II. ‘История русской словесности’. Составил И. Порфирьев.
II. ‘История русской словесности’. Составил И. Порфирьев.
Часть II. Новый период. Отдел II. Литература в царствование Екатерины II. Казань. 1884.
А. Галахов
‘История русской словесности’. Составил И. Порфирьев, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1886
Время на прочтение: 9 минут(ы)
История русской словесности г. Порфирьева, том II (нового периода), обнимает время царствования Екатерины II и разделена на шесть отделов, из коих один (первый) — общий, а пять других —частные: 1) Направление и общий характер литературы в Екатерининскую эпоху, 2) сочинения Екатерины II, 3) главные литературные деятели в Екатерининскую эпоху, 4) масонство, 5) учебная литература, 6) духовная литература.
По рассмотрении этой книги, прежде всего приходишь к следующему о вей заключению: несомненное достоинство автора состоит в том, что он прилежно и добросовестно воспользовался теми трудами по излагаемому периоду, которые появились в печати в последние 25 лет, начиная с шестидесятых годов, и что, в этом отношении, задача выполнена им, говоря вообще, удовлетворительно,
При таком качестве труда, от его автора, уже приобретшего себе известность своею ‘Историей древней русской словесности’, невозможно, конечно, ожидать грубых фактических погрешностей или фальшивых и странных критических взглядов. Можно было ожидать одного из двух: или оригинальности, отступающей от прежних сочинений, производящей что-либо новое, или—за отсутствием таковой, когда автор шел по стезе уже проторенной — некоторой неполноты, либо излишеств в содержании, некоторой неопределенности в суждениях, некоторой несоразмерности в изложении. На все это будет, конечно, обращено внимание в рецензии.
Говоря о значительнейших писателях, г. Порфирьев довольно подробно (иногда слишком) излагает содержание наиболее выдающихся их произведений, даже делает из них значительные выписки. Это — прием недурной, хотя, с другой стороны, он ставит книгу в серединное положение между трудом ученым, предполагающим в читателе достаточное непосредственное знакомство с творениями авторов, и учебником, не имеющим основания предполагать того же в школьниках.
1) Определяя значение наших литературных деятелей, необходимо показывать отношение их к тем образцам западноевропейских литератур, особенно французской, которым они подражали. Только такое сличение дает подражателю настоящую меру, его точный удельный вес, при отсутствии оного историк может легко впасть в односторонность, прийти к неверным, даже смешным заключениям, т. е. приписать ему то, что принадлежит другому лицу. Для незнакомых с иностранными языками это безразлично: они считают полною собственностью автора все, что им ни предлагается, но для человека образованного, для критика подобное безразличие не существует. В то время, как публика восхищалась трагедиями Сумарокова, те из посетителей театра, которым хорошо были известны французские трагедии, относились ж отечественному трагику иначе, иногда даже с преувеличенною неблагосклонностью. Граф Андрей Шувалов называл его ‘бессмысленным копеистом Расиновых недостатков’ (un copiste insens des dfauts de Racine), a Барков (если только верить преданию), выпросив у автора его трагедии для прочтения и возвращая их потом, сказал ему: ‘Александр Петрович, я отметил все те места, который разбойник Расин украл у тебя’.—Я нахожу, что г. Порфирьев не всегда обращал внимание на этот пункт, т. е. на сопоставление подражаний с подлинниками. Так, при драмах исторических Екатерины II, из жизни Рюрика и Олега, хотя указано, что она обратилась к Шекспиру, потому что его пьесы—ни комедии, ни трагедии, и сверх того не имеют других правил, кроме чувства, но какие именно эти правила— умолчено. Эти правила—‘обыкновенные театральные’, как напечатано в заглавии ‘представлений’, то есть установленные французской пиитикой единства времени и места действия. Не мешало бы заметить, что самое содержание, главная мысль ‘Исторического представления из жизни Рюрика’ могли быть внушены императрице ‘Цикной’ Корнеля или ‘Титовым милосердием’ Метастазия. Рассказ в ‘Былях и Небылицах’ замечателен по тону и