История русской словесности, древней и новой. Соч. А. Галахова. Том II..., Грот Яков Карлович, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848—1893).

Исторія русской словесности, древней и новой. Соч. А. Галахова. Томъ II. (Исторія новой словесности, отъ Карамзина до Пушкина). Первая половина. С.-Петербургъ, 1868. Большая 8-шка, IV, 336 и VII стр. ¹).

1869.

¹) Журн. Мин. Н. Пр. 1869, февр. ч. CXLI.

Историческія сочиненія — у насъ рдкость, и потому всякую книгу этого рода нельзя не привтствовать съ особеннымъ удовольствіемъ. Тмъ отрадне появленіе такой книги, какъ продолженіе извстнаго труда г. Галахова. Ея ожидали давно и съ нетерпніемъ, на ея замедленіе стовали, наконецъ она вышла, и полновсность ея содержанія, если не объема, примирила многихъ съ медлительностью автора.

Исторіи новой русской литературы, то-есть періода ея, начинающагося посл Петра Великаго, никто прежде г. Галахова не разработывалъ систематически въ такихъ размрахъ. Уже и первый отдлъ ея потребовалъ отъ него обширныхъ приготовительныхъ работъ, едва-ли мене трудовъ предстояло для вышедшей нын части, обнимающей многознаменательную дятельность такихъ писателей, какъ Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ, Крыловъ и др. Правда, объ этихъ, самыхъ видныхъ, представителяхъ означеннаго періода было у насъ писано, особенно съ 40-хъ годовъ, довольно много, но нельзя сказать, чтобъ ихъ дятельность и значеніе были уже достаточно изучены, что же касается до мене крупныхъ явленій литературы, то свднія о нихъ были до сихъ поръ крайне скудны и разбросаны. Г. Галахову пришлось во многихъ частяхъ своего историко-литературнаго труда итти по непроложенной дорог, собирать самые первоначальные матеріалы, предпринимать изслдованія по нетронутымъ, хотя и весьма существеннымъ, вопросамъ. Предварительныя работы его начались очень давно, одну изъ важнйшихъ между ними составили объясненія по теоріи и исторіи словесности, прилагавшіяся имъ съ 1840-хъ гг. къ его хрестоматіи. Но это были по большей части только краткія извстія и замтки, заимствованныя имъ изъ разныхъ другихъ пособій или журнальныхъ статей. Совсмъ иное представляетъ ‘Исторія словесности’ г. Галахова. Конечно, и здсь, при обширности предмета, онъ не могъ взять на себя по всмъ частямъ задачи изслдователя, что особенно относится къ древнему періоду словесности, но во многихъ отдлахъ является у него трудъ самостоятельный, обнаруживающій непосредственное изученіе разсматриваемыхъ произведеній или вопросовъ, и намъ особенно пріятно видть, что, чмъ дале подвигается работа, тмъ независиме становится авторъ не только въ самомъ изслдованіи, но и во взглядахъ. Въ 1-мъ том Исторіи литературы г. Галахова мы замчали иногда, что сужденія его недовольно опредленны и положительны: мстами онъ какъ будто уступаетъ ходячимъ современнымъ воззрніямъ и избгаетъ слишкомъ ршительныхъ отзывовъ о томъ или другомъ лиц. Въ настоящемъ том мы этого уже почти вовсе не видимъ. Таковъ, безъ сомннія, обыкновенный ходъ развитія мысли во всякомъ обширномъ предпріятіи умственномъ, но здсь надобно имть въ виду еще и то, что г. Галаховъ издавна изучалъ съ особенною любовью нкоторыхъ изъ писателей, вошедшихъ въ этотъ выпускъ. Параграфы, относящіеся къ Карамзину, составляютъ боле трети всей книги и отдланы съ особеннымъ тщаніемъ. Мы до сихъ поръ еще не имли труда, въ которомъ бы съ такою полнотою были разсмотрны вс стороны дятельности, вс произведенія и взгляды нашего знаменитаго историка {Сюда не идутъ боле обширные біографическіе труды относительно Карамзина, въ числ которыхъ видное мсто занимаютъ книга г. Погодина и, хотя мене обширный, но замчательный трудъ профессора Булича.}. Можно только пожалть, что почти весь этотъ первый отдлъ книги не только написанъ, но и напечатанъ прежде юбилея Карамзина, такъ что всми матеріалами, изданными по этому случаю, авторъ могъ воспользоваться только въ дополненіи, приложенномъ къ концу книги.

Разбирая достоинство и значеніе трудовъ Карамзина, г. Галаховъ сравниваетъ ихъ съ однородными не только русскими, но и иностранными сочиненіями того времени, и вообще весьма строго держится исторической точки зрнія, Такъ, въ 3-мъ превосходно разобраны Письма русскаго путешественника, сравнительно съ письмами Фонвизина изъ Франціи, и опровергнуто мнніе, не разъ упрекавшее автора первыхъ въ томъ, что онъ во время своего пребыванія за границею слишкомъ мало обращалъ вниманія на тогдашнее политическое состояніе Европы.

