История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1, Сиповский Василий Васильевич, Год: 1910

История литературы
Время на прочтение: 348 минут(ы)
Скачать в PDF

ИСТОРІЯ

РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Часть III.

ВЫПУСКЪ I.

(Исторія новой русской литературы XIX столтія).

(Пушкинъ, Гоголь, Блинскій).

СОСТАВИЛЪ
В. В. Сиповскій,
примнительно къ новымъ программамъ ср. учебн. завед. М. Н. Пр.
(мужскія гимназіи, реальныя училища и женскія гимназіи), а также соотвтственно новымъ программамъ, принятымъ въ учебныхъ заведеніяхъ IV Отдл. Вдомства Императрицы Маріи.

Изданіе 3-е.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Я. БАШМАКОВА И Кo.
1910.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Пушкинъ, Гоголь и Блинскій — крупнйшія явленія въ исторіи нашей литературы. Они не только объясняютъ все въ ея прошломъ,— они, своей литературной дятельностью, даютъ ключъ къ разумнію всей послдующей русской литературы. Вотъ почему изученіе ихъ творчества особенно важно, такъ какъ оно даетъ возможность уяснить великій историческій смыслъ изученія послдовательнаго (не эпизодическаго) курса исторіи русской литературы. Оттого считалъ я цлесообразнымъ характеристик этихъ трехъ великихъ русскихъ писателей отвести побольше мста въ своемъ учебномъ руководств. Я постарался органически связать ихъ съ исторіей русскаго народнаго, письменнаго и книжнаго творчества предшествующихъ вковъ. Послдній (второй) выпускъ III-ьей части моего руководства отведенъ выясненію тхъ литературныхъ результатовъ, къ которымъ привела русскую литературу въ XIX ст. дятельность трехъ названныхъ писателей.
Полагаю, что деталъный анализъ произведеній Пушкина и Гоголя долженъ пріучить учениковъ внимательне относиться къ великимъ произведеніямъ русскаго литературнаго слова. Нтъ физической возможности составить руководство, въ которомъ съ такою же детальностью анализированы были произведенія многочисленныхъ русскихъ лириковъ и романистовъ XIX столтія. Изъ попытки написать классное руководство съ такими широкими планами вышло бы нсколько объемистыхъ томовъ, которые ‘руководствомъ’ быть, конечно, не могли бы. Вотъ почему, съ педагогической точки зрнія, я считаю полезнымъ пріучать учениковъ къ литературному анализу на боле доступныхъ, по мысли и объему, произведеніяхъ Пушкина и Гоголя — съ тмъ, чтобы ученики самостоятельно могли примнять полученные ‘навыки’ къ анализу произведеній новйшихъ русскихъ писателей. Вотъ почему послдняя часть моего руководства которая охватитъ 40—60, отчасти 70-ые годы исторіи русскаго, творчества, представитъ собою — 1) сжатую характеристику главнйшихъ русскихъ литературныхъ направленій второй половины XIX в.,— 2) выясненіе той генетической связи, которая соединяетъ важнйшія литературныя явленія XIX ст. въ одно органически-послдовательное развитіе,— 3) указаніе на ту связь, которая русскую литературу этого періода неразрывно соединила съ идейнымъ содержаніемъ русской жизни ХІХ-го ст.
Я думаю, что такое ‘историческое’ освщеніе литературной жизни ХІХ-го столтія подыметъ у учениковъ интересъ къ изученію величайшихъ произведеній эпохи и оставитъ для ихъ самостоятельности широкій просторъ. Пусть въ ихъ рукахъ будутъ произведенія, историческій смыслъ которыхъ имъ ясенъ,— литературный анализъ произведутъ они сами, благодаря основательнымъ знакомствомъ съ Пушкинымъ, Гоголемъ и Блинскимъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе
Пушкинъ въ Александровскую эпоху
Характеристика русскаго общества этой эпохи. 1—2 Сложность общественной жизни русскаго общества въ Александровскую эпоху — 1. Сложность литературной жизни—1. Пушкинъ — итогь всей предшествовавшей русской литературной жизни 2. — Біографія Пушкина 2—10. Отецъ и мать — 2. Литературныя вліянія въ дтств — 3. Вліяніе няни — 3. Пушкинъ въ лице — 3. Литературные интересы лицеистовъ — 3. Вліяніе Чаадаева — 4. Вліяніе Жуковскаго — 4. Впечатлніе отъ войнъ 1812—1814 гг. — 4. Настроенія Пушкина въ лице — 4. Окончаніе лицея — 4. Настроенія русскаго общества той поры — 4. Пушкинъ въ обществ — 4. Ссылка поэта — 5. Пушкинъ на юг — 5. Кавказъ и Крымъ — 5. Кишиневъ — 5. ‘Міровая тоска’ Пушкина — 6. Одесса — 6. Столкновенія съ Воронцовымъ — 6. Пушкинъ въ с. Михайловскомъ — 6. Примиреніе съ жизнью — 7. Пушкинъ ‘на вол’ — 7. Отношеніе русскаго общества и властей къ поэту — 7. Настроенія Пушкина — 8. Сватовство — 8. Кавказъ — 9. Женитьба — 9. Жена поэта — 9. Отношеніе къ поэту аристократіи — 10. Друзья — 10. Пушкинъ въ послдній періодъ жизни — 10. Дуэль — 10. Литературная дятельность Пушкина — 11—19. Періоды литературной дятельности Пушкина — 11. а) Лицейскій періодъ творчества Пушкина — 11—19. Французская ‘легкая поэзія’ — 11. Популярность ея у насъ въ ХШ в. — 11. Вліяніе этой поэзіи на Пушкина — 12. Творчество Пушкина въ лице. Его философія — 12. Взглядъ на поэзію — 12. Содержаніе его поззіи — 13. ‘Фантазія’ поэта — 13. Эпикуреизмъ Пушкина посл лицея — 14. Вліяніе войны 1812—1814 гг. на творчество Пушкина — 14. Элегическіе мотивы въ поэзіи лицейскаго періода — 14. Реалистическій элементь въ поэзіи этого періода — 14. ‘Городокъ’ — 15. ‘Сонъ’ — 15. Значеніе пушкинскихъ эпиграммъ — 15. Политическія стихотворенія — 15. ‘Къ Чаадаеву’ — 16. ‘Деревня’ — 16. ‘Вольность’ — 16. ‘Чернь’ — 16. ‘Русланъ и Людмила’ — 17. Литературная исторія поэмы — 17. ‘Народничество въ поэзіи XVIII в. — 17. Построеніе волшебно-рыцарскихъ романовъ, иностранныхъ и русскихъ — 17. Построеніе поэмы Пушкина — 17. Пародіи на волшебно-рыцарскіе романы — 17. Поэма Пушкина — пародія — 18. Достоинства поэмы — 18. Отношеніе русскаго общества къ поэм — 18. Сочувственные отзывы о ней—18. b) Отрицательные — 18. Въ чемъ ‘новизна’ поэмы’—18. b) Пушкинъ на юг — 19-43. Психологическія основанія ‘міровой тоски’ у Пушкина —19. Историческія и литературныя основанія ‘міровой тоски’ — 19. ‘Рене’ Шатобріана — 20. Поззія Байрона — 20. Пушкинъ и Шатобріанъ — 20. Пушкинъ и Байронъ — 21. ‘Погасло дневное свтило’ и ‘пснь Чайльдъ-Гарольда’ — 21. ‘Кавказскій Плнникъ’ и ‘байронизмъ’ этой поэмы — 21. Характеристика героя — 22. Автобіографическое значеніе поэмы — 22. ‘Байронизмъ’ въ чертахъ героя — 22. Вліяніе ‘Рене’ — 23. Героини поэмы Пушкина и повстей Шатобріана — 23. Пушкинъ, Шатобріанъ и Байронъ — 23. Отношеніе Пушкина къ своей поэм — 23. Отношеніе критики — 24. Критика о вліяніи Байрона — 24. Исторія созданія героя этой поэмы — 24. ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ — 24. Вліяніе Байрона — 24. Герой поэмы — 25. Отношеніе критики — 25. Предисловіе кн. Вяземскаго — 25. Романтизмъ этой поэмы — 25. ‘Братья-разбойники’ — 25. Сравненіе ‘байроническихъ’ поэмъ съ ‘Русланомъ и Людмилой’ — 25. Лирическое творчество на юг — 26. ‘Чаадаеву’ — 26. ‘Къ Чаадаеву’ — 26. Наполеонъ въ лирик этого періода — 26. Вліяніе Байрона (эготизмъ) — 27. ‘Псня о Вщемъ Олег’ — 27. ‘Демонъ’ — 27. Литературное и автобіографическое значеніе этого произведенія — 27. ‘Цыгане’ — 28. Любовь въ этой поэм — 28. Культурный человкъ въ первобытномъ обществ — 28. Исторія Алеко — 28. Алеко-цыганъ — 29. Эгоизмъ его — 29. Отношеніе къ нему цыганъ—29. Развнчиванье байронизма въ лиц Алеко — 30. Отношеніе Байрона къ своимъ героямъ — 30. Литературное вліяніе на эту поэму Байрона и Шатобріана — 35. Отношеніе критики — 31. ‘Евгеній Онгинъ’ — 31. Первоначальное отношеніе Пушкина къ герою — 31. Байроническій типъ въ Евгеніи Онгин — 32. Начало романа — 32. Воспитаніе Онгина — 32. ‘Свтъ’ — 32. Содержаніе жизни Онгина — 32. Причины его тоски — 33. Деревня — 34. Ленскій — 34. Близость Ленскаго къ Жуковскому — 34. ‘Дружба’ Онгина и Ленскаго — 35. Ларины — 35. Ларинъ — 35. Ларина — 36. Ольга — 36. Татьяна — 36. Ея простонародный мистицизмъ — 36. Чтеніе романовъ — 37. Встрча съ Онгинымъ — 37. Чувства, вызванныя этой встрчей — 37. Разговоръ съ няней о любви — 37. Любовь Татьяны — 38. Отношеніе Онгина къ письму Татьяны — 38. Ссора съ Ленскимъ — 39. Смерть Ленскаго и судьба Онгина — 39. Судьба Татьяны — 40. Замужество Татьяны — 40. Встрча съ Онгинымъ — 40. Послдній разговоръ Татьяны съ Онгинымъ — 40. Татьяна — идеальный образъ русской жешцины — 41. Отношеніе публики къ первымъ главамъ романа — 41. Описанія — 41. ‘Поэзія прозы’ — 41. Сцены бытовыя — 41. Романъ-элегія — 41. Литературныя вліянія — 41. Сатира-элегія — 42. Вліяніе ‘Новой Элоизы’ — 42. Вліяніе ‘Дельфины’ — 42. Соціальное значеніе пушкинскаго романа — 42. Отношеніе критики къ роману — 43. Вопросъ о ‘народности’ въ русской критик — 43. Отзывъ Полевого — 43. Вопросъ о ‘байронизм’ въ роман — 43. Отзывъ Надеждина — 43. с) Михайловскій періодъ въ творчеств Пушкина — 43-58. Лирика этого періода — 43. ‘Желаніе славы’ — 44. ‘Къ А. П. Кернъ’ — 44. ‘Зимній вечеръ’ — 44. Интересъ Пушкина къ народной поэзіи — 44. Интересъ Пушкина къ древнерусской письменности — 45. Интересъ Пушкина къ творчеству другихъ народовъ и эпохъ — 45. ‘Пророкъ’ — 45. Широкое знакомство Пушкина съ иностранной литературой — 46. ‘Борисъ Годуновъ’ — 46. Содержаніе — 46. а. Вступленіе. Отношеніе къ Борису знати — 46. Отношеніе народа къ избранію — 47. Рчь Бориса — 47. Ложь — основа жизненной трагедіи Бориса — 47. b. Главная часть. Отношеніе народа — 47. Монологъ Бориса — 48. Отношеніе бояръ къ Борису — 48. с. Заключеніе. Отношеніе народа — 48. Состояніе души Бориса — 48. Отношеніе народа къ всти объ убіеніи дтей Бориса — 49. Вставные эпизоды — 49. Борисъ, какъ человкъ — 49. Борисъ, какъ правитель — 50. Борисъ, какъ преступникъ — 50. Причины паденія Бориса — 50. Василій Шуйскій — 51. Дмитрій Самозванецъ — 51. Происхожденіе драмы — 52. Вліяніе Шекспира — 52 (а. обрисовка характеровъ, b. ‘единства’, с. смшеніе комическаго и трагическаго, d. введеніе массъ, многихъ дйствующихъ лицъ. Дробность дйствія, е. драма-хроника, f. естественность дйствія). Раевскій о драм Пушкина — 53. Вліяніе Карамзина — 54. Пушкинъ, какъ историкъ — 54. Вліяніе произведеній древней письменности на драму — 55. Вліяніе псевдоклассиковъ-драматурговъ— 55. ‘Athalie’ Расина — 55. ‘Мораль’ пушкинской драмы — 56. ‘Идейный преступникъ’ — 57. Мораль драмы — 57. Отношеніе Пушкина къ своей драм — 57. Независимость Пушкина, какъ писателя — 57. Особенности драмы Пушкина — 58. Отношеніе критики — 58.

VIII *). Николаевскій періодъ русской литературы. 58—119

{* В предыдущихъ частяхъ этой книги выяснены семи періодовъ исторіи русской литературы}

Характеристика русскаго общества этой эпохи — 59. Либералы конца александровской эпохи — 59. Императоръ Николай I, какъ политическій дятель — 60. ‘Оффиціальная народность’ — 60. Отношеніе массы русскаго общества къ политик правительства — 60. Развитіе націонализма — законное историческое явленіе — 61. Смшеніе націонализма съ консерватизмомъ — 61. Особенности этого націонализма николаевской эпохи — 61. Оппозиція этому націонализму — 61. Политкка внутренняя и вншняя николаевской Россіи — 62. ‘Перевоспитаніе’ русскаго общества — 62. Міровоззрніе русскихъ ‘націоналистовъ’ — 62. Критика этого міросозерцанія — 63. Идейное содержаніе жизни передового русскаго общества въ эту эпоху — 64. Чаадаевъ — 64. Отношеніе массы русскаго общества къ ‘письмамъ’ Чаадаева — 66. Апологія сумасшедшаго’ — 66. Значеніе этихъ ‘писемъ’ — 66. Отношеніе къ Чаадаеву его идейныхъ противниковъ — 66. Интересъ русскаго общества къ нмецкой философіи — 67. Шеллингь. Общій характеръ его философіи — 67. Взглядъ его на исторію — 68. Смыслъ прогресса — 68. Гегель — 68. ‘Міровой разумъ’ — 68 ‘Все дйствительное разумно’ — 69. Ученіе объ эволюціи — 69. Взглядъ его на исторію — 69. Эстетика Гегеля — 70. Вліяніе обоихъ философскихъ ученій на русское общество — 70. Кружокъ Станкевича — 70. Станкевичъ — 70. Герценъ о ‘гегеліанств’ русской молодежи — 70. Значеніе этого увлеченія философіей — 71. Герценъ и его друзья — 71. Сенъ-Симонъ и его ученіе — 71. Его послдователи — 72. Столкновеніе Герцена съ Блинскимъ — 72. Славянофильство въ русскомъ обществ — 72. Исторія славянофильства — 73. Особенности этой теоріи — 73. Дятели этой группы — 73. Взглядъ ихъ на Петра и русскую исторію — 74. Идеалы славянофильства — 74. ‘Западничество’ въ русскомъ обществ — 74. Критика славянофильства — 75. Критика современности — 75. d) Литературная дятельность Пушкина въ николаевскую впоху — 76-119. Его міросозерцаніе — 76. Отношеніе къ Николаю I — 76. Любовь Пушкина къ людямъ, какъ одно изъ основаній примиренія его съ жизнью — 77. Пушкинъ и ‘оффиціальная народность’ — 77. ‘Клеветннкамъ Россіи’ — 77. ‘Бородинская годовщина’ — 78. Пушкинъ и Шеллингь — 78. Взгляды Пушкика на ‘поэзію’ — 79. ‘Поэтъ’ — 79. ‘Чернь’ — 79. ‘Поэту’— 80. Самостоятельность Пушкина въ этихъ стихотвореніяхъ — 80. ‘Эхо’ — 81. ‘Памятникъ’ — 81. Реализмъ, какъ художественный пріемъ — 81. Лирика послдняго періода — 82. Элегіи — а. любовныя—82, b. взглядъ на жизнь — 82. ‘Въ начал жизни’— 83. ’19 Октября 1836 г.’ — 83. ‘Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ’ — 84. ‘Безумныхъ лтъ угасшее веселье’ — 84. Борьба и страданіе въ поэзіи Пушкина — 84. Свобода въ поэзіи Пушкина — 85. ‘Изъ VI Пиндемонте’ — 85. Вліяніе древнерусской церковной поэзіи — 85. Античный міръ въ поэзіи Пушкина — 85. Восточная и западная поэзія въ творчеств Пушкина — 86. Русская природа въ творчеств Пушкина — 87. Народная поэзія въ творчеств Пушкина — 87. Вс. Миллеръ о ‘народничеств’ Пушкина — 87. Обработка народныхъ сказокъ въ стихи — 88. Оригинальность стихотворныхъ размровъ въ ‘народныхъ’ произведеніяхъ Пушкина — 88. Происхожденіе нкоторыхъ ‘народныхъ’ произведеній Пушкина — 88. Работа Пушкина надъ своимъ языкомъ — 88. Эпическія произведенія Пушкина въ этотъ періодъ — 89. ‘Полтава’— 89. Мазепа — 89. Отношеніе Пушкина къ своему герою — 89. Петръ Великій — 90. Петръ, Карлъ и Мазепа — 91. Смыслъ поэмы — 91. Развнчиваніе личности въ поэм — 92. Художественныя красоты поэмы — 92. Происхожденіе поэмы — 92. ‘Галубъ’ — 92. Идея поэмы — 92. ‘Мдный всадникъ’ — 93. Евгеній — жертва исторической необходимости — 93. Евгеній — представитель ‘захудалаго’ дворянства — 94. Евгеній — славянофилъ — 94. Петрь Великій въ поэм — 94. Происхожденіе поэмы — 95: Сравненіе этихъ поэмъ съ прежними — 95. Историческія повсти Пушкина — 95. Вліяніе Вальтеръ-Скотта — 95. Н. А. Котляревскій объ историческихъ повстяхъ Пушкина — 96. Историческая повсть на Запад — 96. Историческая повсть въ Россіи до Пушкина — 96. ‘Арапъ Петра Великаго’—97. Русское общество въ повсти — 97. Петрь Великій — 97. Арапъ-Ибрагамъ — 97. ‘Капитанская дочка’ — 97. Русская жизнь и люди въ повсти — 97. Первая глава — ‘Дворянское гнздо’ ХІІІ-го столтія — 98. Вторая глава — Оренбургскій край — 98. Третья глава — Блогорская крпость — 98. Четвертая-шестая главы — Любовь Гринева — 98. Шестая-тринадцатая главы — ‘Пугачевщина’ — 99. Четырнадцатая глава — развязка романа — 99. Старикъ Гриневъ — 99. Молодой Гриневъ —100. Ключевскій о геро повсти — 100. Старики Мироновы —101. Мироновъ —101. Иванъ Игнатьевичъ — 102. Василиса Григорьевна — 102. Маша Миронова —103. Сравненіе этой героини съ Татьяной — 104. Пугачевъ — 105. Хлопуша — 105. Швабринъ — 105. Императрица Екатерина — 106. Савельичъ — 106. Литературная исторія повсти —107. Вліяніе на повсть ‘Исторіи Пугачевскаго бунта’ — 107. Литературныя вліянія на повсть — 108. Бытовые романы Пушкина — 108. ‘Дубровскій’ — 108. Троекуровъ — 108. Старикъ Дубровскій — 108. Молодой Дубровскій — 108. Маша Троекурова — 109. ‘Повсти Блкина’ — 109. ‘Выстрлъ’ — 109. ‘Метель’ — 109. ‘Гробовщикъ’ — 110. ‘Станціонный смотритель’ — 110. ‘Барышня-крестьянка’ — 110. ‘Исторія села Горохина’ — 110. Драмы Пушкина — 110. ‘Скупой Рыцарь’ — 111. Герой-психопатъ — 111. Манія величія — 111. Idee fixe — 111. Манія преслдованія — 111. ‘Поэзія золота’ — 112. Альберъ — 112. Происхожденіе драмы — 112. ‘Моцартъ и Сальери’ — 112. Типъ героя — 112. Сравненіе Сальери съ ‘скупымъ рыцаремъ’ — 112. Сложность душевной борьбы Сальери — 114. Моцартъ — 114. Литературная исторія драмы — 114. ‘Каменный гость’ — 114. Донъ-Жуанъ — 114. Отношеніе его къ женщинамъ — 115. ‘Поэзія любви’ — 115. Отношеніе къ Донъ-Жуану —115. Couleur locale — 115. ‘Любовь’ въ этой драм — 115. Литературная исторія драмы — 115. ‘Пиръ во время чумы’ — 116. ‘Русалка’ — 116. Литературная исторія драмы — 116. Пушкинъ, какъ личность. Его откровенность — 116. Впечатлительность — 116. ‘Многогранность’ его души — 116. Исторія его міросозерцанія — 116. Любовь къ людямъ — 117. Ширина этого чувства — 117. Любовь къ жизни — 117. Любовь къ свобод — 117. Любовь къ правд — 117. ‘Свободомысліе’ Пушкина — 118. Значеніе Пушкина — 118.
Николай Васильевичъ Гоголь
Біографія Гоголя — 120-138. Отецъ — 120. Мать — 120. Вліяніе малороссійской природы и народности — 121. Гоголь въ дтств — 121. Гоголь въ Лице — 122. Меланхолія Гоголя и ея причины — 122. ‘Исканія правды’ — 123. Гоголь — ‘загадочная натура’ — 123. ‘Честолюбіе’ Гоголя — 123. Мечты о ‘служеніи родин’ — 124. Лицейскія сочиненія Гоголя — 124. ‘Гансъ Кюхельгартенъ’ — 124. Автобіографическій интересъ повсти — 124. Гоголь — романтикъ — 125. Гоголь въ Петербург — 125. Первыя разочарованія — 125. Поздка Гоголя за границу — 126. Гоголь за границей — 126. Идеалы древней Руси и міросозерцаніе Гоголя — 127. Гоголь на служб — 127. ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’ — 127. Работа Гоголя надъ повстями — 127. Гоголь въ апоге славы — 128. Вліяніе Пушкина на — а) литературное, b) философское — и с) политическое развитіе Гоголя — 128. Блестящій періодъ творчества Гоголя — 129. Гоголь-профессоръ — 129. ‘Ревизоръ’ — 130. Отношеніе Гоголя къ своему произведенію — 130. Объясненіе Гоголемъ смысла пьесы — 131. Гоголь за границей — 132. Жизнь въ Рим — 133. Отношеніе къ родин — 133. ‘Мертвыя души’ — 133. Болзнь Гоголя — 134. Смерть Пушкина — 134. Смерть Вьельгорскаго — 135. Лирическія мста 1-ой части, ихъ автобіографическое значеніе — 135. Гоголь въ Россіи — 135. Друзья Гоголя — 136. Отношеніе цензуры — 136. Болзнь Гоголя — 137. ‘Выбранныя мста изъ переписки’ — 138. ‘Авторская исповдь’ — 138. Смерть Гоголя — 138. Литературная дятельность Гоголя — 139-235. а) Первый періодъ литературной дятельности Гоголя — 139-187. ‘Гансъ Кюхельгартенъ — 139. Содержаніе — 139. Литературная исторія этого произведенія — 140. Недостатки его — 140. Вечера на хутор близъ Диканьки — 141. Сочетаніе романтизма и реализма въ повстяхъ — 141. Романтическій элементъ, фантастика романтизма и реализма — 142 — а) комическое-фантастическое — 144, b) прекрасно-фантастическое — 144. с) ужасно-фантастическое — 145. ‘Дьяволъ’ въ этихъ повстяхъ — 145. ‘Природа’ въ повстяхъ — 146. ‘Веселый’ пейзажъ — 146. ‘Мрачный’ пейзажъ — 147. Особенность гоголевскихъ описаній природы — 147. ‘Любовь’ въ повстяхъ—148. ‘Крестьяне’ въ повстяхъ — 148. ‘Романтическое’ и ‘реалистическое’ міросозерцаніе — 148. ‘Романтическая’ и ‘реалистическая’ манера письма — 149. Реалистическій элементъ въ повстяхъ — 149. Малороссійская жизнь въ повстяхъ — 149. Простонародные типы въ повстяхъ — 150. Пожилыя женщины — 150. Молодежь въ повстяхъ — 151. ‘Иванъ едоровпчъ Шпонька’ — 150. Содержаніе повсти. Герой — 151. Тетушка его — 152. Сторченко — 152. Значеніе повсти — 153. Отношеніе Гоголя къ крпостному праву — 153. Происхожденіе этихъ повстей — 153. Народный мистицизмъ — 154. Значеніе народной псни для повстей — 155. Вліяніе легендъ на повсти — 155. Литературныя вліянія (иноземныя и русскія) — 156. Новалисъ. Гофманъ — 156. Жуковскій — 156. Марлинскій — 156. Пушкинъ — 156. Источники гоголевскаго реализма — 156. Квитка-Основьяненко 156. Наржный — 157. Рылевъ — 157. Погодинъ — 157. Отношеніе русской публики и критики къ повстямъ — 158. Значеніе этихъ повстей въ исторіи русской литературы — 159. ‘Миргородъ’ — 159. Отличіе повстей ‘Миргорода’ отъ ‘Вечеровъ’ — 160. ‘Вій’ — 160. а) Романтическій элементъ въ ‘Віи’ — 160. b) Реалистическій элементъ въ повсти — 161. Хома Брутъ — 162. Литературная исторія этого типа — 162. Другіе герои повсти — 163. Психологія въ повсти — 163. ‘Старосвтскіе помщики’ — 163. Жизнь героевъ повсти — 163. Безсодержательность этой жизни — 163. ‘Незаконность’ этой жизни — 164. Простота и чистота этой жизни — 164. Отсутствіе въ ней ‘любви къ людямъ’ — 164. ‘Темнота’ этой жизни — 164. Личныя причины симпатій Гоголя къ героямъ повсти — 165. Осужденіе этой жизни Гоголемъ — 165. Отношеніе Гоголя къ крпостному праву въ повсти — 165. Идейные недостатки повсти — 165. Всесторонность въ изображеніи жизни героевъ — 166. Литературная исторія повсти — 166. Происхожденіе повсти — 166. ‘Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ —167. Жизнь узднаго города временъ Гоголя — 167. Безсодержательность этой жизни — 167. Разсказчикъ — 168. Иванъ Ивановичъ, его характеристика — а) какимъ онъ казался жителямъ Миргорода — 169. ‘Богомольность’ и ‘доброта’ его — 169. Человкъ ‘приличій’, душа общества — 169. Отношеніе Ивана Ивановича къ себ — 169. b) ‘дйствительный’ Иванъ Ивановичъ — 170. Иванъ Никифоровичъ — а) какимъ онъ казался жителяігь Миргорода — 170. ‘Хорошій человкъ’ — 170. b) ‘дйствительный’ Иванъ Никифоровичъ — 170. Судья — 170. Городничій — 170. Жизнь города — 170. Сравненіе этой повсти съ ‘Старосвтскими помщиками’ — 171. Гуманность Гоголя въ этой повсти — 171. Литературная исторія повсти — 171. ‘Два Ивана’ — повсть Наржнаго — 171. ‘Тарасъ Бульба’. Отношеніе Гоголя къ этому сюжету — 172. Гоголь, какъ историкъ — 172. Историческія ошибки Гоголя въ этой повсти — 173. Малороссійское казачество — 173. Разносторонность его жизни — 174. Свобода этой жизни — 174. Отношеніе казаковъ къ семь — 174. Ихъ идеалы — 174. Патріотизмъ — 174. Національныя черты казаковъ въ герояхъ другихъ повстей Гоголя — 174. Характеристика Тараса — 174. Бульба-семьянинъ: а) Отношеніе его къ жен — 174. b) Отношеніе къ дтямъ — 175. Бульба, какъ военачальникъ, дипломатъ, товарищъ — 175. Бульба, какъ человкъ — 175. Остапъ — 176. Андрій — 176. Соединеніе въ повсти романтизма и реализма — 176 — а) романтизмъ — 176. b) реализмъ — 177. Литературная исторія повсти — 177. Интересъ Гоголя къ исторіи Малороссіи — 177. Интересъ Гоголя къ народнымъ пснямъ — 177. Отраженіе этихъ псенъ въ повсти Гоголя — 178. Вліяніе исторіи на повсть — 178. ‘Славянофильство’ въ повсти — 179. Вальтеръ-Скоттъ и европейскій историческій романъ — 178. Предшественники Гоголя въ созданіи русскаго историческаго романа — 179. Наржный — 179. Марлинскій — 179. Загоскинъ — 179. Лажечниковъ — 179. Отношеніе ‘Тараса Бульбы’ къ предшествующимъ произведеніямъ этого рода — 179. ‘Арабески’ — 179. Статьи ‘Арабесокъ’ эстетическаго содержанія — 180. Статьи ‘Арабесокъ’ историческаго содержанія — 181. Взглядъ Гоголя на значеніе поэта — 181. Гоголь о малороссійскихъ псНяхъ —182. Гоголь объ исторіи Малороссіи — 182. Гоголь о Пушкин — 182. Гоголь о реализм — 182. Беллетристическія статьи въ ‘Арабескахъ’ — 183. ‘Портретъ’ — 184. ‘Чистое искусство’ — 184. Взглядъ Гоголя на сущность и предлы художественнаго реализма — 184. Религіозное значеніе искусства — 184. Литературная исторія повсти — 185. ‘Невскій проспектъ’ — 185. ‘Записки сумасшедшаго’ — 185. Поприщинъ — 185. Проблески общественной сатиры въ ‘Запискахъ’ — 186. Сопоставленіе Поприщина съ Евгеніемь (‘Мдный Всадникъ») — 186. Отношеніе критики къ ‘Миргороду’ и ‘Арабескамъ’ — 186. Булгаринъ — 186. Шевыревъ — 186. Блинскій — 186. Значепіе критики Блинскаго для Гоголя — 187. b) Второй періодъ дятельности Гоголя — 187-217. Интересъ Гоголя къ театральному длу — 187. Значеніе Гоголя въ исторіи русскаго театра — 187. ‘Игроки’ — 188. ‘Женитьба’ — 188. Кочкаревъ — 189. Подколесинъ — 189. Агафья Тихоновна — 189. Положительныя лица комедіи — 189. Отношеніе критики — 189. Н. А. Котляревскій объ ‘общечеловчности’ типовъ этой комедіи — 189. Отношеніе Гоголя къ своей комедіи — 190. Значеніе этой комедіи — 190. Попытка Гоголя создать обличительную комедію съ общественнымъ содержаніемъ — 190. ‘Владиміръ 3-ей степени’ — 190. Значеніе первыхъ драматическихъ опытовъ Гоголя — 191. Общественное значеніе комедіи Гоголя — 191. Гоголь о русской ‘народной’ комедіи — 191. Гоголь о ‘смх’ — 192. Основная идея комедіи ‘Ревизоръ’. Какъ ее понималъ Гоголь — 192. Аллегорическое значеніе комедіи — 193. Затруднительное значеніе критики при опредленіи идеи комедіи — 193. ‘Темное царство’ въ комедіи — 194. Герои комедіи — 194. Городничій — 194. Чиновникъ-хищникъ — 194. Его самовластіе — 195. Его практическая сметка — 195. Его ‘двоевріе’ — 195. Жена городничаго — 195. Дочь — 195. Его хвастовство — 196. Фантазія — 196. Тщеславіе и самодовольство — 196. Безполезность — 196. Легкомысліе — 196. Психологическая ошибка чиновниковъ города — 196. Судья — 196. Попечитель богоугодныхъ заведеній — 196. Добчинскій и Бобчинскій — 196. Осипъ — 197. Русская комедія до Гоголя — 197. Комедіи Гоголя въ форяальнош, отношеніи — 198. Комедіи Гоголя въ идейномъ отношеніи — 199 Сравненіе комедій Гоголя съ современными ей пьесами — 199. ‘Прізжій изъ столицы’, комедія Основьяненко и значеніе этой пьесы для ‘Ревизора’ — 199. Отношеніе русской критики къ ‘Ревизору’ — 200. Кн. Вяземскій о ‘Ревизор’ — 200. Блинскій — 201. Гоголь о ‘Ревизор’ — 201. ‘Театральный разъздъ’ — 202. Гоголь о ‘смх’ — 202. Историко литературное значеніе ‘Ревизора’ — 202. Повсти послдняго періода. ‘Шинель’ — 203. Основная идея повсти — 203. Характеристика героя повсти — 203. Отношеніе Гоголя къ герою повсти — 203. Художественная цнность повсти — 204. Другія дйствующія лица въ повсти — 205. Литературная исторія повсти — 206. Предшественники Гоголя въ изображеніи ‘маленькихъ людей’ — 206. Значеніе этой повсти для послдующей русской литературы — 206. Основная идея ‘Мертвыхъ Душъ’ — а) съ точки зрнія Гоголя — 207. b) съ точки зрнія критики — 209. Характеристика Чичикова, исторія его души и идеаловъ — 209. Дтство — 210. Недовольство дйствительностью — 210. ‘Деньги’ въ жизни — 210. ‘Карьера’ — 210. Отношеніе къ людямъ. Постепенное расширеніе идеаловъ Чичикова — 210. Пути къ этимъ идеаламъ — 211. Сила воли Чичикова — 211. Умъ — 211. Наклонности къ поэзіи — 211. Чичиковъ съ людьми — 211. Отношеніе Чичикова къ самому себ — 212. ‘Мелочность’ Чичикова — 212. ‘Сострадательность’ — 212. Сложность его натуры — 213. Оригинальность ума Чичвкова — 213. Другія дйствующія лица въ поам — 213. Собакевичъ — 213. Коробочка — 214. Плюшкинъ — 214. ‘Плюшкинъ’ и ‘Скупой Рыцарь’ — 215. Маниловъ, историческое значеніе этого типа — 215. Ноздревъ — 216. с) Третій періодъ дятельности Гоголя — 217-236. Идея второй части ‘Мертвыхъ Душъ’ — 217. Значеніе второй части для исторіи русской литературы — 217. Идеалы общественной жизни во второй части — 218. ‘Апоеозъ труда’ — 218. Исканіе Гоголемъ ‘русскаго человка’ — 219. Тентетниковъ — 219. Костанжогло — 220. Муразовъ — 220. Птухъ — 220. Хлобуевъ — 221. Кошкаревъ — 221. Ширина гоголевскихъ типовъ — 221. Ихъ общечеловческое значеніе — 221. Чичиковъ — 221. Коробочка — 221. Ноздревъ, Тентетниковъ — 221. Психологія губернскаго города — 222. Психологія животныхъ — 222. ‘Описанія’ въ ‘Мервыхъ Душахъ’ — 223. ‘Реализмъ Мертвыхъ Душъ’ — 223. Отношеніе Гоголя къ реализму — 224. Лирическія отступленія въ поэм — 224. Литературная исторія поэмы — а) юморъ — 225. b) форма — 225. Реализмъ предшествующихъ Гоголю и современныхъ ему писателей — 226. Пушкинъ — 226. Марлинскій — 226. Лермонтовъ, Герценъ, Одоевскій, Сологубъ, Загоскинъ, Даль, Гребенка, Основьяненко, Полевой, Павловъ, Булгаринъ, Сенковскій, Погодинъ — 226. Н. А. Котляревскій о реализм ‘Мертвыхъ Душъ’ — 227. Русская хритика о ‘Мертвыхь Душахъ’ — 228. Булгаринъ — 228, Сенковскій — 228. Полевой — 228. Шевыревъ — 228. Аксаковъ — 228. Блинскій — 228. ‘Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями’ — 229. Содержаніе — 230. Патріархальный складъ государственной жизни — 230. Помщикъ-дворянинъ, его значеніе въ государств — 230. Апоеозъ ‘труда’ и работы надъ ‘землей’ — 230. Русское общество въ пониманіи Гоголя — 231. Мысли Гоголя о значеніи церковной поэзіи для поэзіи новой русской — 231. Отношеніе Европы и Россіи — 231. Разнообразіе тона и стиля ‘писемъ’ — 232. Отношеніе русскаго общества къ этому произведенію — 232. ‘Авторская исповдь’ — 233. Гоголь, какъ личность, трагедія его жизни — 233. Трагедія Гоголя, какъ писателя — 233. Проф. Д. Н. Овсяннико-Куликовскій о характерныхъ особенностяхъ таланта Гоголя — 234. Пушкинъ и Гоголь — 234. Историческое значеніе Гоголя, выводы — 235.
Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій
Біографія его — 237-245. Отецъ его — 237. Мать — 237. Дтство Блинскаго — 237. Литературные вкусы Блинскаго въ юности — 237. Блинскій въ университет — 238. Драма его ‘Дмитрій Калининъ’ — 238. Кружокъ Станкевича — 238. Первые литературные опыты — 238. Значеніе кружка Станкевича въ жизни Блинскаго — 238. Вліяніе нмецкой философіи на убжденія Блинскаго — 239. ‘Все дйствительное разумно’ — 240. ‘Чистое искусСТВО — 240. Журнальная дятельность Блинскаго — 240. Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Блинскаго — 241. Блинскій въ Петербург — 241. Новые идеалы Блинскаго — 241. Блинскій о перемнахъ своего міросозерцанія — 242.Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литератур — 242. Отношеніе къ Пушкину — 242. ‘Фанатизмъ’ Блинскаго — 243. Блинскій — въ интимномъ кругу друзей — 243. Блинскій и славянофилы — 243. Блинскій и ‘русская народность’ — 243. Успхъ Блинскаго въ сред читателей — 244. ‘Современникъ’ — 244. Блинскій за границей — 244. Болзнь и смерть — 245. Личность Блинскаго — 245. Литературная дятельность Блинскаго — 245-255. а) Первый періодь — 245-347. Надеждинъ и ‘скептическая’ школа въ Московскомъ университет — 245. ‘Скептицизмъ’ въ литератур — 245. Литературныя мечтанія — 246. Опредленіе понятія ‘литература’ — 246. Опредленіе ‘народности’ — 246. Скептицизмъ Блинскаго — 246. Манера письма — 247. Другія статьи этого періода — 247. Блинскій о Гогол — 247. b) Второй періодъ литературной дятельности Блинскаго — 247-361. Вліяніе Гегеля. ‘Менцель критикъ Гете’ — 248. ‘Очерки бородинскаго сраженія’ — 249. ‘Горе отъ ума’. Опредленіе ‘дйствительности’ — 249. Опредленіе ‘русской народности’ — 250. Взглядъ на русскую исторію и литературу — 251. Взглядъ на Пушкина — 251. с) Третій періодъ дятельности Блинскаго — 351-355. Взглядъ Блинскаго на смыслъ литературы — 252. Значеніе писателя — 252. Критика ‘историческая’ — 252. Взглядъ на Пушкина — 252. Взглядъ на народную поазію — 252. Разнообразіе и пестрота содержанія сочиненій Блинскаго — 253. Страстность статей Блинскаго — 253. Акад. А. Н. Ждановъ о Блинскомъ — 254. Русская критика до Блинскаго — 254. Псевдо-классики и романтики — 254. Полевой-романтикъ — 254. Историческое значеніе Блинскаго, выводы — 254. Заключеніе: Гоголь, Блинскій и Пушкинъ — 255.

Пушкинъ въ александровскую эпоху.

Сложность общественной жизни русскаго общества въ александровскую эпоху.

Во второй части моей ‘Исторіи русской словесности’ (стр. 187-193) я сдлалъ характеристику того любопытнаго времени, лучшимъ выразителемъ котораго былъ у насъ Пушкинъ. Я отмтилъ сложность культурной жизни этой эпохи, указавъ на пестроту ея общественныхъ настроеній, на разнообразіе интересовъ тогдашняго общества,—разнообразіе, доходившее до разительныхъ противорчій. Ясне всего эти противорчія сказались на личности самого Александра I: начавъ съ рчей о конституціи, онъ кончилъ тмъ, что отдалъ Россію въ руки Аракчеева, Магницкаго, Рунича и Фотія. Подобныя противорчія наблюдаются и въ русскомъ обществ: рядомъ съ консерватизмомъ Карамзина (‘Записка о древней и новой Россіи’, ‘Исторія Государства Россійскаго’) и его идеализаціей Московской Руси —развиваются и зрютъ либеральныя мечты русскихъ конституціоналистовъ, разбившіяся 14 декабря 1825 года о крпкіе устои самодержавія. На ряду съ интересами политическими въ тогдашнемъ обществ сильны были (особенно, подъ конецъ царствованія Аіександра I) интересы религіозные, выразившіеся, между прочимъ, въ усиленіи мистицизма (секты, масонство) — и, наконецъ, стали уже ясно опредляться интересы философскіе (вліянія нмецкой идеалистической философіи Шеллинга и Гегеля).

Сложность литературной жизни.

Въ области литературной надо отмтить такое же существованіе въ одно время самыхъ различныхъ настроеній. Вслдъ за крайнимъ индивидуализмомъ оптимиста-Жуковскаго, который не признавалъ никакихъ общественныхъ интересовъ и сосредоточился исключительно на созерцаніи своей ‘прекрасной души’, намчается такая-же индивидуалистическая лирика, но пессимистическая (Боратынскій) и, въ то же время, расцвтаетъ направленіе чисто-эстетическое (Батюшковъ), которое также было чуждо всякой политики и признавало чистую красоту единственнымъ содержаніемъ поэзіи. Въ то же время и политическія настроенія эпохи нашли себ выраженіе въ лирик Рылева, Одоевскаго и др. Реалистическое направленіе выразилось въ творчеств Крылова и Грибодова, народническое, намченное еще ХIII-ымъ вкомъ, тоже развивалось, захватывало дятельность почти всхъ тогдашнихъ писателей,—крупныхъ и мелкихъ, старыхъ и молодыхъ, но не находило себ еще яркаго выразителя.

Пушкинъ — итогъ всей предшествовавшей русской литературной жизни.

Пушкинъ былъ любопытнымъ итогомъ всхъ этихъ ‘направленій’: въ теченіе недолгой своей литературной дятельности онъ, начавъ съ псевдоклассгщизма, перешелъ къ романтизму и кончилъ реализмомъ и народничествомъ. Онъ былъ и индивидуалистомъ, который живетъ только интересами своей души, былъ и скорбникомъ-пессимистомъ, былъ и эстетикомъ-‘жрецомъ’, служителемъ ‘чистой красоты’, былъ и политикомъ-судьей русской тогдашней жизни… И не только настроенія изящной литературы XVIII—начало ХІХ-го вка были имъ пережиты,— ему боле, чмъ кому-либо изъ его предшественниковъ, удалось понять и выразить въ своемъ творчеств духъ древней Руси и идеалы простого русскаго народа. Вотъ почему все это заставляетъ видть въ Пушкин итогъ всей русской литературы, не только новой, но и древней и даже народной словесности (см. 1 стр. I т. 1-го вып. моей ‘Исторіи русской словесности’). Оттого извстное изреченіе Герцена: ‘Петръ Великій бросилъ вызовъ Россіи и она отвтила ему Пушкинымъ’ — далеко не охватываетъ всего содержанія пушкинскаго творчества.

Біографія Пушкина. Отецъ и мать.

Александръ Сергевичъ Пушкинъ родился 26 мая 1799 года, въ достаточной дворянской семь. Воспитанія дома онъ не получилъ хорошаго. Отецъ его былъ пустой свтскій человкъ,— актеръ-любитель, охотникъ разсказывать анекдоты и собирать сплетни, онъ гордился своей славой остряка, умвшаго сочинять каламбуры и экспромты. До старости онъ остался эгоистомъ, которому до семьи дла никакого не было. Жена его тоже жила только интересами свтской жизни. Какъ мужъ, она не занималась ни хозяйствомъ, ни дтьми. Но, кром того, она была вспыльчива и несправедлива, — такъ, напримръ, она съ ранняго дтства не взлюбила будущаго поэта — и эта ‘нелюбовь’ сохранилась y нея навсегда. Домъ Пушкиныхъ представлялъ собой вчную толчею,— они были друзьями всей Москвы, и двери ихъ квартиры были открыты для всхъ,—‘для званыхъ и незваныхъ, особенно изъ иностранныхъ’. Вчно запутанные въ долгахъ, они являли собою примръ полной безалаберности.

Литературныя вліянія въ дтств на поэта. Вліяніе няни.

Свтлой чертой С. Л. Пушкина была любовь къ литератур,— y него была богатая библіотека, составленная изъ французскихъ и русскихъ писателей XVIII в. Эта библіотека въ жизни его знаменитаго сына сыграла большую роль: благодаря ей, онъ, еще ребенкомъ, познакомился съ литературой XVIII в. и рано взялся за перо: еще въ родительскомъ дом началъ онъ сочинять подражанія Мольеру и Вольтеру. Но особенно увлекала его ‘легкая поэзія’ французовъ, съ ея жизнерадостными настроеніями, веселымъ, не всегда приличнымъ содержаніемъ. Обладая съ дтства феноменальной памятью, Пушкинъ ‘выучилъ наизусть’ всю эту литературу,— оттого такъ сильны были ея вліянія на первыхъ опытахъ его собственнаго творчества. Познакомился Пушкинъ и съ произведеніями русскихъ писателей, нкоторыхъ онъ узналъ даже лично: И. И. Дмитріевъ, Н. М. Карамзинъ, В. А. Жуковскій посщали домъ его отца. Но не только съ книгами знакомился A. C. Пушкинъ,— его няня Арина Родіоновна разсказывала ему народныя сказки, пла псни, она была хорошимъ знатокомъ пословицъ, прибаутокъ и сумла заинтересовать мальчика народной поэзіей, заставила его полюбить съ дтства народное творчество. Она привязалась къ забытому, нелюбимому ребенку и согрла его маленькое отзывчивое сердце своей любовью, спасла это сердце отъ ранняго холода и озлобленія. Сроднивъ его съ простонародной поэзіей, она защитила душу мальчика отъ того презрнія къ родин, которое было присуще многимъ людямъ того времени {Самъ Пушкинъ уже въ зрломъ возраст признавался, что, благодаря воспитанію, онъ французскій языкъ всегда зналъ лучше русскаго.} и которое было результатомъ нерусскаго воспитанія нашего дворянства. На всю жизнь сохранилъ поэтъ благодарность къ своей старой нян. Зато француженки-гувернантки и французы-гувернеры совсмъ не сумли овладть его ‘неуимчивой’ натурой: и вотъ, не зная родительской любви, почти не вдая надъ собой контроля, онъ росъ свободно и безпорядочно.

Пушкинъ въ лице.

Въ 1811-омъ году родители помстили его въ царскосельскій лицей, тогда только что открытый. Здсь Пушкинъ занимался неровно,— только тмъ, что его интересовало, педагогическимъ вліяніямъ своихъ лицейскихъ наставниковъ онъ совсмъ не поддался. Съ товарищами y него отношенія были тоже непрочныя. Вспыльчивый, неровный въ обращеніи, то назойливый, то обидчивый — онъ для многихъ изъ нихъ остался навсегда человкомъ непонятымъ. Сблизился онъ только съ Пущинымъ и Дельвигомъ, которые сумли подъ несимпатичной оболочкой открыть его любящее сердце. Они привязались къ нему, и онъ на ихъ чувства отвтилъ такой-же неизмнной любовью.

Литературныя интересы лицеистовъ.

Особенное значеніе имлъ для Пушкина лицей въ томъ отношеніи, что здсь окончательно сложились его литературные вкусы: онъ сдлался центромъ литературнаго кружка тхъ товарищей, которые, какъ и онъ, пописывали стишки. Молодые поэты издавали и свои рукописные журналы. Чтеніе тоже процвтало въ лице. Лицеисты выписывали вс лучшіе тогдашніе журналы и слдили за русской и иностранной литературой. Впрочемъ, Пушкинъ остался вренъ той ‘легкой’ французской поэзіи, съ главными произведеніями которой онъ ознакомился еще дома. Вотъ почему и первые литературные опыты его почти вс носятъ слды вліяній этой фривольной поэзіи.

Вліяніе Чаадаева.

Пользуяеь ‘свободой’ лицейской жизни, Пушкинъ часто посщалъ общество царскосельскихъ гусаровъ. Здсь онъ сблизился съ Нащокинынъ и Каверинымъ,— съ ними онъ кутилъ и повсничалъ, въ обществ гусаровъ подружился онъ и съ Чаадаевымъ. Этотъ образованный человкъ, ‘философъ-трезвенникъ’, въ веселомъ обществ гусаровъ былъ ‘загадкой’. Пушкинъ заинтересовался внъ, и многіе вечера провелъ въ его кабинет, слушая либеральныя рчи этого ‘мудреца-мечтателя’. Можно думать, что либерализмъ Чаадаева былъ чисто-теоретическимъ, оторваннымъ отъ жизни,— тмъ не мене, онъ плнилъ Пушкина. Подъ вліяніемъ его, Пушкинъ сталъ думать о тонъ, чтобы ‘отчизн посвятить души высокіе порывы’, онъ сталъ мечтать, что наступитъ время, когда ‘заря плнительнаго счастья’ разгорится на родин и воцарится ‘святая вольность’. Вроятно, въ такомъ же либеральномъ дух были бесды Пушкина и съ Пущинымъ, который, еще лицеистомъ, сблизился съ будущими декабристами.

Вліяніе Жуковскаго.

Въ другомъ направленіи вліялъ на Пушкина Жуковскій. Его прекрасная, ‘кристальная’, свтлая душа дйствовала на мятежное, горячее сердце поэта успокаивающимъ образомъ, она просвтляла его и воодушевляла къ высокому и прекрасному. Самъ Пушкинъ признавалъ, что нжный голосъ ‘пвца Свтланы’ обладалъ способностью ‘утшать’ его ‘безмолвную печаль’, a иногда его, слишкомъ ‘шумную, рзвую, радость’ смирялъ первой неясной ‘думой’.
Жуковскій имлъ вліяніе не только на его сердце, но и на творчество,— онъ ввелъ Пушкина въ интересы молодыхъ передовыхъ писателей, сгруппировавшихся въ ‘Арзамас’,— этимъ онъ помогъ Пушкину скоре отдлаться отъ французскихъ псевдоклассическихъ вліяній.

Впечатлніе отъ войнъ 1812—1814 г.

Къ событіянъ этой эпохи, отразившимся на творчеств Пушкина, надо отнести также войну 1812 года. Лицеисты провожали войска, уходившія на на войну, и въ 1814 году встрчали ихъ побдоносное возвращеніе, императоръ Александръ, ‘спаситель Россіи и всей Европы’, вызывалъ въ ихъ впечатлвтельной юной сред благоговніе.

Настроенія Пушкина въ лице.

Въ личной жизни Пушкина событіями были различныя сердечныя увлеченія, самыя разнообразныя, — отъ мимолетныхъ, легкомысленныхъ — до боле глубокихъ, которыя приводили жизнерадостнаго лицеиста-поэта въ настроенія то радостныя, то элегическія, то даже пессимистическія.

Окончаніе лицея.

Въ 1817 г. 9-го іюня онъ кончилъ лицей и вступилъ въ свтъ. Для жизни онъ былъ такъ же мало подготовленъ, какъ и тогда, когда изъ родительскаго дома вступалъ въ стны лицея: онъ оставался такимъ же неуравновшеннымъ человкомъ, отзывчивымъ, впечатлительвымъ, равно способнымъ на добро и на зло,— все подъ вліяніемъ ‘минуты’.

Настроенія русскаго общества той поры. Пушкинъ въ обществ. Ссылка поэта.

Русское общество этой поры жило самыми пестрыми впечатлніями: теперь надвигалась уже реакція, но значительная часть общества жило еще либеральными мечтами первыхъ дней александровскаго царствованія,—къ тому же общество было еще взволновано патріотическимъ подъемомъ 1812 года. Эта несогласованность настроеній уже выразилась въ столкновеніяхъ правительства и общества. Въ литератур обозначилась такая же борьба между консерватизмомъ ‘Бесды’ и либерализмомъ ‘Арзамаса’. Кром того, въ широкихъ кругахъ русскаго общества царилъ самый беззаботный разгулъ. Пушкинъ всей головой окунулся въ политическій и литературный либерализмъ эпохи и въ то же время, съ увлеченіемъ отдался свободной жизни тогдашней ‘золотой молодежи’. Поэтъ точно старался обогатить себя самыми сильными и разнообразными впечатлніями. Въ его творчеств замчаемъ мы полное отраженіе его тогдашнихъ интересовъ: онъ разбрасываетъ злыя эпиграммы и памфлеты на тхъ дятелей, которые примкнули къ реакціи, онъ борется, вмст съ арзамасцами, противъ членовъ ‘Бесды’ — онъ воспваетъ въ своихъ стихахъ разгулъ, беззаботное веселье и легкомысленныхъ красавицъ. И, рядомъ съ этими гимнами въ честь радостей жизни, онъ знаетъ и грустныя чувства: какое-то ‘чистое’ увлеченіе отравило его жизнерадостность… Впрочемъ, такія увлеченія недолго имъ владли,—налетали мятежныя страсти, и онъ отдавался имъ всецло, легко забывая свою чистую любовь. Тогда онъ, не безъ задора, говоритъ о своемъ презрніи къ ‘черни’, понимая подъ этимъ словомъ людей, не одобряющихъ его эпикуреизма,— людей, скованныхъ благоразуміемъ, или приличіямъ. Юноша-поэтъ скоро угорлъ въ чаду такой жизни и утомился. Ссылка подошла кстати: за свое свободное поведеніе — онъ былъ принужденъ оставить столицу. Заступничество Карамзина, Жуковскаго, Энгельгардта (бывшаго директора Лицея) сдлали то, что ‘сверъ’ (Сибирь, или Соловки) замненъ былъ ему ‘югомъ’,—и Пушкинъ былъ отправленъ въ Екатеринославъ служить подъ начало генерала Инзова.

Пушкинъ на юг. Кавказъ и Крымъ.

Пріхавъ на мсто новаго служенія, онъ сейчасъ же захворалъ. Мимоздомъ постилъ его Н. Н. Раевскій, знавшій его по Царскому Селу. Онъ халъ съ семействомъ на Кавказъ и пригласвлъ съ собою А. С. Пушкина. Инзовъ отпустилъ его, и поэтъ отправился на Кавказъ. Раевскіе быля людьми передовыми, хорошо образованными, они сердечно отнеслись къ Пушкину, и въ ихъ кругу поэтъ отдыхалъ душой посл пережитыхъ треволненій. Онъ наслаждался природой Кавказа и внимательно присматривался къ жизни казаковъ {Говорятъ, что изъ этой поздки вывезъ онъ нсколько псенъ о Разин, записанныхъ имъ лично.}. Съ Кавказа они перебрались въ Крымъ, въ Гурзуфъ. Здсь онъ интересуется татарами, ихъ пснями и, подражая имъ, сочиняетъ псню татаръ въ ‘Бахч. Фонтан’. Изъ Крыма Раевскіе отправились въ свое имніе Каменку, a Пушкинъ — въ Бессарабію. Пользуясь добротой своего начальника, онъ не разъ посщалъ Раевскихъ въ ихъ имніи. Здсь онъ встртился съ нкоторыми будущими декабристами и принималъ участіе въ ихъ политическихъ бесдахъ.

Кишиневъ. ‘Міровая тоска’ Пушкина.

Службой Инзовъ Пушкина не обременялъ, и поэту много свободнаго времени оставалось въ Кишинев. Мстное общество не отличалось культурностью, и Пушкинъ повелъ себя по отношенію къ нему вызывающе — высмивалъ мстную знать, дрался нсколько разъ на дуэли. Въ низкой сред Кишинева онъ опять отдается низменнымъ интересамъ: угаръ петербургской жизни на него налетлъ еще разъ. Впрочемъ, онъ теперь не отдается ему всецло,— онъ много читаетъ, стараясь чтеніемъ восполнить проблы своего образованія. Кром того, онъ сближается съ нкоторыми передовыми офицерами южной арміи. Интересовался онъ также мстными нравами и обычаями, записывалъ псни и сказанія, одно время увлекался онъ греческимъ возстаніемъ. Но все это не заполняло его души, и онъ здсь, на юг, скоро узналъ приступы ‘міровой тоски’,— того чувства, которое прошлось по всему европейскому обществу, выразившись въ поэзіи Шатобріана, Байрона и иногихъ другихъ большихъ и малыхъ ‘скорбниковъ’. Ихъ вліянію поддался и Пушкинъ, и въ творчеств его за эту эпоху замтно вліяніе обоихъ этихъ пвцовъ ‘разочарованія’.

Одесса. Столкновенія съ Воронцовымъ.

Истомившись въ полудикомъ Кишинев, Пушкинъ перебрался въ Одессу служить подъ начало гр. Воронцова. На первыхъ порахъ жизнь въ шумной европейской Одесс плнила его,— онъ посщаетъ театры, завязываетъ знакомства, увлекается мстными красавицами, особенно г-жей Ризничъ. Но вскор здсь его встртили новыя непріятности: онъ не поладилъ со своимъ начальникомъ гр. Воронцовымъ, который требовалъ отъ подчиненныхъ исполнительности и корректности,— и тмъ, и другимъ Пушкинъ никогда не отличался, да, кром того, онъ былъ избалованъ полной свободой, предоставленной ему въ Кишинев Инзовымъ. Къ тому жe Пушкинъ влюбился въ жену гр. Воровцова, и, кажется, встртилъ взаимность. Хотя это было и вполн чистое, возвышенное чувство, но, конечно, оно могло только ухудшить отношенія между гр. Воронцовымъ и поэтомъ. Оскорбленный презрительнымъ отвошеніемъ графа, пренебреженіемъ къ его литературной слав, Пушкинъ пересталъ стсняться даже въ дловыхъ сношеніяхъ съ начальствомъ. Тогда гр. Воронцовъ попросилъ убрать поэта изъ Одессы на сверъ. Это сдлать было ршено въ Петербург еще до полученія просьбы гр. Воронцова, такъ какъ въ руки московской полиціи попало письмо, въ которомъ поэтъ писалъ, что беретъ уроки атеизма’… Въ дни, когда высшіе круги русскаго общества отличались религіозностью, такое заявленіе поэта сочтено было, конечно, преступленіемъ,— и въ 1824 году онъ былъ отозванъ изъ Одессы и поселенъ въ имніи отца, сел Михайловскомъ Псковской губерніи.

Пушкинъ въ с. Михайловскомъ.

На первыхъ порахъ здсь, въ деревенскомъ затишьи, поэтъ тосковалъ страшно,—его тянуло на югъ, гд и природа такъ прекрасна, и гд остались дорогія его сердцу существа.
Но вскор Пушкинъ обжился въ деревн, сталъ посщать сосдей, особенно сблизился съ Осиповой, ея дочерьми и сыномъ, студентомъ Дерптскаго увиверситета. Въ деревн продолжалъ онъ заниматься самообразованіемъ,— рдкое письмо его не заключаетъ въ себ просьбы прислать ему книгъ. Онъ перечиталъ въ это время много произведеній иностранной литературы, слдилъ внимательно за современной русской, изучилъ русскую исторію, познакомился съ русскими лтописями. Къ этому времени относится увлеченіе его Шекспиромъ, Вальтеръ-Скоттомъ и народной русской поэзіей. Особенно помогла ему въ этомъ отношеніи старушка-няня, съ которою ему пришлось коротать вдвоемъ долгіе зимніе вечера. Она пересказывала ему сказки и пла псни, которыя когда-то онъ слышалъ отъ нея въ дтств. Конечно, теперь онъ отнесся серьезне, чмъ въ дтств, къ народной поэзіи, и самъ сталъ собирать и записывать народныя произведенія и всматриваться въ народные обычаи {Объ этомъ свидтельствуютъ, хотя бы, его примчанія къ свадебнымъ пснямъ, записаннымъ имъ въ Псковской губ.}. Къ этому же времени относится возникновеніе y него интереса къ Св. Писанію, въ житіямъ святыхъ. Вс эти интересы отразились на его творчеств. Сказался на его произведеніяхъ также интересъ къ поэзіи чуждыхъ народовъ и эпохъ. Въ настроеніи Пушкина тоже произошли большія измненія: онъ успокоился и примирился съ жизнью, узнавъ ближе русскій народъ и его прошлое. {За это ‘примиреніе’ Пушкина упрекали и современники, и нкоторые позднйшіе критики. Но упреки эти неосновательны. Пушкинъ на себ пережилъ то, что пережила современная ему европейская мысль. Гёте началъ съ бурныхъ настроеній ‘Sturm und Drang’a’ и кончилъ ‘отреченіемъ’ (resignation) отъ мятежныхъ идеаловъ юности: онъ сталъ говорить о ‘смиреніи’, онъ говорилъ: ‘мн всегда были противны апостолы свободы. Въ конц концовъ, каждый изъ нихъ искалъ только произвола для себя. Если ты ‘хочешь освободить многихъ, то сумй служитъ имъ’. ‘Евангеліе отъ Іоанна, пишетъ онъ, я признаю моимъ Евангеліемъ и сущность всей мудрости свожу къ одному изреченію — дти, любите другъ друга!’. Вотъ, чмъ, разршился его протестъ. Шиллеръ, начавшій съ ‘Разбойниковъ’, сталъ звать къ такому-же ‘смиренію’: ‘примкнутъ къ человчеству, найти въ его вковомъ труд маленькую область, маленькій уголокъ и сосредоточить на этой скромной работ всю свою силу’ — это правило предлагалъ онъ къ свднію ‘тому человку, который выплылъ съ цлой флотиліей въ открытое дгоре жизни и возвратился на одной спасательной лодк въ тихую пристань’. ‘О человчеств, пишетъ онъ, ты никогда не можешь думать достаточно высоко,— какъ ты носишь эту идею въ твоей душ, такъ ты и выражаешь ее въ дйствіяхъ. Также и человку, который встрчается съ тобою въ тсномъ кругу твоей жизни — простирай руку помощи, если онъ въ ней нуждается. Ho o благ человческихъ поколній, другъ, пусть заботится, какъ вчера, такъ и сегодня — небо, какъ оно заботится о дожд и рос’. Во Франціи это ‘отреченіе’ отъ идеаловъ протеста выразилось въ возрожденіи религіознаго чувства (Шатобріанъ, Ламенэ, Ламартинъ, Нодье, де-Местръ). Всего характерне, что самъ Баіронъ, подъ конецъ своего творчества, сталъ приближаться кь такоиу же смиренію, и къ отреченію. (Н. Котляревскіи ‘Міровая Скорбь’, 307—334).}

Примиреніе съ жизнью. Пушкинъ ‘на вол‘.

Это новое міросозерцаніе его было чисто-философскимъ пониманіемъ жизни, признаніемъ въ ней наличвости того добра, которое раньше имъ не понималось, не признавалось. На почв такого новаго міросозерцанія развилось y Пушкина и новое пониманіе средствъ служенія обществу,— на прямыхъ, широкихъ и свободныхъ путяхъ. Вотъ почему онъ не примкнулъ къ декабрьскому мятежу, и 11-го мая 1825 года подалъ на имя государя прошеніе о снятіи съ него опалы. 28 августа онъ былъ спшно вызванъ въ Москву, 4-го сентября представленъ къ государю и былъ имъ прощенъ. Государь говорилъ съ нимъ долго и милостиво, общалъ самъ цензировать его сочиненія и поручилъ его надзору гр. Бенкендорфа, тогдашняго шефа жандармовъ. Это былъ человкъ исполнительный, но холодный и недоброжелательный: до процвтанія русской литературы ему дла никакого не было, и потому опека его надъ Пушкинымъ оказалась для поэта очень тяжелой. На первыхъ порахъ этого поэтъ не замтилъ и беззаботно наслаждался ‘волей’.

Отношеніе русскаго о-на и властей къ поэту. Настроенія Пушкина.

Московское общество приняло Пушкина съ распростертыми объятіями: съ нимъ носились въ ‘свт’ и въ литературныхъ кругахъ. Онъ читалъ везд свои произведенія (особенно ‘Бориса Годунова’) и радовался отъ души тому, что его чтеніе везд сопровождалось шумнымъ успхомъ. Его радость была отравлена суровымъ выговоромъ Бенкендорфа за то, что онъ осмлился читать своего ‘Бориса Годунова’, не испросивъ на это предварительно разршенія Государя. Драма была представлена на высочайшій судъ, и Государь пожелалъ, чтобы изъ нея были выкинуты вс народныя сцены, и она была обращена въ ‘романъ’. Пушкинъ не согласился исполнить этотъ совтъ-приказаніе и на нсколько лтъ запряталъ ‘подъ сукно’ свою драму. Тяжелое настроеніе опять имъ овладло, и его потянуло въ деревенскую тишь. Бенкендорфъ ревниво опекалъ поэта, часто длая ему замчанія. Подъ вліяніемъ такихъ непріятностей, Пушкинъ сталъ томиться жизнью: онъ нигд не можетъ найти себ мсто, — живеть то въ деревн, то въ Петербург. Онъ чуждъ былъ родной сеыьи, но, въ то же время, не могъ уже съ прежней юношеской жизнерадостностью отдаваться утхамъ холостой жизни,— онъ чувствовалъ себя неизмримо выше тогдашняго русскаго общества — и литераторскаго, и свтскаго, наконецъ, онъ сознавалъ, что не исполнились его мечты о независимомъ существованіи, ради котораго принесено было столько жертвъ.

Сватовство.

Утомившись одинокой холостой жизнью, поэтъ начинаетъ искать прочной любви, которая могла бы создать его семейное счастье. Съ этой цлью онъ пытался сблизиться съ нкоторыми барышнями московскаго и петербургскаго свта, но вс эти попытки долго оставались неудачными.
И вотъ, судьба поставила ему на пути Наталью Николаевну Гончарову. Это была молоденькая, семнадцатилтняя двушка, недалекая и малообразованная, но прекрасная собой, какъ Мадонна. У Пушкина, по его словамъ, ‘закружилась голова’, когда онъ ее увидалъ, и онъ ршительно пошелъ къ развязк, начавъ сватовство съ матерью плнившей его двушки, кажется, не постаравшись заглянуть въ сердце и душу самой двушки. Мать ея была человкомъ очень тяжелымъ: набожность въ старомъ московскомъ дух и благоговніе передъ памятью Императора Александра не спасли ее отъ самодурства, деспотизма и, вообще, недоброжелательства къ людямъ. Она была, во всхъ отношеніяхъ, полною противоположностью Пушкину.

Кавказъ.

Поэтъ, съ его славой вольнодумца религіознаго и политическаго, былъ ей антипатиченъ, но и дочь пристроить поскоре она была не прочь. Во всякомъ случа, она дала Пушкину неопредленный отвтъ, который повергъ его въ такое отчаянье, что онъ вдругъ почувствовалъ потребность бросить все — и Москву, и Петербургъ, и удрать куда-нибудь подальше, отъ знакомыхъ лицъ, отъ знакомыхъ людей… Не испрашивая никакихъ разршеній, самъ не отдавая себ яснаго отчета зачмъ, — помчался онъ на Кавказъ. Онъ, между тмъ, скакалъ въ дйствующую армію, гд думалъ размыкать свое горе среди сильныхъ ощущеній войны. Всегда впечатлительный и увлекающійся, онъ вздохнулъ на Кавказ свободной грудью: какъ ребенокъ, наслаждался онъ красотами природы и картинами своеобразной кавказской жизни. Онъ принялъ дятельное участіе и въ военныхъ дйствіяхъ,— съ отвагой бросался въ первые ряды, гд шла горячая свалка. Главнокомандующій Паскевичъ скоро выразилъ ему свое неудовольствіе по поводу того, что онъ не желаетъ слушать его совтовъ, кром того, Паскевичъ былъ недоволенъ невниманіемъ поэта къ его любезности и сближеніемъ съ декабристами.
Исполняя желанія Паскевича, Пушкинъ отправился во-свояси на сверъ.
На родин его ждали выговоры Бенкендорфа за самовольный отъздъ и сухой пріемъ Гончаровыхъ. Тмъ не мене, въ ноябр 1830 года онъ сдлался женихомъ H. H. Гончаровой, потомъ начались между нимъ и будущей тещей нелады, которые чуть было не повели къ окончательному разрыву. Кажется, подъ конецъ, самъ Пушкинъ не прочь былъ отъ этого разрыва: отъ первыхъ очарованій немного оставалось въ его сердц.

Женитьба.

18-го февраля 1831 года свадьба поэта состоялась, и онъ съ молодой женой перебрался въ Петербургъ. На первыхъ порахъ онъ былъ почти вполн счастливъ,—только заботы о деньгахъ тревожили его съ каждымъ днемъ все сильне: онъ то хлопочетъ о раврщеніи издавать оффиціальный журналъ, то намекаетъ, что охотно занялъ бы вакантное посл Карамвина мсто ‘исторіографа’, то старается перехватить въ долгъ y друзей, взять впередъ за свои сочиненія… Его молодая жена совершенно безучастно относилась къ хозяйству,— великому поэту приходилось хлопотать относительно квартиръ, ругаться съ прислугой, попутно устраивалъ онъ запутанныя дла своего безалабернаго, опустившагося отца и безшабашнаго брата Льва, и родственниковъ жены… Немудрено, что творчество поэта стало погасать. Къ этому времени относится вторичное принятіе его на службу въ министерство иностранныхъ длъ, кром того, съ разршенія начальства, онъ занимался теперь въ архивахъ ‘Исторіей Петра Великаго’.

Жена поэта. Отношеніе къ поэту аристократіи. Друзья. Пушкинъ въ послдній періодъ жизни.

Въ угоду молодой красавиц-жен, Пушкинъ повелъ теперь широкій, свтскій образъ жизни. Онъ тщеславился своей женой и баловалъ ее на свою голову. Она, недавно еще скромная, тихая двушка, патріархально-воспитанная, скоро втянулась въ шумную живнь ‘большого свта’. — Для этой жизни она не была вооружена ни умомъ, ни тактомъ, ни знаніемъ людей, и сразу стала длать промахи, которые огорчали и смущали поэта, — въ письмахъ его къ жен встртимъ мы по этому поводу рядъ совтовъ и просьбъ… Между тмъ, въ погон за деньгами, поэтъ не зналъ покоя. Занимаясь исторіей Петра Великаго, онъ вдругъ увлекся пугачевскимъ бунтомъ и, желая изучить вопросъ на мст, отправился странствовать въ Казань и Оренбургъ. Письма его къ жен полны тревоги за нее,— ревность уже наростала въ его сердц. Въ 1834 году. Пушкина сдлали камеръ-юнкеромъ,— это придворное званіе было ему не по лтамъ, и онъ былъ недоволенъ этимъ званіенъ,— за то ликовала жена: она радовалась тому, что будетъ блистать на придворныхъ балахъ, и что попала теперь въ самый высокій кругъ русской аристократіи. Эта знать была почти сплошь интернаціональна,— до русской литературы ей дла никакого не было,— немудрено, что на Пушкина здсь смотрли только, какъ на ‘выскочку’, и мстили ему тонкими и злыми выходками. Это бсило его, но его отаровательная Nathalie ничего не замчала и веселилась напропалую. Настроенія поэта длаются теперь все мрачне… замираетъ его смхъ, порою омрачается его оптимизмъ… Онъ отдыхалъ душою только въ кругу избранныхъ друзей: Жуковскій, Вяземскій, Гоголь,— вотъ, его друзья-литераторы, Нащокинъ, Соболевскій — его пріятели, съ которыми онъ длился всми многочисленными горестями и рдкими радостями своей жизни… Хорошо чувствовалъ себя Пушкинъ также въ салон Смирновой (урожденной Россетъ). Здсь собирались вс друзья Пушкина, сюда приходили иностранцы-дипломаты. Въ теплой, сердечной атмосфер этого интеллигентнаго общества Пушкинъ отдыхалъ душой, и свободно раскрывалъ самыя завтныя свои мысли. Сдлавшись теперь искреннимъ христіаниномъ, онъ много говорилъ о религіи, онъ обнаружилъ глубокое знакомство съ всемірной и русской исторіей,— въ оцнк русской и западной литературы онъ не зналъ себ въ тогдашней Россіи соперника. Даже иностранцевъ поражалъ его ‘европейскій умъ, широкій и глубокій’. Барантъ, французскій посланникъ, самъ извстный историкъ, говорилъ о немъ съ благоговніемъ, утверждая, что онъ — ‘великій мыслитель’, что онъ ‘мыслитъ, какъ опытный государственный мужъ’ {Мицкевичъ въ некролог Пушкина писалъ: ‘Пушкинъ удивлялъ слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума, онъ обладалъ громадною памятью, врнымъ сужденіемъ, изящнйшимъ вкусомъ. Когда онъ разсуждалъ о политик иностранной и внутренней, казалось, что говоритъ посдлый, дловой человкъ, питающійся ежедневно чтеніемъ парламентскихъ преній. Рчь его, въ которой можно было замтить и зародыши будущихъ его произведеній, становилась боле и боле серьезной. Онъ любилъ разбирать великіе религіозные, общественные вопросы, самое существованіе которыхъ было, повидимому, неизвстно его соотечественникамъ’.}.

Дуэль.

Развязка въ жизни Пушкина приближалась: французскій эмигрантъ Дантесъ, принятый государемъ въ Кавалергардскій полкъ, сталъ слишкомъ явно ухаживать за женой Пушкина,— та отвчала обычнымъ ей кокетствомъ… Поэтъ былъ увренъ въ своей жен, но, зная злобное отношеніе къ нему свта, боялся больше, чмъ слдовало, сплетенъ и слуховъ. Однажды онъ и его знакомые получили анонимные пасквили, въ которыхъ набрасывалось пятно на честь его и его жены. Поэтъ вспылилъ, позволилъ себ нсколько рзкостей и вызвалъ Дантеса на дуэль. Потомъ дло затянулось, но затмъ опять возникло, и 27 января 1837 г. состоялась между ними дуэль, на которой поэтъ былъ смертельно раненъ и скончался 29-го января. Много нашлось людей, искренне оплакавшихъ поэта, но въ высшемъ свт нашлись и такіе, которые злорадствовали. По ихъ адресу направилъ Лермонтовъ свою страстную элегію-сатиру: ‘На смерть Пушкина’.

Періоды литературной дятельности Пушкина.

Литературная дятельность Пушкина можетъ быть раздлена на три періода: а) періодъ лицейскихъ произведеній, b) періодъ ‘міровой скорби’ и — с) періодъ сближенія съ русской дйствительностью. Съ такимъ дленіемъ совершенно совпадаетъ послдовательная смна увлеченія Пушкина различными художественными школами: а) псевдоклассицизмомъ, b) романтизмомъ и — с) реализмомъ {Впрочемъ, это дленіе должно быть, принято лишь условно: тогда, какъ, напримръ, y Блинскаго смна настроеній была такъ радикальна, что, увлекаясь однимъ, онъ ршительно все прерывалъ съ другимъ,— Пушкинъ, при его разностороиности, въ періодъ классицизма, является иногда ‘реалистомъ’, a въ періодъ реализма могъ возвращатъся и къ классицизму, и кь романтизму. Тмъ не мене, указанное мною дленіе можеть быть принято, такъ какъ основано на преобладаніи (а не на исключительности) опредленныхъ художественныхъ міровоззрній y Пушкина въ извстный періодъ его жизни.}.

а) Лицсйскій періодъ. Французская ‘легкая поэзія’.

а) Лицейскій періодъ творчества Пушкина (преобладаніе псевдоклассическихъ вліяній). Выше было указано, что въ родномъ дом мальчика окружали французскія вліянія: преклоненіе передъ Мольеромъ, Корнелемъ и Расиномъ и увлеченіе французской ‘легкой поэзіей’,— вотъ, атмосфера, въ которой воспитывались дтскіе литературные вкусы Пушкина. Объ этой ‘легкой поэзіи’ приходилось не разъ говорить выше {См. мою Исторію руcской cловесности, ч. II, 29, 57, 117 и др. ‘Легкая поэзія (posies lgres, posies fugitives, vers de socit) стихотворныя шалости любовнаго, или шутливаго, характера (псни Анакреона, Овидія, мадригалы, стансы, сонеты, тріолеты, рондо), Хлои и Дафнисы, Психеи и Амуры, Нимфы и Сатиры — любимые образы этой поэзіи. Во Франціи произведеніями въ такомъ род особенно прославились Лафонтенъ, Шолье, Жанъ-Батистъ-Руссо, Вольтеръ и Парни.}. Ей отдали дань почти вс русскіе лирики-псевдоклассики, начиная съ Сумарокова. ‘Остроумная, слегка сентиментальная, и, въ то же время, часто прозрачно-циничная, эта поэзія, повторяя шутки древности, въ пастушескихъ эклогахъ, эпиграммахъ, насмшливыхъ эпитафіяхъ, красиво и граціозно воплотила забавы утонченнаго французскаго ума: подъ прикрытіемъ шалостей греческихъ пастуховъ и пастушекъ, Дафнисовъ и Хлой, или веселыхъ олимпійцевъ, рзвыхъ нимфъ и сатировъ — часто изображались дйствительныя похожденія тогдашнихъ маркизовъ и маркизъ’ (II, 57).
У насъ въ ХIII в. эта поэзія имла большой успхъ: и если ‘серьезная’ лирика (ода), уступая натиску времени, теряла свой возвышенный, строго-величавый характеръ и, наполняясь новымъ содержаніемъ, приближалась къ ‘поэзіи дйствительности’, то еще большую свободу, въ этомъ направленіи, имла ‘легкая поэзія’.

Популярность ея y насъ въ XVIII в. Вліяніе этой поэзіи на Пушкина. Взглядъ на поэзію.

Время Екатерины, время беззаботнаго, изысканнаго прожиганія жизни, вроятно, особенно способствовало популярности y насъ этихъ стихотворныхъ бездлушекъ, переводныхъ, подражательныхъ и оригинальныхъ. Такими ‘бездлушками’ увлекался и отецъ Пушкина, и дядюшка его Василій Львовичъ, небезызвстный, въ то время, поэтъ, въ отцовской библіотек мальчикъ нашелъ почти полный подборъ подобныхъ произведеній, ими онъ зачитывался, ихъ выучилъ ‘наизусть’. Немудрено, что рано стали грезиться ешу шаловливыя нимфы, фавны, сатиры… Поэзія олицетворилась для него въ вид античнаго бога Феба,— или ‘музы-вакханочки’: онъ бредилъ греческой миологіей и легко усвоилъ избитые термины классической и псевдоклассической поэзіи: ‘лира’, ‘пою’, поэтъ-‘жрецъ’ и пр.
Подъ вліяніемъ этой жизнерадостной, беззаботной поэзіи, онъ даже въ сочиненіяхъ Вольтера не усмотрлъ серьезнаго содержанія, и оцнилъ только его остроуміе, его блестящій тонкій цинизмъ. За вольтеровскимъ смхомъ онъ не подмтилъ того безпросвтнаго пессимизма, который за нимъ скрывался. Да это и понятно: въ этотъ періодъ жизни Пушкинъ былъ далекъ отъ ‘пессимизма’: ‘эпикуреизмъ’ классической и псевдоклассической поэзіи,— вотъ, что его плняло.

Творчество Пушкина въ лице. Его философія.

Онъ продолжалъ ‘творить’ и въ стнахъ лицея. Прекрасно усвоилъ онъ ученіе ‘эпикурейцевъ’ и не разъ въ своихъ раннихъ юношескихъ стихахъ рекомендуетъ себя поклонникомъ этой утшительной системы. За это онъ называетъ себя ‘мудрецомъ’, ‘апостоломъ мудрой вры’, ‘лнивымъ философомъ’, ‘поэтомъ сладострастья’, ‘сыномъ нги’… Охотно расточаетъ онъ наставленія, въ род слдующихъ: ‘наслаждайся, наслаждайся! чаще кубокъ наливай, страстью пылкой утомляйся и за чашей отдыхай!’ ‘любви нтъ бол счастья въ мір’ ‘безъ вина здсь нтъ веселья, нтъ и счастья безъ любви’, ловить ‘рзвое счастье’, расточать безъ боязни ‘жизни дни златые’, ‘играть’, забывая печали, искать истины ‘на дн бокала’,— вотъ, что совтовалъ друзьямъ юный ‘парнасскій волокита’. Этотъ ‘безпечный Пинда поститель’ тогда легко смотрлъ на свою поэзію: муза его — ‘вакханочка’, его ‘цвница’ — ‘мечтаній сладостныхъ пвица’, его посланія ‘летучія’, стихи его ‘втренные’, веселиться — его ‘законъ’… Онъ ‘только съ музой нжится младой’, своимъ произведеніямъ онъ не придаетъ особаго значенія,— они ‘плоды веселаго досуга’, ‘не для безсмертья рождены, для самого себя, для друга, да для Темиры молодой’. Онъ самъ откровенно указываетъ, откуда пришли къ нему эти беззаботныя настроенія — онъ себя называетъ ‘наслдникомъ поэзіи’ Лафора, Шолье, Парни. Ихъ онъ именуетъ ‘врагами труда, заботъ, печали’, эти ‘сыны безпечности лнивой’ были ему ‘любезны’, ‘муза праздности счастливой внчала ихъ’, ‘веселыхъ грацій перстъ игривый’ ‘оживлялъ ихъ младыя лиры’,— и нашъ молодой поэтъ, по его словамъ, увлекаемый ими, ‘крался вслдъ за ними’, покоренный ихъ легковсной славой {Ср. стихи ‘Посланіе къ Галичу’, ‘Посланіе къ Ив. Ив. Пущину’, ‘Мое завщаніе’, ‘Городокъ’. ‘Къ Батюшкову», ‘Гробъ Анакреона’, ‘Посланіе къ Юдину’, ‘Моему Аристарху’.}. Изъ русскихъ писателей особенно увлекалъ юношу Батюшковъ, который въ первомъ період своего творчества былъ такимъ же беззаботнымъ пвцомъ эпикуреизма.

Содержаніе его поэзіи.

Цлый рядъ произведеній Пушкина, въ которыхъ дйствующими лицами являлись пастухи и пастушки, нимфы и сатиры, былъ результатомъ этого преклоненія передъ Парни и КR. {Ср. стихи: ‘Леда’, ‘Блаженство’, ‘Гробъ Анакреона’, ‘Фавнъ и Пастушка’, Амуръ ‘и Гименей’, ‘Фіалъ Анакреона’, ‘Торжество Вакха’.}. Даже мрачной, холодной поэзіей Оссіана увлекся онъ въ передлкахъ Парни {Ср. стихи: ‘Кольна’, ‘Эвлега’, ‘Осгаръ’.}. Произведенія автобіографическаго содержанія проникнуты такимъ же безоблачнымъ настроеніемъ: вино, любовь и дружба,— вотъ, единственные мотивы этихъ произведеній, къ нимъ относятся вс многочисленныя посланія его къ друзьямъ и красавицамъ, мимоходомъ плнявшимъ его легко-воспламеняющееся сердце.

Фантазія поэта.

Надо, впрочемъ, добавить, что многія изъ тхъ шумныхъ и широкихъ развлеченій, которыя воспвалъ Пушкинъ во время пребыванія своего въ лице, относились къ области ‘фантазіи’. Онъ самъ не разъ признается, что въ ранней юности былъ большимъ ‘фантазеромъ-мечтателемъ’
‘Фантазія, тобою
Одной я награжденъ!
—восклицаетъ онъ въ одномъ произведеніи, себя онъ называетъ ‘невольникомъ мечты младой’, говоритъ, что ‘мечта — младыхъ пвцовъ удлъ’. Въ мечтахъ онъ обладалъ тогда ‘всми радостями земными’. Юношу тянуло въ очарованный міръ фантазіи, туда, ‘гд міръ одной мечт послушный’. Что это былъ за міръ,— мы видли: дйствительная жизнь была куда скучне и скромне,— тмъ ‘прекрасне’ былъ ‘міръ мечты’: онъ казался ему роскошнымъ садомъ, гд не переводятся цвты — увядаетъ одинъ, расцвтаетъ другой… Хлои смняются Доридой, любовь — виномъ. Юноша-поэтъ, окрыляемый фантазіей, видлъ себя въ роскошномъ хоровод красавицъ, въ кругу друзей, гд царятъ тонкія анакреонтическія настроенія. Отуманенный этой оранжерейной атмосферой, не имвшей ничего общаго съ дйствительностью, онъ плъ восторженную пснь безмятежному эпикуреизму…

Эпикуреизмъ Пушкина посл лицея.

Поздне, когда онъ кончилъ лицей и вступилъ въ жизнь, этотъ ‘эпикуреизмъ’ выразился въ самомъ безшабашномъ прожиганіи жизни, — тогда поэтъ пересталъ воспвать безтлесныхъ Хлой и Доридъ, сталъ воспвать живыхъ женщинъ и живую любовь, мало общаго имющую съ тмъ отвлеченнымъ, фантастическимъ чувствомъ, съ которымъ онъ носился въ лице.
Но, повторяю, никогда Пушкинъ не былъ въ исключительномъ подчиненіи y однихъ настроеній,— если ‘эпикурейскіе’ мотивы были типичными для этой эпохи, то нельзя умолчать и о другихъ, замтно опредлившихся въ этотъ періодъ въ его творчеств.

Вліяніе войны 1812—14 гг. на творчество Пушкина.

Отечественная война даже съ нжной лиры Жуковскаго сорвала нсколько могучихъ аккордовъ. Тмъ понятне ‘героическія’ настроенія y боле разносторонняго и впечатлительнаго Пушкина. И вотъ, рядъ прочувствованныхъ патріотическихъ произведеній написано имъ въ честь войнъ 1812-го и 1814-го годовъ {‘Воспоминанія въ Царскомъ Сел’, ‘Наполеонъ на Эльб’, ‘На возвращеніе Государя Императора изъ Парижа въ 1814 году’.}. Но эти попытки ‘парить’ во слдъ Державину остались въ его творчеств одинокими.

Элегическіе мотивы въ поэзіи лицейскаго періода.

Необходимо отмтить также присутствіе въ его поэзіи лицейскаго періода элегическихъ мотивовъ. Эти мотивы клиномъ врзаются въ его эпикурейскія настроенія. Они вызваны былш чувствомъ чистой любви, которая впервые охватила Пушкина въ стнахъ лицея. Этому чувству посвящено нсколько произведеній, грустныхъ и возвышенныхъ по настроенію {‘Посланіе къ кн. Горчакову’, ‘Разлука’, ‘Уныніе’, ‘Элегія’, ‘Я думалъ’. Кром того, объ этомъ чувств говоритъ онъ въ стихотвореніяхъ: ‘Наздники’, ‘Желаніе’, ‘Осеннее утро’, ‘Разлука’, ‘Элегія’, ‘Наслажденіе’, ‘Окно’ и др.}. Несчастная любовь отравила его радость,— онъ теперь называетъ себя на жизненномъ пиру ‘гостемъ угрюмымъ’, ‘душа y него больная’, ‘одной слезы’ оказалось достаточно, чтобъ ‘отравить бокалъ’, ‘уснувъ лишь разъ,— на тернахъ’ онъ проснулся…

Реалистическій элементъ въ поэзіи этого періода. ‘Городокъ’.

Характерно, что уже въ эту пору ранняго творчества начали опредляться y Пушкина симпатіи къ тому художественному реализму, которыя впослдствіи упрочили за нимъ славу ‘поэта дйствительности’. Такъ, въ стихотвореніи ‘Городокъ’ поэтъ сумлъ удачно изобразить трогательную прелесть русскаго захолустья: веселый садъ, съ старыми липами, цвтущей черемухой и березами, домикъ ‘въ три комнаты’, тишина, лишь изрдка прерываемая скрипомъ телгъ… И жизнь такъ же тиха, ‘безпорывна’ въ этой идиллической обстановк,— разсказы словоохотливой старушки и добродуншаго инвалида-старика пріятно разнообразятъ эту ‘святую’ тишину. Въ этой жизни ничего нтъ напоминающаго мотивы и картины псевдоклассической поэзіи,— это — неприкрашенная русская правда, всю красоту которой Пушкинъ, очевидно, сумлъ прочувствовать еще юношей.
‘Но вотъ ужъ полдень.
Въ свтлой зал
Весельемъ круглый столъ накрытъ:
Хлбъ-соль на чистомъ покрывал,
Дымятся щи, вино въ бокал
И щука въ скатерти лежитъ…
Сосди шумною толпой
Взошли, прервали тишину…

‘Сонъ’.

Въ другомъ стихотвореніи ‘Сонъ’ опять передъ нами чисто-русскій деревенскій пейзажъ:
‘Какъ утро здсь прекрасно!
Въ тиши полей, сквозь тайну снь дубравъ,
Какъ юный день сіяетъ гордо, ясно!
Свтлеть все, другъ друга перегнавъ,
Журчатъ ручьи, блестятъ луга безмолвны:
Еще роса подъ свжей муравой,
Златыхъ озеръ недвижно дремлютъ волны…

Значеніе пушкинскихъ эпиграммъ. Политическія стихотворенія. ‘Къ Чаадаеву’.

Еще въ лице Пушкинъ сталъ сочинять эпиграммы на различныя событія и дятелей лицейской жизни. По окончаніи лицея эти эпиграммы юноши-поэта пріобртаютъ боле серьезный характеръ,— ими онъ разитъ теперь не только личныхъ своихъ враговъ,— но и принципіальныхъ противниковъ его литературнаго и политическаго либерализма: поражая противниковъ ‘Арзамаса’ и враговъ Карамзина, онъ такъ же дерзко нападаетъ на тогдашнихъ вожаковъ русской государственной жизни — Аракчеева, Фотія, Голицына. Значеніе этихъ смлыхъ и злыхъ стишковъ громадно,— они были врнымъ отраженіемъ того недовольства политикой императора Александра, которое созрвало въ сознаніи либеральной части русскаго общества. Но, кром этихъ стихотворныхъ ‘проказъ’, написалъ Пушкинъ въ это время и три серьезныя политическія стихотворенія: ‘Къ Чаадаеву’, ‘Деревня’ и ‘Вольность’. Вс они сложились, очевидно, подъ живымъ впечатлніемъ чьихъ-то горячихъ искреннихъ рчей, случайнымъ слушателемъ которыхъ удалось быть Пушкину. Отзывчивый, какъ всегда, Пушкинъ, въ минуты подъема, настраивалъ свою ‘изнженную’, шаловливую лиру на возвышенный ладъ, и тогда мечты о конституціи, объ освобожденіи крестьянъ,— мечты, модныя въ русскомъ обществ, находили y него прекрасное воплощеніе въ прочувствованныхъ стихахъ:
Товарищъ! врь, взойдетъ она,
Заря плнительнаго счастья,
Россія вспрянетъ ото сна!..

‘Деревня’.

Въ стихотвореніи ‘Деревня’ поэтъ тоскуетъ при вид ‘губительнаго позора, невжества русской деревни’, его возмущаютъ картины ‘барства дикаго’ и ‘тощаго рабства’. Кончается это стихотвореніе прекраснымъ вопросомъ:
‘Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный,
И рабство, падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы
Взойдетъ-ли, наконецъ, прекрасная заря?

‘Вольность’.

И шутливыя, и серьезныя политическія стихотворенія Пушкина ходили по рукамъ, переписывались, заучивались наизусть. Такая популярность указываетъ, что творчество поэта было врнымъ ‘эхомъ’ тогдашней повышенной политической жизни. Съ нимъ пришлось считаться петербургскимъ властямъ, и ода ‘Вольность’ (сочинена въ періодъ отъ 1817 до 1819 г.) послужила предлогомъ для высылки поэта изъ столицы.

‘Чернь’.

Но если реалистическіе и политическіе мотивы очень замтны въ творчеств Пушкина, — не они характерны для этой эпохи. Онъ, по преимуществу, остается еще ‘эпикурейцемъ’. ‘Черни презирай ревнивое роптанье’ — поучаетъ онъ въ одномъ стихотвореніи, понимая подъ чернью всхъ ‘благоразумныхъ’ людей, которые не понимали его эпикуреизма. Такой-же ‘чернью’ былъ для него и ‘высшій свтъ’, весь окованный ‘приличіями’. По-видимому, готовъ онъ къ ‘черни’ отнести и литературныхъ ‘старовровъ’, — слишкомъ строгихъ Аристарховъ-псевдоклассиковъ.
Такимъ образомъ, уже въ этотъ первый періодъ опредлилось въ Пушкин стремленіе къ независимости чувствъ и мысли,— ‘чернью’, въ его глазахъ, была всякая среда, которая дерзала накладывать свое ‘veto’ на свободное пользованіе всми благами свободной жизни.

‘Русланъ и Людмила’.

Преобладающими настроеніями лицейскаго періода проникнуто первое крупное произведеніе Пушкина: ‘Русланъ и Людмила’ (начато въ 1817 году, окончено въ 1819 году).

