История русской жизни с древнейших времен, Забелин Иван Егорович, Год: 1908

Исторические сочинения
Время на прочтение: 702 минут(ы)
Скачать в PDF

История русской жизни с древнейших времен

Сочинение Ивана Забелина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Доисторическое время Руси.

Второе издание исправленное и дополненное с портретом автора, с рисунками Скифов и Сарматов и картою Европейской Сарматии Птолемея.

МОСКВА.

Синодальная Типография.

1908.

<Разрядка везде заменена на подчеркивание>

Сердечно посвящаю эту книгу моей дорогой семье, моей жене Марте Петровне и дочерям Анастасии Ивановне и Марии Ивановне, усердно помогавшим мне в моих кропотливых работах.

Предлежащая книга составляет вводную часть к труду, который, как дальнейшее развитие изысканий автора по истории русского домашнего быта вообще {Домашний Быт Русских Царей и Домашний Быт Русских Цариц, изд. 3. М. 1895 и 1901 гг.}, предпринят был, благодаря живому участию в этом деле покойного Василия Андреевича Дашкова, предложившего этот труд автору еще в 1871 г. с необходимыми материальнымн средствами для исполнения работы и для ее издания в свет.
Заглавие книги вполне обозначает цели и задачи настоящего труда. Но выполнение этих задач, конечно, требует не тех сил, какими обладает автор. Его работа во всяком случае будет только попыткою уяснить себе эти самые цели и задачи, ибо легко ставить вопрос и вовсе не легко самым исследованием определить пространство и качество разработки этого вопроса. Понятие о жизни чрезвычайно обширно и чрезвычайно неопределенно, поэтому не малый труд для исследователя заключается уже в одном только раскрытии основных положений, способных пролить какой либо свет на необозримый материал, оставленный прожитою жизнью.
Жизнь народа в своем постепенном развитии всегда и неизменно руководится своими идеями, которые дают народному телу известный образ и известное устройство. Разработка истории стремится найти такие идеи в общей жизни народа, в его политическом или государственном и общественном устройстве. Но мелочной повседневный частный быть точно также всегда складывается в известные круги, необходимо имеющие свои средоточия, которые иначе можно также именовать идеями. Если подобные мелкие круги народного быта не могут составлять предмета истории в собственном смысле, то для истории народной жизни они суть прямое и необходимое ее содержание. Раскрыть эти частные мелкие жизненные идеи — вот по нашему мнению прямая задача для исследователя народной жизни. Но само собой разумеется, что допытаться до этих идей возможно только посредством разнородных и разнообразные свидетельств самой же исчезнувшей жизни. Здесь и представляется безпредельное необозримое поле для изысканий, на котором вдобавок не все то возделано, чего требует именно история жизни.
Вместе с тем изыскателя русской бытовой древности на первых же порах изумляет то обстоятельство, что Русский Человек, относительно своей культуры, или исторической и бытовой выработки, и в ученых исследованиях, и в сознании образованная общества представляется в сущности пустым местом, чистым листом бумаги, на котором по воле исторических, географических, этнографических и других всяких обстоятельств всякие народности вписывали свои порядки и уставы, обычаи и нравы, ремесла и художества, даже народные эпические песни и т. д., то есть, всякие народности, как бы не было незначительно их собственное развитие, являлись однако образователями и возделывателями всего того, чем живет русское племя до сих пор. Так все это представляется простому читателю, приходящему в пантеон нашей исследовательноети, так сказать, со свежего воздуха, от простого здравого смысла.
В самом деле, до сих пор достоверно и без боязни никто не может сказать, находится ли что в русском быту собственно русское, самостоятельное и самобытное. В рассуждениях и исследованиях о том, откуда что взялось в русской старине и древности, оказывается, что русский своего ничего не имеетъ: все у него чужое, заимствованное у Финнов, у Норманнов, у Татар, у Немцев, Французов и т. д. Русская страна, для русского, как свидетельствует история, чужая страна. Он откуда-то пришел в нее сравнительно в очень позднее время, чуть не накануне нризвания Варягов, ибо до прихода Рюрика нигде не видать, даже и в курганах, никакого следа русской древности. Да и в Рюриков век виднеются все одни Норманские или Финские, или другие какие следы, но отнюдь не Русские в смысле Русского Славянства. А между тем, благодаря даже Всемирной выставке в Париже, на которой боязливо было представлено на общий европейский суд так называемое русское древнее искусство (орнамент), рассудительные и знающие европейцы с особенным вниманием и любопытством отнеслись к своеобразию и самобытности этого искусства и засвидетельствовали, что до тех пор ничего подобного они не примечали нигде. С того времени мало помалу в Европе стала расти мысль, что в ряду самобытной выработки искусства у разных народов есть, существуют признаки и самобытного Русского искусства. Очень может случиться, что об этом впервые со всеми подробностями и со всеми доказательствами мы узнаем от Французов или Немцев, ибо собственными исследованиями до такой не предубежденной истины дойти нам очень трудно. Наш ученый исторический и археологический кругозор стеснен до крайности. Дальше Варягов в образе Норманнов и кроме таких Варягов мы ничего не можем рассмотреть. Между тем Варяги-Норманны, сколько бы их ни изучали, в сущности объясняют весьма немногое и в нашей истории, и в нашей археологии. В этом очень скоро и легко убеждается каждый изыскатель, доходящий в своих изысканиях до этого знаменитого тупика нашей исследовательности. Вот непосредственная и первая причина такого множества мнений о проиcхождении Руси. Естественно, что та же причина заставила и автора настоящей книги отдать этому вопросу не последнее место. Быть может, увлекшись, он погрешил по этому поводу на многих страницах своей книги. Но этому Варяжскому вопросу он придает большое культурное значение, как первому участнику в постройке на известный лад не только ученого, но и общественного воззрения на Русскую древность и даже на Русскую народность вообще.
Этот Варяжский вопрос, стороною своего Норманского решения, яснее и достовернее всего свидетельствует, что Русский Человек в своей истории и культуре в действительности есть пустое место. Одно такое решение необходимо заставляешь снова пересмотреть все то, на чем утверждается эта истина, ибо как-то не верится, чтобы здесь именно находилась вся правда нашей Русской исторической жизни {Приступив к печатанию своего труда еще в Октябре 1875 года, автор относился, теперь уже к покойному М. П. Погодину по необходимости спорно и с надеждою выслушать от него о Варягах решительное слово, тем более, что окончательный мнения достоуважаемого ученого склонялись отчасти в ту же сторону, где и автор этой книги предполагает найти истину.}. Вот почему вслед за объяснением, ‘Откуда идет Русское имя’, автор должен был представить, соответственно своим силам, короткий очерк ‘Истории Русской страны с самых древних времен’. Такое именно введете в историю Русской жизни он почитал решительно необходимым и неизбежным, руководясь тою простою истиною, что корни всякой исторической жизни всегда скрываются очень глубоко в отдаленные веках.
Вступив в эту древнейшую область с целью уяснить себе только Русскую доисторическую старину, автор, конечно, не успел, да и не мог воспользоваться многим, что даже прямо относилось к его задачам. Он может только желать, чтобы на этот предмет обратил надлежащее внимание исследователь более сильный познаниями в этой области и более знакомый с источниками. История Русской страны до Варягов в настоящую минуту необходимейшая книга, если обратить должное внимание на те требования, какие день за днем ставят науки антропологические.
‘Если Россия не займется изучением своей древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи, как образованного государства. Дело это уже перестало быть народным: оно делается общечеловеческим’.
Эти золотые слова сказаны достоуважаемыми нашими академиками, Бэром и Шифнером, еще в 1861 году {Северные Древности Ворсо, Спб. 1861.} по тому поводу, что, ‘у нас, как они заметили, со времен Карамзина ревностно занимаются тою частью отечественной истории, которая основывается на письменных памятниках (и которая, необходимо прибавить, идет только от Варягов), но колыбель нашей народной жизни, все то, что предшествовало письменности’, именно курганные древности, оставляют в сыром виде без надлежащей разработки.
Действительно, рассыпанные по нашей земле курганные древности скрывают в себе истинную, настоящую колыбель нашей народной жизни. Но они так разнообразны и разнородны и относятся к стольким векам и племенам, что сколько-нибудь рассудительная обработка их не может и начаться до тех пор, пока не будут собраны и сведены в одно целое именно письменные свидетельства об этих же самых курганах, то есть, о той глубокой древности, когда эти курганы еще только сооружались. Каким образом мы станем объяснять курганные древности, когда вовсе не знаем или знаем очень поверхностно и неверно письменную историю нашей колыбели? Естественное дело, что прежде всего необходимо выслушать все рассказы, какие оставили нам о нашей колыбели античные Греки и писатели Римского и Византийского века. Это откроет нам глаза, способные с большим вниманием видеть и ценить немые памятники нашей колыбели, это же откроет новые двери и к разъяснению не только древнейшей нашей истории, но и многих поздних ее явлений и обстоятельств.
По общему плану своего труда автор не имеет ни сил, ни возможности входить в особые ученые исследования по всем тем вопросам, какие могут возникать и нарождаться из самого заглавия его книги. Он предполагает ограничиваться только наиболее существенными сторонами Русской жизни, дабы по возможности провести свое обозрение Русской Истории до ближайших к нам времен. Он достигнет своей цели, если, хотя и в коротких очерках, успеег обозначить главнейшие корни и истоки Русского развития, политического, общественного и домашнего, в его существенных формах и направлениях, с раскрытием его умственных и нравственных стремлений и бытовых порядков.

——

Так предполагал автор, но другие столь же и еще более неотложные занятия, увлекли его на иной путь разысканий и расследований.
С того времени как вышло в свет первое издание этой книги многие вопросы нашей Древности в особенности курганные расследования ознаменовались великим накоплением голых фактов и рассуждений более или менее верных, а в иных случаях, способных доказывать, как истину, самые противоречивые мнения и заключения. С большим усердием мы вскрыли и постоянно вскрываем могилы древних обитателей нашей страны и все таки достоверно не знаем, наши ли это предки, или они чужеродцы. История оставила нам множество народных имен, среди которых должны находиться и имена нашего Русского Славянства. Прямых свидетельств на это не имеем. Но косвенных указаний не мало.
Пользуясь такими указаниями, автор представил попытку объяснить невнятные имена соответственно их географическому положению, что и было исполнено в третьей, ныне шестой, главе его труда. При этом автор должен выразить глубокую благодарность В. Н. Щепкину за переводы некоторых глав Географии Птолемея.
По обстоятельствам, не имея возможности воспользоваться накопленным сокровищем новых исследований, указаний, толкование автор оставляет свой труд в прежнем виде и объеме, исправив встреченные погрешности и дополнив некоторые главы новыми сведениями и свидетельствами древних писателей, везде преследуя основную цель своих изысканий — раскрытие истории пребывания древнего Славянства в пределах нашей Русской Страны.
В высокой степени заботливо и усердно помогала автору в печатании этого второго издания предлежащей книги его дочь, Мария Ивановна, которой он приносит сердечнейшую благодарность.

——

По убеждению автора внимательное изучение свидетельств и показаний древней географии и этнографии достоверно выясняет ту неколебимую истину, что от глубокой древности по крайней мере от первого века до Р. X. и от первого века по Р. X. Славянское племя в северной (Новгородской) области, а в южной (Киевской) области занимало господствующее положение, обозначаемое иногда греческим словом Василики, то есть, Царюющие — Сарматы-Василики, Языги-Василики.
Коренное общее, как говорит Птолемей, имя племени, по-видимому, принадлежало Аланам, Алаунам населявшим самое нутро страны. От них южную половину страны занимали Рокс-Аланы, показавшие себя еще в войне с Митридатовыми полководцами, почти за сто лет до Р. X. — Северная половина страны именовалась Славянами. Восточный прикаспийский край именовался Аорсами, Алан-Орсами, что видоизменяет тоже имя Роксолан. Одним общим именем вся страна у Римлян прозывалась, вместо прежней Скифии, Сарматиею, сокращенно от Савроматов Геродота, Греки в слове Савро сохранили Славянское же имя Северо, обозначая этим именем Славянское племя владевшее Доном. Это могучее племя под именем Сарматов истребившее Скифов и овладевшее их землями заставило Римлян именовать всю страну Сарматиею.
В то время, как южная половина населения страны с именами Сарматов и Роксолан постоянно и не мало беспокоила Римлян по поводу налагаемой на них дани, Северная половина с именем Славян широко распространяла мирную колонизацию своего Балтийского племени в глухих местах по рекам и озерам Финского населения. На это достоверно указывают многочисленные имена земли и воды, каковы имена Велетов-Волотов и имена Словен, раскрывающих вместе с тем особые периоды колонизации, из которых более древний период принадлежит Волотам, а от второго века по Р. X. идет период Словен, завершенный периодом Словено-Варяжским.

СОДЕРЖАНИЕ.

——

Посвящение. Предисловие. Описание рисунков.

Глава I. Природа Русской Страны. Понятия древних о нашей стране, стр. 1. Ее различие от остального материка Европы 3. Грудь нашей Равнины 5. Русский вид-ландшафт 7. Русский мороз 9. Лес и Поле-Степь 12. Свойства жизни в Поле и в Лесу 16. Народные пути-дороги из нашей равнины в приморские и заморские страны юга, севера и востока 23. Значение речного угла Оки и Волги 31. Рязанская область 32. Кама-Волга 32.
Глава II. Откуда идет Русское имя. Норманство и Славянство Руси 36. Имя Руси идет от Варягов-Скандинавов 44. История этого мнения 49. В каком виде оно представляет себе начало Русской Истории и исторические свойства Русской народности 55. Русские академики в борьбе с мнениями немецкими 63. Замечание Императрицы Екатерины II 81. Сомнения немецких ученых 86. Карамзинское время 89. Торжество учения о Норманстве Руси 94. Его основа — отрицание 117.
Глава III. Имя Руси идет от Варягов-Славян. Кого разумеет первая летопись под именем Варягов 129. Истое варяжество прибалтийских Славян 145. Где, по летописи, находилась Варяжская Русь 162. Русь Рюгенская 162. Русь Неманская 171. Древнейшие следы Варягов-Славян в нашей стране 176. Заключение 193.
Глава IV. История Русской страны с древнейших времен. Вступление 201. Геродотова Скифия и ее обитатели 215. Скифы-земледедъцы, обитатели Древней, Старшей Скифии 218. Западные, северные и восточные соседи Скифов 220. Легенда о Савроматах 230. Амазонки Енеты 233. Их история 234. Вудины 238. Обитатели Урала 244. Древнейшие обитатели Земледельческой Скифии 247. Происхождение Скифов 252. Выть кочевников 257. Приметы древних жилищ Славянства 265. Торговый путь от Днепра к Уралу 268. Войны со Скифами Великих древнего мира 269.
Глава V. Древняя Скифия в своих могилах. Общий обзор курганно-могильной области 276. Наши расследования курганов в Екатеринославской и Таврической губерниях 279. Курганы глубокой древности 280. Толстые могилы 283. Чертомлыцкая могила 287. Ее подробное расследование 292. Замечательное богатство открытых в ней памятников 294. Обзор скифского быта по открытым памятникам 308.
Глава VI. Европейская Сарматия Римского века 319. Обитатели Сарматии по указаниям Страбона, Помпония Мелы, Плиния, Тацита 326. Обзор географии Птолемея 334. Известия Ам. Марцеллина 345. Аланы 347. Митридатовы войны с Римом 355. Роксоланы 357. Языги 361. Бастарны 367. Готы 371. Воланы 374. Геруды 377. Сарматы 380. Унны 383. Скифы Рос 386. Славянство Уннов 407. Аттила 410. Его жилище и быт 417. Сыновья Аттилы 437. Унны-Булгары 438. Унны-Савиры 440. Славяне-Анты 448. Унны-Котритуры и Утигуры 452. Авары 454. Хозары 469. Черты древнейшого Славянского быта 474. Заключение 481.
Глава VII. Первые слухи о Русской Руси. Внутренния дела в Царьграде 488. Первый набег Руси на Царьград 492. Проповеди патриарха Фотия по этому случаю 494. Причина набега и его последствия 500. Темные слухи о Руси на Западе Европы 506. Подобные слухи о ней на Востоке в сказаниях арабских писателей 509. Буртасы и Болгары 511. Русы и Славяне 517. Русь Киевская, ее обычаи и бытовые порядки 520. Погребальный обряд 522. Волоты 530. Славяне 531.
Глава VIII. Русская Летопись и ее сказания о древних временах. — Происхождение и первые начатки Русского Летописанья 536. Основной его характер 541. Повесть Временных Лет 545. Общественные причины ее появления 547. Летописанье составляется людьми городскими, самим обществом 549. Печерский монастырь, как святилище народного просвещения 553. Последующая история Русского Летописанья 558. Летописные предания о расселении Славян 568. Круговая европейская дорога мимо Киева 569. Основатели Киева 570. Первоначальная жизнь родом 573. Различие быта патриархального и родового 579. Род-колено братьев 581. Миф Трояна 582. Составь рода 584. Городок, как первоначальное родовое-волостное гнездо 589. Система Городства Ходаковского 592. Происхождение города, как дружины 608. Первоначальный городовой промысл 619. Богатырские былины воспевают древнейший городовой быт 633. Стольно-Киевский князь Владимир есть эпически образ стольного города 634—644.
Приложения: I. Ругия-Русия 647. — II. Поморская земля 654. — III. Карта Померании XVII стол. 656. — IV. Дополнение к изображениям Кулобской вазы 674. — V. Примечание к странице 252—678.

ОПИСАНИЕ РИСУНКОВ.

I. Золотая статуэтка, изображающая двух обнявшихся Скифов, пьющих из одного рога. Найдена в гробнице Кулоба, близ г. Керчи. Рисунок заимствован из английского издания 1884 г. South Kensington Museum art handbooks. Russian art and art object in Russia, by Alfred Maskell, part I. — стр. 260.
II. Серебряная Чертомлыцкая ваза (неверно названная Никопольской), вышиною 1 арш., в диаметре в плечах около 9 верш. Открыта нами в Чертомлыцком кургане Екатеринославской губериии в 1863 году. Хранится в С. Петербурге в Императорском Эрмитаже. Рисунок заимствован из того же английск. издания 1884 г . — стр. 302.
III. Горельефные вызолоченные изображения Скифов, ‘покорение дикого коня’, украшающие по плечам Чертомлыцкую вазу. Из того же англ. издания. — стр. 303.
IV. Золотая Кулобская ваза, вышиною 2 1/3 верш., в диаметре 2 верш, и барельефные изображения на ней, в развернутом виде. Найдена в гробнице Кулоба, недалеко от г. Керчи. Рисунок из того же английского издания. — стр. 311.
V и VI. Две золотые четырехугольные бляшки с изображением Скифской царицы. Одна служила украшением (каймой) головного покрывала на самой царице, другая вероятно также была украшением на одежде. Найдены в большом количестве в Чертомлыцкой могиле Екатериносл. губернии. Рисунки взяты из отчета Императорской Археологической Комиссии. Древности Геродотовой Скифии. Сборник описаний археол. раскопок и находок в Черноморских степях. Атлас, таб. XXX. Издан. Им. Археол. Ком., выпуск II, Спб. 1872 г. — стр. 316 и 317.
VII и VIII. Предполагаемые Сарматы. Воины — конный и пешие. Рисунки, взятые с фресок, разрисованных красками в Керченской Катакомбе. Заимствованы из отчета Импер. Археол. Комм. за 1872 г. Катакомба с фресками, найденная в 1872 г. близ Керчи, опис. В. Стасова. Спб. 1875 г., изд. Археол. Комм. — стр. 373 и 374.
IX. Серебряный питьевой сосуд в виде рога (ритон), длины 4 верш., в диаметре 2 1/4 верш. Найден в селении Ивановке в южной России верстах в 30 от местечка Никиполя. Хранится в Императ. Историч. Музее имени Императора Александра III, в Моcкве (уменьшен). — стр. 676.
X. Золоченые барельефные изображения на этом сосуде в развернутом виде. В натуральную величину. — стр. 677.
XI. Карта Европейской Сарматии из географии Птолемея. Итальян. издание 1542 г. Принадлеж. Императ. Историч. Музею имени Имп. Александра III в Москве (Городская библиотека).

Глава I.

ПРИРОДА РУССКОЙ СТРАНЫ.

Понятия древних о нашей стране. Ее различие от остальная материка Европы. Грудь русской равнины. Русский вид — ландшафта. Русский мороз. Лес и Поле — Степь. Свойства жизни в поле и в лесу. Народные пути-дороги из нашей равнины в приморские и заморские страны юга, севера и востока. Значение речного угла Оки и Волги.

Обширный восток Европы — Русская Страна уже в глубокой древности отделялась от остальных европейских земель, как особый своеобразный, совсем иной мир. Это была Скифия и Сарматия, безмерная и беспредельная пустыня, уходившая далеко к северу, где скрывался ужасный приют холода, где вечно шел хлопьями снег и страшно зияли ледяные пещеры бурных северных ветров. Там, вверху этой пустыни, по общему мнению древности, покоились крюки-замычки мира и оканчивался круг, по которому вращались небесные светила. Там солнце восходило только раз в год и день продолжался шесть месяцев, затем солнце заходило и наставала одна ночь, продолжавшаяся столько же времени. Счастливые обитатели той страны, Гиперборейцы, как рассказывали, сеяли хлеб обыкновенно утром, жали в полдень, убирали плоды при закате солнца, а ночь проводили в пещерах. У этих Гиперборейцев, на конце знаемого мира, древние помещали свои радужные мечты о счастливой и блаженной жизни и рисовали их страну и их быт теми блаженными свойствами, каких всегда себе желает и отыскивает человеческое воображение. Гиперборейцы обитали в приятнейшем климате, в стране изобильной всякими древами, цветами, плодами, жили в священных дубравах, не ведали ни скуки, ни скорби, ни болезни, ни раздоров, вечно веселились и радовались и умирали добровольно, лишь тогда, как вполне пресыщались жизнью: от роскошного стола, покрытого яствами и благовониями, пресыщенные старцы уходили на скалу и бросались в море.
Поэтам и стихотворцам вся наша страна представлялась покрытою вечным туманом, парами и облаками, сквозь которые никогда не проглядывало солнце и царствовала повсюду одна ‘гибельная’ ночь. Свои понятая о свойствах природы на глубокою севере они распространяли на всю страну и утверждали басню о киммерийском мраке, покрыв этим мраком даже светлую область Черноморья, где собственно и жили древние Киммерияне.
Несмотря на поэзию, древние однако достоверно знали, что далекий север нашей страны представлял в сущности мерзлую пустыню, покрытую ледяными скалами, что в средней полосе находились безмерные болота и леса, а южный край расстилался беспредельною степью, в которой обитали Скифы, народ славный, мудрый, непобедимый, обладавший чудным искусством в войне, ибо догнать и найти его в степи было невозможно, равно как невозможно было и уйти от него. В этом коротком очерке Скифской войны вполне и очень наглядно выразилось, так сказать, военное существо наших степей да и всей нашей страны, откуда не могли выбраться со славою ни Дарий Персидский, воевавший со Скифами, ни Наполеон, предводитель Галлов, двадесяти язык, воевавший с Русскими.
Древние хорошо также знали, что страна наша очень богата такими дарами природы, каких всегда не доставало образованному и промышленному югу. В их время отсюда, от Уральских гор, приходило к ним даже золото. Они знали, что Днепровские и другие окрестные места славились чрезвычайным плодородием своей почвы и служили для них всегдашнею житницею, что в устьях больших рек и особенно в Азовском море, которое прозывалось Матерью Понта, т. е. Черного моря, ловилось невероятное множество рыбы, которая также составляла важнейший прибыток греческой торговли, что подальше на севере в лесах водилось столько пчел, что, по рассказам, они заграждали пути к дальнейшим краям севера, а от пчел приносилось новое изобилие меда и воска, доставлявшее точно также великие прибытки южной торговле. Дальний север больше всего славился мехами пушных зверей, которых там водилось такое же множество, как и пчел, и меха которых роскошными людьми пенились очень дорого, ибо употреблялись не только для богатой теплой одежды, но и для украшения одежд опушкою наравне с золотом. От устьев Дуная и до устья Дона наши берега были можно сказать усыпаны греческими поселками и городами, которые все и существовали и богатели только торговлею с нашим же краем. Словом сказать, с незапамятной древности природный богатства нашей страны не только привлекали к ней торговую промышленность образованного юга, но и служили красками для невероятных рассказов, рисовавших особый, незнаемый в других странах свойства нашего климата и нашей природы. Скифия была особый мир, имевший свой особый людской нрав, свое особое небо, свой воздух, свои земные дары, свой особый нрав природы. Вот почему у древних Греков в Афинах с жадностью целый день на торжищах слушали дивные рассказы приезжих от устьев Борисфена, как тогда прозывайся наш славный Днепр, и конечно с большими преувеличениями, дабы сильнее тронуть любопытство и произвести потрясающее впечатление, в чем повинен не мало и Геродот.
Точно также и новейшая наука признает, что Русская Страна, в своей географии, есть особое существо, нисколько не похожее на остальную Европу, а вместе с тем не похожее и на Азию. Это глубокое различие раскрывается уже при первом взгляд на географическую карту Европы. Мы видим, что весь европейский материк очень явственно распадается на два отдела или на две половины. Западная половина, можно сказать, вся состоит из морских берегов, из полуостровов и островов, да из горных цепей, которые служат как бы костями этого полуостровья, настоящими хребтами для всех этих раздельных и самостоятельных тел материка. При этом берега каждого полуострова и острова изрезаны морем тоже на мелкие отдельные части и разделены между собою заливами, морями, проливами. Горные хребты точно также отделены друг от друга и малыми и великими долинами и низменностями. Все это вместе образует такую раздельность, особность и дробность частей, какой не встречаем нигде в других странах земного шара. Здесь повсюду самою природою устроены самые привлекательные и уютные помещения, как бы особые комнаты, в отдельности для каждого народа и племени, и во всем характере страны господствует линия точных естественных границ или со стороны суши, или со стороны моря.
Эта географическая особность в распределении европейских народностей несомненно имела прямое влияние и на исторические начала западной жизни, особенно на широкое развитие начала индивидуальности и начала самобытности не только для каждого народа, но и для каждого человека. Как легко было найти между этих морей и заливов, посреди этих гор и долин, посреди всех этих отчетливых, ясных, резких и крепких изгородей природы, уютное местечко или для неприступного замка, или для свободного города и зажить особою и независимою ни от кого жизнью. Как легко было создавать здесь государство, сосредоточивать, прикреплять к месту, объединять жизнь человека и тем увеличивать, возвышать и распространять всяческие силы его развитая. Вот главная причина, почему на западе Европы существует столько государств, сильных и могущественных всеми дарами человеческого развития.
К этому присоединилось и еще великое счастье. Природа, разгородивши для западного европейского человечества прелестный, покойные, уютные помещения, как добрый хозяин, позаботилась и о том, чтобы эти помещения были наделены на большую часть года светлым небом и теплою погодою. Она не заморозила своего любимца лютым холодом и не сожгла его зноем азиатского или африканского солнца, она наградила его климатом умеренным и благорастворенным, который давал столько облегчений для жизни человека, что его свобода ни одного часу не оставалась в темном порабощении от простых физических препон существования. Западный человек никогда не был угнетен непрестанною работою круглый год лишь для того, чтобы быть только сытым, одеться, обуться, спастись от непогоды, устроиться в жилище так, чтобы не замерзнуть от стужи, чтоб не потонуть в грязи, чтобы заживо не быть погребенным в сугробах снега. Западный человек не знал и половины тех забот и трудов, какие порабощают и почти отупляют человека в борьбе с порядками природы, более скупой и суровой.
Все это, конечно, служило первою причиною, почему западный отдел Европы, этот сильнорасчлененный ветвистый полуостров, сделался с древнейшего времени средоточием и гнездом культурной жизни всего человечества.

——

Совсем другое строение, другой склад материка и другой характер климата представляет восточная половина Европы, служащая основанием и как бы корнем для всего европейского полуостровья. Этот восток Европы заключает в себе обширную, почти круглую равнину, у которой горные цепи, Карпаты, Кавказ, Урал, как и морские берега у морей Балтийского, Каспийского, Белого, Азовского и Черного существуют только на далеких окраинах, так что все существо этой равнины уже географически представляет нечто весьма однородное, однообразное и нераздельное.
Равнина со всех сторон, особенно от берегов морей постепенно возвышается к своей средине. Здесь она образует как бы широкую грудь, обширную, однако вовсе незаметную высоту, с которой во все стороны изливаются большие и малые реки. В некотором смысле это наши Альпы, которые точно так же, как и в гористой Европе, делят всю страну на четыре довольно отличные друг от друга части, упадающие по странам света, на Север и Юг, на Восток и Запад. По справедливости эту возвышенность называют теперь Волжскою, именем самой большой реки, берущей отсюда свое начало, величайшей реки не только в нашей стране, но и в целой Европе.
В древности эта возвышенность была известна под именем Алаунских или Аланских гор, где жил народ Алауны, а по нашей летописи она прозывалась Оковским, Воковским, иначе Волковским {Оковской, но чаще Воковской и Волковьской, потом Влъковской и Волоковской. П. С. Р. Л. I, 3, V, 83, VII, 262. Позднее Волконской. Сравн. заметку Шледера (Нестор 1, 69), что ‘Олкос у Фукидида называется орудие для перетаскивания кораблей по сухому пути’ (Волок).} Лесом. Можно толковать, что это был лес Волоков или перевалов из одной речной области в другую, так как, при сообщениях, суда и лодки обыкновенно волоклись, переволакивались здесь сухим путем, на колесах или на плечах.
Волга со своим бесчисленным семейством больших и малых рек и речек, служащих ей притоками, опускает равнину на восток к пределам Азии, к Каспийскому морю, Западная Двина — на запад — к Балтийскому морю, Днепр, а рядом с ним Дон опускают равнину в южные степи, к Черному и Азовскому морю, Северная Двина, текущая из северных озер, за верхнею Волгою, опускает весь северный край в северные степи или в моховые тундры, уходящие к Белому морю и Ледовитому Океану.
Равнина сходить от этой высокой средины во все стороны незаметными пологими скатами, отчасти увалами, холмами, грядами, нигде не встречая горных кряжей или вообще гористых мест, с которых по большей части несутся реки и речки западной Европы. В этом также существует резкое различие нашего востока от европейского запада. Тамошние реки по большей части низвергаются, ибо текут с высот в пять и в десять раз выше нашей высокой площади, наши реки, напротив того, текут плавно. Оттого они многоводны и судоходны чуть не от самого истока и до устья, между тем, как реки запада бывают судоходны только начиная со среднего своего течения.
Необычайная равнинность страны много способствует также и тому важному обстоятельству, что потоки рек, размножаясь по всем направлениям, образуют такую связную и густую сет естественных путей сообщения, в которой всегда очень легко найти переволоку в ближайшую речную область и из непроходимого лесного или болотного глухого места выбраться на Божий свет, на большую и торную дорогу какой-либо величавой и многоводной большой реки.
Это великое, неисчислимое множество потоков, доставляя почве изобильное орошение, придает и всей равнине особую физиономию. Потоками она вся изрыта по всем направлениям, и потому если, за исключением обыкновенных увалов, она и не имеет горных кряжей, зато повсюду, по руслам рек и речек образует в увалах береговые высоты, заменяющие горы и у населения обыкновенно так и прозываемые горами. Типом подобных Русских гор могут служить Киевские горы и даже в Москве Воробьевы горы. На таких горах построены почти все наши старые города, большие и малые. Показываются эти горы высокими горами особенно потому, что перед ними всегда расстилаются необозримые луговые низменности или настоящее широкое раздолье, чистое поле, уходящее за горизонта, так как вообще течение всех рек и речек, по большей части, сопровождается нагорным и луговым берегом, отделяющим увалистое пространство материка от обширных его долин и луговин. Такая черта русской топографии доставляет и особую типическую черту русскому ландшафту, которого основная красота и прелесть заключается именно в этом сочетании высокого нагорного берега реки и широкого раздолья расстилающейся пред ним луговины. В своих существенных чертах этот ландшафт по всей собственно русской равнине одинаков. Тоже самое встречаем на севере, как и на юге, и особенно в средней полосе, одинаково, в самом малом объеме, на какой-либо малой речке, как и в величественных размерах берегового пространства на самых больших реках, на Днепре или на Волге. Различие заключается лишь в обстановке этих коренных линий ландшафта. На Севере его окружает лес, на дальнем Юге степная бесконечная даль, а от величавости и ширины речного потока зависит большая или меньшая высота берега и большая или меньшая широта луговой низменности. Ландшафт родной природы такой же воспитатель народного чувства, как и вся физическая обстановка этой природы. Нет сомнения, что своими очертаниями он сильно действует и на нравственное существо человека, а потому чувство этого простора, чувство равнинное, быть может, составляет в известном смысле тоже типическую черту в нашем народном сознании и характере. Быть может оно-то в течение всей истории заставляло наш народ искать простора во все стороны, даже и за пределами своей равнины. Влекомый этим чувством русский человек раздвинул в несколько веков свое жилище от Киева и Новгорода до Тихого Океана и притом не столько завоеваниями, сколько силою своих промышленных потребностей и силою своего неутомимого рабочего плеча.
Вообще физиономия страны всегда в точности определяется своим ландшафтом. Если нам изобразят воды большой реки, пальму на берегу и вдали пирамиду, — кто не узнаете в этом малом облике древнего Египта, который нарисован здесь весь полный и со своею физическою природой и даже со своею историею, ибо пирамида есть выразитель всей истории Египта. Кто по верблюду или по оленю не угадает и не представить себе пустыню юга или пустыню глубокого севера, как и при виде оседланного слона с беседкою на его хребте и посреди изумительно роскошных, разнообразных и чудных форм растительности, кто не укажете, что это — Индия. Так точно, увидавши воды реки или озера и тут же где-либо на высокой обрывистой горе каменный замок, группу каменных построек с торчащими башнями, зубчатыми стенами, подъемным мостом, — кто не угадает, что это рыцарская Европа, Франция, Германия, Англия и т. д.
Наш русский видь точно также вполне выражается тою топографиею, о которой мы сейчас говорили и которая обыкновенно оживляется если не городом, или усадьбою, стоящими на крутом речном берегу, то порядком серых деревянных изб с их плетневыми постройками, раскинутых где либо по косогору или на привольном лугу и осененных Божьим храмом с золотистым крестом его высокой колокольни. Если только переменим порядок серых изб на мазаные и светло-выбеленные хаты, разбросанные в зеленой густоте верб и тополей, то они тотчас перенесут наше воображение тоже в родной край, в Малороссию, в южную Русь. Прибавив к этим двум основным обликам нашего жилья обстановку окружающей его природы или собственно его горизонты, кругозоры: к избам — косогоры и синеющие вдали леса, к хатам беспредельное чистое поле, покрытое растущими хлебами, и мы получим в общих чертах весьма существенную характеристику нашего родного землевида.
Но что особенно поражает в нашем равнинном землевиде так это окружающая его невозмутимая тишина и спокойствие во всем, во всех линиях: в воздухе и в речном потоке, в линиях леса и поля, в формах каждой деревенской постройки, во всех красках и тонах, одевающих все существо нашей страны. Как будто все здесь притаилось в ожидании чего-то или все спить непробудным сном. Само собою разумеется, что такой характер страны получается, главным образом, от ее неизмеримого простора, от ее беспредельной равнинности, молчаливое однообразие которой, ничем не нарушено ни в природе, ни к характере населенных мест. К тому же именно в отношении малого, редкого населения наша страна всегда походила больше всего на пустыню. Людские поселки в лесных краях всегда скрываются где-то за лесами, в степных же, они, теснясь ближе к воде, лежат в глубоких балках, невидимые со степного уровня. Оттого путник, переезжая вдоль и поперек эту равнину, в безлесной степи или в бесконечном лесу, повсюду неизменно чувствует, что этот великий простор, в сущности есть великая пустыня. Вот почему рядом с чувством простора и широта русскому человеку так знакомо и чувство пустынности, которое яснее всего изображается в заунывном звуке наших родных песен.

——

Господином нашей страны и полным ее хозяином в отношении климата было конечно светлое и теплое солнце, дававшее всему жизнь и движенье. Но свое благодатное господство оно делило пополам с другим еще более могущественным хозяином нашей страны, которому в добавок отдавало большую половину годового времени. Имя этому другому хозяину было мороз. Это было такое существо, о котором рассказывали чудеса еще древние Греки. Их изумляло, напр., то обстоятельство, что если во время зимы в нашей Скифии прольешь на землю воду, то грязи не сделаешь, вода застынет, а вот если разведешь на земле огонь, то земля превратится в грязь. От воды земля крепнет, от огня становится грязью — вещи непонятные и необъяснимые для обитателя мест, где снеговой и ледяной зимы вовсе не бывает. Во всей стране, говорит отец истории, Геродот, описывая только наши южные края, бывает такая жестокая зима, что восемь месяцев продолжаются нестерпимые морозы. Даже море (Азовское) замерзает и через морской пролив (Керченский) зимою ездят на тот берег повозки, а посреди пролива на льду происходить сражения {Это свидетельство отца Истории о восьми месяцах нестерпимой стужи именно в южном краю нашей страны может служить любопытным указанием, что климат нашего юга в течение 2500 лет значительно изменился в сторону тепла, что вообще наш север в значительной степени, так сказать, оттаял от ледяной коры, чему служат доказательством и оттаявшие Сибирские мамонты.}. По причине лютой стужи в Скифии и скот родился без рогов, а лошади были малы ростом. От морозу лопались даже медные сосуды. Во времена Эратосфена в городе Пантикапее (теперешняя Керчь) в храме Асклепия находился медный, треснувший от мороза кувшин, с надписью, что он поставлен не в дар божеству, а только показать на уверение людям, какие бывают зимы в этой стране. Геродоту сами Скифы рассказывали, что на севере за их страною воздух наполнен летающим перьем, отчего нельзя ничего видеть, ни пройти дальше. По моему мнению, замечает Геродота, Скифы называют перьем густой снег, потому что снег походит на перье. Другие, позднейшие описатели нашей страны точно также с изумлением рассказывали многие басни о чудесах нашего мороза. По их словам уже не сосуды, а самая земля от морозу трескалась широкими расселинами, деревья расщеплялись от вершины до корня и т. п., так что самое имя Русской Страны прежде всего поселяло в тогдашних умах понятие о единственном ее властителе и хозяине, о лютом морозе.
Действительно, мороз, когда распространять свое владычество, превращал эту равнину и без того очень пустынную, в совершенное подобие всеобщей смерти. Самое имя мороз означает существо смерти. Но если при его владычестве помирала природа, зато во многих углах нашей страны и особенно ближе к северу оживали новою деятельностью люди. При морозе открывалась самая прямая дорога в такие места, которые до того времени бывали вовсе недоступны. Именно в Новгородской области нельзя было с успехом воевать, как только во время крепких морозов, в глубокую осень или в течение зимы. Самый сбор дани с подвластных племен начинался с Ноября и продолжался во всю зиму. Естественно, что тогда же открывались и прямые ближайшие торговые пути, особенно в северные глухие углы. Зима ставила путь повсюду, летом всякий путь шел только по большим рекам и конечно был труднее во всех отношениях. По летнему сухому пути ездили разве в ближайшие места, ибо леса, болота, весенние разливы бесчисленных рек делали такой путь в далекие места совсем невозможным. Целые войска, шедшие друг против друга воевать, иной раз расходились в лесах по разным направлениям и не встречались на битву. Вообще в лесной северной стороне, весенние разливы рек чуть не на все лето покрывали поля, луга, леса сплошными бесконечными озерами, по которым нельзя было проложить себе дорогу ни на лодке, ни в повозке и которые в летнюю уже сухую пору превращались только в бесконечные же болота. Только один батюшка-мороз пролагал пути и дороги по всюду и возбуждал предприимчивого человека к деятельности, какая совсем была невозможна в другое время, кроме зимы. Однако эти пути-дороги открывались и пролегали не столько по замерзшим болотам, но главным образом по тем же рекам, по направлению их русла, которое, замерзая, давало твердую площадь для езды. В этом случае и малые реки, хотя бы и очень извилистые в своем течении среди дремучего непроходимого леса, служили надежною дорогою, чтобы выбраться на Божий свет.
Иное дело было в южной половине страны, в чистом поле, в широких степях. Здесь всякие походы открывались по преимуществу весною и совершались по сухому пути верхом на конях. Только весною широкая и далекая степь зеленела как поемные луга и представляла обильное пастбище для коней, как и для всякого скота, ибо горячее лето обыкновенно высушивало траву и устанавливало полную бескормицу. В зимнее время почва замерзала и оставляла под снегом скудный и тощий подножный корм, который еще не совсем легко было отыскать в степном пространстве. Стало быть, только весною в степи с особенною силою оживала деятельность человека, направленная впрочем больше всего на военные набеги и походы. Весною же по рекам поднимались и торговые караваны, сплавлявшие свое добро в Черное и Азовское море. Таким образом торговое и военное сердце древней Руси, Киев, справивши в зимнюю пору все свои дела на севере, с весною отворял ворота на дальний юг и уходил или по Днепру на лодках в столицу тогдашней образованности и культуры, в богатый Царьград, или по чистому полю к синему Дону, громить идолище поганое, Печенегов и Половцев. К заморозкам все давно уже были дома и снова собирались в поход на дальний север. Таково было кругообращение южной, собственно Киевской жизни с древнейшего времени, с той поры, когда Киев стал Матерью Русских городов. Но таков был неумолкаемый перелив русской жизни и вообще с незапамятных времен. Лес и поле делили ее пополам и непрестанно тянули в свои стороны. То она раздвигалась широко и далеко до самых морей и до гор Кавказских и Карпатских, по полю, то уходила глубоко в северные леса, пролагая тесные и трудные пути тоже к морям. И долгое время совсем неизвестно было, где она сложится в живое, сильное и могущественное единство.

——

Собственно древнерусское жилье в нашей равнине, по своему географическому характеру, в действительности еще нашими предками делилось на лес и поле.
Именем Леса в особенности обозначались сплошные леса, покрывавшие северную сторону от Киева и Курска, но и все пространство на запад от Киева, не говоря о дальнем севере, а также и на восток, к Волге, тоже было покрыто лесами. Поле начиналось в полосе чернозема, еще с берегов верхней Оки и верхнего Дона, и особенно распространялось в полосе Киева, Курска, Харькова, Воронежа. Хотя полем обозначались вообще степные пространства, однако в русском смысле такие, где по местам росли тоже леса, ибо поле, как полое место, по начальному своему значению, всегда указывало, что где-либо в окрестности существует и лес. Такое именно поле вперемежку с лесами расстилалось от верховьев Дона, дальше к югу, до той полосы, где лесная растительность совсем прекращалась и где начиналась уже настоящая совсем безлесная степь. Черта этого степного пространства проходит по нижнему течению всех рек, впадающих в Черное, Азовское и в Каспийское море. Отсюда степи тянутся еще дальше на восток и теряются в бесконечном пространстве азиатских равнин.
В степи совсем безлесной лесная растительность держится только по руслу рек и речек и вообще по низменной долине их потоков, вбегая иногда в виде кустарника в близлежащие глубокие овраги или балки. Чем дальше к северу, тем эти луговые низины, овраги и балки полнее занимаются кустарником, который, еще дальше на север, принимает уже силу настоящего леса, и в полосе поля все леса обыкновенно держатся на таких низинах и оврагах, ибо только по ним распространяется из рек необходимая влага. В самой степи за недостатком этой влаги лесу вовсе не было, но зато по диким местам росли непроходимые терны и другие подобные кустарники и всю степь покрывала густая и высокая трава, разного рода бурьян, которая в глухих и непроездных местах уподоблялась лесу, так что всадник мог в ней скрываться и с конем.
Для овцы и рогатого скота, как и для всякого мирного и хищного зверя, здесь было полное раздолье. Оттого степью и владели по преимуществу кочевые племена, переходившие на приволье с места на место, следуя за своими стадами. Как скоро на одном месте весь корм был выеден, стадо само отыскивало другое место лучшей пищи и уходило дальше, за ним дальше переходил и пастырь-кочевник.
В отдалении от больших рек степь обыкновенно так ровна и открыта, как ладонь, приближаясь к рекам она бороздить свою поверхность множеством широких, глубоких отлогих оврагов или балок, поросших тоже густою травою, которые расходясь в разных направлениях все-таки под конец соединяются в одно общее русло и падают в реку.
Ясно, что такое устройство приречной степной поверхности зависело от весенних и дождевых потоков, направлявших свое течение в реку. В степи иной раз встречается целая система таких широких и отлогих оврагов, по которым тайно и невидимо с уровня степи можно проходить из одной далекой местности в другую, чем и пользовались кочевники и потом казаки, появляясь в иных случаях внезапно пред лицом неприятеля. Многообразное разветвление степных балок очень похоже на разветвление речных потоков на севере страны, с тем различием, что там повсюду встречаются свежепрорытые обрывистые берега не только при реках, но и при малых ручьях и оврагах, между тем, как степные балки, как мы упоминали, по большей части широко разложисты, походят больше на долины и всегда покрыты, как и самая степь, густою травою.

——

Прошли тысячелетия, но и до сего времени степь помнит своих первых обитателей. По ее широкому раздолью путник беспрестанно встречает там и здесь раскинутые группами или стоящие одинокими, так называемые в народе. Могилы или курганы, иногда поражающие своею огромною величиною, которая в иных курганах доходить слишком до 10 сажень и более отвесной высоты и до 50 сажень и более в поперечнике по подошве насыпи. Эти громадные могилы служат как бы маяками в беспредельной пустыни, оживляют ее ландшафта и будто живые существа что-то рассказывают и что-то думают о незнаемой истории своих строителей. Народ очень давно подметил впечатление, производимое на путника этими гигантами степной равнины и воспел его в своих песнях 1.
1 Ой у поли могыла з витром говорила:
Повий, витре буйнесеньский, щоб я не чорнила!
Щоб я не чорнила, щоб я не марнила:
Щоб на мени трава росла, та ще й зеленила…
Й витер не вие, и сонце не грие,
Тильки в стену яры дорози трава зеление…
По большей части и особенно громадные могилы, как и целые группы средних и малых курганов стоять на таких высотах, откуда во все стороны расходятся бесчисленные балки, то есть стоять, так сказать, на степных горах или взлобьях, называемых в нашей летописи и в Слове о Полку Игоревом шеломянем родственным слову шлем, шелом, а также и прямо горою в смысле высокого места. Надо полагать, что такие горы были родовые и на их высоте погребались родичи и вожди племени, которое занимало своим кочевьем близлежащие окрестности. Естественно также, что для степных обывателей курганы служили маяками, верстовыми столбами, по которым степняки распределяли и узнавали свои пути-дороги и свои жилые границы.
Вместе с тем и позднейшие кочевники всегда выбирали высокую могилу для расположения вокруг нее своего коша или временной стоянки. Тут они размещали свои повозки и палатки, строили даже хаты, а сверху кургана наблюдали за стадами. С большого кургана по прямой линии привычным глазом степняка можно ясно видеть очень на далекое расстояние.
Для кочевника во внутренней степи всего труднеё было добывать себе водопой. Колодцы, копани, или же родники, криницы, существовали на дне глубоких и далеких балок, поэтому и самое место коша обыкновенно выбиралось вблизи рек и речек или таких мест, где издревле существовали копаные колодцы и родники-криницы. Это было единственное недвижимое, не переносимое и не перевозимое имущество степняков, которыми обыкновенно пользовался каждый род особо, и из-за которого вероятно много происходило у них браней, ссор и междоусобий.
Существенная сила степной жизни для человека заключалась, однако, не в стаде, но в быстром коне. Это благородное животное для степняка являлось вторым его существом. Без коня он не мог ухаживать за своими стадами, пасти их и защищать от воров людей и от воров зверей. Притом степь, беспредельно-ровное и открытое пространство, нигде не представляет никакой защиты. Эту защиту возможно находить только в быстроте передвижения, ибо спрятаться от врага некуда и должно искать спасенья только в быстром беге коня.
В лесу каждое дерево каждый куст способствуют к обороне и могут укрыть всякий след. Но в степи все открыто и всякое движение на ладони. Ни засады, ни обороны устраивать негде и приходится бежать, уноситься на коне, что для кочевников с самых древнейших времен служило единственным способом всякой обороны. Зато кочевник так любил и уважал коня, что почитать беззаконным и бесчестным запрягать в повозку даже и негодного, на это искони были определены волы. Он и хоронил его вместе со собою, иногда укладывал его рядом возле себя.

——

По самой средине наших южных безлесных приморских степей, существовало одно место, которое все было покрыто лесом и у древних Греков так и прозывалось Илея, Лес, а по-русски Олешье. Это место находилось в устье Днепра, на левом, восточном его берегу, где и теперь существует на месте древнего, новый город Алешки {У Прокопия, писателя VI в., вся эта страна именуется Элиссиею, Эвлисиею. По другим писателям здесь существовав город Элиссос, обозначаемый на итальянских картах elexe, elice, erexe, erese (Древности Геродотовой Скифии. Выпуск II, Спб. 1872, статья г. Бруна, стр. XXVII), что все вместе, от VI до XIV века, только огречивает и олатынивает тоже самое коренное славянское имя Олешье. Ольха, Елоха в старинном топографическом языке означало болото, водяное, поемное место, покрытое кустарником и мелколесьем.}. Лес отсюда простирался по Днепру и дальше к северу, особенно по течению р. Конки, от самого ее впадения в Днепр и по всем рукавам Днепра, образующим многочисленные широкие поемные луга, называемые плавнями. Затем все острова нижнего Днепра тоже были покрыты лесом, так что, особенно в глубокой древности, этот лес начинался почти от самых порогов и при устье обнимал все близлежащее заливные озера и Перекопские болота. В средние века здесь гнездился какой-то беспокойный народ, заставлявший много говорит о нем и о так называемых Меотийских, то есть здешних болотах, которые по тогдашним понятиям были одно и тоже с Азовским морем. Кочевники приходили в эти луговые и лесные места на зиму, ибо здесь, в низменных местах, близ моря и в лесу было теплее и представлялось больше защиты от зимних вьюг и ветров, как для скота, так и для людей. Хозяева близлежащих степей и теперь перегоняют сюда на зиму стада овец для более привольного корма и защиты от стужи.
Надо заметить, что в южной Русской речи такие поемные, покрытые сплошным лесом низины носят собственное название лугов. Внизу Днепровских порогов, где некогда существовала Запорожская Сечь, все низменное пространство Днепровских разливов, еще и теперь покрытое густым лесом, так и называлось: Великий Луг. В южном языке луг, стало быть, значит лес, совсем противоположно северному понятию о луге, как о голом, безлесном чистом месте. В таком различии смысла для одного и того же слова выразились только различные свойства степной и лесной природы. В южных полевых и степных краях лесная растительность, как мы говорили, держится по преимуществу только в низменных, сравнительно с другими наиболее влажных местах, оттого прямое понятие о луге, как о поемной низменности, перешло в исключительное понятие о всяком лесе {Максимович: Откуда идет Русская Земля, стр. 134 (примеч. 60).}.

——

Жизнь в чистом поле и жизнь в лесу воспитывали и самых людей весьма различно. Наше Русское Поле отличалось своею плодоносного черноземной почвою, вознаграждавшею всегда с избытком даже самый легкий труд земледельца. Оно лежало в климате более теплом, чем лесная сторона, и потому представляло множество облегчений и удобств для жизни, в иных случаях совсем устранявших особенную заботу о завтрашнем дне. Часто случалось, что сжиная свой хлеб, земледелец не заботился о будущем посеве, так как для такого посева бывало достаточно одной падалицы, то есть упавшего зерна при уборке, которое, вспаханное потом деревянным ралом, приносило на будущее лето тоже не малый плод. Так точно и все другие хозяйственные произрастания в изобилии давали плод каждому доброму и старательному и даже нестарательному хозяину. Для скота всегда было приволье и корм на тучных лугах широкого поля. Устройство самого жилища вовсе не требовало от поселянина стольких трудов, забот и хлопот. Из хвороста и глины, перемешанной для связи с навозом, он лепил себе на нескольких столбах хату, покрывая ее пшеничною соломою или тростником. На южном солнце, чем дольше хата стояла, тем становилась крепче и суше, и никакие дожди ей не были опасны, ибо тоже солнце тотчас все высушивало. На севере такая хата от вечной продолжительной мокроты разлезлась бы и развалилась бы по составам. Постоянное возобновление обмазки глиной, а для чистоты мелом, так легко, что этим делом издревле занимаются только женщины, они же наполовину строят и самую хату, ибо смазка из глины ее стен есть как бы наследственная их обязанность. Затем и известная чистота южных крестьянских жилищ вполне также зависит от неизбежного возобновления их обмазки глиною и особенно мелом. Простой мел играет здесь роль премудрого воспитателя, распространителя и охранителя крестьянской чистоты и опрятности, ибо выбеленная хата сама уже указывает, что всяческая грязь, как в северных избах, в ней непозволительна.
И всему этому главным образом способствует более теплый климат и более яркое и горячее солнце.

——

Как для степняка-кочевника его основную силу и второе его существо представлял конь, так и для степного земледельца, жившего в поде, истинною его силою и вторым его существом был сивый вол.
Без вола южный поселянин, как без рук, совсем пропал и погиб. Никакая лошадь в грязную погоду не вывезет по чернозему и самое себя, а вол ступает себе тихо и мерно и перевозит такие тяжести, каких и целый табун коней не сможет с места тронуть, не говоря о том, что поднимать под пашню плугом черноземную новину только и возможно в несколько пар волов.
Но вол, как второе существо южного человека, по необходимости вселял в своего хозяина и свои обычаи и нравы: свое упрямство, неповоротливость, медлительность, не только в поступках и действиях, но даже в мыслях и понятиях. Ни что вокруг не устремляло южного поселянина к быстрому соображению, к быстрой понимания, к быстрой догадке и сметке, чем в особенности отличается северный поселянин. Хозяйство южного человека все проходило на волах, тихо, спокойно и медленно. Он никогда не испытывал особенно горячей поры в своих работах и заботах, его существование вполне было обеспечено его мягкою, доброю, нежною природою. Оттого и самая его песня звучит больше радостью, любовью, беззаботным весельем, чем тяжелым трудом и тяжелым горем жизни, оскорбленной самою природою.
Но и на юге среди чистого поля и широкого раздолья, посреди благодатной природы, долгое время существовало свое горе, хотя и не такое обидное, какое дается со стороны природы, которое побороть нельзя, которое безвыходно и приводить человека в отчаяние. На юге с этим горем можно было бороться, можно было его победить. И однако целые века его победить было невозможно, целые века оно отравляло и разоряло южную жизнь и не давало ей собираться в живое, могущественное единство.
Южное Русское Славянство своими широкими полями прилегало, как мы говорили, к безводной степи, где нельзя было заниматься земледелием и где по этому странствовали только одни кочевники. Эти-то кочевники, это идолище, чудище поганое, никогда не давало покоя обитателю нашего поля,
Выждав время и удобный случай, оно внезапно набрасывалось на полянина-земледельца, грабило его, сжигало его хаты, угоняло скот, уводило в плен людей. В этих обстоятельствах не помогали иногда и крепкие города. Очень естественно, что южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага, для защиты своего паханого поля и своей родной земли. Важнейшее зло для оседлой жизни заключалось именно в том, что никак нельзя было прочертить сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей степняков. Эта граница ежеминутно перекатывалась с жеста на место, как та степная растительности которую так и называют Перкати-Поле. Нынче пришел кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край паханой нивы, завтра люди, собравшись со силами, прогнали его, или дарами и обещанием давать подать удовлетворили его жадности. Но кто мог ручаться, что после завтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых земледельческих хат. Поле, как и море — везде дорога и невозможно в нем положить границ, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами себя. В таких обстоятельствах очень естественно, что население в иных, наиболее бойких местах, выставляло живую границу из людей, всю жизнь отдававших полевой войне. Естественно, что в иных местах население по необходимости становилось Казаком, почти таким же разбойником-степняком, от которого должно было защищаться. Таким образом на полевой нашей окраине с незапамятной древности должны были существовать дружины удальцов, не принадлежавших ни к земледельцам, ни к кочевникам, а составлявших особый народ, даже без названия, от чего и в нашей летописи есть только слабые намеки на его существование. Свое название эти дружины получали больше всего от тех мест, где они скоплялись, и откуда особенно распространялась их удалая воинственная сила. На памяти нашей истории они назывались бродниками, быть может от слова бродить, тоже что и кочевать, или от сброда, от собрания всяких людей. Потом они стали прозываться Черкасами, от места ли или от свойства своей жизни, неизвестно. Наконец эти удальцы получили имя Казаков, тоже не совсем объяснимое, что оно, первоначально означало. По всему только видно, что этот народ нисколько не заботился о своем имени. Живя за Днепровскими порогами, он назывался Запорожцем, живя на Дону, он назывался Донцем. Но любопытно, что еще при Геродот, за 450 лет до Р. X., на нижнем Днепре, который тогда назывался Борисфеном, жили Борисфениты-Днепровцы, а при Птолемее, в половине второго века по Р. X., на повороте Дона жили Донцы-Танаиты. Отчего те и другие прозывались исключительно по имени рек, когда рядом с ними существовали обитатели, называвшиеся своими именами? Не существовало ли и в те времена той же самой причины, что это были люди, не принадлежавшие к какому либо особому племени, а составлявшие собственно сброд людей от всяких племен?
Как бы ни было, но происхождение нашего казачества должно уходить в глубокую древность, ибо оно, казачество, есть так сказать неизбежное физиологическое явление древнейшей жизни наших украинцев, вызванное на Божий свет их географическим положением и ходом самой истории. Круглая беззащитность широкого чистого поля создавала по необходимости своего рода защитника, страх от внезапного набега врагов создавал из украинца всегдашнего воина, который по необходимости промышлял тем же, чем промышляли настоящие степняки-кочевники. Таким образом жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, была похожа на азартную игру. ‘Либо пан, либо пропал, — разносилась там в народе пословица, вполне выражавшая состояние тамошних дел.
Лесное место вблизи устья Днепра, о котором мы говорили, было постоянным и как бы природным казацким гнездом, с незапамятных времен. Казачество здесь нарождалось, беспрерывно возобновлялось само собою, постоянным приливом всяких людей от разных сторон, или прямо искавших нового счастья, или убегавших от домашнего несчастья, от уголовной беды, от отцовской или властелинской грозы и от множества подобных причин.

——

Не то было в нашей северной лесной стороне. Она тоже жила рядом с диким варварским населением, иногда бок о бок с каким-либо Соловьем-Разбойником, сидевшим на двенадцати дубах и не пропускавшим мимо себя ни конного, ни пешего. Но в лесу не то, что в чистом поле: здесь везде можно устроить засаду и везде можно спрятаться. Здесь, забравшись в какую-либо трущобу, можно так ее укрепить и защитить, что она не убоится никакого врага. Здесь вообще работою и трудом неуклонно можно подвигаться вперед и вперед, можно распространять свои границы, хотя исподволь, шаг за шагом, но зато твердо, определенно и точно, потому что здешние границы, не так как полевые, менее подвижны и переходчивы от завоеваний врага. В лесу, что бывало сделано в смысле оседлости и устройства прочного жилья, то пускало глубокие корни и вырвать их было не легко. В нем конечно нельзя с таким раздольем, как в степи, в поле, зайти очень далеко, унестись в любую сторону и потерять даже собственный след. В нем, напротив, только по проложенному широко и глубоко следу и возможно какое либо движение. Зато однажды, хотя и с трудом, проложенный путь в лесу становился на долгое время неизменною и прямою дорогою ко всяким выгодам и облегчениям жизни.
Лес, по самой своей природе, не допускал деятельности слишком отважной или вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного соображения и точного взвешивания всех встречных обстоятельств. В лесу, главнее всего, требовалась широкая осмотрительность, ибо крутом существовало не одно идолище поганое, а слишком много предметов, которые столько же, как и подобное чудище, препятствовали движению вперед. От этого у лесного человека развивается совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоположный характеру коренного Полянина. Правилом Лесной жизни было: десять раз примерь и один раз отрежь. Правило Полевой жизни, как мы упомянули, заключалось в словах: либо пан, либо пропал. Полевая жизнь требовала простора действий, она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала человека во все роды опасностей, развивала в нем беззаветную отвагу и прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище всяких случайностей. Вообще можно сказать, что Лесная жизнь, воспитывала осторожного промышленного политического хозяина между, тем как Полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря, беззаботного к устройству политического хозяйства.
К тому же для Полянина, жившего в довольстве со стороны природной благодати, не особенно требовалась помощь соседей. Он к ней прибегал только в военных случаях, но в мирной повседневной жизни он и на малом пространстве легко мог завести такое сильное и обширное хозяйство, что оно вполне его обеспечивало. Оттого в его сознании не большую цену имела мысль устраивать свою землю по плану одного общего хозяйства, по плану одного господарства, государства. В поле каждое, даже мелкое хозяйство могло, спустя рукава, существовать особняком, ни в чем независимо от других. В лесу и это обстоятельство действовало иначе. Там и люди во многом вполне зависели друг от друга. Природа их теснила со всех сторон. Необходимый простор для действий жизни добывался даже и в малых делах, только при помощи общего союза и соединения, по той причине, что ни одно хозяйство там не было полно: всегда чего-либо недоставало и что необходимо было доставать у соседа. В одном месте было много лесного зверя или рыбы в водах, за то не было хлеба, в другом был хлеб, за то не доставало материалов для одежды и т. д. Поле в этом случае представляло больше полноты и круглоты, даже и для малого хозяйства. Потребности и нужды его обитателей удовлетворялись легче и независимее от соседей, и потому каждая отдельная Земля там в полной мере была самостоятельным господарством.
К этому присоединялась еще едва ли не самая важная причина, почему южные Славяне искони жили в раздельности и сохранили навсегда стремление жить особняком. Все речные области в полосе Поля по природе были раздельны между собою, все главные реки текли оттуда в море, каждая особо. Поэтому Днестр, Буг, Днепр и Дон очень рано собирают на своих берегах вполне независимый поселения, которые нисколько не нуждаются друг в друге и действуют всегда особняком. Днестр нисколько не зависел от Днепра, а Днепр от Дона.
Между тем все реки северной страны постоянно находились в зависимости от соседей и посредством устьев и переволоков все сплетались в одну связную и плотную сеть, что необходимо должно было выразиться и в характере населения. Несмотря на природную отдельность Новгородской речной области, она в своих границах крепко связывалась со всею Волжскою областью, а на Волге господствующее положение было занято Окою, так как по ней шло к Волге древнейшее население восточных Славян, первых колонизаторов здешнего края, удалявшихся сюда добывать себе хлеб не войною, а земледельческою работою. На притоках Оки естественно и возникла хозяйственная сила всего северного Славянства, очень легко собравшая потом все раздельные Земли в одно общее хозяйство-господарство.

——

Мы уже обозначили, что Алаунская или Волжская возвышенность распределяет всю страну в общем географическом смысле на четыре главные доли, соответственно странам света, но точнее на несколько речных областей, спадающих с этой высоты в весьма различных направлениях. Притом этою одною высотою еще не вполне определяется распадение речных областей в разные стороны. Несколько южнее и восточнее Волжской возвышенности, существует другая возвышенность, которую можно обозначить Донскою, так как с нее на юг течет Дон со своими притоками, а на север Ока также со многими притоками. Эта самая возвышенность, проходя от запада к востоку, от Орла до Самары, бок о бок с течением верхней Волги до Камы, заканчивается на Волге Самарскою Лукою. С нее на север и на юг, кроме Оки и Дона, текут многие другие значительные реки, притоки Оки, Волги и Дона.
Таким образом по направлению этой возвышенности Русская Страна делится собственно на две почти равные половины: северную и южную. От этого водораздела к югу и начинается Поле, а к северу идут сплошные Леса.
В южной половине все важнейшие реки, начиная от Днестра и даже самая Волга, текут на юг, хотя и поворачивают к востоку, огибая каменную гряду южных степей. В северной половине большая часть главных рек течет на север и только одна Волга течет прямо на восток, направляя за собою и все свои притоки.
Реки — земные жилы, артерии, но еще правдивее они могут так называться в этнографическом и историческом смысле. В какую сторону они текут, в ту сторону течет и народная жизнь. Поэтому весь наш юг, протекая своими реками в моря Черное, Азовское и Каспийское, уносил туда и все стремления южного народа. с самых древнейших времен, как увидим, еще от времен Киммериан, южное население постоянно отливало более или менее сильными потоками во все окрестные места Черного и даже Каспийского моря, не говоря о ближайшем Азовском, которое для этого населения искони было внутренним озером.
Вот по какой причине древность очень хорошо знала, где находится Скифия, а средний век очень твердо помнил, что в этом углу существуют Меотийские болота, Азовское море с близлежащими заливами Гнилого моря и Днепровским Лиманом, откуда подымаются не только туманы, но и страшные силы варварских набегов. О другой стороны и варвары, населявшие наши южные реки, очень хорошо знали, что на том берегу Черного моря существуют богатые города, что за Кавказом к Каспийскому морю прилегают очень богатые торговые и промышленные, счастливые области, в которых реки текут медом в молочных берегах.
Само собою разумеется, что нашим варварам не пришло бы в голову, что существуют на свете такие страны, если б не рассказали им об этом греческие же города, сидевшие по нашим же морским побережьям. Нет сомнения, что эти торговые города из зависти, из соревнования, из-за какой либо обиды, указывали не только пути, как туда проникать, но основательно объясняли и все обстоятельства, в какое время выгоднее сделать нападение.
Как бы ни было, но наш Полевой и Степной приречный юг очень хорошо знал не только плавание на тот берег Черного моря, но и все тесные ущелья Кавказских проходов, когда набег предпринимался сухим путем. Он вообще смотрел на эти южные загорские и заморские страны, как мы теперь смотрим на Запад Европы. Там живет образованность, высшая культура, т. е. живет богатство, довольство жизни, даже роскошь. Мы теперь уносимся в Европу для приобретения этой образованности, для приобретения познания, просвещения и всяких плодов цивилизации. Древний наш варвар уносился на Черноморский и Закавказский юг тоже для приобретения плодов развития, но одних только материальных, и приобретал он их не уплатою собственных денег, а мечем и грабежом. Конечно, и его вызывала к походу та же сила, какая двигает и нами — бедность, недостаток потребных вещей.
Таким образом народный стремления нашего юга, кому бы они не принадлежали, Славянам или другим народам, постоянно были направлены к югу же. Естественно, что они должны были окончиться водворением у нас южной цивилизации, как и случилось уже на памяти наших летописей, когда наконец всенародно была принята нами Христова Вера.
Как увидим, вся история нашего юга, то есть вся его жизнь действовала именно в этом направлении. Коренною силою этой истории с незапамятных времен был Днепр. Его правою рукою был Днестр, а левою Дон. С Днестра шла дорога за Дунай, куда главным образом и теснился избыток нашего населения, с Дона пролегала дорога и на Волгу в Каспий, и к Кавказским горам, куда тоже постоянно теснилось Донское население.

——

Южная наша история однако сильно тянула также и на Запад Европы, не смотря на то, что в эту сторону отсюда не было речной большой дороги, а лежал здесь сплошной и высокий материк, с которого все реки текли в нашу же равнину, одни в область Днепра, другие в Дунай и в Черное море. Но по верховьям этих рек существовала на Запад сухопутная дорога, которая в сущности была перевалом, переволоком из наших речных областей в речные области западного Славянства.
Этот перевал протягивался по предгорьям и по направлению Карпатского хребта, серединного места для всех Славянских племен. С него, как из одного узла, реки направляются и в нашу сторону, и далеко на северо-запад, в сторону Балтийского моря. Здесь вершина Черноморского Днестра очень близко подходить к вершине Сана, верхнего притока Балтийской Вислы, и к вершине Западного Буга, среднего притока той же Вислы. Отсюда же несколько дальше берет начало сама Висла и рядом с нею Одра (Одер), важнейшие Славянские реки Балтийского Поморья, отделяющие полуостровной Запад Европы от Восточной ее равнины. Таким образом, на этом перевале самою природою связан узел Славянской жизни, направлявший свои нити к двум знатнейшим морям. Вот почему на этом самом перевале или вообще вблизи него начинается и древнейшая история Славян.
Карпатские горы в некотором отношении были в свое время Славянским Кавказом. Здесь с незапамятных времен крепко держался корень всего Славянства, отсюда он отделял стволы и ветви по всем направлениям. По крайней мере в древнейших преданиях Славянства о своем происхождении северные племена указывают обыкновенно на Юг, южные — на Север, и те и другие, как на свое средоточие, на прикарпатскую страну. Самое имя Карпат олатынено из Славянского Горб-Гора. Для Славянства Карпатские горы всегда были природною твердынею, крепкою и надежною опорою в борьбе с иноплеменниками.
Карпатский перевал служил, как мы сказали, сухопутною дорогою из нашей страны в собственную Европу. Он в восточной половине искони заселен был русским племенем и посредством двух больших речных путей к Балтийскому морю, по Висле и Одре, связывал интересы Черноморья с Варяжским морем. По многим намекам истории видимо, что на Балтийском Поморье, в иных случаях, хорошо знали, что происходило на Черном, а на Черном море тоже хорошо знали, что и на Балтийском Поморье живут родные же люди. Вообще, владея Карпатским перевалом, русский Днестровский и Днепровский юг должен был иметь хорошие сведения об этом Славянском Поморье, а Поморье со своей стороны не могло не знать Балтийской дороги к нашему Русскому северу.
Славянская жизнь, таким образом, особенно во времена так называемого великого переселения народов, много ли, мало ли, но двигалась вокруг и по нашей равнине, от Карпат Вислою и Одрою в Балтийское море, оттуда в Неман, в Двину, в Неву, на Волхов и Ильмень, а с Ильменя в Днепр на Черное море и к тому же Карпатскому хребту.

——

Северная половина Русской Страны по течению рек распределяется собственно на две области. В западном ее углу все реки текут к северу, отчасти в Балтийское море, отчасти в Финский залив и Ладожское озеро и на дальнем севере — в Белое море. Это область больших озер и морских заливов. Здесь уже в 9 веке Славянское население сосредоточивалось в особую силу на озере Ильмене, в серединном месте всего края, если отделить от него Беломорскую сторону, которая составляла только его промышленный придаток, как бы отхожую пустошь. Озеро Ильмень, по южному Лиман, служить в действительности Лиманом или широким устьем для множества рек. Одному летописцу старые люди сказывали, что в Ильмень течет 300 рек. Естественно, что все эти реки, протекавшие к одному устью, связали и самое население в одно целое, которое, как племя, носило собственное имя Славян. А если имя Славяне, как очень вероятно, прежде всего показалось на западе вместе с именем Немец-Германец, в той стране, где Славяне, гранича с Немцами, хотели себя обозначить Словесными, в противоположность Немым-Немцам, то это обстоятельство может указывать если не в полной мере, то весьма значительною долею на западное происхождение Новгородского Славянства, именно с Венедского Птолемеева залива, от устьев Одры и Вислы, отчего соседние Чудь-Эстонцы и до сих пор называют Русских Виндлайнэ, Венелайнэ. Поморских Славян, конечно, занесла в нашу страну торговля меховым товаром. Несомненно, что они первые, при помощи нашего Славянства, открыли путь из Варяг в Греки. Когда это случилось, история не помнит, но вероятное соображение всегда останется на стороне того предположения, что одноплеменникам пролагать путь по своей же земле было естественнее, чем пускать по ней чужой народ, Готов или Норманнов. Во всяком случае это совершилось еще за долго до известного начала нашей истории, о чем подробнее мы будем говорить в своем месте.
Итак Ильменская область вместе с областью Кривичей, живших на верху Западной Двины, тянула больше всего в Балтийское море и, стало быть, на запада, в Европу. Однако этот путь в Европу был так крив и обходист, что никак не мог принести нам той пользы, какую следовало бы ожидать. Вернее сказать, это было из нашей страны волоковое окно в европейскую сторону, сквозь которое стесненным путем и проходили наши связи с европейским миром. В последствии это окно было совсем даже закрыто, заколочено европейскими врагами.
Но надо сказать, что это окно потому и существовало, потому и возродилось на этом месте, что в нем имело нужду больше всего европейское же побережье Балтийского и Немецкого моря, Ильменские Славяне в этом случае были только посредниками торговли между европейским севером и внутренними областями нашей страны. Притом в Старой Ладоге, древнейшем поселении наших Славян у входа в Балтийское море, и в Новгороде, который, быть может, был только Новою Ладогою, европейцы, по крайней мере Скандинавы, получали не одни меха: сюда привозились и греческие, и восточные товары, особенно дорогие цветные ткани, шелковые, золотные, шерстяные, и различный индейские пряности, которые на дальнем европейском севере представляли вообще большую редкость. В Новгороде такие товары могли появляться только посредством его сношений по Волге с далеким востоком, а по Днепру с греческими городами, по крайней мере с Византией.
Поэтому открытие пути из Варяг в Греки по Днепру должно относиться к очень давнему времени, ибо в 6-м в. по всем признакам он несомненно уже существовала. Отсюда становится очень понятною необыкновенная тесная связь Новгорода с Киевом, которою прямо открывается наша история еще при Рюрике. Отстранивши ученые предрассудки о том, что не только торговле, но и всему нас научили Варяги-Скандинавы, мы, на основании разнородные свидетельств древности, легко можем сообразить, что этот путь впервые был проложен и наторен, как привычная тропа, никем другим, как исключительно самими же Славянами, жившими по сторонам этого пути. Они первые повезли и свои, и греческие, и восточные товары на потребу бедному Скандинавскому северу и конечно первые же рассказали Варягам-Норманнам, сюда явившимся, что пройти здесь можно и очень легко.
Греческий путь по нижнему Днепру известен был еще Геродоту, писавшему свою историю за 460 лет до Р. X. Можем полагать, что и тогда уже существовало на Днепре, в Киевской стороне, какое-либо средоточие для обмена греческих произведена на туземные товары, так как Геродот прямо и точно говорит, что здешние туземцы торговали хлебом. Был ли то Киев или другой какой город, это все равно. Но Киев, находясь так сказать на устье множества рек впадающих перед ним в Днепр, составляя узел для всего Днепровского семейства рек, должен был возникнуть сам собою, по одним естественными) причинам, как складочное место для Днепровского севера, смотревшего отсюда прямо на Греческий юг, ибо здесь Днепр делился как бы пополам между севером и югом. Киев таким образом создан был потребностями и нуждами северной стороны, которая, кроме других предметов, прежде всего нуждалась в хлебе, так как в хлебе же нуждались и греческие черноморские города. Киев зародился на границе Леса и Поля и потому всегда служил сердцем для сношений славянского севера и греческого юга. Когда в этом сердце затрепетала народная жизнь, то естественно, что к нему потянул и Ильменский край, и дорога из Черного моря в Балтийское проложилась сама собою без всякой указки со стороны какого бы то ни было чужого народа. Прямее всего дорога лежала по Западной Двине в Березину, а также и по Неману через Вилию в ту же Березину и оттуда уже в Днепр. Так и было в самом начале, когда Березина почиталась верхним Днепром и давала всему Днепру имя Борисфена. Это было во времена Геродота. Но во времена Птолемея, в половине второго века по Р. X., то есть, спустя 600 лет после Геродота, открывается и настоящий Днепр, текущий с Волжской возвышенности. Это означало, что по крайней мере с этого уже времени открылся и самый путь из Варяг в Греки, то есть путь от Ильменской стороны, который после, не смотря на кривизну и дальний обход, перед Березинским путем получает преобладающее значение. А это со своей стороны может свидетельствовать, что Ильменская Страна, была способнее вести мирное дело торговых оборотов, по той, конечно, причине, что ее стал населять промышленный Славянский народ, пришедший на озера и в непроходимые болота разумеется не столько для земледелия, сколько именно для торгового и всякого другого промысла. Этот народ мог двигаться сюда не иначе как с Днепровских же притоков, но, судя по имени Славян, он мог получить значительное приращение, как мы сказали, и из-за моря, со Славянского Поморья между Лабой, Одрой и Вислой.
Новгород, подобно Киеву, также стоит на устье многих рек и является таким же узлом для этих рек, текущих от Днепровской стороны к северу. Эти две речные области отделяются друг от друга только Волоковским лесом, Алаунскою возвышенностью, на которой и господствовало от древнейших времен наше Северное Славянство.
Отсюда ему открывалась новая дорога прямо на Восток, по руслу Волги. Естественно, что и по этой дороге Русское Славянство начало свои пути тоже в очень отдаленное время. Оно двигалось по этому пути и с верху, из Леса Волхов или Волоков, и с южного бока от Днепровской Десны прямо по Оке, стало быть, прямо к средней Волге. Течение Оки до ее впадения в Волгу равняется течению до того же места самой Волги. В этом углу между двух потоков Оки и Волги очень рано образовалась область Ростовская, которая своим именем Ростов показывает однако, большое родство с Днепровскою Росью и ее притоком Ростовицею, почему можно заключить, что и самое имя Рось, Росса в древнее время тоже произносилось, как Рост. Можно гадать, что Ростов приволжский получил начало еще в то время, когда по всей нашей стране господствовало имя Роксолан, которые, если хаживали на самых Римлян за Дунай, то очень могли ходить и на север к Ростовской Волге.
Как бы ни было, но русло Волги и русло Оки с незапамятных времен сделались поприщем для Славянской предприимчивости, пробивавшейся по этой широкой дороге дальше к Востоку. В начале нашей истории Руссы были уже свои люди в Волжской Болгарии, близ устья Камы, были свои люди и в далекой Астрахани, в устьях Волги, на Каспийском море.
Есть соображения, как увидим, что дорога в Каспийское море с глубокого севера существовала еще при Александре Македонскому. Тогда было известно, что из Каспийского моря можно проплыть узким проливом в Северный Океан, который по тогдашним понятиям начинался от Балтийского побережья. Это была географическая ошибка, возникшая однако не без причины, а именно потому, что таким путем по Волге-Каме, по всему вероятию, на самом деле проходили в северные моря.

——

Стоит только побывать на Волге чтобы увидеть, что промышленные силы, народа нигде не могли найти лучшего и способнейшего места для своих действий. Природа здесь, хотя и не столько благодатная, как на Днестровском, Днепровском и Донском юге, но вполне обеспечивающая всякий труд частью даже и земледельческий и особенно промысловой. Естественные богатства всего края, самые разнообразные, начиная от лык и оканчивая железом, а при этом открытые во все стороны пути сообщения по бесчисленным речным системам, доставлявшие скорую возможность сбыта, ожидали только рабочих и сметливых рук, которые и явились здесь со стороны Оки и со стороны верхней Волги.
Таким образом в очень давнюю пору здесь произошло смешение племен Русского Славянства самих по себе, а также с Финскими племенами Веси, Мери, Муромы, Мещеры, в одно новое племя, которое в последствии стало именоваться Великорусским. Пришедшие сюда Вятичи с Оки и Радимичи от Сожа, Кривичи с верхнего Днепра и Славяне-Новгородцы от Ильменской стороны слились в один народ, превративший мало помалу все Финское население страны в чистое Славянство. Они пришли сюда кормиться работою. А так как и в здешних местах на земледелие надежда была не великая, не то, что на юге, в поле, то весь их смысл устремился на разноличную обработку всяких других земных даров и всего того, что только было потребно населенно близкого и далекого Поволжья. По этой причине с незапамятного времени здесь явились целыми деревнями и даже целыми городами плотники, каменщики, кузнецы, кожевники, ткачи, лапотники, сапожники, мельники, коробейники или сундучники, огородники, садовники и т. д. Словом сказать, здесь для Русского Славянства образовалась сама собою как бы особая ремесленная и промышленная школа, где были бы способные руки, а выучиться было можно всему на свете. Естественно, что накопленный товар, как и накопленное знание всякого мастерства и ремесла требовали разноски и распространения их по всем местам, где что надобилось. Отсюда сама собою возникала торговая предприимчивость и странствование за работою рабочих артелей и за товаром и с товаром купецких артелей, так что население становилось по необходимости кочевым, по крайней мере в смысле постоянного ухода на промысел, на торг, на работу.
Особая подвижность и предприимчивость жизни на мирном поприще промысла и работы развивала в здешнем народе не только особую ловкость и сметливость во всяких делах, но и особую потребность в житейском порядке и в правильном устройстве хозяйства, без чего и на самом деле ни торг, ни промысл и никакая работа идти не могли.
Вот по каким причинам далекая Суздальская сторона в нашей земле и в нашей истории очень рано без всяких воинственных походов и завоеваний становится очень сильною, господствует над остальными княжествами, а потом втягивает в свое русло и всю историю Русской страны. Сила Суздальской земли была сила промысла и работы, а стало быть и сила устроенного хозяйства. Ее победы над остальными силами земли были победами рабочего, промышленного и торгового плеча над владычеством исключительно военно-дружинных порядков, установленных больше всего силою одного меча и мало заботившихся об устройстве прочного хозяйства, не для себя только, но и для всего народа.
Таким образом этот, сравнительно невеликий, угол между Окою и Волгою сам собою возродился в великую земскую и государственную силу всей Русской Земли, стал ее настоящим сердцем, от которого естественно сделались зависимыми и все другие близкие и далекие края Руси. Все политические победы этого угла совершились только потому, что была велика его промышленная способность и сила.
Рядом со суздальскою страною, в незапамятное тоже время, образовалось народное Славянское средоточие на перевале из средней Оки к верхнему Дону. Это была Земля Рязанская, очень плодородная и богатая всеми теми дарами природы, каких искони требовал в древнее время Боспорский греческий юг, а в последствии Генуэзская торговля, почему мы можем гадать, что существование в этом крае всякого промысла принадлежит к самым давним временам, о которых история оставила нам одни только намеки.

——

От впадения Оки Волга продолжает свое течение дальше на Восток до самого впадения Камы. Там она круто поворачивает к югу, отдаваясь направлению Камы, которая течет прямо от севера. Кама такая река, что во многом поспорить с Волгою. Она гораздо полноводнее Волги, течет быстрее Волги, вода в ней чище и лучше Волжской, оттого и ее рыба предпочитается Волжской. Все это приводить к тому, что неизвестно, Волга ли течет дальше впадения Камы или это сама Кама, текущая по собственному направлению от севера на юг, в которую Волга впадает почти под прямым углом с запада. Это тем более сомнительно, что отсюда начинается совсем иной мир жизни, более соответствующий Камской области, чем Волжской, от ее истоков. В древние времена, — особенно Каспийские жители на самом деле нижнюю Волгу почитали продолжением течения Камы. У них на это были еще и те поводы, что в верху Камы, вообще по близости Урала, тогда существовала страна весьма богатая и промышленная, известная впоследствии, в 9-м в., под именем Виармии, Перми, которая вела с прикаспийскими восточными землями весьма деятельный торг. Еще Геродот за 450 лет до Р. X. рассказывал об этой стране чудеса. В то время сюда направлялся греческий торговый путь за золотом. Геродот прямо говорит, что золото получалось со севера, отсюда. Здесь где-то чудовища Грифы стерегли это золото. Конечно это был только главнейший товар, с которым рядом вывозились и другие металлы, а также дорогие камни и вместе с тем дорогие меха. Вот предметы, привлекавшие сюда еще античный мир. И естественно, что с того времени должно считать и начало здешней промышленности, именно горной, оставившей в Уральских горах очень заметные памятники своих работ при добывании металлов, так же как и многочисленные памятники своих жилищ по течению Камы и по Уральским ее притокам. Геродот знал здешний народ Иссидонов, имя этого народа по всему вероятию сохраняется доселе в имени реки Исети, текущей с Уральских гор к востоку в р. Тобол от того самого места, в горах, где берет начало р. Чусовая, текущая на запад и впадающая в Каму повыше теперешней Перми. Здесь по этим обеим рекам и существовало промышленное сообщение Европы с Азиею. Царство здешнего промысла распространялось на все течение Камы и, несомненно, притягивало к себе и верхнюю Волгу, отчего вблизи впадения Камы с давнего же времени устроилось то же очень промышленное население, впоследствии царство Болгарское, явившееся по всему вероятию наследником древнейшего приуральского промысла. Можно полагать, что при Геродоте греческий путь к Уралу от греческого города Ольвии, в устье Днепра, пролегал по Днепру на Киев, потом по Десне и по Оке на Волгу и до устья Камы. Геродот вообще, как купец, не сказывает, по каким местам в нашей стране шла эта дорога, но говорит, что ходившие по ней Скифы и Греки употребляли семь переводчиков для семи языков, живших по дороге. Этот Днепровский путь мог существовать независимо от греческой же дороги из Боспора Киммерийского по Дону до Царицынского перевала в Волгу, где, по Геродоту, существовал богатый деревянный город Гелон. Геродот не даром же знал народ Чернокафтанников, живший в полосе Чернигова, Курска и Воронежа, следовательно и в Рязанской области. Эти знакомые Геродоту Чернокафтанникп могут также указывать, что существовал и еще путь вверх по течению Дона на перевал через Рязанскую область в Рязанскую и Муромскую Оку. Что этот путь существовал по крайней мере в половине второго века по Р. X., на это, как увидим, есть довольно ясные показания.
Если все это было так, то верхние земледельческие Скифы — Днепровские Славяне еще тогда начали заселять область Оки и двигаться к Нижегородской Волге. Мы увидим, что в подтверждение этому у Геродота существует особое, весьма важное свидетельство.
Так было или иначе, но достоверно только одно, что почти за пять веков до Р. X. по нашей стране от Днепра и Дона проходила торговая дорога к Уральским горным богатствам, которая по естественным причинам должна была многому научить здешнее население и вызвать в нем хотя в малой мере тот же предприимчивый и торговый дух, какой проносился здесь караванами из греческих Черноморских городов.
История Камской приуральской торговой и промышленной области совсем неизвестна. Ничего не знаем, как она существовала, когда была у ней самая цветущая пора и каким образом она опустела, передавши по-видимому свое промышленное наследство Волжским Болгарам. Должно полагать, что древний Уральский горный промысел, а с ним и промышленная жизнь приуральской страны упали еще в то время, как прекратились туда прямые торговые пути с берегов Черноморья. Нет сомнения, что направление этих путей поколебали уже походы на восток Александра Македонского, растворившего для Европы широкие двери в Азию не к одному золоту.
От впадения Камы, поворотивши круто на юг, Волга уносила промышленную и торговую жизнь севера прямо в Каспийское море, где, на ее устье искони веков существовал узел, связывавший интересы европейского севера и азиатского востока. Около Р. X. здесь господствовали Аорсы, которые жили именно при устье Волги, простираясь своими жилищами до самого Дона. Кто такие были эти Аорсы, или Аланорсы, по-видимому близкая родня Роксоланам, об этом мы будем угадывать в своем месте. Заметим только, что эти Аорсы и тогда уже торговали с Мидиею и Вавилониею, получая оттуда товары на верблюдах. Эта торговля началась, по всему вероятию, гораздо раньше, она существовала еще при владычестве древних Персов, ибо Геродот знал Каспийское море лучше всех географов древности и оставил даже очень верное его измерение, а это свидетельствует, что тогда уже торговые люди ходили по этому морю вдоль и поперек. Точно также и спустя многие столетия после Аорсов эта торговля деятельно велась при владычестве Арабов особенно в 8—9 столетиях, когда устьем Волги владели Хозары. Таким образом, в продолжение по крайней мере целого тысячелетия до начала нашей истории, устье Волги необходимо тянет к себе весь наш север и юг, требуя от них надобного товара и отпуская им в промен товары азиатских стран.

Глава II.

ОТКУДА ИДЕТ РУССКОЕ ИМЯ?

Норманство и Славянство Руси. Имя Руси идет от Варягов-Скандинавов. История этого мнения. В каком виде оно представляет себе начало Русской Истории и исторические свойства Русской народности. Русские академики в борьбе с мнениями немецкими. Замечание Императрицы Екатерины II. Сомнения немецких ученых. Карамзинское время. Торжество учения о Норманстве Руси. Его основа — отрицание.

Еще в конце тридцатых годов прошлого столетия один из даровитейших исследователей Русской и Славянской Древности, Карпато-Росс Венелин, писал между прочим:
‘И доселе не знают, с какой Руси начинать Русскую Историю‘.
С тех пор прошло уже 70 лет, но эти слова Венелина не совсем потеряли свой правдивый смысл и в настоящее время. Не смотря на господствующее теперь мнение, что Русь происходит от Норманнов, время от времени появляются новые решения этого спорного вопроса и каждый изыскатель, входящей в подробности дела, всегда выносить, если и не вполне новую мысль, то по крайней мере, какое либо свое особое, новое толкование хотя бы и очень старых суждений о том же предмете. Трудно перечислить все оттенки таких суждений и толкований. Большинство исследователей и самых деятельных, всегда, как прежде, так и в настоящее время, становится на сторону Норманского происхождения Руси. Норманское мнение основано, утверждено и распространено немецкими учеными, которых славные авторитеты сами собою способны придать высокую цену каждому их мнению. Большинство, естественно, принимает на веру последнее слово науки, а наука и притом в немецкой обработке твердить это слово более полутораста лет. Есть ли рассудительная причина и возможность не верить ему?
На этом основании мнение о Норманстве Руси поступило даже посредством учебников в общий оборота народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину, как непогрешимый догмат.
И не смотря на то, все-таки являются сомнения. В течение тех же полутораста лет, проходят, рядом с принятою истиною, противоречия ей, возникают споры, поднимаются опровержения этого непогрешимого вывода науки, показывающие вообще, что основания его слабы и что нет в нем настоящей истины. Эти споры то утихают, то поднимаются снова, с большим или меньшим оживлением, и каждый раз с новыми видоизменениями заветного вопроса.
При всем разнообразии мнений, спорящие распадаются собственно на два лагеря. Одни по преимуществу немецкие ученые и их русские выученики утверждают, что Русь пришла от Норманнов и затем в разногласиях между собою отыскивают ее всюду, только не у Славян. Другие утверждают, что Русь Славянское племя, туземное, искони жившее на своем Русском месте, или отыскивают ее все-таки у Славян же на Балтийском Поморье. Руководителем первого мнения можно признать Шлецера, достославного европейского исторического критика, установившего правильный способ для исследования подобных вопросов и указавшего истинный путь к ученой обработке истории вообще. Очень понятно, что исследования этой стороны в общем характере отличаются всеми качествами Шлецеровского способа изысканий: строгою и разностороннею критикою источников, обширною начитанностью, большим знакомством с литературою предмета. Одним словом на этой стороне господствует полная хотя и очень односторонняя ученость, по справедливости вполне и сознающая свою ученую высоту. По этим свойствам изыскательности, как и по существу воззрений на предмета, эту школу вернее всего можно именовать не норманскою, а чисто Немецкою.
На другой стороне, если не прямым руководителем, то полнейшим выразителем всех ее достоинств и недостатков может почитаться незабвенный Венелин. На это дает ему право самый объем его трудов (хотя по большей части только черновых), а главное-множество затронутых им вопросов, возбужденных именно только Славянскою точкою зрения на предмет. К исследованиям Венелина примыкают с одной стороны чрезмерное сомнение в лице так называемой Скептической школы Каченовского, родственной по отрицательному направлению своих воззрений с Немецкою школою, а с другой стороны чрезмерное легковерие гг. Морошкина, Вельтмана и др., достигающее уже полного баснословия. Но все писатели этого Венелинского круга согласны в одном, что Русь самобытна, что Варяги были Балтийские Славяне. На этом основании мы можем справедливо именовать эту школу по преимуществу Славянскою.
Достоинства критики Венелина заключаются в простом здравом смысле, который он всюду ставить, как надежного сопротивника всяким, особенно застарелым ученым предрассудкам. Но это основное начало его исследовательности так увлекало его, что он вовсе забывал в ученом рассуждении цену точных и полных доказательств, цену свидетельских показаний, критически разобранных и осмотренных со всех сторон. В то время, как Шлецеровская критика, проводя впереди всего точные свидетельства и тексты, отдавала дело как бы на суд самому читателю. Венелинская критика мало заботилась о точных текстах и на основании только здравых рассуждений впереди всего ставила свои решения. За немногими исключениями тем же характером исследовательности отличаются труды и всех других писателей Славянской школы. Вот главнейшая причина, почему даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа, не производили никакого влияния на разрешение частных вопросов и оставались вовсе не замеченными ученою изыскательностью.
К тому же, пренебрежение к ученой обработке свидетельств открывало широкий и вольный простор для фантазии, которая здесь самоуправно господствовала взамен строгой и осторожной мысли, какою по преимуществу отличалась работа в Немецкой школе. Само собою разумеется, что и полное вооружение немецкой учености не спасало и Немецкую школу от набегов той же фантазии, а в иных случаях приводило даже к таким выводам, где, по выражению Шафарика, заходил ум за разум. Но во всяком случае очень заметное отсутствие не одних внешних приемов надлежащей учености, а именно их внутреннего содержания, т. е. отсутствие критической обработки источников, низводило всякий труд этой Славянской школы на уровень праздных и ни к чему не ведущих рассуждений, любопытных только по игре различных фантастических соображений.
Таков в существенных чертах характер исследований Славянской школы или по крайней мере в таком виде он представляется ее противниками
Действительно, ссылаясь еще со времен Ломоносова на древних Роксолан, как на предков позднейших Руссов, Славянская школа даже и до настоящих дней, говоря тоже самое о Роксоланах, не позаботилась обследовать этот вопрос, в надлежащей полноте и с тою строгостью в критике, какой требует уже самое время. В других случаях, доказывая, также со времен Ломоносова, что Варяга-Русь были Балтийские Славяне и оттуда же призваны и первые наши князья, Славянская школа, точно также ни сколько не позаботилась подтвердить свои соображения подробным и полным исследованием истории Балтийских Славян исключительно с этой точки зрения, в уровень Скандинавству.
Не говорим о других, не менее важных вопросах, обработка которых могла бы служить твердым основанием для Славянских т. е. Русских воззрений на Русскую Историю и могла бы в действительности поколебать и совсем упразднить действие Норманских или Немецких воззрений.
Оказывается таким образом, что у Славянской школы нет под ногами ученой почвы. Она до сих пор должна носиться в облаках, в области одних только здравых рассуждений и соображений, чем она особенно и сильна. Но известно, что всякое здравое рассуждение утверждается тоже на свидетельствах и вполне зависит от их количества и качества. Можно очень здраво судить, опираясь на двух первых свидетелей, но приходить третий, четвертый и т. д. и дело получает совсем иное освещение, здравый рассудок невольно переходит на другую, иной раз совсем на противоположную сторону. Так часто бывает в житейских делах, так отыскивается истина и в ученых исследованиях. Отсутствие ученой почвы ставить Славянскую школу в очень невыгодное положение пред ученым Норманством, которое поэтому имеет полнейшее основание говорить, что Антинорманисты до сих пор чуть ли не все без исключения слишком легко принимались за дело. У одних недоставало знакомства со современною лингвистикой, без которой нельзя здесь приобрести твердой точки отправления. Другие, столь же мало знакомые с методой исторической критики, развивали субъективный мнения, не заботясь о времени и местности источников и о положении, в каком старинные писатели заносили в письменные памятники свои известия и свидетельства. Мы уже не придаем особенного веса тому, что нередко брались за дело люди, или не знавшие и половины всех относящихся сюда источников или не имевшие никакого понятия о сравнительном изучении средневековых народов…’ {Г. Куник в предисловия к Отрывкам из исследований о Варяжском вопросе С. Гедеонова. Спб. 1862, стр. IV.}.
В недавнее время норманское мнение потерпело однако весьма сильное поражение со стороны исследований г. Гедеонова {Отрывки из исследований о Варяжском вопросе. С. Гедеонова. Приложения к I, II и III томам Записок Имп. Академии Наук. Спб. 1862—1863.}. Не то чтобы автор вносил в науку что либо совсем новое, небывалое и оригинальное, — в существенных чертах он утверждаете старые мнения, который давно уже высказывались. Он утверждает, что Варяги были прибалтийские Славяне, что Русь была ‘искони особым восточно-славянским народом’. Как известно, эти мнения очень не новы. Но в исследованиях г. Гедеонова очень ново и совсем неожиданно для защитников Норманства Руси явилось то обстоятельство, что автор предстал пред немецкою школою во всеоружии здравой и вполне ученой критики, с такою обработкою вопроса, которая своею ученостью затмевает даже и многие труды его противников. До сих пор мнение о Норманстве, как мы говорили, тем особенно и высилось, что всегда было установляемо и защищаемо только на твердом основании вполне ученых изысканий. В его руках находилась наука в собственном смысле. Теперь исследования г. Гедеонова впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание и для старинного мнения о Славянстве Руси.
Мы уверены, что они прольют много света на темный и вполне затемняемый Норманским учением вопрос о нашей Древности, установят правильное понятие о наших древнейших отношениях к Скандинавам и неизменно поколеблют в самом основании Скандинавское учение, господствующее только по причине совершенного устранения из нашей истории сведений о Балтийском Славянстве {Впоследствии, в 1870 г., Исследования Гедеонова изданы особо в двух частях под заглавием: Варяги и Русь. Спб. 1870.}.
По направлению г. Гедеонова хотя и по другой дороге, идет г. Иловайский, излагающий свои заключения в более популярной, а потому и менее ученой форме. Он утверждаешь также, что Русь была туземное Славянское племя, но Варяги были племя иноземное, Норманское. Существенная черта его изысканий и возражений Норманству — это решающий, догматический их характер, который устраняет, как излишнее бремя, точные и полные доказательства, то есть критику источников и постановку на свои дебета подлинных свидетельств {Так самое важнейшее, но очень темное и двусмысленное свидетельство византийского летописца Феофана о местожительстве древних Булгар, по которому выходит, что Волга сливается с Доном и из этого слияния образует реку Кубань, и на котором главным образом автор основывает свое мнение о древней родине Славян-Булгар, Черных Булгар Дунайских, приводится им без особого критического объяснения, только с заметкою, что в нем географические сведения очень сбивчивы (Русский Архив 1874 г. No 7, стр. 80). Нам кажется, что это свидетельство, как и множество других, на которых опираются в своих спорах противники Норманства, требовало бы всесторонней критики и полного утверждения, какую несомненную правду должно в нем понимать, ибо его можно толковать совсем иначе, нежели как объясняет уважаемый автор, о чем мы будем говорить в своем месте.}.
Но во всяком случае, если не силою Шлецеровской критики, то силою очень многих, весьма основательных соображений и заключены, исследования г. Иловайского точно также достаточно колеблют состарившееся немецкое мнение о происхождении Руси из. Скандинавии.
Таким образом и в наше время снова пробудились те же самые споры и даже те же суждения, какими была богата наша историческая литература в тридцатых и сороковых годах. Это добрый знак, свидетельствующий, что накопленные наукою и рассудком сомнения в Норманском учении требуют своего исхода и нового более вероятного и правдивого решения этой задачи.
Само собою разумеется, что изыскатель русской древности, желая объяснить себе начало Руси, то есть собственно начало русской исторической жизни, и пускаясь в открытое море стольких разнородных мнений об этом начале, сам но необходимости должен плыть, так сказать, по звездам, наблюдая больше всего береговые приметы, какие на его взгляд правдивее выдвигаются из неясного материка исторической истины. Поэтому и наши мнения о происхождении Руси, которые здесь предложим, будут направлены в ту сторону, где нам видится в этой области вероятий, догадок и предположений — наиболее правильная и прямая дорога к истине.

——

Казалось бы, что вопрос о происхождении Руси есть вопрос одного любопытства, чисто этимологический и антикварный, то есть на столько частный и мелочной, что им ничего собственно исторического разрешено быть не может. В самом деле, не все ли равно, откуда бы не пришла к нам эта прославленная Русь, если весь ее подвиг ограничился принесением одного имени, если она с самых первых времен не обнаружила никакого особого самобытного влияния на нашу жизнь и распустилась в этой жизни, как капля в море, если наконец принесенное ею влияние было так незначительно, что не может равняться ни с каким другим иноземным влиянием, какие всегда бывают у всякой народности.
Но дело вот в чем: мифическая Русь представляется первоначальным организатором нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государству, и словом сказать — вдохнуло в нас дух исторического развития. Если исторически это еще сомнительно, то логически должно быть так непременно. Кого призвали для установления в Земле порядка, тот конечно и должен был устроить этот порядок. Поэтому и самый вопрос о происхождении Руси очень справедливо поставляется на высоту вопроса ‘об основной, начальной организации Русского Государства’. Очень естественно, что в этом случае споры идут вовсе не о словах и не об антикварных положениях, прозвалась ли Русь от шведских лодочных гребцов Родсов, или от греческого слова русый, рыжий, или от древнего народного имени Роксолане и т. д. Здесь напротив того сталкиваются друг с другом целые системы исторических понятий или ученых и даже национальных убеждений и предубеждений.
С одной стороны еще господствуют взгляды, по которым начало и ход народного развития обыкновенно приписываются механическому действию случая, произволу судьбы и вообще причинам, падающим прямо с неба. Для этих взглядов норманское происхождение Руси ясно как Божий день, оно не только оправдывает, но и вполне подтверждаете такую систему исторических воззрений. С другой стороны эти же самые взгляды легко и вполне удовлетворяются разбором и расследованием одних только слов и имен. Они утверждают, что главное дело в разрешении этого вопроса — лингвистика, ‘без которой здесь нельзя приобрести твердой точки отправления’. Стало быть они сами сознают, что весь вопрос в словах, в именах, что самое дело, т. е. бытовая почва исторической жизни здесь предмет сторонний, употребляемый только при случае на подпору слов, даже одних букв.
Однако надо согласиться, что как ни велика сила лингвистики, но в исторических исследованиях она не единственная сила. В истории необходимо прежде всего и главнее всего стоять твердо и крепко на земле, то есть на бытовой почве. Для обработки этой почвы лингвистика, конечно, важнейшее орудие. Но поставленное на первое место пред всеми другими средствами добывать историческую истину, это великое орудие становится великим препятствием к познанию истины, ибо оно по самым свойствам своей исследовательности всегда очень способно унесть нашу мысль в облака, переселить ее в область фантасмагорий. Притом, если мы и самым строгим путем лингвистики с полнейшею достоверностью докажем, что Русь-Варяги по имени были Шведы, то все еще останется самое главное: надо будет доказать, по каким причинам на Руси от этих Шведов-Норманнов не сохранилось никакого ни прямого, ни косвенного наследства.
Такое явление, как пришествие к народу чужого племени со значением организаторства, в добавок, но добровольному призыву, есть прежде всего великое дело истории того народа, дело всей его жизни. Необходимо стало быть рассмотреть его не как слово, а как дело, с теми зародышами, откуда оно взялось, и с теми последствиями, какие от него народились тоже под видом всяческих дел.
Это тем более необходимо, что Немецкая школа представляет себе Русское Славянство пустым местом, где лишь с той минуты, как пришли Норманны, и только с этого самого времени стало появляться все такое, чем обозначается зарождение народной истории. Вероятно ли это? Не указывает ли самый призыв Варягов, что история народа совершила уже известный круг развития, известное колено своего роста и перешла к другому? Нам кажется, что чудная мысль о пустом месте Славянства может крепко держаться лишь в то время, когда паука занимается только критикою слов и вовсе не обращаешь внимания на критику дел.

——

Нам говорят, что Русь получила свое имя от Варягов. Это говорит прежде всего первый наш летописец, пытавшийся объяснить себе именно тот вопрос, откуда пошла Русская Земля, так точно, как он пытал объяснить себе, откуда и как появился на Руси город Киев. На самом деле он ничего не знал ни о происхождении Руси, ни о происхождении Киева, и записывал в свою летопись или предания, или соображения, ходившие в тогдашних умных и пытливых головах. Важнее всего то, что он свои объяснения о первом начале города и народного имени начинает с пустого места, то есть, следует тому историческому приему, какой носился у него перед глазами по случаю его короткого знакомства с библейскою историею.
Земля была неустроена, каждый жил по себе, особо, на своих местах, иные в лесах, как всякий зверь. Земля платит дань, на севере Варягам, на юге Козарам, т. е. находится в зависимости у этих двух народов. Наконец северные люди Варягов прогоняют за коре и неустройство земли обнаруживается в полной силе.
Однако народный земский ум добирается до того, что опять зовет к себе Варягов и отдает им в руки свое земское устройство. Варяги приходят и начинается историческое творчество. Прежде всего они приносят имя Земле. Откуда же оно могло взяться, когда Земля до того времени была неустроена, разбита на особые части, не была народом и потому, конечно, не могла иметь одного народного имени. Ее соединяют в одно целое Варяги, — ясно, что от них она приобретает и одно общее имя.
Так представлялось это дело умам, которые еще по живым следам хорошо помнили заслуги Варягов в событиях первых двухсот лет нашей истории. Тогда по справедливости могло казаться, что все зависело от Варягов, что все сделали Варяги, как нам и теперь кажется, что со времени Петровского преобразования все у нас делали иностранцы и все зависело от иностранцев.
Особенно так это казалось потомкам тех Варягов, которые в лице 90-летняго старца Яна, участвовали даже в составлены нашей первоначальной летописи. Они были народ грамотный или по крайней мере знающий, опытный, помнивший старину и соображавший, как могло быть дело.
Если начались вопросы о том, откуда что пошло, откуда пошла Русь, кто сталь первый княжить и т. д., то это показывало, что общество стало мыслить, рассуждать, разбирать, допытываться, заниматься, так сказать, наукою. Оно и объяснило все эти вопросы сообразно своим преданиям и познаниям или догадкам, какие были тогда в ходу и какие было естественнее тогда соображать.
Еще Шлецер своею критикою достаточно раскрыл, а теперь г. Гедеонов вполне подтвердил, что наш Нестор был не простой наивный изобразитель лет своего времени, а именно писатель усвоивши себе по византийским образцам некоторые научные, критические приемы, дававший себе критически отчет в своих сказаниях и вообще показавший в своем летописном труде некоторого рода ученую работу. Одно уже то, что первые страницы своей летописи он обработал по византийским источникам, выводить его из ряда простых доморощенных сказателей о том, как что было, и как что произошло и случилось, В этих страницах он является прямым изыскателем, а не простым описателем лет.
Имя Руси он с величайшею радостью, о чем засвидетельствовал даже сам Шлецер, в первый раз открывает в греческом летописании и на этом основании довольно ученым способом распределяет свои первые года, о которых Шлецер прямо так и отзывается, что они есть ничто иное, как ученое вранье. Никаких варяжских свидетельств Нестор под рукою не имеет, а между тем прямо говорит, что это имя принесли со собою Варяги.
Очевидно, что он говорит или одну догадку, сочиненную книжными умниками того века, или записывает ходячее предание, которое исстари носилось во всех умах.
Он с радостью восклицает: Начал Михаил в Царьграде царствовать и начала прозываться Русская Земля, и говорит что отсюда-то начнет и года положить, а потом говорит, что Русь прозвалась от Варягов. Откуда же почерпнул он это новое сведение, которого прежде не знал. Можно думать, что из главного своего источника, из того же греческого летописанья. В византийской хронографии, он прочел о походе на Царьград Игоря, в 941 г., где сказано: ‘Идут Русь — глаголемии от рода Варяжска’. Очень ясно, говорит Шлецер, что это занято из Продолжателя Амартоловой хроники, который толкует, что Русь называлась Дромитами {Вероятнее всего от дромос — бег (Ахиллеса), как, вблизи устья Днепра, называлась в древности песчаная коса, ныне Тендра. Дромиты значит собственно обитатели Днепровского устья. Они назывались и Тавроскифами.} и происходить от Франков.
При этом Шлецер делает весьма примечательную заметку. ‘Смешно, что Русс (Нестор) узнает от византийца о происхождении собственного своего народа. С Дромитами он не знал, что делать, потому и выпустил их (в своей летописи), а Франка и Варяга по единозвучию счел за одно’.
Но откуда же Русс мог узнать о происхождении своего народа, когда и первые сведения о Руси он взял у византийца же? Руссу оставалось только слить в одно эти два свидетельства и он, быть может хорошо понимая в чем дело, сообразил, что это будут Варяги-Русь. Вот начальный источник настойчивых уверений Нестора, что от Варягов прозвались мы Русью, а прежде были Славяне.
Великая правдивость и первобытная наивность Нестора замечается в том, что он не умеет связать концы с концами, и попросту собирает и соображает все, что почитает любопытным и достойным памяти. Главнейшая его система и цель одна: сказать правду.
Предание, догадка или соображение о том, что имя Руси должно быть принесено Варягами, явились ответом на те самые вопросы, какими летописец начинает свой труд. Кто первый стал княжить в Русской Земле, тот конечно принес ей и имя, так точно как и имя Киеву даль первый киевский человек, Кий, живший тут, когда еще не было города. И все эти соображения с другой стороны вытекают прямо из общего тогдашнего воззрения на исторические дела, из того убеждения, что всякому делу, или порядку дел, или городу или целой земле предшествовал личный деятель и творец, от которого все и пошло. Тогдашни ум не понимал и не представлял себе никакого дела без его художника и творца. С этой точки зрения он объяснял себе не только исторические, не говоря о повседневных, но и физические явления природы, не только явления материальные, вещественные, но и все явления своих духовных наблюдений и созерцаний. Всякому делу, всякому деянию и событию был художник, известная личность, рука созидающая, строящая, управляющая. Тех понятий о начальном деянии самой жизни, которые и по настоящее время не сделались еще господствующими, тех понятий об органической и филологической постепенности и последовательности всякого развития тогдашний ум еще не сознавал, и потому представлял себе историю, как чудную механику, создаваемую исключительно художеством частной личной воли.
Ничего нет удивительного, что наука в своем младенчестве иначе и не могла растолковать себе законы исторического творчества в жизни людей. Надобно больше удивляться тому, что такой взгляд на историю сохраняет свою силу и до сих дней.
Когда древний летописец восходил своим пытливым умом к началу вещей, хотя бы к началу Руси, то он не задумываясь ни над какими обстоятельствами начинал свою повесть от пустого места или вообще от такого положения вещей, какое в самом деле показывало пустоту пред делами и деяниями, какие он начинал описывать. То, чего он не знал, не помнил, он отодвигал в пустое пространство небытия. Он не знал, что основа истории есть жизнь, а жизнь имеет семя, зачаток и в известных смыслах указывает даже на саморазвитие и на самозачатие, то есть на такое действие жизни, в котором никак не откроешь личного художника. Положим, что призванный Рюрик-Русс со своими Варягами-Русью был основным началом организации Русского Государства. Но ведь были люди и даже были города, которые его призвали, и которые этим деянием показали, чего недоставало в их жизни. Они призвали весьма потребную новую силу. Каким же путем они дошли до такого сознания? Несомненно, путем долгих и очень прискорбных опытов, которые привели к одной жизненной, живой истине, что без устройства жить нельзя. Но на пустом месте, куда пришел Рюрик, такого сознания выработать было невозможно. Стало быть еще до Рюрика был прожить длинный путь развития, на котором из диких инстинктов успел выработаться смысл, если не о государственному то о простом житейском порядке. Это одно. А другое — самый город, который призвал Варягов. Чтобы доработаться до создания города в среде какого либо дикого племени сколько потребно веков? Древняя Русь не была цивилизованною Америкою, где города создаются в два-три года людьми, которые сами приходят из городов. На Руси люди шли создавать себе город из степей, болот и лесов. В ней город должен был народиться путем долгого органического развития, путем долгой постепенности и последовательности, путем великого множества племенных и других связей и отношений. Словом сказать, еще за долго до Рюрика в Русской Земле должно было существовать все то, к чему он был призван, как к готовому. Таким образом семена и зародыши русского развития скрываются где-то очень далеко от эпохи призвания Варягов. В этом на первый раз убеждает та истина, что история идет путем живой растительной организации, а не путем произвольной махинации, что самое призвание Варягов, если и было началом нашей истории, то оно же было концом другой нашей истории, о которой мы ничего не знаем.
Понятия и соображения Нестора о происхождении имени Русь не пошли дальше одной этой статьи. Он настаивает, что от Варягов мы прозвались Русью, но не говорит ни слова, что Варяги так сказать создали из нас настоящих людей. Он говорит, что и до Владимира из Варягов много было христиан, но ни слова не говорит, что они же были и нашими апостолами. Ни слова не говорит, что Варяги составили особое дворянское племя, говорили особым языком, научили нас воевать, торговать, плавать по морю и по рекам и пр., и пр.
Не то мы узнаем от толкователей и объяснителен Нестора, которые, напротив, все отняли у Руси-Славян и все отдали Руси-Скандинавам.
И Нестора, и начальную Русскую историю, как известно, первые стали объяснять критически немецкие ученые. Первый из первых Байер, великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист, в 12 лет своего пребывания в России не научился однако, да и никогда не хотел учиться языку русскому. Миллер точно также на первых порах, бывши уже семь лет профессором Академии Наук, не мог все-таки без переводчика читать русские книги и усвоил себе знание языка уже впоследствии. Естественно ожидать, что не зная ни русского языка, ни русской страны, и объясняя древнейшую Русскую историю, эти ученые останавливались лишь на тех соображениях, какие были особенно свойственны их германской учености. Им естественно было смотреть на все ‘немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское. По этой причине Байер самое имя Святослав толковал из норманского Свен, Свендо и догадывался, что оно только испорчено например от Свеноттона, Свендеболда и т. п. Для немецкого уха всякое сомнительное слово, конечно скорее всего звучало по-германски, для немецких национальных идей о великом историческом призвании Германского племени, как всеобщего цивилизатора для всех стран и народов, всякий намек о таком цивилизаторстве представлялся уже неоспоримою истиною.
Круг немецких познаний, хотя и отличался достаточною, ученостью, но эта ученость больше всего знала свою западную немецкую историю, и совсем не знала да и не желала знать истории Славянской.
Очень хорошо зная и видя в истории только одних Норманнов и оставляя в стороне в небрежном тумане историю о Славянах, могли ли немецкие ученые иначе растолковать начало Русской истории, как именно Норманским происхождением самой Руси.
Вот естественная и так сказать физиологическая причина, почему немецкая ученость без малейшего обсуждения признала Несторовых Варягов-Русь Норманнами.
Это толкование вскоре сделалось как бы священным догматом немецкой учености.
‘Что Скандинавы пли Норманны, в пространном смысле, основали Русскую державу, в этом никто не сомневается’, говорил швед по происхождению, Тунман. ‘Ни один ученый историк в этом не сомневается’, повторял и подтверждал уже Шлецер. строгий и суровый критик, решивший вместе с тем раз навсегда, что всякое другое мнение об этом предмете есть мнение не-ученое. Он очень сожалел, что неученые русские историки, Татищев, Ломоносов, Щербатов единственно по своей неучености все еще выдавали Варягов за Славян, Пруссов или Финнов, несмотря на диссертацию Байера, который будто бы так опроверг подобный мнения, что ‘никто могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться’.
К сожалению Байер этого не сделал. Он только не весьма основательно доказывала Скандинавство Варягов и поставил на первый план для разысканий об этом предмете лишь одни скандинавские источники. Между тем, как Варяги наших летописей, так и вообще балтийские Поморцы требовали для своего объяснения более ученого и более широкого взгляда на источники.
Байер очень хорошо знал, что весь южный берег Балтийского моря с древнейших времен принадлежал Славянам, что там существовали тоже Варяги, под именем Вагров. Но видимо, что Славянское происхождение Руси ему не нравилось, и он без малейшей критики, а прямо только по прихоти ученого, отвергаете и Адама Бременского и Гельмгольда, писателей более древних, довольно говоривших о Варяжском Славянстве, и берет себе в свидетели позднейшего Саксона Граматика, говорившего подходящую истину, что все Славяне на Балтийском береге поздно начали разбойничать, то есть прославлять себя Варягами.
Байер таким образом, вовсе устранил из своего исследования о Варягах целый и весьма значительный отдел свидетельств об истории Балтийских Славян, чего истинная и непристрастная ученость не могла бы допустить. Не зная, что делать со Славянскими Ваграми, он их обошел отметкою, что они, явившись Варягами разбойниками позже Скандинавов, не могут иметь особого значения в вопросе о происхождении Руси. Так точно и Шлецер, не зная, что делать с Оскольдовыми Руссами, очень помешавшими его воззрению на скандинавство Руси, совсем их исключил из Русской истории и строго приказал вперед никогда об них не упоминать {Нестор II, 107—116. Горячо доказывая, что Руссы, осаждавшие в 865 г. Константинополь, никак не могут быть Киевскими Руссами, Шлецер превосходно очертил известный способ исторических выводов и заключена от сходства имен.}.
‘Простое сходство в названьи и Рус, говорит он, обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение, которое повторяли за ним 700 лет сряду, без всякого рассмотрения! Сходство в именах, страсть к словопроизводству, две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей, это относится ко всем летописателям греческим и римским, начиная с древнейшего, потом в особенности отличалось этим 13-е столетие, и этим же до сего еще дня отменно наполнена северная история. На Днепре находят слово, несколько похожее на другое, употребляющееся в Арабии: вдруг составляют оба вместе, объясняют одно другим, и выводят дела, каких нет ни в одной современной книге. Если же слово это не имеет заметной с другим созвучности, то его поднимают на этимологическую дыбу и мучат до тех пор, пока оно, как будто от боли, не закричит и не даст такого звука, какого хочется жестокому словопроизводителю. Давно ли Караманию, что в Персии, связывали с Германиею. Дегиньи, Оум какие почтенные имена в науке истории! Однако же первый говорит, что Свевы (в Немеции) происходят от Сиив, разрушителей бактрианского царства за Каспийским морем’ и т. д.
Так строго осудил великий наш учитель не ученую догадку, а прямое летописное свидетельство, что Киевские Руссы 865 года были наши родные Руссы, между тем этой строгой критики он никак не хотел приложить к немецкому домыслу, что Руссы происходить от Шведских Родсов из Рослагена (Нестор I, 317), к домыслу, который единственно и утверждается только на сходстве имен и по своей силе равняется производству Германии от древней Персидской Карамании.
По следам Байера Шлецер пошел еще дальше. Он совсем отверг и малейшее значение для Русской истории всех Аттиков, как говаривал Ломоносову то есть писателей древности греческой и римской, показав, что сообщаемые ими сведения о нашем Севере обнаруживают только совершенное их неведение этой страны. ‘И я также, говорит знаменитый критик, потерял в сих изысканиях много времени и труда, однако же не жалею о сей потере: ибо теперь верно знаю то, что ничего не знаю, и что из сих изысканий никто не может извлечь ничего верного’ (Нестор I, 38).
Аттические свидетельства конечно заключали в себе по большей части или одни имена, или отрывочные показания об истории и этнографии наших краев. Из этих отрывков, разумеется, невозможно собрать историю в собственном смысле и особенно в шлецеровском смысле, как историю Государства, за то в их массе сама собою возникает по крайней мере та истина, что до пришествия к нам Скандинавов на нашей земле жили люди и не только кочевники, но и земледельцы и торговцы и даже отважные мореплаватели. Неужели для критической истории такая истина была маловажна. Она несомненно указывала на начала, на стихии и корни нашего доисторического бытия, которое естественно было началом и нашей истории. Истинная, не предубежденная критика никак не могла бы отвергнуть свидетельств аттической древности, тем больше, что самые свидетельства о Скандинавстве Руси содержали в себе тоже одни имена и весьма отрывочные показания, вполне сходный по своей темноте с латинскими и греческими.
Основной краеугольный камень, на котором Байер утвердил свое заключение о том, что Руссы были Шведы, именно сказание Бертинских летописей о послах Россах от царя Хакана, оказавшихся будто бы Свеонами, разве это свидетельство не столько же темно и двусмысленно, как и все подобные отрывочные свидетельства древности?
Если на Аттиках нельзя основывать ничего верного, то по какой же причине это немецкое свидетельство о Свеонах будто бы Шведах оказывается вполне достоверным?
Но изучение донорманской древности неизбежно привело бы к твердому заключению, что Славяне такой же древний народ в Европе, как и Германцы, что их история также значит кое что во Всемирной Истории, что поэтому имя Русь пожалуй прямыми дорогами подойдет к древним Роксоланам и т. д.
Все это страшно противоречило именно Немецким ученым и патриотическим предубеждениям и предрассудкам. Немецкая ученость искони почитала и почитает Славян племенем исторически очень молодым, диким, ничтожным и во всем зависимым от Немцев. Еще большими варварами казались ей Русские.
Надо согласиться, что по свойству человеческой природы и особенно по свойству всякого личного развития и образования, историку и историческому исследователю бывает очень трудно и почти совсем невозможно освободить свои взгляды и изыскания от разных ученых пли же национальных и даже модных убеждений и предубеждений. Нам кажется, что иные ученые критики-исследователи очень ошибаются, когда с видом величайшей добросовестности и якобы полнейшего беспристрастия стараются уверить читателя, что ведут свои исследования чистейшим путем науки и вовсе не увлекаются какими либо патриотическими, как обыкновенно говорят, или субъективными идеями и побуждениями. Читатель наперед должен знать, что в обработке истории — это дело решительно невозможное. История наука не точная, не математика. Она подвижна и изменчива, как сама жизнь. Основания ее познаний сбивчивы от множества противоречивых свидетельств, неустойчивы по невозможности отыскать в них точную, решительную, несомненную истину. История трудится над таким материалом, который весь состоять только из дел и идей человеческой жизни. А жизнь, и тем более прожитая, — существо неуловимое. Ее понимать и объяснять возможно только положениями и отношениями той же самой жизни. Очень естественно, что постоянно имея дело только с жизнью, разрабатывая и объясняя только жизнь человечества или народа, история по необходимости охватывает вопросами жизни и самого писателя, будет ли он критик-исследователь или художник повествователь — это все одинаково: в его труде неизменно будут трепетать идеи и побуждения самой жизни, всегда руководящая каждым живым человеком. Поэтому личные национальные, религиозные, общественные предубеждения, пристрастия, предрассудки, всегда неизменно отразятся и в работах писателя, как бы ни казалось его писание ученым, то есть совсем отвлеченным от дел и вопросов живого мира. Вообще, история есть дело сколько науки, столько же и самой жизни, дело мысли и вместе с тем дело чувства, а потому прямое дело политических, общественных, гражданских, религиозных и всяких других идей и понятий, которыми управляется в данное время не только общее всенародное, но и каждое личное сознание и созерцание. Никакой даже самый мелочной вопрос исторической изыскательности не может не выразить, так или иначе, какого либо увлечения любимыми идеями, привязанностями и пристрастиями и никак не может стоять на почве в полном смысле научной или математически точной и беспристрастной. Высота ученого беспристрастия у исторического писателя может выразиться только в его строгой правдивости, то есть в таком качестве, которое принадлежите не обвинителю и не защитнику, а одному нелицемерному правдивому суду. Как известно, исторические исследователи бывают чаще всего или прокурорами-обвинителями, или бойкими защитниками и очень редко справедливыми и правдивыми судьями. Вот по какой причине история не почитается даже и наукою и в ее области в иных случаях каждый рассудительный читатель может понимать иное дело вернее, чем даже многосторонний ученый изыскатель.
И вот по какой причине, вопрос о происхождении Руси, как вопрос о происхождении династии (именно о происхождении династии, как требовалось по немецким понятиям), об основании государства, о начале политической жизни народа, в свое время прямо уносил все умы в область политики и заставлял их решать его по тому плану, какой бывал начерчен прежде всего в политическом сознании изыскателя.
Очень естественно, что и немецкая ученость при разрешении этого вопроса во многом руководилась чисто немецкими идеями и мнениями, которые вдобавок действовали тем сильнее, чем ограниченнее были познания исследователей в Русской и Славянской Древности.
Исходная точка немецких мнений по этому предмету и так сказать национальная исповедь их яснее всего выражена главным вождем исторической критики, самим Шлецером. Его историческое убеждение в рассмотрении этого дела было таково:
‘Германцы по сю сторону Рейна, а особливо Франки, с 5-го столетия, еще же более со времен Карла Великого, следственно, ровно за 1000 лет до сего назначены были судьбою рассеять в обширном северо-западном мире первые семена просвещения. Они выполнили это предопределение, держа в одной руке франкскую военную секиру, а в другой Евангелие, и самые даже жители верхнего севера, по ту сторону Балтийского моря, или Скандинавы, к которым никогда не заходил ни один немецкий завоеватель, с помощию Германцев начали мало помалу делаться людьми‘.
‘Но все еще оставалась большая треть нашей части земли, суровый северо-восточный север, по сю сторону Балтийского моря до Ледовитого и Урала, о существовали которого не ведали ни Греки, ни Римляне, куда за величайшею отдаленностью не проходил еще ни один Германец. И тут за 1000 лет до сего, чрез соединение многих совсем различных орд, составился народ, называемый Руссами, долженствовавши со временем распространить человечество в таких странах, которые кажется до тех пор были забыты от Отца человечества…. Люди тут были может быть уже за несколько тысяч лет, но очень в малом числе, они жили рассеянно на безмерном пространств земли, без всякого сношения между собою, которое затруднялось различием языков и нравов… Кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели бы не были возбуждены’. Кем же и чем же? Нападением Норманнов и затем призванием Норманнов, объясняет автор, хотя и делает большую уступку, которая легко могла бы перенесть его рассуждение совсем на иную точку воззрений. Он говорит: ‘Просвещение, занесенное в сии пустыни Норманами было не лучше того, которое европейские (т. е. Русские) казаки принесли к Камчадалам’. Значит Славяне 9-го века стояли по развитию на степени Камчадалов, имея уже больше города, из которых один, северный, дошел даже до решения устроить у себя лучший порядок, призвавши властителей из-за моря. ‘Но тут Олега перешел в Киев, продолжает знаменитый критик, и подвинулся к приятному югу. Тут сильные побуждения к просвещению возникли от Царя-града, сильнейшее было введение Христианской Веры’.
Ясно, что Днепровское население, которое по словам самого автора могло тут жить за несколько тысяч лет (и жило действительно по близости к Грекам), узнало даже и о существовании Царьграда, благодаря пришедшим из далекой Скандинавии Норманнам.
Шлецер очень часто повторяет эту свою заученую и любимейшую мысль, что ‘в ужасном расстоянии от Новгорода до Киева на право и на лево до прихода Варягов все еще было пусто и дико‘. ‘Удивляюсь я ужасной дикой и пустой обширности всей этой северо-восточной трети Европы до основания Русского царства’, говорит он в другом месте.
‘Конечно, люди тут были, Бог знает, с которых пор и откуда зашли, но (какие люди!) люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, (люди) не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сношения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем…. Конечно, и здесь, подобно, как у всех народов, есть вступление в историю, основанное на рассудке’.
Задавшись такими мыслями, Шлецер рисует состояние нашего населения, сравнивая его с Ирокезами и другими дикарями американских лесов и всю страну по меньшей мере почитает Сибирью и Калифорниею своего времени, т. е. как они были сто лет назад. Поэтому мысль Шторха о древней России, что в ней шло торговое движение между Востоком и Западом еще в 8 стол, (теперь это вполне уже доказано бесчисленными находками Арабских монет), он именует не только неученою, но и уродливою. По случаю своего рассуждения о данях и деньгах древней Руси он отмечает между прочим: ‘Здесь в восточном севере ничего не встречаем мы, кроме белок и куниц, дело удивительное!’ и затем решает, что здешние племена ‘не знали большого звероловства, даже и скотоводства у них долго еще после того не было, если верить Константину Багрянородному, который говорит, что быков, лошадей и овец совсем у Руссов нет: они начали покупать их у Печенегов и с тех пор зажили получше’.
Так, смысл одной общей идеи способствует читать и понимать по своему даже и самые тексты.
Но главным образом Шлецер удивляется тому, что не было у наших Славян большого звероловства. ‘Неужели, говорит он, были они слишком робки или слишком слабы телом. Ни того, ни другого нельзя сказать о северных людях, и верно тогда еще страна их до самого Киева была и в рассуждении климата очень сурова. Почему я и думаю, что у них не было снастей и такого оружия, без которого, господин творения не дерзает нападать на сильных зверей. Древние Германцы большею частью звероловству обязаны были своею телесною силою, храбростью, даже первым образованием ума своего. Напротив того, в Отагейти, как прежде в Перу и в Мексике, люди стояли на очень низкой степени просвещения верно от того, что не занимались большим звероловством. Летты и Ливы, до прихода Немцев, кажется по той же причине оставались в том же состояли унижения, как Древляне и пр. Славяне. С какою гордостью напротив того показывается Прусс (в образе немца?) между народами верхнего севера! Уже после 1000 г. побил он конницею напавших на него неприятелей’. Быть может, это был Русс, живший в устье Немана?
Очень естественно, что на этом диком и пустом фоне, какой был начерчен Шлецером для изображения нашей страны и наших людей до прихода Немцев, фигура этих самых Немцев, Норманнов-Варягов сама собою выходила очень красивою и сильною. Это был народ владычествующий во всех отношениях и смыслах. Все достойное во всех отношениях и смыслах происходить от Варягов-Норманнов-Немцев. Даже ‘сильная привязанность Новгородцев к свободе, которая во все продолжение среднего века часто оказывается сверх меры, заставляете также заключать, что они Варяжского происхождения’. Это впрочем доказывает и наш летописец, говоря, что Новгородцы были от рода Варяжска. Но как понимать его слова? Какой это был род Варягов?
Само собою разумеется, что Варяги же, то есть Норманны, посеяли на Руси, и первые семена Христианства. Они построили и первую церковь в Киеве Св. Ильи и т. д. В новом обширною, но пустом и диком своем владении Олег стал заводить местечки и села. Но Ольга все-таки еще жила среди диких народов.
Таковы были общие учения и, конечно, больше всего национальные убеждения и предубеждения Шлецера. Все это, кроме того очень крепко вязалось с тогдашним ученым чисто немецким выводом, что Славяне появились в истории не прежде 6-го и отнюдь не прежде 5-го века по Р. X. А появиться в истории, в тогдашней науке, значило почти тоже, что внезапно упасть в человеческий мир, на землю, прямо с неба.
Великий знаток истории и великий критик, Шлецер, раскрывая начальный ход Русской истории, в сущности однако, после нашего Нестора, не сказал ничего нового. Он только ученым способом и строгою критикою очистил, укрепил, утвердил те же первобытные исторические воззрения первобытного нашего Нестора. Точно также и сам Шлецер начинает нашу историю с пустого места: — Земля была неустроена и дух Божий ношахуся поверх воды. Но у нашего Нестора это вытекало из общих его исторических созерцаний и из той системы, какую он положил в начале своего труда, открыв путь своей Русской история от самого Потопа. Его мыслями руководила библейская идея о мировом творении, которую он почерпал из чтения византийских хронографов или еще ближе, идея Христианства, пред которым языческое варварство в действительности представлялось пустым и вполне диким местом.
Казалось бы ученейшему критику очень было возможно совсем миновать эту идею. Но здесь лучше всего объясняется то обстоятельство, что разработка каждой отдельной науки, как и каждого отдельного вопроса в науке вполне зависите от общих философических начал человеческого знания, какие господствуют в то или другое время. В 18-м столетии, не смотря на его беспощадную критику всего существующего в жизни и в науке, историческое знание очень крепко еще держалось своей первобытной почвы и всякое явление в своей области объясняло тем ходом дел, какой был начертан первобытною историею мирового творчества. Оно вообще очень много и даже все присваивало личному деянию и вовсе не замечало, даже не подозревало, что в человеческой истории существует и другой деятель, неуловимый, незримый, но еще более сильный, чем деяние лица или отдельных лиц, которые остаются наиболее памятны лишь потому, что случайно выдвигаются вперед. Этот другой деятель, как мы заметили, есть сама жизнь, тот образ народного бытия, который носит в себе все признаки живого естественно-исторического организма и который мы пока еще очень смутно рисуем себе в имени народа, нации.
В человеческой истории первый творец своего быта и своей жизни — сам народ. Он зарождает себя также незримо и неуловимо, как и все зарождающееся в живом мире. Те начальный точки, с которых мы начинаем его историю, есть уже значительно возрастные его шаги, действия уже созревшего, воспитанного его сознания, каково напр. было и в нашей истории сначала Изгнание, а потом Призвание Варягов. Это важное по своим последствиям событие представляет лишь новое колено в общем росте народного развития.
Наш Нестор этого не подозревал и, начитавшись византийцев, объяснил, что до прихода Варягов все было пусто и дико, земля была неустроена и люди жили как всякий зверь. С идеями Шлецера о великом историческом призвании Германского племени эта истина совпадала как нельзя лучше и он развил ее и критически обработал до конца. Но так как подобная система или теория тотчас приводит к противоречиям, а потому непременно требует для их объяснения чудес, то и по системе самого Шлецера мало помалу стали обнаруживаться чудеса или такие явления, которых он никак не мог себе объяснить и торопливо проходил их мимо, обозначая в коротких словах только свое удивление.
‘Замечания достойно, говорит он, по поводу занятия Олегом Киева, как 5 тутошних народцев, которые призвали Варягов, которые, как по всему видно до того времени небольшие были охотники до войны, под Норманскою дисциплиною, в такое короткое время научились быть завоевателями’, и заключает, что если Шев и Аскольд были невинны, то надобно утишаться тем, что ‘расширение нового Русского царства на юг, предположено было высочайшим и благодетельным Промыслом… Древние Ханаанские жители не только покорены, но даже истреблены были чужеземным кочующим народом, Всевышний не токмо попустил это, но и повелел’.
Киев вдруг пришел в цветущее состояние, которому изумлялись иноземцы, и которое и для Шлецера кажется необыкновенным. Удивляется он и Олегову договору с Греками, где дикие Норманны-язычники говорят ‘не только кротко, но даже по-христиански’. По этой причине он не верит даже в подлинность договора. Далее, он почитает очень странным, что ‘Руссы, мореходные названия (судов), которыми так богата Норманский язык, заняли от Греков’.
Но самое существенное чудо, которого Шлецер никак не мог себе объяснить, заключалось в том обстоятельств, что не смотря на владычество Норманнов-Варягов, в недолгому времени на Руси все сделалось славянским. Славяне сделались главным народом нового государства и поглотили не токмо 4 народа, но даже и своих победителей. ‘Явление которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя!’ замечает критик.
‘Даже от самих Варягов (Норманнов) чрез 200 лета не и осталось более ни малейшего следа, продолжает он ту же мысль: даже скандинавские собственные имена уже после Игоря истребляются из царствующего дома и заменяются славянскими. Славянский язык ни мало не повреждается норманским, которым говорят повелители {Тоже самое сделалось прежде и в Булгарии, прибавляете Шлецер, где Славянские жители принудили также новых своих повелителей забыть совершенно принесенный ими с Волги язык. Изнеженные Китайцы не довели до этого своих Манджуров’. Но и Булгары и Варяги по всем видимостям были такие же Славяне.}. Как иначе, напротив того шло в Италии, Галлии, Испании и прочих землях! Сколько германских слов занесено Франками в Латинский язык Галлов и пр. Новое доказательство, заключает критик, что Варяги поселившиеся в Новой Земле, не слишком были многочисленны’.
Но тремя страницами прежде он сам же старается разъяснить, что и полудикие народы, к которым пришли Варяги, были тоже не многочисленны.
‘По всему кажется, что 5 первых народов были очень малочисленны и полудики. До нашествия Варягов жили они между собою без связи, каждая орда отдельно от другой по патриаршески (особ) со своим родом, а до сего еще менее имели они сношения с чужестранцами…. Все они жили постоянно и кочевать уже перестали: только об огороженных селениях их, городами называемых, не надобно думать слишком много…. Ежели бы, судя по великому пространству земли ими занимаемой, были они многочисленны, то как можно поверить, чтобы горсть Варягов осмелилась так далеко зайти в неизвестную им землю и несколько лет сряду сбирать дань с орд, отделенных одна от другой на сто миль и более?’
Таким образом отношение числа остается одинаковым. Если было мало норманских Варягов, то немного было и дикарей, которые их призвали, и непостижимый факт, что все скоро ославянилось, остается по-прежнему чудом.
‘Это замечательно! восклицает критик. Трое первых вел. князей явно имеют норманские имена, а четвертый уже более нет. Германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение. Здесь же это прекращается очень рано, и из этого можно вывести новое доказательство, что победители и побежденные скоро смешались друг с другом, и Славяне в особенности, по неизвестным нам причинам, рано сделались главным народом’ {Нестор I, 343, 389, 419, 420, 469. II, 168, 169, 171, 172, 175, 181, 204, 259, 261, 265, 266, 289, 651, 703. 708. III, 152, 190, 364, 476, 477, и др.}.
Вот эти-то самые неизвестные причины, почему Славяне на Руси сделались главным народом, т. е. владычествующим (чего Шлецер никак не хотел помянуть), должны были представить самый существенный предмет для разысканий, именно по случаю ни на чем не основанного решительного утверждения, что Варяги были в известном смысле просветителями и организаторами существовавших здесь полудиких славянских орд.
Таково было созерцание немецкой науки о нашей Русской древности. У Шлецера оно выразилось в виде научных неоспоримых истин. Но Шлецер только научным способом утвердил уже старые идеи. Эти самые или в том же роде неоспоримые истины господствовали в умах всех немцев и всех иностранцев, приходивших со времен Петра просвещать и образовывать варварскую Русь. Положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века.
Призвание Немцев в петровское время для устройства в дикой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло, до последней очевидности, что не иначе, могло случиться и во времена призвания Рюрика. Кого другого могли призывать Новгородцы, как не Германцев же? Для чего бы они призвали к себе своих родичей, таких же диких Славян? Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тогдашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе не могли измыслить. Тогда никому и в голову не могло придти, чтобы Германцы в какое либо время были также дики, были такими же варварами, какими были и Славяне, призывавшие к себе этих образованных немецких Варягов-князей. Вот почему достаточно было одной вероятности, что Руссы могли быть Скандинавы, провозглашенной при том ученым человеком и ученым способом, чтобы эта вероятность явилась самою простою истиною, в которой и сомневаться уже невозможно. Надо заметить, что учение о Скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово Немец значило ученость, как и слово Француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно также не могло себе представить, чтобы начало Русской Истории произошло как либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствовано где либо у иностранцев. Нам кажется, что эти два полюса национальных убеждений, немецкий — положительный и русский — отрицательный, послужили самою восприимчивою почвою для водворения и воспитания мнений о происхождении Руси от Немцев, со всеми последствиями, какие сами собою логически выводились из этого догмата.

——

Надо припомнить однако, как встречены были немецкие мнения о скандинавстве Руси и вообще о начальной Русской истории первыми русскими учеными, т. е. первыми русскими людьми, которые наукою возвысились до степени академиков и могли, независимо от Немцев, сами кое-что читать и понимать по этому вопросу.
После Байера о скандинавстве Варягов заговорил академик и государственный императорский историограф Миллер, досточтимый ученый, который впоследствии оказал русской исторической науке многочисленные пользы, хотя на первых порах своей ученой деятельности претерпел не малое крушение, которое быть может послужило отрезвляющим поводом к более правильному пониманию основных задач его ученой изыскательности. В 1749 г. по поручению Академии к торжественному ее собранно он написал Речь, предметом которой избрал темный вопрос: О происхождении народа и имени российского, где по Байеру доказывал, что Варяги были Скандинавы, т. е. Шведы, что имя Русь взято у Чухонцев (Финнов), которые Шведов называют Россалейна. В то самое время у нас существовали очень враждебные отношения к Швеции. Вопрос, таким образом, относительно своего скандинавского решения, по естественной причине, принимал некоторый политический оттенок и сами же немецкие ученые (Шумахер) сознавали, что предмета рассуждения был скользки. Но не предмета, а именно его решение по тогдашним обстоятельствам переносило науку в область политики и заставило самое начальство Академии отдать Речь Миллера на рассмотрение всего ученого академического собрания с особливым требованием, не отыщется ли в ней чего-либо предосудительного для России. К этому еще присоединялись личина вражды между академиками. Большинством голосов Речь была осуждена ‘как предосудительная России’.
‘Уже напечатанная речь была истреблена, по наущению Ломоносова’, пишет в своих Записках Шлецер. В своем Несторе (1, рмв.) он к этому прибавляет: Один человек (Ломоносов) донес Двору, что это мнение оскорбляет честь государства. Миллеру запретили говорить Речь, и пр. — ‘Ныне трудно поверить гонению претерпенному автором за сию диссертацию, пишет Карамзин. Академики по указу судили ее: на всякую страницу делали возражения. История кончилась тем, что Миллер занемог от беспокойства, и диссертацию, уже напечатанную, запретили’. — ‘Речь не была читана. Грустно подумать, что причиною тому был извет Ломоносова’, повторяет Надеждин {Сборник Академии Наук т. XIII, стр. 48. — И. Г. Р. Карамзина I, пр. 111. — Об исторических трудах в России, Надеждина. Библиотека для Чтения т. XX.}. Такие недостойные, вопиющие обвинения с легкой руки Шлецера повторялись с разными видоизменениями до последнего времени.
Теперь достоверно открылось, что всему этому делу руководителем был секретарь, ‘советник’ Академии Шумахер. Охраняя честь и достоинство Академии, то есть академической корпорации, он первый указал начальству на сомнительные достоинства Миллерова труда.
Не смотря на то, до сих пор это дело представляется в таком свете, будто Русские Академики из одного квасного и недостойного патриотизма, из одного ‘национального пристрастия и нетерпимости’ напали на ученый труд ученейшего немца и постарались устранить с поля науки, между тем, как этот труд будто бы являлся ‘одною из первых попыток ввести научные приемы при разработке Русской истории и (ввести) историческую критику, без которой де история не мыслима, как наука’. {В новом академическом издании ‘Каспий’ все это дело именуется ‘инквизиционным судом, наряженным по доносу (уже) Теплова для обсуждения препустой речи Миллера’. При этом пред доносом Теплова ставится два вопросительных знака, которые все-таки дают надлежащий намек на действия Теплова, между тем, как, из писем к Теплову Шумахера весьма достоверно и очевидно открывается, с какой стороны шел этот пресловутый донос, представляющий собственно весьма простое домашнее канцелярское и секретарское действие самого Шумахера, как охранителя интересов академической корпорации. Каспий, Спб. 1875, стр. 641, 689.} Представляется вообще, что немецкий ученый раздразнил гусей и что, кроме патриотизма, русские ученые в этом споре руководились еще крайним невежеством, ибо говорят, что Ломоносов защищал будто бы против учености Миллера сказки Киевского Синопсиса (о Славянстве Варягов, о происхождении Москвы от Мосоха и т. п.), говорят даже, что Ломоносов упрекал Миллера, зачем он пропустил лучший случай к похвале Славянского народа и не сделал Скифов Славянами’. Это уже прямая напраслина. Вообще утверждают, что за исключением Тредьяковского, русские академики, разбиравшие диссертацию Миллера, Ломоносов, Крашенинников, Попов, осуждали его выводы ‘не с научной точки зрения, но во имя патриотизма и национальности’ и что ‘на почве научного решения вопроса’ остался только Тредьяковский.
Вот письма Шумахера к Теплову:
7 Августа 1749 г. Г. Миллер представил мне свою речь на латинском языке, чтобы переслать ее в Москву (где тогда находился президент академии гр. К. Разумовский). Вот она… Прошу вас, прочтите ее внимательно. Он излагает предмет с большою ерудициею, но по моему мнению с малым благоразумием, ибо, во имя Господа, зачем разрушать, при помощи шведских и датских писателей, мнение, столько стоившее сочинителям, работавшим для прославления нации? Я не говорю более. По крайней мере прежде напечатания ее, не забудьте, м. г., напомнить его сиятельству, чтобы он приказал прочесть эту речь in pleno, потому что академики, также как и профессора, принимают в том участие, почему я желал бы, чтобы там не упоминалось о советниках…’
10 Августа. Г. президент приказал Миллеру четыре месяца тому назад приготовить речь для торжественного собрания, предоставив на его волю избрать какой угодно ему предмет. До сих пор он ее не кончил и выбрал предмет самый скользкий (scabreux), который не принесет чести академии, напротив не преминет навлечь на нее упреки и породит ей неприятелей. Всему причиною тут гордость. Так как эта речь академическая, то автору ее очень хорошо известно, что ее необходимо прочитать в конференции и рассмотреть профессорам, но он также знает, что многие не одобряют его разглагольствий и потому-то он так долго медлит со своею речью, чтобы не оставалось времени на рассмотрение ее. Пусть только его сиятельство прикажет прочитать ее в конференции и напечатать после рассмотрения ее там….’
17 Августа. Так как времени очень мало, чтобы разжевывать заключающееся в ней содержание, то было бы хорошо, когда бы его сиятельство соблаговолил приказать Миллеру высказаться гадательно, чтобы не обижать никого. По истине это самый верный и приятный способ, потому что тогда решение предоставляется публике, которая желает быть главною, а не смотря на то автор, если он искусен, силою своих доказательству нечувствительно увлечет на сторону своих воззрений. И самое главное в этом случае есть то, что президент не рискует ничего своим одобрением, а профессора могут быть тем только довольны…’
21 Августа. Его сиятельство прекрасно поступил, передав диссертацию г. Миллера на суд гг. профессоров. Они уже работают над нею и сделают так, что все останутся тем довольны, как равно и г. Миллер. Если бы напечатать его речь в том виде, как она есть, то все профессоры согласны, что это было бы уничижением для академии…’
24 Августа. Г. Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения…’
28 Августа. Фишер сказывал мне, что г. Ломоносов пишет по-Латини несравненно лучше Миллера. Так как речь последнего была наполнена ошибками против грамматики и истории и выражениями грубыми и обидными, то это все откинули, на сколько позволяли время и уступчивость г. Миллера… Я говорю вам, м. г., как перед Богом, что Миллер только тогда сказал мне о своей речи, когда представил ее в канцелярию для отсылки в Москву. Правда, что прочитав ее, я ему сказал в лицо, что не думаю, что бы его сиятельство одобрил когда-нибудь его речь в том виде, как она есть, и что было бы лучше изложить этот предмета с большею осторожностью, чтобы не обидеть никого…’
По случаю рассмотрения речи, назначенное на 6 Сентября торжественное собрание Академии было отложено, почему Шумахер писал:
6 Сентября. Весь город в волнении от внезапной перемены касательно торжественного собрания и каждый занять отысканием причин тому. Некоторые даже предполагают, что собрание отменено по представление комиссара Крекшина, которого мнения противны Миллеровским относительно происхождения господ Русских’. Так думал и сам Миллер.
7 Сентября. Вы угадали: нет ни одного профессора, который бы верил, что не злосчастная речь г. Миллера была причиною расстройства торжественного собрания. Гг. профессора Струбе, Ломоносов, Тредияковский, Фишер и два адъюнкта Крашенинников и Попов, думают, что в состоянии судить о предмете….’
11 Сентября. Гг. профессора и адъюнкты трудятся над речью г. Миллера и вы, м. г., увидите, что мнение каждого из них, поданное особливо, будет весьма различествовать от того, которое он подавал с товарищами, будучи в заседании. Гг. ученые, из опасения ли, из зависти ли, очень редко высказываются о том, о чем их спрашивают. Когда хочешь знать истину о предмете, надобно непременно говорить с каждым отдельно. Так я и сделал’.
16 Сентября. со самого начала диссертация г. Миллера не имела чести мне понравиться, но я не находил ее столь ошибочною, как описывают гг. профессора и адъюнкты… Любезный мои друг и собрат по невзгодам! не найдете ли вы удобным предложить его сиятельству приказать лучше на этот раз выбрать предмет из физики по математическому классу и отложить речь г. Миллера до другого времени, потому что невозможно согласить мнения гг. профессоров с авторскими, да если бы и возможно было, то надобно было бы переводить снова….’
Предложение Шумахера было принято и к предстоящему собранно стал готовить речь профессор математики Рихман.
19 Октября. Гг. профессора и адъюнкты теперь трудятся над диссертациею г. Миллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестока, так как ни тот, ни другие не захотят отступиться от своего мнения. Не знаю, помните ли вы еще м. г., то, что я имел честь писать к вам о диссертации г. Миллера. Помню, что я утверждал, что она написана с большою ученостию, но с малым благоразумием. Это оправдывается. Г. Байер, который писал о том же предмете в академических комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение (по Байеру Варяги-династия были люди дворянской фамилии, из Скандинавы и Дании), тогда как г. Миллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи (Шумахер чертит ловкую программу, как бы он, польстивши народному самолюбию, все-таки провел бы свою мысль), но он (Миллер) хотел умничать. Habeat sibi — дорого он заплатить за свое тщеславие!’
30 Октября. Профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своею диссертациею, потому что один Попов задал ей шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать…. Теперь он сказывается большим и не хочет более ходить в конференцию. Место на страницах 18 и 19 диссертации Рихмана приносит более чести академии, чем вся галиматья г. Миллера, которою он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом’. См. дополнительные известия для биографии Ломоносова академика П. Пекарского. Спб. 1865, стр. 46—53.
Совершенно справедливо, что академики руководились чувством патриотизма, но должно сказать, что они руководились не одним чувством, но и разумом патриотизма. Они осуждали ученый труд недостойный этого имени, они патриотически защищали ученое достоинство Академии Наук, которое позорно нарушалось недостойным науки ученым будто бы трудом. Они хорошо, в полной ясности видели, что обнародование этой ученой диссертации послужило бы уничижением для Академии. Вот в чем заключался их основной невежественный патриотизм и горячий протест, оклеветанный доносом. Обвинение их в патриотизме и национальности даже с клеветами явилось в наше время по случаю общего гонения на русский патриотизм со стороны либерального направления нашей интеллигенции господствовавшей в 60 годах — тогда прославлялся только Польский патриотизм!
Чтобы удостовериться в достоинствах ученой немецкой диссертации, надо потрудиться прочесть эту пресловутую диссертацию. Впечатление выносится такое, что это в полной мере сплошной бред историческими и баснословными сведениями, расположенными без всякого сколько-нибудь логического порядка, расположенными, как свойственно именно бреду. Тот отдел сведений, против которого так горячо воевал Шлецер, именно бредни Исландских старух, глупые Исландские сказки, как он обзывал такие сведения, этот именно сказочный отдел и занял почти половину содержания диссертации, где Миллер серьезно рассказывает, не только критикуя одну сказку посредством другой, о королях Финляндских, Пермских, Полоцких, о царях Голмгардских и Острогардских, но и о царях Российских, приводя самые их имена — вот они: Траннон, Радборг, Гервит, Бой, Олимар, Енев, Даг, Геррав, Флок, — с которыми королями и царями (пользуемся словами самого Шлецера, который по-видимому читал диссертацию) ‘Датские и Шведские владетели вели кровопролитные войны, заключали договоры о бракосочетаниях еще до Р. X. и в последующие столетия. Все это глупости, глупые выдумки’, повторяет Шлецер.
Вот почему и Тредьяковский принужден был отметить, что речь исполнена неправости в разуме, а Шумахер, выслушавши критиков, прямо назвал ее галиматьею. В наше время академик г. Куник скромно назвал ее препустою, Шлецер промолчал.
Само собою разумеется, что если б все это прелюбопытнейшее дело было напечатано, оно объяснило бы вполне, кто в нем прав, кто виновата. Впрочем, благодаря изданным уже материалам {История И. Академии Наук, П. Пекарского, томы I и II. Спб. 1870—1873. Материалы для биографии Ломоносова, Вилярскаго. Спб. 1865.}, можно и теперь составить достаточно правильное понятие о ходе этого ученого спора, в основаниях своих и даже в подробностях нисколько не устаревшего и до настоящей минуты.
Надо сказать, что заслуживши похвалу потомства за научную почву Тредьяковский подал мнение довольно уклончивое, говоря, что ‘сочинитель по своей системе с нарочитою вероятностию доказывает свое мнение…’ Когда я говорю, писал он: с нарочитою вероятностию, то разумею, что автор доказывает токмо вероятно, а не достоверно’. Затем он представляет, что материя слишком трудна, что и мнения автора, и те мнения, которые он отвергает, все утверждаются только на вероятности и никогда не получать себе математической достоверности. Вообще достоинство новой диссертации он равнял с достоинством предшествовавших ей писаний, не исключая и Синопсиса, и прибавляя впрочем, что однако же система Миллера кажется вероятнее всех других, дотоле известных, что по этим причинам во всем авторовом доказательстве он не видит ничего предосудительного для России. ‘Разве токмо сие одно может быть, как мне кажется, предосудительно, говорил он, что в России, о России, по Российски, перед Россиянами, говорить будет чужестранный и научить их так, как будто они ничего того, поныне не знали, но о семь рассуждать не мое дело’.
Одобряя диссертацию к выпуску в свет, Тредьяковский, во всяком случае, предлагал ее исправить, иное отменить, иное умягчить, иное выцветить, причем ссылался, что об этих отменах, исправлениях, умягчениях довольно предлагали автору все вообще разбиравшие диссертацию. Стало быть и он с научной почвы показывал, что диссертация была неудобна во многих отношениях. Он только не обозначил явно в чем заключалось это неудобство, но в заключение все-таки сказал, что отнюдь спорить не будет с мнением и рассуждением об этом предмете искуснейших и остроумнейших людей (своих товарищей), и что, напротив того, признает их мнение, ‘как основательнейшее может быть лучшим’. Как профессор красноречия, Тредьяковский составлял свою речь очень хитро и поэтому вовсе неизвестно, куда прямо относится это может быть, и что прямо хотел сказать красноречивый профессор. Ясно одно, что он был согласен со своими товарищами, знавшими предмет лучше и обладавшими большим искусством в споре. По всему видно, что его уклончивость происходила собственно от недостатка учености, от малого знакомства с источниками и литературою предмета, что вполне раскрывается в поданной им записке. И тем не меньше это уклончивое мнение Тредьяковского заслужило похвалу, что будто бы ‘по своему без(при)страстию оно представляет отрадное исключение’ {Вилярский: Материалы для биографии Ломоносова, стр. 758, 768,}. Такая похвала бросает сильную тень на его товарищей. Стало быть мнения других русских ученых о диссертации Миллера были пристрастны, не отрадны по своему нравственному качеству? Однако тот же Тредьяковский в своем особом рассуждении о Варягах Руссах, написанном гораздо после, касаясь достоинства Миллеровой речи, пишет между прочим, что ‘напечатанная, она в дело не произведена: ибо освидетельствованная всеми членами академическими, нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге‘.
И никто другой, как именно Тредьяковский сводит этот ученый спор прямо на почву патриотических воззрений. В упомянутом своем рассуждении о Варягах Руссах, в самом начале, он жалуется, что происхождение этих Варягов приведено под немалое сомнение в наших мыслях, так что по ныне (в 1757 г.) еще нет довольного удостоверения, из какого народа были сии Варяги, что виною тому чужестранные писатели, которые, производя Варягов от инородных нам племен, врезают нас в это сомнительное безызвестие о названии, роде и языке Варягов.
‘Хотя нет ни одного из истинных Россиян, говорит автор дальше, который не желал бы всем сердцем, чтоб презнаменитые Варяги-Руссы, прибывшие к нам государствовать, и бывшие предками наших самодержцев, были точно такими же нынешними и всегдашними Россиянами, однако утверждения иностранных, и еще не бесславных писателей, не токмо делают наши желания тщетными, но еще и всех нам путей едва не пресекают… Одни объявляют, что Варяги были предки Шведов, другие пишут, что произошли они от Датчан, эти пространно доказывают, что наши Варяги прибыли к нам из Скандинавии или из Дании, и что Россияне называют Варягами всех вообще Свеев, Готландян, Норвежан и Данян, а те надежно и высокомерно велеречат, что они суть точные Норвежцы, некоторые производят их от Пруссов, а иные называют их народом германским. Все, наконец, хотя и признают, что Варяги были Руссы, однако не от Руссов, т. е. теперешних Русских. Как ни лестно для нас это твердое предрассуждение о достоинстве наших первоначальных государей, которых писатели наперерыв друг пред другом присвояют к разным славным и храбрым народам, однако нам это несколько предосудительно, ибо они отнимают у нас собственное наше и дражайшее добро и чрез то лишают нас природной нашей славы. Они как думается, по единому самолюбию токмо изобрели за должное повествовать о высокославных Варягах и водя своих читателей по степеням вероятности, удостоверять, что будто эти Варяги нам чужеродны и от нас разноязычны. По этому не ободримсяль и мы изобресть за должнейшее, чтоб утверждаясь на самой достоверности, описать наших началобытных самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами’.
По мыслям Тредьяковского прямо выходит, что иностранцы отнимали у нас наших самодержцев, отделяли их от народа, как полных чужеродцев. Он чувствует, что иностранцы, собственно Германцы, тем хвалятся, что дали нам царей из своего рода. И едва ли он не был прав, что эта патриотическая немецкая мысль в действительности, хотя неосязаемо и неуловимо, руководила (и доселе руководит) такими слишком усердными рассуждениями о происхождении Варягов-Руси.
‘Возможно ль, говоря откровенно, и достойно ли, в виду пререкающого усилия чужих, оставаться в бездействии и не стремиться к исторжению отъемлемого у нас не по праву!’ восклицает за тем Тредьяковский.
‘К тому нас обязывает высота, светлость, превосходство первых наших великих князей, а честь цветущего, всегда и ныне, Российского народа, не умолкая возбуждает. Должно, должно было давно нам препоясаться силами не токмо к воспрепятствованию не весьма стоющих заключений об этом предмете, но и к утверждению и как будто ко вкореняемому насаждению светозарные истины и неколебимые правды’ {Сочинения Тредьяковского, Спб. 1849, т. III, 475—80.}.
Мысли Тредьяковского очень ясны. По этим мыслям очень также ясно, о каких собственно Варягах думали ученые иноземцы, производя их из разных только германских, но не славянских мест. Тредьяковский, как сам говорит, почитал все эти чужие мнения не весьма стоящими, сознавал, что истины и правды в них нет. Во время спора он не был настолько знакомь с вопросом, чтобы подавать решительный голос, но видимо, что и сам он так был затронуть этими спорами, что написал три особые рассуждения: 1) о первенстве Славянского языка пред Тевтоническим, 2) о первоначалии Россов, 3) о Варягах-Руссах Славянского звания, рода и языка, где и выводив Варяго-Руссов с не меньшим против Ломоносова основанием от Славян Ругов из Померании. Эти рассуждения были уже готовы в 1757 году, следовательно начаты вероятно вскоре после осуждения Миллеровой диссертации {Точно также не мог оставить без внимания этого вопроса и другой противник Миллера, профессор Струбе, издавший уже на старости, в 1785 г. ‘Рассуждение о древних Россиянах’, М. 1791 г., написанное однако еще в 1753 г., где, осудив диссертацию Миллера, производись Русь из Рисаландии от Готов, с восточной стороны Ботнического залива, откуда потом выводил Русь г. Бутков.}.

——

Очень подробно разобрали диссертацию другие Русские академики: профессор химии Ломоносову адъюнкт ботаники Крашенинников, адъюнкт астрономии Попов. Справедливо, что они отчасти руководились патриотическим чувством. Но еще бы русским людям не выразить любви к своей отчизне там, где наука, не математика, а история, прямо касалась политических воззрений и убеждений, и где она, к тому же вся была построена на одних вероятиях и догадках, которые по их мнению нисколько не были лучше вероятий и догадок Синопсиса и некоторых летописцев и которым в противоположность легко было выставить новые догадки и вероятия, вполне равнозначительные по ученому достоинству.
Мы уже говорили, что личные чувства, воззрения, убеждения в обработке истории значат очень много и всегда во всяком историческом труде непременно оставят свой заметный след.
Русские академики находили, что Миллер в своей диссертации ‘старается только об унижении Русского народа’. И они были нравы, замечает сам Шумахер. Здесь следовательно была затронута народная гордость, чувство природное, свойственное не только каждому народу и государству, но и каждой деревне, и в высокой степени свойственное немецким ученым людям.
Это не более как чувство народного достоинства, которое может быть мнимым, но может также выражать и действительный народные преимущества. В иных случаях оно бывает смешно и нелепо, когда основывается на одном пустом тщеславии, но в нем же очень часто скрываются благородные и справедливые понятия об истинных заслугах своей народности.
О Миллеровой диссертации Шумахер говорил, что ‘она написана с большою ученостью, но с малым благоразумием’, что Миллер вообще ‘хотел умничать и потому дорого заплатил за свое тщеславие’. Сами немецкие ученые стало быть сознавали, что неблагоразумная сторона диссертации заключалась отчасти и в тщеславии, которое подметил уже Тредьяковский, говоря, что чужестранец научить Русских так, как будто они ничего того поныне не знали.
Таким образом тщеславие немецкого ученого, по титулу императорского историографа, хотя бы только одною новостью ученой мысли, естественно должно было встретить сильный отпор со стороны русских притязаний. Новая ученая мысль Миллера требовала себе места посреди старых Русских басен о происхождении Русского народа и потому явилась строгим критиком этих басен, этой старой ветоши, нанесенной в Русскую историю не раньше 16-го века и то под влиянием Киево-польских писаний. Миллер прямо и называл эти сказки бабьими баснями. Но рядом он отвергал и такие заключения, которые имели вполне научное основание, и притом отвергал их только в пользу Скандинавства Руси, а это уже прямо всем Русским ученым казалось даже нестерпимою баснею, проводимою лишь из одного немецкого тщеславия.
Русские ученые, не бывши специалистами по этому предмету, поставили, однако, весьма ученые возражения против выводов Миллера и если статья его, как говорит Пекарский, была одною из первых попыток критически обследовать начало Русской истории, то замечания и разбор его сочинения Русскими учеными представили тоже первую и еще более основательную и в полной мере ученую попытку критически рассмотреть самую эту немецкую критику…. Мы никак не сумеем себе объяснить, почему ученая молва оставляет ученость и критику за одним только Миллером и удаляет в полную темноту такую же и даже большую ученость и критику Русских ученых, притом совсем не специалистов Русской истории.
Этот достопамятный спор происходил открыто в присутствии всего собрания Академии, все возражения записывались или переводились по латыни, на языке науки, так как Миллер отвечал только на латинском {Начальство Академии в начале дела назначило для рассмотрения диссертации неделю. Русские ученые объясняли потом, что окончить исследование в течение недели они не могли и просили три недели. Но и этого времени, не достало, между прочим потому, что Миллер сказался больным и не только не являлся в заседания, но и не присылал ответов. Споры длились с перерывами с небольшим четыре месяца, в течение 29 заседаний, от 20 Октября 1749 по 8 Марта 1750 года. Все возражения сохранились и вместе с краткими протоколами составляют около 400 страниц в лист довольно крупного письма. Особенно многочисленны возражения Попова и Ломоносова. Материалы Билярского, стр. 767.}.
Еще в начале споров, 30 Окт. 1749 г., Шумахер писал к Теплову: ‘профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своею диссертациею, потому что один Попов задал ей шах и мать, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать’. При этом Шумахер прибавляет что ‘одно место в диссертации (профессора) Рихмана (из физического отдела) приносит более чести Академии, чем вся галиматья г. Миллера, которою он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом’.
Нам неизвестно, сколько научного содержали в себе возражения Попова, но подробная записка Ломоносова напечатана. В ней автор, прежде всего говорит вот что: ‘Следующие рассуждения предлагаю обстоятельнее для того, чтобы видны были причины, для которых упомянутая диссертация и прежде сего мною не одобрена и чтобы ясно показать, что я не по пристрастию и не взирая на лицо, но как верному сыну отечества надлежит, по присяжной должности, поступаю. А чтобы все изобразить короче, для того, пропуская мелкие погрешности, только главные предлагаю’.
В тогдашней европейской исторической науке признавалось за решенное дело, что имя и народ Россияне суть наследники Роксолан, древних обитателей южной Руси. Русские ученые естественно почитали это заключение западной науки тоже несомненным. Миллер отвергал это мнение ‘ученых людей’. Ломоносов весьма основательно выставил ему ряд доказательств, утверждавших эту истину, и раскрыл всю несостоятельность его собственных рассуждений, указавши, что чувствуя эту несостоятельность, он ‘Страбоновы, Тацитовы и Спартиановы свидетельства о Роксоланах пропустил вовсе, чего ему учинить отнюдь было не должно, ибо хотя он происхождение Россииян от Роксолан и отвергает, однако, ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть’. Требование нисколько не патриотическое, а вполне научное.
В отмену Роксолан Миллер доказывал, что Варяги были Скандинавы, то есть Шведы. В этом он прежде всего ссылался на Байера. Ломоносов представил критическую оценку Байеровских разысканий, особенно об именах первых князей, сказавши, что его толкований ‘не только принять за правду, но и читать без досады невозможно’, что ‘ежели Бейеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Бейер происходить от Российского Бурлак‘. Здесь действительно выразилась полная характеристика Байеровских толкований Русских имен из Скандинавского языка. Затем Ломоносов говорит, что вообще догадки Байера, которые Миллер взял в свою диссертацию, отнюдь не доказывают, чтобы Варяги, из которых пришел Рюрик, были Скандинавы.
Он развивает собственную мысль о происхождении Варягов-Руси, доказывая, что они были Славянского колена и жили на берегах Варяжского моря, между Вислою и Двиною, где в море впадает Неман, к устью своему называемый Руса. Это мнение имеет на своей стороне не малое основание отыскивать Варягов-Русь именно в этом краю, о чем подробнее будем говорить в своем месте.
Против Скандинавства Руси Ломоносов доказывал, что если б Варяги-Русь были Скандинавы, то оставили бы очень заметный след в русском языке, а в нем напротив больше осталось слов от Татар, владычество которых было несравненно отдаленнее Скандинавского. При том и об особом варяжском языке нигде не упоминается, в то время как летописец всегда ясно отличает, какой не Славянский народ имеет свой язык.
Но нелепее всего Ломоносову казалось утверждение Миллера, что имя Русь заимствовано у Чухонцев (Финнов). Миллер, говорит он, производит имя Российского народа от Чухонцев следующим образом: ‘Чухонцы-де Шведов называюсь Россалейна, то, услышав сие, Новгородцы стали называть Русью всех народов от запада происходящих. Рюрик с родом своим, услышав, что Новгородцы их называют Русью, назвались и сами Русью, а после того и весь народ Славенский назвался Русью. Здесь всяк видит, сколько тут нескладных вымыслов: 1) полагает здесь г. Миллер, что Новгородцы сами о имени западных народов ничего не знали, а между тем всяк ведает, что они их Варягами называли. 2) Что Рюрик с родом своим, покинув старое имя, стали зваться так, как их называли Новгородцы. 3) Новгородцы, зная, что сие имя Русь, не им, ни Варягам не собственное, но от Чухонцев взятое, сами назвались оным, оставя свое прежнее, так что по мнению г. Миллера два народа, Славяне и Варяги, бросив свои прежния имена, назвались новым, не от их происшедшим, но взятым от Чухонцев. Где теперь строгость г. Миллера, которой он в доказательствах требует у тех, которые российское имя от Роксолан производить? Не явно ли показал он здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример Англичан и Франков, от него здесь присовокупленной, не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служить: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все от Чухонцов’.
До сих пор, в главном деле, в возражениях Ломоносова не примечается никакого особого патриотизма. Он самым ученым образом рассматривает тезисы Миллера и раскрывает их несостоятельность или несообразность, раскрывает их посредственную ученость. Затем он переходит к частностям и останавливается на фразе: ‘Прадеды ваши, почтенные слушатели, от славных дел своих Славянами назывались, которых от Дуная Волохи выгнали’. Здесь, замечает Ломоносов, весьма явные противные вещи, слава и изгнание, которые в такой диссертации (как публичная речь) места иметь не могут. Но как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает изгнанием, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет. ‘И хотябы то была правда, что Славяне для Римлян Дунай оставили, однако сие можно бы было изобразить инако. Например Словенский народ, любя свою вольность и не хотя носит римского ига, переселился к северу’.
Ссылаясь на Прокопия, Иорнанда, Григория Великого, говоривших о великих нашествиях Славян на римские области, Русский ученый дает знать, что ‘Славяне от Римлян не так выгнаны были, как г. Миллер пишет. И сие бы должно было ему упомянуть для чести Славянского народа’ {Покойный академик Пекарский, так преждевременно похищенный у русской науки, в своей Истории Академии Наук, II, стр. 430, говорит по этому поводу, что здесь ‘Ломоносов подметил довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи Славян. Хотел ли Миллер писавши так, показать свое беспристрастие (!) во времена, когда считалось чуть не святотатством сомневаться в истине баснословий Синопсиса, или же он, как иноземец, питал затаенное чувство против России и русских, что нередкость между иноземцами, даже навсегда поселившимися в России, только в речи его есть не мало неприятного для самолюбия Русских’.}.
Требование сколько патриотическое, столько же и справедливое в научном смысле, тем более, что Миллер ‘слишком 20 страниц из 56 наполнил Скандинавскими баснями’ и, по признанию самого автора, нелепыми сказками о богатырях и о колдунах, которые однако служили к славе Скандинавцев или Шведов ‘и, как сам Миллер говорил, для того внесены, дабы показать, что Скандинавцы против Россиян воюя, славу себе получали’. ‘Весьма чудно, замечает Ломоносов, что г. Миллер, сам признав эти саги за сказки, потом как правду толкует {‘И заслужили ли сии глупости, говорит Шлецер, того, чтобы Байер, Миллер, Щербатов внесли их в Русскую историю и рассказывали об них с такою важностию, как будто об истинных происшествиях: все это есть не иное что, как глупые выдумки’. Нестор, I, 62.}… Все оное, продолжает он, к изъяснению нашей истории почти ничего не служить и могло бы быть без утраты пропущено, как то и сам автор на 23 и 24 стр. объявляет’.
Естественно после того, что Ломоносов защищал басни позднейшего новгородского летописца о братьях Славене, Русе, Болгаре и пр., прибавляя, что ‘по его мнению, сего древнего о Словенске предания ничем опровергнуть нельзя’.
Точно также он имел полнейшее основание защищать приход к Славянам Апостола Андрея Первозванного, ибо понимал, что проповедуя в Понте и Скифии, св. Апостол необходимо проповедывал Славянам и Руссам {См. нашу статью: Заметка о древности Днепровского Олешья. Археол. известия.}. Правда что и в наших летописях не без вымыслов между правдою… замечал он в другом месте, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на однех догадках’.
Особенное пристрастие Миллера к своим догадкам, Ломоносов выставил по поводу толкования имен Оскольд и Дир, которые Миллер взяв у Байера, объяснял, что это было собственно одно имя одного человека, ибо Диар только чин, по Готски значит судья. Ломоносов говорит: ‘Одного сходства имени и места (намекая о Роксоланах) Миллер за доказательство не принимает. Сия его строгость была бы весьма похвальна, ежели бы г. Миллер, не токмо для отвержения противных, но и для доказательства своих мнений поступал по оной, но здесь выводить он из одного сходства имени Дир и Диар, что Оскольд и Дир не двое, но один был князь’… Далее на толкование имени города Холмогор, что оно происходить от сканд. Голмгардии, Ломоносов замечает: ‘Ежели бы я хотел по примеру Бейеро-Миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право (правильно) сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокголм называют, но должно им звать оную Стиоколной для того, что она так слывет у Русских’ {После этого очень вероятно объяснение Венелина, что Тредьяковский в своем сочинении ‘О первенстве Славянского языка пред Тевтонским’, где все иностранные имена объясняет из Славянского, напр. Hispania-Выспания, Celtae-желтые, Saxonia-Сажония, Италия-Выдалия, выдавшаяся земля, и т. п., писал собственно ‘веселую и остроумную пародию на Байеровы словопроизводства, который все выводил из Скандинавскаго’. Нет сомнения, что Тредьяковский только собрал в одно место ходившие в то время между остряками всякие сближения иностранных слов со Славянскими.}.
Ломоносов вовсе не защищал басен о происхождении имени Москвы от Мосоха и т. п., а заметил только, что ‘мнения Миллера об этом предмете, десять раз прочитав, едва распознать можно, спорит ли он, или согласуется, и что наконец уже он (Ломоносов) узнал, что это опровержения, которые однако ни какой силы не имеют и притом переплетены непорядочным расположением и подобны темной ночи’. Точно также Ломоносов вовсе не требовал ‘чтобы Скифов Славянами сделать’, а показывал, что в этом случае пропущен самый лучший случай к похвале Славянского народа, ибо Скифы побеждали Персов, Греков, Римлян и все таки уступили свои земли Славянам, чего без великих сражений и знатных побед учинить нельзя было, след. народ Славянский был весьма храбрый, который преодолел даже мужественных Скифов.
Повторяют заученное, что Ломоносов, ‘в отзыве о речи своего личного врага преимущественно руководствовался патриотическим воззрением’, даже национальным пристрастием и нетерпимостью. Но чем руководствовался сам Миллер, излагая так, а не иначе свои рассуждения о Славянах и о начале Русского народа? После такого, не совсем отрадного, обозначения русских побуждений в споре, представляется, что сам Миллер стоял на высоте идеального ученого беспристрастия, а между тем русские ученые о том только ему и твердили, что он очень пристрастен к своим легкомысленным догадкам, что в подтверждение их или совсем опускает неподходящие сведения или наклоняет при случае на свою сторону такие научные приемы, которые сам же отрицает и т. д.
Русские патриоты в труде Миллера видели существенное только одно, что он, отвергая и критикуя русские басни, вводил на их место готические басни и сверх того свои неосновательные догадки. За этими основными недостатками никакой другой учености у историографа они не находили.
Отделивши в диссертации Миллера все то, что в действительности могло оскорблять русское патриотическое чувство, мы видим, что в ней все таки оставались ни на чем не основанные и собственно немецкие мнения, напр., что Славяне в нынешней России явились только в 6 в. по Р. X. Русские ученые, знавшие не хуже Миллера древних писателей, конечно, никак не могли этого понять и чувствовали только, что здесь говорит не наука, а политика, такое же, и еще большее патриотическое чувство немца, взирающего свысока на Славянский народ.
Естественно, что с этой точки зрения им казалось еще больше нелепым мнение о происхождении имени Русь от чухонского Россалейна, по их понятиям еще меньше основательное, но которое для них могло выражать в сущности такое же невыгодное обидное понятие о русской народности.
После всех подобных соображений Ломоносов имел полное право писать: ‘Сие так чудно, что если бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен {Ломоносов, знакомый с аттиками, очень хорошо помнил их правдивое мнение, что та или другая слава и знаменитость народа или человека в истории зависит вовсе не от славных или бесславных их дел, вовсе не от существа исторических подвигов, а в полной мере зависит от искусства и уменья, или даже от намерения писателей изображать в славе или уничижать народные дела, как и деяния исторических личностей. Поэтому первые русские академики, понимавшие писание истории именно с этой точки зрения, ни в каком случае не могли относиться с равнодушием к этому немецкому возделыванию нашей Древности посредством только одного отрицания в ней ее исторических достоинств.}’.
‘Что касается до латинского штиля, говорил Ломоносов, то никому не безчестнее так худо знать по латине, как историку, которому древних латинских историков необходимо читать должно, а следовательно и штилю их навыкнуть. И российский перевод, который Миллер по большей части по своему переправлял, исполнен несносными погрешностями, которые ясно показывают, что он тоже не великий знаток российского языка… Весь корпус диссертации сочинен без связи и порядку, а особливо она для многих дигрессий весьма темна… А российским слушателям и смешна и досадительна и отнюдь не может быть так исправлена, чтобы когда к публичному действию годилась’.
Таким образом ради академической и ученой, и политической чести диссертация была осуждена на уничтожение. Сам Шлецер об ученых достоинствах Миллера заметил, что ему недоставало знания классических литератур и искусной критики. Г. Куник называет эту приснопамятную диссертацию препустою. Ясно, насколько были справедливы в осуждении диссертации русские ученые. Говорить, что они засудили диссертацию из одного патриотизма, значит извращать дело и наводить недостойную клевету на первых русских академиков.
Русские патриоты-академики руководились теми мыслями и чувствами, какими спустя 20—30 лет руководилась и Императрица Екатерина II. Очень прилежно изучая Русскую Историю по летописям и иностранным источникам и составляя для этого известные свои записки, она с каждым днем все более и более убеждалась в достоинствах теперь родной для нее истории и относилась очень критически к сочинениям, уменьшавшим или извращавшим эти достоинства. О своих ‘Записках касательно Русской Истории’ она писала, что они ‘будут антидотом (противоядием) для негодяев, которые унижают Историю России, как лекарь Леклерк и учитель Левек, которые (суть) глупцы и притом скучные или отталкивающие’.
Гениальная немка успела в новом своем отечестве воспитать в себе прямое и искреннее русское чувство, и потому очень ревниво принимала всякое историческое мнение, сколько-нибудь извращавшее истинное положение дел и событий в Русской древности. В этом отношении она была такою же ревнивою патриоткою, как и патриоты Русские академики. Она хорошо понимала, что в изложении той или другой истории каждый историк необходимо проявляете, в большей или меньшей степени, свой задушевный патриотизм. По этому поводу императрица оставила весьма любопытную заметку об ученом немце Стриттере, который в своей Истории Российского Государства указывал на происхождение Руси (чего еще недоставало) от Финнов. Делая замечания на его Историю, императрица записала между прочим. ‘1) Соблазнительно покажется всей России, аще приимите толкование Г. Стриттера о происхождении Российского народа от Финнов… 4) Г. Стриттер откуда уроженец? Конечно он какую ни есть национальную систему имеет, к которой натягиваете. Остерегитесь от сего {Вестник Европы, 1901 г., сентябрь 172.}. Оканчивая свои замечания, императрица говорит, что ‘нашла (в труде автора) во многом здравую критику Ее Записок, но что написано (в записках) то написано, по крайней мере ни нация, ни государство во оных не унижены‘. Вот о чем ревниво мыслили и академики-патриоты, разбирая пресловутую речь Миллера.
Вообще, изо всего, что теперь напечатано об этом любопытнейшем споре (а напечатано далеко не все), вполне выясняется, что если русские представители науки руководились русским патриотизмом, при разборе диссертации Миллера, то и немецкий ученый точно также руководился ограниченным узким немецким понятием о предмете и необходимо вызывал споры на каждой строке, что если он своею диссертациею водворял критику в Русской истории, то русские академики еще в большей силе созидали тоже очень основательный фундамент для такой же критики.
Возражения Ломоносова против Скандинавства Руси нисколько не состарились и до настоящих дней, ни мало не опровергнуты, а напротив того приобретают новую силу и подтверждаются новою ученостью (в трудах г. Гедеонова), достоинствам которой и ученые норманисты отдают полную справедливость.
Рассуждение Ломоносова о Роксоланах заставило и самого Миллера принять этот народ к сведению и придумать новый вымысел, что Роксоланы были Готы и Варяги-Норманны, и перейдя в Швецию, дали свое имя провинции Рослаген {О народах издревле в России обитавших. Спб. 1773, стр. 169.}.
Немецкая критика Миллера по своим свойствам вообще нисколько не стояла выше тогдашней русской критики, напр. у Татищева, а при встрече с Ломоносовскою критикою, она оказалась совсем слабою. Ломоносов же не был, да не мог и потом сделаться специалистом исторической науки.
При этом должно сказать, что в существенных частях спор держался вполне только на научной почве. Патриотическая сторона дела ограничилась весьма рассудительным и основательным требованием академической корпорации, чтобы в публичной академической речи не были произносимы оскорбления и досаждения народным понятиям. К опасным в этом отношении и в то время рассуждениям Ломоносов причислил мнение о поселении Славян в Русской Земле после времен Апостольских, в противность преданию о приходе к Славянам Апостола Андрея (на основании предания учрежден даже орден Андрея Первозванного).
Затем диссертация осуждена главным образом за то, что вся она основана на вымысле и ‘на ложно приведенном во свидетельство Несторовом тексте (о Варягах) и что многие явные между собою борющияся прекословные мнения и нескладные затеи Академии безславие сделать могут’. ‘А мнение о происхождении Русских князей от безыменных Скандинавов, о происхождении Русского имени от Чухонцов, частые над Россиянами победы Скандинавов с досадительными изображениями, не токмо в такой речи быть недостойны, но и всей России пред другими государствами предосудительны быть должны’. Само собою разумеется, что та же патриотическая сторона дела необходимо должна была выразиться и в некоторой запальчивости и особой резкости иных суждений, тем более, что Миллер, по свидетельству Шлецера, в спорах со своими противниками, отличался не столько уступчивостью, сколько язвительностию. Припомним, что 1750 год, когда так рассуждали, был несравненно ближе к 17-му столетию, чем к 19-му, то есть ближе к тому времени, когда и ученое, и литературное простое слово еще не отделялось от политики и дипломатии, как оно еще не совсем отделяется и в наше просвещенное время.
Чего же однако требовал Русский патриотизм в лице профессора химии Ломоносова, адъюнкта ботаники Крашенинникова, адъюнкта астрономии Попова? Судя по возражениям Ломоносова, они требовали только исторической истины, то есть большей древности Славянского и Русского народа, которая для них была ясна, как день, и что теперь вполне доказано Шафариком, они вовсе не требовали панегирика этой древности, а только истинного изображения того, что Славяне были такой же храбрый народ, каким у Миллера выставлены только Скандинавы. Они вообще требовали для Славянского народа только той исторической чести и славы, какая была записана у древних писателей. Они доказывали, что Варяги-Русь были Славяне, ибо имели полное основание так, а не иначе понимать слова Нестора. Эти естествоиспытатели вовсе не так были просты, чтобы ссылаться на Киевский Синопсис, как на единственное основание своих познаний: им хорошо было известно, что писали о Роксоланах писатели классики и о Славянах писатели Визаитийские. Они умели доказать свои слова точными ссылками на этих писателей.
Словом сказать, перед историческою диссертациею немецкого ученого они стояли на таком уровне исторического познания и исторической критики, который не только делал честь Академии, но и равнял их историческую ученость с ученостью самого историографа, отчего собственно он и потерпел поражение. Они видели и нисколько не сомневались в том (ибо дело находилось у всех перед глазами), что немецкий ученый приносил не простую критику Русского исторического баснословия, но приносил на место старых новые неосновательные басни и догадки, и критику поднимал только с целью очистить место для новых вымыслов. Притом, они еще не подчинялись господству у нас тех модных идей, по которым патриотизм вообще находился в гонении, по которым естественное патриотическое чувство к достоинствам родной истории почитается признаком крайнего невежества или недостойным побуждением восхвалять в народе варварские инстинкты. Они никак не могли себе представить, что критика Русской истории значит не только очищение ее от басен и всякой лжи, но и заботливое устранение в ней истинных неотъемлемых исторических достоинств народа с прибавками только новых басен и новой лжи в отрицание этих достоинств.
Так было встречено на первых же порах русскими ученым мнение о Скандинавстве Руси и о том, что пришедшие к нам Варяги были Шведы. Оно было отвергнуто, как мнение смешное и нелепое, не имевшее никаких ученых оснований, и только досаждавшее понятиям Русских о своей древности.
В научном отношении мнение Ломоносова о Славянстве Руси, о ее происхождении с берегов Русы-Немана, в связи с мнением Тредьяковского о происхождении Руси с острова Рюгена, имело по крайней мере равнозначительное, если не превышающее, достоинство с Россалейнами Миллера, и если б оно развивалось и видоизменялось с тою же столетнею настойчивостью и ученостью, то быть может мы давно уже перестали бы спорить о происхождении Руси.
Но именно немецкое мнение о Скандинавстве немецкая ученость взяла под свое особое покровительство. Оно сделалось академическим, значит вполне и исключительно ученым и как бы парадным. Кто смотрел на Академию, как на святилище науки, а иначе смотреть было невозможно, кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого, тот необходимо должен был разделять это мнение. Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнального неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, более полутораста лет, это мнение господствует в Русской исторической науке и до сих пор. Его господству особенно помог, как мы говорили, авторитета Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя Русского европейски-образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие либо самобытные исторические достоинства Русского народа. И великий Немецкий ученый и великий Русский историк смотрели одинаково и вообще на Славянский и в особенности на Русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустом местом, на котором Варяги-Скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор.