манере, дедушка словоохотлив и пускается в отступления (дигрессии). В одном месте, где говорится о скуке, есть тирада, составленная из 64-х глаголов: ‘Пусть ее (то есть скуку) ищет, родит, несет, влечет, дает, наносить, приносит, кормит, бережет, сеет, выкапывает, привозят, наговаривает, привлекает… и т. д. и т. д. кто изволит, лишь бы. не встретили ее, читая Были и Небылицы’ [Соч. Екатерины II, изд. Смирдина (1850), т. 3, стр. 115—116]. Это — подражание Стерну. В сочинениях его не мало подобных мест. Вот, наприм. определение любви, составленное из 17 прилагательных, идущих в алфавитном порядке: ‘L’amour est l’affaire de la vie la plus Agitante, ta plus Bizarre, la plus Confuse, la plus Diabolique, et de toutes les passions humaines, la passion la plus Extravagante, la plus Fantasque, la plus Grossire, la plus Honteuse, la plus Inconsquente (le K manque), et la plus Lunatique, et en mme temps la chose la plus Misrable, la plus .Niaise, la plus Oiseuse, la plus Purile, la plus Quinteuse, la plus Suranne et la plus Ridicule, quoique dans la rgie, l’H et d marcher avant l’S [uvres de Sterne, 1846, page 243]). Французский образец комедии Княжнина ‘Хвастун’ указан (стр. 218), а другой комедии ‘Чудаки’ скрыт, хотя она более первой в том нуждалась по следующей причине: лица, подобные Верхолету, Чванкиной и Простодуму (в Хвастуне) могли еще существовать у вас, но как допустить существование Лентягина (в Чудаках), разбогатевшего кузнеца, женившегося на дворянке, предавшегося современной философии и до того презирающего все людские правила и обычаи, что единственную дочь, богатую невесту, хочет выдать за своего слугу Пролаза. Это—неслыханное и невиданное у вас дело, так как у вас и простых то ‘мещан в дворянстве’ было не Бог знает сколько. Но Княжнин увидал его в комедия Детуша: ‘L’homme singulier’, и не позаботился обделать оригинал на русский лад. Этим и объясняется крайняя неестественность главнейшего чудака. Да и в других чудаках очень мало простоты и истины, но зато много аффектации, шаржировки. Таковы, например, стихотворцы: Свиредкин (идидлик) и Тромпетин (автор громких од), они суть не что иное, как сотое подражание Триссотину и Вадиусу (в комедии Мольера Les femmes savantes). Таких экземпляров у нас не имелось. Хотя сатира наша и любила выбирать своим предметом—рифмотворцев, но она, начиная с ‘Чужого толка’, И. Дмитриева (подражания сатире Попа), напрасно тратила свое остроумие. Наша метромания вовсе не имела такого значения — ни по качеству, ни по количеству—какое она имела во Франции, что объясняется историческими обстоятельствами. Во Франции, со времени Франциска I, принцы крови, вельможи, прелаты и богатые частные лица обратили внимание на литературу и поэзию, не столько, разумеется, по любви к изящному, сколько по тщеславию. Они стали настоящими попечителями муз, которые без их протектората сделались бы безгласны и обратились бы к другим занятиям, так как ни публика, ни книгопродавцы, с своей стороны, ничем не поощряли авторов. Тогда стихотворцы, подражатели Малерба, заботившиеся преимущественно о чистоте и правильности версификации, не имея, по своей бедности, средств к существованию, нашли в указанном высшем и богатом классе меценатов, которые доставляли им места, награждали их пенсионами и подарками за подносимые похвальные и торжественные стихотворения разных форм. Это была эпоха метромании. Рифмодеи седлали Пегаса не только при важнейших событиях в жизни своих патронов, но и в самых простых случаях. Стихотворец зависел от своего приверженца, или любителя, который смотрел на него, как на своего присяжного песнопевца. При такой зависимости, конечно, не могло быть и речи о свободном вдохновении [История франц. литературы, Арндта] — Что же наши метроманы? Они не хватали так высоко, у них не было крупных приманок. Их цель, по словам Дмитриева, награда перстеньком, сто рублей, дружество (т. е. знакомство) с полуграмотным князем или похвала приятелей-невежд. Один только был у нас истый метроман—граф Хвостов, но он писал не по нужде, а по собственному неудержимому желанию, ему не для чего было искать покровительства: он был человек и родовитый, и чиновный, и зажиточный.
2) Стародум, в ‘Недоросле’, как бы смущает автора своим названием. ‘Название это’, говорит он, ‘по-видимому, противоречив той роли, какая дана ему (лицу). Стародум означает человека, думающего по-старому’. Автор относит его воспитание и службу к эпохе Петра В., но в ту эпоху не было тех воззрений, которые высказывает Стародум, эти воззрения принадлежат екатерининской эпохе. Стародум, очевидно, так назван не потому, будто выражает старые или уже устаревшие думы, но потому, что в его речах, с выражением новых идей правительства и общества, заключается и оппозиция или протест против тех новомодных идей, которые хотя вышли из современного же умоположения правительства и общества, но приняли крайнее—одностороннее и ложное направление, и которые, след., не могут уже быть одобрены ни правительством, ни обществом. По отношению к этим новомодным идеям и к людям, их проповедующим, он и представляется Стародумом (стр. 90). Смущение автора, как мне кажется, принадлежит к числу недоумений. Противоречия роли нет ни видимого (внешнего), ни невидимого (внутреннего). Стародум вооружается не против каких-либо теоретических положений или идей нового времени о воспитании, просвещении, гуманности… Предметом его стародумства служат явления в сфере нравственной, утвержденной в христианском мире на заповедях и учении Спасителя. Эта сфера неизменна я равно обязательна для всех людей в каждое время: здесь не должно быть ни новых дум, ни устаревших. Но отношение к ней, как по воззрениям, так и по действиям, может изменяться. С этой точки зрения, Стародум сравнивает прошлое с настоящим и находит прямую между ними противоположность. Что было тогда—в Петровскую эпоху, в первую четверть XVIII-го века, я что есть теперь—при Екатерине, в последнюю четверть того же века?
‘Тогда не знали заражать людей столько, чтобы всякий считал себя за многих, а теперь многие не стоят одного.
Тогда придворные были воины, да воины не были придворными, а теперь при дворе по большой дороге никто не ходит.
И тогда могли быть дворяне-тунеядцы, проводящие праздную жизнь, но это считалось зазорным, а теперь дворянин не считает за бесчестье и стыд не делать ничего.
И прежде брали в займы, но должник не радовался и не тщеславился, когда мог обмануть заимодавца, а теперь все в долгах, и никто не думает о платеже.—Прибавим к этому слова Непустова (из комедии ‘О время’, действие 1, явление 1): ‘похвальна, весьма похвальна старинная верность дружбы а твердое наблюдение данного слова, дабы в несдержании его не было стыдно. Жаль, по истине жаль, что ныне ничего не стыдятся и многие молодые молодцы, произнося ложь и обманывая заимодавцев, мало от чего когда краснеют’.
И прежде брачная жизнь не обходилась без пятен, но, по крайней мере, нарушение седьмой заповеди считалось грехом, а не поводом к тщеславию, похвальбе, теперь же супруга видит в муже развращенного тирана, а муж в жене своенравную наглость. Упомянутое лице в комедии ‘О время!’ жалеет о том, что ‘боярыньки дерзко и похабно против мужей поступая, мало от того стыдятся’.
Прежде приобретали имущество честной службой, а теперь— достают деньги, променивая их-на совесть, с подлой выслугой, грабя отечество’ [См. еще 7 и 9 вопросы автору ‘Былей и Небылиц].
Каким же образом можно сказать, что ‘в эпоху Петра не было тех воззрений, которые высказывает Стародум’? Напротив, он именно—представитель, или выразитель старых дум о безнравственных явлениях общества (разумеется дворянского класса) в противоположность новым думам, новым понятиям того же класса о тех же самых явлениях.
Заключим эту заметку указанием неверности в суждении о Простаковой. На стр. 84-й говорится, что она ‘в семействе, как мат и хозяйка, была презлая фурия’. Напротив, как мать, она по-своему любила сына, баловала его и даже угождала ему. Совершенно иною была она в отношении к мужу и прислуге.
3) Об оде Державина в двух местах сказано, что она по форме была ложноклассической (стр. 3 и 231), но в третьем месте (стр. 125 — 126) это определение несколько суживается: ‘в начале первого периода деятельности (до Фелицы)’ направление поэзии Державина было строго-классическое: правила поэзии почерпал он из сочинений Тредьяковского, а в выражении и слоге старался он подражать Ломоносову. Из сопоставления этих мест можно заключить, что лжеклассицизм оды характеризуется следующими предметами: формой, направлением, выражением, слогом. Это сбивчиво, следовало бы разъяснить значение каждого отличительного признака. Чем, например, слог отличается от выражения? ведь он есть внешнее (словесное) выражение внутреннего (содержания), почему между ними и должно быть тесное соответствие. Далее: что разумеется под формой? наружное ли строение оды или тоже словесная одежда, в которую облекаются мысли?
Нравоучение и ‘улыбательный дух’, как основные элементы поэзии Державина, объясняются умоначертанием тогдашнего века, и первый из них (нравоучение) возводится к римской поэзии. Но не надобно при этом упускать из виду индивидуальности поэта. Латинские поэты были известны и Ломоносову, но он вовсе не похож на Державина.—Петров, Херасков, жившие в одно с ним время, не писали улыбательных од. Костров, восторгаясь новым тоном Фелицы, не подражал ее автору: по крайней мере не видно никаких следов подражания ни в его оде на прибытие Екатерины в Москву, ни в благодарственной ей песни, ни в эпистоле к ней, явившихся в 1785—86 гг., след. после Фелицы. Подражатель, сходный образцу по духу, языку и чувству народности явился позднее: то был князь И. R. Долгорукий, в стихотворениях которого явственно слышен державинский характер и тон. — Упоминая об оде ‘На счастье’ (стр. 149). г. Порфирьев совершенно ошибочно, как бы наугад, характеризует ее как ‘подражание частью оде Горация (Ad fortunatu), частью оде Жан-Батиста Руссо (‘A la fortune), переведенной Ломоносовым и Сумароковым. Никакого сходства нет ни с той, ни с другой: это—самое оригинальное, вполне самостоятельное произведение, проникнутое русским духом, исполненное русских представлений, звучащее русским тоном. Замечание (на стр. 163), будто ‘в сочинениях Державина всего резче обнаруживается наклонность к гиперболизму’ не выдерживает критики, так как этот недостаток вовсе не составляет общей черты в поэзии нашего лирика.
4) Хераскову посвящено 22 страницы—место не по достоинству. Ему даже приписывается честь создания русского эпоса (176), впрочем, без объяснений, в каком именно смысле. Может быть в том единственно, что он первый написал полную эпическую поэму в ложноклассическом стиле. Но это же подражал ему? где подражатели его дела? У нас больше подражали не конченной поэме Ломоносова ‘Петр Великий’, чем конченной ‘Россиаде’. Впоследствии же за образцами повествовательной поэзии стали обращаться или к народному эпосу (былинному и сказочному), или к лирическим поэмам Байрона, как и видим у Пушкина. А Херасков остался с запоздалой похвальной критикой Мерзлякова, парализованной суровою и правдивою статьей Строева, да с предсказанием бессмертия в четверостишной надписи Дмитриева к его портрету. Тщетная надежда! И автор, и его творение давно скончались, поэтому мне кажутся странными заключительные строки о Хераскове, ‘хотя предсказание (Дмитриева) не вполне оправдалось, однако ж его (Хераскова) поэмы и вся его литературная деятельность заслуживают глубокого уважения’ (176). Первая половина периода как-то странно связана со второю.
5) Между частями труда не всегда соблюдается надлежащая соразмерность. Если, например, сравнить то, что сказано о Кострове и Петрове (165—166), с тем, что говорится о Лукине (233—239), то придешь к заключению, что первым посвящено слишком мало внимания, а последнему слишком много. О Петрове автор не воспользовался статьями ‘Соревнователя Просвещения’ (1818, No 1) и г-на Барсукова в указателе к изданному им ‘Дневнику Храповицкого’ [Это издание не указано в библиографическом указателе при мемуарах, хотя оно очень важно (стр. 351, выноска 2)]. Кроме того, есть фактическая ошибка, состоящая в том, что неблагоприятный отзыв Новикова ‘в Опыте исторического словаря о русских писателях’ (1772 г.) о стихотворстве Петрова отнесен к одам: на взятие Очакова (1788) на взятие Измаила (1790) и другим позднейшим, явившимся лет через 16 и более после Словаря.
Вообще биографические и библиографические сведения о второстепенных писателях скудны. При Капнисте (стр. 166) (названном Василием Яковлевичем вместо Василием Васильевичем), которого комедия ‘Ябеда’ важнее и известнее ‘Россиады’, не указана любопытная статья о нем в ‘Русской Старине’ 1873 г. (том VII). Умер он не в 1824, а в 1823 г., что видно из надгробия ему (гр. Хвостова), напечатанного в ‘Дамском Журнале’ 1823 г. No 2. В числе более известных од его поставлены: ‘По случаю Кайнарджийского мира’ и ‘На уничтожение звания раба’, но еще более была известна ‘ода на рабство’ (1783), о которой нет ни слова.—При Судовщикове (стр. 170) не означено время появления его комедии, имевшей три издания. — Веревкин (стр. 241) называется ‘одним из замечательных литераторов и общественных деятелей во второй половине XVIII-го века’, и, несмотря на это, ему уделено всего на все— 37 строк. Разве о таких лицах, которые заявили себя на двух поприщах, можно говорить так скудно?
6) Говоря о подражании Хемницера Лафонтену и Геллерту, автор приписывает первому из них — сентиментальность (стр. 172), которой наш баснописец умел избежать. Лафонтен—сентиментален! Это—совершенная новость не только для нас, русских, но и для французов. Соотечественники знаменитого баснописца очень хорошо знают, что он ни по своему личному характеру, ни по характеру своей басенной морали не мог быть сентименталистом. Личный характер его они называют неудобным, даже недостойным, а мораль, выражаемую его баснями, низменною практическою мудростью, — мудростью себе на уме—которую нельзя никак согласить с строгим учением истинной, чистой нравственности. Ж. Ж. Руссо справедливо заметил, что Лафонтен любил брать в герои своих басен — хищных зверей и что, заставляя смеяться над обворованным, он в то же время заставлял удивляться вору. Басни Лафонтена почти напрямик советуют лесть, даже низкую, одобряют вероломство, и если проделка выгодна или ловко сыграна, то забывают, что это есть своего рода злой умысел. Они представляют умника, который льстит глупцу лживыми словами, а потом преспокойно его губит: такой образ действия находится хорошим в житейском обиходе и советуется для практикования. Наконец они восхваляют даже политическую измену: ‘благоразумный восклицает, смотря по людям (или по обстоятельствам): да здравствует король! да здравствует Лига!’ — Где же тут искать сентиментальности? [Tout ceia (образ жизни<) ne compose pas in caractre bien digne. Je n'y a pas dans ces moeurs de quoi soutenir un coeur (La Fontaine et ses fables, par Taine)]. Даже по тону рассказа басни Лафонтена чужды сентиментальности: это—салонный разговорный тон, перенесенный в царство зверей.
На той же странице (172) читаем: ‘при простоте и скромности, доходившей до робости, Хемницер не мог приобрести выгодного положения в свете, где имеют успех только богатые и знатные, но где трудно жить умным, но скромным и бедным людям. Испытав эту истину на себе, он выразил ее и в своих баснях’. Это—во-первых—слишком обобщено: будто в свете имеют успех только богатые и знатные, во-вторых — слишком категорично выражено в применении в нашему баснописцу: в биографических данных (стр. 171—172) ни слова не говорится его о стеснительных обстоятельствах или о постигших его невзгодах. Откуда же следует, что он выразил сказанную истину в своих баснях, как собственный жизненный опыт? Можно предполагать это, но утверждать нельзя.
