.— Конечно, mors omnibus communis, {Смерть — общий удел (лат.).} но большая разница умереть через много лет, как подобает доброму христианину — в своей кровати, среди плачущих друзей, или быть застреленным сегодня или завтра, как бешеная собака, а может быть, даже изрубленным на двадцать кусков, прежде чем успел покаяться в грехах. Господи, смилуйся над нами! Солдаты — нечестивый народ. Я никогда не любил иметь с ними дело. С трудом даже мог заставить себя смотреть на них как на христиан — только и знают, что ругаться да сквернословить. Одумайтесь, ваша честь. Право, одумайтесь, пока не поздно, и не якшайтесь с этими негодниками. Дурное общество портит добрые нравы. Потому-то я главным образом и говорю так. А что касается страха, так я боюсь не больше, чем другие, ничуть не больше. Я знаю, что все мы должны умереть, а все-таки иной может прожить еще много лет. Ну вот хоть бы я: я человек средних лет и могу прожить еще бог знает сколько. Иные, читал я, доживают и до ста лет, а иные переваливали и далеко за сто. О, я нисколько не обольщаю себя надеждой дожить до такого возраста, нисколько. Но хотя бы до восьмидесяти или до девяноста. Слава богу, до этого еще очень далеко, и в такие годы умереть не страшно, а искушать смерть раньше положенного человеку срока, по-моему, и грешно и самонадеянно — добро б еще была от этого какая-нибудь польза! Ну, пусть даже наше дело самое правое, много ли проку от двоих? Тем более если говорить обо мне — так я совсем не знаю военного искусства. Я стрелял из ружья всего-то, может быть, минут десять на своем веку, да к тому ж оно и не было заряжено, а что касается шпаги, то я отроду фехтовать не учился и не умею. А потом еще эти пушки: да ведь нужно совсем потерять голову, чтобы идти против наведенной пушки, и разве только сумасшедший… Прошу прощения! Ей-богу, я не желал сказать ничего обидного, боже меня упаси снова рассердить вашу честь.

— Не бойся, Партридж,— отвечал Джонс,— я теперь настолько убедился в твоей трусости, что ты больше ничем меня не рассердишь.

— Ваша честь может называть меня трусом или кем угодно. Если человек трус оттого, что ему хочется спать в своей коже, целым и невредимым, поп immunes ab illis malis sumus {Мы не свободны от этих пороков (лат.).}. Никогда мне не доводилось читать в своей грамматике, что нельзя быть порядочным человеком, не воевавши. Vir bonus est quis? Qui consulta patrurn, qui leges juraque servat? {Кто ж истинно добрый? Кто уставы отцов, права блюдет и законы? (Перевод А. Фета.).} О том, чтобы сражаться,— ни слова, и, по-моему, Священное писание настолько против войны, что человек, проливающий христианскую кровь, никогда меня не убедит в том, что он добрый христианин.

ГЛАВА IV

Приключение с нищим

Как раз в ту минуту, когда Партридж высказал здравую и благочестивую мысль, которой заключена предыдущая глава, они достигли нового перекрестка, где повстречали хромого нищего в лохмотьях, обратившегося к ним за подаянием. Партридж сурово его отчитал, сказав, что каждый приход обязан содержать своих бедняков. Джонс расхохотался.

— Стыдись! Столько милосердия на устах и так мало его в сердце. Твоя религия,— сказал он,— служит тебе только оправданием для пороков, а к добродетели не побуждает нисколько. Можно ли, будучи истинным христианином, не помочь ближнему, находящемуся в таком бедственном положении?

С этими словами он достал из кармана шиллинг и подал его нищему.

— Хозяин,— сказал нищий, поблагодарив его,— у меня в кармане лежит любопытная вещица, которую я нашел мили за две отсюда. Не угодно ли будет вашей милости купить? Я бы не решился показать ее первому встречному, но вы такой добрый господин и так милостивы к бедным, что не станете подозревать человека в воровстве только потому, что он нищий.

С этими словами он вручил Джонсу маленькую записную книжку с золотым обрезом.

Джонс раскрыл ее и (вообразите, читатель, что он почувствовал) на первой странице увидел имя Софьи Вестерн, написанное ее собственной прелестной рукой. Едва он это прочел, как тотчас же крепко прижал книжку к губам и не мог удержаться от бурных проявлений восторга, не смущаясь присутствием посторонних,— а может быть, именно этот восторг и заставил его позабыть, что он не один.

Когда Джонс целовал книжку и впился в нее зубами, как в кусок вкусного хлеба с маслом или уподобляясь книжному червю, а то и писателю, которому нечего есть, кроме своих собственных произведений, оттуда выпал какой-то листок. Партридж подобрал его и подал Джонсу: это был банковый билет — тот самый, который Вестерн подарил своей дочери накануне ее бегства. Жид запрыгал бы от радости, купив его за сто фунтов без пяти шиллингов.

Глаза Партриджа засверкали, когда Джонс громко объявил о находке, засверкали (только несколько иначе) и глаза бедняка, нашедшего книжку: он (я полагаю, из чувства честности) ее не раскрывал,— но мы сами поступили бы нечестно с читателем, не сообщив о том немаловажном в данном случае обстоятельстве, что нищий был неграмотен

Джонс, почувствовавший беспредельную радость и восторг при виде книжки, был несколько встревожен при этом новом открытии: ему тотчас представилось, что владелица билета, может быть, будет терпеть нужду, пока он не возвратит ей находку. Он сказал нищему, что знает даму, которой принадлежит книжка, и постарается как можно скорей ее разыскать и вручить ей собственность

Эта записная книжка была недавно подарена Софье ее тетушкой, миссис Вестерн купила ее у модного торговца безделушками за двадцать пять шиллингов, но действительная цена серебра, содержавшегося в застежках, составляла всего около восемнадцати пенсов,— столько и дал бы теперь за нее упомянутый торговец, так как книжка была в отличной сохранности, словно только что из лавки. Впрочем, человек бережливый воспользовался бы невежеством нищего и предложил бы ему за его находку не больше шиллинга или даже шести пенсов, а то и вовсе ничего бы не дал, предоставив нищему взыскивать с него деньги судом, и многие ученые юристы, пожалуй, усомнились бы, смог ли истец при данных обстоятельствах доказать свои права.

Однако Джонс, отличавшийся большой щедростью и, может быть, даже расточительностью, напротив, без всяких колебаний дал за книжку целую гинею. Бедняк, давно уже не обладавший таким сокровищем, рассыпался в благодарностях, и на лице его выразилось едва ли меньшее восхищение, чем то, которое овладело Джонсом, когда он увидел имя Софьи Вестерн.

Нищий охотно согласился проводить наших путников к тому месту, где он нашел записную книжку И вот все они двинулись прямо туда, но не так быстро, как хотелось бы мистеру Джонсу проводник его был, к несчастью, хром и мог делать не больше мили в час А так как до того места было свыше трех миль, хотя нищий назвал другую цифру, то читателю можно и не сообщать, сколько времени они туда шли

По дороге Джонс несчетное число раз раскрывал и целовал книжку, все время разговаривал сам с собой и почти не обращался к своим спутникам. По этому поводу нищий знаками выразил удивление Партриджу, который только качал головой, приговаривая:

— Бедняжка! Orandum est ut sit mens sana in corpore sano {Будем молиться, чтоб был здоров и умом он и телом (лат.).}.

Наконец прибыли они на то самое место, где Софья имела несчастье обронить записную книжку, а нищий имел счастье ее подобрать. Тут Джонс выразил желание попрощаться с проводником и прибавить шагу, но нищий, который успел уже опомниться и в котором изумление и радость по случаю получения гинеи сильно поубавились, скроил недовольную физиономию и, почесывая затылок, сказал, что надеялся получить с его милости больше.

— Ваша милость, надеюсь, возьмет во внимание, что, не будь я честен, я мог бы удержать все (Читатель не может не согласиться, по нищий говорил правду.) Если та бумажка стоит сто фунтов, то, право, за находку надо дать больше гинеи. А может, ваша милость не увидит этой госпожи и не отдаст ей билета. Хотя ваша милость с виду джентльмен и говорит совсем по-джентльменски, но ведь порукой мне одно только слово вашей милости, а если законный владелец не отыщется, то, конечно, все принадлежит тому, кто нашел первый. Надеюсь, ваша милость все рассудит по справедливости: я бедняк, нищий и совсем не требую себе всего, но надо же, по справедливости, чтобы я получил свою долю. Ваша милость с виду человек добрый и, надеюсь, вознаградит мою честность: ведь я мог бы взять себе все до копейки, и никто никогда не узнал бы об этом.

— Даю тебе честное слово,— отвечал Джонс,— я знаю законную владелицу этой книжки и верну ей все в целости.

— Делайте, ваша милость, как вам угодно,— сказал нищий — Только отдайте мне, пожалуйста, мою долю, то есть половину денег, и тогда удержите себе остальное, если угодно вашей чести.

И он заключил свои слова клятвой, что никогда никому не скажет об этом ни полслова.

— Нет, приятель,— отвечал Джонс,— законная владелица получит потерянное сполна, а отблагодарить тебя еще чем-нибудь я в настоящее время совершенно не в состоянии. Скажи мне, как тебя зовут и где ты живешь, и очень может быть, что тебе еще представится случай порадоваться сегодняшнему приключению.

— Не знаю, что вы называете приключением,— проворчал нищий,— только, видно, мне приходится представить на ваше усмотрение отдать деньги потерявшей их даме или не отдать, но, надеюсь, ваша милость рассудите.

— Полно, полно,— вмешался Партридж,— скажи-ка лучше его милости, как тебя зовут и где тебя можно найти. Ручаюсь, ты не раскаешься, что доверил деньги этому джентльмену

Видя всю безнадежность попыток завладеть снова записной книжкой, нищий согласился наконец назвать свое имя и место жительства, которое Джонс записал на листочке бумаги карандашом Софьи и, вложив этот листочек между теми страницами, где она надписала свое имя, воскликнул,

— Ты счастливейший из смертных, приятель,— я соединил твое имя с именем ангела!

— Ничего не знаю насчет ангелов,— отвечал нищий,— а только если бы вы прибавили мне немного или вернули книжку…

Эти слова окончательно вывели Партриджа из себя. Он обругал калеку разными нехорошими словами и собрался даже прибить его, но Джонс воспротивился и, сказав нищему, что, наверное, найдет случай помочь ему, поспешно зашагал прочь, Партридж, в которого мысль о сотне фунтов влила новые силы, последовал за своим вожатым, а нищий, принужденный остаться позади, принялся осыпать проклятиями наших героев, а также своих родителей.

— Ведь если бы они посылали меня в школу,— сетовал бедняк,— и обучили читать, писать и считать, так я не хуже других знал бы цену этим вещам.

ГЛАВА V,

содержащая дальнейшие путевые приключения мистера Джонса и его спутника

Путешественники наши зашагали так быстро, что им не хватало времени и дыхания для разговоров: Джонс всю дорогу мечтал о Софье, а Партридж—о банковом билете. Мечты эти немало радовали учителя, но в то же время заставляли его роптать на судьбу, ни разу в его странствиях не доставившую ему подобного случая выказать свою честность. Так прошли они больше трех миль, и, наконец, Партридж, почувствовав, что ему не угнаться за Джонсом, обратился к своему спутнику с просьбой немного убавить шаг, на что тот согласился тем более охотно, что следы лошадиных копыт, которые на протяжении нескольких миль были явственно видны благодаря оттепели, теперь пропали: по широкому лугу, куда они вышли, расходилось в разные стороны несколько дорог.

Джонс остановился, чтобы сообразить, по какой из этих дорог ему надо идти, как вдруг где-то невдалеке послышались звуки барабана. Партридж тотчас же в испуге воскликнул:

— Господи, помилуй нас! Это, наверно, они!

— Кто они? — спросил Джонс. Страх уже давно уступил место в душе его более приятным представлениям, а после приключения с хромым нищим он твердо решил догнать Софью, позабыв и думать о неприятеле.

— Как кто? — удивился Партридж.— Да мятежники. Впрочем, зачем называть их мятежниками. Они, может быть, вполне порядочные люди, ведь у меня нет никаких причин думать иначе. Пусть черт поберет того, кто их заденет, если они меня не тронут, то и я их не трону, а буду обращаться с ними по-хорошему. Ради бога, сэр, не задевайте их, когда они придут,— тогда они, может быть, не сделают нам худа. Впрочем, не лучше ли нам спрятаться вот там, в кустах, пока они пройдут мимо. Что могут сделать двое безоружных, может быть, против пятидесяти тысяч! Понятно, один только сумасшедший, не в обиду вашей чести будь сказано,— понятно, ни один человек, у которого mens sana in corpore sano… {Здоровый дух — в здоровом теле… (лат.).}

Тут Джонс остановил поток этого красноречия, вызванного страхом, сказав, что, судя по барабану, они недалеко от какого-то города. И он пошел прямо в том направлении, откуда доносились звуки, приказав Партриджу ободриться, потому что он не собирается подвергать его опасности, и заметив, что мятежники не могут быть так близко.

Последнее замечание немного успокоило Партриджа, он куда охотнее пошел бы в противоположную сторону, но все же последовал за своим вожатым, сердце в груди его громко стучало, однако не героически, то есть не в такт барабану, который не умолкал, пока они не перешли выгон и не вступили на узкую тропинку между изгородями.

Тут Партридж, не отстававший от Джонса, заметил в нескольких ярдах впереди что-то цветное, развевающееся в воздухе, вообразив, что это неприятельское знамя, он завопил:

— О господи, сэр, ведь это они! Смотрите: корона и гроб. Господи, я отроду не видел ничего ужаснее, и мы от них ближе, чем на расстоянии ружейного выстрела.

Подняв глаза, Джонс тотчас понял, что Партридж принял за знамя.

— Партридж,— сказал он,— я думаю, что ты один справишься со всей этой армией. По знамени я догадываюсь, что за барабан мы слышали: он сзывал зрителей на представление кукольного театра.

— Кукольный театр! — воскликнул искренне обрадованный Партридж.— Только-то? Я люблю кукольный театр больше всего на свете. Пожалуйста, сэр, остановимся и посмотрим. Притом же я до смерти проголодался: ведь уже почти стемнело, а с трех часов утра у меня ни кусочка во рту не было.

Они подошли к гостинице, или, вернее, к трактиру, где Джонс согласился остановиться, тем более что не был уверен, по правильной ли дороге он идет. Они направились прямо в кухню, где Джонс начал расспрашивать, не проезжали ли здесь поутру дамы, а Партридж произвел энергичную разведку насчет съестного, которая увенчалась лучшим успехом: Джонс ничего не узнал о Софье, Партридж же, к своему великому удовольствию, получил полное основание ожидать скорого появления большого блюда яичницы с салом, прямо с огня.

На человека сильного и здорового любовь действует совсем иначе, чем на хилого и слабого: в последнем она обыкновенно уничтожает всякий аппетит, направленный к сохранению организма, в первом же хотя и порождает забывчивость и пренебрежение к пище, как и ко всему на свете, но поставьте перед таким любовником, когда он проголодался, хорошо зажаренный кусок говядины, и он станет его уписывать за обе щеки. Так случилось и теперь: хотя Джонс, не будь у него соблазна, мог пройти и гораздо дальше с пустым желудком, но когда ему подали яичницу с салом, он начал истреблять ее с таким же усердием и жадностью, как и Партридж.

Когда наши путники пообедали, наступила ночь, и так как луна была на ущербе, то темень стояла непроглядная. Поэтому Партридж упросил Джонса остаться и посмотреть представление кукольного театра, которое как раз начиналось. Хозяин театра убедительно просил их пожаловать, говоря, что куклы его — первейшего сорта и доставили большое удовольствие благородной публике во всех городах Англии.

Кукольная пьеса была сыграна весьма корректно и благопристойно. Называлась она ‘Остроумное и серьезное действо об оскорбленном муже’, в самом деле, это было очень чинное и торжественное представление, без площадного остроумия, шуток и прибауток или, отдавая ему справедливость, без следа чего-нибудь такого, что могло вызвать смех. Зрители остались чрезвычайно довольны. Одна почтенная матрона объявила хозяину, что завтра она приведет сюда двух дочерей, потому что гадостей он не показывает, а судейский писец и сборщик акциза в один голос сказали, что роли лорда и леди Столичных хорошо выдержаны ц верны природе. К этому мнению присоединился и Партридж.

Похвалы так вскружили голову хозяину, что он не мог удержаться и добавил к ним от себя.

— В наш век,— сказал он,— ничто не подверглось таким усовершенствованиям, как кукольный театр: после того как оттуда выкинуты Панч с женой Джоан и тому подобная ерунда, он наконец превратился в разумное развлечение. Помню, когда я еще только что начинал работать, были в большом ходу низкие площадные шутки, которые очень смешили публику, но они не содействовали исправлению нравственности молодых людей, что должно быть главнейшей целью всякого кукольного представления,— почему, в самом деле, не преподавать благих и поучительных уроков этим путем так же, как и другими? Мои куклы натуральной величины, они воспроизводят жизнь во всех подробностях, и я не сомневаюсь, что публика выносит из моих маленьких драм столько же пользы, как и из настоящего театра.

— Я нисколько не хочу унижать ваше искусство,— отвечал Джонс,— но все-таки с удовольствием посмотрел бы своего старого знакомого, мастера Панча, удалив этого весельчака с женой его Джоан, вы, по-моему, не только не улучшили, но испортили ваш кукольный театр.

Слова эти внушили канатному плясуну глубочайшее презрение к Джонсу. Иронически скривив физиономию, он возразил,

— Очень может быть, сэр, что вы действительно держитесь этого мнения, но, к моему удовольствию, лучшие судьи думают иначе, а на всех не угодишь. Правда, года два или три тому назад некоторые знатные господа в Бате настойчиво требовали снова вывести Панча на сцену. Я даже понес убытки, не согласившись на это, но пусть другие поступают, как им угодно, а я из-за какой-то безделицы не стану унижать своего искусства и не соглашусь нарушать благопристойность и корректность в моем театре, вводя в него низкую площадную дребедень.

— Верно, приятель,— подхватил писец,— вы совершенно правы. Всегда избегайте низкого. В Лондоне у меня есть много знакомых, которые решили изгнать все низкое со сцены.

— Ничего не может быть похвальнее,— сказал сборщик акциза, вынимая изо рта трубку.— Помню (я служил тогда у лорда), я был в театре в местах для лакеев на первом представлении этой самой пьесы ‘Оскорбленный муж’. Там было много низких сцен с одним деревенским джентльменом, приехавшим в столицу добиваться избрания в парламент, в пьесе была выведена еще целая куча его слуг — особенно запомнился мне кучер, но публика нашей галереи не могла вынести таких низких вещей и ошикала пьесу. Я вижу, приятель, вы все это выкинули — и прекрасно сделали.

— Ну, господа,— сказал Джонс,— где же мне тягаться с таким количеством противников. Если большинству зрителей Панч не нравится, то просвещенный джентльмен, поставивший пьесу, поступил совершенно правильно, уволив его со службы.

В ответ на это хозяин театра начал новую речь: он долго говорил о заразительности примера и о том, насколько низшие слои общества отвращаются от порока, видя его гнусность в высшем слое,— как вдруг был несчастливо прерван неожиданным случаем, который мы, пожалуй, опустили бы в другое время, но теперь не можем не рассказать, только отложим это до следующей главы.

ГЛАВА VI,

из которой видно, что самые лучшие вещи могут быть поняты и истолкованы превратно

В дверях послышался страшный шум: это хозяйка отделывала свою служанку кулаками и языком. Увидев, что девушки нет на месте, она после недолгих поисков нашла ее на сцене кукольного театра в такой позе с шутом, что и сказать неудобно.

Хотя Грация (так звали служанку) потеряла всякое право на скромность, у нее все же не хватило бесстыдства отрицать факт, за которым ее застали, она поэтому прибегла к другой увертке и попыталась смягчить свою вину.

— За что вы меня бьете, хозяйка? — говорила она.— Если вам не нравится мое поведение, так откажите мне от места. Если я шлюха (хозяйка щедро честила ее этим словечком), то и благородные дамы не лучше меня. Взять хотя бы ту леди, которая на театре представляла: что она такое? Верно, не зря провела она целую ночь отдельно от мужа.

Услышав это, хозяйка ворвалась в кухню и грубо набросилась на мужа и бедного содержателя кукольного театра.

— Вот, муженек,— говорила она,— приютишь у себя в доме этот народ, а потом полюбуйся, что выходит. Выпьют на грош больше, а хлопот столько наделают, что и не оберешься, и потом из-за такой швали порядочный дом в вертеп обращается. Словом, прошу вас завтра же утром отсюда убраться, потому что таких вещей я долее терпеть не намерена. Только приучают наших слуг к праздности и глупостям: ничему лучшему ведь не научишься из таких пустых представлений. Помню, в старину в кукольных театрах представляли что-нибудь из Священного писания, например необдуманный обет Иеффая и другие поучительные истории, а злодеев всегда уносил дьявол. В этих вещах был какой-то смысл. Но теперь, как говорил нам священник в прошлое воскресенье, никто больше не верит в дьявола, и вот вы выводите на сцену кукол, разряженных, как лорды и леди, только чтобы кружить головы бедным деревенским дурам, а когда голова у них завертелась, то не удивительно, что и все другое ходуном пойдет.

Кажется, Вергилий говорит, что, если перед буйной и мятежной толпой, пускающей в ход все виды метательного оружия, предстанет вдруг муж совета, человек всеми уважаемый, волнение мгновенно утихает, и толпа, которую, когда она соберется на небольшом пространстве, можно сравнить с ослом, поднимает свои длинные уши, внимая речам мудрого мужа.

Напротив, когда ученый спор солидных людей и философов, которым, кажется, руководит сама мудрость, придумывая доводы для спорящих, прерывается ревом толпы или визгом одной сварливой бабы, по части шума не уступающей никакой толпе, то философские споры разом прекращаются, мудрость перестает исполнять свою правящую роль, и внимание всех привлекается исключительно к этой сварливой бабе.

Так упомянутый шум и появление хозяйки привели к молчанию содержателя кукольного театра и мгновенно положили конец его важной и торжественной речи, характер которой мы уже достаточно дали почувствовать читателю. Ничто не могло случиться так некстати, как это происшествие, самая изощренная злоба Фортуны не могла бы придумать лучшей уловки, чтобы привести в замешательство бедного оратора, когда он с таким торжествующим видом распространялся насчет добрых нравов, насаждаемых представлениями его театра. Уста его сомкнулись так плотно, как сомкнулись бы уста лекаря-шарлатана, если бы в разгар декламации насчет чудодейственной силы изобретенных им пилюль и порошков вдруг вынесен был и поставлен перед публикой, в доказательство его искусства, труп одной из его жертв.

Вместо того чтобы дать ответ хозяйке, содержатель театра выбежал из кухни с намерением наказать шута. Тем временем луна начала разливать серебряный свет свой, как говорят поэты (хотя в эту минуту она была больше похожа на медный грош), Джонс потребовал счет и приказал Партриджу, только что разбуженному хозяйкой от глубокого сна, готовиться в путь, но Партридж, которому, как видел читатель, удалось только что достигнуть двух целей, решил попытаться достигнуть и третьей, то есть убедить Джонса переночевать в гостинице. Начал он с того, что прикинулся изумленным по поводу намерения мистера Джонса трогаться в путь, приведя множество веских доводов против этого, он в заключение стал особенно упирать на то, что такая поспешность ни к чему не послужит, так как если Джонсу неизвестно, по какой дороге отправилась Софья, то каждый шаг может его еще более от нее удалить.

— Ведь все в доме говорят, сэр.— сказал он,— что она этой дорогой не проезжала. Не лучше ли в таком случае остаться здесь до утра: тогда мы. может быть, встретим кого-нибудь, кто о ней знает.

Этот последний довод возымел некоторое действие, и пока Джонс его взвешивал, хозяин бросил на ту же чашку весов всю силу своего красноречия.

— Право, сэр.— сказал он,— слуга ваш дает вам превосходный совет: кому. в самом деле, охота идти ночью в такое время года?

И он принялся вовсю расхваливать удобства своего заведения, хозяйка усердно его поддержала… Чтобы не утомлять читателя изложением речей, свойственных всем хозяевам и хозяйкам гостиниц, скажем лишь, что Джонс в конце концов согласился остаться и разрешил себе непродолжительный отдых, в котором действительно очень нуждался: ведь он почти не смыкал глаз после ухода из той гостиницы, где был ранен в голову.

Решив заночевать, Джонс тотчас же удалился на покой с двумя своими неразлучными спутниками: записной книжкой и муфтой, но Партридж, успевший уже не раз за это время крепко вздремнуть, был больше расположен покушать, чем поспать, и еще больше — выпить.

Теперь, когда буря, поднятая Грацией, улеглась и хозяйка гостиницы помирилась с содержателем театра, который, с своей стороны, простил неприличные замечания о его спектаклях, сделанные в сердцах почтенной женщиной, в кухне воцарились безмятежная тишина и спокойствие. Хозяин и хозяйка гостиницы, содержатель кукольного театра, судейский писец, сборщик акциза и остроумный мистер Партридж уселись вокруг огня, и между ними завязался приятный разговор, который читатель найдет в следующей главе.

ГЛАВА VII,

содержащая два-три наших собственных замечания и гораздо большее количество замечаний почтенной компании, собравшейся в кухне

Хотя гордость не позволяла Партриджу признать себя слугой, однако ухватки его были точь-в-точь такие же, как у людей этого звания. Например, он сильно преувеличивал богатство своего товарища, как называл он Джонса. Это делают все слуги, попав в незнакомое общество, потому что никому из них не хочется быть принятым за слугу нищего: чем выше положение господина, тем выше, в его собственных глазах, положение слуги. Истину этого наблюдения можно проверить на всех лакеях знатных бар.

Но хотя титул и богатство распространяют блеск на все кругом и лакеи знатных и богатых особ считают, что им по праву принадлежит часть почтения, оказываемого знатности и состоянию их господ, однако с добродетелью и умом дело, очевидно, обстоит иначе. Достоинства эти чисто личные и поглощают без остатка все оказываемое им почтение. Почтение, по правде сказать, такое маленькое, что им и невозможно делиться с кем бы то ни было. Но если добродетель и ум господина не приносят никакой чести слугам, зато самое прискорбное отсутствие в нем этих качеств нисколько их не бесчестит. Понятно, иное дело отсутствие так называемой добродетели у госпожи, последствия чего мы рассматривали выше, в этом бесчестье есть какая-то заразительность: подобно бедности, оно передается всем, кто стоит близко возле него.

По этим причинам нечего удивляться, что слуги (я говорю о слугах только у мужчин) так чувствительны к тому, чтобы господа их слыли богачами, и так равнодушны к их репутации в других отношениях, и что хотя считается зазорным быть лакеем у бедняка, но нет ничего зазорного служить мерзавцу или болвану, поэтому они ничуть не стесняются болтать где только можно о сумасбродствах и грязных проделках своих господ, нередко с большим юмором и покатываясь от смеха. Лакей часто острит не хуже записного франта насчет джентльмена, ливрею которого носит.

Вот почему Партридж, наговорив всякой всячины о несметном богатстве, которое достанется по наследству мистеру Джонсу, очень непринужденно высказал опасение, зародившееся в нем накануне, для которого, как мы тогда намекнули, поведение Джонса давало достаточно поводов. Короче говоря, он теперь совершенно утвердился в мнении, что господин его не в своем уме и, как ни в чем не бывало, выложил это мнение всей честной компании, собравшейся у огня.

Содержатель кукольного театра с ним немедленно согласился.

— Признаюсь,— сказал он,— джентльмен меня очень поразил своим нелепым суждением о кукольном театре. С трудом верится, чтвбы человек в здравом уме мог впасть в столь грубую ошибку, то, что вы говорите, прекрасно объясняет все его уродливые взгляды. Бедняга! Мне от души его жаль. Я с самого начала заметил в глазах его что-то дикое, но промолчал.

Хозяин гостиницы с этим согласился: он желал показать себя таким же проницательным и заявил, что это не укрылось и от его внимания.

— Да иначе и быть не может: ведь только сумасшедшему могло прийти в голову покинуть прекрасную гостиницу и потащиться черт знает куда в такой поздний час.

Сборщик акциза, вынув изо рта трубку, сказал:

— Да, джентльмен выглядит и говорит немного чудно. Если он сумасшедший,— продолжал он, обращаясь к Партриджу,— то ему нельзя ходить без призора: не ровен час, еще беды наделает. Жаль, что его не взяли под стражу и не отправили домой к родным.

Мысли такого рода мелькали и у Партриджа, будучи убежден, что Джонс бежал от мистера Олверти, он рассчитывал на большую награду, если ему удастся каким-нибудь способом препроводить его домой. Но страх перед Джонсом, горячность и силу которого ему случалось не раз наблюдать и даже испытать на собственных боках, подрывал его веру в осуществимость таких планов и отбивал охоту заниматься их разработкой. Однако только он услышал мнение сборщика акциза, как воспользовался этим случаем, чтобы высказать собственное мнение, заявив, что был бы рад, если бы это дело могло быть приведено в исполнение.

— Могло быть приведено в исполнение! — воскликнул сборщик.— Помилуйте, да нет ничего легче.

— О, вы не знаете, сэр, что это за дьявол! — отвечал Партридж.— Он может поднять меня одной рукой и выбросить в окошко, да он бы это и сделал, если бы только вообразит…

— Ну, я тоже лицом в грязь не ударю,— прервал его сборщик.— Кроме того, нас здесь пятеро.

— Не знаю, как это пятеро,— вмешалась хозяйка,— мой муж в этом деле не участник. И вообще никакого насилия над своими гостями я не допущу. Молодой джентльмен — красавец, какого я отроду не видала, и он такса ар сумасшедший, как мы с вами. Что вы там толкуете о диком выражении его глаз? Чудесные глаза, и взгляд такой ласковый, а сам он скромный и обходительный. Я от души его пожалела, когда вот этот джентльмен в углу сказал нам, будто он несчастлив в любви. Понятно, что от этого взгляд у человека немного изменится, особенно у такого красавчика. И что это, право, за женщина? Какого ей дьявола еще нужно? Писаный красавец и с преогромным состоянием. Должно быть, одна из ваших знатных барынь, из тех столичных штучек, выведенных в вашем вчерашнем представлении, которые сами не знают, чего хотят.

Судейский писец тоже объявил, что он не станет мешаться в это дело без судебного постановления.

— Допустим,— сказал он,— против нас возбуждено будет дело за незаконный арест. Что могли бы мы привести в свое оправдание? Как знать, что будет признано присяжными за достаточное доказательство сумасшествия? Впрочем, я говорю только относительно себя: юристу не подобает принимать участие в таких делах иначе, как в качестве юриста. Присяжные к нам всегда придирчивее, чем к прочим гражданам. Поэтому я не отговариваю ни вас, мистер Томсон (обратился он к сборщику), ни джентльмена, согласного с вами, и вообще никого из здесь присутствующих.

Сборщик кивнул головой, а содержатель кукольного театра сказал:

— Присяжным иногда бывает трудно решить, действительно ля они имеют дело с сумасшедшим. Помню, сам я однажды присутствовал при решении этого вопроса в суде, где двадцать человек присягнули, что человек безумен, как заяц в марте, а двадцать других — что он в полном уме, как любой англичанин. И действительно, большинство публики было того мнения, что это лишь происки родственников, желающих лишить несчастного гражданских прав.

— Очень может статься! — воскликнула хозяйка.— Я сама знала одного несчастного, которого семья продержала всю жизнь в сумасшедшем доме, а сама между тем пользовалась его состоянием. Да что толку-то? Закон признал его состояние за семьей, а по праву оно все-таки принадлежит не ей.

— Вот вздор! — презрительно воскликнул писец.— Кому может принадлежать какое-нибудь право, как не тем, за которыми закон признал его? Если бы закон признал за мной лучшее поместье в государстве, так мне дела нет до того, есть ли у кого-нибудь право па это поместье.

— Если так,— заметил Партридж,— felix quern facinnt aliena pericula cautum {Счастлив, кого чуткая беда научает быть осторожным (лат.).}.

Хозяин, выходивший к воротам встречать одного всадника, в эту минуту вернулся в кухню с испуганным лицом и сказал:

— Господа, можете себе представить: мятежники ускользнули от герцога и находятся почти у самого Лондона. Известие достоверное, мне сообщил его человек, только что приехавший верхом.

— От души этому рад! — воскликнул Партридж.— Значит, в этой стороне боев не будет.

— Я тоже рад,— сказал писец,— но по более высоким побуждениям: я всегда за то, чтобы право торжествовало.

— А мне говорили, что у этого человека нет никаких прав,— заметил хозяин.

— Я в два счета докажу вам обратное! — воскликнул писец.— Если мой отец умирает, обладая каким-нибудь правом,— заметьте, я говорю: обладая каким-нибудь правом,— разве это право не переходит к сыну? И разве одно право не переходит точно так же, как и другое?

— Но какое же он имеет право сделать вас папистами? — заметил хозяин.

— Не бойтесь, не сделает,— сказал Партридж.— Что касается права, то джентльмен доказал его яснее ясного, а что касается религии, то она тут совершенно ни при чем. Сами паписты не ожидают ничего такого. Один папистский священник, превосходнейший человек и мой хороший знакомый, честью меня уверял, что они вовсе этого не замышляют.

— И мне говорил то же самое другой священник, мой знакомый,— сказала хозяйка,— но муж мой вечно боится папистов.

Я знаю очень многих папистов — превосходные люди и щедро сыплют деньгами, а у меня правило: деньги всегда хороши, от кого бы ни доставались.

— Правильно, хозяйка,— сказал содержатель кукольного театра.— По мне, все равно какая у нас религия, лишь бы только не взяли верх пресвитерианцы, потому что они враги кукольного театра.

— Так вы готовы принести религию в жертву барышам и желаете водворения папизма? — воскликнул сборщик акциза.

— Нисколько не желаю,— отвечал содержатель театра.— Я ненавижу папизм не меньше, чем другие, а все же утешительно то, что при нем можно жить, чего не скажешь про пресвитерианство. Ведь всех нас заботит прежде всего вопрос о средствах существования: они должны быть обеспечены. Признайтесь откровенно: я об заклад побьюсь, что больше всего на свете вы боитесь потерять свое место. Успокойтесь, приятель: акциз сохранится при всяком правительстве.

— Нет, я был бы негодяем, если бы не почитал короля, который дает мне кусок хлеба,— возразил сборщик.— Это так просто и естественно: что мне из того, что акцизное управление останется и при другом правительстве, если мои друзья будут уволены, а вслед за ними и мне придется убираться прочь? Нет, нет, приятель, меня не проведешь, и я не отрекусь от своей религии из-за надежды удержать за собой должность при новом правительстве. Лучше мне, конечно, не будет, гораздо вероятнее, что будет хуже.

— Это самое и я отвечаю,— сказал хозяин,— когда мне говорят: неизвестно, что может случиться! Толкуйте! Разве я не был бы круглым дураком, если бы давал взаймы деньги бог знает кому, потому что он может отдать их назад? У меня в конторке они будут сохраннее, там я и буду их держать.

Судейский писец составил себе высокое понятие о сметливости Партриджа. Проистекало ли это из его глубокого проникновения в человеческие души, а также в природу вещей или из симпатии к брадобрею, потому что и тот и другой были убежденными якобитами,— неизвестно, только писец и Партридж сердечно пожали друг другу руки и выпили по кружке крепкого пива с тостами, о которых мы предпочитаем умолчать.

Тосты эти были поддержаны и всеми прочими, даже хозяином, хотя и неохотно,— трактирщик не мог устоять против угроз писца, побожившегося, что ноги его не будет больше в этом доме, если тот откажется выпить. Кружки, опорожненные по этому случаю, скоро положили конец разговору. А мы, пользуясь этим, закончим главу.