‘Въ содержаніи и тон писемъ’, — основательно замчено г. Галаховымъ (стр. 9), — ‘всегда сказывается отношеніе того, кто ихъ пишетъ, къ тому, для кого они пишутся. Каковы отношенія, таковы и письма. Объяснять молчаніе Карамзина о французской революціи тмъ, что онъ не замчалъ или не понималъ ея, такъ же странно, какъ, напримръ, маловажность его долголтней переписки съ братомъ {Васильемъ Михайловичемъ, она напечатана въ Атене 1858 г. На стр. 84 своей книги, въ примчаніи, г. Галаховъ по недосмотру называетъ этого брата Александромъ.} объяснять тмъ, что онъ въ теченіе всего этого времени не обращалъ своей мысли ни на что серіозное. Мудрецы литературной механики могли бы просте открыть ларчикъ. Ни съ семействомъ Плещеевыхъ, ни съ братомъ своимъ Карамзинъ не имлъ намренія входить въ сужденія о важныхъ матеріяхъ, — вотъ и все. Важное держалъ онъ про себя, а съ иными знакомыми и родными бесдовалъ о неважномъ. Изъ писемъ Мелодора къ Филалету и Филалета къ Мелодору легко опредлить отношеніе Карамзина къ историческому перевороту: началось оно сочувствіемъ, а потомъ перешло въ разочарованіе. Нельзя ни сочувствовать тому, ни разочаровываться тмъ, что не было предметомъ особеннаго интереса. Когда же этотъ интересъ явился у Карамзина? Ужели непремнно черезъ четыре года посл его путешествія, то-есть въ 1794 г., къ которому относится переписка Филалета съ Мелодоромъ? Какъ доказать, что не ране? И нужно ли это доказывать?’

Разбирая Письма русскаго путешественника, г. Галаховъ между прочимъ выражаетъ мнніе, что Карамзинъ подражалъ въ нихъ Стерну (стр. 15). Нельзя, конечно, отрицать, что въ дух и тон этихъ писемъ часто обнаруживается сильное вліяніе чувствительнаго путешественника, на котораго нашъ молодой писатель смотрлъ съ удивленіемъ и восторгомъ. Но въ содержаніи своихъ писемъ и въ способ изложенія Карамзинъ вовсе не слдовалъ Стерну: послдній, держась особенной манеры, разсказываетъ только бывшіе съ нимъ частные случаи: анекдоты, встрчи, онъ вовсе не описываетъ мстъ, нравовъ, не сообщаетъ фактическихъ свдній, тогда какъ все это служитъ главною основой писемъ Карамзина, который своимъ положительнымъ умомъ и историческимъ направленіемъ представлялъ совершенную противоположность съ англійскимъ писателемъ. Г. Галаховъ и самъ указываетъ на рзкое различіе между талантомъ Карамзина и юморомъ Стерна. Но потому-то и надобно было выставить, что въ Письмахъ русскаго путешественника нтъ ничего Стерновскаго, кром чувствительности, которою заразилась тогда почти вся европейская литература. Вотъ Владиміръ Измайловъ былъ въ полномъ смысл подражателемъ (хотя и несчастнымъ) Стерну. Онъ, какъ замчаетъ и г. Галаховъ (стр. 120), ‘почти вовсе не думалъ знакомить своего читателя съ предметами, которые встрчались ему на пути: главнйшимъ образомъ заботился онъ о передач ему впечатлній, возбуждаемыхъ предметами важными и неважными’.

Относительно средствъ, на которыя Карамзинъ путешествовалъ, г. Галаховъ, сомнваясь въ справедливости преданія объ отправленіи его на счетъ Дружескаго общества, говоритъ (стр. 5): ‘Врне другое извстіе, по которому Карамзинъ, для покрытія путевыхъ издержекъ, продалъ братьямъ доставшуюся ему часть отцовскаго наслдства или заимообразно взялъ у старшаго брата извстную сумму денегъ въ счетъ доходовъ съ имнія’. Первое изъ этихъ двухъ предположеній было прежде выражено г. Погодинымъ, но изъ переписки Карамзина теперь извстно, что продажа симбирскаго имнія братьямъ относится къ позднйшему времени {Въ Письмахъ къ Дмитріеву (стр. 53) Карамзинъ пишетъ отъ 5 апрля 1795 г.: ‘Въ Симбирск былъ я не даромъ: продалъ свое имніе, не чужимъ, а братьямъ, за 16.000 руб. Хорошо или худо сдлалъ, не знаю’.}. Преданіе же о томъ, что Карамзинъ путешествовалъ на деньги, полученныя имъ изъ другихъ рукъ, подтверждается слдующимъ разсказомъ . Н. Глинки въ его рукописныхъ Воспоминаніяхъ о Карамзин:

‘Я спросилъ у Николая Михайловича, какъ онъ составилъ у себя такую богатую библіотеку. C’est le fruit de mes pargnes, отвчалъ онъ, и пояснилъ: ‘Отправившіе меня за границу выдали путевыя деньги по разсчету на каждый день: на завтракъ, обдъ и ужинъ. Я лишилъ себя ужина, и на эти деньги (за границею книги дешевы) закупилъ много книгъ. Такимъ образомъ я возвратился съ лучшимъ здоровьемъ и съ библіотекою».