Литературная исторія поэмы. ‘Народничество’ въ поэзіи XVIII в.

По типу своему, это произведеніе принадлежитъ къ тмъ поэмамъ и романамъ конца XVIII-го и начала ХІХ-го вка, въ которыхъ ясно сказалось тяготніе къ творчеству въ ‘народническомъ’ дух. Для полнаго осуществленія его — нужно было только понять народъ. Эго сдлалъ Пушкинъ, но гораздо поздне, въ періодъ жизни въ сел Михайловскомъ. Теперь-же онъ стоялъ такъ же далеко отъ пониманія народа, как Чулковъ, Поповъ, Карамзинъ и др. (см. II ч. моей ‘Исторіи русской словесности’ стр. 293—298). Поэтому вс эти первыя ‘народническія произведенія’ отразили на себ вліянія псевдоклассицизма и сентиментализма,— въ такой же мр зависли они и отъ волшебно-рыцарскихъ романовъ, истинная-же ‘народность’ русская очень слабо выразилась въ этихъ произведеніяхъ. Тмъ не мене въ тяготніи къ народному, въ интерес къ родному творчеству — великій смыслъ ‘народническаго’ направленія. ‘Русланъ и Людмила’ сложился цликомъ подъ вліяніемъ творчества этихъ писателей.
Такимъ образомъ, Пушкинъ былъ неправъ, называя содержаніе своей поэмы ‘длами давно минувшихъ дней’, ‘преданьями старины глубокой’. Такъ опредляя свое произведеніе, онъ стоялъ на той обычной точк зрнія, которая не только въ народныхъ былинахъ, но и въ романахъ Чулкова видла поэтическія воспомиванія о дйствительныхъ фактахъ русскаго прошлаго.
Мы видли уже, что волшебно-рыцарскіе романы Чулкова и Попова и др. тсно примыкаютъ къ поэмамъ Аріосто, Боярдо, къ романамъ-пародіямъ Виланда (‘Оберонъ’) и пр., съ тмъ только отличіемъ, что въ русскія подражанія вставлены имена русскихъ богатырей,— имена, взятыя изъ былинъ, a иногда и вымышленныя.

Построеніе волшебно-рыцарскихъ романовъ, иностранныхъ и русскихъ.

Какъ вс волшебно-рыцарскіе романы и поэмы (‘Амадисы’, ‘Пальмерины’, ‘Влюбленный Роландъ’, ‘Неистовый Роландъ’), такъ и романы Чулкова и Попова построены на шаблонныхъ схемахъ: рыцари разыскиваютъ красавицъ, потащенныхъ чародемъ, или какимъ-нибудь насильникомъ. Для освобожденія красавицы нужно преодолть рядъ трудностей, испытаній, надо вооружиться особыми ‘талисманами’, ‘волшебными мечами’, ‘копьями’ и пр. Подвигъ, конечно, удается — чародй оказывается побжденнымъ, и благодарная красавица награждаетъ своею любовью избавителя-рыцаря. Здсь и добрые чароди, помогающіе герою совтомъ, или дломъ, здсь и волшебные замки, съ очарованными красавицами, и соблазны, и ужасы…

Построеніе поэмы Пушкина. Пародіи на волш.-рыц. романы. Поэма Пушкина — пародія. Достоинство поэмы.

Совершенно такъ же построена поэма Пушкина,— сравнительно съ романами Чулкова и Попова, въ ней нтъ ни одного новаго мотива, но зато она граціозна, удивительно свжа, вся пропитана тонкимъ остроуміемъ, блещетъ яркостью красокъ и легкой примсью изящнаго эпикуреизма, который такъ характеренъ для многихъ пушкинскихъ произведеній лицейскаго періода. Рыцарскіе авантюрные мотивы, которые y многихъ писателей разрабатывались серьезно, въ поэм Пушкина разработаны шутливо: скептицизмъ ХVIII-го вка, вліянія Вольтера, Виланда, Гамильтона, Ла-Фонтена внесли въ юношескую поэму Пушкина эту своеобразную окраску, сближающую поэму Пушкина съ ‘пародіями’ на рыцарскіе романы. Такимъ образомъ, это ироническое отношеніе автора къ содержанію своего произведенія и, въ то же время, полное неумніе разобраться, что въ сказочныхъ мотивахъ народнаго происхожденія, что книжнаго,— помшали первому произведенію Пушкина сдлаться ‘народнымъ’. Къ достоинствамъ поэмы надо отнести прекрасную форму этого произведенія, легкій, игривый стиль, бодрое, задорное настроеніе, которое пронизываетъ всю поэму, ярко и полно отразившую на себ идеалы и настроенія лицейскаго періода.

Отношеніе русскаго общества къ поэм.

Поэма была принята русской публикой восторженно — ясное доказательство того, что она пришлась по плечу русскому обществу,— въ ней видли старое, извстное, но сказанное на новый ладъ, возведенное въ дйствительную красоту.

а) Сочувственные отзывы о ней. b) Отрицательные.

Впрочемъ, критика русская раздлилась на два лагеря — одни восхваляли поэму, другіе ее осуждали. Жуковскій, посл прочтенія поэмы, подарилъ Пушкину свой портретъ, съ надписью: ‘побдителю-ученику отъ побжденнаго учителя’. Другой ‘арзамасецъ’ Воейковъ написалъ длинный разборъ поэмы, въ которомъ ее превознесъ, какъ произведеніе, въ ‘романтическомъ’ дух написанное, онъ нашелъ въ поэм и нравственную цль, которая достигнута поэтомъ, такъ какъ злодйство оказалось наказаннымъ, а добродтель торжествующей… Но Воейковъ не удержался и отъ упрековъ,— онъ нашелъ, что поэтъ недостаточно цломудренъ: ‘онъ любитъ проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, употреблять эпитеты: ‘нагіе’, ‘полунагіе’, говоря даже о холмахъ и сабляхъ — напр.: ‘холмы нагіе’, ‘сабли нагія’, онъ безпрестанно томится какими-то желаніями, сладостными мечтами и пр.’ Такъ наивно судилъ о поэм Пушкина ея поклонникъ: онъ увидалъ въ ней ‘романтизмъ’, котораго тамъ не было,— ‘нравоучительность’, которая отсутствовала, и безнравственность тамъ, гд была только игра молодой фантазіи. Еще курьезне отзывы о поэм ея противниковъ. Одинъ изъ нихъ хулилъ поэму съ точки зрнія псевдоклассицизма, попутно онъ высказывается и о народныхъ сказкахъ, ихъ онъ называетъ ‘плоскими шутками старины’, несмшными, и незабавными, а отвратительными по своей грубости. Поэтому и поэма Пушкина показалась ему произведеніемъ вульгарнымъ, недостойнымъ печати. Онъ восклицаетъ: ‘позвольте спросить: если бы въ Московское Благородное Собраніе какъ-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможнымъ) гость съ бородою, въ армяк, въ лаптяхъ и закричалъ бы зычнымъ голосомъ: ‘здорово, ребята!’ — неужели бы стали такимъ проказникомъ любоваться!’. Такимъ же ‘неприличіемъ’ показался ему литературный дебютъ Пушкина.

Въ чемъ ‘новизна’ поэмы?

Очень важно, что для стариковъ-псевдоклассиковъ поэма Пушкина показалась ‘проказникомъ’,— это и было ‘новое слово’, внесенное Пушкинымъ, за это превознесли его друзья-арзамасцы, за это на него напали старики. Вся сотканная изъ старыхъ поэтическихъ формулъ, поэма Пушкина была нова своимъ свободнымъ отношеніемъ къ литературнымъ традиціямъ, она не была романтическимъ произведеніемъ {Фантастика поэмы не та, съ которой явился романтизмъ. Романтизмъ относится къ своимъ чудесамъ съ ‘врой’ (ср. сочиненія Жуковскаго),— между тмъ, у Пушкина отношеніе къ фантастик то, что мы встрчаемъ въ волшебныхъ сказкахъ ХIII-го вка — скептическое, ироническое.}, но она была ‘вызовомъ’ творчеству ‘старому’, связанному правилами, подчиненному морали,— тусклому и однообразному… Тотъ фактъ, что около этого юнаго произведенія въ русской критик разгорлаь ожестченная полемика, доказываетъ всю важность поэмы.

b) Пушкинъ на юг. Психологическія основаніа ‘міровой тоски’ у Пушкина.

b) Пушкинъ на юг (періодъ міровой скорби). Пушкинъ на юг подчинился вліянію поэзіи ‘міровой скорби’. Обстоятельства его жизни сложились такъ, что для пессимизма почва была хорошая. Неожиданно попавъ въ опалу, онъ, беззаботный и безмятежный эпикуреецъ, увидалъ оборотную сторону жизни,— непрочность своего положенія, полную зависимость отъ властей, онъ убдился, что многіе ‘друзья’ отшатнулись отъ него, опальнаго поэта, увидалъ, что героини его легкихъ пснопній скоро забыли его… Все это были слишкомъ сильные удары для доврчиваго юноши, и разочарованіе въ людяхъ надвинулось на него. Знавалъ онъ и раньше приступы тоски, но тогда она лишь легкой тнью проносилась надъ его эпикурействомъ,— теперь она, правда, ненадолго, сдлалась господствующимъ настроеніемъ, опредлившимъ типичныя черты его творчества на юг.

Историческія и литературныя основанія ‘міровой тоски’. ‘Рене’ Шатобріана.

‘Міровая скорбь’ коренится еще въ середин ХVIII-го вка. Вкъ французской философіи былъ эпохой блестящей, самодовольной цивилизаціи,— эпохой холодной и умной, по своимъ убжденіямъ, впрочемъ, не всегда глубокимъ и потому шаткимъ. Въ вожакахъ эпохи было мало любви и страсти,— ‘много логики’. Этотъ вкъ, додумавшійся до безпросвтнаго матеріализма, человка представившій, какъ машину (‘L’homme machine’), умудрился не только на всю жизнь человка, всего государства, но и на жизнь міра смотрть такъ же просто и близоруко. Руссо, во имя забытаго ‘чувства’, выразилъ свой протестъ, — онъ обрушился на эту холодную, разсудочную культуру,— онъ призналъ, что цивилизація длаетъ людей ‘несчастными’… Это признаніе и было зерномъ, изъ котораго развернулась европейская ‘міровая скорбь’. На первыхъ порахъ ученики Руссо попытались бороться съ разсудочностью вка, съ ложью и односторонностью цивилизаціи — во имя идеаловъ правды, простоты и любви. Въ Германіи эти сторонники Руссо создали настроеніе ‘Sturm und Drang’a’, во Франціи — ту революцію, которая должна была перестроить всю жизнь на началахъ любви, на проведеніи въ жизнь идеаловъ ‘равенства’, ‘братства’ и ‘свободы’. Въ Германіи это увлеченіе протестомъ, увлеченіе своей ‘свободной личностью’, привело къ Вертеру, разочарованному юнош, который кончаетъ свои дни самоубійствомъ. На земл ему нтъ мста — или онъ долженъ смириться, какъ смирились Гете, Шиллеръ и другіе. Во Франціи разочарованіе выразилось еще сильне,— революція показала, что апостолы прекрасныхъ словъ: ‘свобода’, ‘равенство’ и ‘братство’ часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свирпыми… Революція разбудила въ обществ вс темныя силы, и недавній гражданинъ-идеалистъ предсталъ звремъ. И вотъ, насколько прежде была безгранична въ людяхъ вра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично ихъ отчаянье. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавидть, отъ любви перешелъ къ вражд, къ холодному индифферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни… Его скорбь объ этомъ мір дошла до крайнихъ предловъ,— она превратила его въ скептика и мизантропа. И революція, и имперія Наполеона одинаково вели къ этому антиобщественному настроенію. ‘Рене’ Шатобріана, этотъ разочарованный эгоистъ, бросающій родину и уходящій отъ людей въ лса и степи Америки — лучшій представитель этого настроенія.

Поэзія Байрона.

Поэзія Байрона была вовымъ словомъ ‘міровой скорби’. Если его предшественники-‘скорбники’ ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра,— то Байронъ выступилъ съ ‘протестомъ’, съ ‘вызовомъ’… Апостолъ ‘свободы’, защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, слдовательно, человкъ гуманный — онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи — тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ человчеству, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ ‘эгоиста’, на нашихъ глазахъ, выростаетъ ‘эготистъ’, т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества,— это — титанъ-‘сверхчеловкъ’, стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, ‘байронизмъ’,— изъ всхъ видовъ ‘міровой скорби’ является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ ‘разочарованія’ въ жизни, въ людяхъ, въ культур, изъ ‘протеста’, который выразился въ проповди ‘свободы’, и, наконецъ, изъ ‘культа личности’, переходящаго въ крайній ‘эготизмъ’.

Пушкинъ и Шатобріанъ. Пушкинъ и Байронъ. ‘Погасло дневное свтило’ и ‘Пснь Чайльдъ-Гарольда’.

Съ поэзіей ‘міровой скорби’ Пушкинъ познакомился еще въ Петербург: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно извстенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчеств срыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ имлъ основанія разочароваться, оставалась въ сердц пустота,— лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя добровольнымъ изгнанникомъ, подобно Рене, по своей вол покинувшимъ прежнюю жизнь. Какъ разъ въ это время подошло увлеченіе Байрономъ,— этимъ геніальнымъ ученикомъ Шатобріана. Гордая муза англійскаго скорбника, полная презрнія, даже вражды къ человчеству, нашла отзвукъ въ впечатлительной душ поэта, онъ зналъ уже раньше первые приступы этого ‘презрнія’ къ ‘черни’ — теперь, когда судьба оторвала его отъ толпы, когда онъ былъ далекъ отъ нея, отъ ея вліяній,— онъ тмъ сильне могъ ощутить это ‘презрніе’ къ людямъ, къ ихъ культурной жизни, къ чувствамъ ‘минутной дружбы’ и ‘минутной любви’… Спокойная жизнь въ радушной семь Раевскихъ, живыя впечатлнія Кавказа и Крыма, пестрота кишиневскихъ и одесскихъ впечатлній ослабили остроту этого разочарованія, спасли сердце Пушкина отъ байроновскаго озлобленія, отъ его безпощадной жесткости. Впрочемъ, и сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновскаго склада — онъ могъ лишь ‘байронствовать’, но не могь перевоплотиться въ Байрона. Даже тогда, когда онъ самъ считалъ себя послдователемъ Байрона, онъ, на самомъ дл, шелъ за Шатобріаномъ и его ‘Рене’. Стоитъ сравнить элегію Пушкина ‘Погасло дневное свтило’, которую онъ самъ назвалъ ‘подражаніемъ Байрону’, съ прообразомъ ея, — ‘прощальной псней’ Чайльдъ-Гарольда,— и мы сразу увидимъ, какъ далекъ былъ Пушкинъ отъ Байрона, даже въ разгаръ его увлеченія англійскимъ поэтомъ.
Произведеніе Пушкина проникнуто чувствомъ тихой грусти: прощаясь съ родиной, онъ весь во власти ‘воспоминаній прошлаго’, вокругъ него летаютъ мечты, въ глазахъ его ‘родились слезы вновь’, онъ жалуется, что ‘отцвла его младость’, и покидаетъ онъ родину съ ‘глубокими ранами любви’. Не такъ прощается со своею родиной герой Байрона,— онъ прерываетъ все съ прошлымъ, воспоминаньямъ онъ не даетъ воли надъ собой, онъ не жалетъ о дняхъ счастья въ родной сторон, ему не о комъ ‘сронить ни единой слезы’,— ‘смясь’, онъ покидалъ свой край родной… Это смхъ недобрый, жесткій — и тяжело длается отъ него на душ. Только маленькій пажикъ Чайльдъ-Гарольда, съ его искреннимъ плачемъ, смягчаетъ это холодное прощаніе. И, право, нашъ Пушкинъ ближе по духу къ этому пажику, чмъ къ его господину— Чайльдъ-Гарольду-Байрову.

‘Кавказскій плнникъ’ и ‘байронизмъ’ этой поэмы.

Въ 1821 году, окончилъ Пушкинъ поэму: ‘Кавказскій плнникъ’.
Это произведеніе тсно связано съ жизнью Пушкина. И опять-таки въ этомъ произведеніи специфически-байроновскаго очень немного: нтъ тутъ ничего ‘мрачнаго, богатырскаго, сильнаго’ {Такими словами Пушкинъ въ одномъ письм определилъ сущность байронизма.} — нтъ и слда энергіи байроновскихъ героевъ: никогда Байронъ и его герои ‘подъ бурей’ не поникали ‘томною главой’ — бури дйствовали на нихъ возбуждающе. Между тмъ, въ словахъ ‘посвященія’ къ ‘Кавказскому плннику’: ‘Когда я погибалъ безвинный, безотрадный’ — слышится жалоба, чуждая байроновской поэзіи…
Дале говорится о желанномъ успокоеніи на лон дружбы:
‘… другъ друга мы любили
И бури надо мной свирпость утомили—
Я въ мирной пристани боговъ благословилъ.
Байронъ, въ періодъ расцвта своего творчества, никогда бы не благословилъ ‘мирной пристани’,— онъ былъ, по собственному признанію, ‘врагомъ покоя’: онъ жаждалъ борьбы, гоненія судьбы ему были нужны, такъ какъ они воспламеняли его энергію.

Характеристика героя.

Все поведеніе пушкинскаго героя, съ начала его прибытія на Кавказъ до бгства, оттуда подтверждаетъ его признаніе, что онъ ‘вянетъ жертвою страстей’, ‘безъ упованья, безъ желаній’. Онъ живетъ прошлымъ,— слушая черкешенку.
‘Онъ забывался: въ немъ тснились
Воспоминанья прошлыхъ дней.
‘Слезы’ катятся изъ его глазъ, такъ какъ на родин осталось то существо, въ которое онъ былъ безнадежно влюбленъ. Отъ этой неудачной любви онъ ‘гаснетъ, какъ пламень дымный’. Онъ хочетъ умереть ‘забытымъ, одинокимъ’, ‘съ воспоминаніями, грустью и слезами’. Итакъ, герой Пушкина — юноша, только ‘напустившій’ на себя холодъ душевный, но на дл сохранившій и теплыя чувства, и надежды — онъ связанъ съ прошлымъ, ‘грусть’, ‘слезы’, ‘мечты’ — все это знакомо ему, покоя они жаждетъ, a борьбы страшится

Автобіографическое значеніе поэмы.

Стоитъ сравнить этотъ образъ съ тмъ, который вырисовывается изъ элегій: ‘Погасло дневное свтило’, ‘Я пережилъ своя желанья — и мы убдимся, что герой поэмы — отраженіе личности самого поэта, котораго своимъ срымъ крыломъ коснулась ‘міровая скорбь’. Это — юноша, покинутый втренными друзьями шумной юности,— юноша, еще привязанный къ воспоминаніямъ прошлаго, потому тоскующій,— юноша, y котораго мягкое сердце, но мало энергіи, который легко изнемогаетъ въ борьб, но легко и ободряется.

‘Байронизмъ’ въ чертахъ героя.

Итакъ, въ образ героя нтъ ничего схожаго съ героями Байрона. Если есть въ немъ черты байронизма, то они лишь искусственно привязаны къ его облику. ‘Грозное страданіе’, ‘бурная жизнь’, т. е. т ‘богатырскія’, сильныя черты, которыя казались Пушкину характерными для поэзіи Байрона, — совсмъ не вяжутся съ образомъ плнника. Такимъ же неудачнымъ наслоеніемъ ‘байронизма’ въ поэм оказалась любовь къ ‘свобод’… Съ призракомъ свободы (и чтобы позабыть неудачную любовь?) онъ детъ на Кавказъ… Зачмъ? Чтобы убивать горцевъ? Но при чемъ же тогда ‘призракъ свободы’? Или герой Пушкина хотлъ ‘опроститься’, жить съ горцами и длить съ этими ‘свободными’ сынами ихъ радости и печали? но тогда зачмъ же бжать отъ нихъ? и куда бжать?
‘Гордое, одинокое страданіе’ — тоже черта байроническая,— черта, которую мы находимъ и y пушкинскаго героя,—
Таилъ въ молчаньи онъ глубокомъ
Движенья сердца своего
И на чел его высокомъ
Не измнялось ничего.
Но и эта черта недолго удержалась за нимъ: y него, оказывается, и слезы градомъ льются, въ порыв восторга онъ даже ‘вопитъ’… Такимъ образомъ, глубокаго вліянія Байронъ не имлъ на созданіе героя ‘Кавказскаго Плнника’. Слдовательно, если Пушкинъ и увлекался въ это время произведеніями британскаго поэта, то увлеченіе это его не поработило,— онъ оставался самимъ собою, чуждымъ байроновской энергіи, далекимъ отъ гордости и титаническаго ‘эготизма’.

Вліяніе ‘Рене’.

Гораздо ближе и герои Пушвина, и самъ онъ подходятъ къ Шатобріану. Этого французскаго писателя Пушкинъ зналъ еще до Байрона, и помнитъ его тогда, когда давно уже пересталъ говорить о Байрон: въ 1837 г. Шатобріана онъ называетъ ‘первымъ изъ современныхъ писателей, учителемъ всего пишущаго поколнія’. Герой Шатобріана — совершенный ‘Кавказскій Плнникъ’: онъ не возмущается, не ненавидитъ, не мститъ,— онъ жалуется, тоскуетъ, такъ какъ онъ — жертва, a не боецъ. Глубокая меланхолія,— вотъ, чувство, которымъ онъ живетъ. Онъ — юноиа ‘sans force et sans vertu’, бросившій родину вслдствіе несчастной любви, среди цивилизованныхъ людей ему мало мста съ его безмрнымъ эгоизмомъ. Рене бжитъ къ дикарямъ, но тоска, грусть слдуютъ за нимъ по пятамъ, теплая, самоотверженная любовь дикарки не вытсняетъ изъ его сердца думъ о той женщин, которая осталась на родин.

Героини поэмы Пушкина и повстей Шатобріана.

Героини обихъ повстей Шатобріана (‘Rne’, ‘Atala’) напоминаютъ черкешенку изъ ‘Кавказскаго Плнника’: Atala, влюбленная въ плнника, появляется къ нему ночью, и съ тхъ поръ постоянно ходитъ тайкомъ къ юнош и ведетъ съ нимъ долгія бесды о любви. Потомъ она освобождаетъ его изъ плна и умираетъ въ борьб съ своею любовью. Другая героиня Celuta, отдавшая всю жизнь Рене, услышала отъ него признаніе, что сердце его занято думой о другой женщин, Celuta, потерявъ Рене, бросается въ рку.

Пушкинъ, Шатобріанъ и Байронъ.

Такимъ образомъ, говоря о настроеніяхъ ‘міровой скорби’, которыя овладли творчествомъ Пушкина, мы должны признать, что онъ одинаково увлекался и Шатобріаномъ, и Байрономъ, хотя вліяніе перваго было боле сильнымъ, органическимъ, такъ какъ коренилось въ свойствахъ души самого Пушкина.

Отношеніе Пушкина къ поэм.

Самъ Пушкинъ очень строго отнесся къ своей поэм вскор посл ея окончанія. Онъ говоритъ въ одномъ письм, что въ поэм пытался создать ‘характерный типъ’ своего времени. ‘Я въ немъ хотлъ изобразить это равнодушіе къ жизни и къ ея наслажденіямъ, эту преждевременную старость души, которыя сдлались отличительными чертами молодежи 19-го вка’ {Элегія: ‘Я пережилъ свои желанія’, написанная черезъ два дня посл окончанія ‘Кавказскаго плнника’, прекрасно рисуетъ это настроеніе.}, но онъ признавалъ, что нарисовать ‘характеръ’ ему не удалось. Тмъ не мене, по его словамъ, онъ любилъ свою поэму, такъ какъ въ ней были ‘стихи его сердца’.

Отношеніе критики.

Критика не была такъ разборчива, какъ самъ авторъ. Если недостатки характера героя были замчены нкоторыми критиками, то они превознесли умніе поэта рисовать картины кавказской природы,— этотъ couleur locale, который въ этомъ произведеніи былъ введенъ, какъ художественный пріемъ…
Крои того, критика совершенно справедливо оцнила большую содержательность этого произведнія, большую идейность, сравнительно съ ‘Русланомъ и Людмилой’. Здсь была усмотрна попытка психолога разобраться въ душ ‘героя времени’. Здсь были и настроенія боле глубокія: ‘трогательное уныніе, боле чувства, боле силы, боле возвышенной поэзіи’ — какъ выразился одинъ критикъ.

Критика о вліяніи Байрона.

Единодушнымъ хоромъ критика современниковъ признала, что на поэм сказалось вліяніе Байрона: кн. Вяземскій указалъ на Чайльдъ-Гарольда, какъ на образецъ пушкинской поэмы. Характеры пушкинскихъ героевъ показались русскимъ критикамъ ‘чужеземцами-эмигрантами, переселившимися изъ байронова міра’. На разные лады повторяетъ русская критика свои мннія о ‘байронизм’ Пушкина, и еще въ 40-ыхъ годахъ Н. Полевой утверждалъ, что ‘Байронъ возобладалъ совершенно поэтическою душою Пушкина, и это владычество на много времени лишило нашего поэта собственныхъ его вдохновеній’. ‘Кавказскій Плнникъ, по его мннію, былъ ршительнымъ сколкомъ съ того лица, которое въ исполинскихъ чертахъ, грознымъ привидніемъ пролетло въ поэзіи Байрона’. Эти категорическія утвержденія упрочили въ исторіи русской литературы ходячее мнніе о ‘байронизм’ Пушкина.
Тщетно нкоторые критики указывали на несходство Пушкина и Байрона, на самостоятельность русскаго генія (Булгаринъ, Фарнгагенъ-фонъ-Энзе, Надеждинъ, Блинскій, Чернышевскій, Катковъ, Добролюбовъ), мнніе о полной подчиненности Пушкина Байрону,— мнніе, неврное вслдствіе своей односторонности, дожило до нашихъ дней.

Исторія созданія героя этой поэмы.

Образъ ‘Кавказскаго Плнника’ складывался y Пушкина, очевидно, тогда, когда онъ еще халъ на югъ ‘въ ссылку’, Кавказъ, куда онъ пріхалъ съ Раевскими, подсказалъ для его картины фонъ, знакомство съ Байрономъ (въ семь Раевскихъ) наложило на готовый образъ нсколько неврныхъ, чуждыхъ ему, чертъ. Когда поэма была написана, настроенія Пушкина уже далеко разошлись съ нею: оттого она ему не нравилась, какъ только была окончена.

‘Бахчисарайскій Фонтанъ’.

Подъ впечатлніемъ Крыма, его природы и преданій, нашсалъ Пушкинъ вторую свою поэму: ‘Бахчисарайскій Фонтанъ’.

Вліяніе Байрона. Герой поэмы.

Въ этой поэм вліяніе Байрона сказалось въ попытк заимствовать y англійскаго писателя манеру изображать южную природу, восточную жизнь,— словомъ, couleur locale и couleur thnografique. ‘Слогъ восточный, пишетъ Пушкинъ, былъ для меня образцомъ, сколько возможно намъ, благоразумнымъ, холоднымъ европейцамъ. Европеецъ и въ употребленіи восточной роскоши долженъ сохранять вкусъ и взоръ европейца. Вотъ почему Байронъ такъ прелестенъ въ ‘Гяур’ и въ ‘Абидосской невст’. ‘Бахчисарайскій фонтанъ’, говоритъ Пушкинъ, отзывается чтеніемъ Байрона, отъ котораго я съ ума сходил’. Дальше этихъ воздйствій на манеру письма вліянія Байрона не простирались,— ни одинъ изъ героевъ этой поэмы не можетъ быть отнесенъ къ ‘байроническимъ’, ни одинъ не отличается даже чертами ‘Кавказскаго Плнника’. Впрочемъ, современники поэта умудрились увидть черты байронизма въ образ Хана-Гирея, который посл смерти Маріи и казни Заремы, сдлался мрачнымъ, и въ то же время, разочарованнымъ и тоскующимъ… Когда ему приходилось ‘въ буряхъ боевыхъ’ носиться по бранному полю ‘мрачнымъ’ и ‘кровожаднымъ’, иногда ‘безотрадный пламень’, вспыхивалъ въ его сердц и длалъ его вдругъ безсильнымъ,— сабля, поднятая въ пылу битвы, оставалась тогда неподвижной, и могучій Гирей длался слабе ребенка. Только упорное желаніе связать Пушкина съ Байрономъ могло находить эту поэму ‘байронической’ по духу.

Отношеніе критики.

Критика съ восторгомъ привтствовала это произведеніе Пушкина,— вс были поражены удивительной картинностью произведенія, ея гармоническимъ стихомъ. Герои поэмы, Гирей и Зарема, показались нкоторымъ критикамъ до того близкими къ героямъ Байрона, что одинъ критикъ утверждалъ, будто ‘Ханъ-Гирей составленъ по героямъ Байрона настолько чувствительно’, что ‘самыя движенія Гирея, самыя положенія подражательны’. Гораздо справедливе были другія указанія на то, что въ этой поэм только въ ‘манер письма’ Пушкинъ слдовалъ за англійскимъ писателемъ.

Предисловіе кн. Вяземскаго.

Гораздо больше нареканій въ русской критик вызвало предисловіе къ пушкинской поэм, написанное кн. Вяземскимъ и представляющее собою защиту романтизма противъ нападенія классиковъ. Защита была не изъ сильныхъ, такъ какъ самъ Вяземскій не понималъ еще сущности ‘романтизма’. Но онъ довольно врно указалъ недостатки старой школы письма. Во всякомъ случа, важно, что, начиная съ этого произведенія, Пушкинъ, такъ сказать, ‘оффиціально’, признанъ былъ ‘романтикомъ’.

Романтизмъ этой поэзіи.

Это боле широкое и расплывчатое наименованіе врне подходитъ къ его поэм, чмъ ‘байронизмъ’.

‘Братья-разбойники’.

Въ такой же мр, не ‘байроническимъ’, a ‘романтическимъ’ произведеніемъ можетъ быть названа третья поэма его: ‘Братья-разбойники’. Примыкая своимъ сюжетомъ къ ‘Шильонскому узнику’ Байрона (два брата заключены въ тюрьм, болзнь и смерть младшаго на глазахъ y старшаго), произведеніе это, въ чертахъ героевъ, не иметъ ничего специфически-байроническаго. Какъ и въ Ханъ-Гире, такъ и въ разбойникахъ, герояхъ этой третьей поэмы,— изображены личности крупныя, сильныя въ ‘романтическомъ вкус’,— но ‘міровой скорби’ нтъ въ ихъ настроеніяхъ.

Сравненіе этихъ поэмъ cъ ‘Русланомъ и Людмилой’.

Вс эти поэмы, сравнительно съ ‘Русланомъ и Людмилой’, представляютъ явленія, боле сложныя, въ литературномъ отношеніи. Въ первой поэм Пушкина нтъ ни разработки ‘характеровъ’ героя, нтъ драматизма, нтъ картинъ природы. Все это появляется лишь въ указанныхъ трехъ произведеніяхъ. ‘Кавказскій плнникъ’ еще относится къ субъективному творчеству, такъ какъ Пушкинъ свои настроенія изобразилъ въ своемъ геро, остальныя поэмы ‘объективны’ по манер письма, при чемъ особой драматичностью отличается ‘Бахчисарайскій Фонтанъ’,— сцена появленія Заремы въ комнат Маріи принадлежитъ къ первымъ удачнымъ опытамъ Пушкина въ драматическомъ род. Вмсто пустой, шаловливой сказки (‘Русланъ и Людмила’) получились первые психологическіе очерки, указывающіе на быстрый ростъ художественныхъ интересовъ Пушкина.

Лирическое творчество на юг. ‘Чаадаеву’.

Лирическое творчество Пушкина, за время пребыванія его на юг, отличается разнообразіемъ и пестротой. Кром указанныхъ (‘Погасло дневное свтило’, ‘Я пережилъ свои желанія’, прологъ къ ‘Кавказскому Плннику’), въ другихъ стихотвореніяхъ мы не найдемъ слдовъ ‘міровой тоски’,— напротивъ, нкоторые изъ нихъ свидтельствуютъ о душевномъ спокойствіи поэта, — такъ, въ стихотвореніи ‘Чаадаеву’ поэтъ прямо говоритъ, что въ его—
‘…сердц, бурями смиренномъ
Тепрь и лнь, и тишина.

‘Къ Чаадаеву’.

Оставивъ шумъ и суету культурной жизни, онъ теперь узналъ ‘и трудъ, и вдохновенье’. Въ другомъ посланіи къ ‘Чаадаеву’, противорча предисловію къ ‘Кавказскому Плннику’, онъ говоритъ:
‘Оставя шумный кругъ безумцевъ молодыхъ,
Въ изгнаніи моемъ я не жаллъ о нихъ.
Для сердца новую вкушаю тишину,—
Въ уединеніи мой своенравный геній
Позналъ и тихій трудъ, и жажду размышленій…
Музы, ‘богини мира’, явились теперь къ нему. Либеральныя настроенія его отразились въ немногихъ произведеніяхъ {‘Кинжалъ’, ‘Отрывокъ’.}. Много стихотвореній посвящено Крыму и его природ {‘Нереида’, ‘Рдетъ облаковъ летучая гряда», ‘Бахчисарайскому Фонтану’, ‘Желаніе’, ‘Въ Юрвуф бдный мусульманъ’, ‘Таврида’.}, немало было написано имъ стихотвореній, отражающихъ его тогдашнія сердечныя увлеченія {‘Мой другъ, забыты мной’, ‘Элегія’ (‘Простишь-ли мн’, ‘Ненастный день потухъ’, ‘Ночь’).}.

‘Наполеонъ’ въ лирик этого періода, вліяніе Байрона (эготизмъ).

Любопытны стихотворенія этой эпохи, посвященныя Наполеону {‘Наполеонъ’, ‘Къ морю’.}. Еще недавно французскій императоръ казался Пушкину только ‘преступникомъ’ — теперь, подъ вліяніемъ Байрона, онъ, въ сознаніи Пушкина, выросъ до размровъ ‘титана’. Такимъ образомъ, прежде ‘поэзія міровой скорби’ понята была Пушкинымъ только со стороны разочарованія, унынія — въ результат, получился герой ‘Кавказскаго Плнника’. Теперь эта поэзія повернулась къ Пушкину другой своей стороной — гордымъ сознаніемъ ‘личности’ (‘эготизмъ’). Отсюда, изъ этого сознанія, вылилось нсколько стихотвореній, въ которыхъ чувствуется, что поэть ставитъ себя выше пошлой и мелочной толпы.
Особнякомъ стоятъ среди произведеній этой поры: ‘Псня о Вщемъ Олег’ и ‘Демонъ’.

‘Псня о Вщемъ Олег’.

Первое произведеніе, одно изъ лучшихъ произведеній Пушкина, по содержанію и по форм, является подражаніемъ ‘дум’ Рылева: ‘Олегъ Вщій’, — стихотворенія, написаннаго раньше пушкинскаго и Пушкину извстнаго. Произведеніе Пушкина, въ ряду другихъ, совершенно одиноко по содержанію и по настроенію,— ясное доказательство того, что созданіе его не было результатомъ продолжительныхъ настроеній, или интересовъ, a было ‘случайнымъ’ произведеніемъ, написаннымъ подъ впечатлніемъ нечаянно-блеснувшей идеи.

‘Демонъ’, литературное и автобиографическое значеніе этого произведенія.

Въ стихотвореніи ‘Демонъ’ современники Пушкина увидли отраженіе личности — A. H. Раевскаго. Существуетъ разсказъ, что, познакомившись съ поэтомъ и желая подшутить надъ нимъ, онъ прикинулся всеотрицающимъ скептикомъ. Бесда съ нимъ произвела на поэта сильное впечатлніе и вылилась въ стихотвореніи ‘Демонъ’. Самъ Пушкинъ предлагалъ иное толкованіе своему произведенію, — онъ предлагалъ видть въ немъ ‘олицетвореніе человческаго сомннія», ‘олицетвореніе отрицанія’, ссылаясь даже на Гёте, который ‘вчнаго врага человчества назвалъ духомъ отрицающимъ’. Эта ссылка на Гёте, быть можетъ, указываетъ на литературное заимствованіе Пушкинымъ для своего произведнія нкоторыхъ чертъ отъ Мефистофеля. ‘Скептицизмомъ’ самъ Пушкинъ забавлялся наканун ссылки на сверъ: онъ писалъ письмо, что беретъ уроки ‘атеизма’, отрицанія… Такимъ образомъ, произведеніе это, можетъ быть, въ равной мр, литературнаго и автобіографическаго происхожденія, къ ‘байроническимъ» оно не можетъ быть отнесено, такъ въ немъ нтъ никакихъ типичныхъ чертъ байроновской поэзіи.
На юг началъ Пушкинъ сочинять ‘Цыганъ’ и ‘Евгенія Онгина’. Первое произведеніе, начатое въ 1823 г., окончено въ 1824 году (10 окт.), второе начато было въ 1822 и окончено въ 1831-омъ {1-ая глава начата 28 мая 1822 г., 2-ая оковлена 8 дек. 1823 г., 3-ья — 2 октября 1824 г., 4-ая — въ январ 1825 г., 5-ая въ 1825—6 г., 6-ая въ 1826 г., 7-ая въ 1827—8 г., 8-ая глава — въ 1830—31 г.}.
Такимъ образомъ, об поэмы писались въ одно время и окончаніе ‘Цыганъ’ почти совпало съ окончаніемъ 3-ей главы ‘Онгина’, — поэтому, и поэма эта, и начало романа должны быть отнесены къ періоду творчества Пушкина на юг. Оба они любопытны для характеристики отношеній поэта къ ‘байронизму’.

‘Цыгане’. Любовь въ этой поэм. Культурный человкъ въ первобытномъ обществ.

Поэма Цыгане, въ равной мр, является отраженіемъ личной жизни поэта и литературныхъ вліяній. Наблюденія надъ жизнью полувосточнаго Кишинева, знакомство съ бытомъ бессарабскихъ цыганъ,— все это заставило Пушкина всмотрться въ то своеобразное мстное пониманіе ‘любви’, которое было совершенно чуждо культурнаго человка {Этотъ интересъ Пушкина къ мстному пониманію ‘любви’ выразился также въ стихахъ: ‘Черная Шаль’, ‘Ржь меня, жги меня’.}. Оказалось, что среди цыганъ сохранилась еще та свобода любовныхъ отношеній, которая носитъ вс черты первобытнаго общества и въ культурномъ обществ давно замнена цпью зависимостей,— отъ писанннхъ законовъ до условій свтскаго ‘приличія’ включительно. Изъ всхъ человческихъ чувствъ любовь, соединяющая мужчину и женщину, чувство самое эгоистическое. Пушкинъ выбралъ этотъ трудный вопросъ для проврки гороя, зараженнаго ядомъ ‘міровой тоски’ — врага культурной жпзни, съ ея ложью… Мы видли что вс ‘скорбники’ (Рене, герои Байрона, герои ‘Кавказскаго плнника’) проклинаютъ культурную жизнь, вс прославляютъ жизнь дикарей… Выдержитъ-ли такой герой всю первобытную жизнь, со всей простотой ея быта, чистотой и свободой чисто-растительнаго и животнаго бытія? И герой поэмы ‘Цыгане’ не выдержалъ испытанія. Одной ненависти къ культур оказалось недостаточнымъ для того, чтобы сдлаться дикаремъ во всемъ. Выросшій въ атмосфер эгоизма и насилія, культурный человкъ несетъ съ собой всюду, съ прекрасными словами и мечтами — эгоизмъ и насиліе.

Исторія Алеко.

Какъ Рене, какъ нкоторые герои Байрона, какъ герой ‘Кавказскаго Плнника’, Алеко бросаетъ городъ и цивилизованныхъ людей, разочарованный ихъ жизнью. Онъ отказался отъ всхъ условій ихъ жизни,— и объ этомъ не жалетъ. Молодой цыганк Земфир онъ говоритъ:
‘О чемъ жалть? Когда бъ ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душныхъ городовъ!—
Тамъ люди въ кучахъ, за оградой
Не дышатъ утренней прохладой,
Ни вешнимъ запахомъ луговъ,
Любви стыдятся, мысли гонятъ,
Торгуютъ волею своей,
Главу предъ идолами клонятъ
И просятъ денегъ да цпей.
Ему ненавистно все въ брошенной имъ жизни,— жизнь цыганъ его плняетъ, и онъ мечтаетъ, что сынъ его, выросши дикаремъ, не будетъ никогда знать:
‘…нгъ и пресыщенья
И пышной суеты наукъ…
за то онъ будетъ:
‘безпеченъ здравъ и воленъ,
Не будетъ вдать ложныхъ нуждъ,
Онъ будетъ жребіемъ доволенъ,
Напрасныхъ угрызеній чуждъ.

Алеко-цыганъ.

Алеко ‘опростился’, сдлался настоящимъ цыганомъ, водитъ ручного медвдя и этимъ зарабатываетъ пропитаніе. Но онъ не слился съ этой первобытной жизнью: какъ Рене, онъ временаки тоскуетъ:
‘Уныло юноша глядлъ
На опустлую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себ не смлъ.
Съ нимъ черноокая Земфира,
Теперь онъ — вольный житель міра,
И солнце весело надъ нимъ
Полуденной красою блещетъ.
Что жъ сердце юноши трепещетъ?
Какой заботой онъ томимъ?

Эгоизмъ его. Отношеніе къ нему цыганъ.

Но стоило ему убдиться, что его подруга Земфира ему измнила, — въ немъ проснулся прежній эгоистъ, выросшій въ условіяхъ культурной ‘несвободной’ жизни. Онъ убиваетъ измнницу-жену и ея любовника. Таборъ цыганскій бросаетъ его, и, на прощанье, старый цыганъ, отецъ убитой Земфиры, говоритъ ему знаменательныя слова:
‘Оставь насъ, гордый человкъ,
Ты не рожденъ для дикой воли,
Ты для себя лишь хочешь воли.
Ужасенъ намъ твой будетъ гласъ:
Мы робки и добры душой,
Ты золъ и смлъ — оставь же насъ.
Прощай! да будетъ миръ съ тобой!

Развнчиваніе байронизма въ лиц Алеко.

Въ этихъ словахъ Пушкинъ указалъ полную несостоятельность ‘байроническихъ героевъ’ — ‘эгоистовъ’, которые слишкомъ живутъ собой и для себя {См. выше стр. 7, подр. прим. 1, слова Гете об ‘апостолахъ свободы’.}. Этихъ героевъ Пушкинъ теперь развнчиваетъ, въ характеристик, хотя бы, поэмъ Байрона: ‘Гяуръ’ и ‘Донъ-Жуанъ’ — въ нихъ, по его словамъ: —
…отразился вкъ.
И современный человкъ
Изображенъ довольно врно,
Съ его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дйствіи пустомъ.
Въ этихъ словахъ,— вся характеристнка Алеко и ясное раскрытіе новыхъ отношеній поэта къ байронизму,— въ поэзіи Байрона увидлъ теперь Пушкинъ только ‘безнадежный эгоизмъ’.

Отношеніе Байрона къ своимъ героямъ.

Алеко развнчанъ Пушкинымъ: съ него смло сдернута маска, и онъ стоитъ передъ нами безъ всякихъ прикрасъ, наказанный и униженный. Байронъ никогда не развнчивалъ своихъ героевъ, такъ какъ они — его любимыя созданья, выношенныя на его сердц, вскормленныя его кровыо, воодушевленныя его духомъ. У него сюжетъ, положенный въ основу поэмы ‘Цыганъ’, конечно, имлъ бы другой конецъ… Жаль, что въ своихъ, наиболе типичныхъ, поэмахъ онъ никогда не подвергалъ своихъ героевъ такому испытанію, какому рискнулъ подвергнуть своего Алеко Пушкинъ.
У Байрона герой, проклинающій людей, съ ихъ суетой, съ ихъ цивилизаціей, бросается на лоно прнроды, и, если духъ его не сливается всецло съ жизнью природы, такъ какъ нигд не умиротворяется,— то всетаки никогда природа эта не становилась ему на дорог въ вид той неумолимой, суровой силы, которая сломила Алеко.
Итакъ, Алеко — герой, который можетъ быть сопоставленъ съ героями Байрона, такъ какъ въ немъ чувствуется и энергія, и мрачность духа, оскорбленнаго въ борьб съ людьми, въ немъ есть и манія величія, присущая истымъ созданіямъ байроновской фантазіи, но Алеко осужденъ Пушкинымъ,— онъ не окруженъ даже тмъ блднымъ ореоломъ мученичества, которое слабо мерцаетъ вокругъ чела ‘Кавказскаго Плнника’. Алеко — уже не Пушкинъ, и байроническіе мотивы, звучащіе въ рчахъ героя ‘Цыганъ’, не прошли сквозь сердце Пушкина,— онъ просто взялъ любопытный типъ, перенесъ его въ своеобразную обстановку и поставилъ въ столкновеніе съ новой интригой. Здсь было чисто-объективное творчество, характеризующее въ литературной жизни Пушкина переходъ къ періоду эпическаго творчества.

Литературное вліяніе на эту поэму Байрона и Шатобріана.

Литературныя вліянія, сказавшіяся въ созданіи этой поэмы, шли со стороны Байрона и Шатобріана: первый помогь поэту нарисовать ‘типъ’, помогъ изобразить couleur locale, далъ самую форму поэмы, перебивающуюся діалогами. Второй далъ нкоторыя детали въ обрисовк героевъ, и, быть можетъ, помогъ разобраться въ душ героя.
Мы видли уже, что за Алеко, какъ за Рене, тоска слдуетъ по пятамъ — это ихъ характерная черта. Затмъ въ роман Шатобріана встрчаемъ мы любопытный образъ патріарха индйскаго племени — Chaktas. Онъ знаетъ жизнь, съ ея бдами и печалями, много видлъ на вку,— онъ является судьей эгоизма и сердечной пустоты юноши Рене. Если Chaktas не произноситъ такихъ энергичныхъ укоровъ, которые услышалъ Алеко отъ стараго цыгана,— тмъ не мене, зависимость пушкинскаго героя отъ шатобріановскаго вполн возможна. Сходство между произведеніемъ Пушкина и Шатобріана простирается до тожества замысла,— оба писагеля сознательно развнчиваютъ своихъ героевъ, наказывая ихъ за пустоту души.

Отношеніе критики.

Русская критика и публика восторженно приняла новое произведеніе Пушкина. Всхъ плнили описанія цыганскаго быта, заинтересовалъ и драматизмъ поэмы, отмтила современная критика и самобытность Пушкина въ отношеніи къ герою, отмтила на зависимость отъ Байрона лишь въ ‘манер пнсьма’. Критикъ ‘Московскаго Встника’ указалъ, что съ ‘Цыганъ’ начинается новый, третій періодъ въ творчеств Пушкина, ‘русско-пушкинскій’ (первый періодъ онъ назвалъ ‘итальяно-французскимъ’, второй — ‘байроническимъ’). Совершенно справедливо отмтилъ критикъ: 1) наклонность Пушкина къ драматическому творчеству, 2) ‘соотвтственность съ своимъ временемъ’, т. е. способность изображать ‘типичныя черты современности’ и — 3) стремленіе къ ‘народности’.
Если въ ‘Цыганахъ’ Пушкинъ развнчалъ байроническій типъ въ обстановк бессарабскихъ степей, то въ ‘Евгеніи Онгин’ поэтъ осудилъ его въ другой обстановк — въ шум столичной жизни и въ тиши русской деревни.

‘Евгеній Онгинъ’. Первоначальное отношеніе Пушкина къ герою.

Евгеній Онгинъ иметъ большое значеніе не только въ исторіи русскаго романа, но и какъ произведеніе, имющее автобіографическое значеніе. Образъ героя сложился въ воображеніи автора тогда, когда къ байронизму онъ относился уже вполн отрицательно. Но въ памяти его свжи были еще воспоминанія о своемъ недавнемъ увлеченіи англійскимъ поэтомъ. И вотъ, по его признанію, онъ пишетъ ‘сатирическое произведеніе’, въ которомъ иметъ цлью высмять ‘москвичей въ гарольдовыхъ плащахъ’ — т. е. современныхъ ему юношей, корчившихъ изъ себя разочарованныхъ байроническихъ героевъ. Самъ Пушкинъ гршилъ этимъ еще недавно, и не скрылъ этой слабости въ своемъ роман.
Поэмы Байрона: ‘Донъ-Жуанъ’ и ‘Беппо’, въ которыхъ и къ героямъ, и къ жизни авторъ относится съ легкимъ юморомъ, задали тонъ первымъ главамъ пушкинскаго романа,— въ начал своего произведенія Пушкинъ такъ же подтруниваегь надъ Онгинымъ, быть можетъ, не предвидя элегической развязки романа,— вдь самъ онъ впослдствіи указывалъ, что въ начал ‘даль свободнаго романа’, онъ ‘сквозь магическій кристаллъ еще неясно различалъ’.

Байроническій ‘типъ’ въ Евгеніи Онгин.

Если въ своихъ двухъ поэмахъ: ‘Кавказскій Плнникъ’ и ‘Цыгане’ онъ далъ трагическую ‘развязку’ въ жизни русскаго ‘скорбника’, то въ роман ‘Евгеній Онгинъ’ онъ показалъ намъ всю жизнь этого типа, отъ дтства до того момента, когда въ жизни его наступаетъ крушеніе, ‘развязка’… Если въ двухъ первыхъ произведеніяхъ указаны лишь мелькомъ причины ‘разочарованія’ героевъ, то здсь онъ даетъ намъ полный психологическій очеркъ развитія этого чувства въ сердц русскаго ‘байрониста’.

Начало романа. Воспитаніе Онгина.

Начинаетъ Пушкинъ свой романъ съ того, что сразу вводитъ читателя въ глубь холоднаго, эгоистическаго сердца героя, который торопится въ деревню за наслдствомъ къ умирающему дяд. Этотъ отталкивающій образъ поэтъ такъ скрашиваетъ своимъ свтлымъ, добродушнымъ юморомъ, что отнимаетъ y читателя всю силу негодованія. Затмъ онъ раскрываетъ намъ, какъ сложился характеръ этого юноши. Онъ выросъ безъ любви, не зналъ родительской ласки, на рукахъ наемныхъ воспитателей… Его готовили къ свтской жизни, ему прививали только свтскія добродтели — знаніе французскаго языка и хорошихъ манеръ, умнье вести легкую, салонную болтовню. ‘Ребенокъ былъ рзовъ, но милъ‘ — таково первое мнніе ‘свта’ о геро: мнніе, не идущее вглубь его сердца, a касающееся только его вншнихъ качествъ.

‘Свтъ’.

Когда онъ вступилъ въ ‘свтъ’, онъ съ избыткомъ зналъ все, что требовалось условіями тогдашней ‘свтской’ жизни:
‘Онъ по-французскн совершенно
Могъ изъясняться и писалъ,
Легко иазурку танцовалъ
И кланялся непринужденно…
Чего жъ вамъ больше?
И свтъ вторично высказался въ его пользу: ‘онъ уменъ и очень милъ’. Опять слово ‘милъ’, и опять — ни слова объ его сердц — его не нужно было для свтской жизни. Въ ‘свт’ Онгинъ сумлъ себя поставить такъ, что его везд ‘замтили’ — и въ кругу ‘золотой’ молодежи, и среди ‘серьезныхъ’ людей свта, ведущихъ за карточнымъ столомъ ‘важные споры’, и въ кругу свтскихъ дамъ… Отдавая дань вку, Онгинъ интересовался модной тогда политической экономіей, и зналъ изъ сочиненій Адама Смита нсколько ‘ходячихъ истинъ’. Это было ‘модно’,— это было признакомъ ‘хорошаго тона’…

Содержаніе жизни Онгина.

Но не это заполняло его жизнь,— ловля женскихъ сердецъ, вотъ чмъ особенно прилежно занялся Онгинъ. И здсь ждалъ его успхъ. Пушкинъ помогаетъ намъ понять, откуда Онгинъ получилъ свои знанія:
‘Любви насъ не природа учитъ…
…Мы алчемъ жизнь узнать заран
И узнаемъ ее въ роман…
Онгинъ это испыталъ.
И Пушкинъ указываетъ, какой романическій герой былъ образцомъ Онгина,— это ричардсоновскій Ловласъ, ‘побдитель женскихъ сердецъ’. Цль его жизни — ‘покорять женскія сердца’, для этого онъ выработалъ себ опредленную тактику, изучилъ психологію женскаго сердца: легкія побды ему неинтересны, онъ любилъ ‘трудную борьбу’,— это для него своеобразный ‘спортъ’…

Причины его тоски.

Жизнь Онгина катилась, безоблачная и спокойная, среда всевозможныхъ удовольствій — театры, балы, обды въ модномъ ресторан, заботы о наружности и костюм заполанли его пустое и пошлое существованіе, Судьба надлила Онгина ‘умомъ’ и ‘сердцемъ’, не давъ ему ни образованія, ни воспитанія, не указавъ исхода его душевнымъ силамъ. Отъ такого несоотвтствія богатства силъ со скудостыо содержанія души произошелъ въ немъ разладъ,— и немудрено, что онъ, скоро утомился и заскучалъ:
‘Рано чувства въ немъ остыли,
Ему наскучилъ свта шумъ,
Красавицы недолго были
Предметъ его привычныхъ думъ.
Измны утомить успли,
Друзья и дружба надоли
И, хоть онъ былъ повса пылкій,
Но разлюбилъ онъ, наконецъ,
И брань, и саблю, и свинецъ.
И вотъ имъ овладлъ ‘англіискій сплинъ’, или русская хандра — да къ тому же и мода въ высшемъ свт перемнилась, и ‘слава Ловласа обветшала’. Тогда онъ подражаніе Ловласу смнилъ на подражаніе Чайльдъ-Гарольду,— сталъ ‘корчить чудака’. Какъ Childe Harold, угрюмый, томный, въ гостиныхъ появлялся онъ…
Сердце было пусто, умъ былъ празденъ. Онъ попытался, было, заняться литературой, но трудъ упорный былъ ему тошенъ — и онъ бросилъ перо. Взялся онъ за книгу, но и ‘читать’ онъ не былъ пріученъ, къ тому же тогда, когда онъ изврился въ жизни, — не могъ онъ поврить книг. ‘Читалъ, читалъ, a все безъ толку. Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ’… Свою ‘хандру’ и ‘апатію’,— результатъ утомленія и пустоты душевной, онъ счелъ ‘разочарованностью’ и охотно прикрылся, моднымъ тогда, плащомъ Чайльдъ-Гарольда. Недаромъ изъ всхъ книгъ онъ читалъ только творенія Байрона:
‘Да съ нимъ еще два-три ромапа,
Въ которыхъ отразился вкъ,
И современный человкъ
Изображенъ довольно врно,
Съ его безнравственной душои,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дйствіи пустомъ.
Онгинъ былъ яркимъ представителемъ того ‘полуобразованія’, которое такъ характерно было для тогдашняго русскаго общества. Умъ не позволилъ Онгину на всю жизнь слиться съ этимъ обществомъ, но искать цлей бытія вн этого общества онъ не умлъ. И, въ результат, въ его лиц получился въ русской литератур первый образчикъ ‘лишняго человка’.
Книга была отброшена, и Евгеній остался безпомощвымъ въ жизни, ‘безъ руля’ и ‘безъ втрилъ’, съ ‘рзкимъ, охлажденнымъ умомъ’, страннымъ мечтателемъ безъ цли жизни, угрюмымъ — съ жалобаии на злобу слпой фортуны, съ презрніемъ къ людямъ, съ язвительными рчами…
Онъ чуть было, не отправился путешествовать, но извстіе о смертельной болзни деревенскаго дяди вызвало его въ деревню.

Деревня.

Въ деревн Онгинъ сначала интересовался новизной жизни, необычными для него красотами тихой природы, онъ заинтересовался, было, участью своихъ крпостныхъ, и облегчилъ ихъ существованіе, — ‘яремъ барщины старинной’ замнивъ ‘легкимъ оброкомъ’,— но вскор онъ и здсь заскучалъ и повелъ уединенную жизнь, мизантропіей отдаливъ отъ себя своихъ сосдей. Наивные деревенскіе жители въ оцнк героя не были такъ свисходительны, какъ петербургскій ‘свтъ’ — они признали Онгина и вольнодумцемъ (‘фармазонъ’, т. е. франкъ-масонъ), и ‘неучемъ’…

Ленскій.

Въ это время въ сосднюю деревню пріхалъ Ленскій. Это былъ человкъ другого душевнаго склада, чмъ Онгинъ: воспитанннкъ нмецкой идеалистической философіи (‘съ душою прямо геттингенской’), — поэтъ, душа котораго была воспламенена поэтическимъ огнемъ Шиллера и Гете. Въ глушь русской провинціи привезъ онъ много страннаго:
‘Вольнолюбивыя мечты,
Духъ пылкій и довольно странный,
Всегда восторженную рчь
И кудри черныя до плечъ.

Близость Ленскаго къ Жуковскому.

Онъ принадлежалъ къ разряду тхъ ‘прекраснодушныхъ’ юношей, которыхъ много было тсгда въ Германіи, и которые получили тамъ кличку: ‘die sckne Seele’. Ero сердце было чисто, онъ былъ полонъ вры въ искренность дружбы и чистоту любви. Онъ былъ мечтателемъ-мистикомъ, врилъ въ сродство душъ, въ божественное призваніе избранныхъ вносить свтъ въ жизнь земли. Въ своихъ поэтическихъ опытахъ онъ воспвалъ только чистыя, возвышенныя чувства. И нравствевный обликъ его, и мотивы его творчества yдивительно напоминаютъ Жуковскаго:
‘Онъ плъ разлуку и печаль,
И нчто, и туманну даль,
И романтическія розы.
Онъ плъ т дальнія страны,
Гд долго въ лоно тишины
Лились его живыя слезы…
Онъ плъ поблеклый жизми цвтъ,
Безъ малаго въ восьмнадцать лтъ.
Подобно Жуковскому, онъ былъ неисправимымъ оптимистомъ, который не допускалъ возможности роптать на ‘Провидніе’ — все разумно и все необходимо, что происходитъ. Думая о смерти, онъ не отворачивался отъ нея — онъ восклицалъ:
‘…правъ судьбы законъ!—
Паду ли я стрлой пронзенный,
Иль мимо пролетитъ она —
Все благо: бднія и сна
Приходитъ часъ опредленный:
Благословенъ и день забогъ,
Благословенъ и тьмы приходъ!

‘Дружба’ Онгина и Ленскаго.

Ленскій сошелся съ Онгинымъ, хоть они были совсмъ непохожи другъ на друга: ‘волна и камень, ледъ и пламень’,— вотъ, какъ ихъ характеризуетъ поэтъ. Но они сдлались друзьями ‘отъ длать нечего’ — оттого, что только они одни были ‘культурными людьми’ въ этой ‘деревенской глуши’,— они понимали другъ друга и не скучали вмст. Онгинъ не врилъ ни одному слову Ленскаго, но его трогала наивная чистота юноши, и онъ щадилъ его вру, иногда удерживая себя отъ излишняго ‘скептицизма’.
Ленскій ввелъ друга въ семью Лариныхъ: онъ съ дтства былъ влюбленъ въ ихъ младшую дочь Ольгу, ее онъ воспвалъ въ своихъ прочувствованныхъ стихахъ и ее хотлъ показать Онгину.

Ларины.

Ларины были простые, добродушные русскіе люди, которые жили тихой, растительной жизнью.
‘Они хранили въ жизни мирной
Привычки мирной старины,
У нихъ на масляниц жирной
Водились русскіе блины,
Два раза въ годъ они говли,
Любили круглыя качели,
Подблюдны псни, хороводъ.
Имъ квасъ, какъ воздухъ, былъ потребенъ…
Разсказъ о жизни Лариныхъ, праздникъ именинъ въ ихъ дом, деревенскій балъ въ этомъ тихомъ ‘дворянскомъ гнзд’, типы помщиковъ-сосдей, отъздъ Лариныхъ изъ деревни въ Москву — все это прекрасныя, живыя картины русской дйствительности, написанныя Пушкинымъ въ добродушно-юмористическомъ тон.

Ларинъ.

Когда Онгинъ знакомится съ ними, старика Ларина уже въ живыхъ не было: онъ ‘былъ простой и добрый баринъ’, и краткая эпитафія на его памятник прекрасно рисуетъ всю его жизнь, тихую, безпорывную:
‘Смиренный гршникъ, Дмитрій Ларинъ,
Господній рабъ и бригадиръ
Подъ камнемъ симъ вкушаетъ миръ.
Поздне Гоголь въ ‘Старосвтскихъ помщикахъ’ напишетъ сходную идиллію изъ жизни захолустныхъ дворянъ, но, въ художественномъ отношеніи, нсколько строчекъ эпитафіи, брошенныхъ вскользь Пушкинымъ, гораздо выше цлой повсти Гоголя, въ которой есть и каррикатурность, и тенденціозность.

Ларина.

Сама Ларина тоже простая женщина, когда-то бредившая романическими героями, выйдя противъ воли замужъ, она сперва потосковала, но потомъ свыклась съ новой жизнью и узнала тихое и врное счастье.
‘Привычка свыше намъ дана —
Замна счастію она—

Ольга.

У Лариной дв дочери. Одна — Ольга, простая, недалекая двушка, живая и немного сентяментальная. Только фантазія Ленскаго могла идеализировать эту двушку, въ сущности, мало-оригинальную и мало-интересную. Пушкинъ говоритъ о ней—
‘…любой романъ
Возьмите,— и найдете, врно,
Ея портретъ: онъ очень милъ,
Я прежде самъ его любилъ,
Ео надолъ онъ мн безмрно!..

Татьяна.

Гораздо интересне была старшая сестра Татьяна,— полная противоположность Ольг и во вншности, и въ характер. Она ребенкомъ еще жила въ родной семь одиноко,— ‘казалась двочкой чужой’, дтскихъ игръ не любила и молча могла просиживать цлые дни y окна, погруженнаи въ мечты. Но, неподвижная и, повидимому, холодная, она жила сильной внутренней жизнью,— ‘страшные разсказы няни’ сдлали ее фантазеркой, ребенкомъ ‘не отъ міра сего’.

Ея простонародный мистицизмъ.

Чуждаясь наивныхъ деревенскихъ развлеченій, хороводовъ и игръ, она за то всей душой отдалась народному мистицизму, — ея наклонность къ фантазированью облегчила ей это.
‘Татьяна врила преданьямъ
Простонародной старины:
И снамъ, и карточнымъ гаданьямъ,
И предсказаніямъ луны.
Ее тревожили примты.
Таинственно ей вс предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствія тснили грудь.
‘…Вдругъ увидя
Младой двурогій ликъ луны
На неб съ лвой сторовы,
Она дрожала и блднла.
Что-жъ? тайну прелесть находила
И въ самомъ ужас она:
Такъ васъ природа сотворила,
Къ противорчію склонила.

Чтеніе романовъ.

Отъ сказокъ няни она рано перешла къ романамъ.
‘Они ей замняли все,—
Она влюблялася въ романы
И Ричардсона, и Руссо…
Изъ фантазерки-двочки она сдлалась ‘мечтательной двушкой’, которая жила въ своемъ особомъ міру: она окружала себя героями своихъ излюбленныхъ романовъ, и чужда была деревенской дйствительности.
‘Давно ея воображенье,
Сгорая нгой и тоской,
Алкало пищи роковой.
Давно сердечное томленье
Тснило ей младую грудь.
Душа ждала кого-нибудь.

Встрча съ Онгинымъ.

Является Онгинъ. Въ толп дикарей-помщиковъ онъ — слишкомъ крупная и оригинальная фигура — и Татьяна безъ труда увровала, что это и есть ея давно-жданный герой — y ней —
‘…открылись очи,
Она сказала: это онъ!

Чувства ея, вызванныя этой встрчей.

И вотъ, она бросается къ свонмъ давно-перечитаннымъ романамъ, чтобы опять бесдовать съ любимыми героями —
‘Теперь, съ какимъ она вниманьемъ
Читаетъ сладостный романъ,
Съ какимъ живымъ очарованьемъ
Пьетъ обольстительный обманъ.
Вс любимые ею романнческіе герои—
‘Вс для мечтательницы нжной
Въ единый образъ облеклись,—
Въ одномъ Онгин слились.
Себя она воображаетъ тоже геровней, подругой дорогихъ ей рома-ническвхъ героевъ — Клариссой, {Героиня романа Ричардсона ‘Кларисса Гарловъ’ (См. выше мою Исторію Словесности ч. II, стр. 153).} Юліей {Героиня романа Руссо ‘Новая Элоиза’. См. выше ‘Исторію словесности’. ч. II, стр. 154.}, Дельфиной {Героиня романа г-жи Сталь — ‘Дельфина’.}. Немудрено, что въ книгахъ она находитъ ‘свой тайный жаръ, свои мечты’. Подъ свжимъ впечатлніемъ перечитанныхъ книгъ она сочиняетъ Онгину письмо, въ которомъ повторяетъ слова и даже фразы любовнаго письма Юліи къ С.-Прё.

Разговоръ съ няней о любви.

Разговоръ Татьяны съ няней передъ сочиненіемъ этого письма принадлежитъ къ изумительнымъ сценамъ, по своей художественности и психологической правдивости. Въ бесд восторженной двушки со старухой сталкивается простонародное воззрніе на любовь съ искусственно-приподнятымъ романическимъ чувствомъ, сталкиваются наивная старость и наивная юность.

Любовь Татьяны.

Поэтъ старается оправдать въ глазахъ читателей поступокъ Тани: съ нжнымъ чувствомъ умиленія склоняется онъ къ поэтическому образу своей героини и проситъ для нея снисхожденія. Она такъ чиста и такъ наивна. Въ ней нтъ ни тни кокетства, нтъ той лжи, которой вооружены свтскія красавицы —
‘…въ милой простот
Она не вдаетъ обмана
И вритъ избранной мечт.
Она ‘любитъ безъ искусства’, ‘послушная’ влеченью чувства, она доврчива, къ тому же она—
‘…отъ небесъ одарена
Воображеніемъ мятежнымъ,
Умомъ и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцемъ пламеннымъ и нжнымъ.
Ужели не простите ей
Вы легкомысліе страстей?

Отношеніе Онгина къ письму Татьяны.

Онгинъ былъ ‘тронутъ’ посланіемъ Тани, но онъ ‘привычк милой не далъ ходу’: его пугала перспектива связать свою свободу ‘бракомъ’ и опуститься до растительной жизни провинціи — ‘прозой’ пахнуло на него отъ семейнаго счастья съ наивной, провинціальной двицей. Ея неопытностью воспользоваться онъ не захотлъ — слишкомъ ‘неинтересна’ была для него, ‘опытнаго охотника’, вся эта несложная интрига: для него, ученика Ловласа, ‘борьба’ была слишкомъ легка, кром того, вдь онъ корчилъ въ это время Чайльдъ-Гарольда, a тотъ, какъ разъ, въ подобномъ случа, отвергъ любовь героини, сказавъ:
‘Флоранса! если бъ сердце это
Я для любви не схоронилъ
Тогда бъ, поврь, любовь поэта
Къ твоимъ ногамъ я положилъ,
Но ты не можешь быть моею—
У насъ различные пути! (‘Чайльдъ-Гарольдъ’)
Приблизительно то же сказалъ Онгинъ Татьян при личномъ свидань. Только онъ прибавилъ еще нравоученіе въ дух тхъ, которыя расточалъ Грандисонъ {Идеальный герой одного романа Ричардсона.}, любившій читать нравоученія тмъ ‘неопытнымъ’ двицамъ, которыя предлагали ему свою любовь:
‘Учитесь властвовать собой!
Не всякій васъ, какъ я пойметъ,—
Къ бд неопытность ведетъ!
Не безъ юмора разсказываетъ Пушкинъ, какъ ‘проповдовалъ’ Онгинъ, но онъ тутъ-же спшитъ добавить, что, въ этомъ случа, онъ поступилъ ‘очень мило’, онъ тутъ ‘явилъ души прямое благородство’. Сама Татьяна впослдствіи, призвавала, что въ этотъ ‘страшный часъ’ онъ поступилъ ‘благородно’. И, конечно, если онъ не любилъ Татьяны, онъ поступилъ прекрасно, но самъ Пушкинъ указываетъ, что онъ почти полюбилъ ее {По крайней мр, въ черновой рукописи есть строфа, въ которой говорится, что ‘скоро сталъ Евгеній, какъ Ленскій’.}. Онгинъ впослдствіи самъ говоритъ, что былъ наканун этой любви: ‘привычк милой не далъ ходу’ — изъ эгоизма онъ убоялся потерять ‘свободу’ и предпочелъ разыграть разочарованнаго Чаільдъ-Гарольда, разбивъ чистое и чествое сердце Татьяны. Эта ‘игра’ въ разочарованье была ‘ложью’,— она стоила счастья двухъ молодыхъ жизней, и потому вина Онгина велика.

Ссора съ Ленскимъ.

Онъ пересталъ бывать y Лариныхъ, уединился y себя въ деревн, гд и повелъ спокойное, эгоистическое существовані подражая въ образ жизни своему образцу — Байрону. Однажды, Левскій убдилъ его пріхать къ Ларинымъ на именины Татьяны, увривъ, что никакихъ гостей не будетъ. Онгинъ явился и былъ непріятно пораженъ при вид цлой кучи сосднихъ помщиковъ. Онгина взбсила перспектива сыграть въ ихъ глазахъ роль ‘жениха’ и сдлаться предметомъ новыхъ сплетенъ и пересудовъ. Чтобы отомстить за обманъ, онъ ршился дразнить Ленскаго и сталъ ухаживать за Ольгой. Впечатлительный и доврчивый Ленскій увидлъ въ этомъ глубокое коварство Онгина и вызвалъ его на дуэль. Секундантомъ Левскій выбралъ Зарцкаго, стараго бреттера. Этотъ вызовъ былъ неожиданностью для Онгина,— онъ сознавалъ, что былъ неправъ предъ Ленскимъ, но, выросшій въ чувств страха передъ судомъ общества, онъ имлъ слабость бояться того, что о немъ будутъ говорить его сосди, которыхъ въ душ онъ презиралъ.
‘И вотъ, общественное мннье,
Пружина чести, нашъ кумиръ
И вотъ, на чемь вертится міръ —
— съ горечью восклицаетъ поэтъ.
‘Дико-свтская вражда
Боится ложнаго стыда!

Смерть Ленскаго и судьба Онгина.

Дуэль состоялась, и Ленскій былъ убитъ. Онгинъ, мучимый совстью, оставилъ деревню и пустился странствовать ‘безъ цли’, нигд не находя себ мста… Пушкинъ даетъ указаніе, что кровавая исторія его съ Ленскимъ вылечила его отъ страсти слдовать ‘мод’,— онъ уже не корчилъ изъ себя ни романическаго героя, ни ‘космополита’, ни ‘патріота’, ни ‘квакера’, ни ‘ханжу’ (Пушкинъ перечисляетъ вс ‘моды’, которыя пережило русское общество {См. мою Исторію русской Словесности ч. II, 192—3.} при император Александр I). Онгинъ разъ навсегда сбросилъ съ себя модную мишуру лжи и сдлался тмъ, чмъ онъ былъ, въ сущности, всегда — ‘добрымъ малымъ’, какъ ‘цлый свтъ’… Страсть ‘маскироваться’ прошла. Дорогой цной заплатилъ онъ за свое леченіе.

Судьба Татьяны.

Между тмъ, и въ жизни Татьяны произошла перемна. Она не могла забыть Онгина, и, воспользовавшись его отъздомъ изъ деревни, пробралась въ его домъ и перечитала книги, имъ любимыя. Оказалось, онъ интересовался только Байрономъ, да романами, гд выводились тмпы разочарованныхъ и озлобленныхъ людей.
Вчитавшись въ эти романы, Татьяна поняла, по какимъ рецептамъ жилъ ея Онгинъ, ‘чудакъ печальный и опасный’. И, вотъ, Татьяна спрашиваетъ себя —
‘Что жъ онъ? Ужели подражанье?
Ничтожвый призракъ, иль еще —
Москвичъ, въ гарольдовомъ плащ,
Чужихъ причудъ истолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ,—
Ужъ не пародія ли онъ?

Замужество Татьяны.

Простая, деревенская барышня, доросшая до такого сознанія, поняла теперь лучше Онгина, но она не разлюбила его,— она простилась съ нимъ навсегда, полная сожалній, что счастье, столь близкое и возможное, не осуществилось потому, что ‘добрый малый’ въ Онгин былъ побжденъ ‘модою’… Вроятно, и въ сердц Татьяны, посл первой ошибки, изсякли ея романическія мечты,— и она сумла стряхнуть съ себя вліяніе книгъ, книжныхъ чувствъ и книжныхъ идеаловъ. Ея умственный кругозоръ расширился: теперь ‘ей открылся міръ иной’ — сознательне и проще стала она относиться къ жизни. Уступая желанію матери, она вышла замужъ за пожилого князя, въ то время извстнаго и почтеннаго дятеля… Татьява вступила въ бракъ безъ любви, но полная чувствъ уваженія къ мужу, она смотрла теперь въ жизнь трезво и спокойво.

Встрча съ Онгинымъ.

Онгинъ встртилъ ее въ Петербург и былъ пораженъ перемвой, съ ней происшедшей: вмсто наивной, мечтательной и восторженной барышни передъ нимъ была спокойная, выдержанная великосвтская дама, закованная въ непроницаемую броню свтскихъ ‘приличій’. Онгинъ влюбился въ нее безъ памяти,— теперь онъ никого уже не ‘корчилъ’ изъ себя,— онъ былъ теперь просто ‘добрый малый’, съ утомленнымъ, несчастнымъ сердцемъ… Онъ ничего не ждалъ для себя отъ своей любви, но онъ не смогъ справиться съ собой, написалъ Татьян письмо, въ которомъ каждое слово было правдиво, и каждое было имъ выстрадано. Произошло послднее объясненіе героевъ.

Послдній разговоръ Татьяны съ Онгинымъ.

Татьяна сбросила свою маску ‘великосвтскаго тона’,— она предстала передъ Евгеніемъ простой, сердечной женщиной, y которой навки разбито сердце. Она призналась Онгину, что несчастна, призалась, что любитъ его, но заключила свою рчь словами:
‘Я другому отдана
И буду вкъ ему врна!
Такое глубокое пониманіе обязанностей жены освящаетъ высоконравственный образъ Татьяны. Эти дв строчки бросаютъ яркій свть на ея сердце,— и все непонятное въ этой душ проясняется… Дикая и одинокая двочка въ родной семь, Татьяна оттуда, изъ ндръ хорошей, простой русской семьи, вынесла свои семейные идеалы, и свято сохранила ихъ въ сутолок интернаціональной столичной жизни.

Татьяна — идеальный образъ русской женщины.

За эту врность мужу русская критика признала Татьяну ‘идеальнымъ образомъ русской женщины’. Конечно, странно утверждать, что Пушкинъ хотлъ изобразить идеальную героиню и создалъ Татьяну,— онъ просто рисовалъ русскую жизнь, съ одинаковой любовью относясь ко всмъ своимъ героямъ — и Онгину, и Ленскому, и Татьян. Онъ изобразилъ на своихъ герояхъ, какое зло — та ‘ложь’, которымъ жило русское общество, потерявшее связи съ русской родной основой. Татьян нужно было разочароваться въ Онгин, чтобы сумть воспитать въ своемъ сердц зародыши той ‘правды’, которыя были вложены въ него вліяніями русской жизни.

Отношеніе публики къ первымъ главамъ романа.

Историческое значеніе романа Пушкина велико — онъ попалъ въ руки русской публик, которая дочитывала еще сентиментальныя повсти Карамзина, которая увлекалась романтическими героями Марлинскаго, a изображенія русской жизни видла въ произведеніяхъ писателей, врод Булгарина. Понятенъ тотъ восторгь, съ которымъ русское общество встрчало каждую новую главу пушкинскаго романа. Въ прекрасныхъ стихахъ, въ перемежку съ лирическиии отступленіями, нарисованы удивительно-художественно картины изъ русской жизни. Юморъ и элегія, романтизмъ и реализмъ, правда и мечта — все въ этомъ роман сплелось въ одну причудливуіо цпь…

Описанія. ‘Поэзія прозы’.

Описанія городской жизни Петербурга и Москвы, деревни (типы помщиковъ, семья Лариныхъ, зима, осень и весна въ деревн),— все это было новшествомъ въ русской литератур — первымъ опытомъ нарисовать въ широкихъ предлахъ поэзію русской прозы… Никто до Пушкина не рискнулъ-бы изобразить, напримрь, сцену разговора Татьяны съ няней. Вдь въ такой бесд было мало ‘интереснаго’ для писателя, любящаго эффекты сентиментализма и романтизма,— только великій ‘поэтъ дйствительности’ могъ понять красоту и поэзію этого маленькаго ‘неинтереснаго’ эпизода. Нужно быть великимъ знатокомъ жизни и сердца человческаго, чтобы въ одной эпитафіи на могил старика-Ларина нарисовать всю душу его и всю его безпорывную, тихую жизнь.

Сцены бытовыя. Романъ-элегія.

Сцены чисто-бытовыя написаны въ роман широко и ярко: русская жизнь 20-хъ годовъ, и столичная, и деревенская, предстала передъ читателемъ, нарисованная мягкими, успокаивающими тонами,— здсь нтъ протеста, нтъ проповди, нтъ сатиры — ‘поэтъ любви’ сумлъ любовными глазами посмотрть на современную жизнь {Единственнымъ диссонансомъ звучатъ строфы, посвященныя въ послднихъ главахъ романа ‘высшему обществу’.} безъ всякой злобы,— только отъ легкаго чувства грусти отдлаться онъ не могь,— оттого весь романъ, особенно благодаря лирическимъ отступленіямъ автора, производитъ впечатлніе огромной ‘элегіи’. Это прекрасно передано Чайковскимъ въ его опер…

Литературныя вліянія. Сатира-элегія.

По форм своей, романъ Онгина напоминаетъ поэмы Байрона: ‘Чайльдъ-Гарольдъ’, ‘Беппо’ и ‘Донъ-Жуанъ’. Въ этихъ произведеніяхъ ‘романъ въ стихотворной форм’ тоже переплетался съ лирическами отступленіями — такимъ образомъ, получилось лиро-эпическое произведеніе. Только въ настроеніи мало сходства между байрововскими произведеніями и пушкинскимъ. Судя по намреніямъ, съ которыми приступилъ Пушкинъ къ сочиненію своего романа, онъ сперва хотлъ изъ него сдлать ‘сатиру’ на русскую жизнь, если бы это желаніе онъ осуществилъ,— получилось бы произведеніе, подходящее къ байроновскому ‘Донъ-Жуану’,— но Пушкинъ далъ, въ конц ковцовъ, не ‘сатиру’, a ‘элегію’, и внесъ въ свое твореніе столько любви къ героямъ, что далеко отошелъ отъ своихъ первичныхъ замысловъ.

Вліяніе ‘Новой Элоизы’.

Большое значеніе для ‘Евгенія Онгина’ имли также романъ Руссо ‘Новая Элоиза’ и романы г-жи Сталь. Руссо удалось роман изобразить психологію любви, и его произведеніе,— особенно стиль его, на много лтъ сдлались образцовыми для всхъ европейскихъ романистовъ, бравшихся за изображеніе чувствъ любви {См. мою Исторію русской словесности, ч. II, 153—4.}. На письмахъ Татьяны и Евгенія сказалось вліяніе стиля тхъ писемъ, которыми обмнивались герои Руссо — Юлія и С.-Прё {Подробне см. въ моей работ: ‘Онгинъ, Ленскій и Татьяна’ (въ соч. ‘Пушкинъ, его жизнь и творчество’. Спб. 1907).}.

Вліяніе ‘Дельфины’. Соціальное значеніе пушкинскаго романа.

Очень близка Татьяна также къ Дельфин, героин одного романа г-жи Сталь — и по характеру, и по судьб. Романъ г-жи Сталь есть не что иное, какъ картина женской души, картина подробная, мелочная. Такимъ образомъ, ‘психологія женской души’—главное содержаніе романа. Другая сторона въ этомъ произведеніи, ‘философская’, не мене важна для насъ. Романъ посвященъ изображенію борьбы одинокой, талантливой личности съ безличной, безформенной, но страшной силой — ‘общественнымъ мнніемъ’, составляющимся изъ разныхъ предразсудковъ, сплетень, мелкихъ интригъ. Въ лиц нашей Татьяны тоже изображена борьба личности со средой {Детальное сравненіе Татьяны съ Дельфиной см. въ той-же стать.}. Жизнь Татьяны въ деревн съ отрочества была нмымъ протестомъ противъ будничной, патріархальной жизни сытыхъ русскихъ помщиковъ. Татьяна ‘дика, печальна, молчалива’,— она чуждается беззаботнаго веселья сверстницъ, она жалуется, что ея ‘никто не понимаетъ’,— одинокая, она ‘должна молча гибнуть’. Жизнь Татьяны въ Москв, a потомъ въ петербургскомъ свт, является такимъ же ‘нмымъ’ протестомъ противъ ‘среды’. Правда, Татьяна не смотритъ уже исподлобья на общество, которое ее окружаетъ, но въ душ она протестуетъ противъ всей этой ‘ветоши маскарада’, ‘постылой жизни мишуры’… Припомнимъ т жалобы на ‘общественное мнніе’, которыя слышатся не разъ отъ самого Пушкина (о воспитаніи Онгина, о жизни его въ свт, въ разсказ о вызов его на дуэль) — и мы должны будемъ признать, что на романъ Пушкина должны смотрть, какъ на художественное выраженіе протеста противъ деспотизма общественнаго суда. Конечно, это протесты еще очень слабые, но, несомннно, первые, раздавшіеся въ русской литератур. Въ этомъ ‘соціальное’ значеніе Пушкинскаго романа {Вопросъ объ отношеніи личности къ обществу слабе поставленъ въ ‘Кавкавскомъ Плнник’ и ‘Цыганахъ’.}.

Отношеніе критики.

Чмъ боле выросталъ Пушкинъ, тмъ боле отставала отъ него современная ему критика. Если первыя главы романа и были приняты ею скоре сочувственно, то послднія встртили почти единодушное порицаніе.
Во всякомъ случа, важно, что русская критика признала жизненность героевъ романа. Булгаринъ заявилъ, что ‘Онгиныхъ’ онъ встрчалъ въ Петербург ‘дюжинами’, Полевой призналъ въ геро ‘знакомаго’ человка, внутреннюю жизнь котораго онъ ‘чувствовалъ’, но, безъ помощи Пушкина, ‘не умлъ объяснить’. То же на разные лады говорятъ многіе другіе критики {См. любопытную статью извстнаго русскаго историка акад. Ключевскаго: ‘Евгеній Онгинъ и его предки’ (‘Русск. Мысль, 1887 No 2), въ которой разобранъ герой, какъ историческій типъ.}.

Вопросъ о ‘народности’ въ русской критик.

Затмъ важно, что по поводу романа возникъ вопросъ о томъ, что такое ‘народность’ въ лнтератур: одни критики признавали за романомъ значеніе произведенія ‘національнаго’, другіе усмотрли въ немъ неудачное подражаніе Байрону. Изъ спора выяснилось, что ‘народность’ первые увидли не тамъ, гд ее нужно было видть, a вторые просмотрли оригинальность Пушкина. Никто изъ критиковъ не оцнилъ это произведеніе, какъ ‘реалистическое’, за то многіе напали на форму его, указывали недостатки плана, несерьезность содержанія…

Отзывъ Полевого.

Изъ наиболе серьезныхъ отзывовъ о роман надо признать статью Полевого,—онъ увидлъ въ роман ‘литературное caprissio’, образчикъ ‘шутливой поэмы’, въ дух ‘Беппо’,— онъ оцнилъ простоту и живость пушкинскаго разсказа. Онъ первый назвалъ романъ Пушкина ‘національнымъ’: ‘мы видимъ свое, слышимъ свои народныя поговорки, смотримъ на свои причуды, котрыхъ вс мы не чужды были нкогда’. Эта статья вызвала оживленную полемику. Въ образ ‘Татьяны’ изъ современныхъ критиковъ только одинъ увидлъ полную самостоятельность пушкинскаго творчества, Татьяну онъ поставилъ выше черкешенки, Маріи и Заремы.

Вопросъ о ‘байронизм’ въ роман.

Критики, доказывавшіе, что ‘Евгеній Онгинъ’ — подражаніе байроновскимъ героямъ, все время утверждали, что Байронъ выше Пушкина, и что Онгинъ, ‘существо пустое, ничтожное и обыкновенное’, ниже своихъ прототиповъ. Въ сущности, въ этомъ отзыв о геро Пушкина,— было больше похвалы, чмъ порицанія,— Пушкинъ нарисовалъ ‘живой’ образъ, не идеализировавъ его, чего сказать о Байрон нельзя.

Отзывъ Надеждина.

Надеждинъ не придавалъ серьезнаго значенія роману,— лучшимъ произведеніемъ Пушкика, по его мннію, оставалась поэма ‘Русланъ и Людмила’. На романъ Пушкина онъ предлагалъ смотрть, какъ на ‘блестящую игрушку’, которую слишкомъ превозвосить и порицать не стоитъ.

с) Михайловскій періодъ въ творчеств Пушкина. Лирика этого періода. ‘Желаніе славы’.

с) Михайловскій періодъ въ творчеств Пушкина. Изъ стихотвореній этого періода автобіографическое значеніе имютъ слдующія: ‘Коварность’, ‘Сожженное письмо’, ‘Къ А. П. Кернъ’, ‘Желаніе славы’, ’19 октября 1825 г.’, ‘Зимній вечеръ’. Изъ этихъ произведеній въ стихотвореніи ‘Сожженное письмо’ справедливо видятъ слды увлеченія Пушкина гр. Воронцовой: {Во время пребыванія Пушкина въ Михайловскомъ, онъ, время отъ времени, получалъ письма съ юга, запечатанныя печатью съ тми же знаками, что были вырзаны на его перстн (см. стих. ‘Талисманъ’). Эти письма Пушкинъ сжигалъ сейчасъ же посл прочтенія.} въ стихотвореніи ‘Желаніе славы’, и въ посланіи ‘Къ А. П. Кернъ’ можно видть поэтическое выраженіе той страсти, которая завладла поэтомъ, когда онъ встртился въ деревн съ красавицей-Кернъ. Это чувство не было спокойнымъ,— оно на первыхъ-же порахъ надлило поэта разочарованіями, тревогами:
‘Я наслажденіемъ весь полонъ былъ — я мнилъ,
Что нтъ грядущаго, что грозный день разлуки
Не прйдетъ никогда.. И что же? Слезы, муки,
Измны, клевета,— все на главу мою
Обрушилося вдругъ..
Поэтъ весь полонъ былъ ‘желанія славы’ только для того, чтобы дорогая ему женпщна была всечастно ‘окружена’ его славой,—
‘…чтобъ громкою молвою
Все, все вокругъ тебя звучало обо мн…

‘Къ А. П. Кернъ’.

Гораздо спокойне другое стихотвореніе, посвященное той-же Кернъ: ‘Къ А. П. Кернъ’ (‘Я помню чудное мгновенье’…). Здсь нтъ мятежной страсти — здсь чисто-эстетическое наслажденіе отъ созерцанія чистой женской красоты, воплощенной въ прекрасномъ ‘мимолетномъ видніи’. ‘Геній чистой красоты’, съ ‘милыми’, ‘небесными чертами’, предсталъ предъ нимъ и наполнилъ его душу самыми высокими настроеніями, —
‘И сердце бьется въ упоеньи
И для него воскресли вновь,
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь!..

‘Зимній вечеръ’.

Отношенія къ старух-нян выразились въ прочувствованномъ стихотвореніи: ‘Зимній вечеръ’. Поэтъ, заброшенняй въ деревенское захолустье, скороталъ здсь много долгихъ зимнихъ вечеровъ, съ глазу на глазъ, со своей старухой-няней. Поэтъ именуетъ ее ‘доброй подружкой’ его ‘бдной юности’ и проситъ спть ему псню о томъ, ‘какъ синица тихо за моремъ жила’, ‘какъ двица за водой поутру шла’…

Интересъ къ народной поэзіи.

Изъ этихъ псенъ старухи-няни выросъ его интересъ къ народной поэзіи, и ко времени пребыванія его въ Михайловскомъ относятся сдланныя имъ записи народныхъ псенъ и сказокъ {‘Какъ за церковью, за нмецкою’, ‘Во лсахъ дремучіихь’, ‘Въ город, то было, въ Астрахани’, ‘Какъ на утренней зар, вдоль по Кам, по рк’, ‘Во славномъ город во Кіев’.}. Кром простыхъ ‘записей’ онъ испробовалъ свои силы и въ подражаніяхъ’: опыты эти оказались до такой степени удачны, что впослдствіи Киревскій, знатокъ народной русской псни, безъ помощи поэта не былъ въ состояніи ршить, какія изъ этихъ ‘псенъ’ только ‘записаны’ имъ, какія были ‘сочинены’ {Къ этимъ первымъ ‘опытамъ’ создать русскую псню относятся слдующія: ‘Только что на проталинкахъ весеннихъ’, ‘Колокольчики звенятъ’, ‘Черный воронъ выбиралъ блую лебедушку’, баллада ‘Женихъ’.}.

Интересъ къ древне-русской письменности.

Заинтересовался въ это время Пушкинъ и русскими лтописями, перечитывалъ житія святыхъ (въ Четьяхъ-Минеяхъ и въ Кіево-Печерскомъ Патерик) и легенды.

Интересъ къ творчеству другихъ народовъ и эпохъ.

Его вниманіе въ это время одинаково привлекаетъ къ себ творчество всхъ народовъ и всхъ временъ. Въ результат, создались произведенія, врод ‘Испанскаго романса’ (‘Ночной зефиръ’), переводы изъ Аріосто, ‘съ португальскаго’, подъ вліяніемъ чтенія Корана, пишетъ онъ свои замчательныя ‘Подражанія Корану’, подъ вліяніемъ чтенія Библіи — создаетъ замчательное стихотвореніе ‘Пророкъ’ (‘Духовною жаждою томимъ’) и пишетъ подражаніе ‘Псни псней’.

‘Пророкъ’.

Эти ‘библейскія’ произведенія, подражанія ‘Корану’, народныя псни и творчество въ дух испанской поэзіи — это явленія одного порядка, указывающія лишь на разростающуюся ширину и глубину интересовъ поэта, на окончательное отреченіе его отъ исключительнаго субъективизма юношескихъ лтъ, когда онъ творилъ только ‘изъ себя’ (лирика) и ‘про себя’ (‘субъективныя поэмы’). Поэтому и стихотвореніе ‘Пророкъ’ никакого отношенія не имло къ пушкинскимъ взглядамъ на поэзію,— это произведеніе представляетъ собою только удивительно-яркое, художественное воспроизведеніе библейской картины (превращеніе простого человка въ пророка) и больше ничего.
Изумительная способность проникать въ ‘духъ’ чуждыхъ народовъ, въ ‘настроенія далекаго прошлаго’ — характерный признакъ романтизма, выставившаго, какъ извстно {См. ч. II моей ‘Исторіи русской словесности’, стр. 203.}, своимъ требованіемъ умніе понять couleur locale, tnografique и historique.
Если на юг Пушкинъ постигъ ‘романтизмъ’ настроенія ‘міровой скорби’, то теперь онъ представляется намъ уже не субъективистомъ-ролантикомъ, а писателемъ-художникомъ, пользующимся ‘пріемами’ и ‘правилами’ романтической школы.

Широкое знакомство Пушкина съ иностранной литературой.

Въ этотъ періодъ жизни Пушкшъ особенно широко интересовался иностранными писателями,— раньше въ лицейскій періодъ и во время пребыванія на юг y него были всетаки излюбленне писатели, которымъ онъ усиленно подражалъ (Парни, Вольтеръ, Шатобріанъ, Байронъ) — теперь число писателей западноевропейскихъ, упоминаемыхъ имъ въ письмахъ и замткахъ, сразу выростаетъ. Имена Байрона, Вальтеръ-Скотта, Вергилія, Горація Тибулла, Данте, Петрарки, Тассо, Аріосто, Альфьери, Мильтонъ, Шекспира, Саути, Мура, Руссо, M-me Сталь, Беранже, Ротру, Делавиня, Ламартина, Гете, Шиллера и мн. др.— указываютъ, какъ разрослись литературные интересы и вкусы нашего поэта, — въ этомъ, еще неполномъ, списк встрчаются писатели всхъ эпохъ, народностей и направленій.

‘Борисъ Годуновъ’.

Къ Михайловскому періоду относится созданіе ‘Бориса Годунова’: чтеніе ‘Исторіи Государства Россійскаго’ Карамзина и увлеченіе Шекспиромъ вдохновили Пушкина, внушили ему идеи и форму его драмы.