ГЛАВА VIII,

в которой Фортуна относится к Джонсу как будто благожелательнее, чем до сих пор

Если нет сонного питья здоровее, чем усталость, то вряд ли найдется и такое, которое было бы крепче ее. Джонс, можно сказать, хватил порядочную порцию этого питья, и оно очень сильно на него подействовало. Он проспал девять часов и, может быть, проспал бы еще больше, если бы не был разбужен страшным шумом у дверей своей комнаты, который представлял собой сочетание тяжелых ударов с отчаянными воплями о помощи. Джонс мигом вскочил с постели и увидел содержателя кукольного театра, который нещадно дубасил бедного шута по спине и ребрам.

Джонс в ту же минуту вступился за слабейшего и прижал надменного победителя к стене. Содержатель театра был не в состоянии сопротивляться Джонсу, как пестрый шут — своему хозяину.

Но хотя шут был человечек маленький и бессильный, он отличался порядочной желчностью. Почувствовав себя освобожденным из рук неприятеля, он в ту же минуту атаковал его единственным оружием, в котором мог с ним равняться: сначала он выпалил в него залпом общеупотребительных ругательств, а потом стал выкладывать некоторые конкретные обвинения:

— Черт бы тебя побрал, мерзавец! Я не только тебя содержал (потому что всеми доходами ты обязан единственно мне), но еще и спас от виселицы. Разве не собирался ты, не далее как вчера, ограбить даму, сняв с нее в закоулке богатую амазонку? Не вздумаешь ли ты отрицать, что выразил пожелание встретиться с ней в лесу с глазу на глаз, чтобы раздеть ее… раздеть одну из первейших красавиц на свете? А теперь напал на меня и чуть не убил без всякой причины: ведь я не обидел девушку, она добровольно отдалась мне,— и только за то, что я ей понравился больше, чем ты.

При этих словах Джонс оставил содержателя театра, строжайше наказав ему не трогать шута, и увел беднягу к себе в комнату, где и получил от него сведения о своей Софье: оказывается, сопровождая накануне с барабаном своего хозяина, шут видел ее проезжавшей мимо. Джонс легко добился от него согласия показать место, где они встретились, после чего позвал Картриджа и начал торопливо собираться в дорогу.

Было почти восемь часов, когда все было готово к отбытию, потому что Партридж ничуть не спешил и счет был подведен не тотчас, а когда, наконец, со сборами и со счетом все было устроено, сам Джонс не хотел покинуть гостиницу, не добившись окончательного примирения между содержателем театра и шутом.

Когда и это было счастливо улажено, он отправился в путь, и честный шут привел его на то место, где проезжала Софья. Щедро наградив своего провожатого, Джонс быстро зашагал вперед, в восторге от необыкновенных обстоятельств, при которых он получил весть о Софье. Узнав, как было дело, Партридж с жаром начал пророчить Джонсу успех в его предприятии: потому что, сказал он, два таких происшествия, наводящих его на след его возлюбленной, никогда бы не могли случиться, если бы провидению не было угодно наконец соединить его с ней. Тут Джонс впервые уделил внимание суевериям своего спутника.

Не прошли они и двух миль, как налетела буря с проливным дождем, так как в это время они заметили вдали трактир, то Партридж уговорил Джонса зайти туда и переждать грозу. Голод — неприятель (если только его можно назвать так), больше похожий на английское, чем на французское войско: сколько вы его ни побеждайте, оно рано или поздно снова собирается.— так было и с Партриджем: едва только он вошел в кухню, как приступил к тем же расспросам, что и вчера. Следствием этого было появление на столе превосходного холодного филея, за который с жаром принялся не только Партридж, но и Джонс, хотя последний начал снова беспокоиться, потому что никто в доме не мог дать ему никаких новых сведений о Софье.

Подкрепившись, Джонс приготовился продолжать путь, несмотря на то что гроза по-прежнему бушевала, но Партридж усердно просил его выпить еще кружку, потом, взглянув на человека у очага, только что вошедшего в кухню и в это мгновение так же пристально смотревшего на него, он вдруг обратился к Джонсу со словами:

— Вашу руку, хозяин! Одной кружки теперь будет мало. Пришли новые вести от мисс Софьи. Вон этот парень у очага — тот самый, что провожал ее. Побожусь, что на его лице мой пластырь.

— Дай бог вам здоровья, сударь,— отозвался стоявший у огня.— Да, это точно ваш пластырь. Век буду помнить вашу доброту: он почти совсем залечил мою рану.

При этих словах Джонс вскочил со стула и, приказав парню сейчас же следовать за ним, вышел из кухни в отдельную комнату: он был так деликатен по отношению к Софье, что никогда не произносил ее имени при посторонних. Правда, от избытка чувств он предложил тост за ее здоровье в кругу офицеров, где, ему казалось, никто ее знать не может, но читатель, конечно, помнит, с каким трудом и там уговорили его назвать ее фамилию.

Поэтому тем тяжелее и, может быть, по мнению многих рассудительных читателей, тем нелепее и чудовищнее было то, что теперешнее его несчастье проистекало от предполагаемого недостатка в нем той самой деликатности, которая его переполняла, ибо Софья была гораздо больше оскорблена вольностями, которые, по ее мнению (не лишенному основания), Джонс позволял себе по отношению к ее имени и репутации, чем его вольным обращением с другой женщиной, казавшимся ей простительным в его теперешнем положении. И, правду сказать, я думаю, что Гоноре не удалось бы уговорить свою госпожу уехать из Эптона, не повидавшись с Джонсом, если бы не эти два яркие доказательства его легкомысленного поведения, столь непочтительного и столь несовместимого с чувством любви и нежности в душах высоких и чутких.

Но дело было именно так, и я обязан рассказывать то, что было, а если какому-нибудь читателю тот или иной факт покажется неестественным, я ничего не могу поделать, должен напомнить таким читателям, что я пишу не теоретическое сочинение, а историю и не обязан согласовывать каждый факт с принятыми понятиями об истине и естественности. И если бы даже это было нетрудно, то не благоразумнее ли мне все-таки этого избегать? Например, факт, о котором идет речь, в том числе, в каком он нам теперь дан, без каких-либо моих толкований, может быть, с первого взгляда оскорбит иных читателей, однако, по более зрелом размышлении, должен всем понравиться, ибо люди мудрые и добродетельные усмотрят в случившемся с Джонсом в Эптоне справедливое наказание за безнравственное поведение с женщинами, коего оно было прямым следствием, дураки же и развратники найдут в нем утешение, льстя себя тем, что репутация человека зависит больше от случая, чем от добродетели. Однако мораль, которую мы сами склонны отсюда извлечь, окажется, пожалуй, одинаково противоречивой обоим этим выводам и будет гласить, что подобные случаи служат только подтверждением того великого, полезного и малоизвестного правила, внедрить которое есть цель всего этого произведения, но которое мы не обязаны повторять па каждой странице, как приходский священник повторяет после каждой фразы в своей проповеди выбранный им евангельский текст.

Для нас довольно того, что, как ни прискорбно было заблуждение Софьи насчет Джонса, все же оно имело достаточные основания. ибо, мне кажется, всякая другая молодая дама на ее месте ошиблась бы точно так же. Мало того, если бы она ехала теперь за своим возлюбленным и вошла бы в этот трактир в ту минуту, когда он оттуда вышел, то убедилась бы, что хозяин знает ее имя и положение не хуже, чем знала это горничная девка в Эптоне. Ибо в то время как Джонс шепотом в отдельной комнате расспрашивал проводника Софьи, Партридж, не отличавшийся такой деликатностью, во всеуслышание задавал в кухне вопросы другому проводнику, исполнявшему свою службу возле миссис Фитцпатрик, вследствие этого хозяин, уши которого были настороже во всех подобных случаях, подробно узнал о падении Софьи с лошади, о недоразумении с личностью Дженни Камерон, о последствиях выпитого пунша — словом, почти обо всем случившемся в гостинице, из которой мы отправили наших дам в карете шестеркой, когда в последний раз с ними виделись.

ГЛАВА IX,

содержащая лишь несколько несвязных замечаний

После получасового отсутствия Джонс поспешно вернулся в кухню и потребовал, чтобы хозяин немедленно подал ему счет. Огорчение Партриджа, которому приходилось покинуть теплый уголок у камина и кубок живительной влаги, отчасти вознаграждалось, впрочем, известием, что дальнейший путь он будет совершать уже не пешком, ибо Джонс при помощи золотых доводов уговорил проводника отвезти его в ту гостиницу, куда он перед этим завез Софью. Однако проводник согласился на это лишь при условии, что его товарищ подождет его в этом трактире. Дело в том, что содержатель гостиницы в Эптоне был близкий приятель содержателя гостиницы в Глостере, и до слуха последнего рано или поздно могло дойти, что лошади его предоставлялись нескольким лицам,— вследствие этого от проводника мог быть потребован отчет в деньгах, которые тот благоразумно собирался положить в собственный карман.

Нам пришлось упомянуть об этом ничтожном, по существу, обстоятельстве потому, что оно задержало отъезд мистера Джонса: честность второго проводника оказалась более высокой, то есть выше оплачиваемой, и обошлась бы Джонсу очень недешево, если бы Партридж, человек с большой хитрецой, как мы уже говорили, не надумал предложить второму проводнику полкроны, с тем чтобы тот ее истратил в этом трактире в ожидании своего товарища. Едва только хозяин учуял эту полукрону, как пустился за ней с таким яростным и убедительным красноречием, что проводник скоро был побежден и согласился ждать за другую полукрону. По этому поводу мы не можем удержаться от замечания, что простые люди достаточно тонкие политики, и представители высшего круга напрасно бывают о себе слишком высокого мнения, думая, что они невесть какие хитрецы, между тем как сплошь и рядом их затыкает за пояс иной самый маленький человек.

Когда лошади были поданы, Джонс вскочил прямо в дамское седло, на котором ехала его дорогая Софья. Проводник, правда, весьма предупредительно предложил ему свое, но герой наш предпочел дамское — вероятно, потому, что оно было мягче. Партридж хотя и любил понежиться не меньше Джонса, не мог, однако, снести мысли об унижении своего мужского достоинства и принял предложение проводника. Таким образом, Джонс в дамском седле Софьи, проводник в седле миссис Гоноры и Партридж верхом на третьей лошади тронулись в путь и через четыре часа прибыли в гостиницу, где читатель провел уже так много времени. Партридж всю дорогу был в очень приподнятом состоянии и то и дело напоминал Джонсу о многих добрых знамениях, в последнее время предсказывавших последнему удачу, действительно, даже совсем несуеверный читатель должен признать, что эти знамения были на редкость благоприятны. Кроме того, нынешняя погоня Джонса больше нравилась Партриджу, чем погоня его за славой, равным образом, из этих предзнаменований, служивших для педагога ручательством удачи, он впервые вывел ясное представление о любви Джонса к Софье: до сих пор он уделял ей очень мало внимания, потому что, доискиваясь причин ухода Джонса из дому, пошел сначала по ложному пути, а что касается происшествий в Эптоне, то он как раз перед приходом туда и после отбытия оттуда был слишком перепуган, для того чтобы вывести какое-нибудь иное заключение, кроме того, что бедняга Джонс совсем рехнулся. Этот вывод нисколько не расходился с еще прежде составившимся у него мнением о крайнем сумасбродстве его спутника: педагогу казалось, что поведение последнего при отъезде из Глостера вполне оправдывает все слышанное о нем ранее. Теперешней поездкой Партридж, однако, был вполне доволен, и с этих пор в нем начало складываться гораздо более благоприятное представление об умственных способностях приятеля.

Часы как раз пробили три, когда они приехали, и Джонс немедленно заказал почтовых лошадей, но, к несчастью, во всем местечке нельзя было достать ни одной лошади. Читатель не найдет в этом ничего удивительного, если вспомнит возбуждение, царившее тогда во всем королевстве и особенно в этой части его, где день и ночь ежечасно во всех направлениях скакали курьеры.

Джонс всячески старался уговорить своего проводника довезти его до Ковентри, но тот был неумолим. Во время этих переговоров во дворе гостиницы к нему подошел человек, он назвал Джонса по имени и спросил, как поживают его родные в Сомерсетшире. Взглянув на этого человека, Джонс тотчас же узнал в нем мистера Даулинга, стряпчего, с которым обедал в Глостере, и вежливо поклонился в ответ на приветствие.

Даулинг настойчиво уговаривал мистера Джонса не ехать дальше ночью, подкрепляя свою просьбу множеством неоспоримых доводов — вроде того, что спускаются сумерки, что дорога очень грязная и что гораздо удобнее будет ехать днем. Доводы превосходные, и они, вероятно, уже приходили в голову Джонсу, но если прежде они были бессильны, то такими же оказались и теперь: Джонс упорствовал в своем решении, готовый даже отправиться в путь пешком.

Видя, что ему не переубедить Джонса, почтенный стряпчий с таким же усердием принялся уговаривать проводника поехать с ним. Он привел ему множество причин, пытаясь заставить его согласиться на это короткое путешествие, и в заключение сказал:

— Неужели ты сомневаешься, что джентльмен хорошо вознаградит тебя за беспокойство?

Двое против одного возьмут верх в чем угодно, не только в футболе. Но превосходство объединенных сил в убеждениях или -просьбах очевидно для всякого внимательного наблюдателя: ведь вам, верно, не раз случалось видеть, как отец, хозяин, жена или иное влиятельное лицо самым решительным образом отвергают все доводы просителя, выступающего в одиночку, а потом соглашаются. услышав их от второго или третьего лица, пришедшего ему на помощь, но не сказавшего ровно ничего нового. Отсюда, вероятно, происходит выражение ‘поддержать довод или предложение’, что бывает так важно во всех публичных прениях. От этого также, должно быть, в наших судебных учреждениях часто приходится слышать, что какой-нибудь ученый муж (по большей части доктор прав) битый час повторяет то самое, что перед ним было сказано другим ученым мужем.

Вместо того чтобы объяснять это явление, мы, по принятому нами методу, приведем в пример упомянутого выше проводника: он внял убеждениям мистера Даулинга и согласился опять посадить Джонса в дамское седло, но потребовал, чтобы сначала ему позволили хорошенько накормить лошадей, потому что те сделали большой конец и бежали резво. Впрочем, это требование проводника было излишним, потому что Джонс, несмотря на свою торопливость и нетерпение, и сам приказал бы задать им корму, он вовсе не разделял мнения тех, которые считают животных простыми машинами и, вонзая шпоры в брюхо своего коня, воображают, будто шпора и лошадь обладают одинаковой чувствительностью к боли.

Покамест лошади ели овес, или, вернее, покамест предполагалось, что они его едят (потому что проводник больше всего был озабочен тем, чтобы угоститься самому на кухне, а конюх этим воспользовался и принял меры, чтобы его овес остался цел в конюшне), мистер Джонс, уступая настоятельной просьбе мистера Даулинга, пошел в комнату этого джентльмена, где они и уселись за бутылкой вина.

ГЛАВА X,

в которой мистер Джонс и мистер Даулинг распивают бутылочку

Мистер Даулинг, налив стакан вина, предложил тост за достопочтенного сквайра Олверти, добавив:

— Если вам угодно, сэр, выпьем и за здоровье его племянника и наследника, молодого сквайра. Да, сэр, мистер Блайфил, ваш родственник,— прекрасный молодой джентльмен, и я готов поручиться, что он будет со временем играть весьма видную роль в своей округе. У меня уже есть для него на примете местечко для выборов в парламент.

— Я убежден, сэр,— отвечал Джонс,— что вы не имеете намерения меня оскорблять, поэтому я на вас не обижен, но, право, вы очень некстати соединили два имени: ведь один из этих людей честь и слава рода человеческого, а другой — мерзавец, позорящий звание человека.

Даулинг был этим озадачен. Он сказал, что считает обоих джентльменов людьми безупречными.

— Что касается самого сквайра Олверти,— сказал он,— то я никогда не имел счастья его видеть, но кто же не слышал о его доброте? А молодого джентльмена я видел всего один раз, когда привез ему известие о смерти его матери, но тогда я так спешил, так торопился, разрываясь на части от множества дел, что просто не имел времени с ним побеседовать, однако он имел вид настоящего джентльмена и был так приветлив, что, признаюсь вам, мне еще отроду никто не доставлял такого удовольствия.

— Я ничуть не удивляюсь, что он сумел вас обворожить во время такого короткого свидания,— отвечал Джонс.— Он хитер, как сам дьявол, и вы можете прожить с ним много лет, не разгадав его. Я рос с ним с самого детства, и мы почти никогда не разлучались, но только совсем недавно для меня открылось, и то лишь отчасти, что это за негодяй. Признаться, я всегда его недолюбливал. Мне казалось, что в нем не хватает душевного благородства, которое служит истинной основой всего великого и благородного в человеке. Давно уж заметил я в нем презренный эгоизм, но лишь недавно, совсем недавно, обнаружил, на какие низкие и черные дела он способен: да, я наконец обнаружит, что, пользуясь моим открытым характером, он затеял погубить меня, долго строил адские козни и, наконец, привел свой план в исполнение.

— Вот как! — воскликнул Даулинг — Как жаль тогда, что огромное состояние вашего дяди Олверти перейдет по наследству к такому субъекту.

— Вы мне оказываете честь, сэр, на которую я, увы, не имею никакого права,— отвечал Джонс.— Правда, мистер Олверти был настолько добр, что однажды позволил мне называть его еще более дорогим именем, но так как он это сделал только по доброте своей, то я не могу жаловаться на его несправедливость, если он нашел нужным лишить меня этой чести: ведь лишение дара не может быть более незаслуженным, чем был ранее самый дар. Уверяю вас, сэр, я не родственник мистера Олверти, и если свет, неспособный оценить по-настоящему его достоинства, найдет, что он поступил со мной слишком сурово и не по-родственному, то это будет несправедливостью к лучшему из людей, ведь я… Однако, извините, я не буду вам докучать подробностями о самом себе, но вы, видно, приняли меня за родственника мистера Олверти, и потому я счел долгом сказать вам правду о поступке, который может навлечь на него нарекания, я готов скорее пожертвовать жизнью, чем дать для этого какой-нибудь повод.

— Ваши слова, сэр, звучат истинным благородством,— сказал Даулинг,— и вы мне не только не докучаете, но, напротив, доставили бы большое удовольствие, объяснив, как это вышло, что вас считают за родственника мистера Олверти, если вы ему не родственник? Ваши лошади будут готовы не раньше чем через полчаса, и у вас есть довольно времени, так расскажите же, пожалуйста, как это все случилось? Признаюсь, меня очень удивляет, почему вас принимают за родственника джентльмена, который вам совершенно не родня.

Сговорчивым характером (но отнюдь не осмотрительностью) Джонс немного напоминал свою возлюбленную Софью: он охотно согласился удовлетворить любопытство мистера Даулинга и рассказал ему историю своего рождения и воспитания, как Отелло,

От детских лет до самого мгновенья,

Когда его он слышать пожелал,—

а Даулинг, подобно Дездемоне, выслушал его с большим вниманием,

Клянясь ему, что это странно, чудно

И горестно, невыразимо горько.

Мистер Даулинг был чрезвычайно тропот этим рассказом,— должность стряпчего не убила в нем человеческих чувств Нет ничего несправедливее, как переносить наше предубеждение щ о-tiib той или иной профессии на частную жизнь и судить о человеке на основании наших представлений о его занятиях. Привычка, правда, ослабляет отвращение к действиям, которые требуются известной профессией и уже как бы входят в плоть и кровь человека, но в других случаях природа сказывается одинаково в людях всех профессий, и даже, может быть, могущественнее в тех, которые дают ей, так сказать, отдых, занимаясь своим всегдашним делом. Мясник, я уверен, не убьет красивой лошади без чувства сожаления, а хирург, хладнокровно отнимающий руку или ногу, выразит участие больному подагрой, я сам этому свидетель. Известно, что и публичный палач, свернувший шею сотням людей, дрожит, исполняя свои обязанности в первый раз, и даже мастера по части пролития человеческой крови, которые во время войны без зазрения совести избивают тысячи не только подобных себе мастеров, но часто также женщин и детей,— даже они в мирное время, откладывая в сторону барабаны и трубы, часто откладывают в сторону и свирепость и делаются весьма кроткими членами гражданского общества. Так и стряпчий может сочувствовать всем бедствиям и невзгодам своих ближних, если только ему не приходится выступать против них в суде.

Джонс, как известно читателю, не знал еще, в каких черных красках его представили мистеру Олверти, что же касается остальных событий, то он изложил их в не очень невыгодном для себя свете: хотя он не желал обсуждать своего недавнего друга и покровителя, но не хотел взваливать слишком много и на себя. Поэтому Даулинг заметил не без основания, что кто-то оказал ему очень плохую услугу.

— Сквайр, конечно, не лишил бы вас наследства только за несколько провинностей, которые может совершить каждый молодой джентльмен. Впрочем, я говорю неправильно: ‘лишил наследства’, потому что вы, разумеется, не имеете на него законных прав. Это не подлежит сомнению, об этом не стоит и возбуждать дела. Все же, если вас некоторым образом усыновили, приняли как родного сына, то вы, конечно, вправе были рассчитывать если не на все имение, то на значительную часть его, и даже если бы вы надеялись получить все, я не стал бы вас порицать: ведь все люди желают приобрести больше, и бранить их тут не за что.

— Нет, вы ошибаетесь, приписывая мне такие намерения,— сказал Джонс,— я удовольствовался бы самым малым. Я никогда не имел никаких видов на состояние мистера Олверти и могу по чистой совести сказать, никогда не задумывался над тем, что он может или вправе мне оставить. Торжественно объявляю: если бы он обделил своего племянника в мою пользу, я вернул бы ему все незаконно полученное. Спокойную совесть я предпочитаю чужому богатству. Что значит жалкая гордость от обладания великолепными хоромами, множеством слуг, роскошным столом и всеми иными выгодами или видимостями богатства по сравнению с тем благодатным покоем, тем живым удовлетворением, теми упоительными восторгами и душевным ликованием, какими наслаждается добрая душа, созерцая великодушный, доблестный, благородный, милосердный поступок? Я не завидую Блайфилу с его перспективами на будущее богатство, не буду завидовать, когда он и получит его. Я бы и на полчаса не согласился быть негодяем, чтобы поменяться с ним местами. Мне сдается, что мистер Блайфил подозревал меня в тех намерениях, о которых вы говорите, в этих своих подозрениях, порожденных душевной низостью, он, по всей вероятности, приписывал такую же низость и мне. Но, благодарю бога, я сознаю, я чувствую… да, чувствую свою невинность, друг мой, и ни за что на свете не расстанусь с этим чувством. Насколько я себя помню, я никому на свете не сделал ничего дурного и никогда даже не помышлял об этом.

Pone me pigris ubi nulla campis

Arbor aostiva recreatur aura,

Quod latus mundi nebulae malusque

Juppiter urget.

Pone sub curru nimium piopinqui

Solis, in terra domibus negata:

Dulee ridentem Lalagen amabo,

Dulce loquentem[*].

[*] — Хоть брось меня в страну, где по верхам древес

Не дышит теплый ветр, весною растворенный,

Где пеленою туч подернул свод небес

Сказав это, он налил бокал вина и выпил за здоровье своей дорогой Лалаги, затем, наполнив также до краев бокал Даулинга, предложил и ему выпить.

— За здоровье мисс Лалаги? Извольте, от всего сердца,— сказал Даулинг.— Я уже не раз слышал, как пили за ее здоровье, хотя никогда ее не видел, говорят, она удивительно хороша.

Хотя Даулинг не вполне понял не одну лишь латинскую часть этой речи, однако в ней были места, которые произвели на него очень сильное впечатление. II хотя он старался скрыть это впечатление от Джонса, подмигивая, кивая головой, усмехаясь и скаля зубы (мы часто стыдимся здравых мыслей не меньше, чем мыслей ошибочных), но, несомненно, он втайне одобрял все те утверждения молодого человека, которые были ему понятны, и проникся к нему самым живым участием. Но, может быть, мы поговорим об этом при другом случае, особенно если еще встретимся с мистером Даулингом в течение этой истории. А теперь мы должны наспех проститься с этим джентльменом, по примеру мистера Джонса, который, услышав от Партриджа, что лошади готовы, тотчас же расплатился по счету, пожелал своему собутыльнику доброй ночи, вскочил на коня и направился в Ковентри, несмотря на темную ночь и начавшийся проливной дождь.

ГЛАВА XI

Несчастья, постигшие Джонса на пути в Ковентри, и мудрые замечания Партриджа

Нет дороги ровнее той, что ведет в Ковентри от местечка, в котором они находились, и хотя ни Джонс, ни Партридж, ни проводник никогда по ней не проезжали, им было бы почти невозможно заблудиться, если бы не два обстоятельства, упомянутые в конце предыдущей главы.

Но так как оба эти обстоятельства, к несчастью, их сопровождали, то наши путешественники незаметно уклонились на боковую дорогу и, проехав целых шесть миль, все еще не добрались до стройных шпилей Ковентри, а находились на чрезвычайно грязном проселке, где не видно было никаких признаков близости предместий большого города.

Тогда Джонс заявил, что они, верно, сбились с пути, но проводник утверждал, что это невозможно,— слово, которое в обычном разговоре часто обозначает не только нечто невероятное, но часто и то, что вполне может случиться и даже действительно случилось: это такое же гиперболическое насилие, какому сплошь и рядом подвергаются слова ‘бесконечность’ и ‘вечность’, которыми обозначают расстояние в пол-ярда и пять минут времени. Столь же распространено утверждение, что нельзя потерять вещь, которая на самом деле уже потеряна. Так было и теперь: несмотря на все уверения проводника, путешественники наши были в такой же мере на верной дороге к Ковентри, как жадный, жестокий, скупой мошенник-ханжа находился на верном пути на небо.

Читателю, который никогда не бывал в подобных обстоятельствах, нелегко представить, каким ужасом наполняет темнота, дождь и ветер людей, заблудившихся глухой ночью и лишенных, следовательно, отрадной перспективы отогреться, осушиться и подкрепить свои силы, которая так ободряет в борьбе с суровыми стихиями. Но и самое несовершенное представление об этом ужасе достаточно объяснит мысли, забродившие в голове Партриджа, с которыми мы сейчас познакомим читателя.

Джонс все больше и больше убеждался, что они сбились с дороги, наконец, и сам проводник признался, что, кажется, они действительно не на правильном пути к Ковентри, но в то же время утверждал, что они не могли заблудиться. Однако Партридж был другого мнения. По его словам, еще когда они трогались в путь, он ожидал, что случится что-нибудь недоброе.

— Разве, сэр, вы не заметили старуху, стоявшую у двери как раз в ту минуту, когда вы садились на лошадь? Жаль, очень жаль, что вы не подали ей хоть безделицу, она сказала, что вы будете раскаиваться,— и в ту же минуту пошел дождь и поднялся ветер, который до сих пор не унимается. Пусть думают, что угодно, а я уверен, что ведьмы обладают силой поднять ветер, когда им вздумается. Мне не раз случалось это наблюдать, и если я когда-нибудь в своей жизни видел ведьму, так это, конечно, была та старуха. Я так и подумал в ту минуту, и будь у меня в кармане полпенса, я бы ей подал: таким людям всегда надо давать милостыню, иначе беду на себя накличешь, многие теряли скотину, поскупившись пожертвовать полпенса.

Джонс, хотя и был сильно раздосадован по случаю задержки, которую неминуемо должно было повлечь за собой это уклонение от правильного пути, не мог, однако, удержаться от улыбки по поводу суеверия приятеля, которого неожиданный случай еще больше укрепил в высказанном мнении: его лошадь оступилась и упала,— впрочем, от этого падения сам Партридж не пострадал и лишь испачкал свое платье.

Поднявшись на ноги, педагог тотчас же усмотрел в своем падении непреложное доказательство истины своих слов, но Джонс, увидя, что он не ушибся, отвечал ему с улыбкой,

— Твоя ведьма, Партридж, должно быть, пренеблагодарная шельма: я вижу, она в злобе своей не отличает друзей от недругов. Если эта почтенная леди обиделась на меня за невнимание к ней, так зачем же она сбросила с лошади тебя, после того как ты проявил к ней столько уважения?

— Нехорошо шутить с огнем, способным выкидывать такие шутки. Часто особы эти ох какие злобные! Помню, мой знакомый кузнец разозлил одну ведьму, спросив, скоро ли истечет срок ее сделки с дьяволом. И что же? Через каких-нибудь три месяца у него утонула одна из лучших коров. Но этим она не удовольствовалась: вскоре у него выбежала целая бочка прекрасного пива,— старая ведьма вытащила втулку и до капельки разлила пиво по погребу в первый же вечер, когда хозяин почал бочку, собираясь попировать кое с кем из соседей. Словом, с тех пор кузнецу ни в чем не везло, она так извела беднягу, что тот запил, через год или два на его имущество был наложен арест, и теперь он с семьей находится на попечении прихода.

Проводник, а может быть, и его лошадь так заслушались этим рассказом, что, по собственной неосторожности или по злобе ведьмы, оба тоже растянулись в грязи.

Партридж приписал и это падение всецело той же причине. Он сказал мистеру Джонсу, что теперь, наверно, будет его очередь, и принялся горячо его упрашивать вернуться, отыскать старуху/ и помириться с ней.

— Мы скоро прибудем в гостиницу,— прибавил он,— нам казалось, что мы идем вперед, но я совершенно убежден, что мы находимся на том самом месте, где были час тому назад, и, будь сейчас светло, мы бы, ей-богу, увидели ту самую гостиницу, из которой выехали.

Ни слова не отвечая на это мудрое замечание, Джонс обратил все свое внимание на то, не случилось ли чего с проводником, но проводник пострадал не больше, чем Партридж,— то есть только вывалялся в грязи, которую, впрочем, его костюм легко перенес, так как имел к ней многолетнюю привычку. Он быстро вскочил опять в дамское седло, и крепкая брань и побои, посыпавшиеся на лошадь, живо доказали мистеру Джонсу, что седок не получил увечий.

ГЛАВА XII,

повествующая о том, как мистер Джонс продолжал свое путешествие вопреки совету Партриджа и что с ним случилось

Тут вдали мелькнул огонь, к великому удовольствию Джонса и немалому ужасу Партриджа, твердо убежденного, что ведьма заворожила его и что это блуждающий огонь, а может, и что-нибудь похуже.

Как же, однако, его страхи увеличились, когда, подъехав ближе к этому огню (или огням, как теперь обнаружилось), наши путешественники услышали смутный гул людских голосов, смешанный со странным шумом, как будто издаваемым какими-то инструментами, но едва ли заслуживающим названия музыки — разве что музыки, которую можно услышать на шабаше ведьм, что до некоторой степени оправдывало предположение Партриджа.

Невозможно себе представить, какой ужас обуял бедного педагога, им заразился и проводник, внимательно прислушивавшийся к его речам: он тоже стал упрашивать Джонса вернуться, утверждая, что Партридж совершенно прав и что, по крайней мере. за последние полчаса они не продвинулись ни на шаг, хотя им и кажется, будто лошади бегут.

При всей своей досаде Джонс не мог удержаться от улыбки, видя смятение своих спутников

— Или мы приближаемся к огням,— сказал он,— или огни приближаются к нам, потому что теперь нас отделяет от них совсем ничтожное расстояние. Почему, однако, вы так боитесь людей, собравшихся, по-видимому, только для того, чтобы повеселиться?

— Повеселиться, сэр! — вскричал Партридж.— Да кому же придет в голову веселиться ночью на таком месте и в такую погоду? Это, наверно, привидения или ведьмы, если не сами злые духи.

— Пусть они будут кем им угодно,— сказал Джонс,— а я решил подойти к ним и расспросить о дороге в Ковентри. Не все же ведьмы, Партридж, такие злые твари, как та, с которой мы имели несчастье встретиться при отъезде.

— Господи, сэр,— отвечал Партридж,— никогда нельзя знать, в каком они расположении, и, понятно, лучше всего быть с ними повежливее. Но что, если мы натолкнемся на кой-кого похуже ведьм — на самих злых духов?.. Прошу вас, сэр, послушайтесь доброго совета, ради бога, послушайтесь. Если бы вы читали об этих вещах столько страшных рассказов, как я, вы бы не были так безрассудны… Господь его знает, куда мы заехали или куда мы едем: такой темноты, ей-богу, никогда не бывало на земле, да вряд ли и на том свете темнее.

Но, не обращая внимания на все эти жалобы и предостережения, Джонс быстро поехал вперед, и бедный Партридж принужден был за ним следовать, правда, ему было страшно сдвинуться с места, но еще больше он боялся остаться в одиночестве.

Наконец они прибыли к месту, откуда виднелись огни и неслись нестройные звуки. Джонс увидел перед собой обыкновенный амбар, где собралось множество мужчин и женщин, по-видимому, предававшихся самому бурному веселью.

Только что Джонс появился в открытых настежь дверях амбара, как чей-то грубый мужской голос спросил его изнутри:

‘Кто там?’ Джонс учтиво отвечал: ‘Друг’, и тотчас же спросил о дороге на Ковентри.

— Если вы друг,— продолжал тот же голос из амбара,— так вам лучше сойти с лошади и переждать бурю (а буря действительно разбушевалась еще пуще прежнего). Милости просим вместе с лошадью, тут и для нее найдется местечко — в конце амбара.

— Вы очень добры,— отвечал Джонс,— я с удовольствием ненадолго воспользуюсь вашим предложением, пока не кончится дождь, со мной еще двое, которые будут очень рады, если вы позволите им войти.

Испрашиваемое позволение было с большей готовностью дано, чем принято: Партридж охотнее согласился бы терпеть какую угодно суровость погоды, чем довериться милосердию тех, кого он считал нечистой силой, но волей-неволей обоим спутникам тоже пришлось последовать примеру Джонса: один не решался оставить свою лошадь, а другой ничего так не боялся, как остаться в одиночестве.

Если бы эта история писалась в эпоху суеверия, я пожалел бы читателя и не томил бы его так долго в неведении того, Вельзевул или Сатана явятся сейчас собственной персоной со своей адской свитой, но так как эти россказни теперь не в чести и им почти никто не верит, то я не очень озабочен изображением всех таких ужасов. Правду сказать, вся обстановка инфернального царства давно уже присвоена директорами театров, которые нынче, по-видимому, сложили ее в подвалы, как старую рухлядь, способную производить впечатление только на публику галерки — место, которое занимают, я думаю, лишь немногие наши читатели.

И все же, нисколько не страшась того, что читатель будет повергнут в ужас нашим рассказом, мы не без основания боимся пробудить в нем некоторые иные опасения, чего нам вовсе не хотелось бы: чего доброго, он вообразит, будто мы собираемся прогуляться в волшебное царство и ввести в нашу историю компанию существ, в которых едва ли кто когда-либо серьезно верил, хотя многие безрассудно тратили свое время на описание и чтение их приключений.

И вот, чтобы предотвратить всякие такие опасения, столь роняющие историка, торжественно обещавшею брать материалы только из природы, мы сейчас скажем читателю, кто были эти люди, внезапное появление которых повергло в такой ужас Партриджа, так напугало проводника и несколько озадачило даже мистера Джонса.

Люди, собравшиеся в этом амбаре, были не кто иные, как египтяне, или, в просторечии, цыгане, и теперь они праздновали свадьбу одного из своих земляков.

Невозможно представить себе счастливейшую группу людей, чем здесь собравшиеся. На всех лицах сняло безграничное веселье, и бал их был не вовсе лишен порядка и пристойности. Может быть, даже он отличался большей чинностью, чем иные деревенские собрания, ибо у людей этих есть настоящее правительство и свои особые законы, и все они повинуются одному начальствующему лицу, которое называют своим королем.

Нигде нельзя было также увидеть такого изобилия, как то, которым блистал этот амбар. Здесь не было изысканности и изящества, да их и не требовал здоровый аппетит гостей. Зато здесь были горы свинины, птицы и баранины, и каждый приправлял их таким соусом, какого не состряпать самому лучшему дорогому французскому повару.

Эней в храме Юноны —

Dum stupet obtutuque haeret defixus in uno[*],—

[*] — И изумлен, и стоит, единым окован гляденьем (лат.).

