Франк Хеллер
Франк Хеллер
История с ключом
История с ключом
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
История с ключом, Хеллер Франк, Год: 1927
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Когда утренние газеты оповестили о том, что барон де Ринг сформировал накануне новый кабинет министров, население страны приняло это известие с таким же спокойствием, какое сохраняют полевые цветы! Некоторые тучи приносят дождь, другие град, но все они проплывают мимо, так было, так будет до конца дней. Одни министерства выступают с программой, охраняющей государство, другие — с программой, разрушающей его, но все они потом исчезают, так было, так будет до конца дней риксдага.
В списке министров тоже не было особых сюрпризов. Из предыдущего состава своего кабинета барон де Ринг пригласил ни мало ни много как четырех министров: господ Серстефенса, Ван Хельдера, Доббельмана и Рейнбюрха. Господин Доббельман, который был в прежнем правительстве министром финансов, в новом правительстве стал министром колоний. Господин Ван Хельдер, вступивший в управление военным министерством, был раньше министром вероисповеданий, господин Серстефенс стал морским министром, тогда как прежде был министром труда, а господин Лука Рейнбюрх переехал из дворца министерства колоний во дворец министерства юстиции. Батавское министерство с колониями снова имело ответственное правительство, и тридцать миллионов белых, коричневых, черных и красных, протестантов, католиков, иудеев, магометан и идолопоклонников в Европе, Америке и Азии могли снова спать спокойно с сознанием, что двадцать нежных, но сильных рук стоят у кормила государства.
— Что меня больше всего восхищает в парламентских министрах, — сказал молодой Схелтема, откладывая в сторону ‘Телеграф’, — так это разностороннее образование, каким они, по-видимому, должны обладать. Их нисколько не смущает, что один день им приходится думать о пулеметах, а на другой день — о призрении престарелых.
— Это верно, — ответил доктор Циммертюр. — Если не чувствовать глубочайшего уважения к народному представительству, то можно сказать, что они занимают посты министров и уходят с них, как запойные пьяницы в учреждения общества трезвости.
— А Рейнбюрх стал министром юстиции! — продолжал Схелтема свои размышления. — Перед этим он был министром колоний. Я не забыл этого!
— Если вы не забыли этого, — вставил доктор, — то только потому, что не хотели забывать. Мы забываем то, что хотим забыть.
— Чепуха! — непочтительно проговорил богатый молодой человек.
— Это последнее слово науки.
— Когда я стараюсь, но не могу припомнить какую-нибудь фамилию, то, по-вашему, это объясняется тем, что я не хочу припомнить?
— Вот именно! Но прежде чем протестовать еще более рьяно, не лучше ли будет, если вы отдадите себе отчет в том, что вы понимаете под словами ‘не хочу’? Почему вы хотите чего-нибудь?
— Чаще всего потому, что это ‘что-нибудь’ мне нравится, — так мне кажется.
— Совершенно верно. Если вам не нравится помнить про какую-либо вещь, вы не хотите помнить о ней и потому забываете про нее.
Лицо молодого Схелтемы стало еще более скептическим.
— И не только это, — непреклонно продолжал доктор. — Если вы не хотите помнить о какой-либо вещи или каком-нибудь человеке, то вы забываете не только их, но и то, что связано с ними. Здесь происходит такой же процесс, как при обволакивании организмом постороннего тела. Впечатление, о котором вы хотите забыть, постоянно имеется налицо, но оно отделено от вас стеной, которую вы сами возвели.
Молодой Схелтема смочил эти поучения глотком из стакана с абсентом.
— Если вам начинает надоедать какая-нибудь дама, — продолжал доктор, перенося нападение в более уязвимое место врага, — то вы ‘забываете’ час, когда вы должны встретиться с ней, вы ‘засовываете куда-то’ подарки, полученные от нее, и, если вы встречаетесь с ней и делаете попытку скрыть свои изменившиеся чувства, то будьте уверены, что в тот момент, когда вы перестанете быть настороже, они прорвутся и вы ‘проговоритесь’! Забывать, проговариваться, терять какую-то вещь — все это ясные доказательства чувства неудовольствия, ‘неохоты’.
Молодой Схелтема нашел ответ в свою защиту:
— Да стоит ли вообще объяснять такие пустяки? — позевывая, спросил он.
Доктор Циммертюр вспыхнул:
— Разве вы идолопоклонник? Думаете ли вы, что каждое действие имеет определенную причину, или вы думаете, что оно имеет случайную причину? Разумеется, вы верите в первое — но только в тех случаях, когда дело идет о вещах внешнего мира, небесных телах и атомах. Когда же дело касается вашего внутреннего мира, вы думаете, что действие может происходить в силу любой причины. Вы более нелогичны, чем так называемый верующий, так как для верующего ни один воробышек не падает на землю без надлежащей причины! Вы же наоборот…
Богатый молодой человек успокоительно поднял руку.
— Простите меня! — умоляюще сказал он. — И позвольте мне рассеять мрак моего неверия и заблуждения. Вернемся к нашей исходной точке.