——

Само собою разумеется, что Шлецер, не смотря на свой немецкий патриотизм, как ученый в самом благородном значении этого слова, для которого чистая истина была дороже всего, при дальнейших своих исследованиях во многом отказался бы от своих голословных решений о дикости славянских орд, и тогда его просветители Варяги поместились бы в нашей истории на принадлежащем им месте. Для этого требовалось только распространить разработку упомянутых неизвестных причин, почему славянская дикость образовала даже и Варягов, употребить способы и приемы его высшей критики, критики дел, т. е. употребить к тому здравый рассудок и примеры или законы всеобщей истории человека.
Но так как в своем труде о Русских летописях он главным образом отдавался малой критике, т. е. разбирательству слов, имен, текстом, то правильная оценка жизненных отношений древнего времени осталась у него позади, на втором плане, и он почитал даже не совсем уместным входить в рассмотрение этого собственно исторического вопроса. Можно наверное сказать, что дальнейшая обработка нашей истории даже и посредством только малой критики привела бы знаменитого ученого совсем к иным выводам и решениям.
Это мы отчасти видимо на трудах тех немецких ученых, которые продолжали дело Шлецера.
Как скоро какое-либо исследование касалось разъяснения не одних слов и текстов, не одних букв, а именно жизненных отношений нашей истории, тех отношений, среди которых протекала жизнь страны, то сами собою являлись выводы и определялись истины, проливавшие весьма достаточный свет на эти темные неизвестные причины Шлецера. Немецкий же ученый Ф. Круг в своих Разысканиях о древних Русских монетах тотчас почувствовал неосновательность Шлецеровского взгляда и отметил в самом начале своего труда, что еще задолго до Святослава, например, Русь ‘находилась в благосостоянии и вообще была на несколько высшей степени просвещения, нежели как обыкновенно себе представляют’, что суровая кочевая жизнь Святослава, как описал ее Нестор, несправедливо по мнению автора ставилась ‘всеобщим примером обыкновенная образа жизни Руссов’. ‘Мы представляем себе Россию в 9 и 10 стол. весьма с невыгодной стороны’, замечает ученый изыскатель, и раскрывает ряд обстоятельств, которые, если б были приняты во внимание тогдашнею наукою, могли бы скоро показать всю несостоятельность этого ученого предубеждения. Но сила общего предвзятого лживого мнения была так велика, что Круг почел необходимым сделать след. заметку: ‘Признаюсь, что я сам считаю весьма смелыми некоторые из предложенных мною мнений’. Он вообще с большою осторожностью и не говоря ничего решительного выводить из слов того же Нестора, что Новгород и Киев еще до прихода Варягов (Норманнов) пользовались всеми выгодами своих сношений с Грециею и стояли на той степени народного развития, которую никак нельзя обзывать дикою ордою.
Он говорит, между прочим, что Новгородцы, в соединении с Чудью и другими Славянскими племенами ‘впоследствии произвели в действо то, чего никакой другой народ в Европе не мог произвести. Они выгнали Норманнов, которые везде, куда бы они не приходили, ни откуда не были прогоняемы’.
Но подобные соображения в то время (1800 года) походили на глас вопиющего в пустыне.
Они в добавок почитались невежеством, ибо Шлецер, горячо прогоняя все несогласное с его идеями о Скандинавстве Руси, так запутал неученостью всякое противоположное мнение, что далее и немецкие ученые страшились поднимать с ним спор.
Обработка истории древнего Русского права, а в сущности древней внутренней истории Руси, которую принял на себя другой достойнейший сотрудник Шлецера, Эверс, не замедлил поставить его воззрения на настоящий путь в исследованиях подобного рода. Он первый начертил очень верную картину первобытного родового состояния Руси, открывши, так сказать, источник живой воды, который послужил разъяснением очень многих сторон нашей жизни и в последующей истории.
Но вместе с этим Эверс вынес из своих исследований совсем иное убеждение о происхождении Руси, то есть Русского имени. Он усомнился в ее Норманском происхождении. Он решился, как сам говорит, на подвиг, к которому и приступить было страшно, решился подвергнуть испытанию блистательный Шлецеровы доказательства о том, что первые обладатели северного Славянского государства происходят из Скандинавии, из Швеции, решился объявить свое сомнение в их прочности и представить мнение, ‘которое всеобщим историческим догматам еретически противоречить’.
Также блистательно, с тою же логикою и последовательностью, Эверс доказал, что Руссы не были Скандинавы, что это было не северное, а южное племя. Он только не договорился до ближайшего объяснения, что это было туземное Славянское, именно Киевское племя, и следуя установившемуся ученому поверью и обычаю, стал отыскивать своих Руссов в Козарах и даже на Волге, утверждая, что они же жили и на Черном море. Такое мнение конечно победоносно было опровергнуто преемниками Шлецера. Но у Эверса историческая ересь против укоренившихся догматов заключалась не столько в словах, именах и текстах, которые он толковал иначе, утверждая Козарское происхождение Руси, сколько в тех выводах, которые вообще колебали просветительное организаторское значение на Руси Варягов-Норманнов.
Он прямо объявил, что ‘Рюриково единодержавие было не важно и не заслуживаете того, чтоб начинать с оного Русскую историю’, что ‘Русское государство при Ильмене озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия… Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно ни имело’… Что дерзкие морские разбои Норманнов не есть исключительная принадлежность только их племени, так как и любовь, привязанность к свободе не есть исключительное достояние тех же Норманнов, ибо и ‘древние Славяне, по сказанию достовернейших писателей, от природы имели пламенную любовь к свободе, почему и Новгородцы, не бывши Варягами (Норманнами), жили в свободе, потому что были Славяне’. ‘Если необходимо где либо вне искать той причины, которой следовало быть дома, говорит автор, то я думаю, что любовь к свободе, Новгородцев питаема была влиянием немецкой Ганзы, духом торговли, стихия которой заключается в свободе’ {Тоже впрочем подтверждали, и Шлецер (Нестор, II. 294), говоря, что Новгородом составили демократию по образцу немецких ганзейских городов и совсем забывая, что прежде (I, введение 54) он же доказывал о существовали у Новгородцев доморощенной демократия до призвания Варягов-Норманнов.}.
Последняя заметка Эверса вполне обнаруживала непреоборимую силу того ученого догмата, что корни и начала для объяснения Русской истории, Русского развития, Русских обычаев, нравов, законов, искусства и всего, чем жила древняя и живет даже новая Русь, необходимо отыскивать повсюду, только не дома, что Русское Славянство в истории как и в жизни представляет пустое место {По направлению Эверса следовал Нейман, который пришел к убеждениям, что ‘Славяне пришли в нашу сторону в незапамятные времена’, что на юге нашей Земля была страна, которая называлась Русью еще до пришествия Варягов-Норманнов и что важнейшие даже основания Скандинавского мнения не выдерживают критики.}.
Точно также ближе знакомый с Русскою древностью по изучению одного из важнейших ее памятников, Кормчей Книги, и ближе понимая истинную задачу истории, барон Розенкампф подверг весьма основательным сомнениям происхождение Руси от Шведских Ротсов из Рослагена. Он заявил, что Русская Земля и до Варягов-Норманнов не была без имени, что Руссы и прежде жили на своем месте и под этим именем они известны другим народам, что Рослаген и Ротсы, гребцы, суть имена военного ремесла, а не имя народа и что эти слова нисколько не доказывают ни происхождения, ни отечества Руссов, что известие о Руссах 839 г., названных Шведами, не представляет полного исторического доказательства о происхождении Руссов из Швеции, что вообще надо в точности показать где жили Русь-Норманны и из каких мест они пришли в Россию, ибо под общим именем Норманнов их необходимо отыскивать, начиная с берегов Шведских до Прусских и от оных далее до областей Датских, что сходство Правды Русской со Скандинавскими законами также ничего не доказывает и также заставляете отыскивать отечество Руси по всему Балтийскому Поморью {Труды Общ. Истор. и Древн., М. 1828, Ч. IV, стр. 139 и сл.}.
Но ученый догмат, в который верили столь важные писатели, как Шлецер и Карамзин, один — слава исторической критики, другой — слава литературного таланта, уже не мог допускать никаких здравых рассуждений и сомнений. Рядовой учености, неспособной к самостоятельному разбирательству дела, оставалось только верить и всеми мерами повторять и доказывать одни и те же заученые решения столь важных авторитетов.
Первобытные воззрения на начало Руси нашего древнего Нестора, доказанные и утвержденные ученою критикою Шлецера, как решенное дело, были вполне усвоены и Карамзиными Несторова идея о пустом месте, от которого необходимо должна начинаться всякая история, а стало быть и Русская, в увлекательном рассказе историографа получила еще больше силы и путем литературного слова распространилась в обществе, как несомненная и ничем неопровержимая истина. На пустом месте Варяги-Норманны стали казаться уже такими деятелями, которым удивился бы и сам Шлецер. Карамзин впрочем ограничился не многим и повторил только основные положения Шлецера.
Рюрика, по Шлецеру, он представил государем, монархом, основателем Российской Монархии, Олега правителем Государства. Тогда при господстве крепостных идей и крепостных понятий о власти трудно было иначе и думать об этих лицах. Однако Арцыбшпев давал уже правильное понятие о государстве Рюрика, сравнивая власть этого государя с властью старосты в какой-либо большой вотчине. Но подобные соображения никак не могли вместиться в тогдашний общественный ум, тем более, что в остальных своих заключениях Арцыбышев не очень удалялся от принятой истины и в сущности доказывал тоже самое, что и Шлецер.
Карамзин утвердительно говорил, что ‘Варяги или Норманны долженствовали быть образованнее Славян и Финнов, заключенных в диких пределах Севера {Хотя еще Болтин в примечаниях на Леклерка, Спб. 1788, II, 109—112, доказывал совсем противное.}, могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа’.
‘Варяги принесли со собою общие гражданские законы в Россию… Варяги были наставниками наших предков и в искусстве войны… От Варягов наши предки заимствовали искусство мореплавания… Новгород, покоренный смелыми Варягами, заимствовал от них дух купечества, предприимчивость и мореплавание’ и т. д.
Но на тех же страницах Карамзин говорит, что ‘народы, из коих составилось государство Российское и до пришествия Варягов имели уже некоторую степень образования, ибо самые грубые Древляне жили отчасти в городах, самые Вятичи и Радимичи издревле занимались хлебопашеством. Вероятно, что они пользовались и выгодами торговли, как внутренней, так и вишней, но мы не имеем никакого исторического об ней сведения’, заключает историограф.
Собравши свидетельства о Славянском древнем быте, которые и в общем смысле и в частностях достаточно противоречили его фразам об образовательном значении для Руси Варягов, он все таки оставил эти фразы на своем месте и тем показал, что они были им приняты, как установившееся поверье немецкой учености, с которою спорить ученикам было не почтительно.
Более правильный и трезвый взгляд на все это дело высказал польский ученый Лелевель, вполне самостоятельный исследователь, который при обширной учености, обладал таким светлым пониманием истории, какое не многим дается и в настоящее время.
‘Я сомневаюсь в высшей образованности Варягов’, говорит он в своем ‘Рассмотрении Истории Государства Российского’ и затем, приступая к рассмотрению этого вопроса с полным вниманием и осторожности, описывает состояние Норманнов в 9-м и в начале 10-го века, когда они напали на империю Франков. По его изображению это были, так сказать, нищие бродяги, искавшие грабежа и добычи, которые одевались, вооружались, устраивали себе конницу, только грабежом местного населения, и которые точно также оставшись хозяевами в стране, не имея сами ничего похожего на какую либо образованность, тотчас принимали веру, язык, порядок жизни, весь обычай у туземцев. ‘Итак можно ли полагать и верить, заключает автор, чтобы Варяги, пришедшие к Славянам, были образованнее своих единоземцев, устремившихся во Францию’.
Дальше он очень основательно объясняет, что самая поэзия и мифология Скандинавов, на которой так много основывают последующие защитники Норманства Руси, стала развиваться с той поры, когда сами Норманны сделались особенно славными в своих набегах на чужие земли. Их знаменитые саги есть уже последствия их славных подвигов. ‘Скандинавская поэзия, говорит автор, возрастала по мере распространения круга действий Скандинавов, приобретением новых понятий и влиянием познаваемого ими христианства. Она усовершалась во время их набегов и разбоев, по мере приобретения образованности и просвещения сими дикими завоевателями’. Таким образом выходить на обороте, что не Норманны разносили образованность, а сами они образовывались у тех народов, на которых, нападали, и у которых оставались на житье. Это уже потому верно, что вообще европейское развитие искони распространялось с юга Европы от Греков и Римлян, а не из северных диких углов материка.
‘Итак неудивительно, продолжает автор, что Скандинавы не произвели никакого впечатления на Славян Новгородских и Днепровских в отношении к образованности и просвещению. Они преклонили колена пред перуном и покорились существующему порядку вещей, по той причине, что по своему развитью стояли несравненно ниже туземцев и овладели полем действия потому, что представляли дикую военную и разбойную силу, с которою вообще бывает трудно бороться даже и высокообразованным народностями.
‘Славяне, рассеянные на обширном пространстве земли, имев соседями различные народы, были сами неравной образованности. Нестор упоминает о сем различии, находившемся на двух противоположных берегах Днепра, из слов его можно заключить, что одни Славяне терпели нужду, а другие жили в совершенном довольстве. Они по большей части были земледельцы, люди домовитые, достаточные, имели свои города, из коих некоторые были обширны, занимались торговлею и знали уже употребление денег… Одним словом в земле Славянской мы видим множество обширных городов, а из сего следует, что вероятно вместе с оными существовал уже у Славян в высокой степени гражданский порядок, образовавший политически характер народа. Нельзя с точностью определить, какого рода было у них правление, семейственное ли, в котором многие семьи составляли одно сословие, или областные законы существовали в каждой стране? Однако, не встречая никакого следа семейственного правления между Славянами, должно заключать, что их соединяли общие законы, сильнейшие, нежели семейственное правление, и вместе с тем доказывающие политическую образованность… Напротив того, прибывшие Варяги ничего не принесли со собою, не видно, чтобы они пришли с имуществом или с деньгами, в одежде и вооружении лучше Славянских. Мы видим Варягов, пришедших пешком и уже в земле Славянской устроивших свою конницу. Те, которые прожили некоторое время между Славянами, являются хорошо вооруженными, имеют панцири, шлемы, щиты: новые же пришлецы приходят всегда полунагие. Доказательством тому служат жалобы в 945 г. новоприбывших Варягов на богатство дружины Свенельда… Здесь я вижу в пришельцах не только менее образованности в нравах, и утонченности в жизненных потребностях, но даже и в самой гражданственности’…
‘Набеги Норманнов и завоевания их долгое время подобно молнии блистали и исчезали, пока наконец составились из оных государства. Но даже во время существования сих государству спрашиваю, был ли хотя один город в Скандинавии около 1000 года, который бы мог сравниться с Киевом? В самую блестящую эпоху их завоеваний, когда скальды воспевали знаменитые подвиги своих соотчичей, в Скандинавы почти не было городов. Владения Скандинавов были реки, холмы, равнины, а собственность Славян составляли грады, города (civitates). Земля Славянская, изобиловавшая всеми жизненными потребностями, населенная многими городами, была для Варягов всегдашнею целью набегов, потому что они находили в оной столько же добычи, богатства и городов, как в соседней стране Биярмии. Из всего этого я заключаю, что Славяне были на высшей степени образованности, нежели Варяги во время пришествия их в землю Славянскую. Это не гипотеза, не предположение, извлеченное из сравнения или подобия Варягов и Славян, с Греками, Римлянами, Казаками или Татарами, но очевидная истина основанная на современных происшествиях и описаниях’ {Северный Архив 1824. No 3, стр. 164—169, No 15, стр. 135—140.}.
Множество доказательств такому заключению Лелевеля находится в самой истории Карамзина, которого автор справедливо упрекал, что ‘он слишком мало обратил внимания на сей важный предмет, служащий к объяснению многих темных мест в истории, предмет, который должно почитать за один из краеугольных камней целого основания Русской истории, и который однако историографом был разрешен несколькими словами без надлежащих доказательств’. Русские ученые-ученики Шлецера придавали этому предмету очень важное значение только в том смысле, чтобы наперекор здравому смыслу доказывать одно Норманство Руси и развивать на этом основании широкую образовательную роль Варягов (Норманнов). Замечаний Лелевеля в отношении общей главной его мысли даже никто и не оспаривал: они остались без отзыва, как нечто совсем чуждое нашим историческим созерцаниям.
Как нечто совсем чуждое обработке Русской истории были приняты и труды Венелина. Некоторые их встретили очень радушно и радовались, как новому открытию, его смелым решениям о старобытности в Европе Славянства, о старобытности на своем месте Руси, о несуществовании так называемого великого переселения народов и т. д. Впрочем их оценили по достоинству, заметив важные недостатки в самом методе его исследований, не обращавшем особого внимания на обработку подлинных свидетельств или источников, о чем мы говорили. Общий голос ученых становился однако на том, что в сущности это — бредни, что это говорит одно невежество, ибо истинная, Шлецеровская ученость свидетельствует совсем другое. Верные мысли Славянской школы конечно не угасали, они нарождались сами собой, но к сожалению не на их стороне была наука или лучше сказать общее мнение ученых людей, в особенности преподавателей этой науки, которым конечно гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем самостоятельно копаться в новых источниках. Для утверждения о Норманстве Руси и о великом влиянии на нашу жизнь Варягов-Норманнов, не требовалось никакого самостоятельная знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовый доказательства из его же сочинений.
Писал ли кто историю, как Полевой, Устрялов, все с разными вариациями, в более или менее резких выражениях повторяли одно и тоже.
‘Нельзя предполагать в древних Славянах, говорил Полевой, большей против Варягов (Норманнов) образованности. Было только различие народных элементов, одного (славянского), косневшего в азиатской неизменности нравов, другого, создавшая себе новую жизнь под хладным небом Скандинавии и жившего изменениями’.
‘Все удостоверяет, говорит Устрялов, что Русь возникла в племени Славян, под влиянием Норманнов, что господство Норманнов, в земле Славянской завязано первый узел общественный’. ‘В смысле гражданском Славяне вероятно не уступали Норманнам’, продолжает автор, делая уступку мнениям Лелевеля и стараясь помирить эти мнения с норманнским призраком, который однако берет свое и заставляет историка веровать, что напр. удельная система была произведением Норманнов, что Норманны для Славян были вообще поколением благородным, господствующим, что они все свое норманнское хотя и отдали Славянам, то есть превратились в Славян, но удержали за собою именно право господства. Идея чисто немецкая.
Обращался ли кто к ‘разысканиям о финансах древней России’ как Гагемейстер, опять являлись те же избитые мысли и фразы о великом организаторском значении Варягов-Норманнов.
Гагемейстер не говорит уже о призвании, а прямо описывает, что все наши земли были покорены Норманнами, что Рюрик соединил только под свою державу ‘некоторые из отдельных государств, основанных прежде него Норманнами же’, и что в скором времени после того ‘Северная Россия и в особенности Новгород, более походили на землю Норманскую, чем на Славянскую, ибо законы, обычаи, торговля, перешли туда из-за моря’. Олег затем покорил юг России, утвердившись в Киеве, где, только ‘отдаленность этого города от Скандинавии сохранила народность Славян’.
‘Народная самобытность Славян взяла верх над пришельцами Норманнами по той причине, что была принята из Греции Христианская вера, сделавшая Россию как будто принадлежностью Греции’.
‘Владычество Варягов (Норманнов) имело весьма благое влияние на промышленность в России’. Оно строило города, размещало жителей по погостам и сотням, соединяло их более и искоренило последние следы кочевой жизни, привязало население к земле, придало более ценности почве.
‘Не было народа, который бы более Норманцев умел воспользоваться многочисленными водяными путями России’.
‘Норманцы были основателями торговли в России, о чем свидетельствуют перешедшие в Русский язык слова: купец, гость, товар, торг‘.
‘Сословие купцов сначала, кажется, состояло только из Норманцев’.
‘В 9, 10 и 11 ст. вся торговля находилась в руках Норманцев’.
Все это говорится рядом с таким заключением автора: ‘Начало Русского Государства скрывается в первом соединении в гражданские общества Славянских племен, общества сии достигли уже некоторой степени образованности до прибытия варяжских князей, которые сделавшись известными Грекам, сообщили имя свое всей подвластной стране. Посему нельзя определить древности разных установлений в Российском Государстве относительно начала общественных в оном связей’.
Открываются свидетельства Арабов о дерзких походах Руссов на Восток — исследователь, начиная свою повесть об этих походах, не спрашивает, какие это были Руссы, а прямо, впереди всего чертит живую характеристику Норманнов, поставляешь их единственным народом в истории, с которым никто не мог сравняться в беспредельной, дикой отваге и пр., и пр. и доказываешь, что этот буйный дух Норманства лучше всего выражается именно в Русских походах на Каспий {Ж. М. Н. П. 1835. Февраль. В. Григорьева: О древних походах Руссов на Восток.}.
Само собою разумеется, что разыскания в Скандинавских Сагах, произведенные под обаянием норманнского призрака, должны были довести дело до последнего конца. За это дело взялся Сенковский. По поводу издания Эймундовой Саги, он написал о Скандинавских Сагах особую статью, где с необыкновенною горячностью доказал, что Русь в сущности была только новой Скандинавией.
Искренно ли он верил своим заключениям, или это было одно только его журнальное остроумие — неизвестно. Но очень многие и самые существенные его соображения и решения были приняты ученостью весьма приветливо и дружелюбно. Они не были новы, они повторяли одно и тоже старое, но они были доказаны новым способом.
Возбужденный распространившимися в то время новыми идеями о задачах истории, Сенковский потребовал и от наших историков уже не мертвых подлинных документов, на чем стояла критика Шлецера, а запросил подлинного живого человека, которого по его мнению возможно изобразить только при помощи народных саг, преданий, басен, совсем отринутых и позабытых историческою ученостью. С этой точки он прежде всего осудил теорию исторической критики, упрекая ее в ложном направлены, что ‘слишком она доискивалась истины, достоверности, чистоты фактов’.
Он отдавал преимущество картине общественного человека и на этом основании очень заступался за басни, предпочитая их всякой достоверности.
Вместе с критикою, конечно, он осудил и Шлецера, которого называете ‘одним из ужаснейших мучителей’ в смысле неутомимого преследователя всяких басен.
Можно было ожидать в самом деле чего либо нового, несогласного с историческою критикою этого ужаснейшего мучителя, а вышло напротив все одно и тоже, о чем давным-давно говорил Шлецер. Его осторожные во всяком случае мысли без всякой осторожности были доведены только до полной нелепости. Почему и можно заключить, что Сенковский, как очень верно заметил Савельев-Ростиславич, писал собственно веселую пародию на теорию Норманства, доводя ее логически до явных нелепостей.
‘Не трудно видеть, говорит Сенковский о приходе к нам Варягов, что не горстка солдат вторглась в политически быть и нравы Славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась в нашей земле, что эпоха Варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии, ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно Манджурам, завоевавшим Китай, но очевидно оставались Норманнами почти до времен Монгольских’.
Славяне ‘неминуемо должны были утратить свою народность и вместе с приятием имени Руссов, сделаться Руссами-Скандинавами, в образе мыслей, нравах и даже занятиях’.
Варяги, как грозное сословие Скандинавских морских князей, своими романическими, истинно живописными нравами, внезапным своим падением посреди земледельческих племен непременно потрясли все навыки Славян. ‘В самом деле, мы видим, что спустя некоторое время тихие, смирные, угнетенные человеки (так Сенковский называет Славян), которых Хазары (т. е. Обры, Авары) запрягали в свои кибитки, уже смело стали разделять с Руссами опасности моря и пускаться вместе с ними почти на баснословные подвиги. Скоро все народонаселение сделалось воинственным и оживилось героическим духом Скандинавии. Такая перемена в характере заставляете предполагать общее преобразование духа, понятий, вооружения, одежды и обычаев страны’.
Вообще автор убежден, что ‘если нравственное и политическое состояние России в первой эпохе ее истории не было верным оттиском Скандинавии, то без всякого сомнения было оно полным и ярким ее отражением’. ‘Настоящий характер эпохи был Русский, или Скандинавский, а не Славянский’.
‘Одним словом, Россия варяжских времен была, с некоторыми оттенками, Финно-Славянская Скандинавия. Безпристрастный историк России не должен исключительно объявлять себя славянином, ибо тогдашнее ее народонаселение состояло в равном почти количестве из Славян и Финнов, под управлением третьего германского поколения. Из слияния этих трех племен восстал Российский народ…. История России начинается в Скандинавии и на водах Балтийского моря. Нравственный и политически быть норманнского севера есть первая картина, первая страница нашего бытописания. Саги столько же принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от Скандинавов или ими созданными.
Все эти заключения, развивающие только главные положения Шлецера, утверждались на изучении скандинавских саг, то есть скандинавской народной поэзии, в роде наших богатырских былин, сильно потерпевшей только от ученой руки их первых собирателей. Таким образом: первое — это поэзия, второе — это поэзия, искаженная не устами самого народа, а пером сочинителя историй.
Но все-таки в ней живее, чем где-либо обрисовывается древний общий скандинавский человек со своими нравами, обычаями, уставами жизни и т. д. Из сравнения этого человека с Русским древним человеком оказывается сходство, но только сходство общечеловеческое, сходство одинаких условий жизни, одинаких ее положений и направлений, какие можно открыть повсюду в человеческой природе. Однако — на этом самом основании норманисты решают, что на Руси в первые века ее истории ничего не было своего, а все было норманнское, обозначая таким образом своенародную жизнь Руси пустым местом.
Статья Сенковского в сущности была горячим журнальным фельетоном в защиту полного и всестороннего норманства Руси. Осуждая историков и самого Карамзина за их невнимание к сагам, он бегло и живо рисует характеристику норманнского севера и заключает: — ‘все это ускользнуло от внимания и проницательности наших историков, все иссякло в тумане неуместного славянизма и сдуто с исторических страниц Руси ледовитым дыханием Старой Критики’. ‘Чтоб создать настоящую историю того времени, продолжает автор, надобно вновь переисследовать все ее материалы в духе новейшей критики, которая не боится басен и умеет отыскивать и в них человека и его общественное состояние, надобно учиться языку Руссов и стараться из подлинных сказаний севера узнать, что такое был тогдашний север’. ‘Утешимся приятною надеждою, заключает автор, что скоро кто-нибудь из нашей молодой России, посвятить себя одной этой эпохе, и изучив ее во всех отношениях, сочинить первую ее монографию и первую историю. Труд огромный, многосложный, требующий большого терпения, постоянства и даже разнородных сведений, но обещающий вознаградить неустрашимая труженика обильною жатвою любопытных фактов и новых видов’.
Такой труд давно уже был предпринять Погодиным. Никто, конечно, с таким здравомыслием и так основательно не мог бы рассеять этот норманнский призрак, как автор ‘Исследований, Замечаний и Лекций о Русской Истории’.
Но к сожалению многоуважаемый ученый пришел к разработке этого вопроса уже с готовым его решением (по Карамзину) с готовою и притом неоспоримою истиною, что Варяги-Русь суть Норманны. В самом начале своего труда, он приводить так называемое им классическое место Несторовой летописи, где говорится о призвании Варягов и где они сливаются с Русью в одно имя, в одно племя. Автор полагает это место краеугольным камнем для своих рассуждений. По-видимому, он называет его классическим в смысле его непреложной достоверности, и сопровождает следующим рассуждением: ‘Мы должны рассмотреть внимательно это важное место. Разберем все слова, объясним все выражения, сообразим все обстоятельства современный и следующие, поищем комментария в истории древних государству единоплеменных и иноплеменных, отвлечемся от всех понятий настоящих. Помня беспрестанно всю важность и великость нашего дела, нашей задачи (то есть разрешение вопроса, как началось Русское Государство) станем останавливаться на всяком шагу: все для нас важно, дорого, нужно, стоит труда подумать о всякой безделице, подобно рудокопам, которые просевают кучи песку, через сито, чтоб извлечь несколько крупинок золота, проведем всякое слово, всякую букву через чистилище строгой критики’.
Можно думать, что чистилищу строгой критики подвергнется прежде всего слово Русь: как, в каком смысле оно имя норманнское, а не Русское, откуда взял летописец, что это имя явилось только со времени призвания Варягов и принесено ими, как их собственное туземное имя, как он мог узнать об этом, в каком виде он передаете это сведение, в образе ли предания или под видом события, где именно жила эта Русь? и т. д.
Автор не задает никаких вопросов по этому поводу и вполне, без малейших оговорок толкует слова Нестора в пользу предвзятой идеи о Норманстве Руси, называя свое толкование наияснейшим. Он главным образом доказывает только, что Варяги — были Норманны, что Русь, поэтому, тоже Норманны, — это для него истина наияснейшая, не требующая никаких доказательства
Первое показание летописца о Руси, что он впервые нашел это имя у Греков, показание, заслуживающее самого внимательного рассмотрения именно в сличении с варяжским происхождением этого слова, остается здесь без всякого отзыва и как бы не существует. Точно также остается без отзыва и последнее показание летописи, что с приходом Олега в Киев все пришедшие, в том числе и Варяги, прозвались Русью.
Кроме того исследования Шлецера и замечание покойного Максимовича, что Нестор входил уже в соображения о начале прозвания Русской земли и что летопись Русская в этом отношении представляет не простое сказание о событиях, но мнения исторические {Откуда идет Русская Земля, 14, 47, 57.}, — это осталось также без обследования.
Вообще намерение автора провести вопрос чистилищем строгой критики над каждым словом и над каждою буквою ограничилось только одною стороною дела: всесторонним и подробнейшим защищением предвзятого решения от возражений, какие в то время существовали и нарождались в науке.
Впрочем автор за имя особенно не стоит. Он говорит даже, что не в имени дело. Норманны могли принести имя, могли сами принять имя от туземцев: ‘Основателями государства в том и другом случае остаются Норманны! Вот в чем главное!’
Но как это понимать? Что значит быть основателем государства, особенно, если этот вопрос будет относиться к нашим Варягам? Что собственно они принесли к нам такого, почему должно их почитать основателями государства? То, что приписывается Варягам, не развилось ли в течение лет само собою из собственных Славянских обстоятельств и начал жизни?
С ними пришел князь, но князь ведь доморощенное славянское произведете жизни, поэтому необходимо знать, чем варяжский князь отличался от прежних славянских князей? Князь принес княжеский суд, но чем этот суд отличался от прежнего славянского суда? Что касается самой идеи об общей справедливой власти, то мы видим, что понятия об ней были выработаны сознанием самих Славян, для этого и призвавших варяжского князя. Князь принес порядок, наряд, но какой, и чем он отличался от прежнего порядка или беспорядка? По-видимому вся роль Варягов заключалась в защите от обид, сторонних и домашних — это ли мы должны именовать основанием государства? И почему основателями государства не почитать с большею справедливостью тех самых людей, которые именно для основания своей независимости и самостоятельности призвали весьма потребное для этого орудие — храбрую и отважную варяжскую дружину? Люди, измучившись домашним раздором, согласились отдаться в защиту, пошли на суд и на правду третьего стороннего лица. Ясно, что основание государства устроилось тремя силами и Варяги в этом случае составляют не более, как только третью долю, а две доли необходимо должны принадлежать все-таки старым хозяевам этого нового государства. Другое дело, если б случилось варяжское завоевание. Но ни летопись, ни последующая история об этом даже не делают и намеков. Варяжский князь в лице даже очень поздних потомков все еще не думает отнимать остальных двух долей у народа и все живет одною своею третьею долею, которою владел по призванию. То есть, князь долгое время все остается не более как защитником и судьею людей, не помышляя ни о чем другом. Не есть ли это чисто славянская старозаветная обработка княжеских понятий и всего того смысла княжеской роли, с каким варяжский князь целые столетия живет между Славянами?
Труд Погодина в сущности представляет, как он заявляете сам, только систематически свод всех прежних работ по этому предмету и опровержение всех возражений и мнений, несогласных с учением Скандинавства. Поэтому, естественно мы у него находим повторение тех же идей Шлецера и Карамзина, только обставленных и развитых с большими подробностями. Шлецерову идею о Рюрике-монархе, как основателе Русского Государства, Погодин развивает таким образом: ‘Призванному княжескому роду, говорит он, предназначено было великое дело преобразовать в гражданском отношении весь этот славянский патриархальный мир, сообщить исподволь гражданскую форму всем частям России, довести ее до нынешнего состояния и составить величайшее государство в мире…. Начало династии — это в некотором отношении начало начала’. Убеждение совершенно библейское. Пустое место и династия, как личный творец всего чем живет наш народ!
Но так ли было в Русской истории? Не сам ли народ двигал династией, требуя и настаивая, хотя бы одним путем отрицания, чтоб она не отставала в гражданских преобразованиях, или вообще в устройстве земли. То, что можно сказать обо всем ходе Русской Истории, разве возможно приписать деянию одной династии. Она во всяком случае и всегда остается, как мы заметили выше, при одной третьей доле в своей деятельности и заботливости об общем благе. На остальных двух долях опять-таки работает народ.
Невозможно также присваивать династии значение начала самого начала в государственном и особенно в гражданском развитии народа. Начало начала заключается именно в том приснопамятном решении Новгородских Славян поискать князя, который бы владел и судил по праву, в правду, и рядил по ряду, т. е. но уговору с Землею.
Вот истинное начало самого начала, для которого династия послужила только живым выражением, живою формою, не более. Сам автор говорит, хотя и мимоходом, в одном из примечаний к своим исследованиям: ‘Новгородцы увидели, что наряда в их земле нет и пошли искать себе князя — это и показывает развитие или начало гражданского смысла, какого у других наших племен славянских мы не видим’ {Изсл., III, стр. 414.}.
В этом то самом решении и заключается основание государства. Суждение автора о значении династии в собственном смысле есть старинная историческая фраза, посредством которой старинная история очень многое объясняла на своих страницах. Этой фразы невозможно миновать, когда историческое воззрение исполнено понятий, что история повсюду начинается с пустого места и создается личною волею призванного или пришедшего завоевателем творца.
Личный наш творец, то есть Норманны, изображены Погодиным по рисунку, который начерчен критикою Шлецера. Это были разбойники, морские разбойники и грабители, дерзкие забияки, но ‘в тогдашнее время морской разбой был почетным ремеслом’, заметил при этом Шлецер, повторяя слова Байера.
Все это в большей подробности утвердил своими изысканиями Погодин. Оказывается, что и наши Норманны не могли провести и одного года в покое и делали постоянные набеги, то на Славян соседей, то на Царьград и т. д.
‘Для Норманнов ничего не было невозможного. Только они одни могли решиться с малыми силами напасть на столицу Восточной империи (при Оскольде)’.
Погодин беспрестанно приводит ссылки и тексты из западных писателей, подробно объясняя, как эти разбойники-Норманны производили свои набеги и вовсе забывая, что это явление не исключительно норманнское, а общее для всех приморских обитателей, которые промышляют разбоем. По Черному морю наши казаки, также Черкесы делали тоже самое. И почему ж бы не пускаться на грабеж и древнейшим Киевлянам? Но во всяком случае, по тому облику, какой выведен здесь для норманнских набегов и вообще для характеристики Норманства, никак нельзя поверить, что бы в нашей стране их набеги могли окончиться призванием. Весь запас приводимых доказательств о разбойничестве Норманнов служить как бы подтверждением только тому, что и наша страна была завоевана. Однако тут по необходимости является чудо. Разбойные Варяги на нашей земле поступают иначе.
‘Впрочем характер походов варяжских был у нас иной, нежели в прочей Европе, говорит почтенный исследователь: они не являются грабителями и опустошителями’.
Почему же? ‘Это было без всякого сомнения по той причини, что славянские племена, тихие, смирные, не раздражали их, не представляли никакого сопротивления (напр. Поляне, Радимичи), не так как на западе, или представляли малое (Древляне, Северяне), исполняли тотчас их требования, — кроме Тиверцов, Вятичей, кои кажется пытались было воспользоваться своею отдаленностью. Варяги довольствовались только собиранием дани с племен славянских и даже покупали у них суда’, — то есть не отнимали их грабежом, хотел вероятно сказать автор.
Это заключение, что Варяги действовали у нас иначе, чем в западной Европе, так значительно и важно для разъяснения начальной нашей истории, что на нем-то и следовало бы остановить всю изыскательную ученость. Между тем автор обходит его голым соображением, что Славяне были тихи, смирны, были вообще ничто перед Варягами, творцами нашей исторической жизни.
По этой идее, все деятельное, всякий почин, всякое достоинство принадлежит Варягам, все слабое, ничтожное, тихое, смирное, всякая неподвижность принадлежит Славянам, о чем уже говорил даже и Полевой. Если Ольга в царских палатах Константинополя ведет себя с достоинством, единственно из той мысли, что она не простая придворная женщина тех палат, а княгиня целой народности, то это непременно величавая Норманка, в роде Сигриды и Гиды, не уступавших в гордости своим соотечественникам Норманнам. Автор прибавляешь: ‘Вспомним о Рогнеде, которая говорит о Владимире: не хочу разуть робичича и после даже хочет убить Владимира. Припомним о женщинах в войске Святослава, которых нашли убитыми наряду с прочими воинами. Все это черты норманнские, дух более норманнский, нежели славянский… Славянские жены отличались добродетелями более мирными, тихими, восточными‘. Самая месть Ольги Древлянам тоже норманнское дело.
Если народ, уже в 11 в., не вынося тягостей или бестолкового управления со стороны князей, т. е. своих организаторов, Варягов-Норманнов, поднимается, бунтует, то автор никак не желает признать в этих бунтовщиках Славян — это не Славяне, это непременно Варяги. В 1065 г. люди Шевские возмутились против Изяслава, укоряя его в неуменьи или в нежеланьи защитить их от Половцев. ‘Неужели это тихие Поляне?’ вопрошает автор. В 1077 г. люди Киевские стали грозить князьям, что если они не помирятся, не прекратят войны, то они уйдут в Грецию. ‘Неужели это тихие Поляне, которые платили дань Козарам, беспрекословно покорились Оскольду и Диру, потом Олегу? Неужели это тихие Поляне, которых так прославляет Нестор?’ повторяет свои вопросы автор и отвечает. ‘Нет, это Варяги (Норманны) ходоки в Грецию. Мысль уйти в Грецию не могла придти и в голову Полянам’. Конечно всему племени не могла придти в голову, но горожанам Киева она естественно приходила.
‘Новгородцы были гораздо вольнее и образованнее в гражданском отношении пред другими нашими Славянами. — Нет никакого сомнения, что этот (свободный) дух развился наиболее вследствие значительного поселения Варягов между ними’.
‘И Круг думает, что напр. Святослав был воспитан там (в Новгороде) для сохранения в нем норманнского духа’.
Норманнский дух представлял основную силу, которая господствовала и все устраивала в Русской Земле!
Задавшись готовым положением, что Русь были Норманны, автор приводить свои заключения, к таким крайностям, которым подивился бы сам Шлецер. Имя Русский в первые двести лет нашей истории везде у него значит норманнский. От этого естественно он приходить к убеждению, что Русь-Норманны жили и господствовали у нас в то время целым особым племенем, которое расселилось по всем городам и составляло исключительно военную силу, так что по его рассуждению даже и все вольные землевладельцы (помещики по теперешнему), из которых составлялась рать, были, разумеется (автор очень часто употребляет это слово), Варяги-Русь, то есть Норманны. Туземцы совершенно не употреблялись (на войну), обреченные на любезное свое земледелие.
Язык русский — это значит язык норманнский. ‘Язык, говорит автор, употреблялся русский, то есть варяго-русский, норманнский, скандинавский, которым говорили первые князья, их бояре, дружина и все прочие выходцы. Этот язык впоследствии, может быть, в 5 или 6 колене (при детях Ярослава), когда сообщение со скандинавским севером прервалось и Русь совсем ославянилась, вышел из употребления, подобно норманскому на севере Франции, уступив место туземным наречиям, оставив в них после себя только слабые следы. Имя его однако ж перешло на туземные наречия… и язык славянский со всеми его наречиями начал называться по имени господствующего племени Русским’.
Русское язычество, мифология, со всеми своими богами, было варяго-русское, скандинавское, а не славянское. Почему? По одной только причине, что все места летописи, где об этом говорится, относятся к Варяго-Руссам, то есть упоминают собственно Русь, а не Варягов, но не упоминают Славян. Ясно, что все эти верования русские, то есть скандинавские, ‘и с этой точки должны быть объясняемы. Так требует здравый рассудок и историческая последовательность… Мы находим даже и положительное подтверждение нашей мысли, доказывает автор: ‘Олега Греки водиша на роту и мужий его, по Рускому закону, кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом’. Может ли быть какое сомнение, что это боги норманнские, а не наши славянские. Олег и мужи его, чистые Норманны, не могли бы клясться чужими богами, которым не верили: всякой клянется своею клятвою’. Продолжая свои рассуждения об этих богах, автор изумляется только, как в Русскую (скандинавскую) мифологию попали Стрибог и Дажбог — имена славянские!
Само собою разумеется, что и ‘христианством мы обязаны Варягам также, как и гражданским устройством’. ‘Варяги-Русь воевали и торговали беспрестанно с Константинополем. Там узнали они Христианскую Веру, начали принимать ее, и потом сообщили ее нашим славянским племенам’, которые, конечно, как малый ребенок, не могли знать, что живут недалеко от Царьграда.
Затем торговля, законы, обычаи, все без исключения деятельное и положительное автор приписывает тем же одним Руссам, то есть Скандинавам. ‘Варяги-Русь, говорит автор, пришли к нам, разумеется, со своими законами и обычаями, точно как со своими именами, верованиями, своим языком, образом действий…’
‘Законы и обычаи Русские-Норманнские-Скандинавские-Варяжские сохранились между нами, как верования, как имена, как язык, как дух, подвергаясь мало помалу вместе с нами влиянию туземному, потом христианства… Обозревая эти законы, обычаи, должности и их названия, мы видим ясно, что все они принадлежать племени пришлому, Норманскому-Немецкому’.
Все эти мысли, после уверений Сенковского, конечно, не новы, но мы повторяем их, дабы показать с какою силою они господствовали в каждом ученом труде и в каждом образованном уме.
На чем же однако построены все эти выводы решительные, разительные и неумолимо-своенравные (как сам же Погодин отзывался о Шлецере), с которыми несогласие тотчас с горячностью автор обзывает невежеством, легкомыслием, и крепко убежденный, что истина у него в руках, не допускает даже никакого сомнения и спора? Самым основательным и полновесным возражениям он отвечает следующим образом: ‘Охотники спорить, охотники искать не истины, а предлогов к несогласию, могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (напр. месть) принадлежит всем народам, — такое-то имя (напр. князь) есть чисто славянское, след. норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у Норманнов. 2) Они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, след. должны быть принесены Норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство со собою в этом отношении. Мало ли есть таких (случайных) сходств и теперь между племенами, при всем прочем их различии между собою’.
Последняя заметка после Сенковского вполне обозначаете, как искренно автор верует в пустое место Славянства, в это славянское ничто, которое было наполнено только по милости Норманнов. Выходить, что вся основа и так сказать вся материя нашей жизни — норманнская, а если и было кое-что своего, славянского, так и оно весьма сомнительно, ибо случайное сходство с норманством еще не доказывает, чтоб это свое было непременно славянское. Сказать больше об историческом ничтожестве Славянства невозможно.
И все это утверждено только на собранных чертах простого человеческого естественного сходства в некоторых обычаях, нравах, положениях жизни у наших Славян с Норманнами.
Автор с великою тщательностью подыскал эти сходства и с великою горячностью почти на каждой странице своих исследований утверждает, что стало быть наша Русь-Варяги-Норманны-Скандинавы-Немцы.
Дети Ярослава дополняют отцовскую Русскую Правду. — ‘Так точно происходило и везде у Норманнов’, подтверждаете автор. Как будто в подобных случаях везде происходило и происходить иначе?
‘Руссы при Олеге вытаскивают суда на берег и идут на них посуху’, — Норманны поступали так часто, отмечает автор. Но и Аргонавты так поступали.
Любимое пристанище у Норманнов в их походах по воде было на островах, — тоже делают Руссы, см. Ибн-Фоцлана и пр.
Русские любили париться в банях, как говорит Нестор, относя это ко временам Апостольским, — баню очень любили Норманны, которые обыкновенно ходили в оные по субботам, примечает автор.
Конское мясо, которым питался Святослав, разумеется было любимым кушаньем у Норманнов, след. Святослав уже по этому чистейший Норманн со всеми Скифами, Печенегами, Половцами, Татарами и всякими степняками!
Руссы уважали красоту женщин, — известно, как Норманны уважали красоту. Многоженство допускалось, — норманнские обычаи были совершенно те же. Дети отдавались на воспитание дядькам, пестунам, — пестуны были в обычае у Норманнов, и пр., и пр.
Все это было бы ничего: такие сходства без особого труда можно найти у всех народов и они в сущности объясняют только, что люди везде люди. Но для Погодина всякое малейшее сходство норманства с нашим бытом очень значительно и важно, ибо непреложно доказывает, что Русь были Норманны. Желая со всех сторон доказать эту предвзятую истину, он одним норманством и ограничивает свои бесчисленные параллели, и когда С. Строев, рассматривая статью Сенковского о Скандинавских Сагах, указал, что сходства можно найти везде: в Индии, у Евреев, у Греков, у Французов, то Погодин заметил, что такой способ критики ‘относится к журнальным фокус-покусам’.
Славян автор вообще рисует такими чертами, которые в сущности сводят бытовое и историческое значение их народного характера к нулю.
Говоря по Карамзину и по Шафарику, что главные их добродетели: кротость и терпение, а пороки: сварливость между собою (след. страсть к войне), пристрастие к иноплеменникам и подражательность, Погодин продолжает:
‘Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих Словенах, то есть Западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Потому они и приняли чуждых господь без всякого сопротивления (да ведь они призвали их добровольно!), исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем, — и всегда были довольны своею участью. Поляне платили дань Козарам, пришел Аскольд, стали платить ему, пришел Олег — точно также. Кому вы даете дань спрашивает Олег Северян? — Козарам. — Не давайте Козарам, а давайте мне, — и Северяне начали давать ему’.
Не станем доказывать, что все это неверно, не по отношению к Северянам или к какому либо данному случаю, какой всегда можно отыскать, а по отношению ко всей действительности, описанной летописцами и изображенной в своих местах самим же автором. Здесь, эпический склад летописного рассказа автор странным образом толкует как текст точной реляции.
Заметим вообще, что такая характеристика Славянства, конечно, должна была явиться по необходимости, как выражение исторических воззрений, начинающих историю вообще с пустого места.
Но с другой стороны нельзя забывать и того обстоятельства, что в подобных суждениях не мало участвуют и некоторые предубеждения, как ученые, так и общественные или национальный.
Если, как мы уже говорили, немецкий ученый убежден, что германское племя повсюду в истории являлось и является основателем, строителем и проводником цивилизации, культуры, то русский ученый, основательно или неосновательно, никак не может в своем сознании миновать той мысли, что славянское племя и русское в частности никогда в культурном отношении ничего не значило и в сущности представляет историческую пустоту. Для воспитания такого сознания существовало множество причин, ученых и не ученых, о которых мы отчасти говорили и в числе которых весьма немаловажною была та причина, что свои ученые познания мы получали от той исторической науки, где эта истина утверждалась почти каждодневно.

——

Весь скептицизм Каченовского и его учеников, против которого с такою горячностью ратовал Погодин, происходил из того же сознания, что Русская история не может представлять что либо значительное в сравнении с историею западных народов.
Этот скептицизм построился главным образом именно на сравнении нашей истории прямо со Всеобщею Историею, то есть на поверке нашей Истории фактами и положениями всего мира. Очень мало зная и меньше всего понимая свою Историю, мы в то время достаточно знали Историю Всемирную и к ее-то великим образцам приравнивали свою Русскую бедность. Параллель выходила изумительная!
Известно, что Карамзин в своей Истории слишком государственно и потому очень неверно изобразил первых князей и первое время Руси. Это подало весьма основательный поводов опровергать историка.
Сомнения и отрицания Каченовского в этом случае отправлялись от готовой и непреложной истины. Он веровал, что это первое время Руси было временем глубокого и всестороннего варварства, которое не могло идти ни в какое сравнение с варварством европейским. Он отвергал наши договоры с Греками, потому что ‘они заключают в себе понятия совершенно несообразный со существовавшим ходом дел, не только у полудиких кочевых племен Руссов, но даже и во всей Европе’.
Не меньшую несообразность с общим духом времени представляет, по его понятию, и Ярославова Русская Правда, на том основании, что в начале 11-го столетия, в странах западной Европы, в Богемии, в Польше, в Дании, Швеции, не видно ничего подобного.
‘Откуда Ярослав взял пример для сочинения своих законов’, — спрашивает Каченовский, и высказывает этим вопросом все одно и то же непреложное убеждение всей Русской образованности, или по крайней мере передовых ее умов, что на Руси, что ни есть, — все откуда либо заимствовано, что сама по себе Русь — пустое место, чистый лист бумаги, никогда не была способна что-либо создать и вырастить самостоятельно. Это убеждение Каченовский постоянно утверждал ученою посылкою: чего не было в Европе, того никак не могло быть и на Руси. Иначе это противоречило ‘всеобщему ходу гражданской и политической образованности народов’. Его очень смущала наша летопись, о которой доказывали, что она писана тоже в 11-м веке, между тем, как в соседних европейских странах в этот век летописанье или вовсе не начиналось или едва начиналось. Ясно, что наша летопись подложна, недостоверна. К тому же в своем начале она имеет даже некоторую систему, является систематическим сочинением. ‘Как это могло случиться посреди всеобщей безграмотности — явление беспримерное в истории! — восклицает скептик, — и особливо в истории нашего Севера, оно суть исключение из всеобщего хода образованности народов’.
По этому поводу Каченовский делает упрек даже Шлецеру за излишнюю доверенность и энтузиазм к нашей летописи и показывает, что она могла быть составлена только в 13-м и даже в 14-м столетии с непременными заимствованиями из западных летописцев и вообще составлена по их образцам {А Шлецер, напротив того, очень хорошо знал и доказывала что она составлена но византийским образцам.}.
Мысль о чем либо Русском, самостоятельном и самобытном в этом отношении, даже после убедительных исследований Шлецера, такая мысль не могла и вместиться в эти отрицающие умы. Простой рассказ Новгородца Гюряты Роговича о Печере и Югре, они сопровождаюсь таким заключением: ‘Никоим образом не можно даже предположить, не только доказать, чтобы в 11 ст. так далеко простирались открытия Новгородцев’.
Что же в сущности говорит это отрицание? Не лежит ли в нем то же самое сознание о русском человеке, как о пустом месте в человеческой истории, которое руководило и Погодиным в его изображении народного характера наших Славян. Во всяком случае подобные идеи не вырастают на почве науки, они приносятся в ученые рассуждения из области общественных воззрений и созерцаний, от которых, как мы говорили, историческая наука никогда не бывает свободна. Оттого, обыкновенно, построенные на таких идеях ученые соображения не выдерживают и малейшей критики, а исследования при всех своих достоинствах наполняются вопиющими противоречиями и до крайности нелепыми выводами.
И Погодин, и противник его Каченовский, выходя из самых противоположных точек зрения, пришли однако к одному концу и в основе своих воззрений выразили одну и ту же мысль, то есть — мысль об историческом ничтожестве русского бытия.
Здесь общественные мысли и убеждения покорили своей воле мысли ученые, и сами собою, не слушая противоречий, высказались именно там, где следовало произнести последнее заключительное слово, то есть на ученой кафедре.
Это произошло тем легче, что уважаемые ученые, каждый в своем кругу исследований, строили эти исследования на простом логическом развитии предвзятых ими истин или посылок. Каченовский, как мы говорили, шел от той взятой истины, что в начале русской истории Руссы были полудиким кочевым племенем, след. никак не могли сколько-нибудь равняться по своему развитью даже со соседними, столь же дикими странами западной Европы, не говоря об отдаленных. ‘Выступают на сцену необразованные и полудикие Норманны, владычествуют над необразованными и полудикими Финно-Славянскими племенами — что из этого могло произойти в смысле цивилизации! И как скоро могла такая народность дойти до сознания о правильных договорах с Греками, об издании писанного закона, о сочинении даже летописи?’ ‘Мы можем судить по Финнам нашего времени, замечает скептик, в каком состоянии, находился народ сей в 11-м веке… Знаем также, из самых наших летописей, в сколь необразованном, именно полудиком состоянии жили в то время Славяне’…
Отсюда логически верно и нисколько неверно действительности были выведены и все дальнейшие заключения скептиков и отрицателей.
Погодин взял за истину, что имя Русь означает Норманнов и также логически верно все Русское, о чем где-либо свидетельствовал летописец и другие источники, отнес к Норманнам. Настоящим Русским, то есть Славянам, именно Киевским, не осталось ничего. Неумолимая логика заставила автора населить Славянские города и земли целым норманнским племенем и этому одному племени отдать все: язык, веру, мореплавание, торговлю, войну и все-все, чем жила Русская Русь первых двух веков.
И все это говорилось на виду обширных и достовернейших свидетельств совсем другого качества, приводимых самим автором, которые, если б поведены были с тою же неумолимою логикою, привели бы совсем к другим выводам и заключениям.
Сам же автор, следуя за Шафариком, пишет: ‘Древние Славяне и мы, ныне так называемые Русские, составляем один и тот же народ, беспрерывно живущий, если можно так выразиться, с осьмого, а может быть и далее, перед Р. X. века, — следовательно все, что принадлежало древним Славянам, то досталось и нам, в лице наших предков девятого столетия. В чем же состояло это наследство? Что они получили от Славян? Каковы они были в эпоху норманнского водворения между ними? Во-первых, они имели древность, старшинство… Народ наш жил уже как особый народ или как племя особого народа, в его составе, или отдельно, по крайней мере полторы тысячи лет до Рюрика’…
‘Во вторых — язык… Далее религиозные верования, законы и обычаи, более или менее сходные. Наконец — все плоды долговременного пребывания на одном месте, в постоянных жилищах, все успехи в разных родах первой промышленности, знакомства с необходимыми удобствами жизни… Верно не находились они на тон степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер, и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика. И Новгород и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск и прочие города представляются нам тотчас в другом свете’.
Сам же автор, следуя Герену, пишет, что по Русской земле еще со времен Геродота, из греческих черноморских колонии, шла торговля между Европою и Азиею, и прибавляет к этому свою очень верную заметку, что Боспорское царство и город Корсунь не были ли наследниками этой Геродотовской торговли? Сам же автор защищает Шторха от незаслуженной насмешки со стороны неумолимо-своенравного Шлецера над тем, что ‘с 8 века, по Р. X. Россия была торговым путем, по которому провозились индейские и восточные товары из внутренней Азии, чрез Каспийское и Черное море, к Балтийскому морю и так далее в северо-западную Европу’. Неумолимо-своенравный Шлецер никак не хотел верить, чтобы ‘Рюрик, при основании Русского царства, нашел, что народ его имел уже в руках своих сей важный и прибыльной торг’… А это самое подробно доказываешь Погодин, пользуясь трудами Френа, Григорьева, Сенковского, основанными главным образом на изучены памятников вещественных, вполне несомненных, именно на бесчисленных кладах восточных монет, от 8-го до 11-го века включительно, где попадаются также и монеты 7-го и даже 6-го века.
‘Греческая торговля должна быть очень древна, если в 906 г. была она главным предметом договора Олегова’, замечает Погодин в другом месте о торговле Руссов с Византией.
Казалось бы достаточно этих соображений и ученых выводом Шафарика и Герена, чтобы пойти иным путем к отысканию истины. По-видимому Погодин сознавал, что именно здесь видится этот другой путь. К концу собранных свидетельств и рассуждений о торговле он присовокупляет следующую заметку: ‘Может быть и я сам увлекаюсь норманнским элементом, который разыскиваю 25 лет (в 1846 г.) и даю ему слишком много места в древней Русской Истории’…
В то самое время, как исследования и лекции Погодина (Москва 1846 г.) утверждали и распространяли в науке и в обществе норманство Руси и с особою горячностью выставляли на вид великую образовательную роль Норманнов в первоначальной постройке Русской жизни, в далекой Казани было написано сочинение совсем противоположное этому учению. Это была диссертация покойного А. Артемьева под заглавием: ‘Имели ли Варяги влияние на Славян, и если имели, то в чем оно состояло? Казань. 1845’. Добросовестный и весьма осторожный и скромный автор не отрицал Норманнского происхождения Руси — это был догмат, не подверженный спору. Но он со всех сторон осмотрел вопрос о принесенном в Русь Скандинавском просвещении и с полною основательностью раскрыл, что такого просвещения не существовало и не могло существовать. Поставив на первое место в своем исследовании гражданский быт древней Руси, то есть культурную сторону вопроса, он естественно пришел к тем же заключениям, какие уже давно высказывались писателями славянских воззрений, конечно, более знакомыми со Славянскою и Русскою древностью. Поэтому его диссертация в сущности представляет весьма обстоятельный и самостоятельный свод наиболее правильных и рассудительных мнений по поводу заданного вопроса. Автор поставил эпиграфом к своему превосходному труду известное историческое присловье: Господи, Господи, освободи нас от Норманнов! К великому сожалению превосходное сочинение Артемьева в свое время вовсе не было замечено наукою, а потому и не поступило в общий оборота наших познаний о Русской истории. Полем учения в то время сполна владела норманнская школа, не принимавшая никаких рассудительных взглядов и мнений.
В самом деле, если Русские Славяне искони жили, занимаясь земледелием в тех же местах, где застает их история 6-го и 9-го века, если мимо этих мест происходило с незапамятные времен торговое движение, какое бы ни было, из Европы в Азию и обратно, то здравый рассудок повелевает заключить, что и они, так или иначе, живя на перекрестке, подвергались этому движению, что перекрестное их положение от С. к Ю. и от З. к В., как большая дорога для всяких народных движений, военных и торговых, необходимо должно было способствовать развитью у них большей гражданственности, чем в диком углу скандинавского севера, куда по словам Шлецера, даже и Немцы не заходили.
‘Об образованности Славян я совершенно согласен’ — говорит Погодин, разбирая известную статью Сенковскаго. А Сенковский говорил следующее: ‘Славяне, имевшие два великие торговые города, Новгород и Киев, известные уже в Азии своим богатством, находились без сомнения на гораздо высшей степени гражданской образованности, чем хищные воины Скандинавии, которые не знали другой торговли, кроме продажи заграбленной добычи, ни другой промышленности, кроме беспрерывной войны’….
‘У Славян гражданственности было несравненно более, чем у Норманнов, повторяете утвердительно автор и продолжает: ‘Их (Славян) смирное повиновение на юге слабым тогда Хозарам, их склонность на севере поручить защиту своего города и отечества иностранной дружине, ясно показывают в них народ, уже обладающий значительною собственностью, уже в известной степени развращенный торговыми нравами. Тоже самое явление повторилось скоро потом в торговой Италии. Люди, которым нечего потерять, всегда дерутся сами, на свой собственный счет, ибо в войне находят они средство к грабительству и обогащению’.
Однако, ‘слову гражданственности, замечает Погодин, здесь надо давать значение не политическое, а семейное, домашнее, патриархальное, или употребить другое’. Положим так, но все же надо разрешить недоразумение, кто выше в своем быту по развитию, народ земледелец и оседлый торговец или народ разбойник, кочующий из страны в страну? И какое же имя той гражданственности, которую разбойник приносить земледельцу?
Впрочем ни Погодин, ни Сенковский не помышляли о противоречиях, как и о том, что приведенная характеристика Славян совсем разрушаете в основании их общий вывод, что настоящий характер первой эпохи в ‘Русской Истории был Русский, или Скандинавский, а не Славянский’ {Исследования Погодина, т. II, стр. 1—5, 22, 279, 318. т. III, 27, 31, 70, 71, 109, 124, 125, 132, 133, 138, 187—189, 227, 232—238, 242, 263, 273, 298, 301—310, 325, 354—360, 379, 383, 397, 416—420, 454—474, 515 и др. Сенковского, Скандинавские Саги, Библиотека для Чтения, т. I.}.
‘История или историческая критика, говорил Сенковский, суть, так сказать, умственные шахматы, искусная игра в факты, в которой, проигрывающие, то есть читатели, за всякий сделанный им ловкою диалектикою шах и мат, должны платить наличным доверием’. В этих словах выразилось самое верное и лучшее объяснение, в чем именно заключается сила подобных исследований и рассуждений.

——

Таково в своих качествах учение о Скандинавском происхождении Руси. Может быть иной читатель скажет, что приведенные нами (с возможною краткостью) решения этого учения уже достаточно устарели и им уже не верят и сами норманисты. Действительно, мы думали, что излагая историю этого учения, говорим уже о забытой старине. Но оказывается, что в своих существенных основаниях это учение нисколько не стареет и повторяет себя с точностью.
Во время печатания этих строк в 1876 г. мы должны были прочесть весьма почтенную в ученом отношении и объемистую книгу: Каспий (О походах древних Русских в Табаристан, Б. Дорна), изданную, как приложение к XXVI тому Записок Имп. Академии Наук (Спб. 1875).
В ней ученейший представитель Скандинавства, достоуважаемый академик г. Куник, говоря о мореходцах Норманнах и о том, как они впервые плавали по нашим рекам, изображает следующее: ‘Какой другой народ в Европе подражал Норманнам в то время в этом отношении? Где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно Норманнам, в течении одного столетия, успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам, и живших по старинной, чудной привычке, совершенно сами по себе, да ног не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?’ Это был ‘хорошо знакомый с морем династически род’, ‘норманнская династия Rs, обнявшая своим именем восточнославянские племена’.
‘Варяго-Русский вопрос, продолжает автор, составляет один из краеугольных камней исторической этнографии России и может быть решен вполне удовлетворительно только при помощи лингвистики. Но кроме лингвистической критики большая часть варягоборцев страдает незнанием оснований этнологической критики. Как отдельные личности одарены различными способностями, так и целые племена и народные индивидуумы призваны природою не к одинаковой деятельности, не говоря уже о том, что иной, сам по себе даровитый народ, вследствие неблагоприятных географических или исторических условий, лишь впоследствии может приняться за выполнение известных задач. Кто не имеет ясного понятия о различных причинах, почему даже народы белой расы развились совершенно различно, почему некоторые из них являлись только пастушескими народами, другие же сделались кочевниками, почему одна нация преобразилась в отважных наездников, а другая стала храброю пешею ратью — тот и не в состоянии понять, почему именно восточные Славяне до Рюриковых времен не сделались мореходцами. Указание на знакомство с морем хорвато-сербских Славян, переселившихся из Карпат в Далмацию и на предприятия (Хороши предприятия по Адаму Бременскому и Гельмольду!) померанских, рюгенских и южных Славян, не дает нам права предполагать, что и восточные Славяне добровольно пошли по тому же пути (Конечно, их заставили Норманны!). Напротив того, при не предвзятом рассмотрении означенных фактов, мы только еще более убедимся в том, что древняя Россия стала морскою державою в смысле того времени лишь тогда, когда господство водобоязливых хозарских степных наездников было уничтожено в Киеве и далее знакомыми с морским делом Варягами, Аскольдом и Диром. Но и древнерусский торговый флот просуществовал не долго, как на юге, так и на севере. Один этот факт уже наводить на разные размышления (Следует указание на Печенегов и Половцев, заградивших дорогу к морю). Почти в тоже время, хотя и не так быстро, исчез северный Русский торговый флот. Столь предприимчивая новгородская республика, самовластно утверждавшая и свергавшая князей, мало помалу предоставила вывоз и привоз товаров варяжским (т. е. в 12-м столетии главным образом готландским) купцам, которые затем сами должны были уступить место хитрой торговой политике Ганзы. Но и тогда, когда последняя была вытеснена, все таки еще не явился национальный торговый флот, хотя до Столбовского мира (1617) цари московские владели прибрежьями Финского залива от устья Систербека до устья Невы, и оттуда до Нарвы. Петр Великий создал почтенный военный флот, но создать торговый флот — на это не хватило даже его железной воли и власти. Лишь в настоящее время, когда начатые сверху реформы стали приносить свои плоды, возможно было уразуметь резкую противоположность, существующую в этом отношении между империей и даже небольшой Финляндией, и вместе с тем подумать о средствах к образованию национально-русского торгового флота’.
Не смотря на то, что г. академик Дорн свидетельствует, что эти исследования г. Куника ‘могут особенно служить к правильному разрешению еще мало исследованного доселе вопроса о способности некоторых средневековых народов к морскому делу и о ‘водобоязни’ других’ (вероятно русских Славян? стр. LV), мы все таки должны заметить, что здесь этнологическая критика сопоставляет в сравнение вещи, не имеющие никаких отношений друг к другу. Причины, почему и до сих пор у нас нет торгового флота, так многоразличны и так крепко связаны со всею системою внутренней политики, что мало об них говорить невозможно. И здесь, как во всех ученых делах, надо допросить всех свидетелей {В том числе в настоящее, время надо допросить, напр., на Черном море наших бедных каботажников, как их теснит и совсем истребляет монополия Русского (?) Общества Пароходства и Торговли, и к тому надо припомнить привилегированное положение в Империи ее небольшой Финляндии, как и всего Остзейского приморского края. Почему нет у нас торгового флота, об этом много писано в газетах и журналах во второй половине семидесятых годов (1876—1878), где между прочим говорится, что с ‘1797 г. мы в угоду Англии отменили все способы покровительства своему флагу, а с 1858 г. обязались даже по трактату и впредь не выдумывать подобных способов и в результате получилось то, что у нас нет ни кораблей, ни матросов и 93% товаров вывозятся на иностранных кораблях. Результат поучительный!’}.
Почтенному автору известно, что значительность и многочисленность именно торгового флота вполне зависит от растяжения и сильного расчленения береговой лиши, от положения этой линии прямо на море или же в морском захолустье, откуда и выбраться не совсем легко. Люди, живущие лицом к лицу с морем, окружая море своими берегами, или живя совсем посреди моря, неизменно должны иметь значительный торговый и всякий другой флот. Люди, по своему местожительству смотрящие на море из закоулков, никогда не могут иметь знатного торгового флота, и как бы ни хлопотали об этом, никогда не сравняются в этом отношении с жителями собственно морскими. Растяжение и расчленение нашей приморской береговой линии на Белом море и на Черном море очень хорошо известны. И там и здесь собственно морских флотов создавать было невозможно, и там и здесь являются только флоты речные, прилаженные к морскому ходу. Вот этим прилаживанием речной лодки к морскому ходу население нашей равнины отличалось на всех реках, которые протекали прямо в море. Такие флоты у нас существовали всегда, еще со времен античных Греков. Почти лет за сто до Р. X. Скифы дрались с полководцами Великого Митридата на море, в Керченском проливе, и были разбиты, о чем ясно говорит Страбон.
Торговый морской флот является выразителем торговых морских же сношений народа. Он же для людей, живущих так сказать в море, служит неизбежным средством сообщения даже между собою, не говоря о чужих странах. Наша равнина едва касается морей, поэтому морское дело для нее никогда не могло составлять существенного качества ее жизни. Но тем не менее она не выпустила из рук и далеких морей. Напротив, в течение всей своей истории она только одного и добивалась, чтобы овладеть морским берегом. Ей неизменно указывали путь к морю ее реки. На всех тех реках, где можно было выплыть в море, она всегда держала флоты, которые при надобности и выплывали в море и которые с незапамятных времен служили и для торговли и для разбоя, история, как известно, говорит больше всего о разбоях и совсем почти молчит о ежедневных плаваниях для торговли. На основании ее свидетельств показывается, что будто народы в то время строили лодки и плавали только для разбоев. Но за недостатком исторических свидетельств, здравый рассудок заставляет полагать, что лодка впервые устроена не для разбоя, а для мирного промысла за рыбою, за зверем, с целью переехать для промысла на другой берег, перевезти путника, свезти на продажу какой либо товар и т. д. Поэтому мирные лодки даже и по морю плавали прежде, чем стали плавать лодки разбойные, поэтому и строить лодку научила сама вода, а собираться лодками в целый флота научила торговая или промышленная нужда, но вовсе не Норманны. Они могли научить разве только разбойничать, но и в этом случае прямые и безопасные дороги по рекам и по морю они должны были узнавать только при помощи туземцев.
Норманны учили нас плавать двести лет, двести лет мы говорили их языком и конечно должны были занять у них же все морские названия, а Шлецер изумляется: ‘Странно, говорит, что Руссы, мореходные названия, которыми так богата норманнский язык, заняли от Греков!’ Это очень чудно и странно только по случаю навязыванья нам в учителя мореходству любезных Норманнов. Но это явится делом очень простым и естественным, если припомним, что мореходству должны были нас выучить еще древние Греки.
Русская равнина уже по одному своему физическому облику не была способна сделаться морскою державою в смысле торгового флота. Ее флоты и в настоящее время есть только ее морские стены, одна защита. Но ее внутренние речные флоты, как средства перевоза, всегда были многочисленны. Из этих флотов создавались и те флоты, которые хаживали на Царьград и на Каспий, в Закавказье.
Флоты Аскольда и Дира, Олега и Игоря были в известном смысле разбойными набегами, а такие флоты в устьях Днепра и Дона существовали искони веков до 18 столетия. Об этом хорошо знают Турки, а в глубокой древности хорошо знали все Черноморские обитатели. На таких разбойных флотах в мирное и дружелюбное время всегда перевозились и товары, и потому они делались на это время торговыми флотами. Новгородский флота перестал ездить за море с той поры, как его стали притеснять Немцы, то есть со времени конечного истребления Немцами и Датчанами балтийских Славян. Вообще, как в древности, так и ныне, Русская равнина является настолько морскою державою, насколько ей способствуют в этом ее морские берега. В этом отношении она не выпустила из своих рук ни одного зерна. Средняя ее история отбила ее от морских берегов. Государство само ушло от врагов в леса суздальской области. Но народ не покидал своего древнего обычая и время от времени все-таки спускался по рекам за своим делом и в Каспийское, и в Черное море, доплывая до Персии и до Турции. Указывать на тесное положение нашей истории относительно морей от 13 до 18 века в доказательство Русской водобоязни возможно лишь в том случае, когда будет доказано, что за это время и на реках не плавало ни одного судна.
Нам кажется, что этнологическая критика требует для объяснения каждого отдельного случая и факта, полного и всестороннего осмотра всей бытовой истории народа, всех жизненных причин, какие породили такой факт.
Появилось слово или имя Русь, появились и моряки, а до того их не было: это критика лингвистическая, критика слов. Но этиологическая критика, или критика дел будет всегда доказывать, что на каждой большой реке, впадающей в море, если живут люди, промышляющие к тому же разбоем, то неизменно заведут у себя флот, хотя бы лодочный, и неизменно будут плавать по морю с незапамятных времен. И потому весьма достаточно даже одиночного отрывочного летописного свидетельства, о выезде такого народа в море на лодках, чтобы утвердить этнологическую посылку о его давней способности к морскому плаванию.
Летописцы ведь не писали дневников жизни того или другого народа, а упоминали о его плаваниях только при случае. В этнологической критике очень многое само собою разумеется, ибо в своих рассуждениях она отправляется от неизменных законов человеческой жизни вообще. Если в стране существует суровая зима, то и без летописных показаний этнология скажет твердо и решительно, что народ этой страны неизменно носил шубы, хотя бы и не сшитые звериные шкуры.
До Аскольда, продолжает г. Куник, не встречается никаких следов русских торговцев и морских разбойников ни на Черном, ни на Каспийском море. Для нас норманистов такое молчание всех греческих и восточных источников может только служить подтверждением выработанного другим путем убеждения, что в то время ещё не было русского флота, служившего для торговых сношений или грабительских набегов’…
‘Такие кровожадные моряки, отваживающиеся в неведомые им воды, никак не могли освоиться с морем внезапно, в особенности среди таких внутренних материковых стран, как среднее Приднепровье или северное Приволжье. Нужно было народиться нескольким поколениям и даже столетиям, прежде нежели языческий народ, отрезанный от средоточий тогдашней культуры до такой степени успел ознакомиться с морем, а это уже никак не могло случиться на Черном море’.
Почему же не могло этого случиться именно на Черном море, когда это море было прямою и ближайшею дорогою к главному средоточию тогдашней европейской культуры, к Византии? Впрочем со всеми подобными идеями мы уже достаточно знакомы из приведенных выше рассуждений Шлецера и его последователей.
Особенно не жалует уважаемый автор мнений, которые производят Русь от Балтийского Славянства. ‘В Западной Европе, говорит он, со времен Герберштейна до Лейбница забавлялись только грубым отождествлением Варягов и славянских Вагриев’. Мысль Котляревского о том, что естественнее всего Варяги могли быть призваны от Поморских Славян, автор называет отчаянною мыслью и вообще мысль о сношениях Помореких Славян с Новгородскими именует мыслью не историческою, на том основании, что в земле Поморян находки арабских монет 8-го-10-го стол. менее значительны, чем в Скандинавии. ‘Гораздо естественнее предполагать, заключаешь автор, что в 8-м и 9-м столетиях на Финском заливе мог хозяйничать только старинный морской народ живший по близости (в Готландии на Аландских островах и в Швеции), чем передавать тогдашнюю торговлю с Россией в руки Лютичей’ {См. Каспий, стр. 55, 378, 393, 396, 398, 452—454, 461, 692 и др.}.
Само собою разумеется, что, изучая больше всего Скандинавские источники, естественнее повсюду видеть и находить одних Шведов. Так точно, как изучая славянскую Балтийскую историю, правдоподобнее заключать, что не откуда, как только из этой Славянской Земли и были призваны наши достопамятные Варяги. Котляревский, положивший весьма прочное основание дли изучения этой истории, не мог иначе заключать, ибо видел тамошних Славян так сказать лицом к лицу {См. Древности Права Балтийских Славян и Книга о древностях и истории Поморских Славян. Прага. 1874.}. К такой мысли прежде всего приводить именно этнологическая критика, то есть критика бытовых положений и отношений.
Мы говорили, что как Скандинавство, так и Славянство предаются в иных случаях фантазиям, которые по необходимости сами собою рождаются от недостатка точных свидетельств. Там, где фактов не хватает, само собою разыгрывается воображение, строящее гипотезы, парадоксы, воздушные замки. Недостаток фактов может зависеть или от малого знакомства с предметом исследования или от настоящей скудости источников. И то, и другое можно показать и на той, и на другой стороне. Стало быть и там, и здесь неосновательные объяснения, фантазии неизбежны.
Нам должно остановиться только на основных посылках, от которых расходятся во все стороны исследовательные круги того и другого учения.
Основная истина учения о Славянстве Руси настолько верна в самой себе, что без малейших противоречий способна объяснить всякое исторически
Основная истина Славянского учения заключается в том, что Русь старобытна на своем месте, и народом, и самым именем. Этою истиною в познание Русской Древности вносится основа широкая и положительная и потому все явления древнего русского быта и древней русской истории объясняются легко, без малейших натяжек. Самое дело призвания князей становится не только понятным, но и явлением так сказать прирожденным Русской Древности.
Естественное развитие торговых сношений с древнейшего незапамятного времени, возникновение городов еще до прихода Варягов и все те признаки самостоятельной и могущественной народной силы, с которою Русь вдруг выходить на сцену истории, объясняются просто и верно, одним только здравым предположением, что источники или корни этой силы находятся далеко за пределами варяжского девятого столетия.
Словом сказать, учение о Славянстве Руси, опираясь на естественный ход нашей истории, выросшей так сказать из самой земли, принимая ее началом простое, так сказать, растительное естество жизни, уже тем самым вносить в свою исследовательность одни положительные, созидающие свойства и вполне согласуется с законами не чудодейственного, а самого обыкновенного хода всякой первоначальной истории.
Напротив того, каждый читатель легко заметит, что учение о Скандинавстве Руси все держится только на отрицании и руководится одним отрицанием исторического естества в Русском Славянстве. Как учение немецкое, оно и родилось в минуту всестороннего отрицания русской народной древности. Главный вождь этого учения, Шлецер, сам по себе, был великою критическою силою отрицания и сомнения. Для него положительный вес имела одна государственная История, да и то в немецком смысле. Пред лицом такой Истории он отрицал все, что с нею не согласовалось, то есть всякие народные стихии, в которых не замечалось его государственности. С этой точки зрения он не нашел ничего достойного внимания даже в истории древней Греции, так как государства ее были слабы и бессильны, религия была глупа и т. д. {См. Шлецер — рассуждение о Русской историографии, А. Попова, в Московском Сборнике на 1847 год.}
Дух шлецеровского отрицания и сомнения поселился и на той ниве, на которой происходила обработка первоначальной Русской Истории. Здесь, Скандинавство Руси, как прочная и твердая основа, само собою явилось краеугольным камнем этого отрицающего направления.
Что и как оно отрицает, мы видели в рассуждениях самого Шлецера и Погодина. Другие повторяют тоже.
Оно отрицает всякое значение для древнейшей русской истории свидетельств греческой и римской древности.
Отрицает старобытность русского племени и имени.
Отрицает варяжество Балтийских Славян, то есть отнимаете у них все те народные свойства и качества, которые принадлежать им, как предприимчивым и воинственным морякам, наравне со Скандинавами.
Отрицает у старобытного русского Славянства предприимчивость торговую, мореплавательную, воинственную и т. д.
Отрицает вообще все те простые и естественные качества древнейшей русской народной жизни, которые создаются самою природою страны, создаются простыми естественными условиями местожительства.
Самые даже фантасмагории немецкого учения о Скандинавстве Руси наполняются взглядами и мечтами только о совершенном историческом ничтожестве русского племени, наполняются одними только отрицаниями его обыкновенной природы, человеческой и исторической, и все только для того, чтобы поставить на видном месте в начальной нашей истории одних Норманнов.
Это учение рисует русское Славянство тихим и смирным, что в сущности есть самое полное отрицание в народе его историчности, если можно так выразиться, ибо тихость и смирение, как великие добродетели для личной жизни, становятся великими, бесконечно зловредными пороками для народной самостоятельности и независимости, и вся Русская История вполне доказывает, что эти пороки, особенно в древнее время, нисколько не принадлежали русскому Славянству, показавшему еще со времен изгнания Варягов, что оно ни одной минуты не оставалось тихим и смирным, то есть ни одной минуты не выпускало из рук своей народной независимости и самостоятельности и сумело отстоять свою Землю от всевозможных напастей, какие приходили на эту Землю не только от Татар, но и от целой Европы.
‘Народ Российский, говорил Ломоносову от времен, глубокою древностью сокровенных, до нынешнего веку толь многие видел в счастии своем перемены, что ежели кто междоусобные и отвне нанесенные войны рассудит, в великое удивление придет, что по толь многих разделениях, утеснениях и нестроениях не токмо не расточался, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул’.
Стремясь весь свой век с незапамятной древности к политической независимости и самостоятельности, Русское Славянство успело наконец создать обширное и крепкое государство. Весь материал для этого государства, выработанный мудростью самого народа, был уже вполне собран к приходу Рюрика и только впоследствии междоусобия призванной власти замедлили на целые века дальнейшую правильную постройку этого государства.
Нам кажется, что вся отрицающая сила учения о Скандинавстве Руси утверждается лишь на отсутствие в его исследовательности именно этнологической критики, без которой, конечно, никогда и ничего нельзя объяснить ни в одной Истории какого бы то ни было народа, особенно в первоначальной Истории.

——

Оканчивая эту историю возникновения и распространения мнений о норманском происхождении Руси, мы должны припомнить известную истину, что писатели, как и ученые исследователи, и особенно в обработке Истории, всегда служат выразителями, более или менее полными и всесторонними, тех идеи, какие в известный круг времени господствуют в сознании самого общества.
Всем известно, как наша образованность богата отрицающими идеями относительно именно русского человека во всей его истории и во всем его быту. Поэтому нет ничего естественнее, как встречать присутствие тех же идей повсюду, и в художественных созданиях, и в ученейших исследованиях, как и в простых разговорах. История мнений о Норманстве Руси в сущности изображаете только отрицающее созерцание нашей образованности о собственной ее Русской Истории. Вот по какой причине крайние увлечения некоторых исследований могут объясняться только непреодолимым общим потоком общественных воззрений и должны делить с ними пополам всякую вину в несообразностях и противоречиях, ибо исследователь, как мы сказали, есть только полный или неполный выразитель живущих идей своего времени. На долю науки всегда остается не малый труд отделять истинные ее приобретения от великого множества соображений и утверждений, выражающих не более, как одно жизненное движение тех иди других общественных убеждений.
Если справедливо, что учение о Норманстве Руси приобретало свои силы больше всего от направления отрицающих идей нашей образованности, то, можно надеяться, оно просуществует еще долго, до тех пор, пока Русское общество не износит в себе всех начал своего отрицания и своего сомнения в достоинствах собственной своей природы.

Глава III.

ИМЯ РУСИ ИДЕТ ОТ ВАРЯГОВ-СЛАВЯН.

Кого разумеет первая Летопись под именем Варягов. Истое варяжество прибалтийских Славян. Где, по Летописи, находилась Варяжская Русь. Русь Рюгенская. Русь Неманская. Древнейшие следы Варягов-Славян в нашей стране в именах мест. Заключение.

Теперь, как всем известно, никто не сомневается, что Варяги суть Скандинавы, и потому все мы, произнося имя Варяг, в точности разумеем, что это никто иной, как Норманн, Скандинав и даже Швед. Так твердо и крепко мы заучили эту Немецкую истину.
Наияснейшим местом у Нестора, показывающим, что Варяги были несомненные Скандинавы, самый ретивый Норманист М. П. Погодин называет те строки, в которых говорится о призвании князей:
‘Идоша за море к Варягом к Руси, сице бо ся зваху тыи Варязи Русь, яко се друзии зовутся Свее, друзии же Урмане, Англяне, друзии Готе, тако и си’.
Почему это место так ясно свидетельствует, что имя Варяги означало одних Скандинавов? По следующей логике:
Если из пяти собеседников четверо Немцы, то следовательно и пятый собеседник непременно должен быть Немец же, следовательно и самое слово собеседник непременно должно означать Немцев же. Европейцами называются Шведы, Норвежцы, Датчане, Англичане. Известно, что это племена германские. Следовательно и европейцы Россияне, не говоря о других, суть тоже Германцы.
‘Варягами Нестор ясно называет Шведов, Норвежцев, Англичан, Готов, говорит Погодин, не упоминая однако о Руси, — все эти племена у других народов назывались Норманнами, Скандинавами. Следовательно Варяги Несторовы суть Скандинавы…. Это математически ясно’, заключает достоуважаемый автор. ‘Кому придет в голову, прибавляет он, что Варяги здесь в смысле Европейцев?’ Нам кажется, это придет в голову тому из читателей, который полюбопытствует спросить: куда же девалась Русь при этом исчислении норманнских племен? Ведь в ней все дело. Она тоже Варяги, но где показание летописи, что она тоже Норманны, Скандинавы? Нестор об этом крепко молчит, но отделяет Русь от прочих Варягов, как особое самостоятельное племя, в роде Шведов, Норвежцев, Готов, Англичан. Он говорит только, что Русь также называлась Варягами, как и другие указанные племена. По его же словам Варяги есть имя общее для всех обитателей Балтийского поморья. Кто жиль на этом море, тот был Варяг в общем смысле, а в частности каждый Варяг принадлежать к особому племени. Начиная с Байера и оканчивая Погодиным, все Норманисты убеждены, что о Руси здесь и говорить нечего, ибо Варяги суть Норманны, стало быть само собою уже разумеется, что Русь-Варяги значит Норманны.
Откуда же мы можем узнать, какое это было племя Русь? Конечно из географии и этнографии Балтийского моря, которое у Нестора, как мы сказали, вообще называется Варяжским, и на котором однако жили не одни Скандинавы.
Весь южный берег этого моря принадлежать не Скандинавам. Еще Гельмольд, почти современник Нестора, говорил, что северный берег моря занимают Даны и Шведы, называемые Норманнами, а южный населяют Славянские народы. От русских пределов по этому берегу жили Чудь, Прусь, Ляхове, о которых прямо поминает Нестор, что они приседят к морю Варяжскому. Дальше Ляхов к западу жили другие славянские племена, Лютичи, Рюгенцы, Оботриты, и в самом юго-западном углу, в нынешней Голштинии, Багры или по древнему Варны, Варины. От них берег поворачивал к северу по берегам Ютландского полуострова, где жили Юты-Готы. Отсюда и начинались Скандинавия жилища, продолжавшиеся по северу Урманами-Норвежцами и потом Шведами. Таким образом Скандинавы занимали только северные и западные берега моря, а не-Скандинавы южные и восточные.
После такого распределения жителей Балтийского поморья имеем ли основание говорить, что под именем Варягов Нестор разумел одних Скандинавов? Правда, что ни Ляхов, ни Прусов, ни Чудь, он не называет Варягами. Правда, что именем Ляхов он называет вместе с Мазовшанами и Полянами (Поляками) и Лютичей, и Поморян, Но все-таки еще остается довольное пространство южного Балтийского поморья за землею Лютичей, которое тоже было заселено Славянами и о котором Нестор, указывая на славянские племена, не дает никакого понятия. Нет никаких оснований толковать, что он всю эту сторону обозначаете общим именем Поморян. У него Поморяне имеют определенный, частный смысл, как и Лютичи, и Поляне, и Мазовшане. Поморяне жили собственно между устьями Одры и Вислы. Впрочем летописцы под 1300 годом и землю Кашубов, вблизи Вислы, называют Варяжским Поморьем. Если и этот берег назывался Варяжским, то почему же его обитатели не должны называться Варягами?
‘Посему же морю (Варяжскому) седят Варязи семо к востоку до предела Симова…. По тому же морю седят к западу до земле Англянски и до Волошьски’… Здесь Нестор прямо указывает южный берег моря, о котором Норманисш не желают и упоминать, так что Балтийское море у них является как бы с одним только берегом, северным.
Посмотрим теперь, как Нестор распределяет по Балтийскому морю своих Варягов. Два раза перечисляя их племена по порядку, он идет от Востока по северу от Новгородской земли и начинает от Шведов, как ближайших соседей. За Шведами он ставить Урман (Норвежцев), после них Готов (Ютов, Датчан), потом Русь, потом Англян. В другой раз, отделяя от прочих свою Русь, доказывая, что она такой же Варяг, как и другие, и говоря вообще, он за Урманами показывает не Готов, а Англян, и потом уже Готов. Англяне, по его словам, жили напределах Варяжского моря, ибо Варяги, говорит он, к западу седят до земли Англянской и до Волошской, т. е. до Англии и Галлии. Таким образом место для Руси он указывает где-то вблизи Готов и Англян, вообще на западном краю Варяжского моря. В этом уже никто не Может сомневаться. Летописец, как видели, идет по порядку населения от В. к З., но по северу. Дошедши до Готов, которые означают Датчан или Ютландский полуостров, след. уже западный берег моря, он тотчас указывает Русь, т. е. необходимо после запада попадает на южный берег Варяжского моря, в самый его угол или в страну Славянских Вагров, Оботритов, Рюгенцов, Велетов-Лютичей, обозначая всю эту область одним именем Русь. Затем он указывает Англян, которые в этом случае должны обозначать не Британию, как иные напрасно толкуют, а страну Англо-Саксов, сидевших позади славянских племен к устью Эльбы. По этой причине, в словах о призвании князей, отделивши Русь от прочих, Нестор прежде указывает Англян, а потом Готов, т. е. изменяет прежний порядок и идет от Руси к Западу (Англяне) и затем к северу (Готы-Датчане). Изо всего этого выходить, что указания Нестора очень точны, что они до очевидности точно определяют место до сих пор незнаемой Руси, имя которой явно принадлежите острову Рюгену.
По смыслу летописного текста нет ни малейшего основания почитать эту Русь какою либо малою долею Шведов, Урман, Готов, Англян, в роде каких либо шведских лодочников Родсов и т. п. Летописец назначаете ей место равное с четырьмя другими племенами. По его понятью Русь такое же целое особое племя, как и другие поименованные Варяги. Он ясно и точно отделяет ее от этих других Варягов и никакая ученая исследовательность в этом случае не имеет ни малейшего основания отыскивать Русь у Шведов, Урманов, Готов, Англян. Русь, по точному указанию летописца, сидела на своем особом этнографическом месте, никак ни в Швеции, ни в Норвегии, ни в Дании, ни в стране Англов. Она сидела только по соседству с двумя последними, с Данией и древнею Англиею.
Таким образом ‘математически ясно’, что земля Руси, по точному перечислению у Нестора варяжских племен должна падать на славянское поморье Вагиров, Оботритов, Рюгенцев, Лютичей, то есть на славянскую область между Лабою-Эльбою и Одером-Одрою включительно и во главе с островом Рюгеном, который и давал свое имя (Ругия-Русия) всей области, потому что на самом деле стоял во главе всего Балтийского Славянства, как это засвидетельствовано Гельмольдом, о чем будем говорить в своем месте.
Нестор, как видели, только в двух случаях перечисляете особые племена Варягов, а затем везде в летописи мы встречаем одно слово: Варяги, без всякого обозначения, какого они племени. На этом основании Байер весьма произвольно растолковал, что это Скандинавы, что летопись разумеет здесь одних Скандинавов. Погодин в подтверждение собрал все тексты, где упоминается слово Варяг. Но в текстах все-таки не нашлось ни одной строки, сколько-нибудь подтверждающей это мнение. Только в позднее время, в 13-м и в 16-м столетиях, когда требовалось прямо указывать Шведов, летописцы объясняют, что прежде они назывались Варягами: Зловерные и поганые Варяги, которые Шведами нарицаются, говорит напр. Сказание об осаде Шведами Тихвина монастыря в 1613 г. Никто не станет спорить, что Шведы были Варяги, то есть прозывались Варягами по имени Варяжского моря, которое имя, кстати сказать, существовало только у одних Русских Славян и Скандинавами переделано в Веринги.
Это глухое и слишком общее показание летописи заставляет даже предполагать, не разумеет ли летописец в имени Варяги исключительно одно какое либо их племя, наиболее знакомое и наиболее известное древней Руси, с которым Русь находилась в беспрестанных сношениях, и знала его так, что имя Варяг не требовало уже дальнейших пояснений, какие и откуда были эти Варяги. По-видимому иначе и быть не могло. Нельзя же представить, что и Шведы, и Норвежцы, и Датчане, и Англяне, все как одно племя, жили в беспрестанных сношениях с древнею Русью: что всем им, как одному племени, Русь платила дань для мира, что всех их, как одно племя, призывал на Греков Игорь, что ко всем к ним, как к одному племени, уходили Владимир, Ярослав и т. д. Очевидно, что для правильная объяснения летописных показаний необходимо остановиться не на Скандинавах вообще, а на одном каком либо племени. Исследователи Немцы, имея в виду Шведский Рослаген, остановились на Шведах, но летопись не подает и малейшего намека на Шведов, когда говорит о Варягах. Правда из Исландских Саг мы знаем, что у первых наших князей находились в службе Шведы, а по указанно Титмара и Даны-Датчане. Но князьям служили и Печенеги и вообще храбрые люди всяких народностей. Это еще нисколько не объясняет того обстоятельства, каким Варягам платили мы дань до смерти Ярослава, с какими Варягами Новгородцы вели постоянный торг, какие именно Варяги были для Руси в собственном смысле Варяги, то есть домашние люди, в землю которых также можно было ходить, как домой, или спасаясь от внутренних усобиц, или призывая на помощь варяжское войско.
В нашей летописи нет ни прямых, ни косвенных показаний, чтобы таковы были наши отношения к ближайшим соседям, Шведам. Напротив того, в течение 11-го века, когда летопись становится обстоятельнее, она раскрывает, что наши связи тянуть больше всего не к Швеции, а на запад к немецким землям и к нашим соплеменникам, жившим подле Немцев, Мы полагаем, что эти связи были давние и основывались на давних наших сношениях преимущественно с Балтийским Славянством, через которое немецкая Европа была нам гораздо известнее, чем скандинавские земли Шведов и Норвежцев. Мы полагаем, что под именем Варягов в собственном смысле нашему первому летописцу были известны исключительно Варяги-Славяне, обитатели богатой торговой и воинственной приморской страны по южным берегам Балтийского моря.
Это были, так сказать, основные наши Варяги, всегда жившие в Новгороде и оставившие там о себе память даже в названии улиц, каковы не одна Варяжская, но и Щетиница или Щетициница, несомненно ведущая свое начало из Штетина, так как Прусская от Прусов, равно как и другие, о которых будем говорить после. О других Варягах (Норманнах) мы не имеем никаких свидетельств, могущих показать давнишние связи и крепкие сношения с ними. В Новгороде об них не встречается ни малейшей памяти. Нет ни Шведского, ни Урманского, ни Датского, ни Англянского подворья, — ни улицы. Позднее в 13 веке, как видно из Устава о мостовых, живут в нем Немцы и Готы, но они точно отделяются своими именами от Веряжан, если считать этих последних или Варягами или жителями прежней Варяжской улицы. Немцы и Готы появляются в Новгороде без имени Варягов в то время, когда наши настоящие, основные Варяги были окончательно можно сказать истреблены теми же Немцами и Датчанами. Это случилось к концу 12-го или в начале 13-го века. С тех пор и в наших летописях Варяжское имя почти совсем исчезает.
В последний раз Варяги упоминаются в 1380 г., когда в полках Литовского князя Ягайла, шедшего на Москву в помощь Мамаю, находились и Варяги, или те, что жили при устье Вислы, Кашубы, или те, что жили в устье Немана. Затем позднейшие сказания употребляют это имя по старой памяти, называя Варягами Шведов, однако в первой половине 13-го века, в 1240 г., Свей, Мурмане, так только и называются, без имени Варягов. Но и в предыдущее время, летописи, говоря о Варягах, всегда разумеют в этом имени как бы особый известный им народ, отнюдь не Скандинавов, которых они прямо обозначают племенными именами: Готы, Доня (Дания) в 1130 и 1134 г., Свейский (а не Варяжский) князь в 1142 г., Свее в 1164 г. {Есть одно для толкования весьма трудное место в Новгородской Летописи под годом 1188, где сказано: ‘Рубоша Новгородьце Варязи, на Гътех Немьце, в Хоружьку и в Новотържьце, а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одиного мужь за море, ни съла вдаша Варягом, и пустиша я без мира’.}
Погодин растолковал, что живущие на Готданде Варяги заточили Новгородцев и пр., что Немцы поставлены здесь для пояснения Варягов. Но можно читать таким образом: заточили в тюрьму, в порубь, Новгородцев Варяги, а в Готии (тоже заточили) Немцев, в Хоружку и в Новоторжке… ‘Форма Немце есть тоже винительный падеж, как и форма Новгородце. Еще яснее в том же смысле это читается в Академическом списке Новгородской летописи, где о Новгородцах не поминается, а только о Немцах: ‘Рубиша Варязи на Хтех Немци в Хорюжку и в Новотръцих…’
Это место во всяком случае очень важно для объяснения, кто такие были Варяги. Имена городов славянские, стало быть, по крайней мере Хоружек надо искать где либо на Славянском поморье.
Вообще все свидетельства, собранный не об одних Варягах, а вместе и обо всех сношениях Новгорода с Варяжским поморьем, очень явственно раскрывают, что именем Варягов в собственном смысле древнейшие летописи обозначают особое от Скандинавов племя, с которым Русь жила, как со своим братом, в беспрестанных и тесных сношениях, никогда не вела с ними войны ополчением, а ссорилась с ними в торговых делах и наказывала их тем, что не пускала к ним своих послов и гостей. Для этих Варягов такие поступки Новгородцев бывали хуже всякого побоища и они обыкновенно прихаживали просить мира и снова установляли старые сношения, иногда на всей воле Новгородской. Так случилось в 1201 г., когда слава Варягов уже истреблялась, и когда они приходили в Новгород просить мира даже сухим путем, горою, как говорит летопись. А известно, что в Новгород и Псков через Литву издревле езжали купцы из Любека, Ростока, Стральзунда, Гринсвальда, Штетина и с Готланда {Карамз. IV, пр. 279. Грамота Гедимиша 1328 года.}. Одно это обстоятельство, что Варяги приходили в Новгород сухим путем, служит яснейшим доказательством их Славянства. Для Скандинавов, особенно для Шведов, такой путь был очень-очень далек и прямо невозможен.
После этого имя Варягов в Новгороде сменяется именем Немца, овладевшего, как известно, всеми торговыми оборотами Поморского Славянства и из его развалин создавшего потом Ганзейский Союз. Отчего же имя Варяга не сменилось именем Шведа? Оттого, конечно, что со Швециею с древнейшего времени никогда не было особенно тесных торговых связей. В этом случае она стояла на ряду, если еще не на заднем плане с другими Скандинавами. Новгородцы езжали торговать и к Готам, и в Доню-Данию: но не видно, чтобы они таким же образом езжали в Швецию. Из всех свидетельств, собранных Погодиными (Изслед. III, 269—271) о торговле со Скандинавами, выходить, что только Скандинавы отправлялись в Русь за покупками, а сами Русские к ним не ездили. И это очень понятно и естественно. Новгород нисколько не нуждался в шведских товарах, ибо сам имел такие же и еще лучше. Напротив Швеция и весь север очень нуждались в товарах Новгорода, потому что через него шли товары византийские и азиатские, которых север ближе и след. дешевле нигде не мог достать.
В летописях сохранилось только одно известие о древнейших наших отношениях к Швеции. В 1142 г. шведский князь, еще и с епископом, в 60 ладьях напал на Новгородских гостей, шедших ‘из-за моря’ в трех ладьях. Однако после битвы он ничего не достиг, и только потерял своих полтораста человек. Все это опять очень естественно, ибо богатство всегда оставалось на стороне Новгорода, а промысл разбойный на стороне Скандинавов.
С Шведами, и Мурманами, как с ближайшими соседями, точно также, как потом с Ливонскими Немцами у Новгородцев всегда существовало больше вражды, чем мира. Вражда беспрестанно поднималась из-за границ, из-за владычества над Чудскими, Карельскими и другими Финскими племенами, которые обитали так сказать между двух огней, между Русью и Скандинавией. Известно, что и в позднее время добрые и простодушные Карелы и Лапонцы платили дань и Мурманам и Русским. Из за этой дани несомненно еще с глубокой древности шла борьба между Новгородом и заморскими Свеями и Мурманами. Очевидно, что Славянские сношения с их краем никогда не могли быть искренни и особенно дружелюбны. Не в этой стороне, следовательно, жили те Варяги, которые бывали в Новгороде домашними людьми.
Вообще из тех же самых доказательств о Скандинавстве Варягов, собранных во множестве в исследованиях Погодина, нисколько не выясняется, чтобы Варяги древней летописи были Скандинавы. На основании тех же свидетельств их можно и должно признать Славянами, так как имя Варяг, обозначая всех обитателей Балтийского моря, необходимо должно обозначать и какое либо их особое племя. Таким племенем, были Балтийские Славяне, жившие в той стране, где Нестор прямо указывает и место нашей Руси, которую он весьма точно отделяет от всех Скандинавов.
Это лучше всего подтверждается показаниями самого Нестора, где он говорит о расселении в Европе Афетова племени. Переходя к нашей стране, он пишет: ‘В Афетове же части седят: Русь (не Неманская ли?), Чудь и вся языцы’, т. е. Чудские, которых перечисляет по именам, и оканчивает Литвою и прибалтийскими чудскими племенами.. Дойдя до моря, он именует Поморцев, говоря: ‘Ляхове, Прусь и Чудь приседят к морю Варяжскому’. Здесь в первый раз он так называете это море, и продолжает, как бы поясняя его имя: ‘По сему же морю седяте, приседят Варязи, сюда, к востоку, до предела Симова (то есть до предела Азии, до Дона, Волги и Каспийского моря). По тому же Варяжскому морю седят Варяги к западу до земли Агнянсеи (Англосакской) и до Волошьски’, т. е. до Галлии-Франции. Ясно, что Нестор, указывая место жительства Варягов, разумеет южное балтийское Поморье, где седят Чудь, Прусь, Ляхове, Варяги до Англии (материковой) и до Франции, все также по материку.
После того, идя по порядку, он перечисляете всех других европейцев, начиная с известных уже ему Варягов, на которых остановился, и говоря: ‘Афетово бо и то колено: Варязи, Свей, Урмане, Готе, Русь, Агняне, Галичане, Вольхва, Римляне, Немцы, Корлязи, Вендици, Фрягове и прочие, которые приседят от запада к полудню, к югу, и соседят с племенем Хамовым (в Африке).
Норманисты имя Варяги ставят лишь объяснением Шведов, Урман, Готов и пр. Но возможно, как и следует толковать, что в одном этом имени Варяги сокрыто обозначение Славянского населения по южному берегу Балтийского моря. Летописец начинаете перечисление народов очень знакомым родным ему именем, которое и ставит передовым (как выше передовым поставил и родную Русь), а потом и обращается к иноземцам, к восточному концу северного берега: Свей, Урмане и пр. продолжая исчисление народов кругом Европейских берегов.
Если имя Варяги, стоящее впереди перечисления, должно обозначать только Шведов и прочих Скандинавов, то у летописца является пропуск населения по южному берегу моря.
Поэтому и сам Погодин принужден был заметить, что не означают ли здесь Варяги особливого племени? Может быть Варяги было имя общее и вместе имя частное, как Словене у Нестора, Немцы у позднейших летописателей. Так оно в действительности и было: именем Варягов Нестор покрываете все Славянское население южных берегов Балтийского моря, и тем объясняет, кого он разумеет в имени Варяги, иигде не указывая их особого племени. Нестор селения Варягов распространяете на восток до Азии, и на запад до Англосаксонии. Возможно ли так распространить на восток Скандинавское племя? Пусть укажут, в каком месте скандинавских селения доходили до Азии. Между тем Славянское племя занимало именно всю линию, указанную летописцем, из чего может следовать один вывод, что Варяги Нестора прежде всего были племя Славянское, что Варяжское море значило Славянское море, что Скандинавы назывались у нас Варягами только потому, что жили на том же на нашем Варяжском море, что собственная страна Варягов по прямому разумению летописца находилась на южном побережье моря, к западу за Ляхами, и протягивалась по материку до Англосаксонской земли и до Франции.
Если наперекор простому смыслу летописи, будем толковать ее показания иначе, то встретим, как и встречают норманисты, непреодолимые противоречия, заставляющая раздвигать Варяжское море до Испании, а на восток до Волжской Болгарии и даже до Китая {Погодин: Исследования II, стр. 7, 10.}, заставляющие почитать Варягами всех европейских Поморцев до Адриатики, заставляющие почитать точные свидетельства Нестора наравне с фантастическими неуловимыми свидетельствами некоторых арабских, да и то позднейших писателей.

——

Еще в первой половине 16-го века австрийский посол в Москву, Герберштейн, в своих Записках о Московии предложил следующее решение мудреного вопроса, откуда бы могла произойти наша Русь? Не узнавши ничего ни из наших летописей, ни из разговоров с тогдашними знающими Русскими людьми, кто были славные Варяги, призванные к нам на княжение, он говорит: ‘Основываясь на том, что Балтийское море называется у русских Варяжским морем, думал я, что и князья их, по соседству, были или из Швеции, или из Дании, или наконец из Пруссии. Но так как, смежная с Любичем (Любеком) и герцогством Голзацким (Голштейн) Вагрия была некогда у Вандалов одним из самых знаменитых городов и областей, так что и Балтийское море, по мнению некоторых, от ней получило свое название, а это море и доныне у Русских сохранило название Варяжского моря, — и как, сверх сего, Вандалы в то время были сильны и считались Русским в родстве (по славянству) и по языку, и по вере, и по обычаям, та мне кажется вероятнейшим, что Русские призвали к себе князей из Вагров или Варягов, а не из иноземцев, несходных с ними ни верою, ни нравами, ни языком’.
Так рассуждает Герберштейн в своей книге, изданной уже гораздо после его возвращения из России. Но он сам же пишет, что, рассуждал об этом, когда был в Москве, с тогдашними Москвичами, и в первое время, стадо быть еще в Москве, думал, что наши князья могли придти из Швеции, Дании или из Пруссии.
Таким образом толки о происхождении Руси, после Киевских толков при Несторе, чрез несколько столетий, возникай снова уже в Москве. Точно также и в это время они не остались без следа в нашей письменности. По всему вероятию, на основании этих рассуждений и толков, тогда же сочинена басня о призвании Рюрика от племени Пруссова, и что этот Прус был брат римского кесаря Августа, что от него прозвалась Прусская земля и т. д. Тогда, как известно, сочинялась в Москве в замен летописей, Русская История. По мыслям и потребностям времени она сочинялась с целью возвысить и прославить царский род и поэтому была обработана по степеням царского родословия, отчего и получила название Степенной Книги.
В этой первой Русской Истории заняла свое место и упомянутая басня, вполне удовлетворившая своим сказанием первого нашего царя Ивана Васил. Грозного, крепко веровавшего, что он не мужичий род, каким по его мнению был современный и ему Шведский король, а происходить он по прямой линии от крови римских кесарей, то есть от царской крови.
По-видимому, Герберштейн, оставивши на Руси догадку о происхождении наших князей из Пруссии, после уже, когда воротился домой, додумался, что вероятнее всего они могли происходить из Вагрии. В начале 18-го столетия, при Петре, эта догадка была довольно обстоятельно развита неизвестным исследователем, который свои соображения, быть может по изысканиям Лейбница, опирал главным образом на сказании Гельмольца и, что еще важнее, на географических именах земель и вод, раскрывавших полное славянство всего южного Балтийского Поморья. Как видели, в этом же направлении рассуждали и Тредьяковский, и Ломоносов, который весьма здраво и очень верно объяснивший, что такое были Варяги, развивает однако мысль той же Степенной Книги и доказывает только, что ее Пруссы, были Славяне, так как все это Поморье до самой Вагрии (Голштинии) населено было Славянами. Байер, конечно, отверг славянскую догадку Герберштейна, как не подходящую к науке, т. е. к немецким воззрениям.
Однако, несмотря на немецкую ученость, совсем затаившую все противоположные ей мнения, не ученая, а простая рассудительная мысль о славянском происхождении Руси не угасала. В двадцатых и тридцатых годах XIX ст., когда благодаря Карамзину, а за ним Погодину, немецкое байеровское учение о Скандинавстве торжествовало в полной мере и при горячей помощи Погодина не пропускало без опровержения ни одного противного слова, славянское учение в лице Каченовского, Венелина, Максимовича, Савельева-Ростиславича, Святного и других, невольно склонялось к мнению Герберштейна и приводило по временами новые соображения и подтверждения в пользу славянства Руси. К сожалению, никто из названных писателей и их продолжателей не посвятил этому вопросу особого исследования, хотя бы совместность с исследованием ‘О происхождении Руси’ Погодина. Преждевременная кончина Венелина остановила критику его ‘Скандинавомании’, на самой важной и любопытной строке.
Надо сказать, что сам Погодин несколько времени находился под влиянием мнения о славянстве Руси вместе с Вагирством Каченовскаго. ‘Но лишь только оборотился вновь к источникам, то и утвердился в прежних своих мыслях’ {Исследования II, 184, 213.}. Значит славянская мысль была мечта, не имевшая никакой почвы в источниках. Погодин так-таки прямо и называет ее пустословием. К сожалению, досточтимый ученый оборотился только к одним скандинавскими источникам и оставил без рассмотрения и без надлежащего внимания источники, в которых очень многое наравне со Скандинавами говорилось и о Славянстве.
Из темного леса скандинавских источников, конечно, ничего нельзя было верно рассмотреть и в нашей летописи. Еще Максимович, весьма просто и ясно читавший летопись, настаивал, что Нестор, назвавши, в числе Варягов, Русь, вовсе не дает ни малейшего свидетельства, чтобы все Варяги были непременно Скандинавы и что поэтому из слов Нестора вовсе не следует, что его Русь были Скандинавы. ‘Нет, очень следует, отвечает Погодин, ибо Нестор не говорит только, что Русь была Варяги, но что Русь была такие же Варяги, как Шведы, Англичане, Норвежцы’. Мы уже видели, какая сила логики заключается в этом объяснении.
‘Допускаем, продолжает Погодин, что Русь-Рюген, Варяги-Вагиры и все, что вам угодно. Где же доказательство, что оттуда призваны были князья? Утверждение ваше совершенно произвольно’. Но где же доказательство, что князья были призваны из Скандинавии, из Швеции? Это усердное, вековое отыскивание там Руси и утверждение, что она именно там находилась, еще больше произвольно, потому что не имеет ни малейшей опоры в словах летописи и опирается только частью на Исландские сказки, частью на произвольном толковании одним скандинавским языком очень перепорченных Русских или Славянских имен.
‘Неужели, настаивает Погодин, (как только) князья были призваны, то со страною их уничтожилось всякое сношение? С чем это сообразно? А у нас нет ни малейшего упоминовения ни о Рюгене, ни о Вагирах-Славянах, никакого следа сношений, знакомства. Точно так нет ни малейшего упоминовения о нас в памятниках Рюгенцев, Вагиров, хотя они в то время получили уже летописателей, напр. Гельмольда’. Но неужели все это правда? Кое что о нашей стране упоминает именно этот Гельмольд и другие западные писатели среднего века. О наших сношениях с Варягами довольно упоминает Нестор, называя их только одним именем Варяги и не обозначая их городов. Попробуйте в этом имени разуметь одних Славян, но отнюдь не Скандинавов, и тогда все объяснится как нельзя лучше и не встретится ни одного противоречия именно такому, а не иному пониманию, кто были для нашего летописца настоящие Варяги. Рюгенцы и Вагиры к несчастью не оставили ни летописей, ни саг в роде Исландских. Но дело не в этом, а вот в чем: разве были направлены на Рюген и Вагиров такие же старательные и внимательные до самых мелочей исследования, какие были направлены на Русь шведскую, и вообще скандинавскую: разве сам Погодин расследовал этот вопрос в настоящей мере, параллельно со скандинавством? О важнейшем предмете, напр., о Русской торговле с Балтийскими Славянами, он говорит мимоходом в нескольких строках, и если в спорах доказывает, что ‘Славяне тамошние, соседи Датчан, были во многих смыслах Норманнами‘, то это доказательство приводится только в подтверждение, что все Варяги были Скандинавы {Исследования III, 268. Рус. Истор. Сборник I, кн. 8. стр. 114.}.
‘Все вы разделяете Варягов и Русь, оканчивает Погодин, между тем как их разделять ни коим образом нельзя: Русь была вид, а Варяги род. Всякой русский был Варяг, как всякий Саксонец есть Немец, или Пикардец-Француз’. Но каким же образом мы не должны их разделять, когда первый их разделил Нестор, и разделил именно для того, чтобы отделить от прочих Варягов свою родную Русь. Этих одних Варягов он назвал Русскими Варягами, быть может в том именно смысле, что они были Славяне. Повторяем, что признавать Варягов за одних Скандинавов нет ни малейшего основания. Нельзя же в самом деле рассудительно говорить, что всякий европеец есть Немец. Имя Варяги было общее географическое имя Балтийскому Поморью, где по южному берегу жили одни Славяне, да Пруссы, да Чудь. В самой действительности это было такое же имя, как Европа, Европеец, кал в древности Скиф, Сармат, даже Германец, ибо страна от запада до Вислы все была Германия, хотя в ней жило множество Славян.
Как только поплыли Новгородцы за море к Варягам призывать князей, так летописец и почитает необходимые в точности указать то племя, к которому направлялся их путь.
Нам кажется, что в этом незаметном на взгляд указании Нестора о разделении Варягов на племена находится истинный ключ к правильному уразумению всех его свидетельств о Варягах-Руси, тех свидетельств, который немецкая школа усиленно и с большими натяжками старается растолковать по немецким воззрениям.
‘Но для чего нужно подобное предположение (о славянстве Варягов) в науке?’ спрашивает достопочтенный историк С. М. Соловьев. ‘Существуют ли в нашей древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без него? Таких явлений мы не видим, заключает уважаемый историк {История России I, 84, стр. 142, 147, первого издания.}.
Замечания удивительные!… Стало быть в науке нет места для истории Славянства, для истории наших отношений к древнему Славянству. Стало быть Славянство не существовало в начальной Русской истории, существовали только Варяги-Скандинавы. Но ведь наука стремится повсюду открывать истину и отвергать всякую ложь. Далеко не все русские историки так настойчиво веруют в Норманнское происхождение Руси. Существует немалая литература, отвергающая это верование как ложное немецкое учение, основанное на расследовании только одних букв, устраняющее расследование жизненных народных отношений. Ясно, что истина первоначальной Русской Истории еще не найдена и принимать учете о Норманстве Руси за непогрешимый догмата еще нельзя. Наука должна расчистить дорогу к истине, а потому должна принять во внимание и предположение о Славянском происхождении Руси, тем более что это предположение руководится больше всего основною научною силою — здравою критикою, вообще здравым смыслом, в противоположность учению о Норманстве, совсем утратившему здравый смысл, как это видно из предыдущего изложения. Славный историк догматически говорит, что в нашей древней истории он не видит таких явлений, которых нельзя объяснить без предположения о Славянстве Руси. Но как, напр., объяснить показание Летописи о том, что по городам у туземцев сидели находницы-Варяги, не оставившие потом ни малейшего следа о своем Норманстве и оставившие только явный и яркий след своего Славянства? Как объяснить это явление, которому изумлялся и сам Шлецер (см. стр. 60)?
Предположение о Славянстве Варягов Руси возникает и вырастает само собою, как скоро изыскатель освобождается от норманнского призрака. Такое предположение нужно для восстановления сущей правды в первоначальной Русской истории. При свете этой правды исчезают как дым, все безвыходные противоречия, нанесенные в нашу историю только учением о скандинавстве Руси, и вполне объясняются все последующие явления Русской жизни, которых никак нельзя объяснить прославленным скандинавством. Уважаемый автор, говоря о скандинавском мнении, что оно основывается на очевидности, сам же объясняет, что из остальных летописных свидетельств никак не видно, чтобы Варяги были одни Скандинавы. Вся его очевидность основывается только на толковании в скандинавскую сторону всех и всяких свидетельств.
Немецкая школа, толкуя беспрестанно об одних только Варягах-Скандинавах, успела вселить в умы, что на Балтийском море, как будто никто и никогда не жил, кроме Скандинавов, как будто на нем совсем не существовало южных берегов, Славянских, а были только одни северные берега Скандинавские. Она же убедила всех, что по этому Варяжскому морю плавали и хозяйничали только одни Норманны-Скандинавы и никто другой, что Славяне вообще все без исключения и всегда были народом сухопутным, тихим, смиренным, чуть не боязливым, так что и по морям не плавали. Все это, благодаря Карамзину, Погодину и их преемникам, мы крепко затвердили еще на школьных скамьях и потому никак не решаемся даже подумать о том, чтобы Славяне живя при морях, могли тоже плавать в кораблях по морю. Однако западные же летописцы рассказывают совсем другое. На основании их свидетельств, Гедеонов очень справедливо заключает, что ‘как на берегах Адриатики и Средиземного моря, Славяне адриатические, так на берегах Северного и Балтийского, Славяне вендские отличались беспрерывными походами и морскими предприятиями’. ‘Имя Норманнов, прибавляете Гедеонов в другом месте, еще не проникало в Европейскую историю, когда Русские и Дунайские Славяне ходили морем в Византию, Хорутанские или Хорваты опустошали своими набегами берега Адриатики. О морских войнах балтийских Славян с Норманнами, говорит Гедеонов, находим бесчисленные свидетельства в Скандинавских ‘Сагах, у Адама Бременского, Гельмольда, у биографов св. Оттона, Саксона Грамматика’ и т. д., которые вообще о Славянах рассказывают тоже самое, что мы привыкли приписывать исключительно одним Норманнам.
Те же свидетельства сверх того объясняют, что почти во всех норманнских набегах участвовали и Славяне, чего и следовало ожидать, по сожитью на одном море, и особенно, если походы предпринимались против какой-либо сильной и богатой страны: тогда соседи моряки конечно даже по необходимости вступали в союз, чтобы уравнять свои силы со силами врага и разделить вместе добычу.
Все подобные заключения, вовсе не принятые в соображение при исследовании, что такое были Варяги, вполне подтверждает именно История Балтийских Славян, раскрываемая единственно только свидетельствами западных средневековых писаний, по большой части даже враждебных к Славянам, как к язычникам {Собрание сочинений А. Гильфердинга, т. IV, История Балтийских Славян. — Полабские Славяне А. Павинскаго.}.
Из этой истории мы узнаем, что самое крайнее на западе славянское племя в тоже время было и самым передовым в борьбе с Германцами. Это племя жило в углу Балтийского моря, на краю славянских поселений, где и теперь остаются его старые онемеченные города, Ольденбург, прежний Старград, Висмар-Всемир, Любек. Оно называлось Баграми, Вагирами {Имя Вагры по-видимому онемеченное имя из Славянского Укры т. е. крайние обитатели, Украинцы. Средневековые писатели называли их Wucram, Wocronin. Русские летописцы выражаются так: на укре, на вукре земли, т. е. на краю, на кре. П. С. Р. Л. V, 227, VII, 216 и др.}. Вот что говорит о Ваграх Гельмольд, писатель 12 века: ‘Город Альденбург, тот самый, который по-славянски называется Стары-град, т. е. Старый город, лежит в стране Вагров, на западном берегу Балтийского моря, и составляет крайний предел Славии (славянской земли). Этот город и вся страна Вагрская в старину населены были самыми храбрыми людьми, потому что, стоя впереди всех славянских народов и гранича с Датчанами и Саксами, Вагры всегда первые и направляли военное движение на соседей, и принимали на себя их удары’. Гельмольду рассказывали, что ‘Вагры некогда господствовали над многими даже отдаленными Славянскими народами’. Их соседи Немцы, Англо-Саксы, хотя и были уже христиане, но предавались также грабежу и разбою: кто не умел у них ходить на разбой, тот почитался глупым и бесславным. Такое соседство конечно держало и Вагров в тех же самых нравах. Кроме того другие соседи, Датчане, разбойничали по морю, в чем нисколько не уступали им и Вагры. В этом разбойном углу Балтийского моря трудно было указать, кто был первый разбойник.
Вагры обладали островом Фемброю (в древнем писании Вемере), и отсюда распространяли свои набеги, так что их приморская область называлась Славянскою Морскою областью. Гельмольд так описывает разбойников Славян: ‘Дания, состоя по большей части из островов и окруженная водами, не легко может уберечься от нападений морских разбойников, потому что в изгибах ее берегов необыкновенно удобно скрываться Славянам, выходя тайком из засады, они наносят ей внезапные удары. Вообще же Славяне в войне успевают наиболее своими засадами. И оттого даже в недавнее время разбойническая жизнь между ними так усилилась, что, пренебрегая всеми выгодами хлебопашества, они вечно были готовы к морским походам и наездам, надеясь на свои корабли, как на единственное средство к обогащению…. На нападения Датчан они не обращают внимания и даже считают особенным наслажденьем с ними биться’.
Таковы были Вагры, иначе Варги, занимавшие ту страну, где древние географы помещают Варнов, Варинов, Вранов, от которых, как еще думали во времена Герберштейна, в самом деле Балтийское море могло прозываться Варяжским. В Скандинавском языке vargr значит волк, разбойник, беглец, вор, хищник, поэтому можно заключить, что страна Вагров, вместо Варнов, была так прозвана самими Скандинавами и что этот славянский балтийский угол уже в глубокой древности почитался у Скандинавов разбойным гнездом. Вагры особенно гнездились, как сказано, на острове Фембре, теперь Фемерн.
Другое разбойничье славянское гнездо находилось на острове Рюгене. Адам Бременский об этих двух островах Фембре и Рюгене пишет, между прочим, что они наполнены пиратами и кровавыми разбойниками, не дающими никому проезду, ни пощады. Пленных, которых другие продают, они убивают. Однако есть указания, что Славяне вообще так поступали только с иноплеменниками и щадили своих родичей.
Затем славились теми же предприятиями и жители островов в устье Одера, Велеты или Лютичи, имя которых по-славянски означало тех же Вагров, лютых волков, разбойников. Имя Велетов больше всего звучало, говорит Шафарик, в течение четырех столетий, с 798 г. по 1157 г. Даже Балтийское море называлось иногда по их имени Велетским.
Вот те острова океана, о которых носились темные слухи писателей первых шести веков нашего летосчисления. Острова конечно лучше всего способствовали для устройства исключительно мореходной жизни и потому естественно, что они всегда были так сказать гнездами морских витязей. Нет сомнения, что и в других береговых местах, хотя и в меньшем размере, существовало тоже, что и на островах. Так о Поморянах, собственно живших между Одрою и Вислою, один писатель говорит, что это были ‘люди опытные в войне на суше и на море, привыкшие жить грабежом и добычею, неукротимые по врожденной свирепости’. Гельмольд, говоря вообще о балтийских Славянах, заключает, что ‘все это народ, преданный служению идолов, всегда буйный и беспокойный, ищущий добычи в морском разбое, вечный враг Датчанам и Саксам (Немцам)’.
Вообще из всех западных свидетельств выясняется одно, что балтийские Славяне были воинственны, храбры, свирепы, люты, и что в этих качествах первое место между ними принадлежало Велетам-Лютичам, о которых даже Англичане в 11-м веке знали, ‘как о народе самом воинственном на суше и на море’, а Итальянцы говорили, что они ‘из всех народов Германии самый жестокий, который свирепее всякой свирепости’.
‘Славянам, говорит Гельмольд, была врожденна свирепость ненасытная, неукротимая, которая наносила гибель окрестным народам, на суше и на море’.
Однако все эти свирепые краски, которыми западные писатели изображали балтийских Славян, рисуют вовсе не то, что Славяне были свирепы в самом деле из одной природной свирепости. Здесь попросту выясняется только настоящее качество их характера. Видно, что они никакой обиды не прощали и умели себя защитить во всех углах своего моря. Главный промысл всего Славянского населения состоял вовсе не в разбое и не в грабеже. Они усердно занимались земледелием и еще более торговлею. Вести торговлю посреди скандинавских разбойников конечно не было возможности без того, чтобы самому не сделаться таким же свирепым грабителем, и тем более, что вообще тогдашний купец иначе ничего не мог ни продать, ни купить, как держа в одной руке товар, а в другой меч.
И мы видим, что эти же самые лютые Лютичи-Велеты, свирепейшие всякой свирепости, составляют вместе с тем средоточие всей балтийской торговли.
Действительно, отличные, отважные и неустрашимые мореходцы, прибалтийские Славяне еще больше славились своею торговлею и земледельческим богатством своей страны.
В этом они стояли несравненно выше Норманнов-Скандинавов, владевших скудною природою, которая, собственно, и вытесняла их на морской разбой.
О славянской же земле современные свидетели говорят, что в северной немецкой Европе это была земля обетованная, в которой недоставало разве только винограду, фиников и маслин. Всего в ней было вдоволь. Но довольство заключалось не в одних природных достатках страны, в роде рыбы, зверя и т. п., а главным образом оно заключалось в тех произведениях, которые прямо показывали, что земля находится в руках хозяйских и обрабатывается в сильной степени {Истор. и Стат. Сборник Валуева, М. 1845. — Разыскания Кледена о Славянах в бранденбургской области. — Сочинения Гильфердинга, IV. — А. Котляревскаго: Древности права и Книга о древностях и истории Балтийских Славян, Прага, 1874.}.
В самом деле, изыскания о древностях балтийских Славян, приводят к тому решению, что в 9 и 10 вв. не было страны на севере Европы более населенной и лучше возделанной именно относительно обработки полей. Таким образом главная сила славянского балтийского Поморья заключалась в земледелии, как и везде, во всех краях, населенных Славянами.
‘Здесь, говорит Кледен, существовала дружная благотворная связь между большим скотоводством, обработкою полей и содержанием лугов, так что, по крайней мере, по известиям позднейших спутников поморского проповедника Оттона, в открытых полях находились овощи всех родов’.
‘Повсюду в то время носилась молва о плодородии земель славянских, о всеобщем там изобилии и избытке. Священники, прошедшие Вендскую землю, не находят слов для ее прославления. В жизнеописании св. Оттона очевидцы рассказывают следующее:
‘В море, в реках и озерах невероятное множество рыбы: целый воз сельдей можно купить на пфенинг, все области населены дичью, буйволами, оленями, дикими и домашними свиньями, медведями и великим числом диких зверей всякого рода: великое везде обилие коровьего масла, овечьего молока, бараньего жира, огромное количество меда, пшеницы, проса, мака, наконец овощей всякого рода. Рабочих лошадей было множество. По изобилию всяких плодов можно было бы принять эту землю за обетованную, нет только вина, оливкового масла и фиников’.
С другой стороны Вендская земля, находясь в самой средине европейского материка у северного моря, занимала чрезвычайно выгодное положение для торговли на все стороны. Море открывало свободный путь на север, на восток и запад, река Одра протягивала сообщения к Дунаю и стало быть к Адриатическому и к Черному морям.
Естественно, что на этом славянском Поморье очень рано должна была сложиться предприимчивая торговая жизнь, которая устроила здесь много значительные городов. Морская торговля отсюда направлялась и в Скандинавию, и на наш север, как и на запад и юг, вокруг материка, поэтому и торговое развит шведского угла еще со самого начала во многом должно было зависеть от этого славянского Поморья. Северных людей сюда особенно могло привлекать хлебное довольство страны, несомненно служившей кормилицею для всего Варяжского моря, так точно, как наш русский юг был кормилицею для древних Греков. Даже и во время Ганзы, Норвегия и Швеция получали отсюда хлеб в зерне и печеный, муку, пиво, вино.
До Крестовых походов вся торговля средней Европы с Востоком шла через славянское Поморье, если не была исключительно в его руках. То, что впоследствии стало известным под именем Ганзейского Союза, было только продолжением старого и по преимуществу славянского торгового движения на Балтийском море.
Центральным местом славянской торговли еще в 11 веке был Воллин, о котором Адам Бременский рассказывает, что это был ‘знаменитейший город, славная торговая пристань варваров (язычников) и Греков’, то есть Русских-христиан греческого исповедания. Он дальше говорит, что Воллин величайший из городов Европы, что в нем живут Славяне и другие племена греческие (Русские) и варварские, что и Немцам-Саксам дано право жить в этом городе, но с условием не объявлять себя христианами, почему можно заключить, что западное, не греческое христианство, преследовалось в этом языческом городе, и что он допускал у себя христианство только греческое, по братству с Русскими. Это было во второй половине 11 века, и это одно свидетельство вполне раскрывает, в каких тесных братских связях находились западные Поморяне с восточными Руссами.
О городе разносилась большая и почти невероятная молва. Он был богат всякими товарами северных народов и чего ни пожелаешь редкого или приятного, в нем все можно было найти. Там есть, говорит Адам, Вулканов горшок, который жители называют греческим огнем. Ученые объясняли, что это говорится о вулканах острова Исландии. Если это так, то в рассказах о Воллине соединялись стало быть все чудеса севера вообще.
О самом море Адам рассказывает, что в пределах Воллина оно обнаруживало тройственный свойства Нептуна, ибо остров, на котором стоял Воллин, был окружен тремя морями, одно было совсем зеленое, другое беловато, третье свирепствовало в беспрерывных бурях и страшно волновалось. В этой троице нельзя не узнать тех пределов плавания Воллинцев, о которых вероятно они много рассказывали людям небывалым. Это были Балтийское море и Атлантический океан, бурный вдоль берегов Норвегии и зеленый вдоль берегов Франции и Испании.
Из Воллина, говорит Адам, суда ходили по Одре к устью Пены и к Ругам, от них суда плавали к востоку на Прусский берег: на запад — в Шлезвиг и Альденбург, а на дальни восток в 14 дней от Воллина они достигали Русского Острограда-Новгорода. Сухим путем на седьмой день ходили до Эльбы, в Гамбурга.
Ко всему этому Адам прибавляет о жителях Воллина, что хотя они были язычники, но не было племени более честного, кроткого и гостеприимного. Что сказано, о Воллине, то должно разуметь вообще о городах, лежавших в устьях Одры, из которых не Воллин, а Щетинь был древнейшим и сильнейшим, и почитался матерью всех других городов.
Само собою разумеется, что такое важное и всесветное на Балтийском Поморье значение этим славянским городам указано уже самым географическим их положением в устьях р. Одры, самой знатной реки тамошнего славянского населения.
Для нас важно одно, что балтийские Славяне, находясь в средине тогдашнего промышленного и торгового движения на севере Европы, воспользовались этим положением и возвели его до степени такого процветания, до которого на севере не доходил ни один языческий народ. Если весь балтийский торг и не находился в руках славянского Поморья, зато на его берегах находилось его средоточие, которое с падением славянской силы в 12—13 веках легко было унаследовано знаменитою Ганзою, отчего и во время владычества Ганзы славянские же старые города сделались цветущими и сильнейшими ее городами и составили первое, основное ее ядро.
Таким образом балтийские Славяне, по свидетельствам их же современников, были не только настоящими Варягами, как эти Варяги нарисованы норманскою школою, но вместе с тем они же были на балтийском Поморье первыми земледельцами и главными проводниками и посредниками торгового движения с материка Европы на ее скандинавский и финский север и на русский восток.
Естественно, что начало торгового промысла балтийских Славян должно относиться к тем векам, когда еще Балтийское море славилось только добыванием янтаря, в древнее время не на одном Прусском берегу, но и у Славян в Померании, между Данцигом и островом Рюгеном, где янтарь отличался особенно хорошим качеством. По всему вероятью янтарная торговля и была первым основанием для здешней торговой предприимчивости. А Плиний свидетельствует, что руководителями этой торговли были Венеты или Генеты, Венды. Очень также естественно, что Скандинавский полуостров выступил на торговое поприще гораздо после. Да притом его жители даже и во время процветания Ганзы не особенно были склонны к торговым делам и надеялись больше всего на свои мечи. По этой причине в отношении своего продовольствия они всегда находились в зависимости от южных славянских берегов. Руководствуясь такими соображениями, можно предложить вопрос:
Кто из обитателей Балтийского моря первый открыл путь в нашу страну, кто первый, хотя бы по указанию туземцев, проехал по Днепру в Черное море и по Волге в Каспийское море? Кому было ближе, податнее и гораздо нужнее открыть этот путь? Норманнская школа вслед за выводами немецкой науки, повсюду следившей только за одними Немцами и вовсе не желавшей или не умевшей знать Славян, конечно, утвердительно и с видом великой ученой непогрешимости свидетельствует, что этот путь проложен впервые Норманнами-Скандинавами. Норманнская школа это решение почитает до того непогрешимым и отнюдь неоспоримым, что не находит надобным даже упомянуть о Славянстве, хотя бы как о составной силе норманнских предприятий.
Если же Погодин и приводит свидетельства о союзных походах Славян со скандинавами, то нисколько не в подтверждение, что предприимчивость, отвага, неустрашимость Скандинавов в равной мере принадлежала и Славянам, а в подтверждение только того, что и Славяне могли понимать язык Норманнов и могли с ними как-либо объясняться, живя рядом, в соседстве.
Мы уже говорили, что все храброе, отважное, неустрашимое в этом случае отдано Норманнам, все кроткое, смирное, приписано Славянам, народу исключительно будто бы сидячему, сухопутному. Мореходные подвиги Норманнов, по словам самой Норманской школы, становятся особенно заметными только с 9-го века. В конце 8-го они только начинаются. Между тем, не говоря о дальних веках, мы достоверно также знаем, что славянское племя уже в 6-м веке занимало безмерную страну от Балтийского Поморья до Дона, глубоко на наш север и далеко на Дунайский юг. Было ли естественнее для Балтийского Славянства знать, что Славяне же обитают и на Ильмене, и на Днепре, что их страна тоже изобильна потребным товаром, особенно мехами, и что к ним легко проехать от вершины Одры и Вислы подле Карпатских гор и по морю через любую реку, начиная от Вислы, а особенно по Неману и по Западной Двине.
Таким образом первые торговые колонии на нашем севере со стороны Балтийских Славян должны были появиться очень рано, никак не позже сношений с этою страною других обитателей Балтийского Поморья. Если же мы примем во внимание народный характер Скандинавов, по преимуществу воинственный, и народный характер Славян, по преимуществу земледельческий и торгово-промышленный, то не затруднимся отдать преимущество в открытии и первом заселении нашего севера Славянам. Норманнских поселений, ни завоевательных, ни торговых, до самого призвания князей мы в ней не находим.
Должно также заметить, что если Славянское Поморье в свое время, которое уходить очень далеко, представляло средоточие для северной европейской торговли и в изобилии было богато всеми земными плодами, то в отношении к его торговому богатству наш Ильменский север и Скандинавский берег стояли одинаково. И тот и другой одинаково нуждались в связях с Балтийскими Славянами, с тою разницею, что самим Балтийским Славянам такие связи по их выгоде представлялись весьма различными. Со Скандинавского берега они никогда не могли получить столько же, сколько от Ильменской стороны. Одно это заставляло их не только проложить прямую, собственную дорогу к нашим северным богатствам, но и держать в нашей стране свои колонии, заселять ее своими торговыми дружинами, открывать в ней дальнейшие пути к прибыткам, и по свойству всякой торговой промышленности держать весь наш торг исключительно в своих руках.
Допустить же то обстоятельство, что Балтийские Славяне сносились с Ильменем не иначе, как через посредство Скандинавов будет очень уже нелепо. Славяне со Славянами, жившие не только на море, но и на суше по соседству друг с другом, сносятся через дальних заморских соседей Скандинавов и для этого переплывают самую пучину моря!
Правда, что еще в 6-м веке готский историк Иорнанд (гл. III) говорит, что жители острова Скандии, какие то Светане (вероятно Птолемеевы Ставаны), имевшие превосходных лошадей, перевозили к Римлянам, сквозь бесчисленные народы, собольи меха, что прекрасный черный цвет этих мехов прославил даже и имя самого народа. Обыкновенно толкуют по сходству имени, что это были Шведы. Но надо знать, что такое был остров Скандия по разумению Иорнанда. Уже покойный Гильфердинг заметил, что Готский историк, очерчивая этнографическую картину острова Скандии, собрал в нее все известные ему имена народов, которые жили вокруг Балтийского моря, так что нет никакой возможности разобрать, какие именно народы населяли собственно Скандинавский Полуостров.
Приступая к описанию этого острова, Иорнанд ссылается прямо на Птолемея и тем объясняет, что это был первый его источник. Он говорит, что остров лежит против устья Вислы, что на востоке внутри острова находится очень обширное озеро, из которого, как из чрева, выходить река Ваг (Vage) и катится стремительно к Океану. Это показание должно относиться к озеру Венеру и текущей из него на юг в Каттегат р. Готе. Но на восток от Скандинавии находим самое большое озеро Ладогу, из которого, действительно, как из чрева, катить свои воды в Океан, то есть в Финский залив, река Нева. Кроме того озеро Ладога соединяется с Онежским р. Свирью, а от Онежского недалеко течешь река Выг впадающая в немалое также озеро Выг и из него, как из чрева, снова протекающая в Белое море, в Океан. И Нева, и река Выг, сходная даже по имени, вполне также уясняют его картину. Затем он именует народы. В северной части острова живет народ Адогит, у которого солнце не заходить летом и не восходить зимою в продолжены 40 дней. Адогит созвучно нашей Ладоге и Ладожанам арабских писателей. Это народ самый северный, какой только был известен Иорнанду. На том же острове, говорит он, есть другие народы: Крефенны, числом три, они не занимаются земледелием. Там живут также Светане (Suethans, иначе пишется: Suuehans, Subveans = Suobeni, Славяне?), о которых мы упомянули, и которые без сомнения есть Птолемеевы Ставане. За ними идет множество различных народов Theusthes-Чудь, Ваготы, Бергио (Борнгольм), Галлин (Эланд, Аланд), Лиотида-Лютичи и т. д. Здесь слышатся и Вагры, и Юты, и Руги, и Винды-Велеты и снова Светиды (Suethidi), которых и естественно наконец принять за Шведов, ибо так их имя писали впоследствии. Во всяком случае Светане и Светиды — два различные народа и напрасно соединяют их в одно имя Шведов. Вообще знаменитый остров Скандия Иорнанда должен по его указаниям обнимать пространство от пределов Датского полуострова и почти до Белого моря, причем устье Вислы придется в действительности против средины такого острова. По этой причине Иорнанд очень справедливо называет свой остров Скандию фабрикой племен и резервуаром народов, откуда вышли и его знаменитые Готы, как и все другие знаменитые народы.
Видимо, что историк не имел прямых сведений об этом севере и описал его частью по книгам, частью по рассказам из десятых рук, отчего у него явилась смешанная этнографическая толпа, в которой не разберешь, где кто стоит. Для нас в этом описании ясно одно, что Скандинавы в то время не занимали важной роли, мало были известны, и что известность ильменских Славян, как торговцев мехами, существовала уже тогда вместе со сведениями о пути через их страну Может быть и в Белое море, на что впрочем указывает еще Маркиан Гераклейский, писатель 4-го века. В высшей степени важно для нас показание Иорнанда, что Светане посредством торговли доставляли свои меха к Римлянам. Каким путем шли эти меха? Несомненно или через Вислу или через Одер и следов. через землю Венедов, балтийских Славян. О множестве хороших лошадей в стране Вендов упоминается в житиях св. Отгона, а Кледен говорит, что Турингские лошади прославились необыкновенною красотою, быстротою и крепостью, потому что Венды старались улучшить свои породы породами восточными.
Во всяком случае свидетельство Иорнанда уже тем драгоценно, что указывает на меховую торговлю севера с римским югом, которая идет через руки Славян. Это вполне и утверждает наше предположение, что не Скандинавы, а Балтийские Славяне были первыми колонизаторами нашей страны. Впрочем лучше всего эта древнейшая колонизация раскрывается в именах самых колоний, в именах месте и рек.
Затем является очень примечательным и то обстоятельство, что арабские писатели, рассказывая о западных странах, очень хорошо знают именно западных Славян и вовсе не знают Скандинавов-Норманнов. Это точно также наводить на мысль, что известная Арабам Русь и Славяне нашей страны, передававшие им сведения о Варягах, тоже больше всего знали только Варягов-Славян, которых даже называли Славянами Славян, то есть знаменитейшими из всех Славян, против чего немецкая школа, всегда понимая Варягов, как только одних Норманнов, в лице Френа, замечает: ‘невозможно чтобы автор (этого показания — Димешки) хотел это сказать и почитал Варенгов славянским племенем’. Но Гедеонов очень ясно доказал, что это очень возможно {Отрывки из Исследований о варяжском вопросе, С. Гедеонова, Спб. 1862, стр. 149.}.
Если балтийский Славянин не оставил для истории никаких саг и сказаний о своих сношениях с нашею страною, то разве это обстоятельство дает нам право заключать, что таких сношений никогда не было. Нестор не оставил нам никаких сведений о наших отношениях к Востоку. Он не заблагорассудил даже упомянуть, что есть на свете славная от глубокой древности река Дон. Но тем не менее сведения отыскались у соседей, у Арабов, так как и в настоящем случае они могут еще в большей полноте отыскаться в западных свидетельствах. Стоит только направить туда более внимательные поиски. Другое дело, если б балтийские Славяне оставили нам свои саги и в них мы не нашли бы никаких намеков на такие сношения, тогда только вполне было бы разумно наше сомнение о существовании и этих сношений.
Если и в наших летописях и сказаниях особенно в первое время ничего не говорится о наших связях с балтийскими Славянами, то в них точно также ничего не говорится и о связях с Варягами-Скандинавами. Летописи говорят только о Варягах, а с какими по племенам Варягами наши Славяне держали связи об этом они крепко молчать.
Нам остается допросить самую землю в ее древних именах.
Первые колонизаторы в чужой земле всегда оставляют свои следы в названиях населенных мест, в именах своих колоний, ибо без колоний торговля, как и владычество над нею, не держится ни в одной стране. Поэтому имена мест есть важнейший и самый достовернейший свидетель тех исторических отношений между народами, какие в известное время происходили в той или другой стране. При том очень справедливо говорит Макс-Миллер, что ‘названия земель, городов, рек, гор имеют необыкновенную жизненную силу и сохраняются даже тогда, когда исчезают самые города, государства и нации’. Это мы видим на каждом шагу, изучая древнюю географию и этнографию. Тоже самое необходимо должно раскрываться и на нашей земле, по всем ее украйнам. Если было время, когда господствовали в нашей стране Норманны-Скандинавы, они должны оставить по себе память хотя бы в именах городов, которые, по словам же летописца были заселены Варягами. Мы знаем, что первые Варяги усердно рубили, строили города: где же Скандинавские имена этих городов? Тем более необходим такой вопрос, что норманнская школа, как видели, утвердительно говорит, что и самый русский язык в первые 200 лет был язык Скандинавский.
Так и самое отечество призванной к нам Руси, до сих пор не отысканное, необходимо должно открыться в той стране, где имя Русь, было родным туземным именем. Вот по какой причине и норманнская школа твердо держится за землю и твердо стоит на шведском Рослагене, на шведских гребцах Руотсах и Родсах. Не будь этих созвучных Родсов и Рослагена, конечно, никому бы и в голову не пришло производить Русь из Швеции. Но так как имя Рослаген, Родслаген вовсе не обозначаете ни племени, ни народа, а называется так местность в окрестностях Стокгольма, населенная общинами гребцов (матросами), по-шведски именуемых Ротси, Родсы, то естественно, что производить отсюда Русь-племя не совсем основательно.
Норманнская школа не удовлетворяясь Рослагеном, отыскала (Струбе, Вутков) возле Швеции же другую страну, Рюссаланд. Затем, поиски были перенесены в противоположный угол балтийского Поморья, в Ольденбург, Шлезвиг и Голштинию. Там сначала Гольман нашел родину Рюрика в Рустрингии. Рустринги по его словам было немецкое племя, владевшее еще в 900 годах приморскою страною от Ейдера до Мааса и Шельды. Дабы связать это имя с обстоятельствами Русской Истории, Гольман переселяет своих Рустрингов в тот же заветный Рослаген. Они будто бы напали на Славян, были прогнаны, ушли и поселились в Рослагене, откуда уже и были призваны на княжение. Потом Дерптский профессор Крузе встретил в Голштинии местность Rosengau, существовавшую еще при Карле Великом. После доказательству что обитатели ее, живя на берегу моря, имели все средства образовать из себя деятельных мореходцев, он решает, что отсюда и были призваны первые наши князья. Распространяя свои доказательства, Крузе приводить еще довольно имен со звуком Ros-Rus, находимых в теперешних Шлейзвиге и Голштейне: Rosogau, Rosee, Rosenfelde, Rusdolf, Riesburg и т. п. Надо заметить, что во времена Карла Великого эта самая страна принадлежала Славянам Ваграм, отчего и до сих пор в ней уцелели даже славянские имена городов, каков напр. Любек, река Травна и т. д. На это обстоятельство Крузе не мог обратить ни малейшего внимания, так как заученное понятие, что Руссы и Россы необходимо должны быть Норманны, заставляло отыскивать в этих Рузах, Розах и Розенах одних только Норманнов.
Крузе однако нашел своих особых Норманнов, заметив, что это имя не должно придавать безразличия всем северными народам. Его Норманны вначале занимали только Ютландию и южную часть Норвегии и потом уже распространили это имя на Британские острова. В коренной Нормании, в юго-западном углу и Балтийского моря, где жили Англы, находилась земля Руссов или Руси, отчего Руссы говорили языком Англо-Норманнским и Нестеровы Мурманы, Готы, Англяне и Русь обозначают обитателей Ютландии. От этих Англо-Руссов получили свое название и Ольденбургская Рустрингия, и шведский Рослаген. С поселением этих Руссов на шведских берегах, говорит автор, ‘система торговли этого воинственного народа могла уже получить надлежащее развитие, обнимая не только Восток и Запад Европы, но даже Азию и Африку. Сердце исполинского норманнского тела было в Шлезвиге, где вероятно находилась столица государей. Правая рука колосса находилась на Рейне и распространяла предметы обширной торговли во Франции и Германии. Левую руку составлял Рослаген и Бирка, где, по словам летописцев, было множество богатых торговцев и изобилие всех благ мира и денежных сокровищ. Впоследствии, по основании Новогорода и Киева, соперника Царяграда, эти берега, столь способные для торговли, были потеряны, но они сделались для Норманнов уже тогда менее важными, ибо их место (с призванием к нам князей), заступили Новгорода Изборск. Белоозеро и Киев’. Таковы немецкие фантазии о Руссах-Норманнах {Ж. М. Н. П. 1839. Генварь. Статья Крузе о пределах Нормандии и пр.}.
И так, отыскивая повсюду место жительство Руси, исследователи вообще очень дорожили именами стран и мест, которые сколько-нибудь указывали на заколдованный звук Руси. По открытому указанию такого места они развивали свои соображения, сочиняли целые довольно связные истории о том, как могла, хотя бы и далекая, Русь попасть к нам в Новгород. Надо полагать, что с этой точки зрения были тщательно осмотрены все берега Балтийского моря. Отнюдь только не позволялось отыскивать Русь в стране балтийских Славян, да и вообще у Славян. Как в самом деле могли посреди Славян жить Руссы, то есть Норманны? Это норманство Руси, основанное на песке всеобщего балтийского имени Варяг, так утвердилось в умах, что каждый исследователь е какою то особою ревностью преследовал и всячески отвергал малейшее поползновение забраться в страну Славян. ‘Имена Рос, Рус и пр. встречаются почти во всех землях Европы, равно как и во многих странах Азии, и каждое местечко, носящее это имя, не может же быть рассматриваемо, как древняя отчизна Русского народа’, справедливо замечает Крузе, не объясняя однако, почему всем местам предпочитается именно Рослаген или его Розенгау. Впрочем решительному изгнанию всего Славянства из области изысканий о происхождении Русского имени особенно помог славянский же опыт о Руссах Славянских Морошкина, который в самом деле, наравне с некоторыми дельными указаниями, представил такую фантастическую путаницу имен и соображений, что вопрос о Славянстве Руси надолго был заглушен общим смехом. Смех возбуждали некоторые его выражения по поводу его доказательству что имя Русь повсюду обозначаете рощение, рощу, а след. и розгу, вообще лес, поэтому, объясняя имена Балтийских Славян именем леса, он между прочим говорит: ‘Кругом леса, страшные леса, и восклицает: Посмотрите, какое здесь сборище леших!… Славяне суть народ мачтовый, с лесом ровный, строевой’ и т. п. (историко-критические исследования о Руссах и Славянах, Спб. 1842 г.).
В существе своих изысканий Морошкин стоял на мнении Герберштейиа, почитая Варягов Славянами Баграми, а Русь теми же Славянами, с Одера, с Рюгена. Он также указывал на родственное сходство прибалтийских Славянских местных имен с нашими. Это обстоятельство во всяком случае заслуживало полного внимания и ближайшего рассмотрения, тем более, что тоже доказывал такой осторожный и ясномыслящий исследователь, каков был Максимович.
Главный вопрос состоял в том, именовался ли также Русью славянский остров Рюген, онемеченный из древнего Ругия.
По Тациту, как его толкуют, северная страна древней Германии и именно берега Балтийского моря принадлежали германскому племени Свевам, отчего и море прозывалось морем Свевским. По тем же берегам жили Свевские племена Ругии (Rugii) и Лемовии (Lemovii). Птолемей указывает здесь город Роугион и народ Роутиклии {У Шафарика, Славянские Древности, т. I, кн. II, стр. 258, толкование этих Ругов кратко и весьма произвольно.}.
Кроме того по его же словам здесь же обитали Сидины, Сидены (в 12 веке: Земля Sitene), имя которых несомненно осталось в городе Штетине, или Щетине.
Все это, однако, была Германия и следовательно все названные племена были Немцы. Во время великого переселения народов Немцы по какому то чудному случаю внезапно все ушли из этой страны и их места заняли Славяне. Как и когда именно это случилось, история ничего не знает, но утверждает, что Славяне заняли земли после Немцев.
Так обыкновенно говорит большинство немецких ученых. Им вторил Шафарик, доказывая невозможные переходы и переселения целых племен больше всего рассуждениями, как и по каким причинам это могло случиться. Весьма шаткие заключения Шафарика повторяют до сих пор и наши Слависты {Славянские Древности, т. II, кн. I, стр. 8—13. Кн. III, стр. 1—16 и др. Гильфердинг в истории Балтийских Славян, Сочинения IV, 16. Ламанский в критике на сочинения Котляревского о Древностях и Истории Балтийского Славянства. Ж. М. Н. Пр. 1875. Январь, стр. 217—220.}.
Все однако соглашаются, что имя Германия есть имя географическое, а не этнографическое. По своему смыслу оно тоже значит, что и Сарматия, то есть означает страну, населенную многими разноплеменными народами. К этому надо припомнить слова Страбона, почти современника Тациту, который говорил, что Римляне не имели почти никаких сведений о народах, живших на восток от Эльбы по Балтийскому морю. Тацит в своем описании Германии тоже мимоходом поясняет, что он не совсем твердо знает тот или другой народ. Затем его показания мест для народов Балтийского севера неопределенны и совсем темны. Таким образом все основания наших познаний об этом крае не прочны и походят на сыпучий песок. Вот почему и все ученые решения и выводы, сооружаемые на этом песке, суть только более или менее вероятные догадки, которые могут получить прочное основание и утвердиться в истине только при помощи позднейшей исторической этнографии края. А эта самая этнография вполне и уже несомненно удостоверяет, что как только появляются более точные сведения о стране, то оказывается, что в ней живут и действуют одни Славяне. Такое обстоятельство заставляете даже предполагать, что Тацитовское имя Suevi, сходное с птолемеевскими, прямо Славянами, Suoveni, есть только олатыненное имя Славяне, Slavi, как писали в средние века.
Мы не имеем возможности останавливаться на этом спорном вопросе и во всяком случае склоняемся на сторону знаменитейшего из критиков, Шлецера, который никак не меньше других изучал свидетельства древних писателей о севере Европы и вынес из этих свидетельств следующее заключение:
‘Восточная часть Германии с давнейших времен, т. е. сколько известно нам из истории, была населена Славенами. Великие успехи, делаемые теперь изучением Славенской истории, скоро совсем истребят старинное всеобщее мнение, будто сии германские Славене пришли только тогда, когда вышли настоящие Немцы, жившие до того в их землях. В Мекленбурге, Померании, Лаузице и пр. никогда не было Немцев прежде Оботритов, Поморян, Сорбов, там живших: они суть старожилы своих земель в рассудительном значении’ {Нестор, II, 423. Другой немецкий ученый Бистер ‘последовал мнению Шлецера, точнее рассмотрел и опровергнул те известия, которые представляют древние писатели о существовании издревле в этих землях племен Немецких’. История Пруссии Пелица, М. 1849, стр. 19.}.
Действительно, на основании показаний исторической этнографии, рассудок требует такого заключения, что в числе Тацитовых Свевов, которых Тацит, отделяя от других чисто германских племен, поселяет на самом севере Германии, было больше славянских, чем германских племен, и что напр. Ругии соответствуют позднейшим Ругенцам, а Лемовии-Ляхам. Но немецкие патриоты расселили германское племя от Балтйского моря даже до подножия Кавказа и отнюдь не допускают, чтобы до прихода Уннов (379 г.) на этом пространстве жили где либо Славяне.
Таким образом, только после Уннов занявши будто бы немецкие земли, Славяне сохранили за ними прежние немецкие имена. В половине 6-го века Руги по прежнему называются Ругами и обозначаются племенем Готов. Византиец Прокопий вместе с тем называете их Рогами.
В 10 и 11 веках по латыни их именуют по-древнему: Ругияне, Руги, Ругиякские Славяне, а остров Ругиакским, также Ругия, Ругияна, и вместе с тем пишется народ: Руяне, Роани, также Раны, Руны, Рены, а остров Руя, Руяна, и Рана. Один аббат (1149 года) прямо говорит, что страна и остров у немцев назывались Руяна, а у Славян Рана. И то, и другое могло существовать в народном говоре.
Ясно, что последние имена, которые употребляются, чем позднее, тем чаще, есть только сокращение Руги, Ругияне и Ругия. Относительно же имени Рана можно и то полагать, что оно образовалось из другого имени Славян Варны, Варины, Вераны, Враны.
Но это правописание тем не оканчивается. В тех же свидетельствах находим имена острову и народу, Руты, Руссы, Руццы, Рутены, Руция, Рутения, Верания, Ривания и т. д.
Изо всего этого выясняется одно, что имя Ругия в средние века писалось различно. Шлецер прямо говорит, что это происходило от известной всем глупости писателей временников среднего века. Еаченовский объяснял это вольностью грамотеев и слово Руссия, поставленное в житии Отгона вместо Ругия, относил к искажению схваченному с воздуха.
Казалось бы, что тут дело простое: древнейшее имя страны и народа, Руги, подверглось в позднейшее время порче, которую букву за буквой легко проследить и в конле концов все-таки придти к заключению, что коренная и правильная форма имени суть Руги, что в первом столетии по Р. X. так называлось одно из Германских, Свевских племен, а после тоже самое имя принадлежало Славянскому племени, которое точно также именовалось Ругами, оставивши и до сих пор это имя в острове Рюгене, что, наконец, в числе изменений имени Ругия употреблялось и Русия, Русь. Но немецкие мнения, которым в этом случае следовал и Шафарик, стараются доказать, что если Руги и могли именоваться Русью, то это была Русь ложная, ошибочная, сочиненная только невежеством средневековых монахов или средневековых канцеляристов. Сам Шафарик объяснил, что здешнее Славянское племя называлось Раны, а остров Рана, Руяна, то есть взял за истину один вариант, оставив другие без объяснения. Причем отметил, что происхождение и значение этого имени ему неизвестно, а вместе с тем говорит, что Руя, Руна есть сокращение Руяна, Руяни и прибавляет, что иные имя Руги неправильно приписывают Руссам {Шафарик: Славянские Древности, т. II, кн. III, стр. 124—126.}.
По-видимому, намерение противников Рюгенской Руси заключается в том, чтобы имя Ругов оставить навсегда Немецкому племени, как его вековую собственность, и с этою целью превратить Славян-Ругов в отдельное племя Ранов, с именем которых уже никак невозможно связывать имя Руси. Так это теперь и утвердилось в науке: оказалось, что Славян-Ругов никогда не существовало, а существовали только Раны, и исследователи нередко Латинское Руги Rugi, Ruteni переводят именем Раны.
В разрешении подобных вопросов весьма немаловажны именно географические показания, к которым мы и обратимся.
Из всего Славянского побережья между Одрою и Травою остров Рюген выдается далеко в море и в топографическом очертании своего северного полуострова представляет весьма заметное сходство с рогом. Впрочем, по своему положению относительно берегового материка весь остров в действительности представляет рог, то есть часть далеко выдавшуюся в море. В древнейших народных представлениях словом рога обозначался вообще всякий угол, даже сторона, крыло, бок войска, а вместе этим же словом выражалось понятие о крепости, силе, преимуществе.
Обозначая угол матерой земли, выдающийся по берегам рек и моря, слово Рог в Славянстве принадлежите особенно топографическому языку южного края России, между Днестром и Днепром, именно того края, где существовали древнейшие поселения восточного Славянства. На Днепре Никитин Рог (местечко Никиполь) против Запорожского Великого Луга, Мишурия Рог вблизи устья Ворсклы, Кривой Рог на Ингульце при впадении Саксагани, на Днестре Роги, Рогея вблизи Новых Дубассар. Укажем еще Липовый Рог вблизи Ржищева, урочища: Соколий, Синий, Острый, Плетеный Рог, Мыслий Рог, Красный Рог, имение графа А. Толстого, и мн. др. Рог, Рожек, вообще мыс на Днепре.
Нет ни малейшего сомнения, что точно также и Балтийское Славянство наименовало приморский угол своей земли Рогом, который по западному славянскому произношению {У Древан и в Верхних Лужицах вместо о нередко употребляется у: двор-двур, пол-пул.} или по латинскому написанию прежде всего явился в форме Руг, как слово бог-буг. Реку Буг Запорожцы именовали Бокг и Бог. Византиец Прокопий, получавший сведения от южных Славян, написал имя Роги вероятно по их же выговору.
На северном море не одни Славяне так именовали морской угол своей земли. Французский полуостров Бретань, западный угол Галлии, подобным же образом прозывался Галльским Рогом (Cornu Galliae), как и близлежащий противоположный ему полуостров Британии тоже именуется и до сих пор Корнуаллисом, Рогом Валлии {О. Тьерри: История завоевания Англии Норманнами, I, 32.}.
Припомним к этому, что Рог у древних Славян вообще имел значение религиозно-символическое, почему у Балтийских же Славян храм Радегаста в городе Ретре был воздвигнуть на основании из рогов различных зверей. Рога служили украшением храмов, служили священными сосудами. Рюгенский истукан Святовида держал в руке рог-сосуд. В его храме в числе разных других священных предметов находились и рога зверей, удивительные сами по себе и по своей обделке {Срезневский. Исследования о языческом богослужении древних Славян. Спб. 1848, стр. 40, 41, 46.}.
Все это объясняет, что древнейшее название острова, страны и народа Руг-Рог несомненно Славянское. Естественно полагать, что и Тацитовы Ругии были Славяне и произведены в Немцев только по случаю их местожительства в Германии, имя которой, повторим, вовсе не было этнографическим, а чисто географическими подобно Сарматии или Скифии.
Из слова Руг, Ругия образовалось слово Руяна и сокращенно Рана, Руяни, Руни, Раны, Рены. Вот эти прозвания по всей справедливости и должно почитать ложными или в сущности сокращенными, онемеченными, олатышенными из коренных звуков Руг, Руги, Ругия, Ругияне, Ругины.
Что же касается форм, составленных из того же корня и употреблявшихся также для обозначения Рюгенской страны, каковы для народа: Рузи, Русси, Рутены, Рудены, и для страны Руиция, Русция, Руссия, то эти формы идут уже от Славянского изменения корня Рог. Видимо, что народ Руги именовал себя также и Рузи-Рози (Варяг-Варязи, Фряг-Фрязи и т. д.) и уже от этого изменения произошло более умягченное Руси, Русси и Русь, в собирательном смысле, так как и по другому произношению Рози, Роси, Росси, Росс {Между прочим и ‘Куник утверждает, что Russia, Ruzzia есть псевдо-Русь, что это производная форма от Rugi, тоже что Rugiland’. Ламанский о Славянах в Мал. Азии, 61.}. Латинское письмо вместо того нередко употребляло Paitia, Ruthos, Ruthenos, Ruzen, Rutzen и т. п., так что Птолемеевы Рутиклии необходимо указывают на олатыненную форму Руси и обозначают время (второй век по Р. X.), когда это имя было уже в употреблении.
Все это достаточно подтверждается именами мест во всем Баггийском Славянском Поморье и, особенно, на острове Рюгене и в Померании.
Хотя прошло уже целых семь веков с той поры, как Балтийское Славянство совсем было методически и систематически по-немецки истреблено и изведено Германством, однако имена мест и доселе сохраняют о нем весьма широкую память и конечно останутся вечными свидетелями, что вся эта страна принадлежала Славянам с самых древних времен.
Вот что рассказывает карта Померании, гравированная Николаем Гейлькеркиусом, вероятно, в первой половине 17-го столетия (см. Приложение III).
На этой карте остров Рюген именуется по-древнему Rugia. Как известно он состоит из нескольких полуостровов и островов. Северный полуостров называется Виттовым (Wittow).
На этом Виттовом полуострове протяжение северного берега выдается к востоку мысом, на котором показана Аркона. От нее к западу в расстоянии полмили на северном берегу полуострова находится селение Russevase, самое крайнее место к северу, в равном же расстоянии от Арконы на южном берегу находится Grote Vitte и также в равном расстоянии от Арконы между этими двумя селениями посредине стоит Putgarten. Дальше к западу от Russevase вблизи северного берега находятся Swarb и Varnkevitz, Tresser vitte, Minnevitz, Darwitz, Granlitz, Crepitz и пр. Затем полуостров образует как бы косу (рог) в направлении к югу, которая обозначена именем Derbueg, а ее конец именем Bugort. В числе селении ближайших к Арконе упомянем: Wollin, Svittz, Drewolck и далее: Gronowenitz, Guselitz, Sudderitz, Lubkevitz, Woldenitz, Starrewitz, Lutkevitz, Bowhof, Kolehoff, Veiervitz и пр.
Пролив называется Wittowitsche Fehr. Острова Devarnow, de Lubbe, Rassower strom. В самой средине полуострова показана Alten kirche.
На полуострове Ясмунте, который лежит южнее Виттова и еще дальше выдвигается на восток, почти в самой его средине находим опять селение Russevase, а выше его Boistrin, потом Slubbenitz, Chlove (сравн. киевский Клов) Ruskevitz, Sallesitz, Valckzitz, Ratnevitz, Dubbitz, Strachevitz, Vitte, Lubtzitz, Rochenberg, Babbin и т. д. Залив с востока наименован Pronerwyck.
На самом острове встречаем подобный же имена и между ними: Verei, Grubno, Resse, Rugarten, Lubcow, Delan, Bliscow, Swatsin, Medow, Necla, Virevitz, Stolpe, Strowe, Lavenitz, Konitz, Liseow, Unrow, Ralow, Rugehoff, Bitegast, Suine, Ruse, Suantow, Siggelow, Sadow, Weltzin. Река Duvenbeke.
На материке точно также имена по большой части Славянская и в числе их Wolthoff, Woltckow, Woltkow.
Потом (мы будем идти по алфавиту, не выключая и немецкие имена дабы видеть их количество в отношении к Славянским): Besin, Resse, Biscow, Risnow, Ristow, Rochow, Rocow, Roggatz, Roggezow, Roggow (6 мест), Roglow, Rogsow, Rosarn, Roscbitz, Roscow, Rosegar, Rosengard, Rosemazow, Rosenfeld (4), Rosenhagen, Rosenow (3), Rosenthal, Roslasin, Rosow (2), Rossentin, Rossin, Rossow, Rostin, Rostock, Rotten, Rottow, Rotznow, Rugarten, Rugehoff, Rugemvalde, Rusbertow, Ruschemolen, Ruschende, Ruse, Rushagen, Ruskevitz, Ruspernow, Russenfeld, Rstke, Rustorholtz, Rustow, Rutzenhagen (2), Rutznow, Rutzow. Фамилии: Rusken, Ruste, Rustoken, Rostken, Ristoven, Roggenpane, Roggenbuke {Имя: Раны, Рены, Руны, указываются только следующими названиями: Ranefelt, Rankevitz, Rantzow, Reinberg, Reineberg, Reineckeliagen, Reinefeld, Reinekendorf, Reinewater, Remniekendorp, Renekendorp, Renschow, Rentsin, Rentz, Rentzin, Ronnekendorp, Runow (5), Runta.}.
Имя Варны: Yarakevitz, Vareneamp, Varenhold, Yarenhop, Warmin, Warnekow, Warnin, Warnitz, Wamow.
Варги: Varchland, Varchmin,, Vargitz, Vargow, Warsin, Warsow, Warzin. Вагры-Wagnm.
Затем встречается множество родных или знакомых по летописи имен, в числе которых иные могут объяснять имена Олеговых и Игоревых послов, как и некоторые другие задачи и преткновения нашей изыскательности {См. Приложение III, имена всех мест Померании.}.
Таким образом, в отношении имени Рус и Рос, мы находим, что оно в Померанской стране составляешь ее родное земское имя. Встречается Руг и Рун, но несравненно реже.
Этот географический именослов может также доказывать, что вопреки ученым исследователям, писатели среднего века вовсе не были так глупы и безграмотны и вовсе не ошибались, когда именовали так различно Рюгенскую страну и народ. Это могло зависеть лишь от местожительства каждого писателя, или от того обстоятельства, с какой стороны он получал свои сведения об острове. Разные соседи, по различию языка, различно и обозначали имя известной им страны. Пусть Немцы и западные люди писали и произносили это имя Руяна и Рана, но на востоке, у нас на Руси, оно могло быть известным только в форме Руси, как оно было известно и на Западе под именами Russi, Rusci, Rusen, Ruzen, Reussen.
Из тех же средневековых писаний 11 и 12 веков становится весьма очевидным, что именем Руси они нередко обозначали остров Рюген и тем вводили в заблуждение последующих хронистов и изыскателей, которые иные свидетельства, принадлежащая Рюгенской Руси, относили к нашей Восточной Руси. Таково весьма сомнительное свидетельство о посольстве Ольги к императору Оттону I в 959 г., с просьбою о присылке проповедников для водворения римской веры в России: здесь Руги и Руссы смешаны. Это хорошо раскрыто Морошкиным (Рейца: Опыт Истории Росс. Законов. Примечания 335—364).
Таковы же свидетельства о некоторых браках наших князей на немецких княжнах, напр. брак Оды, родившей Вартеслава, и жившей по смерти мужа в Саксонии, откуда Вартеслав был призван в Россию на княжение {Карамзина И. Г. Р. II, пр. 48.}.
Не в России, а у Поморян были князья Братиславы и княжеские жены Иды.
Точно также и в Исландских сагах, по всему вероятию, существует большое смешение исторических обстоятельств и лиц Рюгена и нашей Руси. Там самые древнейшие сказания, относимые к первым векам христианства, упоминают уже о Русской Земле и о Русских князьях. Положим, что их должно относить к более позднему времени, но по близости связей и отношений Рюгена со скандинавами должно также заключить, что саги, по крайней мере древнейшие, именуя в своих повестях Русь, скорее всего описывают дела Рюгенской Руси. Этот вопрос требует еще внимательного расследования.
Но вообще из всех показаний средневековых писателей все-таки становится ясным одно, что Рюгенская страна именовалась также и Русью в то самое время, как наша Русь прозывалась Грециею по той причине, что Христова Вера была принята ею из Греции, а не из Рима.
История Рюгенской области излагается в старинных Космографиях, из которых самую полную составляет Космография Герарда Меркатора, распространенная его преемниками. В приложении No I мы помещаем из этой Космографии в русском старинном перевод описание Рюгенской земли с ее Историею. Упомянутая Космография составлена по старым писателям, начиная с Плиния и Страбона и оканчивая Гельмольдом. Следовательно в ней необходимо сохранились отголоски среднего века вместе с тогдашними географическими именами. По ее свидетельству Ругийское княжество существовало особою областью от времен князя Крита до смерти последнего князя Братислава (1352 г.) и потом перешло во владение князей Померанских.
Итак нам теперь известно, что сами же немецкие писатели среднего века весьма точно говорят о весьма значительном торговом и промышленном развитии всего балтийского Славянского побережья и особенно страны лежавшей в устьях Одры, вблизи острова Рюгена. Они же говорят, что в Винете-Воллине постоянно, как свои люди, жили Греки, то есть Русские. Это было во второй половине одиннадцатого века и, конечно, тоже было и в 10 и в 9 веках, так как торги и промыслы Поморян естественно должны были получить свое начало гораздо раньше. Те же писатели говорят, что обитатели острова Рюгена, как и других соседних островов, отличались всеми качествами истинных Варягов, ни в чем не уступая Норманнам-Скандинавам.
Дальше: разноречивые показания тех же писателей именуя Рюгенскую страну по своему Руяною и Раною, прозывают ее и Русью, то есть поминают настоящее коренное Славянское ее название. Эта страна в числе других Славянских балтийских областей всегда составляла, так сказать, особое существо, независимое и самостоятельное, и славилась между всеми Поморянами древностью своего языческого храма, первенством своего бога, которому давала дань вся Славянская Земля.
По словам Адама Бременского, Руги были храбрейшими из всех Славян. Они могущественны и страшны, говорит летописец, по любви к ним богов, которых они почитают с большим усердием пред другими. Вот почему и остальные Славяне почитали для себя законом ничего в общих делах не предпринимать без воли Ругов. Все это свидетельствует, что Руги были сильнейшим и почетнейшим племенем между Поморянами. Можно полагать, что в сущности это была военная и необходимо морская сила всего Поморья, подобно нашим Запорожцам относительно всего Русского юга. Вот по какой причине об них упоминает Плиний, Тацит, Птолемей и другие позднейшие писатели, говорившие о здешних балтийских берегах. По той же причине и наша летопись знает в числе своих Варягов особое племя Русь, откуда, по ее словам и были призваны наши первые князья.