Содержаніе.

Содержаніе драмы не разбито по дйствіямъ и явленіямъ: оно распадается на три части: прологъ, главную часть и заключеніе.
Къ прологу отнесены событія 1598 года (избраніе Годунова на царство, отношеніе къ этому факгу бояръ и народа). Главная часть захватываетъ событія 1603-го года (бгство Григорія изъ монастыря, Борисъ Годуновъ въ періодъ апогея своей власти, но уже наканун своего постепеннаго паденія, отношеніе къ нему бояръ и народа. Борисъ Годуновъ въ своей семь, появленіе самозванца въ Польш, его любовь къ Марин). Эпилогъ, заключающій драму, захватываетъ событія 1604 года. (Борьба съ самозванцемъ, Смерть Годунова, смерть дтей Бориса).

а) вступленіе. Отношеніе къ Борису знати.

Въ первой части (‘прологъ’) яркими штрихами очерчены отношенія къ Борису высшаго, родовитаго боярства и простого народа. Въ рчахъ коварнаго, злобнаго, но трусливаго Шуйскаго чувствуется затаенная скрытая злоба именитыхъ бояръ противъ Бориса,— этого всесильнаго ‘выскочки’, готоваго шагнуть на царскій престолъ.
‘Какая честь для насъ, для всей Руси!
Вчерашній рабъ, татаринъ, зять Малюты,
Зять палача и самъ въ душ палачъ,
Возьметъ внецъ и бармы Мононаха!
Чувствуется, что здсь, въ сред этой аристократіи, уже зреть заговоръ противъ Годунова, хотя онъ не усплъ еще и ссть на престолъ. Собесдникъ Шуйскаго, простодушвый Воротынскій, на нашихъ глазахъ длается врагомъ Годунова, благодаря этой хитрой рчи Шуйскаго.

Отношеніе народа къ избранію.

Участіе народа въ избраніи Бориса на царство представлено чисто-пассивнымъ, безсознательнымъ… Очевидно, сторонники Годунова собрали толпу, ему сочувствующую, къ ней примкнули, отчасти изъ любопытства, отчасти изъ страха люди, совсмъ не заинтересованные въ дл Годунова. Въ этой пестрой толп нтъ единаго сердца, нтъ единой души… Приводя разговоры, ведущіеся въ заднихъ рядахъ этой толпы, Пушкинъ даеть понять, что эта толпа ненадежна, и ‘избраніе’ сдлано не ею, a группой,— царь выбранъ, благодаря энергіи сторонниковъ, но не голосомъ народа.

Рчь Бориса.

‘Но вотъ появляется передъ нами и самъ новоизбранный царь. Онъ говоритъ красивую рчь, въ которой обращается къ патріарху, боярству, народу.
‘Ты, отче патріархъ, вы вс, бояре!
Обнажева душа моя предъ вами:
Вы видли, что я пріемлю власть
Великую со страхомъ и смиреньемъ!
Сколь тяжела обязанность моя!
Да правлю я во слав свой народъ,
Да буду благъ и праведенъ..

Ложь — основа всей жизненной трагедіи Бориса.

‘Мы не знаемъ, искрення, или лжива, эта рчь,— говоритъ ли передъ нами дйствительно-растроганный человкъ, или ловкій лицемръ, намъ ясно лишь одно, что это — рчь заблуждающагося человка. Если Борисъ думаетъ обмануть своихъ слушателей, то тотъ, кто подслушалъ разговоръ Шуйскаго съ Воротынскимъ, народные толки на Двичьемъ Пол, скажетъ, что обманывающимся является при этомъ онъ самъ,— этотъ искусный лицемръ. Если же Борисъ не лицемритъ, если онъ искренне говоритъ о себ, какъ о народномъ избранник, то заблужденіе его выступаетъ еще ярче. Поэтому рчь царя, полная мира и любви, полная такихъ свтлыхъ надеждъ, оставляетъ въ насъ тяжелое, тревожное впечатлніе. Царь говоритъ:
‘Да правлю я во слав свой народъ
Да буду благъ и праведенъ…
A намъ слышатся въ это время злобныя рчи Шуйскаго, слышится смхъ вародвой толпы…
Великій обманъ — таково общее впечатлніе, оставляемое въ насъ и сценой, гд выступаютъ бояре, и сценой, гд дйствуетъ народъ, и рчью царя… Смя лжи, посянное самымъ избраніемъ Бориса, рано, или поздно взойдетъ’ (Ждановъ)…

b) главная часть. Отношеніе народа. Монологъ Бориса.

Въ ‘главной части’ уже обнаруживаются вс результаты этой лжи. Изъ тихой монастырской кельи лтописца Пимена выходитъ самозванецъ. Пименъ, старикъ, чуждый мелкихъ интересовъ современности, возвысившіся надъ волной текущей жизни, произноситъ свой судъ Борису. Тмъ ужасне этотъ судъ, чмъ онъ чище, свободне отъ личныхъ интересовъ. Старый монахъ является воплощеніемъ народной совсти, возмущенной преступленіемъ царя и требующей возмездія. Такимъ образомъ, если недовольство бояръ и равнодушіе народа представляютъ собою историческія условія, благопріятныя для паденія Бориса,— то въ осужденіи его за содянное преступленіе, — осужденіи, очевидно, все растущемъ въ сознаніи народа — наростаеть новое, самое главное, условіе гибели Бориса — ‘нравственное’. Изъ добродушно-безстрастнаго народъ длается теперь строгимъ судьей Бориса, судьей неподкупнымъ, не поддающимся даже на то добро, которое Борисъ творитъ, какъ правитель. Монологъ Бориса: ‘Достигъ я высшей власти’ — рисуетъ весь трагизмъ его положенія: повидимому, онъ достигъ апогея своего величія, но счастья не обрлъ,— онъ видитъ, что какая-то неумолимая, злая сила подтачиваетъ его благополучіе… Въ толп, выкликавшей имя Бориса, не видно было любви къ нему, но не было и открытаго нерасположенія къ нему,— теперь мы узнаемъ, что народное настроеніе успло выясниться и опредлиться не въ пользу Бориса. Призракъ народнаго избранничества разсялся. Борисъ увидлъ передъ собой народъ, готовый врить всякой сплетн, всякой клевет, если только эта клевета касалась его, Бориса’ (Ждановъ).
Вотъ почему въ душ его нть покоя: къ тому же совсть мучитъ его за содянное злодяніе. Но онъ еще не понимаетъ, что и голосъ народа, и голосъ его совсти— это наростающее возмездіе за преступленіе.

Отношеніе бояръ къ Борису.

Въ дом Шуйскаго собираются бояре. Въ рчахъ присутствующихъ чуется уже, что измна Борису готова, боярамъ ршительно нтъ дла до преступленія Бориса,— они руководятся только политическими соображеніями, чтобы свалить ненавистнаго имъ ‘выскочку’, они готовы мутить народъ и перейти на сторону самозвавца. Событія развертываются все быстре и быстре. Но вотъ, сознаніе Бориса проясняется,— теперь онъ вс свои бды объясняетъ тмъ, что ‘прогнвилъ небеса’, и онъ ждеть кары трепеща отъ мысли, что оно коснется и его дочери (‘Безвинная! Зачмъ-же ты страдаешь?), и его сына (Ты невиненъ… A я за все одинъ отвчу Богу!).

е) Заключеніе. Отношеніе народа. Состояніе души Бориса.

Въ заключительной части — развязка всхъ тхъ положеній, которыя намчены въ пролог: народъ по отношенію къ Борису принимаетъ явно-враждебное положеніе: потшается надъ его приказаніемъ предать ‘анаем’ самозванца (‘пускай себ проклинаютъ, царевичу дла нтъ до Отрепьева’), устами юродиваго народъ въ лицо Борису говоригь, что онъ ‘зарзалъ’ Дмитрія. На эти слова Борисъ можетъ только простонать: ‘оставьте его. Молись за меня, бдный Николка’. Двойная борьба — съ самозванцемъ — на окраин государства — и со всей ‘землей’ въ сердц государства, въ Москв, ему не подъ силу. Оттого, даже побда, одержанвая имъ надъ самозванцемъ, его уже не радуетъ: онъ чувствуетъ, что это торжество кратковременное,—
‘Онъ побжденъ — какая польза въ томъ?’
Даже попытка обратиться къ воинскимъ талантамъ Басманова недолго ласкаетъ его надеждой: родовитое боярство, съ его мстничествомъ, не уступитъ власти Басманову, да и народъ не окажетъ ему поддержки.
‘Волшебный кругъ, обведенный судьбой вокругъ Бориса, замкнулся безысходно. Судьба можетъ оказать лишь одну милость несчастному царю — предупредить возоръ развнчиванья, потери власти’. Борису не пришлось, дйствительво, склонить голову передъ ‘разстригой’. Онъ умираетъ. Но эта смерть — только начало конца. Мы должны еще увидть, какъ со смертью Бориса, гибнетъ дло всей его жизни, гибнетъ его царственное наслдство’. (Ждановъ).
Только что Борисъ закрылъ глаза, Басмановъ, съ которымъ такъ откровенно бесдовалъ Борисъ, на котораго онъ возлагалъ столько надеЖды переходитъ на сторону Самозванца. На московской площади раздается крикъ:
‘Народъ! народъ! въ Кремль! въ царскія палаты!
Ступай вязать Борисова щенка!’
Народъ (несется толпою)
‘Вязать! топить! Да здравствуегь Димитрій!
Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!’

Отношеніе народа къ всти объ убіеніи дтей Бориса.

Этимъ могла бы закончиться драма. Мы узнали судьбу Бориса до конца. Но поэтъ даетъ еще одну заключительную сцену. Марія и едоръ Годуновы убиты сторонниками самозванца. Мосальскій объявляетъ: ‘Народъ! Марія Годунова и сынъ ея еодоръ отравили себя ядомъ. Мы видлв мертвые трупы’. Народъ въ ужас молчитъ. ‘Что же вы молчите?— продолжаетъ Мосальскій.— Кричите: ‘да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!’ Народъ безмолвствуетъ’. Извстно, что первоначально заключеніе пьесы было иное,— въ рукописи пьеса оканчивается народнымъ возгласомъ: ‘Да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!’ На какомъ бы изъ этихъ двухъ варіантовъ мы ни остановилвсь, сущность дла не мняется. Крикъ народа, который передъ тмъ ‘въ ужас молчалъ’, не указываетъ, конечно, на перемну настроенія народной массы,— за этимъ вынужденнымъ крикомъ кроется все тотъ же ужасъ, на который указываетъ и ‘народное безмолвіе’. Этотъ ужасъ, это безмолвіе — нмой приговоръ самозванцу… ‘Народъ въ ужас молчитъ’. Это молчаніе могло быть прервано разв рчью какого-нибудь юродиваго, который напомнилъ бы новому царю объ убійств Борисова сына, какъ напомнилъ онъ Борису о гибели Дмитрія… Приговоръ надъ самозванцемъ уже составленъ. Наступитъ день, приговоръ войдетъ въ законную силу и будетъ объявленъ въ окончательной форм’ (Ждановъ).

Вставные эпизоды.

Вставными эпизодами въ это основное содержаніе драмы являются сцены: ‘Корчма на литовской границ’, сцены, гд дйствуетъ Самозванецъ и Марина (Краковъ, домъ Вишневецкаго. Замокъ воеводы Мнишка вь Самбор. Сцена y фонтана. Граница Литовская. Равнина близъ Новгорода-Сверскаго. Свскъ. Лсъ). Вс эти второстепенныя сцены нужвы были Пушкину для обрисовки Самозванца, но он совершенно излишни для развитія основной интриги.

Борисъ, какь человкъ.

Отмтивъ въ душ Бориса главную черту — ‘честолюбіе’, Пушкинъ, слдуя за романтиками-драматургами, не ограничился этой одной чертой,— онъ далъ всестороннее освщеніе его души, обрисовавъ его, какъ человка вообще и какъ правителя.
Борисъ, какъ человкъ — истинно-драматическое лицо, потому что доброе и злое просто и правдиво перемшались въ его сердц: онъ — не односторонній псевдоклассическій злодй, и не романтическій, съ присущей ему красивой позой,— онъ просто несчастный человкъ, котораго только страсть и случай толкнули на преступленіе. Онъ возбуждаетъ въ насъ жалость потому, что въ немъ много добраго: съ того дня, какъ онъ совершилъ преступленіе,— совсть его мучитъ, эта страшная душевная борьба свидтельствуетъ о неиспорченности его натуры, о томъ, что преступленіе свое онъ искупаетъ въ теченіе многихъ лтъ… И этотъ медленный мучительвый самосудъ обезоруживаетъ всякаго, кто хотлъ бы строго отнестись къ Борису, какъ къ преступнику. Кром того, всякаго подкупаетъ сердечность его въ отношеніяхъ къ народу, къ своей семь.

Борисъ, какъ правитель.

Безразличными, въ моральномъ отношеніи, но, во всякомъ случа, подкупающими качествами его души были — энергія, смлость, свтлый умъ. Это все достоинства, драгоцнныя для ‘правителя’. И, дйствительно, какъ правитель, онъ стоитъ высоко: обнаруживаетъ знаніе человческаго сердца, умніе управлять людьми, пониманіе истинныхъ нуждъ отечества: онъ уважаетъ образованіе, стоитъ за сближеніе съ западной культурой, ршительно высказывается противъ ‘мстничества’. Но вс эти хорошія качества ‘правителя’ не помогли ему сдлать Россію счастливой: не помогли ему ни его свтлый умъ, ни его житейская ловкость,— y него нтъ ни одного союзника: и небеса, и люди, простые и знатные, русскіе и поляки,— вс и все противъ него.

Борисъ, какъ преступникъ.

Вс его административные таланты такъ же оказываются ему безполезны, какъ и шекспировскому Макбету. Богато-одаренный отъ природы, съ широкимъ взглядомъ на жизнь, властолюбивый и честолюбивый, но безъ примси корыстнаго эгоизма, отъ всего сердца любящій родину и желающій ей блага и процвтавія, ршительный и энергичный, Борисъ достигъ престола, руководясь принципомъ: ‘цль оправдываетъ средства’. Безнравственность этого принцнпа губитъ его.

Причины паденія Бориса.

Народъ осудилъ въ его лиц преступника, народъ не далъ Борису себя купить,— и тогда онъ не сумлъ подавить въ себ чувства злобы къ этой ‘неблагодарной черни’, не сумлъ понять, что мелкому эгоистическому чувству обиды не можетъ быть мста тамъ, гд судьба произноситъ свой неумолимый приговоръ. Подъ вліяніемъ этого чувства онъ длается подозрительнымъ, мрачнымъ, даже суровымъ: казни, пытки, шпіонство,— вотъ, къ чему прибгаетъ Борисъ для упроченія своего колеблющагося престола,— отъ прежняго, широкаго и свтлаго, пониманія своего положенія ‘царя-слуги народа’,— онъ переходитъ къ эгоистическимъ стремленіямъ удержать престолъ за сыномъ. Въ предсмертной рчи своей онъ даетъ сыну совтъ, какъ хитре провести своихъ подданныхъ.
Дти Бориса погибли, какъ искупительная жертва зa преступленія отца,— не обманъ народа и бояръ, не самозванецъ погубили его дло,— обманъ имлъ успхъ лишь, какъ орудіе той грозной силы, съ которою не поладилъ Годуновъ. И самозванство названнаго Димитрія, по взгляду Пушкина, было ясно для всхъ. Плнникъ, на вопросъ Отрепьева:
‘Ну, обо мн какъ судятъ въ вашемъ стан?’
—отвчаетъ:
‘А говорятъ о милости твоей,
Что ты, дескать, (будь не во гнвъ!), и воръ,
A молодецъ…’.
Боярская среда, подготовившая паденіе Бориса и торжество Самозванцу, тоже совершенно никакой вры къ нему не питала (слова Bac. Шуйскаго, Пушкина и др.). Какъ только Бориса не стало, и сынъ его лишился престола — Самозванецъ сыгралъ свою роль. ‘Раньше, или позже, онъ долженъ былъ удалиться съ исторической сцены, снявъ свой театральный костюмъ, захваченный изъ казны московскихъ государей. Убійство, совершенное рьяными сторонниками Самозванца, не замедлило обнаружить истинное народное настроеніе, скрывавшееся за кажущйся успхомъ мнимаго Дмитрія. ‘Народъ въ ужас молчитъ’. Въ этомъ указаніи Пушкина приговоръ надъ Самозванцемъ уже произнесенъ.

Василій Шуйскій.

Интереснымъ лицомъ въ драм является Василій Шуйскй, этотъ ‘лукавый царедворецъ’, хитрый и коварный интриганъ — созданіе Смутнаго времени, которое пріучало людей, ради собственнаго спасенія, лавировать среди всевозможныхъ случайностей тогдашней жизни. По отношенію къ Борису онъ ведетъ сложную и хитрую политику: онъ наговорами и намеками, тайными злыми рчами возбуждаетъ ненависть въ сред русскаго боярства противъ Годунова,— и, въ то же время, онъ уметъ такъ вкрасться въ довренность Бориса, что тотъ, при всей своей подозрительности и недоброжелательств къ Шуйскому, передъ смертью на него указываетъ сыну, какъ на такого совтника, котораго онъ долженъ приблизить къ себ. Ненавидя Годунова отъ всей души, называя его ‘вчерашнимь рабомъ’, ‘татариномъ’, ‘зятемъ палача’,— Шуйскій оказываетъ услуги Годунову и льститъ ему, чтобы, вкравшись въ его довріе, ловче погубить его. Когда онъ чувствуетъ себя въ безопасности, онъ не можетъ отказать себ въ удовольствіи тонко мстить Годунову: онъ подробно разсказываетъ ему о томъ, какой видъ имлъ убитый царевичъ, видя, что каждое его слово терзаетъ измученное сердце Бориса, онъ затягиваетъ свой разсказъ, наслаждаясь муками ненавистнаго человка. Это — месть злобнаго раба, душа котораго чужда благородства, который не знаетъ милосердія, отъ котораго ждать пощады нечего…

Дмитрій Самозванецъ.

Совершенную противоположность Шуйскому представляетъ собою Самозванецъ. Это — смлый авантюристъ, которому душно и тсно въ монашеской кель, котораго мечты влекутъ къ жизни шумной, полной всякихъ впечатлній… Ради этихъ впечатлній онъ смло вступаетъ на путь, который можетъ его привеств къ плах. Но смерти онъ не боится. Онъ беззаботно и смло смотритъ въ жизнь и старается отъ нея взять все, что можно, безъ всякихъ хитроумныхъ плановъ. Когда онъ беззаботно пируетъ въ замк Мншка, онъ готовъ забыть вс свои зати,— и всей душой отдается веселію, когда онъ влюбляется въ Марину,— онъ не думаетъ ни о чемъ, кром своей любви, и съ беззаботвой смлостью открываетъ ей вс свои тайны. Пораженіе его не огорчаетъ въ такой мр, какъ смерть его любимаго коня. Впрочемъ, эта самоувренность и безпечность — врный залогъ успховъ въ борьб съ запуганнымъ, истерзаннымъ-морально Борисомъ.
Самозванецъ — ‘рыцарь минуты’, орудіе рока, которому суждено было покарать Бориса и затмъ безслдно исчезнуть {‘Мненіе митр. Платона о Димитріи Самозванц,— говоритъ Пушкинъ,— будто бы он былъ воспитанъ y іезуитовъ, удивительно дтское и романтическое. Всякій былъ годенъ, чтобъ разыграть ту роль’. Говоря такъ, Пушкинъ хотлъ сказать, что ни личность мнимаго Димитрія, a обстоятельства того времени, сумма условій, воспитавшихъ и создавшихъ самозванца, обусловили ему успхъ.}, надленъ и умомъ, и благородною гордостью, и любовью къ родин, и, кром всего этого, той богатой фантазіей, которой былъ такой запасъ y гоголевскаго Хлестакова… Въ разговор съ Мариной, онъ можетъ такъ увлечься своей ролью, что говоритъ съ ней языкомъ прирожденнаго царевича. Онъ понимаетъ ясно что, въ рукахъ Польши и іезуитовъ, онъ только удобное оружіе противъ Россіи, и что до его самозванства имъ равно никакого дла нтъ, передъ сраженіемъ онъ мучится мыслью, что враговъ родины ведетъ проливать кровь своихъ единоземцевъ. Но всхъ этихъ качествъ мало для того, чтобы усидть на престол, путь къ которому политъ кровью.

Происхожденіе драмы.

О происхожденіи драмы самъ Пушкинъ даетъ рядъ цнныхъ указаній: ‘Изученіе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лтописей дало мн мысль облечь въ формы драматическія одну имъ самихъ драматическихъ эпохъ новйшей исторіи. Я писалъ въ строгомъ уединеніи, не смущаемый никакимъ чуждымъ вліяніемъ. Шекспиру подражалъ я въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ, въ необыкновенномъ составленіи типовъ и простот, Карамзину слдовалъ я въ свтломъ развитіи происшествій, въ лтописяхъ старался угадать образъ мыслей и языкъ тогдашняго времени’. Это обстоятельное и любопытное указаніе великаго поэта нуждается и въ объясненіи, и въ дополненіяхъ.

Вліяніе Шекспира. а) обрисовка характеровъ. b) ‘единства’.

Вліяніе Шекспира сказалось — 1) въ обрисовк характеровъ героевъ (‘необыкновенное {Очевидно ‘обыкновеннымъ’ считалъ Пушкинъ то, что было принято y псевдоклассиковъ.} составленіе типовъ’). Самъ Пушкинъ признаетъ, что лица, созданныя Шекспиромъ, не таковы, какъ y Мольера,— это не типы одной страсти, одного порока, но существа живыя, исполненныя многихъ страстей, многихъ пороковъ, обстоятельства развиваютъ передъ зрителями ихъ разнообразные, многосложные характеры. ‘У Мольера скупой — скупъ и только, y Шекспира Шейлокъ скупъ, смтливъ, мстителенъ, чадолюбивъ, остроуменъ… У Мольера лицемръ волочится за женой своего благодтеля, лицемря, принимаетъ имніе подъ храненіе, лицемря, спрашиваетъ стаканъ воды, лицемря’. Съ этимъ одностороннимъ образомъ Пушкинъ сопоставляетъ боле сложный, a потому и боле правдивый, образъ шекспировскаго Анджело. ‘Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предполагаемыхъ обстоятельствахъ — вотъ, чего требуетъ нашъ умъ отъ драматическаго писателя’ — говоритъ Пушкинъ. Изъ характеристики дйствующихъ лицъ драмы мы видли, что нашъ писатель, дйствительно, пошелъ вслдъ за Шекспиромъ ‘въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ’. 2) Вслдъ за Шекспиромъ, отвергаетъ онъ ршительнымъ образомъ правила ложноклассиковъ о ‘трехъ единствахъ’. Единство ‘дйствія’ нарушается введеніемъ въ драму исторіи Самозванца, его любви, сценой въ корчм, сценами въ замк воеводы Мнишка и др. Единство мста нарушается такъ же легко: дйствіе переносится взъ Москвы въ Польшу, въ корчму, въ палаты царя, въ монастырь, въ домъ Шуйскаго и пр., единство времени тоже не соблюдено: первая часть драмы связана съ 1598-ымъ годомъ, послдняя — съ 1604-ымъ. Такимъ образомъ, драма Пушкина написана не во правиламъ, тогда господствующимъ въ русской драм. Чтеніе ‘драматургіи’ Шлегеля, разъяснившаго сущность построенія драмы y псевдоклассиковъ и y Шекспира, помогло нашему поэту соззнательно отнестись къ этому вопросу. Любопытно, что ‘Борисъ Годуновъ’ написанъ за два года до появленія во Франціи первой романтической драмы Гюго: ‘Кромвель’ (1827 г.), съ тмъ знаменитымъ предисловіемъ, которое совершило переворотъ въ исторіи французской драмы въ томъ же смысл, въ какомъ драма Пушкина раньше сдлала переворотъ въ этой же области y насъ.

с) смшеніе комическаго съ трагическимъ.

3) Кром этихъ крупныхъ особенностей, взятыхъ y Шекспира, воспользовался Пушкинъ еще характернымъ пріемомъ великаго англійскаго драматурга смшивать ‘комическое’ съ ‘трагическимъ’. Въ этомъ отношеніи характерно внесеніе сценъ: ‘Корчма на Литовской границ’, ‘Келья патріарха’ и др. Это тоже было ‘новшествомъ’ въ русской драм, которая, слдуя указаніямъ псевдоклассической теоріи, до Пушкина строго различала ‘трагедію’ и ‘комедію’. Слдуя за Шекспиромъ (и Вальтеръ-Скоттомъ), Пушкинъ въ этихъ комическихъ ‘бытовыхъ’ сценахъ воспользовался языкомъ ‘вульгарнымъ’, что также нарушало правила псевдоклассицизма.

d) введеніе массъ, многихъ дйствующихъ лицъ. Дробность дйствія.

4) Введеніе народныхъ массъ и большого числа дйствующихъ лицъ тоже должно быть признано результатами вліянія Шекспира. У него же позаимствовался Пушкинъ и пріемомъ разбивать дйствіе пьесы на многочисленныя и короткія сцены. У Шекспира этотъ пріемъ находился въ связи съ устройствомъ тогдашней сцены, подраздленной на отдленія. Такой сценарій — наслдіе средневковыхъ мистерій. Онъ пріучилъ и зрителей, и авторовъ пьесъ къ подвижности дйствія, легко переносимаго съ мста на мсто, потому что не требовалось перемны декорацій, такимъ образомъ, отдльныя сцены, связанныя съ разными мстностями, могли происходить даже параллельно одна другой. Это была одна изъ ‘условностей’ театра Шексптра, которая не привилась на сцен новаго современнаго театра.

е) драма-хроника.

5) Вліяніе Шекспира сказалось на нкоторыхъ частныхъ заимствованіяхъ: слдуя англійскому писателю, Пушкигъ хотлъ въ своей пьес дать драматическую ‘хронику’,— нчто въ род ‘трилогіи’, въ которой ‘Борисъ Годуновъ> былъ бы лишь первой частью (за ней должны были слдовать — ‘Димитрій Самозванецъ’ и ‘Василій Шуйскій’). Кром того, согласно указаніямъ изслдователей, заимствовалъ Пушкинъ отдльные стихи и даже сцены изъ ‘Ричарда III’, ‘Генриха I’, ‘Генриха ‘.

f) естественность дйствія.

6) Но не въ этихъ деталяхъ главное значеніе вліянія Шекспира. ‘Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предлагаемыхъ обстоятельствахъ’, ‘правдоподобіе положеній’, естественность діалога — вотъ, ‘настоящіе законы трагедіи’, по мннію Пушкина, изучившаго Шлегеля и Шекспира. Это новшество и было главнымъ заимствованіемъ нашего великаго поэта у Шекспира.

Раевскій о драм Пушкина.

Н. Раевскій, заинтересованный пьесой Пушкина, еще до ея окончанія, давалъ поэту такіе совты-предсказанія: ‘ты сообщишь діалогу движеніе, которое сдлаетъ его похожтмъ на разговоръ, a не на фразы изъ словаря, какъ было до сихъ поръ. Ты довершишь водвореніе y насъ простой и естественной рчи, которой еще наша публика не понимаетъ… Ты сведешь, наконецъ, поэзію съ ходуль…’. И Пушкинъъ оправдалъ это предсказаніе прозорливаго друга.
Изъ взглядовъ самого Пушкина на свою ‘драму’ видно, что онъ считалъ свое произведеніе ‘романтическимъ’, себя — реформаторомъ русской драмы. Зная характерныя черты романтизма, допускавшаго даже то, что мы называемъ ‘натурализмомъ’ {См. мою Исторію русской словесности, ч. II, 203 и 204.}, мы, дйствительно, можемъ, вслдъ за Пушкинымъ, назвать его драму ‘романтической’. Но, употребляя терминъ, который былъ ему еще невдомъ, мы съ большимъ правомъ назовемъ его пьесу ‘реалистической’.

Вліяніе Карамзина.

О вліяніи ‘Исторіи Государства Россійскаго’ Карамзина на драму Пушкина много говорено было въ русской критик. Современники Пушкина готовы были видть въ его пьес ‘отрывки изъ X и XI т. исторіи, передланные въ разговоры’. Несомнино, въ происхожденіи драмы Исторія эта сыграла большую роль: X и XI томы, заключающіе въ себ эпоху еодора Іоанновича, Бориса Годунова и Смутнаго времени вышли въ свтъ въ 1824-омъ году, т. е. за годъ до написанія ‘Бориса Годунова’. Уже эта хронологическая близость позволяетъ утверждать, что интересъ къ личиости Бориса y Пушкина сложился подъ вліяніемъ Карамзина. Такимъ образомъ, его ‘Исторія’ — главный источникъ историческихъ свдній Пушкина. Оттого, слдуя за Карамзинымъ, Пушкинъ считаетъ Бориса виновникомъ смерти Дмитрія, изъ его ‘Исторіи’ почерпаетъ онъ пониманіе характеровъ многихъ другихъ дйствующихъ лицъ. Слдуя за Карамзинымъ, усваиваетъ его морализующую точку зрнія на исторію: преступленіе наказывается, добродтель вознаграждается. Но велікій поэтъ сумлъ спасти свое промзведеніе отъ нехудожественности, которая явилась бы въ случа слищкомъ односторонняго пользованія такой тенденціей, — объясняя причины паденія Бориса, онъ, кром моральныхъ причинъ, внесъ и историческія, и психологическія (недовольство Борисомъ бояръ и народа, характеръ самого Бориса). Такъ же свободно использовалъ Пушкинъ историческіе матеріалы,— онъ настолько не былъ порабощенъ ‘Исторіей’, — что, во многихъ отношеніяхъ, дополняетъ ее свдніями, почерпнутыми изъ другихъ источниковъ, которыми Карамзинъ не воспользовался {Подробный разсказъ Пимена о смерти еодора взятъ изъ ‘Житія царя еодора Ивановича’, подробности пораженія Самозванца (издыхающій конь), пропущенныя въ ‘Исторіи’ Карамзина, взяты изъ исторіи Щербатова, въ вопрос о закрпощеніи крестьянъ Пушкинъ отошелъ отъ Карамзина и примкнулъ къ мннію Татищева, при обрисовк Марины, Пушкинъ воспользовался ‘Краткою повстью о бывшихъ въ Россіи самозванцахъ’. Карамзинъ радужными красками изобразилъ избраніе народомъ Годунова на царство: ликованіе толпы, ликованіе бояръ,— такова картина этого избранія, тмъ непонятне въ его изложеніи длается крутая перемва въ отношеніи народа къ Борису во вторую половину его царствованія. Перемна въ поведеніи царя Карамзинымъ тоже не выяснена. Мы видли выше, что вс эти недостатки Карамзина Пушкинъ поправилъ, по своему разработавъ психологію бояръ, народа и Бориса (народъ при избраніи Бориса — бояре). Акад. Ждановъ указываетъ, кром лтопиосей, на слдующія сочиненія, облегчившія Пушкину трудъ самостоятельно оцнивать изображаемую имъ эпоху: ‘Новый Лтописецъ’, ‘Сказаніе Авраама Палицына’, ‘Грамота объ избраніи Бориса Годунова’ и нк. др.}.

Пушкинъ, какъ историкъ.

Удержавшись отъ односторонности историка-моралиста, Пушкинъ, благодаря этому, сталъ невзмримо выше Карамзина въ пониманіи событій,— выдвинулъ боярство въ дл подготовки перваго самозванца, онъ, первый изъ русскихъ историковъ, указалъ на стихійное значеніе въ исторіи народныхъ массъ {Совершенно фальшиво представленъ Карамзинымъ ‘народъ’: ‘народы всегда благодарны: оставляя небу судить тайну Борисова сердца, Россіяне искренно славили царя, когда онъ, подъ личиною добродтели, казался имъ отцомъ народа, но, признавъ въ немъ тирана, естественно возненавидли его и за настоящее, и за минувшее, въ чемъ, можеть быть, хотли сомнваться, въ томъ снова удостоврились, и кровь Дмитріева явне означилась для нихъ’.}.

Вляніе произведеній древней письменности на драму.

Наконецъ, самъ Пушкинъ указалъ на литературное значеніе лтописи своей драмы. Образъ Пимена-лтописца весь сложился изъ этого изученія великимъ поэтомъ лтописей. Онъ самъ такъ говоритъ о своемъ лтописц: ‘въ немъ собралъ я черты, плнившя меня въ нашихъ старыхъ лтописяхъ: умилительная кротость, младенческое и, вмст, мудрое простодушіе, набожное усердіе ко власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности, дышатъ въ сихъ драгоцнныхъ памятникахъ временъ давно-минувишихъ, между коими озлобленная лтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ’.
Наряду съ чтеніемъ лтописей, должно быть поставлено чтеніе житій святыхъ, Четей-Миней, которыми увлекался Пушкинъ въ с. Михайловскомъ. Вс эти старинныя произведенія помогли ему уловить тотъ колоритъ историческій (couleur historique), который исчезаетъ въ изложеніи этой эпохи y Карамзина и другихъ тогдашнихъ историковъ. Очевидне всего, это сказалось на стил дйствующихъ лицъ: онъ пестритъ архаизмами: ‘сосудъ дьявольскій’, ‘наряжены городъ вдать’, ‘соборомъ положили’, ‘по старин пожалуемъ’, ‘кладезь’, ‘днесь’, ‘зане’ и др.

Вліяніе псевдоклассиковъ-драматурговъ. ‘Attalie‘ Расина.

Но, кром этихъ ‘источниковъ’ драмы, отмченныхъ самимъ поэтомъ, изслдователи указываютъ еще немало другихъ {Такъ, въ трагедіи Шиллера: ‘Димитрій Самозванецъ’ разговоръ Самозванца съ Одовальскимъ при переход русской границы напоминаетъ разговоръ пушкинскаго Самозванца съ Курбскимъ. Мовологъ Годунова: ‘Достигъ я высшей власти’ довольно близко по настроенію и содержанію, подходитъ къ ‘дум’ Рылева: ‘Бориісъ Годуновъ’.}. Такъ, рядомъ съ господствующимъ вліяніемъ Шекспира, умстились и вліянія псевдоклассиковъ (напр., Расина). Мы видли уже, что Пушкинъ, какъ человкъ, всегда былъ очень разностороннимъ,— такими же особенностями отличался онъ, какъ писатель: онъ признавалъ большія достоинства за Корнелемъ и Расиномъ. ‘Я классицизму честь отдалъ’ — говоритъ онъ самъ. ‘Каюсь, что я въ литератур скептикъ, сказалъ онъ однажды, — что вс ея секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону’. ‘Односторонность есть пагуба мысли’, писалъ онъ Катенину. ‘Поэзія бываетъ исключительною страстью немногихъ, родившихся поэтами, писалъ онъ. Она объемлетъ вс наблюденія, вс усилія, вс впечатлнія жизни’. Этотъ ‘эклектизмъ’, умніе везд находить интересное, заставили Пушкина, въ нкоторыхъ частностяхъ своей драмы, примквуть къ Расину, который въ героин своей трагедіи ‘Аthalie’ нарисовалъ образъ, аналогичный Годунову. Аталія приказала умертвить царевича Жоаса и сама завладла царствомъ Изравля. Престолъ ея нетвердъ. Она заботится о народ, но онъ настроенъ противъ нея враждебно. Она это чувствуетъ, мучается отъ зловщаго сна, окружаетъ себя кудесниками и колдунами, прибгаетъ къ насильственнымъ мрамъ, но ничто не спасаетъ ея,— она погибаетъ. Шуйскій и Воротынскій находятъ себ прототипы въ нкоторыхъ дйствующихъ лицахъ этой трагедіи, роль, отведенная народу, тожественна въ обихъ пьесахъ, — это особенно характерно. Сходство наблюдается и въ томъ поученіи, которое выслушиваютъ царевичъ въ трагедіи ‘Athalie’ и царевичъ въ ‘Борис Годунов’. Но, кром всхъ этихъ частностей, есть боле важныя основанія сближать Пушкина съ псевдоклассиками. Въ своей пьес нашъ поэтъ изобразилъ лишь моментъ кризиса, какъ это было принято и въ классической трагедіи: передъ читателемъ нтъ постепеннаго зарожденія и развитія страсти въ душ героя, какъ y Шекспира. Кром того, романтики, подражая Шекспиру, всегда старались выдвинуть интересъ дйствія вншняго, интересъ развитія сложныхъ и чрезвычайныхъ событій {Въ этомъ отношеніи, боле въ романтическомъ дух развитъ характеръ Самозванца.} —въ Борис Годунов замчается простота построенія. Кром того, въ отличіе отъ Шекспира и романтиковъ, Пушкинъ приблизился къ псевдоклассикамъ и въ томъ отношеніи, что обнаружилъ въ своей пьес стремленіе къ морализаціи.

‘Моралъ’ пушкинской драмы. ‘Идейный преступникъ’. Мораль драмы.

Впрочемъ, мораль пушкинскаго произведенія гораздо интересне съ этической стороны, чмъ нехитрый дидактизмъ псевдоклассиковъ. Впервые въ русской литератур, задолго до романа Достоевскаго ‘Преступленіе и наказаніе’, Пушкинъ въ своей драм поднялъ вопрось о значеніи личности, о свобод того индивидуализма, который выступаетъ на борьбу съ условіями общественности {Ср. постановку этого вопроса въ ‘Кавказскомъ Плнник’, ‘Цыганахъ’, ‘Евгеніи Онгин’.}. Въ такой постановк вопроса Пушкинъ далеко отходитъ отъ псевдоклассиковъ. Герой классической трагедіи — представитель ‘общечеловческихъ’ свойствъ,— онъ страдаетъ, или наслаждается, гибнетъ, или побждаетъ въ предлахъ такихъ страстей, которыя, въ разной мр, могутъ быть свойственны людямъ всхъ странъ и временъ. Романтики выдвинули ‘личность’, какъ протестъ противъ общества,— оттого ихъ заинтересовалъ типъ реформатора, революціонера, заговорщика, узурпатора {См. мою ‘Исторію словесности’ II, 204.}. Борисъ — герой такого-же типа: онъ — ‘идейный преступникъ’, переступившій законы человческаго общежитія ради опредленной и высокой цли. Если имъ и владло властолюбіе, то, въ равной мр, онъ мечталъ о власти для того, чтобы разумнымъ управленіемъ упрочить благосостояніе родной страны. Но, переступивъ законъ человческій, онъ находитъ кару въ собственномъ сознаніи. Въ такомъ же положеніи были нкоторые герои Гете и Шиллера {Гецъ — изъ гетевскаго ‘Гецъ-фонъ Берлихингенъ’, Фіеско — изъ шекспировского ‘Заговоръ Фіеско’, Марино — изъ байроновскаго ‘Марино Фальери’, его же ‘Сарданапалъ’.}. Почти вс эти герои думали, что ‘цль оправдываетъ средства’, что ‘нсколько капель человческой крови’ — сущее ничто — и вс были наказаны муками совсти. Такимъ образомъ, высокая мораль драмы Пушкина сводится къ мысли, что счастье даже цлаго человческаго рода не можетъ быть куплено цной насильственной смерти ‘одного изъ малыхъ сихъ’. Оптимистъ по натур Пушкинъ врилъ въ неминуемое торжество правды, врилъ что по собственному его признанію, ‘лучшія и простйшія измненія суть т которыя приходятъ отъ одного улучшенія нравовъ, безъ насильственныхъ потрясеній политическихъ, страшныхъ для человчества’. Въ это время, ‘примирившись съ жизнью’, онъ былъ уже противникомъ всякой насильственности — безразлично — сверху, или снизу. Такимъ образомъ, въ своей драм Пушкинъ опредленно сталъ за ограниченіе крайняго развитія индивидуализма ненарушимостью нкоторыхъ завтовъ и признаніемъ правъ за всякой личностью, какъ бы ни была она мала. Эта высокая идея — отблескъ той широкой, міровой любви къ человчеству, которая сдлалась въ послдній періодъ основой пушкинскаго міросозерцанія.
Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ — Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же вс свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослдствіи Достоевскій — на душу Раскольникова {Ср. восклицаніе Сонечки Мармеладовой, обращенное къ Раскольникову: ‘что вы надъ собой сдлали’.}.

Отношеніе Пушкина къ своей драм.

Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драм. ‘Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свта, плодъ добросовстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мн все, чмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убжденіе, что мною употреблены были вс усилія’. Изслдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ,— драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовстныхъ изученій. Она была ‘новымъ словомъ’ въ русской литератур, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: ‘успхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы’. Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея ‘робкій вкусъ’, скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ ‘новшествъ’, съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и ‘съ отвращеніемъ ршился выдать ее въ свтъ’…

Независимость Пушкина, какъ писателя.

Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе ‘драмы’: онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мриломъ оцнки произведеній искусства — свою художественную совсть. ‘Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ’,— писалъ онъ Бестужеву. Мы видли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ,— такъ, онъ даже призналъ, что погоня за ‘правдоподобіемъ’ лишила пьесы обихъ литературныхъ школъ естественности.

Особенности драмы Пушкина.

Подводя итогъ всему сказанному, мы признаемъ, что — 1) отъ драмы Пушкинъ требовалъ соединенія психологическаго анализа съ исторической врностью въ изображеніи эпохи (couleur historique), 2) не признавалъ правилъ о трехъ единствахъ, считая, что народные заковы шекспировскихъ пьесъ боле сродственны нашему театру, 3) въ обрисовк характеровъ онъ слдовалъ за Шекспиромъ (сложность характеровъ героевъ), 4) въ построеніи пьесы онъ оказался оригинальнымъ, одинаково отойдя отъ Шекспира и классиковъ, и одинаково пользуясь тми и другими, 5) въ идейномъ отношеніи онъ сталъ выше Шекспира и классиковъ.

Отношеніе критики.

Опасенія Пушкина, что его драма не будетъ понята русской критикой вполн оправдались: только немногіе избранные друзья поэта пришли въ восторгъ отъ его произведенія, да и то восторгъ этотъ не былъ связанъ съ глубокимъ пониманіемъ всего великаго значенія этой драиы. За то публика и критика обнаружили полное ея непониманіе. Графъ Бенкендорфъ, отъ имени государя, рекомендовалъ передлать драму въ романъ, въ род вальтерскоттовскихъ. Критика назвала Бориса Годунова ‘убогой обновой’, ‘школьною шалостью’, собраніемъ нсколькихъ холодныхъ историческихъ сценъ, переложеніемъ ‘Исторіи Государства Россійскаго’ въ діалогъ… Противники Карамзина поэтому сдлались и противниками пушкинской драмы. Надеждинъ отозвался о произведеніи Пушкина такъ: ‘ни комедія, ни трагедія, ни чортъ знаетъ что!’, находя достоинства въ обрисовк нкоторыхъ лицъ, онъ всю пьесу обрекалъ на ‘сожженіе’. Изъ критиковъ, боле снисходительныхъ, надо назвать Полевого, который призналъ въ драм ‘шагъ къ настоящей романтической драм’, несмотря на многочисленные ‘недостатки’ драмы (близость къ Карамзину, несоблюденіе правилъ ‘романтической’ драмы, историческіе промахи) онъ рискнулъ признать ‘Бориса Годунова’ произведеніемъ, наиболе типичнымъ для Пушкина, но, тмъ не мене, и онъ не признавалъ за нашимъ великимъ поэтомъ права встать въ ряды ‘европейскихъ писателей’.

VIII. Николаевскій періодъ русской литштуры.

(30—50-ые годы).

Русское общество въ царствованіе императора Николая I.

Русское общество въ царствованіе императора Николая I. Выше были указаны т громадныя историческія послдствія, которыя остались въ исторіи русскаго общественнаго самосознанія отъ первыхъ либеральныхъ начинаній юнаго императора Александра. Эти результаты были настолько глубоки, серьезны, что впослдствіи, какъ правітельственная реакція, такъ и общественная, смнившія либерализмъ, оказались не въ состояніи искоренить изъ сознанія русскаго общества зародившейся въ немъ мечты о правахъ личныхъ и гражданскихъ. Почти-общанная императоромъ конституція Россіи дана не была,— аракчеевщина и мистицизмъ тяжелымъ гнетомъ легли на русское общество.

Либералы конца александровской эпохи.

И вотъ, одни уступили этому гнету, другіе вступили въ борьбу съ нимъ, ршившись самостоятельно добиться того, что не даровано было свыше. Репрессіи правительства и упорный консерватизмъ большей части тогдашняго общества обострили энергію и фанатизмъ тогдашнихъ либераловъ-конституціоналистовъ. То, что недавно еще было въ ихъ сознаніи только ‘мечтой’, ‘утопіей’, — теперь, заостренное борьбой, стало искать себ выраженія въ жизни, теорія стремилась воплотиться въ практику… Военный мятежъ 14 декабря 1825 года былъ первой попыткой со стороны оппозиціонной части русскаго общества вступить въ открытую борьбу съ правительствомъ. Опытъ оказался очень неудачнымъ. Мятежъ былъ подавленъ безъ труда, потому что нсколькихъ десятковъ до фанатизма убжденныхъ людей оказалось недостаточнымъ для того, чтобы создать настроеніе среди такихъ массъ, которыя къ конституціи относились безъ всякаго сознанія и интереса, о правахъ личности еще не имли представленія, или либеральничали только потому, что это было тогда ‘модой’… Къ тому же въ сред русской интеллигенціи тогда очень силенъ былъ сознательный и стойкій консерватизмъ, сильный не Аракчеевыми, Фотіями. Магницкими, — a сознательной любвью къ родной старин (Карамзинъ, Шишковъ), искреннею врой въ то, что ‘самодержавіе’, ‘православіе’ и ‘народность’ — главныя основы русской исторіи, что не въ подражаніи западу сила Россіи, a въ поддержаніи, укрпленіи и развитіи этихъ ‘основъ’, признанныхъ исключительно-народными.

Николай I, какъ политическій дятель.

Энергичнымъ и убжденнымъ поклонникомъ такихъ взглядовъ явился императоръ Николай I. Онъ былъ, во многихъ отношеніяхъ, полной противоположностью Александру I. Это былъ человкъ, не знавшій колебаній, прямолинейный и ршительный, оставшійся врнымъ своей политик отъ восшествія на престолъ до смерти. Свою политику онъ построилъ на тонъ сознательномъ консерватизм, лучшимъ представителемъ котораго былъ въ царствованіе Александра Карамзинъ,— его ‘Исторія Государства Россійскаго’ и ‘Записка о древней и новой Россіи’ — сдлались политическимъ Евангеліемъ Николая I.

‘Оффиціальная народность’.

Онъ энергично расправился съ фанатиками-либералами,— и изъ русскаго общества были вырваны самые замтные его дятели, одухотворявшіе своими мечтами большую часть общества. Ихъ не стало, замеръ въ обществ ‘духъ мятежный’. Правительство, опираясь на Карамзина, потянулось къ дореформенной, допетровской Россіи. Пытаясь уничтожить ‘зловредныя’ вліянія Запада, оно ставило крестъ на всемъ царствованіи Александра I, оно критически относилось къ реформамъ императрицы Екатерины, отчасти даже Петра, — за то политическіе идеалы старой Москвы, ‘третьяго Рима’ {См. мою ‘Исторію русск. словесности’ 2-ой вып. І-ой части, стр. 137—9 и др.}, теперь опять воскресли съ новой силой. ‘Самодержавіе’, ‘православіе’ и ‘народность’ — сдлались лозунгомъ николаевскаго правленія. Націоналистическое направленіе русскаго правительства этихъ годовъ носитъ, обыкновенно, названіе ‘оффиціальной народности’. Надо сознаться, что императоръ Николай сумлъ окружить себя ореоломъ мощи. Это было большое моральное завоеваніе. Особенно ему, въ этомъ отношеніи, помогла быстрая побда надъ декабристами.
Немудрено, что массы общества, недавно равнодушныя ко всякой политик, или, слдуя за модой, тяготвшія къ декабристамъ, теперь безъ труда перетянулись на сторону правительства, покоренныя обаяніемъ его силы. Расшатанное при Александр самодержавіе вновь укрпилось въ сознаніи массъ. Императоръ Николай сумлъ взять ршительный, энергичный и самоувренный тонъ въ разговор не только со своими подданными, но и съ государствами Западной Европы,— и такъ тоже надолго увровали въ мощь самодержавной Россіи. Такъ создалось обаяніе личности императора и русской непобдимости,— обаяніе, которое было разсяно лишь Крымской кампаніей, изобличившее передъ всмъ міромъ слабость необразованной Россіи, на видъ столь могущественной и всесильной…

Отношеніе массы русскаго общества къ политик правительства.

Но задолго до этого разочарованія, въ начал царствованія Николая I, режимъ, имъ введенный, былъ очень популяренъ даже въ кругахъ русской интеллигенціи. Общественныя движенія эпохи Александра объяснялись теперь, какъ результатъ поверхностнаго воспитанія молодежи, какъ вольнодумство, явившееся слдствіемъ увлеченія тлетворными идеями западноевропейской жизни.
Чтобы впредь не повторялись подобныя треволненія, правительство ршило взять въ свои крпкія руки дло ‘перевоспитанія’ русскаго общества и притомъ на основахъ чисто-‘народныхъ’. Впервые, съ эпохи Московской Руси, заговорило русское правительство о русской ‘народности’.

Развитіе націонализма — законное явленіе. Смшеніе націонализма съ консерватизмомъ. Особенности этого націонализма николаевской эпохи.

Съ исторической точки зрнія, это возрожденіе націонализма было явленіемъ вполн закономрнымъ: выше, пересказывая судьбы русской литературы въ ХIII-омъ и въ начал XIX-го вка, я отмтилъ постепенное проясненіе націонализма въ русскомъ самосознаніи. Но уже въ эпоху Александра I этотъ націонализмъ изъ сферы чисто-литературной перешелъ въ сферу политическую, выставивъ противъ либеральныхъ начинаній императора такую консервативную общественную массу, которая вступила въ борьбу во имя ясно-сознанныхъ историческихъ идеаловъ. Такъ произошло скрещеніе и соединеніе ‘націонализма’ съ ‘консерватизмомъ’. Теперь, въ эпоху Николая I, эти консервативно-націоналистическіе идеалы восторжествовали въ силу историческаго закона, по которому всякій моментъ интенсивнаго движенія впередъ всегда сопровождается моментомъ такого-же интенсивнаго стремленія назадъ. Такимъ образомъ, націонализмъ этихъ идеаловъ и въ царствованіе Алексавдра, и въ царствованіе Николая I не созрлъ спокойно, какъ слдствіе мирной эволюціи общественнаго самосознанія,— онъ опредлился, какъ результатъ политической борьбы. Такой боевой, полемическій характеръ русскаго оффиціальнаго націонализма придалъ его идеаламъ и односторонность и излишнюю страстность. Увлеченные борьбой съ ‘западниками’, наши ‘націоналисты’ готовы были — 1) отвергать всякій прогрессъ, 2) считать ненароднымъ все, что видли въ западной жизни. Между тмъ, въ понятіе истиннаго ‘народничества’ отнюдь не входилъ такой крайній консерватизмъ, какъ доказали это своими взглядами ‘славянофилы’ этой же эпохи.
Кром этого воинствующаго характера, ‘оффиціальность народность’ гршила еще тмъ, что, опираясь на историческія основанія русскаго прошлаго (односторонне-освщенныя Карамзинымъ), она, въ то же время, не понимала, что въ исторіи неподвижнаго нтъ,— все движется, все развивается, и потому историческія основы, на которыхъ, быть можетъ, дйствительно, строилось міросозерцаніе нкоторыхъ общественныхъ группъ старой Москвы,— не могутъ оставаться основами общественнаго самосознанія Россіи ХІХ-го вка.

Оппозиція этому націонализму.

Вотъ почему уже многіе современники этой эпохи начали сомнваться въ благотворности такого ‘народнаи’ характера новой политической системы. ‘Они соглашались, что она удовлетворяла преданіямъ массы, но утверждали, что, въ боле широкомъ смысл, она вовсе не была народна, такъ какъ, по своей крайней исключительности, не давала никакого исхода для развитія умственныхъ и матеріальныхъ силъ народа, оставляя огромную долю самого народа въ рабств, и, наконецъ, что даже въ способ ея дйствій господствовали взгляды, внушенные чужой, западной реакціей’ (Пыпинъ). Изъ такихъ мыслей стало складываться оппозиціонное настроеніе въ русскомъ обществ николаевской эпохи.

Политика внутренняя и вншняя николаевской Россіи.

Одинъ изъ современниковъ такъ характеризуетъ вншнюю и внутреннюю политику императора, видя въ ней продолженіе идеаловъ Священнаго Союза и развитіе идей Меттерниха: ‘поддержаніе существующаго порядка не только въ Россіи, но во всей Европ, даже въ Турціи, защита охранительнаго монархическаго начала повсюду, исключительная опора на силу войскъ, организація общественнаго воспитанія и развитіе административнаго элемента путемъ централизаціи власти, обрусніе иноплеменныхъ народовъ, стремленіе создать единство вроисповданія, законодательства и администраціи, строгій надзоръ за общественной мыслью’,— вотъ, главныя основанія вншней и внутренней политики русскаго правительства этого времени. Событія 1848-го года и польское возстаніе усилили еще боле этотъ режимъ, имвшій цлью объединить Россію и спасти ее отъ вліяній запада.

‘Перевоспитаніе’ русскаго общества.

Но опека правительства направлялась не только на искорененіе изъ русскаго сознанія чужихъ ‘ненародныхъ’ идей, но и на воспитаніе тхъ идеаловъ, которые считались ‘истинно-народными’. Въ этомъ отношеніи, правительство дйствовало очень умло, и, въ конц концовъ, создало въ русскомъ обществ преувеличенное понятіе о міровомъ значеніи своего отечества {Эта ‘націоналистическая’ политика русскаго правительства имла и положительную сторону: посылка русскихъ молодыхъ ученыхъ въ западные университеты и славянскія земли, открытіе ученыхъ обществъ, этнографическихъ и исторнческихъ,— все это содйствовало быстрому развитію русской науки, этнографіи, благодаря поддержк правнтельства выдвинулось теперь немало талантливыхъ ученыхъ этнографовъ-археологовъ. См. подробне y Пыпина ‘Исторія русской этнографіи’, ч. I и III.}.

Міровоззрніе русскихъ ‘націоналистовъ’.

Посл вковъ рабскаго преклоненія передъ западомъ теперь массы русскаго общества прониклись презрніемъ къ этому западу, любовь къ родин, теперь обратилась y многихъ въ національное самомнніе, не желавшее видть y себя ничего плохого. ‘Сущность этого представленія состояла въ томъ, что Россія есть совершенно особое государство и особая національность, непохожая на государства и національности Европы. На этомъ основаніи она отличается и должна отличаться отъ Европы всми основными чертами національнаго и государственнаго быта, къ ней совершенно неприложимы требованія и стремленія европейской жизни. Въ ней господствуетъ наилучшій порядокъ вещей, согласный съ требованьями религіи и истинной политической мудрости. Европа иметъ свои историческія отличія: въ религіи — католицизмъ, или протестантство, въ государств — конституціонныя, или республиканскія учрежденія, въ обществ — свободу слова и печати, свободу общественную и т. п., она гордится ими, какъ прогрессомъ и преимуществомъ, но этотъ прогрессъ есть заблужденіе и результатъ французскаго вольнодумства и революціи, поправшей въ прошломъ столтіи религію и монархію, и хотя укрощенной, но оставившей слды своего пагубнаго вліянія и зародыши дальнйшихъ европейскихъ безпорядковъ и волненія умовъ. Россія осталась свободна отъ этихъ тлетворныхъ вліяній, которыя только разъ пришли возмутить ея общественное спокойствіе (14 декабря 1825 г.). Она сохранила въ цлости преданія вковъ и, будучи тмъ предохранена отъ безпокойствъ и обмановъ конституціонныхъ, не можтъ сочувствовать либеральнымъ стремленіямъ, какія обнаруживаются и даже находятъ снисхожденіе правительствъ въ разныхъ государствахъ Европы, и не можетъ не поддерживать, съ своей стороны, принципа чистой монархіи. Въ религіозномъ отношеіи, Россія также поставлена въ положеніе, несходное съ европейскимъ, исключительное и завидное… Ея исповданіе заимствовано изъ византійскаго источника, врно хранившаго древнія преданія церкви, и Россія осталась свободна отъ тхъ религіозныхъ волненій, которыя первоначально отклоняли отъ истиннаго пути католическую церковь, a потомъ поселили распри въ ея собственной сред и произвели протестантизмъ, съ его безчисленными сектами. Правда, въ русской церкви также происходили несогласія, и часть невжественнаго народа ушла въ расколъ, но правительство и церковь употребляютъ вс убжденія къ возвращенію заблудшихъ и къ искорененію ихъ заблужденій’.
‘Россія и во внутреннемъ своемъ быт непохожа на европейскіе народы. Ее можно назвать вообще ‘особою частью свта’, со своими особыми учрежденіями, съ древней врой, она сохранила патріархальныя добродтели, малоизвстныя народамъ западнымъ. Таковы, прежде всего,— народное благочестіе, полное довріе народа къ предержащимъ властямъ и безпрекословное повиновеніе, такова простота нравовъ и потребностей, не избалованныхъ роскошью и не нуждавшихся въ ней. Нашъ бытъ удивляетъ иностранцевъ и иногда вызываетъ ихъ осужденія, но онъ отвчаетъ нашимъ нравамъ и свидтельствуетъ о неиспорченности народа, такъ, крпостное право (хотя и нуждающееся въ улучшеніи) сохраняетъ въ себ много патріархальнаго,— хорошій помщикъ лучше охраняетъ интересы крестьянъ, чмъ могли бы они сами, и положеніе русскаго крестьянина лучше положенія западнаго рабочаго. На этихъ основаніяхъ Россія процвтаетъ, наслаждаясь внутреннимъ спокойствіемъ. Она сильна своимъ громаднымъ протяженіемъ, многочисленностью племенъ и патріархальными добродтелями народа. Извн она не боится враговъ, ея голосъ ршаетъ европейскія дла, поддерживаетъ колеблющійся порядокъ, ея оружіе, милліонъ штыковъ, можетъ поддержать это вліяніе и ему случалось наказывать и истреблять революціонную крамолу. Есть недостатки въ практическомъ теченіи длъ, но они происходятъ не отъ несовершенства законовъ и учрежденій, a отъ неисполненія эттхъ законовъ и отъ людскихъ пороковъ’ {Ср. слова Карамзина, что для Россіи нужна не конституція, a ‘добродтельные губернаторы’.}. (Пыпинъ) Эта утопія была красивой и стройной системой, льстящей національному самолюбію, и потому она имла полный успхъ въ значительной части русскаго общества. Многіе видные общественные дятели, литераторы и публицисты вдохновлены были ею и легко приспособились къ этимъ идеаламъ ‘оффиціальной народности’.

Критика этого міросозерцанія.

Лишь немногіе общественные дятели не поддались обаянію этой системы, они доказывали, что, вслдствіе примненія такой системы, русское общество лишено самодятельности, и въ умственно-нравственномъ, и въ матеріально-экономическомъ отношеніи, охраняя ‘народную’ самобытность, система эта не допускала въ Россію ни смлыхъ выводовъ европейской науки, ни желзныхъ дорогъ, ‘самобытность’ кончалась умственною и матеріальною бдностью и отсталостью (Пыпинъ). Крымская война доказала справедливость такого критическаго отношенія къ показному блеску николаевской Россіи: отсутствіе гласности прикрывало злоупотребленія, вра въ добродтели русскаго народа не оправдалась фактами: народъ коснлъ въ невжеств и бднлъ отъ солдатчины, бднлъ отъ того, что русская промышленность прозябала, торговля была въ рукахъ иностранцевъ, пути сообщенія были плохи. Но вс эти недостатки русской дйствительности замчались сперва лишь и многими дятелями,— они сдлались ясны всмъ, когда крымская война показала, что одной физической силы для процвтанія государству мало,— нужно образованіе, нужна гласность, самодятельность общества, взаимное уваженіе сословій и сознательная любовь къ родин…

Идейное содержаніе жизни передового русскаго общества въ эту эпоху.

На передовомъ русскомъ обществ отразились ярко послдствія новой политики правительства: такъ какъ сфера живыхъ общественныхъ интересовъ была закрыта, многіе примкнули къ идеямъ ‘оффиціальной народности’ — въ силу вры, искренняго убжденія, или по причинамъ чисто-эгоистическимъ (Швыревъ, Погодинъ, отчасти Пушкинъ и Гоголь). Другіе же — или замкнулись въ сфер своей интимной, личной жизни (Лермонтовъ), или сосредоточили свою дятельность въ области чистаго искусства (отчасти Пушкинъ), отвлеченной философіи (кружокъ Станкевича) и морали (Гоголь). Наконецъ, третьи — занялись вопросами философско-политическими, хотя эти интересы и отличались отвлеченностью, но, всетаки, во многихъ своихъ взглядахъ на прошлое, настоящее и будущее Россіи эти политики-теоретики (‘славянофилы’ и ‘западники’) разошлись съ господствующиии взглядами ‘оффиціальной народности’. Наконецъ, четвертые, несмотря на всю трудность своего положенія, отъ умствованій отвлеченныхъ переходили иногда къ живымъ вопросамъ современности, разршая ихъ отнюдь не въ дух большинства, ихъ можно отнести къ групп ярко-оппозиціонной по отношенію къ идеаламъ правительства и массы русскаго общества. (Герценъ, Блинскій, отчасти Чаадаевъ).

Чаадаевъ.

Въ лиц Чаадаева ‘оффиціальная народность’ встртила ршительнаго противника. Въ самый разгаръ общаго упоенія чувствами патріотизма и народной гордости онъ выступилъ въ неблагодарной роли непримиримаго скептика. Это былъ человкъ для своего времени очень образованный, съ философскимъ складомъ ума. Въ юности онъ былъ гусаромъ, принималъ участіе въ войн 1812 г., побывалъ за границей и оттуда вернулся съ запасомъ идей и интересовъ, въ эпоху Александра онъ былъ либераломъ-теоретикомъ, въ тиши своего кабинета на книгахъ воспитавшимъ свои убжденія. Его интересовала философія, исторія и религія — практической дятельности онъ остался чуждъ. Замкнувшись въ свой интимный міръ политика-утописта, онъ остался въ сторон отъ настроеній николаевской Россіи и неожиданно явился на судъ русской публики съ тми идеалами политическаго ‘космополитизма’, которые были такъ характерны для эпохи предшествующей — александровской. Вотъ почему теперь онъ оказался совершенно одинокимъ дятелемъ, — повидимому, не понявшій настроеній современнаго общества и никмъ не понятый, далекій отъ всхъ общественныхъ группъ, онъ ни въ комъ не встртилъ поддержки.
Его первое ‘Философическое письмо’ появилось въ ‘Телескоп’ въ 1836-омъ году, всхъ писемъ должно было быть 5—6, но не вс могли бьггь напечатаны, и большинство изъ нихъ осталось въ рукописи. Въ первомъ письм онъ говоритъ о необходимости религіи, какъ главнаго культурнаго фактора.
Будучи ‘крайнимъ’ западникомъ, онъ преклонялся передъ культурой запада и, въ основ этой культуры, подобно многимъ мыслителямъ западной Европы, увидалъ католицизмъ {Этотъ интересъ къ культурной роли религіи (католической) былъ однимъ изъ результатовъ эпохи францувской реставраціи (посл революціи) и романтизма, съ его идеализаціей среднихъ вковъ. Рядъ духовныхъ и свтскихъ писателей стали доказывать, что западноевропейская культура за все обязана должна быть католицизму. Ламенэ, Де-Местръ, Шатобріанъ (‘Gnie de christianisme’), Миш — вотъ, главные дятели французской литературы, превозносившіе католицизмъ. Усиленіе вліянія католицизма въ Европ выразилось, между прочимъ, въ энергической дятельности іезуитовъ, которые и въ Россіи сумли окатоличить многихъ аристократовъ (Свчина, кн. Зинаида Волконская, Гагаринъ, Шуваловъ, Голицынъ). Великую культурную роль католичества превозносили даже нкоторые протестанты,— такъ, философъ Шеллингъ явился его идейнымъ поклонникомъ. Чаадаевъ былъ лично знакомъ съ де-Местромъ и Шеллингомъ.}. Все это заставило его пессимистически отнестись къ русской исторіи: причины нашей ‘отсталости’ онъ увидалъ въ томъ, что мы никогда не шли вмст съ другими народами, мы не принадлежимъ,— говоритъ онъ,— ни къ одному изъ великихъ семействъ человчества, ни къ западу, ни къ востоку, не имемъ преданій ни того, ни другого. Мы существуемъ, какъ бы вн вренени, и всемірное образованіе человческаго рода не коснулось насъ… То, что y другихъ народовъ давно вошло въ жизнь, дла насъ до сихъ поръ есть только умствованіе, теорія… Обрашаясь къ русскому прошлому, онъ не увидлъ тамъ ни одного момента сильной, страстной дятельности, когда создаются лучшія воспоминанія поэзіи и плодотворныя идеи. Въ самомъ начал y насъ было дикое варварство, говоритъ онъ, потомъ грубое суевріе, затмъ жестокое, унизительное владычество завоевателей,— владычество, слды котораго въ нашемъ образ жизни не изгладились совсмъ и донын. Вотъ горестная исторія нашей юности’.
‘Существованіе темное, безцвтное, безъ силы, безъ энергіи’ — вотъ, что увидлъ онъ въ прошломъ Россіи… ‘Нтъ въ памяти чарующихъ воспоминаній, нтъ сильныхъ наставительныхъ примровъ въ народныхъ преданіяхъ’. Въ результат, какое-то вялое, равнодушное существованіе при полномъ отсутствіи идей долга, закона, правды и порядка… ‘Отшельники въ мір, мы ничего ему не дали, ничего не взяли y него, не пріобщили ни одной идеи къ масс идей человчества, ничмъ не содйствовали совершенствованію человческаго разумнія и исказили все, что сообщило намъ это совершенствованіе’. Мы остались въ сторон отъ эпохи Возрожденія, крестовые походы не сдвинули насъ съ мста. Русское ‘христіанство’, вслдствіе его культурной ‘инертности’, онъ ставилъ на одну доску съ ‘абиссинскимъ’.— Заключается письмо указаніемъ, что мы должны торопиться съ пріобщеніемъ себя къ культурному міру Западной Европы. Въ слдующихъ письмахъ онъ въ апоеоз представляетъ католичество и папу, мечтаетъ объ единеніи всхъ народовъ подъ покровомъ католической церкви… Тогда, писалъ онъ, начнется мирное развитіе общечеловческой культуры,— для этого протестантамъ надо вернуться въ лоно католичества, намъ отказаться отъ православія. Чаадаевъ договорился до того, что предложилъ отказаться отъ русскаго языка ради французскаго: ‘чмъ больше мы будемъ стараться амальгамироваться съ Европой, тмъ будетъ для насъ лучше’ — заявляетъ онъ.

Отношеніе массы русскаго общества къ ‘письмамъ’ Чаадаева. ‘Апологія сумасшедшаго’

Взрывъ негодованія вызвало это сочиненіе Чаадаева въ широкихъ кругахъ русскаго общества: ‘люди всхъ слоевъ и категорій оощества соединились въ одномъ общемъ вопл проклятія человку, дерзнувшему оскорбить Росйю, студенты московскаго университета изъявляли желаніе съ оружіемъ въ рукахъ мстить за оскорбленіе націи’. Чтобы смягчить впечатлніе скандала, произведеннаго статьями Чаадаева, правительство объявило его ‘сумасшедшимъ’. Онъ написалъ въ свое оправданіе еще новое политическое сочиненіе: ‘Апологія сумасшедшаго’, въ которомъ опять отстаивалъ свои идеи, хотя и смягчивъ ихъ рзкость и опредленность. Онъ, не безъ примси легкаго презрнія, заговорилъ о ‘толп’, его осудившей: ‘общее мнніе (la raison gnrale) вовсе не есть абсолютно справедливое (la raison absolue), инстинкты большинства бываютъ безконечно боле страстны’, боле узки, боле эгоистичны, чмъ инстинкты отдльнаго человка, ‘здравый смыслъ народа вовсе не есть здравый смыслъ вообще’. Затмъ онъ указывалъ, что ‘любовъ къ отечеству есть вещь прекрасная, но еще прекрасне любовь къ истин’. И, обращаясь къ исторіи своего отечества, онъ вспоминаетъ Петра,—создателя русскаго ‘могущества’, русскаго ‘величія’… Онъ пересоздалъ Россію благодаря общенію съ западомъ, благодаря порабощенію Россіи западу. Этотъ путь, по мннію Чаадаева, былъ правильный. Затмъ онъ критикуетъ мнніе лицъ, утверждающихъ, что намъ нечему учиться y запада, что мы принадлежимъ востоку и что наше будущее на восток. Попутно онъ высказывается рзко отосительно идеализаціи старины,— этого возвращенія къ ‘старымъ сгнивишимъ реликвіямъ, старымъ идеямъ, которыя пожрало время’. Онъ говоритъ, что отечество свое любитъ не меньше своихь критиковъ, оскорбленныхъ его сочиненіями. ‘Я не умю любять отечество съ закрытыми глазаки, съ преклоненной головой, съ запертыми устами,— говоритъ онъ. Я люблю свое отечество такъ, какъ Петръ Великій научилъ меня любить его. Признаюсь, что y меня нтъ этого блаженнаго (bat) патріотизма, этого лниваго патріотизма, который устраивается такъ, чтобы видть все въ лучшую сторону, который засыпаетъ за свои иллюзіями’.

Значеніе этихъ ‘писемъ’. Отношеніе къ Чаадаеву его идейныхъ противниковъ.

‘Философскія письма’ Чаадаева полны историческихъ ошибокъ и фантазіи, но много было въ нихъ врнаго, хотя слишкомъ страстно-высказаннаго. Но главное значеніе ихъ не въ историческомъ содержаніи, a въ томъ скептическомъ отношеніи къ патріотическимъ ‘иллюзіямъ’, которыми жило тогдашнее русское общество. ‘Письма’ Чаадаева въ исторіи русскаго самосознанія сдлались тмъ мостомъ, который соединилъ свободную русскую мысль двухъ эпохъ — александровской и николаевской. Идейные противники его ‘славянофилы’ высоко цнили его, какъ благороднаго человка и какъ смлаго публициста. Хомяковъ въ 1860-омъ году въ такихъ словахъ поминалъ его: ‘просвщенный умъ, художественное чувство, благородное сердце — таковы т качества, которыя всхъ къ нему привлекали, въ такое время, когда, повидимому, мысль погружалась въ тяжкій и невольный сонъ, онъ особенно былъ дорогъ тмъ, что онъ самъ бодрствовалъ и другихь побуждалъ’… Есть эпохи, въ которыя это — большая заслуга.

Интересъ русскаго общества къ нмецкой философіи.

Уже Чаадаевъ выступилъ передъ русской публикой въ качеств послдователя нмецкой идеалистической философіи, но философъ былъ въ немъ побжденъ публицистомъ. В нкоторыхъ кругахъ русскаго общества, наобороть, это увлеченіе нмецкой философіей взяло верхъ надъ живыми интересами современности. Здсь процвтало умозрительное отношеніе къ вопросамъ жизни,— здсь боле интересовались разршеніемъ міровыхъ вопросовъ, чемъ русскою дйствительностью,— прошлымъ и будущимъ — боле, чмъ настоящимъ. Это увлеченіе нмецкою философіею тсно связано съ московскимъ университетомъ. Оно занесено было сюда молодыми профессорами, учившимися въ заграничныхъ нмецкихъ университетахъ.
Павловъ, поклонникъ Шеллинга, отчасти Надеждинъ, Шевыревъ и Погодинъ были первыми піонерами въ этомъ отношеніи,— они сумли привить интересъ къ философіи студентамъ московскаго университета и проложили дорогу увлеченіямъ Гегелемъ, который y насъ скоро смнилъ Шеллинга. Такое преклоненіе русской молодежи предъ нмецкой философіей не могло быть глубокимъ, оба названные мыслители были органически и неразрывно связаны со своими предшественниками — Кантомъ, Фихте, даже Спинозой. Чтобы понять, ихъ во всей ихъ глубин, надо было уйти въ вковую исторію нмецкой философіи. Это было не подъ силу большинству русскихъ юношей, которые взялись за изученіе философіи ‘съ конца’. Немудрено, что изученіе и Шеллинга, и Гегеля y многихъ не могло быть глубокимъ и сводилось къ увлеченію нкоторыми разрозненными идеями, доступными ихъ пониманію — таковыми оказались, главнымъ образомъ, взгляды философско-историческіе и эстетическіе.

Шелингъ. Общій характеръ его философіи.

Шеллингъ прельстилъ русскихъ юношеій широкимъ размахомъ своего философскаго мировоззрнія. Онъ пытался осмыслить жизнь всего міра, разсматривая природу и явленія духа человческаго, какъ грандіозное зрлище постепеннаго саморазвитія одного начала, лежащаго въ основ всего. Такая широкая постановка задачи философіи объясняетъ отчасти, почему искусство, религія, науки естественныя, математическія, гуманитарныя нашли себе мсто въ той увлекательной картин самораскрытія мірового духа, которую Шеллингъ сумлъ нарисовать въ своей систем, благодаря сил своей фантазіи, наклонности къ синтезу, оригинальному уму и широкому образованііо. Идея эволюціи, выступавшая тогда все боле и боле въ трудахъ естественно-научныхъ и историческихъ, нашла въ систем Шеллинга философское обоснованіе и художественное выраженіе. Его философія была цлой энциклопедіей, которая, шириной захвата, оригинальностью мысли, дйствительно, могла плнить всякій, не столько логически, сколько восторженный умъ. Самъ поэтъ въ душ и мистикъ, Шеллингъ своимъ ученіеігь создавалъ приподнятое ‘настроеніе’. Его философія была, торжественной симфоніей,— облагораживающей, успокаивающей и подымающей человка.
Шеллингъ, исходя изъ основъ своей философіи, естественно ставилъ высоко поэзію, придавая eй значеніе метафизическое. Моментъ художественнаго творчества, моментъ вдохновенія Шеллингь призналъ минутой, когда человкъ можеть заглянуть въ ‘святая святыхъ’ жизни и почувствовать что ‘абсолютное’ {Безконечное, безусловное міровое основаніе.}, не уничтожая его свободы и сознанія, находить въ немъ и въ его дятельности свое ‘откровеніе’.

Взглядь его на поэзію.

Поэтъ, съ его точки зрнія, есть человкъ, надленный даромъ особой благодати, эта божественная силa отличаетъ его отъ всхъ людей, заставляетъ его высказывать и изображать то, въ чемъ онъ самъ не можетъ отдать себ полнаго отчета и смыслъ чего безконеченъ, поэзія есть откровеніе {См. Пушкинское стихотвореніе ‘Пророкъ’.}, всякое эстетическое творчество абсолютно свободно,— въ этомъ святость и чистота искусства, варварствомъ считаетъ Шеллингъ требовать отъ художника служенія не только матеріальнымъ интересамъ, но даже моральнымъ и научнымъ. Художникъ долженъ быть освобожденъ отъ всякаго служенія.
Природа служитъ сферою безсознательнаго проявленія абсолютнаго духа и основою для его сознательной жизни, которая совершается въ людяхъ. Отсюда исторія, по взгляду Шеллинга, есть повствованіе о различныхъ формахъ обнаруженія абсолютнаго въ дух человческомъ, въ человческихъ обществахъ и учрежденіяхъ.

Смыслъ прогресса.

Смыслъ прогресса заключается въ достиженіи Абсолютомъ той цли, къ которой онъ стремится путемъ міровой жизни. Онъ училъ, что міровой духъ управляетъ исторіей, при такомъ міровоззрніи, роль личности сокращалась, взамнъ чего вводилось понятіе о постепенности и безконечности развитія. Съ такой точки зрнія устанавливался спокойный взглядъ на жизнь,— вс ея явленія оказывались неизбжными, какъ временные моменты мірового развитія. ‘Государство’, какъ форма, есть созданіе всего человческаго рода, но неотдльныхъ личностей {Точка зрнія совершенно противоположная Карамзинской. Оттого Н. Полевой, убжденный шеллингіанецъ, исправляя Карамзина, сочинилъ свою ‘Исторію русскаго народа’.}.
Идеалъ космополитическаго состоянія, основаннаго на прав, есть цль исторіи, въ которой ‘случайное’ и ‘заковомрное’ дйствуютъ вмст, поскольку сознательное свободное дйствіе индивидуумовъ служитъ цли, предписанной міровымъ духомъ. Такимъ образомъ люди, даже съ ихъ личными, частными интересами, въ то же время являются сотрудниками всемірно-исторической драмы, которая ведетъ человчество по дорог вь совершенствованію.
Смыслъ прогресса, по мннію Шеллинга, заключался въ смн царства судьбы, подъ властью которой человчество находилось въ древнйшія времена, царствомъ предопредленія, которое должно наступить въ будущемъ, въ этомъ царств божественнаго предопредленія и должно было совершиться гармоничное примиреніе человческой свободы и необходимости — должно было восторжествовать истинно-религіозное міросозерцаніе, одинаково далекое и оть фатализма, и отъ атеизма. Въ конечномъ своемъ развитіи онъ видлъ сліяніе поэзіи и философіи (религіи и науки), какъ это было въ періодъ миологіи (синкретизмъ).

Гегель.

Подобво Шеллингу, и Гегель смотрлъ на философію, какть на науку объ абсолютномъ, т. е. науку о тхъ основаніяхъ, на которыхъ строится вся міровая жизнь. Но форма, которую далъ философіи Шеллингь, казалась Гегелю ненаучной: вмсто интуиціи, вмсто поэтическаго вдохновенія и полета геніальной фантазіи — пріемовъ, которыми пользовался Шеллингь, онъ ршилъ дйствовать только при помощи ‘размышляющаго разсудка’.

‘Міровой разумъ’.

Задачу всего дйствительнаго видитъ онъ въ проявленіи ‘мірового разума’. Оттого истинная дйствительность, съ его точки зрнія, есть разумъ,— всякое бытіе есть воплощеніе разумной мысли. Постепенное проясненіе абсолюта (‘мірового разума’) и есть тотъ великій міровой процессъ, который изучается философіей. Этотъ процессъ представляется ему въ такомъ вид: абсолютъ существуетъ сначала, какъ система до-міровыхъ понятій, выражается затмъ въ безсознательной сфер природы, пробуждается къ самосознанію въ человк, воплощаетъ свое содержаніе въ общественныхъ установленіяхъ, чтобы, наконецъ, законченнымъ и обогащеннымъ возвратиться къ ceб въ искусств, религіи и наук, т. е. достичь боле высокой степени, чмъ та, на которой онъ стоялъ вначал. Философія есть высшее произведеніе и цль этого мірового процесса.

Все дйствительное разумно. Ученіе объ эволюціи.

Стоя на такой точк зрнія, Гегель утверждалъ, что, если всякое явленіе воплощаеть какую-нибудь мысль, то все дйствительное разумно, все разумное дйствительно. Такимъ образомъ, если y Шеллинга природа была представлена, какъ предметъ развитія, a искусство, какъ конечный пунктъ этого развитія, то y Гегеля предметомъ и цлью развитія является понятіе, идея, развивающаяся по законамъ разума (діалектическій методъ развитія). Въ основу мірового процесса ‘обнаруженія абсолюта’ Гегель положилъ идею ‘эволюціи’. Въ его философіи эта теорія нашла боле полное и логическое обоснованіе, чмъ y Шеллинга.

Взглядъ его на исторію.

Исторія человчества, съ точки зрнія Гегеля, есть постепенное созданіе разумнаго государства, движущая сила этого развитія есть міровой духъ, его орудія — духъ отдльныхъ народовъ и великіе люди. Націи бываютъ ‘историческія’ и ‘неисторическія’. Первыя являются носительницами какой-нибудь исторической идеи, выражающей одну характерную сторону мірового духа, совокупныя усилія различныхъ культурныхъ ‘историческихъ народовъ’, проясняя отдльныя, частныя идеи этого духа, наконецъ, исчерпываютъ все его идейное содержаніе. Тогда заканчивается великая культурная миссія одной группы народовъ — умираетъ одна цивилизація — ее смняетъ другая цивилизація — другой ‘духъ’, выясненію котораго служитъ уже новая группа историческихъ народовъ. Такимъ образом, всемірная исторія есть всемірный судъ, который судитъ народы, оцниваетъ ихъ культурную работу и, въ зависимости отъ этого, раздаетъ народамъ почетныя права на званіе ‘историческихъ’. Какъ вся исторія есть только матеріалъ для проясненія ‘мірового разума’, — такъ и великіе люди — только органы чего-то высшаго, чему они служатъ безсознательно: въ нихъ скрыты ихъ собственныя дйствія, ихъ цль и объектъ. Такимъ образомъ, по ученію Гегеля, желзная и разумная необходимость господствуеть въ исторіи. Но, въ то-же время, безсознательно служа высшимъ цлямъ, личность въ исторіи эволюціонируетъ, только проясняясь въ борьб съ обществомъ, становясь постепенно все свободне. Поэтому исторія есть прогрессъ въ сознаніи свободы. Сперва только одна личность сознавала себя свободной, затмъ — нкоторыя, наконецъ — вс. Эти три періода въ исторіи освобожденія личности соотвтствуютъ тремъ ступенямъ развитія государственныхъ формъ: 1) восточный деспотизмъ. 2) республика (греческая демократическая и римская аристократическая) и, наконецъ, высшая форма 3) германская конституціонная монархія.

Эстетика Гегеля.

‘Прекрасное’, съ точки, зрнія, Гегеля, есть абсолютное въ чувствевнномъ сущертвованіи. Съ такой точки зрнія, онъ систематизировалъ искусство, опредливъ его три формы: а) символическую, b) классическуіо и с) романтическую. (или — а) восточное, b) греческое и с) христіанское). Христіанское (или романтическое) искусство есть воплощеніе идеальныхъ, возвышенныхъ чувствъ рыцарскаго и религіознаго характера, оно уметъ даже мелкое и, случайное облагородить своимъ вниманіемъ.

Вліяніе обоихъ ученій на русское общество.

Об философкія системы, особенно ‘гегеліанство’, пользовались y насъ большимъ успхомъ. Шеллингомъ проф. Велланскій увлекался еще въ 20-ыхъ годахъ, въ 30-ыхъ годахъ это ученіе исповдывали y насъ профессора Павловъ и Надеждинъ, проф. Галичъ {Лицейскій учитель А. С. Пушкина, издавшій книгу по теоріи поэзіи, построенную на взглядахъ Шеллинга.}, критикъ и историкъ Н. Полевой, въ своемъ журнал ‘Московскій Телеграфъ’, отчасти этой же цли служилъ журналъ ‘Московскій Встникъ’, въ которомъ развивались эстетическіе взгляды Шеллинга. Поэтъ Веневитиновъ проводилъ ихъ въ своемъ творчеств.

Кружокъ Станкевича.

‘Гегеліанство’ захватило большое число послдователей, и дольше сохранило силу вліянія надъ русскими умами, оно глубоко захватываетъ даже 60-ые годы. При первомъ появленіи своемъ y насъ, оно культивировалось въ кружк Станкевича. Этотъ кружокъ сперва въ университет, состоялъ изъ Станкевича, Константина Аксакова и Блинскаго. Потомъ въ нему примкнули Бакунинъ, Катковъ, Василій Боткинъ и Грановскій. Кром этихъ извстныхъ лицъ, въ кружокъ входило несколько человкъ мене выдающихся.

Станкевичъ.

Уже изъ одного перечня членов кружка видно, что онъ былъ собраніемъ лицъ различнаго душевнаго склада. Ихъ соединялъ прочно только Станкевичъ — личность свтлая, истинно-идеальная. Его вліяніе основывалось на красот его нравственнаго существа, онъ ‘не обладая литературнымъ и научнымъ талантомъ, былъ, тмъ не мене очень талантливою личностью просто, какъ человкъ. Одаренный тонкимъ эстетическимь чутьемъ, глубокою лбовью къ искусству, большимъ и яснымъ умомъ, способнымъ разбираться въ самыхъ отвлеченныхъ вопросахъ и глубоко вникать въ сущность всякаго вопроса, Станкевичъ, давалъ окружающимъ могущественные духовные импульсы и будилъ лучшія силы ума и чувства. Его живая, умная и часто остроумная бесда была необыкновенно плодотворна для всякаго, кто вступалъ съ нимъ въ близкое общеніе. Онъ всякому спору умлъ, сообщать высокое направленіе, все мелкое и недостойное, как-то само собою отпадало въ его присутствіи, какъ и въ присутствіи Блинскаго.

Герценъ о ‘гелліанств’ русской молодежи.

Станкевичъ и его друзья, были страстными поклонниками Гегеля. Герценъ не безъ ироніи, вспоминалъ объ этомъ обожаніи, доходившемъ до фанатизма: друзья зачитывали ‘до дыръ, до пятенъ, до паденія листовъ, въ нсколько дней всякую брошюрку о Гегел, ссорились и расходились другъ съ другомъ вслдствіе несогласнаго толкованія идей Гегеллі требовали отъ всхъ поклоненія Гегелю’… Они жили въ какомъ-то особомъ отвлеченномъ мір умозрительной философіи, и вся современность представлялась имъ только воплощеніемъ различныхъ философскихъ идей. Герценъ иронизировалъ по этому поводу: ‘всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, блдной, алгебраической тнью. Во всемъ этомъ была своеобразная наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ, и если ему попадался по дорог какой-нибудь солдатъ подъ хмльком, или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опредлялъ субстанцію народности въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи’.

Значеніе этого увлеченія философіей.

Эта философія была нужна мыслящимъ русскимъ юношамъ, такъ какъ въ ней они нашли не только много глубокихъ идей, но и возможностъ осмыслить жизнь, дйствительность. Эта философія учила ихъ о первоосновахъ жизни, и то безсмысленное-случайное, что рзало имъ глаза, казалось теперь, въ философскомъ освщеніи, такимъ маленькимъ, случайнымъ и, въ то же время, имющимъ право на существованіе. ‘Для нихъ философія стала въ полномъ смысл слова религіей, не разъ доводившей ихъ до состоянія прямого экстаза. Неудивительно, что чисто-научный интересъ отошелъ при этомъ совершенно на второй планъ. ‘Мы тогда въ философіи искали всего на свт, кром чистаго мышленія— говоритъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ’. Такимъ образомъ, дло не въ томъ, правильно и глубоко, или нтъ понимали юноши философію Гегеля,— важно то, что ихъ увлеченіе было первымъ русскимъ чисто-умственнымъ теченіемъ.

Герценъ и его друзья.

Въ то время, когда Станкевичъ и его друзья увлекались умозрительной философіей, эстетикой и литературой, ихъ современникъ Герценъ со своими друзьями вс свои занятія сосредоточил на жгучихъ вопросахъ политической современности: его интересовала тревожная, политическая жизнь Запада, изъ крупныхъ русскихъ дятелей онъ первый откликнулся на соціалистическія идеи сенсимонистовъ. Вс эти интересы тоже довольно далеки были отъ русской дйствительности, и для Герцена, и для его друзей, они были на первыхъ порахъ умствованіями скоре отвлеченными,— но они все таки связывались съ ‘землей’, съ ея нуждами и потребностями, ихъ интересовали не философскія ‘идеи’, не первоначала, міровой жизни,— a человкъ, его печали и радости…

Сенъ-Симонъ и его ученіе. Его послдователи.

Выше было уже указано, что посл французской революціи началась реставрація христіанства въ вид возрожденія католичества. Сенъ-Симонъ, увлеченный этимъ стремленіемъ возстановить ‘христіанство’, явился съ проповдью ‘новаго христіанства’, онъ и его единомышленники рзко обличали современную имъ европейскую жизнь (торжество капитала, образованіе пролетаріата, рабство людей отъ гнета устарлыхъ формъ жизни), доказывалъ, что ученіе Христа искажено формализмомъ церкви, что надо возстановить его чистоту, перестроивъ религію на принципахъ любви къ ближнимъ. Поэтому для него люди бдные, несчастные — главный предметъ вниманія. Онъ училъ, что только очищенная христіанская религія можетъ создать людямъ земное счастье. Равенство людей, уничтоженіе привилегій рожденія и широкія права ‘труду’ — вотъ основы его ученія. Послдователи его — Базардъ и Энфантинъ развили его ученіе, и придали ему боле практическое значеніе. Они такъ же, какъ ихъ учитель, религію полагали въ основу своего ученія и не видли въ своихъ идеяхъ никакого подрыва политическимъ формамъ государства, полагая, что ихъ ученіе осуществиио независимо отъ образа правленія. Базардъ мечталъ о боле правильномъ распредленіи труда, объ учрежденіи банковъ, которые должны урегулировать отношенія капитала и труда. Вмст съ Энфантиномъ, развивая взгляды Сенъ-Симона, онъ сталъ доказывать, что за женщинами надо признать равноправіе въ жизни съ мужчинами (эмансипація женщины). Энфантинъ училъ, что язычество было культомъ природы, плоти, христіанство — культомъ духа, a ‘новое христіанство’ (сенсимонизмъ) должно дать гармонію между ‘божественной плотью и ‘божественнымъ духомъ’, это ‘обожествленіе плоти’, въ конц концовъ, привело къ тому, что ‘община сенсимонистовъ’ была закрыта правительствомъ въ 1832 году.

Столкновеніе Герцена съ Блинскимъ.

Герценъ очень интересовался этимъ ученіемъ и за сочиненія сенсимонистовъ, y него найденныя при обыск, сосланъ былъ въ 1834-омъ году въ Пермь. Когда въ 1839-омъ году онъ вернулся въ Москву, онъ засталъ здсь разгаръ увлеченія ‘гегеліанствомъ’.
Исходя изъ положенія: ‘все дйствительное — разумно’ {Въ толкованіи этой формулы самъ Гегель нсколько путался, то онъ говорилъ, что ‘дйствительное’ (wirklich) не значить ‘существующее’. ‘Дйствительное’ есть только то, въ чемъ проявляется ‘духь’: вотъ почему человкъ, служащій иде (независимо отъ ея ширины и глубины) — служитъ ‘дйствительности’: служба отечеству, сословію, городу, деревн, семь, любви — все это ‘двйствительность’, все же частное, случайное, неразумное есть ‘призрачность’, есть противоположное дйствительности, какъ кажущееся, но не сущее. Когда же Гегелю указали, что его формула оправдываетъ крайній либерализмъ, онъ, консерваторъ по своимъ убжденіямъ, готовъ былъ суживать понятіе ‘дйствительное’, прибавляя ему смыслъ ‘существующаго’.}, друзья Станкевича, особенно Бакунинъ и Блинскій, пришли къ примиренію съ существующимъ порядкомъ русской дйствительности, оправдывали даже существованіе крпостного права. Герценъ ужаснулся, видя, до какихь философскихъ предловъ дошли его университетскіе товарищи. И вотъ, онъ самъ изучилъ философію Гегеля, и сумлъ доказать Блинскоиу, что тотъ — 1) слишкомъ узко понималъ Гегеля, и — 2) что не въ умозрительныхъ построеніяхъ смыслъ жизни, a въ служеніи человку. Со свойственною ему страстностью, Блинскій отъ гегеліанства отказался ради политическихъ интересовъ и сенсимонизма. Уже въ 1841-омъ году онъ сдлался единомышленникомъ Герцена.
Изъ совокупныхъ воздйствій идей ‘оффиціальной народности’, философіи Гегеля и французскихъ политическихъ ученій сложились y насъ два характерныхъ философско-историческихъ міросозерцаній: славянфильство и западничество. Первые представители этихъ взаимно-противорчащихъ міросозерцаній вышли изъ одного гнзда — изъ кружка Станкевича.

Славянофильство.

Славянофильство было ученіемъ боле сложнымъ, чмъ теорія ‘оффиціальной народности’, хотя, несомннно, между ними было большое сходство. Главнымъ отличіемъ между ними были цли и средства. Цлью ‘оффиціальной народности’ было, какъ мы видли, внушеніе русскому обществу вры въ неподвижные идеалы старины, это было стремленіе чисто-консервативное. Первые славянофилы проповдовали свободное развитіе идеаловъ старины, они были прогрессисты-народники. Главнымъ средствокъ для достиженія цли y ‘оффиціальной народности’ была ‘опека’ надъ обществомъ и борьба съ протестомъ,— славянофилы же стояли за свободу мысли и слова. Но, по существу идеаловъ, об теоріи во многихъ пунктахъ соприкасались.

Исторія славянофильства.

