История современной литературы в Испании, Гюббар Гюстав, Год: 1882

История литературы
Время на прочтение: 313 минут(ы)
Скачать в PDF

Гюставъ Гюббаръ.

Исторія современной литературы въ Испаніи.

Переводъ Ю. В. Доппельмайеръ.

Изданіе К. Т. Солдатенкова

Москва.

Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., свой домъ.

1892.

Исправления и добавления автора перевода отмечены коричневым цветом.

Милой Врочк на память отъ переводчицы.

15е августа 1892 г.

Посвящается едору Ивановичу Буслаеву.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

ВВЕДЕНІЕ,

Взглядъ на испанскую литературу со временъ образованія языка до революціи 1808 г.

I. Нсколько общихъ замчаній
II. O происхожденіи испанскаго языка
III. Поэма o Сид
IV. Дворъ короля Хуана II. — Возрожденіе
V. Святая Тереза
VI. Сервантесъ
VII. Сценическая литература
VIII. Новый вкусъ въ литератур — ‘gusto picaresco’
IX. Подражаніе Французскимъ классикамъ

КНИГА ПЕРВАЯ.

Литература въ Испаніи со времени революціи 1808 года до смерти Фердинанда VІІ. (1808—1833).

I. Революція 1808—1814
II. Первый періодъ абсолютизма (1814—1820)
III. Революція 1820—1823
ІV. Второй періодъ абсолютизма (1823—1830)
V. Іюльская революція (1830—1833)

КНИГА ВТОРАЯ.

Романтизмъ въ эпоху первой гражданской семилтней войны и въ продолженіе регентства Эспартеро. (1833—1843).

I. Нравственное перерожденіе испанскаго общества въ этотъ десятилтній періодъ
II. Титулованные писатели: герцогъ де Ривасъ. — Графъ де Торено. — Герцогъ де Фріасъ
III. Писатели, являвшіеся на политической арен: Ксавье де Бургосъ. — Мартинесъ де-ля Роза. — Алькала Гадьяно
IV. Парламентскіе ораторы: Мануэль Кортина. — Салюстіано де Олозага. — Іоакимъ-Маріа де Лопецъ.
V. Литераторы по профессіи: Хиль-и-Сарате. — Гарценбушъ. — Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ. — Гарсіа Гутьересъ. — Ларра. — Эспронседа

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Литературное движеніе въ царствованіе Изабеллы II (1843—1868) и со времени сентябрьской революціи до 1875 года.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Общая физіономія.

Царствованіе Изабеллы II ознаменовывается сильнымъ проявленіемъ неокатолической реакціи. — Иное общественное направленіе въ періодъ 1854—1856. — Внезапное развитіе промышленности. — Упадокъ духа въ стран посл 1865 г. — Революція 1868 г. — Измненіе въ понятіи o протестантскихъ догматахъ. — Ощутительная потребность Испаніи въ своемъ Вольтер. — Три категоріи писателей: неокатолики, доктринеры, демократы-республиканцы

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Поэзія.

I. Донъ Хосе де Соррилья..
II. Донъ Рамонъ Кампоаморъ
III Вентура де-ля Вега
IV. Поэты академики. — Новое поколніе: Хосе де Сельгасъ, Мануэль дэль Паласіосъ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Сцена.

I. Театры въ 1844 году
II. Драматическіе артисты
III. Комическіе писатели: Руби и Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ.
IV. Гертруда Гомесъ де Авельянеда
V. Тамайо-и-Баусъ и Авреліано Фернандесъ Герра-и-Орбе.
VI. Аделардо Лопецъ де Айяла.
VIL Эгвилацъ, Олона, Серра, Діасъ, Принципе, Аскерино и проч.
VIII. Либреттисты комичеекой оперы (la Zarzuela). — Камиродонъ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Краснорчіе.

I. Олозага и Гонзалесъ Браво передъ кортесами 1844 г. — Антоніо де Лосъ Ріосъ-и-Розасъ
II. Донозо Кортесъ (маркизъ де Вальдегамасъ)
III. Ораторы демократической партіи. Эмиліо Каетеларъ

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Романъ.

I. Фернанъ Кавальеро
II. Энрике-Пересъ Эскричъ
III. Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ
IV. Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккеръ
V. Педро-Антоніо де Аларконъ
VI. Юліо Номбела. — Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. — Фернандо-Мартинесъ Педроза

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Исторія.

I. Модесто Лафуэнте
II. Амадоръ де Лосъ Ріосъ и главные источники въ исторіи испанской литературы
III. Маркизъ де Пидаль, маркизъ де Мира-Флоресъ, Эваристо де Оанъ Мигуэль
IV. Ферреръ дэль Ріо, Антоніо Пирала, Бофарулль, семья Алькантара, Эженіо Тапіа

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Философія.

Спиритуалистическія стремленія испанской философіи. — Каталонская школа. — Марти и Сампонтсъ, Бальмесъ и ПиФерреръ. — Мадридскій университетъ. Юліанъ Сансъ дэль Ріо. — Значеніе, приданное въ университетской сред теоріямъ нмецкаго философа Краузе. O монастырскомъ мистицизм

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Право и политическая экономія.

I. Юристы: Пачеко. — Кановасъ дэль Кастильо
II. Ученики Ховельяноса: Ферминъ Кавальеро. — Паскваль Мадосъ
III. Англійская школа свободнаго обмна: Люисъ-Маріа Пасторъ. — Морэтъ-и-Прендергастъ. — Гарбіэль Родригесъ. — Санъ-Рома. — Братья Бона. — Кольмеиро
IV. Соціализмъ: Пи-и-Маргалль

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Критика.

Водвореніе мира между классиками и романтиками. — Неуспхъ критическихъ обозрній останавливаетъ развитіе литературной критики. — Вниманіе Университета сосредоточивается на исторіи отечественной литературы. — Изданіе Библіотеки Риваденейры

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Пресса.

I. Мадридская пресса. — Переходъ ея въ руки финансистовъ за время царствованія Изабеллы II. — Одни только демократическіе и республиканскіе органы остаются врны своимъ первоначальнымъ цлямъ
II. Провинціальная пресса
III. O направленіи и характер главныхъ періодическихъ изданій. — Католики-абсолютисты. — Органы Либеральнаго Союза. — Прогрессисты. — Республиканцы-демократы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Фривольная Литература.

Писатели, напоминающіе блку въ басн Иріарта. — ‘Испанки, обрисованныя Испанцами’. — ‘Мадридъ внутри и снаружи’. — ‘Кислые Лимоны’ Вентуры Рюиса Агвилеры. — ‘Разрозненные листки» Сельгаса. — ‘На двнадцать реаловъ прозы’ Мануэля дэль Паласіосъ. — Донъ Кардосъ Фронтора. — Успхъ нкоторыхъ журналовъ во Франціи воздерживаетъ насъ отъ слишкомъ строгаго осужденія испанской фривольной литературы ,
Алфавитный указатель

ИСТОРIЯ

СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВЪ ИСПАНІИ.

ВВЕДЕНІЕ.

Взглядъ на испанскую литературу со временъ образованія языка до революціи 1808 г.

I.

Нсколько общихъ замчаній.

Что такое исторія литературы?
Собраніе-ли это біографическихъ свдній обо всхъ боле или мене замчательныхъ людяхъ, посвятившихъ себя въ данной стран развитію печатнаго слова? Общій-ли обзоръ всевозможныхъ литературныхъ формъ, усвоенныхъ народомъ для выраженія своей мысли, или-же, наконецъ, послдовательное выдленіе всхъ крупныхъ произведеній, появлявшихся на его язык?
Мы полагаемъ, что исторія литературы должна представлять не только совокупность всего этого, но и нчто большее: помимо систематическаго анализа поименованныхъ данныхъ, необходимо, что-бы смлый синтезъ обнялъ ихъ единымъ, общимъ взглядомъ и открылъ передъ нами въ цломъ обширную сторону человческаго духа. Только, отршившись отъ узкой рамки простого біографа, библіофила, или грамматика, можно отчетливо различить вс характеристическія особенности, являющіяся плодомъ развитія общества и проникнуть въ его сокровенную нравственную жизнь. Изъ сопоставленія-же, т. е. изъ общей панорамы литературныхъ произведеній различныхъ націй Европы самъ собою получается выводъ o европейской цивилизаціи вообще.
Пока y народа нтъ собственной литературы, можно сказать, что y него нтъ и самостоятельной жизни.
Книга — это врное отраженіе нравственнаго образа народа, по ней лучше всего можно судить объ общемъ характер той или другой націи, o ея чувствахъ, надеждахъ, стремленіяхъ. Подъемъ литературнаго духа свидтельствуетъ o здоровомъ состояніи общества, и наоборотъ: пустота, легкомысліе, порочность, превратность сужденій являются несомнннымъ признакомъ упадка общественныхъ нравовъ, ложнаго направленія умственной силы.
Но, что-бы не принять какого нибудь частнаго, единичнаго явленія за общее, необходимо установить такую точку зрнія, откуда изслдуемый предметъ разомъ открывался-бы во всей своей полнот.
Отъ взгляда, прикованнаго къ частностямъ, легко ускользаютъ общіе контуры, или являются блдными, неопредлеяными, тогда какъ, возвышаясь надъ мелкими подробностями и отводя каждому отдльному явленію его мсто и время, мы получаемъ тотъ стройный, систематическій порядокъ, что pacчищаетъ обширное поле для проведенія параллелей, для сравненій и точныхъ выводовъ, даетъ возможность приблизиться къ истин.
Сколько заблужденій, сколько ошибокъ происходило именно отъ этой жалкой маніи приступать ко всякому изслдованію съ микроскопомъ и скальпелемъ въ рукахъ.
Самыя ничтожныя, мелочныя явленія представляются тогда въ колоссальныхъ размрахъ, a все существенно важное стушевывается, исчезаетъ, при отсутствіи общаго, объединяющаго критическаго начала, нтъ возможности не только изучить основательно, a даже и увидть цлое.
Дйствительно, не кропотливый разборъ той или другой книги, не характеристика того или другого писателя, даютъ намъ цльное понятіе объ умственной жизни всего народа, здсь несравненно важне узнать, какъ самъ народъ относился къ различнымъ отраслямъ своей литературы, и въ какой мр он вліяли на его нравственный складъ.
Если мы узнаемъ, какое значеніе то или другое общество придавало религіи, философіи, поэзіи, краснорчію, роману, — тогда намъ уже не трудно будетъ опредлить его основной характеръ, опредлить гораздо глубже и врне, чмъ посредствомъ самаго тщательнаго изученія всхъ формъ стихотворнаго или прозаическаго стиля.
Могутъ-ли также заключать въ себ существенную важность и разныя біографическія подробности o какомъ нибудь писател, все значеніе, все мнимое величіе котораго часто зиждется на недомысліи его современниковъ? Разв это не безплодная работа надъ трупами, не напрасное исканіе свта среди могильной тьмы?
Жизнь не тамъ, — она кроется въ совокупности всхъ общественныхъ элементовъ, на нихъ-то и должно быть обращено все вниманіе историка, если онъ хочетъ дойти до главной цли своихъ научныхъ изысканій и на основаніи прошедшаго заглянуть въ будущее.
И такъ, не теряя изъ вида цлаго, будемъ измрять его и изучать по тмъ даннымъ, что были дйствительной силой, иниціативой, могучимъ рычагомъ въ общественной жизни, — тогда само собой уяснится, на сколько то или другое литературное произведеніе могло способствовать извстному ея складу.
Вдь для того, чтобы обозрть долину на всемъ протяженіи, необходимо подняться на самую вершину горы, a не останавливаться на первомъ ея выступ, на всякомъ незначительномъ возвышеніи.
Такъ вся Ломбардія открывается передъ вами съ высоты Альпійскихъ горъ,

II.

О происхожденіи испанскаго языка.

При сравненіи, даже и поверхностномъ, друхъ языковъ — латинскаго съ испанскимъ, — сразу видно, что между ними существуетъ очень близкое родство. Испанскій языкъ можно назвать производнымъ отъ Латинскаго, и это вполн подтверждается исторіей.
Въ теченіе нсколькихъ вковъ вся Испанія была подчинена римскому владычеству, при чемъ языкъ побдителей естественно долженъ былъ перейти къ побжденнымъ. Сначала онъ водворился лишь на морскихъ берегахъ, среди колоній, основанныхъ финикіянами, кароагенянами, фокейскими греками, a потомъ мало-по-малу распространился и по теченію большихъ ркъ: Гвадалквивира, Эбро и Гвадіаны.
Разумется, не сразу привился онъ коренному населенію, иберамъ и кельтиберамъ, которые упорно отвергали его и вмст съ исконными нравами и обычаями старались сохранить на своей родной земл и свое родное національное слово. Но, раздленные между собой на враждующія племена, они искали покровительсутва y своихъ побдителей, служили имъ, какъ наемники за извстную плату и охотно становились подъ ихъ начальство даже въ своихъ междоусобныхъ войнахъ, вслдствіе всего этого латинскій языкъ съ морскихъ и рчныхъ береговъ сталъ проникать во внутрь страны, достигъ и тхъ гористыхъ пространствъ, что раздляютъ Пиренейскій полуостровъ рядами каменныхъ громадъ, какъ Сіера-Морена, Толедскія и Гвадарамскія горы. Уже во времена Серторія, т. е. за восемьдесятъ лтъ до началіа христіанской эры, т изъ коренныхъ жителей страны, что пытались когда-то свергнутъ съ себя римское иго, стали добровольно посылать своихъ сыновей въ высшую школу, основанную избраннымъ ими вождемъ, который самъ былъ римлянинъ. Школа эта находилась въ Гуэек и тамъ туземная молодежь усвоивала вмст съ языкомъ своихъ побдителей и вс начала ихъ цивилизаціи.
Въ теченіе четырехъ вковъ господства римской имперіи, проникновеніе латинскаго языка во вс края Пиренейскаго полуострова не переставало совершаться всюду туземное нарчіе должно было отступать, оно удерживалось только съ непоколебимой энергіей въ бискайскихъ провинціяхъ, гд, посл двухтысячелтняго сопротивленія, сохраняется еще понын, представляя вчный предметъ изученія для филологовъ всхъ странъ.
Нтъ сомннія, что въ этотъ четырехвковой періодъ вся боле или мене интеллигентная часть туземнаго населенія говорила такимъ-же чистымъ латинскимъ языкомъ, какъ и сами римляне. Легкость, съ какой обитатели Пиренейскаго полуострова усвоивали себ чуждое нарчіе, видна уже изъ того, что въ латинской литератур вскор создалась цлая школа, извстная подъ названіемъ пиренейской или испанической. Въ твореніяхъ Сенеки и Дукана, уроженцевъ Кордовы, ярко выступаютъ и та горячая страстность, доходящая до энтузіазма, и та наклонность къ выспренности, что во вс времена были отличительными свойствами сыновъ Андалузіи. Они не могли говорить просто даже и o самыхъ простыхъ предметахъ, ихъ энергичная рчъ, проникнутая паосомъ, не укладываласъ въ узкія рамки обыденной дйствительности, и писатель всегда возвышался надъ нею своими громкими фразами въ философскомъ дух. Квинтиліанъ былъ уроженцемъ Калахорры, a Марціалъ, извстный своими дкими эпиграммами, не только родился въ Калатаюд, но и оставался тамъ неизмнно во всю жизнь. Оттуда онъ поддерживалъ дятельное сношеніе со всми литературными знаменитостями того времени, — съ Плиніемъ Младшимъ, съ Ювеналомъ и съ своимъ испанскимъ соотечественникомъ Силіемъ Италикомъ.
Мы не имемъ основанія предполагать, что совершившееся такимъ путемъ преобразованіе языка среди высшей и наиболе богатой части населенія такъ-же легко могло сообщиться и остальнымъ классамъ. Разумется, рядомъ съ этимъ чисто-литературнымъ языкомъ, усвоеннымъ поименованными авторами и аристократическими родами Флоровъ, Колумеллъ, Помпоніевъ Мела и проч., существовало другое, извращенное простонародное нарчіе, представлявшее смсь первобытнаго туземнаго языка съ разноплеменными словами, заимствованными отъ грековъ, финикіянъ и карагенянъ. Именно эта-то смсь, осложненная впослдствіи вліяніемъ готовъ и сарацинъ, да частыми сношеніями съ провансалами и франками, можетъ съ полной вроятностью считаться праматерью настоящаго испанскаго языка.
Въ начал V вка, великое движеніе народовъ, извстное въ исторіи подъ названіемъ нашествія варваровъ, отразилось и на Пиренейскомъ полуостров. Онъ весь былъ заполоненъ этими дикими, разноплеменными, разноязычными ордами, изъ которыхъ каждая стремилась основать свою осдлость тамъ, гд уже существовала древняя цивилизація. То были племена алановъ, свевовъ, вандаловъ и готовъ.
Разъединенныя между собой отрасли кельтиберійскаго и римскаго происхожденія, внезапно захваченныя этимъ неудержимымъ потокомъ, поспшили соединиться въ тсный, небывалый до того времени союзъ. Имъ уже ничего больше не оставалось, какъ только выбрать сообща между всми пришельцами тхъ, чье владычество могло оказаться мене тягостнымъ. Вотъ почему они начали группироватъся вокругъ готовъ, сравнительно боле цивилизованныхъ вслдствіе ихъ давнихъ сношеній съ римской имперіей, — то воинственныхъ. то дружественныхъ. Туземное населеніе охотно помогло имъ оттснить съ полуострова всхъ остальныхъ варваровъ, a потомъ, по прошествіи многихъ лтъ, оно уже окончательно и навсегда слилось съ этимъ добровольно избраннымъ племенемъ въ одну нераздльную націю.
Съ своей стороны и готы не ставили особыхъ препятствій для такого сліянія. За время долголтняго пребыванія на берегахъ Дуная, они уже успли ознакомиться съ латинскимъ языкомъ и теперь, встрчая снова ту-же рчь то въ чистомъ, то въ искаженномъ вид, сразу поняли, что для нихъ будетъ несравненно удобне выражать свою волю побжденнымъ на этомъ общепринятомъ язык, чмъ на своемъ, никому не понятномъ и никогда не слыханномъ. Къ этому еще присоединялись и политическія соображенія: племя побдителей значительно уступало въ численности туземнымъ племенамъ. слдовательно явное пренебреженіе къ ихъ языку было не безопасно, оно легко могло вызвать протестъ коренного населенія, т. е. большей силы.
Вс главные моменты преобразовательной дятельности готовъ легко могутъ быть отмчены. Въ конц V столтія ихъ первый законодатель Эйрихъ стремится еще къ одной только цли, — ввести въ общій, писанный законъ традиціи и обычаи своего народа, вынесенные имъ изъ дальнихъ степей: чувство человческаго достоинства, свобода личности, воздержаніе, уваженіе къ женщин, супружеская врность, — вотъ т великіе завты отцовъ, которые онъ желалъ сохранить для потомства во всей ихъ первобытной чистот.
Сынъ и преемникъ Эйриха, Аларихъ II, напротивъ старается извлечь изъ римскихъ кодексовъ лишь т законы, какіе находитъ исключительжо примнимыми къ покореннымъ племенамъ, и водворяетъ ихъ во всей подвластной ему стран. Въ этотъ періодъ очевидно не существуетъ еще никакого единенія между двумя народами, каждый изъ нихъ управляется своими законами, своими обычаями, своими судами брачный союзъ воспрещенъ между ними, и говорятъ они на различныхъ языкахъ.
Дйствительное сліяніе побдителей съ побжденными началось только съ VI вка и особенно успшно совершалось за время царствованія двухъ королей — Леовигильда и Ревареда. Деовигильдъ вступаетъ въ бракъ съ испанкой и, отвергая древнюю простоту жизни германскихъ вождей, окружаетъ себя царственной роскошью римскихъ владыкъ временъ имперіи. Реваредъ стремится уже съ тому, чтобы дать своему государству, безъ различія народностей, одинаковые законы. Онъ полагаетъ первое основаніе знаменитому кодексу, вначал извстному подъ названіями: Godex Wisigotliorum и Forum Judicum, a впослдствіи названному въ испанскомъ перевод Fuero Juzgo. Этотъ юридическій памятникъ достоинъ изученія не только какъ сборникъ законовъ, какими управлялась Испанія въ VI и VII вкахъ, но и какъ образецъ ея стараго языка, являющагося въ перевод кодекса по прошествіи еще шести столтій. Теперь намъ кажется почти невроятнымъ, чтобы изъ этой смси искаженныхъ латинскихъ словъ съ испанскими, бывшей общепринятымъ національнымъ языкомъ во времена владычества готовъ, могла образоваться прекрасная, стройная, музыкальная рчь Сервантеса и Квеведо.
Огромное вліяніе Рекареда на свое время не ограничивается однми законодательными мрами: отреченіе его отъ аріансеой ереси и вступленіе въ католическую церковь уничтожаютъ послднюю грань между побжденными и побдителями и служатъ намъ точнымъ указаніемъ того момента, съ котораго начинается постепенное исчезновеніе готскаго языка.
Извстно, что готы первоначально приняли христіанство по ученію Арія, тогда какъ все мстное испанское населеніе исповдывало католическіе догматы, сддовательно устраненіе этой религіозной розни въ такую эпоху, когда христіанство было чуть-ли не единственнымъ стимуломъ въ духовномъ развитіи обществъ, является несомннно крупнымъ политическимъ актомъ. Отсюда возникаетъ прочный союзъ между трономъ и духовенствомъ, съ которымъ шли заодно и вс выдающіеся умы того времени, еще посвящавшіе себя наук и литератур. Но такъ какъ и Церковь, и наука изъяснялись исключительно на латинскомъ язык, то языкъ этотъ вмст съ прежнимъ испанскимъ, еще боле искаженнымъ подъ вліяніемъ готскаго, — получаетъ снова такое-же господство на Пиренейскомъ полуостров, какъ до нашествія варваровъ, и это преобладаніе не только не уменьшается въ теченіе всего седьмого столтія, но даже еще возрастаетъ въ начал восьмого.
Тогда-то на сцену являются аравитяне (715).
Съ того дня, какъ донъ Родриго, послдній готскій король, палъ среди долинъ Гвадалеты подъ копьемъ полководца дамаскихъ калифовъ, и до того, когда Изабелла Католическая водрузила кастильское знамя на башняхъ Гранады, — прошло семьсотъ семдесятъ семь лтъ (715—1492). A за весь этотъ долгій періодъ совокупное вліяніе аравитянъ, мавровъ и евреевъ не переставало дйствовать на разноплеменное Населеніе Пиренейскаго полуострова. Располагавшіе значительными силами, полные религіознаго одушевленія, аравитяне быстро наложили свою властную руку на владнія свергнутыхъ ими готовъ и даже направились дале къ берегамъ Сены, съ цлью завоевать и Галлію y франковъ.
Впрочемъ, этотъ поступательный періодъ продолжается недолго: уже въ половин VIII вка, начавшееся разложеніе центральной дамаской власти и крупная побда, одержанная Карломъ Мартеломъ, породили внутреннюю деморализацію среди африканскихъ и азіатскихъ народовъ, значительно охладивъ ихъ воинственный пылъ но въ это время создается кордуанскій калифатъ, которому суждено было просуществовать около трехъ вковъ (756—1031). Подъ благодтельнымъ правленіемъ первыхъ калифовъ, оставившихъ по себ безсмертную память, Андалузія быстро достигаетъ небывалаго разцвта, тмъ боле изумительнаго, что ея цивилизація является какимъ-то блестящимъ метеоромъ среди непроглядной тьмы, окружающей вс остальныя европейскія націи, Кордова — это не только главный городъ великаго государства, это умственный центръ народа, стремящагося къ достиженію мірового значенія. Что-бы окончательно порватъ со всми азіатскими преданіями, Калифъ Абдэррахманъ, посредствомъ невиданной роскоши, блеска и великолпія, старается привлечь въ свою столицу всхъ, кого религіозное чувство въ т времена страстнаго поклоненія святын, a иногда и простое любопытство, побуждало предпринимать самыя дальнія путешествія, не останавливаясь ни передъ какими трудностями. Соорудивъ ту дивную мечеть, что и понын приводитъ въ восторгъ всхъ цнителей истиннаго искусства, онъ возвелъ Кордову въ достоинство святого города, поставилъ ее въ духовномъ мір народовъ на ряду съ Римомъ и Меккой.
Въ тоже время наиболе стойкіе изъ защитниковъ испанской независимости, т, что не хотли измнить религіи своихъ отцовъ и подчиниться чужеземной власти, — несмотря на широкую вротерпимость, быстро смнившую y аравитянъ ихъ первоначальный фанатизмъ, — удалились на сверъ полуострова и тамъ нашли себ убжище въ Кантабрійскихъ горахъ. Сначала они поселились на возвышенностяхъ Астуріи и Леона, a потомъ спустилисъ въ долины Кастиліи, гд, вмст съ независимостью, удерживали въ теченіе цлыхъ вковъ свою вру, свои законы и вс обычаи, существовавшіе въ древней Испаніи до нашествія варваровъ. Главнымъ врагомъ аравитянъ въ этой вковой борьб является духовенство: униженное, свергнутое съ высоты богатства и почестей, оно всми зависящими отъ него средствами старается возжечь въ народ непримиримую ненависть къ побдителямъ, неустанно побуждаетъ его къ отмщенію, къ безпощадной боръб, къ пренебреженію собственной жизнью ради святого дла, и эти усилія приносятъ свои плоды: среди несчастій и лишеній, побжденные проникаются мало-по-малу тмъ самымъ фанатизмомъ, что такъ еще недавно обрушился на нихъ всею тяжестью въ лиц аравитянъ, духъ прозелитизма, религіозной нетерпимости, мрачными тнями ложится на характеръ испанскаго народа и на его литературу.
Вскор посл распаденія кордуанскаго калифата, начинается быстрое возрастаніе могущества Леона, Кастиліи и Аррагоніи, окончательное торжеетво христіанства является уже только вопросомъ времени, съ каждымъ днемъ побды его расширяются, захватывая все новые и новые города. Однакожъ, вмшательство трехъ великихъ африканскихъ племенъ — альморавидовъ въ XI вк, альмоадовъ въ XII и меринидовъ въ XIII, — надолго еще затягиваютъ ршительную развязку.
Наконецъ часъ насталъ: мусульманская цивилизація всюду отступаетъ передъ могучимъ натискомъ христіанскаго знамени. Валенсія, Толедо, Кордова, Севилья, Кадиксъ — послдовательно вырываются изъ рукъ аравитянъ, хотя отчаянныя попытки сопротивленія и происходятъ еще въ течеиіе двухъ вковъ то въ цвтущихъ долинахъ Дуэро, то подъ стнами Гранады, то подъ защитой снжныхъ вершинъ Сіеры-Невады. Въ этотъ періодъ крайняго напряженія силъ, мавританскій геній въ послдній разъ вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ потухающаго огня въ дивныхъ созданіяхъ Альгамбры и Генералифа, но ни высокая степень просвщенія, и совершенство художественнаго развитія не спасли мусульманъ отъ безпощаднаго фанатизма гидальго, борьба могла закончиться толъко полной гибелью одного изъ противниковъ, и аравитяне пали. Послдній ударъ нанесла имъ Изабелла Кастильская, посл взятія Гранады въ 1492 г., т нзъ побжденныхъ, что не могли покинуть Испанію, подверглись всмъ послдствіямъ неумолимой ненависти своихъ враговъ.
Въ этотъ семисотлтній періодъ непрерывной борьбы испанскій языкъ не переставалъ совершенствоваться, онъ принялъ уже опредленныя формы боле, чмъ за два вка до взятія Гранады. Горячо отстаивая свою независимость, вс эти потомки кельтиберовъ, римлянъ, готовъ не забывали своего родного языка, сумли сохранить его среди горъ и скалъ, куда бжали отъ ненавистной власти аравитянъ. A когда счастье перешло на ихъ сторону, когда, пользуясь разъединеніемъ враговъ, они шагъ за шагомъ начали обратно отнимать свои земли, тамъ зазвучала снова ихъ родная рчь, но уже торжествующая. И высшее духовенство, и священники, и монахи говорили по прежнему на томъ чистомъ латинскомъ язык,какимъ написанъ Forum judicum, a міряне, — вс, безъ различія сословій, — и вельможи, и солдаты, и простые граждане сохраняли свое національное смшанное нарчіе, устоявшее, какъ мы видли, даже и противъ наплыва готовъ.
Тмъ не мене, вліяніе аравитянъ на складъ испанскаго языка не осталось безслднымъ и произвело въ немъ еще большее вырожденіе. Какъ ни сильна была ненависть христіанскихъ племенъ къ религіи Магомета, какъ ни ревниво оберегало свою національность коренное населеніе Иберійскаго полуострова, прежнее народное нарчіе все-таки не устояло отъ вторженія въ него множества восточныхъ и африканскихъ словъ. Одинъ изъ лучшихъ испанскихъ лингвистовъ, подробно изучившій кастильскій словарь, утверждаетъ, что въ немъ насчитываются тысячами иностранныя слова то греческаго, то азіатскаго, то африканскаго происхожденія, введенныя, очевидно, аравитянами. Торжественность восточной рчи, блескъ и яркость ея образовъ, высокопарная вычурность выраженій должны были прійтись, какъ нельзя боле, по вкусу и по характеру сынамъ Андалузіи, такъ что, слившись снова съ католической монархіей Кастиліи и Аррагоніи, они, сами глубоко зараженные азіатскимъ духомъ, привили его и всей остальной испанской націи.
Уже съ половины XII вка, этотъ латино-готскій языкъ, съ сильной примсью восточнаго, начинаетъ замнять собой боле или мене чистую монастырскую латыиь, онъ проникаетъ мало-по-малу не только въ обиходную національную рчь, но и въ самые важные политическіе и административные акты. Альфонсъ VII пишетъ на немъ свои хартіи, даруемыя Овіедо и Авилесу, нсколько поздне, въ 1206 г., Альфонсъ VIII Кастильскій и Альфонсъ IX Деонскій, заключаютъ на немъ свой торжественный мирный договоръ. Еще черезъ пятьдесятъ лтъ языкъ этотъ уже становится чисто-кастильскимъ, онъ служитъ основаніемъ для перевода знаменитаго кодекса forum judicum, и на немъже воспваютъ поэты славные подвиги своихъ національныхъ героевъ. Эту эпоху можно считать нарожденіемъ новаго испанскаго языка, ему оставалось тодько установиться, принять опредленные законы и сдлаться общимъ для всей націи.
Помимо указанныхъ нами элементовъ, изъ которыхъ сложился кастильскій языкъ, нкоторые изслдователи придаютъ еще важное значеніе его соприкосновенію съ другими нарчіямя по ту сторону Пиренеевъ. Отрицать безусловно это вліяніе значило-бы противорчить дйествительности, но и преувеличивать его тоже не слдуетъ. Такія частныя, или мимолетныя соотношенія различныхъ племенъ, какъ брачные союзы, посольства и прохожденія вооруженныхъ отрядовъ черезъ страну, не могли произвести коренныхъ измненій въ язык, особенно при общемъ низкомъ уровн цивилизаціи того времени. Кругъ умственной дятельности каждаго тогда былъ крайне ограниченъ, читали мало, и, только при совмстной жизни двухъ народовъ, — одинъ могъ проникнуться духомъ другого и воспринять его свойства.
Точно такъ-же историческія данныя противорчатъ теоріи Г. Ренуара, этого провансальца систематика, полагающаго, что посл паденія римской имперіи во всей католической Европ образовался одинъ общій, основной языкъ — романскій, отъ котораго уже впослдствіи произошли вс современные южно-европейскіе языки. Въ Испаніи, напримръ, не трудно опредлить ту демаркаціонную линію, гд провансальское и тулузское нарчія встрчаются съ кастильскимъ. Несомннно, что первыя были распространены на очень значительной территоріи свера и востока Пиренейскаго полуострова, такъ какъ вліяніе ихъ сохранилось еще и понын на всхъ языкахъ различныхъ племенъ, населяющихъ берега Средиземнаго моря, — каталонскомъ, валонскомъ (langue d’oil), майоркскомъ и проч. Наиболе выразительный изъ нихъ, лимузенскій, — долго оспаривалъ y кастильскаго право на исключительное господство въ Испаніи. Въ то время, какъ по вол Фердинанда Святого переводился Forum Judicum на общепринятый кастильскій языкъ, Яго-Завоеватель, король аррагонскій, повеллъ своимъ придворнымъ историкамъ записать вс важнйшія событія его царствованія на лимузенскомъ нарчіи.
Въ этихъ двухъ историческихъ памятникахъ первообразы современнаго испанскаго языка являются намъ совершенно различными, a такъ какъ съ ХШ вка можно прослдить уже съ несомннной точностью постепенное развитіе слова въ обоихъ государствахъ, то мы легко убждаемся, что хотя въ каждой стран, гд господствовалъ латинскій языкъ, неизбжно слагались смшанныя нарчія, которыя пожалуй и можно назвать романскими, но слагались неодинаково, ихъ коренное, національное несходство уже само собой отрицаетъ существованіе универсальнаго романскаго языка, образовавшаго будто-бы вс нарчія южной Европы.

III.

Поэма о Сид.

Въ геро названной поэмы намъ представляется два лица:
Одно, дйствительно существовавшее во второй половин XI вка, o чемъ свидтельствуютъ какъ христіанскія, такъ и мусульмайскія лтописи, вполн согласныя между собой во всхъ главныхъ эпизодахъ его жизни.
Настоящее имя этого воина-героя было Родриго Діасъ, сохранился даже его брачный договоръ (cartas de arrhas) съ доньей Хименой, дочерью Діего, графа Асіурійскаго. Когда именно родился онъ, правда неизвстно, относительно-же времени смерти имются вполн точныя свднія.
Другое лицо, — герой легендарный, созданный воображеніемъ всхъ кастильскихъ поэтовъ, это Сидъ Кампеадоръ, жизнь котораго переполнена самымй невроятными, баснословными и часто противорчивыми приключеніями, въ немъ соединяетея все, что только есть возвышеннаго, благороднаго въ человческой природ, но вмст съ тмъ онъ не чуждъ ни заблужденій, ни даже страстей и пороковъ евоего времени. Сидъ, на арабскомъ язык значитъ эмиръ, вождь, одаренный богатырской силой, мужествомъ, отвагой, справедливостью, онъ одинаково внушаетъ повиновеніе своей вол какъ мусулъманамъ, такъ и христіанамъ. Campeador, въ точномъ значеніи слова — боецъ, воитель, но въ боле широкомъ смысл это олицетворенный геній военнаго дла, — глубоко свдущій, всегда бодрствующій, безошибочно опредляющій время и мсто ршительныхъ битвъ. Нердко онъ является предводителемъ какой нибудь вольной шайки удальцовъ, которымъ горныя ущелья служатъ укрпленіемъ, a станомъ — цвтущія долины.
Донъ Родриго, умершій въ 1099 году, боле трехъ вковъ оставался неисчерпаемымъ источникомъ вдохновенія для тхъ патріотовъ поэтовъ, что на вс лады воспвали торжество Креста и униженіе двурогой Луны. Въ его лиц испанскій народъ прославлялъ свои собственные подвиги, онъ видлъ въ немъ Ахиллеса въ войн, полной еще большихъ превратностей, еще боле упорной и продолжительной, чмъ Троянская.
Со времемъ Корнеля, французы привыкли видть въ Сид только выразителя страстной любви, соединяющей его съ Хименой, да горячаго сыновняго чувства, въ силу котораго онъ становится мстителемъ за своего отца, убійцей графа Гормаза. Но не такимъ явится передъ нами этотъ поэтическій образъ, если мы взглянемъ на него съ другой, боле широкой точки зрнія: воинственный пылъ, гордая замкнутость, непреклонная воля, независимость подъ видомъ покорности, — вотъ что представляетъ его живымъ символомъ слагающейся національности со всми ея характерными чертами.
Таковъ Сидъ, созданный фантазіей поэтовъ, потому-то онъ и былъ излюбленнымъ героемъ испанцевъ, что они узнавали въ немъ самихъ себя: отважный гверильеро, безъ страха говорящій правду земнымъ царямъ, глубоко презирающій изнженную придворную аристократію, признающій одно только истинное величіе, — величіе геройства, съ гордымъ челомъ, съ обнаженнымъ мечомъ, всегда являющійся первымъ среди битвъ, вооруженной рукой отнимающій себ богатую добычу, и въ тоже время — идеальный семьянинъ, горячо любящій жену и дтей, — разв не такимъ остается и понын кастильскій гидальго, полный господинъ самому себ, который не смотря на весь свой религіозный фанатизмъ и самоотверженную преданность монархической иде, все-таки ставитъ выше всего свое личное достоинство.
Правда, какъ лицо историческое, донъ Родриго Діасъ является врнымъ рыцаремъ своего короля, но и тутъ, — посмотрите, съ какой смлостью онъ говоритъ передъ Альфонсомъ VI, когда, по порученію кастильскихъ вельможъ, требуетъ торжественной клятвы отъ будущаго государя въ томъ, что онъ не принималъ участія въ убійств своего брата, короля Санчо, которому долженъ былъ наслдоватъ.
Вотъ какъ передаетъ намъ этотъ фактъ епископъ Пруденцій Сандовальскій въ своихъ лтописныхъ сказаніяхъ:
‘Когда король взошелъ на эстраду, чтобы вс его видли, донъ Родриго Діасъ предсталъ передъ нимъ и, раскрывъ священную книгу, заране положенную на алтарь, потребовалъ произнесенія клятвы надъ нею. Альфонсъ VI безпрекословно возложилъ на нее руки, и донъ Родриго сказалъ ему: король донъ Альфонсъ, мы требуемъ отъ васъ присяги въ томъ, что вы не были причастны убійству вашего брата, короля дона Санчо, ни прямо, ни косвенно. Если-же убійство совершено вами, и вы не сознаетесь въ немъ, или откажетесь оправдать себя клятвой, то заслужите той самой смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда не только гидальго-кастильянецъ, но и всякій простолюдинъ, даже пришлецъ изъ чужой земли, — будетъ въ прав убить васъ.
‘На эту рчь король и рыцари единогласно отвчали: Аминь.
‘Тогда снова возвысилъ голосъ Родриго Діасъ: вы призваны дать намъ клятву въ томъ, что убійство государя совершено не съ вашимъ участіемъ и не по вашему внушенію. Король и рыцари отвтили: Аминь. Въ случа ложной присяги, или отказа отъ нея, — продолжалъ Родриго, — вы не минуете той-же смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда послдній простолюдинъ въ прав убить васъ, будь онъ не гидальго, даже не кастильянецъ и не леонецъ, a пришлецъ нзъ чужой земли.
‘И король, блдня, промолвилъ: Аминь.
‘Въ третій разъ повторилъ Родриго т-же самыя слова, на что король и рыцари снова отвтили: Аминь.
,,Но королю уже стало не въ мочь владть собою раздра женный смлостью дона Родриго, онъ гнвно сказалъ ему: Родриго Діасъ, къ чему этотъ дерзкій допросъ? Нынче ты гордо пытаешь меня, a не дальше, какъ завтра, станешь униженно лобызать мою руку. Родриго отвчалъ: Если вы вознамритесь поступить со мной несправедливо, то есть другія земли, гд умютъ цнить гидальго по ихъ истинному достоинству. Нтъ, вы не уклонитесь отъ чести въ отношеніи ко мн, если хотите, чтобы, я, оставался вашимъ врнымъ вассаломъ.
‘Король однако-жъ не забылъ смлыхъ рчей Родриго и уже никогда не питалъ къ нему искренняго расположенія’.
‘Облеченные, верховной властью не терпятъ свободнаго духа въ своихъ подданныхъ’, — добавляетъ оіъ себя лтописецъ.
Какъ-же далеки отъ исторической правды т отношенія кастильскаго короля къ его приближеннымъ, какія представляетъ намъ Корнель въ своей знаменитой трагедіи!
Самымъ драматическимъ эпизодомъ во всей поэм является бракъ двухъ дочерей Сида съ графами Карріонскими. Мы должны хотя мимоходомъ, остановиться на этомъ эпизод, потому что здсь выступаютъ на первый планъ семейныя чувства, влагаемыя испанской націей въ душу ея героя, и, поставленный лицомъ къ лицу съ родовой аристократіей, онъ особенно ярко выражаетъ превосходство личныхъ доблестей надъ мнимымъ значеніемъ такъ называемой благородной крови.
Сидъ не отказывается отъ повиновенія королевской власти, но вмст съ тмъ онъ всей душой принадлежитъ народу. Независимый духъ гидальго, всми презираемая чернь, даже униженные и побжденные мусульмане находятъ въ немъ горячаго защитника противъ своеволія и хищническихъ стремленій придворной знати. Кром того, онъ по преимуществу человкъ дла, т. е. другъ труда и противникъ всякой праздности. Когда ему приходится являться во дворецъ, онъ съ гордымъ презрніемъ относится къ изнженнымъ фаворитамъ., не стсняясъ высказываетъ имъ самую рзкую правду, чмъ и возбуждаетъ къ себ тайную ненависть, съ примсью невольнаго страха
Въ поэм, король Альфонсъ, ради политическихъ расчетовъ, замыслилъ соединить бракомъ двухъ дочерей Сида съ двумя изъ своихъ врныхъ вассаловъ, графами Карріонскими, и оба они, хотя не охотно подчиняясь вол своего государя, отправляются въ Валенсію, — въ этотъ обширный, прекрасный ropoдъ, что еще недавно былъ отбитъ y мавровъ мечомъ Кампеадора и отданъ кастильской держав. Тамъ они видятъ, невольно сознаютъ унижающее ихъ превосходство этого народнаго героя, котораго должны назвать своимъ тестемъ, и y обоихъ зарождается глубокая ненависть къ нему. Но, какъ низкіе трусы, они обращаютъ свое мщеніе не на сильнаго, a на ввренныхъ имъ женъ, и, посл совершенія брака, вмсто того, чтобы ввести ихъ въ свои дома полными госпожами, покидаютъ безпомощными среди пустыни, вдали отъ родного жилища, безъ всякихъ средствъ къ пропитанію, даже безъ одежды.
Такое поруганіе заслуживало примрной кары, и тутъ-то проявляетъ Сидъ вс свои душевныя качества.
При первой всти o нанесенной ему кровной обид, онъ чувствуетъ глубокую, безмолвную скорбь, a потомъ со всею силою своего горячаго, страстнаго темперамента принимаетъ безповоротное ршеніе. Съ той минуты — непоколебимо твердый, неумолимый, онъ уже не остановится, не отступитъ отъ правой мести, пока не покараетъ виновныхъ и не смоетъ пятенъ позора съ своихъ безвинныхъ дочерей.
Какъ въ этомъ эпизод, такъ и во всей поэм выступаетъ на видъ то отличительное свойство испанской литературы, что характеризуетъ ее съ самаго возникновенія. Это не красота, не грація, не изящество, a напряженная сила выраженія чувства. Придать наибольшую мощь всякому душевному движенію, выразить страсть глубокую, бурную и въ тоже время сдержанную, сосредоточить вс свои способности на проявленіи мрачно-могучаго національнаго духа, вотъ, къ чему стремилось поэтическое творчество испанскаго народа.
Эти-то созданія народной фантазіи, основанныя на вковыхъ преданіяхъ, и представляютъ въ совокупности то цлое, что извстно подъ названіями Поэмы и Романсовъ o Сид. Имена ихъ авторовъ никому невдомы, только судя по различію отдльныхъ частей поэмы, можно предполагать, что въ составленіи ея участвовало по крайней мр четверо стихотворцевъ различныхъ эпохъ. Но такое предположеніе не иметъ за собой никакихъ твердыхъ данныхъ, и намъ кажется боле вроятнымъ, что y этой эпопеи не было своего Гомера. Въ ней каждый стихъ, полный непосредственнаго чувства, является какъ-бы созданіемъ цлаго народа, это не единичное творчество, a совокупная работа безчисленныхъ умовъ, страстное напряженіе коллективной мысли, проникнутой духомъ борьбы и стремящейся пробудить этотъ духъ во всей націи изображеніемъ славныхъ подвиговъ ея героя да перспективой богатой добычи, которой можно овладть только съ оружіемъ въ рукахъ.
Здсь не слдуетъ искать ни опредленнаго плана, строго выдержаннаго во всхъ подробностяхъ, ни логичныхъ выводовъ, это просто нестройный рядъ разнообразныхъ сценъ и событій, ничмъ не связанныхъ между собою, кром одного и того-же главнаго дйствующаго лица, являющагося всюду. Такой характеръ поэмы лишаетъ ее всякой аналогіи съ Иліадой, или Энеидой и, напротивъ, сильно приближаетъ къ нашимъ эпическимъ пснямъ (chansons de geste) o Роланд и къ сверной Поэм o Нибелунгахъ съ ея духомъ древняго германизма.
Можно даже сказать, что эти Romanceros послужили для своей эпохи тмъ, чмъ современная пресса служитъ для настоящихъ обществъ. Въ нихъ испанскій народъ XII и XIII вковъ выражалъ свои горячія стремленія, изливалъ самыя задушевныя чувства и мысли, въ нихъ мы находимъ такія яркія черты нравовъ и всей внутренней жизни исчезнувшаго общества, какихъ не найдемъ въ научныхъ изслдованіяхъ даже наиболе даровитыхъ и добросовстныхъ историковъ.
Въ самомъ стихосложеніи нтъ еще ни правильности, ни изящества. Поэтическое искусство видимо пребываетъ въ младенческомъ состояніи, чуждомъ всякаго понятія o строгой гармоніи. Музыкальный тактъ стиха едва уловимъ, окончанія или совсмъ лишены созвучія, или ограничиваются его слабымъ подобіемъ.
Количество слоговъ также не всегда одинаково: въ иномъ стих ихъ не боле двнадцати, въ другомъ насчитывается до двадцативосьми, a если случайно является при этомъ правильная рима, то выраженная мысль, какъ-бы укрпленная ею, дйствуетъ еще сильне.

ІV.

Дворъ короля Хуана II — Возрожденіе.

Кастильскій народъ, исключительно занятый своей борьбой съ аравитянаи, искавшій въ поэзіи лишь возбужденія къ этой борьб да прославленія своихъ подвиговъ, получаетъ во второй половин XIII вка сильный умственный толчокъ, который сразу даетъ иное направленіе его дятельности. Мы разумемъ здсь знаменательную эпоху царствованія Альфонса X, названнаго Мудрымъ (или Ученымъ — el Sabio) и, конечно, вполн заслужившаго такое наименованіе, потому что въ т времена невжества и умственной тьмы онъ первый стремится къ свту, ко всему, что возвышаетъ человческій духъ. Его долгое царствованіе (оно продолжалось 32 года, 1252—1284) не было ознаменовано ни громкими побдами, ни крупными территоріальными пріобртеніями, государство оставалось при немъ все въ тхъ-же границахъ, какъ при Фердинанд Святомъ. Но тмъ не мене, этотъ монархъ по праву можетъ быть названъ великимъ за свою грандіозную попытку преобразовать грубое, необузданное общество, исключительно проникнутое воинственнымъ духомъ, — въ мирную, просвщенную націю, стремящуюся къ прогрессу во всхъ отрасляхъ знанія, и тмъ положить начало ея умственному и нравственному совершенствованію.
Было-бы, однакожъ, неосновательно утверждать, что кастильскій народъ сразу присоединился къ этимъ благимъ усиліямъ своего монарха, вдь переходъ отъ грубой лагерной жизни къ мирному культу искусствъ и наукъ вообще совершается трудно и медленно. Частыя возстанія крупныхъ вассаловъ въ продолженіе всего царствованія Альфонса X, та легкость, съ какой онъ былъ свергнутъ съ престола чвоимъ роднымъ сыномъ Санчо Храбрымъ (el Bravo), наконецъ, кровавыя междоусобныя войны, отмтившія позднйшія царствованія Педро Жестокаго и брата его Генриха Трастамарэ, — все это ясно показываетъ, что народъ сильно противодйствовалъ попыткамъ мирнаго преобразованія и смягченія его нравовъ, что умственные интересы упорно отодвигались имъ на послдній планъ. Тмъ не мене, при историческомъ обзор первыхъ лтъ XIV вка, нелъзя не замтитъ рзкой перемны въ характер всхъ литературныхъ произведеній, появлявшихся тогда въ Испаніи, въ нихъ уже нтъ того замкнутаго, исключительнаго, національнаго духа, какимъ проникнуты псни o Сид, и это всецло объясняется тмъ, что съ воцареніемъ Альфонса X Кастилія открыла широкій доступъ чужеземнымъ вліяніямъ, она воспринимала ихъ, подчинялась имъ и, уже не ограничиваясь однимъ родомъ литературы, усвоивала вс ея отрасли, вс направленія.
Въ доказательство того, что мы не преувеличиваемъ значенія дятельности Альфонса X, отмтимъ здсь мимоходомъ, хотя главнйшіе изъ оставленныхъ имъ историческихъ памятниковъ достаточно и одного нашего краткаго перечня, чтобы судитъ, какъ далеко опередилъ свой вкъ этотъ монархъ, и какъ сильно онъ долженъ былъ вліять на своихъ современниковъ. Къ его же вліянію мы смло можемъ отнести и перемну въ направленіи кастильскаго двора, совершившуюся въ царствованіе Хуана II (1406—1454).
Прежде всего укажемъ на такъ называемыя Альфонсовы Таблицы, составленныя съ цлью ознакомить народы запада со всми астрономическими открытіями восточныхъ ученыхъ. Составленіе этихъ таблицъ было поручено Альфонсомъ X. астрономамъ различныхъ странъ, преимущественно же мусульманскихъ, пятьдесятъ свдущихъ мужей собрались по его призыву въ Толедской обсерваторіи и въ теченіе четырехъ лтъ непрерывно работали надъ усовершенствованіемъ этого изобртенія. Итакъ, въ довершеніе побды надъ аравитянами силою оружія, Альфонсъ X сумлъ воспользоваться и плодами ихъ науки, добытыми въ пору ея самаго яркаго процвтанія.
Какъ законодателъ, Альфонсъ X оставилъ по себ три великіе памятника: первый — Espejo de todas los derechos (Зерцало всхъ правъ) — сводъ законовъ Леона и Кастиліи, второй — Fuero real, вызванный необходимостью ввести извстное единство въ противорчивые сборники обычнаго права городскихъ общинъ, и наконецъ третій — las Siete Partidas {Этотъ сборникъ названъ такъ вслдствіе его раздленія на семь частей.}, послужившій восполненіемъ всхъ пробловъ, какіе оставилъ Fuero juzgo въ узаконеніяхъ каноническихъ, политическихъ, уголовныхъ, и въ самыхъ формахъ судопромзводетва.
Въ области исторіи Альфонсъ X является основателемъ Всеобщей Хроники Испаніи. Онъ постановилъ, чтобы вс публичные и Оффиціальные акты писались впредь по испански и, не довольствуясь обнародованіемъ этого указа, самъ первый привелъ его въ исполненіе, изложивъ начало лтописной исторіи Кастиліи на своемъ національномъ язык. Таково происхожденіе его Хроники, и хотя въ ней не всегда точно отдлена правда отъ вымысла, но уже самый починъ въ такой трудной задач для того времени придаетъ этой попытк значеніе громадной заслуги. Примръ, явленный свыше, конечно, не могъ остаться безъ подражателей, и дйствительно, въ теченіе слдующихъ двухъ вковъ, мы видимъ, что самые выдающіеся дятели на поприщ кастильской политики посвящаютъ свой трудъ составленію современныхъ лтописей для будущихъ поколній, такъ повдалъ намъ канцлеръ Лопецъ де Айяла o вражд Педро Жестокаго съ Генрихомъ Трастамарэ, такъ же явилась впослдствіи подробная исторія возвышенія и паденія коннетабля Альваро де Яюна, записанная однимъ изъ самыхъ близкихъ его друзей.
Сказаннаго, кажется, достаточно, чтобы оправдать наше мнніе o степени умственнаго вліянія Альфонса X. Нкоторые историки стараются увнчать его и поэтическимъ ореоломъ, приписывая ему два произведенія въ стихахъ: одно изъ нихъ извстно подъ заглавіемъ las Querellas (Жалобы), другое — сборникъ гимновъ въ честь Богородицы. Но оба эти опыта лучше было-бы оставить въ забвеніи, или не относить къ творчеству Альфонса, такъ какъ сами по себ они совершенно ничтожны и если имютъ еще какое нибудь значеніе, то разв, какъ доказательство, что дятельноеть этого просвщеннаго монарха не ограничивалась покровительствомъ наук, усовершенствованіемъ законодательства, началомъ историческаго изслдованія своей страны, a простиралась также и въ область поэзіи, онъ изучалъ вс роды литературы, выискивалъ лучшія стихотворныя формы, наиболе примнимыя къ испанскому языку.
Извстно, что король Альфонсъ вводилъ въ свое отечество множество иностранныхъ произведеній и привлекалъ въ свою столицу выдающихся поэтовъ. Учевые аравитяне и евреи, призванные въ Толедо для составленія астрономическихъ таблицъ, — какъ люди многосторонне образованные, несомннно повліяли и на кастильскую литературу, ихъ понятія o художественномъ творчеств стали господствующими среди испанскихъ писателей, отразились и на выбор сюжетовъ и даже на самомъ скдад литературной рчи, принимающей съ того времени совершенно иной характеръ мы уже замчаемъ въ ней обиліе фигуральныхъ украшеній, отсутствіе простоты, словомъ, — тотъ вычурно-блестящій восточный колоритъ, что былъ еще такъ недавно почти въ полномъ презрніи y испанцевъ.
Гимны въ честь Богородицы написаны на галиційскомъ нарчіи. Король, вроятно, желая тсне сблизить съ центромъ своего государства отдаленную Галицію, оказывалъ особое покровительство тмъ талантамъ, что нарождались въ области другого святого города — Сантъ-Яго де Компостелла. Надо полагать, что въ этомъ уголк Испаніи уже возникала тогда будущая плеяда поэтовъ, такъ какъ нсколько поздне изъ нихъ разомъ появляются два: Маціасъ, по прозванію Влюбленный (el Enamorado), — прослывшій образцомъ постоянства и врности въ любви, и Родриго дэль Падронъ, позтическія творенія котораго и понын занимаютъ видное мсто въ испанской литератур.
Къ новому разноплеменному воздйствію на кастильскую поэзію присоединялисъ еще прежнія пснопнія трубадуровъ на лимузенскомъ нарчіи и труверовъ на оильскомъ, несмолкавшія во все время царствованія Альфонса X и усердно поощряемыя имъ. Распространеніе въ Испаніи мистически восторженной, страстной поэзіи этихъ провансальскихъ бардовъ, a также и увлеченіе рыцарскими романами въ дух временъ короля Артура и Карла Великаго были прямымъ слдствіемъ литературныхъ сношеній, установившихся между населеніями по об стороны Пиренеевъ. Подъ тмъ-же вліяніемъ значителъно измнилось въ Кастиліи и общее понятіе o любви, даже въ народныхъ псняхъ. Не семейныя добродтели — супружеская врность, родительскія и сыновнія чувства — вдохновляютъ теперь поэтовъ, но безпредльная рыцарская преданность дам своего сердца, страстное обожаніе ея до гроба, это является главнымъ мотивомъ всей поэзіи Маціаса и съ той поры становитея общимъ идеаломъ. Въ тоже время прежнее стремленіе къ правд въ литературномъ творчеств, къ точному и врному воспроизведенііо дйствительности, смняется наклонностью къ сказочно-романическому, ко всему, стоящему вн естественныхъ законовъ.
Въ теченіе всего XIV столтія это чуждое вліяніе, не ослабвая, дйствуетъ на духъ и языкъ кастильской литературы. Вдохновенная, часто необузданная поэзія трубадуровъ смняется умренной, ограниченной извстными правилами, введенными съ учрежденіемъ академій Веселой науки (Gaya Sciencia) и Тулузскихъ Флорійскихъ Игръ (Jeux Floranx). Сначала Барселона, a за ней и Тиракона Тарагона послдовали примру Гасконскаго города, и вотъ эта-то дланная поэзія, или, лучше сказать, пародія на нее, съ той поры, къ сожалнію, проникла въ Кастилію, сообщивъ ложное направленіе и уму ея и фантазіи.
Сохранился особый сборникъ стихотвореній того времени, озаглавленный el Cancionero general ele Baena, и какъ все это уже далеко отъ той свжей поэзіи, какой проникнуты псни o Сид! Искусственность, вычурность, поддльный паосъ — смнили искренность чувства и простоту его выраженія. Хотя во вншней форм замчается значительное усовершенствованіе, боле связи и выдержки въ стихахъ, но за то насколько-же меньше въ нихъ жизненной правды и дйствительнаго одушевленія!
Съ воцареніемъ Хуана II (1406—1454) увлеченіе литературой охватило почти всю испанскую аристократію. Наиболе крупные, выдающіеся писатели группируются около трона, дворецъ, принявшій характеръ академіи, сохраняетъ его въ теченіе полувка, и мы видимъ, какъ тже именитые сановники, что добивались почестей исключительно на военномъ поприщ, съ оружіемъ въ рукахъ, теперь мирно состязаются на литературныхъ конкурсахъ, стремясь къ иной, боле возвышенной слав. Донъ Энрике де Вильена, гросмейстеръ ордена Калатравы, и маркизъ де Сантильяна принадлежали къ числу самыхъ значительныхъ людей въ Испаніи, на нихъ было возложено наибольшее бремя административныхъ и политическихъ длъ, но это однакожъ не мшало ни тому, ни другому горячо отдаваться литературному труду.
Правда, что общее настроеніе той эпохи было особенно благопріятно литератур, такъ-же сильно увлекавшей почти всю Европу. Это именно то время, когда созданія Данта, Петрарки, Боккачьо быстро распространялись изъ Италіи по всему свту, когда каждый языкъ латинскаго происхожденія стремился приблизиться къ этимъ великимъ образцамъ. Одновременно и лучшія произведенія древняго языческаго творчества выступили вдругъ изъ мрака забвенія и стали прививаться европейскимъ странамъ, всюду возбуждая горячій энтузіазмъ. Испанія не оставалась безучастной во всемъ этомъ великомъ умственномъ движеніи, именуемомъ эпохою Возрожденія, въ сред своихъ высшихъ образованныхъ классовъ она жадно поглощала массу разнородныхъ книгъ, разомъ пущенныхъ въ обращеніе, но для насъ и до сихъ поръ остается еще вопросомъ нершеннымъ, — не лучше-ли было-бы для нея, если-бы она самостоятельно развивала свою національную силу, не подчиняясь чуждому вліянію? Вс эти иноземныя нововведенія своимъ непрерывнымъ воздйствіемъ мшали правильному ходу ея собственнаго развитія, и, считая невозможнымъ достигнуть того совершенства, какое представлялось ей въ творчеств другихъ націй, она заразилась недугомъ подражанія во всхъ отрасляхъ своей литературы, — не создавала, a лишь рабски повторяла на своемъ язык чужія мысли, чужія созданія.
Наиболе яркимъ примромъ такого народнаго обезличенія является Хуанъ де Мена, одинъ изъ лучшихъ писателей того времени. Въ своей обширной эпической поэм Лабиринтъ, онъ видимо идетъ по слдамъ Данта, но не смотря на несомннное богатство фантазіи, изъ всхъ его усилій ничего не выходитъ, — не только грандіознаго, но и просто заслуживающаго вниманія, кром разв двухъ эпизодовъ, не лишенныхъ еще нкотораго драматизма.
Вотъ и все, что мы можемъ сказать o лучшемъ изъ поэтовъ временъ Хуана II. Маркизъ де Сантильяна также не оставилъ по себ ни одного дйствительно замчательнаго памятника въ испанской литератур. Очевидно стараясь блеснуть своей эрудиціей, онъ всюду цитируетъ древнихъ авторовъ, вводитъ въ свои произведенія массу миологическихъ именъ, a вмст съ ними много скуки и темноты. Только тамъ, гд этотъ писатель перестаетъ драпироваться мантіей ученаго и нисходитъ въ область дйствительной, обыденной жизни, его творчество оживляетея поэтическими проблесками, но, къ сожалнію, онъ слишкомъ рдко спускался съ своей ходульной высоты, считая это униженіемъ истинной поэзіи.
Вотъ одна изъ его псенъ въ этомъ простомъ род, особенно популярная въ Испаніи {*}):
{* Это подражаніе провансальскимъ поэтамъ, образецъ первобытной древней кастильской псни, не поддающейся переводу на другой языкъ.
(Тикноръ. Исторія Испанской Литературы. Переводъ Н. И. Стороженка. Т. I, стр. 305).}
Moza tan fermosa
Non vi en la frontera
Como una vaquera
De la Finojosa.
Faciendo la via
De Calatraveo
A Santa Mara,
Vencido del sueo
Por tierra fragosa,
Per di la carrera
Do vi la vaquera
De la Finojosa.
En un verde prado
De rosas flores
Guardando ganado
Con otros pastores.
La vi tan fermosa
Que apenas creyera
Que fuese vaquera
De la Finojosa.
Non creo las rosas
De la primavera
Sean tan fermosas,
Nin de tal manera,
Fablando sin glosa,
Si antes supiera
Daquella vaquera
De la Finojosa.
Non tanto mirar
Su mucha beldad
Por que me dexar
En mi libertad.
Mas dixe, donosa,
(Por saver quien era)
Docnde es la vaquera
De la Finojosa?
Bien como riendo
Dijo: ‘bien vengades:
Que ya bien entiendo
Lo que demandades:
Non es deseosa
De amar, nin lo espera
Aquesa vaquera
De la Finojosa.
Маркизъ де Вильена, безспорно, остается самой крупной и яркой фигурой изо всхъ дятелей этого періода: онъ создалъ коллегію ‘Веселой Науки’ въ Сарагосс и, пользуясь неограниченнымъ вліяніемъ при обоихъ дворахъ — лимузенскомъ и кастильскомъ, намревался уже основать другую — въ Толедо, но смерть не дала осуществить этого замысла. Его кипучая дятельность не ограничивалась одной литературой: постоянно покровительствуя Маціасу и другимъ поэтамъ, самъ переводя Энеиду и Божественную Комедію, маркизъ де Вильена въ тоже время съ увлеченіемъ занимался точными науками и преимущественно химіей. Очень можетъ быть, что онъ впадалъ при этомъ въ астрологію и въ алхимію, но вдь и по нын еще не выяснено съ достоврностъю, сколько было истинно научнаго и сколько шарлатанства въ трудахъ тхъ людей, надъ которыми тяготло обвиненіе въ чернокнижіи, особенно когда они слишкомъ замтно возвышались надъ низменнымъ уровнемъ общихъ познаній. Маркизъ де Вильена слылъ между своими современниками образцомъ дйствительно ученаго магика, онъ являлся для Испаніи чмъ-то въ род доктора Фауста, но что именно было выработано имъ, для насъ, къ сожалнію, осталось неизвстнымъ. Посл его смерти (въ 1434 г.), вс найденныя y него книги и бумаги были сожжены, для потомства погибли навсегда плоды многолтнихъ научныхъ трудовъ этого замчательнаго человка, a между тмъ судьба дала ему возможность овладть всми знаніями, какія существовали въ т времена, и конечно онъ долженъ былъ способствовать ихъ дальнйшему развитію,
Варварское сожженіе кнжгъ маркиза де Вильена уже достаточно доказываетъ, насколько не высокъ былъ вообще умственный уровень и при двор короля Хуана и во всей Испаніи первой половины XV вка. Вотъ какъ передаетъ намъ это событіе одинъ просвщенный свидтель, — придворный королевскій врачъ, который въ своей коллекціи писемъ (Centon epistolario) очертилъ вею закулисную Исторію той эпохи:
‘Какъ ни велики были знанія дона Энрике, маркиза де Вильена, они не спасли его отъ смерти, a близкое родство съ королемъ не защитило отъ единогласнаго обвиненія въ чародйств. Едва получилъ король извстіе объ его кончин, какъ произошло уже то, чего наврное и самъ донъ Энрике никогда не предугадывалъ, хотя, по общему убжденію, для него ничего не было сокровеннаго ни въ самой природ, ни въ судьбахъ людей. Нагрузили до-верху два фургона всми книгами и рукописями, оставшимися посл ученаго, и такъ какъ давно уже существовало подозрніе, что он содержатъ въ себ черную магію, противную божественнымъ законамъ, то ихъ сначала доставили ко двору, на благоусмотрніе его величества, король-же, не произнеся никакого притовора, повеллъ немедленно отвезти весь этотъ грузъ брату Лопецу Барріентосу {Исповдникъ короля Хуана II, занимавшій въ различное время важнйшія государственныа должности.} и предоставить ему для просмотра. Но братъ Лопецъ считаетъ себя слишкомъ важной особой, чтобы заниматься такими разслдованіями, онъ просто приказалъ сжечь все безъ исключенія, въ одну минуту развялъ по втру всю эту массу научныхъ свдній и долголтнихъ трудовъ, не удостоивъ ея даже взглядомъ. Къ несчастію, въ наше время не мало такихъ людей, которые только самихъ себя признаютъ истжнно учеными, a другихъ, не задумываясь, относятъ къ разряду невждъ. Но еще хуже того, когда, подъ видомъ святости, они получаютъ власть клеймить проклятіемъ тружениковъ науки, обвиняя ихъ въ служеніи дьяволу’.
Не дюжинный человкъ былъ авторъ этого отрывка — баккалавръ Фернандъ Гомесъ де Сибдареаль, придворный врачъ короля Хуана II. Онъ уже ясно видлъ, какая страшная опасность грозитъ наук и литератур отъ возникшаго союза между умственнымъ мракомъ народныхъ массъ и клерикальнымъ фанатизмомъ. Дйствительно, если испанское духовенство тогда не обладало еще достаточной силой, чтобы разомъ задушить поэтическія стремленія, пробудившіяся въ обществ, то во всякомъ случа оно было уже настолько вліятельно, что легко могло противодйствовать научнымъ знаніямъ, исходившимъ преимущественно отъ мусульманъ, возставало оно также и противъ распространенія древней классической литературы, потому что боялось чарующаго вліянія языческой миологіи на воспріимчивые умы. Не надясь, вроятно, побороть одной силой религіи этихъ двухъ опасныхъ противниковъ, испанскіе ‘воины Церкви’ призвали себ на помощь народное невжество и мало-по-малу прониклись убжденіемъ, что для сохраненія своей власти, основанной на мрак, необходимо надо гасить всякій проблескъ свта.

V.

Святая Тереза.

При внимательномъ обзор испанской литературы за первую половину ХV вка, мы приходимъ къ заключенію, что если въ ней и замчается нкоторый прогрессъ, то разв только сравнительно съ литературыыми произведеніями предшествующихъ эпохъ, взятая-же отдльно, она является лишь отраженіемъ погасающаго блеска высшихъ классовъ наканун ихъ упадка. Начиная съ слдующаго затмъ царствованія Генриха IV, именуемаго Слабымъ, смолкаютъ и эти послдніе отголоски. Задолго еще до конца столтія, вмст съ внутренними смутами наступаетъ крайнее обднніе, и всей націи остается лишь повторять съ печальнымъ вздохомъ слова одного изъ своихъ немногихъ поэтовъ {Манрико.}, пережившихъ минувшія времена ея блеска:
Гд эти рыцари въ доспхахъ боевыхъ,
Гд славный Донъ Хуанъ, что царствовалъ надъ ними?
Не видно ни мечей, ни шлемовъ дорогихъ,
Ни дамъ, чарующихъ нарядами своими.
Не слышно боле подъ сводами дворцовъ
Бряцанья нжнаго и псенъ стройной лиры,
Не знаетъ темный лсъ охотничьихъ роговъ,
Забыты навсегда блестящіе турниры.
Гд этотъ трубадуръ, чья муза въ старину
Мелодіей въ сердца восторги проливала,
То славила она отвагу и войну,
То пла про любовь и плакала бывало.
Все умерло теперь, нтъ даже и слда
Веселья прежняго и жизни той безпечной,
Иечезло все, какъ звукъ, умолкшіи навсегда,
Пропало, какъ миражъ въ пустын безконечной.
Посл громкихъ рыцарскихъ временъ настаетъ почти полное безмолвіе, испанская нація какъ-бы отдыхаетъ, собираясь съ силами, чтобы двинуться по новому пути. И вскор она дйствителъно поднимается, повинуясь могучему воздйствію своихъ католическихъ внценосцевъ — Фердинанда и Изабеллы (1474—1506), сразу принимаетъ иное направленіе и достигаетъ такого величія и благоденствія, o какихъ не дерзала даже мечтать.
Съ національной точки зрнія, испанцы, конечно, имютъ основаніе сохранять благоговйную память o своей первой Изабелл, съ ея царствованіемъ соединяется много великихъ событій, имвшихъ огромное вліяніе на настоящее и будущее страны.
Прежде всего совершается окончательное соединеніе подъ одной державой Кастиліи и Аррагоніи, a вскор затмъ и Наварры. До той поры Кастилія, оставаясь одинокой, не могла играть никакой роли въ европейскихъ событіяхъ, но, примкнувъ къ Аррагоніи, она сразу стала участницей во всхъ перепетіяхъ великой борьбы, происходдвшей на итальянскомъ полуостров, и, на правахъ могущеетвенной державы, заняла одно изъ первыхъ мстъ въ ряду европейскихъ странъ, въ то время, когда многія государства не успли еще прочно установиться среди развалинъ отживающаго феодализма.
Потомъ произошло низверженіе послдняго мусульманскаго владычества: посл долгой осады, Гранада сдается, и эта побда вызываетъ восторженную радость по всей обширной стран — отъ Кадикса до Барцелоны, отъ Сантъ-Яго де Компостелла до Малаги, когда разносится всть, что на башняхъ Альгамбры Крестъ Іисуса Христа замнилъ двурогую луну Магомета. Чтобы оцнить все значеніе этого событія, надо вспомнить, что до того дня, какъ совершилось паденіе Боабдила, борьба между двумя началами — христіанскимъ и магометанскимъ — продолжалась почти восемь вковъ. Къ тому-же, за нсколько лтъ передъ тмъ вся Европа была потрясена извстіемъ o взятіи Константинополя турками, слдовательно отвоеваніе Гранады y мусульманъ являлось для христіанства какъ-бы возмездіемъ за утрату Византіи.
Rъ тому-же времени подоспваетъ великое открытіе Христофора Колумба. Какъ сильно должна была подйствовать на пылкое воображеніе уроженцевъ юга эта изумительная всть! Новая, обширная страна, въ нсколько разъ превосходящая своимъ размромъ всю Испанію, плодородная, обильная драгоцнными металлами и почти незащищенная дикими племенами, — вдругъ вся предоставляется теперь на волю предпріимчиваго духа испанскихъ гидальго, жаждавшихъ обогащенія. Суровымъ воспитаніемъ, развитіемъ физическихъ силъ и выносливости испанцы съ дтства подготовляли себя къ борьб со всевозможными препятствіями, и не могли остановить ихъ ни опасности, ни трудности дальняго пути, тмъ боле, что въ перспектив блистало богатство — громадное, врное! Въ виду этой новой цли всхъ стремленій естественно долженъ былъ измниться и общій жизненный складъ: каждый человкъ, одаренный силою воли и способностью къ труду, получалъ свободный доступъ ко всмъ матеріальнымъ благамъ, a съ ними и къ моральному могуществу.
Уже со временъ владычества готовъ испанское духовенство стало достигать преобладающаго значенія въ государств, теперь-же, въ этихъ трехъ совершившихся великихъ событіяхъ почерпнуло для себя еще большую силу. Съ самаго начала ставъ на сторону Изабеллы, оно усердно содйствовало успшному исходу ея борьбы съ другими претендентами на кастильскій престолъ, a потому и участіе въ торжеств принадлежало ему по праву. Воспитанная въ строгихъ правилахъ благочестія, Изабелла во всю жизнь не переставала окружать себя монахами, всегда съ довріемъ принимала ихъ совты и, что всего важне, неуклонно слдовала имъ. Конечно, эти-то руководители и создали ей славное имя, донын еще соединяемое въ народной памяти съ ореоломъ святости, но, проникая глубже въ значеніе историческихъ фактовъ, мы ясно увидимъ, что подъ вліяніемъ тхъ-же руководителей она вовлекла Испанію во многія роковыя ошибки и тмъ на цлые вка парализовала въ ней всякое стремленіе къ прогрессу. Два зловщія событія были порожденіемъ этихъ ошибокъ, вытекавшихъ, какъ логическое слдствіе, одна изъ другой, — это изгнаніе мавровъ и евреевъ и учрежденіе инквизиціи.
Мы не задаемся критическимъ обсужденіемъ этихъ двухъ мръ, хотя он преобладаютъ въ ХVІ вк надо всей исторіей испанской націи, a только приводимъ ихъ здсь, какъ единственное объясненіе новыхъ элементовъ, вошедшихъ съ тхъ поръ въ ея характеръ, — мистицизма, фанатизма, доходящаго до изступленія въ страстной преданности христіанской вр. Испанія въ ХVІ вк утрачиваетъ всякую самостоятельность, всецло отдается власти своего духовенства и становится лишь его орудіемъ. Хименесъ Сиснеросъ первый сгибаетъ ее подъ давленіемъ своей желзной руки: высшее дворянство трепещетъ передъ нимъ, онъ создаетъ Santa Hermandad {Городовое ополченіе св. Германдады.} и заставляетъ всю націю служить монархіи, но съ тмъ, чтобы эта монархія истребила мавровъ и евреевъ, силою водворила христіанство въ Америк и вооружилась въ интересахъ Церкви противъ опасныхъ вяній со стороны свера. Христофоръ Колумбъ со всмъ своимъ научнымъ просвщеніемъ никогда не могъ-бы имть успха при кастильскомъ двор, если-бы его идея не была связана съ открытіемъ новыхъ населенныхъ земель и новыхъ источниковъ дохода.
Вообще-же въ эту эпоху вс помыслы Испаніи были сосредоточены на религіи и на служеніи ей, ко всему остальному въ мір она относилась безучастно, какъ будто ничто иное и не существовало для нея. Стоитъ только прочесть жизнеописанія Игнатія Лойолы и св. Терезы, чтобы составить себ ясное понятіе o душевномъ настроеніи всей испанской націи тхъ временъ, она не размышляетъ, не провряетъ разумомъ своихъ страстныхъ порывовъ и, вся проникнутая лишь единой любовью къ Богу, цнитъ только т чувства и дйствія, какія вызываются духомъ религіи, къ научнымъ-же знаніямъ и мышленію относится враждебно.
Взгляните на жизнь Игнатія Лойолы, — вся она ничто иное, какъ продолжительная мука. Какимъ лишеніямъ, испытаніямъ не подвергалъ онъ себя, какихъ униженій и страданій не выносилъ! Но ради чего-же все это? Ради того, чтобы властвовать въ будущемъ, чтобы создать тотъ могущественный орденъ, который преобладалъ надъ самимъ папствомъ, служа ему. Испанія поступаетъ такъ-же: она принимаетъ на себя видъ смиренной рабыни Церкви, но это для того, чтобы занять первое мсто въ Европ, превзойти вс другія націи.
Т-же самыя побужденія руководятъ и св. Терезою, ея мистицизмъ не исключительно созерцательный, она глубоко и страстно любитъ Христа, но эта любовь не ограничивается однимъ безплоднымъ обожаніемъ, напротивъ, — вся жизнь ея полна кипучей, непрерывной дятельноети. Ничто не можетъ охладить ея энергіи въ реформированіи монастырей кармелитскаго ордена и въ основаніи новыхъ обителей во всхъ значительныхъ городахъ Испаніи, для привлеченія наибольшаго числа поборниковъ вры, — ни бдность, ни старость, съ ея недугами не становятся ей препятствіемъ.
Вотъ какъ сама она говоритъ o своей миссіи:
‘Когда я обратила взглядъ на великое зло, причиняемое еретиками нашего времени, на этотъ громадный пожаръ, охватившій вс страны Европы, мн пришло на мысль, что погасить его можетъ только избранное войско Христово, что лишь оно одно въ силахъ одержать побду надъ этой могучей ересью и пресчь ея пагубное распространеніе. Здсь главные вожди, мн кажется, должны дйствовать точно такъ-же, какъ дйствуетъ благоразумный властитель страны, когда враги вторгаются въ его владнія, всюду поселяя ужасъ и смятеніе. При вид опасности, грозящей со всхъ сторонъ, государь собираетъ свои лучшія войска, укрпляется съ ними за городскими стнами и оттуда производитъ частыя вылазки. A такъ какъ въ битву вступаютъ лишь отборные воины, то нердко самый незначительный отрядъ наноситъ непріятелю боле вреда, чмъ нанесло-бы многочисленное, но мене доблестное войско. Эта военная тактика хотя и не всегда ведетъ къ побд, по крайней мр часто спасаетъ отъ пораженія. Въ хорошо защищенной крпости можно остаться непобдимыми, если только въ ней не окажется измнниковъ, или голодъ не принудитъ къ сдач. Но тамъ, гд укрпляются защитники Церкви, ничто не поколеблетъ ихъ мужества, они примутъ смерть, но не сдадутся никогда!’.
Такъ говоритъ эта знаменитая фанатичка, и напрасно ее воображаютъ себ исключительно погруженной въ непрерывный экстазъ, въ идею своего духовнаго брака съ Христомъ. Виднія и грезы, являющіяся естественнымъ слдствіемъ того образа жизни, на какой она обрекла свою пылкую, страстную натуру, не обманываютъ ея, св. Тереза хорошо сознаетъ, что все это лишь способствуетъ возвеличенію Церкви, преобладанію родной страны, и, сильная своимъ геніемъ, тмъ чарующимъ обаяніемъ, какимъ одарила ее природа, она властно подчиняетъ себ души боле слабыя, но не мене страстныя и горячія, подготовленныя къ быстрой воспламеняемости самымъ своимъ развитіемъ подъ лучами палящаго испанскаго солнца.
Тамъ, гд Лютеръ и Кальвинъ обращаются къ разуму, стараясь подйствовать на своихъ адептовъ силою убжденія, св. Тереза взываетъ исключительно къ чувству, беретъ его единственнымъ своимъ орудіемъ, заставляя по своей вол звучать душевныя струны и настроивая ихъ до крайняго напряженія. Передъ Игнатіемъ Лойолой она иметъ то преимущество, что является не только вождемъ поборникомъ Церкви, но и великимъ поэтомъ. Ея творенія въ проз и стихахъ долго не переставали поддерживать въ Испаніи тотъ мистическій духъ, что породилъ другую знаменитую фанатичку — сестру Патроцинію въ царствованіе Изабеллы II.
По самымъ заглавіямъ произведеній св. Терезы уже видно, какъ глубоко она старалась проникнуть въ тотъ внутренній міръ, куда увлекала своихъ послдователей: ‘Внутренняя крпость’, ‘Путь къ совершенству’, ‘Исторія моей жизни’ и проч. Нигд здсь нтъ и рчи ни o вншнихъ явленіяхъ, ни o законахъ природы, мысль остается замкнутой въ субъективномъ мір, и въ этомъ спиритуализм, вчно погруженномъ въ самого себя, есть какая-то сладострастная сила.
Во всей жизни св. Терезы постоянно проявляется руководство разума, и, при изученіи характера ея дятельности, не трудно убдиться, что она смотрла на мистицизмъ, какъ на орудіе для торжества Церкви, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы сама она, при всемъ своемъ высокомъ ум, ршилась признать за разумомъ хотя малйшее право вмшательства въ дло религіи. Для нея, конечно, ясна была главная цль представителей католицизма въ ХVІ столтіи, — обратить Испанію въ свою неодолимую цитадель, развивъ до крайней степени фанатизмъ ея сыновъ, съ своей-же стороны св. Тереза напрягала вс силы и способности, чтобы покорить Іисусу Христу возможно большее количество сердецъ и воспламенить ихъ страстнымъ обожаніемъ. Вопросы философскіе нисколько не тревожатъ ея, и это понятно, потому что рядомъ съ горячимъ энтузіазмомъ, со всеразршающимъ и всепоглощающимъ чувствомъ вры и любви уже нтъ мста ни для какихъ сомнній, ни для какихъ вопросовъ.
Приведемъ ея знаменитый сонетъ {*}:
Не ради вчнаго святого наслажденья
Тебя, Спаситель мой, я горячо люблю,
Не муки адскія смущаютъ мысль мою,
Когда я сторонюсь отъ зла и прегршенья.
Нтъ, я люблю Тебя за это всепрощенье,
Что Ты изрекъ врагамъ предъ смертію своей,
Люблю Тебя за крестъ, за язвы и мученья,
За кровь, которая струилась отъ гвоздей.
И если-бъ не было ни ада и ни рая,
Любовь моя къ Теб глубокая, святая,
Согртая Твоимъ божественнымъ огнемъ,
Неслась-бы къ небесамъ сердечною мольбою,
И я-бы, какъ теперь, склонялась предъ Тобою,
Предъ этимъ міровымъ голгоскимъ алтаремъ.
{* No me mueve, mi Dios, para querer te
El cielo que me tienes prometido
Ni me mueve el infierno tan temido
Para dejar por eso de ofender te.
Tu me mulves, mi Dios, mueve me el ver te
Clavado en esa cruz y escarnecido,
Muve me el ver tu cuerpo tan herido,
Mueven me las angustias de tu muerte.
Muve me, enfin, tu amor de tal manera
Que, aunque no hubiera cielo, yo te amara,
Y aunque no hubiera infierno, te temiera.
No me tienes que dar por que te quiera,
Por que, si cuanto espero no esperra,
Lo msmo que te quiero te quisiera.}
Нашъ несовершенный переводъ можетъ дать лишь слабое понятіе o томъ, что выражено въ этихъ строфахъ на испанскомъ язык, здсь сила чувства, постепенно возвышаясь патетической, страстной гаммой, должна была неотразимо дйствовать на воспріимчивыя души, совершать въ нихъ быстрый переходъ отъ относительнаго покоя съ высшей экзальтаціи.
Такимъ-же мистическимъ духомъ были проникнуты и вс выдающіеся послдователи св. Терезы, такъ жилъ и дйствовалъ св. Хуанъ Христовъ, — основатель ордена босоногихъ кармелитовъ, духовникъ авильскаго монастыря, гд св. Тереза была настоятельницей, и вмст съ тмъ авторъ мистическихъ сочиненій. Онъ написалъ трехъ-актную аллегорію ‘Восхожденіе на гору Кармель’ и ‘Мрачная ночь души’, — діалогъ между праведной душою и ея Божественнымъ женихомъ. Императрица Марія — дочь Карла V и ея дочь — Хуанна, королева. Португальская, — об принявшія постриженіе въ монастыр-кармелитокъ, — думали, чувствовали и поступали по тмъ-же образцамъ, a Катарина Кардонская, — бывшая наставница. Дона Хуана Австрійскаго и близкая родственница принцессы Салернской, — провела цлыхъ восемь лтъ суровой отшельнической жизни въ пещер, только впослдствіи случайно открытой пастухомъ, и этимъ добровольнымъ отреченіемъ отъ всхъ земныхъ радостей, — постомъ, молитвой, самоизнуреніемъ она пріобрла такую могучую силу, что покорила самого побдителя при Лепанто, возбудивъ какъ въ немъ, такъ и во всей его арміи, горячій фанатизмъ.
Вліяніе св. Терезы отражается и на двухъ величайшихъ духовныхъ писателяхъ, какихъ создавала Испанія въ ту эпоху, когда религія несомннно была главнымъ двигателемъ общественной жизни. Это Люисъ Гранадскій, — авторъ книги ‘Кормчій гршниковъ’, o которой съ похвалою отзывается Мольеръ (Sganarelle) {*}, и Люисъ Леонскій, написавшій Toлкованіе на книгу Іова, Имена Христовы и проч. Эти писатели, по своему характеру, мало подходятъ къ французскимъ того-же рода, — къ Боссюэ, напр., или къ Массильону. Со стороны формы, т. е. красоты слога и ясности выраженія мыслей, преимущество несомннно остается за послдними, но если мы сопоставимъ въ проповдникахъ двухъ націй степень горячности выражаемыхъ чувствъ, силу ихъ впечатлнія и вліянія, глубину проникновенія въ сердца, то пальма первенства должна быть присуждена испанцамъ.
{* Да, Кормчій гршниковъ — одна изъ лучшихъ книгъ,
Читать-бы вамъ ее да черпать назиданья, —
Тогда и вс мои разумныя желанья,
Безъ возраженія, вы-бъ исподняли вмигъ.}
Существуетъ одно распространенное преданіе o Люис Леонскомъ, которое мы приводимъ здсь ради иллюстраціи его характера. Великій проповдникъ и вмст съ тмъ замчательный лирикъ поэтъ, Людовикъ Леонскій задумалъ перевести на испанскій языкъ ‘Пснь Псней’ царя Соломона. Когда эта работа уже значительно подвинулась впередъ, одинъ изъ послушниковъ, наблюдавшій за чистотой его кельи, похитилъ рукопись и представилъ ее духовному начальству. Инквизиція приходитъ въ волненіе, и Люисъ Леонскій, профессоръ Богословія въ Саламанкскомъ университет, заключенъ въ тюрьму. Слдствіе по этому длу затягивается на цлыхъ пять лтъ, и въ разное время подсудимаго семь разъ призываютъ къ формальному допросу. Наконецъ, когда Верховное Судилище въ Мадрид признало его невиновнымъ и университетская каедра была возвращена ему снова, Люисъ, спша воспользоваться этимъ давно желаннымъ ршеніемъ, въ тотъ-же день явился передъ своими слушателями, собравшимися безчисленной толпой, и, не упомянувъ даже ни единымъ намекомъ o вынесенныхъ гоненіяхъ, съ неостывшей любовью къ длу, началъ свою рчь обычными словами: ‘Итакъ, мы говорили въ послдній разъ…’, будто вчера только прервалъ свою лекцію, a не пять лтъ тому назадъ. Проникнутый чувствомъ дисциплины, какъ истый солдатъ изъ арміи Церкви, онъ покорно выноситъ свой долголтній арестъ и, отбывъ наказаніе, съ прежней энергіей берется за оружіе, возвращаясь къ своему посту.

VI.

Сервантесъ.

Къ религіозному фанатизму, къ этой крайней экзальтаціи мистической любви, присоединяется еще въ продолженіе ХVІ вка неудержимая страсть къ приключеніямъ.
Мы находимъ ея выразителя въ поэт де Эрсилья, мало извстномъ y насъ, но заслуживающемъ вниманія, такъ какъ общій духъ современной ему Испаніи особенно ярко отражается въ его творчеств. Адонео де Эрсилья написалъ эпическую поэму подъ заглавіемъ Арауканія, на цлую треть превосходящую своимъ объемомъ Иліаду Гомера. Состоитъ она изъ тридцати семи псенъ, раздленныхъ на итальянскія октавы {Одна езъ наиболе употребительныхъ формъ того времени, относящаяся къ versos de arte major (стихамъ высшаго рода), введеннымъ Альфонсомъ X и названнымъ такъ по предположенію, что они требуютъ большей степени искусства, чмъ короткіе стихи старинныхъ народныхъ балладъ. (Тикноръ).}, и содержитъ сказаніе o подвигахъ испанцевъ при завоеваніи новыхъ земелъ {*}.
{* No las damas, amor, no gentilezas
De caballeros canto enamorados,
Ni las muestras, pgalos, ni ternecas
De amorosos afectos, i cuidados:
Mas el valor, los hechos, los proecas
De aquellos Espaoles esforzados,
Que a la cerviz de Arauco, no domada.
Pusieron duro yugo por la espada.}
Средь ночной тишины, на приволь степей,
Мои струны звучатъ не восторгомъ любви,
Я пою не o прелести женскихъ очей,
Что, чаруя, огонь зажигаютъ въ крови.
Нтъ, я воиновъ славлю на лир моей,
Тхъ отважныхъ героевъ испанской земли
Что, святою любовью къ отчизн горя,
Покоряютъ мечомъ и огнемъ дикаря.
Такъ начинается эта поэма, полная самаго горячаго патріотизма. Правда, она страдаетъ отсутствіемъ общаго интереса для большинства читателей, представляя крайне однообразныя картины: идутъ войска среди степей, или первобытныхъ дремучихъ лсовъ, гд на каждомъ шагу предстоятъ имъ засады и неожиданныя нападенія дикарей, подвигаются впередъ наобумъ, но преимущество испанцевъ передъ индійцами такъ велико, что исходъ борьбы не можетъ оставаться сомнительнымъ. Иное, боле существенное значеніе этой поэмы заставляетъ читать и перечитывать ее въ наше время: правдивое изображеніе жизни индійцевъ, ихъ нравовъ, обычаевъ, сохранившихся и понын на юг Чили, — вотъ въ чемъ ея главное достоинство, видно, что авторъ, этотъ молодой бискаецъ, восемь лтъ проведшій въ войн съ дикарями, сумлъ составить o нихъ врное понятіе, что, помимо художественнаго дарованія, онъ обладалъ еще и политической прозорливостью.
Первыя пятнадцать псенъ Арауканіи были сложены на самомъ мст борьбы, вечерами посл походовъ, или битвъ, что, впрочемъ, не представляетъ исключенія, Эрсилья не единственный приверженецъ лиры среди отважныхъ воиновъ тхъ временъ. Тотъ, кого часто называютъ царемъ кастильскихъ поэтовъ, — Гарсильяссо де-ля-Вега, — всю свою жизнь проводитъ въ лагер, правда, жизнь не долголтнюю, — онъ умеръ тридцатитрехъ лтъ, убитый въ окрестностяхъ Фрэжюса {Городъ на юг Франціи.} камнемъ, пущеннымъ изъ пролома башни, защищаемой горстью крестьянъ.
При всей видимой однородности поэтическаго творчества, Эрсилья и Гарсильяссо имютъ мало общаго между собой. Первый изъ нихъ является выразителемъ сонмища авантюристовъ, группирующихся въ нашемъ воображеніи вокругъ знаменитыхъ именъ Кортеса, Пизарро, Альмагро, второй всецло принадлежитъ къ тому типу побдоносныхъ кастильскихъ героевъ, что сражаются подъ знаменами Карла V и Филиппа II, огнемъ и мечомъ порабощая себ Италію. Однако, несмотря на строгую дисциплину, непреклонную стойкость и религіозное одушевленіе, эти воины побдители, властвуя надъ страной, не могли не подчиниться ея художественному вліянію, особенно сильно отразившемуся на Гарсильяссо де-ля Вега. Самъ отъ природы богато одаренный поэтическимъ талантомъ, онъ отршается въ своемъ творчеств отъ національнаго характера, не совершенствуетъ самостоятельно родную рчь, a стремится настроить ее на чуждый тонъ, придать ей изящество и грацію итальянскихъ формъ. Впрочемъ, еще ране его, другой поэтъ, Босканъ, уже не мало старался итальянизировать испанскую поэзію, вводя въ нее употребленіе одиннадцатисложнаго размра вмсто прежнихъ установленныхъ формъ. Вслдствіе громаднаго успха стихотвореній Гарсильяссо, это нововведеніе было окончательно принято всми поэтами той эпохи, стремившимися достичь такой-же громкой славы.
Дйствительно, если при оцнк Гарсильяссо мы обратимъ вниманіе лишь на вншнюю фирму, — гармоничность стиха, яркость образовъ, блескъ и красоту выраженія, правильность музыкальнаго ритма, то произведенія его и теперь останутся на той-же высот, на какую ихъ ставили его современники. Не даромъ утверждалъ Квинтана, что никогда еще ни одинъ поэтъ не заставлялъ кастильскую Музу говорить съ такой граціей, такимъ нжнымъ, чистымъ, изящнымъ и мелодичнымъ языкомъ. Но не въ эклогахъ да пастораляхъ заключается сила поэтическаго творчества, если лучшій изъ поэтовъ того времени растрачиваетъ на нихъ свой талантъ и свое вдохновеніе, если весь энтузіазмъ молодежи ограничивается восхваленіемъ этихъ стиховъ, столько-же красивыхъ по форм, сколько пустыхъ по содержанію, то это является несомнннымъ признакомъ упадка самаго духа испанскаго общества, охлажденія тхъ горячихъ стремленій, что влекли его къ завоеванію всего свта. Вмст съ одиннадцатисложной формой стиха, Босканъ и Гарсильяссо ввели въ испанскую поэзію и тотъ буколическій жанръ, который послужилъ потомъ усладой для многихъ поколній, оторванныхъ инквизиціей отъ плодотворной работы мысли. Нація, удалявшаяся отъ простоты, естественноети, жизненной правды въ своей литератур, легко впадала въ преувеличеніе, искаженіе дйствительности, въ такъ называемый культизмъ.
На ряду съ Гарсильяссо, въ XVI вк появляется другой лирическій поэтъ, отличающійся большими достоинствами: это Доминиканскій монахъ, Фернандо де Эррера, боле національный по своей отзывчивости на вс крупныя историческія событія той эпохи, на вс чувства и страсти, волновавшія современную ему Испанію. Въ поэзіи его много силы, смлости, широты, но тоже вліяніе Италіи дйствуетъ на него такъ неотразимо, что онъ большею частію насильственно замыкаетъ свое поэтическое творчество въ узкія рамки сонета и, ограничивая свободу стиха, не рдко лишаетъ его красоты.
Когда вс способноети народа возбуждены до крайней степени, невозможно, чтобы среди него не возникло хоть одно изъ тхъ великихъ, яркихъ свтилъ, что создаютъ эпоху въ жизни человчества. Такіе моменты всегда пораждаютъ геніальнаго человка, въ которомъ, какъ въ фокус, концентрируются вс внутреннія силы, производящія временный подъемъ народнаго духа, и который, съ своей стороны, обобщаетъ въ создаваемыхъ имъ безсмертныхъ типахъ вс выдающіяся черты людей, живущихъ и дйствующихъ вокругъ него.
Испанія не была исключеніемъ изъ этого общаго закона: совокупнымъ дйствіемъ тхъ великихъ событій, что наполняютъ царствованія Карла V и Филиппа II, изъ ндръ ея появляется величайшій литературный геній, достойный быть поставленнымъ на ряду съ Шекспиромъ, — донъ Мигуэль де Сервантесъ. Своимъ созданіемъ, озаглавленнымъ: ‘Похожденія остроумнаго гидальго Донъ-Кихота изъ Ла-Манчи’, онъ принесъ неоцнимый даръ цивилизаціи всего міра.
Есть люди, оставляющіе по себ такой глубокій слдъ въ человчеств, что время не только не умаляетъ ихъ величія, но, кажется, съ каждымъ вкомъ возвышаетъ все боле и боле. Сервантесъ принадлежитъ къ числу именно такихъ людей: вся жизнь его выдляется какимъ-то яркимъ проблескомъ среди общаго тусклаго колорита. Онъ прожилъ 69 лтъ (1547—1616). Біографы всхъ странъ, трудящіеся надъ выясненіемъ его характера, и теперь еще открываютъ все новыя и новыя черты, свидтельетвующія o высокихъ качествахъ этого замчательнаго человка, — o безпримрномъ великодушіи, соединенномъ съ твердой разумной волей и полнымъ безкорыстіемъ: никогда онъ не думалъ o себ, задаваясь тми идеями, какія считалъ полезными для своего времени, стремился къ ихъ осуществленію и достигалъ своей цли, несмотря на вс трудности, препятствія и гоненія, что на каждомъ шагу воздвигала всевластная инквизиція поборникамъ прогрееса и человческой мысли.
Его безсмертное произведеніе Донъ Кихотъ Ламанчскій, какъ по форм, такъ и по содержанію, не оставляетъ желать ничего лучшаго.
Простота, ясность, изящество, образность описаній, — доведены до изумительнаго совершенства, невозможно выразить мысль боле силыю и боле рельефно: здсь соединяется все, — и непринужденная свобода рчи, и яркостъ красокъ, и жизненность лицъ, a каждое изреченіе такъ и просится въ пословицу.
Тоже можно сказать и относительно содержанія. Никогда еще не было книги настолько врной дйствителышсти, такой правдивой въ полномъ значеніи этого слова, какъ ‘Похожденія Донь-Кихота изъ Ла-Манчи’. И теперь еще во всхъ слояхъ испанскаго общества встрчаются многочисленные оригиналы тхъ портретовъ, что рисовала намъ вдохновенная кисть Сервантеса. Да, онъ былъ человкомъ не только своего времени, но и своей страны.
Въ его насмшк надъ страстью къ похожденіямъ нтъ и тни предумышленности, или порицанія рыцарскаго духа вообще, проникнувъ глубоко въ душу своихъ современниковъ, онъ только отражаетъ ихъ цликомъ въ своемъ творчеств, ярко освщая характерныя черты. Разв вся Испанія ХVІ вка не является намъ, какъ живая, въ лиц Санчо-Пансо, постоянно увлекаемаго мечтой o быстромъ обогащеніи, — этого фантазера, котораго только повседневныя нужды и требованія дйствительности заставляютъ еще спускаться на землю изъ міра грёзъ?
A этотъ отважный рыцарь Донъ-Кихотъ, ежеминутно готовый, съ слпымъ фанатизмомъ, ринуться на защиту мнимой справедливости, — разв не олицетворяетъ всего испанскаго народа, съ безумнымъ увлеченіемъ борющагося то за австрійскій домъ, то за католическую Церковь?
Былъ-ли хоть одинъ человкъ въ цлой Испаніи, который, по прочтеніи этихъ яркихъ сценъ изъ приключеній ДонъКихота и Санчо, не оглянулся-бы на самого себя, не увидлъ-бы въ сокровенной глубин своихъ мыслей и чувствъ, что и онъ точно такъже шелъ на приманку ложнаго величія, безполезно и глупо растрачивая свои лучшія силы?
Таково чисто-національное значеніе этой книги, теперь посмотримъ на нее съ боле широкой, общечеловческой точки зрнія. Что такое Донъ-Кихотъ? Это не только представитель отживающаго рыцарства, послдній обломокъ фоодальнаго аристократизма, слпо врящій въ свое неизмримое превосходство надъ людьми мене благородной крови, но въ то же время это человкъ сердца, одушевленный искреннимъ стремленіемъ къ правд, добру, къ всеобщему счастію на земл, его возмущаетъ несправедливое устройство человческихъ обществъ, и онъ готовъ всю свою жизнь посвятить на защиту обиженныхъ и угнетенныхъ, не исключая даже преступниковъ. Существующіе порядки, укоренившіеся обычаи и житейскія условія не смущаютъ его. Какъ Альцестъ Мольера, онъ игнорируетъ общественное мнніе, презираетъ его даже, нося въ душ свой собственный идеалъ, имъ онъ руководствуется въ жизни и судитъ обо всемъ по своей совсти.
При такихъ исключительныхъ качествахъ, онъ, конечно, долженъ казаться смшнымъ, совершать разныя несообразноети, поступать безумно, — и все-таки не любить его, не питать къ нему сочувствія и невольнаго уваженія невозможно.
Совершенную противоположность ему представляетъ Санчо-Пансо. Это эгоистъ въ полномъ значеніи слова, человкъ, не видящій въ мір ничего, кром своихъ личныхъ интересовъ, чужія бдствія, чужія несчастія не трогаютъ его, не отвлекаютъ отъ мысли, какъ бы пость хорошенько, выпить да выспаться. Правда, порой онъ вступаетъ въ борьбу, проявляетъ даже храбрость, возмущается, сердится, пускаетъ въ ходъ кулаки, но все это лишь тогда, когда приходится защищать свою собственную особу, во всхъ же другихъ случаяхъ, не касающихся его лично, онъ спокойно предоставляетъ дйствовать своему господину, чмъ еще боле оттняются великодушныя свойства послдняго. Впрочемъ, помимо этого черстваго эгоизма, производящаго иногда отталкивающее впечатлніе, Санчо-Пансо въ сущности человкъ безобидный, никогда никому не причинявшій умышленнаго вреда, даже и животнымъ. Рядомъ съ неблаговидными поступками, вызываемыми все тмъ же себялюбіемъ и инстинктомъ самосохраненія, въ немъ есть много и хорошихъ качествъ: такъ, въ теченіе долгихъ лтъ, онъ свято хранитъ память o своихъ дтяхъ и жен, хотя привязанность къ ослу несравненно глубже и сильне коренится въ его душ, на немъ онъ сосредоточиваетъ всю свою споеобность любви.
Вотъ два главные типа, созданные Сервантееомъ и навсегда упрочившіе его славу, они одинаково жизненны, одинаково человчны, и мы не только встрчаемся съ ними повседневно, но и сами такъ или нначе отражаемъ ихъ въ себ. Дйствительно, кто изъ насъ хоть отчасти не приближается своимъ темпераментомъ, характеромъ, или воспитаніемъ, то къ Санчо-Пансо, то къ Донъ-Кихоту? Недостатки, воплощенные въ этихъ художественныхъ типахъ, свойственны всмъ людямъ, a хорошія ихъ качества достойны подражанія. Отсюда вчное, громадное значеніе этой книги, которая можетъ послужить для разумнаго моралиста неизсякаемымъ источникомъ нравственныхъ началъ.