——

Но кроме Ругенской Руси существовала на Балтийском же Поморье и еще Русь в устьях реки Немана, о чем мы говорим во 2-й части нашего труда, стр. 40 и след., а теперь позволим себе некоторые повторения и пополнения к сказанному прежде.
Норманисты об этой Руси промолчали. Карамзин, I, 30, упоминает, что Курский залив назывался Русною, северный рукав Немана Руссою, окрестности их Порусьем. Варяги-Русь, продолжает он, могли переселиться туда из Скандинавы, из Швеции, из самого Рослагена…. О Славянах ни слова. Славян нет на свете, когда существуют Варяги-Норманны.
Здесь посреди Литовского племени в незапамятные времена поселился некий Русс. В свое время он настолько был силен и стало быть славен, что его именем прозывалась и доселе прозывается река Неман-Русс, Русна, и самое море у этих берегов именовалось Русским, Руценским морем {Это море именовалось Русским и в официальных актах, напр., в мирном договоре короля Польского Владислава с Великим Магистром Русдорфом, имя которого также отзывается Русью. Соревн. Просв. 1822 г. No 17, стр. 293. Кар. I, пр. III.} как и занимаемая им страна прозывалась даже и в позднее время, напр. в XV ст. Русскою землею, а население Русичами (Гедеон, прим. 219). Равенский географ IX ст. указывает здесь в приморье жительство Роксолан, несомненно имея в виду этот Неманский Русс.
Устье Немана, как известно, распределяется на несколько потоков, в средине которых на острове существовали город Русс, носивший имя Русс или Холм, Russe sive Holm, главный ноток реки и на нем остров именовался Alt-Russe — древний Русс.
Кто был этот Русс, обладавши здешнею Русскою землею и Русским морем?— Ломоносов относил его к Славянскому племени, но Костомаров доказывал, что этот Русс был чистая, природная Литва, которую в лице ее князей Новгородцы и призвали к себе на княжение. Конечно, доказательства явились не весьма убедительными. При этом автор не доглядел весьма сильного ему противоречия в том обстоятельстве, что возле Русса, несколько выше его по течению реки находилась по обеим берегам Словония или по Литовскому говору Шалавония {Schalavonia, Schalaven, Sehlavoni, Slavi.}, земля населенная Славянским племенем. К тому же в самом устье Немана не малый залив именовался Складою (scklada), а над ним и на мысу стоял немецкий город Винт-бург, явно обозначающей, что здесь жили Винды-Венеды и что здешний Русс был Славянин. Вообще, по словам Фойгта, вся область нижнего Немана до р. Свенты на восток в древнее время принадлежала этой Шалавонии {Истор. Прусеии I, 508—510.}. Припомним, что в половине второго века по Р. X. географ Птолемей называет этот край Балтийского моря Венедским заливом, почему можем заключить, что и устья Немана были заселены Венедами, то есть Балтийскими Славянами, о которых под именем Ставан на этом же месте упоминает тот же Птолемей. Самое слово Неман-Славянское слово, которым Венды, сюда впервые пришедшие, обозначили здешнее население, что оно язык нем, как они обозначили и самих Немцев.
Таким образом возможно с достоверностью предполагать, что Русс Неманский пришел сюда от Славян Венедов, собственно от Ругов с острова или от острова Ругена почему и Иорнанд называет здешний народ Хльме-Ругами {Неманские Шалавоны-Славяны тем же путем пришли сюда от Славянского Балтийского побережья и со собою принесли свое имя, так как имя Словен, говорит Каченовский, простиралось на все племена Поморья и земля их называлась Славиею, на что он приводит подлинные свидетельства (Учен. зап. М. Унив. 1835 г. No IV, стр. 17).}.
Эти поселения конечно происходили не на памяти письменной Истории. В позднее время эта Неманская Славония по-видимому простиралась до впадения в Неман реки Юры, где по картам имя Русс сменялось именем Мемель. Русс таким образом обозначал местность Славонии, о которой упоминает Адам Бременский, говоря, что из пристани Шлезвига корабли обыкновенно ходят в Славонию, или Сведию (Швецию), или в Семландию и даже в Грецию, как обозначалась наша Новгородская область (Шлецера Нестор I, 155) {Это имя Шалавония Schalavonia, возможно производить, как и производили, от Литовского слова Salawa (Шаф. т. II, кн. I, 73), что значит — остров, холм. Немецкие географические карты как бы удерживают такое значение имени, обозначая его именем Schalawen, но в старолатинском письме оно пишется Scalawo, Scalowia, Scalowitae, что уже прямо указывает, что речь идет об имени Славян. Это вполне раскрывается Космографиею XVI ст., где при описании Древне-Прусской земли говорится, что она Русская или Прусская земля ее Князем Вендусом была разделена на XII областей или княжеств, в числе которых находилось и особое княжество Словония, Словониское княжество, а в нем 15 городов, именно Рагнета, Тилса, Ликовия, Салавно, Лобята, Ренум (от Рены, Раны-Руги, т. е. Русс), а также Винтбург и прочие с онемеченными именами. Таким образом Шалава, обозначая остров, вместе с тем обозначала и Славянское население страны, по случаю сходства звуков. Меркатор на карте Пруссии прямо обозначаем эту местность именем Schalawonia.}.
Возможно также с достоверностью предполагать, что заселение Новгорода Славянами происходило постепенно от неманской Словонии, от Птолемеевых Ставан второго века по Р. X. передавших Новгороду и свое имя Славян, а потому и самое призвание князей могло совершиться и от здешнего Русса. Сам Погодин, как увидим, склоняется к тому, что призванную Русь (конечно все-таки норманскую) вероятно надо искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского Поморья. При этом вполне может быть объяснена и заметка Летописи, что призванные князья пояша по собе всю Русь.
Область Неманского Русса была не особенно значительна. Она занимала едва ли более 30 или 40 верста по течению реки. Поэтому вся дружина этой Руси не могла быть многочисленна и могла подняться к Новгороду со всеми своими родичами, всем племенем.
В XIV ст. к Московскому князю Ивану Калите по его призыву пришел в Москву Киевский боярин Родион Несторович с дружиною в 1700 чел.
Вся Русь конечно должна была составлять не совсем малосильную дружину, так как она призывалась главным образом для военной защиты призывавшtго населения, особенно для водворения порядка внутри страны.
Теперь предстоит вопрос, была ли эта Русь, называлась ли она Варягами? На это утвердительно отвечает наш древний Варяг Шимон Африканович, пришедший на службу к В. К. Ярославу-Правосуду, изгнанный из отечества своим дядею Якуном Слепым, также сподвижником Ярославу. Он привел со собою дружину 3000 Варягов (Кар. II, пр. 60).
В Патерике Печерском сохранилось следующее сказание об этом Варяге: ‘Бысть в земле Варяжской князь Африкан, брат Якуна Слепого, что бился полком по Ярославе с лютым Мстиславом. У сего Африкана было два сына, Фрианд и Шимон. По смерти их отца, Якун изгнал их обоих из области. Шимон пришел на службу к Ярославу, который принял его с честью и дал его своему сыну Всеволоду да будет у него старейшина’.
Шимон очень много радел о построении соборной церкви в Печерском монастыре.
Имя Шимон вместо Симон явно указывает, с какого берега пришел этот достопамятный Варяг, именно с того берега, или с той земли, где буква С произносилась как Ш, где Славония именовалась Шалавониею, река Свента Швентою и тому подобным Литовским говором.
В этой стране на север от р. Русса верстах в 40 к востоку от Поневежа находим селение Шиманцы, а к югу от Поневежа сел. Аскильды и Якунцы, имена знакомые для нашей летописи, все будто бы имена Норманские. Якун Слепой назван у Карамзина Скандинавским витязем, а эти Якунцы очень роднят его с Литвою {Надо заметить, что Неманский Русс, как племя Славянское, долгое время живя среди Литвы необходимо должен был усвоить себе кое что Литовское, почему становится понятным и то обстоятельство, что многие так называемые Норманнские имена среди послов Олега и Игоря отзываются Литовским складом (И. Р. Ж. 503).}.
Далеко на юг от Русса в древней Судавии встречаем сел. Шимоникен (Schimonicken). Недалеко от гор. Шавди к востоку есть сел. Шимкайцы и т. п. свидетели, что имя Шимон принадлежало не Норманству, а туземному человеку Русской Литвы, Варягу-Руссу, переселившемуся в Киев.
Об отце Шимона Африкане, Карамзин замечает, что ‘В Скандинавских историках нет ни слова о князе Африкане’ (Кар. II, пр. 60). Да оно и не могло быть, потому что эти Варяги-Русь никогда не были Скандинавами.
Таким образом из приведенных свидетельств выясняется, что на Балтийском Славянском Поморье существовали и в Неманском краю быть может самые подлинные для нашей Истории Варяги-Русь.
В последний раз Варяги вероятно этой местности упоминаются в 1380 году по случаю войны с Мамаем, когда Литовский князь Ягайло, помогая Мамаю против Москвы, ‘совокупил Литвы много и Варяг и Жемоти’ (Ник. IX, 104). Здесь прямо указывается и местожительство этих Варягов между Жемоитью — Самогитиею и Литвою.
Впоследствии, когда страною, где еще не мало оставалось Славянства, овладели Немцы, она вместо Русса стала прозываться Пруссиею, от имени того же Русса, как По-Русье, то есть область Русса подобно составу слов поморье, поречье, побережье и т. п., очень нередко встречаемому именно в этой Литовской стране, напр. многие места по Неману называются Понемуни, по р. Невеже-Поневеж, по р. Юре-По-Юр и многие другие.
Карамзин (I, пр. 111) соглашался на такое происхождение имени Пруссия, но Шафарик утверждал, что ‘мнение будто бы слово это составлено из По-Руси не заслуживаете никакого внимания. Прус, Прусин, Ирусак есть имя коренное, простое’. Вопрос останется спорным, мы следуем за Карамзиным, Фойгтом и другими толковатаиями в смысле По-Русья. Припомним, что (стр. 178) город Старая Руса находится при слиянии рр. Полисти с Порусью.
Это по-Русье вместе с тем носило и имя Немцев, почему становится очень понятным показание некоторых летописцев, что Рюрик ‘прииде от Варяг от Немец из Немец и даже из Прусс’ (Кар. I, пр. ‘3, Гедеонов 141 и сл.).
Отсюда же пришел и Варяг Шимон в XI стол, и приходили многие родовитые люди в XII, XIII и XIV ст., указывавшие в своих родословных, что они приходили то из Немец, то из Пруссии. Таких родичей пришло к нам по Бархатной Родословной Книге более ста выходцов, а может быть и больше, так как не все родословные доставляли сведения о своем происхождении.
Это были последние Могиканы Балтийского Славянства, плотно’ окруженные немецким племенем и несомненно по-немецки теснимые им не только по берегам Русса, но и в Шалавонии или Славонии, в последнем их гнезде, откуда мало помалу они и переселялись в братскую Русь. Иные писатели напрасно думают и так пишут, что эти Могиканы были все немцы, предполагая вероятно, что и тогда существовала такая же Немецкая Пруссия, какая существует ныне.

——

Итак предыдущее изложение раскрывает нам, что на Балтийском Славянском Поморье в оное время существовали две очень значительные в этнографическом отношении Руси, подавляющие своим значением две крайности бедных Родсов, и им подобных Рустрингов, Рослагов и пр., вся сила которых содержится только в голых беспочвенных словах. От какой Руси были призваны князья, об этом судить утвердительно не можем, пока не откроются более точные указания.
К Балтийским именам Русс, Росс, Руст, Рост, Рош, Руш, припомним Киевскую область реки Роси, Россы с ее притоками Ростовища, Рошок, Росова, Роска и местами Росава, Ростовка, Росоша, Росошки, из числа которых два последние хотя и могут происходить от Россоши или речной развилины, но находясь вблизи течения р. Роски и по сторонам селения Ростовки, вернее всего происходят от того же корня Рос. Присоединим сюда и Ружин, древний городок при р. Растовице, от которого пошла польская фамилия Ружинских.
Каким образом и в какое время Русь Балтийская могла поселиться на берегах Днепра, об этом наши соображения будут впереди. Но по именам мест мы можем проследить ее дороги в нашу сторону, останавливаясь только на ее коренных звуках Руг, Рог, Рус, Рос и на именах ее родичей Велетов-Волотов-Лютичей с их священными словами Вить, Рад и различными другими именами Балтийского Славянства.
Начнем от устья Вислы.
Отсюда начинался Венедский Залив Птолемея (ныне Фриш-Гаф и Куриш-Гаф), который простирался очень далеко к северу и на котором жили Венеды и севернее их Вельты, Велеты, — племена Славянские. Несмотря на то, что все места этой области и по всему берегу до Финского залива все в полной мере онемечено, однако и теперь еще сохраняются имена напоминающие Славянство, каковы напр. в заливе Фриш-Гаф при самом входе в залив, Пиллава, потом Волитта, Волитникен, Ротенец, Варникен, Росенен, Варгенов и т. п. О Славянстве Неманского Русса и его Шаловонии мы говорили выше. Упомянем к этому некоторые места этой области. На Косе Куриш-Гафа существует древняя крепость Росситен также Карвейтен, напоминающий Карвонов Птолемея. На мысу северного берега Русса — Винденбург, у города Мемеля к северу — Руссен, к югу — Руслен. В Шаловонии ее старые места Тильзит, Лабия, Рагнит или Рогонита (Рогнедь, Рожнеть). Внутри страны Войнута, Кракав, — древнейший город Россиены на р. того же имени, по Немецким летописям Rossigen, Ruschigen, по-литовски Rosejnej. Далеко вверх по Неману, за Гродно есть болото и река Росса, Рось, текущая рядом с рекою Сельвянкою, от нее перевал в Ясельду, и в область Припяти, и в Зап. Буг, в область Вислы. На Россе приметим города Россу и на ее притоке Волковиск и Ружану при р. Сельвянке.
Возвращаемся к морю, где по берегу находим у озера Либа, Либаву, Виндик, Рюцен, Рутцау, Виндаву город и реку, иначе Вента, Варвен, Варзикен, озеро Девин.
Затем р. Двина Западная, имя которой прямо напоминает морской приток Одера, Дивина, Дивенов и реку на острове Рюгене Duvenbeke. По Двине, не смотря на совершенное онемечение этого края, все еще попадаются имена, напомпнающие Русь и Руг, каковы: Рушон, Рушендорф, Резица-Rositen, древн. Ружбор (Руцборх или Круцборх-Крейцбург). Возле Двины к северу от Друи отметим озеро Роспу.
Над Чудским озером на морском берегу — Варгел. Затем входим в реку Нарову, которая при устье же соединяется с р. Лугою посредством реки Расон или Росонь. Потом встречаем город Ругодив (Нарва), дальше по течению сел. Роспедай, остров Русини. К западу от выхода Наровы из озера сел. Русной, Рясенец, Ростали. К северу от города Луги р. Рошак.
Нарова открывала путь через Чудское озеро в устье р. Великой к Пскову, а так же и к Изборску.
Луга открывала путь к озеру Ильменю под самый Новгород и нет никакого сомнения, что это был ближайший путь в Новгородскую область из Варяжского моря. Тут в начале мы встречаем речку Вильку, ручей Веряжский.
В верху Луги на перевале в Ильмень, встречаем р. Видогощ, которая и течет в Ильмень, рядом с р. Веряндою и Веряжею. На самом верху Луги сел. Велегощь и около р. Роговка, сел. Веряжено, Рогайцы, Радгощи, Радовижи. У впадения Меты в Ильмень р. Русская. На р. Мсте один из значительных порогов носит имя Витцы.
Само собою разумеется, что еще важнее был путь через Неву и Ладожское озеро в Волхов. Весь этот путь до верховьев Днепра и Двины звучит именами, которые не оставляюсь никакого сомнения о присутствии здесь Балтийских Велетов. Первое имя Волхов, сопровождаемое по местам селениями Вельсы, Вельц, Велья, Валим, Витка, Дымна, Варзина и вблизи Новгорода Валитова, Волыня, Волотово и т. п. Новгородский Волхов имеет несомненных прародителей в Вендских именах Wolthoff, Woltkow различно от Wolckow.
Дальше дорога из Ильменя к Днепру именуется Ловотью, что переиначено тоже из слова Волоть, как и обозначается в некоторых летописях, удерживающих даже форму Ловолоть. Притоки Ловати: Вергот или Пола, Полнеть, у слияния которой с Порусью стоит город Старая Русь, Руса. Самый лес Волковский. Волоконский, Воковский сохраняет тоже память о Волхове и Волоти, хотя по близкому сходству звуков, а еще более по своему положению, и дает основание называть его лесом Волоков.
Верх Ловати близко подходить к озеру Усвят, где стоит и древний город Усвят, Всвят. Из озера течет в Двину река Усвячь и против нее в Двину же течет Каспля, подходящая своим верхом к самому. Днепру вблизи Смоленска, соименного местам в земле Оботритов и Лютичей. От Усвята и Ловати недалеко течет река Лютиница, есть большое озеро Двиновилинское, и с востока в Двину впадает р. Велеса. У Смоленска: Рясино, Волутина гора, Волино, а вьшге и дальше к северу за Касплею — Словены.
Другой перевал из Двины в Днепр лежал у Витебска. На приближении обеих этих рек, вблизи устья Лучесы, текущей с юга и верх которой, называемый Верхитою, подходить почти к самому Днепру, стоит древний город Витебск, Витвеск, на речке Витбе. Это имя сходно с Витбеновым озером на самом верху Двины, близ которого есть озеро и р. Волкита, Волкота, откуда и течет Двина в Волоконском лесу.
Витеб есть племенное название, такое же, как Дулеб, Сереб, Кашеб, Гареб. Очевидно, что это первое имя Вятичей. Оно напоминает Рюгенского Вита.
К северу от Витебска, вблизи р. Дриссы, р. Варужа. Река Лучеса вытекает из озера Бабиновичи, где стоит и город Бабиновичи. Переваливши на Днепр по Верхите, тотчас встречаем по ту сторону Днепра Росасну или Росану, место и реку, а ниже по Днепру город Оршу, по древнему Ръша, следовательно изменение того же звука Рос. От Орши к югу течет р. Проня, в нее впадает с запада от стороны Днепра Реста, к востоку от Прони, течет Волчеса, обе впадают в Сож. Проня наноминает Поморского Проне-Перуна. По Сожу: Волосовичи, Ветка, Радога, Волотово и пр.
Ниже по Днепру встречаем город Рогачев, вблизи впадения Березины озеро Словенское, сел. Росово, р. Вердичь, селение Добрагощи, Мыслий Рог. Потом на устье Сожа — Лоев, потом Радуль, Любеч, р. Тетерев, соименный Teterow-y Мекленбургскому, р. Болгачь, Дымер, Лютеж, Сваромье, Любка на Ирпени, Ветова Могила, Ветичи при устье Десны.
У Киева (Kiez) упомянем Клов, Выдубичи, которое сходно с Видбском—Витебском и с озером Видбеновым, ниже Киева река Вета. Затем между Киевом и р. Росью находится Витичев Холм, который несомненно праправнук Вита (Вит-ич-ев), столь часто поминаемого в Поморье и особенно на острове Рюгене.
С верхнего Днепра существуешь перевал в Оку по Угре, где у Днепра стоит город Дорогобуж. От Дорогобужа, направляясь вверх по р. Осме, попадаем в р. Рославль, текущую в Городсту, а с нею в Угру. Здесь между Рославлем и Угрою заметим селение Вергово, по другую сторону погост Бабиновский. В верх Угры падает р. Демина, а от верха Осмы взялась Волста, текущая в Угру.
На перевале из верхней Десны, от Брянска в Оку течет Ресета (сравни Росситен на Куриш-Гафе), а рядом с нею Вытебета, обе впадают в Жиздру, а эта в Оку. В Ресету между прочим текут, Белья, Ловать, а у Вытебети есть селение Волосово и в нее текут притокп Лютня, Серебет.
В этих же местах к северу от Жиздры течет в Угру р. Реса, на запад от Жиздры в Десну впадает Ветьма—Витьма, а в нее Волын, и на одном из ее притоков стоит селение Любегощ.
Несколько южнее существовал другой перевал из Десны в Оку от города Трубчевска. В этом месте к западу от Трубчевска на р. Судости стоял древний город Радогост (ныне Погар), от которого неподалеку встречаем рр. Рог, Бабинец, впадающие в Судость, селения Рогово, Витовка, у Десны Любец, вблизи тех же мест Росл, Расуха. Переволок в Оку шел из Десны вверх по реке Не-Русе, подходящей прямо к р. Ероме, впадающей в Оку выше Орла. На пути по Не-Русе встречаем у озера селение Радогощ, также Бабинец, Волоконское.
Из Десны, впадающая в нее река Сейм также открывала путь и к верхней Оке, и к верхнему Дону и Донцу, не потому ли дано ей и это имя, означающее союз, соединение. Из Сейма к самому верховью Оки можно было пройти Свапою, на одном из верхних притоков которой, стоит селение Расторог. Пониже Сваигы в Сейм впадает Волынка, а еще ниже Руса. Ниже впадения Сейма в Десну, на притоке Десны, называемом Пулка, заметим древнее селение Влъстовит, или Блъстовит, иначе Блестоветье, а севернее — Волосковцы (Wolstw Wolsckow).
На перевале из Оки в верхний Дон обращаете на себя особое внимание имя Ряс, которое распространяется на здешнее поле-степь (Рясское поле) и на многие небольшие реки, называемые Рясами, и дает также название городам Рязани и Ряжску, или собственно Рясани, Рясску.
Здешняя переволока из Оки в Дон существовала еще в 1502 г., когда Московски государь Иван Васильевичу отпуская из Москвы Турецкого посла, приказывал Рязанской княгине Анне проводить посла по своей земле: ‘Отпустил я судном, писал он, посла Турецкого до старой Рязани, а от Старой Рязани ехать ему Пронею вверх, а из Прони в Пранову (ныне р. Ранова), а из Прановой Хуптою вверх до Переволоки до Рясского поля… Переволокою Рясским полем до реки до Рясы, текущей в Воронеж {Карамзин, И. Г. Р. VI, пр. 563.}.
Нет никакого сомнения, что этот переволок существовал от глубочайшей древности, которая и на этом месте поминает уже знакомые нам Велетские имена, Проню и Пранову, указывающие Велетское имя Перуна.
Река Проня и впадающая в нее Пранова подходят своими истоками к истокам Дона, где встречаем селение Валщуту у озера Ивановскаго. Заметим также некоторые притоки Прони, левые: Вилинка, Катагощ, Ерополь, Лютик, правые: Асинец (Iasenick, Iasenitz), Ясменка, Виленка, Роговая, Волосовка, Келец, Калузевка, Литогощь, Лютик.
Вблизи впадения Прони в Оку встречаем селение Перкино, а дальше вниз по Оке Старую Рязань, древнейшую столицу Рязанского края. Неподалеку еще ниже в Оку впадает р. Пара, вытекающая с той же вершины, которая именовалась Рясским полем, откуда к Дону текут Воронежи и Рясы, а в Оку Проня, Пранова, Пара. На этой вершине, на верху Пары и ее притока Верды, находим селение Витищи, а также Троицкие Расляи, довольно точно намекающие, откуда образовалось и самое слово Ряс, соответствующее Расу и Росу, как и рожденная от него Рясань-Рязань, соответствующая Расони или Росони, соединяющей на севере Нарову и Лугу, и Росани Днепровской, текущей с одной вершины с Пронею же, притоком Сожа.
К востоку от этой Рязанской местности за рекою Цною жили уже Буртасы, как на это указывает и текущая там р. Вуртас. Заметим, что в озерной области к северу от Рязани сохраняется память об Ильмене, как теперь называется одно небольшое озеро, находящееся подле Великого, и от которого далее на востое лежит озеро Орса-Арпса-Праса, напоминающее здесь же обитавших древних Аорсов, а вместе с тем и имя Русь. По этой Озерной области протекает река Пра, а в нее на истоках впадает р. Варна. Ниже мы увидим, что эти озера, в качестве одного большого озера, были известны еще Геродоту.
Замечательно, что и под Муром, где также сидели Варяги, течет в Оку и впадает несколько ниже города р. Ведетьма, от верха которой начинается верх Варнавы, текущей в противоположную сторону в Мокшу. Эта река Варнава напоминаете реку Варнову, на которой стоит теперь Немецкий Росток.
Возвращаясь к северу, нельзя забыть, что в Новгородской Деревской Пятине существовал город Демань, Демен, стоявший на прямом пути от Новгорода к верхней Волге, соименный Померанскому Демину, на что указывал еще Каченовский.
В высшей степени примечательны имена мест на Белом озере. Там в числе Белозерских волостей по переписным доимочным книгам XVII ст., находим волость Даргун {В Вагрии Даргунская жупа, волость. Даргун монастырь 1174 г. в Помории. Извест. А. Наук 1902. Том VII, кн. 2-я, 198.} и волость Комонев, которые служат самым явственным свидетельством о пребывании там Варягов-Вендов, по всему вероятию, еще до прихода туда Варяга Синеуса, такого же Венда-Поморца. Имена других волостей также указывают сходство с Вендскими именами, каковы Коркучь (Korkewitz) Лупсарь (Lupse, Lopsent, Lupo, Lupow, Lupofske), Кемская (Kemes), Сухачь (Suchen), Хилеть (Chilow), Тунбаж (Tunow).
Северная Двина, подобно Западной, несомненно также приняла свое имя от промышленных и предприимчивых Велетов, которые ходили, как видно, и в устье Печоры, ибо за Святым Носом, на Тиманском берегу, не доходя Печоры, в море впадала река Венть иначе Велть, между речкою Горностаем и рекою Колоконковою, откуда, пройдя мыс Русский Заворот, входили в Губу Печорского устья.
Это на восток к Печорскому краю, а на западной стороне у Ледовитого Поморья существует даже Волитово городище в заливе, который именуется Варангским, Варенгским. Об этом городище в 1601 г. наш посланник Ржевский рассказывал Датскому королю Христиану IV, по преданию Лапландских старцев, следующую повесть: ‘Был некогда в Кореле и во всей Корельской земле большой владетель, именем Валит, Варент тож, а послушна была Корела к В. Новгороду с Двинскою землею и посаженик был тот Валит на Корельское владенье от Новгородских посадников’… В поздних летописных записях сообщено, что Рюрик послал в Корелу воеводу Валета, который повоевал Корелу и дань на них возложил (Др. Р. Вивл. XVI, 52, 53). ‘Он сам собою был дороден, ратный человек и к рати необычный охотник: то у него был большой промысл, что рать… и побивал Немец. Мурманскую землю (Мурманский берег) Немцы отстоять не могли, он привел ее под свою власть… А в Варенге, на побоище Немецком, где Варенгской летний погост, на славу свою, принесши с берегу, своими руками положил камень, в вышину от земли есть и ныне больше косой сажени, а около его подале выкладено каменьем, кабы городовой оклад в 12 стен, а назван был у него тот оклад Вавилоном, а тот камень и по сейчас слывет Валитов камень. Такой же город в 12 стен был у него и в Коле, но разорен, как острог делали. А меж Печенги и Паз-реки есть губа морская, вышла в берег кругла, а середь ее остров камен высок, кругом сверху ровен: тут у него для крепости и покоя вместо города было’. Это и есть Волитово городище {И. Г. Р. Карамзина, XI, пр. 56.}.
Память об этих исполинах Волотах сохраняется в урочищных названиях по преимуществу в северной половине нашей страны, на северо-запад от верхней Оки и верхнего Дона. Так и на соединении Ладожского озера со северною Двиною и стало быть с Ледовитым морем, посредством Сухоны, существовало предание, что около Вологды и Кубенского озера и около текущих там рек обитал некогда народ Волоты-исполины, от которых получила имя и самая Вологда {По народным преданиям, (в Сибири) племя Волотов заживо ушло в землю. Его остатки народ видит в костях допотопных животных. Большие могилы-курганы на верховьях Западной Двины народ называет Болотовками, относя их к тем же великанам. Волотами и теперь называют очень рослых людей. В южном говоре Волот изменяется в Велет, Велетень, то есть сохраняет свою западную форму.}.
А в самом Новгороде, в его улицах и других местностях, мы находим имена довольно верно указывающие, от какой стороны, если не возродилась, то во многом зависела его промышленная и торговая жизнь. Самое старое Новгородское место называется Славно. Это был Славянской конец города, где находилась улица Варяжская, Щетиница от Штетина, Рогатица, ручей Витков. Этот конец рядом с Плотницким концом лежал на правом берегу Волхова, т. е. на нашей восточной Русской стороне.
На западном левом берегу, где находится Кремль, ближе к Ильменю жили Пруссы в Прусской улице, заселившие свое место, придя от запада рекою Лугою. Здесь же, вероятно, жили и Деигуницы — Латыши с реки Двины, которая по их выговору — Daugawa. Потом упомянем Росткину улицу, указывающую на Ростку, как на селение от балтийского Ростока. Так точно по всему вероятью образовалось имя Чудинцевой улицы от Чудинца, отдельного поселка Чуди, находившегося на том же краю города. Припомним еще урочища Витославичи, Перынь, Волосово и Раком или Роком, напоминающий Рюгенскую Аркону, имя которой дошло до нас в ее латинонемецкой переделке. Теперь есть сел. Ракомо, верстах в 12-ти от Новгорода между озером и рекою Веряжею, на ее протоке в озеро, который быть может именовался Ракомо. Древнее Ракомо, где сел во дворе Ярослав и избил созванных сюда Новгородцев, находилось, по свидетельству летописи, над Волховом, в 3 верстах от города, к озеру Ильменю, что приближается к упомянутому протоку.

——

Представив этот краткий и беглый очерк географических и топографических имен нашей страны, которые содержать в себе указания на следы очень древнего пребывания в нашей стране людей поклонявшихся Виту, Радегосту, Перуну под именем Прона или Прана, носивших имя Волотов, Велетов, Вендов, Ругов-Рогов, Русов-Росов, и т. п., мы однако вовсе не настаиваем, что все приведенные имена непременно обозначают только следы этих Волотов. Мы вперед соглашаемся, что иные из этих имен принадлежат общим основам топографического языка у всех Славянских племен, как и у других родственных с ними народов, иные образовались уже вследствие преданий о давнем господстве Волотов, вследствие перенесения имен на новые селитьбы и т. д. Но мы не можем оставить без внимания того обстоятельства, что приведенные имена, сходные с именами далекого Балтийского Поморья, рассеяны преимущественно в таких местах, которые служили тоже преимущественно торговыми и промышленными дорогами и как бы узлами, связывавшими разнородное население страны. Мы видели, что важнейшие перевалы от Ладоги к Киеву, от верхней Двины и верхнего Днепра к верхней Оке, от средней Оки к верхнему Дону, — больше, чем другие местности, служат свидетелями, что здесь некогда, задолго до нашей истории, проходила другая история, о которой нет письменных известий и есть только известия, извлекаемые от имен земли и воды.
Для историка в этих именах, обнаруживается какой то особый геологический слой особого исторического периода, заслуживающего во всяком случае подробнейшего исследования. В тумане местных имен уже обозначается слой или исторический пласт господства или пребывания в нашей стране Славянского племени Велетов или Волотов, а потом обозначается другой пласт другого пребывания Славян под собственным прозванием, как это видно в наших поисках во 2-й части нашего сочинения, стр. 50. После Славян является Варяжский пласт, возродивши настоящую Русь.
И новгородцы глубоко верно говорили, что прежде они были Славяне, а теперь стали Варяги. Наша летопись очень помнить, что Радимичи и Вятичи, распространившиеся по Сожу, по Десне и Оке, пришли от Ляхов. Но когда это случилось и от каких Ляхов они пришли, об этом она не говорит ни слова, называя Ляхами и Повислян, и особенно Поморян и Лутичей-Велетов. Мы знаем еще, что Радимичи и Вятичи платили первым князьям дань щлягами, т. е. монетою Англосаксонского происхождения, тою монетою, которая в свое время ходила вероятно по всему Балтийскому Поморью.
Вот исторические свидетельства, открывающая, что наши связи с этим Поморьем могли и должны были существовать и без помощи Скандинавов, ибо пришедшие к нам Радимичи и Вятичи, вероятно поклонники Рад-Госта и Света-Вита, необходимо сами собою тянули эти связи из старого в новое свое отечество.
Затем самый их приход никак не мог быть нашествием в роде татарского и вообще кочевнического. Скорее всего их приход совершался тем же порядком и подобными же путями, как совершался Русский приход в Сибирь. Теперешний Монгольский или Китайский летописец очень верно скажет, что Сибирское население пришло от Россиян, но в какое время, в каком году, — на это Сибирский летописец ничего не ответит. Русский народ шел в Сибирь до сего дня почти 300 лет, сколько охотою и еще больше по указам правительства.
Сколько же веков шли Радимичи и Вятичи не по указам правительства, а по своей доброй воле, быть может вследствие домашних междоусобий или вследствие простой тесноты населения и почему сюда же не шли ближайшие Скандинавы? Правда Готы попытались было идти, но на юг, к Черному морю, и были скоро выгнаны Гуннами.
В наши северные места шли одни Славяне, конечно, по той причине, что весь юго-западный край нашей страны искони был занять Славянством же, и что весь Финский северо-восток почитался для Славянского населения, как бы собственною дорогою, проложенною с незапамятных времен, по которой, как видно, это население не пропускало никого, никаких Скандинавов, всегда защищая этот угол, как собственную родную землю.
Переселение сюда Славянства и если Славянство не угодно, то вообще чужих людей, засвидетельствовано, как увидим, еще Геродотом и началось по его словам лет за 30 до похода на Скифов Персидского Дария, то есть в половине шестого столетия до Р. X. Таким образом предания о заселении нашей страны пришельцами уходят в древность глубже, чем предания о начальной истории Германских племен.
На основании этих преданий можно вполне веровать, что наши связи с Балтийским Славянством от самой глубокой древности не прекращались ни на одну минуту и к 9-му веку потому сделались больше и прямее известными, что с этого времени история стала передвигаться на север и летописцы стали больше писать о делах севера.
Кроме преданий, о том же свидетельствуют и географические показания древних. В первом веке по Р. X. по словам Плиния и Тацита на севере Европы подле Англов живет народ: Варины, место которого обозначается именем реки Варновы, на которой как упомянуто, стоит теперешний немецкий Росток, своим именем сохранивший доселе память о своих древнейших обитателях.
В конце второго века географ Птолемей подтверждаете это. В половине шестого века Готский историк Иорнанд говорит, что на берегу Океана, там, где тремя устьями впадает в него р. Висла, живут Видиоарии—Види-Варии — смесь людей разных племен. А в промежутке этого времени, в половине третьего века, получаем известие от историка Зосима, что в нашем Черноморском краю существует народ Вораны, который по соглашению с Воспорцами руководит морскими набегами на Римские Черноморские области.
Если в это же время на Черном море действовали и Готы, пришедшие в нашу страну с Балтийского моря, то почему бы не придти к нам с Балтийского же моря Варинам (Вирунам, Варнам, Веринам, Веранам), названным теперь Воранами в ряду с Уругундами. Очевидно, что эти имена от первого до шестого века включительно обозначают в олатыненной и осеченной форме тоже самое имя, которое у наших Славян произносилось: Варяг. Таким образом странствование Варягов по нашей земле заявлено уже историею в конце третьего века по Р. X.
Исследователи-норманисты, которым конечно не понравится такая древность наших Славянских Варягов, потребуют иных свидетельств, самых всесторонних и полных, так чтобы прямо и подробно было рассказано как, откуда именно, когда пришли в нашу страну эти Варины—Вораны. Без того они ничему не поверят. Но на каких же подробностях держится все их утверждение, что призванные Варяги были Скандинавы?
Впрочем истина и в густом лесу предубеждений непременно сверкнет своим непобедимым светом и хотя на минуту озарит темный и трудный извилистый путь, направленный к ей же познанию. Погодин, рассуждая о том, как Новгородцы объяснялись с Варягами-Русью, доказывает, что это было очень просто, ибо ‘Норманны и Славяне искони жили рядом, в соседстве по Балтийскому морю и в незапамятные еще времена обменялись многими словами… Некоторые племена по соседству — даже смешались, так что их разобрать трудно. В дружинах Норманских всегда было очень много Славян. Сам Гельмольд свидетельствует, продолжает уважаемый историк, что ‘Маркоманнами называются обыкновенно люди отовсюду собранные, которые населяют Марку. В Славянской земле много Марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция (это во второй половив 12 столетия) имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из Датчан, так и из Славян’ {Вот почему и Дитмар в 10 веке указывает, что в Киеве во множеств жили Даны, быть может те же Вагры, соседи Данам.}.
‘Флот Норвежский, продолжает Погодин, приплывавши во Фризию состоял, по свидетельствам, из Датчан, Норвежцев и даже Оботритов. В экспедиции против Англии 857 г. было много Вендов‘. Но после слов Гельмольда о Вагирской провинции, искони населенной Славянами, Погодин прибавляет следующие достопамятные слова: ‘Чуть ли не в этом углу Варяжского моря, чуть ли не в этом месте Гельмольда, заключается, ключ к тайне происхождения Варягов-Руси, Здесь соединяются вместе и Славяне и Норманны и Вагры и Датчане, и Варяги, и Риустри, и Росенгау. Если б, кажется одно слово сорвалось еще с языка Гельмольда, то все стадо бы нам’ ясно, но, вероятно, этого слова он сам не знал!’ {Исследования II, стр. 523.}.
В последнее время Погодин так видоизменяет эту нерешительную догадку о происхождении Руси:
‘Не заселены ли были первоначально Датские острова Славянами, точно также, как соседний остров Рюген и все Поморье балтийское, Померания, — а впоследствии уже переселилось в них из Норвегии племя Славянское или Готское, которое совершенно покрыло первых поселенцев? Взаимное влияние наречий и знакомство Норманнов и Славян между собою облегчает уразумение и сношений Новгородских Славян с Варягами. Здесь могут кажется примириться все мнения о происхождении Руси’… Не понятно, для какой надобности делать такие предположения, когда История Балтийских Славян несомненно и до очевидности раскрывает, что Славяне искони веков жили на своих местах по всему южному балтийскому побережью с островом Рюгеном включительно, и всегда находились в постоянных связях, дружеских или враждебных, и с Датчанами и с Немцами и Норвежцами и со всем Балтийским Поморьем.
Славяне имели поселения на всех берегах Поморья, даже в Британии. Точно так и Скандинавы имели поселения в Славянских землях, каков напр. был Иомсбург, крепость Воллина-Вянеты. Относительно места, где жили Нестеровы Варяги-Русь, Погодин, в том же сочинении, поддерживает мнение Ломоносова: ‘Я стоял за происхождение, говорит он, а не за обиталище, и оставлял этот вопрос открытым… Вопрос остается таким и теперь (апреля 7, 1874 г.) и я думаю только, что Норманскую Варягов-Русь вероятнее искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского Поморья’.
Таковы окончательные соображения самого горячего из защитников Норманской теории. См. ‘Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями’. М. 1874, стр. 156, 390.
Ничего нет удивительного, что Гельмольд, писавши свою хронику около 1170 г., т. е. спустя слишком триста лет после указанного нашею летописью призвания Руси, никакого слова не знал об этом событии, для нас очень важном, а для тамошней страны весьма обыкновенном и рядовом. В то время и в тамошних местах военные дружины созывались и призывались чуть не каждый день отовсюду, где только они славились своею отвагою. Удивительнее всего то обстоятельство, что при такой совокупности несомненных западных свидетельств о коренном Варяжестве во всех смыслах наших Балтийских Славян, мы совсем отвергли, и совсем позабыли ясное, — точное, прямое свидетельство нашей собственной летописи, указывавшей несомнительно, что Варяги-Русь обитали на Балтийском Славянском Поморье, в углу, по соседству с Датчанами и Англами.
Если это точное свидетельство вполне и также несомненно подтверждается именами населенных мест, в которых звуки Рус-Рос являются родными и сравнительно наиболее распространенными именно в том же Славянском углу Варяжского Поморья, то спрашивается, каких же еще нужно оснований, дабы утвердить простую и вполне вероятную истину, что Варяги-Русь были прямые Славяне с острова Ругии или Русии, что Варяги в собственном смысле, как разумеет их наша первая летопись, были тоже прямые Славяне.
Как иначе, если не Славянством Руси мы объяснись слова летописца: ‘Те люди Новгородцы от рода Варяжска, а прежде были Славяне’. По тем городам, в Новгороде, Полоцке, Ростове, Белоозере, Муроме, пришельцы находницы суть Варяги, а туземцы были в Новгороде Славяне, в Полоцке Кривичи, в Ростове Меря, на Белоозере Весь, в Муроме Мурома. Ведь и о Ростове, Белоозере, Муроме, летописец тоже разумеет, что те люди теперь от рода Варяжска, а прежде были Меря, Весь, Мурома.
Следуя простои логике, норманская школа населила все эти города Норманнами, отчего само собою образовалось целое племя Норманнов, которое по этому говорило до конца 12 века своим Норманнским языком, а потом вдруг исчезло и не оставило никаких следов, ни в племени, ни в языке. Чудеса! Говорят, что это скандинавское племя ославянилось. Но положим, что так случилось в Славянских городах. Отчего же оно ославянилось у Мери, у Веси, у Муромы? Там оно должно было превратиться в Мордву, если в Славянских городах превратилось в Славян. Очевидная и яркая несообразность, никак необъяснимая Норманством Руси и без всякого труда и вполне объяснимая ее Славянством. И Меря, и Весь, и Мурома, и все инородцы, куда пришли Варяги, заговорили не по Нормански, а по Славянски, и сделались чистыми Славянами без примеси Норманства оттого, что насельники этих Финских мест, Варяги, были сами чистые Славяне.
Вообще смысл этого летописного свидетельства нельзя определять временем призвания Рюрика, как оно показано летописью. Это, напротив, по всему вероятию, очень далекое предание о Варяжской Славянской колонизации на нашем Финском севере, проходившей с особою силою от предприимчивого Славянского Балтийского Вендского Поморья.
На это прямо указывает древняя география, которая в первом веке по Р. X. (Плиний) и во втором веке (Птолемей) ясно и точно обозначаете, что все южное побережье Балтийского моря от Вислы и дальше к северу было занято поселками, жилищами Славян Вендов и Вельтов.
Если жилища древних Вендов простирались до Виндавы, до Вендена (в окрестностях которого находим места: Сербен, Руццки, Лублин и т. п.) то едва ли можно сомневаться в том, что отсюда они неминуемо двигались и дальше к областям Пскова и Новгорода, к озерам Пейпуса—Чудскому и к Ильменю, поэтому первый Славянский поселок в Новгородской стране должен существовать по крайней мере во времена Птолемея, а по здравому рассудку и гораздо раньше, так как Птолемей пользовался сведениями более древними чем когда писал свою географию.
Поселение Руси на берегах киевского Днепра точно также должно относиться к очень далекому времени, к тому времени, когда проторен был путь к Днепру посредством Немана, Вилии и Березены, ближайший путь с Балтийского Поморья к Черному морю. А потому Роксоланы, защищавшее Скифов против Митрида Великого, быть может, вовсе нам не чужие и вовсе не круглые степняки, как их представляют не знавшие или очень мало их знавшие писатели латинского века.
Во всяком случае эту седую древность настоятельно требуется осмотреть по всем углам, чтобы раз навсегда окончательно решить, что она совсем нам чужая. Необходимо, по завещанию Ломоносова, раскрыть, определить в нашей истории то участие, какое разные древние народы, жившие в нашей стране, принимали ‘в составлении Россиян’. С этою целью, ‘должно приобрести обстоятельное по возможности знание этих народов, дабы уведать их древность и сколь-много их дела до наших предков и до нас касаются’. Нам скажут, что в этой области, нельзя приобрести ничего кроме вероятных догадок.
Действительно на первое время одно это орудие мы и имеем в своих руках для разъяснения древних отрывочных и скудных показаний о нашей стране и о народах в ней обитавших. Но всякие изыскания и исследования, по недостатку прямых и положительных свидетельств, всегда начинаются с догадок. Так начались и изыскания о Скандинавстве Руси, доставившая весьма скудный и очень сомнительный материал для познания нашей древности. По приказанию Шлецера и по собственной лености и нерадению вовсе не желая разбирать наше доисторическое дело, мы остановились на первом шагу обыкновенной исследовательности и самонадеянно утверждаем, что дальше идти не зачем, потому что впереди всего тут стоит не официальный документ, а догадка. Мы забываем, что догадка в истории во многих случаях бывает основательнее и достовернее всяких ‘документов‘. В сущности она есть первый прием критики. И только посредством’ строгой и всесторонней критики мы и можем восстановить нашу древность во всей ее исторической правде. Доселе наша критика была пристрастна и одностороння. Она допрашивала только одного свидетеля, Скандинавов, не слушая других, или выслушивая этих других с пристрастиём в пользу Скандинавов. Очевидно, что такое поведение нашей критики никогда не может привести нас к правде. Очевидно, что для правдивого отношения к делу необходимо с одинаковым вниманием выслушать всех свидетелей. Напрасно только говорят, что здесь все вопросы должна решить одна лингвистика. Она уже потому затруднится решить эти все вопросы, что поле ее изыскательности в этом случае ограничивается почти одними только собственными именами, всегда перепорченными выговором и написанием. Напротив, здесь еще более необходима критика этнологическая, для которой лингвистика может служить только опорою, иногда вполне надежною, иногда весьма сомнительною по той причине, что она, лингвистика, в иных случаях весьма способствует нарождению и широкому развитью различных фантасмагорий.
Общие законы развития народной жизни, в зависимости от положения страны, от характера ее природы, всемирно-исторические законы народных связей и отношений, логические законы самой жизни каждого народа относительно первых начал и свойств его быта, законы, экономические и другие, по которым совершаются расселения и переселения племен, так как в этом случае ученая история самовольно или переселяет целые народы или истребляет их с лица земли, основывая свои заключения единственно только на появлении или на исчезновении народного имени в письменных памятниках, вообще исследование народной жизни, ее основ, форм, направлений, стремлений — вот какие предметы необходимо иметь в виду, когда стараемся осмыслить несвязную, отрывочную, разнородную, загадочную массу свидетельств о стране и народе.
Нам кажется, что весь вопрос при таком исследовании не в имени народа, а в местности, на которой живет народ, в его жилище, которое, хотя бы и не видно было в нем хозяина, может очень хорошо познакомить с его житейскими порядками и потребностями. По жилищу, в связи с его отношениями к соседям, можно легко разведать, каков тот человек, который его занимаешь, и как далеко то время, с которого он мог в нем поселиться.
Наконец, согласимся, что история наука не точная и как прагматика вся построена на догадках и вероятиях, что полный вид точности в ней получают одни только идеи, коими жизнь управляется, что всякое вещественное, реальное воплощение этих идей под видом событий или людских характеров никак и никогда не может быть восстановлено, так сказать, в естественно-исторической точности, в настоящей материальной своей истине, ибо все в истории умирает и уносить со собою навсегда свои живые образы, оставляя нам в поучение одни только идеи своих дел и своих характеров. Мы никогда не можем узнать во всей истине даже любое из современных событий, проходящих по нашим головам и перед нашими глазами, как не можем узнать во всей точной реальной истине и характер любого живого деятеля. Объяснения наши, и в том, и в другом случае, всегда будут устанавливаться на догадках и вероятиях по количеству и качеству собранных сведений. Припомним, что точнейшая наука Астрономия вся построена при помощи гипотез, предположений, догадок.

——

Итак размышляя о варяжеском периоде нашей истории включительно до призвания Варягов, руководясь при этом свидетельством нашей летописи, а равно свидетельствами и намеками более отдаленной древности, мы можем остановиться на следующих наиболее правдоподобных вероятиях.
Варяги нашей первоначальной летописи в собственном смысле суть Балтийские Славяне, жившие между Вислою и Травою по всему южному берегу Балтийского моря. В обширном смысле, по имени Варяжского моря, Варягами летопись называет и всех северных Поморцев, то есть кроме Славян и Скандинавов.
Имя Варяг очень древне. Предположительно оно скрывается в имени Варинов (Веринов, Верунов, Веранов, Варнов, Вагров), упоминаемых в первом столетии по Р. X. на тех же местах между Травою и Одером по соседству с Англами, упоминаемых под именем Варанов в половине третьего века на Черноморье, и под именем Види-Вариев в половине шестого века в устьях Вислы. Кроме того существуют, как увидим, другие указания, которые дают новые подкрепления той истине, что Балтийское Славянство господствовало в нашей стране под другими именами.
Варяги-Русь по точному указанию летописи жили в той же стране между Травою и Одером. Несомненно, что это были древние Ругии, получившие имя от острова Ругена в смысле Руга-Рога Славянской Прибалтинской Земли. Весь край мог прозываться Русью.
Имя Руси, поэтому, на самом деле могло быть принесено в нашу страну этими Варягами-Ругами точно также в незапамятное время, о чем летопись имела верное предание, такое же, какое она имела о приходе Радимичей и Вятичей от Ляхов, то есть от тех же Балтийских Поморян. Или же утверждение летописи, что имя Руси принесено Варягами, есть только соображение о том, откуда вероятнее всего могла получить туземная Русь свое Русское имя, ибо нет также никаких разумных оснований отвергать, что Страбоновы Роксоланы суть наша древнейшая Славянская Русь. Летописец по-видимому хорошо знал, что в его время, между Варягами-Славянами существовала Рюгенская Русь и мог этим именем объяснять происхождение своей Киевской Руси, расстановка годов, для объяснения, когда случилось это принесение имени, остается умствованием составителя летописи.
Славянские Варяги, как первые и древнейшие колонизаторы нашего севера, задолго до 9-го века сидели по городам у Чуди, Веси, Мери, Муромы и все тянули к Новгороду, как к своей родной матери. Новгород, в свой черед, тянул за море к Староградам к Варягам-Славянам, которые по Славянству были его отцы и деды, почему летопись очень справедливо говорит, что Новгородцы происходили от рода Варяжского, а прежде были Славяне. Вот почему, по летописи, Варяги занимали земли семо до предела Симова, то есть до пределов Азии, до Волги и Каспийского моря. Следы поморских Славяв-Варягов в русской жизни первых веков весьма основательно раскрыты и объяснены в трудах Гедеонова ‘Варяги и Русь’, Спб. 1876 г.

——

Непрерывный ряд исторических свидетельств о нашей стране начинается с того времени, как мы выучились грамоте, то есть от половины 9-го века, отчего с этого времени начинают и нашу историю. Но история народа не начинается по прихоти случая, оставляющего о народе письменные свидетельства только от известного года. И до этого года проходила свой путь та же история, о которой мы ничего не знаем только по случаю недостатка письменных свидетельств. Это обстоятельство не подает однако нам ни малейшего права утверждать ходячую шлецеровскую истину, что чего мы доселе не знаем, о чем не сохранилось свидетельств, того вовсе и не существовало. В подобных утверждениях во главу угла своей исследовательности мы ставим случай и посредством этого случая стараемся объяснять последующий ход событий.
Первый летописец состояние наших доисторических дел определил коротко, но очень ясно и точно. На севере, говорит он, господствуют Варяги и берут с населения дань, на юге точно тоже делают Козары. История может и должна спросить, отчего и как это случилось? Господство Варягов, как мы показали, засвидетельствовано прямыми намеками Истории, упоминающей это имя Вар от 1 до 6 веков, придающей этому имени те же существенные свойства, что Варяги были смесь всяких людей и отважные мореплаватели, какими, впоследствии обрисовываются Варяги 9—11 века. Все это дает полное основание догадываться и заключать, что Варяги в нашей стране промышляли по крайней мере с того времени, как существуют об них этнографические показания древнейших географов. Они, Варяги, по этим показаниям, идут в нашу страну от юго-западного угла Балтийского моря, оттуда, где Нестор указывает свою Русь, идут до Вислы (Види-Варии) и до Черного моря (Вораны), то есть прямою дорогою по южному Балтийскому Поморью, спускаясь потом на Днепровский юг. Весь этот путь населен был Вендами-Славянами, следовательно именем Варягов назывались те же балтийские Венды-Славяне, Види-Варии по Иорнанду.
Поднимая при этом древнейший геологический пласт географических имен на нашей земле, находим, что в обломках в нем сохраняются еще имена, несомненно указываются на наши незапамятные связи с Балтийским Поморьем. Имя Перуна-Прона звучить еще в именах рек Проней и Прановой: также звучит имя Радегаста и даже Свето-Вита. Это показывает, что поклонение одним и тем же мифам различествовало в их названиях (Волос-Велес, Велеты-Волоты) и указывало место, откуда появились эти названия в нашей стране. После того очень естественно, что промышляя на Русском севере от Ледовитого до Черного и Каспийского моря, Варяги больше всего крепились конечно на севере и как промышленные хозяева, сидя в городах, держали весь край в своих руках, собирая с него дани и пошлины, как это делалось впоследствии при Русском владычестве над Сибирью. Ильменская страна, Новгород, Ладога, были центром или крепким гнездом этого Варяжского промысла в нашей стране. Оно ими и основано.
Изгнание Варягов есть прямое действие этого же гнезда, достаточно окрепшего в своей самостоятельности и рассудившего, что для устройства своей независимости лучше призвать на вечное житье храбрую дружину, чем оставаться под владычеством заморья, от которого однако и по призвании дружины оно не могло совсем освободиться и платило ему дань для мира до смерти Ярослава. Этот поворот к самостоятельной жизни Восточных Новгородских Варягов, обрусевших пришельцев с Балтийского Поморья, совпадает с большими замешательствами, междоусобиями и войнами у балтийских Славян в первой половине 9 века. Замешательства начались еще от войн Карла Великого со славянскими соседями, Саксонцами, в конце 8 века. Они поддерживались непримиримою враждою двух соседей из балтийских Славян, Оботритов Бодричей, к которым принадлежали Варны и Вагры, с Велетами или Лютичами. При помощи Оботритов Карл покорил своей власти (789 г.) и Велетов. Но вслед за тем обессилены были и Оботриты нашествием Датчан, при чем разорен был и главный их город Рерик-Рарог (808 г.), по которому и все племя прозывалось Ререгами, Рериками. Не отсюда ли и наш Рюрик? С тех пор эта Славянская Варяжская область постоянно находилась в борьбе, то с Немцами, то с Датчанами, помогая своими племенами друг против друга, то тем, то другим, и тем самым окончательно изнуряя собственные силы.
Нет ничего мудреного и даже очень естественно предполагать, что Варяжский восток, пользуясь раздорами и ослаблением Варяжского запада, замыслил и сам совсем отложиться от своих старинных хозяев. Он, быть может, вследствие их же междоусобий, изгнал их, но за тем вскоре избрал в их же стране отважную дружину, именуемую Русь, призвание которой и выразило самостоятельное начало нашей истории.
Таким образом призвание князей есть последнее событие древнейшей Варяжской истории на нашем севере и первое событие собственно Русской истории. Конечно оно случилось гораздо раньше 862 или 852 года.
Задолго перед этим временем, то есть вообще в 8-м веке, по сказаниям западных летописцев, особенно славились своею воинственностью, Вагры, Вагиры, передовой славянский народ в борьбе с Германским племенем, которое господствовало и над отдаленными Славянскими краями. Падение силы Вагров на западе, не повлекло ли за собою падение их силы и на востоке, выразившееся их изгнанием из Новгородской области, что могло случиться еще во второй половине 8 века?
И вообще борьба на западе между Оботритами и Лютичами-Велетами не отозвалась ли борьбою этих же соперников и на дальнем востоке, в Новгородской области, после чего восторжествовали Лютичи и из их земли были потом призваны Русь-Ругии-Рюгенцы?
Новгород в названии своих мест сохраняет имена городов Оботритских: Зверин, Росток, и Велетскаго: Штетин, эти места в добавок расположены на противоположных берегах Волхова, первые на Софийской, вторые на Торговой стороне. Нет сомнения, что разнородность городского населения в Новгороде не только соединяла в тесный круг население каждого конца, но и поднимала частую вражду этих концов и улиц друг на друга, чем особенно и отличается внутренняя история Новгорода.
Таковы могут быть наиболее вероятные соображения о доисторическом времени нашей истории.
Славянство Варягов, Славянское происхождение Руси в полной мере устраняют из нашей истории тот ряд противоречий и несообразностей, какой в ней существует доселе по случаю господства мнений о Норманстве-Скандинавстве.
Предположение о Славянстве Варягов основывается прежде всего на правильном чтении и понимании летописного текста. Оно подтверждается множеством свидетельств донорманской древности, подтверждается простым естественными ходом истории, этнологическими законами ее развития и вместе с тем оно нисколько не устраняет присутствия в числе Славянских Варягов и Скандинавских их товарищей по морю, всегда бывавших на братской службе в славянских дружинах, оно нисколько не устраняет возможности даже и для Славянских Варягов носит личные имена Скандинавские, ибо вообще по одним именам еще трудно судить о народности людей, и тем больше, если такие имена на веки веков останутся спорными {Припомним к случаю отметку Готского историка половины 6-го века Иорнанда: ‘Всякому известно, говорит он, что народы часто употребляют чужие имена: Римляне часто брали имена от Македонян, Греки от Римлян, Сарматы от Германцев, Готы от Гуннов’. Эта в высокой степени важная заметка ставит великую препону для решительных заключений, что личные имена у древних народов могут непременно объяснять ту или другую народность человека, что напр. Германское имя должно непременно показывать, что это был Германец, равно, как и Славянское, что это был Славянин. Требуется, стало быть, объяснить каждое имя еще местом и народностью, откуда происходила человек.}.
Самые столпы {Г. Васильевский: Варяго-Русская и Варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков. Ж. М. Н. Пр. 1874, ноября 1875, февраль, март. Почтенный автор весьма основательно доказывает, что Варягами в византийских сказаниях называются Русские, что Русь и Варяги по византийским понятиям были одно и тоже. О Скандинавстве автор замечает следующее: ‘Мы думаем, что Скандинавская теория происхождения русского государства до сих нор остается непоколебленною, и что те, которые пытались поколебать ее, потерпели заведомую неудачу. Она покоится главным образом на двух столпах’, и пр., на именах русских князей и на названиях Днепровских порогов.} собственно буквы, на которых по выражению исследователей, покоится наука Скандинавства, то есть имена князей, послов и днепровских порогов, стоять на такой почве, которая является твердою и крепкою, только по недостатку этнологической критики и по отсутствию науки о Славянстве в нашей первоначальной истории.
Существо вопроса все-таки будет заключаться в народности пришедших и призванных людей. Свойства и качества этой народности, на основании этнологической критики неизменно должны отразиться и оставить по себе явные и точные следы в жизни. Но в Русской жизни первых двух веков с призвания князей ни Шведских, ни Норвежских, ни Датских, ни Английских следов мы не видим. Перед нами носятся только какие-то больше всего лингвистические видения о Скандинавстве вообще не представляющие ничего реального, осязаемаго. Бросаются только в глаза одни невнятные перепорченный и потому очень спорные имена, которые, лингвистически, быть может, с равным успехом можно растолковать из любого языка. По крайней мере не без успеха их толковали уже из венгерского (г. Юргевич, Зап. Одес. Общ. Истор. т. VI) также из Жмуди (Костомаров). Теперь толкуют о Готах.
Казалось бы, что Скандинавство Руси нигде не могло выразить себя так осязательно, как в Новгороде.
Новгород призвал Варягов-Скандинавов. Они там жили и хозяйничали долгое время, так что летописец мог справедливо сказать, что люди Новгородские от рода Варяжского, то есть Скандинавскаго-Шведскаго. В Новгороде, стало быть, находилось истинное гнездо Скандинавства. Его народные, даже простонародные, и политические нравы должны неизменно дышать, гореть истым Скандинавством, должны оставить это горнило Скандинавской жизни в наследство не одному поколению Новгородского Славянства. Оно будто бы и существовало 200 лет по утверждению науки Скандинавства. А. между тем никто в Русской земле, как именно Новгород, не остался верным сыном-наследником того городского и политического устройства, какое существовало только в Славянских городах при устьях Одера. Те города уже исчезли, один из них по прекрасной легенде, живущей в предании и до сих пор, погрузился на дно моря {‘Слава древнего Волина, говорит Грановский, забыта онемеченным народонаселением. Но рыбаки Волянские и Узедомские рассказывают чудную повесть о царственной Винете, о богатствах ее и гибели. По их словам, море бережно хранит поглощенный им город. В ясные дни можно отличить, сквозь прозрачный волны, развалины величавых зданий, верхи церквей и башен, огромные груды камней, расположенных правильными рядами с Запада на Восток. Иногда со дна морского подъемлются странные звуки: то гудят колокола Винетские во Славу Бога и Земли Вендской. Эти рассказы Поморских рыбаков исполнены поэзии. Но откуда взялись они? Где историческая основа прекрасного предания?’… Сочинения, т. 1, стр. 244.}, а Новгород до конца своих дней все тянул ту же самую жизнь и ту же историю, которая трепетала некогда на всем Славянском Балтийском Поморье. Как объяснить такое чудо! ‘В Щетине, например, посреди площади стоял деревянный помосте со ступенями, высокий, к низу шире, к верху уже, с которого старшины и глашатаи говорили перед народом’ (Гильфердинг, История Балтийских Славян, 91, 96). Здесь родина и новгородской Степени.
Нам кажется, что в атом мифическом образе исчезнувшей Винеты, исчезнувшее Славянское население Поморья, по Немецким преданиям, оставило на память потомству свою поэтическую мысль не о городе собственно, а о целой народности Славян-Варягов-Венедов, поглощенной морем чужой жизни и чужого владычества. Здесь по всему вероятью лежит и историческая основа предания. Самое имя Винета, как миф, есть только поэтический образ всего поморского Вендского или Венедского племени Славян. Оно вместе с тем сохранило и первоначальное имя, которым Славяне прозывали себя повсюду от времен троянской истории.
Вообще Славянство Руси нисколько не устраняет Норманства, как своего товарища в боевых и мореходных предприятиях, но оно устраняет Норманство, как передовую главную силу в постройке нашего государства. Оно отнимаешь у Норманства никогда не принадлежавшую ему роль организатора и первого строителя нашей истории и нашего политическая и даже промышленного быта, ту роль, которую успели укрепить за ним лишь немецкие учения и патриотические идеи о германском господственном просветительстве диких народов и диких стран.
Славянство Руси, оставляя известное место в нашей истории Норманству (и то только по сказочным уверениям самого же Норманства), вносит в древнюю Русскую историю полный свет, объясняет в точности и без противоречий все темные показания летописи и тем возвышает еще больше ее правдивые достоинства, раскрывает до очевидности, что древнейший ход нашего народного развития укреплялся и распространялся собственными силами того же Славянства, наиболее всего промыслом торговли и конечно под защитою меча, как необходимого сопутника, в то время, всякому товару и всякому торговому предприятию. Торговые интересы, протягивавшие свои стремления от моря до моря, засевшие по выгодным местностям на пространстве всей нашей равнины, были прямыми и непосредственными строителями того могущественного единства всей Русской земли, с которым она сразу выступает на поприще своей истории.

Глава IV.

ИСТОРИЯ РУССКОЙ СТРАНЫ

с древнейших времен.

Вступление. Геродотова Скифия и ее обитатели. Скифы-земледельцы и Скифы-кочевники. Их западные, северные и восточные соседи. Легенда о Савроматах. Приметы древних жилищ Славянства. Торговый путь от Днепра к Уралу. Поход на Скифов Персидского Дария.

Русскую Историю начинают с половины девятого века, именно с 862 г., почитая первым ее событием призвание трех братьев Варягов. Конечно, так начинается История династическая, государственная. Однако первым самостоятельным делом нашего Славянства было не призвание, а изгнание Варягов, как притеснителей и поработителей. Если вообще история народа должна начинаться с той минуты, когда в народе пробуждается сознание своих сил и своих нужд, то именно в нашей Истории это самое изгнание Варягов представляется самым начальным и в истинном смысле передовым движением нашей исторической жизни. Из него, как из жизненного семени, выросли и расплодились все последующие события. Это был на самом деле истинный корень Русской жизни, от которого стала расти Русская Земля, и пошло дальнейшее развитие Русской народности. Этот корень заключал в себе самый существенный сок жизни, именно стремление к политической народной самостоятельности и свободе, к политической независимости от чужого ига. Призвание Варягов было уже плодом этой первоначальной коренной Русской идеи, которая после долгих усилий создала наконец и Русскую самостоятельность и Русское государство.
Сбросивши со себя иго чужой притеснительной власти, наши Славяне стали управляться сами по себе. Но домашняя власть оказалась негоднее чужеземной. Понятия о братском равенстве возбуждали ревность, зависть и ненависть между родами, которые хотели владычествовать над Землею. Со всех сторон встала обида и неправда, начались несогласия, ссоры и междоусобия. Земля должна была погибнуть. Варяги снова стали бы в ней господствовать, так как и первое их господство по всему вероятью случилось от таких же домашних ссор и несогласий.
На этот раз народ образумился скоро. По летописным годам не прошло и одного года по изгнании Варягов, а по другим свидетельствам не прошло и трех лет, как он собрался на общую думу и решил так:
‘Поищем себе князя, который бы владел нами и судил нас по правде, рядил бы нас по ряду, по уговору, как уговоримся’.
Князь был отыскан, как и следовало, где-то за морем, совсем чужой домашним владыкам Земли, но верно старый знакомый и старый друг, которого призвать на княженье были все согласны.
Так однажды случилось посреди европейских рыцарей, в Иерусалимском королевстве, во время крестовых походов (1200—1215 г.). Глава этого королевства, раздираемого внутренними смутами, опустошенного голодом и мором, король Аморий помер, вскоре после него скончались его малолетний сын и супруга. Наследницею королевства осталась только дочь. Между тем Сирийские бароны и вельможи, измученные собственными раздорами, точно также, как наши Ильменские Славяне, все желали крепкой власти, такого государя, который мог бы ими управлять. Супругом дочери умершего короля мог быть избран каждый из них. ‘Но они страшились, чтобы зависть не породила новых раздоров и чтобы дух совместничества и козней не ослабил власти избранного на царство. Совет баронов определил испросить царя от Запада и обратиться к отечеству Годфредов и Бодуинов (во Францию), к народу родившему столько героев для крестовых войн и столько знаменитых защитников Св. Земли’ {История Крестов, походов Мишо, Ч. III, кн. XII, стр. 373.}.
Как все это сходно с положением и направлением дел на нашем диком Севере, почти за 400 лет до этого Рыцарского события. Одни и те же причины порождают одни и те же следствия и очень многое в истории люди вовсе не заимствуют друг у друга, а приходят к известному решению или к известному концу только в силу однородных положений и однородных идей жизни. Вот почему нельзя думать, что призвание наших Варягов есть сага, легенда, заимствованная из одного источника со сказанием Видукинда (писавшего в 967 г.) о подобном же призвании Бриттами воинственных Саксов {Г. Куник: Зап. И. А. Н. VI, прилож. No 2, стр. 60.}.
По самому древнему свидетельству, которое не знает Варягов-Русь, а знает только обыкновенных Варягов, призывать на княженье этих заморских Варягов ходили: Русь, Чудь, Словени, Кривичи {Никифора патриарха летописец вскоре, по списку 13 века. См. Полн. Собр. Р. Летописей I, стр. 251.}. Ходила следовательно сама Русь, южная, Киевская Славянская область и стало быть целый союз тех племен, которые жили по торговому пути от Балтийского в Черное море, из Варяг в Греки. Варяги, владычествуя в Северной Области, конечно, распространяли свои притеснения и на Киев, потому что Новгород и Киев, как торговые центры, смотревшие пристально на Царьград, искони должны были жить одною жизнью: что делалось в Новгороде, то самое скоро обозначалось и в Киеве, и на оборота: что делалось с Русскими в Царьграде, то есть какое горе и затруднение постигало Киев, то самое тотчас становилось известным и в далеком Новгороде. Оба города платили дань чужеземцам, Новгород — Варягам, Киев — Хозарам. Оба города следовательно могли естественно и по необходимости остановиться на одном общем решении призвать доброго защитника от обид и насилий чужой власти.
Они решились на очень простое дело: вместо чужой, варяжско-хозарской власти они решились установить у себя свою Русскую власть и верным и надежным орудием для этого избрали третье постороннее лицо.
Земские послы, придя к Варягам, и зовя их на княженье высказали им приснопамятную речь:
‘Земля наша велика и обильна, говорили они, а наряда (порядка) в ней нетуть. Пойдите к нам княжить и владеть нами’.
Многие находили и теперь еще находят в этих простодушных словах великое наивное и невинное детство, свойственное только самым первобытным дикарям.
Но ведь тоже самое говорили пред Французским королем послы от Сирийских вельмож и баронов, прося у него, как милости, дать им в государи рыцаря или барона способного сохранить остатки несчастного Иерусалимского королевства.
Эти слова потому и кажутся столько детски-невинными, что изображаюсь на самом деле детское беззащитное положение жизни и вполне, прямодушно, без малейшего лукавства выражают истинное состояние жизненных отношений.
Если мы поймем, что правильная и правдивая власть для народного общества также необходима, как насущный хлеб, если до сих пор великие государства и народы все еще усердно и с великими жертвами разрабатывают и всеми силами стараются установить у себя такую власть, если мы поймем, что в этом заключается главнейшая из задач человеческого общежития и развития’, — то наивная речь наших древних прадедов, раскроет нам только их великую житейскую мудрость, а вместе с тем и основную черту Русской жизни.
Деды не умели выносить чужого владычества, но они не умели также выносить и самовластия своих домашних владык, поэтому рано ли, поздно ли, смотря по обстоятельствам, сбрасывали со себя и чужеземные цепи и цепи доморощенные, и охотно отдавались во власть владыке избранному всенародно, лишь бы соблюдал он всеобщую правду и порядок. Так был избран и Михаил Романов.
Они искали только одного: народной независимости и земской правды и порядка, а того же самого ищут все народы и в наше время. Стало быть наша История со самого начала пошла по такому пути, который и теперь почитается наиболее правильным и желанным.
Но чтобы попасть на этот прямой путь, нужно было время. Совсем дикий первобытный народ так не начинает. Искание правды и порядка принадлежите к таким историческим движениям, которые вырастают не вдруг: даже и в жизни отдельного человека оно пробуждается только на известной ступени его возраста. Это искание показывает, что народ перед тем долго жил, что отыскивая для себя лучшего, он стало быть, успел опытом изведать все худое, отчего жизнь не удается, успел изведать все невыгоды общественного неустройства от междоусобных ссор и побоищ, все бедствия от неправды и насилия сильных, что такой опыта мог продолжаться многое-многое время перед тем, как народ понял наконец, в чем дело, и что, стало быть, известное Варяжское начало нашей Истории есть столько же начало, сколько и конец, какой-то другой, предыдущей Русской Истории, которая вся, законченная, выразилась в этом всенародном решении: ‘Поищем себе князя’.
Действительно, в Истории, как и вообще в жизни, каждое событие с одной стороны, — скажем с лицевой, с видимой стороны, — всегда служить началом и как бы зародышем для других дальнейших, последующих дел и событий, а с другой, — с оборотной стороны, — которой по большей части, мы никогда не видим, оно всегда представляет конец и завершение многочисленных дел и событий, уходящих в бесконечную даль прожитых веков. Человеческие дела, как воплощенные мысли и идеи, точно также, как и все в живом мире, рождаются от предков и распложают свое особое потомство.
В самом деле, такое важное и мудрое, и не племенное только, но союзное политическое решение — поискать себе князя, то есть, правдивой и правильной власти, прямо указывает на весьма значительную крепость житейских отношений нашего севера. Союзное решение призвать такую власть никак не могло быть простым минутным решением перессорившихся между собою дикарей. Оно, как совокупность понятий и суждений о качествах власти, есть явление весьма сложное, выработанное целым рядом союзных же отношений.
В сущности, по своему замыслу, оно есть дело гражданское то есть чисто городское, не сельское и не деревенское, дело великого множества самых разнообразных интересов, торговых, промышленных, владельческих и т. п. А если в то уже время существовать город, старавшийся водворить у себя порядок, то он сам по себе представляется явлением тоже весьма сложным и мудреным. Поэтому каждый рассудительный читатель вместо заученного вопроса о происхождении Руси, скорее всего может поставить такой вопрос.
Варягов призвали Славяне жившие на озере Ильмене, в Новгороде. Откуда Славяне там взялись и как они туда зашли, в самую середку Финских племен? Летописец говорит, что весь Славянский род издревле жил на Дунае и оттуда распространился по Европе, что от Дуная Славян повыдвинули своим нашествием какие-то Волохи. Но когда же это случилось и сколько времени от Дуная Славяне шли до Ильменя-Озера? Говорят что именем Волохов издревле у Славян прозывались Римляне, Галлы, Кельты, вообще Романские племена, и что знаменитое нашествие Римлян на Дунайские Славянские земли случилось при императоре Траяне во 101—105 гг. по Р. X., что поэтому будто бы имя Траяна до сих пор сохраняется в преданиях и даже в мифах именно восточной ветви Славян. Известно, что в это время Траян завоевал Дакию, область между Дунаем и Днестром. Отсюда стало быть Славяне потянули во все стороны и разделились потом на самостоятельные племена.
Впрочем знаменитейшие немецкие ученые утверждали, что Славяне пришли в Европу следом за Гуннами, в конце 4-го века, а в истории появляются только в 6-м веке. Так утверждают и Русские ученики Немцев, не осмеливаясь спорить с учителями.
Немецкая историческая и географическая наука, вообще не большая охотница до Славян, вообще не охотница приписывать им какое либо значение историческое, бытовое, политическое, отделила весь наш южный край от Карпатских гор и до самого Кавказа для Германского населения, которое, будто бы, здесь господствовало с глубокой древности и потом уже перешло дальше на запад. Об этой истине постоянно напоминал сам великий Риттер, великий немецкий патриот. Но и задолго до него немецкая ученость постоянно тоже утверждала, что ‘от Рейна и до Дона — все Германия’.
По Риттеру ‘великий галло-германский мир Средней Европы простирался от Пиринеев, чрез Альпийские страны и Гемус до Понта и северного подножия Кавказа’… И это было не около времени Потопа, а уже на памяти Истории. ‘Благодаря Митридатским войнам (88—64 до Р. X.), говорит знаменитый географ, выступили на свет и народы Германского племени, там, где (говоря словами Якова Гримма) было древнее местопребывание северных Азиатцев, где был дарственный род Одина, где жили (тогда) Геты и Готы вместе с Кельтскими племенами, именно, на Кавказе’.
И в такое, даже не очень древнее время Всемирной Истории великий географ не хочет помянуть о Славянстве. Он допускает заселение Славянами своих мест только с 5-го века по Р. X. Не менее знаменитый Герен, рассуждая о географии Геродота, замечает между прочим, что предки Леттов, Финнов, Турков, Германцев и Калмыков появляются в первый раз в истории у Геродота. О Славянах ни слова {Лекции Погодина по Герену, стр. 194. М. 1875.}. Перед таким решительным утверждением Русский ученый (Погодин) позволил себе только скромный боязливый вопрос: а предки Славян? и не указал даже на Мальт-Брюна, давно доказывавшего, что напр. Геродотовы Геты принадлежали к поколению Славян {История Иродота, перев. И. Мартынова. Спб. 1828, т. V, стр. 183.}.
Французская ученость, не имевшая никаких политических народных счетов со Славянами, относилась к их истории более научно и потому предоставляла их старожитности в Европе больший простор. По крайней мере она не сомневалась, что Славяне тоже древний Европейский народ.
Славянские ученые, как напр. Добровский и Лелевель, тоже давно доказывали, первый, что Славяне должны жить в Европе с того же самого времени, с которого живут в ней Латины, Греки, и Немцы, и что решительно невозможно, чтобы они, как обыкновенно воображают некоторые, пришли от Меотийского Залива только по Р. X., то есть, до или после Гунов. Лелевель писал, что ‘такой великий и многочисленный народ, как Славяне, не приходить, но только на месте возрастаешь. Прибытие его, по всему, следует отнести ко временам, близким к Ноеву Ковчегу. Уже за 2000 лет (от 1830 г.), и гораздо прежде, обитал между реками Одрой, Вислой, Немнем, Бугом, Припетью, Днепром, Днестром и Дунаем тот же самый народ, который и теперь живет, который и теперь называют Славянским. Народ этот очень многочислен, но тогда носил совсем иные названия’… Следуя простому здравому смыслу, наш первый ученый историк Татищев тоже заметил, что ‘хотя подлинно о старости звания сего (Славянского имени), сколько мне известно, прежде Прокопия не упоминается, но народ без сумнения так стар, как все прочие’.
Одновременно с Лелевелем ту же истину доказывал незабвенный Венелин. Он признавал за аксиому, что ‘Славяне суть старожилы Европы наравне с Греками и Латинами, что старожилы Руси — суть Россияне, что толковать о распространении Славянских племен с 6-го века — значит бредить в просонках’. В разговоре Венелина особенно и не нравились его слишком правдивый, простые и резкие речи. Это обстоятельство навеяло на весь его труд значение труда никуда не пригодного в науке, способного ‘только обратить внимание на предмета, возбудить любопытство, поднять спор, не более’. Известный немецкий ученый, Круг, долго не хотел простить Погодину за напечатание книги Венелина: ‘Древние и нынешние Болгаре’, где автор с большою горячностью раскрывает полную несостоятельность немецких воззрений на этот предмет.
Знаменитый и весьма осторожный Шафарик, отвергавший многое из Венелинских заключений, говорил о Славянском мире тоже самое и высказывал свои мысли с такою же резкостью и горячностью. ‘Доселешние исследователи северо-европейских древностей, обыкновенно, наполняли эту часть света Скифами, Сарматами, Кельтами, Германцами, Финнами и т. п., кому что нравилось и нужно было, но чтобы Славяне были там старожилами, древнейшими обитателями, ни одному из них в голову не приходило. Эти писатели, унижающие Славян, не обращают никакого внимания на географию и историю северных земель и Славянских народов… Но, пристрастившись к тому или другому древнему народу… и обложившись множеством классиков и неклассиков, неутомимо ищут в них свидетельств для своей любимой мысли. Отсюда являются самые чудовищные мнения, вовсе несогласные со здравым разумом…. Такого рода сочинения, особливо, если еще сколько-нибудь набиты учеными выписками из старых фолиантов и подкреплены новыми этимологическими догадками, приводят в изумление отечественную (немецкую) публику. Ученые и неученые соотчичи… принимают каждое такое произведение с громом рукоплесканий, а глашатаи народной славы с жаром начинают превозносить свету ученость и основательность своих земляков. А потому ни мало не удивительно, если множество самых грубых ошибок, имеющих целию унизить Славян, до того укоренилось в последние три столетия в истории северной Европы, что до сих пор напрасны были все усилия опровергнуть их основательными доводами и силою истины. Вот самая верная картина того, как доселе обрабатывали древности Северной Европы’ {Славянские Древности, т. I, кн. II, стр. 336—338. Исследования Погодина, II, 374.}.
О том же самом Венелин выражается яснее. Он говорит: ‘Должно отдать полную справедливость и первенство в изыскательных трудах Тайтовским (германским) племенам, как Датчанам, Шведам, Англичанам, по преимуществу Немцам…. Германия была верховным и почти единственным историческим судилищем, пред которое должен был предстать весь древний Европейский мир до Карла Великого, множество изчезнувших народов оного, от которых остались в летописях только имена и их имущество — слава… Хотели узнать, кому принадлежит сие наследство, и наш Исторически Ареопаг превратился в аукционный торг, на коем, все почти, знаменитое в Европейской древности, приписано Немцам, без всяких ясных на то документов’…
Осуждая патриотические увлечения немецкой исторической науки, славный Шафарик предостерегал и Славянских писателей и советовал им научиться благоразумию и судить справедливее о некоторых предметах своих древностей. Именно, он советует отказаться ‘от безразсудного и нелепого смешения древних Славян со скифами, Сарматами, Гунами, Булгарами и т. п. и отрекшись от этих и подобных им привидений, навсегда изгнать их из области Славянского мира’. В этом он упрекает Венелина, породнившего, как известно, Славян с упомянутыми племенами, который по Шафарику были степняки-кочевники и потому не должны были находиться в родстве со смирными земледельцами — Славянами. Шафарик вообще был предубежден против этих степняков и очень не жаловал, если где либо раскрывалось их родство со Славянами.
С западной Славянской точен зрения такое утверждение быть может очень основательно, но восточная, то есть Русская точка зрения не может так легко расстаться с этими мудреными народами. Да и за что же? Древнейшая Русская История из-за них смотрит и на самый европейский Запад. Они, если не настоящая родня Русским, то все-таки большие товарищи, от сожития с которыми, быть может, что-либо осталось на Руси и до сих пор. А к тому же, отдавши этим народам Русскую Страну, мы не найдем места для самих Русских, и но прежнему останемся в сомнении, когда же в самом деле Русские в первый раз заселили Россию.
Сам Шафарик по этому вопросу не дает определительного ответа. Он нисколько не противоречит выводам немецкой учености, что восточные Славяне стали распространяться по Русской Стране только по случаю нашествия Гуннов в конце 4-го и в продолжение 5-го века, причем указывает им жилище на верхнем Днепре и далее к Волге и вершинам Дона. Отсюда будто бы после Гуннов они двигались к Черному морю, но и тут в конце 5-го в. (474 г.) встретили препятствие в нашествии Угров и Булгар, заградивших им дорогу и на восток и к Черноморью, а потому обратились в Дунайские стороны.
Вообще появление восточных Славян на исторической сцене Шафарик относит к 6-му веку, и объясняет, что они вышли из северо-восточных стран, вероятно по случаю натиска Уральцев, именно Гуннов, Аваров, Булгар, Еазаров, Угров и других.
Помещая старожитность восточных Славян на верховьях Днепра и Дона, Шафарик по-видимому основывается в этом случае только на свидетельстве Птолемея, который примерно в этих местах указывает своих Ставан-Суовен. Но неутомимый изыскатель ограничивается только одним упоминанием этого свидетельства и не делает из него никакого приложения к исследованию дальнейшей истории этих Ставан. Он нигде не указывает, когда они могли утвердиться напр. в Киевской области? Он удовлетворен только главным своим выводом, что ‘Славяне с 5-го века пред Р. X. по 5-е столетие по Р. X. занимали все безмерное пространство между Балтийским и Черным морями, между Карпатами, Доном и верховьями Волги’.
Славяне, таким образом, в это тысячелетие живут на тех же местах, на каких живут и доныне, а между тем поле действий принадлежите не им: ходят, воюют, становятся известными, и потом неизвестными какие-то другие народности, которых наука не почитает за Славянские племена. Славяне же безмолвствуют до начала 6-го века. В этом случае надо принять за истину что либо одно: или Славян здесь вовсе не было, или их действия и дела скрыты от истории под другими именами.
Достославный Шафарик вообще не совсем прочно и точно утвердил старожитность восточных Славян. Оттого немецкая наука до настоящих дней, свидетельствует, что ‘Германцы занимали некоторое время среднюю Россию’, что на самом деле, в самой действительности, ‘Славяне основались в обитаемых ими ныне странах, кажется, только около 6-го века’ {Знание 1874, No 9, Сентябрь. Статья Вирхова: Первобытные обитатели Европы, 57, 59.}. Оттого наши ученые до настоящих дней допускают только вероятное предположение, что Славяне существовали в Европе и до 6-го века. Оттого Погодин приводимое у Шафарика свидетельство, что самое имя Славян, и при том наших Новгородских, вернее Неманских, является еще в Географии Птолемея, встретил недоверием и отметил: ‘Может быть это так, может быть нет’.
Таким образом весь вопрос о древности Славян в Европе, о старожитности их на своих древних местах и до сих пор остается под сомнением. Может быть так, а может быть нет. Поэтому лучше всего не распространяться об этом предмете: вот что думает про себя, каждый исследователь приступающей к изучению Русской Истории. Однако при настоящем направлении исторической разыскательности, когда впереди всего ставят исследование бытовых начал народной Истории, такой вопрос оставить без ответа невозможно. В нашей стране до призвания Варягов, то есть, до начала нашей истории существовало нисколько значительных городов, ограничимся пожалуй хоть двумя, Новгородом и Киевом. Город, как мы упоминали, представляет сам по себе такое явление народного быта, которое объяснить и раскрыть, как оно возникло, значит тоже, что рассказать историю народа, в самом истинном ее смысле.
Город есть живой узел разнообразных народных связей и отношений, он на самом деле является как бы сердцем той страны, где возникает и вырастает. Он от того и нарождается, что жизнь страны по разным причинам и вследствие разнообразных обстоятельств избирает себе средоточие, совокупляет свои разбросанные силы в одну общую силу, и таким образом становится зародышем народного общества. Каково бы ни было начало или семя городской жизни, торговое или военное, колония заезжих купцов, или Запорожская Сечь, — это все равно, во всяком случае это семя порождает известный общий строй и порядок народной жизни и заслуживает внимательного расследования.
Нам кажется, что вопросе о происхождении в Русской стране на севере Новгорода, а на юге Киева, есть вопросе первостепенного значения для Русской исторической науки. Нам скажуть, что ответ на такой вопрос один: происхождение Новгорода покрыто мраком неизвестности, совсем потеряно в дали веков и потому в разрешении его возможны одни только гадания, на чем наука, конечно, основываться не Может. Однако до настоящих дней мы неутомимо вопрошаем, откуда пришли Варяги Русь, и нисходя в самую глубину исторической и лингвистической учености в сущности точно также неутомимо гадаем, откуда бы они в самом деле могли прийти? Если бы с таким же напряжением и вниманием мы стали отыскивать указаний и пояснений о происхождении наших древнейших городов, то наверное и по этому направлению изысканий открылось бы очень многое, а быть может и самое существенное для начала нашей истории.
Нет сомнения, что главнейший узел, в котором запутаны, затянуты и скрыты все сведения о древнейшем существовании истинной, а не мечтательной Варяжской Руси, находится выражаясь словами Шафарика, в Пучине великого переселения народов. Нам кажется, что в ее недрах лежат и истинные основания Русской Истории.
Шафарик в своих изысканиях оставил эту пучину в томе историческом и географическом виде, как ее разработала и распределила немецкая ученость. Восточному Славянству, то есть Русскому, принять это распределение за непреложную истину невозможно. Стоя на западе, не в том освещении видишь предметы, как они кажутся, когда смотришь на них с востока. Очень естественно, что и в Пучине великого переселения народов западная историческая наука не все могла рассмотреть в надлежащей истине. Многое она объяснила превратно и неосновательно, следуя только патриотическим увлечениям. Поэтому самый достойный предмета для Русской исторической науки: взяться за это дело самостоятельно, даже совсем забывши, что об нем писано, и изучить его из первых рук непосредственно по источниками. Здесь в полной мере необходим тот метод, о котором столько заботился Погодин и которому научил нас незабвенный наш учитель Шлецер. Надо прежде всего собрать свидетельства о нашей стране в точном и полном их виде, как настоящие летописные тексты. И так как каждый исследователь каждое свидетельство толкует по-своему, то необходимо их по-русски издать рядом с подлинным текстом, дабы в свою очередь каждый читатель мог свободно поверять и сверять показания исследователей. Надо затем допросить каждого свидетеля, как и откуда он смотрел на свой предмет, как, по какому случаю знает его, от кого, откуда получил сведения о нем, был ли самовидец или только пересказывает чужие речи? Оценя по достоинству показания свидетелей, надо сообразить и объяснить их противоречия и разногласия. Быть может, такие разногласия заключаются только в различии слов, имеющих впрочем, один и тот же смысл. Некоторые уже приметили, что вся Пучина великого переселения кажется непроходимою пучиною только потому, что исполнена не множеством народов, а великим множеством народных испорченных имен, обозначающих одни и те же народы. Было бы очень желательно, если б свидетельства каждого греческого и латинского писателя о нашей стране, о народах в ней обитавших или случайно заходивших в нее, обо всех намеках и указаниях, сколько-нибудь ее касающихся, заслужили такого же внимательного перевода на Русский язык и такой же критической обработки, как это посчастливилось пока одним Арабам в превосходных трудах гг. Дорна, Хвольсона, Гаркави. Если б уважаемые профессора-классики наших университетов, каждый по своему выбору, подарили Русской исторической науке подобные же труды, тогда, быть может совсем изменился бы в своих основаниях наш теперешний взгляд на наше родное и далекое прошлое, которое несомненно было зародышем и нашего настоящего.
В Русской исторической науке XVIII столетия этот вопрос стоял на настоящем своем месте. Первые Русские историки, Татищев и Щербатов, отделили в своих трудах для разъяснения этого вопроса достаточное место. По новости дела многого сделать они не могли. Но и за то им великое спасибо, что они лучше нас понимали задачи древнейшей Русской Истории. Сама Академия Наук озаботилась собранием в одно место выписок из Византийских писателей, толковавших о разных народах великой пучины переселения, и издала их, не только в латинском переводе, но сокращенно и на русском языке, как бы руководясь тем правилом, живущим и доселе, что для русского человека всякая наука должна предлагаться в сокращении. Затем у Поляков граф Потоцкий подобные же извлечения из средневековых писателей об истории Славян издал на французском языке. Для своего времени оба издания принесли несомненную пользу. Потомкам оставалось только идти по той же правильной и прямой дороге. Но в это время является великий Шлецер и решает разом, что подобными вещами науке заниматься не следует. ‘Я сам, в молодости, говорит он, занимался этим делом многое время и узнал только то, что узнать в этой пучине ничего невозможно’.
Не поверить на слово такому великому авторитету, представившему в доказательство огромный труд по истории Севера Европы, никто не посмел, и русские историки по его указанию тотчас загородили себя и свои изыскания от страшной и мрачной пучины великого переселения известным скандинавским частоколом, за которым наша древность скрывается и до настоящего времени.
Шафарик своими ‘Славянскими Древностями’, хотя и осветил весь Славянский мир, но нашего частокола не разрушил, а напротив еще тверже его укрепил, сказавши, что кто не согласен со Скандинавским, племени немецкого, происхождением Варягов-Руси, тот истинный невежда или человек предубежденный {Славянские Древности, т. II, кн. I, стр. 112.}. Это была, как известно, самая доказательная фраза в защиту Норманства. Утвержденное великими авторитетами, Норманство Руси, как сказочный Соловей Разбойник, засело таким образом на двенадцати дубах и доселе не пропускаете к нашей настоящей древности ни конного, ни пешего. Историки, начиная с Карамзина, не имея возможности пробраться за эти дремучие дубы и в то же время как бы предчувствуя некоторую родственную связь с упомянутою древностью, ограничиваются поневоле весьма сбивчивым и коротким изложением ее истории, руководясь взглядами и изысканиями по преимуществу немецкой исторической науки. Конечно было бы правильнее уже совсем не упоминать о Скифах, Сарматах, Роксоланах, Гуннах и т. п. Для нашей государственной истории — это пустые непонятные звуки, не имеющие никакого смысла и значения.
Однако, необходимо согласиться, что для нашей народной земской истории они очень значительны, ибо прямо указываюсь на старинных хозяев нашей Земли, которые в течение веков не могли же не оставить нам кое-чего в наследство. Быть может, в этих иероглифах скрывается особая летопись. Необходимо же когда-либо ее разобрать и прочитать, так как она говорит все о нашей же родной стране.
Вот почему мы думаем, что никакая отрицающая и сомневающаяся строгая шлецеровская критика не Может отнять у Русской Истории ее истинного сокровища, ее первого летописца, которым является сам Отец Истории — Геродот.

——

Отец Истории описал нашу страну за 450 лет до Р. X. Он сам тут странствовал, именно в устьях Днепра, Буга и Днестра, много видел собственными глазами, еще больше собрал рассказов и слухов. Свои записки он читал потом всенародно на Олимпийских празднествах и приводил в восторг древних Греков, которые еще тогда прозвали его Отцем Истории. Его рассказы дышат необыкновенною простотою и правдою и вместе с тем так живо изображаюсь и природу страны, и людей с их нравами, обычаями и делами, что все это в действительности представляется, как будто сам живешь в то время и в той земле и с теми самыми людьми.
К сожалению Геродот вовсе не знал нашего далекого Севера. Он рассказывает только о южных краях Русской Земли и говорит, что в его время, вся эта страна была населена народами, которые одним именем прозывались Скифами. У Греков это слово значило вообще — варвары. Однако историк отделяет собственную Скифию от других сторонних земель. По его описанию собственная Скифия была именно та страна, где впоследствии сосредоточилось движение Русской Истории. В общем очерке он представляет ее в виде равностороннего четырехугольника измеряя пространство только по морскому берегу. Он говорит, что от Истра (Дуная) к Борисфену (Днепру) по морскому берегу, по морю, вдоль моря, существует расстояние на 10 дней пути {Кн. IV, С. Путь дневной у Геродота равняется 200 стадиям, что составит, полагая в версте 6 стадий, 33 1/2 версты.}. Так и от Борисфена-Днепра к Меотийскому озеру (Азовскому морю) почти до устьев Дона существует такое же расстояние на 10 дней пути. Поднимаясь от этой поперечной морской береговой линии вдоль к северу во внутренность земель, Скифия простиралась по его словам на 20 дней пути.
Конечно это только воображаемый чертеж всего пространства Скифии, обозначающей, так сказать, живой ее образ, напрасно разъясняемый иными исследователями как геометрическая карта.
Описывая границы Скифской страны, историк естественно выходить далеко за пределы своего четырехугольника.
Скифия начинается там, говорит историк, где оканчивается залив, прилежащий к Фракии (Варна), следовательно в местности, где поток Дуная круто поворачиваете прямо на север и где доселе у селения Чернавода существует так называемый Троянов вал, памятник тех нашествий со стороны Скифии, которым подвергалась и в позднее время Византийская область.
Поворотив круто на север, Дунай затем также круто поворачиваете своими устьями прямо на восток. Отсюда, от устьев Дуная по направлению морского берега к востоку до города Каркинита в заливе (где ныне Перекоп) простиралась по словам историка Древняя Скифия. Она стало быть занимала область нижнего течения Днестра, Буга и Днепра.
Далее к востоку выше Крымского полуострова Скифия простиралась по берегам моря до устьев Дона в Азовском море.
С Запада от Скифии жили Агафирсы на истоках Тейса и Мороша, а выше их, от истоков Днестра дальше к Северу — Невры. На Севере по соседству с Неврами жили Людоеды, потом от них к востоку Черные Кафтаны. На восток от Скифии за Доном обитали Вудины, а к югу от них, между нижним Доном и Волгою — Савроматы.
В самой средине приморских земель всей Скифии, в устьях Днепра и Буга, находился греческий город Ольвия {Городище древней Ольвин, называемое Сто Могил, находится близ села Порутина, Ильинское тож, на правом берегу Бугского Лимана, верстах в 25-ти севернее Очакова.}, по-гречески значит счастливая, — благословенная. Это было великое торжище для всей Черноморской страны. Говорят, что оно основано Греками из Милета лет за 600 до Р. X. Но столько же вероятно, что самые Греки получили этот торг по наследству от Финикиян.
Какая торговля здесь процветала и что особенно привлекало сюда греческих, а прежде них еще финикийских купцов, об этою свидетельствовал храм матери плодородия, богини Деметры-Цереры, стоявший прямо на крутом мысу, между устьями Днепра и Буга, так что въезжавшему в Днепровский Лиман он еще издали указывал, что путник приближается к стране — благословенной кормилице множества народов. Другой столько же важный предмет здешней торговля Ольвия изображала даже на своих медалях — под видом рыбы, которую хватает летящая птица. Это простой символ богатой рыбной ловли и богатой торговли рыбою.
Описывая различные племена, которые жили в самой Скифии и по соседству с этою страною. Геродот прямо и начинаешь от Ольвии и идет вверх по Бугу. Начиная от этого торжища, говорит он, первые живут Греко-Скифы, именуемые Каллипиды, племя смешанное из Греков и Скифов, как и следовало ожидать по близости торгового греческого города, который необходимо огречивал туземцев с давнего времени. Выше их обитает другой народ, называемый Алазонами, на месте которого существует Галиция. Те и другие во всем следуют обычаям Скифов, кроме того, что сеют и едят хлеб, также лук, чеснок, чечевицу и просо. Выше Алазонов живут Скифы-Оратаи, которые сеют хлеб не для снеди, но на продажу, то есть сеют хлеб не только для снеди, что разумеется само собою, но и на продажу. Отметка в высшей степени важная и любопытная. По точному описанию Геродота жительство этих Скифов-Оратаев приходится прямо на Киевскую область.
Как увидим ниже, в дальнейшем повествовании историка, где обозначается, что и по левому берегу Днепра живут также земледельцы на супротив этих Оратаев, занимая земли от впадения в Днепр р. Конки на 11 дней плавания, то есть верст на 300 вверх против течения Днепра, а это падает уже прямо на Киевскую сторону. И это служит непререкаемым свидетельством, что западная часть Скифии, Древняя Скифия была заселена по обеим сторонам Днепра до Киева пахарями-земледельцами, которые по нашей Летописи именуются Полянами, а Поляне в древнем языке прямо обозначают пахарей, ратаев, (польский ратай), так что Геродотово название Оратаев, в отличие от Георгов, земледельцев, есть как бы перевод имени Полян.
Это земледельческое население, сеявшее хлеб для продажи, как нельзя красноречиво указывает по какой причине существовал храм Цереры на самом видном месте, на крутом мысу, между устьями Днепра и Буга {В последующие века здесь не слышно никаких других земледельцев даже германских и потому Славянская и в особенности Русская История имеет полнейшее основание почитать этих Геродотовских пахарей Славянами и родоначальниками, если не для всего Славянства, то именно для восточной его ветви.}.
Реку Буг он именует Ипанисом, Гипанисом, и говорит, что эта река в числе малых рек довольно значительная, начинаете свое течение в Скифии и выходит из великого озера, около которого пасутся белые дикие лошади, и которое по справедливости называется Матерью Ипаниса. Вытекая из него, река пробирается небольшим каналом и на пять дней течения воды ее сладки, потом, к морю, на четыре дня, весьма горьки, ибо здесь в реку впадает горький источник, который, хотя и не велик, но так горек, что портит своим вкусом всю воду в реке. Этот источник находится на границах земли Скифов-Оратаев и Алазонов. Имя источнику и самому месту, откуда он вытекает, по Скифски Эксампей, что на греческом языке значит Священные Пути. Быть может, слово Эксампей есть только извращенное огреченное произношение тех же слов: ‘Священные Пути’, конечно переделанное по тем звукам, какими выражала эту речь глубокая славянская древность. В позднейшие времена здесь существовала река Аксиак и народ Аксиаки, а потом явился наш Очаков.
В настоящее время Буг течет из обширных болот, которые при Геродоте несомненно составляли великое озеро, достойное названия матери Буга. Горький источник и доселе носит соответствующее имя — Мертвые воды. Это небольшая река, текущая с левой стороны от СВ и впадающая в Буг у Вознесенска. Местность, по которой она течет и откуда выходить ее исток, и теперь изобилует на большое пространство ключами минеральной горькой и соленой воды, в иных местах до того горькой, что даже не годится для водопоя {Шмидт, Херсонская Губерния. Спб. 1863. 1, 187—190, 444 и др.}.
По этому самому пространству, верст на 200 дальше к востоку, под 48 градусом широты, между Ольвиополем, Бобринцом, Вознесенском и Кривым Рогом (селение на Ингульце), проходить каменистая гранитная гряда, кряж кристаллических пород, образующей на Буге и по другим рекам высокие скалистые берега, скалистые расселины и обрывы, нередко совсем отвесные, высотою над уровнем воды в 40—60 сажень. Этот же кряж заграждает реку между Ольвиополем и Вознесенском порогами, которые высовываются из воды, то в виде скал, острых камней и булыг, то в виде целых островов, покрытых иногда деревьями и всякою растительностью. Здесь повсюду степная ровная площадь страны прорезывается такими живописными чудными местностями, которые естественно должны были питать поэтическое религиозное чувство в обитателях страны и заставили их прозвать всю эту гранитную высокую площадь Священными Путями. Отсюда эти Священные Пути тянутся дальше к востоку, к Днепру, где тоже образуют еще более знаменитые Днепровские порога. Отсюда же в противоположную сторону дальше на Запад Священные Пути подобными же скалами и порогами загромождают русло Днестра. Вот что означал этот Скифский Эксампей.
Геродота сам плавал вверх по Бугу и собственными глазами видел в Эксампее и другое чудо. Он говорит: ‘О количестве Скифского народа не мог я узнать ничего достоверного, но слышал об этом различные речи. Одни говорят, что их весьма много, другие утверждают, что их мало, говоря о настоящих Скифах. Однако ж вот что они представили моему взору: Между Борисфеном (Днепром) и Ипанисом (Бугом) есть место, называемое Эксампей, о котором уже говорено. В этом месте лежит медный сосуд величиною вшестеро больше Кратера {Кратер — большой сосуд, в котором Греки, по окончании стола, подавали гостям вино для заключительного общего пиршества, так сказать, для круговой чаши. Описанный здесь громадный сосуд, быть может, имел форму чаши или чана (Копкарь).}, посвященного Посидону при устье Понта (в Константинопольском проливе). Для тех, кто не видал этого сосуда, я опишу его. Он легко вмещает в себе шестьсот амфор-ведер, а в толщину имеет шесть пальцев (более 3 вершков). Этот сосуд, как сказывают тамошние жители, сделан из остроконечий стрел. Царь их, по имени Ариантон, желая знать число Скифского народа, велел, чтобы каждый Скиф принес по одному остроконечно от своей стрелы. Кто не принесет, тому грозил смертью. Когда нанесли чрезвычайное множество остроконечий, ему вздумалось сделать из них памятник себе и для того он соорудил этот медный сосуд и поставил в Эксампее’.
Днестр и Буг, прибавляет историк, в земле Алазонской текут близко между собою, но потом один от другого уклоняются и оставляют в середке широкое пространство. Днестр и Буг действительно сближают свое течение между Брацлавом на Буге и Могилевом на Днестре, а выше этой Алазонской Земли теперь находится Киевская губерния.
Выше Оратаев, продолжает Геродот, живут Невры (Неуры, Нуры). Жилище Невров приходится стало быть на речную область Припяти, со всеми ее притоками. В другом месте Геродот замечает, что Днестр выходить из великого озера, которое служить границею между Скифиею и Невридою. В вершинах Днестра около Лемберга и теперь существуют большие озера, которые быть Может и почитались источником Днестра. Земли Невров стало быть простиралась от Лемберга и по западному Бугу, который впадает в Нарев, а Нарев в Вислу. В самый Буг течет р. Нурец, берущий начало с той же возвышенности, откуда идет Нарев. Недалеко от впадения Нурца стоит город Нур и вся эта сторона именуется Нурскою. Припомним также, что наш Древлянский Овруч, Вручий стоит на р. Норине. Все это по оставшимся именам прямо показывает, где жили Невры и свидетельствует, как верно Отец Истории описывал нашу страну, и какие верные сведения он получал от ее обитателей.
Об этих Неврах-Нурах у Скинов и Греков ходили слухи, будто они волшебники, будто каждый Нур ежегодно на несколько дней превращается в волка и потом опять становится человеком. ‘Сказывающие об этом не могут меня в том уверить, замечает правдивый историк, однако они это утверждают и даже с клятвою’. Это поверье и доселе живете во всей той стране.
Невры-Нуры держались установлений Скифских, то есть не отличались нравами и обычаями от Скиоов, обитавших между Днестром и Днепром.
В высшей степени любопытно и очень дорого для нашей истории одно событие, относящееся к истории этих Невров, о котором Геродот рассказывает следующее: Одним поколением (около 30 лет) прежде похода Персидского Дария на Скифов, Невры принуждены были оставить свою страну по причине чрезвычайного множества змей, который наползли к ним из верхних степей. Они оставили свою отчизну и поселились между Вудинами, жившими на восток от четырехугольника Скифии. Сказка о змеях несомненно скрывает истинное событие о нашествии на Невров каких либо врагов соседей.
Не это ли самое предание держится и у первого нашего летописца, что Радимичи на Соже и Вятичи на Оке пришли в те места от Ляхов, то есть вообще с запада от Ляшских Славянских племен. Мы увидим, что Вудинами никого другого нельзя признать, как теперешние Мордовские племена, жившие при Несторе на Оке под именем Муромы, а при Геродоте, по всему вероятию, занимавшия места еще западнее Оки, до самого верхнего Днепра. На это лучше всего указывают многие имена рек, речек и мест по верхней Оке. Десне, по Сожу и по самому Днестру, которые вполне обнаруживают древнее пребывание здесь такой же Мери, Муромы, Мордвы и Веси.
Едва ли встретятся какие либо основания для опровержения той истины, что записанное Геродотом событие о переходе Нуров на восточную сторону Днепра (по Сожу и по Десне и на Оку) не есть прямой источник того предания о переходе Радимичей и Вятичей, которое через 1500 лет еще было памятно в Киеве во времена Нестора. Дивным и маловероятным покажется только громадная цифра лет, протекших от свидетельства Геродота до начала нашей письменной Истории, но предания живут целые тысячелетия, как целые тысячелетия сохраняются и имена мест.
По этой причине Русская История имеет полное основание почитать своим первым летописцем самого Отца Истории. Он первый рассказал о важнейшем ее событии, о первом колонизаторском движении Славянского племени на Восток, о самом зародыше так называемого теперь Великорусского племени, которого движение на восток, если в одном углу и остановилось у Ледяных гор Северной Америки или вообще у берегов Тихого Океана, то с другой стороны оно еще долго будет пролагать себе неизбежный путь к горам Славной Индии.
Кто обитал от Невров к Северу, об этом Геродот ничего не знал, и заметил только, что там лежит земля безлюдная, пустыня. Описанные народы, говорит он, живут по направлению р. Буга, на Запад от Днепра.
Теперь историк переходит к описанию самой середины Древней Скифии, именно тех мест, которые лежать по течению Днепра. Русский кормилец — Днепр именуется у него Борисфеном. Это слово едва ли не греческое, а без сомнения туземное, скифское. Многие очень согласно толкуют, что это имя сохраняется и до сих пор в названии реки Березины, по старому Березани, впадающей в верхний Днепр от СЗ. Так толковал об этом слове еще Герберштейн. Шафарик не сомневался в таком происхождении этого слова. Самый Шлецер предлагал такое же толкование (Шаф. т. I, кн. II, стр. 364).
Подтверждением этому может служить и то обстоятельство, что хотя Борисфен и исчез, но его следы и доныне сохраняются в именах Березинекого Лимана с рекою Березанью, иначе Березиною (и на ней же селение Березна), а потом и острова Березани, который и в древние времена носил имя Борисфениды, т. е. той же Березани, как это обозначено у Птолемея, хотя и не совсем у места, в описании Нижней Мизии. Но еще раньше Страбон уже указывал, что перед Борисфеном-Дненром и Ипанисом-Бугом лежит остров Борисфен. Новый немецкий географ Шпрунер уже прямо обозначил поток Березины именем Борисфена.
Можно добавить, что у самой вершины Березины существует озеро Берешта, через которое проложен Березинский канал, это быть может прародитель самой Березины (Гидрогр. Карта 1841 г.). Что касается начального имени Береза, то оно принадлежит не только пра—Славянству, но и до—Славянству, как утверждает г. Будилович, то есть временам, когда Славянское племя еще не было выделено в самостоятельный организм {Для объяснения имени Борисфен лингвистика отыскала в зендском словаре два слова — Voura—ctana, что значит — широкое русло (Мюлленгоф).}.
Если такое толкование достоверно, то стало быть река Березина, огреченная в Борисфен, знаменитая по бегству через нее Наполеона 1-го, в Геродотово время почиталась за верхнее течете самого Днепра и по ней самый Днепр слыл Березиною, Борисфеном. Это обстоятельство наводит на мысль, что люди, жившие на верху Березины, плавали до Днепровского устья, или на обороты люди, жившие на нижнем Днепре, плавали до самого его верха по Березине и огласили этим именем весь поток реки до самого моря. Как бы ни было, но вообще здесь скрывается хотя бы и темный намек на сообщение по этой реке с Балтийским краем или через Западную Двину, ибо исток Березины близко подходит к истокам Двины, или же через р. Вилию, впадающую в Неман, что еще вероятнее, так как Вилия совсем приближается к истокам Березины. По-видимому, и это также очень вероятно, Вилейский путь из Березины в Неман и след. в Балтийское море, был самою первоначальною дорогою в нашей стране от моря до моря, с горячего юга на холодный север. Несомненно, что дорога по Днепру к более дальнему глухому северу в первое время еще не была известна. Она открылась только в четвертом столетии, когда появилось и самое имя Днепра (333 г.), открылась, конечно, по случаю размножившегося населения, мало помалу двигавшегося в глухие места севера, именно в Новгородские места.
Геродот ничего не знал о Северном море. ‘Не смотря на все мои старания, говорит он, я не слыхал ни от одного очевидца, чтобы находилось море за Европою’. Эти его слова показывают, с какою осторожностью он собирал сведения. Ему во всяком случае необходим был очевидец, иначе он не верил ничему и почитал все баснями. ‘О последних северных землях в Европе ничего не могу сказать достоверного’, продолжает правдивый историк. ‘Я не верю существованию какой то реки, называемой варварами Ириданом и впадающей в Северное море, из которой, как говорят, достают янтарь. Неизвестны мне и острова, откуда привозится олово. Только знаю, что олово и янтарь приходят к нам заподлинно с края земли. И вообще кажется справедливо, что страны, лежащие на краях обитаемой земли, производят все почитаемое нами прекрасным и редчайшим’.
Именно янтарь почитался древними прекрасным и редчайшим произведением природы, которое в прихотях роскоши ценилось выше золота. По свидетельству Плиния, янтарные вещицы ценились так высоко, что сделанное из янтаря изображение человека, как бы мало оно ни было, превосходило ценою живого и здорового человека. О происхождении янтаря ходило много басен, между прочим его почитали соком солнечных лучей, которые, при закате оставляли будто бы жирный пот в водах Океана и потом от приливов выбрасывались на берег в виде кусков янтаря.
В отдаленной древности янтарь добывался по всему побережью Балтийского моря от острова Рюгена и до Западной Двины. Но качеству самый лучший находили в Померании и в древней Пруссии, в Самбии и в Неманском краю.
Нет сомнения, что торговым путем через Неман и Вилию по Березине и от нее по Днепру янтарь проходил и в черноморские колонии Греков. Очевидцев же Балтийского моря в Ольвии не являлось по той причине, что размен товаров происходил вероятно еще в верху Березинского Днепра и по крайней мере у Скифов-Оратаев в киевской области. Да к тому же купцы не охотно рассказывали о местах, откуда добывался дорогой товар и сведения о путях в такие места держали в тайне. Впрочем древним было известно также, что янтарь суть тело ископаемое и добывается из земли в Скифии в двух местах, в одном белый воскового цвета, а в другом месте тёмнокрасный (Плиний XXXVII).
Известно, что янтарь, как ископаемое, находится в самом Киеве и в других местах по Днепру, выше и ниже Киева, в глубоких оврагах, также в самом Днепре у Канева и в Неясытецком пороге, где его вытаскивают вместе с рыбою сетями. Недавно г. Рогович открыл около Шева в одном холму целый пласт темно-серого песка толщиною в две сажени, с залежами янтаря, причем на различной глубине найдено более 50 кусков янтаря, различного цвета, некоторые до двух фунтов весом {Голос 1875, No 185.}. На поверхности песчаного слоя оказалось гнездо янтаря, состоящее из небольших кусков, по-видимому происшедших от раздробления больших масс. Эти последние весят более двух фунтов, небольшие же куски, отдельно найденные, весят по нескольку золотников’.
Это замечательное открытие может вполне подтверждать, что древние Греки имели верное сведение о добывании янтаря из земли, именно в Скифии, в нашем Киеве и его окрестностях. И о киевском янтаре могли ходить рассказы, что он привозится с берегов Северного моря-Океана.
С особенною любовью Геродот описывает наш славный Днепр. Он говорит, что после Истра-Дуная это величайшая река, что она способствует плодородию не только больше всех Скифских рек, но и больше всех других, за исключением только египетского Нила, с которым никакой реки сравнить не можно. Из всех других рек Днепр самая благословенная для продовольствия. Она представляет прекраснейшие и здоровые пажити для скота, доставляешь в великом изобилии и отличную рыбу. Ее вода чиста и очень приятна для питья, не взирая на то, что течете между мутными реками. Но ее берегам посевы бывают превосходные, а где земля не засевается, там трава растете превысокая. Вблизи устья реки соль сама собою оседает в неисчерпаемом изобилии. В реке ловятся большие рыбины без костей (осетры, белуга), которых солят. Историк заключает, что Днепр изобилует и многими другими предметами, достойными удивления.

——

Переходя на ту сторону Днепра, говорит историк, первая земля от моря будет Илея, что по-гречески значит Земля Лесная, Лес. Теперь этого леса нет, но что он когда то здесь существовала на это указывает своим именем здешний древний русский город Олешье, ныне Алешки против Херсона. Кроме того Днепр в этих местах образуете в своем течении обширнейшие необозримые заливные луга, от 6 до 20 верст в ширину, называемые плавнями, по которым всегда и до сих пор растут густые леса. Особенно примечательно в этом отношении Запорожское урочище Великий Луг, на углу Днепрового поворота к Западу против Запорожского перевоза Никитин Рог, ныне местечко Нпкиполь. Такие луга-плавни по преимуществу следуют за течением р. Конки, почему, быть Может вся эта сторона от впадения Конки в Днепр и до его устья называлась вообще лесом, Илеею. Выше этой лесной страны обитают Скифы-Земледельцы (Георги), которых Греки живущие по р. Бугу у Ольвии называли Борисфенитами (Березинцами), а сами себя Ольвиополитами. Одни из них занимали места к Востоку на три дня пути, значите верст на сто, простираясь к реке Пантикапу, так называете Геродот р. Конку, и указывает этим, что Земледельцы жили по верхнему течению Конки от Востока до Днепра, что на самом деле составляет 100 верст. Другие живут вверх к северу по пространству земли на одиннадцать дней плавания против течения Днепра, стало быть верст на 360 от Конки, или же от порогов, что во всяком случае приходится на Киевскую и Полтавскую губернии и выше до Черниговской и Курской.
Выше этих Земледельцев, говорит Геродот, — лежит страна большею частью пустая, за которою живут Андрофаги-людоеды, народ особливый, отнюдь не Скифский. По Геродоту, это был последний предел человеческого жилья в нашей северной стране. За людоедами, говорит он, степь совершенная и нет никакого народа, сколько нам известно. Андрофаги-людоеды из всех народов отличаются нравами лютейшими. Они не признают никакой правоты и не имеют никакого закона. Жизнь ведут кочевую: одежду носят похожую на скифскую, язык у них особливый и из всех здешних народов они одни питаются человеческим мясом.
О каком племени и народе носился такой слух на южном Днепре, сказать трудно. Но видимо, что этот народ жил на вершинах Днепра-Березины, где либо вблизи Балтийского поморья, потому что в этом случае показания Геродота направляются как бы только по берегу Днепра. Быть может такой слух об этом угле был распространен только из-за торговых интересов, дабы отбить всякое намерение у чужих купцов странствовать к известным янтарным берегам, ибо степень варварства по всему вероятью была одинакова на всем тогдашнем севере. Уральское золото точно также стерегли чудовищные грифы, и все подобные детские страшилища, конечно, больше всего распространялись корыстолюбивыми торговцами.

——

К сожалению Геродот ничего не говорит о порогах как будто вовсе их не существует. Быть может и на самом деле в его время пороги, по полноводию реки, не представляли такого затруднения, о котором бы следовало говорить. Геродот показывает какое-то место Герр и говорит, что, к этому месту Днепр течет от Севера, и что плыть сюда должно сорок дней, но откуда плыть от устья реки с юга, или от севера, об этом он не делает даже и намека. В другой раз он говорит, что кладбище скифских царей находится в Геррах, в том месте, до которого можно плыть по Борисфену, и что там живет народ последний, т. е. крайний из подвластных Скифам, называемый также Геррами. Герром у него именуется также седьмая река Скифии, выходящая от Днепра же, в том углу Скифии, где Днепр приметен, т. е. вероятно где он входить в скифскую землю. Эта река, отделившись от Днепра, получает имя самой той страны, Герр, и течет в море, разделяя Скифов кочующих и царских, а впадает между прочим в шестую реку, Ипакирис, и с нею в Каркинитский Залив Черного Моря. Наконец историк делает еще показания о реке Герр, по которому выходить, что под этим именем он разумеет наш Донец, называемый у него Гиргиз и Сиргиз (Геродот IV, 19, 20, 47, 53, 56, 57, 71).
Таким образом Геродотовы сведения об этом любопытном Герре были неопределенны, сбивчивы и обозначали какое то неопределенное пространство скифской земли.
Нам кажется, что сведения Геродота об этом Герре есть только слухи о стране, в которых скрывалось понятие или представление вообще о верхних горних землях Скифии, а в частности быть может они обозначали самую местность порогов, как это видно по указанию на местность царских гробниц. Что эта местность в древних Русских понятиях обозначалась именем гор, на это указывает Слово о полку Игоревом, где Ярославна обращаясь в своей песне к Словутичу-Днепру, восклицает: ты пробил еси каменные горы сквозь землю Половецкую! Сверх того горою и на севере и на юге у нас называлось вообще верхнее течение реки. В договоре Полоцка с Ригою 1478 г. сказано между прочим: ‘и струга наши Полоцькыи пошьли (по Двине) на гору порожьнии’… Запорожцы, показывая пределы своих владений в 17-м столетии, выражались так: городок старинный Запорожский Самар (на устье Самары) с перевозом и землями в гору Днепра по речку Орель… а через Днепр, як из веков бывало по Очаковские влусы и в гору речки Богу по речку Сынюху {Акты Арх. Эксп. I, No 106. — Чтен. Общ. Ист. 1846, No 5. Смесь 67.}. Доселе возносим в молитвах: горе имеем сердца. Апостол Андрей, идя к Киеву, поиде по Днепру горе… И долу и горе, выражаются в своих местах летописцы. Верх в малорусской хате под кровлею называется горищем. Припомним, что в древнее время и вся Русская Земля делилась на верхние земли и низовые, именуемые царскими по поводу их близости к Византийскому царству.
Нет особых оснований сомневаться, что Герр есть огреченное славянское слово гора, горний, обозначавшее верхние места и верхних жителей Скифии, разумеется относительно Днепровского Лимана, откуда Геродот смотрел на Скифию и где слушал рассказы о верхних ее Землях. Повторим, что такой смысл этому слову придает уже самая неопределенность и сбивчивость показаний Геродота.
Так точно и его показание о сорока днях плавания по Днепру до места Герр необходимо принимать в общем смысле, что вообще плавание по реке простиралось всего на 40 дней пути, как это и понимали последующие географы. По этому расчету оно могло восходить до устья Березины и вообще до Минской и Могилевской губерний {На Днепре ныне плавают по течению 50—60 верст в день, против течения 25—30 верст. Геогр. Слов. Семенова. Мы полагаем меньшее — 25 верст в день.}.
Если же местом Герр почитать пороги и толковать Геродота, что 40 дней плавания к этому месту он считает не от устья, а от севера, откуда течет Днепр, то в этом смутном показании мы можем разуметь вообще, что плавание достигало самых вершин Березины и ее перевала к вершинам Западной Двины и притоков Немана.
Геродот однако не знал, где скрываются источники Днепра. ‘Кажется, что в страну Скифов-земледельцев, говорит он, река течет через пустыню, ибо эти Скифы живут от пустыни на 10 дней плавания. Одной только этой реки, да еще Нила я не могу показать источников, и думаю, что этого не покажет и никто другой из Греков’. Видимо, что именем пустыни здесь обозначается страна, имевшая какой либо особой характер в своей топографии, ибо Скифы считали до ее пределов 10 дней плавания, след. это плавание проходило по другой стране, которую не называли пустынею.
К востоку от Днепровских Скифов-земледельцев, за рекою Пантикапою-Конкою обитали Скифы-пастыри, не сеявшие и не пахавшие земли. Вся эта сторона была степь безлесная. Жилище степняков-Скифов простиралось к востоку на 14 дней пути до реки Герра, что упадает к северскому Донцу. За Герром-Донцом находились так называемые царские земли, где жили благороднейшие и многочисленнейшие Скифы, почитавшие других Скифов своими расами. Значит здесь жили Скифы-владыки над всею Скифскою страною. Их земли с юга простирались к Таврике, т. е. к таврическим горам, с востока ко рву, отделявшему их от Воспорского царства, и потом протягивались по Азовскому побережью до города Кримны, а частью прилегали к реке Дону. Выше этих царских Скифов к северу жили Меланхлены, особливый, не Скифский народ, державший однако законы и обычаи Скифские, они носили черное платье, отчего и прозывались Меланхленами, т. е. Черноризцами или Черными Кафтанами.
Примечательно, что на полосе жилища Меланхленов находим с одного края Чернигов, с другого Воронеж, имена которых тоже дают понятие о черном, и вероятно служат выразителями какой либо географической или этнографической особенности этого края. Выше Меланхленов простирались болота и степи, людьми необитаемые.

——

За рекою Танаисом-Доном находилась уже не Скифская земля, а первая страна от его устья была страна Савроматов, безлесная степь, которая простиралась к северу на 15 дней пути, т. е. до теперешнего Царицына или до перевала из Волги на Дон.
По рассказам, Савроматы происходили от Скифов и Амазонок, случайно занесенных морем в Скифию после войны с Греками. Эта басня, показывая вообще, что Савроматы были пришельцы в этой стране, поддерживалась особенно тем обстоятельством, что Савроматские женщины ничем не отличались от мужчин. Точно также ездили на лошадях, носили такое же платье, занимались звериною ловлею и ходили на войну. Скифские жены, сидя в своих повозках, занимались женскими работами и никуда не выходили, а савроматки, сидя на лошадях, всегда работали только луком и стрелами, даже одни, без помощи мужей. По крайней мере об них шла такая молва. У них ни одна девица не могла выйти замуж, пока в битве не убивала какого-либо из врагов. Иные, которым не удавалось исполнить этот савроматский закон, состарившись, так и умирали безбрачными.
Эта басня о происхождении Савроматов от Амазонок заслуживаете внимания. В широком баснословии об Амазонках должны скрываться вполне достоверные факты.
Местожительство Амазонок находилось в Малой Азии, в Пафлагонии, у берегов Черного моря, на реке Фермодонте, где существовал и построенный ими город Фемискира, недалеко от славных городов Амиса и Амазии, имена которых также служат указанием местожительства Амазонок. Город Амазия был родиною славнейшего географа древности, Страбона.
Геродот (IV, гл. 110—117) очень обстоятельно излагает Савроматскую басню об этих Амазонках. Он пишет, что во время войны Греков с Амазонками, Греки победили их при реке Фермодонте, забрали их в плен столько, сколько могли и на трех кораблях повезли их домой в Грецию, но в открытом море Амазонки напали на мужчин и перебили их всех. Однако, не умея управляться с кораблями, они стали носиться в волнах по воле ветров и прибыли наконец к городу Кримнам на Меотинском озере, в Землю свободных Скифов. Здесь, выйдя на берег, они расхватали табун лошадей и пустились грабить Скифскую Землю. После того, познакомившись с молодежью Скифов, они вошли с ними в супружеский союз и предложили нм для благополучного житья переселиться за реку Танаид (Дон). Скифы согласились и заняли местность идя три дня к востоку и три дня по пути от озера к северу. Так произошла и устроилась Савроматская народность.
Но прежде (гл. 21) историк говорил, что Савроматы занимали область, начиная от угла Меотиды (от устьев Дона) на 15 дней пути к северу. Стало быть племя Амазонок со Скифами заняло местность только на три дня пути, именно тот округ, где находился и славный город Танаид, т. е. устья реки, и где, по словам Геродота, Амазонки жили и в его время (гл. 110).
К этому должно присовокупить сказание Диодора Сицилийского (вторая половина первого века до Р. X.). Сообщая сказочную древнейшую догеродотовскую историю Скифов, он говорит между прочим, что древние Скифские цари, поработив себе в Азии многие значительные племена, переселяли их по своему усмотрению на новые места и самых важных выселений было два, одно из Ассирии в землю между Пафлагониею (Синоп) и Понтом (Трапезунд), где находим упомянутые выше города Амизус и Амазия, то есть в местности, где обитает и Амазонки. Другое выселение было из Мидии. Оно основалось у реки Танаиса. Эти переселенцы назвались Савроматами, но так как они переселились из Мидии, то их обыкновенно прозывали Мидийцами.
Были ли эти выселенные племена природными Ассирийцами и Мидийцами, об этом ничего не сказано, а потому с большою вероятностью возможно предполагать, что это были племена чуждые коренному населению, почему и были удалены на новые свободные места.
Затем Диодор описывает происхождение племени Амазонок, как бы продолжая рассказ о Савроматах, описывает их похождения и пр. В этих же рассказах Диодор упоминает, что те древние Скифы в свое время, ‘подчинили себе обширную страну за рекою Танаидом (он смотрит с востока) до Фракии’, т. е. весь Черноморский край нашей страны, как это изображено Геродотом, и вместе с тем пишет и об Амазонках, что их царица, ‘отправившись войною в страну за рекою Танаидом, покорила все соседние племена вплоть до Фракии’. Оба эти свидетельства, как далекие предания сливаются в одно в сказании Исократа (ум. 338 г. до Р. X.), который говорит, что еще в первый времена Эллады, приходили на нее Скифы с Амазонками, когда и случилась известная война Греков с ними.
О происхождении Амазонок рассказывает свои басни и Юстин (II, гл. 4). У Скифов, говорит он, двое молодых людей царской крови были изгнаны из отечества взбунтовавшимися боярами. Имена их были Илина и Сколопит. За ними в изгнание пошло много народа, который с ними и поселился в Каппадонии, около реки Фермодонта, занявши и все поля Фемискиры. Спустя много лет их соседи за их грабежи всех обманом порубили. Оставшиеся жены мстя за погибель мужей и воинственно защищая себя, превратились потом в Амазонок…
Разбирая Амазонское баснословие древние критики правдоподобно толковали, что Амазонки были не женщины, а мужчины-варвары: — они носили длинные до земли хитоны, волосы подвязывали повязками, а также брили и бороды и поэтому враги называли их женщинами.

——

В этой области, где обитали Амазонки, народ баснословный, там же жил возле них или на их же местах и настоящий народ Енеты, Генеты, Венеты, по имени близкая родня Славянству. Эту область Страбон называет Амисеною, а жителей Амисенами, по имени главного города Амиса и указывает, что здесь жили Енеты, и что самый город носил имя Енеты, назывался Енетою {Это имя встречается и в других местах по Черноморскому южному побережью. Обозначая места Енетских жилищ, Страбон (XII, 3, 17) упоминает Генету далее к востоку от Синоды. О ней упоминает и Плиний (VI, 4).}.
Об этих Енетах или Велетах сохранялась память, что они помогали Троянцам, и что это было значительнейшее племя Пафлагонцев {Страбон, кн. XII, п. 3, 5, 8, 16, 17, 25.}.
Жилище народа Генетов находилось в Пафлагонии по южному берегу Черного Моря к западу от знаменитой Синоды в расстоянии от нее градуса на два широты.
Наиболее значительное население в области Генетов именуется Кромна, о которой упоминает и Гомер? называя и другие места этой области.
‘— Вождь Пилемен Пафлагонам предшествовал…
— Выведший их из Генет…
— Племя народов, которые….
— . . . . . . . . . . . . . . . . . в славных домах обитали,
— Кромну кругом. . . . . . населяли’ (Илиада II, 853,855, стр. 70).
Выражение Кромну кругом населяли обнаруживает, что может быть это был своего рода Акрополь. Шпрунер на своей карте обозначил эту Кромну отдельною круглою горою.
Имя Кромна звучит по-славянски как родня Псковскому Крому и другим подобным именам и потому может служить указанием, что Генеты были Славяне.
О Генетах Страбон (XII, 3, 8, 25) рассказывает следующее: ‘Говорят, что в Пафлагонии теперь (в первом веке по Р. X.), нет Енетов. Другие указывают на деревню того же имени на Эгиале, близ Амастреи. Зенодот пишет из Енеты (Пилайменей вел Пафлагонцев) и говорит, что под этим именем разумеется нынешний Амис, о чем упоминает Гекатей Милетский. По уверению других, какое то племя, пограничное с Каппадокийцами, выступило в поход вместе с Киммерийцами {У Греков носились предания, будто Троянцы подучили помощь от Номадов, живших выше Борисфена-Днепра (Страбон XII, В, 22).} и впоследствии удалилось к Адрии. Но по мнению наиболее распространенному Енеты составляли значительнейшее племя Пафлагонцев, из которого происходил и Пилаймен’.
Троя была взята и разрушена. В осаде погиб и вождь Енетов. Оставшиеся в живых они убежали под предводительством Антенора в Европу во Фракию и после многпх блужданий прибыли в угол Адриатического моря и там у берегов поселились (Венеция). ‘Поэтому то, замечает Страбон, должно быть и исчезли Енеты и не находятся больше в Пафлагонии’ (XIII, 3, 8). Однако современник Страбона латинский писатель Помпоний Мела упоминает об Энетах под именем Венетов, живших там же (Шаф. I. I, 430).
Если легенда о переселении Амазонок к Скифам может содержать в себе истинное событие о переселении Енетов-Амазонок в область, которая потом стала областью Савроматов, то возникает вопрос, что за народ были эти, рожденные от Амазонок, Савроматы и по какому поводу Амазонки-Енеты потянули на переселение именно в устья Дона.
Возможно предполагать, что этот повод заключается в промысловых и торговых выгодах, какие доставляло многим племенам знаменитое торжище Танаида. А вместе с тем возможно предполагать, что Савроматы были эти самые Енеты. Что Савроматы были такое же Славянское племя, как и Енеты, которые под именем Амазонок и переселились к своим братьям на Дону.
В последнее время в лингвистической науке водворилось мнение, почитаемое за непогрешимую историческую истину, что весь Черноморскии юг Русской равнины от Дона до самого Дуная был занять племенами Иранского происхождения, и потому все Савроматы и Сарматы оказались Иранцами. Это неопровержимо основано главным образом на многочисленных каменных греческих надписях с варварскими именами, найденных в особом количестве на местах древнего Танаида, и представляющих также в особом количестве все имена Иранского склада. Однако, следует ли принимать эти собственно только городские камни в доказательство той невосстановленной истины, что вся область нашего Черноморского юга оглашалась одним только Иранским языком, была заселена одними только Иранскими племенами. Камни свидетельствуют только, что написанные на них имена принадлежали горожанами Танаида, а горожанами этого торжища были торговцы и промышленники от разных народностей, от разных мест и стран. Преобладали в них Иранцы потому, что это торжище было восточное и в него стекались главным образом промышленные люди востока, в особенности Персы и их соседи, а также Кавказские племена, не упоминая об Армянах, Евреях и пр. Камни указывают только на обывателей города и нисколько не указывают на обитателей всей страны, ее рек, лесов и т. д. Между тем это лингвистическое нашествие Иранства на наши южные края доводить свои утверждения до того, что и наши скромные Геродотовские пахари на Киевском Днепре являются тоже Иранцами {Ж. М. Н. Пр. 1886 г. Октябрь, 280, статья Вс. Миллера.}.
Конечно после того необходимо вопросить здравый смысл, живало ли в этих краях на Дону, на Днепре, на Буге и Днестре, живало ли, являлось ли здесь когда либо Славянство, и как и куда исчезло бесчисленное Иранство, оставив на своих местах одни лишь Славянские племена, внезапно упавшие по-видимому с неба не ранее VI века по Р. X., как еще и до сих пор утверждают некоторые ученые.
В ответ на эти вопросы мы ставим высказанное выше предположение, что Савроматы были Славянское племя, именно то племя, которое в IX веке именовало себя Северо, Севера, Север, как прямой потомок имени древнейшего, в огреченной форме Савро (Savros — ящерица). Если на западной стороне Русской равнины существовали Геродотовские Неуры, Нуры, отожествляемые со сохранившимися именами Нур, Нар, Нер, Нор, и причисляемые несомнительно к славянскому племени, то почему и Геродотовским Савроматам не быть Славянами точно также не сохранившемуся на их месте имени Северо. Диодорово известие, что они были выведены из Мидии, нисколько не доказывает, что они были кровные Мидийцы, о чем говорено выше. Точно также нельзя доказать, что тогда же переселенные в Пафлагонию племена были кровные Ассирийцы. Впоследствии на этом месте мы находим Амазонок и Енетов. Плиний упоминает, что по слухам, как говорят, Савроматы родственны Мидянам, но эта родственность упоминается все на основании одного и того же сведения, что они выведены из Мидии.
Знаменитый историк-критик Нибур имел же какие либо критические основания признавать в Савроматах племя Славянское. Надеждин, разбирая книгу ‘Скифия и Скифы Геродота’, соч. Линднера, высказывает такое замечание: ‘Сродство Славян со сарматами признается единогласно всеми именитыми испытателями и знатоками истории и древностей. Сарматы, известно, переделаны позднейшими географами из Савроматов’.
Остановимся на любопытном обстоятельстве. Отчего, по каким причинам вся Русская страна получила наименование Сарматии вместо прежнего от времен Геродота имени Скифии.
Мы упоминали выше, что по свидетельству Диодора Сиц. в известное время Сарматы размножившись и усилившись напали на Скифов, истребили их без остатка и конечно завладели их землями, которые, как известно простирались от нижнего Дона до нижнего Дуная, как эти земли описал Геродот.
По указанию Птолемея, Сарматы во 2-м веке по Р. X. занимали именно те земли по Северозападному берегу Азовского моря, где прежде обитали Геродотовские Царюющие Скифы. Это были Роксоланы и Языги (они же по-видимому Яксаматы, Иксоматы, Ексоматы, Язаваты). Но еще в начале первого века по Р. X. Страбон указывает поселения Языгов-Сарматов прозванием Царюющих на нижнем течении рек Днестра и Днепра (кн. 7, гл. 3, 8, 17), где по Геродоту находилась Древняя Скифия. Прозвание Царюющие (Василики) может оказывать, что эти Сарматы-Языги получили его по наследству от Царюющих Скиоов Геродота.
И вообще видимо, что Сарматы водворились по всему пространству Геродотовской Скифии, так как во втором веке они с именем Роксолан владеют и нижним течением Дуная, откуда начиналась Древняя Скифия. Здесь они придвинулись к землям, подвластным Риму, почему и начались их безпрестанные нападения на эти земли и стали возрастать их военные счеты с Римом.
Уже в семидесятых годах первого столетия до Р. X. против них Рим высылает воевод (Шаф. 112). При императоре Августе (15 г. до Р. X.) Рим одерживаете над ними победу и поручает. воеводе Лентулу прогнать их от Дуная, где с ними познакомился и Овидий (17 г. по Р. X.). Затем в 69 году по Р. X. они несчастливо вторгаются в Мизию, но римские победы их не останавливают, они в последующее время добиваются главного в сношениях с Римом т. е. налагают на него дань.
Таким образом Савроматы или Сарматы Дона, занявши как бы по наследству и именно по наследству завоевания, все земли Геродотовой Скифии и ставши по Дунаю соседями с подвластными Риму землями, получают от Рима туземное этнографическое прозвание Сарматов и всю их страну по той же причине Ризди прозывает, вместо Сеифии, Сарматиею, как это и было усвоено древнею географиею, которая потом в поздние времена прозывала Сарматами и чужие племена. Но в собственном смысле настоящими Сарматами она признавала только Европейских Алан, Роксолан и Языгов, заселявших всю страну древней южной Руси.
Каким образом родовое имя Сарматов так быстро распространилось на всю нашу равнину от устьев Дона до устьев Вислы, которая при этом является уже твердою границею Сарматии от земель Германии? Что послужило объединению Сарматским именем всех племен, живших по этим местам?
Нам кажется, что Сарматское имя обозначало особый язык, по которому и отличались племена однородные от инородных, и мы полагаем, что язык Сарматов на Висле носил тот же общий характер, как и язык Сарматов на Нижнем Дону. О Сарматах Помпоний Мела пишет, ‘что они разделялись на множество племен, из коих всякое имело особенное свое имя, но все говорили одним языком’ (Кар. I, пр. 20). Тоже писали в VI в. Прокопий об Антах и Иорнанд о Венетах.
По общему характеру этого языка и все другие обитатели нашей равнины явственно могли прозываться Сарматами, то есть в сущности Славянами, и Сармат в собственном смысле был Славядин, как свидетельствуете, например, греческая Танаидская надпись, упоминая о Сармате Ходекие (Sarmatas Chodekion) {Есть собственное имя Ходек. Славанский Именослов Морошкина.}.
Славянство Сарматов во многом доказывает История Сарматов-Языгов. В географии Птолемея они обитают на северо-западной стороне Азовского моря, где прежде обитали Геродотовские Царюющие Скифы. Страбон указывает (VII, 3, 17) их селения между Тирагалами на Днестре и Ургами на Днепре (Георги Геродота) и именует их Василиками вероятно как наследников Скифов того же прозвания, о чем говорено выше. Плиний (IV, XXV) свидетельствуете, что Сарматы-Языги занимали поля и равнины от Карпатских гор до границы с Германиею, что Языги прогнали Даков до реки Патислы, т. е. до Потисья, как сказывали несомненные Славяне именуя реку Тейс по-славянски Потисьем. Эти Языги называются также у Птолемея Метанастами-Переселенцамн. Их область и до сего времени именуется в Венгрии Saziger District. между Дунаем и Тейсом прямо на восток от Пешта-Буды, где твердые следы Славянства остаются в именах земли и воды. О родстве их с Роксоланами мы будем говорить в своем месте.

——

Во второй стране, выше Савроматов, продолжает Геродот, живут Вудины, народ великий и многочисленный. Жилище этих Вудинов, по ясному и точному указанию Отца Истории, начиналось, стало быть, от сближения Дона и Волги у гор. Царицына и простиралось к северу в губерниях Саратовской, Воронежской, Тамбовской, Пензенской, Симбирской и Рязанской.
Все они, прибавляет Геродот, темно-голубые и красны. Нет сомнения, что это обозначение относится к цвету глаз (голубых) и волос (рыжих). Он повествует, что Вудины природные тутошние жители, старожилы, народ кочевой, то есть не возделывающий землю, и один из всех здешних народов вшеед, что по греческим понятиям вообще обозначало крайнюю нечистоплотность. Страна Вудинов была наполнена всякого рода густыми дремучими лесами. В одном густейшем лесу находилось у них большое и глубокое озеро, окруженное болотами и тростником, в нем ловили выдр. бобров и других зверей с четырехугольными мордами, меха которых, примечает историк, употреблялись на опушку верхнего платья, а бобровая струя была полезна в исторических припадках (гл. 108, 109).
Какой же это народ — Вудины? Существует ли он и теперь, или он исчез без остатка, как исчезли многие племена степных кочевников. Но это был народ великий в смысле множества, потом — он жил в лесах. Такие народы не скоро исчезают. В той стране, где Геродот помещает своих Вудинов, до сих пор существует несколько родственных друг другу племен, каковы Мордва, Черемиса, Чуваши, Вотяки. К описанию Геродота ближе подходит Мордва и особенно Вотяки, живущие на Каме и Вятке, дальше к северу, и потому лучше других сохранившие свой первобытный облик. Жилища Мордвы, теперь хотя и рассеянно, находятся между Волгою, верхним Доном и течением Оки. Нет сомнения, что эти жилища при Геродоте простирались еще южнее, напр. до устья Медведицы, впадающей в средний Дон, и западнее, так что Ока со всеми ее притоками, от самой своей вершины принадлежала несомненно тоже земле Вудинов. На это во-первых указывают имена рек и мест в роде Мценска на р. Мецне, в роде Мещовска, по древнему Мещерск. на р. Мерае или Мерее и т. п., не говоря о северной Мере и о том, что при начале нашей истории на нижней Оке сидело еще Мордовское племя Мурома. Известно также, что под Рязанью на средней Оке жила Мещера, которая конечно простиралась еще дальше упомянутого Калужского Мещерска. Нельзя нисколько сомневаться, что все эти Мордовские племена Геродоту были известны под именем Вудинов. Корень самого имени Вудины до сих пор сохраняется у Вотяков, которые сами себя называют Одо, От, Ут, Удь, Удь-Мурт, Морт, откуда и Мордва. Уд — собственное народное имя, а Мурт или Морт означает вообще человека.
Русские в 16 столетии рассказывали, что эти Отяки или Вотяки — такая же Черемиса: что они были некогда чернью, то есть, народом Ростовской области и ушли со своих мест к Каме, в Болгарскую землю, убегая от русского крещенья, что могло случиться еще в 11-м стол. {История Казанская. Спб. 1791. стр. 3.}
Это стало быть наша летописная Ростовская Меря, или, как называют себя Черемисы — Мари. По всему вероятью собственное имя Вотяков — Уд, у Черемисов — Ода, в древнее время было общим именем для всех этих племен или по крайней мере для племен Мордовских. Впрочем Мордва и Чувашей называет Вьедене {Миллер: Описание Черемис, Чуваш и Вотяков. Спб. 1791, стр. 33.}. Вот почему и Геродота очень правильно передает это первобытное прозвание: Вудины. Но не одно сходство имени утверждает что Мордва, Мурома, Меря, Мокша, Эрза, Мещера, Чуваша, Черемиса, суть Вудины Геродота. Тоже свидетельствует и описанная Геродотом их наружность: волосы рыжие, желтые, русые, глаза голубые, светло-серые, у Вотяков цвет лица даже смугловато-красный.
Для нового подтверждения, что земля древних Вудинов простиралась по Волге между Саратовым и Орлом и далее за Оку, к западу, не говоря о северных краях, нам необходимо обозначить местность того великого и глубокого озера, где ловились бобры и другие пушные звери, как свидетельствует Геродот. Ясные следы этого озера и теперь можно видеть, даже по карте, несколько севернее города Рязани, в тамошней Мещерской стороне, где до сих пор остается множество больших и малых озер и болот, окруженных густыми лесами, которыми почти сплошь покрыта вся эта сторона (см. выше стр. 182). Слишком за 2000 лет здесь в действительности могло существовать великое озеро, ибо вся эта местность есть обширнейшая болотная и озерная котловина, а Рязанская область и особенно ее Мещерская сторона издревле славилась ловлею бобров {Материалы для Географии и Статистики России. Рязанская губерния. М. Барановича. Спб. 1860.}.
Мы уже привели свидетельство Геродота, что Невры, вытисненные со своих мест, переселились в землю Вудинов, и что наш первый летописец сохраняет память об этом событии, говоря, что Радимичи и Вятичи пришли от Ляхов и сели по Сожу и по Оке. Если Мещера и Мордва, уже на глазах летописи сидела на той же Оке, если и по Сожу, хотя и редко, остаются еще имена рек и мест не русские, а сходные с Мордовскими и Мерянскими, то очевидно, что Радимичи и Вятичи принадлежали к колену Геродотовских Невров, а Мещерская и Мордовская сторона был земля Вудинов.
О Будинах, или Вудинах мы должны поместить здесь и сказание достославного Шафарика. Идя по следам ученого Оссолинского, он настойчиво и с некоторым восторгом, причисляет Будинов к Славянскому колену и определяет жилище этих Будинов на Волыни и в Белоруссии, приняв за основание показание Птолемея о малом рядовом поселении в южной части Сарматии недалеко от Карпатских гор с именем Боднны, а также и другое указание географа о горах Будинских, находящихся дальше к северу, с которых течет р. Рудон (Западная Двина).
Само собою разумеется, что для этой произвольной пересадки Геродотовских Будинов с далекого востока на запад, на новое место, потребовалось сказать и в большом рассуждении доказать, что Геродотово свидетельство о настоящем жилище Будинов (IV, гл. 21, 22), ‘не совсем точно и справедливо’ и вообще ошибочно… Геродот ошибся!… Что такое его определение жилищ Будинов ошибочно, в том ни мало не сомневаются нынешние ученые объяснители сочинений его и знатоки древней географии.
Этих Будинов немецкие исследователи по своему обычаю конечно присвоивали к немецкой породе. ‘Немецкий ученый Манерт, говорит Шафарик, объявил Будинов праотцами немцев и самым старшим Тевтонским народом, какой только можно отыскать в Истории….. Позднейшие писатели (немцы) с особенным восторгом приняли такую его догадку, как одно из важнейших исторических открытий’. Доводы в пользу этой догадки Шафарик называет пустыми, ничтожными и все предположение бессмысленным. Однако, подобно Манерту, знаменитый славист утверждает, что Геродотовы Будины были Славянский род, те Венеды, жилище которых указано еще Тацитом по западной стороне Русской равнины. Но доказательства этой новой истины нисколько неубедительны, потому что весь их корпус держится на одном недоказанном заключении, что Геродот ошибся (Слав. Древн. т. I, кн, I, 312). Между тем достоверный Геродот (IV, гл. 21, 22) прямо, точно и очень ясно говорит, что на Дону живут Савроматы, а выше их (к северу) живут Будины, народ многочисленный.
‘Все эти доводы (о произвольной пересадке Будинов на Волынь и в Белоруссию) заставляют нас, говорит Шафарик, признать Геродотовых Будинов народом Виндским, и мы немало утешаемся тем, что уже в такое отдаленное время находим у писателя столь достоверного (у Геродота) явное известие о древнейшем народе, который каждый Славянин, сообразив все обстоятельства, сюда относящиеся, смело и безошибочно может считать ветвию своего поколения’ (Слав. Древн. т. I, кн. I, 321). Это завещание было принято на веру без всяких справок многими нашими писателями, а также и географическими картами Западной науки.

——

Вместе с Вудинами или вернее в земле Вудинской жил еще народ, Гелоны, именем которого Греки называли и Вудинов, но неправильно, как замечает Геродот. Гелоны по своему происхождению были Эллины-Греки, поселившиеся у Вудинов по случаю изгнания их из торговых греческих черноморских городов. Значит это были всякие выходцы от Греков и Скифов, ибо язык они употребляли то скифский, то греческий {Имя Гелоны по-видимому варварское имя Эллинов. Но легенда о происхождении Скифов, когда от Иракла и Эхидны осталось три сына Агафирс, Гелон и младший Скиф, указывает на особую значительность этой народности среди населения Скифии, почему и возможно гадать, что это имя переделалось веками в имя известных впоследствии Алан.}. Они возделывали землю, занимались садоводством и нимало не походили на Будинов ни обликом, ни цветом. Сверх того у них был деревянный город, единственный во всей стране, окруженный высокими стенами, каждая сторона которых простиралась на 30 стадий — около 5 верст. Стены, дома, храмы — все было деревянное. В этом городе были храмы эллинских богов, устроенные по эллинскому обычаю с деревянными статуями, жертвенниками и божницами. Через каждые три года Гелоны совершали празднества Вакху и отправляли вакханалии.
Где, на каком именно месте был этот город, неизвестно. Но по всему вероятию, где либо близ Волги, о которой однако ж Геродот не дает прямых сведений. Он знает только, что из земли Фиссагетов, которые жили северо-восточнее Будинов, вытекали четыре большие реки и впадали в озеро Меотийское (в Азовское море). Имена этих рек были Лик, Оар, Танаис (Дон) и Сиргис (Донец). Видимо, что Отцу Истории Северная сторона Каспийского моря вовсе была неизвестна, что по рассказам он знал только среднее течение Волги—Оара и среднее же течение Урала-Яика-Лика, и полагал, что эти реки текут, как и Дон в Азовское море. Так он думал конечно по указанию рассказчиков, которые хаживали к Уральским горам, именно по этому пути, который и оппсывает нам Геродот. Примечательно, что имя Волги, Оар, слышится в Мордовском названии этой реки, существующем до сих пор — Рау. Таким образом Геродот дает Волге, как и следует ожидать, Вудинское имя. Он повествует также, что Персидский Дарий, преследуя в своем походе Скифов, прошел землю Скифскую и Савроматскую и нигде не нашел ничего, что можно было бы разорить, но вступив в землю Вудинов, встретил город Гелон и сжег его. Затем пришел в степную пустыню и поставил свои лагери на реке Оаре, построив тут восемь большпх крепостей, развалины которых оставались еще в Геродотово время. Все это заставляет думать, что Гелон находился где-либо вблизи Саратова, ибо это была середина тогдашнего торгового пути из греческих черноморских городов к Уральским горам. Быть может, Гелон находился на Волге, пониже Саратова, на месте погибшего города Увека, остатки которого существовали еще в 16 столетии. Путешественники того времени говорят, что этот Увек лежит в плодоносной стране, где растет во множестве ликорис, яблонные и вишневые деревья. Они прибавляют, что на том месте ‘на высоком холму, был некогда очень красивый замок Увек и подле него город, называемый Русскими Содом: этот город и часть замка провалились по правосудию Божию за грехи народа, здесь обитавшего. Теперь видны только развалины и некоторые гробницы, на одном надгробном камне можно различить форму лошади и всадника, сидящего на ней, с луком в руках. На другом камне видна надпись арабская’.
Имя Увека сохраняется и теперь в названии тамошних сел. Город этот указывается на том же месте, в 20 днях расстояния от Астрахани, и Арабскими писателями 9—10 века. В то время он был важным торжищем в сношениях среднеазиатских и прикаспийских стран со страною нашего поволжья, с Буртасами и Болгарами. Очень вероятно, что в Геродотово время тот же город служил торжищем для черноморских Греков с народами приуральскими. Следует заметить также, что в этой же Гедонской стороне, в губ. Саратовской и Тамбовской, встречается несколько селений и рек с именами Елань, Еланское.

——

Описывая древнейшее расселение разных народов в нашей земле по направлению к северо-востоку, к Уральским горам, Геродот, по всему вероятию, описывает собственно торговый путь, который тогда пролегал по этим местам от Черного моря. Он продолжает: ‘Повыше Вудинов к северу сперва простирается степь на семь дней пути. За степью, поворотя более к Востоку, живут Фиссагеты, народ многочисленный и особый, питающийся звериною ловлею. В смежности с этими народами, т. е. Вудинами и Фиссагетами, живут Иирки, тоже звероловы. Это наши древние Весь Белозерская или Вису по арабским писателям, которая в то время могла занимать земли более к Востоку, и Угра, Югра приуральская. Дальше к востоку жили другие Скифы, отложившиеся огь Скифов царствующих (впоследствии Печенеги).
До страны этих Скифов, замечает Геродот, лежит земля ровная и тучная, а отсюда начинается каменистая и не ровная. Затем, дальше у подошвы высоких гор обитают люди от рождения плешивые, плосконосые, с продолговатыми подбородками, язык они употребляют свой особенный, а одежду скифскую, питаются древесными плодами. Каждый из них живет под деревом, зимою окутывая это дерево белым войлоком. То дерево, которым они питаются, величиною со смоковницу, плод носит похожий на боб и имеет ядро. Когда плод созреет, из него выжимают густой и черный сок, называемый аши {Этот сок аши, асхи, по всему вероятию, есть сок вишен. ‘В полуденной Сибири, говорит путешественник 17 столетия, Коллинс, есть дикая страна, называемая с тенью, она простирается на 600 или 700 верст и большей частью состоит из равнин, рек в ней мало, но почва невероятно плодоносная. Там целый день едешь полем, обросшим вишневыми деревьями… Красные вишни, растущие на этих деревьях, очень хороши, но и очень кислы. Они бывают вкусны, когда пересажены’. Другой писатель 16 века, Павел Иовий, рассказывая о том, какие напитки употребляются в Москве, прибавляет: ‘Некоторые любят также сок, выжатый из спелых вишен, он имеет светло-багровый цвет и очень приятен вкусом’. Это слово аши — вишни, вместе с именем Югры = Иирков достаточно указывают!’ что Скифы, передававшие Геродоту эти сведения о растении и народе, принадлежали к тем племенам, на языке которых долгие столетия сохранялось, имя Югрьи и доселе сохранилось имя вишни.}, который пьют, смешавши с молоком, а из выжимков делают лепешки и едят. Этим дюдям никто не наносить обид, ибо их почитают священными, да нет у них и никакого воинского оружия, они даже соседей примиряют в ссорах и если кто прибегает к ним под защиту, тому уже никто не смеет нанести обиды.
До страны этих плешивых людей земля была довольно известна. Досюда хаживали и Скифы, и Греки из Ольвии и других черноморских городов. Приходившие сюда Скифы употребляли семь переводчиков для семи языков, стало быть на пути жило семь народов. Но что находится выше этого плешивого народа, о том никто ничего ясного сказать не может. Туда путь пересечен высокими горами, через которые никто перейти не может. Плешивые рассказывают, чему впрочем я не верю, замечает Геродот, будто на этих горах живут люди с козьими ногами, а за ними другие, которые спят 6 месяцев.
Впрочем к Востоку от плешивых, страна была тоже хорошо известна. В ней жили Иссидоны. Это был народ справедливый, т. е. живший в гражданском порядке. И женщины у них имели власть равную с мужчинами. Было у них, между прочим, в обычае: когда у кого умирал отец, то все сродники пригоняли на поминки домашний скот, кололи его и изрубали в куски вместе с телом покойника, потом мясо перемешивали и предлагали на стол для трапезы. Оставляли только череп от головы покойника, оправляли его в золото (в виде чаши-братины) и употребляли, как священный сосуд, при совершении великих годовых жертвоприношений. Так сын творил память по отце.
Иссидоны рассказывали, что выше их живут люди одноглазые и Грифы, чудовища, похожие на львов с клювом и крыльями орлиными, которые стерегли золото. Сибирское золото, охраняемое такими страшилищами, по всему вероятью и было главным предметом, привлекавшим в эту страну торговых людей из Скифии и главное из греческих торжищ. Иссидоны, или скорее всего греческие купцы рассказывали эту сказку вероятно для того, чтобы показать, с каким трудом и опасностями добывается золото. Имя Иссидонов сохраняется до сих пор в имени реки Исети, текущей от Уральских гор на Восток в реку Тобол. Долина Исети одна из лучших и плодороднейших местностей за Уралом, она богата золотой и железной рудой, в ней ломается мрамор и другие подобные породы камня, в самой реке находят много дорогих камней, горных хрусталей, халцедонов, сердоликов и т. п. Горный промысл на Урале существовал с незапамятных для истории времен, на что указывает множество тамошних пещер, в которых находят человеческие кости, разные вещи, посуду, молотки и другие орудия, покрытая уже каменной корой. Можно полагать, что Иссидоны и были тем первобытным народом, который обрабатывал здесь руды, добывал золото, драгоценные камни и торговал ими с далекими Греками, большими охотниками делать из золота роскошные и изящные вещи и вырезывать на камнях печати и различные изображения своих богов. Таким образом Уральские горы и в то далекое время доставляли европейцам много драгоценного.
Во всей описанной стране, говорит Геродот, бываете такая жестокая зима, что 8 месяцев продолжаются нестерпимые морозы: в то время, если прольешь воду, грязи не сделаешь, а сделаешь ее, зажегши огонь, что для южных жителей, которым повествовал Геродот, было, конечно, удивительно. Даже море (Азовское с проливом) замерзает и Скифы толпами переходят по льду, на льду сражаются и ездят через пролив на повозках на азиатский берег. От стужи и скот в Скифии не имеет рогов. Там родится порода волов безрогая. Весною там не бываете дождя, а летом идете беспрестанно дождь и бывают часто громы. Но если случится гром зимою, то это почитается чудом. За чудо также почитается, когда в Скифии случится землетрясение.
Сказывают, что дальше к Северу от верхних земель Скифии, нельзя ничего видеть, ни пройти туда по причине везде рассыпанного перья, которым наполнена земля и воздух. Геродот объясняет, что ‘это перье должно быть снег, ибо за Скифскою землею всегда идеть снег, впрочем летом меньше, как и следует, чем зимою, и кто видел вблизи падающий густой снег, тот видел то, о чем я говорю. От падающего снега и места дальше к северу необитаемы’, заключает историк.

——

Оканчивая этот общий обзор населения древней Скифии и сопредельных ей стран в Геродотовское время, то есть почти за 2500 лет до нашего времени, мы позволяем себе возвратиться к более древним временам, дабы выяснить сказанное Геродотом о дорогих для нас Днепровских пахарях-земледельцах, т. е. вообще о Земледельческой Скифии, составлявшей ровно половину всего пространства Скифской державы от устьев Дуная до устья Днепра.
Мы предполагаем, что эта земледельческая Скифия была населена, если не исключительно, то в очень значительном объеме Славянским племенем, пришедшим сюда и водворившимся здесь в незапамятные времена и для самого Геродота. Об этих временах трудно рассуждать, но возможно угадывать по какому именно пути совершилось это переселение Славян от своей родины, из Азии в Европу.
Обыкновенно полагаюсь и это уже значительно утвердилось в науке, за которой вначале и мы следовали (И. Р. Ж. II, стр. 10), что этот путь лежал между северным берегом Каспийского моря и Уральским хребтом, т. е. из-за Волги и Дона. Однако по всем видимостям Славяне шли в Европу не из степей Средней Азии, но совсем другим путем, именно через Малую Азию мимо южных берегов Каспийского моря направляясь через области Мидии и Армении к Черному морю и к заветной в то время переправе в Европу к Воспору Фракийскому, то есть к Константинопольскому проливу.
Наша летопись крепко помнить, что первоначальное в Европе жилище Славян было на реке Дунае, где впоследствии существовали и доселе существуют Угорская (Венгерская) и Болгарская земля. Отсюда, от Дуная, говорит наша летопись, Славяне и разошлись по другим странам. Дунай таким образом является первобытною коренною родиною всего Славянства, а это вместе с тем прямо указывает, что к Дунаю Славяне пришли не от Урала и Волги, но от Фракийского Боспора, от пролива цареградскаго. Об этом косвенно упоминает еще Суровецкий в своем Исследовании начала народов Славянских, 80.
Трудно представить себе, чтобы Славяне попали на Дунай, пройдя наши южные степи, о чем ни малейших намеков в истории и географии не существует.
Как переселялись древние народы, об этом можем судить по свидетельству Плутарха о переселении со севера на юг Кимвров. ‘Они не вдруг и не беспрерывно выходили, говорит знаменитый историк, но каждый год с наступлением весны все подвигались вперед и в несколько лет пробежали войною обширную землю’, которая простиралась к востоку и к Меотиде и касалась Понтийской Скифии {Плутарх, Марий, перев. С. Дестуниса, ч. 6, стр. 135.}.
Так по всему вероятью переселялись в Европу и Славянские племена, идя по малой Азии шаг за шагом и быть Может оставляя на пути на временное или и на постоянное жительство некоторые свои ветви, как об этом замечает В. М. Ламанский в превосходном своем труде: ‘О Славянах в Малой Азии’.
Такою ветвью являются Енеты, Генеты, Венеты Пафлагонские, помогавшие Троянцам против Греков почти за 1200 лет до Р. X., о которых в первом веке по Р. X. носились уже предавая, что это был очень значительный народ, оставивший по себе в Малой Азии только одно свое имя Енеты-Венеты.
Достославный Шафарик, посвятивший древнему имени Венедов очень объемистое исследование, не пожелала этих достопамятных Енетов причислить к Славянскому племени на том основании, что ‘непозволительно на одном только имени основывать положительные исторические выводы’ (т. I, кн. 1, 430). Поэтому он вообще осторожно сомневается в Славянстве Венетов Адриатики и Армарики, подтверждая, что доказательства их Славянства вероятны, но исторически не очевидны, что это останется предметом вечных гаданий и споров ученых исследователей (см. об этом во второй части нашего труда стр. 34 и след.). Однако, основываясь на одном только сомнительном имени — Споры, Шафарик утвердительно заключает, что это испорченное имя означает Сербов, и что это имя — Сербы было древнейшим общим именем Славянства.
Что в имени Енетов или Венетов скрывается племя Славянское, об этом можно утвердительно судить по сохранившимся в Малой Азии Славянским именам некоторых местностей.
О Славянах в Малой Азии имеем замечательный труд того же заглавия достопочтенного нашего слависта В. И. Ламанского, в котором автор указывает на существование в Вифинии с древнейшего времени двух городов, одного именем Киос-Кий с названием жителей Кианы-Кияне, и другого именем Любусса-Любуша, явно обозначающих свое славянство. Затем указывает в Пафлагонии, где обитали Енеты, местность именуемую Загора.
Упомянем, что еще в Илиаде описывается в области Енетов место с названием Кромна в значении Акрополя. К этому возможно присовокупить свидетельство Арриана (у Евстафия), что Вифинцы, восходя на вершины гор, называли Зевса Аттисом (отцом) и Папою. Зевс у Скифов тоже назывался Папаем. Здесь имя Аттис звучит по славянски родоначальником Русского тятя, а по сему и имя Аттилы может по прозванию обозначать также отца. — Приводимые Страбоном некоторые Пафлагонские слова. Бага (бог?) Биаса (бес?), Ратота, Зардака также отзываются Славянскими звуками, как и Багадания, равнина в Каппадокии (XII, 2, 3, 10, 25).
Как бы ни было, но остается одно достоверным, что Славянство от глубокой древности проживало по местам в Малой Азии, передвигаясь со своих мест в Европу или от тесноты населения или от военных насилий.
Известное в Истории переселение Славян в Европу произошло после Троянской войны, когда они были уведены из Азии Ангенором или попросту были изгнаны, как свидетельствуют правдивые писатели. Антенор довел этих Енетов или Венетов до Адриатики, где они и поселились. Но перед тем они долго странствовали во Фракии и само собою разумеется не проходили мимо удобных мест для заселения.
Стоило только перебраться через Балкан, как открывалась привлекательная обширнейшая благословенная долина славной реки Дуная. Здесь расселение Славянского племени утвердилось на вечные времена, так что Дунай становился как бы родителем Славянского поселения и действительно таким родителем он и почитался у Славян, как и свидетельствует наш летописец. Дунай был первоначальным гнездом Славянства на Европейском материке. От Дуная Славяне разошлись во все стороны: ‘Разыдошася по земле и прозвашася имены своими где седяше на котором месте’.
Кто из Славянских племен бьтл первым передовым селянином при переходе на Европейский материк и при движении на новые места от дедушки Дуная? Несомненно, что это были Венды, Балтийские Славяне. ‘Тот весьма древний народ, говорит Добровский, от которого произошли нынешние великие Славянские народы, должен был, еще за две тысячи лет до Р. X. отделиться от других, соплеменных себе народов (т. е. Латышей, Кельтов, Германцев и Литовцев) и распространяться все далее и далее на север, потому что уже в первом веке находим Вендов на Балтийском море, куда, разумеется, не залетели же они, напротив пришли мало помалу, переходя, в разное время, с места на место’. Шафарик и почитает Венедов праотцами последующих Славян. Но эти праотцы не родились же как грибы из занятой ими земли. Они должны были откуда либо придти. Мы и полагаем, что они были передовым отрядом Славянства ушедшим далеко к северному морю.
По следам этих Енетов, Венетов, занявших побережья Балтийского моря шли племена Лехов (область Вислы и Одры), за ними племя Геродотовских Невров или Нуров (область Припяти), а потом после Нуров Геродотовские Оратаи-хлебопашцы (область Карпатских гор Днестра, Буга и Днепра). Так предположительно можно распределить как бы геологические пласты Славянских насельников, шедших к северу от дедушки Дуная по восточному краю их расселения. Об этом восточном крае заметим, что в нижнем своем течении направляясь к своим устьям, Дунай круто поворачивает на север. Несомненно, по этой дороги прошло восточное, т. е. Русское племя Славян. Местность этого поворота Дуная в Геродотово время принадлежало его Скифии. Затем обширная местность от устьев Дуная до устья Днепра именуется у Геродота Древнею Скифией, что и обозначаете глубокую Киммерийскую древность здешнего населения.
Само собою разумеется, что первоначально восточные Славяне заняли места по течению рек Прута и Серета, впадающих в Дунай несколько выше его устьев, т. е. заняли земли Валахии, Бессарабии и Молдавию возле Карпатских гор. Древнейшее название Прута Пората звучит по Славянски (сравн. подмосковную Поротву-Протву, реку Рату впадающую в Польски (Западный) Буг и т. п.). —
Впоследствии с этих мест, как и от самого Дуная сдвинуло Славян нашествие Волохов-Галлов лет за 350 до Р. X., а может быть и раньше, оставивших здесь свои племенные следы в населении Молдавии и Валахии.
Вместе с тем восточное Славянское расселение шло по Днестру и южному Бугу к северу и на восток к Днепру в нынешних губерниях Подольской. Киевской и севернее в Волынской (область р. Припяти). Далее на север существует перевал в область реки Вислы и Одры куда прошли Ляшские т. е. западные Славянские племена, как упомянуто.
В восточном племени по-видимому передовыми пришельцами были Геродотовы Невры-Нуры, которые в то время жили далеко на севере, начиная от верховьев Буга и Днестра. Быть может их потеснили, следуя за ними Геродотовские хлебопашцы Адазоны, севшие по Днестру и Бугу и потом пахари и земледельцы, которые основались на Днепре, минуя безводные степные пространства юга.
Рассказ нашей Летописи о Днепровском Кие, о его путешествии в Царьград, о пребывании с почетом у даря, о построив на возвратном пути на Дунае городка Киевца все это по-видимому отзывается целою легендою о переселении Вифинских Киян на Днепр, намеревавшихся в начале сесть на Дунае и вытесненных оттуда враждебными соседями.
Заселение нашей равнины Славянским племенем со стороны востока именно от Дона, совершалось племенем Савроматов, выведенных сюда в древние времена из Мидш, в имени которых мы предположительно узнаем нашу Северу.