Возникло наше славянофильство, какъ результатъ — 1) романтизма, пробудившаго націоналистическія стремленія y многихъ народовъ Европы,— 2) наполеоновскихъ войнъ, которыя подняли патріотизмъ во всхъ страахъ Европы и смнили идеалы французскаго космополитизма стремленіемъ кь національному самоопредленію {Особенно рзко это проявилось тамъ, гд народности пытались бороться за свою самобытность (возстаніе въ Ирландіи, Бельгіи, Венгріи, Польш).}, 3) — философіи Шеллинга и особенно Гегеля, съ ихъ широкими взглядами на величественный ходъ міровой исторіи на началахъ развитія. Особенно плодотворна была идея Гегеля относительно того, что каждая историческая нація является носительницей какой-нибудь ‘идеи’. Гегель остановился на грекахъ, римлянахъ и германцахъ. Славянофилы обратились къ ‘славянамъ’ — 4) Кром того, къ родной старин и народу славянофиловъ потянуло подъ вліяніемъ того чувства разочарованія, которое многими овладло при вид того, какое крушеніе потерпли западническіе идеалы Александра I въ Россіи, 5) — наконецъ, для народническихъ симпатій было основаніе и въ родной литератур: въ поэзіи Пушкина, Жуковскаго, поздне Лермонтова, уже сказались національно-патріотическія настроенія, въ ихъ твореніяхъ уже опредлилось исканіе родной культуры, выяснялись идеалы народа — семейные, государственные и религіозные.

Особенности этой теоріи.

Въ поискахъ самостоятельнаго типа русской культуры славянофильство пріобрло демократическія характеръ, наклонность къ идеализаціи старины и тяготніе къ панславизму (мечты объ соединеніи всхъ славянъ подъ русской державой). Изъ этого видно, что славянофилы, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, близко подходили къ либеральной части русскаго общества (демократизмъ), въ нкоторыхъ — къ консервативной (идеализація старины).

Дятели этой группы.

Школа славянофиловъ сложилась около второй половины 30-хъ годовъ: братья Киревскіе, Иванъ и Петръ, Хомяковъ, Дм. Валуевъ, Аксаковы, Константинъ и Иванъ, Юр. Самаринъ,— вотъ, самые видные дятели славянофильства, разработавшіе это ученіе въ философскомъ, религіозномъ и политическомъ отношеніяхъ. Сперва они дружили съ ‘западниками’, но потомъ постепенно разошлись: философскія письма Чаадаева разорвали послднія связи,— особевно посл злобнаго памфлета Языкова.

Взглядъ ихъ на Петра и русскую исторію. Идеалы славянофильства.

Первые славянофилы были люди прекрасно-образованные, воодушевленые горячей врой въ свое ученіе, независимые и потому смлые. Они врили въ великое будущее Россіи, преклонялись передъ ‘Святой Русью’, говорили о томъ, что Москва — ‘третій Римъ’, что тамъ новая цивилизація смнивъ вс устарвшія, культуры, Запада, и этимъ ‘спасетъ’ ‘гніющій Западъ’. Съ ихъ точки зрнія, Петръ совершилъ грхъ задержавъ самостоятельное развитіе русскаго народа. Они изложили теорію о существованіи ‘двухъ міровъ’ — восточнаго, греко-славявскаго,— и западнаго. Они указывали, что западная культура основывается на римской церкви, древне-римской рбразованности, и государственная жизнь основана на завоеваніи. Совсмъ иной порядокъ вещей видли они въ восточномъ греко-славянскомъ мір, главнымъ представителемъ котораго являлся въ ихъ глазахъ русскій народъ. Восточное христіанство есть православіе, отличительная черта котораго есть неизмнное храненіе вселенскаго преданія. Православіе есть поэтому единственное истинное христіанство. Наша образованность византійскаго происхожденія, если она уступала западной во вншнемъ развитіи разума, то превышала ее глубокимъ чувствомъ живой христіанской истины. Въ государственномъ устройств такая же разница: начало русскаго государства отличается отъ начала государствъ западныхъ тмъ что y насъ не было завоеванія, a было добровольное призваніе. Этотъ основной фактъ отражается и на всемъ дальнйшемъ развитіи обществевныхъ отношеній: y насъ не было насилія, соединеннаго съ завоеваніемъ, а потому не было феодализма, не было той внутренней борьбы, которая постоянно длила западное общество, не было сословій, земля была не личною собственностью феодальной аристократіи, но принадлежала общин. Этой ‘общиной’ славянофилы особенно гордились: они говорили, что западъ только въ самое послднее время дошелъ до идеи создать ‘общину’ (сенсимонизмъ) — институтъ, вками уже y васъ существующій въ деревн. Такимъ образомъ, до Петра Великаго, по мннію славявофиловъ, y насъ развитіе шло естественно, религіозное сознаніе было основной нравственной силой и руководствомъ въ жизни, народный бытъ отличался единствомъ понятія и единствомъ нравовъ. Государство было обширной общиной, власть принадлежала царю, представлявшему общую волю, тсная связь членовъ этой великой обищны выражалась земскими соборами, всенароднымъ представительствомъ, смнившемъ древнія вча. Съ такой либеральной идеализаціею старины (вче, соборы) связывалось самое восторженное преклоненіе передъ простымъ русскимъ народомъ-‘богоносцемъ’, въ его жизни славянофилы увидли воплощеніе всхъ христіанскихъ добродтелей (любовь къ ближнимъ, смиреніе, отсутствіе эгоизма, благочестіе, идеальныя семейныя отношенія). Поэтому формула: самодержавіе (ограниченное земскими соборами), православіе (съ духовными собраніями и полномочіями прихода) и народность (съ общиной, соборами и свободой развитія) сдлалась, лозунгомъ славянофильства. Стоя на такой точк зрнія, они часто являлись строгими критиками русской современности, и потому если не вс, то многіе изъ нихъ, должны быть отнесены къ оппозиціоннымъ дятелямъ этой эпохи.

Западничество.

Западничество этой эпохи отличалось мене-опредленными чертами: оно захватывало слишкомъ много оттнковъ западнаго либерализма (отъ конституціонализма до республиканства и сенсимонизма). Самые видные западники эпохи, Блинскй и Герценъ, выросли подъ впечатлніемъ событій 14 декабря 1825 года (Блинскому было 14 л, Герцену 13—14). Оба признавали впослдствіи, что это событіе было одно изъ самыхъ сильныхъ юношескихъ впечатлній ихъ жизни, оба выросли въ суровую эпоху николаевскаго режима, оба прошли затмъ ту же школу гегеліанства, основная идея котораго — ‘идея законосообразнаго развитія’,— легла въ основу ихъ историческаго міровоззрнія. Это міровоззрніе, внесло трагизмъ въ ихъ жизнь. Условія русской жизни этой эпохи мшали имъ проводить въ жизнь свои идеалы. Немудрено, что порою они чувствовали себя ‘лишними’ здсь въ Россіи. Сознаніе своей безпомощности заставляло нашихъ западниковъ — или интересоваться европейской жизнью, гд въ эта вреімя, вкривь и вкось, шла политическая борьба,— или полемизировать съ ‘славянофилами’,— такъ какъ даже на писателей, представителей ‘оффиціальной народности’, цензура не разрешала имъ подымать оружія. Тмъ зле и пристрастне была ихъ критика ‘славянофильства’.

Критика славянофильства. Критика современности.

Въ мір византійскомъ западники видли упадокъ и застой, неограниченный деспотизмъ, поглощеніе личности государствомъ, государства — императоромъ, въ древней русской жизни они тоже не видли ничего привлекательнаго, въ пылу полемики они отходили отъ славянофиловъ въ другую крайность,— готовы были пренебрежительно отзываться о народной поэзіи, иронизировать надъ ‘славянами’ и надъ ихъ ‘великой исторической миссіей’. Они превозносили Петра и защищали западъ, мнніе славянофиловъ о томъ, что западъ ‘гніетъ’, что онъ наканун смерти — западники считали абсурдомъ, увряя, что Сенъ-Симонъ и его единомышленники, выступившіе съ рзкимъ осужденіемъ западноевропейской жизни, самъ же своимъ ученіемъ предлагаетъ и леченіе, которое воскреситъ, дйствительно ‘больной западъ’. Они выступили ршительными противниками родового быта и излюбленной славянофилами ‘общины’, такъ какъ въ ней ‘личность’ была порабощена, не могла развиваться свободно {Славянофилы на это отвтили, что въ древней Руси личность просвщенная греческою церковью, была свободна,— она обладала высокимъ даромъ самопожертвованія и добровольно переносила свою свободу на личность государя… Онъ выражаетъ собою состраданіе, благоволеніе и свободную индивидуальность. Каждый отказывался отъ личной самостоятельности и, вмс съ тмъ, спасалъ ee въ представител личнаго начала —‘государ’.}. Западники въ ‘смиреніи’ русскаго народа видли не добродтель, а недостатокъ,— слабость ‘личнаго начала’, мечты о великой культурной миссіи русскаго народа они называли ‘мистической фантазіей’, такъ какъ ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ не видли основаній для такой восторженной вры. Русская дйствительность стояла передъ ними слишкомъ обнаженною,— ея идеализировать они не могли. Вотъ почему мечтою западниковъ сдлалось не сохраненіе и углубленіе національныхъ добродтелей русскаго народа, a перевоспитаніе его на началахъ общечеловческаго прогресса.

Литературная дятельность Пушкина въ николаевскую эпоху. Его міровоззрніе. Отношеніе къ Николаю I.

Литературная дятельность Пушкина въ николаевскую эпоху. Пушкинъ остался сколько въ сторон отъ этой сложной умственной жизни эпохи, она только нкоторыми сторонами коснулась его. Мы видли уже, что къ концу царствованія Александра I онъ доросъ до полной умственной самостоятельности, его міросозерцаніе, политическое и эстетическое, сложилось уже прочно и навсегда. ‘Примиреніе’ съ жизнью, интересъ къ русскому прошлому и простому народу, любовь къ родин,—вотъ, основы его новаго политическаго міровоззрнія, онъ отказался отъ оппозиціи, признавъ, что можетъ больше пользы принести отечеству, будя ‘добрыя чувства’, чмъ воспвая ‘свободу’ и высмивая ея враговъ. Развязка 14 декабря должна была сильно подйствовать на его впечатлительную душу: онъ преклонился передъ мощью власти, въ націоналистическихъ идеалахъ молодого императора онъ увидлъ сродство со своими врованіяни, слабость оппозиціи, обнаружившаяся при подавленіи мятежа 14 дек., и легкость, съ которою русское общество отъ поверхностнаго либерализма перешло къ консерватизму, убдили его, какъ неосуществимы и преждевременны были либеральныя мечты его друзей. Со свойственной ему способностью увлекаться, онъ сталъ сравнивать императора Николая I съ Петромъ Великимъ, онъ сдлался поклонникомъ не только сильной личности Николая {‘Стансы'(‘Смотрю впередъ я безъ боязни…’), ‘Друзьямъ’ (‘Нтъ, я не льстецъ!..’).}, но и его націоналистической политики,— ему стало казаться (въ 1830 г.), что императоръ исправитъ ‘ошибку’ Петра Великаго, устроивъ ‘контръ-революцію’ (возстановленіемъ націонализма) его ‘революціи’. Но, при всемъ своемъ почитаніи Николая I, онъ далекъ былъ отъ того, чтобы закрывать глаза на вс отрицательныя стороны режима: впрочемъ, онъ готовъ былъ вину за многое сваливать на помощниковъ царя, его приближенныхъ {Посл прочтенія ‘философскихъ писемъ’ Чаадаева, Пушкинъ писалъ ему въ 1836-омъ году, что не можетъ съ нимъ согласиться почти ни въ чемъ: онъ находилъ, что Россія сыграла великую культурную роль, спасая собою западноевропейскую культуру отъ татаръ,— и это было причиной русской отсталости… Онъ говорилъ, что унижать русское православіе за то, что оно взято y Византіи нельзя, такъ какъ Евангеліе остается Евангеліемъ, откуда бы оно ни было взято, и на нравственность русскую жизнь Византіи не оказала вліянія, духовенство русское до церковной реформы при Петр пользовалось общимъ уваженіемъ… Онъ не соглашался сь Чаадаевымъ, что прошлое Россіи ничтожно: ‘Петръ Великій, говорилъ онъ, есть самъ — цлая всемірвая исторія’. И въ николаевской Россіи онъ видлъ ‘что-то величественное’, ‘поражающее’. ‘Хотя лично я сердцемъ привязанъ къ императору, писалъ онъ, но я далекъ отъ восхищенія всмъ тмъ, что меня окружаетъ… Но я клянусь Вамъ честью, что ни за какую цну не хотлъ бы мнять отечество, или имть не ту исторію, которую прожили наши предки’. Онъ соглашался, что не только въ управленіи страной, но и въ жизни русскаго общемтва много дурного (отсутствіе общественнаго мннія, равнодушіе къ долгу, справедливости и истин, циничное презрніе къ мысли и достоинству человка).}…

Любовь ко всмъ людямъ, какъ одно изъ основаній примиренія его сь жизнью.

Ho онъ не отвернулся и отъ своихъ друзей-декабристовъ: въ стихахъ возславляя императора Николая, онъ, въ то же время, написалъ трогательное ‘Посланіе въ Сибирь’ къ друзьямъ-каторжникамъ. Такое равное сочувствіе ко всмъ людямъ и событіямъ, повидимому, не имющимъ между собой ничего общаго, было y Пушкина результатомъ примиренія его съ жизнью. Характернымъ въ этомъ отношеніи является его стихотвореніе на лицейскую годовщину (19 октября 1827 г.), въ немъ онъ привтствуетъ своихъ друзей:
‘Богъ помочь вамъ, друзья мои,
Въ заботахъ жизни, царской службы,
И на пирахъ разгульной дружбы,
И въ сладкихъ таинствахъ любви!
Богъ помочь вамъ, друзья мои,
И въ буряхъ, и въ житейскомъ гор,
Въ краю чужомъ, въ пустынномъ мор
И въ мрачныхъ пропастяхъ земли!
Этотъ широкій привтъ одинаково относится и къ друзьямъ-сановникамъ, и къ друзьямъ-каторжникамъ. Но не вс современники понимали истинное настроеніе поэта, a за его восхваленія императора многіе открыто обвиняли его даже въ ‘искательств’. Эти обвиненія были, конечно, несправедливы: Пушкинъ всегда былъ правдивъ и поступалъ согласно убжденіямъ и чувствамъ своего честнаго сердца.

Пушкинъ и ‘оффиціальная народность’. ‘Клеветникамъ Россіи’.

Къ стихотвореніямъ, въ которыхъ онъ выразилъ свои политическія врованія, откликнувшись на современныя событія, относятся его извстныя оды: ‘Клеветникамъ Россіи’, ‘Бородинская годовщина’. Оба произведенія написаны по поводу возстанія въ Польш, и оба проникнуты такимъ патріотическимъ настроеніемъ, которое свидтельствуетъ и о народной гордости, владвшей тогда его сердцемъ, и о томъ чувств обиды, которое было внушено сознаніемъ, что на Россію враждебно смотритъ западная Европа, сочувствующая полякамъ. Къ польскому вопросу Пушкинъ отнесся съ точки зрнія ‘оффиціальной народности’. На историческую роль Россіи онъ взглянулъ съ точки зрнія славянофиловъ,— онъ увровалъ въ ихъ мечты, что со временемъ въ ‘русское море’ сольются ‘славянскіе ручьи’, т. е. что Россія объединитъ вс славянскія племена. Мирный поэтъ, увлекаясь духомъ милитаризма, моднымъ въ николаевскую эпоху, готовъ былъ преувеличить военное могущество Россіи, грозя войною всей Европ,—
‘Иль намъ съ Европой спорить ново?
Иль русскій отъ побдъ отвыкъ?
—задаетъ онъ вопросъ ‘клеветникамъ Россіи’, т. е. иностраннымъ журналистамъ, осуждавшимъ русскуію политику… Набросавъ картину необъятности россійскихъ предловъ, поэтъ задаетъ вопросъ: неужели—
Стальной щетиною сверкая,
Не встанетъ русская земля?—
Такъ высылайте къ намъ, витіи,
Своихъ озлобленныхъ сыновъ:
Есть мсто имъ въ поляхъ Россіи
Среди нечуждыхъ имъ гробовъ!

‘Бородинская годовщина’.

Въ другомъ стихотвореніи онъ выражаетъ восторгъ по поводу взятія Варшавы. Онъ иронизируеть надъ мнніемъ западноевропейскихъ журналистовъ, будто Россія ‘большой, разслабленный колоссъ’—и торжествующе вопрошаетъ:
‘Вашъ бурный шумъ и хриплый крикъ
Смутили-ль русскаго владыку?
Скажите, кто главой поникъ?
Кому внецъ: мечу, иль крику?
Сильна-ли Русь?—Война и моръ,
И бунтъ, и вншнихъ бурь напоръ
Ее, бснуясь, потрясали —
Смотрите-жъ: все стоитъ она!
A вкругъ нея волненья пали,
И Польши участь ршена.
И въ этомъ стихотвореніи грозитъ онъ западноевропейцамъ гибелью на необозримыхъ поляхъ русскихъ:
‘Тяжко будетъ имъ похмлье,
Дологъ будетъ сонъ гостей
На тсномъ, хладномъ новосель
Подъ злакомъ сверныхъ полей!

Пушкинъ и Шеллингъ

Таковы были ‘стихотворныя отраженія’ новыхъ политическихъ убжденій Пушкина.
Существуетъ мнніе, что и философія Шеллинга коснулась его своими эстетическими теоріями. ‘Московскій Встникъ’, органъ московскихъ шеллингіанцевъ, проводилъ взгляды нмецкаго философа на ‘поэзію’, какъ на ‘божественный даръ’, на поэта — какъ на ‘священнослужителя’, который стоитъ выше толпы, съ ея низменными потребностями, въ его вдохновенной душ — ‘святая святыхъ’, куда онъ можетъ не пускать непосвященныхъ. Поэтъ Веневитиновъ, другъ Пушкина, былъ убжденнымъ сторонникомъ такого взгляда на поэзію.

Взгляды Пушкина на поэзію. ‘Поэтъ’.

Къ стихотвореніямъ Пушкина этого рода относятся слдующія: ‘Поэтъ’ (1827), ‘Чернь’ (1828), ‘Поэту’ (1830).
Въ первомъ стихотвореніи Пушкинъ изображаетъ тотъ моменть, когда поэтомъ овдадваетъ вдохновеніе, когда Аполлонъ призываетъ его къ ‘священной жертв’,—тогда тотъ, еще недавно ‘малодушно’ погруженный въ ‘заботы суетнаго свта’ и ‘межъ дтей ничтожныгь міра’ быть можетъ, самый ничтожный,— преображается: ему душно въ мелочной людской толп —
‘Тоскуетъ онъ въ забавахъ міра,
Людской чуждается молвы,
Къ ногамъ народнаго кумира
Не клонитъ гордой головы.
‘Дикій и суровый’ бжитъ онъ отъ людей къ природ. Въ этомъ стихотвореніи ‘вдохновеніе’ представлено, какъ ‘наитіе свыше’, творчество — какъ священнодйствіе, принесеніе жертвы Аполлону…

‘Чернь’.

Въ ствхотвореніи ‘Чернь’ изображено отношеніе къ поэту ‘толпы’, холодной, непонимающей..
‘Онъ плъ — a хладный и надменный,
Кругомъ народъ непосвященный
Ему безсмысленно внималъ.
Слушая вольныя псни поэта, ‘чернь’ судила о томъ, какая будетъ ‘польза’ ей отъ тхъ волненій, которыя пробуждались въ ея сердд отъ слушанія этой псни. На эту точку зрвія становятся вс утилитаристы, которые отъ знанія, отъ искусства, отъ всхъ человческихъ трудовъ, отъ генія и чернорабочаго — требуютъ только пользы, ненедленно обнаруживающейся въ осязательныхъ результатахъ. Эстетическое отношеніе къ жизни чуждо такой узкой точки зрнія: ‘печной горшокъ’, въ которомъ варятся щи, оказывается ‘полезне’, a потому и нужне статуи Аполлона Бельведерскаго. Это — точка зрнія крыловскаго птуха, который ячменное зерно предпочитаетъ жемчужному. Отъ поэзіи утилитаристы требуютъ только ‘служенія обществу: поэтъ могъ быть только ‘учителемъ’, или ‘обличителемъ’ своихъ современниковъ. Но пушкинскій поэтъ безотрадно смотритъ на такое ‘служеніе’ обществу — онъ убжденъ, что такого общества не оживитъ гласъ его лиры, не мирному поэту учить и обличать то общество, которое себя учитъ ‘бичами’, ‘темницами и топорами’… Да, къ тому же, у поэта есть другое, боле высокое призваніе: — онъ говоритъ:
‘Во градахъ вашихъ, съ улицъ шумныхъ,
Сметаютъ соръ — полезный трудъ,
Но, позабывъ свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы-ль y васъ метлу берутъ?..
Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ молитвъ.

‘Поэту’.

Въ третьемъ стмотвореніи Пушкинъ утшаетъ поэта, оскорбленнаго непостоянствомъ и легкомысліемъ толпы:
‘Восторженныхъ похвалъ пройдетъ минутный шумъ,
Услышишь судъ глупца и смхъ толпы холодной.
По мннію Пушкина, поэтъ, тмъ не мене, долженъ остаться ‘твердъ, спокоенъ и угрюмъ’, по его словамъ, поэтъ — царь, онъ долженъ ‘дорогою свободной’ идти туда, куда влечетъ его ‘свободный умъ’, не толп судить его, a потому и судъ ея не долженъ его тревожить.

Самостоятельность Пушкина въ этихъ стихотвореніяхъ.

Вс три произведенія, дйствительно, соприкасаются со взглядами Шеллинга на значеніе поэта,— но большой ошибкой было бы считать эти три произведенія навянными знакомствомъ Пушкина съ нмецкой философіей — 1) противопоставленіе ‘поэта’ и ‘толпы’ встрчается даже въ лицейскихъ стихотвореніяхъ Пушкина, повторяется и въ позднйшихъ {‘Добрый совть’ (1817), ‘Жуковскому’ (1818), ‘Деревня’ (1819), ‘кн. А. М. Горчакову’ (1819), ‘Погасло дневное свтило’ (1820), ‘Чаадаеву’ (1821), ‘Пирующіе студенты’ (1814), ‘Посланіе къ Галичу’ (1815), ‘Посланіе къ Юдину’ (1815), ‘Я говорилъ предъ хладною толпой’ (1822), ‘Свободы сятель пустынный’ (1823).}, 2) вс три произведенія имютъ автобіографическое значеніе,— они вызваны столкновеніемъ Пушкина съ русской критикой, гр. Бенкендорфомъ, дерзавшимъ подавать совты Пушкину, какъ надо исправлять его произведенія,— наконецъ, съ русской публикой, охладвшей къ поэту, 3) въ литератур до ознакомленія съ идеями Шеллинга Пушкинъ встрчалъ уже представленіе поэта, какъ существа, высоко стоящаго надъ толпой. Такъ, подражая Гете (прологъ къ Фаусту), онъ еще въ 1824-омъ году написалъ: ‘Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ’,— произведеніе, въ которомъ намчены уже вс идеи названныхъ произведеній {Эпиграфомъ къ стихотворенію ‘Поэть и чернь’ онъ взялъ изъ Горація: ‘Procul este, profani’ — указаніе, свидтельствующее о томъ, что и въ римской лирик онъ подслушалъ мотивы противопоставленія ‘поэта’ и ‘черни’.}. Такимъ образомъ, къ тому времени, когда Пушкинъ познакомился со взглядами Шеллинга на поэта, y него самого сложилось уже сходное представленіе.
Но не слдуетъ забывать того, что вс эти три произведенія не только не исчерпывають взглядовъ Пушкина на поэзію, но даже представляютъ недостаточно врно ихъ сущность: они вс созданы подъ вліяніемъ чувства обиды, чувства горечи отъ столкновенія съ толпой,— оттого въ нихъ такъ много тревоги, вызванной оскорбленнымъ самолюбіемъ. Поэтому не въ нихъ только надо искать выраженіе взглядовъ Пушкина на поэзію.

‘Эхо’.

Гораздо спокойне, a, слдовательно, и правильне высказался онъ въ другихъ произведеніяхъ. Въ стихотвореніи ‘Эхо’ поэзія представлена зеркаломъ, отражающимъ всю жизнь во всхъ ея проявленіяхъ,— грозныхъ и мирныхъ: поэтъ, подобно ‘эхо’, на все откликается въ силу прирожденной ему отзывчивости,— онъ, какъ эхо, не иметъ власти выбирать изъ жизни то, или другое,— онъ долженъ откликаться на все. Такой широкой отзывчивостью, отличалось, какъ разъ, творчество Пушкина. Но безотрадно смотритъ онъ на результаты псни поэта: какъ на эхо, такъ и на эту псню, нтъ отзыва,— только сознаніе полной отчужденности отъ современнаго общества могло вызвать такія строки.

‘Памятникъ’.

Но есть стихотвореніе y Пушкина, въ которомъ онъ опровергаетъ идеи всхъ вышеразобранныхъ произведеній. Здсь Пушкинъ всего ближе подходитъ къ опредленію истинныхъ цлей поэта и боле правильной самооцнк. Это стихотвореніе — ‘Памятникъ’. Поэтъ отмтилъ въ немъ великое культурное значеніе своей гуманной поэзіи.
‘И долго буду тмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,
Что въ мой жестокій вкъ возславилъ я свободу
И милость къ падшимъ призывалъ!
Это признаніе совершенно противорчитъ тому гнвному отвту, который поэтъ далъ ‘черни’, обратившейся къ нему съ просьбой ‘исправлять сердца собратій’,— явное доказательство, что въ этомъ страстномъ, тревожномъ стихотвореніи (‘Чернь’), отразившемъ минутныя настроенія, поэтъ говорилъ противъ совсти, самъ отрицалъ истинную сущность своего призванія, настоящую цну своихъ заслугъ…
Не будучи поэтомъ ‘дидактическимъ’, не обращая своихъ произведеній въ ‘нравоученія’, Пушкинъ объективно рисовалъ ‘добро’ въ жизни,— и въ этомъ великое значеніе его гуманной поэзіи. Въ стихотвореніи ‘Памятникъ’ нтъ презрнія къ черни, нтъ самовозвеличенія поэта-жреца, нтъ и пониманія поэзіи, какъ ‘художественнаго зеркала’, въ которомъ фатально отражается все,— здсь, въ этомъ стихотвореніи, поэзія — есть любовь къ людямъ, къ падшимъ, къ рабамъ, къ ‘униженнымъ и оскорбленнымъ’… Таково идейное значеніе поэта, но Пушкинъ опредлилъ и художественное значеніе его.

Реализмъ, какъ художественный пріемъ.

Въ цломъ ряд произведеній (сь лицейскаго періода) онъ шелъ опредленно къ реализму творчества и въ стихотвореніи ‘Шалость’ достигъ высшей степени проясненности этого реализма. Изображать жизнь, какъ она есть, не идеализировать ея, не закрывать глазъ на безотрадную дствительность, въ ней умть найти настроенія и идею,— вотъ, завтъ, который оставилъ Пушкинъ русской литератур. Итакъ, любовь ко всмъ проявленіямъ дйствительной жизни,—вотъ, смыслъ всей поэзіи, въ этой ‘любви’ и въ изображеніи ‘дйствительности’ видлъ онъ свое значеніе, какъ художника.

Лирика послдняго періода.

Хотя лирическое творчество Пушкина значительно ослабло въ этотъ второй періодъ его творчества, смнившись творчествомъ эпическимъ, тмъ не мене, и теперь, время отъ времени, выражалъ онъ въ прекрасныхъ лирическихъ произведеніяхъ жизнь своей души.

Элегіи. а) любовныя.

Такъ, въ цломъ ряд прочувствованныхъ ‘элегій’ онъ помянулъ свои прежнія увлеченія (напр. ‘Воспоминанія’): — Ризничъ (‘Элегія’ — ‘Подъ небомъ голубымъ’, ‘Заклинанье’, ‘Для береговъ отчизны дальней’),— гр. Воронцовою (‘Ангелъ’, ‘Талисманъ’, ‘Разставаніе’),— А. П. Кернъ (‘Когда твои младыя лта’). Немало лирическихъ стихотвореній посвятилъ онъ и чувствамъ новой любви, овладвавшей его увлекающимся сердцемъ (напр… ‘Нтъ, нтъ не долженъ я’). Таковы стихотворенія, посвященныя А. А. Олениной (‘Примты’, ‘Въ Альбомъ’, ‘Я васъ любилъ’, ‘Ты и вы’),— Е. И. Ушаковой (‘Когда бывало’! ‘Вы избалованы природой’, ‘Въ отдаленіи отъ васъ’, ‘Я васъ узналъ’),— H. H. Гончаровой (‘Мадонна’, ‘Красавица’, ‘Когда въ объятія мои’).
Изъ этихъ стихотвореній особенной красотой отличаіотся т, которыя посвящены памяти Ризничъ и стихотвореніе: ‘Я васъ любилъ’. Въ этомъ произведеніи Пушкинъ возвысился до такои чистоты чувства, что любимой женщин высказалъ пожеланіе быть любимой другимъ ‘такъ искренно и нжно’, какъ любилъ ее онъ. Любовь, чувство самое эгоистическое по существу своему, y рдкихъ людей можетъ подниматься на такія высоты самоотреченія, когда любящій человкъ любимому существу желаетъ счастья путемъ самопожертвованія.

b) взглядъ на жизнь.

Большая группа произведеній посвящена изображенію тхъ настроеній поэта, которыя были слдствіемъ — или воспоминаній о его прошломъ, или печальныхъ столкновеній съ дйствительностью въ нсколькихъ стихотвореніяхъ, глубокихъ по иде, выразилъ онъ свои взгляды на жизнь.

‘Воспоминанія въ Царскомъ Сел’.

Въ стихотвореніи ‘Воспоминанія въ Царскомъ Сел’ Пушкинъ съ горечью поминаетъ свою прошлую жизнь, полную ошибокъ… Постивъ въ 1829 году Царское Село, припомнивъ свою юность, онъ, какъ ‘блудный сынъ’, какъ —
‘…отрокъ Библіи, безумный расточитель,
До капли истощивъ раскаянья фіалъ,
Увидвъ, наконецъ, родимую обитель,
Главой поникъ и зарыдалъ!’

‘Въ начал жизни’…

Вся жизнь пронеслась въ его воспоминаніи, припомнилъ онъ, какъ ‘много расточилъ сокровищъ сердечныхъ’ за ‘недоступныя мечты’, какъ долго ‘блуждалъ’ онъ въ жизни, ‘раскаяньемъ горя, предчувствуя бды!’. Въ другомъ стихотвореніи: ‘Въ начал жизни школу помню я…’ — онъ вспоминалъ, что съ юныхъ лтъ въ его творчеств перебивались два противорчивыхъ состоянія — одно возвышенное, духовное,— другое чувственное, плотское. Поэтъ разсказываетъ, что изображенія двухъ языческихъ боговъ были ему дороги:
‘Одинъ (Дельфійскій идолъ) — ликъ младой,
Былъ гнвенъ, полонъ гордости ужасной,
И весь дышалъ онъ силой неземной.
Другой — женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеалъ,
Волшебный демонъ — лживый и прекрасный’.
Обращаясь отъ прошлаго къ настоящему, поэтъ чувствовалъ, что много было имъ прожито, юность и мечты улетли (19 окт. 1831 г.) —
Мы возмужали, рокъ судилъ
И намъ житейски испытанья
И смерти духъ средь насъ ходилъ,
И назначалъ свои закланья.

’19 октабря 1836 г.’.

Въ другомъ стихотвореніи, тоже посвященномъ лицейской годовщин (19 октября 1836 г.) онъ говоритъ:
‘Была пора: нашъ праздникъ молодой
Сіялъ, шумлъ и розами внчался…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь не то: разгульный праздникъ нашъ
Съ приходомъ лтъ, какъ мы, перебсился.
Онъ присмирлъ, утихъ, остепенился…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И рже смхъ средь псенъ раздается,
И чаще мы вздыхаемъ и молчимъ’.
Но это спокойствіе души не приводитъ поэта къ холодному равнодушію, озаренное чувствомъ тихой грусти, оно полно всепрощенія къ людямъ и всей жизни, полно любви ко всему міру, къ его законамъ, смняющимъ день ночью, жизнь — смертью, старость — юностью. Еще устами Ленскаго высказалъ онъ такой взглядъ на жизнь:
‘Все благо! бднія и сна
Приходитъ часъ опредленный.
…Благословенъ и день заботъ,
Благословевъ и тьмы приходъ.

‘Брожу-ли я вдоль улицъ шумныхъ’.

Въ ‘Стансахъ’: ‘Брожу-ли я вдоль улицъ шумныхъ’ — Пушкинъ прекрасно выразилъ это чувство примиренія съ жизнью. Безъ злобы, безъ тни эгоизма смотритъ поэтъ на жизнь, быстро летящую мимо него,— онъ привыкъ спокойно думать о смерти и, лаская младенца, онъ думаетъ о будущемъ человк, который, въ лиц этого младенца, смнитъ его въ жизни. И онъ безъ зависти смотритъ на него, любовно уступаетъ ему мсто, убжденный, что всему свое время и свои права…
‘Мн время тлть, теб — цвсти!’—говорилъ онъ… Любовью къ жизни, къ молодости, къ природ звучатъ заключительныя слова его ‘Стансовъ’,—
‘…И пусть y гробового входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вчною сіять’…
Онъ знаетъ, что молодость, по существу своему, эгоистична, что природа равнодушна,— и все это не мшаетъ его любящему сердцу даже изъ могилы тянуться къ жизни {Совершенно такія же чувства выражены въ стихотвореніи ‘Опять на родин’. Видя, какъ молодая поросль молодыхъ сосенъ эгоистично закрыла собой старыя деревья, Пушкинъ, безъ чувства горечи, шлетъ привтъ этому молодому лску: ‘Здравствуй, племя молодое, незнакомое’, и любовно представляетъ себ своихъ внуковъ, которые смнятъ его на земл, заслонятъ собою…}.

‘Безумныхъ лтъ угасшее веселье’.

Примиряясь со смертью, онъ не отворачивался отъ жизни: въ своей ‘Элегіи’ (‘Безумныхъ лтъ…’) онъ выразилъ свои отношенія къ жизни: прошлое ему было тяжело, какъ ‘смутное похмлье’,— настоящее было безотрадно:
‘Мой путь унылъ. Сулитъ мн трудъ и горе
Грядущаго волнуемое море’.
Но всетаки жизнь была для него счастьемъ:
‘…Но не хочу, о други, умирать!
Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать’.

Борьба и страданіе въ поэзіи Пушкина.

Въ юности Пушквну смыслъ жизни представлялся въ ‘наслажденіи’, потомъ смыслъ жизни сосредоточился въ ‘борьб’, теперь смыслъ жизни увидалъ онъ въ ‘страданіяхъ’, которыя будятъ ‘мысль’, подымаютъ энергію, очищаютъ душу, наполняя ее сочувствіемъ къ такимъ же страдальцамъ. Аскетъ любитъ ‘страданія’ съ эгоистической точки зрнія: спасеніе души и гордое сознаніе своей силы,— вотъ основы этой любви, гуманный человкъ любитъ страданья, потому что только они учатъ его сочувствовать ближнему, — мудрый любитъ страданья потому, что, благодаря имъ, человкъ постигаетъ цну счастья.

Свобода въ поэзіи Пушкина.

Главнымъ условіемъ счастья въ глазахъ Пушкина была ‘свобода’: съ дтскихъ лтъ до могилы боролся онъ за независимость своей личности: онъ отстаивалъ ее отъ своихъ родителей, гувернеровъ, лицейскихъ педагоговъ, увлеченный своими друзьями-декабристами, онъ отстаивалъ политическую свободу родины, онъ боролся за художественную свободу вмст съ арзамассцами, a потомъ самостоятельно и единолично почти противъ всей русской критики, не понявшей его ‘Бориса Годунова’ и послдующихъ произведеній. Въ 1836-омъ году, незадолго до смерти, изнемогая отъ гнета тхъ зависимостей служебныхъ, общественныхъ и семейныхъ, которыя давили его свободолюбивую душу, онъ попытался выяснить, какая ‘независимость’ теперь казалась ему самой разумной, самой необходимой.

‘Изъ VI Пиндемонте’.

Въ стихотвореніи ‘Изъ VI Пиндемонте’ онъ говоритъ, что не въ политическихъ правахъ, не въ форм правленія — счастье личности человческой.
‘Иныя, лучшія мн дороги права,
Иная, лучшая, мн дорога свобода.
Зависть отъ властей, зависть отъ народа —
Не все ли намъ равно? Богъ съ ними!.. Никому
Отчета не давать, себ лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совсти, ни помысловъ, ни шеи.
По прихоти своей скитаться здсь и тамъ,
Дивясь божественнымъ природы красотамъ,
И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья
Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья —
Вотъ счастье! вотъ права!’
Стихотвореніе это очень важно для пониманія тревожныхъ настроеній Пушкина въ послдній годъ его жизни, но оно отнюдь не характерно для его общаго міросозерцавія.
Уже въ Михайловскій періодъ творчества Пушкинъ испробовалъ впервые свои силы надъ изображеніемъ чувствъ и міросозерцаній другихъ народовъ, восточныхъ и западныхъ.

Вліяніе древне-русской церковной поэзіи.

Мы видли уже, какъ увлекался Пушкинъ эстетической и идейной стороной церковной поэзіи: онъ въ это время зачитывался Евангеліемъ, Библіей и Псалмами царя Давида, легендами, житіями святыхъ. Благодаря этому, онъ постигъ душу русскихъ людей XVII- го вка, сумлъ сродниться съ ихъ міросозерцаніемъ и въ своемъ творчеств откликнулся на т религіозно-поэтическія настроенія, которыми жила древняя Русь {Къ удачнымъ произведеніямъ послдняго періода, навяннымъ поэзіей Св. Писанія относится отрывокъ: ‘Юдиь’, переложеніе великопостной молитвы Ефрема Сирина (‘Отцы-пустынники’) указываетъ, что и поэзія святоотеческихъ твореній была ему доступна и понятна.}.
Хотя этотъ интересъ къ церковной поэзіи не умиралъ y насъ въ теченіе ХIII-го вка (Ломоносовъ, Державинъ, Дмитріевъ и мн. др.),— но только въ лиц Пушкина онъ выразился особенно полно и ясно.
И въ свтской письменности древней Руси онъ сумлъ найти для себя интересное чтеніе: ‘Слово о П. Игорев’ онъ зналъ наизусть, по лтописямъ сумлъ опредлить религіозно-поэтическіе мотивы родной старины, и потому на Пушкина можно смотрть, какъ на перваго русскаго поэта, близко подошедшаго къ основнымъ настроеніямъ древне-русской письменности.

Античный міръ въ поэзіи Пушкина.

Многія лирическія произведенія этого періода представляютъ собой переводы произведеній древне-греческихъ лириковъ: Анакреона, Аенея, Ксенофона, Іона, Горація, Катулла. Высокое значеніе Пушкина, какъ цнителя античнаго міра, выяснено русской критикой {Черняевъ П., ‘А. С. Пушкинъ, какъ любитель античнаго міра’ К. 1899. Любомудровъ, ‘Античный міръ въ поэзіи Пушкина’. М. 1899.}.
Ни одинъ изъ русскихъ поэтовъ до Пушкина не проникалъ такъ глубоко въ настроенія классической поэзіи. Начавъ cъ псевдоклассицизма (posie lgre), который изъ настроеній античнаго міра сумлъ усвоить почти только одно — эпикуреизмъ, Пушкинъ перешелъ къ ‘неоклассицизму’ и въ своихъ ‘переводахъ’, особенно въ ‘подражаніяхъ’, сумлъ подняться до истинно-античнаго міровоззрнія на жизнь, природу и искусство. Въ этомъ отношеніи, на него можно смотрть, какъ на итогъ русскаго классицизма, прояснявшагося въ теченіе XVIII вка.

Восточная и западная поэзія въ творчеств Пушкина.

Встрчаются среди лирическихъ произведеній этого періода также произведенія, которыя врно выражаютъ мотивы восточной поэзіи (‘Не пой, красавица, при мн’, ‘Отрывокъ’, ‘Изъ Гафиза’, ‘Стамбулъ гяуры нынче славятъ’, ‘Подражаніе арабскому), — испанской (‘Я здсь, Инезилья’, ‘Предъ испанкой благородной…’, ‘Альфонсъ’, ‘Родрикъ’),— итальянской (‘Ты знаешь край’, ,,Подражаніе Данте’, ‘Подражаніе итальянскому’),— англійской (‘Пью за здравіе Лери’, ‘Шотландская псня’) и польской (‘Конрадъ Валленродъ’, ‘Воевода’, ‘Будрысъ’).
Этотъ интересъ къ поэзіи другихъ народовъ, это стремленіе постигнуть ихъ ‘духъ’, ихъ ‘психологію’, уловить couleur locale было той данью, которую Пушкинъ заплатилъ романтиззіу. На этой ж почв романтическихъ требованій развился его интересъ къ исторіи (couleur historique) и къ народной русской поэзіи.

Русская природа въ творчеств Пушкина. Народная поэзія въ творчеств Пушкина.

Большая группа лирическихъ и мелкихъ эпическихъ произведеній посвященій, изображенію русской природы (‘Зимняя дорога’, ‘Зима, что длать намъ въ деревн’, ‘Зимнее утро’, ‘Бсы’, ‘Осень’, ‘Опять на родин’), сценамъ изъ русской простонародной жизни (‘Утопленникъ’, ‘Въ пол чистомъ серебрится’, ‘Сказка о рыбак и рыбк’), событіямъ русской исторіи (‘Пиръ Петра Великаго’, ‘Опричникъ’). По прежнему интересовался Пушкинъ и народной псней. Цлый рядъ ‘подражаній’, имъ сочиненныхъ, указываетъ, до какой степени сроднился онъ съ народнымъ творчествомъ, его пріемами, духомъ и міросозерцаніемъ народа. Къ этимъ ‘подражаніямъ’ относятся слдующія произведенія — ‘Кормомъ, стойлами, надзоромъ’, ‘Начало сказки’, (‘Какъ весенней теплою порою’, ‘Сватъ Иванъ, какъ пить мы станемъ’, ‘Одинъ то былъ y отца, y матери единый сынъ’, ‘Другъ мой милый, красно солнышко мое’)…

Вс. Миллеръ о ‘народничеств’ Пушкина.

Извстный ученый этнографъ Вс. Миллеръ говоритъ: ‘яркимъ примромъ удивительнаго процесса полнаго усвоенія народнаго духа и склада являются два отрывка — подражанія народнымъ стихамъ, сохранившіяся въ рукописяхъ Пушкина — начало сказки о медвдиц и нсколько стиховъ о вылет первой весенней пчелки.
‘Передъ нами, какъ будто, запись подлинной народной псни, но, всматриваясь въ нее пристальне, мы замчаемъ, что это попытка къ художественному воспроизведенію, руководимая замысломъ сохранить весь колоритъ народности, незлобивый юморъ, мткія характеристики, типическій стихъ,— попытка, дающая, какъ справедливо выразился Анненковъ, ‘впечатлніе деревенской псни, проптой великимъ мастеромъ’. Сказка задумана изъ русскаго животнаго міра и начиваетъ разсказъ о событіи, случившемся въ лсномъ царств — въ семь медвдя-боярина. Нашъ бурый Мишка всегда пользовался народвой симпатіей и своими свойствами — неуклюжестью, лакомствомъ, человкоподобными позами — служилъ мишенью народному юмору. Въ сказк Пушкина медвдь представленъ ‘бояриномъ лснымъ’ въ моментъ горя: умерла y вего сударушка-медвдиха, и зври собираются къ нему выразить свое сочувствіе. Это предоставляетъ Пушкину возможность набросать краткія въ народномъ дух характеристики зврей: онъ зналъ, что ‘животный міръ, извстный русскому крестьянину — и зври, и рыбы, и даже наскомыя — даетъ обильную пищу его наблюдательности, вызываетъ въ его воображеніи сравненіе съ міромъ людей и возбуждаетъ тотъ благодушный юморъ, въ которомъ чувствуется симпатія ко всему живому. Онъ могъ знать извстную нын во многихъ записяхъ ‘старинку о птицахъ и звряхъ, содержащую характеристику боле 30 представителей животнаго царства’.
‘Въ сказк о медвдиц мы видимъ скоре такое же художественное собраніе въ одинъ фокусъ народныхъ красокъ, запечатлвшихся въ богатой памяти поэта, какъ въ его знаменитомъ пролог къ ‘Руслану и Людмил’ — этомъ дивномъ калейдоскоп русскихъ сказочныхъ мотивовъ’.

Обработка народныхъ сказокъ въ стихи.

Къ этому же періоду относятся обработки народныхъ сказокъ въ стихи: 1) о рыбак и рыбк, 2) о цар Салтан, 3) о поп и работнпк его Балд 4) о мертвой царевн и — 5) о золотомъ птушк. Кром того, изъ записанныхъ имъ нсколькихъ сказокъ (вроятно, еще въ Михайловскій періодъ) онъ далъ Жуковскому свою запись ‘сказки о цар Беренде’ — и Далю ‘о Георгіи Храбромъ и сромъ волк’. Очевидно, Пушкинъ не только самъ интересовался, но старался веиманіе и другихъ привлечь къ народному творчеству.

Оригинальность стихотворныхъ размровъ въ ‘народныхъ’ произведеніяхъ Пушкина.

Вс. Миллеръ указываетъ на разнообразіе и оригиналъность стихотворныхъ размровъ, которыми пользовался Пушкинъ для своихъ ‘сказокъ’: напримръ, для сказки о Цар Салтан онъ облюбовалъ совершенно особый размръ, которымъ раньше ничего не писалъ, причемъ трудно себ представить размръ, ближе соотвтствующій отрывистому слогу народныхъ сказокъ {Этимъ размромъ поздне воспользовался Ершовъ для своего ‘Конька-Горбунка’.}. Въ ‘Сказк о поп и его работник Балд’ Пушкинъ удачно подражаетъ той рубленой, но снабженной римами, проз, которую мы читаемъ на сгаринныхъ лубочныхъ картинкахъ. Наконецъ, въ знаменитой сказк: ‘О рыбак и рыбк’ поэтъ отказывается отъ римы и ведетъ разсказъ южно-славянскимъ стихомъ, съ которымъ познакомился онъ въ сербскихъ псняхъ изъ сборника Караджича и которымъ вполн соотвтствуетъ спокойному эпическому ходу повствованія.

Происхожденіе нкоторыхъ ‘народныхъ’ произведеній Пушкина.

Не вс ‘сказки’, обработанныя Пушкинымъ, чисто-русскаго происхожденія: такъ, ‘сказка о рыбак и рыбк’, ‘сказка о мертвой царевн’ — сказки нмецкія по происхожденію. Нужно было знать и понимать русскую народную поэзію такъ, какъ Пушкинъ, чтобы изъ чужого-заимствованнаго создать чисто-русское и даже простонародное. То же онъ сдлалъ поздне и съ сюжетомъ, взятымъ изъ нмецкой сентиментальной оперы: ‘Das Donauweibchen’, переработавъ его на русскій ладъ въ своей ‘Русалк’.

Работа Пушкина надъ своимъ языкомъ.

Сближеніе съ творчествомъ и жизнью народа заставили Пушкина обратить особое вниманіе на свой, не только литературный, но и разговорный языкъ. Въ письмахъ его это сказалось лучше всего: съ каждымъ годомъ его рчь длается проще, народне: онъ, словно, щеголяетъ простонародными выраженіями, знаніемъ пословицъ… Къ этому онъ шелъ сознательно и упорно. ‘Сказка сказкой, однажды сказалъ онъ, a языкъ нашъ — самъ по себ, и ему нигд нельзя дать этого русскаго раздолья, какъ въ сказк. A вакъ это сдлать?… Надо бы сдлать, чтобы выучиться говорить по русски и не въ сказк.. Да нтъ трудно, нельзя еще! A что за роскошь, что за смыслъ, какой толкъ въ каждой поговорк нашей! Что за золото! A не дается въ руки, нтъ!’.

Эпическія произведенія Пушкина въ этотъ періодъ.

Къ важнйшимъ эпическимъ произведеніямъ этого періода относятся поэмы: ‘Полтава’ (1828), ‘Галубъ’ (1829), ‘Мдный всадникъ’ (1833), романы и повсти — окончаніе ‘Евгенія Онгина’ (съ -ой главы), ‘Арапъ Петра Великаго’ (1827), ‘Повсти Блкина’ (1830), ‘Дубровскій’ (1832), ‘Капитанская дочка’ (1833).

‘Полтава’.

Поэма ‘Полтава’ явилась результатомъ интересовъ Пушквна къ Петру Великому и малороссійскимъ преданіямъ, съ которыми познакомился онъ во время пребыванія своего въ имніи Раевскихъ въ ‘Каменк’. Самъ Пушкинъ и его друзья большое художественное значеніе придавали этому произведенію, усматривая въ немъ много литературныхъ достоинствъ.
Въ поэм нтъ единства содержанія,— здсь развертываются дв темы: 1) любовь, связавшая Мазепу съ Маріей, и — 2) столкновеніе Петра съ Карломъ. Об темы связаны только личностью Мазепы.

Мазепа.

Мазепа, въ отношеніяхъ къ Маріи и къ Петру, представленъ эгоистомъ, который ради своихъ личныхъ радостей и личнаго счастья, готовъ жертвовать другими. Въ этомъ отношеніи, и Марія, и Петръ оттняютъ собою этотъ эгоизмъ Мазепы,— Марія — своей самоотверженной любовью, Петръ — своимъ пониманіемъ общаго блага и неизмннымъ служеніемъ этому благу. И потомство расплатилось съ хищнымъ эгоизмомъ Мазепы,— его проклинаютъ въ церквахъ, тогда какъ трогательный образъ загубленной имъ двушки сдлался предметомъ народныхъ псенъ, a въ честь Петра воздвигся монументъ.

Отношенія Пушкина къ своему герою.

Въ обрисовк характера Мазепы Пушкинъ не пожаллъ мрачныхъ красокъ. ‘Однакожъ, какой отвратительный предметъ!— восклицаетъ онъ, всматриваясь въ образъ своего героя: ни одного добраго, благосклоннаго чувства! ни одной утшительной черты! Соблазнъ, вражда, измна, лукавство, малодушіе, свирпость!’ У Пушкина это единственный образъ, для котораго поэтъ не нашелъ ни одной симпатичной черты. Объясняется это, быть можетъ, тмъ, что онъ долго не всматривался въ дуiу Мазепы, a написалъ ее подъ вліяніенъ ‘думъ’ Рылева {‘Войнаровскій’, ‘Мазепа’, ‘Палй’ и др.},— тамъ Мазепа представленъ безпросвтнымъ злодемъ-титаномъ. И это увлекло Пушкина. ‘Сильные характеры и глубокая трагическая тнь, набросанныя на вс эти ужасы,— вотъ, что увлекло меня — говоритъ Пушкинъ. ‘Полтаву’ написалъ я въ нсколько дней, дале не могъ бы ею заниматься и бросилъ бы все!’ Послднія слова очень характерны,— они свидтельствуютъ о томъ, что долго въ героевъ ‘Полтавы’ Пушкинъ не вдумывался, не изучалъ ихъ, что написаны они ‘порывомъ’, вроятно, подъ вліяніемъ Рылева. Если бы поэтъ самъ подошелъ къ этому образу, онъ, конечно, избжалъ бы слишкомъ неопредленныхъ и, въ то же время, сплошь темныхъ красокъ въ описаніи Мазепы. Поэтъ не обрисовалъ бы героя такими общими чертами:
…онъ не вдаетъ святыни,
…онъ не помнитъ благостыни,
…онъ не любитъ ничего!
…Кровь готовъ онъ лить, какъ воду,
…презираетъ онъ свободу,
…нтъ отчизны для него’.
Повторяя характеристики, сдланныя Рылевымъ, Пушкинъ называетъ Мазепу ‘неукротимымъ’, ‘старикомъ надменнымъ’, ‘дерзкимъ хищникомъ’, ‘губителемъ’, ‘Іудой’, ‘злодемъ’, ‘скрытнымъ’, съ душой ‘коварной’, ‘мятежной’, ‘ненасытной’… Слдуя за Рылевымъ, онъ разсказываетъ о ‘черныхъ думахъ’ Мазепы, объ его ‘злой вол’, объ ‘угрызеньяхъ его зминой совсти’, объ его терзаньяхъ какой-то страшной пустотой, о томъ ‘кипучемъ яд’, который переполвяетъ его сердце. Въ описаніи наружности Мазепы Пушкинъ не щадитъ такихъ же красокъ: y Мазепы ‘блестящій’, ‘впалый взоръ’, онъ ‘суровъ’, ‘блденъ’, ‘угрюмъ’, онъ ‘молча скрежеталъ’, y него ‘коварныя сдивы’, онъ ‘сверкаетъ очами’. Стремительность его неукротимаго духа и y Рылева, и y Пушкина выражается въ томъ, что Мазепа постоянно то ‘мчится’, то ‘несется’ на кон. Однимъ словомъ, въ лиц Мазепы Пушкинъ изобразилъ довольно шаблоннаго романтическаго злодя, только прекрасная сцена разговора его съ Маріей смягчаетъ этотъ напыщенный и неестественный образъ.

Петръ.

Неизмримо выше, въ художественномъ отношеніи, обрисованъ образъ Петра, выношенный въ душ поэта, давно имъ любимый, имъ изученный и понятый… Чтобы обрисовать Петра, ему не пришлось обременять его образъ громкими эпитетами, — онъ нарисовалъ только два момента: въ его настроеніяхъ — 1) на пол полтавской битвы — и 2) пирующимъ посл побды. Въ первомъ случа передъ нами замчательное описаніе вншняго облика императора. Это описаніе реально, правдиво,— и, въ то же время, оно полно божественной красоты. Десятки эпитетовъ, которыми Пушкинъ надлилъ Мазепу, желая представить его титаномъ зла, блднютъ передъ слдующими немногими строками:
‘…Его глаза
Сіяютъ. Ликъ его ужасенъ.
Движенья быстры.
Онъ прекрасенъ.
Онъ весь — какъ Божія гроза…
‘…И онъ промчался яредъ полкми
Могущъ и радостенъ, какъ бой!
Онъ поле пожиралъ очами…
Въ этихъ словахъ Пушкину удалось представить Потра ‘полубогомъ’, создать ему апоеозъ, не прибгая къ искусственвымъ романтическимъ эффектамъ.
Другой моментъ въ настроеніяхъ Петра — ликованіе его по поводу побды:
‘Пируетъ Петръ.
И гордъ, и ясенъ,
И славы полонъ взоръ его,
И царскій пиръ его прекрасенъ.
Это — торжество великаго человка, празднующаго не свою личную удачу, a новую эру въ историческихъ судьбахъ своего народа. Оттого такимъ величіемъ и спокойствіемъ полна его радость. Здсь нтъ мста мелкому тщеславію, эгоизму, злорадству. Оттого въ своемъ шатр онъ угощаетъ не только своихъ вождей, но и чужихъ—
‘И славныхъ плнниковъ ласкаетъ
И за учителей своихъ
Заздравный кубокъ поднимаетъ.

Петръ, Карлъ и Мазепа.

Передъ этимъ величіемъ государя, постигшаго духъ своего народа и прозрвшаго его великія задачи, жалкими кажутся эгоистическое тщеславіе и честолюбіе Карла и Мазепы… И судьба покарала ихъ за то, что они служили, прежде всего, себ, своимъ желаніямъ… Изъ царскаго шатра, въ которомъ царитъ чисто-олиипійское величіе и радость, поэтъ ведетъ насъ въ ‘глушь степей нагихъ’: тамъ —
‘Король и гетманъ мчатся оба.
Бгутъ. Судьба связала ихъ.
Они бгутъ, ‘поникнувъ головою’, бгутъ навстрчу смерти и невдомымъ могиламъ въ чужомъ краю…

Смыслъ поэмы.

Весь смыслъ поэмы раскрывается въ эпилог:
‘Прошло сто лтъ — и что жъ осталось
Отъ сильныхъ, гордыхъ сихъ мужей,
Столь полныхъ волею страстей?
Ихъ поколнье миновалось —
И съ нихъ исчезъ кровавый слдъ
Насилій, бдствій и побдъ.
Остатки разоренной сни,
Три углубленныя въ земл
И мхомъ поросшія ступени
Гласятъ о шведскомъ корол.
Такова судьба великихъ людей, которые въ исторіи преслдуютъ свои маленькія, личныя цли. Между тмъ—
‘Въ гражданств сверной державы,
Въ ея воинственной судьб,
Лишь ты воздвигъ, герой Полтавы,
Огромный памятникъ себ! —
это награда отъ благодарнаго потомства великому слуг своего народа.

Развнчиваніе личности въ поэм.

Такимъ образомъ, ‘Полтава’, какъ ‘Цыгане’, какъ ‘Евгеній Онгинъ’, какъ, отчасти, ‘Борисъ Годуновъ’ — есть развнчиваніе ‘лвчности’. Мы видли и въ жизни самого Пушкина это освобожденіе отъ эгоизма.

Художественныя красоты поэмы.

Поэма ‘Полтава’, имющая большіе недочеты въ ‘построеніи’, отличается обиліемъ отдльныхъ сценъ и картинъ, написанныхъ геніально. Таковы, напримръ, сцены: разговоръ Мазепы съ Маріей, Орлика и Кочубея, появленіе сумасшедшей Маріи, описаніе украинской ночи и полтавской битвы.

Происхожденіе поэмы.

Какъ указано было, поэма отразила на себ — 1) давно зрвшій y Пушкина интересъ къ личности Петра — и 2) вліяніе ‘думъ’ Рылева: въ нихъ Рылевъ раньше Пушкина началъ ходить вокругъ того художественнаго замысла, который воплощенъ ‘въ Полтав’: въ ‘думахъ’ его выведены почти вс лица, которыя повторяются потомъ въ Полтав, кром того, нкоторыя отдльныя картины, даже стихи Рылева повторены въ ‘Полтав’ (черты характера Мазепы, картина привала утомленныхъ бглецовъ Карла и Мазепы, пророческія виднія Мазепы, анаематствованіе въ церкви, казнь Кочубея, появленіе Маріи, y Пушкина развившіяся въ цлыя картины, прощанье съ родной землей) — все это, заимствованное Пушкинымъ, имъ перерабатывается и достигаетъ высокой степени совершенства,— 3) многіе факты изъ жизни Мазепы взяты Пушкинымъ изъ его ‘жизнеописанія’, приложеннаго къ ‘дум’ Рылева — ‘Войнаровскій’, и принадлежащаго перу Корниловича.

‘Галубъ’.

Неоконченная поэма ‘Галубъ’ интересна тмъ замысломъ, который положенъ въ ея основаніе.
Въ семью дикаго Галуба возвращается сынъ его Тазитъ, отданный отцомъ на воспитаніе отшельнику, повидимому, тайному христіанину. Тазитъ, просвтленный свтомъ христіанства, тяготится суровой жизнью родного аула: онъ оторванъ отъ интересовъ своей дикой родни, онъ не понимаетъ идеаловъ отца,— не ршается онъ ограбить беззащитнаго купца-армянина, рабу отца онъ даетъ возможность убжать изъ неволи, изъ сожалнія не ршается мстить убійц брата, приводя въ свое оправданіе, что:
‘Убійца былъ
Одинъ, израневъ, безоруженъ!
Отецъ прогоняетъ взъ дома Тазита, проклинаетъ его, считая сына недостойнымъ носить имя чеченца.
Изъ сохранившагося въ бумагахъ Пушкина плана поэмы видно, что Тазитъ долженъ былъ отказаться не только отъ родного дома, но и отъ любимой двушки, онъ сближается съ монахомъ, длается миссіонеромъ.
Отрывокъ этой поэмы отличается необыкновенными красотами: описаніе похоронъ горца поразительно своей простой красотой, суровый образъ старика-Галуба отличается цльностью и полнотой.

Идея поэмы.

Идея поэмы — великое культурное значеніе христіанства, свидтельствуетъ о томъ интерес, съ которымъ Пушкинъ относился къ исторіи христіанской религіи. О великомъ цивилизующемъ ея значеніи въ начал ХІХ-го столтія говорилось немало и на запад (Шатобріанъ ‘Le gnie de christianisme’, Ламеннэ, Шеллингъ), и y насъ (напр., Чаадаевъ) {См. выше стр. 61.}.

‘Мдный всадникъ’.

Въ поэм ‘Мдный Всадникъ’, какъ въ ‘Полтав’, опять ставится вопросъ о томъ, что выше — счастье личное, или благо государственное. Опять въ лиц Петра представленъ великій дятель, служившій только благу родины. Для его вщаго взора, провидящаго будущее, ясна была необходимость ‘въ Европу прорубить окно’ и, ‘ставъ ногою твердою y моря’, создать Петербургъ, колыбель новой исторической жизни. Великое дло Петра потребовало много жертвъ y совремевниковъ. Большинство этихъ жертвъ было неизбжно и необходимо, такъ какъ безъ нихъ никогда не можетъ обойтись ни одно великое событіе. Но и тогда, когда событіе еще только совершалось, и тогда, когда уже развертывались вс великіе положительные результаты его — могли обнаруживаться, рядомъ съ нимъ, такія отрицательныя частности этого событія, отъ которыхъ попутно страдали отдльныя личности. Эти страданія могли быть и безполезны для общаго блага! Но передъ необъятнымъ благомъ всего народа, въ глазахъ историка, мало цны имютъ эти случайныя несчастья, даже гибель отдльныхъ личностей. Это жестоко, но это неизбжно. Весь трагизмъ этой суровой безсмысленной необходимости прочувствованъ Пушкинымъ и выраженъ имъ въ его поэм: ‘Мдный всадникъ’.

Евгеній — жертва исторической необходимости.

Мазепа въ ‘Полтав’ является эгоистомъ, приносящимъ все въ жертву своимъ суетнымъ желаніямъ,— онъ и погибаетъ вслдствіе этого. Герой поэмы ‘Мдный Всадникъ’, мечтающій только о личномъ благополучіи, не насилуетъ ничьей жизни, не вторгается въ исторію, — онъ только дрожитъ надъ своимъ маленькимъ счастьемъ. Но судьб было угодно погубить это счастье,— и онъ погибъ, какъ случайная жертва великаго дла Петра,— погибъ отъ наводненія, которымъ особенно подверженъ Петербургъ вслдствіе своего неудачнаго географическаго положенія. Передъ нами одна изъ ‘безсмысленностей’ исторіи, одна изъ тхъ ненужныхъ, безполезныхъ капель крови, которыхъ много разбрызгано по пути ея медленнаго величаваго шествія. Неумолимая и желзная, она идетъ впередъ, незная состраданія, не считая своихъ жертвъ. И каждая такая жертва, особенно ненужная и безполезная, внушаетъ къ себ только безмрную жалость. Пушкинъ прочувствовалъ это и написалъ глубоко-трогательную исторію одной такой жертвы: наводненіе разбиваетъ мечты Евгенія,— его возлюбленная погибаетъ, и онъ сходитъ съ ума.
Но Пушкинъ не ограничился этимъ: онъ къ этой грустной исторіи прибавилъ еще одну черту: жертва не сразу подчиняется судьб,— она ропщетъ: во имя своихъ личныхъ, эгоистическхъ чувствъ, Евгеній дерзаетъ святотатственно порицать того Петра, который былъ, въ его глазахъ, главнымъ виновникомъ его несчастья. И этотъ жалкій вызовъ сумасшедшаго Евгенія, брошенный гиганту на бронзовомъ кон, лишаетъ несчастнаго значительной доли нашего сочувствія: безропотное страданіе внушаетъ къ себ неизмримо больше сочувствія. И жалкій муравей, возставшій противъ исполина, жестоко наказанъ,— всадникъ, съ разгнваннымъ ликомъ, на бронзовомъ кон, преслдуетъ его по пятамъ…

Евгеній — представитель захудалаго дворянства.

Любопытно что Пушкинъ усложнилъ образъ Евгенія еще нсколькими чертами: передъ нами не только человкъ, потерявшій ‘по вин Петра’ свое личное счастье,— онъ, кром того, принципіальный врагъ Петра за то, что тотъ унизилъ своими реформами русское дворянство. Евгеній, по происхожденію, принадлежалъ къ захудалой дворянской фамиліи, считавшей въ прошломъ въ своихъ рядахъ немало славныхъ именъ. Петръ своею ‘табелью о рангахъ’ далъ дорогу ‘новымъ людямъ’, и привилегіи происхождевія потеряли свою цну. Въ любопытномъ отрывк: ‘Родословная моего героя’, относящемся къ поэм, Пушкинъ прямо выражаетъ сожалніе по поводу постепеннаго паденія русской родовой, но обднвшей аристократіи. Самъ Пушкинъ принадлежалъ къ ней, самъ гордился своей генеалогіей, и тяготился униженнымъ состояніемъ своего рода. Отсюда, изъ этихъ настроеній, вышли нкоторыя произведенія его, въ которыхъ онъ высмиваетъ ‘высшій свтъ’, въ значительной своей части состоящій изъ ‘новыхъ людей’, выдвивувшихся только въ XVIII-омъ вк.

Евгеній — славянофилъ.

Но, кром такихъ ‘сословныхъ’ причинъ вражды Евгенія къ Петру, Пушкинъ представилъ его и еще націоналистомъ-славянофиломъ, который въ великомъ преобразовател усмотрлъ ‘насильника’ надъ русской національностью. Собственно, въ дошедшемъ до васъ неоконченномъ текст поэмы нтъ указанія на это ‘славянофильство’ Евгенія, но кн. Вяземскій, въ чтеніи самого Пушкина, слышалъ монологъ Евгенія (въ 30 стиховъ), въ которомъ осуждался Петръ за его крайнее западничество и энергически звучала ненависть къ европейской цивилизаціи.
Во всякомъ случа, въ художественномъ отношеніи, поэма проиграла бы, если бы Пушкинъ подчеркнулъ сословную вражду Евгенія къ Петру и включилъ бы еще его славянофильство: ослабился бы трагизмъ судьбы Евгенія и померкла бы основная идея поэмы.

Петръ въ поэм.

Петръ Великій, какъ въ ‘Полтав’, представлевъ ‘полубогомъ’: его самого въ поэм нтъ, но онъ присутствуетъ, какъ воспоминаніе, какъ ясный историческій образъ, связанный съ Невой и Петербургомъ.
‘На берегу пустынныхъ волнъ
Стоялъ онъ, думъ великихъ полнъ,
И вдаль глядлъ…
Черезъ сто лтъ онъ присутствуетъ здсь-же въ вид мднаго исполина:
‘Ужасенъ онъ въ окрестной мгл!
Какая дума на чел!
Какая сила въ немъ сокрыта!
А въ семъ кон какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И гд опустишь ты копыта?..
О, мощный властелинъ судьбы!
Не такъ ли ты надъ самой бездной,
На высот, уздой желзной
Россію вздернулъ на дыбы.
И затмъ, этотъ же бронзовый гигантъ, въ вид ужаснаго призрака, чтобы покарать дерзкаго пигмея-Евгенія за его эгоизмъ и мелкую злобу, несется за нимъ ночью по улицамъ столицы.
‘И озаренъ луною блдной,
Простерши руку въ вышин,
За нимъ несется Всадникъ Мдный
На звонко-скачущемъ кон…

Происхожденіе поэмы.

Поэма богата прекрасными картинами — къ такимъ надо отнести, напримръ, картину Невы до основанія Петербурга и Неву при Пушкин, описаніе наводненія… Написана поэма подъ впечатлніемъ тхъ разсказовъ, которые услышалъ Пушкинъ отъ очевидцевъ наводненія, и вычиталъ въ тогдашнихъ журналахъ и газетахъ. Картина Невы до основанія Петербурга заимствована изъ сочиненія Батюшкова, ‘Прогулка въ академію художествъ’. Образъ оживленной статуи Петра, говорятъ, взятъ Пушкинымъ изъ ходячаго тогда разсказа о сн кн. Голицына: въ 1812-омъ году ему привидлось, будто статуя Петра скакала по улицамъ Петербурга и имла бесду съ императоромъ Александромъ.

Сравненіе этихъ поэмъ съ прежними.

Вс эти три разобранныя поэмы неизмримо богаче, въ идейномъ отношеніи раннихъ юношескихъ поэмъ,— тамъ интересъ автора сосредоточенъ на характер героевъ, на описаніяхъ своеобразной природы юга,— здсь все вниманіе устремлено на выясненіи глубокихъ историческихъ идей: поэта интересуетъ великая культурная цивилизующая роль христіанства (‘Галубъ’), его захватываетъ вопросъ о моральныхъ обязанностяхъ личности въ исторіи (‘Полтава’), объ ирраціональномъ элемент въ исторіи, выражающемся въ безполезности случайныхъ жертвъ. (‘Мдный Всадникъ’).

Историческія повсти.

Историческія повсти Пушкина: ‘Арапъ Петра Великаго’ и ‘Капитанская дочка’ — об вышли изъ историческихъ интересовъ Пушкина къ Петру и Пугачеву. Какъ извстно, онъ занимался въ архивахъ сначала исторіей Петра, потомъ перешелъ къ Пугачеву. Результатомъ его увлеченія исторической работои была ‘Исторія Пугачевскаго бунта’, дв названныя повсти и, отчасти, такія произведенія, какъ ‘Полтава’, ‘Мдный Всадникъ’, ‘Пиръ Петра Великаго’.

Вліяніе Вальтеръ-Скотта.

Историческія повсти Пушкина отразили на себ вліяніе, популярныхъ тогда y насъ, романовъ Вальтеръ Скотта. Но это вліяніе сводилось только къ тому, что, слдуя за англійскимъ писателемъ, Пушкинъ испробовалъ свои силы надъ новымъ для него литературнымъ жанромъ —‘историческимъ романомъ’. Въ манер письма онъ остался самостоятельнымъ и въ своихъ двухъ опытахъ явилъ образцы реалистическаго историческаго романа, что было диковинкой и для Запада, гд этотъ жанръ оставался еще романтическимъ (погоня за яркими картинами, за интересными героями, приподнятость стиля) — y насъ такимъ романистомъ-романтикомъ былъ старшій современникъ Пушкина — Бестужевъ-Марлинскій.

Е.А Котляревскій объ историческихъ повстяхъ Пушкина. Историческая повсть на запад.

Н. А. Котляревскій говоритъ о повстяхъ Пушкина слдующее: ‘Оба памятника стоятъ совершенно одиноко въ нашей литератур тхъ годовъ. Мы не найдемъ имъ предшественниковъ ни y насъ въ Россіи, ни даже на Запад. Все, что до Пушкина писано въ этомъ род на русскомъ язык, ничтожно и не возвышается надъ уровнемъ литературной посредственности: все, что писано на Запад — при всхъ красотахъ выполненія — не достигаетъ той художественной простоты, той ясности въ замысл и той жизненной правдивости въ рчахъ и поступкахъ дйствующихъ лицъ, которая такъ поражаетъ васъ въ историческихь романахъ Пушкина… Не сравнимъ мы съ ними ни сентиментальныхъ нмецкихъ романовъ Лафонтена, или Мейснера, въ которыхъ много чувствительности и мало правды, ни французскихъ романовъ типа Гюго, Виньи, или Дюма — геніально-колоритныхъ и патетическихъ, но всегда сбивающихся на сказку, ни, наковец, романовъ англійскихъ — даже такихъ, какъ романы Вальтеръ Скотта, или Бульвера, въ которыхъ воображенія неизмримо больше, чмъ въ Пушкинскихъ разсказахъ, но въ которыхъ, опять-таки, нтъ и психологической правды въ душевныхъ движеніяхъ, настолько сильной, чтобъ обратить историческую личность въ нашего собесдника и насъ — въ его современниковъ. A именно всми этими качествами и блещутъ историческія повсти Пушкина… Прошедшее становится для насъ дйствительностью, и, почти безъ усилія фантазіи, мы начинаемъ себя чувствовать людьми иного вка, потому что видимъ предъ собой живыхъ людей и живую обстановку, въ которыхъ соблюдены вс условія реальной дйствительности. Пушкинъ обладалъ этимъ даромъ заставлять читателя жить прошлою жизнью, и только одинъ изъ всхъ нашихъ писателеи имлъ эту власть надъ временемъ, пока ‘Война и Миръ’ не указала намъ въ лиц графа Л. Толстого его законнаго наслдника’.

Историческая повсть въ Россіи до Пушкина.

Итакъ, русская историческая повсть до Пушкина была сентиментальная, или романтическая. Къ этимъ двумъ основнымъ настроеніямъ въ начал XIX в. стали примшивать элементъ мнимо-народный. Онъ проявляется во всхъ этихъ произведеніяхъ, всегда въ одинаковыхъ видахъ: ‘прославленіе православія и самодержавія, перечень разныхъ добродтелей, свойственныхъ русскимъ, исчисленіе и, вмст съ тмъ, извиненіе кое-какихъ пороковъ, археологическая реставрація обстановки, костюма и, по мр силъ, самой рчи, иногда экскурсіи въ область миологіи и народныхъ преданій — вотъ, самые распространенные мотивы и пріемы, при помощи которыхъ авторъ стремился придать своему разсказу историческій и народный характеръ’. Романы Загоскина, Лажечникова, Марлинскаго, Мосальскаго, Вельтмана, Зотова, Кукольника,— вотъ, представители такого вида творчства. Одиноко среди нихъ стоять повсти Пушкина, какъ ‘Борисъ Годуновъ’ — среди тогдашнихъ русскихъ трагедій, крикливыхъ, въ патріотическомъ дух…

‘Арапъ Петра Великаго’.

Въ повсти ‘Арапъ Петра Великаго’ Пушкинъ обрисовалъ просто и правдиво русское общество петровскаго времени.

Русское общество въ повсти. Петръ Великій. Арапъ-Ибрагимъ.

На фон широко-нарисованной картины тогдашнихъ нравовъ и обычаевъ высшаго свта, онъ нарисовалъ типы людей стариннаго склада, враждебно настроенныхъ къ нововведеніямъ Петра (бояринъ Ржевскій) — и типы людей, въ той или другой мр, усвоившихъ новые взгляды (Ибрагимъ, Корсаковъ). Не безъ юмора, но безъ всякой карикатурности, нарисовалъ Пушкинъ въ своей повсти рядъ характерныхъ сценокъ изъ тогдашней жизни (семейный бытъ русской знати, придворная ассамблея и т. д.). Центральное мсто въ повсти занимаетъ Петръ Великій, представленный въ обстановк частной, интимной жизни. Пушкинъ представилъ его благожелательнымъ по отношенію къ своему крестнику арапу-Ибрагиму, изобразилъ благодушнымъ хозяиномъ на придворномъ балу, сердечнымъ, простымъ и грубоватымъ въ обращеніи. Такимъ образомъ, идеализаціи въ обрисовк его Пушкинъ себ не позволилъ,— нарисовалъ его просто и правдиво. Гораздо блдне вышелъ y Пушкина арапъ-Ибрагимъ, который, судя по заглавію повсти, долженъ былъ занимать здсь первое мсто. Онъ представленъ сначала въ кругу парижской аристократіи, любовникомъ свтской дамы, затмъ онъ возвращается въ Россію и, по желанію Петра, длается женихомъ Ржевской. Повсть осталась неоконченной, и потому характеръ главнаго героя остался непрояснившимся: намчевы лишь вскользь простота и благородство его души, способность къ сильной страсти, но, въ то же время, ничмъ не доказана сила его воли,— слишкомъ легко подчиняется онъ Петру. Повидимому, въ Ибрагим Пушкинъ хотлъ представить человка, преданнаго Петру ‘безъ лести’, рядового сотрудвика и исполнителя его воли, который, ‘не мудрствуя лукаво’, повинуясь долгу и личной привязанности, идетъ вслдъ за нимъ. За эту простоту, трудолюбіе и исполнительность Петръ, повидимому, и любилъ своего арапа.

‘Капитанская дочка’.

Если разобранная повсть вышла изъ интересовъ Пушкина къ Петру и къ его эпох, то ‘Капитанская Дочка’ есть результатъ его увлеченія ‘пугачевщиной’. Созданію повсти предшествовали архивныя занятія поэта, выпускъ въ свтъ капитальнаго историческаго изслдованія ‘Исторія пугачевскаго бунта’ и поздка въ Оренбургскій край — въ т мста, гд развернулась одна изъ самыхъ кровавыхъ страницъ русской исторіи.

Русская жизнь и люди въ повсти.

Исходя изъ центральнаго пункта своей работы — ‘пугачевщины’, Пушкинъ въ своей повсти до такой степени расширилъ предлы своей картины, что бунтъ Пугачева явился только эпизодомъ на фон свободно и широко-нарисованной русской жизни ХIII-го вка — той провинціальной, которая мирно текла въ тогдашнихъ ‘дворянскихъ гнздахъ’, и на окрайнахъ русской земли, въ захолустныхъ ‘фортеціяхъ’ Оренбургскаго края. Мимоходомъ рисуетъ поэтъ уголокъ придворной жизни и военной среды. Онъ выводитъ много лицъ, самыхъ разнообразныхъ, но всегда характерныхъ и исторически-врныхъ: передъ нами, кром главныхъ героевъ, выведены и русскіе помщики-дворяне, и гарнизонные офицеры, и бунтующіе крестьяне, и мятежные казаки, и Пугачевъ, и императрица Екатерина, и незабвенный Савельичъ, мелькаютъ и мастерски-очерченные типы француза Бопре, оренбургскаго коменданта Рейндорна, армейскаго кавалериста Зурина и многихъ другихъ. Вся эта масса лицъ и событій, крупныхъ и мелкихъ, трагическихъ и комическихъ, включена въ рамки ‘семейной хроники’. Петръ Андреевичъ Гриневъ, герой романа, словно въ назиданіе своимъ дтямъ, просто и безхитростно повствуетъ имъ исторію своей жизни, воспитанія, службы, женитьбы… Тонъ этого повствованія выдержанъ Пушкинымъ отъ начала до конца,— онъ умло скрываетъ себя за своимъ героемъ, и, благодаря этому, въ результат, создаетъ произведеніе, объективное въ высшей степени.

Первая глава — ‘дворянское гнздо’ XVIII в.

Въ первой глав романа представлена жизнь въ ‘дворянскомъ гнзд’ конца XVIII-го вка, характеризуется та обстановка, та среда, которая тогда воспитывала рядовыхъ служилыхъ дворянъ, на своихъ плечахъ вынесшихъ всю русскую исторію ХІII-го столтія. Вся эта глава разсказана съ легкою примсью юмора,— Гриневъ вспоминаетъ свое дтство, нсколько подсмиваясь надъ собой и надъ своимъ воспитаніемъ, но, въ то же время, эта первая глава проникнута сочувствіемъ и любовью къ изображаемому въ ней быту.

Вторая глава — Оренбургскій край.

Вторая глава изображаетъ первыя впечатлнія того края, съ которымъ судьба связала молодого Гринева. Картина бурана въ степи, встрча съ таинственнымъ вожатымъ и пророческій сонъ Гринева являются прелюдіей съ тмъ впечатлніямъ, которыя здсь его ожидали. ‘Сонъ Гринева имлъ значеніе эпизода, прекрасно дополняющаго картину бурана и сцену перваго появленія Пугачева, который сливался въ представленіи молодого Гринева, вмст съ вьюгой и ея мглой, въ одно своеобразное и стихійно-грозное цлое’ (Черняевъ). Сцена въ корчм, споръ Савельича изъ-за тулупа и денегъ, встрча героя съ недалекимъ оренбургскимъ губернаторомъ Рейнсдорпомъ — сцены, проникнутыя истиннымъ комизмомъ.

Третья глава — Блогорская крпость.

Обликъ Пугачева, хотя и мелькомъ начерченный въ этой глав, врзывается въ память читателя.
Третья глава знакомитъ насъ съ жизнью Блогорской крпости, съ семьей коменданта крпости — съ его женой и дочерью. Жизнь здсь отличается комичною патріархальностью. Всми несложныни длами крпости правитъ жена коменданта,— она налагаетъ дисциплинарныя наказанія. Самъ капитанъ Мироновъ, предоставивъ административныя и хозяйственныя хлопоты энергичной супруг, занимается спеціально-военнымъ дломъ — обученіемъ строю старыхъ инвалидовъ, составляющихъ весь гарнизонъ ‘фортеціи’.

Четвертая—шестая главы — любовь Гринева.

Четвертая и шестая главы представляютъ собою узелъ романа: молодой Гриневъ сближается съ Машей Мироновой, ихъ взаимная любовь вызываетъ ревность и зависть Швабрина. Между нимъ, и Гриневымъ, на этой почв, разыгрывается ссора, кончающаяся дуэлью. Поправившись отъ ранъ, молодой Гриневъ сватается къ Маш, получаетъ согласіе, но отецъ его, согласія на его бракъ не даетъ. Въ этой глав вполн опредляются вс главные герои повсти, раскрывается горячій и благородный нравъ Гринева, обрисовывается простая, возвышенная и любящая натура Маріи Ивановны, тмъ отвратительне, представляется эгоизмъ Швабрина. Здсь же, въ этой глав, дорисовываются другія второстепенныя лица романа: жена Миронова, Савельичъ, Иванъ Игнатьевичъ.

Шестая—тринадцатая главы — Пугачевщина.

Слдующія, съ шестой по тринадцатую, главы посвящены ‘пугачевщин’, и во всхъ этихъ главахъ фигурируетъ Пугачевъ: онъ представленъ въ роли ‘императора’, обрекающаго на казнь ‘государевыхъ ослушниковъ’, и въ пьяномъ обществ ‘енараловъ’-сообщниковъ, и въ качеств защитника несчастной Маши, и въ роли великодушнаго, признательнаго покровителя Гринева… Въ этихъ главахъ развертывается все содержаніе повсти, здсь сосредоточены вс главныя событія жизни Гринева и Маши Мироновой.

Четырнадцатая глава — развязка романа.

Послдняя четырвадцатая глава содержитъ въ себ развязку романа: судъ надъ Гриневымъ, жизнь Маши въ имніи Гриневыхъ, поздка ея въ Петербургъ, перенесеніе дйствіе изъ захолустной деревенской жизни въ обстановку дворцоваго величія съ императрицей Екатериной въ центр, является величественнымъ аккордомъ, заключающимъ исторію героическихъ страданій героевъ романа.
Скромные, малозамтные герои повсти получаютъ отъ судьбы все заслуженное ими счастье, и высокимъ духомъ примиренія съ жизнью ветъ отъ ихъ простой, правдивой исторіи.

Старикъ Гриневъ.

Старикъ Гриневъ обрисованъ удивительно мастерски: ‘Это — яркій представитель лучшей части нашего помстнаго дворянства, организованнаго и воспитаннаго Петромъ Великимъ въ суровой школ военныхъ походовъ и иныхъ ‘несносныхъ трудовъ и жертвъ, которыми строилась и крпла имперія’. (Черняевъ). Онъ — слуга отечеству и государю,— эту службу онъ понимаетъ, какъ свой дворянскій долгъ, и въ такомъ дух воспитываетъ онъ сына. Человкъ самостоятельный, даже упрямый, честный и негибкій въ жизни, онъ не ужился на военной служб, вышелъ рано въ отставку и повелъ замкнутую жизнь въ своей деревушк. Дйствіе романа застаетъ его уже пожилымъ человкомъ, лтъ за шестьдесятъ, но сохранившимъ всю бодрость духа, всю ясность ума. Человкъ, нсколько суровый, даже деспотическій, онъ, въ то же время, былъ справедливымъ и сдержаннымъ. Къ жен, сыну и къ крпостнымъ относится онъ съ той патріархальной и ‘разумной’ строгостью, которую рекомендовалъ русскимъ людямъ ‘Домострой’,— но его и любили, и уважали. Пушкинъ подчеркиваетъ наличность въ его душ значительной доли ‘аристократизма’: къ крестьянамъ относится онъ, какъ ‘баринъ’,— родословною своей гордится. Эта гордость дворянина, традиціей котораго, изъ вка въ вкъ, была ‘служба’ родной земл, воспитала въ немъ сознаніе долга передъ родиной и государемъ. Отправляя сына на службу, даетъ онъ ему характерный совтъ: ‘служи врно, кому присягаешь, на службу не напрашивайся, отъ службы не отказывайся, не гоняйся за лаской начальника, береги платье съ нова, a честь съ молоду!’ {Старикъ Гриневъ напоминаетъ нсколько кн. Волконскаго (старика), одного изъ героевъ ‘Войны и Мира’.}. Вотъ почему слухъ объ измн сына поражаетъ его больне, чмъ поразила бы всть объ его смерти. ‘Честь — главный двигатель всхъ чувствъ и поступковъ Гринева. Руководствуясь всегда и во всемъ честью, онъ умлъ цнить ее и въ другихъ. Исповдуя культъ чести, какъ врности служебному и сословномy долгу, старый Гриневъ невольно и безсознательно привилъ этотъ культъ своему сыну и тмъ самымъ спасъ его отъ паденія и ошибокъ въ Блогорской крпости и при столкновеніи съ Пугачевымъ. Старикъ, несмотря на свою суровость, отличался и своеобразной добротой. Это видно изъ отношеній его къ Маш, которую онъ, несмотря на предубжденіе, пріютилъ y себя.

Молодой Гриневъ.

Молодой Гриневъ — ‘плоть отъ плоти и кость отъ кости своего отца’. (Черняевъ). Онъ представляетъ собой типъ, во многихъ отношеніяхъ напоминающій своего отца: только суровость старика смняется y него мягкостью сердца, даже чувствительностью… На нашихъ глазахъ, въ два года выростаетъ онъ изъ ребенка, пускающаго змя и подающаго пнки съ варенья — въ самостоятельнаго человка, съ достоинствомъ выходящаго изъ затрудненій очень опасныхъ. ‘Гриневъ былъ однимъ изъ благороднйшихъ представителей дворянства второй половины XVIII вка. Какъ и вс люди его поколнія, онъ началъ жить очень рано и достигъ умственной и нравственной зрлости въ такіе годы, когда люди нашего времени смотрятъ на себя, какъ на школьниковъ’ (Черняевъ).

Ключевскій о Геро повсти.

Любопытна характеристика Гринева, сдланная проф. Ключевскимъ: ‘Среди образовъ XVIII в. не могъ Пушкинъ не отмтить ‘недоросля’, и отмтилъ его безпристрастне и правдиве Фонвизина. У послдняго Митрофанъ сбивается на каррикатуру, обращается въ комическій анекдотъ. Въ исторической дйствительности недоросль — не каррикатура и не акекдотъ, a самое простое и вседневное явленіе, къ тому же нелишенное довольно почтенныхъ качествъ. Это — самый обыкновенный, нормальный русскій дворянинъ средней руки. Высшее дворянство находило себ пріютъ въ гвардіи, y которой была своя политическая исторія въ XVIII в., впрочемъ, боле шумная, чмъ плодотворная. Скромне была судьба нашихъ Митрофановъ. Они всегда учились понемногу,— сквозь слезы при Петр I,— со скукой при Екатерин II, не длали правительствъ, но ршительно сдлали нашу военную исторію ХIII в. Это — армейскіе офицеры, которые протоптали славный путь отъ Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они, съ русскими солдатами, вынесли на своихъ плечахъ дорогіе лавры Миниховъ, Румянцевыхъ и Суворовыхъ. Пушкинъ отмтилъ два вида недоросля, или, точне, два момента его исторіи: одинъ является въ Петр Андреевич Гринев, невольномъ пріятел Пугачева, другой — въ наивномъ беллетрист и лтописц села Горохина — Иван Петрович Блкин’.
Отъ отца унаслдовалъ Грвневъ взглядъ на смыслъ своей жизни, на свои обязанности,— отъ матери — мягкость ея сердца. Жизнь помогла развиться этимъ добрымъ задаткамъ, полученнымъ еще изъ вліяній родной семьи. Благодаря стараньямъ отца, онъ пріобрлъ дома кое-какія свднія, и скудный запасъ ихъ онъ пополнялъ охотно,— это была одна изъ причинъ его скораго сближенія съ Швабринымъ, который покорилъ его своею образованностью и начитанностью.
Рано обнаруживаетъ онъ умніе жить своимъ умомъ, онъ длалъ промахи, но не совершилъ ничего постыднаго. Обыгранный не совсмъ чисто Зуринымъ, онъ съ негодованіемъ отвергаетъ предложеніе Савельича ‘не платить проигрыша’,— и это негодованіе обнаруживаетъ въ юнош, только что вырвавшемся изъ-подъ родительской опеки, тонкость чувства чести. Онъ доврчивъ и наивенъ, но мужества y него — не заниматьстать,— исторія со Швабринымъ это доказала. Чистота его юношескаго сердца, его отзывчивость на все хорошее, простота и благородство души, завоевали ему любовь Маши Мироновой, золотое сердце которой было скрыто ея скромностью, смиреніемъ, ея провинціальною застнчивостью, даже дикостью. Его юное благородство, храбрость и искренность покоряютъ ему даже жесткое сердце Пугачева,— Гриневъ становится въ человческія отношенія къ нему, и, только благодаря этому, притаившіеся въ душ Пугачева добрые инстинкты открываются.
Поэтъ сумлъ своего ‘простого’ героя и нарисовать ‘просто’ — онъ не идеализировалъ его, не придавалъ ему красивыхъ позъ и не вложилъ ему въ уста патетическихъ рчей. Гриневъ ничего ‘романтическаго’ въ себ не иметъ,— это образъ, написаный кистью художника-реалиста. Эпиграфомъ ко всей повсти Пушкинъ выбралъ изреченіе: ‘береги честь смолоду’, желая этимъ подчеркнуть ту основную черту въ характер Гринева, которую онъ вынесъ изъ воспитанія, полученнаго доиа.

Старики Мироновы.

Во глав, посвященной характеристик Мироновыхъ, Пушкинъ эпиграфомъ беретъ фразу изъ ‘Недоросля’: ‘старинные люди, мой батюшка’,— опредляя этимъ, что Мироновы живутъ въ кругу старозавтныхъ традицій, что даже Гриневы стоятъ гораздо ближе ихъ къ новшествамъ культурной жизни. Гриневы — представители захудалаго, но родовитаго дворянства, Мироновы — бдные, служилые люди, попавшіе въ дворяне, благодаря петровской табели о рангахъ.

Мироновъ.

Старикъ Мироновъ сорокъ лтъ тянетъ солдатскую лямку, онъ участвовалъ во многихъ походахъ — и противъ пруссаковъ (семилтняя война), и противъ турокъ. Онъ плохо знаетъ военные артикулы и, несмотря на всю любовь свою къ военному длу, не можетъ своихъ инвалидовъ научить различать правую ногу отъ лвой, онъ не знаетъ и законовъ военныхъ,— всмъ въ ‘крпости’ распоряжается его властолюбивая супруга, которая даже въ засданіи ‘военнаго совта’ принимаетъ горячее участіе. Но изъ своей многотрудной жизни онъ вынесъ спокойное мужество, врность солдатскому долгу и равнодушіе къ смерти. Въ послднія минуты своей жизни онъ явилъ примръ истиннаго героизма и выказалъ всю красоту своей безхитростной и кроткой, а, вмст съ тмъ, и мужественной, благородной души’. (Черняевъ). Ршившись на борьбу съ Пугачевымъ, онъ зналъ, что идетъ на смерть,— и участь семьи не останавливаетъ его: онъ просто прощается съ подругой жизни, просто благословляетъ дочь. ‘Въ его послднихъ словахъ къ дочери сказывается вся сила его вры и вся искренность его безхитростной, простой, чисторусской морали: ‘Ну, Маша, молись Богу, будь счастлива. Онъ тебя не оставитъ. Коли найдется добрый человкъ — дай вамъ Богъ, любовь да совтъ. Живите такъ, какъ жили мы съ Василисой Егоровной’. Къ солдатамъ своимъ онъ обращается съ рчью простой, чуждой аффектаціи: ‘что же вы, дтушки, стоите? умирать, такъ умирать — дло служнвое!’. Въ немъ много комизма, но въ тхъ случаяхъ, въ которыхъ обнаруживается его величавое, чуждое всякой театральности чисто-русское мужество, онъ вселяетъ къ себ глубокое уваженіе, и вы преклоняетесь передъ нимъ, какъ передъ истиннымъ героемъ, ни мало не уступающимъ тмъ героямъ древней Греціи и древняго Рима, которымъ мы привыкли удивляться со школьной скамьи. (Тамъ же). Иванъ Кузьмичъ — изъ разряда тхъ смирныхъ, незамтныхъ героевъ, которыми такъ интересовался Л. Толстой въ своихъ ‘Севастопольскихъ разсказахъ’ и въ ‘Войн и Мир’. {Тушинъ, Тимохинъ и др.}

Иванъ Игнатьевичъ.