VII.

Сценическая литература.

Геній испанскаго творчества, такъ ярко проявивъ себя въ созданіи Донъ-Кихота, избралъ еще иное поприще, гд ему удалось подняться въ самую высшую область искусства.
Это поприще — сцена.
Тому, кто въ своихъ воззрніяхъ руководится еще узкими рамками піитики Буало, можетъ показаться ересью возвеличеніе такихъ писателей, какъ Лопе де-Вега, Кальдеронъ, Тирсо де-Молина, Аларконъ, Морето и Рохасъ, — чьи произведенія боле восьмидесяти лтъ (1600—1680) возбуждали энтузіазмъ испанскаго народа. Но мы, къ счастію, уже далеки отъ этой старой, шаблонной мрки, что подводила вс литературы подъ одинъ общій типъ, не принимая во вниманіе ни различія народностей, ни степени цивилизаціи. Никогда не слдуетъ забывать, что въ основ человческихъ страстей лежатъ тже своеобразныя особенности, какъ и въ темперамент и въ характер извстнаго народа: одно и тоже чувство ревности, напримръ, проявляется совершенно различно y южанъ и y сверянъ, нмецъ, или англичанинъ, никогда не чувствуетъ и главное — никогда не дйствуетъ такъ, какъ андалузецъ, или сициліецъ, a утонченно цивилизованный, но пылкій, измнчивый парижанинъ во многомъ разнится отъ суроваго, стойкаго, разсудительнаго швейцарца, сумвшаго твердо установить свободу въ своихъ родныхъ горахъ.
Итакъ, судить o сценической литератур какого нибудь народа, не проникнувъ сперва въ глубину его характера, не изучивъ всхъ его душевныхъ свойствъ, значило-бы наврное придти къ самымъ неосновательнымъ, ошибочнымъ заключеніямъ.
Лопе де-Вега и Кальдеронъ имли въ виду исключителыго свою національную публику, — фанатически-страстную, полную жизни, честолюбивыхъ желаній и предразсудковъ, готовую увлечься всякимъ яркимъ образомъ, одинаково поддающуюся какъ ощущеніямъ ужаса, отвращенія, такъ и симпатіямъ, отзывчивую на все великое и героическое. Вотъ почему самыя крайнія черты, самые невозможные характеры, массой заполоняютъ воображеніе испанскихъ драматурговъ, въ своемъ стремленіи къ высокому они не боятся перейти границы, нарушить чувство мры, потому что знаютъ, къ кому обращаются, и заране уврены въ полномъ сочувствіи со стороны тхъ людей, чья жизнь проходитъ среди еще боле необычайныхъ приключеній. A какое вліяніе они должны были имть на молодежь! Она вся проникалась горячей жаждой изображаемыхъ передъ ней подвиговъ, мечтала даже превзойти ихъ въ будущемъ. Такъ можно-ли удивляться, что испанскіе драматурги говорятъ особеннымъ языкомъ, не похожимъ ни на придворный языкъ временъ Людовика XIV, ни на тотъ, къ какому привыкла наша современная денежная аристократія?
Дйствіе, движеніе преобладаютъ въ драмахъ Лопе и Кальдерона, какъ они преобладаютъ и въ самомъ испанскомъ обществ въ теченіе всего XVI столтія. Такъ и видно, что авторы и публика, передъ которой разыгрываются ихъ піесы на сценахъ dla Cruz и del Principe, — составляютъ одно цлое, что въ нихъ течетъ одна и таже кровь, согртая лучами кастильскаго солнца. Дйствительно, разв это не дти одной и той-же страны, гд Игнатій Лойола и св. Тереза такъ легко вербовади своихъ фанатическихъ воиновъ, проникнутыхъ энтузіазмомъ и жаждой борьбы? Разв испанскіе драматическіе писатели сами не были заражены общимъ духомъ инквизиціи, т.е. не смшивали въ своихъ понятіяхъ, заодно со всей націей, пламенную преданность вр и отечеству съ неукротимой ненавистью къ реформаціи и ко веякой ереси?
Поэтому, не ищите въ ихъ произведеніяхъ ни строгаго анализа, ни разсудочныхъ выводовъ, ни глубокихъ знаній, это не ихъ поле, не его они воздлываютъ замкнутые въ своемъ внутреннемъ мір, они воспроизводятъ только то, что сродно ихъ душ: солнечный жаръ, жизненную дятельность природы, мистическую красоту, пламенныя страсти и желанія, — словомъ, все то, что представляется имъ въ дйствительности, a не въ отвлеченномъ мір идей.
Мы, сторонніе наблюдатели, можемъ только любоваться ими, какъ яркимъ, своеобразнымъ проявленіемъ человческой природы, но ужъ никакъ не видть въ нихъ образцы, достойные подражанія, потому что желать уподобиться имъ значило-бы желать тогоже соціальнаго строя, какой существовалъ въ Испаніи XVII вка.
Сохрани насъ Богъ отъ такого желанія! Мадридъ той эпохи былъ въ Европ какимъ-то притономъ и разсадникомъ авантюристовъ. Правда, рядомъ съ дикимъ фанатизмомъ, въ испанскомъ народ таилось много хорошихъ, сиімпатичныхъ чертъ, служащихъ украшеніемъ человчества: беззавтная отвага, мужество, готовность къ самопожертвованію, духъ дисциплины и выносливости, необходимый для одолнія препятствій, — вотъ т свойства, которыя, впрочемъ, отличаютъ всякую націю, стремящуюся господствовать надъ другими. Только цлая нація еще боле, чмъ отдльная личностъ, должна быть достойна скипетра, чтобы удержать его въ своихъ рукахъ, a какія-же добродтели прочны, какія доблести не остаются безплодными тамъ, гд всякая свободная мысль подвергается боле жестокому наказанію, чмъ величайшее преступленіе? Поэтому, какъ ни привлекательны вс эти благородные порывы великодушія, чести, самоотверженной любви, какими полны испанскія драмы, мы все-таки не можемъ не замчать, что изъ за нихъ постоянно просвчиваетъ ненавистный костеръ Торквемады, — такъ что вся эта эпоха блестящаго творчества испанскаго генія, которое послужило образцомъ нашимъ Корнелямъ и Мольерамъ, къ несчастію, также можетъ быть названа эпохой auto-da-f.
Одно только составляетъ неотъемлемую честь и славу испанскаго театра, — это его самобытность, свободная отъ всякаго подражанія древнимъ, или иностраннымъ литературамъ, онъ вышелъ и развился изъ ндръ самаго общества, изображаемаго имъ. Время и происхожденіе лучшихъ сценическихъ произведеній даютъ основаніе утверждать съ полной увренностъю, что испанскій театръ не только не заимствовалъ y Франціи и Англіи, а, напротивъ, самъ надлялъ ихъ неисчерпаемымъ обиліемъ идей и сюжетовъ. Достаточно одного названія нашихъ знаменитыхъ піесъ, чтобы видть, откуда он явились y насъ: Сидъ, Донъ-Жуанъ, Лжецъ, — все это взято съ испанской почвы, но вмст съ тмъ ничто такъ рзко не выказываетъ различія въ характер двухъ націй, какъ эта различная обработка однихъ и тхъ-же сюжетовъ: все, что нравится здсь, не понравилось-бы тамъ, и наоборотъ.
Говорятъ, что начало испанскому театру положила Церковь, однако это не совсмъ такъ. Конечно, autos sacramentales {Игры тла Христова, — одинъ изъ видовъ духовной драмы, основанной на библейскомъ сказаніи, христіанской аллегоріи, или церковной морали, и стоявшей въ тсной связи съ богослуженіемъ (Шерръ).} могутъ быть признаны однимъ изъ источниковъ націоналъной драмы и комедіи, духовенство въ этомъ случа ловко воспользовалось остатками древнихъ языческихъ празднествъ и постаралось замнитъ многочисленные мотивы миологіи сценами изъ христіанскихъ преданій, но помимо этихъ чисто религіозныхъ піесъ, соотвтствующихъ нашимъ мистеріямъ, существовади еще и другого рода сценическія представленія, изъ нихъ укажемъ прежде всего на пастушескіе діалоги Хуана де-ля Энсина, потомъ на извстную повсть въ діалогахъ подъ названіемъ Целестина, гд впервые появляется, часто повторявшійся съ тхъ поръ въ испанской литератур, типъ старой колдуньи, покровительницы влюбленныхъ, затмъ — на коротенькія сцены (pasos, coloquios) между лицами изъ такъ называемаго отребья общества, — и наконецъ, уже на настоящія піесы севильскаго золотобита — Лопе де Руэда (1544—1577), того, что, по словамъ Сервантеса, первый облекъ испанскую комедію въ богатыя, роскошныя одежды. Какъ зазжій изъ другого города, Лопе де Руэда не встрчалъ вмшательства со стороны духовенства въ свои старанія позабавить публику, онъ самъ сочинялъ, самъ-же разыгрывалъ свои піесы на мадридскихъ площадяхъ, и нечего говорить, что эти произведенія несравненно боле привлекали публику, чмъ вс мистеріи и нравоучительныя сцены, крайне скудныя по содержанію и по смыслу.
Надо замтить, что въ наиболе просвщенныхъ классахъ общества, уже знакомыхъ съ образцами классическихъ трагедій, было стремленіе ввести въ испанскій театръ сценическую литературу Рима и Греціи. Множество піесъ, написанныхъ явно въ подражаніе Теренцію, Плавту, даже Эврипиду и Софоклу, несомннно свидтельствуютъ объ этихъ попыткахъ но ихъ вліяніе было такъ незначительно, такъ мимолетно, что оно скоре способствовало очищенію и развитію національнаго театра, чмъ измненію его характера и условій.
Первыя піесы, уже вполн заслуживающія этого названія и привлекшія вниманіе сосднихъ націй, появились не на мадридской сцен. Валенсіи выпала честь опередить столицу на этомъ поприщ и выставить на исход XVI столтія трехъ замчателъныхъ драматурговъ, изъ которыхъ Гюильенъ де Кастро, написавшій знаменитую драму ‘Молодостъ Сида’, послужилъ образцомъ для нашего Корнеля.
Лопе де Вега, во время своего невольнаго удаленія отъ двора, жилъ въ Валенсіи, гд, находясь въ постоянномъ сношеніи съ ея сценическими писателями, многое воспринималъ и усвоивалъ отъ нихъ, чмъ значительно совершенствовалъ свой природный талантъ. Несомннно, что именно это-то вліяніе и способствовало его быстрому успху, той громкой извстности, какой онъ сразу достигъ посл удачнаго конкурса на премію, предложенную городомъ Мадридомъ.
Вообще, обстоятельства ему благопріятствовали уже съ самаго начала его дятельности: въ ту пору въ матеріальной организаціи театра произошла большая перемна къ лучшему, почти одновременно образовалось два общества — въ 1565 и 1567 годахъ, съ цлью поднять благосостояніе участниковъ сцены употребленіемъ на ихъ исключительную пользу всхъ денегъ, выручаемыхъ отъ спектаклей. Учрежденіе этихъ корпорацій, естественно, двинуло впередъ драматическое искусство, потому что он обезпечивали врныя средства каждому, кто посвящалъ себя созданію, или представленію театральныхъ піесъ. При такихъ-то условіяхъ началъ писать Лопе де Вега, благодаря богатству своей фантазіи и той легкости, съ какой давалась ему работа, онъ въ самое короткое время достигъ блестящаго, еще не бывалаго до тхъ поръ успха, постоянно возбуждая въ публик единодушный энтузіазмъ. Король и папа осыпаютъ его почестями со всхъ концовъ Испаніи, даже Италіи стекаются любопытные, чтобы только взглянуть на него, a общественное мнніе даетъ ему прозвище феникса (Fnix de los ingenios).
Ho оправдалоли будущее такое высокое сужденіе современниковъ o Лопе де Вега?
Нтъ. Имя его, правда, осталось знаменитымъ, произведенія-же забыты въ большинств и почти не читаются теперь. Мы объясняемъ это малообдуманностью, слишкомъ небрежнымъ отношеніемъ автора къ своему творчеству, это какая-то импровизація, лишенная даже вншней отдлки. Лопе писалъ съ изумительной легкостью и, какъ баловень судьбы, злоупотреблялъ своимъ даромъ, во вредъ самому себ и публик, онъ безъ разбора выпускалъ въ свтъ все, что прямо выходило изъ подъ пера, ничего не отдлывая, даже не просматривая. Плодовитость его была дйствительно феноменальна: говорятъ, имъ написано 1800 піесъ, a всего 133,000 страницъ и 21 милліонъ стиховъ. Благодаря всему этому онъ усплъ обогатиться даже въ то время, когда литературный трудъ оплачивался вообще скудно, и когда другіе писатели, шедшіе no его слдамъ, далеко не имли такого матеріальнаго успха. Но, если распредлять по заслугамъ мста на испанскомъ Парнас, то, по нашему мннію, Лопе де Вега долженъ быть помщенъ несравненно ниже Сервантеса и Кальдерона.
Теперь перейдемъ къ этому послднему, боле, чмъ кто либо, воплотившему въ себ драматическій геній Испаніи. Ко времени смерти Лопе де Вега (1635), Кальдеронъ пріобрлъ уже громкую извстность и потому, естественно, унаслдовалъ то величіе, какое испанское общество создало для своего Феникса. Къ тому-же и самое настроеніе эпохи, какъ нельзя боле, благопріятствовало литературнымъ дятелямъ.
Филиппъ I охотно покровительствовалъ искусству въ немъ онъ искалъ отвлеченія отъ своихъ тяжелыхъ думъ, вызываемыхъ очевидной шаткостью его монархіи, и поощряемый имъ, Кальдеронъ до самой своей смерти (въ 1681 г.) могъ безпрепятственно посвящать себя любимому длу, создавая драму за драмой. Впрочемъ, онъ работалъ не исключительно для одного мадридскаго театра: ему поручали также составленіе тхъ autos sacramentales, что представлялись въ соборахъ Севильи, Толедо, Гранады, и не мало способствовали его слав.
Кальдеронъ устоялъ противъ разрушительнаго дйствія времени несравненно тверже своего блестящаго предшественника — Лопе де Вега. Произведенія его читаются съ увлеченіемъ, не сходятъ со сцены испанскихъ театровъ, и причина такой живучести, помимо художественной силы, заключается еще въ томъ національномъ мощномъ дух, что проникаетъ въ самую глубину народныхъ сердецъ и шевелитъ въ нихъ самыя отзывчивыя фибры.
Нашъ ученый критикъ, — Филаретъ Шаль, — довольно врно опредляетъ эту особенность Кальдерона въ своихъ изслдованіяхъ испанской драмы:
‘Этотъ поэтъ, — говоритъ онъ, — воплощаетъ въ себ не только пылкій югъ, но и его страстную вру, чуждую всякаго раздумья или колебанія. Онъ ничего не страшится, ни въ чемъ не сомнвается: надъ головой его всегда разверсто небо, тамъ парятъ ангелы, сіяетъ солнце славы и любви для избранниковъ. Это все тотъ-же кастильскій воинъ, только облеченный въ ризы священника’.
Одно изъ наиболе характерныхъ его твореній La devocion de la Cruz (Поклоненіе Кресту) еще и понын вызываетъ восторженныя рукоплесканія испанцевъ. Надо прочитать эту символическую драму, чтобы имть понятіе, до какой степени была горяча, неистово-фанатична вра кастильянцевъ ХVІ и XVII столтій, здсь со всею яркостью выступаетъ та необузданная религіозная страстность, что возвеличила испанскій народъ и довела его до паденія.
Въ другомъ своемъ произведеніи A segreto agravio segreta venganza (За тайную обиду — тайная месть), Кальдеронъ изображаетъ испанское чувство мести. Одинъ и тотъ-же мотивъ проходитъ y него черезъ всю драму:
Да, мы должны, для врнаго отмщенья,
Сдержать свой гнвъ, умрить сердца жаръ,
Молчать и ждать удобнаго мгновенья,
Чтобъ нанести безъ промаха ударъ.
Какой гидальго не повторилъ-бы за нимъ этихъ словъ?
Но лучшимъ изъ всхъ его созданій, безспорно, остается ‘La Vida es un sueo’ (Жизнь-Сонъ), ему нтъ равнаго ни на одномъ язык, и невозможно читать его безъ глубокаго волненія. Изъ самой нелпой, невозможной основы авторъ сумлъ извлечь такія положенія, такіе эффекты, которые разомъ свидтельствуютъ и o небычайной сил его фантазіи, и o возвышенноети ума. Несмотря на свои теологическія стремленія, на нкоторую аффектацію и даже манерность, затемняющую порою самый смыслъ, Кальдеронъ никогда не наводитъ скуки, не ослабляетъ силы общаго впечатлнія. Въ немъ больше истинной страсти, чмъ во всхъ пресловутыхъ пвцахъ любви, что такъ часто стараются скрыть подъ напускной горячностью отсутствіе дйствительной жизненной силы.
Другимъ крупнымъ драматическимъ писателемъ той эпохи, стоявшимъ на ряду съ Лопе де Вега и Кальдерономъ, — былъ Тирсо де Молина, по своему настоящему имени — Габріэль Тэллесъ, онъ тоже принадлежалъ къ духовному ордену, — Братства Милосердія и такъ-же, какъ Лопе де Вега, отличался необыкновенной плодовитостью. Насчитываютъ боле трехсотъ піесъ его произведенія, изъ которыхъ только 77 дошли до нашего времени, въ томъ числ дв особенно популярныя, и теперь еще имющія большой успхъ на мадридской сцен, — это Валькасская крестьянка и Донъ-Хуанъ Теноріо или Севильскій Соблазнитель. Въ послдней піес впервые появляется типъ Донъ-Жуана, принявшій впослдствіи столько различныхъ оттнковъ въ пересозданіяхъ Мольера и Лорда Байрона.
Мы не останавливаемся на произведеніяхъ Морето, Аларкона и Рохаса, — этихъ трехъ талантливыхъ драматическихъ писателей, принадлежавшихъ все къ той-же великой эпох., по справедливости названной золотымъ вкомъ испанской литературы. Ограничимся только напоминаніемъ, что Морето написалъ прелестную, граціозную комедію El desden con el desden (Нашла коса на каменъ), изъ которой заимствовалъ Мольеръ свою Принцессу Элидскую. Франциско де Рохасъ создалъ не мене замчательную драму Garcia del Castaar или Del rey abajo — ninguno (Кром короля — никто) и далъ нсколько прекрасныхъ сценъ французскому театру черезъ посредство Томаса Корнеля, Ротру и Скаррона, a Хуанъ Рюисъ де Аларконъ послужилъ образцомъ для знаменитаго Пьера Корнеля въ его комедіи Лжецъ. Мы особенно отмчаемъ послднее заимствованіе, имвшее важное значеніе для французской литературы: какъ извстно, Мольеръ сильно увлекся этой комедіей, увидвъ ее на сцен, что отчасти и побудило нашего великаго комическаго поэта посвятить себя исключительно обрисовк характеровъ.
Аларкона не признавали чистокровнымъ кастильянцемъ, онъ родился въ Мехико, почему и былъ прозванъ индійцемъ. Вообще, несмотря на свой несомннный талантъ, онъ никогда, не внушалъ симпатіи мадридскому населенію, можетъ быть, вслдствіе своего физическаго безобразія, рдко прощаемаго толпой. Какъ-бы то ни было, но несправедливое предубжденіе публики, сначала сильно раздражавшее автора, пріучило наконецъ и его самого относиться къ ней съ полнымъ презрніемъ. Вотъ какъ иногда мало зависитъ слава писателя отъ его дйствительныхъ достоинствъ! Аларконъ былъ униженъ и презрнъ своими современниками, Лопе де Вега, напротивъ, превознесенъ до небесъ a между тмъ произведенія перваго, чмъ дальше, тмъ становятся цнне, тогда какъ второй съ каждымъ днемъ все боле и боле отходитъ въ область забвенія. Сеговійскій Ткачъ, Испытаніе мужей, Заподозрнная Правда уже значительно перевшиваютъ во мнніи современной критики самыя лучшія изъ произведеній Лопе де Вега.

VIII.

Новый вкусъ въ литератур — ‘gusto picaresco’.

Мы полагаемъ, что для нашихъ читателей уже достаточно выяснился основной характеръ испанской націи. Полная энтузіазма, съ горячей врой, съ неодолимой жаждой быстраго обогащенія, съ непомрнымъ честолюбіемъ и стремленіемъ къ преобладанію, она, заодно съ своими первыми государями изъ австрійскаго дома, — Карломъ V и Филиппомъ II, — ринулась въ политику приключеній. Сначала ея усилія увнчались полнымъ успхомъ: испанская пхота долго не знала себ соперниковъ въ Европ, a великіе полководцы, искусные дипломаты, замчательные государственные люди, выходившіе изъ Мадрида, упрочивали господство Испаніи въ Нидерландахъ, Неапол, Сициліи, Португаліи и въ вице-королевствахъ американскаго континента. Пока эта политика борьбы, побды, случайностей, оставалась торжествующей, значеніе Мадрида естественно возрастало, въ него со всхъ концовъ стекались громадныя богатства, пріобртенныя, впрочемъ, боле хищничествомъ, чмъ путемъ комерческой, или промышленной дятельности. Но кастильскіе граждане, упоенные успхомъ, видли передъ собой одну только блестящую сторону будущее казалось имъ полнымъ такой славы, такого благоденствія, что они уже не считали нужнымъ воспитывать своихъ дтей въ прежней суровой школ труда, находя это унизительнымъ, явились новыя потребности, новые вкусы, новые взгляды на жизнь, a вмст съ тмъ и въ самомъ характер народа совершилась печальная перемна: выгодная должность въ какой нибудь изъ завоеванныхъ европейскихъ странъ, полученіе права на владніе землей или рабами въ Америк, по милости какого нибудь вице-короля, — вотъ что становилось цлью всхъ честолюбивыхъ стремленій гордыхъ испанскихъ гидальго.
Поэтому, когда, на исход царствованія Филиппа II, періодъ успховъ и процвтанія смнился періодомъ упадка и обдннія, когда безденежъе давало себя чувствовать даже въ королевской казн, истощенной громадными затратами на вооруженіе, испанская нація вдругъ очутилась въ фальшивомъ положеніи промотавшагося богача, хватающагося уже за всякое средство, лишь-бы вернутъ свое благосостояніе. Эта характерная особенность общества не замедлила, конечно, отразиться и въ литератур, создать въ ней тотъ новый родъ, что извстенъ подъ названіемъ picaresco (отъ слова picaro — плутъ, мошенникъ).
При томъ печальномъ соціальномъ положеніи, когда приходилось всми путями изыскивать средства къ жизни, — ловкость, изворотливость, пройдошество, интрига, — начинаютъ играть преобладающія роли. Съ одной стороны являются авантюристы высшаго полета, которымъ, при помощи вельможныхъ родственниковъ и покровителей, удалось такъ или иначе достигнуть цли своихъ честолюбивыхъ стремленій: съ другой — молодые гидальго, — ловкіе, блестящіе, высокомрные, исключительно возлагающіе вс свои надежды на благосклонную улыбку какой нибудь вліятельной дамы, или на мткій ударъ своей шпаги. A вокругъ всхъ этихъ случайныхъ удачниковъ кишитъ безчисленный рой стряпчихъ, писарей, маклеровъ, актрисъ, цлый міръ дльцовъ и всевозможныхъ проходимцевъ, ищущихъ только случая поживиться на счетъ пороковъ и страстей богатыхъ сеньоровъ, или быстро обогащенныхъ ими дамъ. Еще ниже — на самой послдней ступени общественной лстницы образуется густой слой альгвазиловъ, нищихъ, разбойниковъ, воровъ, и всякаго сброда праздношатающихся лнтяевъ, но смтливыхъ, находчивыхъ и въ тоже время полныхъ самыхъ низкихъ страстей. Оторванные отъ труда тою-же горячкой быстрой наживы, они все глубже и глубже погружаются теперь въ омутъ пороковъ и преступленій.
Въ теченіе цлаго вка это растлвающее дйствіе ажіотажа не перестаетъ проникать во вс слои общества, a такъ какъ одновременно Испаніи приходится заносить въ свои лтописи одн только неудачи да потери, то положеніе страны ухудшается съ каждымъ новымъ царствованіемъ. Начиная отъ Филиппа III (1598—1621), именемъ котораго управлялъ суеврный кардиналъ де Лерма, и слдующаго за нимъ Филиппа IV (1621—1665), не выходившаго изъ подъ вліянія своихъ фаворитовъ и наложницъ, Испанія постоянно клонится къ пропасти, a въ царствованіе Карла II (1665—1698) зло принимаетъ уже изумительные размры.
Многіе историки называли Испанію XVII вка страною необычайныхъ богатствъ. Это глубокое заблужденіе. Гораздо врне было-бы называть ее страною голода.
Отъ 1600 до 1700 года нищета неотступно царитъ въ низшихъ слояхъ испанскаго населенія, и эта нищета настолько сильна и всевластна, что омрачаетъ даже общественную совсть. Народъ завидуетъ богатствамъ, изобилію промышленныхъ голландцевъ и англичанъ, они возбуждаютъ въ немъ алчность, но y побжденнаго воина уже отнята возможность добычи. Что-же ему остается длать? Увы, иного исхода нтъ, помимо грабежа, разбоя, обмана, мошенничества.
Вотъ какими условіями создался романъ picaresco. Онъ возникъ изъ самой жизни испанскаго общества въ ту пору, когда національный духъ авантюризма достигалъ въ немъ своего апогея подъ вліяніемъ слагавшагося цлыми вками пренебреженія къ здоровому труду. Произведеніе Лесажа ‘Жиль-Блазъ де Сантилльяна’ такъ-же врно отразило этотъ духъ, какъ отражается нашими современными романистами ажіотажъ, охватившій французское общество съ 30-хъ годовъ настоящаго столтія.
Доискиваясь, кому принадлежатъ первые опыты въ этомъ род испанской литературы, мы должны остановиться на одномъ изъ выдающихся лицъ XVI вка, на Уртадо де Мендоза, автор Исторіи Гранадской еойны. Въ годы своей молодости, Мендоза вздумалъ написать небольшую книжку подъ заглавіемъ Приключенія Лазарильо Тормесскаго. Здсъ главный герой, сначала вожакъ слпого нищаго, послдовательно переходитъ въ услуженіе къ различнымъ хозяевамъ: къ священнику, дворянину, монаху, продавцу индульгенцій и проч. Такъ, выводя на сцену характерные типы изъ тхъ паразитовъ общества, что исключительно промышляли интригой, мошенничествомъ, лицемріемъ, обманомъ, — авторъ обнажаетъ много тлетворныхъ язвъ, уже начинавшихъ въ то время разлагать общественный организмъ. Эта книга наврное была-бы конфискована инквизиціей, если-бы Мендоза самъ не принадлежалъ къ числу сильныхъ міра, но, благодаря знатности его имени, она миновала первое препятствіе, a затмъ сразу достигла громаднаго успха, проложила путь для новаго направленія литературы, которое принялъ и Сервантесъ, написавъ прелестную новеллу Rinconete y Cortadillo, полную философскаго смысла.
Посл такого начала, Матео Алеманъ прямо уже ставитъ себ задачей воспроизвести вс классы испанскаго общества въ царствованіе филиппа III. Въ своемъ роман Гусманъ Альфарачскій онъ выводитъ на сцену всхъ авантюристовъ Мадрида и Севильи: Офицеровъ, нахально-кичливыхъ, но вчно страдающихъ безденежьемъ, Алкальскихъ студентовъ съ той пошлой мщанской средой, гд они проживаютъ въ качеств нахлбниковъ, всякаго рода должностныхъ лицъ, злоупотребляющихъ общественнымъ довріемъ, ловкихъ аферистовъ, создающихъ себ кредитъ, безъ возможности, даже безъ малйшаго намренія заплатить. Эта книга имла тоже огромный успхъ и въ продолженіе шести лтъ выдержала двадцать семь изданій.
На ряду съ Лазарильо Тормесскимъ и Гусманомъ Альфарачскимъ могутъ быть поставлены: Донъ Маркосъ Обрегонскій Висенте Эспинеля, Исторія жизни великаго плута Паоло Сеговійскаго дона Франциско де Квеведо, и Хромой Бсъ Люиса Велеса де Гевара. Вотъ эти-то произведенія и послужили Лесажу матеріаломъ для его неподражаемаго романа Жиль-Блазъ, такъ врно отразившаго въ себ картину паденія испанской націи XVII вка, все глубже и глубже погрязающей въ омут порока.
Много было толковъ и преній o томъ, самостоятельное-ли это произведеніе Лесажа, или только удачный переводъ съ какой нибудь испанской рукописи? Мы смло можемъ отвтить утвердительно на первый вопросъ: извстно, что Лесажъ, если и не жилъ самъ въ Испаніи, то, благодаря Ліонскому аббату, имлъ o ней самыя точныя свднія и могъ дятельно слдить за ея литературой. Вс названныя произведенія, очевидио, были хорошо ему извстны, такъ что даже можно прямо указать, изъ какихъ именно источниковъ онъ черпалъ основныя идеи, подробности, очертанія лицъ. Поэтому Жиль-Блазъ, оставаясь вполн самостоятельнымъ трудомъ, все-таки долженъ быть отнесенъ скоре къ испанской, чмъ къ французской литератур. Это одинъ изъ совершеннйшихъ и наиболе законченныхъ образцовъ того особаго нравоописательнаго рода, что получилъ, какъ мы упоминали, названіе picaresco.
Изъ числа выдающихся представителей этого жанра, предшественниковъ Лесажа, мы назвали дона Франциско де Квеведо, остановимся-же на немъ нсколько доле, какъ на крупномъ явленіи въ испанской литератур.
Въ теченіе своей долгой жизни (1580—1645) Квеведо былъ страдающимъ свидтелемъ быстраго паденія родной націи, мельчавшей съ каждымъ днемъ все боле и боле. Ученый филологъ, отважный воинъ, замчательный поэтъ, глубокій политикъ и государственный человкъ, онъ по своимъ традиціямъ и качествамъ принадлежалъ еще къ той великой эпох, когда кастильская молодежь была достойна преобладанія, къ которому такъ горячо стремилась, но чмъ дальше, тмъ для него становилось ясне, что вс эти заглохшія доблести стали уже анахронизмомъ для его современниковъ. Тогда, посредствомъ горькой сатиры и тонкой ироніи, онъ пытался пристыдить общественную совсть и вернуть ее къ прежней боле чистой и возвышенной атмосфер. Но это было напраснымъ усиліемъ: его сатиры, посланія, эпиграммы толъко смшили публику, не производя на нее ни малйшаго вліянія. Она слишкомъ глубоко увязла въ тин порока и пошлости, чтобы помышлять объ улучшеніи своихъ нравовъ, самое слово реформа было уже ненавистно испанскимъ сеньорамъ, и всякое упоминаніе o существующемъ безобразіи раздражало ихъ. Поэтому Квеведо, какъ и многимъ другимъ подобнымъ ему дятелямъ, пришлось много пострадать за свою проповдь. Четыре года онъ геройски выносилъ ужасное заточеніе въ подвал — около сточной ямы, и это окружило его имя неизгладимымъ свтлымъ ореоломъ. Относительно произведеній Квеведо, мы можемъ только сказать, что они ему доставили мене извстности и славы, чмъ самая его жизнь. Это были по большой части полемическія статъи въ форм сонетовъ, одъ, посланій и сатиръ, для потомства-же трудне всего дать врную оцнку такимъ отрывочнымъ умственнымъ работамъ, что вызываются тмъ или другимъ мимолетнымъ впечатлніемъ, раздраженнымъ чувствомъ, преходящей злобою дня. Все это является въ настоящемъ свт только при условіи полнаго, всесторонняго знанія той среды, тхъ людей, для которыхъ создавалось, — a кто-же можетъ такъ ясно видть на разстояніи вковъ?

IX.

Подражаніе французскимъ классикамъ.

Вліяніе двора на испанское общество во вс времена было такъ велико, что воцареніе Бурбоновъ посл революціи, возведшей на престодъ Филиппа V, не замедлило отразиться и на литератур. Съ той поры вкусы разомъ измняготся: въ Мадрид привыкаютъ видть все прекрасное, великое, изящное, граціозное, исключительно лишь въ созданіяхъ нашихъ писателей вка Людовика ХІV, и по одной изъ тхъ странныхъ аномалій, какія нердко встрчаются въ исторіи, испанцы въ тоже время не признаютъ въ своихъ національныхъ авторахъ тхъ самыхъ красотъ, которыя y нихъ-же заимствованы французскими классиками. Вдобавокъ еще, Испанія особенно высоко ставитъ т изъ нашихъ произведеній, что наиболе рзко противорчатъ ея исконнымъ предразсудкамъ и міровоззрнію.
Въ теченіе всего XVIII вка эта мода остается господствующей въ испанской литератур. Нтъ сомннія, что она сильно тормозила развитіе національнаго творчества, но съ другой стороны ея вліяніе было благотворно: оно послужило освобожденію испанской рчи отъ напыщенности и манерности, введенныхъ въ нее поэтомъ Гонгора въ конц ХVІ вка. A до какой степени заразительно дйчтвовалъ этотъ такъ называемый гонгоризмъ, можно видть уже изъ того, что даже такія крупныя силы, какъ Сервантесъ, Кальдеронъ, Квеведо, не могли совершенно освободиться отъ него. Существовала цлая школа этого вычурнаго краснорчія, были установлены точныя правила его, считавшіяся обязательными до самаго воцаренія Филиппа V.
Увлеченіе французскими классиками разомъ положило конецъ гонюризму, и реакція была такъ велика, что испанскіе поэты почти безъ всякаго протеста подчинились новымъ правиламъ Буало, спеціально изложеннымъ для нихъ дономъ Игнасіо де Луханъ (1739).
И вотъ съ этой поры лирическая поэзія въ Испаніи принимаетъ строгій, сухой, прямолинейный характеръ, отличающій нашихъ писателей перваго періода имперіи, — Делилля, Фонтана и проч., прежняя живость изложенія и горячая страстность испанскихъ авторовъ исчезаютъ совсмъ.
Вмсто живописныхъ драмъ Золотаго вка, на мадридской сцен появляются исключительно подражанія французскимъ трагедіямъ. Правда, одинъ изъ видныхъ литераторовъ этой эпохи, Гарсіа де-ля Гуэрта, пытается противодйствовать такому прискорбному отреченію отъ національной славы, и вначал его критическія статьи производятъ нкоторое впечатлніе на публику, но, по какому-то странному противорчію, онъ самъ-же неожиданно выступаетъ съ трагедіей, написанной во французскомъ вкус, и публика рукоплещетъ, встрчаетъ его такимъ энтузіазмомъ, какого еще никогда не удавалось ему возбуждать своими самостоятельными произведеніями. Въ результат получается не ослабленіе, a еще болъшее развитіе французскаго духа, который достигаетъ наконецъ своего апогея въ комедіяхъ дона Леандро Моратина, имвшихъ огромный успхъ. И дйствительно, со стороны изящества, необыкновеннаго такта, чувства мры, словомъ, того художественнаго чутья, съ какимъ этотъ даровитый писатель сумлъ пересадить на испанскую почву самый характеръ мольеровскаго творчества, — не оставляетъ намъ не остается желать ничего лучшаго: его Si de las Nias (Да молодой двушки), Mojigata (Дицемрка), El Viejo y la Ni fia (Старикъ и молодая жена), и проч. были и останутся восхитительными снимками съ того условнаго міра, какимъ, къ великому сожалнію, слишкомъ часто ограничиваются наши лучшіе писатели временъ Людовика ХІV. Леандро Моратинъ точно такъ-же беретъ лишь малую частъ общества, a не рисуетъ его въ цломъ состав, поэтому комическіе мотивы не вызываютъ здсь ни искренняго смха, ни горькой усмшки, зритель только спокойно улыбается, но во всхъ этихъ діалогахъ такъ много ума, вкуса, изящества, что невольно поддаешься обаянію и не желаешь освободиться отъ него.
Самой блестящей стороной испанской литературы ХVІІІ вка безспорно остается критика. Лишь только одинъ изъ преемниковъ Филиппа V, ожесточенный врагъ іезуитовъ, — Карлъ III, немного ослабилъ стенительныя условія печати, появилось разомъ нсколько писателей, одушевленныхъ искреннимъ желаніемъ показать своей націи, куда она идетъ, и въ какой паутин предразсудковъ, невжества, мрака заставляютъ ее жить. Вотъ въ чемъ заключалась задача отцовъ Фейхоо, Исла и друга графа де Аранда — Мельхіора де Ховельяносъ.
Въ произведеніяхъ отца Фейхоо нтъ ничего особенно выдающагося, — въ нихъ гораздо больше эрудиціи, чмъ таланта, но o немъ все-таки стоитъ упомянуть хотя-бы за ту неутомимую настойчивость, съ какой онъ во всю жизнь не переставалъ бороться съ предразсудками своихъ современниковъ, давшихъ ему прозваніе испанскаго Баила.
Еще большей смлостью и несравненно большимъ талантомъ обладалъ отецъ Исла. Въ произведеніяхъ его особенно ярко выдляется одинъ чисто національный типъ, который получилъ потомъ всеобщую извстность, это типъ манернаго проповдника, полнаго аффектаціи, претенціозности и напыщенности, скрывающаго подъ свтскимъ лоскомъ свое крайнее невжество. Мы считаемъ не лишнимъ представить здсь этотъ портретъ какъ рисуетъ его авторъ въ своей Historia del fray Gerundio de Campazas:
‘Отецъ Герундіо — деканъ — проповдникъ былъ еще въ полномъ цвт лтъ, только что переступилъ на четвертый десятокъ: сильный, дородный, статный и рослый, — онъ казался образцомъ физическаго развитія, все въ немъ было симметрично и пропорціонально, ходилъ онъ бодро, держался прямо, даже величаво, благодаря своему округлому животу и высоко поднятой голов. Конусовидность его черепа умрялась искусно зачесанными волосами, ряса на немъ всегда бывала новая, безъ малйшаго пятнышка, и обильными складками ниспадала до самыхъ пятъ, обувь узкая, изящная, скуфейка шелковая, расшитая тончайшимъ узоромъ и украшенная кокетливой кисточкой, — произведеніе или, лучше сказать, плодъ безграничной преданности благочестивыхъ дамъ къ отцу проповднику. Въ сложности это былъ человкъ очень привлекательный: онъ обладалъ сильной, звучной дикціей съ легкимъ грассированіемъ, неподражаемой мимикой, выразительностью жестовъ, мягкостью въ обращеніи, неудержимо смлымъ полетомъ мыслей, высокопарностью слога и необыкновеннымъ талантомъ разсказывать анекдоты. Онъ умлъ кстати и пошутить, и посмяться, вставить острое словцо, привести пословицу, — показать лицомъ свои богатыя дарованія. Всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы производить чарующее дйствіе не только на чувствительныя женскія сердца, но даже и на боле грубыя — мужскія. Одни разв камни на мостовой могли еще не поддаваться его обаянію’. ‘Да, это былъ одинъ изъ тхъ изыскангыхъ проповдниковъ, что при упоминаніи o святыхъ отцахъ, или евангелистахъ, никогда не позволятъ себ назвать ихъ собственными именами изъ опасенія вульгарности. Для отца декана, напримръ, евангелистъ Матей былъ ангеломъ исторіи, Маркъ — святымъ тельцомъ, Луку онъ называлъ божественной кистью, Іоанна — орломъ Патмоса, пророка Іеремію — багрянцемъ Белена, a св. Амвросія — медоточивыми yстами. Когда-же ему приходилось говорить на какое нибудь евавтельское событіе или подкрплять свои слова самымъ текстомъ, онъ никогда не ограничивался обычнымъ указаніемъ, какъ напр. Ioannis capite dcimo tertio, или Mathoei capite dcimo quarto, нтъ, какъ это можно! Вдь онъ не какой нибудь субботній проповдникъ, и потому непремнно выразится такъ: Evanglica lectione Mathoei vel Ioannis capite dcimo quarto a иногда, что-бы вышло еще эффектне, сдлаетъ такую перестановку: Quarto dcimo ex capite… И надо было видтъ, съ какой величавой граціей, какимъ округленнымъ жестомъ., онъ поднималъ при этомъ правую руку и засовывалъ два пальца между шеей и воротникомъ своей рясы, какъ-бы для того, чтобы придать большую свободу движеніямъ головы. Еще дв-три прелюдіи, и отецъ Герундіо окончательно настроивалъ себя на вдохновенный ладъ: онъ простиралъ руки, порывисто, всмъ корпусомъ подавался впередъ, словно намреваясь соскочить съ каедры, надувался отъ сильно втянутаго воздуха, сверкающимъ, презрительнымъ взглядомъ обводилъ свою аудиторію, и наконецъ изъ устъ его вырывался тотъ неопредленный гортанный звукъ, что разомъ напоминалъ и чиханіе человка и ржаніе лошади. Въ такіе торжественные дни онъ съ удвоеннымъ стараніемъ занимался своей наружностью, тщательно брился, выравнивалъ и зачесывалъ волосы короной вокругъ головы, вс средства употреблялъ, чтобы придать себ самый привлекательный видъ, a выйдя на амвонъ и пробормотавъ краткую молитву, вдругъ выпрямлялся во весь ростъ вынималъ изъ лваго рукава ярко-цвтной шелковый платокъ, встряхивалъ имъ и громко сморкался, хотя-бы въ этомъ не ощущалось никакой надобности потомъ, тмъ-же размреннымъ движеніемъ онъ снова пряталъ платокъ въ рукавъ и, бросивъ на собраніе полугнвный, полупрезрительный взглядъ, торжественно провозглашалъ: Прежде всего да будетъ восхваленъ и прославленъ… A заканчивалъ такъ: Иже въ первоначальномъ существ воплотившійся и вочеловчившійся и проч. Безъ такого вступленія и такихъ заключительныхъ словъ отецъ деканъ никогда не произнесъ-бы своей проповди даже передъ самимъ апостоломъ Павломъ. Все y него было заране приноровлено, расчитано, размрено, хотя пастырскія бесды его неизмнно оставались лишенными не только ума и вдохновенія, но и простого здраваго смысла’.
Сильно ошибется тотъ, кто приметъ отца Герундіо за какой нибудь исключительный типъ: напротивъ, при тогдашнихъ условіяхъ, — испорченности нравовъ, невжеств и сильномъ развитіи гонгоризма, такіе модные проповдники на испанскихъ каедрахъ попадались сплошь и рядомъ гораздо рже можно было встртить дйствительно честнаго, серьезнаго и талантливаго пастыря, a въ фиглярахъ да невжественныхъ фанатикахъ недостатка не было, они составляли большинство.
Мельхіоръ де Ховельяносъ былъ другомъ графа де Аранда, Кампоманеса, Кабарруса, Мониньо, и вмст съ ними принадлежалъ къ числу тхъ замчательныхъ людей, что въ царствованіе Карла III пытались вдохновить своихъ соотечественниковъ великими идеями, волновавшими въ то время Францію подъ вліяніемъ энциклопедистовъ. Поэтъ, политикъ, законовдъ и драматургъ, — Ховельяносъ съ одинаковымъ увлеченіемъ отдается какъ искусству, такъ и наук, онъ говоритъ o театр, составляетъ проекты аграрныхъ законовъ, касается высшихъ вопросовъ литературной критики и политической экономіи, — словомъ, онъ не только мыслитъ самъ, но и заставляетъ вдумываться во многое своихъ легкомысленныхъ современниковъ. Не многихъ, конечно, пришлось убдить ему, но и той малой доли избранниковъ было уже достаточно, чтобы идеи его не затерялись среди блестящей пышности и жалкаго ничтожества двора Карла IV. Въ 1808 году, когда нація впервые подниметъ голосъ за свою независимость, эти идеи отзовутся еще во всей своей сил.
Въ другомъ мст {Histoire contemporaine de L’Espagne par Gustave Hubbard, t. 1, pag. 14. Paris, Armand Anger.} мы уже имли случай подробно говорить обо всемъ, что было страннаго и противорчиваго въ политик Князя Мира — министра Годоя, преобладающая дятельность котораго всего лучше характеризуетъ царствованіе Карла IV. Этотъ тщеславный временщикъ не былъ систематическимъ гонителемъ умственнаго движенія, возбужденнаго въ испанскомъ народ Карломъ III и его друзьями, иногда онъ покровительствовалъ просвщенію, но такъ какъ вс его заботы были сосредоточены на томъ, чтобы не допускать въ обществ даже и мысли o какихъ-бы ни было либеральныхъ учрежденіяхъ, то покровительство его оказывалось исключительно ученымъ педантамъ да безсодержательнымъ буколическимъ поэтамъ и переводчикамъ. A все, что могло пробудить народъ отъ летаргіи, возвратить ему хоть немного жизни и крови, — все это давилось и преелдовалось безъ всякой пощады.
Вотъ при такомъ-то порядк вещей, въ конц XVIII столтія пальма первенства достается въ руки поэта дона Люиса Мелендеса Вальдеса. Высшая публика съ энтузіазмомъ зачитывается его приторными эклогами и пасторалями, даже вс представители печатнаго слова, корифеи литературы, замняютъ свои настоящія имена пастушескими. Такъ самъ Мелендесъ подписывался Батило, маэстро Гонзалесъ преобразился въ Деліо, Ховельяносъ — въ Ховино, и этотъ смшноіі маскарадъ продолжается вплоть до страшнаго пробужденія въ 1808 году.
Напрасно мы стали-бы искать въ литератур этого періода отраженія нравовъ и жизни испанскаго общества, ничего подобнаго мы не найдемъ ни въ поэзіи Мелендеса, ни въ научныхъ произведеніяхъ, поощряемыхъ правительственной субсидіей. Голая, неподкрашенная дйствительность проглядываетъ только въ маленькихъ пьескахъ-пословицахъ плодовитаго комическаго писателя дона Рамона де-ля Крусъ, стремящагося перенести на испанскую сцену плутовской міръ XVII и XVІІІ вковъ. Отъ произведеній его такъ и ветъ тмъ особымъ специфическимъ запахомъ разложенія, что исключительно свойственъ испанской почв: да и могло-ли народиться на ней что нибудь лучшее? Полусгнившее дерево не приноситъ здоровыхъ плодовъ, и общество временъ Годоя и Карла IV должно быть именно такимъ, какимъ оно является въ сайнетахъ де-ля Круса.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Литература въ Испаніи со времени революціи 1808 года до смерти Фердинанда ІІ.

1808—1833.

I.

Революція 1808—1814.

Безграничная преданность католицизму, при томъ особомъ характер пониманія его, какой былъ издавна усвоенъ испанцами, привела націю къ самымъ печальнымъ результатамъ, — къ подавленію въ ней всякой живой, самостоятельной мысли. Мы уже видли, что даже величайшіе писатели этой страны стремятся дйствовать не на умъ, a исключительно на чувство и воображеніе своихъ читателей, мысль въ теченіе многихъ вковъ упорно отклоняется отъ всякой прогрессивной дятельности, она не участвуетъ въ ршеніи великихъ вопросовъ, выдвинутыхъ эпохой возрожденія, религіозныя бури, пронесшіяся по западной Европ, только раздражаютъ испанца и вызываютъ въ немъ глубокое отвращеніе ко всякому новшеству. При такихъ условіяхъ просвтительныя идеи конца XVIII вка не только не могли пробудить энергіи въ испанскомъ. обществ, но даже и проникнутъ въ него. Правда, благодаря содйствію друзей Карла III, творенія Вольтера, Ж. Ж. Руссо и нашихъ энциклопедистовъ еще находятъ себ прозелитовъ среди аристократовъ, сановниковъ и вообще людей обезпеченныхъ, имвшихъ возможность побывать заграницей и освободиться отъ своихъ вковыхъ предразсудковъ, но вліяніе этихъ немногихъ было такъ ограничено, что совершенно терялось въ общей масс невжества и обскурантизма. Къ тому-же страхъ передъ инквизиціей не дозволялъ и самымъ передовымъ открыто исповдывать свои новые принципы, или измнять свой образъ жизни и свои традиціонныя привычки, поэтому они разсуждали, какъ философы-вольнодумцы, но исповдывались и причащались, какъ истые католики, и ни одинъ изъ нихъ не дерзнулъ-бы всенародно возстать противъ того чудовищнаго идолопоклонства, что и понын еще въ полной сил господствуетъ въ Испаніи. Свободныя убжденія простого честнаго гражданина, руководящагося лишь требованіями разума и высшей справедливости, только едва-едва проглядываютъ въ твореніяхъ Моратина и Ховельяноса, народныя-же массы безъ всякаго протеста всецло подчиняются игу невжества, наложеннаго на нихъ всевластной клерикальной силой.
Только посл движенія 2-го мая 1808 года, почти отновременно съ восшествіемъ на престолъ Фердинанда VII, новыя теченія впервые вырываются наружу и быстро распространяются потомъ по всему Пиренейскому полуострову. Съ той поры въ испанской націи умы пробудились, и жизнь, полная одушевленія, забила въ ней ключомъ.
Если-бы условія дйствительности не были такъ безъисходно тяжелы, a вс помыслы народа такъ исключительно поглощены ожесточенной борьбой за независимость, — Испанія наврное ознаменовала-бы этотъ періодъ какими нибудь крупными созданіями въ области науки, искусства и литературы, но, къ сожалнію, вс лучшія молодыя силы должны были прежде всего посвятить себя спасенію страны, и въ націи, захваченной врасплохъ, не успло созрть ни одного изъ тхъ мощныхъ твореній, что создаютъ эпоху въ исторической жизни народовъ.
И что всего хуже, что вредне всего отразилось на послдующихъ поколніяхъ и сдлало движеніе 2-го мая почти безплоднымъ, это ненормальность самой борьбы: Испанія принуждена была отстаивать свою свободу противъ страны, служившей до тхъ поръ провозвстницей свободы. Отсюда реакція, полная ненависти ко всему французскому: Вайонская конституція и честныя реформаціонныя попытки Іосифа Бонапарта не толъко энергично отвергаются, но не удостоиваются даже обсужденія, въ тоже время произведенія Мелендеса и Моратина разомъ теряютъ всякую цну и остаются въ пренебреженіи, потому только, что въ нихъ видятъ подражаніе нашимъ великимъ классикамъ. Сторонники Фердинанда VII не замедлили воспользоваться этимъ новымъ направленіемъ націи, выставляя всми ненавидимаго Годоя главнымъ виновникомъ введенія французскихъ нравовъ, они вдругъ воспылали страстью къ чисто-національнымъ произведеніямъ золотого вка, и если-бы этотъ реакціонный духъ не встртилъ сильнаго отпора, испанская литература легко могла-бы совершить добровольное самоубійство.
Но въ то время, какъ она мнила себя свободной отъ подражанія, свергая съ своихъ произведеній устарлое иго нашихъ аббатовъ петиметровъ и разнузданныхъ версальцевъ, — философскія идеи, распространенныя нашими мыслителями ХVІІІ вка, сами собою проникали въ лучшіе умы, создавая въ нихъ цлый міръ новыхъ принциповъ, которые рано или поздно должны были возродить Испанію къ новой жизни. Глубокое потрясеніе, вызванное нашествіемъ Наполеона, имло по крайней мр ту хорошую сторону, что оно дало возможность лучшимъ людямъ овладть общественнымъ мнніемъ и заставить себя выслушать, не опасаясь противодйствія клерикаловъ.
Тмъ не мене трудная задача предстояла этимъ людямъ: нужно было создавать цлую новую школу, примирять и сливать воедино философскія идеи XVIII вка съ исконными традиціями и стремленіями испанскаго народа, — съ его національной гордостью, любовью къ слав, глубокимъ чувствомъ независимости, съ его рыцарскими преданіями, съ потребностью врованія и постоянной наклонностыо къ самому необузданному энтузіазму. Пока дло было только въ пробужденіи патріотизма, въ возстаніи противъ общаго врага, — испанскіе поэты находили въ себ неотразимую силу, ихъ пламенныя рчи, словно звуки боевой призывной трубы, соединяли потомковъ Пелайо вокругъ общаго знамени. Ода на 2-е мая Никазіо Галлего останется вчнымъ памятникомъ и самымъ рельефнымъ выраженіемъ того негодованія, какое только можетъ испытывать свободный народъ, оскорбленный въ своей національной гордости грубой попыткой порабощенія при посредств предательства и вроломства.
Но прошла минута первой вспышки, національныя струны, напряженныя до крайней степени, начали ослабвать, наступала пора дятельности разума, a не чувства. Чтобы новыя соціальныя идеи могли проникнуть въ жизнь и получить конкретное существованіе, надо было согласить ихъ съ старыми традиціями народа, и тутъ-то испанскіе писатели оказались далеко не на высот своего призванія, они не сумли во время порвать съ отжившими идеалами и, защищая ихъ, сами становили себя вн европейской цивилизаціи. Слишкомъ ревностное охраненіе превосходства своей расы, боязнь съ потерей Америки лишиться источниковъ своихъ богатствъ, какая-то вялая нершительность въ борьб съ укоренившимися предразсудками, — все это вмст заставляетъ ихъ входитъ въ сдлку со многими нелпостями. Безусловное восхваленіе прошлаго величія Испаніи подъ игомъ католицизма должно было возбуждать въ народ еще большую привязанность къ прежнимъ порядкамъ, соединяя въ его понятіи идею національности съ фанатическимъ врованіемъ. Слдя внимательно за всмъ, что говорилось и писалось главными вожаками общественнаго мннія въ періодъ отъ 1808 до 1814 года, неволъно поражаешься тмъ ложнымъ положеніемъ, въ какое они ставили себя передъ своими современниками: фанатики по религіозной нетерпимости, они находились въ постоянномъ противорчіи не только съ окружающимъ, но и съ самими собой въ нихъ происходилъ тотъ нравственный разладъ, что и понын тяготетъ надъ Испаніей, все еще ожидающей какого нибудь исхода. A какъ было найти его въ то время, когда большинство самыхъ иросвщенныхъ людей не переступало границъ своего отечества и не могло даже имть понятія о тхъ смертельныхъ ударахъ, какіе давно уже наносятся положительными науками средневковой теологіи му мышленію. Несомннно, что желанія этихъ передовыхъ дятелей были честны, что они вс были проникнуты горячимъ патріотизмомъ, искреннимъ стремленіемъ къ свобод и прогрессу, но лишь только неумолимая логика доводитъ ихъ до необходимости пожертвовать своими исконными врованіями, отршиться отъ мечты o всемірномъ преобладаніи, отъ страсти къ завоеваніямъ и замнить все это царствомъ мира и труда, — y нихъ не хватаетъ ршимости, они колеблются, отступаютъ передъ заключительными выводами и попрежнему предоставляютъ свою націю на волю страстей.
Изъ всхъ наиболе вліятельныхъ писателей той эпохи ни одинъ такъ близко не подошелъ къ цли и не пріобрлъ такой блестящей славы, какъ Квинтана, этотъ врнйшій отголосокъ мыслей и чувствъ своихъ современниковъ. Онъ укрплялъ ихъ энергію въ борьб противъ общаго угнетателя, торжествовалъ вмст съ ними посл каждаго успха, страдалъ посл неудачъ, и въ тоже время передъ его вдохновеннымъ взоромъ неизмнно рисовался излюбленный образъ испанскаго рыцаря-гидальго, врнаго своему Богу и своему королю. Очевидно, онъ желалъ примирить это дорогое его сердцу величіе съ новыми вяніями, съ идеями справедливости, равенства и братства, царство которыхъ провидлъ въ будущемъ. Въ своей хвалебной од Вальмису поэтъ превозноситъ распространеніе оспопрививанія въ Америк, глубоко негодуетъ на жестокость ея прежнихъ завоевателей, но въ тоже время старается оправдать ихъ и не приходитъ къ сознанію необходимости отмны рабства и дарованія свободы новому континенту.
Я не виню тебя, родная сторона,
Въ твоей жестокости, въ насиль противъ брата:
Нтъ, время лишь одно въ томъ было виновато, —
Оно источникъ зла, во всемъ его вина.
Только гораздо поздне, посл многихъ разочарованій, понесенныхъ испанскими революціонерами, Квинтана ршается наконецъ на горячій протестъ противъ папства. Вотъ какъ онъ называетъ Капитолій въ своей од на книгопечатаніе:
Вертепъ чудовища, что властвуетъ надъ міромъ
И безнаказанно въ немъ разсваетъ зло.
Испанія такъ долго и такъ усердно превозносила передъ самой собой свое величіе въ эпоху царствованія католическихъ королей — Карла V и Филиппа II, — что теперь y нея не находилось иного идеала государственнаго строя, помимо того, какой давалъ ей нкогда мишурное благоденствіе. Люди, подобные Квинтан, хорошо знакомые съ исторіей своего отечества, казалось, должны-бы различать въ этой блестящей картин прошлаго много темныхъ, неприглядныхъ пятенъ: поголовную нищету такъ называемой черни, ея невжество и пагубныя послдствія неправедно пріобртенныхъ богатствъ, отразившіяся на всей стран. Но это совсмъ не входило въ ихъ задачу: стремясь подвинуть народъ на усиленную борьбу съ Наполеономъ, они берутъ орудіемъ для пробужденія энтузіазма воспоминаніе o славномъ прошломъ и вполн достигаютъ своей цли. Прекрасный дифирамбъ Квинтаны въ честь старой Испаніи ни что иное, какъ военный кличъ, призывъ къ оружію и борьб:
Вы помните-ли блескъ и славу тхъ временъ,
Когда Испанія, отчизна дорогая,
Народы подъ свою державу покоряя,
Имъ властною рукой давала свой законъ?
Когда толпы ея воинственныхъ сыновъ
Неслися по волнамъ въ невдомыя страны, —
Не страшны были имъ морскіе ураганы,
Безмолвіе саваниъ и двственныхъ лсовъ.
Америку въ ея дремот вковой.
Пустыни Африки и Азіи долины, —
Полміра взяли въ плнъ гидальго-исполины
И отдали во власть Испаніи родной.
И суши, и моря сокровища свои,
Что въ темныхъ глубинахъ таилися вками,
Открыли для того, чтобъ этими дарами
Привтствовать ее — владычицу земли.
Но годы протекли, и грозная судьба
Ей свтлое чело позоромъ омрачила:
Гдядитъ она впередъ задумчиво, уныло,
И ждетъ себ оковъ, какъ жалкая раба {*}.
{* Que era, decidme, la nacin que un dia
Reina del mundo proclamo el destino,
La que todas las zonas extenda
Su cetro de oro y su blason divino?
Volabase Ocidente,
Y el vasto mar Atlntico sembrado
Se hallaba de su gloria y fortuna.
Do quiera Espaa, en el preciado seno
De America, en el Asia, en los confines
Del frica, alli Espaa. El soberano
Vuelo de la atrevida fantasa
Para abarcar la se cansaba en vano,
La tierra sus minros le rendi,
Sus perlas y coral el Ocano,
Y donde quier que revolver sus olas
El intentas, quebrantar su furia
Siempre encontraba costas Espaolas.
Ora en el cino del oprobrio hundida,
Abandonada a la insolencia agena,
Como esclava en el mercado, ya aguardaba
La ruda argolla y la servil cadena.}
И посмотрите, какъ нація отвчаетъ своимъ поэтамъ, какъ хорошо понимаетъ ихъ мысль, она не только рукоплещетъ имъ, но прямо идетъ на призывъ, полная восторженнаго героизма.
Литературная жизиь испанцевъ въ періодъ войны покидаетъ свои обычные центры, ея нтъ ни въ Мадрид, ни въ другихъ городахъ, занятыхъ французами. Въ Севиль, Гранад и Валенсіи жрецы науки и литературы смолкли на время, не ршаясь высказывать своихъ мыслей, не впадающихъ въ тонъ минутнаго общественнаго настроенія, многіе изъ нихъ, чуждые страстей, волновавшихъ народъ, терпливо ожидали затишья посл бури, когда можно будетъ снова возвысить голосъ. Севильская академія прекратила свои блестящія собранія, еще недавно такія шумныя, оживленныя, прежній саламанкскій литературный центръ, имвшій въ своей сред не мало талантливыхъ людей, разсялся самъ собой за отсутствіемъ главныхъ членовъ и уже не возрождался боле.
Вся національная жизнь сосредоточивалась теперь въ Кадикс — военномъ лагер, лучшая молодежь стекалась туда со всхъ концовъ Испаніи, пополняя ряды правительственныхъ войскъ и воодушевляя ихъ своимъ патріотическимъ энтузіазмомъ. Однимъ изъ такихъ волонтеровъ былъ молодой Анжело Сааведра, получившій громкую извстность подъ именемъ герцога де Ривасъ. Ставъ подъ знамя Кастаньоса на другой же день посл 2-го мая, онъ учаетвовалъ въ битвахъ при Тудел, Уклес и Окань. Другіе, чувствуя себя достаточно созрвшими для политической иниціативы, тоже стремились въ Кадиксъ, чтобы вступить сначала въ Хунту, потомъ въ Кортесы. Здсь-то Аргуэллесъ и Торенно впервые возвышаютъ свой голосъ на новой трибун, являя кастильской рас образцы парламентскаго краснорчія и стараясь внушить ей понятіе объ иномъ величіи, чуждомъ разрушительнаго духа завоеванія. Гибкій, красивый и звучный испанскій языкъ, такъ легко поддающійся выраженію страстныхъ порывовъ, способный боле, чмъ всякій другой, производить возбуждающее дйствіе на массы, являлся могучимъ орудіемъ не только для крупныхъ ораторовъ, но и для ловкихъ говоруновъ, такъ что публика стекалась слушать эти пренія, какъ лучшую музыку. Гармоничность звуковъ, стройность періодовъ, наконецъ самая новизна удовольствія — въ первое время до такой степени увлекали народъ, что онъ даже ие замчалъ и пустоты содержанія, увнчивая наименованіемъ ,,божественнаго’ какого нибудь зауряднаго оратора за его туманныя, часто неудобопонятныя рчи.
Но не одна только честь возникновенія національной трибуны выпадаетъ на долю Кадикса, въ стнахъ его впервые зарождается иепанская пресса съ ея могучимъ политическимъ вліяніемъ. Гальяно, двадцатилтній юноша, заставляетъ бояться своего рзкаго, язвительнаго пера и регентовъ, и всхъ членовъ великой Хунты, a Бартоломей Гальярдо своими дкими сатирами возбуждаетъ къ себ ненависть всей партіи раболпныхъ.
Сильный подъемъ патріотическаго духа и гордая увренность въ своемъ превосходств давали испанцамъ возможность не только противостоять врагу, но и относиться къ нему съ явнымъ презрніемъ. Такъ, когда французская армія обложила прекрасный городъ Гадитану, — Серебряную чашу, какъ называютъ его андалузцы, — осажденные жители съ удвоенной энергіей предаются эстетическимъ удовольствіямъ. Театры переполняются зрителями, хотя нердко представленія должны прерываться отъ неожиданнаго вторженія непріятельскаго ядра. Именно въ то время Мартинесъ де-ля Роза вызывалъ рукоплесканія своими первыми піесами и тмъ не мало содйствовалъ реакціи противъ французскаго вкуса.

II.

Первый періодъ абсолютизма (1814—1820).

Лишь только событія 1814 г. вернули Фердинанда VII на его престолъ, какъ весь Пиренейскій полуостровъ снова погрузился въ мракъ, еіце боле глубокій, чмъ во времена правленія министра Годоя. Съ возстановленіемъ инквизиціи и клерикальнаго режима — все, что было темнаго, гнуснаго и убійственнаго при старыхъ порядкахъ, выступаетъ снова на сцену во всеоружіи власти. Драматическое искусство падаетъ, печать задыхается подъ тяжестью цензуры, журналы или пріостановлены, или запрещены, всякое свободное слово, всякая живая, трезвая мысль считаются равносильными измн, публик опять преподносятся одн только духовныя книги, да житія святыхъ обоего пола. Казалось, что искра, вспыхнувшая на мгновеніе въ 1808 году, погасла, не оставивъ по себ ни малйшаго слда.
Новыя философскія тенденціи XVIII вка нашли было убжище за стнами университетовъ, особенно Саламанкскаго, гд посл долгаго и упорнаго сохраненія старыхъ традицій, почувствовалась наконецъ наибольшая потребность въ обновляющемъ дух нашихъ энциклопедистовъ. Вотъ почему въ 1807 году, при составленіи общей учебной программы министромъ Кавальеро, именно саламанкскіе профессора своимъ энергичнымъ протестомъ добились нкоторыхъ уступокъ въ пользу просвщенія.
Конституція 1812 года установила въ принцип самую широкую организацію испанскихъ университетовъ но, къ сожалнію, y кадикскихъ либераловъ не было ни времени, ни средствъ осуществить эту важную реформу, имъ не удалось примнить на практик даже общей программы 1807 года и университеты такъ и остались при своей прежней обособленной рутинной жизни.
Фердинандъ VII радъ былъ найти такой порядокъ вещей, который надолго обезпечивалъ невжество въ стран, онъ, конечно, не думалъ вводить конкурсное начало при избраніи профессоровъ, проектированное программой 1807 года, или вообще способствовать улучшеиію учебнаго дла. Въ продолженіе шести лтъ, слдовавшихъ за возвращеніемъ изъ Валансэ, не было выдано ни одного, даже самаго ничтожнаго пособія университетамъ, хотя, вслдствіе разорительной войны и общаго обдннія націй, они сильно нуждались въ правительственной поддержк. Мало того, непрерывное систематическое гоненіе удалило со многихъ каедръ наиболе талантливыхъ людей, и саламанкскій университетъ за то, что имлъ дерзость выступить съ заявленіемъ въ пользу конституціи, разомъ лишился двнадцати своихъ лучшихъ профессоровъ, замненныхъ потомъ креатурами духовенства и папскаго двора. Такимъ образомъ, одинъ изъ наиболе вліятельныхъ учебныхъ центровъ Пиренейскаго полуострова утратилъ всякое значеніе для испанской молодежи.
И дйствительно, чего можно было ожидать отъ просвтителей юношества, которымъ прямо ставилось въ обязанность не давать простора его разуму, уничтожать всякую самодятельность въ своихъ ученикахъ и стремиться къ тому, чтобы одна слпая вра въ предлахъ, установленныхъ исконными предразсудками, наполняла все ихъ существованіе?
Поиятно, что при такихъ условіяхъ на университетскій дипломъ стали смотрть, какъ на простую формальность, необходимую для полученія той или другой должности, тутъ не столько важно было дйствительное знаніе, сколько исправное посщеніе лекцій. Впрочемъ, даже и это не представляло безусловной необходимости, такъ какъ для доказательства своевременной явки въ университетъ требовалось только удостовреніе самихъ-же студентовъ, a разв трудно было каждому изъ нихъ найти между своими друзьями и товарищами опредленное правилами число свидтелей? При такой постановк учебнаго дла, юношество по большей части оставалось безъ всякаго образованія, и высшія государственныя должности — судебныя, административыыя, церковныя, — замщались или недоучками, или круглыми невждами, вся заслуга которыхъ состояла въ наружномъ благочестіи да преданности королю.
Въ этотъ мрачный періодъ истинные друзья науки и литературы находились не въ университетской сред: такъ, мы видимъ, что въ 1817 году каедра математики ставится на конкурсъ коммерческой палатой Бильбао, и эту каедру три года подрядъ занимаетъ бывшій членъ севильской академіи, Альберто Листа, изгнанный оттуда за французекій духъ своихъ убжденій, но потомъ, въ качеств профессора и критика, игравшій большую роль въ возрожденіи своего отечества.
Въ Мадрид нсколько молодыхъ людей, въ томъ числ Хиль-и-Сарате, будущій реформаторъ испанскихъ увиверситетовъ, составили было небольшой кружокъ съ цлью взаимнаго обмна трудами на поприщ науки и литературы, но темная полицейская власть тотчасъ-же вмшаласъ и разрушила эту невинную ассоціацію, такъ какъ въ т времена ей всюду чудились антиправительственные заговоры и покушенія, даже въ простыхъ физическихъ опытахъ.
Вообще преслдованія и гоненія были тогда въ полномъ ходу: Мартинесъ де-ля Роза заключенъ въ тюрьму, Аргуэллесъ — въ крпость на остров Майорк, Квинтана томится въ изгнанін, вс они ищутъ облегченія неволи и ссылки въ напряженномъ умственномъ труд, но, разобщенные съ своими согражданами, уже не могутъ защищать благихъ начинаній Кортесовъ. Поэтъ Мелендесъ умираетъ на чужбин, одинъ только Гальяно почему-то оставленъ на свобод и посвящаетъ всю свою энергичную дятельность организаціи заговоровъ.
Во весь этотъ шестилтній періодъ (1808—1814) испанскій театръ находится въ самомъ плачевномъ состояніи, въ Мадрид его спасаетъ отъ полнаго запустнія лишь великій талантъ актера Майкеза, сумвшаго своей артистической игрой поднять трагедію на небывалую до тхъ поръ высоту. Отъ чрезмрной-ли строгости цензуры, или отъ неустановившагося еще колебанія между образцами классичестсой школы и старой испанской, только драматическіе писатели этой эпохи не создаютъ ничего самостоятельнаго. То они ограничиваются переводами плохихъ французскихъ трагедій начала XIX вка, то безчисленными передлками на разные лады Аларкона, Морето и Рохаса. Лишь одному удалось выдлиться изъ общей безцвтности, — это молодому поэту Анжело де Сааведра, хотя и его произведенія не были еще въ ту пору запечатлены дйствительной оригинальностью, первое изъ нихъ, Атольфо, было запрещено цензурой, но дв другія трагедіи Алліатаръ и Лануза доставили ему популярность сначала въ Севиль, a потомъ и въ Мадрид.

III.

Революція 1820—1823.

Въ 1820 году новый энергическій толчокъ на время освободилъ испанскій народъ отъ нестерпимаго гнета. Когда посл событій 8-го и 9-го марта, король ршился дать клятву въ врности конституціи 1812 г., нація наивно поврила ему и серьезно возмечтала, что ей удалось однимъ ударомъ завоевать себ свободу съ правильными конституціонными учрежденіями.
Печать должна быда первая воспользоваться новымъ свободнымъ движеніемъ мысли, такъ какъ въ эту трудную минуту ей предстояло намтить общій тонъ, ставъ во глав прогрессивнаго шествія націи. Дйствительно, вліяніе ея оказывалось тмъ сильне, чмъ меньше она встрчала препятствій, и чмъ полне было ея внутреннее содержаніе, накопленное за время вынужденнаго молчанія въ теченіе предыдущихъ шести лтъ.
Къ чести испанской печати въ этотъ моментъ оживленія надо сказать, что она выступила съ полнымъ пониманіемъ всей важности предназначенной ей роли и съ первыхъ-же дней достигла высоты своего призванія. Между многочисленными органами, появившимися за этотъ періодъ, особенно выдляется Miscellanea (смсь), издаваемая Ксавье де Бургосомъ, человкомъ умнымъ, практичнымъ, съ хорошо развитымъ литературнымъ вкусомъ и съ страстнымъ желаніемъ ввести въ свое отечество вс способы французской админастраціи, o которой, мимоходомъ сказать, онъ имлъ нсколько преувеличенное понятіе. Огромный успхъ этихъ летучихъ листковъ побудилъ Бургоса преобразовать свое изданіе въ большой журналъ El Imparcial, гд, при горячемъ участіи такихъ сотрудниковъ, какъ Себастіанъ де Миньяно, онъ сталъ проповдовать необходимость широкаго просвщенія для своихъ соотечественниковъ, такъ далеко отставшихъ отъ современнаго имъ образованнаго міра.
Другіе, не мене замчательные люди пошли по его слдамъ, и совокупными силами Альберто Листъ, Эрмосилльи, Миньяно, Галлего и другихъ создался почтенный, объемистый сборникъ изъ 17 томовъ, изданный подъ заглавіемъ El Censor. Правда, мы встрчаемъ здсь большое количество переводныхъ или компилятивныхъ статей изъ тхъ французскихъ писателей, что съ особенной энергіей ратовали въ ту пору за идеи Конта, Дюнуайе, Сэйя и даже Анри Сэнъ-Симона — представителя соціалистическаго направленія. Но отсутствіе оригинальности въ этомъ литературномъ сборник нисколько не умаляетъ его пользы, особенно если принять во вниманіе, что Пиренейскій полуостровъ боле, чмъ всякая другая сторона страна, нуждался въ элементарномъ разъясненіи основныхъ идей XIX вка, въ настойчивой популяризаціи ихъ. И какой плодотворной могла-бы оказаться дятельность поименованныхъ авторовъ, какое широкое распространеніе получила-бы идея свободы, если-бы она толъко могла быть понята испанскимъ обществомъ! Но, къ несчастью, среди такого населенія, какъ мадридское, состоявшее изъ поповъ, куртизановъ, чиновниковъ да военныхъ, трудно было найти адептовъ для ученія, приноровленнаго къ людямъ, живущимъ мирной промышленной жизнью.
Число читателей оказывалось недостаточнымъ для поддержанія всхъ періодическихъ изданій, нарождавшихся посл революціи 1820 года, и многія изъ нихъ погибали, едва успвъ возникнуть, другія-же, утрачивая мало-по-малу всякое иное значеніе, становились лишь простой ареной для борьбы политическихъ страстей.
Такъ, за нсколько мсяцевъ до появленія французскихъ войскъ подъ начальствомъ герцога Ангулемскаго, вся испанская печать представляетъ изъ себя уже одно сплошное поле битвы. Даже наиболе вліятельные журналы, т, что такъ недавно еще выдлялись своимъ серьезнымъ, трезвымъ направленіемъ, увлечены теперь общей свалкой, они уже не разсуждаютъ, не поучаютъ, a волнуютъ и дйствуютъ зажигательно. La Tercerola (Листокъ) напримръ, el Zurriago (Бичъ) напрягаютъ вс силы, чтобы только разгорячить умы, воспламенить страсти, и однако мы не можемъ осуждать безусловно такую перемну въ характер литературныхъ органовъ: они лишь приняли вызовъ и по необходимости должны были энергично взяться за оружіе, потому что клерикальная партія или приверженцы такъ называемаго апостолическаго направленія, смотрвшіе до тхъ поръ на газеты, какъ на листки срвременныхъ извстій да полицейскихъ объявленій, сознали наконецъ могучее дйствіе прессы и стали наполнять свои. изданія другимъ, боле опаснымъ матеріаломъ. Вмсто календарныхъ свдній o градусахъ тепла, o церковныхъ праздникахъ, сообщеній o нумерахъ выигрышныхъ билетовъ, или o купл и продаж, y нихъ появились спеціальио-политическіе органы, — правда, редактируемые всегда грубо и бездарно, но за то съ глубокимъ знаніемъ духа испанскихъ читателей. Невжество и предразсудки, эти мрачные стимулы, коренящіеся въ ндрахъ народа, давали имъ силу задерживать торжество разума, защищая отъ его вторженіа свое излюбленное царство тьмы.
Увлеченныя борьбой, и патріотическія общества усвоили себ мало-по-малу такую-же циничную неразборчивость въ средствахъ. Сначала тамъ преобладали люди вполн достойные и талантливые ораторы, какъ напр., Гальяно, потомъ ихъ смнили заурядные говоруны съ узкими, эгоистическими взглядами и стремленіями. Такимъ образомъ, посл несомннныхъ услугъ, оказанныхъ народу въ дл распространенія благотворныхъ идей и въ развитіи краснорчія, эти общества стали какими-то публичными рынками, гд чмъ грубе, обидне и неприличне были рчи, тмъ врне вызывали он дружныя рукоплесканія.
Торжественное патріотическое празднество, устроенное въ Прадо на другой день посл 7-го іюля, сразу ввело въ моду всевозможныя пиршества съ политической окраской, и это нововведеніе оказалось боле благопріятнымъ для литературы, чмъ прежніе клубы: среди оживленныхъ собраній часто являлись искусные импровизаторы и своими блестящими стихами, примненными къ обстоятельствамъ, возбуждали дружное сочувствіе, иногда и горячій энтузіазмъ.
A между тмъ давно сознанная потребность въ полной реформ учебнаго дла была такъ настоятелъна, что кортесы уже въ 1821 году занялись составленіемъ новыхъ законовъ объ общественномъ образованіи, и если-бы эти законы осуществились тогда же, вліяніе ихъ не замедлило-бы отразиться на будущемъ страны, но, къ несчастію, за неимніемъ средствъ, прекрасно составленные планы такъ и остались на бумаг.
Впрочемъ, стремленія лучшихъ людей того времени все-таки принесли нкоторые плоды, и реформа, неосуществленная въ обширныхъ размрахъ для всего народа, была примнена въ частности для. высшихъ классовъ общества. Нсколько выдающихся умовъ основали коллегію подъ названіемъ Санъ-Матео, съ широкой либеральной программой въ дух современныхъ идей. Первому директору этой коллегіи и вмст съ тмъ профессору трехъ факультетовъ, Альберто Дисту, посчастливилось собрать вокругъ себя множество молодыхъ людей, одушевленныхъ страстнымъ желаніемъ снова возжечь угасающій свтильникъ испанской цивилизаціи. Этотъ безукоризненно честный человкъ, непоколебимо стойкій въ своихъ убжденіяхъ и полный благоразумной умренности, несмотря на сильную наклонность къ доктринерству, заимствованную имъ отъ Ройе Коллара, на нетерпимость къ увлеченіямъ всякаго рода и на слишкомъ враждебное отношеніе къ нарождавшемуся романтизму, — все-таки безспорно займетъ одно изъ почетныхъ мстъ въ исторіи своей страны. Ученый, поэтъ, философъ и критикъ въ одно и тоже время, онъ сдлался какъ-бы центромъ всей умственной силы Испаніи, всего, чта составляло гордость и литературное богатство страны: подъ его вліяніемъ развились и первостепенные писатели — Эспронседа, Патрицо де-ля Эскозура, Вентура де-ля Вега, Рока де Тогоресъ, — и даровитые полководцы, и дипломаты, и другіе крупные государственные дятели, являвшіеся впослдствіи главными двигателями парламентской жизни.
Необычайный успхъ коллегіи Санъ-Матео, разумется, долженъ былъ возбуждать сильнйшее недовольство въ апостолической партіи, поэтому, съ паденіемъ конституціи, лишь только войска герцога Ангулемскаго вступили въ Мадридъ, — новое клерикальное правительство закрыло коллегію вътотъ-же самый день.
O драматическомъ искусств за это время почти не стоитъ упоминать, такъ мало оно содйствовало общему прогрессу: великому артисту Майкезу не нашлось достойнаго преемника, и трагедія, утративъ съ нимъ свою послднюю опору, пала сама собой. Къ тому же и публика, давно охладвшая къ театру вслдствіе цензурныхъ строгостей, не возвращалась туда и теперь, товарищества актеровъ на главныхъ сценахъ впадали въ уныніе, напрасно ставили они драмы и комедіи, запрещенныя прежде, публика оставалась къ нимъ равнодушной, всецло отдаваясь горячему увлеченію операми Россини, только что вошедшими въ моду и поднимавшими цлую бурю восторженныхъ похвалъ во всхъ заграничныхъ журналахъ и газетахъ.
Для удовлетворенія этой новой потребности столичной публики, нужна была совсмъ иная организація театральнаго дла, т. е. другіе исполнители, другая обстановка, другія сцены, боле обширныя, чмъ т, какія существовали въ Мадрид. Все это, конечно, не могло обойтись безъ огромныхъ затратъ и далеко не соотвтствовало скуднымъ средствамъ прежнихъ артистическихъ товариществъ, такъ что вскор они были вынуждены ликвидировать свои дла и разбрестись въ разныя стороны. Въ то же время и многіе писатели, исключительно посвящавшіе себя созданію драматическихъ піесъ стали пробовать свои силы кто въ журналистик, кто на трибун, стараясь достигнуть иными путями того успха, въ которомъ отказывалъ имъ театръ.

I.

Bторой періодъ абсолютизма (1823—1830).

Высадка короля въ Пуэрто Санта-Маріа, посл сдачи Кадикса герцогу Ангулемскому 1-го октября 1823 года, производитъ новый переворотъ во внутренней жизни Испаніи. Въ это роковое число вс наиболе просвщенные люди, принимавшіе такъ или иначе участіе въ революціи 1820 г., поспшили скрыться, или совсмъ покинуть отечество. Шайки негодяевъ всякаго рода рыскали по всмъ городамъ, преслдуя такъ называемыхъ негровъ, т. е. приверженцевъ прогресса, восторжествовавшее духовенство съ дерзкимъ самодовольствомъ снова заняло преобладающее положеніе, все смолкло, ни одинъ голосъ не смлъ раздаться въ защиту попранной свободы, и въ этомъ могильномъ безмолвіи непроглядный умственный мракъ распространился по всему несчастному полуострову.
Съ перваго взгляда понять даже трудно, какъ въ цлой націи въ одно мгновеніе могла совершиться такая рзкая перемна? Но стоитъ только внимателыю присмотрться къ тмъ ничтожнымъ результатамъ, какіе были достигнуты въ періодъ отъ 1820 до 1823 года, и это неожиданное отступленіе назадъ явится вполн естественнымъ для тогдашней Испаніи, мы увидимъ, что, несмотря на полное измненіе политической системы въ государств, умственная дятельность конституціоннаго режима въ сущности очень мало разнилась отъ неподвижной спячки предыдущихъ и послдующихъ годовъ.
Добиться успха, было однако, очень трудно, a если кому и удавалосъ обойти разныя преграды встрчаемыя печатью, тотъ достигалъ одной лишь несущественной цли, въ вид рукоплесканій публики, на соразмрное же матеріальное вознагражденіе нечего было надяться въ то время, когда и первостепенныя піесы не давали авторамъ боле 2,000 реаловъ.
Вслдъ за возстановленіемъ неограниченной власти, въ умственной жизни Испаніи наступила какая-то гнетущая пустота. Лучшіе люди, какъ напримръ, Торрено, Истурисъ, Гальяно, Сааведра, Мартинесъ де-ля Роза и проч., — бжали изъ отечества, a съ ними страна лишиласъ послдней нравственной поддержки. Некому было ни возбуждать умы, ни направлять ихъ дятельность. Что станется съ едва пробудившейся мыслью народа, какое направленіе примутъ его искусство и литература?
Жутко было отъ такихъ вопросовъ, a все же волей-неволей приходилось мириться съ новымъ режимомъ, водвореннымъ французскими штыками, и вотъ, въ то время, какъ изгнанники находили себ пристанище на чужбин, знакомясь съ иными нравами и обычаями, усвоивая лучшіе плоды европейской цивилизаціи, испанцы старались придать хоть какое нибудь оживленіе своей общественной жизни.
Среди повседневныхъ мелочныхъ заботъ и гнетущей дйствительности, жажда развлекающихъ удовольствій ощущалась сильне, и мадридское населеніе настойчиво стало требовать празднествъ и зрлищъ, a такъ какъ прежнія артистическія общины распались, то буржуазія поспшила восполнить проблъ, Сформировавъ новыя отдльныя труппы актеровъ изъ своей же среды. Само собою разумется, что эти импровизированные артисты не блистали ни умньемъ, ни талантами, но они все-таки поддерживали по мр силъ эстетическое настроеніе публики въ пору всеобщей нравственной апатіи.
Одинъ изъ писателей того времени, Месонеро Романосъ, посвятившій себя исключительно характеристик мадридскаго общества, очень удачно очертилъ въ своемъ произведеніи ‘Escenas matritenses’ эти такъ называемыя домашнія комедіи — Comedia Casera. Замшательство, безтолковая сутолока, полная неопытность, — вотъ обычные спутники подобныхъ представленій, тмъ только и полезныхъ, что они еще ярче выдляютъ достоинства настоящаго сценическаго искусства съ его могучимъ, благотворнымъ дйствіемъ на зрителей. A между тмъ сколько требовалось хлопотъ веякаго рода, чтобы устроить даже такую пародію: прежде всего надо было подобрать полный комплектъ исполнителей, принадлежащихъ къ одному кружку, затмъ найти президента, и непремнно изъ правительственной сферы, такъ какъ высшее покровительство являлось необходимымъ условіемъ для всякаго любительскаго спектакля, словомъ, приходилось одновременно вербовать и актеровъ, и участниковъ въ расходахъ, и даже самихъ зрителей. Когда главныя препятствія были пройдены, общество длилось на коммиссіи, принимавшія заботы o пріисканіи и устройств мста для сцены, o декораціяхъ, освщеніи, костюмахъ, переписк ролей и проч., на президент естественно лежала обязанность выхлопотать разршеніе правительства, потомъ, посл безконечныхъ толковъ и пререканій при выбор самой піесы, шли безпорядочныя репетиціи, и наконецъ наступалъ великій день публичнаго представленія, завершавшійся иногда восторженными рукоплесканіями, a чаще полнымъ посрамленіемъ всей труппы, если она оказывалась неспособной удовлетворить ожиданіямъ публики.
Однако, несмотря на всю примитивность этихъ спектаклей, они все-таки охотно посщались, по крайней мр тою частью общества, которая, ради моднаго увлеченія итальянской оперой, заполонившей вс театры, не хотла измнять твореніямъ Лопе де-Вега, Кальдерона, Моратина и другихъ, относительный же успхъ драматическихъ представленій не замедлилъ возродить къ жизни распавшіяся артистическія товарищества и заставилъ театры de la Cruz и del Principe отворить свои двери сценическимъ писателямъ, поощряя ихъ къ новому творчеству.
Добиться успха, было однако, очень трудно, a если кому и удавалосъ обойти разныя преграды встрчаемыя печатью, тотъ достигалъ одной лишь несущественной цли, въ вид рукоплесканій публики, на соразмрное же матеріальное вознагражденіе нечего было надяться въ то время, когда и первостепенныя піесы не давали авторамъ боле 2,000 реаловъ.
Приведемъ здсь, ради иллюстраціи, краткую характеристику дона Карильо, главнаго театральнаго цензора, безъ санкціи котораго не могло пройти на сцену ни одно драматическое произведеніе. ‘Отецъ Каридьо, монахъ изъ обители della Victoria, былъ человкъ дородный, даже тучный, одинаково тяжелый какъ на поступь, такъ и на пониманіе. Опрятность видимо не входида въ число его добродтелей: всегда грязный, нечесаный, съ явными слдами нюхательнаго табаку на плать, онъ однимъ уже своимъ вншнимъ видомъ производилъ отталкивающее впечатлніе. Вмст съ театральнымъ цензорствомъ отецъ Карильо соединялъ обязанности духовника преступниковъ, осужденныхъ на смерть, и пріобрдъ извстность въ этой второй профессіи, рзко отличаясь даже отъ своихъ собратій безсердечностью и грубостью отношенія къ жертвамъ, когда он въ послдній разъ склонялись передъ алтаремъ, желая, можетъ быть, излить въ покаяніи всю скорбь, разрывавшую сердце. Въ такія-то минуты, если духовникъ находилъ несчастнаго слишкомъ преступнымъ, онъ говорилъ ему съ угрожающимъ жестомъ: ‘Довольно, теб прямая дорога въ адъ!’.
И никогда ни единой искры сочувствія, или хотя-бы просто жалости! Какое ему было дло до того смертельнаго ужаса, отчаянія, тоски и нервнаго, болзненнаго смятенія, что испытываетъ человкъ въ виду предстоящей смерти? Пошлой моралью да грубыми, неумстными укоризнами онъ только усиливалъ нравственную пытку, потому-то его появленіе было еще ненавистне для осужденныхъ, чмъ самого палача. Но отецъ Карильо съ особеннымъ рвеніемъ, даже съ какимъ-то наслажденіемъ исполнялъ эту мрачную обязанность, своими неугомонными рчами и движеніями онъ не давалъ покоя несчастной жертв, и чмъ слабе оказывалась она, тмъ назойливе онъ ее мучилъ и тмъ полне торжествовалъ. Какъ-то разъ, когда по обыкновенію онъ сопровождалъ одного изъ преступниковъ, не за долго до роковой минуты, на дорог къ мсту казни показался встникъ прощенія, еще издали махая блымъ платкомъ и спша доскакать во время, пока палачъ не усплъ совершитъ своего страшнаго дла. Отецъ Карильо нахмурилъ брови, видимо недовольный такой развязкой. ‘Вотъ вдь несчастье, — говорилъ онъ впослдствіи, — кажется, никогда еще мн не удавалось такъ хорошо подготовить осужденнаго, a его вдругъ оставляютъ жить!’
Въ дополненіе характеристики надо прибавить еще нкоторыя черты: непроходимое невжество, страсть къ изысканнымъ яствамъ, доходившую до обжорства, и желаніе во что-бы то ни стало прослыть знатокомъ въ литератур. Таковъ былъ этотъ человкъ, передъ которымъ поневол преклонялись директора всхъ театровъ. Къ счастію, они скоро изучили его главныя слабости и не преминули обратить ихъ въ свою пользу: при всякомъ удобномъ случа они предлагали отцу Карильо обильное угощеніе, такъ что въ конц концовъ театръ получилъ для него особенную притягательную силу, онъ даже сталъ напускать на себя восхищеніе талантомъ Тирсо де Молина, a дирекція, пользуясь его невжествомъ, выдавала ему за произведенія этого автора множество различныхъ піесъ изъ стараго репертуара, тогда строгій цензоръ безпрепятственно допускалъ на сцену каждую, каково-бы ни было ея содержаніе.
Но вообще, по отношенію ко всему другому, онъ доводилъ свою придирчивость до крайней нелпости: такъ, напримръ, слова — бднякъ, бдность, нищета — были изгнаны изъ употребленія, на томъ глубокомысленномъ основаніи, что они могутъ возбудить антагонизмъ къ богатымъ, выраженія — мой ангелъ, обожаю тебя и т. п. допускались не иначе, какъ въ религіозномъ смысл: a сказать — побда (ictoria) мн ненавистна — нельзя было ужъ ни въ какомъ случа, такъ какъ, по мннію цензора, театральная публика легко могла отнести такую фразу къ монастырю de la Victoria, къ которому принадлежалъ самъ отецъ Карильо. Если вздумаютъ. поставить какую нибудь старую трагедію, напр. Клитемнестра, гд въ заключеніе Орестъ убиваетъ мать, цензоръ тотчасъ-же налагаетъ свое veto, требуя, чтобы развязка была измнена такъ или иначе, потому что матереубійца не долженъ появляться на сцен {Galera de la litteratura Espaola. A. Ferrer del Rio.}.
Проложить себ свободный путь въ эти трудныя времена удалось только одному писателю, имющему очень много общаго съ нашимъ остроумнымъ Скрибомъ. То былъ Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ, родившійся въ 1801 году. Еще юношей онъ выступилъ съ своими первыми комедіями и началъ вводить на сцену новый прелестный репертуаръ, полный игривости, граціи и тонкой наблюдательности, по его произведеніямъ можно шагъ за шагомъ прослдить вс перепетіи нравовъ испанскаго общества въ этотъ періодъ броженія и рзкихъ переходовъ.
Гораздо мене посчастливилось другому писателю тогоже времени, — Хилю-и-Сарате, его трагедіи Бланка Бурбонская и Родриго такъ и не пробились на сцену: благочестивый цензоръ нашелъ, что нельзя выставлять передъ публикой нецломудренныхъ монарховъ (tan aficionados las muchachas, какъ онъ выражался).
Однако, при своемъ враждебномъ отношеніи ко всякаго рода новшествамъ, отецъ Карильо почему-то былъ мене строгъ къ переводамъ французскихъ трагедій, a это уже являлось большимъ счастіемъ, особенно, когда испанская сцена разомъ обогатилась двумя крупными артистическими талантами, — Латорре и Концепціонъ-Родригесъ, шедшихъ по слдамъ великаго Майкеза и возвратившихъ трагедіи ея утраченный блескъ. Въ продолженіе всего этого періода мадридская публика переполняла театральныя залы при каждомъ представленіи Андромахи, Ифигеніи, Митридата, Маріи Стюартъ, Дтей Эдуарда и проч. Нужно замтить, что вс эти пьесы переводились лучшими литературными силами, такъ какъ, вслдствіе гоненія на оригинальное творчество, испанскіе писатели, въ томъ числ Сарате и Бретонъ — волей-неволей должны были посвящать себя переводамъ. Такимъ образомъ, если y публики были отняты Корнель и Вольтеръ, то взамнъ она пріобрла Расина, Казимира Делавиня и другихъ, дававшихъ здоровую пищу ея уму и сердцу. Къ тому-же не безполезно было ознакомиться со многими дйствительными красотами нашего классическаго репертуара въ то время, когда во Франціи народившійся романтизмъ уже вступалъ въ ожесточенную борьбу съ классицизмомъ. Слдя съ полнымъ пониманіемъ за этой борьбой, испанская интеллигенція могла сознательно выбрать для себя то или другое направленіе.
Къ концу этого періода, именно въ 1830 году, драматическому искусству снова пришлось отступить передъ наплывомъ страстнаго увлеченія итальянекой оперой. Знаменитая пвица Тосси, прибывшая въ то время въ Мадридъ, возбудила такой филармоническій энтузіазмъ, что Талія со всми ея талантливыми служителями разомъ была покинута и забыта публикой, вс только и говорили, что o новомъ оперномъ Феникс да o дивныхъ созданіяхъ Россини. Главный impresario Гримальди, — мужъ актрисы Концепціонъ Родригесъ, — сама она, Латорре и другой замчательный актеръ Капрара тщетно старались противостоять этому неистовому увлеченію мадридскаго общества, они вынуждены были удалиться въ Севилью и тамъ выжидать боле благопріятныхъ временъ. За ними послдовалъ и Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ, предварительно написавъ злую сатиру на мадридское населеніе, полную горькихъ упрековъ за его непостоянство и жалкую измну своему національному театру. Въ порыв негодованія, онъ не сообразилъ, что такое увлеченіе не могло быть продолжительнымъ уже вслдствіе своей крайней напряженности, что къ тому-же оно являлось вполн естественнымъ и свидтельствовало лишь объ успх современной цивилизаціи въ развитіи эстетическаго чувства.
Лирическая поэзія также не оставалась безъ своихъ горячихъ адептовъ. Въ то время, какъ Квинтана, въ глуши Эстрамадуры, создавалъ тотъ стихотворный сборникъ, что и понын еще служитъ необходимой принадлежностью всякой библіотеки, молодые поэты группировались вокругъ бывшаго директора коллегіи Санъ-Матео, закрытой, какъ мы уже говорили, въ 1823 году, въ силу измнившихся политическихъ обстоятелъствъ. Вынужденный оставить преподавательскую дятельность въ основанной имъ коллегіи, Альберто Листа радушно открылъ двери своего дома для тхъ изъ учениковъ, въ которыхъ замчалъ особенное дарованіе и наклонность къ истинному поэтическому вдохновенію. Подъ его руководствомъ и при его участливомъ содйствіи Хосе де Эспронседа, Вентура де-ля Вега, Патриціо де-ля Эскозура, еще въ школьномъ возраст, учредили между собой въ 1824 году академію изящной словесности подъ названіемъ El Mirto, гд они не только обсуждали важнйшіе вопросы литературной критики, но и сообщали другъ другу свои первыя произведенія.
Нтъ сомннія, что искренній энтузіазмъ этого юнаго тріумвирата благотворно отразился-бы на его дальнйшей дятельности, если-бы тутъ не вмшалась слишкомъ прозорливая и не по разуму усердствующая полиція, къ несчастію, она усмотрла въ основаніи литературной ассоціаціи зловредныя политическія цли, вслдствіи чего академія El Mirto распалась, и названные нами поэты пошли различными путями. Вентура де-ля Вега, по своимъ врожденнымъ наклонностямъ боле тяготвшій къ высшей сфер общества, сталъ вырабатывать изъ себя поэта джентльмена, и это удалось ему въ такомъ совершенств, что вскор онъ нашелъ возможнымъ опоэтизировать даже самого Фердинанда VII, a потомъ, въ 1828 году, онъ восхвалялъ уже въ красивыхъ, изящныхъ стихахъ усмиреніе Каталоніи посл войны Агравіадосовъ.
Патриціо де-ля Эскозура не столько мечталъ o пріобртеніи литературной славы, сколько o возможности играть въ своемъ отечеств какую нибудь выдающуюся политическую роль, но онъ не усплъ, какъ его собратъ Вентура де-ля Вега, заручиться покровителъствомъ всесильныхъ людей, a потому, при распаденіи Нумантины, вынужденъ былъ покинуть страну и на нкоторое время присоединиться къ испанскимъ эмигрантамъ въ Париж. Благодаря своей юности, не внушавшей серьезныхъ опасеній правительству, онъ вскор получилъ разршеніе вернутъся на родину, гд, поступивъ на службу въ артиллерійскій полкъ, совсмъ покинулъ свою музу ради изученія военнаго искусства.
Наконецъ, послдній изъ этого тріумвирата и, можетъ быть, единственный, дйствительно достойный названія поэта, — донъ Хосе Эспронседа, подвергся наибольшему гоненію, еще не оправившись отъ недавней болзни, онъ сначала былъ вынужденъ укрыться въ монастыр, a потомъ, когда силы возстановились, — бжать заграницу. Преслдованія полиціи, при недостаточности матеріальныхъ средствъ, заставляютъ его вести бродячую жизнь то въ Париж, то въ Лисабон, то въ Лондон, перебиваясь изо дня въ день, терпя всевозможныя лишенія, и какъ рзко должно было дисгармонировать это бдственное положеніе съ его красивой, изящной наружностью, отмченной природнымъ величіемъ, съ его блестящимъ талантомъ! Подобно Байрону и Альфреду де Мюсcэ, Эспронседа являетея яркимъ представителемъ того поколнія, въ которомъ антирелигіозный скептицизмъ не исключалъ гуманныхъ чувствъ и самыхъ возвышенныхъ рыцарскихъ идей. Байронъ всей душой отдается борьб за свободу Греціи, Эспронседа сражается въ Париж на іюльскихъ баррикадахъ 1830 г., вступаетъ волонтеромъ въ ряды защитниковъ Польши, рискуетъ жизнью въ борьб противъ Священнаго Союза. Въ то время онъ былъ извстенъ только немногимъ любителямъ, но хвалебные отзывы Листы вскор прославили его имя.
Вообще, въ литературномъ талант есть какое-то заразительное свойство: то самое общество молодыхъ писателей, что до тхъ поръ подавало одн только надежды, вскор уже могло гордиться появленіемъ въ своей сред крупнаго сатирика — Хосе-Маріано де Дарра, вполн достойнаго преемника Квеведо. Вентура де-ля Вега первый прозрлъ въ немъ задатки блестящей будущности и съ горячностью, исключительно свойственной молодости и таланту, создалъ ему славу даже ране, чмъ она была заслужена. Да, счастливая участь выпала молодежи 1830-хъ годовъ! Какъ во Франціи, такъ и въ Испаніи, она была проникнута стремленіемъ къ идеалу, горячо увлекалась поэзіей и съ благоговйнымъ уважевіемъ относилась къ таланту. A теперь, — не замнилось-ли все это низменной страстью къ чувственнымъ наслажденіямъ да жаждой пріобртенія матеріальныхъ богатствъ?
Изъ всхъ литературныхъ дятелей Испаніи, Эспронседа и Ларра наиболе ярко отражаютъ въ себ ея стремленіе освободиться наконецъ отъ пеленокъ, окрпнуть нравственно, возмужать, но ихъ творчество не принадлежитъ къ данному періоду 1823—1830, — оно только нарождается и слдовательно не можетъ вліять на теченіе общественной жизни, полное развитіе его силы еще впереди, и если мы упоминаемъ теперь объ этихъ писателяхъ, то лишь потому, что считаемъ необходимымъ отмтить т условія, при которыхъ они появились.
A условія эти были таковы, что гоненіе, претерпваемое театромъ отъ цензурной строгости, должно казаться милостью сравнительно съ тмъ, что выносила журналистика. Буквально нельзя было написать ни одной строчки политическаго содержанія безъ особаго правительственнаго разршенія, печать вся находилась во власти клерикаловъ и служила исключительно интересамъ церкви.
Мы не говоримъ o боле серьезной, научной литератур, такъ какъ Мадридъ вообще никогда не отличался наклонностью къ глубокому философскому мышленію. Онъ не любитъ слишкомъ тяжеловсныхъ или отвлеченныхъ произведеній, — вотъ почему, въ то время, какъ, при энергичномъ содйствіи Листы, тамъ растутъ и развиваются беллетристическіе таланты, — мыслители и философы все-таки отсутствуютъ. Можно подумать, что сухой, удушливый, измнчивый климатъ испанской столицы не благопріятствуетъ правильному развитію мозговыхъ функцій.
Людей, искренно преданныхъ широкой умственной дятельности, мы находимъ въ Барцелон, гд, до печальныхъ событій, отмтившихъ владычество графа Испанскаго, подъ вліяніемъ французскихъ и итальянскихъ кальвинистовъ эмигрантовъ начала было формироватъся новая каталонская школа. Въ 1824 г. Арибо и Лопецъ Солеръ, вмст съ другими писателями, предприняли изданіе философскаго обозрнія, подъ заглавіемъ El Europeо, но послдовавшія затмъ событія разсяли эту маленькую группу прежде, чмъ она успла окрпнуть. Лопецъ Солеръ, извстный своими попытками распространить въ Испаніи нмецкую теорію эстетики, боле другихъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе, но, по независящимъ отъ него обстоятельствамъ, вскор вынужденъ былъ прекратить свою пропаганду.
Предоставимъ одному изъ каталонцевъ, Леопольдо Фэй, — охарактеризовать т стремленія, какими были одушевлены издатели El Europeo. ‘Арибо, — говоритъ онъ, — и въ особенности Лопецъ Солеръ отличались какимъ-то одухотвореннымъ выраженіемъ лицъ. Глубоко изучивъ эстетическія теоріи. преимущественно Шиллера, они были проникнуты ими, такъ-же, какъ и духомъ средневкового рыцарства, горячо увлекались искусствомъ, итальянской оперой, современнымъ романтизмомъ, придавали важное значеніе воспитанію отдльной личности, съ уваженіемъ относились и ко многимъ обычаямъ своей родины, тсно связаннымъ съ ея религіей, законами, условіями самой природы и другими общественными элементами, a все это, вмст взятое, ясно показываетъ, насколько живительно и благотворно должно быть ихъ дйствіе на общество, особенно-же на такое, какъ наше, съ давнихъ поръ исключителыю поглощаемое лишь религіозными да политическими заботами’.

V.

Іюльская революція (1830—1833).

Революція 1830 года и рожденіе инфанты Изабеллы, удалившее отъ престола Дона Карлоса, производятъ новый поворотъ въ направленіи общественной жизни: современныя идеи возрождаются, мысль уже не даетъ подавлять себя и всюду пробивается на свтъ. Благодтельная амнистія возвращаетъ эмигрантовъ на родину, и они спшатъ подлиться съ своими соотечественниками всмъ, что видли и изучили въ чужихъ краяхъ за время своего долгаго изгнанія. Скрытая до тхъ поръ оппозиція поднимаетъ голову, и дло 1808 и 1820 гг. возобновляется почти на глазахъ правительства, напрасно встревоженные министры воздвигаютъ ему преграды и упорно стараются поддержать старый режимъ. Они уже не имютъ прежней силы, a интриги духовенства въ пользу Дона Карлоса заставляютъ ихъ обращаться въ другую сторону и постоянно быть насторож. Въ моментъ смерти Фердинанда VII для каждаго уже было очевидно, что нація не въ состояніи боле выносить невжественной власти правительства, такъ долго державшаго ее въ засто. ‘Вино перебродило, какъ говорилъ король, — и пробка готова выскочить’. Дйствительно, въ самый годъ его кончины (1833) началась новая эра, но, къ сожалнію, нескончаемыя гражданскія войны разрушили впослдствіи много радужныхъ надеждъ.
Реакція противъ классической школы, возникшая во Франціи съ 1830 г., была встрчена съ полнымъ сочувствіемъ по ту сторону Пиренеевъ. Традиціонныя правила трагеліи въ сущности никогда не приходились по душ испанцу, — онъ только мирился съ ними — не боле. Къ тому-же въ стран, гд форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, не замедлило расплодиться множество бездарныхъ подражателей, до того надовшихъ публик своими снотворными произведеніями, что и сама трагедія подконецъ опротивла ей. Въ ущербъ жизненной правд, выражающейся различно y каждаго народа, сообразно съ его религіей, темпераментомъ, климатомъ и степенью развитія, — эти псевдоклассики проповдывали всюду одну и туже неизмнную форму, общую для всхъ націй, не обращая никакого вниманія на различіе ихъ характеровъ.
Мадридъ возликовалъ единодушно, когда увидлъ, что т-же французы, навязавшіе Испаніи свою устарлую трагедію, теперь сами отрекаются отъ нея и съ увлеченіемъ принимаютъ новый родъ литературы, дающій полный просторъ для выраженія всякаго порыва страсти или энтузіазма.
Но нельзя сказать, чтобы это революціонное движеніе было сразу понято тогда, какъ его понимаютъ теперь. Какъ ни проста кажется мысль, что если современное общество не походитъ на древнеклассическое, то и литература его должна быть иная, — однако въ первое время лишь немногіе признали этотъ естественный законъ, большинство-же скоре видло въ немъ возвратъ къ стариннымъ романсамъ, или къ драмамъ XVI и XVII столтій. Уже не оды, не идилліи, не эклоги въ древнегреческомъ вкус, не трагедіи, написанныя по правиламъ Аристотеля, Горація, Буало, увлекали публику, a только одни творенія Кальдерона и Лопе де-Вега, снова вознесенныя на прежнюю высоту.
Съ самаго начала 30-хъ годовъ, волненіе, поднятое романтической школой, заставляетъ писателей отршиться отъ старыхъ законовъ творчества и принять совершенно иное направленіе, не существовавшее до тхъ поръ. Викторъ Гюго, Лордъ Байронъ, Ламартинъ, Вальтеръ-Скоттъ становятся образцами, ихъ читаютъ съ увлеченіемъ, анализируютъ, изучаютъ, и новый духъ широкой струей врывается въ испанскую литературу въ общемъ она не измняетъ своимъ древнимъ врованіямъ, остается религіозной и патріотичной по прежнему, но вмст съ тмъ реализмъ уже явно преобладаетъ въ ней. Гоненіе прежде всего воздвигается на миологію, противъ нея направлены вс стрлы, за то, въ ущербъ ясности и простот, въ слог снова является вычурность, — чрезмрное обиліе фигуральныхъ украшеній. Несчастная склонность къ подражанію повредила и здсь: писатели непремнно желаютъ придать своихмъ произведеніямъ меланхолическій тонъ, что уже совсмъ не согласуется ни съ лучезарнымъ блескомъ ихъ южнаго солнца, ни съ ярко-звзднымъ небомъ ихъ ночей.
Таковъ общій характеръ, принятый романтизмомъ въ Испаніи. Мы должны были отмтить его, потому что съ той поры онъ отражается въ большей или меньшей степени уже на всхъ литераторахъ, дйствительно достойныхъ этого названія.
Вначал, какъ это всегда бываетъ, новое направленіе встртило сильную оппозицію со стороны приверженцевъ statu quo, — всхъ тхъ, которые, проникнувшись правилами Аристотеля и Буало, уже не могли допустить ничего иного, помимо того, что они сами усвоили и привыкли примнять. Листа, Эрмосиллья, Мартинесъ де-ля Роза и многіе изъ выдающихся умовъ того времени, составлявшихъ гордость Испаніи, напрягали вс силы, чтобы помшать новому теченію, направленному противъ нихъ, они смотрли на эту литературную революцію, какъ на стремленіе къ разнузданности, къ освобожденію отъ всякихъ правилъ, и, впослдствіи, вооруженные академической властью, съ удвоенной энергіей противодйствовали торжеству романтизма, но ихъ безсиліе становится очевиднымъ уже изъ того, что они ограничиваются въ этой борьб лишь многословными полемическими статьями, тогда какъ противники, создавая одно произведеніе за другимъ, заручаются всми преимуществами художественнаго творчества надъ сухою критикой.
Наибольшую жизненность въ новомъ направленіи испанской литературы посл 1830 года — проявляетъ лирическая поэзія. Крупныя перемны, происшедшія за послдніе годы царствованія Фердинанда VII, надежда на союзъ королевы Христины съ партіей прогрессистовъ, наконецъ, восторженныя чувства, вызванныя рожденіемъ инфанты Изабеллы, — все это вдохновляетъ испанскихъ поэтовъ и заставляетъ изливать глубокую радость, переполняющую ихъ сердца.
Вентура де-ля Вега и Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ являлись запвалами въ этомъ хор энтузіастовъ, a къ нимъ присоединялась вся нація, опьяненная своими свтлыми надеждами, она жадно упивалась этими стихами, читала и повторяла ихъ во всхъ салонахъ и кофейняхъ, раскупала нарасхватъ вс журналы и сборники, гд они помщались. Каждое событіе служило поводомъ къ новымъ поэтическимъ созданіямъ: провозглашеніе амнистіи, рожденіе Изабеллы II, смерть герцогини де-Фріасъ — супруги главнаго мецената этой блестящей когорты, — все производило невыразимое одушевленіе и вызывало настоящіе литературные турниры.
Боле медленно поддавался новымъ теченіямъ испанскій театръ, хотя тамъ и знали o громадномъ успх на парижскихъ сценахъ драмъ Виктора Гюго и Александра Дюма. Напрасно молодые писатели упрашивали первостепенныхъ актеровъ отршиться отъ устарлыхъ трагедій, давно надовшихъ публик, и замнить ихъ современной драмой, театральные директора и ихъ труппы все еще упорно отстаивали свой прежній репертуаръ, несмотря на явное господство новой французской моды и въ самомъ обществ и въ его сценической литератур, a между тмъ эта мода была такъ сильна, что когда Хиль-и-Сарате, одинъ изъ немногихъ, желавшихъ остаться врными классической школ, выступилъ съ своей Бланкой Бурбонской — онъ подвергся дружнымъ свисткамъ всхъ обычныхъ постителей театра del Principe. Теперь, вмсто переводовъ французскихъ трагедій, публика настойчиво требовала возобновленія старинныхъ драмъ Кальдерона и Морето, — словно, принимая новое направленіе, испанское творчество хотло укрпить и освжитъ свои силы этими преданіями золотого вка.
Наконецъ единодушное одобреніе, съ какимъ была встрчена піеса одного кадикскаго поэта Кокетство и Тщеславіе — побудило Бретона де-Лосъ Эрреросъ отступить отъ правилъ, завщанныхъ Моратиномъ, и написать въ иномъ дух и въ иной форм свою комедію Марцела, поставленную на сцену въ 1831 г., a ея блестящій успхъ разрушилъ послднія преграды, еще воздвигавшіяся въ испанскихъ театрахъ противъ вторженія романтизма.
Все это, повторяемъ, произошло не безъ борьбы, не безъ горячихъ, долгихъ пререканій въ области критики. Съ перемной общихъ понятій o литературномъ творчеств, должны были измниться и его законы, поэтому вопросъ объ искусств самъ собою выдвинулся на очередь, и многіе журналы, руководимые крупными силами, занялись его ршеніемъ, отводя на своихъ страницахъ обширное мсто для критическихъ и полемическихъ статей. Именно къ этому времени относятся періодическія изданія. — Corre Mercantil, la Abeja, el Artista, которыя теперь представляютъ уже библіографическую рдкость.
Цензура все еще продолжала существовать безъ всякихъ измненій въ законодательномъ порядк, но, подъ вліяніемъ новыхъ вяній, она уклонялась отъ прежнихъ строгостей и значительно отпускала поводья рьянымъ конямъ, которыхъ такъ грубо сдерживала до тхъ поръ. Теперь уже безпрепятственно выходили въ свтъ даже такія произведенія, какъ Escenas Matritenses, Месонеро-Романоса, подъ псевдонимомъ El Curioso Parlante, — эти живыя, яркія картины мадридскихъ нравовъ, напоминающія мастерствомъ обрисовки манеру Аддисона и Жуи. Въ томъ же дух, хотя съ меньшимъ успхомъ, подвизался другой писатель, донъ Серафино де Кальдеронъ, рисуя съ натуры обыденныя сцены изъ андалузской жизни. Но самымъ крупнымъ талантомъ того времени, обладавшимъ наибольшей оригинальностью и силой, является донъ Хосе Маріано де Ларра, уже знаменитый въ литературномъ мір, съ самой ранней поры своей молодости, a именно къ нему-то цензура отнеслась далеко не благосклонно.
Около 1832 года, онъ началъ было цлую серію сатиръ въ проз — подъ заглавіемъ Cartas del pobrecito Hablador — настолько мощныхъ и по иде, и по способу ея выраженія, что цензорскій либерализмъ не устоялъ, и не потому, чтобы Хосе де Ларра нарушалъ границы разумной критики, или слишкомъ язвительно и рзко высказывалъ правду. Нтъ, но онъ такъ мтко попадалъ въ цль, такъ характерно изображалъ современное общество съ его заблужденіями, пороками, недомысліемъ, и посредствомъ тонкой ироніи, такъ безпощадно выставлялъ на видъ всякое безобразіе, скрывающееся подъ обманчивой вншностью, что правительство усмотрло тутъ серьезную опасность и приняло свои мры. Всевозможными препятствіями и придирками къ изданію этихъ сатиръ оно принудило автора прекратить ихъ печатаніе, и такимъ образомъ испанская читающая публика была лишена одного изъ самыхъ благотворныхъ вліяній, какое ей только приходилось испытывать со временъ неподражаемаго Квеведо.
Въ періодъ тхъ-же 30-хъ годовъ, громадный успхъ романовъ Вальтеръ-Скотта увлекъ нкоторыхъ испанскихъ писателей испробовать свои силы въ исторической области.
Эскозура первый выступаетъ на это поприще съ романомъ Графъ де Кондеспина, тогда какъ Ларра, вынужденный покинуть сатиру, пишетъ свою прекрасную, но, къ сожалнію, слишкомъ короткую повсть подъ заглавіемъ Don Enrique el Doliente, послужившую потомъ матеріаломъ для его драмы Маціасъ. Этотъ родъ литературы, при несомннной живописности испанскихъ нравовъ, могъ-бы представить очень богатое содержаніе, a между тмъ онъ не далъ ничего крупнаго, вроятно потому, что минувшіе вка были еще слишкомъ мало изслдованы и разработаны національными историками.

КНИГА ВТОРАЯ.

Романтизмъ въ эпоху первой гражданской семилтней войны и въ продолженіе регентства Эспартеро.

1833—1843.

I.

Нравственное перерожденіе испанскаго общества въ этотъ десятилтній періодъ.

Кортесы не сумли воспользоваться благопріятными условіями 1812 и 1820 гг., чтобы привлечь народъ къ длу революціи посредствомъ радикальныхъ мръ, но, чего не удавалось достигнуть ране, то успшно совершилось въ теченіе десяти лтъ, слдовавшихъ за смертъю Фердинанда VII.
Упраздненіемъ монастырей и всякихъ духовныхъ общинъ, назначеніемъ къ продаж съ торговъ всхъ обширныхъ владній духовенства — Мендисабалъ и его сотрудники подрыли до самаго корня основу стараго порядка, благодаря такому перевороту современныя идеи проникли въ глубочайшія ндра націи и совершили настоящее перерожденіе испанскаго общества.
При внимательномъ взгляд на Пиренейскій полуостровъ посл долгой гражданской войны, тяготвшей надъ нимъ во все время регентства Христины отъ 1833 до 1840 года, и посл трехлтняго правленія Эспартеро (1840—1843), насъ поражаетъ необычайная нравственная перемна, совершившаяся во всхъ слояхъ населенія и наглядно проявляющаяся въ моментъ провозглашенія совершеннолтія юной королевы Изабеллы.
Застой нарушенъ теперь уже не на одной только поверхности, какъ въ 1814 году, когда лишь въ главныхъ городахъ, да и то немногіе дерзали настроивать свою жизнь на современный ладъ, a рядомъ безчисленныя массы коснли въ своей неподвижности, съ тупымъ равнодушіемъ подчиняясь традиціямъ, завщаннымъ вками. Нтъ, въ эту эпоху передъ наблюденіемъ историка всюду являются новые типы людей съ иными взглядами, иными мыслями и стремленіями, — словно какая-то свжая жизненная струя влилась во весь общественный организмъ и пробудила въ немъ дятельную силу. Не дале, какъ вчера еще, каждый спокойно оставался на мст, опредленномъ ему отъ рожденія, не помышляя даже o возможности какихъ либо измненій къ лучшему въ своемъ жалкомъ прозябаніи изо дня въ день, a нынче — и въ столиц, и почти во всхъ городахъ испанское населеніе разомъ встрепенулось, ощутило въ себ небывалую бодрость и энергію, всюду закипла оживленная дятельность, и вн этого общаго движенія могли оставаться разв только глухія деревни, гд не наклеивались на столбахъ объявленія o pacпродаж монастырскихъ имуществъ. Но за исключеніемъ такой глуши, всюду возникали новыя надежды, измнялись и самыя понятія o значеніи труда. Вдь именно тунеядство монаховъ было источникомъ всхъ ихъ пороковъ, возбудившихъ наконецъ общественное негодованіе и сдлавшихъ предметомъ ненависти и отвращенія весь этотъ рой паразитовъ, корыстныхъ, сластолюбивыхъ, проникнутыхъ лицемріемъ. Возникшая реакція противъ духа созерцательной праздности, признанной главной причиной нравственнаго упадка, вызвала потребность дйствовать, промышлять, спекулировать, производить. Безсильная скорбь объ утраченной Америк замнилась бодрымъ стремленіемъ къ плодотворной эксплуатаціи родной земли.
Вмст съ внутренней перемной произошла и вншняя въ самомъ костюм испанцевъ. Они отвергли парики, индійскія трости, штаны въ обтяжку, башмаки съ металлическими пряжками. Вс старыя моды исчезли, смнившись боле простой, однообразной одеждой современныхъ французовъ.
Жизнь общества еще полна лишеній, недостатокъ матеріальныхъ и умственныхъ средствъ ощущается всюду, но по крайней мр оно уже не прозябаетъ, a начинаетъ жить всми фибрами.
Такія рзкія измненія въ самыхъ нравахъ страны естественно должны отражаться на ея литератур, и дйствительно, ни одинъ изъ испанскихъ писателей той, эпохи не остается безучастнымъ къ общему движенію, они стараются уяснить его, анализируя и обсуждая со всхъ сторонъ.
При этомъ, разумется, каждый смотритъ на совершающееся съ своей личной точки зрнія: одинъ жалетъ o прошломъ и не довряетъ будущему, другой съ презрніемъ отвергаетъ традицію и съ энтузіазімомъ привтствуетъ прогрессъ, но вс равно признаютъ вторженіе новыхъ началъ и ихъ несомннное торжество надъ старыми.
Весь этотъ десятилтній періодъ (1833—1843) не что иное, какъ естественное развитіе зародыша, вынесеннаго Испаніей изъ ея увлеченія романтизмомъ въ 1830 году, но такіе моменты усиленнаго народнаго движенія никогда не поддаются характеристик въ общихъ чертахъ, потому что они представляютъ не опредленную физіономію цлаго, a множество разнообразныхъ дятельныхъ силъ и умовъ, стремящихся по различнымъ направленіямъ.
Избрать исключительнымъ представителемъ эпохи какого нибудь одного писателя и сгруппировать вокругъ него всхъ другихъ — было-бы пріемомъ не врнымъ, не подходящимъ къ дйствительности. Кто-жъ въ самомъ дл могъ совмстить въ себ вс идеи, вс надежды и стремленія націи въ пору ея кипучей дятельности и выразить ихъ во всей полнот?
По нашему мннію, наиболе яркими литературными выразителями этого періода испанской жизни являются памфлетистъ Ларра и поэтъ Эспронседа. Оба они полны того глубокаго, страстнаго негодованія, какое побудило Испанію стряхнуть съ себя разомъ иго клерикализма, такъ долго тяготвшее надъ ней всею тяжестью, для нихъ обоихъ была видна та бездна нравственнаго и умственнаго растлнія, въ какую погружали испанскій народъ его духовные и политическіе руководители. Но смерть слишкомъ рано унесла обоихъ, когда ихъ молодыя, горячія силы еще не успли окрпнуть и уравновситься зрлымъ сужденіемъ. Вотъ почему во всемъ творчеств этихъ писателей нтъ ни опредленно сложившихся идеаловъ, ни поученій, ни указаній для ихъ современниковъ, — ничего, кром скептическаго духа отрицанія. Они лишь протестуютъ и разрушаютъ въ то время, когда дло критики уже окончено, и на очереди стоитъ другая существенная задача, — согласить коренныя національныя чувства и врованія воспріимчиваго народа со всми открытіями науки, со всми требованіями разума.
Найдется-ли въ литератур даннаго періода хотя одинъ дятель, проникнутый сознаніемъ этой насущной необходимости и достаточно сильный, чтобы дать врное направленіе своимъ соотечественникамъ въ ихъ тревожномъ исканіи прямого пути? Нтъ, среди представителей испанской мысли, въ пору ея смутнаго броженія, мы не находимъ ни одного, удовлетворяющаго такому требованію. Вс писатели, какихъ намъ предстоитъ назвать, — и скептики, и эклектики, и католики, и классики, и романтики, — сами являются лишь боле или мене врными отголосками общества, выразителями его неустойчивыхъ идей, стремленій и чувствъ, но ни одинъ не въ силахъ привести ихъ въ стройный порядокъ и направить къ единой, разумной цли. Оставляя общественное мнніе бродить впотьмахъ, въ какомъ-то полунаучномъ туман, его призванные вожди не исполнили своего назначенія и тмъ приняли на себя отвтственность передъ будущимъ за вс послдствія этихъ умственныхъ колебаній.
Но, если писатели того времени и не отличаются ни логичностью, ни глубиною, ни силою мысли, за то почти вс стремятся расширить свое творчество, не ограничиваясь тсными рамками какого нибудь спеціальнаго рода литературы, какъ это бываетъ большею частію въ періоды ея упадка. За немногими иеключеніями, они скоре вдаются въ противоположную крайность, поэтому, при оцнк ихъ дятельности, оказывается непримнимой обычная классификація на поэтовъ, прозаиковъ и проч. Здсь будетъ врне иное дленіе, сообразное съ высотой положенія, занимаемаго въ обществ каждой группой, и степенью ея значенія въ немъ, — тмъ боле, что это наивно-преувеличенное чувство собственнаго значенія сильно вліяло и на умственный складъ самихъ писателей, и на характеръ ихъ произведеній.
Итакъ, мы займемся послдовательно тремя группами: литераторовъ-аристократовъ, литераторовъ, являвшихся въ роли политическихъ дятелей, и, наконецъ, литераторовъ по профессіи, — тхъ, кому умственное творчество, помимо иныхъ цлей, служило и средствомъ къ жизни.

II.

Титулованные писатели: Герцогъ де Ривасъ. — Граaъ де Торено, — Герцогъ де Фріасъ.

Избранные представители испанской аристократіи въ первой половин XIX вка не могутъ дать врнаго понятія о ея общемъ характер. Они являются лишь отраднымъ исключеніемъ изъ своей касты, когда большинство испанскихъ грандовъ, кастильскихъ вельможъ было проникнуто какимъ-то инстинктивнымъ отвращеніемъ къ умственному творчеству, ко всякой работ мысли, дружно принимало сторону Дона Карлоса въ 1833 году и тмъ вполн отчуждалось отъ народнаго движенія. Въ своемъ жалкомъ недомысліи, эти люди все еще крпко врили въ духовное всемогущество папы, въ возможность обуздать и снова подавить человческій разумъ. Но тмъ ярче выдляются изъ этой среды ея немногіе свтлые умы, тмъ большаго вниманія и почета заслуживаетъ ихъ дятельность. Можно представить себ, съ какимъ энтузіазмомъ привтствовала нація этихъ аристократовъ, готовыхъ способствовать пробужденію ея мысли двойною силою своего вліянія и таланта. Нтъ сомннія, что національное чувство не мало участвовало въ созданіи такой громкой славы герцогу де Ривасъ и графу де Торено. Да, если подумаешъ, какъ часто родовыя преимущества употребляются не на благо, a во зло народу, станетъ вполн понятнымъ даже и чрезмрное возвеличеніе такихъ исключительныхъ людей, какъ названные писатели.
При обозрніи литературнаго періода, обнимающаго царствованіе Фердинанда VII, мы уже не разъ упоминали имя дона Анжело де Сааведра (1791—1865), получившаго титулъ герцога де Ривасъ по смерти своего старшаго брата въ 1834 году. Въ ранней молодости онъ участвуетъ, какъ воинъ борьбы за независимостъ, въ сраженіяхъ при Тудел, Уклес, Окань, въ промежутокъ отъ 1814 до 1820, является авторомъ сценическихъ піесъ, привлекающихъ къ нему сочувственное вниманіе всей публики Мадрида и Севильи, потомъ, какъ горячій патріотъ и защитникъ народныхъ правъ, принимаетъ дятельное участіе во всхъ волненіяхъ конституціоннаго періода, слдующаго за 1820 годомъ, и, наконецъ, вынужденъ эмигрировать посл возстановленія самодержавной власти въ 1823 году. Въ теченіе его долгаго изгнанія (1823—1833), полное пользованіе родовымъ майоратомъ принадлежало одному старшему брату, и тогда-то, обремененный уже многочисленной семьей, Сааведра испытываетъ лишенія, даже крайнюю бдность въ своей заграничной жизни, но въ то же время онъ все боле совершенствуетъ свой талантъ и проявляетъ его въ тхъ прекрасныхъ произведеніяхъ, что создали ему впослдствіи блестящую извстность. До этой трудной поры, донъ Анжело былъ лишь даровитымъ послдователемъ классическаго творчества, ни на шагъ не отступавшимъ отъ его строгихъ правилъ въ своихъ прежнихъ трагедіяхъ и комедіяхъ. Но съ 1830 года въ немъ совершается полный умственный переворотъ подъ вліяніемъ горячаго увлеченія великими французскими писателями романтической школы и свтилами Англіи — Шекспиромъ, лордомъ Байрономъ, Вальтеръ-Скоттомъ. Онъ понялъ, что поэтическая мысль не можетъ вчно оставаться замкнутой въ уетарлыхъ, отжившихъ формахъ XVII столтія, и разомъ освободился отъ всякаго подражанія классикамъ.
Тогда-то онъ задумалъ воспроизвести въ эпической поэм El Moro esposito (Покинутый мавръ) великую борьбу въ X вк христіанской цивилизаціи съ мавританской, и здсь его творчество уже достигаетъ большого совершенства, обогащается неподражаемымъ изяществомъ, мелодіей стиха, обиліемъ и яркостью красокъ въ изображеніи цвтущихъ береговъ Гвадалквивира, красоты андалузскихъ женщинъ, солнечнаго сіянія полуденныхъ странъ съ упоительнымъ ароматомъ ихъ лсовъ и полей. Въ то же время, ставъ подъ знамя Виктора Гюто, онъ ршается обновить старый испанскій репертуаръ Лопе де-Вега, Кальдерона, Тирсо и Морето созданіемъ драматическихъ піесъ, свободныхъ отъ всякаго подчиненія установленнымъ правиламъ единства мста и времени, монотонной версификаціи и проч. Наконецъ, подъ тмъ же вліяніемъ, является на свтъ его прекрасная драма Донъ Альваро или Сила Судьбы, давшая содержаніе одной изъ оперъ Верди.
Своимъ произведеніемъ El Moro esposito Сааведра сразу поставилъ себя въ первый рядъ среди современныхъ поэтовъ, хотя его муза никогда не достигала особенной высоты и не проникала въ сокровенную глубину человческихъ сердецъ. По природ чуждый всякаго стремленія къ грандіозному, или патетическому, боле воепріимчивый къ чувственнымъ, чмъ къ душевнымъ впечатлніямъ, онъ страстно увлекается вншнимъ блескомъ, красотою формы и звука, гармоничнымъ сочетаніемъ яркихъ красокъ и воспроизводитъ ихъ, отражая, какъ въ зеркал, въ своихъ изящныхъ стихахъ. Его поэма — это обильная розсыпь драгоцнныхъ каменьевъ, полная разнороднаго блеска хрустальныхъ водъ, боевого оружія, южнаго синяго неба, озаряемаго то солнечнымъ, то звзднымъ сіяніемъ тамъ воскресаютъ передъ нами гордые рыцари давно минувшихъ временъ, прекрасныя дамы съ выраженіемъ нги и страсти въ очахъ воскресаетъ вся прославленная Испанія мавровъ и аравитянъ, гд цвли цлыя рощи благоуханныхъ растеній, гд сердца горли неугасимымъ огнемъ любви, гд родился и жилъ и дйствовалъ испанскій рыцарскій духъ съ его самоотверженнымъ героизмомъ.
Въ основ характера Дона Альваро лежитъ глубоко-драматическая идея, это — современный Эдипъ, гонимый рокомъ и чающій найти убжище подъ снью католической религіи. Но судьба преслдуетъ его даже въ самыхъ ндрахъ монастыря и вынуждаетъ снова направить смертоносное оружіе противъ послдняго потомка тхъ жертвъ, чью гибель онъ самъ же такъ горько оплакивалъ. Предположите здсъ въ главномъ геро сильно развитое великодушіе, чувства чести и долга вмст съ глубокимъ сознаніемъ тяготющей надъ нимъ непреоборимой силы, и передъ вами откроется широкое поле, гд поэту легко развернуть всю мощь своего генія. Такова и есть основа драмы, созданной герцогомъ де Ривасъ, поэтому не удивительно, что первое представленіе Дона Альваро (въ конц 1835 г.) осталось навсегда запечатлннымъ въ исторіи литературнаго движенія Испаніи. То было побднымъ торжествомъ романтизма, очевиднымъ доказательствомъ превосходства навяннаго имъ произведенія надъ всмъ, что прежде создавалъ тотъ же авторъ, ограничиваясь узкими рамками классической школы.
Глубоко жаль, что политика обуяла этотъ чисто-артистическій умъ, далеко не подготовленный къ борьб на ея арен. Возведенный на министерскій постъ, въ вид почетной награды за свои литературные успхи, герцогъ де Ривасъ оказался неизмримо ниже своего новаго назначенія. Дйствуя, можетъ быть, подъ вліяніемъ ложнаго убжденія, что при переход отъ оппозиціи къ административной власти всякій политическій дятелъ долженъ преобразиться изъ революціонера въ консерватора, онъ легкомысленно отрекся отъ своихъ прежнихъ боговъ и въ одно мгновеніе утратилъ ту популярность, которую могъ-бы употребить на благо своей страны.
Какъ болзненно должны были отозваться на его самолюбіи знаменательныя событія 1836 года! Съ того дня поэтъ уже не находитъ въ себ тхъ мощныхъ звуковъ, какими полно было его творчество въ пору изгнанія. Однако сборникъ эпическихъ псенъ, изданный въ 1841 г., и драма, никогда не игранная и неудобная для сцены, El desengao en el sueo (Разочарованіе посл грёзъ), — свидтельствуютъ, что онъ не сознавалъ постепеннаго угасанія своего таланта, и дйствительно, искры его еще тлютъ и ярко вспыхиваютъ по временамъ въ эпическихъ псняхъ, какъ наиболе сродныхъ самому темпераменту автора. За то во второмъ изъ названныхъ произведеній уже чувствуется напряженіе послднихъ творческихъ силъ, надломленныхъ жизнью и временемъ.
Нкоторые изъ наиболе усердныхъ панегиристовъ характеризуютъ герцога де Ривасъ такой гиперболической фразой: Tambien poeta, pintor, procer y soldado (и поэтъ, и живописецъ, и вельможа, и воинъ). Пожалуй, съ не меньшимъ основаніемъ можно бы еще добавить: и политикъ, и историкъ, и ораторъ, и администраторъ но все это ужъ слишкомъ андалузское преувеличеніе. Герцогъ де Ривасъ достоинъ вниманія исключительно какъ поэтъ, на всхъ же остальныхъ поприщахъ нисколько не выдляется талантомъ, въ живописи онъ не заходитъ дале зауряднаго дилетантства, въ военномъ дл не проявляетъ ни малйшей иниціативы, a лишь повинуется распоряженіямъ начальниковъ и слдуетъ за другими, въ области исторіи его единственное сочиненіе o Масаніелло не отличается никакими достоинствами, какъ ораторъ, онъ производитъ очень слабое впечатлніе своими рчами, какъ государственный дятель, постоянно впадаетъ въ заблужденіе при всякомъ своемъ выход на политическую сцену.
Въ заключеніе приведемъ здсь на выдержку одну изъ его псенъ, такъ и названную имъ Cantilena:
Нтъ Феба, слда нтъ его колесницы,
Упала на землю poca,
Уснули на вткахъ усталыя птицы,
Листвою не шепчутъ лса.
Но вотъ чародйка моя появилась,
Повяло снова тепломъ,
Все разомъ въ природ опять пробудилось,
И жизнь разлилася кругомъ.
Весь ожилъ я самъ, пламеня желаньемъ,
И ожили въ пол цвты,
Какъ солнцемъ, согртые дивнымъ сіяньемъ
И блескомъ ея красоты.
При звукахъ веселаго птичьяго хора,
И долы, и горы, и лсъ,
Проснувшись, подумали: это Аврора
Сошла къ намъ съ далекихъ небесъ {*}.
{* Febo se retiraba,
Casi espiraba el dia
Y la noche llegaba.
Su fresca lozana
Marchitaba la rosa,
Mustio quedaba el prado,
Y el ave sonorosa
Dormida y silenciosa
En el olmo acopado,
Cuando mi ninfa hermosa
Salio la fresca vega.
Y de sus ojos bellos
A la lumbre radiante
Y al esplendor brillante
De sus lindos cabellos
De nuevo se desplega
La rosa ya adormida,
Cobrando olor y vida,
Torna el florido prado
Que ya estaba enlutado
A matizar sus flores
Y a esparcir mil olores,
Y las ya unidas aves
Dulces trinos suaves
Cantando dulcemente,
Y vuelve de repente
A comenzarse el dia:
Que al ver mi seora
Juzgarn que venia
Nuevamente la Aurora.}
Совершенно иной характеръ представляютъ намъ какъ самая личность, такъ и вся дятельность графа де Торено: это истый аристократъ до мозга костей, — утонченно изящный въ каждомъ движеніи, склонный къ сибаритству, привыкшій окружать себя грандіозной роскошью во всхъ мелочахъ домашней обстановки, охотно посщающій великосвтскіе салоны, большой любитель дамскаго общеетва, — но вмст съ тмъ и ученый историкъ, и глубокій мыслитель, и государственный дятель. Была-ли въ этой аристократической душ истинная любовь къ народу, — мы не знаемъ, но что графъ де Торено понималъ его, — это онъ доказываетъ всей своей умственной работой, и въ особенности исторіей духовнаго пробужденія, войны и революціи въ Испаніи отъ 1808 по 1814 г. — этимъ крупнымь произведеніемъ, которое можетъ быть названо памятникомъ, воздвигнутымъ во славу испанскаго народа. Еще въ самой ранней юности отдавшись на волю того могучаго потока, что неудержимо увлекалъ къ борьб вс лучшія молодыя силы Испаніи, графъ де Торено, можетъ быть, вслдствіе своего природнаго благоразумія, не измнилъ и въ зрломъ возраст національнымъ богамъ, устоялъ противъ реакціи и не сжегъ того, чему поклонялся въ пору горячаго энтузіазма. Онъ сдлалъ тогда еще боле, — увковчилъ въ художественномъ творчеств это мощное усиліе пробудившейся націи завоевать и упрочить свою свободу. Правда, посл 1830 года, Торено склоняется къ убжденіямъ тхъ политиковъ, что пытались основать въ Париж конституціонную монархію, и поддерживаетъ своимъ вліяніемъ, своимъ талантомъ партію умренныхъ. Онъ содйствуетъ попыткамъ ввести въ Испанію тотъ-же режимъ, хотя и долженъ-бы видть всю его непримнимость, при своемъ глубокомъ знаніи національнаго характера. Но стоитъ лишь припомнить его горячіе протесты противъ духовенства, его положительное указаніе на Мендисабала, какъ на своего преемника въ министерств финансовъ, и въ насъ уже не остается ни малйшаго сомннія, что онъ предвидлъ заране, какъ благотворно повліяетъ на испанскій народъ распродажа съ торговъ монастырскихъ имуществъ. По нашему мннію, самый образъ дйствій графа де Торено при всхъ обстоятельствахъ, вліявшихъ такъ или иначе на будущее страны, ясно показываетъ, что, несмотря на свой аристократическій складъ, онъ скоре можетъ быть названъ замаскированнымъ революціонеромъ, чмъ дйствительнымъ приверженцемъ умренности.
Изъ выдающихся лицъ высшей среды, посвятившихъ себя служенію литератур, мы назовемъ еще герцога де Фріасъ, — этого неутомимаго мсцената, не перестававшаго во весь данный періодъ соединять вокругъ себя, поощрять и поддерживать молодыхъ поэтовъ, которые дружно сплели въ 1830 году неувядаемый поэтическій внокъ на могилу его жены. Добрая память o немъ должна сохраниться въ исторіи испанской литературы именно въ силу того горячаго, искренняго участія, съ какимъ онъ относился къ ея представителямъ, что-же касается его собственныхъ произведеній, —давно уже забытыхъ одъ, посланій и романсовъ, —то лучше такъ и оставить ихъ въ забвеніи.
Отъ литераторовъ, высоко поставленныхъ по рожденію, перейдемъ къ тмъ, которые возвысились посредствомъ своихъ личныхъ качествъ.

III.

Писатели, являвшіеся на политической арен: Ксавье де Бургосъ. — Мартинесъ де-ля Роза.— Алькала Гальяно.

Говоря o литераторахъ, игравшихъ ту или другую политическую роль въ Испаніи, мы прежде всего доджны упомянуть o Ксавье де Бургосъ (1778—1848), — журналист, создавшемъ въ 1820 году знаменитые Miscellanea, и автор еще боле знаменитой петиціи Фердинанду VII, возбудившей единодушное одобреніе всей націи. Неутомимый труженикъ съ большими задатками иниціативы, умный, энергичный, умлый администраторъ Ксавье де-Бургосъ, при иныхъ обстоятельствахъ, могъ-бы оказать громадныя услуги своему отечеству, но, какъ литераторъ, онъ никогда не возвышался надъ уровнемъ посредственности. Оставаясь ярымъ защитникомъ классическихъ формъ, онъ съ негодованіемъ относился къ развитію романтизма и всми силами старался противодйствовать ему, однакожъ его переводъ Горація и нсколько сухихъ, безжизненныхъ трагедій, сочиненныхъ имъ во вкус Моратина, не могли повернуть господствующаго мннія. Въ лирической поэзіи Бургосъ тоже не создалъ ничего выдающагося, такъ что, по степени и сил вдохновенія, его можно сравнить съ нашими пвцами первой имперіи — Фонтаномъ и Делиллемъ. Наконецъ, его Исторія малолтства Изабеллы II свидтельствуетъ лишь o кропотливой усидчивости труда, это просто современная лтопись, составленная непосредственнымъ участникомъ текущихъ событій. Кром длиннаго и скучнаго изложенія ничмъ не связанныхъ между собою фактовъ, она изобилуетъ еще безконечными доводами въ пользу умренной партіи, оскорбленное самолюбіе всюду замняетъ здсь безпристрастіе философа. Словомъ, это не что иное, какъ нсколько полемическихъ журнальныхъ статей, прицпленныхъ одна къ другой и выданныхъ за историческое повствованіе, a вмст съ тмъ и ясное доказательство, какъ вредно вліяютъ доведенныя до крайности партійныя страсти даже на самые просвщенные умы.
Рядомъ съ Бургосомъ надо поставить его товарища и соперника на политической арен 1834 года — дона Франциско Мартинеса де-ля Роза (1789—1862), автора Estatuto Real. Въ немъ мы снова встрчаемъ т-же богатые задатки талантливой натуры, но испорченной исключительнымъ поклоненіемъ форм въ ущербъ содержанію, упорнымъ самоограниченіемъ узкими рамками классицизма, которыя до такой степени сковываютъ мысль, что она уже лишается собственной иниціативы и, за отсутствіемъ ясно намченной цли, боится всякаго уклоненія отъ условныхъ правилъ. Таковъ былъ Мартинесъ де-ля Роза въ политик, такимъ-же онъ является и въ литератур. Произведенія его многочисленны, тщательно выработаны и отдланы, въ нихъ много ума, основательныхъ знаній, но за то нтъ ни искры одушевленія, нтъ той силы мысли и чувства, что увлекаетъ и волнуетъ умы.
Трагедія Эдипъ, не новая, что показываетъ и самое ея заглавіе, удачно скроенная драма Возстаніе въ Венеціи и, направленная противъ злоупотребленія свтскими удовольствіями, очень остроумная комедія Дочь дома, мать по баламъ, — вотъ т немногія изъ сценическихъ произведеній этого автора, которыя еще стоитъ прочесть.
Умственныя колебанія, отсутствіе твердыхъ принциповъ, сильная наклонность къ французскому доктринерству, несмотря на всю его непримнимость къ нравамъ и самому темпераменту испанской націи, — все это постоянно проявляется въ остальныхъ прозаическихъ произведеніяхъ Мартинеса де-ля Роза. На чемъ-бы вы ни остановили вниманіе, — на роман-ли его Изабелла де Солисъ, на разсужденіяхъ-ли o нравственности подъ заглавіемъ Книга для Дтей, на исторической-ли монографіи Фернандъ Пересъ дэль Пулыаръ, — вамъ наврное покажется необъяснимымъ, на какомъ основаніи авторъ всей этой заурядности, лишенной не только глубины мысли, но иногда и простого здравомыслія, могъ играть такую важную, почти первенствующую роль въ своемъ отечеств, быть заправилой и вождемъ политической партіи? Вы невольно спросите себя, — почему современники видли въ немъ чуть-ли не генія, способнаго дать направленіе цлой націи? Вотъ какъ пагубна бываетъ увлеченіе формой! Цлый народъ можетъ впасть въ жалкое заблужденіе, если онъ оцниваетъ своихъ дятелей по вншнимъ изящнымъ пріемамъ ихъ ораторскихъ рчей. Пріятно, конечно, поддаться обаянію мелодичной дикціи, или блестящаго подбора словъ, это волнуетъ, опьяняетъ наши чувства, но, какъ всякое опьяненіе, лишаетъ способности правильно разсуждать.
Большею частью своихъ успховъ Мартинесъ де-ля Роза обязанъ тому впечатлнію, какое онъ производилъ съ высоты трибуны: благородная осанка, привлекательное смуглое лицо, оживленное горячимъ южнымъ колоритомъ, проницателъный и въ то-же время кроткій взглядъ, какая-то особая оригинальность въ чертахъ и во всемъ выраженіи, наконецъ, въ высшей степени симпатичный тембръ звучнаго голоса и величавая плавность изложенія мыслей, даже туманныхъ и пустыхъ, — всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы увлекатъ за собой слушателей и быть руководителемъ той партіи, къ которой онъ принадлежалъ. Много помогали ему также врожденное изящество и утонченная грація въ обращеніи.
Совершенную противоположность представляетъ одинъ изъ давнишнихъ соперниковъ Мартинеса, перешедшій потомъ въ его партію, но не прекратившій съ нимъ борьбы за преобладаніе, — донъ Антоніj Алькала Гальяно (1789—1865). Наружность этого замчательнаго человка до такой степени была непривлекателъна, что ему постоянно приходилось напрягать вс силы своего таланта, чтобы побдить то инстинктивное отвращеніе, какое внушала его маленькая, неуклюжая фигура, невзрачная до безобразія. И дйствительно, неотъемлемымъ доcтоинствомъ своихъ яcныхъ, сильныхъ, глубоко продумаyныхъ рчей онъ все таки усплъ прославить cвое имя и занять даже высшій министерскій постъ на ряду съ своимъ лучшимъ другомъ, герцогомъ де Ривасъ. Кто не зналъ его и не слыхалъ лично, тотъ не можетъ даже составить себ понятія, какая мощная сила заключается иногда въ ораторскомъ краснорчіи. Помимо глазъ, полныхъ ума и жизни, наружно ни въ чемъ другомъ не проявлялись выдающіяся качества Гальяно, ни въ поступи его, ни въ осанк, ни въ манер держать себя не было и тни величія, но лишь только онъ начиналъ говорить, какъ все смолкало и отдавалось обаянію. Одаренный громадной памятью, онъ свободно черпалъ въ ней обильные и яркіе факты, подходящіе къ данной тем, самъ горячо увлекаясь предметомъ своей рчи, сообщалъ это увлеченіе и слушателямъ, и оппонентамъ, побжденные, словно очарованные, они уже не возражали, или возражали только за тмъ, чтобы продлить самыя пренія, т. е. наслажденіе этимъ потокомъ блестящихъ словъ и идей, выливавшихся изъ его поистин золотыхъ устъ. Вотъ что говоритъ o немъ Эдгаръ Кинэ: ‘Невозможно представить себ, на что способенъ испанскій языкъ, когда имъ владетъ такой талантъ, какъ Гальяно. Это какая-то чудесная смсь итальянской мелодичности съ яркими красками арабскаго языка, съ выразительностью и силой саксонскаго, съ граціей провансальскаго, — a надо всмъ этимъ та плавная величавость, что исключительно свойственна только испанской рчи’ {Edgar Quinet, Vacanees en Espagne, p. 59. Pars, Chamerot. 1846.}.
Гальяно никогда не былъ богатъ, a во время эмиграціи онъ очутился въ такомъ бдственномъ состояніи, какого не испытывалъ ни одинъ изъ его товарищей по несчастію. Возвратившись въ Испанію въ 1833 году, уже измученный нравственно, онъ безъ борьбы пожертвовалъ многими прежними убжденіями, чтобы только извлечь свою долю выгоды изъ измнившихся обстоятельствъ. Это, конечно, улучшило его матеріальныя средства, но за то создало ему крайне фальшивое положеніе на вее время регентства Христины, особенно сильное негодованіе возбудилъ онъ въ партіи патріотовъ, которая было разсчитывала вначал на его непоколебимую стойкость.
Помимо своихъ блестящихъ ораторскихъ рчей, Гальяно оставилъ немного: нсколько отрывочныхъ критико-литературныхъ замтокъ, краткій историческій обзоръ Испаніи со временъ Карла IV до совершеннолтія королевы Изабеллы и переводъ съ англійскаго исторіи Испаніи Дэнгэма. Правда, это скудное наслдіе значительно увеличилось-бы, еслибъ собрать въ одно цлое множество разрозненныхъ журнальныхъ статей, написанныхъ имъ частію въ періоды 1810—1813 и 1820—1823, частію въ Англіи за время эмиграціи, и наконецъ снова на родин отъ 1834 по 1840 годъ. Статьи эти помщались въ различныхъ періоддческихъ изданіяхъ: Mensagero de las Cortes, el Observador, La Revista, el Correo Nacional, el Piloto, затмъ, поздне — въ Heraldo, La Revista de Madrid, La Revista Europea, но, оторванныя отъ своего времени, он уже утратили всякое литературное значеніе вмст съ той дкой остротой, въ которой заключалось главное условіе ихъ успха. Такова участь всхъ произведеній, слишкомъ проникнутыхъ преходящею злобою дня, духомъ партіи, слишкомъ приноровленныхъ къ исключительнымъ интересамъ.

IV.

Парламентскіе ораторы: Мануэль Кортина. — Салюстіано де Олозага. — Іоакимъ Маріа де Лопецъ.

Сентябрьскія событія 1840 года, давъ преобладаніе партіи прогреесистовъ, выдвинули на сцену и новыхъ политическихъ дятелей. На мсто Гальяно и Мартинеса появились три оратора, овладвшіе парламентской трибуной. Это были — Кортина, Олозага и Лопецъ. Надо замтить, что ни одинъ изъ нихъ не отличался такимъ изяществомъ, такой безукоризненной литературностью рчи, какъ его предшественники, но за то каждый обладалъ большимъ количествомъ положительныхъ знаній, былъ боле націоналенъ въ своихъ стремленіяхъ. Глубоко свдущіе въ законахъ страны, Кортина и Олозага рдко становятся на философскую точку зрнія почти никогда не вдаются въ отвлеченности, такъ мало свойственныя самому характеру испанской націи, они прямо подходятъ къ главной сути вопросовъ, разршаютъ ихъ просто и ясно. Кортина (род. въ 1802 г.) не принадлежалъ къ числу тхъ блестящихъ дятелей, что утомляютъ народный слухъ громкой молвой o своихъ талантахъ и пользуются всякимъ случаемъ проявить вліяніе на толпу, волнуя ея страсти. Какъ въ ораторскихъ рчахъ, такъ и на трудномъ министерскомъ посту посл сентябрьскихъ дней, онъ остается совершенно чуждымъ подобныхъ стремленій, но когда предстоитъ настоящее дло, энергично дйствуетъ, уже не щадя своихъ силъ. Рчи его всегда ясны, точны, полны убдительности, онъ освщаетъ данный вопросъ, обсуждаетъ его со всхъ сторонъ, стараясь достигнуть цли одними только разумными, логичными доводами, волновать-же, удивлять, поражать воображеніе никогда не входило въ его задачу.
Совсмъ не такимъ является донъ Салюстіано де Олозага (род. въ 1805). Это человкъ страсти, всецло проникнутый духомъ партіи, готовый пожертвовать всмъ на свт ради немедленнаго торжества того дла, которому служитъ. Успхъ составлялъ для него все, и въ своемъ стремленіи достичь его онъ не затруднялся прибгнуть ни къ хитрости, ни къ уловк. Вызвать волненіе, запугать, соблазнить, увлечь, убдитъ, — любое изъ этихъ средствъ выбиралось имъ смотря по обстоятельствамъ, лишь бы только хоть на время овладть умами, но на этомъ и останавливался Олозага, — на большее не хватало силъ. Онъ могъ направить массу въ ту или другую сторону, сообразно съ требованіемъ минуты, но не могъ указать ей врнаго пути, — поэтому и вліяніе его утрачивалосъ такъ же быстро, какъ пріобрталось. Это опасный врагъ, безцнный союзникъ, но не вождь, не иниціаторъ дла, вся жизнь его такъ и пройдетъ въ однихъ лишь стремленіяхъ да начинаніяхъ, не рдко противорчащихъ одно другому. Онъ будетъ громить церковь и духовенство, сжигать монастыри и вмст съ тмъ требовать, чтобы Испанія не измняла своей католической вр, проявлять себя горячимъ революціонеромъ, и въ то же время дйствовать противъ демократіи, поддерживать монархію, чтобы править подъ ея прикрытіемъ. Нельзя не признавать въ немъ таланта, умнія, находчивости въ самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ, эффектности и силы его ораторскихъ рчей, способности горячо отдаваться длу, влагать въ него всю душу, но напрасно стали бы вы искать строгой послдовательности, философской связи въ идеяхъ и принципахъ, логичности выводовъ, — это совсмъ не сродно его уму. На немъ, какъ на оратор, отразились вс послдствія крайняго увлеченія романтизмомъ: наклонность къ трескучим фразамъ, къ театральной позировк, отсутствіе серьезной обдуманности: но за то въ немъ было одно изъ лучшихъ качествъ, — это чувство мры, или, равновсіе внутренней силы, видно, что онъ вполн владлъ своимъ искусствомъ и подчинялъ его себ.
Нельзя сказать того же o Іоаким Маріи де Лопецъ (1802—1855). Это совершенно своеобразная, необузданная натура, отличающаяся именно отсутствіемъ всякой мры, полнымъ отрицаніемъ всякихъ правилъ, что, впрочемъ, нисколько не исключало въ его рчахъ ни силы, ни даже красоты выраженія, напоминающей Гальяно. Въ противоположность Олозаг, онъ не былъ честолюбивъ, чувство и воображеніе царили въ немъ надо всмъ, и эта крайняя впечатлительность вмст съ недостаткомъ твердой устойчивости постоянно длали его жертвой случайныхъ обстоятельствъ. Вотъ почему при самомъ искреннемъ желаніи служить прогрессу, онъ невольно, можетъ быть безсознательно, становится пособникомъ его враговъ. Кинэ сказалъ o немъ: ‘Лопецъ y власти — это рыцарскій духъ, принявшій конституціонныя формы’.
При внимательномъ обзор его рчей, мы увидимъ въ нихъ много великодушныхъ порывовъ, надеждъ, мечтаній, иллюзій, но нигд не встртимъ ни врныхъ построеній, ни точныхъ и правильныхъ логическихъ выводовъ. Очевидно, — способный лишь къ роли трибуна, Лопецъ совсмъ не обладалъ необходимыми качествами государственнаго человка. Какъ ораторъ, всегда полный страстнаго одушевленія, онъ подавлялъ своей мощью, былъ положительно неотразимъ. ‘Я никогда не забуду, — говоритъ o немъ дале Кинэ въ своихъ воспоминаніяхъ, — какое потрясающее дйствіе произвелъ на меня самый голосъ оратора, онъ словно исходилъ прямо изъ сердца, готоваго разорваться отъ избытка переполнявшихъ его чувствъ, порою въ немъ слышались какія-то глухія, надорванныя ноты, a вся рчь дышала жизнью, обдавала блескомъ и жаромъ африканскаго солнца, проникала въ душу, какъ остріе меча. Съ первыхъ же словъ его чувствовалось присутствіе еще сдержанной, но мощной силы страсти, свойственной уроженцамъ Мурсіи, a затмъ кипучая лава уже не переставала изливаться на аудиторію, пока не смолкала самая рчь. Когда, въ пылу увлеченія, Лопецъ порывисто подался впередъ съ наклоненной головой, конвульсивно сжавъ протянутую руку, словно намреваясь схватить или ударить лбомъ всю враждебную партію, онъ напомнилъ мн боевого быка, выступающаго на арену’ {Quinet, Vacances en Espagne.}.
Однако обаяніе этого оратора было непродолжительно и дйствовало лишь непосредственно, когда слушатель невольно увлекался страстной силой его живыхъ рчей, но, когда онъ прочитывалъ т же самыя рчи, желая поглубже вникнуть въ ихъ суть и разобраться въ набросанныхъ передъ нимъ идеяхъ, — прежнее впечатлніе тотчасъ же исчезало. Существуетъ полный сборникъ ораторскихъ рчей Іоакима де Лопецъ, но лучше бы ихъ совсмъ не собирать, тогда по крайней мр для насъ сохранилось бы преданіе o томъ чарующемъ дйствіи, какое онъ производилъ на своихъ современниковъ, a теперь мы видимъ только печальный памятникъ ума, затемненнаго туманными идеями, теряющагося въ метафизическихъ дебряхъ. Не надо еще забывать, что безъ помощи и постоянной поддержки Фермина Кавальеро, неотступно находившагося при немъ впродолженіе всей его политической карверы, Лопецъ никогда не могъ бы играть той важной роли, какую создали ему событія 1843 года.

V.

Литераторы по профессіи: Хиль-и-Сарате. — Гарценбушъ. — Бретонъ де Лосъ Эрреросъ, — Гарсіа Гутьересъ. — Ларра. — Эспронседа.

Обратимся теперь къ писателямъ по профессіи и разсмотримъ сначала тхъ изъ нихъ, которые преимущественно посвящали себя драматической литератур. Здсь наше вниманіе останавливаютъ четыре главныя силы: Хиль-и-Сарате, Гарценбушъ, Бретонъ де Лосъ Эрреросъ и Гарсіа Гутьересъ.
Хиль-и-Сарате (1796—1861) былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ и упорныхъ приверженцевъ классической школы, но общее увлеченіе поколебало наконецъ и его, посл 1833 года онъ ршился измнить своему прежнему направленію и выступилъ съ драмой, написанной уже въ чисто романтическомъ дух, — Carlos II el Hechizado, которая имла большой успхъ и надолго удержалась на испанской сцен, благодаря оригинальности замысла и его художественному исполненію. Это — живая и врная картина мадридскаго двора въ конц XVII столтія, относящаяся къ царствованію послдняго представителя Австрійскаго дома. Авторъ, не уклоняясь отъ исторической правды, рисуетъ намъ этого околдованнаго короля именно такимъ, каковъ онъ былъ въ дйствительности: слабый, больной, обездоленный физически и умственно, онъ съ трудомъ влачитъ свою жалкую жизнь, безучастно взирая на разложеніе монархіи среди разгара честолюбивыхъ страстей, и, приближаясь къ могил, не уметъ даже обезпечить своего наслдія, a только безпрерывно мучится тми еуеврными страхами, что сама-же его династія умышленно распространяла въ народ.
Въ этой-же драм есть и другое лицо, еще боле жизненное и характерное, чмъ самъ король, это — великій инквизкторъ Фруаланъ Діасъ, — типъ совершенно аналогичный съ Клодомъ Фролло Виктора Гюго. Въ немъ авторъ совмстилъ все ехидство, все лицемріе и дьявольское коварство высшихъ духовныхъ властей, этихъ князей церкви, страхомъ порабощающихъ себ робкія души, этихъ тайныхъ развратниковъ, проповдующихъ цломудріе, этихъ ненасытныхъ честолюбцевъ, надменно взирающихъ, какъ цлая нація склоняетъ передъ ними колна и вручаетъ имъ свою совсть. Концентрируя все это въ одномъ лиц, Хиль-и-Сарате создаетъ вполн законченный типъ на вчное назиданіе испанцамъ, чтобы, увидвъ ясно, они уже не захотли снова отдаваться во власть этихъ исчадій мрака и поняли наконецъ, что имъ нечего ждать отъ своего обветшалаго католицизма, всегда служившаго лишь тормазомъ въ развитіи національныхъ yмственныхъ силъ.
Хилъ-и-Сарате написалъ еще много другихъ историческихъ піесъ, какъ напр. Донъ Альваро де Люна, Монархъ и его фаворитъ, Гусманъ Врный и проч. Но ни въ одной изъ нихъ уже нтъ той энергіи таланта, той мощи и оригиналъности, какими изобилуетъ его Карлъ II, создавшій успхъ и славу автору не только въ высшемъ класс общества, но и во всхъ его слояхъ. Однакожъ, несмотря на выдающійся талантъ, Хиль-и-Сарате все-таки не могъ существовать однимъ литературнымъ заработкомъ, поэтому въ 1835 году онъ вынужденъ былъ принять очень незначительное мсто въ министерств внутреннихъ длъ, a потомъ, примкнувъ мало-по-малу къ партіи умренныхъ, вынесъ еще трехлтній искусъ за время регентства Эспартеро и только посл 1843 года получилъ наконецъ боле видное назначеніе. Въ царствованіе Изабеллы онъ уже участвуетъ въ измненіи закона объ общемъ образованіи, тогда-же было составлено имъ Руководство къ литератур, которое и понын еще служитъ главнымъ учебнымъ пособіемъ для испанскаго юношества.
Имя Гарценбуша (род. въ 1806 г.) всегда соединяется съ его лучшимъ произведеніемъ — Сердечная исторія въ Теруэл. Это — прелестная піеса, полная чувства, жизни и страсти, сразу доставившая автору вполн заслуженную славу. Всецло преданный литературному длу, по природ молчаливый, необщительный, Гарценбушъ жилъ затворникомъ въ своемъ кабинет, не принимая почти никакого участія въ современныхъ интересахъ. Народившійся романтизмъ казался ему не боле, какъ возвратомъ къ старинной литератур ‘плаща и шпаги’, но, стараясь примниться къ новымъ требованіямъ, онъ самъ сталъ писать въ томъ-же дух и продолжалъ до тхъ поръ, пока видимое утомленіе публики не принудило его остановиться. Впослдствіи недостатокъ матеріалъныхъ средствъ заставилъ Гарценбуша промышлять сочинительствомъ разныхъ феерій, дававшихъ ему гораздо больше денегъ, чмъ самыя лучшія изъ его литературныхъ произведеній, и такимъ образомъ этотъ крупный талантъ, постепенно мельчая, дошелъ-бы до полнаго паденія, еслибъ его не спасли нкоторыя вліятельныя лицща, доставивъ Гарценбушу завдываніе главной мадридской библіотекой. Съ той поры прежній драматургъ преображается въ ученаго критика, подъ его руководствомъ выходятъ въ свтъ полныя собранія сочиненій Тирсо де Молина и Рюиса Аларкона, которымъ и понын придаютъ особенную цнность приложенныя къ нимъ изслдованія и примчанія издателя, точно также его обширный обзоръ золотого вка испанской литературы остается самымъ капитальнымъ изъ всхъ историческихъ трудовъ въ этомъ род.
Бретонъ де Лосъ Эрреросъ (род. въ 1801 г.) отличался еще боле живымъ и оригинальнымъ умомъ. Избгая трагедіи и въ особенности мелодрамы, онъ избралъ своимъ поприщемъ комедію и въ этой форм старался изобразить на сцен вс смшныя и прискорбныя явленія своей эпохи. Всего онъ написалъ около шестидесяти пьесъ, правда, многія изъ нихъ только переведены или, по принятому тогда выраженію, передланы съ французскаго, но тмъ не мене он такъ хорошо были приноровлены къ требованіямъ и нравамъ современнаго испанскаго общества, что нисколько не уступали оригинальнымъ и пользовались большою популярностью, какъ напр. El Tercero en la discordia (Посредникъ въ ссор), Una de Tantas (Одна изъ многихъ), Un quarto de hora (Четверть часа) и проч. Его знаменитая комедія Марцела, явившаяся на сцен въ 1831 году, блещетъ такимъ остроуміемъ, такимъ живымъ, неподдльнымъ юморомъ, такою мткостью слова, что многія изъ ея изреченій вошли въ обиходный разговоръ и сдлались какъ-бы пословицами. Это истинный комическій талантъ своего временп: онъ клеймитъ развитіе ажіотажа въ обществ, осмиваетъ напускную страсть къ музык, нелпость модъ, подражаніе иностранцамъ, отсутствіе въ жизни естественности и простоты, — смется и заставляетъ публику хохотать надъ ея-же собственными недостатками. Вы не найдете y него ни философскихъ мудрствованій, ни глубокаго анализа человческаго сердца, онъ не вдается ни въ какія отвлеченности, a только живо схватываетъ самыя характерныя черты, мастерски освщаетъ ихъ и рельефно ставитъ на видъ. Если въ цломъ его піесы и страдаютъ иногда отсутствіемъ внутренней связи, или глубины замысла, за то каждая отдльная сцена, полна блестящаго остроумія, жизни, движенія, и при этомъ его тонкая, граціозная сатира никого не язвитъ особенно больно и зло. На женщинъ Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ смотритъ скоре съ французской точки зрнія, чмъ съ испанской: он всегда y него неискренны, разсчетливо кокетливы, притворны даже въ любви и, сами не ощущая страсти, способны только разжигать ее въ своихъ поклонникахъ.
Съ цлью пополненія его скромныхъ средствъ, доставляемыхъ сценическимъ авторствомъ, ему, такъже, какъ и Гарценбушу, была предложена должность главнаго библіотекаря, но, посл 1840 года, онъ лишился ея, благодаря одной слишкомъ мткой сатир, принятой на свой счетъ нкоторыми особами изъ мадридской національной гвардіи. Тогда, пользуясь его затруднительнымъ положеніемъ, реакція поспшила привлечь на свою сторону такого даровитаго пособника, предложивъ ему въ 1843 году редактированіе оффиціальной газеты. Съ тхъ поръ Эрреросъ былъ потерянъ для сцены, къ стыду испанской публики, не захотвшей даже обезпечить своего Скриба.
Гарсіа Гутьересъ (род. въ 1813 г.) — четвертый изъ названныхъ нами писателей, обнаружилъ особенную склонность къ романтизму. Къ его творчеству принадлежитъ превосходная рыцарская драма Трубадуръ, изъ которой впослдствіи Верди создалъ свою оперу. Первое представленіе этой драмы, состоявшееея 1-го марта 1836 года, вызвало цлое событіе въ мадридскомъ обществ. Еще утромъ имя автора оставалось никому неизвстнымъ, a вечеромъ уже весь городъ только и говорилъ, что объ этомъ бдномъ молодомъ писател, который, посл многихъ испытаній, явился изъ Кадикса, чтобы испробовать счастья въ столиц. Черезъ нсколько лтъ Гарсіа Гутьересъ поступилъ волонтеромъ въ одинъ изъ отрядовъ, дйствовавшихъ противъ карлистовъ, но и въ лагерной жизни онъ не переставалъ служить своему истинному призванію къ литератур. Послдующими произведеніями, не всми, конечно, a нкоторыми изъ нихъ, — онъ вполн оправдалъ ту славу, какую сразу доставилъ ему Трубадурь. Мы назовемъ здсь El Rey monje, El Encubierto de Valencia, Simon Boccanegra, какъ наиболе выдающіяся, остальнымъ-же не особенно посчастливилось, и это сильно раздражало огромное самолюбіе автора, уже избалованнаго первымъ блестящимъ успхомъ. Не замчая въ публик прежняго энтузіазма, не видя, чтобы слава его увеличивалась, онъ самъ началъ охладвать къ своему длу и задумалъ покинуть родину. Въ 1843 году Гутьересъ уже окончательно приводитъ эту мысль въ исполненіе и переселяется въ Америку навсегда. Сначала Гаванна, потомъ городъ Мерида на полуостров Юкатан открываютъ ему радушное гостепріимство, имъ онъ посвящаетъ всю силу своего таланта и воображенія, вс горячіе порывы своей творческой души. Такимъ потерямъ нердко подвергаются народы, не дающіе должной цны своимъ національнымъ талантамъ. Гарсіа Гутьересъ бжитъ изъ отечества, чтобы искать себ счастія въ чуждой стран, донъ Маріано Хосе де Ларра, извстный боле подъ псевдонимомъ Фигаро, — убиваетъ себя. Причина одна и та же: неудовлетворенная гордость, невниманіе общества къ дйствительнымъ заслугамъ. Пусть-же Испанія упрекаетъ себя за то, что она не сумла сохранить развившихся на ея почв, такихъ крупныхъ умственныхъ силъ.
Ларра родился въ Мадрид 24 марта 1809 г., т. е. въ самый разгаръ лихорадочныхъ броженій, вызванныхъ на всемъ Пиренейскомъ полуостров событіями 2 мая 1808 года. Съ самаго ранняго возраста онъ уже отличался необыкновенными способностями къ наукамъ, прилежаніемъ, страстнымъ, горячимъ темпераментомъ и какой-то особой, не дтской вдумчивостью. Достигнувъ извстности еще юношей, онъ въ 1833 году становится уже надеждой и гордостью молодой испанской литературы, печать привтствуетъ его, какъ второго Квеведо, a цензура, испуганная мткими сатирами подъ заглавіемъ Cartas del pobrecito Habladoг, усиливаетъ противъ него свои ослабшія было гоненія.
Жизненный путь этого писателя очень коротокъ, онъ простирается только до 13 февраля 1837 года, — до того рокового, несчастнаго дня, когда пистолетнымъ выстрломъ Ларра положилъ конецъ своимъ нравственнымъ страданіямъ. Говорятъ, что онъ былъ доведенъ до отчаянія намреніемъ любимой женщины разорвать съ нимъ связь, но мы полагаемъ, что раздраженная страсть, если она и существовала, была лишь предлогомъ или второстепенной причиной самоубійства Ларры, стоитъ только припомнить все, что онъ писалъ въ послдніе мсяцы своей жизни, чтобы видть, какъ слагался въ его душ мало-по-малу этотъ мрачный хаосъ разбитыхъ надеждъ, потерянныхъ иллюзій, апатичнаго унынія, глубокаго отчаянія, и самъ собою постепенно выяснялся единственный исходъ — добровольная смерть.
Помимо памфлетовъ и сатиръ, прославившихъ въ потомств имя Фигаро, онъ перевелъ съ французскаго нсколько выдающихся піесъ, ивівшихъ большой успхъ на сцен, написалъ живую, полную интереса историческую повсть Пажь Генриха Слабаго, оригинальную драму Маціасъ и множество литературно-критическихъ статей, преимущественно на такія произведенія, которыя въ данное время привлекали къ себ наибольшее вниманіе читающей публики, какъ напр. Антони Александра Дюма, Возстаніе въ Венеціи Мартинеса де-ля Роза, Трубадуръ Гарсіи Гутьереса, Сердечная исторія въ Теруэл Гарденбуша и другія. Здсь, какъ и во всемъ его творчеств, постоянно проявляется сила таланта съ ея обычными свойствами, — трезвымъ сужденіемъ, легкимъ, изящнымъ слогомъ, ясностью выраженій и тонкой ироніей, всегда мтко попадающей въ цль.
Несмотря на свою молодость, Ларра не паддается обманчивой двусмысленности конституціонныхъ доктринъ, можетъ быть, скоре чувствомъ, чмъ разумомъ, но онъ все-таки понялъ, какая опасность угрожаетъ стран отъ системы, не имющей въ своемъ основаніи никакихъ твердыхъ принциповъ ему казалось, что эта искусственная система поведетъ лишь къ умноженію должностныхъ лицъ, которыя во всякомъ общественномъ дл прежде всего будутъ усматривать свой частный интересъ. Потому-то онъ съ такой безпощадной ироніей осмиваетъ своихъ соотечественниковъ, стремящихся только рядиться въ конституціонную тогу, его пугаютъ плотоядные инстинкты, таящіеся въ обществ, и, глядя на все боле и боле возрастающее лихоимство, онъ предугадываетъ его послдствія въ будущемъ, — видитъ смуты, продажность, безначаліе, монаховъ, превращающихся то въ таможенныхъ чиновниковъ, то въ контрабандистовъ.
Вообще, современная ему эпоха производитъ на него крайне неутшительное впечатлніе. Вотъ какъ онъ самъ характеризуетъ ее:
‘Взгляните на Францію, — что мы видимъ тамъ? Полусвободный народъ, только что совершившій полуреволюцію, на трон полукороль съ полузаконнымъ правомъ, около трона полунаціональная палата, снова подчиняющаяся гнету полумонархической власти, ослабленной полуреволюціей, великая нація, полудовольная, полунедовольная этимъ положеніемъ, живетъ въ ожиданіи новаго потрясенія, можетъ быть близкаго, a можетъ быть и далекаго.
‘Въ Италіи властвуетъ папа, почти никому ненужный, въ Голландіи — король, почти бшеный, въ Константинопол — почти умирающая имперія, въ Англіи — почти невыносимая національная гордость. A вотъ и полудряхлая Испанія, — то молодящаяся, съ подкрашенными волосами, то опять сдая, сгорбленная, страна, до сихъ поръ считающая себя недозрлой, хотя правильне ее можно назвать перезрлымъ плодомъ, уже отпавшимъ отъ своей втви. Въ провинціяхъ ея идетъ полувандейская война съ вождемъ, почти ничего не смыслящимъ, всюду безчисленное множество почти ни на что неспособныхъ людей, постоянное вмшательство полусоюзныхъ націй, какъ слдствіе полузабытыхъ полудоговоровъ. Словомъ, куда ни обернись, — везд царитъ это громадное полу или почти, заполонившее собой весь міръ’.
Ничего не могло быть врне приведенной характеристики современнаго общества, руководимаго тогдашними доктринерами, — этими творцами такъ называемой консервативной системы, или, лучше сказать, — прирожденными врагами всякихъ положительныхъ началъ и всякой догмы. До 1870 года мы могли еще не придавать большого значенія такимъ безпринципнымъ порядкамъ, не вря предупрежденіямъ нкоторыхъ здравомыслящихъ людей и находя преувеличенными ихъ опасенія относительно прочности существовавшаго соціальнаго строя.
Но теперь, когда мы видимъ, куда низвели Францію эта потеря чистыхъ идеаловъ, это забвеніе самыхъ основныхъ началъ гражданственности и патріотизма, намъ уже ясно становится, что остроумная шутка сатирика была вовсе не шуткой, a врнйшей фотографіей того болзненнаго состоянія, въ какомъ мы изнываемъ, благодаря нашему обожанію золотого телъца, поклоненію всякому успху и стремленію къ однимъ только матеріальнымъ интересамъ.
Къ сожалнію, — кто привыкаетъ видть во всемъ лишь смшную или безобразную сторону, кто всюду ищетъ только повода къ порицаніямъ да ироніи, тотъ наврное обрекаетъ себя на полное разочарованіе. Сердце его черстветъ, исчезаетъ вра въ идеалъ, и скоро самая жизнь утрачиваетъ для него всякую прелесть. Забудетъ онъ все, что есть лучшаго и возвышеннаго въ мір человческихъ чувствъ, что есть чистаго и отраднаго въ семейныхъ привязанностяхъ, мощнаго и жизненнаго въ дух всякой націи, даже спустившейся до глубокаго паденія, усомнится онъ наконецъ и въ существованіи высшей справедливости, и въ непреложности естественныхъ законовъ, управляющихъ нами. Такъ было и съ Ларрой: расположенный боле, чмъ кто-либо, видть одн лишь мрачныя стороны, онъ не уберегъ себя отъ паденія въ пропасть. Семейная жизнь обращается для него въ непрерывную муку, потому что, женатый по любви, отецъ двухъ прелестныхъ и горячо любимыхъ имъ дтей, онъ вступаетъ въ другую, незаконную связь, общественныя бдствія, не перестававшія тяготть надъ его отечествомъ, вызываютъ въ немъ только желчное раздраженіе и полную безнадежность, потому что онъ потерялъ вру въ свой народъ, погрязшій въ невжеств, въ возможность для него иной — свободной и разумной жизни.
Печальная слабость, жалкое уныніе духа, не закаленнаго въ борьб! Разв мы — французскіе республиканцы, мене вынесли въ тяжелую годину франко-прусской войны, посл всхъ пораженій, пожаровъ, убійствъ, внутреннихъ неурядицъ? Однако эти бдствія не убили въ насъ бодрости духа и вры въ будущее, напротивъ, мы только поучаемся горькимъ опытомъ и выносимъ изъ него убжденіе, что правильная, принципіальная организація необходима для всякаго общества. Народныя массы, когда он не подчинены твердымъ законамъ, — это не что иное, какъ безпорядочное стадо, не защищенное ни отъ вторженія иноземныхъ враговъ, ни отъ разгула своихъ самыхъ худшихъ инстинктовъ.
Любопытно прослдить, какъ мало-по-малу слагалось въ душ нашего сатирика его глубокое презрніе къ обществу и къ собственной жизни.
‘Что боле всего длаетъ человка несчастнымъ? — спрашиваетъ онъ и отвчаетъ: отсутствіе сноровки въ жизни, незнаніе такихъ непреложныхъ истинъ, что интрига есть необходимое орудіе для обдлыванія всякихъ длишекъ, что успха надо добиваться не личными дарованіями, a посредствомъ вліятельныхъ связей. Чтобы жить и благоденствовать, надо самому кричать o своихъ достоинствахъ, хотя-бы и не имлось таковыхъ, надо лгать, когда не выгодно говорить правду, клеветать на безотвтныхъ, нападать на беззащитныхъ, ратовать, но не противъ рожна, a за рожонъ, надо презирать всякія убжденія и, не имя внутренно ни одного, все-таки держаться тхъ, которымъ предстоитъ близкое торжество, чтобы потомъ, улучивъ минуту, провозгласить ихъ громко и умстно, надо познать людей, чтобы легче было наигрывать на слабыхъ струнахъ дружиться, если это выгодно, эксплуатировать женскую привязанность, какъ одну изъ самыхъ благодарныхъ почвъ. Чувства любви, чести, долга и другія иллюзіи — все это лучше выбросить изъ головы, жениться надо только по разсчету, и главное — никогда не влюбляться иначе, какъ слегка и мимоходомъ’.
Грустно дойти до такого мрачнаго понятія o человческой нравственности, но еще грустне, что вс эти ироническіе совты вызваны самой-же дйствительностью. Не видимъ-ли мы на каждомъ шагу ихъ разнообразныхъ примненій къ обыденной жизни? Дло только въ томъ, что, взятыя отдльно, эти характерныя черты нердко заключаютъ въ себ всю житейскую мудрость такъ называемыхъ практичныхъ людей, a сгруппированныя въ одно цлое — он представляютъ самый неприглядный, отвратительный типъ. Да, Ларру нельзя упрекнуть въ недостатк наблюдательности: напротивъ, какъ нашъ Бальзакъ, онъ скоре страдалъ избыткомъ ея.
Съ 1836 года горькая иронія Фигаро стаяовится для него смертельнымъ ядомъ, и это само собою, послдовательно выражается въ его ежедневныхъ бесдахь съ публикой по обязанности газетнаго фельетониста. Именно къ тому времени относятся скорбныя стравжцы, написанныя имъ въ день поминовенія умершихъ и озаглавленныя Фигаро на кладбищ, въ нихъ уже сказывается полная душевная усталость, безысходная тоска, увеличенная, вроятно, общимъ унылымъ видомъ населенія, погребальнымъ звономъ колоколовъ, воспоминаніями, соединенными съ этимъ мрачнымъ торжествомъ.
Сатирикъ разсказываетъ между прочимъ, какъ онъ безцльно бродилъ по Мадриду и всюду, куда-бы ни направлялся, ему мерещились могилы. На дворц чудилась надписъ: здсь погребена монархія, на артиллерійскомъ музе: здсь почіетъ мирно испанская доблесть, представлялась то инквизиція при своемъ послднемъ издыханіи, то коммерція, блуждающая блдной тнью по опустлымъ улицамъ, когда-то полнымъ шумнаго движенія, оживленной дятельности торговаго люда. На зданіи биржи — опять эпитафія: здсь погребенъ испанскій кредитъ. Громадная столица будто вся облечена въ саванъ и мечется въ предсмертной агоніи.
A внутри себя, въ своемъ собственномъ сердц, — что видитъ онъ? О, все ту-же могилу, только съ еще боле зловщей надписью: здсь погребена надежда!
Въ праздникъ Рождества Фигаро опять говоритъ своимъ читателямъ o сндающей его тоск, на этотъ разъ онъ проводитъ сравненіе между собою и своимъ слугой, — неотесаннымъ Санчо, a самъ, упавшій духомъ, изврившійся Донъ-Кихотъ, взываетъ къ тни Вертера, какъ-бы въ предвидніи близкаго мрачнаго конца.
Черезъ полтора мсяца посл этого душевный недугъ его усиливается еще боле: давно грозившій ему разрывъ съ любимой женщиной совершился, и подъ этой послдней тяжестью окончательно склонилась чаша всовъ. Ларра уступаетъ скопленію роковой силы: онъ, — любимый мужъ, отецъ семейства, прославленный писатель, который долженъ-бы чувствовать въ своей груди біеніе сердца всей Испаніи, служить ей свточемъ, — онъ покидаетъ поле битвы, признаетъ себя побжденнымъ.
Смерть его производитъ удручающее впечатлніе на всю страну, и она то-же словно теряетъ вру въ самое себя, энергія ея ослабваетъ, она уже не хочетъ идти дале по пути, намченному Мендисабаломъ, a только старается сохранить одни начала, положенныя этимъ государственнымъ дятелемъ.
Весь Мадридъ собрался на погребеніе Ларры, Испанія хоронила съ нимъ одну изъ своихъ лучшихъ надеждъ, но роковая смерть его вызвала на свтъ другого поэта. Среди общей печали, — изъ толпы вдругъ выступилъ молодой человкъ, подошелъ къ незарытой еще могил и съ глубокимъ волненіемъ проговорилъ стихи, возбудившіе тогда невыразимый единодушный энтузіазмъ:
И гудитъ, и стонетъ благовстъ печальный.
Сердце надрывая скорбью и тоской,
То звучитъ уныло нотой погребальной,
То рыдая плачетъ и привтъ прощальный
Онъ несетъ къ могил мрачной и сырой.
Тамъ почіетъ мирно тотъ, кто въ жизни этой
Врить разучился въ свтлый идеалъ,
Жизнь ему казалась пснею проптой, —
Чуждый упованья, счастьемъ несогртый,
Смло ея цпя онъ навкъ порвалъ.
Онъ увялъ, какъ вянетъ и цвтокъ душистый,
Истомленный зноемъ солнечныхъ лучей,
Онъ исчезъ безслдно, какъ источникъ чистый,
Влагу потерявшіи въ почв каменистой,
Иль въ песк сыпучемъ посреди степей.
——
Нтъ, слды оставилъ и цвтокъ сожженный,
И въ пустын дальней высохшій ручей:
Въ нжномъ аромат и въ трав зеленой,
Что взошла на почв, влагой напоенной,
Путника чаруя свжестью своей.
Спи, боецъ сраженный! Жалкое забвенье
Не изгладитъ въ людяхъ память o теб:
Умеръ ты, но живы мощныя творенья,
Вспомнятъ и прочтутъ ихъ наши поколнья,
Силы истощая въ жизненной борьб.
Спи въ поко вчномъ, но храня сознанье,
Что настанетъ время, и прядетъ поэтъ,
Чтобъ повдать міру вс твои страданья,
Скорбь души усталой, муки отрицанья, —
Все, что ты извдалъ, покидая свтъ.
Если есть за гробомъ сторона иная,
Если нтъ забвенья въ этой сторон,
И царитъ всевластно тамъ любовь святая, —
Видя, какъ я плачу, гробъ твои провожая,
Вспомни, другъ почившій, вспомни обо мн! {*}
{* Ese vago clamor que rasga el viento
Es la voz funeral de una campana:
Vano remedo del postrer lamento
De un cadver sombro y macilento
Que en sucio polvo dormir maana.
Acabo su mission sobre la tierra,
Miro en el tiempo el porvenir vacio
Vacio ya de sueos y de gloria,
Y se entrego a ese sueo sin memoria,
Que nos lleva otro mundo despertar.
Era una flor que marchito el estio,
Era une fuente que agoto el verano.
——
Ya no se siente su murmullo vano,
Ya esta quemado el tallo de la flor,
Todava su aroma se percibe,
Y ese verde color de la llanura,
Ese manto de yerba y frescura
Hijos son del arroyo criador.
Duerme en paz en la tumba solitaria
Donde no llegue tu cegado oido
Mas que la triste y funeral plegara
Que otro poeta cantar por ti.
Esta ser una ofrenda de cario
Mas grata, si, que la oracion de un hombre,
Pura como la lagrima de un nio,
Memoria del poeta que perd!
Poeta, si en el no ser
Hay un recuerdo de ayer,
Una vida como aqu
Detrs de ese firmamento…
Consagra me un pensamiento
Como el que tengo de ti!}
То былъ Соррилья — почти юноша, съ длинными волнистыми волосами, съ печальнымъ взоромъ, съ мелодичнымъ голосомъ, проникающимъ въ душу. Публика горячо приняла его и привтствовала въ немъ новый, нарождаюіційея талантъ, можетъ быть, еще боле сильный, чмъ тотъ, который только что схоронили. Но, увы, вскор пришлось убдиться, что это не боле, какъ пвецъ въ дух древнихъ Romanceros, труверъ, повторяющій старинныя баллады. Увлеченный первымъ успхомъ, онъ слишкомъ легко поддался неумреннымъ похваламъ тхъ реакціонеровъ, что отреклись уже отъ современныхъ идей и старались врскресить отжившіе типы рыцарской католической Испаніи. Правда, въ эту эпоху отреченія и нравственной слабостк Соррилья длается моднымъ поэтомъ, но за то первый-же теряетъ мало-по-малу и самоуваженіе, и вру въ свои силы. Онъ, — когда-то полный блестящихъ надеждъ, встрченный съ энтузіазмомъ, какъ достойный преемникъ Ларры, — теперь, по прошествіи нсколькихъ лтъ, уже не чувствуетъ себя способнымъ оправдать этихъ ожиданій и, въ порыв отчаянія, даже оскорбляетъ дорогую память, называя ‘проклятымъ’ свой талантъ, родившійся на могил ‘нечестивца’.
Соррилья сказалъ это въ стихахъ, написанныхъ около 1844 года, и какой-же рзкій, печальный контрастъ представляютъ они съ той сердечной рчью, которой внималъ весь Мадридъ, провожая въ могилу своего Фигаро!
Но если въ лиц Соррильи испанская революція не создала истиннаго поэта, за то она по справедливости можетъ гордиться другимъ, хотя мене плодовитымъ, но несравненно боле крупнымъ талантомъ, по сил мысли и слова. Мы разумемъ здсь дона Хосе де-Эспронседа, дающаго намъ уже не безсодержательныя мелодіи, не сцены изъ религіозныхъ преданій, не описанія боя быковъ да воинственныхъ вызововъ и дуэлей, какъ Соррилья, a жизнь со всми ея современными треволненіями. Это поэтъ школы Байрона, Альфреда де Мюссе, Леопарди, онъ проникнутъ всми нашими идеями, всми нашими лучшими чувствами, ему не чужды ни наши стремленія, ни врованія, ни сомннія, мы находимъ въ немъ откликъ на все, что печалитъ насъ, волнуетъ, радуетъ, возбуждаетъ въ душ негодованіе, симпатію, или ненависть. Никакія полумры невозможны по отношенію къ его творчеству, — Эспронседа можетъ быть или другомъ, иди врагомъ своего читателя, — средины тутъ нтъ. Порвавъ со всми предразсудками своей страны, онъ не щадитъ и католической вры, — этой древней супруги испанскаго народа, называя ее ‘старой вдьмой’, цлые вка сжимающей въ своихъ дряхлыхъ объятіяхъ ‘отважнаго, мощнаго богатыря’. Его знаменитая легенда, подъ заглавіемъ Студентъ Лисардо, открываетъ передъ нами всю глубину той пропасти, куда погрузила Испанію ея всесильная церковь.
Лисардо представляетъ новый типъ Донъ-Жуана, увлеченный какой-то невдомой женщиной подъ непроницаемымъ покрываломъ, онъ слдуетъ за ней, ему чудится страстное волненіе, слышатся подавленные вздохи любви, и онъ идетъ, идетъ все дальше, до самой глубины преисподней. Юноша однако не смущается, оправившись отъ перваго изумленія, онъ срываетъ покрывало съ таинственной незнакомки, увлекшей его, и вмсто воображаемой молодой красавицы, видитъ скелетъ. Испанія точно такъ-же цлые вка со страстью слдовала за своей католической церковью и нашла въ ней смерть.
Эспронседа, какъ и Ларра, впервые увидлъ свтъ при звукахъ набата, пробудившаго Испанію вначал девятнадцатаго вка. Отецъ его состоялъ на служб кортесовъ и командовалъ арміей во время войны за независимость, a геніальный сынъ родился въ 1810 году, въ маленькомъ городк Эстрамадуры, среди лагернаго шума, подъ звуки боевой трубы, — и эта воинственная обстановка словно отпечатллась на самой натур поэта, вся жизнь его была непрерывной эпопеей за освобожденіе народовъ.
Отъ 1820 до 1823 года Эспронседа еще полусознательно присутствуетъ при всхъ событіяхъ этого революціоннаго періода, закончившагося, какъ извстно, вторженіемъ герцога Ангулемскаго, но уже во время наступившей затмъ реакціи онъ, вмст съ другими членами союза Нумантины, заключенъ въ Гвадалаксарскій монастырь на четырнадцатомъ году отъ рожденія. Здсь будущій знаменитый поэтъ составляетъ планъ своей первой поэмы Пелайо, намреваясь изобразить въ ней борьбу христіанской Испаніи съ магометанскимъ нашествіемъ.
Отбывъ положенный срокъ наказанія, юный Эспронседа вернулся было въ Мадридъ, но преслдованія полиціи вскор принудили его покинуть отечество. Сначала онъ отправился въ Гибралтаръ, потомъ въ Лиссабонъ, a когда приближался къ воротамъ этой столицы, въ карман y него, за путевыми издержками, оставалось не боле двухъ франковъ, такая сумма показалась ему слишкомъ ничтожной для начала жизни въ богатомъ город, и онъ предпочелъ бросить свои мелкія монеты въ волны рки Тахо.
Конечно, это доказываетъ крайнюю безпечность и непредусмотрительность юноши, но при гордомъ сознаніи своей душевной силы, беззавтной отваги, молодости и красоты, — онъ чувствовалъ себя обладателемъ цлаго міра, такъ могло-ли устрашить его временное безденежье?
Правительство Фердинанда VII не терпло слишкомъ близкаго сосдства своихъ политическихъ эмигрантовъ и потому потребовало отъ Португаліи, чтобы Эспронседа былъ удаленъ изъ ея предловъ. Тогда онъ переселяется сначала въ Лондонъ, потомъ въ Парижъ, гд въ 1830 году впервые примняетъ къ длу свои убжденія и, со всею пылкостью страстной, великодушной натуры, геройски отстаиваетъ свободу на польскихъ баррикадахъ. Затмъ онъ участвуетъ въ пиренейскомъ поход и, наконецъ, вступаетъ въ ряды защитниковъ Польши, стремившейся въ то время стряхнуть съ себя иго Россіи.
Посл амнистіи, объявленной Фердинандомъ VII, Эспронседа однимъ изъ первыхъ возвраoается въ свое отечество и здсь, подъ покровительствомъ министра Cea Бермудеса, поступаетъ даже въ королевскую гвардію. Впрочемъ, очень не на долго: стихи, произнесенные имъ на какомъ-то банкет, разомъ лишаютъ его службы и правительственной благосклонности.
Въ 1833 году молодой поэтъ становится журналистомъ, но это повело лишь къ тому, что журналъ El Siglo (Вкъ), гд онъ былъ принятъ въ число сотрудниковъ, подвергся запрещенію за его статьи. Въ 1835 году и въ начал 1836-го онъ боле, чмъ кто либо, старался поддержать возбужденное состояніе въ народ, которое такъ неожиданно разршилось событіями въ Гранх. Эспронседа, какъ и Ларра, въ смущеніи останавливается передъ ними, даже не пытаясь противодйствовать мирному соглашенію, послужившему прелюдіей къ конституціи 1837 года. Но онъ воспрянулъ снова, какъ только правительство вознамрилось посягнуть на муниципальныя вольности, и всей душой отдался движенію 1840 г., въ надежд на скорое провозглашеніе республики.
Мечты эти, однако, не осуществились, потому что не настала еще пора для республики въ Испаніи. Эспронседа могъ добиться только снятія запрещенія съ своего журнала Еl Huracan (Ураганъ), но прежніе сотрудники уже не являлись. Дошло наконецъ до того, что партія прогрессистовъ, желая отдлаться отъ такого опаснаго и безпокойнаго человка, удалила его въ Гагу, назначивъ секретаремъ посольства, a сырой, холодный климатъ этой страны убійственно отразился на его уже надломленномъ организм, которому больше всего были нужны жаркіе солнечные лучи. Потомъ, когда жители Аликанте избрали Эспронседу своимъ депутатомъ на конгресс, онъ снова возвратился въ Мадридъ и съ энтузіазмомъ былъ встрченъ тамъ свободомыслящей молодежью, но въ то время ему уже не долго оставалось жить: внезапная острая болзнь подкосила поэта, не достигшаго еще и 32 лтъ, 23-го мая 1842 года Испанія лишилась въ немъ одного изъ своихъ лучшихъ сыновъ.
Въ нашемъ общемъ обзор мы, конечно, не могли дать полнаго понятія o томъ лихорадочномъ, бурномъ волненіи, o тхъ непрерывныхъ тревогахъ, въ какихъ Эспронседа изводилъ свою жизнь. Къ безостановочной подвижности при самыхъ исключительныхъ вншнихъ условіяхъ, къ постояннымъ перемнамъ мста, среды, общественныхъ отношеній, прибавьте еще врожденную пылкость натуры и неутолимую жажду сильныхъ ощущеній, что скоре всего способствуетъ прожиганію жизненныхъ силъ. Азартныя игры, кутежи, разгулъ, война со всми ея бдствіями и пагубными случайностями, горячая вра въ политическіе принципы при полномъ безвріи религіозномъ, дятельное участіе въ различныхъ заговорахъ, мимолетныя, но сильныя увлеченія женщинами, изъ которыхъ даже самыя добродтельныя не могли противостоять его неотразимому обаянію, его страстной, патетической рчи, — вотъ что наполняло всю жизнь поэта и привело ее къ преждевременному концу.
Во второй глав своей прекрасной поэмы Diablo — mundo (Дьяволъ — это міръ) Эспронседа вспоминаетъ объ одной изъ этихъ женщинъ, называемой имъ Терезой, и сосредоточиваетъ всю силу своего таланта въ посвященныхъ ей строфахъ. Он заканчиваются сжатымъ, но мощнымъ стихомъ, полнымъ скорби и ужаса:
Que haya un cadaver mas, que importa al mundo? {*}
{* . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Какое дло міру,
Что явится еще одинъ ничтожный трупъ?…}
Достойно вниманія, что въ этой поэм, въ этихъ мелодичныхъ стихахъ, изобилующихъ поэтическими мыслями и образами, какъ-то невольно чувствуется, насколько сильне и великодушне любовь этой женщины, умирающей отъ ея избытка и вмст отъ раскаянія, что ею нарушена святость семейнаго долга, — насколько она выше и чаще любви самого поэта, правда, страстной, но не глубокой, непрочной, исключитедьно чувственной любви Донъ Жуана по натур, хотя и ужасающагося иногда жалкой роли соблазнителя и тоскливо ищущаго въ своемъ увлеченіи чего-то боле возвышеннаго, чмъ простое удовлетвореніе страсти.
Эспронседа написалъ сравнителъно немного, все его творчество ограничивается небольшимъ томомъ лирическихъ стихотвореній, нсколькими журнальными статьями да отрывками двухъ поэмъ, уже названныхъ нами: Реіауо и Diablo — mundo. Первая изъ нихъ была задумана и начата еще въ ранней юности, но такъ и осталасъ недоконченной, вторая иметъ много общаго съ поэмой Байрона Донъ Жуанъ, т-же въ ней поэтическія чувства, т-же сомннія, та же горячность сердца, та же возвышенность мыслей.
Вотъ каковъ ея главный герой: въ физическомъ отношеніи это вполн сложившійся человкъ, въ умственномъ — младенецъ. Обращенный изъ дряхлаго старика въ мощнаго, полнаго жизни юношу, онъ вступаетъ въ міръ со всми задатками страстей и желаній, свойственныхъ человческой природ, но безъ малйшаго понятія o нравственныхъ и общественныхъ законахъ. Имя его — Адамъ, съ перваго-же своего появленія въ цивилизованномъ мір онъ подвергается преслдованію за свою наготу, затмъ попадаетъ въ тюрьму, гд имъ плняется одна изъ заключенныхъ и посвящаетъ его во вс тайны порока и преступленія, при чемъ онъ попрежнему остается чуждымъ всякаго понятія o различіи между добромъ и зломъ. По выход изъ тюрьмы, юноша все такъ-же безсознательно готовъ совершить кражу, но на пути ему встрчается женщина, несравненно боле прекрасная, чмъ его первая подруга, и имъ овладваетъ глубокое, еще не испытанное до той поры душевное водненіе. Здсь поэтъ уже даетъ полный просторъ своей необузданной, могучей фантазіи, не стсняясь никакими условными правилами, онъ на протяженіи цлыхъ семи псенъ непрерывно увлекаетъ насъ разнообразіемъ впечатлній, яркой живописью картинъ, силою выраженія чувствъ, неожиданными переходами отъ одного драматическаго положенія къ другому. Смерть не дала ему окончитъ эту непереводимую поэму, — это печальное, но дивное созданіе своего смятеннаго ума.
Относительно лирическихъ произведеній Эспронседы можно сказать одно, что пока существуетъ испанскій языкъ, до тхъ поръ не перестанутъ повторяться на немъ псни Пирата, Козака, стихотворенія Нигцш, Палачъ и проч. Ни одинъ изъ поэтовъ еще не владлъ этимъ благозвучнымъ языкомъ съ такимъ блескомъ, съ такой силой и граціей.
Постараемся дать приблизительное понятіе o его Псн Пирата, гд такъ мощно выражается идея безграничной человческой власти, изолированной отъ общества и порвавшей съ нимъ всякую связь. Мы приводимъ здсь только вступленіе и первый куплетъ самой псни, такъ какъ главнымъ содержаніемъ ея послдующихъ многочисленныхъ строфъ является все тотъ-же надменный вызовъ и людямъ и стихіямъ.
По высокимъ бортамъ бригантина
Стройно пушки уставлены въ рядъ, —
И зіяютъ, и смертью грозятъ.
Онъ летитъ надъ пучнной морской,
Не страшитъ она мощь исполнена,
Его имя Гроза, онъ отваженъ, могучъ,
Поражаетъ врага, словно громомъ изъ тучъ,
И не дологъ съ нимъ пагубный бой.
Вотъ, все небо луна озарила,
Разлился ея свтъ въ облакахъ,
Отразился въ лазурныхъ волнахъ,
Ихъ играючи втеръ вздымалъ,
Раздувалъ онъ на мачт втрила,
A пиратъ — атаманъ, устремляя свой взоръ
Въ освщенный луною безбрежный просторъ,
На корм горделиво стоялъ.
За туманною далью, направо,
Въ знойной области горъ и степей.
Прозрвалъ онъ мечтою своей
Блескъ и роскошь восточной страны,
A налво — предъ нимъ величаво
Въ его грезахъ вставалъ живописныя Стамбулъ.
Вольный воздухъ пиратъ полной грудью вдохнулъ
И заплъ средь ночной тишины:
Лети, корабль, летя впередъ!
Мы покорлмъ съ тобой
И ярость гнвныхъ, бурныхъ водъ,
И мощь вражды людской.
Отваг нашей мры нтъ,
Нтъ силы, равной намъ,
A слава доблестныхъ побдъ
Гремитъ по всмъ морямъ.
Не даромъ ты Гроза всхъ странъ, —
Кто одолть насъ могь?…
Знамена гордыхъ англитанъ
Лежатъ y нашихъ ногъ.
И корабль несется, съ буйнымъ втромъ споря,
Сердце чуждо страха, горя и тревогъ, —
Сила — мое право, мн отчизна — море,
Дорогая воля — мой единый Богъ!… {*}.
{* Con diez caones por banda,
Viento en popa toda vela,
No corta el mar, sino vuela
Un velero bergantn,
Bajel pirata, que llaman
Por su bravura el Temido,
En todo mar conocido,
Del uno al otro confn.
La luna en el mar riela
En la lona gime el viento,
Y alza en blando movimiento
Olas de plata y azul.
Y ve el capitn — pirata,
Cantando alegre en la popa
Asia un lado, al otro Europa
Y all su frente Stambol.
Navega, velero mio,
Sin temor!
Que ni enemigo navio,
No tormenta, ni bonanza
Tu rumbo torcer alcanza
Ni sujetar tu valor.
Veinte presas
Hemos hecho
A despecho
Del Jngles.
Y han rendido
Sus pendones
Cin naciones
A mis pies.
Oue es barco mi tesoro
Es mi Dios la libertad,
Mi ley, la fuerza y el viento,
Mi nica patria, la mar.}
Въ оригинал — это прелестное стихотвореніе съ припвомъ посл каждаго куплета, какъ y Беранже, но при всемъ нашемъ восхищеніи его поэтической формой, мы все таки должны замтить, что воспваемое имъ величіе духа не подходитъ къ идеалу современныхъ обществъ, самое существованіе которыхъ зиждется на взаимной связи людей и на ихъ самоотверженной преданности отечеству.
Въ противоположность лирическимъ произведеніямъ, проза Эспронседы оставляетъ желать очень многаго, видно, что этотъ человкъ родился стихотворцемъ и не можетъ хорошо выражать своихъ мыслей иначе, какъ стихами.
Здсь мы ограничимся одними крупными писателями, достаточно характеризующими литературное движеніе въ десятилтній періодъ отъ 1833 до 1843 г., и не станемъ перечислять всхъ второстепенныхъ талантовъ, проявившихся въ то-же время, такъ какъ ихъ дятельность продолжается и въ послдующіе годы, то намъ кажется боле удобнымъ отнести ее къ царствованію Изабеллы II. Тогда въ нашемъ обзор займутъ должное мсто между выдающимися лицами своей эпохи — драматическій писатель Руби, юрис-консультъ Пачеко, поэтъ Вентура де-ля Вега, публицисты Донозо Кортесъ, Ферминъ Кавальеро и многіе другіе. Если не достоинствомъ произведеній, то уже одной своей численностью они могутъ доказать, что движеніе 1830 г. не осталось безплоднымъ, что оно возбудило умственную дятельность въ обществ и привлекло къ участію въ литератур не одни только высшіе классы, считавшіе ее до тхъ поръ своимъ исключительнымъ достояніемъ.
Несомннно, что каждый изъ новыхъ благодтельныхъ элементовъ въ жизни испанской націи является прямымъ слдствіемъ торжества ея революціи. Однако, не будемъ слишкомъ увлекаться. Въ литературномъ движеніи этой эпохи мы должны отмтить одну очень печальную сторону, которую уясняетъ намъ слдующая выдержка изъ наблюденій Месонеро Романоса:
‘Освобожденіе мысли, подъемъ всхъ жизненныхъ силъ и энергіи, всегда проявляющійся въ эпохи политическихъ смутъ и борьбы, ослпительный блескъ новыхъ идей и вызванныя ими такія-же блестящія надежды, — все это произвело въ нашемъ молодомъ поколніи какоето лихорадочное стремленіе къ дятельности, a вмст съ тмъ и къ популярности всякаго рода, политической, литературной, артистической…
‘Къ сожалнію, эти чистые, безкорыстные порывы оказались недолговчными: вполн законная жажда литературной славы вскор обратилась y нашихъ писателей въ простое честолюбіе, въ стремленіе къ матеріалънымъ благамъ, къ высокому положенію на іерархической лстниц, правительство-же ловко воспользовалось этой слабостью: посредствомъ усиленнаго поощренія, — наградъ и почетныхъ назначеній при посольствахъ да министерствахъ, оно заглушило во многихъ поэтахъ вс прежнія идеальныя чувства и заставило ихъ служить своимъ цлямъ. Но что еще хуже, — эти блестящія перспективы и открытіе всевозможныхъ карьеръ породили не мало бездарныхъ писателей, которымъ нужны были уже не лавры, a лишь служебныя должности съ высокимъ окладомъ да отличія въ вид орденовъ. И всего этого они легко добивались лестью въ плохихъ стихахъ и проз, всякаго рода лакействомъ въ литературной форм’.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Литературное движеніе въ царствованіе Изабеллы II (1843—1863) и со времени сентябрьской революціи до 1875 года.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Общая физіономія.

Царствованіе Изабеллы II ознаменовывается сильнымъ проявленіемъ неокатолической реакціи. — Иное общественное направленіе въ періодъ 1854—1856 г. — Внезапное развитіе промышленности. — Упадокъ духа въ стран посл 1865 г. — Революція 1868 г. — Измненіе въ понятіи o протестантскихъ догматахъ. — Ощутительная потребность Испаніи въ своемъ Вольтер. — Три категоріи писателей: нео-католики, доктринеры, демократы-республиканцы.

Посл отмченнаго нами литературнаго движенія, Испанія уже значительно выдляется изъ разряда тхъ странъ, гд царитъ отъ вка безпросвтный мракъ невжества и фанатизма.
Если и въ этотъ періодъ, т. е. отъ 1843 года и во все время царствованія Изабеллы II, ей далеко еще до Франціи, Англіи, Германіи съ ихъ непрерывнымъ движеніемъ впередъ, то по крайней мр она пробудилась отъ своего прежняго свинцоваго сна.
Нравственныя силы ея все еще не окрпли, не было достаточнаго запаса ни умственныхъ, ни матеріальныхъ средствъ, и въ общемъ невжество не переставало тятотть надъ нею, но передъ ея полуоткрывшимися глазами теперь уже ясно обозначались новые, обширные горизонты.
Въ самомъ начал царствованія Изабеллы, когда королева была еще слишкомъ молода, чтобы имть свою собственную волю, ея престолъ окружали лучшіе люди, почти все боле или мене причастные къ литературной республик. Ихъ-то либеральнымъ стромленіямъ и обязана Испанія своимъ новымъ уставомъ университетскаго преподаванія, — этой важной реформой, совершившейся въ 1845 году, при непосредственномъ участіи Пидаля и драматическаго писателя Хиля-и-Сарате.
Въ то время даже и умренные, давно возбудившіе недовольство общества, старались внушить ему довріе и удержать за собою власть путемъ необходимыхъ реформъ. Къ сожалнію, это плодотворное настроеніе въ правительственной: партіи продолжалось недолго: вскор въ сред ея появилась рознь, духъ клерикальной реакціи, подъ названіемъ нео-католицизма, обуялъ высшіе классы общества, проникъ во дворецъ и направилъ свои силы къ обузданію и подавленію всхъ лучшихъ порывовъ націи, стремившейся къ боле свтлому будущему.
Этотъ новый маневръ римской церкви, — хотя вся новизна его заключалась только въ преувеличеніи нкоторыхъ догматовъ, и безъ того противорчившихъ здравому смыслу, — особенно успшно достигаетъ своихъ цлей въ періодъ отъ 1846 по 1854 годъ, т. е. именно въ то время, когда страна только что начинала испытывать на себ благодтельное вліяніе того нравственнаго отрезвленія, которое повело къ продаж монастырскихъ имуществъ, къ свобод печати, къ распространенію въ обществ новыхъ идей, къ наплыву иноземныхъ капиталовъ, къпримненію великихъ научныхъ открытій, изобртеній промышленности и проч. Зловредный элементъ обнаруживается даже и въ той самой либеральной партіи, что такъ усердно способствовала пробужденію Испаніи и устройству ея конституціоннаго режима, въ мадридскомъ дворц воскресаетъ. клерикальный духъ, отъ котораго нація надялась освободиться навсегда съ удаленіемъ Донъ Карлоса, и появленіе такихъ проповдниковъ, какъ отецъ Кларетъ, фанатиковъ-иллюминатовъ, какъ сестра Патроцинія, напоминаетъ самыя худшія времена Карла II. Правда, вс эти поборники мрака не обладаютъ особенной силой, не властвуютъ, какъ прежде, но они проникаютъ всюду и стараются возжечъ въ низшихъ классахъ еще не совсмъ угасшій фанатизмъ.
Внезапная вспышка недовольства въ одной части испанской арміи снова какъ-бы отрезвляетъ всю націю, такъ что въ 1854 году ей уже удается освободиться отъ многихъ золъ, грозившихъ серьезной опасностью. На первыхъ порахъ все даетъ основаніе предполагать, что, подъ руководствомъ такихъ вождей, какъ Эспартеро и О’Доннель, она изцлится и отъ своего нео-католицизма, однакожъ, недостатокъ единства въ передовыхъ дятеляхъ оставляетъ ее на прежнемъ пути, члены либеральнаго союза, прогрессисты и демократы, вслдствіе полнаго разногласія между собой, не сходились въ установленіи твердыхъ государственныхпь началъ, и наконецъ, въ виду такой неурядицы, О’Доннель счелъ за лучшее войти въ соглашеніе съ остаткомъ прежней партіи умренныхъ. Въ 1856 году онъ возстановилъ при ихъ содйствіи полновластіе королевы, съ подразумваемымъ условіемъ, что направленіе всхъ политическихъ длъ будетъ поручено ему.
Такъ это и было, по крайней мр до тхъ поръ, пока еще королевская власть нуждалась въ крпкой опор, но лишь только миновала первая минута страха, стало замтно тя.готніе къ инымъ порядкамъ и принципамъ. Умренной партіи вскор было возвращено ея прежнее преобладающее вліяніе, но и тутъ съ самаго начала имлось тайное намреніе замнить ее при первой-же возможности представителями нео-католической реакціи. Въ продолженіе двнадцати лтъ, отъ 1856 до 1868 года, эта система шатанія изъ стороны въ сторону остается характерной чертой испанской политики и, разумется, вліяетъ на весь ходъ общественныхъ длъ. Когда y власти находится О’Доннель, поддерживаемый либеральнымъ союзомъ, современныя идеи выплываютъ наружу и прививаются къ жизни народа, но какъ только бразды правленія попадаютъ въ руки умренной партіи, все измняется разомъ: неокатолическая реакція поднимаетъ голову и торжествуетъ, писатели, отрекшіеся отъ прогресса, ратующіе за преимущества старой вры и умственной тьмы, получаютъ щедрыя награды, интрига снова входитъ въ силу при двор и вся страна отдается деспотической власти суеврнаго духовенства.
Положеніе вещей осложняется еще съ другой стороны крайней распущенностью дворцовыхъ нравовъ, представляющихъ народу самое скандальное зрлище, съ другой — чрезмрнымъ развитіемъ промышленно-спекулятивныхъ предпріятій, они увлекаютъ всю страну въ періодъ отъ 1856 до 1865 года, непрерывно вызывая все новыя и новыя акціонерныя компаніи со всевозможными цлями, — проведенія желзныхъ дорогъ, эксплуатаціи копей, устройства газовыхъ заводовъ, различныхъ фабрикъ и проч. Тогда милльоны такъ и звенли на словахъ, казалось, Испанія разомъ должна была достигнуть процвтанія во всхъ отрасляхъ своей дятельности на ряду съ Англіей и Франціей, но все это было призрачно, и націи вскор пришлось пробудиться отъ радужныхъ грезъ: такъ какъ большинство ея обществъ не имло никакихъ прочныхъ основъ, и афера являлась ихъ единственнымъ двигателемъ, то они и рухнули при первомъ-же серьезномъ кризис. Отдаленный грохотъ пушекъ при Садовой удалилъ съ полуострова иностранные капиталы, разбилъ вс слишкомъ поспшио взлелянныя надежды и вернулъ испанцевъ къ дйствительности, т. е. къ ихъ прежней нищет. Разочарованные въ своихъ мечтаніяхъ разбогатть посредствомъ кредита, они снова отдаются старинной страсти къ приключеніямъ и зачитываются романами Фернандесъ-и-Гонзалеса.
Это было прелюдіей къ новой революціи, и она дйствительно разразилась въ 1868 г., но преждевременно, — прежде, чмъ республиканская партія успла собрать вс свои силы и организоваться какъ слдуетъ, чтобы принять наслдіе конституціонной монархіи.
Когда паденіе королевы Изабеллы II удалило ультрамонтанскую партію отъ всякаго вліянія на общественныя дла, она прибгла къ подстрекательствамъ, къ возбужденію внутреннихъ смутъ и раздора, съ цлью вернуть свою утраченную власть. Вотъ начало той страшной междоусобной борьбы, которая не прекращается и понын, возникнувъ съ того дня, какъ отецъ Кларетъ и сестра Патроцинія были заслуженно изгнаны изъ Пиренейскаго полуострова.
Принцъ Амедей, за время своего недолгаго царствованія, видимо не благоволилъ къ нео-католической реакціи и, даже въ ущербъ своимъ личнымъ выгодамъ, постоянно держалъ ее на почтительномъ разстояніи. Если ему пришлось такъ скоро покинуть тронъ, то можетъ быть именно потому, что, отстранивъ отъ себя приверженцевъ старой вры, Амедей остался одинокимъ, не находя опоры ни въ либералахъ, стремившихся къ республик, ни въ народ, для котораго онъ былъ же боле, какъ чужеземцемъ.
Первая попытка учредить испанскую республику потерпла сразу полную неудачу.
Съ восшествіемъ на престолъ Альфонса XII, нео-католическая партія, такъ сильно упавшая духомъ посл революціи 1868 года, снова оживилась въ ожиданіи для себя иного будущаго. Вс ея усилія теперь направлены къ тому, чтобы овладть дворцомъ и тмъ возстановить свою утраченную власть. До сихъ поръ она встрчаетъ упорное препятствіе со стороны союза либераловъ, a что будетъ дальше — зависитъ отъ того, какое направленіе приметъ юный король, когда начнетъ мыслить и дйствовать самостоятельно. Но, насколько можно судить по началу, — надежды реакціонеровъ не безосновательны: вс заискиванія короля передъ Римскимъ дворомъ, вс уступки, сдланныя духовенству, не предвщаютъ ничего добраго. Пустьже испансще писатели остерегаются снова попасть въ ту-же ловушку, въ какую завлекало ихъ высокое покровительство въ царствованіе Изабеллы II, и не ищутъ откровенія будущаго въ Силлабус {Знаменитое послані папы Льва XIII, гд онъ перечисляетъ вс современные пороки: скептицизмъ, индиферентизмъ и проч.}, въ культ Сердца Іисусова да въ непогршимости папы.
При дальнйшемъ обзор литературной дятельности различныхъ лицъ, ознаменовавшихъ себя въ Испаніи съ 1843 года, намъ придется отмчатъ постоянныя проявленія нео-католической реакціи. Произвести что нибудь особенно серьезнре, коренное — она, конечно, не могла, не смотря на вс свои усилія, такъ какъ ужъ слишкомъ явно щла вразрзъ прогрессивному ходу цивилизаціи, но вліяніе ея принесло не мало вреда. Въ оффиціальныхъ сферахъ только т литераторы имли успхъ и пользовались почетомъ, которые открыто выступали защитниками недомыслія и невжества, т. е. превозносили, и восхваляли старую вру, всецло отдающую націю въ руки клерикаловъ поповъ. Королева и вс окружающіе ея тронъ только и чтили, только и признавали такихъ писателей, какъ Фернанъ Кавальеро, Труэба и т. п. Даже Кампоаморъ, при всей своей разумной умренности въ этомъ отношеніи, все-таки не былъ чуждъ пантеистическихъ тенденцій.
Отмченное нами умышленное пристрастіе двора являлось особенно опаснымъ въ то время и въ такой стран, какъ Испанія, гд мало-по-малу оно не замедлило сдлать изъ литературы далеко не чистую профессію. Уже въ предыдущій періодъ, какъ это видно было изъ приведенныхъ строкъ Месонеро Романоса, писатели стали смотрть на свое литературное творчество, какъ на первую ступенъ къ достиженію политическихъ и административныхъ высотъ. Это было что-то повальное, эпидемическое: вс лзли въ геніи, и каждый мечталъ o томъ, чтобы какъ можно выгодне продать свой дйствительный или мнимый талантъ. Лишь очень немногіе посвящали себя литератур изъ одной любви къ ней самой, a большинство писателей прямо длало изъ нея карьеру, при чемъ, конечно, не щадили другъ друга, чтобы прочистить себ боле широкій путь.
Съ своей стороны и правительство, видя, какимь значеніемъ стало пользоваться печатное слово, какое вліяніе оно пріобрло на современное общество, и въ то-же время чувствуя себя безсильнымъ возстановить прежнія цензурныя строгости, — сочло за лучшее овладть этимъ опаснымъ оружіемъ, создать свою программу и заставить слдовать ей всхъ честолюбцевъ изъ литературнаго міра.
Такое систематическое воздйствіе на литературу, не ослабвавшее во все время царствованія Изабеллы II, тмъ особенно было пагубно, что оно отклоняло писателей отъ главной ихъ задачи, — найти боле правильный исходъ религіозному чувству націи, т. е. примирить его съ требованіями современной науки и разума. A между тмъ это и понын еще остается необходимымъ для Испаніи, гд фанатизмъ и суевріе такъ глубоко укоренились въ народ.
Темная народная масса, конечно, не могла осмыслить движенія, начавшагося на исход XVII вка, и, особенно въ провинціяхъ, продолжала соглашать свою невольную ненавистъ къ духовенству съ исконнымъ почитаніемъ католицизма. Мры, принимаемыя противъ монастырей, всегда встрчали общее, повсемстное одобреніе, но стоило только посягнутъ на самую вру, и возмущеніе было-бы неизбжно. Испанскій народъ слишкомъ хорошо еще помнитъ, что его національное чувство неразрывно соединялось въ продолженіе цлыхъ вковъ съ идеей всемірнаго преобладанія католической церкви.
Вообще, въ народныхъ массахъ кроется глубокая нетерпимость ко всякому противорчію въ дл религіи, гд только однимъ иностранцамъ предоставляется свобода убжденій, да и то до извстныхъ границъ: т, конечно, могутъ жить по своему, не ходить въ чужую церковь и не исполнять ея уставовъ, но попробуй они отнестись непочительно къ какому нибудь мстному религіозному обряду или догмату, — ихъ тотчасъ-же возненавидятъ, какъ самыхъ злйшихъ враговъ.
Первая попытка учредить испанскую республику потерпла сразу полную неудачу.
Здсь проявляется все то-же фанатическое чувство, исключительно свойственное Испаніи и далеко еще не заглохшее въ ней, не смотря на вс вншнія перемны. Такъ, напр., въ настоящее время можно свободно представлять на ея театральныхъ сценахъ самые безобразные типы лицемрныхъ монаховъ и другихъ духовныхъ руководителей, но, вмст съ тмъ, при всякомъ возобновленіи драмы Кальдерона Крестный Путь, затрогивающей самыя чувствительныя національныя фибры, — публика, видимо, испытываетъ прежнія ощущенія, и по всей зал сверху до низу словно пробгаетъ электрическая искра.
Чмъ внимательне приглядываетесь вы къ жизни испанца, тмъ больше убждаетесь, что католическая идея является въ ней единственнымъ твердымъ началомъ, единственной своеобразной чертой, отличающей его отъ всхъ другихъ національностей.
Кто жилъ въ Испаніи, тотъ знаетъ, какъ тсно и неразрывно связана ея религія со всею жизнью народа. Не только при такихъ важныхъ событіяхъ, какъ похороны, крестины, внчаніе, торжественно совершающихся въ церкви, но и во всхъ другихъ боле или мене серьезныхъ случаяхъ жизни испанецъ постоянно прибгаетъ къ покровительству святой, или святого какъ древній язычникъ.
He надо забывать еще и того, что самыя свойства національнаго характера, породившія всеобщее оскудрніе, съ незапамятныхъ временъ поставили испанскій народъ въ полную зависимость отъ его религіи. Въ немъ нтъ достаточной энергіи и настойчивости въ труд, чтобы вести борьбу съ природой, побждать ее, примнять къ своимъ нуждамъ, обращать въ орудіе прогресса и совершенствованія, вотъ почему онъ и предпочи =
Намъ А между темъ намъ трудно даже и представить себ, съ какой душевной болью испанцы извстнаго закала смотрятъ на пораженіе своихъ врованій, сердца ихъ при этомъ обливаются кровью, и, чувствуя себя безсильными отстоять свои вковыя традиціи, они страдаютъ глубоко, словно вмст съ врой всей жизни y нихъ отнимается и самая жизнь. Вотъ почему направленіе литературы въ Испаніи несравненно важне, чмь во всякой другой стран. Руководителямъ общественной мысли предстоитъ трудная задача, и не такъ они должны понимать ее, какъ понимали оффиціальные писатели Изабеллы II, призваніе ихъ заключается не въ безплодныхъ усиліяхъ воскресить отжившее, a въ полномъ разоблаченіи его, въ постепенномъ разсиваніи свтомъ разума тьмы вковыхъ предразсудковъ.
И какое несчастіе, что съ 1845 года не явилось въ Испаніи ни одного литературнаго дятеля, настолько сильнаго, чтобы запечатлть свое вліяніе на умахъ современниковъ, настолько знакомаго съ жизнью, характеромъ и нравами своего народа, настолько свободнаго отъ всхъ его суеврій, чтобы подорвать ихъ посредствомъ насмшки, умло возбудить разумъ, не оскорбляя чувства, уравновсить энтузіазмъ Донъ-Кихота, стремящагося къ невозможному, очистить черезъ чуръ ужъ грубый матеріализмъ Санчо Пансо, умрить честолюбіе Жиль Блаза съ его слишкомъ покладистой, эластичной совстью. Словомъ для Испаніи нуженъ свой Вольтеръ, — если не съ тми-же самыми качествами, то по крайней мр съ такимъ-же или еще большимъ вліяніемъ. Онъ долженъ покорить сердца, чтобы достигнуть цли, — бытъ понятнымъ и принятымъ своими соотечественниками. Задача колоссально-трудная, но за то и побду великую одержалъ-бы такой писатель, еслибъ ему удалось коснуться отзывчивыхъ струнъ Испанской націи. Онъ возвратилъ-бы человчеству цлый народъ, потому что, пока Испанія остается при своемъ исконномъ міровоззрніи, т. е. въ состояніи добровольной умственной слпоты, до тхъ поръ, можно сказать безъ преувеличенія огромная масса ея народа не существуетъ совсмъ.

——

Сентябрьская революція 1868 г. имла тотъ отличительный характеръ, что она впервые познакомила Испанію съ протестантизмомъ, совсмъ не извданнымъ до той поры и не понятнымъ на Пиренейскомъ полуостров, его просто ненавидли, не стараясь даже узнать, въ чемъ заключаются его сущность и стремленія.
Во вс предыдущіе революціонные періоды (1808—1814, 1820—1823, 1834—1836, 1840—1843, 1854—1856), o протестантскихъ догматахъ не возникало и рчи, потому что умамъ, исключительно поглощеннымъ политическими вопросами, было не до проврки своего религіознаго катехизиса, къ тому-же, въ т времена каждый счелъ бы величайшимъ оскорбленіемъ святыни всякую попытку внести хоть какое нибудь измненіе въ его вру, завщанную вковыми традиціями.
Но посл 1868 года католицизмъ принужденъ былъ поступиться своими неограниченными правами: новая конституція, провозгласивъ свободу вроисповданія, установила этой благоразумной мрой своего рода конкуренцію между различными религіозными ученіями.
Интересено было наблюдать то впечатлніе, какое произвело въ Мадрид первое открытіе протестантскихъ храмовъ. Мы сообщаемъ здсь читателю наши личныя наблюденія, которыя онъ можетъ принять, какъ достоврное показаніе свидтеля-очевидца.
Съ первыхъ-же дней стеченіе мадридской публики было громадно, она внимательно и съ жадностью прислушивалась къ рчамъ протестантскихъ проповдниковъ, имвшихъ для нея всю привлекательность новизны.
Особенно великъ былъ наплывъ женщинъ, во много разъ превосходившихъ численностъю мужской элементъ. Видимо ихъ удивляло новое ученіе: привычныя съ дтства слышать отъ своихъ патеровъ лишь угрозы адскими муками да легендарныя повствованія o житіи святыхъ угодниковъ, он съ изумленіемъ внимали кроткому, миролюбивому ученію, заключавшему въ себ только правила чистой нравственности и воззванія къ здравому смыслу. Главное — совсмъ не того ожидали он: вмсто горячей полемики, противорчія, можетъ быть, оскорбленія всхъ ихъ религіозныхъ чувствъ и врованій, он услышали вдругъ спокойное разсужденіе, правда, нсколько холодное, но за то совсмъ ужъ не подходящее къ тмъ понятіямъ o протестантизм, какія внушило имъ католическое духовенство. И это поражало ихъ, приводило въ недоумніе.
Простыя нравственныя идеи новой проповди не возбуждали ни волненія, ни горячаго энтузіазма, но он очевидно дйствовали на разумъ слушателей и невольно склоняли его въ свою пользу.
Вотъ то общее впечатлніе, какое можно было подмтитъ среди аудиторій и уловить въ разговорахъ при выход изъ храмовъ.
Все это даетъ основаніе предполагать, что если протестантскіе проповдники не возбудятъ прежнихъ теологическихъ распрей, которыя лишь могутъ завести ихъ въ непроходимыя дебри, и ограничатся одной только чисто нравственной стороной христіанства, тогда они несомннно пріобртутъ вліяніе по ту сторону Пиренейскихъ горъ. Невозможно, чтобы такое простое, серьезное и возвышенное ученіе, какимъ оно является въ устахъ Чаннинга, не получило развитія и не оказало благотворнаго дйствія на умы хотя-бы по одному сопоставленію со всми крайностями темнаго суеврія.
Конечно, надо признатъ, что самая простота и серьезность протестантскаго культа не подходятъ къ характеру южныхъ народовъ, боле всего склонныхъ увлекаться вншнимъ великолпіемъ римскихъ церквей и торжественностью религіозныхъ обрядовъ, новые храмы будутъ казаться убогими въ сравненіи съ грандіозными соборами, воздвигнутыми набожнымъ усердіемъ среднихъ вковъ.
A между тмъ именно на самомъ юг, въ стран, населенной самымъ впечатлительнымъ народомъ, — подъ лучезарнымъ небомъ Андалузіи протестантизмъ пріобрлъ себ наибольшее число послдователей. Чмъ объяснить такое явленіе? Это вопросъ трудно разршимый, но съ своей стороны мы полагаемъ, что тутъ не мало способствовало присутствіе богатыхъ протестантовъ, поселившихся въ Херес, Кадикс и Малаг. Чмъ значительне ихъ денежныя средства, тмъ шире они распространяютъ блескъ вокругъ себя и тмъ сильне ихъ вліяніе на андалузцевъ, всегда беззаботныхъ, всегда бдныхъ, какъ Іовъ. Поэтому ничего нтъ удивительнаго, если съ помощью богатства имъ удалось завербовать нсколько сотенъ бдняковъ, которымъ вмст съ духовной пищей они давали и матеріальную.
Мы уже говорили, что нео-католическая реакція проходитъ яркой чертой черезъ всю литературу обозрваемаго нами періода. Слды ея отпечатлваются всюду: на роман такихъ писателей, какъ Фернанъ Кавальеро и Труэба, на поэзіи въ лиц Сельгаса, Арнао и проч., на театральной сцен въ произведеніяхъ Руби и многихъ другихъ, на трибун — съ такими ораторами, какъ Донозо Кортесъ. Она проникаетъ въ журналистику, стремится овладть всми каедрами.
Преемники доктринеровъ 1830 г. едва оемливаются вступать съ ней въ открытую борьбу и видимо заискиваютъ примиренія. Въ ихъ творчеств чувствуется какая-то шаткая неувревность, лишающая его всякой силы и всякаго характера. Аларконъ въ области романа, Айяла въ сценической литератур — являются выразителями этой общественной неустойчивости, тяготющей то къ прошлому, то къ будущему страны, да и вс писатели того-же склада постоянно колеблются: то ихъ останавливаетъ опасеніе новыхъ народныхъ смутъ, то побуждаетъ желаніе угодить правящей партіи и войти въ ея милость. Они умышленно избгаютъ популярности и, приноравливая свои произведенія къ понятіямъ и требованіямъ одного высшаго класса, тмъ лишаютъ ихъ сами широкаго распространенія. Главное-же стараніе этого рода литературныхъ дятелей заключается въ томъ, чтобы привить своимъ соотечественникамъ понятія французскихъ доктринеровъ, которые, мимоходомъ сказатъ, тоже никогда не могли придти ни къ какому положительному заключенію,
Если гд и встрчается порой дйствительная сила и горячая энергія. творчества, такъ это y немногихъ писателей, ратующихъ во имя народа. Стремленія ихъ чисты, честны и жизненны, хотя и имъ не достаетъ, къ сожалнію, твердой устойчивости. Они тоже находятся въ

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Пoэзiя.

I. Донъ Хосе Соррилья. — II. Донъ Рамонъ Кампоаморъ. — III. Вентура де-ля Вега, — IV. Поэты-академики. Новое поколніе: Хосе де Сельгасъ, Мануэль дэль Паласіосъ.

I.

Соррилья (донъ Хосе).

Мы уже отмтили первый литературный дебютъ дона Хосе Соррильи при погребеніи Ларры въ 1837 году. Въ этотъ день онъ явился передъ испанской націей дйствительнымъ поэтомъ и достигъ извстности съ перваго шага, еще двадцатилтнимъ юношей. Казалось, все общало ему блестящую будущность: родившись въ интеллигентной и богатой семь, онъ получилъ хорошее образованіе въ Мадрид, потомъ докончилъ его въ Толедо, среди живописныхъ развалинъ этого когда-то волшебнаго города. Отецъ Соррильи долго занималъ одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ, что давало ему возможность окружать своего сына всми удобствами и благами жизни. Съ самаго дтства все улыбалось этому счастливому питомцу музъ но оправдалъ-ли онъ впослдствіи возложенныя на него надежды?
Нтъ, — мы уже сказали это прежде. Самая быстрота успха и ранняя извстность больше всего повредили Сорриль. Онъ сталъ знаменитымъ, когда еще собственно ничего ве создалъ, когда и мысль его еще не успла окрпнутъ настолько, чтобы твердо устоять среди всхъ умственныхъ неурядицъ революціоннаго періода отъ 1837 до 1843 года. Теряясь въ этой постоянной смн направленій и понятій, не видя впереди никакой опредленной цли, онъ проникся мало-по-малу тмъ-же унылымъ чувствомъ разочарованія, какое довело до самоубійства его друга Ларру, a потомъ, когда съ провозглашеніемъ совершеннолтія Изабеллы II реакція окончательно взяла верхъ, въ немъ не было уже ни силы, вк желанія бороться, и онъ пришелъ къ тому убжденію. что вся его поэтическая миссія заключается лишь въ передлк на новый ладъ старинныхъ испанскихъ romanceros, въ повтореніи все тхъ-же балладъ и легендъ изъ временъ великой борьбы христіанъ съ маврами.
Словно оторвавшись душою отъ современной эпохи съ ея республиканскими и демократичеекими идеями, съ ея стремленіемъ свергнуть иго обветшалаго католицизма, Соррилья относился къ ней апатично, почти презрительно. Все это казалось ему лишь пустымъ, неосуществимымъ измышленіемъ эксцентричныхъ умовъ, казалось, что міръ остается неизмненнымъ, тмъ-же, какимъ былъ во времена мавританскихъ войнъ, и онъ считалъ боле полезнымъ возсоздавать въ поэзіи т древніе замки, гд жили готскіе короли и первые монархи Леона и Кастиліи, чмъ проповдывать какую-то новую вру, или вдохновлять cвое творчество успхами науки и цивилизаціи.
Признанвый величайшимъ поэтомъ царствованія Изабеллы II, окруженный почетомъ и всеобщимъ поклоненіемъ, Соррилья тмъ не мне является самымъ полнымъ воплощеніемъ всего, что было печальнаго, немощнаго, безжизненнаго въ современномъ направленіи, затмвавшемъ умы во весь долгій періодъ отъ 1843 до 1868 года.
Нео-католицизмъ, неодушевленный искренней врой, постоянное умиленіе передъ старыми традиціями, исключающими всякую работу мысли, подогртый энтузіазмъ ко всему прошлому, которое тмъ только и хорошо, что исчезло давно и не можетъ повториться, — вотъ главное содержаніе этой прославленной поэзіи, со стороны-же вншней формы, т. е. правильности, благозвучія стиха и вообще всхъ законовъ версификаціи, существовала полная свобода, граничащая съ литературной распущенностью. Здсь царилъ тотъ крайній романтизмъ, который считаетъ для себя все дозволеннымъ, лишь-бы не было недостатка въ яркости красокъ, въ трескучихъ фразахъ да эффектахъ всякаго рода.
Только при общемъ взгляд на все творчество Соррильи можно составить себ ясное понятіе o томъ, до какой степени чуждо ему современное міровоззрніе, и какъ далеки отъ насъ т чувства, какія онъ старается вызвать своими стихами. Видно, что поэтъ систематически держится вн живого міра, и духъ его постоянно витаетъ въ невозвратномъ, навки исчезнувшемъ прошломъ.
Лучшими изъ его произведеній считаются наиболе удачныя подражанія древнимъ романсеро, — красивыя изображенія въ стихахъ разныхъ дуэлей, турнировъ, или нкоторыхъ особенно выдающихся эпизодовъ изъ безконечной войны между христіанскими рыцарями и сарацинами. Все это соединено подъ однимъ общимъ заглавіемъ, которое сразу даетъ понятіе o характер и дух всхъ стихотвореній: Cantos del Trovador (Псни Трубадура).
Преобладающимъ сюжетомъ эпическихъ поэмъ Соррильи является борьба Креста съ двурогой луной, когда-же, соблазняясь лаврами Лопе де Вега и Кальдерона, онъ вздумаетъ подарить публику стихотворной драмой, кругъ его идей и тутъ нисколько не шире, чмъ y писателей золотого вка. Повторяемъ, для него прошлое будто не умирало, и въ жизни общества не происходило никакихъ перемнъ, никакого обновленія.
Вотъ названія его главныхъ піесъ: Сапожникъ и король, Месть Toma, Санчо Гарсіа, Лучшій доводъ — шпага, Боевой конь короля Санчо, Алкадъ Ронкильо, a надо всмъ этимъ царитъ знаменитая драма Донъ Хуанъ Теноріо, o которой мы дадимъ боле ясное понятіе нашимъ читателямъ въ заключеніе характеристики ея автора. Здсь передъ нами снова является излюбленный типъ испанскаго гидальго — соблазнителя, — разнузданнаго, дерзкаго, отважнаго, безъ сердца и совсти, но съ гордой увренностью, что въ силу его отваги ему все дозволено, даже самые гнусные поступки. Только въ послдній день своей жизни онъ смиряется, объятый страхомъ при внезапномъ представленіи ожидающихъ его адскихъ мукъ.
Нравственные идеалы, можно сказать, не существуютъ для Соррильи, онъ видитъ одну только порочность, и судьба, роковая сила — играютъ y него всюду очень большую, чуть-ли не первенствующую роль. Да иначе и бытъ не можетъ: когда разумнымъ началамъ не отводится въ произведеніяхъ поэта подобающаго имъ мста, то на чемъ-же иномъ, какъ не на случайностяхъ да слпомъ фатализм, можетъ онъ основывать всю суть своего творчества?
Вотъ въ нсколькихъ словахъ общій характеръ главнаго героя Соррильи, являющагося во всхъ его поэмахъ и драмахъ: онъ отваженъ, красивъ, полонъ горделиваго достоииства какъ во вншнихъ пріемахъ, такъ и въ рчахъ, иногда онъ глубокомысленъ, даже добродтеленъ по своему, проникнутъ чувствомъ условной чести, но не ждите отъ него ни разумной послдовательности въ поступкахъ, ни честности въ настоящемъ, высшемъ значеніи этого слова.
Отмтимъ еще одну особенность: рядомъ съ большой претензіей на реальность въ мелкихъ подробностяхъ и въ выраженіи чувствъ y Соррильи постоянно замчается полное пренебреженіе художественной правдой. Ради какого нибудь красиваго положенія, ради неожиданныхъ, поразительныхъ эффектовъ, авторъ то и дло допускаетъ всевозможныя неправдоподобности.
Соррилья написалъ очень много, полное собраніе его coчиненій занимаетъ уже теперь боле пятнадцати томовъ. И что-же? Не смотря на такую обильную плодовитость, можно почти съ увренностью сказать, что онъ не создалъ еще ни одного вполн законченнаго произведенія съ релъефными характерами и логичной развязкой. Говорятъ, что, принимаясь за работу, онъ садится противъ совершенно голой стны и не спускаетъ съ нея глазъ въ ожиданіи вдохновенія, a какъ только почувствуетъ нчто подобное, уже безостановочно сппштъ излагать на бумагу все, что взбредетъ ему въ голову, устраняя тутъ всякое участіе правильнаго мышленія. Онъ весь отдается во власть своего воображенія, предоставивъ ему полную волю, потому-то, можетъ быть, въ его произведеніяхъ и встрчается столько погршностей какъ по отношенію къ языку, такъ и къ здравому смыслу. Иногда, въ эти минуты вдохновенія, ему вдругъ припомнятся чужія мысли, чужіе стихи, или свои собственные, но уже напечатанные раньше, и онъ ни за что не оставитъ ихъ: напротивъ, непремнио постарается вклеить въ свое новое произведеніе и особенно бываетъ доволенъ, когда ему удастся окончить работу въ опредленные заране день и часъ.
Говорятъ еще, что для отдыха ему необходима полная праздность ума, a потому онъ охотно развлекается обычными дтскими занятіями и преимущественно такими, гд уже совсмъ не требуется участія мысли. Такъ онъ по цлымъ часамъ продлываетъ различныя гимнастическія упражненія, играетъ съ обезьяной, вертитъ ручку музыкальнаго ящика, или стрляетъ въ цль изъ пистолета.
Ознакомить читателя — не испанца съ манерой этого поэта почти невозможно, такъ какъ въ сущности онъ гораздо боле дйствуетъ на слухъ, чмъ на умъ и сердце. Вс усилія его направлены лишь къ тому, чтобы вызвать изъ исторіи прошлаго все яркое, эффектное, возбуждающее воображеніе, н вмст съ тмъ поразить обиліемъ картинъ, потокомъ громкихъ словъ.
Однако мы все-таки попытаемся перевести нсколько строфъ изъ начала его большой поэмы Крестъ и Луна. Это живописное изображеніе Андалузіи во всемъ разнообразіи ея природы, авторъ является здсь въ наиболе выгодномъ для себя свт, и становится отчасти понятнымъ, почему, имя такъ мало существенныхъ достоинствъ, ему удалось достигнуть такой громкой извстности.
Картины прошлаго открою я предъ вами,
Картины мрачныя далекой старины,
Когда бжала кровь шировими ручьями
По нивамъ и лугамъ родимой стороны.
Поймете вы тогда, что это изобилье
Деревьевъ и плодовъ, богатыхъ красотой.,
Возникло на земл, страдавшей отъ насилья,
Слезами горькими и кровью политой.
Царила роскошь тамъ ни взоры чаровала.
Казалось, что воскресъ волшебный Вавилонъ:
Зеленая листва повсюду окружала
Изъ мрамора дворцы и длинный рядъ колоннъ.
Висячіе сады — деревьями, цвтами
Пестрли на верху искусственныхъ террасъ,
Тамъ пальма стройная склонилася втвями,
Здсь мрачная сосна высоко поднялась.
Предъ вами воскрешу воинственное племя, —
Народъ, что населялъ ту землю встарину.
Онъ — пахарь, труженикъ, готовый въ то-же время,
Мечомъ вооружась, стремиться на войну.
Счастливо кончивъ бой съ отважныыи врагами
И съ ними договоръ взаимный заключивъ,
Къ обычному труду спшилъ онъ за волами
И снова бороздилъ поверхность тучныхъ нивъ.
Тамъ высились дворцы, которые служиля
Оплотами отъ стрлъ и отъ мечей враговъ,
Ихъ своды встарину свидтелями были
Турнировъ рыцарскихъ, веселья и пировъ.
Узоромъ золотымъ шли надписи рядами,
Спускаясь сверху внизъ по мраморнымъ стнамъ,
Въ нихъ имя Божіе сіяло съ именами
Властительницъ судебъ, — красой царившихъ дамъ.
Слды прошедшаго хранятся тамъ вками,
Съ великимъ малое встрчается во всемъ:
Вотъ птичка легкая летитъ подъ небесами,
По воздуху паря и плавая съ орломъ.
Надъ мстомъ, гд растетъ гвоздика полевая,
Поникъ зеленый миртъ широкою листвой
И, тнь прохладяую кругомъ цвтка бросая,
Ласкаетъ и свжитъ его въ палящій зной.
Роскошные цвты, вс сразу распускаясь,
Льютъ чудный ароматъ средь зелени садовъ,
И птицы всхъ породъ, въ лсной глуши скрываясь,
Въ одинъ и тотъ-же срокъ вьютъ гнзда для птенцовъ.
Природа вся полна обильными плодами,
Деревья до земли склоняются отъ нихъ,
A въ глубинахъ ея, увнчанныхъ лсами,
Таятся залежи металловъ дорогихъ.
Здсь, въ Андалузіи, сыны степей — арабы
Эдемъ свои обрли далекій и святой:
На свт нтъ страны, которая могла-бы
Гордиться, какъ она, той женской красотой,
Что, блескомъ черныхъ глазъ маня васъ и чаруя,
Сулитъ вамъ цлый рай въ объятіяхъ любви,
Въ истом сладостной, и въ нг поцлуя,
И въ страсти огневой, бушующей въ крови.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но это исключительное погруженіе въ старину, посл тхъ надеждъ, какія возбудилъ Соррилья при первомъ вступленіи своемъ на литературное поприще, не могло не произвести нкотораго разочарованія въ обществ, не замедлившаго отразиться и на самомъ поэт, по крайней мр, подобно Ларр, онъ вскор почувствовалъ какоето отвращеніе къ Мадриду. Было-ли тутъ одно только оскорбленное самолюбіе, или внутреннее недовольство собой, невольное сознаніе, что онъ слишкомъ легко отрекся отъ современной жизни своихъ соотечественниковъ и, воспвая величіе прошлаго, умышленью сталъ всторон отъ ихъ настоящихъ бдствій? Какъ-бы то ни было, но не задолго до 1848 г. Соррилья покинулъ Испанію и поселился въ Париж. Тамъ онъ написалъ свою знаменитую эпическую поэму, и въ честь ея тотчасъ-же загремли вс трубы славы, въ которыхъ никогда не бываетъ недостатка на Пиренейскомъ полуостров.
Впослдствіи вся Европа надола Сорриль, и онъ переселился на новый континентъ — въ Мексику. Здсь, оставаясь все также безучастнымъ къ политическимъ событіямъ, онъ слишкомъ легкомысленно отнесся къ національному чувству народа, принявшаго его въ свою среду, даже оскорбилъ это чувство, согласившись поступить на должность придворнаго чтеца при особ императора Максимиліана. Судя по тому, какъ мало написалъ онъ за это время, можно предположить, что Америка не особенно способствовала его поэтическому вдохновенію.
Самымъ популярнымъ и безспорно самымъ крупнымъ изъ всхъ произведеній Соррильи является его религіозно фантастическая драма Донъ Хуанъ Теноріо, и эта популярность, по нашему мннію, главнымъ образомъ объясняется тмъ, что тутъ особенно. ярко выступаетъ та смсь нравственной разнузданности и трусливаго мистицизма, что во вс времена такъ печально характеризовала испанца католика. Авторъ видимо сочувствуетъ своему герою и несравненно съ большей любовью останавливается на его бурной жизни, полной скандальныхъ приключеній и дерзкихъ выходокъ, чмъ на его раскаяніи и мукахъ совсти въ послднія минуты. Понятно, что такія описанія всего сильне дйствуютъ на толпу, возбуждая ея низменныя страсти. A въ этой драм, состоящей изъ двухъ частей, вс четыре акта первой сплошь наполнены воннственно-любовными похожденіями героя.
Незадолго до совершенія двухъ послднихъ преступленій, за которыми наступаетъ уже возмездіе, донъ Хуанъ Теноріе похваляется въ таверн, передъ своимъ соперникомъ Люисомъ де Мехіа, тою жизнью, какую онъ велъ втеченіе года. Наконецъ они оба подводятъ итоги своимъ позорнымъ успхамъ, чтобы собраніе собутыльниковъ могло ршить, кто изъ нихъ выигралъ пари, т. е. y кого болъше насчитывается жертвъ убійства и соблазна.
Донъ Хуанъ начинаетъ первый, и вотъ что говоритъ онъ o себ:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, боле обширная арена
Нужна была для подвиговъ моихъ,
Мн стало тсно здсь, и я задумалъ
Направить путь въ Италію, — въ страну,
Гд солнца жаръ восяламеняетъ кровь,
Гд храмъ себ воздвигло наслажденье,
Гд богъ войны съ богинею любви
Царятъ издревле, заключивъ союзъ.
Тамъ былъ въ то время самъ Наполеонъ,
Онъ велъ борьбу, порабощая разомъ
И свой народъ, и пылкихъ итальянцевъ.
Военный духъ объялъ все населенье,
Разжегъ вс страсти въ немъ и возбудилъ
Наклонность къ распрямъ, къ вызовамъ, къ дуэлямъ,
Ко всявому азарту. Гд-же лучше
Могло быть для меня? И я остался
Въ той сродной мн, давно желанной сфер,
A вмст съ тмъ немедленно исполнилъ
И главное условіе пари:
На двери моего жилища въ Рим
Явилась въ тотъ-же день такая надпись:
‘Здсь донъ Хуанъ Теноріе, — готовый
Откликнуться всегда, на всякій зовъ
И друга, и врага’. Затмь настала
Та жизнь кипучая, гд каждый день
Давалъ исходъ и страсти, и отваг.
Не стану исчислять всего, что было.
O томъ надолго сохранится память,
И долго будетъ громкая молва
Хвалить и проклинать мои дянья.
Тутъ помогало все: и самый нравъ
Прекрасныхъ римлянокъ — горячій, страстный,
И тотъ огонь, та сила обаянья,
Что мн даны природою самой.
Я счастливъ былъ въ ту пору полной жизни,
Торжествовалъ, безъ счета покоряя
И разбивая женскія сердца.
Но, посл многихъ иодвиговъ отважныхъ,
Пришлось покинуть Римъ, покинуть тайно,
Въ ночную пору, въ бдномъ одянь,
Верхомъ на кляч. Такъ я обманулъ
Своихъ враговъ и счастливо избгнулъ
Позорной петли, угрожавшей ын.
Затмъ примкнулъ я къ арміи испанской,
Но въ той сред сыновъ моей отчизны,
Собравшихся для битвы на чужбин,
Жила вражда лишь къ общему врагу.
Съ трудомъ устроивъ пять иль шесть дуэлей,
Я предпочелъ искать иной арены.
Неаполь звалъ меня, мечта влекла
Въ тотъ дивный садъ, гд женская краса
Цвтетъ роскошно, какъ сама природа,
Гд и любовь, какъ солнце, горяча.
Тамъ поселился я, и вновь на двери
Начертанъ былъ для всхъ мой гордый вызовъ:
,.3дсь донъ Хуанъ Теноріе. Кому
Подъ силу съ ннмъ борьба? Какой смльчакъ
Отважится ему противорчить,
Иль стать помхой ва его пути?
Соперника нтъ равнаго Хуану,
Нтъ женщины, способной устоять
Предъ обаяньемъ рыцарской отваги,
Иль силой золота. Владя ими,
Онъ покоритъ по выбору — любую:
Принцессу-ль гордую въ ея палаццо,
Рыбачку-ли въ убогомъ челнок,
И всякаго противника осилитъ —
На пол битвы и въ игр азартной,
Въ разгул буйномъ, въ сладостной любви’.
Шесть мсяцевъ въ Неапол я прожилъ
И каждыі день доказывалъ на дл,
Что вызовъ мой былъ не устой угрозой:
Являлся я зачинщикомъ скандаловъ,
Героемъ всхъ отважныхъ предпріятій,
Торжествовалъ въ безчисленныхъ дуэляхъ,
Все устраняя, всякую преграду —
И жизнь мужей, и добродтель женъ!
Отъ правосудія меня спасала
Моя отвага, иль сама судьба,
Смясь надъ нимъ, я ловко избгалъ
Его ловушекъ хитростью, обманомъ,
Не подчиняясь никакимъ законамъ,
Не признавая ничего святого,
Шелъ напроломъ ко всякой цли. Разумъ
Не въ силахъ былъ сдержать моихъ порывовъ,
И смло я входилъ то во дворецъ,
То въ хижину, то въ монастырь святой, —
Оспаривалъ и отнималъ y Бога
Его усердныхъ, но не стойкихъ жрицъ.
О, да! Не мало горестныхъ слдовъ
Осталось на моемъ пути. Не мало
Сердецъ разбитыхъ, жизней омраченныхъ
И преждевременныхъ смертей!
Затмъ повствуетъ o своихъ подвигахъ Люисъ де Мехіа, изъ этой одиссеи видно, что задорной дерзостью и гордымъ пренебреженіемъ всхъ нравственныхъ законовъ онъ равенъ своему сопернику, но число его жертвъ значительно меньше. Мехіа можетъ заявить только o двадцати трехъ убійствахъ да o пятидесяти шести соблазненныхъ, тогда какъ въ побдномъ списк дона Теноріе числится тридцать два трупа и семьдесятъ дв женщины, опозоренныя и покинутыя имъ. Побда, конечно, остается на его сторон, но такъ какъ въ собраніи возникаетъ нкоторое сомнніе въ дйствительности такихъ необычайныхъ подвиговъ, то, чтобы поддержать свою честь, онъ вызывается въ одну и ту-же ночь отбить y своего соперника его невсту и похитить изъ монастыря свою собственную, которую отецъ вынужденъ былъ разлучить съ Теноріе въ виду его скандальнаго поведенія.
Посл такой пикантной завязки, Соррилья въ продолженіе всего второго и третьяго актовъ даетъ намъ непрерывное зрлище самыхъ удивительныхъ приключеній, изъ которыхъ Донъ Хуанъ постоянно выходитъ побдителемъ, потому что не стсняется въ выбор средствъ и всюду встрчаетъ людей, готовыхъ способствовать ему за деньги. Итакъ, об цли достигнуты: посредствомъ хитраго обмана онъ овладваетъ невстой своего соперника и въ то-же время снова увлекаетъ доврчивое сердце Инэсы, — юной монахини, обрученной ему прежде. Эти подвиги, конечно, не могли остаться безнаказанными: Люисъ де Мехіа и Командоръ — отецъ доньи Инэсы — непремнно стали-бы преслдовать соблазнителя, чтобы смыть нанесенную имъ кровную обиду. И вотъ, же.лая избавиться отъ заслуженной мести, Теноріе убиваетъ ихъ обоихъ.
Во второй части, состоящей изъ трехъ актовъ, — картина измняется: чаша беззаконій переполнена, божественное правосудіе не можетъ доле оставлять безнаказанной такую массу злодяній, и возмездіе наступаетъ. Донъ Хуанъ осматриваетъ могильный пантеонъ своихъ предковъ, гд между другими надгробными памятниками стоятъ три статуи, воздвигнутыя въ честь его трехъ послднихъ жертвъ: доньи Инэсы, Командора и Люиса де Мехіа. Въ эту минуту онъ еще не дошелъ до раскаянія, и въ рчахъ его звучитъ все та-же надменная, вызывающая насмшка:
Роскошныя гробницы!… Да, не даромъ
Потратилъ здсь почтедный мой родытель
Наслдіе мое. Сказать по правд,
Онъ поступилъ вдвойн благоразумно:
Меня избавилъ тмъ отъ искушенья
Поставить все на карту, a убитыхъ
Вознаградилъ почетнымъ погребеньемъ
За благо жизни, отнятое иной…
Однако, мало-по-малу имъ начинаютъ овладвать иныя мысли: задумчиво приближается Теноріе къ стату доньи Инэсы, и въ сердц его возникаетъ на мгновеніе дйствительно нжное чувство по крайней мр онъ говоритъ ей, что пришелъ сюда для нея, что дума o ней не покидала его во все время разлуки, что онъ стремился увидть ее снова и непрестанно мучился этимъ желаніемъ. Тогда, какъ-бы въ отвтъ, передъ нимъ появляется тнь его невсты й объявляетъ, что Богъ принялъ ея непорочную душу въ искупленіе преступной души Хуана и опредлилъ имъ или спастись или погибнуть вмст. Одна минута искренняго покаянія въ эту послднюю для него, предсмертную ночь, — и души ихъ соединятся навки.
Сначала донъ Хуанъ поддается обаянію милаго голоса, но вдругъ передъ нимъ встаетъ призракъ Командора и разомъ измняетъ это настроеніе. Онъ уже стыдится своей мимолетной слабости и, чтобы доказать, какъ чуждъ ему страхъ, бросаетъ гордый вызовъ убитому врагу, приглашая его къ себ въ домъ. Призракъ принимаетъ приглашеніе и общаетъ явиться на пиръ, который Теноріе даетъ своимъ друзьямъ въ честь своего возвращенія.
На сцен происходитъ пиръ, и тутъ на нсколько мгновеній появляется статуя командора, видимая, впрочемъ, однимъ только дономъ Хуаномъ, такъ какъ передъ ея появленіемъ вс гости вдругъ погрузились въ глубокій сонъ. Призракъ торжественно объявляетъ, что есть другая жизнь, — вчная, и что Хуану остается лишь одинъ день для покаянія въ своихъ злодйствахъ на земл. Въ заключеніе статуя приглашаетъ его къ себ.
Донъ Теноріе общаетъ придти и остается вренъ данному слову. Убивъ предварительно еще двухъ изъ своихъ близкихъ друзей за то, что они усомнились въ правдивости его разсказа o явленіи командора, онъ въ назначенный часъ отправляется въ склепъ, но теперь его прежнія чувства измнилисъ, — это уже другой человкъ:
О, что со мной?!… Все сразу помрачилось
Въ моихъ глазахъ. Душа объята страхомъ
Предъ чмъ-то грознымъ, роковымъ, могучимъ
Въ ум хаосъ, ни силы нтъ, ни воли,
И словно бурный вихрь меня уноситъ
Въ невдомую даль, быть можетъ, въ бездну.
О, гд-же все, чмъ жилъ я, чмъ гордился,
Что сознавалъ въ себ несокрушимымъ?…
Давно-лъ такъ твердо было убжденье.
Что и душа, какъ тло, умираетъ
Съ послднимъ вздохомъ, — и конецъ всему,
A жизнь иная — вымыселъ пустой?
Не то теперь, не даромъ близость смерти
Наводитъ страхъ зловщій. . . . . . . . . . . . .
Чтобы окончательно разсять всякое сомнніе въ своемъ геро, авторъ снова прибгаетъ къ сверхъеетественному: y Командора тоже приготовленъ пиръ, но гости на немъ скелеты, a яства — пепелъ и прахъ. Пламя со всхъ сторонъ окружаетъ несчастнаго Хуана, уже близкаго къ смерти, но не оно страшитъ его, a грозный Божій гнвъ:
Такъ это правда!… Есть иная жизнь,
Таинственный и страшный міръ за гробомъ
Безумный!… Я не врилъ, издвался
Надъ этой правдой, презиралъ ее.
И вотъ она открылась мн теперь,
Въ мннуту гибели неотвратимой!…
Мутится умъ, и въ сердц стынетъ кровь.
Однако, несмотря на весь ужасъ своего положенія, онъ все еще не раскаивается въ глубин души, хотя и знаетъ, что исключенъ уже изъ міра живыхъ. Вотъ ему слышится похоронное пніе, это его отпваютъ, считая мертвымъ, убитымъ въ тотъ самый вечеръ y воротъ своего дворца однимъ изъ гостей, приглашенныхъ на пиръ. Онъ сознаетъ, что присутствуетъ на собственномъ погребеніи, и въ памяти его длинной вереницей проходятъ вс совершенныя имъ злодянія, надежды на спасеніе нтъ. Вотъ уже къ нему прикоснулась холодная рука Командора и влечетъ въ адъ. Тогда только, вполн смирившійся, побжденный, онъ восклицаетъ въ порыв искренняго раскаянія:
О, Всемогущій!… Гршенъ я безмрно,
Но нтъ предла благости Твоей.
Я врю, Ты простиіпь, Ты не отвергнешь
Моей души, омытой покаяньемъ.
Великій Богъ! Спаси меня, помилуй!
Тутъ происходитъ мгновенное измненіе обстановки: является донья Инэса, она повелваетъ всмъ другимъ призракамъ удалиться въ свои могилы, a сама беретъ дона Хуана, за руку и восходитъ съ нимъ на небо.
Любовь спасаетъ гршника на самомъ краю пропасти.
Отсюда и другой выводъ: Богъ дона Хуана Теноріе — милосердый, всепрощающій Богъ.
Таково содержаніе этого знаменитаго произведенія, совмщающаго въ себ мистическій духъ Кальдерона съ такимъ-же національнымъ духомъ Тирсо де Молина, т. е. духомъ беззавтной отваги, не знающей ни удержу, ни предловъ. Донъ Хуанъ Теноріе потому именно и популяренъ, что въ немъ отражается коренной характеръ націи, присущій боле или мене каждому испанцу, заслуга-же автора заключается лишь въ томъ, что онъ врно воспроизвелъ этотъ типъ въ литературной форм, украсивъ свою драму оживленными діалогами и сильнымъ, изящнымъ стихомъ.

II.

Кампоаморъ (донъ Рамонъ).

Посл Соррильи никто не возбуждалъ такого восхищенія въ высшихъ классахъ испанскаго общества, какъ донъ Рамонъ Кампоаморъ. Они были ровесниками, — оба родились въ 1817 году, но второй гораздо позже достигъ успха, и это скоре послужило ему въ пользу, чмъ въ ущербъ. Развиваясь постепенно, творчество его крпло, a самъ онъ имлъ время лучше присмотрться къ жизни и установить свое нравственное міросозерцаніе на боле прочныхъ началахъ.
Кампоаморъ не ограничивается одними описаніями и картинками, это не передлыватель старыхъ легендъ на новый ладъ, a творецъ самостоятельный, истинный художникъ, стремящійся поставить свое имя на ряду съ Милътонами и Дантами. Хотя ему не разъ приходилось засдать въ кортесахъ, въ качеств депутата, но политика не поглотила всхъ его умственныхъ силъ, какъ это было съ большинствомъ испанскихъ дятелей изъ того-же литературнаго міра.
Мы остановимся здсь на однихъ только поэтическихъ произведеніяхъ Кампоамора, потому что, хотя самъ онъ и сильно претендовалъ на званіе философа, но въ дйствительности ему не удалось создать на этомъ поприщ ничего сколько нибудь заслуживающаго вниманія, трудно было соединить въ своемъ ум и привести въ стройную систему т смутныя идеи, что внушала ему своеобразная метафизика.
Есть два сборника его лирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ Думы Поэта и Doloras {Вотъ что разуметъ здсь самъ авторъ подъ словомъ Doloras: выраженіе чувства и философской мысли въ легкой, игривой оорм стиха.}. Кром того онъ написалъ эпичеекую поэму Колумбъ и другую съ боле обширнымъ замысломъ, Всемірную Драму, состоящую изъ восьми дней. Ниже мы изложимъ ея содержаніе, чтобы читатель могъ составить o ней понятіе хотя въ общихъ чертахъ.
Наиболе извстны и наиболе популярны изъ его произведеній — стихи, помщенные въ упомянутомъ нами сборник Las Doloras.
Высшее испанское общество оставалось неизмнно благосклоннымъ къ этому поэту: во все царствованіе Изабеллы II оно поетоянно собиралось въ своемъ частномъ театр — Колизе Пиккера, названномъ такъ въ честь знаменитаго художника-скульптора, создавшаго вс архитектурныя украшенія этого зданія. Абоненты устроивали тамъ литературно-драматическіе вечера, на которыхъ нердко присутствовала и сама королева со всми членами своей семьи. Кампоаморъ большею частью являлся главнымъ героемъ этихъ собраній, онъ читалъ на нихъ свои акростихи, тріолеты и проч., и все это увлекало слушателей, потому что было или согрто чувствомъ, или освщено мыслью, и всегда облечено въ граціозную форму, проникнуто мелодіей стиха, — этимъ прирожденнымъ даромъ большинства испанскихъ поэтовъ. Онъ вольно распвалъ свои псни, какъ жаворонокъ, a иногда, для усиленія эффекта, имъ аккомпанировала артистическая музыка.
Всемірная Драма написана въ 1869 году, но, по нашему мннію, было-бы своевременне, еслибъ она появилась двумя-тремя вками раньше, — такъ мало въ ней общаго съ идеями и стремленіями нашего вка. Эта драматическая поэма, какъ уже было упомянуто, длится на восемь дней и, подобно Божественной Комедіи, Потерянному Раю, вся написана стихами. Много усиленнаго труда и времени взяла она y автора, но при этомъ едва-ли способна удовлетворить даже самому невзыскательному вкусу современнаго человка. Повторяемъ, такое произведеніе могло-бы имть смыслъ для XVI или XVIІ столтій, но для насъ, посл философскаго движенія XVIII вка, оно уже является положительнымъ анахронизмомъ, и относительный успхъ его возможенъ разв только въ самомъ ограниченномъ кружк, все еще витающемъ въ старыхъ преданіяхъ. Вообще, когда поэтъ намренно отршается отъ чувствъ и понятій своихъ современниковъ, стремясь возсоздать въ ихъ воображеніи давно исчезнувшіе образы, онъ рискуетъ остаться въ одиночеств, потому что не можетъ возбудить ни интереса, ни симпатіи въ читател.
Первая часть драмы происходитъ въ монастырскомъ саду. Юная, прекрасная Соледада и влюбленный въ нее Гонорій безцльно бродятъ въ немъ, отдавшись своимъ мечтамъ. Вдругъ передъ ними является Іисусъ Волхвъ, тотъ самый, что, по сказанію евангелиста Марка, послдовалъ за Іисусомъ Христомъ, когда Онъ взятъ былъ подъ стражу и покинутъ своими учениками. Это апокриическое лицо, избранное въ драм орудіемъ Божіей воли, разсказываетъ между прочимъ, что посл смерти Іисуса Христа ангелы соорудили гигантскій мостъ отъ неба до земли, чтобы по немъ восходило раскаяніе людей и нисходило на нихъ прощеніе.
На берегу источника, именуемаго Забвеніемъ, Гонорій сознается, что, побуждаемый чувствомъ ревности и желаніемъ безраздльно владть любовью прекрасной Соледады, устранилъ съ пути ея родного брата Палаціана, заключивъ его въ темницу.
Любовь до такой степени обуяла вс помыслы Гонорія, что онъ уже не сознаетъ своей вины, не чувствуетъ ни раскаянія, ни угрызенія совсти, а, весь поглощенный своей страстью, объ одномъ только и думаетъ, одного желаетъ — сохранить навки обладаніе обожаемымъ существомъ. Въ этомъ стремленіи онъ не знаетъ границъ и съ какимъ-то неистовымъ увлеченіемъ молитъ обратить его въ мраморъ, чтобы не покидать могилы своей возлюбленной, если смерть похититъ ее, — оставаться хотя-бы нмымъ, неподвижнымъ, но вчнымъ хранителемъ дорогого праха. Іисусъ Волхвъ не отвергъ возможности иеполненія такой мольбы, но тутъ-же предостерегъ Гонорія, что своимъ безумнымъ желаніемъ онъ самъ готовитъ себ невыразимыя муки.
Затмъ авторъ переноситъ насъ на кладбище, гд почіетъ Соледада, a надъ могилой ея стоитъ Гонорій, обращенный въ статую. Но вотъ является Палаціанъ, освободившись изъ тюрьмы, онъ полонъ скорби o той, что была невольной причиной его заточенія, и горько оплакиваетъ ее, при этомъ несчастный Гонорій, несмотря на свою метаморфозу, испытываетъ такія мученія ревности, что Іисусъ Волхвъ, сжалившись наконецъ надъ страдальцемъ, освобождаетъ его изъ мраморныхъ узъ.
Во второй день исполняется другое желаніе Гонорія: онъ обращенъ въ дерево, — въ зеленый кипарисъ, осняющій могилу Соледады, и надется найти успокоеніе на этой новой ступени бытія, a между тмъ Соледада, видя съ небесной выеоты, какъ врна и безпредльна его любовь, помышляетъ сойти къ нему на землю, но уже за одну эту мысль мгновенно подвергается изгнанію изъ обители праведныхъ. Тогда она взываетъ къ помощи Іисуса Волхва, и въ ту-же минуту разражается страшная гроза, преображенная въ бурю и молнію, Соледада спускается надъ собственной могилой и разсиваетъ свой прахъ, при чемъ изъ древеснаго ствола вырывается отчаянный крикъ, затмъ другая молнія разбиваетъ кипарисъ, и освобожденный Гонорій, не узнавъ своей возлюбленной, съ проклятіемъ бжитъ изъ этого мрачнаго убжища, гд такъ долго жилъ и страдалъ.
На третій день Гонорій поднимается еще ступенью выше въ порядк мірозданія: онъ обращенъ уже въ одушевленное существо, — въ могучаго орла, и, попрежнему врный своей невозможной любви, поетъ ей гимны, паря въ воздушной вышин, потомъ спускается на то мсто, гд была могила Соледады, и осыпаетъ его цвтами. A между тмъ, летая по поднебесью, онъ видитъ міръ во всемъ разнообразіи порока и зла: то открывается передъ нимъ обширное царство лжии, обвивающей всю жизнь человческую, то обнаруживаются скрытыя во мрак, невдомыя дянія, и орлиный взоръ его проникаетъ въ самую глубину сокровенныхъ помысловъ, въ самые непроницаемые душевные тайники. Пользуясь такими данными, авторъ вводитъ въ свою поэму нсколько отрывочныхъ драматическихъ эпизодовъ и тмъ хоть отчасти приближаетъ къ дйствительности эту сплошную фантасмагорію, но вслдъ за тмъ она продолжается снова и уже съ немногими, рдкими проблесками жизненной правды. День заканчивается въ собор: Гонорій, привлеченный изображеніемъ Соледады, украшающимъ алтарь, все въ томъ-же образ орла врывается во внутренность храма и тамъ производитъ пожаръ, желая раздуть сильне священный огонь. Алтарь вспыхиваетъ и обращается въ пепелъ, a негодующій народъ схватываетъ виновника, требуя, чтобы онъ былъ сожженъ на костр. Во время совершающейся казни душа Гонорія вылетаетъ изъ пламени, но Соледада, движимая желаніемъ спасти его, сама бросается на костеръ и выноситъ вс муки, предназначенныя ея возлюбленному.
На четвертый день Гонорій уже является въ образ молодого схимника, принявшаго постриженіе отъ епископа Палаціана, который нарекъ его прежнимъ именемъ въ честь своего брата, похищеннаго смертью, a при этомъ и собственная душа Гонорія какъ будто слилась во едино съ той, что жила когда-то въ тл усопшаго. Передъ нами исповдальня: y ногъ молодого духовника склонилась женщина, откинувъ покрывало съ своего прекраснаго лица, и онъ содрогается при взгляд на нее, потому что узнаетъ дорогія черты Соледады. Дйствительно, это она, т. е. душа ея, принявшая иную тлесную форму. Явленіе повторяется нсколько разъ, и Гонорій то восторженно взываетъ къ ней, то сомнвается и снова теряетъ ее изъ вида. Наконецъ душа Соледады исчезаетъ, a вмст съ тмъ скрывается и женщина. Гонорій снова наедин съ самимъ собой, погруженный въ глубокую печалъ, онъ беретъ бумагу и повряетъ ей свои чувства и думы, излагая ихъ стихами, въ которыхъ помимо его воли выражается чисто пантеистическое міровоззрніе. Эти грховные стихи доходятъ потомъ до свднія Саламинскаго епископа, возмущенный ими, онъ ршается предать молодого монаха суду инквизиціи, и этотъ поступокъ становится причиной преждевременной смерти обоихъ: Гонорій умираетъ отъ отчаянія, a самъ епископъ отъ угрызеній совсти за свое невольное убійство. Затмъ они встрчаются въ загробной жизни и съ укоризнами обвиняютъ другъ друга.
Тогда является Іисусъ Волхвъ, чтобы повдать имъ божественный приговоръ, повелвающій Палаціану посвятить себя обращенію гршниковъ на путь истины, a Гонорію перенестись на ту планету, гд безпечные и нерадивые искупаютъ вс пагубныя ошибки своей минувшей жизни на земл, тамъ онъ долженъ встртить мать свою Пасу, осужденную за то, что не воспитала сына въ твердыхъ правилахъ религіи, и вмст съ нею пройти по всмъ планетамъ, опредленнымъ для искупленія боле тяжкихъ грховъ. Палаціанъ и Гонорій покорно идутъ исполнять свое назначеніе, a Соледада молится за обоихъ.
Въ продолженіе пятаго, шестого и седьмого дней герой поэмы проносится вмст съ своей матерью по всмъ пространствамъ, гд томятся души виновныхъ въ семи главныхъ — смертныхъ грхахъ: передъ ними являются безчисленныя жертвы лности, жадности, невоздержанія, сладострастія, зависти, гордости, гнва. Такъ-же, какъ и въ кругахъ Дантова ада, они встрчаютъ тамъ много историческихъ лицъ, оставившихъ по себ безславную память въ Испаніи, и авторъ снова нисходитъ въ область дйствительности, чтобы представить нсколько яркихъ фактовъ, заклеймившихъ позоромъ ихъ имена. Затмъ, когда Гонорій, окончивъ свои странствованія, съ восхищеніемъ присутствуетъ при нарожденіи новой планеты, — передъ нами возникаетъ во всхъ подробностяхъ первоначальная идиллія эмбріоническаго міра. На восьмой день дйствіе происходитъ въ Палестин, въ саду Іосифа Аримаейскаго, не задолго до воскресенія Христова. Тамъ, y самаго гроба Страдальца, мы находимъ Пилата, погруженнаго въ задумчивость и уже мучимаго совстью за свой неправедный приговоръ. Наконецъ, въ изнеможеніи, онъ засыпаетъ и видитъ во сн, будто легіоны духовъ и божествъ различныхъ древнихъ религій падаютъ ницъ дередъ Іисусомъ Волхвомъ и молятъ окрестить ихъ. Онъ внимаетъ мольбамъ и совершаетъ крещеніе надо всми. Тогда, въ одно мгновеніе, вс догматы старыхъ религій разомъ очищаются, сливаясь въ Новомъ Завт, и сами боги преклоняютъ колна передъ могилой Іисуса Христа. Пилатъ просыпается, объятый ужасомъ теперъ онъ видитъ ясно, какое страшное злодяніе совершено по его вол, и трепеща идетъ обратно въ Іерусалимъ. Въ это время воскресшій Христосъ встаетъ изъ гроба и, сопровождаемый Іисусомъ Волхвомъ и другими апостолами, нисходитъ въ адъ, чтобы постить всхъ страждущихъ. При обход тхъ мстъ преисподней, гд обртаются души младенцевъ, умершихъ безъ крещенія, взоръ Божественнаго Учителя омрачается печалью, — Онъ страдаетъ сознаніемъ, что не можетъ искупить этихъ невинныхъ жертвъ, но печаль Его достигаетъ высшихъ предловъ, когда Онъ видитъ невыразимыя муки гршниковъ, осужденныхъ и проклятыхъ навки. Тогда Онъ снова подъемлетъ крестъ, на которомъ былъ распятъ, какъ-бы желая страданіями тла утолить невыносимую боль души, и молитъ своего Всемогущаго Отца умилосердиться надъ несчастными, изъясняя Ему, что жизнь человческая уже сама по себ достаточное искупленіе всхъ грховъ и всхъ заблужденій. Наконецъ наступаетъ день всеобщаго воскресенія и страшнаго Суда, раздаются звуки архангельскихъ трубъ, мертвые встаютъ изъ гробовъ. Спаситель, Іисусъ Волхвъ, Гонорій и вс дйствующія лица въ драм собираются на Іосафатовой долин, трубный гласъ призываетъ воскресшихъ предстать передъ лицомъ Всевышняго Судіи, но, объятые трепетомъ, они не хотятъ повиноваться добровольно и бгутъ въ смятеніи, полные ужаса.
Лишь только Гонорій вступаетъ въ долину, передъ нимъ является Соледада въ вид чистаго, свтлаго духа, уже отршившагося отъ своей земной оболочки, она сама ее свергла еще въ то мгновеніе, когда обратилась въ молнію, чтобы освободить своего возлюбленнаго. Но онъ такь страстно любилъ въ ней самую плоть, самую оорму, что теперь, видя передъ собой существо безтлесное, неосязаемое, — приходитъ въ отчаяніе и, весь отдавшись своей скорби, бжитъ безъ цли, пока не падаетъ отъ усталости въ Гесиманскомъ саду, на томъ мст, гд покоятся бренные останки Соледады. Гонорій горячо цлуетъ эту землю, что стала ему дороже неба, и тогда передъ нимъ разверзается адъ, готовый поглотить его. Іисусъ Волхвъ умоляетъ погибающаго обратить свой взоръ къ небесной обители душъ и взглянуть, какое тяжкое горе причиняетъ онъ матери. Та дйствительно плачетъ, но Соледада поспшно собираетъ эти слезы, летитъ къ Гонорію и орошаетъ ими его чело. Въ тотъ-же мигъ душа гршника умиляется, смягченная материнскими слезами, онъ плачетъ самъ, и врата зіяющаго ада закрываются передъ этимъ сердечнымъ раскаяніемъ. Слезы Гонорія искупили вс грхи его, омыли душу, и онъ тоже возносится на небо.
Таково содержаніе этой обширной драматической поэмы, возбуждающей въ ум современнаго читателя одно лишь недоумніе. Дйствительно, трудно понять, какъ могъ человкъ, одаренный недюжиннымъ талантомъ, растрачивать его на такое безжизненное, безплодное творчество, не сознавая даже, что въ настоящее время уже не многихъ можно увлечь въ эту область химеръ и суеврій, какъ-бы ни была она разукрашена цвтами поэзіи.
Несмотря на религіозную подкладку Всемірной Драмы, на ея христіанскій духъ намъ кажется очевиднымъ, что въ сущности Кампоаморъ, подобно Гёте, — полагаетъ свою идею божества въ самой природ, въ совокупномъ дйствіи вехъ ея жизненныхъ силъ. Мы могли-бы привести не мало доказательствъ такого міровоззрнія, хотя самъ авторъ наврное сталъ-бы опровергать жхъ но достаточно указать на другую его поэму, подъ заглавіемъ Роза Параклита, гд еще ярче выражена таже основная мысль, и точно также вниманіе автора постоянно занято разнообразной организаціей существъ, населяющихъ міры, при чемъ индивидуальная жизнь представляется ему лишь случайнымъ, мимолетнымъ явленіемъ въ неизмнномъ и вчномъ порядк вещей.
Не мене своеобразна и самая фактура Всемірной Драмы, кажется, будто она слагалась такъ, какъ слагаются оперы, по составленному заране либретто: каждый эпизодъ является въ ней словно оторваннымъ отъ другихъ, a между тмъ въ цломъ вс они способствуютъ развитію главной идеи, положенной авторомъ въ основу произведенія.
Вообще, въ творчеств Кампоамора замчается столько-же разнообразія и противоположныхъ элементовъ, сколько и въ самомъ склад современной ему общественной жизни: и реализмъ, и скептицизмъ, то христіанское, то пантеистическое міровоззрніе, вра и безвріе, печаль и радость, восторгъ и уныніе.
Испанскій критикъ Даміанъ Фернандесъ Ройонъ такъ говоритъ объ этомъ автор въ своемъ предисловіи къ 8-му изданію его Doloras {Doloras, par Don Ramon de Campoamor. Madrid, 1864. San-Martin y Julrera.}:
‘Кампоаморъ — поэтъ очень разнообразный, хотя по своей натур и по характеру боле склонный къ элегическому настроенію. Описанія его точны, ясны, опредленны, разсказъ естественъ и живъ, діалоги характерны. Правда, онъ гршитъ иногда въ самомъ выбор сюжетовъ, впадаетъ въ парадоксъ, но эффекты y него по большей части не преувеличены, a картины всегда закончены и хорошо распланированы. Слогъ — сжатый, рзкій и отличается скоре силой, чмъ плавностью и мелодіей, періоды слишкомъ отрывочны и не особенно богаты выразительностью, но вс эти недостатки съ избыткомъ выкупаются какимъ-то своеобразнымъ блескомъ стиха, то согртаго чувствомъ, то проникнутаго поучительной мыслью’.
Къ этой характеристик нечего прибавить она вполн безпристрастна и даетъ самое врное понятіе o достоинствахъ и недостаткахъ Кампоамора.

III.

Вентура де-ля Вега.

Вентура де-ля Вега принадлежитъ къ числу выдающихся писателей, занявшихъ наиболе видныя мста въ исторіи испанской литературы XIX вка. Родился онъ въ Буэносъ-Айрес въ 1807 году, a въ 1818 прибылъ въ Мадридъ, гд началъ и кончилъ свое образованіе и гд оставался потомъ до самой смерти, т. е. до 1865 года. Только изрдка и то не на долго покидалъ онъ этотъ городъ, замнившій ему родину.
Еще въ ранней юности разныя случайныя обстоятельства сблизили его съ коллегіей Санъ-Матео, т. е. съ тми людьми, которые подъ руководствомъ Альберто Листы были потомъ главными участниками въ благотворномъ движеніи литературы 1830 года. Не малую услугу оказали ему также и семейныя связи, особенно вначал карьеры. Отецъ его занималъ тогда одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ въ Буэносъ-Айрес и пользовался большимъ значеніемъ въ этомъ вице-королевств, что создало и для сына самыя благопріятныя условія съ перваго-же его вступленія въ общественную жизнъ. Съ одной стороны ему способствовало вліятельное покровительство министровъ и высшихъ сановниковъ, съ другой — близкое общеніе съ такими блестящими талантами, какъ Ларра, Эспронседа, Патриціе де-ля Эскозура.
Сначала онъ былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ членовъ академіи Мирты, основанной около 1823 года, потомъ съ такой-же горячностью примкнулъ къ союзу Нумантины, состоявшему почти сплошь изъ однихъ безбородыхъ юношей, что однако-же не помшало правительству Фердинанда VII ожесточенно преслдовать ихъ, какъ самыхъ опасныхъ заговорщиковъ. Но въ то время, когда Эскозура и Эспронседа принуждены были бжать изъ отечества, Вентура де-ля Вега, благодаря покровительству министра Cea Вермудеса, преспокойно оставался въ одномъ изъ главныхъ мадридскихъ монастырей.
Затмъ юношескій жаръ сталъ быстро остывать въ немъ, и все навянное извн исчезало мало-по-малу подъ вліяніемъ природныхъ инстинктовъ, сначала онъ еще колебался, — въ какую сторону направить свой жизненный путь: примкнуть-ли къ либеральжымъ стремленіямъ Ларры и Эспронседы, или-же, уступая противоположному давленію, пріобщиться ретроградному аристократическому духу. Выборъ оказался нетруднымъ: служеніе народу совсмъ не соотвтствовало ни характеру Вентуры де-ля Вега, ни его утонченнымъ привычкамъ, и онъ легко отрекся отъ популярности, предпочелъ холодное одобреніе высшаго круга единодушнымъ рукоплесканіямъ и горячему энтузіазму толпы.
Въ 1828 году онъ восплъ усмиреніе Каталоніи Фердинандомъ VII, и эта громкая ода еще боле возвысила его славу среди оффиціальной публики. Съ той поры поэтъ никогда не нарушалъ своего безусловнаго согласія съ имющими силу и власть: во время регентетва Христины, какъ и въ царствованіе Изабеллы II, передъ династіями Орлеановъ, Бонапартовъ, Монтихо, — онъ одинаково готовъ былъ раболпствовать, прославлять всхъ коронованныхъ особъ на испанскомъ и французскомъ тронахъ, не исклю чая даже и тхъ, что еще только стояли на ступеняхъ, ведущихъ къ этимъ тронамъ. Поэтому Вентура де-ля Вега легко достигалъ всего, къ чему стремилось его честолюбіе: окруженный всевозможными почестями, осыпаемый щедрыми наградами, онъ былъ и академикомъ, и главнымъ директоромъ консерваторіи, основанной Христиной, былъ канцлеромъ королевы, a смерть застала его уже на самой вершин іерархической лстницы, въ двойномъ званіи, — высшаго государственнаго сановника и профессора литературы при королев Изабелл и сестр ея — герцогин де Монпансье.
Опредливъ то направленіе, какому неизмнно слдовалъ Вентура де-ля Вега съ начала и до конца своего литературнаго поприща, намъ уже не трудно составить понятіе объ общемъ характер всхъ его произведеній: со стороны вншней формы они вполн безукоризненны, — т. е. правильны, изящны, граціозны, но не ищите въ нихъ ни жизни, ни теплоты, ни настоящаго одушевленія.
Вентура де-ля Вега отличался именно тми качествами великосвтскаго человка, что изощряютъ умъ, даютъ ему вншній лоскъ, но въ то-же время лишаютъ его всякой глубины. Какъ истый дэнди относится къ своему туалету, соблюдая безукоризненное изящество во всхъ его мелочахъ, такъ и онъ относился къ своему литературному творчеству, заботясь лишь o красивой отдлк стиха, a не o внутреннемъ содержаніи главная цль его заключалась въ томъ, чтобы угодить кому слдуетъ, заслужить одобреніе хотя немногихъ, но избранныхъ, высокопоставленныхъ лицъ, которымъ нужно было не то, что дйствуетъ на умъ или сердце, a что забавляетъ и льститъ.
Сочиненія его состоятъ изъ хвалебныхъ одъ, написанныхъ по поводу каждаго сколько нибудь выдающагося политическаго событія, изъ сонетовъ и сатиръ, украшавшихъ въ cвое время почти вс журналы и литературные сборники, — наконецъ, изъ очень большого количества театральныхъ піесъ.
Вентура де-ля Вега, какъ человкъ практичный и благоразумный, не могъ, конечно, удовольствоваться одними литературными лаврами да такими-же несущественными почестями и отличіями, онъ хотдъ извлечь изъ своего творчества какъ можно больше матеріальныхъ благъ и достигъ этого самымъ легкимъ путемъ.
Не переставая льстить и раболпствовать передъ сильными міра, Вентура де-ля Вега употреблялъ вмст съ тмъ значительную долю способностей, дарованныхъ ему природой, на передлку для испанской публики новыхъ піесъ, появлявшихся на французской сцен, и въ этой, такъ сказать, акклиматизаціи чужихъ произведеній доходилъ до изумительнаго совершенства. Онъ такъ хорошо умлъ измнять положенія, приноравливать характеры и чувства дйствующихъ лицъ ко вкусу и нравамъ своихъ соотечественниковъ, такъ ловко совершалъ вс эти превращенія, что хотя-бы піеса не представляла въ сущности ни единой іоты самостоятельнаго творчества, она тмъ не мене казалась вполн оригинальной и ни y кого даже незаимствованной.
Эксплуатація этого способа дала ему много денегъ, хотя критика не разъ порицала его за такія передлки, язвительно именуя ихъ литературной кражей и объясняя недостаткомъ собственныхъ творческихъ силъ, но избранный родъ писательства былъ слишкомъ выгоденъ, чтобы отказаться отъ него въ угоду какимъ нибудь рсцензентамъ, и Вентура де-ля Вега продолжалъ его до самой смерти, добровольно жертвуя своей поэтической славой ради прямой, существенной прибыли, какую доставляло ему ремесло переводчика или передлывателя французскаго на испанскій ладъ.
Нельзя сказать, чтобы онъ дйствительно утратилъ всякую способность къ самостоятельному творчеству, нтъ, его вполн оригинальная бытовая комедія, подъ заглавіемъ Свтскій Человкъ, пользуется заслуженной извстностью, хотя и публика и критика значительно преувеличили ея достоинства, но все же она нисколько не уступаетъ напр. произведеніямъ Моратина, a это доказываетъ, что авторъ могъ бы достигнуть многаго, если бы онъ не поддался умственной лни и стремленію къ легкимъ успхамъ. Настолько же самостоятельной работой можетъ считаться либретто къ комической опер Чортъ-Прорицатель, написанное имъ для маэстро Базили вс же остальныя его сценическія піесы, повторяемъ, не что иное, какъ сплошная передлка съ французскаго.
Вентура де-ля Вега особенно умло распоряжался постановкой своихъ піесъ на сцен. Какъ нашъ Сарду, онъ не пропускалъ ни одной репетиціи, внимательно прислушивался къ каждой реплик, входилъ въ мельчайшія подробности костюмовъ, гримировки, руководилъ самой игрой актеровъ, — ихъ мимикой, жестами, повышеніемъ и пониженіемъ тона, словомъ ни въ чемъ не давалъ имъ воли, не допуская даже никакихъ возраженій съ ихъ стороны.

IV.

Поэты академики. — Новое поколеніе. — Хосо де Сельгасъ, Мануэль дэль Паласіосъ.

Легкость испанскаго стихосложенія, врожденная способность къ вдохновенію, свойственная обитателямъ жаркаго юга, воспріимчивость и глубокая впечатлительность чувствъ, — все это вмст порождаетъ въ Испаніи много приверженцевъ лиры. Какъ уже сказано выше, они встрчаются и въ другихъ отрасляхъ литературы, — такъ напр. Труэба издалъ цлый сборникъ псенъ подъ заглавіемъ Los Cantares, Гертруда Авельянеда, помимо своихъ трагедій въ проз, писала также и стихи, но мы не станемъ перечислять здсь всхъ стихотворцевъ, чтобы не обременить памяти нашихъ читателей излишнимъ количествомъ собственныхъ именъ.
Хотя испанская академія, точно такъ же, какъ и французская, часто пополняетъ свои ряды далеко не блестящими свтилами, но мы все таки не ршаемся обойти молчаніемъ патентованныхъ ею поэтовъ. Упомянемъ же вскользь o маркиз де-ля Песуэла, добросовстномъ переводчик Тассо и Данте, o маркиз де Молинсъ, что такъ усердно способствовалъ возстановленію наслдственныхъ правъ принца Альфонса: o дон Эженіе де Очоа — неутомимомъ критик, всю жизнь не перестававшемъ популяризировать въ Париж и въ Мадрид сокровища испанской литературы, о дипломат Леопольдо де Куэто, автор драмы Donna Mara Coronel и полной интерееа біографіи граоа де Торено, o другомъ критик дон Мануэл Каньете, страстномъ приверженц древнеклассическаго творчества, вн котораго для него не существовало талантовъ, наконецъ o дон Дедро де Мадрасо, открывшемъ подземелья арабскихъ дворцовъ. Каждый изъ этихъ писателей-академиковъ внесъ свою посильную лепту въ т журналы и сборники, которые наполнялись преимущественно стихами, но ни для одного изъ нихъ поэзія не была главной, существенной потребностью жизни, a лишь случайно, между прочимъ, примшивалась къ административной дятельности. Вообще, говоря по справедливости, ихъ пожалуй можно назвать искусными версификаторами, но ужъ никакъ не поэтами въ истинномъ, высокомъ значеніи этого слова.
Такое названіе гораздо боле подобало бы другимъ — дйствительнымъ талантамъ, явившимся въ иной сред и, къ сожалнію, слишкомъ рано покончившимъ свое земное попрпще. Мы разумемъ здсь Энрике Хиля и Абена-Амара — авторовъ немногихъ лирическихъ стихотвореній, изъ которыхъ нкоторыя поражаютъ своей художественой прелестью.
Отмтимъ еще мимоходомъ Ромеро Лараньяга, всегда печалънаго, меланхолическаго во всхъ своихъ произведеніяхъ, — легендахъ, драмахъ, и романахъ.
Незадолго до революціи 1854 года, при министерств Capторіуса, графа де Санъ-Люисъ, испанское общество вдругъ вообразило, что среди него появляется наконецъ настоящій, геніальный поэтъ. Въ то время въ Мурсіи давно существовало общество молодыхъ любителей поэзіи, уже нсколько лтъ они упражнялись втихомолку въ сочинительств стиховъ на разныя темы и прочитывали ихъ потомъ на тхъ дружескихъ собраніяхъ (tertulias), что придаютъ столько одушевленія общественной жизни по ту сторону Пиринейскихъ. горъ. Двое изъ этихъ молодыхъ людей, принадлежавшіе по рожденію къ высшему кругу, переселились изъ родного города въ Мадридъ, гд сразу были приняты въ среду аристократической интеллигенціи, посщая великосвтскіе салоны, они мало-по-малу распространяли тамъ плоды вдохновенія одного изъ своихъ прежнихъ товарищей, дона Хосе Сельгаса, написавшаго уже такъ много, что изъ всхъ его стиховъ можно было составить цлый томъ. Тогда одинъ извстный историкъ, самъ поэтъ и драматургъ, — Фернадесъ Герра-и-Орбе — собралъ y себя всю литературную знаменитость. преимущественно изъ области критики, и представилъ на ея судъ произведенія молодого поэта. Вс единодушно одобрили ихъ и съ восторгомъ возвстили o восхожденіи новаго свтила. Съ той поры имя Сельгаса быстро прославилось въ высшихъ сферахъ и стало переходить изъ устъ въ уста.
Направленіе его было самое невинное, вполн благочестивое, ничмъ не затрогивающее старыхъ традицій. Онъ воспвалъ супружескую любовь, святость домашняго очага, цвты, зефиры, — словомъ, старался примнить къ современнымъ вкусамъ и понятіямъ общества все то, что въ прежнія времена съ такимъ успхомъ пли на тысячу ладовъ Гарсильясо и Мелендесъ. Такія псни не могли, конечно, не плнить сердца куртизановъ Изабеллы II, для которыхъ блескъ двора Карла Г, въ царствованіе знаменитаго Годоя, оставался идеаломъ совершенства.
Были приняты вс мры, чтобы обезпечить быстрый, блестящій успхъ дону Сельгасу, a для начала самъ министръ написалъ ему слдующее письмо, способное воспламенить всякое молодое честолюбіе:
‘Милостивый государь, съ чувствомъ истиннаго удовольствія прочиталъ я сборникъ вашихъ стихотвореній, такъ удачно названный Весной. Они очаровали меня своей дйствительно весенней свжестью, мелодіей и граціей, a вмст съ тмъ внушили убжденіе, что такому таланту не подобаетъ прозябать въ узкой сред провинціальнаго городка, вамъ необходимо боле обширное поприще, чтобы прославить свое имя и придать новый блескъ нашей современной испанской муз.
‘Итакъ, желая съ своей стороны усердно способствовать дальнйшему развитію вашего дарованія и зная, что судьба, щедро надливъ васъ умственными и нравственными богатствами, лишила матеріальныхъ средствъ, я предлагаю вамъ свою поддержку и совтую, насколько возможно скоре, воспользоваться этимъ дружескимъ предложеніемъ, тмъ боле, что оно, кажется, совпадаетъ съ вашимъ личнымъ желаніемъ переселиться въ Мадридъ, чтобы расширить кругъ своихъ знаній и тмъ создать себ въ будущемъ почетную, независимую жизнь. Будъте уврены, что здсь найдется для васъ подходящее занятіе, которое дастъ вамъ полное обезпеченіе и въ то-же время не помшаетъ ни вашимъ научнымъ трудамъ, ни поэтическому творчеству’.
Письмо это очень скоро дошло до всеобщаго свднія и, конечно, заране обезпечило успхъ первому тому стихотвореній молодого поэта. Къ тому-же одинъ изъ наиболе авторитетныхъ аристарховъ, всегда отличавшійся особенной строгостью сужденій, — именно донъ Мануэль Каньете, самъ написалъ предисловіе къ книг и тмъ санкціонировалъ передъ публикой ея неоспоримое достоинство. Словомъ, все общало стран появленіе новаго геніальнаго таланта, и она уже заране благодарила своего перваго министра за его благодтельную прозорливость.
Еще ни одному писателю не приходилось выступать на литературное поприще при такихъ счастливыхъ условіяхъ, a между тмъ послдующее творчество Хосе-де-Сельгаса далеко не оправдало возложенныхъ на него надеждъ. Казалось, все его поэтическое вдохновеніе сразу истощилось на первомъ опыт, появившемся въ печати подъ заглавіемъ Весна и Лто, хотя въ сущности и этотъ сборникъ, конечно, не заслуживалъ такой громкой славы. Онъ состоятъ изъ мелкихъ, отрывочныхъ стихотвореній, гд, въ форм идиллій и апологовъ, поэтъ старается выразить неуловимыя, сладостныя чувства, возбуждаемыя въ немъ природой, и употребляетъ при этомъ весь буколическій арсеналъ: тутъ и упоительные ароматы цвтовъ, и немолчное щебетаніе птицъ, и любовный шопотъ листвы, и ласкающее дыханіе втерка, и мелодичное журчаніе хрустальныхь ручейковъ, протекающихъ по зеленому бархату луга, и проч. и проч. Испанская поэзія такъ чрезмрно богата подобными описаніями, что современнымъ поэтамъ какъ-то ужъ не ловко повторять тысячи разъ повторенное прежде. Правда, въ псняхъ Сельгаса есть и нчто новое, свжее, оригинально-граціозное, слдовало, разумется, поощрить и поддержать этотъ несомннный талантъ, однако мы находимъ, что министръ поступилъ неосторожно, слишкомъ преувеличивъ его значеніе. Это было даже несправедливо относительно другихъ мадридскихъ писателей.
Но счастливая звзда молодого поэта очень скоро померкла: едва усплъ онъ покинуть свою родину для столичныхъ салоновъ, какъ вдругъ событія 1854 года лишили его главнаго, могущественнаго покровительства, a вмст съ тмъ измнили самое настроеніе общества, оно уже не внимало прежнимъ сладкозвучнымъ пснямъ, и литература должна была приноравливаться къ современнымъ требованіямъ, чтобы удержать cвое значеніе. Тогда Сельгасъ перешелъ отъ поэзіи къ проз и принялея писать романы, но на этомъ поприщ онъ никогда не поднимался выше посредственности, оставаясь далеко позади такихъ романистовъ, какъ Фернанъ Кавальеро, Фернандесъ-и-Гонзалесъ, Эскричъ и другіе. У него не хватало надолго ни вдохновенія, ни обдуманности, къ тому-же и общественная жизнь была не настолько ему извстна, чтобы врно изображать ее. Какъ первый его романъ, Золотое Яблоко, заключающійся въ 6-ти томахъ, такъ и вс остальные: Сердечные Долги, Лицо и Душа, Ангелъ-Хранитель и проч. представляютъ самыя заурядныя явленія книжнаго рынка и ровно ничмъ не замчательны.
За то въ другой области литературы, на которой мы еще остановимся впослдствіи, Сельгасу удалосъ занять довольно видное мсто. Онъ очень бойко навыкъ писать т забористыя, полусерьезныя—полушуточныя статейки, что являются немедленными откликами на всякую злобу дня, на все что занимаетъ, или волнуетъ публику въ данную минуту. Въ такихъ статейкахъ говорится обо всемъ понемногу — и o серьезномъ, и o пустякахъ он пишутся налету, и авторы ихъ свободно могутъ обходиться безъ опредленныхъ убжденій, даже безъ логики. Одно только требуется отъ нихъ непремнно, — это умніе возбуждать интересъ и забавлять.
Такъ вотъ въ какомъ род писательства всего успшне подвизался донъ Хосе-де-Сельгасъ, его Hojas Sueltas (Разрозненные Листки) имли такой огромный кругъ читателей, что авторъ не замедлилъ издать еще другой объемистый сборникъ подъ заглавіемъ Otras hojas sueltas.
Пожалуй, это все-таки былъ своего рода успхъ, но того-ли ожидалъ министръ Сарторіусъ, возвщая появленіе новаго свтила въ испанской поэзіи?
Другой поэтъ, тоже уроженецъ Мурсіи, наиболе усердно распространявшій славу Сельгаса въ высшихъ сферахъ испанскаго общества, — донъ Антоніо Арнао, остался врнымъ до конца жизни своему юношескому призванію. Муза его всегда мрачна и печальна, и въ каждомъ стихотвореніи слышатся то жалобы, то вопли удрученной души. Слишкомъ католическій духъ его родины наложилъ какой-то особый отпечатокъ не только на творчество, но и на всю жизнь поэта: онъ какъ-бы не принадлежитъ къ современному міру, по крайней мр нисколько не принимаетъ къ сердцу ни скорбей его, ни радостей.
Совсмъ иной характеръ представляетъ намъ поэзія дона Мануэля дэль Паласіосъ, — разнообразная, какъ самая жизнь, отзывчивая на каждый ея запросъ, свободный отъ общественныхъ предразсудковъ, хотя и не чуждый порою нкоторыхъ современныхъ заблужденій, онъ горячо раздляетъ вс наши сомннія, вс надежды и никогда не старается воскрешатъ давно отжившихъ идеаловъ. Это поэтъ-сатирикъ въ дух Квеведо, — полный остроумія, веселаго юмора и дкой ироніи: общества его ищутъ, дружбой его дорожатъ, потому что въ устной бесд онъ еще боле увлекателенъ, чмъ въ печати. Если донъ Паласіосъ и не поднимается въ своемъ творчеств до умственныхъ вершинъ, то по крайней мр онъ остается въ ненарушаемой гармоніи съ нашими завтными чуветвами, мыслями и желаніями, — со всмъ душевнымъ міромъ своихъ современниковъ: все, что волнуетъ насъ, волнуетъ и его, но это нисколько не мшаетъ ему восхищаться природой, воспвать ея многообразныя красоты и всюду разлитую въ ней любовь, только это ужъ не приторно-слащавая поэзія Мелендеса, a нчто живое, одушевленное, полное ума и чарующей прелести.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Сцена.

I. Театры въ 1844 году. — II. Сценическіе артисты. — Ш. Томасъ Родригесъ Руби. — IV. Гертруда Гомесъ де Авельянеда. — V. Тамайо-и-Баусъ и Оредіано Фернандесъ Герра-и-Орбе. — VI. Аделардо Лопесъ де Айяла. VII. Эгвидасъ, Олона, Серра, Діасъ, Принципе и ироч. — VIII. Либретисты комической оперы. — Кампродонъ.

I.

Театры въ 1844 году.

Чтобы дать наиболе точное понятіе o состояніи мадридскихъ театровъ за первое время посл регентства Эспартеро, мы приводимъ здсь выдержку изъ записокъ Ксавье Дюрьэ, одного изъ тхъ немногихъ французовъ, которые долго жили въ Испаніи и слдовательно могутъ говорить o ней съ полнымъ знаніемъ дла. Записки эти помщались въ журнал Bevue des Deux-Mondes за 1844 г., и вотъ что сообщается въ нихъ между прочимъ:
‘Мадридскіе театры существуютъ совсмъ при другихъ условіяхъ, чмъ англійскіе, или французскіе. Въ дни первыхъ представленій вы не увидите y подъздовъ de la Cruz и del Principe той разнохарактерной толпы людей всхъ возрастовъ, сословій, общественныхъ положеній, что въ безпо рядк тснится y нашихъ театровъ, терпливо подвергая себя и дождю, и холоду, и втру, вынося вс невзгоды и пытки, чтобы получить потомъ эстетическое наслажденіе. Испанскія театральныя кассы ежедневно открыты съ утра, и каждый своевременно можетъ заручиться желаемымъ билетомъ. Вс мста — и дешевыя и дорогія — тщательно занумерованы и раздлены, такъ что взявшій билетъ спокойно можетъ возвратиться къ своимъ дламъ, съ полной увренностью, что, какъ-бы ни запоздалъ, всегда найдетъ свое мсто свободнымъ.
‘За исключеніемъ Circo, гд танцуютъ наши балеты и поютъ наши оперы, вс остальные мадридскіе театры тсны, темны, неудобны {Посл разрушенія театра de la Cruz, ему на смну явились новые, уже боле обширные: Zarzuela, Variedades, Novedades и Lope de Vega.}. Не смотря на это, зрительныя залы почти всегда переполнены публикой, но такъ какъ даже лучшія мста продаются по крайне умреннымъ цнамъ, a между тмъ требуется постоянное обновленіе репертуара, то не было еще примра, чтобы драматическая антреприза не потерпла фіаско {Театръ del Principe, при полномъ сбор, не можетъ дать въ одинъ вечеръ боле десяти тысячъ реаловъ валового дохода, a вмст съ тмъ никакая піеса не выдерживаетъ многихъ повтореній, потому что всего коренного населенія въ Мадрид тодько 300,000 душъ, приливъ же иностранцевъ по желзнымъ дорогамъ пока еще слишкомъ незначителенъ и далеко не приноситъ здсь такого обогащенія, какъ въ Париж, Лондон и другихъ европейскихъ центрахъ. Даже лучшія піесы не даютъ уже сбора, если были сыграны разъ двадцать или тридцать, a такъ какъ по заведенному обычаю, авторы имютъ право лишь на 20% изъ общей выручки съ первыхъ трехъ представленій и на 10% съ остальныхъ, то при самомъ блестящемъ успх, драматическій писатель не получаетъ за свое произведеніе боле 10 т. франковъ.}. Въ блестящія времена монархизма въ Мадрид существовалъ колоссальный театръ, гд при Филипп III и Филипп ІV давались т великолпные спектакли, o которыхъ испанцы и до сихъ поръ еще вспоминаютъ съ такой же гордостью, какъ o побд надъ маврами, o поход во Фландрію и проч. Но въ первые же дни непріятельскаго нашествія грандіозное зданіе обратилось въ груду развалинъ, и, можетъ быть, изъ всхъ бдствій войны — это было самымъ чувствительнымъ для мадридскаго населенія. Посл 1823 года, на исход царствованія Фердинанда VII, приступили къ сооруженію новаго театра, и теперь еще помнятъ многіе изъ жителей Мадрида, какъ работалъ надъ украшеніемъ ложъ и сталей молодой рзчикъ, — сынъ простого нмецкаго гебаниста, сдлавшійся впослдствіи однимъ изъ самыхъ мощныхъ и вдохновенныхъ поэтовъ современной Испаніи. Мы говоримъ o дон Хуан-Эженіе Гарценбуш, — объ этомъ причудливо-геніальномъ талант, главное произведеніе котораго Los Amantes de Teruel прославилось на всю Европу.
‘Посл смерти Фердинанда VII, независимые кортесы сочли унизительнымъ для своей державной власти засдать въ тхъ самыхъ залахъ королевскаго дворца, гд собирались въ прежнія времена по вол неограниченныхъ монарховъ, они непремнно хотли имть иное помщеніе и, въ ожиданіи окончанія постройки новаго грандіознаго зданія Палатъ {Мы разуменъ здсь тотъ роскошный дворецъ, что стоитъ теперь на соединеніи двухъ улицъ — San Geronimo и Prado, обращенный своимъ фасадомъ къ той площади, гд воздвигнута статуя въ честь дона Мигуэля де Сервантесъ.} безцеремонно присвоили себ на время залу театра. Вотъ почему и величественныя трагедіи, и cлезныя драмы, и бытовыя комедіи до сихъ поръ еще играются на такихъ тсныхъ, плохо cколоченныхъ подмосткахъ, какими неудовольствовались бы самыя послднія изъ нашихъ водевильныхъ труппъ.
‘Въ дни первыхъ представленій вс мста сверху до низу бываютъ заняты зрителями. Полная пріятнаго ожиданія, толпа держитъ себя чинно, ничмъ не нарушая безмолвія, но она уже заране ршила, что не потерпитъ ни одной минуты промедленія изъ за какой бы то ни было неисправности театральной администраціи. За четверть часа до опредленнаго начала спектакля происходитъ шумное передвиженіе размщающейся публики, затмъ вс глаза устремляются на занавсъ, и тишина водворяется снова, на этотъ разъ такая глубокая, что при сильномъ втр, можно явственно разслышать плесканье волнъ Мансанареса. Но иногда занавсъ остается неподвижнымъ доле, чмъ это положено, и старый комическій поэтъ — донъ Леандро Моратинъ, изображенный на немъ между Кальдерономъ и Тирсо де Молина, все продолжаетъ глядть на недовольныхъ зрителей съ своей насмшливой улыбкой. Тогда по зал раздается тысячеустный крикъ — нетерпливый, гнвный, проникающій въ самую дальнюю закулисную глубину, и вызываетъ къ отвту блднаго, растеряннаго директора. Да и нельзя не смутиться передъ такой грозой: вс — отъ великосвтскихъ франтовъ до чернорабочихъ (manolos), старики и мододые — одинаково приведены въ негодованіе, женщины и т вскочили съ своихъ мстъ и, подавшись впередъ, съ открытой головой, съ сверкающимъ взглядомъ, грозно стоятъ, опираясь на борты балконовъ и ложъ. Вы услышите тогда, какъ изъ этихъ прекрасныхъ устъ вырываются т граціозно-раздраженныя, чисто кастильскія восклицанія, которыми всякая уроженка Мадрида, какъ бы высоко она ни стояла на общественной лстниц, выражаетъ свое неудовольствіе или досаду.
‘Когда, посредствомъ умоляющихъ жестовъ, несчастный директоръ добьется наконецъ, чтобы его выслушали, онъ заикаясь проситъ подождать еще нсколько минутъ ради какой нибудь знаменитости. И что же, къ удивленію своему, вы часто видите, что публика мгновенно успокоивается и затихаетъ. Вотъ при такихъ-то случаяхъ всего лучше опредляется степень значенія и популярности того или другого артиста: если почему нибудь замедлитъ выходомъ любимая пвица, или танцовщица, ее терпливо ждутъ полчаса и боле, но къ драматическимъ актрисамъ относятся далеко не такъ благосклонно, — тутъ исключенія допускаются разв только для такихъ свтилъ, какъ Матильда Діесъ и Теодора Ламадридъ. Иногда, чтобы умрить нетерпніе публики, ей общаютъ роскошные костюмы, невиданныя декораціи, но это ужъ отчаянное средство, потому что пылкое южное воображеніе мгновенно можетъ представить себ такія чудеса, — передъ которыми померкнетъ всякая дйствителъность, хотя бы въ общанныхъ костюмахъ сіяли вс брилліанты кастильскихъ коронъ, a декораціи равнялись великолпіемъ съ той волшебной панорамой, что развертывается во всю неоглядную ширину съ вершинъ Гибралтара, простираясь черезъ синее море до горныхъ цпей Атласа’.

II.

Драматическіе артисты.

Ксавье Дюрьэ говоритъ здсь o томъ счастливомъ времени, когда въ испанскомъ обществ еще не остывало его горячее увлеченіе сценическимъ искусствомъ, вызванное драмой герцога де Ривасъ Альваро или Сила Судьбы. Потребность въ эстетическихъ наслажденіяхъ, доставляемыхъ театромъ, была тогда одною изъ самыхъ существенныхъ для мадридскаго населенія, и оно съ восторгомъ рукоплескало Бретону де Лосъ Эрреросъ, Гарценбушу, Гутьересу, Хилю-и-Сарате, a ихъ заслуженный успхъ поддерживалъ благородное соревнованіе между множествомъ молодыхъ писателей, стремивпшхся достигнуть извстности на поприщ сценическаго творчества.
Въ то же время, среди различныхъ труппъ, являлись первостепенные артисты, которые высоко держали знамя драматическаго искусства и своими блестящими дарованіями неослабно возбуждали энтузіазмъ въ испанской публжк во весь періодъ двадцатипятилтняго царствованія Изабеллы II. Дюрьэ часто говоритъ въ своихъ запискахъ o геніальной игр Матильды Діесъ и Теодоры Ламадридъ, не зная, кому изъ нихъ отдать преимущество, и дйствительно, равныя силой таланта, он были одинаково хороши, но каждая въ своемъ род: Матильда, всего лучше олицетворявшая Селимену со всми оттнками ея характера, имла очень много общаго съ нашей М-elle Марсъ, a Теодора, несмотря на нкоторые недостатки, — излишнюю слезливость и монотонность дикціи, — скоре напоминала М-elle Жоржъ, или M-me Дорваль, достигая въ своихъ лучшихъ роляхъ такого же изумительнаго совершенства.
Мадридскіе театры могли также гордиться многими талантливыми актерами, но мы упомянемъ здсь лишь o главныхъ любимцахъ публики, наиболе прославившихъ свои имена. То были: Юліанъ Ромеа, Архона, Валеро, Фердинандъ Оссоріо, Маріо и братья Каталина.
Юліанъ Ромеа, по преимуществу комикъ, долго царилъ на испанской сцен, вызывая несмолкаемые громы рукоплесканій. Это былъ артистъ вполн законченный, глубоко изучившій свое искусство во всхъ его деталяхъ: любой типъ, любое лицо изъ новаго, или стараго репертуара онъ воплощалъ въ себ съ одинаковой жизненностью и правдой, при чемъ его комическій талантъ не рдко смнялся потрясающимъ драматизмомъ. Мелодичный голосъ, прекрасно выработанная дикція, изящество и грація въ каждомъ жест, въ каждомъ движеніи, дополняли достоинства этого замчательнаго артиста. Съ нимъ часто являлся вмст не мене блестящій исполнитель — Архона, но, обладая равносильнымъ талантомъ, они настолько разнились между собой самымъ характеромъ игры, что никогда не могли затмвать другъ друга: Архона былъ однороденъ съ нашимъ Буффе, тогда какъ Ромеа принадлежалъ всецло къ школ лучшихъ артистовъ Comdie-Francaise.
Между тмъ въ другихъ городахъ Испаніи, очень многіе цнители предпочитали имъ обоимъ дона Хосе Валеро, появлявшагося сначала на провинціальныхъ сценахъ. То былъ дйствительно выдающійся артистъ, съ горячимъ, страстнымъ темпераментомъ, сильно напоминающій своей игрой нашего Фредерика-Леметра, но мадридская публика, отличаясь, разумется, боле развитымъ и тонкимъ вкусомъ, никогда не раздляла этого предпочтенія.
Юліанъ Ромеа долго стоялъ во глав артистическаго товарищества, державшаго тогда въ своемъ исключителъномъ владніи сцену del Principe. Во все время его управленія, небольшое фойе этого театра постоянно служило сборнымъ пунктомъ лучпіей испанской интеллигенціи, т. е. тхъ немногихъ, что оставались врными чистымъ идеаламъ искусства и литературы въ эту эпоху преобладанія денежныхъ интересовъ. Намъ лично не разъ выпадало счастье встрчаться здсь и бесдовать съ нкоторыми изь писателей, чьи имена стоятъ теперь на первомъ план въ нашемъ обзор, a среди этого избраннаго кружка, гд не существовало никакихъ отличій, кром превосходства таланта, Ромеа являлся во всемъ блеск своего чарующаго обаянія: веселымъ, общительнымъ, полнымъ иекренняго одушевленія и неистощимаго юмора. Надо было слышать, какъ онъ разсказывалъ, напримръ, какую нибудь сцену изъ народной арагонской жизни, воспроизводя съ фотографической врностью вс характерныя особенности мстнаго нарчія, жестовъ, выраженій.
Фердинандъ Оссоріо, слишкомъ рано отнятый смертью y драматическаго искусства, помимо крупнаго дарованія въ своей спеціальности, отличался еще другимъ — необыкновенной способностью къ живописи, тоже не мало прославившей его среди мадридской публики.
Въ Швейцарскомъ ресторан, гд преимущественно собирались актеры, вс мраморныя доски столовъ были разрисованы имъ прелестными типичными головками, и трактирная прислуга бережно сохраняла эти рисунки, по строжайшему приказанію постителей.
Тамъ же въ извстные часы, почти ежедневно можно было встртить его талантливаго собрата — Эмиліе Маріо. Съ коварной улыбкой на губахъ, онъ внимательно присматривался къ такъ называемымъ pollos {Юнцы отъ 15 до 20 лтъ.}, чтобы потомъ съ изумительнымъ сходствомъ изображать ихъ на сцен.

III.

Комическіе писатели: Руби (донъ Томасъ Родригесъ) и Бретонъ де Лосъ Эрреросъ.

На этомъ мы закончимъ свой бглый очеркъ испанскихъ театровъ съ ихъ выдающимися артистами и обратимся къ главному предмету настоящаго отдла, т. е. къ обзору сценической литературы и ея дятелей.
Донъ Томасъ Родригесъ Руби, — андалузецъ, изъ города Малаги, — родился въ 1817 году, но извстность пріобрлъ довольно поздно, хотя не задолго до революціи 1868 г. ему даже удалось занять высокій постъ министра народнаго просвщенія.
Въ своихъ произведеніяхъ онъ шелъ по слдамъ Бретона де Лосъ Эрреросъ и посл него считался первымъ комическимъ писателемъ во все продолженіе царствованія Изабеллы II, пользуясь постояннымъ успхомъ и неизмннымъ сочувствіемъ публики.
Главный недостатокъ его комедій заключается въ томъ, что он слишкомъ односторонни, слишкомъ приноровлены къ требованіямъ высшихъ классовъ. Такъ и видно, что онъ писалъ только для небольшого числа избранниковъ, оставляя всторон все остальное общество. Однакожъ, было время когда его одушевляли совсмъ другія стремленія въ своихъ первыхъ двухъ піесахъ Del mal el menos и Toros y Caas онъ проявляетъ наклонность стать живописцемъ народныхъ нравовъ, a нсколько поздне старается ввести въ сценическую литературу какой-то своеобразный жанръ, возсоздавая въ новой форм духъ ея стараго репертуара. Такія попытки особенно замтны въ комедіяхъ: Quien mas pone pierde mas и Капитанъ Рибера. Но эти задатки не развивались дале, и вскор онъ совершенно оставилъ намреніе выработать изъ себя второго Рамона де-ля Крусъ, сосредоточивъ вс помыслы лишь на томъ, чтобъ преуспть въ своей каръер. A когда, посл 1843 года, доктринаризмъ восторжествовалъ окончательно, Руби, уже нисколько не колеблясь, направился по теченію и сталъ писать такъ называемыя высокія комедіи съ дйствующими лицами изъ высшихъ Сферъ.
Отсюда, начиная съ Castillos en el aire (Воздушные замки), идетъ непрерывная серія однообразныхъ піесъ, представляющихъ сплошную картину великосвтской жизни: дипломатовъ, министровъ, придворныхъ, интриги знатныхъ дамъ, треволненія просителей, пронырливость дворецкихъ, уступчивость камеристокъ и проч. Въ то время, когда мадридская публика почти исключительно была занята придворными: происками да политическими компромисами, все это, конечно, имло еще нкоторый смыслъ. Но, когда въ обществ совершается нчто иное, боле серьезное, чмъ вс эти бури въ стакан воды, a между тмъ авторъ продолжаетъ сосредоточивать свое вниманіе лишь на пустыхъ, поверхностныхъ, узкихъ интересахъ, тогда и самое творчество его является намъ такимъ же ничтожнымъ и жалкимъ, далеко не заслуживающимъ тхъ похвалъ, какія расточались ему. Несравненно большая отзывчивость и боле обширный кругозоръ Бретона де Лосъ Эрреросъ даютъ несомннное преимущество его произведеніямъ.
Изъ бытовыхъ комедій Руби Detras de la Cruz el diablo считается самой лучшей какъ въ сценическомъ, такъ и въ литературномъ отношеніи, изъ другихъ же, съ боле сложной завязкой, такъ называемыхъ комедій интриги, выдляются долго не сходившія съ репертуара Bandera negra и Rueda de la Fortuna, хотя критики почти единогласно отдаютъ предпочтеніе его двумъ послднимъ піесамъ: El arte de hacer fortuna и El Giran Filon.
Вообще же, изъ всхъ этихъ довольно многочисленныхъ произведеній трудно было бы извлечь какой нибудь опредленный, типичный характеръ, Руби, видимо, не заботился объ этомъ, напротивъ, съ тхъ поръ, какъ онъ достигъ извстности, все его стараніе было направлено къ тому, чтобы прилаживать своихъ дйствующихъ лицъ къ отличительнымъ способностямъ тхъ актеровъ, которымъ предназначалось ихъ изображать. Потому-то въ большинств его комедій замчается такое однообразіе и главныхъ и второстепенныхъ ролей, прямо разсчитанныхъ на сценическіе эффекты, уже заране извстные публик, но тмъ не мене всегда вызывающіе ея дружныя рукоплесканія.
Впрочемъ, надо сознаться, что Руби отчасти былъ вынужденъ прибгать къ подобнымъ пріемамъ, чтобы выдерживать борьбу съ такимъ опаснымъ соперникомъ, какъ Бретонъ де Лосъ Эрреросъ да цлымъ сонмищемъ другихъ, боле или мене ловкихъ переводчиковъ и передлывателей французекихъ піесъ.
Бретонъ де Досъ Эрреросъ родился въ первомъ году текущаго столтія и прожилъ боле семидесяти лтъ, не переставая работать на поприщ сценической литературы, чуть ли не до послдняго дня своей долгой жизни. Больше всего ему удалось угодить испанской публик безчисленными передлками съ французскаго, которыя онъ прикрывалъ такою оригинальностью, такимъ блестящимъ остроуміемъ чисто національнаго характера, что въ нихъ еще трудне было распознать заимствованіе, чмъ въ работахъ Вентуры де-ля Вега. Этотъ родъ писательства послужилъ Бретону такимъ же неисчерпаемымъ кладомъ, и онъ пользовался имъ, насколько могъ, съ совершенно спокойной совстью.
Хотя французскимъ писателямъ нердко случалось выводитъ въ своихъ піесахъ типы, совсмъ неизвстные и даже непонятные испанцамъ, что, конечно, объясняется несходствомъ нравовъ и условій жизни различныхъ націй, однако публика не обращала вниманія на такія странности, и он нисколько не уменьшали ея восхищенія. Но всего удивительне то, что какъ Бретонъ де Досъ Эрреросъ, такъ и Вентура де-ля Вега, кажется, не сознавали сами, что эта система передлокъ, извинительная еще для какого нибудь новичка въ литератур, значительно роняетъ достоинство писателя, уже занимающаго въ ней почетное мсто.
Руби и Бретонъ представляли совершенную противоположность другъ другу и вншнимъ видомъ, и характеромъ: первый былъ очень невзраченъ, — тощъ, угловатъ, и вся его длинная неуклюжая фигура производила нсколько непріятное впечатлніе, въ разговор онъ не обнаруживалъ особенно блестящаго ума и вообще выдлялся только необыкновенной подвижностью, какимъ-то порывистымъ проворствомъ, напоминающимъ блку. Впрочемъ, въ обществ Руби держалъ себя не безъ достоинства и самъ глубоко былъ убжденъ въ превосходств своего таланта.
Бретонъ де Лосъ Эрреросъ былъ живой, округлый толстякъ, небольшого роста, съ пріятнымъ добродушнымъ выраженіемъ лица. Въ обращеніи и въ разговор онъ иногда выказывалъ даже преувеличенную скромность, но при первомъ же возраженіи, при малйшемъ противорчіи, — маленькіе глазки его сверкали молніей, говорилъ онъ бойко, скоро, горячо, и въ рчахъ его нердко прорывалась тонкая, но дкая иронія. На изреченія Руби почти никто не обращалъ вниманія, a каждое острое словцо Бретона подхватывалось и производило фуроръ. Для примра, мы приведемъ здсь одну изъ его эпиграммъ, направленную противъ извстнаго врача. Въ данномъ случа она не могла повредить уже установленной репутацш, a лишь послужила къ вящему прославленію остроумія автора.
Но предварительно надо объяснить, что Бретонъ жилъ въ ближайшемъ сосдств съ врачомъ, по фамиліи Мата, a такъ какъ входныя двери ихъ смежныхъ квартиръ приходились рядомъ на одной площадк, то постителямъ Бретона нердко случалось по ошибк звонить къ врачу и тмъ подвергать непріятнымъ разочарованіямъ его ожиданіе кліентовъ. Наконецъ, выведенный изъ терпнія, онъ рішілъ начертить y своего входа такую надпись:
Прошу не раздражать меня напраснымъ звономъ, —
Не смшивать врача съ писатеіемъ Бретономъ.
Драматургу не понравился тонъ этого предостереженія, и онъ не замедлилъ отвтить на него язвительной эпиграммой, тоже написавъ ее съ наружной стороны своей двери:
Сосдъ мои — лучшій изъ врачей, —
Ума и знанія палата,
Чья жизнь печалями богата,
Тотъ пусть идетъ къ нему скорй:
Онъ на рецептахъ пигеетъ Mata {*}
И вренъ подписи своей.
{* Mata по испански значитъ Убей.}

IV.

Гертруда Гомесъ де Авельянеда.

Въ первое время посл провозглашенія совершеннолтія Изабеллы II, наибольшимъ успхомъ на мадридскомъ театр пользовалась трагедія Алонсо Муніо, съ которой выступила на драматическое поприще Гертруда Гомесъ де Авельянеда.
Публика горячо приняла этотъ первый сценическій опытъ молодой писательницы, уже успвшей пріобрсти почетную извстность сборникомъ своихъ прекрасныхъ лирическихъ стихотвореній и двумя романами Сабъ и Дв женщины, написанными, очевидно, подъ вліяніемъ Индіаны Жоржъ-Занда.
Сюжетъ Алонсо Муніе взятъ изъ національной исторіи и сильно можетъ подйствовать на воображеніе приверженцевъ старины. Эта трагедія, правда, не обладаетъ тми существенными качествами, какими обезпечивается долговчностъ пьесы въ сценическомъ репертуар, въ ней нтъ особенно яркихъ рельефныхъ характеровъ, мало движенія, мало театральныхъ эффектовъ, за то она вся согрта истинной страстью, богата мыслью и чувствомъ, силой и граціей стиха. Всего этого было бы совершенно достаточно для эпической поэмы, но такъ какъ сцена требуетъ егце многого другого, то блестящій успхъ первыхъ представленій Алонсо Муніе долженъ быть объясненъ исключительностью условій: во первыхъ, авторомъ являлась женщина, a во вторыхъ, направленіе піесы какъ разъ было то самое, какое преобладающая партія желала придатъ театральному искусству въ начал новаго царствованія.
Молодая поэтесса была первой женщиной, дерзнувшей выступить на драматическое поприще, не страшась тхъ опасностей, какія представляетъ сцена, a врожденное рыцарское великодушіе испанцевъ не могло не поддержать такого начинанія, длающаго честь всей націи.
Дйствительно, чтобы овладть сценической формой, одною пзъ самыхъ трудныхъ въ литератур, — требуется значительное напряженіе творческихъ силъ, a Гертруда Авельянеда твердо и строго выполнила свою задачу, такъ какъ же было не поощрить ея, особенно въ такое время, когда театръ заполонялся съ одной стороны — тенденціозными піесами съ политической подкладкой, лишенными всякой художественыости, съ другой — необузданными произведеніями крайняго романтизма, или же, наконецъ, передлками французскихъ драмъ и комедій, иногда самыхъ посредственныхъ?
Какъ было не рукоплескатъ этой женщин, стремившейея достигнуть высшаго драматическаго искусства, въ то время, когда такія крупныя силы, какъ Руби и Бретонъ де Лосъ Эрреросъ ограничивали свою дятельность лишь воспроизведеніемъ на сцен мелкихъ распрей да интригъ придворныхъ партій, враждовавшихъ между собой изъ-за преобладанія?
Какъ было не привтствовать ее, когда среди всеобщей шаткости и умственныхъ колебаній, которыхъ не чуждъ былъ даже Соррилья, она такъ твердо выступала на борьбу съ романтизмомъ, давно уже не дававпшмъ публик ничего, кром драмъ, скроенныхъ по образцу пресловутой La Copa, de Marfil, преисполненной всевозможныхъ ужасовъ и прееступленій?
Какъ было не благодарить ее за такое стойкое противодйствіе постоянно возраставшему наплыву французской легкости нравовъ? За то, наконецъ, что она возвратилась къ излюбленнымъ, чистйшимъ національнымъ источникамъ. и въ нихъ обновила самый духъ своего творчества?
И такъ, вотъ какой совокупностью обстоятельствъ объясняется необычайный успхъ этого произведенія, несомннно обладающаго многими достоинствами, но не настолько, однако-же, сильнаго, чтобы произвести реакцію въ пользу классицизма, благоразумно изгнаннаго еще съ 1830 года. Если при такомъ восторженномъ отношеніи къ Алонсо Муніе и явилась y нкоторыхъ приверженцевъ классической школы надежда на возвращеніе старыхъ трагедій, то очень не надолго, Только одинъ драматическій писатель, Тамайо-и-Баусъ, ршился было послдовать за Гертрудой де Авельянеда, но и его попытка осталась безслдной, потому что не въ этомъ направленіи должна была развиваться сценическая литература въ продолженіе царствованія Изабеллы II.
Преувеличенный успхъ Алонсо Муніе вредно повліялъ на всю будущность таланта его автора: вмсто того, чтобы черпать свое вдохновеніе въ тхъ идеяхъ и чувствахъ, какими были проникнуты первыя произведенія Авельянеды, она уклонилась въ другую сторону, и послдующіе ея романы — Espatolino и Guatimozin были навяны уже совершенно инымъ духомъ. Затмъ явились еще дв трагедіи: El Principe de Viana и Saul, но он могли понравиться разв только самымъ ярымъ приверженцамъ старины. И такъ, вотъ еще одинъ крупный талантъ, неумвшій ужиться съ своимъ вкомъ!
Гертруда де Авельянеда родиласв въ 1816 г. на остров Куб, и первыя ея поэтическія произведенія, вначал сороковыхъ годовъ, появлялись въ Мадрид за подписью Иностранка, поэтому Америка, пожалуй, иметъ нкоторое основаніе оспаривать ее y Испаніи. Авельянеда два раза была замужемъ, но второе супружество оказалось особенно несчастнымъ: мужъ ея умеръ черезъ нсколько мсяцевъ посл свадьбы, и это горестное событіе до такой степени потрясло весь нравственный организмъ писательницы, что она почувствовала себя неспособной оставаться среди общества и удалилась въ монастырь, гд безвыходно провела взаперти нсколько печальныхъ лтъ. Однако, время и тутъ оказало свое цлительное дйствіе, успокоенная мало-по-малу и примиренная съ своей судьбой, Гертруда возвратилась въ литературный міръ, a вскор потомъ начали появляться ея произведенія, задуманныя и подготовленныя, вроятно, еще въ монастырскомъ одиночеств. Приведемъ ихъ заглавія: Recaredo, La Verdad vence les apariencias, Errores del corazon Las Glorias de Espaa, El Donativo del Diablo, La Hija de las flores, La Aventura, Hortensia, La Somnambula.
z

V.

Тамайо-и-Баусъ и Герра-и-Орое.

Тамайо-и-Баусъ — писатель еще не старый, начавшій свою дятельность не боле, какъ лтъ за двадцать до настоящаго времени. Почти сразу принятый въ кружокъ академиковъ, онъ считалъ уже своей обязанностью оставаться достойнымъ такой чести и неизмнно держался того рода литературы, который называется высокимъ.
По примру Авельянеды, или скоре — французскихъ писателей — Понсара и Латуръ де Сэнтъ-Ибара, то-же стремившихся воскресить на сцен отжившую трагедію, онъ избралъ своимъ сюжетомъ то событіе, что положило конецъ могуществу римскихъ децемвировъ, a именно — умерщвленіе центуріономъ Виргиніемъ своей дочери Виргиніи, обезчещенной Аппіемъ Клавдіемъ. Содержаніе не новое, давно исчерпанное Ла-Гарпомъ, Альфіери, Латуръ де Сэнтъ-Ибаромъ, не говоря уже o второстепенныхъ драматургахъ.
Самъ по себ этотъ сюжетъ сцениченъ и въ обработк такого мощнаго, энергичнаго писателя, какъ Альфіери, можетъ произвести огромное впечатлніе на зрителей, но онъ совершенно не подходитъ къ характеру Тамайо, — человка, въ сущности вполн равнодушнаго къ политическимъ идеямъ, нисколько не сочувствующаго стремленіямъ демократіи и гораздо боле тяготвшаго къ высшему классу, въ то время, когда онъ былъ главнымъ руководителемъ испанскаго общества. Вообще, такіе сюжеты скоре могутъ служить матеріаломъ для писателей въ дух Шекспира и Кальдерона, чмъ для послдователей Корнеля, или Вольтера, и намъ кажется, что Тамайо могъ бы достигнуть несравненно большаго значенія въ литератур, если-бы отдался вліянію современнаго романтизма, не пытаясь воскресить давно отжившихъ формъ.
Но, исключительно поглощенный извстными классическими традиціями, онъ сосредоточиваетъ вс усилія на торжественности слога, на строгой изысканности выраженій, забывая o боле существенныхъ условіяхъ художественнаго творчества, o жизненности и правд. Пусть авторъ дйствительно воскресилъ бы передъ своими современниками могучій духъ римскихъ плебеевъ, ихъ глубокое уваженіе къ праву, ихъ неукротимую ненависть ко всякой тираніи. Но какъ можетъ онъ проникнуться республиканскими идеями и чувствами, когда самъ живетъ подъ снью королевской власти, чая отъ нея великихъ и богатыхъ милостей, когда вс его тайные помыслы направлены къ тому, чтобы попастъ въ число академическихъ свтилъ, и вкогда онъ знаетъ въ тоже время, что двери этого святилища открыты лишь для защитниковъ полусгнившаго трона да старой, разлагающейся вры?
Поэтому, не смотря на самыя усердныя и слишкомъ ужъ преувеличенныя восхваленія упомянутой піесы нкоторыми критиками панегиристами испанскихъ авторовъ, мы все-таки не можемъ согласиться съ ними, не можемъ найти въ ней такихъ существенныхъ достоинствъ, которыя ставили-бы ее выше всхъ трагедій, написанныхъ на тотъ-же сюжетъ.
Авторъ, по нашему мннію, сдлалъ важную ошибку, женивъ на Виргиніи трибуна Ициліуса, который былъ лишь ея женихомъ. По римскимъ законамъ отецъ имлъ право жизни и смерти надъ своей дочерью только до тхъ поръ, пока она не вступала въ бракъ, такъ зачмъ же было отнимать y Виргинія это отеческое право и тмъ умалять высокое значеніе его поступка, тогда какъ все дло въ томъ, что Аппій Клавдій, злоупотребивъ своей властью правителя, нарушилъ именно то самое право, которое долженъ былъ охранять и защищать.
Однако, въ общемъ, произведеніе Тамайо обладаетъ многими несомннными достоинствами, и мы вовсе не хотимъ навлекать на себя нареканія въ несправедливомъ отношеніи къ почтенному писателю, — добросовстному, одаренному талантомъ, хотя не настолько сильному духомъ, чтобы идти противъ современныхъ общепринятыхъ взглядовъ и условій жизни.
Но, какъ-бы то ни было, мы все-таки ставимъ несравненно выше этой попытки другое его произведеніе — въ сотрудничеств съ Ореліано-Фернандесомъ Герра-и-Орбе, a именно, историческую драму подъ заглавіемъ La Rica Hembra (Магнатка). Если вообще мы считаемъ трагедію устарлой, отжившей формой, за то глубоко вримъ въ будущность исторической драмы, и намъ кажется, что этотъ послдній родъ литературнаго творчества долженъ крпнуть и развиваться по мр того, какъ исторія, расширяя свою область, все глубже проникаетъ въ общественные иравы минувшихъ временъ.
Если писатель, обращаясь къ событіямъ прошлаго, вникнетъ въ ихъ внутренній смыслъ, изучитъ вс т жизненныя условія, при которыхъ они совершались, — y него не будетъ недостатка ни въ поразительныхъ драматическихъ эффектахъ, ни въ яркихъ картинахъ, полныхъ богатаго матеріала для художника и великаго поученія для толпы. Вдь въ одной драм можно изобразить цлую эпохуN здсь есть гд развернуться творческимъ силамъ, a дло разумной критики — поощрять ихъ въ этомъ направленіи.
Драма La Rica Hembra, очевидно, написана подъ вліяяіемъ именно такой идеи. Сотрудники возвращаются здсь къ прежнему духу Лопе де Вега и Кальдерона, не забывая въ то-же время нашихъ современныхъ требованій, то-есть, строго соблюдая историческую правду и реальность фактовъ. То было хорошее намреніе, и къ чести Тамайо надо сказать, что онъ проявилъ и умственяую и нравственную независимость, когда въ 1854 году ршился пуститъ на сцену подъ своимъ именемъ это произведеніе, навянное скоре романтизмомъ, чмъ классицизмомъ, a другой сотрудникъ — Герра-и-Орбе, уже извстный въ литератур своими двумя драмами въ проз: Дочь Сервантеса и Алонсо Кано, — внесъ въ него съ своей стороны, помимо глубокихъ историческихъ знаній, еще замчательное мастерство въ обрисовк характеровъ, что какъ нельзя лучше согласовалось съ художественными достоинствами Тамайо.
Здсь является на первомъ план очень рельефный типъ средневковой знатной женщины, до мозга костей проникнутой предразсудками своей касты, готовой, ради поддержанія родового величія, ножертвовать самыми глубокими, самыми завтными чувствами, — и вмст съ тмъ натуры возвышенной, безукоризненно честной, непоколебимо твердой. Этотъ типъ выбранъ удачно: можетъ быть, онъ уже давно исчезъ въ другихъ націяхъ, но въ Испаніи еще до сихъ поръ встрчаются такія женщины, соединяющія въ себ съ закоренлыми предразсудками удивительную душевную мощь и чистоту, какую-то своеобразную, величавую стойкость въ исполненіи законовъ чести, нравственности и человколюбія. Въ наше время крайней распущенности и упадка общественныхъ нравовъ, полезно иногда поічазывать людямъ такіе мощные типы былыхъ временъ, это невольно заставляетъ оглянуться на самихъ себя и во всякомъ случа дйствуетъ благотворно, a въ кажущейся неправдоподобности этихъ типовъ заключается самое сильное осужденіе нашему современному нравственному складу.
Драма переноситъ насъ во времена Педро Жестокаго.
Донья Хуана де Мендоза (La Rica Hembra) живетъ въ своемъ укрпленномъ замк, окруженная многочисленными вассалами. Но вотъ сосдніе сеньоры, завидуя могуществу магнатки, идутъ на нее войной, со всхъ сторонъ вторгаясь въ ея владнія. Тогда для защиты отъ враговъ донья Хуана собираетъ сильное войско и ставитъ во глав его молодого пажа, котораго она любитъ втайн и желала бы возвысить до себя, давъ ему возможность отличиться на войн. Между тмъ король давно уже ршилъ отдать огромныя богатства доньи Хуаны, вмст съ ея рукою, одному изъ своихъ врныхъ приверженцевъ, котораго и посылаетъ къ ней для объявленія монаршей воли. Этотъ избранникъ облеченъ въ званіе главнаго начальника кастильскаго флота и вмст съ твмъ приходится нсколько сродни королю, какъ незаконный сынъ его побочнаго брата. Не зная, что женихъ самъ лично принесъ ей королевское повелніе, донья Хуана тутъ-же, въ присутствіи посла, даетъ полную волю своему негодованію и страшно оскорбляетъ предназначеннаго ей жениха, боле всего возмущаясь тмъ, что онъ незаконнорожденный сынъ прелата и жидовки. Королевскій посланникъ уязвленный до глубины души, вспыхиваетъ гнвомъ и, не помня себя, наноситъ ударъ въ лицо донь Хуан, при чемъ объявляетъ ей свое имя. Полная невыразимаго негодованія, она приказываетъ страж схватитъ обидчика и въ первую минуту готова предать его смерти, но потомъ, одумавшись, измняетъ свое ршеніе.
‘Нтъ, — говоритъ Хуана, — если ты будешь поверженъ мертвымъ къ моимъ ногамъ, если прольется твоя кровь, она не смоетъ того позора, которымъ ты заклеймилъ мое лицо. Пусть-же совершится велніе судьбы, — я покорюсь ему и буду твоей женой, тогда никто по крайней мр не скажетъ, что чужой человкъ, a не законный супругъ, дерзнулъ поднять на меня руку’.
Между тмъ, посл блестящихъ побдъ, одержанныхъ надъ врагами, пажъ вернулся изъ своего похода, и его затаенная любовь помимо воли вырывается наружу, когда онъ узнаетъ o совершившемся брак. Это, конечно, не можетъ поколебать Хуану, a тмъ мене совратить ее съ пути долга и чести, но мужъ все-таки подозрваетъ измну, и въ немъ пробуждается яростная ревность. Отсюда начало драматической борьбы между женщиной, любящей другого, но остающейся врной своему долгу, ревнивымъ мужемъ, готовымъ въ первое время растерзать своего соперника, но потомъ, подъ вліяніемъ несомнннаго убжденія въ высокой нраветвенности Хуаны, обращающимся мало-по-малу къ боле великодушнымъ чувствамъ, и, наконецъ, молодымъ пажомъ, полнымъ любви, жизни и страсти, который уже могъ надяться на взаимность, когда роковая случайность разбила впрахъ вс его мечты и навкъ разлучила съ той, для кого только и билось его сердце. Положеніе, какъ нельзя боле, благодарное для авторовъ, и они хорошо съумли воспользоваться имъ.
Въ цломъ эта драма представляетъ живую и яркую картину того анархическаго состоянія народа, которое, начинаясь въ среднихъ вкахъ, проходитъ черезъ всю исторію Пиренейскаго полуострова и, можетъ быть, является первой причиной тхъ смутъ и неурядицъ, что угнетаютъ Испанію до нашихъ дней. Приведемъ, для иллюстраціи, еще одинъ монологъ: ‘О, кто-же защититъ родную землю, кто спасетъ ее отъ раззоренія? Долго-ли будемъ терпть гоненія, злобу, неправду и войны, войны безъ конца!… Неужели намъ вчно суждены одн кровавыя битвы вмсто мирныхъ празднествъ, проклятія и ненавистъ вмсто любви, безсонныя, тревожныя ночи вмсто спокойнаго сна? Къ оружію, къ оружію!… Но гд враги? Откуда грозитъ бда? Никто не знаетъ, никто не считалъ ихъ силъ. Одни говорятъ одно, другимъ кажется другое, и вс дйствуютъ вразбродъ, бросаются въ разныя стороны. Куда ни оглянись, — всюду зарева пожаровъ кровавымъ отблескомъ освщаютъ горизонтъ. Люди спятъ на гнилой солом, пьютъ воду изъ зловонныхъ лужъ и вчно дрожатъ, въ ожиданіи нападенія, обезумвшія толпы ихъ бгутъ въ паническомъ страх, но изъ тысячи спасается одинъ. По ночамъ барабанный бой, еще до зари боевая труба поднимаетъ тревогу, и снова рзня, струится кровь, упитывая землю, умножаются груды мертвыхъ тлъ… Господи, сойди съ небесъ и разсуди насъ!’
Пять вковъ миновало съ тхъ поръ, a несчастная Испанія все еще не избавилась отъ подобныхъ картинъ, карлисты воспроизводятъ ихъ и понын во многихъ ея провинціяхъ.

VІ.

Аделардо Лопесъ де Айяла.

Посл сентябрьской революціи 1868 года, Айяла играетъ важную роль въ политической жизни Испаніи. Примкнувъ къ прежнему союзу либераловъ, т. е. къ партіи, наиболе дятельной и энергичной, онъ сталъ однимъ изъ главныхъ участниковъ того движенія, которымъ былъ разрушенъ тронъ Изабеллы II.
Здсь, конечно, не мсто для оцнки его политической дятельности, съ этой точки зрнія мы предполагаемъ взглянуть на него въ другомъ нашемъ труд Новая Исторія Испаніи, гд намъ придется опредлять степень участія каждой партіи въ этомъ національномъ возстаніи, въ настоящемъ же очерк мы отмтимъ лишь одинъ фактъ: потому-ли, что Айяла еще ране принадлежалъ къ заговору герцога де-Монпансье, или потому, что былъ возмущенъ, какъ и большинство его партіи, несправедливой ссылкой на Канарскіе острова Серрано и Дульце, но въ 1868 году онъ пришелъ къ убжденію въ немедленной необходимости низвергнуть правительство Изабеллы II и съ этой цлью примкнулъ къ прогрессистамъ и либераламъ.
Приверженцы генерала Прима — республиканцы Хереса и Кадикса горячо отозвались на его призывъ и своимъ дружнымъ, энергичнымъ содйствіемъ сразу обезпечили успхъ предпріятія. Нечего и говорить, что если бы уніонисты вздумали дйствовать одни лишь своими собственными силами, имъ никогда не удалось-бы ничего достигнуть.
Вскор посл революціи 1868 г. Айяла былъ назначенъ министромъ колоній и занималъ этотъ постъ до самаго восшествія на престолъ принца Амедея.
Намренія Айялы нисколько не клонились въ пользу ни пьемонтской династіи, ни республики, вс его симпатіи были на сторон герцога де-Монпансье, a когда невозможность этой агитаціи стала очевидной, онъ перешелъ на сторону приверженцевъ сына Изабеллы, отказавшись отъ всякаго содйствія итальянскому принцу, возведенному кортесами на испанскій престолъ. Затмъ, во все время, пока власть оставалась въ рукахъ республиканцевъ, Айяла не выдвигался впередъ, сохраняя выжидательную позицію, но лишь только военная революція возстановила вліяніе его единомышленниковъ, онъ снова выступилъ на политическое поприще и, въ царствованіе Альфонса XII, занялъ тотъ самый министерскій постъ, какой былъ ввренъ ему посл революціи.
Надо замтить, что наружность человка играетъ въ Испаніи далеко не послднюю роль и значительно способствуетъ его успхамъ, особенно на такомъ видномъ поприщ, какъ политическое, Айяла же въ этомъ отношеніи былъ не обиженъ природой. Эскричъ, въ одномъ изъ своихъ послднихъ романовъ, рисуетъ намъ его, въ полномъ разцвт молодости, мужественной силы и красоты. Онъ былъ высокаго ро ста, съ черной продолговатой бородкой, съ роскошными волнистыми волосами и открытымъ, яснымъ лицомъ, отмченнымъ, по словамъ романиста, печатью таланта и серьезной мысли.
Можетъ быть, портретъ нсколько и прикрашенъ, но онъ во всякомъ случа объясняетъ, почему Айяла усплъ пріобрсти такое быстрое вліяніе на общественныя дла, и какъ этотъ писатель, занятый до тхъ поръ исключительно драматическимъ творчествомъ, вдругъ, съ первыхъ-же дней революціи 1868 года, становится однимъ изъ самыхъ значительныхъ государственныхъ людей на Пиренейскомъ полуостров.
Въ литератур своей эпохи Айяла выдляется изъ толпы другихъ ея представителей особенно тмъ, что произведенія его всегда строго согласуются съ современными требованіями и отражаютъ въ себ вполн реальную жизнь во всемъ ея разнообразіи, a такія свойства, въ соединеніи съ крупнымъ талантомъ, ставятъ его, no нашему мннію, несравненно выше Тамайо, Авельянеды и Руби, которые витали большею частью въ отвлеченной области творчества, повторяя въ немъ уже давно извстные мотивы.
Айяла вообще не можетъ пожаловаться на равнодушіе къ нему общества: большинство его произведеній имло значительный успхъ на сцен, но лучшими изъ нихъ считаются піесы: El Tejado de Vidrio и El Tanto por Ciento, ocoбенно горячо была принята мадридской публикой послдняя, доставившая автору огромную популярность. Поэтому и мы остановимея на ней.
El Tanto por Ciento (Большой Процентъ) — трехъ-актная комедія въ стихахъ. Во Франціи, на сцен Thtre—Francais или Gymnase, ей наврное не вызвать-бы особаго энтузіазма, потому что ажіотажъ, противъ котораго направлены ея стрлы, слпшкомъ ужъ глубоко укоренился въ нашемъ обществ. Но совсмъ другое дло въ Испаніи тамъ она появилась въ такое время, когда вся нація страдала отъ горячечной спекуляціи и развитія всевозможныхъ аферъ, характеризующихъ царствованіе Изабеллы II. Охваченное маніей подражанія, все еще слпо воспринимая французскіе нравы, испанское общество, безъ капиталовъ, безъ спеціальной подготовки, безъ необходимой стойкости въ труд, ршилсь вдругъ, по нашему примру, пуститься въ коммерческія и промышленныя предпріятія. Вмсто того, чтобы поставить дло на твердыхъ, прочно выработанныхъ началахъ, изучивъ предварительно вс условія современнаго производства, испанцы увидли тутъ одно лишь удовлетвореніе своей исконной страсти къ азартной игр. Айяла ярко освтилъ этотъ общественный недугъ, представилъ въ живомъ изображеніи вс его характерныя особенности.
Онъ показалъ, какъ жажда обогащенія мало-по-малу уничтожаетъ въ человк и чувство чести, и совсть, и справедливость отношенія къ людямъ затронулъ одну изъ самыхъ жгучихъ язвъ современной нравственности, a такъ какъ испанское общество не совсмъ еще погрязло въ этомъ омут, то оно горячо выразило свою признательность автору за его полезное предостереженіе.
Однако, въ комедіи Айялы естъ много недосказаннаго, a это-то именно и не понравилось-бы во Франціи: насколько вреденъ ажіотажъ для народа, настолько-же благотворенъ для него духъ предпріимчивости и разумной эксплуатаціи природныхъ богатствъ. Надо было показать это различіе и въ контрастъ спекуляціи поставить свтлый образъ разумно-предпріимчиваго, здороваго труда. Но это, очевидно, не входило въ задачу Айялы, онъ зналъ, что испанцы слишкомъ далеки отъ достиженія такихъ идеаловъ, a потому, какъ истый доктринеръ, счелъ за лучшее воздержаться отъ всякихъ отвлеченныхъ соображеній, которыя могли-бы только повредить успху его піесы.

VII.

Эгвилацъ, Олона, Серра, Діасъ, Аскерино.

Если царствованіе Изабеллы II не представляетъ намъ ни одного таланта, настолько сильнаго и крупнаго, чтобы соперничать съ великими писателями золотого вка, за то оно богато второстепенными дятелями по всмъ отраслямъ литературы, и преимущественно сценической. Это объясняется тмъ, что въ періодъ отъ 1830 до 1813 г. литературная извстность служила, помимо всего прочаго, еще главнымъ источникомъ блестящихъ политическихъ карьеръ, а, въ виду такой заманчивой перспективы, испанская молодежь естественно воспылала страстью къ писательству, ставшему самымъ врнымъ орудіемъ для достиженія высшихъ ступеней на общественной лстниц. Но когда, посл 1843 года, правительство Изабеллы II окрпло окончательно, случилось то, чего слдовало ожидать: политика отвернулась отъ литературы. Тогда всмъ писателямъ карьеристамъ волей-неволей приходилось оставить мечты o почестяхъ и думать только o насущныхъ потребностяхъ жизни, a такъ какъ театръ и журналистика представляли сравнителыю боле матеріальныхъ выгодъ, то большинство устремилось именно на эти два поприща и буквально заполонило ихъ.
И такъ, вотъ что породило въ данный періодъ огромное количество драматическихъ произведеній, o которыхъ мы, конечно, упомянули-бы въ нашемъ обзор, еслибъ не были уврены, что ни для кого не можетъ быть интересно перечисленіе всхъ этихъ заурядностей, въ большинств даже не оригинальныхъ, a передланныхъ съ французскаго и теперь уже забытыхъ.
Однако, въ этой категоріи второстепенныхъ писателей есть и такіе, которыхъ нельзя обойти молчаніемъ.
Къ числу ихъ принадлежитъ, напр. Эгвилацъ, недавно умершій, a родившійся около 1833 г. въ Санъ-Дукар де Варрамеда. Это одинъ изъ самыхъ плодовитыхъ авторовъ, писавшихъ для сцены съ 1853 года, но особенно выдляется своими достоинствами только одна его комедія: La Cruz del Matrimonio, имвшая такой успхъ на мадридскихъ театрахъ, что ее и теперь еще повторяютъ очень часто. Въ ней довольно искусно подобраны и ярко освщены т мелочныя столкновенія, что отравляютъ почти каждую супружескую жизнь, но авторъ старается доказать, что лучше терпливо перенести всевозможныя семейныя невзгоды, чмъ разорвать священный союзъ. Есть въ этой піес и теплота, и нжность чувства, — вообще она лучше всхъ другихъ произведеній того-же автора, хотя многія изъ нихъ можно назвать удачными. По фантазіи, впрочемъ, довольно оригинальной, онъ далъ своей первой піес заглавіе, соотвтствующее его фамиліи, которая на бискайскомъ нарчіи состоитъ изъ двухъ отдльныхъ словъ: egui — правда и latz — горькій. Такъ и окрестилъ Эгвилацъ свою комедію, переведя ихъ значеніе на кастильскій языкъ: Verdades amargas (Горькая Правда).
Посл Эгвилаца слдуетъ упомянуть объ Олон, — писател нершительномъ и лнивомъ, отъ котораго ожидали гораздо большаго, чмъ онъ далъ. Его дв піесы: Se acabarn los enredas и El Primo y el relicario несомннно свидтельствуютъ, что изъ него могъ-бы выработаться недюжинный авторъ называемыхъ комедій интриги, но, къ сожалнію, онъ остановился на своихъ первыхъ опытахъ и дале не пошелъ.
Нарциссо Серра былъ боле дятеленъ, но его постоянно угнеталъ физическій недугъ. Болзненный съ самой юности, онъ рано умеръ, успвъ создать лишь нсколько прелестныхъ комедій да галерею литературныхъ портретовъ, писанныхъ имъ въ томъ-же Швейцарскомъ ресторан, — среди дружескаго кружка. Его недолгая жизнь была непрерывной пыткой, по цлымъ годамъ онъ не могъ подняться съ постели и угасъ въ страданіяхъ, оставивъ по себ глубокое, единодушное сожалніе.
‘Бдный Нарциссо, — говоритъ Эскричъ въ своихъ запискахъ, — сердце сжимается при одномъ воспоминаніи o теб, и слезы выступаютъ на глаза. Ничего отраднаго не видалъ ты въ жизни! Не было для тебя ни аромата цвтовъ, ни лазури неба, ни ясныхъ лтнихъ дней, ни благодатной вечерней свжести. Не наслажденія давала теб жизнь, a одн лишь тяжкія непрерывныя муки. Какъ ни боролся твой мощный духъ съ бренной плотью, она все-таки побдила его!’
Донъ Хосе-Маріа Діасъ написалъ нсколько драмъ: Эльвира де-Альборносъ, Филиппъ II, Хуанъ де-Эскобедо, Королева — не заговорщица, но он не настолько способствовали его извстности, какъ дв трагедіи: Юній Брутъ и Іевфай, особенно восхваленныя критиками классической школы.
Несравненно мене посчастливилось дону Мигуэлю Августину Принципе: критика, напротивъ, упрекала его за то, что онъ не развиваетъ своего таланта, a съ каждымъ новымъ произведеніемъ становится все слабе. Это, положимъ, дйствительно было такъ, но причина тутъ заключалась не въ умственной лни, a тоже въ физическомъ недуг.
Эзебіо Аскерино иметъ за собой то достоинство, что никогда не подлаживался къ господствующимъ понятіямъ и писалъ въ боле строгомъ, серьезномъ тон, чмъ тотъ, къ какому привыкли его соотечественники. На сцен онъ такъ же стойко и мужественно поддерживалъ свои политическія идеи, какъ и въ журналистик. Поэтому, конечно, ему не апплодировали въ первыхъ рядахъ ложъ и креселъ, занимаемыхъ обыкновенно высшими гражданскими и военными чинами, но за то плебейская публика всегда съ увлеченіемъ слушала смлыя и сильныя тирады изъ его піесъ: Благо народа — важне всего, Филиппъ Красивый, Истинно честный человкъ, Два трибуна.

VIII.

Либреттисты комической оперы (La Zarzuela). — Кампродонъ.

Мы оставили-бы замтный проблъ въ нашемъ обзор сценической литературы за время царствованія Изабеллы II, еслибъ не упомянули o томъ важномъ значеніи, какое пріобрла въ Испаніи комическая опера. Неизвстная еще въ конц прошлаго и въ начал текущаго столтія, она мало-по-малу вошла въ привычки и обычаи мадридскаго населенія и заняла одно изъ первыхъ мстъ въ общественныхъ удовольствіяхъ столицы. Распространеніе игры на фортепьяно въ высшихъ и среднихъ классахъ, сооруженіе большого опернаго театра, необычайный успхъ нкоторыхъ знаменитыхъ пвицъ, учрежденіе консерваторіи во время регентства королевы Христины, наконецъ, деспотическое вліяніе моды, длавшей какъ-бы обязательнымъ посщеніе Восточнаго театра, — все это вмст сильно способствовало увлеченію музыкальнымъ искусствомъ.
Вскор явился капиталистъ, рискнувшій построить въ Мадрид особый театръ, исключительно для постановки такъ называемыхъ Zarzuelas, т. е. комическихъ оперъ, которыя время отъ времени появлялись уже въ театр Circo и постоянно привлекали многочисленную публику. Однако, упомянутый капиталистъ не безъ колебанія принимался за свою колоссальную спекуляцію, хотя выгодность предпріятія вполн обезпечивалась исконной страстью мадридскаго населенія ко всякаго рода зрлищамъ. Дйствительно, роскошный новый театръ, устроенный въ улиц Ховельяносъ со всми удобствами и современными приспособленіями, сразу привлекъ все великосвтское общество, которое въ извстные дни недли бывало тамъ на столько-же многолюдно, какъ и въ Восточномъ (большомъ оперномъ), и въ del Principe. Названіе улицы перешло и къ новому театру, но гораздо чаще его называли просто Zarzuela. Съ той поры комическая опера окончательно акклиматизировалась въ Мадрид и во всей Испаніи, стала одною изъ главныхъ эстетическихъ потребностей общества.
Въ настоящее время тамъ уже все приспособлено къ полному процвтанію этого рода сценическаго искусства: нтъ недостатка ни въ хорошихъ актерахъ-пвцахъ, ни въ музыкантахъ, ни въ либреттистахъ.
Изъ числа первоклассныхъ исполнителей Саласъ и Ардеріусъ настолько выдлились своими блестящими дарованіями, что оба перешли почти сразу отъ скромнаго положенія актеровъ къ должности главныхъ распорядителей труппы.
Въ области музыки мы отмтимъ четырехъ наиболе талантливыхъ композиторовъ: Барбіери, Арріету, Гастамбиде и Удрида, которые избавили Испанію отъ прежней необходимости поетоянно заимствовать y другихъ странъ ихъ музыкальное творчество и дали ей національный репертуаръ, — правда, не обширный, но за то проникнутый чисто-народнымъ духомъ и настолько своеобразный, что невозможно забытъ этихъ мелодій, если услышишь ихъ хоть разъ. А когда подумаешь, какое богатство заключаетъ въ себ испанская музыка съ ея хотами, качучами, очаровательными мотивами андалузскихъ и гаваннскихъ псенъ, что наигрываются и распваются въ народ по всему Пиренейскому полуострову, — становится непонятнымъ, почему только за послднее время, a не раньше, почувствовалась потребноств въ такомъ театр, который сгруппировалъ-бы вс эти національнвія сокровища и представилъ ихъ во всей оригинальной красот?
Что-же касается либреттистовъ, то въ нихъ не могло быть недостатка: извстно, какъ звученъ самъ по себ испанскій языкъ, и какъ легко поддается его просодія всмъ музыкальнымъ требованіямъ, поэтому въ Испаніи всегда было большое обиліе стихотворцевъ, a дирекціи театра Zarzuela оставалось лишь выбирать наиболе подходящихъ къ характеру новаго искусства. Но въ первое время она отдавала предпочтеніе передъ всми другими одному каталонцу — дону Франциско де-Кампродонъ, автору двухъ драмъ Flor de un Dia и Espinas de una Flor, имвшихъ въ 1851 и 1852 годахъ довольно основательный успхъ. Ему было поручено примнить къ испанской сцен т французскія комическія оперы, что представляли y насъ неисчерпаемый источникъ наслажденія для многихъ поколній: le Domino nou, le Chleteles Diamants de la Couronne, le Praux Oleres и проч.
Съ помощью то одного, то другого композитора, Кампродонъ выдлывалъ изъ французской комической оперы тоже самое, что Вентура де-ля Вега изъ нашихъ драмъ, Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ — изъ комедій, a мене извстные писатели — изъ мелодрамъ театровъ Ambigu и Gat, или волшебныхъ піесъ Porte Saint-Martin.
Въ виду такихъ постоянныхъ заимствованій, переводовъ, всевозможныхъ передлокъ и примненій нашего сценическаго творчества, которыми боле четверти вка почти исключительно пробавлялась Испанія, — можно-ли удивляться, что французская цивилизація оказываетъ такое сильное вліяніе на ея нравы? Въ сущности, мы уже съ незапамятныхъ временъ являемся образцами для испанцевъ, и волей-неволей они не перестаютъ подражать намъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Краснорчіе.

I. Олозага и Гонзалесъ Браво передъ Кортесами 1844 г. Антоніо де-Лосъ Ріосъ-и-Розасъ. — II. Лонозо Кортесъ, маркизъ де-Вальдегамасъ. — III. Opaторы демократической партіи. Эмиліе Кастеларъ.

I.

Олозага и Гонзалесъ Браво передъ кортесами 1844 г. — Антоніо де-Лосъ Ріосъ-Розасъ.

Первый годъ царствованія Изабеллы II начался бурнымъ состязаніемъ между двумя наиболе выдающимися ораторами, изъ которыхъ первый уже извстенъ нашимъ читателямъ.
То были: Салюстіано де Олозага и донъ Люисъ Гонзалесъ Браво.
Олозага находился въ самомъ затруднительномъ положеніи, какое только можно представить себ для политическаго дятеля.
Какъ вождь партіи прогрессистовъ, онъ агитировалъ противъ регентства Эспартеро и сильно содйствовалъ тому перевороту, что закончился провозглашеніемъ совершеннолтія Изабеллы, не достигшей тогда еще и пятнадцати лтъ. Вскор Олозага сдлался президентомъ совта министровъ, но неудобство заключалось въ томъ, что министерство это было по необходимости коалиціонное, такъ какъ въ низверженіи регентства Эспартеро принимали дятельное участіе вс вожди умренныхъ — Нарваесъ, Конча и проч. Борьба являлась неизбжной, но кто первый овладетъ умомъ и волей юной королевы, какая партія станетъ y кормила правленія, въ чью пользу послужитъ только что совершившійся переворотъ? Вотъ какіе вопросы волновали Мадридъ сверху до низу.
Въ то же время клерикальныя тенденціи, подавленныя было съ устраненіемъ королевы Христины, теперь снова стали выплывать наружу, найдя сильную поддержку въ самой Палат, президентомъ которой состоялъ маркизъ де-Пидалъ. Приверженцы этихъ ретроградныхъ идей дйствовали уже открыто, направляя вс силы къ тому, чтобы свергнуть господство прогрессистовъ и возсоздать систему конституціонной умренности, т. е. ту самую систему, что во время регентства Христины представляла прямую реставрацію прежней деспотической власти монарховъ, направленную при томъ въ исключительную пользу разныхъ интригановъ при двор и въ администраціи.
Къ сожалнію, Олозага своимъ слишкомъ эгоистическимъ способомъ дйствій не внушалъ особаго доврія испанскимъ либераламъ, но, какъ человкъ умный и тонкій политикъ, онъ хорошо понималъ текущія событія, — врно разсчитывалъ, врно соображалъ, — прозрвалъ будущее и не думалъ безъ боя сдаваться своимъ противникамъ, уступая потоку честолюбивыхъ стремленій, готовыхъ ринуться на добычу.
Съ согласія своихъ товарищей по министерству, онъ замыслилъ очень смлый и ршительный шагъ, — склонить юную королеву къ изданію указа o распущеніи кортесовъ. И если-бы этотъ планъ удался, если-бы прогрессисты получили возможность непосредственно обратиться къ націи, тогда все политическое положеніе страны наврное измнилось-бы до основанія. Облеченная властью, партія Олозаги, конечно, съ большей свободой могла-бы сгруппироваться y избирательныхъ урнъ, найти сторонниковъ въ самой націи и, обезпечивъ за собой парламентское большинство, предписать потомъ юной королев направленіе, согласное съ своими принципами, т. е. заставить ее дйствовать въ дух прогресса, свободы и цивилизаціи.
Умренные были ошеломлены въ первую минуту ловкимъ маневромъ Олозаги, они, конечно, не могли подчинитъся ему безъ сопротивленія, но что предпринять, какъ помочь бд, не прибгая снова къ насилію? Дло въ томъ, что Олозага, благодаря своему выдающемуся уму и таланту, имлъ уже нкоторое вліяніе на королеву и предупредилъ своихъ противниковъ, не давъ имъ времени пустить въ ходъ обычныя интриги, такъ что удивленію ихъ теперь не было границъ, когда они вдругъ узнали отъ нкоторыхъ придворныхъ дамъ, повренныхъ королевы, что Олозага иметъ уже въ рукахъ ея указъ o распущеніи кортесовъ, — тхъ самыхъ кортесовъ, которые собственно и были главными творцами революціи 1843 года.
Испугъ и тревога тотчасъ-же распространились по всему дворцу: придворные, — майордомы, кандидаты на министерскіе посты, высокородные гранды, окружавшіе когда-то королеву Христину, — весь этотъ рой честолюбцевъ, такъ недавно еще мечтавшій o великихъ благахъ, теперь вдругъ повергся въ уныніе и смущенный, взволнованный, сталъ собираться на совщанія. Противъ Олозаги всюду слышались обвиненія въ томъ, что онъ обманулъ королеву и насильно заставилъ ее подписать декретъ o распущеніи кортесовъ, поэтому вс, кто только имлъ возможность дйствовать на неокрпшій еще умъ Изабеллы, соединили усилія и въ одинъ голосъ старались уврить ее, что она приняла свое ршеніе несвободно, a подъ вліяніемъ насильственныхъ мръ.
И королева сдается на эти доводы, поддерживаетъ клевету, хотя, посл подписанія декрета, была такъ миролюбиво-настроена, что сама вручила Олозаг коробку конфектъ для его жены и дтей. Внимая совтамъ своей главной камеристки, подговоренной въ свою очередъ вожаками умренной партіи, Изабелла даетъ общаніе разыграть самую возмутительную комедію, какая когда-либо происходила при двор.
Прежде всего, новымъ указомъ она отршаетъ Олозагу отъ занимаемаго имъ поста, затмъ, особымъ актомъ, скрпленнымъ ея собственноручной подписью и прочитаннымъ публично въ собраніи высшихъ сановниковъ, разумется, принадлежавшихъ къ придворной партіи умренныхъ, и въ присутствіи новаго президента министровъ — дона Люиса-Гонзалеса Браво, она объявляетъ, что декретъ былъ исторгнутъ y нея насиліемъ. Вотъ подлинный текстъ этой деклараціи:
’28-го ноября 1843 года Олозага явился ко мн съ предложеніемъ подписать указъ o распущеніи кортесовъ. Я отвчала, что не могу на это согласиться, и привела одною изъ главныхъ причинъ своего отказа то, что эти самые кортесы провозгласили мое совершеннолтіе. Олозага продолжалъ настаивать, но я не склонялась на его убжденія и, наконецъ, встала, чтобы удалиться, направляясь къ той двери, что находится влво отъ моего кабинетнаго стола. Тогда Олозага бросился впередъ, сталъ передо мною такъ, что преградилъ мн выходъ, тутъ-же заперъ дверь на замокъ и, схвативъ меня за платье, принудилъ ссть, потомъ взялъ мою руку и заставилъ подписать. Взволнованная и возмущенная, я поспшно удалилась въ свои внутренніе аппартаменты, лишь только онъ предоставилъ мн свободу’.
Первымъ слдствіемъ этого заявленія была отставка другихъ министровъ, принадлежавшихъ къ партіи Олозаги, a затмъ полное обращеніе королевской власти въ пользу умренной партіи и окончательный разрывъ съ идеями прогресса и демократіи за весь періодъ царствованія Изабеллы II.
Однако, ради достоинства самой монархіи, являлось необходимымъ, чтобы обвиненіе, такъ ршительно и громко заявленное юной королевой противъ ея перваго министфа, было оправдано передъ общественнымъ мнніемъ и передъ всей удивленной Европой, a такимъ противникомъ, какъ Олозага, нельзя было пренебрегать: онъ могъ постоять за себя, могъ представить неопровержимыя доказательства своей правоты и вмст съ тмъ обнаружить все безстыдство лжи, направленнои противъ него.
Надо было, во чтобы то ни стало, найти ему противника, равнаго силой и убдительностью слова, но гд?
Наконецъ, посл долгихъ колебаній, выборъ остановился на человк, вполн подходящемъ къ данному случаю: это былъ одинъ изъ бойцовъ на арен журналистики, — горячій, страстный, честолюбивый, способный на все, ради быстраго успха. Въ 1839 году онъ печаталъ ядовитые памфлеты противъ регентши Христины, въ 1840 ораторствовалъ противъ нея-же съ трибуны, въ 1843 являлся однимъ изъ главныхъ вожаковъ возстанія противъ регентства Эспартеро. Вс знали, что онъ ни передъ чмъ не остановится, ничмъ не смутится, лишь-бы достигнуть какой нибудь честолюбивой цли, — высокаго положенія, напримръ, перваго мста подъ сенью новаго царствованія, — что для этого онъ все сдлаетъ, на все пойдетъ, все скажетъ, не щадя никого, даже своихъ лучшихъ друзей.
Дйствительно, никргда еще не выступалъ на защиту завдомо неправаго дла человкъ боле ловкій, боле находчивый, предпріимчивый и смлый. Все было пущено въ ходъ, чтобы придать вроятіе этой вымышленной комедіи и заставить даже самую совсть приверженцевъ монархическаго принципа склониться передъ необходимостью спасти его честь, — не допустить, чтобы юная королева, съ первыхъ-же дней своего царствованія, оказалась виновной во лжи и клевет.
Нельзя также представить себ и боле пристрастнаго трибунала: судили т-же самые кортесы, которымъ Олозага угрожалъ распущеніемъ, поэтому обвиненіе было заране ршено, и подсудимый былъ осужденъ еще прежде, чмъ могъ приступить къ своей защит.
Но, даже и при такихъ условіяхъ, достопамятныя пренія, возникшія тогда между двумя выдающимися борцами слова, заслуживаютъ глубокаго вниманія, въ нихъ много поучительнаго и для государственныхъ дятелей, и для политиковъ, и для литераторовъ всякаго рода, они составляютъ такое-же законченное произведеніе, какъ рчи Цицерона противъ Катилины и Верреса.
Мы уже охарактеризовали Олозагу со стороны политической дятельности, теперь-же его частная жизнь была затронута не мене общественной, a потому все, что только могло возбудить въ немъ природную страстную энергію, почувствовалось въ этотъ роковой день съ особенной силой. Вдь отъ того или другого исхода борьбы зависла вся его будущность: и первенствующее положеніе среди единомышленной партіи, и доброе имя, и добрая слава, — наконецъ, вся нація совмщалась въ немъ въ эту торжественную минуту, черезъ него она могла выразить cвое негодованіе и бросить въ лицо монархіи съ ея клевретами обвиненіе въ самомъ постыдномъ, самомъ низкомъ преступленіи.
И онъ не измнилъ своему призванію. Когда, по прошествіи столькихъ лтъ, перечитываешь его защитительную рчь, остается только удивляться умственной сил этого человка, тому неподражаемому умнію, съ какимъ онъ пользовался всми средствами ораторскаго искусства.
Мы приведемъ здсь хотя одинъ отрывокъ изъ его рчи, — именно тотъ ея моментъ, когда, преисполненный негодованія, Олозага защищалъ свою честь и права справедливости, съ такимъ неподдльно искреннимъ чувствомъ, что противники его съ трудомъ скрывали свое смущеніе подъ видомъ холоднаго достоинства. Да и могъ-ли этотъ потрясающій крикъ, вырвавшійся прямо изъ сердца, не отозваться въ душ соотечественниковъ Кальдерона и не заставить ихъ содрогнуться?
Вотъ его слова:
‘Господа, вдь это политическое кощунство! Я готовъ простить своимъ противникамъ, каковъ-бы ни былъ ихъ образъ мыслей, готовъ поврить, что они не взвсили, какъ слдуетъ, всей преступности своихъ дйствій. При другихъ условіяхъ я покорно склонился-бы передъ высшей властью, не задумываясь принесъ-бы ей въ жертву себя, отдалъ-бы свою голову и отдалъ-бы съ радостью, еслибъ этимъ могъ сохранить своей стран истинно-конституціонную власть, необходимую для ея спасенія отъ смутъ и неурядицъ, отдалъ-бы и свою репутацію, насколько она относится къ моимъ умственнымъ качествамъ, къ моей роли министра и государственнаго дятеля, но отречься отъ своей нравственной личности, отъ того, что составляетъ всю мою жизнь, — никогда! Моя жизнь, — это моя совсть, съ которой я никогда не нарушалъ согласія, никогда еще не измнялъ ей, моя жизнь, господа, заключается въ томъ, чмъ я обязанъ своему честному отцу… (въ этомъ мст голосъ измняетъ Олозаг, — въ немъ помимо воли прорываются сдерживаемыя рыданія). Моя жизнь, это то, что я раздлялъ съ своей любимой семьей, — съ женой, дочерью, съ своими друзьями, родными по душ, которые всегда считали меня человкомъ честнымъ, не способнымъ измнить своему долгу… И вотъ этимъ-то всмъ, господа, я не могу пожертвовать ни королев, ни Богу, ни даже цлому міру!… Да, я останусь честнымъ человкомъ и передъ собственной совстью, и въ глазахъ всего міра, клевета не помрачитъ моей чести, если даже взведетъ меня на эшафотъ’.
Рчь оратора зазвучала съ прежней силой: овладвъ аудиторіей, онъ снова овладлъ и своими чувствами. Боле сильнаго, боле блестящаго успха нельзя и представитъ себ: несмотря на торжественную серьезность минуты, несмотря на то, что большинство собранія состояло изъ монархистовъ, всякаго рода правительственныхъ агентовъ, шпіоновъ, военныхъ, душой и тломъ преданныхъ трону, то-есть, изъ людей, враждебно настроенныхъ противъ Олозаги, — въ зал вдругъ разразился оглушительный громъ рукоплесканій Голосъ правды и справедливости все-таки отозвался во многихъ сердцахъ.
Да, въ принцип это было полное торжество истины. Можно сказать наврное, что клевета была доказана, и ложь королевы стала несомннной для каждаго въ глубин его души.
Но, для большаго уразумнія всего величія этого нравственнаго торжества, надо еще представить себ рядомъ съ Олозагой фигуру Гонзалеса Браво, со всей его горячей, сосредоточенной, непоколебимой энергіей. Не теряясь въ поток своихъ фразъ, направляя ихъ дйствіе не на чувство и совсть, a исключительно на благоразуміе слушателей, онъ ставитъ передъ ними достоинство королевской власти выше всхъ требованій чести и справедливости, доказываетъ необходимость защитить и поддержать эту власть, во чтобы то ни стало, не отрицая даже и не оправдывая ея преступности.
Еще до ршенія своего дла, Олозага покинулъ Мадридъ и потомъ, въ продолженіи многихъ лтъ, вынужденъ былъ оставаться въ чужихъ краяхъ, вдали отъ своей родины. Сначала его разыскивали, но не особенно усердно, боле, кажется, для соблюденія формальности, потому что едва-ли было бы выгодно торжествующей партіи вернуть такого опаснаго эмигранта, къ тому-же, при тогдашнихъ обостренныхъ обстоятельствахъ, первоначальная клевета могла-бы привести къ необходимости убійства, a это новое преступленіе несомннно произвело-бы окончательный взрывъ общественнаго негодованія и, можетъ быть, не осталось-бы безнаказаннымъ.
Въ отсутствіе Олозаги, за все время долголтняго преобладанія умренныхъ, Гонзалесъ Браво постоянно сталкивался, въ самой сред своей партіи съ другимъ, не мене опасныыъ противникомъ, — Антоніо де Лосъ Ріосъ-и-Розасъ.
Андалузецъ по происхожденію, обезпеченный ровно настолько, чтобы не нуждаться въ чужой помощи, одаренный силою воли, ума и характера, съ трезвымъ, самостоятельнымъ взглядомъ, не зависящимъ ни отъ какой партіи — этотъ замчательный человкъ сумлъ пріобрсти всеобщее уваженіе своей безукоризненной честностью. Недоступный никакимъ соблазнамъ, онъ всегда оставался чистымъ, какъ въ поступкахъ своихъ, такъ и въ самыхъ намреніяхъ, не искалъ ни высокаго положенія въ администраціи, ни отличій — въ вид орденовъ и денежныхъ наградъ, свято сохранялъ свое достоинство и полную независимость, при всей ограниченности матеріальныхъ средствъ. Красиорчіе его было поистин неисчерпаемымъ источникомъ, онъ не пропускалъ ни одного засданія и часто въ продолженіи двухъ-трехъ часовъ держалъ всю Палату подъ обаяніемъ своихъ ясныхъ, точныхъ, полныхъ разнообразія, изящныхъ рчей. Среди парламентскихъ бурь и разгара страстей, онъ всегда оставался человкомъ твердыхъ принциповъ, строго-безпристрастнымъ, всесторонне обдумывающимъ всякое дло, иниціаторомъ благихъ начинаній, ведущихъ къ торжеству прогресса и правды. Воспоминаніе, оставленное имъ по себ, принадлежитъ къ числу тхъ, что поддерживаютъ въ насъ уваженіе къ человческой природ вообще, на этомъ свтломъ образ можно отдохнуть душою отъ всего, что было жалкаго и мрачнаго въ той смутной эпох.
Одинъ изъ лучшихъ испанскихъ критиковъ, донъ Хосе Кастро-и-Серрано, въ своихъ очеркахъ подъ заглавіемъ Мадридъ вь дагереотип, такъ характеризуетъ этого талантливаго дятеля:
‘На лиц его словно начертанъ девизъ: никакихъ сдлокъ съ совстью, никакихъ послабленій. Ни разу не уклонился онъ отъ своихъ неизмнныхъ правилъ, какъ-будто предначертанныхъ имъ самому себ съ самаго начала поприща, ни разу не поступился ни однимъ изъ своихъ убжденій ради чего-бы то ни было. Это — отъявленный врагъ всякихъ палліативовъ, полумръ, невыясненныхъ цлей, всего умышленно-затемненнаго, недосказаннаго, a собственные помыслы его и поступки всегда ясны, открыты для всхъ. Сердце и совсть — вотъ его единственные руководители, что подскажутъ они. то и врно, что одобрятъ, то и хорошо, a если хорошо, онъ ужъ приведетъ въ исполненіе, какія-бы преграды ни воздвигались, какія-бы опасности ни угрожали въ борьб. Всякое честное стремленіе найдетъ отзывъ въ его душ, всякая неправда возбудитъ негодованіе, и онъ ополчится противъ нея такъ-же горячо, какъ и на защиту правды, если одно вызываетъ въ немъ страстное сочувствіе, зато другое сурово и безпощадно преслдуется имъ. Никакіе софизмы не укроютъ отъ него врага, онъ разобьетъ ихъ и доберется до иетины, побжденному еще поможетъ встать, но ужъ не дастъ восторжествовать ему и впослдствіи: на вызовъ онъ снова отвтитъ мткимъ ударомъ, на скрытую ненависть — гордымъ презрніемъ.
‘Бывали случаи, когда сотни дв депутатовъ разомъ ополчались на этого вдохновеннаго трибуна, чтобы смирить его и заставить умолкнуть. Тогда-то надо было видть Ріоса-Розасъ во всеоружіи гнва и геніальныхъ способностейі Впалая грудь выпрямлялась, простертыя руки нервно дрожали, тусклый взглядъ зажигался огнемъ, блдное лицо вспыхивало румянцемъ, съ громовой силой звучалъ его голосъ, короткія, отрывистыя, но мощныя, энергичныя, грозныя фразы поражали аудиторію, и она смолкала, затаивъ дыханіе, — побжденная, подавленная’.
Ріосъ-Розасъ является въ Испаніи представителемъ той части умренной партіи, которая, вооружаясь противъ стремленія къ абсолютизму въ высшихъ придворныхъ классахъ общества, въ то же время желала соединиться съ фракціей прогрессистовъ и, такимъ образомъ, основать новую партію подъ именемъ Союза либераловъ. Кастеларъ въ своей книг La Formula del Progreso разсказываетъ, какое впечатлніе произвелъ этотъ ораторъ на своихъ слушателей, когда, въ живой и сильной рчи представилъ яркую характеристику различныхъ партій и съ очевидностью докавалъ, что вс он враждуютъ и борются между собою только изъ-за преобладающаго положенія въ Испаніи, выяснилъ необходимость образовать новую партію, соединивъ въ ней лишь лучшіе элементы всхъ прежнихъ. Приведемъ здсъ отрывокъ изъ этой книги:
‘Когда, посл революціи 1854 года, состоялось первое засданіе уполномоченныхъ кортесовъ, одинъ изъ депутатовъ сталъ утверждать, что старыя партіи не только существуютъ бъ Испаніи, но и полны еще жизненныхъ силъ. Затмъ, порывисто поднявшись,взошелъ на трибуну донъ Антоніо Ріосъ Розасъ. День уже склонялся къ вечеру, неопредленный сумрачный свтъ, падавшій сверху сквозь стеклянный куполъ Палаты, тускло освщалъ вс предметы и увеличивалъ тни. Ораторъ встряхнулъ головой, какъ левъ своей гривой, глубоко вдохнулъ въ себя воздухъ, и этотъ вздохъ, казалось, былъ предвстникомъ близкой грозы, слегка наклонившись, онъ подался впередъ, какъ магнитизеръ, готовящійся зачароватъ все собраніе, руки его судорожно сжимались, губы вздрагивали и шевелились, бурная рчь видимо порывалась наружу, какъ паръ изъ закрытаго шипящаго котла, наконецъ, она зазвучала, выливаясь могучимъ потокомъ, и стали тонуть въ немъ одна за другой вс старыя партіи. Он проходили передъ нашими глазами, словно гршныя души въ Дантовомъ Ад, — съ тяжелыми свинцовымя мантіями на плечахъ, съ унылыми, мрачными лицами безнадежно отверженныхъ. Рчь дона Ріоса Розасъ, какъ небесная молнія, поражала ихъ, обращая въ пепелъ’.

II.

Донозо Кортесъ (маркизъ де Вальдегамасъ).

Упомянутые нами ораторы — Олозага, Гонзалесъ Браво и Ріосъ-Розасъ — были прежде всего государственными дятелями, принимавшими непосредственное участіе въ борьб политическихъ партій, но Донозо Кортесъ (род. въ 1809 г., ум. въ 1853) не подходитъ къ этой категоріи и потому намъ слдуетъ взглянуть на него совершенно съ иной точки зрнія.
Извстностъ среди испанскаго общества онъ пріобрлъ главнымъ образомъ своими лекціями въ Атене, на той самой каедр, которую долго занималъ Гальяно. Одаренный большимъ ораторскимъ талантомъ, какимъ-то внушительнымъ величіемъ рчи, онъ прошелъ свой не долгій жизненный путь, оставивъ по себ довольно громкую славу, но, говоря безпристрастно, она далеко не оправдывается его произведеніями, собранными теперь въ печати.
Переходъ отъ юности къ возмужалому возрасту совпалъ y него съ тмъ моментомъ, когда смерть Фердинанда ТІІ повергла Испанію во вс ужасы междоусобной гражданской войны. Сначала онъ поддался было либеральнымъ стремленіямъ, ратуя въ пользу регентства королевы Христины, но потомъ сталъ уклоняться мало-по-малу инаконецъ перешелъ на сторону католической реакціи, сдлавшись горячимъ поклонникомъ такихъ французскихъ писателей, какъ Боналъдъ, де-Местръ и другіе, которые, не задумываясь, готовы были все прршести въ жертву римской церкви, — и разумъ и науку. Попавъ на этотъ старый, засоренный путь, Донозо Кортесъ, съ увлеченіемъ, достойнымъ лучшей участи, напрягалъ вс силы своего изощреннаго ума на борьбу съ тмъ, что онъ называлъ ‘злымъ духомъ революціи’.
Никто, кажется, больше и горяче его не содйствовалъ обращенію правительства Изабеллы II отъ первоначальнаго антиультрамонтанскаго направленія къ нео-католическому, которое особенно сильно проявляется въ послдній періодъ ея царствованія. Провозглашеніе республики во Франціи посл переворота 1848 года, очевидно, возмутило выше всякой мры эту пылкую натуру, проникнутую стремленіемъ къ порядку, къ умственной дисциплин, къ неуклонной правильности взаимныхъ отношеній, — неосуществимымъ желаніемъ провести всхъ людей подъ одинъ общій типъ.
Онъ даже никогда и не думалъ искать примиряющаго начала между старымъ религіознымъ чувствомъ и новымъ міровоззрніемъ, созданнымъ открытіями науки. Среди своихъ доврчивыхъ слушателей, не особенно глубоко изучившихъ законы природы и боле склонныхъ къ воспріятію сильныхъ впечатлній, чмъ логичныхъ доводовъ, Донозо Кортесъ ршился, при полномъ свт идей XIX столтія, выступить явнымъ, систематическимъ противникомъ человческаго разума, находя его слишкомъ несовершеннымъ и ненадежнымъ критеріемъ для распознанія истины: онъ говорилъ и часто повторялъ, что между разумомъ и заблужденіемъ существуетъ неразрывная связь.
За то Донозо Кортесъ можетъ считатъся однимъ изъ глав ныхъ и самыхъ горячихъ иниціаторовъ того католическаго движенія, что привело къ Силлабусу и признанію непогршимости папы.
Трудно понять, какъ этотъ человкъ, проникнутый такими идеями, во всю свою жизнь могъ оставаться неизмннымъ приверженцемъ королевы матери, находясь при ней въ качеств секретаря. Его настоящее мсто скоре-бы должно быть среди карлистовъ, королева-же Христина, волей-неволей, постоянно являлась выразительницей либерализма, потому что и самымъ трономъ своимъ была обязана сильной поддержк людей, преданныхъ свобод и прогрессу. Слдовательно, продолжать служитъ ей оффіщіалъно и въ тоже время открещпватъся отъ всхъ идей революціи, ратовать противъ либерализма во всхъ его проявленіяхъ, объявлять себя врагомъ демократическихъ доктринъ, — не значило ли это противорчить своимъ убжденіямъ, создаватъ себ разладъ меж ду словомъ и дломъ?
Испаніи вообще трудне, чмъ всякой другой стран освободиться отъ ига католицизма, угнетавшаго ее въ теченіе столькихъ вковъ, воспитанная инквизиціей, она отучилась отъ серьезнаго мышленія, и современныя идеи представляются ей лишь красивыми фразами, которыми можно играть, не проникаясь ихъ внутреннимъ значеніемъ. Поэтому для нея особенно опасны вс эти туманные ораторы, что стараются своими восхваленіями прошлаго снова завербовать ее въ ряды воинствующей Церкви, поставить подъ знамя св. Терезы и Лойолы.
Такъ и Донозо Кортесъ, при помощи своего несомнннаго ораторскаго таланта, имлъ очень сильное и вредное вліяніе на испанскую націю, онъ создалъ цлую школу, — ему долго подчинялись даже и такіе умы, какъ, напримръ, Кастеларъ, извстный впослдствіи за самаго яраго поборника демократическихъ идей, нарождавшихся въ Испаніи. Книга Донозо Кортеса, озаглавленная Опытъ изслдованія католицизма, либерализма и соціализма {Ensayo sobre el catolicismo, el liberalismo y el socialismo, considerados en sus principios fundamentales. Barcelona, 1851 r.} представляетъ нчто совершенно непереваримое для всякаго, кто хоть сколько-нибудь причастенъ прогрессивному движенію современной науки.J
Что-же можно сказать вообще объ оратор, который отвергаетъ въ самомъ принцип человческій разумъ, обрекая его на вчное, безнадежное безсиліе въ дл распознаванія истины?
Такой ораторъ, по нашему мннію, пожалуй можетъ увлечь, очаровать величавой красотою, образностью выраженій, изяществомъ и богатствомъ языка, возвышенностью чувства, но убдить, доказать, удовлетворить требованіямъ здравой логики, — это ужъ не въ его силахъ.
Когда, въ тиши кабинета, вы станете глубже проникать въ это риторическое творчество, отбрасывая вс его вншнія уіфашенія, передъ вами возстанетъ давно извстный, несимпатичный образъ, — образъ Игнатія Лойолы, стремящагося, при помощи своего іезуитскаго ордена, подчинить своей мертвящей власти все живое, привести всхъ людей къ неподвижности труповъ, — perinde ac cadaver.

III.

Ораторы демократической партіи.

Небезполезно составить себ опредленное понятіе o тхъ людяхъ, что наиболе способствовали повороту къ новому порядку вещей и вывели наконецъ свою націю изъ того заколдованнаго круга, куда вовлекъ ее одряхлвшій теперь доктринаризмъ.
Французы вообще привыкли видть въ Эмиліо Кастелар не только главнаго, но чуть-ли не единственнаго иниціатора всего этого умственнаго движенія испанской націи, дйствительно, онъ какъ-то особенно ярко выдляется своішъ талантомъ, a потому и обращаетъ на себя такое исключителъное вниманіе всхъ странъ, но, какъ бы ни были велики заслуги Кастелара, справедливость все-таки требуетъ упомянуть и o другихъ дятеляхъ, помогавшихъ, или предшествовавшихъ ему.
Прежде всего мы укажемъ на дона Николаса Маріа Риверо, — человка просвщеннаго, съ высокимъ умственнымъ развитіемъ. который задолго еще до выступленія Кастелара на политическое поприще, т. е. до 26-го сентября 1854 года, открыто отдлился отъ партіи прогрессистовъ и приступилъ къ организаціи новой, названной имъ партіей дйствія. Смлый, энергичный, всегда готовый ратовать и словомъ, и перомъ, онъ первый поколебалъ довріе народныхъ массъ къ старымъ партіямъ, которыхъ постянно отталкивали съ презрніемъ даже сама королева и ея приближенные. къ тмъ старымъ <нрзб.> (santons), и видимо тяготли не прогрессу, а къ трону, хотя королева и ея приближенныя постоянно отталкивали ихъ съ отвращеніемъ. Когда же день торжества насталъ наконецъ въ 1868 году, Ривегро, со всею добросовстностью, немедленно приступилъ къ осуществленію въ Испаніи тхъ реформъ, какія считалъ необходимыми, нисколько не заботясь o томъ, чтобы плнить толпу, выставляя на видъ свои заслуги, поэтому-то, можетъ быть, он остались не только неоцненными по справедливости, но почти и незамченными. Впослдствіи даже возникло предубжденіе противъ него, чему не мало способствовалъ онъ самъ чрезмрной нетерпимостью къ тмъ изъ своихъ сотрудниковъ по административной дятельности, которыхъ считалъ неспособными или бездарными. Впрочемъ, когда мы перейдемъ къ обзору періодической прессы, намъ придется еще возвратиться. къ характеристик Риверо, говоря o значеніи его журнала La Discussion и o тхъ неоцнимыхъ услугахъ, какія онъ оказалъ народу демократіи. Какъ парламентскій ораторъ, Риверо слдовалъ традиціямъ Аргуэллеса, Лопеса, Ріоса-Розасъ и другихъ пропагандистовъ, дйствовавшихъ въ пользу демократическаго принципа, къ чести его, надо признать, что если-бы онъ не выступилъ прежде и не проложлъ дороги, Кастелару съ его друзьями никогда не удалось-бы увлечь за собой народныя массы.
На ряду съ Риверо по справедливости надо поставить еще четырехъ, наиболе способныхъ и энергичныхъ дятелей, a именно: Рюиса де Соррилья, занимавшаго министерскій постъ въ моментъ отреченія цринца Амедея Савойскаго и бывшаго однимъ изъ главныхъ вождей революціи, его ссылка достаточно свидтельствуетъ, насколько онъ казался опаснымъ установившемуся потомъ правительству Альфонса XII. За нимъ слдуютъ: Эстанислао Фигуэрасъ, адвокатъ по профессіи и юрисконсультъ, умвшій всегда во время вступиться въ пренія, чтобы или окончательно добить побжденнаго противника, или предупредить опасность междоусобія среди своихъ единомышленниковъ, донъ Николасъ Сальмеронъ, — профессоръ университета, горячо стоявшій за отмну смертной казни и добровольно отказавшійся отъ диктатуры, чтобы продолжать служеніе тмъ принципамъ, которымъ не измнялъ во всю свою жизнь. Наконецъ послдній и самый замчательный изъ всхъ поименованныхъ — Пи-и-Маргалль, человкъ мысли и дла, съ твердой волей и непреклоннымъ характеромъ, можетъ-быть, боле сильный въ логик, чмъ въ политик, но имющій за собой то огромное достоинство, что никогда не поддавался обману лживой реакціи, какой-бы сладкозвучной риторикой она ни прикрывалась, и, самъ не ограничиваясь одними словами, неуклонно шелъ къ намченной цли, сдерживая при этомъ слишкомъ нетерпливыхъ и забгающихъ впередъ.
Вс эти дятели послднихъ событій живы и теперь, они могутъ еще оказывать вліяніе на испанское общество, влияніе вполн законное, заслуженное ихъ трудами и честными убежденіями. Власть уже была въ ихъ рукахъ. и если-бы она снова возвратилась къ нимъ, то нтъ сомннія, что они стали-бы дйствовать еще съ большей прозорливостью, пріобртенной опытомъ.
Теперь обратимся къ характеристик Эмиліо Кастелара. Должны-ли мы видть въ немъ главнаго Leader’a, — вождя отмченной нами фаланги? Дйствительно-ли онъ является ея умственнымъ центромъ и можетъ-ли сказать ей ршающее слово? Самъ онъ, очевидно, раздлялъ преувеличенное мнніе o немъ окружавшихъ его льстецовъ и глубоко врилъ въ свое высокое значеніе, но общество напрасно стало бы ждать отъ него иниціативы въ дл прогрессивной политики. A между тмъ для всякой націи особенно важно видть въ настоящемъ свт тхъ изъ своихъ дятелей, кого она ставитъ во глав, потому что недоразумнія и ошибки въ такихъ случаяхъ ведутъ къ самымъ печальнымъ результатамъ: когда отъ человка, хотя бы и одареннаго крупнымъ талантомъ, требуютъ того, что не отвчаетъ ни его темпераменту, ни способностямъ, ни индивидуальному складу ума, — онъ не приноситъ и сотой доли той пользы, какую могъ-бы принести въ иной, сродной ему сфер.
Такъ что-же собствеыно представляетъ намъ личность Эмиліо Кастелара? Можетъ-ли онъ быть названъ государственнымъ человкомъ по своимъ преобладающимъ качествамъ, или только ораторомъ и поэтомъ?
Чтобы разршить этотъ вопросъ, надо обратиться къ фактамъ. Кастелару пришлось проявитъ себя на дл въ самую важную, критическую минуту, когда властъ была въ его pyкахъ, когда вс надежды испанской націи соередоточивались на немъ. И что-же онъ сдлалъ тогда? Прежде всего предоставилъ враждебной партіи занять высшія должности въ государств, потомъ, не принявъ никакихъ мръ противъ развитія недовольства, далъ перейти ему въ возстаніе именно среди тхъ людей, на которыхъ долженъ былъ разсчитывать, какъ на самую крпкую свою опору. Вообще онъ не только не оправдалъ возложенныхъ на него надеждъ, но обнаружилъ полное безсиліе, не сумвъ ни дисциплинировать армію, ни подавить окончательно карлизмъ, a этого-то послдняго удара и ожидала отъ него нація.
Итакъ, исторія ничего не можетъ сказать въ пользу политической дяіельности Кастелара, ей остается только привести ему въ извиненіе, что онъ не нашелъ достаточной поддержки въ республиканской Палат, что и въ самыхъ условіяхъ того времени не находилось средствъ для осуществленія намченныхъ имъ цлей, но никакими оправданіями не сниметъ онъ съ себя отвтственности въ томъ, что добровольно отдалъ власть въ руки генерала Павіа и тмъ обратилъ ее впослдствіи противъ той республиканской системы, которую самъ-же защищалъ.
Но, если мы отршимся отъ политической точки зрнія и взглянемъ на Кастелара, исключительно какъ на оратора и поэта, наше сужденіе o немъ будетъ совершенно иное. Прежде всего нельзя не призать, что со стороны вншней формы своихъ рчей, — изящности, граціи, богатства и величія стиля, — онъ заслуживаетъ безусловной похвалы, относительно же ихъ внутренняго содержанія можно сказать одно: Кастеларъ, очевидно, никогда не забывалъ, что аудиторія его состоитъ изъ уроженцевъ юга, поэтому, хотя онъ не пренебрегаетъ научными выводами и часто обращается къ требованіямъ разума, но чувство, идеалъ, сознаніе безконечнаго — всюду проявляются y него на первомъ план.
‘Присмотритесь и прислушайтесь къ проявленіямъ нашей религіи! Вотъ деревянный, или каменный крестъ, воздвигнутый y лсной тропинки, эта убогая святыня возвщаетъ путнику o близости деревни, на закат солнца разливается въ воздух унылый перезвонъ колоколовъ, торжественное церковное пніе раздается въ храм и призываетъ къ молитв, алтарь съ изображеніемъ Святой Двы — пречистой Матери Божіей, весной украшенъ розами, ночью озаренъ мерцающимъ свтомъ лампады, и въ этой полутьм, среди благоговйнаго безмолвія, сильне чувствуется общеніе съ вчностью, далеко разносится по Средиземному морю дружный гимнъ моряковъ Ave Maria Stella, когда лазурная гладь воды отражаетъ синее небо, когда вечерняя заря окрашиваетъ алымъ отблескомъ край горизонта, когда на землю спускаются тни, и зажигаются первыя звзды въ небесной вышин.
‘Вс эти вншнія выраженія религіознаго чувства кажутся протестантамъ ребяческой наивностью, идолопоклонствомъ, но для насъ они полны глубокаго смысла и значенія: съ алтаря намъ сіяетъ небесный свтъ, въ церковномъ пніи слышатся отзвуки Божественнаго слова, надъ челомъ Мадонны чудится блый голубь — Духъ Святой во всей Его чистот, умиленіе и экстазъ овладваютъ нами: мы видимъ разверзтое небо, и пламенная идеальная любовь разливается въ сердц, переполняетъ его…’
Такъ говоритъ Кастеларъ, такъ же говорилъ бы y насъ Ламартинъ. Конечно, вполн естественно, что испанскій политикъ, обращаясь къ своимъ соотечественникамъ, ведетъ рчь не въ дух Вольтера, или Прудона, a прежде всего старается подйствовать на то чувство, которое живо во всхъ сердцахъ по ту сторону Пиренейскихъ горъ. Эстетическія требованія вообще присущи всякой религіи, гд главную роль играетъ фантазія, и наши свободные мыслители напрасно не придаютъ имъ значенія, a если бы испанскіе республиканцы пренебрегли этимъ существеннымъ элементомъ своей націи, имъ никогда не удалось бы увлечь за собой народныя массы. Вопросъ только въ томъ, слдовало-ли говорить именно такъ, какъ говорилъ Кастеларъ? То есть Именно этотъ — вопросъ, — однако — еовершенно — нзлишенъ, такъ какъ въ этомъ всего ярче выступаетъ натура Кастеларa, натурa женская, почти дтская, — не останавливающаяся ни передъ какими противорчіями, даже не замчающая ихъ. Онъ съ величайшей легкостью переходитъ отъ одного заключенія къ другому, совершенно противоположному, не задумываясь надъ тмъ, что различные выводы обязываютъ къ различнымъ дйствіямъ. Поэтому, ратуя, напримръ, противъ конскрипціи, въ силу глубокаго соболзнованія тяжелой участи солдата, оторваннаго отъ родной семьи, онъ въ то же время, съ полной искренностью и увлеченіемъ, настаиваетъ на усмиреніи огнемъ и мечомъ острова Кубы, такъ какъ его освобожденіе можетъ повредить могуществу Испаніи.
Говоря все это, мы вовсе не имемъ въ виду умалятъ достоинства и значеніе Кастелара, a только хотимъ представить ихъ въ настоящемъ свт. Конечно, было-бы лучше, еслибъ онъ отршился отъ политической борьбы и отдался всецло искусству и литератур, какъ сферамъ, несравненно боле соотвтствующимъ его призванію. Строгая послдовательность, необходимая для всякаго политическаго дятеля, очевидно, не свойственна ему, a чего нтъ въ самой натур человка, того нельзя отъ него и требовать.
Въ чемъ-же проявилось творчество Кастелара помимо его парламентскаго ораторства, помимо полемическихъ етатей: въ журнал la Democracia и безчисленныхъ рчей, произносимыхъ имъ всюду, гд только соберутся его соотечественники, всегда готовые внимать ему съ увлеченіемъ?
Прежде всего мы назовемъ La Formula del Progreso, это небольшой томикъ, написанный въ такомъ же род, какъ Новая Франція Прэво Парадоля, но вмсто философскихъ обобщеній и точныхъ выводовъ, какихъ можно-бы ожидать по заглавію, онъ весь переполненъ одними лишь рассужденіями объ историческомъ движеніи испанскихъ партій. Эта книга, имвшая въ 1858 году значеніе манифестаціи со стороны республиканцевъ, подверглась ожесточеннымъ нападкамъ: на нее одновременно возстали и поэтъ Кампоаморъ во имя умренныхъ, и журналистъ Карлосъ Рубіе во имя прогрессистовъ, что побудило автора написать еще другой томъ подъ заглавіемъ Защита Формулы Прогресса. Кастеларъ стоялъ тогда на твердой почв: онъ предлагалъ сформированіе демократической партіи, опираясь на всеобщую подачу голосовъ, имя полное основаніе разсчитывать на поддержку національнаго большинства, поэтому ему не трудно было восторжествовать надъ своими противниками. Приходится пожалть лишь o томъ, что, чрезмрно превознося sеlfgovernment экономистовъ, онъ въ эту пору своей дятельности слишкомъ пренебрегъ полезнымъ участіемъ государства въ общественномъ устройств. Впрочемъ, это было общей ошибкой его соотечественниковъ, за которую имъ пришлось жестоко поплатиться посл революціи 1868 года.
Во всхъ беллетристическихъ произведеніяхъ Кастелара, особенно же въ относящихся къ пор его первой молодости, замчается сильное вліяніе нашего Ламартина. Въ Эрнест, въ Сестр Милосердія мы встрчаемъ то же элегическое настроеніе, т же утонченныя чувства, т же стремленія къ безконечному, какими проникнуты Женевьева, Граціелла, Жосленъ, Сэнъ-Пуантскій Портной.
Это преобладающее вліяніе видимо отражается и на его историческихъ сочиненіяхъ, изданныхъ въ четырехъ томахъ, гд, подъ общимъ заглавіемъ Цивилизація въ первые вка христіанства, совмщены вс лекціи, читанныя имъ въ Мадридскомъ Атене. Здсь, хотя и не проявляется въ сущности прямого подражанія Ламартину, или Пеллетану, но форма ихъ, манера усвоены вполн. Вообще, въ историческихъ событіяхъ Кастеларъ прежде всего ищетъ не общихъ законовъ, a разнообразныхъ темъ для своихъ музыкально-поэтическихъ варіацій. Очевидно также, что вс лекціи, написанныя имъ въ періодъ отъ 1858 до 1861 г., были для него не способомъ сообщать свои научныя изученія въ тиши кабинета, a только предлогомъ для политическихъ аттакъ, направленныхъ противъ господствовавшей тогда нео-католической партіи.
Изъ своихъ боле спеціальныхъ литературно-художественныхъ трудовъ Кастеларъ составилъ отдльный сборникъ, куда вошли нкоторыя его статьи по исторіи, политик, искусству, Біографія Лорда Байрона и Воспоминамія объ Италіи. Мы оставляемъ всторон его Галерею Современныхъ Портретовъ, изданную въ Гаванн, въ ней довольно живо обрисованы лица, которыя до сихъ поръ еще не сошли со сцены и занимаютъ видное мсто въ нашихъ интересахъ дня, но трудъ этотъ скоре спекулятивный, разсчитанный на выгоду издателя, и совсмъ почти не выясняетъ ни идей, ни направленія автора.
Скажемъ лучше нсколько словъ o Воспоминаніяхъ объ Италіи, гд Кастеларъ является намъ въ своей настоящей сфер, съ дтства освоенный матерью итальянкой съ религіей и обычаями этой классической страны, онъ глубоко воспринимаетъ каждое впечатлніе: синее небо, необъятное Средиземное море, Неаполь, Римъ, Флоренція, Венеція съ ихъ дивными памятниками искусства, величественные соборы, статуи, — вс эти чудеса цивилизаціи и драгоцнные остатки античнаго міра приводятъ его въ восторгъ, и онъ горячо изливаетъ свои чувства въ яркомъ, картинномъ изображеніи.
Пусть же этотъ поэтъ, этотъ великій ораторъ не отрекается отъ своего истиннаго призванія, пусть просвщаетъ своихъ соотечественниковъ силою вдохновеннаго слова и поэтическаго творчества: но онъ не рожденъ быть государственныагь человкомъ, борцомъ на политической арен, ршителемъ историческихъ судебъ жарода. Да, пусть онъ грезитъ, поетъ и говоритъ свои страстныя, увлекательныя рчи, — въ этомъ его сила, его назначеніе, его миссія — и только въ этомъ. Исполняя ее, онъ всегда останется на должной высот.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Романъ.

1. Фернанъ Кавальеро. — II. Энрике Пересъ Эскричъ. — III. Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ. — IV. Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккеръ. — V. Педро-Антоніо де Аларконъ. — VI. Юліе Номбела. Пиларъ Сенуэсъ дэль Марко. Фернандо Мартинесъ Педроза.

I.

Фернанъ Кавальеро.

Писательница, извстная въ испанской литератур подъ псевдонимомъ Фернана Кавальеро, — германскаго происхожденія, хотя родилась въ Андалузіи. Отецъ ея, Боуль фонъ Фаберъ, гамбургскій негоціантъ, уже давно пересилившійся въ Кадиксъ, считался большимъ любителемъ и знатокомъ испанской поэзіи, между прочимъ онъ издалъ нсколько сборниковъ древнихъ романсовъ и новйшихъ стихотвореній. Сесилія Боуль фонъ Фаберъ, по первому браку — маркиза д’Арко Эрмоза, вышла вторично замужъ за дона Антоніо де Арронъ, занимавшаго должность консула въ Австраліи, по назначенію испанскаго правительства. Улътрамонтанскія и монархическія тенденціи этой писательницы сразу обратили на нее вниманіе мадридскаго двора и привлекли къ ней симпатіи королевы. Правительство Изабеллы II хорошо понимало, насколько выгодно для него заручиться содйствіемъ романистки, умвшей приноравливаться къ народу, поэтизировать его традиціи, предразсудки, невжественную вру? внушать ему отвращеніе къ новымъ вяніямъ и даже къ самой свобод. Силой своего художественнаго таланта она несомннно могла вліять на читающую публику и быть полезнымъ пособникомъ въ дл развитія и укрпленія въ націи монархическихъ принциповъ.
Министры, конечно, разъяснили все это королев Изабелл, и она поспшила выразить свое монаршее благоволеніе новому свтилу въ испанской литератур, тмъ съ большей готовностью, что этимъ свтиломъ являласъ женщина, принадлежавшая къ высшему кругу. Въ вид особаго почета, ей было предложено роскошное помщеніе въ Севильскомъ Альказар, она же съ своей стороны вызвалась написать педагогическую книжку для малолтней инфанты. Съ той поры между дочерью Фердинанда VII и романисткой словно былъ заключенъ договоръ: послдовало косвенное повелніе высшему обществу почитать Фернана Кавальеро за самаго лучшаго и врнаго выразителя національныхъ чувствъ и стремленій, загремли хвалебные гимны во всхъ оффиціозныхъ органахъ печати и быстро создали благонамренной писательниц тотъ блестящій ореолъ, что и понын еще принимается многими за дйствительную славу. Почти вс ея романы, появлявшіеся одинъ за другимъ, сопровождались обширными статьями въ вид предисловій, за подписью такихъ извстныхъ именъ въ литератур и политик, какъ герцогъ де Ривасъ, Пачеко, Каньете, Гарценбушъ и проч.
Въ силу-ли подразумваемаго договора, или, можетъ быть, просто движимая своимъ чрезмрнымъ усердіемъ, — романистка не только оправдывала, но, вроятно, и превосходила вс ожиданія правительства: она представляла въ смягченномъ, почти благопріятномъ свт даже отвратительную фигуру Фердинанда VII, стушевывала вс неприглядныя, порою возмутительныя черты испанской конституціонной монархіи, оправдывала ея стремленія къ деспотизму, скрывала вс ужасы инквизиціи, свирпствовавшей за время царствованія Австрійской и Бурбонской династій, — словомъ, ставила себ главной задачей способствовать всми силами возвращенію несчастной Испаніи на лоно католицизма.
Однакожъ, произведенія Фернана Кавальеро не даютъ намъ цльнаго понятія объ испанскомъ обществ: они изображаютъ только часть его, и это потому, что авторъ намренно съуживаетъ свой кругозоръ, ограничиваясь описаніемъ нравовъ преимущественно андалузскаго населенія. Онъ талантливо очерчиваетъ его характерныя особенности, проникаетъ въ глубину его душевнаго міра, говоритъ его языкомъ, рисуетъ яркими красками картины его живописной природы, но вмст съ тмъ искренно раздляетъ и его темныя суеврія. Въ одномъ изъ стихотвореній Фернана Кавальеро собраны вс пословицы, поговорки, изреченія, — вся ходячая народная мудростъ этой чудесной страны, омываемой Гвадалквивиромъ, — и замчательно ловко уложены въ римованныя строфы, между прочимъ авторъ упоминаетъ здсь объ отличительномъ свойств ума своихъ кадикскихъ земляковъ, опредляя его словомъ la sal (соль):
Гибралтаръ знаменитъ табакомъ,
Римъ церковными буллами силенъ,
Санъ-Лукаръ славенъ тонкимъ виномъ {*},
A Кадиксъ дкой солью обиленъ.
{* Manzanilla.}
Андалузія ея родная, излюбленная страна и, видимо, дороже ей остальной Испаніи. Во всхъ ея произведеніяхъ чувствуется біеніе чисто-андалузскаго сердца, и постоянно пробивается наружу это страстное обожаніе своей родины, какъ y тхъ севильянокъ, o которыхъ она говоритъ:
Истой севильянк, какъ ея мантилья,
Сродно чувство долга къ родин святой,
Неразлученъ возгласъ viva la Sevilla!
Съ ея гордой, страстной, пылкою душой.
Вообще ея творчество особенно ярко отражаетъ въ себ вс характеристическія черты андалузской натуры, — этого своеобразнаго сочетанія наивноети, заносчивой гордости, мткаго, насмшливаго юмора, пылкихъ желаній, лни и подвижности, осладострастія и цломудрія.
Приведемъ здсь на выдержку одну изъ Народныхъ сказокъ Фернана Кавальеро, чтобы читатель могъ составить себ понятіе и o склад ума андалузскаго населенія, всего ярче проявляющемся въ созданіяхъ фантазіи, и o той колоритной форм, въ какую облекаетъ авторъ вс свои разсказы изъ простонароднаго быта.
‘Въ одной деревн, жилъ-былъ красивый, здоровый, сильный паренъ, но не было y него ни кола, ни двора, a за душой — ни одного центима. Вотъ и пошелъ онъ въ солдаты при первомъ набор, отслужилъ свой казенный восьмилтній срокъ и ужъ нанялся добровольно еще на восемь лтъ, a когда ихъ отслужилъ, опять нанялся на столько-же.
Такъ время шло, a старость все наступала понемногу, и сталъ наконецъ не нуженъ солдатъ, поршило начальство не держать его въ полку и выписало. При отставк выдали ему паспортъ и свидтелъство o долголтней служб, a въ придачу — фунтъ хлба на дорогу да шесть децимовъ деньгами. Только всего и осталось y стараго воина отъ его скуднаго жалованья.
— Ну, хорошо же я отличился, — думалъ про себя Хуанъ-солдатъ, шагая по полямъ и лснымъ тропинкамъ. — Не даромъ, значитъ, тянулъ столько лтъ свою солдатскую лямку, не даромъ прослужилъ врой и правдой королю. Наградили, нечего сказать! Живи теперь, какъ знаешь, добывай — гд хочешь!… Эхъ, да что тамъ горевать, сокрушаться напрасно! Вдь прибыли отъ этого все равно никакой, такъ лучше ужъ не робть.
И, ободрившись, махнулъ беззаботно рукой и грянулъ удалую солдатскую псню.
Въ то время странствовалъ по земл Господь нашъ Іисусъ Христосъ, съ нимъ шелъ и Апостолъ Петръ, служа Ему вмсто Лазарильо {Lazarillo — слуга нищаго. Произведеніе Мендозы Лазарильо Тормесскій ввело это новое слово въ испанскій языкъ.}. Какъ только повстрчались они съ Хуаномъ-солдатомъ, Апостолъ Петръ тотчасъ-же сталъ просить y него милостыни.
— Нечего мн подать вамъ, — отвчалъ Хуанъ. — Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего только фунтъ хлба да шесть децимовъ.
Но Апостолъ Петръ все проситъ, не отстаетъ
— Ну, видно, нечего съ вами длать, — проговорилъ наконецъ Хуанъ-солдатъ, — такъ и быть, раздлю свой хлбъ.
И вынулъ ножъ, разрзалъ весъ кусокъ на три равныя части, дв отдалъ странникамъ, одну оставилъ себ и побрелъ своей дорогой.
Но не прошелъ онъ и двухъ милъ, какъ тже странники снова повстрчались ему и снова стали просить y него милостыни.
— Э, э! Да, кажется, мы недавно видлись, и я подалъ, что могъ, — такъ чего-же вамъ еще? — возразилъ солдатъ Хуанъ. — A впрочемъ, — такъ и быть! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего шесть децимовъ да фунтъ хлба, но отъ добраго дла все-таки не прочь. Давайте, подлимся еще.
И онъ разрзалъ остальной кусокъ на три части, дв отдалъ, одну оставилъ себ только на этотъ разъ поспшилъ ее състь, чтобы не выпросили и послдній остатокъ.
Не успло еще солнце зайти, какъ снова встрчаются т-же святые странники и опять Апостолъ Петръ проситъ y него милостыни.
— Да что вы пристали ко мн! — крикнулъ было Хуанъ-солдатъ, — давно=ли я отдалъ вамъ послднее?
Но тутъ-же одумался и прибавилъ:
— Ну, да Богъ съ вами! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлба да шестъ децимовъ, но, пожалуй, подлюсь и ими, какъ подлился хлбомъ.
И вынулъ свои деньги, четыре монеты отдалъ Апостолу Петру, a дв оставилъ себ.
— Вотъ такъ чисто! — думалъ Хуанъ, — какъ-же мн быть теперь? Двухъ децимовъ хватитъ не надолго, a потомъ что?… Надо искатъ работы, да пока найдешь ее, вдоволь наголодаешься…
— Господъ мой, — говорилъ между тмъ Апостолъ Петръ Іисусу Христу, — сотвори благое воздаяніе этому бдняку. Онъ двадцать четыре года справлялъ солдатскую службу, a выслужилъ только фунтъ хлба да шесть децимовъ, но и тхъ ке пожаллъ, — все раздлилъ съ нами по братски.
— Да будетъ такъ, — отвтилъ нашъ Спаситель, — позови его и спроси, чего онъ желаетъ.
Долго думалъ солдатъ-Хуанъ, наконецъ надумался и сказалъ Апостолу Петру:
— Ничего мн больше не надо, только-бы мшокъ мой никогда не оставался пустымъ, a чего пожелаю, то и попадало-бы въ него.
Такъ и сбылосъ no его желанію.
Въ тотъ-же день подходитъ онъ къ большой богатой деревн, a на краю ея, не вдалек отъ дороги, стоитъ открытая лавочка, и видитъ солдатъ, что тамъ развшано множество колбасъ разной величины, a на прилавк лежатъ только что испеченные хлбы — блые, какъ жасминъ, пышные, съ подрумяненной корочкой… такъ и просятся въ ротъ!
— Въ мшокъ! — крикнулъ солдатъ во весь голосъ.
И вотъ хлбы срываются съ прилавка, летятъ въ дверь перевертываются въ воздух, словно телжныя колеса, a за ними, извиваясь,какъ ужи, несутся колбасы, и все это попадаетъ прямо съ мшокъ Хуана, гд укладывается въ порядк, вплоть до самаго верха. Напрасно бросились было за ними вдогонку и хлбопекъ съ подмастерьемъ, и самъ хозяинъ съ сыномъ, бжали они такъ, что только пятки мелькали, a все-таки не удалось поймать. Да и какъ тутъ было схватить, когда колбасы и хлбы увертывались и ускользали, словно вьюны, изъ0подъ пальцевъ.
Солдатъ Хуанъ любилъ пость,и сколько ни дай ему бывало, — ничего не останется, a въ этотъ день еще вдобавокъ сильно проголодался. Вотъ услся онъ и началъ глотать куски за кусками, — до того глоталъ, что ужъ съ трудомъ сталъ переводить дыханіе и еле-еле проговорилъ наконецъ:
— Нтъ, больше не могу!
Совсмъ почти смерклось, когда онъ вошелъ въ деревню, спросилъ тамъ y перваго встрчнаго, гд контора алькада, и прямо направился туда, чтобы предъявить свой солдатскій билетъ и потребовать себ дарового пристанища.
— Желаю здравствовать синьору, — началъ Хуанъ съ поклономъ. — Я бдный солдатъ въ отставк, прослужилъ королю двадцать четыре года, а выслужилъ всего только фунтъ хлба да шесть децимовъ, — и т ужъ израсходовалъ въ дорог. Теперь отведите мнъ гд-нибудь даровой ночлегъ.
— Пожалуй, — отвтилъ алькадъ, — здсь по близости есть хорошій домъ и совсмъ не жилой, a запустлъ онъ потому, что въ немъ умеръ одинъ еретикъ, великій гршникъ, — вотъ съ того дня вс и боятся проклятаго мста. Но если ты не трусъ и ршишься войти туда, теб всего будетъ вволю, — и ды и питья. Покойникъ былъ оченъ богатъ.
— Вотъ и славно! — воскликнулъ Хуанъ. — На-то я и былъ солдатомъ, чтобы ничего не бояться. Пойду сейчасъ и устроюсь, какъ нельзя лучше.
И въ самомъ дл, Хуанъ-солдатъ нашелъ въ покинутомъ дом цлый рай земной: погреба были полны дорогихъ, отборныхъ винъ, кладовыя и амбары — всякихъ яствъ и плодовъ.
Первымъ дломъ, Хуанъ себ налилъ большую кружку вина. Такъ, для храбрости, — думалъ онъ, — чтобы не испугаться, если что и случится, вдь хмль страха не знаетъ. Потомъ онъ развелъ огонь въ камин и началъ готовить яичницу съ ветчиной.
Но только что онъ было услся и принялся за ду, какъ изъ трубы послышался глухой, сиплый голосъ:
— Падаю!…
— Да падай, мн-то какое дло! — отвтилъ солдатъ-Хуанъ, ужъ сильно подбодрившій себя винными парами, и, свова отхлебнувъ изъ кружки, добавилъ: — кто прослужилъ, какъ я, двадцатъ четыре года королю, a выслужилъ только фунтъ хлба да шесть децимовъ, тотъ никому не долженъ, и нечего ему бояться.
Едва проговорилъ онъ эти слова, какъ прямо передъ нимъ протянулась человческая нога. Хоть и смлъ былъ Хуанъ-солдатъ и видалъ на своемъ вку всякіе виды, a тутъ все-таки дрогнулъ невольно, даже волосы поднялись на его голов, какъ шерсть у испуганнаго кота. Однако, онъ скоро оправился и, стукнувъ по столу опорожненной кружкой, промолвилъ:
— A хочешь я зарою тебя по христіанскому обряду?
Hora однимъ изъ своихъ пальцевъ отвтила, что нтъ, — не хочетъ.
— Ну, такъ сгніешь и безъ того, — сказалъ Хуанъ.
Черезъ нсколько минутъ изъ трубы снова послышался тотъ-же голосъ:
— Падаю!…
— Падай, падай, если нравится, — отвтилъ солдатъ, опять ударяя по столу осушенной кружкой. — Кто двадцать четыре года прослужилъ королю, тому нечего бояться.
Но въ туже минуту, на ряду съ первой ногой, свсилась другая, и снова дрогнулъ Хуанъ-солдатъ. Чтобы не тянуть долго, скажемъ разомъ, что точно такъ-же явились потомъ руки, туловище, наконецъ голова прилпилась къ плечамъ, и выщелъ мало-по-малу цльный человкъ, но не обыкновенный, какъ вс христіане, a чудовищный призракъ того самаго еретика, что умеръ здсь безъ покаянія.
— Хуанъ-солдатъ, — молвилъ онъ такимъ голосомъ, что y всякаго кровь застыла-бы въ жилахъ, — я вижу, ты не трусъ!
— Еще-бы! — отвтилъ Хуанъ. — Никто этого до сихъ поръ не говорилъ, да и не посметъ сказать про меня. Во всю жизнь свою Хуанъ-солдатъ не зналъ ни страха, ни безчестья. Однако, скажу вамъ откровенно, хоть и пррслужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлба да шесть децимовъ.
— Объ этомъ не сокрушайся, — перебилъ его призракъ, — если сдлаешь такъ, какъ я прикажу, то и душу мою спасешь, и себя осчастливишь навки. Согласенъ, или нтъ?
— О, конечно, согласенъ, даже съ великимъ удовольствіемъ! Особенно, если ваша милость прикажетъ подобрать здсь вс деньги, чтобы он не пропадали безъ пользы.
— Одно досадно! — снова перебилъ его призракъ. — Ты, кажется, совсмъ ужъ пьянъ.
— Я? Ничуть, въ этомъ ужъ будьте покойны, я такъ только, разв немножко навесел. A вашему превосходительству наврно извстно, что есть три градуса хмля: первый — слушай да не взыщи, второй, — когда плащъ волочится по грязи, a третій, — когда собственнымъ туловищемъ начинаешь землю мрить. Ну, a я только еще на первомъ градус.
— Если такъ, иди за мной, — проговорилъ призракъ.
Хуанъ поспшно всталъ, въ голов его, no правд сказать, сильно шумло, ноги не слушались, и онъ пошелъ довольно подозрительной поступью, подаваясь то вправо, то влво, по дорог взялъ было со стола зажженную свчу, но призракъ тотчасъ-же ее погасилъ своей страшной рукой. Впрочемъ, въ освщеніи и не было особой надобности, потому что глаза призрака горли, словно уголья въ кузнечномъ горн.
Оба спустились въ погребъ, и призракъ заговорилъ своимъ могильнымъ голосомъ:
— Хуанъ-солдатъ! Бери заступъ и рой тутъ яму.
— Нтъ, ужъ извини! Не угодно-ли самому потрудитъся? — отвчалъ Хуанъ. — Разв за тмъ я прослужилъ двадцать четыре года, a получилъ только фунтъ хлба да шесть децимовъ, чтобы теперь опять служить и, можетъ быть, ничего не получить? Нтъ, слуга покорный!
Призракъ не сталъ спорить, a схватилъ заступъ и въ одну минуту откопалъ три большіе кувшина.
— Хуанъ-солдатъ, — сказалъ онъ, — вотъ теб три кувшина: въ одномъ мдная монета, — ты раздай ее нищей братіи, въ другомъ — серебряная, — ее раздли священникамъ и монахамъ, чтобы они служили обдни за упокой моей души, a въ третьемъ кувшин одно золото, его ты можешь взять себ, если только исполнишь все, какъ я сказалъ.
— О, еще-бы не исполнить! Ужъ будьте покойны. Вдь не даромъ я двадцать четыре года тянулъ солдатскую лямку, справлялъ все, что ни прикажетъ начальство, a выслужилъ только фунтъ хлба да шесть децимовъ. Такъ посудите сами теперь, какъ-же мн не постараться для вашего превосходительства за такую щедрую плату?
И вправду солдатъ-Хуанъ добросовстно исполнилъ завщаніе призрака: роздалъ всю мдь и все серебро въ двухъ кувшинахъ, a третій взялъ себ цликомъ, и въ немъ оказалосъ столько золота, что можно было зажить не хуже, чмъ жилъ когда-то богачъ-еретикъ.
Между тмъ всть объ этомъ достигла до самого Люцифера, владыки бсовъ, и заметался онъ отъ злости, словно ему дади понюхать ладану, когда узналъ, что духовенство да нищіе своими молитвами, можно сказатъ, прямо изъ подъ носа, чуть не изъ когтей, вырвали y него гршную душу. Заскрежеталъ зубами сатана и поклялся всмъ своимъ адомъ, что отомститъ за такую обиду Хуану-солдату.
Жилъ въ то время въ аду одинъ проворный, ловкій и хитрый чертенокъ, — хитре всхъ остальныхъ. Вотъ и вызвался онъ услужить своему владык, — привести къ нему Хуана-солдата. Обрадовался Люциферъ предложенію чертенка, такъ обрадовался, что тутъ же общалъ подарить ему въ награду безчисленное множество всякихъ бездлушекъ, погремушекъ и разноцвтныхъ тряпокъ для соблазна дочерей Евы, а для погибели сыновъ Адама — цлую гору бутылокъ съ винами и вороха игральныхъ картъ.
A Хуанъ-солдатъ, ничего не вдая, сидлъ въ своемъ саду и покуривалъ трубку. Вдругъ передъ нимъ, словно изъ подъ земли, появился чертенокъ, и вертляво раскланиваясь, проговорилъ:
— Мое вамъ почтеніе, донъ Хуанъ!
— Очень пріятно познакомиться, чертова обезьяна. Не хочешь-ли покурить?
— Нтъ, благодарю васъ, донъ Хуанъ, я курю только солому.
— Ну, такъ винца не выпьешь-ли стаканчикъ?
— Нтъ, и этого не могу, я пью только одну крпкую водку.
— Въ такомъ случа, зачмъ-же ты пришелъ ко мн, Каинова душа? — спросилъ солдатъ.
— Да такъ — въ смущеніи забормоталъ чертенокъ, — я хотлъ было увести, то есть, предложить вамъ, донъ Хуанъ, пожаловать къ его величеству Люциферу.
— Что-жъ, пожалуй, я не прочь прогуляться съ тобой и взглянуть на ваши края, — отвтилъ Хуанъ. — Не за тмъ я справлядъ двадцать четыре года военную службу, чтобы труситъ передъ такимъ заморышемъ, какъ ты. Хуанъ-солдатъ ничего никому не долженъ, оттого и не боится никого. Такъ и знай это впередъ, чертова кукла! A теперь, пожалуй, закуси пока. Вотъ, — видишь фиговое дерево, — влзай на него и шь, a я тмъ временемъ схожу за своимъ мшкомъ. Вдь надо же запастись чмъ-нибудь въ такую дальнюю дорогу.
Чертенокъ никогда не прочь былъ полакомиться, онъ мигомъ шмыгнулъ на дерево и съ жадностью сталъ уплетать винныя ягоды. A Хуанъ между тмъ сходилъ за своимъ мшкомъ, вернулся въ садъ, да вдругъ какъ гаркнетъ на чертенка:
— Въ мшокъ!!
Заревлъ, завизжалъ тогда посланецъ Люцифера, но какъ онъ ни корчился, какъ ни извивался, a все-таки не миновалъ мшка и застрялъ въ немъ.
Схватилъ тутъ Хуанъ-солдатъ желзный брусъ и сталъ, что было мочи, колотить по мшку, колотилъ до тхъ поръ, пока не переломалъ всхъ костей чертенку и не раздробилъ ихъ въ мелкіе черепки.
Какъ-же разгнвался Люциферъ, когда увидалъ своего врнаго слугу, своего любимца, — всего избитаго, изувченнаго, безъ единой живой косточки вовсемъ тл!
— Клянусь рогами луны, — заревлъ онъ съ пной y рта отъ ярости, — ужъ поплатится мн этотъ проклятый Хуанъ-солдатъ! Сейчасъ-же лечу къ нему самъ, своей особой, и разомъ отомщу за вс его продерзости!
Но Хуанъ того и ждалъ, онъ былъ уже на сторож и заране приготовилъ свой мшокъ, прикрпивъ его къ большому, толстому дереву, когда-же Люциферъ явился и сталъ метать огонь изъ глазъ да молніи изо рта, Хуанъ смло выступилъ впередъ и сказалъ:
— Слушай, кумъ: солдатъ Хуанъ никому ничего не долженъ, оттого и не боится никого. Знай-же это и запомни разъ навсегда.
— A вотъ посмотримъ! — злобно прошиплъ повелитель бсовъ. — Узнаешь, грубіянъ, какъ похваляться передо мной! Глазомъ не успешь моргнуть, какъ упрячу тебя прямо въ пекло!
— Это тыто упрячешь? Ну нтъ, кумъ, не легко теб справиться съ Хуаномъ-солдатомъ, онъ живо собьетъ съ тебя спсь. Вотъ, говорятъ, сатан все извстно, однако, видно, не угадалъ, гд самому не сдобровать.
— Ахъ ты, червь земной!… Смешь еще грозить мн! — заревлъ сатана.
— Стало быть, смю. Увидишь, какъ упрячу тебя, чудище, въ свой мшокъ, со всмъ — и съ рогами и съ хвостомъ.
— Молчать! — крикнулъ Люциферъ, весь задымившись отъ гнва, и выпустилъ свои страшные когти, чтобы схватить солдата.
— Въ мшокъ!! — отвтилъ Хуанъ.
И какъ ни упирался тутъ сатана, какъ ни таращился, какіе виды ни принималъ, — то яростно рыча, то завывая, словно пойманный зврь, онъ все-таки не могъ преодолтъ таинственной силы и очутился въ мшк.
Тогда солдатъ-Хуанъ взялъ большой кузнечный молотъ и принялся со всего размаха ударять по мшку, только глухой стукъ да оханье слышались кругомъ. Онъ колотилъ такъ долго и ловко, что изо всего сатаны образовалась какая-то лепешка, не толще мдной пластинки.
Наконецъ y Хуана ужъ и руки устали. Бросилъ онъ молотъ и сказалъ своему плннику:
— Ну, пожалуй, довольно съ тебя на первый разъ! Moжешь теперь убираться ко всмъ чертямъ! Но только, слушай, — говорю теб напередъ, — a слово мое, ты знаешь, такъ-же врно, какъ то, что я прослужилъ королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлба да шесть децимовъ, — такъ вотъ говорю теб, окаянный: если ты когда-нибудь вздумаешь опять пожаловать ко мн съ своей безстыжей рожей, то ужъ не взыщи, я оторву теб и хвостъ, и pora, и когти. Посмотримъ, какъ ты явишься тогда въ свое адское царство, и кто станетъ бояться тебя?
И разсказать невозможно, какой переполохъ поднялся въ преисподней, когда вся адская сила увидала своего владыку — измятаго, сплющеннаго, съ переломанными ребрами, съ поджатымъ хвостомъ, какъ y провинившейся собаки, взвыли черти на разные голоса и разразившсь адскими проклятіями Хуану-солдату.
— Приказывай, государь! — возопили вс заразъ, — что намъ длать теперь?
— Призовите слесарей и каменьщиковъ, — отвчалъ сатана слабымъ голосомъ, — пусть привсятъ замки къ воротамъ, задлаютъ вс отверстія, иначе этотъ окаянный солдатъ Хуанъ, пожалуй, заберется сюда, a надо такъ устроить, чтобы и духу его тутъ никогда не было!
Въ одну минуту вс входы въ адъ были заперты и заложены наглухо.
Наконецъ, насталъ смертный часъ и для Хуана-солдата. Захватилъ онъ свой мшокъ и отправился на небо, прямо къ райскимъ вратамъ, a около нихъ стоитъ на своей обычной страж Апостолъ Петръ и, какъ завидлъ знакомца, сразу узналъ его.
— A, — говоритъ, — здорово, другъ! Ты куда это пробираешься?
— Извстно, — куда, — отвтилъ Хуанъ, — вотъ въ эти самыя ворота.
— Ну нтъ, кумъ, немного погодишь. Это y насъ не такъто просто. Разв можно входить въ рай, какъ въ свой собственный домъ? Надо еще узнать, какія твои заслуги.
Солдагъ Хуанъ гордо выпрямился и отвчадъ Апостолу Петру:
— A то, что я цлыхъ двадцать четыре года прослужилъ королю и выслужилъ всего лишь фунтъ хлба да шесть дедрмовъ, — разв ничего не значитъ? Мало этого по вашему?
— Положимъ, и не мало, a все-таки недостаточно для того, чтобы попасіъ въ райскія обители, — сказалъ Апостолъ Петръ.
— Какъ недостаточно?! A вотъ мы посмотримъ, — задорно проговорилъ солдатъ Хуанъ и двинулся впередъ. Но Апостолъ Петръ тотчасъ-же преградилъ ему дорогу.
Это окончательно взорвало солдата.
— Въ мшокъ!! — кршшулъ онъ.
— Что ты, что ты, Хуанъ! Опомнись, — говоритъ ему Апостолъ Петръ. — Или ты не христіанинъ и забылъ почитаніе святыни?…
— Въ мшокъ! — повторилъ тотъ, ничего не слушая. — Хуанъ солдатъ никому не долженъ и ничего не боится!
Нечего длатъ, такъ таки и пришлось Апостолу Петру посидть въ мшк.
— Ну, полно-же, Хуанъ, выпусти меня, — промодвилъ онъ изъ мшка, — видишь, райскія врата отверсты, a ихъ нельзя оставлятъ безъ охраньы, мало-ли какая душа можетъ забрести…
— А, отворены! Тмъ лучше, — отвчалъ Хуанъ-солдатъ и по военному, грудью впередъ, замаршировалъ прямо въ рай. — A вы, господинъ Апостолъ Петръ, — добавилъ онъ, сдлавъ полуоборотъ, — подумайте на досуг: если на земл мн дали всего фунтъ хлба да шесть децимовъ за двадцатичетырехлтнюю службу, да и здсь отказали-бы въ пріют, — тогда гд-же искать справедливости?’.

——

Жермонъ де Лавинь перевелъ на французскій языкъ нсколько произведеній Фернана Кавальеро, выбирая преимущественно т изъ нихъ, въ которыхъ изображаются современные семейные нравы.
Бдная Долоресъ! Подъ этимъ заглавіемъ разсказана исторія молодой двушки, съ самаго рожденія обреченной на несчастіе. Мать ея умерла отъ горя и нищеты, посл того, какъ старшаго сына, единственную опору и надежду семьи, взяли во флотъ, сама Долоресъ, еще маленькой двочкой, была принята изъ состраданія и воспитана одной небогатой семьей, изъ которой два брата впослдствіи тоже ушли при набор въ солдаты. Одинъ изъ этихъ братьевъ былъ ея женихомъ. И вотъ, когда срокъ его службы окончился, и онъ вернулся на родину, въ первый-же вечеръ ему случилось увидть евою невсту наедин съ какимъ-то незнакомымъ человкомъ, притаившись, подмтить ихъ нжныя взаимныя отношенія. Не зная, что это ея родной братъ, онъ принимаетъ его за соперника и, въ порыв ревности, предательски убиваетъ. Начинаются розыски и долго идутъ безуспшно, наконецъ скрывающійся убійца узнаетъ, что его брату угрожаетъ опасность пострадать за него, тогда онъ самъ является въ судъ и выдаетъ себя. Это обстоятельство смягчаетъ вину, и, вмсто смертной казни, какъ сддовало-бы по закону, его присуждаютъ къ безсрочной ссылк на Маріанскіе острова и къ пожизненному заключенію тамъ въ тюрьм. Подавленная своимъ безысходнымъ горемъ, Долоресъ чувствуетъ, что сердце ея умерло и уже не воскреснетъ никогда. Дйствіе происходитъ на берегахъ Кадикскаго залива, и передъ читателемъ раскрывается семейная жизнь тхъ полу-земледльцевъ, полу-моряковъ, что населяютъ побережье Средиземнаго моря около устьевъ Гвадалквивира.
Ночь подъ Рождество и День Крещенія изобилуютъ яркостью красокъ въ описаніи этихъ торжественныхъ праздниковъ, сопровождаемыхъ искреннимъ, шумнымъ весельемъ въ андалузскихъ деревняхъ.
Lucas Garcia. Главный герой этой повсти молодой солдатъ, отрекается отъ родной сестры, когда видитъ ее любовницей генерала, своего начальника, но потомъ первый подаетъ ей руку, когда она, униженная и оскорбленная, съ искреннимъ раскаяніемъ возвращается въ отеческій домъ.
Don Judas Tadeo Barbo и Paz y Luz (Миръ и Свтъ), — это два эскиза, взятые — одинъ изъ буржуазной жизни въ провинціальномъ городк, другой — изъ крестьянской, въ деревн. Повсть Терпи, пока живешь и прости, когда умираешь, — проникнута сильнымъ драматизмомъ. Содержаніе ея слдующее: несчастная женщина, посл многихъ лтъ мирнаго супружества, вдругъ узнаетъ, что мужъ ея убилъ свою родную мать, и что все наслдованное имъ матеріальное благосостояніе было прямымъ слдствіемъ этого преступленія, самаго ужаснаго изъ всхъ. Съ этой поры для нея уже нтъ ни минуты покоя, и она умираетъ отъ страшныхъ душевныхъ страданій, при жизни глубоко затаенныхъ отъ мужа и прощенвыхъ ему передъ смертью.
Честь лучше почестей. Это исторія покинутаго ребенка, не знавшаго родителей и взрощеннаго чужою семьей. Впослдствіи, уже въ зрломъ возраст, онъ самъ отвергаетъ заманчивыя предложенія своего богатаго и знатнаго отца, предпочитая посвятить всю свою трудовую жизнь той бдной семь, что приняла его и воспитала.
Выборъ Жермона де Лавинь въ общемъ очень удаченъ, онъ даетъ возможностъ французской публик ознакомиться съ характеромъ произведеній знаменитой испанской романистки, но однихъ этихъ переводовъ далеко еще не достаточно, чтобы составить себ цльное понятіе обо всемъ ея творчеств и o томъ художественномъ мастерств, съ какимъ она изображаетъ вншнюю и внутреннюю жизнь простого народа. Самая фабула романовъ не иметъ для автора большого значенія, она почти всегда остается на второмъ план, служа лишь канвой или рамкой для картинъ, a въ этихъ-то картинахъ и заключается главное достоинство Фернана Кавальеро.
Но детальная оцнка возможна только при непосредственномъ обращеніи читателя къ оригиналу, поэтому намъ приходится ограничиваться здсь общимъ, бглымъ взглядомъ на цлую серію произведеній этой романистки и краткимъ изложеніемъ ихъ основного содержанія.
Фарисейка. Подъ этимъ эпитетомъ представлена женщина ложно-религіозная, ложно-добродтельная, ревностно оберегающая свою вдовью честь, но никогда не умвшая бытъ хорошей женой. Такой типъ встрчается часто не только въ Испаніи, но и въ Англіи, и въ Германіи, и во Франціи.
Семья Альвареда. Здсь главное дйствующее лицо является жертвой несчастныхъ случайностей: молодой человкъ добрый и кроткій отъ природы, подъ вліяніемъ сильнаго оскорбленія, въ запальчивости убиваетъ своего друга. Дальнйшія обстоятельства складываются для него такъ, что онъ, спускаясь все ниже и ниже, наконецъ примыкаетъ къ разбойничьей шайк въ горахъ Сіеры-Морены.
Счастье и удача. Этотъ романъ сопоставляетъ два случая изъ простонародной жизни: въ одномъ — солдатъ, ослпшій на войн, возвращается домой и женится на своей прежней невст, которая осталась ему врна, несмотря на его увчье, — это счастіе, удача-же выпадаетъ на долю простодушнаго труженика-крестьянина, нежданно получившаго огромное наслдство изъ Америки, но это богатство, упавшее съ неба, однакожъ, не длаетъ его счастливымъ.
Звзда Андалузіи. Бдная молодая двушка подвергается преслдованію негодяя, который убиваетъ ея жениха и тмъ омрачаетъ ей всю жизнь, но провидніе впослдствіи караетъ преступника, отнявъ y него любимаго сына.
Либералъ и Раболпный. Какъ показываетъ самое заглавіе, это романъ съ политической подкладкой, взятый изъ временъ царствованія Фердинанда VII.
Хорошо-ли, худоли, a живи въ своей сред. Для подтвержденія этой истины разсказывается, какъ дочь тореадора, соблазневная богатымъ и знатнымъ гражданиномъ города Хереса, была брошена потомъ и, среди горькой нищеты, нашла опору въ старомъ друг своего отца, — больномъ, изувченномъ, но раздлявшемъ съ ней все свое скудное достояніе.
Фернанъ Кавальеро является по преимуществу живописцемъ нравовъ и психологомъ, сосредоточивающимъ все вниманіе на нравственномъ образ человка и стремящщіся проникнуть въ глубину его сердца, иногда, впрочемъ, и эта романистка задается исключительной цлью заинтересовать своего читателя и произвести на него сильное впочатлніе какой нибудь особенно драматической развязкой. Такого рода произведенія собраны y нея подъ общимъ заглавіемъ Relaciones, и къ нимъ относятся слдующія повети:
Хуста и Руфина. Здсь, молодая женщина, подъ давленіемъ крайней бдности, ршается пожертвовать своими материнскими чувствами и, ради будущаго счастья своего ребенка, подмниваетъ его богатой подруг, съ которой когдато вмст воспитывалась. Впослдствіи, однако, превратности судьбы совершенно измняютъ положеніе и разрушаютъ ея первоначальный разсчетъ: богатая подруга разоряется, a ей неожиданно достается огромное наслдство, и тогда, мучимая раскаяніемъ, она готова-бы отдать все на свт, чтобы исправить свою ошибку, но это уже невозможно: собственная, кровная дочь отталкиваетъ ее съ презрніемъ, a чужая, подмненная, становится ей ненавистной, и эта ненависть мало-по-малу до того разрастается въ ея сердц, что вызываетъ ршимость отравить несчастную двущжу. Этимъ ужаснымъ преступленіемъ и заканчивается драма.
Содержаніе Flor de las Ruinas. (Цвтокъ Развалинъ) заимствовано изъ старинныхъ легендъ: очарователъная двушка живетъ вмст съ тремя своими братьями-бандитами въ развалинахъ древняго замка, они пользуются красотою сестры, какъ приманкой для путешественниковъ, чтобы грабить ихъ и убивать. У двушки есть возлюбленный, съ которымъ она видается тайно, вдадек отъ вертепа, наконецъ. уступая его упорному желанію, ршается указать ему свое жилшце, хотя и умоляетъ при этомъ никогда не слдовать за нею и не проникать туда. Но вотъ, въ одинъ несчастный вечеръ, она не приходитъ на свиданіе въ условный часъ, и юноша, измученный напраснымъ ожиданіемъ, подходитъ къ самымъ развалинамъ замка, гд сталкивается лицомъ къ лицу съ тремя разбойниками. Двушк удается спасти его, но за то сама она падаетъ мертвой подъ кинжаломъ одного изъ своихъ братьевъ.
Дочь Солнца, Совсть не подкупишь, Два друіа, Ex-Voto, — вс эти повсти прямо разсчитаны на драматическій эффектъ. Авторъ изыскиваетъ для своихъ дйствующихъ лицъ самыя ужасныя, невыносимо-бдственныя положенія.
Что-же касается боле капттальныхъ произведеній по размрамъ и замыслу, то ихъ сравнительно немного: Elia, La Gayiota (чайка), Clemencia, Лто въ Борнос и Lagrimas (слезы).
Элія, — это молодая, прекрасная двушка, разумная, кроткая, глубоко-нравственная, но, въ силу обстоятельствъ, отдавшая себя на жертву высокомрному эгоизму великосвтской женщины. Въ лиц своей героини Фернанъ Кавальеро, очевидно, проповдуетъ безропотную покорность судьб, хотя въ данномъ случа такая покорность нисколько не вызывается необходимостъю, a слдовательно не иметъ и ни малйшаго основанія. Элія могла-бы и должна была бороться, чтобъ отстоять свое счастіе, но, пассивно покоряясь, она предпочитаетъ уединиться въ монастыр и тмъ совершенно. напрасно губитъ не только свою собственную жизнь, но и жизнъ любимаго человка, который умираетъ отъ отчаянія. Грустно здсь то, что, обладая довольно глубокимъ знаніемъ человческаго сердца и полной способностью здраваго мышленія, авторъ не рдко пренебрегаетъ ею подъ вліяніемъ своихъ религіозно-политическихъ тенденцій, ршается даже возводитъ душевную немощь, слабость характера и никому не нужное самозакланіе — въ какой-то нравственный принципъ!
Романъ La Gaviota имлъ наибольшій успхъ изъ всхъ произведеній Фернана Кавальеро и послужилъ началомъ его громкой славы. Заглавіемъ здсь приведено прозвище, данное дочери рыбака въ ея родной деревн. Она является главнымъ дйствующимъ лицомъ и представляетъ богатый матеріалъ для психологическаго анализа своеобразно сложными элементами своей натуры, гд врожденные грубые инстинкты и дурныя наклонности соединяются съ теплотой сердечной, съ великодушными порывами, и то уступаютъ добрымъ началамъ, то берутъ надъ ними верхъ подъ вліяніемъ необузданно-страстнаго темперамента, въ основ-же всего лежитъ природное артистическое дарованіе, особенно ярко выдляемое убогой жизненной обстановкой. Еще въ пору самой ранней юности, Гавіота встрчается съ молодымъ врачомъ, котораго буря выбросила на ея родной берегъ, a продолжительная болзнь задержала тамъ. Страстный любитель музыки, врачъ съ восторгомъ прислушивается къ пснямъ юной рыбачки, замчаетъ въ ней необыкновенныя музыкальныя способности и старается развить ихъ, но вмст съ тмъ въ учител и въ учениц уже сама собою развивается мало-по-малу взаимная любовь. Онъ женится на ней и увозитъ ее въ Севилью, гд, благодаря покровительству одного вліятельнаго лица, имъ открываются двери самыхъ аристократическихъ салоновъ. Гавіота поетъ, приводя въ восторгъ все высшее общество, ей рукоплещутъ, осыпаютъ ее цвтами, и это неожиданное торжество производитъ опьяняющее дйствіе, какое-то напряженное возбужденіе всей ея натуры, поднимаетъ со дна души врожденные инстинкты, и вотъ, среди роскоши, блеска и утонченнаго изящества великосвтской жизни, она вдругъ влюбляется въ тореадора, не задумываясь, жертвуетъ всмъ ради своей безумной страсти, въ ней сказалась потребность одуряющаго алкоголя вмсто слабаго тонкаго вина, — то-есть, жажда грубой, тиранической любви, полной непрерывно-сильныхъ ощущеній, способной поработить всецло, заставить и плакать и дрожать, покорно выносить все, даже не исключая побоевъ. Проявленіе такого нрава, разумется, отталкиваетъ отъ Гавіоты и возмущеннаго мужа, и всхъ бывпшхъ покровителей и поклонниковъ, въ тоже время любовникъ ея умираетъ на арен, убитый быкомъ, a къ довершенію несчастія она лишается голоса и, посл всхъ испытанныхъ треволненій, вынуждена возвратиться въ родную деревню, чтобы дотянуть до конца, среди нищеты и ничтожества, свою разбитую жизнь. Характеръ Гавіоты обрисованъ хорошо и выдержанъ до конца, но главнымъ достоинствомъ произведенія все-таки является художественная обработка мелкихъ подробностей, отдльныхъ сценъ и картинъ. Мы приведемъ здсь для иллюстраціи одно лирическое отступленіе, гд авторъ говоритъ o врожденной музыкальной способности андалузскаго населенія и o характер его псенъ:
‘Какое множество разнообразныхъ мелодій y этого народа, — то живыхъ и веселыхъ, то проникнутыхъ глубокой тоской, сколько свжей, неподдльной граціи заключается въ его oles, fandango, caas и въ богатомъ оттнками нащональномъ романс! Переложенный на музыку, онъ, конечно, неудовлетворилъ бы изощренному вкусу нашихъ записныхъ меломановъ, потому что вся прелесть его не въ красот музыкальнаго поетроенія, a въ безконечныхъ модуляціяхъ голоса, въ какой-то убаюкивающей, нжной тягучести нкоторыхъ нотъ, въ постепенномъ пониженіи и замираніи звука. При всей несложности основныхъ мотивовъ, андалузскій романсъ требуетъ большого искусства въ исполненіи своихъ варіацій, и это искусство, полное выразительной силы, принадлежитъ исключителъно простому народу, оно сложилось и выработалось въ его сред, хотя и здсь проявляется только въ тхъ рдкихъ природныхъ артистахъ, что достигаютъ порою изумительнаго совершенства какимъ-то наитіемъ или вдохновеніемъ, безъ всянаго усилія съ своей стороны и, можетъ быть, даже безъ сознанія. Прислушайтесь къ этимъ протяжнымъ, заунывнымъ звукамъ, когда на закат солнца въ наступающей полутьм, они доносятся откуда-то издали, съ обширнаго простора подей. Заноетъ, защемитъ отъ нихъ сердц и что-то далекое, но знакомое, родное отзовется въ душ. Мн эти псни всякій разъ напоминаютъ o другой моей родин, — Германіи, o томъ впечатлніи, какое производили на меня звуки почтоваго рожка среди ночной тишины, когда эхо, смягчая, повторяло ихъ то надъ гладью померкшаго озера, то въ темной лсной глубин, и вибрирующей волной разносило по окрестности. Содержаніе народныхъ андалузскихъ псенъ взято большею частью изъ далекаго прошлаго, изъ древнихъ священныхъ легендъ и преданій, относящихся къ временамъ мавританскаго владычества’.
Приведемъ еще другой отрывокъ, тоже, какъ намъ кажется, достойный вниманія читателя, это описаніе иноческой обители въ графств Шеблы, — того монастыря, гд нашелъ убжище будущій мужъ Гавіоты, посл перенесеннаго имъ крушенія на мор:
‘Высокія, сводчатыя ворота вели на обширный квадратный дворъ (el patio), отдленный желзной ршеткой отъ другого — длиннаго и узкаго двора, гд простиралась вдаль, отъ самаго входа, тнистая аллея изъ вковыхъ кипарисовъ, a все это пространство составляло величественное преддверіе къ роскошному порталу церкви, виднвшейся, словно въ панорам, въ конц широкой кипарисовой аллеи.
Когда и главныя ворота, и противоположныя имъ въ ршетчатой оград, и церковныя двери бывали растворены настежъ, глазамъ свободно открывалась вся внутренностъ храма, не стсняемаго обыкновенно въ монастыряхъ ни хорами, ни клиросами, виднъ былъ и блый мраморный крестъ на высокомъ подножіи, и великолпный алтарь, позолоченный сверху до низу, ярко сіявшій въ глубжн. Во время церковныхъ службъ, когда лучи отъ сотенъ зажженныхъ свчей отражались на стнахъ и карнизахъ, освщая ихъ скульптурныя украшевія, — безчисленныя головки ангеловъ и херувимовъ, когда стройные звуки органа, такъ хорошо гармонирующіе съ величіемъ католическаго культа, далеко разносились по окрестности, когда вся эта грандіозная сцена развертывалась въ виду лишь пустыннаго моря да безпредльнаго неба, — казалось, что только для нихъ и воздвигнутъ этотъ храмъ, для нихъ и совершаются въ немъ священные обряды.
Ha противоположныхъ сторонахъ желзной ршетки, за рядами кипарисовъ, открывались еще двое другихъ воротъ: одни изъ нихъ, расподоженныя слва, къ сторон моря, вели на обширный внутренній дворъ, вымощенный плитами изъ разноцвтнаго мрамора, его окаймляло амфитеатромъ главное монастырское зданіе съ боковыми галлереями, опиравшимися на блыя мраморныя колонны, по двадцати съ каждаго крыла. Посреди двора возвышался фонтанъ, снабжаемый водою посредствомъ постоянно дйствующей машины (noria), a украшавшее его художественное изваяніе представляло эмблему благотворительности: въ мраморной групп была изображена женщина, склонившаяся надъ жаждущимъ, распростертымъ y ея ногъ, и подносящая ему воду въ объемистой раковин. Снаружи, нижняя часть каждой стны главнаго монастырскаго корпуса, до высоты десяти футовъ отъ земли, была выложена въ узоръ маленькими фаянсовыми изразцами, представлявшими блестящее сочетаніе искусно подобранныхъ красокъ. Ко входу вела роскошная мраморная лстница, — легкое, изящное сооруженіе, не имвшее никакой иной опоры, кром математическиврно разсчитанной пропорціи своей громадной массы.
Верхняя часть зданія, какъ и нижнія галереи, опиралась также на двадцать колоннъ, только меньшихъ размровъ, и была окружена балюстрадой жизъ благо мрамора, превосходной ажурной работы. Этому общему изяществу постройки соотвтствовали и наружныя двери монашескихъ келій, симметрично расположенныя вдоль фасада, — вс изъ краснаго дерева, съ обильными рзными украшеніями. За то, въ противоположность вншнему великолпію, внутреннее устройство всей обители отличалось крайней простотой и отсутствіемъ всякаго комфорта: два-три сосновыхъ стула въ каждой кель, столъ изъ того-же дерева, небольшой шкафъ и кровать, т. е. четыре голыя доски, укрпленныя въ стн.
Къ этому двору примыкалъ другой, почти съ такимъ-же устройствомъ, предназначенный для помщенія послушниковъ, зданія больницы, кухни и трапезной, внутри которой, вдоль стнъ, были разставлены длинные мраморвые столы, a посредин стоялъ аналой, для очереднаго чтенія во время трапезъ.
Другія ворота, вправо отъ кипарисовой аллеи, вели еще на такой же дворъ, какъ и описанный нами. На немъ размщались: монастырская гостинница для пріема свтскихъ и духовныхъ постителей, ризница, библіотека, кдадовыя и разныя другія хозяйственныя приспособленія. Въ нижнихъ частяхъ этихъ зданій были устроены погреба для храненія масла и прочей провизіи, a въ верхнихъ — чердаки. Тутъ же ютились, по обимъ сторонамъ отъ входа, низкія одноэтажныя постройки для поетоянныхъ рабочихъ и поденьщиковъ, необходимыхъ при воздлываніи обширныхъ монастырскяхъ земель.
Вншняя роскошь и богатство проявлялись всюду въ этой отчужденной отъ міра обители, гд все, отъ дорогого до самаго дешеваго матеріала грандіозныхъ зданій, свидтельствовало o громадныхъ затратахъ. Если оцнить каждый гвоздь на черепичныхъ кровляхъ лишь въ одинъ реалъ и то не мене милліона реаловъ составила-бы стоимость тхъ прочныхъ гвоздей, что служатъ предохраненіемъ отъ разрушителънаго дйствія бурь, такъ часто свирпствующихъ на всхъ возвышенностяхъ, близкихъ къ морю.
Весь самобытный строй монастырской жизни ограничивался этимъ пространствомъ четырехъ дворовъ, раздленныхъ кипарисовой аллеей, за которой возвышалась церковь съ своей изящной колокольней, похожей на такой же громадный, каменный кипарисъ. Чмъ-то глубокомирнымъ, торжественнымъ вяло и отъ самой обители иноковъ, и отъ всей окрестной природы съ ея безпредльнымъ просторомъ.
По отлогой покатости морского берега спускался обширный фруктовый садъ, видимый на всемъ своемъ протяженіи изъ верхнихъ монастырскихъ келій, — обильный роскошными деревьями, плодами, полный свжести и тнистой прохлады, тамъ неумолчно журчали ручейки, бгущіе по всмъ направленіямъ, въ воздух стоялъ гулъ отъ смшанныхъ птичьихъ голосовъ, слышалось глухое жужжанье колесъ водопроводной машины, приводимой въ движеніе непрестанно смняющимися рабочими волами. Природа, въ соединеніи съ искусствомъ человка, создала очаровательный оазисъ среди этого сухого однообразія пустыни, вблизи своенравнаго моря, то бушующаго, какъ лютый зврь, готовый поглотить все на своемъ пути, то вдругъ отступающаго передъ какой-нибудь ничтожной преградой’.
Другіе романы, Клеменція, Лто въ Борнос и Слезы (Lagrimas) значительно уступаютъ Гавіот, въ нихъ еще замтне главный недостатокъ, присущій всмъ произведеніямъ Фернана Кавальеро, — общая монотонность, безконечное повтореніе однихъ и тхъ-же мотивовъ съ однимъ и тмъ-же неизмннымъ припвомъ. Можетъ быть, отчасти это зависитъ отъ того, что самая среда, изучаемая авторомъ, слишкомъ бдна содержаніемъ и не представляетъ того разнообразія типовъ, какимъ изобилуютъ англійское и французское общества, такъ ярко отразившіяся въ безсмертныхъ созданіяхъ Диккенса и Бальзака. Но важнйшей причиной, основой всхъ несовершенствъ здсь является упорное предубжденіе противъ современной цивилизаціи, разрушающей завты старины, оно затемняетъ все міровоззрніе этой талантливой писательницы, и, въ своемъ ревностномъ стараніи оживитъ самый духъ дорогого ей прошлаго, она постоянно проповдуетъ смиреніе, покорность судьб, возводитъ умственную неподвижность въ основной законъ общественной жизнп, страстно негодуя противъ поборниковъ науки и прогресса, дерзающихъ ставить ихъ выше слпой младенческой вры. Увлеченная этой борьбой, не замчая противорчій и нелогичности своихъ выводовъ, она является ярой защитницей самыхъ темныхъ предразсудковъ и суеврій, укоренившихся въ народ, при чемъ, однако, вс ея симпатіи видимо тяготютъ въ пользу привилегированныхъ классовъ, всегда рзко отдляемыхъ ею и съ нравственной стороны отъ такъ называемой черни.
Помимо повстей и романовъ, произведенія Фернана Кавальеро очень не многочисленны: нсколько стихотворныхъ пьесъ, бглыя путевыя замтки o пол битвы при Ватерлоо, описаніе Ахена, нсколько сценъ изъ жизнм приморскаго населенія и весьма поверхностный трактатъ o римской и греческой миологіи, — вотъ и все, o чемъ еще стоитъ упомянуть. Неотъемлемыя достоинства автора какъ художника — живописца и тонкаго психолога, боле или мене проявляются всюду, составляя главную силу этого таланта, но такъ-же ярко выдаются при этомъ и его слабыя стороны, въ основ которыхъ лежитъ прискорбное. недомысліе,
Пользуясь всякимъ удобнымъ случаемъ для своихъ ожесточенныхъ нападокъ на идеи свободы и прогрееса, романистка съ такой-же чисто-женской горячностью превозноситъ вс традиціи добраго стараго времени: слпую вру, непогршимость католическихъ, догматовъ и крпчайшій оплотъ всего этого, — бдагодтельную инквизицію. Она страстно-ненавидитъ демократическій духъ, a между тмъ, если, внимательно приглядться къ ея творчеству, то окажется, что именно тамъ то оно и достигаетъ своей наибольшей высоты и художественной правды, гд воспроизводить вншній и внутренній міръ простолюдиновъ, со всми характерными особенностями даже самой ихъ рчи.
Близкое изученіе народной среды сказывается само собою въ большинств произведеній этой писательницы, но, къ сожалнію, не способствуетъ правильности ея мышленія. Вся проникнутая ультрамонтанской теологіей, не смущаясь ни какими противорчіями разуму, она отстаиваетъ неравенство между людьми, т. е. тотъ порядокъ вещей, при которомъ бднякъ долженъ оставаться въ вчной зависимости отъ богача и ве можетъ существовать безъ его подаяній, a прославляемая благотворительность постоянно является y нея въ той узкой форм, что до сихъ поръ лишь содйствовала нравственному паденію обездоленныхъ, нисколько не улучшая ихъ участи.
Создавая характеры своихъ главныхъ героевъ, она всегда беретъ образцами величавые типы древней католической Испаніи и возводитъ ихъ въ идеалъ, a все, порожденное современной цивилизаціей, предаетъ осмянію, или представляетъ въ самомъ невыгодномъ свт.
И что-же выходитъ изъ всхъ этихъ усилій? Ничего, кром прямого ущерба самому творчеству даровитой романистки, значительнаго умаленія его жизненности. Вообще, ей далеко до нашей Жоржъ-Зандъ, и такъ неизмримо далеко, что между ними немыслимо даже никакое сравненіе. Напрасно Мериме называетъ ее испанскимъ Стерномъ, еще съ меньшимъ основаніемъ она сама уподобляетъ себя Эмилю Сувестру, по нашему мннію, это скоре Шатобріанъ въ женскомъ род, съ азартомъ выступающій на защиту всхъ предубжденій, всхъ предразсудковъ слабаго, изнженнаго, лниваго общества, враждебнаго труду и движенію мысли, упорно хранящаго свой обветшалый жизненный строй. И какъ горячо, съ какою смлостью эта женщина старается вооружить свой народъ противъ всякаго нововведенія, противъ всякаго прогресса, въ чемъ-бы онъ ни проявлялся: желзныя дороги, телеграфы, вс изобртенія науки ей ненавистны, противъ нихъ направлены самыя язвительныя ея стрлы, a ве симпатіи постоянно склоняются въ пользу монастырей, религіознаго декорума, обожанія святыхъ подвиговъ, въ сущности ничкего не отличающагося отъ языческого культа. Словомъ, — въ области испанскаго романа Фернанъ Кавальеро является тмъ-же, чмъ былъ Бальмесъ въ теологіи, Донозо-Кортесъ — въ политик, т. е. представителемъ и ярымъ защитникомъ прошлаго.

II.

Энрике Пересъ Эскричъ.

Рядомъ съ Фернаномъ Кавальеро могутъ быть поставлены два другіе романиста, съ которыми намъ предстоитъ тецерь познакомить нашихъ читателей. Первый изъ нихъ — Энрике-Пересъ Эекричъ, второй — Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ. Со стороны вншней формы, законченности исполненія и рельефности детальной живописи, — оба они значительно уступаютъ Кавальеро, но за то на много превосходятъ его богатствомъ фантазіи, разнообразіемъ мотивовъ, увлекательной живостью разсказа.
Эскричъ по происхожденію каталонецъ, съ самыхъ юныхъ лтъ онъ уже отличался твердой волей, терпніемъ и настойчивостью въ труд, помогавшими ему бороться со всми неблагопріятными условіями жизни вначал его литературцаго поприща.
Въ одномъ изъ своихъ послднихъ романовъ (Зависть), изданномъ въ 1873 г., Эскричъ вспоминаетъ объ этомъ трудномъ времени и съ любовью возвращается къ прошлому. Вотъ что говоритъ онъ:
‘Живо помню, до мелъчайшихъ подробностей, все, что относится къ моему первому знакомству съ Мадридомъ въ 1853 году. Имущество мое было очень скудно, когда я вступилъ въ этотъ городъ: синій поношенный фракъ на плечахъ, два піастра въ жилетномъ карман, a на дн чемодана — рукописная драма, o которой теперь я желалъ-бы забыть.
Одному Богу извстно, сколько различныхъ невзгодъ, и нравственныхъ, и физическихъ, — пришлось мн вынести за время трехлтняго литературнаго искуса, въ томъ тяжкомъ перебивань со дня на день, какое нердко выпадаетъ на долю мечтателямъ o слав.
Въ этотъ злосчастный періодъ я съ замираніемъ сердца просматривалъ каждую театральную афишу, возвщавшую o появленіи какой нибудь новой піесы, и съ безнадежнымъ вздохомъ, съ затаенной завистью восклицалъ про себя:
— Вотъ, вдь, удается-же другимъ!
Со временемъ, однако, дошла очередь и до меня: на сцен ставилась моя первая піеса, и мое имя должно было появиться на всхъ мадридскихъ уличныхъ столбахъ.
То былъ великій, знаменательный день въ моей жизни. Проснулся я рано, еще за долго до разсвта, a лишь только солнце позолотило востокъ, уже вышелъ на улицу и поспшилъ къ ближайшему перекрестку, гд обыкновенно наклеивались всякія объявленія. Но разносчикъ афишъ, конечно, не подозрвая o моемъ нетерпніи, заставилъ прождать себя боле часа.
Наконецъ, — слава Богу, вотъ и онъ показался вдали съ своей обычной лсенкой на плеч, съ толстой пачкой афишъ подъ мышкой и небольшой ведеркой съ клеемъ въ правой рук.
Какъ и всегда, наружность этого человка не представляла никакой привлекательности, однако, несмотря на его истреланную блузу, безчисленныя заплаты на штанахъ, засаленный картузъ и общую невзрачность, онъ производилъ на меня въ эту минуту, можетъ быть, не мене сильное обаяніе, чмъ Парисъ на Елену, Беатриче на Данте, или на Рафаэля — Форнарина.
Приставивъ къ столбу свою лсенку, оиъ поднялся на нсколько ступенекъ и сталъ приклеивать одну изъ афишъ.
Я отвернулся въ сторону, стараясь не глядть на процессъ этой работы, чтобы потомъ уже сразу, внимательно прочитать весь листокъ, отъ перваго слова на немъ до послдняго, и тмъ увеличить предстоявшее наслажденіе. Вдругъ… О, несчастіе изъ несчастій!.. Когда я прежде всего жадно устремилъ глаза на мсто, гд должно было выдляться крупными буквами мое авторское имя, кровь оледенла въ моихъ жилахъ, по всему тлу выступилъ холодный потъ, въ глазахъ помутилось… То было состояніе, близкое съ обмороку.
Посл заглавныхъ словъ — Театръ del Princiре и проч… афиша гласила: ‘Второе представленіе, игранной съ громаднымъ успхомъ, стихотворной драмы въ трехъ дйствіяхъ — Горькая Доля. Дона Эзебіо-Переса Шкриха.
Не помня себя, я порывисто бросился къ столбу, схватилъ за край только что наклеенную афишу и оторвалъ отъ нея ту часть, гд такъ варварски было искажено мое имя.
Дло въ томъ, что, благодаря нераднію, или безграмотности наборщика, Энрике превратился въ Эзебіе, a изъ фамиліи вышло ужъ нчто совсмъ невозможное, даже неудобочитаемое.
Узнавъ адресъ типографіи, означенный на афііш, я, какъ безумный, устремился туда, чтобы потребовать отчета за такое небрежное отношеніе къ моей будущей слав.
Войдя въ контору, я уже едва переводилъ духъ отъ усталости и долго не могъ проговорить ни единаго слова, накоиецъ, торопясь и путаясь, все-таки объяснилъ хозяину кто я, и что мн нужно. Тогда, съ любезной готовностью, возбудившей въ глубин моего сердца живйшую признательность, онъ приказалъ тотчасъ же набрать другую афишу, гд вс мои собственныя имена были воспроизведены въ томъ самомъ вид, какъ они значатся въ метрическомъ свидтельств. Все мое счастье заключалось теперь въ этихъ розоватыхъ полоскахъ бумаги, вылетавшихъ изъ типографскаго станка.
Между тмъ послали за разносчикомъ афишъ, a къ полудню отъ оскорбившей меня ошибки наборщика не осталось уже никакихъ слдовъ.
Съ того памятнаго дня по настоящее время, я написалъ тридцать три театральныя піесы и тридцать томовъ разнообразной беллетристики, т. е. вполн достигъ того, къ чему такъ горячо стремился въ 1853 году.
Мое перо, и только оно одно, даетъ мн средства къ жизни, никогда не пускался я въ аферы на политическомъ рынк, никогда не состоялъ ни на какой служб, надюсь и впредь, съ помощью Божіей, обходиться безъ всякихъ подобныхъ подспорій. Плодовъ моего труда вполн достаточно, чтобы оставаться независимымъ и не бояться за будущность своихъ дтей. Словомъ тяжелыя времена для меня миновали, казалось-бы, надо радоваться, a между тмъ воспоминанія o нихъ всегда вызываютъ тоскливое чувство, похожее на сожалніе o чемъ-то дорогомъ, безвозвратно утраченномъ. Да, мн мила та далекая пора, когда я былъ литературнымъ пролетаріемъ, питался иллюзіями, зачастую не имя ни одного реала въ карман, и не зналъ, беззаботно засыпая, удастсяли добыть хлба насущнаго на завтрашній день.
Видно, счастіе-то заключается во внутреннемъ мір челолка, a не вн его’.
Эта выдержка достаточно характеризуетъ самого Эскрича, что-же касается тридцати томовъ повстей и романовъ, o которыхъ онъ упоминаетъ, то имъ принадлежитъ довольно видное мсто въ испанской литератур. Они полны драматическихъ положеній и фактическаго интереса, въ нихъ много жизни, богатства фантазіи, но нтъ того, что составляетъ сущность художественнаго произведенія, — типичной обрисовки характеровъ, глубокаго анализа сердца человческаго и все освщающей философской мысли. Отсутствіе литературнаго идеала y автора также сказывается во всемъ его творчеств, и всюду замчается его недостаточность обработки, какая-то неопредленность и незаконченность. Иногда онъ пытается идти по слдамъ Эдгара Поэ, или Гоффмана, такъ, напримръ, его фантастическая повсть Дьявольская скрипка представляетъ очень удачное подражаніе послднему, но съ писателями — психологами въ дух Бальзака, или Диккенса, въ немъ нтъ ничего общаго, и усвоенный имъ жанръ скоре напоминаетъ Александра Дюма.
При очевидномъ стараніи исполнять назначеніе истиннаго романиста, т.е. давать въ своихъ произведеніяхъ врную характеристику того или другого общества, y Эскрича не хватаетъ выдержки или терпнія, чтобы закончить каждую картину, ему вредитъ чрезмрная поспшность въ исполненіи, вынуждаемая срочными требованіями. Иногда, въ угоду большинству читающей публики, онъ злоупотребляетъ драматическимъ элементомъ, сгущая краски въ изображеніяхъ съ единственной цлью усилить впечатлніе, или, движимый желаяіемъ написать какъ можно больше и скорй, повторяетъ характеры своихъ дйствующихъ лицъ и положенія, измняя только среду. Вообще эта быстрота работы, принятая авторомъ въ основаніе всхъ его слишкомъ многочисленныхъ произведеній, является главной причиной ихъ несовершенствъ.
Мы уже старались выяснить направленіе литературной дятельности Фернана Кавальеро: защита самодержавія, преклоненіе передъ монархической властью, благоговйное почитаніе всхъ старыхъ традицій, — вотъ вполн опредленные принципы, вдохновлявшіе эту романистку. Эскричъ напротивъ, видимо тяготетъ къ либеральнымъ идеямъ, только либерализмъ-то его слишкомъ ужъ скроменъ и узокъ, онъ принадлежитъ къ разряду тхъ людей, для которыхъ весь прогрессъ заключался въ замн правленія Нарваеса правленіемъ Эспартеро. Не имя силъ порвать окончательно съ прошлымъ, неразрывно соединяя въ своемъ ум будущность Испаніи съ идеей католицизма, эти псевдолибералы остановились на компромиссахъ и не пришли ни къ какому положительному заключенію. Правда, имъ случалось наносить довольно вскіе удары монархіи, но свергнуть ея они все-таки не ршились, и вообще, слишкомъ слабо содйствуя отрезвленію испанскаго народа, не смогли освободить <...> <последняя строчка обрезана. — bmn>
He слдуетъ, конечно, осуждать Эскрича за то, что на немъ отразились боле или мене вс харатерныя черты эпохи: вроятно, и самые романы его недостигли-бы своего настоящаго успха, если-бы шли вразрзъ господствующимъ понятіямъ и настроенію, только благодаря все тмъ-же компромиссамъ, авторъ оставался въ ладу съ своимъ временемъ и былъ единогласно признанъ всми классами общества.
Несомннно, что чувство является преобладающимъ элементомъ натуры испанца, чуть-ли не единственнымъ его двигателемъ, но разв это самое чувство не можетъ просвтлть и развиваться независимо отъ католицизма, такъ упорно стремящагося поработить себ разумъ?
Почему-бы испанскимъ романистамъ не содйствовать съ своей стороны отрезвленію націи? Зачмъ они такъ рзко уклоняются въ своихъ изображеніяхъ отъ дйствительной пропорціи? Зачмъ эти постоянныя преувеличенія и желаніе во чтобы то ни стало придать своей стран давно уже не принадлежащее ей міровое значеніе? Это важная ошибка, сильный тормозъ въ дл прогресса. Напротивъ, имъ первымъ слдовало-бы отршиться отъ всякаго самообольщенія и, при полномъ сознаніи всхъ общественныхъ золъ, стараться пробудить въ своихъ соотечественникахъ нравственную энергію, внушать имъ любовь къ труду, стремленіе къ мирному внутреннему развитію, къ личной независимости, достигаемой только путемъ разумныхъ и разсчетливыхъ дйствій. Слдовало-бы уразумть, что, благодаря своему географическому положенію, Испанія можетъ совершенно изолировать себя отъ всхъ бурь и треволненій, поднимающихся въ современной Европ, и, не вмшиваясъ въ разбирательство чуждыхъ международныхъ споровъ, направить вс силы къ излченію своихъ застарлыхъ недуговъ, порожденныхъ несчастными условіями ея прошлой исторической жизни, Слдовало-бы также испанскимъ писателямъ, какъ представителямъ общественной мысли, изгнать изъ своего творчества исконный духъ авантюризма, a не поддерживать его богатствоыъ фантазіи. Наконецъ, важнйшая задача ихъ должна заключаться въ томъ, чтобы способствовать до мр силъ очищенію идеи христіанства отъ всхъ ея вредныхъ примсей, — разсивать вковую тьму свтомъ разума и науки, a не сгущать еще боле посредствомъ идеализаціи коренныхъ предразсудковъ и суеврій своей страны. Словомъ, — пора бы хоть этимъ-то избраннымъ людямъ оставить мечты o второй всемірной монархіи, основанной на торжеств католицизма, и не признавать его идеадомъ будущаго Испаніи.
Эскричъ не обладаетъ ни особеннымъ изяществомъ, ни даже надлежащей правильностью слога. Онъ самъ сознается въ одномъ изъ предисловій къ своимъ изданіямъ, что иметъ обыкновеніе писать по нскольку романовъ заразъ, никогда не возвращаясь къ написанному ради какихъ бы то ни было измненій, или поправокъ. Да на это и нтъ времени, такъ какъ все, выходящее изъ подъ его пера, немедленно печатается и раздается подписчикамъ. Вотъ почему эта вынужденная поспшность работы стала, по словамъ автора, ея обычнымъ, почти нормальнымъ условіемъ.
Очень часто y него проявляется чисто фельетонная замашка прерывать разсказъ на самомъ интересномъ мст и, оставляя читателя въ неизвстности относительно той или другой развязки, поддерживать, насколько можно доле, его возбужденное дюбопытство. Нельзя не замтить, что такое кокетство своего рода совсмъ ужъ не къ лицу серьезному писателю.
Отсутствіе опредленнаго общаго характера въ многочисленныхъ произведеніяхъ этого плодовитаго романиста не даетъ никакой возможности составять o нихъ точное понятіе въ цломъ. Поэтому мы ограничимся здсь указаніемъ на самые популярные и наиболе выдающіеся изъ романовъ Эскрича: El Cura de la Aldea, La Calumnia, La Mujer adultera и Los Angeles de la Tierra.
Успхъ перваго изъ этихъ произведеній можно признать вполн заслуженнымъ. Здсь авторъ рисуетъ намъ идеальный типъ, отчасти напоминающій Деревенскаго Священника Бальзака, и въ общемъ хорошо выполняетъ свою задачу: весъ романъ съ начала до конца полонъ живого интереса, хотя, къ сожалнію, и въ немъ не достаетъ изящества работы, тхъ тонкихъ оттнковъ, какими должна отличаться всякая художественная живопись, a также не достаетъ и чувства мры: вс возвышенныя нравственныя качества, — человколюбіе, самоотверженіе, христіанское милосердіе, преувеличены до крайности, и главный герой на каждомъ шагу выступаетъ изъ естественныхъ границъ человческой природы, — до того ужъ онъ добръ и великодушенъ. Вообще, ради силы впечатлнія, Эскричъ нердко жертвуетъ жизненной правдой.
Въ другомъ роман, La Calumnia, стремленіе къ потрясающимъ эффектамъ внушило автору такое необычайное положеніе, какого не создавала фантазія даже такихъ изобртательныхъ писателей, какъ Александръ Дюма, или Эженъ Сю. Дйствіе переноситъ насъ подъ тропики, невольникъ-негръ до безумія влюбленъ въ жену своего господина, она — же, страстная креолка, принесенная въ жертву старику, любитъ втайн молодого испанца и, чтобы соединиться съ нимъ бракомъ, ршается на отравленіе мужа. Потомъ, желая безраздльно завладть всмъ его богатствомъ, замышляетъ устранить главнаго наслдника — своего пасынка, тоже страстно влюбленнаго въ нея, но тмъ только еще боле ненавистнаго ей. Для совершенія этого новаго убійства, она обращается къ содйствію негра, и тотъ безъ колебанія, покорно сдается ея вол. Однако пасынокъ во время узнаетъ o грозящей ему опасности и затмъ принимаетъ твердое ршеніе, внутренно даетъ себ клятву жестоко отомстить своимъ врагамъ, т. е. и мачих, и ея любовнику — испанцу, и негру — слпому орудію ихъ коварства. Для послдняго мститель измыслилъ почему-то самую ужасную, чудовищную пытку:
Онъ увлекаетъ его въ открытое море, далеко отъ всякаго берега, и покидаетъ тамъ на волю втра и теченія, крпко привязаннымъ къ мачт небольшой плоскодонной лодки. А, въ довершеніе казни, прямо передъ нимъ положенъ распростертый трупъ убитой креолки, такъ, чтобы глаза несчастнаго негра постоянно были прикованы къ безжизненному, окрававленному тлу той, которую онъ любилъ съ такой безумной страстью.
Проходитъ день, другой, — двое безконечно-долгихъ сутокъ, — въ этихъ душевныхъ и тлесныхъ мученіяхъ, то подъ лучами палящаго солнца, то среди удручающаго безмолвія ночной темноты.
‘Страшные зловщіе призраки непрестанно возникаютъ передъ умственнымъ взоромъ стрададьца и словно, издвз ются надъ его безысходной мукой.
Начинается горячечное томленіе голода.
Какъ утопающій въ предсмертную минуту, негръ закрываетъ глаза и всей душой обращается къ Богу.
Молитва оживляетъ его силы.
A между тмъ на мор поднимается тотъ глухой, тревожный шумъ, что всегда предвщаетъ бурю.
Всплески волнъ становятся все чаще, сильне, — он раскачиваютъ утлое судно и то подбрасываютъ его вверхъ, то снова опускаютъ на своихъ хребтахъ.
Вотъ одна волна съ размаха ударилась o бортъ, и на труп креолки осла пятнами ея блая пна.
Слышатся далекіе раскаты грома.
— О, слава Теб, Боже! — радостно воскликнулъ негръ. Сжалился Ты надо мной, не долго ужъ мн страдать! Сейчасъ подымется буря, и смерть всему положитъ конецъ!…
Напрасная надежда: волны не возрастаютъ, втеръ не усиливается, все такъ же глухи отголоски далскаго грома.
Снова проходитъ часъ за часомъ томительно-долгая, непроглядная ночь. Вотъ утренняя заря уже мерцаетъ на неб, и блдный свтъ ея все шире разливается по морю. Втеръ затихаетъ, волны усмиряются, сдовно въ торжественномъ ожиданіи солнечнаго восхода.
Ярче зардлись тучки на краю горизонта, и изъ за нихъ, во всемъ своемъ величіи, выплыло солнце.
Оно озарило теплымъ сіяніемъ всю безбрежную морскую даль, и негръ окинулъ ее своимъ отчаяннымъ взглядомъ. Пустыня кругомъ, безконечная пустыня! Ни одного паруса, ни одного признака жизни и спасенія — нигд, ничего!…
Вдругъ радостный крикъ вырвался изъ его груди, лицо просвтлло.
Вдали, едва замтной точкой, что-то двигалось на поверхности водъ и приближалось къ нему до слуха его донесся долгій, пронзительный звукъ.
Это морская птица, — врный признакъ близости берега. Внезапно воскресаетъ надежда въ сердц погибающаго, и отрадныя мысли, одна за другою, озаряютъ его помутившійся умъ. Несчастный почти уже вритъ въ спасеніе. О, лишь бы только доплыть ему до твердой земли, a тамъ, можетъ быть, онъ увидитъ людей, станетъ звать, и они придутъ на помощъ, a если и нтъ, — соберется съ силами, самъ разорветъ вс путы и найдетъ же гд нибудь хоть дождевой воды въ разслин камня, чтобы утолить свою жгучую жажду.
A птица все приближается, не отдляясь въ свомъ полет отъ поверхности моря. Снова раздается ея однозвучный, унылый, протяжный крикъ. И вотъ она взмахнула въ воздух широкими крыльями, тяжело поднялась и взлетла на самую верхушку той мачты, къ которой привязанъ невольникъ.
Онъ узнаетъ наконецъ: это хищная птица, изъ породы тхъ, что питаются трупами и зорко высматриваютъ себ добычу на безпредльномъ пространств морей. Отчаянный вопль вырывается тогда изъ его измученной груди, a въ отвтъ ему слышатся шумные взмахи и хлопанье крыльевъ. Сорвавшись съ мачты, птица быстро налетаетъ на распростертый трупъ красавицы-креолки, впивается когтями въ ея блдную грудь, разъ, другой — припадаетъ своимъ изогнутымъ клювомъ къ мертвымъ устамъ, кусками отрывая отъ нихъ мясо, и страшно выступаютъ наружу обнаженныя челюсти.
Невольникъ векрикиваетъ снова — отчаянно, яростно, и морская птица, испуганная этимъ крикомъ, срывается съ трупа, но, поднявшисъ вверхъ, не перестаетъ кружиться надгь нимъ. махая крыльями, готовая ринуться на свою добычу.
Какая же лютая смерть можетъ сравниться съ такой невыразимой мукой?’
Да, это ужъ поистин апогей ужаснаго, и, кажетея, еще ни одному писателю не удавалось измыслить такого утонченнаго соединенія физическихъ страданій съ нравственными, превосходящаго всякую мру человческой выносливости. Понятно, что любители сильныхъ ощущеній должны съ восторгомъ относиться къ романисту, способному создавать для нихъ такія комбинаціи.
Романъ La mujer adultera (Неврная Жена) вызвалъ боьшое разногласіе въ критик относительно нравственности своего направленія, хотя съ этой стороны Эскричъ, кажется, долженъ бы оставаться вн всякихъ нареканій, по крайней мр, онъ такъ же, какъ авторы нашихъ французскихъ мелодрамъ, постоянно заботится o томъ, чтобы добродтель въ конц концовъ торжествовала, a порокъ подвергался-бы должной кар. Скоре можно поставить ему въ упрекъ чрезмрное обиліе въ его романахъ всякаго рода злодйствъ, изображаемыхъ имъ слишкомъ сгущенными, яркими красками, какъ будто въ этихъто злодйствахъ и заключается главная суть современныхъ нравовъ. Вообще, преувеличивая преступность, часто доводя ее до чудовищности и вмст съ тмъ не обращая вниманія на дйствительные пороки и заблужденія, онъ уклоняется отъ жизненной правды, a въ результат выходитъ то, что и мы не получаемъ врной характеристики общества. и наша цивилизація вправ считать себя незаслуженно-обиженной.
По нашему мннію, романъ Los Angeles de la Tierra (Земные Ангелы) — лучшее изъ всхъ произведеній Эскрича. Здсъ онъ изображаетъ двухъ молодыхъ двушекъ, умиротворяющихъ своимъ кроткимъ вліяніемъ стремленіе къ мести въ ожесточенныхъ жертвахъ неправды и злобы людской. Особенно выдается въ этомъ роман глубоко нравственный характеръ врача, преданнаго и наук и семь, руководимаго въ своихъ поступкахъ и сердцемъ и разумомъ. Своею жизненностью онъ представляетъ яркое исключеніе среди ходульныхъ типовъ современной испанской литературы, да и вообще этотъ романъ отличается многими несвойственными ей достоинствами: въ немъ нтъ никакихъ осложненій, никакихъ неожиданностей, развязка естественно и логично вытекаетъ изъ самаго дйствія, не представляя ничего особенно эффектнаго, и тмъ не мене, онъ читается до конца съ неослабвающимъ интересомъ.
Въ большинств романы Эскрича обширны, многотомны, чтеніе ихъ требуетъ не мало времени, a общій характеръ такъ не подходитъ къ духу французскаго общества, что едва-ли они могли-бы распространиться y насъ въ перевод. Впрочемъ, онъ писалъ и небольшія повсти, собранныя теперь въ двухъ томахъ, подъ заглавіемъ Сцены Жизни и Обездоленные (Los Desgraciados, эскизы современныхъ нравовь). Въ числ этихъ повстей есть дв или три, выдляющіяся особенной свжестью изъ той удушливой атмоеферы злодйствъ и преступленій, въ какой преимущественнo вращается творчество Эскрича. Мы уже назвали ране одинъ изъ такихъ разсказовъ — Дьявольская скрипка, теперь упомянемъ въ заключеніе еще o другомъ, озаглавленномъ — Домашній Другъ, это оченъ граціозный очеркъ,гд авторъ проводитъ доказательство, что во всякой дружб есть границы, которыхъ не слдуетъ переступать женатому человку, если ему дорогъ миръ его семейнаго очага.

III.

Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ.

Нердко случается слышать отъ испанцевъ, что Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ лучшій изъ ихъ современныхъ романистовъ. И дйствительно, если признать главными достоинствами живость разсказа, его увлекательность, способность возбуждать и неослабно поддерживать интересъ въ читател, то, пожалуй, y этого автора не найдется равносильнаго соперника въ Испаніи.
Однако, этимъ не могутъ ограничиться наши требованія: отдавая полную справедливость таланту Гонзалеса, мы все-таки должны замтить, что онъ удовольствовался слишкомъ незначительной ролью, являясь теперь для своихъ соотечественниковъ тмъ-же, чмъ былъ въ свое время для французовъ Александръ Дюма отецъ, — этотъ великій повствователь o похожденіяхъ плаща и шпаги, o необычайныхъ встрчахъ и приключеніяхъ на большихъ дорогахъ, o блестящихъ подвигахъ разбойничьихъ шаекъ подъ прикрытіемъ горъ и лсовъ. Конечно, такая литература нравится массамъ, она можетъ доставлять пріятное развлеченіе скучающимъ обитателямъ какого-нибудь деревенскаго замка, или выздоравливаюіцимъ больнымъ, въ тотъ періодъ, когда умъ еще не въ силахъ работать, но извлечетъ-ли общество хотя малйшую пользу изъ такихъ произведеній, гд сказочный интересъ замняетъ и возвышенное чувство и здравую мысль?
Задача современнаго романа не въ томъ, чтобы служить забавой, серьезность его назначенія давно уже сознана, и онъ становится все боле и боле дятельнымъ орудіемъ для распространенія идей и понятій, способствующихъ прогрессивному движенію цивилизаціи, когда-же авторамъ удается увлекать читающую публику описаніемъ гнусныхъ злодйствъ да всевозможныхъ ужасовъ и необычайностей, извращающихъ воображеніе, отвергаемыхъ и человческимъ чувствомъ, и разумомъ, тогда невольно возникаетъ тревожный вопросъ: ужъ не свидтельствуетъ-ли самая потребность въ такого рода умственныхъ наслажденіяхъ o нравственномъ упадк общества, или, по-крайней мр, не предвщаетъ-ли она этотъ упадокъ въ недалекомъ будущемъ?
Мы, конечно, не считаемъ дона Мануэля Фернандесъ-и-Гонзалеса повиннымъ въ тхъ анархическихъ безпорядкахъ, что господствуютъ за послдніе годы въ Испаніи, однакожъ, нельзя не замтить нкотораго соотношенія между огромнымъ успхомъ его многочисленныхъ романовъ и современнымъ нравственнымъ состояніемъ испанскаго народа, его наклонностью къ вооруженной борьб, къ насилію, самоуправству и проч.
Если для ршенія политическихъ вопросовъ матеріальная сила является иногда необходимой, то изъ этого еще не слдуетъ, чтобы она была необходима всегда, напротивъ, долгъ всякаго честнаго и здравомыслящаго человка — содйствовать по мр силъ умиротворенію своей страны, преобладанію въ ней справедливости надъ грубымъ произволомъ, развивать-же и поддерживать воинственный духъ вообще не подобаетъ представителямъ мысли, и особенно въ Испаніи, гд пагубное междоусобіе и безъ того царитъ почти непрерывно съ самаго начала текущаго вка. Вдь, если подвести итоги ея емутнымъ и мирнымъ годамъ, начиная отъ 1808 до нашего времени, то война за независимость, періодъ 1820—1823, семилтняя гражданская война, борьба Нарваеса и Эспартеро, волвенія 1854 г. и вновь послдовавшія за революціей 1868 г. — составятъ цлыхъ тридцать лтъ полнйшей неурядицы на тридцать семь относительно спокойныхъ.
Все это вполн уясняетъ намъ, почему обогащеніе путемъ грабежа и разбоя стало боле популярнымъ въ Испаніи, чмъ пріобртеніе скромнаго довольства честнымъ трудомъ. Въ ея общественной организаціи никогда не было достаточно крпкихъ и прочныхъ узъ, чтобы сдерживать порывы чрезмрно страстныхъ натуръ, готовыхъ на все ради достиженія немедленныхъ результатовъ и неспособныхъ къ терпливому, трудному добыванію плодовъ науки, культуры и промышленности.
Духъ авантюризма, порожденный особыми условіями исторической жизни и постоянно развивавшійся подъ вліяніемъ природной горячности, неукротимой силы желаній, сталъ отличительнымъ свойствомъ испанской націи. Словно не надясь на свою долговчность, она спшитъ воспользоваться всми матеріальными благами цивилизаціи, выбирая для достиженія ихъ наикратчайшіе пути. Быстрые, внезапные повороты колеса фортуны прельщаютъ ее гораздо боле, чмъ постепенныя завоеванія прогресса, ей нужно большое богатство, и нужно безотлагательно. Отсюдато и происходитъ та несчастная страсть къ приключеніямъ, которой пытался противодйствоватъ Сервантесъ своимъ геніальнымъ созданіемъ и съ которой долженъ-бы неутомимо бороться каждый нспанскій писатель, истинно преданный своему отечеству.
A между тмъ донъ Мануаль Фернандесъ-и-Гонзалесъ дйствуетъ какъ разъ наоборотъ, представляя въ самомъ живописномъ вид разнообразные типы авантюристовъ, издавна возведенные въ идеалъ пылкимъ воображеніемъ испанцевъ: соблазнители, какъ Хуанъ де Марана, разбойники, какъ Хосе-Маріа, корсары, какъ Эстебанъ Отважный (el Guapo), — вотъ его излюбленные герои, онъ, видимо, самъ увлекается ими, расписываетъ, украшаетъ ихъ, варьируетъ на тысячи ладовъ, но въ сущности это все одинъ и тотъ-же человкъ, — храбрый до безумія, непоколебимо стойкій, мстительный до свирпости, дающій полную волю своимъ необузданнымъ страстямъ, во всю жизнь дерзко пренебрегающій земнымъ правосудіемъ, a въ предсмертныя минуты всегда обращающійся къ вр и покаянію, чтобы тмъ спасти свою душу отъ адскихъ мукъ.
Если мы возьмемъ этотъ основной типъ и будемъ, по вол фантазіи, переносить его въ различныя времена испанской исторіи, особенно въ періоды самыхъ сильныхъ волненій, окружая наиболе характерными лицами каждой эпохи, помщая то среди Астурійскихъ лсовъ, рядомъ съ народнымъ героемъ Пелайо, то въ Севиль, въ царствованіе Педро-Жестокаго, то въ Гранад тхъ временъ, когда на Альбесинскихъ башняхъ разввалось Кастильское знамя, то въ Сеговіи, во дни возстанія Комунеросовъ противъ Карла V, то въ Сарагосс, среди интригъ Филиппа II противъ Антоніо Переса и Арагонскихъ вольностей, то въ Мадрид, въ періодъ самаго сильнаго разгара борьбы Австрійской династіи съ Бурбонской, то, наконецъ, въ боле близкія къ намъ времена французскаго нашествія, или гражданской войны, — передъ нами откроется неисчерпаемый источникъ романическихъ сюжетовъ, которыми писателю остается лишъ пользоваться, не рискуя истощить свое воображеніе. Что-же касается разнообразія, требуемаго читающей публикой, то оно будетъ почти необходимымъ слдствіемъ различія эпохъ и мстъ драматическаго дйствія.
Вотъ именно благодаря такому-то способу, испанскіе романисты и отличаются въ большинств необыкновенной плодовитостью, нисколько, впрочемъ, не удивительной, если только вникнуть хорошенько въ самый механизмъ ихъ творчества. Съ своей стороны, донъ Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ внесъ въ отечественную литературу громадное количество томовъ, подобно Эскричу, онъ создаетъ быстро, очень быстро, тоже ведя заразъ по нскольку романовъ, но можно сказатъ, что y него еще больше средствъ, чмъ y Эскрича, къ успшной фабрикаціи произведеній, возбуждающихъ сильный интересъ.
Во первыхъ, уже съ самаго начала, въ каждомъ его poман получается эффектная обстановка, т. е. очень яркая и хорошо обработанная картина критическаго положенія страны въ ту или другую эпоху. Затмъ, когда читатель уже достаточно заинтересованъ тми исключителъными условіями, въ какія поставлены дйствующія лица, авторъ заставляетъ кого-нибудь изъ нихъ разсказать o предшествующихъ событіяхъ, чтобы выяснить вс мотивы и пружины дальнйшаго хода дйствія. Такимъ образомъ, первая часть романа представляетъ намъ настоящее, вторая — прошедшее, a будущее съ его развязкой является содержаніемъ третьей и послдней части. Въ ней авторъ обыкновенно покидаетъ форму разсказа и снова возвращается къ живымъ діалогамъ и картинамъ, служившимъ ему для вступленія.
Понятно, что изъ такой неизмняемости пріемовъ выходитъ общее однообразіе, какъ характеровъ, такъ и формы, варьируются только основные историческіе факты, время и мсто дйствія да самая фабула, a люди везд остаются одни и тже, — думаютъ и чувствуютъ одинаково, говорятъ однимъ и тмъ-же языкомъ. И это отличительная черта всхъ романовъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Вы не найдете y него научно-врнаго изображенія нравовъ, обычаевъ, внутреннихъ и вншнихъ особенностей данной эпохи, словомъ, того, что составляетъ сущность произведеній Вальтеръ-Скотта и длаетъ этого геніальнаго романиста величайшимъ историкомъ въ мір. Фернандесъ, напротивъ, своими многочисленными историческими романами только доказываетъ крайне поверхностное знакомство съ прошлой жизнью испанскаго народа. Видно, что онъ не только не изучилъ, но даже не потрудился и просмотрть внимательно его лтописей, по этому, конечно, не могъ уловить тхъ своеобразныхъ чертъ и оттнковъ, что характеризуютъ различныя эпохи, а пополнить этотъ существенный проблъ чужими трудами ему представлялось мало возможности, такъ какъ исторія вообще слишкомъ недостаточно разработана въ Испаніи.
Фернандесъ и Гонзалесъ родился въ Севиль, дтство и первую пору юности провелъ въ Гранад, слдовательно, какъ и Фернанъ Кавальеро, долженъ былъ сродниться съ Андалузіей, съ этой живописной страной, гд арабскій духъ всюду оставилъ глубокіе слды, не исключая и литературы, придавъ ей цвтистый сказочный колоритъ. Въ нкоторыхъ изъ своихъ романовъ, какъ напр., El Algibe de la Gitana и Los Motines de las Alpujarras, — Фернандесъ даетъ намъ яркія и очень художественныя картины жизни мавританскаго племени во времена самыхъ ожесточенныхъ гоненій, воздвигнутыхъ противъ него католической инквизиціей.
Еще девятнадцатилтнимъ юношей, въ пору своего университетскаго образованія на юриджическомъ факулътет, Фернандесъ уже написалъ драму El Bastardo y el Rey, которая тогда-же явилась на сцен одного изъ Гранадскихъ театровъ, a на слдующій годъ онъ поступилъ въ армію простымъ солдатомъ и, прослуживъ семь лтъ, вышелъ въ отставку съ крестомъ Фердинанда-Святого и офицерскимъ чиномъ. Случайности военной жизни дали ему возможность побывать во всхъ краяхъ Пиренейскаго полуострова, близко ознакомиться съ нравами и обычаями различныхъ испанскихъ городовъ. Съ 1846 года онъ сталъ жить уже исключительно своей литературной работой, которая, не въ примръ другимъ писателямъ, давала ему боле, чмъ достаточныя средства.
Всего Фернандесъ-и-Гонзалесъ написалъ очень много: около семидесяти романовъ и повстей и до пятнадцати драматическихъ піесъ.

IV.

Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккэръ.

Антоніо де Труэба является въ испанской литератур представителемъ совершенно иного жанра, неимющаго ничего общаго съ творчествомъ Эскрича и Гонзалеса. Въ его произведеніяхъ нтъ ни сложныхъ, запутанныхъ интригъ, ни подмна однихъ лицъ другими, ни ужасныхъ преступленій, ни разгула необузданныхъ страстей, ни героически-разбойническихъ подвиговъ. Передъ нами сплошная эклога, какая-то наивная идиллія, отзывающаяся стариной.
Труэба написалъ безчисленное количество маленькихъ повстей и разсказовъ, проникнутыхъ однимъ общимъ духомъ. Мирно-идиллическое настроеніе автора не измняется никогда, — рисуетъ-ли, онъ бытъ и нравы мадридскихъ ремесленниковъ, какъ въ Cuentos populares, или кастильскихъ крестъянъ, какъ въ Cuentos Campesinos, изображаетъ-ли жизнь бискайскихъ горцевъ, какъ въ Cuentos de color de rosa. Онъ не старается увлекать читателя, дйствуя на воображеніе, оставляетъ въ поко также и разумъ, единственная цлъ его — умилить, растрогать сердце, вызвать отрадное чувство.
Воспоминанія o первой пор юности такъ глубоко запечатллись въ его душ, что даже и по прошествіи двадцати лтъ трудовой жизни въ столиц, они остались такъ-же свжи и ясны, какъ будто время не проходило надъ ними.
Вотъ отрывокъ изъ этихъ воспоминаній:
‘На склон одной изъ горъ, что окаймляютъ Бискайскую долину, — словно блые голуби, пріютилисъ четыре домика, окруженные со всхъ сторонъ густою зарослью орховыхъ и каштановыхъ деревьевъ. Лтомъ, — издали не видно этихъ жилищъ, совершенно скрытыхъ отъ глазъ непроницаемой чащей листвы, но, когда оборветъ и разветъ ее осенній втеръ, они снова заблются сквозь обнаженные сучья. Вотъ въ этомъ-то мирномъ уголк я прожилъ первые пятнадцатъ лтъ своей жизни.
Въ глубин долины стоитъ уже ветхая деревенская церковь, но ея стройная, высокая колокольня величественно поднимается надъ вершинами столтнихъ ясеней и дубовъ, какъ-бы свидтельствуя o томъ, что Духъ Господень паритъ и царствуетъ надо всей природой. Въ этомъ храм ежедневно совершается дв обдни: первая — при восход солнца, a другая — часа на два поздне.
Мы, — дти и подростки, — просыпались вмст съ птицами и поспвали къ ранней обдн, шумно, весело пробгая въ перегонку черезъ темную чащу дубовой рощи. Старшіе приходили уже ко второй служб, и тогда, спша воспользоваться отсутствіемъ всякаго надзора, я бгомъ возвращался домой и усаживался подъ тнъю какого-нибудь втвистаго дерева, откуда открывалась глазамъ вся наша цвтущая долина, простирающаяся до самаго берега моря. Вскор пять или шесть двушекъ, румяныхъ, какъ вишни, или какъ алыя ленты, вплетенныя въ ихъ косы, обступали меня и упрашивали сочинить какую-нибудь новую псню, чтобы он пропли ее потомъ своимъ женихамъ подъ звуки тамбурина, когда вся молодежь соберется на лужайк. Тамъ по воскреснымъ вечерамъ устроивались танцы, a старики, усвшись на скамь подъ раскидистымъ деревомъ, бесдовали между собой, снисходительно глядя на наше веселье.
Помню, какъ одна изъ этихъ двушекъ, опечаленная предстоявшей долгой разлукой съ своимъ милымъ, просила меня сложить такую псню, чтобы въ ней могла излиться вся тоска ея души. Я написалъ, какъ умлъ, a впослдствіи она уже не нуждалась въ чужой помощи для выраженія своего горя мелодичными звуками, и это понятно: вдь, поэзія не только вдохновляется чувствомъ, но и порождается имъ. Такъ сами собою выливались изъ сердца этой двушки стройныя псни и вмст съ моими распространялись по нашей долин, переходили изъ устъ въ уста, пріобртая широкую популярность.
Въ одинъ изъ праздничныхъ дней я увидлъ подъ снью высокихъ деревьевъ, окружающихъ нашу церковь, совсмъ незнакомую мн двушку, такой очаровательной красоты, что образъ ея и понын остается запечатлннымъ въ моей памяти. Я не могъ бы опредлить того чувства, какое испытывалъ тогда, но, помимо воли, мой взглядъ не отрывался отъ нея во все время, пока она стояла передо мной въ толп другихъ женщинъ, пока, удаляясь вмст съ ними, не скрылась наконецъ въ лабиринт густого лса.
Ни разу потомъ не довелось мн увидть ея снова, но дума o ней еще долго не покидала меня. Въ какомъ-то печально-тревожномъ настроеніи, я часто взбирался на вершину холма и тамъ, въ виду той дороги, по которой ушла моя незнакомка, плъ o красот ея и o своей безпричинной грусти все, что подсказывало сердце. Черезъ десять лтъ посл того, мн случилось проходить мимо далекой отъ моей родины, кастильской деревни, и вдругъ что-то знакомое отозвалось въ душ. Я остановился и съ глубокимъ волненіемъ сталъ прислушиваться, какъ пла одну изъ этихъ псенъ молодая крестьянка, разстилая холсты на берегу ручья.
А вотъ и еще воспоминаніе, изъ того же свтлаго прошлаго: то было передъ сумерками, въ т минуты, когда вершины горъ уже озарялись свтомъ мертвыхъ, какъ называютъ на моей родин послдніе лучи заходящаго солнца. Я сидлъ на открытомъ балкон, въ дом одного зажиточнаго земледльца нашей деревни и бесдовалъ съ его юной дочерью, — прелестной, какъ только что распускающійся весенній цвтокъ. Двушка прилежно шила, склонившись надъ своей работой, и время отъ времени застнчиво поддерживала нашъ разговоръ, но видно было, что мысли ея далеко, и не веселыя, a грустныя мысли.
Вдругъ, чей-то поющій голосъ зазвучалъ среди вечерней тишины, и такъ ясно, отчетливо доносилось до насъ каждое слово, что я сразу призналъ пвца. То былъ одинъ изъ моихъ товарищей, незадолго передъ тмъ открывшій мн тайну своей любви, a также и своего горя, потому что бдность его являлась неодолимымъ препятствіемъ со стороны родителей богатой невсты. Этотъ голосъ плъ, звучно раздаваясь изъ близкой каштановой рощи:
Не мрачи напрасно,
Словно темной тучей,
Безмятежно-ясный
Міръ души своей
И слезой горючей
Не тумань очей.
Пусть, какъ въ синемъ мор
Солнца лучъ играетъ,
Такъ и въ миломъ взор
Счастіе сіяетъ!
И мгновенно осуществилось желаніе, выраженное въ этой псн: вся встрепенувшись, двушка выронила изъ рукъ свою работу, и лицо ея просвтлло, зардлось румянцемъ счастія. Я тотчасъ же всталъ и поспшилъ удалиться, чтобы не смущать ея своимъ присутствіемъ но, отойдя шаговъ на двадцать, услышалъ нжный, взволнованный голосъ, прозвучавшій въ отвтъ:
Ты одинъ, безраздльно одинъ
Надъ моею душой властелинъ…
Съ той поры образъ двушки съ темно-синими, кроткими глазами всегда возставалъ въ моей памяти и какъ-то самъ собою являлся на первомъ план моихъ несложныхъ, безыскусственныхъ картинъ.
Въ цломъ, эти воспоминанія могутъ служить полнйшей характеристикой всего творчества Труэбы, — сплошной идилліи съ ея граціей, съ ея нжнымъ, неуловимымъ ароматомъ, но и съ ея приторнымъ однообразіемъ. Стоитъ только не соблюсти должной мры въ наслажденіи такого рода литературой, и пресыщеніе, скука, утомленіе не замедлятъ послдовать, потому что здсь нтъ ни пищи, ни работы для ума, и не могутъ удовлетворить его цвтистыя изліянія наивныхъ чувствъ, вызываемыхъ такимъ-же младенчески-наивнымъ міровоззрніемъ.
Да, Труэба такъ и остался младенцемъ въ душ, онъ сознаетъ это самъ и не желаетъ измниться.
‘Ничто не выражается такъ наивно, — говоритъ онъ, — какъ чувства матери и ребенка, но есть-ли также въ мір что-нибудь выше и чище этихъ чувствъ?’
За то и міръ для него не безграничная пустыня, гд не растетъ ни одного цвтка, и жизнь не темная ночь ‘Что не свтитъ звздой ни единой’. Воспринимая сердцемъ лишь отрадныя впечатлнія, онъ любитъ Бога, людей, свою родную деревню, любитъ солнце, улыбающееся ему каждое утро, фантастическій лунный свтъ, птицъ, прилетающихъ съ каждой новой весной, и каждое его произведеніе проникнуто этимъ невозмутимымъ оптимизмомъ, на все налагающимъ свой розовый колоритъ.
Прибавьте къ веселости Беранже, къ наивности Беркена, къ пасторальному духу Флоріана, еще глубокое уваженіе къ католической религіи и къ тмъ старымъ, патріархальнымъ традиціямъ, что составляютъ такой-же существенный элементъ въ жизни бискайскихъ горцевъ, какъ и шотландскихъ, — и вамъ будетъ понятно, почему этотъ писатель пріобрлъ широкую популярность среди своихъ соотечественниковъ, которыхъ онъ изображаетъ очень живо и ярко, несмотря на крайнюю идеализацію.
Но между испанскимъ поэтомъ и французскимъ пвцомъ существуетъ огромная разница: Беранже несомннно желалъ, чтобы народъ, внимающій его пснямъ, стремился къ свобод, къ просвщенію, къ нравственному развитію, тогда какъ Труэба, возводя въ идеалъ душевную простоту, т. е., другими словами, — невжество и косность, ставитъ ихъ какъ-бы условіемъ мира и счастія на земл. Онъ нигд не проявляетъ стремленія поднять умственный уровень простого народа, а, напротивъ, всю свою гордость полагаетъ въ способности пріобщиться къ его духовному убожеству, ничмъ не возмущаясь, ничего не отрицая. Поэтому весь смыслъ такъ называемой народной литературы заключается для него лишь въ точномъ воспроизведеніи характерныхъ особенноетей рчи простолюдина, картины-же его вншней и внутренней жизни, хотя вообще довольно рельефно изображаемыя авторомъ, всегда лишены надлежащаго освщенія и окрашены тмъ-же сплошнымъ розовымъ цвтомъ.
Что такое испанскій народъ? спрашиваетъ онъ себя и отвчаетъ: Если взять на лстниц испанскаго просвщенія по одному человку съ каждой ступени, перемшать ихъ между собой и потомъ истолочь въ интеллектуальной ступк, то получится однородное глинообразное вещество, изъ котораго уже легко снова вылпить человка и даже съ самыми прекрасными качествами, но его способность читать и писать во всякомъ случа будетъ очень умренна.
На пятнадцать милліоновъ жителей, населяющихъ Пиренейскій полуостровъ, Труэба полагаетъ не мене двнадцати милліоновъ, для которыхъ литература совершенно безполезна, если только она не проникнута достаточной ясностью и простотой, приноровленной къ ихъ пониманію.
Если пожать немного эту теорію дона Труэбы, изъ нея тотчасъ-же выдлится такая суть:
Испанскій народъ страстенъ по природ, онъ чувствуетъ сильно, вритъ глубоко и живетъ исключительно одними ощущеніями, слдовательно зачмъ-же тревожить его мысль? Оставимъ его лучше въ блаженномъ младенческомъ состояніи, — во тьм старой вры и вкового невжества.
Не такъ, конечно, думали Сервантесъ, Квеведо, Моратинъ, Ховельяносъ, но за то совершенно такъ — и дворъ Изабеллы II, и мадридскіе нео-католики. Вотъ почему произведенія Труэбы пользовались сильнымъ покровительствомъ конституціонной монархіи и ея приверженцевъ, они большею частію даже издавались на счетъ королевской казны, или герцога де Монпансье. Понятно, что дочъь Фердинанда VII рада была найти себ поддержку въ талантливомъ писател, имвшемъ такое-же значеніе среди бискайцевъ, какъ Фернанъ Кавальеро среди андалузцевъ.
Можетъ быть, намъ слдовало-бы причислитъ Труэбу скоре къ поэтамъ, чмъ къ романистамъ, такъ какъ y него есть цлый томъ сантименталъныхъ лирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ El Libro de los Cantares. Ho мы все-таки находимъ большее основаніе упомянуть o немъ именно здсь, потому что онъ прославился въ Испаніи не этой Книгой Псенъ, a многими, дйствительно прелестными повстями и разсказами, какъ напр. La Madrastra, El Judas de la Casa, Juan Palomo, El mas listo que Cardona, La mujer del Arquitecto, La Buenaventura. Особенно удаченъ также его очеркъ Las Vecinas, гд въ характерныхъ діалогахъ двухъ мадридскихъ кумушекъ передъ нами открывается цлая жизнь, сотканная изъ ежедневныхъ дрязгъ и мелочей.
Густаво-Адольфо Беккеръ, — родившійся въ 1836 г., умершій въ 1870, — почти не иметъ ничего общаго съ Труэбой по характеру своего творчества. Это натура боле возвышенная, артистическая въ полномъ значеніи слова, умъ боле зрлый и глубокій, отмченный печатью нашего вка. Но, къ сожалнію, ему не посчастливилось въ жизни: онъ не скоро нашелъ свой истинный путь и долженъ былъ растратить лучшіе годы молодости на борьбу съ матеріальными невзгодами, при отсутствіи всякой поддержки.
И не съ одной только бдностью приходилось бороться: болзнь почти постоянно угнетала Беккера, a къ довершенію несчастія, вдругъ умеръ отъ воспаленія легкихъ его любимый братъ, — замчательный художникъ и неизмнный спутникъ его скитальческой жизни. Этотъ неожиданный ударъ произвелъ страшное дйствіе на впечатлительную натуру Густаво-Адольфо, давнишняя грудная болзнь стала развиваться сильне, и, ровно черезъ три мсяца, день въ день, онъ соединился въ могил съ своимъ братомъ.
Беккеръ написалъ немного: десятка два легендъ, собранныхъ потомъ усердіемъ его друзей, нсколько путевыхъ замтокъ въ форм писемъ, нсколько сотенъ стиховъ и, наконецъ, обширное художественно-историческое изслдованіе древнихъ испанскихъ храмовъ. Вотъ все, что онъ усплъ написать, смерть застала его въ то время, когда y него было задумано и набросано четыре драмы, шесть разсказовъ и до шестнадцати легендъ. Въ этомъ послднемъ род Беккеръ достигалъ наибольшаго совершенства, нельзя безъ восхищенія читать эту прелестную смсь фантазіи съ дйствительностью, гд чувство постоянно возбуждено до высшей степени, гд каждый образъ, прежде, чмъ напечатлться въ вашемъ сердц, съ поразительной яркостью вырисовывается въ воображеніи.
Вообще, въ его творчеств чувствуется художникъ, сосредоточивающій вниманіе лишь на одномъ живописномъ въ природ и жизни. Хотя, по самому складу своего ума, Беккеръ скоре долженъ-бы тяготть къ серьезнымъ вопросамъ политики и общественной организаціи, но вліяніе артистической среды постоянно перетягиваетъ его на сторону чистаго искусства и внушаетъ ему благоговніе къ древнимъ храмамъ и памятникамъ, ко всмъ остаткамъ величавой поэзіи минувшихъ вковъ.
Иногда на немъ замтно отражается и вліяніе Гоффмана, такъ, напр., слдующія его произведенія — Зеленоокая, Органъ маэстро Переса, Miserere, Гномъ, — очевидно навяыы нмецкимъ сказочникомъ. Но Беккеръ не простой подражатель, — это самостоятелъный художникъ временъ упадка нашей романтической школы. Онъ ищетъ всюду лишь того, что можетъ возбудить воображеніе, или поэтическое чувство, все таинственное, мрачное, фантастически-неопредленное увлекаетъ его до страсти, при чемъ реальные интересы чедовчества, разумется, исчезаютъ въ этомъ туман, какъ и вообще y тхъ эстетиковъ, которые, преувеличивая до крайности значеніе искусства, ставятъ его чуть-ли не единственной цлью всей жизни.
‘Я знаю, — говоритъ онъ, — что прошлое умерло, невоскресимо умерло, но мн дорого всякое поэтическое воспоминаніе o немъ’.
И это тоскливое сожалніе o прошломъ Беккеръ носитъ въ своей душ точно такъ-же, какъ и вся Испанія, до сихъ поръ еще не забывающая o своемъ быломъ величіи. ‘Что осталось намъ отъ нашего безграничнаго могущества? — восклицаетъ онъ. Увы, одна только тнь, блдный призракъ того, чмъ мы были когда-то!’.
Во время своихъ странствованій по Испаніи, Беккеръ съ увлеченіемъ собираетъ разныя легендарныя преданія, уцлвшія въ народной памяти, тщательно заноситъ въ свой путевой альбомъ всякую древнюю постройку, полуарабскую, или полувизантійскую, набрасываетъ карандашомъ живописные костюмы, красивыя, или выразительныя фигуры поселянъ, какъ пчела, извлекаетъ медъ изъ каждаго цвтка, заготовляя обильные матеріалы для своего будущаго творчества. Такимъ путешествіямъ съ эстетической цлью онъ придаетъ огромное значеніе и совтуетъ каждому художнику слдовать его примру, пока желзныя дороги не захватили всей страны и не занесли вліянія цивилизаціи даже въ самые глухіе, первобытные уголки, т.е. пока не наложена еще на весъ испанскій народъ печать безцвтнаго однообразія.
Вопросъ o томъ, принадлежитъ-ли Беккеръ прошедшему, или будущему своей страны, мы предоставляемъ ршить ему самому. По крайней мр, вотъ что говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ путевыхъ писемъ.
‘Я врю въ будущее и радостно привтствую неудержимый наплывъ современныхъ идей, постепенно преобразующихъ человчество своей чудодйственной силой. Но, на врожденной-ли наклонности къ мистическои поэзіи, потому-ли, что человку свойственно вообще относиться съ сожалніемъ къ невозвратному, только я сохраняю въ глубин души какое-то благоговйное чувство ко всякому напоминанію o жизни минувшихъ вковъ, ко всему, на чемъ отпечатллись ея слды. Народныя преданія, разрушенныя крпости, заброшенные замки, старые обычаи моей старой Испаніи имютъ для меня неотразимую прелесть, какое-то таинственное очарованіе. Это похоже на то, что испытываешь при роскошномъ закат солнца, чувствуя на себ его послдніе лучи, въ т минуты, когда грезы всецло овладваютъ воображеніемъ, тысячи свтлыхъ призраковъ рютъ передъ глазами и потомъ исчезаютъ мало-по-малу, погружаясъ въ наступающій сумракъ’.
Такъ-ли говорилъ-бы ярый фанатикъ, желающій повернуть назадъ все человчество? Нтъ, это рчь восторженнаго артиста, который съ невольнымъ страхомъ глядитъ на разрушительное наступленіе разума и науки и, при полной вр въ ихъ благотворную силу, все-таки не ршается идти за ними впередъ, боясь потерять изъ виду улыбающіеся ему, поэтическіе призраки прошлаго.
Беккеръ никогда не былъ, да и не могъ быть счастливъ при своемъ стремленіи къ смутному, неопредлеиному идеалу. Во всю жизнь онъ ждалъ чего-то, какого-то вншняго воздйствія, призыва къ борьб, къ великимъ подвигамъ, но такъ и умеръ, не дождавшись.
Мы приводимъ здсь одно изъ стихотвореній Беккера, такъ какъ оно выражаетъ отчасти именно это преобладающее душевное настроеніе и въ то-же время свидтельствуетъ, что онъ могъ-бы занять не послднее мсто въ ряду испанскихъ поэтовъ:
Въ жилищ безлюдномъ и всми забытомъ,
Отъ солнца тяжелыми ставнями скрытомъ,
Гд прежніе годы въ весель текли, —
Старинная арфа лежала въ пыли.
Лежала та арфа, что часто бывало
Мелодіей нжной людей услаждала,
Чьи струны пвали o жизни былой,
O снахъ и o грёзахъ души молодой.
Какъ птичка, отъ стужи страдая зимою,
Весны ожидаетъ съ ея теплотою, —
Ждала эта арфа, чтобъ втра порывъ
Пронесся надъ струнами, ихъ разбудивъ.
Я, глядя на арфу, подумалъ: порою
И геній нашъ спитъ, какъ мертвепъ подъ землею:
Онъ ждетъ, словно Лазарь, глагола любви:
‘Встань, мертвый, изъ гроба, иди и живи!’ {*}
{* Del salon en el anglo oscuro
De su dueo tal vez olvidada
Silenciosa y cubierta de polvo
Veia se el arpa,
Cuanta nota dormia en sus cuerdas!
Como el pjaro duerme en las ramas
Esperando la mano de nieve
Que sabe arrancar la.
Ay! pens: cuantas veces el genio
As duerme en el fondo del alma
Y una voz, como Lzaro, espera
Que le dga: ‘Levanta te y anda!’}

V.

Педро-Антоніо де-Аларконъ.

Упомянемъ теперь o другомъ выдающемся писател современной Испаніи, далеко еще не сказавшемъ своего послдняго слова.
Педро-Антоніо де Аларконъ родился въ 1833 году, въ Гвадикс — маленькомъ провинціальномъ городк. Еще юношей, лтъ 15-и, онъ былъ уже баккалавромъ, потомъ сталъ изучать право въ Гранадскомъ университет, но отецъ его, обремененный многочисленной семьей. не могъ обойтись безъ помощи старшаго сына въ продолженіе тхъ долгихъ лтъ, какихъ требуетъ научное подготовленіе къ свободнымъ профессіямъ, и уговорилъ его перейти изъ университета въ семинарію. Аларконъ сначала уступилъ настояніямъ семъи, но потомъ не чувствуя ни малйшаго призванія къ духовному поприщу, рискнулъ отдаться случайностямъ литературной жизни въ области журналистики.
Ему не было еще и 20-и лтъ, когда, въ товариществ съ однимъ изъ своихъ близкихъ друзей, онъ началъ издавать журналъ подъ заглавіемъ Отглоски Запада. Изданіе пошло почти сразу, и Аларконъ, увлеченный этимъ первымъ успхомъ, ршился переселиться въ столицу, гд вскор сблизился съ кружкомъ талантливыхъ литературныхъ дебютантовъ 1854 г., съ Мануэлемъ дэль Паласіосъ, ФернандесъХименесомъ, Солеромъ и другими.
То было какъ разъ вслдъ за революціей, нанесшей первый ударъ подновластію Изабелды II, во время сильнаго волненія въ Мадрид и крайняго возбужденія умовъ. Аларконъ бросился въ этотъ водоворотъ со всмъ увлеченіемъ молодости, и его горячее, рзкое нападеніе на Бурбонскую дина стію въ сатирическомъ журнал El Ltigo (Бичъ), a также совпавшая съ этимъ громкая дуэль, сразу привлекли къ нему вниманіе публики и возбудили дятельное преслдованіе со стороны правительства.
Эти смлыя, до дерзости, юношескія выходки значптельно способствовали на первыхъ порахъ извстности Аларкона, a потомъ онъ уже началъ серьезно работать на литературномъ поприщ и прежде всего написалъ очень удачный романъ Финалъ Нормы. Затмъ почти во всхъ періодическихъ изданіяхъ непрерывно стали появдяться его живые, одушевленные, всегда короткіе разсказы, какъ y Труэбы, a матеріаломъ для нихъ ему большею частію служили различные эппзоды изъ собственной жизни.
Въ то же время, чтобы испробовать свои силы и въ сценической литератур, Аларконъ написалъ трехъактную драму въ стихахъ Блудный Сынъ, но она не имла успха, и критика жеетоко отометила ему за его преяшіе рзкіе отзывы o современныхъ драматургахъ, съ которыми онъ намревался вступить въ состязаніе.
Эта первая неудача совершенно охдадила его къ театру и, вроятно, была причиной неожиданнаго поворота на новый путь. Въ то время правительство О’Доннеля, подготовляясъ къ Африканской экспедиціи, старадось всми силами разжечъ воинственный духъ испанцевъ и пробудить въ нихъ патріотизмъ. Аларконъ откликнулся на призывъ: онъ вступилъ въ дйствующую армію простымъ солдатомъ-волонтеромъ, участвовалъ во всей кампаніи, получилъ огнестрльную рану въ одномъ изъ самыхъ жаркихъ длъ и заслужилъ не только благосклонность, но и дружбу главнокомандующаго.
He мало почетныхъ отличій пріобрлъ онъ въ награду за свои военныя доблести, a вмст съ тмъ въ его распоряженіе были предоставлены вс необходимые матеріалы для задуманнаго имъ тогда же историческаго труда. Такимъ образомъ явились въ свтъ обильныя фактами Записки свидтеля Африканской войны, и это повствованіе, проникнутое чистоиспанскимъ національнымъ духомъ, имло очень большой и заслуженный успхъ.
Посл войны, Аларкошь, желая отдохнуть отъ всхъ невзгодъ и бдствій, испытанныхъ имъ подъ знойнымъ небомъ Африки, отправился путешествовать по Италіи. Тамъ онъ запасался новыми, уже свтлыми впечатлніями и, собравъ ихъ потомъ въ одно цлое, издалъ свою интересную книгу, подъ заглавіемъ Изъ Мадрида вь Неаполь.
По возвращеніи на родину и почти до самой революціи 1868 г., Аларконъ писалъ уже непрерывно. Именно къ этому періоду относится большинство его литературныхъ работъ: Сборникъ серьезныхъ и юмористическихъ стихотвореній, цлый томъ отрывочныхъ статей, подъ заглавіемъ Cosas que fueron (Дла Прошлаго), и два тома разсказовъ, изъ которыхъ, впрочемъ, многіе печатались прежде въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Только въ 1865 году онъ увлекся на время духомъ партій, когда былъ избранъ въ Палату депутатовъ и сталъ горячимъ защитникомъ политики О’Доннеля.
Затмъ, въ продолженіе всхъ событій, послдовавшихъ за революціей 1868 г., Аларконъ оставался всторон, какъ будто не принимая въ нихъ даже косвеннаго участія, однако, съ восшествіемъ на престолъ Альфонса XII, снова появился на политической сцен, уже въ роли администратора, и хотя это нисколько не мшало ему продолжать свою литературную дятельность, но направленіе ея съ той поры стало значительно измняться. Наконецъ, позднйшія его произведенія, изданныя въ 1874 г., какъ напр. El Sombrero de tres picos и La Alpujarra, — уже несомннно доказываютъ, что, примкнувъ къ административной власти, Аларконъ забылъ o стремленіяхъ своей первой молодости, отрекся отъ всхъ принциповъ нашей великой революціи и перешелъ на сторону поклонниковъ старины съ ея темнымъ царствомъ католической вры. Грустно видть, какъ мельчаютъ и падаютъ въ жизненной борьб даже недюжинные умы и таланты!

VI.

Юліо Номбела. — Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. — Фернандо-Мартинесъ Педроза.

Мы отмтили здсь только главныхъ дятелей въ области плодовитаго испанскаго романа, a подъ ними кишитъ безчисленное множество второстепенныхъ авторовъ, по большей части слабыхъ, претенціозныхъ, но иногда умющихъ держаться на діапазон приличной посредственности. Богатство фантазіи, какъ отличительное свойство испанцевъ, проявляется очень часто и въ этихъ произведеніяхъ, но оно, конечно, не можетъ восполнить ихъ существенныхъ недостатковъ, — отсутствія художественнаго таланта, ограниченности мысли, поверхностнаго знанія жизни и людей.
Однако, нкоторые изъ этого разряда беллетристовъ написали такъ много, что могли-бы обогатить отечественную литературу, если бы это зависло отъ количества напечатанныхъ томовъ.
Но, къ сожалнію, качество не всегда соотвтствуетъ количеству, a судъ потомства неумолимъ, право на долговчность онъ признаетъ только за тмъ, что обладаетъ всми необходимыми условіями жизненности.
Къ числу самыхъ неутомимыхъ писателей можно отнести дона Юліо Номбела и донью Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. Хотя и тотъ и другая далеко не удовлетворяютъ тмъ требованіямъ, какія мы предъявляемъ къ современному роману, но не выдлить ихъ изъ общаго ничтожества и обойти молчаніемъ было-бы все-таки несправедливо, потому что въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ они стоятъ нисколько не ниже того уровня просвщенія и прогресса, до какого достигъ Пиренейскій полуостровъ.
Впрочемъ, донъ Юліо Номбела не лишенъ и нкотораго таланта, y него есть дв-три очень простыя повети, — хорошо задуманныя и хорошо исполненныя.
Первая изъ нихъ озаглавлена Заживо Мертвая (Mujer muerta en vida). Здсь представлена молодая двушка, обладающая всми достоинствами, какія способствуютъ счастію семейной жизни, — умная, честная, кроткая, но крайне робкаго, нершительнаго характера. У нея не хватаетъ мужества, чтобы отстоять любовь къ избраннику своего сердца, и, уступая чужому, неблагонамренному вліянію, она сама навсегда отталкиваетъ отъ себя возможное счастіе, т. е. добровольно умираетъ заживо, вслдствіе недостатка силы и страсти въ своей натур.
Вторая повсть называется Исторія двухъ друзей. Молодые люди, бывшіе товарищи по школ, встрчаются посл нсколькихъ лтъ разлуки, и одинъ изъ нихъ повряетъ другому первыя волненія серьезной любви. Другъ внимательно выслушиваетъ его и тутъ-же, съ обманчивой искренностью, предлагаетъ ему свое посредничество. Затмъ онъ знакомится съ названной двушкой, изучаетъ ея характеръ, стараясь при этомъ развивать проявляющуюся порою наклонность къ блеску и пустот великосвтской жизни. Мало-по-малу ему удается отвлечь молодую двушку отъ первой любви, заглушить въ ея сердц вс великодушныя чувства, и, наконецъ, онъ женится на ней, чтобы присвоить себ богатое приданое.
A между тмъ, обманутый этимъ коварнымъ поступкомъ, другой молодой человкъ въ первое время испытываетъ глубокое уныніе, считая свою жизнь разбитой навсегда, но впослдствіи снова принимается за трудъ, ветрчаетъ другую двушку, несравненно боле достойную любви по своимъ нравственнымъ качествамъ, взаимная привязанность укрпляется по мр того, какъ они узнаютъ другъ друга, a при такихъ условіяхъ, какъ и слдовало ожидать, женитьба приноситъ обоимъ разумное, прочное счастіе.
Мораль вытекаетъ здсь изъ сопоставленія этихъ двухъ браковъ: съ одной стороны полная гармонія, съ другой — посл кратковременнаго свадебнаго путешествія, т. е. традиціоннаго медоваго мсяца, — постепенное взаимное отчужденіе и, наконецъ, то, что называется адомъ семейной жизни.
Въ третьемъ роман — Побочный Сынъ, Номбела старается доказать, что дти — не судьи своимъ родителямъ и должны прощать имъ все, даже самые возмутительные проступки. Несмотря на очевидную несостоятельность такого тезиса, мы все-таки признаемъ, что авторъ защищаетъ его довольно убдительно.
Помимо того, въ разсказ есть и живость, и одушевленіе, дйствіе драматично, лица характерны, за исключеніемъ, впрочемъ, одного — слишкомъ ужъ банальнаго типа предателя. Вообще, этотъ романъ можно назвать самымъ удачнымъ изъ всхъ произведеній Номбелы, онъ имлъ оченъ большой успхъ, выдержалъ три изданія и, вроятно, не ограничится этимъ.
Подъ общимъ заглавіемъ — Исторія въ дйствіи, Номбела написалъ цлую серію историческихъ романовъ, гд, очевидно, беретъ себ за образецъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Романы эти, пожалуй, интересны, читаются легко, но собственно историческаго въ нихъ немного: перенося насъ изъ XIX вка въ различныя эпохи испанской старины, авторъ не даетъ намъ ихъ врной характеристики, потому что почти никогда не выходитъ изъ дворца и, оставляя всторон все осталъное общество, изображаетъ одну только придворную жизнь, да и то неособенно ярко. Вроятно, ради увеличенія количества своихъ произведеній, онъ никогда не исчерпываетъ разомъ того или другого сюжета, поэтому ни въ одномъ отдльно взятомъ роман не оказывается развязки, и за ней надо обращаться къ слдующему. Такой способъ можетъ быть очень удобенъ для издателей и самого автора, но ужъ, конечно, не для читателя.
Донья Пиларъ Синуэсъ дэль Марко изо всхъ силъ стремится стяжать себ славу Фернана Кавальеро, но до сихъ поръ не достигаетъ этой цли, за неимніемъ главныхъ достоинствъ своей соперницы: тонкой наблюдательности, живописности изложенія и той соли, какая свойственна уроженцамъ Кадикса.
Произведенія ея холодны, сухи, безстрастно — сентиментальны, какъ y нашей M-me Котэнъ, и вообще, духъ этой писательницы настолько сроденъ донь дэль Марко, что она даже избрала ее героиней одного изъ своихъ романовъ, a все свое творчество настроила на ладъ Мальвины и Малекъ—Аделя, такъ что читатель поетоянно чувствуетъ себя въ какомъ-то условномъ мір, очень мало напоминающемъ современную дйствительность.
Многіе изъ ея романовъ предназначены исключительно для молодыхъ двицъ и потому входятъ въ составъ библіотекъ всхъ женскихъ учебныхъ заведеній. Можетъ быть, тамъ ихъ и читаютъ двицы, лишенныя свободнаго выбора, но едва-ли он возобновляютъ это чтеніе, возвратившись домой.
Останавливаться на такихъ произведеніяхъ мы не видимъ основанія, какъ и на тхъ, что порождались однимъ лишъ духомъ партій, при полномъ отсутствіи таланта, a потому и не могли достигнуть цли, предположенной ихъ авторами. Къ этому разряду принадлежитъ безчисленное количество романовъ: Мадридскіе Пролетаріи, Бдняки и Богачи, Гародъ и Угнетатели, Дворецъ Преступленій и проч. и проч. и проч. Для служенія длу прогресса, конечно, не достаточно однихъ напоминаній o былыхъ злодйствахъ, o тхъ ужасахъ и бдствіяхъ рабства, какіе приходилось испытывать человчеству, требуется также, и несравненно боле, — изученіе настоящихъ условій его жизни, глубокое изслдованіе фактовъ, потому что односторонній, или поверхностный взглядъ не можетъ дать врнаго понятія ни o чемъ. Наконецъ, если искусство предполагаетъ идею, общую цль, то y него есть также и свои законы, съ которыми должно сообразоваться всякое художественное творчество, слдовательно вн этихъ законовъ не существуетъ и литературы.
Одинъ изъ мадридскихъ писателей, a именно донъ Фернандо Мартинесъ Педроза, авторъ многихъ романовъ, повстей и сценическихъ піесъ, всегда разумныхъ, честныхъ по содержанію, но холодныхъ, безцвтныхъ, безжизненныхъ, — жалуется въ предисловіи къ своимъ произведеніямъ на видимое охлажденіе современной публики къ возвышеннымъ идеямъ и чувствамъ, въ литературномъ творчеств. Но онъ забываетъ при этомъ, что и здсь, какъ во всякой другой дятельности, однихъ благихъ намреній далеко еще недостаточно, что вліяніе самой прекрасной идеи на умъ и сердце читателя вполн зависитъ отъ умнія автора облечь ее въ художественную форму.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Исторія.

I. Модесто Лафуэнте. — II. Амадоръ де Лосъ-Ріосъ и главные источники исторіи испанской литературы. — III. Маркизъ де Пидалъ, Маркизъ де Мира-Флоресъ, Эваристо Санъ-Мигуэль. — ІV. Ферреръ дэль Ріо, Антоніо Пирала, Бофарулль, семья Алькантара, Эженіо Тапіа.

I.

Модесто Лафуэнто.

Первое мсто между современными испанскими историками неоспоримо принадлежитъ дону Модесто Лафуэнте, автору Всеобщей исторіи Испаніи, занимающей 28 томовъ.
Это капитальный трудъ,возможный только для такихъ неутомимыхъ дятелей, какъ Лафуэнте: въ теченіе цлыхъ двадцати лтъ онъ посвящалъ ему непрерывно вс свои силы, и за все это долгое время энергія ни разу не покидала его.
За то Испанія, благодаря такому неотступному труду, получила наконецъ то, чего ве доставало ей въ XIX вк: до сихъ поръ она почти совсмъ не имла своей исторіи, т. е. у нея не было ни одного сколько нибудь связнаго и систематическаго изложенія событій, совершавшихея на ея территоріи со временъ первыхъ нашествій карагенянъ и римлянъ и до нашихъ дней. Единственнымъ источникомъ достоврныхъ свдній o жизни испанской націи служили до настоящаго времени лтописныя сказанія іезуита Маріаны и Ферререса, изданныя еще въ XVI столтіи. Эти произведенія, правда, изобилуютъ массою фактовъ, собранныхъ съ большимъ стараніемъ, но безъ всякаго разбора и связи. Къ тому же главная цль почтенныхъ авторовъ, очевидно, заключалась въ томъ, чтобы оттнить для испанцевъ благодтельное вліяніе католической церкви и, на основаніи прошедшаго, упрочить ея преобладаніе въ будущемъ, поэтому людямъ, воспитаннымъ въ традиціяхъ настоящаго вка, бывшимъ свидтелями революціи 1808 год, — <нрзб>, живущимъ и полномъ свт идей свободы равенства и братства, уже стыдно было искать освщенія фактовъ своей исторіи въ понятіяхъ и сужденіяхъ среднихъ вковъ.
Во Франціи давно обратили вниманіе на этотъ существенный проблъ въ испанской литератур, и вотъ нкоторые изъ нашихъ писателей, въ томъ числ Шарль Ромей и Сэнтъ-Илеръ ршились восполнить его no мр силъ. Они смло принялись за дло и довели свои изданія уже до нсколькихъ томовъ, когда въ Мадрид узнали наконецъ объ этомъ предпріятіи, и оно не замедлило пробудить тамъ горячее патріотическое соревнованіе. Первый воодушевился донъ Модесто Лафуэнте. Это былъ одинъ изъ талантливыхъ публицистовъ того времени, извстный испанской публик въ особенности своей популярной газетой, выходившей подъ заглавіемъ Fray Grerunclio, онъ занималъ также довольно видное положеніе въ административномъ и политическомъ мір, такъ что въ будущемъ передъ нимъ несомннно открывался широкій доступъ къ высшимъ государственнымъ должностямъ. Но всему этому донъ Лафуэнте предпочелъ скромное поприще исторіографа, далъ себ слово, не смотря на вс ожидаемыя трудности, выполнить предположенную задачу и, какъ истый кастильянецъ, сдержалъ его. Онъ умеръ въ 1866 г., обогативъ свою страну обширной исторіей, полной точныхъ фактовъ, интересныхъ подробностей, здравыхъ, разумныхъ оцнокъ и добросовстныхъ изслдованій. Причину всхъ событій Лафуэнте относитъ еще къ вол Провиднія, но уже вникаетъ въ ихъ внутренній смыслъ, ищетъ между ними послдовательной связи и порою старается обнять ихъ чисто-философскимъ взглядомъ.
Вообще, и складомъ своего ума, и самой манерой изложенія онъ очень напоминаетъ нашего почтеннаго историка Анри Мартена. Такихъ людей не всегда оцниваютъ по достоинству при ихъ жизни, за то сколько поколній съ благодарностъю вспомнятъ потомъ эти мужественныя безкорыстныя усилія, это добровольное отреченіе отъ всхъ житейскихъ приманокъ, — почестей, славы, богатства, этотъ благородный, возвышенный патріотизмъ, соединенный съ глубокимъ изученіемъ родной страны, — вспомнятъ и благословятъ ихъ. Вотъ и мн отрадно уже то, что я могу здсь, хотя мимоходомъ, выразить свое безпредльное уваженіе памяти Анри Мартена, одного изъ такихъ скромныхъ свточей, потрудившагося на пользу моего отечества.
Нельзя сказать, чтобы донъ Лафуэнте былъ человкъ предвзятой системы, — напротивъ, это вполн самостоятельный, независимый характеръ, съ большимъ запасомъ здраваго смысла и прочно установившимся взглядомъ на вещи, просвщенный разумъ его твердъ и нелегко поддается увлеченіямъ страсти, онъ не рдко угадываетъ настоящія причины событій, распознаетъ дйствительныя недостатки своихъ соотечественниковъ, но, какъ единокровный сынъ своей схраны, невольно раздляетъ ея заблужденія. Такъ онъ видитъ, напримръ, что католицизмъ сдлалъ много зла испанскому народу, что преобладаніе церкви губительно дйствуетъ на развитіе жизненныхъ силъ государства, a потому и самъ не протестуетъ противъ ослабленія ея путемъ конфискаціи церковныхъ имуществъ, но въ то-же время глубоко вритъ, что будущность Испаніи неразрывно связана съ торжествомъ католицизма во всемъ мір. Эта идея, ложная въ своемъ основаніи естественно приводитъ его къ самымъ нелогичнымъ заключеніямъ, благодаря ей, онъ уже не можетъ безъ предубежденія отнестись къ другимъ религіямъ — протестантской, еврейской, мусульманской, и ради преобладанія своей вры даже готовъ поддерживать духовную власть римскаго двора, хотя знаетъ, что впослдствіи пришлось-бы вчно бороться противъ нея. Нтъ y него также надлежащаго безпристрастія къ другимъ народамъ, духъ и условія жизни которыхъ ему мало извстны, за то очень много національнаго тщеславія, основаннаго на воспоминаніи o прошломъ величіи, o той блестящей роли, какую Испанія играла въ мір, въ нкоторыя эпохи своей исторіи. Все это, конечно, довольно важные и существенные недостатки, но если они отчасти умаляютъ достоинства Лафуэнте, то во всякомъ случа не уничтожаютъ ихъ.
Приводимая ниже выдержка изъ большой вступительной рчи, помщенная въ вид предисловія къ первому тому его Исторіи, можетъ ознакомить отчасти и съ пріемами автора, и съ общимъ его направленіемъ. Мы увидимъ также, что при всхъ своихъ національныхъ предразсудкахъ, это человкъ вполн способный анализировать факты, здраво обсуждать pro и contra каждаго вопроса.
‘Несмотря на точныя границы, рзко обозначенныя самой природой, никогда ни одной націи въ мір не приходилось выносить столько непріятельскихъ нашествіий, какъ испанской. Востокъ, югъ и сверъ, Европа и Африка послдовательно заполоняли ея страну соединенными силами, но за то какой-же другой народъ могъ бы дать боле сильный и боле энергичеекій отпоръ? Терпніемъ и стойкостью онъ утомляетъ своихъ враговъ, изводитъ, такъ сказать, по частямъ и въ конц концовъ всякій разъ переживаетъ ихъ. Беззавтная храбрость, возведенная въ первйшую добродтель, какой-то врожденный консерватизмъ, обусловливающій привязанность къ своему прошлому, вра въ своего Бога, любовъ къ своей религіи, мужество въ бдствіяхъ, выносливость въ несчастіяхъ, то чрезмрная пылкость, то умренность въ желаніяхъ, равно ведущія къ пренебреженію трудомъ, самоуваженіе доходящее порой до заносчивой гордости, безумная отвага, не признающая правильной дисциплины, — вотъ въ чемъ заключается счастіе и несчастіе испанской націи, такъ рзко отличающейся своими типичными чертами отъ всхъ другихъ народовъ. Сильно развитое въ ней чувство собственнаго достоинства и стремленіе къ личной, индивидуальной независимости, полезныя съ одной стороны и вредныя съ другой, — постоянно являлись источникомъ безчисленныхъ героическихъ подвиговъ, но въ то-же время и тормазомъ при выполненіи общихъ плановъ, гд строгая послдовательность и единство дйствія требуются прежде всего. Потому то, можетъ быть, Испанія, образуя превосходныхъ воиновъ, никогда не давала хорошихъ полководцевъ.
Привязанность ея къ прошлому, однако, не исключаетъ въ ней способности къ совершенствованію, медленнымъ шагомъ, но твердо и безостановочно идетъ она по пути всеобщаго прогресса, изъ каждаго удара, изъ каждаго испытанія, посылаемаго ей Провидніемъ, выноситъ полезный урокъ, обогащаетъ себя драгоцннымъ наслдіемъ, если и не особенно замтнымъ на первый взглядъ, за то прочно сохраняющимся въ ея язык, религіи, законодательств и обычаяхъ.
Отъ римлянъ она получаетъ законы и общественную организацію, отъ готовъ — каноническое право и многія благотворныя традиціи, отъ арабовъ — школы и поэзію, такимъ образомъ, воспринимая послдовательно разноплеменные элементы, испанскій народъ вносилъ въ свою дикую, первобытную жизнъ т задатки цивилизаціи, которыми обладали его побдители. Впослдствіи, въ эпоху великаго броженія народовъ, при образованіи ими новыхъ общественныхъ формъ, Испанія не остается безучастной зрительницей: мы увидимъ, съ какой энергіей отстаиваетъ она свои права, свои демократическія вольности отъ притязаній усиливающейся сеньоріи и какъ, наконецъ, вооружаясь противъ деспотической монархіи и феодализма, поддерживаетъ теократію и всецло отдается религіознымъ вліяніямъ.
Мы увидимъ, какъ испанскій народъ, свергнувъ съ себя чужеземное иго, добровольно становится рабомъ своего короля, имъ-же самимъ избраннаго, какъ онъ завоевываетъ себ матеріальное единство и теряетъ гражданскую свободу, съ торжествомъ проноситъ по всему міру знамя своей вры и допускаетъ y себя воцареніе фанатизма. Но мы увидимъ также, что впослдствіи, умудренный горькимъ опытомъ, онъ длаетъ огромный шагъ по пути прогресса, съ рдкимъ политическимъ тактомъ соединяя въ своей жизни элементы, считавшіеся до тхъ поръ несовмстимыми: монархію и народное представительство, единство вры и полную вротерпимость, чисто-христіанскіе догматы и философскія идеи свободы. Созданная имъ общественная организація открываетъ широкій просторъ для всхъ разумныхъ стремленій, для всхъ справедливыхъ правъ, и по сравненію съ прошедшимъ является дйствительнымъ благомъ: она представляетъ полное сліяніе въ единомъ политическомъ символ всхъ характерныхъ чертъ и особенностей испанской націи, какъ прирожденныхъ, такъ и унаслдованныхъ ею, частію отъ своихъ завоевателей, частію отъ прогрессивнаго движенія каждой эпохи, но этого, конечно, далеко еще недостаточно для того будущаго, къ какому должны стремиться вс народы по пути, предначертанному самимъ Провидніемъ и Его закономъ непрерывнаго совершенствованія’.
Таковы воззрнія дона Модеста Лафуэнте: онъ предвидитъ уже общіе законы, по которымъ совершается прогрессивное развитіе народовъ, скопляетъ даже матеріалы для открытія ихъ, но y него недостаетъ ршимости формулировать эти законы. еще ршимости совершенно отвергнуть участіе въ событіяхъ высшей, сверхъестественной силе.
Точно такая-же двойственность замчается въ немъ и по отношенію къ католицизму: онъ не закрываетъ глазъ на его прискорбныя дйствія, смло констатируетъ ихъ и все-таки не дерзаетъ произнести окончательнаго приговора, не хочетъ, хотя въ чемъ-бы то ни было, измнить вр своихъ отцовъ.
Это, впрочемъ, общій недостатокъ всхъ испанскихъ писателей, и если мы особенно подчеркиваемъ его y Лафуэнте, такъ это потому, что онъ по самому характеру своей литературной работы имлъ возможность ближе и ясне разглядть губительное дйствіе гангрены, разъдающей самое сердце Испаніи. Читая его, постоянно испытываешь какую-то невольную досаду: зачмъ онъ не договариваетъ? За то, если Лафуэнте самъ не приходитъ ни къ какимъ положительнымъ заключеніямъ, онъ приводитъ къ нимъ другихъ.
Вообще, его Исторія Испаніи является драгоцннымъ вкладомъ въ отечественную литературу, и нація справедляво можетъ гордиться имъ.

II.

Амадоръ де Лосъ-Ріосъ и главные источники въ исторіи испанской литературы.

Если въ настоящее время имется возможность составить себ доволъио точное понятіе обо всхъ фазисахъ развитія испанской литературы, то мы обязаны этимъ не одному какому либо изслдователю, не одному даже народу, a соединеннымъ усиліямъ всхъ просвщенныхъ націй, каждая изъ нихъ, сознавъ, какой ботатый матеріалъ хранится здсь для изученія, горячо принялась за трудъ и положила свой камень въ общее зданіе.
Починъ принадлежитъ Германіи: еще въ самомъ начал великаго литературнаго движенія, возникшаго тамъ на исход XVIІІ столтія, она имла уже добросовстныхъ переводчиковъ и коментаторовъ лучшихъ испанскихъ писателей. Бутервекъ выступаетъ первымъ: изданные имъ два тома O прозаической и поэтической литератур Испаніи хотя не отличаются особенной глубиной, но, помимо своей добросовстности, имютъ за собой уже ту заслугу, что они послужили началомъ или, такъ сказать, импульсомъ для другихъ талантливыхъ писателей, какъ, напр., Шлегелъ, Тикъ и проч.
Шлегель и Бонштетенъ воспылали энтузіазмомъ къ Кальдерону и одновременно перевели его на французскій й нмецкій языки, a впослдствіи Людвигъ Тикъ, въ своемъ перевод, познакомилъ съ нимъ публику на театральной сцен.
Гёте, Гердеръ и особенно Генрихъ Гейне усердно занимались изученіемъ древнихъ испанскихъ романсовъ, глубоко проникая въ ихъ духъ, уясняя своеобразныя красоты.
Поздне, берлинскій писатель Шакъ,слдуя примру Бутервека, издалъ исторію испанской сценической литературы, собравъ съ большимъ стараніемъ множество интересныхъ фактовъ и точныхъ свдній, въ то-же время другіе соотечественники ого занимались изысканіями въ Симанкскомъ и Эскуріальскомъ архивахъ. И вотъ, благодаря всмъ этимъ трудамъ, Германія теперь иметъ полную исторію не только свтской, но и духовной литературы Испаніи.
Объ этой послдней Роудонъ-Броунъ, въ своемъ Сборник тайныхъ дипломатическихъ нотъ венеціанскихъ посланниковъ, говоритъ слдующее:
‘Печальную картину представляетъ неистовая литература учениковъ Лойолы! Допустить, чтобы этотъ тусклый свтъ, выходящій изъ могилъ, могъ отразиться на будущей исторіи человчества, значило-бы отрицать значеніе истиннаго свта’.
Въ Англіи изучалась боле Испанія политическая, и преимущественно современная. Въ начал текущаго столтія, прекрасное патріотическое движеніе 1808 года увлекло англійскій народъ, и съ той поры его печать стала усердно выискивать въ исторіи все, что только могло поднять испанскую націю, хотя прежде, и еще не задолго передъ тмъ также горячо старалась унизить ее, вслдствіе религіозныхъ антипатій.
Лордъ Голландъ, другъ поэта Квинтаны, написалъ превосходную біографію Лопе де Вега, a Соути съ такимъ мастерствомъ осмыслилъ свою хронику Сида, что за строфами древней поэмы чувствуется кипучая жизнь цлаго народа. обреченнаго въ теченіе нсколькихъ вковъ быть и пвцомъ и героемъ своей собственной эпопеи.
Участіе Франціи въ этомъ общемъ труд пока незначительно, она ничего не можетъ противопоставить серьезнымъ работамъ Бутервека и Шака, или Сисмонди, Тикнора и Амадора де Лосъ-Ріосъ o которыхъ намъ егце предстоитъ упомянуть. Вообще, французскіе писатели какъ-то неохотно берутся за произведенія, требующія сосредоточеннаго вниманія, можетъ быть, это потому, что непрерывный водоворотъ собственной жизни мшаетъ имъ на долго отдаться одному длу, a можетъ быть также и потому, что такія книги не подходятъ ко вкусамъ и требованіямъ нашихъ подвижныхъ и легкомысленныхъ читателей. Какъ-бы то ни было, но кром изслдованій Эжена Барэ да Сравнительной исторіи литературы въ Испаніи и во Франціи Пюибюска, y насъ нтъ ничего сколько нибудь капитальнаго по этой части, за то наша печать изобилуетъ монографіями, отрывочными этюдами, переводами лучшихъ произведеній испанской литературы и характеристиками ея выдающихся дятелей. Мы не можемъ не упомянуть здсь съ благодарностью o біографическихъ работахъ Ампера и Маньена, o художественныхъ переводахъ Луи Віардо, Жермона де Лавинь, Дама-Гинара и Шарля Габенека, o критическихъ этюдахъ Филарета Шаля и o ревностномъ стараніи Альфонса Ройе, Иполита Люкаса, Фелисьена де Мальфиль популяризировать во Франціи испанскую драму, такъ высоко цнимую по ту сторону Рейна.
И такъ, если коноводовъ мало y насъ въ этомъ дл, за то много заестрльщиковъ, и, безъ сомннія, ихъ было-бы гораздо больше, еслибъ наша мода удостоила принять подъ свое покровительство испанскій языкъ, но, къ сожалнію, этого не могло быть уже въ силу сложившихся обстоятелъствъ: конечно, не событія 1808 года, не экспедиція 1823 могли расположить французовъ къ изученію Кальдерона, Сервантеса, Квеведо, и проч. Человкъ вообще не любитъ заниматъся тми, кому онъ причиняетъ зло, очевидно, тутъ сказывается нкоторое угрызеніе совсти, и, вроятно, именно это чувство было причиной y насъ того незаслуженнаго презрнія, съ какимъ мы такъ долго относились къ испанской литератур.
Теперь очередъ Италіи, откуда мы имемъ капитальное произведеніе Сисмонди (1773—1842), въ своей книг Картина южной европейской литературы онъ первый развернулъ передъ нами непрерывный рядъ всхъ выдающихся произведеній на испанскомъ язык. Впослдствіи его трудъ былъ дополненъ и продолженъ двумя другими авторами, изъ которыхъ одинъ — американецъ, другой — испанецъ, и въ настоящее время ихъ изслдованія служатъ самымъ полнымъ и драгоцннымъ иеточникомъ для желающихъ изучить литературу Испаніи въ ея цломъ.
Первый, — Тикноръ, уроженецъ Бостона, другъ и товарищъ великаго историка Прескотта, — посвятилъ всю свою жизнь на изученіе южноевропейской литературы. Съ 1818 года онъ предпринимаетъ долгое путешествіе по Испаніи съ цлью усвоить языкъ страны и глубже проникнуть въ духовный міръ ея народа, породившій героевъ древняго romancero, a въ 1835 году возвращается туда снова, чтобы положить послдніе штрихи своей Исторіи испанской литературы, сдлать окончательную проврку всхъ документовъ, цитатъ и другихъ подробностей. Вся эта сложная работа производилась Тикноромъ такъ тщательно, съ такимъ стараніемъ и глубокимъ знаніемъ дла, что ему можно довриться безо всякихъ сомнній.
Да, это огромный вкладъ, внесенный Америкой въ общую сокровищницу современной цивилизаціи, вкладъ, настолько цнный, что онъ сразу уравниваетъ въ этомъ отношеніи новый свтъ со старымъ. Не даромъ одинъ изъ нашихъ лучшихъ критиковъ, Филаретъ Шаль, отзывается o Тикнор съ такой восторженной похвалой. {Это произведеніе Тикнора недавно появилось на русскомъ язык въ прекрасномъ перевод Н. И. Стороженка. Прим. перевод.}
‘Исторія испанской литературы Тикнора, — говоритъ онъ, — совмщаетъ въ себ важнйшіе результаты предшествующихъ изысканій на всхъ языкахъ, — главную суть всего, что было написано объ умственной жизни Испаніи до настоящаго времени, но вмст съ тмъ онъ не мало даетъ и отъ себя: примчанія его многочисленны, цитаты врны, хронологическія указанія точны, подробности неисчерпаемы. Это не только увлекательное чтеніе, но цлый историческій музеумъ, и при томъ такъ хорошо расположенный, что вы сразу находите то, съ чмъ желаете ознакомиться. Добросовстность царитъ здсь, a это много значитъ. Всякое заимствованіе, все, чмъ можетъ быть обязанъ авторъ своимъ предшественникамъ, онъ отмчаетъ съ пунктуальной точностью, нтъ y него ни отступленій, ни лишнихъ разглагольствованій, ни искусственности, везд простая, честная работа, и никакихъ прикрасъ. Естественно, что, вслдствіе этой безупречной добросовстности, перспективы y него недостаточно эффектны, — горизонты и планы нсколько туманны, а главныя фигуры, т. е., лица, особенно замчательныя въ интеллектуальномъ мір, очень мало выдляются изъ ряда другихъ.’ {Philarte Chasles Voyages d’un critique travers la vie.}
Наиболе обильный источникъ изслдованій по тому-же предмету явился изъ ндръ самой Испаніи. Профессоръ мадридскаго университета, Амадоръ де Лосъ-Ріосъ, задался грандіозной мыслью собратъ въ одно цлое вс матеріалы и свднія, относящіеся къ исторіи испанской литературы, и посвящаетъ выполненію этой задачи всю свою жизнь. Его не страшитъ колоссальность задуманнаго, какъ истый гидальго, онъ смло беретъ на себя одного то, съ чмъ едва-ли могли-бы справиться и двадцать равносильныхъ ему работниковъ. Имъ уже издано шесть объемистыхъ томовъ, заключающихъ въ себ самыя подробныя изслдованія испанской литературы до того времени, которое извстно подъ названіемъ золотого вка. Но разв есть какая нибудь возможиность, въ теченіе одной человческой жизни, выполнить такую гигантскую работу? Если донъ Ріосъ и при дальнйшемъ развитіи своего труда, будетъ держаться все тхъ-же широкихъ размровъ, то нельзя даже представить себ, — какое количество томовъ ему еще остается написать? Неужели онъ не боится, наконецъ, подавить своего читателя такою массою нагроможденныхъ фактовъ и подробностей? Лишнее всегда будетъ лишнимъ, a здсь мра по истин переполнена: останавливаясь съ такимъ напряженнымъ усердіемъ на эпохахъ, предшествующихъ XV вку, Амадоръ де Лосъ-Ріосъ рискуетъ потратить вс свои силы прежде, чмъ дойдетъ до послдующихъ столтій, т. е. до лучшихъ временъ испанской литературы.
Мы относимъ этого автора къ области исторіи, a не критики, на томъ основаніи, что по характеру своей литературной дятельности и преслдуемымъ задачамъ, онъ гораздо боле подходитъ къ Лафуэнте чмъ къ сонму блестящихъ, во, въ большинств, поверхностныхъ критиковъ, o которыхъ придется еще говорить въ особомъ отдл. Амадоръ де Лосъ-Ріосъ представляетъ намъ суровую, внушительную, строговеличавую фигуру, это серьезный и добросовстный труженикъ, — онъ работаетъ много, тщательно изслдуетъ, анализируетъ каждый предметъ, и весь погруженъ въ свою работу, ни политика, ни общественныя и частныя удовольствія не отвлекаютъ его. Націю, среди которой появляются такіе люди, какъ Лафуэнте и Амадоръ де Лосъ-Ріосъ, нельзя упрекнуть въ недостатк энергіи, пытливости и трудолюбія. Оба они вполн обладали этими качествами, и признать ихъ за ними — значитъ только отдать имъ должную справедливость.

III.

Маркизъ де Пидаль, Маркизъ де Мира-Флоресъ, Эваристо де Санъ-Мигуэль.

Донъ Педро Хосе де Пидаль былъ однимъ изъ самыхъ выдающихся и дятельныхъ представителей партіи умренныхъ. Избранный въ президенты конгресса вслдъ за провозглашеніемъ совершеннолтія королевы Изабеллы II, онъ съ той поры и до самой смерти (1865) не выходилъ изъ состава министровъ и всегда игралъ первенствующую роль въ политической жизни своей страны. Онъ принималъ дятельное участіе въ учрежденіи конституціи 1845 г., когда монархическая власть, возстановленная почти во всей своей сил, могла однимъ простымъ декретомъ присвоить себ право и верховнаго законодательства, ему также обязана испанская нація реформою своего университетскаго преподаванія въ направленіи, соотвтствующемъ современнымъ требованіямъ науки и разума. Человкъ строгихъ правилъ, искренно убжденный, послдовательный и глубоко честный, онъ во все время своей долгой политической дятельности пользовался огромнымъ вліяніемъ въ рядахъ консерваторовъ. Это доктринеръ школы Гизо, a своей книгой Исторія Арагонскаго возстанія онъ доказалъ, во первыхъ, что превосходно владетъ роднымъ языкомъ, и, во вторыхъ, что понимаетъ исторію именно такъ, какъ понимаютъ ее наши великіе историки, составляющіе гордость современной Франціи. Онъ уметъ различать существенныя стремленія и характеръ націи отъ случайныхъ фактовъ и, какъ серьезный мыслитель, умудренный долголтнимъ опытомъ, безошибочно даетъ тому или другому лицу, тому или другому событію именно то значеніе, какое они дйствительно имли въ общемъ развитіи исторической жизни народа. Если-бы этотъ человкъ посвятилъ литератур все то время, какое отдавалъ политик, то наврное онъ не мало содйствовалъ-бы умственному обогащенію своей страны.
Ha ряду съ маркизомъ де Пидаль мы должны поставить другого государственнаго дятеля, настолько-же достойнаго уваженія, хотя и мене талантливаго. Это маркизъ де Мира-Флоресъ, — одинъ изъ первыхъ испанскихъ вельможъ, чье имя часто упоминается во время регентства королевы Христины и въ первые годы царствованія Изабеллы II. Онъ преимущественно занимался описаніемъ тхъ событій, въ которыхъ или самъ принималъ непосредственное участіе, или былъ свидтелемъ-очевидцемъ. Поэтому, изданныя имъ книги могутъ оказать значительную услугу всякому, кто пожелаетъ ознакомиться съ исторіей современной Испаніи.
Одна изъ этихъ книгъ, первая по времени, изданная еще въ 1834 году, носитъ слдующее заглавіе: Историко-критическій опытъ изслдованія періода испанской революціи отъ 1820 до 1823 года.
Здсь подробно изложены вс событія, совершившіяся на Пиринейскомъ полуостров отъ начала проявленія заговора Ріего до взятія Трокадеро, — и въ общемъ эта книга полна интереса, но, къ сожалнію, авторъ почти всюду ограничивается сообщеніемъ однихъ оффиціальныхъ фактовъ, совсмъ не проникая во внутреннюю жизнь народа, т. е. въ его мысли, чувства и стремленія.
Вскор посл того, онъ написалъ еще два тома, гд собраны въ систематическомъ порядк вс главнйшіе документы, могущія пролить истинный свтъ на событія отъ 1810 до 1823 г. Это очень цнный подарокъ со стороны испанскаго гранда всмъ, кто захотлъ-бы заняться серьезнымъ изученіемъ упомянутой эпохи. Собрать матеріалы для будущаго зданія — уже само по себ большая заслуга, и большого уваженія достоинъ человкъ, такъ безкорыстно и великодушно принимавшій на себя неблагодарный трудъ черно рабочаго.
Въ 1843 году маркизъ де Мира-Флоресъ снова издалъ два тома подъ заглавіемъ: Матеріалы для исторіи семи первыхъ лтъ царствованія королевы Изабеллы II. Цль этого труда отчастй личная, потому что авторъ слишкомъ очевидно старается оттнять ту долю участія, какую онъ принималъ въ большинств событій за время регентства королевы Христины, но это участіе иметъ дйствительное значеніе и для насъ, такъ какъ, находясь постоянно y кормила правленія, въ качеств то министра, то посланника, то сенатора, маркизъ де Мира-Флоресъ могъ достоврно сообщить не мало такихъ фактовъ, такихъ интимныхъ подробностей, какихъ мы напрасно стали-бы искать y историковъ изъ иной сферы. Жаль только, что и здсь онъ не покидаетъ своего сухого оффиціальнаго тона, что за администраторомъ и политикомъ почти никогда не видно человка, не видно также и способности проникать въ тотъ внутренній міръ, гд кроются причины и двигатели всхъ вншнихъ дйствій, — словомъ, на каждомъ шагу ощущается въ автор этой книги огромная разница съ нашимъ герцогомъ де Сэнъ-Симонъ.
Наконецъ, въ 1865 году въ печати появилось новое произведеніе маркиза де Мира-Флоресъ, — небольшой томикъ, доступный по объему и форм изложенія читателямъ всхъ классовъ. Подъ заглавіемъ Историко-критическій обзоръ участія различныхъ партій въ политическихъ событіяхь Испаніи XIX вка, — онъ представляетъ подробный конспектъ всхъ предыдущихъ работъ того-же автора по тому-же предмету, такъ что съ помощью его можно безъ труда составить довольно точное понятіе o политическихъ движеніяхъ въ Испаніи за весь періодъ отъ 1810 до 1865 года. Но, держась исключительно-крнсервативной точки зрнія, маркизъ тут слишкомъ пристрастно склоняется въ пользу умренныхъ и монархіи, безотчетно боится демократіи, очевидно, даже не выяснивъ себ ея стремленій и цлей. Онъ вполн Авторъ принадлежитъ къ числу тхъ людей, которые думаютъ, что прогрессъ долженъ исходить отъ власти, и недостаточно полгаютъ его въ свободномъ развитіи личности и распространеніи просвщенія въ массахъ.
Мы не можемъ также не упомянуть здсь o трудахъ дона Эваристо де Санъ-Мигуэль, одного изъ главныхъ корифеевъ партіи прогрессистовъ. Въ жизни этого честнаго гражданнна былъ моментъ (1856 г.), когда его сдая голова увнчалась тмъ-же ореоломъ популярности, какой стяжалъ себ въ 1830 году нашъ старый Лафайэтъ. Уже незадолго до смерти, Санъ-Мигуэль вздумалъ разсказать o революціонномъ движеніи въ Испаніи и освтить его въ цломъ съ точки зрнія своей партіи, для чего постарался сгруппировать вс главные факты данной эпохи вокругъ одного лица, принимавшаго въ нихъ наибольшее участіе, — дона Августина Аргуэллеса. Но, къ сожалнію, самый планъ всего сочиненія оченъ нестроенъ: съ одной стороны, чтобы уяснить событія, автору слдовало сказать o нихъ все существенно-важное, a съ другой — онъ не могъ распространяться, не выступая изъ намченныхъ рамокъ. Вслдствіе этого, спеціальный интересъ его книги теряется въ масс различныхъ инцидентовъ, гд партіи смшиваются съ цлой націей, такъ что уже трудно выдлить характеръ дйствія каждой.
Стиль его простъ и ясенъ, но перо журналиста сильно даетъ себя чувствовать тмъ, что политика является здсь не въ общемъ очертаніи, a въ послдовательномъ ход ея день за день. Если-бы авторъ сообщилъ намъ только интимную сторону тхъ событій, въ которыхъ принималъ непосредственное участіе, тогда его трудъ, при условіи, конечно, самой добросовстной исторической точности, былъ-бы несравненно ползне для потомства и долговчне въ литератур.
Эваристо Санъ-Мигуэль принадлежитъ къ числу тхъ смлыхъ, симпатичныхъ дятелей либеральной партіи, память o которыхъ должна глубоко и прочно сохранятьея въ сердц Испаніи. Это одинъ изъ борцовъ 2 мая 1808 года, одинъ изъ первыхъ сподвижниковъ Ріего, онъ два раза былъ министромъ, два раза посланникомъ, нсколько разъ подвергался всмъ бдствіямъ изгнанія и тюремнаго заключенія. Помимо упомянутой нами біографіи Аргуэллеса онъ написалъ еще Исторію Филиппа II, свидтельствующую o трудолюбивомъ научномъ изслдованіи и не лишенную литературныхъ достоинствъ. Затмъ Санъ-Мигуэль является издателемъ журнала Военное Обозрніе, предпринятаго съ цлью поднять хоть сколько нибудь умственный уровень Офицеровъ испанской арміи. Эта необходимостъ чувствуется, впрочемъ, не въ одной Исцаніи: y насъ тоже военные люди не обнаруживаютъ большого интеллектуальнаго развитія, но вс попытки содйствовать ему до сихъ поръ остаются неудачными, поэтому неудивительно, что Военное Обозрніе дона Мигуэля не встртило въ Испанской арміи того сочувствія, на какое онъ въ прав былъ разсчитывать.

V.

Ферреръ дэль Ріо. — Пирала. — Бофарулль. — Семья Алькантара. — Эженіо Тапіа.

Въ наше время маркизъ де Мира-Флоресъ и донъ Эваристо де Санъ-Мигуэль, точно такъ-же, какъ Айяла и Мендоза въ XV и ХVI столтіяхъ, принадлежатъ къ разряду историковъ-аристократовъ, исключительно повствующихъ o тхъ событіяхъ, гд они сами были главными дйствующими лицами. Теперь намъ предстоитъ упомянуть o категоріи писателей иного характера, — o тхъ, которые ставили историческія изслдованія цлью всей своей жизни и не безъ успха подвизались на этомъ поприщ.
Изъ числа послднихъ выдляется особенгой плодовитостью донъ Ферреръ дэль Ріо, авторъ, одаренный изяществомъ и легкостью изложенія, но неустойчивый въ своихъ убжденіяхъ и слишкомъ поверхностный во взглядахъ. Его многочисленныя монографіи читаются вообще съ большимъ интересомъ, a нкоторыя и съ большою пользой, — какъ напр. Критическій обзоръ царствованія Педро Жестокаго, Царствованіе Карла III, Возстаніе Кастильскихъ общинъ, Галерея испанской литературы, — хотя отсутствіе глубины мысли и недостаточность разработки порою чувствуются и здсь. Неоспоримымъ достоинствомъ, и въ общемъ и въ частностяхъ, обладаетъ только второе изъ названныхъ нами произведеній, но и оно одно, независимо отъ всхъ прочихъ, могло-бы дать автору то видное мсто, какое онъ занимаетъ среди испанскихъ историковъ.
Донъ Антоніо Пирала не иметъ ни одного изъ блестящихъ качествъ Феррера дэль Pio. Его Исторія гражданской войны (1833—1840) до такой степени загромождена безсвязными фактами и подробностями, что, несмотря на всю полезность заключающихся въ ней свдній, ея нельзя читать безъ утомленія, и главная ошибка тутъ заключается въ самомъ начертаніи первоначальнаго плана: вдь всего сказать невозможно, a потому дло историка разобраться въ фактахъ, привести ихъ въ стройный порядокъ и представить читателю только то, что дйствительно заслуживаетъ вниманія, не сдлавъ-же этого труднаго выбора, онъ обрекаетъ свою книгу остатъся не прочитанной вслдствіе чрезмрнаго обилія въ ней сырого матеріала. Такъ и здсъ: если-бы авторъ ограничился мене обширной задачей, тогда его трудъ, конечно, потерялъ-бы въ объем, но за то значительно выигралъ-бы въ качеств и принесъ-бы большую пользу. тмъ большую пользу, что донъ Антоніо Пирала былъ онимъ изъ самыхъ горячихъ приверженцевъ свободы и принадлежалъ къ той фракціи прогрессистовъ, которая искренне сочувствовала демократіи и всегда готова была протянуть ей руку.
Упомянемъ также, хотя мимоходомъ, объ ученомъ изслдовател аррагонскаго архива — дон Бофарулль, вся жизнь котораго прошла въ разбор различныхъ документовъ. Этотъ человкъ обдадалъ огромной эрудиціей, и ему одному мы обязаны почти полными современными свдніями объ исторіи графовъ Барселонскихъ.
Мадридская историческая академія еще и теперь иметъ въ своей сред одного изъ членовъ того даровитаго семейства, которое съ неутомимымъ усердіемъ посвящало себя изслдованіямъ испанской исторіи. Мы разумемъ семью Алькантара, не упомявуть o ней въ настоящемъ обзор было-бы такъ-же несправедливо, какъ обойти молчаніемъ, говоря o живописжи, имена Мадрасо, Риверо и проч. Донъ Мигуэль Алькантара, умершій еще въ цвтущемъ возраст, написалъ исторію Гранады, полную живого интереса, патріотическаго энтузіазма и такой увлекательной поэзіи, что это произведеніе сразу открыло ему двери академіи. Другой членъ того-же семейства, Эмиліо, занимался разборомъ арабскихъ текстовъ съ цлью составить точную генеалогію всхъ представителей династій, царствовавшихъ ва Пиренейскомъ полуостров. Онъ перевелъ также сборникъ арабскихъ легендъ, извстный подъ заглавіемъ Aybar Machmu и старательно собралъ въ одну книгу Cancionero popular множество народныхъ псенъ, разсянныхъ до тхъ поръ по разнымъ изданіямъ, или совсмъ неизвстныхъ въ печати. Эмиліо такъ-же, какъ и его братъ, къ сожалнію, былъ отнятъ y избранной имъ науки преждевременной смертью. Въ настоящее время представителемъ этой почтенной фамиліи въ мадридской исторической академіи является донъ Хосе-Годой Алькантара, авторъ изслдованія o рыцарскомъ орден Алькантара и Исторіи лтопистй лжи — труда, начатаго еще въ XVII вк двумя учеными и продолженнаго въ XVIII вк двумя другими. Только такой писатель, какъ Годой Алькантара, — обладающій большой эрудиціей и глубокой проницательностью въ сужденіяхъ, могъ предпринять завершеніе этой капитальной работы, нетерпливо ожидаемое всми, кто съ истинной любовью посвящаетъ себя изученію исторіи.
Къ періоду времени между превосходной Исторіей Цивилизаціи Гизо, изданной въ начал текущаго столтія, и лекціями, читанными поздне по тому-же предмету въ мадридскомъ университет дономъ Эмиліо Кастеларомъ, — относится сочиненіе, теперь нсколько забытое, но котораго никогда не слдовало-бы забывать: это Исторія испанской цивилизаціи, со временъ арабскаго нашествія и до нашихъ дней, дона Эженіо Тапіа, въ 4-хъ томахъ. Не много вообще является произведеній, отличающихся такой добросовстностью, такимъ талантомъ и знаніемъ, a между тмъ пріемъ, оказанный этой книг поверхностной и легкомысленной публикой, могъ-бы сразу охладить самое горячее авторское усердіе, если-бы человкъ въ самомъ себ, въ собственномъ сознаніи цнности и пользы своего труда, не находилъ ему достаточнаго вознагражденія.

ГЛАВА СЕДЬМААЯ.

Философія.

Спиритуалистическія стремленія испанской философіи. — Каталонская школа. — Марти и Сампонтсъ, Бальмесъ и Пиферреръ. — Мадридскій университетъ, Юліанъ Сансъ дэль Ріо. Значеніе, приданное въ университетской сред теоріямъ нмецкаго философа Краузе. — O монастырскомъ мистицизм.

Этотъ краткій обзоръ исторической литературы въ Испаніи показалъ намъ, что мы напрасно стали-бы искать здсь самостоятельнаго развитія тхъ отраслей знанія, которыя достигаются путемъ строгой умозрительной логики и большой разсудочной силой. Испанскіе мыслители, одаренные живостью воображенія и той счастливой быстротою взгляда, что создаетъ иногда безсмертіе геніальнымъ людямъ, оказываются почти совсмъ неспособными подчинить свой умъ правильной дисциплин: имъ недостаетъ выдержки, надлежащаго терпнія для того, чтобы постепенно подниматься по ступенямъ индукціи и шагъ за шагомъ выводить вс слдствія, необходимо вытекающія изъ общаго положенія. Къ тому-же они не такъ усердно и не такъ много работали надъ науками, чтобы овладть ихъ связующимъ звеномъ, т. е. философіей.
Поэтому испанцы не создали, да и не могли создать самостоятельно ни одной сколько нибудь новой философской школы, ихъ живой, воспріимчивый умъ не въ состояніи породить такой общей, строго сформированной системы, гд въ опредленномъ синтез объединялись-бы вс человческія знанія. Слдовательно намъ остается только внимательно разсмотрть, какъ относились они къ различнымъ философскимъ системамъ, возникавшимъ y иностранныхъ націй, и почему та или другая школа получала y нихъ преобладающее вліяніе. Это уже само собою приведетъ насъ къ надлежащимъ заключеніямъ.
Съ такой точки зрнія мы не можемъ не отмтить y испанскихъ мыслителей общаго стремленія къ крайнему спиритуализму. Ни сенсуализмъ Локка и Кондильяка, ни скептицизмъ Юма, ни позитивизмъ Огюста Конта никогда не пользовалисъ особымъ вниманіемъ въ Испаніи, да, ро правд сказать, и мало понимались тамъ.
Въ этомъ народ, закаленномъ въ борьб съ Исламомъ, развившемъ въ себ до высшей степени чувство и страсть, — естественно должна была укорениться, вмст съ религіозной врой, и глубокая антипатія ко всему методическому, научному, разсудочному, ко всему, что охлаждаетъ и не даетъ простора вдохновенію. Критическій анализъ, сомнніе, отрицаніе совершенно чужды его духу ему нуженъ только идеалъ, — то безконечное, къ которому стремится онъ со всей горячностью своего энтузіазма. Вотъ почему его такъ притягиваетъ идея первоначальной причины: не допуская принципа взаимодйствія, онъ видитъ и соединяетъ въ ней все, она — источникъ его духовной и тлесной жизни, она-же — единственный иниціаторъ всякаго движенія и центръ всякой силы.
Изученіе законовъ природы и вс успхи современнаго естествознанія не возбуждаютъ особеннаго интереса въ испанц, онъ не придаетъ имъ большого значенія, не углубляется въ нихъ и даже враждебенъ имъ, потому что
Мы уже говорили o спиритуалистической пропаганд, предпринятой въ 1824 году въ Барселон основателями журнала El Europeo, въ царствованіе Изабеллы II она возобновилась въ томъ-же город и съ тмъ-же направленіемъ, только съ боле сильной аргументаціей и съ большимъ знаніемъ философскихъ ученій, распространенныхъ во Франціи, Шотландіи и Германіи.
Умственныя силы каталонскихъ мыслителей сосредоточивались на той совокупности нравственныхъ и политическихъ наукъ, что получили въ настоящее время названіе соіцологіи. Они признали наблюденіе единственнымъ способомъ открытія законовъ, управляющихъ нашимъ разумомъ, a историческій методъ провозгласили самымъ врнымъ, безошибочно ведущимъ къ познанію истины.
‘Истина, — говоритъ Марти, — достигается не единичными усиліями одного человка и не однимъ какимъ нибудь вкомъ, a совокупной и сложной работой всего человчества. во все время его существованія’.
На основаніи этого испанскіе философы постоянно ратовали противъ антологіи и метафизики, бросающихъ человческій умъ въ область абсолютнаго безъ руля и компаса. И такъ далеко зашли по этому пути каталонскіе мыслители, что пытались даже совмстить несовмстимое, т.е. разумъ съ безсознаітельной врой, конечно, они изнемогли въ своемъ неблагодарномъ труд, какъ изнемогали на нашихъ глазахъ уже многіе выдающіеся умы, достойные лучшей участи, но въ конц концовъ всетаки упавшіе въ эту бездонную пропасть, гд суждено погибнуть всякому, кто вознамрится идти противъ законовъ разума.
Между учеными такъ называемой каталонской школы наиболе наблюдательнымъ, послдовательнымъ и стойкимъ является донъ Рамонъ Марти, авторъ Элементарной философіи. По своимъ воззрніямъ онъ ближе всего подходитъ къ Шотландской школ, ставящей совсть началомъ и основаніемъ всякаго человческаго мышленія, его теорія признаетъ ее также совершенно независимымъ факторомъ, субстанціей, неподдающейся дйствію всеразлагающаго анализа, a въ обобщенной форм называетъ здравымъ смысломъ. Философія, по мннію Марти, не можетъ проникать въ сущность самаго духа и потому необходимо должна ограничиваться одними лишь вншними его проявленіями.
Этимъ ученіемъ онъ отклонилъ своихъ соотечественниковъ отъ всхъ философскихъ системъ, не основанныхъ на анализ и наблюденіи, a также заставидлъ ихъ съ осторожностью относиться къ метафизик и антологіи, какъ наукамъ, не имющимъ реальныхъ элементовъ существованія.
Наряду съ дономъ Рамономъ Марти выдляется юристъ Сампонтсъ, который въ своемъ предисловіи къ изданію Las Partidas представилъ глубокое изслдованіе основаній гражданскаго и естественнаго правъ. Ему также принадлежитъ значительная доля участія въ популяризаціи среди каталонцевъ историческаго метода Савиньи, встрченнаго ими съ большимъ сочувствіемъ. Дйствительно, ни одна теорія не могла бы такъ сильно привлечь къ себ обитателей Каталоніи, какъ та, что оправдывала исконную привязанность къ старымъ традиціямъ.
Жаль, что не явилось вскор новыхъ представителей того же направленія, и некому было поддержать произрастанія смянъ, брошенныхъ Рамономъ Марти и Сампонтсомъ. Каталонская школа посл нихъ стала уклоняться мало-по-малу отъ начертаннаго пути и наконецъ совсмъ потерялась въ спиритуализм католической религіи. Главными виновниками этого прискорбнаго уклоненія являются два человка, имвшіе огромное вліяніе на своихъ соотечественниковъ, благодаря выдающейся даровитости. Это — священникъ донъ Яго Вальмесъ и писатель донъ Паоло Пиферреръ, умершіе одновременно въ 1848 году, одинъ — тридцати восьми лтъ, другой — не достигнувъ еще и тридцати.
Имя Бальмеса не безъ основанія пользуется громкой извстностью въ католическомъ мір испанцевъ. Суровый и строгій служитель алтаря, скромно-сдержанный въ пріемахъ, но полный внутренней силы и энергіи, онъ напоминаетъ мощныя натуры тхъ средневковыхъ борцовъ за вру, что съ такою страстью обрушивались на первыхъ защитниковъ человческаго разума, едва лишь еще дерзавшихъ возвышать свой голосъ.
Теперь эта борьба стала значительно трудне, и Бальмесу приходилось уже напрягать вс способноети своего недюжиннаго ума, чтобы только отпарировать смертельные удары, наносимые его католической вр, какъ современной наукой, такъ и тмъ, что онъ называлъ ересью. Философъ и вмст популяризаторъ, онъ въ самой философіи черпалъ вскіе доводы, могущіе хотя отчасти. согласовать принципы релитіи съ новйшими выводами науки, и въ своей книг О протестантизм далъ своимъ единомышленникамъ довольно сильное оружіе для борьбы съ англійской пропагандой, начавшей было съ успхомъ распространяться на Пиренейскомъ полуостров.
Пиферреръ не былъ такимъ горячимъ и страстнымъ полемизаторомъ, какъ Вальмесъ, заслуга его скоре заключается въ томъ, что онъ первый примнилъ къ длу историческій методъ, провозглашенный Марти и Сампонтсомъ: тщательно изслдуя памятники искусства, онъ старался возсоздать по нимъ самую исторію Каталоніи. Ему также мы обязаны прекраснымъ изданіемъ Recuerdos, y Bellezas de Espaa, планъ котораго былъ начертанъ еще въ 1839 году. Вообще же донъ Пиферреръ — человкъ боле воображенія и чувства, чмъ науки, своими трудами по изслдованію законовъ, характера и мистическаго значенія византійской архитектуры онъ всецло принадлежитъ искусству, но, къ сожалнію, мысль его не примкнула къ поступательному движенію прогресса, a совсмъ погрузилась въ старыя врованія: изъ за любви къ древней поэзіи, къ древнимъ зданіямъ, онъ забылъ o сооруженіи новаго, соціальнаго зданія, — о томъ, что должно быть нашимъ истиннымъ и главнымъ дломъ.
Произведенія Бальмеса и Пиферрера такъ же, какъ и ихъ послдователей, оказали значительное противодйствіе пропагандистамъ шотландской философской школы, они затормозили вліяніе Марти и Сампонтса и мало-по-малу отклонили умы совершенно въ другую сторону. Барселонскіе мыслители стали ограничиваться чтеніемъ памфлетовъ Вальмеса противъ протестантской ереси, опроверженіемъ ученій Штрауса и Ренана да переводами книгъ Огюста Николя:
Для полноты обзора движенія философской мысли въ Испаніи, намъ слдуетъ теперь перенестисъ въ Мадридъ. Вслдъ за переведеніемъ туда стараго Алкальскаго университета и установленіемъ въ 1845 году новой программы преподаванія, въ испанской столиц естественно образовался центръ умственной жизни націи, вскор возникъ тамъ цлый кружокъ людей, задавшихся мыслью выработать наконецъ свою самостоятельную философскую систему. Какого же направленія держались эти люди?
Оно приняло y нихъ тройной характеръ.
Прежде всего началась усердная пересадка на испанскую почву произведеній эклектической школы Кузэна, a затмъ старательная разработка исторіи философіи. Донъ Патриціо де Аскарате издалъ въ четырехъ объемистыхъ томахъ Критико-историческое изслдованіе главнйшихъ системъ современной философіи, a вслдъ за нимъ донъ Себастіанъ Квинтана написалъ Исторію всеобщей философіи. Но умы испанцевъ, столько вковъ подавляемые совокупнымъ дйствіемъ абсолютизма и инквизиціи, оказались совершенно неподготовленнымй къ воспринятію такой массы идей, обиліе разнородныхъ прйинциповъ только смущало ихъ, они терялись въ этомъ лабиринт человческой мысли и не могли избрать себ съ полнымъ сознаніемъ того или другого пути. Одно время казалось, что эклектизмъ, поддерживаемый доктринерами конституціоннаго направленія, преобладалъ въ мадридской философской школ, но это лишь казалосъ, въ дйствителъности же онъ не имлъ серьезныхъ послдователей и никому особенно по душ не приходился.
Характернымъ признакомъ второго направленія является крайній спиритуализмъ. философія никогда не дерзала въ Испаніи становитъся въ оппозицію религіи, потому что это значило-бы для нея лишить себя права гражданства.
Наконецъ, стремленіе нкоторыхъ преподавателей мадридскаго университета согласовать свои выводы съ требованіями современной цивилизаціи — представляетъ намъ третій оттнокъ характера испанской философіи. Отведя чувству подобающее ему мсто, эти мыслители стараются установить права разума, и на такихъ прочныхъ основаніяхъ, что католическая партія не даромъ называетъ ихъ крайними раціоналистами. Эти искренніе, вполн убжденные противники мистицизма и вры въ сверхъестесвенное, руководствуясь принципами положительной философіи, ставили себ задачей создать такую научно-урегулированную систему, чтобы она могла соединить въ одно цлое вс отрасли человческаго знанія.
Если принять во вниманіе умственный складъ современнаго испанскаго общества, его духъ и характеръ, его ревностное охраненіе старыхъ традяцій, оесвященныхъ вками, то мы по справедливости должны признать, что эти мадридскіе мыслители далеко зашли впередъ въ своихъ воззрніяхъ и уже не могли бы идти дальше, не затрогивая самыхъ чувствительныхъ національныхъ струнъ. Достаточно пока и того, что они сумли приноровить свою программу къ насущнымъ потребностямъ цивилизаціи, a если при этомъ имъ пришлось пожертвовать нкоторой долей научной точности, необходимой для всякаго мыслителя, то по крайней мр они значительно облегчили дальнйшій ходъ умственнаго развитія своей націи, отъ которой нельзя было требовать, чтобы она разомъ перешла отъ слпого врованія къ полному раціонализму.
Однимъ изъ лучшихъ представителей этого направленія испанской мысли является донъ Юліанъ Сансъ дэль Ріо, профессоръ исторіи философіи въ мадридскомъ университет.
Зная, какъ трудно быть пророкомъ въ своемъ отечеств, онъ скромно сталъ подъ прикрытіе нмецкаго философа Краузе, хотя въ дйствительности его ученіе служило ему только темой для развитія своихъ самостоятельныхъ воззрній. Сансъ дэль Ріо умеръ недавно, оставивъ по себ почтенную и незабвенную память, его переводы Краузе, собственныя сочиненія, a въ особенности лекціи и т рчи, какія ему приходилось говорить публично, — цнятся теперь очень высоко. Послднее полное изданіе его произведеній составляетъ уже библіографическую рдкость, a это само по себ можеть достаточно свидтельствоватъ o ихъ значеніи для современниковъ.
Нердко и въ настоящее время случается слышать имя Краузе въ разговорахъ съ просвщенными испанцами, причемъ доктринамъ этого нмецкаго мыслителя придается такой авторитетъ, какимъ он далеко не пользуются вн Пиренейскаго полуострова. Это опять одно изъ очевидныхъ слдствій все того-же вліянія, a насколько оно глубоко и прочно запечатллось въ умахъ учениковъ и послдователей Санса дэль Ріо, намъ можетъ служить доказательствомъ вся дятельность Сальмерона, игравшаго такую важную роль въ событіяхъ 1870 года. Жива еще память учителя въ сред мадридскаго университета, сохранится наврное и въ будущихъ поколніяхъ.
Чтобы дать нашимъ читателямъ боле точное понятіе o той высокой морали, какую Сансъ дэль Ріо проповдывалъ своимъ слушателямъ съ университетской каедры, a также и o постоянномъ стремленіи его согласить религію съ требованіями разума, — мы приведемъ здсь два отрывка изъ рчи, произнесенной имъ въ 1857 г., въ присутствіи всхъ профессоровъ и студентовъ мадридскаго университета при открытіи учебнаго года.
‘Юноши, пріемныя дти науки! Избгайте, какъ самой губительной заразы, малйшаго уклоненія отъ пути долга и чести. Кто думаетъ, что иными путями врне можно достигнуть счастія, тотъ глубоко ошибается. Нтъ, какими-бы земными благами онъ ни пользовался, ему всегда будетъ не доставать того, чего нельзя купить цною всего золота въ мір, —самоуваженія и спокойствія совсти. Будьте-же справедливы, честны въ истинномъ значеніи этого слова, любвеобильны къ людямъ, все приносите въ жертву своему долгу, безъ страха, сожалнія и мелкихъ разсчетовъ личной выгоды, не унижайте въ себ человческаго достоинства узкимъ эгоизмомъ, высокомріемъ, или даже излишнимъ смиреніемъ и потворствомъ злу, никогда и ничмъ не нарушайте разумныхъ правъ, какъ отдльныхъ людей, такъ и цлыхъ классовъ и учрежденій, помните, что справедливость и общее благо должны стоять выше всего, выискивайте вс способы прилагать свои силы къ великому длу служенія ближнему, только этимъ путемъ вы пріобртете дйствительное уваженіе общества и, что еще драгоцнне, внутреннее довольство, какъ сознаніе исполненнаго долга, — сознаніе, что ваша жизнь не пройдетъ безслдно и для будущихъ поколній, что ваша незапамятнаяятнанная память послужитъ для нихъ благимъ примромъ и поученіемъ. Благодарите Бога за то, что, даруя человку свободу, Онъ указалъ ему и путь, ведущій къ совершенствованію себя, своего отечества и всей жизни своего вка, указалъ намъ всмъ ту сферу дятельности, гд мы можемъ подражать Ему, творя добро. Да, не выступая изъ этой сферы, каждый изъ васъ свободно можетъ развивать свои тлесныя и духовныя силы, любить красоту въ созданіяхъ природы и искусства, руководствоваться въ своихъ поступкахъ требованіями высшей мудрости, неуклонно слдуя ея завтамъ и указаніямъ. Но такъ какъ истинная добродтель человка заключается не въ томъ, чтобы таить ее въ самомъ себ, то оглядывайтесь вокругъ, ищите всюду — кому помочь, кого направить на разумный путь, кого научитъ, кого избавить отъ гнета невжества, пороковъ, болзни, или нищеты. Не только тотъ — нарушитель Заповдей Божіихъ, кто не исполняетъ церковныхъ уставовъ, не повинуется существущимъ законамъ страны, присвоиваетъ себ имущество ближняго, посредствомъ хитрости, обмана, или насилія, стремится нарушить, ради собственной выгоды, права отдльныхъ лицъ, классовъ, учрежденій, кто грязнитъ свою душу и свое тло порочными страстями, — но также и тотъ, кто можетъ принести пользу обществу и не приноситъ ея, кто укрывается отъ своихъ ближнихъ за непроницаемой стною личныхъ интересовъ, кто умерщвляетъ въ себ естественное человческое чувство, влекущее къ духовному общенію съ другими людьми, кто измняетъ своему прямому нравственному долгу участвовать въ общей жизненной борьб, — мыслить, любить трудиться плодотворно на благо настоящихъ и грядущихъ поколній’.
A вотъ его слова изъ той-же рчи объ отношеніи чуства къ знанію:
‘Котда усиленной работой разума мы возвышаемъ свою мысдь надъ міромъ ощущеній, открываемъ какой нибудь общій, непреложный законъ и можемъ обозрть съ его высоты безконечный рядъ фактовъ — естественныхъ, нравственныхъ, историческихъ, создать его силой новую жизнь вокругъ насъ, — тогда мы приближаемся къ Богу путемъ истины, какъ имъ-же и Богъ приближается къ намъ. Онъ возрождаетъ насъ той неизреченной радостью, какую дано испытывать только труженикамъ науки, достигающимъ ея высшихъ цлей. Это чувство выражаетъ въ дух единеніе сердца и разума, теплоту земли въ сліяніи съ небеснымъ свтомъ, и люди не въ силахъ ни уничтожить, ни нарушить этой гармоніи, потому что не ими она создана, a тмъ высочайшимъ Разумомъ, который щедрою рукою расточаетъ намъ любовь, неразлучную съ истиной. Кто не любитъ науку, или отвлекаетъ ее отъ жизненной силы, соединяя съ чуждыми ей цлями, не имющими никакого отношенія къ вчнымъ законамъ природы, — тотъ никогда не испыталъ и не можетъ иепытать этой Святой радости.
Способенъ-ли онъ ее чувствовать, если думаетъ, что науку возможно подчинить преходящимъ житейскимъ условіямъ, или политическимъ разсчетамъ, что человкъ властенъ погасить этотъ божественный свточъ, отражающійся на земл, или приспособить его къ достиженію своихъ личныхъ, ничтожныхъ цлей’.
Не выходя изъ области философіи, очень любопытно было-бы прослдить развитіе мистицизма въ испанскихъ монастыряхъ за время царствованія Изабеллы II. Намъ стала-бы очевидна тогда возможность полной матеріализаціи духовнаго идеала, низведенія религіозной страсти до чувственной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Право и политическая экономія.

I. Юристы: Пачеко. — Кановасъ дэль Кастильо. II. Послдователи Ховельяноса: Ферминъ Кавальеро. — Паскваль Мадосъ. — III. Англійская школа свободнаго обмна: Люисъ-Маріа Пасторъ. — Морэтъ-и-Прендергастъ. — Габріэль Родригесъ. — Санъ Рона. — Братья Бона. — Кольмеиро. — IV. Соціализмъ: Пи-и-Маргалль.

I.

Юристы: Пачеко — Кановасъ дэль Кастильо.

Самая слабая сторона испанскаго общества — это, безъ сомннія, его юстиція. Съ какой-бы точки зрнія мы ни взглянули на нее, и въ общихъ установленіяхъ, и въ частной организаціи судовъ, — намъ всюду представится рядомъ съ возвышенными стремленіями самое печальное примненіе ихъ на практик.
Горе тому наивному иностранцу, который, по какимъ нибудь случайностямъ, вздумаетъ на свое несчастіе обратиться къ покровительству испанскаго суда. Онъ никогда не найдетъ въ немъ справедливаго удовлетворенія, чмъ важне его дло, чмъ больше требуеть оно вниманія и тщательнаго изслдованія, тмъ меньше y него шансовъ добиться когда нибудь правды. И что всего хуже, — зло заключается здсь не столько въ несовершенств самыхъ законовъ или небрежности судей, ршающихъ дла, сколько въ открытомъ и нагломъ корыстолюбіи всего чиновничьяго міра, живущаго исключительио на счетъ истцовъ и отвтчиковъ. Это цлая стая голодныхъ хищниковъ, всегда готовыхъ броситься на свою добычу и растерзать ее на законномъ основаніи: кто ищетъ правды и свта, тотъ ихъ личный врагъ, потому что раскрытіе истины неминуемо ведетъ къ скорому и правильному ршенію дла, a этого-то именно они больше всего и желаютъ избжать. Вдь, количество кліентовъ сравнительно мало или не настолько велико, чтобы прокормить досыта всхъ тхъ, y кого средства къ жизни зависятъ отъ судебныхъ тяжбъ, — и вотъ, ради своего благосостоянія, они положили себ за правило не выпускать изъ рукъ попавшейся имъ жертвы до тхъ поръ, пока не выжмутъ изъ нея всхъ соковъ. Тутъ существуетъ словно какой-то общій заговоръ: всякій служащій въ суд, отъ escribano до procurador’a всми силами старается противодйствоватъ адвокатамъ (аbogados), естественно стремящимся къ скорому окончанію длъ, — къ возможному сокращенію всхъ этяхъ дознаній, отношеній, отзывовъ, контръ-отзывовъ и другихъ проволочекъ, неизбжно сопровождающихъ въ Испаніи каждый судебвый процессъ. Интересы казны при такихъ порядкахъ только выигрываютъ, интересы чиновниковъ — и того больше, поэтому распутывать дло — считается чуть-ли не преступленіемъ, a умть запутать его — высокоцнимый талантъ.
Зло это возникло давно, — Сервантесъ и Квеведо уже знали о немъ, — и, вмсто того, чтобы уменьшиться въ XIX вк, оно возрасло до громадныхъ размровъ, особенно когда посл 1856 года необычайное развитіе промышленной и коммерческой дятельности умножило число предпріятій. Можно сказать безъ преувеличенія, что большая часть иностранцевъ, въ томъ числ и французовъ, поселившихся тогда въ Испаніи, разорились единственно потому, что, для защиты своихъ интересовъ, принуждены были обращаться къ мстнымъ судамъ.
Испанскіе адвокаты вообще не лишены таланта и того дара слова, которьымъ природа такъ щедро надлила уроженцевъ юга краснорчіе съ такимъ-же блескомъ развертывается въ залахъ суда, какъ и въ палат кортесовъ, но, къ сожалнію, y защитниковъ и y обвинителей вошло въ какую-то привычку наполнять судебныя пренія рчами, совершенно не идущими къ длу, такъ что и публика, и судьи никакъ не могутъ предугадать того момента, когда имъ слдуетъ сосредоточить вниманіе. А кому-же охота добровольно наводнять свои мозги этимъ потокомъ хотя красивыхъ, но пустыхъ и безполезныхъ словъ? И вотъ, чтобы избжать такой опасности, судьи предпочитаютъ не слушатъ совсмъ. Они совершенно безучастно предоставляютъ ораторамъ изливать свои сладкозвучныя рчи, зная заране, что это нисколько не послужитъ къ уясненію главной сути вопроса, и спокойно, терпливо выжидаютъ конца. Съ такою-же небрежностью они просматриваютъ судебные акты, протоколы, всегда слишкомъ объемистые, слишкомъ формалистичные, a между тмъ только здсь-то и дается возможность судь получить необходимыя свднія обо всхъ обстоятельствахъ дла.
И между испанскими юристами есть, конечно, много людей, обладающихъ обширными знаніями и здравымъ сужденіемъ, эти люди хорошо понимаютъ, что правосудіе должно искать себ опоры не въ букв закона, a въ его дух, но отмченное нами зло такъ глубоко вкоренилось въ обычаи испанскихъ судовъ, что съ нимъ уже трудно бороться единичнымъ силамъ. Тамъ въ теченіи цлыхъ вковъ послдній эскрибано, ничтожнйшій алгвазилъ — могли безнаказанно злоупотреблять частичкою данной имъ власти, и никто не видлъ въ этомъ ничего ненормальнаго, каждый привыкъ смотрть на юриспруденцію, какъ на старый арсеналъ, гд всегда можно найти подходящее оружіе для того или другого процесса, поэтому и теперь еще рдки, очень рдки т случаи, когда она дйствительно исполняетъ свое серьезное и разумное назначеніе подъ руководствомъ истинныхъ служителей закона.
За весь обозрваемый нами періодъ особенно выдляются только два человка, возведенные своими юридическими познаніями на высшія должности въ государств. Это — донъ Іоакимъ Франциско Пачеко и донъ Антоніо Кановасъ дэль Кастильо.
Имя Пачеко соединяется съ каждымъ изъ важнйшихъ событій царствованія Изабеллы II, какъ журналистъ и государственный дятель, онъ постоянно остается на первомъ план во всхъ министерскихъ кризисахъ, происходившихъ до и посл движенія 1854 года, является также главнымъ пособникомъ Ріоса Розасъ въ образованіи новаго Союза либераловъ, a его серьезныя литературныя работы по разнымъ предметамъ свидтельствуютъ o недюжинной сил ума, способнаго обнять однимъ взглядомъ и политику, и Исторію, и право, и литературу. Вообще, это одинъ изъ тхъ немногихъ людей царствованія Изабеллы II, которые сумли устоять и не споткнуться даже въ такія времена, когда наиболе богато одаренныя натуры легко поддавались увлеченію всми крайностями распущенныхъ нравовъ.
Іоакимъ Франциско Пачеко оставилъ много серьезныхъ изслдованій древняго и новаго законодательства, лекціи-же его по уголовному праву, читанныя имъ въ мадридскомъ Атене, были приняты потомъ за руководство въ большинств испанскихъ республикъ южной Америки. Въ молодости онъ писалъ даже стихи, сочинилъ трагедію въ проз Альфредъ, появившуюся на сцен въ 1835 году, и дв драмы, никогда, однако, не игранныя. Все это было перепечано въ 1864 г. вмст съ другими произведеніями Пачеко, подъ общимъ заглавіемъ: Литература, Исторія и Политика. Съ его-же дятельнымъ участіемъ издавался журналъ, имвшій заслуженный успхъ: Дневникъ Юриспруденціи.
Можно-бы, пожалуй, не безъ основанія причислить Пачеко и къ историкамъ: онъ написалъ между прочимъ Введеніе къ исторіи нашего времени, O Готской монархіи и кодекс Fuero Juzgo, O развитіи либеральныхъ идей въ Испаніи и проч. Но во всхъ этихъ произведеніяхъ видно, что главнымъ стремленіемъ автора было расположить общественное мнніе въ пользу политической системы доктринеровъ 1830 г. Онъ не столько изучаетъ факты, сколько старается приноровить ихъ къ своимъ цлямъ, словомъ, — объектъ его крайне ограниченъ, что много отнимаетъ интереса и цнности y этихъ историческихъ работъ. Вотъ почему мы прежде всего видимъ въ Пачеко юриста, a не историка, хотя самъ онъ, какъ это нердко случается, придавалъ наибольшее значеніе своимъ опытамъ именно въ томъ род, гд оказывался наимене сильнымъ. Такое ошибочное честолюбіе невольно напоминаетъ намъ автора Духа Законовъ, который тоже особенно гордился тмъ, что написалъ свой Temple de Gnide.
Донъ Антоніо Кановасъ дэль Кастильо, — президентъ совта министровъ короля Альфонса XII, — не обладаетъ ни серьезностью Пачеко, ни его литературнымъ дарованіемъ, онъ мене знакомъ съ наукою права, но за то несравненно боле способенъ къ политической борьб. По своимъ, такъ сказать, оффиціалънымъ воззрніямъ, онъ также считался сторонникомъ парламентскаго и конституціоннаго доктринаризма, хотя, въ дйствительности никогда не держался никакого опредленнаго направленія, ни къ одному не примыкалъ открыто, опасаясь повредить себ въ общественномъ мнніи.
Онъ не столько заботился o благ и просвщеніи народа, сколько o томъ, чтобы сохранить за собой положеніе правящаго имъ, a для этого избралъ самый удобный и легкій способъ: служить интересамъ привиллегированныхъ классовъ, прибгая въ то-же время къ лже-либеральнымъ пріемамъ. Это типъ, давно, извстный во Франціи и особенно процвтавшій въ средин текущаго столтія. Прибавьте еще къ такимъ умственнымъ и моральнымъ качествамъ постоянную изысканность формы, и вы получите довольно точное понятіе o государственномъ дятел, который наиболе способствовалъ возстановленію конституціонной монархіи въ Испаніи, посл удаленія изъ нея принца Амедея Савойскаго. Сочиненія Кановаса дэль Кастильо (Ліитературные этюды, Рчи, произнесенныя въ Исторической Академіи и проч.) точно также могутъ свидтельствовать объ отсутствіи y автора строго-опредленнаго характера. Онъ не принадлежитъ къ числу тхъ стойкихъ, непоколебимыхъ натуръ, которыя работаютъ безъ затаенныхъ цлей, ничего не имя въ виду, кром торжества своихъ идей. Кановасъ владетъ блестящимъ, неизсякаемымъ краснорчіемъ, наклоненъ къ терпимости и горячо стремится пріобрсти всеобщее одобреніе, это все-таки, пожалуй, недюжинныя качества, но легко понять, что при настоящихъ критическихъ обстоятельствахъ Испаніи нужны иные государственные дятели, боле энергичные и боле крпкаго закала.

II.

Ученики Ховельяноса: Форминъ Кавальеро. — Паскваль Мадосъ.

Главная особенностъ Ховельяноса, рзко выдляющая его изъ ряда другихъ испанскихъ писателей, занимавшихся соціальной наукой, заключается, по нашему мннію, въ томъ, что онъ обладалъ всми свдніями, какія только можно было имтъ въ то время объ экономическпхъ, историческихъ и географическихъ условіяхъ своего отечества. Дальнйшее преуспяніе страны тсно соединялось въ его понятіяхъ съ основательнымъ изученіемъ всхъ предшествовавшихъ изслдованій самой почвы, ея производительныхъ силъ и законовъ земельнаго распредленія.
Но мы увидимъ сейчасъ, что въ XIX столтіи эти воззрнія значительно измнились. Въ Мадрид образовалась цлая школа мыслителей, которая врила въ возможностъ абсолютной экономической истины и принимала на себя смлость утверждать, что вс вопросы :политической экономіи должны быть ршаемы на основаніи чисто-абстрактныхъ, метафизическихъ началъ. Школа эта ничего не иметъ общаго съ ученіемъ Ховельяноса и съ его плодотворными стремленіями вывести свою страну изъ того крайняго экономическаго упадка, въ которомъ она изнывала. Воодушевляясь идеями англійской школы и той группы французскихъ писателей, что по справедливости могутъ быть названы фанатиками свободнаго обмна, — представители новыхъ теорій въ Испаніи отвергали необходимость внимательнаго изученія фактовъ и ограничивались однимъ лишь проповдываніемъ самодятельности, свободной иниціативы и выгоды конкуренціи.
Мы, конечно, не отрицаемъ извстной доли пользы, принесенной Испаніи этой школой, но вмст съ тмъ не можемъ не констатировать причиненнаго ею-же значительнаго вреда. Если съ одной стороны она заслуживаетъ полной благодарности за то ,что стремилась пробудить любовь къ честному и правильному труду въ своихъ соотечественникахъ. зараженныхъ авантюризмомъ, то съ другой стороны ей непростительно было подвергать борьб во всемірной конкуренціи народъ отсталый, обднвшій, обезсиленный, экономическія условія котораго требовали не борьбы, a самаго осторожнаго, заботливаго ухода.
Если Америка, гд обработывающая промышленность стоитъ на верху процвтанія, все-таки нашла необходимымъ защититься отъ англійскаго производства, то въ положеніи испанскаго народа было просто нелпо открыть безпошлинно свои границы иностранному ввозу и тмъ окончательно подавить развитіе собственной индустріи. Нація, желающая достигнуть экономическаго благосостоянія, не можетъ оставаться исключительно земледльческой. или торговой, она должна быть также и промышленной.
Въ этотъ періодъ крайняго увлеченія индивидуалистическими теоріями свободнаго обмна, немногіе сумли удержаться въ предлахъ благоразумной осторожности, сохранить самостоятельное сужденіе и не поддаться несчастной маніи легкомысленно примнять къ своему отечеству неврно понятые абстрактные принципы. Къ числу этихъ немногихъ мы должны отнести двухъ писателей.
Одинъ изъ нихъ — Ферминъ Кавальеро, другъ и бывшій товарищъ по министерству великаго трибуна Іоакима-Маріа де Лопецъ. Испанская литература обязана ему превосходной книгой Fomento de la poblacion rural (Прогрессъ земледльческаго класса), которую по справедливости можно назвать лучшимъ произведеніемъ современной Испаніи въ области экономическихъ вопросовъ. Она содержитъ подробное изслдованіе земледльческой культуры въ различныхъ частяхъ Пиренейскаго полуострова и даетъ самое точное понятіе o степени производительности каждой отдльной провинціи и каждаго въ ней округа, со всми особенностями, отличающими его отъ другихъ. Вс послдствія раздловъ земли и переходовъ ея по праву наслдства такъ тщательно отмчены и такъ глубоко обсуждены, что мы не находимъ словъ для достаточной хвалы почтенному автору. Кром того книга написана яснымъ, изящнымъ языкомъ, не лишеннымъ въ то-же время научной серьезности тона, величіемъ слога она напоминаетъ Бюффона, точностью — Тацита, поэтичностью — Бернардена де Сэнъ-Пьеръ. Молодая школа не безъ намренія воздерживалась отъ похвалъ этому во всхъ отношеніяхъ прекрасному произведенію, но потомство наврное будетъ справедливе къ нему, когда испанцы научатся судить самостоятельно и перестанутъ наконецъ врить въ возможность дедуктивной и чисто-метафизической политико-экономіи, тогда они соединятъ въ своей глубокой благодарности имена Ховельяноса и Фермина Кавальеро.
Далеко не выдерживаетъ сравненія съ ними другой писатель того-же направленія — донъ Паскваль Мадосъ. Въ политик это былъ одинъ изъ самыхъ искреннихъ выразителей чувствъ и предразсудковъ партіи, такъ называемыхъ прогрессистовъ, со всми ея противорчіями. Защищая прогрессъ, онъ въ то-же время отстаивалъ и религіозное единство, служилъ то общенаціональнымъ, то исключительно каталонскимъ интересамъ, — словомъ, принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые въ своемъ стремленіи къ благу все-таки не могутъ освободиться отъ предразсудковъ, привитыхъ воспитаніемъ. Онъ не принялъ теоріи свободнаго обмна, но за то увлекся другою крайностью и сдлался ярымъ сторонникомъ той узкой формы протекціонизма, что при извстныхъ условіяхъ легко можетъ повести къ запретительной систем.
Но, хотя Паскваль Мадосъ и заслуживаетъ упрека тмъ, что не придавалъ надлежащаго значенія духу свободы, мы все-таки должны поставить ему въ не малую заслугу ту добросовстность и то неутомимое стараніе, съ какими онъ во всю свою жизнь, доискивался правды фактовъ. Его книга o національяой статистик, его географическій словарь, наконецъ, то покровительство, какое онъ, въ качеств администратора, оказывалъ всякому точному изслдованію, всякому выясненію существующей дйствительности, отводятъ ему почетное мсто среди испанскихъ экономистовъ. Какъ писатель, онъ не обладаетъ ни изяществомъ, ни художественностью, ни поэтичностью Фермина Кавальеро, но за то всегда говоритъ опредленно, что желаетъ сказать, и нигд, ни при какихъ условіяхъ, не измняетъ своимъ главнымъ достоинствамъ — искренности и добросовстности. Никто боле его не способствовалъ развитію въ Испаніи статистическихъ работъ и накопленію тхъ положительныхъ данныхъ, съ помощью которыхъ мы въ настоящее время имемъ возможность составить врное и точное понятіе объ этой стран. Фактъ, достойный замчанія: Испанія, по преимуществу, страна воображенія, a между тмъ за послднее столтіе она не уступаетъ самымъ передовымъ своимъ соперницамъ въ кропотливой разработк тхъ точныхъ наукъ, что помогаютъ ей познавать самое себя, т. е. географіи, статистики, почвовднія и проч. Это хорошій признакъ, дающій надежду, что несчастная нація поднимется наконецъ и не всегда будетъ несчастной.

III.

Англійская школа свободнаго обмена: Люисъ-Маріа Пасторъ. — Моротъ-и-Прендергастъ. — Габріэль Родригесъ. Санъ-Рома. — Братья Бона. — Кольмеиро.

Возстановленіе въ Англіи хлбныхъ законовъ, политическіе успхи Кобдена, торговые трактаты 1860 г. во Франціи, — все это вмст произвело крайнее возбужденіе умовъ въ одной части испанской молодежи. Между студентами математическаго и юридическаго факультетовъ образовалась цлая партія, со всею горячностью, со всмъ легкомысліемъ юности, она приняла за догматы абсолютныя теоріи свободнаго обмна, установленныя манчестерской школой, и сочла ихъ примнимыми ко всмъ странамъ, ко всмъ различнымъ условіямъ экономической жизни народовъ. Увлеченная духомъ прозелитизма, этимъ исконнымъ свойствомъ характера испанской націи, она усердно и настойчиво стала проводить воспринятыя теоріи во вс классы общества.
Памфлеты Бастіа, написанные съ чисто-южнымъ жаромъ, еще боле воспламенили эти горячія головы: вдь такъ удобно и такъ соблазнительно получить возможность ршать, какъ простую геометрическую задачу, самые сложные и трудные вопросы соціальной науки. Со всмъ, что требуетъ обширныхъ знаній, полной научной подготовки, эти юноши, еще не сойдя со школьныхъ скамей, думали разомъ покончитъ однимъ повтореніемъ заключительныхъ выводовъ Экономической Гармоніи, и однимъ словомъ Свобода отвтить на вс вопросы и застраховать себя отъ всякихъ возраженій.
Они, конечно, еще не знали, насколько важно для каждой націи быть не только земледльческой, или торговой, но и промышленной, a вслдствіи такого недоразумнія, смло отрицали всякое покровительство государства, въ чемъ-бы оно ни проявлялось: въ развитіи-ли національныхъ мануфактуръ, въ улучшеніи-ли путей сообщенія, или въ необходимой помощи самымъ многочисленнымъ и обездоленнымъ классамъ населенія, — во всякомъ случа оно было имъ ненавистно. Въ своемъ крайнемъ увлеченіи либерализмомъ, оня забывали невжество и нищету своихъ соотечественниковъ, не хотли принять во вниманіе, что этотъ бдный, слабый народъ не можетъ еще вступить въ борьбу съ своими сосдями, опередившими его во всхъ отношеніяхъ, боле сильными, боле богатыми и съ лучшими орудіями въ рукахъ.
Во глав этой молодежи стали двое вполн уже зрлыхъ людей, изъ которыхъ одинъ, донъ Люисъ-Маріа Пасторъ, занималъ вліятельный постъ министра финансовъ въ умренномъ кабинет, a другой, Оренсе, маркизъ д’Альбанда, хотя и потомокъ древняго аристократическаго рода, во всю свою жизнь боролся въ рядахъ республиканской партіи, подъ ихъ-то предводительствомъ, эта маленькая армія, въ продолженіе цлыхъ восьми лтъ (отъ 1860 до 1868 г.), не переставала дйствовать на общественное мнніе Испаніи и возбуждать его.
Многія изъ распространенныхъ ею теорій представляли для испанской націи особенную прелесть новизны и несомннно имли хорошее вліяніе. Пробуждать любовь къ честному труду тамъ, гд люди искони вковъ привыкли искать своего счастія въ авантюризм да во всякаго рода азарт, конечно, было дломъ полезнымъ и плодотворнымъ, но впадать при этомъ въ крайности, — отрицать всякое значеніе государства, предписывать истощенной и обезсиленной націи то, что только возможно для богатой и сильной, подводить вс заключенія подъ одну излюбленную формулу, — это значило идти опаснымъ и ложнымъ путемъ.
И дйствительно, сами того не подозрвая, эти легкомысленные экономисты, подъ прикрытіемъ либеральной пропаганды, въ сущности стремились водворить въ своемъ отечеств финансовый феодализмъ.
Плачевный результатъ особенно сильно далъ себя почувствовать, когда революція 1868 г. призвала къ дятельной власти многихъ изъ той группы молодыхъ людей, которую можно бы назватъ партіей свободнаго обмна. Нкоторые изъ нихъ были не лишены таланта, такъ, напр., — Моретъ, Эчегарай и Габріэль Родригесъ, (первый — адвокатъ, два другіе инженеры) каждый на своемъ поприщ, могли бы замтно выдлиться во всякой стран, но ужъ наврное нигд, кром Испаніи, имъ не поручили бы сразу такой важной и отвтственной административной роли въ государств. Ошибочность этого выбора и не замедлила проявиться: лишь только власть перешла въ ихъ руки, они тотчасъ же стали примнять къ длу свои несостоятельныя теоріи и, вмсто того, чтобы способствовать преуспянію страны, тормозили его боле, чмъ кто-либо. Ни Эчегарай, ни Фигуэрола не сумли урегулировать испанскихъ финансовъ, дать надлежащее направленіе общественнымъ работамъ, они не только не смогли предотвратить того упадка, къ которому давно уже шло ихъ несчастное отечество, но еще ускорили его своими неудачными экспериментами. Все дло въ томъ,. что Испанія совсмъ не нуждается въ двигателяхъ, подобныхъ Кобдену, — ей нуженъ свой Кольберъ.
Въ заключеніе мы должны упомянуть здсь o другихъ выдающихся членахъ той же экономической партіи: Кольмеиро, Санъ-Рома, братья Войа — такъ же горячо и неутомимо ратовали подъ знаменемъ свободнаго обмна, если они и не занимали такихъ высокихъ постовъ, за то, можетъ быть, еще съ большимъ усердіемъ старались распространять въ испанскомъ обществ то, что называли своей истинной врой.
Кольмеиро преимущественно занимался популяризаціей нашихъ извстныхъ экономистовъ, т. е. того ученія, какое наиболе подходило къ его излюбленнымъ теоріямъ: онъ из.далъ нсколько руководствъ къ политической экономіи, составленныхъ по плану французскихъ и съ точнымъ соблюденіемъ ихъ программы. Санъ-Рома имлъ отъ природы вс задатки, чтобы успшно подвизаться на ряду съ самыми блестящими ораторами своего времени, но принятое имъ направленіе помшало ему принести дйствительную пользу въ роли трибуна: нападать на пошлины въ стран, прежде всего нуждающейся въ покровительств своей слабой мануфактур, ратовать противъ несуществующихъ фабрикантовъ, — это значило изображать изъ себя Донъ-Кихота, воюющаго съ втряными мельницами.
Совершенно иначе поступили братья Бона: они сами рискнули на промышленное предпріятіе и тмъ пріобрли возможность примнить свои теоріи къ длу. Это наилучшій способъ пропагандированія всякой идеи и наиболе полезный для испанской націи. Если опытъ иметъ огромное значеніе вообще, то въ Испаніи онъ является прямой необходимостью, и каждый писатель ея, трактующій o соціальныхъ вопросахъ, долженъ бы представлять наглядный примръ того или другого ихъ ршенія.

IV.

Соціализмъ: Пи-и-Маргалль.

Въ смутный періодъ, послдовавшій за революціей 1868 года, рядомъ съ крайностями свободнаго обмна, появились такія же крайности соціализма. Въ то время, какъ одни, поддерживая неограниченный индивидуализмъ, вели къ разрушенію принциповъ государства, другіе, напротивъ, преувеличивая права общественной власти, готовы были водворить такой же неограниченный коммунизмъ.
Въ Испаніи не существуетъ собственно рабочаго класса въ томъ смысл, какъ во Франціи, или Англіи, слдовательно и самая боръба труда съ капиталомъ не можетъ тамъ принять того характера, какой она иметъ въ другихъ странахъ. Эти вопросы только въ одной разв Барселон могутъ возбуждать умы, но во всей остальной Испаніи, не исключая даже Мадрида, они еще не составляютъ существеннаго интереса для массъ. Не надо забывать, что испанская столица, въ промышленномъ отношеніи, не иметъ ничего общаго съ Парижемъ, или Лондономъ, никакое дйствительно важное, крупное, производство ве могло до сихъ поръ акллиматизироваться тамъ, и въ общемъ состав населенія мелкій торговецъ и чиновникъ постоянно преобладали наъ хозяиномъ-мануфактуристомъ и рабочимъ въ точномъ значеніи этого слова.
Понятно, что при такихъ условіяхъ идеи нашихъ главныхъ соціалистовъ не могли найти себ въ Мадрид особенно ревностныхъ послдователей. Хотя произведенія французской соціалистической школы усердно пересаживались на испанскую почву многочисленными переводчиками, но они туго прививались къ ней, потому что не отвчали въ данное время дйствительнымъ потребностямъ націи.
Вслдствіе такого слабаго развитія этого философскаго направленія, мы могли бы совсмъ обойти его молчаніемъ, если бы здсь не выдлялся Пи—и—Маргалль. Упомянемъ же о немъ хотя въ нсколькихъ строкахъ.
Человкъ дла и мысли, онъ хорошо понимаетъ всякое намреніе своихъ противниковъ, упорно борется съ ними, но въ то жо время не раздляетъ крайиостей и своихъ единомышленниковъ, не даетъ увлечь себя за черту разумнаго и справедливаго. Боле тонкій политикъ и съ боле опредленными стремленіями, чмъ Кастеларъ, онъ, однако, точно такъ же, какъ и тотъ, не нашелъ себе способныхъ струдниковъ. До революціи 1868 г. Пи—и—Маргалль соединялъ журнальную работу съ съ серьезнымъ кабинетнымъ трудомъ, — самъ отъ природы мыслитель, глубоко изучилъ Гегеля и Прудона, отршаясь въ то же время отъ всего, что есть противорчиваго и туманнаго въ ихъ доктринахъ Прежде, чмъ принятъ руководительство въ защищаемомъ имъ дл, онъ скромно подчинился второстепенной роли, но съ самаго начала настолько превзошелъ всхъ своихъ единомышленниковъ, что ему тотчасъ же было предоставлено первое мсто.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Критика.

Водвореніе мира ыежду классиками и романтиками. — Неуспхъ критическихъ Обозрній останавливаетъ развитіе литературной критии. — Вниманіе Университета сосредоточивается на исторіи отечественной литературы. — Изданіе Библіотеки Риваденейры.

Ожесточенная борьба между романтиками и классиками давно уже утратила свой острый характеръ: надо было придти наконецъ къ какому нибудь заключенію и точно обозначитъ путь, по которому съ той поры надлежало слдовать литературной критик. Какое же направлевіе приметъ она? Возвратится ли къ старымъ законамъ классической трагедіи, отдастъ ли предпочтеніе нкоторымъ романтическимъ тенденціямъ, ставящимъ себ девизомъ искусство для искусства, или же, сохраняя чувство изящнаго, будетъ ратоватъ за воспроизведеніе дйствительности со всми измняющимися условіями общественной жизни?
Съ 1843 г. въ Испаніи уже не разъ проявлялось стремленіе серьезно обсудить вопросы литературной критики, но дло тутъ касалосъ преимущественно исторіи и научныхъ изслдованій, по отношенію же ко всмъ другимъ отрасдямъ литературы никакихъ опредленныхъ заключеяій не послдовало. Правда, многіе изъ приверженцевъ нео-католической партіи пытались было, съ высоты своей власти, возвратить извстный престижъ классическимъ традиціямъ, но такъ какъ, въ силу своего естественнаго развитія, нація съ каждымъ днемъ все боле и боле удалялась отъ нихъ, то вс эти манифестаціи почти не выходили изъ за стнъ академіи и ршительно не имли никакого вліянія ни на общество, ни на литературу. Что же касается романтизма, то ему не приходилось искать себ ни защиты, ни покровительства, онъ уже давно находилъ поддержку и въ самыхъ свойствахъ испанскаго народа, и въ слав блестящихъ писателей Золотого вка, и въ полной свобод, предоставленной имъ стихосложенію, и, наконецъ, въ той цвтистой живописности, къ которой всегда стремилось въ Испаніи литературное творчество. При такихъ-то благопріятныхъ условіяхъ, романтизмъ продолжалъ царить всюду, не смущаясь и даже не обращая вниманія на безсильныя схоластическія нападки вельможныхъ академиковъ, для которыхъ классицизмъ имлъ оеобенную привлекательность, какъ что-то близкое, напоминавшее имъ старую монархическую власть.
Во всхъ испанскихъ университетахъ очень основательно преподавалась юношамъ исторія отечествеиной литературы, и это, конечно, много способствовало правильному развитію вкуса. Т, кому предстояла впослдствіи роль Аристарховъ, знакомясь еще въ юности со всми произведеніями родного слова за нсколько вковъ, пріобртали извстный техническій навыкъ для оцнки и новаго творчества, необходимый во всякомъ случа, какъ бы ни сложились потомъ ихъ личные взгляды и убжденія. Открывавшійся передъ ними длинный рядъ всевозможныхъ образцовъ уже самъ собою служилъ руководствомъ для врнаго выбора и развивалъ систематическую правильность въ инстинктивныхъ понятіяхъ.
Но въ то время, какъ въ университетахъ критическое сужденіе очищалось и совершенствовалось, оно замтно стало понижаться въ періодической печати, — въ статьяхъ журналовъ и газетъ. Дале, когда намъ придется говорить объ испанской пресс, мы постараемся разъяснить причину этого несомнннаго упадка, теперь же достаточно будетъ сказать, что литературное производство съ нкотораго времени утратило свою прежнюю цнность въ Испаніи, оно сдлалось зауряднымъ рыночнымъ товаромъ, и предложеніе его значительно превышало спросъ. Съ той поры, какъ литературные успхи отслужили свою службу цлямъ честолюбія, т. е. перестали быть точкой опоры для составленія политическихъ карьеръ, — соревнованіе разомъ ослабло и жаръ значительно остылъ, потому что вс лучшія доходныя мста давно уже были заняты литераторами. A т, конечно, не спшили подставлять лстницы своимъ собратамъ и гораздо боле думали o томъ, чтобы удержать за собою свои административныя должности, доставлявшія имъ широкія средства къ жизни, чмъ даже o собственныхъ успхахъ въ литератур. Работатъ много, a получать мало — перспектива не заманчивая и потому ни для кого не могла служить поощреніемъ.
Относительно публики можно сказать одно, что она все боле и боле увлекалась такъ называемой легкой или фривольной литературой, не требующей никакого умственнаго напряженія, это гораздо боле подходило къ ея живой, впечатлителъной, но не глубокой натур, и потому разные дешевые листки врод Корреспонденціи, Padre Cobos, или Gil Blas,пользовались среди нея несравненно большимъ распространеніемъ, чмъ немногіе серьезные органы.
Такія, напримръ, изданія, какъ лучшія англійскія, которыя могли бы давать тонъ литературной критик, — не имли возможности акклиматизироваться въ Мадрид за время царствованія Изабеллы II. Первая попытка въ этомъ род, предпринятая вслдъ за революціей 1843 г. Пидалемъ и Оливаномъ, не устояла противъ равнодушія публики. Впослдствіи, партія умренныхъ, вынужденная бороться съ соціалистами, основавшими свой собственный органъ La Razon (Разумъ), снова пыталась оживить La Revista de la instruccion, но этотъ журналъ, всегда страдавшій отсутствіемъ жизненныхъ силъ, просуществовалъ не боле пяти лтъ.
Онъ былъ замненъ Иберійскимъ Обозрніемъ, гд работали новые люди, сформировавшіеся въ мадридскомъ университет подъ непосредственнымъ вліяніемъ Санса дэль Ріо. Краузисты въ философіи, демократы въ политик, — эти молодые писатели стремились образоватъ серьезный литературный центръ, избравъ своимъ главнымъ руководителемъ Каналехаса, — профессора литературы въ Валльядолид. На первыхъ порахъ, изъ ихъ совокупныхъ усилій получился блестящій результатъ, потомъ постепенное охлажденіе къ длу большинства сотрудниковъ стало замтно отражаться на самомъ содержаніи журнала, и онъ быстро пошелъ къ упадку, не смотря на то, что со стороны его редактора не было недостатка ни въ талант, ни въ доброй вол.
Упоминать o такихъ изданіяхъ, какъ Всемірный Музей или Всемірная Панорама, мы считаемъ излишнимъ, потому что они совсмъ не затрогиваютъ вопросовъ литературной критики. Это журналы врод нашего Живописнаго Обозрнія, только несравненяо хуже составленные, также имютъ претензію служить просвщенію публики, но не обладаютъ для этого ни достаточной серьезностью, ни даже надлежащей разборчивостью.
Вслдствіе такого полнаго отсутствія руководящихъ печатныхъ органовъ съ опредленнымъ направленіемъ, испанскіе писатели предпочитали помщать свои работы въ еженедльномъ журнал, спеціально предназначенномъ для американскаго континента. Изданіе это предприняли въ Мадрид братья Аскерино и дали ему названіе La America. Тамъ сосредоточились вс лучшія литературныя силы современной Испаніи, тамъ же мы находимъ произведенія самыхъ замчательныхъ критиковъ, даже и принадлежащихъ къ умренной партіи, — какъ напр. Валера, Каньете, Очоа, — хотя журналъ иоситъ отпечатокъ либерализма, a редакторъ его сохраняетъ близкія отношенія со многими представителями демократіи, — съ Рюисомъ де Соррилья, Мартосомъ, Риверо и проч. Между тмъ, провинція представляла мене неблагопріятныя условія для развитія критики, чмъ столица Испаніи, Въ Севиль, друзья Фернана Кавальеро успшно издавали нкоторое время серьезный литературный журналъ подъ редакціей профессора университета Фернандеса Эспино, правда, это изданіе просуществовало не больше четырехъ лтъ, но потомъ, переименованное, возродилось снова.
Въ Барселон тоже выходила la Revistade Catalua, — журналъ, обязанный своимъ существованіемъ дятельной энергіи его издателя и такому же дятельному участію всхъ просвщенныхъ людей главнаго каталонскаго города. Но, къ сожалнію, тутъ не было никакого опредленнаго направленія ни въ политик, ни въ философіи, ни въ литератур, хотя въ числ сотрудниковъ встрчаются и такія имена, которыя могли бы способствовать успху всякаго изданія, — какъ напр., — Колъ-и-Вега, — глубокій изслдователь испанскаго языка и его древней литературы Хуанъ Манэ-и-Флаккеръ, — первый критикъ извстной каталонской газеты El Diario de Barcelona, сумвшей, не смотря на свой небольшой форматъ, пріобрсти и сохранитъ въ Испаніи почти такое же значеніе, какое имлъ во Франціи Journal des Dbats.
Если текущая политическая полемическая критика, въ смысл разбора современныхъ произведеній, не выдвигаетъ передъ нами особенво блестящихъ силъ, за то нелъзя сказать того же o критик научной. Въ 1856 г., въ собраніи уполномоченныхъ кортесовъ возникла счастливая мысль оказать покровительство крупному предпріятію одного мадридскаго издателя — Риваденейры, задавшагося цлью составить избранную библіотеку изъ произведеній всхъ испанскихъ авторовъ, начиная съ образованія языка и до нашихъ дней. Чтобы осуществить этотъ грандіозный замыселъ съ пользой для публики и выгодой для себя, онъ долженъ былъ обратиться къ лучшимъ умственнымъ силамъ страны, такъ сказать, къ спеціалистамъ литературнаго дла, способнымъ врно понятъ и уяснитъ каждаго выдающагося писателя той или другой эпохи испанской исторіи. Риваденейера сдлалъ больше: онъ поставилъ непремннымъ условіемъ для своихъ сотрудниковъ — съ одной стороны, тщательно просмотрть вс предыдущія изданія, чтобы составить изъ нихъ новое съ возможной точностью, a съ другой — предпослать каждому тому, содержащему въ себ собраніе сочиненій того или другого автора, полную характеристику какъ его самого, такъ и того временй, въ какое онъ жилъ. Это повело къ цлому ряду работъ, проливающихъ теперь самый яркій свтъ на всю испанскую литературу. Въ удостовреніе доcтоинства этого изданія, достаточно указать на имена писателей, принимавшихъ въ немъ главное участіе. На первомъ план здсь явдяются двое: каталонецъ донъ Буэнавентура Карлосъ Арибо, написавшій превосходныя біографіи Сервантеса и Леандро Моратина, обширное изслдованіе испанскаго романа до Сервантеса и Характеристику выдающихся дятелей испанскихъ кортесовъ, a рядомъ съ нимъ — знаменитый авторъ Сердечной исторіи въ Теруэм, Гарценбушъ, неутомимо посвящавшій себя изысканіямъ въ публичныхъ библіотекахъ подлинныхъ рукописей великихъ драматурговъ Золотого вка. Не мало потрудился онъ надъ прекраснымъ и въ высшей степени добросовстнымъ изданіемъ полнаго собранія сочиненій Кальдерона, Тирсо де Молина, Лопе де Вега и Аларкона.
Другой, такой же неутомимый труженикъ, Августинъ Дюранъ, воспроизвелъ съ полнйшей точностью вс древніе испанскіе romanceros и заслужилъ себ этимъ драгоцннымъ сборникомъ вчную благодарность потомства.
Вс прежнія изданія произведевній Квеведо были крайве неудовлетворительны и давно уже требовали самаго тщательнаго пересмотра. За это дло взялся одинъ изъ упомянутыхъ нами совремевныхъ драматурговъ — донъ Авреліано-Фернандесъ Герра-и-Орбе, и выполнилъ его съ безукоризненнымъ совершенствомъ, которое могутъ оцнить только завзятые библіофилы. Вмст съ тмъ онъ написалъ полную глубокаго интереса, правдивую біографію Кеведо, — этого замчательнаго ума, оставившаго по себ неизгладимую память во всхъ истинныхъ приверженцахъ свободы и независимости.
Донъ Кандидо Ноцедаль написалъ прекрасный этюдъ o Xoвельянос, дипломатъ-академикъ Леопольдо-Августо де Куэто o поэзіи ХVIIІ вка, но перечисленіе всхъ сотрудниковъ Библіотеки Риванейры заняло-бы слишкомъ много мста, такъ какъ она состоитъ изъ цлыхъ 60-ти томовъ, настолько объемистыхъ, что произведенія каждаго отдльнаго автора, напр. Сервантеса, умщаются въ одномъ.
Прибавьте къ этому совокупному труду отмченвое нами выше произведеніе Амадора де Лосъ Ріосъ, и вамъ будетъ ясно, что если эта эпоха не породила ни одного изъ тхъ великихъ критическихъ умовъ, которые знаменуютъ свой вкъ, за то она имла не мало добросовстныхъ работниковъ, послужившихъ своими трудами дальнйшему развитію національныхъ умственныхъ силъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Пресса.

I. Мадридская пресса. — Переходъ ея въ руки финансистовъ за время царствованія Изабеллы II. — Одни только демократическіе и республиканскіе органы остаются врны своимъ первоначальнымъ цлямъ. — II. Провинціальная пресса. — III. — O направленіи и характер главныхъ періодическихъ изданій. — Журналы католико-монархическіе. — Органы Союза либераловъ. — Органы прогрессистовъ. — Органы республиканцевъ.

I.

Мадридская пресса. — Переходъ ея въ руки финансистовъ за время царствованія Изабеллы II. — Одни только демократическіе и pecпубликанскіе органы остаются врны свимъ первоначальнымъ цлямъ.

Населеніе Мадрида не особенно многочисленно: однодневная перепись, произведенная въ 1867 году дала цыфру въ 298,426 жителей, изъ которыхъ 15,245 путешественниковъ и 14,799 военныхъ состоящихъ на дйствительной служб, — что сокращаетъ осдлое населеніе города до 272,061.
Если выключить изъ этого числа женщинъ, дтей и стариковъ, то едва-ли останется боле ста тысячъ человкъ, способныхъ исполнять въ обществ роль производителей.
Теперь вычеркните еще всхъ живущихъ доходами съ капиталовъ, домовъ, земель, наконецъ, — чиновниковъ, банкировъ, духовныхъ лицъ. — Что же остается для представительства торговли и промышленности?
A между тмъ испанская столица, не смотря на такой слабый производительный элементъ, иметъ періодическую прессу, которой могли бы позавидовать самые богатые и промышленные города, если-бы дло заключалось только въ количеств. Мы имемъ подъ рукой оффиціальный отчетъ o состояніи журналовъ и газетъ, издававшихся въ Мадрид 1-го іюля 1867 года, т. е., наканун революціи, низвергшей тронъ Изабеллы II.
Въ это время въ Мадрид выходило 137 изданій журналистики, изъ нихъ 17 политическихъ, 10 религіозныхъ, 32 литературныхъ, 7 исключительно беллетристическихъ, 7 сатирическихъ, 17 оффиціальныхъ и административныхъ, или служащихъ органами какихъ-либо государственныхъ учрежденій, какъ напр. лотерей, почтъ, телеграфовъ и проч., 19 научныхъ, по отдламъ естествозванія, права, медицины, философіи, 5 педагогическихъ и учебныхъ, 3 — посвященныхъ искусству, 2 — военнымъ вопросамъ и 18 — различнымъ отраслямъ промышленности и торговли.
Все это на первый взглядъ можетъ показаться очень значительнымъ движеніемъ общественной мысли, но иллюзія нсколько разсется, если обратить вниманіе на періоды выхода различныхъ изданій, мы увидимъ тогда, что только 21 выходило ежедневно, 2 — по два раза въ недлю, 94 — одинъ разъ въ недлю, оетальные же 20 — въ неопредленвые сроки, — ежемсячно, a иногда и рже.
Посмотримъ теперь, въ какомъ количеств экземпляровъ печатались вс эти органы? Даже самые популярные изъ нихъ, т. е. т, которые въ данный моментъ, казалось, играли очень важную роль въ политической жизни страны, не доходили иногда и до 1,000 экз. За исключеніемъ Las Novedades (Новостей) и la Correspondencia, имвшихъ въ нкоторые періоды такую же распространенность, какъ наши второстепенныя газеты, — остальная мадридская пресса едва прозябаетъ, вынуждаемая соразмрять расходы по изданію съ ничтожнымъ количествомъ подписчиковъ, поэтому издателямъ приходится чуть не вымаливать безкорыстнаго сотрудничества, a писателямъ — довольствоваться пока своей скромной извстностью да надеждой, что новая революція когда нибудь подниметъ ихъ на верхъ.
Само собою разумется, что все это крайне неблагопріятныя условія для развитія какъ серьезныхъ работъ, такъ и чисто-художественныхъ произведеній. Человкъ, не имющій возможности спокойно отдаться своему длу, принужденный ежеминутно заботиться o насущномъ пропитаніи, безъ увренности даже, что трудъ его будетъ оплаченъ, — такой человкъ невольно склонится на сторону своего личнаго, a не общественнаго блага, онъ противъ собственной совсти сдлается пособникомъ той или другой политической партіи, станетъ пользоваться прессой, какъ удобнымъ средствомъ заставитъ бояться себя, и хорошо еще, если не обратитъ своего пера въ орудіе шантажа.
Въ первые годы царствованія Изабеллы II, мадридская пресса еще сохраняла полное приличіе, она также честно и безкорыстно преслдовала чисто-политическія цли какъ и вся наша періодическая печать во времена реставраціи и польской монархіи, Тогда-то именно партія умренныхъ соединилась въ изданіи своего самостоятельнаго органа Heraldo, куда открытъ былъ доступъ всмъ, боле или мене способнымъ сражаться въ ея рядахъ, тогда же семья Коэлло положила основаніе Эпох, преображенной впослдствіи въ органъ либеральнаго Союза, a приверженцы партіи прогрессистовъ группировались въ Clamor publico, издававшемся подъ редакціей Корради.
Въ тотъ смутный періодъ, что послдовалъ за возстаніемъ гвардіи въ 1854 году, появилось много новыхъ газетъ, вызванныя къ жизни крайнимъ возбужденіемъ общества, он отличались особенной горячностью и рзкостью тона въ своихъ нападкахъ на правительство, но, какъ и все слишкомъ напряженное, не могли долго просущсетвовать. Въ Мадрид такъ много пишется, что тамъ уже привыкли къ неумренному пользованію словомъ, и въ обыкновенное, нормальное время правительство почти не обращаетъ на это вниманія, оно знаетъ, что при каждомъ нарушеніи должныхъ границъ однимъ какимъ нибудь лагеремъ, ему съ такимть же азартомъ отвтитъ другой, и дло закончится этой схваткой безъ всякихъ репресивныхъ мръ. Но бываютъ, конечно, и такіе случаи, когда власть находитъ необходимымъ проявить себя.
Событія въ промежутокъ времени отъ 1854 до 1856 года выдвинули двухъ политическихъ дятелей, имена которыхъ дороги современной Испаніи и, вроятно, еще надолго сохранятся въ ея памяти. Одинъ изъ нихъ — Кальво Асенсіе, основатель журнала La Iberia, бывшаго самымъ авторитетнымъ органомъ партіи прогрессистовъ за время ея ожесточенныхъ битвъ и непрерывныхъ стычекъ, другой — молодой и прекрасвый донъ Сиксто Камара.
Кальво Асенсіе хорошо зналъ исторію своей страны, онъ глубоко проникся тми стремленіями, какими руководствовались прежніе патріоты въ 1812, 1820 и 1835 гг. Это человкъ принципа, — въ немъ никогда не было непріязненнаго чувства ни противъ монархіи, ни противъ католической религіи, и ради немедленнаго достиженія цли, онъ готовъ былъ удовольствоваться малымъ, не стремясь къ насильственнымъ переворотамъ, не требуя слишкомъ глубокихъ, коренныхъ измненій. Въ 1854 году, силою своего горячаго энтузіазма, Асенсіе привлекъ испанскій народъ къ партіи прогрессистовъ и вообще, впродолженіе всей своей дятельности, имлъ такое вліяніе на современниковъ, какого никогда не могъ пріобрсти его даровитый преемникъ Сагаета, — боле опытный политикъ, боле, можетъ быть, стойкій въ своихъ намреніяхъ, но за то несравненно мене искренній и великодушный.
Относительно Сиксто Камары можно сказать, что онъ сражался за свои убжденія демократію съ такимъ же идеальнымъ чувствомъ, какъ донъ Кихотъ за свою Дульцинею. Эгоизмъ ему невдомъ, — онъ весь самоотверженіе, весь великодушіе, a такіе люди не часто являются въ политической борьб, потому-то особенно отрадно бываетъ, когда встртишь ихъ на пути, хотя и знаешь заране, что имъ не по силамъ измнить движеніе громадной машины. Тмъ не мене Сиксто Камара навсегда останется тмъ, чмъ былъ и будетъ для насъ нашъ Барбесъ. соціальной машины. Тмъ не мене, для испанскихъ республиканцевъ, Сиксто Камара навсегда останется тмъ, чмъ былъ и будетъ онъ насъ нашъ героическій Барбесъ.
Посл революціи 1856 года, политическая борьба затихла, воинствующія партіи умренныхъ и прогрессистовъ — утомились и дали возможностъ образоваться новой, подъ названіемъ Либеральнаго Союза. То было время, когда страна, казалось, желала исключительно посвятить себя развитію внутренняго благосостоянія посредствомъ промышленныхъ и торговыхъ предпріятій, устройства кредитныхъ обществъ, проведенія желзныхъ дорогъ и проч., a такое настроеніе не замедлило отразиться и на мадридской пресс: изъ рукъ различныхъ партій она переходила мало по малу въ руки вліятельныхъ финанистовъ, нкоторые органы, какъ напр. Корреспонденція, приняли чисто-промышленное направленіе, и главной общей задачей всхъ газетъ — стала поддержка интересовъ того или другого крупнаго спекулянта. Съ этого времени начинается совершенно новый оборотъ журнальнаго дла, никогда еще не виданный до тхъ поръ въ Испаніи, большинство печатныхъ органовъ стремилось къ какой нибудь спеціальной цли, имющей всегда очень мало отношенія къ общему народному благу.
Различные вопросы, конечно Нашлось нсколько даровитыхъ людей, которые сумли воспользоваться благопріятнымъ моментомъ и доказали испанской націи, что она должна рассчитывать только лишь на самое себя, что ей нечего ждать ни отъ своей династіи, ни отъ своихъ правящихъ классов, потому что и та и другіе, стали могли служитъ неисчерпаемой темой для демократической прессы, и она дйствительно выдвигала ихъ, разсматривала, обсуждала, кром того на очереди стояло еще много соціальныхъ задачъ, то-же требовавшихъ немедленнаго и всесторонняго обсужденія, — задачъ экономическихъ: изъ Англіи, Франціи и Германіи ежедневно приходили извстія, подтверждавшія необходимость ихъ разумнаго разршенія для всхъ промышленныхъ странъ.
Наиболе выдающимся изъ этихъ руководителей общественнаго мннія — является донъ Николасъ-Маріа Риверо, издатель газеты la Discusion, вполн аналогичной по своему направленію съ нашимъ National подъ руководствомъ Армана Карреля.
Рядомъ съ Риверо работали двое молодыхъ людей, — одинъ изъ нихъ, Кристино Мартосъ, извстенъ, какъ авторъ Исторіи революціи 1854 года, другой, Пинедо, сумлъ занять довольно видное положеніе въ министерств внутреннихъ длъ и, состоя на государственной служб, велъ подкопы подъ основы династіи на столбцахъ газеты la Discusion. Въ то-же время неутомимый Пи-и-Маргалль затрогивалъ вс животрепещущіе вопросы и своей настойчивостъю, своимъ яснымъ пониманіемъ дла, все боле и боле доказывалъ, что не будетъ подавленъ непосильной тяжестъю, если власть когда нибудь перейдетъ въ его руки. Тогда онъ уже былъ истиннымъ руководителемъ и душою la Disension, потому что Риверо, какъ человкъ слишкомъ страстный, увлекающійся и не уравновшенный нравственно, не обладалъ достаточной послдовательностью для того, чтобы придать своему журналу необходимую устойчивость. Самая его литературная дятельность имла какой-то лихорадочный, порывистый характеръ: сегодня онъ разражался горячей статьей, обращавшей на себя вниманіе всего Мадрида, a на завтра снова засыпалъ непробуднымъ сномъ, и если бы не живительная работа Пи-и-Маргалля, журналъ наврное утратилъ-бы всякое значеніе и силу.
Кастеларъ, съ перваго-же выступленія своего въ роли публициста, нашелъ передъ собой широко открытыми двери la Discusion, онъ былъ принятъ этимъ журналомъ съ распростертыми объятіями и съ той поры до 1863 г. не переставалъ обогащать его своими многочисленными статьями.
Когда появилась его книга La Formula del Progreso, послуживщая какъ-бы программой для республиканской партіи, сотрудники la Discusion наперерывъ защищали ее и противъ умреннаго Кампоамора, и противъ экономиста Габріэля Родригеса, и противъ прогрессиста Карлоса Рубіо. Но, посл изданія этой книги, значеніе Кастелара настолько возросло, что онъ сразу сталъ главою и leader’омъ своей партіи, вс, кого пугалъ раціонализмъ Риверо и Пи-и-Маргалля, съ увлеченіемъ приняли его христіанскій краузизмъ, тогда видя такое горячее сочуветвіе своимъ взглядамъ, Кастеларъ задумалъ основать отдлъный печатный органъ, и вотъ — 1-го декабря 1863 года, на ряду съ la Discusion, явилась la Democracia.
Вокругъ Республиканскія идеи много выиграли отъ благороднаго соревнованія этихъ двухъ журналовъ, вокругъ Кастелара группировались люди молодые, пылкіе, не лишенные иногда выдающихся способностей, какъ, напримръ, Сальмеронъ, но всякій внимательный наблюдатель вскор могъ-бы замтить, что Демократія, отличаясь большимъ увлеченіемъ, большимъ энтузіамомъ и большей страстностью, далеко не обладала такою-же глубиною знанія своей эпохи и логичностью выводовъ, какъ la Discusion. Кастеларъ доводилъ до крайности религіозныя чувства, а вдь извстно, что избытокъ ихъ гораздо опасне для Испаніи, чмъ полное отсутствіе, кром того, онъ почему-то непомрно увлекся индивидуализмомъ и сталъ прославлять его именно въ той форм, какая всего скор,е ведетъ къ анархіи. кром того онъ увлекся индивидуализмомъ и сталъ прославлять его именно въ той форм, какая всего скоре ведетъ къ анархіи.
Не вдаваясь въ крайности соціализма, противъ котораго ратовалъ Кастеларъ, все-таки нельзя безнаказанно отрицать вмшательства коллективной власти, надо только согласовать ее съ требованіями индивидуальной свободы, въ этомъ собственно и заключается главная мудрость всякаго государственнаго дятеля, если онъ не артистъ и не дилетантъ въ политик.
Въ теченіе цлыхъ двухъ лтъ Демократія не переставала вести свою горячую аттаку противъ Королевы Изабеллы II, до самаго 1866 года, когда посл событіи 22 іюня, Кастеларъ вынужденъ былъ эмигрировать, и газета прекратила свое существованіе.
Ближайшимъ слдствіемъ революціи 1868 г. было появленіе большого количества новыхъ газетъ. Причины тутъ довольно ясны: испанскій тронъ оставался пока вакантнымъ, и вотъ нсколько династій заразъ — Бурбонская, Гогенцолленская, Габсбургская, Савойская, — вступили между собой въ состязаніе, y каждой изъ нихъ была своя партія, и каждая партія считала себя въ прав надяться на близкое торжество. Кром того были честолюбцы врод Прима, герцога де Монпасье и проч., которые агитировали за свой счетъ. Отсюда понятно, что собственно производило такое обиліе газетъ, хотя вс он старательно скрывали свои дйствительныя цли подъ всевозможными знаменами — религіознымъ, экономическимъ, соціалистическимъ, политическимъ, литературнымъ. Но точная обрисовка всхъ характерныхъ особенностей этой, въ высшей степени любопытной, эпохи принадлежитъ исключительно къ области исторіи, мы-же, съ своей стороны, отмтимъ только, что посл извстнаго переворота, произведеннаго генераломъ Павіа, военный терроризмъ, прикрываясь ложнымъ либерализмомъ, смнилъ собою свободомысліе республиканской прессы.
Съ тхъ поръ волненіе далеко еще не улеглось, потому что настоящее правительство, санкціонированное народной волей, не можетъ считать своего положенія упрочкннымъ, потому что настоящее правительство не можетъ считать своего положенія упроченнымъ, a такая неопредленность неминуемо должна отражаться и на современной журналистик. Если бы гражданская война окончилась, если бы кортесы, правильно созванные, заставили, хотя-бы при помощи арміи, уважать принципъ національной власти, — тогда и направленіе періодической печати установилось-бы само собою.

II.

Провинціальная пресса.

Но, какъ-бы ни было велико развитіе столичной прессы, оно все-таки нисколько не мшаетъ ей развиватьея въ то-же время и въ провинціяхъ. Почти во всхъ маломальски значительныхъ городахъ Пиренейскаго полуострова существуютъ свои печатные органы, ревностно покровительствуемые зажиточнымъ классомъ и служащіе выразителями мстныхъ нуждъ, интересовъ ,стремленій и взглядовъ.
Такъ въ Барселон есть своя собственная журналистика, съ такой-же своеобразной физіономіей, какъ и сама она. Извстно, что каталонская столица иметъ мало общаго съ Мадридомъ, съ этимъ городомъ Медвдя и Мадроньо (madroo {Madroо — извстный родъ ягоды. Такъ называютъ въ Испаніи городъ Мадридъ съ самаго его основанія.}). Прежде всего Барселона можетъ считать себя промышленнымъ и торговымъ центромъ: y нея есть настоящія фабрики, настоящая обработывающая промышленность, настоящее рабочее населеніе, — поэтому вс вопросы, касающіеся производства, заработной платы, капитала, — возбуждаютъ тамъ живйшій интересъ. Отсюда совершенно особый характеръ католонской журналистики, рзко отличающійся отъ столичной, въ ней постоянно чувствуется какъ-бы молчаливый укоръ мадридскому населенію, лнивому и безпечному, привыкшему, въ большинств, не разсчитывать на свои силы, a пользоваться всякой возможностью жить исключительно на общенаціональный бюджетъ.
Мы упоминали уже o Diario de Barcelona, называемой также Газетой Бруси, no имени ея издателя. Это органъ исключительно каталонской буржуазіи, — благоразумно-умренный, съ легкой окраской либерализма, напоминающій нашъ Journal des Dbats. Своимъ направленіемъ онъ видимо отдляется отъ католической и монархической партіи, довольно еще сильной въ гористыхъ мстностяхъ Верхней Каталоніи, но все-таки крпко стоитъ за преобладаніе богатыхъ классовъ и боится всего, что только можетъ повести къ торжеству демократіи. Редакторъ и сотрудники Diarode Barcelona принадлежатъ къ разряду тхъ либеральныхъ консерваторовъ, которые остановились на конституціонной монархіи, и не ршаются идти дале по пути республики.
Ha ряду съ этой ежедневной газетой, очень распространенной и сумвшей устоять противъ всхъ революцій, въ Барселон существуетъ много другихъ періодическихъ изданій: каждая партія имла тамъ свой особый печатный органъ, въ лучшія временв испанскаго свободомыслія, каждая партія имла тамъ свой особый печатный органъ, не исключая даже и соціалистической, жаль только, что общій уровень умственнаго развитія въ рабочихъ классахъ не настолько еще высокъ, чтобы они могли самостоятельно отбирать плевелы отъ пшеницы, вслдствіе чего имъ нердко преподносятъ безусловно вредныя доктрины, и они принимаютъ ихъ по своему невднію. Впрочемъ, это зло еще поправимое, и, съ успхомъ просвщенія, все должно будетъ измниться, потому что каталонскій народъ по своей природ очень даровитый, смышленый и способный къ быстрому совершенствованію.
Валенсія тоже иметъ свою журналистику, какъ и Барселона, y нея есть и своя обработывающая промышленность (преимущественно шелковыя издлія), cвое рабочее наесленіе, a слдовательно вс вопросы труда и капитала далеко не безразличны и для этой провинціи. Однако періодическая печатъ не могла пріобрсти въ ней такого большого значенія, какъ въ Барселон, это объясняется тмъ, что населеніе Валенсіи значительно уступаетъ каталонскому и въ численности, и въ общемъ благосостояніи, къ тому-же суеврный, все еще фанатическій духъ земледльцевъ Гуэрты особенно туго поддается воздйствію печатнаго слова.
Въ журналистик Севильи и Кадикса сразу чувствуется живой, страстный, полный одушевленія андалузскій характеръ: она впечатлительна, горяча, поэтична, какъ и само туземное населеніе, врна своимъ старымъ традиціямъ, тверда въ своихъ главныхъ принципахъ, способна быстро воспламеняться и такъ-же быстро остывать, приходя въ уныніе, считая все погибшимъ при каждой неудач. Именно здсь-то и нарождались т публицисты, которыми особенно гордилась впослдствіи мадридская пресса.
Напротивъ, во всхъ періодическихъ изданіяхъ Оантандера, Вильбао, Овіедо и Короньи — отражается характеръ сверныхъ провинцій съ его суровой серьезностыо. Вы не найдете ни одной общей черты между этими бискайскими, астурійскими, галиційскими газетами и андалузскими: насколько послднія живы, остроумны, непринужденыо-граціозны, насколько первыя сухи и монотонны до скуки. Да, если-бы одн отршились отъ чрезмрной легкости, a другія позаимствовали y нихъ жизни и разнообразія, тогда общественная мысль на Пиркнейскомъ полуостров сдлала-бы значительный шагъ впередъ по пути прогресса.
О текущей пресс другихъ провинціальныхъ городовъ почти не стоитъ упоминать, отмтимъ, однако, тотъ общій фактъ, что всякая мстность, насчитывающая y себя отъ 10 до 20,000 населенія (а такихъ не мало въ Испаніи), непременно старается обзавестись своимъ собственнымъ печатнымъ органомъ. Мы, конечно, не видимъ здсь ничего дурного: жаль только, что это ведетъ къ децентрализаціи умственныхъ силъ, a слдовательно и къ уменьшенію ихъ производительности. Былобы, разумется, выгодне для всхъ, если бы пресса, какъ и всякое промышленное предпріятіе, дйствовала боле сосредоточено, a не дробилась бы до безконечности.

III.

О направленіи и характер главныхъ періодическихъ изданій. — Католики-абсолютисты. — Органы Либеральнаго Союза. — Прогрессисты. — Республиканцы-демократы.

Чтобы дополнить этотъ бглый обзоръ испанской прессы мы считаемъ не лишнимъ ознакомить нашихъ читателей съ характеромъ и направленіемъ ея главныхъ органовъ.
Въ телеграфическихъ извстіяхъ часто встрчаются ссылки на то или другое періодическое изданіе, при чемъ очень легко составить неврное понятіе o самомъ факт, если предварительно не знаешь характера того журнала, откуда идетъ сообщеніе. Поэтому необходимо уяснить себ, хотя въ общихъ чертахъ, по какимъ внушеніямъ дйствуетъ каждый боле или мене вліятельный печатный органъ.
Начнемъ съ періодическихъ изданій католиковъ-абсолютистовъ. Положеніе ихъ въ Мадрид было довольно затруднительно: въ душ они, безъ сомннія, желали воцаренія карлизма, но, чтобы сохранить свое существованіе въ пресс, имъ поневол приходилось длать кажущіяся уступки всмъ правительствамъ, смнявшимъ въ Испаніи одно другое. У нихъ былъ свой очень солидный органъ — La Esperanza, всецло преданный испанской монархіи, онъ расходился въ 10 т. экземпляровъ и могъ считаться старйшимъ въ мадридской журналистик&#1123,, а направленіе еro доходило до nec plus ultra всякой реакціи. старымъ предразсудкамъ испанской монархіи, онъ расходился въ 10 т. экземпляровъ и могъ считаться старйшимъ въ мадридской журналистик, а направленіе его доходило до nec plus ultra всякой реакціи и обскурантизма, постоянно открещиваясь от свободной <последняя строчка срезана. -- bmn>. Словомъ, это былъ воскресшій міръ средневковой тьмы невжества и суеврій. Два другіе органа, той же категоріи, — Pensamiento Espaol (Испанская Мысль), издававшаяся дономъ Наварро Вильоелада, и La Regeneracion (Возроожденіе) Канта-Аргуэллесca — усердно поддерживали Еsреranz’у въ ея пропаганд. реакціонной пропаганд. Посл провозглашенія республики и восшествія на престолъ Альфонса XII, вс они прекратили cвое существованіе, но, если бы когда нибудь дону Карлосу удалось восторжествовать въ Испаніи, эти органы первые встртили-бы его хвалебнымъ гимномъ, да и теперь, при малйшемъ послабленіи печати, они наврное появятся снова или подъ другими названіями, или сохранивъ прежнія.
Хотя партію умренныхъ еще нельзя считать совершенно отжившей, и хотя нкоторые изъ ея старыхъ представителей, стоявшихъ когда-то на сторон графа де Санъ-Люиса, Нарваеса, Браво Мурильо, — продолжаютъ еще сохранять особый оттнокъ, но, какъ партія, она уже утратила cвое политическое значеніе и слилась повидимому съ бывшими партизанами О’Доннеля, группирующимися теперь подъ знаменемъ Либеральнаго Союза, поэтому и въ періодической печати между проводниками принциповъ Союза и защитниками теоріи умренныхъ — уже не существуетъ строгаго различія: они ратуютъ въ настоящее время за одно общее дло и, прежде чмъ снова раздлиться, стараются, въ видахъ обоюдной пользы, укрпить насколько можно прочне тронъ Альфонса XII. Къ этой цли стремятся слдующія газеты: el Tiempo, la Epoca, el Diario Espaol и el Norte.
El Tiempo (Время) было основано четыре года назадъ очень вліятельными лицами изъ умренной партіи: графомъ де Торено, Барсанальяной, Хосе-и-Хевіа, Хосе де Карденасъ, — и съ самаго начала горячо стало поддерживать борьбу противъ Савойской династіи и противъ республики. По своимъ пріемамъ и характеру, эта газета является тмъ же, чмъ былъ когда-то Герольдъ съ его доктринарными теоріями и репрессивной политикой. Лишь только бы утихла оппозиція прогрессистовъ и республиканцевъ, тогда журналы, подобные этимъ, соединятъ свой усилія, чтобы снова направить общество къ пресловутымъ временамъ Изабеллы II.
Эпоха уже двадцать пять лтъ пользуется предпочтеніемъ высшаго мадридскаго общества, она покровительствуетъ Либеральному Союзу и вполн солидарна съ правительствомъ Альфонса XII и дона Кановаса дэль Кастильо. Ея издатели, братья Коэлло, изощрились въ искусств заставлять политику служить интересамъ ихъ литературнопромышленнаго предпріятія, но теперь положеніе съ каждымъ днемъ усложняется, все трудне становится салоннымъ публицистамъ противодйствовать торжеству демократическихъ принциповъ и справедливыхъ требовній народа, поэтому, для своего-же собственнаго успха, имъ слдовало-бы расширить свой кругозоръ и перестать смотрть на вещи съ исключительной точки зрнія аристократіи и крупнаго чиновничества. поэтому, для своего же собственнаго успха, имъ слдовало бы расширить свой кругозоръ.
O двухъ газетахъ El Diario Espaol Робертса и Еl Norte Ромеро Робледо, — можно сказать только одно, что он послужили своимъ издателямъ средствомъ для составленія политическихъ карьеръ, послдній изъ нихъ былъ министтромъ короля Амедея, a теперь такъ же ревностно служитъ молодому Альфонсу.
Ловкій предприниматель Санта-Анна создалъ въ Мадрид совершенно особый типъ газеты, которую по необходимости должно принимать во вниманіе всякое правительство. Это la Correspondencia de Espaa, ежедневная газета извстій и сообщеній. Быстро сообщать самыя свжія новости, предупреждая въ этомъ всю остальную прессу, — вотъ ея единственная оффиціальная цль, никакого опредленнаго направленія она не иметъ и, повидимому, не служитъ ни одной партіи, хотя въ сущности служитъ каждой, въ чьи руки попадаетъ власть. За нсколько дублоновъ тамъ можно напечатать все, что угодно, y самой-же газеты преобладающимъ качествомъ является пронырство и страсть къ разоблаченіямъ: она повторяетъ все, что слышитъ, объявляетъ обо всемъ, что только еще имется въ виду, — и, благодаря этому, пользуется огромной популярностью, пріобртаетъ массу объявленій всякаго рода и выходитъ въ количеств пятидесяти тысячъ экземпляровъ, — число не бывалое въ испанской журналистик. Одна изъ главныхъ причинъ такого успха заключается въ томъ, что Корреспонденція усвоила себ самый удобный пріемъ: посвящать каждому предмету возможно меньшее количество строкъ, ничего не изслдывать глубоко, ни надъ чемъ не задумываться много, всего касаться слегка, въ короткихъ словахъ. Это особенно нравится мадридской публик — пустой и легкомысленной по натур, предпочитающей ничего не знать, лишь-бы имть возможность говорить обо всемъ. Нельзя, однакожъ, принимать успхъ Корреспонденціи за признакъ нравственнаго упадка въ обществ, онъ свидтельствуетъ только o нкоторомъ интеллектуальномъ пониженіи, такъ какъ несомннно, что большинство мадридскихъ жителей ограничиваетъ свое чтеніе одною этой газетой, но здсь надо также замтить, что вообще испанская пресса слишкомъ уже много занимается политикой, слдовательно маленькая реакція въ этомъ отношеніи, пожалуй, является не совсмъ безполезной.
Партія прогрессистовъ все быстре подвигается къ своему полному разложенію, подъ руководствомъ Сагасты и его журнала la Iberia. Какъ уже далека она теперъ отъ временъ Кальво Асенсіо! И погубило ее исключительно вліяніе главнаго руководителя: онъ продолжая оставаться въ своемъ особомъ лагер, оттолкнулъ отъ себя массы, былъ удобный моментъ, когда ему слдовало бы искренно и открыто присоединиться къ республиканцамъ-демократамъ, но онъ не сдлалъ этого и, продолжая оставаться въ своемъ особомъ лагер, оттолкнулъ отъ себя массы. a увеличеніе числа служебныхъ штатовъ не могло поправить дла и, конечно, нисколько не способствовало движенію прогресса. Въ настоящее время Иберія защищаетъ только личные интересы дона Сагасты.
Газета Las Novedades (Новости) пользовалась большимъ вліяніемъ, пока находилась подъ руководствомъ Аниело-Фернандеса де Лосъ Ріосъ {Другъ Олозаги и авторъ его біографіи, представляющей въ то-же время очень яркую характеристику всей первой половины девятнадцаго вка.}, но она много потеряла въ общественномъ мнніи съ тхъ поръ, какъ, перейдя въ другія руки, стала защищать антинаціональныя притязанія герцога де Монпансье. Съ воцареніемъ Альфонса XII, существованіе ея прекратилось.
Теперь намъ остается сказатъ нсколько словъ o положеніи республиканской прессы. Со дня возстанія Мартинеса Кампоса, она подверглась страшному погрому, — почти ни одной газеты не осталосъ изъ тхъ, что существовали во время царствованія Амедея Савойскаго и пережили его, Мадридъ тогда былъ переполненъ республиканскими листками: они-то и выдвинули впередъ всхъ тхъ людей, которые были призваны къ правленію посл отреченія Амедея.
Тогда издавались: el Imparcial Мартоса и Эчегарая, la Tertulia Соррильи, la Igualdad Кастелара и Гарсіи Лопеца, el Pueblo Гарсіи Рюиса, не считая la Discusion, продолжавшей выходить подъ высокимъ покровительствомъ дона Фигуэраса.
Но, посл событій, приведшихъ къ воцаренію Альфонса XII, къ ссылк Кастелара и Сорильи, — остались только el Imparcial и el Pueblo.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Фривольная Литература.

Писатели, напоминающіе блку въ басн Иріарта. — ‘Испанки, обрисованныя Испанцами’. — ‘Мадридъ внутри и снаружи’. — ‘Кислые Лимоны’ Вентуры Рюиса Агвилеры. — ‘Разрозненные Листки’ Сельгаса. — ‘На двнадцать реаловъ прозы’ Мануэля дэль Паласіосъ. — Донъ Карлосъ Фронтора. — Успхъ нкоторыхъ журналовъ во Франціи воздерживаетъ насъ отъ слишкомъ строгаго осужденія испанской фривольной литературы.

Есть очень хорошенькая басня Иріарта, озаглавленная Конь и Блка. Въ этомъ граціозномъ аполог вчно-движущееся маленькое животное похваляется передъ конемъ своей неугомонной дятельностью и хочетъ поставить себя на ряду съ благороднымъ пособникомъ человка. Я непрерывно двигаюсь, — говоритъ блка, — стремлюсь то туда, то сюда, то взбираюсь вверхъ, то прыгаю внизъ, и не знаю ни устали, ни отдыха. — A кому же и на что это нужно? — возражаетъ ей конь, — приносишь-ли ты пользу, и есть-ли y тебя разумная цль?
Изъ этой басни Иріартъ выводитъ такую мораль: не похожи-ли на блку и нкоторые писатели, растрачивающіе свои природныя силы на пустое, безполезное творчество?
Мы не хотли-бы оскорбить такимъ сравненіемъ цлую группу испанскихъ литераторовъ, пользующихся къ тому-же въ настоящее время особымъ благоволеніемъ публики Пиренейскаго полуострова, но что-же длать, если произведенія этихъ господъ сами собою напомнили намъ басню Иріарта?
Это не пристрастіе: мы всегда готовы первые отдать справедливостъ и живости изложенія, и блестящему остроумію, какія проявило, напр. большинство сотрудниковъ сборника, изданнаго подъ заглавіемъ Испанки, обрисованныя Испанцами, но вмст съ тмъ нельзя не замтить, что они сильно злоупотребили здсь легкостью и такъ называемымъ натурализмомъ. Писать безъ разбора — на какую-бы то ни было тему, въ какомъ-бы то ни было тон, какимъ-бы то ни было стилемъ, лишь-бы только расширить кругъ своихъ читателей, это, по нашему мннію, значитъ не имть достаточнаго уваженія къ литератур. A между тмъ, въ названномъ сборник встрчается не мало извстныхъ именъ, составляющихъ гордость современной Испаніи. У этихъ корифеевъ есть и наблюдательность, и жизненность въ изображеніяхъ, и та высоко цнимая соль, что служитъ приправой для испанскаго юмора, — но и только. Главный недостатокъ ихъ заключается въ томъ, что они, имя передъ собою нравственно убогое общество, довольствуются однимъ фотографическимъ снимкомъ съ него и думаютъ, что въ этомъ вся задача литературы.
Нтъ, она несравненно шире: и идеалъ писателя — не въ одномъ умніи врно изображать то, что случайно привлекаетъ его вниманіе, и далеко еще недостаточно ему искусства фотографа или портретиста, онъ долженъ быть иниціаторомъ своего дла, — умтъ объединять явленія, извлекать изъ нихъ общіе выводы, одними-же фотографическими снимками съ той или другой среды, не имющими никакого общечеловческаго смысла, можно не только утомить читателей, но даже въ конц концовъ привести ихъ въ отчаяніе, потому что все это давнымъ давно намозолило имъ глаза въ повседневной жизни. Если, можетъ быть, еще не ясно и не всми сознается, то все-таки существуетъ потребность въ произведеніяхъ иного рода, въ такихъ, гд было-бы чему научиться, которыя возвышали-бы нравственно, совершенствовали. Посвящатъ же свое творчество на забаву публик, на пустое препровожденіе времени, — не достойно ни литератора, ни литературы.
Упомянутый нами сборникъ Испанки обрисованныя Испанцами, былъ составленъ подъ редакціей: писателя изъ демократической партіи — Роаберто Робера, извстнаго боле въ мадридской журналистик, чмъ въ области романа. Это человкъ стойкій въ своихъ убжденіяхъ, онъ долго участвовалъ въ журнал la Discusion, гд появиласъ цлая серія его смлыхъ статей к, между прочимъ, очень интересная повсть Послдній влюбленный, написанная подъ кровлей тюрьмы. Впослдствіи, желая дать публик совокупное произведеніе національныхъ литературныхъ силъ, онъ обратился къ содйствію всхъ боле или мене извстныхъ современныхъ писателей, безъ различія партій и убжденій. Поэтому мы видимъ здсь рядомъ дона Карлоса Фронтору, издателя журнала el Cascabel (Звонокъ), и дона Эзебіо Бласко, главнаго сотрудника и редактора Жиль-Бласа, т. е. людей, стоящихъ на двухъ противоположныхъ полюсахъ. Тамъ-же группируются романистъ Эскричъ, карлистъ Номбела, поэтъ Паласіосъ, — журналисты — Вентура Рюисъ Агвилера, Флоренсіо Морено-Годино, Люисъ Ривера, Хименесъ Кросъ, — словомъ вс литературныя силы современнаго Мадрида сопоставлены въ этомъ Сборник.
Критик никогда не представлялось большаго удобства для сравнительной общей оцнки и отдльныхъ сужденій. Здсь, на этой, такъ сказать, литературной выставк, каждый писатель могъ показать себя лицомъ, пользуясь полной свободой въ выбор сюжетовъ и полнымъ просторомъ для развитія всхъ своихъ средствъ. Истинная оригинальность таланта сама собою должна была проявиться при разнообразіи самыхъ характеровъ, подлежавшихъ обрисовк. И что-же? Мы видимъ какую-то сплошную одноцвтность и въ мысляхъ, и въ тон, и въ пріемахъ, какъ будто вс эти авторы писали по одному и тому-же образцу, избравъ себ общую среднюю точку между грязноватой пикантностью Рамона де-ля Крусъ и тонкимъ, изящнымъ юморомъ Месонеро-Романоса.
Здсь много естественности, много живости и остроумія, слогъ ясенъ и простъ, но нигд не встртишь ни мысли серьезной, ни возвышеннаго чувства, — все это замняется какой-то разнузданной вольностью въ изображеніяхъ. Нтъ ни того почтительнаго отношенія къ печатному слову, какое замчалось въ литераторахъ прежнихъ временъ, ни сознанія собственнаго достоинства, что всегда составляло главное величіе испанской націи. Правда, самая идея труда пользуется здсь нсколько большимъ уваженіемъ, но въ общемъ — симпатія къ обезпеченной привиллегированной праздности все-таки беретъ значительный перевсъ, a надо всмъ преобладаетъ постоянное стараніе позабавить читателя и помочь ему убить свое время. Видно, что эти авторы и сами знаютъ мало, и обращаются къ обществу тоже никогда не проявлявпіему особаго тяготнія къ серьезному мышленію.
Таковы ихъ выдающіеся достоинства и недостатки, и они такъ равномрно распредлены, что весь этотъ сборникъ, составленный тридцатью пятью авторами, можно легко отнести къ одному перу. Давно привыкли думать, что духъ пикантнаго остроумія и непристойной игривости, который проявляется въ нашихъ водевильныхъ театрахъ и особенно въ нашей карикатурно сатирической журналистик, гд острое словцо замняетъ и разумъ, и совсть, и патріотическое чувство, — что этотъ духъ, роняющій Францію въ глазахъ остальной Европы, составляетъ будто-бы исключительную принадлежность парижанъ и не встрчается нигд въ другихъ странахъ.
Смемъ уврить, что по отношенію къ Испаніи и въ особенности къ Мадриду, — это совсмъ не врно. Тамъ фривольная литература получила такое широкое развитіе, что готова заполонить вс арены дятельности человческаго разума.
Одно простое перечисленіе типовъ, выводимыхъ на сцену въ упомянутомъ сборник, достаточно можетъ уяснить, насколько мелка и поверхностна была общая задача его авторовъ: желая обрисовать различные характеры, они представляютъ намъ ревнивицу, сплетницу, простудигу, лицемрку, ханжу, — какъ ходячія олицетворенія этихъ качествъ, и только. Въ вид образчиковъ изъ всхъ классовъ общества, изображаются: жена офицера, литераторша, парикмахерша, комическая актриса на сцен, актриса по натур, ворожея, натурщица, танцовщица, фигурантка, мать актрисы на главныхъ молодыхъ роляхъ, двушка — невста, двушка — подростокъ, старая два, вдова, свтская львица, дама со связями, хозяйка — скопидомка, старающаяся пристроить своихъ дочерей, встовщица, несносная болтунья, дама полусвта, дама, проводящая вечера въ кофейняхъ, приниженная попрошайка, падшее созданіе, содержательница квартиръ, престарлая Венера, Сандрильона, выскочка и проч. и проч. A такъ какъ въ Испаніи нтъ такой: книги гд-бы хоть немного не примшивалось политики, то мы находимъ здсь: кумушку — политиканку, патріотку, герцогиню, составляющую заговоры, и женщинъ всхъ четырехъ испанскихъ политическихъ партій, — т. е. умренную, абсолютистку, прогрессистку и демократку.
Изъ приведеннаго перечня видно, что мадридское общество представляетъ богатый и разнообразный матеріалъ для изученія, a между тмъ въ обрисовк его различными авторами чувствуется словно одинъ и тотъ-же карандашъ и этимъ общимъ однообразіемъ отличается большинство книгъ, принадлежащихъ къ разбираемому нами типу литературы, он кажутся написанными однимъ человкомъ и совершенно въ томъ-же дух, какъ Las Espaolas ріntadas par los Espaoles.
Сначала такія произведенія помщаются въ какой нибудь газет, въ вид отдльныхъ очерковъ, всегда очень короткихъ, какъ будто предназначенныхъ для чтенія между двумя занятіями, или въ карет, при перезд изъ одной улицы въ другую. Само собою разумется, что, написанные порознь, подъ впечатлніемъ минуты, эти очерки, не имя никакой первоначальной связи и послдовательности, не имютъ ихъ и потомъ, когда соединятся въ одну книгу.
Упомянемъ еще o произведеніи, сфабрикованномъ совершенно въ томъ же род, какъ Испанки, обрисованныя Испанцами, и озаглавленномъ Мадридъ внутри и снаружи. Вотъ его полная программа: Путеводитель для непредусмотрительныхъ иностранцевъ. Тайны двора. Интриги и происки. Горькая правда. Общественная фотографія, Семья, улица, гуляніе. Картинки нравовъ. Нищета въ Мадрид, роскошь и удовольствія. Мадридскіе типы. Дамы и кавалеры. Политики и мошенники. Наверху. Внизу. Виутри. Снаружи. Мадридъ каковь онъ есть: простоволосый, въ одной рубашк. Этотъ сборникъ составленъ подъ редакціей дона Эзебіо Бласко десятками двумя литераторовъ. Бласко извстенъ, какъ издатель газеты Жиль-Бласъ и горячій сторонникъ революціи, ему принадлежитъ также ядовитая сатира, направленная противъ брака, — подъ заглавіемъ los Dulces de la Boda (Свадебныя конфекты)
Таково-же еще другое изданіе — Кислые Лимоны — сборникъ разсказовъ, картинокъ, юмористическихъ очерковъ ддя увеселенія (а скоре для возбужденія негодованія), составленный Вентурой Рюисомъ де Агвилера. Тамъ есть очень характерное опредленіе современной испанской литературы, пожалуй, дйствителъно примнимое къ той, o которой идетъ наша рчь.
‘Что такое современная литература? Литература это, да все, что угодно. Такъ будемъ-же и мы писать, все равно что.’
Наконецъ, къ тому-же типу принадлежатъ Разрозненные Листки Сельгаса и На двнадцать реаловъ прозы, a даромъ — нсколько стиховъ дона Мануэля дэль Паласіосъ.
Одинъ только писатель выдляется изъ всей этой группы и заслуживаетъ особаго вниманія, это издатель сатирическаго журнала el Cascabel (Звонокъ) донъ Кардосъ Фронтора. Въ его произведеніяхъ чувствуется нчто боле содержателъное, боле возвышенное и серьезное, стиль ихъ устойчивъ, ясенъ и простъ, видно, что авторъ хорошей шкоды и задается не однимъ лишь подборомъ острыхъ словъ, a когда рисуетъ портреты, или набрасываетъ картины, y него всегда есть вакая нибудь цль — политическая, или нравственная. Жаль только что онъ недостаточно вритъ въ прогрессивное развитіе общества и порою какъ будто даже сомнвается, дйствительно-ли необходимо просвщеніе для народныхъ массъ, но за всмъ тмъ, сужденія его все-таки доволъно тверды: въ нихъ незамтно зараженія клерикальнымъ духомъ, т. е. не отводится слишкомъ большаго мста суевріямъ и всюду проглядываетъ дожное уваженіе къ наук.
Ему пришла счастливая мысль сгруппировать въ книг — подъ заглавіемъ Галерея Супружествъ, — цлый рядъ испанскихъ паръ, связанныхъ узами Гименея и схваченныхъ прямо съ натуры. Эти литературные эскизы напоминаютъ намъ рисунки Гаварни, здсь немного штриховъ, но настолько мастерскихъ, настолько жизненныхъ, что каждый типъ глубоко запечатлвается въ памяти.
Въ книг ‘Каррикатуры и Портреты’ Карлосъ Фронтора повторяетъ тему ‘Испанокъ, обрисованныхъ Испанцами’, но повторяетъ уже <строчка срезана.— bmn> и даетъ намъ яркое изображеніе лицъ, населяющихъ мадридскія улицы. Въ этихъ-то портретахъ боле всего видно, насколько авторъ далеко ушелъ отъ своихъ испанскихъ собратій. Это небезучастный наблюдатель, онъ глубоко проникаетъ въ самый смыслъ повседневныхъ фактовъ, возмущается несправедливымъ, или пристрастнымъ отношеніемъ общества къ той или другой профессіи. Такъ онъ требуетъ радикальнаго улучшенія участи деревенскихъ врачей, — этихъ часто великодушныхъ и самоотверженныхъ, но обездоленныхъ въ Испаніи тружениковъ, и въ то-же время горячо нападаетъ на спекулянтовъ и ростовщиковъ, которые, благодаря современному общественному строю, легко могутъ обдлывать свои темныя длишки и пользоваться даже общимъ уваженіемъ.
Постивъ, въ качеств туриста, парижскую всемірную выставку 1867 года, онъ, по возвращеніи на родину, даетъ увлекательное и точное описаніе всего видннаго, стараясь при этомъ доказать своимъ соотечественникамъ, какъ ошибочно они думаютъ, что имъ нечего заимствовать отъ другихъ странъ.
Донъ Карлосъ Фронтора между прочимъ разршилъ довольно мудреную задачу, — составить себ обезпеченное положеніе посредствомъ изданія чисто-литературной газеты, которую ему удалось сдлать ежедневной. Это дйствительно фокусъ, вс подобныя попытки до него терпли неудачу въ Мадрид и не могли окупить затратъ. Поэтому легко представить себ, сколько нужно было энергіи, труда, терпнія и силы воли, чтобы поднять el Cascabel на ту высоту, какой онъ достигъ въ настоящее время.

——

Вотъ мы пришли къ концу нашей работы, и въ заключеніе ея искренно заявляемъ, что намъ грустно было относить къ нисшему роду литературы произведенія нкоторыхъ авторовъ, не обдленныхъ, по нашему мннію, ни талантомъ, ни умственными средствами.
Виноваты-ли время и общество, или-же сами эти писатели въ томъ, что они такъ безплодно растрачиваютъ способности, дарованныя имъ природой, мы не беремся ршить, но что они растрачиваютъ ихъ задаромъ — это, кажется, фактъ несомннный.
Можно глубоко сожалть объ этомъ, но можноли удивлятьея? Не тожели самое происходитъ и въ Париж, гд общество своимъ одобреніемъ и матеріальной поддержкой содйствуетъ процвтанію журналовъ, послужившихъ образцами для всей этой фривольной литературы?
Не писатели создаютъ общество, a общество создаетъ писателей: пусть оно, вмсто непристойнаго шутовства и легкихъ произведеній, лишенныхъ всякаго содержанія, потребуетъ мысли, знанія, чувства, — истинно художественнаго творчества, — и мы вполн уврены, что въ Испаніи, какъ и во Франціи, не замедлятъ явиться литературныя силы, способныя удовлетворить всмъ этимъ требованіямъ.

КОНЕЦЪ.

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ.

A.

Абенъ-Амаръ
Авельянеда (Гертруда-Гомесъ)
Агвилера (Вентура-Рюисъ)
Аддисонъ
Айяла (Аделардо-Лопецъ)
Айяла (Лопецъ)
Аларконъ (Педро-Антоніо)
Аларконъ (Хуанъ-Рюисъ)
Алеманъ (Матео)
Алькантара
Альфіери
Альфонсъ X Мудрый
Амперъ
Аргуэллесъ
Арибо
Аристотель
Арнао (Антоніо)
Аскарате (Патриціо)
Аскерино (Эзебіо)

Б.

Байронъ (лордъ)
Бальзакъ
Бальмесъ
Барэ (Эженъ)
Бастіа
Беккеръ (Густаво-Адольфо)
Беранже
Беркенъ
Бласко (Эзебіо)
Боккачьо
Бона (братья)
Бональдъ
Бонштетенъ
Боеканъ
Бофарулль ‘
Браво (ЛюисъГонзалесъ) ‘
Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ
Буало
Бургосъ (Ксавье)
Бутервекъ

В.

Валера
Вальтеръ-Скоттъ
Вега (Вентура де-ля)
Вега (Гарсильясо де-ля) Вега (Допе де)
Вильена (маркизъ Энрике де)
Віардо (Луи) Вольтеръ

Г.

Галлего (Никасіо)
Гальяно (Антоніо Алькала)
Гальярдо (Бартоломей)
Ганебекъ (Шарль)
Гарсіа (Лопецъ)
Тарсіа (Рюисъ)
Гарценбушъ (Хуанъ-Эженіо)
Гевара (Люисъ-Велесъ)
Гегель Гейне (Генрихъ)
Гердеръ Герра-и-Орбе (Авреліано-Фернандесъ)
Готе Гизо
Годино (Флоренсіо-Морено)
Голландъ (лордъ) Хонгора
Гонзалесъ
Горацій
Гутьересъ (Гарсіа)^
Гоффманъ
Гуэрта (Гарсіа де-ля)
Гюго (Викторъ)

Д.

Дама-Гинаръ
Данте
Делавинь (Еазимиръ)
Делилль
Диккенсъ (Чарльсъ)
Діасъ (Хосе-Маріа)
Дэнгэмъ
Дюма (Александръ)
Дюнуайе
Дюранъ (Августинъ)
Дюрьё (Ксавье)

Ж.

Жуи

З.

Зандъ (Жоржъ)

И.

Иріартъ
Исла

К.

Кавальеро (Ферминъ)
Кавальеро (Фернанъ)
Кальдеронъ
Кальдеронъ (Серафино)
Кальво Асенсіо
Кампоаморъ (Рамонъ)
Кампродонъ (Франциско)
Каналехасъ
Канга Аргуэллесъ
Кановасъ дэль Кастильо
Каньете (Мануэль)
Кастеларъ (Эмиліо)
Кастро (Гюильенъ)
Кастро-и-Серрано (Хосе)
Квеведо (Франциско)
Квинтана
Квинтана (Себастіано)
Квинтліанъ
Кинэ (Эдгаръ)
Кобденъ
Колль-и-Веги
Кольмеиро
Кондильякъ
Контъ (Огюстъ)
Контъ (Шарль)
Корнель (Пьеръ)
Корнель (Томасъ)
Корради
Кортесъ (Донозо маркизъ де Вальдегамасъ)
Кортина (Манузль)
Котэнъ (M-me)
Коэлло
Краузе
Кросъ (Хименесъ)
Крусъ (Рамонъ де-ля)
Крусъ (Хуанъ де-ля)
Кузэнъ Еуэто (Леопольдо)

Л.

Лагарпъ
Ламартинъ
Лараньяга (Ромеро)
Латзра (Хосе-Маріано)
Латуръ де Сэнтъ-Ибаръ
Лафуэнте (Модесто)
Леопарди
Лесажъ
Листа (Альберто)
Лойола (Игнатій)
Локкъ
Лопецъ (Іоакимъ-Маріа)
Луканъ
Луханъ (Иньясіо)
Люисъ Гранадскій
Люисъ Леонскій
Люкасъ (Ипполитъ)

М.

Мадосъ (Паскваль)
Мадрасо (Педро)
Мадьфилль (Фелисьенъ)
Манрико
Маньенъ
Манэ-и-Флакеръ (Хуанъ)
Маріана
Марти
Мартосъ
Мартэнъ (Анри)
Марціалъ
Маціасъ (Влюбленный)
Мена (Хуанъ де)
Мелендесъ-Вальдесъ (Люисъ)
Мендоза (Уртадо)
Мериме
Месонеро-Романосъ
Местръ (де)
Мильтонъ
Миньяно (Себастіанъ де)
Мирафлоресъ (маркизъ де)
Молинсъ (маркизъ де)
Мольеръ
Моратинъ (Леандро)
Морето
Моретъ-и-Прендергастъ
Мюссэ (Альфредъ де)

Н.

Наварро-Вильослада
Николя (Огюстъ)
Номбела (Юліо)
Ноцедаль (Кандидо)

О.

Оливанчь
Олозага (Салюстіано)
Олона
Оренсе (маркизъ д’Альбаида)
Очоа (Эженіо)

П.

Падронъ (Родригесъ дэль)
Паласіосъ (Мануэль дэль)
Пасторъ (Люисъ-Маріа)
Пачеко (Іоакимъ-Франциско)
Педроза (Фернандо-Мартинесъ)
Пеллетанъ Песуэла (маркизъ де-ля)
Петрарка
Пидаль (маркизъ де)
Пи-и-Маргалль
Пиларъ-Синуэсъ дэль Марко
Пирада (Антоніо)
ПиФерреръ
Плавтъ
Плиній
Младшій Понсаръ
Поэ (Эдгаръ)
Прэво-Парадоль
Прескоттъ
Принципе (Мигуэль-Августинъ)
Пруденцій Сандовальскій
Прудонъ
Пюибюскъ

Р.

Расинъ
Ренанъ
Ренуаръ
Ривера (Люисъ)
Риверо (Николасъ-Маріа)
Ріосъ (Амадоръ де Лосъ)
Ріосъ (Фернандесъ де Лосъ)
Ріосъ-и-Розасъ (Антоніо)
Робертсъ Роберъ (Роберто)
Родригесъ (Габріэль)
Роза (Мартинесъ де-ля)
Ройе (Альфонсъ)
Ройонъ (Даміанъ-Фернандесъ)
Ромей (Шарль)
Ротру
Роудонъ-Броунъ
Рохасъ (Франциско)
Руби (Томасъ-Родригесъ)
Рубіо (Карлосъ)
Руссо (Жанъ-Жакъ)
Руэда (Лопе де)

С.

Сааведра (Аншело герцогъ де Ривасъ)
Сагаста
Сальмеронъ (Николасъ)
Сампонтсъ
Сансъ дэль Ріо
Санта-Анна
Сантильяна (маркизъ де)
Санъ-Мигуэль (Эваристо)
Санъ-Рома
Сарду Сельгасъ (Хосе де)
Сенека
Сервантесъ (донъ Мигуэль де)
Серра (Нарцисо)
Сибдареаль (Фернанъ-Гомесъ)
Силій Италикъ
Сиксто-Камара
Сисмонди
Скарронъ
Скрибъ
Солеръ (Лопецъ)
Соррилья (Рюисъ)
Соррилья (Хосе де)
Соути
Софоклъ
Стернъ
Сувестръ (Эмиль)
Суньеръ-и-Капдевилда
Сэй
Сентъ-Илеръ
Сэнъ-Симонъ (Анри)
Сэнъ-Симонъ (герцогъ де)
Сю (Эженъ)

Т.

Тамайо-и-Баусъ
Тапіа (Эженіо)
Тассо
Тереза (Святая)
Теренцій
Тиккъ (Людвигъ)
Тикноръ
Тирсо де Молина
Тогоресъ (Рока де)
Торено (графъ де)
Труэба (Антоніо де)

Ф.

Фейхоо
Фернандесъ и Гонзалесъ (Мануэль)
Феррерасъ
Ферреръ дэль Ріо
Фигуэрасъ (Эстанислао)
Фигуэрола
Флоріанъ
Фонтанъ
Фріасъ (герцогъ де)
Фронтора (Карлосъ)
Фэй (Леопольдо)

Х.

Хиль-и-Сарате
Хиль (Энрике)
Хименесъ (Фернандесъ)
Ховельяносъ (Мельхіоръ)

Ч.

Чаннингъ

Ш.

Шакъ
Шаль (Филаретъ)
Шатобріанъ
Шекспиръ
Шиллеръ
Шлегель
Штраусъ

Э.

Эврипидъ
Эгвилацъ
Энсина (Хуанъ де-ля)
Эрмосилья
Эррера (Фернандо)
Эрсилья (Алонсо)
Эскозура (Патриціо де-ля)
Эскричъ (Энрике-Пересъ)
Эспронседа (Хосе де)
Эспинель (Висенте)
Эчегарай

Ю.

Ювеналъ
Юмъ

Гюббар Гюстав
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Поэтика Достоевского, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1925
  2. Гольфстрем, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1922
  3. Новые веяния, Брандес Георг, Год: 1882
  4. Письма к тетеньке, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1882
  5. Витторио Альфьери, Гливенко Иван Иванович, Год: 1929
  6. Крейслериана (II), Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  7. Байрон, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1902
  8. Чулков и Левшин, Шкловский Виктор, Год: 1933
Электронная библиотека