——

Любопытны рассказы Геродота о происхождении Скифов. Сами Скифы сказывали ему, что народ их изо всех народов самый младший и произошел таким образом: В очень давнее время, когда еще страна эта была пустая, жил здесь, говорили они, один муж, называемый Таргитай. Родители его были боги. Он родился от Зевса и от дочери реки Днепра. Зевсом, греческим именем, Геродот называет по своему главного скифского бога. У этого Таргитая было три сына, старший Липо-Ксай, средний Арпо-Есай, младший Кола-Ксай. Когда они царствовали, то на Скифскую землю упали с неба гагуг (соха), ярмо (воловья запряжка), секира (топор) и чаша — все золотое. Старший брат увидел это первый и хотел дорогие вещи забрать себе, подошел к ним поближе, а золото так загорелось, что взять было невозможно. Так он и ушел. После него пошел второй брат: золото загорелось. Ушел прочь и он. Когда подошел третий брат, самый младший, золото потухло и остыло, он спокойно забрал себе все вещи. Старшие братья увидели, что покориться надо ему, младшему брату, и отдали ему все царство. По рассказу Скифов это случилось за 1000 лет до похода на них Персидского царя Дария, стало быть слишком за 1500 лет до Р. X.
С тех пор упадшее с неба золото Скифские цари почитали священным, очень бережно охраняли его, и каждый год праздновали ему и приносили жертвы. Овладевший царством младший брат учредил потом в этой стране для своих детей три царства и одно из них, где хранилось золото, сделал главным, начальным царством (Авхаты, Котиары-Траспии, Паралаты).
Очевидно, что это сказание принадлежало Скифам-пахарям, которые жили по Днепру и возделывали землю, сеяли хлеб. Плуг, ярмо, секира-топор для этих Скифов на самом деле были предметами священными, потому что составляли главную силу и основу их жизни. Ими они кормились, ими они полагали на землю свое право собственности, которое по древнему Русскому выражению обыкновенно там существовало, куда соха, коса, топор искони ходили. Очень естественно, что в глубокой древности, у земледельческого народа, эти орудия имели смысл божественного дара. Их послало само божество, они упали с неба в образе божественного золота, которое и выражало, что это был предмет самый многоценный и дорогой в земледельческом быту.
Для Скифов-пастырей, для кочевого народа, эти орудия не были так дороги. Кочевой народ не приписал бы им божественного происхождения. Воины, какими всегда бывают степные кочевники, почитают священными орудия битвы, поклоняются мечу, как поклонялись мечу те же Скифы кочевники, в мече их сила, честь, достоинство и слава, в мече основа их жизни. Таким образом плуг и меч, как мифы, должны необходимо выражать весьма различные основы быта.
Другую сказку о происхождении Скифов Геродота слышал от Греков, живших по берегам Черного моря. Они рассказывали, что Геркулес, гнавши волов Гериона {По Юстину имя Гериона тоже объяснялось сказанием о трех братьях, поднявшихся на Геркулеса за расхищение их скота. Кн. 44, гл. 4.} пришел в эту землю, тогда еще необитаемую и пустынную. Его застигла зима и мороз: он окутался в львиную шкуру и заснул, между тем пасшиеся лошади от его повозки вдруг исчезли. Проснувшись стал он искать своих коней и прошел всю страну, из конца в конец. Напоследок уже, в Лесной Земле, при устьях Днепра, в одной пещере он обрел чудище Ехидну, в половину женщину, в половину змею, у которой вместо ног был змеиный хвоста. Эта Ехидна одна владела всею этою страною. Она и захватила его коней и не хотела их отдать как только с условием, чтобы Геркулес женился на ней.
От Ехидны и Геркулеса родились три сына. Уходя из страны, Геркулес отдал Ехидне лук со стрелами и пояс и сказал: ‘Когда сыновья вырастут, то дай им натянуть этот лук и опоясаться этим поясом вот так, — он показал, как это должно сделать, именно по-геркулесовски, по-богатырски. Кто так сможет и сумеет это сделать, прибавил он, тому и отдай эту всю страну во владенье, а кто не сможет натянуть лука и по богатырски подпоясаться поясом, того изгони вон из этой страны‘. Все так и было исполнено, как говорил Геркулес. Сильным и могучим богатырем для этого подвига оказался младший сын, именем Скиф. Он и завладел землею. От него произошли Скифы-цари, то есть Скифы царствующие, владеющие страною. Другие два брата назывались Агафирс и Гелон, именами которых обозначаются два сильнейших народа, соседних Скифии. Агафирсы с запада и Гелоны с востока.
Ясно, что эта сказка вполне живописует быть кочевников, быть наездников, для которых лук со стрелами был необходимым орудием их силы и богатырства. Сам Геркулес представляется здесь пастухом, кочевником, и в полном наряде такого же кочевника. Скифы поклонялись Геркулесу, конечно своему, а не греческому, как богу. Они показывали Геродоту при реке Днестре след Геркулесовой ноги, оттиснувшийся на камне, похожий на след человеческий, но величиною в два локтя (гл. 5, 6, 7, 9, 10).
‘Есть еще предание, говорит Геродот, которому я больше всего верю’. Это предание было уже не миф, а сама история. Оно состояло в том, что Скифы-пастыри, кочевники, жили некогда к Средней Азии, были вытеснены оттуда, во время войны, другим народом Массагетами и пришли сюда, в землю Киммерийскую, ибо вся эта страна до них принадлежала Кииммериянам и называлась Киммерийскою.
Изо всех этих рассказов выясняется одно, что Скифы-кочевники, обладавшие в то время страною, пришли в нее после всех, были по заселению младшие всем братьям, что Скифы-земледельцы, напротив были братьями старшими, то есть заселили эти места, гораздо раньше Скифов-пастырей. Затем предания смешивают некоторые обстоятельства, но очень наглядно объясняют, что в стране друг подле друга существовали два народных быта, две истории, быт и предания земледельческие к Западу, к Дунаю, и быт и предания кочевые, — к Дону, к Каспийскому морю.
Существовала Скифия Земледельческая и Скифия Кочевая. Однако Немецкая ученость в лице Русских писателей (г. Браум) никак не желает признать такую двойственность быта в древней Скифии. Почему-то ей надобно, чтобы все Скифы были одно племя и именно Иранцы.
Придя из Азии эти Иранцы стало быть принесли и свою легенду о своем родоначальнике Таргитае, родившемся от дочери реки Днепра! Вероятно Иранцы пришли в Скифию со своими собственными богами, или они пришли пустыми от всяких богов и здесь уже сочинили себе упомянутую Днепровскую легенду!
Достовернейшее предание было таково, что прежде Скифов страною владели Киммерияне, которых знал еще Гомер. Во времена Гомера, говорит Страбон, или несколько прежде, Киммерияне совершали набеги на всю страну от Воспора до Ионии, часто делали набеги и на южные берега Черного моря, врываясь иногда к Пафлагонцам или к Фригийцам, но потом были изгнаны Скифами. Геродот сказывает, что в его время в Скифии находились еще укрепления, называемые Киммерийскими, переправы Киммерийския, целая страна Киммерия и Воспор — пролив из Азовского в Черное море тоже назывался Киммерийским. Киммерияне следовательно оставили глубокую память о своем житье-бытье в этой стране. Простирая свои набеги на греческие побережья к западу до Ионии, как равно и по Черному морю, они естественно были отличные мореходцы. Вот какой глубокой древности принадлежать морские предприятия, гнездившиеся на наших Черноморских берегах и непременно в устьях наших больших рек, не исключая даже и далекого Танаиса-Дона.
Когда на эту Киммерийскую землю напали Скифы-пастыри, то Киммерияне, говорит Геродот, держали совет, что делать и как спасать себя? Мнения их разделились на две стороны. Народ хотел удалиться из своей земли без битвы, цари желали битвы, желали лучше умереть, защищая свою землю, чем бежать вместе с народом. Спор окончился междоусобием, на котором цари и кто стоял на стороне царей были все побиты и погребены народом при реке Днестре, где и ныне видна их могила, заключает Геродот. После того народ вышел из своей земли и Скифы нашли ее совсем пустою. Но Отец Истории дополняет, что Скифы погнались за Киммериянами в Азию и заблудились, преследуя их по восточной стороне Кавказа, в то время, как Киммерияне бежали по западной, по берегу Черного моря. Они тогда заселили малоазийский полуостров, где находится город Синопа.
Позднейшие писатели, основываясь, быть может, только на сходстве имени, говорят, что Киммерияне под именем Кимвров переселились на Балтийское море, где Датский полуостров в древности именовался Кимврийским, и где Кимвры занимали весь берег между Вислою и Эльбою и соседние острова.
Все это очень правдоподобно, по той причине, что нашествие Скифов на самом деле могло сильно потревожить южное население нашей равнины и очень могло повыдвинуть из его состава некоторые роды и племена, не желающие покориться новым господам. Особенно такое покорение бывает невыносимо для самих прежних господ, какими по-видимому и были Киммерияне. Их цари все погибли на месте, а народ разошелся по сторонам. О славных Киммериянах и Страбон замечает (кн. II, гл. 3), что может быть это было какое-либо одно из их племен. Но как имя Скифов, так и прежде имя Киммериян было общим географическим именем для всей нашей страны. Поэтому предание, что Скифы нашли страну пустую, должно объяснять, что в стране не оставалось уже ее владык. Остальное покорное население в этом случае не шло в расчет, это была так сказать сама страна, ее коренное Земство.
Что рассказывает о местожительстве Кимвров Плутарх (в Марии), все то очень приложим) к древнейшему расселению в Европе Славянских племен. Это был народ, живший на краю твердой земли, близ северного Океана, достигавший своими жилищами Понтийской Скифии, занимавший земли лесистые и мало освещаемые солнцем, где дни бывали равны ночам. Хотя Кимвры, нападавшие на Римлян, по частям имели разные прозвания, но их войско называлось общим именем Кельто-Скифов, стало быть оно состояло из этих двух племен. Скифы-Славяне жили вперемешку с Кельтами—Галлами (Влахами) только у Карпатских гор, откуда за одно хаживали и воевать, и где на север к Висле некоторые ученые указывают и первоначальное жительство Кимвров. Таким образом в имени Кимвров, наравне с Германскими, могли скрываться и Славянские племена. И потому переход Киммериян от Черного на Балтийское море, может объяснять переход на тоже море и Славянских племен сидевших впоследствии между Вислою и Эльбою и бок о бок с Кимврийским полуостровом. Если туда двинулись Киммерияне-Германцы, то рука в руку с ними могли туда же перейти и Киммерияне-Славяне. Мы помним одно, что появление в истории нового имени, как и исчезновение этого имени, никак не может указывать на появление и исчезновение особых народностей и указывает только на перемену народных имен у писателей Истории.
Любопытно также и то обстоятельство, что борьба Киммериян, владык страны, с подвластным народом происходила в окрестностях Днестра, то есть в местности, которая искони была населена Славянами и называлась Древнею Скифиею.
С особенным вниманием Геродот останавливается только на Скифах-кочевниках, на Скифах настоящих, главнейшем народе, который владел в то время Югом нашей страны. Он говорит, что в Черноморских землях он не знает другого народа, столько известного своею мудростью.
Скифский народ, по его словам, из всех человеческих дел одно важнейшее придумал — мудренее всех народов, какие только были тогда известны. Ничему другому я не удивляюсь, прибавляет Геродот. Это важнейшее придумано у них так, что никто, нападающий на них, не может от них убежать, и если захотят, никто не может поймать их. У кого нет ни городов, ни крепостей, где каждый носить свой дом со собою, где все суть конные стрелки, живут не от плуга, а от скота, и свои жилища перевозить на телегах, — как не быть тем людям непобедимыми и совсем неприступными! По понятиям Грека в этом особенно и заключалась скифская мудрость, торжеству которой способствовало самое свойство скифской страны, ровной степи, обильной пажитями и водами. Число протекающих в ней рек не многим меньше числа водопроводов в Египте, говорит далее Геродот. Во всей стране нет ничего удивительного, кроме ее обширности и величайших рек и их множества.
Скифы всех племен поклонялись главным образом Весте (Огню-созидателю), которая называлась у них Тавити. Затем Зевсу (Небу) и Земле, почитая Землю женою Зевса, потом Аполлону (Солнцу) и небесной Афродите (Луне), Ираклу и Арею (богу войны). Царствующие Скифы приносили жертвы Посидаону (богу моря). Веста-Истия по Скифски называется Тавити, Зевс именуется Папеем, Земля — Апиею, Аполлон — Ойтосиром, Афродита-Урания — Артимпасою {По-видимому имя Артимигаса составлено из двух слов, одно навыворот — Митра, другое Паса в смысле пасти, охранять.}. Посейдон — Фамимасадом. Кумиров, жертвенников и храмов они не строили, а строили только одному Арею. У них было великое множество волхвов, гадателей предсказателей, которые гадали прутьями, связывая их в пучки и раскладывая на земле по одному, гадали также посредством липовых лык: разодрав лыки на три части, перепутывали ими пальцы и потом, разрывая, произносили свои предсказания. За то и доставалось волхвам, если их гаданья не оправдывались, их ставили на воловью повозку в кучу хвороста, зажигали и пускали волов мыкаться с пожаром по степи.
Жертвоприношение у всех совершалось одинаковым образом. Жертва (вол, корова) стоит со спутанными передними ногами. Приносящий жертву, стоя позади ее, потянув за конец веревки, опрокидывал ее, и как скоро она падала, взывал к богу? которому жертвовал, потом накидывал на шею петлю, продевал в петлю палку, которую перевертывая, удавливал животное, затем разрезал на части и принимался варить мясо в котле. Из сваренного божеству приносили начатки мяса и утробы. Кроме рогатого скота приносили в жертву и других домашних животных и особенно лошадей. Но свиней вовсе не употребляют и не хотят, чтобы они водились в их стране, отмечает Геродот.
Арею, богу войны, жертвовали иначе. Для этого в каждой общине устраивали из связок хвороста род кургана на 3 стадии (около полверсты?) в длину и ширину, в вышину меньше, с трех боков утесисто, а с четвертого делали всход. Каждый год на ту же кучу сваливали 150 возов нового хвороста, так как прежний оседал от непогод. На верхней четырехугольной площадке этого кургана водружали старинный железный меч, который и означал кумир Арея. Этому мечу ежегодно приносили в жертву скот и лошадей и гораздо больше, чем другим богам. Когда возьмут в плен неприятелей, то от каждой сотни одного приносят также в жертву: возлив вино на головы людей, зарезывают их над сосудом, потом несут кровь на курган и льют ее на меч.
Кочевые Скифы вообще были кровожадны. На войне Скиф пил кровь первого убитого им неприятеля. Головы убитых все относились к царю, по той причине, что принесший голову врага, получал право участвовать в добыче. Кто не приносил, тому ничего и не давали. При этом самая кожа с головы почиталась знатным украшением храброго человека. Ее искусно снимали с черепа, очищали от мяса, мяли в руках, и употребляли вместо платка и украшения, привешивая на узде к коню {Примечательно, что в старинном русском богатом конском уборе существовал науз, очень большая шелковая кисть, у которой ворворка-закрепка или узел покрывалась серебряною вызолоченою полусферическою чашкою.}. Тот почитался наихрабрейшим, у кого было много таких полотенец или платков. Многие из человеческих содранных кож делали себе верхнее платье, сшивая его наподобие бурки. Многие, содрав кожу с правых рук убитых врагов вместе с ногтями, делали из них колчаны. Человеческая кожа, примечает Геродот, и толста и глянцевита и почти всякую кожу превосходить белизною, если с белого человека. Многие сдирают кожу и с целых людей и растянув ее на палках, возят на лошадях на показ. Таковы обычаи кочевых Скифов. К этому надо заметить, что яркие чудовищные картины быта кочевой Скифии, по всему вероятию, во многом слишком преувеличены для риторской цели, чтобы наиболее удивить, поразить любопытство Афинских и других Греков, так как они с жадностью слушали рассказы о дивных порядках варварского быта, столь несходных с обычными порядками греческого быта. Аристотель пишет, между прочим, что ‘народные ораторы проводят целый день на представлениях фокусников и в болтовне с приезжающими из Фасида (с Кавказа) или Борисфена (Днепра), конечно, о невероятных изумительных картинах варварской жизни’. Эфор у Страбона замечает, что иные историки передают сказания только о жестокости Скифов и Савроматов, зная, что ужасное и удивительное действует потрясающим образом на душу. А с головами своих важнейших или злейших врагов, продолжает Геродот, делают вот что: отпиливают череп по самое переносье и вычистивши, устраивают из него чашу, бедный хозяин обтягивает эту чашу снаружи только воловьей кожею и так пьет из нее, вместо стакана, а богатый кроме того внутри покрывает чашу золотом (прообразование нашей братины). Это делают Скифы и со своими одноземцами, когда поссорятся и по суду цареву один отдается совсем во власть другого {Вот что в древнейшее время означало известное в нашем Местничестве уже символическое действие — выдача головою.}. Когда кто придет к Скифу из иноземцев, которого он особенно уважает, то при угощении он наполняет эти чаши вином и рассказывает, что это были его соотечественники или сродники, которые осмелились вступить с ним в войну, что он победил их и теперь пьет из их черепов вино. Так превозносится Скиф своим храбрым подвигом. Один раз в год бывал у них особый праздник, на котором жители каждой волости собирались пить вместе (братчина), старшина волости растворял чашу вина и предлагал всем храбрейшим из народа, кто наиболее отличался в битвах истреблением врагов. Кому не приходилось прославить себя таким подвигом, тот сидел на этом пиру храбрых особо без всякой почести и вина ему не давали. Это было немалое бесчестие. Напротив, кто славился боевым делом и убил многих врагов, тот пил даже из двух стаканов, связанных вместе.
Братские договоры и союзы кочевые Скифы заключали таким образом: наливали вина в большую глиняную чашу, пускали туда несколько крови от обоих собеседников, которые вступали в союз, для чего прокалывали себе тело иглою или порезывали ножем, потом погружали в чашу меч, стрелы, секиру и копье-дротик, с произнесением заклятий, и затем выпивали чашу как заключившие союз, так и достойнейшие из их дружины. Вино Скифы пили непомерно и притом одно, чистое без примеси воды, что у древних Греков почиталось отчаянным варварством. По мнению Греков пить одно вино было свойственно только Скифам. С удивлением они рассказывали о царе спартанском Клеомене, который не только много напивался, но в добавок по развращенному скифскому обычаю, пил вино одно, без воды, и потому сошел с ума {‘Сами Спартанцы уверяют, говорит Геродот (VI, 84), что познакомясь со Скифами, Клеомен сделался пьяницею и от того впал в бешенство. Скифы вздумали отомстить Персидскому Дарию за поход в их страну. Для этого они послали в Спарту просить вспоможения и условились так, чтобы сами Скифы у реки Фазиса старались вторгнуться в Мидию, а Спартанцы, отправясь из Ефеса, пошли бы в верхнюю Азию и наконец сошлись бы в одном месте. Когда шли эти переговоры со Скифскими постами, Клеомен обращался с ними больше, чем следовало, и научился от них пьянствовать отчего и сошел с ума. С того времени, если кто захотел напиться попьянее, употреблял выражение: ‘Налей по Скифски, подскифь‘, т. е. налей цельного вина не разбавленного водой.}.
Своих царей Скифы погребали с особыми почестями и особым образом. Тело умершего, вскрыв живот и очистив, наполняли благовонными семенами и травами, обмазывали воском, укладывали на колесницу и везли по степи, к ближайшему подвластному народу, оттуда к следующему и так далее, пока с этим торжественным поездом не объезжали всех подвластных племен. ‘Кто привезенное тело приметь, делает то, что и царские Скифы: урезывают себе уха, остригают волосы, порезывают кругом мышцы, царапают лоб и ноздри, и прокалывают левую руку стрелами’. Каждое племя, встретив останки царя, потом сопровождало его до места погребения. Народу таким образом накоплялось в шествии великое множество. Места погребения находились в стране называемой Герры {Судя по разбросанности больших курганов в степи, в расстоянии один от другого на десятки верст, должно заключить, что погребение совершалось на том самом месте, где покойника заставала смерть. Общего сосредоточенного кладбища не существовало. Оно находилось в целой стране Герров, в горней стране, относительно устья Днестра.}, как назывался и народ, там живший, в том месте, до которого можно было плыть по Днепру (надо полагать, что в окрестностях Днепровских порогов). Здесь вырывали большую четырехугольную в роде колодца яму, а в ней, как оказалось при расследовании царских курганов, устраивали отдельные пещеры, как бы особые комнаты, из которых в одной погребали царя на кровати, водрузив по сторонам копья и устроивши на них крышу из брусьев и ивовых прутьев. В остальных пещерах, сначала удушив, погребали одну из царских жен, виночерпия, повара, конюшего, письмоводца, вестоносца и царских коней, вместе с золотыми чашами и со всякими драгоценностями из одежды и домашнего обихода, большею частью тоже золотыми.
Старый Мартыновский перевод Геродота пишет, что людей и лошадей погребают ‘с первенцами всего прочего имущества и золотыми фиалами, ибо серебра и меди не употребляют’.
Новый переводчик г. Мищенко пишет: (хоронят) лошадей, первенцев всякого другого скота и золотые чаши. Серебра и меди Скифы совсем не употребляют’. По этому новому переводу является, великая несообразность, будто в могилу опускали первенцев всякого скота, кроме лошадей.
В старом переводе первенцы имущества понятны — это лучшие, драгоценнейшие предметы имущества и в том числе золотые фиалы — чаши.
Относительно заметки Геродота, упомянувшего после золотых фиалов и о том, что (при этом) серебра и меди не употребляют, возможно предполагать, что не употребляют этих металлов только на изделие, на изготовление чаш, которые всегда делались для царей из золота. Такое объяснение этой речи устраняет сомнительное решение учености, будто Скифы вообще не употребляли серебра и меди, когда в их могилах встречается и то, и другое, а меди именно в большом изобилии.
Совершив похороны, все наперерыв друг перед другом, засыпали могилу землею, стараясь сделать насыпь как можно выше и сооружали таким образом иногда огромнейший курган, сажень в 10 вышиною по отвесу и шагов около 500 по окружности {См. Расследование Скифских Курганов, глава V, стр. 276.}. Через год справлялись поминки, причем погибало еще 50 человек, самых наилучших служителей умершего царя и 50 наилучших коней. Их убивали и мертвых всадников на мертвых лошадях ставили на столбах и кольях вокруг кургана.
Простых скифов-покойников точно также родственники возили на повозках к их друзьям, которые по обычаю угощали провожатых богатым пиром, предлагая угощенье и покойнику. Такие погребальные объезды продолжались 40 дней и затем совершалось погребенье.
Похоронив покойника, Скифы имели обыкновение очищаться, для чего устраивали себе баню, в виде шатра из трех жердей, вверху соединенных и обвешанных войлоками очень плотно. Посредине этого намета ставилась кадка с водою, которую нагревали, бросая в нее раскаленное на огне каменье. Для духа они бросали на раскаленное каменье конопляное семя и восхищаясь этим паром, подымали крик. Женщины стружили себе острым камнем кипарисное, кедровое и ливанное дерево, разводили эту смесь водою и этим густым составом обмазывали себе лицо и все тело. Оттого они получали приятный запах, и обобрав на другой день со себя эту обмазку, делались чистыми и глянцевитыми.
Из других скифских обычаев, надо упомянуть, что если царь кого казнил, то не оставлял в живых и детей казненного, именно сыновей, они тоже погибали, но дочери оставлялись. Это показывает, что с виноватым погибал и весь его род, и что женское племя не почиталось важным.
Геродот говорит также, что Скифы вообще питали сильное отвращение от иноземных обычаев, что каждый их народ ничего в обычаях не заимствовал один от другого, а тем более от Греков. Жили они, стало быть, каждый розно и берегли крепко каждый свой порядок жизни. Как сюда подходят слова нашего первого летописца: ‘живяху каждый со своим родом и на своих местех, владеюще (управляясь) каждый родом своим. Имяху обычаи свои, закон отец своих и преданья, каждый свой нрав’. У Греков однако ж ходило предание об одном Скифе Анахарсисе, славном своею ученостью и мудростью, который любил иноземные и именно эллинские обычаи. Этому Анахарсису приписывали изобретение горшечного станка, рассказывают, что он много путешествовал, долго жил в Элладе и возвратившись на родину, погиб за иностранные установления и эллинские обычаи {История Геродота IV, гл. 11, 12, 59, 64, 65, 69, 70, 71, 73, 75, 76.}.
Вот что рассказывали и что знали о нашей стране образованные Греки за 450 лет до Р. X.

——

Очень жаль, что внимание Отца Истории больше всего привлекали Скифы владеющие, царствующие, Скифы-цари или настоящие Скифы, как он обозначает их, рассуждая о числе всего Скифского народа. О земледельцах он говорит мало, по той, конечно, причине, что в их быту ничего не было замечательного для любопытного Грека. Жили они просто, как и все земледельцы, а потому и их варварство не представляло в себе ничего грозного, самобытного, царственного и могущественного, как у Скифов-воинов. Притом, земледельцы были рабы, то есть подвластные Скифам-царям, и конечно не заслуживали равного внимания. Вероятно по этой же причине Геродота не слишком отличает их от Скифов-кочевников и чертить в одной картине быта весьма различных народностей, хотя и отмечает местами, что Скифские племена различны и живут каждый по своему. По имени владетелей он назвал Скифами и все другие племена, который были подвластны Скифам. Он описывал, так сказать, Скифскую державу и смотрел на подданных этой державы безразлично, как на один Скифский народ, каким на самом деле были только настоящие свободные Скифы. Оттого Скифов-земледельцев он совсем отделил от Невров, а те и другие несомненно были единоплеменники и несомненно были Славяне.
Если в Геродотовских именах рек существуют Славянские звуки {Таковы: Борисфен-Березина-Днепр, Истр-Дунай, Пората-Прут. Самый Тирас, Днестр, по всему вероятию, огречен из Стрый, как именуется весьма значительный верхний приток Днестра, и как в древности несомненно прозывался Днестр, ибо первая половина его имени, Дан, Ди, появилась уже в средние века и в форме Dana-ster прямо обозначила первоначальный корень древнейшего имени.}, то почему же не заключить, что в числе Геродотовских народов существовали самые Славяне, именно их восточная ветвь, Русские Славяне.
Французские писатели, напр. Мальт-Брюн, в этом не сомневаются. но немецкие писатели, напр. Риттер, населяют не только южные, но (Вирхов) и средние края нашей страны немцами, между прочим по той причине, что на устье Дона существовал будто бы сказочный город Азгард, Азов, а у подножия северного Кавказа на Кубани существовал народ Шапсухи, который в древности у Греков прозывался Аспургами, отчего появилась мечта о Скандинавских Азах, будто бы обитавших некогда в этих самых местах. Так далеко, за тридевять земель, была отыскана германская прародина. Тем больше оснований имеют Русские Славяне отыскивать свою прародину в собственной своей Земле на тех самых местах, где и теперь живут.
По Геродоту эта Славянская прародина обнимала приморские земли от нижнего Дуная-Истра и до Днепра.. Река Истр, носящая Славянское имя и упоминаемая еще Гесиодом, современником Гомера, протекала через Скифию. От Истра и до Перекопского залива в Черном море, где существовал город Каркинит, т. е. включительно до Днепровского Лимана простиралась древняя Скифия, говорит Отец Истории. А наш первый летописец как будто читал эту строку Геродота. Перечисляя Славянские племена, обитавшие по Бугу, по Днестру и дальше к Дунаю, он говорит: Дулеби живяху по Бугу… а Улучи, Тиверцы (Тирагеты) седяху по Днестру, приседяху к Дунаеви: бе множество их, седяху бо по Днестру, по Бугу и по Днепру, оли до моря, суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от Грек Великая Скуфь‘. Великая, по-русски значит Старшая, Древняя. Вся эта страна, по рассказу Геродота, принадлежала Скифам земледельцам, следов. Древняя Скифия была страна по преимуществу земледельческая, чем и отличалась от настоящей, Кочевой Скифии, простиравшейся в южных степях между Днепром и Доном. Но мы видели, что древние Скифы, то есть Скифы-земледельцы обитали уже и на восточной стороне Днепра, от Лесной земли или от Олешья к востоку на три дня пути, и вверх к северу от реки Конки на 11 дней плавания вверх по Днепру, то есть вплоть до Киевской области. Одиннадцать дней плавания мы также не можем принимать за крайний предел жилища этих земледельцев. Несомненно, что этим расстоянием обозначался лишь известный пункт, где плаваше останавливалось. Если плыть вверх по Днепру от Конки через пороги, то таким пунктом явится Кременчуг, или Крылов, если плыть от порогов, т. е. от Екатеринослава, то таким пунктом будет устье Роси или город Канев. Но Геродот свидетельствует еще, что Скифы-земледельцы, живя на 11 дней плавания по Днепру, или от Конки, или от порогов, жили со своей стороны на 10 дней плавания от пустыни, что приходится к устью Сожа, если не к устью Березины.
Все это может указывать только на одно, что земледельцы жили по обеим сторонам Днепра к северу по крайней мере до Киева. О верхней стране Геродот ничего не слыхал и знал только, что в самом верху за пустынею живут людоеды. Он и об Неврах не говорит ни слова, что они были такие же земледельцы, но не говорит и того, что они были кочевники, как он засвидетельствовал это о Вудинах.
Уже одно дорогое свидетельство Отца Истории, что Скифы-земледельцы, жившие выше порогов, сеяли хлеб на продажу, вполне может утверждать, что весь Киевский край и в это отдаленное время усердно занимался хлебопашеством. Здесь-то потом и вырастает корень нашей Руси, первоначальный корень русской жизни со всеми ее историческими идеалами и стремлениями.
Речная долина Роси вполне и уже несомненно доказывает вещественными памятниками, что ее обитатели в Геродотово время жили в близких сношениях с главнейшим Греческим торжищем нашего Черноморского берега, с Ольвиею. В Каневском, Таращанском и Сквирском уездах Киевской губ., где именно протекает Рось, а отчасти и южнее, в Звенигородском уезде, в могильных курганах постоянно были находимы различные предметы греческого художества, не византийской, а более древней, античной эпохи, прямо указывающие на сношения здешних мест с античным миром.
Это во-первых глиняные сосуды, простая амфоры, небольшие амфорные же кувшинчики, покрытые черною поливою с красными травами, одна расписная подобным же образом чаша с мифологическими изображениями. Потом трехгубый бронзовый кувшин высокой работы, а что всего важнее — бронзовый шлем и такие же наголенки изящного античного рисунка. В одном из курганов найдена золотая бляшка с известным Ольвийским изображением птицы, хватающей рыбу, не оставляющая ни малейшего сомнения, откуда она попала в эти места {Обозрение могил, валов и городищ Киевской губернии, И. Фундуклея. Киев 1848. Указатель выставки 3-го Археологического съезда в Киеве. К. 1874.}.
Все это, открываемое только случаем или исканием кладов, развертывает перед нами совсем неведомую страницу нашей истории, без начала и без конца, но по содержанию в высшей степени любопытную. Достоверным оказывается только одно, что это памятники той древности, когда процветала Ольвия и обитали здесь Скифы-пахари, описанные Геродотом.
Предположим, что курганы с этими греческими памятниками принадлежали одним жившим здесь Грекам. И в таком случае мы должны заключить, что Киевское место было очень важным пунктом для торговых оборотов и связей Ольвии. Несомненно, однако, что эти примечательные могилы принадлежать туземцам.
Почему же именно в этой стороне, на этих Киевских местах скопилось население, которое по-видимому имело большие достатки, покупало у Греков не только изящную посуду, глиняную и бронзовую, как и другие предметы домашнего обихода, но покупало даже прекрасные бронзовые шлемы и латы для защиты ног и следовательно вооружалось по-гречески? На это ответом служить сама Киевская местность, представляющая узел, в который к Днепру соединяются его западные и восточные главные притоки, Припять, Березина, Сож, Десна, а к югу, в Черное море идет большая дорога — Днепр.
Мы говорили, что земледельческую Скифию Геродот именует древнею Скифиею. Он же говорит, что от старшого брата Скифских родоначальников произошли Скифы, называемые Авхатами, что по-гречески значит Славные. Греки, по замечанию нашего достойного переводчика Геродотовой Истории, Мартынова, любили переводить названия народов на свой язык, а потому Авхаты не есть ли переведенное имя Славян? Быть может! И тем более, что общее имя всех Скифов по проименованию царя, Околоты, как оно обыкповенно искажалось в греческих устах: Склавы, Селавы, Асфлавы, Ставаны, или у арабов Саклаб, Сиклаб, Сакалиб, Секалиб, очень напоминает настоящее имя славян, Слоуты {Слоут — село вблизи Глухова Черниговской губернин. Славута на Горыли с З. от города Острога.}. Имя царя Сколот (по Юстину Сколопит, 1, IV), могло звучать по-славянски Слоут, Словут. Не даром Днепр прозывался Словутичем, сыном Словута. По крайней мере в этих догадках находится столько же правдоподобия, сколько и в толковании Шафариком имени Прокопиевых Споров, что оно огречено из имени Сербов, между тем как (по Гедеонову) вероятнее, что оно перевод славянского слова рассеянные, живущие розно, врознь, и представляет в сущности этимологическое толкование древнего Русского киевского имени Рось-Рознь.
Как бы ни было, но достоверно одно, что на Киевском Днепре жили хлебопашцы, сеявшие хлеб для продажи, и что если они торговали хлебом на юг, передавая его Грекам, то несомненно, что торговали им и на север, променивая его на янтарь или на пушной товар. Описанный Геродотом торговый путь к Уралу шел тоже от Днепра к городу Гелону. Несомненно и этот путь захватывать со собою торговлю Скифов-земледельцев. Геродота прямо говорит, что Скифы ходили к Уралу и Алтаю и употребляли для этого семь переводчиков для семи языков, на которых говорили народы, обитавшие на пути.
Геродот ничего не сказывает о движении этой торговли к Каспийскому морю и за море в закавказские страны, в древние Мидию и Персию, но он лучше всех даже и последующих древних географов знал положение Каспипского моря и оставил очень верное измерение его вдоль и поперек. Это показывает, что во времена Геродота плавание по Каспийскому морю было хорошо известно каждому Греку. Нельзя также сомневаться, что еще лучше оно было известно обитателям обширного, хотя и деревянного города Гелона, который по-видимому для своей окрестной страны был торговым средоточием между западом и востоком от Днепра до Алтая и между севером и югом от нижегородской Волги до Закавказья и Персии.
Если так было, то и Скифам очень хорошо были известны богатства южных прикаспийских стран.
Еще около 633 г. до Р. X. они ворвались чрез Каспийские (Дербентские) ворота Кавказа в Мидию. Геродот рассказывает, что они вторглись в Азию, изгоняя из Европы Киммериян. Но вероятнее, этот набег имел простую и прямую цель ограбить богатую Мидию, так как в это время ее царь Киаксар занять был осадою далекой Ассирийской Ниневии. Скифы распространили свой набег до Египта и владели всею тамошнею страною, всею Азиею, как говорит Геродот, 28 лет, когда наконец были изгнаны восставшими Мидянами. Этот поход весьма примечателен в истории нашей страны тем, что он был первым из длинного ряда таких же походов, поднимавших время от времени отважное население Дона и Днепра для тех же целей грабительской войны. Несомненно однако, что знакомство с этою далекою страною, и главное, знакомство с известным положением ее дел, когда в набеге можно было рассчитывать на верную удачу, как и все другие надобные сведения, приходили к варварам всегда путем торговых сношений, и каждый поход непременно созревал прежде всего в тогдашних торговых пунктах нашей страны, на устьях Дона иди Волги, если не на самом Днепре.
Древние писатели (Ктезий, современник Геродота) свидетельствуют также, что в те же отдаленные времена Скифы, как бы по завещанию Киммериян, частыми набегами страшно опустошали и северное побережье Малой Азии, т. е. Белую Сирию или Каппадокию (Трапезунт) и другие близлежащие страны между Кавказом и Константинопольским проливом. Как они туда попадали, на кораблях или пешим путем, неизвестно. Но говорят, что по поводу этих набегов поднялся на них и Персидский Дарий около 515 г. до Р. X. Если это было так, то Скифы ходили по следам Киммериян, которые еще во времена Гомера или даже и раньше, из своего Киммерийского Воспора совершали набеги на всю страну от этого Воспора до Ионии. Геродот однако рассказывает, что Дарий желал отомстить Скифам за Мидийское владычество.
Дарий шел на Скифию через Константинопольский пролив и через Дунай, на которых устроил даже мосты. Он вел со собою 700 тысяч войска, все подвластные ему народы участвовали в этом походе. Скифы побоялись встретить такую силу с одним своим народом и разослали послов ко всем соседям, требуя помощи. Любопытно, что эту помощь единодушно предложили только Гелон, Вудин и Савромат, т. е. обитатели прикаспийской стороны и во главе всех Гелон. Остальные, северные и западные соседи отказались от всякого участья в войне, говоря, что если Скифы обидели Персов, то пусть и отвечают за это, и что Перс, конечно, идет наказать только тех, кто сам нанес ему обиды.
По описанию Геродота Дарий погнал за Скифами именно по тому пути к Уралу, по которому двигалась тогдашняя Черноморская торговля. Он перешел за Дон страною Савроматов и попал в страну Вудинов. Здесь он сжег деревянный город Гелон. Затем он поставил свои лагери на реке Оаре, на Волге, и соорудил восемь больших крепостей в расстоянии одна от другой около 60 стадий, 10 верст. Развалины этих крепостей оставались еще и в мое время, говорит Геродот. Не достроив крепостей, Дарий поворотил назад, все в погоню за Скифами.
Отец Истории рассказывает, что Скифы, гонимые Персами нарочно направили свой путь по тем землям, которые отказали им в помощи и сначала вторгнудись к Черным Кафтанам. Приведя их в смятение, бросились в области Людоедов, потом убежали в Невриду и наконец явились у Агафирсов, у верхнего Днестра. Последние остановили движение Скифов, сказавши, что без боя не пустят их в свою землю. Скифы через Невриду воротились домой и успели еще предупредить Персов. Во время этого нашествия Скифов и Персов, Черные Кафтаны, Людоеды и Невры в смятении беспрестанно бежали в степь все к Северу, говорит Геродот. Вот в какую пору случилось передвижение населения нашей равнины дальше на север.
Насколько преувеличено это сказание Геродота о круговом походе Дария по всей нашей южной стране, судить трудно. Дарий, устраивая моста на Дунае предполагал совершить поход в 60 дней, но он опоздал, как пишет и Геродот, а сколько опоздал, неизвестно. Поэтому нельзя ограничивать этот поход только 60 днями, тем более, что сам же Геродот свидетельствует, что в преследовании Скифов Персами прошло много времени и не видно было конца оному. Дело возможное, что Дарий по известной торговой дороге доходил до самой Волги между Царицыным и Саратовым, где и сжег город Гелон. По той же дороге он и воротился. Обратный обход по северу Скифии, по широте Саратова, Воронежа, Курска, Киева и Волыни, невозможный и ненадобный для всей армии, мог быть возможен и даже необходим для легких отрядов с целью добыть продовольствие. К тому же еще в самом начале войны Скифы для безопасности угнали к северу свои стада и свои повозки с женами и детьми и со всем имуществом, что конечно Персам подавало повод забираться и на север. Не говорим о том, что подобные далекие и великие походы вообще составляли славу тогдашних владык земли и предпринимались ими охотно для распространения той же славы.
Геродот рассказывает, что еще Сезострис египетский (1845 г. до Р. X.) тем же порядком, перейдя из Азии в Европу, покорил у Танаиса Скифов и Фракийцев и на возвратном пути останавливался даже на р. Фазисе-Рионе, след. проходил мимо Кавказа. На память о своем походе Сезострис ставил каменные столпы со собственным изображением, и с написанием своего имени и имени покоренного народа. Геродот свидетельствуете, что такие столпы в его время были видны во Фракии и в Скифии. Вот почему, когда Дарий Персидский, бывши в египетском Мемфисе, захотел было пред храмом Ифеста, где стоял кумир Сезостриса, поставить и свой кумир, то жрец отказал ему в этом, сказавши, что слава Сезостриса выше славы Дария, и ставить памятник Дарию не следует, ‘ибо Сезострис не меньше завоевал народов, как и он Дарий, а сверх того, покорил и Скифов, которых Дарии покорить не мог’.
Действительно главнейшее достоинство Скифов заключалось в том, что их покорить было невозможно, не оставшись совсем на жительство в их земле. В виду войск Дария, на один день вперед, они бежали все дальше. Выведенный из терпения, Персидский владыка послал к Скифскому царю гонца с такими словами: ‘Несчастный! Для чего ты беспрестанно бежишь, когда можешь избрать одно из двух: если ты силен, перестань бродить, остановись и сразись со мною, если сознаешь, что ты слаб передо мною, то все-таки перестань бегать, принеси в дар своему владыке свои земли и воды и вступи в переговоры’.
‘Никогда не бежал я со страху ни от кого, ни прежде, ни теперь от тебя, отвечал Дарию царь Скифов. Ничего небывалого я не делаю и ныне. Я по своему обыкновению кочую. Остановиться мне негде. У нас нет ни городов, ни возделанной земли и защищать нам нечего, а потому и сойтиться с вами на битву нет случая и причины. Если же непременно хочешь битвы, то у нас есть отцовские могилы: отыщите их и отважтесь их потревожить, тогда узнаете, будем ли мы готовы на битву, или нет. А что ты назвал себя моим владыкою, то да будет тебе ведомо, что я знаю только одного владыку, Зевеса, моего прародителя, и Весту — царицу Скифов. За дерзкие твои слова ты заплатишь слезами’. ‘Услышав имя рабства цари Скифские исполнились гнева’. С этого времени они стати употреблять все меры, чтобы вредить Персам, сколько возможно. Преследовали их частыми набегами, не давая отдыха, и по ночам, и во время обеденных привалов. Скифская конница беспрестанно обращала в бегство конницу персидскую. Скифы боялись только пехоты и тотчас отступали, когда с нею встречались. Еще не малую помеху Скифам делали ослы и мулы, которые в Скифии не водились, и потому крик ослов и видь мулов наводил на скифских лошадей такой страх, что они повертывали назад и бежали прочь, навострив только уши.
Намерение Скифов было такое, чтобы истребить все войско Дария в скифской же земле. С этою целью они вели переговоры с ионийскими Греками, которые охраняли мост через Дунай, и условились с ними, что мост будет разведен. Еще в начале похода Скифы засыпали колодцы и родники, истребляя траву и все, что ни производила земля, по всем путям, которыми следовало идти Персам, но теперь желая их удержать в стране, чтобы тем вернее всех погубить, нарочно подгоняли им стада для захвата на прокормление.
Дарий однако скоро понял в чем дело и спешил поскорее выбраться из дикой страны.
На совете Ионян, как лучше поступить: сохранить или разорить Дунайский мост, Скифов послушаться и освободить Ионию, или остаться по прежнему в рабстве, — один только голос был за свободу, это голос Афинянина Мильтиада. Все прочие властители Греков и во главе их Милетцы рассудили лучше сохранить за собою царские милости, а стало быть и свою власть над народом и подали голос сохранить мост, чем и спасли позорное бегство Дария, с той поры Скифы всегда смеялись над Ионянами, как над презренными и развращенными рабами, которые не только не умеют, да и не хотят избавиться от своих господ.
Итак соединенные силы двух великих народностей древности, Персов и Греков, не могли победить Скифов-кочевников. С того времени наша Скифия приобрела еще большую славу и самый поход Дария тем особенно замечателен, что раскрывает ее значение во всемирно-исторических отношениях древних народностей.
Если в Египте Сезострис почитался великим пред всеми, потому что победил и Скифов, то понятно какою славою вообще пользовалось Скифское имя. Самые славные люди древности, начиная со сезостриса, не раз прославляли Скифов именно своими походами в их землю.
Со Скифами-Гетами, обитателями Гетской пустыни или Древней придунайской Скифии, воевал у Черного моря около 340 года до Р. X. и Филипп Македонский, ходивший туда вместе со сыном Александром, который еще не был тогда Великим. Тогда владыкою этих Скифов был Атей {На Днестре повыше Бендер есть место и река Тея.}. Теснимый другими Скифами, обитателями Дона, он просил у Филиппа защиты и за это обещал, после своей смерти, отдать ему свою страну в наследство. Когда опасность миновала, он отказался от своего слова. За это самое Филипп и пошел на него войною и конечно остался победителем. Македоняне ополонились превеликими табунами лошадей, рогатого скота, множеством женщин и малолетних детей — другого взять в этой стране было нечего.
Потом около 335 г. до Р. X. сам Александр Великий снова ходил на Дунай на тех же Гетов. Они встретили его с 4000 конницы и 10000 пехоты, засели было в ближайшем городе, но скоро ушли и оттуда, так что без битвы Александр овладел городом и сжег его. В этом и состояла его победа, в память которой он соорудил на Дунае капища Юпитеру, Геркулесу и самому Дунаю, за то, что Дунай благополучно допустил его переправиться. Судя по числу пехотинцев, эти Скифы были народ земледельческий. Дальнейшие сведения о количестве скифского войска тоже указывают, что главною их силою всегда бывала пехота.
Это сведение очень важно в том отношении, что кочевники, если и были господствующим народом, то вероятно жили в больших ладах с земледельцами и быть может всегда сообща предпринимали свои военные походы. Так и сам Геродот проговаривается, что во время войны с Дарием у Скифов была и пехота.
Словом сказать в имени Скифов необходимо различать две народности, как показал и Геродот, кочевую и земледельческую. Первая занимала южную область Дона, вторая Древнюю Скифию от Дуная исключительно до Днепра. В Александрове время народ Древней Скифии стал прозываться уже Гетами, а после и вся эта страна именовалась Гетскою пустынею. Ее обыкновенно ограничивают Днестром, основываясь на показании Страбона, а Страбон между тем говорит только, что Гетская пустыня простиралась от Черного моря за Дунаем по направлению к Днестру стало быть могла простираться и дальше Днестра. В 293 г. до Р. X. в этой пустыне Свифы захватили живьем Македонского царя Лизикаха со всем его войском. Впоследствии эта пустыня является страшною силою, сначала для Римлян, потом для Византийцев, для всего Черноморского побережья Малой Азии и даже для самой Эллады или собственной Греции.
Бедняки, здесь жившие, которых нельзя было отыскать в их земле, а отыскавши, нечего у них было взять, кроме скота, женщин и детей, эти бедняки в течение двух или трех тысячелетий начиная от Киммериян и Геродотовых Скифов, и оканчивая Запорожцами и Донцами, время от времени, наводили ужас на все богатая, плодоносные и просвещенные страны от южного Каспия и до Средиземного моря. Они еще до Геродота проложили свои варварские дороги и в богатую Мидию, и в богатую Сирию (Трапезонт), и к Фракийскому Воспору в Византию, не говоря обо всей стране Балканского полуострова. Они пускались в свои походы не только на конях, но также и в лодках: случалось, что ходили и пешими. Им очень препятствовали и на долгое время останавливали их варварское движение только сильные кочевники, отнимавшие у них устья родных рек, или сильные государства, которые основывались на Крымском полуострове и особенно на Киммерийском проливе, каким в свое время было, напр., знаменитое Воспорское Царство. Как скоро власть в этих местах ослабевала, тотчас открывалась и дорога на все стороны и история заносила на свои страницы рассказы об ужасах, которыми сопровождались нашествия Скифов, Готов, Гуннов, Руссов и т. п. варваров. Так называемые Меотийские болота, т. е. все морское внутреннее пространство от Днепровского Лимана и до устья Дона сделалось притчею во языцех, мрачным и страшным местом, откуда постоянно вылетали все воинственные чудовища средневековой истории.
История Тавро-Скифов или Руссов начинается именно тем, чем была славна история их предков в этой самой местности, т. е. походами к Византии, на Малоазийский берег и к южному Каспию, в Мидию. Тавро-Скифы стало быть продолжали историю Скифов древних и всех тех народов, которые следовали по столетиям за Киммериянами и Скифами Геродота.
Юлий Капитолин повествует об Антонине Благочестивом (138—160 гг. по Р. X.), что он посылал Олвиополитам вспомогательное войско против Тавро-Скифов и принудил их дать Ольвийцам Аманатов.
Один ли и тот же народ производил эти далекие набеги, при участии конечно других соседних племен, или народы, как и их имена в самом деле сменялись здесь друг за другом, этого вопроса история еще на разрешила. Она может достоверно только сказать, что жизнью здешнего населения целые века и тысячелетия управляли одни и те же идеи, которые каждый новый народ, если таковой действительно приходил, принимал от предшественника, как бы по наследству, пока эти же самые идеи не взошли к своему концу уже на глазах самой истории развитием и утверждением в этой стране русского владычества и русского государства.
К числу этих идей принадлежим главным образом неизменное и неудержимое стремление к морю и дальше за море к богатым и благословенным странам, с одной стороны Мидии и Армении и к побережью Малой Азии, а с другой — к Византии и Элладе.

Глава V.

ДРЕВНЯЯ СКИФИЯ В СВОИХ МОГИЛАХ.

Общий обзор курганно-могильной области. Наши расследования курганов в Екатеринославской и Таврической губерниях. Курганы глубокой древности. Толстые могилы. Чертомлыцкая могила. Ее подробное расследование. Замечательное богатство открытых в ней памятников. Обзор скифского быта по открытым памятникам.

Кочевые разноплеменные народы, населявшие с незапамятных времен наши южные и особенно приднепровские степи, оставили по себе неисчислимое множество памятников в могильных насыпях или курганах. Если по особенному скоплению этих насыпей в известной местности мы справедливо можем заключать о большей или меньшей густоте древнейшего населения, то в этом отношении весьма примечательно, что наибольшая населенность обозначается в степях, прилегающих к знаменитым Днепровским порогам. Нигде нельзя встретить такого числа могил, самой разнообразной величины и конструкции, как на пространстве, окружающем пороги верст на 200 или 300 в квадрате. По-видимому пороги представляли центральную местность древнейшего кочевья степных народов. Здесь же Геродот помещает и свой скифский Геррос, где совершались похороны скифских царей. Мы не имеем однако ж оснований заключать, что все эти бесчисленные курганы насыпаны одним каким либо племенем, напр. скифским. Здесь проходило, останавливалось и жило, много различных племен и народов, которые, без сомнения, также, как и Скифы, оставляли по себе память в могильных насыпях, этом единственном сооружении, какое только было возможно в голой степи. Может быть иные из этих насыпей помнят не одно тысячелетие даже до нашей эры.
Само собою разумеется, что самое значительное множество степных курганов составляет насыпи не очень великого объема. К таким малым курганам мы можем отнести нашим от 1 1/2 арш. и до 3 и 4 арш. отвесной вышины. Больше всего или вернее сказать, заметнее других малых, встречаются курганы именно в 3. и 4 арш. вышины, или больше или меньше. Быть может вследствие особых условий степной природы, эти насыпи обыкновенно очень разложисты, так что их поперечник в 10 и 15 раз превосходить меру отвесной вышины. По этой причине многие из них, особенно очень малые, от времени совсем исчезают, соединяясь постепенно с уровнем степной поверхности.
Малые курганы чаще всего попадаются группами и всегда особенно много их теснится около курганов средней величины.
Курганы средней величины, имеющие вышины по отвесу около 2—4 саж. и в окружности около 100 саж., почти всегда скрывают под своею насыпью целое кладбище, т. е. несколько гробниц, расположенных в различном направлении около одной центральной. Замечательно, что северный бок у всех сколько-нибудь значительных курганов всегда круче остальных и особенно южного, который наоборот бывает всегда отложе. Тоже самое замечено и в придонских курганах г. Леонтьевым {Пропилеи, кн. IV, стр. 399.}. Конструкция курганных насыпей, как мы упомянули, весьма различна. Курганы более или менее значительной величины, соответственно этой конструкции, носят в народе различный названия, очень метко обозначающая их форму. Так одни называются острыми могилами, потому что имеют вершину закругленную остро и представляют вообще довольно правильный конус, другие называются широкими могилами по значительной разлогости своих боков и всего корпуса: иные рябыми, когда ссыпаны две или три могилы рядом в одну, получавшую от того неправильную продолговатую или кривобокую форму. Если же могила насыпана продольно и правильно, как бы валом, то ей дают название долгой могилы. Два кургана одинаковой величины, стоящие рядом называются обыкновенно близнецами. Могила великая — большая, могила раскопанная, значит была копана, могила злодийка — жили на ней прежде злодии (воры, разбойники) и т. п. Не упоминаем названий могил по именам урочищ, хуторов или местных землевладельцев и пр., даже по именам чабанов или пастухов, которые, пася некогда подле могилы стада, оставляли на память месту свое прозвище, — таких названий множество. На иных могилах еще доселе стоять каменные болваны или бабы, а в прежнее время такие бабы стояли вероятно на весьма многих могилах, ибо некоторые из них и до сих пор называются бабаватыми, хотя уже никто не помнить, чтоб стояли на них бабы. Встречается много могил, меньшей величины, которые обложены вокруг камнем. Есть также могилы, без насыпи, огороженные вокруг стоймя большими камнями. В этом они сходствуют с подобными же могилами, существующими в Сибири и в киргизкайсацких степях.
Большая часть степных могил меньшей и средней величины, насколько нам удалось их расследовать, не заключаюсь в себе богатых и особенно важных гробниц.
Мертвяки, как выражаются землекопы, или остовы покойников очень часто были находимы без всяких вещей, за исключением простого глиняного горшка в головах из самого грубого материала и самой грубой работы, заставляющей, в иных случаях, предполагать, что такие горшки тут же на похоронах лепились и обжигались.
Положение гробниц и лежащих в них мертвяков так разнообразно, что нельзя заключить о каком либо общем и неизменном условии, которое руководило бы в этом отношении похоронами. Иные лежать головою на север, иные на юг, на запад, на восток и даже в направлениях промежуточных упомянутым. Впрочем наиболее встречается положение головою на восток. Положение остовов также разнообразно: иные лежать в протянутом положении навзничь, иные по-видимому схоронены были в сидячем положении, чаще остовы были находимы лежащими навзничь или на боку, скорчившись, с прижатыми коленами и руками к груди.
Гробницы рыты в материковой глине глубиною от 1 1/2 до 2 1/2 аршин, в иных стенки очень тщательно выглажены, в иных на тех же стенках можно было приметить следы остроконечного орудия в роде копья, которым копали яму. Покойники, в большинстве открытых гробниц, особенно в курганах средней величины, были засыпаны черноземом. Иногда гробницы покрыты толстыми досками, или же кругляками, также слоем тростника или слоем хвороста. Встречались остовы, лежавшие на материи, а иногда в вырытой могилке глубиною не более 1/2 аршина. Бедность погребения, указывая на бедность и незначительность погребенного лица, вместе с тем в некоторых случаях может обозначать глубокую древность могилы. Таковы, по нашему мнению, все могилы отличающиеся своею величиною, но не содержания в себе ни малейших признаков какого либо богатства. Ссыпать нарочитой величины курган требовались люди, но эти люди, по своим ли верованиям или по действительной бедности их быта сопровождали погребение своих покойников без всяких вкладов в могилу каких либо дорогих и потому особенно любимых ими вещей. В этом отношении особенного внимания по своей древности заслуживаете большая могила, находившаяся вблизи сел. Беленького, в Запорожской стороне, на правом берегу Днепра верстах в 4 от реки, на возвышенной степной местности. Курган имеет в окружности более ста сажень, отвесной вышины слишком 4 саж. Насыпь в нижней части представляла как бы особый нижний ярус, на котором возвышалась верхняя могила, продолговатая от Ю. к С, с весьма крутыми боками, на которые с большим трудом можно было взбираться. Окружность этой крутой части кургана простиралась на 62 сажени, а вышина по откосу на 9 сажень. На верху кургана была ровная площадь длиною от Ю. к С на 672 саж., шириною в 4 саж. Полагать надо, что посредине этой площади стояла некогда каменная баба (грубо тесанный болван человека), ибо внизу у подошвы кургана, в густом бурьяне, найдены три большие обломка этой бабы. Кругом кургана было расположено много мелких курганов от 3 1/2 и до 1 1/2 арш. вышиною.
Раскопка кургана обнаружила, что это было родовое кладбище, посреди которого, в центре кургана, на материке стояла гробница, сложенная из целых больших плит рухлого известняка по длине от В. к З. около 3 1/2 арш., шириною в головах 1 арш., в ногах 10 верш., вышины гробница имела 1 арш. Плиты внутри гробницы несколько были тесаны. В ней лежать полуистлевший остов навзничь, скорчившись, колена были подняты к верху. Вещей при костях никаких не было. Вокруг гробницы была поставлена ограда из известковых нетесанных камней разной величины (около 1 арш.), стоявших острыми частями к верху. Кроме того в черте ограды, с южной стороны от гробницы стоял в виде столба камень вышиною в 2 арш., толщиною около 1/2 арш. Подобные столбоватые камни были найдены и в насыпи, один в верху на середине, на глубине 1 1/2 арш. от вершины кургана, стоймя, а другой в роде бабы, лежавший в восточном краю насыпи, по направлению тоже к востоку, длиною 3 1/4 арш., толщиною около 10 вершк. На северо-запад от гробницы в черте ограды находилась небольшая могилка, выкопанная в материке по форме тела покойника, по-видимому очень молодого и уже совсем истлевшего. Затем вне ограды по сторонам находилось еще несколько земляных гробниц или могилок, накрытых тростником и кругляками осокоря или ветлы. Вещей при костях никаких не было, только при одном остове с левого бака у кости таза найдена обыкновенная речная раковина. В самой насыпи кургана в продолжение раскопки найдено костяное кольцо грубой работы и каменный молоток. Металлических вещей не находилось и признаков.
Очевидно, что этот курган должен относиться к очень глубокой древности, когда в Запорожские степи не приходили еще и Геродотовские Скифы. Окружающие небольшие курганы, судя по находкам, частью принадлежали к той же отдаленной древности, частью к более позднему времени. В насыпи одного из них были найдены обломки медных стрел, а другой обнаружил погребение уже казацкого времени. Этот курган в 2 1/4 арш. вышиною находился в недальном расстоянии с юга от большого кургана. Под его насыпью в средине лежал остов головою к З., ногами к В., навзничь в прямом положении. Длиною костяк был 2 арш. 13 верш. В головах лежали седло и железные перержавевшие стремена. Правая рука положена на живот, левая протянута прямо. У кости таза с левого бока найден небольшой точильный брусок и кремешек. Спереди на поясу найдена железная пряжка с остатками шелковой материи в роде камки. Сзади на поясу было железное кольцо. Кроме того, в насыпи найдена костяная круглая бляшка в виде пуговицы, со скважиною посредине. Ясно, что это погребение сравнительно новейшее, доказывающее вообще, что бесчисленное множество степных курганов, особенно мелких, заключает в себе весьма разнородные и разновременные слои степной древности.
К очень отдаленной древности можно также причислить раскопанный нами курган Геремесову Близницу, находящуюся верстах в 10 от Днепра к С. В. от упомянутого сел. Беленькаго. В окружности курган имел 92 саж., в диаметре 29 саж., отвесной вышины слишком 3 сажени. В его насыпи открыто тоже родовое кладбище, несколько земляных гробниц, вырытых в материке глубиною аршина на 2 с небольшим. Могилки были накрыты деревом, иногда одними кругляками, иногда досками, а также соломою и хворостом. Подле остовов вещей никаких не было. Только при иных в головах стояли простые грубой работы горшки, иногда лежали бычачьи или же бараньи кости и при двух — обыкновенные речные раковины. У одного в головах у затылка найдено кремневое копье и острый кремешек наподобие стрелы. Затем подле костей попадались иногда небольшие комки глины или краски, красной, тёмно-красной, фиолетовой, желтой, быть может разложившиеся остатки каких либо металлических вещей. По местам в насыпи попадались бараньи, птичьи, в малом числе и то по поверхности насыпи лошадиные и больше всего бычачьи кости, несомненные остатки жертвенного обеда и заупокойного пиршества. Бычачьи кости, именно 4 ноги и челюсть (что в народе называется студень) найдены еще внутри кургана, так сказать в его голове, а потом над самою серединного гробницею в головах покойника. Можно полагать, что и в том и в другом случае это была погребальная жертва. Кроме костей и горшечных черепков в насыпи найдено только костяное кольцо. Точно такая же обстановка погребения встречалась и в малых курганах, находившихся вблизи большого. В одном из них, в Долгой Могиле, ссыпанной в одну из трех отдельных курганов над могилою погребенного, также открыты — 4 бычачьи ноги и челюсть, а подле остова в головах, — простой глиняный горшок и за плечевой костью — бронзовое копье.
Таким образом описанные курганы, по найденным вещам, сами собою отделяются, первые в каменный век, последний в бронзовый. Но случается, что в иных курганах все века, древние с новыми, присутствуют за одно, частью в насыпи, частью у погребения покойников. Так, при раскопке небольших курганов на левом берегу Днепра, не одалеку от города Александровска (Екатеринославской губерн.), именем Сиротины Могилы, найдено в одном в насыпи каменный молоток, две костяные стрелки, обломки железных удил и медная пуговка. При остове покойника, схороненного в той же насыпи в сидячем положении, найден только кабаний клык. В другом кургане в насыпи над могилою покойника лежали кости коня (голова и ноги) и при них железные удила, стремена и короткий меч, род кинжала, а в самой могиле в головах у истлевшего остова найден только небольшой кремневый ножик.
Подобным же образом век каменный и костяной соединился с бронзовым и железным в одном кургане средней величины, находящимся близ сел. Большой Белозерки Мелитопольского уезда, в 30 верстах от Днепра. Здесь под насыпью в восточной половине кургана открыто также несколько земляных гробниц или могилок, в том числе в одной, находившейся прямо на верхоземке, подле остова найдено пять стрелок костяных, одна кремневая и пять бронзовых, разной формы и хорошей работы, бронзовые удила, бронзовая пуговица, золотая пластинка, свернутая трубочкою, а в головах остова простой глиняный горшок в роде кувшина. В другой могилке, находившейся подле описанной к западу, у остова лежали бронзовое копье и точильный брус. В третьей могилке при остове найдены только два кремня. В остальных при костях были находимы комки краски вроде красного бакана, по всему вероятью окиси металлических вещей. В западной окраине того же кургана открыта земляная гробница, выкопанная пещерою на глубине 1 1/2 саж. с верхоземки. В пещере на право от входа лежал остов в деревянном гробу в роде колоды. На шее у него был золотой массивный обруч, с лева у головы лежали три железных копья, а у бока более 100 бронзовых стрел, у бедра железный меч. С левой же стороны подле гроба еще найдено более 200 стрел с истлевшими тростниковыми древками, и два бронзовых уздечных прибора. Далее, тоже налево от гроба, в самом входе в пещеру, лежали рядом 30 одинаковых челюстей какого-то небольшого животного, нанизанных на ремень, а еще дальше кости и череп собаки. За ними в северо-западном углу подземелья стояла небольшая бронзовая ваза-котелок, с бараньими костями.
У северной стенки находилась перетлевшая деревянная бочка длины в 1 1/2 арш., в диаметре около 3/4 арш., выдолбленная из цельного дерева с резною рукоятью по всей ее длине. Подле бочки лежали остатки уже совсем истлевшей деревянной же кружки в 1/2 арш. вышиною, которая с наличной стороны была украшена золотыми бляшками с изображением грубою работою на средней — крылатого льва, а на двух сторонних — таких же рыб. В ногах остова лежало несколько лошадиных костей.
Можно полагать, что курган главным образом насыпан над этою более богатою гробницею с золотом и что описанные выше погребения, с одними бронзовыми и отчасти с костяными и каменными вещами, несравненно древнее этой большой насыпи и вошли в нее случайно, как незначительные курганы, существовавшие прежде, которые и покрыты сплошною насыпью за одно с богатым погребением. Подобная большая насыпь всегда могла захватить под себя не одно древнейшее погребение.
Описанный курган из средних оказался самым замечательным. Надо заметить, что заключавшееся в нем богатое погребение с золотом по всему вероятно было известно его современникам, которые опускались в его глубину с вершины и употребили напрасный труд отыскать гробницу, ибо она находилась под полою кургана, в боку, в западной половине. Искатели проникли до глубины 2 саж. в материке. В их раскопке, шедшей в глубь колодцем с поворотами, найдена в обломках каменная баба — грубо тесаный болван, в прежнее время стоявший вероятно на вершине кургана.

——

Из всех степных курганов особенно замечательны могилы толстые. Этим именем народ обозначает курганы, которые, кроме нарочитой величины, имеют и особенную форму, резко отличающую их от всех остальных насыпей. Это могилы со значительно крутыми боками, которые, при обширности насыпи, действительно придают ей вид толстоты, особенно в сравнении со всеми другими курганами обыкновенной конусообразной и притом более разлогой формы. Крутизна боков у толстых могил, как оказалось при расследовании, поддерживается фундаментом или цоколем, правильнее же окладом, сложенным по подошве кургана из больших нетесанных камней, которые были добываемы в речках и балках, удаленных иногда на значительное расстояние от насыпи. Само собою разумеется, что уже одно это обстоятельство заставляете предполагать, что толстые могилы есть гробницы древних степных властителей, ибо, для того, чтобы насыпать из одного чернозема такой громадный курган, чтобы собрать в голой степи, привезти из разных, довольно отдаленных, имеет такое количество огромных камней (иные имеют аршин 5 длины и аршина 1 1/2 толщины), — для этого необходимо было располагать весьма значительным числом рабочих рук. Исследования показали, что в действительности эти могилы суть царские гробницы, и несомненно гробницы царей скифских. Конструкция толстых могил заключается в следующем: в средине под насыпью находится четырехугольная яма, вырытая в материке в длину от В. к З. около 4 арш. или более, в ширину около 3 арш., глубиною от 2 1/2 до 3 сажень. В курганах средней величины эта яма бывает завалена со самой головы насыпи большими камнями, какими окладен цоколь насыпи. Глубина этой гробничной ямы зависела по-видимому от того, на какой глубине лежал в материке слой самой чистой белой глины, который всегда и служил дном гробницы. На нем ставился гроб покойника. Быть может этот белый слой глины имел какое-либо особое значение и смысл в верованиях степных кочевников. Пласты материковой глины в степи, где мы производили свои расследования, лежат таким образом: за слоем чернозема идет пласт желтоватой глины, сажени на 1 1/2 толщиною, переходящий в пласт глины красноватой, цвет которой чем глубже, все более густеет и становится чище, затем на глубине с верхоземки от 2 1/2 до 3 саж. лежит пласт белой чистой глины от 1 1/2 до 2 арш. толщиною. Толщина пластов в различных местностях не одинакова. За этим последним слоем белой глины лежит слой самой чистой тонкой красной глины превосходного цвета.
Таким образом, как скоро скифские могильщики доходили до слоя белой глины, цветом почти как мел, они останавливали работу и на этом то слое погребали покойника. В Могиле Цымбаловой на левом берегу Днепра, у селен. Большой Белозерки, такой слой лежал на глубине четырех сажень с лишком. В Чертомлыцком кургане, как увидим ниже, такой слой встретился на шестой сажени, что, без сомнения, и было причиною такой непомерной глубины погребения. В Могиле Козел на левом же берегу Днепра, у сел. Новоалександровки на глубине 4 1/2 саж. открывался только слой глины красновато-белой, на котором и было устроено погребение.
В углах этой более или менее глубокой центральной ямы всегда бывают выкопаны пещерами особые квадратные подземелья, как бы особые комнаты, аршина в два вышиною и от 5 до 8 арш. в квадрате, в которых обыкновенно размещалось погребаемое с покойником его богатство, а также погребались и любимые его люди со своим богатством. В иных случаях подобный пещеры устроены в стенах главной ямы. Иногда из этих пещер проходят дальше подземные коридоры, приводящие тоже к особым пещерным погребениям.
В Толстой могиле Краснокутской в глубине гробницы, подле ее северо-западного угла, находилось только одно обширное подземелье с признаками, что в нем также были схоронены покойники и различный вещи. В Чертомлыцком кургане таких подземелий найдено четыре, во всех углах гробницы с проходом из одного в пятое весьма обширное подземелье. Точно так и в Могиле Козел во всех четырех углах находились такие же подземные комнаты, с проходами из трех в дальнейшие подземные помещения. В могиле Цымбалке таких пещерных комнат было три, небольшие, одна в углу и две в стене {Раскопка огромного кургана, Луговой Могилы (Екатеринославской губ. и уезда, у села Александрополя, в 45 верстах на запад от Днепровских порогов), произведенная сначала г. Терещенком в 1852—1854 г., а потом г. Люценко в 1855—1856 г., обнаруживает в расположении погребения некоторые отмены против того, что не один раз встречалось при наших расследованиях. Направление центральной ямы в Луговой Могиле идет от Ю. к С. С южной же стороны от этой ямы находилась гробница одного коня. Гробница коней, числом пятнадцать, находилась с западной стороны, но в глубине подземелья, в которое ход был из главной ямы и у этого входа как бы сторожем лежал конюх. К северу-западу от той же ямы сверх того было открыто отдельное помещение, где найдена колесница с погребенным при ней возницею, изображения грифов, птиц, и пр. с тулеями и обломки железных полос от колесницы, найдены тоже в насыпи кургана в западной его половине. Общая глубина всех подземных погребений в Луговой Могиле достигала только 2 1/2 саж., где находился и белый слой глины. Луговая Могила вообще была одна из богатейших и роскошнейших скифских гробниц.}. Замечательно, что главную гробницу мы всегда находили уже опустошенную, вероятно в незапамятные времена, может быть даже современниками погребения или ближайшими потомками того племени, на глазах которого совершалось погребение и хоронилось в землю золото и все сокровища царственного покойника. Мудрено, чтобы люди, хотя и удерживаемые страхом какого либо верования о неприкосновенности отцовских могил, оставались холодными к приобретению этих подземных сокровищ. Расхищение производилось посредством подземных лазеек, вход в которые рыть обыкновенно у подошвы кургана со северной стороны, как ближайшей к центру, ибо, как упомянуто, северный бок кургана всегда бывает круче остальных, а, следовательно и радиус круга с этой стороны короче, чем с других пунктов. Лазейки всегда направляются довольно прямо и верно к центру, т. е. к главной гробнице. Бывают случаи, что они проходят искомое место, но, поворачивая, все таки достигаюсь цели и минуют лишь такие подземные хранилища, которых местоположение почему либо ускользало из памяти или соображений смелых хищников. Вообще можно с большою вероятностью заключить, что едва ли когда встретится могила с главною гробницею, не разоренною кладоискателями. Обыкновенно остаются в сохранности лишь ее побочные, так сказать придаточные подземелья и гробницы. Тем не менее и эти последние доставляют чрезвычайно много любопытных и богатых находок. Вместе с тем можно даже предполагать, что эта главная центральная гробница служила только главным входом во все погребальные подземелья и потому сама оставалась всегда пустою. Существуют приметы и указания, подтверждающие такое предположение.
На верхоземке вблизи гробницы и прямо или наискось против нее, в нескольких саженях к западу, находилась могила коней, рытая глубиною на 1 сажень, при которых иногда хоронились и конюшие. Число погребаемых коней, вероятно, соответствовало богатству и значению покойника. Так в одной могиле, по прозванию Каменной, найдена гробница только с одним, конем, в другой Толстой Краснокутской, с четырьмя, в Могиле Цымбалке с шестью, в Могиле Козел и в Чертомлыцкой с 11 конями. С восточной стороны, также прямо против царской гробницы и в нескольких саженях от нее, в одном кургане, Толстой Краснокутской, были положены на верхоземке в двух кучках обломки колесницы, удила с уборами, а также изображения львов, грифов и птиц с трубками или тулеями для насаживанья на древко, служившие быть может чем либо в роде знамен или значков, или же украшавшие погребальную колесницу. В другом кургане, Близнице Слоновской, подобные же изображения найдены с западной стороны, в Чертомлыцкой Могиле те же вещи лежали в насыпи, на вершине кургана, в 3 саж. с его поверхности.
Само собою разумеется, чем значительнее и богаче был покойник, тем больше сокровищ хоронилось с ним в землю, тем огромнее насыпалась и могила, а потому очень понятно, что наиболее важные и блистательные открытия ожидают исследователя только в курганах самой большой величины. В этом отношении, в высшей степени любопытные и замечательные открытия доставил огромнейший курган, именуемый Чертомлыцкою Могилою.
Толстая Могила, известная под именем Чертомлыцкой или Чертомлыка, от речки Чертомлыка, находится неподалеку от кстоков этой речки и от большой чумацкой и старой сечевой дороги, верстах в 20 к С. 3. от местечка Никополя, лежащего на самом Днепре (Екатеринославской губерн. и уезда). Почти в таком же расстоянии, прямо на юг от могилы у реки Подпольной (рукав Днепра), при впадении в нее степной речки Чертомлыка, находится селение Капуливка — место Старой Запорожской Сечи, а несколько ниже по течению Подпольной — село Покровское, место новой Запорожской Сечи. Могила по своей величине принадлежите к самым огромнейшим сооружениям, какие только известны в тамошних степях. Она насыпана на возвышенной и весьма ровной местности, перерезанной во многих направлениях более или менее глубокими балками и речками, которые, по большей части, неподалеку от могилы и получают свое начало. Примечательно, что одна из ближайших к могиле балок, впадающая на 10. В., в р. Чертомлык, называется Козарькою. С могилы во все стороны открываются далекие виды и ровная степь, особенно к западу, представляется уровнем моря. К югу виднеются плавни, поемные днепровские леса, Геродотова Илея, наше Олешье, к северу видны еще две Толстые огромные могилы, Гегелина и Нечаева, лежащие верстах в 30 от Чертомлыцкой. Вблизи могилы, с западной стороны, в расстоянии 12 саж., лежит Долгая Могила, продолговатый курган, насыпанный по направленно от В. к З., длиною около 60 саж., а за нею разбросано по степи еще несколько могил меньшей величины.
Насыпь Чертомлыцкой Могилы имела обыкновенную конусообразную форму. Вершина ее представляла ровную площадь в 7 саж. в диаметре, посредине которой в яме стояла лицом к В. каменная баба, т. е. вытесанный из камня болван, в мужском наряде, с головою, уже отшибенною от плеч и снова приставленною. Вышина боков могилы по откосу, с подошвы до краев упомянутой площади, простиралась от 24 до 26 саж, Северный бок был круче, чем остальные и особенно круче южного, который у подошвы имел значительную пологость. Впоследствии оказалось, что северный бок посредине был утвержден каменьями, от чего и имел с верху до средины почти отвесную крутизну.
В окружности по подошве могила имела более 165 сажень, отвесной вышины с вершины до материка около 9 сажень. Подошва могилы по всей окружности была обложена огромными нетесаными известковыми камнями. Этот цоколь имел толщины более сажени и простирался вверх по пологости боков могилы, на 7 саж., а в иных местах и более. Очевидно, что могила обложена была камнями с намерением укрепить ее насыпь и сохранить нарочитую крутизну ее боков. со северного бока, ближе к западу, у самой подошвы кургана находилась круглая ямина, около 4 саж. в диаметре, осыпанная валом около 3 саж. шириною. Легко было догадаться, что здесь рыт подземный ход в могилу давнишними искателями ее кладов, от чего образовался и самый вал из земли, которая выкидывалась при раскопке. Впоследствии действительно обнаружилось, что отсюда к главной, центральной гробнице направлялась подземная лазейка.
Чертомлыцкая Могила очень хорошо была известна Запорожцам и упоминается в их преданиях, она, без сомнения, служила для них самым выгодным сторожевым постом при наблюдениях за движением Татар и других неприятелей. Ученые путешественники Екатерининского времени также не могли не обратить особого внимания на этот замечательный памятник стенной древности. В. Зуев в своих ‘Путешественных Записках от С.-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782-г. (Спб. 1787 г.) довольно подробно описывает тогдашнее состояние могилы, которую он осматривал с истинно-ученым вниманием.
‘Выехав из Чертомлыка (станция того времени из Никополя к Херсону), верст через пять, говорит путешественник, увидели мы превеликий круглый курган, какого я ни прежде, ни после не видывал. Его называют здесь Толстою Могилою. Вокруг, видно, он также был окладен известковым каменьем, потому что сколь много по степи, подъезжая к нему, его валялось, больше того на сей художественной горе его было. Взошед на оный довольно круто, посреди самого верьха представляется ямина, которая однако не от иного чего есть, как что земля осела и в оной ямине стоит каменной болван увеличенного росту. Болван сей кругом обтесан довольно ясно, чтоб разпознать части тела, платье и вещи, какие он на себе нашивал. Голова круглая, как шар, на которой черт лица или совсем не было изображено или от времени стерлись. Он стоял лицом на запад, врыть в землю по самое платье и для того ног было не видно. Одет видно в латы и на голове такаяж кольчужная шапка, от которой пояса или ремни привязывались назади к находящейся на спине пряжке, которою и латы застегивались, руки у него сложены пальцы в пальцы, пониже оных виден широкий пояс или портупея с большими для застегивания на переди бляхами, а на левой бедре и знак шпаги. Других орудий около его никаких было не видно… Насупротив Толстой Могилы к западу шагов через 30 или 40 имеется другой насыпной бугор, длиною сажень на 15 и высокой. Он без сомнения принадлежишь к первому и если позволено так думать, то должен представлять или сокрытое сего великого болвана имение, или схороненную тут в одном месте всю его родню: ибо и поставление его лицом к сей Могиле, или на запад, не совсем обыкновенно или обще со всеми прочими, коих я после видал, болванами. Как тот, так и другой бугры вокруг укладены были известковыми камнями’.
Таким образом теперешнее состояние могилы было несколько различно от описанного Зуевым. Он упоминает, что главный курган, равно, как и лежащая подле него Долгая Могила, были обложены камнем, что по степи также много лежало этого камня, который с того времени окрестными поселянами, без сомнения, разобран на свои постройки. Сохраняется однако ж между ними и до сих пор память, что от могилы к В., к небольшим Близницам, о которых выше упомянуто, версты на 1 1/2 расстояния или и менее, обозначена была дорога положенными в несколько рядов каменьями, подобно тому, как было, а отчасти и теперь сохраняется у Близниц Тамаковской и Слоновской. Каменная баба также с тех пор значительно потерпела, именно голова ее уже отшибена и стоит она лицом к востоку, а не к западу, как упоминает Зуев. Она грубо вытесана из цельного песчаника, длиною 3 3/4 аршина, в том числе самое изображение длиною в 3 аршина, а подножие в 3/4 арш. Шириною камень в плечах 1 арш., в подоле кафтана 15 верш., толщиною около 11 верш. Голова по шею отбита вместе с левым плечом. Изображение в мужском наряде. На голове невысокая шапка в роде ермолки или шапки-мисюрки, с каймою расположенною по венцу шапки и от темени крест-накрест. Назади из под шапки опускается затыльник в роде косы, сначала в пять прядей, а затем сходит в кольцо и падает по спине в одну прядь. Кафтан длинный, ниже колен, украшен по швам и подолу нашивками или каймами. Руки сложены у живота. На левом бедре по кафтану висит на темляке меч, а на правом род колчана. Ноги по размерам фигуры вытесаны очень малы, не более 7 верш. Может быть этим хотели обозначить сидячее положение фигуры.
О сокровищах, которые по понятиям местных жителей скрывались в могиле, ходили рассказы и толки, более или менее невероятные, украшенные суеверною фантазиею. Более правдоподобный рассказ заключается в том, что лет 30—40 назад один пастух, живший под курганом в шалаше, нашел будто бы со северной его стороны (где и находился искательский раскоп и лазея) седло со серебряными стременами и целый клад старинных талеров.
Любопытны рассказы окрестных поселян о каменной бабе. Тому лет 20 иди 30 (1862 г.) ее было свезли с кургана и доставили где-то в усадьбе, для хозяйского дела, как простой камень. А как между поселянами существовало, да и до сих пор существует верование, что эта баба исцеляет от лихорадок, для чего к ней всегда ходили с этою целью на поклон, — то снятие ее с кургана возбудило суеверные толки и случай этот сопровождался будто бы четырехлетнею повсеместною засухою, а к тому же и самая баба много беспокоила деревню суеверными представлениями, так что, по общему мнению, решено было поставить ее на прежнее место. При этих перевозках вероятно была отбита у ней голова и сама она потом поставлена лицом к востоку. Старики присовокупляют, что когда нужно было свезть бабу с кургана, то насилу ее стягли 10 волов, а когда везли на курган, так одною парою пошла и так легко, как будто сама собою шла. После того какой-то крестьянин из чертомлыцких хуторов взял с кургана одну только отшибленную голову бабы и приладил ее, как подставу, у своего погреба. Пошли толки, сделалась опять засуха. Какой-то женщине открылось, что засуха пройдет, когда голова будет поставлена на место. Так действительно и случилось. Вообще из рассказов открывается, что Чертомлыцкая баба пользуется особенным суеверным уважением между тамошними жителями, преимущественно женщинами, которое поддерживали и распространяли посредством разных басен старые чабаны или пастухи, в тех выгодах, что жертвы, приносимый ей в чаянии исцелений деньгами и хлебом, собираются тайно теми же чабанами. Нам рассказывала между прочим одна старуха из чертомлыцких хуторов, что несколько лет назад она носила к бабе своего 12 летнего сына, долго страдавшего лихорадкой. Пришла она на курган со сыном на руках раннею зарею, помолилась на восход, положила бабе гривну грошей да паляницу (хлеб). С той поры сын исцелел. Трудно было разузнать все подробности этого языческого поклонения, о которых поселяне в своих и без того смутных и сбивчивых рассказах боязливо умалчивают, но должно полагать, что совершались вероятно и еще кое-какие обряды, относившиеся прямо к истукану. В 1859 году, когда мы в первый раз осматривали Чертомлыцкую могилу, ранним утром на восходе солнца мы встретили там старика чабана, который благоговейно объяснил нам, что баба очень помогает в лихорадках и других болезнях, что люди часто к ней приходят, приносят деньги и хлеб, что иной раз, именно на восход солнца, пришедшим чудится, как будто она промолвить, как будто спросить, ‘покайся’, скажет, ‘що с молоду робив?’ Такое суеверное поклонение Чертомлыцкой бабе не угасло и теперь. Когда, начиная раскопку кургана, мы принуждены были свалить бабу к его подошве, где она и оставалась некоторое время, то по окрестности также пошли суеверные толки и многие поселяне, проезжавшие или проходившие мимо, благоговейно снимали свои шляпы и иногда целовали поверженный камень. Однажды, во время наших работ, когда баба снова была поставлена уже на Долгой могиле, к ней пришла крестьянка с ребенком лет пяти или шести. Перекрестившись перед ней, она поклонилась в землю, приложилась к ногам, к рукам, к груди, к плечу, подняла ребенка и точно также прикладывала его, потом обошла бабу кругом, чем-то поливала и прыскала из пузырька, наконец повязала ее около шеи платком и ушла. Платок тотчас подхватил один из гробарей-землекопов.
Раскопка кургана начата в мае 1862 года, с его вершины или головы. На глубине 1 1/2—2 1/2 арш. в разных местах и в различном расстоянии от центра площади, время от времени стали попадаться черепки разбитых глиняных простых амфор, и разные вещицы, составлявшие уздечный прибор: железные удила, бронзовые баранчики, пуговицы, запоны. У подножия бабы найдены копейки 1854 г., двукопелшник 1832 г. и еще две копейки 30-х же годов, что послужило подтверждением приведенных рассказов о бабе. На глубине 3-х сажень и в расстоянии 1 1/2 саж. к востоку от центра кургана открыты сложенные в кучу без всякого порядка различные предметы конского уздечного и другого убора, именно перержавевшие и сварившиеся железные удила числом около 250 с принадлежащими к ним бронзовыми баранчиками, пуговицами, пряжками, запонами резными в виде птичьей головы, наносниками в виде бюста какого-то животного и пр., также части шейного убора, состоявшего из бронзовых блях разной величины, овальных и в виде полумесяца, и колокольчиков, соединенных с бляхами посредством железной цепочки, множество бронзовых круглых блях разной величины со скважинами частью по средине, а большею частью по краям, которые, как замечено по истлевшим остаткам ниток, были нашиты на какую-то ткань, множество бронзовых стрелок разной величины и формы. В средине под удилами лежали бронзовый прорезной шар с трубкою для надевания на древко, 4 бронзовый изображения львов, 4 бронзовые изображения драконов и 2 изображения птицы, также с трубками для надевания на древко. В восточной стороне кучи найдено несколько золотых пластинок, басменных на подобие перьев, листков, бляшек и ленточек, со скважинами по краям, посредством которых они были прикреплены золотыми же гвоздиками вероятно к ремням. Здесь же находилась круглая серебряная бляха в 3 вершка в диаметре, которая совсем окислилась и от прикосновения рассыпалась в песок. Около нее примечены были еще другие серебряные вещи, точно также превратившаяся в золу, так что нельзя было узнать их форму. От упомянутой бляхи к куче железных удил тянулась целая нитка мелких перетлевших раковин, известных в народе под именем змеиных головок, которые, вероятно, были нанизаны на ремне. Так как все вещи были сложены безпорядочно в кучу (длиною 2 арш., шириною 1 1/2 ар., толщиною 1 арш.), то большая их часть и особенно железные удила, так были перепутаны своими частями, что требовалась величайшая осторожность и тщательность при очищении их от земли и при отделении их друг от друга, тем более, что все они в значительной степени перержавели и окислились.
Вершина или голова кургана была снята вся вышиною на 4 сажени, после чего образовалась площадь около 24 саж. в диаметре. Отсюда раскопка поведена продольным разрезом от В. к 3. шириною, на 22 саж. Снявши одну сажень в глубь, мы уменьшили ширину разреза до 20 саж., затем, снявши еще одну сажень в глубь, мы назначили ширину разреза только в 16 саж., которая впоследствии и была доведена до материка при длине в 44 сажени, которая составляла длину диаметра цокольной каменной обкладки кургана. Такой способ раскопки, уступами по стенам, был совершенно неизбежен по той причине, что черноземная насыпь кургана постоянно давала в стенах трещины и обваливалась. Сделанные уступы обезопасили нас от подобных обвалов, ибо отвесная вышина стен была уменьшена этим способом до 3 саж. При раскопке разреза, в разных местах найдены черепки простых глиняных амфор, в том числе две амфорные ручки с греческими клеймами, малые железные удила, бронзовые баранчики и пуговицы от таких же удил, бронзовые стрелки, лошадиные кости от челюсти и ног, несколько черенков простого горшка из черной крупнозернистой глины, какие очень часто находятся в малых степных курганах подле остовов.
Доведенная до седьмой сажени глубины с верха кургана, раскопка была остановлена до следующего года. На другой год (1863) начатая вновь раскопка производилась штыхом, т. е. поднятием пласта земли толщиною от 6 до 8 верш, горизонтально по всей площади, которая при 16 саж. ширины, постепенно увеличивалась в длину по мере приближения к материку и впоследствии, уже на материке, достигла 44 саж. длины, в черте каменного цоколя. Необходимо опять напомнить, что вся насыпь состояла из чернозема. Когда стали приближаться к материку, то в сплошном черноземном слое, около средины кургана показались слои глины красноватой, беловатой и желтой, очевидно выкинутые из гробничной ямы, которую они окружали на пространстве 16 саж. в длину и столько же в ширину. Затем, когда мы достигли материковой глины, обыкновенно желтой, и выровняли всю раскопанную площадь, то в центре кургана обнаружилась в желто-глиняном материке четырехугольная продолговатая яма, засыпанная чистым черноземом длиною от В. к З. 6 1/2, шириною от С. к Ю. 3 аршина, к северо-западному ее углу примыкала другая такая же яма овальной неправильной формы, около 5 саж. в диаметре. Далее к Западу в расстоянии 5 саж. от первой ямы и прямо против нее обнаружились еще три ямы, лежавшие рядом по направлению от Ю. к С, почти квадратные, длиною и шириною около 4 арш.
Против этих ям, южной и средней, с восточной стороны обнаружились две небольшие земляные гробницы длиною от В. к З. 3 арш., шириною около 1 1/2 арш.
Мы начали расследование с этих двух небольших гробниц. В одной из них, южной, найден остов человека, лежавшего лицом к западу, т. е. к главной гробнице, на шее у него был серебряный, покрытый листовым золотом, обруч, в правом ухе золотая серьга греческой работы, на среднем пальце правой руки — золотое, свитое спиралью из проволоки, кольцо, с правого бока подле остова лежали рядом железное копье и такая же стрела (дротик?), древки которых совсем уже истлели, с левого бока у пояса небольшой ножик, а у тазовой кости кучка бронзовых стрелок с явными следами истлевшего кожаного колчана. В другой могилке, северной, лежал в том же положении другой остов, у которого на шее был золотой витой массивный обруч (около 1/2 ф. весом), у головы справа-кучка бронзовых стрелок с остатками древец, кои были расписаны киноварем поясками, у левой руки подле кисти найдено еще пять таких же стрелок.
В головах этих покойников расположены были рядом упомянутые три квадратные могилы, вырытые в материке глубиною на 3 аршина. В них открыто одиннадцать коней, лежавших головами к западу или к главной гробнице, в южной три, в остальных двух по четыре, из них пять со серебряными уздечными нарядами, а шесть с золотыми нарядами уздечными и седельными. Из этих последних на двух конях кроме того находились шейные бронзовые уборы из блях больших овальных и малых в виде полумесяца с привешанными колокольчиками. Уздечные наряды состояли каждый из массивного наносника, изображавшая бюст какого-то животного, из 2 блях больших с изображением птиц, из 2 небольших массивных пуговиц, из 6 больших пуговиц или блях с ушками. Седельный наряд каждого коня заключал: 4 пластины, украшавшие седло, 4 большие пуговицы или бляхи с ушками, железную пряжку и серебр. кольцо, вероятно от подпруга.
В южной конской гробнице найдена сверх того одна бронзовая уздечка (убор) может быть с коня, неполные останки которого именно голова, несколько позвонков и ножные кости открыты были дальше на запад поверх материка под каменным цоколем могилы. В челюсти конского черепа оставались одни только железные удила. Останки его костей были однако ж размещены в положении, какое должен был иметь полный остов животного.
Мы заметили выше, что неизбежным, по-видимому, условием скифского царского погребения был материковый слой белой чистой глины, на котором ставили гроб и который под Чертомлыцким курганом лежал гораздо глубже, как сейчас увидим.
Расследование главной гробницы представило величайшие затруднения, каких нельзя было и предполагать. С поверхности материка гробница обозначалась правильным четырехугольником из чернозема, имевшим 6 1/2 арш. длины от В. к З. и 3 арш. ширины от С. к Ю. Когда мы стали углубляться в чернозем, то скоро увидели, что яма гробницы и в плане и в разрезе имеет форму трапеции и ко дну, а равно и на восток, постепенно расширяет свое пространство. Это обстоятельство в значительной степени осложнило наши работы, ибо с каждым штыхом в глубь мы принуждены были увеличивать ширину и число так называемых припечков или приступок, посредством которых выбрасывали из ямы чернозем. Чем глубже шла работа, тем становилась она затруднительнее и опаснее: стены и припечки, высыхая от солнца и ветров, трескались и обваливались. Иногда целые дни проходили лишь в том, чтоб выкидать со дна обвалившийся угол или часть стены. — Мы углубились уже слишком на 3 саж., но дна еще не было, между тем как в других раскопанных нами скифских курганах гробничное дно обнаруживалось почти всегда на 2 1/2 саж. вместе с материковым слоем белой глины. Наконец, углубившись слишком на 5 саж. с верхоземки, мы под черноземом открыли заветный слой белой глины, т. е. материковое дно гробницы, на котором обнаружились только лишь признаки того, что здесь некогда стоял гроб и без сомнения находились все принадлежности погребения. На это указывали: открытые посредине отпечатки красок, голубой и карминной, еще остававшихся на исподней стороне черноземного слоя и служивших, по-видимому, украшением гроба, по сторонам — малые остатки совсем истлевшего дерева и тростника, а у стен ямы перержавевшие железные скобы и согнутые в виде скоб гвозди, изредка находимые и по всему пространству дна в разных местах. После напряженных ожиданий и долгих опасных работ, мы убедились только, что гробница была расхищена дочиста.
Расхищение произведено из упомянутой выше овальной ямы, примыкавшей к северо-западному углу гробницы. В эту яму с внешней северо-западной же стороны кургана, от той именно небольшой раскопки, о которой мы также упоминали, шла подземная лазейка, аршина в 1 1/2 в диаметре, на глубине 2 саж., направленная прямо к углу гробницы. Не доходя до этого угла сажень на 5, лазейка почти отвесно опускалась вглубь в подземелье, уже обвалившееся и образовавшее овальную яму. Через это подземелье расхитители и очистили главную гробницу. Но видно было, что их застиг обвал подземелья и они не успели всего вытаскать. На это указывал между прочим найденный нами в слоях рушеной земли человеческий остов, в таком беспорядке в отношении расположения костей, который явно доказывал, что покойник погиб от обвала подземелья. На дне этого подземелья, почти под самым входом в него из лазейки, стояли две большие медные вазы простой работы, у одной, самой большой, около 1 1/4 арш. вышиною, по венцу находятся шесть ручек в виде козлов. Дальше к востоку найден бронзовый светильник о шести рожках. В том же подземелье по дну собраны в разных местах, особенно в юго-западном углу, различные мелкие золотые вещи, частью в обломках, и сверх того под стенами открыто три пещерки, наполненные также различными вещами, может быть припрятанными нарочно во время расхищения гробницы. В одной пещерке найдены пять колчанов стрел, скипевшихся от ржавчины, семь ножей, меч с рукоятью, обложенною золотом, золотой наконечник от мусата и бронзовая чаша, совсем перержавевшая. В другой пещерке у входа стояло бронзовое ведерцо, а дальше лежала целая куча золотых разновидных блях (около 700 штук) со множеством мелких пуговок (слишком фунт весом), служивших украшением какой либо одежды или покрывала, остатки коего истлевшие и превратившиеся в землю, лежали под этими вещами и дальше в глубине пещерки. В числе бляшек, на четырехугольных изображена женская сидящая фигура, в профиль, с зеркалом в левой руке, перед ней стоит фигура скифа, пьющего из рога, другие бляхи отчасти круглые, с изображением женской головы, розетки, одна изображает медузину голову, а больше всего треугольные горошчатые.
Подле этой пещерки с одной стороны найдены останки человечьего остова, а с другой по дну в разных местах собраны золотые вещи: два перстня, один с резным изображением собаки, другой с изображением быка: массивное кольцо, наконечник от ножен меча, разные бляхи, бусы и пластинки.
Далее, в третьей пещерке находки были еще интереснее: вроде мелких золотых вещиц, найдена золотая чеканная доска или покрышка с налуча или футляра для лука, другая с ножен меча, обе с изображением сцен из греческой мифологии: несколько золотых блях с колчанов, пять мечей с рукоятками, покрытыми чеканным золотом, из которых на 4-х грубою работою изображены грифоны и олени, а на одном превосходно вычеканено изображение охоты и вверху две бычачьи головы без рогов {Геродот упоминает, что в Скифии водились быки комолые.}, найден также круглый мусат (точильный камень фигурою в роде пальца) с золотою рукоятью, три колчана бронзовых стрел, пять подъемных бронзовых скоб, может быть от гроба, много пластинок от железных и бронзовых наборных поясов и пр. Беспорядок, в каком лежали все эти вещи, явно указывал, что через это именно подземелье происходило расхищение гробницы.
Но расхитители, оставившие еще так много из своего грабежа, вовсе не попали в побочный четыре гробницы, которые выкопаны были обширными, около 8 арш. в квадрате, пещерами в каждом из четырех углов главной гробницы и притом ниже уровня ее дна аршина на 2, так что средина этого дна, где найдены признаки гроба, возвышалась перед этими подземными комнатами в виде катафалка, с которого в пещеры вели покатые спуски. Такое низменное положение этих подземелий, быть может, уберегло их от расхищения. Пещеры были совсем завалены обрушившеюся землею, так что едва можно было различить рушеные слои от материков. При расследовании их мы встречали величайшие затруднения и подвергались ежеминутной опасности от обвалов. Только смелость и ловкость привычных к подобным работам гробарей устранили несчастные случаи и много способствовали даже к сокращенно расходов на раскопку. В северо-восточном наугольном подземелье, при самом входе, слева найден человеческий остов с бронзовым обручем на шее, со серьгою в правом ухе и со спиральным золотым кольцом на среднем пальце правой руки, в головах у него собрано несколько золотых и костяных вещей, составлявших по-видимому что-то в роде жезла, у пояса с левой стороны найдены ножик с костяным черенком и там же у тазовой кости колчан бронзовых стрел. Затем обнаружилось, что в этом подземелье были сложены богатые одежды и различные уборы, головные и т. п. Золотые украшения и принадлежности этих уборов состояли: из пластин (род венчиков) с изобразившими драконов, львов, оленей, трав, цветов, плодов и узоров, драконов, терзающих оленей, драконов, борющихся со сфинксами, пластаных сфинксов и т. п., из разнородных бляшек круглых, четырехугольных, треугольных, также с изображениями на одних медузиной головы, Геркулеса со львом, льва, терзающего оленя, на других грифа, зайца, розетки, тельца и пр., из пуговиц разной величины в виде головы человека, в виде розетки, и гладких, из бус, украшенных сканью, из запон в виде сфинксов и пр. (Всего около 2500 штук, мелких и крупных). Найдено кроме того несколько стеклянных синих бус и белых бисеринок, а также бронзовое зеркало с железною рукояткою, серебряная ложка, несколько костяных дощечек с остатками позолоты, вероятно украшавших ларец или ящик. Беспорядок, в каком лежали эти вещи, большею частью кучками, не давал никакой возможности составить какое либо определенное понятие об их первоначальном расположении. По-видимому одежды с их уборами были развешены в своде подземелье на железных крючках, которые тут же были находимы с признаками на них перетлевших тканей. В глубине задней стены подземелья найдены и самые ткани в комках, уже истлевшие. При входе в подземелье, справа у стены стояло шесть глиняных простых, уже раздавленных, амфор.
В юго-восточном наугольном подземелье у входа с правой стороны у стены стояла бронзовая небольшая ваза, подобная двум большим, найденным в подземелье грабителей, а за нею по стене же пять глиняных, раздавленных уже, амфор, против которых найдены истлевшие кости какого-то небольшого животного (собаки), лежавшего головою к амфорам. Далее в глубине подземелья найдены подобные же золотые головные уборы в виде пластин-венчиков, также бляшки и пуговки (Всего более 350 штук). По южной стене (где стояли амфоры) найдено несколько колчанов бронзовых стрел, несколько ножей с костяными ручками, какие уже были находимы, и остатки истлевшей ткани.
Особенно важны и замечательны были открытия в северо-западном наугольном подземелье. Здесь прежде всего мы приметили в слоях глины отпечатки красок, голубой, красной, зеленой и желтой. Ширина места, на котором сохранялись эти краски, была около 2 арш., а вышина 1 арш. Местами попадались остатки совсем перетлевшого дерева. Видимо было, что здесь стоял деревянный гроб или саркофаг. После обозначилось, также по отпечаткам красок и остаткам дерева, что он имел длины по направлению от З. к В. 3 1/4 арш. Посредине истлевшего гроба на материке открыта женский остов (длины 2 ар., 6 вер.), лежавший головою к западу и след. лицом к главной гробнице. На нем был следующий убор: на шее золотой массивный гладкий обруч около 1 ф. весом, с изображением по концам львов, в ушах две серьги, состоящие из колец со семью подвесками каждое, на лбу золотая чеканная травами пластинка (венчик) с бляшками в виде цветков и розеток, сходная с подобными же уборами, найденными в двух описанных подземельях. Около головы и всего корпуса лежали рядом 57 четырехугольных бляшек с изображением прямо сидящей женщины и стоящего с права от нее мальчика по-видимому с зеркалом в руке: ряд или нитка этих бляшек простиралась выше черепа на 8 вершков, огибая его треугольником с закругленною вершиною, и потом опускалась к плечам и шла до кистей рук. Без сомнения, бляшки служили каймою какого либо покрова, с исподней стороны на них еще очень были заметны остатки весьма тонкой ткани пурпурового цвета. На кистях рук были широкие гладкие золотые браслеты, а ниже их стеклянные бусы, на всех пальцах — золотые перстни, на девяти гладкие, а на одном, правом мизинце, с изображением летящей степной птицы в роде драхвы. Между костью таза и ребрами левой стороны найден круглый камень вроде картечной пули, вероятно амулет. С права подле руки лежало бронзовое зеркало с костяною рукоятью. В расстоянии 2 арш. от гроба, против его средины, по направлению к северу, лежал мужской малый и по-видимому молодой остов, головою к гробу, т. е. на юг, голова покоилась на правой щеке, след. лицом к главной гробнице. У него на руках были небольшие браслеты, у пояса ножик с костяною ручкою, у таза слева небольшой колчан стрел. Ноги остова почти упирались в ряд глиняных, уже раздавленных амфор, стоявших по всей северной стене подземелья, начиная от самого входа в него из главной гробницы. Амфор было 13. С левого бока остова лежала еще такая же амфора.
Далее в глубине подземелья открыты: серебряная ваза в роде амфоры, вышиною 1 арш., в диаметре в плечах около 9 вершков, вся изящно разчеканенная травным орнаментом с изображением цветов, птиц, и в верху двух грифов, терзающих оленя, а по плечу украшенная горельефными вызолоченными изображениями сцен из быта Скифов, занятых уходом за своими конями.
Нет никакого сомнения, что здесь изображено самое существенное и важнейшее дело из скифского быта, именно покорение дикого коня. Греческий художник развил эту мысль с замечательным искусством и расположил свои изящные изображена в том последовательном порядке, каким по необходимости всегда сопровождалось это степное скифское занятие. Изображение расположено вокруг по плечу вазы и составляет два особых и равных отдела, один передний, другой задний. Начальный пункт художественной мысли и самого дела находится по средине этой задней стороны всей картины. Здесь две лошади представлены еще на степной дикой свободе: они пасутся в степи. По сторонам изображено первое действие их покорения человеку: они уже пойманы на аркан скифами, которые стараются удержать, остановить их на месте. Фигуры лошадей и фигуры скифов изображают сопротивление друг другу, лошади стремятся убежать, скифы упираются всеми силами, дабы удержать бегущих. Таким образом этот задний отдел картины и с правой, и с левой стороны, существенно выражает одно: ловлю степного, свободно пасущегося коня. С передней стороны вазы, на самой средине изображен и самый важный акт этой ловли, именно усилие трех скифов повалить дикого, необузданного коня на землю, дабы потом взнуздать его. Два скифа, стоящие впереди коня, тянут его веревками (которых к сожалению не сохранилось на памятнике), один за правую переднюю ногу, другой за обе, вероятно спутанные, задние ноги. Скиф стоящий позади, тоже тянет к себе коня за левую переднюю его ногу. Группа слева показывает, что конь уже взнуздан и скиф его стреножить, притягивая левую переднюю ногу через плечо коня к правому поводу узды с целью оставить его в этом неестественном и очень трудном для коня положении, чтобы он сам собою привык слушаться повелений узды. Группа с права показывает, что дикий конь уже спокоен, объезжен, взнуздан и оседлан и скиф спокойно стреножить его передние ноги для отдыха. Впереди этой последней группы и последнего акта покорения лошади изображена фигура скифа стоящего лицом к зрителю и что-то рассматривающего в скинутом с правого плеча своем кафтане. К сожалению части рук у него отрезаны заступом при открыли вазы и не были потом по своей малости найдены, хотя это именно обстоятельство и послужило к ее сохранению, потому что дало возможность во время остановить раскопку заступами, от которых ваза непременно была бы поломана.
Любопытно, что у вазы в горле находится ситка, как и в трех носках, сделанных, один спереди, в виде окрыленной головы коня, а два, по сторонам, в виде львиных голов. По стилю и отделке ваза может быть причислена к лучшим произведениям греческого искусства, и есть единственный в своем роде памятник скифской древности {Подробное ученое, в высшей степени любопытное исследование этой вазы и других Чертомлыцких памятников греческого искусства принадлежит академику Стефани. См. Отчет Имп. Археологической Комиссии за 1864 год. Достоуважаемый ученый причисляет эти памятники к лучшему греческому стилю четвертого столетия до Р. X. и между прочим говорит, ‘моделировка конских форм на вазе если не превосходить все до сих пор известное в этом роде, то по крайней мере принадлежите к наивысочайшим произведениям древнего классического искусства. Кони этой вазы представляют туже смелость линий и контуров, какие отличают Парфенонских коней. Но они превосходить их тем, что во всех подробностях своих доказывают самое правдивое воспроизведете природы, возможное лишь в эпоху после Фидия и вместе заключают в себе то благородство в создании масс, которое не существовало уже более после IV-го века по Р. Х.’ Точно также и античные вещи, найденные в Киевской губернии по течению реки Роси, он относить к третьему и четвертому веку до Р. X.}.
Подле вазы стояла серебряная же большая плоская чаша, род блюда на поддоне, такой же работы, украшенная желобками и травным узором, с двумя ручками, под коими изображены рельефно женские фигуры. На ней лежала большая серебряная ложка с рукоятью, украшенною на конце кабаньей головой.
В юго-западном наугольном подземелье открыто на материке два остова воинов, лежавших рядом, головами к западу и лицом к главной гробнице. Один, лежавший справа, подле северной стены, был в следующем уборе: на шее золотой обруч с изображением львов, по 6 на каждом конце, на кистях рук золотые браслеты, на безымянных пальцах по кольцу, около черепа лежали вокруг рядом четырехугольные бляшки с изображением грифона, украшавшие вероятно головной покров, у левого бедра находился меч с рукоятью, покрытою золотом с грубыми изображениями грифона и оленя: на ножнах был золотой наконечник. Как этот меч, так и найденные прежде, с которыми он совершенно сходен, имели длины около 21 дюйма. На чреслах был найден бронзовый пояс, состоявший из набора бронзовых пластинок. Видимо, что на этом поясе вероятно и висел упомянутый меч. Подле меча найден ножик с костяною рукоятью, а ниже его колчан бронзовых стрел. Ноги, от колен до лодыжек, были покрыты бронзовыми латами, коваными из тонкого листа, и потому совершенно перержавевшими. С левого бока у остова лежало железное копье и такая же стрела (метательное копье) с железными же наконечниками, находившимися у ног остова, так что длина этих оружий была около 3 арш. Еще дальше в расстоянии 3/4 арш. найдены еще три таких же копья. В головах остова, с левой стороны, близ черепа, лежала бронзовая чашка со серебряными ручками и серебряный кувшинчик в роде кубышки. За ними дальше был положен колчан стрел.
На другом остове, лежавшим с правой стороны от первого, найдены: на шее золотой обруч с резным изображением львов по концам, на правой руке серебряный браслет и золотое кольцо на среднем пальце, на чреслах такой же бронзовый наборный пояс с перержавевшими остатками ножа, у тазовой кости колчан стрел. Костей левой руки до локтя не было.
Таким образом, хотя мы и не были счастливы по расследованию главной гробницы, опустошенной давнишними искателями, может быть еще в незапамятные времена, зато эти наугольные ее подземелья, остававшиеся нетронутыми, вполне вознаградили наши, совсем было потерянные, надежды и ожидания. Неимоверное множество открытых вещей своим разнообразием и значением дает весьма обильный фактический материал для дальнейших исследований о скифской древности, представляя или новые варианты относительно прежних открытий, или совершенно новые и доселе неизвестные данные. Особенно важно то, что значительная часть находок касается бытовой, домашней стороны этой древности. Вместе с тем, эти подземелья с открытыми в них сокровищами могут служить самым наглядным подтверждением Геродотова сказания о погребении скифских царей (стр. 261) и стаю быть доказательством, полным и несомненным, что важнейшие из Екатеринославских курганов в действительности есть памятники скифские.
Что касается до открытий, сделанных в то же время на верхоземке, под насыпью и в самой насыпи кургана, то они, хотя и не представили никаких важных и ценных находок, но все-таки были любопытны по несомненному отношению их к обрядам и обыкновениям, какими сопровождаюсь некогда погребение скифских царей. Дальше к западу, за могилами царских коней, в 4 саж. от них, найдено еще нисколько небольших могилок, выкопанных в материковой глине глубиною не более 1 1/2 арш., в которых открыты, подле одного большого остова, кости которого находились в беспорядке, три остова младенческих, имевших в наличности только одну верхнюю часть корпуса, т. е. голову и грудь с костями рук по локоть. В расстоянии одной сажени от этих могилок на С. З. на самом материке лежали в кости коня, о котором мы уже говорили выше. Затем, еще далее, под северо-западным пластом огромных камней курганного цоколя, по направлению от севера к югу, лежал слой конских же костей и черепков от разбитых глиняных амфор. Слой этот шириною был в 1 1/2 арш., толщиною в 1/4 арш. и простирался сплошь на 7 саж. длины. Очевидно, это были следы справленной здесь тризны или поминок по покойнику. Вообще должно заметить, что западная местность от главной гробницы и не только под насыпью кургана, но и дальше по степи, служить явным свидетельством, что здесь в виду царя-покойника, лежавшего, без сомнения, сюда лицом, совершались в его память тризны и погребались все лица, почему либо ему близкие. Кроме множества небольших курганов, рассеянных по степи с этой стороны, должно упомянуть особенно о Долгой Могиле, находящейся в нескольких саженях от этого громадного кургана и, по всему вероятию, имеющёй к нему зависимое отношение. Но не должно полагать, что и в ней откроются такие же сокровища, какими был так богат главный курган. Здесь, без сомнения, погребены рабы царя, быть может те, которые, по сказанию Геродота, насильственно погибали в память царя, во время годовщины его поминовения {Составленное наши подробное описание произведенных раскопок в Скифских курганах помещено в издании И. Археологической Комиссии: Древности Геродотовой Скифии, Выпуск II, Спб. 1872. При том же издании в обоих выпусках находится планы Могил и рисунки Скифских вещей.}.
Раскопка других больших царских курганов, каковы Толстые Могилы: Козел, у селен. Новоалександровки и Цымбалова у сел. Большой Белозерки (оба места Мелитопольского уезда, Таврич. губ., на левом берегу Днепра), не представив особенно богатых находок, по топ причине, что могилы были уже обысканы в давнее время, обнаруживала только повторительные указания на способ и порядки скифского погребения и даже на одинаковость найденных вещей. Так Могила Козел, по своему устройству, оказалась совсем сходною с Чертомлыцкою Могилою. Сходство это относительно вещей из конского убора простиралось до того, что найденные предметы были как бы одной и той же фабрикации с Чертомлыцкими. Тоже отчасти можно сказать и о Могиле Цымбаловой, где очень любопытное видоизменение найдено лишь в головном уборе двух коней, а устройство погребальных комнат оказалось сходным с их устройством в курганах средней величины.
Не смотря на то, исследователя всегда ожидает более счастливая жатва во множестве курганов первой и второй величины, рассеянных повсюду в скифских степях. Верстах в 4-х от могилы Козел, вблизи селения Большие Сирагозы существует курган не меньше Чертомлыцкого, называемый Агуз. К сожалению предполагаемое нами его расследование не могло состояться по той причине, что степь вокруг него занята пашнею, которую крестьяне не решались уступить иначе, как только за очень дорогую цену. На дороге к этим Сирагозам от сел. Большой Знаменки, верстах в 10 от последней, находится большая могила — Мамайсурка. На левом же берегу Днепра над сел. Каховкою на высокой степи тоже стоит весьма значительный курган. Равным образом и по правому берегу Запорожского Днепра есть также весьма значительные курганы. Реже они встречаются в низменной Херсонской степи.

——

Расследование Скифских могил, сколько оно совпадало с нашими наблюдениями, обозначило по нашему мнению следующие общие черты в истории степного населения. Древнейшие обитатели степей по-видимому были народ-пастырь в собственном или в библейском смысле, не отличавшийся военными, наездническими нравами и живший еще в эпоху так называемого каменного и бронзового века, на что указывают каменные орудия и бронзовые копья, которые не имеют даже трубок и потому не насаживались на древко посредством такой тулей, а по-видимому всаживались в древко нижним острым концом, как ножик или гвоздь, словом сказать прикреплялись к древку тем же способом, как прикреплялись и каменные копья. Были находимы даже и удила бронзовые, но и такие вещи встречаются в могилах изредка, несомненно по той причине, что в быту народа военное дело не было господствующим. Чаще всего возле костей покойника и больше всего в головах стоит один только простой глиняный горшок.
Эти горшки однако имеют весьма разнообразную форму, начиная от простой чашки и доходя до кувшина или малороссийского глечика. Обыкновенная форма очень сходна с малороссийскою же мокитрою. В иных случаях горшки украшены незатейливою резьбою в виде городков или углов, простых черточек и точек и т. п. Материал, из которого делались эти горшки, тоже весьма различен: иногда он очень груб, иногда обработан чисто и тонко из лучшей глины.
Примечено также, что кроме как бы необходимого горшка не малое значение в погребении имела и обыкновенная Днепровская раковина. Несомненно, это был какой либо амулет. Нередко у костей покойника находили комки каких-то красок. Мы упомянули, что это могли быть металлические вещи, от которых осталась только одна окись металла. Но ни разу не случилось найти эти комки в форме какого либо орудия или другой какой вещи, что необходимо должно бы встретиться, ибо и совсем окислившаяся от времени вещь все-таки оставила бы следы своей первоначальной формы. В одной могиле напротив того найден комок красного бакана в виде тщательно выглаженного кружка, похожего на округленный кусок мыла. Таким образом до новых исследований эти комки красок остаются предметом необъяснимым. Сверх того те же могилы отличаются от других изобилием костей рогатого скота, по преимуществу коровьих, и бедностью, а чаще всего совершенным отсутствием костей лошадиных, что совсем противоположно могилам более позднего времени.
По-видимому лошадь тогда явилась неизменным товарищем человека, когда посредством железных удил явилась полная возможность ее покорить.
Вот эта другая эпоха в истории наших степей очень резко обозначаешь себя могилами, в которых погребение человека совершается неразлучно с погребением его коня.
Если, как мы видели, в древнейших могилах у костей покойника обыкновенно лежать кости рогатой скотины, ноги и челюсти, то у позднейшего обитателя степи точно также рядом с его костями лежат кости его степного товарища-коня. Так в одном кургане древнего происхождения (у Краснокутской Толстой Могилы) в вершине его насыпи найден мертвяк более позднего времени в следующем порядке погребения: у левого его бока были положены череп и большие кости от ног молодого коня, так что левою челюстью голова коня касалась левой щеки покойника. У правой челюсти коня лежали крест на крест малые кости конских передних ног: в морде находились железные удила, далее, у левой ноги человеческого остова лежало истлевшее седло, без всяких украшений, обтянутое по краям только берестою, а под седлом лежали мелкие задние ножные кости коня. Между черепом коня и седлом была протянута правая рука покойника. Очевидно, что мясо лошади было съедено на похоронах, и покойнику положены только те части, какие не пошли в употребление живым людям. Так справлялось погребение бедных степных наездников. Но и богатые из них точно также всегда ложились в одной могиле со своими конями.
Наезднический степной быть в своем могуществе и непомерном богатстве особенно сильно выразился в могилах, который несомненно должно относить к Геродотовским Скнфам. Одни из этих могил, самые огромные, конечно, принадлежав, царям, другие — средней величины, судя по обстановке погребения, могли принадлежать знатным скифам, старейшинам, воеводам или по нашим понятиям боярам. Таким образом, посредством этих могил мы знакомимся с верхним слоем скифского наезднического народа.

——

Совокупив в одно открытия доселе вещи в Керченской гробнице {Случайно открытой еще в 1830 голу, в горе Кул—Оба (Земля пепла). Скифское погребение под Керчью (древн. Пантикапея), вблизи богатого греческого города, совершилось по греческому обычаю в особо устроенном каменном склепе, а не в подземных пещерах, как в степи. Однако вся обстановка погребения и его расположение были такие же, как и в степных курганах. См. Ашика: Воспорское Царство II, 25.}, в Луговой Могиле и при наших раскопках, здесь описанных, можно составить довольно подробное понятие, по крайней мере, о внешней стороне скифского быта, которая своими вещами и различными еще не совсем объяснимыми памятниками послужить вообще самою верною живописью в лицах к рассказам Геродота.
Благодаря греческому искусству, здесь Скифы изображены в таком изящном рисунке, что живая правда их быта возникает перед зрителем именно только в художественном, как бы поэтическом образе, не одетая, подобно нашим иконописным изображениям наших древних предков, в условные черты, хотя и благочестивой, но весьма односторонней и совсем безжизненной, можно сказать, истуканной обрисовки фигур, житейских положений и отношений.
Здесь каждая черта стремится выразить действительную жизнь, но не омертвевшую форму, в какой жизнь представлялась благочестивому воображению и помышлению иконописца. Вот по какой причине скиф 4-го века до Р. X. является перед нами более живьш лицом, чем наш предок 17 столетия.
Благодаря греческому искусству, мы, в открытых Скифских памятниках, видим Скифов в различные минуты их жизни. Покорение дикого коня, изображенное на Чертомлыцкой вазе и описанное выше, раскрывает перед нами их обычное степное дело. На золотой небольшой вазе (братине) Кулобской гробницы Скифы изображены в делах домашних. На небольшом стульце сидит по-видимому царь с царскою повязкою на голове и с копьем в руке, которое, как бы слушая и размышляя, приложил ко лбу, а нижним концом опирается в землю. Перед ним сидит по степному, поджав колена, скиф в своем башлыке, опираясь в землю тоже копьем, и что-то рассказывает царю. Позади другой скиф старается натянуть тетиву на свой лук. После изображенная разговора, это, по-видимому сборы к войне. Затем следует группа из двух скифов: один щупает пальцем зуб у другого, который от боли крепко схватил щупающую руку своего врача. Дальше, другой скиф в башлыке, перевязывает рану на ноге, вероятно тоже у больного скифа. На особых золотых бляхах, найденных в той же Кулобской гробнице, изображены скифы в своих богатырских поездках, быстро скачущими на коне и как бы бросающими свои метательные копья.

——

Скифская одежда была именно одежда лихого наездника. Они носили очень короткий кафтан, доходивший только до половины бедра, запахивали его пола на полу и очень крепко подпоясывались поясом, ременным или состоявшим из бронзовых пластинок, собранных на ремне в чешую, друг на друга. Ширина такого пояса не была больше вершка. Передние полы кафтана кроились косяками в роде фалд длиннее одежды. По бокам как и у русских одежд делались прорехи. Рукава были обыкновенные и не широкие. Такие кафтаны были холодные и теплые, последние по-видимому опушались по вороту и по полам мехом. Воротника у кафтана не было и только опушка около шеи делалась несколько полнее и широко отворачивалась на спину. Неприметно, чтобы под этим кафтаном скифы, по крайней мере простолюдины, носили еще рубашку. Кажется в том же кафтане числилась и рубашка. Но рубашка у них существовала. В ней изображены наездники. Она только пряталась по малороссийски в широчайшие шаровары. На Чертомлыцких изображениях эти шаровары являются не столько полными и походят вообще на штаны. Скифская обувь состояла из коротких сапожков, которые по лодыжкам, а иногда и через подъем перевязывались ремнем. В эти сапожки опускались и шаровары, для чего быть может и необходима была упомянутая перевязка лодыжек. Шаровары при перевязке выпускались поверх сапожков до подъема и потому представлялись как бы штанами, носимыми сверх сапог. У царей и богатых скифов, и кафтан, и особенно штаны покрывались по ткани золотыми бляшками различной величины и формы, которые посредством скважин пришивались к ткани и украшали одежду в виде каем, кружив по спине и по подолу и разных узоров, смотря по скифскому вкусу. На штанах из таких украшений протягивались напр. лампасы. Сверх того фон или поле ткани испещрялось мелкими золотыми пуговками величиною в 1/3 вершка, которые также пришивались посредством ушков. Все это объясняет, для чего было надобно такое множество разных бляшек и пуговок, какое открыто напр. в одном только Чертомлыцком кургане. Надо сказать, что такой способ украшения одежд металлическими, по преимуществу золотыми бляхами был в особенном употребление и у древних греков и вероятно принадлежал всем богатым народам древности. Он может доказывать, что в это отдаленное время (4 или 5 вв. до Р. X.) золотые ткани, парчи, еще не существовали или не были в употреблении. По крайней мере в скифских могилах не найдено их и признака. Скифы волос не стригли и носили их распущенными по плечам, зачесывая или приглаживая всю их массу назад к затылку. Кроме того иные напереди носили кок или хохол, другие этот перёд подстригали скобою. Все они были бородачи. На Чертомлыцкой вазе показаны и безбородые, но по-видимому, это юноши. Багалык покрывал волоса только до плеч, из под него косма волос опускалась по спине. Башлык точно также украшался нашивными золотыми бляшками и пуговками, а спереди пластинами в роде ленты или в роде обручиков, к которым прикреплялись особые пуговицы висюльками. Цари без башлыка носили золотые ленточные перевязки в роде венчиков, которые у нас теперь кладут на покойников и которые несомненно очень древнего происхождения и обозначали в собственном смысле царский венец.
На шее, и цари, и царицы и их слуги, как вероятно и все знатные скифы, носили гривны, то есть обручи, золотые литые, в полфунта или в фунт весом, а у меньших людей — легкие бронзовые, концы которых украшались изображениями львов, грифов, сфинксов, самих скифов и т. п. На руках у кистей и даже выше локтя носились браслеты, что дает повод предполагать, что руки в иных случаях не покрывались одеждою.

——

Вооружение скифа заключалось в коротком прямом мече, длиною 12—15 вершк. в том числе рукоять в 3 вер. У царя Кулобской гробницы великолепный меч имел длины 17 1/2 вершк. Но главное были стрелы. По-видимому скиф никогда не покидал своего саадака, т. е. налуча или футляра для лука (с тетивою в аршин длины) и колчана со стрелами. со саадаком, который всегда висел на поясе, опускаясь по левому бедру, скиф делает, судя по изображениям, всякие дела и дома, и в степи. Кроме того он имел два копья, одно метательное в виде стрелы длиною аршина в полтора и больше, другое обыкновенное в рост человека и больше.
Некоторые Скифы носили и броню, состоявшую из железных квадратных или продолговатых пластинок величиною около вершка, со скважинами по краям, посредством которых эти пластинки нашивались на особую сорочку или кафтан таким способом, что они покрывали друг друга и составляли как бы железную чешую на одежде. Быть может такая скрепа пластинок устраивалась и посредством железной проволоки и вся броня таким образом составляла одну железную сорочку. Кроме того иные надевали также и греческие кнемиды, бронзовые латы на голени ног, наголенки или бутурлики, как такие же поножи назывались у нас в 17 стол. Но видимо, что эти вещи не были еще в общем употреблении, иначе они встречались бы в каждой могиле, между тем они попадаются изредка.
Видимо, что Скиф любил своего коня, как лучшего друга, и потому убирал его с таким же богатством и великолепием, как самого себя. Конский убор сосредоточивался главным образом только в уздечном приборе, который состоял из круглых больших и малых блях, украшавших связки узды и оголови: из наносника в виде конской же или грифовой и другой подобной головки, из больших блях, покрывавших щеки, в виде змей, или подобных фигур. Кроме того в иных случаях особыми большими пластинами или бляхами длиною 9 1/2 в. покрывалось переносье и лобная часть головы коня. Такие золотая пластины были открыты на конях в Могиле Цымбалке. На одной из них изображена сирена-полуженщина с змеиными хвостами, держащая в руках тоже змей с львиными головами. По весьма вероятному объяснению г. Герца, это изображение должно обозначать персидскую Артемиду, которая может обозначать и скифскую Артимпасу.
Скифские седла были очень проста, без выгиба к лукам и походили больше на простой подклад под сиденье. Быть может по этой причине они украшались сравнительно с уздою без особой роскоши. У царских коней они обивались гладкими золотыми пластинами в роде лент с вырезами только на передних пластинах. Стремян вовсе не было. О подковах также не следует и поминать.
Сверх всего описанного убора на шее коня в иных случаях попадаются длинные железные цепочки с бляхами в виде полумесяца, с привесками из бубенчиков и колокольчиков. Все это составляло род наших гремячих цепей, употреблявшихся в конском уборе в 17 столетии.

——

Домашний быть Скифа конечно сосредоточивался около его котла, в котором он варил свою пищу. Такие котлы, по их форме мы назвали вазами. Они состоять собственно из большой кубовастой чаши на высоком поддоне или стоянце в роде ножки. Этот поваренный сосуд как нельзя больше согласовался со степными порядками быта. Его ставили на землю и разводили под ним огонь, чему очень способствовал высокий стоянец-поддон котла, оставлявший достаточно места для дров и другого горючего материала. Найденные котлы все были более или менее сильно закопчены с нижней части и сохраняли в себе лошадиные или бараньи кости.
Для отрезыванья мяса у каждого Скифа был свой небольшой ножик с костяною ручкою. Для натачиванья ножа употреблялось особое точило иди мусатьи в виде круглой небольшой палочки. Живя подле греков и сносясь с ними беспрестанно, скифские цари очень были богаты разнородною посудою, по преимуществу греческой работы: бронзовыми и серебряными чашами, блюдами, торелями, ведерцами и т. п., такими же ложками и разными другими предметами домашнего обихода. Вино хранилось в греческих же больших глиняных амфорах. Реже встречаются греческие глиняные глазурованные или поливные расписные сосуды.
Отметим, что любимым питейным сосудом скифов была братина, очень сходная формою с нашею древнею братиною, и рог, тоже любимый сосуд Славян и на нашем юге, и на Славянском севере, на Балтийском Поморье. Братина нравилась скифам, быть может, по той причине, что кубовастою круглою формою напоминала человеческий череп, из которого они тоже пивали вино, особенно в торжественных случаях. Рог употреблялся у всех варварских народов, а также и у самих Греков и это доказываешь только древность его происхождения, как и то, что Русскими он не был заимствован напр. у Норманнов, а разве наоборот, к Норманнам попал от Славян.

——

Скифские Могилы, как видели, не только раскрыли нам погребение скифских цариц, но и сохранили их изображения. Эти изображения во многом напоминают Русскую старину даже 17 стол. Головной шелковый пурпурного цвета покров самой царицы был украшен каймой из золотых четырехугольных бляшек в 6/8 вершка величиною, на которых на всех представлена она же царица сидящею прямо перед зрителем в головном уборе очень похожем на русские женские уборы в роде каптура-треуха или убруса, закрывавшая кругом всю голову до плеч, кроме лица. В таком же уборе изображена, как должно полагать скифская крылатая богиня Артимпаса-Артемида Урания {Древности Геродотовой Скифии, Атлас I, рис. 1.}. На ней кроме убруса, облекающего вокруг открытого лица всю голову, надета еще не высокая шапочка. С правой стороны у царицы стоит мальчик в скифской одежде, по-видимому, с зеркалом в руке. На другом изображении скифской царицы, она представлена сидящею на стольце в длинной одежде с длинными рукавами, очень похожей на русский женский опашень или телогрею. На голове убор в роде обыкновенного русского кокошника, в котором ходят кормилицы, накрытый покровом, опускающимся на плечи под верхнюю одежду. Вторая одежда похожа на русскую женскую сорочку (в собственном смысле платье), при которой носили пояс. И на скифской царице этот пояс довольно ясно обозначаете ее талию. В левой руке царица держит круглое зеркало. При ней в могиле найдено у правой руки бронзовое точно такое же зеркало с костяною рукоятью, и другое такое же в особой подземной комнате, где хранились одежды. Подобные зеркала употреблялись обыкновенно греческими женщинами и несомненно, что и в Скифию они попали от Греков. Пред царицею стоит скифский мальчик, быть может, ее сын, пьющий, конечно, вино из рога.
Остальной убор царицы описан выше. Приметим только, что в ушах у ней были серьги, состоявшая из колец со семью подвесками каждое. Это число семь невольно заставляет припомнить серьги наших позднейших курганов, найденные однажды даже в самой Москве, в Кремле (на месте теперешней Оружейной Палаты), у которых неизменно всегда существует у кольца семь лепестков, заменявших подвески. Необходимо предполагать, что это число символическое и что либо значило в верованиях не одних Скифов, но и у всего населения нашей страны.
Великое множество вещей, открытых в скифских могилах, представляет предметы, по большей части, пока еще необъяснимые, но рисующие скифский быт со всех сторон. Можно догадываться, что многие изображения касаются и скифских верований, хотя вся эта изобразительная сторона скифского быта находилась под сильным влиянием греческих художников, переносивших и в Скифию свои же мифические образы. Однако видимо, что греческие художники в своих греческих изображениях старались выразить собственно скифские верования, требующие теперь только внимательного изучения. К числу религиозных изображений можно относить беспрестанно встречающиеся фигуры грифов, крылатых львов, крылатых драконов, сфинксов, оленя, быка, птиц, кабанов. Подобные изображения именно львы, грифы, драконы, птицы, служили навершьями или к древкам знамен или к столбикам погребальных царских колесниц. Кроме того встречались обделанные в золото медвежьи когти, какие находят и в наших курганах, также раковины, называемый змеиные головки, потом челюсти какого то небольшого животного, нанизанный на нитку, как и упомянутая раковины.
Само собою разумеется, что наибольшая часть вещей принадлежишь к греческим изделиям различного достоинства, начиная с очень изящных, в полном смысле художественных произведений, и оканчивая работою поденного ремесла. Но вместе с тем не мало вещей по работе принадлежишь и собственным скифским или вообще варварским рукам, которые посредством чеканки и резьбы изображали не только различные узоры и травы, но и фигуры животных и даже фигуры людей, конечно, больше всего по греческим же образцам. Это обстоятельство имеет большую цену для истории варварских племен, населявших наши южные края. Примечательно также, что на скифских изделиях, относимых с греческими вещами к 4 веку до Р. X., а быть может и ранее, мы находим форму травчатого узора и каемочного бордюрного украшения, очень известную в наших русских украшениях, на вещах и в рукописях, которая употреблялась, конечно, и на византийских памятниках, как наследство от художества античных веков {Древности Геродотовой Скифии, Атлас II, лист XXII, рисунок 9, лист XXXVIII, рисун. 16.}. Эти любимые русские формы могли действительно придти к нам из Византии, но могли существовать в нашей стране, как показывают скифские изделия, и в то еще время, когда не существовало и самой Византии, как особого Новоримского государства.

Глава VI.

ЕВРОПЕЙСКАЯ САРМАТИЯ РИМСКОГО ВЕКА.

Обитатели Сарматии по указаниям Страбона, Помпония Мелы, Плиния, Тацита. Обзор Географии Птолемея. Известия А. М. Марцеллина. История Роксолан, Бастарнов, Готов, Уннов. Славянство Уннов. Аттила. Его жилище и быт. Сыновья Аттилы. Унны—Булгары. Унны—Савиры. Славяне—Анты. Унны—Котригуры и Утигуры. Авары. Хозары. Черты древнейшего Славянского быта. Заключение.

После Геродота географические сведения о нашей стране становятся кратки, отрывочны, неточны, а потом и неверны. Геродотова точка зрения на наши земли была греческая и притом собственно Черноморская, из греческих Черноморских колоний. Торговые Греки очень хорошо видели нашу страну почти до самого Алтая, а потому имели верное понятие, откуда напр. течет Дон, как велико и куда простираете свою длину и ширину Каспийское море. Но когда с падением Греции образованность стала сосредоточиваться в Риме, то и наши страны снова покрылись Киммерийским мраком. Из Рима уже трудно было что-либо разглядеть дальше Дуная, а о Днепре, Доне, Азовском море, особенно же о нашем севере, там ходили такие рассказы, что Страбон и Тацита прямо отказываются от описания этих стран, говоря, что все известное об них, баснословно. Страбон замечает, между прочим, что в его время (начало 1-го века по Р. X.) дальше Эльбы на восток Римляне не знали ничего и никто туда не ходил, ни морем, ни по сухому пути. Он не верит ходившему туда за 320 лет до Р. X. Пифию, почитая его вралем. Сам Геродот представляется Страбону баснотворцем. Новый географ крепко уже верит, что Каспийское море есть собственно залив Северного Океана, что из Европы, хотя бы от Эльбы, по этому Океану можно проплыть в Каспийское море, а баснословец Геродот описывает Каспий внутренним озером. Другие утверждали, что Дон течет из реки Аракса (вероятно из Волги), говорили даже, что он течет через Кавказ, течет в местах близких к истокам Дуная, течет из Рифейских (Уральских) гор и т. п. Эти ошибочные представления о нашей стране, совсем изменившие понятия древних о течении Дона и о Каспийском море, для нашей истории весьма важны и любопытны. Направляя течение Дона в разные стороны, они могут указывать, что именно в этих направлениях проходили тогдашние сношения Донских обитателей с другими соседними странами, начиная от Истра и до Кавказа, как равно и до Урала. Что же касается ошибочных представлений о Каспийском море, то они по всему вероятью произошли, главным образом, вследствие открытий, сделанных походами на Восток Александра Македонского. Некто Патрокл, начальник морских сил Птоломея I и Селевка (312—280 года до Р. X,), уверял, что Каспий сообщается со северным Океаном, что по повелению Александра были сделаны описи пути из этого моря в Океан, что он знает об этих описях от некоего Ксенокла, и что вообще, севши на корабль в Каспийском море, очень возможно пройти выше Скифии в Индию и оттуда в Персию. Он однако ни на кого не указывать, кто бы совершил такой переход. Но его утверждения, которые, без сомнения, основывались на показаниях народов, живших около Каспия, по-видимому были так основательны, что им поверили весьма осторожные и ученейшие географы древности, Эратосфен (276—190 до Р. X.), а за ним Страбон. По этой причине и сказания правдивого Геродота были отнесены к разряду выдумок и басен. Проливом в Северный Океан, как кажется, почиталось устье Волги, ибо этот пролив представлялся узким и длинным каналом. Об этом узком и удлиненном канале или рукаве упоминаем уже Аристотель (ум. 322 г. до Р. X.), описывая расположение земного мира и говоря, что Океан, проходя узким и удлиненным рукавом, снова расширяется, образуя Ирканское и Каспийское моря.
Нет сомнения, что в сказании Патрокла заключалась настоящая истина и неверен был только поспешный вывод географов, что из Каспийского моря возможно проплыть на восток в Индию. Видимо, что рассказчики Патрокла, прикаспийские обитатели, хорошо знали путь по Волге и по Каме к Печере и по Волге в Балтийское море, которое тогда почиталось заливом Северного Океана. А так как, по мнению древних, Северный Океан близко оттуда обтекал вокруг всю землю, то естественно было заключить, что выйдя из Каспия и поворотя на право, можно проехать и до Индии, а из Индии до Персии. Для нас это смутное географическое сведение раскрывает то обстоятельство, что Балтийский Север и в то уже время вел сношения с далекою Азиею, по Волге, чрез Каспийское море. Геродота ничего не сказал об этих сношениях, но он довольно подробно и обстоятельно описал несколько народностей, живших в его время вблизи средней Волги, упомянув, между прочим Фиссагетов, в имени которых несомненно слышится наша Весь или Вису арабских писателей 9 и 10 веков. Сведения об этом народе конечно получены Волжским путем.
Плавание до этой Веси со севера, от Балтики, по верхней Волге, или вообще плавание из Балтийского в Каспийское море становится известным, стало быть, вскоре после Геродота, в век Александра Великого. Очевидно, что в это время на севере завязывался уже торговый узел, центром которого, судя по последующему, были конечно Славяне, напиравшие к Ильменю-Озеру и от Запада по морскому заливу от Венедов, и от юго-запада от Карпатских гор, по Припяти и по Днепру.
Такими и подобными темными сведениями география нашей страны наполнялась в течение целого тысячелетия. Книжные известия, извлеченные отрывочно и без связи из древних писателей, а по большей части из Геродота же, перепутывались со собственными соображениями и догадками авторов и с новыми неясными показаниями очевидцев. Геродотовские имена портились, переставлялись с места на место, бытовые черты переносились с одного народа к другому. Темно-голубые и красные Вудины Геродота у Помпония Мелы являются уже Агафирсами, раскрашивающими свое лицо и другие части тела, смотря по достоинству и старшинству и так, что смыть уже не могут.
Основным, и так сказать, первичным материалом для географических познаний Древности служили обыкновенно дорожники, путеуказатели, которые сначала составлялись торговыми людьми для торговых целей, а впоследствии были употребляемы и для военных походов. Такими указателями, по-видимому, пользовался уже Геродот, описывая наш Север. Это были простые перечисления мест или народов, в иных случаях с показанием расстояний, очень похожие на нашу Книгу Большого Чертежа, которая по своему составу есть прямой потомок подобных древнейших дорожников и сама составлена вероятно тоже по очень древним записям.
Нет никакого сомнения, что и Птолемеев Большой Чертеж всей земли составлен точно также на основании сказанных дорожников и путеуказателей.
Если бы эти дорожники дошли до нас в подлинниках, то конечно мы имели бы в руках более точные, определенные и верные показания мест и народов. Теперь же мы должны довольствоваться даже и такими сухими извлечениями из них, какие сделаны, напр. Плинием, то есть должны довольствоваться множеством имен, поставленных без связи и неизвестно в каком порядке.
Историки в своих сказаниях представляют столько же, если еще не больше затруднений. Очень редко они бывают очевидцами событий и в отношении отдаленных стран пишут по большой части по слухам и по рассказам из вторых и третьих рук. Очень понятно, в каком виде являются у них этнографические и географические показания и самые имена далеких и малоизвестных стран. Яснее всего они сами же рассказывают, как получали свои исторические и географические сведения. Историк Евнаний, современник нашествию Уннов, пишет следующее:
‘Во времена Эвтропия-евнуха (который тогда заправлял всеми делами Византии) нельзя было с точностью писать о делах Запада. По причине великого расстояния и долгого плавания, известия получались поздно, искаженные временем, и как будто пораженные хроническою болезнию. Люди скитавшиеся по западным странам и бывшие там в походах, если то были люди, которые могли что-нибудь знать о делах общественных, писали об них в письмах или пристрастно или с ненавистью, как каждому было угодно и приятно. Если кто из них собирал трех-четырех человек свидетелей, то они говорили один противное другому, происходил сильный спор, доходило до драки, начинавшейся словами, исполненными досады, в таком роде: Да как ты мог это узнать?…. — Трудно было унимать такие схватки…. Купцы лгали не больше того, сколько было нужно для их интересов’…. {Византийские историки, перев. Спир. Дестуниса. Спб. 1860. I. стр. 156.}.
Так добывались сведения с Запада, с которым у Византии сношения были непрерывны и так сказать ежедневны. Что же сказать о нашем глубоком севере? Сведения о нем больше всего, конечно, приносили купцы, но достоинство их свидетельств уже обозначено. Кроме того, о далеких странах они приносили только рассказы из десятых уст. Все это приводило к тому, что у каждого писателя какой либо истории слагались свои понятия о географии той страны, являлись свои особые имена мест и народов, смотря потому, от каких купцов или военных людей и из каких мест он собирал подобные сведения. Одно и тоже самое место и один и тот же народ у одного историка называется одним именем, у другого другим. Таким путем в течение веков накопилась необозримая груда географических и этнографических имен, которые все представляются только загадками, вещаниями древних оракулов, совсем неразъяснимыми, или подающими легкую возможность толковать их во все стороны. В некотором смысле эти имена суть дорогой исторический и археологический бисер, рассыпанный по множеству писаний и историй. Выбирая подходящие зерна, в ученой книге, из него можно составлять без особого труда какие угодно изображения и узоры, и очень возможно подтверждать всякие самые смелые заключения самыми точными ссылками и текстами.
По этой причине, точно также накопилось великое множество изысканий и исследований, стремящихся каждое на свой лад разъяснить загадочные вещания древности. Но все они главным образом стоять на почве только одних имен, одних слов, как и наш вопрос о происхождении Руси. Изучение самой Земли, на которой эти имена жили и действовали, остается по большой части в стороне, ибо такое изучение по своей сложности и по объему самых мелочных и самых разнообразных изысканий, несравненно затруднительнее, чем объяснения от филологии и лингвистики, при посредстве которых, любое имя, как оказывается, можно вывести из любой страны: восточный титул Хакана можно легко растолковать древнесеверным личным именем Гакона и т. д. При этом необходимо помнить, что все эти имена достались нам в большей или в меньшей мере в искаженном виде, смотря по свойствам языка и выговора тех людей, от которых писатели узнали эти имена. Очевидно, что лингвистические изыскания в этом случае не имеют прочных оснований. Они берут искаженное выговором и письмом слово и развивают на этом искажении свои выводы. Исторические изыскания в свою очередь принимают голые имена за самые народы, а потому народы, появляются и исчезают в истории внезапно, как могут появляться и исчезать на бумаге написанные и зачеркнутая имена. Уступая однако здравому смыслу, историки-исследователи, для более здравых объяснений этого передвижения народов, выработали сокращенные, но почти у всех одинаковые рассуждения, в роде следующих: ‘Вероятно остатки Скифов были вскоре потом частью истреблены Сарматами, частью прогнаны назад в Азию, частью же наконец совершенно слились со сарматами’… {Слав. Древности Шафарика, т. I, кн. II, стр. 20 и др.} Исчезло в писании имя Роксолан — ‘можно догадываться, что одних из них истребили Готы, а других Гуны, а что осталось от того, то поспешило соединиться с родичами своими Аланами… Аланы северные когда исчезли и куда рвались, неизвестно, а южные ушли за Гунами, или на Кавказ’, и т. д. Так всегда очищается место для появившегося вновь народного имени, когда исчезает из Истории старое имя. Известно, что в 16 и 17 столетиях Русь в западной Европе стала прозываться Московиею, а Русские Московитами. Явился следовательно новый народ Москвичи и Русь внезапно исчезла, оставив небольшой след только в юго-западном углу страны, у Карпатских гор. Если б это произошло за десять веков назад, не в 16, а в 6-м или в 5 веке, откуда так мало сохранилось свидетельств, то исследователи имен конечно объяснили бы исчезновение Руси теми же самыми словами, как объяснили исчезновение Скифов.
Таким образом, чтобы выбраться из этого лабиринта загадочных имен, темных и отрывочных показаний и разнообразных, и по большей части несообразных толкований, необходимо держаться крепко за землю, т. е. не за историю имени, а больше всего за историю страны, по которой время от времени проходили эти различные имена.

——

При владычестве Римлян вся наша страна была известна под именем Сарматии и все народы, проходившие отсюда за Дунай, по большей части прозывались Сарматами. Об этом мы говорили выше. Скиф и Сармат или, как писал Геродот, Савромат, на языке древних значило варвар. Однако эти имена употреблялись больше всего в таком смысле, в каком употреблялось у нас в 18 стол, имя Росс, Российский, вместо Русский, или имя Иоанн вместо простого Иван. Они составляли принадлежность высокого, благородного и приличного слога. По этой причине хорошие писатели всегда избегали простых народных имен и всегда писали Скиф, Сармат, там, где следовало бы сказать Славянин, Днестровец, Днепровец и т. п. Из-за этого высокого слога мы тоже потеряли множество драгоценнейших свидетельств о нашей стране. При Греках чаще всего употреблялся Скиф. При Римлянах, как известно, Скифы были рассеяны Воспорским царем Митридатом Великим. Слава их и самое имя исчезли из истории. Для высокого слога на лицо оставались одни Сарматы. Вот почему римские писатели стали прозывать уже всю страну восточной Европы, начиная от Вислы, Сарматиею. Однако у греческих писателей по прежнему употреблялось только имя Скиф, от которого совсем не могли отказаться и Римляне. Они стали прозывать этим именем народы самые отдаленные и неизвестные. Сарматами же в отличие от Германцев у них по большой части именовались племена Славянские. По их жилищам, не только Балтийское побережье от устья Вислы называлось Сарматиею, а море Сарматским океаном: но и западный угол Карпатских гор, Татры, именовался тоже горами Сарматскими, так как сюда, по течению Дуная и Тейса переселились Сарматы-Языги, прямо и названные переселенцами.
Скифия по древним понятиям означала кочевую степь, кто жил в Скифии, тот необходимо был кочевник. По наследству те же понятия перешли и на Сарматию, почему всех Сарматов без разбора Римляне почитали исключительно кочевым народом.

——

От Дуная по берегу Черного моря к Днестру, говорит Страбон, простирается Гетская пустыня, вся ровная и безводная. В ней чуть не погиб от жажды со всем войском Персидский Дарий, когда перешел Истр для похода на Скифов. Дальше живут Тирегеты (т. е. Геты-Днестровцы, ибо Тир — значит Днестр). По Нестору, здесь жили вплоть до моря, наши Тиверцы, прозвание явно унаследованное от Тирегетов. За ними дальше на восток обитали Языги-Сарматы, ‘как те, которые называются Царскими, замечает Страбон, так и Урги. С немалою вероятностью можно предполагать, как и объяснял Надеждин, что Ургами Страбон именует Георгов Геродота, из которых потом образовалось имя Ургеры т. е. Булгары, большею частью кочевники, немногие занимаются земледелием. Говорят, что они живут и вдоль Истра, часто по обоим его берегам’. Подунайские Языги назывались также Переселенцами и несомненно, как доказывают, были Славяне, а стало быть и Языги Черноморские за-Днепровские, как и Языги-Урги, были тоже Славяне {Если имя Языг туземное, народное, и если Языги Метанасты-Переселенцы на среднем Дунае оказываются, но исследованиям, чистыми Славянами, то до времена нет никакой причины отстранять Славянское значение этого имени — Язык. Оно означало народ, племя, а вместе с тем обнаруживало тот же смысл, какой находится в имени Словенин, т. е. словесный, язычный, говорящий, в отличие от чужестранного, немого, откуда произошел славянский Немец. По Тациту (Истории к. III, 5) старшины Сарматов-Языгов в 69 году по Р. X. были приняты в Римское войско на службу т. е. на жалованье, дабы умиротворить их и пользоваться их конною силою, в которой состояла вся их крепость.}.
Если имя Языги обозначает и другое их прозвание Якса-маты, Иксо-маты, а также Яза-маты, Яза-ваты, в чем едва ли возможно сомневаться, то Языги, как особое по имени племя Савроматов, упоминается еще в четвертом столетии до Р. X., когда Икса-маты очень успешно воевали против Синдов (Кавказ) по поводу мщения царю Синдов за обиду, что он бросил жену свою родом Икса-матку, именем Таргитао, которое напоминает имя Таргитая, родоначальника Скифов. Птолемей указывает в Азиатской Сарматии жилище или область Яксаматов до карте почтя у самого города Танаида при устье Дона, с восточной стороны, где с западной стороны живут Роксоланы и дальше Языги. Он говорит, что Яксоматы занимали левый восточный берег Дона вдоль по течению.
‘Внутри страны, то есть дальше на север, продолжат Страбон, обитают Бастарны, сопредельные с одной стороны Днестровцам, а с другой, к западу, Германцам, и сами чуть не Германского рода. Они разделяются на многие племена, иные называются Атмонами, другие Сидонами {Птолемей, как увидим, показывает на этих местах Траномонтанов и Кистовоков. Траномонтаны, латинское, значит Загорцы, Монтаны—Горцы. Весьма вероятно, что Атмоны испорчено греком из латинского монтаны — горцы, и что из этих же Атмонов писатели 6 века сделали Антов, которые были уже несомненяые Славяне. Можно полагать, что и Сид-оны, иначе Сит-оны произошли тем же путем от Кисто-воков, ибо это имя составное из Кисто, Кесто и Боки, позднее Воиски, Войки, как, по Шафарику, и теперь в Галиции прозываются тамошние Русские. Если мы сообразим, как вообще искажались имена малоизвестных народов (напр. Иорнанд из Метанастов (Языгов) делает Тамазптов и т. п.), то легко допустим, что и славные Анты могли произойти по прямой линии от Атмонов-Монтанов, тем более, что этим именем на самом деле обозначались Карпатские горцы, Горалы. У Страбона же (кн. 7, глава 4, 4), в числе описок есть и такая, имя Воспорского царя Сатира написано Сагавр.}, а жители острова Певки на устьях Дуная, Певкинами. Самые северные из них (из Бастарнов), Роксоланы, занимают равнины между Доном и Днепром, ибо вся эта страна от Германии до Каспийского моря представляет равнину. Живет ли кто выше Роксолан, не знаем, заключает Страбон. В другом месте он замечает, что выше Борисфена обитают крайние, известные в то время представители скифского племени, Роксоланы, что по широте градусов они живут южнее крайних к северу обитателей области, лежащей выше Британии (Ирландия, кн. 2, гл. 5, 7), след. живут по крайней мере до вершин Днепра и Зап. Двины, что дальнейшие страны уже необитаемы по причине холода, что к югу от этого народа обитают Савроматы и Скифы до пределов Скифов восточных (кн. 2, гл. V). По ту сторону Дона к Каспийскому морю и выше по самому Дону Страбон помещает Аорсов, народ богатый и торговый, владевший северо-западными берегами Каспия (устья Волги).
Плиний помещает Аорсов с одной стороны во Фракии в ряду Мезов, Гетов, Годов и др. (IV, XVIII), с другой стороны у Каспийского моря близ Кадусиев, занимавших юго-западный его берег (VI, XVIII). В средине этого пространства в своей Сарматии Плиний помещает Аорсов под общим именем Сарматов, упоминая, что Греки называют Аорсов Амаксобиями, и указывая потом Аланов и Роксоланов (IV, XXV). И Страбон (2, 5, 26), упоминает о Гамаксойках, которые живут в кибитках около Танаиды, Меотиды и Борисеена, т. е. на тех местах, где живут Аланы и Роксоланы.
Птолемей указывает Аорсам место под Агафирсами, на севере Европейской Сарматии, затем на глубоком севере, Азиатской Сарматии, как упомянуто, он помещает в ряду Аланов, Суобен, Аланорсов, что подает повод считать имя Аорсов сокращением из имени А(лан)-орсов, на что указывает и известный карто-географ Шпрунер (Atlas Antiquus). А это обстоятельство с уверенностью заставляешь предполагать, что эти Аланорсы были те же Роксоланы и под этим именем были знаемы на востоке в то время как на западе их прозывали Роксоланами. И доселе восточные люди называют Русских Орос, Урус.
Страбон повествует (XI, 2, 1. и 6, 8), что Аорсы живут вдоль Танаида (Дона), что они занимали большую страну, владея почти всем длинным Каспийским берегом, так что вели караванную торговлю Индийскими и Вавилонскими товарами, получая их от Армян и Мидян. Они носили золотае украшения потому что были богаты. Во время войны Воспорского царя Фарнака (ум. 47 г. до Р. X.) царь Аорсов Спадина {Spado, лат. скопец, евнух, Spadon, греч. скопец.} выставил ему 200 тысяч всадников, а верхние Аорсы еще больше. Аорсы, говорит географ, кажется беглецы (выходцы) из среды народов, обитающих выше, т. е. севернее. Новое доказательство, что это были Роксоланы, славное племя Русской страны в первые века до Р. X. и по Р. X.
В 42 г. по Р. X. Воспорский государь Митридат (не Великий, а по истории некий), лишенный Римлянами царства, добивался возвратить его и для этой цели собрал ополчение и двинулся в поход. Подвергаясь опасности от его нападения на Воспор, Римляне прибегли к союзу с племенем Аорсов, у которых в это время властвовал Эвноы. Заключен был договор, что Эвнону сражаться конницею, а осаду городов взяли на себя римские полки. В походе войска следовали в таком порядке: впереди и с тылу шли Аорсы, а в средине Римляне и Воспоряне. Митридатово ополчение было прогнано без боя. Обездоленный бывший царь вынужден был бесславно покориться. Он обратился к тому же Аорсу-Эвнону с просьбою ходатайствовать за него перед Римлянами, — пришел к нему во дворец и повергся к его ногам с горячими словами полнейшей покорности.
Тронутый такою покорностью бывшего царя, Эвнон очень похвалил несчастного за то, что в своем несчастии прибегнул он к народу Аорсов, под защиту и заступление их царя.
Эвнон написать к императору Клавдию (41—53 по Р. X.) прося, чтобы покоряющийся не был веден в триумфе и казнен смертью. На этом условии Митридат и был отвезен в Рим. (Тацит, Летописи, кн. XII, 15—21). Это случилось в 49 или 45 г. Таковы были отношения Аорсов к Риму и к соседним областям. В 69 г. по Р. X. Роксоланы действуют уже враждебно против Римлян вероятно вследствие изменившихся отношений и с Донскими Аланорсами.
Не менее примечательно и то обстоятельство, что Страбон по Западному берегу Каспийского моря указывает народ Витии, а Плиний там же именует Утидорсов и Удинов. Эти Уты, Виты заставляют предполагать о существовании в тамошних местах поселений наших же Аорсов-Ветов-Витов-Вятичей, или собственно Велетов (позднее Унны, Утургуры).
Таким образом Роксоланы Страбона заселяют весь север нашей страны до пределов земли необитаемой. Как сближается это указание с населением Руси 10 и 11 веков! Трудно понять, почему при таких ясных, точных, неоспоримых свидетельствах древней географии отнюдь не допускается почитать этих Роксолан предками нашей Киевской Руси? Неизвестно, какой это был народ и куда он пропал совсем без вести? Уверяют, что это были кочевники-азиаты, но разве наш Святослав со своею дружиною, не возивший за собою возов, а спавший под открытым небом на войлоке, жаривший мясо прямо на углях или паривший его под седлом, разве этот герой нашей уже достаточно оседлой истории не превосходить своими кочевыми нравами всех тех кочевников, которыми населяют нашу страну средневековые писатели? Обозначение — кочевник, для известий о нашей стране, в сущности ничего не объясняет, а по Страбону кочевники-Роксоланы кочуют даже на пределах такой страны, где жизнь, по причине холода, становится уже невозможною. Ясно, что Страбон вовсе не думать, что это были одни степные кочевники. Ничего не зная, какие народы обитают по северу нашей равнины, он отмечает только, что выше Днепра живут все Роксоланы, что это самый крайний северный народ из тех, которых он знает в Днепровской стороне.
Действительно, Страбон, описывая нашу страну, больше всего знает только о тех народах, которые жили на юге вблизи Черноморских областей. Но еще меньше знал наши края Тацит (89 год по Р. X.), хотя его сведения дополняют Страбона, потому что касаются отчасти нашего севера. По его словам к востоку от Вислы, между севером, где обитали Финны, и югом, где он знает Певкинов, живут Венеды (уже прямые Славяне), — указание столько же неопределенное в направлении к востоку, сколько неопределенно указание Страбона о Роксоланах по направлению к северу, но очевидное дело, что оба указания сливаются в одно: что Венеды-Роксоланы самое большое племя Сарматии. Страбон как видели, в западном пространстве нашей страны указывает Бастарнов, говоря, что они живут внутри страны и разделяются на многие племена. И Тацит знает Бастарнов, но отмечает, что так иные называюсь Певкинов, следовательно и это имя, Певкины, по его разумению, было общим для всего населения на юг от Венедов, то есть в прикарпатском краю, где и теперь целая сторона прозывается Буковиною.
Однако ни Страбон, ни Тацит не знают, куда причислить эти Бастарнские племена, к Германцам или к Сарматам? По Страбону они чуть не Германцы. Тацит тоже склоняется признать их Германцами за одно и с Финнами, и между прочим упоминает, что хотя Певкины наречием, одеждою, постоянными жилищами и образом их постройки сходствуют с Германцами, но сходствуют также и со сарматами, с которыми перемешались посредством браков, и походят на них видом и безобразием. Однако Венеды (Славяне), говорит он, также сходные со сарматами, больше принадлежать к Германцам, ибо строят себе домы, носят также щиты и пехотинцы отличные. Сарматы же во всем от них отличаются, проводя жизнь в кибитках и на конях.
Оба писателя рассуждают так по той причине, что им известны только две формы быта: Германская, оседлая, домовитая, лесная, и Сарматская — кочевая, степная. Германец, которого они знали лучше из всех северных варваров, был для них типом домовитости, мало известный Сармат был типом кочевника. Первый строил дома, носил щит, сражался пеший, вообще умел стоять и ходить на ногах, другой жил в кибитке, и вечно на коне, так что вовсе не умел ступить по земле пеший. Вот самые существенные понятия древности о различии между собою варварских племен. Одни умели ходить, другие не умели ходить, умели только ездить на коне. В римскую эпоху, к этим двум этнографическим типам приравнивались обыкновенно все другие малоизвестные племена и народности, обитавшие на нашем севере, а вовсе неизвестные прямо огулом все причислялись к кочевникам. Поэтому основывать какие либо правильные заключения на подобных указаниях невозможно.
Видно, что эти племена были так далеко от римского познания, что и такой писатель, как Тацит, лучше всех знавший Германцев, все-таки не решался сказать точное слово о народах, живших за пределами Германии.
Но зато заметка рассудительного Страбона о Бастарнах и Певкинах, что они чуть не Германцы, — у Плиния является уже прямым показанием, что эти племена принадлежать Германскому роду.
На двусмысленной, но добросовестной и осторожной отметке Страбона и Тацита, не имевших точного сведения о народности Бастарнов, и на смелом, но неверном показании Плиния, немецкие ученые основывают твердо свои доводы, что Бастарны-Певкины были племя Германское {На сколько могли древние географы и этнографы точно знать и определительно говорить о народах нашей равнины, это лучше всего объясняет знаменитый Риттер, который в своих картах Европы (М. 1828 г., стр. 71) относить наших Казаков к числу особых народностей в ряду Влахов, Цыган, Жидов, Армян, и пр., толкуя, что это ‘вооруженные всадники, соединение Россиян и Татар, кои с давних времен составили род военной республики, и всегда готовы на войну со соседями. Они живут, прибавляет географ, по Дону и Черному морю, куда переселены были из Днепровских стран’. Точь-в-точь так обозначают наше Днепровское и Донское население и древние писатели, не имевшие, конечно и тысячной доли тех сведений, какими пользовался первейший по учености географ нашего времени.}.
Между тем все более древние писатели единогласно называют их Галатами, Галлами, Кельтами, а иные Гетами и Скифами, почему Шафарик утвердительно относить их к поколению Галлов-Кельтов. Мы увидим, что встречается не меньше оснований причислить их к племени Славян.

——

Плиний (23—79 гг. по Р. X.) в своем географическом описании древнего мира воспользовался великим множеством разнородные источников и по-видимому главным образом римскими путевыми Дорожниками, отчего труд его представляет бесконечное множество имен мест и народов, т. е. в сущности простые списки упомянутых. Дорожников расположенные по областям. Скифию, т. е. наш южный край, он описывает по Геродоту, но присовокупляет нисколько новых сведений и имен. Таково напр. его указание об Аксиаках, живущих на реке того же имени, текущей по направлению р. Буга. Не осталось ли это имя от Геродотовского Эксампея?
Упоминая о Каркинитском заливе, он отмечает, что в него течет Пакирис — Ипакирис Геродота, доселе в точности неразгаданный.
Весьма любопытно свидетельство Плиния о канале Перекопе, о существовании которого никто из древних писателей доселе не говорил. Страбон, описывая эту местность, говорит о перешейке, не упоминая о Перекопе, хотя его рассказ об озере Буге или Гнилом озере, которое он называет Сапру, о том, что оно так мелко и болотисто, что и плоты по нем едва ходят, что для больших судов оно не проходимо, как бы делает намек, что плавание существовало и по каналу Перекопа.
Возможно предполагать, что Перекоп перешейка существовал от глубокой древности. Геродот описывая пространство Скифской страны упоминает, что ее приморская граница от Борисфена-Днепра до Меотиды (Азовского моря) заключала в себе 10 дней пути. При этом он и намека не делает о существовали перешейка, а указывает, что граница идет по морю, вдоль моря, по воде.
Если мы припомним его рассказ о реке Ипакире, впадающей в море, вместе с текущею в него рекою Герром (см. выше стр. 228) то придем к соблазну объяснять Ипакир перестановкою имени Перекоп. Подобные перестановки имен встречаются в древней письменности, напр. Артемида-Демитра, Ромбит-Тирамбе и др.
Страбон описывая эту местность, говорит, что за островом лежащим перед Борисфеном, начинается водный путь на восток мимо Ахиллова бега по Каркинитскому заливу, и что жители в углублении залива называются Тафриями.
С древнейших времен промышленные и пронырливые Греки едва ли могли оставить Каркинитский обширный залив без сообщения водою с Меотидою. И явное указание на существование Перекопа заключается именно в упомянутом названии жителей этого места Тафриями. Тафрос значит ров, следовательно жители носили имя рва. Помпоний Мела отмечает, что местность между озером Буге (Болтом) и заливом Каркинитским называется Тафры. Плиний указывает город Тафры на одном перешейке полуострова. От Тафров, говорит он, по направлению внутрь материка живут Авхеты, во владениях которых берет начало Ипанис-Буг, также Невры, у которых начинается Борисфен-Днепр, и Днестр, по свидетельству Помпония Мелы.
В отделе Сарматии Плиний сообщаешь сведения о народах живших к северу от Дуная, частью в средине нашей страны, частью в прибрежной местности. За Дунаем, говорит он, земли населены Скифами, каковы Геты, прозванные Римлянами Даками, Сарматы или Савроматы Греков, Гамаксобии, либо Аорсы, Аланы и Роксоланы. О Западных краях он упоминает, что до границы Германии поля и равнины принадлежать Сарматам-Языгам, которые прогнали Даков до реки Патиссы, отделяющей их, Языгов от Свевов и от областей Ваниана. Против Языгов живут Бастарны и другие Германские народы. Упомянув, что в Каркинитском заливе находятся три острова и в том числе один с именем Россфодуса, Плиний оставляет Черное море и от устья Днепра, где обозначать помянутые острова, переносится мимо Рифейских гор, прямо к янтарным берегам Балтийского моря, к острову, лежащему перечь Свифиею именем Равнония, где и добывался янтарь по свидетельству Тимея.
По всем видимостям Плиний попадает в Венедский залив, к устью Немана, в Курнш-Гаф, где в то время существующая ныне коса могла быть островом. Этот остров находился (во множеств безыменных островов в устьях Немана) на расстоянии дня пути от Скифии. Излагая историю янтаря, Плиний замечает, что он добывается на островах океана, что один из тех островов Римляне называли Глессария, так как у Германцев янтарь назывался глес, и что этот остров Глессария у тамошних варваров называется austravia, т. е. остров назывался островом по Славянски. Свидетельство очень любопытное и важное, объясняемое другим замечанием писателя, что Венеты первые дали известность янтарю, распространили его славу.
Говоря о народах здесь обитавших, Плиний идя от Востока поминает Сарматов, Венедов, Скирров, Гирров, имена Литовския. Перечисление рек он начинаешь также от Востока и первую именует Гуттал (Неман), потом Вислу, потом Эльбу, пропуская Одер и тем как бы давая понятие об особом племени целого населения, т. е. о племени Венедском.

——

Страбоновы, Тацитовы и Плиниевы показания о нашей Сарматии в значительной степени пополняются Птолемеем {Птолемей (160—180 г. по Р. X.) жил в Александрии, где хранилась богатейшая в древности библиотека, и куда стекались со всех концов Европы купцы и мореплаватели. Естественно, что кроме книжных сведений, Птолемей мог пользоваться и живыми показаниями приезжих купцов. Впрочем главным источником ему служили труды Марина Тирскаго, как он сам свидетельствует.} с тою разницею, что этот географ в своем труде чертил уже целую ученую географическую систему и собранные им сведения, современные и быть может очень древние, но по преимуществу или устные, или книжные, везде старался определить в точности мерою градусов долготы и широты. Очень заметно, что в иных случаях сведения об одном и том же месте или народе он получал из разных источников с различно произносимыми именами и помещал их на своей карте под видом различных мест и различных народов, и на оборот одно и тоже имя помещал вдвойне в разных местах. Так имена самых северных народов и мест Европейской Сарматии, в том числе и имя Славян, он написал и в Скифии, т. е. в Азии, как это весьма основательно доказал Шафарик, о чем мы будем говорить в своем месте.
Нет сомнения, что подобные ошибки или недосмотры в большинстве случаев могут принадлежать только его позднейшим переписчикам или ‘негодному штопанью средневековых монахов’, как выразился неумолимый Шлецер обо всем труде Птолемея. Вот первая причина, почему Птолемеево описание нашей Сарматии есть в некотором отношении как бы Сивиллина книга, очень трудная для прочтения, как говорит и трудолюбивейший Шафарик. В отчаянии, что невозможно прочесть эту книгу, Карамзин (I, пр. 20) записал следующее: ‘Обширная Птолемеева Сарматия, изображаемая на всех картах древнего мира, действительно существовала только, по выражению ученого Тунмана, в голове сего Александрийского математика и географа’.
Немалый труд прежде всего заключается в том, чтобы хорошо понять, как географ составлял свои описания, обозревая географическую сеть своих градусов. Наука уже выяснила, что он следовал такому правилу: назовет на карте какое-либо место на северо-западе и потом по широте этого градуса идет по направлению к востоку до конца карты. Затем возвращается к прежней точке, берет следующий градус южнее, и опять идет к востоку тем же порядком. Таким образом он писал строками от левой руки к правой по всей широте градуса той страны, которую отделял для описания. Но вместе с тем иногда он ставил ряд имен и по долготе градуса, направляясь от севера к югу, что тут же и объяснял, оканчивая описание на крайней южной точке и возвращаясь снова к северу. Этими двумя приемами отчасти описана Птолемеем наша Европейская Сарматия.
Описание Европейской Сарматии Птолемей начинает от северо-западной ее границы, от устья реки Вислы, т. е. от Балтийского моря, которое называет Сарматским Океаном {Немецкие ученые, Укерт в своей ‘Скифии’ (Weimar, 1846 г.), на карте Сарматии этот Сарматский океан именует вопреки Птолемею Oceanus germanicus!}, так как пределы этого моря в то время никому не были известны и оно представлялось вообще беспредельным океаном.
У берегов Сарматии океан разливался большим заливом, простиравшимся от устья Вислы на далекое расстояние. Залив именовался Венедским Заливом.
Описание береговой линии Птолемей начинает с устья Вислы, поток которой определял границу Сарматии от Германии. Идя по берегу дальше к северу, географ указывает тоже устья рек, и конечно только самых значительных, не меньших Вислы.
После Вислы первая река именуется Хрон, в которой очень явственно можно узнать реку Неман, как более значительную, чем напр. Прегель, о чем старательно толкуют иные ученые исследователи.
Вторая река носила названье Рубон, иначе Рудон. Это несомненно Западная Двина, имя которой Рубон быть может сохраняется доселе в имени ее порога Тихая руба, как и Рудон в именах селений и рек Руда, Рудня, рассеянных в той стороне. Не скрывается ли здесь и древнейший Иридан Геродота? ‘Эти реки, прибавляет другой географ, Маркиан Геракиейский (около 400 г. по Р. X.) изливаются в Вендский залив, который начинается у реки Вислы, простираясь на огромнейшее пространство’. Понятие о таком пространстве Венедского залива по-видимому включает в него и Рижский залив и вообще все берега до Финского залива включительно. О реке Рудоне (Двине) Маркиан замечает, что она течет из Аланской горы, что вполне указывает на поток Зап. Двины.
Далее Птолемей указывает устья еще двух рек с именами: Турунт {В XVII стол. в русских источниках встречается личное имя Турунтай как назван Якутский казачий пятидесятник 1684 г. (Зап. Арх. Общ., том VI, стр. 461).} и Хесин, иначе Херсин. Об этих реках Маркиан сообщаете следующее: ‘За рекою Хесином находится неизвестный Иперборейский океан, прилежащий к Иперборейской неизвестной земле. По реке Хесину живут Агафурсы, народ Европейской Сарматии. Реки Хесин и Турунт текут с выше лежащих гор, которые называются Рипейскими горами и лежать внутри материка между Меотийским озером и Сарматским океаном’.
Из этого рассказа выясняется, что указанные две реки принадлежали к особой области, вытекали с Рипейских гор, т. е. из отдаленного места с восточной стороны. За рекою Хесином находился уже неведомый Иперборейский океан. Это показание с большою вероятностью может относиться к реке Неве, так как и река Турунт с такою же вероятностью может обозначать реку Нарову.
Едва ли можно сомневаться в том, что Птолемей и за ним Маркиан указывают исключительно только самые значительные реки, минуя разные другие потоки, не столько примечательные. И доныне существуют наиболее значительные реки этой области, именно только Неман, Двина, Нарова и Нева. Одни эти реки всегда обозначаются и на картах древней географии. Невозможно предполагать, чтобы эти реки не были знакомы древним мореплавателям, направлявшим свои пути по всему побережью моря, изучая огромнейшее пространство Венедского залива. Новейшие исследователи (г. Кулаковекий: Карта Европейской Сарматии по Птолемею, Киев, 1899 г.) ограничивают это плавание Зап. Двиною. У них Хрон обозначен Прегелем, Рудон Неманом, Турунт Виндавою и Хесин Зап. Двиною. Но такое размещение противоречит показанию Птолемея о расстоянии Хрона от Рудона т. е. Прегеля от Немана на 3 градуса долготы, между тем как Прегель течет возле самого Немана. Затем показание Маркиана, что за Хесином простирается Иперборейский океан не может относиться к Зап. Двине, за устьем которой к северу продолжается значительный материк (Лифляндия, Эстляндия) до Финского залива, где плаватели встречали реку Нарову — Турунт, а потом и Неву — Хесин. Дальше простирался неведомый Иперборейский океан.
Другое указание Маркиана, что по р. Хесину живут Агафурсы, иначе Агафосы, несомненные Фиссагеты Геродота, может служить подтверждением нашему предположению, что в имени Хесин скрывается Нева, так как Агафирсы всеми писателями помещаются внутри страны на самом севере, где поместил Геродот своих Фиссагетов или нашу Весь.
Как известно древние мореплаватели в своих путях крепко держались берегов, почему и Птолемей указывает только устья рек, т. е. обозначает только береговое плавание.
Кто же плавал по этому огромнейшему, как говорит Маркиан, пространству Венедского залива? Конечно те люди, которые дали и свое имя заливу. Эти люди были Венеды-Славяне, как они сами прозывали себя от глубокой древности Енеты, Генеты, Венеты {Вопреки Немецкому установившемуся мнению, что это имя дано здешним Славянам Немцами, а Немцы в этом имени изменили только звук т в звук д — Венеды, Венды.}.
Венедский залив или весь край юго-осточных берегов Балтийского моря в древнее время славился добыванием драгоценного для Римлян товара, именно янтаря, который собирался по свидетельству старых торговых людей, по всему южному побережью моря, начиная от острова Ругии (Рюгена) и оканчивая Двинским заливом, где больше, где меньше, но особенно много при устье Немана.
С именем янтаря в древнее время было неразлучно связано и имя Венетов-Венедов. По свидетельству Плиния (XXXVII, II, 3) эти Венеты, жившие также и у Адриатического моря (Венеция), первые распространили известность и славу янтаря, привозя его и к Римлянам. Это обстоятельство объясняет, почему сделались известными Птолемею упомянутые четыре реки. Их открыли те Венеды, которые прославили своим именем самое это море, Венедский Залив, хозяйничая по его берегам.
Это подтверждают между прочим и доселе сохранившиеся Венедские имена мест по всей этой береговой стороне Балтийского поморья, каковы напр., в заливе Фриш-Гаф Пиллава, Волитта, Волитникен, в заливе Куриш-Гаф Винденбург, Бартава, Либава, затем Виндава река и город, наконец в области Рижского залива Пернов и внутри страны город Венден, от которого за рекою Лебец начинается уже область Пскова. Вдобавок Финны до сих пор сохраняют имя Венедов, называя Русских Венами, Венелайне, Виндлайне.