По мннію автора ‘Исторіи русской словесности’ (стр. 18), литература Франціи и Англіи ‘оказала на Карамзина преобладающее вліяніе. Признаки галломаніи были въ немъ замтны по возвращеніи изъ путешествія, онъ любилъ пересыпать свою рчь французскими словами, такъ что, по свидтельству Каменева, на десять русскихъ словъ приходилось по малой мр одно французское. Убжденія касательно многихъ предметовъ сформировались также на чтеніи французскихъ и англійскихъ писателей, Германія оставалась на заднемъ план’.— Мы знаемъ, что Шекспиръ, Стернъ, Вольтеръ, Руссо, Бартелеми, Боннетъ были изъ числа любимыхъ писателей Карамзина, но французскихъ классиковъ вка Людовика XIV онъ не жаловалъ, французское легкомысліе было ему столько же ненавистно, какъ эгоизмъ Англичанъ, въ которыхъ онъ однакожъ глубоко уважалъ ихъ привязанность къ домашней и семейной жизни. Въ отношеніи къ народностямъ онъ былъ совершенно безпристрастенъ и въ каждой націи сочувствовалъ тому, что отвчало его собственнымъ духовнымъ потребностямъ. Многихъ нмецкихъ писателей прочелъ онъ съ горячимъ увлеченіемъ. Только въ Германіи и Швейцаріи посщалъ онъ литературныхъ корифеевъ, знакомился съ ними и слушалъ ихъ съ юношескимъ энтузіазмомъ. Кантъ, Гете, Рамлеръ, Платнеръ, Виландъ, Морицъ, Лафатеръ, Геснеръ (тогда уже умершій) интересовали его въ высшей степени, пребываніе въ пансіон Шадена, читавшаго по Геснеру, и знакомство съ Ленцемъ еще прежде путешествія породнили Карамзина съ германскою литературой. Извстно, что и другъ его Петровъ особенно цнилъ ее. Свидтельство Каменева о галломаніи Карамзина, выразившейся будто бы употребленіемъ множества французскихъ словъ въ разговор, должно быть принимаемо съ критикою: не только въ Письмахъ русскаго путешественника, но и въ письмахъ къ Дмитріеву, боле ранняго времени, онъ очень рдко и съ замчательною осмотрительностью позволялъ себ прибгать къ французскимъ словамъ и оборотамъ, а мы знаемъ, что Карамзинъ не допускалъ большого различія между письменною и разговорною рчью. На слова Каменева г. Галаховъ ссылается еще разъ (стр. 54), говоря, что Карамзинъ въ начал своего авторскаго поприща принималъ за образецъ французскую конструкцію. Относительно заслуги его въ развитіи письменнаго языка г. Галаховъ еще держится мннія Шевырева, первоначально высказаннаго Вл. Измайловымъ, что она состояла, между прочимъ, въ сближеніи русскаго языка съ тми европейскими, которые сходствуютъ съ нимъ въ словорасположеніи (стр. 81 и 119). При другомъ случа нами было уже высказано, какимъ образомъ, на нашъ взглядъ, должно понимать собственное сознаніе Карамзина, что онъ сначала подражалъ иностраннымъ авторамъ {См. статью мою: ‘Карамзинъ въ исторіи русскаго литературнаго языка’ въ Журнал Мин. Нар. Прос. за апрль 1867 года.— См. ‘Труды’, т. I.}. Переносить синтаксисъ одного языка въ другой невозможно безъ насилія, заимствовать конструкціи изъ чужого языка было бы дломъ неблагодарнымъ и безплоднымъ: такія конструкціи всегда сохраняютъ на себ печать своего чуждаго происхожденія и не прививаются къ рчи. Если со времени Карамзина русская проза, по своему строю, стала ближе къ проз французской и англійской, нежели къ латинской, которую отчасти имлъ въ виду Ломоносовъ, то это потому только, что Карамзинъ, понявъ истинный духъ своего языка, далъ ему въ письменной рчи естественное теченіе, въ которомъ съ нимъ сходятся языки французовъ и англичанъ. Чуждаясь тяжелаго книжнаго языка, Карамзинъ старался писать ближе къ разговорному и придать своей проз ту пріятность, которую онъ находилъ въ книгахъ лучшихъ иностранныхъ писателей: вотъ въ чемъ состояло подражаніе, о которомъ онъ говорилъ. Поэтому никакъ не считаемъ возможнымъ сказать вмст съ г. Галаховымъ: ‘Простое и ясное словопостроеніе Карамзина могло быть слдствіемъ не одного подражанія французамъ и англичанамъ, но и знакомства съ народною рчью’ (стр. 82). Повторяемъ: простое и ясное словопостроеніе Карамзина было слдствіемъ его глубокаго знанія русскаго языка, происходило отъ его яснаго ума и тонкаго вкуса, который въ литературной рчи требовалъ изящества, подмченнаго имъ у любимыхъ писателей западной Европы.

Полемика Шишкова противъ Карамзина и его послдователей изложена г. Галаховымъ такъ основательно и подробно, какъ никто еще не разсматривалъ ея, между прочимъ онъ въ первый разъ указалъ на самыя т книги и книженки, изъ которыхъ безпощадный гонитель новаго слога почерпалъ свои примры, желая сложить всю вину другихъ на одного Карамзина (стр. 55 и 63): такъ какъ въ этомъ язык Шишковъ былъ много обязанъ ‘россійскому сочиненію’ А. О. (Орлова) Утхи меланхоліи (1802), то г. Галаховъ и выписываетъ оттуда отрывокъ, чтобы познакомить читателя съ смшными крайностями новаго слога и съ такими же крайностями сентиментализма. Признавъ дло Шишкова вполн проиграннымъ и въ теоріи и на практик, онъ однако же видитъ и полезную сторону въ поднятомъ имъ спор:

‘Нельзя сказать’, заключаетъ г. Галаховъ, ‘что онъ открылъ глаза Карамзину на вредныя послдствія ею нововведеній въ русское слово (отзывъ О- Т. Аксакова): нововводитель не обязанъ отвчать за кривые пути своихъ послдователей, но должно сказать, вмст съ Каченовскимъ, что обличивъ нелпости русско-французскаго слога, онъ предостерегъ многихъ молодыхъ людей отъ вреднаго заблужденія, заставилъ ихъ стыдиться галломаніи, показалъ ничтожество блестящихъ мелочей и обратилъ къ полезнйшимъ трудамъ. Конечно, наука не воспользовалась его академическими разсужденіями, но призывъ русскихъ писателей къ памятникамъ народной и древне-русской словесности для устройства литературнаго языка, который долженъ замнить жеманную, манерную болтовню многихъ современныхъ ему авторовъ, достоинъ полнаго уваженія’ (83).