7. Заглавие третьего отдела: ‘Масонство, как реакция против философии энциклопедистов’ (см. оглавление), дает знать, что деятельность русских масонов при императрице Екатерине будет рассматриваться исключительно с одной стороны. Но эта сторона не исчерпывает предмета и не отличает масонства от других явлений литературных того времени. Сам автор (стр. 263 и 264) говорит, что против учения энциклопедистов восставали и духовные лица, и светские писатели, вовсе не принадлежавшие к масонскому ордену, а напротив обличавшие его или, по крайней мере, смеявшиеся над ним. По моему мнению, существенный вопрос этого отдела в том, к какому роду масонства принадлежали славные его деятели: Шварц, Новиков, Лопухин. Ныли ль они масоны в чистом, первоначальном смысле этого слова,—в том именно, какой разумел Лессинг, сказав, что ‘можно исполнять высочайшие обязанности масонства, не называясь масоном’, и с каким совпадает отзыв Шиллера о Руссо, что он ‘творит [Der aus Christen Menschen wirbt (вербует—в стихотворении ‘Руссо’)] из христиан—человеков’, ила в смысле ином, позднейшем, когда масонство разбилось на разные толки и устремилось к разным целям? Сущность Лессингова мнения выражена и в его знаменитых ‘Разговорах о масонстве’, и в драме ‘Натан Мудрый’: это — отвержение всякой положительной религии, требование всеобщего братства людей. Идеал Шиллера сходится с идеалом начального масонства: как оно долженствовало, путем нравственного совершенствования, создать храм всечеловечности, так и по взгляду знаменитого поэта, человек, чтобы не самозванно носить на себе это имя, обязан, трудом самовоспитания, воплотить в себе красоту нормальной человеческой природы, создать из себя изящного человека. Для примера указывает он на растение, которое бессознательно стало прекрасным, человек должен уподобиться ему сознательно, как существо, одаренное свободною волей.
Разумеется, Новиков и другие его сотрудники не подходят под это значение. Они не были деистами: вместо естественной, общей всем людям от природы религии, они исповедовали христианство. Иначе митрополит Платон не дал бы похвального отзыва о Новикове императрице, назвав его, после про изведенного испытания, истинным христианином: какой православный пастырь мог бы помириться с религиозным индифферентизмом исповедуемого? — Если обратиться к сочинению Лопухина: ‘Нравоучительный катихизис истинных — франк-масонов’, то из вопросов (2—5) и ответов, приведенных на стр. 303-й в рассматриваемой нами книге, увидим полное тождество масонского ордена с христианством как по существенному их свойству, так по цели, главному долгу и упражнению: это свойство — ‘дух братства, единый с духом христианским’, эта цель — ‘та же, что и цель истинного христианства’, этот долг—любить Бога паче всего и ближнего, как самого себя, или еще более, наконец, это упражнение—последование Иисусу Христу. Несправедливо также признавать отличительною чертою наших масонов стремление их к нравственному самосовершенствованию, к общественной благотворительности, и христианам предначертан тот же самый путь, та же самая деятельность. Стараясь доказать, что масонство тождественно христианству и что несправедливо подозревать первое в отступлении от второго, Лопухин, однако ж возбудил сильное негодование нашего православного духовенства своим сочинением ‘Некоторые черты о внутренней церкви’, так как оно почти упраздняет богослужение внешнее и общественное, где христиане едиными усты и единым сердцем исповедуют Господа.
Решение вопроса, по крайней мере приблизительное, о том, в каком смысле представители русского масонства при Екатерине могут присваивать себе имя масонов, тем, мне кажется, нужнее, что ко времени наибольшей деятельности главных его представителей, немецкое масонство, с которым наше состояло в связи, чрезвычайно замутилось, пришло в сильный упадок [См. историю масонства. Финделя, и историю немецкого масонства, Келлера]. Между различными ложами господствовали недоверчивость и рознь, как во взгляде на самую сущность учения, так и во мнении об обязанностях членов, о приеме в ложи и о других постановлениях. Надлежало серьезно подумать о реформе на особом конвенте, который и состоялся 1782 г. в Вильгельмсбадене, под председательством гроссмейстера герцога Фердинанда Брауншвейгского. Русским делегатом был Шварц, отправившийся в предыдущем году (1781) за границу для отыскания истинного масонства. Но собрание не пришло к соглашению, не распутало путаницы. Братья остались им недовольны.
Не столько масонство в первоначальном его значении привлекало Шварца, Новикова, частью Лопухина и других, менее известных последователей их, сколько чудотворный элемент, лежавший в основе некоторых систем масонства, разветвившегося, отпавшего от своего прототипа, искаженного. В особенности интересовало их розенкрейцерство, обновленное в ХVIII веке стараниями Шрепфера и Вольнера. Члены его гордились познанием высших таинств алхимии и магии, добивались искусства приготовлять философский камень для превращения металлов в золото и тинктуру для сохранения юности и продления жизни на долгое время, утверждали возможность вызывать духов. TTTварц, отправившийся за границу для искания истинного масонства, познакомился в Берлине с розенкрейцерами. В Берлин же был отправлен из Москвы Кутузов для изучения алхимии. Петров перевел аллегорическую повесть ‘Хризомандер’ (1783), в которой раскрывается процесс составления философского камня, а Кутузов—‘Химическую Псалтырь Парацельса’. содержащую в себе 157 приемов, ведущих к составлению этого камня. Сочинение Лопухина: ‘Духовный рыцарь’ (1791) представляет главные пункты герметической науки (названной так потому, что она будто бы была изобретена Гермесом Трисмегистом, египетским Меркурием), т. е. алхимии. Вот что было заманчиво для главнейших масонских деятелей. Новиков до конца своей жизни не вышел из круга чудес и тайн, как показывают его письма к Карамзину. Разумеется, это ни мало не затемняет его просветительной и филантропической деятельности, это показывает только его блуждание в поисках за истинным масонством,— блуждание, разделяемое с ним и многими другими его сочленами.
И в других местах книги обнаруживается шаткость понятия о характере русского масонства при Екатерине. На стр. 279 говорится, что строй миросозерцания Шварца был ‘религиозно-мистический или масонский’: след. религиозная мистика и масонство принимаются за предметы тождественные, но это тождество разрушается следующими словами страницы 281-й: ‘Дружеское общество стало издавать преимущественно мистические и масонские книги’: след. мистика есть нечто иное, чем масонство, если только под мистикой, во второй фразе, автор не разумел алхимии, магии, каббалы. Действительно, не следует смешивать эти два предмета. В каждой религии находится своего рода таинства, мистерии: таковы в иудействе— пророчества, идея мессианизма, в христианстве—Иоанново учение о Боге-Слове, Павлово о Христе в нас, о возрождении, обожествлении человека. Масоны могли усваивать мистический элемент нашей религии, но это составляло, так сказать, статью особую, не входившую в сущность масонской догматики [Библиография масонства, Георга Клосса]. Один из них (Тургенев) перевел знаменитое некогда творение Иоанна Арндта ‘Об истинном христианстве’, — творение религиозно-мистическое, излагающее учение о том, что истинное христианство заключается единственно в возрождении, посредством коего человек становится ‘новою тварью’. Лопухин пользовался этою книгою в некоторых своих сочинениях, даже в начальном христианском учении для младшего возраста. Однако ж в списке издателей, переводчиков и авторов сочинений о масонстве, за масонство и против масонства Иоанн Арндт не значится, зато Сен-Мартен есть, автор книги о заблуждении и истине: она переведена Лопухиным и славилась между московскими масонами, которые читали ее, но, конечно, не понимали, как не понимал ее и первый переводчик ее на немецкий язык.
Из всего мною сказанного вывожу следующее заключение: наши масоны Екатеринина времени определяются своею неопределенностью, ибо в их учении или, пожалуй, миросозерцании не было ничего единого, цельного и общего, а была смесь розенкрейцерства, пиетизма, религиозной мистики, алхимии, теософии. В одном только они сходились: нравственном направлении и филантропии.
8. На стр. 367 и 368 говорится о древних российских стихотворениях, изданных в 1804 г. Ключаревым, и о былинах, изданных Якубовичем, как будто о двух разных книгах, тогда как это одна и та же книга, именно ‘Древние российские стихотворения’, напечатанные не Ключаревым, а Якубовичем, по рукописи, принадлежавшей Ключареву. Впоследствии (1813) этот сборник, дополненный 35 новыми пьесами, вышел в свет под редакцией археолога Калайдовича.