был не больше ошеломлен, чем наш герой при виде открывшегося ему в амбаре зрелища. Пока он с изумлением осматривался кругом, человек почтенной наружности подошел к нему с дружескими приветствиями, слишком сердечными для того, чтобы их можно было назвать церемонными. То был сам цыганский король. Одеждой он мало отличался от своих подданных и не подкреплял своего величия никакими регалиями, все же в наружности его (по словам мистера Джонса) нечто как бы указывало на власть и внушало окружающим благоговенье и уважение, но, может быть, все это существовало только в воображении Джонса и объясняется тем, что подобные представления обыкновенно сопутствуют власти и почти неотделимы от нее.

В открытом лице и учтивом обращении Джонса было нечто такое, что в соединении с его миловидной наружностью очень располагало к нему всех с первого взгляда. В настоящем случае это, может быть, сказалось еще ярче, Джонс, узнав о сане подошедшего к нему человека, засвидетельствовал королю цыган особенно глубокое почтение, которое было его цыганскому величеству тем приятнее, что он не привык к таким знакам внимания со стороны людей, ему неподвластных.

Король приказал накрыть для гостя стол и подать самые отборные кушанья, севши возле него по правую руку, его величество обратился к нашему герою со следующими словами:

— Я не сомневаюсь, сэр, что вам часто доводилось видеть моих одноплеменников: ведь они, как говорится, вольные люди и бродят повсюду, но вы, верно, не подозреваете, что мы составляем большой народ, и, может, будете еще больше удивлены, когда я вам скажу, что порядок и управление у цыган не хуже, чем у любого другого народа.

Я имею честь быть их королем, и ни один монарх не может похвастать большей преданностью и любовью подданных. Насколько я заслуживаю это доброе отношение, не могу сказать, скажу только, что всегда стремлюсь делать им добро. Я вовсе не желаю этим хвастаться: что же мне и делать, как не заботиться о благе этих бедняков, которые бродят целый день и всегда отдают мне лучшее, что им удалось добыть. Итак, они любят меня и почитают за то, что я их люблю и о них забочусь,— вот и все, другой причины их любви я не знаю.

Лет тысячу или две тому назад, в точности сказать не могу, потому что не умею ни читать, ни писать, у цыган произошла большая, как вы говорите, волюция, в те дни были у них вельможи, и эти вельможи ссорились между собой за место, но цыганский король усмирил их и сделал всех своих подданных равными. С тех пор цыгане живут в большом согласии, никто из них не помышляет сделаться королем,— и так, пожалуй, для них лучше: поверьте мне, быть королем и всегда творить суд — очень хлопотная штука, сколько раз желал я быть простым цыганом, когда мне приходилось наказывать закадычного друга или родственника: правда, смертной казни у нас нет, но мы наказываем очень строго. Цыгану от этого большой позор, а позор очень страшное наказание,— мне неизвестно, чтобы цыган, наказанный таким образом, снова совершил преступление.

Тут король выразил некоторое удивление, что другие правительства не прибегают к этому наказанию. Джонс стал уверять его, что он ошибается, так как есть много преступлений, за которые английские законы наказывают позором, и что позор есть следствие всякого вообще наказания.

— Это очень странно,— сказал король.— Я хоть и не живу среди вас, но много знаю и много слыхал о вашем народе, и мне не раз приходилось слышать, что у вас позор часто бывает также следствием и причиной награды. Разве награда и наказание у вас одно и то же?

Пока его величество беседовал таким образом с Джонсом, в амбаре вдруг поднялся шум,— как оказалось, по следующему поводу.

Обходительность этих людей мало-помалу рассеяла все опасения Партриджа, он согласился отведать не только их кушаний, но также и напитков, которые в конце концов прогнали весь его страх и заменили его гораздо более приятными ощущениями. Молодая цыганка, замечательная не столько красотой, сколько остроумием, сманила простосердечного малого в сторону под предлогом погадать ему. И вот, когда они находились одни в отдаленном углу амбара,— был ли тут причиной крепкий напиток, который легче всего разжигает чувственное желание после небольшой усталости, или же сама прекрасная цыганка, отбросив прочь деликатность и скромность своего пола, пыталась соблазнить Партриджа,— только они были застигнуты в самую неподходящую минуту мужем цыганки, который, видно, из ревности, держал соглядатая за женой и, подойдя к месту преступления, нашел жену в объятиях любовника.

К великому смущению Джонса, Партридж был приведен к королю. Выслушав обвинение, а также слово обвиняемого в свою защиту, которое было не очень складно, потому что очевидность улики совсем сбила беднягу с толку, его величество сказал, обращаясь к Джонсу:

— Вы слышали, сэр, что они говорят? Какого же наказания заслуживает он, по вашему мнению?

Джонс выразил свое прискорбие по поводу случившегося и ответил, что Партридж должен дать мужу какое только может вознаграждение, у него же самого, к сожалению, сейчас очень мало денег, прибавил он, опуская руку в карман, и предложил цыгану гинею. На это цыган, не задумываясь, заявил, что ‘надеется, что его честь не думает дать ему меньше пяти’.

После небольшого препирательства они сошлись на двух гинеях, и Джонс, выговорив у цыгана полное прощение Партриджу и жене, собрался уже платить деньги, как его величество, удержав его руку, обратился к свидетелю с вопросом: ‘В какое время застиг ты виновных?’ Свидетель отвечал, что муж просил его следить за всеми движениями жены с той минуты, как она заговорила с чужестранцем, и что после этого он не спускал с нее глаз, пока преступление не было совершено. Тогда король спросил, находился ли с ним в засаде и муж. Свидетель отвечал утвердительно. Тогда его египетское величество обратился к мужу со следующими словами:

— Прискорбно мне видеть цыгана, у которого хватает бесстыдства торговать честью своей жены. Если бы ты любил жену, ты бы этого не допустил и не стал толкать ее на прелюбодейство, чтобы потом изобличить в неверности. Я запрещаю тебе брать деньги, потому что ты заслуживаешь наказания, а не награды. Я объявляю тебя бесчестным цыганом и приказываю в течение месяца носить на лбу рога, а жена твоя пусть называется шлюхой, и пусть все показывают на нее пальцами, потому что ты гнусный цыган, а она гнусная шлюха.

Цыгане тотчас же приступили к исполнению этого приговора и оставили Джонса и Партриджа наедине с его величеством.

Когда Джонс выразил восхищение справедливостью приговора, король, обратившись к нему, сказал:

— Вы как будто удивлены: должно быть, вы очень дурного мнения о моем народе, верно, всех нас считаете ворами.

— Признаюсь вам, сэр,— отвечал Джонс,— я никогда не слышал благоприятного мнения о цыганах, какого они, по-видимому, заслуживают.

— Хотите, я скажу вам,— продолжал король,— в чем разница между нами и вамп? Мой народ обкрадывает ваш народ, а вы обкрадываете друг друга.

После этого Джонс принялся громко расхваливать благоденствие подданных, живущих под властью такого короля.

Действительно, благоденствие их кажется столь полным, что мы боимся, как бы какой-нибудь защитник неограниченной власти не сослался потом на этот народ в доказательство великих преимуществ этой формы правления перед веема другими.

Однако мы готовы сделать уступку, которой от нас, может быть, не ожидали, и допустить, что никакая ограниченная форма правления не способна достигнуть такой степени совершенства или доставить такие блага обществу, как эта. Никогда человечество так не благоденствовало, как в те времена, когда большая часть известного тогда мира находилась под властью одного государя, и это благоденствие продолжалось в течение пяти царствований подряд {Нерва, Траян, Адриан и два Антонина.}. То был подлинный золотой век — единственный, когда-либо существовавший на земле, а не в пылком воображении поэтов,— от изгнания из рая до наших дней.

Собственно говоря, я знаю только одно серьезное возражение против неограниченной монархии. Единственный недостаток, присущий этой превосходной форме правления,— это трудность найти человека, подходящего для исполнения обязанностей неограниченного монарха, ведь для этого совершенно необходимо иметь три качества, которые, как показывает история, чрезвычайно редко встречаются в королевских душах: во-первых, достаточное количество умеренности в монархе, чтобы довольствоваться той властью, какая для него возможна, во-вторых, достаточно мудрости, чтобы познать собственное счастье, в-третьих, достаточно доброты, чтобы выносить счастье других, которое не только совместимо с его собственным счастьем, но также его обусловливает.

Но если допустить, что неограниченный монарх, обладающий всеми этими прекрасными и редкими качествами, способен принести обществу величайшее благо, то, с другой стороны, нельзя не признать, что неограниченная власть, попавшая в руки человека, лишенного этих достоинств, по всей вероятности принесет обществу величайшее зло.

Впрочем, сама религия христианская дает нам ясное представление о благодатности и о гибельности неограниченной власти. Картины неба и ада рисуют нам их очень живыми красками, правда, вся власть князя тьмы берет начало у всемогущего господина небес, однако Писание ясно говорит, что повелителю ада дарована неограниченная власть в его инфернальном царстве. И надо сказать, что это единственная неограниченная власть, какую можно, на основании Писания, выводить с небес. Если, следовательно, некоторые земные тираны в состоянии доказать божественный источник своей власти, то ее надо выводить из этого исконного дара князю тьмы, таким образом, все их полномочия исходят непосредственно от того, чью печать они так явственно носят.

Итак, вся история показывает нам, что люди, вообще говоря, добиваются власти только для того, чтобы ею злоупотреблять, и, добившись, ни для чего другого ею не пользуются, поэтому до крайности неблагоразумно отваживаться на переворот, когда наши надежды едва-едва подкрепляются двумя или тремя исключениями из тысячи примеров, способных вселить в нас величайшую тревогу. При таком положении дела гораздо мудрее будет примириться с некоторыми неудобствами, проистекающими от бесстрастной глухоты законов, чем лечить их, обращаясь к чересчур страстному слуху тирана.

Не является убедительным и пример цыган, сколько бы веков они ни благоденствовали при этой форме правления, ведь мы не должны забывать чрезвычайно существенного различия между ними и всеми прочими народами, которому, может быть, они всецело обязаны этим своим благоденствием, а именно: они не знают никаких ложных почестей и считают позор самым тяжким наказанием на свете.

ГЛАВА XIII

Диалог между Джонсом и Партриджем

Честные приверженцы свободы, несомненно, извинят нам длинное отступление, которое мы позволили себе в заключение предыдущей главы, чтобы никто не вздумал пользоваться нашей историей для подтверждения самого пагубного и бессовестного учения, какое когда-либо проповедовало изворотливое духовенство.

Обратимся теперь к мистеру Джонсу, который, когда буря утихла, попрощался с его египетским величеством, усердно поблагодарив за ласковое обращение и любезный прием, и отправился в Ковентри, куда одному из цыган ведено было его проводить (так как еще не рассвело).

Сбившись с пути, Джонс проехал вместо шести миль одиннадцать, большей частью по таким отвратительным дорогам, что спешить даже за повитухой не было бы никакой возможности. Поэтому он прибыл в Ковентри только около двенадцати и до двух никак не мог снова сесть в седло, потому что почтовых лошадей достать было нелегко, а конюх и проводник вовсе не думали торопиться, подобно Джонсу, а скорее подражали спокойному Партриджу, последний же, лишенный возможности подкрепиться сном, пользовался каждым случаем подкрепляться всеми другими способами, ничто его так не радовало, как приближение к гостинице, и ничто так не печалило, как необходимость покинуть ее.

Джонс поехал теперь на почтовых. Согласно нашему обычаю и правилам Лонгина, последуем и мы за ним на почтовых. Из Ковентри он отправился в Давентри, из Давентри в Стратфорд, а из Стратфорда в Данстебл, куда приехал на другой день почти ровно в полдень — через несколько часов после отъезда оттуда Софьи, и хотя ему пришлось пробыть там дольше, чем он желал, дожидаясь, пока неторопливый кузнец подкует для него лошадь, однако он твердо надеялся догнать свою возлюбленную в Сент-Олбенсе, основательно рассчитав, что его светлость остановится в этом городе пообедать.

Окажись его расчеты правильными, он, по всей вероятности, догнал бы своего ангела в названном городе, но, к несчастью, лорд приказал приготовить обед у себя в Лондоне и, чтобы поспеть туда вовремя, распорядился выслать ему навстречу свежих лошадей в Сент-Олбенс. Поэтому, когда Джонс туда прибыл, ему сказали, что карета шестеркой уехала уже часа два тому назад.

Если бы даже были готовы свежие почтовые лошади,— а готовых лошадей не было,— то и тогда кареты, очевидно, уже нельзя было бы догнать, и потому Партридж решил, что приспело время напомнить спутнику о вещи, им как будто совсем забытой, что это была за вещь, читатель легко догадается, если мы ему сообщим, что с самого отъезда из трактира, где он встретился с проводником Софьи, Джонс съел всего только одно вареное яйцо, потому что на свадьбе у цыган пировал только его ум.

Хозяин всецело разделил мнение мистера Партриджа, услышав, как тот просит своего друга остаться и пообедать, он горячо его поддержал и, взяв назад ранее данное обещание немедленно достать лошадей, начал уверять мистера Джонса, что, заказав обед, он не потеряет ни одной минуты, так как обед будет готов гораздо раньше, чем лошадей приведут с пастбища и покормят на дорогу овсом.

Джонс наконец согласился подождать, убежденный главным образом последним доводом хозяина, и на огонь была поставлена баранья лопатка. Покуда она жарилась, Партридж, приглашенный своим другом или господином к нему в комнату, начал ораторствовать:

— Поистине, сэр, вы заслужили любовь мисс Вестерн, если мужчина вообще может заслужить любовь женщины: ведь какие надо иметь запасы любви, чтобы, подобно вам, жить этим чувством без всякой иной пищи! Я, наверное, съел за последние сутки в тридцать раз больше вашей чести и все же до смерти проголодался, потому что ничто так не возбуждает аппетит, как путешествие. особенно в такую холодную, сырую погоду. А между тем ваша честь, не знаю отчего, пребывает, видно, в добром здравии: никогда еще не видел я вас таким молодцом и таким свеженьким, как сейчас. Должно быть, действительно вас кормит любовь.

— И роскошно кормит, Партридж,— отвечал Джонс.— Разве не послала мне вчера судьба великолепное лакомство? Неужели ты думаешь, что этой драгоценной записной книжкой я не могу быть сыт гораздо более суток?

— Разумеется, в ней есть довольно для того, чтобы много раз сытно покушать. Судьба послала нам ее как раз в ту минуту, когда карман вашей чести, кажется, совсем опустел.

— Что ты хочешь этим сказать? — вознегодовал Джонс.— Надеюсь, ты не считаешь меня настолько бесчестным? Даже если бы деньги эти принадлежали кому-нибудь другому, а не мисс Вестерн…

— Бесчестным! Сохрани бог, чтобы я подумал так о вашей чести! — воскликнул Партридж.— Однако что ж тут бесчестного — позаимствовать малость на текущие расходы, если впоследствии у вас будет полная возможность вернуть деньги уважаемой леди? Ну, понятное дело, вам надо будет во что бы то ни стало их вернуть, и чем скорее, тем лучше, но что же худого попользоваться ими теперь, когда вы в них нуждаетесь? Пусть бы еще эти деньги принадлежали бедняку, тогда другое дело, но такой богатой даме они, наверно, не нужны, особенно теперь, когда она едет с лордом, который, разумеется, доставит ей все, что понадобится. Но допустим даже, что она нуждается в безделице, так ведь всего-то ей не нужно, ну, я бы дал ей кое-что, только я позволил бы скорее себя повесить, но не заикнулся бы о находке перед тем, как получить собственные деньги, ведь в Лондоне, я слышал, без денег пропасть можно. Понятно, если бы я не знал, чьи это деньги, я бы, пожалуй, подумал, что они дьяволовы, и побоялся бы ими воспользоваться, но ведь владельца их вы знаете, и они достались вам честно, так расстаться с ними начисто, когда они вам до зарезу нужны, значило бы бросать вызов судьбе, вряд ли можно надеяться, что она еще раз так вас побалует, потому что fortuna unuquam perpetuo est bona {Фортуна никогда не бывает доброй постоянно (лат.).}. Делайте как угодно и не обращайте внимания на мои слова, только, повторяю, я дал бы скорей себя повесить, но не сказал бы о находке ни полслова.

— Из этого я могу заключить, Партридж,— сказал Джонс,— что вешать есть занятие поп longe alienum a Scaevolae studiis {Не слишком чуждое занятий Сцеволы (лат.).}.

— Вы должны были сказать alienus,— перебил его Партридж.— Я помню это место из грамматики: communis, alienus, immunis variis casibus serviunt {Слова ‘общий’, ‘чуждый’, ‘неприкосновенный’ сочетаются с разными падежами (лат.).}.

— Помнишь, да не понимаешь,— возразил Джонс.— Но говорю тебе, друг, уже не по-латыни, что, кто нашел чужую собственность и, зная владельца, своевольно удержал ее, тот заслуживает in foro conscientiae {Перед судом совести (лат.).} виселицы не меньше, чем если бы украл ее. А что касается вот этого билета, составляющего собственность моего ангела и находившегося в ее милых ручках, то я ни под каким видом не отдам его никому, кроме нее, хотя бы даже был голоден, как ты, и не имел другого средства утолить свой зверский голод. Надеюсь, что мне удастся это сделать еще до того, как я лягу в постель, но если бы даже не удалось, я приказываю тебе, если ты не хочешь навлечь мое недовольство: не смей больше заикаться о такой презренной гнусности.

— Я бы и не заикнулся, если бы считал это гнусностью,— отвечал Партридж,— потому что, поверьте, мне противна всякая подлость не меньше, чем другому, но вы, может быть, смыслите в этом лучше меня, хоть. правду сказать, я не думал, что, прожив столько лет и пробыв так долго школьным учителем, я не в состоянии различить fas от nefas {Благочестие от нечестия (лат.).}. Но, видно, век живи, век учись. Помню, мой старый учитель, человек глубочайшей учености, говаривал, бывало: polly matete cry town is my daskalon {Фраза представляет собой набор искаженных греческих и английских слов.}, что в переводе означает, говорил он нам: ‘И внучек может иногда поучить бабушку яйца высасывать’. Не много же вышло проку из моей жизни, если и теперь еще меня надо учить грамматике. Может быть, молодой человек, вы еще перемените ваше мнение, когда доживете до моих лет, помню, когда я был молокососом двадцати двух или трех лет, я считал себя таким же умным, каков я теперь. Поверьте, я всегда учил школьников читать alienus, и мой учитель поступал точно так же.

Партридж мало чем способен был рассердить Джонса, но мало что могло также поколебать самомнение Партриджа. К несчастью, однако, обоим это удалось. Мы уже видели, что Партридж не мог выносить нападений на свою ученость, а даонс не мог отнестись спокойно к некоторым фразам вышеприведенной речи.

Посмотрев на своего спутника презрительно и зло (что случалось с ним довольно редко), Джонс сказал ему:

— Партридж, я вижу, что ты старый самодовольный дурак, и будет прискорбно, если ты окажешься еще и старым плутом. Если я был бы убежден в последнем так же твердо, как убежден в первом, то давно бы уже с тобой расстался.

Благоразумный педагог дал уже выход своему негодованию и быстро присмирел. Он попросил извинить его, если он сказал что-нибудь оскорбительное, потому что такого намерения у него никогда не было, но nemo omnibus horis sapit.

Джонс страдал многими пороками, свойственными людям с горячим нравом, но зато был совершенно чужд холодной злобы, если друзья не могли не сознаться, что темперамент у него немного вспыльчивый, то даже враги должны были признать, что он отходчив, он ничуть не был похож на море, чье волнение жесточе и опаснее, когда буря миновала, чем во время самой бури. Не раздумывая, Джонс принял извинение Партриджа, пожал ему руку, наговорил с самым милостивым видом кучу ласковых слов и в то же время осудил себя за свою выходку весьма сурово,— хотя, может быть, далеко не так сурово, как его, вероятно, осудят многие из наших почтенных читателей.

Партридж был чрезвычайно обрадован, потому что его опасения, не оскорбил ли он Джонса, рассеялись, а гордость была вполне удовлетворена извинением Джонса, которое он тотчас же отнес к наиболее задевшим его словам.

— Разумеется, сэр,— ворчал он вполголоса,— ваши знания во многом превосходят мои, но что касается грамматики, то в этой области, мне кажется, я могу бросить вызов любому смертному. Да, мне кажется, что грамматику я знаю как свои пять пальцев.

Ничто не могло в такой степени усилить удовольствие, которое бедняга в ту минуту испытывал, как появление на столе превосходной бараньей лопатки, от которой клубом шел пар. Вдоволь угостившись, путешественники наши снова сели на лошадей и направились в Лондон.

ГЛАВА XIV

Что случилось с мистером Джонсом по выезде из Сент-Олбенса

Милях в двух от Барнета, когда уже начало смеркаться, к Джонсу подъехал на дрянной лошади человек приличного вида и спросил, не в Лондон ли он едет. Получив утвердительный ответ, джентльмен этот продолжал:

— Вы меня очень обяжете, сэр, если позволите присоединиться к вам: время позднее, а я не знаю дороги.

Джонс охотно дал свое согласие, и они поехали вместе, завязав между собой обычный в таких случаях разговор.

Главной его темой были, конечно, разбой и грабежи, которых незнакомец сильно опасался, но Джонс заявил, что ему почти нечего терять и, следовательно, почти нечего бояться. Тут Партридж не удержался, чтобы не вставить свое слово:

— Для вашей чести это, может быть, и безделица,— сказал он,— если бы у меня в кармане лежал, как у вас, стофунтовый билет, то мне, право, было бы очень жалко потерять его. Впрочем, если говорить о себе, то я не чувствую ни малейшего страха: ведь нас четверо, и если мы будем действовать дружно, то и самому отчаянному головорезу в Англии не удастся нас ограбить. Положим даже, что у него будет пистолет, все равно убить им можно только одного и умереть можно только однажды,— да, только однажды, это очень утешительно.

Впрочем, необыкновенная отвага, проявленная Партриджем, основывалась в настоящую минуту не только на его вере в численное превосходство — род доблести, вознесший одну из современных наций на вершину славы,— но еще и на другом обстоятельстве, а именно: на действии поглощенной им влаги.

Кавалькада наша была уже в миле от Гайгейта, как вдруг незнакомец выхватил пистолет и, направив дуло на Джонса, потребовал от него тот жалкий банковый билет, о котором говорил Партридж.

Это неожиданное требование в первую минуту несколько смутило Джонса, однако он тотчас овладел собой и сказал разбойнику, что все деньги, какие есть у него в кармане, к услугам последнего, с этими словами он достал три гинеи и подал ему. Но разбойник с ругательствами заявил, что этого мало. Джонс невозмутимо выразил свое сожаление и положил деньги обратно в карман.

Тогда разбойник пригрозил, что застрелит его, если он сию же минуту не отдаст ему банковый билет, и поднес пистолет к самой груди Джонса. Джонс поспешно схватил разбойника за руку, настолько дрожавшую, что тот едва держал в ней пистолет, и отвел дуло в сторону. Завязалась борьба, во время которой Джонсу удалось вырвать пистолет из рук противника, и оба они разом упали с лошадей на землю — разбойник на спину, а победоносный Джонс на него.

Тут бедняга запросил пощады у победителя, потому что, по правде говоря, он был гораздо слабее Джонса.

— Клянусь, сэр,— воскликнул он,— я совсем не собирался застрелить вас. Можете освидетельствовать: пистолет мой не заряжен. Первый раз в жизни я решился на такое дело: нужда заставила.

В то же мгновенье в ста пятидесяти ярдах от них грохнулся наземь еще один человек, завопив о пощаде гораздо громче, чем разбойник. То был не кто иной, как наш Партридж: при попытке удрать от схватки он упал с лошади и лежал ничком, не осмеливаясь поднять голову и ожидая каждую минуту пули в бок.

В этом положении пролежал он до тех пор, пока проводник, заботившийся только о своих лошадях, поймал споткнувшегося коня и, подойдя к упавшему, сказал, что его хозяин одолел разбойника.

При этом известии Партридж вскочил и побежал к месту битвы, где Джонс стоял над разбойником с обнаженной шпагой.

— Убейте злодея, сэр, проткните его насквозь, сию минуту убейте! — воскликнул Партридж, увидя это зрелище.

К счастью для незадачливого грабителя, он попал в более милосердные руки. Осмотрев пистолет и убедившись, что он действительно не заряжен, Джонс, еще раньше, чем к нему подбежал Партридж, начал проникаться доверием к рассказу разбойника,— именно, что он еще новичок в этом деле и что его толкнула на разбой, как он уже сказал, нужда, самая отчаянная нужда: пятеро голодных детей и жена, готовая разрешиться шестым и лежащая без всякой помощи. Разбойник клялся и божился, что говорит правду, он предложил мистеру Джонсу самому убедиться в этом, потрудившись заглянуть в его жилище, расположенное всего в двух милях отсюда, в заключение он заявил, что просит дать ему пощаду лишь при условии, если все им рассказанное подтвердится.

Сначала Джонс хотел было поймать разбойника на слове и пойти с ним, объявив, что судьба его будет зависеть всецело от истины его рассказа. В ответ на это несчастный выказал такую живую готовность проводить Джонса, что герой наш проникся полной уверенностью в его правдивости и почувствовал к нему глубокое сострадание. Он вернул ему незаряженный пистолет, посоветовал придумать более честные способы облегчить свое тяжелое положение и дал две гинеи для оказания немедленной помощи жене и детям, прибавив, что, к сожалению, не может дать больше, потому что те сто фунтов, о которых было упомянуто, ему не принадлежат.

Мнения читателей наших по поводу этого поступка, вероятно, разделятся: одни, должно быть, одобрят его, как необыкновенно яркое проявление человеколюбия, а другие — люди более мрачного склада — усмотрят в нем недостаточное уважение к правосудию, которым должны быть проникнуты все добрые сыны своего отечества. Такой точки зрения, по-видимому, держался и Партридж, потому что он выразил большое неудовольствие, подкрепил его одной старой пословицей и сказал, что не удивится, если этот мерзавец нападет на них еще раз, прежде чем они доедут до Лондона.

Разбойник рассыпался в выражениях благодарности и признательности. Он даже прослезился или притворился, что плачет. Он поклялся, что немедленно вернется домой и никогда больше не покусится на такое дело. Сдержал он свое слово или нет — это, может быть, обнаружится впоследствии.

Путешественники наши снова сели на лошадей и приехали в столицу без дальнейших неприятностей. По дороге произошел очень занимательный разговор между Джонсом и Партриджем по поводу последнего приключения. Джонс от души пожалел разбойников, которых толкает на преступления и обыкновенно приводит к позорной смерти безысходная нужда.

— Я имею в виду только тех,— сказал он,— все преступление которых заключается в грабеже и которые совершенно неповинны в учинении над кем-либо жестокости или насилия — обстоятельство, к чести нашей родины, выгодно отличающее разбойников Англии от разбойников всех прочих стран, ведь у тех грабеж и убийство почти неразлучны.

— Разумеется,— отвечал Партридж,— лучше отнять деньги, чем жизнь, и все же нехорошо, что честные люди не могут ездить по своим делам, не подвергаясь опасности со стороны этих злодеев. И поверьте, что лучше бы перевешать всех этих мерзавцев, чем допустить, чтобы пострадал хотя бы один порядочный человек. Сам я, конечно, не замараю рук своих ничьей кровью, но закон может преспокойно перевешать всю эту мразь. Разве имеет кто-нибудь право взять у меня хотя бы шестипенсовик, если я не даю его сам? Разве у такого человека есть хоть капля совести?

— Конечно, нет,— отвечал Джонс,— как нет ее и у того, кто уводит лошадей из чужой конюшни или присваивает себе найденные деньги, зная, кому они принадлежат.

Эти намеки замкнули рот Партриджу, и он не размыкал его, пока несколько саркастических шуток Джонса насчет его трусости не заставили его нарушить молчание. Пытаясь оправдаться неравенством оружия, он сказал:

— Тысяча безоружных ничего не значит против одного пистолета, одним выстрелом он убьет, правда, только одного, — но кто же может поручиться, что не его именно?

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ПЕРИОД В ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ

ГЛАВА I

Обращение к высшим силам

Приди, о светлая любовь, к славе, вдохнови мое пламенное сердце! Не к тебе взываю я, грозная дева, влекущая к славе героя по морю крови и слез, меж тем как вздохи миллионов надувают паруса его, но к тебе, прекрасная и ласковая дочь счастливой нимфы Мнемосины, родившей тебя на берегах Гебра. к тебе, питомица Меонии, плененная Мантуей, к тебе, о муза, восседавшая на прелестном холме, что господствует над гордой столицей Британии, об руку с Мильтоном, когда сладкозвучно играл он на героической лире! Исполни восхищенные мечты мои надеждой на благосклонный прием у грядущих поколений! Предреки, что нежная дева, которой и бабушка еще не родилась на свет, разгадав под вымышленным именем Софьи истинные достоинства моей Шарлотты, испустит из груди своей сочувственный вздох! Научи меня не только тешиться, но и пользоваться, даже кормиться будущими похвалами. Обнадежь торжественным обещанием, что когда эта небольшая комната, в которой я сижу в настоящую минуту, сменится еще более убогой каморкой, меня с уважением будут читать люди, никогда меня не знавшие и не видевшие и которых я никогда не узнаю и не увижу.

Взываю и к тебе, дама более дебелая, облаченная не в воздушные формы и не в вымыслы воображения, которую способны усладить лишь вкусно приправленная говядина и обильно начиненный сливами пудинг,— к тебе, появившейся на свет на treckschuvt`e {Бечевое судно (гогландск.).}, где-нибудь на голландском канале, от толстой Jufvrouw gelt {Госпожи мошны (голландск.).} и веселого амстердамского купца и черпнувшей начатков учености в школе на Граб-стрит. Там, уже в более зрелом возрасте, научила ты поэзию щекотать не воображение, но спесь богача-покровителя. Комедия переняла от тебя чопорною важность и скуку, а трагедия яростно бушует и потрясает громами устрашенные театры. Баюкая ленивою твою дремоту, олдермен История рассказывает тебе скучную сказку а чтобы тебя разбудить, Моnsieur {Господин (франц.).}. Роман откалывает перед тобой удивительные свои трюки. Прихотям твоим повинуется и хорошо упитанный, подобно тебе, книгопродавец. По твоему совету, тяжелый, никем не читаемый фолиант, долго дремавший на пыльной полке, быстро расходится по всей стране, разбитый на тоненькие выписки. По твоей указке иные книги, подобно лекарям шарлатанам, морочат людей, обещая им чудеса, тогда как другие наряжаются щеголихами и полагают все достоинство свое в золоченом переплете. Приди, сдобная бабенка, с сияющим лицом. Мне не надо твоего вдохновения — не лиши меня только заманчивых твоих даров, блестящих звонких монет и легко размениваемых банковых билетов, таящих в себе невидимые богатства, не лиши переменчивых благ твоих, теплого уютного домика и вообще моей части из сокровищ щедрой матери нашей, пышные груди которой могли бы досыта накормить всех многочисленных детей ее если бы некоторые из них жадно и своевольно не отталкивали братьев своих от сосцов. Приди, и если я окажусь слишком равнодушным к богатствам твоим, согрей мое сердце восхищающей мыслью о наделении ими других. Поручись, что малютки, невинные игры которых часто прерывались моей работой, будут некогда обильно вознаграждены за нее твоими дарами.

И вот нестройная пара эта — бесплотный призрак и тучное естество — побуждают меня писать, кого же призову я руководить пером моим?

Прежде всего тебя, Гений, дар небес, без чьей помощи тщетна борьба наша со стихийным течением вещей,— тебя, сеющего благородные семена, взращиваемые и развиваемые искусством. Возьми меня ласково за руку и проведи по всем закоулкам, по всему извилистому лабиринту природы Посвяти меня в тайны, недоступные взору профанов. Научи меня — для тебя ведь это нетрудно — познавать людей лучше, чем они сами знают себя. Развей туман, застилающий умы смертных и побуждающий их преклоняться перед людьми или ненавидеть их за искусство обманывать других, между тем как в действительности они достойны только смеха, потому что обманывают самих себя. Сорви тонкую личину мудрости с самомнения, изобилия — со скупости и славы — с честолюбия. Явись же, о вдохновитель Аристофана, Лукиана, Сервантеса, Рабле, Мольера, Шекспира, Свифта, Мариво, наполни страницы мои юмором, чтоб научить людей лишь беззлобно смеяться над чужими и уничиженно сокрушаться над собственными безрассудствами.

А ты почти неразлучный спутник истинного гения, Человеколюбие, ниспошли мне все теплые твои чувства и если они уже отданы тобой все без остатка любимцам твоим, Аллену и Лигтлтону, похить их на малое время из их сердец. Без них картина моя останется безжизненной От них одних проистекают благородная бескорыстная дружба, горячая любовь, великодушие, пылкая благодарность, сострадание, прямота суждений и все высокие порывы доброй души, увлажняющие глаза слезами, устремляющие кровь к горячим щекам и переполняющие сердце скорбью, радостью и милосердием

Руководи моим пером и ты, Ученость,— ведь без твоей помощи гению не создать ничего чистого, ничего верного. Тебе поклонялся я в ранней юности, в излюбленном твоем святилище, где прозрачные, тихо струящиеся воды Темзы омывают твои Итонские владения. С истинно спартанским мужеством приносил я в жертву кровь мою на березовый твои алтарь. Приди же и надели меня в изобилии из твоих несметных сокровищ, собранных в далекой древности. Раскрой свои мэонинские и мантуанские кладовые и предоставь все вообще твои сокровища философии, поэзии и истории — все равно, греческими или римскими буквами надписала ты увесистые свои сундуки. Дай мне на время ключ к твоей сокровищнице, который ты доверила любимцу твоему Ворбертону.

Наконец, приди и ты, Опытность, хорошо знакомая с людьми мудрыми, добрыми учеными, образованными И не только с ними, а с людьми всех состояний — от министра на его приеме до тюремщика в долговом отделении, от герцогини на рауте до трактирщицы за стойкой Только ты можешь ознакомить с нравами, которые навсегда останутся недоступными педанту-затворнику, как ни будь он умен и учен

Придите же вы все и приведите еще своих собратьев, ибо тяжел предпринятый мной труд, и без вашей помощи, боюсь, он будет мне не по силам Но если вы встретите его приветливой улыбкой, то я надеюсь довести его до благополучного завершения.

ГЛАВА II

Что случилось с мистером Джонсом по прибытии в Лондон

Ученый доктор Мизобен говаривал, что настоящий его адрес доктору Мизобену, в мир, подразумевая, таким образом, что мало найдется на свете людей, которым громкое имя его было бы неизвестно и, пожалуй, если вникнуть в дело поглубже, то окажется, что широкая известность не последнее из благ, даруемых величием

Великое счастье быть известным будущим поколеньям, надеждами на которое мы так услаждались в предыдущей главе, достается в л дел немногим Ни титул, ни богатство не в состоянии обеспечить нам повторение через тысячу чет элементов, как выражается Сиднем, из которых складываются наши имена достигнуть этого едва ли можно иначе, как мечом или пером Но зато избежать попрека, что вас никто не знает при жизни (бесславие, кстати сказать, известное уже во времена Гомера) {См. ‘Одиссея’, вторая песнь, ст. 175.}, всегда останется завидным уделом людей, законно наслаждающихся почестями и богатством

По той роли. какую играл уже в нашей истории ирландский пэр, доставивший Софью в столицу читатель, без сомнения, заключит, что дом его в Лондоне было нетрудно найти, и не зная, на какой именно улице или площади он находится, ведь этот вельможа был человеком, которого всякий знает. Правду сказать, так оно и было бы для любого лавочника, привыкшего посещать владения людей именитых, ибо найти их двери бывает обыкновенно столь же легко, как трудно в них войти. Однако Джонс, равно как и Партридж, были совершенно чужие в Лондоне, и так как герою нашему случилось попасть прежде всего в такую часть города, жители которой не имеют почти никаких сношений с обитателями Ганноверской или Гровенорской площади (потому что Джонс въехал в Лондон по Грейс-Инн-лейну), то он немало побродил, пока нашел дорогу в те счастливые области, где Фортуна отделила от черни благородных героев происходящих от древних бриттов, саксов и данов, предки которых, рожденные в лучшие дни. укрепили за своими потомками при помощи разнообразных заслуг, богатство и почести

Добравшись наконец до этих земных Елисейских Полей, Джонс отыскал бы жилище его светлости очень скоро, если бы, уезжая в Ирландию, пэр не покинул, к несчастью, прежнего дома и так как переехал он в новый дом лишь на днях, то молва о его пышности не успела еще распространиться в том квартале После бесплодных поисков, продолжавшихся до одиннадцати часов, Джонс внял наконец совету Партриджа вернуться в гостиницу ‘на Гольборне’ под вывеской ‘Бык и Ворота’, где он остановился, и насладиться там отдыхом, какой обыкновенно ищут люди в его положении

Рано поутру Джонс опять пустился разыскивать Софью, и долго поиски его были так же безрезультатны, как и накануне. Наконец сжалилась ли над ним Фортуна, или устала водить его на нос, только он попал на улицу, удостоившуюся чести быть местопребыванием его светлости. Найдя по указаниям прохожих нужный дом, Джонс подошел к двери и тихонько постучат в дверь.