При обстоятельномъ разсмотрніи Исторіи Карамзина г. Галаховъ употребляетъ прекрасный пріемъ сличенія ея съ его же ‘Запиской о древней и новой Россіи’, чтобы выяснить его образъ мыслей, его идеалы общественной и частной жизни. Но здсь г. Галаховъ устраняетъ отъ себя обязанность ршить, ‘врны ли въ историческомъ смысл характеристики лицъ у Карамзина, то-есть, согласны ли он съ дйствительными ихъ образами, начертанными въ лтописяхъ и иныхъ памятникахъ’. ‘Историко-литературная критика’, поясняетъ г. Галаховъ, ‘смотритъ единственно на врность характеровъ самимъ себ, на ихъ внутреннюю соотвтственность тому представленію, какое имлъ о нихъ авторъ’ (стр. 108). Едва-ли справедливо такъ ограничивать обязанность историка литературы, намъ кажется, что такимъ слишкомъ умреннымъ требованіемъ умаляется его значеніе. Исторія литературы есть только отрасль исторіи въ обширномъ смысл, оттого вполн подготовленному историку литературы не должны быть чужды высшіе вопросы исторической науки. Онъ долженъ умть обсудить со всхъ сторонъ историческій трудъ, назначенный для обширнаго круга читателей. Исторія не есть такая спеціальная наука, какъ ботаника или химія, она, по крайней мр, въ извстныхъ предлахъ, составляетъ одну изъ важнйшихъ отраслей общаго образованія, и каждый читатель ждетъ отъ историка литературы полнаго приговора о труд историческомъ. Кто же, если не историкъ литературы, будетъ критикомъ сочиненій этого рода? Историкъ государства или народа, погруженный въ свои изслдованія или занятый изложеніемъ своего предмета, можетъ и не высказываться о трудахъ своихъ предшественниковъ. При разсмотрніи историческаго романа, поэмы или драмы, историкъ литературы можетъ, пожалуй, уволить себя отъ сужденія, въ какой мр авторъ правильно понимаетъ характеры и факты, но какое основаніе иметъ онъ такъ стснять свою задачу при сужденіи о труд, главное достоинство котораго заключается именно въ исторической правд? Такимъ основаніемъ могла бы разв служить только недостаточная подготовка историка литературы: на нтъ и суда нтъ, но г. Галаховъ не въ прав опираться на эту причину. Вотъ почему, какъ ни умны страницы его книги, относящіяся къ Исторіи Государства Россійскаго, мы сожалемъ, что онъ устранилъ себя отъ боле глубокаго разбора ея, сожалемъ тмъ боле, что такой разборъ, конечно, былъ по силамъ г. Галахову и не могъ измнить его окончательнаго заключенія:

‘По важности и благородству идеаловъ, проведенныхъ Карамзинымъ говоритъ онъ, — ‘по искусству съ какимъ они проведены, по сил патріотическаго чувства, равно по искусной постройк и красот вншней формы его трудъ есть твердый памятникъ, воздвигнутый во славу родной земли и въ свою собственную славу: онъ будетъ говорить потомству о своемъ творц до тхъ поръ, пока, выражаясь словами поэта, есть у насъ отечество’.

Притомъ границы литературной критики, которыми добровольно стсняетъ себя авторъ Исторіи литературы, находятся въ нкоторомъ противорчіи съ его же пріемами при разбор Исторіи Карамзина: онъ разсматриваетъ воззрнія исторіографа, прибгаетъ для того къ сличенію Исторіи съ Запискою и отыскиваетъ въ Исторіи отраженія современности. Этотъ послдній пріемъ, сколько мы помнимъ, еще въ первый разъ примняется къ Исторіи Карамзина и подаетъ г. Галахову поводъ къ нкоторымъ интереснымъ сопоставленіямъ.

‘Быстрой и кабинетной работ своихъ современниковъ’, замчаетъ онъ, ‘Карамзинъ противопоставляетъ медленную, на опыт вковъ основанную работу прежняго времени. Въ похвал Іоанну IV и его совтникамъ за Судебникъ нельзя не видть косвеннаго порицанія дйствій Сперанскаго по комиссіи законовъ… Намеки Исторіи на текущія дла какъ бы подтвержаютъ слова ея предисловія о польз этой науки… Признаніе своего труда не безполезнымъ въ государственномъ смысл могло явиться у скромнаго автора только по вр въ силу историческихъ откровеній для правительственной дятельности. Вліяніе живущаго нердко выдается у него и похвалами и упреками, равно благородными, произносимыми по поводу разсказа объ отяшвшемъ. Иногда оно такъ ярко, что повствованіе допускаетъ лирическую вставку или принимаетъ драматическую форму’ (стр. 101 и 102).