Рядомъ съ Мироновымъ стоитъ близкій ему по духу Иванъ Игнатьевичъ. Въ этомъ кривомъ поручик-старик еще больше комизиа, чмъ въ его начальник,— онъ еще простодушне, еще безхитростне капитана Миронова, но y него такое-же мужественное сердце и довольно здраваго смысла. И Швабринъ, и даже Гриневъ не прочь посмяться надъ этимъ смшнымъ старикомъ, который безропотно исполняетъ вс приказанія капитанши — помогаетъ ей мотать нитки, по ея приказанію, нанизываетъ грибы для сушенія. Ho y него оказывается свои взгляды на жизнь и смерть… Онъ, напримръ, чуждъ предразсудковъ ‘культурнаго общества’ и на дуэль смотритъ съ чисто-народной точки зрнія. Когда Гриневъ его пригласилъ быть секундантомъ онъ сказалъ: ‘помилуйте, Петръ Андревчъ. Что это вы затяли! Вы съ Алексемъ Иванычемъ побранились! Велика бда! Брань на вороту не виснетъ! Онъ васъ побранилъ, a вы его выругайте, онъ васъ — въ рыло, a вы его въ ухо, въ другое, въ третье — и разойдитесь, a мы ужъ васъ помиримъ. A то, доброе-ли дло заколоть своего ближняго, смю спросвть? И добро бы ужъ закололи вы его: Богъ съ нимъ, съ Алексемъ Иванычемъ, я и самъ до него не охотникъ. Ну, a если онъ васъ просверлитъ? На что это будетъ похоже? Кто будетъ въ дуракахъ, смю спростть?’ Онъ осуждаетъ дуэль и съ точки зрнія христіанской, и съ точки зрнія здраваго смысла. Для него это только грхъ и нелпость,— ‘рыцарства’ въ поединк онъ не понимаетъ и даже, вопреки начальнымъ требованіямъ ‘приличія’, не считаетъ нужнымъ скрывать ввренную ему тайну. Умираетъ онъ такъ же просто, повторяя передъ Пугачевымъ слова своего единственнаго авторитета въ жизни — капитана Миронова. Въ эти слова онъ вноситъ только свое добродушіе, сказавъ самозванцу: ‘ты, дядюшка, воръ и самозванецъ!’

Вамилиса Егоровна.

Характервой парой къ Ивану Кузмичу была его жена Василиса Егоровна. Эта словоохотлвиая, прямодушная женщина отличалась властнымъ характеромъ, передъ ней пассовалъ ея, обстрлянный въ бояхъ, супругъ,— но, относясь къ нему немного свысока, она умла уважать въ немъ честнаго друга и честнаго воина. Она до такой степени сжилась съ нимъ, что жизнь y нихъ была общая. ‘Мы ужъ сорокъ лтъ на служб’,— говоритъ она о муж. Вс дла мужа поэтому считаетъ она въ одинаковой степени своими. Она обладаетъ мужественнымъ характеромъ и на военномъ совт является ршительной сторонницей сопротивленія Пугачеву. Она была настоящимъ другомъ своему мужу и въ могилу не хочетъ отпускать его одного. Поэтому она отказывается спасаться бгствомъ изъ крпости: ‘нечего мн подъ старость лтъ разставаться съ тобой да искать одинокой могилы на чужой сторон,— вмст жить, вмст и умирать!’ — говоритъ она. ‘Она была необразована и, по вншности, нсколько грубовата, но въ ея душ таился неисчерпаемый родникъ любви, соединенный съ отвагой и выносливостью человка, закаленнаго въ опасностяхъ и трудахъ боевой и походной жизни. Василиса Егоровна — такой же свтлый и привлекательный типъ стараго вка, какъ Иванъ Кузмичъ, Иванъ Игнатьевичъ, Савельичъ и старикъ Гриневъ съ женою (Черняевъ).

Марія Ивановна Миронова.

Марія Ивановна подстать Грнневу,— не сразу увидишь черты великой души и великаго сердца въ этой простой и незамтной двушк. И постигаютъ ее сразу или люди-сердцевдцы, какой представлена въ роман императрица Екатерина, или инстиктивно чуютъ величіе ея души людн безхитростные: Савельичъ называлъ ее ‘ангеломъ Божьимъ’. Образованія она не получила никакого,— бдность не позволила родителямъ ея дать ей ни свтскаго лоска, ни блестящаго воспитанія: ‘они окружили ее атмосферой честной бдности и несложныхъ, но возвышенныхъ и твердыхъ взглядовъ на жизнь и людей’… Подобно многимъ русскимъ двушкамъ древней Руси, она все воспитаніе получила въ религіи, да въ семь. ‘Церковь сдлала ее христіанкой въ истинномъ смысл этого слова, отчій домъ поддерживалъ и укрпилъ въ ней то настроеніе, которое она вынесла оттуда и прочно привилъ къ ней несложные, но добрые навыки и убжденія, на которыхъ держалась старинная Русь’. Впечатлительная и женственная, она отличается чуткостью сердца и тонкимъ, какимъ-то, смиреннымъ самолюбіемъ. Но, роняя тихія слезы самолюбія во время беззастнчиваго разговора матери объ ея бдности, падая въ обморокъ отъ шума битвы и при вид Пугачева она могла быть ршительна и смла въ своихъ поступкахъ: никакія мученія не заставляютъ ее подчиниться вол Швабрина: безъ колебанія идетъ она въ трудный путь,— ходатайствовать передъ императрицей за своего ни въ чемъ неповиннаго жениха. Замкнутая въ себ и скрытная, она жила внутренней жизнью и, мало говоря, не выдляясь изъ массы людей, сумла выработать въ себ знаніе людей и научилась въ нихъ разбираться (отношеніе ея къ Швабрину). Рисоваться она не умла, всякая аффектація ей чужда. Искренняя и простая, она не любитъ выставлять на показъ своихъ чувствъ. Даже прощалась она съ могилами родителей одна, чтобы дорогой ей человкъ не былъ свидтелемъ ея горя. Насколько сильны надъ ней древне-русскія воззрнія на жизнь, видно, хотя-бы, изъ того, что, узнавъ о нежеланіи родителей Гринева прислать ему благословеніе на свадьбу, она готова подчиниться вол Божьей и отказывается отъ мечты соединить свою сиротскую долю съ судьбой дорогого ей человка. ‘Нтъ, Петръ Андреичъ, говоритъ она, я не выйду за тебя безъ благословенія твоихъ родителей. Безъ ихъ благословенія не будетъ теб счастья. Покоримся вол Божьей. Коли найдешь себ суженую, коли полюбишь другую — Богъ съ тобою, Петръ Андреичъ, a я за васъ обоихъ буду Богу молиться!’. Великодушная безъ мры, двушка готова молиться зa будущую супругу дорогого ей человка, она думаетъ только объ его счастье, ‘безъ ихъ благословенія не будетъ теб счастья’ — говоритъ она. Подобно своимъ родителямъ, подобно кривому поручику, подобно этимъ ‘стариннымъ людямъ’, она не живетъ модными идеалами, вычитанными изъ книгъ. Она осуждаетъ дуэль, видя въ ней проявленіе злого легкомыслія и эгоизма,— для нея не ‘правила чести’, не приличія свтскихъ людей,— a внутренняя, ‘божеская правда’ выше всего на свт. ‘Марья Ивановна прекрасно себ усвоила значеніе Евангельскихъ словъ: ‘будьте кротки, какъ голуби, и мудры, какъ зми’, она всецло была проникнута величавою народною мудростью, сложившеюся подъ вліяніемъ церкви и ея ученія’. Она не кончила своей жизни, какъ Лиза Калитина монастыремъ,— она сдлалась счастливой матерью и преданной женой.

Сравненіе этой героини съ Татьяной.

Образъ Маши Мироновой гораздо полне и чище образа Татьяны Лариной. Кроткое лицо Марьи Ивановны окружено ореоломъ чистоты и поэзіи и, даже можно сказать, святости. Марья Ивановна, съ гораздо большимъ основаніемъ, чмъ Татьяна, можетъ быть названа идеаломъ русской женщины, ибо въ ея натур, въ ея стремленіяхъ, и во всемъ склад ея ума и характера не было ничего нерусскаго, вычитаннаго изъ иностранныхъ книгъ и, вообще, навяннаго иноземными вліяніями. Всми своими помыслами и влеченіями Марья Ивановна связана съ русскимъ бытомъ Только талантъ такого реалиста-художника, какъ Пушкинъ, спасъ образъ героини, этого ‘ангела во плоти’ — отъ фальши. Онъ такъ прикрпилъ ее къ земл, къ сред, къ эпох, что эта идеальная героиня спасена была отъ той идеализаціи, которая многихъ героевъ стараго, до-пушкинскаго романа, обратила въ какихъ-то манекеновъ, живущихъ по правиламъ прописной морали.

Пугачевъ.

Удивительное мастерство обнаружилъ Пушкинъ и въ обрисовк Пугачева. Въ пору романтизма, когда писатели особенно дорожили риторикой и эффектами, Пушкинъ сумлъ въ Пугачев понять и нарисовать не мелодраматическаго героя — а, просто, человка, съ человческими слабостями и достоинствами. Пугачевъ, въ его толкованьи, тмъ интересне для насъ, что къ обрисовк его души Пушкинъ приготовился долголтнимъ изученіемъ историческихъ матеріаловъ, записокъ и устныхъ преданій. Такимъ образомъ, въ характеристик самозванца сказался не только поэтъ-художникъ, инстинктомъ прозрвающій человческую душу, но и добросовстный ученый-историкъ. Благодаря такому соединенію точекъ зрнія, образъ Пугачева получился полный: Пушкинъ не умолчалъ о преступныхъ чертахъ его души (напр., о кровожадности), но сумлъ въ немъ найти широкія черты отваги, удальства и способность отдаваться благороднымъ порывамъ, въ немъ онъ уловилъ и добродушіе, и плутоватый простонародный юморъ. ‘Пушкинскій Пугачевъ представляетъ соединеніе богатырскаго размаха съ плутоватостью яицкаго казака, прошедшаго огонь и воду, съ повадками разбойника… Не уменьшая крупныхъ размровъ Пугачева, Пушкинъ не длалъ изъ него мелидраматическаго злодя, или байрововскаго героя, онъ ни на ммнуту не забывалъ о тхъ историческихъ условіяхъ, которыя породили Пугачева и пугачевщину’. Не широкіе политическіе замыслы, a ‘прыткость, бодрость молодецкая и хмлинушка кабацкая’ — какъ поется въ псне, выдвинули Пугачева. Смлый, отважный, всегда полагающійся на авось, этотъ ‘герой безвременья’, умющій напустить, когда нужно, ужасъ, можетъ хохотать отъ души заразительнымъ, добродушнымъ смхомъ. Г. Черняевъ совершенно справедливо указываетъ, что казнь Мироновыхъ была необходимостью для Пугачева посл того, какъ они всенародно называли его ‘воромъ’ и ‘самозванцемъ’. Помиловать ихъ посл этого было бы опасною для Пугачева слабостью — онъ уронилъ бы себя въ глазахъ своей кровожадной свиты безвозвратно. Казнь эта была нужна, кром того, и для того, чтобы терроризовать власти.
Простой человческій разговоръ Гринева подкупаетъ его и помогаетъ ему установить откровенныя, почти пріятельскія отношенія. Онъ даже раскрываетъ свои честолюбивые замыслы юнош-Гриневу: ‘Какъ знать! говоритъ онъ. Авось и удастся! Гришка Отрепьевъ вдь поцарствовалъ же надъ Москвой!’ Такимъ образомъ, ему хочется только поцарствовать,— онъ знаетъ, что судьба Гришекъ Отрепьевыхъ непрочна, но путь къ ней интересенъ,— a Пугачевъ, въ изображеніи Пушкина — именно незаурядная личность: онъ поэтъ-мечтатель,— ‘съ какимъ то дикимъ вдохновеніемъ’ разсказываетъ онъ Гриневу сказку о томъ, что воронъ живетъ триста лтъ, потому что питается падалью, a орелъ — недолго, но за то пьетъ живую кровь… И Пугачевъ готовъ жить недолго, да бурно, мятежно,— эту жнзнь онъ предпочитаетъ спокойной, трудовой… Пушкинъ сумлъ подслушать поэтическія настроенія не только въ душ Пугачева, но и y его дикихъ сообщниковъ: они — такіе же ‘орлы’-авантюристы, знаютъ, что часъ расплаты не за горами. На Гринева производитъ сильное впечатлніе разбойничья псня: ‘не шуми, мати, зеленая дубравушка’, которую пли товарищи Пугачева: невозможно разсказать, говоритъ онъ устами Гринева, какое дйствіе произвела на меня эта простонародная псня про вислицу, распваемая людьми, обреченными вислиц. Ихъ грозныя лица, стройные голоса, унылое выраженіе, которое придавали они словамъ, и безъ того выразительнымъ,— все потрясало меня какимъ-то піитическимъ ужасомъ! Поэтъ сумлъ въ этой сцен раскрыть всю психологію разбойничества, проникнуть въ духъ той поэзіи, которая создана была этимъ широкимъ размахомъ личности, вырвавшейся на свободу! {См. мою Исторію русской словесности вып. I, ч. I. Пушкинъ очень интересовался разбойничествомъ,— онъ началъ съ собиранія псенъ о Стеньк Разин, a затмъ перешелъ къ Пугачеву. Баллада его ‘Женихъ’ тоже относится къ этой групп.}

Хлопуша.

Удался Пушкину и другой типъ ‘разбойника’ — Хлопуши, сообщника Пугачева. Это — образецъ ‘древнерусскаго разбойника-богатыря, имвшаго, своего рода, рыцарскіе взгляды на свою профессію’. Съ презрніемъ онъ относится къ мелкому преступнику Блобородову: ‘Конечно, говоритъ онъ, и я гршенъ, и эта рука повинна въ пролитой христіанской крови. Но я губилъ супротивника, a не гостя, на вольномъ перепутьи, да въ темномъ лсу,— не дома, сидя за печкою, кистенемъ и обухомъ, a не бабьимъ наговоромъ’. ‘Въ этомъ отвт открывается весь Хлопуша, съ его суровою и дикою храбростью, съ его отвращеніемъ къ коварству, наушничеству и къ изворотамъ, и съ его своеобразными понятіями о разбойничьемъ благородств’.

Швабринъ.

Если въ обоихъ разбойникахъ сумлъ Пушкинъ найти что-то подкупающее, то въ лиц Швабрина не нашелъ онъ ни одной привлекательной черты. Злой, хитрый, даже коварный интриганъ, для котораго нтъ ничего святого въ жизни, онъ не отличается и храбростью и, оттого не видя смысла въ жизни, онъ трусливо цпляется за эту жизнь. Его умъ, и образованіе не спасаютъ въ немъ ‘человка’ — и образъ его въ повсти заклеймленъ позоромъ. Онъ презираетъ вру ддовъ и отцовъ, ему чужды понятія о чести и долг,— понятія, которыми жили Гриневы,— но этого хорошаго-стараго онъ не замняетъ хорошимъ-новымъ. Это какая-то ‘пустота’ — отрицательная величина, первый русскій ‘нигилистъ’, выросшій на русской почв благодаря плохо-понятому французскому скептицизму.
Писатель не разсказалъ намъ его прошлаго,— въ дйствіе вводитъ онъ Швабрина, словно для контраста съ Гриневымъ,— въ его сердц, какъ разъ, нтъ ничего свтлаго,— нтъ понятія обязанностей по отношенію къ отечеству и ближнимъ, y него нтъ чести, не только дворянской, но и человческой. Онъ трусливъ, мелоченъ, мстителенъ и даже, единственно-смягчающее этотъ образъ, чувство — любовь къ Маш рисуетъ его сердце съ самой отрицательной стороны.

Императрица Екатерина.

Небольшую роль играетъ въ повсти императрица Екатерина,— но въ этомъ эскиз геніально намчены ея характерныя черты. Во время перваго свиданья съ Машей ‘незнакомая дама’ поражаетъ насъ какимъ-то ‘царственнымъ’ благодушіемъ, затмъ оно смняется вниманіемъ, въ которомъ сквозитъ сердечность. Это милостивое отношеніе къ Маш смняется вспышкой сдержаннаго гнва и, наконецъ, въ послднемъ свиданьи Екатерина предстаетъ передъ Машей въ ореол холоднаго блеска,— монархиней, награждающей добродтель. Каждый взъ этихъ душевныхъ моментовъ удивительно врно передаетъ историческія черты императрицы — и это умніе говоритъ просто, хотя и безъ той сердечвой теплоты, которая носитъ характеръ фамильярности, и эта способность отдаться гнву, но не безобразному, незнающему предловъ,— и это умніе очаровать величіемъ своей царственной улыбки, награждающей и прощающей,— все это, дйствительно, нсколько художественныхъ портретовъ Екатерины.

Савельичъ.

Въ лиц Савельича Пушкинъ изобразилъ типъ крпостного слуги, который легко носитъ ярмо своего рабства, такъ какъ онъ прожилъ всю свою жизнь въ патріархальной семь Гриневыхъ, гд, очевидно, омерзительгыя сторогы крпостнтчества не проявляли себя рзко, гд возможны были добрыя, задушевныя отношенія между господами и крестьянами. Мы видли уже, что старикъ Гриневъ управлялъ домомъ, семьей и имньемъ почти по рецепту Домостроя, онъ былъ ‘домовладыкой’, но не былъ ‘палачемъ’ — въ его глазахъ рабы были ‘домочадцами’ (чадо, дитя), т. е. почти родными… Къ нимъ онъ отвосился строго, но справедливо. Только такія патріархальныя отношенія скрашивали въ нкоторыхъ ‘дворянскихъ гнздахъ’ жизнь крпостныхъ, и русская литература оставила намъ немало указаній на существованіе, даже въ крпостное право, такихъ своеобразныхъ, хотя и грубоватыхъ, но всетаки человческихъ отношеній. Особенно посчастливилось въ нашей литератур типу стараго слуги, душой и тломъ преданному своему барину. Отрицательно относясь къ крпоствому праву, Пушкинъ не могъ вычеркивать изъ жизни такихъ явленій, какъ его нянюшка Арина Родіоновна,— онъ облюбовалъ этотъ типъ и изобразилъ его въ нян Татьяны, въ Савельич…
‘Внутренній міръ Савельича простъ и несложенъ, но онъ озаренъ свтомъ безпристрастной и чистой души. Бдная деревенская церковь, родное село, да барская усадьба — вотъ, что воспитало Савельича, вотъ, чмъ онъ жилъ весь ‘свой’ вкъ. Не мудрствуя лукаво, не разсуждая о томъ, имютъ-ли помщики нравственное право владть крпостными, онъ по-христіански несъ выпавшій на его долю жребій. Онъ родился и умеръ рабомъ, но не былъ рабомъ лнивымъ и лукавымъ, онъ служилъ своимъ господамъ ‘не за страхъ, a за совсть’, и не тяготился своимъ подневольнымъ положеніемъ. Въ немъ нтъ и тни холопства,— онъ независимо держится и по отношенію къ своему воспитаннику, и даже къ старому барину (письмо его изъ крпости). Очевидво, онъ не чувствуетъ гнета крпостничества, и считаетъ себя членомъ семьи, съ которою сроднился до того, что и радости, и горести этой семьи — наполняютъ всю его одинокую, самоотверженную жизнь’. (Черняевъ) Онъ — врный рабъ, который свято исполняетъ свой долгъ дядьки дворявскаго недоросля. Недалекій и безтолковый, онъ не понимаетъ, что обязанности дядьки мняются съ годами питомца, и это ставитъ не разъ его, и его питомца въ комическія положенія. Но этотъ комизмъ забывается, когда мы видимъ Савельича, готоваго жертвовать своей жизнью за барчука (Пугачеву предлагаетъ свою голову взамнъ барской). Мораль y Савельича своеобразная: понятія о ‘чести’ y него свои. Узнавъ о проигрыш питомца, онъ совтуетъ ему не платить долга. ‘Скажи, говоритъ онъ, что родители теб и тратить-то, окромя какъ на орхи, запретили’. Онъ уговариваетъ своего барина поцловать руку Пугачева: ‘не упрямься! шепчетъ онъ. Плюнь! да поцлуй y злод… тьфу! y него руку!’ Упрямый и ворчливый, онъ добродушенъ и уступчивъ, и, если своей суетливостью и излишнимъ вниманіемъ ставилъ Гринева не разъ въ смшныя положенія, тмъ не мене, ему его баринъ за многое былъ обязанъ во время тхъ передрягъ, которыя выпали на его долю.

Литературная исторія повсти.

Наброски ‘Капитанской дочки’, сохранившіеся въ бумагахъ Пушкина, свдтельствуютъ о томъ, какъ много думалъ онъ о своемъ произведеніи. Сначала онъ предполагалъ героемъ повсти сдлать историческое лицо — Шванчича, — офицера, передавшагося Пугачеву и потомъ прощенному императрицей. Этотъ Шванчичъ — прототипъ Швабрина. Въ этомъ первоначальномъ наброск еще нтъ ни Гриневыхъ, ни Мироновыхъ, ни Савельича. Затмъ во второй редакціи повсти Пушкинъ героемъ длаетъ Башарина, молодого дворянина, отразившаго на себ нкоторыя черты Гринева, — онъ, впрочемъ, тоже является измнникомъ. Въ этомъ наброск есть уже намеки на любовь героя, бытовая сторона тогдашней русской жизни тоже намчается ясне. Башаринъ — тоже историческое лицо, о которомъ упоминается въ ‘Исторіи пугачевскаго бунта’. Впослдствіи Пушкинъ замнилъ его Буланинымъ и, наконецъ, Гриневымъ,— фамиліей тоже исторической.

Вліяніе на повсть ‘Исторіи’.

Связь съ ‘Исторіей Пугачевскаго бунта’ въ повсти вообще очень замтна: описаніе блогорской крпости, ея гарнизона съ исторической точки зрнія врно, жалкое, но героическое сопротивленіе, оказанное Пугачеву офицерами, врными императриц, тоже срисовано съ дйствительности, детали расправы съ ними Пугачева, пониманіе Пугачева, — все основывается на фактическомъ матеріал ‘Исторіи’.

Литературныя вліянія на повсть.

Кром такихъ историческихъ вліяній, на ‘Капитанскую дочку’ были вліянія и литературныя. Съ карамзинскихъ повстей: ‘Бдная Лиза’ и ‘Флоръ Силинъ’ въ русскую литературу вошло обыкновеніе рисовать малозамтныхъ героевъ, въ ихъ сердцахъ русскіе литераторы любили отмчать неожиданныя, на первый взглядъ, черты тонкихъ и высокихъ чувствъ. Во многихъ тогдашнихъ журналахъ вплоть до Пушкина помщались не только сентиментальныя повстушки на такія темы, но даже въ отдл ‘сообщеній’ изъ разныхъ городовъ разсказывались различные подобные случаи героизма и добродтели мужиковъ, солдатъ, мелкихъ чиновниковъ и пр.,—словомъ, людей такихъ, съ которыми псевдоклассицизмъ никогда не связывалъ героизма. Дйствительный случай съ двушкой, которая пришла изъ Сибири въ Петербургъ подавать императору Александру I прошеніе о помилованіи ея ссыльнаго отца поддержалъ эту литературную ‘моду’. Этотъ подвигъ скромной провинціальной двушки разсказывался съ подробностями во многихъ тогдашнихъ журналахъ — онъ же вдохновилъ извстнаго французскаго писателя Ксавье-де-Местра на сочиненіе повсти: ‘La jeune Sibirienne’ и H. Полевого: ‘Параша-Сибирячка’. И дйствительный подвигъ Параши, и разсказъ Ксавье-де-Местра, и модеыя тогда повсти о смиренныхъ людяхъ, оказавшихся героями, несомннно, отразились на ‘Капитанской дочк’. Только сентиментальность, и даже ‘мелодраматичность’ всхъ этихъ произведеній, Пушкинъ сумлъ замнить спокойнымъ реализмомъ.

Бытовые романы Пушкина.

Къ ‘бытовымъ’ романамъ Пушкина надо отнести повсть ‘Дубровскій’, написанную еще до ‘Капитанской дочки’ въ 1832 году и ‘Повсти Блкина’.

‘Дубровскій’.

Въ повсти ‘Дубровскій’ Пушкинъ изобразилъ современную ему Россію: жизнь дворянъ въ ихъ помстьяхъ, недостатки тогдашней администраціи, нкоторыя черты крпостничества.

Троекуровъ.

Яркими красками обрисовалъ писатель старика-Троекурова, богача-помщика, въ душ котораго благородное странно перемшалось съ отвратительнымъ: крпостное право, богатство, и произволъ администраціи сдлали его деспотомъ-самодуромъ, который, ради прихоти, или изъ оскорбленнаго самолюбія, можетъ принести въ жертву и дружбу, и любовь къ дочери. Привольная жизнь Троекурова въ его имніи, его развлеченія, отношенія къ мелкимъ дворянамъ и уздной администраціи,— все это представлено въ повсти мастерски.

Старикъ-Дубровскій. Молодой-Дубровскій.

Не мене удачно изобразилъ Пушкинъ и старика-Дубровскаго: это — излюбленный писателемъ типъ — представитель захудалаго дворянства, y котораго отъ блестящаго прошлаго ихъ рода осталась только родословная, маленькое помстье и тонкое чувство чести, даже тщеславія… Пушкинъ самъ былъ не чуждъ этихъ чувствъ и не разъ ихъ изображалъ (‘Родословная моего героя’, Гриневъ-старикъ.). Мене удачными оказались молодые герои. Дубровскій-сынъ, благородный юноша, подобно отцу, воодушевленный высокимъ уваженіемъ къ дворянской чести, длается ‘романтическимъ разбойникомъ’ въ дух моднаго тогда романическаго героя Ринальдо-Ринальдини, грабитъ только богатыхъ, не прочь иногда наградить добродтель и наказать порокъ, — лицо, съ современной точки зрнія — нестественное. Его чистая и высокая привязанность къ Маш Троекуровой заставляетъ его отказаться отъ мести ея отцу, эта привязанность заставляетъ его отказаться и отъ личнаго счастья. Подобный типъ благороднаго разбойника-рыцаря,— очень популяренъ въ тогдашнихъ романахъ, переводныхъ и русскихъ. Впрочемъ, намъ людямъ ХХ-го вка, опасно говорить о неестественности такихъ типовъ, воспитанные на романической литератур, люди пушкинскаго времени были и въ жизни ‘романтиками’, какъ бывали и байронистами-Онгиными… Тмъ боле это возможно, что предлогомъ къ написанію повсти былъ дйствительный случай: другь Пушкина разсказывалъ ему объ одномъ дворянин, который сдлался разбйникомъ посл того, какъ его сосдъ не по праву завладлъ его имніемъ.

Маша Троекурова.

Маша Троекурова — образъ, блдно очерченный. Это — мечтательница, любительница романовъ, тихое и кроткое существо, которое безсильно и противъ самодурства отца, и противъ любви Дубровскаго, она придерживается искони-русскаго почитанія святости брака, хотя бы противъ воли заключеннаго.
Гораздо живе обрисованы второстепенные типы: гости Троекурова, чины уздной полиціи, мужики… Вс эти типы представляютъ собой яркій и сложный фонъ, разработавный искусно. Въ ‘Евгеніи Онгин’, напримръ, дйствуютъ только герои,— здсь же дйствуетъ масса, при томъ простонародвая,— это было новинкой для русской литературы того времени.

‘Повсти Блкина’.

‘Повсти Блкина’ представляютъ собою соединеніе различныхъ разсказовъ, различныхъ по настроенію и даже по стилю, очевидно, написанныхъ въ разное время. Пушкинъ соединилъ ихъ подъ общимъ названіемъ ‘Повсти Блкнна’, не желая, какъ извстно, подписывать своей фамиліи. Слишкомъ обострены были его отношенія къ тогдашей русской критик.

‘Выстрлъ’.

Повсть ‘Выстрлъ’, начинающая собою ‘Повсти Блкина’ — самая слабая по иде и по выполненію. Дйствіе повсти развертывается въ военной сред. Герой ея — Сильвіо, какой ‘таинственный незнакомецъ’, разочарованный, съ чертами байронизма, питающій долголтнюю месть въ сердц, оказывается, на дл очень чувствительнымъ, благороднымъ человкомъ, прощающимъ врага изъ сожалнія къ его жен.

‘Метель’.

Въ повсти ‘Метель’ разсказанъ курьезный случай о томъ, какъ дворянская двица по ошибк обвнчалась съ чужимъ, ей незнакомымъ юношей, и какъ она, только на четвертый годъ, встртила своего мужа. Въ повсти выведенъ сентиментально-романтическій герой Владимиръ и такая же героиня Марья Гавриловна. Чисто-русскимъ въ роман является выраженное въ немъ уваженіе къ святости обряда бракосочетанія: и героиня, и ея мужъ, незнакомые другъ съ другомъ, въ теченіе четырехъ лтъ считаютъ себя связанными той клятвой, которую они произнесли y алтаря.

‘Гробовщикъ’.

Повсть ‘Гробовщикъ’ — веселая шутка, съ примсью фантастики, во вкус модныхъ тогда повстей. Съ тонкимъ, почти гоголевскимъ юморомъ, охарактеризованъ герой повсти и его сосдъ, нмецъ Шульцъ. Единственный разъ, въ этой повсти, Пушкинъ заглянулъ въ жизнь русскаго ремесленника.

‘Станціонный Смотритель’.

Повсть ‘Станціонный Смотритель’ представляетъ собою трогательную исторію изъ жизни ‘маленькихъ людей’. Съ теплымъ сочувствіемъ разсказываетъ Пушкинъ о тяжелой жизни станціонныхъ смотрителей, о гор, постигшемъ его героя, когда его любимая дочь Дуня покинула его скромный домикъ, увлекшись прозжимъ. Старикъ спился съ горя и умеръ. Сочувствіе къ ‘униженнымъ и оскорбленнымъ’, которое впослдствіи нашло y насъ выразителя въ лиц Достоевскаго, впервые художественно выражено было Пушкинымъ. И до него сентиментальные писатели, врод Карамзина, изображали страдающихъ героевъ, стараясь вызывать къ нимъ состраданіе,— но эта ‘надуманность’ ихъ произведеній, этотъ сентиментализмъ, выражающійся въ навязываніи читателю своихъ чувствъ, слащавый тонъ,— все это длаетъ ихъ произведенія нехудожественными въ глазахъ современнаго читателя. Пушкинъ, великій писатель-реалистъ, т же чувства состраданія къ униженнымъ и оскорбленнымъ, возбуждаетъ y читателя объективнымъ и правдивымъ изображеніемъ жизни. Ta же идея, но другая манера письма.

‘Барышня-крестьянка’.

Повсть ‘Барышня-крестьянка’ вводитъ насъ въ жизнь современныхъ Пушкину ‘дворянскихъ гнздъ’. Передъ нами нехитрая любовь молодого барина Алекся Берестова и сосдней барышни — Лизы Муромской. Оба героя настроены на романическій ладъ, но это не мшаетъ имъ быть очень жизнерадостными. Русская деревня, помщичья жизнь обрисованы здсь добродушно и любовно,— въ повсти нтъ такихъ выпуклыхъ и мрачныхъ картинъ этой жизни, какъ въ ‘Дубровскомъ’.

‘Исторія села Горохина’.

‘Исторія села Горохина’ представляетъ собою остроумную шалость Пушкина: онъ высмялъ въ своемъ разсказ манеру письма нкоторыхъ историковъ. Вроятне всего, онъ мтилъ на сочиненіе Полевого: ‘Исторія русскаго народа’. Разсказъ ведется отъ имени Блкина. Это добродушный, недалекій человкъ, съ самыми поверхностными знаніями, но обуреваемый зудомъ писательства. Онъ не можетъ отличить существеннаго отъ несущественнаго и о самыхъ пустыхъ и мелкихъ событіяхъ и лицахъ деревенской жизни повствуетъ съ паосомъ. Жизнь деревни, съ комической стороны, представленa Пушкинымъ очень удачно. Живыя лица крестьянъ, въ своеобразномъ освщеніи Блкина, проходятъ передъ нами.

Драмы Пушкина.

Къ послднему періоду творчества Пушкина относится сочиненіе имъ небольшихъ драмъ, или, врне, драматическихъ сценъ. Большинство ихъ написаны въ 1830-омъ году въ сел Болдин, гд Пушкинъ жилъ во время холеры и откуда выбраться долго не могъ вслдствіе карантиновъ. ‘Скупой Рыцарь’, ‘Моцартъ и Сальери’, ‘Каменный Гость’, ‘Пиръ во время чумы’ — вс относятся къ 1830-му году. Ране въ 1826-омъ году была написана имъ ‘сцена изъ ‘Фауста’, и поздне — въ 1832-омъ года ‘Русалка’. Вс эти драмы, въ сущности, очень похожи, по композиціи, на ‘Бориса Годунова’, представляютъ собою отдльные психологическіе моменты, но не даютъ картины развитія страсти.
Передъ нами выведены характеры, воплощающіе общечеловческія страсти. На нсколькихъ страницахъ, въ двухъ-трехъ монологахъ, Пушкинъ рисуетъ удивительно сложные характеры. Въ этомъ — ихъ психологическій интересъ,— но эта способность великаго поэта въ немногихъ словахъ сказать многое лишаетъ его драмы всякаго сценическаго интереса.

‘Скупой Рыцарь’.

‘Скупой Рыцарь’ представляетъ собою, по глубин психологическаго анализа, по яркости образа, по ширин художественнаго замысла, всесторонне исчерпывающаго во всхъ подробностяхъ общечеловческій типъ скупца, истинно-шекспировское произведеніе.

Герой-психопатъ.

Въ изумительномъ, по сил и содержательности, монолог ‘Скупого Рыцаря’ Пушкинъ сумлъ изобразить, пожалуй, даже не типъ скупца, a типъ психопата, покореннаго ‘маніей величія’, ‘маніей преслдованія’, подчиненнаго ‘навязчивой иде’ (ide fixe) и переступившаго уже за предлы нормальнаго взгляда на жизнь. Это — мономанъ, который наслаждается ‘поэзіей зла’. Онъ понииаетъ прелесть убійства: ‘есть люди, говоритъ онъ,—
‘Въ убійств находящіе пріятность,—
Когда я ключъ въ замокъ влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая въ жертву ножъ: пріятно…
И страшно вмст…

Манія величія. Ide fixe.

Его ‘манія величія’ выражается въ томъ, что онъ, владлецъ несмтныхъ богатствъ, воображаетъ себя владыкой міра, онъ ‘царствуетъ’, полагая, что ему покорны и любовь, и добродтель, и поэзія, и злодйство… Но это — бредъ сумасшедшаго человка, который началъ съ собиранія денегъ, быть можетъ, съ мечтами устроить свое бытіе блестящимъ, и кончилъ тмъ, что деньги, средство для такого бытія, сдлалъ цлью. Онъ — не владыка, деньги — ‘не слуги и не друзья’ его, a господа, и онъ служитъ имъ, по словамъ его сына, ‘какъ алжирскій рабъ, какъ песъ цпной’. Его ‘ide fixe’ — наполнять свои сундуки: теперь передъ нимъ вся забота, вся цль жизни — наполнить ‘седьмой сундукъ, еще неполный’. Онъ обожаетъ свое золото психопатическою страстью (‘Какъ молодой повса…’). Онъ знаетъ исторію своихъ монетъ и съ наслажденіемъ преступника-психопата вслушивается въ ужасныя ихъ повствованія.

Манія преслдованія.

Онъ страдаетъ ‘маніей преслдованія’, такъ какъ ему кажется, что его сынъ, жизнерадостный и беззаботный Альберъ, y котораго атласные карманы не держатъ золота — хочетъ завладть его деньгами. Онъ готовъ клеветать на него герцогу, онъ готовъ думать, что Альберъ мечтаетъ объ его смерти, что онъ готовъ его обокрасть… Страдая маніей преслдованія, онъ вритъ истин своихъ подозрній — исчадію бреда. Трогательной чертой, смягчающей искаженный, нечеловческій обликъ старика, является проблескъ и въ его черствой душ прежняго рыцарскаго благородства, и потому на слова Альбера: ‘баронъ, вы лжете!’ — отвчаетъ вызовомъ.

‘Поэзія золота’.

Пушкину въ монолог помшаннаго скупца удалось изобразить мрачную ‘поэзію золота’. Оно — могущественное зло, оно ведетъ за собой сумасшествіе, преступленія, оно пропитано слезами и кровью, оно несетъ униженіе и рабство тмъ, y кого оно отсутствуетъ,— но оно не щадитъ и того, къ кому оно льется ркой. Скупой рыцарь говоритъ о тхъ лишеніяхъ, о тхъ страданіяхъ, которыхъ оно ему стоило: благороднаго рыцаря, слугу отечества и ближайшаго друга герцога оно превратило въ мрачнаго преступника, помшаннаго, клеветника и палача. Золото отнимаетъ y него жизнь. Передъ лицомъ герцога оно отомстило ему за его ужасную страсть, и онъ умираетъ рабомъ, съ крикомъ: ‘ключи мои! Ключи!’.

Альберъ.

Совершенною противоположностью старику-рыцарю представленъ его сынъ — Альберъ. Это — жизнерадостный, добродушный юноша, полный любви къ развлеченьямъ и утхамъ земной жизни. Онъ честенъ и благороденъ,— ни одна черная мысль не грызетъ его сердца. Онъ говоритъ свое amen, на пожеланія Соломона скоре получить наслдство, съ беззаботной шуткой, не вдумываясь въ смыслъ того, что онъ сказалъ. Альберъ полонъ рыцарскихъ понятій о чести,— слушая клевету отца, онъ не протестуетъ, когда тотъ говоритъ объ намреніяхъ сына убить его, но онъ не выдерживаетъ позорящихъ обвиненій въ попытк обокрасть отца.

Происхожденіе драмы.

Литературное происхожденіе драмы неясно. Во многихъ литературахъ удалось найти твпы ‘скупцовъ’, но никому изъ изслдователей не удалось доказать, что Пушкинъ зналъ именно эти произведенія. Если допускать литературныя вліянія на образъ скупого рыцаря, то, всего вроятне, можно эти вліянія отыскать въ сочиненіяхъ Байрона,— ихъ, по крайней мр, Пушкинъ читалъ наврно. Въ ‘Донъ-Жуан’ Байрона есть нсколько строфъ, посвященныхъ психологическому анализу скупости и отчасти ‘поэзіи золота’.

‘Моцартъ и Сальери’. Типъ героя.

Въ другой драм: ‘Моцартъ и Сальери’ Пушкинъ въ лиц героя — Сальери вывелъ образъ, нсколько напоминающій стараго барона. Сальери — тоже мономанъ, для котораго музыка — все въ жизни, ей служитъ онъ съ дтства, надъ ней онъ дрожитъ, какъ баронъ надъ своимъ золотомъ, онъ наслаждается ею такъ же, какъ баронъ своимъ золотомъ — тайкомъ, ‘про себя’ — онъ творитъ и сжигаетъ свои произведенія. Какъ для скупого барона каждый дублонъ полонъ смысла, полонъ краснорчивыхъ разсказовъ,—такъ для Сальери каждый музыкальный звукъ есть предметъ изученія, каждый звукъ полонъ значенія: ‘музыку’ онъ ‘разъялъ, какъ трупъ, поврилъ алгеброй гармонію’…

Сравненіе Сальери съ скупымъ рыцаремь.

Наконецъ, онъ достигъ счастья: достигъ совершенства, и слава ему улыбнулась — по его словамъ, онъ былъ счастливъ и ‘наслаждался мирно своимъ трудомъ, успхомъ, славой’… И на пути ему вдругъ всталъ Моцартъ. Такъ мирно наслаждается своимъ накопленнымъ золотокъ скупецъ-баронъ, и такой же разладъ въ его радость вноситъ мысль о наслдник,— жизнерадостномъ, легкомысленномъ юнош, къ которому перейдутъ его богатства… Скупой баронъ не пощадитъ никого, кто посягнулъ бы на его золото,— онъ даже сына готовъ погубить, только спасая свои сокровища,— такъ и Сальери убиваетъ своего друга, генія Моцарта, за то, что тотъ овладваетъ тайной музыкальнаго творчества,— овладваетъ безъ труда, безъ заботъ, благодаря геніальности своей натуры.
Онъ легко овладваетъ тмъ, къ чему всю жизнь стремился Сальери и чмъ онъ еще не овладлъ. Сальери упорно шелъ къ своей цли: онъ, какъ старый баронъ, выстрадалъ свое богатство безсонными ночами, дневными заботами, обузданными страстями: вотъ почему Сальери смущается видомъ беззаботнаго, жизнерадостнаго Моцарта, ‘гуляки празднаго’, который безъ всякаго ‘благоговнія’ относится къ музык,— его видъ доставляетъ Сальери т же муки, которыя терзаютъ сердце стараго барона, возмущеннаго мыслью о томъ, какъ въ его святилище ворвется его наслдникъ:
‘Безумецъ, расточитель молодой,
Развратниковъ разгульныхъ собесдникъ!
Оттого Сальери видитъ въ Моцарт такого-же ‘богохульника’, какъ баронъ — въ Альбер.
Съ ужасомъ баронъ думаетъ о томъ, какъ, посл его смерти, Альберъ —
‘Сундуки со смхомъ отопретъ,—
И потекутъ сокровища мои
Въ атласные дырявые карманы.
Онъ разобьетъ священные сосуды,
Онъ грязь елеемъ царскимъ напоитъ…’
За такое-же легкое отношеніе къ ‘святости’ музыкв Сальери возненавидлъ Моцарта. Онъ убиваетъ его потому, что видитъ въ этомъ свой долгъ, онъ поступаетъ, какъ фанатикъ, который убвиаетъ святотатца, осквернившаго святыню. Этотъ фанатикъ — есть уже мономанія, сумасшествіе. Таковъ Сальери въ изображеніи Пушкина.
Но онъ, кром того, и завистникъ,— онъ ‘глубоко, мучительно завидуетъ’ этому генію, который доказалъ ему его бездарность. Такъ завидуетъ скупой баронъ тому игроку, которому улыбнулось счастье, и онъ грудами загребаетъ золото — въ то время, когда ему, скупцу-страдальцу, приходится только ‘по горсти бдной’ приносить свою дань ‘богу золота’. Положеніе Сальери тмъ трагичне, что онъ — другъ Моцарта, что онъ преклоняется передъ нимъ, какъ передъ геніемъ,— въ немъ, слдовательно, не умерли еще человческія чувства, какъ въ душ скупого барона, въ душ котораго даже родственныя чувства погасли. И вотъ, чтобы заглушить эти человческія чувства, Сальери старается уврить себя, что онъ ‘долженъ’ убить Моцарта потому, что этотъ необъятный геній тмъ больше горя принесетъ людямъ, чмъ больше будетъ развертываться.
‘Нтъ! не могу противиться я дол
Судьб моей: я избранъ, чтобъ его
Остановить — не то, мы вс погибли,
Мы вс, жрецы, служители музыки!
Что пользы, если Моцартъ будетъ живъ
И новой высоты еще достигнетъ?
Подыметъ-ли онъ тмъ искусство? Нтъ!—
Оно падетъ опять, какъ онъ исчезнетъ,
Наслдника намъ не оставитъ онъ!
Что пользы въ немъ?Какъ нкій херувимъ,
Онъ нсколько занесъ намъ псенъ райскихъ
Чтобъ, возмутивъ безкрылое желанье
Въ насъ, чадахъ праха, посл умереть!’

Сложность душевной борьбы Сальери.

Такимъ образомъ, образъ Сальери гораздо сложне, чмъ образъ стараго барона: въ его душ — мономанія (преклоненіе передъ музыкой), манія величія (онъ готовъ былъ считать сбя ‘геніемъ’) усложняются борьбой оскорбленнаго самолюбія (сознаніе своего ничтожества), чувствомъ обиды на несправедливость въ нему небесъ (онъ, труженикъ, ниже ‘празднаго гуляки’), чувствами зависти и дружбы къ Моцарту и восхищеніемъ передъ его геніемъ (‘Ты Моцартъ — богъ!’). Изъ этой путаницы психологической онъ выходитъ путемъ софизмовъ, прикрывающихъ его преступленіе.

Моцартъ.

Какъ въ ‘Скупомъ Рыцар’, рядомъ съ барономъ, выведенъ его сынъ Альберъ, человкъ здоровый, нормальный,— такъ и въ драм ‘Моцартъ и Сальери’ Моцартъ — образъ человка, въ которомъ все уравновшено — и плоть, и духъ, у котораго ясный и простой взглядъ на міръ. Какъ ‘поэтъ’ Пушкина, онъ можетъ затеряться въ толп, можетъ оказаться ничтожне всхъ ‘ничтожныхъ земли’, и можетъ, въ моментъ вдохновенія, уйти въ міръ идеаловъ, міръ грезъ и звуковъ…

Литературная исторія драмы.

Литературная исторія этой драмы не выяснена. Вроятно, опера Моцарта ‘Донъ-Жуанъ’, поставленная около 30 года на петербургской сцен, возбудила интересъ Пушкина къ біографіи Моцарта, объ этомъ интерес свидтельствуют записки Смирновой. Знакомство съ жизнью Моцарта привело Пушкина къ образу Сальери,— и онъ драматизировалъ попавшій въ біографію Моцарта любопытный слухъ объ его насильственной сиерти.

‘Каменный Гость’. Донъ-Жуанъ.

Драма ‘Каменный Гость’ отличается отъ обихъ разобранныхъ піесъ. Героемъ ея является жизнерадостный Донъ-Жуанъ,— это олицетвореніе беззаботной юности. Юноша, полный любви къ жизни, онъ подкупаетъ читателя своею молодостью, своимъ безстрашіемъ, искренностью и способностью увлекаться. Черты Альбера и Моцарта въ этомъ образ нашли развитіе и углубленіе. Донъ-Жуанъ никого не боится (‘Я никого въ Мадрит не боюсь!’ — восклицаетъ онъ безъ всякаго хвастовства). Онъ, весь яркое воплощеніе жизни, не боится смерти,— ей онъ глядитъ прямо въ глаза…
‘Что значитъ смерть? За сладкій мигъ свиданья
Безропотно отдамъ и жизнь!’
И онъ доказываетъ справедливость этихъ словъ: онъ знаетъ, что придетъ на его свиданье статуя коиандора, и онъ, всетаки, идетъ на это свиданье, идетъ на встрчу стату, безстрашно протягиваетъ ей руку и погибаетъ, призывая имя той женщнны, которая въ тотъ моментъ владла его сердцемъ!
Самъ легко относясь къ своей жизни, онъ не церемонится и съ жизнью другихъ и свой путь со смхомъ усыпаетъ тлами убитыхъ.

Отношеніе къ женщинамъ. ‘Поэзія любви’.

Въ отношеніяхъ къ женщинамъ Донъ-Жуанъ всегда искрененъ, онъ увлекается постоянно, и всякое новое увлеченіе кажется ему настоящей любовью. Въ своей небольшой піес Пушкинъ обрисовалъ два только увлеченія,— и въ обоихъ его герой рисуется во весь ростъ: его пламенныя рчи, полныя искренней страсти, его безумная отвага, полное отсутствіе думъ о прошломъ (‘Недолго насъ покойницы тревожатъ’), и о будущемъ — таковъ этотъ обаятельный юноша, служащій ‘поэзіи любви’ съ такимъ же самозабвеніемъ, съ какимъ скупой рыцарь служитъ ‘поэзіи золота’, Сальери — ‘поэзіи музыки’. Въ противоположность обоимъ этимъ мрачнымъ героямъ, Донъ-Жуанъ всегда счастливъ: когда ему общано свиданье, онъ счастливъ, какъ ребенокъ: ‘Я счастливъ! Я пть готовъ, я радъ весь міръ обнять! — восклицаетъ это обаятельное дитя, опасное своимъ дтскимъ эгоизмомъ, своей беззаботностью…

Отношеніе къ Донъ-Жуану.

Ему подъ-пару Лаура, которая хочетъ жить только настоящимъ, которая о будущемъ думать не хочетъ,— для нея Донъ-Жуанъ — ‘врный другъ, втреный любовникъ’, она ни въ чемъ не упрекаетъ его, такъ какъ сама наслаждается только настоящимъ. Но не такъ относятся въ этому ‘ребенку’ люди, серьезно смотрящіе на жизнь, люди, знающіе муки прошлаго и страхъ предъ будущимъ: устами Донъ-Карлоса они называютъ его ‘безбожникомъ’ и ‘мерзавцемъ’. Въ этихъ словахъ осуждается Донъ-Жуанъ за отсутствіе ‘принциповъ’, за непризнаваніе ‘законовъ’ божескихъ и человческихъ, за незнаніе тхъ самоограниченій, которыми люди, живущіе въ обществ, связали себя, ограждаясь другъ отъ друга.
Еще другой взглядъ высказывается въ піес о Донъ-Жуан устами Донны Анны,— она повторяетъ ‘ходячее мнніе’ о немъ: онъ ‘хитеръ’, онъ — ‘демонъ’, онъ — ‘безбожный развратитель’. Это мнніе — сужденіе толпы, которая не всмотрлась въ сердце Донъ-Жуана.

Couleur locale.

Пушкинъ дйствіе своей пьесы пріурочилъ къ Испаніи, стран, которая создала вчный типъ Донъ-Жуана. Онъ сумлъ въ монолог Лауры:
‘Приди… Открой балконъ. Какъ небо тихо!
Недвижимъ теплый воздухъ…
Ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ!..’

‘Любовь’ въ этой драм.

— нарисовать дивный пейзажъ южной ночи. Пушкинъ сумлъ и ‘любовь’ изобразить въ этой піес своеобразную, непохожую на увлеченія дикарки Земфиры, на страсть Заремы, на мечтательную любовь Татьяны, на чистую преданность Маши Мироновой… Пушкинъ сознательно изобразилъ этотъ ‘couleur locale’ во вкус романтиковъ,— его не удовлетворялъ ‘Донъ-Жуанъ’ Мольера, въ которомъ ‘любовь’ героя потеряла, по его мннію, вс испанскія черты. Образъ Донъ-Жуана ему нарисовать было нетрудно, потому что и въ немъ, какъ въ Альбер и въ Моцарт, онъ могъ чувствовать кое-какія свои собственныя черты.

Литературная исторія драмы.

Происхожденіе драмы необходимо связать съ интересомъ Пушкина къ опер Моцарта ‘Донъ-Жуанъ’, съ большимъ успхомъ шедшей въ 30-хъ годахъ въ Петербург. Существуетъ мнніе, что даже содержаніе драмы во многихъ деталяхъ соприкасается съ либретто оперы (соч. абб. де-Понте).

‘Пиръ во время чумы’.

‘Пиръ во время чумы’ представляетъ собою вольный переводъ трагедіи Вильсона: ‘The city of the plague’. Общество молодежи собирается пировать на улицахъ зачумленнаго города, молодежь потеряла надежду на спасенье и хочетъ послднія минуты земной жизни провести радостно, среди гробовъ и стоновъ умирающихъ, съ бокаломъ вина въ рукахъ, глядя въ глаза безобразной смерти. Пушкинъ въ свой переводъ ввелъ удивительно-сильный ‘гимнъ’ въ честь чумы, котораго нтъ въ оригинал.

‘Русалка’.

Драма ‘Русалка’, написанная въ 1832-омъ году, стоитъ особнякомъ отъ всхъ разобранныхъ. Это — любопытная попытка создать русскую драму, опирающуюся на народныя псни, на народные обряды и чисто-народный бытъ.
Особенно типичнымъ нарисованъ въ драм старикъ-мельникъ. Это — мужикъ ‘себ на ум’, грубоватый и падкій на золото, онъ на жизнь смотритъ практически до цинизма. Но горе дочери и его сломило,— онъ сходитъ съ ума посл ея самоубійства. Образъ князя и дочери мельника обрисованы не такъ ярко, не такъ выпукло… Прекрасна картина свадебнаго пиршества: здсь много движенія, много жизни. Чисто-русскими чертами обрисованы вс здсь дйствующія лица.

Литературная исторія драмы.

Литературная исторія драмы ‘Русалка’ выяснена акад. Ждановымъ. Это — руссификація нмецкой оперы ‘Das Donauweibchen’ Генслера, которая въ русскомъ перевод, подъ названіемъ ‘Русалка’, шла съ успхомъ на петербургской сцен. Интересъ Пушкина къ литературно-народной поэзіи выразился въ созданіи этой піесы.

Пушкинъ, какъ личность. Его откровенность. Впечатлительность. ‘Многогранность’ его души. Исторія его міросозерцанія.

Пушкинъ замчателенъ не только какъ писатель, но и какъ человкъ, какъ ‘личность’… Въ своихъ произведеніяхъ онъ выразилъ вс свои нравственныя черты, вс настроенія, всю исторію своего міровоззрнія. Среди русскихъ писателей нтъ другого писателя, боле откровеннаго и искренняго, чмъ Пушкинъ. Быть можетъ, только Левъ Толстой, и то отчасти, походитъ на него. Эта откровенность и искренность сдлали то, что въ распоряженіи біографа оказывается масса наблюденій относительно Пушкина,— наблюденій, въ которыхъ много противорчивыхъ показаній. Отличаясь необыкновенной впечатлительностью, всегда ‘преданный минут’ (слова самого Пушкина), онъ слишкомъ подчинялся всевозможнымъ воздйствіямъ извн, обладая широкой, всеобъемлющей душой, онъ въ ней находилъ отзвукъ на вс эти впечатлнія. Его лирика и письма лучше всего рисуютъ намъ съ этой стороны нашего великаго писателя: онъ заразъ могъ жить самыми разнообразными интересами, хорошо себя чувствовать въ обществ различныхъ друзей. Такая широкая отзывчивость и ‘многогранность’ его души спасли его отъ односторонности: оттого въ жизни, и въ творчеств онъ такъ существенно отличается отъ такихъ, напримръ, одностороннихъ писателей, какъ Жуковскій, Лермонтовъ, Байронъ и под. Но эти-же особенности его долго мшали ему выработать опредленность идеаловъ,— нравственныхъ, политическихъ, религіозныхъ и эстетическихъ. Лишь ко второй половин его жизни (въ сел Михайловскомъ) опредляются его взгляды на жизнь и творчество. Во всякомъ случа, исторія ‘скитаній его мысли’ очень поучительна: путем ошибокъ, исправленій, страданій онъ достигъ высокаго просвтлнія своей души. Этому ‘просвтлнію’ помогла основная черта пушкинской души — ‘любовь къ людямъ’ — черта, которая красной нитью проходитъ въ его поэзіи съ лицейскихъ стихотвореній до послдняго періода.

Любовь къ людямъ.

Пушкинъ могъ быть несправедливъ, могъ придирчиво относиться къ людямъ, могъ сердиться на обидчиковъ, но это все были вспышки его страстной натуры,— къ людямъ вообще, къ человчеству онъ относился всегда только съ глубокимъ чувствомъ гуманности. Онъ могъ дко и обидно ругаться въ своихъ эпиграммахъ, но онъ никогда съ такимъ враждебнымъ равнодушіемъ не относился къ людямъ, какъ Лермонтовъ,— онъ не брался учить ихъ, какъ Гоголь,— онъ просто любилъ людей, любилъ жизнь,— и эта любовь была великою воспитывающею силою, которая привела самого Пушкина къ примиренію съ жизнью, къ признанію, что надо прощать въ ней зло за наличность добра.

Ширина этого чувства.

Его любовь чужда эгоизма. Оттнки ея не поддаются учету: и къ друзьямъ, и къ женщинамъ, и къ молодежи, и къ природ, и къ Богу, и къ императору Николаю, и къ декабристамъ онъ сумлъ отнестись любовно. Пвецъ земли,— онъ полюбилъ и тотъ міровой порядокъ, который управляетъ земной жизнью.
‘Все благо. Правъ судьбы законъ’.

Любовь къ жизни.

Эта жизнь развернулась передъ нимъ полная страданій, но онъ все-таки хочетъ жить, ‘чтобъ мыслить и страдать’. И въ то же время онъ смерти смотритъ прямо въ глаза: лаская младенца, онъ спокойно думаетъ, что долженъ уступить мсто на земл подростающему поколнію.
‘Мн время тлть, теб цвсти!..’ — говоритъ онъ младенцу. Равнодушіе природы къ жизни и смерти — и молодежи къ старости не наполняетъ его ненавистью,— онъ чуждъ даже зависти. Въ этомъ — великая философія Пушкина, выросшая изъ его чувства ‘любви’. Оттого Пушкинъ успокаиваетъ такъ, какъ ни одинъ другой поэтъ.

Любовь къ свобод. Любовь къ правд.

Другой чертой его души было неумирающее въ ней стремленіе къ ‘свобод’. Онъ съ дтства отстаивалъ свою ‘личность’ отъ посягательства воспитателей, друзей, свта и правительства. Въ этомъ отношеніи онъ былъ неуступчивъ, и до могилы оставался ‘неуимчивымъ’. За эту ‘свободу’ онъ положилъ свою жизнь, такъ какъ жилъ въ обществ, которое давило его личность предразсудками, злобой, политическимъ гнетомъ… Это стремленіе къ свобод, освященное любовью, вызвало съ его лиры немало вдохновенныхъ звуковъ: въ ‘жестокій вкъ’ онъ ‘славилъ свободу’ и будилъ ‘чувства добрыя’ въ своихъ слушателяхъ. Онъ былъ пвецъ ‘правды’,— художественной (реализмъ) и жизнееной: онъ самъ былъ всегда правдивъ передъ собой и передъ слушателями. Во имя этой правды онъ казнилъ Алеко, Онгина, Годувова, Мазепу, Швабрина,— и превознесъ Татьяну, Машу Миронову.
Если онъ сказалъ, что въ жизни —
‘Тьмы низкихъ истинъ намъ дороже
Насъ возвышающій обманъ’. (‘Герой’).
То онъ говорилъ только о ‘возвышающемъ’ обман, т. е. томъ, который подымаетъ человка въ область ‘идеаловъ’, ведетъ въ область красоты и истины — область, которой на земл, пожалуй, и не отыщешь.
Пвецъ ‘правды’, онъ потому ршительно возсталъ противъ всякой ‘ложной мудрости’, сказавъ:
‘Да здравствуютъ музы, да здравствуетъ разумъ!
Ты, солнце святое, гори!
Какъ эта лампада блднетъ
Предъ яснымъ восходонъ зари,
Такъ ложная мудрость мерцаетъ и тлетъ
Предъ солнцемъ, безсмертнымъ ума.
Да здравствуетъ солнце, да скроется тьма!’
(‘Вакхич. псня’)

Свободомысліе Пушкина.

Пушкинъ не могъ сдлаться ‘фанатикомъ’: его стремленіе къ свобод личности, мшало ему поработиться какой-нибудь одной иде, исканіе ‘правды’ заставляло избгать всякой односторонности. Оттого онъ не сдлался ни декабристомъ, ни крайнимъ монархистомъ, оттого онъ въ религіозномъ отношеніи не былъ церковникомъ, и, всегда любя Бога, могъ въ юности вольно отзываться о лицахъ св. Писанія, въ художественномъ отношеніи онъ былъ также ‘свободомыслящимъ’, сдлавшись эклектикомъ, который отозвался на вс литературныя направленія, вс ихъ перебралъ, и многимъ отъ всхъ воспользовался. Это ‘свободомысліе’ (въ широкомъ значеніи этого слова) сдлало его жизнь особенно тяжелой въ эпоху николаевской Россіи, съ ея формализмомъ.

Значеніе Пушкина.

Значеніе Пушкина заключается въ томъ, что онъ —
1) подвелъ итоги всей предшествовавшей ему русской литератур,— вс литературныя направленія ХІІІ-го вка нашли откликъ въ его творчеств.
2) Онъ первый изъ русскихъ писателей сумлъ опредлить поэтическую цнность древнерусской письменности и народнаго творчества. Въ этомъ отношеніи, глубоко справедливо изреченіе Герцена, что ‘Петръ Великій бросилъ вызовъ Россіи, и она отвтила ему Пушкинымъ’.
3) Россія въ Пушкин раскрыла вс свои душевныя силы, въ немъ нашла равновсіе въ борьб двухъ противорчивыхъ настроеній. Древняя Русь отвернулась отъ плоти (аскетизмъ) и христіанство поняла, какъ умерщвленіе плоти, восемнадцатый вкъ, жившій послдними отзвуками Возрожденія, отвернулся отъ христіанства въ сторону плоти, въ сторону ‘свтскаго житія’, увлекся преклоненіемъ предъ земной жизнью. Пушкинъ помирилъ плоть и духь въ великомъ чувств любви въ жизни, къ земл, къ ближнимъ… Онъ — поэтъ земли, поэтъ любви, сумвшій опредлить духъ въ плоти. Такимъ образомъ, въ исторіи русскаго самосознанія онъ воплощаетъ собою моментъ истинно-христіанскаго пониманія жизни — христіанства, очищеннаго отъ византійскихъ средневковыхъ искаженій. Реформа Петра заставила русскій народъ жить въ теченіе ХIII-го вка интенсивной жизнью и придти къ самоопредленію. Пушкинъ и былъ результатомъ этого самоопредленія.
4) Но Пушкинъ не только подвелъ итоги прошлой литературной жизни,— онъ намтилъ и все содержаніе послдующей. Поэтому изреченіе Герцена можно измнить такъ: ‘Пушкинъ бросилъ Россіи вызовъ, и она отвтила ему Гоголемъ, Тургеневымъ, Гончаровымъ, Л. Толстымъ, Достоевскимъ и другими великими и малыми писателями ХІХ-го вка’.
5) Онъ сумлъ поэзію сдлать врнымъ зеркаломъ своей личной и русской общественной жизни.
6) Онъ нашелъ поэзію въ проз, прочувствовалъ ‘поэзію дйствительности’. Этимъ онъ необъятно расширилъ предлы русской литературы.
7) Проникнувъ въ духъ русской народвости, не только въ народной поэзіи, но и въ разныхъ слояхъ (дворяне, крестьяне) прошлой и современной ему жизни,— онъ создалъ національную, оригинальную русскую литературу, до него въ ХIII-мъ вк она почти сплошь была заимствованной, или подражательной,— она только пробивалась къ націовальности.
8) Съ нимъ связана реформа русскаго поэтическаго языка и художественныхъ пріемовъ. Будучи художникомъ-эклектикомъ,— онъ никогда надолго не подчинялся одной опредленной литературной школ: отъ классиковъ онъ взялъ изящество и чувство мры, отъ романтиковъ — интересъ къ духу различныхъ народовъ и эпохъ, умніе соблюдать couleur locale, historique и ethnographique, любовь къ старин, къ народной поэзіи, свободу творчества, художественный реализмъ. Въ исторіи европейскаго романтизма онъ занимаетъ почетное мсто (его ‘Борисъ Годуновъ’ предшествуетъ ‘Кромвелю’ Гюго).
9) У насъ онъ былъ первымъ пвцомъ ‘свободной личности’, не уединенной въ ‘прекраснодушіе’ Жуковскаго, a стоящей лицомъ къ лицу съ жизнью своего времени.
10) Онъ внесъ ‘идейность’ въ русскую литературу. Онъ увидлъ ясно въ жизни добро и зло. Реалистъ, по манер письма, онъ былъ идеалистомъ въ выбор сюжетовъ и обрисовк героевъ: изъ дйствительности настоящей и прошедшей онъ выбиралъ всегда наиболе красивое, или хорошее,— даже въ ‘зл’ онъ умлъ находить искры добра. Въ его безмрной благожелательности къ ‘земл’ тонутъ его немногочисленныя обличееія ‘зла’, выраженныя въ сатирахъ и эпиграммахъ.
11) ‘Идейность’ его произведеній была не только моральнаго характера, онъ, человкъ 20-ыхъ годовъ, сумлъ заглянуть въ т интересы, которыми русское общество стало интересоваться поздне. Тавъ, онъ первый изъ нашихъ писателей отвтилъ на нкоторые вопросы соціальвой жизни (отношеніе человка къ обществу, свобода личности, ‘идейное преступленіе’), онъ первый изъ русскихъ литераторовъ далъ образы героевъ-психопатовъ. Въ этомъ отношеніи онъ берется разршать труднйшія задачи новйшей русской литературы (Достоевскій). Не зная философіи Гегеля, онъ самъ пришелъ въ своемъ творчеств къ проповди ‘примиренія’, оправданія ‘дйствительности’. Независимо отъ Шеллинга, онъ подошелъ къ пониманію его эстетики (взглядъ на поэзію). Все это указываетъ на геніальную прозорливость Пушкина. Онъ былъ ‘великимъ сыномъ’ не только своей родины, но и своего вка.

Николай Васильевичъ Гоголь.

(1809—1852 г.).

Біографія Гоголя. Мать.

Николай Васильевичъ Готоль родился 19-го марта 1809 г. въ достаточной малороссійской помщичьей семь. Раннее дтство его протекло въ небольшомъ имніи отца Полтавской губерніи — Васильевк, или Яновщин. Отецъ будущаго писателя былъ человкъ добрый и сердечный, надленный живымъ умомъ. Онъ былъ талантливый разсказчикъ, самъ былъ не чуждъ литературныхъ занятій,— хорошій знатокъ малороссійской жизни и народной поэзіи, онъ сочинилъ нсколько веселыхъ бытовыхъ комедій-шутокъ {Посл его смерти была напечатана его комедія: ‘Простакъ’, кром того, сочинилъ онъ еще комедію: ‘Собака-овца’,—но она до насъ не дошла.}. Онъ вообще интересовался театральнымъ дломъ: былъ самъ хорошимъ актеромъ и режиссеромъ въ домашнемъ театр своего сосда и далекаго родственника (по жен) — богача-магната Трощинскаго, екатерининскаго вельможи, который доживалъ свои пышные дни въ деревн. Благодаря широкому гостепріимству, Трощинскій былъ постоянно окруженъ толпой сосдей, родственниковъ, друзей и прихлебателей. Сюда, въ деревню, угасающій вельможа занесъ привычки блестящаго двора Екатерины: постоянныя увеселенія, музыка, театръ, гулянья создали изъ его дворца мсто утонченныхъ развлеченій. Для захолустныхъ помщиковъ-сосдей его имніе было ‘Аинами’ — мстомъ, гд развивались ихъ умственные интересы и эстетическіе вкусы. Подъ живымъ впечатлніемъ театральныхъ развлеченій въ этихъ ‘Аинахъ’, и отецъ Гоголя взялся за сочиненіе своихъ пьесъ изъ народной малороссійской жизни. Мать Н. В. Гоголя была женщина очень добрая — ‘золотого сердца’, впечатлительная до болзненности и очень религіозная, она сумла эту черту своей души рано привить и своему сыну. Такимъ образомъ, отъ отца унаслдовалъ онъ наклонность къ сочинительству, отъ матери — тотъ религіозный складъ міровоззрнія, который, съ годаии, все замтне развивался въ немъ, покоряя вс другія черты его многосторонней, сложной души {Впрочемъ, религіозность матери отличалась тмъ своеобразнымъ характеромъ, который такъ типиченъ былъ для міросозерцанія людей древней Руси,— безотраднымъ аскетизмомъ вяло отъ этой религіи. Власть надъ міромъ наивно длилась между Богомъ и дьяволомъ, и человкъ длался какой-то игрушкой въ ихъ рукахъ: ‘воля Бога’ направляла жизнь человка на ‘неисповдимые пути’, и личная воля человка парализовалась такимъ пониманіемъ жизни, награда, или наказаніе за гробомъ,— вотъ исходъ человческаго бытія. Гоголь на всю жизнь запомнилъ разсказъ матери о страшномъ суд: ‘одинъ разъ я просилъ васъ разсказать мн о страшномъ суд, и вы мн, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о тхъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродтельную жизнь, и такъ разительно, такъ страшно описали вчныя муки гршныхъ, что это потрясло и разбудило во мн всю чувствительность, это заронило и произвело впослдствіи во мн самыя высокія мысли!’ Очевидно, религіозные идеалы древней Руси не были вытравлены изъ русскаго самосознанія XVII-ымъ и XVIII-омъ столтіями,— они дожили въ сердцахъ русскихъ людей (особенно въ провинціи) до XIX в. и создали такихъ людей, какъ мать Гоголя, дали матеріалъ для нкоторыхъ типовъ Островскаго, для тургеневской Лизы Калитиной.}. Весело и беззаботно текли дтскіе годы Гоголя въ мирной, счастливой семейной обстановк. Впечатлительный и живой мальчикъ всматривался жадно въ жизнь окружавшихъ его людей — дворянъ-помщиковъ и крестьянъ, a также въ картины своеобразной малороссійской природы. Онъ рано полюбилъ родные малороссійскіе обычаи, псни, даже пляски… Въ дом Трощинскаго онъ съ дтства полюбилъ театръ. Вроятно, и самый обликъ Трощинскаго заинтересовалъ его.

Вліяніе малороссійской природы и народности. Гоголь въ дтств. Интересъ къ старин.

И природа, и народъ, воспитавшіе Гоголя, отличаются своеобразными чертами. ‘Есть какая-то затаенная грусть въ малороссійской природ, говоритъ Н. А. Котляревскій, въ ней нтъ ни строгости, ни энергическаго величія природы сверной, ни жгучей, страстной красоты настоящаго юга, ея красота, по преимуществу, томная, мечтательная, какъ греза, безъ ясныхъ очертаній и сильнаго движенія. Народъ, живущій издавна среди этой природы, одаренъ и соотвтствующими чертами характера — идиллическимъ настроеніемъ души, переходящимъ иногда въ волевую слабость, грустною мечтательностью, которая всегда споритъ съ весельемъ, и живой, но не грандіозной фантазіей. Природа надлила малорусскій народъ, кром того, особымъ даромъ — юморомъ, столь типичнымъ для всхъ, даже скромныхъ, представителей этой національности. Трудно опредлить точно, въ чемъ этотъ даръ заключается, иногда это просто комическая жилка, способность оттнить въ предмет, или въ вопрос его смшную сторону, чтобы позабавиться — такъ, для невинной потхи, иногда — это своеобразный взглядъ на вещи, ищущій въ насмшк противовса грусти и ограждающій себя смхомъ отъ слишкомъ печальныхъ выводовъ и размышленій’. Ужъ въ ребенк-Гогол ясно казались типичныя племенныя черты малоросса: съ наклонностью отдаться иногда чувствамъ сентиментальной мечтательности, онъ соединялъ способность порою смотрть на жизнь съ точки зрнія юмориста. И сентиментальность, и юморъ свидтельствуютъ о томъ, что человкъ, надленный этими качествами, живетъ, обыкновенно, своей собственной жизнью, можеть среди людей жить уединенно въ ‘своемъ мір’. Таковъ былъ Гоголь уже въ дтств: скрытность, умніе маскировать свои настроенія — черты, ему тоже присущія, вытекали изъ основныхъ особенностей его души. Съ дтства привыкъ Гоголь интересоваться не только настоящимъ, но и прошлымъ Малороссіи, оно было полно поэзіии жизни: Малороссія имла свою бурную исторію, и разсказы о томъ, что было пережито родиной — съ дтства занимали и увлекали его. ‘Эхъ, старина, старина!—восклицаетъ Гоголь, что за радость, что за разгулье падетъ на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и мсяца нтъ, дялось на свт!’ Интересъ Гоголя къ исторіи Малороссіи отчасти объясняется тмъ, что предки его играли нкоторую роль въ ея прошломъ.
Такимъ образомъ, воспитаніе Гоголя очень отличалось отъ того, которое получилъ Пушкинъ,— тотъ воспитывался на французскій ладъ, въ кругу интернаціональныхъ интересовъ и идей и лишь поздне самъ подошелъ къ народу русскому — Гоголю пришлось въ жизни поступить наоборотъ: выросши на впечатлніяхъ чисто-національныхъ онъ лишь потомъ пытался, отчасти подъ вліяніемъ Пушкина, войти въ кругъ общечеловческих идей.
Десяти лтъ отъ роду Гоголь былъ отданъ въ полтавскую гимназію, a затмъ, черезъ два года, его отдали въ Нжинскій институтъ.

Гоголь въ лице.

Школа эта (съ 1821—1828) для талантливаго мальчика не была въ тягость, здсь натуры его не ломали,— онъ росъ здсь свободно, и долго, не выдаваясь ничмъ, незамченный никмъ, свободно развивалъ свои дарованія въ кругу товарищей. Науками занимался Гоголь немного, зато въ послдніе годы пребыванія въ лице весь свой досугъ отдавалъ литературнымъ занятіямъ, рисованью и развлеченіямъ театральнымъ {Онъ выступалъ съ большимъ успхомъ въ роляхъ ‘старухъ’. Лучшая его роль была роль Простаковой.}. Кром того, интересы дома онъ перенесъ въ школу и сумлъ здсь вокругъ себя создать цлый кружокъ молодыхъ любителей литературы и театра. Особенно сошелся онъ съ A. C. Данилевскимъ, сосдомъ по имнію, съ Высоцкимъ и братьями Прокоповичами. Друзья Гоголя слдили за всми новинками русской литературы, завели даже свою особую библіотеку, издавали журналъ, подъ названіемъ ‘Звзда’, и устроили въ лице театръ, который привлекалъ даже жителей г. Нжина. Такимъ образомъ, совершенно справедливо указаніе на то, что если жизнь въ Нжин мало дала положительныхъ знаній Гоголю, то все же содйствовала его общемy развитію. Какъ общество товарищей въ Царскосельскомъ лице и могло Пушкину развить его душевныя силы, создавъ среду, для этого благопріятную, такъ и для Гоголя жизнь въ кругу сочувствующей ему молод помогла расширить его кругозоръ, развить и углубить его поэтическіе и вообще художественные интересы. Если онъ мало учился, зато онъ много читалъ. Кром того, найдя въ товарищахъ ‘публику’, которая съ удовольствіемъ поощряла его остроумные выходки, онъ далъ теперь полную свободу своей наблюдательности и своему прирожденному юмору. Въ его уцлвшихъ школьныхъ опытахъ-сатирахъ и памфлетахъ — сохранились слды его критическаго, лукаво-смшливаго отношенія и къ лицейскому начальству, и къ жителямъ города Нжина, и къ хохламъ-мужикамъ, чмъ-нибудь привлекавшимъ его глазъ.

Меланхолія Гоголя и ея причины. ‘Исканія правды’. Гоголь — ‘загадочная натура’.

Но уже на школьной скамь зналъ Гоголь и томительвыя, тоскливыя настроенія той грусти, которая навсегда сдлалась спутникомъ этого, самаго веселаго, русскаго писателя. Источникъ этой юношеской грусти скрывался въ томъ серьезномъ отношеніи къ труднымъ вопросамъ жизни, которые уже съ юношескихъ лтъ стали волновать его душу. Живой, веселый и насмшливый въ кругу друзей,— Гоголь наедин съ собою длался инымъ. Въ раннихъ его письмахъ, писанныхъ изъ лицея, обрисовывается онъ, какъ ‘искатель правды’, какъ моралистъ, съ строгимъ взглядомъ на жизнь. Эти полудтскія, полуюношескія ‘исканія правды’ выражены въ его письмахъ такимъ дланнымъ, неестественнымъ стилемъ, что можно усумниться, дйствительно ли эти вопросы серьезно мучили сердце юноши, не были ли однимъ только кокетничаньемъ съ самимъ собой и съ высокими чувствами… Но такое ‘исканіе правды’ не угасало y Гоголя съ годами,— напротивъ, все глубже вростало въ его душу. Это обстоятельство заставляетъ серьезно относиться къ его дтскимъ ‘тревогамъ’, признать ихъ искренность и серьезность. Незадолго до окончанія курса въ лице писалъ онъ своей матери письмо въ которомъ представляетъ себя ‘загадочной натурой’, говоритъ о томъ, сколько горя онъ вынесъ въ жизни, какъ хорошо знаетъ онъ оборотную сторону жизни. Все это было преувеличеніемъ, такъ какъ дйствительнаго горя Гоголь въ т годы еще не зналъ, но онъ въ своемъ сердц, очевидно, выстрадалъ много воображаемаго горя,— и это свидтельствуетъ о необыкновенной сложности и, дйствительно, загадочности его сердца. Онъ сумлъ отъ людей скрыть трагедію своей души и лишь передъ самимъ собою, да передъ матерью старался представить эту трагедію мучительне и выразительне. ‘Преувеличивать Гоголь любилъ и поздне: ему всегда казалось, что жизнь на него смотритъ гораздо боле страшными глазами, чмъ это было на самомъ дл, но эти раннія жалобы на одиночество, на неловкое, трудное, страдательное положеніе среди людей — показатели, хотя и неопредленнаго, но всетаки весьма вдумчиваго отношенія юноши къ тому, мимо чего мы, обыкновенно, въ юности проходимъ, то есть къ общему смыслу жизни, который для большинства теряется за раздробленными впечатлніями отдльныхъ минутъ и частныхъ будничныхъ столкновеній’ (Котляревскій).

‘Честолюбіе’ Гоголя. Мечты о ‘служеніи родин’.

Уже на школьной скамь Гоголь развилъ въ себ чувство честолюбія. Онъ понялъ очень скоро, что головой стоить выше своихъ товарищей, привычка высмивать чужія слабости могла только содйствовать развитію въ немъ этого самомннія. Все это сказалось очень курьезно въ тхъ поученіяхъ, которыя онъ въ своихъ письмахъ расточалъ своей матери, это выразилось и въ тхъ тщеславныхъ мысляхъ, что онъ, особенное существо, иметъ какую-то особую миссію — служить великую службу отечеству {Нкоторые біогрaфы Гоголя объясняють эти мечты также и тмъ обстоятельствомъ, что Гоголь въ лице увлекался изученіемъ ‘естественнаго права’. Талантливый учитель его Блоусовъ сумлъ развить въ немъ жажду общественной дятельности, которая и представлялась юнош, какъ борьба на право, борьба съ неправосудіемъ и съ тми людьми, которые своими пороками вносили его въ жизнь.}. Это самомнніе Гоголя, съ другой стороны, унижало, въ его глазахъ, всхъ окружавшихъ его. ‘Какъ тяжело быть зарыту вмст съ созданіями низкой неизвстности въ безмолвіе мертвое!’ — писалъ онъ другу. Ты знаешь всхъ нашихъ существователей,— всхъ, населившихъ Нжинъ!— восклицаетъ онъ дале.— Они задавили корою своей земности, ничтожнаго самодовольствія, высокое назначеніе человка. И между этими сyществователями я долженъ пресмыкаться! Изъ нихъ не исключаются и дорогіе наставники наши!’ Если въ этихъ словахъ и высказывается недовольство пошлостью жизни, то это недовольство слишкомъ замтно переходитъ въ самомнніе… Не подозрвая, въ чемъ будетъ заключаться его настоящее дло служенія родин, онъ съ увренностью говоритъ о томъ, что совершитъ ‘трудъ важный, благородный, на пользу отечества, для счастья гражданъ, для блага жизни подобныхъ’… ‘И дотол нершительный, неувренный въ себ, продолжаетъ онъ, я вспыхиваю огнемъ гордаго самосознанія — чрезъ годъ вступаю я въ службу государственную!’ Онъ не мечталъ совсмь о карьер писателя,— ему казалось, что чиновничество тамъ, въ Петербург,— поприще, на которомъ легко сразу облагодтельствовать отечество. Если мы припомнимъ, что это время было эпохой крайней централизаціи власти,— мы поймемъ, почему Петербургъ провинціаламъ той поры казался мстомъ, откуда можно управлять всей Россіей {Въ романагь Гоголя (‘Мертвыя души’), Гончарова ‘Обломовъ’ и ‘Обыкновенная Исторія’ выведены юноши, такъ же смотрящіе на Петербургъ.}. Быть можетъ, эти мечты выдвинуться на служебномъ поприщ нашли для своего развитія благопріятную почву въ дтскихъ впечатлніяхъ отъ величественнаго образа Трошинскаго.
‘Уже ставлю мысленно себя въ Петербург,— мечталъ въ одномъ письм Гоголь,— въ той веселой комнатк, окнами на Неву, такъ какъ я всегда думалъ найти себ такое мсто. Не знаю, сбудутся ли мои предположенія, буду ли я точно жить въ этакомъ райскомъ мст, или неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ меня съ толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) въ самую глушь ничтожности, отведетъ мн черную квартиру неизвстности въ мір!’

Лицейскія сочиненія Гоголя. ‘Ганцъ Кюхельгартенъ’. Автобіографическое значеніе.

Изъ произведеній Гоголя, написанныхъ имъ во время пребыванія въ лице, сохранились немногія — большинство извстно лишь по названію. Кром мелкихъ сатирическихъ произведеній, осмивающихъ товарищей, учителей, или жителей Нжина (‘Нчто о Нжин, или дуракамъ законъ не писанъ’), къ этому юношескому періоду его творчества относятся произведееія боле крупныя, отразившія характерныя черты его юношескихъ настроевій. Изъ этихъ произведеній мы узнаемъ, что, въ бытность свою въ лице, Гоголь находился подъ вліяніемъ Жуковскаго и Марлинскаго,— т. е. отдалъ дань всмъ видамъ русскаго романтизма. Къ произведеніямъ въ дух Жуковскаго относится его большая идиллія ‘Ганцъ Кюхельгартенъ’,— которую онъ самъ цнилъ такъ высоко, что счелъ возможнымъ отдать въ печать. Этому произведенію біографы Гоголя съ полнымъ правомъ придаютъ автобіографическое значеніе, въ геро ея, ‘прекраснодушномъ юнош’, усматривая отраженіе настроеній юноши-Гоголя, тоскующаго въ тсныхъ рамкахъ семьи и жизни узднаго города. Къ романтической групп произведеній относится несохравившаяся трагедія ‘Разбойники’, вроятно, подражаніе драм Шиллера, историческая повсть, въ дух произведеній Марлинскаго — ‘Братья Твердиславичи’, романъ ‘Гетманъ’ — произведеніе, отличающееся фантастичностью, патетическимъ стилемъ и романтическими эффектами. Сюда же должны быть отнесены и отрывки повсти изъ народной жизни: ‘Страшный кабанъ’. Это произведеніе, развивающее фантастическое народное преданіе, напомиваетъ собою, по типу своему, многія повсти, вошедшія впослдствіи въ составъ ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’.

Гоголь-романтикъ.

Вс перечисленныя произведенія и нкоторые мелкіе безымянные отрывки доказываютъ, насколько сильно былъ Гоголь захваченъ романтизмомъ: вс виды этого направленія {См. мою книгу ‘Исторія русской слов.’, ч. II, главу о романтизм.} его захватили,— зналъ онъ и идеалистическія настроенія ‘прекрасгой души’, увлекался онъ, подобно многимъ романтикамъ (напр. Марлинскому), и образами крупныхъ героевъ, превышающихъ своей душой размры обыкновеннаго человка (‘Разбойники’, ‘Гетманъ’). Наконецъ, слдуя романтикамъ, съ наслажденіемъ почерпалъ онъ сюжеты для своихъ произведеній изъ исторіи и области народныхъ преданій, особенно суеврныхъ разсказовъ, извлекая оттуда фантастическое, сверхъестественное…

Гоголь въ Петербург. Первыя разочарованія. Поздка Гоголя за границу.

Въ 1828 году Гоголь пріхалъ въ ‘завтный’ Петербургь, куда его такъ тянуло съ дтства. ‘Здсь дйствительность сразу рядомъ тяжкихъ ударовъ умряетъ горячій пылъ его юношескихъ мечтаній: ‘вмсто квартиры съ окнами на Неву, какъ мечталъ Гоголь, приходится довольствоваться скромнымъ помщеніенъ въ верхнемъ этаж густонаселеннаго дома въ одной изъ весьма прозаическихъ улицъ’ (Шенрокъ). Дороговизна столичной жизни его ошеломила, рекомендательныя письма Трощинскаго не принесли ему той пользы, на которую разсчитывали онъ и его мать. Ювош, избалованному довольствомъ домашней жизни и лаской нжно-любящей матери, пришлось узнать лишенія: всю зиму принужденъ онъ былъ ‘отхватать’ въ лтней шинели и отказать себ въ удовольствіи посщать театръ. Его, наивнаго провинціала, поразилъ холодъ и эгоизмъ столичныхъ обывателей {Ср. разочарованія Тентетникова, Обломова и Адуева въ Петербург.}. ‘Скажу вамъ,— пишетъ онъ матери,— что Петербургъ мн показался вовсе не такимъ, какъ я думалъ. Я его воображалъ гораздо красиве, великолпне, и слухи, которые распускали другіе о немъ, также лживы. Жить здсь несравненно дороже, нежели думали. Это заставляетъ меня жить, какъ въ пустын: я принужденъ отказаться отъ лучшаго своего удовольствія — видть театръ’. Не понравились ему и люди петербургскіе: они не имли ничего типическаго {Это замічаніе Гоголя очень любопытно: очевидно, онъ еще юношей научился отыскивать типичныя черты y людей, отмчать y нихъ наиболе яркія черты. Очевидно, въ провинціи онъ имлъ больше матеріала для наблюденія.}, иностранцы, живущіе здсь, слишкомъ обрусли,— русскіе ‘объиностранились’. ‘Тишина (въ Петербург),— разсказываетъ онъ,— необыкновенная, никакой духъ не блеститъ въ народ,— все служащіе, да должностные, вс толкуютъ о своихъ департаментахъ, да коллегіяхъ,— все погрязло въ трудахъ, въ которыхъ безплодно издерживается жизнь ихъ’. Очевидно, и чиновничья карьера, въ глазахъ Гоголя, потеряла теперь весь ореолъ ‘великаго служенія родин’ и обратилась въ ‘безплодное’, срое существованіе. Это было новое разочарованіе для молодого энтузіаста. Съ лихорадочной поспшностью ищетъ онъ себ новаго поприща дятельности, и ненадолго останавливается на мысли поступить въ актеры. Онъ даже рискнулъ подвергнуться испытанію, ‘но его чтеніе, выразительное, совершенно естественное и чуждое всякой ложной аффектаціи, произвело неблагопріятное впечатлніе на тогдашнихъ театральныхъ аристарховъ. Гоголь зaмтилъ это самъ, и посл испытанія не явился за отвтомъ (Шенрокъ). Затмъ онъ ршился испробовать счастья на поприщ литературномъ и выпустилъ на свой счетъ въ свтъ свою идиллію ‘Ганцъ Кюхельгартенъ’, скрывъ свою фамилію подъ псевдонимомъ ‘В. Алова’ {Въ предисловіи, отъ имени какихъ-то несуществовавшихъ издателей, Гоголя имлъ нескромность заявить, что они (издатели) ‘гордятся тмъ, что, по возможности, споспшествовали свту ознакомиться съ созданіемъ юнаго таланта’.}. Произведеніе было встрчено критикой очень враждебно, и юный авторъ уничтожилъ свое первое ‘дтище’, отобравъ изъ магазиновъ нераспроданные экземпляры. И напечатаніе этой слабой поэмы, и сожженіе ея,— все очень характерно для пониманія Гоголя: съ этой стороны, видно и самомнніе его, выразившееся въ переоцнк своего таланта,— съ другой стороны, болзненное самолюбіе, не терпящее осужденія. Онъ надялся, что ‘Ганцъ Кюхельгартенъ’ сразу выдвинетъ его въ ряды замтныхъ писателей,— этому произведенію онъ, очевидно, придавалъ очень большое значеніе. Понятно поэтому, что неудача ‘Ганса’ сильно потрясла его, онъ даже внезапно ршился покинуть Россію и ухать за границу. Это ршеніе было такъ неожиданно для него самого и его родственниковъ, что впослдствіи, затрудняясь самъ дать себ ясный отчетъ въ своемъ поступк, онъ ршился даже оправдать его вымышленными фактами. Впрочемъ, въ томъ характерномъ письм къ матери, въ которомъ онъ объяснилъ ей свое бгство изъ Россіи необходимостью спасти себя отъ какой-то безнадежной любви, слышатся искреннія страданія юнаго безпокойнаго сердца, все еще не примиряющагося съ мелочной, прозаическою жизнью обыкновевныхъ ‘существователей’. Неудачи своихъ первыхъ шаговъ на житейскомъ поприщ религіозный юноша объясняетъ даже проявленіемъ мудрой воли Божьей. ‘Я чувствую налегшую на меня справедливымъ наказаніемъ тяжкую десницу Всемогущаго!’ — писалъ онъ матери. Волей Бога объяснялъ онъ и свою неожиданную поздку на чужбину: ‘Онъ указалъ мн путь въ зеемлю чуждую, чтобы я тамъ воспиталъ свои страсти въ тишин, въ уединеніи, въ шум вчнаго труда и дятельности, чтобы я самъ по нсколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состояніи разсевать благо и работать на пользу міра’. Онъ опять повторяетъ, что не хочетъ ‘пресмыкаться’ въ жизни. Онъ утшаетъ свою мать, говоритъ, что ему нужно ‘передлать себя’, переродиться, оживиться новою жизнью, ‘расцвсть силою души въ вчномъ труд и дятельности’, чтобы найти не личное счастье, a возможность посвятить свою жизнь для счастья и блага себ подобныхъ’. Мы видли уже, что съ этими же ‘мечтами’ носился Гоголь еще въ бытность свою въ Нжин.

Гоголь заграницей. Идеалы древней Руси и міросозерцаніе Гоголя.

Гоголь заграницей выжилъ только мсяцъ,— онъ соскучился по родин, изъ которой бжалъ, да и тоска попрежнему его мучила здсь: его юную душу попрежнему мучилъ разладъ. Въ письм изъ-заграницы онъ пространно исповдуется передъ матерью. Онъ стуетъ, что Богъ, ‘создавъ такое единственное, или, по крайней мр, рдкое въ мір сердце, какъ его, создавъ такую душу, пламенющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному, облекъ ее въ такую грубую оболочку. Это бореніе тла и духа, такъ мучительно выразившееся въ юной душ Гоголя,— было главнымъ содержаніемъ духовной жизни древней Руси, многихъ оно вело тогда къ аскетизму, подвижничеству, отреченію отъ земли. Это роковое наслдство досталось въ удлъ Гоголю. Юношей, еще мало вдающимъ жизнь, онъ узналъ уже т духовныя страданія, которыми жили и питали свою душу подвижники древией Руси. Подобно имъ, Гоголь-юноша больше всего интересуется своей душой, копается въ ней, бичуетъ себя за ея недостатки. Онъ спрашиваетъ Бога, зачмъ Онъ допустилъ въ его душ такую страшную смсь противорчій, упрямства, дерзкой самонадянности и самаго униженнаго смиренія…

Гоголь на служб. ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’.

Душевная борьба помшала ему заинтересоваться заграничной жизнью, и потому никакихъ особыхъ впечатлній его поздка ему не принесла. Вернувшись въ Петербургъ въ первыхъ мсяцахъ 1830 года, онъ поступилъ на службу въ департаментъ удловъ. Эта казенная служба слишкомъ отличалась отъ того ‘служенія’ родин, о которомъ мечталъ Гоголь,— естественно, что онъ не чувствовалъ себя удовлетвореннымъ. Даже жалованья чиновничьяго ему не хватало на существованіе. Приходилось давать частные уроки, заниматься гувернерствомъ и заказной литературной работой. Въ поискахъ средствъ къ существованію, Гоголь остановился на счастливой мысли пустить въ литературный оборотъ свои знанія малороссійской жизни. Онъ замтилъ, что петербургская читающая публика, подъ вліяніемъ господствующихъ въ тогдашней литератур романтическихъ вкусовъ, обнаружила интересъ къ знакомству съ жизнью различныхъ народовъ (‘couleur locale’),— она узнала кавказскихъ горцевъ по Марлинскому, Пушкину и Лермонтову, крымскихъ татаръ и бессарабскихъ цыганъ — по Пушкину. Немного познакомилась она съ Малороссіей по произведенію Пушкина: ‘Полтава’. Гоголю суждено было полне и глубже ознакомить ее съ поэтической стороной жизни Украйны. Въ поискахъ ‘хлба’, принялся онъ за сочиненіе своихъ ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’ — и, неожиданно для себя, завоевалъ этими веселыми поэтическими разсказами не только ‘хлбъ’, но и ‘славу’… Этимъ разсказамъ онъ никогда не придавалъ большого значенія, такъ какъ его мучительная душевная борьба въ нихъ не отразилась,— ему дороже былъ его неудачный ‘Гансъ Кюхельгартенъ’ — произведеніе, въ которое онъ вложилъ всю свою душу.

Работа Гоголя надъ повстями.

Впрочемъ, если онъ самъ мало интересовался своими бытовыми разсказами, онъ писалъ ихъ очень добросовстно: онъ не довольствовался своими знаніями Малороссіи, своей богатой фантазіей,— для своихъ разсказовъ онъ старательно собиралъ факты и матеріалы, мать его, друзья и знакомые, оставшіеся на родин, доставляли ему въ столицу свднія, пополняющія его знанія малороссійской жизни {Какъ образецъ подобныхъ просьбъ, можно привести отрывокъ изъ письма Гоголя къ матери: ‘Вы много знаете обычаи и нравы малороссіянъ нашихъ и потому вы не откажитесь сообщить мн ихъ въ нашей переписк. Это мн очень, очень нужно… Я ожидаю отъ васъ описанія полнаго наряда сельскаго дьячка, отъ верхняго платья до самыхъ сапоговъ, съ поименованіемъ, какъ это все называлось y самыхъ закоренлыхъ, самыхъ древнихъ, самыхъ наимене перемнившихся малороссіянъ. Еще обстоятельное описаніе свадьбы, не упуская ни малйшихъ подробностей… Еще нсколько словъ о колядкахъ, о Иван Купал, о русалкахъ. Если есть, кром того, какіе-либо духи, или домовые, то о нихъ подробне, съ ихъ названіями и длами. Множество носится между простымъ народомъ поврій, страшныхъ сказаній, преданій, разныхъ анекдотовъ и пр’. Въ этомъ интерес къ народной жизни сказалась одна изъ характерныхъ особенностей романтизма — погоня за couleur ethnographique. Интересуютъ его и древнія монеты, рдкости, старопечатныя книги, онъ проситъ высылать ему стародавнія рукописи про времена гетманщины. Этотъ интересъ къ старин — тоже черта романтиковъ, увлекавшихся сознательнымъ желаніемъ врно воспроизводить couleur historique.}. Эти матеріалы, дйствительно, сослужили Гоголю большую службу,— они придали его веселымъ разсказамъ ту этнографическую полноту и содержательность, которыя отмчены были сразу русской крвтикой.

Гоголь въ апоге славы. Вліяніе Пушкина на а) литературное развитіе Гоголя,

Высокую художественность гоголевскихъ разсказовъ оцнили выдающіеся русскіе писатели того времени: Жуковскій, Пушкинъ, Плетневъ, Дельвигь. Они сблизились съ нимъ и ввели его въ кругъ тогдашнихъ русскихъ литераторовъ. Попалъ Гоголь и въ салонъ фрейлины Смирновой, гд собирались лучшіе русскіе умы того времени и выдающіеся иностранные дипломаты. Пушкинъ былъ душой этого салона. Подружился онъ съ Віельгорскими. Въ 1832 году Гоголь здилъ на родину и по дорог остановился въ Москв, здсь онъ сошелся съ Погодинымъ, Шевыревымъ, семьей Аксаковыхъ. ‘Посл долгихъ неудачъ Гоголь вдругъ испыталъ какое-то фантастическое, волшебное счастье: онъ сразу почувствовалъ себя перенесеннымъ въ высшія сферы литературнаго міра (Шенрокъ). Несомннно, подъ впечатлніемъ удачи, Гоголь забылъ надолго свои душевныя страданія, къ тому же онъ всецло подпалъ подъ вліяніе Пушкина {Въ ‘Запискахъ Смирновой’ не разъ разсказывается, съ какимъ благоговніемъ слушалъ Гоголь все, что говорилъ Пушкинъ. Многія изъ его замчаній и сужденій Гоголь немедленио записывалъ въ записную книжку.}, который съ любовью занялся литературнымъ и умственнымъ развитіемъ талантливаго ‘самородка’. Онъ указывалъ Гоголю, что надо прочесть, объяснялъ Гоголю характерныя черты его таланта и ршительно повелъ его на путь художественнаго реализма. ‘Изображеніе отрицательныхъ сторонъ русской дйствительности’ — вотъ дорога, которую указалъ Гоголю Пушкинъ.

b) философское, с) политическое. Блестящій періодъ творчества Гоголя.

Въ уравновшенной душ нашего великаго поэта не было мста для той борьбы, которая мучила Гоголя: мы видли, что Пушкинъ сумлъ и въ жвзни, и въ творчеств примирить плоть и духъ. Неизвстно, открывалъ ли Гоголь передъ Пушкинымъ тайники своей души но, несомннно, если бы онъ это и сдлалъ, онъ не встртилъ бы сочувствія себ со стороны ‘пвца земли’. Вроятно, оказалъ вліяніе Пушкинъ и на политическое міровоззрніе Гоголя. ‘Націоналистъ’ по убжденіяяъ, врящій въ Россію и примирившійся съ русской дйствительносгью, Пушкинъ такіе же взгляды привилъ Гоголю. Сдлать это тмъ боле было легко, что Гоголь самъ шелъ къ такому міросозерцанію. И вотъ, взгляды ‘оффиціальной народности’, отчасти ‘славянофильство’ были прочно усвоены Гоголемъ. Вра въ незыблемость ‘православія, самодержавія и народности’ вошла въ его міросозерцаніе. Впрочемъ, подобно Пушкину, онъ не примкнулъ цликомъ ни къ правительству, ни къ славянофиламъ, не сдлался пропагандистомъ ихъ взглядовъ, по крайней мр, въ первый періодъ своей жизни. Нсколько въ сторон остался Гоголь отъ философскихъ и политическихъ настроеній эпохи. Подъ вліяніемъ своихъ новыхъ петербургскихъ друзей-писателей, онъ съ головой окунулся въ литературную жвзнь, онъ сталъ теперь серьезне смотрть на занятія литературой, издавъ свои ‘Вечера’ въ свтъ въ 1831 году, подъ псевдонимомъ ‘Рудаго Панька’, онъ въ 1832 году, по совту Пушкина, берется за сочиненіе большой бытовой комедіи изъ русской жизни. Кром того, старательно изучаетъ русскую литературу, старается выяснить себ сущность и цли искусства, занимается исторіей {Мысли, имъ выработанныя въ это время, нашли себ выраженіе въ тхъ статьяхъ, которыя вошли поздне въ составъ его сборника ‘Арабески’.}… Вообще семь лтъ (1829—1836), проведенные имъ въ Петербург въ обществ Пушкина, были блестящей порой его жизни и творчества: въ этотъ періодъ времени развернулся его таланть, — онъ написалъ ‘Вечера на хутор’, въ 1835 году ‘Арабески’, ‘Миргородъ’ (въ этотъ сборникъ вошла и повсть ‘Тарасъ Бульба’), ‘Повсть о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’, ‘Старосвтскіе помщики’, ‘Записки сумасшедшаго’, ‘Женитьбу’, ‘Ревизора’ (написанъ въ 1835 г., поставленъ на сцену 19 апрля 1836 г.), задумалъ и началъ ‘Мертвыя души’, критическія и теоретическія статьи о русской литератур и искусств,— словомъ, сказалъ почти все, что онъ имлъ сказать, и затмъ только передлывалъ передумывалъ и дополнялъ сказанное или задуманное раньше’ (Котляревскій). Его творческій геній роковымъ образомъ померкъ со смертью Пушкина.

Гоголъ-профессоръ. ‘Ревзоръ’. Отношеніе Гоголя къ своему произведенію.

Въ эти семь лтъ многое перемнилось въ жизни Гоголя,— онъ изъ чиновника сдлался педагогомъ — преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институт, потомъ даже профессоромъ всеобщей исторіи въ С.-Петербургскомъ уннверситет. Этотъ выборъ карьеры оказался очень неудачнымъ,— къ отвтственнымъ обязанностямъ профессора Гоголь былъ не подготовленъ, одного таланта и блестящаго воображенія было мало тамъ, гд не было знанія,— немудрено поэтому, что годъ его профессорства былъ очень ему тяжелъ. Эта новая неудача была большимъ ударомъ для впечатлительнаго самолюбія писателя. Но она имла и хорошіе результаты,— она приковала Гоголя къ литератур. Онъ испробовалъ нсколько путей, везд терплъ неудачи: оставался одинъ — писательство. Но любопытно, что не своими литературными успхами недоволенъ былъ онъ: друзья-писатели, петербургскіе и московскіе, носили его на рукахъ, публика читала нарасхватъ его произведенія, критика русская, вообще недоброжелательная, тоже заинтересовалась новымъ свтиломъ,— но Гоголю всего этого было мало. Судя по его письмамъ, онъ все еще мечталъ о какомъ-то ‘большомъ дл’ {Онъ съ презрніемъ отзывался о своихъ первыхъ произведеніяхъ, которыя принесли ему славу: ‘да обрекутся они неизвстности,— писалъ онъ о ‘Вечерахъ на хутор’,— покамстъ что-нибудь увсистое, великое, художническое, не изыдетъ изъ меня!’ Съ этимъ ‘великимъ’ онъ хотлъ связать то ‘большое дло’, о которомъ онъ мечталъ. ‘Я вижу ясне и лучше многое, нежели другіе,— писалъ онъ матери въ 1833 году.— Я изслдовалъ человка отъ его колыбели до конца, и отъ этого ничуть не счастливе. У меня болитъ сердце, когда я вижу, какъ заблуждаются люди. Толкуютъ о добродтели, о Бог и, между тмъ, не длаютъ ничего. Хотлъ бы кажется, помочь имъ, но рдкіе, рдкіе изъ нихъ имютъ свтлый, природный умъ, чтобы увидть истину моихъ словъ’. Гоголь даже одно время бросилъ совсмъ писать, мучаясь тмъ, что его великіе замыслы не находятъ себ великаго воплощенія, ‘мелкаго (писать),— говоритъ онъ,— не хочется, великое не выдумывается’.}. Пушкинъ указывалъ ему, что это ‘большое дло’ можно было сдлать литературой, что обличеніе недостатковъ родной русской жизни — тоже дло немаловажное, но, должно быть, ему не удалось разубдить Гоголя. Вотъ почему и ‘Ревизоръ’ {Въ 1-ый разъ поставленъ на сцену 19 апрля 1836 г.}, имвшій большой успхъ и въ то же время вызвавшій озлобленіе въ широкихъ кругахъ русской публики, принесъ Гоголю больше горя, чмъ радости. Произошло это потому, что ‘на сцену Гоголь смотрлъ не какъ авторъ заурядной театральной пьесы, котораго полное торжество заключается въ радушномъ пріем и рукоплесканіяхъ публики, но съ затаеннымъ страхомъ и глубокою скорбью за судьбу своего созданія, въ которое онъ положилъ свою душу, свои лучшія, благороднйшія стремленія’ (Шенрокъ). Театръ ломился, когда давали ‘Ревизора’, но многіе осуждали пьесу за дерзкую критику русской жизни. Гоголь былъ пораженъ тмъ, какое впечатлніе произвела на русское общество его пьеса: ‘Господи Боже!— жаловался онъ.— Ну, если бы одинъ, два ругали, ну, и Богъ съ ними, a то вс, вс!’ Измученный и потрясенный своей ‘неудачей’, Гоголь узжаетъ за границу, чтобы тамъ отдохнуть и успокоиться. Онъ убдился теперь, что та публика, которой онъ съ юности рвался ‘служить’, не понимала его, относилась къ нему враждебно… Къ тому же, и самъ Гоголь разочаровался въ той пьес, которая недостаточно ясно выразила его основную мечту,— онъ хотлъ ‘проповдывать’, ‘морализировать’, когда писалъ своего ‘Ревизора’, a оказался ‘обличителемъ’. Произошло это потому, что ‘великій художникъ,— воспитанникъ Пушкина, побдилъ въ Гогол ‘моралиста’. Увлеченный сюжетомъ ‘Ревизора’, сюжетомъ, который былъ ему подаренъ Пушкинымъ, Гоголь предоставилъ свободу своему юмору,— и, въ результат, получилась сатира, поражавшая въ сердце всю тогдашнюю русскую дйствительность, съ ея централизаціей, съ ея чиновничествомъ и произволомъ {Это понялъ императоръ Николай Павловичъ, присутствовавшій на первомъ представленіи комедіи. ‘Ну, пьеска! — сказалъ онъ — всмъ досталось, a больше всхъ мн!’}. Гоголь не мтилъ такъ глубоко,— онъ ничего не имлъ противъ строя тогдашней русской жизни,— онъ хотлъ лишь изобличить пороки отдльныхъ лицъ, которыя своими личными недостатками вносили дисгармонію въ систему, вообще превосходную, не нуждающуюся въ реформахъ. Говоря словами Капниста онъ стоялъ на той точк зрнія, которая утверждала, что ‘законы святы, да исполнители — лихіе супостаты’, что вся бда не въ порядкахъ, a въ душевныхъ качествахъ отдльныхъ людей. Эта точка зрнія на русскую жизнь проводилась и Карамзипымъ, и Жуковскимъ, и отчасти Пушкинымъ… Жандармъ, появляющійся въ конц комедіи съ извстіемъ, что настоящій ревизоръ пріхалъ и зоветъ къ отвту порочныхъ чиновниковъ, игралъ въ глазахъ Гоголя слишкомъ большую роль,— онъ оправдывалъ строй русской жизни, указывалъ, что порокъ наказывается и въ Россіи. Но эта мораль пьесы оказалась слишкомъ блдна,— ея никто не замтилъ, ея не поняли,— и это было больно Гоголю.

Объясненіе Гоголемъ смысла пьесы. Значеніе смха.

Въ развязк ‘Ревизора’ онъ самъ объяснилъ истинный смыслъ своей комедіи. Въ уста ‘перваго комическаго актера’ вложилъ онъ свои мысли, свои взгляды. ‘Нтъ такого города на Руси, говорилъ Гоголь его устами, гд бы вс чиновники были порочны. Слдовательно, не надо буквально понимать всего изображеннаго, не надо угадывать живыхъ людей въ изображенныхъ герояхъ. Авторъ изобразилъ ‘душевный городъ’ — т. е. человческую душу вообще, и вс ‘чиновники’, и жители этого города — это олицетворенія пороковъ, съ которыми долженъ бороться человкъ,— иначе ждетъ человка страшная кара. ‘Будто не знаете, кто это ревизоръ? Что прикидываться? Ревизоръ этотъ — наша проснувшаяся совсть, которая заставитъ насъ вдругъ и разомъ взглянуть во вс глаза на самихъ себя. Передъ этимъ ревизоромъ ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повелнію онъ посланъ’. Совсть — ‘настоящій ревизоръ’ — ‘Хлестаковъ — втреная свтская совсть, продажная, обманчивая совсть, Хлестакова подкупятъ какъ разъ наши же, обитающія въ душ нашея, страсти… Не съ Хлестаковымъ, но съ настоящимъ ревизоромъ оглянемъ себя! Клянусь, душевный городъ нашъ ститъ того, чтобы подумать о немъ, какъ думаетъ добрый государь о своемъ государств. Благородно и строго, какъ онъ изгоняетъ изъ земли своей лихоимцевъ, изгонимъ нашихъ душевныхъ лихоимцевъ! Есть средство, есть бичъ, которымъ можно выгнать ихъ. Смхомъ, мои благородные соотечественники! Смхомъ, котораго такъ боятся вс низкія наши страсти! Смхомъ, который созданъ на то, чтобы смяться надъ всмъ, что позоритъ истинную красоту человка. Возвратимъ смху его настоящее значеніе! Отнимемъ его y тхъ, которые обратили его въ легкомысленное свтское кощунство надъ всмъ, не разбирая ни хорошаго, ни дурного!.. Не возмутимся духомъ, если бы какой-нибудь разсердившійся городничій, или, справедливе, самъ нечистый духъ, шепнулъ его устами: ‘что сметесь? надъ собой сметесь!’ {Смыслъ этой фразы обращенной въ комедіи, словно къ публик, дйствительно, загадочный, разъясняется только этими словами Гоголя.} Гордо скажемъ ему: ‘Да, надъ собой смемся, потому что слышимъ приказанье Высшее быть лучшими другихъ!.. Не пустой я какой-нибудь скоморохъ, созданный для потхи пустыхъ людей, но честный чиновникъ великаго Божьяго государства, и возбудилъ въ васъ смхъ,— не тотъ безпутный, которымъ пересмхаютъ въ свт человкъ человка, который рождается отъ бездльной пустоты празднаго времени, но смхъ, родившійся отъ любви къ человку. Дружно докажемъ всему свту, что въ Русской земл все, что ни есть, отъ мала до велика, стремится служить Тому же, Кому вс должны служить на земл,— несется туда, кверху, къ Верховной вчной красот’.
Понятно, какъ оскорбительно было Гоголю сознать, что никто въ автор ‘Ревизора’ не увидлъ ‘честнаго чиновника великаго Божьяго государства’ — проповдника добра,— a усмотрли или скомороха-шута, потшника толпы, или либерала-обличителя, или просто суроваго и несправедливаго судью-самозванца. Онъ убдился, что его опять не поняли читатели, и онъ сталъ защищать себя отъ многочисленныхъ и разнообразныхъ обвиненій,— особенно, отъ обвиненій въ томъ, что хотлъ унизить Россію {Это онъ сдлалъ не только въ частныхъ беседахъ и письмахъ, но и въ нсколькихъ объяснительныхъ статьяхъ, посвященныхъ ‘Ревизору’: ‘Отрывокъ изъ письма, писаннаго авторомъ посл перваго представленія ‘Ревизора’ къ одному литератору’, въ ‘Предувдомленіи для тхъ, которые хотли бы сыграть, какъ слдуетъ ‘Ревизора’ и въ комедіи ,,Театральный разъздъ посл представленія новой комедіи’ (1842), ‘Развязка Ревизора’.}. ‘Если бы это была правда,— писалъ онъ Прокоповичу,— то хуже (‘Ревизора’) на Руси мн никто не могъ нагадить. Но, слава Богу, это — ложь… Мн страшно вспомнить обо всхъ моихъ мараньяхъ. Они въ род грозныхъ обвинителей являются глазамъ моимъ. Забвенья, долгаго забвенья проситъ душа. И если бы появилась такая моль, которая съла бы вс экземпляры ‘Ревизора’, a съ ними ‘Арабески’, ‘Вечера’ и всю прочую чепуху, и обо мн въ теченіе долгаго времени ни печаталъ, ни изустно не произносилъ никто ни слова, я бы благодарилъ судьбу’. Онъ охладлъ къ ‘Ревизору’, какъ прежде къ ‘Гансу Кюхельгартену’, и успокоенія искалъ, какъ и раньше, въ заграничномъ путешествіи.
‘Пророку нтъ славы въ отчизн’ — писалъ онъ Погодину незадолго до отъзда, выражая въ этихъ словахъ все свое самомнніе и презрніе къ русской ‘черни’. Но его все не оставляла мысль, что онъ совершитъ нчто великое: называя вс свои сочиненія (въ томъ числ и ‘Ревизора’) ‘ученическими’, онъ восклицалъ: ‘пора, пора, наконецъ, заняться дломъ!’.

Гоголь заграницей.

Гоголь заграницей, въ періодъ 1836—1841 гг.— ‘большая загадка, которую, вроятно, не разъяснятъ никакіе біографическіе матеріалы и даже личвыя признанія поэта. Въ этой сложной душ, полно противорчій, совершалось за этотъ періодъ времени то таинственное бореніе, которое художника, въ конц концовъ, обратило въ моралиста и богослова, и въ юморист-бытописател заставило вновь проснуться съ подновленной силой старое романтическое міросозерцаніе. Это было бореніе сначала очень радостное, полное вдохновеннаго восторга, a въ конц совсмъ болзненное, истомившее художника и физически, и нравственно (Котляревскій).
Заграницей онъ искалъ только впечатлній эстетическихъ,— онъ холодно относился къ западно-европейской культур, къ современной жизни Европы, даже къ исторической старин,— чаще всего оставался онъ одинъ съ глазу на глазъ, со своей душой, мятежной и жаждущей. Къ Германіи, Швейцаріи и Парижу отнесся онъ равнодушно, только Италія нравилась ему. Она успокаивала его больные нервы, свтомъ, тепломъ и красотой ласкала его больгое сердце. ‘Кто былъ въ Италіи, тотъ скажи ‘прощай’ другимъ землямъ’,— писалъ Гоголь друзьямъ,— кто былъ на неб, тотъ не захочетъ на землю. Европа, въ сравненіи съ Италіей, все равно, что день пасмурный въ сравненіи съ днемъ солнечнымъ’. ‘Душенька моя! моя красавица Италія!— восклицалъ онъ,— никто въ мір ея не отниметъ y меня! Я родился здсь… Россія, Петербургъ, снга, подлецы, департаментъ, каедра, театръ,— все это мн снилось… О, если бы вы взглянули только на это ослпляющее небо, все тонущее въ сіяніи! Все прекрасно подъ этимъ небомъ’. Особенно увлекался Гоголь Римомъ: ‘Здсь только тревоги не властны и не касаются души,— писалъ онъ…— Кром Рима, нтъ Рима на свт,— хотлъ было сказать — счастья и радости, да Римъ больше, чмъ счастье и радость!’.

Жизнь въ Рим.

Въ Рим Гоголь жилъ въ обществ молодыхъ русскихъ художниковъ — слдовательно, въ кругу утонченныхъ эстетическихъ удовольствій. Особенно сблизился онъ съ извстнымъ энтузіастомъ-художникомъ Ивановымъ, который всю свою жизнь отдалъ созданію одной картины: ‘Явленіе Христа народу’ (находится въ Москв въ Третьяковской галере). Религіозное мстическое настроеніе Иванова было сродни Гоголю, высокое пониманіе миссіи художника тоже связывало обоихъ. Понятна изъ этого ихъ дружба, взаимное вліяніе ихъ и углубленіе въ душ обоихъ религіознаго мистицизма.
Къ этой пор пребыванія Гоголя въ Италіи относится увлеченіе Гоголя католицизмомъ. Гоголь, какъ художникъ, былъ побжденъ красотою католической службы, великолпіемъ храмовъ, набожностью врующихъ и ликовъ. ‘Только въ одномъ Рим молятся,— говорилъ онъ,— a въ другихъ мстахъ показываютъ только видъ, что молятся’. Русскіе аристократы, друзья Гоголя, измнившіе православію ради католичества, прилагали усилія, чтобы и Гоголя заставить сдлать то же, для этого было организовано постепенное систематическое склоненіе великаго писателя въ католицизмъ. Онъ это замчалъ, но этому не противился,— говорилъ даже, что ‘позволяетъ втирать въ себя нсколько хорошихъ мыслей’. Впрочемъ, если Гоголь отъ православія и не уклонился, то, несомннно, охотно слушалъ разговоры о ‘божественномъ’,— вдь это было такъ близко основнымъ интересамъ его жизни!..

Отношеніе къ родин.

Любопытно, что въ эту пору полной эстетической и религіозной жизни, когда писателю, удаленному отъ родины, она казалась далекимъ ‘сномъ’,— творчество его работало интенсивно и все въ томъ же направленіи, которое далъ ему Пушкинъ. Гоголь ‘жилъ’ Италіей, и, въ то же время, ‘грезилъ’ Россіей,— и грезы эти были такъ ясны, такъ мучительно-живы, были облечены въ такую осязательную ‘плоть’,— что перо Гоголя быстро рисовало одинъ русскій типъ за типомъ: Чичиковъ, Ноздревъ, Собакевичъ,— все это было такъ далеко отъ Италіи, отъ духовныхъ интересовъ Гоголя,— но все это росло передъ нимъ, окрашивалось ярко и жизненно {‘Я живу около года въ чужой земл,— писалъ онь одному другу,— вижу прекрасныя небеса, міръ, богатый искусствами и человкомъ, но разв перо мое принялось описывать предметы, могущіе поразить каждаго? Ни одной строки не могъ я посвятить чуждому. Непреодолимою цпью прикованъ я къ своему, и нашъ бдный, неяркій міръ, наши курныя избы, обнаженныя пространства предпочелъ я небесамъ лучшимъ, привтливо глядвшимъ на меня’.}.

‘Мертвыя души’.

Въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ Гоголь задумалъ опять ‘великое’ произведеніе. Сперва, впрочемъ, онъ не придавалъ серьезнаго значенія своему труду: для Гоголя сначала это произведеніе было только смшныжъ анекдотомъ, ‘карикатурой’. Но его поразило, что чтеніе первыхъ главъ романа въ 1835 г. произвело на Пушкина такое впечатлніе, что онъ, смявшійся при начал чтенія, становился все сумрачне и, наконецъ, когда чтеніе кончилось, сказалъ: ‘Боже! какъ грустна наша Россія!’ ‘Меня это изумило,— говоритъ Гоголь,— Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замтилъ, что все это карикатура и моя собственная выдумка!’ Тмъ не мене, скоро и самъ Гоголь понялъ, что изъ ‘смшного анекдота можетъ выйти большая картина’. Посл смерти Пушкина, въ 1837 году, отношеніе Гоголя къ начатому произведенію еще разъ мняется. Для него трудъ, завщавный ему великимъ учителемъ, сдлался въ его глазахъ ‘священнымъ’. И чмъ боле онъ углублялся въ него, тмъ шире разростались его художественные замыслы. Не сдерживаемый Пушкинымъ, покоренный своими мистическими настроеніями, онъ задумалъ, наконецъ, изъ ‘карикатуры’ и ‘выдумки’ сдлать поэму. Подобно Данту, изобразившему въ своей ‘Божественной Комедіи’: ‘Адъ’, ‘Чистилище’ и ‘Рай’ — исторію человческой жизни,— и Гоголь задумалъ написать исторію воскресенія человческой души: первая часть его романа должна была соотвтствовать дантовскому ‘Аду’, вторая — ‘Чистилищу’, третья — ‘Раю’. Въ этомъ произведеніи Гоголь хотлъ изобразить всю Россію,— все зло и добро ея жизни, и съ жаромъ принялся за работу. ‘Вс оскорбленія, вс непріятности посылались мн высокимъ Провидніемъ на мое воспитаніе,— говорилъ онъ,— я чувствую, что неземная воля направляетъ путь мой… Мн ли не благодарить пославшаго меня на землю! Какихъ высокихъ, какихъ торжественныхъ ощущеній, невидимыхъ, незамтныхъ для свта, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сдлаю, чего не длаетъ обыквовенный человкъ. Львиную силу чувствую я въ душ своей!’ Съ такой врой въ себя принялся онъ зa свое ‘великое’ произведеніе, и въ то время, когда картины русской жизни рисовалъ онъ живыми, сочными красками и земные образы оживали передъ нимъ,— въ это время его личныя настроенія и выраженіе ихъ въ письмахъ его принимаютъ все боле и боле торжественный характеръ, онъ начинаетъ даже говорить библейскимъ стилемъ, усваиваетъ стиль ветхозавтныхъ пророковъ: ‘Горе кому бы то ни было, не слушающемуся моего слова!’ — говоритъ онъ въ письмахъ друзьямъ. ‘Никто изъ моихъ друзей не можетъ умереть, потому что онъ вчно живетъ со мною!’ — Друзья недоумвали, читая такія изреченія, и, мало-по-малу, y многихъ стала зарождаться тревожная мысль, что Гоголь сдлался ненормальнымъ.

Болзнь Гоголя.

Нервы Гоголя были, дйствительно разбиты, онъ самъ чувствовалъ, что боленъ, ждалъ смерти и боялся ея, такъ какъ хотлъ сказать людямъ то, чего онъ еще не могъ сказать… Онъ то примиряется съ мыслью о близкой смерти, видя въ этомъ проявленіе мудрой воли Бога, то боится одной мысли о смерти, хватается за жизнь, лечится, молится…

Смерть Пушкина.

Странное впечатлніе на него проізвело извстіе о смерти Пушкина. ‘Все наслажденіе моей жизни — говорилъ онъ, все мое высшее наслажденіе исчезло вмст съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совта, ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собой. Что скажетъ онъ, что замтитъ онъ, чему посмется, чему изречетъ неразрушимое и вчное одобреніе свое — вотъ, что меня только занимало и одушевляло мои свлы… Боже’ ныншній трудъ мой (‘Мертвыя души’), внушенный имъ, его созданіе… я не въ силахъ продолжать его’. ‘Моя жизнь, мое высшее наслаждевіе умерло съ нимъ. Когда я творилъ, я видлъ передъ собой только Пушкина. Ничто мн былв вс толки, я плевалъ на презрнную чернь: мн дорого было его вчное и непреложное слово. Все, что есть y меня хорошаго, всмъ этимъ я обязанъ ему. И теперешній трудъ мой есть его созданіе. Онъ взялъ съ меня клятву, чтобы я писалъ’. ‘О, Пушкинъ, Пушкинъ, какой прекрасвый сонъ удалось мн видть въ жизни,— и какъ печально было мое пробужденіе!’ Въ такихъ искреннихъ жалобахъ великій художникъ оплакивалъ своего генія-вдохновителя и хранителя — Пушкина. Умеръ Пушкинъ, и вдохновеніе изсякло… Для Гоголя, по его словмъ, вся русская дйствительность казалась ‘сномъ’ (см. выше). Теперь и Пушкина онъ называетъ ‘сномъ’… Съ его смертью пересталъ Гоголь видть ‘сны’… ‘Печально было мое пробужденіе!’ — восклицаетъ онъ. Это было, дйствительно, ‘печальнымъ пробужденіемъ! … Жизнь вела Гоголя къ этому пробужденію, смерть Пушкина ускорила это. Въ Гогол умеръ великій художникъ-жанристъ, ученикъ Пушкина, — остался Гоголь больной, измученный человкъ, мистикъ и фанатвкъ, съ мыслями о смерти, о загробныхъ мукахъ,— человкъ, съ каждымъ днемъ уходившій отъ земли въ таинственный міръ своихъ смутныхъ и неясныхъ идей… Характерно, что ‘снами’ называлъ онъ свои живыя впечатлнія земной жизни,— a ‘пробужденіемъ’ — отреченье отъ всего земного, углубленіе въ свой внутренній міръ, въ мысли ‘неземныя’, чуждыя людей…

Смерть Вьельгорскаго. Лирическія мста 1-й части, ихъ автобіографическое значеніе. Гоголь въ Россіи. Друзья Гоголя.

Сильное впечатлніе произвела на него также смерть юноши-друга Іосифа Вьельгорскаго, умершаго въ Италіи отъ чахотки. По словамъ людей, близко знавшихъ этого юношу, юноша этотъ быдъ надленъ всми дарами души и сердца… Поэзіей ветъ отъ этого молодого лика! И этотъ юноша умеръ на рукахъ Гоголя, Гоголь пережилъ съ нимъ вмст всю ужасную трагедію его медленнаго умиранія. Гоголь былъ потрясегъ этой смертью,— онъ говорилъ, что смерть — удлъ всего прекраснаго въ Россіи, онъ говорилъ, что теперь боится смотрть на ‘прекрасное’: ‘я ни во что теперь не врю, и если встрчаю это прекрасное, то жмурю глаза и стараюсь не глядть на него. Отъ него мн несетъ запахомъ могилы’ {‘Ночи на вилл’ — произведеніе, въ которомъ Гоголь изображалъ смерть Вьельгорскаго.}. Кром ‘Мертвыхъ душъ’, въ этотъ періодъ времени Гоголь написалъ повсть ‘Шинель’ и занимался переработкой прежнихъ повстей: ‘Портретъ’, ‘Тарасъ Бульба’ и толкованіемъ своего непонятаго ‘Ревизора’ (‘Театральный разъздъ’). Работая надъ 1-ой частью ‘Мертвыхъ душъ’ надъ изображеніемъ этого ‘русскаго Ада’, Гоголь мечталъ о послдующихъ частяхъ,— и эти мечты отразили на себ его тогдашніе этическіе, патріотическіе и религіозные взгляды въ тхъ лирическихъ отступлегіяхъ, которыя, кстати и гекстати, прерываютъ въ той частт объективное изображеніе отрицательныхъ сторонъ русской жизни. Эти лирическія мста и отступленія (напр. ‘Русь, Русь! вижу тебя…’, ‘не такъ ли ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься’. ‘Другая судьба писателя, дерзнувшаго вызвать наружу все, что ежеминутно передъ глазами…’) — оазисы, на которыхъ отдыхалъ писатель-идеалистъ, задыхавшійся среди тхъ уродовъ, рисовать которые былъ онъ обреченъ въ силу своего таланта. Въ 1839—1840-омъ и въ 1841—1842-омъ году Гоголь прізжалъ въ Россію. Но эти возвращенія не приносили ему счастья и успокоенья. Здоровье его таяло {Особенно серьезно заболлъ онъ въ Вн въ 1840 г.}, онъ все дальше уходилъ отъ всхъ въ свой собственный міръ, a ему въ это время приходвлось устраивать денежныя дла свои и своей семьи, хлопотать о себ, о правительственной субсидіи, объ изданіи своихъ сочиненій… Онъ ничего не имлъ, онъ даже въ денежномъ отношеніи завислъ отъ своихъ пріятелей, которые помогали ему, — но духовно онъ отъ всхъ оторвался и считалъ себя человкомъ, далеко ихъ всхъ опередившимъ въ духовномъ отношеніи {Онъ чувствовалъ себя духовно-близкимъ лишь къ Жуковскому, который, подъ старость такъ же, какъ и Гоголь, совсмъ ушелъ отъ жизни и ея интересовъ въ свой собственный міръ, онъ, подобно Гоголю, тоже сдлался мистикомъ. Близокъ былъ Гоголь и со Смирновой, которая увлеклась религіей.}. Они не понимали состоянія его души и шли къ нему съ непрошенной дружбой, совтами, сожалніями, указаніями, даже требованьями… Московскіе славянофилы — семья Аксаковыхъ, братья Киревскіе, Погодинъ и Шевыревъ,— представляли собой тотъ кругъ москвичей, въ которомъ преимущественно вращался Гоголь, они считали Гоголя ‘своимъ’ {‘Для своихъ московскихъ друзей Гоголь на склон лтъ являлся живымъ воплощеніемъ ихъ сердечныхъ чаяній. Малороссъ, который пишетъ по-русски и любить Москву, человкъ религіозный и большой патріотъ, геніальный художникъ, въ развитіи своего таланта ничмъ не обязанный Западу, мыслитель, задумавшій сказать свое глубокое, Юогомъ вдохновенное слово о Россіи,— слово, которое должно открыть русскимъ глаза на святую добродтель и великое призваніе ихъ родины — такой человкъ долженъ былъ быть принятъ москвичами (славянофилами) какъ великій залогъ того, на что Россія способна безъ посторонней помощи’ (Котляревскій).}, они считали даже, что имютъ на него не только вліяніе, но и ‘права’. Это тяготило Гоголя, но бороться съ этимъ онъ не былъ въ силахъ. Но если онъ раздлялъ иногіе излюбленные взгляды ‘славянофиловъ’, онъ не былъ ими порабощенъ. Это видно, хотя бы, изъ того, что онъ пытался, было, установить свои отношенія съ людьми другого лагеря — съ ‘западниками’, такъ ненадолго сблизился онъ съ Блинскимъ, которому даже поручилъ представить въ цензуру рукопись первой части ‘Мертвыхъ душъ’.

Отношеніе цензуры.

Хлопоты съ цензурой тоже доставили Гоголю много испытаній,— они доказали ему лишній разъ, что и это произведеніе его не будетъ понято такъ, какъ хотлось ему. Московская цензура не пропустила въ печать ‘поэмы’ Гоголя: 1) потому что самое названіе ‘Мертвыя души’ отзывается ересью, такъ какъ душа не можетъ быть мертвая, 2) въ роман усмотрно было нападеніе на крпостное право, 3) высказано было замчаніе, что покупка мертвыхъ душъ — уголовное преступленіе, можетъ въ Россіи вызвать подражаніе, и — 4) потому, что цна, которую Чичиковъ даетъ за ‘душу’ — ‘два съ полтиною’ — ‘возмущаетъ душу’ {‘Человческое чувство вопіетъ противь этого’, сказаль одинъ ‘гуманный’ цензоръ. ‘Хотя, конечно, эта цна дается за одно имя, написанное на бумаг, но все же это имя — душа, душа человческая, она жила, существовала. Этого ни во Франціи, ни въ Англіи и нигд нельзя позволить. Да посл того ни одинъ иностранецъ къ намъ не прідетъ!’}.
Понятно, какъ чуждъ былъ Гоголь всхъ этихъ друзей и недруговъ, когда оставался одинъ, съ самимъ собою. Опять потянуло его въ Италію… ‘Если бы ты зналъ, какъ тягостно мое существованіе здсь, въ моемъ отечеств! Жду — не дождусь весны и поры хать въ мой Римъ, въ мой рай’,— писалъ онъ другу. ‘Съ того времени, какъ только вступила моя нога на родную землю — писалъ онъ въ другомъ письм — мн кажется, какъ будто я очутился на чужбин. Вижу знакомыя, родныя лица, но они, мн кажется, не здсь родились, a гд-то я ихъ въ другомъ мст, кажется, видлъ’. Опять Россія стала казаться ему ‘сномъ’, даже ‘кошмаромъ’…
Его укрпляла только вра въ то, что его ‘великій трудъ’ будетъ конченъ и новымъ ‘откровеніемъ’ явится для роднны. Себя онъ называетъ теперь ‘старою, полуразбитою вазой, наполненной драгоцннымъ содержаніемъ’. ‘Неотразимая вра моя въ свтлое будущее и невдомая сила говорятъ мн, что дадутся мн средства окончить трудъ мой!’ — писалъ онъ друзьямъ. ‘Онъ важенъ и великъ, и вы не судите о немъ по той части, которая готовится теперь предстать на свтъ. Это больше ничего, какъ только крыльцо къ тому дворцу, который во мн строится и разршитъ, наконецъ, загадку моего существованія!’
Попрежнему, въ интимныхъ своихъ письмахъ пишетъ онъ пророческимъ тономъ, даетъ совты, чуть не изрекаетъ предсказанія. ‘Если что въ жизни смутитъ тебя, наведетъ безпокойство, сумракъ на мысли, вспомни обо мн — пишетъ онъ другому пріятелю — и при одномъ уже твоемъ напоминаніи отдлится сила въ твою душу’. На себя онъ начинаетъ смотрть теперь точно на какой-то источникъ благодати, и щедро изливаетъ ее на друзей {Онъ шлетъ благословенія vатери, сестрамъ, друзьямъ. Преосвященному Иннокентію онъ тоже шлетъ благословеніе: ‘Жму заочно вашу руку,— пишетъ онъ и силою вашего жe благословенія благословляю васъ! Неослабно и твердо протекайте пастырскій путь вашъ. Всемогущая сила надъ нами. Ничто не совершается безъ нея въ мір: и наша встрча была назначена свыше. Она — залогъ полной встрчи y гроба Господня’.}. Онъ мечтаетъ теперь о монашеств, о поздк въ Іерусалимъ.

Болзнь Гоголя.

Въ 1842 году онъ ухалъ опять заграницу. Здоровье его все слабло,— плоть разрушалась, a духъ все дальше и дальше уносился отъ земли въ сферы внутренней жизни. ‘Съ каждымъ днемъ становится свтлй и торжественнй въ душ моей,— писалъ онъ Жуковскому,— не безъ цли и значенія были мои поздки, удаленія и отлученія отъ міра, что совершалось незримо въ нихъ воспитаніе души моей, что я сталъ далеко лучше того, какимъ запечатллся въ священной для меня памяти друзей моихъ, что чаще и торжественне льются душевныя мои слезы и что живетъ въ душ моей глубокая, неотразимая вра, что небесная сила поможетъ взойти мн на ту лстницу, которая предстоитъ мн, хотя я стою еще нa нижайшихъ и первыхъ ея ступеняхъ. Много труда и пути и душевнаго воспитанія впереди еще! Чище горнаго снга, свтле небесъ должна быть душа моя, и тогда, только тогда я приду въ силы начать подвиги и великое поприще,— только тогда разршится загадка моего существованія. Грховъ, указанія грховъ желаетъ и жаждетъ теперь душа моя! Еслибъ вы знали, какой теперь праздникъ совершается внутри меня, когда открываю въ себ порокъ, дотол не примченный мною!’

‘Выбранныя мста изъ переписки’. ‘Авторская исповдь’. Смерть Гоголя.

Такіе подъемы настроенія нердко смнялись паденіемъ энергіи, страхомъ, душевнымъ безсиліемъ,— рдко выдавались періоды сравнительно спокойные, когда Гоголь могъ отрываться отъ своей души и продолжать свой трудъ. Конечно, написанное имъ въ періодъ одного настроенія не удовлетворяло его тогда, когда душой овладвало иное настроеніе. Это мучило Гоголя и приводило его въ отчаянье, въ одинъ изъ такихъ припадковъ отчаянья въ 1847 г. ршилъ онъ обратиться ко всей русской публик съ исповдью-проповдью, путемъ опубликованія ‘Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями’. Боязнь скорой смерти, страхъ унести съ собой за могилу свои мысли и чувства, не высказанныя всмъ русскимъ людямъ, сознаніе того, что не хватаетъ силъ эти мысли воплотить въ томъ ‘великомъ произведеніи’, которое онъ хотлъ сдлать изъ ‘Мертвыхъ душъ’,— вотъ причины появленія этихъ интимныхъ писемъ въ печати. Въ нихъ Гоголь отдавалъ родин все дорогое ему,— все имъ пережитое и прочувствованное. ‘Человкъ не отъ міра сего’, для котораго родина была ‘сномъ’, Гоголь не считался ни съ условіями тогдашней русской жизни, ни съ интересами современной жизни. Человкъ малообразованный, отставній отъ жизни русской интеллигенціи, Гоголь въ своей книг выступилъ ршительнымъ консерваторомъ,— онъ защищалъ крпостное право, враждебно относился ко всякимъ новымъ вяніямъ въ области мысли и внутренней политики. Какъ истый сынъ ‘древней Руси’ — онъ заботился только о ‘душевномъ дл’, о спасеніи души, проповдовалъ аскетизмъ, отреченіе отъ земли и нравственное самосовершенствованіе такому обществу, въ которомъ все сознательне длалась потребность коренныхъ реформъ жизни — подготовлялись 60-ые годы. На него многіе привыкли ошибочно смотрть, какъ на врага отрицательныхъ сторонъ русской жизни, a онъ вдругъ выступилъ ихъ рзкимъ, фанатическимъ защитникомъ. To, что y Гоголя было внутренней ‘правдой’, съ дтства выроставшей въ его сердц, то людямъ, не знавшимъ его, какъ человка, казалось ложью, ‘измной прежнимъ либеральнымъ убжденіямъ’. Его недавніе поклонники обвинили его теперь и въ искателъств, и въ неискренности. Никто изъ современниковъ не могъ примирить противорчія между мыслями автора — и тмъ смысломъ его произведеній, который, обыкновенно, съ ними связывался. Его книгу безпощадно урзала цензура, такъ какъ онъ заговорилъ о многомъ такомъ, о чемъ говорить вообще было непринято y насъ, ее высмяла публика, жестоко обругала критика, и Гоголь остался попрежнему одинъ, съ непонятой, истерзанной душой… Потрясенный новой неудачей, Гоголь пишетъ свою ‘Авторскую исповдь’ и въ 1848 г. детъ на поклоненіе въ Св. Землю. Послдніе годы своей жизни проводитъ онъ на родин, медленно угасая и уходя тлесно и духовно въ другой міръ. Молитвы и посты сдлали теперь изъ него совершеннаго аскета. Особенно развитію въ немъ аскетизма помогъ одинъ ржевскій священникъ о. Матвй Константиновскій, его мрачное мистическое міросозерцаніе покорило больную душу Гоголя, бесды съ этимъ священникомъ производили на него потрясающее ввечатлніе. ‘Довольно! мн слишкомъ страшно!’ — перебилъ онъ однажды рчь о. Матвя. Передъ смертыо онъ совершенно ушелъ отъ міра и его интересовъ, сжегъ свои рукописи и, между ними, вторую часть своихъ ‘Мертвыхъ душъ’. Гоголь скончался 21-го февраля 1852 г. почти отъ голодной смерти, истощенный постами, измученный душевными муками…

——

а) Первый періодъ литературной дятельности Гоголя.

Литературная дятельность Гоголя распадается на три періода. Первый захватываетъ вс юношескія произведенія его и ‘Вечера на хутор’. Это періодъ, по преимуществу, романтическій. Ko второму періоду, по преимуществу реалистическому, относятся вс лучшія произведенія его. Третій періодъ, съ конца сороковыхъ годовъ (посл 1837 г.) до смерти — періодъ мистицизма.

а) Первый періодъ дятельности Гоголя.

‘Ганцъ Кюхельгартенъ’

Первымъ печатнымъ произведеніемъ Гоголя была, сочиненная имъ еще въ лице, идиллія ‘Ганцъ Кюхельгартенъ’. Историко-литературнаго значенія это произведеніе не иметъ, но оно очень любопытно для біографа Гоголя, какъ краснорчивый и ясный показатель его внутренней жизни въ юношескій періодъ. ‘Эта странная греза, съ ея героемъ изъ нмцевъ и съ обстановкой нерусской, была, въ сущности, страницей изъ жизни самого автора, который скрылся подъ псевдонимомъ. Гоголь вложилъ много души въ эту сентиментальную повсть, которая причинила ему затмъ столько огорченій’ (Котляревскій).

Содержаніе.

Содержаніе идилліи слдующее: тихо и мирно живетъ семья деревенскаго пастора. Украшеніемъ этой семьи была дочь Луиза, ‘рзвая свжая, любящая, какъ ангелъ-хранитель, озаряющая закатъ его дней’. Единственной тнью въ этомъ счастливомъ бытіи является женихъ Луизы — Ганцъ. Онъ ее любитъ, но любовь эта не въ силахъ разогнать его тоски, не въ силахъ всецло овладть его сердцемъ… Онъ обнаруживаетъ вс симптомы романтическаго душевнаго разстройства… Онъ живетъ въ вкахъ прошлыхъ, очарованъ чудесной мыслью, сидитъ подъ сумрачной тнью дуба и простираетъ руки къ какой-то тайной тни. Онъ страдаетъ отъ прозы жизни, его тянетъ вдаль — вдаль, вдаль не только пространства, но и времени. Онъ вздыхаетъ по древней Греціи, по ея свобод, славнымъ дламъ и прекраснымъ созданіямъ искусства’ (Котляревскій). И, побжденный своимъ томительнымъ ‘стремленіемъ’, Ганцъ тайкомъ покидаетъ предметъ своей любви и отправляется странствовать по свту. Въ его отсутствіе, его печальная Луиза, врная своей любви, изучаетъ своего жениха по тмъ книгамъ, которыя ему были особенно дороги, которыя были тайными двигателями его жизни, непонятной для другихъ. Перечень этихъ книгъ иметъ большую біографическую цнность,— очевидно, любимыя книги Ганца были въ свое время любимыми книгами самого Гогеля {А. Котляревскій говоритъ слдующее: ‘Подборъ книгъ чрезвычайно любопытный. Это библіотека, составленная изъ сочиненій лучшихъ выразителей тхъ поэтическихъ мотивовъ, которые преобладаютъ въ поэзіи самого Гоголя. Платонъ и Шиллеръ, какъ пвцы того міра идей, тоска по которымъ не покидала нашего писателя во вс моменты его жизни. Петрарка, какъ пвецъ неземной любви, влюбленный въ воздушный женскій образъ, которымъ бредила и разгоряченная фантазія нашего поэта, Аристофанъ — Гоголь Аинской республики. Винкельманъ — восторженный жрецъ античной красоты и, наконецъ, Тикъ,— средневковый палладинъ-кудесникъ, живувшій въ такомъ ладу со всми привидніями’.}.
Два года скитался Ганцъ, за это время умеръ старый пасторъ, осиротла Луиза… Но отчаянье и ропотъ не овладли ея сердцемъ, она все любитъ своего Ганца, ждетъ его и часто ходитъ на могилу отца. Наконецъ, Ганцъ возвращается. Онъ растерялъ свои мечты и надежды, утомился жизнью и пришелъ къ сознанію, что лучше жить мирной жизнью маленькихъ людей, чмъ гоняться по свту за какимъ-то неяснымъ великимъ дломъ. Онъ женится на Луиз, и оба ведутъ счастливую уедниенную жизнь, чуждую треволненій большого свта.

Литературная исторія этого произведенія.

Критики-изслдователи литературной дятельности Гоголя видятъ на этомъ первомъ его опыт вліяніе нмецкой идилліи Фосса ‘Луиза’ и баллады Жуковскаго ‘Теонъ и Эсхинъ’ {Кром того, указаны слды вліянія Байрона, Пушкина (‘Евгеній Онгинъ’), Батюшкова (‘Странствователь и Домосдъ’).}. Изъ перваго произведенія взято, какъ фонъ, изображеніе нмецкой жизни, взято сентиментальное настроеніе идиллическаго, мщанскаго существованія,— изъ второго произведенія заимствованъ образъ героя, идеалиста-романтика, съ его неяснымъ, но непобдимо-могучимъ стремленіемъ ‘куда-то’ вдаль, прочь изъ этои мирной, спокойной обстановки провинціальной идилліи. Мы видли уже, что такія неясныя стремленія были родственны юнош-Гоголю, котораго тоже тянуло прочь изъ общества нжинскихъ ‘существователей’. Такое совпаденіе авторскихъ стремленій и стремленій ‘героя’ его юношескаго произведенія — конечно, иметъ большое значеніе и придаетъ особую цну этому первому печатному произведенію.

Недостатки произведенія.

Къ главнымъ недостаткамъ этого юношескаго произведенія, объясняющимъ его неудачу, относятся промахи стиха и стиля. Гоголь никогда не научился свободно владть стихомъ, a въ первомъ его произведеніи это неумніе выразилось такъ ярко и замтно, что картины ‘грандіозныя’ и ‘страшныя’ вышли изъ него комичными {*}. Немудрено поэтому, что и критика, и публика отнеслись къ произведенію Гоголя заслуженно-строго. Кром того нкоторые промахи его произведенія объясняются тмъ, что онъ взялся изображать нерусскую жизнь, нерусскую природу, самъ ничего, кром Малороссіи, не зная: по однимъ книгамъ невозможно было врно представить жизнь нмецкой провинціи.
{* Въ поэм встрчаются такія строки:
‘Подымается протяжно
Въ бломъ саван мертвецъ,
Кости пыльныя онъ важно
Отираетъ, молодецъ’.
Или:
‘И остальная жизнь моя —
Заплата (т. е. плата) малая моя
За прежней жизни злую повсть’.}

‘Вечера на хутор близъ Диканьки’. Сочетаніе романтизма и реализма въ повстяхъ.

Повсти, извстныя подъ общимъ именемъ: ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’, представляютъ собою сборникъ, составленный изъ двухъ частей,— въ первую вошли повсти: ‘Сорочинская ярмарка’, ‘Вечеръ наканун Ивана Купала’, ‘Майская ночь, или утопленница’. Во вторую часть вошли — ‘Ночь передъ Рождествомъ’, ‘Страшная Месть’, ‘Иванъ едоровичъ Шпонька и его тетушка’, ‘Заколдованное мсто’. Вс он представляютъ много сходства и много различія. Сходство заключается въ томъ, что почти во всхъ этихъ повстяхъ (кром повсти ‘Иванъ едоровичъ Шпонька’) мы найдемъ, въ большей или меньшей мр, вс главные признаки романтическаго и реалистическаго направленія. Въ этомъ отношеніи повсти Гоголя очень напоминаютъ произведенія Марлинскаго {См. выше, ч. II моей ‘Исторіи’.}: на фон, написанномъ очень реально, развертываются событія самаго фантастическаго свойства {См. выше, II ч. моей ‘Исторіи’, главу о романтизм. Фантастическій элементъ — одинъ изъ существенныхъ признаковъ романтизма.}: воображеніе автора не знаетъ предловъ,— оно уноситъ его и читателя въ своеобразный міръ народной мечты, — темный міръ суеврій, примтъ, преданій, легендъ, міръ сказки и миа… Авторъ взялъ этотъ міръ y малороссійскаго народа и силою своего духа расширилъ его и углубилъ: фантастическое и невозможное онъ представилъ реальнымъ и диствительнымъ. Онъ такъ слилъ мечту съ правдою, вымыселъ съ дйствительностью, что художественное міросозерцаніе его — заразъ и романтическое, и реалистическое, произведенія же его порою производятъ впечатлніе какой-то пестрой галлюцинаціи, въ которой прихотливо сплетена хитрая неправда съ безхитростной правдой. Такою же пестротою отличаются и т настроенія, которыя пронизываютъ эти произведенія: къ міру чертей и вдьмъ, къ мистическому міру нездшней, потусторонней жизни Гоголь относится то съ веселымъ, радостнымъ юморомъ, то съ ужасомъ человка, который безсиленъ передъ этимъ страшнымъ сонмомъ мрачныхъ явленій, властвующихъ надъ людьми, надъ ихъ радостями и печалями… Въ зависимости отъ этихъ настроеній, и освщеніе картинъ природы мняется до неузнаваемости: она повертывается къ человку то съ прекрасной стороны,— представляется тмъ поэтическимъ фономъ, на которомъ происходятъ событія чудесныя, но свтлыя, радостныя, иногда даже смхотворныя,— то она длается грозной и мрачной, пронизывается ужасомъ автора-ясновидца…
Въ повстяхъ, въ которыхъ преобладаетъ реалистическое пониманіе жизни,— эта жизнь и фонъ ея,— природа представлены безъ всякой фантастики — просто и безхитростно, но въ то же время художественно-просто и правдиво.
Такимъ образомъ, повсти, входящія въ составъ ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’, по характеру своему, длятся на дв группы: 1) съ преобладаніемъ романтизма и — 2) съ преобладаніемъ реализма. Въ первую группу входятъ произведенія, въ которыхъ фантастика ромаптизма представлена: а) въ свтломъ, радостномъ освщеніи и — b) въ мрачномъ, вызывающемъ ужасъ. Къ произведеніямъ, по преимуществу романтическимъ, относятся: веселыя повсти — ‘Сорочинская ярмарка’, ‘Майская ночь, или утопленница ‘, ‘Пропавшая грамота’, ‘Ночь передъ Рождествомъ’, ‘Заколдованное мсто’. Къ произведеніямъ романтическимъ, фантастика которыхъ мрачна,— относятся: ‘Вечеръ наканун Ивана Купала’, ‘Страшная месть’. Къ произведеніямъ чисто-реалистическимъ относится бытовая повсть ‘Иванъ Федоровичъ Шпонька и его тетушка’.

Романтическій элементъ въ повстяхъ, фантастика повстей.

а) Романтическій элементъ въ этихъ повстяхъ выразился прежде всего, въ выбор сюжетовъ. Гоголь въ своихъ повстяхъ съ особеннымъ вниманіемъ останавливался на различныхъ разсказахъ о событіяхъ и происшествіяхъ чудеснаго характера {Онъ пользовался при этомъ не только произведеніями чисто-народной малороссійской фантазіи, но черпалъ сюжеты и изъ литературы, особенно нмецкой романтической поэзіи.}. Въ ‘Сорочинской ярмарк’ такимъ происшествіемъ представлено появленіе чорта на ярмарк, разыскивающаго свою ‘красную свитку’, эта свитка приноситъ людямъ несчастье, ея исторія и составляетъ ту основу разсказа, къ которой искусно прикрплены вс смшные эпизоды этой повсти. Въ повсти ‘Вечеръ наканун Ивана Купала’ живо передано народное поврье о томъ, что папоротникъ, расцвтающій въ эту ночь, можетъ помочь человку отыскивать клады. Колдунъ Басаврюкъ и вдьма завладваютъ при помощи этого цвтка душой бдняка Петра, они заставляютъ Петра убить ребенка, маленькаго брата его невсты, и за это длаютъ его богачемъ, мужемъ любимой двушки. Но отъ мученій совсти онъ сходитъ съ ума и погибаетъ страшной смертью. Жена его идетъ въ монастырь замаливать великій грхъ мужа {Кром народнаго поврія о цвтахъ папоротника, о колдунахъ и вдьмахъ, въ этой повсти мы встрчаемъ отраженіе дегенды о продаж души дьяволу изъ-за любви къ женщин. (См. 2-ой вып. 1-ой части ‘Исторіи’ ,Чудо о прельщенномъ отрок’ и др.).}. Въ повсти ‘Майская ночь, или утопленница’ развито поэтическое поврье о русалкахъ, ихъ ночныхъ играхъ при лун, кром того, въ этой же повсти встрчаемся мы опять съ врой въ существованіе вдьмъ. Въ повсти ‘Пропавшая грамота’ опять изображена народная вра въ существованіе колдуновъ, вдьмъ: опять передъ нами вырисовывается герой, душа котораго принадлежитъ дьяволу. Нечистая сила въ этой повсти представлена съ такимъ размахомъ необузданной фантазіи, что читатель остается въ недоумніи, не вритъ и самъ авторъ своимъ разсказамъ. Повсть ‘Ночь передъ Рождествомъ’ — сродни ‘Сорочинской ярмарк’, здсь все сверхъестественное представлено съ самой мирной, смшной стороны,— оттого и вдьма-Солоха, и чортъ, ея возлюбленный, и колдунъ Пацюкъ, не вызываютъ ни ужаса, ни отвращенія, ихъ вмшательство въ дла людскія никому не причиняетъ горя и страданія. Зато въ повстяхъ ‘Заколдованное мсто’ и, особенно, въ ‘Страшной мести’ — сверхъестественное, чудесное опять принимаетъ гигантскіе размры какого-то безумнаго ужаснаго бреда. Въ повсти ‘Заколдованное мсто’ выражена народная вра въ то, что ‘нечистая сила’ оберегаетъ ‘клады’ отъ человка, напуская на него разные страхи. Въ повсти ‘Страшная месть’ художественно передана исторія одного колдуна, который полюбилъ свою дочь и захотлъ ею обладать. Это ему не удалось, онъ убилъ зятя, убилъ дочь, но самъ былъ наказанъ страшною казнью. Въ этой повсти ужасы громоздятся неисчислимою толпою, образы отвратительные смняются другими, еще боле отталкивающими, оттого произведеніе это переходитъ границы художественности.

Комическое фантастическое.

Такимъ образомъ, ‘чудесное’, фантастическое, иметъ въ повстяхъ Гоголя самые различные оттнки — отъ комическаго до ужаснаго. Какъ примръ комическаго-фантастическаго, можно привести хотя бы участіе чорта въ повсти ‘Ночь передъ Рождествомъ’.
‘Морозъ увеличился, и вверху такъ сддалось холодно, что чортъ перепрыгивалъ съ одного копытца на другое и дулъ себ въ кулакъ, желая сколько-нибудь отогрть мерзнувшія руки. Немудрено, однакожъ, и озябнуть тому, кто толкался отъ утра до утра въ аду, гд, какъ извстно, не такъ холодно, какъ y насъ зимою, и гд надвши колпакъ и ставши передъ очагомъ, будто въ самомъ дл кухмистръ, поджаривалъ онъ гршниковъ съ такимъ удовольствіемъ, съ какимъ, обыкновенно, баба жаритъ на Рождество колбасу…
…Вдьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одта, и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя въ такое положеніе, какъ человкъ, летящій на конькахъ, не сдвинувшись ни однимъ суставомъ, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой гор, и прямо въ трубу.
…Чортъ такимъ же порядкомъ отправился вслдъ за ней. Но такъ какъ это животное проворне всякаго франта въ чулкахъ, то немудрено, что онъ нахалъ при саномъ вход въ трубу на шею своей любовницы, и оба очутились въ просторной печк между горшками’.
Какъ примръ прекрасно-фантасшическаго можно привести разсказъ о появленіи русалки (‘Майская ночь’):
‘Неподвижный прудъ подулъ свжестью на усталаго пшехода и заставилъ его отдохнуть на берегу. Все было тихо, въ глубокой чащ лса слышались только раскаты соловьевъ. Непреодолимый сонъ быстро сталъ смыкать ему зеницы, усталые члены готовы были забыться и онмть, голова клонилась… ‘Нтъ, этакъ я засну еще здсь!’ говорилъ онъ, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся. Ночь казалась передъ нимъ еще блистательне. Какое-то страшное, упоительное сіяніе примшалось къ блеску мсяца. Никогда еще не случалось ему видть подобнаго. Серебряный туманъ палъ на окрестность. Запахъ отъ цвтущихъ яблонь и ночныхъ цвтовъ лился по всей земл. Съ изумленіемъ глядлъ онъ въ неподвижныя воды пруда, старинный господскій домъ, опрокивувшись внизъ, виденъ былъ въ немъ чистъ и въ какомъ-то ясномъ величіи. Вмсто мрачныхъ ставней глядли веселыя стеклянныя окна и двери. Сквозь чистыя стекла мелькала позолота… И вотъ почудилось, будто окно отворилось. Притаивши духъ, не дрогнувъ и не спуская глазъ съ пруда, онъ, казалось, переселился въ глубину его и видитъ: прежде выставился въ окно блый локоть, потомъ выглянула привтливая головка, съ блестящими очами, тихо свтившими сквозь темнорусыя волны волосъ, и оперлась на локоть. И видитъ: она качаетъ слегка головою, она машетъ, она усмхается. Сердце его вдругъ забилось… Вода задрожала… Длинныя рсницы ея были полуопущены на глаза. Вся она была блдна, какъ полотно, какъ блескъ мсяца, но какъ чудна, какъ прекрасна! Она засмялась…’.

Грандіозно-фадтастическое.

Какъ примръ грандіозно-фантастическаго, можно привести описаніе чудеснаго витязя-призрака, заснувшаго волшебнымъ сноаъ на вершинахъ Карпатъ:
‘Но кто середи ночи,— блещутъ, или не блещутъ звзды, детъ на огромномъ ворономъ кон? Какой богатырь съ нечеловческимъ ростомъ скачетъ подъ горами, надъ озерами, отсвчивается съ исполинскимъ конемъ въ недвижныхъ водахъ, и безконечная тнь его страшно мелькаетъ по горамъ? Блещутъ чеканенныя латы, на плеч пика, гремитъ при сдл сабля, шеломъ надвинутъ, усы червютъ, очи закрыты, рсницы опущены — онъ спитъ и, сонный, держитъ повода, и за нимъ сидитъ на томъ же кон младенецъ-пажъ, и также спитъ и, сонный, держится за богатыря. Кто онъ? Куда, зачмъ детъ? Кто его знаетъ? He день, не два уже онъ перезжаетъ горы. Блеснетъ день, взойдетъ солнце,— его не видно, изрдка только замчали горцы, что по горамъ мелькаетъ чья-то длинная тнь, a небо ясно, и туча не пройдетъ по немъ. Чуть же ночь наведетъ темноту, снова онъ виденъ и отдается въ озерахъ, и за нимъ, дрожа, скачетъ тнь его. Уже прохалъ много онъ горъ и взъхалъ на Криванъ. Горы этой нтъ выше между Карпатами: какъ царь, подымается она надъ другими. Тутъ остановился конь и всадникъ, и еще глубже погрузился въ сонъ, и тучи, спустясь, закрыли его’.

Ужасно-фантастическое.

Какъ примръ ужасно-фантастическаго можно привести разсказъ о смерти колдуна изъ той же повсти ‘Страшная Месть’:
‘Ухватилъ всадникъ страшною рукою колдуна и поднялъ его на воздухъ. Вмигъ умеръ колдунъ и открылъ посл смерти очи, но уже былъ мертвецъ и глядлъ, какъ мертвецъ. Такъ страшно не глядитъ ни живой, ни воскресшій. Ворочалъ онъ по сторонамъ мертвыми глазами, и увидлъ поднявшихся мертвецовъ отъ Кіева, и отъ земли Галичской, и отъ Карпата, какъ дв капли воды схожихъ лицомъ на него.
Блдны, блдны, одинъ другого выше, одинъ другого костистй, стали они вокругъ всадника, державшаго въ рукахъ страшную добычу.
Еще разъ засмялся рыцарь, и кинулъ ее въ пропасть. И вс мертвецы вскочили въ пропасть, подхватили мертвеца и вонзили въ него свои зубы. Еще одинъ всхъ выше, всхъ страшне, хотлъ подняться изъ земли, но не могъ, не въ силахъ былъ этого сдлать — такъ великъ выросъ онъ въ земл…
Слышится часто по Карпату свистъ, какъ будто тысяча мельницъ шумитъ колесами на вод,— то въ безвыходной пропасти, которой не видалъ еще ни одинъ человкъ, мертвецы грызутъ мертвеца’…
Съ такимъ же разнообразіемъ очерчены въ этихъ повстяхъ и т лица, которыя играютъ главную роль во всхъ этихъ фантастическихъ происшествіяхъ. Особенно выдающуюся роль играетъ въ нихъ дьяволъ, затмъ колдуны и вдьмы.

Дьяволъ въ повстяхъ.

Дьяволъ представленъ то въ вид безшабашнаго кутилы-парня, который пропиваетъ все, даже свою свитку (‘Сорочинская Ярмарка’), то въ вид чудовища, или цлаго сонма безобразныхъ чудовищъ {‘…И вс, сколько ни было ихъ тамъ, какъ хмельныя, отплясывали какого-то чертовскаго трепака. Пыль подняли, Боже упаси, какую! Дрожь бы проняла крещенаго человка при одномъ вид, какъ высоко скакало бсовское племя… Только завидли дда — и турнули къ нему ордою. Свиныя, собачьи, козлиныя, дрофиныя, лошадиныя рыла,— вс повытягивались, и воть такъ и лзутъ цловаться’.} (‘Пропавшая Грамота’), то въ вид франта-любезника, подшучивающаго съ людьми и легко попадающаго впросакъ {‘…Спереди совершенно нмецъ: узенькая, безпрестанно вертвшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, какъ y нашихъ свиней, кругленькимъ пятачкомъ, ноги были такъ тонки, что, если бы такія имлъ яресковскій голова, то онъ переломалъ бы ихъ въ первомъ казачк, но зато сзади онъ былъ настоящій губернскій стряпчій въ мундир, потому что y него вислъ хвостъ такой острый и длинный, какъ теперешнія мундирныя фалды, только разв по козлиной бород подъ мордой, по небольшимъ рожкамъ, торчавшимъ на голов, и что весь былъ не бле трубочиста, можно было догадаться, что онъ не нмецъ и не губернскій стряпчій, a просто чортъ’.} (‘Ночь передъ Рождествомъ’), то въ вид ‘нечистой силы’, морочащей людей и пугающей ихъ {‘…Co страхомъ оборотился ддъ… Боже ты мой, какая ночь! ни звздъ, ни мсяца, вокругъ провалы, подъ ногами круча безъ дна, надъ головою свсилась гора, и воть-вотъ, кажись, такъ и хочетъ оборваться на него! И чудится дду, что изъ-за нея мигаетъ какая-то харя: y! y! носъ — какъ мхъ въ кузниц, ноздри — хоть по ведру воды влей въ каждую! губы, ей-Богу, какъ дв колоды! Красныя очи выкатились на верхъ, и еще языкъ высунула и дразнитъ… Вотъ чудится ему, что пень дерева пыхтитъ и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза, ноздри раздулись, носъ поморщился, и вотъ, такъ и собирается чихнуть’.} (‘Заколдованное мсто’).

Природа въ повстяхъ.

Природа въ этихъ повстяхъ Гоголя тоже изображается въ самыхъ различныхъ освщеніяхъ, въ зависимости отъ настроенія разсказа. Если разсказъ веселый, природа представлена свтлой и ликующей,— когда событіе изображается въ повсти мрачное,— сгущаются краски и въ тхъ ландшафтахъ, которые служатъ фономъ для развертывающихся событій.

Веселый пейзажъ.

Какъ примръ залитаго солнцемъ пейзажа, дышащаго лтнимъ жаромъ, истомою и лнью,— пейзажа, представляющаго собою словно увертюру къ веселой, свтлой повсти (‘Сорочинская Ярмарка’), можно привести описаніе лтняго дня въ Малороссіи:
‘Какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лтній день въ Малороссіи. Какъ томительно-жарки т часы, когда полдень блещетъ въ тишин и зно, и голубой, неизмримый океанъ, сладострастнымъ куполомъ нагнувшійся надъ землею, кажется, заснулъ, весь потонувши въ нг, обнимая и сжимая прекрасную въ воздушныхъ объятіяхъ своихъ! На немъ ни облака, въ пол ни тни. Все какъ будто умерло, вверху только, въ небесной голубизн, дрожитъ жаворонокъ, и серебряныя псни летятъ по воздушнымъ ступенямъ на влюбленную землю, да изрдка крикъ чайки, или звонкій голосъ перепела отдается въ степи. Лниво и бездумно, будто гуляющіе безъ цли, стоятъ подоблачные дубы, и ослпительные удары солнечныхъ лучей зажигаютъ цлыя живописныя массы листьевъ, накидывая на другія темную, какъ ночь, тнь, по которой только при сильномъ втр прыщетъ золото. Изумруды, топазы, яхонты эирныхъ наскомыхъ сыплются надъ пестрыми огородами, осняемыми статными подсолнечниками. Срыя скирды сна и золотые снопы хлба станомъ располагаются въ пол и кочуютъ по его неизмримости. Нагнувшіяся отъ тяжести плодовъ широкія втви черешенъ, сливъ, яблонь, грушъ, небо, его чистое зеркало — рка въ зеленыхъ, гордо поднятыхъ рамахъ… Какъ полно сладострастія и нги малороссійское лто!’

Мрачный пейзажъ.

Какъ примръ мрачнаго пейзажа, можно привести картину Днпра въ повсти ‘Страшная Месть’:
‘…глухо шумитъ внизу Днпръ, и съ трехъ сторонъ, одинъ за другимъ, отдаются удары мгновенно пробудившиіся волнъ. Онъ не бунтуетъ,— онъ, какъ старикъ, ворчитъ и ропщетъ, ему все немило, все перемнилось около него, тихо враждуетъ онъ съ прибрежными горами, лсами, лугами, и несетъ на нихъ жалобу въ Черное море…
Изъ повсти ‘Пропавшая Грамота’:
‘…Что-то подирало его по кож, когда вступилъ онъ въ такую глухую ночь въ лсъ. Хоть бы звздочка на неб. Темно и глухо, какъ въ винномъ подвал. Только слышно было, что далеко-далеко вверху, надъ головою, холодный втеръ гулялъ по верхушкамъ деревъ, и деревья, что охмелвшія казацкія головы, разгульно покачивались, шопоча листьями пьяную молвь. Какъ вотъ завяло такимъ холодомъ, что ддъ вспомнилъ и про овчиный тулупъ свой, и вдругъ, словно сто молотовъ, застучало по лсу такимъ стукомъ, что y него зазвенло въ голов… Глядь, между деревьями мелькнула и рчка, черная, словно вороненая сталь… Долго стоялъ ддъ y берега, посматривая на вс стороны… На другомъ берегу горитъ огонь и, кажется, вотъ-вотъ готовится погаснуть, и снова отсвчивается въ рчк, вздрагивавшей, какъ польскій шляхтичъ въ казачьихъ лапахъ… ‘

Особенность Гоголевскихъ описаній природы.

‘Описаній природы (исключительно малороссійской) въ повстяхъ очень много. Гоголь изобразилъ и лтній день (‘Сорочинская ярмарка’), и вечеръ (‘Майская ночь’, ‘Ночь передъ Рождествомъ’), и ночь (тамъ же дважды), описалъ онъ и Днпръ (‘Страшная Месть’), и его берега (‘Страшная Месть’), лсъ ночью (‘Пропавшая грамота’), волшебный замокъ (‘Страшная Месть’), горы (тамъ же), видъ земли сверху (‘Ночь передъ Рождествомъ’). Вс эти ‘описанія’ отличаются своеобразіемъ манеры письма. Они проникнуты субъективизмомъ автора, они передаютъ не столько самую картину, сколько ‘настроенія’, получаемыя отъ ея созерцанія. Авторъ не скупится на различныя поэтическіе пріемы для усиленія впечатлнія,— оттого y него гиперболы, олицетворенія, самыя смлыя метафоры {Особенно ярко сказываетея эта манера письма въ общеизвстномъ описаніи Днпра (‘Чуденъ Днпръ…’). Здсь гиперболы, бьютъ въ глаза (…рдкая птица долетитъ до середины его…), метафоры порой вызываютъ недоумніе (напр.: ‘сыплется громъ’).}, громоздятся одна на другую. Но цли своей Гоголь этими ‘описаніями’ достигаетъ, — подымаетъ настроеніе читателя, настраиваетъ его на тотъ тонъ, въ которомъ ведется разсказъ.

Любовь въ повстяхъ.

Къ элементамъ романтизма y Гоголя принято относить также изображеніе имъ чувствъ любви. Онъ охотно берется за изображеніе этого чувства, которое онъ влагаетъ въ сердца идеальныхъ героевъ своихъ повстей. Но любовь, мнъ изображаемая,— не живое, настоящее чувство, которое можетъ быть доступно героямъ изъ простонародья,— въ изображеніи Гоголя это чувство представляется приподнятымъ, идеализированнымъ. Его герои, особенно героини, представляются ему неземными созданіями, которыя вс похожи на одно лицо, не отличаются индивидуалистическими и національными чертами {Въ изображеніи этихъ героевъ и героинь Гоголь измнялъ пріемамъ письма романтической школы. Онъ изображалъ этихъ героевъ такъ отвлеченно, какъ изображали своихъ героевъ псевдоклассики и особенно сентименталисты.}. Любовныя рчи, которыми они обмниваются, отличаются риторизмомъ и приподнятостью тона,— тмъ лирическимъ паосомъ, которымъ Гоголь позаимствовался не изъ жизни, a изъ народной малороссійской псни.

Крестьяне въ повстяхъ.

Вліяніе литературныхъ пріемовъ роыантической школы въ этихъ повстяхъ нкоторые критики видятъ и въ изображеніи саыой жизни малороссійскихъ крестьянъ,— эта жизнь представлена исключительно съ поэтической и декоративной стороны. Крестьяне Гоголя пляшутъ, поютъ псни, влюбляются, потшаются… Ихъ жизнь представлена вчнымъ праздникомъ, о трудовой сторон ихъ жизни читатель не догадается по повстямъ Гоголя, на крпостное право нтъ ни одного намека въ произведеніяхъ, посвященныхъ описанію жизни крестьянъ. Такая идеализація жизни, или, врне, художественная односторонность, была результатомъ литературной манеры романтиковъ, искавшихъ и въ природ, и въ исторіи, и жизни — только интересныхъ картинъ, событій и героевъ.

Романтическое и реалистическое міросозерцаніе. Романтическая и реалистическая манера письма.

Поэтому въ поискахъ ‘оригинальнаго’, ‘красиваго’ — писатель, съ романтическимъ міросозерцаніемъ, обращалъ вниманіе на то, что боле поражало его избалованное воображеніе,— крупныя личности, красоты народной поэзіи, своеобразные народные обычаи, оригинальный костюмъ, проявленіе въ народ высокихъ чувствъ,— вотъ, что его особенно привлекаетъ. Писатель-реалистъ, смнившій романтика, наоборотъ, постарался заглянуть въ будничную жизнь человка, постарался правдиво изобразить оборотную сторону его жизни. Съ такимъ литературнымъ міросозерцаніемъ нельзя смшивать литературной манеры письма. Вотъ почему писатель, съ романтическимъ міросозерцаніемъ, можетъ пользоваться реалистической манерой письма. Это и было съ Марлинскимъ,— это особенно замтно и на первыхъ повстяхъ Гоголя. Оттого въ самыхъ романтическихъ его повстяхъ очень силенъ реалистическій элементъ.

Реалистическій элементъ въ повстяхъ. Малороссійская жизнь въ повстяхъ.

b) Реалистическій элементъ въ этихъ повстяхъ выразился въ обрисовк бытовыхъ сценъ малороссійской жизни, въ обрисовк нкоторыхъ дйствующихъ лицъ. Этотъ реалистическій элементъ пронизываетъ, въ большей, или меньшей степени, вс повсти, входящія въ составъ ‘Вечеровъ’, но въ одной повсти онъ является исключительнымъ (‘Иванъ едоровичъ Шпонька’). Мы видли уже, что Гоголь очень старательно готовился къ сочиненію своихъ повстей: недовольный своимъ прекраснымъ знаніемъ провинціальной жизни Малороссіи, онъ старался отовсюду собирать достоврныя свднія о жизни и обычаяхъ малороссовъ. Передавая все это въ своихъ повстяхъ, Гоголь не прикрашивалъ этого романтизмомъ,— оттого малороссійская жизнь оказалась представленной y него живо и правдиво. Въ ‘Сорочинской ярмарк’ онъ набросалъ яркую картину сельской ярмарки {‘…Шумъ, брань, мычаніе, блеяніе, ревъ — все сливается въ одинъ нестройный говоръ. Волы, мшки, сно, цыгане, горшки, бабы, пряники — все ярко, пестро, нестройно, мечется кучами и снуется передъ глазами. Разноголосыя рчи потопляютъ другъ друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется отъ этого потока, ни одинъ крикъ нe слышится ясно. Только хлопанье по рукамъ торгашей слышится со всхъ сторонъ ярмарки. Ломается возъ, звепитъ желзо, гремять сбрасываемыя на землю доски, и закружившаяся голова недоумваетъ, куда обратиться…’ и т. д. Еще описаніе ярмарки въ повсти: ‘Пропавшая грамота’ — изображенъ другой моментъ.}, вывелъ нсколько типичныхъ лицъ (Черевикъ и его жена Хивря). Въ повсти ‘Майская ночь, или утопленница’ живо изображена жизнь деревни — шумныя потхи деревенскихъ молодцовъ, типичные образы головы, винокура, Каленика. Въ повсти ‘Ночь передъ Рождествомъ’ изображена жизнь деревни зимой, развлеченія молодежи (колядованья) и людей пожилыхъ, выведены яркіе типы Чуба, кума, дьячка, Солохи, Оксаны. Въ повсти ‘Иванъ едоровичъ Шпонька’ Гоголь обстоятельно разсказалъ намъ жизнь мелкаго малороссійскаго ‘пана’ — дворянина Шпоньки, тихаго и скромнаго юноши, потомъ офицера и, наконецъ, помщика. Рядомъ съ нимъ вырисовывается типичный образъ его тетушки, энергичной, добродушной старухи, и помщика Сторченко, прототипа Ноздрева. Наконецъ, въ повстяхъ ‘Пропавшая грамота’ и ‘Заколдованное мсто’ живо и ярко представляются личнocти самихъ разсказчиковъ-фантазёровъ, которые съ такимъ жаромъ, съ такою врою передаютъ различныя небылицы про себя, что и ‘вралями’ ихъ назвать нельзя, хотя и поврить имъ невозможно.

Простонародные типы въ повстяхъ.

Простонародные типы, представленные Гоголемъ въ его повстяхъ, не отличаются особенною сложностью. Онъ выводилъ или равнодушныхъ ко всему, флегматичныхъ и лнивыхъ хохловъ, въ род Солопія Черевика (‘Сорочинская Ярмарка’), или ‘кума’ изъ ‘Ночи передъ Рождествомъ’, подчеркивалъ онъ въ своихъ герояхъ другую характерную малороссійскую черту — упрямство (Чубъ — изъ повсти ‘Ночь передъ Рождествомъ’, ддъ — въ ‘Заколдованномъ мст’). Хохлацкую ‘лность’ онъ воплотилъ въ образъ колдуна Пацюка, который даже сть лнится по-человчески. Въ лиц ‘головы’ (изъ повсти ‘Майская ночь’) Гоголь изобразилъ типичное деревенское ‘начальство’, ‘голова’ полонъ самомннія и упрямства,— въ деревн, вдали отъ комиссара, онъ живетъ ‘царькомъ’, самовластно накладываетъ подати на односельчанъ, уметъ ими властвовать, онъ только съ молодежью деревенской да со своей свояченицей не можетъ справиться. Рядомъ съ нимъ выведенъ живой образъ винокура. Это хитрый деревенскій торгашъ, умющій провести всякаго, и, въ то же время, человкъ, порабощенный народнымъ мистицизмомъ,— онъ вригь примтамъ, боится ‘нечистой силы’ и во всемъ видитъ ея присутствіе и проявленіе.

Пожилыя женщины.

Типы ‘старухъ’ и ‘пожилыхъ женщинъ’ въ повстяхъ вс довольно однообразны,— Гоголь представлялъ ихъ всегда въ комическомъ освщеніи — сварливыми, любительницами сплетенъ и ссоръ! Исключеніемъ изъ этихъ шаблонныхъ образовъ является Солоха — типъ хитрой, разбитной деревенской бабы, умющей всхъ провести. Насколько удачны бывали нкоторыя характеристики, имъ сдланныя, лучше всего видно изъ портрета кумовой жены (въ повсти ‘Ночь передъ Рождествомъ’) {‘Кумова жена была такого рода сокровище, какихъ немало на бломъ свт. Такъ же, какъ и ея мужъ, она почти никогда не сидла дома, и почти весь день пресмыкалась y кумушекъ и зажиточныхъ старухъ, хвалила и ла съ большимъ аппетитомъ и дралась только по утрамъ со своимъ мужемъ, потому что въ это только время и видла его иногда. Хата ихъ бьіла вдвое старе шароваровъ волостного писаря, крыша въ нкоторыхъ мстахъ была безъ соломы. Плетня видны быди один остатки, потому что всякій, выходившій изъ дому, никогда не бралъ палки для собакъ, въ надежд, что будетъ проходить мимо кумова огорода и выдернетъ любую изъ его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что ни напрашивала нжная супруга y добрыхъ людей, прятала, какъ можно подале отъ своего мужа и часто самоуправно отнимала y него добычу, если только онъ не успвалъ ее пропить въ шинк. Кумъ, несмотря на всегдашнее хладнокровіе, не любилъ уступать ей, и оттого почти всегда уходилъ изъ дому съ фонарями подъ обоими глазами, a дорогая половина, охая, плелась разсказывать старушкамъ о безчинств своего мужа и о претерпнныхъ ею отъ него побояхъ…’}.

Молодежь въ повстяхъ.

Молодежь въ повстяхъ тоже изображена довольно однообразно, особенно это однообразіе замтно тамъ, гд Гоголь хотлъ изобразить любящую пару, или нарисовать красавицу-двушку, или красавца-молодца. Простыя малороссійскія деревенскія двушки идеализированы имъ до того, что представляются какими-то поэтическими отвлеченностями (напр. Ганна изъ ‘Майской ночи’, Пидорка изъ ‘Вечера наканун Ивана Купалы’): он окутаны поэтической дымкой, он нжны и сентиментальны, ихъ рчи многословны и воодушевлены такимъ лирическимъ краснорчіемъ, какимъ, конечно, въ жизни простая деревенская ‘дівчина’ не могла обладать. Наиболе жизненнымъ образомъ изъ ‘двушекъ’ Гоголя является кокетливая, задорная Оксана, избалованная деревенская красавица — предметъ любви кузнеца Вакулы.

‘Иванъ едоровичъ Шпонька’.

Совершенно въ сторон отъ разобранныхъ повстей Гоголя стоитъ его интересный разсказъ: ‘Иванъ едоровичъ Шпонька и его тетушка’. Прежде всего, это единственный разсказъ, въ которомъ совсмъ нтъ мста фантастик романтизма,— который является ‘реалистическимъ’ отъ начала до конца. Затмъ, это единственный разсказъ въ ‘Вечерахъ’ изъ жизни мелкопомстныхъ дворянъ, тхъ ‘существователей’, о которыхъ не безъ значительной доли презрнія отзывался Гоголь еще въ юности. Этотъ разсказъ потому и цненъ, въ глазахъ историка литературы, что онъ является словно переходнымъ ко всмъ дальнйшимъ повстямъ Гоголя, въ которыхъ великій писатель уже не касается никогда боле міра народныхъ врованій и быта народа, a весь уходитъ въ срый міръ такихъ ‘существователей’, какимъ былъ Иванъ едоровичъ Шпонька.

Содержаніе повсти. Герой.

Иванъ едоровичъ былъ въ дтств ‘преблаговравный и престарательный мальчикъ,, способностями Богъ его обдлилъ, зато онъ былъ настолько послушенъ, тихъ, скроменъ, внимателенъ и вжливъ,— что учителя его очень цнили и сдлали даже наблюдающимъ за успхами товарищей. Разъ только провинился Шпонька — проголодавшись, онъ взялъ съ одного лнтяя взятку блиномъ, былъ изловленъ во время ды и высченъ. Это увеличило его робость.
Не кончивъ училища, онъ сдлался офицеромъ пхотнаго полка, но и здсь, въ веселой и свободной семь офицеровъ, остался одинокъ со своей робкой, кроткой и доброй душой, не принималъ участія въ шумныхъ развлеченіяхъ товарищей, сидлъ больше дома и занимался самыми мирными занятіями: ‘то чистилъ пуговицы, то читалъ гадательную книжку, то ставилъ мышеловки по угламъ своей комнаты, то, наконецъ, скинувши мундиръ, лежалъ на постели’.

Тетушка его.

Его маленькимъ имніемъ и восемнадцатью душами его крпостныхъ управляла его тетушка Василиса Кантаровна, сильная и энергичная старуха, которая никому спуска не давала {Пьяницу мельника, который совершенно былъ ни къ чему негоденъ, она собственною своею мужественною рукою, дергая каждый день за чубъ, умла сдлать золотомъ, a не человкомъ. Ростъ она имла почти исполинскій, дородность и силу совершенно соразмрную. Казалось, что природа сдлала непростительную ошибку, опредливъ ей носить темно-коричневый, по буднямъ, капотъ съ мелкими сборками и красную кашемировую шаль въ день Свтлаго Воскресенья и своихъ именинъ,— тогда какъ ей боле всего шли бы драгунскіе усы и длинные ботфорты. Зато занятія ея совершенно соотвтствовали ея виду: она каталась сама на лодк, гребя весломъ искусне всякаго рыболова, стрляла дичь, стояла неотлучно надъ косарями, знала наперечетъ число дынь и арбузовъ на баштан, брала пошлину по пяти копекъ съ воза, прозжавшаго черезъ ея греблю, взлзала на дерево и трусила груши, била лнивыхъ вассаловъ своею страшною рукою и подносила достойнымъ рюмку водки тою же грозною рукою. Почти въ одно время она бранилась, красила пряжу, бгала на кухню, длала квасъ, варила медовое варенье и хлопотала весь день и везд поспвала.}. Она при всемъ томъ была добродушна и нжно любила своего племянника, даже нсколько благоговла передъ его чиномъ подпоручика. Хорошая хозяйка, она довела маленькое имніе Шпоньки до процвтанія и, наконецъ, выписала его самого въ деревню. По полученіи ея письма, Шпонька, безъ колебанія, подалъ въ отставку и пріхалъ въ родное захолустье. Здсь его кроткую душу обвяло идиллической тишиной и безоблачнымъ счастьемъ спокойной растительной жизни. Даже трудная жизнь крпостного рабочаго люда повернулась къ сентиментальному Шпоньк съ самой идиллической стороны {,,…Онъ неотлучно бывалъ въ пол при жнецахъ и косаряхъ, и это доставляло наслажденіе неизъяснимое его кроткой души. Единодушный взмахъ десятка и боле блестящихъ косъ, шумъ падающей стройными рядами травы, изрдка заливающіяся псни жницъ, то веселыя, какъ встрча гостей, то заунывныя, какъ разлука, спокойный, чистый вечеръ,— и что за вечеръ! какъ воленъ и свжь воздухъ! какъ тогда оживлено все: степь краснетъ, синетъ и горить цвтами, перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи наскомыхъ, и отъ нихъ свистъ, жужжаніе, трескъ, крикъ и вдругъ стройный хоръ, и все не молчитъ ни на минуту, a солнце садится и кроется. У! какъ свжо и хорошо! По полю, то тамъ, то сямъ, раскладываются огни и ставятъ котлы, и вкругъ котловъ садятся усталые косари, паръ отъ галушекъ несется, сумерки срютъ… Трудно разсказать, что длалось тогда съ Иванъ едоровичелъ. Онъ забывалъ присоединиясь къ косарямъ, отвдать ихъ галушекъ, которыя очень любилъ, и стоялъ неподвижно на одномъ мст, слдя глазами пропадавшую въ неб чайку…’.}.

Сторченко.

Еще по дорог домой въ деревню, познакомился онъ съ сосдомъ своимъ по имнію Сторченкомъ. Этотъ помщикъ представлялъ собою полную противоположность Шпоньк: рзкій и грубоватый въ обращеніи, ругатель {Впрочемъ, ‘ругателемъ’ онъ является только по отношенію къ своимъ крпостнымъ. Характерная сцена угощенія Шпоньки. Когда онъ отказался взять ‘стегнышко’, Сторченко заставилъ лакея стать на колни и просить Шпоньку: ‘Становись, подлецъ, на колни! Говори сейчасъ: ‘Иванъ едоровичъ, возьмите стегнышко!’ — ‘Иванъ едоровичъ, возьмите стегнышко!’ — проревлъ, ставъ на колни, оффиціантъ съ блюдомъ’.} и порядочный плутъ, онъ, въ то жо время, не былъ обдленъ добродушіемъ. Въ лиц его Гоголь изобразилъ словно прообразъ Ноздрева, отчасти Собакевича. Своей ршительностью онъ совершенно поработилъ робкаго Шпоньку, между тмъ Шпоньк нужно было вернуть одно завщаніе, припрятанное Сторченкомъ. Видя, что прямо завщанія не вернуть, тетушка ршила женить племянника на сестр Сторченка, въ надежд получить завщаніе въ качеств приданаго. Съ ужасомъ узналъ объ этомъ ршеніи робкій Шпонька, но онъ не осмлился спорить съ тетушкой и ограничился тмъ, что впалъ въ полное смущеніе и отчаянье,— даже сны стали видться ему все ‘про жену’. Съ будущей супругой своей онъ не зналъ, о чемъ говорить {*}.
{* ‘…Молчаніе продолжалось около четверти часа. Барышня все такъ же сидла.
Наконецъ, Иванъ едоровичъ собрался съ духомъ: ‘Лтомъ очень много мухъ, сударыня!’ — произнесъ онъ полудрожащимъ голосомъ.
— ‘Чрезвычайно много!’ — отвчала барышня.— ‘Братецъ нарочно сдлалъ хлопушку изъ стараго маменькина башмака, но все еще очень много’.
Тутъ разговоръ опять прекратился.}
Повсть кончается разсказомъ объ одномъ такомъ ‘сн’, и читатель остается въ неизвстности, женился ли Шпонька, получилъ ли онъ свое завщаніе, или нтъ.

Значеніе повсти.

Но отъ этого цнность повсти не проигрываетъ. Передъ нами мастерской набросокъ нсколькихъ лицъ изъ того круга, изъ котораго вышелъ самъ Гоголь. Съ юморомъ и безъ всякой злобы, даже съ чувствомъ симпатіи, нарисовалъ онъ намъ этихъ провинціальныхъ ‘существователей’, цль жизни которыхъ ничтожна, но жизнь которыхъ полна содержанія: они тоже волнуются, страдаютъ, y нихъ свои интересы…

Отношеніе Гоголя къ крпостному праву.

Любопытно, что въ этой повстушк Гоголь коснулся и крпостного права, но ничего безобразнаго въ мудрыхъ расправахъ тетушки и въ отношеніяхъ Сторченка къ лакеямъ онъ не замтилъ. Онъ, несомннно, одобрялъ ‘тетушку’ за то, что она своей властной дворянской рукой сдлала пьяницу ‘золотомъ’, въ ругани Сторченка и колнопреклоненной просьб оффиціанта ‘взять стегнышко’, онъ увидлъ только комическое.

Происхожденіе этихъ повстей

О происхожденіи этихъ повстей пришлось уже говорить выше. Гоголь занялся ихъ сочиненіемъ потому, что ему хотлось въ Петербург пожить впечатлніями дтства и юности — вспомнить Малороссію, ея жителей и природу {Это ‘писаніе’ издалека, какъ результатъ радостныхъ дтскихъ воспоминаній, и внесло ту идеализацію въ описанія природы и жизни малороссійской, которая такъ очевидна въ ‘Вечерахъ на хутор близъ Диканьки’.}, къ этому примшались и матеріальныя соображенія,— въ разгаръ романтическихъ настроеній русской литературы интересъ къ Малороссіи, и поэтическому содержанію ея жизни былъ въ русскомъ читающемъ обществ очень великъ,— и Гоголь ршился эксплуатировать его въ свою пользу.

Народный мистицизмъ.