Швейцар, по скромности удара составивший невысокое представление о пришедшем, не изменил его к лучшему и увидевши мистера Джонса Джонс был в костюме из бумазеи, со шпагой, приобретенной у сержанта, клинок которой, может статься, был из отличной стали, но рукоять всего только из меди, да еще далеко не блестяще полированной Поэтому на вопрос Джонса о молодой даме, приехавшей в Лондон с его светлостью, этот страж ответил довольно грубо, что ‘никаких дам здесь нет’ Тогда Джонс изъявил желание увидеть хозяина дома, но получил в ответ, что сегодня его светлость никого не принимает. А когда он принялся настаивать, швейцар сказал, что ему строго приказано никого не пускать

— Впрочем, если угодно,— продолжал он,— так скажите ваше имя, я доложу его светлости, а зайдете в другой раз — вам скажут, когда вас примут

Джонс возразил, что у него очень важное дело к молодой даме и он не может уйти, не повидавшись с ней. На это швейцар не слишком любезным голосом подтвердил, что никакой молодой дамы в этом доме нет и, следовательно, не с кем видеться

— Отроду не встречал такого чудака,— развел он руками,— никаких резонов не принимает!

Мне часто казалось, что Вергилий, подробно описывая в шестой книге ‘Энеиды’ адского стража Цербера, имел, вероятно, в виду дать сатирическое изображение привратников именитых людей своего времени, во всяком случае, он точно рисует господ, имеющих честь стоять у дверей наших вельмож. Швейцар в своей сторожке — ни дать ни взять Цербер в своей пещере и, подобно последнему, нуждается в ублаготворении подачкой перед тем, как дать доступ к своему хозяину. Может быть, и Джонс увидел его в этом свете и вспомнил то место из ‘Энеиды’, где Сивилла бросает стигийскому стражу такую подачку с целью открыть Энею вход. Он стал подобным же образом предлагать взятку двуногому Церберу, заслышав о деньгах, к нему подскочил стоявший рядом лакей, говоря, что он ‘готов провести его к молодой даме, если мистер Джонс даст ему предлагаемую сумму’. Джонс немедленно согласился и тотчас был отведен на квартиру миссис Фитцпатрик тем самым человеком, который накануне проводил туда дам.

Никогда неудача не бывает так огорчительна, как па пороге успеха. Проигрыш партии в пикет из-за одного очка вдесятеро неприятнее, чем отсутствие всякой надежды на выигрыш. Так и в лотерее владельцы номеров единицей больше или меньше того, на который пал большой выигрыш, склонны считать, что им гораздо больше не повезло, чем прочим проигравшим. Словом, все эти неудачи на волосок от счастья смахивают на издевательство Фортуны, играющей с нами скверные шутки и зло потешающейся на наш счет.

Джонс, неоднократно уже испытавший на себе игривое расположение языческой богини, был снова осужден ею на танталовы муки, к дому миссис Фитцпатрик он подошел через каких-нибудь десять минут после отъезда Софьи. Обратившись к горничной миссис Фитцпатрик, Джонс услышал от нее неприятное известие, что леди уехала неизвестно куда, тот же ответ он получил потом и от самой миссис Фитцпатрик. Дама эта, по-видимому, приняла мистера Джонса за человека, посланного дядюшкой Вестерном в погоню за дочерью, а она была слишком благородна, чтобы выдавать кузину.

Джонс никогда раньше не видел миссис Фитцпатрик, но слышал, что какая-то кузина Софьи вышла замуж за джентльмена, носящего эту фамилию. Однако в смятении чувств это обстоятельство совсем выскочило у него из памяти. Только когда провожавший его лакей ирландского пэра рассказал ему, что обе дамы очень дружны между собой и называют друг друга кузинами, Джонс припомнил слышанную им когда-то историю о замужестве подруги Софьи. Придя к убеждению, что это та самая женщина, он очень удивился полученному от горничной ответу и стал просить позволения поговорить с самой госпожой, но та наотрез отказалась удостоить его этой чести.

Джонс никогда не бывал при дворе, однако умел вести себя лучше многих постоянных его посетителей и неспособен был к грубому и резкому обращению с дамами. Поэтому, получив решительный отказ, он не стал настаивать и сказал горничной, что если сейчас госпоже ее неудобно его принять, то он придет после полудня и надеется удостоиться чести ее увидеть. Учтивое обращение Джонса в соединении с его чрезвычайно приятной наружностью произвело хорошее впечатление на горничную, и она не могла удержаться, чтобы не сказать: ‘Может быть, сэр, госпожа вас и примет’,— после чего всячески старалась уговорить свою госпожу принять красивого молодого джентльмена, как она называла Джонса.

У Джонса явилось сильное подозрение, что Софья находится в доме кузины и отказывается его принять только потому, что сердится за случившееся в Эптоне. Поэтому, поручив Партриджу подыскать помещение, он весь день провел на улице, карауля дверь, за которой, как ему казалось, скрывается его ангел, но, кроме одного слуги, никто не вышел из дому, и Джонс снова явился вечером к миссис Фитцпатрик с визитом, удостоившись на этот раз быть принятым.

Наружность иных людей отличается врожденным благородством, которого не придаст и не скроет никакой наряд. Мистер Джонс, как уже выше было замечено, обладал этим качеством в высокой степени, поэтому прием, оказанный ему хозяйкой, был любезнее, чем он мог бы ожидать по своему платью, когда он почтительно поклонился, его попросили сесть.

Читатель едва ли полюбопытствует узнать подробности разговора, который доставил мало удовлетворения бедняге Джонсу. Правда, миссис Фитцпатрик сразу открыла в нем поклонника (на эти вещи у всех женщин ястребиный глаз), но приняла его за такого поклонника, которому было бы неблагородно выдать приятельницу. Словом, она заподозрила в нем мистера Блайфила, от которого Софья бежала, и ответы Джонса на ее искусные расспросы о семействе мистера Олверти только укрепили ее в этом предположении. Она объявила, что ровно ничего не знает о том, куда переехала Софья, и Джонсу пришлось удовольствоваться позволением миссис Фитцпатрик навестить ее еще раз завтра вечером.

По уходе Джонса миссис Фитцпатрик поделилась с горничной своими подозрениями насчет мистера Блайфила, по та возразила:

— По-моему, сударыня, от такого красавчика не убежит ни одна женщина на свете. Я думаю, что это скорее мистер Джонс.

— Мистер Джонс! — воскликнула госпожа.— Какой Джонс?

Читатель знает, что во всех своих разговорах с кузиной Софья не обмолвилась о нем ни одним словом, но миссис Гонора оказалась гораздо сообщительное и подробно рассказала горничной миссис Фитцпатрик всю историю Джонса, которую та и передала теперь своей госпоже.

Выслушав горничную, миссис Фитцпатрик тотчас же согласилась с ее мнением и — замечательная вещь! — нашла вдруг в статном счастливом любовнике прелести, какие проглядела в отвергнутом сквайре.

— Ты совершенно права, Бетти,— сказала она,— он очень пригож, и меня ничуть не удивляет, что многие женщины от него без ума, как говорила тебе горничная моей кузины. Теперь я жалею, что не сказала ему, где Софья. Впрочем, если он и впрямь такой ужасный повеса, так ей, пожалуй, лучше с ним не встречаться: в самом деле чего, кроме гибели, может она ожидать, выйдя замуж за нищего повесу против воли отца? Да, если он действительно такой, как тебе рассказывала горничная Софьи, то даже долг человеколюбия велит оградить от него кузину, поступить иначе было бы непростительно как раз мне, познавшей на опыте все бедствия подобного брака.

Речь ее была прервана приездом гостя, оказавшегося не кем иным, как его светлостью, но так как при этом посещении не случилось ничего нового и необычайного и вообще ничего касающегося настоящей истории, то мы и закончим здесь эту главу.

ГЛАВА III

Проект миссис Фитцпатрик и ее визит к леди Белластон

Ложась спать, миссис Фитцпатрик только и думала что о Софье и мистере Джонсе. Сказать по правде, она была немного обижена скрытностью кузины. Раздумывая об этом, она вдруг напала на мысль, что если ей удастся уберечь Софью от этого человека и вернуть отцу, то такая великая услуга почтенному семейству, по всей вероятности, примирит ее с дядюшкой и тетушкой Вестерн.

Так как это было одним из заветнейших желаний миссис Фитцпатрик, то надежда на успех казалась ей настолько несомненной, что оставалось лишь придумать наилучшие способы осуществления ее плана. Попытку завести об этом речь с Софьей она не относила к числу таких способов: ведь если Софья чувствовала пылкое влечение к Джонсу, как говорила Бетти миссис Гонора, то отговаривать ее от этой партии было бы все равно, что просить и убеждать мотылька не лететь на свечу.

Если читатель соблаговолит припомнить, что знакомство Софьи с леди Белластон состоялось в доме миссис Вестерн, когда там жила и миссис Фитцпатрик, то ему не для чего говорить, что миссис Фитцпатрик была с ней знакома. Кроме того, обе кузины были дальние родственницы леди.

По зрелом размышлении миссис Фитцпатрик решила навестить рано поутру названную леди и рассказать ей всю историю по возможности так, чтобы Софья ничего не знала о ее посещении. Ибо она нисколько не сомневалась, что благоразумная леди, часто высмеивавшая в разговорах романтическую любовь и неразумные браки, вполне разделит ее мнение насчет этой партии и охотно поможет ее расстроить.

Как миссис Фитцпатрик решила, так и сделала: на другой день, еще до восхода солнца, она наскоро оделась и отправилась к леди Белластон в крайне необычный час, когда совсем не принято делать визиты. О посещении этом Софья ничего не знала и не подозревала, хотя уже проснулась: она лежала в постели, возле которой храпела Гонора.

Миссис Фитцпатрик долго извинялась за свой бесцеремонный визит в час, когда она ‘ни за что не осмелилась бы потревожить ее милость, если бы не такое важное дело’. И она пересказала леди Белластон все, что услышала от Бетти, не забыв упомянуть о вчерашнем визите Джонса.

Леди Белластон с улыбкой отвечала:

— Так вы видели, сударыня, этого ужасного человека? Что же, он действительно так хорош собой, как говорят? Вчера моя Итоф целых два часа мне о нем болтала. Должно быть, она за глаза в него влюбилась.

Читатель, вероятно, будет удивлен, но дело в том, что миссис Итоф, имевшая честь зашпиливать и расшпиливать леди Белластон, была уже осведомлена во всех подробностях об упомянутом мистере Джонсе и рассказала о нем госпоже своей еще накануне вечером (или, вернее, сегодня поутру), раздевая ее перед сном, вследствие чего процедура эта растянулась на целых полтора часа.

Леди Белластон, вообще с удовольствием слушавшая болтовню миссис Итоф в эти часы, проявила исключительный интерес к ее сообщению о Джонсе, Гонора расписала его красавцем, а миссис Итоф сгоряча столько же прибавила насчет его наружности от себя, так что леди Белластон вообразила его чудом природы.

Любопытство, возбужденное в ней горничной, было теперь еще сильнее подогрето рассказами миссис Фитцпатрик, которая столь же лестно отозвалась о наружности Джонса, сколь дурно говорила ранее о его происхождении, характере и состоянии.

Выслушав гостью до конца, леди Белластон озабоченно проговорила:

— Да, сударыня, дело действительно очень серьезное. Вы взяли на себя чрезвычайно похвальную роль, и я рада буду помочь вам спасти эту достойную девушку, заслуживающую всяческого уважения.

— Как вам кажется, сударыня,— проговорила с жаром миссис Фитцпатрик,— не будет ли лучше всего оповестить сейчас же моего дядю, где находится его дочь?

Леди немного подумала и отвечала:

— Нет, сударыня, я не думаю. Судя по описаниям миссис Вестерн, братец ее — такое животное, что я ни за что не соглашусь выдать ему бежавшую от него женщину, кто бы она ни была. Я слышала, он и с женой обращался варварски,— такие изверги воображают, что имеют право нас тиранить, и я всегда буду почитать святою обязанностью спасать от них женщин, имеющих несчастье находиться в их власти… Надо только, дорогая кузина, помешать свиданию мисс Вестерн с этим молодчиком, пока хорошее общество, которое она найдет в моем доме, не даст более подходящего направления ее мыслям.

— Если он проведает, где она,— отвечала миссис Фитцпатрик,— то, можете быть уверены, сударыня, он ни перед чем не остановится, чтобы проникнуть к ней.

— Будьте покойны,— возразила леди,— сюда он не проникнет… хотя, конечно, он может как-нибудь проведать, где она, и потом притаиться возле дома… Вот почему мне не мешало бы знать его в лицо. Нельзя ли как-нибудь устроить, сударыня, чтобы я его повидала? Иначе, вы понимаете, кузина, она ухитрится с ним встречаться, и я не буду об этом знать.

Миссис Фитцпатрик отвечала, что он грозил снова прийти к ней сегодня вечером и что, если ее милости угодно будет почтить ее своим посещением, она почти наверно застанет его между шестью и семью, а если бы он пришел раньше, то всегда найдется средство задержать его до приезда ее милости. Леди Белластон обещала приехать, как только кончит обедать, что, по ее предположению, произойдет самое позднее в семь, но ей, во всяком случае, совершенно необходимо знать Джонса в лицо.

— Поверьте, сударыня,— сказала она,— я высоко ценю ваши заботы о мисс Вестерн, но долг человеколюбия, а также добрая слава нашего дома требуют, чтобы и я вам помогла, потому что, конечно, эта партия ужасна.

Миссис Фитцпатрик не преминула ответить леди Белластон любезностью на любезность, затем, после нескольких несущественных замечаний, откланялась, быстро уселась в свой портшез и вернулась домой, не замеченная ни Софьей, ни Гонорой.

ГЛАВА IV,

вся наполненная визитами

Мистер Джонс расхаживал, не спуская глаз с заветной двери, в течение целого дня — одного из самых коротких в году, но показавшегося ему нескончаемо длинным. Наконец, когда пробило пять, он снова явился к миссис Фитцпатрик, которая приняла его весьма любезно, несмотря на то что оставался еще целый час до времени, принятого для визитов, но она по-прежнему утверждала, что ничего не знает о Софье.

Расспрашивая о своем ангеле, Джонс обронил слово ‘кузина’.

— О, да вам известно, что мы в родстве! — воскликнула миссис Фитцпатрик.— Позвольте же мне на правах родственницы спросить вас, какое у вас дело к моей кузине.

После довольно продолжительного колебания Джонс ответил наконец, что у него есть крупная сумма, принадлежащая Софье, и он желал бы передать ей эти деньги в собственные руки. Тут он достал записную книжку, показал миссис Фитцпатрик ее содержимое и объяснил, каким образом она к нему попала. Только что кончил он свой рассказ, как весь дом задрожал от страшного шума. Описывать его тем, кто его слышал, было бы напрасно, а дать о нем представление никогда ничего подобного не слышавшему — задача еще более тщетная, потому что о нем справедливо можно сказать:

Non acuta

Sic geminant Corybantes aera.

‘Жрецы Кибелы гораздо тише бряцают своей гремящей медью’.

Словом, чей-то лакей застучал, или, вернее, загремел, у входной двери. Джонс, никогда еще не слышавший подобных звуков, был несколько удивлен, по миссис Фитцпатрик очень спокойно объяснила ему, что теперь, при гостях, ей неудобно будет говорить с ним, но, если ему угодно будет подождать, пока они уйдут, она кое-что расскажет ему.

В эту минуту двери широко растворились, и, протолкнув сначала свои фижмы, в комнату вошла леди Белластон. Она сделала низкий реверанс сначала миссис Фитцпатрик, а затем мистеру Джонсу, после чего была проведена в конец комнаты.

Мы упоминаем эти мелкие подробности в поучение некоторым нашим знакомым деревенским барыням, которые считают противным правилам приличия приседать перед мужчиной.

Только что все вселись, как приезд известною нам пэра снова вызвал смятение, и описанная церемония была повторена По ее окончании завязался блестящий в полном смысле слова разговор. Так как, однако, в нем не содержалось ничего сколько-нибудь существенного для нашей истории, да и вообще ничего существенного, то я не стану его передавать, тем более что самые тонкие светские разговоры кажутся необыкновенно плоскими, когда их читаешь в книгах или слышишь со сцены Действительно, эта духовная пища представляет собой лакомство, увы. недоступное для людей, не вхожих в светские гостиные,— вроде некоторых изысканных блюд французской кухни, подаваемых только за столом вельмож. Но. по правде говоря, угощать толпу лакомствами, рассчитанными не на каждый вкус, часто значит бросать их за окно.

Бедняга Джонс был скорее зрителем, чем действующим лицом этой изысканной сцены. Правда, в краткий промежуток времени перед приездом пэра сначала леди Белластон, а потом миссис Фитцпатрик обратились к нему с несколькими словами, но все их внимание поглощено было благородным лордом, едва только он вошел в комнату, а так как он не обращал никакого внимания на Джонса, словно такого человека и не было. и только время от времени вперял в него пристальный взгляд, то и дамы последовали его примеру.

Гости так засиделись, что миссис Фитцпатрик ясно поняла намерение каждого из них дождаться отъезда других Поэтому она решила спровадить Джонса, считая, что с ним можно меньше всего церемониться

— Сэр,— озабоченно сказала она ему, воспользовавшись перерывом в разговоре,— сегодня мне едва ли удастся дать вам ответ по вашему делу, но если вы будете добры оставить ваш адрес, то завтра я, вероятно, извещу вас .

Умея держаться в обществе, Джонс не знал, однако, условных правил приличия: вместо того чтобы раскрыть тайну своего местопребывания слуге, он подробно посвятил в нее самое хозяйку, после чего с церемонным поклоном удалился.

Не успел он выйти, как важные господа, не обращавшие на него никакого внимания в его присутствии, тотчас занялись исключительно им. Но если читатель уже разрешил нам не пересказывать более блестящей части их разговора, то он, вероятно, охотно избавит нас от повторения того, что можно назвать пошлым злословием. Пожалуй, впрочем, существенно для нашей истории передать одно замечание леди Белластон, которая, поднявшись через несколько минут по уходе Джонса, сказала на прощанье миссис Фитцпатрик:

— Теперь я спокойна насчет моей родственницы: этот человек ей нисколько не опасен.

Мы последуем примеру леди Белластон и простимся с оставшимся у миссис Фитцпатрик обществом, которое уменьшилось теперь до двух человек, так как между ними не произошло ничего, имеющего хотя бы малейшее касательство к нам или к читателю, то мы не будем на этом задерживаться, отвлекаясь от вещей, гораздо более существенных для всякою, кто сколько-нибудь интересуется делами нашего героя.

ГЛАВА V

Происшествие, приключившееся с мистером Джонсом в его новой квартире, и некоторые сведения о джентльмене, проживавшем мам же, о хозяйке дома. и о двух ее дочерях

На следующий день, так рано, как только позволяли приличия, Джонс явился к миссис Фитцпатрик, но ему сказали, что леди нет дома,— ответ, поразивший его тем более, что он с самого рассвета расхаживал взад и вперед по улице и не мог бы не видеть, если бы она уехала.

Ответ этот, однако, ему волей-неволей пришлось принять, и не только теперь, по и в пять других визитов, сделанных им в тот же день.

Говоря начистоту, благородный пэр по тем или иным соображениям (заботясь, может быть, о репутации миссис Фитцпатрик) настоял па том, чтобы она не принимала больше мистера Джонса, который показался ему ничтожеством, миссис Фитцпатрик обещала,— и мы видим, как строго сдержала она свое слово.

Но благосклонный читатель, вероятно, составил себе о молодом человеке лучшее мнение, чем ее милость, и, может быть, даже встревожен, уж не пришлось ли бедняге во время этой несчастной разлуки с Софьей остановиться на постоялом дворе или прямо на улице, чтобы его успокоить, скажем, что герой наш поселился в весьма почтенном доме, в одной из лучших частей города.

Мистер Джонс часто слышал от мистера Олверти о хозяйке дома, в котором тот останавливался, бывая в Лондоне. Женщина эта, проживавшая, как тоже знал Джонс, на Бонд-стрит, была вдовой священнослужителя, после смерти оставившего ей в наследство двух дочерей и полное собрание рукописных проповедей.

Старшей из них, Нанси, было теперь семнадцать лет, а младшей, Белей,— десять.

Сюда-то Джонс и отправил Партриджа и нанял у этой вдовы комнату для себя во втором этаже и другую — для Партриджа — в четвертом.

В первом этаже проживал один из тех молодых джентльменов, которых в прошлом веке называли остряками и гуляками,— и совершенно справедливо: ведь людей называют обыкновенно по их занятиям или профессии, а можно смело сказать, что удовольствия были единственным делом этих господ, избавленных Фортуной от необходимости заниматься чем-нибудь более полезным. Театры, кофейни и питейные дома быта местом их собраний. Остроты и шутки развлекали их в часы досуга, а в минуты более деловые они занимались любовью Вино и музы воспламеняли сердца их, они не только обожали красавиц, но иные воспевали их, и все они умели ценить по достоинству такие произведения.

Итак, людей этих справедливо называли остряками и гуляками, но еще вопрос, можно ли с таким же правом приложить это наименование к молодым джентльменам нашего времени, которые точно так же желают отличиться своими дарованиями Остроумие им, конечно, и во сне не снилось, но надо отдать им должное: они поднялись ступенью выше своих предшественников и заслуживают названия людей мудрых и доблестных. Так, в том возрасте, когда упомянутые выше господа тратили время на тосты и сонеты за здравие и во славу красоток, высказывали в театре свое мнение о новой пьесе, а у Виля или Баттона — о новой поэме, наши молодые люди обдумывают способы купить голоса той или иной корпорации и занимаются сочинением речей для палаты общин или, скорее, для журналов Но больше всего мысли их заняты наукой игры. Они изучают ее серьезно в деловые свои часы, а досуги посвящают обширной области искусств, живописи, музыке, ваянию и естественной или, вернее, неестественной философии, промышляющей только чудесным и ничего не знающей о природе, кроме ее чудовищ и ублюдков

Потратив целый день на бесплодные попытки увидеться с миссис Фитцпатрик, Джонс вернулся наконец домой в подавленном состоянии Он предавался наедине грустным размышлениям, как вдруг снизу раздался сильный шум и вслед за тем женский голос начал просить его ради бога спуститься и помешать совершению убийства. Джонс, никогда не медливший оказать помощь в несчастье, тотчас же бросился вниз. Войдя в столовую, откуда шел весь этот шум, он увидел лакея, прижавшего к стене вышеупомянутого молодого героя мудрости и добродетели, а рядом молодую женщину, ломавшую руки и восклицавшую: ‘Он убьет его! Он убьет его!’

Действительно, бедняге, казалось, грозила опасность быть задушенным, но, к счастью, Джонс поспешил ему на помощь и спас из беспощадных вражеских когтей в ту минуту, когда тот уже готов был испустить дух.

Хотя лакей получил несколько пинков и тумаков от молодого джентльмена, отличавшегося больше горячностью, чем физической силой, он, однако, посовестился бить своего барина и хотел только его помять, но к Джонсу такого уважения у него не было, поэтому в ответ на несколько грубое обращение нового противника лакей ударил его кулаком прямо в живот — удар хотя и приводящий в восторг зрителей в цирке Браутона, но доставляющий весьма мало удовольствия тому, кто его получает.

Получив этот удар, пышущий силой юноша, не долго думая, дал сдачи, между Джонсом и лакеем последовала очень жаркая, но недолгая схватка: лакею было так же не под силу меряться с Джонсом, как барину с лакеем.

И вот Фортуна, по всегдашнему своему обыкновению, перевернула все вверх дном. Прежний победитель лежал бездыханный на полу, а побежденный джентльмен успел настолько перевести дух, что мог поблагодарить мистера Джонса за своевременную помощь Джонс получил также сердечную благодарность от молодой женщины, которая оказалась мисс Нанси, старшей дочерью хозяйки.

Лакей, поднявшись па ноги, поглядел на Джонса, покачал головой и сказал, прищурясь:

— Нет, черт возьми, с вами я больше не буду связываться! По всему видать, что вы в цирке выступали

Это предположение было вполне простительно: герой наш был так силен и ловок, что мог бы потягаться с перворазрядными боксерами и с легкостью одолел бы всех снабженных рукавицами [*] питомцев школы мистера Браутона.

[*] — Дабы потомство не было поставлено в тупик этим эпитетом, считаю долгом пояснить его объявлением, выпущенным 1 февраля 1747 года:

‘Мистер Браутон предполагает при поддержке публики открыть в своем доме на Хеймаркет академию для обучения лиц, желающих быть посвященными в тайны бокса, в названной академии будет подробно преподаваться и объясняться теория и практика этого истинно британского искусства во всем его объеме, с указанием различных выпадов, ударов, положений и т.п., случающихся в борьбе, а чтобы не гнушались прохождения курса означенных лекций и особы знатные и благородные, обучать будут с превеликой заботливостью и уважением к деликатным силам и сложению учащихся, с каковой целью припасены рукавицы, вполне ограждающие от неприятных последствий в виде подбитых глаз, раздробленных челюстей и расквашенных носов’.

Взбешенный господин приказал слуге немедленно убираться вон, на что последний изъявил полное согласие, при условии, если ему будет выдано жалованье. Условие это было выполнено, и лакей ушел.

Молодой джентльмен, которого звали Найтингейл, принялся тогда упрашивать своего избавителя распить с ним бутылку вина, на что Джонс наконец согласился,— больше, однако, из любезности, потому что его душевное состояние мало располагало в ту минуту к беседе. Мисс Нанси, единственная тогда женщина в доме, так как ее мать и сестра ушли в театр, в свою очередь, благосклонно согласилась составить им компанию.

Когда вино и стаканы были поданы, молодой человек начал рассказывать, из-за чего произошла вся эта кутерьма.

— Надеюсь, сэр,— сказал он Джонсу,— вы не заключите из этого случая, что я имею обыкновение колотить своих слуг. Уверяю вас, что такой грех случается со мной в первый раз на моей памяти. Я ему спускал многие дерзости, пока наконец он не вывел меня из терпения, вы, вероятно, оправдаете меня, когда я вам расскажу, что случилось сегодня вечером. Возвращаюсь я домой на несколько часов раньше обыкновенного и вижу — у меня перед камином играют в вист четыре ливреи, и мой Гойл, сэр, мой Гойл в превосходном издании, стоивший мне гинею, лежит раскрытый на столе, и одна из важнейших во всей книге страниц залита портером. Разве не возмутительно? Однако я смолчал и, только когда честная компания разошлась, сделал своему слуге мягкий выговор, но тот, нимало не смутившись, нагло мне ответил, что и у слуг должны быть развлечения, как и у господ, что о несчастье, приключившемся с книгой, он жалеет, но что его знакомые покупали такую же книгу за шиллинг и что я могу, если мне угодно, вычесть шиллинг у него из жалованья. За это я отчитал его уже строже, и негодяй имел нахальство… Словом, приписал мой ранний приход домой… Ну, словом, бросил тень… Назвал имя одной молодой дамы таким тоном… таким тоном, что всякое мое терпение лопнуло, и я в сердцах ударил его.

Джонс отвечал, что, конечно, никто его за это не упрекнет.

— Я сам на вашем месте сделал бы то же самое. Скоро к нашему обществу присоединились вернувшиеся из театра хозяйка с дочерью. Вечер прошел очень оживленно, потому что все, кроме Джонса, были в веселом расположении, да даже и он, сколько мог, старался быть веселым. Действительно, и половины его природной живости в соединении с обаятельным характером было довольно, чтобы сделать его очень приятным собеседником, несмотря на лежавшую у него на сердце заботу, он произвел на всех такое прекрасное впечатление, что на прощанье молодой джентльмен горячо попросил его о продолжении знакомства. Мисс Нанси он очень понравился, а вдова, совершенно очарованная своим новым жильцом, пригласила его на завтрак вместе с мистером Найтингейлом.

Остался доволен и Джонс. Мисс Нанси, хотя и небольшого роста, была очень хорошенькая, а вдова наделена была всеми прелестями, какие могут украшать женщину под пятьдесят лет. Отличаясь чрезвычайным простодушием, она всегда была веселой и приветливой, ни в мыслях, ни в речах, ни в желаниях никогда у нее не было ничего дурного, она постоянно желала всем нравиться — желание поистине счастливейшее, потому что оно редко когда не исполняется, разве только бывая притворным. Словом, несмотря на скудность своих дарований, она была преданнейшим другом, самой примерной женой и любящей нежной матерью. Так как история наша не дает, подобно газете, крупных ролей людям, о которых раньше никто ничего не слышал и ничего не услышит впоследствии, то читатель может отсюда заключить, что эта превосходная женщина станет немаловажным действующим лицом в дальнейшем ходе нашей истории.

Джонсу очень понравился и молодой джентльмен, с которым он пил вино: он заметил в нем много здравого смысла, хотя и со слишком большим налетом столичного фатовства, но больше всего расположили Джонса к нему несколько суждений, мимоходом им высказанных и свидетельствовавших о большом душевном благородстве и человеколюбии, в особенности же о высоком бескорыстии молодого человека в делах любви. Об этом предмете молодой джентльмен говорил языком, который вполне подошел бы аркадскому пастушку старого времени, но звучал довольно странно в устах щеголя наших дней, впрочем, щеголем был он только из подражания, природа же назначила его для гораздо лучшей роли.

ГЛАВА VI

Что случилось за завтраком у почтенной вдовы и несколько мыслей касательно воспитания дочерей

Жильцы нашего дома собрались поутру с теми же дружескими чувствами друг к другу, с какими они расстались вчера вечером. Однако бедняга Джонс совсем упал духом: он только что получил от Партриджа известие, что миссис Фитцпатрик переменила квартиру, но куда переехала — тот не мог дознаться. Известие это чрезвычайно огорчило Джонса, несмотря на все его усилия, лицо его и поведение ясно показывали, насколько он был расстроен.

Как и накануне, разговор зашел о любви, и мистер Найтингейл снова высказал об этом предмете много теплых, благородных и бескорыстных суждений, которые рассудительные и трезвые мужчины называют романтическими, но рассудительные и трезвые женщины обыкновенно рассматривают в более благоприятном свете. Миссис Миллер (так звали хозяйку дома) всецело его одобрила, но когда молодой джентльмен обратился к мисс Нанси, девушка сказала только, что, по ее мнению, джентльмен, говоривший меньше всех, способен к наиболее глубоким чувствам.

Похвала эта так явно относилась к Джонсу, что нам было бы досадно, если бы он пропустил ее мимо ушей. Вежливо ответив девушке, он косвенно намекнул в заключение, что ее собственная молчаливость с таким же правом заставляет отнести сказанное к ней самой. Действительно, молодая девушка почти не открывала рта ни в этот день, ни накануне.

— Я рада, Нанси, что джентльмен сделал это замечание,— сказала миссис Миллер,— я готова с ним согласиться. Что это с тобой, душенька? Я никогда не видела тебя такой скучной. Куда девалась вся твоя веселость? Поверите ли, сэр, я иначе, бывало, и не называю ее, как болтушкой, а за всю эту неделю она и двадцати слов не сказала.

Тут разговор их был прерван появлением служанки со свертком в руке, врученным ей, по ее словам, каким-то посыльным для передачи мистеру Джонсу. Она прибавила, что человек этот тотчас же ушел, сказав, что ответа не нужно.

Джонс выразил некоторое удивление по этому случаю, заметив. что, верно, произошла какая-то ошибка, но служанка утверждала, что она очень отчетливо расслышала имя, и женщины предложили немедленно вскрыть сверток. Когда маленькая Бетси с разрешения мистера Джонса это проделала, там оказались домино, маска и билет в маскарад.

Джонс тогда еще решительнее стал утверждать, что вещи эти попали к нему по недоразумению, и даже миссис Миллер несколько заколебалась, сказав, что она не знает, что и думать. Но когда обратились с вопросом к мистеру Найтингейлу, то он высказал совсем другое мнение.

— Все, что я могу заключить отсюда, сэр,— сказал он Джонсу,— это то, что вы большой счастливец: я не сомневаюсь, что вещи эти присланы вам какой-нибудь дамой, с которой вы будете иметь счастье встретиться в маскараде.

Джонс не был настолько тщеславен, чтобы тешить свое воображение такими мыслями, да и миссис Миллер не очень-то поверила мистеру Найтингейлу, но вдруг из рукава домино, приподнятого мисс Нанси, выпала карточка, на которой было написано следующее:

Мистеру Джонсу

От феи царицы дар сей, знай:

Ее щедрот не прозевай.

После этого миссис Миллер и мисс Нанси согласились с мистером Найтингейлом, и даже сам Джонс начал сильно склоняться к тому же мнению. А так как, по убеждению Джонса, адрес его был известен только миссис Фитцпатрик, то он начал льстить себя надеждой, что этот подарок от нее и ему, может быть, удастся увидеть Софью. Конечно, расчеты эти имели мало оснований, но так как поведение миссис Фитцпатрик, не пожелавшей, вопреки обещанию, принять его и переменившей квартиру, было очень странно и необъяснимо, то оно зародило в нем слабую надежду: не собирается ли эта дама (о прихотях которой он слышал уже раньше) оказать ему услугу способом причудливым, отклонив пути более обыкновенные. По правде говоря, из этого диковинного и редкого подарка нельзя было вывести ничего достоверного, и, таким образом, Джонсу открывался широкий простор для каких угодно фантастических домыслов. Будучи от природы жизнерадостным и полным надежд, он дал волю своему воображению, тотчас нарисовавшему тысячу заманчивых картин сегодняшней встречи с милой его сердцу Софьей.

Читатель, если ты ко мне доброжелателен, я щедро тебе отплачу, пожелав, чтобы и ты обладал жизнерадостностью моего героя. Я много читал и долго размышлял на тему о счастье, занимавшую столько великих умов, и почти убежден, что оно заключается в жизнерадостном, живущем надеждами темпераменте, освобождающем нас в некотором роде от власти Фортуны и делающем счастливыми без ее помощи. В самом деле, доставляемые им сладкие ощущения гораздо длительней и живее тех, которыми дарит нас эта слепая дама: мудрая природа устроила так, что все действительные наслаждения сменяются пресыщением и усталостью, дабы они не завладели нами всецело и не отбили у нас охоты заниматься другими делами. Я нисколько не сомневаюсь, что, с этой точки зрения, будущий верховный судья, только что начавший судебную карьеру, архиепископ, еще в священнической рясе. и первый министр, еще сидящий на последних скамьях оппозиции, гораздо счастливее тех людей, которые уже облечены властью и пользуются всеми выгодами названных должностей.