Главною заслугою Дмитріева г. Галаховъ полагаетъ образованіе стихотворной рчи, вызванное примромъ Карамзина и соотвтствовавшее какъ свойству французскаго языка, съ котораго переводилъ Дмитріевъ, такъ и роду сочиненій, которыя онъ переводилъ, переводилъ же онъ и сочинялъ преимущественно басни, сказки, сатиры, эпиграммы и разныя мелкія піесы (posies fugitives), а содержаніе такихъ сочиненій выражается легкимъ, свободнымъ, подходящимъ къ разговорному языку стихомъ. Все это совершенно справедливо, но здсь слдовало рзче выставить сущность значенія Дмитріева въ русской литератур, которое, по нашему мннію, состояло въ сближеніи поэзіи съ жизнью, къ чему путемъ служили безъ сомннія съ одной стороны самый родъ большей части его стихотвореній, а съ другой языкъ ихъ. У Дмитріева въ первый разъ содержаніе и форма явились въ гармоническомъ сліяніи, которое, при его талант, и доставило популярность его стихамъ. Первый, кто у насъ популяризовалъ поэзію, былъ Державинъ. Оды Ломоносова, при всей величественной красот нкоторыхъ мстъ ихъ, были отвлеченны, безжизненны и сухи. Державинъ понялъ это, и сохранивъ форму оды, далъ ей новый характеръ: онъ низвелъ ее съ заоблачной высоты на землю, внесъ въ нее простой тонъ, шутку, насмшку, описаніе житейскихъ, обиходныхъ предметовъ (‘въ забавномъ русскомъ слог о добродтеляхъ Фелиды возгласилъ’). Дмитріевъ въ од не умлъ усвоить себ этихъ же качествъ, но зато онъ связалъ ихъ съ стихами другого содержанія и тмъ ступилъ еще шагъ впередъ въ разршеніи задачи сдлать поэзію общедоступною и занимательною. Конечно, и Карамзинъ въ своихъ стихахъ шелъ тмъ же путемъ, ‘стихотворенія его’, говоритъ г. Галаховъ, ‘если разсматривать въ нихъ только складъ рчи, не отличаются отъ стихотвореній Дмитріева’, но дло въ томъ, что Карамзинъ не обладалъ тмъ же поэтическимъ талантомъ и потому вліяніе его въ этой сфер дятельности осталось незначительнымъ.

Изъ дятелей, водившихъ перомъ въ славную эпоху 12-го года, особенно выдаются своею оригинальною физіономіей Сергй Глинка и графъ Ростопчинъ, эти дв разнородныя личности, которымъ пришлось встртиться на одномъ поприщ и даже итти нкоторое время объ руку: г. Галаховъ умлъ представить ихъ очень рельефно. Перваго относитъ онъ къ числу тхъ наивныхъ и безвстныхъ личностей, которыя выводятся обстоятельствами времени на предназначенное имъ дланіе, всецльно предаются ему, сколько по инстинкту, столько же по сознанному долгу, и совершаютъ то, чего не могли бы совершить сильные и мудрые міра. ‘Перо Глинки, первое на Руси, начало перестрливаться съ непріятелемъ. Онъ не заключалъ перемирія даже въ т роздыхи, когда русскіе штыки отмыкались, уступая сил обстоятельствъ и выжидая новаго вызова къ дйствію… Мннія, имъ оглашаемыя, и отзывъ, который они встрчали въ масс читателей, не могли ускользнуть отъ неусыпнаго, безпокойнаго и ревниваго деспотизма Наполеона. Французскій посолъ Коленкуръ жаловался нашему правительству на непріязненный духъ ‘Русскаго Встника… Но съ прекращеніемъ обстоятельствъ, вызвавшихъ дятельность Глинки, ослаблъ и возбужденный ею интересъ, авторскаго же таланта у него не было. Въ печати онъ отличался такою же торопливостью, какъ и въ разговор… Его скороговореніе и скорописаніе вошли въ пословицу… Все у него длалось на живую нитку: Русскую исторію писалъ онъ шутя, по отзыву его пріятелей… Удивляться ли посл этого, что съ 1813 года Русскій Встникъ отошелъ въ сторону, уступивъ свое мсто Сыну Отечества?’ (стр. 143—146). Совсмъ другого закала человкъ былъ сотрудникъ Глинки по Русскому Встнику, графъ Ростопчинъ. Онъ, по замчанію г. Галахова, ‘не былъ записнымъ литераторомъ, онъ принимался за перо только въ особенныхъ случаяхъ, когда явное или тайное нашествіе враждебной намъ силы требовало воззваній къ національному чувству. Но живой, бойкій языкъ, не стсненный рутинерствомъ, мткое {Прошу извиненія у А. Д. Галахова въ томъ, что измняю его правописаніе въ этомъ слов. Онъ пишетъ меткій, и невидимому производитъ это прилагательное отъ глагола метать. Но очевидно, что оно въ самомъ близкомъ родств съ глаголомъ мтить (за, — при, — на, от-мтить = мчать) Мтокъ не тотъ, кто легко или далеко метаетъ (ср. броскій), а тотъ, кто искусно мтитъ. Также неправильно нкоторые пишутъ смета вмсто смта (какъ примта, замтка и проч.).} и рзкое остроуміе, своеобразность колкой и желчной сатиры ставятъ его въ число немногихъ оригинальныхъ писателей нашихъ. Онъ, какъ говорится, не ходилъ въ карманъ за словомъ и не чувствовалъ ложнаго стыда, если слово являлось крупное, подъ пару его крупной мысли. Легко предугадывать, что бы изъ него вышло, еслибъ онъ посвятилъ себя исключительно литератур’ (стр. 147).