— С удовольствием, — согласился доктор.
— Мы начали говорить о министре юстиции Рейнбюрхе. Позвольте спросить: его фамилия вам ничего не говорит?
— Абсолютно ничего. Вы же знаете, что я не интересуюсь политикой.
— Но вы же каждый день читаете газеты. Неужели вы забыли о том, что некоторые из них называли ‘скандалом’ на Борнео?
— Стараюсь припомнить, но…
— Дело шло о концессии на рудники. Господин Рейнбюрх… Ну, теперь вспомнили?
— Абсолютно ничего, нет.
— Но вы не могли не читать об этом. Целые столбцы в менее значительных газетах были заполнены этим делом. И если вы забыли о нем, то, следуя вашей собственной теории, это объясняется так: это дело пробудило в вас такое сильное неудовольствие, что вы хотели забыть о нем, вы отогнали его от себя или окружили оболочкой. Не так ли?
— Совершенно верно. Но не забывайте, что есть много видов недовольства, и одним из наиболее обычных является то, что мы называем скукой. Господин Рейнбюрх и его коммерческие операции надоели мне — да и теперь это меня не стало бы интересовать.
В этот момент раздался чей-то возглас:
— Не говорите этого! Ах, не говорите этого!
Доктор и его молодой друг быстро обернулись. Через два столика от них сидел необычайный для погребка посетитель — молодая, хорошо одетая дама с пепельными волосами, сероглазая и загорелая — тип современной женщины-спортсменки.
Доктор первый пришел в себя:
— Извините, но чего я не должен говорить?
— Что господин Рейнбюрх не может интересовать вас! — вскричала она.
— А почему мне не разрешается высказывать такую неопровержимую истину?
— Потому что я Рашель Рейсбрук, жена Герарда Рейсбрука. Вот ‘Телеграф’. Если вы не знаете, кто я, прочитайте здесь.
Ни тот, ни другой из мужчин не спешили воспользоваться ее предложением. Они пожирали ее глазами — и на нее действительно можно было засмотреться: гибкая, стройная и непокорная, юная Диана с выражением нерешительности, почти отчаяния в глазах.
— Вы забыли, о чем я вас попросила, — вдруг сказала она. — Это все то же ‘скрываемое недовольство’, доктор Циммертюр?
— Наоборот, — поклонившись, ответил доктор, продолжая рассматривать ее, — чувство глубочайшего удовольствия. Но откуда вы меня знаете?
— У нас есть с вами общий знакомый, мистер Троубридж. Он дал мне ваш адрес, а у вас дома мне сказали, что вы здесь. Мистер Троубридж по-дружески посоветовал мне обратиться к вам. Пока у меня есть еще друзья, хотя…
Она бросила взгляд на ‘Телеграф’, чуть пожав прямыми плечами.
— Но чем я могу вам быть полезен?
— Спасите меня! — воскликнула она. — Спасите то, что для меня дороже жизни!
И так как его лицо становилось все более и более недоуменным, она добавила со слабой улыбкой:
— Но вы все время забываете о газете!
Они набросились на газету. Богатый молодой человек первый нашел статью, о которой шла речь. Уже заголовок поразил их: ‘Скандал в министерстве колоний’. Достаточно было каких-нибудь тридцати секунд, чтобы пробежать глазами строчки, но только через две минуты доктор поднял глаза. Что же касается молодого Схелтемы, то он обнаружил пятно на своем рукаве, которое нашел нужным немедленно вычистить.
— Ну что? — послышался ее голос, в котором звучали и надежда и ирония.
— Сударыня, — заговорил доктор, — фру Рейсбрук!
— Вы думаете, что он виновен? Скажите?
Доктор протестующе поднял руку.
— Человек, который мог покорить ваше сердце, не способен на то, что ему приписывают газеты. Но…
— Ну?
— Но что же вы хотите от меня? Я ведь не министр.
Она рассмеялась.
— Н-нет, слава тебе господи! Тогда я не обратилась бы к вам. Я была уже у одного министра сегодня утром, к тому же у министра правосудия.
— И он не проявил никакого интереса?
— Нет, как же, проявил, но не к моему мужу!
Доктор сделал жест рукой, как бы прогоняя с лица брезгливую гримасу.
— Понимаю. Но еще раз спрашиваю вас: что же вы хотите? Чтобы я…
— Если вы не знаете, чем помочь, то, конечно, делать нечего, — оборвала она. — Я говорила это мистеру Троубриджу, но он убедил и меня и себя, что это не так. Прощайте, доктор, и простите за странную консультацию. Кельнер! Сколько с меня?
Пухлыми пальцами доктор Циммертюр пригладил виски в том месте, где его волосы начали слегка редеть. Затем, подняв нависшие веки, стал пристально смотреть на нее так спокойно и дружески, что заставил ее забыть и о кельнере, и о расплате.