——

О населенности Европейской Сарматии Птолемей говорит, что самые болъшие (по многолюдству) народы в ней жили: 1) Венеды по всему Венедскому заливу, упомянутые в том числе Вельты, Велеты, занимавшие, как сказано, побережье океана начиная от залива. По печатной карте они обозначены южнее реки Турунта, а на рукописной — у реки Хесина, на самом севере, следовательно вдоль всего побережья. Над Дакией (у Карпатских гор) 2) Певкины (Буковина) и 3) Бастарны, на востоке, по всей стороне Меотиды (Азовского моря) 4) Языги и 5) Роксоланы, а от них более в глубь страны 6) Амаксобии {Имя Амаксобии по гречески означаешь ‘живущих на телегах’, но возможно полагать, что здесь огречено туземное народное ими Мокша, Мокшадь, Моксель, как писали в XXI ст., то есть народность Геродотовских Вудинов, весьма значительная по многолюдству, которая в Птолемеево время с именем Моксель, Мокшадь была вероятно известнее, чем остальные ее Мордовские родичи.} и 7) Аланы иначе Алауны-Скифы.
Перечисляя затем менее значительные племена или поселения, Птолемей начинает свои указания от Венедов на Венедском заливе и говорит, что у реки Вислы ниже Венедов живут Гофоны (Готоны) потом Финны (область реки Пины?), потом Сулоны, ниже коих Фругундионы, потом Аварины у верховья р. Вислы, ниже коих перечислено семь поселений до горы Карпата, в том числе Арсиеты, Собоки, Бессы. В этом перечислении географ идет от севера к югу, от Венедов до Бессов несомненно с целью обозначить границу Сарматии со стороны Германии.
Теперь он обращается к востоку и говорит, что от вышеназванных поселений к востоку ниже Венедов живут Галинды и Судины и Ставаны до самых Алаунов (55 гр. широты). Эти имена в полной точности обозначают позднейшие области Галиндию, Судавию, Шаловонию, как по-литовски именовалась Словония, которая была расположена по обоим берегам нижнего течения реки Немана, как это показано на картах Меркатора.
Таким образом имя Ставаны в полной точности соответствует имени Славяне и вместе с тем служить подтверждением правильности Птолемеевых указаний.
Кажется Шафарику не была известна эта Словония и он затруднялся точно обозначить жилище своих Ставан, предположив их на Зап. Двине по Ильменское озеро, как прежде ошибочно указывали и мы прямо на Новгород.
Относительно Галиндии должно упомянуть Прегольд, старинное имя р. Прегеля, также Летголу, Семиголу, Гол и др. Ниже, т. е. южнее указанных областей географ помещает Игиллионов, которые несомненная родня Галиндам по имени Гол. Ниже Игиллионов следуют Кестовоки и Трансмонтаны, Загорцы, Горалы(?) до самых Певкинских гор (Буковина).
Отсюда географ снова возвращается к северу и говорит: ‘Затем побережье океана у Венедского залива населяют Вельты (Велеты Славяне), над ними живут Оссии (Эсты, остров Эзель), далее Карвоны (Кривичи по Шафарику), самые северные из всех. Это верно, если плаватель шел прямо по морю и сначала должен был встретить остров Эзель, а затем уже материк с устьем Двины, почему Карвоны и оказывались по материку самыми северными.
Видимо, что Карвоны-Кривичи занимали страну по течению Зап. Двины, в среднем течении которой Кривичам принадлежал впоследствии город Полоцк, названный так от реки Полоты, впадающей в Двину ровно на половине всего ее потока, так что и самое имя Полота не соответствует ли слову половина (срав. полоть, полтина)? Если такое толкование прозвища реки вероятно, то оно может служить свидетельством, что Кривичи были хозяевами этого речного пути от верха Двины и до ее устья. Они ведь населяли всю страну на верхах Двины, Волги и Днепра, то есть по тому времени самое северное жилище.
Но возвратимся к показаниям Птолемея. К востоку от Карвонов, говорит он, живут Кареоты (Корела) и Салы — Сеолы нашей летописи 1059 г. Ниже их Агафирсы — Фиссагеты Геродота, Весь нашей летописи.
Надо заметить, что северный угол Европейской Сарматии на карте географа до крайности стеснен населением. На рукописной карте, изд. г. Савостьяновым, этот угол представляется в виде чернового к ней дополнения или прибавления, что обозначается и на печатных картах.
Это произошло из того обстоятельства, что составитель карты положить границу Европы от Азии по всему течению р. Дона, начиная от его истоков, обозначенных 64 градусом долготы. За этою чертою большая часть северной Сарматии осталась пустою. Между тем собранные в угол имена народов с большим вероятием могут быть распределены по всему пространству восточного края Сарматии. Так Агафирсы, существующее в упомянутою Углу, ‘должны занять место Фиссагетов Геродота, Весь по нашей летописи. Потом Аорсы — быть может Рязань или хиланорсы, Иагириты—Башкиры, под ними Савары — наша Севера?, затем Боруски—Буртасы? на Волге, до гор Рипейских.
Именно этот конец, эти Рипейские горы и заставляют разнести скученный угол имен по всему востоку Сарматии. Под именем Рипейских гор здесь должно разуметь Уральский хребет. Об этом оставил следующую заметку еще Аристотель: ‘Под самым севером, говорит он, выше крайних пределов Скифии находятся так называемые рипы (ребра), о величине которых передаются очень баснословные рассказы. Оттуда, говорят, текут очень многие и притом самые огромные из других рек после Истра’.
После Рипейских гор Птолемей, по нашему предположению, снова возвращается к Западу и продолжает: ‘Затем Акибы (Ковно, Ковель) и Наски (Немск, Минск — Неман). Ниже их Вибионы (Вилия, Вильна) и Идры (реки: Друя, Дрьють, Друц, города: Друя, Дрисса-Дреговичи). Ниже Вибионов до Алаунов живут Стурны. На рукописной карте, распределенной на квадраты, эти имена обозначены на особом квадрате, что указывает на особую область населения.
Нет сомнения, что Стурны обозначают область реки Припети, в которую от Карпатских гор, неподалеку от Львова-Лемберга течет река Стырь {Сравн. Готское stiur, тур. бык. Шлейхер.}, по длине потока превосходящая даже верхнюю Припеть. Кроме того эти места оглашаются именами: Тур озеро, Туриск город, Турия и Турья реки, наконец Туров серединный город всей страны при начале нашей Истории.
Стурны, следовательно, то племя, которое мы называем теперь Белою Русью и которое у Геродота называлось Неврами, Нурами. Стурны (область Припяти) и Ставаны (область Немана) простирались к востоку до жилищ Алаунов, которые стало быть занимали места нынешних внутренних центральных губерний России. Курций всю их страну именует Алауною.
Маркиан говорит между прочить, как упомянуто выше, что у Аланской горы (с которой течет и река Рудон-Двина) и вообще в этой области живет на широком пространстве, простирающийся далеко народ Аланов Сарматов, в земле которых находятся истоки Борисфена, т. е. по Днепру за Аланами населяют так называемые Европейские Хуны {Эти Европейские Хуны появились, но всему вероятию, случайно. Должно полагать, что Маркиан свое описание Европейской Сарматии по-видимому списывал не с текста, а с таблиц или карт Птолемеевой Географии, где между строками и именами значилось заглавие карты: Сарматия Европейская, а рядом со словом Европейская стояло имя Хуны. Маркиан совместил два несовместимые слова, так напр. значится на карте издания Птолемеевой Географии 1542 г., где слово Европейская изображено заглавным же шрифтом.}.
Если были Европейские Хуны, то должны существовать и Хуны Азиатские, которых однако у Птолемея нигде не значится, как не значится и Хунов с прозванием Европейские.
Птолемей о Хунах оставил заметку, что между Бастарнами (Днестр) и Роксоланами обитали Хуны. По-видимому и Хунам и Роксоланамь должна принадлежать область древнего Кыя, Киева, имя которого у писателей позднего времени, у латинских и арабских, изображается так: Хиве, Хуэ, Хуни, Хиос, Киона, Киоава, Киама, Китава и т. п., что вообще напоминает и имя Хунов.
Гельмольд пишет, что в Хунигардии (Киевской области) столичный город называется Хуэ (Нестор I, 180).
Упомянем к этому, что один из верхних притоков Киевской реки Роси именуется Коянко. На Роси жили и Коуи, Куи, особое племя или род казаков?
В дополнение к приведенным сведениям и соображениям мы должны обозреть Птолемеевы карты Азиатской Сарматии и Скифии по сю сторону так называемого Имая, т. е. известного горного Уральского хребта.
Европейская Сарматия у Птолемея, как говорено выше, ограничивается с востока течением р. Дона от его истока до его устья. За Доном следует Азиатская Сарматия до Имайской Скифии. Этот Имай, по словам Птолемея ‘восходить к северу почти по линии меридиана до неведомой земли’. Ясно, что этот хребет Имаи обозначает хребет Урала, в других случаях очень часто упоминаемый под именем Рипеев, Рипейских гор. Обе карты, Сарматия и Скифия, поэтому должны изображать нашу Русскую равнину, задонскую и заволжскую до пределов Урала.
У Птолемея Азиатская Сарматия по долготе градусов простирается от 64 по 85 гр., Скифия от 85 по 140. Никакой естественной границы между ними, кроме произвольного меридиана, не показано. Это обстоятельство дает основание предполагать, что и самая Скифия изображает ту же Азиатскую Задонскую Сарматию, то есть одну и туже страну, описанную под двумя различными именами.
Видимо, что географ получил два особых описания этой страны, составленная разными лицами и быть может в разное время, одно древнее, другое новее. Один описывал страну как знал ее и даль своему описанию или своей карте наименование Азиатской Сарматии, другой описавши ту же Сарматию более подробно назвал ее Скифиею по сю сторону Имая. Возможно предполагать, что именем Скифии обозначено описание более древнее, когда имя Сарматии еще не было распространено. Что оба описания изображают одну и туже страну, на это указывает сходство в именах и градусах их положения, напр.
В Азиатской в Скифии:
Сарматии:
Zacatae 59 гр. шир Zaratae 58 гр.
Asaei 59 Massaei 59.
perierbidi 57 paniardi 57.
Materi 57 Machaitedi 57.
Orinei 53 Anaraei 57
Scynmitae 55 Samnitae 58 и т. п. 1.
1 Подобные совпадения имен уже давно отмечены исследователями географии Птолемея, в том числе и Шафариком (т. 1, кн. 1, 359). Они причислялись к ошибкам и недосмотрам географа, а также и к его произвольным включениям тех или других имен в состав описаний.
Все имена конечно перепорчены, так что в подлинном виде их узнать невозможно. Однако некоторые очень явно указывают свою подлинность напр. знаменитые по расколу реки Иргизы, впадающие в Волгу под 52 гр. широты, обозначены в Скифии с населением именем Оргасы или Оргази.

——

Мы не можем входить в дальнейшие подробности при рассмотрении описаний и карт Азиатской Сарматии и Скифии. Для нашей цели очень любопытны и важны только показания географа о местах глубокого севера на широтах 60—64 градусов.
По описанию географа в Азиатской Сарматии, по карте на 63 гр. широты живут Сарматы Гипербореи за Гиперборейскими горами, названные по карте Скифами. Ниже их на 62 град, живут Сарматы Царские, Василики, то есть Сарматы царящие, главенствующие. Так возможно объяснять прозвание Царские, следуя за Геродотом (IV, 20), который говорит о царских Скифах, что это ‘самые лучшие и многочисленные Скифы, считающие прочих Скифов своими рабами’.
Ниже этих Василиков обозначены Модоки и Сарматы конееды, а еще ниже Цакаты, Свардены и Асеи на 59—60 град. Какие же это обозначенные в Азиатской Сарматии кратко Сарматы Гипербореи и Сарматы Василики (царские)? На это подробнее отвечает Имайская Скифия.
Она говорит, что ‘северную ее часть, граничащую с неведомой землею, населяют общим именем называемые Аланы-Скифы, далее Свобены (Suobeni, вар. Сусобены) и Аланорсы (Alanorsi). По карте они расположены один за другим в одну строку по черте 64 град. широты, тоже за Гиперборейскими горами, на самом краю севера. Вот кто стало быть в Азиатской Сарматии именовался Гиперборейскими и царскими Сарматами.
Ниже этих имен на 63 град. показаны Сатианы, ниже их, 62 гр. — Массеи над Аланскими горами, то есть Ассеи Азиатской Сарматии. Еще ниже, к востоку под Свобенами и Аланорсами помещены Свебы над Свебскими горами — быть может инакое имя тех же Свобен.
Затем в другом месте описания Птолемей указывает, что под Сатианами живут Мологены, ниже которых Самниты, а ниже Массеев и Аланских гор живут Зараты, т. е. Цакаты Азиатской Сарматии.
Заслуживают внимания Мологены, помещенные в тех же градусах широты, какие занимает нынешняя область реки Мологи. Быть может знаменитый в Московском Государстве торг при устье Мологи и так называемого Холопьяго городка, ведет свое начало от этой глубокой древности. Заслуживают также внимания помещенные в Азиатской Сарматии ниже Аланских гор Свардены, имя которых встречаем у Тацита (гл. 40) в числе Свевов. Оно рядовое имя у Вендских Славян (Сварт и др.), внесенное по-видимому колонизаторами нашего севера Вендами под именем Свобен.
Нельзя предполагать, что приведенные свидетельства о Сарматах и Аланах суть позднейшие вставки в географию Птолемея, потому что напр. Сарматы Царские упоминаются и современником Птолемея Аппианом (160 г. по Р. X.), который пишет, что во время 3-й войны Митридата с Римом, в 74 году до Р. X., к нему присоединились из числа Савроматов царекие Савроматы.
Еще раньше, у Страбона Сарматы-Языги, жившие в его время в области нижнего течения Днестра и Буга, именуются также Царскими, то есть царующими. Но здесь они явились по-видимому наследниками Царских Скифов Геродота, уничтожив этих Скифов и покорив всю их землю от устьев Дона до устьев Дуная.
Изучение приведенных показаний Птолемеевой географии приводить к заключению, что северный отдел нашей страны был населен племенем, носившим общее по словам географа имя Алан. Это был большой т. е. многолюдный народ в Европейской Сарматии, занимавший самое нутро страны у своих Аланских гор. Об этом народе повествует и Имайская Скифия, распределив его на три имени — Алан, Свобен и Аланорсов и под ними указывая вместе с тем те же Аланские горы, то есть в общем смысле указывая, что Аланы были основным и сильным населением страны.
Для пополнения географических сведений о древней Сарматии обратимся к историку, писавшему в конце 4-го века, современнику нашествия Гуннов.
Говоря об этом нашествии, историк Ам. Марцеллин (около 380 г.) предварительно делает очерк той страны, где они впервые явились и описывает нравы Алан и других народов нашей Русской Стороны. Он говорит, что ‘Истр-Дунай, принимая в себя большие притоки, протекает мимо земли Сарматов, которых жилища тянутся до Дона отделяющего Азию от Европы. Далее за Дунаем над Сарматами {Указание далее иные понимают за Дунаем, другие за Доном, далее на восток, отчего Аланы являются азиатскими кочевниками. Но далее Марцеллин описывает наш север: Невров, Будинов, Гелонов, Агафирсов, Меланхленов, Андрофагов, т. е. все те племена, о которых вычитал у Геродота, если не у Помпония Мелы, и затем, именно о всем юго-востоке до Китая он говорит, что эта страна необитаема по случаю людоедства Антропофагов, от которых все соседи удалились.} среди беспредельных пустынь Скифии, живут Аланы, ведущие свое наименование от своих гор (Алаунских). Они своими победами, подобно Персам, распространили это имя как благородное на всех соседей’ (XXXI, 2).
Марцеллин знает и других Аланов (Кавказских), живших на восток от Амазонок, но он отличает азиатских Аланов от европейских. Зато их вовсе не различаюсь иные исследователи, не говорим о немецких, но напр. Шафарик, говорящий даже, что Аланы на севере жили только временно и при том азиатскою ордою и прибавляющий наконец, что ‘нельзя наверное сказать, когда скверные Аланы исчезли и куда девались’. Шафарик вообще не благоволил к тому, что Славян в древности называли по большей части Сарматами и почитая Сарматов кочевниками, никак не хотел допустить, чтобы Сарматы, Аланы и Роксоланы были Славянами (Слав. Древности, т. I, кн. II, стр. 130, 133, III, 143).
Можно с достоверностью полагать, что об этом обстоятельстве упоминает и Диодор Сицил., свидетельствующий о размножении Сарматов и истреблении ими Скифов. Здесь открывается весьма важное событие из внутренней истории нашей страны, совсем неизвестной древним писателям.
Марцеллин, по-видимому, согласно со страбоном, отделяет юг Русской Страны от Дуная до Дона для населения Сарматов, а север для Алан. ‘К числу соседей Алан принадлежать, по его словам, Невры, живущие в глубине страны, конечно, у высоких гор, неприступных по случаю холода’. Невры, как нам уже известно, суть жители нашего Полесья, Стурны по Птолемею, Древляне, Дреговичи и Туровцы по Нестору. Марцеллин в другом месте прибавляет, что из страны Невров течет Днепр (XXII, 3). Очень, ясно, где находилось обиталище Аланов.
‘Дальше живут Будины и Гелоны, продолжает Марцеллин, племена свирепые и воинственные, которые сдирают кожу с побежденных врагов и делают из нее себе одежды или попоны на лошадей. Их соседи, Агафирсы, пачкают себе тело и даже волосы на голове синей краской. Затем следуют Меланхлены и Людоеды, питающиеся человеческим мясом, отчего все соседи разбежались от них и вся эта восточная страна до Китая представляет только обширную пустыню. Есть там и восточные Аланы, соседи Амазонов Кавказских, бесчисленные племена, жилища которых простираются, говорят, до реки Ганга’.
Родня Аланам Роксоланы уже в половине 1-го века по Р. X. в 69 г. дерутся в Мизии с Римлянами, а столетием прежде вступаются за Скифов против Митридата Великаго. Марцеллин говорит о них прямо уже, как о господствующем народе в своей стране. Он прибавляет также, что, ‘занимаясь грабежом и охотою, они доходят до Меотийских болот и Киммеринского Босфора и простираюсь свои набеги до Армении и Мидии, стало быть в Закавказье.
Говоря только о нашем севере, Марцеллин совсем ничего не знает о задонской или Волжской стороне и потому замечает, что оттуда до Китая страна необитаема, по причине людоедства Антропофагов. Но, как мы сказали, он знает других Алан, живущих от Кавказа дальше на восток, даже до реки Ганга, и замечает, что северные европейские Аланы хотя и удалены на большое расстояние от азиатских Алан, но те и другие суть кочевники.
По Римским сказкам о кочевом быте он чертит за одно, одними и теми же красками характер Алан европейских и азиатских, не говоря ничего по собственному наблюдению, а пользуясь только книжными источниками, вечно повторявшими одно и то же из Гипократа, Геродота и из других древних сказаний. Наши Аланы изображаются таким образом: ‘У них вовсе нет домов, нет хлебопашества, кормятся они только мясом да в особенности молоком. С повозками, крытыми лыком, они беспрестанно переменяют место по бесконечным равнинам. Найдут место, пригодное для корма, расставят вокруг свои повозки и тут кормятся, как дикие звери. Как только истощится пастбище, пускаются в путь дальше, со своими передвижными городами повозок, в которых родятся и воспитываются их дети, происходят бракосочетания и, словом сказать, совершаются всякие дела их жизни. Куда не толкнет их судьба, они везде у себя дома, гоня перед собой стада крупного и мелкого скота и больше всего заботясь о лошадях. В тех странах трава вырастает постоянно свежая. а поля вперемешку покрыты плодовыми деревьями, так что кочевники на каждой стоянке находят пищу и людям и скоту. Это происходить от влажности почвы и множества рек, орошающих пустыню. Слабые по возрасту или полу сидят в повозках или около повозок и исполняют домашние работы. Люди возрастные и сильные — вечно на коне. О детства привычные к верховой езде, они почитают бесчестным для себя ходить пешком. Они превосходные воины, потому что военное дело у них становится суровою наукою во всех мелочах. Высшее счастье в их глазах — погибнуть в битве. Умереть от старости или от какого случая — это позор, унизительнее которого ничего не может быть. Убить человека — геройство, которым только и можно хвалиться. Самая славная добыча для такого героя — это кожа с головы врага, которая и служить покрышкою и украшением для лошади победителя. Рабство им неизвестно и все они родятся свободными. Вождями избирают себе храбрейших и способнейших. У них нет храмов и никаких зданий, хотя бы соломенного шалаша для поклонения божеству. Обнаженный меч, воткнутый в землю, становится для них кумиром, верховного божества (Марса) и святилищем их варварского благочестия. В обычае у них гадание на ивовых прутьях и пр. Аланы вообще красивы и рослы: волосы их отливают в русый цвет. Взгляд у них скорее воинственный, чем свирепый. Быстротою нападений и воинственным духом они ни в чем не уступают Гуннам’.
В сущности в этом рассказе изображены не Аланы, а только те сведения и фантазии о кочевом быте, какие были в ходу у начитанного римского общества. К самим Аланам может только относиться отметка Марцеллина об их наружности, что они красивы и рослы, что волоса их отливают в русый цвет, что взгляд их скорее воинственный, чем свирепый, что нисколько не уступая Гуннам в быстроте нападения и воинственности, они во всем похожи на Гуннов, только опрятнее в одежде и разборчивее в пище, только с более мягким и более культурным образом жизни. Но и эта черта, как по всему заметно, явилась с тою целью, дабы чернее представить Гуннов, ибо автор главным образом описывал нашествие Гуннов. Как бы ни было, но для нас ясно одно, что Марцеллин здесь говорит об Аланах, кочевавших по его выражению в ‘безграничном пространстве’, в нашей Русской Земле, что это бш народ знаменитый своими войнами и господствующей в своей стране, что обыкновенным местом их набегов и охоты были берега Воспора Киммерийского и Азовского моря, что их набеги простирались даже в Армению и Мидию, в Закавказье. Эти знаменитые Аланы по истории носили особое имя — Рокс—аланы, о которых Марцеллин вовсе не упоминает в своем описании Алан, а перечисляет их однажды зауряд с другими народами: Языги, Роксоланы, Аланы, Меланхлены, Гелоны и пр. и потому дает право заключить, что все сказанное им об Аланах вообще относится столько же и к Роксоланам, и что таким образом Роксоланы были родственники всем остальным северным Аланам.
В этом рассказе видим, что Марделлин обрисовывает коренное местожительство Алан на севере нашей страны и называете их Аланами Европейскими (XXII, 3), чем и отличает их от Алан восточных, Кавказских или вообще азиатских, к которым принадлежали и Аланы Осетины. По этому поводу мы принуждены войти в некоторые подробности.
Старые и новейшие исследователи об Аланах не обратили должного внимания именно на этих Европейских Алан и собирая повсюду в одно место различные свидетельства об этом имени, представили довольно запутанное смешение разнородных фактов. относящихся то к Европейским, то к Азиатским Аланам, вследствие чего Европейские Аланы совеем исчезли с лица Истории. Господствующими в ней оказались одни только Аланы Иранцы, предки Осетин.
Новая исследовательность (Вс. Миллер) об Европейских Аланах отмечает только вскользь, что Аланы упоминаются и в Западной Европе рядом с немецкими племенами (Вандалами), причем, говорит исследователь, ‘мы не можем быть уверены в этнической тождественности их с Аланами Кавказскими’. — ‘Эти странствующие Аланы, если они только родичи Кавказских Алан, вероятно представляют колено, отторгнутое от главного племени нашествием Гуннов и увлеченное ими в числе других народов, в их странствовании по Западной Европе’. Таковы мнения новой исследовательности о тех Аланах, которые по Птолемею и Маркиану значительно населяли нашу равнину.
Самое имя Алан Кавказские Аланы получили от Европейских Алан. Древние писатели нередко смешивали имя Алан с именем Албан (Моммсен, Рим. История V, 384). Амм. Мерцеллин (XXIII, гл. I) свидетельствует, что в его время Албанов и Массагетов стали называть Аланами, отчего и он весь Массагетский восток до Ганга населил Аланами.
Тот же Марцеллин объясняет, по каким причинам имя Алан распространилось и стало вместо этнографического географическими Эти Аланы, говорит он, своими победами, подобно Персам, распространили это имя как благородное на всех соседей. На Кавказе это имя утвердилось по случаю нередких нападений на Закавказские страны, на Мидию и Армению. О таких набегах находим достаточные сведения у Приска, который ‘говорит собственно об Уннах, но Унны в его время были уже друзьями Алан и продолжали их заветное дело. Эти набеги были до того обычны, что Дербентский проход Кавказа носил имя Сарматских ворот.
О Кавказских Аланах обширное исследование представил Вс. Миллер (Осетинские Этюды). Почтенный труд его основан главным образом на лингвистики, которая по его изысканиям при помощи немецкой учености гласить следующее: ‘Сарматы и отчасти Скифы суть Иранские племена, которые были известны за многие столетия до Р. X. и занимали припонтийские и приазовские степи на протяжении от нижнего Дуная до Волги и Урала’. Других племен здесь не существует!
Такие заключения, как видно, основываются главным образом на толковании личных и других имен, сохранившихся на греческих каменных надписях и отчасти в средневековой письменности. Как основной источник исследования эти надписи содержать различные варварские имена горожан, одних только горожан, напр. древнего города Танаида, где таких имен сохранилось несравненно больше, чем в других исчезнувших городах. Население в тогдашних приморских торговых городах всегда бывало, как и теперь, очень разнородно и наполнялось купцами и промышленниками от всех окрестных и даже далеких племен. Возможно ли, чтобы хотя и многочисленный Иранские имена городских обывателей покрывали Иранством и всю южную степную и речную Палестину Русской Земли?
Это возможно лишь для той односторонней исследовательности, которая до крайности увлекается своими лингвистическими открытиями и утвердительно говорит, что на юге России кроме Иранцев никого и не было, также как кроме Алан Кавказских никаких других Алан не существовало. Для того чтобы согласовать показания Географии Птолемея с местожительством Алан Кавказских, новая исследовательность без затруднения отодвигает Птолемеевы Аланские горы к горам Кавказским. ‘Аланы, говорит она, связаны с горами, но не со севера, а с юга, а именно с Кавказским хребтом. Птолемей, или его источник Марин Тирский сочинили Аланские горы’!!… (Чтения в Истор. Общ. Нестора Летописца XIII, 107).

——

В заключение обзора географии Птолемея упомянем и о реке Волге. Птолемеевы карты Азиатской Сарматии и Имайской Скифии очень хорошо знают, что Волга, называемая ими Ра, течет двумя потоками с Иперборейских гор. Один поток следует от запада из Азиатской Сарматии, из области Сарматов Царующих, начинаясь на 61 гр. широты — это сама Волга. Другой поток начинается на том же градусе и течет от востока из Скифии — это Кама. Обозначено и место, где обе реки сливаются в одну, отмечены и два ее поворота, один (Самарская Лука), другой приближающейся к извороту Дона. Упомянуто также, что в Азиатской Сарматии у верхнего Дона живет большое племя Периербиды, в котором можно узнавать нашу Пермь — Биармию, как и толковали старинные географы.
Птолемей перечисляет несколько городов, лежавших по Днепру и по окрестным рекам, впадающим в Черное и Азовское моря.
На потоке Днепра он указывает кроме Ольвии и Ордисса, пять городов Азагарий, Амадока, Сар, Серим и Митрополь или по Плинию Мелитополь, что вероятнее. Нынешние места этих городов могут обозначаться так называемыми городищами остатками более или менее обширного древнего жилья. Немецкая ученость (географ Шпрунер) не помедлила указать на город Азагарий, что это ее знаменитый Азгард. С русской точки зрения возможно указать или Чигирин на Суле, или Чигрин на Тясмине.
Амадока {Птолемей (Шафарик т. I. кн. II, 348, 349, 376) поставляет на трех разных местах народ Амадоки, город Амадоку и озеро Амадоку — ясно, что он слышал имя, но не знал, где правильнее его поместить. Не скрывается ли здесь смутное показание об озере, городе и народе Ладога? Озеро он ставить вверху западного притока Днепра, то есть все-таки где-то вверху. В Азиатской Сарматии под Гиперборейскими горами ниже Сарматов Ипербореев и Царских, Птолемей указывает народ Модоки.} не поддается объяснению. Сар может указывать на устье реки Суры, впадающей справа в порожистый Днепр. Серим указывает на устье Самары, впадающей в Днепр слева у Екатеринослава. По западному притоку Днепра, который должен обозначать Березину, находились три города Лиин, Сарвак и Ниосс.
Леин может обозначать Лоев на устье Березины.
Существование этих городов, расположенных почти на одном градусе широты и на одном или на двух градусах долготы, обнаруживаете, что в то время было не малое промысловое движете по течению Днепра и Березины то есть от Черного к Балтийскому морю.
Он перечисляете малые реки, впадающие отчасти в Черное, отчасти в Азовское и в Гнилое море, и здесь тоже указывает немало городов, находившихся по течению или при устьях этих рек.
Писатель около 400 г. Маркиан Гераклейский, во всей Сарматии, между Вислою и Доном, насчитываете 53 значительных города. Если из этого числа положить хотя пятую долю на города, находившиеся внутри страны, кроме указанных выше, то мы все-таки можем с немалою основательностью допускать, что и в 4-м веке существовали уже по крайней мере те города, которые по нашей летописи известны, как древнейшие.
Все это показывает, что в первых столетиях от Р. X. наша Сарматия даже в ее южной степной Черноморской части не совсем походила на кочевую варварскую пустыню и если у некоторых писателей обозначалась пустынею, так потому только, что они вовсе ее не знали.
Относительное множество городов дает основание полагать, что население, занимаясь больше всего земледелием, поддерживало и торговые дела, привлекая в устья своих рек старинных промышленников торговли, Греков, Армян, Евреев, которые теснились в устроенных ими городах и наживались под покровительством здешних варваров.
Замечательно, что в это время, в первые три столетия по Р. X., в этой пустыне господствуют Роксоланы, получая даже от далекого Рима дань, или, как Рим выражался: дары, субсидии, стипендии. Других кочевников, в роде прежних Скифов или позднейших Аваров и Печенегов, история здесь за это время не указывает. Не по той ли самой причине к концу 4-го века сделались так сильны кочевники западные, европейские, именно Готы, которые в эти же века начинают подвигаться все ближе к Днепру. Нам кажется, что самое движение этих Готов случилось именно по той причине, что здесь уже очень давно пролегала широкая дорога, проторенная Балтийским Славянством в земли своих Черноморских братьев, и что Роксоланы, быть может, были те же Балтийские Ругии-Роги, овладевшие торговыми промыслами Днепра и потому распространившие свое имя, Роксы-Россы (у Иорнанда Рокас, Рогос) от устьев Дуная до устья Дона и далее под именем Аорсов, Аланорсов, до устья Волги. Множество городов, спокойно существовавших здесь во 2-м веке, явно показывает, что степняки Роксоланы больше всего заботились о торгах и промыслах гражданских и к тому же, как увидим, вовсе не были знамениты делами военными.
Говоря о Доне, Птолемей на его устье помещает известный город тоже Дон или по-гречески Танаис, и говорит между прочим, что на повороте реки к востоку живут севернее Офлоны (быть может Донские Поляне) и Танаиты-Донцы, то есть те люди, на языке которых имя Дон было свое родное слово, в противном случае и они назывались бы собственным своим именем. Так назывались и Борисфениты Березинцы у Днепра. Под Донцами ближе к устью жили Осилы (в 5-м веке Сады) обитавшие несомненно, по реке Салу, впадающему в нижний Дон от востока из прикаспийских степей, со многими притоками, которые отчасти также именуются Салами. По свидетельству Евстафия соседи Дона и туземцы называли его Силисом.
Любопытнее всего, что при источниках Дона Птолемей указывает какой-то памятник Александра Македонского, а несколько ниже — памятник Кесаря. Он называет их жертвенниками. По Книге Большого Чертежа (изд. 1838 г. стр. 42) действительно значится, что ниже впадения в Дон реки Быстрой Сосны, на которой стоит теперь город Елец, на Дону существовала ‘Донская Беседа, каменный стол и каменные суды (сосуды)’. Это любопытное показание Птолемея даже по древним градусам и картам чуть не в точности согласуется с показанием Книги Большого Чертежа 1.
1 У Птолемея градус истока Дона 64 д.—58 ш.
Жертвенник Александра 63 д. — 57 ш.
Кесаревы алтари 68 д. — 56 1/2 ш.
По теперешней гидрографической карте Иван-озеро 56 д. — 54 ш.
Владение Сосны 56 3/4 д. — 52 3/4 ш.
Как известно, Птолемеевы градусы редко сходятся с теперешними, но в настоящем случае очень любопытно показание расстояния жертвенника от истока реки на один градус, что совпадает с показанием и наших карт.
Жертвенники Кесаря можно также приурочить к другой реке Сосне, по прозванию Тихой, на которой стоит Острогожск, и над которою при ее устье в 14-м столетии митрополит Пимен, во время своего плавания вниз по Дону, видел ‘столбы каменные белые, дивно и прекрасно стоять, как стоги малые, очень белы и светлы’ {Летопись Никоновская IV, 161.}. Несомненно, и те и другие жертвенники суть игра природы в каменных и меловых скалах этих двух рек.
Одно это свидетельство заслуживало бы особого исследования археологов. Имена Александра Македонского и Кесаря конечно стоять здесь только потому, что повсюду и всякие подобные памятники тогдашние люди приписывали только этим славным героям.
Для нас это показание очень важно, во-первых потому, что оно дает новое доказательство в верности источников, которыми пользовался Птолемей, а во вторых оно служить весьма очевидным свидетельством, что плавание по Дону до его устья совершалось и в то уже время со самой его вершины, что плавали по нем люди, знавшие хотя по слуху об Александре и Кесаре, почему, встретивши на пути чудесные памятники, приписали их сооружение этим любимым героям всяких баснословных рассказов. Надо прибавить, что Дон и теперь вполне судоходен от устья Быстрой Сосны, или от жертвенника Александра Македонского. У древних Греков существовало предание, что Аргонавты на возвратном пути плыли по Дону, что опровергал писатель Екатэй еще лет за 400 до Р. X.
Так рано носились слухи о возможности плавания по Дону до его вершин.

——

Для пополнения и пояснения географических показаний древних писателей обратимся к истории.
В истории нашей страны очень замечательно время Понтийского (черноморского) царя Митридата Великого, 121—64 годы до Р. X. Почти всю жизнь он боролся с Римом, ненавидел Рим от всей души и употреблял все меры, чтобы совсем истребить это волчье гнездо, ‘ненасытное крови и завоеваний, жадное к богатству и завистливое ко всякой власти, гнездо, которого и основатели, как он говорил, были воспитаны сосцами волчицы’. На востоке большим союзником Митридата против Римлян была общая к ним ненависть по случаю явного грабительства их проконсулов, неправедного их суда в тяжбах, великого мздоимства их мытарей и всяких сборщиков пошлин. Но Митридат замышлял поднять весь мир на это волчье гнездо и намеревался сделать на него нападение оттуда, откуда меньше всего можно было его ожидать, именно со севера Италии. С этою целью он завел тесную дружбу со всеми варварами от Дона и Днепра до Адриатического и Балтийского моря. Он рассылал к ним послов, прямо просил помощи на Римлян, привлекал различными одолжениями и дарами, и главное обещаниями найти в Римских областях несметные сокровища. Его послы странствовали и к Кимврам. В наших же местах он поднял в Крыму Скифов и Тавров, а от Днепра до Дуная Сарматов-Царей, Сарматов-Языгов, Кораллов (несомненно Горалов на Карпатских горах), Бастарнов, храбрейший из всех придунайских иародов, и Фракийцев, живших на южном берегу Дуная до Гемуса и Родопа.
Любопытно, что собранное из этих стран войско состояло но преимуществу из пехоты, 190 тысяч пехоты и 16 тысяч конных, в числе конных были кроме Скифов и некоторые Кавказские народы. Одно это может показывать, что здесь жили по большой части хлебопашцы, и никто другой, как Славяне. Сверх того этой армии предшествовали толпы пеших же людей, которые расчищали дорогу, теребили путь, несли запасы и вели небольшой торг {Известно, что еще почти за два столетия до Митридата, во время войны сыновей Воспорского царя Перисада 1-го, в 311 г. до Р. X., вспомогательные Скифы поставили 20 тысяч пехоты и только 10 тысяч конницы. Диодор Сиц. XX. Все это обнаруживает, что большинство Скифского населения были земледельцы.}.
Но собравши сухопутный силы, Митридат не оставил без внимания и морских лодочных флотов, которыми владели приморские жители по всем берегам Черного моря. Он и их поднял на Рим, даже содержал морских разбойников на жалованьи и образовал из них такую морскую разбойничью силу, с которой Римляне потом едва могли справиться. Быть может и в это уже время Днепровские лодки также плавали по Черному морю, опустошая побережья римских владений. Это тем более вероятно, что во время войны Митридата со Скифами, которым на помощь приходили Роксоланы, его полководец Неоптолем на одной и той же переправе (на Воспоре Киммерийском, Керченский пролив) одолел варваров летом в морском сражении, а зимою в конном. Стало быть и скифские северные союзники тоже имели флоты.
Как бы ни было, но Митридатовы войны с Римом (с 90 года до Р. X.) должны были разнести между нашими варварами много новых сведений о богатых странах поморского Европейского и Азиатского юга. Митридат в этом отношении просветил варваров и указал им пути, как и откуда было легче всего добывать золото и даже ежегодную подать.
О другой стороны, послы Митридата, странствуя по землям, необходимо описывали пути, как ходить к варварам и где кто из них живет. Не из таких ли записок составилась потом география Марина Тирского, которая была сокращена Птолемеем. По крайней мере Страбон, кн. 1, гл. 2, прямо говорит, что дальнейшие страны Европы от Днестра до Кавказа сделал известными Митридат и его полководцы.
Еще прежде своей дружбы со сарматскими племенами от Днепра до Дуная и до Балтийского и Адриатического моря, Митридат совсем разгромил старых кочевников Скифов и тем, по всему вероятию, обеспечил свои сношения со северными, по преимуществу земледельческими народами. Он очень хвалился победами над Скифами. ‘Из смертных я один покорил Понт и всю Скифию, говорил он, ту Скифию, мимо которой прежде никто не мог ни безопасно пройти, ни приблизиться к ней. Два царя, Дарий Персидский и Филипп Македонский осмелились было, не покорить, а только войти в Скифию, и с позором бежали, бежали оттуда, откуда теперь мне прислано великое число войска на Римлян’.
Ясно из этих слов, что сильное кочевое племя наших южных степей было обессилено Митридатом окончательно. С той поры слава Скифов умолкла навсегда.
Война со Скифами началась по следующему обстоятельству. Лет за сто до Р. X. корсунские Греки, теснимые Скифами, призвали Митридата на помощь и отдались совсем в его покровительство. Скифы, известно, требовали дани больше прежнего. По этой же причине отдался во власть Митридату и Воспорский князь Перисад, так что Митридат неожиданно сделался властителем всего Крымского полуострова.
У Скифов был тогда царь Скилур, владевший вероятно всею Черноморскою страною, потому что Ольвия печатала его изображение и имя на своих монетах. У него было много сыновей (50 и 80) и старший Палак, именем которого и теперь называется Балаклава. После многих битв и Митридатова похода в самую Скифию, Скифское владычество во всей стране было уничтожено без остатка. На помощь Скифам в это время приходили и северные их соседи, Роксоланы. Они пришли именно к Палаку в числе 50 тысяч под предводительством своего воеводы Тасия и считались воинственными, как говорит Страбон, но полководец Митридата Диофант, воевавший с ним около Корсуня, разбил их с шестью тысячами своего войска. Большая часть их погибла.
По словам Страбона они были вооружены шлемами из воловьей толстой кожи и такою же бронею, щиты носили плетеные из дерева, оружие имели копья или дротики, лук и меч. Страбон не говорит, что это было конное войско. Судя по вооружению, скорее всего они приходили пешие (VII, 3—17).
Таким образом царство Геродотовских Скифов прекратило свое существование. Но любопытно, что тотчас после Скифов, в этих же странах возникаешь слава Роксолан, так бесславно и неудачно начавших свою историю в союзе со Скифами.
Были ли Роксоланы настоящими кочевниками, об этом до сих пор утвердительно сказать нельзя. Страбон, описавши вооружение Роксолан и сказавши, что с ними сходствует большая часть остальных (их соседей и соплеменников), делает очерк кочевого быта и ни слова не говорит, что именно так жили Роксоланы, а говорит вообще о степняках, кочевавших летом в равнинах, а зимою по болотам Меотиды. Этот очерк стало быть относится или ко всем упомянутым им прежде народам, или же к одним только Скифам, обитавшим по близости Крыма. Самым северным, перед другими, Роксоланам было очень далеко уходить на зиму к болотам Азовского моря, тем более, что по Страбону же там жили Скифы и Савроматы, см. выше стр. 327. От этого общего очерка кочевого быта географ тотчас переходит к общему же очерку климата этих стран.
Таким образом Страбон ясно и точно не говорит, что Роксоланы были природные кочевники. У Римлян же, как мы заметили, вся Сарматия заключала в себе только кочевников, по той причине, что вся наша равнина представлялась им не иначе, как Скифскою степью.
‘В последствии этот Сарматский народ (Роксоланы), говорит Шафарик, часто является в Римской истории, именно до самого конца 4-го столетия, причем жилища их всегда почти показываются на Черноморье, близ устья Днепра’.
В 69 году по Р. X. зимою в своем походе на Римские области они изрубили два римских полка и ворвались в Мизию (теперешняя Сербия). Их было 9 тысяч конницы. Пока они занимались своею добычею, рассеявшись по стране без всякой осторожности, наступило теплое время, пошли дожди и собрались римские войска. Третий легион при пособии вспомогательного войска напал на них врасплох. Обремененные награбленным имуществом, в наставшую от дождей распутицу, Роксоланы не могли сопротивляться и были по большей части побиты. Тацита при этом рассказывает, что скользкая дорога лишила быстроты их коней. ‘Весьма чудно, прибавляешь он, что в этом случае вся храбрость Сарматская совсем пропала. Они вовсе не способны к пешим сражениям, когда же поотрядно пускаются в бой на конях, то едва ли какая рать может устоять против них. Но теперь не приносили им пользы ни копья, ни предлинные их мечи, которыми действуют они не иначе как ухватя обеими руками. Лошади их падали и вязли, как и люди, в глубоких и мягких снегах. Кроме того начальники и лучшие воины очень отягчены были своею бронею, которая состояла из железных дощечек или из самой жесткой кожи. Храбрецов покрытых этою бронею, хотя удары и не проницали, но упавши на землю, во время схватки, они не могли подняться и притом вязли в снегу. Римляне в своих легких латах свободно поражали врагов метательными стрелами или копьями, а когда дело доходило до рукопашной битвы, кололи их вблизи легкими римскими мечами, против которых Сарматы не привыкли защищать себя даже и щитом. Малое число Роксолан, спасшихся от битвы, попряталось в болотах, где они все погибли или от стужи или от ран’ {Тацит — история, кн. I, 79.}.
Тацит в этом рассказе с особенным намерением желает выставить преимущества Римского вооружения и способа войны пред варварским, рисуя при этом Роксолан обычными красками, какими всегда описывались кочевники. Но из его же повествования видно, что на Роксолан, попавших на распутицу с тяжелым бременем различной добычи, врасплох напал целый легион (более 6000 ч.) свежего войска, при помощи свежих же вспомогательных отрядов. Конечно, конницы против пехоты вообще бороться было невозможно, а в распутицу на конях и уйти восвояси также было очень затруднительно. В описании Тацита Роксоланы походят на истых кочевников, по неуменью продолжать битву пешими, в глубоких и топких снегах. Но зато предлинные их мечи, которыми владеть надо было обеими руками, прямо выводят их из разряда кочевых народов и прямо указываюсь, что прежде всего это были пешие ратники {Известно по Плутарху (в Марие), что длинными тяжелыми мечами работали против Римлян Кимвры. Древние Киевские мечи, найденные в разное время в самом городе, как и в других Киевских местах, имеют длины около полутора аршина, а недавно открытый меч раскопками Московского Археологического Общества в кургане близ Смоленска, имеет длины около семи четвертей. Он был найден воткнутым в землю между двумя копьями, вблизи находился глиняный горшок с пеплом сожжения покойника. В Венедских-Славянскнх курганах на Балтийском Поморье, в Мекленбурге, в земле древних Варнов, находимые мечи тоже длинные, чем отличают самые могилы, как Славянские. Ж. М. Н. П. 1839, Март.}.
История таким образом свидетельствует, что Роксоланы уже во второй раз были побиты. К сожалению, она ничего не рассказывает о том, каким образом те же побитые Роксоланы стали брать с Рима дань, хотя бы под видом ежегодных подарков, как пишут римские историки, всегда отстраняя нисколько постыдное слово дань. Знаем только из одной надписи, относимой ко времени импер. Веспасиана, 69—79 г. по Р. X., что Римляне возвращают князьям Бастарнов и Роксоланов их сыновей, по всему вероятью бывших у Римлян в талях или в заложниках на случай ссоры и войны. Это показывает, что у Роксолан с Римом были сношения постоянные и притом мирные, союзные.
Знаем еще, что при импер. Адриане (117—138) Сарматы и Роксоланы возмутились против Рима именно за не платеж дани. Царь Роксоланский, говорит Спартиан (гл. 6), жаловался на уменьшение обычных даров, которые получал от Рима. Адриан, разобрав причину его неудовольствия, заключил с ним мир, то есть конечно удовлетворить его надлежащею прибавкою. В римских надписях этого времени упоминается даже имя Роксоланского царя: Распарасан {Если это имя объяснять из туземных звуков и предполагать, что оно составное, то в именах наших земель найдем: озеро Роспу, реки Росонь или Расонь, см. стр. 178, 181. Припомним имя острова Rosphodusa, находившаяся в Перекопском заливе (Березань), и личное имя Иорнандова вождя Готов в 3-м веке, Респа. Наконец припомним вождя Дунайских Булгар, Аспаруха, который переселился на Дунай с устья Днепра. Птолемей упоминает в верхней Паннонии город Rhispia.}.
При Марке Аврелии на Рим поднялись все пограничные северные народы. Настала так называемая во всемирной истории Маркоманская война (166—180), которая, говорят, страшнее была Пунической. Немецкими учеными эта война только и называется Германскою. Между тем римские же древние писатели называюсь ее особо Германскою, Маркоманскою и особо Сарматскою, или лучше сказать, говорит Канитолин, войною многих народов, по той естественной причине, что Сарматы в ней участвовали, нисколько не меньше, если еще не больше Германцев. Из Сарматских народов тогда воевали: Сарматы-Языги, Роксоланы, Бастарны, Аланы, Певкины, Костобоки (Капитолин, гл. 22). Страшнее всех были Языги, которые преимущественно перед другими прозываются именем Сарматов. Они продолжали войну и после того, как Германские племена были усмирены, то есть и тогда уже, когда великая Маркоманская или Немецкая война прекратилась. Добрейший Марк Аврелий очень жалел, что не удается ему совсем истребить этот беспокойный народ. Спустя много лет после войны Языги возвратили Риму 100000 пленных римских (Моммсен V, 204) {Немецкие патриотические идеи никак не хотят допустить в историю той очевидной истины, что в разрушении Римской империи наравне с Германскими племенами участвовали и Славянские или вообще народности нашей Скифии и Сарматии, поэтому Маркоманская война у них именуется даже просто Немецкою, хотя в самом имени Маркоманя скрываются вообще пограничные обитатели севера Германии, в числе которых необходимо находились и Славяне от Одры и Вислы. Каждый исследователь, сколько-нибудь чуждый Немецкому патриотизму и Немецким воззрениям на историю, всегда в своих разысканиях встречается с этою Немецкою неправдою. Вот что заметил г. Дринов о Маркоманской войне: ‘Читая у Диона Кассия, современника этой войны и единственного источника для ее истории, какую значительную роль играли в ней не Немецкие народы, нельзя не удивляться односторонности тех Немецких историков, которые (Вебер), называя эту войну Немецкою войною, присваивают всю, так сказать, славу ее одним Немецким племенам…. Не Немецкими племенами они пренебрегают совсем, или раздают им какие-то бессмысленные роли, делая из них, если позволено так выразиться, прихвостней, так называемого, Маркоманского союза. Чтения Общ. Истор. 1872, кн. 4, стр. 50.}.
‘Языги, говорит Дион Кассий, отделенные Римлянами (после завоевания Дакии) от своих Черноморских братьев, до тех пор воевали с импер. М. Аврелием, пока он не заключил с ними мир и не согласился на свободное сношение их начальников через Дакию с братьями их, Роксоланами, на Черном море’ (Шафарик I, кн. II, 122).
По свидетельству Иорнанда, гл. 12, этих Языгов отделяло от Роксолан только русло Дуная, ибо Языги жили вверху реки, а Роксоланы владычествовали в устье, посреди же находилась Дакия, южною границею которой было именно только русло Дуная {Академик Васильевский (Ж. М. Н. Пр. 1882 г. Июль) говорит, что Языги отделяются от Роксолан только рекою Алютою, заимствуя это из текста Иорнанда (Гордана) по изданию Моммсена, где вместо alveo — русло, исправлено Алюта-река, что противоречит натуре и словам Иорнанда. Дакия окруженная горами как венцом (слова Иорнанда) находилась посреди Языгов и Роксолан. Языги жили по Тейсу на Западе гор, Роксоланы на востоке от Дакии, занимая нижнее течение Дуная с устьми. Верхнее течение Алюты существует тоже с восточной стороны, но среди горного венца Дакии, ограничиваясь теми горами от полей Роксоланских и имея с южной стороны русло Дуная, которое, как поток реки, и составляло непосредственную границу между Языгами и Роксоланами.}. Нет сомнения, что самая причина столь упорной войны заключалась в притеснениях со стороны Римлян, отнимавших свободный проход по Дунаю.
На этом основании, что Языги и Роксоланы называются Сарматами, знаменитый славист Шафарик причисляет их к азиатам кочевникам, разумея в имени Сарматы неотменно только кочевников, вовсе забывая, что в Римскую эпоху имя Сармат сделалось простым географическим именем страны, а не народа, в роде нашей Сибири, обозначавшим все население восточной Европы, и по преимуществу Славян. Вопреки Шафарику многие и очень знаменитые Немецкие ученые не сомневаются, что Сарматы-Языги, были Славяне {Чтения Общ. Истор. 1872, кн. 4, статья г. Дринова, стр. 65.}. Следовательно и Роксоланы, по братству с ними, засвидетельствованному Дионом Кассием, были тоже Славяне.
Наименование Птолемеем по-Дунайских Языгов переселенцами, точно также, как и наименование Скимном Хиоским Бастарнов-Певкинов, на устьях Дуная, пришельцами (Зап. Одес. Общ. III, стр. 136, 137 и т. II, отд. 1, стр. 239) очень хорошо объясняет в своей географии Страбон (Кн. 7, гл. 3, 17). Он говорит: ‘за Днестрянами к Днепру живут Языги-Сарматы, так называемые Василии, они живут и вдоль Истра, нередко по обоим его берегам’ (где их знал уже Овидий, 7—17 год по Р. X.). Затем, говоря о Крымском полуострове и приднепровье (глава 4, 5) Страбон замечает, что из этого края, разоренного от беспрерывных войн, множество народа переходит за Днестр и даже за Дунай и остаются там на житье… Фракийцы, прибавляет географ, давали место переселенцами, где уступая силе, а где покидая землю по ее негодности’. Нет сомнения, что Митридатовы войны со Скифами были одною из первых причин для подобных переселений.
Итак, если, по признанию авторитетных ученых, по-дунайские Языги-Сарматы-переселенцы, были Славяне и были братья Роксоланам, то надо только удивляться, почему мы никак не хотим почитать Роксолан Славянами же нашей Киевской области, где по преимуществу отводят им место все древние писатели.
Коренное гнездо Роксолан может прямо указывать область Киевской реки Роси (по летописям) или Россы (по Щекатову и другим старым географиям и картам), долина которой исполнена речками и селениями, носящими тоже имя (см. выше стр. 176).
По Геродоту на этом самом месте жили Скифы пахари, оратаи, сеявшие хлеб для продажи, а следовательно и торговавшие им и на юг и на север, и на восток и на запад, и торговавшие не только хлебом, но и всеми другими предметами, которые они получали в обмен хлеба.
Развитие нашей страны было, конечно, прежде всего земледельческое, но именно в Киевской стороне, судя по свидетельству Геродота, оно было на половину торговое. И началось оно, по всему вероятию, с той поры, когда по берегам Черного моря, появились греческие колонии, за 700 и 600 лет до Р. X., не упоминая о Финикиянах. Самые Греки переселились сюда потому, что хорошо знали природное богатство этих земель. Их промышленный, торговый нрав естественно распространялся и внутрь страны и естественно же должен был завязать торговые узлы в местностях, где тому способствовало само природное положение земли, какова именно была Киевская местность. Таким торговым узлам обыкновенно больше всего способствуют устья рек, в которых всегда и свивается торговое гнездо. Если греческая Ольвия, не говоря о других греческих городах нашего юга, находилась в устье двух богатых рек, то и Киев находился тоже в устье столько же богатых рек, сливающихся у его границы в одну еще более богатую и славную реку Днепр. Киев или его край лежал, собственно, на Днепровом внутреннем устье. Отсюда к югу начинаюсь Поле-Степь-Пустыня, т. е. другой мир жизни, а к северу сплошной Лес, тоже иной мир жизни. Точно такое же положение на волжском северо-востоке занимала Суздальская земля при устье Оки, за нею Болгарская земля, лежавшая при устье Камы, а на Ильменском севере Новгород и Ладога, лежавшие при устье Ильменских рек. Где сливались в одно русло многие реки, там соединялись и многие люди в одну общую жизнь торгового города. Там вскоре являлось и богатство и известная степень образованности.
В Русской стороне развитие города, развитие первоначального общежития, торговли и промысла, а за ними известной степени богатства и образованности, началось в Киевской земле, в которой серединное иоложение занимала река Росса или Рось. Было ли это имя туземным, или, что также могло случиться, оно явилось с приходом в эти места Балтийских Ругов-Рогов-Велетов, поселившихся здесь тоже с торговыми целями, во всяком случае оно очень давнего происхождения и должно относиться по крайней мере ко времени первого появления в истории Роксолан, то есть к первому столетью до Р. X.
Что в начале об этом имени ничего не было слышно — это не удивительно. И о самой Ольвии немного рассказывает История и только поминает изредка одно ее имя. Не сохранись ее монет, надписей и других подобных памятников, наши сведения об Ольвии были бы также скудны, как и обо всей нашей стране. Ни Ольвия, ни наш Росс не отличались военными нравами и жили больше всего работою и торговлею. Приобрести же себе имя в истории возможно было только военным походом, вот почему о Россах под именем Роксолан узнают только тогда, когда Скифы позвали их к себе на помощь против Митридата Великаго. Да и после, как обыкновенно, об них упоминается только по случаю военных походов.
Скифы со времен Геродота жили если не в особой дружбе, то в большом согласии с Греками Днепровцами в Ольвии и Херсонцами в Крыму. Согласие это укреплялось и поддерживалось, конечно, обоюдными выгодами: Скифы наверное брали с Ольвии хорошую дань и за то берегли ее от других степняков и различных врагов, чего одного только и недоставало Грекам. Точно также и по таким же причинам, Скифы должны были жить в согласии и со северными Днепровскими племенами, с земледельцами Славянами, доставлявшими им под видом дани и торговли хлеб, мед, дорогие меха северных зверей. В таком положении должны были находиться здешние дела в обыкновенную, так сказать, повседневную пору здешней жизни и здешних отношений.
Страбон очень верно обрисовывает это повседневное состояние дел между властителями и подданными. Он говорит: ‘Кочевники занимаются больше войнами, чем разбоями, а воюют всегда для дани. Предоставив землю тем, которые хотят заниматься земледелием, они довольствуются собиранием за нее условленной дани, да и то умеренной, потому что цель ее не избыток, а удовлетворение повседневных житейских потребностей. Если дань не платят, они начинаюсь войну. В этом смысле Гомер называет их вместе и справедливейшими и (бедными) живущими Бог знает чем, так как они и не брались бы за оружие, если б им платили дань исправно. Не платят те, которые считают себя довольно сильными, чтобы легко отразить их нашествие или даже и не допустить их до своих земель’.
Эта заметка Страбона выводить нас, так сказать, на Божий свет из тех мрачных понятий, по которым нам всегда представлялось в средней истории, что кочевники вообще были ненасытные разбойники, что под их владычеством и вблизи их невозможно было существовать ни одному земледельческому народу. Если по берегам Черного моря греческие колонии жили покойно и даже процветали, сносясь и торгуя с теми же разбойниками Скифами, то и наши северные земледельцы точно также должны были, если и не процветать, то жить сытно под их покровительством, выплачивая разумеется условленные дани, а в иных случаях и запросные деньги, то есть поборы сверх условий.
Послушаем лучше всего самих Греков, как они рассказывают об этих своих отношениях к Скифам в эпоху нисколько позднее Геродотовой. Их рассказы записаны живьем не на бумаге и не одним человеком, а на мраморах, по определению всего города, по воле совета и народа, на память будущим родам о достославных подвигах на общую пользу славного их гражданина Протогена.
‘Во первых, говорит эта мраморная летопись, когда царь Сайтафарн пришел (под Ольвию)… и требовал подарков по случаю своего прибытия (по-русски поклон, поклонные дары), а в городской сумме был недостаток, то, призванный народом на помощь (Протоген) дал 400 золотых монет… (Второе) когда Саии (скифский народ) прибыли во множестве для получения подарков, и народ не был в состоянии дать им, и хотел, чтоб Протоген помог в этом случае, он явился и представил 400 золотых монет… Потом, когда царь Сайтафарн прибыль для принятия почестей на тот берег, и архонты собрали народ для совещания, где (на вече) извещено было о прибытии царя, равно как и о том, что в городской казне ничего не оставалось, предстал Протоген и предложил 900 золотых монет. Как же скоро послы (царя) получили деньги и Протоген с Аристократом вышли на встречу царю, который, хотя и принял подарки, но был разгневан и вступил в возвратный путь (конца недостает) {Протогенову надпись относят к 200-м годам до Р. X. или же к Митридатовым войнам. Славянские Древности Шафарика, т. I, кн. II, стр. 202.}.
Так жила Ольвия уже в последнее время своего существования, обедневшая и бессильная. Но в это же самое время, по-видимому, не так жили Роксоланы, способные не только защищать себя, но даже и помогать тем же Скифам. История Роксолан, однако, не показывает, что это был народ очень воинственный, очень сильный и могущественный, вроде древних Скпфов. Мы видели, что история знает только их неудачи. Между тем древняя география и этнография ставят этот народ господствующим в нашей южной стране, а Великий Рим почему-то находить выгодным держать с ними союз и посылать им дары, в роде дани, об уменьшении которой жаловался Роксоланский царь, то есть попросту князь-предводитель. Очевидно, что могущество Роксолан заключалось не столько в их воинственности, сколько в политической силе самой их страны, с которою дружба быть может уравновешивала мирные отношения к другим варварам-соседям придунайских римских провинций.
Известно, что впоследствии владычество Роксоланского имени простиралось до самых Бастарнов или до вершин Днестра и до устьев Дуная. Вблизи этих мест Адриан и сносился с Роксоланским царем, и потому в этих же местах Плиний помещает народ Аорсов, а Птолемей-Арсиетов. Один из тридцати тиранов, самозванных императоров Рима, Региллиан (256—267), во время войны со сарматами, погиб от Роксолан по заговору римского же войска. Это опять указывает на связи Римлян с Роксоланами. Император Аврелиан (270—274), торжествуя свой Триумф, водил в процессии со скованными руками представителей всех побежденных варварских народов, и в том числе Готов, Аланов, Роксоланов, Сарматов, Франков, Свевян, Вандалов и Германцев.

——

Так как Роксоланы были соседи с Бастарнами, то их имя нередко поминается рядом. Мы видели, что Страбон отделяет для Бастарнов обширный край к северу от Дуная между Германиею и устьем Днестра. Точно также и Птолемей почитает их одним из главных народов Европейской Сарматии и указываем их место вообще за Дакией к северу, не определяя границ, и упоминая только, что между Певкинами и Бастарнами живут Карпияне (в Карпатских горах), что под Бастарнами близ Дакии живут Тагры и под ними Тирахгеты (Днестровцы), что между Бастарнами и Роксоланами (у Днепра) живут Хуны. Все эти показания отделяют для Бастарнов весь северо-восточный край Карпатских гор. Плиний тоже говорит, что против Дакии живут Бастарны и ‘другие германские народы‘. При другом случае он прямо помещает их в числе Германских племен, конечно на том же основании, на каком и Тацит причисляет к Германцам Славян-Вендов, то есть обозначаешь, что племена Бастарнов были оседлые, а не кочевые.
Более древние историки, как мы говорили, называют Бастарнов Галатами, Галлами, Гетами, Скифами, на этом основании Шафарик настаивает, что они были Кельты.
Таким образом, сбивчивые показания источников дают полную возможность относить Бастарнов и Певкинов и к Галлам и к Германцам, о чем ученые спорят до сих пор. Историки описывают Бастарнов, что это был народ, отличавшийся огромным ростом, страшный по виду и особенно сильный в коннице {В этом случае, по представлению латинских писателей, они должны бы вполне походить на кочевников-Сарматов, ибо Роксолан потому и причисляют к азиатам, что они выходили воевать конницею. Но по немецким мнениям Бастарны были первым по времени немецким народом, блистательно выступившим на поприще истории и составляли, так сказать, передовой форпост Германства. Вот почему здесь конница уже не должна обозначать кочевников.}. Бастарны не занимались земледелием, не плавали по морю, не имели стад для своего прокормления. Делом их жизни было сражаться и побеждать врагов. На войне они обладали каким-то удивительным искусством устрашать врага и обманывать его необыкновенными хитростями {Плутарх: Пав. Эмилий.}. Ко всему этому присоединялась жадность к золоту. Когда последний Македонский царь Персей в 170 г. до Р. X. призвал их на помощь против Римлян, они потребовали по 10 золотых на каждого всадника, по 5 на каждого пешего и по 1000 на каждого предводителя. Во времена Митридата за 100 лет до Р. X. Бастарны почитались храбрейшим из всех окрестных народов.
Немецкие ученые, как мы сказали, причисляют их вместе с Певкинами и даже Карпами к германскому племени, основываясь главным образом на свидетельстве Плиния, и особенно на том обстоятельстве, что Бастарны явились к Персею хотя и конницею, но с параватами или пехотинцами, которые по одному находились при каждом конном воине, заступали место убитых всадников и при всяких случаях помогали им. В известном смысле это были паробки. По описанию Юлия Кесаря точно так воевали Германцы (кн. 1, гл. 48). Но нет сомнения, что точно так воевали и Галлы и другие народы, имевшие у себя пешую рать. Это доказательство еще слишком слабо для того, чтобы причислять их к Германцам. Что Тацит говорит о наречии Бастарнов, что по наречию, по одежде, по образу постройки жилищ, они сходствуют с Германцами, то это обстоятельство также ослабляется его недоумением, куда отнести это племя, к Германцам, или к Сарматам-кочевникам, которое вполне подтверждаете только то, что он не знал хорошо, какой это народ.
Бастарны и Певкины обитали на восточном склоне Карпатских гор до Днестра. Их именами прозывались и самые горы, Альпы Бастарнские, горы Певкинские. Подле них жили и Карпиды — Славяне Хорваты, от которых получил имя и весь Карпатский хребет. Если Бастарны были Германцы и при том по Страбону разделялись на многие племена, то они непременно должны оставить по себе память в именах земли и рек, на которых жили, ибо такая память сохраняется дольше всего. Так память о Галатах в этих местах сохранилась, пожалуй, в имени Русского Галича и Галицкого княжества. Что Галаты здесь жили, на это указывает несомненная надпись на одном Ольвийском мраморе. И очевидно, что эти Галаты суть позднейшие Влахи, с которыми вперемешку всегда жили и Славяне.
Впрочем посмотрим, что осталось на тех самых землях, на которых некогда жили Певкины и Бастарны.
По восточному склону Карпатских гор теперь существует Буковина — земля по преимуществу Славянская, имя которой несомненно звучит в имени огреченных и олатыненных Певкинов. От Буковины прямо к югу тянется хребет, называемый Стерни-гора {Пользуемся картами: Подробной России 1815 г., Европейской Турции, Париж 1822 г., Венгрии — Вена 1849 г.}. От Буковины этот хребет отделяется рекою Быстрицею, которая прозывается Золотою Быстрицею (Goldene Bisztritz, Bisztra) и вытекает из-под горы, называемой Gallatz. Она течет от запада к востоку, поворачивает потом к югу и впадает пониже р. Молдавы в Сереть. Ее именем называется город и уезд. В нее впадает также малая Быстрица, по Валашски Beszterce. Неподалеку с того же хребта к западу в р. Самош течет другая Быстрица, на которой стоит тоже онемеченный город Бистриц, именуемый по Валашски Besztertze, Бестерче.
Это самое место, по указанию древних географов было жилищем Бастарнов, так сказать, их гнездом. Но их славное и чисто Славянское имя распространялось во все стороны Карпатских гор, ибо вся эта местность беспрестанно оглашается Славянским коренным именем Стрый (Быстрый), отсюда и огреченное Тирас. На верху Днестра и почти из одной с ним горы текут в Днестр Быстрица и Стрый, а затем еще две Быстрицы, которые сливаются потом в одну Быстрицу несколько пониже древнего Галича. В этот же поток течет Стримба, впадающая в реку Ворону, и с нею в Быстрицу. Все эти реки текут с гор, с правой стороны Днестра, повыше Буковины.
Можно отыскать несколько и других таких имен, но для нашей цели и этого довольно. Быстрица по Валашски произносится Бестерче, след. и наше Быстрый в древнее время Валахами изменялось в Бастар и Бестер. Нам кажется, что в этих двух именах, Быстрый и Бастар заключается вся история Бастарнов или Бастернов. Это Славянские Быстряне, жившие бок о бок, только через горный хребет с Галатами или Валахами, древними Даками и еще древнейшими Агафирсами, из земли которых по Геродоту текла р. Морошь, берущая начало из западного хребта Стерни-горы, по восточному склону которого против того же места протекает р. Быстрпца, впадающая в Сереть. Точно также и Тейс берет начало, направляясь к западу, из одной горы с двумя верхними Быстрицами, впадающими в Днестр. Здесь была граница между Скифами и Агафирсами, а из этого ясно также, кого Геродот называл Скифами, да притом еще древними, отделяя их от новых, или, как он же говорит, настоящих Скифов, царующих, свободных, собственно кочевников (IV, гл. 20, 81, 110). Ясно также, что древние Агафирсы оставили свое потомство в нынешних Валахах, Румунах.
Наименование Бастарнов Галатами могло явиться по той причине, что они, в то время владычествовали вместе с Галатами и ходили за одно с ними же в походы, отчего быть может, Днестровское племя Славян стало называться Галичанами, а страна их Галидиею, если не упоминать об Алазонах Геродота.
По Тациту Певкины-Буковинцы и Бастарны один и тот же народ. Птолемей между этими двумя именами помещает третье — Карпы, то есть олатыненное Хорваты (Грбы). Все это несомненно были племена Славянские, потомки которых живут и теперь на своих местах, сохраняя отчасти даже и средневековой образ жизни, каковы напр. нынешние Горалы, обитающие между Дуклою и Станиславовым. Но когда здесь жили Германцы и куда они потом ушли, история об этом ничего не знает, сообщая сведение только о нашествии сюда Готов уже в 3-м веке по Р. X.
Для нашей истории Бастарны примечательны тем, что на их местах впоследствии возникает очень сильное русское Галицкое княжество, и что эти Галаты-Бастарны, по образу своей жизни, уже за 170 лет до Р. X. обнаруживают вполне казацкое бытовое устройство, которое, по-видимому, было общим типом для устройства и других военных дружин, скоплявшихся в разное время не только в Карпатских горах, но и по всем большим рекам нашего Черноморского Юга.
Марконанская и Сарматская война послужила как бы военного школою для всех пограничных Риму северных народов от Рейна до Днепра. Она научила эти народы подниматься на Римские области не в одиночку, а целыми союзами. Она, в чем нет сомнения, воспитала целое племя особых военных дружин, которые с того времени исключительно должны были жить работою меча. Между прочим она же выдвинула на историческую сцену и знаменитых Готов, слава которых при помощи их же историка Иорнанда, как и в новейшее время покрыла тьмою все деяния остальных соседних народов.
Иорнанд рассказывает между многими баснями и то, что Готы вышли будто бы из Скандинавии. Но мы видели, стр. 155, как была просторна Иорнандова Скандинавия. Во времена Тацита, т. е. лет за сто до Германо-Сарматской войны, Готы обитали где-то вблизи Балтийского моря в соседстве со славянами-Венедами. Иорнанд указывает устье Вислы (Готисканция, Гданск, Данциг). Отсюда они стали подвигаться к Траяновой Дакии около 215 г. и после многих побоищ утвердились в ней в 271 году.
По этому случаю немецкие историки уже прямо говорят, что Готы овладели всею страною от Тейса по горам Карпатским, по Черному морю и до самого Дона. Но на поверку выходит, что они владели только западною частью одной Дакии, т. е. областью Тейса, ибо восточная ее часть по нижнему Дунаю и до Днестра искони принадлежала Сарматам, т. е. тутошним Славянским племенам, обитателям Карпатских гор и Днестровской стороны {Чтения в Общ. Истор. 1872, кв. 4. Статья г. Дранова, стр. 52—53.}. Наши Карпы или собственно Хорваты в 237—238 г., совсем независимо от Готов, нападали на Мизию и в добавок почитали себя еще знатнее Готов.
Еще около 230 года Карпы послали послов к губернатору Мизии Менофилу и требовали чтобы Римляне и им платили дань, какую платят Готам. ‘Почему Готам вы даете деньги, а нам не даете?’ спрашивай Карпы. Менофил ответил, что у императора много денег и он дает деньги тем, кто у него просит. ‘Пусть он и нас считает в числе таких же просителей. Пусть дает и нам деньги. Мы знатнее Готов’, подтвердили Карпы. Но, заручившись союзом с одним врагом, Рим по обычаю презирал остальных соседних варваров, очень верно рассчитывая, что союзник всегда окажет надобное содействие, дабы укротить соседа.
Менофил с должным высокомерием провел Хорватов обещанием донести об их требованиях императору и объявил потом, чтобы они сами отправились в Рим: ‘Бросьтесь к ногам императора, просите его, вероятно ваша просьба будет услышана’ говорил он, оканчивая свои переговоры с Хорватами. Через несколько лет Хорваты действительно бросились опустошать Мизию, как упомянуто (в 245 г.).
Этот анекдот, случайно уцелевший в исторических отрывках, свидетельствует по крайней мере одно, что в половине 3-го века Готы вовсе еще не владели Карпатскою страною.
Открывается также, что и завоевание Готами Дакии совершилось только по случаю особого движения на Рим Хорватов и других соседних Черноморских Славян. В царствование Галла, 251—253 г., на сцену являются вместе с Готами и Карпами, Вораны и Уругунды, которые (Вораны), как говорится по-русски, затыкают за пояс прославленных Готов. По-видимому это был крепкий союз всех южных Славянских племен от Карпат до Днепра и Дона, работавших за одно с Готами, и как потом оказалось, только в их пользу. Историк Зосим называет этих союзников одним именем, Скифами, в которых западные писатели видят одних Готов. Однако даже и Моммсен замечает, что в сущности было бы более правильно называть эти набеги Скифскими, а не Готскими (V, 216). В них участвовали и Готы, но не выдающимся образом. Историк Зосим очень часто поясняет, что эти Скифы были Готы, Вораны, Уругунды, Карпы, Певкины. По его словам они опустошили все по-Дунайские области империи, разрушили все города, и не только господствовали в Европе, но разоряли все побережье Малой Азии от Кавказа и до Ефеса.
В 255 г. Вораны именно одни Вораны, а не Готы, как настойчиво твердит наука о Готах, попытались сделать набег даже в Азию и легко устроили это при помощи жителей Воспоры, которые из страха перед ними дали им суда и показали путь при переправе. Варвары прежде всего напали на Питиунт (Пицунда), но были отбиты и спаслись на захваченных где могли судах, возвратились восвояси.
В 256 г. Скифы (Вораны) снова переправились в Азию тем же способом на судах Воспорян и опять напали на Питиунт, а потом на Трапезунт, взяли оба города, опустошила всю страну и возвратились с огромным количеством кораблей.
Соседние Скифы, увидав привезенные награбленные богатства возымели желание совершить подобный же набег и стали заготовлять суда. Они не признали полезным предпринять набег одинаковым способом с Воранами, как продолжительный и трудный и по опустошенным уже местам. Дождавшись зимы, они пустились в путь, вместо восточной, по западной стороне Черного моря, при чем пехота шла по берегу, а судовая рать в уровень с нею по морю.
В Византийском проливе Скифы, найдя у рыбаков суда, посадили на них пехоту, переправились все-таки в Азию и взяли Халкидон, затем опустошили города Никомидии и Никэи, в том числе и город Киос.
Для дальнейших набегов, Скифы вступили между собою в соглашение, сплотившись воедино из всякого племени и рода и распространяли свои нашествия по Элладе до самых Афин и в Италию до самого Рима.
Из этих свидетельств видно, что не одни единственные для науки Готфы руководили упоминаемыми набегами, но и соседние с Воранами и остальные Скифы работали сами собою помимо Готов, сплотившись даже в одно целое, которому в это время не доставало только предводителя в роде Аттилы.
Поэтому напрасно покойный академик В. Г. Васильевский с презрением отзывается о загадочных, по его словам, Воранах, как о Славянском (по нашему мнению) народце, под руководством Готов приучавшемся разъезжать по морям подобно будущим Варягам {Ж. М. Н. Пр. 1878, Январь, стр. 96. Статья, Житие Иоанна Готского, написанная крайне односторонне в восхваление Готов.}. При императоре Галлиене, 259—268 г., никто уже не сопротивлялся этим Воранам, Готам, Карпам, Уругундам, и никакая сторона Империи и верхней Италии не была в безопасности от их набегов. Мы уже высказали предположение, что в имени этих Воранов и Урутундов могут в действительности скрываться те же Балтийские, Тацитовские Варины, Варны и Види-Варии 6-го века, по нашей летописи Варяги.
Иорнанд (гл. 20) рассказывает, что во время упомянутых сейчас набегов предводителями Готов были Респа, Ведуко, Туро и Варо. По обыкновению древних писателей в личных именах очень часто обозначались имена целых племен или самой страны, откуда являлось племя. Поэтому и здесь легко могло случиться, что имя Варо означает дружину Воранов, как имя Туро целое племя наших Туровцев или Стурнов Птолемея. Во всяком случае наш Тур, пришедший от Варягов, находить в Иорнандовом Туре прямого своего предка. Пршгомним, что у этого писателя не все его Готы были истинными Германскими Готами. У него этим именем покрыты многие войны и движения варваров вовсе не готско-германского происхождения. Он видел своих Готов и в Гетах задунайских и во всех народностях, носивших неопределенное общее имя Скифов и Сарматов.
Заметим также, что движение Готов от Балтийского моря к Черному мимо Карпатсках гор обозначало в сущности общее движение тамошних племен к Черноморскому югу, более богатому и более промышленному, чем их Балтийское поморье. Очень также вероятно, что это движение началось еще по возбужденно Митридата Великого и с особою силою должно было распространиться во время Маркоманской и Сарматской войны с Римом. Поэтому нет ни малейшей причины сомневаться, что предприимчивые балтийские моряки — Варины явились в это время хозяевами и на Черноморском юге, под именем Воранов. Другие помянутые народы, кроме Готов, были тутошние. Это Карпы-Хорваты, Певкины-Буковинцы, Уругунды — Страбоновские Урги (вероятные Булгары) и Герулы.

——

Кроме Воранов, особенного внимания заслуживают Герулы. При импер. Галлиене (267 г.) с Меотийских болот на 500 судах они ходили опустошать Архипелага, проникли в самые Афины, и были потом отбиты историком Дексиппом. Затем они участвовали в других общих походах, о которых говорено выше. Их местожительство довольно точно указывает историк Иорнанд. По его словам этот народ населял топкие места вблизи Меотийских болот, называемые у Греков Hele, Илея Геродота, откуда произошло и название Герулов (другие историки именуют их Елурами, Ерулами). Они отличались быстротою и дерзостью своих набегов, так что и самые их жилища-болота историк обозначает вообще коварными, изменническими. Во время Готского Эрманарика все народы вербовали у них легкую пехоту для войска {Тоже самое говорит о Днепровской стране писатель 16-го века, Михалон-Литвин. ‘Киевская область, пишет он, знаменита стечением всяких людей…. Из них одни, убегая от власти отцовской или от рабства, работы, наказаний и долгов, другие отыскивая себе выгоды и лучшего места, приходят сюда, особенно весною…. А познакомившись с удовольствиями этой страны, они никогда уже не возвращаются к своим, в короткое время они делаются опытными охотниками, ходя на медведя и диких быков, а привыкши к этим опасностями становятся смелее, и потому здесь легко добывать множество хороших солдат‘. Архив Калачева, кн. 2, половина 2, М. 1854, стр. 69.}.
Те же условия и обстоятельства жизни нашего юга существовали несомненно с незапамятных времен и всегда способствовали нарождению здесь тех вольных дружин, который больше всего нам известны под именем казаков. Сила этих дружин увеличивалась, упадала, совсем исчезала, появлялась снова, дружины, по вызову или по тесноте, переходили в другие страны, переселялись, но дружинное гнездо оставалось по прежнему на своем месте и по прежнему все ему чуждое, если такое приходило, ославянивало народными силами того же южного малоросийского или в собственном смысле Русского племени.
По свидетельству Прокопия, Герулы, жившие уже на Дунае, в своих нравах и обычаях очень отличались от других народов. Они поклонялись многим богам и приносили им человеческие жертвы. Кто приближался к немощной старости или впадал в тяжкую и безнадежную болезнь, тот сам же просил или должен был просить смерти. Тогда родные приготовляли ему костер и на верху костра клали немощное тело. На костер с ножом в руке всходил один из Герулов, не родственник, потому что родственникам это воспрещалось, и умерщвлял ненадобного для жизни. Родные подкладывали огонь и когда покойник сгорал вместе с костром, собирали его кости и хоронили, покрывали их насыпью или курганом. Точно также, вдова умершего, если хотела показать свою добродетель и сохранить честь и славу вдовы, должна была умереть на могиле мужа. Ее удавливали или удушали. Неисполнившая этого обычая была гонима и ненавидима родными покойника. Герулы вообще имели дикие нравы, то есть, нисколько не уважали власти и со своим владыкой обходились, как с равным, не оказывая ему особого почета. По-видимому это была в полном смысле казацкая дружина.
В 5 веке жилища Герулов обозначаются на север от нижнего Дуная. Те ли это Герулы, которые жили в устье Днепра, или теперь этим же именем прозывается другое уже по-Дунайское племя, неизвестно. Гораздо прежде здесь же упоминаются Кораллы, а гораздо после Горалы. Затем Прокопий рассказывает об их переселении (в 495 году). Одной их дружине пришлось найти себе жилище в Иллирике, другие, пройдя земли многих Славянских народов, достигли великими пустынями страны Варнов и Датчан, а потом морем переплыли в землю Туле, где тамошний народ Гауты, дали им место для поселения. Земля (остров) Туле по понятиям Византийцев означала страну неопределенную, лежавшую далеко на севере за морем.
Это переселение Герулов в Славянскую Балтийскую украйну дает повод предполагать, что они сами были выходцами из той же страны и теперь возвращались только домой. Во всяком случае их путешествие показывает связи Черноморских народов с Балтийскими, связи, которые, быть может, держались по преимуществу только одноплеменностью этих народов. Оставшиеся над Дунаем Герулы впоследствии, уже в 6 веке, призывали себе князей из этой заморской страны Туле, которая, по всему вероятию, находилась на островах, в устьях Немана. Можно с большим правдоподобием гадать, что Герулы были товарищи Воранов и заодно с ними господствовали в нашей Днепровской стране, как и на всем Черноморье.
Немецкие ученые, конечно, Герулов причисляют к Германскому племени. Но другие (Лелевель) с равным успехом доказывают, что это были древние Литовцы. Очень многое заставляет также полагать, что это былиПиавяне. Имена их вождей звучать не мало по-славянски, каковы: Навловат, Охон (Огонь, по немецки читают Гакон), Свартуа (Swartow) Алоуеф, Олуй (Лой, Лоев), Синдовал, Синдовалд (Sandow, Waldow) (Овентовлад), Аорд (Рад), и другие.
В 6 веке, как увидим, имя Герулов опять поминается, хотя и не ясно, вблизи Меотийского озера, в области нашей древней Тмутаракани, и затем исчезаете со страниц летописей.

——

Что касается морских походов, в Азию и даже в Средиземное море, то историк Зосим, прямо говорит, что главными деятелями и руководителями в этом предприятии были Воравы {Именем которых в 10-м веке еще обозначалось одно место на Днепре — Ворион. Лев Дьякон, 193.}.
Историк Зосим продолжает, что так названные им остальные Скифы, ходившие по морю и по суху, прельщенные успехом своего похода, соединились с Герулами, Певкинами и Готами, собрались у р. Тиры в окрестностях Днестра, построили 6000, по другим 2000 кораблей, посадили на них 320 тысяч войска, след. от 50 до 60 человек на каждый корабль, и снова отправились на добычу. Теперь они шли в Геллеспонт, намереваясь пробраться в настоящую Грецию. Но в проливе их настигла буря. Многие корабли погибли. Оставшиеся подались к Кизику к Малой Азии. Ушедши от бури, они продолжали свой путь и собрались у Афонской горы. Здесь починили суда и потом высадились к городам Кассандрии и Фессалонике для осады. В то время, как сухопутные опустошали внутренние страны, моряки грабили берега Фессалии и Греции (Эллады), опасаясь однако приступать к городам, потому что города были сильно защищены.
И те и другие потом были вытеснены римскими войсками, которыми предводительствовал сам император Клавдий {Он, хвастаясь своими подвигами, писал между прочим Сенату: ‘Мы разбит триста двадцать тысяч Готфов, потопили две тысячи судов, реки покрыты щитами, по всем берегам валяются дротики и копья, поля исполнены костей, нет ни единой дороги, которая бы чем завалена не была, великое множество телег и колясок оставлено. Женщин столь много в полон взяли, что победу одержавший воин, каждый может их иметь по две или по четыре (Требеллий Поллион о Клавдие, гл. 8). По римским понятиям Готы были такое же географическое имя, как и Скифы.}.
Все это показывает с одной стороны слабость и беззащитность Римской державы, а с другой служить несомненным свидетельством, что в половине 3-го века, на далеком от Рима северо-востоке, в Днестровской области, образовался народный союз, о котором упоминает и Зосим, как говорено выше, готовый сложиться в особое государство и стать весьма опасным соседом для Рима. Требовалось разрушить эту варварскую силу и вот почему импер. Аврелиан в 271 г. заключает с Готами мир и уступает им Дакию, т. е. западную ее часть, которая пока оставалась еще в руках Рима. С этой поры идет иная политика в отношении к варварам. Рим изыскивает все способы ссорить их между собою (272—333 г.).
Готы замолкли, но Карпы, Бастарны и вообще Сарматы-Славяне продолжают свои набеги. Империя ведет с ними долгую и ожесточенную борьбу, переселяет их десятками и даже сотнями тысяч в свои земли. Император Аврелиан (270—275 г.), получивши за свои войны со сарматами титул Сарматского, разбил в 273 г. войска Карпов. Раболепный сенат тотчас наименовал его и Карпиком. Император однако считал победу свою ничтожною и с насмешкою ответил сенату: ‘Теперь, господа, осталось назвать меня Карпискулом’. Это было название особого рода башмаков. При общем титуле: Сарматский, частные имена конечно уже значили немного. Он именовался Готским, Сарматским, Армянским, Парфянским и т. д.
В 275 г. при импер. Таците поднялись какие-то многие варвары с Меотиды, переправились через озеро, след. от устья Дона и через Понт, совершили набег до Киликии. Они собрались будто еще по призыву Аврелиана в помощь ему на Персидскую войну. Благоразумными советами, при помощи войска, Тацит принудил их возвратиться по домам. Это отрывочное известие поясняет, почему и прежде далекие Роксоланы получали от Рима годовые подарки, стипендии, субсидии. Рим, стало быть, постоянно поддерживал с ними сношения и готовил их всегда про запас на случай войны с востоком.
Особенно много воевал со сарматами император Проб (276—281 г.), титулованный также Сарматским. Еще будучи трибуном, он отличился где-то за Дунаем, за что всенародно был награжден 4 копьями, двумя коронами осыпными, одною короною гражданскою, четырьмя знаменами, двумя золотыми ожерельями, золотою цепью и жертвенною чашею в 5 фунтов. Сделавшись императором, он своими походами навел такой страх на все по-Дунайские Гетические народы, что они покорились и просили мира. По этому случаю он переселил в Римские земли во Фракию сто тысяч Бастарнов.
По смерти Проба Сарматы опять поднялись и угрожали нашествием не только на Иллирик, но и на Фракию и на Италию. Импер. Кар (282—283 г.) усмирил их, побивши на месте, где-то на нижнем Дунае, 16 тысяч и взявши в плен 20 тысяч чел. обоего пола.
Затем Сарматские войны по прежнему продолжались при императорах Галерии и Диоклетиане (284—305 г.). Воюя порознь и вместе, императоры успели наконец совсем покорить Карпов и Бастарнов, из которых великое множество пленных поселили в Римских областях.
С тех пор слава Бастарнов и самое их имя исчезают из Истории, но, конечно, не вследствие только этих побед, но главным образом при помощи той политики, которую теперь особенно стали распространять императоры между своими задунайскими врагами {Впрочем некоторые писатели 5-го века (Юлий Гонорий) еще упоминают, быть может, по книжной памяти, Сарматов, Бастарнов, Карпов, Готов, Дулов и Гепидов. Чтения И. О. И. и Др. 1847, No 5. Сум о Галиции, стр. 8.}.
Импер. Диоклетиан устроил дело так, что варвары оставили Рим в покое и стали с ожесточением истреблять друг друга. Хитрыми происками он натравлял их друг на друга и особенно поддерживал против Сарматов своих друзей Готов. Готы в 290 г. напали на Уругундов, жителей по-Днестровского края, и совсем бы их истребили, если б не получили отпор со стороны пришедших им на защиту соседних племен и Алан.
Так, вероятно, в союзе с Римлянами Готы еще прежде теснили Карпов и Бастарнов, которые по необходимости отдавались в руки Римлян, прося только земель для поселения. Сами Римляне, стало быть, прочищали дорогу Готам для дальнейших завоеваний в Славянских землях.
В царствование Константина Великого, в 321 г., Сарматы, обитавшие у озера Меотиды, под предводительством царя Росимода (Равсимода, Rausimoda) пришли на судах на Дунай и осадили там какой-то город. Сам император поспешил на защиту и, как говорит историк Зосим, когда Росимод снова сел на корабли и переправился через Дунай, Константин пошел по его пятам, напал на его полки, разбил их, при чем был убить и Росимод. Говорят, что эта победа ознаменована была учреждением особых игр, названных в ее память Сарматскими.
Спустя несколько лет, в 332 г., Сарматы, воюя с Готами и стесненные ими, просили у императора помощи. Кочевники конечно не стали бы просить о помощи. Впереди и позади их была вольная степь, куда они непременно бы ушли с тем, чтобы воротиться с новыми ордами и по-новому разделаться с врагами. Ясно, что о помощи просили те Сарматы, которые жили крепкими корнями в своей земле, и старались при помощи императора удержать напор Готов. Константин воспользовался случаем, дабы ослабить соседа, который становился очень сильным и опасным. Готы были укрощены и лишены дани, которая с давних времен ежегодно им платилась. Но заключенный с ними мир видно не полюбился Сарматам, которые вслед за тем стали опустошать Мизию и Фракию. Император однако усмирил и их и принудил к миру, какой сам предписал, при чем 300 тысяч Сарматов-Языгов добровольно переселились во Фракию, также за устья Дуная, даже в Македонию и Италию {Чтен. Общ. И. и Др. 1872 г.. Статья г. Дринова, стр. 56.}.
Вся предыдущая история очень явственно свидетельствует, что движение Готов к Черному морю и дальше на восток началось при общем восстании против Рима всех прикарпатских и придунайских народов, что сначала Готы были рядовыми в этих полчищах и походах, что потом, ловя в мутной воде рыбу, они вошли в союз с Римом, вследствие чего и овладели западною Дакией. Утвердившись в этой земле, они пошли дальше, быть может употребляя все меры, чтобы ссорить своих Сарматских соседей с Римом и тем вызывать беспрестанные их войны, который и окончились рассеянием прикарпатского населения, его переселением не только в Римские области, но по всему вероятью и дальше за Днестр, на восток и на север. Мы видели, что дела в этом порядке тянулись целое столетие. Карпы, Бастарны и другие их соседи постепенно ослабевали. Тем крепче и сильнее становились Готы. Однако последние события при импер. Константине тоже очень явственно свидетельствуют, что в первой половине 4-го века владычество Готов все-таки не простиралось еще до Черного моря, и что они действительно в это время стремились покорить себе Славянские Черноморские племена, с какою целью постоянно с ними и воевали. Вот почему теснота от Готов заставила 300 тысяч Сармат-Языгов покинуть свою родину.
Видимо, что новая Римская политика, старавшаяся обессиливать врагов, защищая и поддерживая того, кто был менее опасен или в известных обстоятельствах наиболее полезен, особенно была выгодна только для одних Готов. Это очень хорошо объясняется тем, что Готы жили с Империей в более близких сношениях, чем наши рассеянные и более удаленные Сарматы. Готы и в Риме всегда были свои люди, служили в Римском войске и умели направлять варварские дела лишь на пользу себе.

——

Неизвестно, что происходило в наших краях после смерти Константина Великого, но спустя лет 40 после его счастливой войны с Готами, а потом со сарматами, мы видим, что этих Готов гонит из Сарматии от Днепра новый, до тех пор невиданный и неслыханный народ — Унны. Так были в свое время встречены и Грутунги, как никому неведомое племя.
К этому темному промежутку времени относится и широкая слава Готского героя-завоевателя Эрманарика (332—350), описанная готским историком-патриотом Иорнандом.
Иорнанд, ‘единственный и драгоценный источник для эпохи переселения народов’, писавший в половине 6-го века о делах Готских 4-го века, следов. после того спустя 200 лет, изобразил историю Готов такими чертами, что перед Готами побледнели все другие народности и самые Скифы. По его рассказам Готы были эти самые Геродотовские Скифы. Они воевали даже с Персидским Киром и конечно уничтожили его.
Все славное, что у древних отнесено к Скифам и обозначено их именем, у Иорнанда является делами Готов {Так по завету Иорнанда понимает эти дела и ученая история, покрывая именем Готов все движения разнородных племен во время их походов в 3-м веке по Р. X., о чем даже Моммсен, записал, что здесь Готы играли роль не выдающуюся.}, или, как справедливо замечает Вельтман: ‘Там, где дело шло о славных делах Скифов, там Скифы, по Иорнанду, были собственно Готы, там, где собственно Готам, за грехи их, приходилось терпеть беды и бежать от Скифов, там Скифы обращались в неведомых Гуннов, в нечистую силу, с которою человеческим силам невозможно было бороться’. Такова в сущности характеристика Готской Истории Иорнанда, которую подтверждают, Шафарик и Гильфердинг. Здесь невольно припомнишь ту древнюю истину, что великие люди, как и великие народы, получают себе историческое величие не столько от своих дел, сколько от искусства историков, умеющих хорошо и достославно изобразить эти дела. Понятное дело, что и всякое бесславие человека и целого народа тоже вполне зависит от писателей, умеющих хорошо и достославно выставить на вид только одно бесславие своих героев.
Как бы ни было, но историк Иорнанд во многих случаях один свидетель и мы по необходимости должны верить ему одному.
Если б наш Нестор был столько же знаком с латинскою, а кроме византийской и с древнею греческою письменностью, если бы он был такой же хвастливый патриот и точно также пользовался бы народными песнями и сказками, то несомненно и мы имели бы хорошую, полную и славную историю о тех же знаменитых Скифах под именем Славян. Вдобавок, эта история была бы несравненно ближе к правдоподобию, так как славные Скифы жили в нашей стране бок о бок с нашими Славянами.
Об Эрманарике Иорнанд повествует, что это был Готический Александр Македонский. Он покорил множество северных народов, всю Скифию и Германию. Скифия значит наша сторона. Историк приводить имена покоренных народов. Немецкие ученые Тунман, Шлецер и другие, а за ними Русские стараются прочесть, а теперь по заученному все положительно читают в этой этнографии те именно названия различных северных племен, какие сообщает наш Нестор, писавший свою летопись спустя 700 лет после смерти Эрманарика. Выходить, что Эрманарик владел Чудью, Корсью, Весью, Мерею, Мордвою, даже Черемисою, а в том числе и Роксоланами, о чем прямо говорит сам Иорнанд, и о чем исследователи, стоящие в Норманнском тупике, никак не желают упомянуть, ни под каким видом не желают пропустить Роксолан в их же Русскую историю.
Выходить вообще, что Эрманарик владел таким пространством Европейской России, каким не владела и Славная Русь 11-го века. Историк сверх того говорит, что Эрманарик покорил еще Герулов, живших у Меотийских болот, а потом Венетов (Славян), которые были очень многочисленны, но неопытны в военном деле. Однако, ‘никакая многочисленность людей невоинственных, прибавляет он, не может устоять против вооруженной силы, особенно если и Бог поможет’. Таким же образом Эрманарик покорил и северный народ Эстов.
И вот по этому сказанию Царство Эрманарика простиралось от Черного моря до Балтийского и даже до Белого моря, потом от Тейса до Волги и устьев Дона.
Шафарик, принимая без оговорки толкование Шлецера о племенах Иорнанда по Нестору и прибавляя к нему новые пояснения, замечает однако: ‘Впрочем, наверное можно сказать, что Иорнанд, без малейшего зазрения совести, преувеличил подвиги Готов, особенно короля Эрманарика, что все его известие о безмерной огромности Эрманарикова царства основывается или на ошибке или просто, на обмане’.
Справедливее сказать: оно очень естественно основывается на патриотическом чистосердечном хвастовстве готского историка. При этом, его имена северных племен так испорчены, что с такими же основаниями и конечно с большим правдоподобием их можно объяснить именами народностей, живших вблизи Вислы, Одера, Эльбы, Карпатских гор, то есть по соседству со самими Готами, с их настоящим отечеством.
И во всяком случае, если принимать (а мы принимаем это с охотою), что этнография Нестора существовала уже и при Эрманарике, в половине 4-го века, то необходимо же принять, что в ряду Мери, Веси, Мордвы, тогда же существовала и Киевская Русь в имени Роксоланов или Россомонов Иорнанда {В Схолиях к Аристотелю, — к сочиненно о Небе, между прочим сказано, что ‘Скифы и другие иперборейские народы живут ближе к арктическому поясу’, близкому к северному полюсу (Д. В. Латышев: Известия древних писателей о Скифии и Кавказе, I, стр. 385). К какому времени относится этот неожиданный Рос? По-видимому известие о нем совпадает с показанием Страбона, что самый северный парод нашей равнины суть Роксоланы. Не они ли Скифы-Росы, как может быть носилось в то время их настоящее правильное имя, измененное грамотеями переписчиками в имя Рокс?}. Но именно об этой Руси никто и слышать не хочет. При слове Меря, Весь, Мордва и пр. мы долгом почитаем сослаться на Иорнанда и спешим засвидетельствовать, что это имя было уже известно, если не в 4-м, то по крайней мере в 6-м веке, когда писал Иорнанд. Но о слове Русь, под видом Роксолан, в такое отдаленное время, мы ничего не смеем соображать, хотя тот же Иорнанд знает Роксолан лучше Мери и Мордвы, весьма точно указывает их местожительство на восток от Дакии и Днестра и устьев Дуная, и рассказывает даже, как погиб от руки Роксолан его знаменитый Эрманарик. Уже решено, что это были кочевники и потому как же можно их имя присваивать нашей оседлой Киевской Руси, представлявшей в то время еще пустое место, которое впервые должно было огласиться именем Руси только при появлении Родсов-Шведов-Норманнов!
Но как ни были славны завоевания Эрманарика и как ни было велико и обширно основанное им в нашей Русской Земле Готское царство, оно мгновенно разрушилось, как только появились Унны. Естественно заключить, что стало быть эти Унны были чудовища, те сказочные чудовища, перед которыми никакая человеческая сила стоять не может. Так, в самом деле, и изображаешь Уннов Готский историк, а за ним точно также изображаешь их основанная уже на критике и Всемирная История. Поставив на безмерную высоту Готов, она вместе с Иорнандом необходимо должна была выставить в особой яркости и чудовищности и их победителей Уннов, и потому простые варвары, такие же варвары, какими были сами Готы, сделались типом какого-то исторического Лешего.
Послушаем, что рассказывают об этих Уннах писатели-современники их нашествия.
Сколько нам известно, первый упоминает об Уннах и Дионисий Переигет. Описывая северо-западное побережье Каспийского моря, он говорит, что из племен ‘первые начиная от севера там живут к северу Скифы, которые населяют побережье возле Кронийского моря по устью Каспийского моря, т. е. по устью Волги и до Северного океана. Потом живут Унны, а за ними Каспийцы и пр. Страбон упоминает на этом же месте народ Уитии, Витии, севернее Каспиев. Плиний на тех же местах упоминает Удинов и Утидорсов. Последнее имя указывает и на Страбоновых Аорсов. Эти Утии, Уитии, Витии совпадают с именем Уннов Утургуров VI столетия.
‘Где находились Унны, откуда они вышли, как пробежали всю Европу и оттиснули Скифский (Готский) народ, о том никто не сказал ничего ясного’, замечает историк Эвнапий, живший в 347—414 г.
Он очень старался узнать историю Уннов и написал сочинение, которое к сожалению не сохранилось. В оставшемся отрывки он говорит, что собрал об Уннах все то, что казалось ему правдоподобным, заимствовал сведения у древних писателей, разобрал их известия с точностью, чтоб не составить сочинения, наполненного одними вероятностями, и чтоб оно не уклонилось от истины. Не довольствуясь древностью, он собирал и новые свидетельства об этом народе, которые, как видно из его слов, противоречили прежним его свидетельствам, но желая одной истины он оставил в своем труде и эти прежние свидетельства, как историческое мнение {Византийские историки, перев. С. Дестуниса. Спб. 1860 г., стр. 124.}.
Таким образом в труде Эвнапия мы имели бы очень обстоятельную историю Уннов. Но Эвнапий был язычник, восхвалявший Юлиана Отступника и ‘всякими средствами и беспощадно порицавший и унижавший тех царей, которые украшали престол благочестием, в особенности же Великого Константина’ — очевидно, что его сочинения не могли быть уважаемы в Византийском царстве, а напротив преследовались, истреблялись и потому не сохранились. Здесь случилось совсем не то, что в Риме со сочинениями Тацита, император Тацит (275 г.) за то, что историк Тацит назвал его в своем труде сродником Августа, приказал раздать его сочинения во все библиотеки, и чтоб они не пропали каким либо образом по нерадению читателей, приказал каждый год переписывать их по десяти экземпляров и хранить в библиотеках для запаса. (Вописк, гл. 10).
Другой современник Уннов, Филосторгий, (около 365 г. по 425 г.) говорит, что ‘эти Унны, вероятно тот народ, который древние называли Неврами, они жили у Рипейских гор, из которых катить свои воды Танаид, изливающийся в Меотийское озеро’. Далее Филосторгий говорит, что, одни из Уннов, сначала подчинив себе и опустошив значительную часть Скифии, лежащей за Истром, а затем, перейдя чрез замерзшую реку, вторглись своими полчищами в Римскую землю и пройдя по всей Фракии, разграбили всю Европу. Другие же, жившие восточнее, перейдя через реку Танаид (след. шли от Запада, от Днепровской стороны) и вторгнувшись в восточные области, через Великую Армению ворвались в так называемую Мелетину. Отсюда они напали на Евфратскую область, проникли до Килесирии и пройдя через Киликию, произвели невероятное избиение людей’…
Третий современник, Сократ (около 380 г. по 439 г.), не говоря о нашествии, отмечает только, ‘что Готы были повоеваны другими соседними варварами так называемыми Уннами. Будучи изгнаны из своей страны, они перебежали на Римскую землю…
Четвертый современник, Созомен, живший в половине 5 века (444 г.) рассказывает следующее: ‘Готфы, которые раньше жили за рекою Истром и владычествовали над прочими варварами, будучи изгнаны так называемыми Уннами, переправились в римские пределы. Этот народ (Унны), как говорят, до тех пор не был известен жившим по Истру Фракийцам и самим Готфам. Они не знали, что живут по соседству друг с другом так как между ними лежало огромное озеро и те и другие думали, что занимаемая ими страна есть конец суши, а за нею находится море и беспредельное пространство воды’…
‘Однажды случилось, что преследоваемый оводом бык перешить через озеро и за ним последовал пастух, увидав противолежащую землю, он сообщил о ней соплеменникам. Другие говорят, что перебежавшая лань показала охотившимся Уннам эту дорогу слегка прекрытую сверху водою… Сначала они с небольшими силами попробовали бороться с Готфами, а потом совершили нашествие с огромными полчищами, победили Готфов в бою и захватили всю их землю. Преследуемые Готфы перешли на Римскую землю’…
Пятый современник Уннов, историк Зосим, живший в конце 5-го века, и в начале 6-го века только сократить сочинение Эвнапия и сказал об Уннах очень немного. Он точно также ничего верного не знает об этом народе. ‘Неизвестно, говорит он, следует ли называть их (по Геродоту) Скифами царскими или они те люди, про которых Геродот говорит, что живут вдоль Дуная, курносые и не слишком храбрые? {Летописец Феофан, о смерти императора Валентиниана в 367 г., рассказывает следующее: ‘Савроматы, народ малорослый и жалкий, восстали было против царя, но, побежденные, прислали просить мира. Валентиниан спросил их послов: ‘Ужели все Савроматы такого жалкого роста?’ — ‘Ты видишь из них самых лучших’, отвечали послы. Тогда царь всплеснул руками и громко воскликнул: ‘Ужасное положение Римского царства, кончающего свои дни Валентинианом! И Савроматы, столько презренные, восстают против Римлян!’ От напряжения и сильного всплеска руками разорвалась у него жила и он, истекая кровью, помер’. Не об этом ли народе говорит и историк Зосим. Именем Сарматов в 3 и 4 вв. прозывались обыкновенно придунайские Славянские племена. Ссылка на Геродота сделана кажется, наобум.} Пришли ли они в Европу из Азии, потому что в некоторых историях есть сказание, будто Воспор Киммерийский так занесен был илом из реки Дона, что стало возможным перейти по нем, как посуху: Унны этим воспользовались и перешли. Верно только, что они напали на Скифов (Готов), живущих выше Истра. Живя вечно верхом на лошадях, они едва могли ходить по земле и потому вовсе не умели биться пешими, стоя твердо на ногах. Племя варварское, прежде неизвестное и появившееся внезапно’.
Это говорят греческие писатели. Вот что рассказывает современник же Уннов латинский писатель, Аммиан Марцеллин.
‘Об Уннах летописи едва упоминают и то только как о диком и невообразимо свирепом племени, распространенном за Меотийскими болотами на берегах Ледовитого моря‘.
В высокой степени примечательно то обстоятельство, что Марцеллин так много рассказывающий о Гуннах, ни слова не говорит и намека не делает, что эти чудовищные Гунны пришли из среднеазиатскпх степей. Хотя и знает эти степи, повествуя о них, что по случаю живущих впереди их Людоедов все эти обширные области тянущиеся на северо-восток до Китая представляются лишь обширными пустынями. Там есть и восточные Аланы (на Кавказе), продолжает он, бесчисленные племена простирающаяся, как ему сказывали, до Индейской реки Ганга. О племенах Уннов нет и помину.
Если знающие люди сказывали ему об этих восточных Аланах, то те же знающие люди должны были рассказать ему что либо о жилищах Уннов, если б таковые жилища были известны тогдашним людям.
Из повествования Марцеллина очень явственно выступает только одно его свидетельство, что о Уннах едва упоминают летописи да и то как о диком народе распространенном на берегах Ледовитого моря за Меотийскими болотами. Берега Ледовитого моря могут обозначать и берега Вендского залива или вообще Балтийского моря, где жили Венды, Ваны, Вены, Хуны, Унны.
Марцеллин продолжает: ‘Когда родятся у Гуннов дети, мужского пола, то они изрезывают им щеки, чтобы уничтожить всякий зародыш волоса, поэтому все Унны растут и стареются безбородыми, отвратительные и безобразные на вид, как евнухи. Однако у всех у них коренастый стан, члены сильные, шея толстая, голова огромная, спина так сутоловата, что придает строению их тела что-то сверхъестественное. Я сказал бы скорее, что это двуногие животные, а не люди, или каменные столбы, грубо вытесанные в образ человека, которые выставляются на мостах. Этой отвратительной внешности соответствуют их повадки, свойственные скоту: пищу они едят невареную и ничем не приправленную, взамен обыкновенных съестных припасов, они довольствуются дикими кореньями и мясом первого попавшегося животного, которое кладут себе под сиденье на лошади и так его размягчают. У них нет домов, хотя бы тростниковых шалашей, и никакая кровля их не укрывает. Они живут, кочуя среди лесов и гор, закаленные от холода, голода и жажды. Даже на пути, встретив жилье, они, без крайней необходимости, не переступают за его порога’: в жилье Гунн никогда не почитает себя безопасными. Они носят одежду в роде туники из холста или из меха, и раз продевши в нее голову, не спускают ее с плеч, пока сама не свалится лохмотьями. Голову покрывают меховыми шапками с опушкою, а свои волосистая ноги обертывают козлиною шкурою. Такая обувь конечно затрудняет ходьбу, отчего они вообще не способны сражаться на ногах пешими. За то на своих лошадях, нескладных, но крепких, они точно прикованы, исправляют на их спине всякого рода дела, иногда сидя по-женски. День и ночь они живут на лошади, на ней продают, и покупаюсь, не слезая ни напиться, ни поесть, так и спят, прилегши только к сухопарой шее своего коня и грезят там преспокойно. На лошадях же они рассуждают сообща о всяких своих делах. Царской власти они не знают, но подчиняются избранным вождям.
‘Начиная битву, они разделяются на отряды и поднимая ужасный крик, бросаются на врага, рассыпавшись или соединившись, с быстротою молнии они и нападают и обращаются в бегство. Однако при своей подвижности они бессильны против земляной насыпи или против укрепленного лагеря.
‘Но вот что особенно делает их наистрашнейшими воинами на свете: это во-первых их меткие удары стрелами, хотя бы и на далеком расстоянии, у которых вместо железа прикреплены очень искусно заостренные кости, во вторых, когда в схватке, один на один, дерутся мечами, они с необыкновенною ловкостью в одно мгновение накидывают на врага ремень (аркан), и тем лишают его всякого движения.
‘Хлебопашеством Унны не занимаются и никто из них не дотрагивается до плуга. Все они без крова, без отчизны, без всякой привычки к оседлому быту, блуждают в пространстве, как будто все бегут дальше, перевозя за собою свои повозки, где их жены работают им одежду, родят и воспитывают их детей. Если спросить Унна, где ты родился? он затруднится дать ответ, потому что перекочевывая с места на место, не помнить своей настоящей родины, как и места своего воспитания.
‘Непостоянные и вероломные в договорах, Унны тотчас переменяют свой образ действий, как скоро почуют где прибыль. Они не больше зверей понимают, что честно и что бесчестно. Самый разговор они ведут двусмысленно и загадочно. Никакая религия не связывает их ничем, они ни во что не верят и поклоняются только одному золоту. Нравы их так непостоянны и сварливы, что в один и тот же день они без всякого повода и ссорятся и мирятся’.
По всему видно, что этот портрета Уннов не списан с натуры, а сочинен воображением при помощи книжных источников и ходячих рассказов, отчасти быть может об Уннах, а вообще о кочевом быте тогдашних варваров. Естественно, что разнообразная свидетельства автора во многом противоречат друг другу.
В общем очерке Унны являются коренными степняками, кочевниками, живут вечно на коне (ходячая фраза), вечно будто все бегут дальше, переменяя одно место на другое, в дома даже и входить почитают не безопасным. И в тоже время живут-кочуют среди лесов и гор, а главное живут где-то вблизи Ледовитого моря, за Меотийскими болотами.
Если б Унны пришли с Волги или из-за Волги, как после Дегиня все теперь убеждены, то Марцеллин должен был что либо сказать об этом, потому что он знал Волгу под именем Ра, и даже знал корень, растущий на ее берегах и употребляемый для лекарства, прозванный ее именем, Ревень (Марц., гл. 22). В ходячих слухах об Уннах, какими пользовался этот историк, скорее всего было бы упомянуто о Волге-Ра. Напротив того, видимо, что слухи были другие. Они указывали Ледовитое море, т. е. глубокий север нашей страны.
Затем и самая местность Меотийских болот по тогдашним представлениям была очень неопределенна. По большой части выражение: ‘за Меотийскими болотами’ для древней науки, смотревшей с юга, означало север, а не восток, как обыкновенно толкует это указание теперешняя наука, смотрящая с Запада. Слова Марцеллина: за Меотийскими болотами, у Ледовитого моря, вполне обозначают с какой точки зрения смотрела древность на эти болота. Даже Константин Багрянородный на севере — от Меотийского озера (Азовского моря) помещает Днепр. К тому же под именем болот разумелось не столько Азовское море, сколько Гнилое озеро Сиваш, которое по описанию Страбона, было очень болотисто, в нем ветры легко обнажали, а потом снова заливали топкие мели, вследствие чего оно не было судоходно, и плоты но нем едва проходили. По болотам, говорит Страбон, есть охота за оленями и кабанами.
Послушаем, что рассказывают об Уннах более поздние писатели, которые конечно пользовались свидетельствами и таких современников Уннского нашествия, которых сказания до нас не дошли.
‘В преданиях древности вот, что я узнал о происхождении Уннов, говорит историк Готов, Иорнанд (гл. XXIV). Филимер, король Готов, пятый со времени их выхода с острова Сканции (Скандинавии), когда вступил в земли Скифов, то узнал, что среди его народа водятся некие ведьмы, которых на языке своих отцов он сам называл алиорумнами (не русалки ли?). Из опасения, чтоб не случилось чего, он велел их прогнать из своего войска и они были загнаны далеко в пустыню. Нечистые духи, блуждавшие в пустыне, увидели этих ведьм, совокупились с ними и произвели на свет это самое племя Уннов, свирепейшее из всех. Оно держалось сначала посреди болот. Малорослое, грязное, гнусное, оно едва похоже было на людей и язык его едва напоминал человеческий язык’. Таково было происхождение этих Уннов, которые напали на Готов. Их свирепое племя, как рассказывает историк Приск, жило сначала на том берегу Меотийских болот и занималось только охотою и ничем другим. Размножившись в целый народ, оно стало беспокоить соседей своими грабежами и обманами’.
‘Однажды эти охотники, по своему обыкновению отыскивая добычи, вдругь увидели перед собою лань. Они пустились за ней в болото. Лань, то прыгала вперед, то останавливалась и, как бы указывая путь, вела их дальше. Охотники долго гнались за ней и наконец перешли Меотийские болота, как посуху? вовсе не воображая, что можно их перейти, потому что почитали их все равно как море, непроходимыми. Как только увидели они неведомую для них Скифскую землю, лань вдруг исчезла. Я думаю, продолжает Иорнанд, что такую штуку из ненависти к Скифам (Готам) подвели нечистые духи, от которых произошли Унны. Никак не подозревая, чтобы за болотами существовала другая земля, Унны изумились и увидели в открытии этого, прежде неведомого пути, как бы сверхъестественное покровительство. Возвратившись к своим родичам, они рассказали, что случилось, очень расхвалили Скифию и тем подняли весь свой народ. Они все отправились в Скифию по дороге указанной ланью. Всех Скифов они или истребили или поработили. Как вихрь, они увлекли за собою Алипзуров, Альцидзуров, Итимаров, Тункарсов и Боисков, живших на этом берегу Скифии. Они покорили также Аланов, равных им в бою, но имевших больше кротости по чертам лица и в поступках и в образе жизни. Столько же храбрые и воинственные, Аланы не могли однако устоять при виде ужасных Уннских лиц и бежали от них, охваченные смертельным страхом, Действительно эти лица были ужасающей черноты. Если можно так сказать, лицо Унна представляло скорее всего безобразный ком мяса, на котором были не глаза, а дыры, щели’. После того Иорнанд повторяет, слова Марцеллина о резании щек у детей, чтоб не росли волосы и т. д.
Портрет Уннов, начертанный Ам. Марцеллином и его компилятором-последователем Иорнандом, представляет несколько очень любопытных и существенных очертаний, по которым видимо, что Унны жили за Меотийскими болотами, и по Иорнанду именно в болотах, что они брили бороды, что особенно были страшны меткою стрельбою из лука и ловлею врагов на арван. К этому надо прибавить, что Иорнанд (гл. 5) очень хорошо также знал, что в устьях Днепра и Буга существует страна, покрытая лесами и изменническими болотами.
Все это черты, рисующие быт позднейших наших Запорожцев и Донцов, которые, нет сомнения, унаследовали свои порядки жизни от самых древнейших времен. В 1668 г. нашему послу в Царьграде Турецкий Каймакан жаловался на набеги и грабежи Запорожцев и обозначил их место жительства такими словами: ‘Запорожские Черкасы живут на Днепре реке, близ Черного моря и около озер, живут в камышах и болотах’. Нет никакого сомнения, что эти понятия Турок о Запорожском гнезде точно также унаследованы от древнейшего времени, ибо в таких же чертах описывается, как видели, жилище Уннов, а впоследствии описывалось жилище Руссов-Тавроскифов.
Обычай Запорожцев брить бороды и даже головы, оставляя только заветную чупрыну, видим еще на портрете Святослава и узнаем, что Булгары, до перехода их вождя, Аспаруха, за Дунай, тоже жили у себя с остриженными головами {Обзор хронографов Русской редакции А. Попова I, стр. 26.}. Мы увидим вскоре, что по свидетельству самого же Иорнанда, эти самые Булгары были настоящие, истинные Унны. Таким образом Ам. Марцеллин говорил правду, что Унны были бритые, безбородые: таким образом, и наши Запорожцы суть прямые потомки этих Уннов, если не по крови, то по обычаю и нраву. Кто, не смотря на нашествия степняков, успел от 10-го века сохранить родные имена родных порогов, тот мог сохранить и обычаи отцов, хотя бы они шли от самых Скифов Геродота.
Сказание Иорнанда во многом поясняет его современники Византиец Прокопий. Он говорит, что в прежнее время Унны прозывались Киммериянами (следовательно были туземцы этой страны), что они жили по другую сторону Меотийских болот. Здесь очень важно определить, откуда смотрел Прокопий на эти болота, и что в его мыслях значило по другую сторону. Судя по его рассказу о географии нашей страны, он смотрит с юга, именно из Закавказья и оттуда ведет описание здешних земель, так что по другую сторону Меотийских болот будет значит на северо-западных берегах Гнилого озера и Азовского моря. Это подтверждается еще и тем, что в другом месте Прокопий говорит: от города Воспора (Киммерийскаго) до города Херсона (Таврическаго) по всему этому промежутку живут варвары, народы Уннские. Эту страну он называет также Эвлисиею (по Геродоту Илея, где, как видели, см. стр. 377, жили Елуры или Герулы), и говорит, что в его время ее населяли Унны Утургуры, прежние Киммерияне, а далее на север обитал очень многочисленный народ Анты, то есть, как известно, наши Славяне. Ясно, что Прокопий, указывая на жилище Антов, разумеет Днепровскую и Донскую сторону, или северное побережье Гнилого и Азовского моря. Видимо также, что Утургуров он помещает ближе к Дону.
‘В том месте, продолжает Прокопий, где начинается канал (пролив Киммерийский, между Черным и Азовским морем), живут Готы, прозванные Тетракситами. Их немного. Они дали название Танаиса-Дона не только проливу, но и ветру, который дует с той стороны (то есть от Дона, от севера). Унны, которых прежде называли Киммериянами, сначала жили под властью одного государя. У этого государя было два сына, один назывался Утургурт, другой Кутургур. По смерти отца сыновья разделили царство и их подданные стали называться по их именам, Утургуры и Кутургуры. Но оба народа жили вместе, сохраняли одни и те же обычаи. С жителями того берега Меотийских болот они не сообщались и не вели торговлю, думая, что перейти болота невозможно. Говорят, если только это правда, что однажды молодые Киммерияне, охотясь за ланью, которая бросилась от них в болота, стали ее преследовать по этим болотам, и достигли с ней другого берега, где лань мгновенно исчезла. Я думаю, прибавляет Прокопий, что она показалась только на несчастье народов, живших на этом другом берегу. Молодые люди, ожесточившись от неудачи, возвратились в свою страну с вестью, что болота перейти легко. Унны тотчас повели свои войска и Кутургуры заняли земли Вандалов и Готов, а Утургуры встретились с Готами Тетракситами, которые вооружились и старались остановить нашествие врагов. В том месте, где это случилось, болота Меотийские образуют залив, оставляющий только очень узкий проход (Перекопский или же Арабатская стрелка). Готы, не чувствуя достаточно силы, чтобы выдержать напор врат и зная, что Унны не остановятся, согласились лучше пойти на мир. Было решено, что оба народа перейдут вместе Меотиду, и что Готы останутся жить там, где жили, у пролива, вероятно в городе Воспоре, нынешней Керчи. Таким образом эти Готы сделались друзьями и союзниками Утургуров’.
Вообще из повествования Прокопия, основанного, как по всему видно, на Готских преданиях, очень трудно извлечь что-либо похожее на свидетельство очевидца, или современника этим событиям. Здесь над географией и над историей господствует сказка, не имеющая нужды точно указывать места и ход событий. Ясно одно, что в некоторое время, вероятно в 4-м столетии, Киммерийския, то есть Донские и Днепровские племена, напали на Таврических Готов, переправившись через Азовское море. Если б они переправились с востока через пролив, то предание упомнило бы это скорее всего, потому что пролив, Воспор Киммерийский, был от самых древнейших времен известен всему Черноморскому миру. К тому же все знали, что зимою он замерзает, и что тогда его можно перейти и посуху. Но предание настойчиво упоминает о Меотийских болотах, прибавляя, как у Зосима, что Унны перешли через Воспорский пролив, который затянуло илом из реки Дона и вообще представляя дело так, что Унны, совсем не думавши, что переправа возможна, перешли через болота чуть не посуху. Зачем было переходить море, когда легче было перейти реку, то есть Дон, если шли с востока?
Можно наверное полагать, что Унны-Утургуры напали на Воспорскпх Готов или переплыв Азовское море из устьев Дона, или направившись к ним через Перекоп и через Гнилое озеро. До договору они оставили Готов на своем месте в Воспоре, а где утвердились сами, неизвестно, но видимо, что с той поры они владычествовали над всею. Воспорскою страною, на европейском и азиатском берегу. Прокопий говорит, что Унны-Утургуры, овладевшие Воспором, отделялись от Еутургуров Меотийскими болотами, следов. их гнездо должно было находиться на восточных берегах Азовского моря, между устьями Дона и Кубани. Оно вероятнее всего и находилось в древнем Танаисе, в устье Дона, а также и на Таманском полуострове, в древней Фанагории. Только из этих двух гнезд они и могли владычествовать над страною. Далее Прокопий говорит, что Утургуры управляли своей страной мирно, а это обнаруживает, что они покровительствовали торговле и охраняли ее интересы. В Воспоре и в последующее время происходила у Греков значительная торговля именно с Уннами.
В Истории войн Римлян с Персами Прокопий также упоминает об Уннах, которые владели степями между Азовским и Каспийским морем до северных вершин Кавказа. Он говорит, смотря с юга, что дальше за Каспийскими воротами (Дербент) к северу расстилаются поля ровные и гладкие, орошаемые обильными водами, удобные к содержанию коней. Здесь поселились почти все Уннские племена и простираются до озера Меотиды.
Из числа этих Уннов у Прокопия названо особым именем одно племя, Савиры, которое он помещает за Зихами на вершинах Терека, в стране Пятигор. Это был народ самый воинственный. Он служил и Грекам и Персам, смотря по обстоятельствам.
Общий отзыв Прокопия об Уннах таков, что они были кочевники и жили по-скотски, были черны телом и безобразны лицом. Все это он говорит по сравнению их с Уннами Белыми. Эфталитами, которых однако никто из историков не называет Уннами, а это может объяснять, что и сам Прокопий о племенах Уннов не имел точных сведений и называл Уннами всех кочевников.
Однако из приведенных его свидетельств об Уннах прикавказских, живших между Азовским и Каспийским морями, должно заключить, что это были в действительности кочевые племена каких-либо азиатов. Можно было бы и утвердительно говорит, следуя общему мнению, что здесь-то и находилась настоящая родина известных исторических Уннов, если б сам же Прокопид, не указывал довольно точно эту родину в Донской и Днепровской стороне, между Воспором (Керчью) и Херсоном {Император Юстин (518—526), желая защитить Ивиров от Персов, послать в Воспор посла с большими деньгами, чтобы склонить Уннское войско идти на помощь к Ивирам. По словам Прокопия Унны обитали между Херсоном и Воспором. Но любопытно, что узлом сношений с Уннами является город Воспор, то есть место по преимуществу торговое — ярмарка, где стало быть скорее всего можно было найти Уннов и завести с ними переговоры.}. И при этом он ни слова не говорит, что эти Унны, жившие вблизи Кавказа и Каспийского моря, некогда перешли на тот берег Азовского моря и прозвались Утургурами и Кутургурами, что здесь было коренное гнездо известных страшных Уннов. На этом основании можно с большою вероятностью полагать, что Прокопий, называя весь этот край Уннским, обозначаете в сущности только то, что Унны здесь владычествовали, и что поэтому все здешние кочевники носили господствующее имя Уннов. Унны-Утургуры господствовали в древнем Воспорском царстве. Унны, называемые Савирами, господствовали на Тереке.

——

(Итак о происхождении Уннов, об их первом появлении, от их же современников, мы знаем только одни басни, догадки и темные слухи. Положим, что в самом начале их появления трудно было узнать, откуда они пришли? Но после сношений с Уннами Византии и Рима, после многих миров, договоров и войн, продолжавшихся целое столетие, разве нельзя было услышать от самих же Уннов обстоятельного рассказа об их коренном отечестве. Но именно историк Зосим, писавши спустя сто лет от появления Уннов, все-таки не знает, откуда они пришли и передает те же первоначальные басни и свои догадки. Спустя еще сто лет историк Прокопий, повторяя старые басни, описывает Уннов туземным народом, Киммериянами. По свидетельству Иорнанда, историк Приск говорил будто бы, что Унны первоначально жили на другом берету Меотийских болот. Сам Приск, в оставшихся отрывках его труда, называет Уннов Скифами Царскими, конечно пользуясь словами Геродота и тем указывая настоящее жилище Уннов от Дуная до Дона, то есть над Черноморьем и над Меотийскими болотами, в той именно стране, где после Скифов владычествовали Сарматы-Роксоланы, внезапно пропавшие из истории при появлении Уннов. Что значит другой берег Меотийских болот, об этом мы уже говорили. Со стороны Воспорских Готов, первых рассказчиков о нашествии Уннов, и вообще с точки зрения древних писателей это значит вообще север, но не восток.
По словам Амм. Марцеллина Унны прежде всего напали на Европейских Алан-Танаитов, т. е. донцов, соседей Готов-Грутунтов. А эти Грутунги (Утургуры?) обитали не слишком далеко от Днестра, где Марцеллин упоминает Грутунгский лес. Победив этих Алан, Унны утвердили с ними союз.
Иорнанд рассказывает, что, перейдя обширное Меотийское болото, Унны покорили Алпилзуров, Алцидзуров, Итимаров, Тункарсов и Воисков, целый рой народов, населявших тот берег Скифии. Затем они завоевали Алан.
Эти имена Иорнанд взял у Приска, у которого читаются только Амилзуры, Итимары, Тоносурсы (иначе: Тонорусы), Воиски. В Амилзурах мы не сомневаемся видеть наших Удичей, обитателей нижнего Днепра, так, как в Воисках видим древних Кестовоков и позднейших Воиков, обитавших над верхним Днестром. Тоносуры или Тонорусы могут обозначать настоящую Русь Днепра и Дона (Рязань), или вообще Танаитов-донцов Марцеллина и наших Северян. Итимары — несомненно переиначенное из Маритимы, приморские или поморцы.
Но важнее всего географические показания Иорнанда. Он пишет, что по берегу Океана (на восток от Вислы) живут Эсты, совсем миролюбивое племя. На юг от них и близ них живут Акатциры, иначе Агатциры (Агафирсы), очень храбрый народ. Под Акатцирами растягиваются над Черным морем Булгары, сделавшиеся к несчастью слишком известными за наши грехи, прибавляет историк. Тут (между Булгарами), воинственные народы Уннов плодились некогда как густая трава, чтоб распространить двойственное и яростное нашествие на народы, ибо Унны распадаются на две ветви и живут в различных странах. Это Алтциагиры и Савиры, иначе писали Алтциагры, Аулциагиры, Аудциагры, а также Ултциагиры, Ултициагры, Уултциагиры (ultiziagri, uultiziagiri), что прямо уже указывает на имя наших Уличей, с которыми долго воевал Олег. Савиры же несомненно наша Севера, Северяне, восточное племя наших Славян, они же и Танаиты или донцы. Приток Дона — Донец и доселе прозывается Северским.
Эти Аулциагры, по словам Иорнанда, часто ходили в окрестности города Херсона, где жадный купец торговал богатыми произведениями Азии. Что же касается Хугиугуров (иначе Хунугары), прибавляет Иорнанд, то они известны как торговцы куньими мехами. ‘Там-то живут те Унны, которые стали страшны для людей однако весьма неустрашимых’, то есть для Готов.
Ничего яснее и понятнее нельзя рассказать о коренном местожительстве знаменитых Уннов, об их разделении на две ветви, днепровскую и донскую, Западную и Восточную (о чем говорит и Филосторгий), на Кутургуров и Утургуров Прокопия, как и об их отношениях к Херсону и к древнему Воспору. И наша История застает южное население разделенным на две ветви: Руссы (Киев) и Северо.
Два свидетеля, современники, писавшие один по-латыни на западе, другой по-гречески на востоке, говорят одно и тоже, что Унны были коренные туземцы нашей Русской страны, Киммерияне, то есть такие старожилы этих мест, история которых скрывается в Киммерийском мраке всей человеческой древности.
Хунны, Хуянугары-гуры Иорнанда стало быть жили там же, где отделяет для них место во втором веке по Р. X. Птолемей, а в четвертом Маркиан Гераклейский. В то время это имя еще не было в ходу, не было знаменито. Оно заслонялось славным именем Роксолан, тотчас, как мы говорили, пропавших с лица истории, как только произнесено было имя Уннов.
Историческая критика однако не хочет даже опровергнуть приведенных свидетельств, а всеми мерами, наперекор здравому смыслу, держится за сказочное готское сведение, что Унны пришли с того берега Азовского моря. Она даже не хотела ограничиться и этим коротким указанием и распространила тот берег до северного Урала и до пределов Китая.
Сочинение Дегиня, доказавшего по Китайским летописям, что Унны пришли от Китайских границ, основано ведь только на сходстве имен Хионг-ну, Хиунгну, Хиунийу и Хунны, которому нисколько не противоречит и самое имя Китая — Хина. Но что же значит сходство имен и вся этимология при полнейшем различии свидетельств истории, этнографии, географии? Надо только удивляться, каким образом несообразная догадка Дегиня утвердилась в науке, как непреложная истина {Тэйлор в своей Первобытной Культуре говорит между прочим, что у древних Мексиканцев, месяц назывался Мецтли. Следует ли из этого, что наш месяц прибыл к нам из Америки?}. С его легкой руки все стали твердить, что Унны были истинные Калмыки и все старались при всяком случае только доказывать и распространять это’ поверхностное заключение. Затем Клапрот доказал, а Шафарик подтвердить, что Унны были Уральского происхождения, родственники Башкиров и предки Венгров. Теперь этой новой истине уже никто не противоречит. Почему Венгры старательно утверждают свое родство с Уннами и отыскивают доказательства, странствуя по Уралу, Кавказу и по всей Сибири (Экспедиция Зичи).
Мнение, что они могли быть Славянами, по Венелину — Булгарами, новые исследователи почитают ‘заброшенным’. Но нам кажется, что в такой темной и вовсе еще неразработанной области, каково время, так называемого, великого переселения народов, никакое мнение нельзя почитать заброшенным, ибо до сих пор здесь все исследования, самые ученые, как и самые фантастическая, основаны только на догадках и соображениях, более или менее удачных, но подобранных каждым исследователем всегда как бы на заданную тему. При таком положении дела весь вопрос должен заключаться в качестве и количестве древних свидетельств: исторических, географических, этнографических, которые, при всем разноличии и разнообразии источников, говорили бы одно.
Мы полагаешь, что каждый читатель, не заучивший множества исследований, если прямо обратится к первым источникам и последует золотому правилу Гроберга, что ‘в истории, равно как и в географии, чувствуя себя сколько-нибудь способным судить здраво, смело должно полагаться более всего на свои собственный сведения, нежели на чужие’, — каждый читатель в Уннах скорее увидит Славян, чем другую какую либо народность.
Прежде всего на эту простую мысль наводить сама история Уннов. Неведомый народ, Унны, необходимо должен раскрыть себя и свое происхождение своею историею. О чем же и что говорит эта история?
‘Гунны, самый свирепый из всех варварских народов, напали на Готов’, говорит готский патриот и историк Иорнанд (гл. 24).
Когда Готы услыхали о движении Уннов, об их завоеваниях, то пришли в ужас и стали держать совет со своим королем, что следует предпринять и как предохранить себя от такого опасного врага? Королем Готов в то время был знаменитый Эрманарик, Готический Александр Македонский.
До сих пор он оставался победителем в борьбе со многими народами, до сих пор его владычество простиралось на всю Скифию и Германию. Но теперь он сам был весьма озабочен, услыхавши о приближении Уннов, а главное увидевши, что ему изменил подвластный, но вероломный народ Росомоны или Роксоланы. А это произошло вот по какому случаю: один из Росомонов, вероятно знатный человек, вероломно покинул короля и, нет сомнения, ушел к Уннам. Но во власти короля осталась жена беглеца, именем Саниелх (Sanielh, иначе: Сонильда, Сванигильда). Рассвирепевший Эрманарик, за бегство мужа, приказал казнить жену, которую привязали к двум лошадям и она была растерзана на части. Ее родственники, братья мужа, Сарус и Амиус, мстя за смерть неповинной женщины, поразили Эрманарика мечом в бок. После того король, изнуренный раною, влачил печальную жизнь, чем воспользовался король Уннов Баламбер-Валамер и напал на восточных Готов, занявши их земли. К тому еще и западные Готы отделились и оставили Эрманарика одного воевать с Уннами. И от раны, еще больше от горя, что не может совладать с Уннами, он помер однако в глубокой старости, 110 лет.
Амм. Марцеллин говорит, что Эрманарик захваченный врасплох, после долгой борьбы с Уннами, в отчаянии и страхе от неминуемой гибели, сам лишил себя жизни.
После него, по свидетельству Марцеллина, был избран королем Витимир, который, продолжая борьбу, в подкрепление себе, нанял каких то других Уннов и долго воевал против Алан (почему против Алан, когда нападали Унны, ясно, что Аланы и Унны были кровная родня) но после многих поражений, совсем подавленный превосходством врага, в одной битве он погиб. У него остался малолетний сын Видерик на попечении двух старших воевод его отца, Алатея и Сафракса. Когда опекуны увидели, что дальнейшая борьба (с Уннами или с Аланами?) невозможна, они благоразумно отступили со своим питомцем к берегам Днестра. Это рассказывает Марцеллин.
Иорнанд повествует, что по смерти Эрманарика, восточные и западные Готы разделились, первые остались подданными Уннов и продолжали жить в той же стране. Однако их государь, Винитар, сохранил свою власть. Такой же храбрый, как и его предки, но менее счастливый, он нетерпеливо сносил господство Уннов и старался всячески от них освободиться.
Он храбро напал на Антов (несомненные Славяне и Аланы Марцеллина), сначала был побежден, но потом восторжествовал над ними и чтобы навести ужас на врага и предупредить дальнейшие восстания, захватил Антского князя Богша (Вох, Богшь, Богошь, упомянем современное нам имя: Божо Павлович, Черногорский воевода 1876 г.) с его сыновьями и семидесятый старейшинами и велел их всех распять. После этого Винитар спокойно государствовал почти целый год. Но король Уннов, Валамир призвал к себе Сигизмунда (Гесимунда, сына великого Гуннимунда), который, верный своим клятвам или договорам с Уннами, оставался на их стороне с большою частью Готов и возобновил с Валамиром старый союз. Они оба пошли против Винитара. Война была долгая. Две битвы Винитар выиграл и невозможно себе представить ту ужасную резню, какую он произвел в войске Уннов. В третий раз полки сошлись на р. Ераке (Пруте). Здесь Винитар погиб от стрелы, которую пустил ему в голову сам Валамир. После того Валамир взял себе в жены Валадамарку (Володимерковну?) племянницу Винитара. О тех пор Готский народ без сопротивления покорился Валамиру.
Таким образом были покорены те Готы, которые хотя и управлялись собственными князьями, но оставались во власти Уннов до смерти Аттилы и ходили в Уннских полках даже против своих родичей, западных Готов.
О погоне Уннов за западными Готами Марцеллин рассказывает следующее: ‘Предводитель Тервингов, Атанарик, приготовился было защищать свою страну и расположил войска вдоль берегов Днестра и Грутунского леса. Унны перехитрили его, обошли и прогнали к горам. Желая однако удержать напор врагов, Атанарик, насыпал высокий земляной вал между Днестром и Прутом и вдоль берегов Прута к Дунаю {Остатки этого вала, называемого Траяновым, существуют и доселе. Вельтмана Начерт. Древн. Истории Бессарабии с картою. М. 1828.}. Он не успел окончить этой работы, как Унны быстро прогнали его и отсюда.
По всем готским областям разнесся слух о появлении неведомого диковинного народа, который то как вихрь спускался с высоких гор, то будто вырастал из земли и все, что ни попадалось на пути, опрокидывал и разрушал. Готы рассудили совсем переселиться за Дунай, во Фракию. ‘Скифы, говорит историк Эвнапий, побежденные, были истребляемы Уннами. Большинство их погибло совершенно. Одних ловили и побивали вместе с женами и детьми и жестокости при убиении их не было меры. Толпа же собравшихся и устремившихся к бегству не многим не доходила до двух сот тысяч человек, самых способных к войне. Двинувшись и став на берегу реки Дуная, они издали простирали руки с рыданием и воплем и умоляли о позволении переправиться через реку. Они оплакивали свои бедствия и обещали отдаться Римлянам как союзники’.
Таковы в существенных чертах рассказы Иорнанда и Марцеллина о первом нашествии Уннов.
Видимы ли здесь Калмыки, Монголы, Уральские орды, полчища азиатских степняков? Есть ли здесь что-либо похожее на нашесте хотя бы нашего Батыя, Чингисхана или новейшего Батыя Наполеона?
Дело очень простое. Столетнее движение Готов со северо-запада на юго-восток к Черному морю и к Днепру, завоевания Эрманарика, который, по-видимому овладел уже страною между Днестром и Днепром, все это получает наконец отпор со стороны туземного населения. Покорявшиеся Росомоны изменяют, находят случай порешить со самим Эрманариком, конечно по той причине, что явились на защиту Унны. Эти Унны, жившие близ Ледовитого моря, за Меотийскими Болотами, покоряют, а вернее соединяют в крепкий союз все население страны, от Дона, где жили Аланы-Танаиты, и до Днестра, где жили Анты. Они одолевают восточных Готов, то есть отнимают у них власть над страною. Но все это делается не вдруг, как бы распорядился Батый или даже Наполеон. Напротив, борьба идет шаг за шагом, как обыкновенно она ведется между оседлыми племенами. Готы падают не столько от силы Уннов, сколько от собственной распри. Западные оставляют восточных, отделяются от них. Эрманарик погибает, и только тогда Валамир, король Уннов, овладевает его обширным царством. Наследник Эрманарика, продолжая борьбу, нанимает тех же Уннов и воюет с Аланами, из чего видно, что и Аланы были такие же Унны и также гнали Готов вон из своей земли. Если Витимир Марцеллина и Винитар Иорнанда одно и тоже лице, то и Аланы Марцеллина суть Анты Иорнанда и Прокопия, как и быть надлежит по точным указаниям древних историков и географов. Продолжая борьбу с Уннами, Винитар казнит Антов, которые стало быть те же Унны. После того, около года он спокойно господствует в своей земле. Как же это могло случиться, в виду бесчисленных Калмыцких полчищ Валамира? Наконец этот Калмыцкий хан, чтобы совладать с врагом, вступает в союз с остальными Готами и тогда только чувствует себя сильным и подымается на Винитара. По смерти Винитара он овладевает всею страною восточных Готов, но оставляет им для управления их родных князей. Вот начало Уннского господства. Западных Готов Унны выпроваживают за Дунай, а над восточными владычествуют до смерти Аттилы.
Таким образом простые и очень рядовые действия Валамира нисколько не оправдывают тех заученных исторических фраз, какими обыкновенно историки начинают повествование о нашествии Уннов, расцвечивая это нашествие по басням Иорнанда следующими словами:
‘В бесчисленном множестве они перешли Меотийские болота и погнали перед собою народ за народом… Народы стремглав упадали друг на друга, теснили друг друга все дальше к западу… Победив Готов, они разлились словно потоп по южной Руси, Польше, Угрии’ и т. д. Все это в сущности ни на чем не основанная риторика. Все это пожалуй могло так казаться западным народам, когда воеводою Уннов явился Аттила. Но и этот воевода вел на запад европейские же силы, среди которых Фины занимали место не весьма многолюдное. Величавая сила Аттилы утверждалась с одной стороны: на бессилии Западной и Восточной империи, а главным образом на вражде и ненависти между собою европейского населения. На запад он никогда бы и не пошел, если б его не водили туда сами же западные народы, искавшие владычества друг над другом и над Западною Империею.
Кто же на самом деле были эти Унны? Судя по указанию Марцеллина, что их жилища находились вблизи Ледовитого моря, и по указанию Филосторгия, что Унны были Геродотовские Невры, и по свидетельству римского посла к Аттиле, Комита Ромула, что владычество Аттилы распространялось на острова, лежавшие в океане, и хотя бы эти свидетельства были только слухи, все-таки видно, что это был народ северный. Островами океана писатели средних веков почитали не только Скандинавию, но также Курляндию, Эстонию и побережье Балтийское и Финского залива, а вероятнее именем островов обозначался о. Рюген {Круг о Федератах в Чтениях И. А. Н. Кн. I. Спб. 1831.}.
Можно гадать, что имя Уннов получила северная дружина Славянских племен, призванная на помощь южными племенами, при низложении владычества Готов, и собравшаяся в Киеве, так как может быть, что имя Кыева звучит в имени Хунов или Уннов. Мы видели и из рассказов Иорнанда и Марцеллина, что Унны гонят Готов от Киевской стороны к Днестру и Пруту, по тому самому пространству, где по Птолемею обитали те же Хуны, по Маркиану Хоаны, где по Иорнанду обитали Гуннугары, торговавшие куньими мехами, где находился Гуннивар {Прежде Гунниваром называлась Приднепровская область, ныне, по толкованию Моммсена, оказывается, что не область, а самая река Днепр называлась у Гуннов — Вар. Но в таком случае как объяснить рассеянные по течению Дуная имена населенных мест, каковы: Темесвар, Вуковар, Беловар, Дьяковар, Долвар и др.? (Ж. М. Н. Пр. Апрель 1883 г., стр. 374).}, в который ушли потом сыновья Аттилы, где был Хунигард Гельмольда и т. д.
Летописец Беда Достопочтенный (ум. 735) называет Гуннами Балтийских Славян, именно тех, которые жили подле Датчан и Саксов, то есть Вагиров. Его показания об этих Гуннах относятся к концу 7-го века. Так называют Балтийских Славян и другие писатели, Саксонские, Датские, Скандинавские. Иные именуют Гуннов Сарматами. Все это открывает новую связь Киевских Уннов со своими родичами Гуннами Балтийскими. Невольно рождается предположение, не были ли и тогда уже призваны на помощь Балтийские Варяги. Не означаете ли имя Унн в греческой форме тех Ванов, которых область прозывалась Ваннома, Ваниана у Плиния, Вантаиб {Быть может Вантеб, как наши Витеб, Дулеб, Сереб и пр.} у Павла Дьякона, и которые иначе назывались Венетами, Виндами, Веннами, даже Унинадами и т. д. {Слав. Древности Шафарика, Том I. Кн. I.} и жили с давних времен по Балтийскому Поморью. Олатыненное имя Гунды перешло к писателям уже от Греков, а Греки свое Унны получили не иначе, как от Готов и по всему вероятью в форме Ванов. Прокопий обозначает Славянское племя тремя именами Гунны, Славяне, Анты. Иорнанд точно также употребляете три имени, но вместо Гуннов пишете Венеты, Анты, Славяне. Таким образом, звучит ли в имени Уннов имя Кыева, или имя Ванов — это будет все равно. И в том и в другом случае Унны должны обозначать северное Славянство, и туземное, и призванное на помощь с Балтийского мори. Вот причина и объяснение, почему Аттила жил вблизи области Ванов и держал всегда крепкую дружбу с Вандальским королем Гезерихом. Оба они были чистые Славяне и водили в своих полках истое Славянство.
Невиданный, неслыханный, диковинный, чудовищный народ, страшилище всех народов — все это речи Готов, которые, прибежав к Дунаю в числе двухсот тысяч человек, самых способных к войне, и с рыданием и воплем, как пишет Евнапий, простирая руки, прося Римлян о дозволении переправиться на другой берег, конечно не могли же рассказывать, что их прогнали, не только обыкновенные люди, но свои же подвластные люди, напр. Роксоланы. Сколько велика была мера позора и принижения для храбрых людей, настолько выросла и чудовищность их врага, разумеется и невиданного и неслыханного, и происходившего от ведьм и чертей. Так Готы прославили Уннов не только во всей Европе, но и во всей истории и успели вселить свои басни об Уннах в самые ученейшие сочинения даже и нашего времени.
Этот калмыцкий, монгольский, урало-чудский вихрь, ураган, потоп, беспримерное в истории нашествие, все это было ничто иное, как самое простое и обыкновенное дело. Это было простое движение восточного Славянства против наступавшего Германства в лице Готов, завладевших было старинными жилищами Славян-Тиверцов, древних Тиригетов на Днестре, а потом Уличей на Буге и Днепре, носивших в то время имя Кутургуров, Котциагиров, Аульдиагров и т. под., отчего быть может и сами Готы прозвались Тервиягами, западные, и Грутунгами, восточные, или Остроготы.
Если действительно в Киеве собралась дружина Северного, Балтийского или Русского Славянства, подобно тому, как спустя 500 лет она собралась при Олеге, то ее сила, как и в начале нашей истории, развилась и распространилась не в тот год, когда было отнято владычество у Эрманарика и когда были прогнаны западные Готы из земли Тиверцов. Мы видим большую постепенность в развитии этой силы, что вполне зависело от крепости союза родственных племен, а главное от талантов руководителей и от хорошего умного нрава и обычая самой дружины. Князь Валамир, первоначальный вождь Уннов, повел дела с достойною твердостью и большим уменьем почковаться обстоятельствами. Разделивши силу Готов, он с восточными Готами, по крайней мере с теми, которые ему покорились, остался другом и вместе ходил опустошать Византийские земли. Точно так, как и Олег не тотчас, а собравшись со силами, пригрозил Константинополю и вырвал у него необходимый для русской торговли договор. Сила Уннов возрастала столько же времени, как и сила Руссов в 10-м веке. Потребовалось около 70 лет, т. е. два поколения, чтобы явился на Руси Святославу или в среде Уннов — Аттила.
История Уннского князя Валамира известна больше всего военными вспоможениями, какие он делал Феодосию в войне с Максимом в 388 г. и Руфину против Аркадия в 395 г., когда они ходили на восток и опустошили страну до Антиохии.
В 401 г. Уннский воевода Улд (Волд) точно также помогаете Аркадию против Готов. В 405 г. Аркадии заключает с ним союз и снова взял Уннов в римскую службу. Но в 408 г. Улд ходил опустошать Мизию и Фракию и приходил вдобавок вместе со сивирами. Предложенный мир не был им принять, а между его полками произошла какая-то смута, так что и сам он с позором побежал обратно за Дунай.
После Улда-Влада над Уннами царствовал Донат, к которому в 412 г. плавал через море послом историк Олимпиодор. Донат, следовательно, жил еще где-либо в приднепровье.
После Доната царствовал Руг, Рог (Роа, Руа, Роила, Ругила) {Припомним, как изменялось имя Славян Ругов, см. стр. 163.}, заставивший восточных Римлян платить ему ежегодную дань, 350 фунтов золота, конечно для того, чтобы жить с ними в мире и помогать своими войсками.
В 421 г. Аэций, знаменитый римский полководец и сам сын Скифа, родившийся в Доростоле-Доростене, на Дунае, призывает 6000 Уннов для поддержки западного императора Иоанна и вообще так дружится с Уннами, что в 430 г. убегает под покровительство к их царю Рогу, а потом, начальствуя в Италии и Галлии, содержите у себя Уннские конные полки, с которыми поражает Германцев, Франков и Бургундов. Для истории Уннов эта личность особенно замечательна. Можно с достоверностью сказать, что если б не было Аэция, никогда бы не случилось и нашествия Уннов на Европу. Сколько знаменитый полководец, столько же и знаменитый придворный, Аэций, едва ли сам не был Унном или Остроготом, по крайней мере, ничем иным невозможно объяснить его чуть не родственной связи с Уннами. Во всех своих действиях и предприятиях он постоянно опирался на эту силу и постоянно призывал ее к участью в тогдашних европейских смутах. При его руководительстве Унны заходили очень далеко в западную Европу и хорошо ознакомились с людьми и отношениями западных государств. В этой школе по всем признакам воспитан был и Аттила {Если Рог-Руг именовался также и Ругидой, то очевидно, что и имя Аттииы составлено по тому же складу. Быть может корень его — Тата, Тятя — отец. В числе посольских людей от Аэция к Аттиле встречаем Татула. Впоследствии встречаем короля у восточных Готов Тотилу (542 г.) и в службе у Византийцев некоего Татимера (Татомира 593 г.), участвовавшая в войне со славянами. Известно, что Готы брали имена у Уннов. Так имя первого Уннского князя Валамира стали носить и Готские короли. А Унн Рагнар был вождем восточных Готов, когда уже оканчивалась их слава. Имена, стало быть, передавались взаимно между Уннами и Готами. Все это ожидает внимания со стороны Русских лингвистов.}, вступивший на царство после Рога, своего дяди, и знавший западные отношения как свои пять пальцев. Словом сказать, Унны в полной мере обязаны Аэцию, что он втолкнул их в историю средневековой Европы и сделал вождями разгромления Западной Империи. По мере того, как усиливался Аэций, вырастал в своем могуществе и Аттила, и это были два человека, некоторое время управлявшие судьбами всей Европы, — один как придворная сила Римской Европы, другой, как военная сила Европы варварской. Но естественно, что эти две силы не могли долго действовать в одном направлении. Они разошлись в своих интересах и встретились потом на страшном Каталаунском побоище, где в сущности восторжествовало придворное коварство Аэция, так что из воюющих никто не мог наверное сказать, остался ли он победителем или побежденным. Аэций защищал Европу и на его стороне были Вестготы, которых Аттила от души ненавидел и постоянно преследовал. Но Аэций, дружа Вестготам, боялся, чтобы с победою над Уннами не выросло могущество этих, не менее опасных завоевателей. В виду ослабления такого могущества, он поберег Аттилу. Судя по ходу истории сам Аэций был силен и страшен только могуществом Аттилы, и как скоро погиб коварным путем Аттила, в 453 г., тем же путем погиб и Аэций, в 454 г. Аттила помер на своей свадьбе, будто бы много выпивши, но вероятнее всего выпивши яду. Аэция предательски и собственноручно заколол западный император Валентиан III, не отыскавший другого средства, чтобы избавиться от ума и опеки этого замечательного человека.
Таким образом настоящая сила Уннов заключалась не в их Калмыцкой будто бы бесчисленной орде, а в смутах и интригах западной Европы, которыми руководил Аэций, и которыми очень пользовался гениальный варвар Аттила. А знаменитое прославленное великое нашествие Уннов было в сущности походом одних европейских народностей против других, восточных против западных. Сами же историки того времени единогласно свидетельствуют, что Аттила не начинал войны без надобности, для одного грабежа и добычи, как бы подобало степному кочевнику и как обыкновенно разрисовывает его походы ученая история. Он только не пропускал случая, дабы пользоваться слабостью обеих империй и всегда знал вперед, когда и как начать свое дело, да и то по большей части ограничивался одними угрозами.
Его политика, которая собрала под его знамена столько народов западной Европы, не говоря о востоке, была очень проста. Кто прибегал под его защиту и становился ему другом, того он умел защитить во всех случаях. Но его власть была снисходительна и благосклонна и никогда не вмешивалась в домашние дела покоренных народов, которых князья оставались вполне самостоятельными владыками в своей земле и помощью Атиллы только больше укрепляли свое владычество. Зато, кто раз покорившись или сделавшись его другом, изменял ему, того он умел найти, куда бы ни скрылся, и умел наказать, конечно, по варварски.
Послушаем очевидца, который сам ездил к страшным Уннам, сам видел Аттилу, обедывал у него и наблюдал и примечал, как живет этот могучий человек. Очевидец этот — Приск, секретарь византийского посольства к Аттиле в 448 г. К сожалению из его сочинения, которое вероятно вполне познакомило бы нас с историею Уннов Аттилы, сохранились только отрывки. Но и в этих отрывках, в отношении бытовой стороны Уннов, мы находим многое, что заслуживает русской памяти по родству и сходству с нашими древними обычаями и нравами, и во всяком случае по той причине, что Унны, хотя бы они были и Калмыки, очень долго жили в дружбе со Славянами и верно многими из своих обычаев с ними поделились.
От Приска мы узнаем, что в 433 г. над Уннами царствовал Руа-Рог. Он решился вести войну с народами, поселившимися на Дунае и прибегавшими к союзу с Римлянами, т. е. решился воевать против своих же беглецов. Требуя этих беглецов, он отправил в Византию послом Ислу. В этот год Руа умер и стал царствовать Аттила с братом Влидой. Новые посольства с обеих сторон съехались у города Марга на Дунае, на устье Моравы. ‘Съезд происходил вне города, Скифы сидели верхом на лошадях и хотели вести переговоры, не слезая с них. Византийские посланники, заботясь о своем достоинстве, имели с ними свидание также верхом. Они не считали приличным вести переговоры пешие с людьми, сидевшими на конях’. По-видимому тут ничего особенного нет. Унны не хотели вехать в чужой город и не хотели унижаться перед Римлянами-Греками, а пегому и не слезли с коней. Византийцы поступили точно также. Но заученная мысль о Калмычестве Уннов находить и здесь явный признак их Монгольского происхождения. Русский переводчик Приска, г. Дестунис, толкует по этому случаю, что здесь мимоходом задевается обычай Уннов вечно жить на коне, подробнее описанный Амм. Марцеллином и т. д. Сказания Бриска, перев. г. Дестуниса, стр. 21, примечание переводчика. Ученые Записки И. А. Н. И Отд., кн. VII, вып. I.{}
Послы утвердили договор, чтоб Уннам были выдаваемы бегущие из Скифии люди, чтоб пленные Римляне, без выкупа бежавшие к своим, были тоже возвращены или же платить за них по 8 золотых за каждого, чтоб Римляне не помогали никакому варварскому народу, с которым Унны вели войну, чтоб торжища между Римлянами и Уннами происходили на равных правах и без всякого опасения. Этот важный пункт характеристики Уннов их новый историк Амедей Тьерри совсем выпустил в своем сочинении, по той вероятно причине, что он не совсем согласуется с общею картиною Уннского варварства. Наконец за сохранение договора Скифы требовали ежегодно дани по 750 литр золота. Прежде они получали по 350 литр.
Варварам были выданы искавшие убежища у Римлян Унны. В числе их были дети Мамы и Атакама, происходящие из царского рода. В наказание за их бегство Унны их распяли в крепости Карсе (ныне Гиршов в Добрудже).
По заключении мира с Римлянами полководцы Аттилы и Влиды обратились к покорению других народов Скифии и завели войну со соросгами, может быть, с Киевскою Росью или Русью, которая за дальним расстоянием могла искать независимости, или предавалась обычным смутам и междоусобиям.
Аттила постоянно обращался к Византии, все требуя переметчиков или требуя невысланной дани и начинал войну беспощадную, когда его требования не исполнялись. За это самое в 442 г. он опустошил Иллирию и Фракию. В 447 г. он снова воюет по тому же поводу, опустошает не менее 70 городов и принуждает Византью к миру на следующих условиях: ‘выдать переметчиков, выплатить дань за прежнее время 6000 литр золота, платить вновь ежегодно по 2100 литр, за бежавшего без выкупа пленника платить по 12 золотых или выдавать головою, не принимать к себе никакого варвара’. Уплата такой дани была так тяжела для Византийцев, что, по словам Приска, даже богатые люди выставляли на продажу уборы жен и свои пожитки, весь город был обобран до конца. В числе выданных переметчиков опять было несколько человек из царского рода, перебежавших к Римлянам, не хотя служить Аттиле.
Требуя постоянно выдачи переметчиков, Аттила пользовался этим случаем и очень часто посылал к Римлянам послов. ‘Кому из своих любимцев хотел сделать добро, того и отправлял к Римлянам, придумывая к тому разные пустые причины и предлоги’. Послов ведь по обычаю дарили, а угнетенные Римляне были щедры на подарки. Они теперь повиновались всякому его требованию, на всякое с его стороны понуждение смотрели как на приказ повелителя. Не с ним одним боялись они завести войну, но страшились и Парфян, и Вандалов, и многих азиатских и африканских соседей, уже воевавших или готовившихся воевать. Вот по каким причинам особенно сильным казался Аттила. ‘Уничиженные Римляне ласкали Аттилу, дабы иметь возможность приготовить отпор другим многочисленным врагам’.
В 448 г. ‘в Византию опять прибыл посланник Аттилы’. То был Эдикон, Скиф, отличавшийся великими военными подвигами. Аттила прислал к царю грамоты, в которых жаловался, что не выдают беглых, грозил войною, если их не выдадут, и если Римляне не перестанут обрабатывать завоеванную им землю, по правому берегу Дуная, от устья Савы до теперешнего Рущука. Притом требовал, чтобы торг в Иллирии происходил не по прежнему на берегу Истра, но в городе Наисе (Нисса), который он определял границею Скифской и Римской земли, как город им разоренный. Требовал, чтоб послов к нему посылали людей знатных, консульского достоинства, и что если Римляне опасаются таких посылать, то он сам перейдет через Дунай, в Сардику для их приема.
На этот раз Греки ухитрились войти в тайные сношения с послом Эдиконом и предложили, что осыпят его золотом, если, он тайно изведет Аттилу. Эдикон согласился и для этого дела с ним же было отправлено от императора посольство, в котором находился и Приск, хотя ни сам посол, ни Приск ничего не знали о заговоре.
Отсюда и начинается дневник Прискова посольства. Прибыв в Сардику (ныне София) послы пригласили к себе на обед сопутствовавших им варваров. ‘За обедом, во время питья, варвары превозносили Аттилу, а мы, говорит Приск, своего государя. При этом один со стороны греков заметил, что неприлично сравнивать божество с человеком, что Аттила человек, а Феодосий божество. Унны пришли в ярость от таких слов. Послы понемногу обратили речь к другим предметам и всячески старались их успокоить ласковым обхождением, а после обеда задобрили их подарками — шелковыми одеждами и драгоценными каменьями’. Продолжая путь, послы доехали до Дуная, где их встретили перевозчики из варваров, приняли посольство на свои однодеревки и перевезли через реку. Перед тем эти однодеревки перевозили Уннов, собиравшихся в этом месте для назначенной Аттилою охоты.
Послы однако уразумели, что это был только предлог, а на самом деле Аттила готовился воевать за то, что не все беглецы были ему выданы.
На другой день они прибыли к шатрам Аттилы: их было у него много. Послы тоже хотели разбить шатры на одном из холмов, но Скифы им воспретили, говоря, что шатер Аттилы стоит на низменном месте в равнине, и что след. неприлично послам становиться перед ним на горе. Послы остановились там, где им было указано {По случаю этого, весьма простого обстоятельства в посольских приемах, как и по случаю упомянутого выезда Аттилы на охоту, писатели стараются найти здесь характеристику именно азиатских кочевнических обычаев, против чего возражает даже и г. Дестунис: Сказания Приска, 36—37.}.
Аттила уже знал о заговоре на его жизнь: послы же этого не знали, отчего произошло замешательство в начальных переговорах, и им было велено тотчас же убираться домой, если они не скажут главной цели своего посольства.
‘Уже мы вьючили скотину, говорит Приск, и хотели по необходимости пуститься в путь ночью, как пришли к нам Скифы и объявили, что Аттила, по случаю ночного времени, приказывает остановиться. Пришли другие Скифы с присланными от Аттилы запасами на ужин — речными рыбами и быком’. На другой день однако сам уже Приск чрез сношения с приближенными к Аттиле устроил дело так, что посольство было принято. Помог Скотт, брат Онигизия (Оногоста).
‘Мы вошли в шатер Аттилы, охраняемый многочисленною толпою варваров, продолжает Приск. Аттила сидел на деревянной скамье. Мы стали несколько поодаль, а посол, подойдя к варвару, приветствовал его. Он вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: ‘Пусть с Римлянами будет то, чего они мне желают’.
Затем Аттила вдруг обратил речь к Вигиле, который был одною из пружин заговора. Он называл его бесстыдным животным за то, что решился приехать к нему, тогда как постановлено, чтоб Римские посланники не являлись, пока все беглецы не будут выданы Уннам. Вигила отвечал, что нет у них ни одного беглого из Скифского народа, все выданы. Аттила утверждал, что их у Римлян множество, что за наглость его слов он посадил бы его на кол и отдал бы на съедение птицам, если б не уважал права посольства.
После такого приема Вигила с Ислою был отправлен к дарю в Византию, будто бы собирать беглых, а на самом деле за тем золотом, которое было обещано Эдикону. Послы же отправились следом за Аттилою дальше к северу. На дороге Аттила своротил в одно селение, в котором намеревался сочетаться браком с дочерью Эскамы. Он имел много жен, но хотел теперь жениться и на этой девице, согласно с законом Скифским {Для утверждения, что Унны были Монголы, писатели объясняют здесь, что Аттила женился на своей дочери. Между тем имя Эскам по-гречески не склоняемо и еще неизвестно, как должно понимать, на дочери Эскаме, или на дочери Эскамы. Дестунис, стр. 45.}.
Послы на своем пути переехали несколько значительных рек, Дрикон (Мароз), Тигу и Тифис-Тибискус-Тейс. Явно, что они двигались ближе к Карпатам, к Токаю. Через реки их перевозили береговые жители на однодеревках и на плотах. В селениях отпускали им в пищу, вместо пшеницы-проео, вместо вина, так называемый у туземцев медос — мед, известное Славянское питье. Служители послов получали тоже просо и питье добываемое из ячменя, которое варвары называют камос {По новым исследованиям доказано, что это был особый напиток Кам.}.
В одном месте, близ какого-то озера, послов застигла буря, так что среди наставшего мрака под ливнем люди разбрелись, кто куда, отыскивая с криком друг друга. Все однако сошлись в селении. Из хижин выбежали Скифы и стали зажигать камыши (лучину), которые они употребляют, для разведения огня. При свете камышей объяснилось в чем дело. Жители звали посольских людей к себе, приняли в свои дома и подкладывая много камышу, согрели путников. Оказалось, что владетельницею селения была одна из жен Влиды, брата Аттилы. Она прислала послам кушанье с красивыми женщинами. Это по Скифски знак уважения. Посты поблагодарили женщин за кушанье, но отказались от дальнейшего с ними обхождения. Они провели ночь в хижинах, на утро собрали свои вещи и весь день прожили в селении, обсушивая пожитки. Отправляясь в путь, послы пошли к царице, приветствовали ее и в благодарность за гостеприимство принесли ей взаимно в подарок три серебряные чаши, несколько красных кож, перцу из Индии, финиковых плодов и других сластей (овощеве разноличные), которые очень ценятся варварами, потому что там их не водится.
Послы ехали дальше и повстречали другое посольство к Аттиле от Аэция и царя Западных Римлян, посланное для укрощения его гнева за какие-то золотые священные сосуды, которые Аттила почитал своею собственностью, так как они составляли принадлежность завоеванного им города. Оба посольства остановились в этом месте и ожидали, пока Аттила проедет вперед, а потом продолжали путь за ним вместе со множеством народа.
‘Переехав, через некоторые реки, продолжаешь Приск, мы прибыли в одно огромное селение, в котором был дворец Аттилы. Этот дворец, как уверяли нас, был великолепнее всех дворцов, какие имел Аттила в других местах. Он был построен из бревен и досок, искусно вытесанных и обнесен деревянною оградою, более служащею к украшению, нежели к защите. После дома царского, самый отличный был дом Онигисиев, также с деревянною оградою, но ограда эта не была украшена башнями, как Аттилина. Недалеко от ограды была большая баня, построенная Онигисием, имевшим после Аттилы величайшую силу между Скифами. Он перевез для этой постройки каменья из земли Пеонской (от Савы и Дравы), ибо у варваров, населяющих здешнюю страну, нет ни камня, ни леса, этот материал употребляется у них привозный.
‘При везде в селение, Аттила был встречен девами (быть может по случаю его брака), которые шли рядами под тонкими белыми покрывалами. Под каждым из этих длинных покрывал, поддерживаемых руками стоящих по обеим сторонам женщин, было до семи и более дев: а таких рядов было очень много. Сии девы, предшествуя Аттиле, пели Скифские песни. Когда Аттила был подле дома Онигисия, мимо которого пролегала дорога, ведущая к царскому дворцу, супруга Онигисия вышла из дому со многими служителями, из которых одни несли кушанье, а другие вино. Это у Скифов знак отличнейшего уважения. Она приветствовала Аттилу и просила его вкусить того, что ему подносила, в изъявление своего почтения. В угодность жены своего любимца, Аттила, сидя на коне, ел кушанья со серебряного блюда, высоко поднятого служителями. Вкусив вина из поднесенной ему чаши, он поехал в царский дом, который был выше других и построен на возвышении’.
Послы по назначению остановились в доме Онигисия, были приняты его женою и отличнейшими из его сродников и обедали у него. Сам Онигисий, бывший у Аттилы, не имел времени с ними обедать. Он только что возвратился из похода к Акатирам, где посадил на царство старшего сына Аттилы и доносил государю о своем поручении, а равно и о случившемся несчастии: царевич упал с коня и переломил себе правую руку.
Пообедавши, послы однако раскинули свои шатры близ дворца Аттилы, для того, чтобы быть поближе от посольских совещаний. По этим шатрам можно доказывать, что и они были Калмыки.
На рассвете Приск отправился к Онигисию с дарами и главное, чтобы узнать, как он хочет вести переговоры. Сопровождаемый служителями, несшими подарки, Приск подошел к воротам, но ворота были заперты и посланник стал дожидаться, не выйдет ли кто, чтоб сказать о его приходе.
Между тем, как он прохаживался перед оградою дома, к нему подошел человек, судя по Скифскому платью, варвар. Но он приветствовал Приска на эллинском языке. Это очень удивило посланника. ‘Скифы, будучи сборищем разных народов, говорит он, сверх собственного своего варварского языка, охотно употребляют язык Уннов, Готов или латинский в сношениях с Римлянами. Но не легко найти между ними человека, знающего эллинский язык, исключая людей уведенных из Фракии или из приморской Иллирии. Однако таких людей, впавших в несчастие, легко узнать по изодранному платью и по нечесанной голове, а этот человек казался Скифом, живущим в роскоши, он одет был очень хорошо, а голова была острижена в кружок‘. Ответствуя на его приветствие, Приск спросил его, кто он таков, откуда пришел в варварскую страну и почему предпочел скифский образ жизни прежнему? Оказалось что это был Грек из Дунайского города Виминакии, был богат и при взятии города Скифами, попал в плен, а за богатство достался при разделе пленных Онигисию, потому что богатые люди, доставались, после Аттилы, на долю его вельможам. ‘После я отличался в сражениях против Римлян и Акатиров, говорил Грек, отдал своему господину по закону скифскому, все добытое мною на войне, получил свободу, женился на варварке, прижил детей и теперь благоденствую. Онигисий сажает меня за свои стол и я предпочитаю настоящую свою жизнь прежней, ибо иноземцы, находящееся у Скифов, после войны ведут жизнь спокойную и беззаботную, каждый пользуется тем, что у него есть, ничем нетревожимый’. Грек стал выхвалять скифское житье перед греческим и, подобно нашему Котошихину, описал состояние дел в Византии очень не привлекательными красками. ‘Жестокое взимание налогов, притеснения несправедливого, подкупного и бесконечного суда, наглое и непомерное взяточничество, при множестве законов полнейшее беззаконие и тому подобные обычаи просвещенного народа, говорил он, делают жизнь в Византии невыносимою’. Представитель Византии конечно стал ему возражать и доказывать, что он ошибается, что законы греческие для всех равны, что сам царь им повинуется… Под конец разговора Грек заплакал и сказал: ‘Законы хороши и Римское общество прекрасно устроено, но правители портят и расстраивают его, не поступая так, как поступали древние’.
Пока таким образом у ворот Скифа Греки рассуждали о бедствиях свой земли, или лучше сказать о бедствиях гражданского быта, остающихся и до сих пор живыми, ворота были отперты и Приск, подбежав к домочадцу, спросил: когда может видеть господина? ‘Подожди немного, он сам выйдет’, отвечал привратник. В самом деле, немного погодя, Онигисий вышел. Приск приветствовал его от имени посла, представил подарки и золото, присланное от Царя (должно быть особо Онигисию) и спросил, когда и где посол может с ним говорить? Онигисий дал приближенным приказание принять подарки и золото и велел сказать послу, что он сам придет к нему сейчас. Так действительно и случилось. Не успел Приск воротиться к своим шатрам, как явился и Онигисий. Переговоры со стороны Греков касались того, чтобы Скиф приехал к царю в Византию и разрешил все недоразумения. Видимо они приманивали Скифа на измену Аттиле. Но Скиф объяснил, что он будет им несравненно полезнее, оставаясь при Аттиле, ибо когда случиться, может укрощать его гнев на Римлян. Видимо, что Скиф тоже хитрил в виду подарков и золота.
‘На другой день, продолжает Приск, я пошел ко двору Аттилы с подарками для его супруги. Имя ее Крека. Аттила имел от нее трех детей, из которых старший был владетелем Акациров и других народов, занимавших припонтийскую Скифию’, то есть стало быть старший стол всей Скифской земли {По Иорнанду Акацитры жили в Киевской области, а под ним, по северному берегу Черного моря Булгары, называемые иногда Уннами-Котригурами. См. выше, стр. 400.}.
‘Внутри ограды (Аттилина двора) было много домов, одни выстроены из досок, красиво соединенных, с резною работою, другие из тесанных и выровненных бревен, вставленных в брусья, образующие круги, начинаясь с пола, они поднимались до некоторой высоты {‘Образ постройки дома Креки, говорит Русский переводчик Дестуниис, и в тексте и в переводах мне неясен. Первоначальный текст не давал никакого смысла. Исправленный наугад Контокларом и Беккером он стал потолковее, но все таки неясен’. По всему вероятью затруднительные для понимания круги, обозначают те формы древних Русских построек, которые технически именуются бочками, или в каменном зодчестве закомарами.}.
‘Здесь жила супруга Аттилы. Я впущен был стоявшими у дверей варварами и застал Креку, лежащую на мягкой постели. Пол был устлан шерстяными коврами, по которым ходили. Вокруг царицы стояло множество рабов, рабыни, сидя на полу, против нее, испещряли разными красками полотняные покрывала, носимые варварами поверх одежды для красы. Подошед к Креке, я приветствовал ее, подал ей подарки и вышел. Я пошел к другим хоромам, где имел пребывание Аттила. Я ожидал, когда выйдет Онигисий, который уже находился внутри дворца. Я стоял среди множества людей, и никто мне не мешал, потому что я был известен стражам Аттилы и окружающим его варварам. Я увидел, — что идет толпа, на том месте произошел шум и тревога, в ожидании выхода Аттилы. Он выступил из дому, шел важно, озираясь в разные стороны’.
Здесь Приск в первый раз увидал Аттилу лицом к лицу. Он не описывает его наружности, за то спустя сто лет ее описывает Готф Иорнанд. ‘Это муж, рожденный на свет для всколебания своего народа, всем странам на ужас, говорит он. По какой то воле рока распространилась о нем страшная молва и он все привел в трепет. Величаво выступая, озирался он на все стороны, так что в самых движениях его видно было могущество лица властного. Любитель бранен, но сам в бою воздержный, он был силен в совещаниях, доступен мольбам, добр и благосклонен к людям, ему отдавшимся. Он был приземистый, коренастный, мал ростом: грудь широкая, голова большая, маленькие глазки, борода редкая, волосы с проседью, черен и курнос, как вся его порода’. Ясно, что портрет написан по сказаниям об Уннах Ам. Марцеллина и Зосима.
‘Когда, вышед с Оннгисием, продолжает Приск, Аттила остановился на крыльце дома, многие просители, имевшие между собою тяжбы, подходили к нему и слушали его решения. Он возвратился потом в свои дом, где принимал приехавших к нему варварских посланников’.
Между тем, ожидая Онигисия и оставаясь по этому случаю в ограде Аттилина дворца, Приск встретил здесь и посланников западных Римлян. Начались разговоры, конечно все об Аттиле. Западные Римляне жаловались на непреклонность требований варвара. ‘Великое счастие Аттилы, говорил посол Ромул, и происходящее от этого счастия могущество до того увлекают его, что он не терпит никаких представлений, как бы они ни были справедливы, если они не клонятся к его пользе. Никто из тех, которые когда-либо царствовали над Скифиею и над другими странами, не произвел столько великих дел, как Аттила, и в такое короткое время. Его владычество простирается над островами, находящимися на Океане, и не только всех Скифов, но и Римлян заставляем он платить себе дань. Недовольствуясь настоящим владением, он жаждет большего, хочет распространить свою державу и идти на Персов’.
Когда кто-то из присутствующих спросил, по какой дороге Аттила может пройти в Персию? то Ромул объяснил, что Мидия не очень далека от Скифии, что Уннам известна туда дорога, что они давно вторгались в Мидию, в то время, когда у них свирепствовал голод, что в Мидию ходили Васих и Курсих, те самые, которые после приезжали в Рим для заключения союза, мужи царского рода и начальники многочисленного войска. По их рассказам они проехали степной край, переправились через какое-то озеро, Меотиду, как полагал Ромул, и по прошествии пятнадцати дней, перейдя какие-то горы, вступили в Мидию. Персы потеснили их назад, тогда Скифы, боясь преследования, поворотили по другой дороге (через Дербента), где пламя поднимается из скалы подводной (в Баку), и возвратились в свою страну’ {Общий очерк этого пути необходимо дает понятие, что Унны ходили в Мидию или от Дона или от Днепра через Воспор (зимою по льду), и во всяком случае из Киевской или Северской страны, ибо прежде всего проходили степной край.}.
Вообще посланники заботливо рассуждали о великом могуществе Аттилы. ‘Военная сила у него такая, говорили они, что ни один народ не устоит против него, может случиться, что он завоюет и самый Рим. Од уже сказал, прибавил один, что полководцы Римлян его рабы, а его полководцы равны царям Рима, что настоящее его могущество распространится в скором времени еще больше, что это знаменует ему Бог, явивший меч Марсов, который у Скифских царей почитается священным. Этот меч уважается ими, как посвященный Богу войны, в древние времена он исчез, а теперь был случайно открыт быком’ {Приск рассказывал об этом мече следующее: Какой-то пастух, заметив, что одна корова у него хромала от раны, стал отыскивать причину, он направился по ее кровавым следам и дошел до меча, торчавшего из земли. Меч был выкопан и тотчас отнесен к Аттиле. Ясно, что это сказочный меч-кладенец.}.
В тот же день послы и восточные и западные были приглашены Аттилою на пиршество, которое назначалось в 9 часов дня (с восхождения солнца).
‘В назначенное время, говорит Приск, пришли мы и посланники Западных Римлян и стали на пороге комнаты, против Аттилы. Виночерпцы, по обычаю страны своей, подали чашу, дабы и мы помолились, прежде нежели сесть. Сделав это и вкусив из чаши, мы пошли к седалищам, на который надлежало нам сесть и обедать. Скамьи стояли у стен комнаты по обе стороны, в самой средине сидел на ложе Аттила, позади его было другое ложе, за которым несколько ступеней вели к его постели. Она была закрыта тонкими и пестрыми занавесами, для красы, подобными тем, какие в употреблении у Римлян и Эллинов для новобрачных’.
Ложе и постель Аттилы по-видимому представляли нечто в роде трона или царского места посреди скамей или лавок у стен комнаты. Это ложе и постель у новых изыскателей конечно идут в доказательство китайско-азиатского происхождения Гуннов, их монгольских нравов и обычаев. Изыскатели забыли, что у древних Греков, а потом и у Римлян был обычай возлежать за обедом на ложе, и с занавесами, как упоминает Приск.
‘Первым местом для обедающих почиталась правая сторона от Аттилы, вторым — левая, на которой сидели мы. Впереди нас сидел Верих, Скиф знатного рода. Онигисий сидел на скамье, на право от ложа царского. Против Онигисия на скамье сидели двое из сыновей Аттилы: старший же сын его сидел на краю его ложа, не близко к нему, из уважения к отцу потупив глаза в землю.
‘Когда все расселись по порядку, виночерпец, подошел к Аттиле, поднес ему чашу с вином. Аттила взял ее и приветствовал того, кто был первый в ряду. Тот, кому была оказана честь приветствия, вставал: ему не было позволено сесть прежде, чем Аттила возвратит виночерпцу чашу, выпив вино, или отведав его. Когда он садился, то присутствующее чтили его таким же образом: принимали чаши и приветствовав, вкушали из них вино. При каждом из гостей находилось по одному виночерпцу, который должен был входить в очередь по выходе виночерпца Аттилы. По оказании такой же почести второму гостю и следующим за ним гостям, Аттила приветствовал и нас наравне с другими по порядку сидения на скамьях. После того, как всем была оказана честь такого приветствия, виночерпцы вышли. Подле стола Аттилы поставлены были столы на трех, четырех или более гостей, так, чтоб каждый мог брать из положенного на блюде кушанья, не выходя из ряда седалищ. С кушаньем первый вошел служитель Аттилы, неся блюдо, наполненное мясом. За ним прислуживающие другим гостям ставили на столы кушанье и хлеб. Для других варваров и для нас были приготовлены отличные яства, подаваемые на серебряных блюдах, а перед Аттилою ничего более не было, кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем прочем он показывал умеренность. Пирующим подносимы были чарки золотые и серебряный, а его чаша была деревянная. Одежда на нем была также простая, и ничем не отличалась, кроме опрятности. Ни висящий при нем меч, ни шнурки варварской обуви, ни узда его лошади не были украшены золотом, каменьями или чем либо драгоценным, как водится у других Скифов.
‘После того, как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены, мы все встали, и всякий из нас не прежде пришел к своей скамье, как выпив прежним порядком поднесенную ему полную чару вина и пожелав Аттиле здравия. Изъявив ему таким образом почтение, мы сели, а на каждый стол поставлено было второе блюдо, с другими кушаньями. Все брали с блюда, вставали по-прежнему, потом выпив вино, садились.
‘С наступлением вечера зажжены были факелы. Два варвара, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносили его победы и оказанную в боях доблесть. Собеседники смотрели на них: одни тешились, восхищались песнями и стихотворениями, другие воспламенялись, вспоминая о битвах, а те которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, проливали слезы.
‘После песней, какой-то Скиф юродивый (шут-дурак), выступив вперед, говорил речи странные, вздорные, не имеющие смысла и рассмешил всех.
‘За ним предстал собранию горбун Зеркон Маврусий…. Видом своим, одеждою, голосом и смешенно-произносимыми словами, ибо он смешивал язык Латинский с Уннским и Готфским, он развеселил присутствующих и во всех них, кроме Аттилы возбудил неугасимый смех. Аттила один оставался неизменным и непреклонным, и не обнаружил никакого расположения к смеху. Он только потягивал за щеку младшего из своих сыновей, Ирну, вошедшего и ставшего возле него, и глядел на него нежными веселыми глазами (припомним Иорнандовы глаза дыры). Я дивился тому, что Аттила не обращал внимания на других детей своих и только ласкал одного Ирну. Сидевший возле меня варвар, знающий Латинский язык, попросил меня наперед никому не говорить того, что он мне сообщить, и сказал, что прорицатели предсказали Аттиле, что его род падет, но будет восстановлен этим сыном. Так как пированье продолжалось и ночью, то мы потихоньку вышли, не желая долее бражничать’.
На другой день послы стали просить об отпуске. Онигисий сказал им, что и Аттила хочет их отпустить. Потом он держал совет с другими сановниками и сочинял письма, которые надлежало отправить в Византию. При Онигисии были писцы и между прочим один пленный из Мизии, Рустикий, которого по отличному образованию Аттила употреблял для писем.
‘Между тем Рекан (Крека), супруга Аттилы, пригласила нас к обеду, продолжает Приск, у Адамия, управлявшая ее делами. Мы пришли к нему вместе с некоторыми знатными Скифами, удостоены были благосклонного и приветливого приема и угощены столом. Каждый из предстоявших, по Скифской учтивости, привстав, подавал нам полную чашу, потом обнимал и целовал выпившего и принимал от него чашу. После обеда мы пошли в свой шатер и легли спать’.
‘На другой день Аттила опять пригласил нас на пир. Мы пришли к нему и пировали по-прежнему. На ложе подле Аттилы, сидел уже не старший его сын, а Оиварсий, дядя его по отцу. Во время пиршества Аттила обращал к нам ласковые слова… Мы вышли из пиршества ночью’.
По прошествии трех дней послы были отпущены с приличными дарами.
На возвратном пути они остановились в одном селении. ‘Тут был пойман Скиф, пришедший из Римской земли в варварскую лазутчиком. Аттила велел посадить его на кол. ‘На другой день, когда мы, говорит Приск, ехали другими селениями, два человека, бывшие у Скифов в неволе, были приведены со связанными назади руками за то, что убили своих господ, владевших ими по праву войны. Обоих распяли, положив голову на два бруса, с перекладинами’.
После того послам встретился Вигила, участник заговора на жизнь Аттилы, везший теперь золото, назначенное для подкупа Эдикона. Аттила заставил Вигилу все рассказать, как было дело, взял золото (100 литр) и велел привести еще 50 литр для выкупа самого Вигилы.
Затем Аттила послал в Константинополь своего посла Ислу и Ореста, домочадца и писца (дьяка). Оресту было приказано повесить себе на шею мошну, в которой Вигила привез золото для передачи Эдикону, в таком виде предстать пред царя, показать мошну ему и евнуху Хрисафию, первому заводчику заговора, и спросить их: узнают ли они мошну? Послу Исле велено было сказать царю изустно: ‘ты Феодосий рожден от благородного родителя, и я сам Аттила хорошего происхождения, и наследовав отцу своему Мундиуху, сохранил благородство во всей чистоте. А ты Феодосий, напротив того, лишившись благородства, поработился Аттиле, тем что обязался платить ему дань. Итак ты не хорошо делаешь, что тайными кознями, подобно дурному рабу, посягаешь на того, кто лучше тебя, кого судьба сделала твоим господином’.
Таковы рассказы Приска, свидетеля-очевидца, свидетеля несомненного, достоверного. Насколько в этих рассказах обрисовывается кочевой быть Уннов, надо об этом вопросить здравый смысл.
Все Унны-Скифы, как и сам их царь Аттила живут в селениях. Дворец царя, лучший, находится в огромном, многолюдном селении, другие находятся в других селениях. Дворец этот искусно и красиво построен из дерева, в стране, где ни камня, ни дерева нет и все это должно привозить. Дворец имеет ограду с башнями, ограду, которая служить больше для украшения, чем для защиты. Это даже и не Московский Кремль, а простая усадьба богатого помещика. Дворец царицы на том же дворе, но построенный с большими затеями, с какими-то кругами, которые несомненно были кровли, сведенные в форму бочек, или тех, нам всем известных, полукружий, которые повсюду встречаются на кровлях и под главами наших старинных церквей.
Выехав на охоту, Аттила в поле останавливается в шатрах — вот единственный признак кочевого быта. Но и греческие послы возле двора Аттилы, возле его хором раскидывают для удобства сношений тоже свои шатры, след. и они были кочевники.
Описание пира, столовых обрядов, порядка, в каком гости сидели, переносит нас целиком в Московский дворец 16-го столетия, то есть через пространство времени в 1100 лет и показывает, что формы быта живут несравненно дольше племен и народов.
Положим, что никогда не будет доказано, что Унны были Славяне. Но точно также никогда не будет доказано, что Унны были Монголы, Маджары или другой какой народ, ибо основания для подобных доказательств одни и те же неточные, сбивчивые, неясные показания древних писателей. Одно всегда будет справедливо, что их обычаи, в оное время, господствовали в Славянской земле и именно в земле Славян Восточных, что чьи бы ни были эти обычаи, но они принадлежать, так сказать, самой земле, где уже тысячу лет живут одни Славяне восточной отрасли.
Эти обычаи суть отношения к военнопленным рабам, о которых так подробно рассказывает Приск и о которых тоже самое говорит Прокопий и Маврикий, спустя сто лет.
Многоженство, которое изображено Нестором в лице Владимира, даже с тем указанием, что жены жили в особых селах, как и здесь жена Влиды, угостившая послов, случайно попавших к ней во время бури.
На Руси дороже почета не было, когда жена хозяина выйдет и поднесет гостю чарку вина с обычными поцелуями. Здесь мы видим, что жена первого человека у Аттилы выходить и подносить ему вино и еству. Затем гости на обеде у царицы, выпивши, принимают объятия и поцелуи скифов-хозяев.
Язык, которым говорили приближенные Аттилы, Приск называет Скифским. Мед обличает в этом языке Славянство. Но в другом месте Приск отличает Скифский язык от Уннского, говоря, что ‘Скифы, будучи сборищем разных народов, сверх собственного своего языка охотно употребляют язык Уннов, Готфов, Латин’. Во всем своем сочинении он однако безразлично употребляет имена Скиф и Унн и чаще всего Скиф. Стало быть, если и существовало различие в языке, то оно было не велико, быть может такое, какое и доселе существует между различными племенами Славян, между Велико и Малорусским. Унны, как восточная или прибалтийская Славянская ветвь, конечно говорили несколько иначе, чем их прикарпатские братья. Вот почему Приск обозначил этот язык общим именем: Скифский, говоря, что один из пленных иностранцев, писец или дьяк Аттилы, Рустикий, знал Скифский язык, почему он и обратился к нему, как к переводчику, дабы на этом Скифском, а не Уннском, языке вести переговоры с приближенным Аттилы, Скоттою, братом Онигисия. Многие личные имена точно также указывают Славянство этого языка.
Унны пришли от Дона и Ледовитого моря. Аттила владел даже и островами, лежащими на Океане. Старший сын его царствовал над Акатирами, которых Иорнанд прямо помещает в Киевской стране. Унны по их же рассказам нападали на Мидию, пройдя сначала степной край, потом переправлялись через Дон, по другому указанию через лиман — Меотийские болота или Азовское море. Стало быть, они шли не из степного края, который по указанию этого пути должен находиться все-таки где-либо вблизи Киева. Аттила имеет у себя писцов, дьяков, очень умных и образованных людей из итальянцев, Римлян и Греков. Аттила очень хорошо знает, что делают и даже что говорят в Риме и в Константинополе. Во всех европейских делах он принимаешь живое участие: заставляет Феодосия выдать богатую невесту за некоего Констанция, отыскивает в Риме, как свою собственность, какие то фиалы — священные сосуды и т. п. Все это показываешь, что Аттила живет с европейским миром одною мыслью, теми же интересами, что его отношения к Римскому и Византийскому дворам таковы же, какими бывали отношения каждого могущественного европейского властителя.
Аттила дарит византийских послов конями, звериными мехами, которыми украшаются Царские Скифы, говорит Приск. Положим, что конь — подарок степной, но меха — подарок северный,
Аттила в договорах с Греками особенно хлопочет о переметчиках, настаивает, чтобы не принимали бегущих от него людей, и в 449 г. говорит, чтобы по крайней мере вперед не принимали этих бегущих. Но столько же он хлопочет и о торгах, чтоб торг был свободный и беспрепятственный. Об этом очень хлопочут и его дети.
‘В это время (после 466 г.), пишет Приск, прибыло к царю Леонту посольство от сыновей Аттилы, с предложением о прекращении прежних несогласий, и о заключены мира. Они желали по древнему обычаю съезжаться с Римлянами на берегу Истра, в одном и том же месте, продавать там свои товары и взаимно получать от них те, в которых имели нужду. Их посольство, прибывши с такими предложениями, возвратилось без успеха. Царь не хотел, чтоб Унны, нанесшие столько вреда его земле, имели участие в Римской торговле. Получив отказ, сыновья Аттилы были между собою в несогласии. Один из них Денгизис, после безуспешного возвращения посланников, хотел идти войною на Римлян, но другой, Ирнах, противился этому намерению, потому что домашняя война отвлекала его от войны с Римлянами’.
Со смертью Аттилы яркая слава Уннов на Западе Европы мгновенно рушилась. Это показывает, что состав его многочисленного войска был по преимуществу разноплеменный, хотя и однородный только в племенах Уннских, которые по всем признакам были племена Славянские. В виду темных сказаний древности и поверхностных исследований ближайшего к нам времени, мы пока не сомневаемся, что именем Уннов в средневековой истории обозначилось движете восточного Славянства против наступавших Готов и занятие им всей той страны или тех Славянских земель, которыми успели завладеть и над которыми владычествовали Готы.
С своим героем Эрманариком Готы сильно забирались к востоку и дошли быть может до гнезда Роксолан, до Днепра, направляясь, без сомнения, к Киеву. Здесь поставлен был предел их наступлению. Отсюда Киевские северные Славяне потеснили их обратно назад, придя на помощь к своим южным братьям и принеся вместе со своими полками самое имя Уннов-Кыан, если это имя идет от Птолемеевых Хунов и Хоанов, или Уннов-Венедов, Балтийских Славян, если это имя может идти от Ванов, Венов, Виннов, Унинов, как именовались Венеды на языке Скандинавов и Готов.
Первый царь, то есть князь Уннов, Валалир, явился представителем Славянского единства в этой стране и очистил Славянские земли от власти Готов, прогнавши совсем за Дунай непокорных, именно Западных Готов. Не с бесчисленными Калмыцкими или Урало-Чудскими полчищами он выступал в поход, а действовал обычным порядком национальной борьбы, также, как действовали и Готы, пользуясь больше всего междоусобными распрями своих врагов.
Дальнейшая погоня за Готами привела Славянских князей на старые жилища Готов, в северную Дакию, а потом и за Дунай, поближе к Латинской и к Греческой империям. Аттила, как видели, жил где-то вверху Тейса, под Карпатскими горами, в нынешней восточной Венгрии, которая по нашей летописи издревле была населена Славянами, несомненными потомками древних Языгов. Аттила, стало быть, ничего больше не сделал, как овладеть старыми Славянскими землями, где и в его время население пило мед и калмыцкий кумыс, приготовляемый однако из ячменя.
В этих обстоятельствах Аттила явился первообразом нашего Святослава, почему-то говорившая), что Переяславец на Дунае (где-то в его устьях) есть середа его земли.
Кочевник Тавроскиф Святослав во многом напоминает кочевника Унна Аттилу. Только не те были времена и историческая обстоятельства, и друг Святослава, Грек Калокир, призвавший его на Дунай, вовсе не был похож на друга Аттилы, знаменитого Аэция, точно также по своим замыслам водившего Уннов воевать на далекий запад.
Как Святослав, в отношении к Византии, так и Аттила, в отношении к Латинской и Греческой империям, становится сильным не столько от собственной силы, сколько от смут, происходивших между народностями запада и в самых империях. Быть может в полках Аттилы находились и чистые кочевники, чистейшие степняки, но по всем сказаниям нигде нельзя заметить, чтобы ядро его войска, главную его силу составляли орды Монголов или тех Калмыцких чудищ, которых так разукрасили на показ читателям Ам. Марцеллин и Иорнанд.
Надо согласиться, что в своих исследованиях об Уннах западная наука нисколько не отошла от тех заученых баснословных оснований, какие были положены в историю Уннов упомянутыми двумя историками. Поэтому, читая и новейшие сказания об Уннах Амед. Тьерри, невольно думаешь, что читаешь Марцеллина или Иорнанда: так разительно сходство в приемах изложения и повествования и во взглядах на предмет.
Пока здравая и всесторонняя критика не коснулась этого любопытного вопроса, пока обстоятельной истории Уннов, можно сказать, еще вовсе не существует, до тех пор позволительно каждому, сколько-нибудь вникавшему в эту историю, сомневаться в достоверности заученных выводов и решений.
Нам кажется, что Славянство Уннов, руководителей варварского и, главное, языческого движения Европы, которым ознаменовано так называемое великое переселение народов, раскрывается не только в начальной истории этого движения, но особенно в тех отношениях, какие Унны имели к разным племенам европейского населения и к тому же Славянству. Не будем говорить о крепком союзе Аттилы с восточными Готами и Вандалами, о том что храбрые Германские народы, Квады, Маркоманны, Свевы-Швабы, Франки, Туринги, Бургунды с охотою становились под его знамена, — все это, если б мы признали Уннов за Калмыков и настоящих степняков, какими их описывают древние и новые историки, никак не может быть объяснено простым здравым смыслом, простыми здравыми понятиями, не только о народных, но и о повседневных людских отношениях.
Есть ли какая либо сообразность с истиною, что в целой почти Европе, посреди просвещенного юга и храброго и отважного запада и севера, господствовал лет двадцать народ, ‘не имевший понятий ни о чести, ни о правосудии, не имевший никакой веры, питавшийся диким кореньем и сырым мясом, всегда живший в поле, убегавший домов, как гробов, днем ездивший, а ночью спавший верхом на лошадях, привыкший между собою драться и потом мириться без всякой другой причины, как только по природному зверству и непостоянству’, и т. д., не говоря уже об отвратительном наружном его виде, об этих изрезанных лицах, похожих на безобразный ком мяса, с двумя дырами вместо глаз и т. д. Есть ли какая либо сообразность, что предводитель такого народа, дикарь Аттпла, был не только страшным воином, но еще более страшнейшим политиком, и не посреди Калмыцких орд, а посреди образованных Греков и Римлян, искусившихся с незапамятных времен в устройстве самых хитрых и тонких политических замыслов, и все-таки не успевавших побеждать политическую хитрость, проницательность и прозорливость дикаря Аттилы {Припомним здесь отметку Погодина, сделанную им в 1830 г. по поводу разбора книги Венелина: ‘Древние и нынешние Болгаре’. ‘Смотря на многообразны’ наполеоновские действия Аттилы на всех концах Европы, с Восточною и Западною Империями, с Вандалами в Африке, его союзы, переговоры, сношения, — говорит автор, — невольно отвращаешься от мысли, будто он был вождем какого-то дикого, кочевого азиатского племени, как историки утверждают обыкновенно, описывая нам только его кровопролитные войны языком пристрастных летописателей средних времен, такие политические соображения не получаются вдохновением, а бывают только плодом долговечной гражданской жизни‘. Моск. Вестник на 1829 год, ч. VI, стр. 141.}.
Есть ли какая либо сообразность с истиною, что восточные Готы, напр., не только долгое время живут вместе с этим свирепым и диким народом, но даже и заимствуют у него личные имена и сами прозываются Уннскимн именами? Об этом прямо говорит Готский же древний историк Иорнанд, гл. 9. И нам кажется, что для доказательств Калмыцкого и Урало-Чудского происхождения Уннов, прежде всего должно побороться с этим свидетельством Иорнанда и раскрыть, какие Калмыцкие и Урало-Чудские личные имена были в употреблении у Готов?
Толки и горячие утверждения о Монгольском и вообще об азиатском происхождении Гуннов основываются главным образом на их портрете, написанном Иорнандом при помощи сказаний Ам. Марцеллина.
‘Малорослое, грязное, гнусное это племя едва похоже было на людей и язык его едва напоминал человеческий язык’… ‘Храбрые и воинственные Аланы не могли устоять при виде ужасных Уннских лиц, бежали от них, охваченные смертельным страхом. Действительно, эти лица были ужасающей черноты‘.
Портрета самого Аттилы Иорнанд чертить таким образом. ‘Он был мал ростом, грудь широкая, голова большая, маленькие глазки, борода редкая, волосы с проседью, черен и курнос, как вся его порода’. Легковерная ученость всячески утверждает, что это описание наружности Аттилы заимствовано у Приска. Но Иорнанд где пользуется Приском всегда упоминает об этом, а здесь он молчит и тем показывает, что портрет сочинен им самим и в своей основе заимствован у Марцеллина. Он ведь таким же образом сочинил и длинную речь Аттилы перед битвою на Каталаунских полях.
У Марцеллина же заимствовали свои описания наружности Гуннов и Римские стихотворцы 5 стол. Клавдиан и Аполлинарий Сидоний.
Главнейшая задача всех этих писателей заключалась в том, чтобы изобразить ненавистных Гуннов, напустивших такой ужас и страх на всю Западную Европу, как наивозможнее в отвратительном виде. Здесь в живейшем образе сказывается известная поговорка, что у страха глаза велики, что эти великие глаза видели в Гуннах племя рожденное от союза ведьм и чертей. Очевидное дело, что такие люди не могли походить на обыкновенных людей. В этом заключался, можно сказать, литературный старозаветный обычный прием писательства, что если является сильный злодей-враг, то он неотменно не должен походить на обыкновенного человека. И наш летописец 14 ст. описывая грозу от нашествия Тамерлана, выражается о нем точно также, как историки описывали свирепых Гуннов. ‘Сице реку, говорит он, Темир не имый вида человеча, но весь мерзок и безъобразен’.
Мы слышали, как звенят имена первых Уннов. Это Валамир (Велимир, Волемир) первый князь Уннов, по имени которого прозывались впоследствии и Готские князья. Потом Рог, Руг, Рогила, Ругала, Улд, Волд несомненный Влад, Вледа, быть может тот же Влад или Блед, Исла-Эсла (сравн. город Ислас на Дунае, при впадении Алуты, р. Ославу текущую с Карпат в Галиции), реку Ислачь текущую в верхний Неман. Ислав, Хелхол-Холхлы там же, Скотта, Мама, Крека или Река (сравн. в Крайне и Далмации имена мест и рек Керка, Река, Кокра, и самый Краков, у Балтийских Славян — Креков и т. п. имена по всему Славянству) {Открытые в городище древнего Танаиса мраморные греческие надписи представляют высокий интерес для истории нашего придонского юга. Они изданы Имп. Археологическою Комиссиею (см. ее Отчет за 1870—1871 годы) и ожидают внимания наших уважаемых лингвистов. Надписи принадлежат каким-то религиозным общинам Танаиса и относятся к концу второго и началу третьего века по Р. X. Во множестве, варварских имен, некоторые звучать по-Славянски, таковы: Валодис, Лиагас Валодиоу, Велликос, Дадас Ходиакиоу, Ходонакоу, Симикос и др. Очень часто употребляется имя Самватион, Самвион, указывающее на известное имя Киева, Самватас. Имя Вануноварос напоминает и Ванов и Уннов, и Гуинивар Иорнанла, и т. д.}. Уптар, Оптар, быть может Тороп или Топор, и т. п. Ученые слависты вообще соглашаются, что ‘Уннский именослов стоит в непосредственной связи со славянскими, как и многие Уннские обычаи вполне объясняются обычаями Славян.
Должно еще заметить, что вообще мы имеем дело с именами перепорченными произношением и написанием. Стоит только припомнить, как напр. на Западе искажали имя Святополка, из которого выходил Сверопил, Сватекопий и т. п., или у Византийцев Любечь—Телючи, Смоленск—Милиниска, Новгород—Ункрат—Хоровион и т. д. Всякий конечно скажет, что напр. имя Ахмиль звучит по-татарски и напоминает татарского посла Ахмыла (14-го века), между тем, как этим именем величается Богдан Хмельницкий у Алеппского архидьякона Павла, родом Араба. Таким образом в каждом испорченном имени остается всегда еще свойство или народность того языка, на котором имя испортилось. Грек, Латинянин, Германец и т. д. каждый иноземец, произнося чужое имя, присваивает ему облик своего родного языка, а потому, отыскивая народность того или другого имени, нельзя ограничиваться каким-либо одним избранным языком, но необходимо проверять выводимые заключения и теми языками, какие по истории движения народов могли в известное время существовать на том месте, об именах которого производится исследование. Уннам присваивают Калмыцкую и Венгерскую народность, но они жили долго в землях Славян и Готов, естественно, что каждое Уннское имя должно быть объясняемо из этих четырех языков. Тоже самое должно заметить о Булгарах, о Руссах и т. д. Знаток одного какого-либо языка, как оказывается, всякое имя легко объясняет из этого самого языка, но такая односторонность исследования ведет только к бесконечным спорам и пререканиям, не доставляя науке твердой опоры.
Когда умер Аттила, на его могиле, по обычаю Уннов, совершен был великий пир (поминки), называемый у них, говорит Иорнанд, страва (покорм). Унны ‘воспевали славу и подвиги умершего’, и конечно много пили. Они ‘предавались попеременно противоположным чувствам и в печальный обряд вмешивали разгул общего пиршества’. Подобным образом Ольга справляла тризну над убитым Игорем. Слово страва явно обличает Славянство и во всем обряде для Русского оно вполне родное и очень понятное слово, но для Германской исследовательности оно звучит больше всего по-готски, а потому и объясняется готскими обычаями, именно тем, что оно будто бы означает костер сожжения, хотя Иорнанд о таковом костре не говорит ни слова {Котляревскаго: О погребальных обычаях языческих Славян, стр. 38—41.}. Точно таким путем обыкновенно объясняют и народность древних собственных имен, особенно тех, которые не выражают слишком явственно звуки своего родного языка.
Об отношениях Уннов к Славянским племенам между которыми по всей видимости они жили и действовали, ученые не мало спорили. Вопрос состоял в том, были ли покорены этими варварами Славяне и ходили ли они в их полках на Римлян и Греков? История об этом крепко молчит и потому остаются одни вероятные догадки, к которым и прибегает Шафарик, веруя, что Унны были племя Урало-Чудское, и доказывая что ‘Славяне все или по крайности большая часть их были покорены Уннами и платили им дань, и потому несомненно ходили и воевать в их полках’. Затем упоминая о меде и о том, что тризну по Аттиле Иорнанд обозначил именем стравы, а Прокопий вообще говорит, что Славяне походили на Уннов и нравами и даже приготовлением пищи, знаменитый Сиавист оканчиваете свои разыскания такою заметкою: ‘Нельзя не заметить каких-то дружеских отношений между Гуннами и Славянами, кои были разумеется следствием старинного товарищества и продолжительные взаимных связей. Слова Прокопия, прибавляете он, мы принимаем в том смысле, что не Славяне от Гуннов, но Гунны от Славян, как грубейшие от образованнейших, подобно последующим Аварам, Булгарам, Варягам и др., заимствовали язык, нравы и обычаи {Слав. Древности, т. I, кп. II, стр. 93, 95, 98. Тоже самое повторяет Гильфердинг, Соч. I, 26.}. Этим объясняется, продолжает Шафарик, почему не только византийские писатели, но и западные и в том числе Беда Достопочтенный, называют Славян Гуннами. Это же наконец, показывает, отчего Немцы так часто называют Гуннами Славян в своих народных сказаниях и других древних памятниках (приводятся доказательства) {Сравн. также Венелина: Др. Болгаре, II, 239, где приводятся выписи’ из Егингарда и Анонима Салисбурского, называющих Паннонских Славян 8 и 9 вв. Гуннами. Некоторые историки замечают, ‘что имя народа Гуннов, зашедшее в средневековые германские сказания, прикрепилось в форме Hnen к древним могилам, которые доселе слывут в Германии как Hnengraber — великанские могилы’.}. Эти и многие другие свидетельства, заключает Шафарик, опускаемые нами здесь для краткости, ясно показывают, что иноплеменные народы, потому только называли Славян Гуннами, что они долго соседили и имели связи с Гуннами’. Однако эти связи продолжались не более ста лет (370—470). Около ста лет продолжались Славянские связи и с Готами (270—370), а потом, после Уннов, также сто лет (570—670) с Аварами, но непостижимое дружество обнаруживается только со свирепыми чудищами Уннами!
Не случайно зашло это имя в немецкие сказания, а оно обозначило древний народ Балтийиского Поморья, и именно Славянский Венедский народ носивший у Немцев имя Гуннов или Ваннов в скандинавских сказаниях, откуда может быть явилось и отреченное имя Унны.
В истории Готов и Аваров упоминаются битвы, борьба этих народов со Славянами, между тем, когда наступают Унны, они подчиняют только Алан и потом гонят только Готов, теснивших Славян-Антов. Утвердившись на Дунае, они громят Римлян и Греков и воюют с подунайскими народами (наверное со Славянами) за то, что они, поселившись на Дуяае, передались Грекам. По той же причине Аттила воюет против Акатиров {Только по одному сходству имени исследователи видят в этих Акатирах известных впоследствии Хозар. Приск не указывает их местожительства, но Иорнанд (см. выше, стр. 400) поселяет их сейчас под Эстами, то есть где-либо на верхнем Днепре или вообще к северу от Черноморья, над Булгарами. Очевидно, что эти Акатиры суть Кутургуры и быть может Катиары Геродотова времени, если не Агафирсы Птолемея и других географов, что одинаково будет показывать их жительство на север от Черного моря вблизи Днепра.}, несомненных Днепровских Славян. ‘У Акатиров, говорит Приск, было много князей и родоначальников, которым царь Феодосий посылал дары с тем, чтобы они отложились от союза с Аттилою (следов. прежде жили в союзе) и держались бы союза с Византиею. Дары были розданы не по достоинству. Начальный князь Куридах получил меньше, чем следовало, против других, и позвал на помощь Аттилу. Одни князья были истреблены, другие покорились. Куридах остался в своем владении, а у остального народа Аттила посадил своего старшого сына’. Аттила, как видели, точно царь Иван Васильевичу очень заботился о беглецах, об изменниках своему имени или своей земле и постоянно требовал их у Греков. Стало быть его войны с племенами Славян возникали только по случаю их измены Славянскому единству, которое он так крепко держал в своих руках.
Но вот Унны исчезли, как дым, как грозное привидение. По крайней мере так представляется в истории. На тех самых местах вырастают, как грибы, одни Славяне и имя Уннов очень часто передается Славянам же.
По смерти Аттилы между его сыновьями возникли распри, чего и следовало ожидать. Уннская держава распалась, подвластные народы Германского племени остались независимыми. Но куда разошлись ‘многочисленные орды’ Уннов? Они были прогнаны вместе со сыновьями Аттилы к берегам Понта (Черного моря), где прежде жили Готы, говорит Иорнанд. Он повествует, что число сыновей у Аттилы представляло целый народ, но сам же именует только нескольких, в том числе младшего Ирнаха, который со своим народом занят самые отдаленные части Малой Скифии, так в то время называлась страна, лежавшая около нижнего Днепра. Другие расселились на нижнем Дунае {Емнедзар и Узиндур в прибрежной Дакии, Уто (река Ут, Утам, ныне Вид), Иекалм (река Эск, Эскам, ныне Искер), долго блуждая, также поселились в империи, судя по имени рек вблизи города Никополя, на правом берегу Дуная. Можно догадываться, что и первый два имени суть названия мест или рек. Емнедзар — река Яломница, Узиндур — река Ардгис (Ardeiscus), впадающие в Дунай с левой стороны, ниже по течению, в той же Булгарии.}. Затем Иорнанд прибавляет, что вскоре на Остроготов, поселившихся в Паннонии, напали было сыновья Аттилы, но были ими прогнаны в те части Скифии, которые орошаются Днепром и на Уннском языке называются Гунннваром. Это и были вероятно самые отдаленные части Малой Скифии, которая, как известно, простиралась над Меотийскими Болотами, и Малою называлась в отличие от Большой Азиатской Скифии.
Чтобы вполне уразуметь, куда разошлись многочисленный орды Уннов стоит только сравнить нашествие Аттилы на Европу с нашествием Наполеона на Россию. Куда разошлись Наполеоновы двадесять язык?
Они точно также расселились каждый по своим местам, каждый возвратился туда, откуда пришел. Полки Аттилы, собранные из разных земель, ушли обратно в свои места, на свою родину.

——

Сыновья Аттилы, то есть настоящие Унны, как мы видели, ушли на Днепр. Здесь было отечество Уннов. Отсюда впервые вышла руководящая дружина с этим именем, которое потом, как всегда случалось в те времена, распространилось на все военные дружины одного и того же племени, одной страны или одного и того же оружия. Здесь для истории Уннов очень важным показанием становится Роспись Булгарских князей, открытая А. Н. Поповым в древнейшей редакции хронографа {Обзор хронографов Русской редакции, Вып. I, стр. 25.}. Она начинается Авитолохом, который был из рода Дуло и жил 300 лет. Это мифическое показание наводить на мысль, не определяется ли именем 1) Авитохол вообще Автохтон, старожил, вообще время старожитности. Но затем преемником Авитохола является 2) Ирник, который прямо указывает на Ирнаха, любимого сына Аттилы, о котором было предсказано, что он возстановит царское колено. По росписи Ирник жил 108 лет. В 448 г. Ирник был еще мальчиком, след. он мог жить до 540 года. За ним по порядку следовали 3) Гостун, наместник, из рода Ерми, 4) Курт опять из рода Дуло, б) Безмер, и наконец 6) Исперик-Аспарух тоже из рода Дуло, перешедший со своею дружиною в 678 г. на житье за Дунай и основавши таким образом Булгарское царство. Роспись прибавляет, что эти пять князей держали княженье 515 лет по ту сторону Дуная с остриженными главами. Дальше следует: 7) Тервел-Дуло, потом пропуск 8-го имени, потом 9) Севар-Дуло, 10) Кормисошь-Вокил, переменивший род Дулов: затем опять пропуск 11-го имени, 12) Телец-Угаин, 13) Умор-Укиль.
Умор или Умар упоминается у византийцев в 764—765 г. И вообще почти все имена также упоминаются в византийской истории, соответственно даже хронологическим показаниям, отчего Роспись получает значение весьма достоверного свидетельства {При обозначеньи каждого княжения Роспись употребляет какой-то особый язык, по-видимому Валашский, что очень естественно, если сообразим в каком тесном сожительстве с Валахами пребывали всегда Булгарские Славяне. Но такова сила научных предубеждений и предрассудков. Для объяснения этих темных речей исследователи прежде всего обратились не к Булгарским сожителям Валахам, а к Остякам, Вогулам и разным Уральским племенам, все толкуя происхождение древних Булгар с Урала и Волги. (Соч. Гидьфердинга, т. I).}. По этому свидетельству мы узнаем, что древние Булгары в действительности были те самые Унны, у которых первым князем был любимый сын Аттилы, Ирна или Ирник.
Мы видели, что сыновья Аттилы посылали в Царьград посольство, прося устроить мир и установить на Дунае старинные торги между Греками и Уннами, мы видели, что им было отказано, что один хотел за это воевать, но другой не согласился, потому что занять был домашнею войною. В Царьграде наверное очень хорошо знали эти домогания дела Уннов, вперед знали, что братья на одном не порешат, и потому отказывали в самой простой и даже очень выгодной просьбе.
Года за три до этого посольства, в 463 г., в Царьград приходили ‘другие послы’ от Сарагуров, Урогов и Оногуров, народов, оставивших свою страну, по случаю тесноты и войны от Савиров, которых в свою очередь теснили Авары, прогнанные со своих мест также какими-то народами жившими на берегах Океана. Историк Приск, передавая это сведение, не указывает места, где передвигались эти народы. Но упоминание о берегах Океана и дальше об Уннах-Акатирах не оставляет никакого сомнения, что все это происходило в нашей Донской и Днепровской стране. Таким образом в стране Уннов происходила усобица, передвижение, если не племен, то военных дружин. Теснимые Сарагуры пришли к Уннам-Акатирам и требовали у них земли. Те не давали. Сарагуры много дрались, одолели врагов и покинувшие свою страну вследствие туманов и Грифов, поедающих людей, прошли к Грекам, желая вести с ними дружбу. Посланники этих народов были приняты благосклонно, получили подарки от царя и от приближенных и были отпущены. Заручившись этой дружбой, Греки могли уже смело отказывать сыновьям Аттилы.
Около этого времени те же Сарагуры, соединясь с Акатирами и другими народами предприняли поход в Персию. Они сперва пришли к Каспийским вратам (Дербента), но узнав, что здесь стоит персидская стража, пустились по другой дороге, по которой прошли к Ивирам (в Грузию), опустошали их страну и делали набеги на Армянские селения. Это был один из обычных набегов Днепровского и Донского населения на Закавказские богатые страны.
Упомянутые выше Савиры, потеснившие Сарагуров, есть несомненно Савары Птолемея, жившие на восток от Днепра и Савиры Иорнанда, составлявшие вторую, восточную, Донскую ветвь коренных Уннов, а следовательно, наша Севера или Северяне. У Прокопия они зовутся Утургурами. Овладев по словам Прокопия, Воспором, Утургуры, кажется, овладели всеми степными землями древнего Воспорского царства, то есть всею азовскою страною от устьев Дона до Кавказа {Чем впоследствии овладел Святослав и где княжил потом Мстислав Тмутороканский.}. Вот почему в это время мы находим Уннов-Савиров господствующими на Тереке, начиная от его верховья, у Пятигор. Нет ничего мудреного, что потесненные Аварами, дружины Савир удалились из Донских земель к Тереку, в свою же страну, куда еще в прежнее время, с конца 4-го века, простиралось их владычество от Дона и от Воспора.
По этой же причине историк Прокопий, описывая Кавказ, говорит, что к северу от этих гор поселились почти все Уннские племена. Он описывает и те ущелья, сквозь которые Унны делали свои набеги на Закавказские области.
‘Перешед пределы Ивирийские (Грузинские), говорит историк, путник (идя с юга) находить посреди теснин тропу, простирающуюся на 50 стадий (около 8 верст). Это тропа оканчивается местом утесистым и совершенно неприступным: тут не видно никакого прохода, только сама природа образовала дверь, сделанную как будто руками. Это отверстие (Дарьял) издревле названо вратами Каспийскими. Затем далее расстилаются поля ровные и гладкие, орошаемые обильными водами, удобные к содержанию коней. Здесь поселились почти все Уннские племена и простираются до озера Меотиды. Когда эти Унны нападают на земли Персидские или Римские, через упомянутое выше отверстие, то они отправляются на свежих конях, не делая никаких объездов, и до пределов Ивирии не встречают иных крутых мест, кроме тех которые простираются на 50 стадий. Но когда они обращаются к другим проходам, то должны преодолевать большие трудности и уже не могут употреблять тех же лошадей, ибо им приходится объезжать далекими и притом крутыми местами. Александра сын Филиппов (Македонский), которому это было известно, построил на сказанном месте ворота и укрепление, которое в разные времена занимаемо было многими, между прочим и Унном Амвазуком, другом Римлян и царя Анастасия. По смерти Амвазука вратами овладел Персидский царь Кавад’.
Об этих Савирах в летописи Феофана находим следующие известия. В 508 г. они проникли за Каспийские врата, вторглись в Армению, опустошили Каппадокию (Белую Сирию), Галатию и Понт, то есть почти все Черноморское побережье Малой Азии.
В 513 г. по случаю войны Греков с Персами император Юстин отправил послов с большими дарами к царю Уннов Силигду, и звал его воевать на Персов. Силигд принял предложение и по обычаю отцов дал клятвенное обещание. Персидский царь Кавад со своей стороны также отправил посольство к Силигду и также звал воевать на Греков. Силигд согласился и с ним, и отправил в помощь Персам 20 тысяч войска. Юстин однако открыл Каваду коварство Унна. Персидский царь наедине спросил Силигда: так ли это, взял ли он с Греков подарки, чтобы воевать против Персов? ‘Это так, я взял у Греков подарки, отвечал простодушный царь Уннов’. Кавад, быть может, не разобравши в чем дело, рассвирепел, убил Унна и велел истребить все его войско. Кто успел бежать, тот только и воротился на свою родину.
В 520 г. Уннами-Савирами. по смерти их князя Валаха или Малаха, управляла его вдова, по прозванию Воарикс. Под ее властью находилось 100.000 Уннов. Вероятно, это было число всего населения Савиров. Она присоединилась к стороне Греков и завязала с ними тесную дружбу, что конечно было очень естественно после истории со силигдом. Между тем Персидский Кавад склонил на свою сторону двух царей других Уннских племен, живших далее, во внутренних краях, по имени Стиракса и Глониса или Глоа. Когда эти союзники Кавада с двадцатью тысячами войска проходили в Персию через владения царицы Воарикс, она напала на них, одного, Стиракса, полонила и отослала в оковах в Царьград, а другой погиб в битве {Историк Прокопий в Персид. Войн. I, 12, говоря, кажется, о той же войне Кавада, упоминает, что Кавад послал против Ивиров значительное войско под предводительством Перса Воя, по достоинству уариза, что в совокупности равняется имени Воарикс.}.
Все эти свидетельства указываюсь, что Унны-Савиры, живя по Тереку, занимали очень важный пункт относительно Персии и Закавказских областей Византии. Они жили, так сказать, у Кавказских ворот, открывавших проход в богатые азиатские края для предприимчивых и отважных набегов нашего Черноморского населения. По этой причине и Греки и Персы очень дорожили дружбою со савирами и очень дорого покупали эту дружбу. Савиры служили и тем и другим, смотря по тому, где было выгоднее, или где того требовала собственная политика мести и злобы за какие-либо обиды.
В 530 г. три тысячи Уннов-Савиров служат в войске Персидского Кавада, причем Прокопий отмечает, что это был народ самый воинственный. Из рассказов историка видно также, что Савиры исполняли при войске службу наших казаков, рыская по всем углам для добывания вестей, и лазутчиков.
Имя Уннов-Савиров, сходное с нашими Северянами (Севруки 16 в.), как подтверждают свидетельства Иорнанда и даже Птолемея, останавливает наше внимание особенно по той причине, что в позднейшие времена их местожительство было занято Русским племенем. По крайней мере в 16-м веке еще было живо предание, что ‘Кабардинские Черкасы — исконивечные холопи государевы, а бежали с Рязанских пределов, из прародительской государя нашего вотчины из Рязанской земли и в горы вселилися’, что ‘Изначала Кабардинские и Горские Черкасские князи и Шевкальской были холопи наши Рязанских пределов и от нас сбежали с Рязани и вселилися в горы’ {Карамзин, X, пр. 298.}.
Это предание сохранялось не только у нас, но и у соседей тех земель, напр. у Ногайцев, мурза которых писал в 1552 г. в Москву, еще до подданства Горских Черкас России, что те Черкасы ‘Белова князя Русского царя беглые холопи были’. Вот что рассказывает о Пятигорских Черкасах Герберштейн, писавши в начале 16-го века: ‘В надежде на неприступность своих гор, они не признают власти ни Турок, ни Татар. По свидетельству Русских, они христиане, управляются своими законами, в исповедании и обрядах сходствуют с Греками, богослужение отправляюсь на языке Славянском, на нем же и говорят. Они самые смелые пираты: на кораблях спускаются в море по течению рек, берущих начало из их гор, и грабят, кого только могут, преимущественно же тех, которые ездят из Кафы в Константинополь’.
Нет сомнения, что и самое это подданство Черкасских князей совершилось на памяти о существовавшем некогда родстве с Русскою землею. Если к этому припомним походы Святослава на Ясов и Касогов и внезапно затем появившееся Тмутороканское княжество со Мстиславом во главе, бравшим дань с Касогов, то восходя дальше в глубь древности, от Святослава всего на 400 лет, можем с немалою вероятностью заключить, что Унны-Савиры действительно явились на Терек из Рязанской земли, то есть из той же области наших Северян, занимавших тогда вершины Дона и Донца {Они назывались также Савиноры, Савинугоры, что еще ближе к Северянам,}.
Стало быть, поход Святослава, разгромивший державу Хозар, восстановлял только древнейшие границы Русского владычества в приазовском крае {Очень любопытен рассказ Московского гостя-купчины Федота Афанасьева Котова, который в 1623 г. ходил в Персидское царство и в Индию и в Урмуз, и описал свое странствование с показанием путей.}.
‘От города Дербеня (Дербент—Железные ворота), говорит он, подле моря в верх огорожено стоячими плитами каменными и тут лежат 40 человек, а Бусурманя сказывают и Арменья, что те русские 40 мученик святые, и русские люди, кто не ездит мимо, ходят к ним прощаться, а иные и молебны поют 40 мученикам, а лежат по своим гробницам, и на них по великому камню белому, а резана подпись и никто тое подписи прочесть не умеют, ни Бусурманы, ни Арменья, ни Турки, а подпись резь велика, и тут над ними выросло три деревца. Да к той же ограде пригорожено также каменем Бусурманское кладбище, а около того великие кладбища старые и на них гробницы и подписи, а сказывают, что де подпись греческая’. Временник О. И. и Др., кн. 15.
Путем таких свидетельств легко объясняется и происхождение нашего до сих пор загадочного Тмутороканского княжества. По всем приметам видно, что оно началось в то еще время, как Унны завладели Воспором и по договору с Готами оставили их в Воспоре или Керчи, а сами поселились на Таманском полуострове в древнейших городах, в Фанагории и в Кипах или Садах, в нынешней Тамани. Вот что рассказывают греческие летописцы:
В 520—527 г. царь Уннов, обитавших близ Воспора, Гордас прибыл в Византию к императору Юстиниану и принял св. крещение. Он совсем покорился Грекам, обещал охранять на Воспоре греческое владычество и доставлять положенную дань с Уннов быками. Император щедро его наградил и, отпуская домой, послал с ним вместе трибунов для охранения города и собирания дани. Возвратившись в свою страну ревностным христианином, Гордас рассказал обо всем, своему брату Муагеру, выхваляя любовь и щедрость императора. Затем, ревнуя по вере, он собрал истуканы, которым поклонялись Унны, и перелил их, ибо они были серебряные и электровые (смесь золота со серебром). Унны воспламенились на него яростью и, в заговоре с его братом, убили его, а брата посадили на место его на княженье. Потом они овладели городом Воспором, избив там греческое войско, умертвив и трибуна. Император, услыхав об этом, собрал многочисленное вспомогательное войско из Скифов и отправил его частью даже по сухому пути, именно от Одиссоса-Варны. Однако до войны кажется не дошло, ибо Уины бежали и исчезли. На Воспоре водворился мир и с той поры Греки владычествовали там уже без всякой опасности {В 540 г. Армяне, жалуясь вообще на завоевание Юстиниана, между прочим говорили, что он покорил Воспоритов, подвластных Уннам, не имея на то никакого права. Прокопий: Персид. Воин. II, 3.}.
Рядом с этим сказанием у византийцев стоит другое, весьма похожее. В том же году царь Елуров, по имени Гретис пришел в Царьград с большою свитою и просил Юстиниана крестить его. В день Богоявления император крестил его и сам был восприемником. С ним вместе крестились его бояре и 12 родственников. С радостью он отправился в свою землю, обещавши царю дружбу и помощь, какой бы от него ни потребовали.
Нам кажется, что это одно и тоже событие, заимствованное летописцами только из двух различных источников. Оно проливает свет и на историю Елуров, которые по Иорнанду населяли топкие места вблизи Меотийских болот, см. выше стр. 377. По местожительству, Елуры, оказываются тоже Уннами и немудрено, что один писатель разумел их под именем Елуров, а другой под именем Уннов, один их князя называл Грет, другой — Горд. Занимаясь политикою, один указал теперешнее их место жительства, другой не сказал об этом ничего, потому что интересовался только их крещением. Несомненно, что эти самые Елуры, живя в 3-м веке в топких местах у Меотийских болот, то есть в Олешье, на нижнем Днепре, в 4-м веке под именем Уннов-Утургуров изгнали с нашего юга Готов и овладели всеми землями древнего Воспорского царства, основавши свое пребывание на Таманском полуострове. При Юстиниане от собственных междоусобий они потеряли владычество над Воспорскою страною. Часть их, преданная Грекам, переселилась на Дунай, где император отвел им земли.
Другие Унны бежали и исчезли. Но они, как увидим, скоро появятся у стен самого Царьграда и тем, без сомнения, засвидетельствуют, что изгнание их из Воспора было одною из причин ужаснейших бедствий для восточной империи.
Вслед за бегством Воспорских Уннов стали ослабевать и Савиры. В 576 г. греческие полководцы напали на Алванию, взяли заложников от Савиров и других народов, и воротились в Царьград, думая, что тем обуздали этих варваров. Но Савиры немедленно же сбросили со себя греческое господство, так что воротившиеся воеводы должны были переселить их дружины еще южнее за реку Кур, в собственную область империи. К концу 6-го века их славное имя совсем исчезло в Кавказской стране {В высшей степени любопытно то обстоятельство, что в курганах, находящихся в Пятигорской стороне, в верховьях Кумы и Терека, находят во множестве точно такие же погребальный вещи какими изобилуют курганы и внутренней России, относимые по арабским монетам к 8—11 векам. Вещи эти бронзовые. Некоторые из них изображены в Записках Ими. Археолог. Общества, т. IX, вып. 1, Спб. 1856, с заметками покойного Савельева. ‘Сходство этих Кавказских вещей с вещами северной России, не случайное, говорит Савельев, оно проявляется не только в форме, но и в стиле вещей’. Все это, по его словам, наводить на мысль, что была эпоха (от 8 до 11 столетия), когда, от Вологодской губернии до подошвы Кавказа и от Нижегородской до Балтийского побережья, господствовал более или менее общий стиль изделий, частью местной работы, частью византийской или восточной, или подделки под последние… Принадлежа, по стилю, к одному разряду с находимыми в Великороссии, эти кавказские находки могут быть впрочем по времени несколькими столетиями древнее их. И это даже можно бы утверждать положительно, если бы было доказано, что между ними никогда не находили железных вещей. Такие же вещи находят и в области Кура.}. Но к этому времени п все другие племена Уннов были тоже окончательно ослаблены и укрощены.
Таков был ход Уннской истории в восточных краях. Теперь посмотрим, что делалось после Аттилы вблизи Дуная. На западе яркая слава Уннов исчезла вслед за смертью Аттилы. Сменилось поколение и об Уннах никто уже не помнил.
Новые писатели, при нашествии варваров из за устьев Дуная, припоминают теперь о Скифах и Гетах, повторяя разумеется имена заученные в книгах, на школьной скамье. Однако рядом с этими классическими именами они приводят и этнографические имена, начинавшие свою славу только с этого времени.
Так в 493 г. и в 517 г. византийские земли по сказанию историков опустошают Геты, которым император Анастасий посылает 1000 ф. золота для выкупа пленных. На эту сумму Геты отпустили столько пленных, сколько следовало по их расчету, остальных всех умертвили.
В тоже время (в 487, 493 и 499 г.) упоминается другой народ, разорявший Фракию, это Булгары, которые еще в 482 г. помогали императору Зинону против Готов, причем были побеждены Готским Теодориком Великим, а дотоле, говорит его панегирист Еннодий, считались непобедимыми, не знавшими никакого сопротивления {Очень любопытно, что Армянский историк 5-го века Моисей Хоренский поминает о Булгарах в событиях, случившихся за 120 лет до Р. X. По его словам, Булгар, именем Венд, Вент, в это время переселился в Армению, занявши земли к северу от Аракса. Эта дружина переселенцев называлась Вехендур, что может соответствовать имени Утургуров. Страна их названа потом Ванандом. Таким образом, встречаем одно и тоже имя вблизи Печорского устья на севере (см. стр. 182) и вблизи Аракса на юге. История Армении Моисея Хоренского, перев. Ямина. М. 1858, стр. 81, 87, 383.}.
Очевидно, что эти Геты, приходили из Гетской (Днестровской) пустыни и потому, по книжному, названы Гетами. Очевидно также, что Булгары не задолго перед тем носили имя Уннов, потому что только недавней памяти об Уннах можно было сказать, что они дотоле считались непобедимыми и не знали никакого сопротивления, ибо Булгары только что явились на сцену истории и дотоле об них ничего не было слышно.
По другим, хотя и позднейшим писателям, эти Геты прямо обозначаются Булгарами, а вместе с тем и Славянами, при чем отмечается, что Геты есть древнейшее имя Славян: а в географическом смысле это можно толковать, что Гетская пустыня есть древнейшее обиталище Славян.
В царствование Анастасия (491—518 г.) орда Булгар, как выражаются исследователи, сильно беспокоила Восточную Империю. Император для защиты Царяграда от этих варваров построил даже стену от Мраморного до Черного моря названную потом Долгой.
Если Булгары были Унны, как их и называют современные им писатели, то они должны были приходить из своей древней родины, от Днепра. Историк Агафий называет их прямо Уннами-Котригурами. По Иорнанду Котригуры, или его Акатиры, Котциагиры жили на Днепре же, только севернее Булгар, след. в Киевской стороне. Унны-Булгары, по его же сказанию, распадались на две ветви, Аульциагров и Савиров (по нашей летописи, Уличи и Севера). Таким образом Булгары не одно и тоже с Гетами. Первые были жители Днепра, вторые жители Днестра. Но очевидно, что и те и другие были Славяне, как их и не различают Византийские историки, ибо один (Агафий) говорит: это Унны-Котригуры, другой (Виктор Туннуненский) говорит, что это Булгары, третий (Феофан) свидетельствует, что это Унны и Славяне, а четвертый (Кедрин) уверяет, что это были все Славяне {Чтения Общ. Истор. 1872 г. Кн. IV. Исслед. г. Дринова: Заселение Балканского полуострова Славянами, стр. 91, 92, 101.}.
В это самое время, в конце 5-го и в начале 6-го в., историки впервые произносят и имя Славян. Имя это, как собственное у них обозначает только западную ветвь Славянства до верхнего Днестра. Иорнанд говорит, что восточную отрасль тех же Венедов составляли Анты, храбрейшие из всех, жившие между Днестром и Днепром. Историк Прокопий к этому прибавляет, что над Уннами Утургурами, обитавшими над Азовским морем дальнейшие края на север занимают бесчисленные народы Антов. Иорнанд, как видели, в этих краях помещает своих Акациров, Кутциагиров, которые по Приску были Унны Акатиры. Таким образом селения Антов и северных Уннов совпадают. Но быть может имя Антов книжным путем испорчено из Страбоновых Атмонов и означает Монтанов-Горцев или по славянски Горалов, к которым принадлежали древние Карпы-Хорваты, Певкины-Буковинцы и Бастарны, то есть все население. Карпатских гор. За Карпатами, по Птолемею, обитали Траномонтаны, или Загорцы. С другой стороны можно гадать, что имя Антов, обозначает тех же книжных Гетов. Объясняют их (Гильфердинг) и именем Венетов. Шафарик дает им корень Уть, от которого, конечно, по прямой линии ведут свой род настоящие Унны Утургуры, Вятичи.
Ни Прокопий, ни Иорнанд не причисляют Уннов к Славянам, что конечно может служить утверждением, что Унны были особое, не славянское племя. Прокопий говорит только, что Славяне и Анты в простоте нравов много походили на Уннов. Нам кажется, что оба писателя об Уннах знали очень мало, да и то по слухам, а эти слухи рассказывали только о войнах и не касались этнографии. Славяне и Анты были ближайшие соседи Византии и сведения о них собрать было легче. О далеких Уннах только и можно было сказать, что на них много походят и Славяне и Анты.
Теперь эти три имени оглашаются в Истории вместо прежних Скифов, Сарматов, Бастарнов, Роксоланов, вместо Гетов, Карпов, Готов, Уругундов, Воранов и т. д.
В царствование Юстиниапа I, 527—562 г., не проходило почти ни одного года, в который не случилось бы набега на земли империи Уннов, Славян и Антов. Они постоянно опустошали Иллирик, всю Фракию, Грецию-Элладу, Херсонес (Византийский), все страны от Ионического моря и до самых стен столицы. По словам Прокопия, все эти земли пришли в конечное запустение, потому что при каждом таком нашествии Византия теряла до 200 тысяч жителей, или избиваемых, или уводимых в плен. Цифра очень преувеличенная, но она показывает, какой страх и какие бедствия распространили эти варварские набеги Славян.
В первый же год царствования Юстиниана Анты переправились было через Дунай, но были так разбиты фракийским воеводою Германом, что после и другие Славяне очень боялись одного его имени. Однако это нисколько не остановило их набегов. Преемник Германа Хильвуд, сам родом Ант, крепко удерживал эти набеги и сам не раз ходил за Дунай в Славянские земли. В одном таком походе он и погиб с большею частью своего войска. Это случилось в 534 г. После того Византия оставалась совсем беззащитною со стороны Дуная и варвары трех имен: Унны, Славяне, Анты свободно переходили, где хотели, эту живую границу и производили свои опустошения по всем углам греческого царства. ‘В это время, говорит Прокопий, никакая местность, никакая гора, ни пещера, ни один уголок Римской (Византийской) Земли не остался в безопасности. Многим странам случалось быть опустошенными и по пяти раз’. Это говорится вообще о царствовании Юстиниана. Обратимся к некоторым частным событиям. Но прежде заметим, что все нашествия обозначаемые историками именем Славян не должно смешивать с нашествиями Уннов и Антов. Славянские походы принадлежали собственно обитателям западной стороны Карпатских гор и среднего Дуная. Набеги Антов разносились с восточной стороны тех же гор и из нижнего Дуная. Нашествия Уннов совершались от Днепровской стороны. Но видимо, что по временам все эти три имени Славян действовали союзом, за одно, хотя, быть может, и обозначались одним именем главных предводителей. Заметим также, что открывшаяся для истории своя воля Славян и опять таки по преимуществу восточных, это своя воля не дававшая покою Византийской империи, показывала, что позади их, в их тылу в эту пору не существовало никакого сильного степняка, в роде Геродотовых Скифов, которых, как видели, совсем доконал еще Митридат. После Митридатова Скифского погрома на сцену истории вышли Роксоланы, державшие всю эту страну до нашествия Готов, с 1 века до Р. X. по 6 в. по Р. X. При Готах Роксоланы исчезли, зато явились Унны, а теперь, после Аттилы, эти самые Унны, воюют Византию рядом, — шаг в шаг, со Славянами и Антами, след. они не господа Славян, а их товарищи. Других страшных степняков, покорителей и поработителей, подле Славян не существует.

——

Для нашей истории более важны набеги Уннов. ‘В это время (в 540 г.), говорит историк Прокопий, явилась звезда, комета, которая сперва казалась величиною с рослого человека, в последствии еще больше. Ее конец обращен был к западу, начало к востоку, она следовала за течением солнца. Когда солнце было у козерога, комета была у стрельца. Одни называли ее мечем — ибо она была продолговатая и с одного конца весьма острая, другие — бородатою. Она была видима более сорока дней. Сведущие в этих делах люди во мнениях о ней были несогласны и говорили различно о том, что эта звезда предзнаменовала. Что касается до меня, то я, описывая события, предоставляю каждому на волю судить по самым событиям’.
‘Немедленно за появлением этой кометы, Уннское войско, перешед реку Истр, наводнило всю Европу. Это самое случалось уже много раз прежде: но столь многие, столь ужасные бедствия, как теперь, никогда не постигали людей того края. Вся страна, от залива Ионийского до самых предместий Византии, была опустошена варварами, в Иллирии взяли они тридцать два замка: городом Касандриею, который в древности, сколько нам известно, назывался Потидея, овладели силою, хотя до того времени не умели они делать приступов к укрепленным городам. С захваченною добычею и со ста двадцатью тысячами пленных, они пошли обратно в свою страну, не встретив нигде никакого сопротивления. В последствии много раз вторгались они в эти места, нанося Римлянам неисправимый бедствия. Они напали на Херсонис, сбили защищавших укрепления, и обошед морем стену, простирающуюся до так называемого залива Мелана, ворвались внутрь длинных стен, напали внезапно на находившихся внутри Херсониса Римлян, многих убили, других почти всех полонили. Некоторые из неприятелей в незначительном числе, переправились через пролив, находящейся между Систом и Авидом, ограбили селения в Азии и потом, возвратившись в Херсонис, отправились восвояси с остальным войском и с забранною добычей. При другом вторжении, они ограбили Иллириян и Фессалов, хотели напасть на Фермопилы, но как войско защищало крепость с великою твердостью, то они, осмотрев окрестные проходы, нашли против чаяния тропинку, ведущую на гору, которая возвышается над Фермопилами. Затем, истребив почти всех Эллинов, кроме жителей Пелопониса, они ушли назад’.
В 558 г. несметная сила варваров заполонила Фракию, потом разделилась на три полка, из которых один направился через Македонию в Элладу и прошел до Фермопил, другие два опустошали земли на пути к Цареграду. Этих варваров одни называют Уннами Котригурами, другие Булгарами, иные говорят, что полчища состояли из Уннов и Славян, иные, более поздние писатели, свидетельствуют, что все это были Славяне, которые также и Уннами назывались (Кедрин). Предводителем того полчища, которое грозило разорить самый Царьград, был Заверган или Замерган {Не он ли Безмер, по росписи древних булгарских князей, которому предшествовал Курт, быть может давший ими Котригурам. И тот и другой по хронологии этой росписи совпадают и в указанный год.}.
В это время при защите Царьграда были поставлены на ноги все, не только войско, но и мещане и окрестные крестьяне. Старый Велисарий сам принял начальство и успел одолеть неприятеля одною только хитростью, причем Заверган получил за выкуп пленных огромную сумму денег и отошел дальше к Дунаю.
Но в тоже время Юстиниан, полагая, что Котригуры опять придут опустошать Фракию, не давал отдыха вождю Утигуров, Сандилху, подстрекая его частыми посольствами и другими способами, во что бы то ни стало, воевать против Завергана. К увещаниям император присоединить и обещание, что передаст Сандилху то жалованье, какое от Римской державы назначено было Завергану, если только Сандилх одолеет Котригуров. Сандилх хотя только и желал быть в дружеских сношениях с Римлянами, однако ж так писал к царю: ‘Было бы неприлично и притом беззаконно конец истребить наших единоплеменников, не только говорящих одним языком с нами, ведущих одинакий образ жизни, носящих одну с нами одежду, но притом и родственников наших, хотя и подвластных другим вождям. При всем том (так как того требует Юстиниан!), я отниму у Котригуров коней и присвою их себе, чтоб им не на чем было ездить и невозможно было вредить Римлянам’.
Однако посольства и переговоры имели полный успех. Вождь Утургуров вторгнулся в Кутургурские земли, напал на Завергана, только что воротившегося от Дуная, и отнял у него всю добычу. По другим свидетельствам, почти тоже самое случилось еще прежде в 551 г., когда Сандилх в союзе с 2000 таврических Готов тоже напал на Кутургуров, захватил множество пленных и тоже с богатою добычею возвратился восвояси. Тогда Кутургуры заключили с Греками мир, обещавшись, что теперь никогда не будут нападать на греческие земли. При этом несколько тысяч их совсем ушло из отечества. Юстиниан поселил их во Фракии {Имя Сандилха с его борьбою против Котригуров напоминает Свенальда, Свенгельда, Свиндела наших летописей, который вытеснил Уличей с нижнего Днепра к Днестру, стоявши три года под их Днепровским городом Пересеченом. Свидетельство о Свинделе находим в позднейших летописных сборниках, которые, судя по их известиям об Оскольде, по-видимому, пользовались весьма древними записками и могли, даже по преданию, приставить к годам Игоря событие 6 века о Сандилхе. Могло случиться также, что Свиндел Игоря носил имя древнего Сандилха.}.
По-видимому, это рассказ об одном и том же событии. Греки таким образом достигли своей цели: для собственного спокойствия перессорили врагов. С тех пор, говорят историки, началась долговременная война между этими двумя племенами, которая привела их обоих в полное бессилие и окончилась тем, что ими овладели Авары.
Но надо заметить, что Греков так действовать надоумили Крымские Готы. Эти Готы, называемые Тетракситами, как говорено выше, стр. 395, еще в конце 4 века, при завоевании Уннами Воспорского царства, остались на своих местах по уговору со своими победителями, Уннами Утургурами. Теперь они были уже христианами и потому очень дружили с Греками. Мы видели выше, стр. 444, что в 520-х годах Воспорские Унны тоже принимают Христианство, из-за чего у них происходить междоусобие и Воспором овладевают Греки, а Унны исчезают, направляя свои силы прямо на Византию. Но по-видимому, они не забывали, что Тмутороканская страна — их старое владенье. Поэтому Готы, испытывая быть может частые набеги со стороны Уннов и вообще опасаясь их силы, стали изыскивать способы совсем избавиться от них. С этою целью, в 547 г. они отправили в Константинополь послов, которые на публичном представлении императору Юстиниану просили только дать им епископа, на место прежнего умершего, но, из опасения перед Уннами, в тайных переговорах объясняли, что великая была бы польза, если б император употребил старание всячески поддерживать вражду и ненависть между Уннами Утургурамиа и Кутургурами, то есть собственно между Днепром и Доном, так как Днепровские Кутургуры очень беспокоили Византию, а Донские и Воспорские, Тмутороканские Утургуры, не мало безпокоили самих Готов. В этом случае очень примечательным является и то обстоятельство, что Готы опасались публично объявлять свои коварные намерения против Уннов. Это обнаруживает, что при византийском Дворе находились сторонники, или друзья Уннов, которые могли сообщать им надобные сведения. Император Юстиниан по происхождению сам был Славянин и при его Дворе, конечно, находилось не мало Славян. Посольство, как видели, имело полный успех и 2000 Готов уже помогали Утургурам в войне против их родичей.
Нет никакого сомнения, что для обуздания Славян и особенно этих Уннов, Юстиниан очень старался найти им общего врага, который мог бы не только попленить их землю, но и постоянно держать их под своим игом. С этою целью на далеком востоке, где-то у Каспийского моря, заведены были переговоры с одним из туркских кочевых племен, Аварами. Современник события, Менандр рассказывает об этом довольно обстоятельно, хотя по обычаю Византийцев и вероятно в виду императорской и общественной цензуры не совсем прямо. Он пишет следующее: ‘Авары (558 г.), после долгого скитания пришли к Аланам, и просили их вождя Саросия, чтоб он познакомил их с Римлянами. Саросий через ближайшего греческого воеводу известил об этом императора, который и позвал аварских послов к себе в Византию. Первым послом был некто Кандих. Представ пред императора, он сказал: ‘К тебе приходит самый великий и сильный из народов. Племя аварское неодолимо. Оно способно легко отразить и истребить противников. И потому полезно будет тебе принять Аваров в союзники и приобресть себе в них отличных защитников, но они только в таком случае будут в дружеских связях с Римскою державою, если будут получать от тебя драгоценные подарки и деньги ежегодно, и будут поселены тобою на плодоносной земле’.
Ясно, что здесь дело идет не о войне против Византии, а о предложении ей услуг воевать против ее врагов. Между прочим Менандр объясняет, что Император, по старости лет желая больше всего спокойствия, решился отразить неприятельскую силу другим способом, не войною: ‘быв решительно не в силах справиться с Аварами, пошел другими путями, то есть решился на обманы’. ‘Царь говорил речь в собрании, продолжает Менандр. Священный совет хвалил его проницательность. Вскоре посланы были в подарок Аварам цепочки, украшенные золотом, и ложа (седалища), и шелковые одежды, и множество других вещей, которые могли бы смягчить души, исполненные надменности. Притом отправлен был к Аварам посланником Валентин, один из царских мечников. Ему предписано было ввести то племя в союз с Римлянами и заставить их действовать против Римских врагов. Такие меры, по моему мнению, были придуманы царем весьма разумно, потому что, победят ли Авары, или будут побеждены, и в том и в другом случае выгода будет на стороне Римлян. Валентин по прибытии к Аварам отдал подарки и передал им все то, что было ему предписано царем. Авары вскоре завели войну с Утигурами, на Дону, потом с Залами, по р. Салу, которые Уннского племени, и сокрушили силы Савиров’.
Укротив восточное Уннское племя, называемое Утигурами, Авары покорили своему игу и западных их родичей, Котригуров, которых, как выше упомянуто, вполне можно признавать за Славян Булгар, живших между Днепром и Днестром.
О борьбе Аваров с Днестровскими Славянами один отрывок из истории Менандра рассказывает следующее: ‘Владетели Антские приведены были в бедственное положение и утратили свои надежды. Авары грабили и опустошали их землю. Угнетаемые набегами неприятелей, Анты отправили к Аварам посланником Мезамира, сына Идаризиева, брата Келагастова, и просили допустить их выкупить некоторых пленников из своего народа. Посланник Мезамир, пустослов и хвастун, по прибытии к Аварам, закидал их надменными и даже дерзкими речами. Тогда Котрагиг, который был связан родством с Аварами и подавал против Антов самые неприязненные советы, слыша что Мезамир говорит надменнее, нежели как прилично посланнику, сказал Хагану: ‘Этот человек имеет великое влияние между Антами и может сильно действовать против тех, которые сколько-нибудь его неприятели. Нужно убить его, а потом без всякого страха напасть на неприятельскую землю’. Авары, убежденные словами Котрагига, уклонились от должного к лицу посланника уважения, пренебрегли правами, и убили Мезамира. С тех пор пуще прежнего стали Авары разорять землю Антов, не переставали грабить ее, и порабощать жителей’.
Об этом времени сохранилось предание и в нашей летописи. Она рассказывает, что Обры некогда воевали Славян и примучили Дулебов-Бужан, творя большое насилье их женам. Когда случалось Обрину куда либо поехать, он не запрягал в телегу лошадей или волов, а впрягал Дулебских женщин тройкою, четверткою или и пятериком, так и ездил, куда было надо: так мучили Авары Дулебов (Бужан) {Имя Дулебов было известно еще в 5 в. Писатель того времени Юлий Гонорин, перечисляя народы от Дуная до Балтийского моря, называет Сарматов, Бастарнов, Карпов, Готов, Дулов и Гепидов. См. Чтен. О. И. и Др. 1847. No 5, статья Сума о Галиции, стр. 6. Припомним также, что из рода Дуло были Булгарские князья.}.
Однако после, в спорах и переговорах с Греками, Аварский Хаган (Ваян, в 568 г.) ни разу не хвастал, что он поработил Антов или Славян. Он напротив того хвастает, что поработил Кутригуров и Утигуров, и долгое время требует от Византип тех обычных денег, которые при Юстиниане она ежегодно платила этим двум народам. Он требовать этих денег за все предыдущие годы, так как вероятно, что Греки прекратили эту дань тотчас же, как начали свое дело Авары. Хаган, покоривши Уннов, конечно почитал своею собственностью все дани и пошлины, какие принадлежали побежденным.
Победа над Утигурами по-видимому была так славна, что ею же хвастал перед греческими послами на далеком Востоке властитель Турков, почитавший Аваров своими рабами, а их завоевания своими победами. Это было в 576 году. Надо заметить, что Авары, туркское племя, находились в зависимости от своего корня, кочевавшего где-то у Золотой горы, т. е. у Алтая. Их переход в Европу, по приглашению Греков, освободил их от этой зависимости. Однако туркские властители по прежнему почитали их своими рабами, присваивали себе и все их завоевания. Вот почему союз Греков с Аварами очень не нравился Туркам, тем более, что имп. Юстин дал было слово не принимать Аваров, а Тиверий напротив в 570 г. заключил с ними мир и отвел им земли для поселения.
Когда греческие послы явились к туркскому властителю Турксанфу, он встретил их следующею достопамятною речью, которая вполне обличает обычную политику византийцев: ‘Не вы ли те самые Римляне, употребляющие десять языков и один обман?’ произнес Турксанф. Выговорив эти слова, он заткнул себе рот десятью пальцами, потом продолжал: ‘Как у меня теперь во рту десять пальцев, так и у вас, у Римлян, множество языков. Одним вы обманываете меня, другим моих рабов Вархонитов. Просто сказать, лаская все народы и обольщая их искусством речей и коварством души, вы пренебрегаете ими, когда они ввергнутся в беду головой, а пользу от того получаете сами. И вы, посланники, приезжаете ко мне облеченные ложью, да и сам пославший вас обманщик. Я вас убью, без малейшего отлагательства, сейчас же. Чуждо и несвойственно туркскому человеку лгать. Ваш же царь в надлежащее время получит наказание за то, что он со мною ведет речи дружественные, а с Вархонитами (он разумел Аваров), рабами моими, бежавшими от господ своих, заключил договор. Но Вархониты, как подданные Турков, придут ко мне, когда я захочу, и только увидят посланную к ним лошадиную плеть мою, убегут в преисподнюю. Коли осмелятся взглянуть на нас, так не мечами будут убиты: они будут растоптаны копытами наших коней и раздавлены, как муравьи. Так знайте же это наверное, в рассуждении Вархонитов. Зачем вы, Римляне, отправляющихся в Византию посланников моих ведете через Кавказ, уверяя меня, что нет другой дороги, по которой бы им ехать? Вы для того это делаете, чтоб я по трудности этой дорога отказался от нападения на Римские области. Однако мни в точности известно, где река Данапр, куда впадает Истр, где течет Эвр, и какими путями мои рабы Вархониты прошли в Римскую землю. Не безызвестна мне и сила ваша. Мне же преклоняется вся земля, начиная от первых лучей солнца и оканчиваясь пределами Запада. Посмотрите, несчастные, на Аланские народы, да еще на племена Утигуров, которые были одушевлены безмерною бодростью, полагались на свои силы и осмелились противустать непобедимому народу туркскому, но они были обмануты в своих надеждах. Зато они и в подданстве у нас, стали нашими рабами’!
Таким образом нашествие Аваров на земли Утигуров и Котригуров положило конец стремлению восточного Славянства на Византию, а равно и на Кавказ. Теперь беспокойными ее врагами оставались только западные ветви Славян, жившие вблизи Дуная. С ними не со всеми могла сладить орда Аваров, зашедшая так далеко от своего родного корня и едва ли получавшая от него новые подкрепления. Как видели, она и не особенно слушалась своих восточных повелителей и вероятно действовала только собственными силами. Вот почему ее владычество не особенно было внушительно и для Славян. Утвердившись в Паннонии, Аварский Хаган послал к Славянскому князю Добрите и к другим князьям с требованием, чтоб покорились и платили ежегодную дань. Славяне так ответили Аварским послам: ‘Еще не родился на свет и не ходить под солнцем тот человек, который бы мог одолеть нашу силу. Наш обычай отвоевывать чужие земли, а своей не отдадим в неволю никому, пока есть на свете меч и война’.
Такой надменный ответ могли дать только известные уже нам Карниды-Хорваты, обитатели Карпатских гор. Не менее хвастливо говорили и Авары. Затем последовали ругательства и взаимный оскорбления и дело окончилось тем, что Аварские послы были убиты. Хаган в ту пору так и оставил храбрецов в покое. Намереваясь пойти на них войною и ведя об этом переговоры с Греками, он объяснял между прочим, что хочет напасть на этих Славян еще и потому, что их земля изобилует деньгами, что они издавна грабили Грецию, а их земля не была разорена никаким другим народом.
Это показывает, что далеко не все Славянские племена подчинялись игу Авар, и что вообще знаменитое Аварское Царство и даже Империя, как его называют некоторые историки, распространялось только вдоль по северному берегу Дуная, который Авары и почитали своею границею между Византийскими и своими землями. Но эта граница нисколько не останавливала обычных Славянских набегов. Они по прежнему в свое время переходили ее свободно и разгуливали во Фракии, как у себя дома, простирая свои походы до самой Эллады. В то самое время, как владычествовали Авары, столько же владычествовали над Византией своими набегами и Славяне. Они действовали самостоятельно и ни от кого независимо, поэтому не один раз воевали за одно с Греками против Аваров, за одно с Аварами против Греков, так точно, как и Авары ходили со славянами против Греков и с Греками против Славян.
Один из историков, Иоанн Ефесский, писавший в 584 г., рисует тогдашнее могущество по-Дунайского Славянства следующими словами: ‘И до нынешнего дня Славяне живут, сидят и покоятся в Римских областях без заботы и страха, грабя их и разоряя огнем и мечем. Они разбогатели, приобрели золото, серебро, табуны коней и множество оружия, которым научились владеть, лучше чем Римляне’.
Все эти Славянские грозы проносились главным образом из древней Дакии, с Карпатских гор, из тех самых мест, где за несколько столетий перед тем обитали Карпиды, Бастарны, Певкины, а потом Унны. Особенно страшен был восточный угол Карпата, где по преимуществу владычествовали некогда одни Бастарны. В нашей истории вся эта сторона от истоков Вислы до верхнего Днестра и Буга прозывалась Хорватиею, Галициею, и искони была населена одними Славянами.
Никаких Немцев, кроме Дакийских Готов, здесь история не помнить и ничего не говорит о том, куда вдруг исчезли Немцы-Бастарны и Немцы-Певкины. Все, напротив, убеждает, что этот край с незапамятных времен всегда был Славянским, что если и преходили по нем чуждые народности, если в иных случаях он и ослабевал народною силою, то все-таки, в другое, более благоприятное время, опять вставал и под другими именами прославлял свою Славянскую мощь и силу. В сущности весь этот Карпатский край всегда служил очень надежною опорою для Славянского разлива в греческие земли, как по западной стороне, так и по восточной.
В этом восточном углу, за нижнем Дунаем, по Страбону, тотчас начиналась Гетская пустыня. И теперь, в конце 6 века Греки здешних Славян точно также называют Гетами. Теперь ими руководит воевода Радагаст (584—594), а князем их является Мусокий, Мусук, Мусакий. По указанию места {В 50 парасангах (250 верст) от реки Еливакии, которою можно признать в нынешней Яломнице, текущее от Карпата в Дунай.}, столица этого князя находилась где-то на верху Серета, быть может на устье Быстрицы, впадающей в Сереть с западной стороны, с Карпатских гор, то есть там, где жили Бастарны или Быстряне. В 593 г. Греки, разбивши Радагаста, пошли дальше на этого Мусокия, и напали на него где-то вблизи реки Паспирия (Быстрица?), в полночь, врасплох, когда Мусокий, отправляя по своему обычаю поминки по умершем брате, был очень пьян. Он погиб вместе со всею своею дружиною. Однако такой случай был устроен посредством одного христианина-Геспида, жившего у Славян, и очень хорошо знавшего все обстоятельства, как надо было устроить засаду. При этом историки рассказывают, что перед тем Греки захватили в плен нескольких Славян, которых самыми жесточайшими муками не могли заставить, чтоб они сказали, кто они таковы? Историки объясняют также, что Мусокий, желая дать помощь Радагасту, отрядил с изменником Гепидом 30 судов и 150 человек гребцов, дабы перевезти остаток Радагастовой дружины через реку Паспирий. Свидетельство очень важное, в виду норманнских притязаний, по которому можно весьма основательно заключать, что Славяне вообще на всех реках, впадающих в Дунай и в Черное море, имели по естественной необходимости свои флоты из речных судов, что только при помощи этих то судов они и могли совершать свои внезапный и быстрые нашествия на греческую землю, что такие флоты существовали еще со времен Митридата Великого и в 3-м веке могли выставлять по шести тысяч или по две тысячи военных лодок, перевозя на них примерно по 50 человек военной дружины. После Радагаста воевал с Греками в этих местах другой воевода, именем Пирагаст.
Само собою разумеется, что во время больших, так сказать, общих Славянских нашествий на Грецию, какие случались нередко, и по числу войска доходили иногда до 100 тысяч, во время таких нашествий дружины собирались не из одного прикарпатского угла, но со всех ближайших к нему мест, а особенно с восточной стороны, с берегов Днестра, Буга и самого Днепра. Поэтому необходимо предположить, что если конные шли сухим путем, то пешие из тех же рек всегда отправлялись в лодках. Вот почему на Дунае и вырастала внезапно несметная рать.
Нет сомнения, что Авары в своих войнах с Греками, призывали себе на помощь и подчиненных им Славян, которые, как хорошие плотники, очень помогали им при переправах через реки постройкою судов и мостов. Есть свидетельство, что Авары будто бы посылали за помощью и к далеким северным Славянским племенам. В 591 г. импер. Маврикий, предупреждая новый набег Аваров, сам вышел во Фракию собирать войско. ‘Тут попались его телохранителям трое Славян, без всякого оружия и только с одними гуслями. Их схватили и стали допрашивать, какие они люди, откуда и зачем пришли в Греческую землю? ‘Мы Славяне, отвечали гусляры. Живем на самом краю западного Океана. Хаган Аварский прислал к нашим князьям богатые дары, и просил помощи на Греков. Наши князья дары-то взяли, но помощи прислать не хотят. Очень труден и очень далек путь из нашей земли. Князья послали нас сказать об этом хагану. Мы сами шли сюда 15 месяцев. А хаган, нарушив посольские обычаи, задержал нас и домой не отпускает. Услыхали мы о безмерном богатстве и человеколюбии Греков и нашли случай уйти от хагана к вам. Гусли со собою носим потому, что не носим оружия. Да и край наш тихий и мирный, в нашей стороне нет и железа. Не умея играть на трубах (по военному), играем на гуслях, и совсем не зная воины, любим музыку и почитаем ее лучшим занятием’. Императору очень понравились эти гусляры. Он угостил их на славу, много дивился их дородству и крепости тела и однако отослал их под охрану в какой-то город. Были ли это настоящее посты или только соглядатаи соседних с Грециею Славян, неизвестно. Последнее кажется вероятнее. Под такими предлогами в качестве гусляров, Славяне могли для своих целей осматривать греческую землю, чтобы знать, в какое время безопаснее сделать набег.
Как бы ни было, но в 626 году Аварский хаган с помощью Славян-моряков осаждал даже самый Царьград. Это было известное нашествие на Царьград персидского царя Хозроя вместе с Аварами и Славянами. По уговору с хаганом, одна часть Славянского войска, в латах, действовала со сухого пути, другая же, на многочисленных моноксилах, или лодках одно-деревках, должна была по данному знаку напасть на столицу с моря. Она наполнила своими однодеревками всю Гератскую Пазуху, или залив Золотой Рог. Но Греки вовремя узнали об этом замысле, предупредили врагов, и выведя свой флота разгромили все Славянские однодеревки, причем между убитыми и потопшими найдены были и трупы женщин. Пишут также, что много помогла и наставшая в это время буря. Кое-как спасшийся остаток вплавь пустился к берегу и собрался в стан Аварскаго хагана. Но хаган в негодовании на неудачу, или ‘быть может подозревая измену, приказал их всех переказнить. Тогда сухопутные Славянские дружины, узнав об этом зверстве, оставили хаганово войско и пошли по домам, отчего и хаган принужден был тоже пойти прочь от города.
Это событие и именно то важнейшее обстоятельство, что бесчисленный флот однодеревок был уничтожен в виду Цареградского храма Влахернской Богородицы, занесено тогда же в церковные летописи, как святое и чудное дело заступления Богоматери, причем установлена была и особая в честь ел церковная служба, которую совершают церковным пением во всю ночь, стоя. Эта служба именуется Акафист, что значит неседален.
Нам любопытно знать, какие это были Славяне и откуда собралось столько моноксил-однодеревок? Летописцы не говорят точно, откуда прибыль этот Славянский флот. Одни называют весь этот поход Скифским, другие говорят, что с Аварами приходили Булгары, третьи упоминают только одних Аваров, наконец позднейшие, Манассия, именует Скифов, Аваров и Тавроскифов. Тавроскифами в 10—12 веках прозывались по преимуществу только Русские Славяне. Стало быть в этом имени дается по крайней мере сведение, что однодеревки принадлежали между прочим и Днепровским Славянам. И это было очень естественно, так как восточный Славянский край в начале 7-го века находился в зависимости у Аваров, ибо, как видели, был ими покорен окончательно. Во всяком случае, в зависимости ли от Аваров, или по их призыву и приглашению поделить вместе добычу войны, Днепровские мореходы необходимо участвовали в этом походе уже по той причине, что Авары, замышляя нападение на Царьград, конечно, воспользовались всеми наличными средствами, находившимися у них в руках или под рукой. Летописец Манассия повествует между прочим, что ‘в это время на Греков возбуждены были все народы, обитающие вокруг Тавра (Крыма)… Князья неистовых Тавроскифов, собрав корабли с бессметным числом воинов, покрыли все море ладиями-однодеревками. Перс был подобен колючему скорпию, злобный Скиф (Славяне Дунайские) — ядовитому змию, Тавроскиф — саранче, что ходит и летает’, то есть плавает на кораблях.
Этот Аварский поход на Византию был последний. С той поры и самое имя Аваров мало помалу совсем исчезает из истории. Напоследях, этим именем иногда прозывают в разных местах тех же Славян.
Византийские историки рассказывают вслед затем, что Авары были прогнаны вновь появившимся народом Булгарами, пришедшим конечно оттуда же, откуда приходили и где нарождались все северные варвары, именно с Меотийских Болот.
Дело было так. Куврат, иначе Кровать, князь Унногундурский, восстал против Аваров и выгнал их из своей земли с великим стыдом и поношением. Затем он заключает мир с императором Ираклием. Это случилось в 634 году, след. спустя только 8 лет после осады Царьграда и ссоры Славян с Аварами за зверскую казнь их соплеменников.
У Кровата, государя Булгарского, было пять сыновей, пять Хроватов. Умирая, он завещал им жить в союзе нераздельно, грозя в противном случае, что если разделятся, то обессилеют и не в состоянии будут защищать свою землю от врагов. Но прошло немного времени, сыновья отделились друг от друга. Только старший брат Ватвай остался в прежнем своем жилище за рекою Доном.
Другой брат Котраг (сравн. Котрагич, который действовал с Аварами против Антов) поселился насупротив, на западном берегу Дона, четвертый и пятый, которым имен нет, пошли дальше, на запад, — четвертый поселился в Паннонии, покорился Аварам, пятый ушел в Италию и получил себе жилище в окрестности Равенской, под христианским владычеством.
Третий брат Аспарух поселился между реками Днепром, Онглом и Днестром. Этот Аспарух вскоре является особенно беспокойным соседом Византии. Он часто воевал по Дунаю, а потом в 678 г. совсем перебрался через реку и поселился на южном ее берегу, вблизи устьев, а на юг до Варны (старая скифская страна). Эту страну населяли уже семь Славянских племен, над которыми Аспарух сталь владычествовать. С Царьградом он заключил выгодный для себя мир, причем Греки обещали ему платить ежегодную дань. Так основалось Булгарское царство.
Очень явственно, что этот рассказ записан в византийскую летопись из народных Булгарских преданий и есть отголосок той истории, которая некогда проходила в восточных Славянских землях, между Днепром и Карпатами. Предание это соответствует нашим преданиям о Кие, Щеке и Хориве, о Рюрике, Синеусе и Труворе, о пяти братьях и двух сестрах Хорватских и т. п.
Это предание очень важно и любопытно для нашей истории. Оно во-первых показывает, что вся область южной или Черноморской Руси, от Карпат до Днепра и Дона, искони с незапамятных времен сознавала свое кровное родство или так сказать однородность своего происхождения, что в то же время она сознавала и коренной недуг своей жизни, племенную раздельность и вражду друг к другу, а стало быть и все выгоды дружного братства и единства.
Кровать называется братом Органы, тоже князя Унногундуров, который принял крещение. И Кроват и Аспарух поминаются также в росписи древних Булгарских князей, первый под именем Курта, второй под именем Исперика. Но можно также полагать, что их имена суть имена племен, которыми эти лица руководили. Можно полагать, что Кровать есть просто Хорвата, древний Карп-Бастарн-Певкин, истинный отец всей страны, мужественно державший ее независимость в течение многих столетий. Он же, по известью Константина Багрянородного, выгнал Аваров из той земли, в которой потом сам поселился, из Далмации. Хорваты, по его словам, частью совсем истребили Аваров, а остальных поработили, т. е. в действительности уничтожили их господство по всей Славянской земле. Имя Хорватов, говорит Багрянородный, означает на Славянском языке людей, великое пространство земли населяющих. Таким образом, отец Кровать может означать все восточное племя Славян до самого Днепра или всю южную Русскую народность, как особое племя.
Четвертый и Пятый сыновья Кровата, общего Хорватского отца, ушедшие из отечества в чужие земли, есть в самой действительности переселившиеея со своих мест в 7 веке Хорваты и Сербы.
Старший сын, самый восточный из братьев, называется Ватвай. Это имя может быть тоже племенное или местное географическое. Оно родственно Утургурам, и Вятичам (?), даже Витичеву холку, очень важному месту на Днепре, которое в 10 веке служило сборным пунктом для всех Днепровских судов при отправлении их в Царьград. Нет сомнения, что здесь могло существовать весьма значительное Днепровское поселение. Кроме того вблизи Киева находим реку Вету, Ветову могилу, селение Уветичи. Самое прозвание Киева Самват тоже по звукам на половину родственно этому Вату, Вяту, Вету. Все это заставляете полагать, что имя Ватвай есть родное в указанных местах, а в глубокой древности оно могло распространяться, как мы говорили, на всевосточное Заднепровье, и вся северская область по теченью северского Донца могла носить тоже самое имя Вятичей или Ватвая, как произносили Греки.
Против Ватвая, с западной стороны Дона, собственно Днепра, жил Котраг. С западной же стороны этой реки поселился и третий брат Аспарух. Но Котрагь видимо жил севернее Аспаруха. Имя Котраг, напоминает Кутургуров, Котригуров, да и Булгары прямо называются Котрагами. По Птолемею в той же стороне, выше нижнего Днестра, обитали Тагры. Выше, стр. 448, мы обозначили сходство Котригуров с именем Акатиров, Акациров, Котцагиров, от которых, по всему вероятью, осталось имя селения Кочиер, вблизи города Новые Дубоссары, где находятся Роги — монастырь и гора, вся изрытая пещерами, и где вообще Днестровский берег представляет много замечательного в топографическом отношении и показывает, что необходимо здесь существовали значительные поселения со самой глубокой древности.
Третий брат Аспарух, жил между Днепром и Днестром на Онгле, т. е. на Ингуле. В его имени Аспарух, Спарух, слышится общеславянское имя, о котором говорит Прокопий, Споры. Оно же очень родственно древнему Роксоланскому царю Распарасану и вождю Готов Респу. Все эти видоизменения имени встречаются на одном и том же месте, где обитал Булгарский Аспарух.
Мнение, об Уральском происхождении древних Дунайских Булгар опирается на одном этом же сказочном свидетельстве византийских историков о Кровате и расселении его сыновей, а главным образом, на смешении сведений и понятий о Болгарах Волги и о Булгарах Дуная. В сказке о расселении Дунайских Булгар историки сообщают, что в старину Булгары жили в северных странах, выше Черного моря и при Меотисе, в который впадает великая река, текущая от северного Океана по Сарматской земле, называемая Атель (Итиль, Волга). В нее впадает Дон река, текущая с Кавказа, от Ивирских (Грузинских) ворот-ущелий. Атель, соединившись с Доном, протекает дальше в Меотиду. Из той же области, или из соединения этих рек, так как они выше Меотиса текут каждая особо и представляют как бы вилы, течет река Куфис и впадает в Понт, в Черное море, позади Некропил, под мысом, который именуется Бараньим Лбом (на южном берегу Крыма мыс Аюдаг).
Об этой географии еще Байер заметил, что ‘великое есть бедствие, когда попадаем на авторов сему подобных’. В сущности это описание похоже ‘на то, если б кто рассказал, что в Черное море течет великая река Нева, в которую впадает р. Москва, текущая с Кавказских гор и т. д. Вообще древнюю, Великую Булгарию помещали около Меотийского озера, подле реки Куфиса, от Меотийского залива до реки Куфиса, при Меотийском заливе по ту сторону реки Кофинуса.
Куфисом в то время прозывалась р. Кубань, впадавшая действительно в Азовское море. Она же именовалась прежде Ипанисом, а Ипанисом по Геродоту назывался также и Буг, впадающий в Днепровский Лиман. Уже Страбон заметил, что эти обе реки именовались Ипанисом неправильно, а Плиний отнес к большому заблуждению, что Ипанис помещают в Азии. Но в стране, где протекал наш Ипанис Буг, по свидетельству Константина Багрянородного, протекала и река Куфис, след. это имя существовало и подле Буга, и именно рядом, как указывает Багрянородный. Если принять р. Атель за Днепр, а р. Дон за Буг, то течение обеих рек будет очень понятно. Они, соединяясь, вливаются днепровским Лиманом в Черное море, именно у Некропил, греческого города, находившаяся здесь неподалеку, в 4 милях от Днепра. При слиянии Буга и Днепра находился также и Мыс Ипполаев, на котором в древности стоял храм Деметры, и который, в показании Феофана, является уже мысом южного Крымского берега, Константин Багрянородный говорит также, что залив Меотиды достигает Некропил и соединяется с ними каналом, что теперь называется Перекоп. Его Куфис, или Кофинус, по всему вероятию, обозначает Геродотовскую реку Пантикапу, теперешнюю Конку, течение которой перемежается со самым Днепром. Таким образом, этот набор географических имен в сущности имеет весьма правильную сеть, по которой выходит, что древняя Булгария находилась в устьях Днепра, Ингульца и Буга, и занимала все Олешье, или Геродотову Илею, то есть вообще ту местность, которую ей указывает в 6 веке Иорнанд, говоря прямо что здесь живут Булгары.
После всего сказанного гораздо правдоподобнее и естественнее заключить, что ни в какое время Булгары с Волги не приходили, что повесть об их далеком походе сочинена книжным человеком, который знал имена значительных рек восточной Европы, но не знал, где и как они текут.
Во всяком случае на этой повести, на половину сказочной, на половину ученой, основывать ничего нельзя, особенно в виду ясных свидетельств, что Булгары искони обитали между Днестром и Днепром, именно на Буге, Ингуле и Ингульце. Мы видели, что по Страбону в этой стороне жили Языги-Урги, Приск упоминает здесь же Урогов, Зосим 5 века Уругундов, Агафий 6 века Вуругундов, Павел Дьякон 8 века Вургунтаиб. Согласно этому произношению и нынешние Греки называют Булгар Вургерами, Вургарами. Естественно, что отсюда же происходить умягченное имя Улгары, Вулгары, как вообще писали византийцы. Таким образом это имя образовалось само собою в течение столетий из древнейшего имени Ургов Геродотовских Георгов и не имеет ничего общего с именем Болгар Волжских. Только позднейшие писатели, основываясь на сходстве имен, стали объяснять и происхождение народа с Волги же. И до сих пор история Волжских Болгар постоянно смешивается без малейшего различия с историею Дунайских Булгар.
Передвижение этих Булгар в конце 7 века с устья Днепра на Дунай может быть объяснено тем, что к этому времени стало распространяться владычество Хозар, которые, как говорит повесть о расселении сыновей Кровата, подчинили себе старшего из них Ватвая, то есть племя Вятичей с Полянами и Северянами, иначе все жилище прежних Утургуров по восточной стороне Днепра. Историк Феофан, писавший это и писавший в начале 9 века, говорит что племя Ватвая с того времени платило дань Хозарам и до его дней, и что Хозары овладели страною до Черного моря. Аспарух, живший на нижнем Днепре, по-видимому не захотел работать новому врагу, и может быть, опасаясь нового нашествия в роде Аварского, удалился со своею дружиною поближе к Византии, на Дунай, в земли своих же родичей, поселившихся там еще по распадении владычества Аттилы (см. выше стр. 437). Нет сомнения, что это переселение было даже устроено по призыву Дунайских Славян, пожелавших охранить свою независимость и от Греков и от соседних Славян и Валахов.
Аспарух нашел здесь семь Славянских племен, а в том числе и Северян. Он соединил их в одно государство, которое вскоре становится страшною силою для Византии. Эти семь племен приводят на память одно обстоятельство из истории Уннов. В 433 г. царь Уннов Руг вел войну против Амилзуров (Уличей), Итимаров (приморцев), Тоносуров (Танаиты — Савиры-Северяне), Воисков (из Галиции) и других народов, поселившихся на Истре и прибегавших к союзу с Греками. Вот начальная история упомянутых семи племен. Видимо, что это были беглецы из русской страны, удалившиеся сюда от домашних усобиц еще быть может во время борьбы Уннов с Готами. Когда они передались на сторону Греков, владыка Уннов, почитавший их своими родичами или по крайней мере подданными, поднял на них войну и у Греков постоянно требовал выдачи беглецов, в числе которых бывали люди царского рода. Припомним, что именно в этих местах, на нижнем Дунае, и в стране, которую занял Аспарух, поселились со своими дружинами дети Аттилы (см. выше стр. 437). Аспарух таким образом занял только достояние своих отцов, отчего так скоро и создал сильное государство.
Итак в половине 6 века политикою воспорских Готов и византийского императора Юстиниана Днепровские и Донские племена Уннов, т. е. древних Роксолан, вступили друг с другом в междоусобную войну и в конец истребили свои дружины. На обессиленных собственною враждою, на них были призваны еще Авары, которые в это время конечно уже очень легко могли завладеть всем краем, от Дона до Дуная. Однако покорение этих Уннов было достигнуто после долгой и упорной борьбы, особенно со стороны Днестровских Антов. Турецкий властитель хвалился, перед византийским послом, что укротил и поработил племена Утигуров и народы Аланов, то есть всю страну вокруг Азовского моря до Днепра. Можем из этого заключить, что нашествие Аваров было поддержано и другими племенами этих Алтайских Турок и что завоеванная Аварами наша страна тогда же подчинилась далекому Алтайскому Хагану между тем, как сами Авары прошли за Днепр дальше к Западу, где по Дунаю и утвердили свое особое владычество, В тоже время, в 576 г., был завоеван Турками у Греков и город Воспор, а следов. и вся Воспорская страна. Турки таким образом овладели всеми землями, где лет за 50 перед тем господствовали одни Унны.
Неизвестно, были ли эти Турки те самые Хозары, тоже Турецкое племя, которые вслед за тем распространяют свое владычество и имя в тех же местах. По всему вероятию, переменилось только имя, но завоеватель, державший в своих руках страну, был тот же самый.
По словам самих же Турок они разделялись на четыре ветви. По-видимому, та ветвь, которая утвердилась по северо-западным берегам Каспийского моря и в устьях Волги прозывалась Хозарами быть может по имени владык всей этой страны. Припомним, что Персидский царь Хозрой Великий (532—580 г.) строил здесь много городов и в том числе построил самую столицу Хозар на Волге, Балангиал. Таким образом имя Хозар могло распространиться от владыки Хозроя. По свидетельству Плиния (VI, 19) Скифы Персов называли Хорсарами.
Надо вообще заметить, что в устьях Волги с незапамятных времен существовало торговое гнездо, созданное конечно живыми силами народных потребностей и связей по всей окрестности Каспийского моря, где Персы господствовали с древнейшего времени. Могущество Персов колебалось, по временам приходили новые господа, но Каспийская торговля была непобедима. Она мало помалу во всех бойких перекрестных местах по берегам моря должна была создать свое особое племя, особый народ, не принадлежавший ни к Персам, ни к Туркам и ни к каким подобными народностями а состоявший из промышленников и торговцев всех окрестных племен и государств. Особенно такая смесь всяких народностей с большими выгодами и удобствами для независимости могла легко гнездиться в устьях нашей Волги. Вот почему это Волжское торговое гнездо никогда не могли одолеть и окончательно разорить никакие варварские нашествия и никакие военные дружины. В этом месте завоеватель естественно уступал силе вещей и сам подчинялся жизненным целям завоеванной страны, т. е. целям торговых связей и сношений.
Но зато, хотя бы и варварская, военная дружина, попадавшая в среду купцов и промышленников, тотчас приобретала значение и силу, какими никогда не могла пользоваться в своих степных обиталищах. Становясь охранителем торга и промысла, поддерживаемая довольством и богатством, она скоро вырастала могущественным государством, способным держать в своих руках страну не одним военным порабощением, но и выгодами торга и промысла.
Точно такое же гнездо существовало на Воспоре Киммерийском, где военная власть сменялась много раз, разоряла и опустошала города, но ни в одном случае не могла совсем истребить тамошнего могущества, которое снова становилось господствующим и всегда приводило эту власть себе же на службу. В таком порядке, по всем вероятностям, проходила история и на устьях Волги. Завоеватель и там скоро становился первым слугою не военного, а по преимуществу торгового могущества, и потому варвары-Турки, овладевшие страною, скоро сделались Хозарами, народом ярмарки, состоявшим из смеси различных племен и народностей.
Должно полагать, что самым умным, дельным и сильным из всех разноплеменных промышленников, владевших устьями Волги, были Евреи. По крайней мере Арабы свидетельствуют, что династия Хозарских владык была из Еврейского племени и что все знатные начальные люди были тоже Евреи (Караимы).
К концу 7 столетия Хозары владеют уже всею страною от Западных берегов Каспийского моря и до Днепра, владеют прикавказскою страною Кубани и Терека и Крымским полуостровом, так что Азовское море составляет внутреннее озеро их владений. Теперь вся эта страна именуется уже Хозариею. Самое Каспийское море тоже прозывается морем Хозарским. Теперь в имени Хозарии исчезают все имена приазовских и приднепровских народностей, вследствие чего они исчезают и из Истории.
До половины 7 столетия столицею Хозарии был город Семендер, ныне Тарху, откуда Хозарские хаганы были вытеснены нашествием Арабов и перенесли свое местопребывание на устье Волги, в город Итиль или Атель, городище которого находится несколько ниже Астрахани.
По всему видимо, что главная сила Хозарского Государства находилась в руках промышленных Евреев и вообще в руках торгового сословия, которое, живя посреди кочевников и под влиянием восточного деспотизма, не могло образовать из себя сильной общины в европейской форме, но устроилось тоже по-Турецки, с деспотом-хаганом во главе, который назывался Хозар-Хакан, и власть которого однако была во всем ограничена царем. По арабским сказаниям 9 и 10 века, этот Хозар-Хакан представлял из себя какую-то правительственную святыню. Он жил особо со своим двором и военною свитою и очень редко показывался перед народом. Когда он выезжал, а это случалось в четыре месяца один раз, встречавшийся народ падал ниц и поднимался только по проезде своего владыки. Доступ к хагану, кроме нескольких ближайших чиновников, никому не был возможешь, разве только в случае величайшей необходимости. Явившийся перед его лице, повергался также на землю и потом уже вставал и ожидал повелений. Сам царь-наместник входил к хагану с босыми ногами и по какому то обряду держа в руках лучину какого то дерева, которую тут же зажигал. Такое поклонение предержащей власти принадлежало к обычаям древней Персии. Могущество хагана было таково, что если он кому из знатных приказывать: поди умри, тот неизменно исполнял его волю и убивал себя.
Арабы говорят, что достоинство хагана принадлежало одному роду, несильному и небогатому, но который находился в общем уважении. Наследником умиравшего хагана избирали даже очень бедных людей, лишь бы они были из царского рода.
Главным действователем управления и всей власти оставался наместник-царь. Он судить народ со семью судьями, из которых двое были для Мусульмане двое для Евреев, двое для Христиан, и один для Славян и Руссов и для других идолопоклонников. Можно предполагать, что эти судьи были выборные каждым вероисповеданием особо.
Он предводительствовал войсками, начинал войну, заключал миры, повелевал подвластными странами, решал все дела и был в настоящем смысле полным государем. К сожалению, неизвестно какого достоинства и как, из каких лиц избирался этот действующий царь? Но можно полагать, что он был представителем той городской и по преимуществу еврейской аристократе, которая в его лице управляла государством. Поэтому лице самого хагана носило только облик собственно Турецкого владычества, которое напоминало всем зависимым народам прежнего Алтайского владыку. Вообще в устройстве Хозарского правительства очень приметно слияние этих двух начал государственной власти: одного, воспитанного степными кочевыми нравами, и другого, возникшего от городской промысловой торговой жизни. Первое поддерживало в стране страх восточного деспотизма, второе открывало терпимость и свободу веры для всех ее обитателей. Царь Хозарский, сам бывши Иудеем, не давал в обиду никакой веры: случилось однажды, что магометане разорили христианскую церковь, он тотчас повелел разрушить минарет магометанского храма и казнить ретивых проповедников своей веры. Такая справедливость в отношении чужой веры обнаруживаете, что состав Хозарской народности был не племенной, а гражданский, смешанный, как мы сказали, из многих чуждых друг другу народностей. Поэтому и самая народность Хозар, как особого племени, едва ли когда будет определена с надлежащею точностью. Они были Турки, потому что большинство населения их страны и военная сила принадлежали к Турецкому племени. Они были Евреи, потому что это племя, хотя и составляло меньшинство, но всегда господствовало в управлении страною. Можно относить их к Финскому, Татарскому и к другим приволжским племенам, потому что в устьях Волги с незапамятных времен теснилось промышленное население от Финского Севера.
Столица Хозарии, город Итиль, был расположен на обоих берегах Волги. На западном берегу жил Хакан Великий, то есть Хозар-Хакан. Хакан-Бег (князь) и все власти, на восточном жили только купцы разных племен и различных исповеданий, и находились амбары с товарами. Эта торговая сторона города прозывалась Хазераном, что быть может определяло и самое имя Хозар, как вообще торгового сборного народа из всяких мест и племен.
Народ жил в войлочных палатках, подобно кочевникам, и в летнюю пору действительно переселялся в степь. Достаточные люди строили себе хаты-мазанки из глины и только один царь жил в кирпичных палатах. Город охранялся постоянным войском, в роде царской гвардии, называемой Ларсия, число которой неизменно состояло из 12 или 10 тысяч способных воинов. Хозарское войско уже потому было храбро, что по уставу каждый ратник, побежавший с битвы, лишался жизни. Сверх постоянного войска, находившагося на жалованьи самого царя, все зажиточные и богатые обязаны были поставлять и содержать всадников, сколько могут, по количеству своего имущества и по успеху своих промыслов. Войско выступало в поход в полном вооружении, с знаменами и копьями и в хороших бронях. Военную добычу собирали в лагерь: царь выбирал себе что любо, а остальное делили между собою воины.
Могущество Хозар в наших южных краях основывалось по-видимому на том обстоятельстве, что от конца 7 до половины 9 века обессиленная страна не была способна выставить им хорошего противника. Лучшие военные дружины ушли от нижнего Днепра и основали на Дунае Булгарское царство. Оставшийся Ватвай, то есть все земледельческое население принуждено было платить дань Хозарам. Греки с Хозарами постоянно держали тесную дружбу. Греческие цари вступали с их хаганами в родство, решались отдавать им в замужество своих дочерей или сами женились на Хозарках (Юстиниан II-й, Константин Копроним). Мы видели, что в 6-м веке Греки употребляли все усилия, чтобы обуздать и по возможности совсем истребить всегда опасные для них военные дружины Днепра и Дона. Для этого были призваны Авары, для этого же поддерживалась и тесная дружба с Хозарами, которые после Турок сделались господами Каспийскаго приволжскаго угла. С другой стороны могущество Хозар в этой стране очень было надобно и для обуздания Персов, всегда тоже опасных соседей для Закавказских земель Византии. Особенная дружба с Хозарами и началась по случаю войны Ираклия с Персидским Хозроем (626 г.), когда Авары за одно со славянами осаждали самый Царьград, и когда имя Хозар впервые появилось в греческих летописях.
Естественно предполагать, что с той поры сами же Греки способствовали распространению и утверждению Хозарской силы не только в Каспийском углу, но и на Киммерийском Воспоре. С тои поры нашествия Уннов от Меотийских Болот совсем умолки и Византия жила покойно до перваго набега Руссов. Она целые сто лет (731—834 г.) не упомивает в своих писаниях даже самое имя Хозар и потом упоминает об них только по случаю постройки для их же защиты крепости Саркела на среднем Дону (вероятно где либо у впадения р. Иловли).
Таким образом наставшая тишина вокруг Меотийских Болот, страшных некогда и коварных, как говорил Готский историк Иорнанд, была приобретена коварною же, но очень успешною политикою Византии, всегда натравлявшей одних своих врагов на других, а теперь в торговых Хозарах нашедшей себе самых лучших друзей и охранителей ее спокойствия.
Прошло двести лет, пока Днепровские и Донские племена могли взойти в прежнюю силу и по прежнему стали работать на Черном море не одною торговлею, но и грозною войною.

——

Когда таким ходом дел темная история нашего Днепровского и Донского юга приближалась к появлению Руссов, во множестве народных имен превозгласилось наконец и собственное имя Славян. Это случилось еще в начале 6-го века. Беспрерывные набеги Славян на Греческие земли заставили Византийских писателей обратить на них особое внимание, заставили Историю говорить об этом народе и сохранить несколько сведений о Славянском быте, о Славянских нравах, порядках жизни, и о разных случаях, в которых более или менее объясняется характер Славянства вообще. Нет сомнения, что и о Славянах существовали значительно подробные сказания, как можно судить, напр., по отрывкам Истории Менандра, но к сожалению они утрачены навсегда. Точно также навсегда утрачены и те книжные материалы, из которых Птолемей составлял свое описание Европейской Сарматии, и в которых, конечно, находилось много подробностей даже о нашем Северном Славянстве, об этих Ставанах и Алаунах. Но будем благодарны и тому, что записали Византийцы 6 века.
Византийцы, хотя и называли себя Римлянами, но это не были уже те Римляне, среди которых являлись Тациты. Поэтому в их сказаниях мы не встретим такой полной и прочувствованной картины варварскаго быта, какая написана Тацитом о Германцах. В виду широко развившагося Цесарского деспотизма и его непреложных последствий, всеобщаго развращения и семейных и гражданских нравов, Тацитова гражданская и человечная скорбь нашла себе в этой картине сердечную отраду и потому изобразила ее с тем увлечением, какое мы испытываем, читая Американские романы Купера. Тацит, подобно Куперу, поэтическим чувством понял сущность Германскаго варварства — эту простую первобытную, можно сказать, еще девственную природу человека-варвара, то есть дикого в глазах Римской цивилизации.
Мы отчасти видели, что и утомленные своею цивилизациею античные Греки точно также, хотя и не полной картиной, идеализировали быт Черноморских Скифов, страну блаженных Гипербореев. Нельзя не заметить, что в самой Германской картине Тацита многое принадлежит не исключительно одним Германцам, но общим идеалам, или, так сказать общим местам литературных мнений, какими греческая и римская древность украшала вообще варварский быт малоизвестных ей народов. И о Черноморских Скифах она не без скорби писала, что это был народ, в своем природном варварстве во многом стоявший выше просвещенных Греков, что напр. ‘правосудие у него напечатлено было в умах, а не в законах, что воровство у него было редко и считалось важнее всех преступлений, что золото и серебро Скифы столько же презирали, сколько прочие смертные желали оного. В пище и одежде были умеренны, не знали дорогих тканей, а покрывались только шкурами зверей и полевых мышей. Их воздержность сохраняла правоту их нравов, потому что ничего чужого они не домогались. Они ничего не приобретали, что можно было бы потерять, в победах не искали ничего, кроме одной славы’. Вообще философская древность очень завидовала Скифской бедности и ставила ее корнем всех варварских добродетелей, каких именно и не доставало образованным Грекам. ‘Весьма удивительно, говорит Юстин, что природа снабдила Скифов всем тем, чего Греки не могли достигнуть долговременным учением мудрецов и наставлениями философов, и при сравнении образованных нравов с диким их варварством нельзя не видеть преимущества в этом последнем. В Скифах гораздо больше действовала неизвестность пороков, чем в Греках знание добродетели’.
Такими разсуждениями и подобными заметками древность очень часто сопровождала свои сказания о варварах. Помпоний Мела рассказывает об Аксиаках, как назывались жители Днестра, Буга, что они не знают воровства, а потому своего не стерегут и до чужого не касаются. Мы видели из сказания Приска (выше стр. 419), сколько похвалы заслужили обычаи Уннов.
Византийская литература впрочем стояла уже на других основаниях и в ней меньше всего должно искать и поэтическаго чувства и художественнаго образа.
Однако и здесь такие писатели, как Прокопий и импер. Маврикий, в своих по преимуществу деловых сочинениях, очерчивая быт Славянского варварства, не без сочувствия отмечают некоторые черты, слишком разительные для их современников.
Надо заметить, что Прокопий и Маврикий описывают быт Славян придунайских и прикарпатских, ближайших и самых беспокойных своих соседей. Они, как упомянуто, распределяют их на две ветви, или на два племени, из которых западное было им известно под собственным именем Славян, а восточное они называют Антами. Маврикий собственно говорит об этой восточной ветви. Прокопию, по месту его пребывания в Италии, известнее были западные Славяне, но он обобщает свои показания и рисует одними чертами и то и другое племя.
Первое, что обратило его особое внимание, и что вообще для императорскаго Грека бросалось в глаза, это политическое устройство славянских племен. ‘Славяне и Анты, говорит Прокопий, не повинуются единодержавной влаети, а издревле держат управление народное и о своих пользах и нуждах рассуждают и совещаются сообща, всенародно, общественно. Так и во всем остальном эти народы сходны между собою и живут по уставам, какие у них существуют исстари’.
‘Племена Славян и Антов, пишет Маврикий, ведут образ жизни одинаковый, имеют одинакие нравы, любят свободу и не выносят ига рабства и повиновения. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям. Они легко переносят и жар и холод, и наготу тела, и всевозможныя неудобства и недостатки. Очень ласковы к чужестранцам, о безопасности которых заботятся больше всего: провожают их от места до места и поставляют себе священным законом, что сосед должен мстить соседу и идти на него войную, если тот, по своей беспечности, вместо охраны, допустит какой либо случай, где чужеземец потерпит несчастие’. Стало быть гость, приходящий в страну Славян, почитался у них святынею, но здесь должно разуметь прежде всего не простого гостя-странника, или вообще чужого человека, а того гостя, с именем которого соединены были сношения промышленные и торговые. Такой гость для земледельческаго племени был всегда особенно дорогим и надобным, и нет сомнения, что Маврикий говорит здесь о тех Греках, которые с торговыми целями безопасно ходили по Славянской стране. Другим гостям очень трудно было проникать в Славянскую глушь, как об этом засвидетельствовал тот же писатель.
‘Пленники у Славян, продолжает Маврикий, не так как у прочих народов, не навсегда остаются в рабстве, но определяется им известное время, после которого, внеся выкуп, вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными’.
‘Соблюдают целомудрие, продолжает Маврикий, и жены их чрезвычаино привязаны к своим мужьям, так что многие из них, лишась мужей, ищут утешения в смерти и сами себя убивают, не желая влачить вдовьей жизни’.
Прокопий присовокупляет, что Славяне и Анты совсем были не злобны и не лукавы и в простоте нравов много походили наУннов. ‘Они веровали в творца молнии, и почитали его богом единым и господом мира. В жертву ему приносили волов и всяких других животных. Судьбы (в греческом языческом смысле) совсем не признавали и не приписывали ей никакой власти над людьми. Если в болезни или на войне предвидели близкую смерть, то давали обет богу принести за спасение жертву, которую потом приносили и верили, что сохранили жизнь этою жертвою. Покланялись также рекам, нимфам (берегиням, русалкам) и некоторым другим духам (демонам), которым точно также жертвовали и притом гадали о будущем’.
‘Оба народа, говорит Прокопий, живут в худых (конечно в сравнении с греческими домами) порознь разсеянных хижинах (хатах) и часто переселяются’. ‘Живут, продолжает Маврикий, в лесах, при реках, болотах и озерах, в местах неприступных. В жилищах устроивают многие выходы для разных непредвиденных случаев. Необходимые вещи зарывают в землю, ничего излишнего не оставляют наружи и живут, как разбойники. Так как селения Славян, замечает Маврикий, всегда лежат при реках, которые так часты (особенно по восточному берегу Днестра), что между ними не остается никакого значительного промежутка, и к тому же вся их страна покрыта лесами, болотами и тростником, то обыкновенно бывает, что предпринимающие против них войну, принуждены останавливаться у самаго предела их страны, имея перед собою одни леса густые и неоглядные поля, между тем, как Славяне чуют приближение неприятеля и мгновенно укрываются от их нападения. Для сражения с неприятелем избирают они места неприступные, тесные и обильные засадами (ущельями, яругами, оврагами). Часто делают набеги, нечаянные нападения и различные хитрости, днем и ночью, и так сказать, играют войною’. Припомним здесь, что говорил Плутарх о Бастарнах, см. выше стр. 368.
‘Величайшее их искусство состоит в том, что они умеют прятатъся в реках под водою. Никто другой не может оставаться так долго в воде, как они, Часто, застигнутые неприятелем, они лежат очень долго на дне и дышат помощию длинных тростниковых трубок, коих одно отверстие берут в рот, а другое высовывают на поверхность воды и таким образом укрываются неприметно в глубине. Кто даже заприметит эти трости, тот, не зная такой хитрости, сочтет их самородными. Опытные узнают их по отрезу или по положению и тогда или придавливают их ко рту, или выдергивают и тем заставляют хитреца всплыть наверх’.
‘В бой ходят по большой части пеши и лат никогда не носят, замечает Прокопий. Иные без рубах и не имея другого одеяния в одних штанах вступают в сражение. Каждый вооружаетея двумя копьями-дротиками, иногда носят щиты весьма крепкие, но очень тяжелые, которые трудно переносить. Употребляют также деревянные луки и легкие стрелы, напитанные очень сильным ядом. Если раненый не примет фериака или других лекарств, доставляемых искусными врачами, то умирает. Иногда вырезывается вся рана, чтобы яд не разлился далее и не заразил бы всего тела’.
‘Никакой власти не терпят и друг к другу питают ненависть’, продолжает Маврикий. Оттого ‘не знают порядка, не сражаются соединенными силами, и не смеют показываться на местах открытых и ровных’. Вообще Маврикий говорит, что у Славян и Антов господствовали постоянные несогласия: чего хотели одни, на то не соглашались другие, и никто не хотел повиноваться чужой власти. Руководителями их были князья (царьки), которых было много и они-то по-видимому, были первою причиною раздоров и несогласий, чем особенно и пользовались греки, привлекая иных на свою сторону. Это мы видели еще при Аттиле, когда импер. Феодосий, желая расстроить его силу, посылал дары к Акатирам, жителям Днепровской стороны и приманивал их к союзу с Византиею, см. стр. 437.
‘Оба народа, по замечанию Прокопия, говорили одним языком, который весьма странен был (греческому) слуху, и в наружных телесных качествах не имели и малейшаго различия, все были дородны и членами безмерно крепки. Телом не очень белы, волосом ни светлы, ни черны, но все русоваты. Питались как и Массагеты, одною сухою и простою пищею (вероятно в походе больше всего сухарями и толокном) и сходствовали с ними же всегдашнею нечистотою’.
Однако Маврикий свидетельствует, что в стране этих Славян (он разумеет больше всего восточных Антов) множество всякого скота и земных произрастений, особливо птеницы и проса, которые для сохранения они ссыпают в ямы.
По другим сведениям открывается, что Славяне и восточные их роды, Анты и Унны, нередко служат в Греческих войсках особыми дружинами и воюют даже в Италии против Готов, под предводительством Велисария, что такия дружины бывали даже конные. Однажды. в 540 г., именно во время войны с Готами, Велисарий пожелал поймать живого Гота и поручил это дело никому другому, как одному из Славян, которые, говорит Прокопий, обладали особым искусством ловить неприятелей, спрятавшись за кустами или в траве. Живя по Дунаю, они часто употребляли это искусство против Греков и других своих соседей. Случалось, что Славяне появлялись на битву и в бронях. Они вообще славились повсюду в Греческой земле, как искусные стрелки из лука: против меткости их ударов ничто не могло стоять.
Само собою разумеется, что в своих отважных набегах, они производили величайшие жестокости, которые однако не составляли какую либо особую черту Славянского характера, а принадлежали болъше всего характеру века, потому что образованные христиане-Греки не только не уступали в этом всем соседним варварам, но по большой части и превосходили их. Варвары выучивались у тех же Греков некоторым тонкостям и великой изобретательности их искусства казнить и терзать своего врага разнообразнейшими мучениями. Варвары Славяне тоже вырезывали из спины ремяи, сажали на кол, иных привязывали за руки и за ноги к четырем воткнутым в землю деревянным снастям и били их до смерти дубинами по голове, или заперши в сарай вместе со скотом, если, ополонившись, его уже невозможно было увести со собою, сожигали и людей и скотину.
Вообще же свойство Славянской войны было таково, что Греки ни при Юстиниане, ни ‘при Маврикии, не могли придумать никаких средств, дабы защитить от варваров свои границы. Юстиниан строил много крепостей по Дунаю. Маврикий намерен был за Дунаем основать всегдашнюю военную стоянку для наблюдения за варварами. Но этом самый замысел Маврикия показывал, что Юстиниановы укрепления не помогали, а Маврикиево дело погибло от своеволия греческого войска в соединении с придворными интригами, жертвою которых был сам имератор. Укротить Славян очень трудно было по той причине, что государства у них не было, жили они особыми племенами и дружинами, каждый сам по себе: ни союзов, ни договоров заключать было не с кем, никто за другого не отвечал, а веякий, выждав случай и собравшись со силамн, действовал по своему разсуждению и без малейшего повода, как говорят Греки, не объявляя о войне, бросался на греческие земли и добывал себе, что было нужно. О переговорах, о перемирии и вообще о каком либо разговоре с неприятелем во время такого нападения нельзя было и думать. Так в 551 г. Славяне произвели большой погром в Империи, вторгнувшись дружиною только в числе 3000 человек. Эта дружина, разделившись надвое, в 1800 и 1200 человек, достигла в своем походе в одну сторону, на юг, до Эгейскаго моря, в другую, на запад, до Иллирии. Разбивая на пути греческие войска, захватывая в свои руки целые города, она с бесчисленным множеством пленных, особенно жен и детей, благополучно возвратилась по домам. Очень вероятно, что все такие набеги совершалпсь даже при помощи и тех Славян, которые в это время густо уже населяли греческие земли. Все это показывало, что в прикарпатском Славянском населении византийские Греки имели своего рода наш Кавказ, с которым совладать даже и мирными договорами не представлялось никакой возможности, именно по отсутствию в нем общей единой власти. Это не были Авары, которыми руководил в лице Хагана восточный деспотизм, с которыми поэтому, как с особым государством, всегда возможны были всякие уговоры и переговоры.
Таковы были коренные начала придунайской и прикарпатской славянской жизни. Они явно обозначали, что здесь существовало множество особых союзов, которые управлялись сами собою и действовали каждый сам по себе. Едва ли можно сомневаться, что в начале эти союзы были на самом деле только особые роды, жившие на своих особых местах и владевшие у себя каждый независимо от других. На это указывает и Роспись древних Булгарских князей, тщательно обозначающая к какому роду принадлежал тот или другой князь. Родство было естественною связью первых людей.
Но прикарпатское население, повидимому, очень рано сложилось уже в дружины, которые по бытовому началу во многом походили на позднейших казаков. Само собою разумеется, что такому складу жизни во многом содействовала сама природа страны. Горы не были способны накормить человека досыта, и потому он по необходимости искал кормления по сторонам. Наиболее прибыльный промысел в этом случае представляла только война, которая и была первою основою для развития дружинного казацкаго быта. В конце 2 столетия до Р. X. здесь живут Бастарны, по описанию Плутарха, истые казаки. Допустим, что Бастарны были Германское племя, или, как доказывает Шафарик, Кельты, но они, как одно имя, подобно многим именам народов, исчезли без следа, и на их месте в 6 ст. по Р. X. живут одни Анты, чистые Славяне, и живут по описанию Маврикия точно также, как Бастарны. Стало быть образ жизни здесь не переменялся, проходили долгие века, поколения вырастали и сменялись другими, а положение дел и обстоятельства жизни оставались одни и те же. История нисколько не изменяла ни своего хода, ни своего облика, и только в иное время выдвигала очень вперед какого либо героя-предводителя, даровитого, сильного, отважного и храброго, которого Римляне и Греки по своим понятиям обыкновенно называли царем, а он в сущности, в кругу своего положения и своих действий, бывал только Богданом Хмельницким или Сагайдачным.
И по Черноморскому нашему югу от Днестра до Дона, а особенно в устье Днепра, где находилась родина чудовищных для Европы Гуннов, точно также с незапамятных времен и постоянно скоплялись казацкие дружины, по решительной невозможности существовать иначе, как только военным же промыслом. Если в горах хорошего кормленья не давала сама земля, то здесь, в обширных степях, спокойно кормиться было невозможно от бойкости и беззащитности самого места. Здесь прочно и крепко сидеть возможно было только в известных Меотийских болотах, то есть именно там, где и впоследствии всегда устраивались Запорожские Сечи, или Осеки.
Здешние дружины, по пребыванию в степях, являются пред глазами истории по большей части в облике азиатов-кочевников. Но этому верить вполне невозможно. Надо помнить, что и по нижнему течению здешних рек, а тем более дальше к северу искони жили земледельческие племена, впоследствии оказавшияся истыми Славянами. Уже от одного приплода в собственном населении эти племена должны были выделять известный избыток, который необходимо искал дела и корма где либо вне домашнего крова и спускался ближе к морю в широкие неоглядные степи, или охотиться за зверем, или воевать со степным врагом, чистым кочевником, отнимавшим дороги к рыбной ловле и к запасам соли в приморских местах.
Черноморская и Азовская рыбная ловля, еще со времен античных Греков должна была неизменно и неудержимо привлекать в эту поморскую страну всех отважных рыболовов, живших выше по Бугу, по Днепру и по Дону, должна была отделять от северного населения особые рыболовные охотничьи станицы, которые для собственной же защиты необходимо становились казаками и необходимо устраивали военные казацкие дружины, как защиту своих промыслов. Быть может такия промышленные цели послужили первою основою для сбора сюда всяких людей и для развития дружинного быта. Время от времени эти казацкие дружины могли вырастать в могущественные сильные союзы, которые, как особая народность, делались страшными не только для соседей, но и для далекой Византии. Промысл рыболовный и охотничий, связавши людей, выводил их потом на промысл войны, на промысл хитрого и внезапного набега в богатые заморские страны, где можно было добывать не только зипуны, но и золото, можно было забирать в плен не только жен и детей, но и таких людей, для выкупа которых золота давалось очень много. Охота за рыбою и зверем сама собою перерождалась в охоту на Греков и Римлян, как и вообще на всяких иноземцев, которыми ведь можно было также торговать, как соленою и сушеною рыбою.
Истории известен был только этот один промысл наших южных дружин. Она вовсе не поминает о том, что эти дружины необходимо должны были покровительствовать всем другим, так сказать, ежедневным и мирным Черноморским промыслам, каковы были и земледелие, и рыболовство и добывание соли в Меотийских же болотах, должны были необходимо защищать такие промыслы и конечно собирать с них свою долю. Можно, наверное полагать, что и многие походы на Византию, как и в другие Черноморские земли Малой Азии, начинались из-за обид и притеснений самих же Греков, о чем Греки обыкновенно умалчивают, но что с ясностью выступает, когда дело разбирается подробнее.
Как бы ни было, но от начала исторических веков военный промысл составлял задачу жизни всей нашей южной, приморской Украйны. Пусть история рассказывает, что здесь обитали одни кочевники: но мы по многим соображениям и по ее же указаниям за достоверное можем полагать, что здесь же жили Славянские дружины казацкого устройства, которые поэтому самому в греческих глазах всегда представлялись кочевниками и тем более, что древним и вся наша страна представлялась беспредельною степью. Хитрости и опасности войны воспитывали в этой Украйне свои добродетели и, конечно, свои пороки, или свои особые нравы, которые налагали на все здешнее племя особый облик, во многом очень различный от остального славянского населения. Беззаветная храбрость и отвага, уносившая этих Славян далеко за пределы их страны, хитрая и коварная засада врагу, славное искусство ловить людей живьем, спрятавшись где либо за кустом или в траве, уменье спрятаться от врага даже в воде — все это обнаруживало такую бойкость и изворотливость жизни, какую мы напрасно стали бы искать в других Славяиских странах, особенно в лесах и болотах далекаго севера.
Военный промысл способствовал и той славе, которую прикарпатские Славяне под собственным именем завоевали наконец у историков 6 века. Не будь этот век так близок к нам и не разскажи историки, что Анты и Славяне один и тот же род, то мы непременно почитали бы этих Антов, Атмонов Страбона, Немцами, тем больше, что Анты выросли, как грибы, на земле Бастарнов, а Бастарны, как уверяют, неизменно были Германцы.
От конца 5 и до конца 7 века прикарпатское и Черноморское племя Славян под именами Славян, Антов и Уннов сильно беспокоит Византию и наконец отделяет от себя дружину за дружиною, переходя дальше на юг, за Дунай, даже к Адриатическому морю. В конце 7 века оно садится в Греческих землях на постоянное житье и образует несколько особых государств, Булгарское, Хорватское, Сербское, у которых подданными являются Славяне же, давно уже занявшие эти земли.
Само собою рождается очень вероятное предположение, что основатели этих Славянских государств, дружины Булгар, Хорватов, Сербов, были попросту призваны Славянским населением Византийской империи для защиты и охраны от ее же императорского правительства, что Славянское население империи, призывая к себе военные дружины, искало только своей самостоятельности и независимости от соседей-Греков. Историки об этом ничего не знают и пишут, что Хорватов и Сербов пригласил на житье импер. Ираклий, а Булгары сами пришли, произвели, так сказать, нашествие, почему они и изображаются диким племенем кочевников. Но историки никак не могли знать ежедневных сношений и отношений Славян между собою. Те же Хорваты, Сербы, Булгары, под именем Славян, Антов и Уннов, нападая беспрестанно на греческие земли, по всему вероятию во многих случаях действовали заодно со своими родичами, которые с давнего времени жили уже под властью греческого закона в Греческой стране {Все это весьма основательно раскрыто в сочинении г. Дринова: ‘Заселение Балканского полуострова Славянами’ (Чтения О. И. и Др. 1872 г., кн. 4). Почтенный автор, следуя установившемуся мнению, отрицает только славянство Уннов, почитая такое мнение заброшенным. Но указанное сочинение автора некоторыми общими своими выводами и соображениями дает новые подтверждения именно тому мнению, что Унны вообще были Славянское племя.}.
С другой стороны переселение этих дружин на помощь к своим родичам может указывать, что Славянство греческой земли искони находило постоянную точку опоры в тех же дружинах, то есть вообще в Славянском населении прикарпатском и Черноморском, откуда оно само приходило селиться на греческой земле и куда, без сомнения, убегало, если случались обстоятельства, что жить между Греками было невозможно.
В Черноморской области Днестра, Буга и Днепра Русская история из числа древних кочевников застает еще неукротимых Уличей, которые в 6 веке называются Уннами, Аулциаграми, Ултинцурами и т. п. Они живут внизу Днепра. В 10 веке, кроме других городов, у них существует город Пересечен, напоминающий своим именем позднейшую Запорожскую Сечу. Под этим городом Русский воевода Свентелд сидел три года и едва мог его взять, следовательно в действительности это могла быть Сеча, подобная Запорожской. После того Уличи переселились в местность между Бугом и Днестром, то есть от Днепра передвинулись к западу за Буг. Историю Уличей, по их местожительству, на низу Днепра, можно начать, как мы упоминали, от Геродотовой Илеи, или Скифской Лесной земли, имя которой звучит и в самом имени Уличей, как оно звучало в имени Елуров Иорнанда, в имени Улгар или Булгар Аспаруха и т. п.
На Днестре Русская история застает Тиверцов, по древнему Тиригетов, которых Летопись прозывает Толковинами. Слово о полку Игоревом тоже упоминает о Толковинах, обозначая их погаными, то есть язычниками, степняками, и повидимому разумея в этом имени Ковуев, которые первые побежали в Игоревом полку, отчего проиграна была и битва. Не обозначались ли этим именем Толковин вообще казацкие дружины, какими по всем вероятностям были Бродники, Коуи, Берендеи, Черные Клобуки, превратившиеся потом в Черкасов.
Все это сбродное, смешанное из разных племен и народностей должно было существовать в наших степных приморских местах с незапамятных времен. Но видимо, что господствующим народом в этом сброде было Славянство, приходившее сюда от разных Славянских сторон, которое после всех превратностей истории, претворив в собственное существо все инородное, чужое, по необходимости осталось владетелем своих древних мест и сделалось известным уже под именем Запорожцев и Донцов, таких же Уннов Кутургуров и Утургуров, таких же Роксолан с берегов реки Роси, где по большой части обитали и упомянутые дружины Черных Клобуков, а потом Черкас.
Говоря вообще, внимательное изучение древних географических и этнографических свидетельств о нашей стране приводит к той непоколебимой истине, что от Новгородского севера и до Черноморского и Каспийского юга, как и на запад от Урала и до границ Германии наша равнина от глубокой древности (первые века до Р. X. и по Р. X.) была заселена где густо, где редко Славянским племенем, скрываемым для истории многими чуждыми именами. Все эти Скифы, Сарматы, северные Агафирсы, Акатиры, Аланы, Роксоланы, Языги, Унны, Кутургуры, Утургуры и пр. мало помалу в приближении к позднейшим временам являются чистыми Славянами, которые, также мало помалу своею промышленною деятельностью при помощи меча, в пределах древней Сарматии, создают Русскую Землю, готовую область для постройки Русского Государства.

Глава VII.

ПЕРВЫЕ СЛУХИ О РУССКОЙ РУСИ.

Внутренние дела в Царьграде. Первый набег Руси на Царьград. Проповеди Патриарха Фотия по этому случаю. Причина набега и его последствия. Темные слухи о Руси на Западе Европы. Слухи о ней на востоке. Сказания Арабских писателей о стране и народе Русь.

‘Начал царствовать в Царьграде царь Михаил и стала прозываться Русская земля’. Так с большою радостью написал эти слова в своей летописи наш первый Летописец, с трудом отыскавши в греческих хронографах первое писаное свидетельство о родной Русской земле.
Император Михаил начал царствовать в 842 г. малолетним (3-х лет), подобно нашему царю Ивану Грозному, сначала под опекою своей матери, царицы Феодоры, которая оставила по себе вечную память в православном христианском мире усмирением иконоборной ереси и торжественным восстановлением почитания св. икон. С того времени и теперь церковь празднует это событие в неделю Православия, в первое воскресенье Великого Поста, называемое Соборным, восхваляя всех Православных и произнося анафему всем отступникам от Православия. Год за годом вырос малолетний царь Михаил. Начались интриги и происки правителей, губивших друг друга, захватывая в свои руки влияние и власть над молодым царем. Царица Феодора, после первых же совершенных убийств и поняв, что ее положение непрочно, сама добровольно удалилась от престола. Это случилось в 856 году. Михаилу было всего 17 лет. Он стал царствовать один, как полный самодержец. Об обязанностях государя он не имел ни малейшего понятия. Все его помыслы и все желания были устремлены к знаменитому Ипподрому, конному ристалищу, на котором в толпе придворных, подобранных по своим нравам и мыслям, он, сам управляя лошадьми, очень старательно добывал себе славу первого лихого наездника. Такая слава для него была дороже всего на свете. Поэтому Ипподром был для него своего рода государством. Тамошние порядки, уставы, правила становились для него предметами глубоких размышлений и самых сердобольных попечений. Однажды, в самый разгар этих игр, приходит известие, что Аравитяне вторгнулись в пределы империи, разоряют Азию, что тамошний воевода требует немедленной помощи. Михаил рассвирепел и с яростью набросился на сановника, который принес эту весть. ‘Как ты смеешь в такое время говорить мне о таких пустяках?’ закричал он неистово. ‘Разве не видишь, что мне не время, я занят, и должен совершить в глазах у всех зрителей самый отважный подвиг’. Ему предстояло на ристалище победить встречника-наездника, быстротою своей скачки сбить его коней в сторону с победоносного срединного пути, на котором обыкновенно держались состязатели этих игр.
При другом случае он показал себя еще лучше. В виду беспрестанных нападений на империю со стороны Сарацин, прежние цари, для безопасности населения, устроили на высоких холмах маяки, род телеграфа, на которых от самой границы и до Царьграда, в случае неприятельского набега, сторожа зажигали огни и тем давали знать о предстоявшей опасности. В таких случаях население собирало свои семьи, имущество, скот, и уходило в крепкие места, или в города. Однажды, в то самое время, как Михаил, собирался бегать на ристалище, вдруг на близлежащем холме загорелся вестовой огонь. Император пришел в негодование. Зрелище могло расстроиться, потому что горожане в страхе от неприятеля разбежались бы по домам, оставив Ипподром без толпы бесчисленных зевак, перед которою царь и старался всегда показать свое искусство. Чтобы избежать такой помехи и на будущее время он совсем запретил зажигать эти спасительные огни вблизи столицы. Герой Ипподрома, он конечно больше любил добрых коней, добрых конюхов, чем добрых поселян, и всех своих подданных.
Для своих лошадей он построил великолепные дворцы из мрамора и порфира и у всех конюхов и ездоков всегда крестил детей, давая им на зубок по 100, по 80 и не меньше как по 50 литр золота.
Его беспутная жизнь и нечестие доходили до полного безумия. Он собрал около себя компанию шутов и всяких весельчаков, назначил им в начальники, некоего Грилла, назвавши его патриархом, а прочих, в числе 12, митрополитами, и сам в том числе именовал себя епископом одной области, Колонии. С этим сонмищем он совершал нечестивые службы, причем вместо пения употреблялись гусли, а золотые сосуды, украшенные драгоценными каменьями, наполнялись уксусом и горчицею. Не ему ли подражал наш Петр, провожая своим Всешутейшим Собором дальше в древность идеи и предания безгранично-самовольного византийского цесаризма. Однажды шествовал по городу крестный ход в присутствии патриарха. Царь тоже вышел ему навстречу в особой чудовищной скоморошеской процессии, на ослах, в особых скоморошьих нарядах, представлявших священные одежды духовенства, с пением кривляньем и всякими дурачествами. В другой раз царь почтительно попросил к себе в палату свою мать, царицу Феодору, дабы приняла благословение от патриарха Игнатия, который будто бы ожидал ее. Между тем лицо патриарха изображал наряженный шут Грилл. Царица, вошедши, приветствовала Патриарха благочестивым земным поклоном, прося благословения и молитвы. Грилл поднялся со своего места с непозволительной шутовской выходкой и произнес недостойные слова. Общий веселый смех придворных изобличил шутовство. Тогда оскорбленная царица прокляла нечестивого сына и предсказала ему скорую гибель.
Не имея понятия об обязанностях государя, царь Михаил однако очень твердо знал свои царские права и по произволу осуждал людей на казнь, не только без вины, но и без всякого предлога к обвинению. Иным отрезывал уши, у других резал носы, и т. п.
Но само собою разумеется, что государство не оставалось без правителя и руководителя и за Михаила всеми государственными делами распоряжался его воспитатель и дядя, державший его в беспутной жизни именно с тою целью, чтобы на самом деле самому беспрекословно царствовать.
При таком порядке внутренних дел знаменитая империя уронила свой политический вес и значение. Заметнее всего это отразилось на делах церковных.
Хорошо зная, что делается в Царьграде, Римский Папа Николай, задумал распространить свое Римское владычество и на восточную церковь и стал посылать к ней уже не советы, а прямые повеления, и прямо выставлял себя судьею вселенной. К счастью для православного Востока в это время на Константинопольский патриарший престол возведен был знаменитый Фотий.
По своим дарованиям, образованности и обширной учености, это был первый и единственный человек своего времени, о котором даже враги отзывались, что его ученость может равняться только древним. Но важнейшею заслугою Фотия было его крепкое охранение Православия, которое он вполне умел защитить от своеволия западных мудрований. Окружным посланием против Папы Николая он всенародно изобличил западные неправды, вследствие чего для всех стало ясным, насколько Западная Церковь отделилась от древнего предания и от Церкви Восточной.
При царе Михаиле Фотий занимал патриарший престол 10 лет, с 858 по 868. Это было самое достопамятное время в истории всего Славянства. Тогда заботами и стараниями Фотия распространилась у Славян Христова вера и Славянская грамота. Славянский первоучитель св. Кирилл-философ, родной брат св. Мефодия, был не только учеником, но искренним другом самого Фотия.
Патриарху Фотию принадлежит и первая повесть о Руси, когда эта Русь еще языческая и варварская, приходила впервые громить самый Царьград. Это случилось в шестидесятых годах девятого столетия. Наши летописи говорят, что это было в 866 г. Но другие свидетельства относят это событие даже к 860 г., а ближайшие исследования раскрывают, что оно могло случиться вернее всего в 864 г., так как в 866 г. сам Фотий писал уже о крещении этой Руси, говоря, что не задолго до того она нападала на Царьград {Четыре беседы Фотия, перев. Арх. Порфирия Успенского. Спб. 1864.}.
В этом 864 году дар Михаил отправился было в поход против Агарян или Сарацин. Царствующий город остался хотя и под охранением воеводы, вероятно с небольшим гарнизоном, но без войска и без флота, без которого город, выдвинутый с трех сторон в море, конечно не мог себя защитить.
Но горожане были покойны, потому что в самом деле не предвиделось никакой опасности, иначе разные телеграфы, в роде описанных маяков, а также гонцы всегда во время дали бы знать о грозящей беде. Город стоял в середине царства и только с моря открывалась Божья свободная дорога на восток и запад. Но на западе находился с войском сам царь, а на востоке по Черному морю дела давно были очень тихи. С Хозарами, владевшими приазовскими и прикубанскими странами, был постоянный мир, с Болгарами, что жили по Дунаю, тоже было мирно: они только что в 860 году окрестились в Православную веру.
Сам Фотий рассказывает, что русский набег случился в один из прекрасных летних дней под вечер, когда ‘море, утихнув, трепетно расстилало хребет свой’, доставляя варварам приятное и тихое плавание, а Грекам готовя шумящие волны брани. Известно, что Царьград стоит, как говорили наши старые путешественники, на три угла, две стены от моря, а третья от запада прилегает к полю. Город расположен на семи отлогих холмах амфитеатром, так что отовсюду представляются чудные виды на море и на противоположные берега. Острый угол города наклоняется несколько к северу и упирается в пролив с Черного моря, откуда пришли Руссы. На этом углу и теперь находится Султанский Сераль, и при Греках здесь же возвышались царские дворцы и палаты. Греки очень любили море и потому их дома располагались по холмам в таком порядке, чтобы у каждого оставался какой-либо прозор на море, который соседям воспрещалось даже законом застраивать и как бы то ни было загораживать. Очень естественно, что в хороший летний вечер (в мае 865 года) горожане любовались красотами своего любимого моря, не только из великолепных палат, но и из бедных хижин, со своих улиц и площадей, из бесчисленных садов, и даже со стен самого города, которые опоясывали его со всех сторон именно по берегу моря.
‘Вспомните, говорить народу святитель после, когда гроза уже миновала, — вспомните тот час несносный и горький, когда перед нашими глазами плыли варварские корабли, навевавшие что-то свирепое и дикое и убийственное, когда они проходили перед городом и угрожали ему, простерши свои мечи, когда вся человеческая надежда отлетела от человеков, и единственное убежище оставалось только у Бога’.
Спокойный и беспечный город вовсе не ожидал ничего чрезвычайного, как вдруг в проливе из Черного моря на отдаленном горизонте обозначилось что-то неведомое, которое скоро обнаружило целую тучу варварских кораблей. По-русски эти корабли назывались морскими ладьями и на самом деле были большие лодки, прилаженные к морскому ходу, с мачтами и парусами. На каждой из них помещалось народу человек по 40, по 50 и даже по 60. Пишут, что этих кораблей было двести — число достаточное для того, чтобы помрачить светлый горизонт моря в виду беспечного Царьграда. Весь город обезумел от страха. Все в один голос с ужасом вскликнули: ‘Что это! Что это!’
Тем самым восклицанием, как общим выражением народного изумления и ужаса, святитель Фотий начинает и первую свою беседу к гражданам по случаю нашествия Россов, которую он в ту же ночь сказывал собравшемуся в храме народу.
Из тех обстоятельств, о которых упоминает Фотий в своих двух беседах, видно что Русь рассчитана так свое нападение на византийскую столицу, чтобы не можно было и опомниться. Она пришла к ночи, вполне надеясь, что ночь прикроет все, что необходимо скрыть от врага, как напр. собственную недостаточную силу для нападения на такой город, ночь же в несколько раз увеличит ужас нашествия, поспособствует общему беспорядку, какой непременно должен случиться от самой внезапности набега. Все это удалось, как нельзя лучше.
Мрак объял трепетные умы, говорит Фотий, слезы и рыдания распространились во всем городе, крайнее отчаяние обуяло всех, со всех сторон разносилась одна весть, один крик: ‘Варвары перелезли через стены! Город взят неприятелями!’ Неожиданность бедствия и нечаянность набега заставили всех воображать и слышать только это одно.
По свидетельству Фотия, Русь из-за самых Пропилеев, загородных ворот, напала на красивые предместья города и опустошила их огнем и мечем до самой крепости или Царьградского Кремля, стоявшего на выдающемся в море высоком холме. Она огнем и мечем опустошила и морские пристани, распределив их между собою для разгрома по жребию, как было в обычае у варваров, отмечает Фотий. Это показывает, что наши варвары вели свое дело с большим расчетом и в большом порядке. Затем Русь быстро окружила городские стены и стала валить к ним земляную присыпь, намереваясь скорее перелезть в самый город. ‘Трусость дрожью пробежала по всему телу и обессилила даже и тех, которым предоставлено распоряжаться в опасное время’, то есть конечно оставшихся начальников города.
Народ, лишенный всякой помощи и защиты, теперь помышлял только о молитве и наполнил все храмы. Повсюду, во всю ночь совершалась служба: с воздетыми руками воссылались усердные и слезные моления о помиловании. Общее несчастие заставило раскаяться в грехах, образумиться и приняться за добрые дела.
Не встречалось благодатнее минуты для проповеди и поучения к народу о грехах, о всеобщем покаянии, об исправлении своей жизни добрыми делами.
Первую беседу, как мы упомянули, святитель начал словами всеобщего ужаса: ‘Что это! Откуда поражение, столь губительное! Откуда гнев, столь тяжкий! Откуда упал на нас этот дально-северный и страшный перун! Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море? Не за грехи ли наши все это ниспослано на нас. Не обличение ли это наших беззаконий, и не общественный ли это памятник им. Не доказывает ли эта кара, что будет суд страшный и неумолимый. Не должно ли всем нам ожидать, что никто не избежит будущей огненной муки, когда теперь наяву никто не оставляется в живых’.
Однако обличение в грехах, за которые последовал этот Божий гнев, святитель сосредоточивает главным образом на причинах Русского набега. Он впрочем говорит намеками, для всех тогда понятными и не совсем ясными только теперь, но эти иносказания вполне свидетельствуют, в чем было дело и насколько святитель был правдив и беспристрастен даже к варварской Руси.
Он нигде не сказал, что Русь явилась для простого разбойничьего грабежа, хотя в такой постановке дела он мог бы еще с большею силою выразить ту мысль своей проповеди, что наказанье обрушилось над Царьградом, как Божья кара, без всякой естественной причины, лишь по одному промыслу Господа, не потерпевшего больше грехов народа. Напротив того, он правдиво раскрывает перед всеми настоящие житейские причины этого страшного события, и в самом начале своей речи обличает жестокий и безрассудный нрав цареградцев.
‘Мы были избавляемы от бед, говорит святитель, и не благодарили, были спасаемы, и ленились, были хранимы и презирали тех, которые могли дать нам острастку наказанием’. ‘И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное…. Мы получали прощение и не миловали ближних: напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем, и не оставляя сорабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами. Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногим молотильщиков (провевальщиков зерна) бесчеловечно сделали своими рабами. Сами обрадованные, всех огорчали, сами прославленные, всех бесчестили, сами сильные и всем довольные — всех обижали, безумствовали, утолстели, разжирели, расширились’. Здесь, хотя и идет беседа как бы об общих грехах, но ее основная мысль прямо направлена к каким-то частным случаям, которые с довольною ясностью раскрывают причины Русского набега.
‘Вы теперь плачете, продолжает святитель, и я с вами плачу. Но слезы ваши напрасны. Кого они могут утешить теперь, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью наших сограждан и когда мы, видя это, вместо помощи им, бездействуем, потому что не знаем, что и делать и только ударились все в слезы’.
‘Не теперь бы надобно оплакивать себя, а всегда бы следовало жить поумнее. Не теперь бы раздавать богатство, а пораньше бы удерживать себя от лихоимства. Не теперь бы править всенощные и ходить на литии, бить перси и стонать тяжко, поднимать руки и ‘утруждать колена, плакать заунывно и смотреть угрюмо, не теперь, когда против нас устремлены отточенные жала смерти, — прежде надлежало все это делать’.
‘Почему ты плачущий теперь, теперь только стал добр для всех и во всем, а прежде никому ни в чем не снисходил, но величался как нечистый на руку сановник… Почему ты острое копье твоих друзей презирал, как бы мало крепкое, а на естественное сродство (сродство вообще ближних, всех людей) плевал и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек. Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божию мечу и натянуться Его луку… не лукавьте с честными людьми’.
‘Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий: от того, что мы сделались поношением соседей наших… от того, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела предуведомить нас, дабы мог кто подумать о безопасности. Мы услышали об них уже тогда, когда их увидели, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря. Горько мне от того, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий его предместия. Он разоряет и губит все, нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражая мечем, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобщая! Как саранча на ниве… или, страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или не знаю что и сказать, этот народ явился в стране нашей и сгубил ее жителей. Ублажаю погибших от вражьей варварской руки, ибо они, мертвые, не чувствуют бедствий, постигших нас неожиданно’.
‘Где теперь царь христолюбивый, продолжает святитель. Где военные станы? Где оружия, машины, военные советы? Все это отодвинуто от нас и отвлечено нашествием других варваров. Государь давно трудится за границею и с ним бедствует его воинство… Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов? Нет никого у нас защитников и отовсюду мы стеснены’.
‘Приди ко мне сострадательнейший из пророков (Иеремия) и оплачь со мною Иерусалим! Не тот древний матерьград одного народа, но град всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, прекрасный, обширный, блестящий, многонаселенный и роскошный! Оплачь со мною этот Иерусалим, еще не взятый и не падший в прах, но уже близкий к погибели и расшатываемый подкапывающими его. Оплачь со мною царицу городов, которая еще не отведена в плен, но у которой уже пленена надежда спасения’.
‘О Город-царь! Какие беды столпились вокруг тебя! О Город, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! — необученное и набранное из рабов. О Город, украшенный добычами многих народов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу? О Город, воздвигший многие победные памятники после поражения ратей Европы, Азии и Ливии! Как это устремила на тебя копье рука варварская и черная и поднялась, чтобы поставить памятник победы над тобою?….. И слабый, и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки и хочет нажить себе славное имя!…… О царица городов царствующих!….. О красота и велелепие досточтимых храмов, величие, изящество и художественное убранство!…. О храм мой, святилище Божие, святая София, Недреманное око вселенной! Рыдайте девы, дщери Иерусалима. Плачьте юноши города Иерусалима. Горюйте матери. Проливайте слезы и дети…. Плачьте о том, что умножились наши несчастия, и нет избавителя, нет помощника’.
Святитель оканчивает эту беседу, сказанную им в самый разгар общего несчастия, воззванием, что ‘наконец настало время прибегнуть к Матери Слова, к Ней — Единой Надежде и Прибежищу. К Ней возопием, восклицает он: Досточтимая спаси град твой, как желаешь, Госпоже!’
Вторую беседу по поводу нашествия Россов Фотий говорил спустя некоторое время, когда гроза миновала. Он воспользовался этим событием, как великим уроком для назидания своей Паствы. Особенное значение он придал тому обстоятельству, что бедный: ничтожный народ принес такое горе народу великому, высокому, славному во всем мире.
‘Разразилась у нас внезапная беда, как явное обличение нас в наших грехах, сказал святитель. Она совершенно не похожа на другие нападения варваров: напротив, и нечаянность нашествия и чрезвычайная быстрота его, и бесчеловечность варварского народа, и жестокость его действий, и свирепость нрава, доказывают, что поражение, как громовая стрела, было ниспослано с неба’.
‘По истине, гнев Божий бывает за грехи, гроза скопляется из дел грешников… И вот те, которых усмиряла самая молва о Ромеях (Новоримлянах), те подняли оружие против их державы и ударили в ладоши, борзясь и надеясь взять Царствующий град, как птичье гнездо, разорили окрестности его, истребили все до самой его крепости, жестоко умертвили всех захваченных и смело окружили город, сделавшись отважными, так что мы не смели и посмотреть на них прямо и не робко, напротив расслабели и упали духом от того самого, от чего им повадно было воевать мужественно. Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление соплеменников их, и справедливо требовали и ожидали кары, равной злодеянию. Да и кто бы отважился одолеть врагов, когда у себя дома питает разрушительные раздоры и вражды, когда его собственная неразумная ярость помрачает его ум и склоняет убить ближнего, который, быть может, не сделал никакой неправды‘.
‘Народ, до нападения на нас, ничем не давший себя знать, народ не почетный, народ, считаемый наравне с рабами, не именитый, но приобретший славу со времени похода к нам, незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достигший высоты блистательной и наживший богатство несметное, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочевой, гордый оружием, не имеющий гражданского устройства, ни военного искусства, — так грозно, так мгновенно, как морская волна, нахлынул на пределы наши и как дикий вепрь истребил живущих здесь, словно траву…. И какие зрелища скоплялись пред нами!… Младенцы были разможжаемы о камни… матери, зарезываемые или разрываемые, умирали подле своих малюток. Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных, волов, коней, кур и других, какие только попадались варварам…. А что делалось над мертвыми телами!… Речные струи превращались в кровь. Колодезей и водоемов нельзя было и отыскать, потому что они через верх наполнены были телами…. Мертвые тела загноили нивы и завалили дороги. Рощи сделались непроходимы от трупов… Пещеры были наполнены мертвецами. Горы и холмы, лощины и долины ничем не отличались от городских кладбищ. Так велико было поражение. Вдобавок, губительная язва, зарожденная от войны, перелетала с места на место, и заражала смертоносным ядом все, что ни попадалось ей… Тогдашнего нашего злополучия никто не мог бы описать стихами Илиады’….
Но известно, что внезапное бедствие было внезапно же остановлено заступлением Пресвятой Богородицы. Патриарх из Влахернского храма поднял Ее ризу и с крестным ходом при стечении всего народа обнес святыню вокруг стен города. ‘Тогда помиловал Господь достояние свое. По истине эта досточтимая одежда есть риза Богоматери, говорит святитель. Носилась она вокруг этих стен и неприятели, непостижимо как, обращали тыл свои. Покрывала она город и насыпь их рассыпалась, как по данному знаку. Приосенила она осажденных и осада неприятелей не удавалась сверх чаяния… Ибо, как только эта девственная риза была обнесена по оной стене, варвары тотчас сняли осаду города и мы избавились от ожидаемого плена и сподобились нечаянного спасения’….
‘Неожиданно было нашествие врагов, но нечаянно и удаление их, чрезмерно негодование, но неизреченна и милость, невыразимо устрашение их, но посрамительно и бегство. Их привел к нам их гнев (месть), но за ними, следовала Божия милость и отвратила их набег…. Поражение остановлено покаянием…. Отточенный на нас меч остановлен литиями и молениями’….. {Другой современник события, Никита, в 878 г. епископ Вафлагонский, в житии патр. Игнатия, пишет между прочим следующее: ‘В то время (360 г. Шлец. II, 47) жестокий народ Скифского племени, по имени Россы, пришедши от Евксинского моря в Стенос, опустошивши на пути все страны и все монастыри, и взявши с них богатую добычу, стал чинить набеги и на острова, лежащие около Византии, грабя имущество жителей и убивая людей полоненных. Кроме того, со всем неистовством варваров вторгся он в монастыри патриаршие, разграбил все имущество, там найденное, и взявши насильственно 22 человека правоверных, всем без исключения отрубил топорами головы на палубе судна’.}.
Красноречие Фотиевых бесед, хотя и направленное совсем к другим, общим целям, с достаточною ясностью обнаруживает, что Русские в Царьграде жили постоянно, вероятно, в качестве торговых людей, а судя по упоминанию о молотильщиках, даже в качестве рабочих, они делали долги и вероятно за эти долги Греки бесчеловечно, как говорит святитель, оборотили их себе в рабство. Вообще Русских Греки не уважали, презирали, как варваров, обижали, как народ не имевший силы и значения, как малокрепкое копье, и не замедлили рассчитаться с ними даже убийством за какой-то малый и ничтожный долг. Между тем Русские жили там друзьями и держались по-видимому крепко каких либо уговоров и договоров касательно своего пребывания в чужой земле, которые святитель обозначает выражением: вспомогательные союзы, говоря, что Грек эти союзы расторгал, как бешеный, как озорник, как бесчеловечный человек.
Таким образом остается в ясности одно прямое дело, что Русские были обижены, оскорблены неправдами Греков и наконец убийством своих земляков, что за все за это, а особенно за умерщвление земляков они справедливо, как говорит сам святитель, рассвирепели и внезапно явились отомстить свою кровь, что именно не другой повод, а только их гнев, их месть были их вождем в этом внезапном набеге: и следовательно историки напрасно пишут, что это был набег разбойничий, для одного грабежа, что наконец, этот набег был заранее хорошо обдуман, исхитрен, так что об нем не могла предупредить никакая молва. А это все показывает не только хорошее знакомство с порядками Цареградской жизни, но и со состоянием домашних дел Царьграда, знакомство, которое могло существовать только при постоянных сношениях с городом, при постоянных связях с его жителями, в числе которых конечно не мало было и наших Днепровских Славян.
Мщение за родную кровь составляло религию русских язычников и они, избравши удобное время, с малыми силами решились переплыть море и успели совершить кару достойную злодеянию, как выражается сам патриарх. С тою же внезапностью они и ушли, ибо хорошо знали, что долго оставаться с 200 ладьями у города, который владел огромным флотом, было невозможно. Сделавши все, чего требовало мщенье, и захватив несметную добычу, они поспешили уплыть домой. Позднейшие греческие историки, а за ними по их словам и добрые наши летописцы рассказывают, что риза Богородицы была погружена патриархом Фотием в море, отчего сделалась великая буря и потопила Русские корабли, так что они возвратились в малом остатке и с большим горем, что по возвращении в Киеве был общий плач.
Но мы видели, что сам Фотий ничего об этом обстоятельстве не сказывает, говоря только, что св. Ризу носили по городу и по его стенам сам он и с ним все до одного из жителей. О чуде на море точно также ни слова не говорят и другие не менее достоверные историки, а судя по изображенному самим Фотием ходу дел, в то время никто бы не решился выйти к морю, и тем более с крестным ходом.
Фотий, словами пророка Иеремии говорил народу: не выходите на поле и не ездите по дорогам, ибо там везде кругом мечи врагов.
Таким образом рассказ о буре и погибели русских людей, о чем сам Фотий не говорит ни слова, есть поздняя греческая легенда, составленная не без мысли о том, что победоносные Руссы в свою очередь воротились домой побежденными, ‘и восвояси с побежением возвратишася’ как свидетельствует хронограф, хотя и приписываемый Георгию Амартолу, но в этом месте принадлежащий позднему составителю, именно Симеону Логофету, писавшему около 950 г. Что позднее сочинение дополнявшее Амартола служило одним из главных источников для наших летописцев, чистосердечно и добродушно веровавших во всякое писаное слово и потому целиком выписавших это известие из сказаний Симеона Логофета.
Все обстоятельства дела, обозначенные самим участником в событии, патр. Фотием, напротив того заставляют верить одному, что Руссы, в виду возвращения царя с войском и флотом, поспешили убраться по домам, и возвратились в свою родную землю без всякой помехи, доставши себе славное имя и великое богатство. Вскоре, через год, через два, они прислали в Царьград послов просить о мире, т. е. об уговоре, как жить в городе и как вести с ним дело, особенно торговое, о котором они заботились больше всего, а вместе с тем, говорят летописцы, просили просветить их ум Христовою Верою. Однако по свидетельству Константина Багрянородного видно, что склонит Руссов к миру заботились сами Греки. Он повествует: Василий при соцарствии с Михаилом, значит в 866—867 г., щедро I одарив Руссов златом, сребром и шелковыми тканями, склонил к миру сей народ, неукротимый, чуждый Бога и благочестия, и, после разных переговоров, заключивши прочный мир, убедил его креститься. Руссы согласились даже принять от него поставленного патриархом архиепископа.
Все это подтверждает сам Фотий в своем окружном послании. Он пишет между прочим: ‘Не только Болгарский народ переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и тот народ, о котором многие многое рассказывают, и который в жестокости и кровопролитии все народы превосходит, оный глаголемый Рос, который, поработив живущих окрест его и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую (Византийскую) Империю, и сей однако ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую Христианскую веру, и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия, с любовию и покорностию вступил в союз с нами. И столько воспламенила их любовь к вере, что и епископа и пастыря и Христианское богослужение с великим усердием и тщанием прияли’ {Разговоры между испытующим и уверенным о Православии. М. 1833, стр. 175.}.
Для Русской Истории из этого приснопамятного события извлекаются весьма любопытные соображения. Фотий ни слова не говорит о времени, когда Руссы потерпели страшную обиду в Царьграде именно по случаю убийства своих земляков, как равно и о том, когда они совершили свой внезапный набег. Мы не знаем сколько времени прошло от этого убийства и до набега, который по исследованиям должен был случиться в 864 г., как определено даже и в хронике Амартола. Если Руссы были народ слабый, презираемый, незначительный неименитый, ничем до того времени себя не ознаменовавший. то по всем этим причинам они не могли совершить свое мщение тотчас же, т. е. в тот же год или по крайней мере на другой год. Необходимо было собрать хорошую дружину, ибо на 200 ладьях должно было поместиться по крайней мере 8000 человек, а главное надо было выждать и увидеть в самом Царьграде благоприятный случай для набега. Число ладей прямо показывает, что Руссы вовсе не желали встретиться с греческим флотом. Потом самая весть об убийстве земляков никак не могла придти на Русь скоро: не скоро эта весть распространилась и по волостям для сбора дружины. Словом сказать, от времени, когда произошло цареградское убийство, и до исполнения мести мог пройти не один год. Спустя около ста лет после этого события, Игорь собирал мщение на греков целых три года и особенно манил к тому Варягов, без помощи которых, включительно до самого Ярослава, не происходило ни одного сколько-нибудь значительного дела на Руси.
Мы знаем, что водная связь Киева с Новгородом открывается с первых же шагов нашей истории и можем верить, что не одни киевляне, но и новгородцы часто проживали в Царьграде по своим делам. Между Новгородом и Киевом лежала большая дорога в Грецию, Греческий путь, по которому ходили туда не только Новгородцы, но и сами Варяги. Когда в Киеве получена была весть о Цареградском злодеянии, то мысль о помощи могла остановиться и на северных людях, на Новгородцах, и на Варягах, которые, однако, по летописи только что были изгнаны из Новгорода. Случилось тоже, что после случилось в Новгороде же с Ярославом. Вчера дружина была изгублена, а нынче она очень бы понадобилась. Киевская причина для призвания Варягов, подоспела к новгородской, где без Варягов возникла вражда и несогласие, встал род на род. Обе причины могли естественно образовать общее желание призвать опять Варягов, и уже на иных условиях, призвать их себе в родство, как родных защитников земли, призвать их княжить и владеть землею.
Как бы ни было, но совпадение двух таких событий, Киевского и Новгородского, к одному почти году, заставляет полагать, что во всяком случае Варяги были призваны не без участия Киевлян, этой настоящей исконивечной Руси, ибо эта Русь тотчас же воспользовалась призванными силами. Как оказывается, для Киева Варяги были нужнее, чем даже для Новгорода.
Наши летописцы, ничего уже не помнившие об этом времени, конечно не могли рассказать никаких подробностей о главных причинах призвания и выставили лишь ту причину, какая жила по земле и в их время, и спустя несколько столетий после, т. е. внутренний раздор правивших землею родов, всегда призывавших себе для расправы третье, властительное лице. Основное сведение об этом времени, именно о набеге Руси на Царьград, они почерпнули из греческих хроник уже 10 и 11 века, и на этом основании расставили даже годы для домашних преданий, весьма скудных и голых и отчасти весьма похожих на простые соображения о том, как вообще должно было что случиться.
Если Греки рассуждали о Руси, что это народ бессильный, ничтожный, если в Царьграде Русь испытывала на самом деле все невыгоды такого мнения о себе, то естественно, что и в Киеве умные люди давно о том же рассуждали и заботились, как бы укрепить свою силу, да охранить свои торговые и другие сношения с Царьградом, как бы заставить Грека, чтобы он уважал народные права незаметной, незнатной и неименитой Руси. Подчиняясь до того времени и платя дань Хозарскому Кагану, Русь видно ничего не приобретала от этого подчинения, тем более, что Хозары в это время все больше слабели и не были уже способны защищать выгоды своих данников.
Хозарская власть над Киевом в теперешнее время походила на Татарскую власть над Москвою в конце 15 века. Между тем для Руси особенно дороги были отношения к Греции, очень важен был вопрос о том, как устроиться с Царьградом, чтобы жить у него не из милости только, как живут нищие, а на твердых и нерушимых основаниях народного права. Грек, как видели, презирал Русского, допускал его к себе, как нищего, и при первом случае какой либо ссоры и неудовольствий, не только прогонял его, но даже почитал своим неотъемлемым правом разделаться с ним, как с недостойным рабом, посредством убийства, ибо по греческому закону убийство раба за дело не считалось ни во что. Русский вовсе не думал о себе, что он раб льстивому Греку, и изыскивал способы, как бы это доказать ему. Своими силами, по преимуществу земледельческими, по преимуществу торговыми и промысловыми, ибо военных дружин давно уже не было, он этого достигнуть не мог. Требовалось добыть силу, свойственную такому делу. Такая сила находилась в то время только у Варягов, на Балтийском Поморье. Кого собственно разумели наши летописи под именем Варягов, мы уже об этом говорили выше стр. 133. В числе их могли быть и Скандинавы, но не они составляли корень того Варяжества, которое с давних времен было известно всей Русской стране, как свой брат. Когда, сильно оскорбленные Греками, Киевляне сильно заговорили о том, как быть, то осматриваясь кругом, они ни на ком другом и не могли остановит своих мыслей, как только на этих Варягах, на старых знакомцах и на старых владыках северного Русского края, которые и сами, для собственной торговли, тоже должны были не мало заботиться об устройстве правильных и независимых сношений с Царьградом. И для самих Варягов очень требовалось прочистить Греческий Днепровский путь от греческой тесноты.
При их помощи мщение над Царьградом было совершено блистательно. Оно-то и повело к устройству лучших отношений с Греками. Греки увидели, что Русью презирать более невозможно и постарались привлечь ее к прочному миру, водворив даже Христианство в Киеве. Стало быть, произошло то, чего Русь добивалась. Она желала народных прав, желала признания за нею той народной самостоятельности, без которой невозможны были ее сношения с Царьградом. Своим набегом она нажила себе у Греков славное имя, т. е. доказала им, что с этой поры она независимая и самостоятельная народность, способная восстановить свои нарушенные права надлежащим возмездием.
Однако набег если и был началом новых связей с Греками, то он точно также был концом многих предшествовавших событий. В истории с неба ничего не падает. Очень вероятно, что Русь с давних времен добивалась свободного торга в Царьграде, т. е. свободного в том смысле, чтобы Греки принимали ее, как и всех других, доставляли бы ей необходимые средства и удобства для тамошнего пребывания, без которых нельзя быть. Мы видели, что о правильном торге очень хлопотал еще в 5 веке Аттила и его дети, которые в этом отношении, по всем видимостям, были деды и прадеды и наших Киевлян и Балтийских Славян-Варягов.
Весьма важное свидетельство, намекающее на подобные старания Руси устроить свои Царьградские дела еще в начале 9 века, встречается в Западных Летописях.
В 839 г. Греческий император Феофил, отец известного нам Михаила, послал посольство к Германскому императору Людовику Благочестивому, в Ингельгейм (на Рейне, недалеко от Майнца), прося о помощи против Агарян-Сарацинов. Вместе с послами он отправил некиих мужей называвших себя Рос, которые приезжали в Царьград от своего царя Хакана для заключения с Греками дружбы. Феофил просил Людовика, чтобы этим людям была оказана всякая помощь и возможность возвратиться домой, через Германию, так как путь, по которому они пришли в Царьград, лежит между варварами, людьми самыми жестокими и ехать по нем очень опасно. Людовик, прилежно испытывая настоящую причину прихода этих людей, узнал что они из народа Свеонов и заподозрил наших Россов в шпионстве. Он велел их задержать, пока точно не откроется, с каким намерением они пришли, и уведомил об этом Феофила, написавши, что из дружбы к нему, он охотно даст им пособие и отправит их безопасно в их землю, если только найдется к тому возможность и не окажутся они изменниками, соглядатаями. В противном случае, он хотел снова доставить их в Царьград.
Известно, что норманисты в этом неясном свидетельстве находят весьма твердое основание для доказательств о шведском происхождении нашей Руси.
Но почему Россы были заподозрены фальшивыми людьми? Об них узнали, что они Свеоны-Шведы. Но каким образом узнали, кто об этом сказал? И почему не узнали об этом сразу, как только Россы пришли в Ингельгейм? Со Шведами Людовик был уже хорошо знаком. В 823 г. он посылал в Швецию нарочных послов ‘для точного исследования этого края’. Шведы в 829 г. присылали к Людовику послов, желая принять Христову веру, и по этому случаю к ним был отправлен учитель. Ясно, что Россы-Шведы должны быть узнаны тотчас, как только явились к Людовику. Между тем возникает странное подозрение, начинается разыскание, при котором могло случиться, что эти Россы, поясняя свое местожительство, сказали, что они Славяне и живут по соседству со свеонами, что чиновникам Людовика из этих двух имен более подходящим и более знакомым показалось одно — Свеоны.
Допустим, что в самом деле это были Шведы, со собственным своим именем Рос, как того хотел Шлецер, доказывая, что и царь их Хакан есть собственное Шведское имя Гакон. Но если существовала Русь в Швеции со своим королем Гаконом, от которого не осталось никакой памяти, то в тоже время в Киеве в самом народе существовало наименование тамошнего владыки каганом, вероятно для более сильного выражения и определения предержащей власти. Об этом имени каган сохранялась большая память еще в 11 веке, когда каганом именуют св. Владимира, и никто другой, как Русский же митрополит, который тем же титулом именует и Ярослава. Значит каган еще и в это время был родной титул для Руси, обозначавший понятие о царе, и оставшийся в народной памяти от владычества Авар, а в 9 веке существовавший по случаю владычества Хозар, державших над собою того же Великого Хакана. Очень вероятно, что от этого Хозарскего Хакана, если не от своего собственного, ходили и наши Россы послами к Феофилу. Они ведь в то время платили дань Хозарам, след. могли действовать от имени своего повелителя или от его наместника, жившего в Киеве, и по естественным причинам устраивавшего домашние, местные, чисто Киевские выгоды. Если они ходили или остались в Царьграде в малой дружине, которая, без сомнения, вся состояла лишь из купцов, ибо купец и посол в то время было одно и тоже, то существовала и причина, почему они опасались возвращаться тою же дорогою. В степях Днепровских тогда странствовали уже Печенеги, так что Хозарский Хакан при помощи Греков, еще прежде в 834 г., должен был для собственной защиты выстроить на Дону каменную крепость Саркел.
Все это заставляет полагать, что Россы, попавшие в гости к Людовику Благочестивому, были Киевские Руссы, и что в их числе могли быть и Варяги — Балтийские Славяне, если Киев и в то время, как нельзя сомневаться, был торговым средоточием для Севера и Юга. И Олег и Игорь посылали послами к Грекам тех же Варягов.
И так еще почти за 30 лет до Оскольдова набега на Царьград Русь хлопотала о прочном дружеском союзе с Греками. Она тогда действовала именем Хагана Хозарского, ибо находилась под его владычеством. В Киеве, как жили в нем Хозары, а след. и Жиды, также точно могли жить и Варяги, и самый состав его дружины необходимо был всенародный, где Варяги по своему ратному ремеслу должны были, хотя бы в малом числе, стоять впереди других.
Россы отпросились в Царьграде идти с послами во Франкскую землю, дабы оттуда возвратиться домой. Они, стало быть, очень хорошо знали, что и такою окольною дорогою все-таки можно попасть в Киев. Все равно, кто бы ни были эти Россы, Шведы или Киевляне, или Балтийские Славяне, они знали круговой путь в Царьград, знали, что если, идя по каналу доберешься до Варяжского моря, то оттуда легко пойти к востоку и по восточной стороне легко опять попасть в Черное море. Но одним ли Шведам, одним ли Норманнам был знаком этот круговой путь? Одним ли Шведам были отворены ворота в нашу страну? Одни ли Шведы, одни ли Норманны существовали на Балтийском море в первой половине 9 века? Где же находилось в то время Варяжское Славянское Поморье, знаменитое и войною и торгом?
Мы видели, что с Немецкой точки зрения Герульское имя Охон, стр. 379, значит Гакон, Аваро-Хозарский титул Хакан тоже значить Гакон. Но толкуя это свидетельство Бертинских Летописей в пользу Шведского происхождения Руси, Норманисты, как заметил Гедеонов, заставляют Греческого импер. Феофила без всякой нужды обманывать Франкского императора, уверяя его, что посланные им Шведы не есть Шведы, а некие Россы, у которых Конунг именуется Хаганом. Отчего Феофил не приставил в своем письме пояснения, что эти Россы называют себя также и Свеонами? Конечно, от того, что они так себя никогда не называли, а только в Германии, при дворе Людовика, его чиновники сообразили, что это должно быть Шведы, ибо несомненно, что Россы рассказывали же, как им должно ехать на свою родину, то есть по Балтийскому морю в восточный его угол.
Впрочем, после исследований Гедеонова не может оставаться ни малейшего сомнения, что Феофил писал к Людовику только об одних Киевских Россах, которые хорошо знали, где лежит Варяжское Поморье и направлялись к нему, чтобы безопаснее и вернее попасть через Новгород или через Неман в свой родной Киев.