Изъ писанныхъ по-французски сочиненій графа Ростопчина можно было бы упомянуть также о его La Vrit sur l’incendie de Moscou, тмъ боле, что эта брошюра переведена и на русскій языкъ (‘Правда о пожар Москвы’, перев. А. Волковъ, М. 1823). Извстно, что здсь авторъ отрицаетъ участіе русскихъ въ сожженіи Москвы и приписываетъ это бдствіе однимъ французамъ. Какъ объяснить такое явное противорчіе истин? Фаригагенъ фонъ-Энзе, который въ 1817 году познакомился съ Ростопчинымъ въ Баденъ-Баден и рзкими чертами изображаетъ эту, по его словамъ, полудемоническую личность, думаетъ, что поводомъ къ разсказу такой небылицы было намреніе Ростопчина возвратиться въ Россію и желаніе избгнуть тамъ вражды за энергическій образъ дйствій, стоившій многимъ имущества {Denkwrdigkeiten und vermischte Schriften von Varnhagen von Ense, т. IV, 1842, статья: Baden-Baden, 1817.}. Нкоторые изъ современниковъ его, напротивъ, утверждаютъ, что книжка эта была дломъ мести, что такъ какъ многіе возненавидли виновника своего раззоренія, то онъ изъ мщенія захотлъ отнять у русскихъ честь геройскаго самопожертвованія. Оба объясненія близки одно къ другому.

Параграфы, посвященные г. Галаховымъ роману и драм, представляютъ много новаго. Съ нкоторыми явленіями въ этихъ двухъ родахъ онъ въ первый разъ знакомитъ современныхъ читателей, излагая довольно подробно содержаніе забытыхъ произведеній. Такъ, онъ обратилъ вниманіе на Несчастнаго Никанора, романъ, о которомъ говоритъ Карамзинъ, какъ о книг, имвшей въ свое время большой кругъ читателей, и на Странныя приключенія Димитрія Могушкина, россійскаго дворянина. Въ исторіи литературы изслдователь не можетъ останавливаться только на томъ, что замчательно по таланту писателя или по своему достоинству, онъ долженъ разсматривать и такія произведенія, которыя, не заключая въ себ этихъ условій, имли однако же успхъ, удовлетворяли требованіямъ современниковъ или ихъ вкусу. Въ этомъ отношеніи свднія, сообщаемыя г. Галаховымъ о романахъ XVIII вка въ связи съ западно-европейскими ихъ оригиналами, очень любопытны и поучительны. Такимъ же образомъ перебираетъ онъ русскіе романы начала ныншняго столтія и иностранныхъ авторовъ въ этой области литературы, которыхъ у насъ тогда усердно переводили, напримръ Коцебу, ‘къ которому русская публика до того привыкла, что почитала его какъ бы своимъ, хотя онъ писалъ на нмецкомъ язык’ (171). О нашемъ оригинальномъ романист Наржномъ (род. 1780, ум. 1825) г. Галахову, къ сожалнію, не удалось собрать какихъ-либо новыхъ біографическихъ извстій. Кое-что сообщилъ онъ объ этомъ лиц во 2-мъ том своей Исторической Христоматіи (стр. 295). Здсь мы узнаемъ, между прочимъ, что у Наржнаго остался сынъ, который еще живъ, жаль, что онъ не нашелъ возможности доставить г. Галахову боле полныхъ матеріаловъ для біографіи своего отца. Удивительно, какъ въ нкоторыхъ случаяхъ нетороплива русская литература на сохраненіе памяти о своихъ дятеляхъ: около 45 лтъ прошло уже со времени смерти этого довольно замчательнаго писателя, а объ его жизни до сихъ поръ не напечатано еще почти ничего. Когда преосвященный Евгеній и Гречъ трудились по исторіи русской литературы, романы и повсти Наржнаго не были еще извстны (они начали являться ближе къ 1825 году), посл этихъ двухъ трудолюбивыхъ изыскателей никто не продолжалъ собирать подобныхъ біографическихъ свдній о большинств литературныхъ дятелей. А какъ важно было бы, чтобы кто-нибудь опять занялся именно такою подготовкой матеріаловъ для исторіи литературы. Недавно заявлено было, что Московское общество любителей русской словесности предпринимаетъ составленіе новаго словаря отечественныхъ писателей. Нельзя не желать успха этому предпріятію. Пособія такого рода составляютъ капитальное пріобртеніе для исторіи литературы- Какъ ни недостаточны въ настоящее время труды Евгенія и Греча по этой части, заслуга ихъ становится тмъ видне, чмъ боле открывается матеріаловъ для оцнки усилій, какихъ имъ стоило выполненіе задуманнаго дла. Таково, напримръ, слдующее недавно отыскавшееся подлинное письмо Евгенія къ Гречу, отъ 15-го августа 1821 года {Обязательно доставлено мн Леонидомъ Михайловичемъ Лобановымъ, сыномъ академика, умершаго въ 1847 году, въ бумагахъ котораго и сохранилось это письмо.}:

‘М. г. мой, Николай Ивановичъ! Письмо ваше отъ 30-го іюля получилъ я и чувствительно благодарю за присылку трехъ первыхъ листовъ вашего опыта не только литтературной, но и ученой и художественной нашей исторіи. Вамъ неоспоримо принадлежать будетъ честь первенства у насъ въ семъ род сочиненія, въ которомъ никто еще не отличался. А потому и критикамъ сравнивать васъ не съ кмъ. А имъ самимъ довольно отвчать 67-мъ стихомъ 6-й епистолы Гораціевой кн. I. {Si quid novisti rectius istis, Candidus imperti, si non, bis utere mecum.}. Пусть сами издадутъ лучшее. Прошу покорно присылать мн и продолженіе сихъ листовъ.