— Фру Рейсбрук! — сказал он, сделав знак кельнеру отойти. — Министр юстиции отклонил ходатайство о пересмотре приговора, вынесенного вашему мужу. Министр юстиции в теперешнем кабинете был министром колоний в предыдущем и, следовательно, начальником вашего мужа. Раз он отклоняет пересмотр дела, он должен быть непоколебимо убежден в виновности вашего мужа. Как вы думаете, убежден он в этом?
— Его слова устраняли всякую возможность сомнения, — тихо ответила она. — Но…
— Что?
Она смотрела ему прямо в глаза своими ясными зрачками.
— Назовите меня пристрастной, ослепленной, сумасшедшей — как хотите, но я думаю, что он знает, что мой муж не виноват. Мне кажется даже, что он знает что-то!
— Другими словами, — медленно произнес доктор, — если бы можно было исследовать его, если бы можно было, как говорят, покопаться в его сердце и почках…
Она разразилась почти циничным смехом.
— Да неужели вы действительно хотите взять на себя роль ассенизатора?
— Да, — серьезно ответил доктор, — так как я не вижу другого способа спасти вас. Но прежде всего мне необходимо ознакомиться со всеми подробностями этого дела!
То, что сообщал ‘Телеграф’, было весьма просто и ясно: министр юстиции отклонил пересмотр дела, возбужденного против Герарда Рейсбрука, который был заподозрен и признан виновным в шпионаже в интересах иностранной державы. После утверждения приговора, то есть через неделю, Герард Рейсбрук подлежал переводу из дома предварительного заключения в то учреждение, в котором ему предстояло провести ближайшие двенадцать лет его жизни.
Вот что было написано в ‘Телеграфе’. В менее же важных органах печати (так как все относительно — даже, как это ни невероятно, ‘важность’ голландской газеты) сообщалось следующее:
‘Герард Рейсбрук служил в министерстве колоний четыре года. Он снискал симпатию как сослуживцев, так и начальников. Тем более они были крайне поражены, когда в один прекрасный день его обвинили в том, что он выдал секретный документ чрезвычайной важности ‘иностранной державе, сыны которой косо посматривали на слишком значительную колониальную мощь Голландии’, — такой изящной фразой многие газеты намекали на японскую империю. Рейсбрук настаивал на своей невиновности, но в руках его начальника оказался компрометирующий документ: копия секретных предписаний на Яве и на Суматре, которая была перехвачена в письме к известному японскому агенту. Эксперты установили, что она написана почерком Рейсбрука. Короче говоря, предстояла новая дрейфусиада, хотя обвиняемого ожидал не Чертов остров, а продолжительное тюремное заключение и вечное бесчестье’.
— Были у вашего мужа какие-нибудь враги? — спросил доктор.
— Насколько мне известно, нет, но конечно, все возможно. Я не знаю ничего, кроме того, что рассказала вам. Я только знаю, что он невиновен! Доктор, верите ли вы в какую-нибудь возможность спасения?
Доктор раздумывал. Сказать по правде, он не верил. Было совершенно невероятно, чтобы ответственный министр отклонил пересмотр дела без достаточно веских оснований. Герард Рейсбрук завоевал любовь красивой женщины, но это еще не доказывало, что он был образцовым молодым человеком. Жалованье в министерстве не очень высокое, не раз уже бывало, что какой-нибудь молодой чиновник впадал в искушение увеличить свои доходы каким-либо нелегальным способом… С другой стороны, как раз в том, что прежний начальник обвиняемого отказал в пересмотре дела, было что-то таинственное и вместе с тем говорившее не в пользу подсудимого. Это было бы самой малой уступкой, какую бы он мог сделать в таком серьезном случае. Уступка? Концессия? [Непереводимая игра слов: ‘Koncession’ означает по-шведски и ‘концессия’ и ‘уступка’. — Прим. перев.] Где он слышал это слово? Провода в его мозгу, которые он старался держать разъединенными, на миг спутались, и он почувствовал почти физическое ощущение короткого замыкания. Если бы он стал фиксировать ассоциации, которые с быстротой искры носились между проводами, ему пришлось бы долго гоняться за ними. Но напрягая внимание и предоставляя мыслям идти своим путем, он вернулся к этому понятию. И вздрогнул. Ведь это молодой Схелтема употребил недавно это слово, и речь шла как раз о господине Рейнбюрхе. Означало ли оно что-нибудь? Может быть, да, а может быть, и нет. Во всяком случае…
— Я не буду обещать вам чего-либо, — сказал он, — но думаю, что, может быть… вот что, фру Рейсбрук: все, что в моих силах, будет сделано.