——

Таковы были первые неясные слухи о Руси на Западе Европы. Лет через 20 ее имя блистательно прошумело в самом Царьграде. Послушаем теперь, что рассказывали о Руси на Востоке, или вернее сказать по всему Арабскому Югу от Каспийского моря до Испании включительно.
В половине 7 столетия в Закавказских краях, в древней Мидии? Армении и Персии утвердили свое владычество Арабы, просвещеннейший народ Средних Веков, для которого торговая промышленность повсюду была главною статьею его процветания и могущества, а потому и главным предметом его покровительства. Каспийское море для Арабов стало внутренним озером и изо всех мест отворило свои ворота для сношений с подвластными им странами. Естественно, что такой порядок дел на далеком Каспии не замедлил отозваться большими выгодами и по всей Русской равнине. Устье Волги сделалось притягательною силою для всякой предприимчивости всего Поволжья. Вот, между прочим, важнейшая причина, почему с того же времени по крайней мере для наших южных краев все могущественнее становились и самые Хозары: в их руках сосредоточивались связи всего севера с Закаспийским югом.
Столицею славных арабских Халифов (Аббассидов) был Багдад — древний Вавилон. Если припомнить, что пред началом нашей истории (786—808 гг.) правоверными Арабами повелевал из Багдада знаменитый покровитель наук Гарун-эль-Решид, то мы поймем, что Арабская наука не могла пройти молчанием и нашей незнаемой страны {См. Гаркави: Сказания Мусульм. писателей о Славянах и Русских. Спб. 1870. — Хвольсона: Известия о Славянах и Руссах Ибн-Даста. Спб. 1869. — Савельева: Мухаммеданская Нумизматика. Спб. 1847. — Котляревского: О погребальных обычаях языч. Славян. М. 1868.}.
Древнейшее из арабских сведений о нашем севере восходит в 60-м или 70-м годам девятого века, то есть к тому самому времени, когда исторически впервые имя Руси было зарублено на стенах самого Царьграда. Это сведение вместе с тем и самое замечательное для нашей истории из всех, какие только оставили нам Арабы. Оно рассказывает, что ‘Русские уже христиане купцы — они же суть племя из Славян — вывозят меха бобровые, меха черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Черному морю (в Византию), за что царь Ромейский (византийский) берет с них десятину (пошлину). А если желают, то ходят на кораблях по реке Славонии (рекою Славян называется у Арабов Волга), проходят по заливу Хозарской столицы (мимо теперешнего Тарху), где ее владетель берет с них тоже десятину. Затем они ходят к морю Джурджана (к юго-восточным берегам Каспия) и выходят на любой им берег… Иногда же они привозят свои товары на верблюдах в Багдад’. Тот же Арабский географ (Ибн-Хордадбе) сообщает при этом, что купцы (вообще) ходили также к Хозарской столице с Запада другим путем, по-видимому Азовским морем, проходя страною Славян, и достигая через Каспийское море по Средней Азии даже до Китая, то есть вообще указывает известный в то время путь Индийской торговли чрез Воспор Киммерийский. Это, по его сведениям, была страна Славян. Вообще и другие Арабы, от конца 8 и до конца 10 века, почитают народ Саклаб, большим европейским народом, наравне с Грекоримлянами и Франками.
Итак Русские купцы, в половине 9 века, в самое могущественное время Хозарского и Арабского владычества на Каспийском море, как добрые гости, могли свободно высаживаться, где им было любо, на самом торговом юго-восточном его берегу, и кроме того, вероятно с этого же берега, возили свои товары в самый Багдад. Тоже самое в первом веке по Р. X. Страбон говорит об Аорсах, которые также на верблюдах торговали с Мидиею и Вавилониею (Багдадом), и занимали земли между Волгою и Доном, простираясь по Дону далеко к северу. Аорсы конечно был не тот народ, что Руссы, да и Руссы совсем был другой народ, чем Славяне, хотя арабский географ прямо говорит, что Руссы суть племя из Славян. Как возможно допустить, чтобы тихие, смирные Славяне были когда либо так предприимчивы, что осмеливались пускаться не только на кораблях в Каспийское море, но даже и на верблюдах в древнюю Вавилонию! А между тем в Русской земле память о богатой Индии никогда не угасала и сношения с нею не прекращались, хотя и оставались только в руках отважных людей из торгового народа.
В 15 веке русский человек, Афанасий Никитин, с верхней Волги, из Твери, отправляется странствовать в Индию, конечно руководясь теми преданиями об Индейском пути, какие искони веков существовали у обитателей всех главных городов по течёнию Волги. Кроме того и перевал из Дона в Волгу с незапамятных времен был так известен, что Арабы почитали Дон рукавом Волги, посредством которого воды Черного моря соединялись будто бы с Каспием. Ясно, что это была самая торная торговая дорога из Черноморья в Каспийские области и дальше в Индию.
Арабы на Волге прежде всего знали Хозар и оставили нам, достаточно сведений об устройстве их жизни, о чем мы говорили выше. Хозарская земля, по их словам, страна обширная, одною стороною прилегающая к великим горам (Кавказским). Она суха и неплодородна. Много в ней овец, меду и Евреев. Эти Евреи и были несомненно руководителями всякого торга.
Вверх по Волге от Хозарской земли сейчас начиналась страна Буртасов. В 15 или 20 днях расстояния от Хозарского Итиля, где-то на Волге же, находился город Буртас, который по приметам должен занимать место Геродотовского Гелона и по всему вероятию есть город Увек, теперь Увешино Городище, вблизи Саратова, что как раз приходится на 20 дней пути от Астрахани. Там еще в 16 веке находили памятники с арабскими надписями, см. стр. 243. Буртасская земля простиралась по Волге в длину и в ширину на 17 дней. Она занимала теперешние губернии Саратовскую, Тамбовскую, Пензенскую, Симбирскую. Это страна Геродотовых Вудинов, Гамаксеков Страбона, Амаксобиев Птолемея или нашей Мордвы—Мокши, страна ровная и изобильная лесистыми местами, жители которой занимались звероловством и потому были особенно богаты куньими и всякими дорогими мехами, а также медом. По всей империи Арабских Халифов славились и очень дорого ценились Буртасские меха чернобурых лисиц.
У Буртасов не было верховного главы, который бы один управлял ими, то есть не было того, что называется государством, а были у них только старшины в каждом селении по одному или по два, к которым они и ходили за судом в своих распрях. Настоящим образом они подчинялись царю Хозар и выставляли ему в поле 10 тысяч всадников. Они были сильны и храбры, а собою стройны, красивы и дородны. Всякая обида у них отплачивалась местью. Одни из Буртасов сжигали покойников, другие хоронили. Нет сомнения, что все это говорится больше всего о жителях города Буртаса, чем об остальном населении. В атом городе было до 10 тысяч жителей, часть которых были мусульмане и имели две мечети. Город наполнялся жителями только зимою, а летом уходил в поле кочевать. Население его было смешанное, как и в Хозарском Итиле, поэтому те Буртасы, которые сжигали покойников, по всему вероятию были Русские Славяне.
Дальше к северу в трех днях пути за страною Буртасов, по Волге же находилась страна Болгарская, покрытая местностями болотистыми и дремучими лесами, посреди которых и жили Болгары. Это был народ земледельческий. Он возделывал всякого рода зерновый хлеб, пшеницу, ячмень, просо и другие. Однако главное их богатство точно также заключалось в куньих мехах, которые у них заменяли даже монету. Каждый мех шел за 2 1/2 диргема (диргем равнялся бывшему 30-ти копеешнику).
Меховая торговля и составляла главный промысел Болгарии. Принимая меха от Руссов, которые жили по обоим берегам верхней Волги, Болгары переправляли их к Хозарам на устье Волги, и прямо у себя же продавали арабским купцам, если Арабы сами поднимались до Болгарии.
Вблизи теперешних Тетюш, на небольшом волжском притоке, с азиатской стороны, находился главный город, так и называемый Болгар, ныне село Болгары.
Население города простиралось до 10 тысяч жителей. Дома были построены из бревен, скрепленных деревянными же шипами.
Болгарскою страною управлял царь, власть которого однако не была обставлена тем чрезвычайным почетом, какой был в обычае на востоке. Болгарский царь выезжал один, как простой человек, без мальчика и без другого проводника. Когда он появлялся на рынке, то каждый из парода вставал перед ним, снимал шапку и держал ее под мышкой. Точно также все, кто входил к царю, малый и большой, даже его дети и братья, завидев его, тотчас снимали шапку, клали ее под мышку и садились, по обычаю на колени, потом вставали и уже не садились, пока не повелит. Шапки надевали уже по выходе.
Ибн-Фадлан, арабский посланник к царю Болгар, которых он называет Славянами, рассказывает между прочим, что когда он прибыл в Болгарию и находился от города в расстоянии дня и ночи, то царь выслал ему на встречу четырех подчиненных царей и своих братьев и детей. Они встретили послов с хлебом, мясом и просом. Потом на расстоянии двух фарсангов (10 верст) сам царь вышел их встретить и лишь только увидел нас, говорит путешественник, слез с коня и упал ниц, благодаря Бога. При этом он осыпал нас деньгами. Такая слишком почетная встреча, произошла по той причине, что царь был уже мусульманин, а посольство было от повелителя верных, от самого халифа, посылавшего царю по его же просьбе учителя веры и наставника в законах ислама.
На представлении послов, во время чтения посольских писем, царь стоял, а его свита бросала на послов диргемы. Затем послы надели почетную одежду на супругу царя, сидевшую обок с ним, как был у них обычай и нрав. Представление происходило в шатре. Точно также в шатре царь угощал послов обедом. Он сидел один на престоле, покрытом греческою золотною тканью. Подчиненные цари сидели возле него по правой стороне, дети его сидели перед ним, а послам он указал место от себя по левой стороне. Принесли ему стол, на котором было жареное мясо. Он взял нож, отрезал кусок и съел его, затем другой, третий, потом отрезал кусок и подал посланнику, которому служители тотчас принесли маленький столик и поставили перед ним (гостю первый кусок). Таков у них обычай, говорит Ибн-Фадлан. Никто не дотрагивается до кушанья, пока царь не подаст ему, и когда царь подает, то приносят ему стол. Затем отрезал он кусок и подал царю, сидевшему по правой его стороне, и ему принесли стол, после подал он второму царю, и ему принесли стол. Таким образом принесли каждому из сидевших перед ним стол, и каждый ел особо на своем столе. Никто не ел вместе с царем и никто не берет с чужого стола. Когда кончили еду, каждый унес оставшееся на его столе домой. После стола царь велел принести напиток из меду, называемый у них саджу, сиджу — сыта, который и он и все пили. При этом, как кажется, произносилась молитва за царя, потому что Ибн-Фадлан тотчас после сыты упоминает об этой молитве. Она заключалась в следующих словах: ‘Боже благослови царя Балтавара (так он именовался), царя Болгар’. Араб заметил, что так не следует произносить, что только Бог есть царь и никому не приличествует такое название, особенно же в торжественном случае. — ‘Как же следует, чтоб взывали?’ вопросил царь. Правоверный мусульманин научил его, что надо упомянуть его имя и имя его отца. ‘Но отец мой был неверный, ответил царь, и я тоже не желаю, чтобы упоминали мое имя, каким наименовал меня неверный’. Царь пожелал носить имя Халифа и переименовал на арабское и имя своего отца. Составилось такое возглашение: ‘Боже благослови твоего раба Джафара Ибн-Абдаллах, властителя Болгар, клиента повелителя верных!’ Это было в 922 году. Так мусульманство уже давно пролагало себе торную дорогу по Волге на наш далекий север.
У Болгарского царя и портной был из Багдада. Этот портной зашел однажды к Ибн-Фадлану и они стали беседовать, ожидая мусульманского призыва к ночной молитве. Услышавши призыв, они вышли из палатки, а на горизонте уже появилась утренняя заря.
‘К какой молитве ты взывал’, спросил Араб муэдзина. ‘К утренней’, ответил муэдзин. ‘А где же последняя ночная молитва?’ — ‘Мы ее произносим вместе с молитвой при закате солнца’. — ‘А как же ночь’? допрашивал Араб. ‘Как видишь, ночи нет, отвечал муэдзин. Бывают ночи еще короче этой, теперь они начинают уже увеличиваться’. Это было вероятно в половине Июня, ибо послы прибыли в Болгар 11 Мая. Муэдзин при этом рассказал, что оп уже с месяц, как не спал по ночам из боязни опоздать утреннею молитвою, ибо здесь, когда человек ставит на огонь горшок во время вечерней молитвы, то не успевает изготовиться кушанье, как уже совершается утренняя молитва.
Все это очень удивляло Арабов. Они с изумлением приметили, что ночью на небе очень мало звезд, что луна светит короткое время, а потом исчезает в утренней заре, что ночью можно узнать другого человека на расстоянии дальше, чем на полет стрелы из лука. Царь рассказал Арабам, что за его страною, на расстоянии трех месяцев, живет народ Вису (Весь), у которого ночь меньше часа. Очень изумились и даже испугались Арабы, когда случилось северное сияние или что-либо подобное перед вечернею зарею. Они стали молиться. Арабская фантазия разгорелась и им представилось, что на небе в облаках, красных, как огонь, видны войска, люди и кони, в руках у них луки, копья, мечи, что войска сходились на битву, смешивались, потом опять разделялись, при чем слышались громкие голоса и глухой шум и т. д. Так продолжалось до часа ночи и потом все исчезло. Жители страны, не понимая ужаса иноземцев, издевались над ними. Когда Арабы спросили об этом явлении Болгарского царя, тот ответил, что старые люди ему сказывали, будто это сражаются поклонники демонов и те, которые их отвергают.
Арабы приметили также, что жители по лаю собак гадают об урожае, что в стране бывает часто гроза, и если молния ударяет в чей либо дом, то после того уже никто к нему не приближается: его оставляют, пока от времени он не развалится и не истлеет. Говорили, что на этом месте почиет гнев Божий.
Главную пищу Болгар составляли просо и лошадиное мясо, не смотря на то, что в их стране много было пшеницы и ячменя. Вместо масла, они употребляли рыбий жир (?), ибо другого масла у них не было. Между тем Арабы удивлялись обилию в стране ореховых лесов и известно, что в Средней Азии наши орехи и до сих пор удерживают название Болгарских, следовательно можно полагать, что Болгары и в древнее время уже торговали ими и только не придумали добывать из них ореховое масло. У Болгар росло еще дерево, неизвестное Арабам, очень высокое, по вершине похожее на пальму с тонкими, но собранными вместе листьями, вероятно береза. В этом дереве туземцы пробуравливали дыру, подставляли сосуд, в который и текла из дерева жидкость, превосходившая мед, если кто много ее пил, то пьянел, как от вина. До сих пор крестьяне добывают такой сок из березы (березовица), и пьяную березовицу навеселяют хмелем.
Мужчины и женщины, не зная стыда, купались в реке вместе, но с большим целомудрием. Блудника, а также и вора казнили смертною и ужасною казнью. Таких злодеев распинали за руки и за ноги на четырех шестах на весу и рассекали секирою вдоль тела пополам. ‘Я старался, говорит Ибн-Фадлан, чтоб женщины прикрывали себя от мужчин, при купании, но это мне не удалось’.
Болгары платили своему царю подать по бычачьей шкуре от дома, также лошадьми и другими предметами. Кто из них женится, тот должен отдать царю верховую лошадь. Их войско было конное, носило кольчуги и имело полное вооружение.
Большая часть населения уже во второй половине 9 века исповедывала Ислам, в селениях находились мечети и начальные училища с муэдзинами и имамами.
Из обычаев язычников Арабы приметили, что пред каждым знакомым, с которым встречались, они повергались ниц, т. е. клали земной поклон.
Одежда Болгар походила на Мусульманскую: кафтаны и халаты их были полные, то есть длинные.
С приезжих купцов-мусульман они брали пошлину, десятую часть товаром.
Ибн-Фадлан называет Болгар Славянами. Так широко Арабы распространяли свои географические понятия о Славянстве. Другие писатели свидетельствуют, что сами Болгары, в Багдаде, на вопрос, что такое Болгар? отвечали, что они народ смешанный из Турок и Славян. Вероятно Болгары так говорили о населении своего города. Однако тоже самое иные Арабы говорят и о Хозарах. Все это показывает, что Русское Славянство с давних времен сидело крепким населением во всех торговых гнездах на Волге и на прилегающих морях.
Болгарией на Волге оканчивалось влияние мусульманства, а с этим вместе оканчивались и точные, или сколько-нибудь определенные сведения о нашей стране. Арабы знали только, что страна на Запад от Болгарии населена Руссами и Славянами. Волга — река Славянская и Русская, Дон — река Славянская и Русская. Черное море — Русское море, потому что только одни Руссы плавают по нем. Они и живут на одном из его берегов. О Славянстве Арабы хорошо знали, что это большая народность Европейского материка. Они знали разделение этой народности на многие племена. Они называют эти племена по именам, называют имена Славянских царей и некоторые города, но все это обозначается так смутно и так неясно относительно имен, что изо всех Арабских показаний остается лишь общее понятие, что в 9 и 10 веках в Европе существовало много Славянских племен, живших частью самостоятельно и независимо ни от кого.
Русское Славянство на всем пространстве нашей равнины у Арабов именовалось Русью, а также и Славяниею. Волга течет из Руса и Болгара. Масуди говорит, что Руссы великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону (религии), что Руссы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена. Между ними есть племя, называемое Лудана или Лудаия (быть может Лютичи Балтийские), которое есть многочисленнейшее из них, они путешествуют с товарами в страну Андалус-Испанию, Румию-Италию, Кустантинию-Византию и Хазар. Если, по объяснению Френа здесь говорится о нашей Ладоге и Ладожанах, то этим вполне утверждаются известия о постоянных сношениях нашей Новгородской страны с Балтийскими Поморцами Славянского племени.
Вообще как о Руси, так и о Славянах из Арабских писателей извлекаются только те понятия, какие существуют в нашей первой летописи. О Руси извлекаются именно не совсем определенные показания, вся ли страна именовалась Русью или только одна Киевская область носила это имя исключительно перед другими.
В половине 10 века Арабы пишут, что Русы состоят из трех племен, из которых одно ближе к Болгару и царь его живет в городе, называемом Куяба (Киев), который больше Болгара. Киев вовсе не ближе к Болгарам Волжским, а ближе вдвое от Волги к Булгарам Дунайским, ясно, что географ путает имя обоих народов. Но, говоря о Киеве, что он больше Болгара, географ показывает, что свои сведения о Киеве он получил с Волги.
Другое племя, живущее выше первого называется Славия — это несомненно Славяне-Новгородцы. Еще племя называется Артсания и царь его живет в городе Артсе. Купцы торговать с Руссами отправляются только в Киев. Но никто не рассказывал, чтобы иностранные купцы ездили в Артсану. Там убивают всякого иностранца, который вступает в ту землю. Сами же они спускаются по воде и ведут торговлю, но ничего не рассказывают про свои дела и товары, и не допускают никого провожать их и вступать в их страну. По другим сведениям это племя вело торговые сношения с Киевом и даже провожало туда иноземных купцов {Савельев: Мухам. Нумизматика, стр. CXVIII.}. Из Артсы вывозятся черные соболи, черные лисицы и свинец-олово.
Какая была Русская сторона Артса, толкователи не согласны между собою. Имя Артса, Арта, как и многие другие имена, написанные по Арабски, читается различно на всякие лады. Из нее выходит и Арба, и Арса, и Арна, Арма, Арка, Арфа, Абарка, Абарма, Утания, Аутания и т. д. Ученый Френ растолковал, что это Мордовское племя Эрза, основываясь прежде всего, конечно, на сходстве звуков, Эрза — Арса. Но странно: никогда в истории неизвестное Мордовское имя Эрза, означающее отдел Мокшанского племени, было предпочтено очень известному с 11 века Русскому имени Рязань, область которой находилась в той же стороне, по границам этой Мокши и Эрзы. Это странно тем более, что Арабы прямо называют Арсу племенем Русским. Френ, а за ним Савельев, объясняли, что толкуют так по той причине, что Эрза была подчинена Руссам. Но этого было уже вполне достаточно, чтобы во главу угла поставить Русскую Рязань, и ею объяснить Арабскую Арсу, тем более, что население Мокши и Эрзы Арабы обозначили под именем Буртасов, говоря, что сейчас за Буртасами начинается земля Болгаров. И здесь, таким образом, как и во многих других случаях, невольно обнаружилось заученное понятие о Руси, как о пустом месте, даже в своей этнографии.
Другие исследователи толкуют, что эту Арсу, Артсанию, должно читать Арбой, Арманией или Биарманией, которая прямо будет указывать на Биармию или Пермь. В Перми, след. обитало третье Русское племя. Нам кажется, что в этих случаях исследователи вовсе забывают о Ростове, который, судя по названию Великий, то есть старший, древний, несомненно был старшим городом в своей стране с незапамятного времени и по крайней мере с 9 века, ибо он поминается уже при Рюрике. Через Ростов, через эту Артсанию, Болгары на Волге и получали меха и свинец-олово, товар западный, приходивший в Ростов из Новгорода, а туда с Балтийского моря из Британии и Испании. В Ростовскую область никто не ходил из Арабов, оттого, по справедливому объяснению исследователей, что Болгары для своих монопольных выгод рассказывали об этой земле Арабам разные страхи, пугали их, как детей. Ростовское, Суздальское Славянское племя действительно составляло особую народность или особое владычество. По значению такого владычества Арабы вероятно и распределяли Русские племена на три доли.
Затем Араб Истахри спутывает все предположения, говоря, что ‘Арта находится между Хозаром и великим Булгаром’ (Дунайским), так что здесь под именем Арты по-видимому он понимает всю южную Киевскую Русь. Если же признать в этом великом Булгаре Болгар Волжских, которых Арабы всегда смешивали с Дунайскими, тогда Арта может обозначиться нашею Рязанскою областью, и во всяком случае это будет или Рязань или Ростов.
Точно также весьма загадочно сказание Арабов о том что Руссы жили на острове. Какие это были Руссы и где находился этот остров, мы можем только гадать.
Остров, на котором они жили, был окружен озером и служил им укрепленным местом для защиты от врагов. Он занимал пространство трех дней пути, около 100 верст, был покрыт лесами и болотами, отчего был нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю и она уже трясется по причине обилия в ней воды. Количество Руссов простиралось до 100 тысяч. У них был царь, который назывался Хакан-Рус. Пашнею Руссы не занимались, а питались лишь тем, что привозили из земли Славян. Они делали набеги на Славян, подъезжали к ним на кораблях, высаживались, забирали Славян в плен, отвозили в Хазеран, то есть в Итиль к Хозарам, и в Болгар, и там их продавали.
Норманисты находили этот неизвестный остров в Дании, основываясь на его имени Вабия, которое после однако оказалось простым словом: сырой, нездоровый. Ближе подходит к нему остров Рюген. Еще ближе — остров Тмутороканский, где в 10 веке существовало уже Тмутороканское Русское княжество. Но может быть, что Арабский географ думает здесь о прославленных Меотийских Болотах и Меотийском озере, о которых он несомненно имел понятие из византийских источников.
Дальнейшее повествование о Руси этого географа (Ибн-Даста) больше всего рисует уже Русь Киевскую, которая представляется ему и военною дружиною, какою она была в действительности, и торговым народом.
‘Русь, говорит он, не имеет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен, единственный промысл их — торговля собольими, беличьими и другими мехами, которые они и продают желающим, а получаемые деньги завязывают накрепко в свои пояса’. Потом через строку ниже, географ свидетельствует, что ‘городов у них большое число и живут в довольстве, на просторе. Любят опрятность в одежде, даже мужчины носят золотые браслеты. Об одежде своей заботятся потому, что занимаются торговлею. С рабами обращаются хорошо’. Но те же самые речи другой переводчик г. Гаркави передает так: ‘Одеваются они неопрятно, мужчины у них носят золотые браслеты. С рабами обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что дают им занятия при торговле’. Читателю остается уже самому соображать, какой перевод ближе к истине. Об одежде Руссов Арабы заметили вообще, что она была короткая, а не длиннополая. Они особенно заметили, ‘что Руссы носили очень широкие шалвары: сто локтей материи идет на каждые. Надевая такие шалвары Руссы собирают их в сборки у колен, к которым их и привязывают. Некоторые из Руссов бреют бороду, другие свивают ее на подобие лошадиной гривы и окрашивают желтой (или черной) краской’. До сих пор малороссы носят шаровары непомерной ширины и связывают их у лодыжек при башмаках или у колен при сапогах.
‘Гостям Руссы оказывают почет и обращаются хорошо с чужеземцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто бывает у них, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. В случае же, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его’. Все это утверждают византийские писатели 6 века, см. стр. 477, и наша Русская Правда 11 и 12 века.
‘Когда у кого из Руси родится сын, то отец новорожденного кладет перед дитятею обнаженный меч и говорит: ‘Не оставлю в наследство тебе никакого имущества. Будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечем’. Мечи у них Соломоновы. По мусульманским понятиям это значило, что мечи были отличные, кованые самими гениями для царя Соломона. Вообще должно понимать, что эти мечи были хорошего склада и хорошей работы. Ибн-Фадлан говорит, что они были франкской работы.
‘Все постоянно носят при себе мечи, потому что мало доверяют они друг другу, и коварство между ними дело обыкновенное: если кому удастся приобресть хотя малое имущество, то уж родной брат или товарищ тотчас же начинают завидовать и домогаться, как бы убить его и ограбить. Когда кто из них имеет дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым и препираются, когда царь произнесет приговор, исполняется то, что он велит, если же обе стороны приговором царя недовольны, то по его приказанию, они решают дело оружием: чей меч острее, тот и одерживает верх. На борьбу эту приходят и становятся родственники обеих тяжущихся сторон. Тогда соперники вступают в бой и победитель может требовать от побежденного, чего хочет.
‘Когда, который либо из родов просит о помощи, то выступают в поле все и не разделяются на отдельные отряды, а борются со врагом сомкнутым строем, пока не победят его.
‘Русь мужественны и храбры. Когда нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его всего. Женщинами побежденных сами пользуются, а мужчин обращают в рабство. Ростом они высоки, красивы собою и смелы в нападениях. Но смелости этой на коне не обнаруживают: все свои набеги и походы производят они на кораблях’. Арабы больше всего Руссов встречали на воде, в устьях Волги, почему и сложилось их понятие, что это был народ исключительно мореходный.
‘Есть у них врачи-волхвы, имеющие такое влияние на их царя, как будто они начальники ему. Случается, что приказывают они приносить в жертву их творцу что ни вздумается им: женщин, мужчин и лошадей, а уж когда прикажет волхв, не исполнить его приказания нельзя никоим образом. Взяв человека или животное, волхв накидывает ему петлю на шею, повесит жертву на бревно и ждет, пока она задохнется. Тогда говорит: Вот это — жертва Богу.
‘Когда умирает у них кто либо из знатных, то выкапывают ему могилу в виде большего дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу как одежду его, так и браслеты золотые, которые он носил, далее, опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканеную монету. Наконец кладут в могилу живою и любимую жену покойника. Затем отверстие могилы закладывается и жена умирает в заключении’. Здесь араб ничего не говорит о сожжении покойника.
Древнейший Русский погребальный обряд лучше всего описывает очевидец Ибн-Фадлан. Он говорит: ‘Я видел Руссов, когда они пришли со своими товарами и расположились по реке Волге’. Он не сказывает, в каком это было месте, в Хозарском городе Итиле, в устьях Волги, или же у Волжских Болгар, в их городе Болгаре, который однако отстоял от Волги верст на десять. Вероятнее, что дело было у Хозар.
‘Я видел Руссов, продолжает путешественник, и я не видал людей более совершенных (великих) членами, как были они. Как будто они пальмовые деревья. Они рыжи, не носят ни курток, ни кафтанов: но у них мужчина надевает плащ, которым он обвивает один бок, и одну руку выпускает из под него. Каждый из них имеет при себе неразлучно меч, нож и секиру, мечи их широкие, волнообразные, клинки франкской работы, начиная от конца ногти каждого из них до его шеи видны зеленые деревья, изображения и другие вещи {Очевидно, что здесь речь идет об украшениях или на лезвее меча или на его ножнах. Франкские мечи бывали и с острием зубатым, волнообразным. Но слово волнообразный может обозначать и булатную наводку всего лезвея.}.
Женщины Руссов, каждая также носила на груди нож, который висел на кольце у какой то коробочки, висевшей также на груди и сделанной из железа или меди, или из серебра и золота, смотря по достатку мужа. На шее женщины носили цепи, ожерелья, золотые и серебряные. Араб рассказывает, что когда муж имел 10 тысяч диргемов, то делал жене одну цепь, когда имел 20 тысяч, то делал две цепи и таким порядком число цепей увеличивалось, смотря по добычам мужа, так что иные жены носили много таких цепей. Однако лучшим украшением они почитали ожерелья из зеленых бус и старались всеми силами доставать такие бусы, покупая одну бусу за диргем.
Они, Руссы, приходят из своей страны и бросают якорь на Волге. На берегу у якорного места строят большие деревянные дома и живут в них человек по 10, по 20, или больше или меньше. У каждого из них есть скамья, лавка, на которой он сидит вместе с привезенными для продажи красивыми девушками. Это и была торговая лавка, сохранившая и до сих пор свое первобытное имя для всякого мелочного торгового помещения. Во время прибытия судов к якорному месту, каждый из них выходит, неся хлеб, мясо, молоко, лук и пьяный напиток, и идет к своим кумирам. Это были деревянные болваны, один в средине, высокий, с изображением лица похожего на человеческое, другие малые, стояли вокруг главного. Позади изображений богов поставлены были также высокие столбы.
Русс подходит к большому изображению, простирается перед ним, кладет принесенное и говорит: ‘О господине! Я пришел издалека, со мною девушек — столько и столько-то голов, соболей — столько и столько-то шкур’, пока не поименовывает всего, что ни привез из своего товара. Затем продолжает: ‘Этот подарок принес я тебе, желаю, чтоб ты послал мне купца с динарами (золотыми) и диргемами (серебряная монета), который купил бы у меня все, что желаю продать и не торговался бы, не прекословил бы ни в чем’. После того Русс уходил. Если продажа бывала затруднительна и долго затягивалась, то Русс снова во второй и в третий раз приносил жертву большому кумиру, а потом обращался и к малым, все прося о ходатайстве, не пропуская ни одного изображения и кланяясь каждому униженно. Малые кумиры представляли жен и дочерей главного бога. Часто продажа была легка, торг шел удачно, тогда за исполнение своих желании молельщик не жалел и богатой жертвы. Он приводил к кумирам несколько голов рогатого скота и овец, жертвовал их, т. е. убивал, часть мяса раздавал бедным, остальное покладал перед кумирами, а головы развешивал па оградные задние столбы. Наставала ночь, говорит Ибн-Фадлан, являлись собаки и съедали все мясо, а жертвователь говорил: Владыка благоволит ко мне, он принял (сожрал) мою жертву.
‘Мне сказывали, пишет Ибн-Фадлан, что Руссы со своими начальными людьми делают при их смерти такие вещи, из которых малейшая есть сожжение. Я очень желал присутствовать при этом и вот я узнал, что один знатный человек у них умер. Они положили его в могилу в том плаще, в котором он умер, поставили с ним пьяный напиток, положили плоды и лютню или балалайку. Могилу накрыли крышкой, засыпали землей, и она так оставалась в продолжение десяти дней, пока кроили и шили покойнику одежду. Это делается так: бедному человеку делают у них небольшое судно, ладью, кладут его туда и сжигают его. У богатого же они собирают его имущество и разделяют его на три части: одну дают семье, а на другую изготовляют платье, а на третью долю покупают пьяный напиток, который пьют в тот день, когда его девушка убивает себя и сжигается вместе со своим господином. Они очень и преданы вину, пьют днем и ночью, так что иной от пьянства и умирает с кружкой в руке’.
‘Когда у них умирает начальный человек, то его семья говорит девушкам и мальчикам (вообще подчиненным или слугам, по древнерусскому названию отрокам): ‘Кто из вас умрет с ним’? Кто-нибудь скажет: ‘Я!’ Когда так сказал, то уже дело кончено, это уже обязательно для пожелавшего умереть: обратиться вспять уже нельзя, если б такой и захотел избавиться от смерти, то этого не допустят. По большой части соглашаются на смерть девушки. Так точно произошло и в настоящем случае. Когда умер вышеупомянутый человек, то сказали его девушкам: ‘Кто умрет с ним?’ И одна из них ответила: ‘Я!’ Поэтому назначили двух девушек, которые бы стерегли, охраняли ее, прислуживали бы ей и были бы всегда с ней, куда не пойдет. Иногда они даже моют ей ноги своими руками. Затем взялись кроить одежду для покойника и готовить все нужное. Между тем девушка пила каждый день и пела, веселясь и радуясь’.
‘Когда наступил день, назначенный для сожжения, я пошел к реке, где стояло судно (лодка) для умершего. И вот оно было уже вытащено на берег, сделали для него четыре деревянные подпоры, а вокруг поставили деревянные изображения, подобные великанам (кумиры). Лодку притащили и поставили на столбы-подпоры. Люди начали ходить взад и вперед и говорили слова мне непонятные. А мертвец еще был в своей могиле, они его еще не вынули. Затем принесли скамью (ложе) и поставили ее в лодку. После того пришла старая женщина, которую называют ангелом смерти. Она постлала скамью коврами, а по ним греческою золотною тканью и положила подушки из такой же ткани. Она управляет шитьем и его приготовлением, она же принимает (убивает) девушку. Я видел ее: она черная (темно-красная), толстая, блистающая, с лютым видом’.
‘Когда постель была изготовлена, Руссы пошли за покойником к его могиле, сняли землю и крышу, вынули мертвеца, как он был со всеми предметами, которые с ним были положены. Я видел его почерневшим от холода этой страны, а впрочем он ни в чем не переменился. Ему надели шаровары, носки или чулки, сапоги, куртку и кафтан из золотной ткани с золотыми пуговицами, надели ему на голову шапку из золотной ткани со собольею опушкою, понесли его в палатку, которая была устроена в упомянутой лодке, посадили на постель и подперли его подушками. Затем принесли пьяный напиток, плоды, благовонные растения и положили к нему, принесли также хлеб, мясо, лук и положили перед ним, принесли собаку, рассекли ее на две части и положили в лодку. Принесли все оружие покойника и положили о бок ему. После того привели двух лошадей, гоняли их? пока не вспотели, затем разрубили их мечами и мясо поклали в лодку. Привели двух быков (или двух коров), разрубили их и поклали в лодку. Принесли петуха и курицу, зарезали их и поклали туда же’.
‘А девушка, которая должна была умереть, ходила повсюду, заходила в каждую палатку Руссов…… прощалась с их хозяевами’.
‘В пятницу, между полуднем и закатом, Руссы повели девушку к чему-то сделанному на подобие навеса или выступа у дверей. Она стала на ладони мужчин и поднялась (или посмотрела) на этот навес, сказала что-то на своем языке и была спущена. Она сказала: ‘вот вижу отца моего и мать мою!’ За тем ее подняли во второй раз. Она сделала тоже самое и сказала: ‘вот вижу всех родителей, умерших родственников, сидят!’ Подняли ее в третий раз и она сказала: ‘вот вижу моего господина, сидит в саду, в раю, а рай прекрасен, зелен, с ним сидит его дружина и отроки (слуги), он зовет меня! Ведите меня к нему!’ Ее повели к лодке. Она сняла свои запястья (браслеты) и подала их ангелу смерти — старой женщине. Она сняла обручи-кольца со своих ног и отдала их двум девушкам, которые ей прислуживали, они прозываются дочерями этой старухи, т. е. дочерями ангела смерти. Потом ее подняли на лодку, но не ввели в палатку, где лежал мертвец. Пришли мужчины со щитами и палками и подали ей кружку с пьяным напитком. Она взяла ее, пела над нею песню и выпила ее. Это она прощалась со своими подругами. После того ей подали другую кружку. Она взяла и запела длинную песню… Старуха торопила ее выпивать кружку скорее и идти в палатку где ее господин. Я видел ее в нерешимости, замечает Ибн-Фадлан, она изменилась. Неизвестно, желала ли она войти в палатку. Она просунула туда голову. Старуха взяла ее за голову, ввела ее в палатку и сама вошла с ней. Мужчины начали стучать но щитам палицами, для того (вероятно), чтоб не слышно было ее криков, чтоб это не устрашало других девушек, готовых также умирать со своими господами’.
‘В палатку вошли шесть человек… и простерли девушку о бок с мертвецом — ее господином, двое схватили ее за ноги и двое за руки, а старуха — ангел смерти обвила ей вокруг шеи веревку, за концы которой взялись остальные двое мужчин. Старуха-ведьма, ангел смерти, подошла с большим ширококлинным ножом и начала вонзать его между ребер жертвы, а двое мужчин тянули за концы веревку и душили ее, пока не умерла. После того под лодку наложили дров, и ближайший родственник покойника взял кусок дерева, зажег его и, держа в руке, пошел к лодке задом. Он первый зажег костер, за ним стали подходить остальные люди с лучинами и дровами, каждый бросал в костер зажженную лучину и дрова. Вскоре огонь охватил дрова, затем лодку, потом палатку с мертвыми и со всем в ней находящимся. При этом подул сильный, грозный ветер, пламя усилилось и все больше распространяло свое могущество’.
‘Подле меня стоял человек из Руссов, говорит путешественник, и я слышал, как он разговаривал с толмачом. Я спросил толмача, о чем он вел с ним речь? Он ответил, что Русс сказал ему: ‘Вы арабы народ глупый. Вы берете любимого и почтеннейшего для вас человека и бросаете его в землю, где его поедают гады и черви. Мы в одно мгновение сжигаем его в огне и он в тот же час входит в рай’. Затем этот человек засмеялся чрезмерным смехом и проговорил: ‘Владыка (бог) любит покойника: послал сильный ветер и огонь унес его в одночасье’. И действительно, замечает араб, не прошло и часа как лодка, дрова и оба мертвеца превратились в пепел. На этом огнище Руссы устроили что-то подобное круглому холму, вставили в средину большое дерево, написали на нем имя умершего человека и имя Русского царя, и удалились’.
Как сходно это арабское свидетельство очевидца с рассказом историка Прокопия о сожжении покойника и с его женою у Герулов, обитавших в устье Днепра и потом у Дуная, см. выше стр. 377. Другой писатель, Масуди, о таких похоронах говорит коротко, что Руссы ‘сжигают своих мертвецов с их вьючным скотом, оружием и украшениями. Когда умирает мужчина, то сжигается с ним жена его живою, если же умирает женщина, то муж не сжигается, а если умирает у них холостой, то его женят по смерти. Женщины их желают своего сожжения для того, чтобы войти с мужьями в рай’. Котляревский очень основательно объясняет, что описанные похороны у Ибн-Фадлана могли быть в то же время и свадьбою покойника, который по-видимому был холостой.
Когда у Руссов кто заболевал, они заботливо отделяли его от помещения здоровых, устраивали ему вдали особую палатку, оставляли ему несколько хлеба и воды и больше не приближались к нему, особенно если он был бедный или раб. По другому рассказу, напротив, они посещали больного во все время. И то, и другое могло быть правдой, смотря по свойству болезни, да к тому еще в чужой стороне, напр. у Хозар, на устьях Волги. Ясно одно, что опытные в своих походах Руссы берегли себя от заразы. Рабов они не сжигали и оставляли без погребения, но по другим известиям вообще у Славян сжигали всех.
Правоверному мусульманину, каким был Ибн-Фадлан, очень показалось диким, что Руссы вовсе не исполняли мусульманских уставов относительно беспрестанных омовений и очищений. Поэтому он называет Руссов наигрязнейшими тварями божиими: они, говорит, не очищаются и не омываются ни в каком случае, как будто блуждающие дикие ослы. А затем сам же рассказывает, хотя и с видом некоторого омерзения, что каждый день утром они умываются все в одной и тои же лохани. Девушка приходит с большою лоханью, наполненною водой, и ставит ее перед своим хозяином, который моет в ней лице, руки, волосы, моет и чешет их гребнем в лохань, туда же сморкаетея и плюет и оставляет в лохани всякую нечистоту. Когда одна окончит умыванье, девушка несет лохань к другому, к третьему и так далее, пока не обойдет кругом всех, живущих в доме, и каждый моется также, как и первый. В арабском рассказе представляется так, что будто все мылись один после другого тою же грязною водой, но по смыслу речи можно с вероятностью заключить, что мусульманину не нравилось собственно умыванье всех из одной лохани. Это самое он и почитал нечистоплотностью и грязью. Затем мусульманское воображение повсюду в действиях Руссов усматривало поползновения к сладострастию, что также не совсем правдоподобно, хотя в иных случаях нарисованные арабами нравы Руссов в отношении к их рабыням и женам, в обращении с которыми они не знали срама и стыда, могли существовать, как явления первобытной младенческой простоты отношений, не знавшей никакой застенчивости, и имевшей свои религиозные понятия о греховности человеческих поступков. Свидетельство нашего Нестора о бесстыдных нравах остальных славянских племен, кроме излюбленных им Полян-Киевлян, вполне подтверждают рассказы арабов.
С ворами и разбойниками Руссы поступали также по первобытным законам, такого человека они вздергивали на дерево на крепкой веревке, и так оставляли его, пока от ветров и дождей не распадется на куски.
Об обычаях Русского князя Ибн-Фадлан рассказывает не совсем понятные вещи, и это быть может объясняется склонностию арабов выражаться иносказательно и аллегорически.
У Русского князя во дворце с ним живут 400 человек храбрых его сподвижников. Это верные ему люди, всегда готовые идти за него на смерть, иные умирают при его смерти, то есть подобно женщинам соглашаются следовать за ним на костер сожжения. Каждый из них имеет при себе двух девушек, одна его жена, другая прислуживает ему, моет ему голову, приготовляет что есть и пить. Эти 400 человек сидят под престолом князя (явное иносказание), престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек — все его жены… У него есть наместник, главный воевода, который водит войска и заступает место князя у подданных, то есть, в управлении страною.
По объяснению Арабов Руссы и Славяне, жившие в Хозарской стране, находились в зависимости от Хозарского Кагана, населяли его столицу Итиль и составляли его войско и прислугу. Все это, относительно постоянного пребывания Руси в устьях Волги, должно было существовать не только при Хозарском Кагане, но и с незапамятных времен, по естественной этнологической причине, что к устью рек неизменно всегда уносится и отважное население от их верховьев. Если уже по Птолемею наша равнина была значительно населена, то отважный избыток населения и во времена Птолемея населял все устья наших рек, промышляя торгом, работою, мечем, хотя бы и в чужих городах. При накоплении однородного населения чужой город легко попадал во власть господствовавшей в нем военной дружины. Так вероятно попало и устье Волги в руки Хозар. Так, в этом же месте, еще в первом веке, могли господствовать и Аорсы-Роксоланы, переименованные впоследствии в Уннов, которых в 6 веке разогнали придвинувшиеся сюда Турецкие племена.
Таковы свидетельства о Руси ученых Арабов, по характеру своих речей очень мудреных писателей, у которых вообще очень трудно добраться до настоящего толка. Однако в существенных чертах они все говорят одно и тоже. По их разумению наша равнина была населена Руссами, иначе Славянами, которые разделялись на многие племена и собственно на три главных: северное — Славяне (Новгородцы), южное — Киевляне-Руссы и восточное — Арса, Артса, по всему вероятию — Ростовское. Руссы-Славяне из дальнейших стран своей земли вывозили свои меха в Византию, к Хозарам, в устье Волги и дальше на южные берега Каспийского моря и даже в Багдад — Вавилонию. Так было уже в половине 9 века и также торговали Аорсы в первом веке, след. Руссы были наследники этой древнейшей торговли, подобно тому, как Ганзейцы на Балтийском море были наследниками тамошней Славянской торговли. Прерывалась ли эта торговля между первым и девятым веком? На это прямых свидетельств нет, но в 7 веке ею завладевают Хозары и владеют ею и в 9 веке, а между тем под их же владычеством Руссы справляют свое дело и продолжают торговать, как древние Аорсы, Аланорсы.
В начале 10 века Руссы знали уже письмо. Араб Ибн-Фадлан сам видел, как они сделали надпись над умершим знатным или богатым товарищем, написав на столбе его имя и имя Русского князя. Какое это было письмо, неизвестно.
Любопытнее всего, что тот же Ибн-Фадлан, в начале 10-го века, слышал в Булгаре предание о древних Волотах. Он сначала услыхал, что ‘есть в Булгаре какой-то необыкновенный великан, и обратился с запросом о нем к самому царю. Царь отвечал, что действительно был такой великан в его стране, но помер, да и был он не из его людей и не настоящий человек. Раз, в самый разлив Волги, пришли к нему купцы, и в ужасе рассказывали, что по воде плывет человек от соседнего народа, и что им после этого нельзя оставаться на том берегу. Царь вышел с ними, и действительно увидел человека локтей в двенадцать, голова у него была с большой котел, нос пядень в длину, глаза и пальцы преогромные. Царь пришел в такой же ужас, как и его люд. Великана вытащили, отвели в царские палаты, и между тем послали осведомиться о нем к народу Вису (Веси). Там отвечали, что это не их человек, а из народа Гог и Магог, что за морем. Великан вскоре и номер. Я видел кости его, прибавляет Ибн-Фадлан, — они необъятной величины’. Так объясняли Болгары находимые ископаемые кости мамонта, которыми они вели не малый торг с теми же Арабами. По Болгарским же преданиям другие арабские писатели объясняли, что это были кости некоего народа Аад (Волот?), который когда-то откочевал к дальнему северу из песков Аравип. Писатель начала 11-го века, Абу-Хамед Андалуси рассказывает даже, что он сам видел одного Аад в Булгаре: ‘он был необычайного роста, локтей в семь, и так силен, что ломал самые крепкие лошадиные подковы’ {Савельев. Мухаммеданская Нумизматика, LXXXI—LXXXII.}.
Имя Аад Савельев объясняет Вотяцким народным именем Од и Ут, но предание слишком явно обрисовывает наших Волотов, о которых подобные рассказы ходили в древности и ходят в народе и до сих пор, см. стр. 183. Заслуживает особого внимания и указание Болгарского царя, что он посылал справляться о Волоте к народу Веси. Оно дает темный сказочный намек, откуда Волоты впервые явились на средней Волге в Булгаре. Они пришли с верхней Волги из-за моря. Это предание, относящееся к началу 10-го века, лучше всего подтверждает наши предположения о приходе в нашу страну Варягов-Велетов в незапамятное для истории время.

——

Арабы повествуют не мало и о Славянах вообще. Мы уже говорили, что Славянское племя было им очень известно. Это племя, по их сказаниям, особенно отличалось своею русостью, красным, рыжим или собственно русым цветом лица и волос. Такого человека, какой бы народности он ни был, арабы вообще именовали Славянином, что значило русый, рыжий. Но очень трудно понять арабов, о каких именно Славянах они ведут свои речи. То видится, что эти речи относятся к Русскому Славянству, то к Дунайскому, Карпатскому и даже к Балтийскому. Вообще же Славяне — самый северный народ, простирающийся к западу, земля их очень обширная страна, равнинная, изобильная реками, ручьями и лесами, в лесах Славяне и живут. Реки их изобилуют пушными зверями. Дорогие меха получаются вообще из Славянских стран. Еще больше таких мехов и превосходнейшие находятся в стране Русь, а самые превосходнейшие идут из страны Гога и Магога, то есть с далекого и неизвестного севера, к Руссам же, которые живут по соседству с тою страною и торгуют с ее народом. Вообще Арабы, как южные и восточные торговцы, очень хорошо знали (вероятно вместе со всею торговою Европою), что меховая торговля идет от Славянских купцов, что меха вывозятся из дальнейшего конца Славянской земли, что Славянские купцы ходят торговать в Византию, в Крым, в Хозарию, и в Закаспийские земли, отчего Черное и Азовское море Арабы именуют Славянским морем, так как и большие реки Дон и Волгу — Славянскими реками, всю Черноморскую страну — Славянскою страною, прибавляя иногда, что волжская Болгария есть страна славянская, что Хозары — тоже Славяне, или похожи на Славян. Все это показывает, что в 9 и 10 веках арабские южные восточные торги производились при участии Славянства, что меховые товары шли только из славянских рук, о чем в 6 веке говорил Иорнанд, называя Славян, именно Новгородских, Светанами, см. выше стр. 154.
Один араб Ибн-Даст, говоря о Славянах, по-видимому разумеет отчасти задунайских, отчасти Русских Славян. Он пишет, что земля Славян отстоит от земли Печенегов на 10 дней пути. На границе Славянской земли находится город Куяб (Киев?). Путь в эту страну идет по степям, по местам бездорожным, чрез ручьи и дремучие леса. Славяне живут в лесистой равнине. У них нет ни виноградников, ни пашен, а в лесах есть ульи, которые выделываются из дерева в роде кувшинов. В этих кувшинах содержатся у них пчелы и сберегается мед — напиток. В каждом кувшине заключается 10 кружек меду. Они разводят и пасут свиней, как овец. Когда кто из них умирает, то труп его сжигают. Женщины по покойнике царапают себе ножом руки и лица. При сожигании покойника предаются шумному веселью, выражая тем свою радость, что бог принимает к себе умершего. На другой день по сожжении трупа собирают пепел и кладут его в урну, которую и ставят на холм (вероятно курган, насыпаемый над пепелищем). Через год семейство умершего справляет поминки. Берут кувшинов двадцать или больше, или меньше, хмельного меду, приносят на тот холм, едят, пьют и затем расходятся. Если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она удавляется над могилою мужа, потом ее относят в огонь и она сгорает. Это делается так: пред костром покойника ставят два столба с перекладиною на верху, к перекладине привязывают веревку, а под нею ставят скамью, жена становится на скамью и обвязывает себе около шеи конец веревки, тогда скамью отнимают и женщина остается повисшею, пока не задохнется и не умрет. Потом, как сказано, ее сжигают вместе с мужем.
Все Славяне — идолопоклонники или огнепоклонники. Больше всего они сеют просо. Во время жатвы берут они ковш просяного зерна и поднимая его к небу, молятся: ‘Господи! Ты, который даешь нам пищу, пошли ее нам и теперь в изобилии’. У них есть разного рода лютни, гусли, свирели. Свирели длиною в два локтя, лютни восьмиструнные. Рабочего скота у них мало, а верховые лошади находятся только у князя. Вооружение Славян состоит из дротиков, щитов и копий, другого оружия у них нет. Только у князя есть прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги. Это обстоятельство, что кольчуги и верховые (но не рабочие) лошади имеются только у князя, который, говорят арабы, и питался будто бы преимущественно кобыльим молоком, можно объяснять свидетельством нашей летописи, что напр. в 11 веке оружие и кони действительно составляли собственность княжеской казны и раздавались войску только на случай похода.
Владыку Славянской земли араб называет великим князем, главою глав. Меньшего главу он называет наместником, судьею или жупаном, как читают с поправкою это имя по-арабски. Этот жупан живет в средине славянской земли. Очень вероятно, что жупан был собственно волостной голова, живший в средине своей волости, поэтому он и обозначается единично в смысле власти, подчиненной великому князю, главе глав. Великий князь объезжает свой народ ежегодно и собирает дань платьем, по одежде от сына и от дочери, или от жены и служанки, быть может дань холстом, полотном, расшивными сорочками, ширинками (платками), полотенцами и т. п.
В земле Славян, говорит араб, бывает очень сильный холод, почему каждый из них выкапывает себе землянку, в роде погреба, и покрывает ее остроконечною кровлею, которую обкладывает землею. В таких погребах люди живут со всем семейством до весны. В них они жгут дрова, раскаляют на огне докрасна камни и поливают водой, отчего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают уже одежду.
Ясно, что араб в этом случае описывает древнейшее устройство русской бани, объясняя, что это было собственно зимнее жилье. Нам кажется, что зимнее жилье у Славян с незапамятных времен было устроено лучше этой землянки, именно в избах, истопках, где тепло получалось от печи, но не от каменки, для нагревания которой тоже прежде всего необходима печь или печура, а это во всяком случае указывает, что происхождение печи вообще древнее, чем происхождение каменки. Несомненно, что Ибн-Даст слышал о наших северных банях, о которых по летописному преданию рассказывал в Риме еще св. апостол Андрей, обошедший вокруг Европейский материк известным Варяжским путем по востоку и по западу.
По всему видно, что арабы, получая свои сведения из разных мест и о разных Славянских странах и племенах, приписывали весьма различные бытовые обстоятельства одному имени Славян и перепутывали север с югом и восток с западом. О западном Славянстве и вообще об отдельных Славянских племенах, больше подробностей сообщает Масуди, писатель 950 года. Он описывает даже храмы языческих Славянских богов, но так по-арабски, то есть, иносказательно, странно и неопределенно, что это описание можно относить и к храмам индейских буддистов, хотя достовернее всего оно должно относиться к храмам Балтийских Славян, как их описывали в 11 и 12 столет. западные летописцы. Масуди говорит, что в древности над всеми Славянскими племенами господствовало одно племя, называемое Валинана (Валмана, Валмая, Вальяна, Лабнана). У этого племени был верховный над всеми царь Маджак, которому повиновались все прочие Славянские цари. Это племя — одно из коренных Славянских племен, оно почиталось и имело превосходство между всеми племенами. В последствии пошли раздоры между племенами, союз был разрушен, они разделились на отдельные колена, пришли в упадок и каждое племя избрало себе особого царя. Слушая этот рассказ, невольно припоминаешь историю Уннов с отцом Аттилы — Мундиухом: Унны-Валинана, Мундиух-Маджак. Надо заметить, что некоторые ученые объясняют имя Валинана именами Винулов, Винитов, Вилинов — Славян с Балтийского Поморья. Были ли Унны Балтийские Славяне или Киевские, соединившиеся с Балтийскими, во всяком случае только одно это племя некогда господствовало, владычествовало над всеми остальными и потом со смертью своего руководителя Аттилы разделилось на составные дроби. Свидетельство араба в ряду множества других свидетельств дает новые подтверждения очень старому мнению о Славянстве Уннов.

Глава VIII.

РУССКАЯ ЛЕТОПИСЬ И ЕЕ СКАЗАНИЯ О ДРЕВНИХ ВРЕМЕНАХ.

Происхождение и первые начатки Русского Летописанья. Повесть Временных Лет. Общественные причины ее появления. Основной характер Русского Летописанья. Оно составляется людьми городскими, самим обществом. Печерский монастырь, как святилище народного просвещения. Последующая история Русского Летописанья. — Летописные предания о расселении Славян. Круговая европейская дорога мимо Киева. Основатели Киева. Первоначальная жизнь родом. Различие быта патриархального и родового. Род — колено братьев. Состав рода. Миф Трояна. Городок, как первоначальное родовое-волостное гнездо. Происхождение города, как дружины. Первоначальный городовой промысл. Богатырские былины воспевают древнейший городовой быт. Стольно-Киевский князь Владимир есть эпический образ стольного города.

Подробные исследования над составом наших летописей привели наших уважаемых ученых {Срезневского: Чтения о Древних Русских Летописях. Обзор других трудов см. у Сухомлинова: ‘О Древней Русской Летописи, как памятнике литературном’, и у Бестужева-Рюмина: ‘О составе Русской Летописи до конца XIV века’.} к тому очень основательному и вполне достоверному убеждению, что первое начало летописных русских показаний относится, если не к 9, то по крайней мере к 10 веку, и стало быть восходит к началу самой Русской Истории. Первые летописные свидетельства появляются у нас в одно время или вслед за первыми героями нашей исторической жизни.
Явственные следы таких свидетельств сохраняются не только в древнейших, но и в поздних списках, почерпавших свон известия из древних хартий, до нас не дошедших. Свидетельства эти очень кратки и отрывочны, иногда состоять из двух—трех слов или из двух—трех строк, и потому прямо указывают, что это были простые годовые заметки, которые, как уже доказано, вносились для памяти, напр., в пасхальные таблицы, или же могли для памяти вписываться при святцах, в синодиках или поминальниках, вообще в книгах церковного круга. Стало быть, они впервые появились в самой же церкви, в общине первых на Руси христиан, первых грамотников и первых людей, которые, по самому уставу своей жизни, необходимо сохраняя писанием же память о событиях и лицах христианской церкви, тем самым научались хранить память и о событиях своего времени и своей земли. Припомним, что еще в первые века христианской церкви существовал благочестивый обычай отмечать события и дни кончины христианских мучеников для ежегодного празднования их святой памяти. Это послужило основанием христианской святой летописи, которая была потом собрана в Месяцеслов или по обычному русскому выражению в Святцы. Помянутый обычай сохранялся в каждой церкви и в каждой приходской общине во всех странах, куда только достигало Христово учение. Он был естественным и необходимым явлением в христианской жизни, которая вся утверждалась вечною памятью о своих святых людях и их деяниях. Очень понятно, что такие памятные отметки впоследствии не ограничивались одними сведениями о первомучениках, но касались и других случаев и событий, почему-либо важных для местной церкви или местной общины. Неизменным оставался лишь самый обычай записывать все достойное христианской памяти, как в частном домашнем быту, так и в общем, политическом. Естественно также, что вместе с Христовою верою этот обычай, как неизменное ее предание, был принесен и в Русскую землю. И нет никакого сомнения, что первыми летописными свидетельствами о Русских событиях, восходящими к самому началу нашей истории, мы обязаны первой христианской общине, водворившейся в Киеве. Известно, что Русь Киевская, хотя бы в малом числе была крещена вскоре после первого похода на Греков Аскольда и Дира, около 864 г.
Если с этого времени в Киеве было достаточно христиан и существовали христианские церкви, то нет причины сомневаться, что тогда же в церковных книгах, где помещались пасхальные таблицы, появились и памятные отметки о случаях и лицах, почему либо важных для церковной общины, которая к тому же несомненно состояла из лучших передовых людей городского населения, знавших дела своей земли лучше других.
Вот почему об Аскольде и Дире мы имеем больше сведений, чем о знаменитом Рюрике и его братьях. Вот почему напр. такое одинокое летописное свидетельство, как убиение от Булгар еще в 864 г. Аскольдова сына, старательно сохранено, быть может, по той причине, что это был христианин и во всяком случае потому, что он был сын христианина Аскольда. Самый год нашествия на Киев Олега мы получили, без сомнения, по случаю убиения Аскольда и Дира, отмеченного в начале кратко и потом уже распространенного эпическим преданием. На могиле Аскольда была после поставлена церковь св. Николы, церкви же христианами ставились обыкновенно на гробах мучеников. По летописи Иоакима Аскольд прямо именуется блаженным.
Собранные вместе эти древнейшие летописные отметки рассказывают следующее:
‘В лето 6372. Убиен бысть от Болгар Осколдов сын. Того же лета оскорбишася Новгородци, глаголюще: ‘яко быти нам рабом, и много зла (пропуск) всячески пострадати от Рюрика и от рода его’. Того же лета уби Рюрик Вадима Храбраго, и иных многих изби Новогородцев съветников его. В лето 6373 воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сътвориша. В лето 6375 бысть в Киеве глад велий. Того же лета избиша множество Печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новогорода в Киев много Новгородскых мужей’.
Не смотря на то, что эти отметки находятся только в переработанном Летописном Сборнике 16-го века, они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность. Они нисколько не противоречат другим известиям, не замечается здесь никакого намерения выставить эти показания в связи с предыдущим или с последующим для какой-либо особой цели. Они напротив стоят одиноко и вполне сохраняют характер независимых, отдельных заметок, собранных только хронологически, под года.
И так как они больше всего поминают дела Аскольда и Дира, то и указывают, что происходят они из Киева, что даже и свидетельства о Новгородских делах с Рюриком заимствованы не из Новгородских отметок, а записаны тоже в Киеве, по рассказу прибежавших туда Новгородцев, которые к тому же могли прибежать еще в первое время их скорби, вслед за убийством Вадима. Тоже можно сказать и о самом начальном показании, которое мы сюда не включаем: ‘Въсташа Словене рекше Новогородци и Меря и Кривичи на Варяги и изгнаша их за море, и не даша им дани’… Затем: ‘Идоша за море к Варягам… и придоша Рюрик’… Эти свидетельства, достаточно распространенные преданием, вначале могли заключаться тоже в коротких словах. В самом распространении примечается эта краткость, ибо приставлены только эпические рассуждения и разговоры, только приставлены слова, но не приставлены новые дела, которые остаются в нетронутом виде.
Как бы ни было, но наиболее достоверные сведения о самых первых годах нашей истории мы находим именно в киевских отметках.
Записывать эти сведения по горячим следам событий никто другой не мог как грамотники-христиане, жившие в Киеве. К началу 10 века их там находилось столько, что в греческой росписи митрополий, зависевших от Царьградского патриарха, числилась уже митрополия Русская, и потому очень естественно встретить вслед затем домашнее летописное показание, что при Игоре, в первой половине 10 века, существовала в Киеве даже соборная церковь св. Ильи, в которой киевские христиане-Варяги приносили тогда присягу в утверждение договора с Греками. И вот по какой причине о 10-м веке мы находим еще больше коротких летописных отметок, указывающих несомненно, что они делались современниками событий.
В руках позднейших летописцев одни из этих отметок распространены преданием эпическим, другие, начиная от Владимира, материалом книжным. Но их основы и там и здесь обнаруживаются очень явственно.
Кроме пасхальных таблиц и святцев, много способствовавших появлению этих коротких памятных отметок, у первых русских христиан, в книгах той же соборной церкви, по всему вероятию, находились и краткие летописцы, обозначавшие перечнем последовательное время владеющих лиц, живших не только в христианстве, по и до Христа, начиная от Адама, в роде напр. Летописца вскоре, то есть скорого или краткого, который приписывается цареградскому патриарху Никифору. Для церковного домашнего употребления такие летописцы были также необходимы, как и таблицы Пасхалии. Они должны были разрешать хронологические вопросы, кто когда жил, и когда что происходило в христианском мире. С этою целью они помещались даже в Номоканонах, или в книгах церковных Правил, обнимавших порядок христианской жизни. В конце 13 века русский переписчик Никифорова Летописца дополнил его последовательно и Русскими именами и событиями, а это показывает, что подобные летописцы и в более древнее время служили также поводом и весьма удобным началом к последовательному дополнению их такими же скорыми или краткими известиями о современных или недавних русских событиях. Тот же Летописец по Никоновскому списку оканчивается указанием: ‘а в Руси поча княжити Игорь, а Олег умре’ и тем свидетельствует, что он списан с древнейшего, чем тот, который внесен в Несторову Повесть временных лет. Это вполне подтверждается и приведенными отметками об Аскольде, Вадиме и пр., которые могут свидетельствовать, что у собирателя Никоновской Летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев.
Не говорим о том, что иные показания отмечались для памяти на порожних листах в конце или в начале какой либо книги и даже на переплетных досках, как это повсюду в каждой почти и древней и новой рукописи встречаем и теперь.
Таковы могли быть первые начатки нашего летописного дела. Они состояли из кратких памятных заметок, какие даже и теперь делаются домашним порядком в календарях. Они стало быть имели все свойства именно таких календарных заметок.
Но появлялись они в первое время исключительно в церковном кругу, записывались в церковных книгах церковными людьми, ибо в первое время только в церкви находились и грамотники и книги, только в церкви потребно было знать время той или другой христианской памяти о св. событиях и св. людях, и потому посреди безграмотного язычества только в церкви могла родиться мысль сохранять память и о значительном событии текущего дня. Заметим главное: Христианское богослужение совершает свои празднования, посты и весь церковный обиход по годовому кругу, определяемому днем Пасхи, следов. счисление времени и по годам и по дням месяца (святцы) составляет для церкви необходимую и существенную статью в устройстве ее порядков {Припомним, как в 15 веке Тверич Афанасий Никитин, заехавши далеко в Индию, сетовал, что позабыл он веру христианскую и праздников никоторых не помнит, потому что были пограблены у него книги, взятые со собою из Руси. Промежду поганых, говорит он, молился я только Богу Вседержителю, Творцу неба и земли, и иного никоего не призывал.}. Отсюда важное значение в церковном кругу годовых и месячных чисел. Ими устраивался и определялся церковный быт и его отношение к быту мирскому, а потому каждое значительное и незначительное мирское событие, как скоро оно заслуживало памяти, необходимо вносилось в тот же годовой круг, необходимо определялось известным годом и даже числом месяца. Другого способа для обозначения событий церковными людьми не могло и существовать. Годовое число для церковника было первым делом при обозначении летописного показания. От этого и собрание таких показаний именовалось описью лет, Летописью, в которой первое главнейшее место занимало именно лето, годовое число, почему оно ставилось даже и в таком случае, когда самой описи не оказывалось, но ставилось для соблюдения порядка в главном, т. е. в течении друг за другом годовых чисел, и с намерением когда либо пополнить записями пустые года.
Но что же побуждало первых грамотников-Киевлян записывать на память дела своей земли? Их побуждали самые эти дела, сама жизнь, которая в 9 и 10 веках действительно ознаменовала себя славными и чрезвычайными делами и потому народная мысль не могла оставаться без отзыва к своей же славе.
Если первичные наши летописные показания 9 и 10 века явились только памятными календарными отметками в церковных книгах, записывались в самых церквах, вставлялись в пасхальные таблицы, в святцы, или на пустых местах церковной книги, и т. п., то этим самым уже достаточно определяется и характер этих отметок. Место где впервые записывалось людское событие, была страница святой книги — ясно, что марать такую страницу народными сказками, преданиями, народными песнями и тому подобными сказаниями не представлялось возможным благочестивому уму первых церковников и первых грамотников. На такую страницу надо было заносить такую же святую правду, какою была исписана вся книга. Вот почему летописные отметки не могли иначе явиться, как в образе полной правды и полной достоверности. К тому же они, как мы говорим, были делом первых русских христиан в Киеве, сближавшихся между собою посреди язычества в тесный церковный круг, который тем особенно и отличался от язычества, что он исповедывал, по человеческим силам, святую и высокую правду и в мыслях и поступках. Одной правде учили все книги, хотя бы и немногие, какими обладала тогдашняя церковь, а потому и на самую книгу, как и на всякое книжное писание тогдашние христиане смотрели как на святыню и касались книги и книжного писания не иначе как с мыслью о св. правде. Припомним, что в древнее время самое слово книга означало только святое писание. Таким образом, войдя в этот круг представлений и понятий, мы легко поймем, что по убеждению наших первых христиан, никакой лжи или выдумки вписывать в книгу было невозможно.
Эти первородные мысли о значении книги и книжного письма к нашему счастью остались надолго в Русской земле и управляли летописным делом до последних его дней.
Само собою разумеется, что правда и достоверность летописных показаний вполне должна была зависеть от источников. Когда источники были самостоятельны, как напр. рассказ самовидца или участника в событии, то и правда памятной отметки является несомненною.
Таковы все короткие своерусские свидетельства 9 и 10 века. Неточная правда стала обнаруживаться уже после, при разработке этих первых свидетельств, и главным образом, от участия в летописном деле литературных приемов и свидетельств, приходивших из пятых-десятых рук, след. достаточно затемненных неправдою. Но и в таких случаях неправда могла явиться только по неведению, но отнюдь не по намеренно, ибо мысль о правде жила неразлучно с мыслью о книжном писании и обе они составляли одну святыню для тогдашнего ума.
Из источника правды исходили и другие очень важные качества наших первых и последующих летописных свидетельств. Они не различают людей по чинам, не зрят на лица, и говорят одинаково правду о князе и простолюдине. Их речь пряма, честна, вполне независима, исполнена эпического спокойствия, необыкновенного добродушия и полной христианской любви.
Изо всего сказанного можно уразуметь, что первые начатки нашей летописи вполне были самостоятельны, своенародны, ни откуда не заимствованы, образовались и развились из собственных потребностей и нужд и воспроизведены собственными средствами. Если они во многом сходствуют с такими же летописными начатками западных народностей, каковы напр. тамошние средневековые годовники (анналы, летовники), то это показывает только, что и для тех и для других был один источник, то есть общехристианский церковный обычай укреплять вечною памятью не только церковные события, но и важнейшие события мира людского, как и важнейшие явления природы, или мира Божьего, каковы появление комет, затмение солнца и луны, и т. д.
Итак первым початком нашего Летописанья была простая хронологическая календарная отметка, которая вносилась на память вероятнее всего в пасхальную таблицу, в Святцы, или же в другую какую книгу, на ряду с показаниями общего порядка церковных годов, еще без всякой мысли о том, что это особая летопись, особая опись Русских лет. Особое и уже прямо летописное собрание таких отметок должно было явиться гораздо позднее. Если даже допустим существование краткого церковного летописца, в роде летописца патриарха Никифора, который последовательно добавлялся и русскими событиями, то в нем эти события должны были ограничиваться только числом лет того или другого княжения, потому что и самый этот летописец обозначал только последовательность друг за другом владеющих лиц. Других известий он почти не касался или вставлял их в очень редких случаях. Русские продолжатели тоже строго придерживались его задачи и не распространяли свои показания дальше следования друг за другом владеющих имен. К тому же продолжение этого летописца не было работою самостоятельною и не могло ничего другого выразить, как лишь то, что находилось в подлиннике.
Для того, чтобы собрать рассеянные заметки в одно целое, и летописное дело, единичное и личное, случайное, осветить общею мыслью единой памяти о единой Русской земле, для этого было необходимо из рассеянных частей этой земли собраться в одно целое и тому народу, который писал эти заметки, ибо история народа, как выражение народного сознания, даже в виде хронологических отметок, всегда идет следом за развитием самого народа и восходит к совершенству по тем же ступеням, по каким делает свои поступательные возрастные шаги сам народ.
На этом основании мы полагаем, что до времен Ярослава или по крайней мере до времен Владимира едва ли возможна была мысль о собрании исторического материала в одно правильное целое, в одну летопись. Такая летопись, хотя бы краткий перечень годов народной жизни, все-таки есть дело мысли, сознающей то целое, которое она стремится изобразить в последовательности своих годов. Следя вообще за постепенным ходом даже ученой обработки истории, мы примечаем, что мысль о цельных созданиях, о написании полной истории, обнаруживает свои попытки лишь в такие времена, когда сама народная жизнь складывается во что либо тоже цельное, законченное, относительно по крайней мере к своему прошедшему, вообще когда она переходит на новую ступень развития. История в ученом и литературном смысле, как и сама жизнь, вырабатывается с большим трудом. Обработка истории так связана с жизненными отправлениями народа, что она только то и дает, что выработала жизнь, то есть только на то и отвечает, о чем запрашивает сама жизнь.
От конца 9 и до конца 10 века Русь находилась еще в том круге развития, о котором писание повествовало, что Бог создал Адама из земли и вдохнул в него душу бессмертную. В это время Русь действительно еще складывалась из земли, складывала свое физическое существо собирала землю, как необходимое тело для восприятия жизни духовной. При Владимире Бог вдохнул в нее душу бессмертную, в этом земном теле водворены были великие истины Христовой Веры, а с нею и духовные начала человеческого самосознания и самопознания.
Поэтому и невероятно, чтобы в век только одного физического роста могла проявиться духовная сознательная мысль поминающая свое прошлое в единстве летописного цельного рассказа. Она помнила его отрывочно, частями, как отрывочно, частями существовала и складывалась и самая жизнь Русской Земли. После Владимира и крещеных им отцов, необходимо было возрасти в христианстве целому поколению детей, дабы сознательные силы жизни могли начать свое просветительное дело вполне самостоятельно. Так понимали ход своего развития и умные современники той эпохи, именно дети и внуки первых отцов—христиан. Они сохранили нам историю всего хода тогдашних дел, в прекрасном рассказе, нарисованном их земледельческим воображением.
Поминая Ярослава Великого похвалою за распространение книжного божественного учения и описывая, как они теперь наслаждаются этим ученьем, для ясности, они делают уподобление, обращаясь к своему родному сельскому делу и говорят: Вот если б кто землю разорал — вспахал, а другой насеял бы, а иные пожинают и едят пищу бесскудную, так и князь Ярослав: отец его Владимир вспахал и умягчил сердца верных людей, просветив их крещеньем, а этот насеял те сердца книжными словесами, теперь мы пожинаем созревший колос, книжное ученье, и питаемся.

——

По тем самым степеням развития проходила и обработка нашей первородной истории — летописи. Наша летопись, можно сказать, выросла на собственной ниве, из собственного зерна, возделана собственными руками самого народа. Вначале это было невозделанное поле, где цветы и злаки летописных показаний выросли сами собою и были разбросаны по разным местам, как определял случай. Они хранились в книгах первых христиан, быть может еще прятавшихся в Киевских пещерах. Пришел пахарь и всенародно вспахал землю для посева книжного ученья или того семени, которое всего больше говорило о людских делах и мыслях, указывая для них высокое совершенство в христианской жизни. В книжном учении, дела и мысли людей становились основною задачею самой жизни: естественно, что они сделались предметом особого внимания для всего новорожденного общества христиан, естественно, что ими возбуждено было любопытство вообще к историческим сказаниям. Деяния церковные, жития святых и тому подобные писания необходимо воспитывали любовь к исторической или летописной памяти о временах минувших и теперь следующих. Очевидно, что когда выросло посеянное книжное семя, то выросла и Русская мысль связать в одно целое рассеянные части, собрать в один рассказ разрозненные хронологические отметки о Русских делах и мыслях и из простой описи лет воспроизвести повесть временных лет. Это была первая попытка написать историю народа, как мы понимаем это дело в теперешнее время.
Мысль о такой попытке, мысль о литературной повести временных лет не могла родиться раньше времени Ярослава еще и по той причине, что только к концу этого времени Русь сложилась в одно целое, как земля, как физическое тело, способное жить вполне независимо и самостоятельно. Хорошее и крепкое физическое сложение было необходимо и для здорового и умственного посева книжных словес. И только в то время, когда эти два начала жизни вполне устроились, стало возможно и действие сознательных народных сил. Только тогда в народе могла пробудиться мысль о самом себе, как о цельной живой единице, чувствительной и внимательной к собственному существованию, ко всем порядкам и явлениям собственной жизни. И вот, как только мудрый сеятель, Ярослав, сошел со своего поля, в обществе сами собою поднимаются размышления и вопросы о Русской Земле. Откуда пошла Русская Земля, кто в Киеве начал первый княжить, откуда Русская земля стала? вопрошали тогдашние пытливые умы, конечно, более всего в той среде, которая сама много работала и для земского и для умственного устройства новой народности. Эти достопамятные размышления и вопросы прямо указывали, что новорожденное русское общество в действительности пожинает плоды мудрых пахарей и сеятелей, что не напрасно оно прочитало книги Писания о человеческих делах и мыслях, что и его собственная мысль теперь бодрствует и работает, пытает, исследует, хочет знать откуда что пошло и как началось, что, стало быть, умственный подъем общества совершается правильно и отличается здравою силою. С другой стороны, это же самое обнаруживало, что русское развитие стояло тогда на собственных ногах, иначе сказать, было самобытно и независимо не только политически, как целая единая земля, но и умственно, как молодая, полная свежих сил образованность, пытающая источники знания не по чужой указке, а по собственному разумению.
‘С 1000 года усилившаяся (слова строгого и сурового судьи — Шлецера), стремящаяся к просвещению более всякого другого северного государства, страшная для всех своих соседей, и тогда еще очень известная иностранцам’, Русь в этот славный век естественно должна была взглянуть на свое прошедшее с особенною любовью, ибо где же находились корни, истоки и родники настоящей ее славы и силы, как не там, в далеких летах и временах.
Лучшие русские люди этого века, все разумеющие, смысленые люди, как тогда говорили, по тем же естественным причинам не раз должны были останавливать свою мысль на вопросах, которые сами напрашивались: откуда это все пошло, кто был первым началом этого русского подвига, откуда и как создалась эта сильная и славная Русь? Назревшая в обществе, как и в отдельном человеке, мысль никогда не остается без выражения, она неизменно находит себе тот или другой образ воплощения, переходит из слова в дело. И какова бывает мысль, таково бывает и дело. В этом случае мысленный запрос общества касался предмета научного и литературного и потому ответом на возбужденные рассуждения и размышления о начале Русской Земли явилась повесть временных лет, уже не простая опись лет, от которой, как от своей родоначальницы она вела свое происхождение, но именно повесть, рассказ, первое литературное, след. более или менее художественное, т. е. искусственное произведение, которым с такою жизненною последовательностью начинала свою работу новорожденная пытливая русская мысль.
В человеческом мире всякому делу предшествует мысль этого дела, его идея, так точно как из всякого же дела в свой черед нарождается новая мысль, новая идея, приводящая тоже неизменно к своему делу. В этом состоит нескончаемый безграничный круговорот человеческой жизни. В разумном человеческом порядке без мысли не бывает никакого хотя бы и малого дела, А повесть-летопись вдобавок такое великое дело, которое, никак не может быть создано без участия в нем даже всего общества. Повесть-летопись, как собрание временных лет в одно целое, как первичный, первородный вид самой истории, есть дело по преимуществу общественное, весьма сложное, требующее умственной работы целого поколения. Личность и уменье автора здесь всегда бывают только орудием и более или менее достойным выразителем этого дела, как и самого общества. Это не историческое сочинение искусившегося в школьных литературных преданиях и приемах ритора-сочинителя, подражавшего художественным образцам древности, каких мы встречаем в лице византийских историков. Это не личное литературное пожелание описать бытия своей страны. Это, напротив, общее дело всех бывалых людей, общее желанье всех деятелей своего времени. По крайней мере так можно судить о Русской летописи, основываясь на способе ее составления, а главное, на всем ходе ее распространения и продолжения в течение целых шести сот лет. Она из рук первого списателя вышла простым сборником временных лет, который по самому свойству такой работы, особенно в первое время, когда так называемые ученые пособия едва существовали, не мог быть исполнен однолично, одною мыслью и одним трудом самого списателя. Собирать временные лета он должен был отовсюду, от ветхих книг и от живых людей, при участии множества лиц, которые необходимо вместе с летописным материалом приносили и свою память о древних временах и людях, и таким образом устраивали согласно со своими сказаниями самую мысль списателя. Как сборник, наша летопись меньше всего выражает какое-либо авторское искусство. Работа над нею так младенчески проста, что доступна всякому смысленному грамотнику, ибо сборник дозволяет без нарушения его цельности, дополнять новым сведением каждую его статью и потому очень естественно, что первая же копия с первой написанной летописи уже чем либо отличалась от своего подлинника.
Предполагают, что нашу первую летопись написал инок черноризец киевского Печерского Феодосиева монастыря, преподобный Нестор. Знаменитый Шлецер с немалым изумлением вопрошает: ‘Как пришло Нестору на мысль написать временник своей земли и на своем языке (ибо на западе тогда все писали по латыни), каким образом этот Русс вздумал быть историком своего народа?’ В самом деле, это вопрос очень важный и любопытный, особенно при том взгляде на историю вообще и на русскую древнюю историю в особенности, какой существовал у Шлецера и у его современников.
В стране дикой, где вчера еще жили чуть не людоеды, как могло случиться, что некий черноризец пишет повесть-летопись со всеми достоинствами труда самостоятельного, самородного и вовсе не скалывает своей работы с какого либо известного образца!
Старая наука старалась объяснить это чудное происшествие в Русской Земле раскрытием его внешней связи с византийскою образованностью и с византийскими летописными образцами, вследствие чего выходило, что Нестор усвоил себе ту образованность, и принимая на себя исторический труд, необходимо должен был подражать ее образцам. Рассматривая это дело только с внешней его стороны, иначе нельзя и рассуждать. Но сам же Шлецер отметил, что напр. слог Несторова повествования не похож на византийский, а похож на Библейский, что стало быть византийское риторство со всеми своими приемами Нестору вовсе не было знакомо, или он вовсе не умел ему подражать. Последующие исследования доказали, что византийцами Нестор пользовался очень самостоятельно и единственно только как подходящим материалом, и вся постройка его летописи обнаруживает труд вполне самостоятельный и независимый ни от каких образцов, с которыми он имеет сходство лишь по однородности задачи и работы.
Историческая наука теперь значительно распространила кругозор своей изыскательности и не довольствуется уже раскрытием в исторических явлениях только их внешних, механических соединений. Она теперь взирает на них, как на особый мир жизни, и потому старается по возможности обнаружить, на чем, на каких началах и корнях они укрепляются в самой жизни. Такое литературное произведение, как Несторова Летопись, для теперешней науки, кроме всех других ее достоинств, уже по одному тому, что она существует, представляется делом весьма замечательным, которое не могло возродиться по намерению или по фантазии одного лица, как нарождаются обыкновенные произведения литературы. Наука знает теперь, что даже и эти обыкновенные произведения в сущности есть дети тех или иных умственных и нравственных направлений, господствующих за известное время в обществе. Как же может случиться, чтобы первая летопись народа народилась только по замыслу некоего благочестивого начитанного черноризца, и к тому же в подражание чужим образцам?
Вследствие таких размышлений, вопрос ‘как пришло Нестору на мысль написать свой временник?’ сам собою превращается в другой вопрос: сам ли Нестор в тишине своего келейного затвора, читая византийские хронографы, задумал, в подражание им, написать такой же русский хронограф, или эта дума давно уже ходила в русском обществе и ожидала только способного исполнителя? Вообще: был ли летописный труд порожден единичною и притом монашески-уединенною литературною мыслию, или же он послужил только ответом на требования мысли общественной и стало быть зарожден был в сознании самого общества, которое в Несторе нашло только достойного своего представителя и выразителя?
Нам кажется, что этот вопрос весьма удовлетворительно решает сам Нестор, начиная летопись словами: ‘Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская Земля, кто в Киеве нача (и кто в ней почал) первее княжити, и откуду Русская Земля стала есть’. Эта красная строка, служащая заглавием Летописи, служит в тоже время обозначением и той летописной задачи, какая первее всего положена в основу всего труда.
Смысл этой задачи в полной мере обнаруживает ее, так сказать, гражданское, иначе мирское или общественное происхождение. Откуда Русь пошла, как стала (устроилась), кто первый начал княжить — это вопросы не очень близкие и не столько любопытные для монастырского созерцания и для монашеского благочестивого размышления. Они могли возникнуть прежде всего в княжеском дворе, посреди дружинников, или посреди того общества, для которого несравненно было надобнее и любопытнее знать начало той земли, где оно было деятелем, и начало той власти, под руководством которой оно совершало и устройство этой земли, и свои великие и малые деяния. Передовыми же людьми этого общества в течение многих веков всегда были послы-дружинники князя, бояре и гости-купцы, след. верхний, самый деятельный и самый бывалый порядок людей в древнерусском городе.
Монастырское созерцание, если б оно оставалось уединенным отшельником, и не явилось в настоящем случае достойным орудием общественных стремлений, совсем иначе определило бы задачу летописного труда и во главе его выставило бы неизменно вопросы по преимуществу характера церковного.
Восходя к началу Русских лет, оно ближе и прямее всего могло начать свой Временник от начала Христовой веры на Руси, и не другую, а эту самую мысль выразило бы и в заглавии летописи. Между тем его взгляд обширнее, он только мимоходом замечает, что напр. еще при Игоре в Киеве много было Варягов-христиан и все свое внимание устремляет на изображение событий и дел по преимуществу мирских, политических, даже таких, о которых и говорить следовало с монашескою застенчивостью. Для какой надобности черноризец вносит в летопись целиком договоры с Грециею Олега и Игоря? Какою мыслью он руководится в этом случае? Не внесены ли они с тою целью, с какою в Новгородскую Летопись внесена Русская (Киевская) Правда Ярослава, а в Суздальскую Летопись Духовная Владимира Мономаха? Эти два последние памятника в то время носили в себе интерес и смысл не одной достопримечательности, достопамятности, но служили — один, как поученье, другой как закон, действующими, живущими стихиями народной жизни. Быть может и договоры Олега и Игоря внесены в летопись, как действующие и живущие порядки отношений к далекому Царьграду. Во всяком случае их помещение на страницы летописи сделано было не иначе, как в интересе той среды, для которой указанные отношения были очень важны и дороги. Такою средою конечно был не столько князь с его дружиною, сколько самый город Киев со своею дружиною торговых и промышленных людей, ибо нельзя сомневаться, что позднейшие отношения к Царьграду, когда писалась самая Летопись, держались и устраивались именно на основании этих договоров. В других отделах Несторова Временника мы точно также очень часто встречаем прямые показания, что пером летописца водит больше всего смысл княжеского дружинника, или самого князя, чем мысль благочестивого инока.
Все, что можно отдать в этом случае монастырю или мыслям иночества — это духовное поучение, которое проходит по всей летописи, как ее существенная литературная основа и является повсюду, где только находит пригодное для себя место. Но и поученье не составляет еще исключительной задачи иночества, а принадлежит собственно задачам всякого литературного труда, почему и Духовная Мономаха исполнена тех же текстов поученья.
Нам кажется, что мысль составить и написать повесть временных лет возникла именно в городской среде, что город, в лице княжеской, военной дружины, и в лице дружины торговой, гостиной, первый должен был почувствовать и сознательно понять, что оп есть первая историческая сила Русской земли, деяния которой поэтому достойны всякой памяти. И впоследствии город держит Летописанье в своих руках целые века.
Как строились в городах соборные храмы общими силами всего общества, как строились самые города общими силами всей городской волости или области, так, нам кажется, строилась и эта первая повесть временных лет, так строились и все ее потомки, многочисленные списки с нее или собственно прираставшие к ее составу летописные сборники.
Самое содержание первой Летописи в целом своем составе и в подробностях свидетельствует, что она писана меньше всего для монастыря и больше всего для общества, для интересов и потребностей мира, по преимуществу дружинного, городского. А если это так, то мысль написать повесть временных русских лет была возбуждена не в монастыре, а в городе и оттуда получала постоянную поддержку, подкрепление и все надобные материалы. В монастыре она была исполнена по неизбежной причине, потому что там жили люди больше и лучше других разумевшие книжное дело, люди ничем другим незанятые, которым ничто не препятствовало вести непрерывную беседу о временах и летах, о первых людях и о всяких человеческих подвигах. Сам св. игумен Феодосий заповедал своему монастырю, во избежание лености и многого сна, бодру быть на церковное пенье, почитанье книг и на преданья отеческие, под которыми действительно должно разуметь беседы о делах времен. Послушать такие беседы в монастырь приходили и лучшие люди из города, начиная от князей и бояр, первых друзей монастыря и, без сомнения, первых же руководителей и летописного дела.
Нам кажется, что иначе и случиться не могло. Необходимо только припомнить, каким сильным умственным движением ознаменовало себя Русское общество именно в этот период времени и какое важное место занимал в этом движении именно Печерский монастырь. Прочное и твердое основание этому умственному расцвету положил еще Ярослав Великий, начавший дело с простого и самого верного начала, от которого начинал просветительное дело и Великий Петр, именно с перевода книг — собравши писцов многих и перелагая от Грек на славянское письмо. Отыскивая повсюду и списывая многие книга, он сам читал их прилежно и по дням и по ночам. Любовь к книгам самого Вел. князя необходимо возрастила свои плоды: она распространилась не только между его детьми и внуками, но и в обществе, особенно между людьми, которые могли свободнее других распоряжаться своим досугом. Поколение детей точно также само наполняет свои клети книгами (Святослав) и, сидя дома, выучивается пяти языкам (Всеволод). Поколение внуков само уже сочиняет книги: Владимир Мономах, ровесник Нестору, в поучении детям описывает собственную жизнь. Книга становится уже необходимостью для каждого мыслящего ума. А так как книга влечет к уединению, удаляет вообще от житейского шума и призывает к жизни мыслительной и созерцательной, то вслед за книгою скоро сама собою возникает в обществе потребность в монастыре, в таком особом тихом месте, где возможно читать книги и размышлять о прочитанном без всякой помехи. Книжный человек еще при Ярославе, впоследствии первый митрополит из Русских, Иларион, ходит с близлежащего села Верестового на Днепр, на холм, в глухой лес, в уединение, для созерцательной молитвы, затем копает там себе небольшую пещерку и по временам пребывает в ней, удаляясь от мирского шума. Из этой то пещерки и образовался после Печерский монастырь, когда странник Святой Горы Антоний изыскал ее для собственного уединения. Вера Христианская стала плодиться и расширяться и черноризцы почали множиться и стали учреждаться монастыри. Христианство по преимуществу распространялось книгою, писаньем. Около книги и писанья сосредоточивались и черноризцы. В монастырский труд внесено было со свойством особого послушанья или благочестивой работы по обету списыванье и переплетанье книг. И теперь еще славится писанье и переплеты Кирилловского, Волоколамского и других монастырей, дело которых узнается по первому взгляду, так оно совершено тщательно, искусно, с такою любовью.
Таким образом и монастырь является на Руси столько же подражанием жизни византийской, сколько и настоятельною потребностью распространившегося книжного ученья, образования и просвещения умов. Оттого этот первый монастырь, родоначальник умственной, духовной созерцательной жизни, очень отличается от своих позднейших потомков. Порожденный больше всего книгою, он высоко ценит эту умственную святыню и относится к ней с тем же благоговением, как и вообще к церковной святыне. Он мыслит, что грешно даже ступать ногами на исписанный лоскуток хартии, если он случайно попадет под ноги. Более высокой любви и благоговения к книге, как к умственному сокровищу, невозможно выразить. Вот почему первый Русский монастырь для тогдашнего общества был в своем роде первым университетом и университетом в лучшем смысле своего значения, то есть живым светилом знания и науки не для одних ученых, а для всех неученых и необразованных, т. е. для всего общества — живою душою просвещения общественного. Таким именно значением пользовался в 11-м веке монастырь Печерский. С городом Киевом он жил одною душою, служа средоточием для всех его умственных и нравственных стремлений и спросов. Это была высокая и святая среда, хранившая в своих стенах поученье, которого с такою жаждою искало тогдашнее общество, и которое для того века значило тоже, что для нас значит теперь широкий круг нашего умственного развития, выражаемый словами: наука, литература, искусство, политика и т. д. Вот почему, великие и малые князья, великие и малые бояре, постоянно бывали гостями этого монастыря и друзьями его иноков, и почитали добрым благочестивым обычаем видеть и на своих пирах первыми и почетнейшими гостями игумена и братию.
Известно, что и в позднее время князья, бояре, все общество, очень любили черноризцев. И нельзя было их не любить, ибо это были первые книжные, т. е. образованные люди на Руси. В их обществе всегда можно было научиться чему либо доброму и полезному для души, особенно, когда эта душа была еще исполнена темного первородного невежества, а беседа иноков светила первородным на Руси светом новой мысли и новой жизни, светом непобедимой правды во всяких людских делах, светом любви ко всякому человеку. И монастырь Печерский, как своих братьев, любил Киевских горожан. Во имя любви и правды он вступался во всякие их дела, домашние и общественные. Его св. игумен Феодосий, поставил себе обычаем почасту навещать своих городских друзей и заходил к ним во всякое время, подавая всем утешение, поучение и благословение. Великий князь и великий боярин в этом отношении равнялись с простолюдином, ибо перед правдой и любовью не было у монастыря никому никакого лицеприятия. Бедный человек и первый знатный богач, простой горожанин и Великий князь одинаково пользовались сердечным дружелюбием св. игумна, тем больше, что от бедного он и сам ничем не отличался, положив себе обетом ходить всегда в одежде нищего странника. О мирских людях, как бы они спаслися, он столько же заботился, как и о своих иноках. Однажды заходит он к тысяцкому Яну Вышатичу, которого очень любил, как и его жену, за то, что жили по господней заповеди и в любви между собою. Преподобный стал учить их о милостыни к убогим, о царствии небесном, как праведники его примут, а грешники пойдут в вечную муку, о смертном часе и пр. Когда он подробно объяснял им церковный обряд, совершаемый над усопшим, жена тысяцкого в раздумьи спросила: ‘кто весть, где это меня положат?’ Пророчествуя о ее желании, преподобный ответил: ‘по истине, где лягу я, там и ты положена будешь’. И так сбылось ровно чрез 18 лет. Когда в 1091 г. мощи святого торжественно были перенесены в новую Печерскую церковь Богородицы и положены в притворе на правой стороне, через два дня там же на левой стороне погребена была и скончавшаяся супруга Яна Вышатича. Столько любви показал преподобный к этой доброй семье. Имя Яна Вышатича мы должны очень памятовать, ибо по свидетельству самого Нестора, он много ему пересказал о давних временах нашей истории, что все и было записано в летопись. Он скончался в 1106 г. в глубокой старости, 90 лет, еще ходивши в том же году вместе с братом Путятою воевать на Половцев. Это был добрый старец, по жизни не худший первых праведников.
Таковы были отношения преподобного игумена и монастырской братии к обществу старшей Киевской дружины. Столько же просты и дружественны были отношения Печерского игумена и к великим князьям, детям Ярослава.
Все князья часто хаживали в монастырь за всякими делами, а больше всего беседовать о спасении души. Изяслав, старший сын Ярослава, часто обедывал за братскою трапезою и говаривал, что ‘вот не могут мои княжеские повара изготовлять таких вкусных ядей, как в монастыре,’ хотя эти ествы были очень бедны и просты. Печерский игумен объяснил ему, почему так бывает. В монастыре все делается с молитвою, ‘а у тебя люди твои, примолвил он, по большой части все делают со ссорою и враждою’. Пришел как-то Изяслав в монастырь, а привратник его не пускает, говорит: не велено, хотя бы и сам князь был. Изяслав уверяет, что он и есть самый князь. Но привратник без доклада игумену все-таки его не пустил. Монастырь в то время, утомленный службою, почивал после обеда, готовясь к новым вечерним службам.
Известно, что к другому брату Изяслава, Святославу, препод. Феодосий заходил во всякое время, бывал у него и на веселых пирах и однажды своим появленьем остановил такое пиршество в самой середине, так что и после пиры в его присутствии больше уже не начинались.
В такой дружбе жил Печерский монастырь с детьми Ярослава. Естественно, что дети детей — внуки сохранили еще большее уважение к этой святой среде, где они еще мальчиками привыкали чтить все то, что нравственно и умственно высилось над уровнем тогдашней жизни.
Святополк Изяславич, в княжение которого (1093—1113 г.) Нестор писал свою летопись, исполняет уже неизменно, вероятно еще отцовский обычай: куда бы ни шел, на войну ли, или в другой какой путь, он шел прежде в Печерский монастырь, поклониться у гроба Феодосия и взят молитву у тамошнего игумена. Точно также он приходил туда и на возвратном пути делить с братиею свои радости, или свои печали.
В 1107 г. он воротился в Киев с великою победою над Половцами. Победа случилась у Лубна 12 августа, а в заутреню на Успеньев день на 15 авг. Святополк уже стоял у Феодосиева гроба, молился, рассказывал о счастливой победе. И целовали его братия и он целовал братию с радостию великою’. Все радовались, приписывая победу заступлению Богородицы и молитвам св. Феодосия.
Если было так, если Печерский монастырь был любимым другом, отцом, братом, родным и святым местом для всего Русского общества, действовавшего в то время в Киеве, а из Киева на всю Русскую Землю, приходившего в монастырь поразмыслить обо всяком сколько-нибудь значительном общем или домашнем деле, порадоваться там, или попечалиться там же, вместе, за одно с любезною братиею, — если с благословения и по обычаю Феодосия так было и так потом продолжалось из поколения в поколение, то весьма понятным становится, что Печерский монастырь знал и людей и дела своей земли несравненно больше, полнее и достовернее, чем кто либо мог это знать, становится весьма понятным, что нигде в другом месте не могла зародиться и мысль о нашей первой летописи. Здесь сосредоточивалось все лучшее передовое общество Земли, весь ее ум и весь опыт и бывалость ее жизни. Нередко в кельях монастырских пред лицом братии разрешались междукняжеския важные дела, развязывались спутанные и запутанные узлы их отношений.
История стало быть живьем проходила по самым монастырским кельям, приносила в монастырь не только свежий рассказ о событии, но и окончательную мысль о всяком деле и о всяком лице, совершавшем то или другое дело. Как естественно было здесь же ей и народиться в образе первичной литературной обработки прежних хронологических книжных заметок и теперешних устных рассказов. Когда в обществе стати ходить толки о первых временах Русской Земли, поднялись вопросы, откуда она ведет свое начало, как стала она такою сильною и славною землею, то рассказать об этом грамотно никто конечно лучше не мог, как тесный круг печерских же грамотных людей, около которых с такою любовью собиралось все пытливое, умное и размышляющее из киевских первых горожан, каковы были сами князья и особенно их дружинники.
Труд летописанья принял на себя препод. Нестор. Как это случилось, мы не знаем, но без желанья и побужденья кого-либо из князей, кого либо из дружинников, без живого содействия и участия всего общества тогдашних знающих и умных людей, Нестор этого начать не мог, а главное одним своим лицом он не мог написать именно такую летопись. Те особые ее качества и достоинства, которым столько удивлялся сам Шлецер, и которым еще долго будут дивиться все изучающие этот дорогой наш памятник, ее достоинства и качества едва ли могут принадлежать труду и дарованию одного автора. В них слишком много выражено общего, всенародного, принадлежащего как бы целому веку, целому племени людей, и очень мало выражено частного, личного, собственно авторского.
Написанная по разуму, по идеям и в ответ на потребности всего древнерусского грамотного общества, наша первая повесть временных лет по этой же причине тотчас сделалась общим достоянием всей русской страны, во всех ее углах, где только сосредоточивалась грамотность. Труд черноризца Нестора лег в основание для всех других летописных сборников, которые по всему вероятию сами собою нарождались во всех древних городах русской земли, и воспользовались Повестью, как готовою связью для прежних записей и для дальнейшего труда. Почему подобная Повесть не была написана в другом каком-либо городе, почему не видно нигде и следов подобного самостоятельного труда, на это прямо может ответить сама история древнерусской грамотности или образованности, первое гнездо которой находилось только в Киеве, в его Печерском монастыре и в его городском обществе, по своему разнородному составу и по своим связям со всеми окрестными странами, особенно с Византиею, обществе самом грамотном и самом образованном для всей Русской Земли. Только в Киеве могли народиться идеи всенародного единства Русской Земли, а стало быть и идеи о том, как произошло и создалось это единство, откуда пошла эта единая Русская Земля. Породивши свое племя и оставивши в нем, так сказать, свою кровь, труд Нестора исчез в этом племени, как исчезает кровь родоначальника в его потомках. Теперь если и возможно указать, где начиналась его первая речь, то уже совсем невозможно открыть, где, каким последним словом эта речь была окончена. Летописное дело после Нестора стало общим делом всей Земли. С этою мыслью, что оно общее земское дело, принимался за свой труд каждый списатель русской летописи, всегда ее пополнял недостающими статьями и подробностями и всегда отдавал свое списанье на суд и внимание всего общества, с обычными заключительными словами: ‘Господа отцы и братья, если где либо я описался, или переписал, или не дописал, читайте, исправляйте ради Бога, и не кляните, ибо книги ветхи, а ум молод не дошел’. Повесть временных лет распространилась, как мы сказали, по всем важнейшим городам по той причине, что она и создана была желаньем и идеями города и вполне отвечала потребностям городского грамотного быта, Каждый город почитал необходимостью иметь свой сборник Летописи, в основу которого полагал Временник Нестора и дополнял его своими вставками, своими повестями, касавшимися родного города и родной стороны. Отсюда появилось множество летописных списков, и ни одного полного, в смысле полного свода всех известий. Каждый список в одном месте был полнее другого, в другом — короче. Все это зависело от количества материалов, какими пользовался каждый списатель своего сборника. Но кто собственно в городе писал летопись и где происходило ее пополнение современными событиями, во дворе ли князя, во дворе ли епископа, во дворе ли тысяцкого, или в схожей вечевой избе горожан, то есть имело ли ее списание какой либо официальный вид, об этом трудно что либо сказать. Есть свидетельства, что князья приказывали вписывать то или другое событие для памяти потомству, так в 1289 г. Галицкий князь Мстислав вписал в летописец крамолу Берестьян, есть в самой летописи признаки, что иные события рассказываются как будто самим князем. Есть прямое указание 1409 г., что первые князья без гнева повелевали писать в летопись все доброе и недоброе, как что случилось, чего без содействия и обсуждения дружины князья делать не могли. Общий приговор дружины необходимо утверждал верность, беспристрастие и сущую правду летописной записи. Еще больше есть показаний, что иные события описывали сами дружинники, каковы напр. многие междоусобные воины, походы, битвы, ссоры князей и пр., как это почти на каждой странице заметно в летописи Киевской, Волынской, не меньше в Суздальской и других. Точно с такими же подробностями Новгородская летопись описывает свои городские смуты, что явно показывает, что она велась самими вечевыми людьми. Вообще предметы, которыми исключительно занимается летопись больше всего светские, мирские, собственно городские, каковы даже новгородские известия о постройке городских церквей, или монастырей и т. п. Все это показывает, что летопись велась всегда в интересах своего города и всей Русской Земли и вообще не столько духовными лицами, сколько светскими, мирскими людьми, при непосредственном их участии в самом составлении памятных статей. Известно, что и царь Иван Васильевич составлял летописец, прибирая к старым новые лета за свое время. Быть может так описывали свои лета и древние князья.
Но это нисколько не отнимало рук у других князей, как и у городских общин, и у всех других списателей летописи прибирать к ее годам свои годы и описывать свои события, или и те же общие события для всей земли, но своими мыслями и своими речами. Лучшим подтверждением, что летописные записи составлялись не церковниками или монахами, а светскими людьми, служит летописный язык, господствующий от начала и до конца во всех списках, язык простой, деловой, больше всего дьячий, и меньше всего церковничий, который всегда очень заметен только во вставных отдельных сказаниях о лицах и событиях, бывших почему либо особенно памятными для монастырского церковного чина. Все это заставляет предполагать, что составление Летописи было официально в том смысле, что статьи писались и вносились во Временник с общего приговора и обсуждения княжеской дружины или независимой городской дружины, как вероятно было напр. в Новгороде и Пскове. Вообще можно полагать, что летопись составляли первые люди города, его грамотная, действующая и бывалая среда. Как мы сказали, летопись была общим достоянием и общественным делом для всей Русской Земли. Поэтому можно сказать, что и каждый переписчик становился в свою очередь летописцем, всегда самобытно изменял и дополнял речи согласно с разумением или по сведениям своей страны и своего города. Во всем нашем летописаньи это проходит довольно резкою чертою, которую не мог не заметить и Шлецер. Напрасно отыскивая и восстановляя подлинный текст Несторова Временника в чистом виде, он очень оскорблялся самостоятельностью Русского списыванья летописей. ‘Сии писцы временников (пишет знаменитый критик, разумея их только как переписчиков), во многом походят на всех дурных переписчиков всех времен и земель: часто от нераденья делают они описки… Но вместе и этим есть у них что-то особенное, чему совершенно подобного не нахожу я во всей прочей исторической словесности. Другие переписчики, даже из глупейшего века, переписывают с некоторым родом набожности, и по меньшей мере, не пишут умышленно своего, а только то, что видят в своем подлиннике. Русский же переписчик напротив того не уважает ни чем и не смотрит на буквы, от сего нет у него тени единообразного правописания, он склоняет и спрягает то по Словенски, то по Новорусски, переменяет падежи и времена, даже ставит другие слова: и все это без всякой причины, а потому только, что так ему угодно. Но несравненно хуже, и от чего истина и достоинство древней Русской Истории невероятно до сих пор страдали — во время переписки человек этот думает, рассуждает и делает толкования, но думает вслух, не выставляя дурацких своих выдумок на поля, вместо объяснений, а внося их прямо в текст… И эти объяснения, эти пустые, часто глупые приставки принимают за чистую Руссо-историческую истину, бесславя ими почтенного Нестора, который об них никогда и не думал… С какою тщательностию и трудом ни употреблял я критику, чтобы вытащить из кучи писцов Несторово настоящее вступление в Русскую историю и повествования его о Рюрике, как и об Олеге и пр., но все еще не решил этим важной задачи восстановить чистого Нестора, и не мог решить ее’ {Шлецера. Нестор II, 220—231.}.
Повторяем, что это был напрасный труд. Чистого Нестора можно сказать никогда не существовало. Он создан воображением критика, веровавшего в такую чистоту по классическим образцам римской и греческой истории. Мы уже говорили, что первая же копия с чистого Нестора должна была внести в него свои прибавки, вставки, свои рассуждения, толкования, объяснения, так как и самый Нестор, переписывая вновь свою Повесть, необходимо должен был сам же внести в нее новые прибавки, вставки, объяснения и пр., ибо вся эта повесть не была сочинением, а была сборником сведений, мнений, рассуждений, преданий, которые ходили в тогдашнем обществе и которые в Повести связывались только хронологическою последовательностью их изложения.
Все это раскрывает до очевидности ту простую истину, что Русское Летописанье, как началось, так и возделывалось в течение веков разумом и памятью самого грамотного Русского общества, подобно тому, как воспевалась и возделывалась в течение веков Русская песня-былина, такая же Русская летопись неграмотного люда. Ни там, ни здесь авторов-сочинителей мы нигде не видим.
Сказывает и поет былины неграмотный народ, списывает, собирает, составляет летопись тот же народ, только в грамотной его среде. Его отношения к устному преданию и к преданию письменному — одинаковы. И то, и другое, как отеческое предание, он воспринимает не в виде мертвой буквы, а как живое выражение его собственной памяти и собственных созерцаний о минувших веках. Отсюда указанное Шлецером известного рода своеволие в передаче летописного текста, в который каждый списатель всегда вносил и свою живую мысль, свое живое пониманье ветхих речей. Не говорим о том, что летопись списывалась и составлялась по всем углам Русской Земли и необходимо подвергалась влиянию местного говора и местного запаса сведений.
Подобно устному и письменное предание, Летопись, во всем своем повествовании сохраняет тот же эпический характер полного спокойствия и полной правдивости к изображаемым лицам и событиям, вследствие чего, как литературное произведение, она близко примыкает к библейским идеалам и образцам библейского писания, и вовсе удаляется от византийской риторской школы. По этой же причине в нашей летописи нет и следов личной фантазии и личной страсти автора-ритора, нет и следов исхитренной риторики, ни в мыслях, ни в словах. В ней господствует, как мы сказали, полное спокойствие эпического созерцания, которое конечно могло оставаться в таком памятнике только по той причине, что он воспроизводился разумением всенародного грамотного общества, где личность летописателя совсем терялась, исчезала, как личность простого пересказывателя народной былины.
И это вполне зависело от самого существа древней Русской мысли и древней Русской жизни, в них ни в слове, ни в деле ничего не оказывалось индивидуального, самоличного, и все служило только выразителем какой то общей стихийной силы, державшей в полной зависимости от своих общих идей каждое частное, личное деяние и помышление.
Продолжатели Нестора, даже самые поздние, включительно до ‘Летописи о Мятежах’, написанной в половине 17 столетия, ничем кроме древности языка не отличаются от своего первообраза. Они до позднего времени сохраняют один тон, один характер повествования, в которых дело личного авторства совсем исчезает. Вы слышите рассказ не того или другого автора, а как бы всего того народа, который был свидетелем и очевидцем повествуемых событий. Поэтому нет никакой возможности определить первобытный объем Повести Нестора и отделить эту повесть от записок продолжателей, или определить верною точкою, где начал и окончил один продолжатель и где начал и окончил другой. В общем характере все сливается в один цельный рассказ, продолжающийся непрерывно, хотя и в разных сторонах Русской Земли целые века, шесть сот лет. Кто же может так долго и в одном и том же тоне рассказывать свою быль, как не само грамотное общество народа. Поздняя летопись ничем не отличается от своего первообраза и совсем бесследно сливается с ним, по той именно причине, что и там и здесь существует и пишет один и тот же автор, сам грамотный народ.
По той же причине, как общенародное дело, наша Летопись с первой и до позднейшей своей строки отличается необыкновенною правдивостью и достоверностью рассказа, где всякая ложь, как темное пятно на светлом месте, обнаруживается сама собою, больше всего собственным качеством лжи и выдумки.
Таковы напр. все летописные измышления о начале Руси и Славян, появившиеся в 16 веке и порожденные литературным влиянием Польши. От нашего правдивого состава летописи они отваливаются сами собою, как случайные неорганические приставки.
Только как общенародное дело, наша летопись могла сохранять долгие века тот смысл, что летописное слово не простое мирское слово о мирских делах, а святое слово самой исповеди за весь живущий и действующий мир, святое слово христианской правды, внушенное глубоким уважением к слову Писания вообще. Этот именно характер искренней и правдивой всенародной исповеди был почувствован и критикою Шлецера. После самых строгих и самых до мелочей придирчивых истязаний Несторова Временника, Шлецер выразился о Несторе так: ‘Этот Русс в сравнении с Исландцами и Поляками (писавшими к тому же позднее его), так превосходен, как рассудок, иногда затмевающийся, в сравнении с беспрестанною глупостью’.
Но Исландцы и Поляки потому и не выдержали сравнения, что их сказания проникнуты мыслью и чувством автора-сочинителя, исполнены страстью, а след. и пристрастием пишущего лица, в них личность автора всегда представляет как бы основу повествования. В нашей древней Летописи ничего подобного нет уже по той причине, как мы говорили, что она не сочинение, а собрание временных лет, записанных и рассказанных не одним лицом, а множеством лиц, от разных слоев народа, от разных краев Русской земли.
В этом собрании народных мыслей, рассуждений и сведении о давнем времени, в этом совокуплении народных исторических былин существенною и собственно историческою чертою является не произвол личного авторства, а строгое понятие о той правде, какою может дорожить только сама наука. Установлению этой правды очень способствуют годовые числа. В Несторовой Повести время занимает передовую главнейшую статью всего труда. В сущности Нестор описывает только лета времени и это раз навсегда выводит его труд из области поэзии, где есть время, но не бывает лет, в область знания — науки, где числа устраняют всякую неопределенную мысль — мечту.
Годовое число в Повести Нестора есть первая причина для описания событий. Оттого он старательно выставляет даже и те года, в которые ничего не случилось. Глубокое, какое-то религиозное почтение и уважение к годовому числу, он, без сомнения, вынес не из византийских хронографов, а из собственных своенародных источников, от первых церковных заметок первых наших христиан. В определенную, точную и в полном смысле научную рамку годовых чисел Летопись с величайшею добросовестностью вносит все то, что почитает важным, дельным и любопытным, вовсе не думая иной раз о показаниях противоречивых или даже повторительных, что указывает только на различие ее источников. Очень только заметно, что она дорожит каждым известием и сведением, которое могло осветить правдою темное дело или темное время. Чего не знает, о том она и не говорит, и всегда оставляет короткую заметку древности в том самом виде, как она есть, не пускаясь в сочинительские распространения и прикрасы, и одевая ее в иных случаях только народным же преданием, т. е. общею мыслью и общим разумением своего века. Все те свойства и качества летописного труда, какие сами собою выясняются при изучении древнейшей, так называемой Несторовой летописи, лежали, как бы святым заветом от предков к потомству, и во всей последующей работе писания и составления летописных сборников. Как бы словами самого Нестора, вот что говорит его летописный потомок 16 века, простой селянин Ростовской области: ‘Молю вас, братья, которые будут читать и слушать эти книги: если кто найдет здесь многое недостаточное, или не полное, да не позазрит мне, ибо не Киевлянин я родом, ни из Новгорода, ни из Владимира, но селянин Ростовских областей. Сколько нашел, столько и написал. Чего силе моей невозможно, и чего не вижу перед собою лежащего, то как могу наполнить? Богатой памяти не имею, дохтурскому искусству не учился, как сочинять повести и украшать премудрыми словами, который обычай имеют риторы. Мне, что Бог поручит в руки, то в первые лета (более древние, но пустые или неполные) и после впишем‘ {Тверская Летопись в П. С. Р. Л., т. XV, стр. 142.}. Вот с какою целью ставились в Летописи пустые годы и вот каким способом составлялось наше летописанье до последних своих дней. Им занимался всякий грамотник, к какому бы сословию он не принадлежал, как в монастыре, так и на посаде. Да и в церковном, монашеском чину летописанье больше всего находилось в руках таких же простых по образованию людей, какими бывали вообще посадские люди, не имевшие понятия о дохтурской хитрости, научавшей сочинять повести и витиевато описывать события, в следствие чего язык нашей летописи, как мы сказали, всегда отличался простым складом, каким писались все простые деловые записи. Как скоро списатель начинал строку выражением: ‘Тогож лета’, или ‘в лето такое-то’, то кроме сущего дела, кроме слов простой истины он уже ничего не мог приписать к этому началу. Лета времени настраивали его ум на свой заветный лад, который уже невозможно было чем либо переладить и внести в него что либо несвойственное этой книжной летописной святыне.
Можно сказать, что в своем роде это была наша своеземная литературная школа, вовсе не знавшая о существовании грамматической риторской школы, не имевшая понятия о дохтурском сочинительском художестве. Наша летопись есть произведение образованности, воспитанной отчасти на эпических идеях домашнего предания и больше всего на образцах церковно-книжного слова, на образцах библейского рассказа и Евангельского учения. В этой школе, конечно, мы многое потеряли. Мы потеряли напр. все яркие и вычурные краски, какими могли быть изображены характеры и самые лица наших исторических деятелей, мы потеряли вообще идеальность или вернее сказать театральность в описании лиц и событий, отчего все наши герои являются самыми простыми и обыкновенными людьми, простым народом, а вовсе не героями театрально-фигуральных созданий Истории.
Но зато в этих летописных героях лежит полная человеческая правда, а в изложении событий — полное их вещество со всем, что было в них хорошего и худого, то вещество истинной, настоящей, действительной жизни, которое потому очень мало нас и привлекает, что в нем не видится никакой мечты, никакой идеализации, никакой фантазии, и стало быть поэзии, и притом поэзии лирической и драматической, к чему так приучили нас писание и обработка западной истории. Не меньше было поэзии и в наших древних характерах и событиях, но наш летописец не чувствовал себя способным представлять характеры и события, чего без вымыслов делать было невозможно. Он, как истинный историк, только повествовал и своими воззрениями и созерцаниями приближался только к эпическому спокойствию древних. Вот не последняя причина, почему в нашей истории не находится героев-актеров, не ощущается событий-драм. ‘Как я могу наполнить свой труд дохтурским риторским вымыслом, когда не вижу перед собою истинного свидетельства’, говорил простодушно наш селянин-летописец, обнаруживая этими словами самую существенную основную черту нашего летописанья.
Известно, что простые первоначальные и как бы низменные понятия всегда находятся в очень близком родстве со самыми возвышенными требованиями науки. Лучшим пояснением слов нашего селянина может служить отметка знаменитого Шлецера, по случаю восстановления древнего текста нашего же селянина инока Нестора.
‘Я рассказываю, говорит славный критик, только то, что нахожу в каком-нибудь древнем списке Временника. Если же когда осмеливаюсь делать какое предположение, то ясно даю знать, что это мое предположение, а не слова древнего какого сочинителя Временника. Пусть кто хочет, тот делает из истории роман, т. е. схватя одно какое-нибудь настоящее происшествие, приставит к нему одиннадцать других: какая до того нужда? Только пусть будет честным человеком и скажет: я пишу роман. Но вставлять, как будто не приметно, в повествование собственные свои выдумки и (часто глупые) бредни, выдавая их за быль, это значит — подделывать историю, значит бессовестным образом обманывать всех своих легковерных и неспособных испытывать читателей’ {Шлецера Нестор, III, 318.}.
Такое именно воззрение на летописное дело лежит в основании Несторова Временника, разветвившегося в последующие века в целое очень густое древо летописных списков, которые в общих свойствах очень строго сохраняют завет Нестора и потому отличаются всеми достоинствами своего коренного начала. Русская летописная честность Нестора особенным образом и привлекла к себе уважение и даже любовь со стороны первого европейского критика.
Эта же самая русская честность не позволила повествователю временных лет начать свою повесть риторскими выдумками и сочинительскими сказками. Описание древних собственно русских времен он начинает с настоящего дела.

——

Вспоминая о древних временах и заимствуя самую начальную историю человека у византийцев, наша летопись ведет свой рассказ от потопа и говорит, что по разрушении Вавилонского столпа и по разделении людей на 72 языка, сын Ноя, Афет, принял себе во власть запад и север, что из числа этих 72 языков, от племени Афета произошел народ Славянский, именуемый Норци, которые суть Славяне. Вот древнейшее имя Славян. Оно поминается еще Геродотом в имени Невров, живших к северу от Карпатских гор. После многих времен, говорит летопись, Славяне сели на Дунае. Отсюда они разошлись по земле и прозвались своими именами, где кто сел, на котором месте. По Геродоту на нижнем Дунае лежала область Древней Скифии, которая распространялась до устья Днепра. В какое то время Дунайских Славян потеснили Волохи, сели посреди их и стали творить всякое насилье. Это было новою причиною расселения Славян дальше к северу и северо-востоку. Когда и какое это было нашествие Волохов, неизвестно. Волохами, Влахами Славяне обыкновенно называли племена Романские. Прежде полагали, что это было нашествие на Дунайские земли Римлян, при импер. Траяне. Но более внимательные соображения заставляют относить нашествие Волохов к очень отдаленным временам, по крайней мере к движению Кельтов и Галлов лет за 300 и более до Р. X. Как бы ни было, но в Придунайском населении и доселе живет народность Романского или Галльского происхождения, называемого по древнему точно также Волохами.
Славяне, которые пришли и сели по Днепру, где он течет в поле, в степные края, прозвались Полянами, а другие Древлянами, потому что сели в лесах, другие, севшие между Припятью и Зап. Двиною, назвались Дреговичами (от дрягва — болото), севшие на Двине назвались Полочанами, от реки Полоты, которая занимает середину течения Двины и делит его как бы пополам. От них Кривичи на верху Волги, Двины и Днепра. Которые сели выше Кривичей около Ильмень-озера, прозвались своим именем — Славянами, которые сели пониже Кривичей, по Десне, по Семе, по Суле, против Киева, на восточном берегу Днепра, назвались Север, Северо, Севера. В той же местности, выше Северы, поселились пришедшие от Ляхов Радимичи по Сожу и Вятичи по Оке. В Южных полях по нижнему Днепру сидели Уличи, по Бугу Дулебы, иначе Бужане, а после Валыняне, по нижнему Днестру — Тиверцы, древние Тирагеты, на верху Днестра у Карпатских гор — Хрваты, Храваты или древние Карпы.
Жили Поляне по этим Киевским горам, и пролегал мимо их путь ‘из Варяг в Греки’. От Греков в Днепр, на верху Днепра волок до Ловоти, по Ловоти в Ильмень-озеро, из него течет Волхов и втекает в озеро великое Нево, а устье того озера (теперешняя Нева) идет в море Варяжское, по тому морю идти до Рима, а от Рима придти к Царюгороду, а от Царягорода придти в Понт-море, в которое течет Днепр, и которое слывет Русское море. По этому морю учил апостол Андрей, брат Петров. Апостол учил в Синопе, оттуда пришел в Корсунь, и увидев вблизи Днепровское устье, захотел пойтти в Рим. Проходя вверх по Днепру, он выходил на Киевские горы, благословил место и поставил крест, сказавши своим ученикам, что на этих горах возсияет благодать Божия, устроится великий город и воздвигнутся многие церкви. Потом прошел к Славянам, где теперь Новгород. Здесь он увидел чудный обычай, о котором потом рассказывал, придя из Новгорода по Варяжскому морю в Рим. ‘Удивительно, говорил он, что делается в Славянской Земле: есть у них бани деревянные, натопят их жарко, разденутся донага, обольются квасом уснияным (щелоком), возьмут молодое прутье и хвощутся им, сами себя бьют, и до того добьются, что вылезают еле живы, обольются студеною водою. так и оживут. И так творят всякий день, никем не мучимы, но сами себя мучат, творят себе не омовенье, а мученье’. Слушали Римляне и дивились. После того апостол из Рима опять пришел в Синоп.
Таким образом на Киевских горах жило понятие, что отсюда можно обходить вокруг весь европейский берег, что с Варяжского моря — рукой подать до Рима, а с Черного моря — рукой подать в Царьград. Такое понятие могло держаться только очень далеким преданием и постоянными походами по этому пути, конечно, главным образом торговыми. В Киеве, таким образом сосредоточивались если не промыслы, то по крайней мере понятия о промышленных силах двух морей, одного Русского, другого Варяжского, которое по родству населения на половину было тоже Русским или Славянским. И Черное и Балтийское море в понятиях Днепровского населения были морями родными, и там, и здесь плавали свои люди, обходившие Европу и приходившие опять в тот же Киев, дабы возвратиться его дорогою к родному северу. Вот объяснение, почему Россы в 839 г. направлялись по материку Европы в свой Варяжский угол, на Славянское Поморье.
Киевляне очень хорошо знали и перекрестный путь с Днепровской дороги, из Оковского леса, по Зап. Двине в Варяжское море, а из того же леса течет Волга на Восток и 70-ю устьями впадает в море Хвалисское. По Волге можно идти в Болгары и в Хвалисы, дойти в жребий Симов, в Азию, по Двине в Варяги, из Варяг до Рима, от Рима до племени Хамова — в Африку.
Вообще в этих рассказах о путях из Русской Земли в ту и другую сторону к далеким морям несомненно высказывается память и сознание о том, что город Киев и Русская Земля с незапамятных, еще апостольских времен, были серединою торговых связей и сношений Востока с Западом и Севера с Югом.

——

Летопись ничего не говорит о первом начале других Русских племен и помнит только о Полянах, что они жили особо, независимо от других, жили каждый со своим родом на своих местах, владея каждый своим родом.
Были у них три брата, одному имя Кий, другому Щек, третьему Хорив, сестра их Лыбедь. Каждый брат сидел в Киевских местах на особой горе, отчего и горы прозывались их именами, Щековица, Хоревица. Во имя старшего брата, Кия, на его горе, они построили городок и назвали его Киев. Около городка был лес и бор великий, ловили тут зверей. То были мужи мудрые и смысленые. Кий, княживши в своем роде, ходил даже в Царьгород и великую честь принял от царя, при котором царе туда приходил. Возвращаясь домой, на Дунае, он возлюбил место и срубил было городок, желая сесть там со своим родом, но близь живущие не дали ему устроиться. И доныне Дунайцы знают городище Киевец.
Существовало и другое предание о происхождении Киева. Говорили, что Кий был лодочник, перевозчик, что был тут перевоз с этой на ту сторону Днепра, и говорилось в народе: идти на перевоз, на Киев. Но летописец замечает, что так толковали несведущие. Само собою разумеется, что предание о трех братьях заключало в себе более исторического, чем предание о перевозчике. Хотя и перевозчик указывает на пролегавший путь через Днепр от Запада к Азиатскому Востоку.
Можно полагать, что в именах этих братьев и сестры скрывается темная память не о лицах собственно, но о целых землях, для которых город Киев в незапамятное время был средоточием и живою связью, был местом населения, приходившего сюда от этих земель. Мы уже говорили, что имя старшего брата, Кий, может обозначать народ Хунов или Хоанов, упоминаемый еще Птолемеем. Плиний и тот же Птолемей именуют Днестр ли, Буг ли, но реку этой местности, Аксиаком.
Тацит знал какой-то народ, о котором не хотел рассказывать басни, именем Оксионы. Помп. Мама рассказывает, как упомянуто, что Аксиаки был такой народ, который не имел понятия о воровстве, чужого никогда не брал и своего никогда не запирал и не хоронил от воров, ибо в его стране их не было.
Имя Аксиаков по всему вероятию идет от Геродотовского Эксампея, см. стр. 220, и непременно должно обозначать какое либо туземное название этой страны, которое в течение веков, хотя и переменилось, но коренной звук сохранило тот же. К этому звуку близко также подходит слово — скала, сохраняемое в названии некоторых мест, напр. Скаливое, что вообще совпадает с именем Эксампеи, означавшим священный, скалистый путь страны от Днестра до Днепра, образующий известные пороги. Не происходит ли и Киевлянин Щек из недалекой страны Эксампея или Аксиака? Гора Щековица иначе именуется Скавикой, почему Аксиаки могут соответствовать Скавикам. О такой древности можно гадать всячески, лишь бы находились хотя малые основания.
Что же касается третьего брата, Хорива, то его имя напоминает отца Булгарских племен Куврата или Кровата-Хровата, Хорвата, а вместе с тем и страну Хоровое, о которой свидетельствует Константин Багрянородный, говоря, что она находилась на запад от Днепра вблизи Руси и в 10 веке принадлежала Печенегам.
Точно также и сестра Лыбедь напоминает страну Лебедиас, где-то вблизи Дона, в которой жили в одно время Венгры, а потом ее заняли Печенеги, и которая прозывалась будто бы по имени вождя Венгров. В той стороне есть город Лебедянь, Тамб. губ., есть город Лебедин, Харьк. губ. в местности р. Псела, но есть также Лебедин Киевский, Чигиринского уезда, село и большой лес — Лебедын, к северу от Новомиргорода и страны Эксампей. Таким образом все братья и сестра, как первые поселенцы, могли населить Киев из ближайших к нему мест, со стороны Днестра и Буга.
Все братья и сестра тут в Киеве и скончались. После них стал держать княженье у Полян их род. Но по смерти братьев Поляне жили в обиде от Древлян и других окольных племен, по-видимому, до того времени, как пришли на Киев Козары и заставили платить себе дань. Увидавши Киевских людей сидящих в лесу на горах, Козары сказали: ‘платите нам дань’. Подумали Поляне и решили дать по мечу от дыма (от дома). Козары пришли к своему князю и старейшинам и объявили, что вот доискались новой дани. ‘Где?’ спросили князь и старейшины. ‘В лесе, на горах, над рекою Днепрскою’.— ‘Что дали?’ — Козары показали меч. Старцы Козарские подумали и примолвили: ‘Княже! дань недобрая… Ее доискались мы одною стороною оружия. то есть саблями, а у этих оружие с обеих сторон остро, это меч. Будут они брать дань и на нас и на других странах’. Так это и сбылось, повествует летописец. Владели Козары, а после ими самими стали владеть Русские, владеют и до сего дня.
Прежде нашествия Козар на Киев, летопись заносит на свои страницы книжные сведения о переходе на Дунай Булгар, которых, следуя византийскому источнику, именует Скифами-Козарами, о приходе в Славянские земли Белых Угров и о нашествии Обров или Аваров, о которых рассказывает предание, как они мучили Дулебов-Бужан. Были Обры телом велики и умом горды, но Бог истребил их, все померли, не остался ни один Обрин. Есть на Руси пословица и до сего дня: Погибли как Обры. Нет их племени, ни наследка. После них пришли Печенеги, а затем, уже при Олеге, мимо Киева прошли Черные Угры. Вот вся память о переходах по нашей стране кочевников. Об Уннах летопись ничего не слыхала, а казалось бы, если то были также азиатские кочевники, она могла бы сохранить какую-либо память об их долгом господстве во всей нашей стране до самого прихода Обров-Аваров.

——

Вспоминая о первобытной жизни предков, наш древнейший летописец, как видели, обрисовывает эту жизнь немногими словами. Он подробнее говорит только о быте Киевских Полян, но утверждает, что так жили и остальные племена. Его короткие слова представляют однако столько полноты, точности и обстоятельности, что древнейшие основы нашего быта выступают в них самыми выпуклыми чертами.
Каждый жил особо со своим родом, на своих местах, каждый владел родом своим особо. Не оставляя никакого намека о лице родоначальника, летописец говорит вообще, что каждый человек, как и целое племя, жили со своим родом, то есть в среде своего рода, каждый владел родом своим, то есть каждый устраивался и управлялся родом, но не лицом. Летописец, вслед за тем, указывает самый образ и порядок такого владенья, говоря, что в Киеве жили три брата, каждый особо на своей горе, следовательно с особым владеньем в своем роде, что однако три брата составляли один род и что старший из братьев княжил в своем роде, то есть был старейшиною у трех братьев. Выражение княжить очень определенно объясняется последующею историею. Оно значило не более, как исполнять родовую волю, делать то, что повелевали уставы, обычаи, нравы и порядки рода. Поэтому братняя власть, братнее владенье родом в сущности представляли власть и владенье самого рода. Вообще летописец очень заботится выставить вперед только то, что каждый жил особо со своим родом, независимо и свободно от других, что никакой общей связи, или общей зависимости от кого либо, никакого политического единства в земле еще не существовало. Все жили, устраивались и управлялись своим родом, в родовой отдельности друг от друга, занимая каждый свои отдельные родовые места.
Это летописец повествует о старине, какую возможно было припомнить в 11-м веке, когда началось Русское летописанье. Но нам уже известно, что византийские Греки и притом достоверные свидетели-очевидцы тоже самое рассказывают о быте наших Русских Славян и в 6 веке. Они повествуют, что Славяне жили в простых бедных хижинах, порознь, особняком, на далеком расстоянии друг от друга, в глухих лесах, при реках, болотах и озерах, вообще в местах недоступных и при том часто переселялись, отыскивая, разумеется, в виду чужих и своих врагов еще более недоступное и безопасное место, что Славяне всегда любили свободу и независимость, не терпели никакого обладателя и не было возможности принудить их к рабству или повиновению, что они единодержавной власти не знали, но искони управлялись общенародно и рассуждали обо всех своих делах сообща, что у них было много царьков, т. е. князей-старейшин и что при всем том они жили в постоянных несогласиях: на чем порешат одни, на то не соглашаются другие и ни один не хочет повиноваться другому.
Шестой век не был первым веком в жизни Славян и описанный образ их быта мы можем без малейшей ошибки отнести и к более отдаленным временам, так точно, как стихийное господство этого быта мы можем проследить до очень позднего века.
Жизнь в родовой отдельности и особности повсюду в человечестве составляла первородную и начальную ступень людского общежития. Она повсюду служила естественным и единственным узлом, в котором скрывались первоначальные основы и первые зародыши общества и государства. Таким образом, наш первый летописец очень хорошо знал, что он говорил. Жизнь родом, владение родом — вот в чем заключалась первоначальная основа Русского быта. Наука подтвердила эти краткие слова подробными исследованиями, которые, если и не вполне, то все-таки с достаточною ясностью раскрыли существенные черты этого быта. Она очень основательно, вполне точно наименовала его родовым бытом, то есть, присвоила ему то самое имя, каким этот быт обозначается в древнейшей нашей летописи. Однако существуют мнения, которые старательно уверяют и доказывают, что родового быта у Русских Славян не существовало, что слово род значит собственно семья и что наш древнейший быт в своих стихиях правильнее называть бытом семейно-общинным, так как основою нашей древнейшей жизни была семья и община, но отнюдь не род, и что Русская земля ‘изначала была наименее патриархальная, наиболее семейная и наиболее общественная (именно общинная) земля’.
Мы уже имели случай объяснить, что на наш взгляд в этих решениях заключается собственно недоразумение и произвольное толкование слова род словом семья {Домашний быт Русских Цариц, изд. 3, стр. 11—29 и след.}.
По Летописи слово род имеет очень пространное значение. Оно вообще значит рождение, то есть, колено, племя, затем: породу, родство, родню и пр. и в иных случаях в силу понятий о рождении могло обозначать семью в тесном смысле. Но рассудительный читатель, конечно, согласится, что семья составляет лишь первоначальную основу рождения людей, корень каждого рода, что она затем неизбежно разрастается многими ветвями, целым древом, как до сих пор это наглядно изображают, когда хотят объяснить происхождение и разветвление того или другого знатного рода. Ставши таким древом, семья исчезает и потому получает другое наименование. Она называется родом, то есть союзом, общиною многих семей, связанных между собою естественною последовательностью рождения, в котором живыми действующими членами по естественным же причинам человеческого долголетия остаются по большой части только три колена: отцы, дети и внуки. В наше время, при сильном развитии быта государственного, общинного и общественного, в действительности существует только семья да общество, и родичи совсем теряются, уходя далеко от семьи в общество. Теперь, чтобы составить понятие о роде, как о форме людского общежития, как о главном деятеле жизни, необходимо прибегать к известного рода учености и необходимо даже чертить перед глазами родословное древо. Но было время, когда такое древо существовало живьем на своем родном корне, тесно и крепко переплетаясь своими ветвями около своего родного ствола, когда оно было неизбежною, а вместе с тем и единственною формою человеческого общежития. Об этом времени и говорит наша первая летопись, объясняя, что все жили родом, владели родом, но не семьею и не общиною. Летопись не знает ни семьи, ни общины. Она знает только род, по той причине, что род был господствующею формою общежития, так точно как теперь господствующая форма нашего общежития есть общество. Семья же, как теперь, так и в древнейшем быту, всегда представляла частный, собственно личный, домашний круг жизни, при чем в древнее время, при владычестве рода, она даже не могла носить в себе никакой самостоятельной и независимой силы, которою вполне обладал один только род. Семья была не более, как частица рода. Она служила только зачатком, семенем рода и сама зачиналась в его среде под его покровом и заведыванием, под опекою стариков или старших, и затем вскоре сама же исчезала в разветвлениях собственного нарождения, которые неизменно воспроизводили все одну и туже бытовую стихию — род.
Почему, в первобытное время, каждый род теснился у своего родного корня и жил особняком, это объясняется простым естественныим законом самосохранения.
Детская беззащитность первобытной жизни естественно соединяла всех родичей в одно целое, в одну общину родной крови, которая под именем рода становилась жизненною Силою, способною защищать, охранять свое существование от всяких сторонних напастей. Для отдельной личности не находилось более надежного и безопасного места как жить под охраною своего или хотя бы и чужого рода. Здесь только она могла чувствовать себя и самостоятельною и независимою, а след. и свободною. Для отдельной личной жизни, в первобытное время, род сосредоточивал в себе всяческие обеспечения, какими человек пользуется теперь только при посредстве и под покровом государства и общества, и вот по какой причине на первых порах род в действительности являлся первообразом государства.
Как произведение одной только Естественной Истории, это первозданное государство держалось исключительно одним эгоизмом или себялюбием крови и устраивало свои обычаи, нравы и порядки разумом самого Естества. Поэтому очень многое в нем было дико и несообразно с нашими теперешними понятиями о людском общежитии, ибо разум Естества не есть еще полный нравственный разум, по которому человечество устраивается после долгих веков развития и совершенствования.
Себялюбие крови, следуя разуму Естества, создало устав кровной мести. Оно же внутри рода устраивало отношения полов в том безразличии, по которому очень сомнительным становилось существование самой семьи, так как брака не было и люди жили зверинским обычаем. Вот почему на самом деле господствовал и жил полною жизнью только род, а не семья, ибо во многих случаях люди являлись детьми рода, но не детьми своей отдельной семьи. Об этом очень ясно говорит наша первая летопись. Семья, как форма личной жизни, основывается на браке. Без брака, хотя бы языческого, семья существовать не может. Поэтому семья прежде всего выражает уже индивидуальное, так сказать, личное начало жизни в отмену начала родового или стадного, где для личной особности нет места.
Наш правдивый летописец, описывая древнейшие нравы и обычаи Русских племен, прямо и останавливается на главном предмете, на изображении нравов семьи, так как в его время и при том в Киевской земле, под влиянием христианства, семья уже являлась господствующею формою быта. Он рассказывает об этом застенчиво и не совсем прямо. С целью раскрыть темную, языческую сторону древних нравов, он рисует светлыми и теплыми красками одних своих родных Полян-Киевлян, которые, в действительности, должны были в отношении нравов стоять выше соседних племен, как потому, что они были первые на Руси христиане, так и потому, что самое христианство распространилось у них именно в следствие умягчения нравов, приобретенного от частых и постоянных сношений и с Греками и с другими народностями, жившими уже гражданскою жизнью.
Летописец говорит, что Русские Славяне имели свои обычаи, держали закон и преданья своих отцов, каждый свой нрав (Геродот о Скифах). Поляне имели обычай своих отцов, кроткий и тихий, имели брачные, то есть семейные обычаи: стыденье к своим снохам со стороны свекров, стыденье к сестрам со стороны братьев, стыденье к матерям и к родителям своим, к свекровям со стороны деверьев, и к деверьям со стороны свекровей, — имели великое стыденье. Не ходил зять-жених по невесту, отыскивая ее где ни попало, а невесту приводили вечером, а на утро приносили, что по ней давали приданого. Напротив того, Древляне жили зверинским образом, по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое (по христианским понятиям) и брака у них не бывало, но доставали себе девиц уводом, умыкивали, похищали их. И Радимичи, и Вятичи, и Севера имели один обычай с Древлянами, жили в лесу, как всякий зверь, ели все нечистое, также нечисто и вели себя в домашнем быту: срамословье у них было пред отцами и пред снохами, браков у них не бывало, но были между селами игрища: сходились на эти игрища, на плясанье и на всякие бесновские песни и тут умыкали себе жен, с которою кто совещался, имели по две и по три жены. Те же обычаи творили и Кривичи и прочие поганые (язычники). ‘Так и при нас, теперь, прибавляет летописец, Половцы держат закон своих отцов, едят нечистое, понимают мачех своих и ятровей и иные подобные обычаи творят’.
Это отсутствие брака и стыденья между полами, и напротив того господство срамословья, то есть бесстыдства и многоженства, конечно не могли служить доброю почвою для существования семейных нравов, как и самой семьи. К такому порядку жизни вызывала именно теснота, замкнутость, особность родового быта, где во многих случаях женщина являлась очень дорогим и редким товаром, который приходилось похищать и отыскивать по всем сторонам. Вот почему и в плен уводились больше всего женщины и дети. Сожитие на родовом корне представляло вообще такую кровную связь, в которой труднее всего было отыскать именно семью, как особую, независимую и самостоятельную форму быта.
Теперь очень трудно себе представить, как, в каком нравственном и общественном порядке проходила жизнь рода? И потому мы можем гадать только об общих основах такого быта. Известно, что теперь мы почти ежеминутно определяем наши мысли, побуждения, всякие действия и деяния понятиями об интересах, выгодах и пользах Общества. Идеал Общества руководит нами во всех наших соображениях о порядках жизни, о ее задачах, целях, о ее насущных потребностях. Идеал Общества дает оценку нашим добродетелям и нашим порокам. Во имя Общества мы не только устраиваем все действительно ему полезное и приносим всякие жертвы, но, пользуясь этим святым именем, отлично устраиваем даже и собственное свое благополучие во вред и в разоренье самому же Обществу. Общество, стало быть, есть первый и главнейший двигатель современной жизни. Нам кажется, что очень сходное существовало и в то время, когда все понятия людей сосредоточивались только на идеале Рода, когда во всех умах, на месте Общества, высился Род, и когда помышления, побуждения и деяния людей руководились только интересами, выгодами и пользами Рода. Точно также и в то время оценку добродетелям и порокам давал Род, и потому тогдашние добродетели, родовые, необходимо должны отличаться от наших добродетелей, общественных. И тогда во имя Рода, как теперь, во имя Общества, приносились всякие личные жертвы и дело жизни проходило обычным человеческим порядком с тем только различием, что основным двигателем и руководителем всех деяний был Род, а не общество, и что круг стремлений Рода был только менее обширен и менее сложен, чем круг стремлений общественных. Что так в действительности шла история народной жизни, об этом прямо и ясно говорят все древние свидетельства. Прошли многие века., пока родовой идеал с растительною постепенностью сменился наконец идеалом общественным и перешел в область Археологии. Но и Фамусов не был еще последним деятелем родового идеала, когда говорил:
Нет, я перед родней, где встретится, ползком:
Сыщу ее на дне морском!
При мне служащие чужие очень редки:
Все больше сестрины, свояченицы детки….
Как станешь представлять к крестишку иль к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку.
Жизнь родом не должно однако смешивать с жизнью патриархальною в собственном смысле. Родовой быт по своему существу не совсем тоже значит, что быт патриархальный. II тот, и другой, конечно, идут от одного корня и во многом сходны между собою, но в их жизненных основаниях существует значительная разница, показывающая, что в сущности это две особые ступени человеческого развития, одна, быть может, древнейшая, первичная, праотеческая, другая вторичная, в собственном смысле родовая, где значение праотца, патриарха, отменилось значением рода, где власть лица переродилась во власть рода. В таком виде по крайней мере История застает быт наших Славян. Они уже потеряли память о своем праотце и у них нет ни Ноя, ни Авраама, ни Исаака, ни Иакова и никакой соответственной личности с таким же значением, и нет никаких представлений о той власти, какою в свое время озарены были эти священные имена. Древнейшие представления и понятия о патриархальной единоличной власти в дальнейшем своем развитии у восточных народов привели, с одной, самой верховной и идеальной стороны, к живой вере, что народом управляет само божество, которому народ поклоняется, что оно есть истинный, справедливейший и милосердый отец народа, что оно, как политический владыка, само даже провозглашает народу заповеди закона и заботится непрестанно о каждой мелочи народного управления и устройства. Те же представления и понятия о единоличной власти праотца, с другой, более практической стороны, приводили к воссозданию власти царя, к сильному развитию единоличного деспотизма, который освящался тоже божественным рождением и которым в такой разительной степени ознаменовалась вся история и политика восточных народов. Оттого восточные исторические предания и мифы рисуют с особенною любовью только лики царей, да и самых богов наделяют царскими же чертами лица. Идея о единоличной власти патриарха, развившаяся в идеал царя, укоренилась там глубоко в духе каждой народности.
Славяне ушли из Азии в незапамятные времена, быть может задолго до воссоздания таких типов патриархальной власти. На европейской почве, вовсе неспособной к такому воссозданию, они совсем забыли о своем праотце-патриархе или собственно о священной единой власти в своем быту и продолжали свое бытовое развитие иным путем. В своих преданиях о первых строителях своего быта наши Славяне начинают не от праотца, не от одного лица, а от трех братьев, именно от того понятия, что господствует в их жизни не родоначальник, а только род. Они очень твердо знают имена этих братьев, но вовсе не помнят и не знают имени их отца. Положим, что легенда о Кие, Щеке и Хориве явилась уже в позднее время, что она сочинена даже для объяснения истории существовавших в Киеве трех главных урочищ с придатком даже и четвертого урочища — Лыбеди, как сестры этих трех братьев. Но существо мифа нисколько не изменяется от придуманной для его выражения формы. Миф об этом Трояне вовсе не вымысл первого летописателя. Он существовал на Днепре же, как видели, еще во времена Геродота, тем же мифом начинается уже не мифическая, а настоящая история наших Славян с призвания трех братьев-Варягов. Стало быть этот миф глубоко коренился в понятиях, убеждениях, а следов. и в фантазии Днепровского народа. Размышляя о своем первом времени и пытаясь объяснить себе, откуда он взялся, откуда произошел, этот народ чертит себе искони вечный один и тот же миф Трояна, трехбратний род. Таким образом сказание о трех братьях очень наглядно раскрывает пред нами, в каком смысле должно понимать так часто упоминаемое нашим летописцем слово род. Это был род не с праотцем во главе, а во главе с тремя братьями, стало быть род братьев, и отнюдь не род родоначальника-праотца. В существенном смысле, это было колено, как слово род и понималось в библейском языке. Затем оно обозначало рождение, то есть племя. Колено и племя, но не родоначальник и племя представляли существо нашего древнейшего рода.
Семья — зачаток рода, становилась родом, как скоро сыновья становились отцами. Пределами семьи поэтому с одной стороны был отец, с другой — сын. Пределами рода были уже дед и внук. Дальнейшие обозначения родовых колен определялись только прибавкою выражения пра, и для восходящих, и для нисходящих линий: прадед — правнук, прапрадед — праправпук и т. д. Это самое показывает, что настоящими, основными существенными границами рода были только дед и внук. Все остальное понималось как выражение тех же двух основных рубежей рода.
Понятие о деде у внуков связывалось с понятием о существе высшем, божественном. Дед в некотором смысле был уже миф. Отсюда и самые боги называются или разумеются дедами. Еще в конце 12 века все русское племя разумеет себя внуком Дажь-Бога, понимая, что и ветры суть внуки Стрибога. Всем известен также дедушка-домовой. Эти мифические представления вполне объясняют круг народных созерцаний об основных пределах рода. Дедина — значило не только наследство, но вместе с тем и поле, имение, дом, местожительство, родина.
В понятиях об отце заключалось также много мифического. Это была серединная степень рода, составлявшая существенную его силу и крепость. Это был мифический Троян, трехбратний род, от которого собственно и расплодилось Русское Славянство.
Мифические понятия о Трояне в смысле какого-то могущественного существа, жившего в давнее время, которое однако как бы владело Русскою Землею, яснее всего раскрываются в слове о Полку Игоревом. Там давние времена именуются веками Трояна: ‘Были века Трояновы, миновали лета Ярославовы’, выражается Певец Игоря, переносясь мыслью от древнего к своему времени. Там Русская Земля именуется Землею Трояна, обрисовывается славная тропа Трояна — через поля на горы. Самый Игорь именуется внуком Трояна {Так необходимо должно понимать известное место Песни, где певец, взывая к древнему Бояну, говорит, что было бы лучше, если б Боян воспел поход Игоря, ‘летая умом под облака, рища в трону Трояню через поля на горы. Спеть бы ему (Бояну) песнь Игорю, того (Трояна) внуку’. Первые издатели, для пояснения к слову того, приставили в скобках (Ольга), между тем как весь ход песни указывает здесь Трояна.} и по-видимому, колена княжеского рода обозначаются тоже веками Трояна: жизнь каждого колена представляется особым веком Трояна. Первое насилие от Половцев приписывается к седьмому веку Трояна, когда жило седьмое колено Рюриковичей, начавшее своими крамолами наводить поганых на Русскую Землю. Таким образом в имени Трояна разумеется как бы вообще княжеский род. В таком случае становятся очень понятными Троянова Земля, Троянова тропа, Трояновы давние века, наконец Троянов внук — Игорь, соответствующий Велесову внуку — певцу Бояну и внуку Дажь-Бога — самой Руси. Становится очень понятным, почему древние земляные валы от Киева до Дуная именуются Трояновыми. Это постройки Трояна, воителя и господина этой древней страны. Есть письменные свидетельства, восходящие к концу 12 века, в которых в ряду богов Хорса, Велеса, Перуна, даже впереди их, стоит Троян. Такие же свидетельства позднего времени, 16 века, уже толкуют, что это римский император Траян. Сохраняется также много народных преданий вообще у восточной ветви славян, у Сербов и Болгар, о царе Трояне, о городе Трояне или Троиме, жители которого веровали в золото и серебро, или его хранили. Эти предания, по объяснению Буслаева, вполне удостоверяют, что Троян существо мифическое, стихийное, наравне с вилами, русалками и т. и. и по-видимому, как нам кажется, вообще с душами умерших. По всему вероятию об этом же мифе рассказывает Геродот, повествуя о трех Скифских братьях, которым с неба упало золото — плуг, ярмо, чаша, секира, и как они оберегали это золото, см. выше стр. 252. Три Киевские брата, три варяжские брата несомненные наследники тех же мифических созерцании.
Как бы ни было, но вообще понятие о значении личности отца, как родового корня, содержало в себе представление о какой-то троичности. Эта троичность сопровождает его и со стороны сыновей. До сих пор в народе живет пословица: один сын — не сын, два сына — пол сына, три сына — сын. В пословице, без сомнения, выразилось хозяйственное, так сказать, деловое значение сыновней троицы, которое, быть может, служило основанием и для постройки самого мифа о Трояяе, как истинном корне доброго и прочного хозяйства, как об основателе и строителе народного быта.
По уложенью позднейшего местничества каждый первый сын от отца — четвертое место, второй — пятое, третий — шестое и т. д., то есть, каждый старший сын по своему значению меньше отца тремя местами. Значит лицо отца, его достоинство, заключало в себе три места, иначе сказать в лице отца, как родителя и основателя рода, содержалось понятие о трех сыновьях, или собственно о трех братьях. По всему видно, что три сына или три брата составляли идею рода. Поэтому в уложеньи местничества четвертый сын вовсе отделялся от основного рода или колена и присоединялся к новому младшему колену или роду. Четвертый сын уже равнялся, становился в версту старшему из племянников, то есть, первому сыну первого брата. Он поступал уже в ряды старших племянников, становился, в отношении к отцу внуком.
Самое слово племянник показывает, что эта пограничная, нисходящая родовая линия почиталась уже в общем смысле только племенем, нарождением, которое и придавало простой семье значение рода — племени.
По расчетам местничества, все лица, находившиеся в одной степени от общего родоначальника назывались одинаково — братьями, а стоявшие степенью ниже, точно также назывались одинаково племянниками, как бы далеко не расходились между собою родовые линии и хотя бы между ними не существовало уже никакого родства, ни по счетам местничества, ни даже по Кормчей книге. Это опять показывает, что нисходящим пределом рода были только внуки, почему и позднейшая Русь разумеет себя только внуком Дажь-Бога, не прибавляя к этому никаких пра-пра.
Таким образом каждое родовое колено, в сущности, было коленом братьев, которые в старшем порядке были отцы-дядья, а в младшем — сыновья-племянники. Отсюда уже род-племя продолжалось в бесконечность.
Личный состав рода указан Русскою Правдою по поводу утверждения древнего права родовой мести. И Русская Правда, что очень замечательно, впереди всего ставит месть братьев, указывая прежде всего мстить брату за брата, потом она уже обращается к сыну, указывая мстить за отца, затем к отцу — за сына и оканчивает внуками, но именует их опять только родством братьев: говоря: — или братнему сыну, или сестрину сыну, и вовсе не упоминая, что они суть внуки отца. Таким образом средоточием рода и здесь являются братья, а не отец. Закон ничего не говорит о других родовых ветвях, а потому исследователи прямо уже говорят, что месть этим законом была ограничена только тремя степенями родства, и что все другие родичи лишались уже своего права мстить за свой род {Эверт: Древн. Русское Право, 317, 338.}. Но нам кажется, что такое толкование закона не совсем верно.
Русская Правда, обозначая мстителей рода, берет только действующую, живущую его среду, которая по своему возрасту способна была в минуту преступления искать своего права. Она не упоминает о прадеде и правнуке по той причине, что в действительности эти лица, одни по преклонности лет, другие по малолетству, не бывают способны исполнить свое право мести. Кроме того, она очень хорошо понимает, что самое существо рода, в отличие его от простой семьи, заключается именно в указанных трех степенях родства. Остальные родичи, сколько бы их ни было, представляют только повторительные колена, не выражающие никакой новой формы в жизни рода, ибо третья степень, внуки, образует уже племя, новые роды, отчего племянники и именуются между собою двоюродными братьями, т. е. братьями двух рождений, затем троюродными, т. е. третьего рождения (внучатными).
Таким образом, упоминая только три степени рождения, Русская Правда этим самым указывает существенный состав каждого рода и ничего не говорит о других степенях, восходящих и нисходящих, по той причине, что они, как повторительные явления родовой жизни, все обозначены в тех же коренных трех степенях.
Если бы закон запрещал месть в отдаленных степенях, он об этом непременно примолвил бы в своем месте. Он об этом ничего не говорит, следов. разумеет, что и в остальных степенях должно поступать точно также, как в трех основных. В противном случае, при установлении денежных взысканий, он прежде всего должен бы был поименовать всех остальных родичей. Но где же он остановился бы? Им нет конца. Необходимо ограничиться живущими и притом такими, кои способны исполнить свое право. Итак, в живой действительности родовое общество, в качестве способных деятелей жизни, состояло только из трех степеней рождения, из трех колен, из отцов, детей и внуков.
Три колена, в домашнем быту, в отдельном хозяйстве, по многим естественным причинам, всегда теснились у одного очага, на месте, где сидел родоначальник, и под кровом, им же устроенным, то есть на месте и в жилище начальной семьи. Здесь отец—домодержец имел полную власть отца. Но выходя из дома и становясь в ряды других домохозяев, он по сознанию родовой жизни, становился для этих хозяев рядовым братом, ибо основою общего рода, по точному показанию летописи, было колено братьев, живших уже без отца, без единой общей власти. По разумению этого основного предания Русской жизни общественная власть принадлежала роду или колену братьев. Отцовская власть находилась уже в руках старшего брата. Но братский род, по своей природе, представлял такую общину, где первым и естественным законом жизни было братское равенство. Хотя в силу родовой стихии, почитавшей старшинство рождения для каждого человека очень великою честью, старший брат и приобретал значение отца, был вместо отца для всех остальных родичей, но на самом деле, для родичей-братьев, он все-таки был брат, от которого естественно было требовать отношений братских, так как и для родичей-племянников, он все-таки был не прямой отец, а дядя, от которого точно также естественно было требовать отношений старшего родственника, но не прямого отца. Поэтому власть старшего брата, была собственно власть братская, очень далекая от понятий о самодержавной власти отца. Живущее братство естественно стремилось ограничивать эту власть во всех случаях, где выступало вперед братское равенство. Отсюда происходила полная зависимость старшего брата-отца от общего братского совета, по крайней мере тех родичей, которые стояли в линии братьев, отсюда являлась необходимость веча и возникало право представительства на этом вече всех родичей способных держать родовое братство. Здесь же крылись все и всякие причины родовой вражды, которые естественным путем возникали из борьбы понятий о родовом праве, с одной стороны идеальных, рисовавших себе уставы и права отвлеченной власти отца-родителя, с другой стороны понятий, так сказать, практических, к которым приводила сама жизнь, восстановлявшая впереди всего потребности материальные, каково напр. было право кормления подвластною землею, по сознанию родичей, принадлежавшее им всем без исключения.
Братский род, по идеям братского равенства, в иных случаях, даже и самое право старейшинства над собою передавал не старшему в роде, а способнейшему быть старшим, то есть, способнейшему охранять порядки, обычаи и выгоды рода.
Владенье землею, со всеми ее угодьями, принадлежало всему роду, но действительным правомерным владетелем и распорядителем земли являлось колено или род братьев, старшее колено, которое владело поровну, но соответственно братскому старшинству. Поэтому и наследование владеньем переходило после брата к брату же, по порядку братского старшинства, до тех пор, пока оканчивалось колено братьев. Второе колено — дети братьев, вообще племянники, как дети старшего колена, вполне от него и зависели, пользуясь наделом по воле или по произволу отцов — дядей.
Словом сказать, хотя род братский физиологически принадлежит патриархальному роду и стоит на отношениях кровного старшинства и меньшинства, вообще на отношениях кровной связи, однако в основе этих отношений он управляется более понятиями братства, чем понятиями детства, как было только в патриархальном быту. Где существует отец-праотец, там все родичи суть дети и в прямом и в относительном смысле. Где вместо отца управляет брат, там родичи, и братья, и племянники, приобретают больший вес и их значение всегда уже колеблется между братьями и детьми и больше всего колеблется на сторону братьев.
Самые связи первоначального общежития и общественности обозначались тоже именем братства: собиравшееся на праздник общество именовалось братчиною.
Таков был общий, земский порядок жизни. Над землею главы-отца не было. Она управлялась не его единоличною властью, а родом, то есть коленом его детей, или вообще старшим коленом родства, следовательно в сущности старейшими по рождению людьми. Хотя, по естественным причинам, власть и отдавалась в руки одного лица, старейшины над старейшинами, но она действовала не иначе, как во имя братского равенства, во имя кровного союза братьев. Этот кровный братский союз и господствовал над землею. Можем ли мы назвать его общиною, то есть, таким равенством прав, где основою жизненных отношений является простая человеческая личность, без всяких отношений к союзу крови. Род, как колено, степень рождения, представляет в количестве своих членов, конечно, общину, но в качестве отношений этих членов между собою он все-таки руководится старшинством рождения и представляет в сущности союз родства, но не союз общества, в чем, конечно, есть значительная разница. Союз общества устраивается из личностей свободных и независимых друг от друга. Могли ли существовать такие личности при господстве родовых связей? Личный состав рода показывает, что таких личностей не было и быть не могло. Каждая личность, хотя бы самая старшая, находилась в полной зависимости от своего рода. Каждая личность представляла только известную степень рода и ни в каком случае не могла выделить свои отношения из этой тесной связи родовых степеней. Родовая степень определяла ее достоинство и указывала ее место в общежитии, определяла ее права и обязанности. Словом сказать и общественное и домашнее значение личности определялось ее родовою степенью. Личность, не связанная ни с кем родством, была личность для всех чужая (что равнялось даже понятию о враге), была личность безродная, а такая личность в родовом союзе именовалась уже сиротою, и занимала самую низменную, последнюю, в сущности несчастную степень общежития, несчастную именно потому, что у ней не было своего родового корня. В древнерусской общине на первом месте существовали только роды, а отдельные личности служили только выразителями и представителями родовых связей. То самое, что мы разумеем теперь в слове общество, общественность, выражалось союзом кровного братства и родства, по идеям которого располагались в общежитии все отношения людей между собою. Все земство состояло из отдельных родовых кругов, почему летописец очень ясно и верно обозначает, что каждый жил со своим родом, на своем месте, владел родом своим, не подчиняясь в этом отношении никаким другим союзам и связям. В известном смысле все земство, вся Земля представляла клетчатку независимых друг от друга родов, соединенных между собою только тканью общего происхождения и общего родства. Эта была только органическая материя для жизни обществом, но общей жизни в ней еще не существовало. Для этого необходима была новая ступень развития, способная вывести жизнь на новое поле действий.
Такая ступень по необходимости, вследствие многих внешних причин и обстоятельств, была положена средою самого же рода. Летописец говорит, что три Киевские брата жили каждый на своей горе, что потом во имя старшего брата они построили городок, что этот старший брат срубил было городок и на Дунае, желая сесть в нем со своим родом. Таким образом городок являлся как бы необходимою земскою формою для существования рода, и можно с достоверностью полагать, что в обыкновенном порядке он созидался в то время, когда род, значительно размножившись на своем корню, приобретал силу, вес и значение самостоятельной земской единицы, то есть, разрастался в целую родовую общину или родовую волость. Впрочем вопрос о том, что существовало в нашей стране прежде, город или деревня и село, остается еще спорным. ‘Естественно предположить, говорит Соловьев, что род являлся в новой стране, селился в удобном месте, огораживался для большей безопасности, и потом уже, вследствие размножения своих членов, наполнял и всю окрестную страну’ {История России, Соловьева I, стр. 52.}.
Другие исследователи, развивая эту мысль дальше, все высказывают лишь одно убеждение, что Русские Славяне в своей Русской Земле никогда не были старожилами, а пришли в нее, как в чужую землю и ‘по своему шаткому ненадежному положению в чужой земле, говорит Беляев, могли селиться не иначе, как укрепленными городами… Их новость поселения в незнакомом краю невольно вынуждала их прибегать к городскому, общинному устройству жизни’… Последователям такого утверждения естественно уже было решить раз навсегда, что ‘жизнь в сельских поселениях представляется даже невозможною в быту древнерусских Славян, что летописец молчит о селах, потому что сел не было, что только под покровом городов и выселением из городов мало помалу возникли села, деревни, хутора, что таков был общий порядок заселения страны в России исторического времени’. На этом между прочим утверждается учение об общинном быте наших Славян и тем же опровергается учение о родовом быте. Но говоря, что так было в историческое время, исследователи вовсе не почитают надобным сказать что либо о том, как же было в доисторическое время, когда именно и господствовал родовой быт, и когда в его же среде стал возникать и общинный быт. Заселение страны указанным порядком проходило только по чужим землям, напр. в глубине Финского населения, в степных местах Дона, Волги, Урала. наконец, в Сибири. Но каким образом Славяне расселялись в той стране, где они были давнишними старожилами? Ведь есть же в Русской земле и такая область, которая с незапамятных веков принадлежала одним Славянам. На этот вопрос очень точно и несомнительно отвечают древнейшие предания нашей летописи. Эти предания начинают именно со села, в смысле усадьбы, хутора. О трех Киевских братьях летопись прямо говорит, что еще до постройки городка каждый из них сидел на своей горе. Сидеть, значит, иметь место для сиденья, которое прямо и называлось местом, в смысле селитьбы (откуда местичи, мещане) и селом, идущим вероятно от одного корня со словом сидеть (седло).
Летопись в своем рассказе о расселении Славянских племен не употребляет другого слова, как только: седоша, пришедше и седоша, седоша в лесах, седоша по Днепру, по Десне, по Семи, по Суле, седоша окола озера Илменя, прозвашася своим именем, Славяне, и сделаша град. Это значит, что прежде расселись, сели по местам, а потом уже поставили себе город. Сиденье, таким образом, обозначало простое поселенье деревнями и селами. Само собою разумеется, что первоначальное заселение страны должно было идти различными путями. В местах вовсе пустых или занятых редкими поселками каких либо чужеродцев, оно проходило шаг за шагом без особых препятствий, затруднений и опасностей, почему не представлялось никакой надобности начинать поселения устройством прежде всего городка, или крепости для защиты. В местах, где сиденье на земле подвергалось беспрестанной опасности, занятие свободных месить, конечно, заставляло между прочим устраивать и крепость. Поэтому, надо знать, как пришли Русские в Русскую землю. Была ли эта земля пустыней, или же она была густо населена и каждый шаг требовалось защищать и отвоевывать мечем? История достоверно знает, что за 500 лет до Р. X. по нижнему течению Днепра жили уже земледельцы. Мы не сомневаемся, что то были наши Славяне. Отсюда с плугом, сохою, косою, топором они должны были расселяться дальше на север и на северо-восток. Естественно предполагать, что в то время, по редкости населения во всей нашей стране, пустые места простирались далеко и новые поселки безопасно могли садиться в любом углу. Для какой необходимости такой поселок прежде всего должен устроиться городом? Врагов не виделось ни с какой стороны, а для врагов-зверей достаточно было простого тына и даже плетня. Во всяком случае необходимо согласиться. что заселение Славянами нашей страны прежде всего распространялось этим обыкновенным путем мирного занятия никому не принадлежавших и никому не надобных пространств. Подвигаясь дальше, Славяне встретились с Финскими чужеродцами. Это племя никогда не отличалось особою воинственностью. Занятие его земель в иных случаях конечно могло сопровождаться ссорами и драками, но по всему видно, что Финны уступали свои земли без особого сопротивления. Это вполне объясняется даже и тем, что в первое время Финские племена были по преимуществу звероловы-кочевники и земледелием не занимались. Никаких прочных оседлых корней в своих местах они не имели. Покинув одно место и перейти на другое было делом их обычая. Оттого даже и в позднее время они целыми поколениями перекочевывали еще дальше к северу. Но вообще для удержания за собою Финских земель, если и требовались городки, то не в таком количестве, в каком они покрывают всю Русскую страну из конца в конец и больше всего в тех именно краях, где по всем видимостям Славянство принадлежало к исконивечным старожилам страны. Когда первый поселенец занимал землю в чужой стороне, близко к чужеродцам, с которыми трудно было жить в ладах или должно было ожидать всегдашнего нападения, тогда город являлся необходимым убежищем для безопасной жизни. Вот почему Кий, облюбовавши место на Дунае, в чужой стране, с того и начинает, что прежде всего рубит себе городок.
Так по всему вероятию устраивались первые Славянские поселки в далеких Финских странах, особенно, когда Славянин-промышленник заходил, хотя бы и по реке, но в самую глубь чужого населения.
Появление городка прежде села и деревни стало быть могло случаться разве только в чужой стороне, да и то в виду неминуемой опасности от набегов чужеродцев. Занятие чужой враждебной страны происходило, конечно, с мечом в руке, а потому тотчас же требовало и крепкого места для обороны. Городком выступала колонизация только по чужой враждебной земле.
Но Славянское городство рассыпано особенно тесно в своей же Славянской Земле, в тех именно местах, где, как мы сказали, по всем свидетельствам Славянство является самым древним старожилом.
Кто живал в деревне, в какой бы ни было Русской стороне, тот хорошо знает, что по соседству всегда отыщется какой либо земляной окоп с названием городища, городка, городца и т. и. На эти окопы первый обратил внимание и, так сказать, открыл их для науки Ходаковский. Он осмотрел множество городков лично на месте, еще больше собрал об них сведений в Архивах Межевых Канцелярий из старых планов на владенье землями. По его изысканиям оказалось, что редкий был уезд, в котором при первом взгляде на планы не открывалось бы десяти городков. Потом объяснилось, что они рассыпаны повсюду на расстоянии друг от друга 4, 6, 8 старых верстах или около того, смотря на полосу и почву земли и другие выгоды, способствовавшие первым поселениям.
По словам Ходаковского, все городки вообще находятся в прелестных избранных местах, состоят из небольшой площади, обнесенной валом, на которой едва можно поместить две деревенские хижины, имеют различную, но больше всего округлую форму, треугольные бывают на мысах рек и оврагов, квадратные по прямому течению рек и т. д., но у всех вход устроен с востока, летнего или зимнего. Самое важное, на чем с особенным увлечением остановился Ходаковский, было то обстоятельство, что вокруг каждого городка встречались постоянные имена урочищ. которые потом можно было открывать в местностях совсем неизвестных изыскателю: стоило только употребить циркуль с размером по масштабу и на известном расстоянии между двух городков всегда определялась окружность с одинаковыми именами урочищ при том и другом городке. Каждый городок таким образом в отношении этих урочищ представлял нечто целое и самостоятельное. Изыскатель сравнивал при этом карты западных и южных Славянских земель и ‘тоже самое открывалось везде в удивительном согласии’. Чем больше ‘он вникал в эту древнюю черту, тем сильнее уверялся в существовании какого-то правила, учредившего сию однообразную идею у всех Славян’. Он собрал в особый словарь около семи тысяч урочищ, означенных по размеру при городках. Углубившись в эту словесную кабаллистику, он много раз в беседе со старожилами, по своей системе, пересчитывал им наугад по пальцам несколько урочищ, которые оказывались на самом деле тут существующими. Это приводило старожилов в изумление. Имена урочищ раскрывали Ходаковскому главным образом ту мысль, что одинаковое расстояние известных имен от насыпанных оград порождено было каким-то религиозным правилом, что городки вообще находятся при урочищах, напоминающих имена Славянских божеств, что они окружены именами богов, чинов, славленья или мольбы, всесожжения, прорицаний, игр, пиршеств, закалаемых животных и т. и. Все это заставило изыскателя убедиться, что Славянское городство, есть памятник языческого поклонения, что все эти городки суть священные ограды, требища, мольбища, капища, остатки языческих храмов. Впрочем, придавая такое значение древним городищам, Ходаковский ограничивает их круг только одними малыми городками, не более как пространством в одну пятую или в одну четверть десятины. В свою систему он не ставит городища с явными признаками населенных городов-крепостей. Этих малых городков он насчитывает в Русской стране тысячи и уже их множеством, а также теснотою помещения доказывает, что они не могли быть только жилыми крепостными окопами.
Самое имя город, по его мнению, могло составиться из слов гора и род, то есть гора родовая, народная, сборная, и еще из слов горь, гарь, гореть и род, то есть горение, сожигание, народом производимое, что все вместе выражалось одним словом: город. В этом толковании слова город заключается весь смысл системы Ходаковского {В 17 столетии, напр. в Устюжской стороне, подобные городки существовали еще живьем, рубленые в клетки или ставленые острогом стоячим, в роде тына. Эти городки устраивались только для осадного времени в каждой волости. Постоянными их жителями бывали только церковники, потому что в каждом городке находилась церковь, так что и самый городок существовал как бы для охраны этой волостной приходской церкви. Это обстоятельство заставляет предполагать, что и в языческое время в городках не последнее место отдавалось языческому капищу, почему мнение Ходаковского о богослужебном значении городков, имеет основание и ни в каком случае не может быть совсем отвергнуто. См. наше сочинение: Кунцево и Древний Сетунский Стан, стр. 244—249.}.
Несмотря на то, что его мнения были встречены строгою критикою Калайдовича, отрицавшего богослужебное значение городищ, не смотря на то, что последующие изыскания вообще о Славянских городищах представили свидетельства, которые не совсем сходились с общими признаками устройства и помещения городищ, какие ставил но своей системе Ходаковский, однако его система не была совсем поколеблена и остается загадкою и до сих пор.
Надо заметить, что слово город в основном смысле значило собственно земляную насыпь или осыпь, вал, гору вокруг жилья, Впоследствии тот же смысл перенесен на деревянные и каменные стены, вообще на ограду. Земляной город значит земляной вал, деревянный город — деревянные стены, каменный город — каменные стены, и т. д. Затем город означал живущих в нем людей, в собственном смысле — военную дружину, в общем смысле — всех обывателей. Далее город означал власть, владычество, управленье, ибо со самого своего зарожденья он был всегдашним гнездом предержащей власти, вследствие чего и вся подчиненная ему волость, область, земля, княжество также обозначались его именем. Итак в понятиях о городе заключались понятия о стенах, о людях, о власти, о земле, по которой распространялась власть города. Новейшие изыскания не совсем расчленяют эти понятия, отчего и происходит довольная путаница в выводах и заключениях.
В последнее время, в замен системы Ходаковского, явилась попытка доказать, что существующие несколько тысяч городков остаются памятниками договорно-общинного быта Русских Славян, вполне опровергающими теорию родового быта, что это суть укрепленные места народных поселений, учреждения общественные, посредством которых и из которых распространялось вообще заселение Русской страны {Г. Самоквасов: Древние города России, стр. 163—165.}. Само собою разумеется, что при этом заслуги Ходаковского были умалены до последней крайности. Однако новая система выдержала еще меньше критику, чем система Ходаковского. Она вполне опровергнута г. Леонтовичем {Сборник Государств. Знаний II. Критика, стр. 35.}.
Почтенный автор по этому случаю ставит свою систему происхождения Русских городов, по которой выясняется, что город в древнейшее время имел значение военно-оборонительного укрепления, в которое население собиралось только на случай осады, для ухоронки от нашествия врагов, и затем, когда опасность проходила, он оставался пустым. Жители являлись в городе военным союзом, дружиною, только в осадное время, а миновала осада, они расходились, вылезали по своим селам, делать свои нивы. С народом расходилась и княжая дружина, В городе оставался князь с дружинниками-думцами да сторожа осады. А при том и князь, как известно, тоже уходил делать свои пути и полюдья, отправлялся собирать дань или воевать. Таким образом, город мог решительно оставаться только с одними сторожами, о числе которых автор не упоминает ни слова. Он удостоверяет, что в 9—10 веке городов-общин, служивших местом постоянного жительства горожан, могло вовсе не быть и могли быть одни городки-осады да сторожевые пункты, и только. В древней России города, как пункты поселения, по мнению автора, существовали разве как весьма редкое исключение из общего правила, по которому все тысячи городов были только временными осадами, простыми острожками, сторожевыми пунктами, какими в огромном большинстве были города в 16 и 17 стол.
Но сам же автор говорить, что в городке-осаде жил князь, а следов. и его двор, какой бы ни был, жили сторожа, и конечно не инвалиды, а несомненно люди способные защищать и город и его князя, следов. точнее — жила дружина военных людей, сколько бы их ни было, хотя бы 10, 20, 30 человек. Точно так и в 16 и 17 стол. в каждом острожке жили его защитники, а следов. и защитники той страны, для охранения которой выстраивался подобный городок. Таким образом и в древнее и в позднее время городок-осада никак не мог оставаться без постоянного населения, как бы оно мало ни было, особенно на местах очень опасных и бойких. Это постоянное население, сторожа, составляло именно тот круг людей, который именовался дружиною. В местах глухих, где опасность являлась в редких случаях, городки в действительности могли оставаться без особой военной защиты, но во всяком случае не без людей, которые необходимо должны были охранять самые строения городка. А если сообразим, что городок мог выстраиваться и для сохранения имущества, и если при имуществе живали и его хозяева, то опять придем к предположению, что в городке на постоянном жительстве могли находиться напр. купцы и вообще промышленники. Это самое дает нам основание населить городок собственно горожанами, хотя бы в малом числе. Такие горожане могли гнездиться и возле городка, составляя его посад и взирая на свой городок, как на акрополь греческий. Поэтому автор весьма произвольно заключает, что города-общины являются у нас будто бы не раньше начала или даже половины 11 столетия. А кто же призвал первых князей? Неужели село или деревня? Надо же согласиться, что, как бы мало ни было первое население древнейших городков, все-таки, относительно своего состава, оно представляло общину-дружину, собравшуюся для целей защиты, для крепкого и безопасного житья. Это был зародыш будущей большой общины-города, но об этом и должна идти речь, если мы рассуждаем о происхождении Русского города.
Дальше автор утверждает, что происхождение городов-осад зависело вполне от распределения по стране лесов, рек, болот, и что поэтому в лесах и болотах, представлявших естественную защиту, городов строилось меньше, чем в полях. Из количества сохранившихся городищ видно, что в южной и средней полосе Русских полей их больше, и число их очень уменьшается в лесных и болотистых местах северной России. Напротив, по изысканиям Ходаковского и даже по изданным общим географическим картам России, древних городищ в лесах и болотах, лишь бы при реках и речках, встречается еще больше, чем в полевых местностях. В этом случае, надо только прямее и точнее указать границы распространения древнего Славянского Городства. Верно одно: чем дальше к северу, тем меньше городищ, точно также, чем дальше в южные степи, тем меньше этих окопов. В степных местах эти окопы устраивались уже на глазах нашей государственной истории, именно для ‘сторожевой и станичной службы’ против набегов Крымских Татар. Поэтому степные городки должно относить к древнейшим сооружениям с большим разбором. Вообще автор не различает историю древнейших городищ с историею позднейших сторожевых укреплений, которые устраивало уже государство 16 и 17 столетий. Поэтому он утверждает, что ‘Древние города возникали прежде всего и по преимуществу на границах, отчего имели первоначально характер сторожевых пограничных пунктов, что в степи, в поле таких укреплений для защиты границ должна была выставиться целая непрерывная цепь, что напр. реки были проводниками вражеских сил внутрь страны, поэтому городки располагались по преимуществу по рекам, как приречные сторожевые пункты, что города больше строились в местах открытых, равнинных, с более удобными и легкими путями сообщения’… Здесь автор вовсе забывает, что такими более удобными и легкими путями сообщения в глубокой древности были именно одни реки и что поэтому на этих больших и малых дорогах всегда и строились городки, именно для сообщения с Божьим миром и конечно для хранения этого же гнезда, свиваемего больше всего для промышленных и торговых нужд страны. Весьма основательно объясняет автор, что ‘относительное множество и скученность городков в той или другой местности зависело от организации первичных союзов, от их дробности, раздельности народцев и племен. Каждый из таких союзов отгораживался от других сетью городков, острогов, засек и прочие’.
Вот в этом объяснении и должна бы находиться основная мысль для истории происхождения Русского бесчисленного Городства. С этой точки зрения по оставшимся городищам возможно даже определить границы древнейших волостей или областей Русской Земли, древнейшую ее раздельность на составные племенные самостоятельные и своенародные части.
Увлекаясь основною мыслью своего исследования, что первоначальное происхождение Русских городов и бесчисленных городков было вызвано потребностями защитить границы населенных мест, что городок вообще был пограничным сторожевьем, укрепленьем для спасенья только во время набега врагов, автор не дает особого значения существенному понятию о древнейшем городке, тому понятию, что прежде всего это был не сторож, а крепкое гнездо, в котором родовая и волостная жизнь находила себе охрану и защиту от всяческих врагов, не временно, а постоянно жила и пребывала в нем, как в волостном дворе.
Древнейшие свидетельства прямо указывают, что городок был постоянно обитаем. по крайней мере тем родом, для которого он выстраивался. Так понимал это дело первый летописец, говоря о городках первого Киевского человека Кия. В позднее время, в 16 и 17 стол., городки действительно устраивались только для опасного времени, и населялись только на время осады, потому что под покровом государства другое время бывало и безопасным, между тем как в древнее время, при разрозненности и враждебности родов и общин, опасное время, осадное положение продолжалось беспрерывно и потому заставляло людей постоянно тесниться в городе, по крайней мере тех, которым было что охранять и оберегать.
Автор, следя за историею происхождения Русского города, восходит к самым первым временам, то есть к эпохе, когда господствует родовой быт. Этот родовой быт он удаляет в степи и находит его только в пределах быта кочевого, и особенно в хищническом характере этого быта, так что ‘родовой быт, по его словам, держится главным образом до тех только пор, пока возможно кочевое хищничество, ибо только оно и доставляет кочевникам средства к жизни, поддерживает и освежает в народной памяти родовое сознание, мысль о родовом, кровном единстве родов и племен, и наконец придает им строгую военно-дружинную организацию. Степь и поле суть необходимое поприще для развития родовых форм общежития. Наконец, с течением времени кочевники подходят к лесам и горам и додумываются до устройства искусственных средств обороны, строят вежи и города, но в них не живут, а пользуются ими, как временным убежищем от врагов, как кладовою для склада добычи, местом языческого поклонения, могильником предков и пр.’.
‘Первичную родину городов, утверждает автор, нужно таким образом искать в степи, в земле военно-кочевых родов, в условиях их боевой дружинной организации. В родовую эпоху город не составляет ни общины, ни пункта поселения, это искусственное, военное учреждение, не больше. Наконец в родовую эпоху не могло быть много городов у одного и того же племени. Если орда оставляла вовсе старое место кочевья, родовой город обращался в городище, вместо него заводился новый центр на новом кочевьи. Где кочевало племя, там и возникало средоточие его хищнической деятельности — племенной город и вежи отдельных родов. Родовой город поэтому всегда имел центральное положение, являлся в центре племенной кочевки’…
‘Не то находим в оседлом быту, который есть быт общинный. Здесь город не имеет такого центрального значения. Здесь города или вовсе не являются, как напр. в тех местах, где общины совершенно защищены свойствами самой страны, или появляются по границам и по рекам и при том во множестве собственно для защиты от хищничества кочевников. Но и здесь это только сторожевые пункты, временно населяемые в минуту опасности, но не общины, не места постоянных поселений, это в сущности остаток от военно-родового быта, наследие от старых кочевников. Различие является только в том, что город родового быта — гнездо хищничества, а город общинного быта — оборона, самозащита населенной страны. Но и тот и другой являются только местом временной побывки, в родовом (кочевом) быту для хищничества, в общинном быту для обороны от хищничества’.
Такова новая теория о первоначальном происхождении Русского города. Нам кажется, что она основана на понятии о городке, как сторожевом острожке государства в 16 и 17 стол.
Автор, в заключение, так рисует первичное расселение Славян по Русской стране:
‘Оно проходило три ступени: хуторов, сел и погостов. Народ жил мелкими родами, разбросанно, в разбивку и в одиночку. Потом отдельные семьи — хуторки, деревни слагались постепенно в новые союзы — села, а из союза сел являлись погосты и волостки. Городки в это время могли появляться и при хуторах, и при селах, и при погостах. Положение дел изменяется в эпоху вторичной формации общинного быта, когда с разрастанием прежних дробных хуторков, сел и погостов, постепенно образуются большие союзы земли, волости и княжества. Тогда в старейших центрах заселения появляются более сплоченные села, слободы, посады с их городами — укреплениями, служащими обороною уже для всей земли и области. Третичная формация характеризуется образованием политически самобытных областей и земель в виде особых княжеств. На этой высшей ступени появляются первые зародыши городов — укрепленных пунктов поселения, сплоченных общин с политическою ролью, центров управления областей и княжеств. С 10 и 11 в. стали обозначатся признаки третичной формации общинного быта’. Говоря так, автор, по-видимому, почитает город общиною только в таком случае, когда и весь его посад обносится стенами. ‘Общины-города являются у нас, подтверждает автор, не раньше начала или даже половины 11 столетия, чему доказательством служат Новгород и Киев, огражденные и с посадами только при Ярославе’. Таким образом город-община обозначает собственно посадские стены. Но и после того, по словам автора, долгое время, город-община и город-укрепление считаются одинаково городными осадами, одинаково служат главной цели — обороне от вражеских набегов. ‘Только Петровская реформа, продолжает автор, положила у нас первые начала разграничения понятия о фортеции и городе-общине, придала понятию города новые свойства, которых в юридическом отношении вовсе не имели древнерусские города’.
Все это однако не раскрывает настоящее значение древне-Русского городка, нисколько не объясняет, как произошел на свет Русский город, конечно в смысле городской общины или городского населения, и был ли на самом деле его истинным зачатком этот маленький городок, описанный Ходаковским, как богослужебное место и существующий до сих пор в бесчисленном количестве по преимуществу не в степных, а в лесных местах, по направлению древнейших путей сообщения, то есть, по берегам рек и речек.
Три формации новой теории вовсе не обозначают и не определяют настоящих и даже вообще сколько-нибудь заметных пластов древнерусского Городства. Городки могли являться защитою при малых разбросанных поселениях. Это первая формация. Села разрослись, образовались волости и княжества, в старейших центрах заселения явились большие сплоченные села с их городами, служащими теперь обороною для всей земли и области. Это вторая формация. Прежде городок защищал только малое село, теперь он защищает — большое и всю область. Но как он достиг такого значения в своей области и что сталось с другими городками, почему первенство досталось только этому одному? Третичная формация по существу дела нисколько не отличается от вторичной и первичной, ибо политическая роль города, присвоенная автором только этой третьей формации, необходимо принадлежит и второй, необходимо принадлежала и первой: защищать малые села, большие села, целую свою область и княжество для города необходимо значит и владеть и управлять этими селами и этою областью или княжеством. Все дело только в объеме власти. Все дело в том, как толковать значение города. Был ли он до малых и больших сел только стеною, окопом, или он был и в то время такою же или подобною властью, какою является впоследствии и соединяет понятие о городе с понятием даже о государстве. Нам кажется, что в историческом смысле город прежде всего есть власть, стены же его принадлежат собственно археологии.
Поэтому нам кажется, что основание теории г. Леонтовича столько же искусственно, как и основание той, которую она отвергала. Эта искусственность ярче всего выступает в том заключении автора, что будто родовой быт есть исключительное свойство кочевья, и что оседлый быт непременно есть быт общинный. Сам же автор говорит, что кочевники для хищничества соединяются в военные дружины, а всякая дружина есть уже первая ступень к общинному быту. Поэтому и кочевой быт точно также, как и оседлый, заключает в себе стихии не одного родового, но и дружинного или общинного быта. Затем кочевой, степной быт по своему существу никогда не доходит до создания города, хотя бы в виде временной крепости. Ни по мыслям, ни по нравам он не может выносить такой формы быта. Он пользуется городами, но готовыми, созданными, хотя и в степях, но оседлыми промышленниками. Город, если б это был только земляной вал, есть уже оседлость, совсем несвойственная кочевому человеку и очень необходимая только оседлому поселенцу. Город вообще в самом своем зародыше есть произведение исключительно оседлого быта. В наших степях городки есть действительные стороженья, устроенные уже в то время, когда внутри страны существовала сильная оседлость, охраняемая при том государством, хотя бы в своем зародыше, как оно явилось при Олеге. Но бесчисленные городчи существуют именно внутри этой оседлой страны, в таких местах, где о кочеваньи и думать было невозможно, где сама природа тотчас прикрепляла человека к одному месту.
Объяснить происхождение такого множества городков можно только сказанием же самой летописи, именно тем, что каждый род, живя особо на своих местах, ставил себе крепкое гнездо, особую защиту от соседних родов, что каждый род таким образом на самом деле представлял как бы особое ни от кого независимое маленькое государство. Все это вполне согласовалось с началом родовой жизни и, так сказать, вырастало из ее корней.
Если припомним заметку Маврикия, что Славяне никакой власти не терпели и друг к другу питали ненависть, которая должна вообще обозначать известную по истории разрозненность родов и племен, особность и независимость жизни в каждом роде, откуда происходили вечные распри, несогласия и междоусобия, то легко поймем, что уже одно начало родовой независимости необходимо требовало, чтобы эта независимость была охранена и защищена и на самой земле прочным окопом, ибо всякое внутреннее, или нравственное содержание жизни неизменно находит себе выражение и в ее вещественной обстановке. Замок феодала на западе явился тоже вещественным воплощением тамошних бытовых положений жизни. И у нас вследствие особности и независимости родов необходимо должен был вырасти такой же замок-городок, как защита, как точка опоры для родовой округи или волости, не терпевшей над собою чужого владычества и всегда готовой отстаивать свою свободу до последних сил. Нам кажется, что наш городок, сколько бы он мал не был своим пространством, явился как бы увенчанием тех стремлений и тех интересов, которые скрывались в природе родового общежития. В нем каждый род-племя находил полное удовлетворение своим земским нуждам и потребностям. Поэтому и необходимость устроить городок, как мы сказали, являлась в то время, когда отдельный род распространялся в целый союз родных семей, приобретал значение отдельной земской единицы.
Городок для такой единицы выстраивался с тою же целью, с какою для отдельной семьи выстраивалась изба или двор. Городок стало быть в известном смысле был общественным двором, избою целой волости или родовой земской округи.
Начнем однако с зародыша, с одной семьи. Порядком естественного размножения она становилась родом, наконец родом родов, племенем. В то же время и тем же порядком размножались и ее поселки. Шаг за шагом постепенно они шли во все стороны, где находилась свободная и удобная земля. Союз крови распространялся по всей местности и этою родною кровью определял границы своему владенью. Земля конечно принадлежала всему союзу родичей, всему роду и никому в отдельности, ибо в родовом союзе не могло существовать отдельной независимой, так сказать, безродной личности, а потому не могло существовать и отдельной независимой личной собственности. Безродная личность была личность несчастная, погибшая. Никакой самостоятельности она не имела, и не могла иметь. В родовом союзе действительным владетелем и распорядителем земли, как мы говорили, всегда являлось только старшее колено родичей. По смерти отца-родоначальника владели его дети в братском равенстве, хотя и с расчетами старшинства и меньшинства. Кто был старше, тому доставалось и старшее место, и в порядке общежития и в порядке владенья наследством. Младшие родичи, второе, третье колено, во всем должны были зависеть от воли старшего колена.
Но такой порядок отношений необходимо должен был измениться, когда вместо лиц на сцену родовых связей стали выдвигаться самостоятельные поселки: села, деревни, дворы. В первое время по значению самих лиц эти поселки, как и самые люди, могли быть старшие и младшие. Суд и правда, например, принадлежали старикам, стало быть там, где оставались старики, их поселки сами собою делались старшими, великими, в отношении к другим, младшим, заселенным вновь, молодыми родичами. Но вместе с тем, каждый отдельный поселок, хотя бы и младший по происхождению, являлся самостоятельным, а в отношении отдельного хозяйства, независимым членом родового союза, он делался как бы братом для всех остальных хозяйств. Вообще село или деревня, даже в значении отдельной усадьбы, выражая хозяйственную самостоятельность своего владельца, неизменно должны были выводить родовые связи на одну равную для всех степень родового братства. Этим путем, проходя чрез независимое хозяйство, родовое устройство быта в собственной же среде нарождало общину, то есть, известное равенство отношений, связен, прав и обязанностей. Однако эта община и по происхождению и по своим идеям была в сущности общиною кровного братства, ибо понятий о братстве-равенстве общественно-политическом она не имела, да и не могла иметь, и уставляла свои отношения только по идеалу родового колена братьев, все-таки с обычными расчетами родового старшинства и меньшинства. Таким образом много думать о нашей древней общине возможно только в смысле братства исключительно родового, но не общественно-политического.
И так союз поселков представлял уже новую степень в бытовом развитии родовых связей и отношений. Он все родовые колена уравнивал в одно колено братьев-хозяев, к чему неизменно приводили существующие самостоятельные и независимые отдельные поселки-хозяйства, равные дети одной матери, которою конечно был первый поселок первого заселителя известной местности.
Мы сказали, что союз крови, расселившейся на известной местности, сам собою определял границы своему родовому владенью. Точно также действие или деяние одной родовой власти по пространству своего владенья необходимо создавало отдельную волость, о-волость об-волость, область, которая была уже союзом не лиц, а союзом дворов, сел, деревень и разных других поселений.
Семья, отделяя от себя новые семьи, становилась союзом семей или родом, род, образуя новые роды, становился союзом родов или племенем.
По земле это шло от двора, хутора, или деревни в древнем смысле, от единичного хозяйства, которое, распадаясь на новые дворы, становилось селом, или сиденьем нескольких хозяйств на одном месте, союзом дворов. Точно так, как и союз сел и отдельных хозяйств, раскинутых по известной местности, становился волостью или новою единицею земской жизни.
Если волость потому прозывалась волостью, что в среде ее населения ходила одна власть, принадлежавшая в обширном смысле всему тому роду, который ее населял, а в частном только его старейшинам, как личным выразителям родовой власти: если власть, какая бы ни была, по закону общей жизни человека необходимо требует крепкого места для собственной же охраны и защиты, для обеспечения собственной твердости и независимости в действиях, хотя бы против непокорных и непослушных родичей, то уже одна идея власти или владенья всею родовою землею должна была приводить к необходимости строить для нее прочное и твердое гнездо. В волости, как в совокупности многих отдельных поселков, необходимо должен существовать такой поселок, который служил бы средоточием и охраною для жизни всех остальных. Положим, что такой поселок уже существовал, как мы сказали, на месте старшего поселения. К нему за судом и правдою тянули родичи со всех сторон. В нем, под руководством старейшин происходили не только общие сходки, веча, но и годовые собрания для отправления общих языческих празднеств. Все это в обычном и мирном порядке жизни не представляло еще необходимости устраивать первоначальное гнездо особенно крепко. Но наставала опасность, от нашествия иноплеменных или от набега соседей чужеродцев, или от собетвенных родовых смут и усобиц, — где же тогда можно было укрыть от врагов своих жен и детей, свой скот, свои запасы и разное имущество? Единение рода на одном корне связывало в один узел и потребности общей защиты, хотя бы и от домашнего врага. Малый хоронился за старого, а все должны были искать необходимо одного крепкого убежища.
В таких случаях, или предвидя такие случаи, волость, большая или малая, общими силами строила городок. Если первоначальная семья занимала землю в чужой и враждебной стороне, то она, конечно, если и не тотчас, то все-таки в непродолжительном времени укрепляла свое жилище городком и это крепкое место первого поселения становилось уже истинным родоначальником для всех других поселений в занятом краю. Но если семья основывалась в пустой и никому не принадлежащей местности, где не предвиделось никакой опасности, разве только со стороны зверей, то для такого поселения вполне были достаточны обычные сельские ограды в роде тына и даже простого плетня. Насыпать земляной вал здесь не было нужды. Здесь городок мог появиться только в качестве дальнейшего развития волостной жизни, как выражение ее единства и крепости, и как опора даже для усмирения внутренних домашних смут.
Городок вообще представляет защиту, или в собственном смысле щит против врага. Защита есть первое общее дело для волостных людей. Она и должна была выразиться в одном общем деле, каким несомненно было устройство земляной постоянной твердыни.
Каждое отдельное сиденье на земле, село, деревня, естественно не могли защищать себя одними собственными средствами. В своей отдельности они были бессильны, и только один союз родства способен был подать им надежную помощь. В случаях общей опасности, люди обыкновенно, даже и во время нашествия Французов, уходили в леса, в болота и там прятались от общего врага. Это был самый первобытный способ защиты и спасанья, при чем выбор места, конечно, вполне зависел от случая. Туда или сюда, куда бы не уйти, лишь бы спастись от врага. Но часто повторяемые опыты такого спасанья скоро могли научить, что надежнее всего прятаться в месте уже для всех известном, избранном и устроенном собственно для обороны, как и для сохраненья всякого имущества. В лесной или болотной трущобе, на высоком береговом крутояре, посреди непроходимых оврагов можно было соорудить такое укрепление, которое врагу не только взять, по и отыскать было невозможно. Малые городки по большей части находятся именно в таких скрытных и неприступных местах, от чего происходит и общее их имя Кром, Кромный, Кремль. Такие городки очень нужны были и в 11, 12,13 вв. и даже в 15 и 16 ст. когда все еще жили под страхом внезапных нашествий от Татар и Литвы. Такие места у Ятвягов и у Мордвы назывались твердями, а у Чуди осеками, причем летопись не называет их городками, и потому можно думать, что это были действительно только временные случайные укрепления, не имевшие постоянной стражи, и что след. городок, напротив того, тем и отличался от подобных твердей, что постоянно был охраняем, хотя бы малою дружиною. Нам кажется, что иначе и быть не могло, если городок вырастал посреди населения, занимавшегося не одним земледелием, но и всяким промыслом и торговлею. Это в особенности должно относиться ко всем лесным и болотным местам древней Русской страны. Промысл и торговля еще больше нуждались в защите и охране своих добыч, и потому бежали под защиту городка скорее других. Они первые и селились подле городка. Для земледельческого населения городок в действительности мог служить только временным убежищем в засаду от врагов, но для торговых и промышленных людей он очень был надобен во всякое время. Известное дело, что накопленное богатство требует постоянной заботы о его сохранении и охранении. Богатство земледельца заключалось в его ниве. Засевши от врагов в городке и выдержав осадное время, он по необходимости уходил снова делать свои нивы. Богатство промышленного и торгового человека заключалось в его товаре. Этот товар больше всего и нуждался в постоянном крепком, сохранном месте, к которому торговые и промышленные люди необходимо теснились со всех сторон, и которое естественно они же и держали всегда наготове к обороне. По большим путям, других, т. е. временных ненаселенных городков, по всему вероятию и не существовало.
Как бы ни было, но каждый размножившийся род, или родовая волость постройкою городка приобретали силу и самостоятельное значение не только между соседями, но и в собственных глазах. Каждый отделявшийся родовой участок, каждая новая волостка, как скоро ставила себе особый городок, тотчас приобретала самостоятельное положение даже и в глазах своего корня. Самое множество городков и по некоторым местам особенная их скученность объясняются больше всего именно отделением от коренной волости новых ветвей, которые, делаясь достаточно самостоятельными, спешили устроиться таким же земляным окопом. От одной матери нарождались новые детки. Вот почему понятие о городке всегда совпадало с понятием о волости, и города без волости не существовало. Город был, так сказать, головою волости, выразителем ее земского единства. Естественно, что и волость без своего особого города или городка едва ли могла существовать. Нарождавшиеся новые волости в недрах своей матери-волости старшей, устраивая свои городки, но по молодости не пользуясь равным с нею значением, именовались не городами, но пригородами, иначе сказать, детьми старшего города. Это самое еще яснее обозначает, что основным камнем волостной независимой жизни был город, что нарождение новых волостей и новых городов не изменяло общего понятия о волости, как об одном городе, или о городе, как об одной волости, для которой все младшие ее отростки оставались, так сказать, в детской от нее зависимости и почитались пригородами, приростками к главному или старшему городу. Такие волости, конечно, становились уже областями.
Само собою разумеется, что постройка городка, как общее дело, производилась общими силами и средствами всей родовой волости. Все родичи должны были участвовать в сооружении своей родовой крепости. Одни сыпали вал, копали ров, другие валили лес, рубили стены или ставили тын, строили избы и клети, укрепляли ворота башнею или вежею, с которой необходимо было следить за врагом и отбивать его приступ. Городок строился главным образом на случай общей опасности для помещения в нем жен и детей, старого и малого, для сохранения скота и имущества, поэтому его объем или простор зависел от многолюдства родовой округи. Оставшиеся городища при различной форме имеют и весьма различную величину. Самые малые сто шагов и самые большие около тысячи шагов в окружности. Обыкновенная величина бывает в треть десятины и доходит до полуторы десятины.