Матеріалы для своихъ повстей Гоголь почерпалъ изъ воспоминаній дтства,—очевидно, ему самому приходилось не разъ слышать различныя народныя сказки, преданія и веселыя, и страшныя (‘страховинны казочки’) {‘…Каганецъ, дрожа и вспыхивая, какъ бы пугаясь чего, свтилъ намъ въ хат. Веретено жужжало, a мы вс, дти, cобравшись въ кучку, слушали дда, не слзавшаго отъ старости боле пяти лтъ съ своей печки. Но ни дивныя рчи про давнюю старину, про назды звпорожцевъ, про ляховъ, про молодецкія дла Подковы, Полторакожуха и Сагайдачнаго не занимали насъ такъ, какъ разсказы про какое-нибудь старинное чудное дло, отъ которыхъ всегда дрожь проходила по тлу, и волосы ерошились на голов. Иной разъ страхъ, бывало, такой заберетъ отъ нихъ, что съ вечера все показывается, Богъ знаетъ, какимъ чудищемъ. Случится, ночью выйдешь за чмъ-нибудь изъ хаты, вотъ такъ и думаешь, что на постели твоей уклался спать выходецъ съ того свта… Я принималъ часто издали собственную свитку, положенную въ головахъ, зa свернувшагося дьявола’.}. Эти дтскія воспоминанія освжалъ онъ, какъ мы видли, разсказами и матеріалами, которые, живучи уже въ Петербург, собиралъ на родин при помощи матери и знакомыхъ {Впрочемъ, при всей добросовстности Гоголя въ этомъ отношеніи, онъ не разъ погршалъ противъ правды. Его ‘повсти’ уже современными критиками разобраны были съ этнографической точки зрнія и обнаружили въ Гогол человка, который обо многомъ говорилъ съ чужого голоса. Какъ на одинъ изъ яркихь примровъ его отступленій отъ правды малороссійскаго быта, указываютъ, напримръ, на свадьбу Грицка съ Параской въ ‘Сорочинской ярмарк’. Народная свадьба сопровождается многими и длинными обрядами и такъ скоро не могла быть закончена, какъ разсказываетъ Гоголь. Такъ же неправдоподобной, по указаніямъ этнографовъ, является сцена вызыванія двушки изъ дома при помощи игры на бандур. Этотъ пріемъ пть ‘серенады’ подъ окнами возлюбленныхъ въ Малороссіи не практикуется. Совершенно противорчитъ патріархальнымъ обычаямъ деревни и сочиненіе про отца такой псни, какую сложилъ Левко (‘Майская ночь’). ‘Переряживаніе’, къ которому онъ прибгаетъ, тоже противорчитъ обычаямъ деревни,— рядятся въ деревн только на Святкахъ.}. Въ результат, источники его матеріаловъ оказались очень разнообразными — народная малороссійская фантазія въ сказкахъ и преданіяхъ, въ суеврныхъ представленіяхъ жизни, дала ему богатый матеріалъ для созданіи типа чорта, вдьмы, колдуна, оборотней. Увлеченный этой фантазіей, Гоголь, одаренный и самъ богатымъ воображеніемъ, весь ушелъ въ своеобразный міръ народныхъ суеврій. Ho y народа къ этому міру замчается двоякое отношеніе — съ одной стороны, ужасомъ мрачной вры ветъ отъ многихъ народныхъ преданій и суеврныхъ представленій,— съ другой стороны, очень часто народъ уметъ съ юморомъ относиться къ этимъ созданіямъ своей фантазіи. Оттого и народныя произведенія фантастическаго содержанія распадаются на дв группы: въ одной этотъ міръ народныхъ представленій рисуется съ трагической стороны, въ другихъ — съ комической. Въ народныхъ сказкахъ герои не разъ за панибрата обращаются съ ‘нечистой силой’, надуваютъ ее, обыгрываютъ въ карты, даже поколачиваютъ. Такое двоякое, чисто-народное отношеніе къ ‘нечистой сил’ встрчаемъ мы и y Гоголя. Его дьяволъ, колдунъ, вдьма, являются мрачными (напр. чортъ и вдьма въ ‘Вечер наканун Ивана Купалы’, колдунъ въ ‘Страшной Мести’), то глуповатыми и смшными {Въ этомъ послднемъ случа Гоголю удается удивительно и мастерски сочетать реализмъ съ фантастикой. Какъ удивительно реально изображена имъ, напримръ, игра въ карты съ вдьмой и чертями въ аду: ‘Козырь!’ вскричалъ онъ, ударивъ по столу картою такъ, что ее свернуло коробомъ, та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти. ‘А чмъ ты, старый дьяволъ, бьешь?’ Вдьма подняла карту: подъ нею была простая шестерка. ‘Вишь, бсовское обморачиванье!’—сказалъ ддъ и съ досады хватилъ кулакомъ что силы по столу. Къ счастью еще, что y вдьмы была плохая масть, y дда, какъ нарочно, на ту пору — пары. Сталъ набирать карты изъ колоды,— только мочи нтъ, дрянь такая лзетъ, что ддъ и руки опустилъ. Въ колод ни одной карты. Пошелъ уже такъ, не глядя, простою шестеркою, вдьма приняла. ‘Вотъ теб на! это что? Э, э! врно, что-нибудь да не такъ!’ Вотъ, ддъ карты потихоньку подъ столъ и перекрестилъ, глядь — y него на рукахъ тузъ, король, валетъ козырей, a онъ, вмсто шестерки, спустилъ кралю. ‘Ну, дурень же я былъ! Король козырей! что? приняла? А? кошачье отродье! A туза не хочешь? Тузъ! валетъ!’ Громъ пошелъ по пеклу…’} (напр. чортъ въ ‘Ночи передъ Рождествомъ’, Пацюкъ, вдьма въ ‘Пропавшей Грамот’).

Значеніе народной псни для повстей.

Народная псня малороссійская тоже оказала сильное вліяніе на эти повсти, главнымъ образомъ, на лирическія мста, монологи любящихъ, или тоскующихъ героевъ, на описаніе красавицъ и красавцевъ. Приводя ихъ разговоры, Гоголь иногда прямо перифразируетъ слова псни, пересказываетъ ее своими словами, удерживая самое типичное, характерное {Напр. ‘Ивасю, мой любый! бги къ Петрусю, мое золотое дитя, какъ стрла изъ лука, разскажи ему все: любила бъ его карія очи, цловала бы его блое личико, да не велитъ судьба моя. Не одинъ ручникъ вымочила я горючими слезами. Тошно мн, тяжело на сердц. И родной отецъ — врагъ мн: неволитъ идти зa нелюбаго ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовятъ, только не будетъ музыки на нашей свадьб: будутъ дьяки пть, вмсто кобзъ и сопилокъ. He пойду я танцовать съ женихомъ своимъ,— понесутъ меня… Темная, темная будеть хата изъ кленоваго дерева и, вмсто трубы, крестъ будетъ стоять на крыш’. Такое пользованье народной псней было y Гоголя вполн сознательнымъ. Онъ псн народной придавалъ очень большое значеніе, считая, что псня для историка важне документовъ. Въ ‘Арабескахъ’ онъ говорилъ слдующее: ‘Историкъ не долженъ искать въ нихъ показателя дня и числа битвы, или точнаго объясненія мста, врной реляціи. Но когда онъ захочетъ узнать врный бытъ, стихію характера, вс изгибы и оттнки чувствъ, волненій, страданій, веселій и вображаемаго народа, когда захочетъ выпытать духъ минувшаго вка, общій характеръ всего цлаго и порознь каждаго частнаго, тогда онъ будетъ удовлетворенъ’.}.

Вліяніе легендъ на повсти.

Кром сказокъ и псенъ, воспользовался Гоголь широко и полуцерковными легендами, которыя явились результатомъ скрещенія творчества церковнаго съ народнымъ {Напр. летаніе Вакулы на чорт есть народная обработка эпизода изъ житія св. Іоанна Новгородскаго, который леталъ на дьявол въ Іерусалимъ. Къ области ‘легендъ’ относится разсказъ Левко о той лстниц, которая соединяетъ небо и землю’ (‘Майская ночь’).}. Иногда онъ нсколько легендъ и сказаній соединяетъ въ одно, иногда самостоятельно ихъ развиваетъ.
Очевидно, и лирическія преданія, богато окрашенныя народной фантазіей, тоже вдохновляли Гоголя на сочиненіе нкоторыхъ повстей {Напр. народныя преданія о развалинахъ какого-нибудь стараго замка могли лечь въ основу повсти ‘Страшная Месть’. Воспоминанія попа Данилы о казацкихь подвигахъ тоже относятся къ этой области.}.

Литературныя вліянія (иноземныя и русскія). Новалисъ, Гофманъ. Жуковскій. Марлинскій. Пушкинъ.

Наконецъ, несомннны надъ повстями Гоголя и литературныя вліянія. Нмецкій романтизмъ, какъ мы видли выше, выдвинулъ цлую группу писателей, которые особенно охотно разрабатывали фантастику народнаго творчества. Такъ, Новалисъ, особенно Гофманъ, модный y насъ во времена Гоголя писатель, дали въ своихъ произведеніяхъ образцы, которымъ подражали и русскіе романтики. Изъ нихъ Жуковскій, съ его колдунами, вдьмами и дьяволами, оказалъ на Гоголя несомннное вліяніе {Напр. продажа Громобоемъ души дьяволу и страхъ его въ послднюю ночь напоминастъ эпизодъ изъ ‘Пропавшей Грамоты’.}. Модный, въ то время, Марлинскій нкоторыми своими произведеніями (напр. ‘Страшное гаданіе’) тоже могъ поддержать стремленіе Гоголя творить въ этой же области романтической фантастики. Даже y Пушкина найдемъ мы нсколько произведеній такого же рода: баллада ‘Утопленникъ’ и ‘Гусаръ’ являются, въ этомъ отношеніи, типичными. Въ польской литератур, хотя бы въ сочиненіяхъ Мицкевича, Гоголь тоже могъ встртить разработку такихъ же фантастическихъ народныхъ преданій. Въ русской литератур ближайшимъ предшественникомъ Гоголя надо признать Даля (‘Сказки казака Луганскаго’), который подошелъ къ произведеніямъ народной фантазіи съ той же точки зрнія, что и Гоголь {Впослдствіи Тургеневъ, въ его повсти ‘Бжинъ Лугъ’, опять введетъ насъ въ этотъ міръ народной фантазіи.}.

Источники Гоголевскаго реализма. Квитка. Наржный.

И реализмъ первыхъ гоголевскихъ повстей тоже иметъ за собой богато-разработанную почву. Малороссійская сказка дала ему ярко-обрисованные типы упрямаго, лниваго хохла, богато надленнаго и хитростью, и юморомъ. Эта же сказка дала ему живой образъ сварливой бабы-сплетницы. Оба эти характервые типа еще въ ХVІІ в. изъ сказки попали въ народную комедію (‘интермедіи’ и ‘интерлюдіи’, ‘вертепъ’), a затмъ и ту комедію, которую усердно разрабатывали малороссійскіе писатели въ род Гоголя-отца, Котляревскаго, Квитки-Основьяненко, Артемовскаго-Гулака {На это знакомство Гоголя съ подобными ‘комедіями’ указываютъ, хотя бы, т эпиграфы, которые онъ проставилъ въ нкоторыхъ главахъ ‘Сорочинской Ярмарки’. Объ украинской литератур до Гоголя см. соч. Петрова ‘Очерки украинской литературы’.} и др. Кром того, большое значеніе для повстей Гоголя имли и такіе талантливые бытописатели, какъ Наржный. Его умніе рисовать жизнь Украйны и ея типы отразилось на повстяхъ Гоголя. Въ русской литератур, конечно, ближайшимъ предшественникомъ и учителемъ Гоголя былъ Пушкинъ, который сумлъ въ своихъ произведеніяхъ нарисовать жизнь разныхъ слоевъ русскаго общества,— между прочимъ и захолустнаго, провинціальнаго, не безъ юмора обрисовавъ интересы и идеалы русскихъ деревенскихъ дворянъ. Въ своей ‘Полтав’ онъ набросалъ яркую картину малороссійской жизни и природы.

Рылевъ.

Рылева тоже называютъ учителемъ Гоголя, для своихъ историческихъ ‘Думъ’ онъ очень часто бралъ сюжеты изъ жизни Малороссіи, въ ея прошломъ онъ сумлъ найти немало героическихъ образовъ, высокихъ проявленій патріотизма и гражданской доблести.

Погодинъ.

Наконецъ, русскіе критики указываютъ на Погодина, какъ на писателя, котораго тоже, съ нкоторымъ правомъ, можно назвать предшественникомъ Гоголя. Среди русскихъ литераторовъ своего времени онъ былъ ‘одинъ изъ первыхъ, который попытался въ ‘картину нравовъ’ включить описаніе быта низшихъ слоевъ нашего общества. Онъ сдлалъ больше, онъ не только описывалъ, но изображалъ этихъ намъ тогда мало знакомыхъ людей, изображалъ ихъ чувствующими и думающими, a также разговаривающими и при томъ довольно естественною рчью. Содержаніе повстей оставалось въ большинств случаевъ романтическимъ, но въ выполненіи проступалъ наружу довольно откровенный реализмъ’ {Въ II ч. моей ‘Исторіи’, въ глав, посвященной характеристик ‘романтизма’, указано, что реализмъ былъ тсно связанъ съ романтизмомъ, даже вытекалъ изъ него, какъ одно изъ главныхъ требованій романтической школы. Оттого такое сліяніе двухъ направленій встрчаемъ мы и y Вальтеръ-Скотта, и y Гюго, и y Виньи, и y русскихъ романтиковъ — Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова. Погодина и y Гоголя.} (Котляревскій).
Въ разсказахъ своихъ онъ рисовалъ драмы маленькихъ людей,— драмы, которыя разыгрывались въ купеческомъ быту (‘Суженый’, ‘Черная немочь’), мелкопомстномъ дворянств (‘Невста на ярмарк’), опускался онъ даже до вертепа людей падшихъ, чтобы показать читателямъ, что и въ сердцахъ воровъ и мошенниковъ теплятся искры добра, касался онъ и жизни крпостного люда. Наконецъ, есть y него повсть изъ малороссійскаго быта,— это трогательный разсказъ о томъ, какъ Петрусь-бднякъ любилъ Наталку, какъ гордый ея отецъ не хотлъ отдать дочь за бдняка, какъ Петрусь отправился зарабатывать деньги, но, вернувшись съ деньгами, засталъ свою Наталку замужемъ зa другимъ, но больную и разоренную. Петрусь отдалъ ей вс свои деньги.

Отношеніе русской публики и критики къ повстямъ.

Успхъ ‘Вечеровъ’ въ русской публик былъ большой, даже придирчивая русская критика, въ общемъ, осталась довольна новой книгой. Публика русская оцнила въ этихъ повстяхъ не только яркость изображенія малороссійской жизни и природы, но и тотъ живой и искренній комизмъ, которымъ вообще не отличалась современная русская литература. Чмъ-то свжимъ, жизнерадостнымъ, неудержимо-веселымъ и молодымъ повяло въ русской литератур съ появленіемъ книги Гоголя. Съ такой точки зрнія похвалилъ ее Пушкинъ. Воейкову онъ писалъ: ‘Сейчасъ прочелъ ‘Вечера на хутор’. Они изумили меня. Вотъ настоящая веселость, искренняя, непринужденная, безъ жеманства, безъ чопорности. A мстами какая поэзія, какая чувствительность! Все это такъ необыкновенно въ нашей литератур, что я досел не образумился!’ He вс критики были такъ доброжелательны,— большинство постаралось, прежде всего, найти недостатки. Одинъ критикъ отмтилъ, что повсти страдаютъ излишнимъ реализмомъ, доходящимъ до ‘грубости’ (‘парни ведутъ себя совсмъ, какъ невжи и олухи’), что особенно бросается въ глаза рядомъ съ чрезмрной идеализаціей другихъ образовъ и высокопарнымъ паосомъ тхъ рчей, которыми обмниваются иногда дйствующія лаца. Полевой, не зная еще настоящаго автора этихъ повстей, заподозрилъ его въ стараніяхъ поддлаться подъ народность. ‘Этотъ пасичникъ — москаль,— писалъ онъ,— и притомъ горожанинъ, онъ неискусно воспользовался кладомъ преданій, мазки его несвязны’… Сочувственне отнеслись къ Гоголю Надеждинъ и Булгаринъ. Первый указывалъ на отсутствіе въ повстяхъ вычурности и хитрости, естественность дйствующихъ лицъ и положеній, неподдльную веселость и невыкраденное остроуміе. Особенно нравилась ему въ повстяхъ выдержанность ‘мстнаго колорита’. Булгаринъ хвалилъ Гоголя за стремленіе уловить духъ малороссійской и русской народности. Онъ ставитъ Гоголя выше Погодина, выше Загоскина. Особенно охотно сравнивали Гоголя съ Марлинскимъ. Это сопоставленіе особенно любопытно потому, что въ то время Марлинскій считался первымъ русскимъ романистомъ,— сравненіе съ нимъ Гоголя указываетъ, на какую высоту онъ сразу поднялся въ русскомъ самосознаніи и кого онъ долженъ былъ смнить, кто былъ его ближайшимъ предшественникомъ въ глазахъ русской читающей публики.

Значеніе этихъ повстей въ исторіи русской литературы.

Въ исторіи русской литературы ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’ занимаютъ почетное мсто. Несмотря на вс недостатки этихъ повстей, он были первымъ наиболе полнымъ и художественнымъ опытомъ нарисовать жизнь простонародья, заглянуть въ душу простого человяа, посмотрть на жизнь и природу глазами народа, заглянуть въ тотъ своеобразный міръ, міръ мистицизма, темнаго и, въ то же время, не лишеннаго красоты, о которомъ пришлось мн говорить въ первыхъ главахъ 1-ой части 1-го выпуска этой книги. Если Гоголь отнесся къ изображаемому только какъ художникъ, какъ поэтъ,— то его ближайшіе послдователи-литераторы (особенно Григоровичъ и Тургеневъ) отнеслись къ простонародной жизни не только съ художественной стороны,— они освтили эту жизнь сознаніемъ общественныхъ дятелей, понимающихъ эту жизнь не съ показной, но съ оборотной стороны. Такое расширеніе идейнаго содержанія картины не должно умалять того факта, что всетаки учителемъ обоихъ нашихъ писателей былъ Гоголь.

‘Миргородъ’.

Повсти, вошедшія въ составъ второго гоголевскаго сборника ‘Миргородъ’, по характеру своему и содержанію очень близко подходятъ къ тмъ повстямъ, которыя составили его первый сборникъ ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’. Мы увидимъ здсь такое же смшеніе романтизма и реализма, увидимъ, что и сюжеты, разрабатываемые Гоголемъ въ этомъ сборник, берутся изъ тхъ же областей малороссійской жизни, которыя равъше дали богатый и пестрый матеріалъ для его ‘Вечеровъ’: въ повсти ‘Вій’ Гоголь вращается въ кругу народныхъ суеврныхъ сказаній, въ повстяхъ ‘Старосвтскіе помщики’ и ‘Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’ — въ области мелкой жизни провинціальныхъ ‘существователей’, въ повстя ‘Тарасъ Бульба’ Гоголь изобразилъ героическое прошлое своей родины,— взялъ тему, тоже уже затронутую въ нкоторыхъ повстяхъ изъ сборника ‘Вечера на хутор близъ Диканьки’ (‘Страшная месть’, ‘Ночь наканун Ивана Купала’).

Отличіе повстей ‘Миргорода’ отъ ‘Вечеровъ’.

Такимъ образомъ, отличаются эти повсти отъ боле раннихъ — не содержаніемъ и характеромъ, a большею яркостью красокъ, большею тонкостью рисунка и большею вдумчивостью, съ которою авторъ отнесся къ изображаемой имъ жизни. Такимъ образомъ, эти произведенія свидтельствуютъ о большей зрлости Гоголя, какъ художника и мыслителя, оцнивающаго жизнь. Такому быстрому развитію въ немъ ‘художника’ и ‘судьи жизни’, конечно, способствовало сближеніе съ Пушкинымъ и другими выдающимися писателями русскими того времени.

‘Вій’.

Повсть ‘Вій’ представляетъ собою произведеніе, въ которомъ опять романтизмъ неразрывно смшивается съ реализмомъ: жанровыя картины смняются фантастическими, образы вымышленные,— какія-то мистическія чудовища, порожденіе испуганнаго воображенія народа и самого автора, стоятъ рядомъ съ самыми обыкновенными людьми. Картины природы идиллически-мирной перемшаны съ пейзажами, полными мистическаго ужаса и тревоги.

Роматическій элементъ въ ‘Віи’.

а) Романтическій элементъ въ повсти выразился, прежде всего, въ развитіи народнаго врованья въ существовавіе какого-то таинственваго Вія, въ существованіе вдьмъ и въ возможность ихъ общенія съ обыкновенными людьми. Красавица панночка, дочь сотника, обладаетъ способностью оборачиваться въ собаку и въ старуху, она пьетъ кровь y людей, особенно y дтей, она носится на плечахъ y тхъ парней, которые ей нравятся, и замучиваетъ ихъ. Объ ней много страшныхъ исторій знаютъ дворовые ея отца. Она находится въ общеніи и съ представителями ‘нечистой силы’ — съ темными силами земли, которыя олицетворены въ вид чертей-демоновъ, и ‘Вія—котораго самъ Гоголь называетъ ‘начальникомъ гномовъ’ {Въ подстрочномъ примчаніи къ повсти Гоголь говоритъ слдующее: ‘Вій — есть колоссальное созданіе простонароднаго воображенія. Такимъ именемъ называется y малороссіянъ начальникъ гномовъ, y котораго вки на глазахъ идутъ до самой земли. Вся эта повсть есть народное преданіе. Я не хотлъ ни въ чемъ измнить его и разсказываю почти въ той же простот, какъ слышалъ’.}.
Пристрaстіе романтиковъ кь пользованію волшебными мотивами народнаго творчества было присуще, какъ мы видли, и Гоголю. Ему достаточно было намека для того, чтобы его собственное воображеніе легко и свободно начинало творить въ этой области. Гоголь тяготлъ къ этому міру фантазіи и потусторонней жизни, вроятно, потому, что, нервный и впечатлительный съ дтства, онъ самъ не чуждъ былъ мистицизма {Объ этомъ свидтельствуетъ, хотя бы, его собственное признаніе, что страшныя сказки въ дтств его очень занимали и волновали. Въ повсти ‘Старосвтскіе помщики’ Гоголь въ одномъ мст вспоминаетъ, какъ часто въ дтств онъ слышалъ таинственный голосъ, его звавшій по имени. ‘Признаюсь, говоритъ онъ, мн всегда былъ страшенъ этотъ таинственный зовъ. Я помню, въ дтств я часто его слышалъ: иногда вдругъ позади меня кто-то явственно произноситъ мое имя. Я, обыкновенно, тогда бжалъ съ величайшимъ страхомъ и занимавшимся дыханіемъ изъ саду…’}.
Вотъ почему все то ужасное, что творилось по ночамъ въ церкви, около гроба вдьмы, описано имъ въ такихъ яркихъ, живыхъ краскахъ, что производитъ впечатлніе кошмара, горячечной галлюцинаціи. Въ русской литератур не было картины ужасне этой, въ которой, необузданная до болзненности, фантазія писателя-романтика такъ изумительно сочеталась съ описательной силой художника-реалиста.
До какой болзненной проникновенности въ ‘фантастическое’ доходитъ Гоголь въ этой повсти, лучше всего видно, хотя бы, изъ описанія той волшебной ночи, которую пережилъ Хома Бруть, бгущій съ вдьмой на плечахъ {‘Лса, луга, небо, долины — все, казалось, какъ будто спало съ открытыми глазами, втеръ хоть бы разъ вспорхнулъ гд-нибудь, въ ночной свжести было что-то влажно-теплое, тни отъ деревъ и кустовъ, какъ кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину, такая была ночь, когда философъ Хома Брутъ скакалъ съ непонятнымъ всадникомъ на спин…’.}.
Даже взъ краткаго описанія той ‘ночи чудесъ’,— мистической ночи, когда совершаются чудеса, когда все спить ‘съ открытыми глазами’ и молча говоритъ великія тайны,— видно, что все это пережито Гоголемъ, перечувствоваво имъ самимъ ясно до ужаса {*}.
{* ‘…Онъ чувствовалъ какое-то томительное, непріятное и вмст сладкое чувство, подступавшее къ его сердцу. Онъ опустилъ голову внизъ и видлъ, что трава, бывшая почти подъ ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверхъ ея находилась прозрачная, какъ горный ключъ, вода, и трава казалась дномъ какого-то свтлаго, прозрачнаго до самой глубины, моря, по крайней мр, онъ видлъ ясно, какъ онъ отражался въ ней вмст съ сидвшею на спин старухою. Онъ видлъ, какъ, вмсто мсяца, свтило тамъ какое-то солице, онъ слышалъ, какъ голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенли, онъ видлъ, какъ изъ-за осоки выплывала Русалка… Видитъ ли онъ это, или не видитъ? Наяву ли это, или снится? Но тамъ что? втеръ, или музыка? звенитъ, звенитъ и вьется, и подступаетъ, и вонзается въ душу какою-то нестерпимою трелью.
‘Что это?’ думалъ философъ Хома Брутъ, глядя внизъ, несясь во всю прыть… Онъ чувствовалъ бсовски-сладкое чувство, онъ чувствовалъ какое-то томительно-страшное наслажденіе…’.}
Невозможно реальне представить ‘волшебное’. Это опять какая-то галлюцинація,— разсказъ о своемъ, когда-то виднномъ, сн.
Какими блдными, нестрашными, мертвецами кажутся т, которые такъ часто встрчаются въ сочиненіяхъ Жуковскаго, если сравнить ихъ съ реалистическимъ описаніемъ мертваго лица красавицы-вдьмы, съ ея мертвыми, невидящими очами!

b) Реалистическій элементъ въ повсти.

b) Реалистическій элементъ повсти выразился въ описаніи быта старой дореформенной кіевской бурсы, въ обрисовк типичныхъ бурсаковъ и дворовыхъ пана сотника.
Бурса была своеобразной школой, въ которой только ‘избранные’,— люди съ выдающимися способностями и научными интересами, пріобртали образованіе,—большинство же ничему не научивалось, но зато выносило оттуда характеры, вполн подходящіе къ потребностямъ того жесткаго, суроваго времени. Учениковъ тамъ жестоко драли, держали впроголодь, и ученики, въ свою очередь, занимались больше всего избіеніемъ другъ друга, да заботой о собственномъ пропитаніи. Развлеченія тамъ были грубы и суровы. Немудрено, что, посл такого воспитанія, многіе шли прямо въ Запорожскую Счь, искать тамъ ‘лыцарской чести’ и вольной жизни вн всякихъ законовъ.

Хома Брутъ. Національныя малороосійскія черты въ немъ. Литературная исторія этого типа.

Героемъ повсти ‘Вій’ Гоголь выставилъ ‘философа’ {‘Философомъ’ онъ названъ потому, что былъ въ предпослднемъ класс академіи. Въ послднемъ класс преподавалось только ‘богословіе’ — ученики носили названіе ‘богослововъ’, въ предпослднемъ класс преподавалась ‘философія’ — и ученики назывались ‘философами’.} Хому Брута. Этотъ юноша представляетъ собою образъ, въ которомъ собрано много типичныхъ чисто-малороссійскихъ народныхъ чертъ. Онъ былъ до преизбытка надленъ душевнымъ равнодушіемъ, которое окрашивалось порою юморомъ, порою — просто флегмой и лнью. Чему быть, тому не миновать’ — обычная его поговорка, съ которою онъ готовъ идти безъ борьбы навстрчу самому чорту. Такой фатализмъ очень скоро приводитъ его въ душевное равновсіе, изъ котораго вывести его трудно. Посл своего приключенія съ вдьмой, Хома плотно закусилъ въ корчм и сразу успокоился, ‘глядлъ на приходившихъ и уходившихъ хладнокровно, довольными глазани и вовсе уже не думалъ о своемъ необыкновенномъ происшествіи’. Въ церкви онъ, глядя на страшную вдьму, самъ успокаиваетъ себя магическимъ: ‘ничего!’, когда жуть прокрадывается ему въ сердце — онъ прогоняетъ ее такимъ же магическимъ напоминаніемъ себ, что онъ — ‘казакъ’, что ему стыдно ‘бояться’ чего бы то ни было. Посл первой страшной ночи въ церкви онъ, посл сытнаго ужина, сразу начинаетъ чувствовать себя спокойнымъ и довольнымъ. ‘Философъ былъ изъ числа тхъ людей, которыхъ, если накормятъ, то y нихъ пробуждается необыкновенная филантропія. Онъ, лежа съ своей трубкой въ зубахъ, глядлъ на всхъ необыкновенно сладкими глазами и безпрерывно поплевывалъ въ сторону. Посдвъ отъ ужасовъ второй ночи, Хома, на разспросы о томъ, что происходитъ ночью въ церкви, хладнокровно отвчаетъ: ‘много на свт всякой дряни водится! A страхи такіе случаются… Ну…’ и больше ничего не сказалъ. Готовясь къ третьей, послдней ночи, онъ старается взять отъ жизни послднюю радость и пускается въ такой плясъ, что вс на него смотрятъ съ изумленіемъ. Характерный образъ Хомы, казака-философа, фаталиста и флегматика, не разъ рисовался Гоголемъ и до этой повсти, и посл нея. Старики-разсказчики, въ уста которыхъ вкладываетъ Гоголь свои ‘страховинны казочки’, почти вс отличаются y него этимъ же хладнокровіемъ. ‘Экая невидальщина! Кто на своемъ вку не знался съ нечистымъ!’, спокойно разсуждаетъ одинъ. Друзья погибшаго Хомы Брута — такіе же философы’. ‘Такъ ему Богъ далъ!’ спокойно заявляетъ фаталистъ Халява: ‘Пойдемъ въ шинокъ, да помянемъ его душу!’ Другой пріятель Тиберій спокойно заявляегь: ‘Я знаю, почему пропалъ онъ: оттого, что побоялся, a если бы не побоялся, то бы вдьма ничего не могла съ нимъ сдлать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвостъ ей, то ничего и не будетъ! Я знаю уже все это. Вдь y насъ въ Кіев вс бабы, которыя сидятъ на базар, вс вдьмы’. He желаніемъ сострить, хвастнуть, прилгнуть проникнуты эти слова,— непоколебимой врой въ истину своихъ словъ с невозмутимымъ спокойствіемъ… Это — черта удивительная, проникающая многія повсти Гоголя,— черта, быть можетъ, національная, малороссійская. Реалистъ, по міросозерцанію, малороссъ все волшебное, фантастическое въ своихъ сказкахъ и преданіяхъ уметъ представить реально. И только, при этомъ условіи, волшебное, даже ужасное, можетъ быть представлено юмористически {Какъ образчикъ такого страннаго смшенія ужаснаго съ смшнымъ можно привести разсказъ одного изъ дворовыхъ сотника о судьб Микитки, влюбившагося въ вдьму-панночку: ‘воротился едва живой, и съ той поры изсохнулъ весь, какъ щепка, и когда разъ пришли на конюшню, то, вмсто его, лежала только куча золы да пустое ведро,— сгорлъ совсмъ, сгорлъ самъ собою’.}.

Другіе герои повсти.

Къ ‘реалистическому’ элементу повсти надо отнести еще бглыя, но мастерски-сдланныя характеристики пріятелей Хомы Брута и дворовыхъ сотника. Особенно удалось Гоголю изображеніе пьяной бесды подгулявшихъ сторожей Хомы,— изъ отдльныхъ отрывистыхъ фразъ, которыми они обмниваются, ясно и опредленно вырисовывается физіономія каждаго.

‘Психологія’ въ повсти.

Въ ‘психологическомъ’ отношеніи эта повсть тоже представляетъ большой интересъ: Гоголю удалось изобразить постепенное наростаніе страха въ безстрашномъ, спокойнонъ сердц бурсака-богатыря.
Въ повстяхъ: ‘Старосвтскіе помщики’ и ‘Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’ Гоголь воспроизвелъ, на основаніи личныхъ воспоминаній и наблюденій, нсколько сценъ изъ жизни тхъ ‘существователей’, которые окружали его съ дтства, которыхъ онъ оцнилъ и понялъ уже въ ранней юности, будучи еще ученикомъ Нжинскаго лицея.

‘Старосвтскіе помщики’.

Въ повсти: ‘Старосвтскіе помщики’ Гоголь отмтилъ, что въ этой жизни казалось ему симпатичнымъ. Зная Гоголя, его консервативныя наклонности, мн безъ труда поймемъ, что онъ всегда готовъ былъ ‘идеализировать’ старину, это онъ и сдлалъ въ своей повсти, выведя героями людей ‘старосвтскихъ’, т. е. представителей прошлаго, отживающаго поколнія.

Жизнь героевъ повсти. Безсодержательность этой жизни. ‘Незаконность’ этой жизни.

Съ добродушнымъ юморомъ и теплой любовью рисуетъ онъ патріархальную жизнъ двухъ любящихъ, нжныхъ стариковъ, которые доканчиваютъ свое безобидное, безвредное, но, увы, и безполезное для человчества и родины существованіе на маленькомъ кусочк земли,— кусочк, отдленномъ отъ всего міра ‘частоколомъ’. Старички за этимъ частоколомъ остаются чужды всякой ‘борьбы за существованіе’, не знаютъ высокихъ чувствъ обществевности и патріотизма, они словно не знаютъ даже о томъ, что гд-то льются человческія слезы,— но они не знаютъ и тхъ дурныхъ чувствъ, которыя рождаются отъ столкновенія человка съ человкомъ — ненависти, зависти, честолюбія… Чмъ меньше желаній, тмъ меньше разочарованій,— тмъ больше душевной тишины, больше счастья. Вотъ почему древніе философы учили, что счастливъ тотъ, кто уметъ ограничить свои желанія. Но это будетъ счастье эгоистическое,— для человка, живущаго въ государств, въ обществ, нельзя замыкаться только въ кругу своей личной жизни! Гоголь не отмтилъ ‘незаконности’ такого эгоистическаго счастья, но, нарисовавъ такихъ ‘счастливцевъ’, подчеркнувъ, что жизнь ихъ незапятнана зломъ,— онъ, со своей личной точки зрнія, осудилъ ея безсодержательность, только отдыхать могъ Гоголь въ обществ добродушныхъ старичковъ, но жить здсь онъ не могъ,— ему не хватало здсь воздуха… Ихъ жизнь однообразна и пуста,— вс интересы ихъ сводились къ д и спанью, къ заботамъ о кухн, кладовой,— ихъ меньше занимали поля съ хлбомъ и лса съ дубами, чмъ огородъ, садъ и птичій дворъ: это все было ближе къ нимъ, все это было нужне имъ,— людямъ съ маленькими потребностями (и къ тому же чуждыми корыстолюбія), чмъ крупное хозяйство, которое требуетъ извстной ширины экономическаго пониманія.

Простота и чистота ихъ жизни. Отсутствіе любви къ людямъ.

Старички отличались и положительными качествами — они были очень просты, просты ‘до святости’, невзыскательны, добродушны и общительны,— жили для гостей — по словамъ Гоголя. Они были чисты, какъ дти, наивны и доврчивы. Эта ‘чистота’ ихъ старческихъ сердецъ — удивительно подкупающая черта. ‘Любопытство’ старичковъ не было живой любознательностью, ихъ гостепріимство и любезность не были проявленіемъ любви къ людямъ. Въ общепринятомъ смысл, любовь къ людямъ тсно связывается съ ‘служеніемъ человчеству’, эта любовь всегда стремится сроявиться въ дл, — оно есть чувство активное, по существу. Этой активностью не отличались чувства старичковъ, и Гоголь не указалъ намъ ни одного добраго дла, которое сдлали бы эти ‘добрые’, ласковые, гостепріимвые, любезные старички. Въ ихъ душ нтъ мста злу, но нтъ мста и добру. Ихъ казнить не зa что, но и идеализировать тоже не стоитъ. И мы не стали бы обвинять Гоголя въ такой неумстной идеализаціи, если бы онъ, рядомъ съ ними, не выставилъ карикатурныхъ реформаторовъ-помщиковъ, которые наслдовали имніе старичковъ и разорили его. Вслдствіе такого сопоставленія, выгоднаго для ‘старосвтскихъ помщиковъ’, есть полныя основанія говорить о попытк нашего писателя идеализировать своихъ героевъ-стариковъ.
Въ ихъ лиц Гоголь превозноситъ доброе старое время, уже отошедшее въ прошлое, и казнитъ людей новыхъ,— хищниковъ и эксплуататоровъ, часто безтолковыхъ, недорожившихъ стариной {Въ одномъ мст повсти Гоголь прямо осуждаетъ этихъ ‘новыхъ людей’ съ чисто дворянской сословной точки зрнія.}.

‘Темнота’ этой жизни.

Между тмъ, Гоголь отмтилъ еще черту ихъ жизни,— черту, которая, въ сущности, тоже должна была помшать такой идеализаціи. Люди непросвщенные и не желающіе себя просвщать, старички были окружены мракомъ невжества,— они стояли на той же ступени развитія, на которой стояли ихъ крпостные, съ ихъ мистицизмомъ язычества. Темный міръ суеврій, примтъ окружалъ со всхъ сторонъ обоихъ старичковъ,— онъ владлъ ихъ жизнью и смертью, и бороться съ нимъ они не могли. Стоило Пульхеріи Ивановн убдиться, что ея кошечка къ ней не вернется, она пришла къ нелпой мысли, что, въ вид кошки, приходила за ней смерть,— и что она умретъ. Аанасій Ивановичъ услышалъ голосъ, его зовущій. Онъ ршилъ, что это его зоветъ Пульхерія Ивавовна и что онъ умретъ. И оба они умерли. Умерли отъ самовнушенія, отъ непоколебимой вры въ то, что какія-то темныя силы властвуютъ надъ безсильнымъ человкомъ и что бороться не стоитъ. Да и не могли они бороться,— они не знали, во имя чего должны они бороться за жизнь, y нихъ не было сильныхъ интересовъ въ жизни, они не звали ея смысла,— они жили и умерли, какъ деревья, какъ растенія… Жили они безъ душевныхъ потрясеній. Умерли безъ ропота, спокойно и безболзненно, ничего собою въ жизнь не внеся, ничего не унеся въ могилу…

‘Личныя’ причины симпатіи Гоголя къ героямъ повсти. Осужденіе этой жизни Гоголемъ.

Быть можетъ, вся симпатія Гоголя къ этимъ старичкамъ проистекала изъ чисто-эгоистическаго чувства. Онъ, съ его вчной тревогой душевной, съ его боязнью остаться въ мір только ‘существователемъ’, слишкомъ метался въ этой жизни, ища себ жизненныхъ путей. Мы знаемъ, что онъ утомлялся и разочаровывался, что его тянуло въ милую Украину ‘отдохнуть’, ‘сойти на минуту въ сферу этой необыкновенно уединенной жизни’… И вотъ, съ точки зрнія такого утомленнаго страдальца’, этотъ ‘полусонъ’, ‘минута’ отдохновенія въ обществ старичковъ могла показаться ему ‘раемъ’, который полонъ ‘неизъяснимой прелести’. ‘И онъ представилъ эту жизнь ‘раемъ’, хотя добросовстность его не позволила ему закрыть глаза на крупные недостатки этой жизни. Но Гоголь не замтилъ, что главный ея недостатокъ — отсутствіе ‘общественнаго самосознанія’,— отмтилъ другіе, какъ-то: душевную скудость старичковъ, ихъ непроглядное невжество, онъ даже подъ конецъ повсти усумнился въ истинности ихъ взаимной любви. ‘Долгой, медленной, почти безчувственвой привычкой’ называетъ онъ любовь Аанасія Ивановича, на ‘привычку’ смахиваютъ и чувства Пульхеріи Ивановны, которая, умирая, заботилась о томъ, чтобы Аанасію Ивановичу готовилось то, что онъ любитъ, чтобы блье, ему подаваемое, всегда было чисто и пр.

Отношеніе Гоголя къ ‘крпостному праву’ въ повсти.

Изображая ‘патріархальную помщичью жизнь’, сытую и безоблачную, Гоголь не коснулся жизни крестьянъ, отрицательныя стороны ‘крпостного права’, которое дало возможность героямъ повсти, безъ труда, безъ ‘борьбы за существованіе’, ‘безъ зла’, провести всю долгую жизнь, совершенно обойдены Гоголемъ. Онъ даже постарался доказать, что, подъ патріархальнымъ управленіемъ ‘старосвтскихъ помщиковъ’, и крестьяне блаженствовали,— были сыты, ‘двки’ объдались фруктами и вареньями, приказчикъ богатлъ, но отъ этого не бднли и помщики… Стоило появиться въ деревню помщикамъ-реформаторамъ, какъ блаженство деревни кончилось: все очень скоро оказалось разореннымъ. Поздне такую же патріархальную помщичью идиллію, съ полнымъ сознаніемъ причинъ, основаній и послдствій ея безнравственности, изобразилъ Гончаровъ въ разсказ о жизни обывателей Обломовки и ея питомца Ильи Обломова.

Идейные недостатки повсти.

Такимъ образомъ, это произведеніе Гоголя, при всей художественности его картинъ, страдаетъ нкоторыми недостатками. Причина ихъ коренится въ самомъ автор: онъ не достаточно сознательно отнесся къ изображаемой жизни, его отношеніе къ героямъ повсти страдаетъ неопредленностью: начавъ съ идеализаціи, онъ переходитъ постепенно къ осужденію этой жизни. Разсказъ радостный, безоблачный, оканчивается печально: словно, авторъ, подъ конецъ повствованія, увидлъ самъ всю пошлость, всю мелочность своихъ героевъ. Сквозь ‘смхъ’ пробились ‘слезы’…

Всесторонность въ изображеніи жизни героевъ.

Своихъ безобидныхъ героевъ Гоголь сумлъ обрисовать всесторонне: онъ далъ намъ ясное представленіе о томъ, какой видъ извн имлъ ихъ домикъ, каковы были комнаты этого домика. Онъ обрисовалъ намъ Аанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну въ обществ ихъ самихъ, въ обществ знакомыхъ, въ отношеніяхъ къ крестьянамъ и приказчику. Онъ далъ намъ понятіе о томъ, какъ безалаберно вели они свое хозяйство, какъ ихъ обкрадывали и обманывали. Ни одна характерная деталь ихъ быта не ускользнула отъ внимательнаго глаза Гоголя. И вся совокупность этой удивительно-пестрой кучи разныхъ смшныхъ, трогательныхъ и печальныхъ подробностей даетъ намъ два ясныхъ старческихъ облика.

Литературная исторія повсти.

Эта повсть Гоголя можетъ быть связана и съ литературой XVIII вка, среди произведеній этой поры была очень распространена ‘идиллія’ — жанръ, въ которомъ изображались всегда идеальные герои, связанные чувствами идеальной любви или дружбы. Гоголь воспользовался избитой канвой, внесъ реализмъ, ‘прикрпилъ къ земл’ сюжетъ, который, обыкновенно, разрабатывался вн земныхъ отношеній. ‘Писатели очень любили такія благодарныя темы, какъ исторія двухъ любящихъ сердецъ, занятыхъ исключительно своимъ чувствомъ,— ‘Старосвтскіе помщики’ были удачной попыткой замнить въ этой тем романтическіе элементы — реальными и бытовыми. Вмсто прежнихъ пустынныхъ мстъ — малороссійская деревня, вмсто разочарованныхъ героевъ и томныхъ, или страстныхъ героинь — старикъ и старуха’ (H. A. Котляревскій). Самъ Гоголь намекаетъ намъ на возможность такого сближенія его произведенія съ старыми ‘идилліями’, называя въ одномъ мст повсти своихъ старичковъ именами двухъ идеальныхъ героевъ старой идилліи — ‘Филемономъ и Бавкидою’.

Происхожденіе повсти.

Исторія происхожденія повсти вполн выясняется изъ указаній автора, что она основана на воспоминаніяхъ его дтства. Когда, въ шум и сует городской жизни, Гоголь вспоминалъ эти два образа,— ему ‘мерещилось былое’. ‘Вереница воспоминаній’ возникала въ его душ, когда онъ вспоминалъ ‘поющія двери’ ихъ деревенскаго домика. Когда лтомъ 1832 г., посл столичной сутолоки, неудачъ житейскихъ, Гоголь създилъ на родину, онъ, очутившись въ обществ различныхъ старичковъ-помщиковъ, очевидно, чувствовалъ себя такъ, какъ объ этомъ говоритъ въ начал своей повсти. Но отъ этой жизни онъ быль оторванъ уже своей жизнью въ Петербург, дружбой съ Пушкинымъ,— онъ не могъ уже жить этой жизнью, и онъ осудилъ ее такъ, какъ не могъ бы ее осудить, если бы не пожилъ культурной жизнью столицы. Кипучая жизнь столицы умудрила его,— и онъ, благодаря этому, сумлъ лучше оцнить недостатки провинціальной жизни.

‘Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’.

Замтне, несомннне осужденіе этой жизни сказалось въ другой повсти этого сборника — ‘Повсти о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’. Въ этомъ произведеніи жизнь захолустной провинціи совершенно лишена того смягчающаго освщенія, которое въ повсти ‘Старосвтскіе помщики’ явилось результатомъ личныхъ симпатій и воспоминаній Гоголя.

Жизнь узднаго города временъ Гоголя.

Здсь онъ рисуетъ не ‘дворянское гнздо’, a во всей нагот представляетъ безотрадную жизнь провинціальныхъ ‘существователей’ узднаго города. И эта жизнь не озарена никакиии высшими интересами, и здсь люди, живущіе растительной и животной жизнью,— словно особая порода людей, которая пресмыкается въ предлахъ ‘частокола’, отграничивающаго ихъ отъ жизни боле содержательной, боле идейной. Но здсь нтъ и слда той подкупающей простоты и сердечности, которой озарена жизнь старосвтскихъ помщиковъ,— въ этомъ произведегіи изображено существованіе изломанное, скованное приличіями, порабощенное сплетн и злоб… Это — тихое болото, котораго не стоитъ ворошить,— иначе со дна подымется грязь! Въ ‘Старосвтскихъ помщикахъ’ выведена пара существователей, y которыхъ одна душа, одно сердце, одн привычки,— здсь передъ нами толпа существователей, съ самыми различными сердцами и привычками… Имъ нужно обезопасить себя другъ отъ друга, и потому здсь развиты какія-то своеобразныя ‘приличія’, курьезныя понятія о чести и достоинств человка. Имъ не прожить такъ мирно своей жизни, какъ прожили герои первой повсти, хотя жизнь, которую ведутъ въ этомъ уздномъ городк, по существу, мало чмъ отличается отъ жизни Аанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны.
Эта жизнь такая же мелочная и праздная. Вс интересы ея обывателей сводятся къ д, спанью, къ праздной болтовн. Въ этой безсодержательной жизни всякая мелочь представляетъ огромное значеніе — отсюда любовь къ сплетнямъ, мелкимъ кляузамъ, отсюда развитіе y обывателей города такихъ мелкихъ чувствъ, какъ зависть, подозрительность, обидчивость… Въ такой сфер нтъ мста глубокимъ и прочнымъ чувствамъ,— пустяка бываетъ достаточно для того, чтобы дружба обратилась во вражду.

Безсодержательность этой жизни.

Человку, даже обжившемуся въ этомъ мір, всетаки порою длается скучно, и тогда онъ цпляется за всякую сплетню, за всякое вырвавшееся слово, за всякій намекъ, чтобы раздуть въ себ ‘новыя’ чувства, ими заполнить свою праздную жизнь. Такова психологическая идея этой смшной и печальной повсти Гоголя. Съ этой точки зрнія осудилъ онъ и жизнь ‘старосвтскихъ помщиковъ’, и въ ихъ праздной, мелочной жизни ‘ничтожныхъ событій’ оказалось достаточнымъ для того, чтобы ими вызваны были ‘великія событія’ — смерть обоихъ героевъ {Гоголь ошибается, говоря слдующее: ‘По странному устройству вещей, всегда ничтожныя причины родили великія событія и, наоборотъ, великія предпріятія оканчивались ничтожными слдствіями’: 1) Гоголь путаетъ причины съ ‘поводами’, a 2) ничтожныя причины только въ жизни пустой и мелкой производять ‘великія’ (!) событія,— въ жизни большого размра ничтожныя причины остаются незамченными.}. Въ повсти — о ссор двухъ друзей оказалось достаточнымъ одного слова ‘гусакъ’, чтобы два друга, ‘честь и украшеніе Миргорода’, поссорились на всю жизнь и обрли каждый цль и смыслъ жизни — въ судебной тяжб, упорной, разорительной и непримиримой…

Разсказчикъ.

Разсказъ въ повсти ведется отъ лица какого-то обывателя города Миргорода, изъ его повствованія вырисовывается его личность: онъ — глуповатый, наивный, словоохотливый человкъ, весь живущій жизнью Миргорода, и съ обывательской точки зрнія смотрящій на все, здсь происходящее.
Характеристика героевъ, описаніе ихъ жизни, описаніе другихъ жителей города Миргорода, ихъ занятій, развлеченій, представляетъ собою нчто замчательное именно потому, что въ ней обрисовываются не только Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ,— но и самъ разсказчикъ. Эта характеристика обличаетъ въ немъ человка, живущаго сплетнями миргородской жизни, не умющаго отличить мелкое отъ крупнаго,— существенное отъ незначительнаго. Въ результат, сравненіе двухъ характеровъ, въ его устахъ представляетъ собою нагроможденіе безъ системы и плана всевозможныхъ душевныхъ и тлесныхъ качествъ обоихъ героевъ, черты душевныя смшиваются съ физическими примтами, привычками, даже съ особенностями костюма {Напр.: ‘Иванъ Ивановпчъ нсколько боязливаго характера. У Ивана Никифоровича, напротивъ того, шаровары въ такихъ широкихъ складкахъ, что если бы раздуть ихъ, то въ нихь можно бы помстить весь дворъ съ амбарами и строеніемъ’. Къ хорошимъ качествамъ души онъ относитъ такія обстоятельства, что y одного изъ нихъ удивительныя яблоки, что онъ любитъ дыни, что его уважаетъ комиссаръ.}. Вс эти подробности, порознь взятыя, любопытны и уясняютъ не только двухъ героевъ, ихъ жизнь, привычки, убогое содержаніе ихъ души, но также и прочихъ миргородскихъ обывателей, которые отъ скуки, отъ праздности изучили другъ друга до малйшихъ подробностей. Они знаютъ, что скажетъ каждый изъ ихъ знакомыхъ, подавая другъ другу табакерку, знаютъ, что принято говорить еврею, продающему элексиръ противъ блохъ… Это жизнь, одуряющая своимъ однообразіемъ, своею скудостью. Въ этой сред рождаются невозможные слухи (напримръ, будто Иванъ Никифоровичъ родился съ хвостомъ) которые до того популярны, что ихъ приходится серьезно оспаривать. Это среда совершенно безпомощна въ оцнк нравственныхъ качествъ человка,— она можетъ добрымъ и ‘богомольнымъ’ считать человка черстваго, — ‘прекраснымъ’ она можетъ считать человка зажиточнаго, эта среда вритъ еще въ авторитетъ комиссара и время считаетъ такими историческими событіями, какъ поздка какой то Агаіи едосевны въ Кіевъ. По словамъ разсказчика, Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ — ‘честь и украшеніе Миргорода’ — отсюда мы можемъ заключить о желаніи автора въ лиц этихъ двухъ типичныхъ ‘существователей’ изобразить ‘лучшихъ’ людей Миргорода, въ нихъ, какъ въ фокус, собрано все характерное, все своеобразное, къ чему присмотрлся мстный обыватель, съ чмъ онъ сроднился, но что поражаетъ свжаго человка…
Наивность разсказа выдержана Гоголемъ мастерски: она позволяетъ автору скрыть осужденіе этой жизни, позволяетъ ему удержаться отъ карикатурности, отъ того субъективизма, который только въ конц повсти прорывается въ восклицаніи автора: ‘скучно жить на бломъ свт, господа!’

Иванъ Ивановичъ, его характеристика: а) какимъ онъ казался жителямъ города. ‘Прекрасный человкъ’. ‘Богомольность’ и ‘доброта’. Человкъ ‘приличій’ ‘душа’ общества.

На Ивана Ивановича Гоголь обратилъ особое вниманіе. Онъ ему отводитъ большую самостоятельную характеристику и говоритъ о немъ немало, сравнивая его съ Иваномъ Никифоровичемъ. Прежде всего, онъ, по мннію жителей Миргорода, ‘прекрасный человкъ’. Но разсказчикъ напрасно напрягаетъ вс свои усилія, чтобы доказать эту мысль: онъ говоритъ и о томъ, что y Ивана Ивановича удивительная бекеша, и что домъ его и садъ очень хороши, и что дыни-то онъ любитъ и самое удовольствіе ихъ кушать уметъ обставить церемоніаломъ: записываетъ день и число, когда съдена дыня. Повидимому, это безполезное занятіе, показывающее только, что y Ивана Ивановича слишкомъ много празднаго времени,— въ глазахъ разсказчика, обозначало большую наклонность героя къ порядку и хозяйственности. Затмъ прекрасныя качества души героя разсказчикъ старается доказать его богомольностью и добротой. Но изъ дальнйшаго выясняется, что ‘богомольность’ сводилась къ тому, что онъ по праздникамъ подтягивалъ басомъ хору пвчихъ, a ‘доброта’ выражалась въ томъ, что онъ разспрашивалъ нищихъ на паперти объ ихъ несчастіяхъ, хотя никогда не давалъ никому ни гроша. Изъ дальнйшаго повствованія мы узнаемъ, чмъ очаровалъ жителей Миргорода Иванъ Ивановичъ,— онъ былъ ‘душой’ мстнаго общества: умлъ витіевато говорить, любилъ щегольнуть и зналъ, какъ держать себя, онъ соблюдалъ свое достоинство, какъ никто въ город, онъ умлъ со всми уживаться и всмъ говорить пріятное… Правда, ‘приличія’ — вещь относительная,— въ разныхъ слояхъ общества подъ ‘приличіями’ понимается различное, и Гоголь далъ нсколько образчиковъ смшного и уродливаго толкованія этого понятія въ Миргород: верхомъ приличія здсь считалось, напримръ, отказываться до трехъ разъ отъ предложеннаго чая, и Иванъ Ивановичъ съ такимъ достоинствомъ умлъ ломаться передъ поставленной чашкой, что y наивнаго разсказчика вырывается восторженное восклицаніе: ‘Господи Боже! Какая бездна тонкости бываетъ y человка! Нельзя разсказать, какое пріятное впечатлніе производятъ такіе поступки!.. Фу, ты пропасть! Какъ можетъ, какъ найдется человкъ поддержать свое достоинство!’

Отношеніе Ивана Ивановича къ себ.

Это умніе ‘поддерживать свое достоинство’ основывалось y Ивана Ивановича на томъ уваженіи, которое онъ имлъ къ себ,— къ своему маленькому чину и званію. Къ тому же онъ совершенно серьезно считалъ себя ‘прекраснымъ человкомъ’, угоднымъ Богу и заслуживающикъ уваженія со стороны людей. Это ‘фарисейство’ Ивана Ивановича — характерная его черта. Онъ не былъ сознательнымъ ‘тартюфомъ’ — онъ жилъ наивнымъ лицемромъ и умеръ довольный собой, съ полной врой въ себя, не омраченный сомнніями, не обезпокоенный внутренней борьбой, которая рождается въ душ человка, сознательно смотрящаго въ жизнь.

b) ‘Дйствительный Иванъ Ивановичъ.

И, между тмъ, этотъ ‘богомольный’ и ‘добрый’ человкъ полжизни отдалъ на тяжбу съ другомъ-сосдомъ изъ-за слова ‘гусакъ’, онъ прибгалъ и къ лжи, и къ клевет, и къ подкупамъ,— онъ обнаружилъ въ своей ‘праведной’ душ бездну дряни. Итакъ, хорошихъ качествъ души Ивана Ивановича онъ не доказалъ— передъ нами человкъ ничтожный и потому мелочно-самолюбивый, праздный, любопытный, скупой, черствый и пустой, съ большимъ самомнніемъ. И читатель разстается съ нимъ, окончательно разуврившись въ томъ, что это — ‘прекрасный человкъ’.

Иванъ Никифоровичъ а) какимъ онъ казался жителямъ Миргорода. ‘Хорошій человкъ’. b) ‘Дйствительный’ Иванъ Никифоровичъ.

Меньше мста отводитъ разсказчикъ Ивану Никифоровичу. Этотъ ‘обыватель’ не отличался свтскими достоинствами Ивана Ивановича, но, съ точки зрнія согражданъ, онъ былъ тоже ‘хорошій’ человкъ, хотя бы потому, что грузный и неподвижный, въ полусонномъ состояніи пролежалъ y себя большую часть своей жизни, ничмъ не интересуясь, никого не трогая. Въ маленькомъ городк и это уже большое достоинство, когда человкъ не длаетъ зла другимъ людямъ, вдь здсь, въ этой мелочной сфер, изъ пустяка могутъ разыграться ‘великія событія’! Но дальнйшее повствованіе о жизни Ивана Никифоровича объ его столкновеніяхъ съ бывшимъ другомъ обличаютъ и въ его душ массу мелкихъ, злыхъ качествъ. Это существо, почти полу-животное, оказывается и скупымъ, и упрямымъ, и великимъ сутяжникомъ. Приливъ злости даже даетъ ему силы и энергію на веденіе судебнаго дла. И мы убждаекя, что не любовь связывала друзей, a ‘привычка’,— только благодаря случайности ихъ ‘дружба’ была такъ продолжительна и благодаря случайности (пріздъ къ Ивану Никифоровнчу Агафіи едосевны, которая окончательно разссорила друзей) вражда сдлалась упорной… Немудрено, что Гоголь, освженный интересами высшей культурной жизни, не могъ глядть на своихъ героевъ глазами ‘разсказчика’, глазами Миргорода,— ему грустно длалось за т милліоны человчества, которые везд, не только y насъ въ Россіи, ведутъ жизнь Миргорода, и y него вырвалось горькое восклицаніе: ‘скучно на этомъ свт, господа!’

Судья. Городничій. Жизнь города.

Кром двухъ друзей Гоголь вывелъ въ повсти еще нсколько типичныхъ образцовъ. Судья, который, во время судебнаго разбирательства, разговариваетъ о дроздахъ и, не слушая дла, его подписываетъ и берегь взятки обими руками, городничій, выслужившійся изъ солдагь, добродушный грабитель, который каждый день спрашиваетъ квартальныхъ, не нашлась ли пуговица отъ его мундира, потерянная имъ уже два года, чиновники и обыватели города, отъ самыхъ сановитыхъ до мелкихъ — все это обрисовано мастерски. Вс эти образы, сцены изъ жизни города (повтовый судъ, ассамблея въ дом городничаго) — фонъ безотрадной пошлости и мелочности, на которомъ такъ ярко выдляются два друга — ‘честь и украшеніе Миргорода’. Если въ ‘Старосвтскихъ помщикахъ’ подкупала читателя голубивая чистота героевъ, отсутствіе y ннхъ претензій, то въ этой повсти пошлость жизни не прикрывается ничмъ. Простота безсознательности смнилась здсь смшнымъ искаженіемъ прежней патріархальной жизни новыми понятіями о чести, о достоинств дворянина и чиновника — понятіями смутными, неосновательными, уродливыми, которыя еще ясне, еще очевидне и безотрадне представляютъ бездну пошлости, сказывающейся за этими претензіями.

Сравненіе этой повсти съ ‘Старосвтскими помщиками’. Гуманность Гоголя въ этой повсти.

Такимъ образомъ, если мы сравнимъ эту повсть съ повстью ‘Старосвтскіе помщики’, мы убдимся, что ни тни сочувствія къ этой жизни незамтно въ отношеніяхъ къ ней автора. Здсь Гоголь послдовательно и сознательно осудилъ ‘пошлость пошлаго человка’. Здсь впервые опредленно сказалась его способность ‘вызывать наружу все, что ежеминутно передъ очами и чего не зрятъ равнодушныя очи,— всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавшихъ нашу жизнь, всю глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ’. Такимъ образомъ, въ этой повсти мы должны отмтить наличность характерной особенности гоголевскаго смха,— ‘смхъ сквозь слезы’. Здсь нтъ той поэтической идеализаціи жизни, которую мы встрчаемъ въ ‘Вечерахъ на хутор’,— не съ праздничной, a съ будничной, пошлой стороны рисуетъ Гоголь въ этихъ очеркахъ свою Украйну. Это уже не тотъ беззаботный юморъ, которымъ освщены многія повсти ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’,— это горькій смхъ человка, тоскующаго о духовной скудости человка. Для Гоголя, какъ человка, сочиненіе такой повсти очень характерно: если юношей онъ рвался изъ этой сферы пошлыхъ обывателей въ какой-то другой лучшій міръ ‘истинныхъ людей’, то теперь, озаренный идеалами этихъ лучшихъ людей, Гоголь спустился въ міръ ‘существователей’, чтобы разобраться въ ихъ душахъ, посмотрть на нихъ ‘не равнодушными очами’, a взоромъ человка, настроеннаго гуманно. Вотъ почему въ обрисовк героевъ Миргорода нтъ сатиры, нтъ обличенія, нтъ суда,— есть только сожалніе къ нимъ, жалость къ человчеству вообще…

Литературная исторія повсти. ‘Два Ивана’ — повсти Наржнаго.

Литературная исторія этой повсти вполн ясна. Живыя впечатлнія захолустной малороссійской жизни, собранныя Гоголемъ въ 1882 г., когда онъ побывалъ на родин, дали ему краски для обрисовки тхъ образовъ, ничтожность которыхъ онъ чувствовалъ еще юношей. Уже до него Наржный въ повсти ‘Два Ивана, или страсть къ тяжбамъ’ взялъ сюжетомъ сутяжничество, которое свойственно человку, живущему мелочными интересами. To обстоятельство, что и y Гоголя выведены въ лиц героевъ два Ивана и изображено то же явленіе, очевидно, характерное въ мароссійскомъ захолусть — страсть къ тяжбамъ — позволяетъ утверждать, что повсть Гоголя, въ литературномъ отношеніи, зависла отъ произведенія Наржнаго. Но стоитъ сравнить оба произведенія, чтобы убдиться, что для Гоголя повсть Наржнаго была только темой,— канвой, по которой онъ расшилъ самостоятельные рисунки,— намекъ y него обратился въ художественное произведеніе {‘Заимствованіе’ Гоголемъ y Наржнаго особенно сказалось въ слдующемъ эпизод: y Наржнаго одинъ изъ Ивановъ поджигаетъ мельницу врага,— y Гоголя Иванъ Ивановичъ подпиливаетъ гусиный хлвъ Ивана Никифоровича. Психологія обоихъ героевъ, ночью выполняющихъ свои ‘адскіе замыслы’, приблизительно сходно развита y обоихь писателей (см. о Наржномъ во II ч. моей ‘Исторіи’). Кром того, позаимствовался Гоголь кой-чмъ, вроятно, y другихъ писателей XVIII и XIX в.,— такъ образъ прихлебателя, котораго щелкаютъ ради потхи въ носъ, напоминаетъ собою и героя стараго романа ‘Злосчастный Никаноръ’, и одного вводнаго героя въ роман А. Измайлова ‘Евгеній’.}.

‘Тарасъ Бульба’. Отношеніе Гоголя къ этому сюжету.

Человкъ, съ опредленными стремленіями идеализировать старину,— Гоголь, вроятно, съ особой любовью писалъ повсть ‘Тарасъ Бульба’. Современная жизнь Украйна казалась ему срой и скучной {Сравни заключительныя слова повсти о томъ, какъ поссорились ‘Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’.},— здсь не было мста для размаха его воображенія, не было людей ‘интересныхъ’ въ романтическомъ вкус, не видалъ здсь Гоголь, повидимому, никого кром ‘существователей’, прозябающихъ безсознательной жизнью. Этотъ недостатокъ (неимніе цлей въ жизни, непониманіе ея смысла) всегда особенно возмущалъ Гоголя. Вотъ почему его больше настоящаго интересовало прошлое Малороссіи — то время, когда она жила бурной исторической жизнью, когда полна ‘смысломъ’ была жизнь всякаго казака, когда не было ненавистныхъ ему пошляковъ, a были ‘борцы’ за родину, за вру. Оттого, сочиняя своего ‘Тараса Бульбу’, Гоголь, вроятно, отдыхалъ душой,— срая дйствительность окружающей жизни не тормозила его воображенія,— и свободно создавало оно героическіе образы и картины, возвышающія душу. Благодаря этому, Гоголю удалось въ своей повсти создать ‘эпопею казачества’. Въ самомъ дл, размахъ его творчества въ этой повсти чисто-эпическій,— цлую эпоху народной жизни сумлъ онъ воплотить въ грандіозномъ облик Тараса, въ лиц своего героя ему удалось уловить яркія національныя черты своего народа. Въ нкоторыхъ частностяхъ этой повсти (описаніяхъ, сравненіяхъ) Гоголь подымается до пріемовъ эпическаго творчества {Напр., въ описаніи боя казаковъ съ поляками встрчаемъ мы ‘эпическое повтореніе’: три раза повторяетъ Тарасъ свое обращеніе къ казакамъ: ‘что, паны? есть еще порохъ въ пороховницахъ? не ослабла ли казацкая сила, еще не гнутся казаки?’ Пространное сравненіе Андрія съ ‘молодымъ, борзымъ псомъ’ отзывается Гомеромъ. Сравненіе его же съ ‘хлбнымъ колосомъ’, съ ‘молодымъ барашкомъ’, сравненіе битвы съ ‘шумнымъ пиромъ’ и многія другія частности, характерные признаки ‘поэмы’, позволяютъ видть въ повсти Гоголя произведеніе, вь которомъ эпическій элементъ очень силенъ.}.

Гоголъ, какъ историкъ.

Оцнивая съ этой точки зрнія произведеніе Гоголя, Е. А. Котляревскій называетъ автора ‘не историкомъ, a слагателемъ новой былины, y которой онъ иногда даже заимствуетъ обороты’.
Но это замчаніе едва ли вполн врно: будучи поэтомъ-художникомъ, который былъ воодушевленъ народными преданіями и пснями и оттуда вынесъ свое проникновеніе въ духъ народа, въ его силы и героевъ, Гоголь, конечно, въ то же время, былъ и историкомъ. Интересъ къ исторіи Малороссіи былъ y него чмъ-то органическимъ: среди юношескихъ его опытовъ встрчаемъ мы уже начало повсти изъ жизни казаковъ, эти казаки постоянно фигурируютъ въ его ‘Вечерахъ’, то подымаась до героическаго образа пана Данилы (въ повсти ‘Страшная месть’), то опускаясь до комическихъ очертаній Чуба и др. Какъ настоящій историкъ, всматривался Гоголь и въ причины, создавшія казачество, и старался оцнить т слдствія, которыя неизбжно вытекали изъ этого сложнаго явленія. Мы знаемъ, что Гоголь собирался написать даже обширную исторію Малороссіи, въ своихъ ‘Арабескахъ’ характеризуя ‘малороссійскія псни’, онъ много говоритъ о тхъ историческихъ условіяхъ, которыя создали богатырскій размахъ русской души, выразившійся въ образованіи Запорожской Счи. Да и въ повсти ‘Тарасъ Бульба’ не разъ Гоголь отклоняется въ сторону исторіи,— многіе факты изъ жизни своихъ героевъ объясняетъ условіями тогдашней жизни. Какъ историкъ, Гоголь добросовстно изучалъ прошлое Украйны и по ученымъ трудамъ, и по источникамъ, и по народнымъ произведеніямъ, и по запискамъ современниковъ. Если тмъ не мене, онъ многое неврно понялъ въ прошломъ Малороссіи, то это еще небольшая вина,— при тогдашнемъ состояніи науки даже исторія великой Руси не была еще истолкована сколько-нибудь yдовлетворительно.

Историческія ошибки Гоголя въ этой повсти.

Главная ошибка Гоголя, какъ историка, заключалась въ томъ, что онъ внесъ романтическую окраску въ историческую жизнь Украйны: такихъ ‘полковниковъ’, какъ Бульба, онъ представилъ какими-то феодальными рыцарями которые имютъ свои ‘полки’, сами ршаютъ вопросы войны и мира. Въ то время полковники были ‘выборные’ и надъ своимъ полкомъ не имли той власти, которую впослдствіи помщики пріобрли надъ своими крпостными. Такимъ образомъ, отношеніе господъ къ крпостнымъ Гоголь перенесъ въ XV в., произвольно придавъ этимъ отношеніямъ феодальный характеръ, что было ошибкой. Очевидно, что ромавтическая литература, съ ея замками, феодалами и самовластными средневковыми баронами, оказала, въ этомъ отношеніи, чрезмрное вліяніе на Гоголя и исказила историческую врность его повсти. Такая же тенденція придать казачеству характеръ рыцарскаго ордена намчается и въ изображеніи жизги Запорожской Счи.
Романтизмъ помшалъ Гоголю и врно представить психологію нкоторыхъ дйствующихъ лицъ. Если безукоризненно нарисованъ Тарасъ и его сынъ Остапъ, то совершенно фальшиво представленъ Андрій. Казакъ грубаго XV вка представленъ какимъ-то ‘романтическимъ любовникомъ’, съ самыми тонкими настроеніями изящной, чувствительной души. Но историческая цнность повсти, несмотря на присутствіе историческихъ промаховъ, всетаки велика. Въ образ Тараса Гоголю удалось изобразить дйствительно-національный типъ.

Малороссійское казачество, историческій смыслъ казачества. Разносторонность жизни. Свобода жизни.

Историческій смыслъ малороссійскаго казачества заключался въ борьб за народность и вру. Эта борьба съ турками, татарами и поляками закалила народный характеръ, придала людямъ Украйны черты желзной энергіи, которая часто то задерживалась и скрывалась подъ личиной хитрости и простодушнаго лукавства, даже флегматичности и лни,— то вдругъ вырывалась на свободу и принимала широкіе размры стихійной силы, не знавшей удержу и предловъ. Жизнь была сложна — приходилось бороться и хитростью, и силой, приходилось быть и дипломатомъ, и солдатомъ… Нужды времени требовали и многихъ другихъ практическихъ знаній: каждый казакъ долженъ былъ быть и землепашцемъ, и охотникомъ, и скотоводомъ, и садовникомъ, и врачомъ, и ремесленникомъ. Это развивало разносторонность, находчивость, предпріимчивость, но не привязывало человка къ какому-нибудь одному опредленному длу. Постоянная готовность идти на встрчу опасности, неувренность въ завтрашвемъ дн пріучали равнодушно смотрть въ глаза смерти, не дорожить своей головой, но не стсняться и чужой судьбой…

Отношеніе къ семь. Идеалы.

Безпутно и безалаберно шла здсь жизнь: семья и домашній очагъ были казаку ненужны, эти привязанности замнялись y нихъ духомъ ‘товарищества’, связавшимъ ихъ въ вольную дружину удальцовъ-‘лыцарей’, собиравшихся въ Запорожской Счи. Суровая жизнь, полная опасности, развивала въ ихъ суровыхъ сердцахъ духъ удальства и, въ то же время, умніе на вс опасности глядть съ равнодушнымъ спокойствіемъ, даже съ юморомъ. Для нихъ ‘святымъ’ въ жизни было немногое, — христіанская вра, родина да чувство товарищества. Эти немногіе и простые идеалы однако наполняли ихъ жизнь смысломъ, очищали облагораживали ихъ существованіе, длали ихъ ‘лыцарями’, какъ они сами себя называли, оправдывали, въ ихъ собственныхъ глазахъ, и разбойничьи набги на берега Чернаго моря, и жестокія расправы съ евреями и католиками.

Патріотизмъ. Національныя черты казаковъ въ герояхъ, другихъ повстей Гоголя.

Патріотизму они служили беззавтно,— онъ былъ главнымъ идеаломъ ихъ жизни — идеаломъ суровымъ и жестоквмъ, затемнявшимъ вс другія привязанности и стремленія (къ семь, къ женщин, къ мирнымъ занятіямъ). Многія изъ этихъ чертъ сохранились въ душ малороссовъ и до временъ Гоголя, и въ своихъ ‘Вечерахъ’, въ ‘Ві’ онъ собралъ вс эти измельчавшіе остатки прежнихъ чувствъ, скованныхъ блестящимъ прошлымъ, но уже не находящихъ себ объясненія въ настоящемъ… Въ ‘Тарас Бульб’ Гоголь объяснилъ, откуда взялось y малороссовъ это лнивое равнодушіе, эта флегматичность, этотъ юморъ и упрямство,— вс т національныя черты, которыя собраны и воплощены имъ въ дйствующвгь лицахъ его героической повсти: что въ современной жизни казалось смшнымъ, даже карикатурнымъ, то, въ историческомъ освщеніи героической повсти, пріобрло серьезный и глубокій интересъ. Вотъ почему и сама повсть, и главный герой ея имютъ большое историческое значеніе.

Xарактеристика Тараса.

Тарасъ Бульба является носителемъ всхъ типичныхъ сторонъ казачества. Человкъ, полный энергіи, не выносящій мирной, домашней жизни, до сдыхъ волосъ увлекающійся бурной жизнью, полной опасностей и тревогъ, онъ рисуется во весь ростъ, какъ семьянинъ, какъ военачальникъ, какъ человкъ вообще.

Бульба — семьянинъ. а) Отношеніе къ жен. b) Отношеніе къ дтямъ.

Это — суровый мужъ и суровый отецъ. Съ презрніемъ относится онъ къ жен, которая, по его словамъ, только ‘баба’, т. е. существо, безконечно ничтожное. Она, въ его глазахъ, не пользуется никакимъ авторитетомъ, и сыновей своихъ онъ пріучаетъ не подчиняться ея вліянію. Мягкость женской души, въ его глазахъ, большая опасность для удалого казака, если онъ поддастся чарамъ любви женщины,— все равно даже материнской,— онъ можетъ ‘обабиться’, сдлаться ‘мазунчикомъ’ и погибнетъ для великаго дла служенія родин. Какъ отецъ, Бульба представляется такимъ же суровымъ,— онъ не допускаетъ въ отношеніяхъ съ сыновьями ласки и мягкости и предпочитаетъ стать съ ними сразу въ отношенія старшаго товарища. Вотъ почему онъ, при первой же встрч съ вернувшимися домой сыновьями, вступаетъ въ кулачную драку съ старшимъ, чтобы узнать его темпераментъ и силу, т. е. опредлить цнность въ немъ будущаго боевого товарища. Когда приходится ему ршать, что для него выше — любовь и жалость отца къ сыну, или любовь гражданина къ родин, онъ безъ колебанія и сомнній, съ ршительностью истаго римлянина ставитъ послднее чувство выше перваго и убиваетъ своею рукою Андрія, измнившаго родин.

Бульба, какъ военачальникъ, дипломатъ, товарищъ.

Какъ военачальникъ, Бульба энергиченъ, неутомимъ, предпріимчивъ, онъ не знаетъ страха, усталости… Свовхъ удальцовъ-‘лыцарей’ онъ знаетъ прекрасно, уметъ вліять на нихъ и словомъ, и дломъ: когда надо — онъ пошутитъ, когда — зажжетъ ихъ сердца воодушевленной патріотическою рчью, a иногда ихъ удаль уметъ воспламенить и лишней бочкой ‘горілки’. Онъ хитеръ и прозорливъ,— въ Запорожской Счи онъ ведетъ себя, какъ истый дипломатъ: ловко управляя психологіей казаковъ, онъ легко добивается назначевія новаго кошевого. Во время примиренія казаковъ съ поляками, онъ оказывается дальновидне всхъ. Къ своимъ ратнымъ товарищамъ относится онъ по-братски, со всею нжностью, на которую онъ только былъ способенъ. Въ немъ глубоко развитъ духъ товарищества: умирая мучительною смертью, онъ думаетъ не о себ, a о своихъ ратныхъ товарищахъ и, изнемогая отъ мученій, находитъ въ себ довольно силъ, чтобы казакамъ, уносящимъ свои головы, указать пути спасенія.

Бульба, какъ человкъ.

Какъ человкъ, Бульба является воплощеніемъ тхъ національныхъ чертъ, которыя намчены Гоголемъ въ различныхъ герояхъ его повстей. Только y Бульбы эти черты представлены въ крупномъ вид. Упрямство казака Чуба упрямство глупое и смшное, потому что направлено на вздоръ,— y Tapaca вырастаетъ въ упорство титана, воодушевленнаго патріотизмомъ. Равнодушіе и лнивая флегматичность комическихъ хохловъ различныхъ повстей Гоголя — вырастаетъ въ лиц Тараса въ героическое спокойствіе передъ лицомъ дйствительной смерти… Юморъ его суровъ и не смшонъ, — отъ него пахнетъ смертью. Самъ Тарасъ — изъ стали отлитая фигура, въ то же время страстная, мятежная. Но, жестокій и суровый въ дл расправы и мести, Тарасъ великодушенъ, когда надо отплатить за содянное добро: онъ щадитъ Янкеля за ту помощь, которую онъ оказалъ когда-то его брату. Гордый и непреклонный, онъ уметъ на-время смириться, унизить свое ‘лыцарское достоинство’ и, подъ покровительствомъ Янкеля, подъ кирпичами хать въ Варшаву, чтобы повидать своего богатыря-сына, приговореннаго къ смерти… Онъ халъ къ нему не какъ отецъ, a какъ его ближайшій другъ и ратный товарищъ, чтобы прибавить силы нравственной въ его мужественное сердце. Но честь казачества была дороже для него этой ‘товарищеской любви’ къ Остапу, и не выдержалъ онъ брани по адресу казаковъ,— выругался самъ, не побоявшись поставить на карту свою голову и свиданіе съ сыномъ. Въ моментъ казни Остапа, когда мужество стало покидать юношу и онъ воскликнулъ: ‘Батько! гд ты? слышишь ли ты все это?’ — онъ воодушевилъ его своимъ желзнымъ крикомъ: ‘Слышу!’ — и мужество сына-героя было спасено!…

Остапъ.

Подъ стать Тарасу его старшій сынъ Остапъ: еще сидя на школьной скамь въ кіевской бурс, онъ закалилъ свой характвръ — наслдіе, полученное отъ отца. Изъ этой суровой школы вынесъ онъ презрніе къ физической боли, и духъ товарщества, нелюбовь къ наук и страсть къ вольной жизни. Онъ здсь выросъ свободный, вполн готовый къ жизни и явился въ родной домъ безъ всякихъ нжныхъ чувствъ къ отцу, какь къ отцу,— онъ уважалъ въ немъ казака, доблестнаго ‘лыцаря’, и охотно пошелъ къ нему ‘въ науку’. Запорожская Счь, съ ея нравами и законами, a затмъ бурная бранная жизнь въ короткое время сдлали изъ него истаго запорожца, который и драться умлъ безъ страха, и умереть безъ стона. Какъ Тарасъ, онъ съ презрніемъ относился къ женщин,— она не нужна была его юному, но уже суровому сердцу. И Тарасъ, и Остапъ — герои малороссійскихъ ‘думъ’, псенъ о доблестныхъ защитникахъ родины и вры.

Андрій.

Не таковъ былъ его братъ Андрій. Это — казакъ-романтикъ, это герой любовныхъ малороссійскихъ псенъ, который уметъ приласкать женское сердце, найдетъ много ласковыхъ именъ для милой двушки… Это — Левко изъ ‘Майской ночи’, паробокъ изъ ‘Сорочинской ярмарки’. Это — нжная натура, откликающаяся на призывъ матери, на любовь женщины… Но это натура страстная и сильная, которая можетъ ршиться на многое.
Еще на школьной скамь Андрій отличался большимъ воображніемъ и мечтательностью. Къ предпріятіямъ товарищей онъ относился, какъ поэтъ,— не достиженіе цли ему было дорого, a т настроенія, которыя волновали его. Когда онъ дрался съ поляками, — ему дороги были не цли этой драки, a самая битва,— ‘поэзія битвы’, ея настроенія… Вотъ почему идеалы казачества не могли глубоко овладть его пылкой, поэтической душой, вотъ почему, побжденный новыми ‘настроеніями’, онъ легко перешелъ на сторону поляковъ…

Соединеніе въ повсти романтизма и реализма. а) романтизмъ.

Образъ Андрія — слишкомъ тонокъ и сложенъ для той суровой казачьей среды, изъ которой вывелъ его Гоголь. Вотъ почему можно съ полнымъ правомъ сомнваться, правдивъ ли этотъ образъ въ историческомъ отношеніи.
Повсть Гоголя представляетъ собой соединеніе романтическаго и реалистическаго элементовъ: а) Романтическій элементъ въ повсти сказался въ нкоторой произвольной подкраск малороссійской исторической жизни. Идеализація старины (особенно среднихъ вковъ) была излюбленнымъ пріемомъ романтиковъ-историковъ. Такой писатель, какъ Вальтеръ-Скоттъ, далъ, въ этомъ отношеніи, самые характерные образцы. Гоголь пошелъ по его слдамъ. Вот почему, несмотря на вс достоинства историческія, повсть ‘Тарасъ Бульба’ остается, все-таки, по существу своему, однимъ изъ самыхъ цнныхъ памятниковъ нашей романтики. Это повсть о герояхъ и ихъ подвигахъ, и сами герои, и ихъ дянія переходятъ нердко за черту возможнаго и правдоподобнаго. Грандіозность размровъ въ очертаніи характеровъ дйствующихъ лицъ, равно и въ описаніи событій, бросается въ глаза всякому при первомъ же взгляд. ‘Читатель не получаеть отъ разсказа впечатлнія эпически-спокойнаго и ровнаго. Онъ все время тревожно настроенъ: такъ подымаетъ его настроеніе самъ авторъ полетомъ собственнаго лиризма, или торжественнаго паоса’ {Ср., напр., описаніе того момента, когда Бульба спшилъ на выручку Остапа: ‘Какъ молнія, ворочалясь во вс стороны его запорожцы. Бульба, какь гигантъ какой-нибудь, отличался въ общемъ хаос. Свирпо наносилъ онъ свои крпкіе удары, воспламеняясь боле и боле отъ сыпавшихся на него. Онъ сопровождалъ все это дикимъ и страшнымъ крикомъ и голосъ его, какь отдаленное ржаніе жеребца, переносили звонкія поля. Наконецъ сабельные удары посыпались на него кучею, онъ грянулся лишенный чувствъ. Толпа стиснула и смяла, кони растоптали его, покрытаго прахомъ’.} (Котляревскій). Эта грандіозность образовъ и патетичность описаній — характерные признаки романтизма. Читая многія страницы повсти, ‘чувствуешь себя, говоритъ Е. А. Котляревскій, невольнымъ участникомъ дяній какого-то сказочнаго міра,— міра преданій, или миа’. Романтическій элементъ отмтили мы и въ обрисовк Андрія, и въ исторіи его любви къ прелестной полячк.

b) Реализмъ въ повсти.

b) Реалистическій элементъ въ повсти всецло отнесенъ на бытовую ея сторону. Описаніе домашней обстановки и жизни казака, военная и мирная жпзиь Счи, голодный городъ, лагерная жизнь, типы казаковъ и евреевъ, описаніе Варшавы, особенно еврейскаго квартала,— все это перлы художественнаго реализма.

Литературная исторія повсти. Интересъ Гоголя къ исторіи Малороссіи. Интересъ Гоголя къ народнымъ пснямъ. Отраженіе псенъ на повсти Гоголя.

Литературная исторія повсти очень сложна и до сихъ поръ еще не выяснена съ достаточной полнотой. Прежде всего, интересъ къ прошлому Малороссіи, и особенно къ казачеству, какъ самому яркому явленію ея исторіи, былъ силенъ y Гоголя съ юности. Онъ мечталъ то объ исторической трагедіи изъ жизни старой Украины, то объ исторіи Малороссіи, ‘въ шести малыхъ, или въ четырехъ большихъ томахъ’. Для этой исторіи онъ даже собиралъ матеріалы, по его словамъ,— ‘около пяти лтъ’. Матеріалы эти очень разнообразны — лтописи малороссійскія, записки, псни, повсти бандуристовъ, дловыя бумаги. ‘Исторія Малой Россіи’ Бантыша-Каменскаго была тоже пособіемъ, ему хорошо извстнымъ. Но изъ всхъ этихъ ‘пособій’ и ‘матеріаловъ’ Гоголь вскор особое вниманіе остановилъ на ‘народныхъ псняхъ’. ‘Моя радость, жизнь моя, псни! — писалъ онъ собирателю ихъ Максимовичу.— Какъ я васъ люблю! Что вс черствыя лтописи, въ которыхъ я теперь роюсь, передъ этими звонкими, живыми лтописями! Я не могу жить безъ псенъ… Вы не можете представить, какъ мн помогаютъ въ исторіи псни,— он вс даютъ по новой черт въ мою исторію!’ — ‘Каждый звукъ псни мн говоритъ живе о протекшемъ, нежели наши вялыя и короткія лтописи’,— писалъ онъ Срезневскому. ‘Псни — это народная исторія, живая, яркая, исполненная красокъ, истиин, обнажающая всю жизнь народа,— писалъ онъ въ ‘Арабескахъ’ о малороссійскихъ псняхъ. ‘Въ этомъ отношеніи псни, для Малороссіи — все: и поэзія, и исторія, и отцовская могила’. Гоголь говоритъ дале, что чуткій историкъ по пснямъ можетъ узнать ‘бытъ, стихію характера, вс изгибы и оттнки чувствъ, волненій, страданій, веселій народа, духъ минувшаго вка, общій характеръ всего цлаго, такъ что исторія разоблачится передъ нимъ въ ясномъ величіи’. Вс эти указанія, идущія отъ самого автора, затмъ рядъ изслдованій, сдланныхъ учеными критиками, доказываютъ, что псни оказали большое вліяніе на повсть (особенно въ первой ея редакціи), он отразились на стил повсти,— особенно на лирическихъ ея мстахъ: описаніяхъ битвъ, характеристик Тараса и Остапа, въ любовной исторіи Андрія. Мстами самый языкъ повсти принимаетъ складъ псни,— переходитъ въ размръ народной псни. Пониманіе казачества, его идеалы — все это навяно пснями.

Вліяніе исторіи на повсть.

Изъ историческихъ сочиненій Гоголь позаимствовался нкоторыми фактами: жизнь Счи, ея обычаи и нравы, различныя детали изъ вковой борьбы казачества съ Польшей, — все это взято изъ историческихъ сочиненій.

‘Славянофильство’ въ повсти.

Внесъ Гоголь въ свою повсть и свои завтныя стремевія и идеалы: въ уста Тараса Бульбы вложилъ онъ горячую рчь, прославляющую Русь и русскаго человка. Вліяніе друзей-славянофиловъ сказалось ясно въ этомъ апоеоз русской души: ‘нтъ, братцы, такъ любить, какъ можетъ любить русская душа,— любить не то, чтобы умомъ, или чмъ другимъ, a всмъ, чмъ далъ Богъ, что ни есть въ теб — а!.. нтъ! — такъ любить никто не можетъ!’…

Вальтеръ-Скоттъ и европейскій историческій романъ.

Гоголь имлъ себ предшественниковъ и въ иностранной, и въ руссвой литератур. Отцомъ историческаго романа считается Вальтеръ-Скоттъ: онъ первый сумлъ сочетать знаніе исторіи съ занимательностью поэтическаго разсказа, онъ первый научилъ въ историческомъ роман правдоподобіе разсказа строить на врной передач couleur locale (couleur historique и couleur thnografique). Цлая плеяда историковъ-романистовъ пошла no ero стопамъ: Викторъ Гюго, Виньи, y насъ Пушкинъ, были наиболе видными представителями этого жанра. Гоголь примкнулъ къ этому почетному списку.

Предшественники Гоголя въ созданіи русскаго историческаго романа: Наржный. Марлинскій. Загоскинъ. Лажечниковъ.

Мене замтнымъ романистомъ былъ y насъ Наржный, который написалъ немало историческихъ повстей, сентиментальныхъ и патріотическихъ. Выше его стоитъ популярный y насъ Марлинскій, его разсказы изъ русской исторіи отличаются вншней исторической правдой,— онъ старательно изображалъ историческую врность обстановки,— декораціи, но не вникалъ въ духъ прошлаго. Оттого его герои древней Руси говорятъ и мыслятъ, какъ люди XIX столтія. Романъ Загоскина ‘Юрій Милославскій’ въ свое время, былъ крупнымъ литературнымъ событіемъ, но впослдствіи критика развнчала это произведеніе, фальшивый патріотизмъ, приведшій къ крайней идеализаціи всего русскаго и къ карикатурному высмиванью польскаго — главная черта этого романа. Историческій элементъ въ повсти слабо выдержанъ и носитъ лубочный характеръ. Популярны были и романы Лажечникова, но и въ нихъ было немало обычныхъ романтическихъ ужасовъ, восторговъ сентиментальности въ любовныхъ приключеніяхъ и фальшиваго патріотизма въ основномъ освщеніи.

Отношеніе ‘Тараса Бульбы’ къ предшествующимъ произведеніямъ этого рода.

Вс эти произведенія Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова и др. принадлежали къ групп романтическихъ историческихъ романовъ, ‘Тарасъ Бульба’ примкнулъ къ нимъ. Такимъ образомъ, ‘новыхъ путей’ въ созданіи историческаго романа Гоголь не указалъ, но старое довелъ до совершенства. Въ ‘Тарас Бульб’ онъ избжалъ всхъ антихудожественныхъ условностей, не понижая общаго романтическаго тона всей повсти: ‘сентиментальную любовную интригу онъ не довелъ до приторности, героизмъ въ обрисовк дйствующихъ лицъ не повысилъ до фантастическаго’ (Котляревскій). Его патріотизмъ не былъ тенденціознымъ, и морали въ своей повсти онъ не навязывалъ никакой. Кром того, въ деталяхъ своего разсказа онъ сумлъ остаться строгимъ реалистомъ. Вотъ почему, въ художественномъ отношеніи, его романъ неизмримо выше романовъ его предшественниковъ, но онъ ниже ‘Капитанской дочки’ Пушкина — произведенія, въ которомъ великому поэту удалось найти новый жанръ — чисто-‘реалистическій историческій романъ’.

Арабески.

Въ одно приблизительно вреия съ ‘Миргородомъ’ выпустилъ Гоголь въ свтъ свой другой сборникъ: ‘Арабески’. Сюда вошли его статьи историческаго, эстетическаго, критическаго, философскаго, педагогическаго и беллетристическаго содержанія. Гоголь всегда нсколько преувеличивалъ въ себ ‘мыслителя’ за счетъ ‘художника’. Это сказалось и на отношеніи Гоголя къ тмъ статьямъ, которыя онъ помстилъ въ этотъ сборникъ. Судя по его предисловію, онъ самъ признавалъ, что не все, сюда вошедшее, заслуживаетъ печати, но въ то же время, не безъ доли самомннія, онъ заявлялъ, что всетаки считаетъ нужнымъ выпустить въ свтъ все безъ изъятія, полагая, что русской публик полезно будетъ узнать нкоторыя его мысли: ‘если сочиненіе заключаетъ въ себ дв, три еще не сказанныя истины, то уже авторъ не въ прав скрывать его отъ читателя,— и за дв, три врныя мысли можно простить несовершенство цлаго’. Если мы, дйствительно, съ полнымъ правомъ признаемъ, что въ статьяхъ Гоголя найдется немало справедливыхъ и врныхъ мыслей, то всетаки такое нескромное заявленіе автора, что онъ высказываетъ ‘истины’, очень характерно для Гоголя. Эта нескромность подмчена была современной критикой и только обострила ея отношеніе къ ‘Арабескамъ’.

Статьи ‘Арабесокъ’ эстетическаго содержанія.

Статьи Гоголя эстетическаго содержанія (‘Скульптура, живопись и музыка’, ‘Объ архитектур ныншняго времени’, ‘Послдній день Помпеи’) представляютъ собою (особенно первая) скоре стихотворевія въ проз, чмъ разсужденія. Стиль этихъ статей отличается паосомъ: Гоголь расточаетъ метафоры, сравненія, восклицательные знаки,— и, въ результат, въ его этюдахъ больше поэзіи,— чувства, настроенія, чмъ мысли. Въ первой своей стать Гоголь, слдуя за нмецкими романтиками, поетъ гимнъ музык, высшему изъ всхъ искусствъ, сильне другихъ дйствующему на наши души. Онъ полагаетъ, что одна музыка можетъ прогнать эгоизмъ, овладвающій міромъ людей, что она нашъ ‘юный и дряхлый вкъ’ вернетъ къ Богу. ‘Она вся — порывъ, писалъ онъ о музык, она вдругъ, за однимъ разомъ, отрываетъ человка отъ земли его, оглушаеть его громомъ могучихъ звуковъ и разомъ погружаетъ его въ свой міръ, она обращаетъ его въ одинъ трепетъ. Онъ уже не наслаждаетея, онъ не сострадаетъ — онъ самъ превращается въ страданіе, душа его не созерцаетъ непостижимаго явленія, во сама живетъ, живетъ порывно, сокрушительно, мятежно…’ Въ стать ‘объ архитектур’ онъ указываетъ на современное паденіе этого искусства и процвтаніе его въ прошломъ. Изъ всхъ архитектурныхъ стилей съ восхищеніемъ останавливаетъ онъ свое вниманіе на стил готическомъ, средневковомъ.
‘Нтъ величественне, возвышенне и приличне архитектуры для зданія христіанскому Богу, какъ готическая’ — писалъ онъ. ‘Но они прошли — т вка, когда вра, пламенная, жаркая вра, устремляла вс умы, вс дйствія къ одному, когда художникъ выше и выше стремился вознести созданіе свое къ небу, къ нему одному рвался… Зданіе его летло къ небу, узкія окна, столпы, своды, тянулись нескончаемо въ вышину, прозрачный, почти кружевной шпицъ, какъ дымъ, сквозилъ надъ ними, и величественный храмъ такъ бывалъ великъ передъ обыкновенными жилищами людей, какъ велики требованія души нашей передъ требованіями тла…’
Въ стать ‘Послдній день Помпеи’ онъ превозноситъ извстную картину Брюлова, указывая его умніе пользоваться ‘эффектами’ {Н. А. Котляревскій совершенно справедливо отмчаетъ, что пріемъ пользоваться ‘эффектами’ присущъ въ значительной степени самому Гоголю, — поэтому онъ и обратилъ вниманіе на эту сторону творчества Брюллова.},—умніе сочетать реальное съ идеальнымъ.