На другой день к министру юстиции нового правительства поступило ходатайство о предоставлении аудиенции за подписью: ‘Доктор Циммертюр’. Оно было мотивировано кратко, но ясно: господин Рейнбюрх, как министр прогрессивного правительства, не может оставить без внимания то все более и более возрастающее значение, какое в других странах уделяют исследованию психики заключенных. До сих пор это дело находилось в руках врачей-психиатров. Но эти врачи, как бы прекрасны они ни были, связаны строго психиатрической точкой зрения на все душевные явления. Единственно правильным — и к этому все чаще и чаще приходят за границей — было бы психоаналитическое исследование каждого заключенного. О реформе в этом направлении доктор Циммертюр и желал бы побеседовать с министром. Ходатайство об аудиенции было послано двадцатого июня — в тот день, когда доктор встретил фру Рейсбрук. Прошло двадцать первое, двадцать второе и двадцать третье — ответа не было, министр не торопился. Каждый день в приемной на Хееренграхт появлялась стройная молодая дама со смелыми серыми глазами. Но каждый день ее встречал все тот же отрицательный ответ, и с каждым днем ее взор, искавший на письменном столе доктора назначения срока аудиенции, становился все более и более напряженным. И двадцать пятое не принесло никакого ответа. Когда молодая женщина выходила из дома на Хееренграхт, она была вынуждена крепко держаться за перила лестницы. Наконец двадцать шестого, когда она потеряла уже всякую надежду, пришел ответ: министр юстиции его величества может принять доктора на другой день в одиннадцать часов утра.
— Доктор! А послезавтра утром его — его переведут в…
Доктор задумчиво кивнул головой, погруженный в свои мысли.
— Да, — сказал он, — господин Рейнбюрх не дал мне много времени! Но…
— Но вы верите, что можно спасти его? Скажите, что вы верите!
Доктор погладил ее руку. Его лицо было таким же симпатичным и добродушным, как физиономия старика на луне.
— Дитя мое! Я хочу спасти его и потому верю, что смогу сделать это.
— Но каким образом, доктор, каким образом?
На лице доктора вдруг появилось выражение необычайной хитрости. Он заворочал белками глаз, приподнял плечи и развел руками — жест, который говорит: деловая тайна, дорогой друг, маленькая деловая тайна, дорогая моему сердцу маленькая деловая тайна!
— Вздорная мысль! Больше ничего! — гортанным голосом проворчал он. — Вздорная мысль, больше ничего! Но, дорогая моя, я думаю…
Его глаза скрылись под веками, а голос перешел в дискант. Когда Рашель Рейсбрук вышла, она крепче обыкновенного ухватилась за перила, и ее тело тряслось от истерического смеха.
— Министр юстиции принимает, пожалуйте!
Доктор Циммертюр, мигая и прищуриваясь, вошел в большую комнату с высокими окнами, на которых не было гардин. За педантично прибранным письменным столом сидел господин средних лет с лысой головой. Свет, вливавшийся через окна, наполнял каждый уголок, каждый закоулок, нельзя было обнаружить ни малейшей пылинки, вся комната, казалось, говорила: ‘Осмотри меня! Мне нечего скрывать, я пристанище неподкупного правосудия, мой господин — его представитель, и его душа — моя душа’.
— Доктор Циммертюр?
Ученый поклонился.
— Вы просили аудиенции, — сказал человек с лысой макушкой, пронизывая посетителя глазами, колючими, как бурав. — Я дал вам ее исключительно по одной только причине. Я хочу предотвратить повторение вашего посещения. Если бы я не уважил вашей просьбы, вы, конечно, — он смерил доктора взглядом, — бросились бы к прессе, и прежде чем я успел бы изложить свое мнение, на меня накинулась бы целая свора бумагомарателей. Я изложу свои взгляды и надеюсь, что вы, как ученый или псевдоученый, честно передадите мои слова дальше. Для верности…
Он остановился. Доктор подхватил нить разговора.
— Для верности, — вставил он, — вы решили записать весь наш разговор на диктофоне. Не правда ли, вон там, кажется, мембрана диктофона?
Министр выпрямился. Его взгляд стал еще более колючим.
— Гм-гм. Так вы это заметили! Вы человек наблюдательный — но это ведь естественно, необходимо при вашей… профессии. Вы правы. Я, как вы написали, являюсь другом научного прогресса и, во избежание всяких неожиданностей, приказал поставить здесь диктофон. Он может записывать разговор в течение получаса, ну а это меньше того срока, который я намерен уделить вам.
Он снова сделал паузу и нажал какую-то кнопку, очевидно для того, чтобы пустить диктофон в ход. С той стороны стола, у которой сидел доктор, раздался негромкий голос:
— Диктофон — прекрасно! Черт его знает, если… Ха-ха-ха!
Фраза закончилась хихиканьем. Глаза министра, поставленные очень близко друг к другу, вспыхнули, и его подбородок от негодования задрожал, как будто его владелец что-то жевал.
— Черт его знает, если не… что? — повторил он. — Странный способ выражения даже у… даже у так называемого ученого! Да, я говорю: так называемого. Только как такового я и согласился принять вас. Принимая вас, я принимаю депутацию знахарей всей нашей страны. К вам, главе депутации как в том смысле, что вы первый были приняты мной, так и в том, что вы являетесь представителем самой отвратительной формы современного знахарства, — к вам я обращаюсь с приветствием, с каким нахожу нужным обратиться ко всем этим господам: берегитесь! Закон, представителем которого я являюсь, не потерпит какого-либо надувательства с вашей стороны. Руки закона длинны, если бы даже…
— Если бы даже руки представителя были коротки, — прошептал с другой стороны почтительный голос.