‘На просьбу вашу о біографіяхъ нкоторыхъ ученыхъ XVIII вка прилагаю при семъ записку особую. Изъ нея увидите, что и у меня иныхъ нтъ. А иные и не стоютъ упоминанія въ вашей исторіи. У насъ много было и есть писцовъ, но не много писателей. А въ XVIII вк мы только начали учиться писать, и весь вкъ сей у насъ былъ боле переводческій и въ самыхъ сочиненіяхъ только подражательный.

‘Желая вамъ скоре кончить вашу исторію и обрадовать всхъ вашихъ почитателей, въ числ коихъ и я имю честь быть и проч. Евгеній А. H.’ (архіеп. Псковской).

Обширность разысканій самого Евгенія и сношеній его для составленія словарей о писателяхъ видна, между прочимъ, изъ его недавно напечатанной переписки съ графомъ Д. И. Хвостовымъ {См. Сборникъ отд. русск. языка и слов, т. V, вып. 1.}.

Такого же рода заслугу упрочиваетъ за собой своею ‘Исторіею словесности’ и г. Галаховъ. Хотя біографическій отдлъ и отодвинутъ имъ, по самой иде его труда, на второй планъ, однакожъ и въ этомъ отношеніи онъ усплъ значительно пополнить запасъ данныхъ, какимъ до сихъ поръ располагали преподаватели литературы. И при этомъ А. Д. Галаховъ не довольствовался собираніемъ разбросанныхъ печатныхъ извстій, онъ входилъ въ сношенія со многими лицами для полученія новыхъ, еще не обнародованныхъ свдній. Но успхъ такихъ поисковъ не всегда зависитъ отъ усердія собирателя. Независимо отъ этого г. Галаховъ оказалъ литератур большую услугу уже и тмъ, что собралъ разсянные въ періодическихъ и другихъ изданіяхъ результаты разысканій о жизни и сочиненіяхъ русскихъ писателей. Одн ссылки его составляютъ богатое пріобртеніе для всякаго занимающагося этимъ предметомъ. Въ послднее время задача историка литературы у насъ нсколько облегчилась множествомъ обнародываемыхъ матеріаловъ для изученія прошлаго, но тмъ внимательне долженъ онъ слдить за всмъ, что печатается въ разныхъ изданіяхъ, и въ этомъ отношеніи у г. Галахова найдется не много недосмотровъ, подобныхъ, напримръ, пропуску отрывка изъ Записокъ С. Н. Глинки, помщеннаго въ Современник 1865 года, No 9-й, но не упомянутаго г. Галаховымъ въ примч. на стр. 143, или двухъ статей о Жуковскомъ, напечатанныхъ въ Извстіяхъ второю отдленія Академіи Наукъ (т. I, листы 9 — 17), но также пропущенныхъ авторомъ Исторіи словесности (стр. 231 и 232).

На Жуковскомъ, какъ и на Карамзин, г. Галаховъ останавливается съ особенною любовью, за врную и полную характеристику перваго мы должны быть тмъ боле благодарны автору, что этого возвышеннаго поэта и мыслителя въ послднія десятилтія у насъ не довольно цнили и какъ будто забывали, даже нкоторые серіозные писатели иногда смотрли на него съ предубжденіемъ. Сущность взгляда г. Галахова на знаменитаго поэта-переводчика выражена въ слдующихъ строкахъ, выписываемыхъ здсь сокращенно:

‘Поэтическія произведенія Жуковскаго обогатили нашу лирику плодотворнымъ содержаніемъ, которое составляетъ важный моментъ въ ея историческомъ развитіи. Они впервые раскрыли передъ нами внутренній міръ человка, міръ его души, какъ предмета, наиболе достойнаго вдохновенныхъ псенъ. Душевная исповдь служитъ господствующею ихъ темою, не возбуждавшею дотол сочувственнаго вниманія писателей… душа постоянно занимаетъ у него первенствующее мсто. Красота любви, дружбы, поэзіи, таинственнаго соотношенія между природой и человкомъ, радость въ наслажденіи ими, печаль при ихъ утрат выступаютъ предпочтительно даже въ тхъ стихотвореніяхъ, которыя… могли бы ограничиться прославленіемъ героическихъ длъ, заявленіемъ вншняго величія и славы’ (стр. 244).

Въ примръ этого приведенъ, между прочимъ, Пвецъ въ стан русскихъ воиновъ, и вслдъ за тмъ г. Галаховъ опровергаетъ обвиненіе Жуковскаго въ томъ, что онъ своими идеалами, своимъ стремленіемъ къ незримому и таинственному будто бы наводилъ на современныхъ читателей праздную мечтательность, созерцательную косность, вредную для дятельной жизни. Критикъ справедливо возражаетъ, что идеализмъ есть существенная, независимая отъ времени и народности, принадлежность поэзіи, и что Жуковскій настроивалъ сердце къ благороднымъ и возвышеннымъ движеніямъ, которымъ не было причины оставаться безплодными для внутренней борьбы, неизбжной въ жизни каждаго человка.