9. Не мешало бы пояснить, что именно в проповедях Платона, по отзыву Екатерины, заставляло слушателей и плакать, и смеяться, как того хотел оратор (стр. 390). Два, три примера показали бы, что и у Платона бывали проявления насмешки и сатиры, которые нередко встречались в духовном красноречии южнорусских проповедников. На стр. 391-й сказано, что с 1782 г. Платон жил постоянно в Москве, в удалении от столичных дел и даже в некоторой опале от двора и Екатерины. Это также неясно, особенно после стольких знаков постоянного к нему расположения императрицы. Без сомнения, была же какая-нибудь причина такой перемены.
10. Вот несколько фактических неверностей и библиографических недосмотров:
В двух местах (стр. 4 и 65). И. И. Шувалов называется графом, которым он никогда не был.
В очерке биографии Державина, два раза (стр. 116 и 118) называется город Олонецк вместо Петрозаводска, куда поэт назначен был губернатором.
На стр. 120-й к названию пьесы Ласточка прибавляется прилагательное моя.
На стр. 117-ой говорится об оде на смерть графа Румянцева вместо графини Румянцевой, матери полководца, умершей в 1788-м году, а сын ее жил после этого еще девять лет.
На стр. 177, трагедия Хераскова названа Зореида и Ростислав, вместо Зареида.
Но самая крупная обмолвка (lapsus linguae) находится на стр. 274, где сказано будто Екатерина печатала во ‘Всякой Всячине’ свои комедии и ‘Были и Небылицы’. Вторая половина обмолвки вознаграждается, т. е. исправляется преждесказанным на стр. 67-й (Были и Небылицы печатались в ‘Собеседнике любителей русского слова’), но первая половина осталась без поправки: ни одной комедии императрицы не помещено ни во ‘Всякой Всячине’, ни в других журналах ее времени.
На стр. 380, автор ‘Разговоров о множестве миров’ назвав Фекелоном, вместо Фонтенеля.
В самом начале отчета я указал достоинство книги г. Порфирьева, состоящее в том, что она добросовестно и прилежно воспользовалась материалами, относящимися к излагаемому периоду история русской словесности (царствованию Екатерины II).
В конце отчета я должен выразить мнение относительно того, что дает истинную цену научному труду, то есть определит, к какому именно роду принадлежит он—к самостоятельным или несамостоятельным.
Справедливость требует сказать, что книга г. Порфирьева имеет чисто-компилятивный характер. Ни в одном из шести ее отделов не видно собственной, самостоятельной работы. К чужим трудам, которыми он пользовался, не прибавил он ничего нового, оригинального ни в фактах, ни в суждениях. Не имеется ни единого исследования или разыскания, под которым значилось бы его имя. Таково мое заключение, которое—замечу—согласно с отзывом профессора киевского университета г. Соболевского о предыдущем труде г. Порфирьева (7-ый отдел нового периода Истории русской словесности—от Петра I до Екатерины, 1881). Вот что сказано им: ‘Книга г. Порфирьева обнаруживает в авторе недостаток самостоятельного изучения предмета и неполноту знакомства с его научной разработкой’ [‘Журнал министерства народного просвещения’ 1882, июнь].
На основании сказанного, по установленному положению, труд г. Порфирьева заслуживает половинной пенсии.
Но безусловная справедливость, без внимания к особенным обстоятельствам, нередко оказывается великою несправедливостью (summum jus—summa injuria). Историю нашей словесности нельзя сравнивать с тем же предметом у других европейских народов, у которых имеются все возможные подготовительные работы для самостоятельного труда. Нам же трудно быть самостоятельными при отсутствии самых необходимых источников. Достаточно сказать, что у нас нет самого главного, фундаментального—надлежащего издания таких писателей, как Ломоносов, Карамзин, Пушкин. На основании этого, я предлагаю вместо безусловно-справедливого постановить условно-справедливое, т. е. вместо половинной, назначит автору полную премию. Хотя книга г. Порфирьева—труд компилятивный, но это—хорошая компиляция. Надобно отдать ей ту справедливость, что все главные факты литературной истории обнимаемого ею времени представлены в занимательном и удобно распределенном изложении и что она может быть с пользою, хотя и с критикой, употребляема при изучении отечественной литературы.
23 января 1886 г.