Министр юстиции подскочил со своего места.
— Что вы сказали? Я сказал, что рука правосудия длинна, хотя иногда может показаться, что ваши пальцы длиннее. Вот это приветствие я и прошу вас передать вашим коллегам.
Господин Рейнбюрх надавил кнопку и остановил диктофон. Он привстал. Было бы невозможно дать понять яснее, что аудиенция кончена. Но министр ошибся в своих предположениях.
Доктор Циммертюр продолжал неподвижно сидеть на месте. Выражение его лица представляло собой неподражаемую смесь раздражения и добродушия.
— Я пришел не для того, чтобы передать потом от вас какое-либо приветствие тем господам, которых вы называете моими коллегами. Я должен сказать вам одну вещь. Вы, который поносите мою науку, который называет ее знахарством, пробовали ли вы когда-нибудь… изучать ее?
Министр юстиции презрительно выпятил губы:
— Мое время слишком дорого для того, чтобы…
— Вы судите, не ознакомившись с ней?
— Я достаточно читал о ней…
— Книг?
— Если не книг, то газет, чтобы…
— Газет? Разве по газетам вы судите о других вещах? Вы принимаете решения, основываясь на сплетнях, или вы вникаете в дело?
Рот министра юстиции сохранял прежнее презрительное выражение, но, отвечая, он несколько отвел в сторону глаза:
— У меня нет никакой возможности заниматься всякими пустяками…
— Пустяками! Неужели вы считаете пустяком изучение законов нашей душевной жизни — той части нашего существа, которая ставит нас на более высокий уровень в сравнении с животными? Вы назвали меня знахарем и мошенником. Я мог бы — и с большим правом — ответить вам тем же, но я этого не делаю, хотя у вас нет свидетелей, — доктор, улыбаясь, показал на остановленный диктофон, — а будь он, я имел бы бесспорного свидетеля того, что вы позволили себе выражение, позорящее мою честь. Но зато я требую удовлетворения!
На лице министра юстиции отразилась целая гамма настроений — начиная с гнева и кончая изумлением. Его рука протянулась к кнопке диктофона, но остановилась на полдороге. Наконец он разразился смехом, как человек, который осрамился и готов признаться в этом всем, кроме себя самого.
— Удовлетворения? В какой же форме должно быть это удовлетворение?
— Вы должны согласиться, чтобы я проанализировал вас.
Господин Рейнбюрх широко раскрыл глаза, они стали похожи на маленькие бусинки из каменного угля.
— Я должен согласиться, чтобы вы проанализировали меня? Уж не считаете ли вы меня уголовным преступником?
Скрестив руки на груди, доктор Циммертюр произнес глухим голосом:
— Я отвечу вам цитатой из Гамлета: ‘Я сам, пожалуй, честен, дорогой Горацио, но я могу обвинить себя в таких вещах, что кровь застынет в твоих жилах!’
Его голос непроизвольно приобрел тот горловой оттенок, какой всегда слышался в нем, когда доктор начинал говорить с пафосом. Господин Рейнбюрх разразился почти искренним смехом.
— Вы цитируете неверно, — клохчущим голосом проговорил он, — констатирую это как филолог, но все равно, вы — забавный шутник! Случайно у меня есть свободных полчаса. Анализируйте меня, как вам это заблагорассудится, а результат сообщите в печать! Снять мне сюртук?
Доктор тихо и глубоко вздохнул. Вступление было тяжелым, но он достиг большего, чем смел надеяться. И во всяком случае, он на небольшой, небольшой шаг ближе к самой сущности проблемы!
Он начал производить анализ обычным способом, попросил пациента следовать ассоциациям, не заботясь о том, куда они приведут его, и тотчас же рассказывать обо всем, что всплывает в сознании. Господин Рейнбюрх беспрекословно слушался. Было заметно, что эта процедура забавляла его. Доктор закидывал умело выбранные словечки, как закидывают леску, но тщетно — ничто не попадалось на его удочку. Господин Рейнбюрх отвечал не колеблясь на все вопросы, и спокойный поток его речи свидетельствовал о том же, что и обстановка конторы, что и свет из окна: integer vitae. Вдруг доктор прервал сеанс.
— Довольно! — сказал он. — Диагноз таков: первоклассное психическое равновесие, необыкновенная наблюдательность, большая наклонность к порядку и изумительная память. Позвольте поздравить вас с такими необычайными преимуществами, а страну с таким министром юстиции.
Господин Рейнбюрх улыбался, видимо польщенный. Доктор раздумывал, и его мысли были очень невеселы. Тот шаг вперед, который, как ему казалось, он сделал, не привел ни к чему, анализ, на который он возлагал все свои надежды, не привел ни к какому результату, он топтался на месте, кинулся в атаку и был разбит. Доктор как бы в тумане увидел личико со смелыми серыми глазами, увидел, как они потухли, как они наполнились безграничным отчаянием. Может быть, решиться заговорить о деле Герарда Рейсбрука? Есть ли у него какие-нибудь шансы достигнуть удачи там, где он потерпел поражение? Конечно нет — но если он не сделает этого и если ничего не случится, выражение отчаяния неизбежно появится в серых глазах.
Что-то случилось.
Господин Рейнбюрх сидел с таким довольным видом, какой бывает у человека, который только что совершил свой первый полет и остался целым и невредимым.
— Вы поздравляли меня с моей памятью, — начал он, — и вы были правы. У меня великолепная память, но…
Он остановился, сдвинул брови и вдруг резко переменил тему:
— Какое сегодня число?
— Двадцать шестое, — не задумываясь, ответил доктор. — Запамятовали, ваше превосходительство?
Взгляд министра юстиции устремился в угол, и одними губами он произнес слово:
— Суббота, — пробормотал он, но пробормотал достаточно громко, так что доктор мог уловить его. — Ранее понедельника специалист из Лондона не может быть здесь, а Донкебек… Черт возьми!
И опять его взгляд устремился в угол комнаты. Из-за книжных полок виднелся небольшой кусок дубовой панели. Что это? Действительно дубовая панель? Доктор стал думать с интенсивностью одержимого. Если это не дубовая панель, так что же такое? С быстротой молнии он мысленно представил целый ряд возможностей и остановился на одной из них. Но если допустить, что он не ошибся, подводило ли это ближе к цели? Никто не мог знать этого, — но во всяком случае, у него не было времени, чтобы разыгрывать Гамлета.
— Ваше превосходительство! — сказал он. — Разрешите мне помочь вам открыть несгораемый шкаф?
Если бы мы сказали, что министр удивился, это не соответствовало бы истине, казалось, министра поразила молния.
— Несгораемый шкаф? — пролепетал он. — Что?
— Смею думать, что у меня есть глаза и уши, — сухо ответил доктор, но его пульс участился. — Вон там, в углу, у вас несгораемый потайной шкаф, вы забыли сочетание букв, а специалист лондонской фирмы, который устанавливал шкаф, может приехать только в понедельник. Так как шкаф ценный, то было бы непростительно взламывать его, да к тому же это повело бы к другим неприятным осложнениям. Я повторяю свое предложение: ваше превосходительство, разрешите открыть шкаф!
Министр юстиции выпрямился на стуле.
— Вы сыщик?
— Нет.
— Вы слышали что-нибудь о…
— Нет.
— Или о сочетании букв?
— Нет.
— Как же вы тогда сможете открыть шкаф?
— Это уже мое дело.
Рейнбюрх рассмеялся, но его веселость казалась несколько неестественной.
— Вот и говорите о чудесах! — сказал он. — Сочетание букв, необходимое для того, чтобы открыть его, вы не могли слышать, так как только я один знал его, если вы сможете открыть шкаф, которого никогда не видали, если вы сможете это сделать, то я готов удостоверить черным по белому, что видел чудо собственными глазами. Я как безумный рылся в своей памяти, но, хоть умри, не могу вспомнить слова. А Донкебек…
Он осекся и, подойдя к углу комнаты, открыл тоненькую металлическую дверцу, расписанную под дуб. Затем он отошел в сторону, чтобы пропустить доктора.
— Пожалуйста, не стесняйтесь!
Доктор молча стал вертеть подвижные штырьки. Министр юстиции наблюдал за ним со смешанным чувством недоверия и ожидания. Как доктор передвигал штырьки — он не видел: было ли это преднамеренно или случайно, но пухлые пальцы ученого постоянно мешали ему видеть. Ну разумеется, это было шарлатанство! Разумеется, и не могло быть ничего иного! Он-то знал, что нужное слово не могло быть никому известно, он менял его ежедневно и, в надежде на свою хорошую память, никогда не записывал сочетания. Как же мог этот так называемый ученый — пожалуй, по-своему он и был ученым — найти это слово? Правда, он догадался о существовании шкафа, но…
Но есть предел счастливым случайностям, на которые можно рассчитывать. А здесь счастливой случайности было недостаточно. В алфавите двадцать четыре буквы, и он однажды слышал, сколько триллионов комбинаций они могут давать, но он забыл цифру, подобно тому, как забыл соче…
Дзинг-линг, дзинг-линг!
Послышался серебристый сигнал, похожий на звон тонкого стекла: откуда это? Из шкафа? Не может быть! Значит, найдено сочетание, значит, ток должен был разомкнуться — не может быть! Нет, может! Доктор сделал движение рукой, и тяжелая дверь пошевелилась. Министру юстиции показалось, что он видит, как заколыхалась на петлях дверь в святая святых. Каким образом…
Произошло нечто неожиданное. Рука, открывшая дверцу, снова захлопнула ее, и пухлые пальцы, как бы играя, повертелись один момент вокруг комбинированного замка. Рейнбюрх привскочил:
— Вы с ума сошли! Зачем вы запираете?