Съ отзывомъ г. Галахова о перевод Жуковскимъ Одиссеи можно вполн согласиться, за исключеніемъ однакожъ слдующей мысли: ‘Вопреки мннію Гоголя, переводчикъ былъ способенъ выполнить свое дло двумя десятками лтъ раньше съ такимъ же успхомъ, съ какимъ онъ его выполнилъ двадцатью годами поздне. Греческаго языка Жуковскій не зналъ ни прежде, ни посл, но съ Гомеромъ онъ былъ знакомъ, по крайней мр на столько, на сколько знакомство возможно безъ знанія языка подлинника’ и проч. (стр. 276). Здсь г. Галаховъ упустилъ изъ виду одно обстоятельство, именно никогда не останавливающееся развитіе каждаго мыслящаго писателя, въ трехъ отношеніяхъ: въ расширеніи знаній, въ правильности воззрній и наконецъ въ мастерств владть языкомъ. Взглядъ Жуковскаго на духъ и тонъ Гомеровскаго разсказа могъ видоизмниться подъ вліяніемъ бесдъ съ тми самыми учеными, которымъ поэтъ былъ обязанъ окончательнымъ уразумніемъ подлиннаго текста Одиссеи. А этотъ взглядъ не могъ остаться безъ значенія для языка переводчика. Никогда еще стихотворный языкъ подъ перомъ его не достигалъ такой изящной простоты и легкости, какъ въ Одиссе. Въ ход развитія поэтической рчи Жуковскаго можно вообще отличить нсколько періодовъ, хотя онъ, уже и при появленіи Гндичева перевода Иліады, не былъ доволенъ языкомъ его, можно наврное сказать, что Жуковскій только въ послднюю эпоху своей дятельности самъ былъ способенъ вполн отршиться отъ того мннія, что переводъ Гомера требуетъ нкоторыхъ оттнковъ высокаго слога и примси славянизмовъ. Что касается до вншней отдлки стиха русской Одиссеи, то отдавая переводчику и въ этомъ отношеніи полную справедливость, нельзя однакожъ оставить безъ оговорки, что у него довольно часто встрчаются семистопные и не совсмъ безукоризненные въ своемъ состав гекзаметры {Здсь слдуютъ замчанія по поводу отношенія г. Галахова къ Крылову, которыя авторъ критики позже напечаталъ особой замткой въ ‘Сборник’, и которыя помщены нами въ отдл о Крылов, см. выше стр. 273. Ред.}…..

Ограничиваясь этими замчаніями о существенныхъ сторонахъ книги г. Галахова, позволимъ себ сдлать нкоторыя придирки къ отдльнымъ показаніямъ его, гд можно отыскать недосмотры или неисправности. Такъ, между издателями Друга Просвщенія, г. Галаховъ, слдуя своимъ предшественникамъ по исторіи литературы, называетъ графа С. Салтыкова (стр. 52), тогда какъ это былъ графъ Григорій Сергевичъ, на что первый указалъ Кеппепъ, а потомъ г. Лонгиновъ. Журналъ Московскій Курьеръ издавался Павломъ Юрьевичемъ, а не Сергемъ Львовымъ, какъ сказано въ разбираемой книг (стр. 129). Шихматова безглагольнымъ называли многіе, въ томъ числ, конечно, и Пушкинъ, которому г. Галаховъ приписываетъ это слово (стр. 159), но первый употребилъ его Батюшковъ въ пародіи: Пвецъ къ бесд Славяне-Россовъ. На стр. 264 сдлана ссылка на Встникъ Европы вмсто Сына Отечества. Есть еще 2—3 незначительные промаха, можетъ-быть, опечатки, которыя читатель самъ легко замтитъ {На стр. 188 число лтъ, проведенныхъ Дмитріевымъ въ Москв, показано неврно: вм. 28 должно быть 18, на стр. 284 Финляндская мстность Иденсальми неправильно названа Индесальми. На стр. 231 могло бы быть объяснено, что буквы А. О. С. означаютъ Александру Осиповну Смирнову, а на 235-й, буквы А. А. П.— Александра Александровича Плещеева.}. Въ отношеніи къ языку укажемъ на одно неточное выраженіе, которое впрочемъ въ послдніе годы не разъ уже являлось въ печати. Правильно ли говорить: біографическій очеркъ Карамзина, вмсто: очеркъ біографіи, Карамзина? Можно ли сказать (стр. 1) очеркъ Карамзина,— а если нтъ, то неврность остается и по присоединеніи эпитета къ слову очеркъ. Выраженіе: ‘біографическій очеркъ Карамзина’ можетъ означать только очеркъ, составленный Карамзинымъ. Покритикуемъ также фразу: ‘Но разв нтъ другихъ, боле высшихъ и благороднйшихъ мотивовъ, чмъ эгоистическое самоохраненіе (стр. 327). Знаемъ, что выраженіе боле высшихъ также ужъ не ново, но отъ того оно не становится позволительнымъ. Высшій уже есть сравнит. степень. Если допустить это выраженіе, то почему не сказать также: ‘боле лучшій, боле низшій’ и т. п.?

Въ изданномъ нын выпуск своего сочиненія г. Галаховъ еще не коснулся нкоторыхъ сторонъ разсматриваемаго имъ здсь періода, напримръ, мистицизма, составлявшаго въ свое время господствующее направленіе, не остановился также и надъ журналистикой этого періода, но мы слышали, что по плану автора, все это и подобное тому должно войти въ составъ послдняго отдла его исторіи литературы. Пожелаемъ ему силъ и досуга для приведенія къ концу этого превосходнаго и въ высшей степени полезнаго труда, въ которомъ такъ давно чувствовалась настоятельная потребность.

Читайте также: