История семи бедных путников, Диккенс Чарльз, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

ИСТОРІЯ СЕМИ БДНЫХЪ ПУТНИКОВЪ.

СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ ДИККЕНСА.

Часть первая.

Первый путникъ.

Въ строгомъ смысл слова, бдныхъ путниковъ было только шесть, но я самъ также путникъ, хоть и не столько бдный, сколько праздный, оттого и дошло ихъ число до семи. Это объясненіе необходимо, потому-что надпись надъ старинною дверью замысловатой работы гласитъ:

Ричардъ Ваттсъ, эскв.
своимъ завщаніемъ отъ 22-го августа 1579 года
основалъ сію богадльню
для шести бдныхъ путниковъ,
которые, если они ни проказники, ни приказные,
могутъ здсь получить даромъ на одну ночь
постель, пищу
и по четыре пенса каждый.

Передъ этою дверью я стоялъ и эту надпись я читалъ въ старинномъ городк Рочестер, что въ Графств Кентскомъ, стоялъ и читалъ въ лучшій, самый добрый день года — наканун Рождества. За часъ передъ тмъ я бродилъ около рочестерской соборной церкви, увидлъ могилу Ричарда Ваттса и статую почтеннаго джентльмена, торчавшую на памятник этой могилы — и во мн пробудилась непреодолимая охота спросить у сторожа, давая ему на водку: ‘гд богадльня, основавная Ричардомъ Ваттсомъ?’ Оказалось, что она тутъ же, поблизости, и такимъ-то образомъ я очутился передъ надписью и старинною дверью.

‘Что жь?’ думалъ я, посматривая на звонокъ: ‘я не приказный и, кажется, не проказникъ!’

Правда, совсть наполнила мн о двухъ-трехъ хорошенькихъ личикахъ, которыя не были бы мн въ старые годы такъ милы, еслибъ я былъ герой суровой добродтели, Голіаъ, а не Томъ Пусъ въ психологическомъ смысл, но все-таки я дошелъ до заключенія, что я не ‘проказникъ’. Посл того богадльня почтеннаго Ричарда Ваттса показалась мн въ нкоторомъ род собственностью моею, завщанною по равнымъ частямъ мн и моимъ сотоварищамъ, и я отступилъ на нсколько шаговъ, чтобъ окинуть общимъ взглядомъ мое наслдство.

Чисто-выбленный домъ съ крышею о трехъ выступахь, съ рзною старинною дверью, длинными узкими окнами въ готическомъ стил, имлъ видъ почтенный и красивый. Молчаливая Верхняя Улица въ Рочестер богата такими старинными кровлями о многихъ выступахь, съ чудною рзьбою на фронтончикахъ и дверяхъ. Есть на ней и хитрая старинная колокольня, высоко-поднимающаяся надъ почернвшею отъ времени, некрашеною кирпичною церковью, колокольня, съ которой даетъ свои сигналы хлопотливое время. Да, встарину время пролетало надъ Рочестеромъ съ хлопотливымъ шумомъ: много тутъ было работы каменьщикамъ при римлянахъ, при саксонцахъ, при норманнахъ, до самыхъ временъ короля Іоанна Безземельнаго, когда угрюмый замокъ — не берусь сказать, сколько столтій прошло съ той поры — былъ оставленъ на произволъ дождей и непогодъ, обезобразившихъ, изгрызшихъ его мрачныя амбразуры и бойницы, такъ-что кажется, будто вороны и галки выклевали ему глаза.

Мн очень понравился и домъ, завщанный мн, и его мстоположеніе. Я все еще продолжалъ разсматривать его съ возрастающимъ удовольствіемъ, какъ замтилъ въ одномъ изъ ршетчатыхъ оконъ верхняго этажа благоприличную фигуру дамы, очень-почтеннаго вида. Окно было растворено и глаза этой фигуры были вопросительно устремлены на меня, въ нихъ такъ ясно видлся вопросъ: ‘вамъ, быть-можетъ, угодно осмотрть домъ?’ что я сказалъ въ отвтъ: ‘Да, если можно’. Черезъ минуту низенькая старинная дверь отворилась и я, нагнувшись, вошелъ.

— Вотъ, сказала дама почтенной наружности, вводя меня въ низенькую комнату направо:— здсь путники сидятъ у камина и готовятъ себ ужинъ изъ провизіи, купленной на четыре пенса, имъ выдаваемые.

— Какъ?… значитъ, кушанье не дается имъ даромъ? сказалъ я. Надпись надъ входомъ помнилась мн, и я мысленно повторялъ: ‘получаютъ постель, пищу и четыре пенса’.

— Для нихъ есть огонь, на которомъ они могутъ даромъ готовить ужинъ, возразила очень-деликатно почтенная дама, непогрязавшая въ нищет, сколько я могъ замтить: — кром того, они здсь находятъ посуду. Вотъ на этой доск написаны правила, которыми руководствуется наше учрежденіе. Путники получаютъ свои четыре пенса по предъявленіи билетовъ, выдаваемыхъ управителемъ. Безъ билетовъ я не могу принимать ихъ въ заведеніе. На эти деньги иной покупаетъ кусокъ ветчины, другой — пару сельдей, третій — фунтъ картофелю, и такъ дале. Иногда, двое или трое длаютъ складчину и готовятъ себ ужинъ, но вообще на четыре пенса не купишь много, при ныншней дороговизн припасовъ.

— Совершенная правда, замтилъ я, оглядывая комнату и вполн удовлетворяясь ея уютнымъ каминомъ, живописными ея окнами, выходившими на улицу, и балками, перекрещивавшими потолокъ.

— Здсь очень-комфортэбльно, сказалъ я.

— Нтъ, неудобно, замтила почтенная дама.

Я понялъ эти слова, какъ выраженіе слишкомъ-высокихъ понятій объ удобствахъ, какими должны бы пользоваться гости Ричарда Ваттса. Но комната была такъ удобна и уютна, что я съ восторгомъ высказалъ свое несогласіе на критическое замчаніе почтенной дамы.

— Почему же? сказалъ я: — здсь должно быть зимою тепло, а лтомъ прохладно, здсь, кажется, можно отдохнуть удобно и покойно. Одинъ огонкъ этого камина, весело-сверкающій сквозь окна, можетъ согрть сердце каждаго, подходящаго къ дому. Нтъ, шести бднымъ путникамъ здсь должно быть удобно.

— Я говорю не о нихъ, возразила почтенная моя спутница, — я хотла сказать, что неудобно для меня съ дочерью сидть въ этой комнат, когда расположатся здсь путники.

Замчаніе справедливое, но налво отъ входа была другая, такая же комната, я пошелъ смотрть ее.

— Это, объяснила мн почтенная дама:— столовая для путниковъ.

Снаружи я замтилъ, что верхній этажъ, съ своими шестью окнами, долженъ быть помстительне нижняго, и, обозрвъ столовую, я спросилъ: — а наверху, вроятно, спальни для шести бдныхъ путниковъ?’

Моя собесдница покачала головою.

— Они спятъ въ двухъ наружныхъ галереяхъ, которыя на заднемъ фасад дома, сказала она: — тамъ стояли ихъ постели съ самого основанія богадльни, но такое помщеніе путниковъ для меня очень-неудобно, потому для нихъ устроивается помщеніе на заднемъ двор.

— Но въ такомъ случа они будутъ совершенно удалены изъ самаго зданія богадльни? спросилъ я.

— Да, совершенно перемщены изъ этого зданія, подтвердительно произнесла моя спутница, очень-деликатно поглаживая лвую свою руку правою: — это будетъ гораздо-спокойне для всхъ и гораздо-удобне.

Часъ назадъ, я былъ удивленъ наступательною аттитюдою каменной фигуры Ричарда Ваттса въ собор, а тутъ подумалъ, не собирается ли онъ идти обревизовать свою богадльню.

Впрочемъ, эту мысль я удержалъ про-себя и отправился за своею проводницею, по узкой улиц, въ маленькія галереи задняго фасада. Он были очень-чисты, и пока я осматривалъ постели, проводница дала мн понять, что означенное число бдныхъ путниковъ круглый годъ бываетъ каждый вечеръ въ полномъ комплект, и что порожнихъ постелей никогда не бываетъ. Разсуждая объ этомъ, мы воротились въ столовую, столь-необходимую для ‘джентльменскаго’ препровожденія времени, и почтенная дама указала мн висвшіе на стн печатные отчеты богадльни. Изъ отчетовъ я увидлъ, что большая часть земель, завщанныхъ мистеромъ Баттсомъ на содержаніе богоугоднаго заведенія, состояла, въ эпоху его смерти, изъ болотъ, которыя съ теченіемъ времени были осушены, заселены и приносили теперь значительный доходъ, увидлъ также, что около одной тридцатой части дохода, получаемаго богадльнею, употреблялось дйствительно для цли, означавшейся надписью надъ дверьми, остальныя же двадцать-девять частей расходовались экономическимъ образомъ на администрацію, расходы по сбору, расходы по пріему и прочее, что все свидтельствовало о неусыпности, съ какою заботились поддерживать учрежденіе въ порядк, достойномъ шести очередныхъ джентльменовъ, однимъ словомъ, я убдился въ истин американской поговорки: ‘добрая устрица кормитъ половину города’ — открытіе неновое для тхъ, которые знакомы съ благотворительными учрежденіями нашей матушки Англіи.

— Позвольте спросить, сказалъ я — и смущенное лицо мое просвтлло отъ счастливой мысли: — можно видть вашихъ путниковъ?

— То-есть, какъ же это? Нтъ, нельзя, отвчала она нершительнымъ голосомъ.

— Я хотлъ сказать, нельзя ли ихъ видть, напримръ, ныньче?

— То-есть, какъ же это? Нтъ, нельзя, повторила она боле-твердымъ тономъ: — никогда еще никто не спрашивалъ разршенія видть ихъ и никто никогда не видлъ.

Но отъ меня нелегко отдлаться, когда я заберу что-нибудь въ голову. Я просилъ добрую леди обратить вниманіе на то, что ныньче канувъ Рождества, что Рождество бываетъ только разъ въ цломъ году: что меня одолваетъ желаніе угостить путниковъ ужиномъ и умренною рождественской пирушкою, что слава разнесла на своихъ крылахъ молву о моемъ искусств длать уассель {Wassail — эль, вареный съ яблоками и сахаромъ.}, что еслибъ мн позволено было устроить этотъ праздникъ, то я оказался бы человкомъ разсудительнымъ, скромнымъ и воздержнымъ, что, однимъ словомъ, я умю веселиться, соблюдая приличія и удерживать другихъ въ тхъ же предлахъ, хотя не имю ордена Бани или Подвязки, хотя не, состою доминиканцемъ или членомъ общества воздержанія. Доводы эти, къ полному моему удовольствію, восторжествовали: леди согласилась, чтобъ въ девять часовъ вечера индюшка и блюдо ростбифа были поданы на столъ и чтобъ я, недостойный исполнитель воли мистера Ричарда Ваттса, угостилъ рождественскимъ пиромъ шесть бдныхъ путниковъ.

Я возвратился въ гостинницу, гд жилъ, сдлалъ нужныя распоряженія относительно индюшки и ростбифа, и до самаго вечера былъ совершенно занять мыслью о бдныхъ путникахъ. Когда порывъ втра свистлъ за окномъ (день былъ холоденъ, то проносились тучи съ мокрымъ снгомъ, то вдругъ разносила ихъ буря, какъ-будто годъ судорожно трепеталъ въ агоніи), я воображалъ себ, какъ эти путники, съ разныхъ сторонъ, по холоду, грязи и дождю приближаются къ покойному ночлегу и наслаждался мыслью о томъ, какой пріятный сюрпризъ найдутъ они въ этомъ пріют. Я старался отгадать фигуру и личность каждаго изъ нихъ, и, для возвышенія эффекта, вдавался даже въ нкоторыя преувеличенія. Я длалъ путниковъ утомленными, больными, заставлялъ ихъ изнемогать подъ тяжелыми ношами, останавливаться передъ каждымъ по-мильнымъ камнемъ или столбомъ, и, уныло опираясь на палки, разглядывать цифру, сбиваться съ дороги, и съ ужасомъ думать о томъ, что дорогу уже не найдутъ они во всю ночь и замерзнутъ. Наконецъ, я взялъ шляпу и вошелъ на вершину холма, гд стоитъ старый замокъ, смотрлъ на пустую дорогу, покатостью спускающуюся къ рк Медуэ, и мн казалось, будто вдалек я вижу моихъ путниковъ. Когда стемнло и соборные часы, уже исчезнувшіе изъ виду съ верхними этажами колокольни, которая передъ закатомъ солнца вся одлась морознымъ инеемъ, пробили пять, потомъ шесть, потомъ семь, я былъ такъ занятъ своими путниками, что едва не забылъ собственнаго обда и, сидя у камина, все поджидалъ ихъ прибытія. Но вотъ, думалъ я, они пришли, получили отъ управителя билеты, впущены въ богадльню. Тутъ мое удовольствіе было нарушено мыслью, что нсколько путниковъ, вроятно, опоздали, и получили отказъ, потому-что вс шесть нумеровъ уже розданы.

Соборные часы пробили восемь, и въ окно моей спальни, смотрвшее во дворъ, прямо на огонь, пылавшій въ кухн и заревомъ своимъ освщавшій часть массивной стны замка, въ окно моей спальни донесся усладительный запахъ индюшки и ростбифа. Пора готовить уассель. Я собралъ ингредіенты этого напитка (какіе именно ингредіенты я присоединяю къ элю, яблокамъ и сахару, въ какихъ пропорціяхъ и комбинаціяхъ беру вс эти матеріалы — моя тайна, которой не выдамъ читателю, потому-что это единственная тайна, которую я умю сохранять) и составилъ удивительный нектаръ — не въ миск, потому-что миска — пагубный предразсудокъ, грозящій тмъ, что драгоцнность остынетъ и потеряетъ букетъ — нтъ, въ черномъ фаянсовомъ кувшин, который, во наполненіи, тотчасъ же былъ любовно закутанъ толстою скатертью. Въ девять часовъ безъ четверти, я направился въ богадльню, собственноручно неся милое созданіе моего искусства. Я не могъ вврить трактирному прислужнику Бену безцннаго сокровища: есть въ человческомъ сердц струны, до которыхъ не должна касаться чуждая рука, и въ моемъ сердц эти струны — сосуды съ уасселемъ, который сдланъ мною.

Путники уже вс собрались, столъ былъ накрытъ. Бенъ принесъ большую вязанку дровъ и артистически разложилъ ихъ въ камин, такъ, чтобъ посл ужина мигомъ, отъ одного ловкаго движенія кочерги, они образовали пылающій костеръ. Поставивъ мое дтище въ удобнйшій уголъ очага, за ршеткою, гд оно тотчасъ же начало пть, будто соловей, разливая по комнат благоуханія пурпуроваго винограда, апельсинныхъ и мускатныхъ рощъ — поставивъ мое милое дитя въ безопасное, приличное мсто, я отрекомендовалъ себя гостямъ, пожалъ имъ руки, желая пріятнаго вечера.

Общество состояло изъ слдующихъ персонъ. Вопервыхъ, я, вовторыхъ, очень-благовидный мужчина, съ перевязанною правою рукою, одежда его пропитана была легкимъ, пріятнымъ смолистымъ запахомъ, изъ чего я заключилъ, что онъ корабельный плотникъ, или что-нибудь въ этомъ род, втретьихъ, юнга, еще почти ребенокъ, съ длинными прекрасными темнорусыми волосами, съ кроткимъ, застнчивымъ взглядомъ, вчетвертыхъ, порядочно-ощипанная, но деликатная фигура въ поношеномъ черномъ плать и, по всей вроятности, въ плохихъ обстоятельствахъ, съ холоднымъ и недоврчивымъ взглядомъ, недостающія пуговицы на жилет этого джентльмена были замщены завязками изъ красной тесьмы, свертокъ необычайно-истертыхъ и изорванныхъ бумагъ торчалъ изъ его боковаго кармана, впятыхъ, иностранецъ по роду, но англичанинъ по выговору, у котораго за лентою шляпы была всунута трубка, и который безъ отлагательства объяснилъ мн въ простыхъ и непринужденныхъ выраженіяхъ, что онъ часовщикъ изъ Женевы, странствующій по всей Европ, большею-частью пшкомъ, и занимающійся своимъ дломъ въ качеств наемнаго работника у мастеровъ, ‘а, быть-можетъ (подумалъ я), и любящій переходить изъ земли въ землю, причемъ (подумалъ я) не упускаетъ случая пронесть по секрету отъ таможни пары дв-три женевскихъ часовъ’, вшестыхъ, миленькая вдова, которая какъ видно, еще недавно была красавица и теперь еще была очень-молода, но красота которой поблекла отъ страданій, съ манерами чрезвычайно-робкими и пугливыми, вседьмыхъ, наконецъ, путникъ того класса, который процвталъ въ мое дтство, но теперь почти совершенно исчезъ, именно, книжный разнощикъ, со множествомъ брошюрокъ и памфлетовъ, съ похвальбою, что въ цлый годъ не продастъ онъ столько стиховъ, сколько продекламируетъ въ одинъ вечеръ.

Я перечислилъ всхъ въ томъ порядк, какъ мы услись за столомъ. Я сидлъ на одномъ конц, какъ хозяинъ, молодая дама противъ меня, на другомъ. За столомъ очутились мы очень-скоро, потому-что ужинъ прибылъ вмст со мною, процесіею нижеслдующею:

Я, собственною особою, съ уасселемъ.
Бенъ съ пивомъ.
Мальчикъ-ротозсй съ горячими блюдами. | Мальчикъ-ротозей съ горячими блюдами.
Индюшка.

Служанка съ соусами.
Ростбифъ.
Слуга съ лоткомъ на голов, на лотк жи салатъ и тому подобное.
Въ качеств волонтера, дворникъ изъ гостинницы, ухмыляющійся безъ ближайшаго участія въ дл.

Проходя такимъ строемъ по Верхней Улиц, мы, подобно комет, оставили за собою длинный хвостъ — не тщетнаго блеска, но существеннаго гастрономическаго благовонія, и прохожіе, попадая въ этотъ хвостъ, останавливались, съ удивленіемъ обоняя чудныя испаренія. Предварительно поставили мы на двор гостинницы блобрысаго юношу, по должности своей бывшаго рысистымъ, и привыкшаго бгать по звуку свистка, который всегда въ карман у Бена, мы дали ему инструкцію, что какъ только дадутъ ему свисткомъ сигналъ, онъ долженъ ринуться со всхъ ногъ въ кухню, схватить горячій плумпуддингъ и пэстетъ и устремиться съ ними въ богадльню, гд онъ (такъ гласила инструкція) передастъ ихъ служанк, которая несла соусъ, а эта особа уже приправитъ плумпуддингъ и передастъ оба блюда для наискорйшаго истребленія въ столовую.

Вс эти предписанія были исполнены самымъ врнымъ и точнымъ образомъ. Никогда не далъ я боле нжной индюшки, боле сочнаго ростбифа, съ лучшимъ соусомъ, съ лучшею подливкою, мои гости оказали полную честь всему, что было поставлено передъ ними. Я радовался душою и сердцемъ, видя, какъ ихъ лица, застывшія отъ холода, загрубвшія отъ втра, смягчались, нжнли подъ звонъ тарелокъ, въ теплой атмосфер горячихъ блюдъ. А ихъ развшанныя по стнамъ шляпы и плащи, три-четыре маленькіе чемодана, въ одномъ углу, а въ другомъ три-четыре дорожныя палки съ размочаленными отъ долгой ходьбы концами, служили приличною обстановкою для нашей сцены.

Когда ужинъ кончился и мое милое дитя — уассель въ черномъ кувшин — появилось на сцену и компанія стала собираться расположиться у камина, гости обратились ко мн съ единодушнымъ требованьемъ, чтобъ я занялъ лучшее мсто передъ привтнымъ огонькомъ, я разумется, отклонилъ отъ себя эту привилегію, тогда Бенъ, отличавшійся необыкновенно-тонкимъ пониманіемъ приличіи, принявъ столъ, присовтовалъ моимъ путникамъ раздвинуть свои стулья такъ, чтобъ образовать полукругъ около меня, потомъ въ этомъ стро придвинуться къ камину. Едва мы успли совершить это, какъ онъ уже потихоньку вывелъ за уши изъ комнаты обоихъ мальчиковъ-ротозеевъ, быстро вытолкалъ на улицу служанку, исчезъ самъ и затворилъ за собою дверь.

Теперь было время дйствовать кочергою, чтобъ усилить огонь, я перемшалъ дрова три раза и, какъ волшебный фейерверкъ, полетлъ, кружась, яркій рой искръ. При волнующемся свт вспыхнувшаго пламени, которое затмило нашу лампу, я налилъ стаканы и громко привтствовалъ бдныхъ путниковъ словами: ‘друзья мои! поздравляю васъ съ праздникомъ Рождества! поздравляю васъ съ наступленіемъ рождественскаго кануна’.

Не знаю, кто изъ насъ первый вздумалъ, что мы при этомъ тост должны подать другъ другу руки, не знаю, предупредилъ ли въ этомъ кто-нибудь другихъ, но, какъ бы то ни было, мы подали другъ другу руки. Потомъ быль провозглашенъ тостъ въ память добраго мистера Ричарда Баттса. И я желаю, чтобъ тнь его не слышала подъ кровлею, имъ воздвигнутою, другихъ словъ, какъ т, которыми мы поминали его.

Тутъ ужь нельзя было обойдтись безъ разсказовъ. ‘Вся наша жизнь, путинки’ сказалъ я: ‘повсть, боле или мене разумная и понятная, по большей части неслишкомъ-разумная и понятная, но ясне мы поймемъ ея смыслъ, когда она прійдетъ къ концу. Я теперь, если говорить о себ, такъ раздлился мыслями между истиною и мечтою, что не знаю, въ чемъ изъ моихъ мыслей истина, въ чемъ мечта. Не сократить ли намъ время разсказами? Будемъ разсказывать каждый свою жизнь’.

Вс сказали ‘будемъ’, но только съ условіемъ, чтобъ я началъ. Мн почти нечего было разсказывать, но я обязалъ себя собственными словами, и потому, поглядвъ нсколько секундъ на столбъ пара, поднимавшійся отъ милаго мн кувшина, и увидвъ сквозь этотъ паръ фигуру почтеннаго мистера Ричарда Ваттса мене прежняго сердитою, я началъ:

Въ тысячу-семьсотъ-девяносто-девятомъ году, одинъ изъ моихъ родственниковъ приплелся сюда, въ славный городъ Четемъ. (Говорю: ‘сюда’, потому-что, не знаю какъ вы, а я не могу ршить, гд граница между Четемомъ и Рочестеромъ, по-моему, они слились въ одинъ городъ). Этотъ мой родственникъ былъ бдный путникъ, безъ фартинга въ карман. Онъ сидлъ у этого самаго камина и провель ночь на постели, которая нын будетъ занята кмъ-нибудь изъ васъ.

Онъ пришелъ въ Четемъ съ намреніемъ записаться въ кавалерійскій полкъ, если только пріймутъ его въ кавалерійскій полкъ, а если не пріймутъ, то натянуть мундиръ, какой только будетъ предложенъ первымъ встрчнымъ вербовщикомъ. Цлью его было получить пулю въ лобъ или въ грудь. Но ему казалось, что искать смерти здя на лошади спокойне, нежели таскаясь пшкомъ.

Звали моего родственника понастоящему Ричардомъ, впрочемъ, Ричардомъ по звалъ его никто, а вс попросту звали Дикомъ. Фамилію свою онъ бросилъ на дорог и сталъ называть себя Дикъ Дикъ, что другіе произносили подъ одно слово: Дикдикъ. Такимъ-образомъ онъ прибылъ въ Четемъ Робертомъ Дикдикомъ, двадцати-двухъ лтъ, примты: ростъ — пять футовъ десять дюймовъ, родина — Эксмутъ, котораго, правду сказать, онъ отъ-роду и въ глаза не видалъ. Въ Четем, когда онъ по мосту перебирался туда, въ ветхихъ сапогахъ на полуизношенныхъ подошвахъ, кавалерійскаго полка не было, потому онъ записался въ линйный полкъ, выпилъ съ горя и забылъ свое горе.

Надобно вамъ сказать, что этотъ мой родственникъ порядкомъ набдокурилъ. Сердце у него было доброе, честное, но онъ не умлъ съ нимъ справиться. Онъ былъ обрученъ съ доброй и очень милой двушкою, которую любилъ больше нежели она воображала, лучше сказать: больше, нежели и самъ онъ воображалъ, но, въ несчастный часъ, онъ поступилъ такъ, что она торжественно сказала ему: ‘Ричардъ, я не пойду замужъ ни за кого. Я столько люблю тебя, что останусь навки одинокою, но никогда, до гроба не скажетъ съ тобою ни слова Мери Мершель (ее звали Мери Мершель). Прости, Ричардъ, и да проститъ теб Богъ’. Этимъ-то и былъ онъ убитъ, отъ этого-то онъ и пошелъ въ Четемъ, отъ этого-то онъ и сдлался Ричардомъ Дикдикомъ, имющимъ желаніе получить пулю въ грудь или въ лобъ.

Въ четемскихъ казармахъ не было въ 1799 году солдата, который бы велъ себя разгульне и безпорядочне Ричарда Дикдика. Онъ жилъ въ товариществ съ негодяями всхъ четемскихъ полковъ, былъ трезвъ разв тогда, когда не было никакой возможности напиться, чуть не каждый день сидлъ подъ арестомъ, и наконецъ по всхъ казармахъ заговорили, что рядовому Ричарду Дикдику не сдобровать, что скоро попадетъ онъ подъ палки.

Капитаномъ роты, гд числился Ричардъ, былъ молодой джентльменъ, разв годами пятью старше его. Въ глазахъ у этого джентльмена было что-то смущавшее, поражавшее Ричарда. Глаза эти, ясные и задумчивые, изъ тхъ, которые называются улыбающимися, не имли въ себ, кажется, ничего страшнаго: даже въ гнв они казались скоре печальными, нежели раздраженными — а между-тмъ, только ихъ на свт и боялся теперь рядовой Ричардъ Дикдикъ. Его не пугала ни дурная аттестація, ни наказанія: все и всхъ встрчалъ онъ дерзко, презрительно, по только нужно было ему замтить, что на него смотрятъ эти глаза — и онъ конфузился. Онъ не могъ даже развязно отдавать честь капитану Тоунтону, какъ отдавалъ другимъ офицерамъ, онъ смущался отъ одной мысли, что капитанъ, проходя мимо, взглянетъ на него. Бывали такія минуты, что онъ ворочался съ дороги, лишь бы избжать встрчи съ этими ясными глазами. Однажды, тотчасъ по выход изъ Черной Ямы, гд онъ провелъ двои сутки и гд всегда проводилъ чуть не половину своего времени, приказано было ему явиться къ капитану Тоунтону. Въ безобразномъ вид, какой всегда бываетъ у человка, выходящаго изъ мста, подобнаго Черной Ям, очень-непріятно было являться къ капитану, но Ричардъ еще не настолько сбился съ толку, чтобъ ослушаться приказанія, и пошелъ къ Тоунтону черезъ площадь, гд производилось ученье, переминая и трепля руками клочокъ соломы, захваченный въ Черной Ям.

‘Войдите!’ закричалъ капитанъ, когда Ричардъ постучался въ двери. Рядовой солдатъ Ричардъ Дикдикъ снялъ фуражку, переступилъ черезъ порогъ и почувствовалъ, что на него устремлены ясные глаза капитана.

Съ минуту продолжалось молчаніе. Рядовой Ричардъ Дикдикъ въ смущеніи перекусывалъ зубами… соломинку, она попала ему въ горло и онъ закашлялся.

— Дикдикъ, сказалъ капитанъ:— знаете ли вы, куда ведетъ дорога, по которой вы идете?

— Къ чорту въ лапы, капитанъ, запинаясь отвчалъ Дикдикъ.

— Да, и вы ужь очень-недалеко отъ его лапъ, прибавилъ капитанъ.

Рядовой Ричардъ Дикдикъ еще разъ перекусилъ соломинку и жалкою миною выразилъ, что совершенно раздляетъ мнніе капитана.

— Дикдикъ, сказалъ капитанъ: — служа въ англійскихъ войскахъ съ семнадцати лтъ, я имлъ прискорбіе видть, что много людей, которые могли бы идти по хорошей дорог, губятъ себя, подобно вамъ, но никогда мн еще не было такъ грустно видть подобное несчастіе, какъ теперь, глядя на васъ.

Въ глазахъ рядоваго Ричарда Дикдика, потупленныхъ въ землю, полъ комнаты покрылся какимъ-то туманомъ, и ножки стола, за которымъ сидлъ капитанъ, стали виднться ему тоже какъ-будто сквозь водяную занавсь.

— Я простой рядовой солдатъ, сэръ, проговорилъ онъ:— не велика бда, если такая ничтожная тварь и пропадетъ.

— Вы, съ печальнымъ негодованіемъ отвчалъ капитанъ:— человкъ, получившій отъ природы способности, человкъ, получившій образованіе. И если вы сами понимаете, что такое говорите, значитъ, вы упали ниже, чмъ я думалъ. Посудите сами, какъ низко вы упали.

— Богъ дастъ, меня скоро подстрлятъ на войн, сэръ, сказалъ рядовой: — и тогда нашъ полкъ и добрые люди избавятся отъ меня.

Ножки стола совершенно пропали за водою. Дикдикъ, приподнявъ голову, чтобъ поправиться въ своемъ зрніи, встртилъ глаза, имвшіе надъ нимъ такую силу. Онъ закрылъ лицо руками, я жилетъ его началъ такъ колыхаться на груди, будто хотлъ разорваться.

— Пріятне мн видть въ васъ это чувство, Дикдикъ, сказалъ капитанъ,— чмъ получить пять тысячъ гиней, чтобъ подарить ихъ моей милой матушк. Есть у васъ мать?

— Слава Богу, что она умерла, сэръ.

— Еслибъ эти слова ваши разнеслись по всему полку, по всей арміи, по всмъ мстамъ, гд знаютъ васъ, отвчалъ капитанъ:— вы пожелали бы, чтобъ мать ваша была жива, услышавъ ихъ, она съ радостью сказала бы: ‘слава Богу, сынъ мой будетъ хорошимъ человкомъ!’

— Пощадите меаи, сэръ, проговорилъ Дикдикъ: — нтъ, никогда не услышала бы она обо мн ничего добраго, никогда не порадовалъ бы ее сынъ своими поступками. Она стала бы любить и жалть его, но… пощадите меня, сэръ, и несчастный, негодный человкъ! я въ вашихъ рукахъ!

И онъ протянулъ руки, прося пощады.

— Другъ мой… началъ капитанъ.

— Награди васъ Богъ за вашу доброту, рыдая, проговорилъ рядовой Ричардъ Дикдикъ.

— Теперь вы стоите на такой точк, гд надобно быть ршительнымъ, переломить себя. Если вы не перемнитесь, то скоро, очень-скоро, вы знаете сами, чмъ это кончится. А я знаю еще врне васъ, что вы безвозвратно погибли, если вы доведете себя до такого позора. Человкъ, у котораго еще есть чувство, не перенесетъ, когда его заклеймятъ навсегда.

— Знаю, сэръ, тихимъ, дрожащимъ голосомъ сказалъ рядовой.

— Но всегда, въ самомъ крайнемъ положеніи человкъ можетъ сдлать, чего требуетъ честь и долгъ, продолжалъ молодой капитанъ:— исполнивъ долгъ чести, онъ сохранитъ свое собственное уваженіе, хотя бы его несчастіе было такъ велико, что онъ ужь не можетъ заслужить уваженіе отъ другихъ. Простой солдатъ иметъ ту выгоду въ наши смутныя времена, что когда онъ исполняетъ свой долгъ, онъ всегда иметъ тысячи свидтелей, которые скажутъ, что онъ поступаетъ хорошо. Какъ вы думаете, разв ему нельзя поступать такъ, чтобъ заслужить похвалу отъ цлаго полка, отъ всей арміи, отъ всхъ, кто услышитъ его имя? Переломите себя, пока еще можно поправить все прежнее, переломите себя, измнитесь!

— Переломлю себя, лишь скажете вы, что я буду хорошимъ человкомъ, вскричалъ Ричардъ.

— Понимаю ваши слова. Я буду неусыпно ободрять васъ.

Я слышалъ изъ устъ самого Ричарда Дикика, что онъ тутъ упалъ на колни, схватилъ и насильно поцаловалъ руку своего капитана, всталъ и пошелъ отъ него совершенно-измнившимся человкомъ

Въ томъ году, въ 1799, французы были въ Египт, въ Италіи, въ Германіи, были повсюду. Наполеонъ Бонапарте началъ дйствовать противъ насъ въ Индіи, и каждый замчалъ признаки, что готовятся грозныя событія. Въ слдующемъ году, когда мы вступили противъ Бонапарте въ союзъ съ Австріею, полкъ капитана Тоунтона сражался въ Индіи, и не было въ полку лучшаго унтер-офицера, какъ капралъ Ричардъ Дикдикъ.

Въ 1801 году, индійская армія была послана въ Египетъ. Въ слдующемъ году былъ заключенъ непродолжительный миръ, и армія воротилась изъ Египта на родину. И каждый въ этой арміи зналъ, что когда ведетъ свой отрядъ въ атаку капитанъ Тоунтонъ, подл него, твердый какъ скала, храбрый какъ Марсъ, идетъ капралъ Ричардъ Дикдикъ, и не отстанетъ отъ него, пока не ляжеть мертвымъ

Въ 1805 году, кром великой трафальгарской битвы, была тяжелая война въ Индіи. Въ ней-то совершилъ геройскіе подвиги нашъ Ричардъ, тогда ужь фельдвебель: одинъ онъ пробился сквозь густую массу враговъ, спасъ знамя полка, вырванное непріятелемъ изъ рукъ бднаго юноши-прапорщика, прострленнаго на-вылетъ въ грудь, спасъ, изъ-подъ копытъ вражеской конницы, изъ-подъ ударовъ сотни сабель, своего раненаго капитана и за то поручили ему носить спасенное имъ знамя, и Ричардъ Дикдикъ сдлался офицеромъ.

Въ каждой битв бросался онъ одинъ въ ряды непріятелей, и каждый разъ бывали черезъ минуту сломлены ряды ихъ, потому-что не могли же солдаты не слдовать за своимъ знаменемъ, прострленнымъ сотнею пуль, и полкъ покрылъ себя славою въ испанской войн, и дошелъ до Бадахоса, въ 1812 году. Ни одинъ солдатъ не произносилъ безъ гордости именъ майора Тоунтона и прапорщика Ричарда Дикдика, неизмнно-преданнаго ему, и когда бросались впередъ эти два героя, храбрйшіе изъ англійской арміи выбгали изъ рядовъ за ними

Однажды, подъ Бадахосомъ, не въ генеральномъ штурм, а при отраженіи горячей вылазки изъ крпости, во время жаркой схватки въ траншеяхъ, наши два друга очутились одни противъ отряда французской пхоты. Офицеръ, командовавшій французами, отважный, пылкій юноша, котораго Дикдикъ видлъ только на секунду, но лицо котораго врзалось въ его памяти, стоялъ впереди, размахивая шпагою, одушевляя своихъ солдатъ, по его команд, раздался залпъ — и майоръ Тоунтонъ упалъ.

Черезъ десять минутъ, французы отступили въ крпость и Дикдикъ возвратился къ тому мсту, гд положилъ своего лучшаго, единственнаго друга на шинели, разостланной по мокрой, глинистой земл. Мундиръ майора Тоунтона былъ разстегнутъ и рубашка на груди покрыта кровавыми пятнами.

— Милый Ричардъ, я умираю, сказалъ онъ.

— О, Боже! сохрани его! вскричалъ Ричардъ, становясь на колни подл своего друга и осторожною рукою приподнимая голову его.— Тоунтонъ, ангелъ-хранитель мой, лучшій изъ людей, Тоунтонъ, ты будешь живъ!

Но ясный взглядъ майора ужь померкалъ и, померкая, съ нжною дружбою устремился на Ричарда, и рука, которую поцаловалъ онъ когда-то, легла на грудь его.

— Напиши моей матери. Ты возвратишься въ Англію: скажи ей, какъ мы стали друзьями съ тобой. Это утшитъ ее, какъ утшаетъ меня.

Онъ не могъ боле говорить, но ослабвающею рукою коснулся своихъ волосъ, развваемыхъ втромъ. Ричардъ понялъ этотъ знакъ, и умирающій улыбнулся, увидвъ, что его мысль понята. Кротко прилегъ онъ хладющею щекою къ плечу друга, его поддерживавшаго, и умеръ, будто уснулъ, съ рукою лежащею на груди человка, въ котораго нкогда вдохнулъ новую жизнь.

Навертывались слезы у суровыхъ солдатъ въ тотъ грустный день, когда они смотрли на прапорщика Дикдика. Онъ похоронилъ друга и остался одинокимъ на свт. Казалось, что, кром мысли о своемъ долг, у него были только дв думы: одна — хранить медальйонъ съ волосами завщанными матери отъ Тоунтона, другая — найдти того французскаго офицера, по команд котораго полетли смертельныя пули въ грудь его друга.

Война продолжалась, и постоянно былъ въ первыхъ рядахъ нашего войска прапорщикъ, пристально-всматривавшійся въ лицо каждому французскому офицеру, до самой тулузской битвы неутомимо оттискивалъ онъ кого-то въ непріятельскихъ колоннахъ, а посл тулузской битвы, въ рапорт отъ англійскаго главнокомандующаго министерству стояли слова: ‘Тяжело, но неопасно раненъ поручикъ Ричардъ Дикдикъ’.

Лтомъ 1814 года, поручикъ Ричардъ Дикдикъ, почернвшій отъ пороховаго дыма служака, тридцати-семи лтъ отъ-роду, за ранами уволенный въ отпускъ, возвратился на родину. Медальйонъ съ волосами былъ на груди его. Много французскихъ офицеровъ онъ видлъ, но фигура его личнаго врага все еще носилась неотступно передъ его глазами.

Онъ былъ слабъ, раны его требовали отдыха, но, не теряя ни минуты, отправился онъ въ городокъ Фромъ, въ Соммерсетскомъ Графств, гд жила мать Тоунтона. Она была вдова, Toyнтонъ былъ единственный сынъ ея.

Вечеромъ, въ субботу, старушка сидла у окна, выходившаго въ садъ, читая Библію, и дрожащимъ голосомъ произносила: ‘И б сынъ единъ матери своей, она же б вдовица’. Онъ, проходя мимо окна, услышалъ слова: ‘Юноша, теб глаголю, возстани’. Она взглянула, и сердце сказало ей, кто этотъ офицеръ: она выбжала на крыльцо и бросилась ему на шею.

— Онъ спасъ меня отъ погибели, отъ порока и позора, онъ возвратилъ мн мое потерянное человческое достоинство. Боже, да будетъ онъ благословенъ Тобою, да будетъ воля Твоя!

— Да будетъ воля Его! повторила старушка: — но, Боже мой, я потеряла дитя мое, милое дитя мое!

Никогда, съ той минуты, какъ рядовой Ричардъ Дикдикъ поступилъ въ королевскую армію, не произносилъ онъ, ни рядовымъ, ни капраломъ, ни прапорщикомъ, ни поручикомъ, своего истиннаго имени, не произносилъ имени Мери Мертель, ни однимъ словомъ не упоминалъ о своей прежней жизни. Онъ отказался отъ воспоминаній, онъ ршился не возмущать ея спокойствія воспоминаніями, только, умирая, написать ей, что онъ всю жизнь любилъ ее и просить у ней прощенія именемъ смерти.

Но въ этотъ вечеръ ему вспомнились слова: ‘Скажи моей матери, какъ мы стали друзьями: это утшитъ ее, какъ утшаетъ меня’, и онъ разсказалъ все. И ему показалось, будто онъ, безродный, нашелъ въ ней мать, и ей казалось, будто она, осиротвшая, нашла въ немъ сына. Тихій садъ, въ который вошелъ онъ молчаливо, съ грустными мыслями, сталъ ему роднымъ пріютомъ: и когда, весною, отправился онъ къ своему полку, онъ сталъ подъ свое знамя, съ благоговніемъ произнося имя женщины.

За этимъ прострленнымъ сотнею пуль знаменемъ слдовалъ онъ въ Катр-Бра, въ Линьи, онъ охранялъ его, окруженный мрачными, молчаливыми воинами, въ туманный іюньскій день, на Ватерлооскомъ Пол, и все еще не встрчался ему тотъ французскій офицеръ, портретъ котораго хранился въ его памяти.

Его славный полкъ первый вступилъ въ бой и выдержалъ первый натискъ французовъ, тутъ онъ упалъ. Полкъ прошелъ впередъ, мстить за него и, конечно, поручикъ Ричардъ Дикдикъ не остался бы назади, еслибъ не лежалъ неподвижно, ошеломленный ударомъ.

По тинистымъ рытвинамъ, но лужамъ отъ проливнаго дождя, извилистыми дорожками мимо глубокихъ рвовъ, среди безконечныхъ рядовъ артиллерійскихъ ящиковъ, тяжелыхъ фургоновъ, среди хаоса бредущихъ во вс стороны людей и лошадей, мимо тысячъ мертвыхъ и умирающихъ, обезображенныхъ кровью и грязью такъ, что едва виднъ былъ ихъ человческій образъ, неслышавшихъ ни стона людей, ни хрипнія лошадей, только-что взятыхъ изъ-подъ плуга для перевозки раненыхъ и еще пугавшихся ужасной картины, какую представляетъ поле битвы по окончаніи сраженія — среди всей этой суматохи и гибели пробирался фургонъ съ полумертвымъ, безчувственнымъ Ричардомъ Дикдикомь, который такъ геройски ринулся на врага утромъ того дня, полный жизни и отваги. Онъ былъ привезенъ въ одинъ изъ брюссельскихъ госпиталей, и тамъ, окруженный заботливыми попеченіями, лежалъ много дней, много недль, до той поры, какъ прошли свтлые лтніе дни, до той поры, когда созрла и была собрана жатва, пощаженная войною.

Много разъ вставало и спускалось за горизонтъ солнце надъ шумнымъ городомъ, много разъ всходила луна надъ смолкнувшими равнинами Ватерлоо, но все это время прошло безсознательнымъ для Ричарда Дикдика. Побдоносныя войска вступили въ Брюссель и оставили Брюссель: братья и отцы, сестры, матери и жены съзжались туда узнать: радость или горе дала имъ судьба, обнять милыхъ душ или оплакать ихъ могилу, и наконецъ вс удалились, много разъ каждый день звучали похоронные колокола, множество зданій каждый вечеръ освщалось яркими огнями праздниковъ — безчувственное ко всему, лежало блдное лицо все на одной и той же подушк, и казалось не живымъ лицомъ, а могильнымъ мраморнымъ памятникомъ поручика Ричарда Дикдика.

Посл упорной, долгой борьбы съ тяжелымъ безпамятствомъ, въ бреду котораго смшивались смутныя впечатлнія окружающаго съ мечтами прошедшаго, фигуры хирурговъ и фельдшеровъ съ образами юности, ббразами, изъ которыхъ самымъ милымъ и самымъ живымъ былъ образъ Мери Мершель, казалось ему, неотходившей отъ его постели — поручикъ Ричардъ Дикдикъ возвратился къ жизни, къ прекрасной жизни въ тихую прохладу яснаго вечера, при отворенномъ окн, въ большой, свтлой комнат, при шелест листьевъ, оснявшихъ окно, при пурпурныхъ лучахъ заходящаго солнца, заглядывавшаго на его постель.

Все было спокойно и прекрасно, какъ въ томъ мір, гд царствуетъ невозмутимое блаженство, и онъ сказалъ слабымъ голосомъ: ‘Тоунтонъ, уже-ли я опять съ тобою?’

Кроткое лицо наклонилось къ его постели — лицо матери Тоунтона.

— Я пріхала сюда, въ Брюссель, чтобъ заботиться о васъ во время болзни. Долго вы лежали безъ чувствъ. Васъ привезли сюда много недль назадъ. Вы ничего не помните?

— Ничего.

Старушка поцаловала его въ лобъ и взяла его руку.

— Гд нашъ полкъ? Чмъ кончилась битва? О, позвольте мн звать васъ матерью! Чмъ кончилась битва, матушка?

— Побда, другъ мой! Война прекратилась. Твой полкъ покрылъ себя славою.

Губы его задрожали, глаза отуманились, онъ былъ очень-слабъ, такъ слабъ, что не могъ поднять руки.

— Отчего вдругъ стало темно и опять прояснилось? спросилъ онъ.

— Ничего не было, другъ мой, теб такъ показалось.

— Да, мн показалось, будто пронеслась черная тнь. И никто не проходилъ въ дверь изъ этой комнаты? Мн казалось, что кто-то ушелъ.

Она покачала голового: черезъ минуту онъ заснулъ, держа руку въ ея рук.

Посл того онъ сталъ поправляться медленно, потому-что раны его были очень-тяжелы, но съ каждымъ днемъ ему становилось лучше. Когда онъ началъ говорить, не утомляясь, мистриссъ Тоуитонъ, какъ ему казалось, всегда съ какимъ-то особеннымъ намреніемъ наводила разговоръ на случаи его молодости. И онъ вспомнилъ слова своего умирающаго друга: ‘Это будетъ утшать ее’.

Однажды, проснувшись, онъ чувствовалъ себя очень-бодрымъ и просилъ мистриссъ (кто, кром нея, могъ стоять за пологомъ?) Тоунтонъ прочитать ему что-нибудь. Но пологъ кровати, который она всегда отдергивала въ подобныхъ случаяхъ, чтобъ было свтле, на этотъ разъ оставался неподвижнымъ, и голосъ — не мистриссъ Тоунтонъ, а какой-то другой женщины, стоявшей за пологомъ, спросилъ его:

— Можете ли вы видть лицо, незнакомое вамъ? Не будетъ ли это непріятно для васъ?

— Незнакомое! повторилъ онъ: голосъ, имъ услышанный, пробудилъ въ немъ старинныя воспоминанія, воспоминанія о дняхъ юности, когда еще не поступалъ онъ въ солдаты.

— Лицо, ныньче-сдлавшееся незнакомымъ для васъ, но прежде милое вамъ, сказала она съ выраженіемъ, отъ котораго затрепетало его сердце:— Ричардъ, милый Ричардъ, съ которымъ я разлучена была столько лтъ, узнаешь ли ты меня? я…

— Мери! вскричалъ онъ, и она упала на грудь его.

— Я не нарушаю своей клятвы, Ричардъ. Ты говоришь не съ Мери Мершель. Я ношу другое имя. Слышалъ ли ты объ этомъ?

— Никогда.

Онъ смотрлъ на ея лицо, задумчиво-прекрасное, и удивлялся ея улыбк сквозь слезы.

— Припомни же, Ричардъ: не слышалъ ли ты когда-нибудь моего новаго имени?

— Никогда!

— Не приподнимайся, Ричардъ: это теб тяжело, лежи спокойне, пока и разскажу теб свою исторію. Я любила человка достойнаго, благороднаго, любила его всею душою, любила его много лтъ, врно, самоотверженно: любила его безъ надежды на счастіе, любила его, еще не зная лучшихъ его достоинствъ, не зная даже, живъ ли онъ. Онъ былъ храбрый воинъ. Тысячи людей удивлялись ему, уважали его, когда мать его друга нашла меня, убдила меня, что онъ никогда не забывалъ моей любви среди своихъ славныхъ подвиговъ. Онъ былъ раненъ въ жестокой битв. Умирающій былъ онъ перенесенъ сюда, въ Брюссель. Я пріхала сюда, чтобъ сохранить ему жизнь нжными заботами, какъ похала бы къ нему съ радостью въ пустынныя, варварскія земли. Не узнавая никого, онъ узнавалъ меня. Въ жесточайшихъ страданіяхъ, онъ находилъ отраду, когда моя рука поддерживала его голову, какъ теперь поддерживаетъ твою. И когда его смерть была неизбжна и близка, онъ женился на мн, чтобъ хотя умирая, называть меня своею женою. Съ той минуты я ношу его имя…

— Теперь понимаю, теперь вспомнилъ я все! Милая моя Мери, поцалуй меня! Его слова сбылись! Я не одинокъ, я снова счастливъ!

Да, они были счастливы. Его выздоровленіе шло медленно, но вс трое они были счастливы. Снгъ сбжалъ съ полей, раннія весеннія птички уже пли въ кустарникахъ, еще неодвшихси листьями, когда мистриссъ Тоунтонъ съ своими новыми дтьми пустилась въ путь и когда на пути повсюду встрчали съ уваженіемъ капитана Ричарда Дикдика.

Но здоровье капитана еще не позволяло ему возвратиться на родину: для совершеннаго возстановленія силъ, ему былъ необходимъ климатъ южной Франціи. Близь Авиньйона, въ виду его стариннаго моста, они нашли удобную мызу. Тамъ прожили полгода, потомъ возвратились въ Англію. Черезъ три года мистриссъ Тоунтонъ, чувствуя, что силы ея ослабваютъ и помня, какъ хорошъ былъ для нея авиньйонскій воздухъ, ршалась опять хать на годъ въ южную Францію. Она отправилась туда съ старымъ слугою, который няньчилъ еще сына ея, въ конц года, капитанъ Ричардъ Дикдикъ долженъ былъ пріхать за нею.

Она вела постоянную переписку съ своими дтьми (такъ она звала ихъ), она поселилась въ окрестностяхъ Авиньйона, и тутъ познакомилась съ фамиліею помщиковъ, которые жили въ своемъ замк, недалеко отъ мызы, гд нашла она удобную для себя квартиру. Знакомство началось тмъ, что она, гуляя по виноградникамъ, часто встрчала хорошенькую двочку, которая съ дтскимъ любопытствомъ слушала нескончаемые разсказы старухи о бдномъ ея сын и о войн, въ которой онъ прославился и погибъ. Семейство ребенка также понравилось одинокой англичанк, и наконецъ они такъ сблизились, что мистриссъ Тоунтонь приняла приглашеніе своихъ новыхъ знакомыхъ провесть послдній мсяцъ въ ихъ дом, передъ своимъ возвращеніемъ на родину. Обо всемъ этомъ писала она, въ свое время, домой, а въ одномъ изъ послднихъ писемъ была вложена любезная записка отъ владльца замка, который просилъ monsieur le Capitaine Richard Dickdick, si justement cl&egrave,bre, сдлать ему честь, остановиться прямо въ его замк, когда monsieur le Capitaine черезъ дв-три недли прідетъ за своею матушкою, желающею возвратиться въ Англію.

Капитанъ Дикдикъ, теперь мужчина среднихъ лтъ, въ полномъ цвт силъ и здоровья, благодарилъ письмомъ за это приглашеніе, а вслдъ за письмомъ явился и самъ. Прозжая по стран, отдыхавшей отъ ужасовь войны, онъ благословлялъ счастливое время мира. Нивы желтли, необагренныя кровью, нестоптанныя ногами людей въ смертельной битв, курился дымъ тихихъ очаговъ, а не печальныхъ пожарищъ, телеги хали съ овощами и фруктами, а не съ убитыми и ранеными. Ему, въ прошлые годы видвшему ужасъ опустошенія и погибели, эти новыя картины казались восхитительны, и въ пріятномъ расположеніи духа подъхалъ онъ вечеромъ къ гостепріимному замку.

Замокъ былъ огроменъ, старинной угрюмой постройки, съ круглыми башнями, съ высокою свинцовою кровлею, съ ршетчатыми окнами. Безчисленныя пристройки главнаго зданія на половину уже развалились, при свт полной луны, виднлись группы густыхъ деревьевъ, террасы и балюстрады, изсякшіе, полузасыпанные землею фонтаны, пробивавшіеся слабыми струями, желзная ршетка была во многихъ мстахъ поломана, и изогнутыя прутья торчали въ разныя стороны, будто втви фантастическаго кустарника. Двери замка были растворены, какъ часто бываетъ въ жаркомъ климат, и капитанъ, не видя нигд звонка, безъ шума вошелъ въ старинное жилище.

Онъ вошелъ въ большую переднюю съ высокими сводами, и почувствовалъ прохладу, пріятную посл знойнаго дня. Изъ передней вела въ залу галерея, освщенная сверху. Прислуги не было. Звонко раздавался въ пустыхъ стнахъ шумъ его шаговъ.

‘Этотъ замокъ похожъ на жилище духовъ’, подумалъ капитанъ, остановясь и осматриваясь.

Вдругъ онъ поблднлъ и отступилъ назадъ. За стеклянною дверью галереи стоялъ французскій офицеръ, котораго черты такъ неизгладимо врзались въ его памяти, котораго такъ долго искалъ онъ.

Онъ скрылся въ глубин галереи, и капитанъ Ричардъ Дикдикъ слышалъ быстро-удаляющійся звукъ его шпоръ, но черезъ минуту онъ явился, изъ другихъ дверей, съ веселымъ, радушнымъ выраженіемъ во взгляд.

— Monsieur le Capitaine Ричардъ Дикдикъ? Очень-радъ васъ видть! Вы извините нашу прислугу, она вся въ саду: у нихъ ныншній вечеръ небольшой праздникъ, именно, рожденіе моей дочери, любимицы мистриссъ Тоунтонъ.

Онъ былъ такъ любезенъ и радъ гостю, что monsieur le Capitaine не могъ не пожать его дружески-протянутую руку.

— Позвольте мн пожать руку храбраго англичанина, говорилъ прямодушный хозяинъ, пожимая руку гостя: — я уважалъ бы храбрость и въ непріятел, тмъ пріятне мн узжать ее въ друг. Вдь и я тоже старый солдатъ.

‘Онъ не помнитъ меня, какъ я помню его, онъ не замтилъ тогда моего лица, какъ я замтилъ его’, подумалъ капитанъ: ‘какъ сказать ему о нашихъ отношеніяхъ?’

Французскій офицеръ провелъ гостя въ садъ, представилъ своей жен, милой, добродушной дам, которая сидла съ мистриссъ Тоунтонъ въ старинномъ павильйон причудливой архитектуры. Маленькая дочь хозяина, съ лицомъ, сіяющимъ отъ радости, бросилась обнимать сына мистриссъ Тоунтонъ. Въ нсколькихъ шагахъ, подруги ея продолжали танцевать подъ громкую музыку. На другой, боле-просторной лужайк танцевали служители и сосдніе поселяне. Все это вмст составляло картину беззаботной радости, какъ-бы нарочно-устроенную длятого, чтобъ завершить самымъ свтлымъ впечатлніемъ тихія, пріятныя воспоминанія, оставленныя въ душ капитана его путешествіемъ по мирной стран.

Смущенный, смотрлъ онъ на это счастіе, но французскій офицеръ пригласилъ его взглянуть на комнаты. Они вдвоемъ пошли въ замокъ по галере, въ которой въ первый разъ увидлъ капитанъ своего хозяина. Съ истиннымъ наслажденіемъ хозяинъ показывалъ гостю мебель, драпри, камины, украшенія приготовленныхъ для него двухъ комнатъ, во всей подробности, радуясь, что все устроено такъ удобно и изящно.

— Вы были подъ Ватерлоо? замтилъ наконецъ хозяинъ.

— Да, и подъ Бадахосомъ, отвчалъ капитанъ.

— Вамъ, безъ-сомннія, угодно отдохнуть посл долгаго пути, сказалъ хозяинъ, когда об комнаты были осмотрны во всей подробности. Позвольте же проститься съ вами на два часа, до обда.

Оставшись одинъ, грустно думалъ англичанинъ, что ему длать при такомъ затруднительномъ столкновеніи обстоятельствъ? Въ то время дуэли между французскими и англійскими офицерами были очень-часты, по раздражительности воспоминаній о недавней войн. Но вызвать на дуэль радушнаго, добраго хозяина — это было слишкомъ-тяжело для честнаго капитана Ричарда Дикдика. А онъ долженъ отмстить ему.

Погрузившись въ мрачныя мысли, капитанъ не замтилъ, что уже давно пришло время обда, только голосъ мистриссъ Тоунтонъ вывелъ его илъ задумчивости. Она спрашивала, привезъ ли ей Ричардъ письмо отъ Мери.

‘Какъ мн сказать ей о моей страшной обязанности?’ подумалъ онъ: ‘какъ сказать ей?’

— Надюсь, Ричардъ, нашъ хозяинъ теб понравился, сказала мистриссъ Тоунтонъ: — и вы останетесь навсегда друзьями. Онъ такъ добродушенъ, такъ благороденъ, Ричардъ, что вы не можете не уважать другъ друга. Еслибъ сынъ мой былъ живъ (старушка поцаловала медальйонъ съ его волосами и на глазахъ ея навернулись слезы), онъ оцпилъ бы его прекрасныя качества, и порадовался бы тому, что прошли смутныя времена, когда люди смотрли другъ на друга, какъ на враговъ.

Она ушла, напомнивъ капитану, чтобъ онъ поскоре одлся къ обду. Онъ ходилъ по комнат, взглянулъ въ одно окно, и ему представились веселыя группы дтей и поселянъ, танцующихъ въ саду, взглянулъ въ другое, и ему представились мирные пейзажи и благословенные виноградники.

‘Духъ моего несчастнаго друга’, подумалъ онъ: ‘ты внушаешь мн кроткія мысли, овладвающія мною, ты показывалъ мн по всему пути блаженные плоды тишины, ты послалъ твою бдную мать остановить мою руку, поднятую для ненавистнаго удара, ты шепчешь мн, что этотъ человкъ только исполнялъ, какъ и ты, свою обязанность, какъ и я, руководимый тобою, исполнялъ ее, что онъ не былъ виноватъ, исполняя свою обязанность!’

Онъ слъ, склонивъ голову на руку, и когда онъ поднялся, въ его жизни совершился второй ршительный переломъ: никому, ни французскому офицеру, ни матери своего несчастнаго друга, и пока они живы, никому другому не скажетъ онъ ни слова о своей прежней встрч съ французскимъ офицеромъ подъ стнами Бадахоса. И за обдомъ, чокнувшись бокалами съ хозяиномъ, онъ молча простилъ ему все, во имя всепрощающей Любви.

— И вотъ, я кончилъ свою исторію, которую долженъ былъ разсказать, какъ первый изъ васъ, мои друзья, бдные путники. О томъ, каковы теперь отношенія сыновей капитана Ричарда Дикдика и французскаго офицера, я не буду говорить вамъ, вы сами отгадаете ихъ.

Второй бдный путникъ.

Ремесломъ я (сказалъ человкъ съ перевязанною рукою) корабельный плотникъ. У меня, какъ видите, ранена рука — это отъ неосторожности одного изъ моихъ товарищей: онъ невзначай задлъ мн по рук топоромъ. Но теперь рана начинаетъ заживать, а когда совершенно заживетъ, я опять стану работать на четемской верфи — вотъ и все, что я могу сказать вамъ о себ, ничего особеннаго, кром этого, въ моей жизни нтъ. Потому я разскажу вамъ случай изъ исторіи приморскаго торговаго города.

Аконъ-Вирласъ, золотыхъ и серебряныхъ длъ мастеръ, сидлъ однажды вечеромъ въ своей лавк, покуривая, по обыкновенію, трубку. Надобно сказать, что лавка его была въ город Беллерипорт, а торговля въ Беллерипорт шла тогда довольно-живо. Большой трехдечный корабль ‘Громоносецъ’ (съ флагомъ адмирала Помикиненда) только-что пришелъ съ нсколькими другими кораблями въ портъ изъ кругосвтнаго плаванія. Экипажу было выдано жалованье и наградныя деньги. Фрегаты: ‘Барракута’, ‘Калабашъ’, ‘Костоломъ’, крейсировавшіе у африканскаго берега, получили значительные призы, поймавъ нсколько судовъ, промышлявшихъ торговлею неграми. Джиллипортская дивизія эскадры также имла много денегъ. Нечего и говорить, что вс офицеры и матросы, будто отличаясь одинъ передъ другимъ, торопились спустить свои деньги, какъ только вышли на берегъ. Беллерипортскія улицы были наполнены матросами. На крыльц джорджевой гостинницы иногда виднлось вдругъ по шести, по семи офицерскихъ шляпъ съ золотыми галунами. Стоило женщин ступить два шага по улиц, и ужь врно два-три морскіе офицера встрчались ей и заглядывали подъ шляпку. Кондитерская миссъ Пайбордъ была набита мичманами, какъ бочонокъ сельдями. Красныхъ мундировъ было на всхъ площадяхъ такъ много, что еслибъ посмотрть на Беллерлпортъ съ воздушнаго шара, то показалось бы, что онъ населенъ не людьми, а раками изъ королевскихъ провіантскихъ магазиновъ морскаго вдомства ежедневно отпускались тысячи боченковъ солонины, свинины и сухарей. Громадныя пушки медленно поднимались изъ бортовъ на палубу. Мастеровыми всевозможныхъ родовъ, каждый корабль былъ осыпанъ, какъ улей пчелами: на каждомъ суетливо исправляли оснастку, рангоутъ, обивку, попортившіеся отъ долгаго плаванія, повсюду скрипли блоки, ползли или летли брусья, канаты, желзныя цпи, болты и мдные листы, повсюду гремли молоты, стучали топоры.

Аконъ-Вирласъ педурао велъ свои дла впродолженіе этого блестящаго періода торговли. Множество продалъ онъ часовъ, колецъ, перстней, цпочекъ, серегъ, браслетъ, табакерокъ, брошекъ, запонокъ, несессеровъ. Кром ювелирскихъ вещей, торговалъ онъ также телескопами, биноклями, ландкартами, математическими и морскими инструментами, столовыми и перочинными ножами, бритвами, лампами, зонтиками, непромокаемыми плащами и шелковыми носовыми платками съ изображеніями всевозможныхъ флаговъ, гербовъ и эмблемъ, эти вещи также недурно шли съ рукъ. Во торговля этими товарами не мшала ему заниматься, помелочи, покупкою золотаго песку, слоновой кости, страусовыхъ перьевъ — всего этого было много у возвратившихся изъ Африки матросовъ. Подозрительные люди говорили, будто онъ не пренебрегаетъ и дружескими сдлками относительно промна матросскихъ квитанціи и офицерскихъ векселей на звонкіе, блестящіе суверены и кроны. Кром того, торговалъ онъ и платьемъ.

Аконъ-Вирласъ, какъ сказалъ я, сидлъ вечеромъ въ своей лавк, покуривая трубку, то-есть, собственно говоря, сидлъ онъ не въ самой лавк, а въ комнат, которая была за лавкою. Надъ головою у него висли койки, матросскіе шаровары самаго удалаго покроя, лампы и непромокаемые плащи. Передняя лавка была также вся увшана блузами, пальто, рубашками. Въ передней лавк было темно, задняя комната освщалась маленькою газовою горлкою, озарявшею разнородныя сокровища энциклопедическаго магазина. Въ одномъ углу лучи свта отражались на желзномъ буфет для корабельной кухни, въ другомъ — на мдныхъ пуговицахъ чемодановъ, въ третьемъ — будто бы робя и прячась, едва-замтными искрами сверкали галантерейныя вещи.

Конторка была покрыта аспидною доскою, на которой высчитывалъ Аконъ-Вирласъ свои спекулятивныя надежды и барыши. Эта доска замняла ему вс бухгалтерскія книги. Кудрявый жиднокъ, служившій Аконъ-Вирласу и разсыльнымъ, и сидльцемъ, и закройщикомъ при шить матросскихъ нарядовъ, не смлъ прикасаться къ этой доск безъ приказанія Аконъ-Вирласу, какъ не смлъ безъ его разршенія касаться принесенныхъ для обда блюдъ.

Я называю оборотливаго хозяина лавки Аконъ-Вирласомъ, но не подъ этимъ именемъ онъ былъ извстенъ въ Беллерипорт: проще и фамильярне звали его Моисеемъ, потому-что у людей этой націи обыкновенно бываетъ одно имя для обиходнаго употребленія, другое — для собственнаго удовольствія, какъ бываетъ у нихъ разница между наружною бдностью жилища и внутреннимъ его комфортомъ.

Аконъ-Вирласъ былъ маленькій, толстенькій, кругленькій человчекъ съ черными глазами и синимъ, бритымъ подбородкомъ. Время начало производить свои разсчеты надъ его головою и дало ему шестьдесятъ процентовъ сдыхъ волосъ и небольшую лысину на маковк, которую, впрочемъ, прикрывалъ онъ ермолкою. Руки у него были жирныя, но сморщенныя, будто кожа была слишкомъ-широка по его тлу. На указательномъ пальц носилъ онъ огромный сердоликовый перстснь, на которомъ вырзано было нсколько кабалистическихъ фразъ и тому подобныхъ изреченій, этотъ перстень былъ печатью Аконъ-Вирласа. Мирьямъ, его дочь… впрочемъ, не къ-чему и упоминать о Мирьямъ: она не входитъ въ мою исторію.

Вечеръ, когда мы нашли Аконъ-Вирласа съ трубкою, былъ ясенъ и тихъ. Синій дымъ извивался медленно, поднимаясь отъ трубки къ потолку, и своими изгибами, казалось, составлялъ фигуры разныхъ цифръ — то вытягивался онъ будто 1, то сгибался въ 3, 6, 9, и Аконъ-Вирласъ любовался на эти привлекательные символы фунтовъ стерлинговъ. Черезъ дверь лавки Аконъ-Вирласу виднлись огоньки газовыхъ фонарей на улиц, слышалось, какъ его мальчикъ-фактотумъ посвистываетъ, стоя у дверей лавки, чтобъ сторожить ея сокровища въ ожиданіи покупщиковъ, доносились до него звуки смычка изъ сосдняго заведенія подъ вывской адмирала Нельсона, гд гуляли матросы, долетало до него и тонкое усладительное благоуханіе изъ кухни, гд мистрисъ Вирласъ (дочь мистера Бар-Галля, человка, ворочавшаго грудами золота) готовила къ ужину какія-то вкусныя блюда.

Отъ удовольствій, доставляемыхъ трубкою, Аконъ-Вирласъ перешелъ къ наслажденію своими ювелирными богатствами. Много рдкихъ и дорогихъ вещей — брильянты, рубины, опалы, изумруды, сапфиры, аметисты, топазы, бирюза, жемчугъ — лежали на прилавк, рядомъ съ ними золотыя массивныя цпи, браслеты, кольца, табакерки, кучи золотаго песку, брошки и тысячи другихъ бездлокъ: сколько прелести, счастья въ этихъ сокровищахъ! Аконъ-Вирласъ вздохнулъ.

Стнные часы, висвшіе въ передней лавк, надъ хаосомъ сапоговъ и, казалось, приписывавшіе себ гораздо боле важности, чмъ имли пасамомъ-дл, захрипли, зашипли и наконецъ пробили десять разъ. Аконъ-Вирласъ положилъ трубку и хотлъ позвать мистриссъ Вирласъ (даму величественной осанки, занимавшуюся, въ плать темно-голубаго атласа, жареньемъ рыбы), чтобъ спросить, какими кушаньями она угоститъ его за ужиномъ — по въ темной передней лавк, изъ-за матросскихъ рубашекъ и жилетовъ, появилось неправильное очертаніе какой-то фигуры, заслонившей собою газовые фонари, которые смотрли съ улицы въ дверь. Въ то же время голосъ, такой мягкій, что, казалось, будто горло, изъ котораго онъ выходилъ, было смазано масломъ, три или четыре раза повторилъ: ‘Какъ ныньче ваше здоровье, мистеръ Аконъ-Вирласъ? Каково чувствуете вы себя при ныншней очаровательной погод?’

Фигура и голосъ принадлежали джентльмену того же вроисповданія, какого былъ и самъ Аконъ-Вирласъ — джентльмену плотному, тучному и очень-быстро владвшему языкомъ съ расположеніемъ къ повторенію фразъ — лицо этого джентльмена лоснилось, какъ натертое масломъ (чмъ и подтверждается предположеніе, что горло его также могло быть смазано масломъ). Другъ мистера Вирласа безпрестанно потиралъ руки, лоснившіяся подобно лицу. Говоря, онъ покачивалъ головою то въ одну, то въ другую сторону. Лицо его было бы пріятне, еслибъ не имло оттнка безжизненной близны, какою отличаются лица сахарныхъ куколъ, еслибъ глаза его не были такъ красны и еслибъ вся физіономія не походила на сальный пуддингъ, украшенный двумя изюминами. Этотъ джентльменъ, Бен-Даудъ, пріхалъ изъ Уастгэмптона, гд занимался вексельными длами и продажею часовъ.

— Присядьте, Бенъ, сказалъ ювелиръ, узнавъ своего пріятеля и пожимая его руку.— Мистриссъ Вирласъ сейчасъ прійдетъ сюда. Все ли здорово у васъ дома? Не угодно ли покурить?

— Благодарю васъ, мистеръ Вирласъ, на минуту позвольте приссть, отвчалъ Бенъ-Дуадъ мягкимъ голосомъ: — у меня вс здоровы, только маленькая Зека песовсмъ-здорова со вчерашняго дня. Пожалуйста, не безпокойте для меня мистриссъ Вирласъ: я скоро уйду, и не буду курить, потому-что у меня есть еще много хлопотъ ныншній вечеръ.

Мастеръ Бенъ-Дуадъ проговорилъ эти фразы необыкновенно-быстро, не повышая и не понижая тона ни на одномъ слов.

Что такое былъ мистеръ Бенъ-Дуадъ и откуда онъ явился въ Англіи — никто не зналъ. Одни говорили, что онъ родомъ изъ Полыни, другіе — что онъ пріхалъ изъ Франкфурта-на-Майн, иные полагали, что онъ изъ Амстердама, другіе, что онъ родился въ Гибралтар, иные, наконецъ, выводили его даже изъ Танджера. Какъ бы то ни было, но оставалось несомннно, что онъ одинъ изъ самыхъ оборотливыхъ людей своей оборотливой націи, онъ зналъ, когда и въ какой вод выгодне удить рыбу, я прежде, чмъ принялся за продажу часовъ, онъ торговалъ кроличьими шкурками, а когда въ Уэстгэмптон было назначено квартировать нсколькимъ полкамъ, занялся вексельными оборотами, иначе сказать, сдлался ростовщикомъ.

— Вы дете куда-нибудь по торговымъ дламъ, Белъ? спросилъ Аконъ-Вирласъ.

— О, разумется, по дламъ, мистеръ Вирласъ, отвчалъ его пріятель: — вчно зжу по дламъ, безъ длъ никогда. Нужно собрать кое-какія деньжонки, должишки, сдлать кое-какія закупки, получить хошь грошовую выгодишку… какъ же быть? вдь мн въ слдующемъ мсяц приходится сдлать большія уплаты по векселямъ, вотъ и у васъ, между-прочимъ, есть на меня два-три векселя, мистеръ Вирласъ.

— Правда, сказалъ Аконъ-Вирласъ, положивъ руку на большой сафьянный портфель, въ которомъ хранились его векселя:— и надолго вы дете, мистеръ Даудъ?

Это ‘мистеръ Даудъ’, вмсто прежняго фамильярнаго ‘Бенъ’ было произнесено тономъ дружелюбнымъ, по показывало, что къ кредитор пробудилось сознаніе о своихъ правахъ. Въ словахъ ‘мистеръ Даудъ’ слышалось: ‘сиди у меня, какъ пріятель, кури, пей, будь пріятелемъ до срока уплаты, но когда прійдетъ срокъ, уплати все сполна и безъ проволочекъ, или все твое имущество будетъ продано съ аукціона’.

Мистеръ Бенъ-Даудъ, повидимому понимая этотъ смыслъ, потому-что перекачнулъ голову съ одного плеча на другое, потеръ руки и еще скоре обыкновеннаго проговорилъ: ‘О, что касается этого дла, мистеръ Вирласъ, моя поздка продолжится не боле двухъ дней. Я ворочусь послзавтра, и не безъ нкорыхъ порядочныхъ брильянтовыхъ вещицъ…

— Брильянтовыхъ!… вскрикнулъ Аконъ-Вирласъ, бросивъ взглядъ на ящикъ, въ которомъ лежали его брильянты, потому-что, само-собою разумется, онъ припряталъ ихъ въ безопасное мсто, готовясь встртить пріятеля подружески: — брильянты! Куда же вы дете за брильянтами, Бенъ?

— Разумется, на большую ярмарку, которая будетъ завтра, какъ вы знаете, мистеръ Вирласъ.

— На ярмарку, Бенъ? разв завтра есть гд-нибудь ярмарка поблизости Беллерипорта?

— Какъ же нтъ, мистеръ Варласъ! отвчалъ Бенъ-Даудъ, размахнувъ своими жирными руками:— можетъ ли быть, чтобъ такой достоуважаемый въ нашемъ званіи человкъ, какъ вы, не зналъ, что завтра большая ярмарка ювелирскихъ вещей, ярмарка, которая бываетъ только разъ во сто лтъ, на которой брильянты, рубины и другіе дорогіе каменья продаются такъ дешево, какъ — просто сказать, какъ-будто негодный мусоръ, можно сказать за шестипенсовикъ продаются брильянты, стоющіе сто тысячъ гиней? Вашъ ддъ врно былъ на этой ярмарк и усплъ тамъ порядочно обдлать свои дла.

— Я никогда объ этомъ не слыхивалъ, пробормоталъ Аконъ-Вирласъ, совершенно-изумленный и ошеломленный.— Какая же это ярмарка? скажите мн имя.

— Сказать вамъ имя? извольте. Воздушная ярмарка:— понимаете, мой другъ?

— Воздушная ярмарка? повторилъ ювелиръ.

— Ну, да, воздушная ярмарка, отвчалъ Бенъ-Даудъ.

— Да гд жь она бываетъ, въ какомъ мст?

— Идите сюда, сказалъ Бенъ-Даудъ и, взявъ своего пріятеля за руку, повелъ подъ фестонами матросскаго платья, висвшими съ потолка, въ лавку, изъ лавки на улицу, и указалъ своему знакомцу вверхъ: тамъ, на мст, всегда-лишенномъ даже мелкихъ звздочекъ, теперь одиноко сверкала яркая звзда.

— Хорошо она блеститъ?— спросилъ онъ, понижая голосъ до таинственнаго шопота: — а? точно брильяитъ, ограненный нашими амстердамскими мастерами. Вотъ тамъ-то и бываетъ воздушная ярмарка, мистеръ Вирласъ.

— Уже-ли вы отправляетесь туда завтра? спросилъ Аконъ-Вирласъ, пристально и сомнительно смотря на своего собесдника.

— Разумется, отправляюсь, съ моимъ тощимъ кошелькомъ, сдлать хотя маленькія закуики, отвчалъ Бенъ-Даудъ. И, не въ обиду сказать, любезный другъ, надобно будетъ назвать большимъ дуракомъ, если вы не подете со мною и также не сдлаете тамъ хотя маленькихъ закупокъ. Вдь сами знаете, мистеръ Вирласъ, брильянтовъ на улиц не поднимешь, а на этой ярмарк они отдаются, можно сказать, задаромъ, а ждать сто лтъ новой ярмарки, воля ваша, не дождешься.

— Поду съ вами, Бенъ! восторженно вскричалъ Аконъ-Вирласъ: — поду, и если могу васъ чмъ отблагодарить — готовъ. И онъ съ жаромъ схватилъ руку мистера Бенъ-Дауда, промышлявшаго часами и векселями.

— И прекрасно! отвчалъ тотъ: — я завтра зайду за вами ровно въ восемь часовъ, приготовьтесь же къ дорог.

— Но, спросилъ ювелиръ голосомъ, въ которомъ опять слышалось сомнніе:— какъ же мы подемъ туда, Бенъ?

— О!… спокойно отвчалъ Бенъ:— у васъ будетъ особеннаго рода тележка.

Воздушная ярмарка… брильянты… за безцнокъ! Аконъ-Вирласъ только объ этомъ и думалъ за ужиномъ, ужинъ былъ очень-вкусенъ, рыба въ масл изжарена была превосходно, но Аконъ-Вирласъ лъ такъ разсянно, что мистриссъ Вирласъ и Марьямъ, ея дочка (съ большими глазами и коралловымъ ожерельемъ, потому-что день былъ будничный, для праздниковъ было у ней другое ожерелье) мучились желаніемъ узнать причину его разсянности. И онъ, какъ добрый и врный супругъ и отецъ разсказалъ имъ чудныя слова Бенъ-Дауда и открылъ свое намреніе хать на воздушную ярмарку.

На слдующее утро, ровно въ восемь часовъ, подъхала тележка къ лавк Аконъ-Вирласа, и Бенъ-Даудъ бросилъ горсть песку въ окно своего пріятеля, какъ сигналъ прибытія.

Но и безъ этого сигнала, и безъ стука колесъ но мостовой, и безъ боя часовъ, Аконъ Вирласъ не заставилъ бы себя ждать. Онъ всталъ, одлся съ шести часовъ и, оставивъ мистриссъ Вирласъ на лон мирнаго и крпкаго сна, наскоро выпилъ чашку кофе, приготовленнаго мальчишкою фактотумомъ (которому даны были строгія приказанія и точныя инструкціи относительно завдыванія лавкою въ наступающій день). Онъ вышелъ на улицу и дружески встртилъ своего спутника.

Продавецъ сидлъ въ тележк, о которой говорилъ вчера, маленькой, полинявшей, почернвшей тележк, въ которой вс винты и скобки звенли и бренчали при малйшемъ движеніи Относительно же запряженнаго въ нее млекопитающаго, мистеръ Бенъ-Даудъ замтилъ, что эта лошадка, взята въ счетъ уплаты по безчисленнымъ записочкамъ солдатъ уэстгемптонскаго гарнизона, и лошадка хорошая, которая въ свое время стоила большихъ денегъ.