Доктор обернулся. Он улыбался, но был очень бледен.
— А потому, что мы забыли условиться насчет гонорара за мою услугу.
Лицо министра юстиции моментально изменилось. Последние полчаса он обращался с доктором вежливо, почти почтительно. Теперь же он разразился сухим ироническим смехом.
— Я думал, что вы работаете в интересах науки.
— Да, но не исключительно.
— Вот этого я никак не могу понять!
— Моя сегодняшняя работа была направлена в значительной степени на пользу правосудия. Вам, как высшему представителю правосудия в стране, надлежит оценить ее. Вы легко согласитесь на мой гонорар, когда узнаете, каков он.
— Каков же он?
Доктор отошел от несгораемого шкафа, тяжелая дверь которого была снова так же непоколебимо заперта, как вход в святая святых. Он медленно и незаметно стал подходить к большому письменному столу.
— Мой гонорар за вторичное открытие шкафа, — сказал он, — таков: разрешите просмотреть находящиеся там документы.
Если бы он потребовал, чтобы министр выпрыгнул из окошка на улицу, то не произвел бы большего впечатления. Тонкие губы Рейнбюрха стали синеватыми от возмущения, когда он вскричал:
— До сих пор я считал вас безвредным шарлатаном, но теперь я вижу, что мне придется переменить мнение.
— Донкебек, — сказал доктор. — Помните про Донкебека!
— Ч-ч-что, что вы сказали? Я, право, не понимаю.
— Донкебек, — повторил доктор. — Я только сказал: помните про Донкебека.
Министр юстиции опустился в кожаное кресло. Его рука пошарила во внутреннем кармане и нашла сигару.
— Вы сумасшедший, — пробормотал он. — Еще минута, и я прикажу…
— Будь я на месте вашего превосходительства, я не делал бы этого. Помните, каким образом я открыл шкаф.
— Но какого… черта, каким образом вам удалось это?
— Путем подбора пяти уступительных союзов нашего языка. Теперь понимаете, как это неслыханно компрометирует вас!
Глаза министра юстиции не выражали больше испуга, они выражали ужас, ужас, охватывающий разумные существа при виде безумца.
— Уступительные союзы! — пробормотал он, бросив искоса взгляд на дверь. Но доктор стоял между ним и дверью, и несомненно, что доктор был сильнее. — Уступительные союзы — ну, конечно, ха-ха-ха! А я и не подумал об этом!
— Да, уступительные союзы, — повторил его непрошеный гость. — Мы забываем то, что мы хотим забыть. Наша душа прячет неприятные воспоминания подобно тому, как мы скрываем неприятные для нас тайны. Но она скрывает не отдельные воспоминания, она скрывает целые комплексы, она, так сказать, окружает их волшебным кольцом или обволакивает их, как это делает организм, блокирующий больное место. Что же содержится в таком комплексе? О, там содержатся всевозможные обстоятельства, находящиеся в связи с первоначальным неприятным воспоминанием. Достаточно параллельного значения или простого созвучия, чтобы воспоминание, невинное в других отношениях, было ‘забыто’. Вот почему, ваше превосходительство, было очень необдуманно с вашей стороны выбирать для комбинированного замка слово ‘хотя’. ‘Хотя’ — это один из пяти уступительных союзов, которые имеются в нашем языке, — было бы излишне напоминать вам об этом. Но какая же связь существует между словом ‘уступительное’ и ‘концессия’? Только этимологическая связь, но она достаточна для такого филолога, как вы, и, если принять во внимание то неприятное чувство, которое вы испытали в связи с концессией Донкебека на Суматре, было крайне неосмотрительно, что вы…
— Что вы-то знаете об этом? Что вы этим хотите сказать?
— Несколько времени тому назад вы, господин Рейнбюрх, будучи министром колоний, предоставили господину Виктору Донкебеку из Амстердама концессию на рудники близ Паданга на Суматре. Претендентов было много, но вы выбрали его. Почему вы выбрали его, это оставалось, по крайней мере до сих пор, тайной между вами и господином Донкебеком, племянник которого, впрочем, состоит на службе в министерстве колоний. Среди тех, кто догадывался, почему вы выбрали именно господина Донкебека, был один из ваших подчиненных по министерству колоний — Герард Рейсбрук. Он забыл свое положение как подчиненного настолько, что поставил вам это на вид, — да, он зашел даже так далеко, что говорил о непотизме и подкупе.
Министр юстиции смочил языком губы.
— Все это выдумки Рейсбрука и его жены! В этом нет ни слова истины, слышите, ни слова!
— Так как Рейсбрук не захотел оставить этого дела, — невозмутимо продолжал доктор, — и так как Донкебек стал опасаться как за свою концессию, так и за свое доброе имя, молодой Корнелис Донкебек придумал выход из положения. Его план был, несмотря на всю свою простоту, и гениален, и достигал цели. А что, если Герарда Рейсбрука обвинить в должностном преступлении — ну скажем, в таком тяжком служебном преступлении, чтобы он поплатился за него не только своей должностью, но и свободой? Тогда его рот был бы заткнут приговором, мало того, освободилось бы еще местечко, которое могло быть предоставлено кому-нибудь другому, например Корнелису Донкебеку.