——

Обыкновенно говорят, что древний Русский город был ни что иное, как огороженная деревня. Так рассуждал еще Шлецер, за ним тоже повторяют и теперь. Нам кажется, что это не совсем так. Огородите деревню какими угодно стенами, она все останется деревнею, если свойства ее жизни останутся те же деревенские свойства. Никакая внешняя вещественная форма не нарождается без особенных причин для ее существования. Она всегда выражаете известное особое содержание жизни. Деревня — это дор, взодранное из под леса пространство для пашни и сенокоса, это двор, то есть, клеть, изба, хоромина, выстроенная для обитателя деревни, огороженная со своими службами по-деревенски плетнем-забором. Вот первоначальная и простая форма деревенской жизни. Для всякого двора, сколько бы потом их не выстроилось рядом, эта форма остается одна и та же. И люди, сколько бы их не народилось и не поселилось около одной первоначальной семьи, все будут жить на одном и том же деле, а следовательно в одних и тех же порядках своего быта. Но деревня, строящая для себя земляной окоп. стены, выбирающая для этого особое место со всеми выгодами крепкой защиты, такая деревня влечется к своему новому делу уже другими помышлениями и совсем иными задачами жизни. Выстраивая городок, и устраивая в нем себе охрану и защиту, она необходимо изменяет свой нрав и порядок быта, приспособляясь к новой форме существования. Защита для деревни — новое дело. Оно естественно выводит деревенский быт в новый порядок людских отношений, указывает людям новые места, располагает их одного за другим, смотря по их способностям к новому, делу. Все это необходимо вызывается постройкою и устройством защиты, и город, как средоточие защиты, необходимо становится и средоточием иной, совсем не деревенской жизни.
В первое время, когда он ставился силами одного размножившегося рода, когда ветви родства не были слишком многочисленны, то его защитниками являлись родичи еще близкие друг к другу по родовой лестнице и потому в городке необходимо царствовали обычаи и порядки в точном смысле родовые с распределением людского союза на отцов и детей, на старших и младших по родству и по возрасту, но еще не по обществу. Но когда род, с размножением своих ветвей, становился целою волостью, когда родичи расходились по лестнице рождения далеко друг от друга и на сцену выступало только братское равенство волостных поселков, то защитниками волостного укрепления являлись уже иные люди и в городке восстановлялись обычаи и порядки несколько отличные от родовых в собственном смысле.
Естественно предполагать, что горожане такого города подобно тому, как и люди боевого поля, собирались от всех родов или от всех поселков родовой волости, которая ставила город для собственной же защиты. Несомненно, что каждое село, или каждый род, что в первое время было одно и тоже, под видом повинности, должны были высылать на защиту города способного защитника, так как и при постройке города, они необходимо высылали способного работанка. В городе стало быть собирались люди уже не одного рода, но разнородные, если и не совсем чужие друг другу по происхождению от одного корня, зато совсем другие для каждого отдельного родства. Здесь возникло первоначальное общество, которое, как союз других вполне равных товарищей или друзей, так и именовалось дружиною. Понятие о другом и друге заключало в себе смысл именно того равенства между людьми, которого в родовых отношениях и связях никогда не существовало и не могло существовать. Там во всяком случае бывали только старшие и младшие и только великими счетами местничества можно было иногда доказать, что тот или этот родич приходится в версту другому родичу, что напр. третий брат равен первому своему племяннику, т. е. первому сыну своего старшего брата. Но и это равенство имело в виду только одни места. Понятие о друге, как о равном во всех отношениях товарище, выводило родовые идеи на новый путь людских связей и отношений. Дружина являлась первородным обществом.
Но если вообще боевое поле служило основанием для развития дружинной жизни, то город в свой черед был истинным гнездом дружинных и общинных союзов и связей. Как место дружинного быта, он необходимо должен был в точности определять положение и место каждого лица, приходившего на его защиту и поступавшего в его дружину. Родовая связь людей определяла такие места по родству. Дружинная связь должна была распределить людей по иному порядку, какой сам собою возникал из боевого дела всех защитников города. В этом случае их боевые ряды послужили основанием для рядов дружинных, то есть общественных, иначе сословных. Здесь было положено первое семя для разделения людей по сословиям, первое семя гражданства.
Городок в сущности был военною защитою, поэтому в нем первое место должно принадлежать людям боевого поля. На этом поле первым лицом был князь, он водил и строил полки, он починал битву.
Первым лицом и коренным основанием дружинного быта он является и в городе. Можно даже полагать, что первое понятие о князе родилось со самим городом, с первым устройством дружинной жизни, ибо первый Киевский человек Кий, тогда начинает княжить в своем роде, когда братья строят ему городок Киев. В глубокой древности этим словом обозначалась родоначальная власть, но в 9 веке, судя по переводу св. Писания, оно ‘имело смысл более общий и означало не только властителя, но и всякого сильного человека’ {Буслаев: О влиянии христианства на Слав. язык, 164.}.
В последующее время в Новгороде лицо князя становится необходимым существом для этого вольного, но старого великого города. По всему вероятию Новгородский обычай жить всегда с князем идет из глубокой древности и вовсе не обозначает особой привязанности к Рюриковой династии. По указаниям летописи видно, что у Полян в Киеве, как и у всех других племен, у каждого существовало свое особое княженье, что уже в приход Рюрика, Полоцк, Туров, Древляне имели своих князей и что при Олеге по всем городам под его рукою сидели свои князья, которые носили даже собирательное имя всякое княжье. Все это заставляет полагать, что если существовали города, то в каждом городе был свой князь, что князь вообще был необходимым существом городской жизни, как творец суда и расправы и первый защитник от обид и всяких врагов. Это был кон или корень городского общежития.
За ним следовали передние мужи, именем которых, мужи, в родовом распорядке обозначался совершенный возраст, и стало быть способность быть защитниками рода, почему и на боевом поле они ставили первый передовой ряд людей мужественных, храбрых, отважных, которые первые бросались в битву, были первыми начинателями и производителями боя. Не потому ли они чаще всего именуются боярами, людьми боя в собственном смысле? По крайней мере такому объяснению этого имени вполне отвечает сущность жизненной роли боярина, особенно в древнейшее время. Это был передний и передовой разряд боевых людей, водителей битвы, начинателей боя. Очень естественно, что и во всех других житейских отношениях боярин становился первым и передовым человеком, потому что находившееся в его руках боевое дело, защита земли, было первым передовым делом и для всего нарождавшегося общества. По той же причине это звание приобреталось только личною заслугою, личною доблестью, личными боевыми достоинствами и не было наследственно {Есть мнение, что именем боярина ‘назывались родоначальники Старославянских городов’, основания которого к сожалению не весьма достаточны (см. г. Затыркевича: О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя Рус. Государства). Родовое происхождение боярина ни чем не объясняется и ничем не подтверждается, напротив того все указывает на его дружинное происхождение. От древних до поздних времен это имя обозначает в старшем значении — воеводство, в младшем — военных людей, боевую городскую дружину. Поэтому и производство этого слова [по Булгарскому письму болярин] от болий, большой, большак, точно также ничего не объясняет, ибо при этом требуется прежде всего доказать, что в древнерусском обществе искони существовали понятия о магнате [magims], о гранде [grandis], о вельможе. Нам кажется, что таких общественных идей мы никогда не отыщем в нашей древности. По всему вероятию имя бояре, боярин, обозначало какое либо дело, занятие, вообще деловое качество жизни. В первоначальном общежитии и особенно в городовой дружине верховным делом и занятием мог быть только передовой бой, руководительство в битве, а вследствие того и руководительство в управлении землею. Несомненно, что первыми боярами были первые богатыри.}.
За передними мужами, то есть, за людьми полного возраста или за отцами, в родовом устройстве, конечно, следовали дети, чады или вся родовая молодежь, почему и младший состав городовых защитников удержал за собою наименование детских и отроков и даже пасынков. Последнее имя прямо и показывает, насколько родовые связи общества разошлись и удалились от первоначального своего состава, ибо пасынок обозначает уже родство не кровное, а, так сказать, союзное. Детские в прямом смысле были дети бояр, почему в позднее время весь разряд младшей дружины, сохраняя далекую старину, прямо уже и именуется детьми боярскими. Надо заметить, что все такие имена в древности выражали сущую действительность, потому что на самом деле тогда воевать начинали с детских и отроческих лет. Князья в 12—14 лет участвовали уже в битвах и водили самолично полки.
Не один дитя-Святослав бросал первое копье во врага. Славный Даниил Романович Галицкий, бывши еще так мал, что и матери своей не узнал, лет шести, уже исправно действовал мечем. Когда крамольники бояре стали разлучать его с матерью, выпроваживая ее вон из Галича, он не хотел с нею расстаться, плакал и следовал за нею верхом на коне. Один из бояр схватил его за повод, ворочая назад. Ребенок обнажил меч и ткнул им боярина, но поранил только его коня. И только одна мать могла взять из его рук меч и умолила его остаться в Галиче. В первое нашествие Татар Даниилу было с небольшим 20 лет, но в битве на Калке он вел себя богатырем, ‘младства ради и буести’ не чувствовал на себе ран и почуял их уже тогда, когда, побежавши с поля, напился воды.
Из обстоятельств жизни первого Святослава и жившего после него спустя почти триста лет Даниила, мы можем хорошо себе объяснить, что такое были наши детские, впоследствии Боярские Дети. В двадцать лет это были уже настоящие богатыри.
Однако второй слой собственно городских защитников именовался собирательно гридь и гридьба, а единично гридин. Так как звание боярина приобреталось личною доблестью и не было наследственно, то дети бояр, доблестных передовых мужей города, по естественному порядку, пользуясь славою своих отцов, должны были составить особый слой военной дружины, отличный от остального населения. Нет сомнения, что именно этот, в собственном смысле дружинный слой именовался Гридьбою. Само собою разумеется, что норманская школа всякое теперь непонятное имя толкует из скандинавских языков, так и гридь происходит от шведского, gred — меч, от Гирдман — придворный, Hird, Hirdinn — княжеский телохранитель. Отсюда вообще гридина определили дворянином, княжеским телохранителем, придворным чиновником, всегда находившимся при князе, так как и особая комната на княжеском дворе именовалась гридницею от сборища в ней гридей — телохранителей.
Между тем все свидетельства летописей, где упоминается Гридьба, ничего не говорят о таком значении этого слова, а указывают прямо, что Гридьбою назывался особый слой не княжеских придворных, а именно городского населения и именно слой военной дружины, идущий всегда вместе, хотя и впереди, со слоем купцов. В одном списке Русской Правды эти два слоя прямо так и названы горожанами, в отличие от княжих мужей.
Состав городского общества впервые обозначен по случаю пиров св. Владимира, которые он давал дружине на своем дворе в гриднице. На эти пиры приходили: 1 — бояре, 2 — гриди, 3 — сотские, десятские и 4 — нарочитые мужи.
Гридница в собственном смысле значит сборная храмина или изба для схода Гридьбы. Была ли она принадлежностью одного княжего двора, или составляла необходимую постройку для городского общежития, об этом можно судить по указаниям летописей. В Новгороде и Пскове, где древнейший городской быт существовал без особой помехи, гридницы ставились уличанами. В Новгороде в 1470 г. на Славкове улице была поставлена середняя гридница, след. посреди двух крайних. Во Пскове на улице Званице существовала гридница прозванием Коровья {П. С. Р. Л. IV, 127, 235.}. Гридницы бывали у Владык, а иногда служили местом заточения. Гридницею вообще называлась обширная храмина, в которой собирались горожане, по всему вероятию, для суда или для совещаний, а также и для общих праздничных пиров. Она соответствовала мирской, сборной, иначе судной деревенской избе. Самое слово гридь родственно Хорутанскому громада, сборище, толпа {Грдина — юнак, храбрец, Гордый в Галицких песнях эпитет доброго, удатного, красивого, пригожего.}. и должно обозначать в исключительном смысле городовую военную общину, или городовую дружину.
По-видимому бояре были только передними мужами Гридьбы и как мы сказали получали это звание только за личную доблесть. Дети бояр, боярская молодежь, и в прямом, и в относительном смысле меньшинства, естественно становились в ряды Гридьбы, которая поэтому в летописных свидетельствах занимает всегда второе место после бояр.
Так мог образоваться в городовой дружине ее военный слой, конечно, уже в дальнейшем развитии города, когда его жизнь являлась уже полною чашею относительно разнородного и разнообразного его населения. Но мы упомянули, что еще при самом начале в числе причин, которые побуждали устраивать городок, не последними были всякий промысл и торг, очень нуждавшийся в охране своих товаров или всякого движимого имущества. Первыми людьми в первом городе являлись не только передние люди боевого поля, но и передние люди мирного промысла и торга. В первое время эти два рода занятий необходимо соединялись даже в одних и тех же лицах. Да и в последующее время мы находим купцов на том же боевом поле, идущих следом за Гридьбою, то есть, за сословием бойцов в собственном смысле. В течение всей нашей истории, когда политическою силою всей страны был собственно город, подчинявший своей воле самое князьё, купеческое сословие в каждом городе составляло великую силу, нисколько не меньшую перед силою боярства и всей военной дружины. Это самое заставляет предполагать, что и при основании всего древнейшего Русского Городства едва ли не первым камнем был положен именно купеческий промысл, который необходимо нарождал и потом отделял от себя и военный промысл под видом особой военной дружины бояр и гридьбы. По крайней мере такое положение дел должно было существовать во всех углах страны, где население устремлялось больше всего к мирному промыслу и торгу.
Торговый и промышленный люд, селившийся под защитою города, точно так же, как и исключительно военный люд должен был нести тягость городовой защиты, ибо город для каждой округи-волости был собственно военным гнездом, способным и обязанным защищать не только самого себя, но и всю волость. Кто селился в городе, тот необходимо становился ратником. Судя по упоминанию на пирах Владимира десятских и сотских, можем предполагать, что все горожане — купцы и промышленники в отношении своего воинского и вообще городского тягла распределялись на десятки и сотни, вероятно по числу отдельных хозяев, а вместе с тем и по роду занятий, то есть, собственно по отдельности первоначальных кровных родов городского союза, ибо род занятий или род промысла несомненно всегда определялся кровною связью и рождением в кругу того или другого промысла.
Числовое распределение людского союза принадлежит к древнейшим учреждениям народов. Но оно прямо показывает уже перемену счетов родства на счеты общества, переход из родового устройства жизни в устройство общинное. Десятский собственно был староста над своим десятком: сотский — староста своей сотни. Естественно, что с размножением населения умножились десятки и сотни и вырастала необходимость в особом старейшинстве над всеми десятками и сотнями. Таким старейшиною является тысяцкий, глава числового распределения городских обывателей, который вероятно наименован так не по точному исчислению подвластной ему среды, а по общему понятию о крайнем, самом большом количестве числового населения. По смыслу последующей роли тысяцкого, он был в собственном смысле градодержатель, воевода собственно городского населения в общем его составе, и представлял в своем лице особую силу, которая после князя была первая сила. Это был старший из всех бояр. Но его значение и смысл его властительной роли не ограничивался интересами одного боярства, или одной военной дружины города: он был представителем и головою, так сказать, всего гражданства. Поэтому и вес его власти иногда очень перевешивал в сторону этого гражданства и уравнивался с властью самого князя.

——

Распространение и расселение малого городка в большой город, конечно, зависело больше всего от выгод местности, где он впервые выстраивался. В глухом углу он оставался на самом деле тою потайною твердынею, какую строило себе древнейшее Славянство. Но иным городкам выпадала, хотя бы в начале и случайная доля стоять на таких местах, которые по различным обстоятельствам и особенно по своему географическому положению делались перекрестным путем для окружного населения и средоточием торговых и промышленных связей. В этом отношении очень выгодны были места при устьях или вблизи устьев более или менее значительных рек, куда сходились дороги из далеких углов страны, а также и на верховьях какой либо речной округи, откуда дороги расходились во все стороны.
На таком средоточии водяных путей малый городок незаметно и скоро становился городом большим и его население, размножаясь, точно также очень скоро из родового превращалось в дружинное.
Естественно, что такой город, собирая силы целого племени становился впоследствии как бы столицею или старшим городом между всеми родовыми городами этого племени. Его старшинство могло происходить и от действительного старейшинства в основании города, но вероятнее всего оно происходило от тех географических и этнографических условий места, которые сами собою выдвигали город вперед и наделяли его старейшинством силы и могущества.
Наиболее прочное, плодотворное и самое крепкое могущество город получал, как мы сказали, от торгового промысла. Построенный на выгодном месте, маленький городок тотчас привлекал к себе людей промышленных во всех видах. Вблизи его стен разводились слободки, особые ряды изб, стоявшие в поле на воле и на свободе, как можно объяснить первоначальное значение этого слова. Но в слободах, кроме того, в начале всегда селилось свободное население, независимое ни от какого тягла, необязанное никакою службою для города. Впоследствии оно конечно примыкало к самому городу и домами и службою и составляло уже его конец, как обыкновенно назывались заселенные пригородные местности. В общем составе такие слободки и концы именовались вообще посадом, то есть сплошным сиденьем вокруг города. В развитии города посад представлял уже новую и весьма важную ступень, которая из укромного военного гнезда создавала действительное гражданство. Если в малом городке самые его стены ограничивали свойство его населения, так сказать, одним военным ремеслом, по которому и купец становился прежде всего воином, то в городке посадском военная жизнь должна была отойти на второе место и| подчиниться интересам Посада. Если городок, как военное, гнездо своей волости, в первое время необходимо заключал в своих стенах население более или менее однородное, даже в чистом виде родовое, то посад с первого же времени становился гнездом населения, смешанного из всяких людей, которое в существенном смысле и завязывало узел первого гражданства. Смесь населения всегда и повсюду составляет самую могущественную стихию в развитии городского быта, она есть прямое и непосредственное начало собственно гражданских отношений и гражданского развития земли. Поэтому, где прилив смешанного населения был сильнее и многообразнее, там скорее всего вырастало и могущество города, необходимо распространявшего это могущество и на всю окрестную страну. Таким путем без сомнения сложились наши первые города, особенно Новгород и Киев. Как бы ни было, но Посад возле военного гнезда разводил гнездо промышленное и ремесленное и в первоначальную военную природу города вносил новую силу жизни, без которой военный городок остался бы навсегда только временною стоянкою и с распространением безопасности житья примкнул бы к тем многочисленным городищам, которые, как не развившиеся семена городского быта, сохраняют теперь только память о господствовавшей некогда повсеместной вражде и осаде со стороны своего же населения.
Боярство в общем смысле военной дружины и купечество в общем смысле торговой и промышленной дружины, как два рода независимых занятий, послужили естественными и главными основами при дальнейшем развитии городского быта. От присутствия этих особых начал в распределении и размещении людей города родовой характер городской общины стал изменяться и уступать характеру в прямом смысле общинному.
Если городок вырастал, как необходимая потребность родовой волости для сосредоточения в нем защиты и всех отправлений жизни волостью, то естественно, что собравшуюся в нем дружину должна была поддерживать и кормить общими силами тоже волость, так как она же должна была строить, починять и всячески устраивать свое военное гнездо. Вот основание последующего права кормления городов принадлежавшими к ним волостями и землями, и основание обязанности строить и починять города волостными людьми.
Во всяком случае, кто бы ни строил первый город, отдельный род, волость и даже целое племя, кормление и строение города необходимо распадалось на все поселки, которые находили в нем свою защиту. Пришедший Рюрик как призванный защитник земли, точно также начинает строить многие города, конечно в тех местах и в тех волостях, где больше всего требовалась защита от врагов, и где население нуждалось только в храброй дружине. Он пришел не завоевателем, а защитником, и потому построенные им города были столько же делом самих тех людей, которых он пришел оберегать и защищать и которые естественно но доброй воле несли и все повинности по устройству и кормлению такого города.
Таким образом и построение городов князьями отвечало только существенным потребностям волостной жизни. С построением нового города создавалась новая волость, образовывалось новое крепкое средоточие жизни.

——

Если город являлся выразителем и существом волостных связей и отношений, если это было только жилище, хоромина, в которой для защиты и охраны сосредоточивалась жизнь самой волости, то в его деятельности, в его порядках жизни необходимо должны были сохраняться все те стремления, какими отличался и каждый отдельный родовой поселок, каждое отдельное, независимое хозяйство, ибо город в сущности было только завершением и средоточием общей жизни таких хозяйств.
Отдельное хозяйство начинало свою жизнь с деревни. Мы не знаем, как такая жизнь начиналась в поле, то есть в степных местах. Там вероятно она начиналась селом, то есть сиденьем на известном месте, которое требовало только забот о распашке широкого поля. Слово деревня напротив показывает, что жизнь начинает свое дело в лесу, и начинает с того, что делает дор — росчисть леса для пашни и покоса, вздирает лесную чащу, дабы устроить ниву. Эта очистка лесного угодья или дикой лесной земли для разведения пахотного поля, от способа самой работы — драть, прочищать, подсекать, валить лес, прозвалась как упомянуто дором-двором и деревнею {Дор и теперь на севере значит росчисть, роспашь, дерть — роспашь, подсека, деревки — росчисть, чищоба, подсека, починок, деревня — пашня полоса, земля, пустоть. В древнем языке россечи дор значило рассечь, расчистить место для покоса и пашни.}, что значило одно и тоже, то есть, росчисть, пашню. В древнее время деревня заключала в себе по большой части один двор, редко два или три, и тем обнаруживала, что поселок начинался с одной семьи, или с одного родового колена.
Из того же корня по всему вероятию идет и дорога, продранное в лесу пространство, необходимый путь из деревни на Божий мир. Такие пути-дороги деревня пролагала во все стороны, куда заводил ее лесной промысл, за зверем, за птицей, за пчелою, или хозяйская работа над пашнею и сенокосом в отхожих пустошах. Такими путями распространялись и обозначались границы деревенского владенья. Топор ходил по деревьям и клал рубежи {Рубежом технически называлась зарубка, прямая вырубленная черта. Она же называлась и тном. Два рубежа, два тна значили две параллельные прямые зарубки. Гранью и границею технически назывались две прямые зарубки, соединенные крест на крест X, отсюда грановитый, граненный, сделанный гранями или призмами.}, зарубал свои знаменья, обозначая путь, путик, или зарубая своим знаком бортевое ухожье. Коса ходила по лугу, соха — по ниве, обозначая тоже работу человеческих рук и тем определяя право на владенье тем лугом и тою нивою.
Само собою разумеется, что в глухих местах, в непроходимых лесах и дебрях прокладывать такие пути было делом великого труда и требовало великой настойчивости и времени. Поэтому естественно, что право на тот или другой угол земли всегда принадлежало тому, кто первый прокладывал к нему путь и, нет сомнения, что те знаменья — рубежи, какими обозначался этот путь становились священными и неприкосновенными письменами или актами, документами собственности, разрушение которых неизменно влекло за собою кровавую месть виновному и преследование его общими силами всего рода.
Наш промышленник северного края и в настоящую минуту ведет свои лесные промыслы тем порядком, который достался ему от глубокой древности и был некогда господствующим и повсеместным во всей этой равнине, называемой Русскою Землею. Когда спрашиваешь поселян в Архангельской губернии, чем вы промышляете? то по рассказу Максимова (Год на Севере, II, 348) в каждом селении получаешь один ответ: ‘Да путики кладем, птицу ловим, зверя бьем по этим путикам’.
‘Путики, говорит Максимов, — это лесные тропы, которыми прорезаны все тамошние тайболы и леса. Путик прокладывает себе всякий мужик, которому припадет только охота к лесному промыслу. У старательного и домовитого промышленника таких путиков проложено до десятка и редкий из них не тянется на 40, на 50 верст, некоторые заводят свои тропы и гораздо на большее пространство. Путик этот прокладывается просто: идет мужик с топором, обрубает более бойкие и частые ветви, чтобы не мешали они свободному проходу, в намеченных по приметам и исконному правилу местах вешает он по ветвям силки для птиц, прилаживает у кореньев западни для зверя. И так приметался, так приобык в долгом опыте и приглядке к делу каждый из охотников, что он уже твердо помнит и подробно знает свою тропу и ни за что не перемешает свои путики с чужими. Верный исконному обычаю и прирожденному чувству понимания чести и уважения к чужой собственности, он и подумать не смеет осматривать, а тем паче обирать чужие путики, хотя бы они тысячу раз пересекли его путик’.
Самое слово путь в той стороне имеет значение промысла идти в пути — значит идти на промыслы. И в 16 веке упоминаются эти путики: их называли пасными (на зверя) и силовыми (на птицу) {Акты юридические, No 358.}. Это показывает только, что с незапамятных времен они существуют в промысловой жизни нашего севера неизменно. Они теперь сохранились только в глухих северных краях, куда еще мало достигает новая промышленная жизнь. Но было время, когда по всей нашей земле другого способа устраивать себе промыслы не существовало. За птицею и зверем, за пчелою и даже за пашнею и сенокосом надо было ходить, делать пути в те или другие стороны, прокладывая или еще вернее продирая собственными усилиями путь-дорогу.
Дорога эта вырубалась топором, не только как тележник, путь колесный, который необходимо было иметь для проезда на пашни и сенокосы, но также как путь-тропа, пролагаемая только для пешего ходу. В этом последнем случае топор на право и на лево тесал потесы и клал грани и знаменья, как напр. в бортных ухожаях, на пути за пчелами. Чтобы обозначить пределы своего владенья, свои пути и межи, в старину выражались так: куда топор ходил.
Топором каждая деревня прорубала и зарубала себе право собственности на окрестную землю. Самые межи клались не на земле, а вырубались топором же на деревьях. Земляная межа всегда шла только живыми урочищами в роде речек, оврагов, болот, ржавцев, мхов и т. и. Но как скоро она теряла живое урочище, то переходила на дерево и уже одно дерево представляло для нее единственный предмет для межевого признака, поэтому такая межа всегда отводилась от одного дерева до другого, ‘от дуба или сосны на березу, а на березе грань, да на липу, да на две ели, да на вяз, а на них грани, да на три ели — выросли из одного корени, да на две осины, да на березу на виловатую, да к кроковястому вязу, да к двум вольхам — из одного корени выросли’ и т. д.
Такие путики могли принадлежать одной деревне, одному поселку, но иные, более пространные и значительные, могли принадлежать и всей волости, т. е. всему союзу родовых поселков. В известное ухожье могла ходить вся округа, как в общее для всех владенье, каковым напр. были неизмеримый лесной остров, или озеро, или воды большой реки и т. и. Естественно, что такие обширные ухожья и пути должны были принадлежать уже волостному городку, как главному узлу волости и власти.
Первобытное деревенское понятие о пути, как о дороге промысла или всякого дохода, легло в основание и городовой деятельности.
Впоследствии город, как военная дружина, стал называть путем всякий военный поход, и разумеется всякую дорогу в завоеванную страну, по которой собиралась дань и другие поборы.
Как деревня, ходя по своим путям, являлась промышленником зверя, пчелы, рыбы и т. и., так и городок становился промышленником людских поселков и чужих волостей и даже городов, которыми овладевал для собирания дани.
Как в деревне действовал топор селянина-пахаря, птицелова, зверолова и пр., зарубая и прорубая себе путики, так и в городе его военная дружина зарубала и прорубала себе пути для своих промыслов мечем. Дружинный быт в этом отношении нового ничего принести не мог, он народившись постепенно из развития земских же сил, употребил в дело те же исконивечные способы устраивать свой промысл, какие по всей земле существовали с незапамятного времени.
Как деревенский промышленник со своим топором, так и сам светлый князь или светлый боярин со своим мечем ходили, лезли в свои пути, и на право и на лево зарубали свои права на землю, добытую, налезенную трудом великим. Отцы — пионеры пролагали эти пути, дети и внуки держали их, как отчину и дедину, как родовую собственность. Если поселянин отмечал свое право на землю указанием, куда плуг, соха ходили, куда коса ходила, куда топор ходил, то князь, голова дружинная, точно также мог указывать на свое право указанием, куда меч ходил.
Каждый город, подобно деревне распространял свои пути во все стороны и зарубал себе собственный округ, отчего и границы такого округа прозывались рубежом. Вот почему самые дела наших первых князей, весь порядок этих дел, представляли в сущности только новый шаг, новую ступень в развитии старых земских промышленных отношений. Князья, как способная дружина, только способствовали городам распространить новый промысл даней, оброков, уроков. Они ничем не отличались от простых промышленников: также ходили на ловы не для потехи, а именно для промысла: сами собирали полюдье, дани, дары, уроки, оброки, сами оберегали Днепровские караваны купцов-гречников, и т. д. Вообще существенная роль князя состояла в том, что он был первый работник и хозяин своего города и своей волости или области и всей своей Земли. Стихия хозяйского дела была основанием его быта, как стихия военного дела была только охраною и поддержкою этого быта.
Переход из оборонительного положения в наступательное и завоевательное случался конечно у тех городков, где по выгодам местоположения накоплялось больше народонаселения и сходилась более сильная многочисленная и отважная дружина.
Если в первое время отдельные роды очень часто жили во вражде, воевали друг с другом, то воюя, они необходимо должны были завоевывать друг у друга и земли, и волости, и самые города, и всякие угодья. Осиливал конечно тот, у кого было больше силы, а большую силу возможно было иметь только в храброй и многочисленной дружине. Поэтому, где накоплялось много дружины, там и городок становился сильным и опасным соседом для других городков, и в нем сами собою возникали уже завоевательные помыслы, ибо дружина жила именно промыслом войны.
Само собою также разумеется, что дружина особенно могла скопляться на бойких перекрестных местах, через которые протягивались торговые и промышленные дороги, куда поэтому сходились люди от разных сторон и разные люди.
Вот по какой причине важнейшими владетельными городами первых Русских племен оказываются те, которые стоят на великих распутиях, как Киев, Чернигов, Смоленск, Полоцк, Новгород, Ладога и пр. Несомненно, что и эти города в начале были простыми родовыми городками, как летописец засвидетельствовал о Киеве. Причины, почему именно эти, а не какие-либо близлежащие городки получили перевес, скрываются больше всего в топографических свойствах их местности, особенно способной к скоплению людей по угодьям жизни.
С течением времени колесо счастья поворачивалось и иные города могли приходить в упадок или от собственного бессилья или от завоевания более сильным соседом.
Но как бы ни было, а к началу нашей истории сложилось несколько городов, которые владели уже большими волостями одноплеменного населения, были уже главными городами целых племен. Объединить своею властью из разрозненных родов целое племя эти города иначе не могли, как после борьбы с отдельными волостями, после завоеваний и покорений мелких городков. Нам кажется, что этой цели они достигали посредством военного промысла, который в сущности ничем не отличался от другой промышленности тех веков. Такие города, подобно деревням, могли пролагать свои пути очень далеко. Новгород собирал дань не только с приморских земель Белого моря, но с Печерского и с Югорского Края.
Для проложения и укрепления подобных путей, владетельный город употреблял рубежи и знаменья своего рода. Это были новые городки, которые он строил по всем направлениям своих промышленных дорог, особенно по течению рек. Вот новая причина, объясняющая существование многочисленных земляных окопов.
Вместо догадок, как это могло происходить, обратимся к позднейшему времени и посмотрим, каким образом, спустя 600 лет, та же самая Русь, скопившаяся теперь в Москве, собирала свои дани у Сибирских инородцев, покорение которых из Москвы шло шаг за шагом точно также, как из Киева и Новгорода шло покорение Славянских и других племен по всему северо-востоку. Свидетельства о Московских порядках собирания даней не подлежат и малейшему сомнению, потому что находятся в официальной переписке правительства. Что они вполне приложимы и к Варяжским временам, в этом тоже сомневаться нет оснований. В истории, как и в жизни отдельного человека, одинаковые цели и одинаковые обстоятельства всегда и повсюду порождают одинаковый способ действий, одинаковые отношения и весьма сходные черты даже в мелких подробностях. Царь Иван Вас. посылая в Югорскую землю собирать дань по соболю с человека, писал тамошнему князю и всем людям Сорыкитские Земли, чтобы собрали дань сполна, и прибавлял: ‘а мы вас ради жаловать и от сторон беречь, под своею рукою держать, а не сберете нашей дани и мне на вас послать свою рать и вострую саблю’… Эти речи по своему смыслу так древни, что их без ошибки можно относить к самым отдаленным временам. Так, несомненно, говорил еще Олег, покоряя Киеву соседние Славянские племена. Вслед за этими речами царь Иван Васильевич наказывал провожать посланных им данщиков Югорским князьям с Югричами, людям добрым, от городка до городка и от людей до людей…
Когда по следам Ермака Тимофеевича Русские вошли хозяевами в Сибирские пустыни, то первым их делом во всех случаях было построение городов и городков {Первый городок, построенный в Сибири русскими ратными людьми (в 1535 г.), называется Остяками Руш-ваш, что значит Русский городок (Миллера: Описание Сибирского царства, стр. 198). Он был поставлен случайно, только для зимовья русскому отряду, в 100 человек, проплывшему по Иртышу в Обь. Здесь, на северо-восточном берегу Оби, против устья Иртыша и сооружена была эта первая крепостца, выдержавшая тогда же со славою значительную осаду от инородцев. Имя Руш-ваш сходствует с именем самого северного селения на острове Рюгене — Russevase, см. стр. 167. Славянское весь, vas по Краински, значит село, деревня, селитьба.}, для чего изыскивались угожие места, преимущественно на устьях рек, на высоких крутоярах, чтоб место было крепко, чтоб никак влезть было невозможно, а к тому, чтоб место было рыбно, была бы и пашенка небольшая и много лугов для пастьбы скота и коней. При этом города и городки ставились всегда в средине волостей и землиц, с которых собирались дани, самое большое — дней на 10 езды до границ волости или до последнего селения, платившего городку дань, но больше всего старались устраивать городки в таких местах, чтобы инородческие поселки находились в пяти, в двух, в одном днище от города, или еще ближе. Днище пути заключало. в себе 20—25 верст.
Город рубили всею ратью по раскладке, назначая бревен по 5 на человека. Местных чужеродцев, если они были подручны, тоже заставляли рубить бревен по 15 или по 10, смотря по их средствам и усердию. Таких работников с топорами собирали с трех луков по человеку. Но сперва от них ото всех очень береглись, указывая им только рубить и привозить лес, а потом отправляли их скорее по домам. К городовому делу никого из чужих не допускали из боязни, чтоб не сметили сколько всего пришло к ним ратных Русских людей, потому что Русская рать в таких случаях вообще бывала не очень значительна. На первых порах с чужеродцами предписывалось обращаться с большою ласкою, велено было примолвливать и обнадеживать их всячески, что будут с ними жить дружно, чтоб жили они спокойно по своим местам и в город приходили бы, как к себе домой, но в то же время велено было держать себя против них с большою осторожностью, как вообще против врагов.
Город, то есть, деревянные стены, ставился с воротами и башнями, и смотря по местоположению укреплялся кроме того острогом (острым тыном), надолбами, рвами и во рвах честиком. В то же время из всей рати по вольному голосу избирались охотники, кто хотел остаться в городе жить навсегда в жильцах. Из сторонних прибирали вообще гулящих людей, и отнюдь не снимали с места хлебопашцев. Из таких вольных людей устраивалась городовая дружина, например, человек 50 конных и человек сто пеших казаков и стрельцов. У казаков был главным атаман, у стрельцов сотник. Оба вместе они и управляли дружиною. Иногда надо всею дружиною правил Стрелецкий Голова. В иных более значительных городах воеводство поручалось Сыну Боярскому. Вообще в начальные избирались люди добрые и смышленые. В их руках сосредоточивалось все существо самого города: первое — суд и управа над подвластным населением, второе — защита населения от врагов, третье — сбор дани, отыскивание новых даней, новых волостей и землиц для приведения их под государеву высокую руку. Всем дружинникам-горожанам раздавались подгородные земли и угодья с наказом, чтоб вперед всякий был хлебопашец, для того, чтоб сам город мог кормить себя, ибо привоз запасов из Руси был делом весьма затруднительным.
В городке иногда жили очень тесно. Так, в Нарымском Остроге в 1611 г. порожнего места не было и 20 сажен: берег над рекою отмывала вода, а подвинуться в поле было некуда, кругом лежали болота и мхи (трясины).
Обыкновенная и прямая служба рядовой городовой дружины заключалась в собирании даней, разных дорогих мехов: соболей, лисиц, бобров, песцов, куниц, горностаев, белок. Для этого зимою она ездила небольшими станицами, человек в 20—40 по инородческим городкам, волостям и землицам, так далеко, как только возможно было в зимний путь доезжать из города с оборотом назад. Таким образом городовой данничий путь или округ определялся сам собою соответственно местным топографическим удобствам проезда. Он, как подвластная земля, составлял особый присуд того города, который распространял в нем свою власть.
Сбор дани, хотя быть может и был прибылен для ходоков, но вообще он сопровождался большими лишениями. Люди терпели стужу и всякую нужу, иной раз помирали от голоду, потому что враждующие данники не давали им ничего и всячески стесняли их пребывание в своих местах. Малыми отрядами ходить было очень опасно, их побивали без остатка. По большей части дань собиралась, как сказано, зимою, когда нередко ходили на лыжах и нартах. Но были такие местности, куда именно зимою пройти было невозможно, иные люди жили ‘в крепостях великих, осенью болота их обошли и зыбели великие и ржавцы, и зимою снега великие’, поэтому пройти к ним возможно бывало только в средине лета.
Очень важно было собрать первую дань. Тут кроме военной силы нужно было особое уменье и ловкость, дабы употребить эту силу вовремя и кстати, ибо во всяком случае дело было опасное.
Очень нередко случалось, что данники не повиновались и не только не платили дани, но и приходили воевать на город. Тогда городовая дружина усмиряла их, приводила снова под высокую царскую руку, а чтобы дань была вперед крепка и верна, отбирала у них заложников, по древнему талей, из лучших людей, которые до времени и содержались в городе и по просьбе отпускались иногда домой, но не иначе, как поставив вместо себя новых верных заложников. Кроме того город вообще крепко сторожил и оберегал свои подданные волости от сторонних врагов, для чего дружина, проезжие станицы, человек по 20, по 30 и по 40, постоянно объезжали свои владенья, оставаясь иногда в опасных местностях на житье у данников для их береженья все лето. В самом городе необходимо было держать беспрестанный караул у ворот и по стенам, а также и отъезжий караул вблизи города, на заставах и на высоких местах, чтобы, как по телеграфу, давать весть об опасности. Когда город был силен и охрана по всему округу крепка, а суд и управа правдивы, то данники сами привозили дань в город и начиналась даже и торговля скотом и припасами. Ласка, привет и кроткое обращение с данниками, действительно, всегда делали их друзьями завоевателей. Но всякое насилье и обида со стороны города, почти никогда не проходили даром и поднимали все население. Однажды в Томской город пришла жена одного Киргизского князька бить челом, чтоб Киргизским людям быть под высокою царскою рукою. Вместо того, чтобы ее обласкать и одарить, чем возможно, Томские стрелецкие головы сняли с нее грабежом соболью шубу. За эту шубу Киргизы поднялись и жестоко отомстили, не самому городу, к которому придти боялись, а его подвластным верным данникам, то есть всему окрестному населению, что было все одно. С той поры и покорить Киргизов стало невозможно.
В иных случаях сами же данники предупреждали об опасности. В 1605 г. в Кетцкий острог пришла жена одного Остяка и объявила, что ее муж и все Кетцкие люди умышляют на острог и хотят его взять и сжечь, а служилых людей всех побить. Действительно открылось, что все данники Кетцкого острога и города Томска хотели забунтовать и успели уже побить человек 10 из сборщиков дали, но благодаря этой Остячке, коноводы и в том числе ее муж были схвачены, пытаны, наказаны и опасность миновала.
Любопытно, что женщины являются и ходатаями — послами, и предателями своих же родных людей. В иных случаях жены князьков, вместо них, привозили Русским собранную дань, особенно когда требовалось при этом попросить о какой либо льгоге. Необходимо предполагать, что и в глубокой древности женщины вообще бывали благосклоннее к завоевателям и больше своих мужей способствовали распространению дружеских связей и мирных сношений.
Обыкновенная забота города в том и состояла, чтобы развести с инородцами торг, завязать с ними дружбу и постоянные сношения, особенно с их старшими и начальными людьми. С этою целью лучшие данники, особенно князьки, привлекались в город государевым жалованьем, которое изъявлялось большею частью в подарках цветным сукном или суконным платьем, особенно красных цветов, до чего инородцы были большие охотники. Приходя в город к этому государеву жалованью, инородцы по обычаю приносили и со своей стороны подарки-поминки, конечно, дорогими мехами. Это было прибавкою и подспорьем к установленной дани.
Другая не малая забота города, как мы говорили, заключалась в том, чтобы развести возле себя пашню. С этой целью городок приманивал к земледелию окрестных инородцев и прямо им объявлял, что они должны платить дань одним только хлебом, что ничего другого, никаких соболей, кроме хлеба, с них не возьмут. Это был самый действительный способ распространить хлебопашество и в инородческом быту.
Таковы были порядки завоевания или покорения Сибири. Они и в общих чертах, и в своих мелких подробностях в полной мере могут обрисовывать старину 9 и 10 века, ибо Москва 16 века по существу своей роли продолжала тоже самое дело, какое началось в 9 веке в Киеве.
Покорение Сибири было в сущности продолжением того движения восточных Славян к северо-востоку, которое началось не на памяти Истории. Мы видели, что еще Геродот упоминает о переселении Славян-Невров в Мордовскую сторону Вудинов. Через тысячу триста лет, в половине 9 века, потомки этих Невров владели уже всею страною верхней Волги, простирая свои пути, вероятно, и дальше по направлению к Белому Морю и к Уральским горам.
Это было естественное и так сказать растительное распространение Славянского племени по землям и странам, в которых оно искало необходимых средств жизни, добывая пушной товар и вместе с тем прокладывая дорогу орудиям земледельца, труду пахаря и всяким потребностям оседлого быта.
Само собою разумеется, что городок в этом случае играл самую значительную роль, а городовой промысл за данями с инородцев составлял существенную силу для распространения между ними известной степени культуры. Городок, как военная дружина, конечно, работал больше всего мечем. Но надо заметить, что и самый меч в русских руках всегда оставался в пределах, какие ему указывала жизнь промышленника. Он был только пособником в промысле, и потому, как скоро его дело оканчивалось, начиналось обычное и настоящее дело, т. е. устройство порядка в данях, устройство торговых сношений, и разведение по удобным местам хотя небольшой пашенки, ибо питаться одним зверем или рыбою без батюшки-хлеба не мог Русский человек. Впрочем городовой промысл меча, если иногда заходил очень далеко в насилиях, очень нередко подвергался опасности и самому погибнуть от такого же меча. Обыкновенно инородческая земля вставала поголовно и разделывалась по-свойски не только с волками — рядовыми промышленниками, но и с волками-князьями.
Больше всего промышленник, и меньше всего завоеватель, русский человек очень хорошо ценил такие уроки и употреблял все меры, чтобы жить с покоренными в ладу, в покое и тишине. Свою ошибку или временное дружинное неистовство он тотчас старался исправить водворением подходящего порядка, устава, закона. Конечно, тоже самое происходило во всех странах, во все века и у всех народов, но у Русского это происходило с промышленным рассудком, с промышленным вниманием к обстоятельствам времени и места. Он не останавливался на одном, на чем обыкновенно останавливались прямые завоеватели, чтобы постоянно только грабить подвластное племя, он конечно жестоко наказывал непокорных, но как скоро покоренные жили тихо, то заводил с ними дружбу и побратимство, вовсе не думая, что это какое либо низшее племя, недостойное со стороны завоевателя человеческого обхождения. В своих завоеваниях он никогда не был германцем-феодалом и никак не мог вместить в свой ум понятий так называемых аристократических. Пропитанный чувствами родства, он всякую дикую народность понимал только как малосмысленного ребенка, как родного себе, и обращался с нею по своим же прирожденным идеям родства, и отнюдь не по идеям господства. Русская историческая жизнь началась промыслом и торгом. Никакого исключительно военного семени в ней нигде не лежало. Ее военное дело все устремлялось только на подпору промышленных и торговых целей. Военное дело только прочищало дороги для этих целей, о чем очень заботились еще русские богатыри, эти первоначальные строители русской исторической жизни. Но и богатырь, как военная сила, во всех случаях являлся только слугою Земли, исполнял только то дело, которого требовала Земля, которое становилось необходимостью для Земли. Впоследствии задачи и идеи древнейшего богатырства сами собою легли в основание государственных стремлений, сделались первою доблестью князей, а потом первою добродетелью государей самодержцев.
Вот почему и Русское государство, как непосредственное создание самого народа, во всех своих завоеваниях новых стран и земель обыкновенно только оканчивало давно начатое народное дело. Оно шло всегда только по следам промышленника, который первый открывал путь и первый указывал самые способы, как занять новую страну и как устроиться с ее расселением. Еще прежде, чем государственная власть узнавала о существовании какой либо новой земли, способной платить дань, промышленник уже собирал там дань, строил своими средствами городки и независимо ни от кого укреплял свои связи с диким населением. Так поступали, напр. около 1600 г. Пустозерцы, Вымичи и многих других городов торговые люди, которые брали дань со самояди, ставили и содержали в ее земле свои городки, вели с ней торговлю и не сказывали, какою дорогою туда ходили. В это время существовало в Москве крепкое государство, которое старалось все подобные дела переводить из частных рук в свои государственные руки, а потому, объявляя себя настоящим законным покровителем и защитником новопокоренной народности, признавало подобные действия торговых людей, как частные, незаконными, воровскими.
Но Пустозерцы и Вымичи в 16 столетии действовали точно также, как действовал в 9 веке и несколькими веками раньше Новгород, как впоследствии действовала его же колония — Двинская земля, потом Устюг, Вятка и все другие Северные города. И сама Москва, стремясь забрать всякую дань в свои руки, действовала точно также, как в свое время действовали Киевские князья, переводя частное дело в свои княжеские руки, в свой стольный город.
Само собою разумеется, что только в этих княжеских и государевых руках, при военной силе, всякие поборы и дани могли получать если не более правильное, то наиболее крепкое устройство. Государство в этом отношении только собирало частные единичные предприятия в свои общие всенародные руки, и в сущности было таким же промышленником новых даней, каким в древнейшее время являлся каждый малый городок и большой город. Дани имеют государственное значение, на них выросло государство. Но в первое время они были простою частною промышленностью городовой дружины, ее обычным способом добывать себе и своему городу необходимое кормленье. Повторим еще раз, что как из деревень простой промышленник за зверем, за пчелою, за птицею, делал в глухой стороне свои пути, которые потом становились его неприкосновенною собственностью, так точно и князья из городов делали свои пути за чужими волостями и городами, за инородческими землицами, которые становились собственностью их княжеских стольных городов.
Особому распространению и развитию первых городов, как мы говорили, очень способствовала разнородность и смесь населения, приходившего к городу под защиту или приходившего к нему на службу для его защиты. То, что говорит Титмар о Киеве 11 века, что это был притон всяких людей, особенно из беглецов-иноземцев, которых он обозначает Данами, то есть, вообще Скандинавами или балтийскими Поморянами, это самое в Киеве, как и в Новгороде, могло существовать с незапамятных времен. Несомненно, что эта смесь населения послужила первою основою особой силы и особого могущества этих двух городов, стоявших на распутиях большой дороги, и потому скоро сделавшихся хозяевами многочисленного Русского Городства, на севере и на юге.
Для города, который своим промыслом и торгом приобретал силу, выступал вперед, и подчинял себе все окрестное население, каждый новый пришлец был гостем очень надобным и очень дорогим, особенно, если это был товарищ мечу, храбрый и отважный дружинник. Таких людей город необходимо отыскивал повсюду и с особою ласкою растворял для них широкие двери своей гридницы. Собрать хорошую дружину было первою задачею города, как бы он не был незначителен. Только с храброю дружиною он мог держат себя независимо, даже владычествовать над окрестною страною, пролагать дальше свои промышленные пути, укреплять и в далеких местах свои торговые и всякие другие сношения.
Очевидно, что когда существовали города и по свидетельству летописи много городов, когда вообще существовала особая жизнь Городства с потребностями защищать свой город и свою землю, пролагать дороги прямоезжие, очищать от врагов пути далекие, то естественно, что в стране, как ответ на потребности Городства, необходимо существовал и целый класс или разряд людей, отдававших все свое дело исключительно только подвигам земской защиты, как и подвигам всякой службы для родного города. Это были те подвиги и те люди, о которых воспевают наши народные былины и до сих пор. Нам кажется, что древняя былина вообще есть истинный свидетель и достоверная летопись о том именно времени, когда доисторическая Русская жизнь, сложившись в независимое друг от друга Городство, проходила этот своеобразный путь развития только едиными силами богатыря-дружинника и с благодарною памятью воспела его, как могучую первородную стихию своего исторического бытия. В этом нас убеждает существенное содержание былин со всеми теми подробностями, которые, как несомненные черты глубокой древности, явно выделяются от последующих приставок и наслоений былинного эпоса. По всему видимо, что былины воспевают именно быт нашего доисторического Городства, быт первородного Русского города, который сам олицетворен в образе стольного и ласкового князя Владимира.
По былинам этот Владимир — лицо мифическое, его идеал, по верному замечанию Буслаева, ‘составился в фантазии народной еще в эпоху языческую, или по крайней мере независимо от христианских идей и помимо всякой мысли об обращении Руси в христианство’. Этот Стольный князь Владимир вечно сидит дома, сам на войну не ходит. Вот первая черта, которая обнаруживает, что в его имени рисуются больше всего понятия и представления о самом городе, чем о какой либо личности. Известно, что первая обязанность идеального исторического князя, как живого деятеля Земли, заключалась именно в том, чтобы самому не только предводительствовать войском, но и первому начинать битву. Без князя, с одними боярами, полки не крепко бились, боярина не все слушали. Таким образом былинный князь-домосед не соответствует идеалу исторического князя и есть собственно идеал самого города. Это живой облик представлений и фантазий о характере, о качествах и свойствах самого города, почему былина с большой правдой именует князя Владимира стольным. Домосед Стольный князь занят только одним делом: он вечно пирует в светлой гридне с князьями-боярами, с могучими богатырями, с поленицею удалою, с гостями (купцами) богатыми и т. д. Его дом всегда переполнен пирующими, двери всегда отворены настежь про всех. Но этот вечный пир как бы для того и открыт, как бы для того и существует, чтобы собирались на нем могучие богатыри, чтобы собиралась к Стольному князю из разных мест храбрая дружина. Стольный князь созывал к себе дружину отовсюду, ‘везде ее ищет, везде спрашивает’. ‘Гой еси, Чурила Пленкович!’ кличет он к себе богатыря: ‘Не подобает тебе в деревне жить, подобает тебе, Чуриле, в Киеве жить, князю служить’. Приезжего богатыря он встречает очень приветливо и радостно, всегда во время пира, потому что иначе негде было и увидать Владимира. Первый вопрос гостю: ‘Отколь приехал, отколь Бог принес? Которого города, которой земли? Где проезжал — проезживал?’ Потом князь спрашивал об имени, о роде-племени, как зовут молодца по имени, как величают по отечеству? По имени, по роду-племени, место дают, по отечеству жалуют. Каково отечество, таково и место. В первое место князь сажал в передний угол, возле себя, во второе — богатырское место, в скамье, супротив себя. Третье место — куда молодец сам захочет сесть. На приезде князь жаловал молодцу богатырского коня и давал обещание дарить-жаловать молодца чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом и т. д. Если Владимир Стольный князь представляется все пирующим, то и богатыри все совершают поездки богатырские, все ездят по Русской Земле, путем-дороженькою, от города к городу, пролагают пути прямоезжие в дебрях и лесах, мостят мосты (через реки и по болотам), очищают дороги от разбойников, очищают города от неприятелей, и такими подвигами как бы прокладывают себе дорогу к ласковому солнышку Стольному князю Владимиру. Обыкновенно они едут к Володимеру князю на вспоможенье, на его сбереженье.
Приехал Илья Муромец во Киев град,
И вскричал он громким голосом:
Уж ты, батюшка, Володимир Князь!
Тебе надоть нас, принимаешь ли
Сильных, могучих богатырей,
Тебе, батюшке, на почесть-хвалу,
Твоему граду стольному на—изберечь?…
Отвечает батюшка Володимир Князь:
Да как мне вас не надо-то!
Я везде вас ищу, везде спрашиваю….
Дружина, как и следует, наполняется разными людьми от разных городов, от всяких чинов или сословий. В числе богатырей, живущих у Владимира, есть братья Сбродовичи, которые своим именем прямо указывают, откуда они пришли, есть и мужики Заолешане, Залесские, из-за лесов.
Стольный князь Владимир по своим нравам и по своей обстановке отнюдь не представляется самодержавным государем. Его власть в личном качестве вовсе незаметна. Она действует, как власть общинная, именно городовая. Отношения к нему богатырей очень просты. Они приезжают к нему, как к своему брату, ничем не стесняясь, ведут себя просто, как у своего брата, как у простого домохозяина.
Богатыри, служа князю, собираются к нему думу думать, собирают дань, выхаживают ее, ездят в послах, выезжают для князя на охоту и в разные посылки. За службу князь дает им города с пригородами, села с приселками, жалует золотой казной и так далее {Л. Майкова: О былинах Владимирова цикла, Буслаева: Русский богатырский Эпос: Бессонова: Песни, собран. Киреевским, Миллера: Илья Муромец.}.
Вообще деятельность богатырей в полной мере обрисовывает деятельность первой городовой дружины, равно, как лицо Стольного князя Владимира в полной мере обрисовывает существенные черты первоначального города, нравы и обычаи которого конечно заключались в том, чтобы ласково и хлебосольно принимать нового дружинника, давать ему место соответственное его родовой и боевой славе или первое подле князя, или богатырское против князя, или предоставлять ему на волю, куда сам сесть захочет. ‘Кто до молодцов дородился, тот сам себе место найдет’, говаривал князь Владимир, как бы разумом самого города, открывавшего широкие двери приезжему богатырю на всякое место.
Самое даже добывание невест Стольному Князю переносит нас в то отдаленное время городовой жизни, когда дружинникам действительно приходилось добывать жен богатырскими же подвигами.
Затем ‘в отсутствие богатырей-дружинников князь представляется в былинах бессильным, робким, трусливым’. Это черта, также больше всего характеризующая самый город, но не княжескую личность. Владимир ‘труслив вообще, особенно при наступлении врагов, он тужит, печалится и плачет, когда нет у него богатыря-обороны, когда некому съездить далеко в чистое поле, попроведать орды великие, привести языка поганого’.
Почему богатыри избрали своим средоточием один Киев, об этом они сами говорят в летописной повести о битве с Татарами на реке Калке. Эта несчастная битва, по словам летописи, была проиграна из-за гордости и величания Русских князей, которые были храбры и высокоумны и думали, что одною храбростью все сделают, имели и дружину многую и храбрую и величались ею, но погибли и погубили дружину. В этой битве пало 70 богатырей — число, конечно, не историческое, а былинное. Повесть рассказывает, что в то время в городе Ростове жил богатырь Александр Попович, у него был слуга именем Тороп. Служил тот богатырь великому князю Всеволоду Юрьевичу. Когда великий князь отдал Ростов сыну Константину, богатырь стад служить Константину, то есть по прежнему остался служить городу Ростову. Между старым Великим Ростовом и молодым городом Владимиром, где основали свой княжеский стол Суздальские Великие Князья, происходила давнишняя распря, именно за старшинство. По смерти Вел. Князя старшим Князем должен был остаться Константин. Однако он не хотел идти во Владимир, а полюбил Ростовское житье и желал по древнему в Ростове утвердить стол Великого Княженья, малый город Владимир подчинить Великому Ростову, а не Ростов Великий Мизинцу-Владимиру. За это непокорство сына, отец, Вел. Князь, еще при жизни отнял у него старшинство и отдал Владимир второму сыну, Юрию. Начались междоусобия. Много раз Юрий приходил к Ростову, осаждал город, желая выгнать брата, но Александр Попович со слугою Торопом и другие богатыри побивали его войско в несметном числе. До сих пор, говорит летописец, существуют великие могилы, насыпанные над костями побитых {‘Князь великий Юрий стояше под Ростовом, в Пужбале, а войско стояше за две версты от Ростова, по реке Ишне, биахут бо ся вместо острога об реку Ишню. Александр же выходя (из города) многы люди великого князя Юриа избиваше, ихже костей накладены могыли великы и до ныне на реце Ишне, а инии по ону страну реки Усии, много бо людем бяше с великим князем Юрием, а инии побиени от Александра же под Угодичами, на Узе. Те бо храбрии выскочивше (из города) на кою либо страну, обороняху град Ростов…. (Тверская Летопись, стр. 337). По раскопкам графа Уварова около Ростова, видно, что вблизи Пужболы, в кургане найдена между прочим монета Оттона I (X век). В других близлежащих местах и именно в Городце на Саре найдены арабские монеты, относящиеся к началу 8 и до половины 9 века. См. графа А. С. Уварова: Меряне и их быт, стр. 31, 50 и др.}. Во время этого междоусобия Константин при помощи богатырей постоянно торжествовал над Юрием. В битве под городом Юрьевым с Александром Поповичем был Тимоня, по другим Добрыня Золотой Пояс. Тут полки Юрия были также разбиты и убит богатырь Юрята. Потом на Липицах убит другой Юрьев богатырь, безумный боярин Ратибор, который похвалялся наметать супротивных как седла. Однако междоусобие окончилось миром. Константин сел на старшем столе во Владимире, а потом и скончался, поручив Великое Княженье тому же брату Юрью. Увидавши такой исход дела, Александр Попович стал помышлять о своей жизни, опасаясь, что великий князь воздаст ему мщенье за смерть Юряты и Ратибора и других многих из своей дружины, которые погибли в битвах от богатырской руки Поповича. Подумавши так, посылает он своего слугу Торопа к другим богатырям и зовет их к себе в город, ‘что обрыт под Гремячим Колодезем, на реке Где, тот соп (осыпь) и доныне стоит пуст’, замечает Летописец {Не тот ли это городец, который упомянут на р. Саре, вблизи сел. Дебола? см. предыдущее примечание. На карте, приложенной к исследованию графа Уварова (Меряне и их быт), под ним обозначена река Гда. Если это городец Александра Поповича, то судя по найденным монетам, он существовал уже в начале 9 столетия.}. Тут богатыри собрались и сотворили такой совет: если начнут они служить князьям по разным княженьям, то неминуемо будут все перебиты, потому что у Князей на Руси идет великое неустроенье и частые битвы. Тут они и положили ряд-уговор, что служить им единому великому князю в Матери городам, в Киеве. Тогда в Киеве был князь Мстислав Храбрый Романович. И били ему челом все те великие и храбрые богатыри и перешли служить в Киев. Мстислав очень гордился и хвалился новою дружиною, пока не случилась битва с Татарами, где погиб и сам Мстислав, и Александр Попович, и Добрыня Рязанич (Тимоня) Золотой Пояс, и все 70 богатырей.
Очень явственно, что этот рассказ, если и имеет какое либо историческое основание, то в общих своих чертах он весь взят из былин и рисует время очень давнее, которое может относиться и к сидевшим по городам многочисленным потомкам Рюрика, и к той всякой княжье, о которой поминает договор с Греками первого Киевского князя Олега, впервые же назвавшего Киев Матерью Русских городов. Другие летописные показания присваивают богатыря Александра Поповича временам первого Владимира, так что остается весьма сомнительным, был ли Попович личностью историческою, жившею в начале 13 столетия, или это обыкновенный богатырь старых былин. В настоящем случае для нас очень важно то обстоятельство, что переведенная в летописное свидетельство древняя былина дает богатырю свой город или городок — осыпь, соп, называемый теперь обыкновенно городищем и городком, что в этом городке она собирает богатырей на думу, где они и решают служить только в Матери Русских городов. Мелкий городок тянет к своей матери даже и богатырскими силами. Вот причина, почему должны были усиливаться старейшие города во всех областях Русской Земли. Здесь же скрывается причина так называемого возвышения Москвы над всеми старыми городами, как прежде стал над ними возвышаться мизинный Владимир. Мелкие волости и города старались примыкать туда, где являлось больше силы и уменья жить с хозяйским разумом в возможной тишине и покое.
На первом Татарском побоище погибли все могучие и сильные богатыри, то есть, погибла вся древняя Русь с ее богатырским складом жизни, с ее бесчисленным городством и со всякою княжьею, как политическою формою ее древнейшего быта.
Созерцание всех Киевских былин конечно носит в себе многие бытовые подробности уже позднейшего времени, но в общей основе своей песни оно изображает время очень отдаленное, когда в действительности по Русской Земле разъезжали могучие люди, искавшие дела и обыкновенно направлявшие свой путь к городам, где служба их принималась с радостью. Мы достаточно видели, что лицо ласкового князя по своим бытовым чертам столько же подходит к олицетворению ласкового города, как и к живой личности, отчего и богатырь-крестьянин, Илья Муромец, по иным былинам, находится в обиде от этого князя, враждует с ним, подобно тому как крестьянин всегда живал в обиде от города и не мало враждовал с городом. Олицетворения вообще свойственны былинам. Если в Идолище Поганом, в Соловье Разбойнике, Змее Горыныче лежат черты бытовых отношений к враждебным силам дикого степного соседа или домашнего разбоя, то почему же и в лице князя Владимира не могут рисоваться черты гостеприимного города, которому богатырь отдавался на службу. Князь был корень, кон жизни городом, главный представитель города, поэтому немудрено, если в его облике выясняются нравы и обычаи самого же города.
Мы видели, что стольный князь Владимир собирал дружину отовсюду, даже и по деревням, везде ее искал, везде спрашивал. Призвание, собирание дружины было существенным делом его жизни, ибо дружина была коренным существом самого города.
Призвание дружины, таким образом, составляло самое обычное и как бы физиологическое действие городовой жизни. Поэтому и призвание Варягов в Новгороде было в сущности самым простым и, так сказать, ежедневным явлением древней Русской жизни, которое сделалось знаменитым только по случаю утверждения в Земле одного княжеского рода, да и то вследствие обстоятельств, благоприятствовавших этому роду. Новгородцы уже Святославу грозили, что найдут себе князя и в другом месте.
Естественно также, что призвание дружинника, как и самого князя, в иных случаях могло оканчиваться изгнанием, что вполне зависело от состава дружины, от разделения ее на особые круги или партии, от могущества одной какой либо партии над всеми другими и т. д., не говоря о том, что иной дружинник и сам князь приходились не ко двору для всего города. Немаловажную роль в этих случаях играла клевета, оговор, наушничество, всякая сплетня, о которой воспевают и былины, говорит часто и самая летопись.
Как бы ни было, но призвание дружины, а следовательно и князя, изгнание дружинника, а следовательно и князя, составляли в сущности, так сказать, простое жизненное отправление древнего городского быта вообще, заключались в самых началах, в природных свойствах и порядках этого быта.
Вообще нам кажется, что богатырский былинный эпос есть вполне достоверная историческая песня о том складе Русской жизни, который некогда господствовал по всей Русской Земле и давал ей облик первородной клетчатки, составленной из племенных и родовых волостей, живших каждая отдельною независимою жизнью, и руководимых городовою общиною или дружиною своего родного города-городка.
Если мы не последуем в точности за Шлецером, которого в его взгляде на начало Русской Истории вполне оправдывает время и состояние науки, если, поэтому, мы оставим в покое все суждения о том же предмете норманской школы и не будем начинать свою историю от пустого места, то легко увидим из первых же и самых достовернейших свидетельств, каковы договоры с Греками, что в приход Рюрика в Новгород и Олега в Киев Русская Земля жила именно дружинным складом повсеместного городства, что для определения земской власти, сидевшей в этом городстве, она имела даже особое имя, прозывая всех городовых владык в общем их составе или в общем их характере всяким княжьем, всякою княжьею. Это княжье многочисленных городков и городов и составляло политическую клетчатку всего Русского первобытного Земства. Оно было действующею силою земли, ее знаменем, ее коном или политическим корнем, на котором произрастали все бытовые общественные отношения Земли.
Договоры с Греками прямо ведутся от имени этого городства только под рукою главного города Киева. От всякого княжья, от всех Русских людей, от всякого города идут послы и гости и вместе за одно утверждают мир, вместе обещаются хранить его с ответом, в случае неисполнения условий, не одного Киевского, но и каждого князя и каждого Русского человека. Вот почему не один Киев, но каждый Русский город, стоявший в союзе Киева, требует себе вклада, ибо по тем городам сидят князья, находящиеся только под рукою Киева, этой Матери, но не господина городов Русских. Точно также и приходящая в Царьград Русь, послы и гости, получают содержание, месячное, отдельно и независимо по каждому городу: первое на Киевских послов и гостей, потом на Черниговских, Переяславских и всех прочих городов. Все это показывает, что каждый город понимал себя особым, отдельным, независимым существом, которое пользовалось одинаковыми правами и имело одинаковые органы для своих действий, как и главный матерой город Киев. Именно право отдельного независимого посольства показывало несомненную самостоятельность и независимость каждого города. Каждый со своим родом жил особо, на своем месте, каждый владел особо своим родом. Эти слова в точности обозначают характер древнего общественного быта и на первой его ступени, в смысле особых кровных родов и на той ступени, где из родов образовались общины и города-дружины.
Таково было устройство Русского земского быта в так называемое доисторическое время. Об этом устройстве очень ясно свидетельствует византийский император Маврикий (в 6 веке), говоря, что у Славян и Антов множество князьков, что Славяне и Анты живут вечно в несогласии: на чем решают одни, на то не соглашаются другие, друг другу не повинуются и не покоряются единой власти. О множестве князьков у Днепровских обитателей Акатиров свидетельствует также Приск в половине 5 века, см. выше стр. 437. Те же самые свидетельства, короткие и не знавшие подробностей дела, в полной мере прилагаются к нашей истории 12 века, о которой в точности можно сказать тоже самое, что Маврикий говорил о Славянах и Антах: ‘Никакой власти не терпят и друг к другу питают ненависть’. Но само собою разумеется, что такой порядок дел должен восходить и дальше за пределы 6 и 5 веков, ибо доисторическое время тем и отличается от исторического, что оно долгие века повторяет одно и тоже, что оно собственно есть только естественная история народной жизни, сложившая эту жизнь в известный образ и повторяющая свое создание без конца, пока не выработаются в ней какие либо иные основы развития. Вместе с тем земская разрозненность жизни, это господство особых, отдельных и независимых ее кругов, родовых или общинных — все равно, вполне оправдывает и существование повсеместного городства, которое несомненно и народилось вследствие той же разрозненности и коренной потребности жить особняком, независимо, не подчиняясь никакой чужой власти, что, конечно, выходило по прямой линии из древнейшего в полном смысле родового устройства народных связей. Итак на основании свидетельств византийских писателей, поясненных договорами Олега и Игоря и подтверждаемых вещественными памятниками многочисленных городков, можно с достоверностью заключить, что перед приходом Рюрика Русская Земля представляла клетчатку городства, представляла вполне сложившееся историческое тело, своего рода организм, конечно, еще с первородными силами и свойствами, но уже готовый и способный воспринять в себя более возвышенные начала исторической жизни. Существенною силою и формою, и, так сказать, материею этого организма был город, не в одном смысле осыпи или окопа, но и в смысле особого порядка, нрава и обычая самой жизни. Пребывая еще в пределах естественной истории, все это Городство, как множество, как целая клетчатка, вполне и одинаково выражало свои идеи и свои силы в каждой своей частице или особой клеточке. Различие заключалось только в объеме этих клеточек, то есть, многочисленных городков и городов, в их большей или меньшей силе, в тех отношениях, кто был старший, кто младший, кто был матерью, кто сыном своей матери. Матерые города, конечно, были главными основами всей этой клетчатки. Но подобно тому, как маленькие городки были средоточием своей волости, так и большие, старшие, были средоточием своей области. И те и другие держались своею дружиною, имели одну и ту же задачу жизни: охранять, защищать свою волость или об-волость (целый округ волостей) получать за эту службу кормление и добывать, распространять кормление по всем сторонам под видом всякого промысла и торга и особенно под видом даней, то есть, поборов с близкого и далекого населения всего того, что люди дадут. Промысл на людей-данников составлял первую заботу и всегдашнюю работу города или той богатырской военной общины-дружины, которая исключительно должна была жить в городе. Само собою разумеется, что такой промысл наиболее сосредоточивался в матерых городах, для которых, уже со самого их зарожденья, он являлся обычным делом собирать дан-кормленье со своих же родичей, младших волостей и городов. Дальнейшая история этого городства конечно должна была создать целый союз старших матерых городов или союз больших племенных волостей-областей, более или менее равносильных между собою, вполне самостоятельных и независимых друг от друга. В таком порядке земской жизни застает Русскую Страну ее история, записанная в летопись. Но такой порядок не мог создать себя даже и в одно столетие. В нем очень много естественного и очень мало искусственного, а все естественное в человеческом быту вырастает очень медленно и содержится очень долго. Только искусство, в роде наших петровских преобразований, пересоздает человека сравнительно быстро и с тою же быстротою переводит его развитие с одной дороги на другую. Поэтому племенные области, в которые пришло княжеское племя Рюрика, несомнительно существовали уже много веков и в призвании князей выразили только свою жизненную потребность и желание устроиться лучше прежнего.
Рюрик, таким образом, застал Русское историческое дело уже в полном ходу. Недоставало только храброй дружины, которая помогла бы прочистить во все стороны давнишние пути-дороги, отнятые различными Соловьями Разбойниками и Чудищами, Идолищами погаными, а больше всего хитростями льстивого Грека-Византийца, очень не желавшего иметь по соседству сильную и непокорную народность.

ПРИЛОЖЕНИЯ:

Приложения.

Ругия—Русия. Поморская Земля. Карта Померании XVII ст. Дополнение к изображениям Кулобской вазы. Примечание к странице 252.

I.

РУГИЯ—РУСИЯ.

Помещая это старинное описание острова Ругена и Поморской Земли, мы имеем в виду познакомить читателей с теми сведениями об этой древнеславянской стране, какие ходили на западе Европы в ее кратких и полных Космографиях, составлявших своего рода учебники и вообще книги, издаваемые для общеобразовательных целей. С этими же целями Космографии переводились и на русский язык. В 17 столетии их появилось у нас достаточное количество, кратких и полных. Из переведенных на русский язык самая полная Космография приписывается Герарду Меркатору, ум. 1594 г. Хотя в ней и значится, что она написана в граде Иданбуркге (Дунсбурге), где жил и скончался Меркатор, однако это очень объемистое сочинение принадлежит по видимому его продолжателю, который значительно распространил и пополнил труд Меркатора, и местами упоминает о Меркаторе, как составителе сей книги.
В русском переводе Космография разделена на 230 глав. Статья о Ругии обозначена 131 главою. В списке, принадлежащем нашей библиотеке, вместо Ругия, написано Русия, что конечно можно почитать за ошибку, так как в других известных нам списках такой замены не встречается. Везде остров именуется Rugia и по-русски Ругия, Тем не меньше такая описка очень свойственна Русскому говору, весьма нередко изменяющему г в з и потом в с. Русские люди в 13 столетип немецкую Ригу именовали по Русски Ризою и Рызою, в Ризе, Ризкий, Ризеский и т. п. {Собр. Госуд. Грам. и Договор. II, No 1: Грамоты сношений с Ригою и Ганзенскими городами, Полн. Собр. Р. Летоп. II, 213.}. Точно также изменяются подобные имена и на Варяжском Поморье, напр. Рогиттен, Рахситтен, Росситен — одинаковое имя разных мест Кенигсбергской Пруссии. Произношения Ругия и Русия могло следовательно вполне зависеть от местного Славянского говора, как произношение Рутия и Руция от Романского говора. Впрочем возможность происхождения Варягов-Руси с острова Ругии не столько зависит от букв, сколько от исторического значения этой древнеславянской местности, о котором вкратце повествует и предлагаемая здесь старинная географическая статья {Свой список этой статьи мы сверили с рукописью той же Космографии, принадлежавшей Ундольскому, No 703, в Моск. Публичном и Румянцевском Музее.}.

——

Ругия остров на мори орнетанском (ориенстальском) то есть восточном, или Свевицком, а имянно называют Балтицкое море, от баралибицкой области дацкая граница. Остров беловат, с того острова видят островы Манада (Ummantz), Гидезера (Hiddensehe), от западу, да от полудня поморские грады граничат, именем Барто (Bardt), Трозуб (Stralsund), Крипсваде (Gripswalde), Валгасте. Остров в древние лета многим пространнее был, неже ныне. Божиею волею промыла вода сквозь той остров и отделила особно остров Руден на удивление всем, что неподобно было тому тако статися, страшными волнами морскими и трясением земли и ветры великими потопило многие домы и костелы и колоколни между Ругиею да между Руденом островом на 5 миль. Ныне в том месте глубина немерная, великие корабли тем местом проезжают, а называют то место новой проезд или корабельной проезд. В древние лета большие корабли на широкое море и иным местом проезжали, на запад, а не на восток, проезд той называли Данбелен, на том проезде дацкие корабли потонули и ныне на дне моря видят корабли и опасаются тем местом кораблями ездити. Остров той весь великое море обошло долгота и ширина того острова 7 миль, округи того острова по смете математицской 21 миля. Ныне в правду та округлость не только многим островам и прилепкам большим и меншим разделяется и естьли кто хощет с прилежанием смеряти и сметити, 70 миль найдется, между островъков ширина заток по три мили, а менши полторы мили несть, а которые корабли к тому острову приезжают, от волн морских шкоты бывает мало, пристанища угодные опасные.
На острове том хлеба родится изобилное множество, близь града Стралзунна, како в древние лета римляном в Сицылии хлебородство бывало, тако и на том острове. Срабо (Страбон) о том пишет. Скота, то есть коней и овец есть по мере, 17-сей в правде немерное множество и велми велики, волков и болших мышей на том острове несть, токмо не в давне на прилепку Витов мыши болшие, т. е. кроты появились с приезжих кораблей. На острове том живали люди идолопоклонники, Рены (Раны) или Рутены имянуемые, люты, жестоки к бою, против христиан воевали жестоко, за идолов своих стояли. Те Рутены от жестосердия великого едва познали после всех Христианскую веру. Того острова владетели таковы велможны, сильны, храбрые воины бывали, нетокмо против недругов своих отстаивалися крепко, но и около острова многие грады под свою державу подвали, то есть Бордум, Гривмъмам, Трибесия, и воевали с Дацким королем и со иными поморскими князьми и с Любскою областию воевали много, и всем окрестным Государством грозны и противны были. Язык у них был Словенской да Виндалской (Валдалской), грамотного учения не искатели, но и заповедь между собою учинили, чтобы грамоте не уталися, токмо воинским делам прилежные охотники были. Того острова Ругии первоначальной владетель был князь Крито (Крыто), валможный той был владетель во время Поморской земли владетеля князя Свентыбара. Той князь Крито женился на дщери князя Свентибара 1100 года, а иные пишут, что той князь Крито Голштенским и Дутмарским князем был, град Любок завел. Он единого времени зван был в гости и напився пьан и Дан его пьяного с лестницы пхнул и ту смертью скончался. По смерти его тем князством Ругинским завладел отец его, князь Реце 1160 году и потом то Ругинское князство воевали многие недруги до владетеля их, до князя Братислава до 1352 году. Того князьства дедичи извелися и досталося то Ругинское государство в державу поморским князем, затем уговором, естьли бы поморских князей род извелся, тогда те Ругиские опять аки вольны былибы, и кого они хотят за владетеля их и за Государя, того изберут.
О привращении Ругийских к вере Християнской хощу нечто мало помянути. Игелмондус пишет: во время цесарева Карла Великого сына Лодвика Пиуса 713 году были мнихи кляшторы Кардепского (Нордейского) из Вестфали, которой поставил цесаря Карла Великого сын Лодвик. Те мнихи на великую страсть дерзнули, поднялися тех Ругийских идоложертвенников от идолского поклонения отводити, а к вере Християнской приводити, во имя Христово и началника своего святого мученика Вита. И помощию Божиею и святого мученика Вита неких идоложертвенников те мнихи привели было, а потом паки от веры Християнской отступили и свою идолскую прияли по прежнему и со инеми неверными многими тех мнихов всех помучили на смерть, от Христа отступили, а святого Вита имя призывали во всяких делех и учинили себе идола и нарекли того идола Святывид и поставили над ним божницу, а которые приезжие купцы из иных государств тому идолу святому Виту честные дары лутчие приносили и честь воздавали, и тех купцов Ругинские тамошние жилцы с великою честию и с любовию приимали и с ними торговали. Всея тоя области или острова все люди съезжались на поклонение тому идолу и жертвы приносили. Идол той сотворен по образу и по подобию человеческому, сана изряднаго, одежда на нем долгая, а вылит той болван из разных руд, то есть из злата, из сребра, из меди, из олова и из всяких разных, в правой руке того идола чаша из всяких же руд слита, кровля на ней на подобие рогам, а чаша та наполнена всяких благовонных вещей, а в левой руке лук наложен со стрелою. На имя того идола 300 коней было всегда готовых на стойлах: а сверх всех трехсот един был конь, на того не садился никто, а егда против недругов своих лучится быти на воине, и поп их, того белого коня оседлав и запершися в конюшне, коня того бьет и томит, даже весь спотеет, и выводит его из конюшни всего в поту истомленного, и сказывает всем вслух, что Святывит сам на коне том ездил против недругов Ругинских на бой, и они тому идолу и паче честь воздают, жертвы многие и дары честные драгоценные приносят. Чашу, которая в правой руке того идола по вся годы поп их наполняет разными благовоньми вещьми и егда скончается (год), тогда поп их открывает ту чашу и вынимает из чаши, подносит тому идолу под нос с великим трепетом, и естьли годом в чаши положенного убудет и воность пременится, тогда все о том радуются, и веселятся, надеются, что идол или бог их приял в себя некую часть, и мнят, что во весь год будет к ним во всем милостив и благоподатлив, и паки ту чашу наполняют полну и вдают в руку идолу по прежнему: а есть ли в той чаше не убудет ничего и воность (не) пременится, тогда все начаются на себе великого гнева от того их бога того году. И многие действа и моления (богомолства) тому идолу сотворяют и во всем ему веруют. Идол той стоял во граде Арконавитовие, к тому идолу съезжалися из разных областей идоложертвенники на поклонение и приношение жертв идолских, между которого и любские многие приезжали. В том же граде три божницы были наполнены идолов, а над всеми началнейший был Святывит, а иной идол был о седми лицах на единой главе, той опоясан седмью сабли, а в левой руке имел мечь голой. Идол тот толст, и высок и пригож, называли его Мартом (Марсом), богом воинским. Другой (в списке Ундольского читается так: Другой идол имел на главе пять лиц без сабель и без меча, того называли Смирением. Потом следует: третий) идол имел на главе 4 лица, а пятое на персех, левою рукою держался за верх главы, на правое колено приклякнул, того идола называли богом царства того, имя ему было Поренитум. И много бы было о тех идолах и о их идолских действах и болвохваствах сказывати.
То безбожное идолство унялось по пред 440 лет, а до тех мест, покамест веры Християнской не прияли, идолского поклонения держалися, многое кровопролитие от них Християном деялось. 946 году архиепископ ганбурской пытался их приводити к вере християнской во время державы кесаря Ендрика Укупуса (Аокупуса), потом 1019 году Дацкой король Эрит (Эрик) тех Ругинских воевал и осадил силно их град Аркону и воевал их силно и мужественно: и они, нестерпев его тесноты, просили его о миру и хотели веру Християнскую прияти, и король Дацкой не откладывая в далный час, тойчасть велел их в море крестити и погружати, и егда король отъехал, и они паки Християнскую веру покинули, принялися за прежнее идолское поклонение и многое кровопролитие над Христианы и немилостивое мучителство чинили. Потом Бамберской епископ Отто, наречен поморской апостол, учал тех Ругинских к вере Християнской приводити, а Дацкому королю воевати их заповедал, потому что и так кровопролития Християнского немало учинилось. Взял их епископ на себе без войны тихостию и смирением к вере Християнской приводити. Потом 1148 году поморской князь Ратибор вырядился с Бисценскими (Барденскими) с Грименскими с Требисцемскими со многими разными людми тех Ругинских победил и к вере Християнской привел и градов их Ругинских много повоевал и разорил, а Ругинские, паки справяся и (не) оглядаяся ни на что, и не обинуясь никого, против Християн войною восстали. В то время у Ругинских великая несказаемая была селдевая ловля, потом те сельди перешли в Дацкую землю, к той сельдевой покупке приезжали из Бардовику купцы по вся годы в Ругинской град Витовию, а с ними был купец славен Християнин Родишкалк (Годишкалк). В то время поп идолской всем Ругинским приказывал идолу святому Виту молитися сокрушенным сердцем, чтобы гнев свой утолял и попрежнему бы милость своя явил. Христианину Родишкалку поп их говорил, чтобы идолу их святому Виту непобедимому жертву принес, и за такое словесе (слово все) Християнские приезжие купцы взялися, многих Ругинских побили и потом нощию на корабли собрався со всем парусы подняв, ушли. Недолго после того 1166 году Ругинские против себе воздвигнули войну Дацкого короля Валдамора и великое кровопролитие между собою чинили и болши дву годов та война между ими деялась и Дацкой король, умысля, Саского князя Гендрика Льва да князя поморского, да князя Мехельбурского на помощь призвал, и те, собрався, в Ругию пришли, огнем и мечем жестоко и не милостивно воевали. И Ругинские видя, что не в силу им противу их стояти, заперлися в крепкие грады в осаду в Арьаконий, в Хатину (Харентану). Аркона град в Ругии крепок и строен на прилепку Витавии, против полунощной страны, к горам бореям, на Высокой горе, прирождением место немерно крепко, от востоку и от полунощи море обошло, с другой страны ко острову Ругинскому прилеплено, а ныне все то пусто, видят (видеть) издали каменные стены. Окрест того града ров, таков глубок, что из крепкого лука доброй стрелец едва выстрелит изо рва. Град той осажден на день Вознесения Христова, а взят на день святого Вита. (И тем мочно всякому рассмотрить и рассудить неизреченные судьбы Божии и мученика святого Вита), что тем безбожным на обличение зловерства их. На кого надежду свою имели, на идола Вита названного град взят. Мещане арокониские, которые изначала в осаде сели и много бився, не могли устояти, просили мира, обещеваяся Християнскую веру прияти, а идола Вита сокрушити и божницу християнским богомолием освятити, а пленников (полонеников) християнских ничем невреждены (не вредя) свободных учинити, а королю Дацкому на колико лет дань давати. А егда той град Аркон взят, тогда и Харентия сдался. В то время 3 князи Ругийские были, то есть Тесцлав, Стоуслав, Яромир. Стоуслав свою часть Яромиру брату своему поступился, и егда те Ругинские князи веру Християнскую прияли, и который прежде крестился, за того Дацкой король Велдемар брата своего родного Канота (Канута) дщерь выдал за жену. Итако Аркона да Харейтина Ругинские грады от многих воен опустели, а потом князи поморские те грады до основания разорили и под свою державу подвели, а чем Датцкой король завладел было, и того по совету и по любви поморским князем поступился.
В древние лета той остров Ругия вельми был многолюден и славен, а ныне токмо те грады на нем, то есть столной град Берга, а в нем 400 дворов, а иные грады Сагатр, Вик, Бинст, Люра, а иные меншие и по се время (по ся мест) есть. А воинских ратных людей ныне с того острова 7 тысячь быти может. А на прилепку Ясмунду, которой к востоку лицем стоит, есть горы высокие, зело страшные, неудобно верити вышине тех гор над морем, с тех гор камень ломали на градовое и на иное каменное дело, ныне те горы Шкубен-помер (Штубен-комер). Недалече оттоль в горах и в лесах старинные каменные градцкия сиены обросли великими лесами, ныне называют их тамошним языком бругдали (брухдали). Оттоле недалече есть черное озеро глубоко и велми несказаемое множество в нем рыбы, сети прорываются. Единого времени лучилося в том езере рыбу ловити и на великое чудо сеть из рук рыболовских ушла во езеро и не могли никоторыми мерами сети тоя найти, и нашелся такой человек, осмеляся, искал тоя сети и по немалом времени нашел ту сеть под высокою страшною горою и закричал великим гласом тамошним языком, ‘которые все черти сеть ту зде занесли’ и противу ему ответ от (из) воды был: ‘не все черти, толко я сам с братом моим Венхилем (с Нихелем)’. На острове том лесов всяких, к коробелным станам (статьям) и на строение дворовое и дров на всякую потребу достаток, а особно на прилепку Ясмонду, и иным окрестным областем много отвозят, имянуется той лес Штубеница, то есть толкуется, на корабелное и на всякое дело в том лесу древа угодные. Духовных вотчин много, лесистые места и поль разных и скота не мало, те дают началником своим хлеба и скота десятую часть. На том острове старинных великих родославных родов много, которых печати свои собинные, те и воинским делам учитися охочи и грамотного учения тщателны, те велможным государем в службах своих пригожаются, во всяком рассуждении рассудителны воински и в домостройных делах (токмо в духовных делех) не вступаются. Деревенские люди господинам своим оброки дают по уговору и всякие черные тяжелые работы делают.

——

II.

Поморская земля изначала вандалским языком Поморцы (Pamortzi) названа, имя имеет от Помезана, от первого прусского короля сына Овидунта, а иные глаголют, что именуются Поамерене, то есть толкуется Поморская земля. Ныне княженетцкой титул имеет, положение его над Балтщким морем, долгота того княжества, от Голсштаинских рубежей до Ливонских протягается. Государство то везде хлебородно, луги многие, паствы скотом веселоватые, угодные, здравые, хлеба, масла, меду, воску, конопель, льну и тем подобным, всего родится множество. Нетокмо сами тем изобилуют, но и во иные окрестные государства отвозят и отсылают и оттого немалую корысть и прибыток приобретают. Тамо в море находят много янтарю, токмо не толико колико в прусех. Скота домашнего разного множество, такожде и в лесах всяких зверей диких много. Имело то Государство собинных своих государей владетелей самодержавных, никим обладаемы не были. Градов изрядных в том Государстве много: столной град того Государства Щетин, над рекою Одрою, в древние лета около того града бывало житие рыбославское (так), а потом те рыболовы преведены ко граду Винету и тамо размножилися. В нем вера Християнская. И ныне тамо Винеты столной же град. Есть град Крипс-уволд (Gripswaldum), в том граде учение книжных и всяких мудростей от Бога обдарен, училище то поставлено 1456 году. Град Юлинум в древние лета во всей Европе славнейший был, бывала столица вандалских. Град Литролзунт (Стральзунт) славен, положение его у брега моря Балтицкаго. В древние лета тот Град имел своего собинного государя князя. Винета град всех поморских градов славнее, от Дацкого короля Кондрата разорено. Есть иные грады, то есть Неугардия, Лембурга, Старгардия, Берирадум, Каменец, Библина (Bublitz), Грифенбурга, и по брегу морском Колберга, Каминум, Кослинум, Сунда, Удъка (Putzka, Pucka), Ревесол, Ровенъсъбург (Lovensburg), Гехень (Hechel).

——

III.

КАРТА ПОМЕРАНИИ XVII СТ.

Эта любопытная карта, принадлежащая нашей библиотеке, носит следующее заглавие: ‘Nova illustrissimi principatus Pomeraniae descriptio cum adjuncta principum Genealogia et principum veris et potiorum Urbium imaginibus et Nobilium insignibus’. Она печатана латинским шрифтом на 12 листах, в градусе 15 мил. По полям размещены виды 42 городов и значительных мест. Вверху по ветвям родословнего древа князей изображены их портреты, начиная от Свантибора, ум. 1107 г. и оканчивая герцогом Филиппом II, ум. 1618 со сыновьями. Кроме того другое родословное древо без портретов показывает родословие князей от Витслава (938 г.) до Вартислава (1325 г.). Внизу карты помещено краткое историко-географическое описание Померании под следующим заглавием: ‘Pomeraniae et rerum in ea memorabilium Brevis descriptio E. Lubini’. Карту гравировал Николай Гейлькеркиус — Nicolaus Geilkerckius sculpsit.
Мы списываем с этой карты в алфавитном порядке все имена мест, земель и вод, Славянские и Немецкие, в том виде, как они значатся на карте. Видимо, что многие из них, не исключая и немецких, значительно попорчены. Для истории Поморского Балтийского Славянства имена мест за скудостью других показаний составляют весьма любопытный и важный материал. Желательно было бы собрать этот материал в полном составе по всем Поморским Славянским Землям от Эйдера и Эльбы до Вислы и издать в роде географического словаря с необходимыми историческими и лингвистическими примечаниями. Собранные вместе и объясненные, эти имена быть может многое бы рассказали о темной истории Балтийских Славянъ-Варягов.

A.

Abteshagen. Abtshagen. Achterwater. Ackerhof 3. Aderborg. Agnisenhoff. Albesdorp. Alebeke 4. Alekiste 2. Altenkirchen. Alvesdorp. Anckerholtz. Anclam. Anclamische Feher. Aokerhoff. Arcona. Arensborch 2. Arenshagen 2. Arenshop. Arenswalde. Arnhusen. Averhagen. Austin.

B.

Baatz. Babbin 3. Babbinschhorg. Baderssehe. Grot Bafepoel. Bahnen. Bakenberg. Baldebus. De-Ball. De Ball de Olde. Balendin. Ballenbergen. Ballerck. Ballewantz. Ballewitz. Ballmn. Bandekow. Bandelin. G. Bandelvitz. L. Bandelvitz. Bandemin. Bandesow. Bansecow. Bantze. Bantzelvitz. Bantzin. Barcewitz. Bareken. Barckeen. Barckenbrode. Bardt, Barenberg. Barenbusch. Barenslow. Barhovet (остр.). Barke fl. Barnekeuitz. Barnimbs Konow. Barnkritz. Barnow 2. Barnowische Haven. Barns dorp. Barnstein. Barow. Bartelin. Bartels hagen 2. Bartin. Bartke fluvius. Bartkevitz. Bartlaff. Bartzelin. Barves-dorp. Barvin. Basdroie. Basentin. L. Basepoel. Gr. Base-poel. Bassewitz. Bassin. Batevale. Batevitz. Batrians-hagen. Battin 3. Bavenretz. Baven Scheferei. Baversdorp. Bebberow. Beerwolde. Behrwold. Beiersdorp. Beiershagen. De Beke. Bekel. Belbuch. Belckow 2. Belgard 2. Belitz. Belkow. Bellenbeke. Belling. Below. Groten Below. Lut, Below. Benekenhagen. Benkenhagen. Benlz. Bens. Bentz 2. L. Bentz. Gr. Bentz. Bentze. Bentzin. Berbom. Berchmolen. Bercke. Berckenbrugge. Bercknow. Berckow 4. Berensdorp. Berens-hagen. Berenwolde. Berge. Bergelase. Bergen 2. Bergis dorp. Berglang. Bergsow. Berlin. Berlinecken. Berneckow. Bernhagen. L. Bernikow. Bernsdorf. Bertcow. Bertkow. Bersendorp. Besigow. Besow. Bessin 2. Beverdick 2. Beveringen. Beversdorp 2. Bial. Bichow. Billerbecke. Billerbeke tluvius. Bilow. Bim See. Binow. Bintz. Bir-ckow. Bischofdom. Bischop sd. Bisdorp 2. Bisemitz. Bisenitz. Bistland. Bistorp. Bitegast. Bizieker. L. Bizow. Blanckenhagen. Blankensehe 2. Blesevitz. Blewes Eckort. Bliscow. Blisenradt. Bliskow. Blocks hagen. Blomberge. Blomdorp. Blomenhagen. Blondow. Bluckow. Bobelin. Boblin. Bochow. Bock. Bocke 2. Bockhagen. Bockheid. Boekhold. Bockholdt. Bockholt. Bockholtz 2. Bockwold 2. Bode. Bodenberg. Bodenstede. Boissin 2. Boistinsche niohle. Boistrin. Boke. Bokel. Boken. Bokenort. Bolckow. Boldekow 2. Boldentin 2. Boldevitz. Bolendorp 2. Bollinken. Boltenhagen 3. Bomefeld (Boinefeld?). Bonigarten. Bomitz. Bonin 2. Bonstor. Borcfelt. Borch 2. Borche. Lut: Borchow. Gr. Borchow. Borchstede. Borchtitz 2. 01. Borchwall. Gr. Borckenhagen. Borgensin. Borgwal 3. Borin. Borinsche molen. Born 3. Bornhagen. Born Tuchen. Borrentin 3. Borrentzin. Borrn. Borske. Bosenske. Bosentin. Bosin 2. Bossin. Bossow. Boswin lacus. Bower. Bowhof. Brallentin. Bramheid. Bramstede. Brandenburg. Brandeshagen. Brandmohllen. Branstede. Brechenwick. Bredelow. Bredenberg. Bredenfelde. Bredenfelt. Bredow. Bremenhagen. Brese. Bresecke. Bresen 4. Bresevitz. Bresow. Brest 2. Bresse. Brinck. Lut. Briscow. Gr. Briscow. Brisen 2. Brissow. Brock. Brode. Brodersdorp. Broeck. Broezem. Broitzen. Brgge. Bruggencroge. Brumkosen. Brunckow. Brunekendorp. Brunn. Brunne. Brunnecken. Brunow 2. Brunsberg. Brunsdorp. Brunsfort. Brunske. Bnmsow 3. Brusenfelde. Bruskevitz. Brutze. G. Bubkevitz. L. Bubkevitz. Bublitz. Buchow. Buckevin. Bucow Dudesch. Buddenhagen. Buddenmohlen. Budel. Bu-dendorf. Budow. Bugenhage. Bugenhagen. Buggerow. Buggewitz. Buggow 3. Buker. Bukow 2. Wendisch Bukow. Bukowische Sehe. Bulgerin. Bulitz. Bullen: wmkel. Bunnevitz. Bunsevitz. Gr. Bunsow. Lut. Bunsow. Burckevitz. Burckow. Burnevitz. Burow 3. Burscow. De-bursse. Bursow. Burtzlaff. Busch mohlen. Buschvitz. Buse 2. Btiskenhagen. Busker. Buslar 2. Biisow. Bussentin. Bussewitz 2. Bussow. Bussow 4. Butow. Butow. Butowische Sehe. Butscow. Butzke.

C.

Cadow. Cagenow. Calessen-molen. Calin. Calman. Caln. Calow. Calpin. Camelow. Camineke. Cammin. Camminsche Boddem. Camnitz. Campe. Camper. Camse. Canckelvitz. Canckelvitz. Candelin. Cannin. Canten. Canterick. Cape. Cappelle 3. Caprower Sehe. Carbow. Carelpo. Carlitz. Carmin. Carnitz. Carow 2. Carstnitz. Carthus. Cartlow 4. Cartzin 2. Carven. Carvin 2. Carvitz. Casckow. Cascow. Caseborch. Caseborgische Heid. Casemiersborg. Casemirshoff. Casnevitz 3. Casow. Caspin. Casshagen. Gasskow. Catcow. Catelvitz. Caten Damerow. Catrinen holtz. Catzcker fl. Catzcow. Catzin. Cavelwisch. Cazow. Celesine. Ceremin. Certlow. Cevitz. Chantz. Chartz. Chenmitz. Chilow. Chinow. Chinow. Chleven. Chloste. Chlove. Chotse. Chotzmow. Chowet. Chromkow. Chust. Chutlow. Chw.esdorp. Cilmitz. Cimbow. Cimmelin. Cimmendars. Cimmerhusen. Cinentelvitz. Cingel. Circevitz 3. Circhow 2. Circk See. Circkevitz. Circow 2. Cirmoisel. Cis. Cismer. Citen. Cittevitz. Citzemin. Citznive. Citzow. Citzvitz. Cladow. Clae. Clannin 2. Clatzen. Clatzow 2. Clausdorp 2. Claushagen. Clawshagen. Clebow. Cleest. Clemes. Clemme. Clemmin. Clempenow. Clempenowische werder. Clempin 2. Clenen Gluschen. Clentze. Clentzin. Clessenske. Clessin. Clevenow. Clingenbeke. Clissendorp. Clite. Clocksin 2. Cloppenhagen. Clotz. Clotzin. Clounitz. Ciucken. Cluckow 3. Cluis 2. Clune. Clunte. Cluntz. Cluptow. Cliisdam. Cluse. Cluss. Clutow. Clutz. Clutze. Clutzow. Clutzowische mohlen. Cnackschemohle. Cnacksehe. Cnacksee. Cnepelie. Cnieke. Codran. Colbelke. Colberg. Colbergische Wald. Colbyzow. Collatz. Colpin 2. Coltow 4. Nien Coltzglow. Coltzglow. Coltzin 2. Coitzow. Colzow. Gr. Comesow. Lut. Comesow. Camesow. Cone ander Straten. Conedorp. Coningswerder. Conkow. Conow. Conrow 2. Contersin. Copan. Copens. Coplin. Copnitz. Copnow. Copriven. Corbhoff. Groten Cor-deshagen. Cordeshagen 2. Corendorp. Corlasin. Corlin 2. Correntin. Corstnitz. L. Cortshagen. Cortzin. Cosakes. Cose. Coselitz 2. Coserow. Cosnwalg. Cossin. Cosslin. Cosslin. Costernitz 2. Cosvantz 2. Cotlow. Cottow. Cowalck. Craatz. Cracow 2. Cradis. Craen. Crakevitz. Crambow. Crammentz. Crammonsdorp. Crampe 3. Crampel flu. Crampow. Cramvis. Cramvitz. Crange. Crangen. Cransevitz. Crantzin. Crassin. L. Crassin. Cratz. Cratze. Cratzke. Creckow. Crecksee. Creitlow. Creitzke. Crejencroge. Cremerwinckel.Cremmin. Crenintzow. Crentzhoff. Crepitz. Crepsow. Cretemin. Crimvitz. Crincke. L. Crine. Gr. Crine. Crine 2. Crineke. Crisow. Crivaen. Cromerbroeck. Cromwater fluvius. Cronnevitz. Crosdorp. Croselin 2. Crosnow. Crossdorp. Croswick. Crowlow. Crucow 3. Crukenbeke. Crumhagen. Crumkevitz. Crummensee. Crummin. Crusmanshagen. Gr. Cnlssin. Crussow. Crutzen. Crutzmeshagen. Cubisser boddem. Cubissezvehr. Cublitz. Cuckevitz. Cuckow. Cudsow. Cuesow. Cugehitz. Cukow. Culntz. Culsow. Cultzow. Cumin. Cummerow 4. Cummerowisch See. Cumto. Cunsow 2. Curow 3. Cusser. Cusserow. Cussow. Ctistrow. Cutelvitz. Cutze. Nien Cutzglow. Cutzow. Cygnitz.

D.

Daber 2. Dabercow. Dabercow. Wosten Dabercow. Groten Dabercow. Dabern. Dabis. Dabritz. Dadow. Dalen. Dallentin 2. Dalmeritz. Dalow. Dam. Dambecke. Dame lacus. Damen. Damercow 3. Damerfltz. Damerow 5. Vustlaffs Damerow. Ol. Damerow. N. Danierow. Damertow. Dames 2. Dames dorp. Dames fluv. Dameshagen. Dames dorp. Damezow. Damezow. Damgarden. Damgarten. Danime. Dammen. Damnitz 2. Dampen. Damsehe Sehe. Dannenberg. Danscroge. Darbel. Darbelade. Dargaske. Darge. Dargebans. Dargelin. Dargen. Dargerese. Dargeser. Dargesloff. Dargitz. Dargsow. Dargun. Darkow. Darsban. Darse. Darsentin. Darser ort. Darsevitz. Darskevitz. Darsin 4. Darsow 3. Der Darss. Dartz 2. Darvene. Darwitz. Dashaus. Daskow. Dassow. Datcow. Datnie diep. L. Datzow. G. Datzow. Dedlin. Deep. Deerskevitz. Deerskow. Deersow. Degow. Delan. Deltzow. Demmenitz. Demmincke. Demmin. Dendorp. Denholm (остр.) Dennin. Densin. Depenbrocke. Deperske tiuvius. Derbneg. Dersecow. Dersentin. Desse. Detkmershagen. De Tine. Detmersdorp. Deuske lacus. Devarnow (остр.). Deven. Deverese. Devin. Dewichow. Dewitz. De Dick. Dirickshagen. Distkenhagen. Portus Divenow. Gr. Divenow. L. Divenow. Divitz. Dobbekvitz. Dobberpoel 3. Dobell. Dodelach. Doemsow. Dohar. Doitin. Dolge 2. Dolge lac. Dolgelin. Dolgemose. Dolgen. Dolgenow. Dolitz. Dolkevitz. Domervitz. Donnieshagen. Donnige. Donrie. Doppelsdorp. Dornhave. Dorow. Dorow. Dorphagen. Dortichmorgen. Dousin. Dowesberg. Dowsewitz fluv. Draheim. Dramburg. Dramendorp. Drammin. Drannewitz. Dranske 3. Drechow. Drenow 2. Dresevitz. Dresow. Drewesevitz. Drewolck. Drollenhagen. Drowsdow 3. Drowse. Drowsevitz. Drowslow. Dubbertech. Dubbitz. Ol. Dubzow. G. Dubzow. Dubzow. Groten Dubzow. Lut: Dubzow. Dudendorp. Dudesch Bucow. Dudesch Versin. Dudosch Plassow. Dudsche Calube. Diidschen Damnitz. Duggerow. Dukow. Dumerkevitz. Dumgnevis. Dummatel. Dummercow. Dumrade. Dumrese. Dumzyn. Duncker. Dunnekevitz. Dunow. Dunsevitz. Dunnow. Duns. Durckow. Dussevitz 2. Dussin. Dusterbecke. Dutsche Castnitz. Duvenbeke (p.). Duvels dorp. Duvendick. Duviger.

E.

Eefir. Echeid. Eckersberg. Eckholt. Eiersberg. Eik. Eikenberg. Eikhorst. Eixen. Elbershagen. Eldena. Eldenow. Ellerholtz. Elmenhorst. Emkendorp. Endige. Engelswach. Ernsthoff. Eskenow. Eskenrie. Evenberg. Exin Bollin. Exow.

F.

Faeksche. Facobsdorp. Falekenberge. Falekenboreh. Falekenborg. Falckendorp. Falckenhagen 2. Falkenberg 2. Falkenborch. Falkenwold. Fanckendorp. Faimevitz. Lut. Fannevitz. Groten Fannevitz. Fanow. Farchnow. Farenwolde. Fargow. Farmen. Farnitz. Fartzow. Fasenitz tiu. Fashagen 2. Fassin. Fatzow. Ferckevitz. Ferkow. Feseritz. Feskendorp. Fesicow. Fichel. Fiddechowiseh Seheferei. Fiddeckow. Filsow. Finckenthal. Fische. Fischerende. Fiacken-heide. Flederborn. Flakensehe. Flemens dorp. Fleteenstein. Flotow. Fons 2. Fons Inae. Forcken beke. Forstensehe. Forwerek. Forwerck. Fransborg. Frantzen. Frawdenberg. Freheide. Fredelandt. Frederichs scheffereie. Fresen 2. Fresenbrok. Fresendorp. Fresen ort 2. Freste. Fretcow. Fretz. Friensten. Frienwolde. Friscow. Frissow. Frist 2. Fritrichswald. Fritzow. Frochen: mol. Fruwendorp 2. Flendorp. Fulen Rostock. Fulensehe. Funckenhagen. Funckern frest. Furenholtz. Fvenack.

G.

Gachlin. Gaddentow. Gaddin. Gagern. Gagetzow. Galebeke. Galenbecke. Galenbeke. Gallenzow. Galow. Galowsehe Scheferei. Galpinsche Flete. Gandelin. Gans. G. Gansen. Gr. Gansen. Lut Gansen. Ganskevitz. Ganskow 3. Laco Gantstede. Garberow 2. Garchkevitz. Garchlin 2. Garde. Garden. G. Garden. Gaiilesche Sehe. Garmin 2. Garow. Garschovet. Gartz 5. Gartzgar. Garves. Gatow. Gatzcow. Gawart. Gazenitz. Gedde. Gehren. Gellasen. Gellentzow. Gellin 2. Gemikow. Genskow. Gerbin. Gerbshagen. Gerfslow. Gerskow. Gerwin 2. Geser. Gesow. Gr. Gestin. Gewesdorp. Gibbin. Gibentzin. Gigiitz. Groten Ghischen (верн.). Gluschen. Gilm. Gingst. Ginow. Gisbitz. Gisendorp. Giskenhagen. Giskow 2. Glambeke lacs. 2. Glambeke. Glans. Glasehutte. Glashagen. Glasow 2. Glebitz. Glesis. Glin. Glina lacus. Glineke 2. Old. Glineke. Glinecke. Gliscow. Glissen. Glistke Gloddow 2. Glode. Glofze. Glonnevitz. Glotkow. Glotzin. Glowitz. Gluskow. Glutzke. Gnadenhus. Gnageland. Gna-skow. Gneusin. Gnevzin. Gnewicow. L. Gnewin.Gr. Gnewin. Gnewizow. Gnis. Gnoyen. Godersdorp. Goeden. Goercke. Goerbent. Goerke 4. Goern 4. Goerteke. L. Goglow. Gr. Goglow. Goien. Golchen. Goldbecke. Goldbeke. Goldevitz. Goldtbrech. Gollenberg. Gollendin. Gollentzin. Golnow. Goltbeke fluv. Golt hagen. Goltze. O. Goltzglow. Goltzow 2. Goreow. Gorieshagen. Gonmen. Gorms. Gorow. Gorries dorp. Gortzendorp. Gosebring (ост.). Gosenhave. Gostlow. Gotenitz. Gotkenhagen. Gotschow. Gotzlaff. Gotzlow. Gotznow. Gotzeweken. Gowe ttu. Gowelin. Gowidel. Grabbuntz. Grabis. Grabitzke. Grabo tiu. Fons Grabo. Grabow 6. G. Grael. L. Grael. Grambow 3. Gramnientin. Grammendorp. Grammentz. Grammin 2. Grandeshagen. Granoow. Gransebite. Granskendorp. Granskevitz. Grantitz. Grants. Grantzin 3. Grantzow 3. Granzow. O. Grapow. N. Grapow. Grapsow. Grascrug. Graseberg Iekeritz (озеро). Grasse. Grellenherge. Gribbenitz. Gribbenow. Gribow. Grieben. Griffenberg. Griffenhagen. Grigal. Grimme 2. Grin. Gripswalde. Griskow 3. Gristkow. Gristow 2. Gronehoff. Gronenberg. Gronhoff. Gronow 3. Gronowervitz. Grosow. Grossin. Grotendorp. Grotenhage. Grotevitte. Grubenhagen. L. Grubno. G. Grubno. Grummentz. Grumsdorf. Grumskow. Grunart. Grunhagen. Grupenhagen. Grushow. Grussow 2. Grutcule. Grutkow. Gruwel. Gryphiswaldisch Oie (остр.). Guddentin. Gudenhagen. Gudentin. Gudesweg. Gudose. Gultin. Gultze 2. Gultzow 2. Gumbin. Gummellin. Gummenitz. Gummin 2. Gunse. Gunthersberg. Gurtitz. Guselitz. Gunsin. Gust 2. Gustebin. Gustelits. Gustemde. Gustin. Groten Gustin 2. L. Gustin 2. Gustlafshagen. Gustmin. Gustow 2. Gustrowenhave. Gutevitz. Gutfick. Gutzcow. Giitzkow. L. Gutzmerow. Gr. Gutzmerow. Gutzmin. Gwetzin. Gwisen. Gysorcky. Gystelitz.

H.

Haffhusen. Hagen 8. G. Hagen. L. Hagen. Hagendorp. Hagenerwiek. Hagenow. Hagenwalde. Hamelstall 2. De Hamer. Hamer 5. Hannekenhagen. Hanenkamp. Hannekenhagen. Hans feld. Hans hagen 2. Harmenshagen. Haselborg. Haselow. Hasenfier. Hasselbusch. Hassendorp. Haus Demmin. Heffeldt. Heid. Heidbreken. Heide. Heiderng 2. Heidhunss. Heidken. Heidkrug. Heidman. Heidmohlen. Heinholt. Heithoff. Helle. L. Helle. G. Helle. Helmshagen. Helpe. Helpte. Hennekenhagen. Hermensdorff. Hermensdorp. Hermenshagen 2. Herske. Hertzberg. Hertzfelde. Hiddensehe. Hiendorp. Hillebrandshagen. Hindenborg. Hinricksdorff. Hinricksdorp. Hinrickshagen 4. Hinschendorp. Hirtenkaten. Hochwiderberg. Hoffthogline. Hogeborne. Hogebrugge. Hogebrugsche Molen. Hogencroge. Hogemohle. Hogenbernikow, Hogenbutzow, Hogendorp. Hogenfelde 3. Hogenholt. Hogengrape. Hogenmtiker. Hogensadel. Hogensehe. Hogenstein. Hogenwahrde, Hogenzalckow. Hoikenberg. Hoikendorp. Hoikenhagen. Holckewese. Hollendorp. Holm. Holtdorp. Holtkate. Honerheid. Horst 4. L. Horst. Gr. Horst. Hove. Hugelsdorp. Hukeshoff. Hungerdorp. Hupeshoff. Hussin. Hutte.

I.

Iablitz. Iacobsdorff 3. Iacobshagen. Iager 2. Iagow. Iallin. Iamecow. Iamen. Iamesche Sehe. Iamzow. Ianiekow. Iannevitz. Iappentzin. Iapperzow. Iarchow. Iarchen. Iarckevitz. Iarenbow. Iasde. Iasdovv. Iasdow. Iasenick. Iasenitz. Iasmunt. Iassonike. Iassow. Iassow. Iassuncke. Iastrow. Iatzel. Iatzen. Ieglitz. Gr. Iellen. Olden Iellen. Iescritz 2. Ilienenborg. Gr. Ihne fluvius. Cl. Ihne fluv. Fuhle Ihne fluvius. Iirseeow. Ilenfelt. Im. Broke. Imdepe. Ioden niohle. Iohaneshof. Iorrensdorp. Isingen. Iuchow. Iulitz. Iunfern See. S. Iurgen. Iven.

K.

Kabelsdorp. Kagendorp. Kakow. Kalckevitz. Kalen. Ealnissen. Kamits. Kamitz. Kampe. Kamse. Kamzow. Kankenherg. Kannenberg. Kantereke. Karbow. Karnemin. Karnkewitz. Karsenborch. Kaskenhagen. Kassenbom. De Katze. Katzow. Kawantz. Kaystine Mohl. Kaystiniche puel. Kazenow. Kedingshagen. Keiseritz. Kemes. Kemeshagen. Kemes sylva et lacus. Kempendorp. Kempinekenberg. Kennebackenhagen. Kentz. Kentzelin. Kerherg. Kerberge. Kerckbagendorp. Kerckdorp. Nien Kercke. Kerckenhagen. Kerckow 3. Kesow 2. Kessin. Kestine. Kickut. Kiez. Kikow. Kindeshagen. Kinov. Gr. Kisow. L. Kisow. Kissin. Kissow. Kitrerow. Kitzcke Kiwitz mohlen. Kleberhoff. Klockenhagen. Kloster. Klucsevitz. Knorrendorp. Kobelshagen. Koblent. Koesel. Koikenhagen. Koitkenhagen. Kolbatz. Koldehof. Kolehoff. Konitz. Konnigsberg. Konow. Barn-Konow. Konow vor der Baen. Koper molen. Kopitz. Korckenhagen. Korckewitz. Korfwerder. Korn: Mohlen. Kortenhagen. Kosenow. Koske. Kosoge. Kosserow. Kottop. Kowal. Kowale. Kreckow. Krensow. L. Kubbelcow. G. Kubbelkow. Kuckes-mhlen. Kuckevitz. Kucksmohlen. Kuckuck. Kuddow. Lut: Kuddow. Kuddowischmolen. Kukan. Kukelow. Kukenhagen. Kulenhagen. Kuler ort. Kulo. Kummerow 2. Klimrow. Kunast. Kunesse. Kuperdorp. Kussin. L, Ktissow. Gr. Kssow. Kyncow.

L.

Laapsdorp. Laaske 2. Labbime. Labentz 2. Labes. Labomels. Labusow. Laddin. Ladebade. Ladentin. Lankevitz. Lanchow. Lanchow. Lanckavel. Lancke 5. Lanckow. Landave. Landscron. Landze. Langebose. Langen. Langendorp 3. Langenfelde. Langenhagen 3, Lanke. Lankevitz. Lanske. Lantgrabe. Lantow 2. Lantzke. Lapitz. Lasbeke. Lase. De Laso. Lasou. Lassan. Lassene 2. Lassenske. Lassentin 3. Lassoncke. G. Latske. L. Latske. Latzke 2. Lavenitz. Laudmanshagen. Lebbin 2. Lebbun. Lebbune. Lebe. Lebene. Lebentzin. Lebesche See. Lebine. Lecow. Lecsin. Leesten. Legensdorp. Legerdorp. Leine. L. Leistkow. G. Leistkow. Lekow 3. Lelckendorp. Lemhagen. Lendershagen. Lensin. Lenskow. Lentz. Lepelow. Lepoltz. Leppin 2. Leppinsche Scheferei. Lertz. Lese. Leslin. Lesow. Lestin. Lilt Lestkow. Lestnow. Lettenin. Levelose fl. Levenhagen. Levenow. Levenow. Levenowencruge. Levezow. Levin. Levitzow. Libbenne. Libits. Libitz lacus. Libnitz. Libzow. Liddow. Linde 5. De Linde. Lindeberg. Gr. Lindenbusch. L. Lindenbusch. Lindow 3. Linecke. Lineke 2. Linow. Linskow. Linsse. Lintz. Lintzen. Lipe 4. Lipe-gorre. Lipen. Lipen lacus. Lippene. Lips. Liscow. Liscower ort. Lisnitz. Lisno. Lissen. Lissenhage. Lite. Litzow. Litzowische Fehr. Lobbe. Lobbin. Lobenhin. Lobnitz. Lechenzin. Lockenitz. Loest. Loetz. Loider. Loiow. Loissen. Loitz 2. Loitzin. Lokenitz. Lonnevitz. Lopnow. Lopsentin. Lossin 3. Lottin. Louwenborch. Lowen. Lowitz. De Lubbe-Bugort. Lubbegust. Lubbemin. Lubbenow. Lubbersdorp. Lubbetow. Lubbetzitz. Lubbezin. Lubcow. Lbcow. Lubechow. Nien Lubeck. Lubecker ort. Lubeutz. De Lubichow. Lubkevitz. Lubow 3. L. Lubtow. Gr. Lubtow. Lubtow 2. Lubtzitz. Lubzow 3. Luchte. Gr. Luckow. Luckow. Ludershagen 2. Luders-hoff. Ludwigsborg. Luggevise. Lugwin. Luhschmolen. Luiborg. Lujerhoff. L. Lukow. Gr. Lukow. Lukow 2. Lullemin 2. Lullevitz. Lulsdorp. Lupetow. Lupo tiuvius. Lupofske lacus. Lupow 3. Lupse. Lusckow. Luscow. Luscow. Luscow. Lusentitz. Lussevitz. Lussow. Lusterbur. Lutkehagen. Lutkenhagen 2. Lutkevitz 2. Luttebuk. Lutzke. Lyn.

M.

Machelin. Groten Machmin. Machmin. Madui Lacus. Makevitz. Malchin. Malchow. Malckevitz. Mallenzin. Mallin. Mallow. Malmeritz. Malsehitz. Maltow. Maltzdorp. Mahin. Manckevitz. Mandelatze. Mandelcke. Mandelkow. Manhagen. Manevitz. Manow. Mansker-kroge. Mantcow. Mantzlin. Marchwartz mhlen. Marensehe. Marienfelt. Marienthael. Marienthron. Marienwerder. Marin. Mariow. Marpshagen. Marsdorp. Marsin 2. Marsow. Martensdorp. Martens-hagen 2. Martentin. Martow. Marvitz. Mascow 3. Masgeren. Masselvitz. Massin. Massow 3. Matgow. Medenicke. Mederow. Medevitz. Medevitz. Medow 2. Mege. Mehlen. Meierhoff. Mellen. Mellentin 2. S. Mellentz. Menekin. Menseritz. L. Merchow. G. Merchow. Mescow. Mesekenhagen. Meselcow. Mesiger. Mesow. Messentin. Metelkow. G. Metelkow. Metzow. Mewege. Meysicow Lacus. Michelsdorp. Mickerow. Milchow. Millienhagen. Milsow. Milstrow. Minnevitz. Minten. Misdow. Misdrogen. Mistelitz. Mochentin. Mocrate. Moddersin. Moderow. Mohle 4. Mhlen. Grote Mhlen. Lut: Mhlen. Gr. Moiken. Moikow. Moistelitz. Moistelvitz. Moistes. Moitzlin. Moizow. Moker. L. Mokerow. Molckentin. Mole 23. Molen 14. N. Molen. Molenbecke. Molin. Mollen 3. Mollenhagen. Mollin. Mln. Molnhof. Molscow. Molscow fluv. Molstow 2. Moltmolen. Moltzaen. Moltzow. Monchow. Monckeberg. Monckedorp. Monkebode. Monkedorp. Monkegraven. Monkegudt. Monnekeholt. Monnekevitz. Morats. Morchin. Mordorp. Morgenisse. Morgenstern. Morgow. Moringen. Morlin. Morsalle. Morsincke. Mosdorp. Motzow. Mouratz. Mttckse. Muckske. Muddel. Muddelmow. Muddelnow. Mudderow. Muddersin. Mudel tluvius. Muggenborch. Muggenborg. Muggenhole. Muggenzie. Muggenwolt. Muhl 3. Mulendorf. Mulendorp. Mulskenhagen. Multrin. Multzow. Munde 2. Mundersin. Murckevitz 2. Murcow. Musgerin. Musse. Mussentin. Mussow. Mustis. Muth. Mutrnow. Muttrin. Mutzeborch. Mutzelborh. Mutzkow.

N.

Nadatz. Nadersin. Nadrense. Nahusen. Nardevitz. Nassineke. Nassow. Nastow. Natzmersdorp. Nateheid. Natelvitz. Natmershagen. Navin. Navitz. Nazente. Nebantzin. Neberg. Neblin. Necla. Neclatz. Neclens. Neddelin. Nedden Eetz. Nedderhagen. Nedel. Nedelitz. Nedemin. Neemin. Neerdin. Nefe. Negatz. Negenlin. Negrip. Nelepe. Nellin. Nemer. Lut: Nemerow. Gr. Nemerow. Nemitz 3. Nemezin. Nepnow. Neppermin. Neperwese. Neppotzlitz. Nepsin. Neresse. Neringen. Nesnachow. Nesochow. Nessin. Netin. Neugarten. Neugarten. Nevelingsborg. Neven. Neverow. Newerin. Newzitz. Nezebans. Nezebant. Niderzadel. Nienhaue. Niehoff 12. Nienkamp. Niemarck. Niemohlen 2. Niemohln. Niemolen 4. Nienballi. Nienbels. Nienbuckow. Niencroge. Niendorf. Niendorp 19. Nienfelt. Nienhagen 5. Nienhausen. Nienhave 2. Nienhof. Nienkalend. Nienkercke 3. Nienkercken 2. Nienkerkische Sehe. Nienkroge. Nienwerpen. Nienwater. Nigas. Nikor. Niltz. Niltzow. Ninckow. Ninhoff. Nipars. Nippeglantz. Ni: Rese. Nisdorp. Nitmero. Nitzkow. Nitznow. Nobbin. Nobishagen. Nommin. Nonnendorp. Norinbergk. Noskow 2. Nossendorp. Nossevitz. Lut. Nossin. Nossin. Nothhagen. Nowlin. Nozebantz. Nudas. Nunensehe. Nutzcow. Nutzlaff. Nutzlin.

O.

Obbelvitz. Obels. Oddon. Odera fluvius. Oie (остр.). Oie. Oldeborg. Oldeniohle. Oldenbansin. Oldenbels. Oldenborg. Olden besin. Oldenbuckow. Olden Cutzglow. Oldendorp. Oldengraven. Oldenhagen 3. Oldenhoff. Oldenkalen. Oldenkamp. Oldenstet. Olden Swatsin. Oldenwedel. Oldenwerpen. Olden Wigshagen. Oldenwillershagen. Olde Sloss. Oldestal. Oldevehr. Olde wal. Oleborg. Ole Deep. Ol: Sesee. Ol. vehr. Onrose. Osten. Ouscken. Oustin. Ovelgunne 2. Ovelwicke. Overhagen.

P.

Packelente. Padderow. Pael. Pagenhoppe. Pagenort (остр.). Раgonske. Paist. Palmsin. Palow. Paltzevitz. Grot Pamoiseke. Lut: Pamoiske. L. Panckemin. G. Panckemin. Panckemin. Panckendorp. Panckow. Panin. Pannekow 3. Pannikel. Panin. Panninsche See. Pansevitz. Pansin. Panskow. Pansow. Pantelitz 2. Pantow. Parenbeke (p.). Papendorp. Papendorp. Papenhagen. Papentzin. Papirmhlen. Papirmolen 3. L. Paraw. Parchow 2. Pargow. Parnow. G. Parow. Parpart. Parpatz. Parrassen. Parsanske. Parsante fluv. Parsenow. Passentin. Passewalck. Passow 3. Pastlow. Pastis. Patschen. Patzke 3. Patzker mohlen. Pawelsdorp. Pebrow. Peggels. Peglow. Pelsin. Pencun. Pene fluv. Penemoinde. Pentin. Pentzin 2. Pentzlin. Perlin. L. Perlin. Qr. Perlin. Perlow. Perselin. Petercow. Peteroise. Petersdorp. Petershagen 3. Petershagen. Petzkow. Petznick. Petzow. S. Pigelsberg. Pilleborg. Pinnow 6. Pipenhagen. Tiritz, Pirristow. Pitzenlin. Pitzerwitz, Old. Plaantz, N. Plaantz, riaeksehe. Plantcow. Plastcow. Plate. L. Plene. Olden Plene. Pleslin. Plitenitz. Plochrade. Plogentin. Plogshagen. Plone ti. Plontzieh. Plossin. Plotze. Plotzke. Ploven. Pluggentin. Plumendorp. Plntow. Pobantz. G. Poblat. L. Poblat. Poblatz. Pobzow. Pobzowische moblen. Podel 2. Podewal. Podewels. Podias lacus. Poding. Podingsche Berge. Poeseritz. Poggelow. Poggendorp. Poggenhave. Poggenpole. Poggentin. Pogonske. Poitsow. Polbitz. Polchow 4. Politz. Politzen. Polmin. Polnow. Polpevitz. Poltzin 2. Poltzinische buche. Poltzinische muhl. Poltzow. Pomerens dorff. Ponstorp. Pontz. Lnt. Poplow. Gr. Poplow. Poplowische buch. Poppelvitz. Poppelvitz. Poppendorp. Poppenhagen. Poppensin. Poppow. Pors. Posewolt. Potterhagen. Potzarn. Povrellen. Prebbentow. Prechel. Preest. Preetz. Preetzig. Prelang. Premsloff. Premmedow. Prentzlow. Prero. Presentze. Pressow. Pretmin. Pretmow. Pretwisch. Pretz. Pretzenitz. Pribberhow. Gans. Pribbernow. Pribcow. Pribnow. Pribro. Pribrodische Wedde. Pribslaff. Pribsleve. Priddargen. Prilup 2. Primen. Primttsen. Priskow. Pris-marck. Prisser. Pristke. Pristow. Priswalck. L. Priswolck. G. Priswolck. Pritersche Heid. Pritter. Prittersch Boddem (остр.). Pritzlow. Pritzmow. Pritznow. Probusdorp. Prockhusen. Prollewitz. Prone. Pronerwyck. Prosnitz. Prossou. Clenen Presunck. Grot. Prosunck. Prsewose. Pruchten. Prullevitz. Prummolste. Prusdorp. Prusen. Prust. Prutmanshagen. Prutze. Ptonin. Publatz. Dudesehe Puddeger. Puddeglaische Heid. Puddemin. Puddevitz. Pudenske. Hogen Pudger. Pudgla. L. Puggerow. Gr. Puggerow. Pulitz. Pumlow. Pumtow. Pusdorp. Pusitz. Pus Jarsen. Pusseken. Pussermin. Pustkow. Pustmin. Pustow 3. Putenitz. Putbus. Putgarten. Putte. Putzeda. Pyrow.

Q.

Quadeтschonefeld. Quadsow. Quakenburg. Quakenborg. Quasendorp. Quastenberg. Quentin. L. Quesdow. Gr. Quesdow. Quessin. Quidselaser ort. Quifsin. Quilitz. Quilow. Quisbenow. Quisrow. Quitselase. Quitzerow. Quoltitz.

R.

Rabbun. Rabenhagen. Rabenhorst. Baddatz. Raddow L. Raddu flu. Raddui. fl. Raddun, Raddauscke. Raddawke. Radehass. Radekow. Raden. Radevitz. Radlow. Raeff. Baff (остр.). Rai. Rakow ol. Rakow L. Ralow olim arx ducalis. Ralswick. Ranibin. Rambin L. Rambin Groten. Rambow 3. Ramclow 2. Ramelsberg. Rammin. Ramzow. Randow fluv. Rannefelt. Rankevitz. Rantzow. Rappin. Rarvin. Rassower Strom. Ratebur. Rateiken. Ratnevitz. Rattai. Ratzebur. Ratzocb. Raval. Ravenhorst 2. Ravenstein. Rawinckel. Rebelin. Rechberg. Rechow. Rechsin. Reckow. Reckow Lutken. Recow. Gr. Recow 4. Recsow. Redchow. Reddelin. Reddevisch over. Reddevise. Reddis. Reddowю Redentin. Redevitz. Redezanck. Redigsdorp. Redlin 2. Redstow 2. Rega tiuvius. Rege fluvi. Regenwolde. Reheberg. Rehefeld. Reichenbach. Reidlevitz. Reierholtz. Reier mhle. Reinberg. Reineberg. Reineckenhagen, Reinefeld 2. Reinekendorp. Reinewater. Reinnickendorp. Gr. Rekenitz fluvius. Rekentin. Rekevitz. Rekewitz. Rekit. Rekitken Gr. Rekitken L. Rellin. Relsow. Reltzin. Remlin. Rempelin. Renekendorp. Lut. Renschow Rentsin. Rentz 2. Rentzin. Repekow. Repenow. ReppelL Reppelin. Resin. Resse. Retelisse. Retelkow. Retkevitz. Retz 2. Retznow Ltck. Retzow. Reudin. Revecolruons. Revenow. Rewitz. Rezow. Ribcartz. Ribenke. Ribitz 2. Ribnitz. Richtenberg. Rimesch (ocrp.). Riscow Groten. Riscow Ltiteken. Risnow. Ristow 4. Ristow. Ritzenhagen. Ritzke. Robe. Rodelow. Roblancke. Robus. Rochenberg. Rochow. Rocow. Rode Scheferei. Rodeflet. Rodehus. Rode mohle. Rodemolen. Roden Clempenow. Rodenfir. Rodenhuse. Rodenkerck. Rodenscruge. Roeckhorst. Roelsdorp. Roerborg. Roerke. Roggatz. Roggezow. Roggow 6. Roglow. Rogsow Rohr. Roidin. Rolofs-hagen. Roman. Rome. Romske. Ronnekendorp. Rosarn. Roschitz. Roscow. Rosegar. Rosemazow. Rosenfeld 2. Rosenfelde. Rosenfelt. Rosengard. Rosenhagen. Rosenow 3. Rosenthal. Roslasin. Rosow 2. Rossentin. Rossin. Rossow. Rostin. Nien Rostock. Rotten. Rottow. Rotznow. Rove. Rove. Roven. Rubbenow. Rubckow. Rubenow. Rbes. Ruden Insula. Rudensdorp. Rufle. Rugarten. Rugehoflf. Rugenwalde. Rullevitz. Rulow. Rummelsborch. Rumpke. Runow 5. Rimtz. Rupen. Ruppin. Rusbertow. Ruschemolen. Ruschende-Born. Ruse. Rushagen. Ruskevitz. Ruspernow. Russenfeld. Russevase. Russevase. Rustke. Rustorholtz. Rustow. Rutzenhagen 2. Rutznow. Rutzow.

S.

Gr. Saarnow. Lut. Saaspe. Gr. Saaspe. Saben. Sabes. Sabesow. Sabitz. Gr. Sabow. L. Sabow, Sabow. Sacharin. Sachow. Sackmolen. Sadelkow. Sadelow. Sadelsberg. Sadow. Saes. Sagard. Sagaritz. Sagarke. Sager 2. Sageritz. Sakesin. Salchow. Sale. Sallentin. Sallesitz. Salmow. Salow. Saltzig. Samborst. Samerow. Samervelt. Sammentin. Sammerow. Sammin. Sampel fl. Sampelhagen. Samtens. Sandershagen. Sanck. Sandow. Sansebur. Sanskow. Sans-kow. Sanssee. Santort. L. Sapelin. Gr. Saplin. Sarben. Sarenzin. Sargelizer holtz. Sargelow. L. Sarne. Sarnekow. Sarnevitz. Sarnewantz. Sarnow 3. Sarow 3. Sarpsk. Sarpske Sehe. Sarrendorp. Sar-rentin 2. Sarrentzin 3. Sartin. Sassen. Sassenborch 2. Sassenhagen. Sassin. Sassins. Gr. Sastrow. Lut. Sastrow. Satow 2. Sattin. Sattun. LuL Satzpe. Saviat. Sawercow. Saxow. Scalon. Schabo. Schaddin. Schadenhagen. Schalensee. Schanow.. Schaprode. Schargow. Scharnitz. Scheferel 16. Schefereie 5. Schefereii. Scheferi 2. Scheferoie. Schefferei. Schefrei. Schefrei 2. Sahelinge. Schellin 3. Schemmervitz. Scheningen. Scherin. Scherpenort. Scherpse. Schifelbein. Schillersdorp. Sehilt Schinnechow. Schintze. Schlagen. Schlussow. Scholvin Schonberg 2. Schonbecke. Schonebecke. Schftneberge. Schonefeld 3. Schonefeldt. Sehonefelt. Schonenwolde. Schonewolde 2. Schonhusen. Schonow 5. Schonwerder. Schonwold. Schonwolde 2. Schop. mohle. Schorsel. Schorsnow. W. Schorsow. Schorsow 2. Schottorske. Schoverniss. Schretstaken. Schnbben. Schudenitz. Schulenborg. Schulenburg. Shne. Schurow 2. Schuwenhagen. Schwetzen Scheferei. Scrubtow. Sdresow. Sebbelin. Sebbin. Gr. Seddelin. L. Sedellin. Sedel. Sedlin. Seemes. See: mohlen. Seffelin. Sefferei. Segentin. Seger. Segnick. Sehefeld 2. Sebepole. Sehls. Seidorp. Seikow. Seiten. Sekers. Selchow 2. Selen. Selesen. Seleske. Selewitz. Sellentin. Sellen. Sellesen. Selin 2. Sellin 3. Selmitz. Seltze. Semelin. Semelow. Semmin 3. Sempin. Senssin. Sentze. Sera. Seramse. Sernegla. Serpzow. Serrin. Sessin. Sestlin. Setin. Sibersow. G. Skker. L. Sicker. Sicker. Side. Sidenbussow. Sidow. Siggelow. Siggermogge. Siggernitz. G. Siker. L. Siker. Lut. Silber. Grot. Silber. Silcow. Gr. Silcow. L. Silcow. Silents. Silligsdorp. Silmenitz. Silnevitz. Silnow. Silsenmolen. Siltze. Simens. Simersdorp 3. Simkendorp. Simmaske. Sinslow. Sipke. Sipzewitz. Sissow. Siten. Sittekow. Siwershagen. Sladrow. Slage 2. Olde Slage. Slagekow 2. Slagensin. Slages. Slakow. Slatcow. Gr. Slatcow. L. Slatcow. Slavezow. Slavin. Slavin lacus. Slawekendorp 2. Slemmentz. Slemmin. Slennin. Slenske. Slepen. Slepte. Sleutzig. Slevin. Slichte mohle. Slochow 2. Sloss. Slotcampe. Slotenitz. Slotwisch. Smacht. Smagerow. Smalwerden. Smalze. Smantevitz. Smarsow. Smatzin. Sinedeshagen. Smellentin. Smentzin. Smersow. Smiltze. Smitkow. Smoisel. Smoldow 2. Smolsin. Smorow. Smuckentin. Smuggerow 2. Snatow. Snide molen 2. Sochon. Soitz: min. Solccendorp. Solckow. Solckow. Lut. Soldecow. Soldekow 2. Soldemin. Solleckendorp. Grot: Sollin. L. Sollin. So-Ioncke. Soltenitz. Soltin. Sommersdorp. Sonnenbergh. Sophienhoff. Sorchow 2. Sotznow. Sovenhow. Sowelincke. Sovenbom. Sowelin. Spanderhagen. Spantcow. Sparenwolde. Sparse. Specke 3. Spegedorp. Spegel. Spie. Spiker. Spikers dorp. Spindelholt. Splies dorp. Spoldershagen. Sprickelbrock. Sprissevitz. Srewen. Staffelde. Stagentin. Stag Tutt (оз.). Standemin. Stantin. Stargard. Stargardt. Stargort. Starnitz. Starrevitz. Startz 2. Stauenhagen. Stavast. Stave. Steckow. Steder. Stegelin. Steinberg. Steinfeld 2. Steinfort 2. Stein-hagen. Steinmucker Steinort. Steinweer. Stekelin. Stemort. Sten-borch. Stenfort. Stengow. Stenhorst. Stenhovel. Stenscke. Stenwehr. Sterbelin. Stercow 2. Sterkow. Sternin. Stephanshagen. Gr. Stepenitz. L. Stepentz. Stettin. Nien Stettin. Steven. Stevenhagen. Stevenow. Stilow. Stiusfelt. Stobe. Stockow. Stoesberg. Stoentin 2. Stoissin. Stoitze. Stolp 2. Stolpe 3. Lacuc fons Stolpe. Stolpe flu. Stolpmunde. Stoltenhagen. Stoltenberg 2. Stoltenborg. Stoltenfelt. Stoltenhagen 2. Stolterhoff. Stonnevitz. Storckow 3. Strachetvitz. Strachmin. Strachtitz. Strakevien. Stral Stralbrode Strammel. Stramminike. Strasburg. Strebelow. Strefelin. Stregow. Streitzke 2. Strekentin 2. Strellentin. L. Strellin. G. Strellin. Strellin. Strelovenhagen. Strelow. Stremelow. Strese. Stresen. Gr. Stresow. L. Stresow. Stresow 4. Stressow. Strete. Strickershagen 2. Strippow 2. Stritfelt. Strittense. Strittensehe. Stromsdorp. Strope sack. Strosdorp. Strotsow. Strowe. Strubenberg. Strusmansdorp, G. Stubben. L. Stubben. Stubbenborn. Stubbendorp 2. Stubbenhole. Stubbenitz. Stubben Kamer. Stubber (остр.). Stubeson. Studenitz. Studenitz lacus. Stunekevitz. Stuvel. Stuven. Suantow. Suchen. Suchers. Sudderitz. Suder. Sudersow. Suetzin. Suicke. Suine. Sulckemitz. Sukow 9. Sulckenhagen. Sulendorp. Sulte 2. Sulthorst. Sultitz. Summin. Sund (p.). Nien Sunde. Sundischewische. Suosow. Surckow. Surencroge. Surrendorp. Surrentzin. Surrevitz 2. Susitz. Sussow. Sutza Willernis. Svenentzow. Svittz.Swanenbecke. Swanscke. Swant. Swante. Swantevitz. Swantihagen. Swantust. Swantze. Swantzow (оз.). Swarb. Swarsow. Swartehoff. Gr. Swartow. L. Swartow. Swartow 2. Swartze Sehe. Swartzin. Swarzow. Noen Swatsin. Swedt. Swedt. Swerin. Sweslin. Swessin. Swessow. Swetzin. Swetznevitz. Swetzow. L. Swichow. G. Swichow. Swichtenberg 2. Swilup. O. Swine. Swinesche Heid. Swine hovet. Swinge. Swingemolen. Swirnitz. Swirse. Grot: Swirsen. L. Swirsen. Switzow. Swochow. Swolow. Swoilin. Swore. Sycelski. Szresow.

T.

Tadden Entzow. Tanckow 2. Tangen. Tangemitz. Tangrun. Tantow. Tampe fluv. Tarehaw. De Tarm. Tarnow 2. Techlin. Techlubhe. Tecunow. Teich. Telkow. Tellendin. Tellin. Tempel. Tem-pelborch. Tempse. Tempsin. Ter Chatze. Teschevitz. Teskenhave. Teskendorp. Tessin 3. Teterin. Tetznow. Themnienick. Thiergarte. Thiergarten. Thonhagen. Thom Depe. Thom Gande. Thomhagen. Thomhave 2. Thom Hovede. Thom Hoven. Thom Lupafsken. Thom Rite. Thom Rove. Thonesdorp. Thor. Thorbaben. Thor latzen. Thor Wismer. Tickfir. Tilsan. De Tin. Tissow. Titsow. L. Titzleve. G. Titzleve. Titzow. Todenhagen. Toesse. Grot Toitin. L. Toitin. Tollenseh fluv. Toltz. Tonnebur. Tonnitz. Torgelow. Tornow. Tornow. Torpin. JTowenzin. Trammin. Trampe. Trantow. Trebbelin 2. Trebbin. Trebelow 2. Trebenow. Trebshagen. Tremptow. Trent. Treptow 4. Tressentin. Tresservitte. Treten. Tribberatz. Tribbeses. Tribbevitz. Triboom. Tribssow. Tribus. Triderichshagen. Trigloff. Trincke. Trinwillershagen. Tripkevitz. Tripse. Trissow. Troblin fluvius. Troch Kevitz. Troch Olden besin. Troie. Troemstow. Trumperwick. Trupe. Trutzlatz. Lut Tuchen. Gr. Tuchen. Tuchow. Tunow. Turow 3. Turtzke. Tutow 2. Tutze. Tutzepatz. Tutzlafshagen. Twergesdorp. Twidorp. Tychow. Groten Tychow. Wendisch Tyehow.

U.

Ubbele. Ubechel. Ublautz. Uchdorp. Uchtenhagen. Uelingsdorp. Ukelei flu. Uker fluvius. Uker Sehe. Ukerhoff. Ukermunde. Ukers. Ulenberge. Ulenborg. Ulencroge. Ulingen. Ummantz. Ummendike. Une. Ungnade 2. Unnem. Unrow. Upadel. Upder Heyde. Upder Lind. Upost. Urkevitz. Usadel. Usedom. Uselitz.

V.

G. Valck. L. Valckzitz. Valm 2. Vangerow. Vangeisch. Vangersch Spanan. Gr. Vanrow. L. Vanrow. Vanselow 2. Vansenitz. Varbelvitz. Varbsin. Varchland. Varchmin. Varencamp. Varenhold. Varenhop. Vargitz. Vargow. Varnkevitz. De-Varnov. Vaskevitz. Vasnevitz. Vdars. Veddin. Veiervitz. Veikevitz. Velgast. Vellin. Velstw. Ventz. Veraden. Verchen. Verchow. Verhoff. Versin 2. Vertlumen. Vielcow. Vierhoff. Vierhoff. Visdorp. Vilgelow. Der Villem. Villem lacus. Vilmemitz. Vilnow. Viltzke. Virchensin. Virei. Virevitz. Virow. Viscow. Vischen. Vischer Sehe. Viske. Vitcow. Viterese. Viterow. Vitlubbe. Vitte 4. Vittensehe. Vittrin. Vitzke. Vitzke lacus. Voddow. Aogdei. Vogdenhagen. Vogelsang 3. Vogelsdorp 2. Vogetshagen. Vogfcshagen. Volckesdorp. Gr. Voldekow. Lut: Vohlekow. Volkersdorp. Volskenhagen. Volskow. Voltzin. Voort. Vorbecke. Vorbent. Vorland. Vorlaren Born. Vonverck. Vosberg. G. Vultzow. L. Vultzow. Vzetlow.

W.

Gr. Wachelin. L. Wachlin. Wachollerhagen. Wackenin. Wagrun. Wakerow 2. Wal. Walck. Walckmole. Waldow. Wale molen. Walendow. Wallachsehe. Walsleve. Walthove. Wametitz 2. Wampe. Wangelkow. Wangerin 3. Wangeritz. Wangerow 2. Wanthagen. Warbelow 2. Warben. Warder 2. Wardin. Wrhelow. Warlang. Warlin. Warmin. Warnekow. Warnin. Warnitz. Warnow. Warre. Warsin 2. Warsow 3. Wartckow. Wartenborg. Wartow. Wartzmin. Warvelow. Warzin. Wascow 2. Wasserkunst. Wassin. Wassow 2. Wastke. Wedage. Weggenzin. Weider. Weiken mhl. Weinberg. G. Weitcow. L. Weitkow. Weitenhagen 3. Wellimscher werder. Welsen flu. Weltzin. Gr. Weltzin (остр.). L. Weltzin (остр.). Weltzke. Wenceslaushagen. Wendisch Bukow. Wendisch Damnitz. Wendisch Plassow. Wendisch Bukow. Wendische Baggendorp. Wendische mohlen. Wendischen Pudger. Wendorp 3. Wendsch Calbe. Wendsch Pribbernow. Wenthagen. Wentin. Wepkendorp. Werckrow. Werder 3. Werlant. West. Westenhagen 2. Westsvine. Wetzin. Wetznow. Wetzow. Wibboise. Wick 7. Wicksow. Wier. Wildenbrock. Wildenhagen. Wildenstall. Wildeshagen. Willemshagen. Willershagen. Willerswolde. Wilmeshagen. Wiltberg. Wineta. Wining. Wintbrabe. Wintershagen. Wintmoleu. Wipkenhagen. Wipper flu. Wipperske lacus. Wirowshmolen. Wirkensin. Wischow. Wismer. Wissebo. Wissebur. Wistork. Witfed. Witgow. Wittemolen. Witten. Wittenbecke. Wittenborch. Wittenborn. Wittenfelde. Wittenfeldt. Wittmolen. Wittock. Witstock 3. Wittow. Wittowitsche Fehr. Witzkow. Witzmitz 2. Witzow. Wobbeikow. Wobbernin. Woblat. Wockelitz. Wodarge. Woddow. Wodechow. Woerke. Wohese. Woientin. Woitin. Woitzel. Woitzker ort. Wokenitz. Wokewitz. Wokulsche Seh. Wolbersdorp. Wolckewitz. WoJckow. Woldenitz. Woldt. Wolfeshagen. Wolfsberg. Wolfsdorp. Wolfshagen 2. Wolgast. Wolizer. Wolkelitz. Wolkenzin. Wolkewitz. Wolkow. Wollenborch. Wollin 4. Wolmerstede 2. Wolscow. Woltckow. Woltersdorp 2. Woltershagen. Wolthoff. Woltin. Woltkow. Wondorp. Wopelin. Worow. Worte. Woserow. Wossen. Wostendorp. Wostenfeld. Wostenfeldt. Wostenic. Wostentin. Wosterhusen. Wosterritz. Wosterwitz. Wotke. Wotzcow. Wrodow. Wreken. Wuckel. Wudarch. Wulferlatze. Wundschin. Wunenborg. Wunnechow. Wurcho. Wusse. Wusseke. Wusseken 5. Wussecken. Wussentin. Wussow. Wussow 5. Wusterbur. Wusterwitz 2. Wustranse. Wustrow 3. Wuttenicke. Wutzow.

Z.

Zaarns. Zabels dorp. Zacharei. Zachelin 2. Zacherin. Zamow. Zarmsdorp. Zanow. Zarben. Zarn fl. Zarnekow 2. Zarneckow. Zarnewantz. Zarpe. Zarsens. Zarsis. Zatcow. Zatel. Zechelin. Zechendorp. Zecherin 2. Zegenhagen. Zegenheide. Zegenort. Zeitlitz. Zemmen. Zemmin. Zerene. Zerneeow. Zetelritz. Zetelwitz. Zevenowische molen. Zibetcow. Zicgelofen. Zicker. Ziegelscheine. Ziegelscheun 4. Zigelwerck. Zilchow. Zinnow. Zinselser. Zinsow. Zipnow. Zirchow. Zirsow. Zirswenske. Zisemhlen. Zitlow. Zitze. Cen Zizon See. G. Zizon flu. Zochow 3. Zochran. Zoffen. Zooffen. Zuchen 2. Zulow Sylva. Zuntze. Zutzevitz. Zwolhoff.

——

IV.

ДОПОЛНЕНИЕ К ИЗОБРАЖЕНИЯМ КУЛОБСКОЙ ВАЗЫ.

В то время, когда мы печатали пятую Главу этой книги, Историческим Музеем в Москве было приобретено несколько предметов несомненной Скифской древности, случайно найденных в одном из селений южной России с именем Ивановки, в области древней Скифии, верстах в 30 от местечка Никиполя.
В небольшом количестве разнородных предметов, особое место занимает в высокой степени примечательный питьевой сосуд, сделанный (литой) из серебра в виде рога (ритон) с ручкою, который оканчивается головою какого-то животного в роде вепря.
Сосуд размером в 4 вер. длины и 2 1/4 вер. в поперечнике устья. Серебро от времени сильно поржавело и разложилось в черную массу, но некоторые места, покрытые позолотою, вполне сохранились, каковы: глаза и клыки у головы вепря, узор на ободке устья сосуда и изображения Скифов вокруг рога под ободком устья.
Изображения представляют следующую картинку Скифского быта: сидит, по-видимому, скиф-царь. Другой скиф подносит ему отрубленную голову врага. Позади царя еще Скиф поит, конечно вином, из рога тоже Скифа.
Все это исполнено соответственно сказанию Геродота, можно сказать по его рецепту. Если сами Скифы заказывали подобные изображения, то нельзя не отдать им справедливости, что некоторые приемы греческой культуры они усвоили в значительной степени, каково, напр. обыкновение пользоваться изящной греческой посудой и изображать на ней свой быт в живых сценах. Насколько тут греческие мастера повинны, судить не можем.
Крайне любопытно и загадочно то обстоятельство, что предлагаемые изображения служат как бы продолжением и окончанием содержания тех изображений, какие находятся на Кулобской золотой вазе (см. стр. 311). Это и побудило нас с разрешения Музея издать в качестве дополнения к Кулобским изображениям и эти совершенно дополняющие их вновь открытые изображения.
Первый рисунок изображает сосуд в уменьшенном виде. Второй рисунок, в натуральную величину, представляет изображения Скифов на сосуде в развернутом виде.—

——

V.

Примечание к странице 252.

Геродот, по-видимому, размещает эти три колена Скифов в том порядке заселения, в каком они у него поименованы, поэтому колено Липоксаиса, Авхаты, должно занимать местности на западной окраине Скифии, как указывает на Авхатов и Плиний. В средине следует колено Арпоксаиса, Катиары и Траспиесы, и затем на восточной окраине жило колено настоящих Скифов с именем Колаксаиса, Скифы Царующие, называемые Паралатами.
Обращает на себя внимание одинаковое окончание этих имен — оксаис, аксаис. Какие это слова, скифские или испорченные греческие? Возможно предполагать, что эти слова обозначают собственно только почетный титул родоначальников, испорченный от греческого слова Аксиос (), выражающего понятие о высоком достоинстве предмета или лица.
Что касается порчи имен личных и местных, которые сохраняются в греческих описаниях, должно заметить, что греки, жившие по северному побережью Черного моря, под влиянием сношений с варварами, мало помалу теряли чистоту греческой речи и ‘говорили по-гречески не совсем уже чисто’, как свидетельствует писатель первого века по Р. X. Дион Хрисостом и именно о Борисфенитах, т. е., о жителях Ольвии. Арриан, писатель второго века по Р. X., уже прямо говорит об искажении имен варварами. Другие утверждают, что многие варварские имена огречивались. Все это дает основание предполагать, что кроме упомянутого слова аксаис и другие Геродотовы имена также могут объясняться из греческого языка. Быть может имя Арпоксаис происходит от греческого Арпакс () — хищник, разбойник, что может относиться к характеристике Скифов кочующих, занимавших серединную степную часть Скифской земли, между Днепром и Донцом. Называет же Геродот Царующих Скифов греческим именем Паралаты, т. е., приморские, поморяне. Имя Авхаты опять греческое ?????, значит гордость, хвастовство, тщеславие и славу, что может относиться к обитателям Скифии Древней, где пребывали Авхаты, славные своею древностью. Наконец, самый Колаксанс может напоминать греческое слово — благополучный, хороший, отличный, красивый, т. е., вообще высокодостойный, Колаксаис, счастливый обладатель мифического золота.
Восточный край Скифии где жили Паралаты и где царствовал Колаксаис, и теперь оглашается именами рек Кал, Калы, которые может быть остаются памятниками Скифской древности, сохраняя царское имя, обозначавшее вероятно и имя всей царской области. В 16 ст. Калы описаны именами Большой Кал и Малый Кал. В 13 ст., по случаю первой битвы с Татарами, летописец обзывает их Калками. Ныне существуют Калмиус и Калец или Кальчик. При устье Кадмиуса находится город Мариуполь.
Забелин Иван Егорович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Минин и Пожарский. ‘Прямые’ и ‘кривые’ в Смутное время, Забелин Иван Егорович, Год: 1901
  2. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях, Забелин Иван Егорович, Год: 1895
  3. История русской жизни с древнейших времен, Забелин Иван Егорович, Год: 1912
  4. Материалы для истории, археологии и статистики города Москвы, Забелин Иван Егорович, Год: 1884
  5. История города Москвы, Забелин Иван Егорович, Год: 1905
  6. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях, Забелин Иван Егорович, Год: 1869
  7. Записные книжки. 50-е годы XIX века, Забелин Иван Егорович, Год: 1850
  8. Письма Ветерана 1812 года, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1881
Электронная библиотека