Лошадка, столь лестно-рекомендованная, если и казалась на-видъ клячею довольно-загадочной наружности, потому-что съ головы до копытъ обросла какимъ-то руномъ, съ лысинами на бокахъ, спин и на холк, будто-бы отъ привычки слишкомъ-часто почесываетъ затылокъ копытами — копытами, которыя, какъ и вс ноги доброй лошадки, до самаго колна были будто-бы въ грязныхъ чулкахъ — эта лошадка на бгу оказалась дйствительно-хороша, она работала ногами такъ успшно, что скоро выбжала изъ Торговой Улицы, гд лавочные мальчишки звали и, протирая глаза, отворяли окна магазиновъ, служанки усердно чистили щебнемъ чугунныя ступени подъздовъ, которыя черезъ пять минутъ будутъ опять загрязнены первымъ прохожимъ въ тяжеловсныхъ сапогахъ (таковъ общій законъ судебъ), крестьянинъ тащилъ тележку нагруженную посудою разнаго калибра и кричалъ, ‘молоко! молоко!’ ночные сторожа брели домой отдохнуть отъ своихъ подвиговъ на пользу общаго спокойствія, и младшій лейтенантъ ‘Громоносца’, который былъ съ прошедшаго вечера на берегу, спшилъ къ пристани, чтобъ возвратиться на свой корабль, черезъ нсколько минутъ лошадка выбжала и изъ города Беллерипорта, оставила за собою предмстья и подгородныя деревни, развалины старой верфи, засохшій прудъ, адмиральскую виллу, она бжала быстре констебля, и наконецъ тележка выхала на широкую, блую дорогу, совершенно-незнакомую Аконъ-Вирласу, съ обоихъ боковъ шли высокіе заборы, и она казалась безконечною.

Мистеръ Бенъ-Даудъ мастерски правилъ лошадкою, покачивая головою въ тактъ съ тлъ, какъ, на бгу, то приподнималась, то опускалась при каждомъ шаг голова лошадки, молодецки онъ размахивалъ хлыстомъ и лошадка бжала все быстре-и-быстре. Блая дорога, но которой они скакали, казалась шоссе, но каменная настилка не гремла я не пылила подъ колесами тележки, такъ-что Аконъ-Вирласъ наконецъ усомнился въ томъ, дйствительно ли дорога выстлана камнемъ. Врно было только то, что она была блая, широкая и, повидимому, безконечная.

Но, впрочемъ, не по всей длин она была одинаково-бла: чмъ дальше хала тележка, тмъ замтне принимала дорога синеватый оттнокъ, сначала очень-блдный, потомъ все боле-и-боле густой, въ род снятаго молока, которымъ кормятъ школьниковъ въ пансіонахъ, и подъ-конецъ цвтъ дороги сталъ яркобирюзовый, лазурный, небесный. Высокіе заборы, ограждавшіе дорогу, также стали изъ блыхъ лазурными. Аконъ-Вирласъ началъ чувствовать какую-то воздушную, птичью легкость въ своемъ тл, грудь его дышала также чрезвычайно-легко. Онъ крпко схватился за спинку тележки, боясь какъ бы не слетть съ подушки, онъ отъ времени-до-времени зажмуривалъ глаза, чувствуя, что голова его кружится. Ему казалось, что тележка скачетъ по воздуху.

— Вотъ и воздушная ярмарка, мистеръ Вирласъ, вдругъ сказалъ Бенъ-Даудъ, указывая впередъ хлыстомъ.

Въ эту минуту, конечно таинственнымъ притяженіемъ воздушной ярмарки, совершенно исчезла изъ глазъ и мыслей Аконъ-Вирласа тележка, пропала и лошадка, вроятно, улетвшая въ одну минуту за тридевять земель, куда она исчезла — Аконъ-Вирласъ не замтилъ, онъ видлъ только, что пустой хомутъ упалъ внизъ, какъ свинецъ, и полетлъ внизъ по-крайней-мр на сотни миль. Возжи, которыя продолжалъ держать въ рукахъ мистеръ Бенъ-Даудъ, протянулись по воздуху, какъ-бы летли впередъ сами собою.

Въ ту же минуту Аконъ-Вирласъ почувствовалъ, что ноги его стоятъ на жесткомъ сыпучемъ, какъ-бы песчаномъ грунт, онъ взглянулъ себ подъ-ноги, грунтъ земли, на которой онъ очутился, дйствительно состоялъ изъ крупнаго песку, но песокъ блестлъ.

— Что это такое? спросилъ онъ своего путеводителя.

— Вы сами видите, мистеръ Вирласъ, что это брильянтовый песокъ, отвчалъ Бенъ-Даудъ.— Вотъ хорошо было бы вамъ здсь шлифовать стальныя бритвы.

Ювелиръ почувствовалъ, что послднія слова сказаны отчасти съ намреніемъ кольнуть его, потому-что бритвы, которыми онъ торговалъ, не отличались высокимъ качествомъ.

Глаза Аконъ-Вирласа были поражены необычайно-яркимъ свтомъ. Самое ясное полуденное солнце казалось не боле, какъ тусклою сальною свчою сравнительно съ этимъ свтомъ. Передъ нашими купцами возвышались огромныя ворота, которыя вели на огороженную площадь ярмарки. Ворота эти какъ-бы слиты и сплетены были изъ драгоцннйшихъ, превосходнйшихъ ювелирныхъ вещей, которыя соединялись въ одно цлое, казавшееся какимъ-то громаднымъ арабескомъ самой нжной филигранной работы. У воротъ была будка дворника, дворникъ, рыжеволосый мужчина съ хитрыми глазами, стоялъ у воротъ, играя огромною связкою ключей, висвшихъ у него на пояс. Странное, неправдоподобное предположеніе, но Аконъ-Вирласу думалось, что онъ гд-то видлъ этого плутоватаго дворянка, да, онъ его видлъ именно въ Лондон, на Курситор-Стрит: это былъ Бенджи, дворникъ мистера Мефибошета.

Возможно ли описать великолпіе, неслыханное богатство воздушной ярмарки? Только золотая лира, украшенная крупными брильянтами, можетъ достойно воспть это дивное зрлище. Длинными рядами, на сотни, если не на тысячи, если не на мильйоны миль тянулись балаганы ослпительной близны, и въ каждомъ балаган алмазы огромнйшей величины, иные больше гусинаго яйца, продавались гарнцами, какъ горохъ, фунтами, какъ орхи.

Аконъ-Вирласъ немного могъ разсказать о толп народа, наполнявшей ярмарку: онъ былъ совершенно занятъ своими покупками. Бенъ-Даудъ говорилъ правду: алмазы на воздушной ярмарк были дешевле булыжника. Въ самое короткое время, истративъ только пять-шесть полупенсовиковъ, ювелиръ накупилъ ужасное множество прекраснйшихъ, крупныхъ алмазовъ. Онъ набилъ ими вс карманы, насыпалъ полную шляпу. Потомъ глаза его были привлечены отъ неграненыхъ алмазовъ къ перстнямъ, браслетамъ, брошкамъ тончайшей отдлки, съ брильянтами лучшей грани, чистйпіей воды. Онъ купилъ ихъ цлыя груды, покрылъ себ руки до самыхъ локтей браслетами, вс пальцы до самыхъ ногтей перстнями, всю грудь завсилъ брошками, чтобъ было куда положить остальныя вещи, онъ купилъ нсколько блюдъ и вазъ изъ чистаго золота. Онъ покупалъ, покупалъ безъ конца, еще, еще…

Вдругъ раздался звонъ колокола, громкій, чистый звукъ золотаго колокола съ брильянтовымъ языкомъ, и тысячи народа, занимавшіеся покупкою алмазовъ и золота, услышавъ этотъ звукъ, бросили вс дла и, какъ сумасшедшіе, кинулись къ воротамъ. Въ ту же минуту, человкъ, звонившій въ колоколъ, громовымъ голосомъ прочиталъ объявленіе, что воздушная ярмарка закроется ровно въ полдень, черезъ десять минутъ, и что каждый, безъ различія пола и возраста, кто не успетъ уйдти съ ярмарочной площади до двнадцати часовъ, будетъ на сто лтъ превращенъ въ камень, хотя бы опоздалъ пройдти ворота только одной десяти-тысячною долею секунды.

Мужчины, женщины, дти всхъ націй земнаго шара (только теперь Аконъ-Вирласъ обратилъ вниманіе на людей) стремглавъ бжали къ воротамъ, толкая и увлекая за собою беллерипортскаго ювелира, они наступали ему на ноги, сбивали его съ ногъ, отталкивали его изъ стороны въ сторону, съ проклятіями крича ему, чтобъ онъ не мшалъ другимъ, бжалъ скоре или посторонился. Но онъ не могъ бжать: онъ изнемогалъ подъ своимъ драгоцннымъ грузомъ, онъ едва могъ передвигать ноги. Получая со всхъ сторонъ толчки, онъ на каждомъ шагу спотыкался, разсыпая свои брильянты, нагибаясь подобрать ихъ, и опять они сыпались на землю изъ его рукъ, изъ его кармановъ.

Вотъ мистеръ Бенъ-Даудъ прошелъ мимо его быстрыми шагами, на немъ былъ только поясъ изъ огромнйшихъ брильянтовъ, онъ шелъ легко, не спотыкаясь. О, Бенъ-Даудъ былъ предусмотрительный человкъ!

Громкій золотой колоколъ безпрестанно билъ четверти минутъ, и вотъ, другой колоколъ, еще громоносне, началъ съ трескомъ бить секунды: эти страшные, роковые звуки смертельно леденили сердце Аконъ-Вирласа. И вотъ послышался крикъ тысячи голосовъ, и вотъ рыжеволосый дворникъ, похожій на лондонскаго дворника въ дом мистера Мефибошета, оглушающимъ голосомъ проревлъ: ‘кончено, кончено!’ размахнулъ ключами надъ головами, отъ ключей посыпались искры. Зазвонили пятьдесятъ тысячъ колоколовъ, закричали пятьдесятъ мильйоновъ голосовъ, и вдругъ водворилось гробовое молчаніе и большой золотой колоколъ началъ медленно бить: разъ, два, три…. десять, одиннадцать, двнадцать!

Аконъ-Вирласъ былъ въ роковую минуту только на шагъ отъ воротъ. Съ отчаяньемъ отбросилъ онъ золотыя вазы и блюда, стснявшія его движенія, сорвалъ съ себя пальто, карманы котораго были обременены брильянтами, сбросилъ жилетъ и, какъ безумный, ринулся въ толпу, тснившуюся въ воротахъ.

Но было поздно: съ тяжелымъ стукомъ захлопнулись ворога, отбросивъ назадъ Аконъ-Вирласа, ошеломленнаго, разбитаго неодолимымъ ударомъ затворовъ. Да, было ужь поздно! Воздушная ярмарка окончилась, ему суждено на сто лтъ окаменть!

Красноволосый дворникъ, отвратительно обводя площадь своими косыми глазами, стоялъ, прислонившись спиною къ затвореннымъ воротамъ и постукивая ключами.

— Здсь лучше, сказалъ онъ успокоительнымъ тономъ:— на двор ужасный холодъ.

Аконъ-Вирласъ задрожалъ. Онъ чувствовалъ, что сердце его леденетъ. Онъ упалъ на колни передъ рыжимъ дворникомъ, со слезами, съ рыданьями умолялъ его отворить на-минуту ворота. Онъ предлагалъ въ-замнъ освобожденія вс свои богатства, общался отдать за рыжаго, отвратительнаго, косоглазаго дворника свою дочь, свою красавицу Мирьямъ.

— Невозможно теперь отворить ворота, отвчалъ дворникъ, покачавъ головой: — вамъ приходится оставаться здсь до слдующей ярмарки.

Снова началъ умолять его ювелиръ, и наконецъ рыжее чудовище, казалось, сжалилось надъ несчастнымъ.

— Хорошо, я сдлаю для васъ что могу, сказало оно: — воротъ не отворю я ни за что въ мір, во въ моей будк есть окно, изъ котораго я позволю вамъ выпрыгнуть, если у васъ достанетъ смлости, впрочемъ, и прыгать изъ него неслишкомъ-высоко.

Аконъ-Вирласъ въ восторг залепеталъ какія-то несвязныя слова о своей вчной благодарности, и хотлъ бжать въ будку, но дворникъ остановилъ его, положивъ руку на плечо старика.

— Чтобъ не забыть, сэръ:— вы будете такъ добры, дадите мн перстень съ печатью, который у васъ на пальц: онъ вамъ напомнитъ, когда будетъ нужно, о вашихъ общаніяхъ.

Ювелиръ торопливо снялъ съ пальца перстень, отдалъ этотъ залогъ рыжему дворнику и стрлою бросился въ темную, тсную будку, опрокинулъ въ ней столъ, на которомъ стоялъ обдъ дворника (изъ печенки и ветчины) и вскарабкался къ маленькому окну, находившемуся подъ самымъ потолкомъ.

Опершись руками о подоконникъ, онъ высунулъ голову, взглянуть, высоко ли ему прійдется спрыгнуть, и увидлъ прямо подъ окномъ обросшую руномъ лошадку и мистера Бенъ-Дауда, преспокойно-сидвшаго въ тележк, съ сигарою въ зубахъ и возжами въ рукахъ, мистеръ Бенъ-Даудъ замахнулся ужь возжами, чтобъ пріударить лошадку и пуститься въ путь.

— Постойте, постойте! закричалъ Аконъ-Вирласъ: Бенъ, милый другъ, старинный другъ мой, постойте, возьмите меня съ собою!

Отвтъ мистера Бенъ Дауда былъ кратокъ, но ясенъ:

— Очень нужно мн связываться съ ротоземъ!— сказалъ онъ и лошадка поскакала.

Несчастный ахнулъ отъ огорченія, но дворникъ кричалъ ему, чтобъ онъ прыгалъ скоре, а не то, будетъ плохо. И дйствительно, бдный мистеръ Аконъ-Вирласъ чувствовалъ, что ноги его начинаютъ каменть.

Зажмуривъ глаза, стиснувъ зубы, онъ прыгнулъ и полетлъ внизъ, долго, долго летлъ онъ, но его разсчету, не мене шести мсяцовъ, и съ высоты не мене какъ шестидесяти тысячъ миль. По по словамъ мистриссъ Вирласъ и ея дочери, онъ упалъ не дале, какъ съ своего кресла, головою прямо на ршетку камина, при-чемъ сильно ушибъ високъ о щипцы, жена и дочь согласно говорили, что онъ пришелъ домой, минутъ пять назадъ, безъ своего дорогаго перстня съ печатью, и былъ навесел.

**Третій бдный путникъ (*).**

(*) Въ подлинник, этотъ разсказъ написанъ стихами.

Вы ждете разсказа отъ меня? Но я не могу разсказать вамъ такой удивительной исторіи, какую вы слышали сейчасъ, я слишкомъ еще молодъ: мн только еще двнадцать лтъ, я мало видлъ свтъ и людей. Скоро я отправлюсь въ экспедицію съ нашею эскадрою, тогда я нагляжусь чудесъ. Быть-можетъ, прійдется мн участвовать въ освобожденіи какой-нибудь принцессы отъ морскихъ разбойниковъ… мало ли что случается на далекихъ моряхъ? или, быть-можетъ, товарищи покинутъ меня одинокаго на какомъ-нибудь пустынномъ остров. Чего не можетъ случиться съ морякомъ?

Я готовлюсь пуститься въ первый далекій путь отъ моихъ родныхъ шотландскихъ горъ. До-сихъ-поръ я жилъ въ отчизн, у своего родственника, который былъ сторожемъ въ старинномъ замк, стоявшемъ у опушки лса. Часто я любовался на старинныя ворота замка, покрытыя рзными эмблемами, украшенныя драконами, оплетенныя плющомъ, который наполовину скрывалъ слды разрушенія, оставленные временемъ. Угрюмо и одиноко стоялъ замокъ, возвышаясь надъ окрестными полянами, вс эти земли, на нсколько миль кругомъ, принадлежали графу, владтелю замка. Каждый годъ, къ осени, прізжалъ графъ на нсколько недль въ свое родовое помстье, позабавиться охотою, и круглый годъ потомъ толковали поселяне о великолпіи его свиты, о его собакахъ и лошадяхъ.

И я съ нетерпніемъ ждалъ того вечера, когда прідетъ графъ и слуги выйдутъ съ факелами ему на встрчу, когда раздастся условный сигналъ, и черезъ нсколько минутъ покажутся передовые всадники, въ пышныхъ костюмахъ, на богатоубранныхъ коняхъ, потомъ четыре верховыя графскія лошади, вс четыре вороныя, покрытыя блыми чепраками, наконецъ широко разступится толпа передт. графомъ и его супругою. Графъ серьзенъ, проникнутъ сознаніемъ собственнаго величія, суровъ. Я никогда не любилъ его, но не сводилъ глазъ съ красавицы-графини. Она такъ кротко и грустно потупила взоръ, такъ ласково смотритъ на всхъ, когда, порою, поднимаетъ его, она, кажется, такъ задумалась, что забыла даже о малютк, лежащемъ на ея колняхъ. А какъ милъ этотъ малютка! какія розовыя у него щечки! какіе золотистые волоса, вьющіеся по блымъ, какъ снгъ, плечикамъ!

Я боялся холоднаго, угрюмаго графа, не смлъ показываться ему на глаза, я прятался, когда онъ прозжалъ ворота, у которыхъ я игралъ. Но графиня — въ цломъ свт не было такой доброй, такой привтливой знатной дамы. И всегда, когда прозжалъ графъ, старый Вальтеръ веллъ мн прятаться.

Часто слышалъ я странные разговоры о ней между нашими поселянами, и надобно замтить, что о граф и графин говорили всегда шопотомъ, боясь, чтобъ кто-нибудь не подслушалъ и не передалъ графу. Думали, что гордый графъ раскаивается въ своей женитьб, что онъ считаетъ пятномъ для своего имени женитьбу на двушк не столь знатнаго рода, какъ его фамилія. Другіе говорили, что это пустяки, что еще неизвстно, точно ли графиня незнатнаго рода. Но въ отвтъ имъ разсказывали исторію, которая твердо врзалась у меня въ памяти.

Графиня, когда еще не была графинею, жила одна, гд-то далеко, въ маленькой деревн, графъ, прозжая, случайно увидлъ ее, замтилъ ея необыкновенную красоту, пріхалъ въ другой разъ нарочно за тмъ, чтобъ видть ее, и влюбился. Она когда-то любила другаго и была покинута, она согласилась на предложеніе графа, но съ той поры все была грустна, какъ и прежде.

Вс удивлялись, что двушка незнатная и небогатая, сдлавшись графинею, могла о чемъ-нибудь грустить. По это было такъ, никогда она не улыбалась, даже, лаская своего маленькаго сына, разсказывали даже, что она никогда не говорила ласково съ графомъ, хотя была со всми другими очень-ласкова. Она, казалось, тосковала о прошедшемъ.

Старый Вальтеръ (такъ звали моего родственника) съ презрніемъ называлъ все это пустыми сплетнями, онъ и мн твердилъ, чтобъ я не смлъ врить, когда говорятъ дурное про господина, которому мы служимъ. Но онъ также любилъ добрую графиню. Я замчалъ, что они часто имли между собою свиданія въ парк, и хотя не могъ я никогда разслушать, о чемъ они говорятъ, но видлъ, что она иметъ большое довріе къ старому Вальтеру, видлъ и то, что она часто плакала, разговаривая съ нимъ.

Вамъ покажется странно, что такая знатная дама любила маленькаго мальчика, но она въ-само.мъ-дл очень любила меня, она называла меня самыми нжными именами. Когда она была одна въ парк, то любила, чтобъ я игралъ подл лея, уставши, я засыпалъ, положивъ голову на ея колни, и она не сердилась, и просыпаясь, я видлъ, что она смотритъ на меня еще нжне, нежели прежде.

Она велла мн разсказывать ей вс мои мысли. Вдь я былъ сирота, я не помнилъ своей матери — кому же было приласкать бднаго сироту? Она любила слушать мои разсказы о томъ, какъ смло я взлзаю на самыя высокія деревья, и какъ я буду матросомъ, когда выросту большой и буду плавать по синему морю.

А какія удивительныя исторіи разсказывала она мн! Она говорила что видла ихъ во сн, мн было и пріятно слушать ихъ, и грустно, что это были только сны, въ которыхъ, я знаю, не бываетъ правды. Однажды она разсказывала мн сказку, отъ которой я долго плакалъ — такъ печальна была эта сказка. Она говорила, будто-бы какая-то женщина жила одна съ своимъ сыномъ, потому-что отецъ покинулъ этого малютку и ее, и будто бы потомъ эта женщина, прельстившись на золото, продала своего сына. Когда она увидла, какъ испуганъ я этою страшною сказкой, она улыбнулась и сказала, что это неправда, что это пустой сонъ. Ахъ, какъ она была добра! ахъ, какъ она была хороша! Я не умю и пересказать этого, а если бъ умлъ — и вы полюбили бы ее. Вотъ видите, при одномъ воспоминаньи о ней я расплакался, мн кажется, будто только вчера все это было, а вдь это было ужь очень-давно.

Помню, однажды сказалъ я, что мн хотлось бы быть похожимъ на ея сына, потому-что у ея сына такіе прекрасные голубые глазки, такіе кудрявые золотистые волосы… что жь вы думаете? Она печально улыбнулась и отвчала мн какими-то странными словами — не могу понять, что такое они значатъ:

— ‘Нтъ, нтъ, ты не похожъ на него, и я люблю тебя! Ты лучше его. Какъ милы мн твои черные волосы, твои черные глаза! За нихъ я и люблю тебя!’ Она помолчала, и потомъ опять сказала, рыдая: ‘Ты похожъ на того, который умеръ! Дай Богъ, чтобъ ты былъ такъ же благороденъ и добръ, такъ же хорошъ и уменъ, какъ былъ онъ!’ — ‘Разв онъ былъ знатне графа, тотъ, о которомъ ты говоришь?’ — Она презрительно улыбнулась и сказала: ‘онъ — тотъ, который умеръ, былъ такъ благороденъ, что стыдно было бы графу, еслибъ онъ могъ понять это!’ Она грустно пригладила рукою мои волосы и сказала: ‘живи такъ, какъ онъ, я умри, какъ онъ. Не продавай себя за золото: оно погубило насъ’.

Однажды я простудился, со мною сдлалась лихорадка. Я лежалъ ночью въ жару, и вдругъ вижу: у моей постели стоитъ добрая графиня. Капли холоднаго оссиняго дождя катились по ея длиннымъ волосамъ, она была ужасно встревожена, но какъ хороша она была! на ней было богатое платье, брильянты горли на ней, врно, она собиралась на балъ, а все-таки пришла навстить меня, когда узнала, что я боленъ. Она стала цаловать меня и — вообразите, какая странная мысль пришла мн въ голову… я сказалъ: ‘Ахъ еслибъ у меня была мать!’ Вальтеръ веллъ мн ус.путь, но она сказала: ‘разв теб не все-равно, что я ухаживаю за тобою, что была бы на моемъ мст мать?’ — ‘Нтъ, отвчалъ я: васъ я люблю, но все-таки вы не го, что мать. Моя мать не была графиня, не носила такихъ дорогихъ брильянтовъ’. Ахъ, какъ измнилась она въ лиц, какъ она застонала! Я не знаю, что же такого страшнаго я сказалъ?

Всю ночь она сидла у моей постели, все ухаживала за мною. Много и другаго помню я о ней, по всего больше помню я вотъ что:

Это было также ночью, ужь въ декабр. Вальтеръ молча смотрлъ въ окно и былъ очень-задумчивъ. Наконецъ оборотился и сказалъ мн, что графиня зоветъ насъ въ свою комнату, потому-что хочетъ еще разъ повидаться со мною, прежде чмъ разстанемся мы навсегда. Мы пошли черезъ паркъ въ замокъ, осторожно прошли но комнатамъ, чтобъ не шумть: я дрожалъ. Мн представлялось: ну, если встртится графъ? А какъ великолпно были убраны комнаты! Въ жизнь свою не видывалъ я такого блеска. Вотъ пришли мы въ комнату графини, тамъ горла только одна лампадка. Вальтеръ подвелъ меня къ постели. Графиня лежала, вся закутанная въ блое, можно было сказать, что она спитъ — такъ спокойно лежала она, но лицо ея было блдно, какъ полотно. Я не смлъ пошевельнуться, но она повернулась ко мн лицомъ, хотла приподнять руку, чтобъ обнять меня, я понялъ это и схватилъ ея холодную руку и началъ цаловать. Она хотла что-то сказать, но не могла, только тяжело дышала: видно, что она была встревожена, потомъ стала дышать тише и спокойне, и сказала тогда: ‘Боже мой! благодарю тебя, что ты сжалился надъ моими страданіями и привелъ его ко мн въ минуту смерти. Боже! благодарю тебя, что ты простилъ грхъ мой и послалъ его мн въ минуту смерти!’ Тутъ ея голосъ сталъ еще слабе и тише. ‘Мои милый, что бы ни случилось съ тобою, будь всегда правдивъ и благороденъ, и если я буду видть это, я буду утшаться тобою’. Она сложила руки крестомъ на груди, и замолчала, и была ужь нма и недвижна. Я упалъ на колни у ея постели, и молился, какъ она учила меня. Долго я молился, а она лежала неподвижно, какъ-будто уснула крпко и сладко. Тихо было въ комнат. Не знаю, долго ли я стоялъ тамъ… пришелъ Вальтеръ и сказалъ, что намъ надобно уйдти, и тихо прибавилъ, что та, которую мы любили, умерла. Онъ веллъ мн поцаловать ее и потомъ увелъ меня. Я не понималъ тогда, что значитъ: ‘умерла’, но грустно, грустно мн было.

И мы съ Вальтеромъ въ ту же ночь пошли на сверъ, туда, гд была родина Вальтера. Тамъ счастливо мы прожили шесть лтъ, а тогда бдный Вальтеръ умеръ, онъ благословилъ меня я сказалъ, чтобъ я сдлался матросомъ и плавалъ по синему морю. Такъ я и сдлалъ. Теперь я еще молодъ, но когда и старъ буду я, и гд ни буду я все буду помнить, о чемъ молилась она, и буду такимъ, какимъ она хотла видть меня.

Часть вторая и послдняя.

Четвертый бдный путникъ.

Прежде всего, пожалуйста, скажите мн, что такое по-вашему значитъ ‘исторія’?— То самое, что обыкновенно разумется подъ этимъ словомъ? А что такое подъ нимъ разумется? Вы знаете, но не можете объяснить въ-точности. Я того и ждалъ. Во все время своей довольно-таки долгой практики не попадалось мн ни истца, ни отвтчика, ни адвоката, который бы умлъ сдлать чему-нибудь правильное опредленіе.

Судя по вашимъ взглядамъ, слова мои кажутся вамъ странны: будто приходилось мн заниматься по должности такими вещами. А какъ же вы думали? Ха, ха, ха! Вдь я — вотъ эта самая личность въ худыхъ сапогахъ, безъ рубашки на плечахъ и безъ капиталовъ въ карманахъ, кром полученнаго изъ богадельни четырехпенсовика (протестую противъ настоящей администраціи этой богадельни, что, впрочемъ, вещь посторонняя) — вдь я, года два назадъ, былъ адвокатомъ въ огромномъ, богатомъ город и имлъ обширную практику. У меня былъ домъ на Верхней Улиц. У этого дома былъ великолпный подъздъ и у подъзда стоялъ швейцаръ, чтобъ отгонять подобныхъ мн оборвышей, еслибъ кто изъ нихъ отважился уссться на моемъ подъзд — швейцаръ, который препоручилъ бы меня полицейскому опекуну, еслибъ я теперь вздумалъ поздороваться съ нимъ на улиц. Я намренъ уклониться отъ всякихъ отвтовъ, если вы захотите разспрашивать меня. Какъ я попалъ въ горькую долю — это моя тайна.

Да, я ршительно не намренъ разсказывать вамъ исторію. Но, вмсто исторіи, пожалуй, готовъ представить вамъ экстрактъ. Въ экстракт излагаются факты, потому онъ не иметъ ничего общаго съ исторіей, въ которой излагаются выдумки. То, что я хочу вамъ разсказать, дйствительно случилось со мною.

Приготовясь къ практик, какъ требуетъ законъ (гд и у кого я готовился — умолчу) сдлался я адвокатомъ въ одномъ изъ главныхъ городовъ Англіи, въ какомъ именно — я намренъ умолчать. Открылъ свою контору. У меня не было и четвертой доли капитала, нужнаго для хорошаго начала, а друзья мои сами были вс бдняки, за исключеніемъ одного только. Отъ тхъ деньгами нельзя было разжиться, приходилось обратиться къ этому одному, составлявшему исключеніе. Это былъ мистеръ Фрэнкъ Рэтлиффъ, сынъ того мистера Рэтлиффа, который депутатомъ отъ нашего графства въ Парламент — сынъ перваго богача и перваго гордеца съ нашей стороны — ‘Ты! эй ты, мой милый! что стоишь въ углу! Не подмигивай мн, что ты его знаешь’. Я сказалъ ‘мистеръ Рэтлиффъ’ не затмъ, чтобъ тебя знакомить съ моими длами: я только такъ назвалъ его Рэтлиффомъ, потому-что это имя первое подвернулось на языкъ.

Такъ, мистеръ Фрэнкъ былъ мн врный другъ, радъ сдлать для меня все, что отъ него зависитъ. Я однажды, при случа, оказалъ ему услугу… то-есть, совтомъ — не больше: занялъ ему денегъ за сходные проценты… ну, спасъ его отъ жидовъ. Это было, когда мы съ нимъ учились въ университет. Пріхалъ онъ домой изъ университета и начались черезъ нсколько времени по сосдству толки, что онъ, какъ говорится, по уши влюбился въ гувернантку своей сестры и хочетъ на ней жениться. ‘Эй ты, въ углу! что опять подмигиваешь? Ждешь, что я скажу, какъ фамилія гувернантки? Такъ вотъ я же тебя перехитрю: скажу, что ея фамилія была Смитъ’.

Въ качеств юриста, я называю толки и слухи вообще вздоромъ и пустяками. Но въ упомянутомъ дл слухи оказались, не въ примръ прочимъ, не пустяки. Мистеръ Фрэнкъ сказалъ мн, что онъ дйствительно влюбленъ и поклялся честью, что ршился жениться (глупое выраженіе, очень употребительное у подобныхъ ему молокососовъ), ршился жениться на ‘милой двушк’, какъ онъ назвалъ ее, но я не люблю сантиментальничать и просто называю ее миссъ Смитъ, гувернантка — этимъ именемъ я, между-прочимъ, оживляю твои воспоминанія, пріятель, что стоишь въ углу — Отецъ мистера Фрэнка, гордый какъ чортъ, выразился объ этомъ намреніи отрицательно, когда Фрэнкъ попросилъ его выразиться утвердительно. Старикъ Рэтлиффъ былъ дловой человкъ и принялся за развязку задачи дловымъ образомъ: отпустилъ гувернантку съ отличнйшимъ аттестатомъ и немалозначительною наградою, потомъ принялся думать, какъ бы устроить Фрэнка. Покуда онъ думалъ объ этомъ, мистеръ Фрэнкъ полетлъ за гувернанткой въ Лондонъ. А у гувернантки только и родни было, что ттка, отцова сестра. Ттка не хочетъ пускать мистера Фрэнка въ домъ безъ родительскаго благословенія. Мистеръ Фрэнкъ пишетъ родителю, что онъ либо женится на гувернантк, какъ только ему исполнятся законныя лта, либо застрлится. Родитель съ родительницею и дочерью поднимаются въ дорогу и прізжаютъ въ Лондонъ. Тутъ происходитъ у нихъ съ сыномъ чувствительная сцена, нимало ненужная въ моемъ экстракт, а конецъ сцены тотъ, что старикъ Рэтлиффъ принужденъ замнить отрицаніе утвержденіемъ.

Не сдлалъ бы онъ этого, ни за что не сдлалъ бы, но помогло одно счастливое обстоятельство. Отецъ гувернантки былъ человкъ, носившій хорошую фамилію, разв немногимъ хуже фамиліи самихъ Рэтлиффовъ. Онъ служилъ въ арміи, вышелъ съ половинною пенсіею, завелъ торговлю виномъ, обанкрутился и умеръ. Равнымъ образомъ умерла его жена: стало-быть не оставалось мистеру Рэтлиффу наводить сиравокъ ни о какомъ родств, кром ттки, а ттка оказала себя, по мннію мистера Рэтлиффа, благородною дамою, не позволивъ Фрэнку являться въ ея дом. Однимъ словомъ: дло устроилось довольно-благопріятно. Назначили день для свадьбы. Напечатали въ своей провинціальной газет о ‘предстоящемъ бракосочетаніи высокоименитыхъ особъ’, какъ водится. Припечатали тутъ же и біографію отца гувернантки, для предупрежденія всякихъ разговоровъ, подробно описали его гербъ, еще подробне расписали его заслуги отечеству, о томъ, что онъ торговалъ впослдствіи виномъ, не упомянули, какъ и слдовало. Къ чему и упоминать? А впрочемъ, что онъ торговалъ виномъ — я знаю наврное, отъ самого Фрэнка. У Фрэнка не было спси. Онъ представилъ меня своей невст, встртившись со мною на прогулк, и спросилъ: кажется ли онъ мн счастливцемъ? Я уклонился отъ отвта, не сказалъ ему, что онъ счастливецъ. А надобно признаться, что миссъ, бывшая гувернантка, мн очень понравилась: высокаго роста, стройная, гибкая, будто никогда не уродовала себя корсетомъ. Глаза такіе, что я стоялъ будто студентъ передъ строгимъ экзаменаторомъ, когда она смотрла на меня. Губки алыя, свжія, такъ-что и нельзя нацаловаться ихъ до-сыта. Лицо такое милое, румянецъ такой нжный… ты, мой милый, что стоишь въ углу, не безпокойся, не узнаешь ея поэтому портрету: вдь у ней съ того времени было нсколько человкъ дтей, она теперь ужь стала полне, только на одну каплю полне, и румянецъ сталъ ярче, на одну каплю ярче противъ того, какъ я видлъ ее въ первый разъ съ мистеромъ Фрэнкомъ.

Свадьба назначена была въ среду, какого мсяца, числа и года — не хочу сказывать. Я открылъ свою адвокатскую контору мсяца за полтора передъ тмъ, и въ понедльникъ на той недл, значитъ, за два дня до свадьбы, сидлъ-себ одинъ въ контор, раздумывая о томъ, какъ получше уладить свои дла — а придумать это было не слишкомъ-то легко — вдругъ вбгаетъ въ комнату мистеръ Фрэнкъ, блдный, какъ мертвецъ, и говоритъ, что пришелъ за моимъ совтомъ въ ужасной, роковой бд, и что ни минуты нельзя терять, надобно дйствовать: ‘скажи, какъ мн быть? я сдлаю все, что ты скажешь’.

— Помилуй, Фрэнкъ, въ важномъ дл нужно хладнокровіе, говорю и, видя, что онъ совсмъ разстроился въ мысляхъ:— такъ ли, Фрэнкъ? говорю я, постукивая ножичкомъ по столу, чтобъ онъ скоре опамятовался.

— Дружище! (онъ былъ со мною на короткой ног) дружище! въ важномъ дл нужно хладнокровіе, говоришь ты. Да вдь ты мн другъ…

Я опять сталъ постукивать, чтобъ онъ успокоился, и посмотрлъ на него пристально, какъ прокуроръ на свидтеля, а то вдь онъ, пожалуй, проговорилъ бы цлый день безъ толку.

— Вотъ что, Фрэнкъ: въ важныхъ длахъ горячиться по-моему не слдуетъ. Перестань кричать, а толкомъ отвчай на мои вопросы, говорю я: — и отвчай какъ можно короче, а если можно, то просто только кивай головой, чтобъ я видлъ, да или нтъ, кивай головой и молчи.

И я опять пристально посмотрлъ ему прямо въ глаза секунды три-четыре, потому-что онъ все ахалъ и вертлся на стул. Когда онъ присмирлъ, я постучалъ еще, чтобъ онъ опомнился хорошенько. Потомъ началъ:

— Изъ твоихъ выраженій я заключаю, что ты попалъ въ затрудненіе, могущее помшать твоей свадьб (онъ кивнулъ головою, а я продолжать, не давая ему выговорить ни слова). Это затрудненіе, вроятно, касается твоей нареченной невсты и относится къ тому времени, когда покойный отецъ ея занимался нкоторыми коммерческими оборотами? (Онъ опять кивнулъ, а я спшилъ продолжать). Итакъ, есть нкто узнавшій изъ объявленія въ газет о вашей свадьб и знающій изъ жизни ея родителя факты, которыхъ лучше бы ему не знать. Этотъ нкто хочетъ злобно употребить свое знаніе въ предосужденіе невст и свадьб, если не получитъ извстной суммы за свое молчаніе. Хорошо. Теперь, скажи, Фрэнкъ, вопервыхъ, что сама миссъ, невста, разсказала теб о коммерческихъ оборотахъ своего родителя? По какому случаю начался между вами этотъ разговоръ?

— Однажды она съ такою нжною любовью говорила мн о своемъ отц, отвчалъ Фрэнкъ: — что я очень заинтересовался его личностью и, между-прочимъ, спросилъ, что было причиною его смерти. Она сказала, что первою причиною, какъ ей кажется, было душевное разстройство, и прибавила, что это разстройство было слдствіемъ грустнаго обстоятельства, которое она скрываетъ отъ всхъ, какъ скрывала и мать ея, но не можетъ утаить отъ меня, потому-что ршилась начать свои отношенія къ будущему мужу тмъ, чтобъ не имть отъ него никакихъ тайнъ.

Тутъ мистеръ Фрэнкъ опять началъ-было горячиться, я опять успокоилъ его ножичкомъ.

— Она сказала мн, продолжалъ Фрэнкъ: — что отецъ ея сдлалъ большую ошибку, вышедши въ отставку и вздумавъ торговать виномъ. У него не было способности къ коммерціи. Съ перваго же дня дла его пошли плохо. Его бухгалтеръ, какъ надобно думать, обманывалъ его. На это есть доказательства…

— Погоди, говорю я:— какъ звали этого подозрваемаго бухгалтера?

— Давэджеръ, говоритъ Фрэнкъ.

— Дэвэджеръ, говорю я, записывая фамилію:— продолжай, Фрэнкъ.

— Его дла запутывались все больше-и-больше, со всхъ сторонъ начались требованія платежа по векселямъ, банкротство и, слдовательно, позоръ (такъ онъ понималъ эти вещи) близко уже грозили ему. Душевно онъ былъ такъ разстроенъ, что наконецъ жена и дочь стали опасаться за него: онъ, по ихъ мннію, въ послднее время жизни дйствовалъ едва-ли сознательно. Въ этомъ отчаянномъ, жалкомъ состояніи, онъ… тутъ Фрэнкъ вдругъ остановился.

У насъ въ слдственныхъ длахъ есть по юридическимъ принципамъ два способа получать точное и полное показаніе отъ колеблющагося подсудимаго или свидтеля: оно вытягивается изъ него или страхомъ или шуткою. Я прибгнулъ къ послднему.

— А, понимаю! сказалъ я: — ему надобно было выдать новые векселя въ уплату прежнихъ, и по ошибк, очень-натуральной въ его разстроенномъ положеніи, онъ написалъ на вексельномъ лист вмсто своего имени имя другаго джентльмена — такъ ли?

— Написалъ, сказалъ Фрэнкъ, съ видомъ убитаго человка, не забавляясь моею шуткою.— Его главный кредиторъ не хотлъ дать ему отсрочки длятого, чтобъ обратить свое имущество въ чистыя деньги, но онъ былъ намренъ продать все, что иметъ, и выкупить вексель.

— Натурально. Но подлогъ былъ открытъ. Какъ и когда?

— Когда онъ еще не длалъ и первой попытки размнять вексель у банкира. Онъ сдлалъ свое отчаянное дло самымъ нелпымъ и простодушнымъ образомъ. Человкъ, именемъ котораго онъ хотлъ воспользоваться, былъ его старинный другъ, родственникъ его жены, человкъ добрый и богатый, имвшій вліяніе на кредитора и благородно-поступившій въ этомъ дл. Онъ любилъ своихъ несчастныхъ родственниковъ и доказалъ это.

— Возвратимся къ сущности предмета, сказалъ я.— Что жь онъ сдлалъ? то-есть съ юридической точки зрнія, что онъ сдлалъ?

— Онъ бросилъ фальшивый вексель въ каминъ, написалъ вмсто того настоящій вексель на свое имя, и тогда, только тогда сказалъ объ этомъ факт моей невст и ея матери. Можно ли поступить благородне?

— Говоря въ дух моего званія, скажу, что невозможно поступить опрометчиве, отвчалъ я.— А что жь было съ отцомъ? Онъ убжалъ?

— Нтъ, онъ лежалъ въ постели красня, сказалъ Фрэнкъ: — но, собравъ послднюю силу, написалъ въ тотъ же день письмо, съ стыдомъ благодаря его, общая доказать на дл, что достоинъ благороднаго состраданія и прощенія, общая продать все свое имущество до послдней нитки и заплатить долгъ. И дйствительно, онъ продалъ все, даже фамильные портреты — все, до послдней серебряной ложки, продалъ даже стулья изъ своего кабинета. Долгъ былъ уплаченъ весь сполна. Онъ остался безъ шиллинга, но благородный человкъ, пощадившій его, общался помочь ему, чтобъ снова начать торговлю. Но ужь поздно было: преступленіе, совершенное въ минуту душевнаго разстройства, хотя и было заглажено, тснило его сердце, имъ овладла мысль что онъ потерялъ навкъ уваженіе жены и дочери, и онъ…

— Умеръ, дополнилъ я.— Ну да, да, это понятно. Возвратимся же на минуту къ письму, которое послалъ онъ своему родственнику. Юридическая опытность убждаетъ меня, Фрэнкъ, что еслибъ каждый сжигалъ вс получаемыя письма, то половину судебныхъ мстъ пришлось бы закрыть. Теб, вроятно, извстно: не употребилъ ли онъ въ этомъ письм выраженія, которое заключало бы признаніе или упоминовеніе относительно подлога?

— Разумется, употребилъ. Вдь, выражая свой стыдъ, нельзя не упомянуть о причин его, сказалъ Фрэнкъ.

— Очень можно бы, отвчалъ я: — еслибъ онъ былъ опытенъ въ дловомъ слог. Но объ этомъ довольно. Я выскажу догадку, смлую догадку. Ошибусь ли я, если предположу, что это письмо украдено и что пальцы мистера Дэвэджера, извстные подвигами своей ловкости, не остались чужды прикосновенія къ этому письму?

— Это самое и хотлъ я теб объяснить! вскричалъ Фрэнкъ.

— Какимъ же путемъ сообщилъ онъ теб этотъ интересный фактъ?

— Онъ не рискнулъ видться со мною лично. Онъ имлъ дерзость…

— О, ловкій же онъ практикъ! сказалъ я:— онъ видлся съ самою миссъ невстою.

— Ныньче утромъ, когда она гуляла одна по саду, продолжалъ Фрэнкъ: — онъ имлъ наглость подойдти къ ней и сказать, что ужь насколько дней онъ выжидалъ случая видться съ нею наедин. Потомъ онъ показалъ ей, да, показалъ ей письмо несчастнаго отца. Положилъ ей въ руку другое письмо, адресованное ко мн, поклонился и ушелъ, оставивъ ее полумертвою отъ изумленія и ужаса.

— Очень-счастливо дли тебя, что тебя не было при этимъ, сказалъ я.— Гд жь письмо, адресованное къ теб?

Онъ передалъ мн письмо. Оно было написано очень-дко и кратко, такъ-что я и теперь припоминаю его слово-въ-слово. Начиналось оно такъ:

‘Мистеру Фрэнсису Гэтлиффу-младшему.

‘Сэръ, у меня есть для продажи очень-курьзный автографъ. Цна — пятьсотъ фунтовъ. Юная особа, съ которой вы должны сочетаться бракомъ въ наступающую среду, сообщитъ вамъ свднія о содержаніи автографа и удостовритъ въ его подлинности. Если вы не найдете нужнымъ пріобрсть это письмо, я напечатаю его въ нашей городской газет, и во вторникъ вечеромъ явлюсь къ вашему высокоуважаемому родителю съ подлинникомъ этой интересной рдкости. Пріхавъ сюда по семейнымъ дламъ, я остановился въ семейной квартир, въ то ридской гостинниц, по сосдству съ вашимъ домомъ, куда, въ случа необходимости, готовъ явиться

‘вашъ покорнйшій слуга
‘Альфредъ Дэвэджеръ’.

— Ловкій человкъ! сказалъ я, запирая письмо въ свою конторку.

— Ловкій! Его стоило бы засчь плетьми до полусмерти. Я расправился бы съ нимъ самъ, но она взяла съ меня слово посовтоваться съ тобою, идти прямо къ теб.

— Давъ ей это слово, ты сдлалъ умнйшій поступокъ въ жизни. Намъ нельзя ссориться съ этимъ господиномъ, какія бы мысли ни были у насъ на ум. Не почти за неуваженіе къ твоему достоуважаемому отцу, если я скажу положительно, что, увидвъ письмо, о которомъ идетъ рчь, онъ потребуетъ отсрочки, если не совершеннаго отказа въ дл свадьбы.

— При его образ мыслей, онъ потребуетъ совершеннаго разрыва, если увидитъ это письмо, съ глубокимъ стономъ сказалъ Фрэнкъ.— Но хуже того: сама благородная невста моя говоритъ, что если письмо будетъ напечатано съ комментаріями, которые, безъ-сомннія, прибавитъ къ ному негодяй, то она скоре умретъ, нежели согласится связать мою жизнь съ ея участью, хотя бы мой отецъ и не измнился въ своихъ чувствахъ къ ней.

Фрэнкъ былъ юноша мягкаго сердца и любилъ ее безъ памяти. Я заставилъ его успокоиться, опять постучавъ ножичкомъ.

— Успокойся, Фрэнкъ, сказалъ я: — надобно предложить теб еще два вопроса. Почелъ ли ты нужнымъ освдомиться у твоей невсты относительно того, единственною ли уликою подлога остается, сколько ей извстно, это проклятое письмо, или существуютъ другіе акты?

— Да, я спросилъ ее объ этомъ въ ту же минуту, она мн сказала, что другихъ доказательствъ подлога, кром этого письма, не существуетъ — она въ томъ уврена.

— Согласенъ ли ты заплатить Дэвэджеру требуемую сумму?

— Согласенъ, безъ запинки отвчалъ онъ.

— Мистеръ Фрэнкъ, сказалъ я: — вы пришли сюда искать моей помощи и совта въ дл, чрезвычайно-щекотливомъ, и готовы, какъ я впередъ увренъ, не спрашивая предварительно васъ о томъ, готовы вознаградить мои хлопоты по такс, установленной обычаемъ. Я ршился дйствовать въ этомъ случа быстро, смло, отчаянно, либо удача, либо неудача, одно изъ двухъ, по правилу: все или ничего. И вотъ мои предложенія. Я попытаюсь вырвать изъ рукъ мистера Дэвэджера непріятное для васъ письмо. Если я не успю въ томъ до завтра вечера, вы отдадите ему деньги, и я не беру съ васъ ничего за адвокатское руководительство. Если успю — не Дэвэджеръ, а я вручу вамъ письмо, и деньги отъ васъ получу я, вмсто Дэвэджера. Для меня это большой рискъ, но я ршаюсь на него. А для васъ все-равно кому-нибудь платить пятьсотъ фунтовъ. Что вы скажете на это? Согласны, мистеръ Фрэнкъ, или несогласны?

— Чортъ побери тебя съ твоими вопросами! закричалъ Фрэнкъ, вскочивъ съ мста:— самъ знаешь, что я согласенъ, тысячу разъ согласенъ. Но ты долженъ достать мн денегъ.

— И вы съ удовольствіемъ отдадите ихъ мн? Прекрасно! Ступай же теперь домой, Фрэнкъ, успокой свою невсту. Не пускайте мистера Дэвэджера и на глаза къ себ. Будьте спокойны. Предоставьте все мн. И будь увренъ, что никакія письма въ мір не помшаютъ теб отпраздновать свадьбу въ пятницу.

Съ этими словами я выпроводилъ его изъ конторы, потому-что мн было нужно хорошенько обдумать свой планъ.

Прежде всего нужно было, разумется, узнать непріятеля. Я написалъ къ мистеру Дэвэджеру, увдомляя его, что мн поручено уладить полюбовную сдлку между нимъ и извстною ему особою (именъ не упомянуто у меня никакихъ) по случаю извстнаго ему обстоятельства, и прося его пожаловать ко мн, какъ только ему будетъ удобно, чмъ скоре, тмъ лучше. При самомъ же начал дла, мистеръ Дэвиджеръ показалъ себя опытнымъ человкомъ. Онъ увдомилъ меня, что ему возможно видться со мною не ране, какъ въ седьмомъ часу вечера, то-есть, видите, онъ хотлъ отнять у меня нсколько часовъ, когда каждая минута была драгоцнна. Мн оставалось только вооружиться терпніемъ и дать до его прибытія нкоторыя инструкціи моему маленькому писцу, Тому.

Никогда не бывало и не будетъ такого остраго мальчика въ четырнадцать лтъ, какъ мой Томъ. Разумется, нужно было наблюдать за мистеромъ Давэджеромъ, и Томъ былъ какъ нарочно созданъ для этого: миньятюрный, терпливый, расторопный, сметливый, каналья, въ высшей степени, онъ все подмтитъ, его никто не замтитъ. Я уговорился съ нимъ, чтобъ онъ не показывался, когда прійдетъ мистеръ Дэвиджеръ, чтобъ онъ, спрятавшись гд-нибудь, ждалъ, какъ я позвоню, когда буду провожать своего гостя. Если позвоню два раза, онъ выйдетъ, чтобъ подать плащъ мистеру Дзвэджеру — и только, но если я позвоню одинъ разъ, то онъ не покажется ему, а будетъ незамтно слдить за Давэджеромъ, куда тотъ на пойдетъ, пока воротится къ себ, въ гостинницу. Я долженъ былъ пока ограничиться этими мрами: надобно было выжидать, и потомъ ужъ дйствовать сообразно обстоятельствамъ.

Въ четверть седьмаго явился мой поститель. Адвокату, по своимъ занятіямъ, приходится встрчаться съ достаточнымъ количествомъ людей грязныхъ, гадкихъ и негодныхъ. Но въ жизнь свою не видывалъ я такого грязнаго и гадкаго негодяя, какъ мистеръ Альфредъ Дэвэджеръ. Волоса были у него съ просдью, какіе-то засаленные, лицо въ пятнахъ, лобъ низкій, животъ толстый, отвислый, голосъ сиплый, ножки тоненькія, глаза налитые кровью, и смотрли искоса, отъ него несло водкой, во рту торчала зубочистка. ‘Здорово ли поживаете? А я только-что пообдалъ’, сказалъ онъ, закурилъ сигару, услся, положилъ ногу на ногу и дружески кивнулъ мн головой.

Я приступилъ къ нему ласкою, панибратствомъ — не помогло. Спросилъ у него шутливымъ тономъ, посмиваясь, какъ ему досталось въ руки письмо. Онъ просто отвчалъ, что былъ довреннымъ лицомъ у особы, писавшей это письмо, и съ малолтства отличался зоркимъ глазомъ, отъ котораго не ускользнетъ пожива. Я сказалъ ему на этотъ счетъ нсколько комплиментовъ — но не таковскій былъ человкъ, чтобъ податься на лесть. Я попробовалъ взбсить его — онъ не таковскій былъ человкъ, чтобъ потерять хладнокровіе. Кончилъ онъ тмъ, что поставилъ меня въ необходимость прибгнуть къ послднему средству — запугать его.

— Прежде, чмъ начнемъ говорить о деньгахъ, сказалъ я: — позвольте обратить ваше вниманіе, мистеръ Дэвэджеръ, на случай такого рода. Вы дйствуете на мистера Фрэнсиса Гэтлиффэ тмъ, что можете помшать его свадьб, назначенной послзавтра. Предположимь теперь, что я получилъ отъ законнаго лица и держу въ карман предписаніе арестовать васъ, предположимъ, что въ сосдней комнат стоитъ констэбль, который присланъ исполнить это предписаніе, предположимъ, что завтра, то-есть наканун свадьбы, я подаю на васъ обвиненіе, выраженное только въ общихъ терминахъ, что вы хотите злоумышленнымъ образомъ сорвать деньги съ одного лица, имя котораго объявится при начал допросовъ, и допрошу только объ одномъ дн отсрочки для собранія дополнительныхъ уликъ, предположимъ, что, какъ человка подозрительнаго, васъ не отпустятъ изъ-подъ ареста на поруки, предположимъ…

— Позвольте прервать васъ на-минуту, сказалъ мистеръ Дэвэджеръ — предположимъ, что я не глупйшій изъ всхъ дураковъ на свт, предположимъ, что письма я не взялъ сюда съ собою: предположимъ, что я вручилъ г. NN, моему другу, живущему въ улиц NN, здсь, въ город, нкоторый пакетъ, предположимъ, что къ этимъ пакет хранится извстный, уже запечатанный и адресованный на имя старика Гэтлиффа автографъ, и также запечатанная и адресованная въ контору здшней газеты копія съ этого автографа, предположимъ, что моему другу, г. NN, сказано, что онъ долженъ распечатать пакетъ и отослать по адресамъ заключающіяся въ немъ два письма, если я не прійду къ нему за ними лично ныньче вечеромъ — однимъ словомъ, государь мой, предположимъ, что изъ насъ двоихъ вы молокососъ, а не я — и мистеръ Дэвэджеръ слегка поклонился.

Онъ не въ-расплохъ меня поймалъ: я ожидалъ, что онъ принялъ подобныя мры, но я притворился, что пораженъ его словами и совершенно покоряюсь ему. Мы условились, что онъ вручитъ мн письмо, а я ему требуемыя деньги въ одно и то же время. Я написалъ условіе объ этомъ, чтобъ онъ приложилъ свою руку. Онъ такъ же хорошо, какъ и я, понималъ, что эта бумага въ настоящемъ дл вздоръ, ни къ чему ненужный, и сказалъ мн, что я пишу ее только для увеличенія моего счета за хлопоты по длу. Хитеръ онъ былъ, а въ этомъ промахнулся. Условіе написалъ я не затмъ, чтобъ взять лишнія деньги съ Фрэнка, а затмъ, чтобъ выиграть нсколько времени у него самого. Она служила мн защитою, чтобъ отложить уплату денегъ до трехъ часовъ пополудни слдующаго дня, вторника. Мистеръ Дэвэджеръ сказалъ, что завтра поутру онъ хочетъ отдохнуть сдлать прогулку за городъ и спросилъ меня, въ какой сторон около города мстность живописне. Я ему сказалъ, онъ бросилъ зубочистку въ плевальницу и ушелъ.

Я позвонилъ одинъ разъ. Сталъ у окна посмотрть, какъ онъ пойдетъ мимо и взглянуть, что-то будетъ подлывать мой Томъ. Мой парень — золотой мальчишка — ужь гонялъ кубарь на той сторон улицы и потшался очень-забавно. Мистеръ Дэвэджеръ пошелъ къ рынку. Томъ прихлыстнулъ свой кубарь и побжалъ за нимъ въ ту же сторону.

Черезъ четверть часа онъ воротился съ рапортомъ очень-яснымъ и удовлетворительнымъ. Мистеръ Дэвэджеръ прошелъ къ застав, въ трактиръ: на скамь у дверей трактира сидлъ человкъ, покуривая трубку. ‘Что, обдлалъ все?’ сказалъ онъ Давэджеру, вынимая изъ кармана пакетъ — ‘Все, какъ слдуетъ’, отвчалъ Дивэджеръ, взялъ пакетъ и пошелъ къ себ, въ гостинницу. Проходя въ свой нумеръ черезъ буфетъ, веллъ онъ принесть себ пунша, сигаръ, туфли и затопить въ нумер каминъ, и отправился въ нумеръ, а Томъ отправился ко мн съ рапортомъ.

Теперь я зналъ какъ дйствовать. Письмо было въ комнат Дэвэджера и, вроятно, пробудетъ тамъ до утра. Потрепавъ Тома по плечу, далъ ему инструкцію, чтобъ играть у дверей гостинницы, а когда устанетъ, закусить и отдохнуть въ мелочной лавочк, напротивъ гостинницы, и лакомиться, сколько душ угодно, только подъ условіемъ, чтобъ не спускать глазъ съ окна. Если мистеръ Дэвэджеръ пойдетъ куда, или пріятель его прійдетъ къ нему, Томъ прибжитъ сказать мн. А прежде всего долженъ Томъ передать отъ меня записку буфетчиц, моей старинной пріятельниц, въ записк я просилъ ее зайлти ко мн въ контору по экстренному длу, какъ только ей будетъ свободно, ныньче же. Сдлавъ распоряженія такого рода, я могъ полчаса отдохнуть. Слъ передъ каминомъ, взялъ стаканъ пунша — и на душ у меня стадо веселе прежняго.

Когда буфетчица пришла ко мн, съ первыхъ же словъ оказалось, къ моему счастью, что мистеръ Дэвэджеръ обидлъ ее. Лишь только упомянулъ я его имя, она вспыхнула и осыпала его бранью. А когда я, не давая длу остыть, прибавилъ, что мн поручено защищать интересы молодой и достойной обожанія леди (имени, разумется, я не сказалъ) противь самаго гнуснаго предательства со стороны мистера Дэвэджера, буфетчица готова была сдлать все, что только могла, не подвергаясь сама опасности. Разспросивъ ее, узналъ я, что Дэвэджеръ веллъ трактирному слуг разбудить себя завтра въ восемь часовъ и вычистить хорошенько платье его. Въ короткихъ словахъ мы уговорились, что если Давэджеръ не вынулъ на ночь изъ своихъ кармановъ того, что въ нихъ лежало, въ такомъ случа лакей принесетъ это платье на ревизію къ моей пріятельниц, а если карманы мистера Дэвэджера окажутся пустыми, то необходимо будетъ произвести разысканіе въ его комнат. И какъ бы тамъ ни случилось, но я могъ вполн быть увренъ въ буфетчиц, а она вполн уврена въ лаке.

Я дождался своего Тома. Онъ пришелъ съ лицомъ, нсколько-опухшимъ, но съ глазами столь же зоркими, какъ и всегда. Рапортъ его былъ очень-кратокъ и удовлетворителенъ. Ворота въ гостинниц заперли на ночь Мистеръ Дэвэджеръ легъ спать, напившись до-пьяна. Другъ его не приходилъ. Я послалъ Тома въ его конурку спать, давъ ему предварительно приказъ встать пораньше и завтра все утро не выпускать изъ вида нашего плута. Мальчикъ заснулъ глубочайшимъ сномъ, отъ утомленія въ ногахъ и полноты въ желудк.

Поутру, въ половин седьмаго, прокрался я потихоньку въ каморку лакея, въ гостинницу. Онъ принесъ платье. Въ карманахъ брюкъ нтъ ничего. Карманы жилета пусты. Въ карманахъ фрака что-то лежитъ. Вопервыхъ, носовой платокъ, вовторыхъ, связка ключей, втретьихъ, сигарочница, вчетвертыхъ, бумажникъ. Разумется, я не былъ такъ простъ, чтобъ ожидать найдти тутъ два нужныя мн письма, но все-таки раскрылъ я бумажникъ съ нкоторымъ волненіемъ любопытства.

Въ обоихъ карманчикахъ бумажника нашлось только съ десятокъ объявленій, вырзанныхъ изъ старыхъ газетъ, локонъ волосъ, завернутый грязнымъ лоскуткомъ ленты, циркуляръ отъ такого-то общества, дающаго деньги подъ врный залогъ, и нсколько рукописныхъ стишковъ, какихъ не встртишь у порядочнаго человка. На листкахъ записной книжки нацарапанные карандашомъ адресы и пари конскихъ скачекъ, записанныя красными чернилами. На отдльномъ листк было написано: ‘NB. 5 вдоль. 4 поперегъ’. Все, кром этихъ словъ, было мн понятно, они показались мн загадочными, потому я, разумется, списалъ ихъ въ свою записную книжку. Потомъ я дождался, пока слуга отнесъ платье мистеру Дэвэджеру. Дэвэджеръ спросилъ у него, какова погода, и получивъ отвтъ, что погода хороша, веллъ въ девять часовъ подать себ завтракать, а къ десяти приготовить ему верховую лошадь, на которой онъ подетъ за городъ, въ Гримвитское Аббатство: эту мстность я рекомендовалъ ему вчера, какъ очень-живописную.

— А я прійду сюда, черезъ заднюю дверь, въ половин одиннадцатаго, сказалъ я буфетчиц.— Да мн нужно также верховую лошадь на это утро. Пришлите ко мн въ контору Сэма (такъ звали одну изъ верховыхъ лошадей въ гостинниц) къ десяти часамъ.

Она общала, и я воротился въ свою контору. Тутъ я внимательно началъ обдумывать настоящее положеніе дла. Съ письмомъ могло быть три случая: или мистеръ Дэвэджеръ до десяти часовъ передастъ его своему пріятелю, и въ такомъ случа Томъ увидитъ этого пріятеля, или, похавъ за городъ, онъ возьметъ его съ собою, Томъ и въ поздк за городъ не упуститъ его изъ виду, или, быть-можетъ, оно останется спрятано гд-нибудь въ его комнат, на этотъ случай, готовъ я самъ: произведу у него въ комнат объискъ, при помощи буфетчицы. Такимъ-образомъ вс вроятности были обдуманы и ни въ какомъ случа не ускользнетъ письмо отъ меня. Только два обстоятельства смущали меня, убійственная краткость времени, остававшагося въ моемъ распоряженіи, еслибъ не удалась мн первая попытка овладть письмомъ, и странная замтка, найденная мною въ бумажник Дэвэджера.

‘NB 5 вдоль, 4 поперегъ’, по всей вроятности, это какая-нибудь мрка, очень ему нужная. По какая же мрка? Положимъ: ‘5 дюймовъ и 4 дюйма’ — это шло бы разв къ парику, а парика онъ не носитъ, положимъ, ‘5 футовъ’ — это не мрка ни для плаща, ни для фрака, ни для жилета, положимъ ‘5 ярдовъ’ — это могло бы быть мркою разв для веревки, на которой когда-нибудь его повсятъ. Стало-быть это не мрка для платья. Что жь такое? О чемъ ему нужно помнить? Чмъ заняты его мысли? Сколько я знаю, письмомъ, и только письмомъ. Не иметъ ли эта замтка какой-побудь связи съ письмомъ? посмотримъ ‘5 вдоль, 4 поперегъ’ — это не мрка для пакета — нтъ, это должно относиться къ какому-нибудь предмету въ его комнат — это было мн ясно, но точне ничего не могъ я придумать для ршенія своей задачи.

Томъ явился ко мн съ извстіемъ, что Дэвэджеръ похалъ за городъ и что никто къ нему не приходилъ, и послалъ его, съ надлежащимъ наставленіемъ, въ слдъ за Дэвэджеромъ — для того и приготовлена была лошадь. Посл того написалъ ободрительное письмо къ Фрэнку, чтобъ успокоить его, и черезъ задній дворъ прокрался въ гостинницу, къ половин одиннадцатаго. Моя союзница дала мн знакъ, когда въ передней и въ корридор никого не было, и я прошелъ въ нумеръ Дэвэджера такъ, что ни одна душа леи я не замтила. Теперь положеніе длъ до нкоторой степени упростилось. Одно изъ двухъ: или Дэвэджеръ взялъ письмо съ собою, или запряталъ его куда-нибудь въ этой самой комнат. Я почти былъ убжденъ, что оно спрятано тутъ: основаніе къ этой увренности было у меня твердое. Для васъ оно покажется страннымъ: его дорожный сакъ былъ не запертъ, вс шкапы открыты, вс ящики выдвинуты. Я зналъ, съ какимъ молодцомъ имю дло, и понялъ, что эта чрезвычайная безпечность съ его стороны скрываетъ тонкій разсчетъ: отвратить всякое подозрніе въ прислуг.

Дэвэджеръ занималъ одинъ изъ лучшихъ нумеровъ въ гостинниц. Полъ во всю длину былъ устланъ ковромъ: стны оклеены прекрасными шпалерами, мебель превосходная. Я началъ свои поиски съ мебели. Осмотрлъ каждую вещь со всхъ сторонъ, во всхъ уголкахъ. Бился надъ этимъ боле часу, но безъ всякаго толку. Потомъ вынулъ я складную мрку, которую принесъ съ собою, и сталъ отъискивать, нтъ ли въ комнат чего-нибудь подходящаго подъ размръ пяти дюймовъ, футовъ или ярдовъ ‘вдоль’ и четырехъ ‘поперегъ’ — не оказалось ничего, и я положилъ мрку опять въ карманъ. Нтъ ли по-крайней-мр чего-нибудь такого, чтобъ можно было насчитать пятымъ по одной линіи, четвертымъ по другой? Я былъ упорно убжденъ, что письмо спрятано тутъ, въ комнат, убжденъ главнымъ-образомъ потому, что ужь долго искалъ его. Съ этой мыслью я твердилъ себ, что въ замтк ‘5 вдоль, 4 поперегъ’ ключъ къ искомой тайн, твердилъ себ это потому, что другой надежды найдти письма не было у меня. Нельзя ли насчитать чего-нибудь до пяти въ одномъ ряду?

На шпалерахъ нельзя: рисунокъ ихъ былъ широкія арки съ колоннами изъ гротесковъ и гирляндъ, на зеленомъ фон. Рисунокъ повторялся по длин комнаты только четыре раза, по ширин только два. Мебель? въ ней не было ни пяти столовъ, ни даже пяти стульевъ одинаковыхъ. Занавсъ надъ кроватью? Тутъ было много и фестоновъ, и букетовъ, и клтокъ. Я сталъ на кровать, съ ножичкомъ въ рук, я началъ отсчитывать по всмъ направленіямъ всевозможныя пятерки и четверки на злосчастномъ занавс, и везд пробовать и пальцами и ножичкомъ — нигд никакого признака письма. А время быстро бжало… ахъ, какъ быстро бжало!

Въ досад, я спрыгнулъ съ кровати, забывъ даже о предосторожности, чтобъ изъ корридора не замтили шума въ комнат. Отъ тяжелаго прыжка, поднялась изъ ковра пыль. ‘Плохо же заботится о выбиваніи ковровъ прислуга!’ подумалъ я, ‘а коверъ еще недуренъ. Можно ли такъ дурно держать его!’ Коверъ! я искалъ у себя надъ головой, а не посмотрвъ себ подъ-ноги — непростительное для юриста и дльца легкомысліе!

Коверъ! въ свое время онъ былъ роскошенъ: очевидно, онъ выступилъ на свтъ въ гостиной, потомъ унизился до столовой, а наконецъ черезъ толкучій рынокъ перешелъ въ гостинницу. Фонъ ковра былъ черный, рисунокъ состоялъ изъ букетовъ розъ съ листьями, разбросанныхъ по ковру правильными рядами. Я сосчиталъ ихъ: десять въ длину комнаты, восемь въ ширину. Отсчитавъ пять и четыре отъ смежныхъ стнъ, я сталъ на колни надъ центральными букетами, и вотъ, какъ теперь чувствую, сердце у меня такъ забилось, что я самъ себя испугался.

Внимательно осмотрлъ я первый букетъ и, ощупывая, весь прошелъ его пальцами — нтъ, ничего незамтно. Я тихо повелъ по немъ ногтями. Ноготь указательнаго пальца зацпился за что-то. Я раздвинулъ тутъ густую шерсть ковра и увидлъ на его основ узенькій рубецъ, который былъ незамтенъ подъ приглаженою шерстью, разрзъ былъ въ полдюйма длины, и черная шерстяная нить, вытянутая изъ ковра, торчала на четверть дюйма изъ разрза. Я осторожно взялъ ее, чтобъ вытащить… въ эту самую минуту послышались у двери шаги.

Но это была моя союзница. ‘Не кончили еще?’ прошептала она.

— Дайте мн еще дв минуты и не подпускайте никого сюда ни водъ какимъ видомъ, пусть никто не мшаетъ мн.

Я слегка потянулъ нитку и подъ ковромъ что-то зашелестило. Я потянулъ еще — и показалась бумага, свернутая въ тоненькую трубочку. Я развернулъ ее. О, господи! письмо было въ моихъ рукахъ!

Да, подлинное письмо: я видлъ это по цвту чернилъ!— письмо, дающее мн пятьсотъ фунтовъ! Я едва могъ удержаться, чтобъ не подбросить вверхъ шляпу и не закричать: ‘ура!’ какъ сумасшедшій. Мн надобно было опуститься на стулъ отъ волненія, просидть минуту, чтобъ успокоиться. И тутъ мн пришла въ голову мысль увдомить мистера Дэвэджера, какъ подшутилъ надъ нимъ простякъ, провинціальный адвокатъ.

Съ ядовитымъ наслажденіемъ вырвалъ я блый листокъ изъ своего бумажника, написалъ карандашомъ, ‘банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ’, свернулъ листокъ около нитки, всунулъ его въ разрзъ ковра, пригладилъ попрежнему шерсть и, какъ пойметъ каждый изъ васъ, господа, стремглавъ бросился бжать къ Фрэнку. Онъ. въ свою очередь, стремглавъ бросился къ своей невст, которая сначала съ боязнью разсмотрла, точно ли это подлинное письмо, потомъ, удостоврившись, бросила его въ огонь и, въ первый разъ со времени помолвки, обняла жениха, начала цаловать его, и рыдать и хохотать. Такъ по-крайней-мр разсказывалъ мн Фрэнкъ, но это во всякомъ случа для меня слухъ, а не фактъ. Фактъ, напротивъ, то, что я собственными глазами видлъ, какъ они въ среду были благополучно обвнчаны, и когда они отправились въ карет, какъ слдуетъ молодымъ, за границу на медовый мсяцъ, я пшкомъ направился къ зданію банка, съ билетомъ въ пятьсотъ фунтовъ въ карман.

Что касается мистера Джвэджера, не могу сказать вамъ ничего положительно-несомнннаго, мои свднія основываются на слухахъ — источникъ, неимющій, какъ извстію, безусловной достоврности въ глазахъ закона.

Мой удалецъ Томъ, хотя и слеталъ съ лошади два раза, не выпустилъ повода изъ руки, не упустилъ и Давэджера изъ виду. По возвращеніи, ничего не сообщилъ онъ мн особеннаго, кром того, что, на дорог къ аббатству, мистеръ Дэвэджеръ останавливался у трактира, сказалъ два-три слова съ своимъ пріятелемъ и подалъ ему клочекъ бумаги. Безъ-сомннія, тутъ было наставленіе, гд найдти письмо и какъ поступить, еслибъ съ самимъ мистеромъ Дэвэджеромъ что-нибудь случилось. Кром этого факта, во все остальное время утра листеръ Дэвэджеръ гулялъ и здилъ верхомъ, какъ обыкновенный смертный, осматривающій живописную мстность. Томъ заключилъ показаніе свое тмъ, что къ двумъ часамъ возвратился онъ въ гостиницу, а въ половин перваго и заперъ дверь своей конторы, прилпивъ снаружи, около звонка, надпись: ‘г. адвокатъ не будетъ дома до завтра’, и удалился на цлыя сутки къ одному изъ своихъ пріятелей, жившему миляхъ въ двухъ отъ города.

Мистеръ Дэвэджеръ въ ту же ночь покинулъ гостинницу, взявъ съ собою изъ пожитковъ только то, что было у него на плечахъ, да захвативъ кое-что изъ своей шкатулки. Не могу положительно сказать, спрашивалъ ли при отъзд счетъ. или нтъ, но утвердительно могу засвидтельствовать, что по этому счету не было имъ произведено уплаты, и что разная дрянь, оставленная имъ въ гостинниц, далеко не вознаградила убытки хозяина. Если прибавлю къ этимъ фактамъ, что мы съ нимъ уже не встрчались (чему я очень-радъ) посл того, какъ я подшутилъ надъ нимъ на пятьсотъ фунтовъ, то и будетъ совершенно исполненъ мой договоръ съ вами, господа члены присутствующаго здсь общества, представить вамъ экстрактъ изъ подлинныхъ фактовъ.

Пятый бдный путникъ.

— Знаете ли вы началъ женевскій часовщикъ:— знаете ли вы французскія равнины, по которымъ часто бродилъ я? знаете ли эти рки, длинныя, однообразно-широкія, мутныя, длинные ряды похоронныхъ ивъ и тополей, опоясывающіе берега этихъ ркъ? длинныя блыя дороги, длинныя строенія фермъ — вс эти принадлежности растянутаго французскаго ландшафта? Когда идешь по французской дорог, даже тнь кажется длинне, нежели должна быть, и облака тянутся безконечными полосами, будто выкроенными по шнуру.

Да, французскіе пейзажи очень-утомительны — такъ по-крайней мр казалось мн, когда я ходилъ по утомительнымъ французскимъ дорогамъ. Передо мною шагала моя тнь и лниво поднимала длинныя свои ноги, будто утомленная. Я тоже чувствовалъ усталость. Я давно разстался съ родиною, мною овладвала тоска — въ такомъ расположеніи духа я прибгаю къ трубк, но съ трубкою долженъ быть соединенъ отдыхъ, а до отдыха нужно было пройдти еще длинную милю. И вдругъ я замтилъ домикъ, передъ домикомъ лежало толстое бревно, я слъ на бревно и закурилъ трубку. День былъ неопредленнаго характера: ни ясный, ни пасмурный, ни жаркій, ни холодный, ни весенній, ни лтній, ни осенній, ни зимній.

Домъ, передъ которымъ я сидлъ, можно бы назвать мстомъ общественныхъ сходбищъ (именно, это была харчевня), еслибъ по сосдству жили какіе-нибудь люди, въ чемъ я сомнвался. Онъ казался заброшеннымъ, да и выросъ онъ, казались, по капризу злосчастной судьбы. Окна въ немъ были не окна, а какія-то прорхи, дверь была прорублена какъ-будто ужь посл постройки дома, и вовсе не приходилась по его фасаду, крыша была не крыша, а какая-то безпорядочная груда соломы, глины, черепицъ, стны были когда-то оштукатурены, но штукатурка везд отвалилась и изъ-подъ нея смотрли темными пятнами глина и плетень, какъ голыя колнки нищаго сквозь диры рубища, подл была какая-то полувысохшая, заплывшая иломъ лужа, въ память существовавшаго когда-то пруда.

Весь этотъ ансамбль не могъ вливать въ душу отрады, но я курилъ себ, подумывая: не зайдти ли мн въ харчевню взглянуть, есть ли тамъ живые люди, въ чемъ я сомнвался.

Вдругъ вышелъ ко мн изъ дома маленькій человчекъ — не обижу я его, назвавъ просто маленькимъ мальчикомъ, потому-что ему было лтъ восемь, но по выраженію лица, по глазамъ, по гороховому сюртуку, по тяжелымъ деревяннымъ башмакамъ, надобно было бы дать ему по-крайней-мр тридцать-семь лтъ, въ довершеніе своей старости, онъ поглаживалъ рукою бороду. Онъ долго и пристально поглядлъ на меня, впрочемъ, безъ малйшаго оттнка суровости или навязчивости, потомъ слъ подл меня и, казалось мн, закурилъ воображаемую трубку. Немного погодя, онъ даже ощупалъ, каково сукно на моемъ плать, но я не обернулся на это, будто не замтилъ.

Такимъ-образомъ, очень-дружелюбно сли мы рядомъ, не говоря ни слова. Я, докуривъ трубку и спрятавъ ее въ сумму, сталь отирать пыль съ сапоговъ. Запыленная моя наружность дала маленькому человчку поводъ къ начатію разговора.

— Вижу, сказалъ онъ очень-серьзно: — что вы изъ числа тхъ бдныхъ прохожихъ, о которыхъ мама велитъ намъ заботиться. Погодите, погодите: я сейчасъ сдлаю, какъ она приказываетъ.

Онъ побжалъ въ харчевню и черезъ дв-три минуты воротился съ огромнйшимъ ломтмъ хлба, кускомъ сыра и нелпаго вида кружкою съ маконскимъ пивомъ.

— Ныньче пятница — постный день, пояснилъ онъ, отдавая мн все это:— а то мы васъ угостили бы ліонскою колбасою, она большая, вотъ какая большая! прибавилъ онъ, разводя руки какъ-можно-шире.

Я не сталъ разъяснять маленькому человчку, что намъ, реформатамъ, законъ не запрещаетъ сть мясо и по пятницамъ, я просто сълъ хлбъ съ сыромъ и выпилъ вино: все это оказалось очень-вкуснымъ, а мальчикъ слъ подл меня, поглаживая правую ногу, и шопотомъ говоря что-то, будто разсуждая самъ съ собою.

Кончивъ закуску, я закурилъ другую трубку и вступилъ въ разговоръ съ маленькимъ человчкомъ. Скоро мы истощили обиходные предметы бесды, какъ-то: замчанія о погод, о разстояніи до ближайшихъ городовъ, и т. п. Оказалось, что мой малютка охотникъ спрашивать, и я далъ ему свободу на этомъ поприщ.

— А издалека вы идете? спросилъ онъ.

— Издалека, я иду изъ-за Нанта, изъ-за Бреста, изъ-за Лоріана.

— Изъ какого же города вы идете? Изъ богатаго, большаго города? И длаютъ тамъ колеса?

Я отвчалъ, что иду изъ большаго города, и что, вроятно, тамъ длаютъ колеса, хотя наврное не знаю, потому-что самъ не занимаюсь дланьемъ колесъ.

— Такъ вы не умете длать колесъ?

Я сказалъ ему, что умю длать колеса для часовъ, но это очень-маленькія колеса, а не такія, о какихъ онъ спрашиваетъ.

— Я такъ любопытствую, пояснилъ онъ тихимъ голосомъ, будто разсуждая больше самъ съ собою, нежели со мною: — я такъ любопытствую, потому-что мама говоритъ, что въ большихъ городахъ жить лучше, а нашъ батюшка, то-есть, священникъ, сказалъ, что онъ не умретъ съ голоду тамъ, гд длаютъ колеса.

Я не нашелся отвчать на это, потому затянулся и продолжалъ слушать.

— Знаете, что я скажу вамъ? продолжалъ мой маленькій, но престарлый собесдникъ: — я хочу привести сюда сестрицу. Можно привести ее?

Мн любопытно было взглянуть на сестру такого оригинальнаго мальчика и я сказалъ, что буду очень-радъ познакомиться съ его сестрою.

Онъ пошелъ въ домикъ и тотчасъ же воротился, ведя за руку маленькую двочку.

Она была годомъ старше, или, быть-можетъ, годомъ моложе брата. Она была очень-мила, каштановые волосы ея прикрывала голубая шапочка, на ней была полосатая шерстяная кофта, блая рубашка, хорошенькіе деревянные башмаки. На груди, на тоненькой цпочк, вислъ золотой крестъ, у пояса ножницы, на указательномъ пальц лвой руки блестло серебряное кольцо. Глаза у ней были голубые, но они не видли ни моихъ запылившихся сапоговъ, ни трубки, ни моей три дня небритой бороды, они не видли ни бревна, на которомъ сидли мы, ни гороховаго пальто брата, ни заходящаго солнца — ничего не видли они двочка была слпа.

Но она ужь знала и о моихъ сапогахъ, и о трубк, и о хлб съ сыромъ, и о томъ, что я иду издалека, и о томъ, что а не умю длать большихъ колесъ. Вообще, ей, повидимому, хорошо было извстно, кто я такой и гд я теперь сижу. Она сла подл меня по одну сторону, братъ ея что другую, и они вдвоемъ начали очень-мило болтать со мной.

— Мама работаетъ теперь на пол, у ней три поля, большія поля, вотъ какія большія! (двочка показала величину полей, разведя руками, какъ братъ показалъ величину ліонской колбасы). Папа длалъ колеса. Они очень любили его, но онъ билъ мама, и пилъ очень-много вина, большимъ стаканомъ. Когда онъ напьется этимъ стаканомъ, онъ, бывало, всегда возьметъ Лили (такъ звали мальчика) за волосы и колотитъ его голову объ стну. Когда батюшка, то-есть, священникъ, хотлъ внушать ему добрыя правила, онъ сталъ надъ нимъ смяться. Папа былъ весельчакъ. Онъ длалъ прекрасныя колеса и получалъ за нихъ много денегъ, вотъ сколько! (огромность суммы опять опредлена разведеніемъ рукъ) но когда случится ему быть съ деньгами, онъ всегда воротится пьяный, такъ-что издаетъ. Папа теперь ушелъ, и давно ужь, очень-давно. Еще благо теленка не было, когда онъ ушелъ. Еще Андре не вынималъ себ очереди идти въ солдаты, а теперь Андре сражается въ Африк. Еще Лили не былъ боленъ жестокою болзнью, которая посылается отъ Бога (малютка постарлъ, будто столтній старикъ, отъ этой болзни. И что это за жестокая болзнь — элефантіазисъ или спазмодическая невральгія? Во всякомъ случа, болзнь съ какимъ-нибудь очень-длиннымъ и ученымъ именемъ). Еще ничего этого не было, когда ушелъ папа. Онъ продалъ вороную лошадь и большую дубовую кровать и потомъ ушелъ. Да, онъ еще проломилъ мама голову бутылкой, и тогда ушелъ. Когда-нибудь онъ воротится — да, непремнно воротится: батюшка-священникъ говорилъ, что онъ не прійдетъ, и что онъ дурной человкъ, а мама говорила: ‘прійдетъ’, и плакала. А про-себя скажу я, заключила двочка, разсказавъ съ помощью брата вс эти дла: — про себя скажу я, что по моему мннію бдный папа не прійдетъ никогда, а онъ ушелъ къ бедуинскимъ туркамъ, а турки такіе злые: они ужь врно съли его.

Бдняжка высказала это мнніе съ грустнымъ, но положительнымъ убжденіемъ, печально скрестивъ руки на груди, такъ-что въ гу минуту я не ршился усумниться, дйствительно ли турки дятъ человческое мясо: это было такъ врно, какъ то, что каждый день поутру солнце встаетъ, а вечеромъ заходитъ.

Пока эти чудныя малютки толковали со мною, мысли мои носились Богъ-знаетъ гд. Какую странную жизнь вели дти! Мать ходитъ въ поле работать, отецъ-пьяница убжалъ изъ дома, сталъ бродягой (онъ вроятно, очень-дурной человкъ), и что чудне всего, эти двое малютокъ остаются хозяевами въ харчевн, должны принимать и угощать постителей! Обо всемъ этомъ передумалъ я, и потомъ пристальне прежняго посмотрлъ на слпую двочку, сидвшую подл меня. Она была слпая, очень-бдная и жалкая двочка, въ синей крестьянской кофт и въ деревянныхъ башмакахъ, но черты ея были такъ правильны, волосы такъ золотисты, цвтъ лица такъ нженъ и блъ, вся она была такъ стройна и граціозна, что можно было бы взять эту двочку и посадить въ раму, съ подписью ‘Raphal pinxil’, и за все дали бы пять тысячъ гиней.

Я замтилъ, что отъ времени до времени маленькій человчекъ, перерывая разговоръ со мною, наклоняется къ уху сестры, таинственно шепчетъ что-то и потомъ еще таинственне смотритъ на меня. Казалось, что у него на ум есть какое-то желаніе, и когда двочка шопотомъ выразила ему согласіе, онъ высказалъ эту тайну:

— Мы съ сестрицею думаемъ, важно началъ онъ: — что вы не прогнваетесь на васъ, только не знаемъ, будете ли вы такъ добры, чтобъ показать намъ вашъ языкъ?

Я онмлъ отъ изумленія. Не-уже-ли малютка этотъ не только трактирщикъ, но и докторъ? Нечего длать, я, по просьб, высунулъ ему языкъ, но съ тмъ вмст и закрылъ глаза, чтобъ мене смутиться отъ своей гримасы Онъ, казалось, былъ осчастливленъ позволеніемъ осмотрть мой языкъ и сообщилъ результаты своихъ наблюденій сестр, которая выражала полное свое удовольствіе. Наконецъ онъ вступилъ со мною въ объясненіе:

— Послушайте, сказалъ онъ:— вы говорите, что идете изъ дальняго города, это замтно, потому-что хоть вы и очень-хорошо говорите пофранцузски, а все-таки говорите не такимъ языкомъ, какой у насъ. Сестрица сказывала мн, будто иностранцы оттого не умютъ говорить такъ, какъ мы, что у нихъ на язык есть черная полоса. У васъ на язык тоже должна быть черная полоска, только мн ея невидно, потому-что я малъ ростомъ.

Убжденіе этого разсудительнаго малютки въ томъ, что на язык у иностранцевъ бываетъ черная полоса, очевидно основывалось на непоколебимой вр въ слова сестры. Я впрочемъ, какъ знать? вдь я не вижу самъ своего языка, разв только въ зеркало, но вдь зеркала обманчивы. Можетъ-быть, и есть у иностранцевъ на язык черная полоса.

И вотъ такимъ-то образомъ болтали мы между собою въ дружескомъ тріо, пока тни стали длинне и напомнили мн о приближеніи сумерекъ, и о томъ, что мн остается пройдти еще дв мили до города, въ которомъ назначилъ я себ переночевать. Тутъ я вспомнилъ, что маленькій мой собесдникъ ‘позаботился обо мн’ въ самомъ начал нашего знакомства, накормилъ и напоилъ меня, мн не хотлось остаться въ глазахъ его ‘бднымъ прохожимъ’, я вынулъ пятифранковую монету и просилъ его взять за обдъ, сколько слдуетъ.

Но дти отказались отъ денегъ, и маленькая двочка съ важностью сказала: ‘мама приказывала намъ, чтобъ мы заботились о бдныхъ прохожихъ, что мы дали вамъ кушать — мы дали по заповди Божіей, pour l’amour de Dieu.’

Я хотлъ заставить ихъ взять хоть какую-нибудь бездлицу въ подарокъ, но они не брали никакой монеты, и видя, что я смущаюсь отъ этого, маленькій человчекъ, глубокій дипломатъ, тотчасъ же нашелъ средство къ моему успокоенію.

— Если вы пойдете по дорожк направо, сказалъ онъ: — вы найдете слпую старуху, она играетъ на флажолет, сидитъ у дороги, и подл нея стоитъ лотокъ съ пряниками. И если вамъ угодно купить для насъ нсколько инбирныхъ пряниковъ — на три су она дастъ вамъ много — вотъ сколько! и онъ опять, ужь въ послдній разъ, развелъ руками, чтобъ обозначить, какъ много дастъ она инбирныхъ пряниковъ.

И пошелъ по дорожк направо, и невдалек нашелъ слпую старуху съ флажолетомъ и лоткомъ, купилъ у нея инбирныхъ пряниковъ съ миндалемъ и принесъ ихъ дтямъ, поцаловалъ дтей и простился съ ними, оставилъ т глодать инбирные пряники, пока воротится съ работы мама и приготовитъ для нихъ вкусный супъ, о которомъ они много разъ упоминали въ разговор.

И пошелъ я своею дорогою, и никогда ужь не приводилось мн взглянуть на нихъ въ другой разъ. Но еслибъ доля моя не была вчно оставаться одинокимъ, я просилъ бы Бога, чтобъ у меня были сынъ и дочь такіе же добрые, простодушные и милые.

Шестой бдный путникъ,

собственно говоря, долженъ назваться бдною путницею, потому-что очередь дошла теперь до молодой вдовы. Въ сторон отъ насъ сидла она одиноко, въ-самомъ темномъ уголк комнаты. Ея блдное лицо часто съ безпокойствомъ обращалось къ двери, въ ея грустныхъ глазахъ видно было какое-то ожиданіе чьего-то появленія. Она была очень-кротка, граціозна, смиренна въ своей печали, но взглядъ ея былъ какъ-то страненъ, въ лиц выражалось волненіе, близкое къ разстройству, казалось, что она была испугана какимъ-во внезапнымъ ударомъ, и близка къ помшательству.

Когда пришла ей очередь говорить, она начала тихимъ голосомъ и не сводя взора съ дверей, она разсказывала, казалось, не столько намъ, сколько сама себ, тихо, но скороговоркою, какъ-будто ученикъ, во сн повторяющій свой урокъ.

— Мн совтовали (такъ начала она) не выходить за него, говорили, что онъ человкъ дурной, безъ всякихъ правилъ, но я не обращала вниманія на эти слова, я любила его и не врила имъ. Я не думала о томъ, добръ онъ или нтъ, я знала только, что онъ прекрасне всхъ, умне всхъ, кого только встрчала я въ нашемъ маленькомъ обществ. Я любила его не мимолетною прихотью двочки, но всмъ моимъ сердцемъ, всею душою. Безъ него не было на свт мн ни жизни, ни радости, на надежды. Говорю это только затмъ, чтобъ показать, до какого безумія достигала моя привязанность.

Матушка была очень-добра ко мн. Она, я думаю, такъ же сильно, какъ я его, любила батюшку, стало-быть, могла сочувствовать мн, даже отговаривая меня. Она говорила мн, что я ошибаюсь въ немъ, что я схожу съ ума, что я буду раскаиваться. Но я бросалась цаловать ее, и она не могла продолжать своихъ горькихъ для меня словъ, и по-невол улыбалась, когда я говорила, что любовь лучше разсчетливой осторожности. Такимъ-образомъ мы съ нимъ повнчались, скоре безъ согласія, нежели противъ воли моихъ родныхъ, да и въ согласія отказывали мн съ сожалніемъ и любовью. Помню все это, вс отношенія представляются мн теперь въ истинномъ свт, но тогда я была ослплена страстью и не понимала ничего.

Посл свадьбы мы съ нимъ ухали въ нашъ милый, веселый домикъ, подл Лондона, въ парк. Много мсяцевъ прожили мы тамъ, а въ какомъ-то упоеніи, мало сказать, въ блаженств, и онъ былъ счастливъ, да, онъ былъ счастливъ тогда, потому-что, я въ томъ уврена, тогда былъ чистъ душою и, я уврена въ томъ, любилъ меня. О сны! сны!…

Я не знала, чмъ занимается, чмъ живетъ мой мужъ. Онъ всегда былъ занятъ длами, часто узжалъ изъ дома, но никогда не говорилъ онъ мн о своихъ длахъ. Не объяснялись мы о деньгахъ или положеніи въ свт и передъ свадьбою. Онъ говорилъ только, что ему было бы тяжело, совстно толковать объ этомъ, что это унизительно, оскорбительно для мужчины и мужа. Въ этомъ-то и состояла одна изъ причинъ, по которымъ родные не хотли отдавать меня за него. Но я была рада, что онъ даетъ мн случай показать, какъ я врю ему, предупредить его желанія, не искать себ обезпеченія въ формальныхъ контрактахъ. Я гордилась тмъ, что приношу все въ жертву такому человку, потому-то я и не знала ничего о жизни его, о длахъ, о его состояніи. Я никогда не спрашивала его объ этомъ и по равнодушію ко всему насвт, кром его любви ко мн, и по безграничному доврію жены къ мужу. Когда, вечеромъ, возвращался онъ домой, иногда веселый, распвая аріи, называя меня своею милою Медорою (такъ онъ всегда называлъ меня, когда былъ въ хорошемъ дух) я тоже была весела, а когда онъ приходилъ домой мрачный и раздраженный (а это также часто случалось, когда прошло мсяца три посл нашей свадьбы, однажды даже замахнулся на меня рукою, съ ужаснымъ взглядомъ, который живо помню я и который часто видла посл), когда онъ бывалъ такой мрачный, я терпла и молчала, и даже не ршалась взять его за руку, поцаловать его, когда онъ говорилъ мн, чтобъ я молчала, чтобъ не сердила его. Его слово было мн законъ, его ласка — свтлое солнце моей жизни, такъ-что можно сказать, мое послушаніе было слдствіемъ моего эгоизма: вдь единственное блаженство мое было видть его счастливымъ, единственный долгъ мой повиноваться ему.

Моя сестра пріхала навстить насъ. Мужъ мой мало видлъ ее до нашей свадьбы, потому-что, когда онъ бывалъ у насъ, она часто не бывала дома, мн казалось, что и рдко встрчаясь, онъ и она всегда встрчались съ неохотою, казалось, что они другъ другу не нравились. Элленъ мало говорила объ антипатіи которую чувствуетъ къ нему, она не хотла огорчать меня понапрасну. Я знала, что ей не нравится наша свадьба, но она не противорчива мн. Я помню, что въ тотъ разъ, когда она откровенно говорила со мной объ этомъ — она только одинъ разъ говорила объ этомъ — и помню, она бросилась тогда къ моимъ ногамъ съ волненіемъ, которое было не въ ея характер, она заклинала меня погодить ршеніемъ, обдумать нее хорошенько, какъ-будто я губила себя, давая моему Гэрри слово быть его женою. Какъ она умоляла меня! Бдная Элленъ! Вижу, вижу ее теперь! Вотъ ея волосы разсыпаются по плечамъ, когда она бросается обнимать мои колни, полны состраданія и тоски ея глаза! Бдная Элленъ! тогда мн казалось, что она предубждена противъ Гэрри, я оскорбила ее въ въ своей мысли, и этотъ, незнаемый для нея, проступокъ передъ сестрою, тяжело лежалъ у меня на душ съ той норы: вдь я знаю, что осудила ее несправедливо, была неблагодарна за ея любовь ко мн.

Она пріхала навстить насъ. Это было черезъ полтора года посл моего замужства. Она еще больше прежняго похорошла въ это время, но стала грустне прежняго. Она была высокая, цвтущая здоровьемъ двушка, въ ея поступи, движеніяхъ выражалась благородная гордость, въ ея красот было что-то мужское, и въ характер тоже: она внушала уваженіе къ себ, отчасти даже робость. Я не то хочу сказать, что она была сурова или слишкомъ развязна, нтъ, по кротости и прелести она была вполн женщина, но она была мужественне другихъ женщинъ. Въ ней больше, чмъ бываетъ у другихъ, было самостоятельности, ршимости, твердости, гораздо-мене было легкой впечатлительности, она была сильна душою и тломъ.

Мужъ мой къ ней былъ очень-внимателенъ, предупредителенъ, любезенъ. Иногда мн приходила даже мысль, будто она ему нравится больше, нежели я: онъ такъ часто смотрлъ на нее, но съ такимъ страннымъ выраженіемъ во взгляд. И не могла понять, что въ этомъ взгляд: любовь, или ненависть, но врно то, что его обращеніе со мной измнилось посл ея прізда. И не была ревнива. Не мелкое чувство оскорбленнаго самолюбія, не зависть къ сестр внушала мн сознаніе, что онъ измнился въ отношеніяхъ ко мн: я видла это, мое сердце чувствовало это, когда еще и не приходило мн къ мысль, что Элленъ причина этой перемны. Я знала, что ужь онъ не любитъ меня, какъ любилъ прежде, но я не думала, что онъ любитъ ее, по-крайней-мр не думала, что онъ любитъ ее такою же любовью, какъ прежде любилъ меня. Я удивлялась тому, какъ странно держитъ себя, относительно его Элленъ. Она была съ нимъ боле чмъ холодна, была преднамренно-груба и жестка, и не столько при мн, сколько безъ меня. Когда мн случалось быть въ другой комнат, я слышала въ ея голос тонъ глубокаго негодованія, который звучитъ тяжеле для души, нежели самыя рзкія восклицанія гнва, иногда слышала я и суровыя слова, слышала, какъ онъ, начиная ласково и тихо, часто кончаетъ страшнымъ взрывомъ досады. Я не могла понять, изъ-за чего у насъ идутъ непріятности. Между ними была какая-то неизвстная мн тайна, я не хотла спрашивать ихъ, потому-что боялась и его и ея. Я чувствовала только, что мн угрожаетъ буря, которая сломитъ меня, какъ слабую тростинку. Я молчала и страдала, не раздляя ни съ кмъ своихъ чувствъ и стараясь показывать спокойный и веселый видъ.

Элленъ упрашивала меня проводить ее домой. Вскор посл ея прізда къ намъ и первой ссоры ея съ мужемъ моимъ, долетвшей до моихъ ушей, она вздумала настаивать, чтобъ я похала съ нею къ матушк, чтобъ я ухала туда немедленно и на долгое время. У меня слабый характеръ, и для меня самой было удивительно, какъ тверда была я во всемъ, что касалось моей любви къ мужу. Мн казалось невозможнымъ уступить никакой сил, если эта сила требовала чего-нибудь противнаго моей страстной привязанности. Никто не оторвалъ бы меня отъ него.

Наконецъ она тихонько, почти шопотомъ сказала мн: ‘Мэри! вдь это сумасшествіе, это почти грхъ, разв ты не видишь? разв ты не слышишь?’ Она остановилась, не докончивъ фразы, и не хотла сказать ни слова боле, хотя я упрашивала ее договорить, что она хочетъ выговорить этими странными словами. Я упрашивала сестру сказать мн все, потому-что страшная тайна слишкомъ тяготила меня, и хотя я трепетала при мысли проникнуть въ нее, но ужь начинала чувствовать, что самая смертельная истина лучше этихъ темныхъ опасеній чего-то ужаснаго. Я жила какъ-бы въ царств призраковъ, и мужъ и сестра были для меня какими-то фантомами, потому-что дйствительная жизнь ихъ была скрыта отъ меня. Но я была слишкомъ-робка и не могла вынудить у ней объясненія — и все шло по-старому.

Въ одномъ только была перемна — къ худшему, къ еще боле-ужасному. Мужъ мий совершенно измнился въ-отношеніи ко мн. Онъ являлся передо мною какимъ-то новымъ, незнакомымъ прежде существомъ — такъ онъ измнился. Рдко онъ говорилъ со мною, ласково не говорилъ никогда. Все, что я сдлаю, сердитъ его, все, что я скажу, раздражаетъ его. Однажды… (бдная вдова закрыла лицо руками и задрожала при этомъ воспоминаніи) однажды онъ оттолкнулъ меня ногою и проклялъ меня, это было ночью, въ нашей комнат, когда, на колняхъ, рыдала я передъ нимъ, умоляя его, хоть изъ жалости ко мн, сказать, въ чемъ я виновата, но я подумала: ‘онъ утомленъ, разстроенъ, ему несносно видть слезы любимой женщины’, и я извиняла его, какъ извиняла ужь много разъ, и продолжала любить его попрежнему.

Элленъ была въ ссор съ моимъ мужемъ уже давно, но измнились и ихъ отношенія. Они ужь не упрекали другъ друга, они неутомимо наблюдали одинъ за другимъ. Я была между двухъ огней.

— Мэри, вдругъ сказала мн однажды сестра, подходя къ соф, гд я сидла, вышивая шапочку для моего малютки: — чмъ занимается твой Гэрри? Чмъ онъ живетъ? Какія у него дла?

И она пристально смотрла мн въ глаза.

— Я не знаю, мой другъ, уклончиво отвчала я: — я не знаю, есть ли у него какія дла.

— Да чмъ же онъ живетъ? Есть у него независимое состояніе? Разв онъ не говорилъ теб о своихъ средствахъ къ жизни, объ источник своихъ доходовъ, когда женился на теб? Намъ онъ сказалъ только, что иметъ въ годъ тысячу фунтовъ, опредлительне говорить объ этомъ онъ не хотлъ. Но теб… разв и теб онъ ничего не говорилъ?

— Ничего, отвчала я, подумавъ.— Да, мн нужно было сообразить, точно ли онъ не говорилъ мн, потому-что я никогда не думала объ этихъ вещахъ. Я такъ слпо врила ему во всемъ, что оскорбленіемъ для него сочла бы мысль спрашивать его о его длахъ.— Нтъ, онъ ничего не говорилъ мн объ этомъ, Элленъ, онъ даетъ мн денегъ сколько мн нужно, и даетъ съ большою охотою. Онъ вовсе не скупится на деньги, и кажется, ихъ у него очень-много. Сколько у него ни попросишь, онъ тотчасъ же вынимаетъ изъ кармана и даетъ мн, даже гораздо-больше, нежели мн нужно.

Она не сводила съ меня глазъ.

— Только ты и знаешь? спросила она.

— Только. Больше я ничего не знаю и не хотла никогда знать. Разв онъ не мужъ мн? Разв не должна я во всемъ полагаться на него? Я не должна вмшиваться въ его дла.— Слова эти не были такъ суровы, какъ могутъ показаться вамъ: я отвчала сестр съ нжностью, а не съ упрекомъ.

Элленъ взяла у меня изъ рукъ шапочку.

— Ужели хоть это не заставляетъ тебя думать о житейскихъ длахъ? сказала она: — ужели ты не опасаешься за судьбу сына, какъ мать, если до безумія уврена въ муж, какъ любящая жена?

— Опасаться, мой другъ? Чего же и кого могу я опасаться? Что у тебя за мысли, Элленъ?— и я съ одушевленіемъ продолжала:— скажи же наконецъ, что ты думаешь? Вдь я знаю, что ты скрываешь отъ меня какую-то ужасную тайну. Пусть лучше я узнаю ее, какова бы ни была она, нежели жить мн въ этомъ страшномъ безпокойств. Оно невыносимо для меня, Элленъ, оно выше силъ моихъ.

Она взяла меня за руку.

— Достанетъ ли у тебя силы выслушать истину? сказала она: — можешь ли ты вынесть ее?

И видя мое разстройство (со мною сдлалось что-то въ род истерическаго припадка), она грустно покачала головою, и опустивъ мою руку, которая тяжело упала мн на грудь, прибавила тихимъ голосомъ:

— Нтъ, нтъ! она слишкомъ-слаба! она дитя!

И сестра быстро ушла въ свою комнату. Цлый часъ мн слышались ея неровные шаги: я поняла, что она очень жалетъ обо мн. Она ходила взадъ и впередъ: врно, она была сильно встревожена.

Я часто думала потомъ: что, еслибъ тогда сказала она мн все, прижала бы меня къ своему сердцу, къ своему благородному, могучему сердцу?… въ мое сердце перелилось бы ея мужество и я, быть-можетъ, перенесла бы ужасную истину, которую пришлось мн узнать черезъ нсколько времени. Но сильные такъ нетерпливы съ слабостью безсильныхъ: они слишкомъ-скоро утомляются нами, покидаютъ насъ, ихъ сила возмущается нашею слабостью, оттого-то часто остаемся мы безпомощны, падаемъ, потому-что у нихъ недостаетъ съ нами терпнія.

Вошелъ Гэрри, скоро посл того какъ ушла Элленъ.

— Что она говорила теб? въ изступленіи кричалъ онъ.

Его глаза были дики, налились кровью, его прекрасные черные волосы въ безпорядк нависли на лицо.

— Милый Гэрри, о теб она не сказала ничего, отвчала я, а сама дрожала.— Она только спросила меня, чмъ ты занимаешься и сколько у тебя годоваго дохода, больше она ничего не спрашивала.

— Зачмъ же она спрашивала объ этомъ? Какое ей дло? гордо вскричалъ Гэрри.— Скажи мн (онъ сурово двинулъ меня за плечо):— говори же мн, что ты ей отвчала, дурочка?