— Это ложь! — воскликнул министр. — Я ничего не знаю про эту историю, слышите!
— Верю вашему превосходительству — в прошедшем времени несовершенного вида. Как филолог, вы должны понять разницу. Вы не знали ничего об этом плане, пока молодой Донкебек не поставил вас перед свершившимся фактом, и не было найдено компрометирующее письмо к японскому агенту, которое было написано почерком Герарда Рейсбрука. Когда Рейсбрук был арестован и предстал перед судом, вам нельзя было выступить, если вы не хотели выдать себя. Дело в том, что Донкебек-старший — человек осторожный, который берет квитанции в получении уплаченных им денег, и стань вы на защиту Рейсбрука, вы сами вынесли бы себе приговор, политически смертный приговор, который находился в бумажнике господина Донкебека в виде квитанции, подписанной вашей собственной фамилией. Тогда вы уже не были человеком. Вы не подняли голос в защиту Рейсбрука, вы молчали и пошли даже дальше: будучи министром юстиции, вы отклонили ходатайство о пересмотре дела. Сам Рейсбрук не мог защищаться, так как у него не было никаких доказательств правильности своих утверждений, — да кто бы стал выслушивать утверждения скомпрометированного человека, арестанта, если у него нет самых веских доказательств? Даже его собственный адвокат не стал бы слушать его. И все пошло бы по намеченному плану, если бы я не…
Министр юстиции вышел из-за кожаного кресла, под прикрытием которого он стоял. Его глаза исступленно сверкали.
— А вы? Есть у вас какие-нибудь доказательства? Даже если бы это была правда, есть у вас какие-нибудь доказательства?
— Нет, — ответил доктор, не двигаясь с места, — доказательство находится в этом шкафу. Оно лежит, вероятно, между другими квитанциями господина Донкебека, которые вы получили обратно. Но мне не нужны доказательства, находящиеся в вашем шкафу. У меня есть свидетель всего нашего разговора!
— Свидетель? Где?
Министр круто обернулся, как бы ожидая, что кто-то покажется в какой-нибудь потайной двери.
— Вот свидетель, — сказал доктор. — Собственный вашего превосходительства диктофон, который я пустил в ход с четверть часа тому назад. Но ради безопасности, — и доктор поспешно пересек комнату и открыл дверь в переднюю, — ради безопасности могу представить вам еще двух свидетелей.
Господин Рейнбюрх отшатнулся. На пороге, у которого слуга тщетно старался задержать входивших, показалась фру Рейсбрук и человек, которого он знал по внешнему виду, — комиссар Хроот из тайной полиции в Амстердаме.
— Ведь кто угодно может ожидать аудиенции у министра? Не так ли? — сказал доктор, закрывая двери. — Фру Рейсбрук вы, ваше превосходительство, уже знаете. Комиссар Хроот — мой старый приятель, он обещал мне помочь в этом деле, если понадобится. Что вы предпочтете, ваше превосходительство: выдать заграничный паспорт молодому Донкебеку и освободить Герарда Рейсбрука или самому сесть за решетку?
Было почти жутко смотреть на лицо министра юстиции. Его маска корректного чиновника боролась с бешенством и безысходным отчаянием такой силы, что они грозили задушить его.
— Помните, — сказал доктор, — что специалист из Лондона не может приехать раньше понедельника, а ключ мне известен.
Министр юстиции наклонил голову.
— Я принимаю ваши условия, вы, вы…
— Проклятый знахарь, — докончил доктор Циммертюр с сияющей улыбкой. — Прекрасно. Осмелюсь попросить ваше превосходительство сейчас же написать нужную бумагу. Диктофон мы, конечно, можем теперь остановить. Что касается пластинки, то я советую соблюдать всяческую осторожность…
Взгляд, брошенный Рейнбюрхом, его черными как каменный уголь глазами, заставил доктора замолчать. Он надавил кнопку диктофона и вежливо уступил министру место у письменного стола.
— Но почему же, — спросил молодой Схелтема неделю спустя, — вы оставили его на министерском посту? Почему вы не произвели чистку?
— Я процитировал Гамлета ему, а теперь процитирую вам. Мне совсем не улыбалось разыгрывать Фортинбраса и производить чистку. Разве вы не читали послеобеденных телеграмм? ‘Министерство шатается!’ В парламентских государствах никогда не приходится долго ждать появления Фортинбраса. В этом величайшее счастье парламентаризма. Выпьем за него!
—————————————————————
Источник текста: Хеллер, Франк. Доктор Z. Рассказы / Пер. с швед. Е. Благовещенской и С. Кублицкой-Пиоттух. — Москва: Изд-во Ольги Морозовой, 2005. — 185 с., 19 . — (Преступление в стиле).