Итак. мистер Джонс решил ехать вечером в маскарад, а мистер Найтингейл взялся его сопровождать. Джентльмен этот предложил также билеты мисс Нанси и ее матери, но почтенная женщина не пожелала их принять: она сказала, что не понимает, почему иные видят в маскарадах зло, но что эти шумные и блестящие развлечения подходят для знатных и богатых, а не для молодых женщин, которые должны зарабатывать себе на пропитание и могут, самое большее, надеяться выйти замуж за порядочного купца.

— За купца! — воскликнул Найтингейл.— Не цените так низко мою Нанси. Нет на земле такого дворянина, которому она не могла бы быть парой.

— Оставьте, мистер Найтингейл,— отвечала миссис Миллер,— не набивайте ей голову бреднями. Но если бы Нанси посчастливилось,— продолжала она с деланной улыбкой,— найти джентльмена с вашим благородным образом мыслей, то, надеюсь, она отблагодарила бы его за внимание гораздо лучше, чем предаваясь подобным удовольствиям. Понятно, молодые дамы с большим приданым имеют известное право тратить свои деньги, и по этой причине, говорят мужчины, выгоднее иногда жениться на бедной, чем на богатой… Но за кого бы ни вышли мои дочери, я постараюсь воспитать их так, чтобы они принесли счастье своим мужьям… Не будем же больше говорить о маскарадах, прошу вас. Нанси, я уверена, настолько благоразумна, что и сама не захочет пойти: она ведь помнит, как голова пошла у нее кругом, когда вы прошлый год свели ее туда, целый месяц она не могла опомниться и иголки в руки не брала.

Хотя легкий вздох, вырвавшийся из груди Нанси, показывал, что она втайне не согласна с этими суждениями, но она не посмела возражать открыто, ибо при всей своей нежности миссис Миллер умела сохранять материнский авторитет и, потворствуя дочерям своим во всем, что только не вредило их здоровью и не угрожало их будущему счастью, не терпела ни ослушания, ни возражений, запрещая им что-нибудь из страха за их безопасность. Все это было так хороню известно молодому человеку, уже два года жившему у нее в доме, что он принял отказ без возражений.

Мистер Найтингейл, расположение которого к Джонсу росло с каждой минутой, настойчиво просил его отобедать с ним сегодня в одном кабачке, где предлагал познакомить его с некоторыми из своих приятелей, но Джонс извинился, сославшись на то, что еще не прибыл его гардероб.

Говоря откровенно, мистер Джонс находился теперь в положении, в какое подчас попадают и молодые джентльмены гораздо богаче его: словом, у него не было ни гроша — положение. гораздо больше уважавшееся древними философами, чем современными мудрецами, проживающими на Ломбард-стрит, или завсегдатаями кондитерской Байта. Может быть, даже это великое почтение древних философов к пустому карману как раз и служит причиной глубокого презрения, питаемого к ним на упомянутой улице и в кондитерской.

Но если мнение древних, что человек очень удобно может жить одной добродетелью, оказывается, как открыли будто бы только что упомянутые современные мудрецы, явно несостоятельным, то не менее ошибочно, боюсь, и утверждение некоторых романистов, что человек может жить исключительно любовью: ведь какие бы роскошные наслаждения любовь ни доставляла некоторым нашим чувствам, как бы ни удовлетворяла наши потребности, зато другим нашим потребностям она, конечно, ничего дать не может. Люди, чересчур доверившиеся таким писателям, на опыте убеждаются в своей ошибке, когда уже слишком поздно ее исправить, они обнаруживают, что любовь так же мало способна утолить голод, как роза ласкать слух или скрипка — обоняние.

Поэтому, несмотря на роскошное лакомство, поданное Джонсу любовью, то есть несмотря на надежду увидеть в маскараде Софью — лакомство, которым он, при всей фантастичности нарисованных ему воображением картин, угощался в течение целого дня,— с наступлением вечера мистер Джонс почувствовал потребность в более грубой пище. Партридж догадался об этом по наитию и воспользовался случаем сделать кое-какие косвенные намеки на банковый билет, а когда они с презрением были отвергнуты, он набрался даже храбрости возобновить речь о возвращении к мистеру Олверти.

— Партридж! — воскликнул Джонс.— Судьба моя не может представиться тебе в более отчаянном свете, чем мне самому, и я начинаю искренне раскаиваться, что позволил тебе оставить место, где ты устроился, и следовать за мной. Но теперь я тебя настоятельно прошу вернуться домой, а в вознаграждение за труды, так самоотверженно принятые тобой ради меня, возьми, пожалуйста, всю мою одежду, которую я оставил у тебя на хранении. Мне очень жаль, что я больше ничем не могу отблагодарить тебя.

Он произнес эти слова так патетически, что Партридж, к порокам которого злоба и жестокосердие не принадлежали, прослезился, поклявшись, что он никогда не покинет Джонса в беде, учитель принялся с еще большим жаром убеждать его вернуться домой.

— Ради бога, сэр,— взмолился он,— вы только рассудите: что ваша честь станет делать? Как можно жить в этом городе без денег? Делайте, что вам угодно, сэр, и поезжайте, куда вам вздумается, а только я решил вас не покидать. Но, пожалуйста, поразмыслите, сэр,— прошу вас об этом в ваших собственных интересах,— и я уверен, что ваш здравый смысл велит вам возвращаться домой.

— Сколько раз надо повторять тебе.— отвечал Джонс,— что мне некуда ехать. Будь хоть малейшая надежда, что двери дома мистера Олверти откроются для меня, разве стал бы я ждать, пока к этому меня принудит горе? Нет, никакая сила на земле не могла бы удержать меня здесь, я помчался бы к нему сию же минуту. Но, увы, он прогнал меня навсегда. Последние его слова,— о Партридж, они до сих пор звучат у меня в ушах! — последние слова его, когда он дал мне на дорогу денег — сколько, не знаю, но, наверно, крупную сумму,— последние слова его были: ‘Я решил с этого дня больше не иметь с вами никаких сношений’.

Тут избыток чувства сомкнул уста Джонса, между тем как Партридж онемел от изумления, впрочем, дар речи скоро к нему вернулся, и после краткого предуведомления, что по природе он нисколько не любопытен, педагог спросил, что Джонс разумеет под крупной суммой — сам он не представляет себе — и что сталось с деньгами.

На оба эти вопроса он получил удовлетворительный ответ и начал уже высказывать свои замечания, но был прерван слугой, явившимся просить Джонса к мистеру Найтингейлу.

Когда оба молодых человека оделись для маскарада и мистер Найтингейл распорядился послать за портшезами, Джонс пришел в замешательство, которое многим моим читателям покажется очень забавным: он не знал, как ему раздобыть шиллинг. Но если эти читатели припомнят, что сами они чувствовали, когда им недоставало тысячи или хотя бы десяти фунтов для осуществления заветного желания, то они будут иметь ясное представление, что чувствовал в ту минуту мистер Джонс. Он обратился за означенной суммой к Партриджу, это случилось в первый раз, и он твердо решил больше не беспокоить бедного педагога такими просьбами. Правда и то, что в последнее время Партридж ни разу не предлагал ему денег,— хотел ли он таким образом побудить Джонса разменять банковый билет или вернуться поневоле домой или же руководствовался какими-либо другими мотивами, сказать не берусь.

ГЛАВА VII,

описывающая маскарадные правы

Кавалеры наши прибыли в храм, где председательствует Гейдеггер, великий arbiter deliciarum {Законодатель наслаждений (лат.).}, верховный жрец удовольствий, и, подобно прочим языческим жрецам, обманывает своих почитателей мнимым присутствием божества, которого на самом деле там нет.

Мистер Найтингейл два-три раза обошел залы вместе со своим спутником, а потом подошел к какой-то даме, сказав Джонсу:

— Ну-с, сэр, я вас привел, а теперь сами высматривайте для себя дичь.

Джонс крепко забрал себе в голову, что его Софья находится здесь, надежда встретиться с ней одушевляла его больше огней, музыки и многолюдства — всех этих довольно сильных средств против хандры. Он обращался к каждой женщине, сколько-нибудь похожей на его ангела ростом, осанкой или фигурой. Каждой из них он пытался сказать что-нибудь остроумное, чтобы получить ответ и услышать, таким образом, голос, который, ему казалось, он не мог не узнать. Иные из них отвечали ему пискляво: ‘Как, вы меня знаете?’ Но большая часть говорила: ‘Я с вами не знакома, сэр’,— и ни слова больше. Одни называли его нахалом, другие ничего не отвечали, третьи говорили: ‘Я не узнаю ваш голос, и мне нечего вам сказать’, наконец четвертые отвечали как нельзя более любезно, но не тем голосом, какой он желал бы услышать.

Когда Джонс разговаривал с одной из последних (в костюме пастушки), к нему подошла дама в домино и, хлопнув его по плечу, шепнула на ухо:

— Если вы не перестанете разговаривать с этой потаскухой, то я все расскажу мисс Вестерн.

Услышав это имя, Джонс тотчас же покинул свою собеседницу и обратился к домино, прося его и умоляя показать ему названную даму, если она здесь.

Не говоря ни слова, маска поспешно направилась в укромный угол самой дальней комнаты, уселась там и вместо ответа на заданный вопрос объявила, что она устала. Джонс сел рядом и продолжал ее упрашивать, пока она не ответила ему холодно,

— А я считала, что мистер Джонс проницательнее и никакой костюм не скроет от него любимой женщины.

— Значит, она здесь, сударыня? — с жаром спросил Джонс.

— Тише, сэр.— отвечала маска,— вы привлекаете к себе внимание. Даю вам честное слово, что мисс Вестерн здесь нет.

Тогда Джонс схватил маску за руку и настойчиво просил ее сказан,, где может он найти Софью. Не добившись прямого ответа, он мягко упрекнул свою собеседницу за вчерашнее надувательство и сказал в заключение:

— Да. уважаемая царица фей, как ни изменяйте своего голоса, а я прекрасно знаю ваше величество. Право, миссис Фитцпатрик, с вашей стороны немного жестоко забавляться моими мучениями.

— Хотя вы остроумно догадались, кто я такая,— отвечала маска.— но я буду продолжать говорить тем же голосом, чтобы меня не узнали другие. Неужели вы думаете, милостивый государь, что я настолько равнодушна к счастью своей кузины, чтобы помогать интриге, которая может только и ее и вас привести к гибели? Кроме того. поверьте, моя кузина не настолько потеряла голову, чтобы искать себе гибели, даже если бы вы, действуя как враг ее, попытались се увлечь.

— Как же мало вы знаете мое сердце, сударыня, если называете меня врагом Софьи!

— Согласитесь, однако же, что погубить женщину способен только ее враг, а если еще тем самым вы сознательно и заведомо губите самого себя — разве это не безумие и не преступление? У кузины моей почти нет своего состояния, приличного ее званию, она всецело должна рассчитывать на отца,— а вы знаете его и знаете свое положение.

Джонс поклялся, что у него нет таких видов на Софью и что он готов скорее претерпеть самые жестокие мучения, чем принести ее интересы в жертву своим желаниям. Он сказал, что знает, насколько он недостоин ее во всех отношениях, и что он давно уже решил оставить все такие помыслы, но что некоторые обстоятельства заставляют его желать увидеться с ней еще раз, а затем он обещает проститься с ней навсегда.

— Нет, сударыня,— заключил он свою речь,— любовь моя чужда всего низменного, она не стремится получить удовлетворение ценой того, что всего дороже для ее предмета. Ради обладания Софьей я принес бы в жертву все на свете, кроме самой Софьи.

Хотя читатель, вероятно, составил не очень высокое представление о добродетели дамы в маске и дама эта, может быть, действительно окажется впоследствии не на очень большой высоте в этом отношении, однако благородные чувства Джонса, несомненно, произвели на нее сильное впечатление и увеличили ее расположение к нашему юному герою, зародившееся в ней уже раньше.

После минутного молчания она сказала, что находит его притязания на Софью не столько самонадеянностью, сколько неблагоразумием.

— Молодым людям.— прибавила она,— вообще свойственно метить высоко. Мне нравится в юноше честолюбие, и я бы вам советовала развивать это качество как можно больше. Может быть, вам суждено будет одержать гораздо более блестящие победы, я даже убеждена, что многие женщины… Но не находите ли вы несколько странным, мистер Джонс, что я даю советы человеку, с которым так мало знакома и поведением которого имею так мало оснований быть довольной?

Джонс начал извиняться, выразив надежду, что не сказал ничего оскорбительного об ее кузине.

— Как же мало знаете вы наш пол,— перебила его маска,— если вам невдомек, что ничто не может оскорбить женщину больше ваших разговоров об увлечении другой женщиной! Если бы царица фей не была лучшего мнения о вашей любезности, она едва ли назначила бы вам свидание в маскараде.

Джонс никогда не был так мало расположен к любовной интриге, как в ту минуту, но любезное обхождение с дамами было одним из правил его кодекса чести, принять вызов на любовь он считал столь же обязательным, как принять вызов на дуэль. Да и самая его любовь к Софье требовала, чтобы он был вежлив с дамой, которая, по твердому его убеждению, могла свести их.

Поэтому он начал с жаром отвечать на ее последнее замечание, но тут к ним подошла маска в костюме старухи. Это была одна из тех дам, которые ходят в маскарад только для того. чтобы дать выход своей брюзгливости, говоря людям в глаза неприятную для них правду и изо всех сил стараясь испортить чужое веселье. Вот почему эта почтенная дама, заметив, что Джонс увлечен в уголке разговором с хорошо ей знакомой женщиной, решила, что ни на чем ей лучше не отвести душу, как пометав этой парочке. Она к ним пристала и скоро выжила их из укромного уголка, не довольствуясь этим, она преследовала их везде, где бы они ни пробовали от нее укрыться, пока наконец мистер Найтингейл не выручил приятеля, заняв старуху другой интригой.

Прохаживаясь взад и вперед по зале с целью отделаться от навязчивой маски, Джонс обратил внимание, что дама его заговаривает с многими масками так непринужденно и уверенно, как если бы лица их были открыты. Он не мог скрыть свое удивление по этому поводу, сказав:

— Какой же у вас зоркий глаз, сударыня: вы всех узнаете под маской.

На это спутница ему отвечала:

— Вы не можете себе представить, какой бесцветной и ребяческой игрой кажется маскарад светским людям, они обыкновенно с первого же взгляда узнают здесь друг друга, точно в собраниях или в гостиных, и ни одна порядочная женщина не заговорит здесь с человеком незнакомым. Словом, справедливо можно сказать, что большинство людей, которых вы здесь видите, убивают время ничуть не лучше, чем в других местах, и обыкновенно гости разъезжаются отсюда, еще раньше устав от скуки, чем после длинной проповеди. Правду сказать, я сама начинаю испытывать это состояние, и мне сильно сдается, что и вы не очень-то веселитесь. Согласитесь, что я поступила бы человеколюбиво, уехав сейчас домой ради вас?

— Вы поступили бы еще человеколюбивее, — отвечал Джонс,— если бы позволили мне проводить вас.

— Странного же вы, однако, мнения обо мне,— возразила маска,— если полагаете, что после такого случайного знакомства я приму вас у себя в этот час ночи. Должно быть, вы приписываете мое дружеское участие к Софье какой-нибудь иной причине. Признайтесь честно: уж не смотрите ли вы на эту придуманную мной встречу, как на настоящее свидание? Вы, верно, привыкли к быстрым победам, мистер Джонс?

— Я не привык, сударыня, чтобы меня так побеждали,— отвечал Джонс,— но раз уж вы захватили врасплох мое сердце, то и все мое тело имеет право за ним последовать, извините же меня, если я решил сопровождать вас, куда бы вы ни пошли.

Слова эти были подкреплены приличествующими жестами, и тогда дама после мягкого упрека, что короткость между ними может привлечь к себе внимание, сказала, что едет ужинать к одной знакомой, куда, надеется, он за ней не последует.

— Иначе,— прибавила она,— обо мне бог знает что подумают, хоть моя приятельница и не очень строгих правил. Нет, нет, не провожайте меня, право, я не буду знать, что мне сказать.

С этими словами она покинула маскарад, а Джонс, несмотря на ее строгое запрещение, решил за ней следовать. Тут перед ним возникло то затруднение, о котором мы говорили выше, именно: у него в кармане не было ни шиллинга и не у кого было его занять. Но делать было нечего, и он смело пошел за портшезом, преследуемый насмешливыми возгласами носильщиков, которые изо всех сил стараются отбить у прилично одетых людей всякую охоту ходить пешком. К счастью, челядь, дежурившая у входа в оперу, была слишком занята и не могла покинуть своих постов, а поздний час избавил Джонса от встречи с ее собратьями, и, таким образом, он беспрепятственно прошел по улицам в костюме, который в другое время неминуемо собрал бы вокруг него толпу.

Дама вышла из портшеза на улице, выходящей на Ганноверскую площадь, двери дома тотчас отворились, и ее впустили, а Джонс без церемонии последовал за ней.

Оба они очутились в прекрасно убранной и жарко натопленной комнате, тут дама, все еще говорившая маскарадным голосом, выразила удивление, что не видит приятельницы, наверно забывшей о своем обещании, посетовав по этому случаю, она вдруг забеспокоилась и спросила Джонса, что о ней подумают, когда узнают, что она была с ним одна в доме в такой поздний час. Но вместо ответа на этот важный вопрос Джонс принялся настойчиво просить свою спутницу снять маску, когда наконец он этого добился, то увидел перед собой не миссис Фитцпатрик, а самое леди Белластон.

Скучно было бы передавать в подробностях их разговор, начавшийся с самых обычных и заурядных вещей и продолжавшийся от двух часов ночи до шести часов утра. Довольно будет отметить то, что имеет отношение к нашей истории, а именно: леди обещала постараться разыскать Софью и через несколько дней устроить Джонсу свидание с ней, с тем, однако, чтобы это их свидание было последним. Подробно об этом договорившись и условившись снова встретиться здесь в тот же вечер, они расстались: леди Белластон вернулась домой, а Джонс пошел на свою новую квартиру.

ГЛАВА VIII,

содержащая тягостную сцену, которая большинству читателей покажется весьма необыкновенной

Подкрепившись непродолжительным сном, Джонс позвал Партриджа, вручил ему банковый билет в пятьдесят фунтов и велел его разменять. У Партриджа глаза загорелись при виде денег, но, поразмыслив, он пришел к некоторым предположениям, не очень лестным для чести его господина, да и немудрено: маскарад рисовался ему чем-то ужасным, господин его ушел и вернулся переряженным и притом еще пропадал всю ночь… попросту говоря, он не мог объяснить себе появление этих денег иначе, как грабежом. Признайтесь, читатель, ведь и у вас мелькнула такая же мысль, если только вы не заподозрили тут щедрости леди Белластон.

Итак, чтобы спасти честь мистера Джонса и отдать должное щедрости леди Белластон, признаемся, что он действительно получил от нее этот подарок, ибо дама эта хотя и не питала особого расположения к шаблонной благотворительности нашего времени, вроде постройки больниц, однако не вовсе лишена была этой христианской добродетели. Она рассудила (и, кажется, очень справедливо), что молодой человек с дарованиями, но без шиллинга за душой является довольно подходящим объектом этой добродетели.

Мистер Джонс и мистер Найтингейл приглашены были в этот день к миссис Миллер обедать. В назначенный час молодые люди явились вместе с дочерьми хозяйки в гостиную, где и прождали от трех часов почти до пяти. Миссис Миллер была за городом у родственницы, о которой привезла следующее известие:

— Надеюсь, господа, вы извините, что я заставила вас ждать. особенно когда узнаете причину моего опоздания: я была у одной родственницы в шести милях отсюда, она лежит больная после родов… Пусть будет это предостережением для всех девушек,— сказала она, взглянув на дочерей,— неосмотрительно выходящих замуж. Без достатка нет счастья на этом свете. Ах, Нанси, как мне описать печальное положение, в котором я нашла твою кузину! Всего неделя, как она родила, а лежит при этой ужасной погоде в нетопленной комнате, кровать без полога, в доме нет ни куска угля, чтобы растопить камин, а второй ее сын, славный такой мальчуган, болен ангиной и лежит возле матери, потому что в доме нет другой кровати. Бедняжка Томми! Боюсь, Нанси, ты больше не увидишь своего любимца: он очень плох. Остальные дети здоровы, но Молли, того и гляди, сляжет. Ей всего тринадцать лет, но, право, мистер Найтингейл, никогда в жизни я не видела лучшей сиделки: она ухаживает и за матерью и за братом, и. что всего удивительнее в таком юном создании,— держится перед матерью весело и беззаботно, а между тем я видела… я видела, мистер Найтингейл, как бедная девочка, отвернувшись в сторону, украдкой утирала слезы.

Слезы, показавшиеся у самой миссис Миллер, заставили ее замолчать, у всех слушателей глаза тоже увлажнились, наконец она немного оправилась и продолжала:

— В этом бедственном положении мать ведет себя удивительно стойко. Больше всего ее тревожит болезнь сына, но даже и это она всячески старается скрыть, чтобы не огорчать мужа. Однако иногда силы изменяют ей — слишком уж горячо любит она мальчика, такой он у нее ласковый и умненький. Этот малыш (ему только что исполнилось семь лет) до слез меня растрогал, успокаивая орошавшую его слезами мать. ‘Нет, мамочка,— говорил он,— я не умру, всемогущий господь не отнимет у тебя Томми,

пусть на небе будет прекрасно, но я лучше останусь здесь и буду голодать с тобой и с папой’. Извините, господа, я не могу удержаться (продолжала рассказчица, отирая слезы): столько нежности и любви в ребенке… а он еще, может быть, меньше других достоин жалости: ведь завтра или послезавтра он, вероятно, навсегда избавится от всех людских зол. Кого действительно нужно пожалеть — так это отца: бедняга обезумел от ужаса, он похож больше на мертвеца, чем на живого. Боже мой, какую сцену увидела я, входя в комнату! Склонившись к изголовью, несчастный поддерживал и сына и мать. На нем была только жилетка — кафтан его служил вместо одеяла: он укрыл им больных. Когда он поднялся навстречу мне, я едва его узнала. Поверите ли, мистер Джонс, две недели тому назад это был красивый и здоровый мужчина,— вот мистер Найтингейл его видел,— теперь глаза его впали, лицо побледнело, у нею отросла борода, он дрожит от холода и весь отощал. Кузина моя жалуется, что его никак нельзя уговорить поесть… а сам он шепнул мне… тяжело повторять… шепнул, что не может решиться отнять хлеб у детей. Однако — поверите ли, господа? — при всей этой нищете у жены его такой прекрасный бульон, как будто она купается в богатстве, я пробовала: лучшего мне никогда не случалось отведывать… Средства на это, по словам мужа, были доставлены ему ангелом небесным. Не знаю, что разумел он под этим: у меня не хватило духу его расспрашивать…

Вот вам так называемый брак по взаимной любви — иными словами, брак нищих. Правда, более любящей пары я никогда не видела, но что толку в этой любви, если она служит им только для того, чтобы мучить друг друга?

— А я, мамочка, всегда смотрела на Андерсон (так звали их родственницу), как на счастливейшую из женщин! — воскликнула Нанси.

— Ну, сейчас этого про нее не скажешь,— возразила миссис Миллер.— Ведь всякий поймет, что и мужу и жене в таком тяжелом положении больнее всего видеть страдания друг друга. По сравнению с этим голод и холод пустяки, если их приходится терпеть одному. Чувства родителей разделяют также и дети, за исключением младшего, которому нет еще двух лет. Это на редкость любящая семья, и располагай они хотя бы маленькими средствами, так были бы счастливейшими людьми на свете.

— Я никогда не замечала ни малейших признаков нужды в доме Андерсон,— сказала Нанси.— Сердце обливается кровью после вашего рассказа.

— О, она искусно изворачивалась.— отвечала мать.— Положение их всегда было очень незавидное, но до полного разорения довели их другие. Бедняга Андерсон поручился за своего брата, негодяя, и неделю тому назад, как раз накануне родов жены, все их имущество было увезено и продано с молотка. Он мне об этом написал, отправив письмо через судебного пристава, но бездельник пристав мне не передал… Чего только он не думал обо мне, видя, что я целую неделю не откликаюсь!

Джонс слушал этот рассказ со слезами на глазах, а когда миссис Миллер кончила, отвел ее в другую комнату и, вручив ей кошелек с пятьюдесятью фунтами, просил послать из этих денег несчастной семье, сколько она найдет нужным. Взгляд миссис Миллер, брошенный по этому случаю на Джонса, не поддается описанию. В бурном восторге она воскликнула:

— Боже мой! Неужели есть такие люди на свете? Впрочем, опомнившись, прибавила:

— Да, я знаю одного, но неужели нашелся и другой?

— Я полагаю, сударыня,— отвечал Джонс,— что простое человеколюбие не такая уж редкость и помочь ближнему в подобной беде не большая заслуга.

Миссис Миллер взяла десять гиней,— взять больше она наотрез отказалась, — и сказала, что найдет средство доставить несчастным эти деньги завтра утром, она и сама дала им кое-что, так что теперь они не в такой уж крайности.

После этого они вернулись в гостиную, где Найтингейл сильно сокрушался по поводу ужасного положения несчастных, с которыми был знаком, потому что не раз встречался с ними у миссис Миллер. Он всячески поносил безрассудство людей, берущих на себя ответственность за чужие долги, крепко выругал брата Андерсона и сказал в заключение, что хорошо было бы чем-нибудь помочь пострадавшей семье.

— Не могли бы вы, например,—обратился он к миссис Миллер,— похлопотать о них перед мистером Олверти? Пли не устроить ли подписку? Я с большой готовностью пожертвую гинею.

Миссис Миллер ничего не ответила, а Нанси, которой мать рассказала на ухо о щедрости Джонса, побледнела как полотно. Впрочем, сердясь на Найтингейла, мать и дочь были, конечно, неправы. Ведь если бы он даже знал о щедрости Джонса, то не обязан был подражать ему, тысячи других не пожертвовали бы ни полушки, как не пожертвовал и он, потому что никто ему этого не предложил, так как другие не сочли нужным обращаться к нему с просьбой, то деньги остались у него в кармане.

Признаться, я подметил — и считаю как нельзя более уместным поделиться этим своим наблюдением с читателями,— что в отношении благотворительности люди обыкновенно придерживаются двух диаметрально противоположных взглядов, одни полагают, что на всякое благотворение надо смотреть как на добровольное даяние, и как бы мало вы ни дали (даже если бы ограничились добрыми пожеланиями), поступок ваш заслуживает высоких похвал, другие, напротив, столь же твердо убеждены, что благотворение есть прямая обязанность и что если богач облегчает бедствия бедняка далеко не в такой степени, как мог бы, то он со своими жалкими щедротами не только не заслуживает похвалы за это половинчатое исполнение долга, но даже в некотором смысле достоин презрения больше, чем тот, кто не дал ничего.

Примирить эти противоположные мнения не в моей власти. Прибавлю только, что дающие держатся обыкновенно первого мнения, а получающие, почти все без исключения, склоняются ко второму.

ГЛАВА IX,

трактующая о материях, совершенно отличных от тех, которые обсуждались в предыдущей главе

Вечером у Джонса снова было свидание с леди Белластон, и снова они долго разговаривали. Но так как и на этот раз разговор их касался самых обыденных вещей, то мы воздержимся от передачи его в подробностях, сомневаясь, чтоб они были занимательны для читателя, если только он не из тех господ, чье поклонение прекрасному полу, подобно поклонению папистов святым, нуждается в поддержке при помощи картин. Я далек от желания преподносить их публике и с удовольствием задернул бы занавесом и те, что в последнее время выставлены в некоторых французских романах, представленных нам в аляповатых копиях, известных под названием переводов.

Джонсу все больше и больше не терпелось увидеть Софью. Убедившись после нескольких свиданий с леди Белластон в невозможности добиться этого с ее помощью (дама эта начинала даже сердиться при одном упоминании имени Софьи), он решил попытать какой-нибудь другой способ. Джонс нимало не сомневался, что леди Белластон знает местопребывание его ангела, и, значит, оно, по всей вероятности, известно и кому-нибудь из ее слуг. Вот почему Партриджу поручено было познакомиться со слугами леди и выудить у них тайну.

Трудно представить себе положение стеснительнее того, в каком очутился теперь бедняга Джонс. Ведь помимо трудностей, с которыми он встретился, разыскивая Софью, помимо страха, не обидел ли он ее, подкрепленного весьма похожими на правду борениями леди Белластон, что Софья на него сердита и нарочно от него прячется,— помимо всего этого, ему предстояло преодолеть одно затруднение, которое не в силах была устранить и его возлюбленная при всем своем расположении к нему, именно: он подвергал Софью опасности лишения наследства — опасности почти неминуемой, в случае ее брака без согласия отца, на которое у него не было никаких надежд.

Прибавьте к этому множество одолжений со стороны леди Белластон, бурной страсти которой мы долее не в силах скрывать. При ее помощи Джонс разоделся теперь не хуже первых щеголей столицы и не только избавился от вышеописанных смешных затруднений, но зажил в таком довольстве, какого никогда еще не знал.

Хотя много есть джентльменов, не видящих ничего зазорного в том, чтобы пользоваться состоянием женщины, не отвечая на любовь ее взаимностью, но для души. обладатель которой не заслуживает виселицы, нет, я думаю, ничего тягостнее, как платить за любовь одной только благодарностью, особенно когда влечение сердца направлено в другую сторону. В таком несчастном положении находился Джонс. Ведь если бы даже не было речи о целомудренной любви его к Софье, оставлявшей очень мало места для нежных чувств к другой женщине, он все же неспособен был отвечать полной взаимностью на щедрую страсть дамы, которая, правда, была когда-то предметом желаний, но теперь, увы, достигла уже осени жизни. Блеск молодости еще сохранялся в ее одежде и обхождении, она умудрялась даже сохранять розы на щеках,— но, как все цветы, выращенные искусственно, не в свое время, они лишены были той пышной свежести, которой природа украшает свои произведения в положенный срок. Кроме того, у нее был еще один недостаток, делающий некоторые цветы, хотя бы и очень красивые с виду, совершенно непригодными для украшения ложа наслаждений и более всего неприятный для дыхания любви.

Несмотря на все эти расхолаживающие обстоятельства, Джонс чувствовал, насколько он обязан леди Белластон. и отлично видел, из какой бурной страсти проистекают все ее одолжения. Он хорошо знал, что леди сочтет его неблагодарным, если он не будет отвечать ей такими же пламенными чувствами, и, что еще хуже, он и сам счел бы это неблагодарностью. Он понимал, на каком молчаливом условии ему жалуются все эти милости, и если нужда заставляла его принимать их, то честь требовала, чтобы он платил чистоганом. Так он и решил поступить, каких бы лишений это ему ни стоило,— решил посвятить себя леди, руководясь тем же великим принципом справедливости, в силу которого законы иных государств делают должника рабом заимодавца, если он нe в состоянии заплатить свой долг другим способом.

Размышляя об этих предметах, Джонс получил следующую записку от леди:

‘Случилось одно нелепое, но досадное происшествие, не позволяющее мне больше видеться с вами в обычном месте. Постараюсь по возможности подыскать на завтра другое. До тех пор прощайте’.

Огорчение Джонса — читатель сам может судить — было, вероятно, не очень велико, а если он и огорчился, то скоро утешился, потому что не прошло и часу, как ему принесли другую записку, написанную тем же почерком, следующего содержания: ‘Отправив вам письмо, я передумала: переменчивость эта вас не удивит, если вы немного знаете природу нежнейшей из страстей. Теперь я решила свидеться с вами сегодня же вечером в моем доме — будь что будет. Приводите ровно в семь. Я обедаю в гостях, но к этому времени буду дома. Вижу, что для искренне любящего день оказывается длиннее, чем я предполагала.

Если вы случайно придете на несколько минут раньше меня, прикажите, чтобы вас провели в гостиную’.

По правде говоря, это последнее послание доставило Джонсу меньше удовольствия, чем первое, потому что мешало исполнить одну горячею просьбу мистера Найтингейла, с которым он очень сошелся и подружился. Мистер Найтингейл просил Джонса пойти с ним и его приятелями в театр, где в юг вечер давали новую пьесу и многочисленная группа собиралась ее освистать из неприязни к автору — другу одного из знакомых мистера Найтингейла. Забаву эту, нам стыдно признаться, герой наш охотно предпочел бы упомянутому приятному свиданию, но честь одержала верх над естественным влечением.

Прежде чем сопровождать Джонса на назначенное леди свидание, мы считаем нужным объяснить происхождение двух приведенных записок, так как читатель, может быть, немало подивится неблагоразумию леди Белластон, назначающей любовнику свидание в том самом доме, где жила ее соперница.

Дело в том, что хозяйка того дома, где до сих пор встречались наши любовники, несколько лет получавшая пенсию от леди Белластон, вдруг сделалась методисткой, явившись утром к се светлости и сурово пожурив ее за легкомысленный образ жития, она решительно объявила, что впредь ни под каким видом не намерена помогать леди в устроении ее любовных дел.

В смятении чувств, вызванном этим досадным происшествием, леди Белластон сперва совсем отчаялась найти какой-нибудь способ встретиться с Джонсом в тот же вечер, но потом, немного овладев собой она раскинула умом и счастливо напала на мысль предложить Софье пойти в театр, на что та тотчас же согласилась, найти для нее подходящую компанию не представило затруднений: миссис Гонора и миссис Итоф тоже были спроважены на это приятное развлечение. Таким образом, хозяйка дома могла свободно принять у себя мистера Джонса и без всякой помехи провести с ним часа два-три по возвращении от приятельницы, у которой она обедала. Приятельница эта проживала в довольно отдаленной части города, недалеко от места их прежних свиданий, и леди Белластон дала ей обещание еще прежде, чем узнала о перевороте в образе мыслей и морали своей недавней поверенной.

ГЛАВА Х

Глава хоть и короткая, но способная вызвать слезы на глаза у иных читателей

Только что мистер Джонс оделся и приготовился идти к леди Белластон, как в дверь его комнаты постучалась миссис Миллер, получив позволение войти, она принялась убедительно просить своего жильца спуститься вниз и выпить с ней чашку чаю.

Не успел Джонс переступить порог гостиной, как она познакомила его с находившимся там человеком, проговорив:

— Вот, сэр. мой родственник, столько вам обязанный за вашу добро! у,— он желает принести вам свою искреннюю благодарность.

Только что гость миссис Миллер собрался продолжать речь, так любезно начатую ею, как взор его встретился с пристальным взором Джонса, и на лицах обоих выразилось крайнее изумление. Он тотчас же запнулся и, не кончив речи, опустился на стул, воскликнув:

— Да, это он. Я убежден, что это он!

— Боже мой, что это значит? — забеспокоилась миссис Миллер.— Вам худо, кузен? Скорее воды, спирту!

— Не пугайтесь, сударыня,— сказал Джонс,— я почти столько же нуждаюсь в помощи, как и ваш родственник. Мы оба одинаково поражены этой неожиданной встречей. Ваш родственник — мой знакомый, миссис Миллер.

— Знакомый!..— повторил гость.— О, боже!

— Да, знакомый, — продолжал Джонс, — и очень мною уважаемый. Если я постыжусь признаться, что люблю и уважаю человека, который решается на все для спасения жены и детей от немедленной гибели, то пусть мои друзья отрекутся от меня в несчастье!

— О, благородный юноша!— воскликнула миссис Миллер.— Да, он действительно ни перед чем не останавливался, бедняга… Только благодаря своему превосходному здоровью он и мог все это вынести.

— Кузина,— проговорил гость, тем временем совершенно оправившийся,— это и есть тот ангел небесный, о котором я вам говорил. Это ему обязан я спасением моей Пегги, перед тем как пришли вы. Все, что я мог достать, чтобы помочь ей и облегчить ее страдания, я достал благодаря его щедрости. Это достойнейший, превосходнейший, благороднейший из людей! Ах, если бы вы знали, какие одолжения…

— Не говорите об одолжениях,—остановил его Джонс,— ни слова, умоляю вас, ни слова! (Вероятно, таким образом он давал ему понять, что не желает разглашения истории с грабежом.) Если моя скудная помощь спасла целую семью, то, право, это удовольствие досталось мне чрезвычайно дешево.

— Ах, сударь,— воскликнул гость,— если бы вы могли в эту минуту увидеть мое жилище! Если кто заслужил удовольствие, о котором вы говорите, так это именно вы. Кузина говорит, что она вам рассказала о бедственном положении, в каком застала нас. Знайте же, сэр, что все теперь переменилось, главным образом благодаря вашей щедрости… У детей моих есть теперь постель… и у них есть… у них есть… благослови вас господь до конца дней ваших!.. у них есть кусок хлеба. Мой малыш выздоровел, жена поправляется, и я счастлив. Всем, всем этим я обязан вам и моей кузине, добрейшей женщине на свете. Право, сэр, вы непременно должны побывать у нас… Жена должна непременно увидеть вас и поблагодарить… Дети тоже должны выразить свою благодарность… Право, сэр, они прекрасно понимают, насколько они вам обязаны. Но каковы же должны быть мои чувства, когда я думаю, кому обязан я тем, что они способны теперь выражать благодарность… Ах, сэр, согретые вами крохотные сердца их были бы теперь, без вашей помощи, холодны, как лед!

Джонс пытался остановить несчастного, но речь его и без того прервалась от полноты чувства. Миссис Миллер тоже рассыпалась в благодарностях как от своего имени, так и от имени своего родственника, сказав, что, без всякого сомнения, такая отзывчивость будет щедро вознаграждена.

Джонс отвечал, что он уже достаточно вознагражден.

— Рассказ вашего родственника, сударыня,— сказал он,— доставил мне такое удовольствие, какого я еще никогда не испытывал. Только негодяй способен остаться бесчувственным, выслушав такую историю, в какой же восторг должна привести мысль, что ты сам играл благодетельную роль в этой сцене! Если есть люди, неспособные радоваться, принося другим счастье то мне их искренне жаль, потому что для них остаются недоступными почести, выгоды и наслаждения, равных которым никогда не изведали ни честолюбцы, ни корыстолюбцы, ни сластолюбцы

Между тем приближался час свидания, и Джонс принужден был поспешно проститься: он крепко пожал руку своему новому другу выразив желание поскорее снова увидеться с ним и пообещав навестить его при первой возможности. Потом он сел в портшез и отправился к леди Белластон — в восторге, что осчастливил бедное семейство, не без ужаса подумал он при этом, какие страшные были бы последствия, если бы он не послушался голоса милосердия, а поступил согласно сухой справедливости, подвергшись нападению на большой дороге.

Миссис Миллер целый вечер расточала хвалы Джонсу, и ми стер Андерсон вторил так горячо, что его не раз подмывало рассказать о неудачном грабеже. К счастью, однако, он настолько владел собой, что удержался от признания, которое было бы тем неуместнее, что миссис Миллер была женщина щепетильная и очень строгих правил, равным образом ему была хорошо известна болтливость этой дамы. II все же признательность мистера Андерсона была так велика, что едва не одержала в нем верх над благоразумием и стыдом и не побудила разгласить вещи. позорившие его доброе имя. лишь бы только не опустить ни одного обстоятельства, выставлявшею в выгодном свете его благодетеля

ГЛАВА XI,

которая поразит читателя

Мистер Джонс явился немного раньше назначенного времени и раньше, чем вернулась леди. Ее задержала не только отдаленность дома. в котором она обедала, но и разные другие обстоятельства, очень досадные для человека в таком душевном состоянии. Героя нашего провели поэтому в гостиную, и не успел он оглядеться, как дверь отворилась и в комнату вошла… не кто иная, как сама Софья, покинувшая театр до окончания первого действия. Как мы уже сказали, пьеса была новая, и две большие группы зрителей, одна шикавшая, а другая аплодировавшая, подняли в театре неистовый шум и даже драку, что перепуганная героиня наша рада была отдаться под покровительство одного молодого джентльмена, благополучно проводившего ее до портшеза.

Так как леди Белластон сказала, что вернется домой поздно, то Софья, не ожидая встретить кого-нибудь в гостиной, быстро вошла туда и направилась прямо к зеркалу напротив двери, ни разу не взглянув в дальний конец комнаты, где Джонс стоял застывшей без движения статуей. Разглядывая в зеркале свое прекрасное лицо, Софья заметила эту статую, оглянувшись, она убедилась, что перед ней не призрак, а явь, пронзительно вскрикнула и едва не упала без чувств, прежде чем Джонс подоспел к ней и подхватил в свои объятия.

Изобразить взгляды и мысли любовников в эту минуту выше моих сил. Судя по наступившему молчанию, чувства их были так велики, что им самим не под силу было их выразить. Как же браться за эту задачу мне? К несчастью, лишь немногие из моих читателей бывали настолько влюблены, чтобы из собственного опыта заключить о происходившем в сердцах Джонса и Софьи.

Наконец Джонс нарушил молчание, проговорив срывающимся голосом.

— Я вижу, сударыня, вы удивлены…

— Удивлена! — повторила Софья.— Да, конечно удивлена. Почти не верится, что вы тот самый человек, каким кажетесь.

— Да, тот самый, моя Софья.— извините, сударыня, что я решился назвать вас так,— тот самый несчастный Джонс, которого, после стольких разочарований, судьба наконец милостиво привела к вам. Ах, Софья, если бы знали вы, сколько мучений я вытерпел во время этой долгой, бесплодной погони!

— Погони за кем? — спросила Софья, немного овладев собой и приняв сдержанный тон.

— Зачем этот жестокий вопрос? — отвечал Джонс.— Нужно ли говорить, что за вами!

— За мной? Разве у мистера Джонса есть ко мне какое-нибудь важное дело?

— Иным это дело может показаться важным, сударыня, — сказал Джонс, подавая ей записную книжку,— надеюсь, что вы найдете в ней все в сохранности.

Софья взяла записную книжку и хотела ответить, но он перебил ее:

— Не будем, молю вас, терять драгоценных мгновений, так милостиво посылаемых нам судьбой. Ах, Софья! У меня есть к вам дело гораздо более важное. Позвольте мне просить у вас на коленях прощения!

— Прощения? Но после всего случившегося, после всего, что мне говорили, разве можете вы ожидать, сэр…

— Я едва соображаю, что говорю,— отвечал Джонс.— Боже мой! Нет, я не решаюсь просить у вас прощения. Ах, Софья! С этой минуты забудьте даже и думать обо мне, несчастном. Если когда-нибудь воспоминание обо мне проникнет к вам украдкой и смутит ваш драгоценный покой, подумайте о моем недостойном поведении: пусть случай в Эптоне навсегда изгладит меня из вашей памяти.

Софья стояла вся трепещущая. Лицо ее сделалось белее снега, а сердце готово было выскочить из груди. Но при упоминании об Эптоне румянец покрыл ее щеки, а глаза, до тех пор опущенные, обратились на Джонса с выражением презрения. Он понял этот молчаливый упрек и отвечал так:

— Ах, Софья, единственная любовь моя. Вы не можете ненавидеть или презирать меня за то, что там случилось, больше, чем сам я ненавижу и презираю себя, но, право же. сердце мое всегда оставалось верным вам. Оно не принимало никакого участия в безрассудстве, которое я совершил, даже тогда оно неизменно принадлежало вам. Хотя я отчаялся когда-нибудь обладать вами, отчаялся даже увидеть вас, но ваш прелестный образ неотступно стоял передо мной, и я не мог серьезно полюбить другую женщину. Но если бы даже сердце мое было свободно, та, с которой я случайно сошелся в этом проклятом месте, не возбудила во мне серьезного чувства. Поверьте, мой ангел, с того дня я ее ни разу больше не видел и не имею ни малейшего желания видеть.

Софья в душе была очень рада это слышать, но, напустив на себя еще более холодный вид, она проговорила:

— Зачем вы утруждаете себя защитой, мистер Джонс, если вас никто не обвиняет? Коли на то пошло, так я предъявила бы вам обвинение в действительно непростительном поступке.

— В каком же, о, господи? — спросил Джонс, трепеща и бледнея: он боялся, что Софья намекает на его связь с леди Белластон.

— Боже! — воскликнула она.— Как возможно, чтобы в одной и той же груди уживались такое благородство и такая низость!

Леди Белластон и его позорное согласие состоять у нее на содержании снова пришли на ум Джонсу и сковали ему уста.

— Могла ли я ожидать от вас такого поведения? — продолжала Софья.— Могла ли я ожидать этого от джентльмена, от человека, дорожащего своей честью? Публично трепать мое имя в гостинице перед всяким сбродом! Хвастать ничтожными ласками, которые неискушенное мое сердце слишком легкомысленно вам подарило! Распустить слух, что вы принуждены были бежать от моей любви!

Удивлению Джонса при этих словах Софьи не было границ, однако, не зная за собой вины, он без труда нашелся, как ему защищаться, довольный, что не была задета гораздо более чувствительная для его совести струна. Несколько вопросов тотчас же показали ему, что всем этим обвинениям в столь возмутительном поругании чувства и доброго имени Софьи он обязан исключительно болтовне Партриджа в гостиницах перед содержателями этих заведений и их слугами: Софья призналась, что сведения свои она получила именно от них. Джонс без особенного труда убедил Софью в своей полной невиновности в проступке, столь чуждом его характеру, и Софье стоило даже немалых усилий умерить его пыл: он хотел сию же минуту вернуться домой, чтобы убить Партриджа, и клялся, что непременно его убьет. Объяснившись по этому вопросу, они остались так довольны друг другом, что Джонс совсем забыл, как в начале разговора заклинал свою возлюбленную выкинуть всякую память о нем, а Софья готова была благосклонно выслушать просьбу совсем другого рода: они и не заметили, как дело дошло до того, что Джонс проронил несколько слов, похожих на предложение пожениться. На это Софья ему ответила, что если бы не долг дочери, возбранявший ей следовать своим влечениям вопреки воле отца, то нищета с ним была бы ей гораздо больше по сердцу, чем какое угодно богатство с другим. При слове ‘нищета’ Джонс вздрогнул, выпустил ее руку, которую все время держал, и, ударив себя в грудь, воскликнул:

— Довести тебя до нищеты! Нет, Софья, клянусь небом, никогда не совершу я такой низости! Нет, дражайшая Софья, чего бы это мне ни стоило, я откажусь от вас, я вас оставлю, я вырву из своего сердца всякую надежду, несовместимую с вашим благополучием. Любовь моя не угаснет никогда, но она останется безгласной, она будет гореть вдали от вас, она укроется на чужбине, откуда ни одна жалоба, ни один вздох мой не долетят до вас и не смутят вашего покоя. И когда я умру..

Джонс хотел продолжать, но был остановлен рыданиями Софьи, припавшей к его груди, не в силах вымолвить ни слова. Он принялся осушать слезы ее поцелуями, и некоторое время она без сопротивления позволяла ему это, но потом, опомнившись, тихонько освободилась из его объятий и, чтобы перевести слишком волнующий разговор на другую тему, задала вопрос, о котором в смятении чувств до сих пор не подумала, именно: как попал он в эту комнату? Джонс замялся и, по всей вероятности, своим ответом возбудил бы в ней подозрения, как вдруг дверь отворилась и вошла леди Белластон.

Сделав несколько шагов и увидев Джонса с Софьей, она остановилась как вкопанная, но через несколько мгновений опомнилась и с поразительным самообладанием — впрочем, достаточно ясно обнаружив удивление и тоном голоса, и выражением лица — сказала:

— А я думала что вы в театре мисс Вестерн! Хотя Софья не успела еще угнать от Джонса как он ее отыскал, однако, нимало не догадываясь о действительном положении вещей и даже не предполагая, чтобы Джонс был знаком с леди Белластон, она не почувствовала никакого смущения, тем более что во всех разговорах на эту тему леди всецело принимала ее сторону против отца. Нисколько не задумываясь, она рассказала все, что случилось в театре, и объяснила причину своего раннего возвращения

Этот рассказ дал леди Белластон время собраться с мыслями и сообразить, как ей действовать. Так как все поведение Софьи свидетельствовало, что Джонс ее не выдал, то она приняла благодушный вид и сказала:

— Я не вошла бы так неожиданно, мисс Вестерн, если бы знал, что у вас гости.

Произнося эти слова, леди Белластон пристально посмотрела на Софью. Бедная девушка вспыхнула и в сильном смущении пробормотала.

— Поверьте, сударыня, что я всегда почитаю за честь видеть вашу светлость…

— Надеюсь, что я вам не помешала, по крайней мере? — прервала ее леди Белластон.

— Нет, сударыня.— отвечала Софья,— мы уже кончили нашу деловую беседу. Если вашей светлости угодно будет припомнить, я не раз говорила о пропаже своей записной книжки. Оказывается, этот джентльмен нашел ее и был так добр, возвратив ее мне вместе с находившимся в ней банковым билетом.

При появлении леди Белластон Джонс от страха чуть не упал в обморок Он сидел, постукивая каблуками и играя пальцами с самым дурацким видом, словно деревенский недоросль, впервые попавший в светское общество. Мало-помалу он, однако, начал приходить в себя: поняв намек леди Белластон, которая не подавала виду, что она его знает, он тоже решил притвориться незнакомым с ней. Он сказал, что, получив в свое распоряжение эту записную книжку, принялся старательно искать даму, имя которой было в ней написано, но до сегодняшнего дня ему не удавалось найти ее

Софья действительно говорила леди Белластон о потере записной книжки, но так как Джонс по той или иной причине ни разу не обмолвился ей, что книжка эта у него, то она не поверила ни одному слову Софьи и была немало поражена находчивостью молодой девушки, так быстро придумавшей извинение, причина ухода Софьи из театра тоже показалась ей выдумкой, и, не зная, как объяснить встречу влюбленных, она все-гаки была твердо убеждена, что встретились они не случайно.

— Какая же вы, однако, счастливая,— проговорила она с деланной улыбкой.—деньги ваши не только попали в руки честного человека, но ему еще посчастливилось установить, кому они принадлежат. Ведь вы, кажется, не публиковали о пропаже . Ваm на редкость повезло, сэр, что удалось отыскать, кому принадлежит банковый билет.

— Но. сударыня ведь он лежал в записной книжке, на которой было написано имя мисс Вестерн,— отвечал Джонс.

— Да. все сложилось чрезвычайно удачно! — воскликнула леди.— И не менее удивительно, что вы прослышали, где живет мисс Вестерн: ведь об этом мало кто знает.

Джонс уже совершенно овладел собой, он живо сообразил, что ому теперь представляется прекрасный случай ответить Софье на вопрос, заданный ею перед самым приходом леди Белластон.

— Действительно, сударыня.— сказал он.— мне это удалось благодаря необыкновенно счастливому стечению обстоятельств. На днях я сообщил о своей находке одной даме в маскараде, назвав ей имя владелицы книжки, та сказала, что, кажется, знает, где я могу видеть мисс Вестерн, и даст мне ее адрес, если я зайду к ней на другой день утром. Я пошел, но не застал ее дома, с тex пор я никак не мог с ней встретиться.— только сегодня мне посчастливилось, и она направила меня в дом вашей милости: когда я сказал, что у меня очень важное дело, слуга провел меня в эту комнату, а вскоре и мисс Вестерн вернулась из театра.

При у поминании о маскараде он лукаво посмотрел на леди Белластон, не боясь быть замеченным Софьей, которая была слишком смущена, чтобы делать наблюдения. Намек этот немного напугал леди и поверг ее в молчание, тогда Джонс, видевший волнение Софьи, решил прибегнуть к единственному средству успокоить ее, то есть уйти. Но перед уходом он сказал:

— Кажется, в таких случаях, сударыня, нашедшему принято выдавать награду: за свою честность я малым не удовольствуюсь и попрошу не меньше чем разрешения посетить вас еще раз.

— Сэр,— отвечала леди,— я не сомневаюсь, что вы джентльмен, а для людей благовоспитанных двери моего дома всегда открыты.

Церемонно раскланявшись, Джонс удалился, к своему великому удовольствию, а равно и к удовольствию Софьи, которая ужасно боялась, как бы леди Белластон не догадалась о том, что уже было ей прекрасно известно.

На лестнице Джонс встретил свою старую знакомую, миссис Гонору, и та, как женщина благовоспитанная, обошлась с ним учтиво, несмотря на все свои россказни о нем. Встреча эта пришлась очень кстати: Джонс сообщил горничной свой адрес, которого Софья не знала.

ГЛАВА XII,

заключающая тринадцатую книгу

Изящный лорд Шефтсбери где-то возражает против излишней приверженности к истине, из чего с полным основанием можно заключить, что в иных случаях ложь не только извинительна, но и похвальна.

И, конечно, никто не может с большим правом притязать на это похвальное уклонение от истины, чем молодые женщины, когда речь идет о любви, в оправдание они могут сослаться на уроки старших, на воспитание и, превыше всего на силу, можно сказать даже — на незыблемость обычая, который не запрещает им следовать чистым природным влечениям (подобное запрещение было бы нелепостью), но запрещает в них признаваться.

Поэтому нам ничуть не стыдно сказать, что героиня наша последовала в настоящем случае советам сиятельного философа. Будучи твердо убеждена, что леди Белластон не знает, кто такой Джонс, она решила оставить ее в этом неведении, хотя бы и ценой маленького обмана.

Не успел Джонс уйти. как леди Белластон воскликнула:

— Честное слово, прекрасный молодой человек! Кто бы ото мог быть? Что-то не припоминаю, чтобы я его когда-нибудь видела.

— Я тоже, сударыня.— отвечала Софья.— Должна признать, что он поступил очень благородно, вернув мне деньги.

— Да, и притом он очень хорош собой,— сказала леди,— как вы находите?

— Я не обратила на это внимания,— отвечала Софья,— он показался мне только немного неуклюжим и невоспитанным.

— Вы совершенно правы,— подтвердила леди Белластон,— по манерам его видно, что он не вращался в хорошем обществе. Хоть он и вернул деньги и отказался от вознаграждения, я все-таки сомневаюсь, чтобы он был благородного звания… Я давно заметила, что в людях хорошего происхождения есть что-то такое, чего другим никогда не приобрести.. Пожалуй, не приказать ли, чтобы его не принимали, если он придет?

— Нет, почему же? — возразила Софья.— Какие могут быть у вас опасения, сударыня, после его поступка?.. Кроме того, разве вы не заметили? В речи его столько изящества, столько изысканности, такая красота выражений, что, что…

— Да, я согласна, он боек на язык… Только простите меня, пожалуйста, Софья, пожалуйста, простите…

— Простить вашу милость! — воскликнула Софья.

— Да, пожалуйста, простите, — отвечала, смеясь, Белластон,— при взгляде на него у меня мелькнуло одно ужасное подозрение… умоляю вас. простите меня…я вообразила себе, что это не кто иной, как мистер Джонс.

— В самом деле, сударыня? — проговорила Софья, покраснев и принужденно смеясь.

— Ей-богу, вообразила. Понять не могу, отчего это мне пришло в голову. Ведь надо отдать молодому человеку справедливость: одет он со вкусом, а мне кажется, дорогая Софья, приятелю вашему это мало привычно.

— С вашей стороны, леди Белластон, жестоко так насмехаться после данного мной обещания,— отвечала Софья.

— Нисколько, дитя мое… Было бы жестоко — прежде, но после того как вы обещали не выходить замуж без согласия отца, а следовательно — отказаться от Джонса, вам, я думаю, не может показаться обидной легкая насмешка над страстью, простительной только в провинциальной барышне и которую, по вашим словам, вы совершенно преодолели. Что мне подумать, дорогая моя Софи, если вы не выносите шутки даже насчет его одежды? Я начинаю опасаться, не слишком ли далеко вы зашли, и спрашиваю себя: точно ли вы были со мной откровенны?

— Право, сударыня, вы ошибаетесь, если думаете, что он сколько-нибудь меня интересует.

— Интересует! Вы дурно меня поняли: я говорила только о его одежде… и не решилась бы оскорбить вашего чувства дальнейшим сравнением… Мне кажется даже, дорогая моя Софи, что если бы ваш мистер Джонс был похож на этого…

— Мне кажется, сударыня,— проговорила Софья,— вы признали, что он хорош собой…

— Кто, кто хорош собой? — поспешно прервала ее леди.

— Мистер Джонс,— отвечала Софья, но тотчас же опомнилась.— Что я говорю — мистер Джонс!.. Нет, нет, извините… я хотела скачать, джентльмен, который только что был здесь

— Ах, Софи, Софи! — воскликнула леди.— Боюсь, что мистер Джонс не выходит у вас из головы.

— Даю слово, сударыня: мистер Джонс так же мне безразличен, как только что ушедший отсюда джентльмен.

— Даю слово, что верю. Простите же мне мою маленькую невинную шутку. Обещаю всем никогда больше не произносить его имени.

Тут дамы расстались, к неизмеримо большему удовольствию Софьи, чем леди Белластон, которая охотно помучила бы свою соперницу и дольше, если бы но была отвлечена более важным делом. Что же касается Софьи, то этот первый в ее жизни обман оставил в ней чувство большой неловкости. Удалившись в свою комнату, она погрузилась в раздумье, и чувство это перешло в угрызения совести. Затруднительность положения. не оставлявшая другого выхода, не служила в ее глазах оправданием ее поступка: душа Софьи была слишком чиста, чтобы она могла примириться с ложью, хотя бы и вынужденной обстоятельствами. Мысль эта не позволила ей сомкнуть глаз в течение всей ночи.

КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

ОХВАТЫВАЮЩАЯ ДВА ДНЯ

ГЛАВА I

Попытка доказать, что сочинение выигрывает, если автор имеет некоторые познания в предмете, о котором он пишет

Так как некоторые господа заняли в последнее время видное положение в республике словесных искусств единственно удивительной силой своего гения, без малейшей помощи образования и даже, может быть, не умея читать, то нынешние критики, слышал я, с недавних пор начали утверждать, будто всякого рода знания совершенно бесполезны писателю, что это лишь цепи, сковывающие природную живость и бойкость воображения, обременяющие его и не дающие ему воспарить к тем высотам, которых без этой помехи оно могло бы достигнуть.

Почтенные критики, боюсь я, чересчур увлеклись. В самом деле, почему литература должна так отличаться от других искусств? Грациозности танцмейстера ничуть не вредит изучение танцевальных па, ремесленник толе, я думаю, владеет своим инструментом не хуле оттого, что выучился обращаться с ним. С другой стороны, я не могу допустить, чтобы Гомер или Вергилий писали с большим огнем, если бы были не образованнейшими людьми своего времени, а такими же невеждами, как большинство писателей наших дней. И я не верю, чтобы все пылкое воображение и блестящий ум Питта могли создать речи, обратившие английский сенат нашего времени в достойного соперника ареопагов Греции и Рима, если бы оратор не был прекрасно начитан в произведениях Демосфена и Цицерона и не перенес в свои собственные весь их дух и все и к знания.

Отсюда, впрочем, вовсе не следует, чтобы я требовал от своих собратьев столько знаний, сколько, по мнению Цицерона, их необходимо иметь каждому оратору. Напротив, мне кажется, поэт может обойтись очень небольшим кругом чтения, критик — еще меньшим, а политический деятель — совсем ничтожным Для первого довольно будет, пожалуй, поэтики Бисше и нескольких современных поэтов, для второю—умеренного количества драматических произведений, а для третьего — любой пачки политических газет.

Правду сказать, я требую от писателя лишь небольшого знания предмета, о котором он пишет, согласно старинному судебному правилу: ‘Quam quisque nont aitem in ea se exerceat’ {Кто какое искусство знает, пусть в нем и совершенствуется (лат.).}. С одним этим знанием писатель может дать подчас что-нибудь сносное, а без него вся мировая ученость принесет ему мало пользы. Предположим. например, что Гомер, Вергилий, Аристотель, Цицерон, Фукидид и Ливии собрались вместе и задумали общими силами написать трактат об искусстве танца.— я думаю, все согласятся, что произведение их не могло бы тягаться с превосходным руководством по этому предмету мистера Эссекса, под заглавием ‘Начатки светского воспитания’. И если бы удалось уговорить несравненного мистера Браутона приложить кулак к бумаге и дополнить названные ‘Начатки’ основами атлетики, то свет едва ли имел бы причину жаловаться, что никто из великих писателей, древних и новых, не брался за изложение этого благородною и полезного искусства.

Дабы не умножать примеров по такому ясному вопроса и перейти сразу к цели, скажу прямо, что. по-моему. описание нравов высшего общества вышло у многих английских писателей неудачным вследствие их совершенного невежества в этой области.

К сожалению. знание высшего света доступно далеко не всякому писателю. Книги дадут нам о нем очень несовершенное представление, а сцена, это представление мало чем улучшит. Джентльмен, просветивший себя чтением книг, почти всегда окажется педантом, а берущий уроки в театральном кресле — хлыщом.

Характеры, написанные по этим образцам, тоже выйдут неудачными. Ванбру и Конгрив писали с натуры, но тог, кто станет их копировать, изобразит нынешний век так же превратно, как сделал бы это Хогарт, если бы вздумал написать раут в одеждах Тициана или Ван-Дейка. Словом, подражание здесь неуместно. Картина должна быть списана прямо с природы. Истинное знание света дается только живым общением, и, чтобы узнать нравы того или другого сословия, надо наблюдать их собственными глазами.

Между тем высшего разряда смертных нельзя видеть, как прочих представителей человеческого рода, даром — на улицах, в лавках и кофейнях, их не показывают также и за деньги, как высшие породы животного царства. Словом, к лицезрению их допускаются только лица, обладающие известными качествами, как-то: происхождением или братством, или же. что равносильно тому и другому, занимающиеся почетной профессией игрока. Однако, к великому сожалению, подобные господа очень редко берутся за низкое ремесло писателя, обыкновенно предоставляя его беднякам и людям низшего звания — как дело, по мнению многих, не требующее никакого капитала.

Отсюда, те странные чудища в кружевах и шитье, в шелках и парче, в огромных париках и фижмах, которые гордо выступают, под названием лордов и леди. на театральных подмостках, к великому удовольствию стряпчих и писцов в партере, ремесленников и подмастерьев на галереях, сыскать их в действительной жизни так же трудно, как кентавров, химер и другие создания чистой фантазии. Впрочем, признаться по секрету, это знание высшего общества хотя и крайне необходимо, чтобы избегать промахов,— однако оно принесет мало пользы сочинителю комедий или ромaнов комедийного типа, вроде предлагаемого мной читателю.

Суждение мистера Попа о женщинах весьма приложимо к большей части людей высшего круга: форма и деланные чувства до такой степени наполняют их. что своего лица у них нет вовсе, по крайней мере, заметить его невозможно. Осмелюсь даже сказать, что великосветская жизнь — самая серая и тусклая и не содержит в себе ничего веселого и любопытного. Разнообразие занятий порождает в низших слоях общества великое множество комических характеров, тогда как здесь, за исключением немногих честолюбцев и еще меньшего числа искателей наслаждений, люди только и знают что суетное тщеславие да рабскую подражательность. Наряды и карты, еда и питье, поклоны и приседания составляют все содержание их жизни.

Впрочем, есть среди них и такие, которых захватывает вихрь страсти и увлекает далеко за границы, полагаемые приличием, в особенности великосветские дамы своей благородной неустрашимостью и высокомерным пренебрежением к мнению других столько же отличаются в этом отношении от робких женщин простого звания, как добродетельная леди отличается изысканностью и деликатностью своих чувств от честной жены фермера или лавочника. Такой неустрашимостью отличалась и леди Белластон. Но пусть мои провинциальные читатели не заключат отсюда, что так ведут себя все фешенебельные дамы или что мы желаем представить их в таком свете: никто ведь не предположит, что все священники похожи на Твакома и все военные—на прапорщика Норсертона.

Нет ничего нелепее заблуждения, широко распространенного среди массы читателей: заимствуя свои взгляды от невежественные сатириков, они воображают, будто мы живем в развращенном веке! Напротив, я убежден, что любовные похождения никогда не были в меньшем почете среди людей высокого звания, чем в настоящее время. Нынешние женщины научены маменьками направлять свои помыслы только на честолюбие и тщеславие и презирать наслаждения любви, как недостойные их внимания, будучи выданы попечением таких маменек замуж, они, собственно, не имеют мужей и, таким образом, на опыте убеждаются в справедливости преподанных им уроков, довольствуясь на весь остаток своей скучной жизни более невинными, но, боюсь, и более ребяческими развлечениями, простое упоминание о которых будет неуместно в этой истории. По моему скромному мнению, наш бомонд характеризуется скорее глупостью, чем пороками, суетный — вот единственный эпитет, которого он заслуживает.

ГЛАВА II,

которая содержит письма и, еще кое-что, касающееся любовных похождений

Вскоре по возвращении домой Джонс получил следующее письмо:

‘Я была крайне поражена, узнав, что вы ушли. Когда вы оставили комнату, я никак не предполагала, что вы уйдете, не повидавшись сонной. Поведение ваше неподражаемо и убеждает меня, что я должна презирать сердце, способное влюбиться в такую дурочку, впрочем, не знаю, чему в ней больше удивляться: простоте или лукавству,— она блещет обоими этими качествами! Не поняв ни слова из того, что произошло между нами, она все же имела смелость, имела бесстыдство, имела…—как бы это назвать?— заявить мне в глаза, что не знает вас и никогда вас не видела… Неужели между вами был сговор и вы оказались настолько низки, что выдали меня?.. О, как я презираю ее, вас и весь мир, а больше всего себя за… нет, не решаюсь написать слово, которое сведет меня с ума, если попадется когда-нибудь на глаза, помните, однако, что я могу ненавидеть так же пламенно, как и любить’.

Джонс едва имел время подумать над содержанием этого письма, как ему принесли другое, писанное той же рукой, приведем и его от слова до слова,

‘Если вы примете во внимание, в каком смятении чувств я вам писала, то не будете удивлены выражениями моей первой записки… Подумав, я и сама нахожу, что погорячилась. Надо полагать, что всему причиной этот проклятый театр и бестактность одной дуры, задержавшей меня против моей воли… Как приятно думать хорошо о том, кого любишь!.. Может быть, и вам приятно, чтобы я о вас так думала. Я решила видеть вас сегодня же, приходите немедленно.

Р. S. Я приказала не принимать никого, кроме вас.

Р. Р. S. Мистер Джонс может быть уверен, что я помогу ему оправдаться, ибо едва ли его желание обмануть меня сильнее, чем собственное мое желание обмануться.

Р. Р. Р. S. Приходите сию минуту’.

Предоставляю решить людям, опытным в любовных делах, которое из этих двух писем — гневное или ласковое — причинило большее неудовольствие Джонсу. Несомненно только, что он не чувствовал ни малейшей охоты посещать кого бы то ни было в этот вечер, за исключением одной только особы. Но он считал, что его обязывает честь, даже если бы мотив этот оказался недостаточным, Джонс не решился бы распалять гнев леди Белластон, которая вообще отличалась раздражительным характером и в сердцах могла все открыть Софье, между тем как одна мысль об этом повергала его в трепет. В досаде пройдясь несколько раз по комнате, он собирался уже идти на свидание, как вдруг леди любезно его предупредила — не новым письмом, а появлением своей собственной особы. Одежда ее была в большом беспорядке, и на лице изображалось сильнейшее расстройство, она бросилась в кресла и, переведя дух. сказала:

— Видите, сэр, когда женщина зашла слишком далеко, она уже ни перед чем не останавливается. Скажи мне это кто-нибудь неделю назад, я никогда бы не поверила.

— Надеюсь, что очаровательная леди Белластон не поверит также и наговорам на человека, бесконечно признательного за все ее многочисленные одолжения,— отвечал Джонс.

— Признательного за одолжения! Я не ожидала таких холодных слов от мистера Джонса.

— Извините, мой ангел,— продолжал он.— если по получении ваших писем боязнь вашею гнева, не знаю, впрочем, чем вызванного…

— Разве я смотрю так уж сердито? — улыбнулась леди Белластон.— Разве лицо мое пылает гневом?

— Клянусь вам честью, я не сделал ничего, что могло бы навлечь ваш гнев. Ведь вы сами назначили мне свидание, и я пришел, как было условлено…

— Ради бога. не пересказывайте этой мерзкой сцены… Ответьте мне только на один вопрос, и я буду спокойна. Вы не выдали меня ей?

Джонс упал на колени и начал клятвенно заверять, как вдруг Партридж. приплясывая и подпрыгивая, ворвался, шальной от радости, в комнату с криком:

— Нашлась! Нашлась!.. Она здесь, сэр. здесь!.. Миссис Гонора на лестнице!

— Задержи ее минутку.—отвечал Джонс.—Сюда. сударыня, схоронитесь за полог: у меня нет больше ни одного укромного местечка, где бы вас спрятать. Чертовски неприятный случай!

— Чертовски неприятный! — проворчала леди, скрываясь в свое убежище.

В комнату тотчас вошла миссис Гонора.

— Новое дело! Что это значит, мистер Джонс? — разразилась она.— Ваш наглец слуга еле впустил меня. Надеюсь, он задержал меня не по такой же причине, как в Эптоне?.. Что, не ожидали меня увидеть? Вы ведь совсем околдовали мою госпожу. Бедная барышня! Верьте слову, я люблю ее, бедняжку, как родную сестру. Господь вам судья, если вы не будете ей добрым мужем, право, тогда и наказания вам не придумаешь.

Джонс попросил ее говорить шепотом, потому что в соседней комнате лежит при смерти дама.

— Дама! Знаю я ваших дам!.. Ах., мистер Джонс, много их таких на свете! Вот и теперь мы, кажется, попали в дом к такой даме. потому что миледи Белластон, осмелюсь сказать, ничуть не лучше.

— Те! Те!—прошептал Джонс.— В соседней комнате слышно каждое слово.

— Ну так что ж, что слышно? — шумела Гонора.— Я ни на кого не клевещу: верьте слову, все слуги без стеснения рассказывают, как ее светлость ходит на свидания с мужчинами в другой дом, хозяйкой его считается, правда, одна бедная женщина, а только платит за все ее светлость, да вдобавок, говорят, и подарочков немало перепадает от нее хозяйке.

Тут Джонс, выразив величайшее недовольство, попытался зажать ей рот.

— Экий вы, право, мистер Джонс! Отчего мне не говорить? Ведь я не клевещу ни на кого, а только повторяю то, что слышала от других… По-моему, что толку для барыни в ее богатствах, если она употребляет их на такое дурное дело. Уж лучше быть бедным, да честным.

— Слуги —мерзавцы.— сказал Джонс.— и возводят на леди напраслину.

— Ну да. понятно, слуги всегда мерзавцы, так говорит и моя барышня и слышать ничего не хочет.

— Да, я убежден, что моя Софья никогда не станет слушать такую грязную клевету.

— Помилуйте, какая же это клевета? — не унималась Гонора.— Ну зачем ей встречаться с мужчинами в другом доме?.. Уж верно, не для хороших дел, ведь если бы она желала, чтобы за ней ухаживали честно, так ведь всякая дама может принимать у себя кого ей угодно, какой же тогда смысл…

— Я решительно заявляю, что не желаю слышать такие вещи о благородной даме, родственнице Софьи, кроме того, вы беспокоите больную в соседней комнате… Сойдемте, пожалуйста, вниз.

— Что ж, сэр, если вам угодно, так я кончила… Вот вам письмо от моей барышни, сэр… А ведь дорого бы иные дали, чтобы получить такое письмо. Да вы, мистер Джонс, видно, не очень-то тороваты. А все-таки другие слуги говорили мне… Но не станете же вы отрицать, что я и цвета ваших денег никогда не видала?

Джонс поспешно схватил письмо и сунул ей в руку пять монет.

Затем, шепнув, чтобы она передала тысячу благодарностей Софье, попросил ее уйти и дать ему прочитать письмо. Гонора тотчас же удалилась, усердно поблагодарив за щедрость.

Тут леди Белластон вышла из-за полога. Как описать ее ярость? Сначала она не могла выговорить ни слова, только глаза метали потоки пламени, бушевавшего ь ее груди. Обретя наконец способность речи, она, вместо того чтобы разразиться гневом на Гонору или на своих слуг, напала на беднягу Джонса:

— Видите, чем я для вас пожертвовала: мое доброе имя, честь моя погибли навеки! А чем вы мне отплатили? Пренебрежением, глумлением, променяли меня на деревенскую девчонку, на дурочку!

— О каком пренебрежении, о каком глумлении говорите вы? — удивился Джонс.

— Не прикидывайтесь простачком, мистер Джонс. Если вы желаете меня успокоить, вы должны совершенно отказаться от нее, а в доказательство вашей искренности извольте показать мне письмо.

— Какое письмо, сударыня?

— Вы еще смеете отрицать, что получили письмо из рук этой негодяйки?

— Неужели, сударыня, вы потребуете от меня вещи, для исполнения которой я прежде должен пожертвовать честью? Разве я давал когда-нибудь вашей милости повод для таких предположений? Если я выдам вам эту невинную девушку, то какая порука, что я не поступлю точно таким же образом и с вамп? Минутное размышление, я уверен, убедит вас, что мужчина, не умеющий хранить тайн женщины,— презреннейший негодяй.

— Хорошо,— сказала леди,—я не требую, чтобы вы сделались презренным негодяем в своих собственных глазах, тем более что содержание этого письма мне заранее известно. Я прекрасно вижу, в каких вы с ней отношениях.

Последовал длинный, но не слишком любопытный разговор, и читатель будет только благодарен мне за то, что я не передаю его во всех подробностях. Довольно будет сказать, что леди Белластон понемногу укротила свой гнев и, наконец, поверила или притворилась поверившей клятвам Джонса, что его сегодняшняя встреча с Софьей произошла чисто случайно, да и все прочее, о чем уже известно читателю, Джонс представил ей в таком благоприятном свете, что у леди не было больше никаких причин на него сердиться.

Впрочем, в душе она не совсем удовлетворилась доводами, которыми Джонс оправдал свой отказ отдать ей письмо: мы глухи к самым ясным доводам рассудка, когда они противоречат овладевшей нами страсти. Леди Белластон была твердо убеждена, что Софья занимает первое место в сердце нашего героя, но, как ни была она надменна и влюблена, в конце концов ей пришлось примириться со вторым местом, или, выражаясь юридически, она удовольствовалась обладанием того, что на правах собственности принадлежало другой женщине.

На прощанье было условлено, чтобы впредь Джонс навещал леди в ее доме: Софья, ее горничная и прочие слуги будут думать, что эти посещения делаются ради Софьи, а сама она будет почитаться обманутой.

План этот был придуман леди и пришелся очень по вкусу Джонсу, радовавшемуся всякой возможности увидеться со своей Софьей, а сама леди с удовольствием думала о том, как он будет обманывать Софью, потому что в своих же интересах едва ли решится открыть ей правду.

Первый визит был назначен на следующий день, и леди Белластон, церемонно попрощавшись, вернулась домой.

ГЛАВА III,

содержащая разнообразные материи

Оставшись один, Джонс с жадностью вскрыл письмо и прочел следующее:

‘Сэр, невозможно выразить словами, что я вытерпела после того, как вы отсюда ушли, и так как у меня есть причины думать, что вы собираетесь зайти снова, то, несмотря на позднее время, я решаюсь послать к вам Гонору с этим письмом,— она говорит, что знает, где вы живете. Заклинаю вас, из уважения ко мне не смейте и думать об этом: вас непременно узнают, судя по некоторым словам, вырвавшимся у ее светлости, боюсь даже, что она уже и теперь догадывается, кто вы такой. Будем терпеливо ждать более благоприятного случая, но еще раз умоляю вас: если вы хоть немного дорожите моим спокойствием, не помышляйте о возвращении в этот дом’.

Письмо это дало бедному Джонсу приблизительно такое же утешение, какое некогда Иов получил от своих друзей. Не только рушились все лелеянные им надежды на встречу с Софьей, но он еще оказался перед трудной задачей: как ему быть с леди Белластон, ведь существуют известные обязательства, нарушение которых,— он это прекрасно знал,— не допускает никаких оправданий, с другой стороны, после строгого запрещения Софьи никакая сила на свете не могла бы заставить его пойти на свидание. Наконец, после долгих размышлений, заменивших ему в эту ночь сон, он решил сказаться больным: это представлялось единственным средством уклониться от условленного свидания, не рассердив леди Белластон, чего он по многим причинам желал избежать.

Первой его заботой поутру было написать письмо Софье, которое он вложил в другое письмо, адресованное Гоноре. Потом он известил леди Белластон о своей болезни и скоро получил от нее следующий ответ:

‘Мне ужасно досадно, что я не могу видеть вас сегодня у себя, но еще более беспокоит меня ваша болезнь. Пригласите хорошего врача, надеюсь, что все обойдется благополучно. Мне до такой степени докучают сегодня разные глупцы, что я едва улучила минуту написать вам. Прощайте.

Р. S. Постараюсь навестить вас сегодня вечером, в девять часов. Устройте так, чтобы никто нам не помешал’.

Тут к мистеру Джонсу явилась миссис Миллер и, сухо поздоровавшись, обратилась к нему со следующими словами

— Мне очень грустно, сэр, являться к вам по такому неприятному поводу, но, надеюсь, вы сами поймете, как гибельно это oтразится на репутации моих дочерей, если дом мой приобретет дурную славу. Надеюсь поэтому, вы не сочтете с моей стороны дерзостью, если я попрошу вас не принимать у себя ночью дам. Часы уже про били два, когда ушла последняя из них.

— Уверяю вас, сударыня,— отвечал Джонс,— что дама, заходившая ко мне прошлой ночью и остававшаяся дольше (другая только занесла мне письмо), принадлежит к самому высшему обществу и моя близкая родственница.

— Не знаю, из какого она общества,— продолжала миссис Мимер,— но я уверена, что никакая порядочная женщина, разве только самая близкая родственница, не придет в гости к молодому человеку в десять часов вечера и не проведет с ним четыре часа сряду. Кроме того, сэр. поведение ее носильщиков ясно показывает, кто она такая: целый вечер они только и делали, что отпускали шуточки в прихожей и спрашивали у мистера Партриджа при моей горничной, уж не собирается ли мадам провести с его господином всю ночь, говорили еще много гадостей, таких, что и повторять неприлично. Я искренне вас уважаю, мистер Джонс. и даже много вам обязана за щедрую помощь моему родственнику. Только недавно я узнала, как великодушно вы с ним поступит. Я и не воображала, на какой ужасный путь толкнула несчастного нужда Когда вы дали мне десять гиней. я не знала, что вы даете их разбойнику! Боже мой, сколько в вас доброты! Вы прямо спасли это семейство!.. Я вижу, что отзывы о вас мистера Олверти были совершенно справедливы… Если бы даже я ничем не была вам обязана, зато ему я столько обязана, что ради него оказала бы вам величайшее уважение… Поверьте, дорогой мистер Джонс, даже если бы это не касалось репутации моих дочерей и моей собственной, я бы из одного участия к вам пожалела, что такой славный молодой человек водится с подобными женщинами. Но если вы намерены принимать их у себя, то я должна просить вас поискать себе другую квартиру, потому что не могу допустить, чтобы такие вещи происходили под моей крышей: ведь у дочерей моих нет за душой ничего, кроме их доброго имени.

При имени Олверти Джонс вздрогнул и изменился в лице.

— Право, миссис Миллер,— отвечал он не без запальчивости,— это не совсем основательное требование. У меня нет ни малейшего желания бесчестить ваш дом, но я считаю себя вправе принимать у себя в комнате кого мне вздумается, если это вас оскорбляет, я, конечно, постараюсь как можно скорее подыскан’ себе другую квартиру.

— В таком случае мне очень прискорбно, сэр, что мы должны расстаться,— сказала миссис Миллер,—но я убеждена, что даже мистер Олверти не переступит за мой порог, если у Него будет малейшее подозрение насчет репутации моего дома.

— Прекрасно, сударыня,— проговорил Джонс.

— Надеюсь, сэр, вы на меня не сердитесь? Я бы ни за что на свете не хотела обидеть человека, близкого мистеру Олверти. Из-за этого я всю ночь не смыкала глаз.

— Очень жалею, что нарушил ваш покой, сударыня,— сказал Джонс.— Сделайте одолжение, пошлите мне сейчас Партриджа.

Миссис Миллер обещала исполнить его просьбу и с низким поклоном удалилась.

Не успел Партридж войти, как Джонс яростно на него накинулся:

— Сколько мне еще терпеть от твоей глупости или, вернее, от моей собственной, что я держу тебя. Ты, видно, решил вконец погубить меня своим проклятым языком?

— Что такое я сделал? — спросил испуганный Партридж.

— Кто тебе позволил рассказывать историю с грабежом и говорить, что грабитель — ют самый человек, которого ты здесь видел?

— Помилуйте, сэр!

— Уж не думаешь ли ты запираться?

— Если я и обмолвился об этом,— отвечал Партридж.— так, поверьте, без дурного умысла: я и рта бы не открыл, не будь мои слушатели его друзьями и родственниками, которые, думал я, не станут разглашать этого дальше.

— Это не все: я должен предъявить тебе и более тяжелое обвинение,— продолжал Джонс.— Как смел ты, вопреки моему запрещению, произнести имя мистера Олверти в этом доме?

Партридж поклялся, что он никогда этого не делал.

— Откуда же тогда миссис Миллер могла узнать о моих отношениях к нему? А только сию минуту она сказала мне, что уважает меня ради него.

— Ах, боже мой! — воскликнул Партридж.— Пожалуйста, выслушайте меня. сэр… ведь это прямо несчастье. Выслушайте меня только, и вы увидите, как несправедливо ваше обвинение. Выйдя вчера от вас, миссис Гонора встретилась со мной в прихожей и спросила, давно ли вы получали известия от мистера Олверти, это услышала миссис Миллер и, как только миссис Гонора ушла, позвала меня к себе. ‘Мистер Партридж, говорит, о каком это мистере Олверти упоминала эта дама? Не о знаменитом ли мистере Олверти из Сомерсетшира?’ — ‘Честное слово, сударыня,— говорю я,— я ничего не знаю’.— ‘И ваш господин уж не тот ли мистер Джонс, о котором я слышала от мистера Олверти?’ — ‘Честное слово, сударыня, говорю, я ничего не знаю’.— ‘Ну да,— говорит, обращаясь к дочери своей Нанси,— бьюсь об заклад, что это тот самый молодой джентльмен, и он точь-в-точь походит на описание сквайра’. Господь ее знает, кто это ей сказал. Считайте меня отъявленнейшим негодяем на свете, если я проронил хоть слово об этом. Клянусь вам, сэр, я умею держать язык за зубами, когда захочу. Нет, сэр, я не только не говорил ей ни слова о мистере Олверти, но сказал прямо обратное: сначала я, правда, ей не возражал, а потом пораскинул умом — раскинуть умом всегда хорошо,— да и думаю себе: кто-нибудь сказал же ей это, дай-ка покончу все дело разом, и вот, немного погодя, воротился я к ней и говорю: ‘Ей-богу, говорю, если кто сказал вам, что этот джентльмен мистер Джонс, то есть, говорю, что этот мистер Джонс — тот мистер Джонс,— так это бесстыднейшая ложь, и прошу вас, говорю, никогда об этом не говорить, потому что мой господин, говорю, подумает, что это я вам сказал, а пусть-ка хоть кто-нибудь в доме скажет, будто я говорил это когда-нибудь!’ Право, сэр, тут какие-то чудеса, я все думал и никак не мог додуматься: откуда это ей стало известно? Разве что вот старуха виновата, которая намедни просила милостыню у ворот: точь-в-точь как та ведьма, что наделала нам столько хлопот в Ворвикшире. Да, нехорошо, нехорошо проходить мимо таких старух, не подав им, особенно когда они на вас смотрят. Никто на свете не разубедит меня, что они не могут наделать бед. Теперь каждый раз, как увижу старуху, непременно говорю про себя: ‘Infandum, regina, jubes renovare dolorem’.

Простота Партриджа сильно насмешила Джонса и положила конец его гневу, который вообще редко бывал продолжительным. Не делая никаких замечаний по поводу его оригинального способа оправдываться, он сказал только, что намерен немедленно выехать отсюда, и велел ему идти искать другую квартиру.

ГЛАВА IV,

которую, мы надеемся, с большим вниманием прочтут молодые люди обоего пола

Только что Партридж покинул мистера Джонса, как к нашему герою вошел мистер Найтингейл, уже успевший с ним сдружиться, и, поздоровавшись, сказал:

— Я слышал, Том, сегодня ночью у вас были гости. Честное слово, вам здорово везет: всего две недели в Лондоне, а у дверей уже портшезы стоят до двух часов утра!

И он продолжал подшучивать на тот же лад, пока наконец Джонс не прервал его, сказав:

— Должно быть, вы узнали обо всем этом от миссис Миллер, она только что была у меня и просила оставить ее дом. Почтеннейшая хозяйка боится за репутацию дочерей.

— О, на этот счет она ужасно щепетильна,— сказал Найтингейл,— помните, она не захотела отпустить Нанси с нами в маскарад.

— Что ж, я думаю, она права,— отвечал Джонс.— Во всяком случае, я не стал ей возражать и послал Партриджа искать другую квартиру.

— Если хотите, мы можем опять поселиться вместе,— предложил Найтингейл,—потому что, сказать вам по секрету,— и вы, пожалуйста, никому не проговоритесь,— я сам собираюсь сегодня съехать отсюда.

— Как, миссис Миллер отказала и вам, мой друг?

— Нет,— отвечал Найтингейл,— просто квартира здесь для меня не подходящая. Кроме того, мне надоела эта часть города. Хочу быть поближе к развлечениям и потому решил переселиться на Пэл-Мэл.

— И вы хотите переселиться тайком? — спросил Джонс.

— О, я не собираюсь увильнуть от уплаты за квартиру, но имею тайные причины не прощаться формально.

— Ну, не очень тайные,— сказал Джонс.— Уверяю вас, я все подметил уже на второй день своего пребывания здесь. Ваш отъезд будет стоить кое-кому горьких слез. Бедняжка Нанси, мне от души жаль ее! Вы одурачили эту девушку, Джек: привили ей болезнь, от которой, боюсь, ее ничем не вылечишь.

— Что же мне теперь делать, по-вашему, черт возьми? Жениться на ней, чтобы ее вылечить?

— Нет,— отвечал Джонс,— по-моему, вам не следовало за ней ухаживать, как вы это частенько делали на моих глазах. Удивляюсь только слепоте мамаши, которая ничего не замечает.

— Не замечает! Да что же ей замечать-то?

— А то, что вы совсем вскружили голову ее дочери. Бедная девушка совершенно не может этого скрыть: глаз с вас не сводит и краснеет всякий раз, как вы войдете в комнату. Право, мне от души ее жаль, это, кажется, добрейшее и простодушнейшее создание па свете.

— Так по вашей теории,— отвечал Найтингейл,— нельзя позволить себе обыкновенного ухаживания за женщиной, из страха, что она в вас влюбится?

— Право, Джек, вы нарочно не желаете понять меня. Я вовсе не считаю женщин настолько влюбчивыми, но вы далеко переступили границы обыкновенного ухаживания.

— Неужели вы предполагаете, что я делил с ней ложе? — обиделся Найтингейл.

— Нет, честное слово, таких дурных предположений у меня нет. — серьезно отвечал Джонс.— Больше того: я не думаю, чтобы вы умышленно стремились разрушить покой этого беззащитного создания или даже предвидели все последствия,— вы ведь, я знаю, добрый и неспособный к такой жестокости человек, но при всем том вы тешили свое тщеславие, не обращая внимания, что в жертву ему приносится молодая девушка, п .между тем как для вас это было только приятное заполнение часов досуга, вы внушили ей надежду, что намерения ваши совершенно серьезны. Скажите чистосердечно, Джек: с какой целью вы так красиво и заманчиво расписывали счастье, проистекающее из горячего взаимного чувства, и с таким жаром говорили о великодушной и бескорыстной любви? Неужели вам не приходило в голову, что она может применить все это к себе? Или, признайтесь откровенно, вы, может быть, этого и желали?

— Ей-богу, Том, я не подозревал в тебе таких способностей. Из тебя вышел бы превосходный священник. Значит, ты отказался бы разделить ложе с Нанси, если бы она тебе позволила?

— Разумеется! — с живостью проговорил Джонс.— Будь я проклят, если бы согласился.

— Том, Том! — рассмеялся Найтингейл.— А эта ночь? Вспомни прошедшую ночь,

Когда уснули все и лишь луна

Да звезды лили свет с немым укором…

— Послушайте, мистер Найтингейл, мне противно всякое ханжество и лицемерие, и я не хочу прикидываться более целомудренным, чем мои ближние. Я грешил с женщинами, это правда, но не помню, чтобы которую-нибудь из них когда обидел… И я ни за что не решился бы ради собственного удовольствия разбить чью-нибудь жизнь.

— Прекрасно, я вам верю.— отвечал Найтингейл,— но полагаю, что и меня вы не обвиняете в подобных вещах.

— Я искренне убежден, что вы неповинны в совращении этой девушки, но вы похитили ее сердце.

— Если так, то мне это очень прискорбно, однако время и разлука скоро изгладят эти впечатления. В этом лекарстве нуждаюсь и я, потому что, признаться вам откровенно, никогда еще ни одна девушка мне и вполовину так не нравилась. Но я открою вам все. Том. Отец выбрал мне в невесты женщину, которой я никогда не видел, па днях она приезжает в Лондон, и я должен буду явиться к ней с предложением.

При этих словах Джонс громко расхохотался.

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной,— обиженно проговорил Найтингейл.— Я и так сам не свой от всей этой истории. Бедняжка Нанси! Ах, Джонс, Джонс, если бы я мог распоряжаться своим состоянием!

— От души вам этого желаю,— отвечал Джонс,— и искренне жалею вас обоих, если дело обстоит так. как вы говорите. Однако не собираетесь же вы уехать, не простившись с Нанси?

— И за десять тысяч фунтов не хотелось бы мне подвергаться мучительной сцене прощания.— сказал Найтингейл,— к тому же я убежден, что ничего хорошего из этого не выйдет и бедняжка Нанси только еще пуще расстроится. Так, пожалуйста, не говорите об этом сегодня ни слова, а вечером или завтра утром я отсюда уеду.

Джонс обещал молчать, немного подумав, он сказал, что раз Найтингейл твердо решился и вынужден обстоятельствами покинуть Нанси. так. пожалуй, его способ действия самый благоразумный. Джонс прибавил, что с удовольствием поселится с ним в одном доме. и они условились, что Найтингейл предоставит ему первый или третий этаж. потому что сам собирался занять второй.

Этот Найтингейл. о котором нам вскоре придется говорить подробнее, отличался в обыкновенных житейских делах большим благородством и, что встречается между столичной молодежью еще реже, безукоризненной честностью, однако в делах любовных нравственность его сильно хромала, не то чтобы он был человеком совсем без правил, какими являются, а чаще прикидываются иные господа, но он допускал с женщинами вероломство, не имеющее никакого оправдания, и в тайнодействии. именуемом любовью, прибегал к плутням, за которые, проделай он их в торговле, его объявили бы первейшим мошенником на свете.

Но так как люди. не понимаю хорошенько — почему, обыкновенно смотрят на такие проделки сквозь пальцы, то Найтингейл не только не стыдился своего криводушия, но даже гордился им и частенько хвастал своим уменьем пленять женщин и покорять их сердца, за что уже и раньше получал упреки от Джонса, всегда сурово осуждавшего всякую непорядочность в обращении с прекрасным полом. Ведь если считать женщин, говорил он, как они того заслуживают, нашими милыми друзьями, то их должно чтить, холить и лелеять с величайшей любовью и нежностью: а если смотреть на них как на врагов — так мужчина должен скорее стыдиться победы над ними. чем гордиться ею.

ГЛАВА V

Краткая биография миссис Киллер

Джонс пообедал в тот день очень плотно для больною, а именно: скушал добрую половину бараньей лопатки. После обеда он получил приглашение от миссис Миллер на чашку чаю. Эта почтенная женщина, узнав от Партриджа, а может быть, каким-нибудь другим естественным или сверхъестественным способом, о близости Джонса к мистеру Олверти, не могла примириться с мыслью, что расстается с ним недружелюбно.

Джонс принял ее приглашение. Когда со стола было убрано и девушки под каким-то предлогом удалены из комнаты, вдова без долгих предисловий начала так:

— Поразительные вещи случаются на свете! Но уж чего удивительнее то, что у меня s доме живет родственник мистера Олверти, а я ничего об этом не знаю. Ах, вы и представить себе не можете, сэр, сколько добра сделал мне и моей семье этот превосходный человек! Да, сэр, я не стыжусь в этом сознаться: только благодаря его доброте нужда давно не свела меня в могилу и мои две бедные малютки, голодные, беспомощные, одинокие сиротки, не были брошены на произвол жестокой судьбы.

Надо вам сказать, сэр, что хоть я теперь и принуждена добывать пропитание сдачей внаем комнат, но родилась и была воспитана в благородной семье. Отец мой был офицер и умер в значительном чине, но он жил на жалованье, и так как после его смерти оно прекратилось, то все мы остались нищими. Нас было три сестры. Одной посчастливилось умереть от оспы. Другую любезно взяла к себе в горничные одна дама — из сострадания, как она говорила. Мать этой дамы была служанкой у моей бабушки, а потом, получив в наследство от отца крупное состояние, накопленное ростовщичеством, вышла замуж за богатого и знатного джентльмена. Она обращалась с сестрой так грубо, коря се происхождением и бедностью и называя в насмешку барыней, что, мне кажется, подорвала наконец силы бедной девушки. Словом, и эта сестра умерла через год после смерти отца. Судьба обошлась со мной милостивее: через месяц после его кончины я вышла замуж за священника, который давно уже за мной ухаживал и тем снискал себе неприязнь покойного отца: отец хоть не оставил нам ни шиллинга, но воспитывал нас по-барски, смотрел на нас так, внушая и нам самим взгляд, словно мы были богатейшими невестами на свете. Дорогой супруг мой забыл, однако, это дурное обращение и, когда мы остались сиротами, тотчас возобновил свое ухаживание, и так настойчиво, что я, всегда его любившая и уважавшая, скоро согласилась стать его женой. Пять лет прожила я в полном счастье с этим превосходнейшим человеком, пока… о, жестокая, жестокая судьба, навсегда разлучившая нас, отнявшая у меня заботливейшего мужа, а у бедных девочек нежнейшего отца!.. Бедняжки, они не в состоянии понять, какого сокровища лишились!.. Мне стыдно, мистер Джонс, за свою женскую слабость, но я не могу говорить о нем без слез.

— Скорее мне должно быть стыдно, сударыня, что я не заплакал.— сказал Джонс.

— Итак, сэр,— продолжала миссис Миллер,— второй раз оказалась я в положении еще более бедственном, чем раньше: не говоря уж о постигшем меня ужасном горе, я должна была еще прокормить двух детей и осталась, что называется, без гроша за душой. Но тут мистер Олверти, этот превосходный, добрый, великодушный человек, немного знавший моего мужа, случайно услышал о моем несчастье и тотчас же написал мне письмо. Вот оно, сэр, я положила его в карман, чтобы показать вам. Вот оно, вот оно. Я хочу и должна прочесть его вам.

‘Сударыня!

Всей душой соболезную вам по случаю постигшей вас тяжелой утраты, собственное ваше благоразумие и превосходные наставления, преподанные вам достойнейшим вашим супругом, помогут вам перенести ее лучше всяких советов, какие только я способен вам дать. И я нисколько не сомневаюсь, что, будучи, как я слышал, нежнейшей матерью, вы не дадите скорби до такой степени овладеть вами, чтобы позабыть о своих обязанностях по отношению к бедным малюткам, которые именно теперь нуждаются в вашем попечении.

Однако в настоящую минуту вам, вероятно, не до житейских забот, и потому вы простите, что я поручил одному лицу посетить вас и передать двадцать гиней, которые прошу вас принять в ожидании, когда буду иметь удовольствие увидеть вас. Верьте, сударыня, и т. д.’.

Письмо это, сэр, я получила через две недели после того, как понесла невознаградимую утрату, о которой я вам сказала. Еще через две недели мистер Олверти — да благословит его господь! — сам навестил меня, дал мне средства нанять и обставить этот дом и назначил мне ежегодный пенсион в пятьдесят фунтов, который я регулярно получаю с тех пор. Судите же, мистер Джонс, как велико должно быть мое уважение к этому человеку: ведь ему обязана я спасением собственной жизни и жизни дорогих детей моих, ради которых я только и дорожу земным своим существованием. Не сочтите поэтому дерзостью, мистер Джонс (я не могу не уважать человека, которого, я знаю, так высоко ставит мистер Олверти), мою просьбу к вам не иметь дела с этими дурными женщинами. Вы еще молоды и не знаете всего их коварства. Не гневайтесь на меня, сэр, и за то, что я сказала насчет репутации моего дома: вы сами понимаете, насколько гибельно это отразилось бы па судьбе моих бедных девочек. Кроме того, сэр, вам должно быть хорошо известно, что и мистер Олверти никогда не простил бы мне потакания подобным вещам, особенно когда дело касается вас.

— Честное слово, сударыня, все эти оправдания излишни,— отвечал Джонс,— и я не нахожу ничего обидного в том, что вы сказали. Однако из уважения, которым я проникнут к мистеру Олверти больше, чем кто бы то ни было. позвольте мне рассеять одно ваше заблуждение, может быть. не совсем выгодное для его чести: уверяю вас, я не родственник этого джентльмена.

— Знаю, сэр, очень хорошо знаю, кто вы такой: мистер Олверти мне все рассказал, но, уверяю вас, будь вы двадцать раз его сыном, он не мог бы говорить о вас с большим уважением. Вам нечего стыдиться вашего происхождения, сэр, поверьте, что ни один порядочный человек не откажет вам за это в своем уважении. Нет, мистер Джонс, слова ‘позорное происхождение’ — нелепость, как говаривал мой незабвенный муж, слово ‘позор’ в таких случаях если и применимо, то только по отношению к родителям: позор не может пасть на детей за действия, в которых они совершенно неповинны.

Джонс глубоко вздохнул и сказал:

— Вижу, сударыня, что вы действительно меня знаете и что мистеру Олверти угодно было назвать вам мое имя, а за то, что вы были со мной так откровенны, я хочу рассказать вам подробнее о своем собственном положении.

Миссис Миллер приготовилась слушать с самым горячим интересом, и Джоне рассказал ей всю свою историю, ни разу не упомянув имени Софьи.

В честных душах живет своего рода симпатия, благодаря которой они легко друг другу верят. Рассказ Джонса не возбудил в миссис Миллер никаких сомнений, и она выслушала его с самым глубоким участием. Впрочем, Джонс не дал ей высказаться по этому поводу: приближался час свидания с леди Белластон, и он попросил разрешения сегодня вечером принять у себя гостью, обещая, что это свидание будет последним, клятвенно уверяя, что его знакомая принадлежит к самому лучшему обществу и что встреча их будет самая невинная. Я искренне думаю, что у него было твердое намерение сдержать свое слово.

Миссис Миллер наконец согласилась, и Джонс ушел в свою комнату, где пробыл в одиночестве до двенадцати часов. Но леди Белластон не явилась.

Так как мы сказали, что эта леди чувствовала большое расположение к Джонсу, и, по всей видимости, так оно и было, то читатель, пожалуй, удивится, почему она не пришла на свидание именно теперь, когда считала его больным, то есть когда посещение друзей кажется особенно приятным. Иные, может быть, осудят поведение леди, найдя ее бессердечной, но это не наша вина: наше дело рассказывать правду.

ГЛАВА VI,

содержащая сцену, которая, мы не сомневаемся, растрогает всех нашит читателей

Мистер Джонс не смыкал глаз всю первою половину ночи. Происходило это не оттого, что его тревожила неаккуратность леди Белластон, сон его разогнала и не Софья, хотя в большинстве случаев именно она была причиной его бессонницы, нет. Бедняга Джонс был добрейшей души человек и в полной мере обладал слабостью, называемой состраданием и лишающей такие несовершенные характеры благородной душевной твердости, которая как бы замыкает человека в себе и позволяет ему катиться по свету полированным шаром, не цепляясь ни за чье чужое горе, он не мог поэтому не исполниться сожаления к участи бедной Нанси, любовь которой к мистеру Найтингейлу была для него столь очевидна, что он поражался слепоте матери, не раз в течение вчерашнего вечера обращавшей внимание на большую перемену в дочери: ‘Уж на что была живая и веселая девушка, и вдруг сделалась воплощеньем печали и уныния’.

Напоследок, однако же. сон одолел всякое сопротивление и, точно и вправду он был божеством, как воображали его древние, да вдобавок божеством оскорбленным, пожелал, видно, всласть насытиться дорого купленной победой. Говоря попросту, без метафор, мистер Джонс проспал до одиннадцати часов утра и продолжал бы, может быть, покоиться в объятиях Морфея и дольше, если бы его не разбудил сильный шум.

Он кликнул Партриджа, и тот на вопрос, что случилось, отвечал, что внизу бушует настоящий ураган, что мисс Нанси в обмороке и что сестра и мать плачут и голосят над ней. Джонс чрезвычайно встревожился при этом известии, но Партридж принялся его успокаивать, сказав с улыбкой, что молодая леди, по-видимому, вне опасности: Сусанна (так звали служанку) дала ему понять, что дело самое обыкновенное.

— Короче говоря, мисс Нанси пожелала быть умней маменьки — вот и все, она немножко проголодалась и села за стол, не дожидаясь, когда прочтут молитву: вот в воспитательном доме и будет одним младенцем больше.

— Ах, оставь, пожалуйста, свои глупые шутки,— оборвал его Джонс.— Разве прилично смеяться над горем этих несчастных? Ступай сейчас же к миссис Миллер и скажи, что я прошу позволения… Нет, постой, ты опять чего-нибудь наврешь, я пойду сам: она приглашала меня к завтраку.

С этими словами он встал и начал поспешно одеваться, а Партридж, несмотря на его строгие замечания, не мог удержаться от некоторых грубых выпадов по поводу случившегося, называемых обыкновенно шуточками. Наскоро одевшись, Джонс сбежал вниз и постучал в дверь: служанка тотчас ввела его в гостиную, где не было ни души и не замечалось никаких приготовлений к завтраку. Миссис Миллер с дочерьми находилась в следующей комнате, откуда служанка вскоре возвратилась с поручением передать мистеру Джонсу, что хозяйка просит извинить ее за непорядок, но произошел непредвиденный случай, который не позволяет ей сегодня позавтракать в его приятном обществе, она просит также извинить ее, что не известила его об этом заранее. Джонс попросил передать, ‘чтобы она совершенно не беспокоилась о таком пустяке, как завтрак, и что он выражает искреннее сожаление по поводу случившегося и спрашивает, не может ли он быть ей чем-нибудь полезен: он весь к ее услугам’.

Не успел он произнести эти слова, как миссис Миллер, все слышавшая, вдруг отворила дверь и, выйдя к нему вся в слезах, сказала:

— Ах, мистер Джонс, вы подлинно превосходной души человек! Приношу вам тысячу благодарностей за ваше любезное предложение, но. увы, сэр, вы не в силах спасти мою бедную девочку… О, дочь моя! Дочь моя! Она погибла, она навсегда обесчещена!

— Надеюсь, сударыня, что негодяй не…

— Ах, мистер Джонс! Негодяй, уехавший вчера из моего дома, обманул мою бедную дочь, погубил ее… Я знаю, вы человек благородный. У вас доброе, великодушное сердце, мистер Джонс. Об этом свидетельствуют поступки, которые я видела собственными глазами. Я расскажу вам все, да и невозможно более хранить тайну. Этот негодяй, этот мерзавец Найтингейл сгубил мою дочь. Она… она… ах, мистер Джонс, дочь моя от него беременна. И в этом положении он ее покинул! Вот вам, сэр, его жестокое письмо, прочтите, мистер Джонс, и скажите, есть ли еще на свете подобное чудовище. Письмо было следующее:

‘Дражайшая Нанси!

Не имея сил говорить с вами о деле, которое, боюсь, потрясет вас не меньше, чем оно потрясло меня, пользуюсь этим способом известить вас, что отец мой требует от меня немедленно сделать предложение богатой молодой даме, выбранной им мне в…— нет надобности писать ненавистное слово. Ваш здравый смысл скажет вам, сколь беспрекословно обязан я повиноваться приказанию, которое навсегда исторгнет меня из ваших нежных объятий. Матушка сердечно вас любит, и это даст вам мужество открыть ей несчастные последствия любви нашей, схоронить их от света будет нетрудно, я сам об этом позабочусь, как позабочусь и о вас. О, если бы миновали вас мучения, испытанные при этом случае мной! Призовите же на помощь все ваше мужество,— простите и забудьте человека, которого только угроза верной гибели могла заставить написать вам эти строки. Итак, забудьте меня, забудьте во мне любовника, преданного же друга вы всегда найдете в верпом вам несчастливце

Д. Н.’.

После того как Джонс прочитал письмо, оба с минуту стояли молча, глядя друг на друга. Наконец Джонс проговорил:

— Не могу вам выразить, сударыня, как возмущен я прочитанным. Однако в одном, мне кажется, вы должны послушаться совета автора письма: спасти честь вашей дочери.

— Ах, мистер Джонс, честь ее потеряна безвозвратно, как и ее невинность! — воскликнула миссис Миллер.— Она получила письмо в переполненной комнате и, вскрыв его, тотчас же упала без чувств, понятно, что при таких обстоятельствах содержание его тотчас же сделалось известно всем присутствующим. Но, как ни ужасно потерять честь, еще ужаснее то, что я потеряю дочь: уже дважды она пыталась наложить на себя руки, правда, ее удалось удержать, но она клялась, что не переживет своего позора. А я не переживу ее смерти… Что же тогда станется с моей маленькой Бетси, беззащитной сироткой? Бедная девочка уже и теперь убивается, глядя на меня и на сестру, хоть и не понимает причины нашего горя. Ах, какая она умненькая и добрая! Этот жестокий, бесчеловечный… погубил нас всех. Бедные мои дети! Так вот какова награда за все мои заботы! Вот каковы плоды моих попечений! Для того ли я радостно исполняла все тяжелые обязанности матери, для того ли лелеяла дочерей и заботилась об их воспитании, для того ли трудилась столько лот, отказывая себе в самом необходимом, лишь бы припасти им кусок хлеба,— чтобы теперь потерять их так жестоко?

— От души вас жалею, сударыня,— сказал Джонс со слезами на глазах,

— Ах, мистер Джонс,— продолжала она,— даже и вы, при всей доброте вашего сердца, не можете понять, что я чувствую. Такая ласковая, такая добрая, такая послушная! Бедняжка Нанси. сокровище мое, радость моя, гордость моя! Я слишком ею гордилась: мои глупые честолюбивые надежды, внушенные ее красотой, и были причиной ее гибели. Мне было приятно видеть, что она нравится этому юноше. Я думала, что он любит ее честно, и тешила свое глупое тщеславие мечтами о том. что она будет женой джентльмена. Тысячу раз при мне и нередко даже при вас поддерживал он эти надежды красивыми словами о бескорыстной любви, с которыми всегда обращался к бедной моей девочке и которым она, подобно мне, слепо верила. Могла ли я думать. что то были лишь сети для завлечения простодушной Нанси? Могла ли я думать, что они приведут всех пас к гибели? V эту минуту в комнату вбежала Бетси с криком:

— Мамочка, ради бога, поспеши к сестрице: она опять в обмороке, и кузина с ней не справится.

Миссис Миллер поспешила на помощь, но велела Бетси остаться с мистером Джонсом и попросила его занять девочку несколько минут, патетически воскликнув:

— Господи, дай мне спасти, по крайней мере, одну мою дочь! Исполняя ее просьбу. Джонс всеми силами старался утешить девочку, хотя сам был взволнован несчастьем, которое стряслось над семейством миссис Миллер. Он сказал Бетси, что сестра ее скоро оправится и что она не должна плакать, потому что огорчит мать. да и сестру расстроит еще больше.

— Право, сэр,— отвечала она.— я ни за что на свете не хочу их огорчать. Я что угодно вытерплю, только бы они не видели моих слез… Только сестрица и не может теперь их увидеть… Боюсь, она никогда их больше не увидит. Но я не могу с ней разлучиться, право же, не могу… Да и бедная мамочка, что с ней станется?.. Она говорит, что она тоже умрет и оставит меня одну, но я не останусь, я решила.

— Разве тебе не страшно умереть, милая Бетси? — спросил Джонс.

— Раньше было страшно, потому что надо было разлучаться с мамочкой и с сестрицей,— отвечала малютка.— Но уйти с теми, кого я люблю, не страшно.

Джонсу так понравился этот ответ, что он крепко поцеловал Бетси. Скоро возвратилась и миссис Миллер, она сказала, что Нанси, слава богу. пришла в себя.

— Теперь, Бетси, ты можешь идти к сестрице: ей лучше, и она желает тебя видеть.

Потом она обратилась к Джонсу и снова стала просить извинения, что не может угостить его завтраком.

— Я надеюсь, сударыня,— отвечал Джонс,— вознаградить себя за это гораздо изысканнейшим угощением, какого вы нг могли состряпать. Таким угощением будет для меня всякая услуга вашему милому семейству. Добьюсь ли я успеха, или же меня постигнет неудача— я, во всяком случае, попробую. Или я очень ошибаюсь насчет мистера Найтингейла, или, несмотря на все случившееся, он в глубине души все-таки очень добрый человек и горячо любит вашу дочь. Если это так, то картина, которую я ему нарисую, думаю, тронет его. Утешьтесь же. сударыня, и постарайтесь утешить мисс Нанси, а я сию минуту отправлюсь на поиски мистера Найтингейла и надеюсь принести вам добрые вести.

Миссис Миллер упала на колени и призвала благословение небес на мистера Джонса, прибавив к этому самую горячую благодарность. После этого герой наш удалился, а почтенная вдова пошла утешать дочь, слова ее немного приободрили Нанси. и обе они пустились превозносить и расхваливать мистера Джонса.

ГЛАВА VII

Свидание мистера Джонса с мистером Найтингейлом

Добро и зло, которое мы делаем другим, мне кажется, часто отражается на нас самих. Ведь если люди доброго характера радуются своим благодеяниям не меньше тех, кому они благодетельствуют, то едва ли есть натуры столь сатанинские, чтобы делать зло, нисколько не мучаясь судьбой ближних, доведенных ими до гибели.

Мистер Найтингейл, по крайней мере, такой натурой не был. Напротив, Джонс, явившись к нему на новую квартиру, застал его у камина грустным и молча сокрушающимся о горестном положении, в которое он поставил бедную Нанси. Увидя приятеля, он быстро встал и пошел к нему навстречу с горячими приветствиями.

— Ваше любезное посещение пришлось как нельзя более кстати,— сказал он,— я отроду еще не испытывал такой тоски.

— К сожалению,— сказал Джонс,— я принес вам вести, очень мало способные развеселить вас, боюсь даже, что, узнав их, вы еще больше расстроитесь. Однако узнать их вам необходимо. Итак, говоря напрямик, я пришел к вам, мистер Найтингейл, от достойных людей, ввергнутых вами в пучину бедствия.

При этих словах мистер Найтингейл переменился в лице, но Джонс, не обращая на это внимания, изобразил в самых ярких красках трагические события, уже известные читателю из предыдущей главы. Найтингейл не прерывал рассказ, хотя на лице его не раз изображалось сильное волнение. Когда Джонс кончил, он сказал с глубоким вздохом:

— Ваше сообщение, друг мой, потрясло меня до глубины души. Ужасно досадно, что бедняжка выдала содержание моего письма. Владей она лучше собой, честь ее была бы спасена и вся эта история осталась бы в глубокой тайне, со временем все бы устроилось. Такие случаи в Лондоне не редкость, если у мужа иногда и закрадываются подозрения, когда уж делу не поможешь, то для него благоразумнее скрыть их и от жены и от света.

— Не в этом дело, друг мой,— отвечал Джонс.— Нанси привязалась к вам до такой степени, что ей больно потерять вас, а не доброе имя. Ее отчаяние погубит и ее, и все ее семейство.

— О, что касается до этого,— возразил Найтингейл,— то, уверяю вас, она так безраздельно завладела моим чувством, что па долю жены моей, кто бы она ни была, достанется очень мало.

— В таком случае как же вы решаетесь ее покинуть?

— Что же мне делать?

— Об этом спросите у мисс Нанси,— с жаром проговорил Джоне. — В том положении, до которого вы ее довели, именно ей, по моему искреннему убеждению, принадлежит право указывать, чем вы должны загладить свою вину. Вы должны принимать в расчет только ее интересы, а не свои. Но если хотите знать мое мнение, то я скажу вам, что вы должны осуществить надежды Нанси и всего ее семейства. Искренне признаюсь, я сам ждал от вас того же, как только увидел вас вместе. Извините, я, может быть, злоупотребляю дружбой, которой вы меня удостоили, но я исполнен слишком горячего сострадания к этому несчастному семейству. Собственное ваше сердце лучше всего вам скажет, хотели ли вы своим поведением убедить как мать, так и дочь в честности своих намерений, а если так, то предоставляю вам самому решать, насколько вы связаны обязательствами, хотя бы и не было дано прямого обещания жениться.

— Да,— сказал Найтингейл,— ваше рассуждение совершенно справедливо, и боюсь даже, что я дал обещание, о котором вы говорите.

— И после этого признания вы можете колебаться хотя бы минуту?! — воскликнул Джонс.

— Рассудите, однако, друг мой,— отвечал Найтингейл,— я знаю, вы человек чести и никому не посоветуете поступать противно ее правилам. Даже если бы не было других препятствий, могу ли я с честью вступить в брак после этой огласки ее позора?

— Несомненно! Этого даже требует от вас истинная честь, которая есть та же доброта. Раз у вас есть на этот счет колебания, давайте разберем вопрос повнимательнее. Разве совместимо с честью обмануть ложными уверениями молодую женщину и ее семейство и таким способом предательски похитить у нее невинность? Разве совместимо с честью сознательно, умышленно и даже коварно погубить человека? Разве совместимо с честью лишить девушку доброго имени, спокойствия и, вероятно, самой жизни, зная, что она существо кроткое, беспомощное и беззащитное, что она любит вас, только вами и дышит, готова умереть за вас, что она слепо поверила вашим обещаниям и принесла в жертву своему доверию все самое для себя дорогое. Разве может честь хоть на минуту примириться с такими предположениями?

— Здравый смысл служит порукой правильности ваших слов,— отвечал Найтингейл,— но вы хорошо знаете, что свет смотрит на вещи совершенно иначе: если я женюсь па шлюхе, хотя бы на своей собственной, мне стыдно будет показаться на глаза людям.

— Скажите лучше, как вам не стыдно, мистер Найтингейл, называть ее таким нехорошим словом? — возразил Джонс.— С той минуты, как вы обещали жениться на ней, она сделалась вашей женой, и если согрешила, то больше против благоразумия, чем против нравственности. И что такое свет, которому вам стыдно будет показаться на глаза, как не скопище подлецов, глупцов и развратников? Простите, если я скажу, что стыд этот проистекает из ложной скромности, сопровождающей, как тень, ложную честь… Но я твердо уверен, что всякий здравомыслящий и добрый человек похвалит и одобрит ваш брак. Но положим, все вас осудят,— разве, друг мой, не оправдает вас ваше собственное сердце? Разве горячее, восторженное чувство, испытываемое нами при совершении честного, благородного, великодушного, милосердного поступка, не доставляет душе более высокого наслаждения, чем незаслуженная похвала миллионов? Сопоставьте мысленно последствия вашего отказа и согласия жениться. Представьте себе бедную, несчастную, доверчивую девушку, умирающую на руках измученной матери. Прислушайтесь, как в предсмертной агонии шепчет она ваше имя, как сокрушается, не произнося ни одного упрека по поводу жестокого поступка, приведшего ее к гибели. Вообразите положение матери, обезумевшей от горя и, может быть, даже неспособной перенести потерю любимой дочери. Вообразите ее сестренку, оставшуюся беспомощной сиротой, и, запечатлев в уме все эти образы, вспомните, что вы — вы сами — причина катастрофы, постигшей это несчастное, беззащитное, но заслуживающее всяческого уважения семейство. С другой стороны, представьте, что вы их избавляете от всех этих бедствий. Подумайте, с какой радостью, с каким восторгом бросится эта милая девушка в ваши объятия, какой румянец заиграет опять на побледневших щеках, как загорятся потухшие взоры, как учащенно забьется измученное сердце! Вообразите ликование матери, всеобщую радость. Подумайте только: один ваш поступок осчастливит целое семейство. Сопоставьте обе эти картины — и я, право, жестоко ошибся в моем друге, если он будет долго колебаться: погубить ли ему безвозвратно этих несчастных, или же одним великодушным, благородным поступком исторгнуть их из бездны горя и отчаяния и поднять на вершину доступного человеку счастья. Присоедините сюда еще один довод: что этого требует от вас долг, что бедствия, от которых вы избавите несчастное семейство, сами же вы по собственной воле навлекли на него.

— Ах, друг мой, вовсе не нужно столько красноречия, чтобы заставить меня это почувствовать! — воскликнул Найтингейл.— Мне от души жаль бедную Нанси, и чего бы только я не дал, чтобы между нами никогда не было близких отношений. Поверьте, мне стоило огромной борьбы написать жестокое письмо, наделавшее столько бед в несчастной семье. Если бы все зависело от меня, я женился бы на пей хоть завтра,— ей-богу, женился бы! Но вы легко поймете, что добиться на это согласия у моего отца — вещь невозможная, тем более что он уже отыскал для меня другую невесту и завтра же мне приказано быть у нее.

— Я не имею чести знать вашего отца.— сказал Джонс,— но, положим, его удастся уговорить,— сами-то вы согласитесь прибегнуть к единственному средству спасти этих несчастных?

— О, с такой же охотой, как если бы речь шла о моем собственном счастье,— отвечал Найтингейл,— потому что я не найду его ни с одной женщиной, кроме Нанси!.. Ах. друг мой, если бы вы знали, что я перечувствовал за эти двенадцать часов из-за моей бедняжки, вы, наверное, пожалели бы не одну только ее. Любовь влечет меня только к ней, а если у меня и были кое-какие сомнения, продиктованные ложно понятой честью, то вы их совершенно рассеяли. Ах, если мне удастся добиться согласия у отца, счастье мое и моей Нанси будет полным!

— В таком случае я берусь его уговорить.— сказал Джоне.— Только вы, пожалуйста, на меня не сердитесь, в каком бы свете ни представил я ему это дело. Вес равно ведь вы его долго не могли бы от него скрыть: такие вещи, когда они выходят наружу.— как это, к несчастью, уже случилось,— разглашаются с молниеносной быстротой. Кроме того, стрясись тут беда,— чего я серьезно опасаюсь, если немедленно не будут приняты меры.— о вас пойдут звонить по городу такое, что и отцу вашему обидно будет. если в нем есть сколько-нибудь чувства. Так скажите мне, где я могу найти его, и я, не теряя ни минуты, иду к нему. а вы тем временем совершите благородный поступок — посетите Нанси. Вы убедитесь, что я ни капельки не преувеличил, рисуя вам картину отчаяния этого семейства.

Найтингейл немедленно согласился па предложение Джонса. Он сообщил ому адрес отца, а также адрес кофейни, где всего вероятнее можно было застать его, потом минуту поколебался и сказал:

— Вы затеваете невозможное, дорогой Том. Если бы вы знали моего отца, вам никогда не пришло бы в голову добиваться у него согласия… Постойте, разве такой вот способ… предположим, вы ему скажете, что я уже женился,— может быть, он легче примирится с совершившимся фактом. Честное слово, слова ваши так меня тронули и я так страстно люблю свою Нанси, что сам желал бы быть уже женатым, невзирая ни на какие последствия.

Джонс горячо одобрил мысль Найтингейла и обещал воспользоваться ею. На этом они расстались: Найтингейл пошел к Нанси, а Джонс к отцу своего приятеля.

ГЛАВА VIII

Что произошло между Джонсом и мистером Найтингейлом-старшим. Появление лица, о котором еще не было упомянуто в настоящей истории

Вопреки мнению римского сатирика, отрицающего божественность Фортуны, и такому же мнению Сенеки, Цицерон, который был, я думаю, умнее их обоих, держится прямо противоположного взгляда. И точно, в жизни бывают такие странные и необъяснимые случаи, что для создания их требуются некое сверхчеловеческое искусство и прозорливость.

Случай такого рода произошел теперь с Джонсом: он застал мистера Найтингейла-старшего в столь критическую минуту, что другой такой не могла бы придумать Фортуна, если даже она действительно достойна поклонения, воздававшегося ей в Риме. Словом, Найтингейл и отец молодой женщины, которую старик прочил в жены своему сыну, перед этим несколько часов подряд жарко торговались насчет предстоящей женитьбы, последний только что ушел, оставив первого в сладком убеждении, что ему удалось одержать верх в долгом споре, в котором оба родителя старались перехитрить друг друга, и оба, как нередко бывает в таких случаях, расстались очень довольные собой, потому что каждый считал себя победителем.

Джентльмен, к которому явился мистер Джонс, был, как говорится, человеком, знающим свет, то есть человеком, который ведет себя на этом свете так, словно он вполне убежден, что другого света нет, и потому берет от жизни все, что только можно. В молодости он занимался торговлей, но, приобретя значительное состояние, отказался от этого занятия, или, говоря точнее, сменил торговлю товарами на торговлю деньгами, в последних у него никогда недостатка не было, и он умел пристраивать их очень выгодно, пользуясь затруднительным положением как частных лиц, так и общественных учреждений. Он настолько поглощен был денежными оборотами, что сомнительно даже, существовало ли для пего на свете еще что-нибудь, кроме денег, во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что, кроме них, ничто не имело для него действительной ценности.

Читатель, полагаю, согласится, что Фортуна не могла сыскать человека, менее склонного сдаться на уговоры мистера Джонса, эта капризная дама не могла также выбрать для этого менее благоприятную минуту.

Так как деньги всегда занимали главное место в мыслях старого джентльмена, то, увидя в дверях незнакомого человека, он тотчас же заключил, что незнакомец явился к нему или с деньгами, или за деньгами. И смотря по тому, которое из этих предложений казалось ему более правдоподобным, он принимал посетителя благосклонно или неблагосклонно.

К несчастью для Джонса, при виде его у старика возникло второе предположение. Так как накануне к нему приходил молодой человек с распиской сына и требовал уплаты проигранных последним денег, то при первом взгляде на Джонса мистер Найтингейл подумал, что и он явился с таким же требованием. Не успел поэтому Джонс сказать, что он пришел по делу его сына, как старик, утвердившись в своих подозрениях, резко оборвал его словами:

— Даром только время потеряете.

— Неужели вы догадываетесь, сэр, в чем заключается это дело? — спросил Джонс.

— И если догадываюсь правильно,— отвечал старик,— то, повторяю, даром только время потеряете. Ведь вы, кажется. один из тех фертов, что вовлекают моего сына в кутежи и распутство, которые кончатся его разорением? Но я больше не буду платить по его распискам, можете быть уверены. Надеюсь, что в будущем он откажется от таких знакомств, иначе я не стал бы искать для него жену, я не желаю служить орудием чьего-либо несчастья.

— Как, сэр,— сказал Джонс,— это вы подыскали для него ту даму?

— А какое вам дело до этого, сэр, позвольте вас спросить? — отвечал старик.

— Пожалуйста, не обижайтесь, сэр, что я принимаю так близко к сердцу счастье вашего сына — человека, высоко мной чтимого и уважаемого. По этому-то поводу я и пришел к вам. Не могу выразить удовольствия, доставленного мне вашими словами, потому что, повторяю, сына вашего я высоко чту и уважаю… Право, сэр, не могу выразить, как я восхищен вашим поступком: вы так великодушно, так благородно, так снисходительно, с такой любовью выбрали для сына супругу, готов поклясться, что он будет с ней одним из счастливейших людей на земле.

Едва ли что-нибудь способно так расположить нас к человеку, как тревога, возникшая в пас при его появлении: когда наши страхи рассеиваются, мы скоро о ней забываем и приписываем воцарившееся в нас спокойствие тому самому лицу, которое нас сперва напугало.

Так случилось и с Найтингейлом: убедившись, что Джонс не собирается предъявлять никаких требований, он почувствовал к нему расположение.

— Садитесь, пожалуйста, голубчик,— сказал он.— Я не припоминаю, чтобы когда-нибудь имел удовольствие вас видеть, но если вы друг моего сына и имеете что-нибудь сказать касательно молодой леди, я рад буду вас выслушать. Что же до того, сделает ли она его счастливым, так он сам будет виноват, если этого не случится. Я свой долг исполнил, позаботившись о главном. Она принесет ему состояние, способное сделать счастливым всякого рассудительного, благоразумного, трезво смотрящего на вещи мужчину.

— Несомненно,— отвечал Джонс,— она сама — целое состояние. Красавица, такая любезная в обращении, такая ласковая и так хорошо воспитана — она поистине само совершенство: вдобавок превосходно поет и удивительно играет на клавикордах!

— Я не знал за ней таких качеств,— сказал старик,— потому что никогда ее не видел, впрочем, если все это у нее есть, так тем лучше. И я очень доволен, что отец ее не выпячивал этих достоинств в пашей сделке,— для меня это лишнее доказательство его ума. Дурак поставил бы эти статьи наравне с приданым, но надо отдать ему справедливость, о них он и не заикнулся, хотя, понятно, женщину они не портят.

— Уверяю вас. сэр,— сказал Джоне,— она обладает этими качествами в самой высокой степени. Я-то, признаться, боялся, что вы не особенно охотно согласитесь па эту партию, что она будет вам не совсем по вкусу, так как сын ваш говорил мне, что вы никогда не видели молодой леди,— вот почему я и пришел. сэр, молить, заклинать вас. если вы дорожите счастьем вашего сына. не противиться его союзу с женщиной, обладающей не только перечисленными мной достоинствами, но еще и многими другими.

— В таком случае, сэр, мы оба вам обязаны,— отвечал старик.— Можете быть совершенно спокойны, так как, даю вам слово, я вполне удовлетворен ее состоянием.

— Сэр, с каждой минутой я проникаюсь к вам все большим и большим уважением. Удовлетвориться столь немногим, проявить такую умеренность — разве это не доказательство здравого ума и благородного сердца?

— Ну, не так уж я был умерен, молодой человек, не так уж умерен,— отвечал отец.

— Все больше и больше благородства,— умилялся Джонс,— и, разрешите прибавить, рассудительности: конечно, это почти безумство — считать единственным основанием счастья деньги. Такая женщина с ее маленьким, ничтожным состоянием…

— Хорошенькое же у вас мнение о деньгах, друг мой! — воскликнул старик.— Видно, вы знаете невесту лучше, чем приданое. Как вы думаете, сколько за ней?

— Сколько? Пустяк, не имеющий никакого значения для вашего сына.

— Понятно, понятно, он мог бы сделать выбор и получше.

— С этим я не согласен,— сказал Джонс,— лучшей жены ему не найти.

— Да. да, но я говорю в отношения приданого,— отвечал старик.— Так сколько же, вы думаете, приятель ваш за ней получит?

— Сколько? Вы хотите знать, сколько? Ну, самое большее фунтов двести.

— Вы изволите насмехаться надо мной, молодой человек?— проговорил старик с некоторым раздражением.

— Нет, клянусь вам, я говорю серьезно. По-моему, я назвал крайнюю цифру. Если я обидел молодую леди, прошу у нее прощения.

— Разумеется, обидели. Уверяю вас, что у нее в пятьдесят раз больше, и она должна будет прибавить к этому еще пятьдесят, прежде чем я дам свое согласие на брак.

— Теперь уже поздно говорить о согласии: даже если бы у нее не было пятидесяти фартингов, все равно сын ваш уже обвенчан.

— Мой сын обвенчан? — с удивлением проговорил старик.

— Ну да,— отвечал Джонс,— я полагал, что вы этого еще не знаете.

— Мой сын обвенчан с мисс Гаррис?!

— С мисс Гаррис? Нет, сэр, он обвенчал с мисс Нанси Миллер. дочерью хозяйки того дома, где он проживал,— с девушкой, мать которой хоть и принуждена отдавать внаем…

— Смеетесь вы или говорите серьезно? — торжественным голосом прервал его старик.

— Роль насмешника ниже моего достоинства, сэр,— отвечал Джонс.— Я пришел к вам по самому серьезному делу, предполагая, как это и подтвердилось, что сын ваш не посмел сказать вам о женитьбе на особе, которая гораздо беднее его, между тем как честь ее не позволяет скрывать этого дольше.

Старик стоял остолбенелый от этого известия, когда в комнату вошел какой-то джентльмен и поздоровался с ним, назвав братом.

Несмотря на столь близкое родство, братья по своему характеру были полной противоположностью. Пришедший тоже занимался когда-то торговлей, но, нажив шесть тысяч фунтов, он потратил большую часть этой суммы на покупку поместья, поселился в деревне и женился на дочери бесприходного священника, девице некрасивой и небогатой, но полюбившейся ему за неистощимую веселость.

С этой женщиной прожил он двадцать пять лет, и жизнь их походила на поэтические описания золотого века больше других образцов этого рода, встречающихся в нынешнее время. От нее у него было четверо детей, но все они умерли в младенчестве, за исключением одной только дочери, в которой и он, и жена его, как говорится, души не чаяли, то есть лелеяли ее и баловали, а она щедро отплатила им привязанностью, заставившей ее даже наотрез отказаться от необыкновенно выгодной партии с одним сорокалетним джентльменом из-за того, что она не в силах была разлучиться с родителями.

Молодая леди, назначенная мистером Найтингейлом в невесты сыну, была близкой соседкой его брата и знакомой его племянницы. Как раз по поводу предстоящей женитьбы брат мистера Найтингейла и приехал теперь в Лондон — не с тем, однако, чтобы содействовать браку, а чтобы его расстроить, потому что, по его мнению, брак этот неизбежно должен был погубить племянника. Он не ожидал другого результата от союза с мисс Гаррис, несмотря на все ее богатство. Ни наружность ее, ни душевные качества не обещали семейного счастья: это была девица очень высокого роста, очень худая, очень некрасивая, очень жеманная, очень глупая и очень злая.

Вот почему, услышав от брата о женитьбе племянника на мисс Миллер, он выразил живейшее удовольствие, и когда отец, осыпав сына горькими упреками, объявил, что пустит его по миру, дядя сказал следующее:

— Будь вы немного спокойнее, братец, я бы вас спросил: ради него или ради себя любите вы вашего сына? Вы мне ответите, полагаю: ради него, полагаю также, что, говоря это, вы скажете правду, и несомненно, выбирая ему супругу, вы заботились о его счастье.

Предписывать другим правила счастья всегда казалось мне нелепостью, братец, а настаивать на их выполнении — тиранством. Заблуждение это всеобщее, я знаю, но оно все-таки заблуждение. И если оно нелепо вообще, то нелепее всего в отношении брака, в котором счастье покоится всецело на взаимной любви супругов.

Поэтому я всегда считал, что родители поступают неразумно, желая выбирать за детей: ведь заставить полюбить — затея безнадежная, больше того — любовь до такой степени ненавидит принуждение, что для нее в силу какой-то несчастной, во неисцелимой извращенности нашей природы, невыносимы даже уговоры.

Однако я согласен, что, хотя родители поступают неумно, пытаясь навязывать свою волю, с ними в таких случаях все же следует советоваться и, пожалуй, даже необходимо признать за ними право запрета. Таким образом, я не спорю, что племянник мой, женившись без вашего ведома, провинился. Но скажите, положа руку на сердце: не вы ли сами отчасти этому способствовали? Вы так часто и так решительно высказывали свои суждения о браке, что разве мог он не быть заранее уверенным в вашем отказе, если состояние его избранницы будет невелико? Да и теперь — не в этом ли единственная причина вашего гнева? И если он нарушил сыновний долг, то вы разве не превысили отцовской власти, сторговав ему невесту без его ведома — женщину, которую вы сами никогда не видели, а увидев и узнав так же хорошо, как я, сочли бы безумием принять ее в ваше семейство?

Тем не менее я признаю, что племянник мой провинился, однако вина его не непростительна. Не спросясь у вас, он совершил поступок, для которого требовалось ваше согласие,— но поступок этот касался преимущественно его собственных интересов: вы сами, надеюсь, не будете отрицать, что действовали только в его интересах, и если он, к несчастью, разошелся с вами во взглядах на этот счет и составил себе ошибочное представление о счастье, то неужели вы, братец, любя сына, отрежете ему всякую возможность счастья? Неужели еще более усугубите тяжелые последствия этого брака? Неужели постараетесь сделать его наверняка несчастным, хотя этого можно избежать? Словом, братец, неужели вы ввергнете сына в нищету за то только, что он лишил вас возможности обогатить его согласно вашему желанию?

Силой христианской веры святой Антоний приобрел власть над рыбами. Орфей и Амфион добились еще большего, заворожив чарами музыки даже бездушные вещи. Чудные дела! Но ни история, ни мифология совершенно не знают примера, чтобы доводы разума восторжествовали когда-нибудь над закоренелой скупостью.

Мистер Найтингейл-старший вместо ответа брату ограничился замечанием, что они всегда расходились во взглядах насчет воспитания детей.

— Позаботьтесь лучше, братец, о своей дочери.— сказал он,— и оставьте моего сына в покое. Боюсь, что ни наставления ваши, ни ваш пример не принесли ему пользы.

Надо сказать, что молодой Найтингейл был крестник своего дяди и жил больше с ним, чем с отцом, так что дядя часто говорил, что любит племянника почти наравне с собственной дочерью.

Джонс был в восторге от этого почтенного джентльмена, заметив, что все их доводы не успокаивают, а только пуще раздражают старика, они замолчали, и Джонс повел дядю к племяннику, в дом миссис Миллер.

ГЛАВА IX,

содержащая странные происшествия

По возвращении домой Джонс нашел положение дел сильно изменившимся по сравнению с тем. в каком было при его уходе. Мать и обе дочери сидели за ужином вместе с мистером Найтингейлом-младшим. и дядя. по собственному его желанию, был запросто введен в это общество: он был хорошо знаком со всеми, потому что не раз навещал племянника в доме миссис Миллер.

Старик подошел прямо к мисс Нанси, поздоровался с ней и поздравил ее, потом поздравил мать и сестру, в заключение сказал несколько приветственных слов племяннику — и все это с таким радушием и любезностью, как будто племянник его женился на ровне или особе, стоящей выше его, с соблюдением всех предварительных формальностей.

Мисс Нанси и мнимый муж ее побледнели и чрезвычайно смутились, а миссис Миллер, воспользовавшись первым удобным случаем, вышла в другую комнату и велела позвать к себе Джонса, тут она упала к его ногам и с горячими слезами на глазах называла его своим добрым ангелом, спасителем ее несчастного семейства и другими почтительными и ласкательными словами, какие может исторгнуть из благодарного сердца величайшее благодеяние.

Когда первые восторги ее немного улеглись (а не найди ее чувство выхода, говорила она, так сердце ее бы не выдержало), миссис Миллер сказала Джонсу, что между мистером Найтингейлом и ее дочерью все уже слажено и что завтра утром они будут обвенчаны. Мистер Джонс выразил по этому поводу большое удовольствие, и бедная женщина снова начала рассыпаться в благодарностях, так что герою нашему стоило большого труда остановить ее и уговорить вернуться с ним в столовую, где они нашли всех в том же веселом расположении, в каком их оставили.

Маленькое общество провело за столом еще несколько приятных часов, и дядя. большой приверженец бутылочки, так усердно подливал племяннику, что последний не то что опьянел, а почувствовал себя навеселе, в этом приподнятом состоянии он увел старика в свою прежнюю комнату и раскрыл перед ним свое сердце.

— Вы всегда обращались со мной. дядюшка, так по-родственному, ласково и так снисходительно простили мне этот брак, действительно несколько необдуманный, что с моей стороны было бы непростительно обманывать вас.

И он рассказал все, как было в действительности.

— Как, Джек,— удивился старик,— ты не женат на этой девушке?

— Нет, клянусь вам честью,— отвечал Найтингейл,— я сказал вам правду.

— Как же ты меня обрадовал, дорогой мой! — воскликнул дядя, целуя племянника.— Никогда еще не испытывал я такого удовольствия. Если бы ты был уже обвенчан, я бы всеми силами помог тебе выпутаться из неприятного положения, однако большая разница между тем, что уже сделано и непоправимо, и тем, что еще только задумано. Подумай хорошенько, Джек, и ты сам увидишь всю нелепость и все неразумие этого брака так ясно, что мне не надо будет тебя разубеждать.

— Помилуйте, сэр! Разве есть какая-нибудь разница между тем, что уже сделано, и тем, что обязывает сделать честь?

— Ну, честь — создание света, и свет, на правах создателя, может распоряжаться и управлять ею по своему усмотрению. А ты знаешь, какая заурядная вещь в свете— нарушение подобных обязательств: даже о самой чудовищной измене поговорят день-другой и забудут. Разве найдется человек, который откажет тебе за это в руке сестры или дочери? Чья сестра или чья дочь отклонит после этого твое предложение? Честь в таких делах ни при чем.

— Извините, дорогой дядя. я думаю иначе,— отвечал Найтингейл.— Это дело не только чести, но также совести и человеколюбия. Я совершенно убежден, что, если я обману теперь Нанси, она этого не переживет, и я должен буду смотреть на себя как на ее убийцу — убийцу самого жестокого, разбившего ее сердце.

— Разбившего ее сердце! Какие громкие слова,— сказал дядя.— Нет, Джек, женские сердца не так легко разбить: они крепкие, милый! Ох, какие крепкие!

— Но я сам люблю ее. сэр,— возразил Найтингейл,— и не могу быть счастлив с другой женщиной. Да и вы, помнится, не раз говорили, что дети сами должны выбирать себе жен и мужей и что вы предоставите это право кузине моей Гарриет.

— Конечно,— подтвердил старик,— только пусть они выбирают с толком… Право, Джек, ты должен оставить, и ты оставишь эту девушку.

— Право, дядюшка, я должен на ней жениться, и я женюсь.

— Что за разговор, молодой человек! Таких речей я от тебя не ожидал. Я бы не удивился, если бы ты сказал это своему отцу,— он всегда обращался с тобой, как с собакой, и держал тебя на почтительном расстоянии, точно тиран своих подданных. Но я ведь относился к тебе как к равному и мог бы ожидать от тебя лучшего обращения. Впрочем, я знаю, откуда у тебя все это: от твоего нелепого воспитания, в котором я почти не принимал участия. Вот дочь мою — ту я приучил видеть во мне друга: она ничего не делает без моего совета и никогда не отказывается ему следовать.

— Вы еще не подавали ей совета в подобном деле,— возразил Найтингейл.— Я сильно сомневаюсь, чтобы моя кузина послушалась даже самого строгого вашего приказания, если бы вы потребовали, чтобы она поступила наперекор влечению сердца.

— Не клевещи на мою дочь,— с жаром сказал старик,— не клевещи на мою Гарриет! Я приучил ее не иметь никаких желаний, которые шли бы наперекор моим. Позволяя ей делать что угодно, я приучил ее находить удовольствие только в том, что нравится мне.

— Извините, сэр,— отвечал Найтингейл,— я не имею ни малейшего намерения порочить мою кузину, к которой питаю глубочайшее уважение, но убежден, что вы никогда не подвергнете ее такому суровому испытанию и не потребуете от нее того, чего требуете теперь от меня… Однако вернемся к покинутому нами обществу, дорогой дядя, а то там начнут беспокоиться по случаю нашего долгого отсутствия. Только, пожалуйста, сделайте мне одолжение, не говорите ничего такого, что могло бы оскорбить бедную девушку или ее мать.

— О, насчет этого будь спокоен,— отвечал дядя,— я еще настолько помню себя, чтобы быть учтивым с женщинами, и охотно сделаю тебе это одолжение, но взамен и ты сделай одолжение мне.

— Говорите, я с радостью исполню всякое ваше приказание, сэр,— сказал Найтингейл.

— Просьба моя самая маленькая: будь добр проводить меня домой, чтобы мы могли еще потолковать об этом деле. Мне хотелось бы иметь удовольствие оградить наше семейство от беды, несмотря на глупое упрямство брата, воображающего себя первейшим мудрецом на свете.

Найтингейл, прекрасно знавший, что дядя в упрямстве не уступит отцу, согласился исполнить его просьбу, потом они оба вернулись в столовую, где старик обещал вести себя так же любезно, как и раньше.

ГЛАВА X,

краткая и заключающая эту книгу

Долгое отсутствие дяди и племянника вселило некоторое беспокойство в оставшихся, тем более что в изложенном разговоре дядя по временам возвышал голос до такой степени, что его было слышно внизу, правда, слов разобрать было нельзя, но все-таки это породило недобрые предчувствия в Нанси, в ее матери и даже в Джонсе.

Поэтому, когда гости и хозяева снова собрались вместе, на лицах у всех заметна была перемена: сиявшее на них прежде неподдельное веселье сменилось более принужденным выражением. Они изменились, как у нас нередко меняется погода, превращаясь из солнечной в пасмурную, из июньской в декабрьскую.

Впрочем, никто из присутствующих не обратил на это большого внимания. Каждый думал теперь только о том, как бы скрыть собственные мысли, и был настолько поглощен исполнением свой роли, что не успевал быть еще и зрителем. Ни дядя, ни племянник не заметили никаких признаков волнения на лицах матери и дочери, а мать не заметила преувеличенной любезности старика и деланного довольства, изображавшегося на физиономии молодого человека.

Нечто подобное, я думаю, часто случается, когда два приятеля, желая обмануть друг друга, сосредоточивают свое внимание в том или ином состоянии на своей игре: они не видят и не подозревают козней, которые строятся против них, вследствие чего фехтовальный прием каждого (воспользуемся этой подходящей к случаю метафорой) бывает одинаково метким.

По той же причине стороны сплошь и рядом надувают друг друга в торговых сделках, хотя одна из них при этом всегда остается в большем убытке: примером может служить мошенник, продавший слепую лошадь и получивший за нее фальшивую бумажку.

Через полчаса общество разошлось, дядя увел племянника, но перед уходом последний успел шепнуть Нанси, что завтра утром зайдет к ней и исполнит все свои обязательства.

Джонс, которого эта сцена касалась меньше прочих, проявил наибольшую наблюдательность. Он догадывался, что произошло: не говоря уже о подмеченной им перемене в обращении дяди, его суховатости и натянутой любезности с мисс Нанси, самый увод жениха от невесты в такой час настолько нарушал все правила, что его нельзя было объяснить иначе, как предположив, что молодой Найтингейл, от природы откровенный, а теперь еще разгоряченный вином, рассказал дяде всю правду.

Покамест Джонс размышлял, не следует ли ему поделиться своими подозрениями с миссис Миллер, вошла служанка и доложила, что с ним желает говорить какая-то дама. Он тотчас же вышел и, взяв у служанки свечу, проводил посетительницу наверх. Это была миссис Гонора, принесшая ему такие ужасные вести о Софье, что он в ту же минуту забыл думать о других, весь его запас жалости был без остатка поглощен сокрушением о собственных бедствиях и бедствиях его несчастной возлюбленной.

Что это были за ужасные вести, читатель узнает, прочитав изложение множества предваривших их событий, которые составят содержание следующей книги.