— Ничего, и я заплакала, потому-что онъ пугалъ меня, — я сказала правду, я сказала, что не знаю ничего о твоихъ занятіяхъ, что это не мое дло. Я не могла ей сказать ничего, кром этого, Гэрри.

— Лучше ничего, чмъ лишнее, проворчалъ онъ и грубо оттолкнулъ меня къ спинк софы: — слезы — глупости и слабость! Одно и то же, вчно одно и то же! Хороша жена! смазливая куколка, игрушка, а не жена! Зачмъ я на ней женился!

Но врно ему показалось, что онъ сказалъ уже слишкомъ-жестоко, потому-что онъ подошелъ ко мн, поцаловалъ меня, сказалъ, что любитъ меня. Но въ первый разъ въ жизни его поцалуи не утшили меня и не увряли меня его увренія.

Всю ночь слышались мн шаги Элленъ: цлую ночь ходила она по своей комнат, шаги были ровны, спокойны, не ускоряя, не замедляя шага, ходила она твердою, легкою поступью, и въ походк ея слышалось и ей мужество и кроткая женская натура, какъ въ ей характер.

Посл этого порыва страсти, нжность мужа ко мн стала безгранична, какъ-будто онъ хотлъ загладить проступокъ передо мною. Нечего и говорить, что скоро я простила ему, нечего и говорить, какъ горячо опять полюбила его. Вся безумная любовь неудержимымъ приливомъ наполнила опять мое сердце! Еслибъ тогда онъ потребовалъ моей жизни для удовлетворенія своему капризу, и съ восторгомъ умерла бы для него. Я умерла бы, еслибъ онъ сказалъ, что ему хочется взглянуть, какъ будутъ рости цвты на моей могил.

Гэрри и Элленъ стали еще боле чуждаться другъ друга, когда возвратилась его нжность ко мн. Его обращеніе съ нею было оскорбительно, ея обращеніе съ нимъ презрительно. Я слышала однажды, что она, въ саду, подъ окномъ, назвала его низкимъ человкомъ. Онъ на это усмхнулся злымъ смхомъ и сказалъ: ‘Скажите ей, и увидите, повритъ ли она’.

Я сидла у окна и шила. Это было туманнымъ осеннимъ днемъ, была ужь поздняя осень и начались морозы, ноябрскіе туманы, холодъ которыхъ проникаетъ въ душу. Это былъ одинъ изъ тхъ дней, когда въ воздух носится тоска и смерть. Я сидла одна въ гостиной. Элленъ ушла въ свою комнату, Гэрри ухалъ въ Лондонъ, какъ я думала. Но посл я вспоминала, что части слышалось мн, будто тихо отворяется въ передней дверь и кто-то крадется по корридору мимо гостиной. Начиналъ темнть вечерній сумракъ, было тяжело и страшно, виднія чудились въ этомъ сумрак, природа замирала. Я все еще сидла и шила одну изъ тхъ бездлокъ, надъ которыми, бывало, такъ сладко мечтала о счастіи. А вечеръ темнлъ, и темныя воспоминанія прошедшаго горя или предчувствія близкой бды, или все вмст, стсняли мн грудь, и я дрожала, будто въ лихорадк, и досадовала сама на себя за глупую мечтательность. Но нтъ, я дрожала не отъ мечты. Не слабость разстроенныхъ нервъ, но робость мучила меня: мучила меня какая-то незнакомая прежде мысль, какая-то сила, какое то разумное опасеніе, какое-то внушеніе духа, предувдомлявшаго меня, что грозное несчастіе приближается съ своею роковою развязкою.

Мн послышался слабый крикъ, онъ былъ такъ слабъ, что я едва могла отличить его отъ шороха листьевъ, или мыши. Вотъ опять послышался этотъ крикъ, потомъ глухой, подавленный шумъ вверху, гд была комната Элленъ, какъ-будто кто-то тяжело и осторожно идетъ, или тащитъ по полу что-то тяжелое. Я сидла оцпенвъ отъ ужаса, невыразимый страхъ отнялъ у меня силу даже пошевельнуться, мн подумалось о Гэрри, мн подумалось объ Элленъ, съ необъяснимою тогда для меня тоскою. Чего боялась я — я не знала сама. Знала только, что совершается что-то мрачное и преступное. Я вслушивалась, но опять было тихо, только однажды показалось мн, будто послышался тихій стонъ, черезъ нсколько минутъ глухой голосъ, голосъ мужа, да голосъ мужа, который въ волненіи говорилъ что-то самъ про-себя.

И вдругъ голосъ его съ громовою силою пронесся но всему дому, онъ дико кричалъ: ‘Мэри! Мэри! сюда! О, сестра твоя!… Элленъ!’

Я бросилась на эготь крикъ въ ея комнату. Испугъ придалъ мн крылья. Элленъ лежала на полу, у самой двери, ногами къ кабинету моего мужа, который былъ напротивъ ея комнаты. Элленъ лежала въ обморок — такъ мн показалось. Мы подняли ее. Гэрри трепеталъ еще сильне, нежели я. Я разстегнула ея платье, стала лить ей холодную воду на лицо — она не оживала. Я сказала мужу, чтобъ онъ спшилъ за докторомъ. Страшная мысль овладла мною, но онъ медлилъ — безразсудно и жестоко, какъ мн казалось — онъ медлилъ, хотя два раза я говорила ему: ‘скоре, скоре!’ Я подумала, что онъ слишкомъ испуганъ и подошла къ нему, поцаловала его, сказала: ‘сей часъ ей будетъ лучше, милый Гэрри, она оправится’, я говорила это, чтобъ успокоить его, но сердце мое чувствовало, что этого не будетъ.

Наконецъ, посл многихъ просьбъ, когда собрались слуги и въ испуг шептались между собою — но онъ тотчасъ же выслалъ ихъ вонъ — онъ надлъ шляпу, вышелъ и скоро воротился съ какимъ-то незнакомымъ человкомъ, это былъ не нашъ докторъ, который постоянно лечилъ насъ, онъ былъ грубъ и гадокъ: онъ веллъ мн отойдти прочь отъ сестры, грубо поднялъ ея руку и опустилъ потомъ, она безжизненно упала: онъ нагнулся къ ея устамъ, мн казалось даже, онъ коснулся ихъ, и все это грубо, онъ возмущалъ и удивлялъ меня. А мужъ мой стоялъ въ тни, блдный, очень-блдный, и не вмшивался ни во что.

Да, правда было то, что такъ грубо сказалъ этотъ человкъ: она была мертва. Да, она, часъ назадъ, столь полная жизни, столь прекрасная, столь отважная и сильная, теперь была безжизненнымъ, недвижнымъ, холоднымъ трупомъ. О! это слово огнемъ жгло мою голову. Она умерла тутъ, въ моемъ дом, умерла такъ таинственно, такъ странно. Какъ это могло быть? Нтъ, это былъ странный сонъ, это не могло быть правдою. Врно, со мною кошмаръ, врно, я нездорова, и съ мыслью о томъ, какъ ужасно все это, я, слабя, опустилась на ея кровать и потеряла чувства, не видла, не слышала ничего. Когда я очнулась, я была ужь въ своей комнат, одна. Собравъ вс силы, я дотащилась до комнаты сестры, она, уже одтая, лежала на постели. Удивило меня, что все это сдлано такъ скоро. Гэрри сказалъ, что это сдлали слуги, пока я лежала безъ чувствъ. Потомъ я узнала, что онъ сказалъ слугамъ, будто я велла имъ торопиться, будто я сказала, чтобъ меня оставили въ поко, одну. Скоро все объяснилось.

Я не понимала, не думала ничего, одно только знала я, что хочу провесть ночь надъ тломъ сестры. Напрасно мужъ противорчилъ мн, напрасно онъ хотлъ отклонить меня отъ этого ласкою, запугать меня угрозами: я, казалось, стала наслдницею сестры, ея мужество вселилось въ меня. И еслибъ онъ не увелъ меня силою, я сдлала бы свое: не уступила бы его вол. Но онъ долженъ былъ наконецъ дать мн волю, хоть и съ гнвомъ, и ночь застала меня сидящею у тла сестры.

Какъ прекрасна лежала Элленъ! Какъ величественно было лицо ея, еще сохранившее выраженіе грусти! Она была такъ могуча, такъ чиста! она была не женщина нашей земли, она не казалась умершею, въ ней, казалось, была еще и жизнь и воля, непреклонная воля, и нжная любовь, и состраданіе.

Постепенно овладло мною странное сознаніе, что она жива для меня, что она не покинула меня. Я сидла одна, все кругомъ было тихо: ни звука, ни шороха, и я почувствовала въ себ какую-то силу, переносившую меня къ ней, въ тотъ міръ, гд жила она. Я чувствовала, что сестра моя опять живетъ для меня, что теплота ея дыханія ветъ на лиц моемъ, что она горячо обнимаетъ меня, что изъ мрака ночи она смотритъ на меня, что ея рука лежитъ въ моей рук, что ея кудри вьются по моему лицу. Чтобъ отогнать эти грзы, я всматривалась въ нее, безжизненно-лежавшую подл меня, смотрла на этотъ холодный трупъ, съ сухими, холодными, какъ ледъ, устами. Да, она лежитъ, мертвая, въ бломъ погребальномъ плать, нтъ въ ней дыханія жизни, да, мои грзы — пустой сонъ. И я закрывала лицо руками, и рыдала, и разрывалось мое сердце. Но лишь только обращались мои глаза отъ ея тла въ темное пространство, она опять была со мною, опять оживала. Пока я смотрю на нее, ея нтъ со мною: она мертвый трупъ, но лишь только отведу я глаза отъ трупа — и исчезаетъ преграда между вами, и ветъ на меня живое дыханіе сестры.

Я молилась, переходя отъ сознанія о томъ, что она мертва, къ чувству, что она живетъ со мною, колеблясь между этими ощущеніями, и вдругъ, поднявъ глаза, а увидла, что у камина, въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, стоитъ сестра моя Элленъ. Я видла ее ясно, такъ ясно, какъ вижу теперь пламя огня въ этомъ камин. Грустно и нжно смотрли на меня ея темноголубые глаза, грустно улыбались ея губы, взоръ и жестъ выражали, что она хочетъ говорить со мною. Странно, я не испугалась. Мн казалось такъ естественно увидть ее, что на минуту я забыла, что она мертва.

‘Элленъ!’ сказала я: ‘что ты?’

Она улыбнулась еще нжне и грустне. Она подошла ближе. О, не говорите, что это была моя грза! Я видла, она идетъ ко мн, плавно идетъ ко мн, я вспомнила посл, что она не шла, она тихо неслась ко мн, къ свту, и остановилась въ десяти шагахъ отъ меня, нтъ, ближе. Тихо, печально смотрла она на меня, какъ смотрла всегда, и — не знаю, рукою ли, движеніемъ ли головы — она показала мн на своей ше знаки, оставленные давленіемъ двухъ сильныхъ рукъ. И потомъ она показала мн на сердце, и я увидла кровавое пятно на ея сердц. И я услышала голосъ ея. Клянусь вамъ, я была въ полномъ сознаніи, разсудокъ не покидалъ меня, я услышала ея голосъ, онъ внятнымъ шопотомъ говорилъ: ‘Мэри!’ и еще ясне сказалъ: ‘я убита!’

И тогда она исчезла и комната стала пуста для меня. Только прозвучало ея страшное слово, какъ-бы вырвавшееся изъ груди ея посл долгой, тяжелой борьбы, какъ тайна всей жизни, высказываемая умирающимъ. И когда прозвучало это слово, стонъ и легкій шумъ пронесся по воздуху, холодомъ повяло на меня, мертва была сестра моя, она исчезла отъ меня, она перестала жить для меня. Я осталась одна передъ лицомъ смерти. Она исполнила свой долгъ: она сказала мн грозное предостереженіе, и она исчезла, кончивъ земное дло свое.

Смла и спокойна, какъ мужественнйшій герой на пол битвы, стала я надъ тломъ сестры. Я разстегнула ея гробовое платье, раскрыла его на плечахъ и на груди, подняла ея голову, сняла съ шеи повязку ея венца и я увидла два багровыя пятна на ея ше — слды рукъ человка, сдавившаго ее, подкравшись къ ней сзади. И я осмотрла грудь и увидла маленькую рану подъ грудью на лвой сторон и легкій слдъ нсколькихъ капель крови вытекшихъ изъ раны, несмотря на все искусство руки, со убившей. И я узнала, что убійца сначала душилъ ее, чтобъ предупредить крики, а потомъ вонзилъ кинжалъ, гд рана была смертельне и незамтне.

Внимательно, осторожно я опять застегнула, поправила ея платье, оправила подушку, легко и нжно уложила ея голову, и опять закрыла покрываломъ слды рукъ убійцы. Потомъ, съ твердостью, спокойствіемъ, которыя овладли мною, когда и узнала тайну ея смерти, я вышла изъ ея комнаты и пошла въ комнату мужа. Мн должно было раскрыть всю истину.

Его письменный столъ былъ запертъ. Не знаю, откуда у меня взялась сила, какою-то желзною вещью — долотомъ или рзцомъ, лежавшимъ на стол, я сломала замокъ и открыла столъ. Въ ящик лежалъ длинный, тонкій кинжалъ, съ пятнами крови, локонъ женскихъ волосъ, вырванныхъ въ борьб, лежалъ подл кинжала — это были волоса Элленъ, темнокаштановые, шелковистые, которыми такъ любовалась я. Тутъ же были разные штемпели, краски, покрытыя гравировкою стальныя доски, банкирскія векселя, снимки съ почерковъ, которыми были они подписаны, куча оловянныхъ денегъ, груда недодланныхъ векселей — вс улики поддлывателя фальшивой монеты и фальшивыхъ векселей, улики того дла, за подозрніе о которомъ возненавидлъ онъ мою Элленъ, за знаніе и которомъ умерла она.

Тутъ же увидла я письмо къ Элленъ, оно было писано рукою моего мужа. Оно было не кончено, будто потому, что не понравилось ему и было замнено другимъ. Начиналось оно такъ — я помню эти слова! о! я не боюсь, что забуду ихъ: они жгутъ мою голову: ‘Я никогда не любилъ ее искренно, Элленъ, она мн нравилась, какъ нравится ребенку игрушка. Я женился на ней изъ жалости, а не по любви. Вы, Элленъ, только вы можете внушить мн истинную любовь. Умоляю васъ: удемъ отсюда, бжимъ, Элленъ’… Тутъ перерывалось письмо, некончено было оно, но довольно было въ немъ для меня, чтобъ понять вс отношенія сестры къ моему мужу, довольно, чтобъ понять, за что называла она его безчестнымъ человкомъ, о чемъ онъ говорилъ ей: ‘скажите жен, она не поврить’.

Теперь я видла все. Я обернулась, мужъ стоялъ въ нсколькихъ шагахъ отъ меня. Боже! часто я думаю потомъ: уже-ли это тотъ самый человкъ, котораго любила я такъ долго, такъ нжно?

Сила ужаса, не сила мужества поддержала меня. Я знала, что онъ хочетъ убить меня, но я не страшилась смерти. Меня возмущала только мысль, что его рука коснется меня, еслибъ онъ коснулся меня, и упала бы мертвою къ его ногамъ, не отъ страха мертвою, а отъ негодованія на гнусное оскверненіе. Въ ужас я протянула руки, чтобъ изгнать его и пронзительно вскрикнула, онъ бросился на меня, но глаза его блуждали, поступь была неврна отъ ярости, я ускользнула отъ него и выбжала съ крикомъ. Глаза мои затмились туманомъ и все стало смутно для меня. Такъ я жила, ничего не зная, ничего не понимая. Долго, долго я жила въ этомъ мрак.

Когда и очнулась, мн сказали, что мой бдный малютка умеръ, что мужъ мой исчезъ и никто не знаетъ, куда онъ скрылся, гд онъ теперь. Но страхъ, что онъ возвратится, овладлъ мною. Ни днемъ, ни ночью но было мн покоя отъ этого страха. Я чувствовала, что теряю разсудокъ отъ мысли объ этомъ вчномъ преслдованіи, отъ мысли, что не избгну его руки. Я надла платье вдовы — что жь, вдь и въ-самомъ-дл вдова — и пошла странствовать по свту. Брожу въ рубищ, въ нищет, съ минуты на минуту ожидая, что встрчусь съ нимъ, и брожу безъ отдыха, чтобъ легче было мн убжать отъ него, когда настанетъ минута встрчи.

Седьмой бдный путникъ.

Замолкъ, проникнутый дрожью страха, голосъ вдовы, но мы вс не сводили съ нея глазъ, когда наконецъ разнощикъ, вроятно, опасаясь, чтобъ не забыли о немъ, спросилъ, угодно ли намъ, чтобъ, для заключенія разсказовъ, онъ проплъ намъ легенду. Вс — кром бывшаго адвоката, которому нужны были примты убійцы, для препровожденія въ уголовный судъ, и котораго едва соединенными усиліями уговорили мы замолчать — мы сказали, что это будетъ намъ очень-пріятно. Разнощикъ откашлялся и заплъ {Въ оригинал легенда разнощика написана стихами.}:

‘Кругомъ опоясано скалистыми горами Констацское Озеро. Отражаются яркія звзды неба въ голубомъ зеркал водъ его, и бжитъ по немъ каждое облачко, бгущее по небу, я кажется, когда глядишь въ него, будто видишь небо на земл.

‘Полночь. Тишина воцарилась на неб, смотритъ съ неба на зеркало озера, на спящій городъ, прекрасный городъ Брегенцъ, стоящій надъ озеромъ, на тирольскомъ берегу. Старинный городъ Брегенцъ: тысячу лтъ ужь стоитъ онъ надъ озеромъ.

‘Съ незапамятныхъ временъ тни его башенъ и стнъ осняютъ скалы утесистыхъ горъ. Знаютъ и горы я озеро и долина, знаютъ они легенду о томъ, какъ былъ спасенъ, триста лтъ назадъ, въ ночную пору, городъ Брегенцъ.

‘Далеко отъ родины и родныхъ бжала тирольская красавица, ушла она въ швейцарскія долины, живетъ тамъ служанкою и съ каждымъ улетающимъ годомъ слабетъ въ ея сердц память прошедшаго.

‘Добрымъ господамъ служила она, служила усердно и врно, привыкла она къ швейцарцамъ: своими людьми они стали ей. И когда гнала она на пастбище стадо, ужь не огладывалась она въ ту сторону, гд стоитъ Брегенцъ.

‘Ужь не говоритъ она, вздыхая, о Брегенц, забыла объ отчизн Тирол, не прислушивается къ встямъ объ австрійскихъ битвахъ и походахъ, и съ каждымъ днемъ спокойне встаетъ она подъ тихою кровлею новой отчизны.

‘Такъ шла жизнь ея въ тихой швейцарской долин. Вдругъ появились грозные признаки близкой войны. Несжатая стоитъ золотая нива, безпрестанно сходятся и жарко толкуютъ о чемъ-то швейцарцы.

‘Задумчивы и пасмурны мужчины, сурово потуплены въ землю глаза ихъ, съ безпокойствомъ толкуютъ промежь себя женщины — не о пряж, не о ткань думаютъ он, и дти боятся уходить въ поле на свои забавы.

‘Однажды мужчины собрались вс на пол, пришли къ нимъ изъ сосдняго города какіе-то незнакомые люди, горячо разсуждали они, безпокойно поглядывая на озеро.

‘Вечеромъ собрались опять. Покинуло ихъ сомннье и страхъ, шумно разносился по берегу ихъ удалый хохотъ. Старшина всталъ, съ стаканомъ въ рук, и громко провозгласилъ: ‘Пьемъ за погибель проклятаго врага!’

‘Вотъ ужь темнетъ ночь, и когда проглянетъ новый день, Брегенцъ, твердыня враговъ, будетъ въ нашихъ рукахъ!’ И страхъ и гордость на лицахъ у женщинъ. У тирольской красавицы замерло сердце.

‘Видитъ она вдалек прекрасный Брегенцъ, высятся его башни, нтъ подл нея друга, вс кругомъ нея враги ея родины! Проснулись въ ней память дтскихъ лтъ, родныя псни тирольскихъ горъ, ожила память знакомыхъ лицъ.

‘Ничего не слышитъ она, хотя несутся издали дикіе крики. Не видитъ она зеленыхъ швейцарскихъ долинъ и луговъ: одно виднье въ ея глазахъ, одинъ крикъ въ ея душ: ‘Иди, спаси Брегенцъ, и пусть они убьютъ тебя!’ слышится ей.

Спшитъ она торопливою, легкою ногою Вотъ конюшня, выводитъ она добраго скакуна, кормленнаго ея рукою, несетъ онъ ее въ родную землю.

‘Скоре, скоре, въ ночномъ мрак! Остался позади зеленый лугъ, осталась позади каштановая роща. Смотритъ она: бурно шумятъ волны. Что жь медлитъ она? Разв тучи перенесутъ черезъ эти волны?

‘Скоре! некогда медлить! ужь одиннадцать бьетъ на часахъ колокольни. ‘Боже, спаси Брегенцъ, успокой волны!’ молится она. Но шумне бушуетъ Рейнъ, кипятъ его волны.

‘Смотритъ она сквозь мракъ, отпускаетъ поводья, бросается конь, разскаетъ волны грудью, бодро плыветъ онъ, борется съ волнами, и вотъ блеснули огни роднаго города.

‘Но берегъ крутъ и высокъ, въ испуг храпитъ конь, прилегла она къ его грив, отчаянно бросается онъ впередъ, мигъ — и выноситъ онъ ее на берегъ.

‘И несется она къ высокимъ стнамъ Брегенца, вотъ ужь у воротъ, а часы бьютъ полночь, и вышли воины на крики ея.

‘Спасенъ Брегенцъ! Стоятъ воины въ доспхахъ на стнахъ его, и къ разсвту отбиты враги. И вчною славою увнчана спасительница родины, тирольская красавица.

‘Прошло съ той поры триста лтъ, по стоитъ на холм памятникъ смлому длу ея, сходятся туда брегенцскія двушки и смотрятъ на отважную всадницу.

‘И ночью, обходя городъ, кричитъ сторожъ: ‘девять’, ‘десять’, ‘одиннадцать’, но не кричитъ онъ ‘полночь’ — провозглашаетъ онъ на память всмъ имя тирольской красавицы’.

Путь.

Кончены были разсказы, допитъ пуншъ, било двнадцать часовъ. Мы встали. Я не прощался съ моими путниками, мн пришла мысль явиться снова передъ ними къ семи часамъ утра, въ-сопровожденіи кофейника съ горячимъ кофе.

Я пошелъ по Верхней Улиц, и мн послышались веселые голоса трактирной прислуги и звуки кларнета: по своей бродяжнической привычк, пошелъ я на эти голоса. Молодежь собралась на площадк, и я присутствовалъ при удовлетворительномъ исполненія двухъ вальсовъ, двухъ полекъ, трехъ ирландскихъ танцевъ, потомъ отправился въ спою гостинницу.

Безпокойно провелъ я ночь: не могу приписывать этого индйк ли, бифстексу, тмъ мене пуншу, но какъ ни старался, не могъ я уснуть: передо мною то стоялъ Бадахосъ, то являлась тнь бдной Элленъ, то скакалъ я спасать отъ разоренія и погибели мой родной городъ, то спрашивалъ: о чемъ-же тоскуетъ молодая графиня?— то покупалъ брильянты на воздушной ярмарк, то пряталъ пирожки подъ коверъ. Но я не спалъ, и что бы ни носилось передъ моимъ воображеніемъ, все грезилась мн фигура мистера Ричарда Уаттса.

Отъ этого мистера Уаттса избавился я только тмъ, что въ шесть часовъ всталъ съ постели, освжился, выкупавшись, по своему обыкновенію, въ холодной вод, и занялся распоряженіями относительно кофе. На улиц было, когда я отправился съ кофейникомъ и чашками въ богадельню, темно и холодно, одинокая свча въ верхнемъ этаж богадельли горла такъ тускло, будто тоже не спала всю ночь: но путники мои вс спали прекрасно, и съ превосходнйшимъ апетитомъ принялись за кофе и бутерброды, приготовленные искусною рукою Бена.

Когда стало свтать, мы вс вмст вышли на улицу и пожали другъ другу руки. Вдова взяла съ собою маленькаго юнгу въ Четамъ, гд наврно найдется пароходъ, идущій въ ІІІирнессъ, адвокатъ съ таинственнымъ видомъ пошелъ одинъ, не объявляя намъ своихъ намреній, двое другихъ направились мимо стариннаго замка, къ Мэдстону, а разнощикъ проводилъ меня черезъ мостъ.

Дойдя до тропинки, на которую мн было надобно свернуть съ большой дороги, я простился съ послднимъ изъ моихъ бдныхъ путниковъ и поплелся одинъ. Туманъ началъ подниматься облачками, дивно-серебрившимися на лучахъ встающаго солнца, ярко сіяло солнце, и я чувствовалъ, какъ радуется съ нимъ вся природа великому, свтлому дню Рождества.

Я пошелъ по лсу. Мягкій мохъ, мягкая настилка изъ листьевъ, длали легкимъ и пріятнымъ мой путь, какъ и слдуетъ быть рождественскому пути. Я подходилъ къ селу, черезъ кладбище — и спокойно спали вс покойники въ своихъ могилахъ: они уснули съ надеждою на пробужденіе, за которое ручается день Рождества. Подошелъ я къ рк и возстали передо мною виднія рыбарей, покидающихъ свои сти…

Такъ повсюду сопровождали меня свтлыя мысли, приличныя рождественскому дню, и дошелъ я до Гринвичскаго Парка, до Лондона — вотъ и домъ мой! Свтло горитъ огонкъ въ камин, съ свтлыми лицами встрчаютъ меня мои домашніе и вмст со мною празднуютъ день Рождества. И я разсказалъ имъ о мистер Ричард Уаттс и о томъ, какъ ужиналъ я съ моими бдными путниками, и съ той поры не встрчался я ни съ однимъ изъ этихъ путниковъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 1, 3, 1856