Статьи ‘Арабесокъ’ историческаго содержанія.

Историческія статьи Гоголя (‘О среднихъ вкахъ’, ‘Жизнь’, ‘Взглядъ на составленіе Малороссіи’, ‘О малороссійскихъ псняхъ’, ‘Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ’, ‘О движеніи народовъ въ конц V вка’) явились, какъ результатъ его романтическихъ увлеченій средними вками {Эпоха, излюбленная ромавтиками. Недаромъ ученики Нжинскаго лицея временъ Гоголя интересовались, главнымъ образомъ, этой эпохой и даже задумали сочинить книгу, посвященную этой эпох.}, занятій исторіею Малороссіи и университетскими лекціями. He какъ ученый подошелъ Гоголь къ исторіи, a какъ поэтъ, художникъ, богато надленный лиризмомъ и яркой фантазіей, и патетическимъ цвтистымъ стилемъ… Онъ рисуетъ картины, набрасываетъ живые портреты,— онъ творитъ, но только тогда, когда сюжетъ возбуждаетъ его вдохновеніе. Съ истиннымъ увлеченіемъ поетъ онъ гимнъ среднимъ вкамъ, бросаетъ нсколько пламенныхъ строкъ ‘крестовымъ походамъ’, ‘средневковой женщин’, ‘страшнымъ тайнымъ судамъ’, старому дому, въ которомъ живетъ алхимикъ, и пр.,— все это сюжеты ‘интересные’, на которыхъ столько разъ останавливалось и останавливается вниманіе поэта и живописца… Кром такого эстетизма ‘романтическаго пошиба’ внесъ Гоголь въ свое пониманіе исторіи религіозное и консервативное міровоззрніе. Онъ стоялъ на той точк зрнія, что ‘не люди совершенно устанавливаютъ правленіе, что его нечувствительно устанавливаетъ и развиваетъ самое положеніе земли {Оттого онъ такое значеніе придавалъ изученію ‘географіи’. Климатъ, почва,— конечно, большое значеніе имютъ на исторію народа въ первоначальный періодъ его жизни, когда онъ находплся подъ властію природы, но всетаки не такое ршающее, какъ думали въ начал XIX в. нкоторые историки (напр. Кузенъ), которые брались по географіи извстной земли говорить объ ея исторіи. Исторія культуры доказываетъ, что, съ теченіемъ времени, географическія вліянія все слабютъ: человкъ побждаетъ природу.}, отъ котораго зависитъ народный характеръ, что поэтому-то фориы правленія и священны, и измненіе ихъ неминуемо должно навлечь несчастіе на народъ’. Онъ и съ профессорской каедры, и въ своихъ статьяхъ училъ, что всеобщая исторія есть осуществленіе плановъ Провиднія. Мудростью Промысла объяснялъ онъ переселеніе народовъ, освжившихъ старыя, увядающія цивилизаціи, Божественное Провидніе, по его словамъ, усилило власть римскаго первосвященвика, и это усиленіе сплотило Европу, просвтило варваровъ.

Взглядъ Гоголя на значеніе поэта.

Такимъ образомъ, въ свои статьи Гоголь много вносилъ субъективизма — своихъ увлеченій, своихъ взглядовъ… Въ стать о калиф Ал-Мамун онъ высказалъ интересный взглядъ на государственное значеніе ‘великаго поэта’. ‘Они — великіе жрецы,— говоритъ Гоголь. Мудрые властители чествуютъ такихъ поэтовъ своею бесдою, берегугъ ихъ драгоцнную жизнь и опасаются подавить ее многостороннею дятельностью правителя. Ихъ призываютъ только въ важныя государственныя совщанія, какъ вдателей глубины человческаго сердца’. Изъ этихъ словъ видно, что Гоголь ‘поэту’ придавалъ неизмрнмо больше значенія, чмъ Пушкинъ, который видлъ въ поэт ‘личность’, но никогда не смотрлъ на него, какъ на ‘государственнаго дятеля’, совтника царей… Какія причудливыя картины рисовала Гоголю его блестящая фантазія, вдохновленная историческими видніями, лучше всего, видно изъ его ‘стихотворенія въ проз’: ‘Жизнь’. Въ нсколькихъ строкахъ ясно виденъ поэтъ-историкъ, сумвшій уловить характерныя черты міровоззрній древняго Египта, веселой Греціи, желзнаго Рима,— сумвшій сопоставить древнія цивилизаціи міра лицомъ къ лицу съ христіанствомъ. Отъ этого вдохновеннаго и красиваго произведенія, быть можетъ, ведутъ свое начало ‘Ствхотворевія въ проз’ Тургенева.

Гоголь о малороссійскихъ псняхъ.

Въ стать ‘о псняхъ малороссійскихъ’ онъ отмтилъ огромную историческую цнность этихъ народныхъ произведеній, въ которыхъ сохранились живыя лица борцовъ за родину, сохранились т чувства, которыми жили эти борцы, и, въ то же время въ этихъ псняхъ вырисовывается ясно поэтическій образъ малороссійской женщины,— образъ, полный любви, ласки и красоты, осужденный суровой исторіей на разлуку, сиротство, вдовство… Гоголь отмчаетъ живой драматизмъ, какъ характерную черту этихъ псенъ.

Гоголь объ исторіи Малороссіи.

Въ стать ‘Взглядъ на составленіе Малороссіи’ Гоголь даетъ сжатую исторію своей родины и особенно подробно останавливается на исторіи и характеристик казачества. Идеи, имъ здсь выражевныя сжато, нашли блестящее, художественное воплощевіе въ ‘Тарас Бульб’. Въ этой стать любопытенъ взглядъ Гоголя на древнерусскую исторію,— оказывается, послкіевскій періодъ совсмъ не затронулъ его поэтической воспріимчивости. Гоголь находитъ XIII вкъ ‘ужасно ничтожнымъ’ временемъ, и въ то же время жестокимъ: ‘народъ пріобрлъ хладнокровное зврство, говоритъ онъ, потому что онъ рзалъ, самъ не зная, за что. Его не разжигало ни одно сильное чувство — ни фанатизмъ, ни суевріе, ни даже предразсудокъ’.

Гоголь о Пушкин. Гоголь о реализм.

Изъ критическихъ статей очень цнно разсуждевіе Гоголя о Пушкин. ‘Нсколько словъ о Пушкин’. Въ этой стать онъ впервые ясно и опредленно объясняетъ то понятіе ‘народность’, которое русской критикой, въ примненіи къ Пушкину, толковалось вкривь и вкось: одни критики смшивали это понятіе съ ‘простонародностью’, другіе съ ‘націонализмомъ’. ‘Пушкинъ есть явленіе чрезвычайное и, можетъ быть, единственное явленіе русскаго духа,— писалъ Гоголь въ этой стать. Это — русскій человкъ въ конечномъ его развитіи, въ какомъ онъ, можетъ быть, явится черезъ двсти лтъ. Самая жизнь его совершенно русская. Тотъ же разгулъ и раздолье, къ которому иногда, позабывшвсь, стремится русскій, и которое всегда нравится свжей русской молодежи, отразились на его первобытныхъ годахъ вступленія въ свтъ. Онъ остался русскимъ всюду, куда его забрасывала судьба: и на Кавказ, и въ Крыму, т. е. тамъ, гд имъ написаны т изъ его произведеній, въ которыхъ хотятъ видть всего больше подражательнаго. Онъ, при самомъ начал своемъ, уже былъ націоналенъ, потому что истинная національность состоитъ не въ описаніи сарафана, но въ самомъ дух народа. Поэтъ даже можетъ быть и тогда націоналенъ, когда описываетъ совершенно сторонній міръ, но глядитъ на него глазами своей національной стихіи, глазами всего народа, когда чувствуетъ и говоритъ такъ, что соотечественникамъ его кажется, будто это чувствуютъ и говорятъ они сами…’ Въ этой же стать Гоголь превознесъ Пушкина за его художественный ‘реализмъ’ и опредлилъ сущность этого направленія, осудивъ романтизмъ за наклонность изображать только эффектное. Обвиненіе любопытное въ устахъ Гоголя, который въ эту пору еще самъ не отдлался отъ указанной имъ романтической слабости. Онъ защищаетъ Пушкина отъ нападенія критики, которая привыкла восхищаться его романтическими поэмами изъ кавказской и крымской жизни — и не поняла той ‘поэзіи дйствительности’, съ которою великій поэтъ выступилъ въ ‘Онгин’, ‘Годунов’… ‘Масса народа,— писалъ по этому поводу Гоголь,— похожа на женщину, приказывающую художнику нарисовать съ себя совершенно похожій портретъ, но горе ему, если онъ не сумлъ скрыть всхъ ея недостатковъ! Никто не станетъ спорить, что дикій горецъ, въ своемъ воинственномъ костюм, вольный, какъ воля, гораздо ярче какого-нибудь засдателя, и, несмотря на то, что онъ зарзалъ своего врага, притаясь въ ущель, или выжегъ цлую деревню, однако же онъ боле поражаетъ, сильне возбуждаетъ въ насъ участіе, нежели нашъ судья, въ истертомъ фрак, запачканномъ табакомъ, который невиннымъ образомъ, посредствомъ справокъ и выправокъ, пустилъ по міру множество крпостныхъ и свободныхъ душъ. Но и тотъ, и другой, они оба — явленія, принадлежащія къ нашему міру: они оба должны имть право на наше вниманіе’.
Изъ этихъ знаменательныхъ словъ видно, что пока Гоголь, защищая Пушкина-реалиста, призналъ равноправіе за обоими художественными направленіями,—недалеко было уже то время, когда онъ, вслдъ за Пушкинымъ, цликомъ перейдетъ на сторону реализма.

Беллетристическія статьи въ ‘Арабескахъ’.

Къ ‘беллетристическимъ’ статьямъ, вошедшимъ въ составъ ‘Арабесокъ’, принадлежатъ три: ‘Портретъ’ (въ первой редакціи), ‘Невскій проспектъ’ и ‘Записки сумасшедшаго’. Изъ перечисленныхъ первыя дв повсти тенденціозны, он представляютъ собою конкретное изложеніе взглядовъ Гоголя на жизнь и психическій міръ художника {Гоголь по прізд своемъ въ Петербургъ сблизился съ нкоторыми художниками, впослдствіи въ Рим онъ постоянно вращался въ кругу художниковъ, онъ любилъ музыку, изучалъ исторію искусствъ, много работалъ надъ развитіемъ своего эстетическаго вкуса. Изъ этихъ интересовъ его къ искусствамъ и развились его теоретическіе взгляды на искусство.}.
Исходя изъ своего возвышеннаго взгляда на значеніе поэта-художника {Взглядъ, быть можетъ, развившійся y Гоголя подъ вліяніемъ философіи Шеллинга, хотя не сохранилось никакихъ доказательствъ знакомства Гоголя непосредственно съ ученіемъ этого философа.}, полагая, что ‘всякій геній — благословеніе Божіе человчеству’, онъ естественно интересовался тмъ, какія обязанности ждутъ ‘генія’ на земл, какія радости и печали встртитъ онъ въ обществ простыхъ людей. Въ 30-хъ и 40-хъ годахъ этотъ вопросъ о призваніи поэта, о борьб поэта съ прозой жизни былъ жгучимъ и интересовалъ не одного Гоголя. Художникъ, музыкантъ, поэтъ — словомъ геній, стоящій выше людей, былъ любимымъ героемъ многихъ повстей и романовъ того времени, не только русскихъ, но и иностранныхъ (Гофманъ). Обыкновенно, этотъ ‘геній’ былъ несчастливъ въ жизни, его оскорбляла ‘чернь’, не понимавшая генія, и жизнь его кончалась почти всегда трагически {Къ писателямъ, охотно развивавшимъ подобныя темы, относится шеллингіанецъ Одоевскій, онъ любилъ взывать къ ‘чувству возвышеннаго’ и громилъ пошлость жизни. Въ повстяхъ ‘Послдній квартетъ Бетховена’, ‘Импровизаторъ’, ‘Себастіанъ Бахъ’ онъ говоритъ о тайн творчества. Пушкинъ въ ‘Египетскихъ ночахъ’ вывелъ геніальнаго поэта въ лиц импровизатора. Кукольникъ въ ‘Торквато Тассо’ развивалъ мысль о розни между геніемъ и средой. Тимофевъ въ драматичсской фантазіи ‘Поэтъ’, Полевой въ повсти ‘Живописецъ’ и роман ‘Аббадонна’, Павловъ въ повсти ‘Именины’ и многіе другіе современные писатели въ беллетристической форм съ особымъ рвеніемъ разрабатывали въ это время подобныя темы.}.

‘Портретъ’. ‘Чистое искусство’.

Изъ повстей Гоголя особенно интересна ‘Портретъ’, надъ нею онъ много трудился и ее не разъ передлывалъ. Въ повсти разработаны дв темы — 1) о гибели художника Черткова и 2) о страшномъ ростовщик. Въ первой тем развита мысль о томъ, что нельзя служить заразъ корысти и чистому искусству, практическимъ выгодамъ и идеалу. Злой геній убдилъ талантливаго художника, что ‘все длается на свт для пользы’, что глупо голодать, уйдя отъ людей въ міръ чистыхъ грезъ. И художникъ послушался этого голоса,— прельстился благами міра, сталъ смотрть на искусство, какъ средство наживы, и сдлался ремесленникомъ, но разбогатлъ, потому что научился подлаживаться подъ вкусы ‘черни’. Когда ему однажды удалось увидть произведеніе, написанное художникомъ-идеалистомъ, онъ понялъ, какому великому божеству измнилъ, но вернуться къ нему уже не могъ.

Взглядъ Гоголя на сущность и предлы художественнаго реализма.

Кром этого возвышеннаго взгляда на искусство, которое должно быть чисто и свято, Гоголь высказалъ въ этой повсти еще интересную мысль о томъ, что ‘реализмъ’, какъ художественный пріемъ, долженъ знать границы, что не все въ окружающей насъ дйствительности можетъ быть предметомъ художественнаго изображенія. Отвратительное лицо ростовщика, особенно его ужасные глаза, были такъ художественно написаны на портрет, что ужасъ овладвалъ всми, кто только его видлъ. Гоголь спрашиваетъ: ‘Или для человка есть такая черта, до которой доводитъ высшее познаніе искусства и, черезъ которую шагнувъ, онъ уже похищаетъ несоздаваемое трудомъ человка,— онъ вырываетъ что-то живое изъ жизни, одушевляющей оригиналъ. Отчего же этотъ переходъ за черту, положенную границею для воображенія, такъ ужасенъ? Или за воображеніемъ, за порывомъ слдуетъ, наконецъ, дйствительность,— та ужасная дйствительность, на которую соскакиваетъ воображеніе съ своей оси какимъ-то постороннимъ толчкомъ,— та ужасная дйствительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда онъ, желая постигнуть прекраснаго человка, вооружается анатомическимъ ножомъ, раскрываетъ его внутренность и видитъ отвратительнаго человка?’
Эти мысли художника Черткова были, на самомъ дл, мыслями самого Гоголя въ этотъ періодъ его творчества, когда онъ отъ романтизма переходилъ къ реализму в старался самъ для себя опредлвть сущность этого художественнаго направленія.

Религіозное значеніе искусства.

Наконецъ, въ этой же повсти встрчаемъ мы идею о религіозномъ значеніи искусства. Художникъ, изобразившій ростовщика, изобразилъ, самъ того не подозрвая, дьявола. Когда онъ это узналъ, онъ ушелъ въ монастырь, постомъ и молитвой искупалъ свой грхъ, грхъ артиста, изображавшаго воплощеніе грха и зла — сатану. Съ тхъ поръ свое искусство онъ посвятилъ иконописанію, но долго не могъ отдлаться отъ вліянія сатаны. Наконецъ, онъ былъ прощенъ.
Такимъ образомъ, въ этой повсти Гоголь осудилъ то искусство, которое слишкомъ близко подходитъ къ жизни, не разбирается въ явленіяхъ дйствительности {Гоголь словно предчувствовалъ возникновеніе въ литератур ‘натуралистической школы’, главными представителями которой являются Зола, Мопассанъ.}. Конечную цль искусства усмотрлъ онъ въ религіозно-нравственной миссіи.

Литературная исторія повсти.

Повсть эта, какъ было уже сказано, явилась, какъ отвтъ на вопросы и сомннія, волновавшіе самого Гоголя, кром того, она опиралась на цлый рядъ перечисленныхъ уже выше русскихъ произведеній, трактовавшихъ подобныя же темы, которыя были популярны также и въ нмецкой романтической литератур (ср. Гофмана ‘Элексиръ дьявола’). Фантастическій элементъ повсти — исторія ростовщика-дьявола — тоже обыченъ въ нмецкой романтической литератур, сравнительно съ неудержимой фантастикой Гофлана, Гоголь еще является писателемъ очень умреннымъ: чутье художника-реалиста помогло ему удержаться въ границахъ.

‘Невскій проспектъ’.

Трагическая участь непримиреннаго съ жизнью идеалиста-художника представлена въ повсти ‘Невскій проспектъ’. Пискаревъ, юный художникъ, съ пылкой прекрасной душой, погибаетъ потому, что не могъ примириться съ тмъ, что его вра въ неразрывную связь прекраснаго съ добрымъ и истиннымъ оказывается поруганной и осмянной. Такимъ образомъ, основой повсти является мысль о разлад мечты и дйствительности {‘О! Какъ отвратительна дйствительность! что она противъ мечты!’ — восклицаетъ Гоголь ‘Боже! что за жизнь наша! — вчный раздоръ мечты съ существенностью!’ — Восклицаніемъ: ‘какъ странно играетъ нами судьба наша!’ — оканчивается эта повсть.}, мысль о борьб художника съ прозой жизни.
Повсть ‘Невскій проспектъ’ представляетъ собой сочетаніе лирическихъ, патетическихъ мстъ съ удивительными реалистическими картинками. Гоголь описываетъ главную улицу столицы въ различные часы дня, описываетъ бытъ ремесленниковъ, офицеровъ, чиновниковъ, художниковъ…

‘Записки сумасшедшаго’.

Въ повсти ‘Записки сумасшедшаго’ представленъ разладъ мечты и дйствительности, доводящій до безумія несчастнаго титулярнаго совтника Поприщина…
‘У Гоголя нтъ боле трагичной повсти — говоритъ П. А. Котляревскій,— чмъ эти ‘Записки’, читая которыя нельзя, однако, удержаться отъ смха. Самая грустная и романтическая мысль развита въ нихъ съ такимъ юморомъ и такъ реально, съ такимъ безпощаднымъ глумленіемъ надъ человческимъ разсудкомъ, что, за этимъ сарказмомъ, на первыхъ порахъ можно просмотрть трагическій паосъ разсказа’.

Поприщинъ.

Титулярный совтникъ Поприщинъ, очевидно, имлъ больше претензій, чмъ дйствительныхъ основаній для того, чтобы занимать видное мсто въ современномъ ему обществ. Это былъ самолюбивый, даже честолюбивый муравей, котораго тяготила и мучила его ничтожность. И чмъ остре длались его мученія, тмъ свободне отъ власти разума становилась его мечта. Этотъ процессъ постепенной побды надъ разумомъ фантазіи, переродившей мечту въ галлюцинацію,— исторія постепеннаго помраченія разсудка — изображенъ Гоголемъ съ поразительной психологической врностью.

Проблески общественной сатиры въ ‘Запискахъ’.

Въ ‘Запискахъ сумасшедшаго’ встрчаются проблески общественной сатиры, чего раньше мы не встрчали въ гоголевскихъ произведеніяхъ: разсужденія чиновника о начальств, мысли о томъ, какое мсто въ свт принадлежитъ генераламъ и камеръ-юнкерамъ,— все это для того времени мысли смлыя,— недаромъ тогдашняя цензура вс эти мста вычеркнула изъ ‘Записокъ.
Глубоко трогательнымъ воззваніемъ къ матери кончается этотъ смшной и патетическій разсказъ.

Сопоставленіе Поприщина съ Евгевіемъ (‘Мдный всадникъ’).

Произведеніе это можно сблизить съ ‘Мднымъ всадникомъ’ Пушкина. Въ обоихъ произведеніяхъ выведены ‘маленькіе люди’ и съ большими претензіями. Въ обоихъ произведеніяхъ судьба зло смется надъ нимя, и y обоихъ героевъ высокое о себ мнніе и неудовлетворенность жизнью доводитъ ихъ до безумія. У Пушкина эта идея развита сплошь въ трагическомъ освщеніи,— у Гоголя — въ комическомъ.

Отношеніе критики къ ‘Миргороду’ и ‘Арабескамъ’. Булгаринъ. Шевыревъ. Блинскій.

И ‘Арабески’, и ‘Миргородъ’ появились въ печати приблизительно въ одно время. Тонъ гоголевскаго предисловія задлъ нкоторыхъ критиковъ, и они (Сенковскій, Булгаринъ) высмяли философскіе и историческіе взгляды Гоголя, о беллетристическихъ повстяхъ отозвались вскользь, хотя и одобрительно. ‘Повсть о ссор Ивана Ивановича’ не понравилась обоимъ критикамъ. ‘Какая цль этихъ сценъ?— спрашивалъ Булгаринъ — сценъ, не возбуждающихъ въ душ читателя ничего, кром жалости и отвращенія? Въ нихъ нтъ ни забавнаго, ни трогательнаго, ни смшного. Зачмъ же показывать намъ эти рубища, эти грязные лохмотья, какъ бы ни были они искусно представлены? Зачмъ рисовать непріятную картину задняго двора жизни и человчества, безъ всякой видимой цли?’ — Изъ этихъ вопросовъ лучше всего видно, какъ мало въ то время понимали художественный реализмъ даже видные тогда литераторы, и какъ безпомощны были они въ критической оцнк литературныхъ произведеній. Впрочемъ — ‘Тарасъ Бульба’ y обоихъ строгихъ критиковъ вызвалъ одобреніе. Съ большимъ сочувствіемъ о новыхъ произведеніяхъ Гоголя отозвался Шевыревъ, онъ поставилъ его среди первыхъ юмористовъ міра, назвавъ представителемъ славянскаго простодушнаго юмора. Многіе критики похвалилм Гоголя и за его реалмзмъ. Самой значительной м содержательной была критика Блинскаго. Правда, онъ посмялся надъ ‘учеными’ статьями Гоголя, но за то съ восторгомъ отозвался о немъ, какъ художник, который безсознательно создаетъ ‘изъ ничего’ ‘великое’. Онъ превознесъ его за простоту вымысла, за реализмъ, умнье найти поэзію дйствительной жизни. ‘Каждая его повсть — смшная комедія, говорилъ онъ,— комедія, которая начинается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконецъ, называется жизнію. И таковы вс его повсти: сначала смшно, потомъ грустно! И такова жизнь наша: сначала смшно, потомъ грустно! Сколько тутъ поэзіи, сколько философіи, сколько истины!’ — Онъ отмтилъ ‘народность’ гоголевскихъ повстей, отсутствіе въ нихъ сентенціи и нравоученій. Гоголя онъ называетъ талантомъ ‘необыкновеннымъ, сильнымъ и высокимъ’… Онъ считаетъ его ‘главою русской литературы, занявшимъ мсто, оставленное Пушкинымъ, начинателемъ новой эпохи въ исторіи русской литературы’. ‘Если бы насъ спросили, писалъ онъ, въ чемъ состоитъ существенная заслуга новой литературной школы, мы отвчали бы: въ томъ именно, что отъ высшихъ идеаловъ человческой природы и жизни она обратилась къ такъ называемой ‘толп’,— исключительно избрала ее своимъ героемъ, изучаетъ ее съ глубокимъ вниманіемъ и знакомитъ ее съ нею же самою. Это значило сдлать литературу выраженіемъ и зеркаломъ русскаго общества, одушевить ее живымъ національнымъ интересомъ. Уничтоженіе всего фальшиваго, ложнаго, неестественнаго долженствовало быть необходимымъ результатомъ этого новаго направленія нашей литературы, которое вполн обнаружилось съ 1836 года, когда публика наша прочла ‘Миргородъ’ и ‘Ревизора’.

Значеніе критики Блинскаго для Гоголя.

Изъ всхъ критическихъ отзывовъ того времени, несомннно, отзывы Блинскаго обращали на себя больше всего вниманіе Гоголя. Къ тому же Блинскій указывалъ Гоголю ту же дорогу, на которую его толкалъ великій Пушкинъ. Вотъ почему мнніе Блинскаго о повстяхъ ‘Миргорода’ въ исторіи развитія гоголевскаго художественнаго творчества сыграло большую роль. Оба величайшія произведенія Гоголя — ‘Ревизоръ’ и ‘Мертвыя души’ — вдохновленныя Пушкинымъ, совершенно отвчали тмъ требованіямъ, которыя предъявилъ Гоголю и Блинскій, называя его ‘главой’ новаго періода въ исторіи русской литературы.

b) Второй періодъ дятельности Гоголя. Интересъ Гоголя къ театральному длу. Значеніе Гоголя въ исторіи русскаго театра.

b) Второй періодъ дятельности Гоголя. Гоголь съ дтства интересовался театромъ, еще ребенкомъ онъ полюбилъ сцену, посщая представленія въ дом Трощинскаго, въ лице онъ сорганизовалъ изъ товарищей труппу, и самъ съ большимъ увлеченіемъ и успхомъ принималъ участіе въ представленіяхъ, причемъ особенно удачно игралъ роли старухъ (роль Простаковой была его лучшей). По прізд въ Петербургъ онъ даже пытался, было, поступить на сцену, но его декламація, простая и естественная, была въ то время до такой степени необычна, что театральные судьи, привыкшіе къ высокопарному, ходульному чтенію, на испытаніи забраковали его. Объ удивительной манер Гоголя читать просто и живо сохранилось немало самыхъ лестныхъ отзывовъ его друзей и знакомыхъ. Кром того, онъ обладалъ талантомъ имитированья: могъ представить чужую манеру держать себя и говорить. Вотъ почему такимъ успхомъ онъ пользовался, когда читалъ (врне: ‘представлялъ въ лицахъ’) въ кругу друзей свои комедіи и повсти {‘Гоголь, разсказываетъ С. Т. Аксаковъ, до того мастерски читалъ или, лучше сказать, игралъ свою пьесу (‘Женитьба’), что многіе, понимающіе это дло, люди до сихъ поръ говорятъ, что на сцен, несмотря на хорошую игру актеровъ, эта комедія не такъ смшна, какъ въ чтеніи самого автора. Слушатели до того смеялись, что нкоторымъ сдлалось почти дурно’.}. Вс эти ‘сценическія наклонности» и драматическія способности объясняютъ, до нкоторой степени, то обстоятельство, что Гоголь много и серьезно поработалъ для русской сцены въ качеств писателя. Его талантъ художника-реалиста, его любовь и знаніе ‘сцены’ сдлали то, что въ исторіи русской драмы онъ занялъ почетное мсто ‘отца’ новой реалистической бытовой комедіи. Въ его пьесахъ впервые правда жизни сочеталась съ художественной правдой въ искусств. Посл него сцена стала отраженіемъ жизни: общіе типы, типы заимствованпые, условности въ интригахъ, моральная тенденція — все исчезло: художникъ-драматургъ и бытописатель стали однимъ лицомъ. У своихъ предшественниковъ онъ немногому могъ научиться и на его долю выпало созданіе настоящей русской комедіи, т. е. такой, которая удовлетворяла одновременно двумъ требованіямъ, — и художественнымъ, какъ извстное литературное произведеніе, и требованіямъ идейнымъ, какъ врное изображеніе переживаемой диствительности. Такая гармонія формы и содержанія была, достигнута y насъ только Гоголемъ и притомъ самостоятельно и сразу. Были, конечно, недостатки и въ его комедіяхъ, но, тмъ не мене, съ момента ихъ созданія должны мы начинать исторію нашего самобытнаго ‘національнаго’ театра. Если это значеніе получилъ Гоголь, благодаря своей безсмертной комедіи ‘Ревизоръ’, то для историка литературы любопытны и первые опыты его въ области драматургіи. Къ такимъ ближайшимъ предшественникамъ ‘Ревизора’ относятся комедіи: ‘Игроки’, ‘Женитьба’ и разрозненныя сцены комедіи: ‘Владиміръ 3-ьей степени’.

‘Игроки’.

‘Въ комедіи ‘Игроки’ представлены шуллера, картежные игроки, которые, сами того не подозрвая, вступаютъ въ состязаніе. Типъ ‘шуллера’ въ русской до-гоголевской комедіи и сатир встрчался довольно часто. Обыкновенно, этотъ преступный герой обыгрывалъ какого-нибудь ‘добродтельнаго’, но, въ конц концовъ, добродтель обязательно торжествовала, и порокъ оказывался наказаннымъ. Такимъ образомъ, шуллеръ въ старой комедіи и сатир оказывался безжизненнымъ ‘общимъ мстомъ’,— служилъ автору лишь темой для морализаціи. Гоголь избгъ всякой морали и сумлъ жизненно, въ нсколькихъ различныхъ лицахъ, представить разновидности этого типа. Угнетенной добродтели въ комедіи тоже нтъ,— пострадалъ изъ мошенниковъ тотъ, который сплоховалъ. Такимъ образомъ, ‘въ ‘Игрокахъ’ описано не состязаніе хитрости и слабодушной простоты, порока и добродтели, a состязаніе семи жуликовъ-артистовъ, состязаніе, которое кончается самоуничтоженіемъ одного изъ самыхъ опасныхъ, по мннію Гоголя, пороковъ,— именно — плутовства’. (Котляревскій).

‘Женитьба’. Кочкаревъ. Подколесинъ. Агафья Тихоновна. Положительныя лица комедіи.

Вторая, по времени, комедія ‘Женитьба’ представляетъ больше интереса,— она глубже и шире захватываетъ русскую жизнь. Вотъ почему по справедливости, этой комедіи можетъ быть присвоено почетное названіе — ‘первой бытовой русской комедіи’: въ ней каждое дйствующее лицо является представителемъ извстнаго сословія,— здсь выведены и купцы, и чиновники, и военные. Вс они очерчены ярко, характерно, ничего общаго не имютъ съ безжизненными образами старой комедіи. Яичница, Анучкинъ, Жевакинъ, Агафья Тихоновна, Устинья Наумовна,— все это, быть можетъ, нсколько карикатурные, слишкомъ яркіе образы, но, тмъ не мене, образы живые, облеченные въ плоть и кровь. ‘И всми этими людьми вертитъ и крутитъ Кочкаревъ — натура, безспорно, энергическая, но съ однимъ, очень часто встрчающимся, недостаткомъ,— съ отсутствіемъ мысли о томъ, ‘что изъ всего этого выйдетъ’. Ему лишь бы дйствовать и суетиться, a какъ на другихъ его суета отзовется,— до этого ему дла мало: онъ доволенъ, что вншался, что самъ на виду, и въ этой сует, безъ расчета и плана, все его самоудовлетвореніе. И, рядомъ съ нимъ, его — застнчивый спутникъ Подколесинъ,— этотъ родной братъ Обломова, безъ стремленій, безъ желаній,— съ одной лишь мыслью, чтобы скоре прошелъ день, который безконечно тянется. Этого человка ничмъ не пробудишь къ дйствію: онъ, со своей флегмой и пассивностью, устоитъ противъ всякихъ доводовъ разума, или обольщеній мечты, жизнь для него — дремота въ сумерки, и никто, и ничто его отъ этого полусна не пробудитъ. Вскипть и заторопиться на мгновеніе онъ можетъ, во лишь затмъ, чтобы сейчасъ же впасть въ отчаянье страха передъ поступкомъ’ (Котляревскій). Комедія смшная, но безотрадная,— передъ нами выведена цлая галлерея лицъ ‘срыхъ, томительно-скучныхъ и глупыхъ’, жизнь ихъ безсодержательна, безсмысленна, a они этого не замчаютъ, не сознаютъ своего духовнаго убожества. Въ лиц Агафьи Тихоновны онъ высмялъ отклоненіе отъ старины, измну добрымъ старымъ традиціямъ жизни, безсмысленное тяготніе къ ‘новшествамъ’. Въ лиц Арины Пантелевны, a особенно купца Старикова, Гоголь вывелъ положительные типы, его націоналистическія наклонности и стремленіе идеализировать патріархальныя ‘добрыя времена’ сказались въ созданіи этихъ двухъ типовъ.

Отношеніе критики. Н. А. Котляревскій объ ‘общечеловчности’ типовъ этой комедіи.

Современники неврно поняли эту коиедію, назвавъ ее веселымъ ‘фарсомъ’ {‘Фарсомъ’ называется комедія, построенная исключительно на смшныхъ ‘положеніяхъ’, на неожиданностяхъ, на курьезныхъ qui pro quo.}. Они обратили все вниманіе на интригу комедіи, дйствительно, довольно запутанную и искусственную — и просмотрли то обстоятельство, что комизмъ комедіи основывался не только на ‘положеніяхъ’ героевъ, но и на ихъ ‘характерахъ’. ‘Присматриваясь къ любому типу, тамъ выведенному, мы видимъ, что онъ самъ по себ законченъ и комиченъ. Его можно взять изъ той обстановки, въ которой онъ показанъ, взять его порознь, вн его столкновенія съ другими типами,— и онъ возбудитъ ту же улыбку, тотъ же смхъ, какъ рдкій оригиналъ и типичный продуктъ нашей жизни. Этотъ гоголевскій типъ возвышается и до ‘типа общечеловческаго’, которымъ мы такъ удивляемся въ комедіяхъ Мольера. Хотя бы т же Подколесинъ и Кочкаревъ. Ихъ можно встртить въ любомъ мст, и въ любое время: здсь они передъ нами въ роли мелкихъ обывателей Петербурга, a сколько такихъ лицъ,—лицъ, прыгающихъ въ окно въ ршительную минуту, и лицъ, вносящихъ въ жизнь сумбуръ и суматоху, сколько ихъ дйствовало и дйствуетъ на широкой арен, общественной и политической?’

Отношеніе Гоголя къ комедіи.

Самъ Гоголь придавалъ комедіи большое значеніе: онъ ее передлывалъ нсколько разъ съ 1837 года до 1842 года, кореннымъ образомъ мнялъ содержаніе и дйствующихъ лицъ. Въ начал эта комедія напоминала собою сюжетъ ‘Сорочинской Ярмарки’ и ‘Ночи передъ Рождествомъ’ и дйствіе комедіи происходило въ Малороссіи, и пьеса называлась ‘Женихи’.

Значеніе этой комедіи.

Значеніе комедіи въ исторіи русской литературы громадно: начать съ того, что многія комедіи Островскаго изъ купеческаго быта (купеческая двица, жаждущая жениховъ некупеческаго званія, типъ свахи, идеальный купецъ Стариковъ, старая тетка) развиваютъ и дополняютъ то, что геніально намчено Гоголемъ въ его первой ‘бытовой’ комедіи. Затмъ замтное вліяніе оказала комедія и на романъ Гончарова Обломовъ (сцена разговора Подколесина съ Степаномъ, типъ Подколесина, Кочкаревъ).

Попытка создать обличительную комедію съ общественнымъ содержаніемъ. ‘Владимірь 3-ьей степени’.

Поощряемый друзьями-писателями, толкавшими его на путь ‘обличителя’ русской дйствительности, Гоголь — чуть-было — не выступилъ съ комедіей, въ которой, по его словамъ, ‘правдиво и зло’ осмивалась высшая русская бюрократія того времени. Обличеніе чиновничества въ русской сатир до Гоголя было предметомъ многихъ смлыхъ сатиръ. Очевидно, эти отрицательныя стороны бюрократического строя слишкомъ били въ глаза всмъ, если даже Гоголь, консерваторъ въ душ, всегда охотно и искренне восхваляющій строй русской государственной жизни, считалъ необходимымъ обличать ‘чиновничество’. ‘Онъ не допускалъ даже мысли о томъ, что сама правительственная система могла быть виновата въ томъ бюрократическом зл, которое онъ такъ врно подмтилъ и оцнилъ, въ его глазахъ, вся вина падала не на укладъ правительственной власти, ставящій чиновника въ такое положеніе, при которомъ превышеніе власти и злоупотребленіе ею сами собой напрашивались, a на самого чиновника, какъ на отдльную нравственную единицу. Какъ на личность, съ извстнымъ нравственнымъ содержаніемъ. Такимъ образомъ, вопросъ съ почвы общественной переводился Гоголемъ прямо на почву нравственную, a поздне на религіозную. Все зло проистекало, по мннію автора, изъ природы самого человка, a не изъ тхъ условій, въ какія онъ былъ поставленъ. Чтобы излечить его, не было нужды мнять обстановку, въ которой онъ выросталъ и которая пріучала его къ гордын, своеволію, самопоклоненію, хитростямъ, обманамъ, лни и отсутствію понятія о гражданскомъ долг — лечить его нужно было или нравственнымъ воздйствіемъ на его душу, или силою кары — силою падающаго на него несчастія’ (Котляревскій). Съ такой точки зрнія, смотрлъ онъ всегда на чиновничество своего времени: въ эпоху централизаціи оно играло особенно большую роль,— недаромъ Гоголь-юноша мечталъ о чиновничіей карьер, въ которой онъ видлъ истинное служеніе родин. Недаромъ, возмужавъ и присмотрвшись къ русской дйствительности, Гоголь съ особою страстностью напалъ на бюрократію или врне на тхъ недостойныхъ ея представителей, которые не понимали всей высоты и отвтственности своего положенія. Чиновный міръ отъ губернатора до квартальнаго — любимая мишень его сатиры. Въ комедіи ‘Владиміръ 3-ьей степени’ Гоголь хотлъ вывести на сцену преидставителей высшей бюрократіи, но потомъ онъ самъ счелъ это дерзостью, которой тогдашняя цензура не пропуститъ, и отказался отъ мысли сочинить комедію.
Въ 1842 году онъ писалъ Погодину, что принялся, было, зa ея сочиненіе, въ ней было много ‘злости, смха, и соли’. ‘Но вдругъ остановился, писалъ онъ, увидвъ, что перо такъ и толкается объ такія мста, которыя цензура ни за что не пропуститъ. A что изъ того, когда пьеса не будетъ играться: драма живетъ только на сцен. Безъ нея она, какъ душа безъ тла. Отъ этой начатой комедіи остались только сцены: ‘Тяжба’, ‘Утро длового человка’, ‘Лакейская’ и ‘Отрывокъ’. Обличеніе ‘бюрократіи’, но мелкой, захолустной Гоголь сдлалъ въ позднйшей своей комедіи ‘Ревизоръ’.

Значеніе первыхъ драматическихъ опытовъ Гоголя.

Вс перечисленные драматическіе опыты настолько серьезны, такъ много объясняютъ въ содержаніи и характерныхъ особенностяхъ ‘Ревизора’, что на нихъ стоило остановиться. Уже въ нихъ вполн опредленно выразилось отношеніе Гоголя къ русской жизни, пониманіе имъ ‘комедіи’ и опредлилось то новое, что вносилъ онъ въ исторію русской драмы. ‘Ревизоръ’ былъ лишь полнымъ и самымъ совершеннымъ выраженіемъ идей и понятій Гоголя.

Общественное значеніе комедіи Гоголя.

‘Итакъ, въ своихъ комедіяхъ Гоголь выступилъ съ обличеніемъ русской жизни,— онъ обличалъ даже чиновничество только съ этической точки зрнія, что, прежде всего, должно было быть осуждено съ общественной, гражданской — такой судъ, вмсто автора, на основаніи его комедій, произнесло русское общество надъ жизнью своего времени. Мало того, Гоголь научилъ и другахъ писателей ярко и живо рисовать безотрадныя стороны русской жизни. Вотъ почему, ‘вопреки самому Гоголю, его придется признать однимъ изъ отцовъ русскаго либерализма, или, врне, русской прогрессивной общественной мысли, которая, покинувъ общенравственныя точки зрнія, переходила къ критик существующаго общественнаго и государственнаго порядка’ (Котляревскій).

Гоголь о русской народной комедіи. Гоголь о смх.

О ‘комедіи’ и вообще о сущности и значеніи ‘смха’ Гоголь думалъ много и серьезно. Наканун перваго представленія ‘Ревизора’ въ 1836 году онъ напечаталъ замчательную статью, въ которой выяснилъ свои взгляды на ‘смшное’. Онъ жаловался, что балетъ и опера завладли русской сценой, что отсутствуетъ на русской сцен ‘высокая комедія’ — ‘врный сколокъ съ общества,— комедія, производящая смхъ глубокостью своей ироніи,— не тотъ смхъ, который производитъ на насъ легкія впечатлнія, который рождается бглой остротой, мгновеннымъ каламбуромъ, не тотъ пошлый смхъ, который движетъ грубою толпою общества, для произведенія котораго нужны конвульсіи, гримасы природы, но тотъ электрическій, живительный смхъ, который исторгается невольно и свободно, который разноситъ по всмъ нервамъ освжающее наслажденіе, рождается изъ высокаго наслажденія души и производится высокимъ и тонкимъ умомъ’. Онъ указывалъ на то, чго русскіе писатели гоняются только за интересной искусственной фабулой, не замчая того, что въ самой жизни много интереснаго, достойнаго комедіи. Онъ нападалъ на отсутствіе національнаго элемента на нашей сцен: это происходило потому, что большинство пьесъ были переводными, или передланными съ иностраннаго. ‘Кого играютъ наши актеры?’ — спрашиваетъ онъ. ‘Какихъ-то нехристей, людей — не французовъ и не нмцевъ, но Богъ знаетъ кого, какихъ-то взбалмошныхъ людей — иначе трудно назвать героевъ мелодрамы, не имющихъ ршительно никакой страсти, а, тмъ боле, видной физіономіи! Не странно-ли? Тогда какъ мы больше всего говоримъ теперь объ естественности, намъ, какъ нарочно, подносятъ подъ носъ верхъ уродливости! Русскаго мы просимъ! Своего давайте намъ! Что намъ французы и весь заморскій людъ? Разв мало y васъ своего народа? русскихъ характеровъ! своихъ характеровъ! Давайте насъ самихъ! {Что такія слова — не пустыя ‘общія мста’, видно, хотя бы, изъ того, что С. Т. Аксаковъ, до появленія въ свтъ комедіи Гоголя какъ-то сказалъ ему, что въ русской жизни нтъ ничего интереснаго для комедіи,— все такъ однообразно, гладко, прилично и пусто, ‘даже глупости смшной не встртишь, — свтъ пустой’. Если такъ смотрли на русскую жизнь многіе даже интеллигентные люди,— тмъ громадне заслуга Гоголя, открывшаго ‘смшное въ русской жизни’. Понятно почему Гоголь страстно сталъ оспаривать С. Т. Аксакова. Онъ сказалъ, что ‘комизмъ кроется везд, что, живя посреди него, мы его не видимъ, но что, если художникъ перенесетъ его въ искусство на сцену, то мы уже сами надъ собой будемъ валяться со смху и будемъ дивиться, что прежде не замчали его’.} Давайте намъ нашихъ плутовъ, которые тихомолкомъ употребляютъ во зло благо, изливаемое на насъ правительствомъ нашимъ, которые превратно толкуютъ наши законы’. Въ этой же стать говоритъ Гоголь и о великой нравственной сил ‘смха’ ‘О, смхъ — великое дло! Ничего боле не боится человкъ такъ, какъ смха. Онъ не отнимаетъ ни жизни, ни имнія y виновнаго, но онъ ему силы связываетъ, и, боясь смха, человкъ удержится отъ того, отъ чего бы не удержала его никакая сила. Благосклонно склонится око монарха къ тому писателю, который, движимый чистымъ желаніемъ добра, предприметъ уличить низкій порокъ, недостойныя слабости и привычки въ слояхъ нашего общества и этимъ подастъ отъ себя помощь и крылья его правдивому закону. Театръ — великая школа,— глубоко его назначеніе: онъ цлой толп, цлой тысяч народа, за однимъ разомъ читаетъ живой, полезный урокъ и, при блеск торжественнаго освщенія, при гром музыки, показываетъ смшное привычекъ и пороковъ, или высокотрогательное достоинство ‘возвышенныхъ чувствъ человка’. Съ такимъ высокимъ пониманіемъ того значенія, которое должна имть его комедія для современниковъ и для исторіи русскаго театра, выступилъ Гоголь передъ русской публикой съ ‘Ревизоромъ’.

Основная идея комедіи ‘Ревизоръ’, какъ ее понималъ Гоголь.

Основная идея комедіи ‘Ревизоръ’ — чисто этическая: авторъ хотлъ показать зрителямъ своей пьесы и ея читателямъ всю низость порочнаго человка, не исполняющаго того дла, къ которому онъ призванъ своимъ офиціальнымъ положеніемъ. Говоря языкомъ Гегеля, нашъ писатель доказывалъ, что ‘недйствительное (т. е. отклоненіе отъ правильнаго исполненія своей жизненной задачи, въ данномъ случа — службы) — неразумно {См. выше, главу о философіи Гегеля.}. Своихъ героевъ Гоголь судилъ съ точки зрнія своего высокаго пониманія значенія государственной службы, и судъ оказался строгимъ. Но было уже указано, что онъ интересовался только человкомъ, сословіемъ, группой людей и никогда не становился на общественную точку зрнія, которая подсказала бы ему боле широкое и глубокое пониманіе причинъ и слдствіе того зла, которое внесли въ жизнь его герои. Онъ не судилъ въ нихъ гражданъ, т. е. людей, связанныхъ извстными отношеніями съ другими людьми того же государства,— онъ оторвалъ своихъ героевъ отъ общества людей и судилъ ихъ только за то, что они угасили въ своей душ ‘искру божію’ — утратили сознаніе своего достоинства, пониманіе смысла и цли жизни. Общественная точка зрнія объяснила бы ему, что въ тогдашней сред русскаго захолустья неоткуда было ему и взять этого свта.

Аллегорическое значеніе комедіи. Затруднительное положеніе критики при опредленіи идеи комедіи.

Въ ‘Развязк Ревизора’ Гоголь придалъ своей комедіи еще аллегорическій смыслъ. Городъ, въ который ждутъ ревизора — это наша гршная душа, которая боится голоса совсти. Ревизоръ — это сама совсть, ‘которая заставитъ насъ вдругь и разомъ взглянуть во вс глаза на самихъ себя. Передъ этимъ ревизоромъ ничто не укроется, потому что по Именному Высшему Повелнію онъ посланъ’,— говоритъ Гоголь. ‘Въ нашемъ душевномъ город, продолжаетъ Гоголь, безчинствуютъ страсти, какъ безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей’. Хлестаковъ — это не настоящій ревизоръ,— это продажная ‘свтская совсть, которую легко подкупаютъ наши же страсти’. Такъ искусственно-тонко толковалъ свое произведеніе Гоголь въ то время, когда вс просмотрли его моральныя тенденціи и опредляли его комедію, какъ злую сатиру на безотрадную русскую дйствительность. Никто не понялъ его наивнаго желанія своей комедіей воздйствовать на возрожденіе ‘чиновничьей совсти’,— вс увцдли въ пьес желаніе автора высмять слабыя стороны русской правительственной системы. Вотъ почему т, кому были дороги реформы, обновленіе русской жизни, радостно встртили ‘благородное’ произведеніе Гоголя,— кому выгоденъ былъ старый режимъ, т негодовали… Гоголь-консерваторъ оказался въ рядахъ тхъ, кому онъ не сочувствовалъ. Эта странная случайность ставитъ критика въ затруднительное положеніе,— какова же идея пьесы: та ли, которую навязывалъ ей Гоголь, или та, которую усмотрли въ пьес его современники? Исторія литературы даетъ не разъ указанія на то, что даже великіе писатели не всегда врно понимали свои творенія. Геній творитъ часто безсознательно, но его твореніе оказывается настолько содержательнымъ, что люди иногда нсколько вковъ думаютъ надъ его творчествомъ, каждая эпоха открываетъ въ его произведеніяхъ такія идеи, которыхъ не подозрвалъ, быть можетъ, самъ ихъ творецъ. Сервантесъ, творя своего ‘Донъ-Кихота’, хотлъ только высмять страсть своихъ совреиенниковъ читать старые рыцарскіе романы,— и онъ нарисовалъ своего смшного Донъ-Кихота, котораго позднйшая критика превознесла, какъ одного изъ самыхъ чистыхъ идеальныхъ героевъ, созданныхъ человкомъ. Вотъ почему, мнніе автора о своемъ произведеніи очень цнно, но, главнымъ образомъ, для пониманія авторской души, нкоторыхъ особенностей произведенія,— но оно необязательно для критика и историка литературы. Оттого мы, въ конц концовъ, оставивъ толкованія Гоголя, должны будемъ признать, что, служа одной иде, онъ безсознательно послужилъ другой. Тогда мы признаемъ за комедіей великое общественное значеніе: она изобличаетъ недостатки тогдашней чиновничьей Россіи, она нападаетъ на весь тогдашній бюрократическій строй, раскрывая вс его послдствія.

‘Темное царство’ въ комедіи. Герои комедіи.

Захолустный городокъ, въ которомъ развертывается дйствіе комедіи, представляетъ собой, въ полномъ смысл слова, ‘темное царство’. Только ‘смхъ’ Гоголя яркимъ лучомъ прорзаетъ тотъ мракъ, въ которомъ пресмыкаются герои комедіи. Все это люди мелкіе, пошлые, ничтожные, ни y одного даже не теплится въ душ ‘искра божія’,— вс они живутъ безсознательной, животною жизнью. Гоголь обрисовалъ ихъ и какъ государственныхъ дятелей, и какъ людей частныхъ,— въ ихъ семейномъ быту, въ кругу друзей и знакомыхъ. Это не крупные преступники, не злоди, a мелкіе плуты, трусливые хищники, которые живутъ вчной тревогой, что придетъ день расплаты…

Городничій. Чиновникъ-хищникъ.

Въ лиц городничаго Гоголь вывелъ чиновника, живущаго лихоимствомъ и казнокрадствемъ. Изъ всхъ своихъ товарвщей-чиновниковъ, тоже живущихъ взятками и вымогательствомъ, онъ — хищникъ самый безпощадный. ‘Такого городничаго, жалуются купцы Хлестакову, никогда еще, государь, не было’. Требуя подарковъ для себя и семьи, онъ даже именины свои справляетъ въ годъ дважды. Но онъ не только пользуется обывателями, злоупотребляя традиціонными ‘порядками’ жизни {Купцы, жалуясь Хлестакову, говорятъ, что не прочь длать подношенія городничему: ‘мы ужъ всегда порядокъ исполняемъ’, говорятъ они.},— онъ обираетъ и казну, входя въ мошенническія сдлки съ подрядчикаии, присваивая себ деньги, ассигнованныя на постройку церкви. Смягчающимъ его вину обстоятельствомъ является то, что онъ очень смутно понимаетъ безобразіе своего лихоимства и казнокрадства: онъ оправдываетъ себя 1) наивнымъ восклицаніемъ: ‘если что я и взялъ, то уже безъ всякой злобы, 2) очень употребительнымъ аргументомъ: ‘вс такъ длаютъ’. ‘Нтъ человка, говоритъ онъ, который бы за собой не имлъ грховъ. Это ужъ такъ самимъ Богомъ устроено,— и волтерьянцы напрасно противъ этого говоратъ!’

Его самовластіе.

По отношенію къ обывателямъ онъ проявляетъ безпредльное самовластіе и произволъ: отдаетъ въ солдаты не того, кого слдуетъ, подвергаетъ сченію невинныхъ людей.

Его практическая сметка.

Необразованный и грубый въ обращеніи (разговоръ съ купцами), онъ въ то же время отличается большой практической сметкой — и это его гордость. Онъ самъ говоритъ, что ни одинъ мошевникъ его провести не могъ, что онъ самъ ихъ ‘поддвалъ на уду’. Онъ ясне всхъ другихъ чиновниковъ понимаетъ положеніе вещей, и когда т, объясняя причины присылки къ нимъ ревизора, заносятся, Богъ знаетъ куда, онъ, какъ человкъ практическій, говоритъ не о причинахъ, a o грядущихъ послдствіяхъ. Онъ лучше всхъ другихъ чиновниковъ города уметъ обдлывать свои длишки, потому что прекрасно понимаетъ душу человческую, потому что находчивъ, уметъ играть на человческихъ слабостяхъ,— вотъ почему онъ долго и безнаказанно лавируетъ среди различныхъ добродтельныхъ губернаторовъ и ревизоровъ.

Его двоевріе.

Его необразованность сказывается не только въ отсутствіи лоска въ манерахъ, но выражается еще очевидне въ его суевріи,— онъ очень наивно, по-язычески, понимаетъ свои отношенія къ Богу, считая себя настоящимъ христіаниномъ и человкомъ образцовой набожности (‘я въ вр твердъ’ — говоритъ онъ), подъ религіей понимая только обрядность, выражающуюся въ посщеніи церкви по праздникамъ, въ соблюденіи постовъ. Онъ стоитъ еще на той ‘двоеврной’ точк зрнія, которая допускаетъ возможность ‘подкупать’ своего Бога жертвоприношеніями въ род пудовой свчи {‘Поставлю такую свчу, какой еще никто не ставилъ: на каждаго бестію-купца наложу доставить по три пуда воску’,— говорить онъ.}.

Добродушіе.

Свтлой чертой городничаго надо признать его добродушіе. Считая себя, благодаря сватовству Хлестакова, безконечно выше всхъ въ город, онъ не заносится такъ, какъ его пустая супруга,— остается тмъ же простымъ человкомъ,— грубовато-радушнымъ и просто-гостепріимнымъ.

Жена городничаго.

Жена его, глупая и ничтожная женщина, до старости сохранившая манеры молодой кокетки-щеголихи, поражаетъ безконечной пустотой своей души. Она помшана на ‘свтской жизни’, на нарядахъ,— она воображаетъ себ, что еще можетъ нравиться мужчинамъ, и соперничаетъ со своей дочерью въ дл пріобртенія поклонниковъ и ухаживателей. Живетъ она сплетнями и интригами узднаго города. Жевщина легкомысленная, она легко всему вритъ. Когда она ршила, что передетъ въ Петербургъ и будетъ тамъ играть роль свтской львицы, она не скрываетъ своего презрнія ко всмъ своимъ недавнимъ друзьямъ и знакомымъ. Эта черта, свидтельствующая объ ея душевной низости, ставитъ ее еще ниже ея супруга.

Дочь.

Дочь городничаго идетъ по стопамъ матери,— она тоже любитъ наряжаться, тоже любитъ кокетничать, но она еще не испорчена такъ, какъ мать, ложью и пустотой этой провинціальной жизви и не научилась еще такъ ломаться, какъ мать.

Хлестаковъ. Хвастовство. Фантазія. Тщеславіе и самодовольство. Безполезность. Легкомысліе.

Боле сложнымъ является образъ Хлестакова. Это — пустой бездльникъ, ничтожный маленькій чиновникъ, весь смыслъ жизни котораго заключается въ томъ, чтобы ‘пустить кому-нибудь пыль въ глаза’ — своими манерами, сигарами, моднымъ костюмомъ, отдльными словечками… Онъ хвастаетъ постоянно передъ всми и даже передъ самимъ собой. Его ничтожная, безсмысленная жизнь жалка, но онъ этого не замчаетъ,— онъ всегда доволенъ собой, всегда счастливъ. Особенно ему помогаетъ забывать неудачи его фантазія, которая легко уноситъ его изъ предловъ дйствительности. Въ немъ нтъ горечи угнетеннаго самолюбія, какъ y Поприщина,— y него есть тщеславіе, и онъ лжетъ съ увлеченіемъ, потому что это лганье помогаетъ ему забыть свою ничтожность. Больное самолюбіе свело Поприщина съ ума, a тщеславіе пустого, легкомысленнаго человка до этого не доведетъ. Онъ не вообразитъ себя ‘испанскимъ королемъ’ и потому въ сумасшедшій домъ не попадетъ,— въ лучшемъ случа его поколотятъ за вранье, или посадятъ въ долговое отдленіе за долги. Въ Хлестаков Гоголь вывелъ безполезнаго, ненужнаго человка, который даже своими мыслями и языкомъ управлять не можетъ: покорный рабъ своей фантазіи, богато надленный ‘необыкновенною легкостью въ мысляхъ’, онъ живетъ день за днемъ, не отдавая себ отчета, что и зачмъ онъ длаетъ. Вотъ почему онъ можетъ одинаково легко сдлать зло и добро, и сознательнымъ плутомъ никогда не будетъ: онъ не выдумываетъ никакихъ плановъ, a говоритъ и длаетъ то, что подскажетъ ему его легкомысленная фантазія. Оттого онъ можетъ заразъ сдлать предложеніе и жен городничаго, и дочери, съ полной готовностью на обихъ жениться,— можетъ забрать въ долгъ деньги y чиновниковъ, убжденный, что имъ отдастъ, можетъ разолгаться до того глупо, что тутъ же и проговаривается, и заговаривается до чепухи.

Психологическая ошибка чиновниковъ города.

Напуганное воображеніе трусящихся чиновниковъ, ожидавшихъ ревизора, создало изъ этой ‘сосульки’ ожидаемаго ревизора. Психологически эта ошибка вполн понятна — она выражается пословицами: ‘пуганая ворона и куста боится’, ‘у страха глаза велики’. Этотъ ‘испугъ’ и ‘тревога совсти’ увлекли даже ловкаго и неглупаго плута-городничаго въ роковую для него ошибку.

Судья. Попечитель богоугодныхъ заведеній.

Другіе чиновники города представляютъ собою мелкія разновидности типа городничаго. Судья—человкъ тоже нечистый на руку, чего онъ совершенно искренне самъ не замчаетъ {Онъ оправдываетъ себя очень распространеннымъ аргументомъ, указывающимъ на количественную сторону зла, ‘грхи грхамъ рознь!’ — говоритъ онъ. Брать взятки борзыми щенками — это пустякъ, по его мннію, брать же крупныя взятки — это преступленіе — думаетъ онъ.},— дла не длаетъ, до нелпости глупъ и, въ то же время, полонъ самомннія только потому, что обладаетъ смлостью говорить о вопросахъ религіозныхъ съ такою свободой, что y врующихъ ‘волосы дыбомъ встаютъ’. Но въ вопросахъ практическихъ онъ поражаетъ своею наивностью. Въ лиц Земляники Гоголь вывелъ не только казнокрада, но еще мелкаго и подлаго интригана, который хочетъ товарищамъ по бд подставить ножку.

Добчинскій и Бобчинскій.

Добчинскій и Бобчинскій — олицетвореніе самой безпросвтной пошлости. Они дломъ никакимъ ршительно не занимаются, никакими вопросами религіозными, философскими, политическими даже въ той мр, которая доступна другимъ дйствующимъ лицамъ комедіи, не интересуются,— они собираютъ и разносятъ только маленькія мстныя сплетни, или питаютъ свое убогое любопытство, или наполняютъ свою праздную, никому ненужную жизнь…

Осипъ.

Въ лиц Осипа Гоголь вывелъ типъ стараго крпостного слуги, испорченнаго бездльемъ лакейской жизни. Онъ вкусилъ плодовъ цивилизаціи петербургской жизни,— научился здить на извозчикахъ безплатно, благодаря сквознымъ воротамъ, онъ цнитъ ‘галантерейное обращеніе’ столичныхъ мелочныхъ лавокъ и Апраксина двора. Своего легкомысленнаго и пустого барина онъ презираетъ отъ всей своей души, потому что чувствуетъ себя неизмримо умне его. Къ сожалнію, умъ его исключительно-плутоватый. Если его баринъ мошенничаетъ по наивности, то онъ вполн сознательно.

Русская комедія до Гоголя.

Русская комедія до пьесъ Гоголя была псевдоклассической no форм и обличительной no иде. Выше {См. во ІІ-ой части моей ‘Исторіи русской словесности’ главу о псевдоклассической комедіи.} были уже выяснены вс формальныя особенности этои комедіи (соблюденіе трехъ ‘единствъ’, особое стременіе къ запутанности интриги пьесы, симметрическое дленіе дйствующихъ лицъ на типы ‘положительные’ и ‘отрицательные’, любовная интрига, дидактизмъ). Мы видли уже, что даже лучшія пьесы XVIII в. и начала XIX (даже Фонвизина и Грибодова), въ формальномъ отношеніи, точно придерживались псевдоклассическихъ традицій. Только выдающійся талантъ обоихъ названныхъ писателей оживилъ сухое схематическое построеніе пьесъ живымъ изображеніемъ дйствительности. Гораздо хуже дло обстояло съ писателями, мене талантливыми,— дйствующія лица ихъ пьесъ, въ огромномъ большинств случаевъ, безжизненны, шаблонны, являются односторонними носителями какихъ-нибудь опредленныхъ пороковъ (скупость, хитрость, лицемріе и пр.). Вотъ почему ‘обличеніе’ въ этихъ пьесахъ не шло дальше критики ‘общечеловческихъ’ пороковъ. Правда, въ комедіяхъ ‘бытовыхъ’ обличались недостатки русской дйствительности (щеголи и щеголихи, французоманія, невжество, дворянская спесь, педантство мнимыхъ ученыхъ и пр.), но герои, представители этихъ русскихъ пороковъ, были все такъ же безжизненны, потому что авторы, слдуя рецепту псевдоклассицизма {См. 1-ую часть ІІ-го вып. моей ‘Исторіи русской словесности’, стр. 192.}, рисовали ихъ характеръ только съ одной стороны — со стороны обличаемаго порока. И въ идейномъ отношеніи комедіи Фонвизина и Грибодова представляютъ счастливое исключеніе въ ряду произведеній XVIII—XIX в. Въ нихъ зло русской жизни (крпостное право, злоупотребленія чиновничества) захватывалось глубоко, казнилось сознательно и безпощадно.

Комедія Гоголя въ формальномъ отношеніи. Отсутствіе положительныхъ героевъ. Отсутствіе любовной интриги. Введеніе массы въ дйствіе.

Если сравнить комедіи Гоголя съ лучшими образцами русской комической драматургіи XVIII и XIX в., то мы увидимъ, что, въ формальномъ отношеніи, он далеко оставляютъ за собой даже пьесы Фонвизина и Грибодова. И ‘Женитьба’, и ‘Ревизоръ’ — первыя русскія реалистическія комедіи, почти свободныя отъ узъ псевдоклассическихъ правилъ {Въ обихъ пьесахъ соблюдено толъко единство времени: дйствіе пьесъ совершается въ одинъ день.}. Подобно тому, какъ Пушкинъ далъ въ ‘Борис Годунов’ первый образецъ драмы въ ‘шекспировскомъ’ вкус,— Гоголь то же самое сдлалъ въ области русской комедіи. Онъ первый y насъ далъ въ обихъ своихъ комедіяхъ — пьесы безъ положительныхъ героевъ. Этимъ нарушалась та шаблонная симметрія, которая соблюдается даже Фонвизинымъ и Грибодовымъ, онъ обошелся безъ любовной интриги, которая въ пьесахъ его предшественниковъ обыкновенно связывала идеальнаго героя съ героиней. Онъ первый y насъ ввелъ массу въ дйствіе комедіи. Въ пьесахъ псевдоклассическихъ все вниманіе устремлялось, главнымъ образомъ, на одного героя и героиню,— остальныя немногочисленныя дйствующія лица оставались въ тни,— они нужны были только для того, чтобы подавать реплики главнымъ дйствующимъ лицамъ. У Гоголя вс дйствующія лица, существеннымъ образомъ, вовлечены въ дйствіе пьесы.
По этому поводу Гоголь говоритъ въ ‘Театральномъ разъзд’ слдующее: ‘Комедія должна вязаться сама собой, всей своей массою, въ одинъ большой, общій узелъ. Завязка должна обнимать вс лица, a не одно или два, коснуться того, что волнуетъ, боле или мене, всхъ дйствующихъ лицъ. Тутъ — всякій герой, теченіе и ходъ пьесы производятъ потрясеніе всей машины’.

Комедія ‘характеровъ’.

И, дйствительно, въ обихъ своихъ пьесахъ Гоголю удалось такъ завязать интригу, что въ развертываньи ея должня были принять участіе многія дйствующія лица. Наконецъ, подобно Шекспиру и Пушкину, Гоголь въ своихъ пьесахъ далъ комедіи ‘характеровъ’,— т. е. нарисовалъ живыхъ людей, со всми своеобразностями ихъ сложныхъ характеровъ. Псевдоклассики въ своихъ комедіяхъ, слдуя примру древнихъ комиковъ, выдвигали готовые ‘типы’, длая ихъ носителями опредленныхъ страстей {Напр. въ древней комедіи: ‘Хвастливый воинъ’, ‘Паразитъ’, ‘Матрона’ и пр. въ псевдоклассической ‘Петиметръ’, ‘Субретка’, ‘Лицемръ’, ‘Хвастунъ’. Самое названіе ролей, до сихъ поръ удержавшееся въ театр (‘первый любовникъ’, ‘комическая старуха’, ‘резонеръ’, ‘ingnue’, ‘благородный отецъ’ и пр.) — наслдіе псевдоклассической эпохи.}.

Комедія Гоголя въ идейномъ отношеніи.

Но если, въ ‘формальномъ’ отношеніи, об комедіи Гоголя были ‘новымъ’ и очень смлымъ словомъ, то, въ ‘идейномъ’ отношеніи, даже ‘Ревизоръ’ стоитъ гораздо ниже многихъ предшествующихъ русскихъ пьесъ. He только въ комедіяхъ Фонвизина, Грибодова, но даже въ произведеніяхъ мене выдающихся,— напр. въ ‘Ябед’ Капниста, встртимъ мы больше сознательнаго отношенія къ русской жизни, больше смлости въ ея обличеніи, глубины и ширины въ ея пониманіи.

Сравненіе комедій Гоголя съ современными ей пьесами.

Лучше всего выясвяются размры реформы, произведенной Гоголемъ въ области русской драматургіи изъ сравненія съ современными ему пьесами Хмельницкаго, кн. Шаховскаго, Загоскина и, особенно, Квитки-Основьяненко. Произведенія ихъ — пустые фарсы, карикатурно разыгрывающіе анекдоты изъ какой-то интернаціовальной жизни съ героями, типическія черты которыхъ давно всмъ извстны. Если въ этихъ комедіяхъ авторы брались за изображеніе русской жизни, они скользили, обыкновенно, по поверхности этой жизни, не заглядывая въ глубь ея.

‘Прізжій изъ столицы’ комедія Основьяненко и значеніе этой пьесы для ‘Ревизора’.

Изъ названныхъ драматурговъ особенное зваченіе для исторіи ‘Ревизора’ иметъ Квитка-Основьяненко, среди его пьесъ есть одна, несомннно, большое значеніе имвшая для ‘Ревизора’. Эта пьеса называется: ‘Прізжій изъ столицы, или суматоха въ уздномъ город’,— пьеса, по содержанію своему, очень близкая къ ‘Ревизору’.
Самъ Гоголь говорилъ, что сюжетъ ‘Ревизора’ уступленъ ему Пушкинымъ, который передалъ ему разсказъ о дйствительномъ случа, имвшемъ мсто въ одномъ изъ русскихъ городовъ {Въ г. Устюжну пріхалъ какой-то авантаристъ, выдалъ себя ва ревизора и обобралъ чиновниковъ.}. Но содержаніе комедіи Квитки доказываетъ, что если y Пушкина Гоголь и позаимствовался ‘идеей’, то многія детали онъ взялъ y Квитки, по своему разработавъ заимствованное. Содержаніе названной пьесы Квитки состоитъ въ слдующемъ.

Содержаніе

Городничій узднаго города Трусилкинъ получаетъ извстіе, что черезъ городъ подетъ одна важная особа. Вс въ город и семья городничаго, и знакомые, и чиновники, встревожены этимъ извстіемъ, такъ какъ предполагаютъ въ ожидаемой ‘особ’ — ревизора. Дамы городскія, со своей женской точки зрнія, интересуются будущимъ ‘гостемъ изъ столицы’. Особенно взволнована сестра городничаго, старая два сорока лтъ, и жена одного чиновника, разбитная и глупая дама, мать дочери-вертушки, Ейжени (по-русски ‘Евгаша’), получившей воспитаніе въ трехъ французскихъ пансіонахъ.
Чиновники опасаются воображаемаго ревизора и, каждый по своему, толкуютъ объ его прізд. Изъ чиновниковъ въ пьес большую роль играютъ Спалкинъ, уздный судья, Печаталкинъ, почтовый экспедиторъ, и Ученосвтовъ, смотритель училищъ. Въ ожиданіи ‘ревизора’, перетрусившій городничій принимаетъ рядъ экстренныхъ мръ: приказываетъ снять заборы на нижней улиц, положить доски тамъ, гд продетъ ‘особа’, сажей подмазать на улиц фонари, и, наконец , чтобы не произошло пожара во время пребыванія ‘ревизора’, запечататъ печи въ домахъ y бдныхъ, и пр. Приставъ предлагаетъ набрать кое-кого и посадить въ острогъ, такъ какъ тамъ арестантовъ очень мало. Прізжаетъ незначительный чиновникъ Пустолобовъ, который сознательно плутуетъ, выдавая себя за ‘особу’,— на самомъ дл, ему хочется жениться на богатой невст, и онъ, пользуясь растерянностью городничаго и чиновниковъ, совершаетъ рядъ очень хитро и искусно-сочиненныхъ мошенничествъ, по ошибк внчается на старой дв сестр городначаго, но дальше заставы не узжаетъ. Его обманъ раскрывается. Его задерживаютъ, отнимаютъ деньги. Комизмъ пьесы очень неглубокъ, и психологія дйствующихъ лицъ авторомъ слабо разработана. Кром того, есть тутъ и неизбжный ‘идеальный любовникъ’,— маіоръ Миловъ и ‘добродтельная двица’ его любящая — племянница городничаго. Сличеніе этой пьесы съ ‘Ревизоромъ’ доказываетъ, что Гоголь взялъ отсюда нкоторыхъ дйствующихъ лицъ, взялъ нсколько сценъ,— но все это разработалъ совершенно самостоятельно.

Отошеніе русской критики къ ‘Ревизору’. Булгаринъ. Сенковскій.

Критика отнеслась къ ‘Ревизору’ очень разнообразно: противъ комедіи высказаны были обвиненія,— ей пропты были и дифирамбы. Булгаринъ разругалъ пьесу, назвавъ ее не комедіей, a ‘фарсомъ’, давъ автору совтъ ‘поучиться драматическому искусству’, такъ какъ онъ не иметъ достаточныхъ для драматурга знаній. Критикъ находилъ въ пьес ‘много цинизма и грязныхъ двусмысленностей’, онъ говорилъ, что ‘Ревизоръ’ — клевета на русскую жизнь: ‘Ревизоръ’ производитъ непріятное впечатлніе, говорилъ онъ,— не слышишь ни одного умнаго слова, не видишь ни одной благородной черты сердца человческаго. Еслибъ зло перемшано было съ добромъ, то, посл справедливаго негодованія, сердце зрителя могло бы, по крайней мр, освжиться, a въ Ревизор нтъ пищи ни уму, ни сердцу, нтъ ни мыслей, ни ощущеній!’ Сенковскій тоже назвалъ комедію Гоголя ‘непристойнымъ фарсомъ’, въ которомъ нтъ идеи, нтъ нравовъ общества. Онъ говорилъ, что злоупотребленія бываютъ въ цломъ мір и изъ злоупотребленій нельзя писать комедій, потому что это не нравы народа, не характеристика общества, но преступленія отдльныхъ лицъ. Упрекалъ Сенковскій Гоголя и за отсутствіе любовной интриги.
Оба эти отзыва раздались изъ ‘консервативной’ журналистики,— оба критика стояли на старой псевдоклассической точк зрнія.

Кн. Вяземскій о ‘Ревизор’. Надеждинъ.

Многіе критики выступили въ защиту ‘Ревизора’. Кн. Вяземскій въ очень умной стать превознесъ комедію Гоголя, поставилъ ее наряду съ ‘Недорослемъ’ и ‘Горемъ отъ ума’. Критикъ разбиваетъ старое псевдо-классическое дленіе явленій природы на ‘низкія’, недопустимыя искусствомъ,— и ‘возвышенныя’. ‘Для художника, говорилъ Вяземскій, нтъ въ природ низкаго, a есть только истинное’. Гоголя онъ превознесъ, какъ художника-реалиста. Защищаетъ онъ пьесу Гоголя и противъ тхъ критиковъ, которые нападали на нее за отсутствіе морали, отсутствіе положительныхъ типовъ. ‘Литература не для малолтнихъ’, говорилъ онъ, и авторъ былъ правъ, что нарисовалъ лица въ томъ вид, съ тми оттнками свта и безобразіями, какими они представлялись его взору. Пусть безнравственны лица — нравственно само впечатлніе, произведенное комедіей — и въ этомъ ея общественный смыслъ. Но надо быть справедливымъ и не преувеличивать самой безнравственности героевъ комедіи. Зачмъ клепать на нихъ,— они боле смшны, нежели гнусны: въ нихъ боле невжества, необразованности, нежели порочности… Говорятъ, что въ комедіи Гоголя не видно ни одного умнаго человка, неправда. Уменъ авторъ. Говорить, что въ комедіи Гоголя не видно ни одного честнаго и благомыслящаго лица,— неправда — честное и благомыслящее лицо есть правнтельство, которое, силою закона поражая злоупотребленія, позволяетъ и таланту исправлять ихъ оружіемъ насмшки’. Съ большимъ сочувствіемъ отнесся къ комедіи журналъ Надеждина. Гоголя здсь похвалили за ‘умпіе схватывать черты характеровъ’, его превознесли за то, что пьеса его отличается ‘народностью’: ‘театръ нашъ скоро воскреснетъ’, говорилъ критикъ,—‘скажемъ больше, что мы скоро будемъ имть нашъ національный театръ, который будетъ насъ угощать не насильственными кривляньями на чужой манеръ, не заемнымъ остроуміемъ, не уродливыми передлками, a художественнымъ представленіемъ нашей общественной жизни’. Критикъ указывалъ, что успхъ пьесы объясняется не только тмъ, что она ‘смшна’,— ‘талантъ автора и современность произведенія’ — вотъ, по его словамъ, главныя причины успха. ‘Да, она смшна, продолжаетъ авторъ, такъ сказать,— снаружи, но внутри — это горе-гореваньеце, лыкомъ подпоясано, мочалами испутано’.

Блинскій о ‘Ревизор’.

Въ 1840-омъ году отозвался о ‘Ревазор’ и Блинскій. Онъ оцнилъ пьесу съ эстетической точки зрнія, признавъ, что строеніе, композиція пьесы образцовыя, что ‘Ревизоръ’ — единственная русская комедія, которая вполн удовлетворяетъ требованьямъ художественности. Критикъ ставилъ Гоголя выше Мольера, ‘для котораго поэзія никогда не была сама по себ цль, но средство исправлять общество осмяніемъ пороковъ’. ‘Комедія, говорилъ Блинскій, должна представлять собой особый, замкнутый въ самомъ себ міръ, т. е. должна имть единство дйствія, выходящее не изъ вншней формы, но изъ идеи, лежащей въ ея основаніи’.

Гоголь о ‘Ревизор’.

Вс эти ‘похвалы’ и ‘обвиненія’, очевидно, не удовлетворяли Гоголя: онъ видлъ, что и хвалятъ его, и бранятъ многіе потому, что не понимаютъ тхъ цлей, которыя преслдовалъ онъ самъ, сочиняя свое произведеніе. Желая выяснить истинный смыслъ его, Гоголь написалъ нсколько разъясненій ‘Ревизора’: ‘Развязка Ревизора’, ‘Дополненіе къ ‘Развязк Ревизора», ‘Театральный разъздъ посл представленія новой комедіи’ .

‘Развязка Ревизора’. ‘Театральный разъздъ’. Гоголь о ‘смх’.

Въ первомъ очерк Гоголь постарался выяснить истинный смыслъ комедіи, раскрывъ ту аллегорію, которую она, якобы, собою представляетъ. Выше (стр. 131) было пересказано это толкованіе и отмчена была его искусственность, даже фальшь, длающая мнніе Гоголя объ его пьес для насъ необязательнымъ. Въ ‘Театральномъ разъзд’ Гоголь отвчаетъ своимъ критикамъ, разбирая ихъ обвиненія, отчасти похвалы. Мы видли уже, что обвиненія противъ пьесы сводились къ слдующему: 1) пьеса не комедія, a фарсъ, 2) построева она не по правиламъ: нтъ завязки и развязки, 3) нтъ добродтельныхъ героевъ. 4) комедія есть насмшка надъ Россіей,— она опасна въ политическомъ отношеніи, такъ какъ она подрываетъ ‘основы’ русской жизни. Эти обвиненія высказываются зрителями, которые, спускаясь посл окончанія представленія по театральной лстниц, длятся впечатлніями, вынесенными изъ театра. На вс обвиненія, тутъ же изъ толпы слышатся и отвты, оправдывающіе автора и его произведеніе. Одинъ изъ зрителей говоритъ о правильности построенія пьесы, о великомъ общественномъ значеніи серьезнаго комическаго сочиненія. Другой зритель опровергаетъ мнніе, будто комедія опасна въ политическомъ отношеніи, ссылаясь на слова одного мужичка, сказавшаго по поводу комедіи: ‘небось прытки были воеводы, a вс поблднли — какъ пришла царская расправа’. Изъ этого восклицанія онъ выводитъ заключеніе, что ‘основъ’ государственной жизни пьеса незатрагиваетъ,— теряется уваженіе только къ порочнымъ слугамъ государства. Тотъ же зритель говоритъ о великомъ нравственномъ значеніи комедіи, приглашая слушателей внимательне заглянуть въ свои сердца,— поискать тамъ тхъ чувствъ и мыслей, которыя высмяны авторомъ въ его комедіи. Въ конц концовъ, въ уста ‘автора’ Гоголь влагаетъ свои мысли о великомъ очищающемъ значеніи ‘смха’. Онъ указываетъ, какая громадная духовная сила сокрыта въ смх — его боятся вс,— даже т, ‘кто уже ничего не боится на свт’. Серьезный смхъ не есть пустозвонство. ‘Онъ углубляетъ предметъ, заставляетъ выступить ярко то, что проскользнуло бы, безъ проницающей силы, котораго мелочь и пустота жизви не испугали бы такъ человка, ничтожное и презрнное, мимо чего человкъ проходитъ равнодушво всякій денъ’ — проясняется и длается понятнымъ, благодаря указанію писателя-юмориста. Его и задача поэтому сводится къ тому, чтобы поучать отрицательныии образами, подчеркивая и отдавая на смхъ безобразіе зла. Осмивая зло, онъ, тмъ самымъ, возвышаетъ идеалъ добра. Вотъ почему юмористъ— не гаеръ, не балаганный шутъ-зубоскалъ, a врачъ, который врачуетъ человческіе недуги, скорбя въ то же время надъ падшимъ человкомъ. ‘Въ глубин холоднаго смха, говоритъ ‘авторъ’, могугъ отыскаться горячія искры вчной, могучей любви, и кто льетъ часто душевныя, глубокія слезы,— тотъ, кажется, боле всхъ смется на свт’.

Историко-литературное значеніе ‘Ревизора’.

Комедія ‘Ревизоръ’ иметъ большое значеніе не только художественное и общественное (вопреки желанію автора), но и ‘историко-литературное’. Гоголь, благодаря своимъ комедіямъ, сталъ во глав новой школы драматурговъ-реалистовъ, которые навсегда освободились отъ узъ псевдоклассицизма и взялись за правдивое изображеніе русской жизни. Гоголь создалъ ‘національный’ русскій театръ и, подъ его вліяніемъ, создалась цлая школа писателей, среди которыхъ самое видное мсто занимаетъ Островскій. Какъ въ ‘Женитьб’, такъ и въ ‘Ревизор’ Гоголь далъ нсколько удачныхъ портретовъ изъ русской дйствительности,— и въ произведеніяхъ Гончарова, Тургенева. Островскаго, Потхина, Сухово-Кобылина и мн. др. мы встртимъ не разъ развитіе, усложненіе тхъ русскихъ образовъ, которые впервые найдены и художественно отмчены еще Гоголемъ.

Повсти послдняго періода: ‘Шинель’. Основная идея повсти ‘Шинель’.

Изъ повстей Гоголя послдняго періода, написанныхъ въ Италіи, особенно цнны дв: ‘Шинель’ и ‘Мертвыя Души’.
Основная идея повсти ‘Шинель’ очепь возвышенна. Положительно можно сказать, что это маленькое произведеніе, по глубин идеи, стоитъ выше всего написаннаго Гоголемъ. Въ этой повсти онъ не изобличаетъ никого,— онъ выступаетъ съ евангельской проповдью любви къ ближнимъ, онъ въ образ героя рисуетъ ‘нищаго духомъ’, человка ‘маленькаго’, ‘ничтожнаго’, малозамтнаго и утверждаетъ, что это существо достойно и человческой любви и даже уваженія. Трудно было доказать такую ‘смлую’ идею въ то время, когда средняя публика находилась еще подъ вліяніемъ эффектныхъ героевъ Марлинскаго и его подражателей,— и тмъ боле чести Гоголю, что онъ ршился сказать свое слово въ защиту героя ‘униженнаго и оскорбленнаго’, не побоявшись даже поставить его на пьедесталъ.

Характеристика героя повсти.

Акакій Акакіевичъ Башмачкинъ — маленькій чиновникъ, обиженный судьбою и людьми, не надленный никакими способностями, кром умнія красиво переписывать бумаги, представленъ человкомъ, который не только добросовстно, но даже съ любовью занимается своимъ дломъ. Это дло, переписыванье бумагъ,— весь смыслъ и единственная радость его одинокой, полуголодной жизни,— ни о чемъ другомъ онъ не мечтаетъ, ни къ чему не стремится и ни на что другое онъ не способенъ. Когда ему, въ вид повышенія, дали самостоятельную работу, онъ оказался не въ состояніи ея исполнить и просилъ оставить его при переписк. Это сознаніе своего духовнаго безсилія подкупаетъ зрителя, располагаетъ его сразу въ пользу скромнаго Башмачкина.
Но Гоголь въ своей повсти требуетъ уваженія къ этому человку, которому, говоря словами евангельской притчи, былъ данъ ‘одинъ талантъ’, и этотъ ‘талантъ’ не былъ имъ зарытъ въ землю. Башмачкинъ, по мннію Гоголя, стоитъ выше даровитыхъ чиновниковъ, занимающихъ видныя мста, но небрежно отправляющихъ свои обязанности.
Но не только уваженія къ Башмачкину, какъ къ скромному и честному работнику, требуетъ Гоголь въ своей повсти,— онъ требуетъ любви къ нему, какъ къ ‘человку’. Въ этомъ высокая моральная идея произведенія.

Отношеніе Гоголя къ герою повсти.

He надясь на то, что современные читатели въ состояніи будутъ сами разобраться въ этомъ произведеніи и понять ‘идею’ его, Гоголь самъ раскрываетъ ее, изображая состояніе души одного чуткаго юноши, который понялъ благодаря встрч съ Башмачкинымъ великое чувство христіанской любви къ ближнимъ. Эгоистическая и легкомысленная молодежь, въ чиновничьихъ вицъ-мундирахъ, любила потшаться надъ смшнымъ и безотвтнымъ старикомъ,— онъ покорно все переносилъ, лишь изрдка жалкшхъ голосомъ повторяя: ‘Оставьте меня! Зачмъ вы меня обижаете?’ И Гоголь продолжаетъ:
‘И что-то страниое заключалось въ словахъ и голос, съ какимъ они были произнесены. Въ немъ слышалось что-то такое, прекловяющее на жалость, что одинъ молодой человкъ, который, по примру другихъ, позволилъ-было себ посмяться надъ нимъ, вдругъ остановился, какъ будто пронзенвый, и съ тхъ поръ, какъ будто, все перемнилось передъ нимъ и показалось въ другомъ вид. Какая-то неестественная сила оттолкнула его отъ товарищей, съ которыми онъ познакомился, принявъ ихъ за приличныхъ, свтскихъ людей. И долго потомъ, среди самыхъ веселыхъ минутъ, представлялся ему низенькій чиновникъ, съ лысиною на лбу, съ своими проникающими словами: ‘Оставьте меая! Зачмъ вы меня обижаете?’ И въ этихъ проникающихъ словахъ звенли другія слова: ‘Я — братъ твой!’ И закрывалъ себя рукою бдный молодой человкъ и много разъ содрогался онъ потомъ на вку своемъ, видя, какъ много въ человк безчеловчья, какъ много скрыто свирпой грубости въ утонченной, образованной свтскости — и, Боже! даже въ томъ человк, котораго свтъ признаетъ благороднымъ и честнымъ!’
Башмачкинъ жилъ незамтнымь и умеръ такимъ же невдомымъ, забытымъ… Его жизнь не обильна впечатлніями, вотъ почему самыми крупными событіями въ ней было ужаснувшее его сознаніе, что надо купить новую шинель, радостныя мечты объ этой шинели, восторгъ его, когда шигель была y гего на плечахъ, и, наконецъ, мученья его, когда эта шинель была y него украдена и когда найти ее оказалось невозможнымъ… Вс эти разнообразныя чувства, связанныя съ шинелью, ураганомъ ворвались въ его существованіе и смяли его въ короткое время. Башмачкинъ умеръ отъ такой же ничтожной причины, какъ старосвтскіе помщики, и произошло это по той же причин: слишкомъ безсодержательна была его жизнь, и оттого до гигантскихъ размровъ выростала въ этой пустой жизни всякая случайность. Что для другого человка, живущаго полной жизнью было бы непріятнымъ, но побочнымъ обстоятельствомъ, то для Башмачкина сдлалось единственнымъ содержаніемъ жизни.

Художественная цнность повсти.

Въ художественномъ отношеніи, произведеніе это стоитъ очень высоко. Авторъ задалъ себ трудную задачу,— окружить сочувствіемъ читателя ничтожный и смшной образъ Башмачкина, не впадая въ карикатурность и слащавую сентиментальность. Какъ тонко и трогательно изобразилъ Гоголь маленькую, ‘муравьиную’ душу своего героя, видно, хотя бы, изъ разсказа о тхъ мысляхъ и пувствахъ, которыя овладли имъ, когда онъ примирился, наконецъ, съ мыслью о необходимости купить новую шинель. У него ге хватало сорока рублей—
‘Акакій Акакіевячъ думалъ-думалъ и ршилъ, что нужво будетъ уменьшить обыкновенныя издержки, хотя бы, по крайней мр, въ продолженіе одного года: изгнать употреблегіе чая по вечерамъ и не зажягать по вечерамъ свчи, а, если что понадобится длать, идти въ комнату къ хозяйк и работать при ея свчк, ходя по улицамъ, ступать, какъ можно легче и осторожне по камнямъ и плитамъ почти на цыпочкахъ, чтобы, такимъ образомъ, не истереть скоровременно подметокъ, какъ можно рже отдавать прачк мыть блье, a чтобы не занашивалось, то всякій разъ, приходя домой, скидать его и оставаться въ одвомъ только демикотоновомъ халат,— очень давнемъ и щадимомъ даже самимъ временемъ.
Надобно сказать правду, что сначала ему было нсколько трудно привыкать къ такимъ ограничевіямъ, но потомъ какъ-то привыклось и пошло на ладъ,— даже онъ совершенно пріучился голодать по вечерамъ, но зато онъ питался духовно, нося въ мысляхъ своихъ вчную идею будущей щинели. Съ этихъ поръ, какъ будто, самое существованіе его сдлалось какъ-то полне, какъ будто онъ женился, какъ будто какой-то другой человкъ присутствовалъ съ нимъ,— какъ будто, онъ быль не одинъ, a какая-то пріятная подруга жизни согласилась съ нимъ проходить вмст жтзненную дорогу,— и подруга эта была не кто другая, какъ та же шинель, на толстой ват, на крпкой подкладк безъ износу… Онъ сдлался какъ-то живе, даже тверже характеромъ, какъ человкъ, который уже опредлилъ и поставилъ себ цль. Съ лица и съ поступковъ его исчезло само собою сомнніе, нершительность, словомъ — вс колеблющіяся и неопредленныя черты… Огонь порой показывался въ глазахъ его, въ голов даже мелькали самыя дерзкія и отважныя мысли: ‘не положить ли, точно, куницу на воротникъ!’
Такъ, балансируя между насмшкой и сожалніемъ, смхомъ и слезами, Гоголь тонко рисуетъ этотъ образъ, въ которомъ заразъ мы чувствуемъ сатиру и элегію.
Изъ приведеннаго обрывка мы узнаемъ о томъ, что маленькій ничтожный Акакій Акакіевичъ былъ надленъ такой силой воли, которой, быть можетъ, не сыскать y многихъ людей съ характеромъ. Изъ этого же обрывка мы узнаемъ, что существо человка, даже стоящаго на самой низкой ступени умственнаго развитія, доступно стремленіямъ къ ‘идеалу’. Этимъ идеаломъ въ жнзви Башмачкина была хорошая ватная шинель. Мечта о шинели освтила его жизнь, показала ему цль въ жизни — накопить денегъ для ея покупки. Эта мечта даже облагородила его, поднявъ его въ собственныхъ глазахъ…

Другія дйствующія лица въ повсти.

Кром Башмачкина, Гоголь вывелъ въ этой повсти чиновниковъ, находящихся на различныхъ ступеняхъ чиновничьей іерархіи. Легкомысленные молодые чиновники, между которыми есть и богачи, и знатные — это толпа, въ которой авторъ воплотилъ тотъ эгоизмъ, ту ‘свирпую грубость’, которой, по его словамъ, онъ много видлъ въ самой утонченной, образованной свтскости. Въ ‘значительномъ лиц’ повсти Гоголь вывелъ человка добродушнаго, но тщеславнаго и пустого, генеральскій чинъ ему вскружилъ голову,— къ своимъ подчиненнымъ и вообще людямъ, ниже его стоящимъ по служб, онъ считаетъ необходимымъ отпоситься ‘строго, распекать ихъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа’. И вотъ, человкъ добрый въ душ, одурманенный тщеславіемъ, онъ совершаетъ поступки, въ которыхъ тоже оказывается много самой ‘свирпой грубости’. ‘Человческія’, гуманныя отношенія къ людямъ вычеркнуты изъ программы его дйствій,— онъ не желаетъ уеижать свое званіе внимательнымъ отношеніемъ къ людямъ, низшимъ по своему положенію!

Литературная исторія повсти.

Литературная исторія повсти выяснена историками литературы. Въ основ ея лежитъ дйствительный случай, происшедшій съ однимъ маленькимъ чиновникомъ, который долго копилъ деньги, чтобы купить ружье. Добившись, наконецъ, того, чего желалъ, онъ отправился на охоту и нечаянно уронилъ ружье въ рку и не могъ его достать. Съ горя онъ чуть не умеръ и спасли его товарищи, въ складчину купившіе ему новое ружье. Но, кром этого случая, давшаго для повсти сюжетъ, нельзя не отмтить и то обстоятельство, что повсть Гоголя органически связана съ русскимъ романомъ XVIII и начала XIX в.

Предшественники Гоголя въ изображеніи маленькихъ людей.

Среди произведеній Чулкова мы указали уже выше на повсть ‘Горькая участь’, въ которой выведенъ чиновникъ — прообразъ Башмачкина. To же ничтожное мелкое существованіе героя, то же сочувственное, гуманное отношеніе къ нему автора. Сентиментализмъ принесъ съ собой проповдь любви къ людямъ ‘малымъ’,— и, вотъ, Карамзинъ сдлалъ, въ своей ‘Бдной Лиз’ великое открытіе: ‘и крестьянки чувствовать умютъ’, за его ‘Флоромъ Силинымъ, добродтельнымъ крестьяниномъ’, въ нашей литератур излюбленными сдлались образы разныхъ маленькихъ людей, въ сердцахъ которыхъ авторы раскрывали высокія чувства любви къ людямъ, къ родин, къ своему долгу. Пушкинъ въ Маш Мироновой и ея родителяхъ раскрылъ въ сердцахъ простоватыхъ русскихъ людей цлый міръ возвышенныхъ чувствъ. Словомъ, это гуманное, благородное вниманіе къ тмъ людямъ, мимо которыхъ равнодушно проходитъ толпа, сдлалось традиціей русской литературы, и повсть Гоголя поэтому органически связана со всей предшествующей литературой. Гоголь сказалъ ‘новое слово’ въ этой повсти только въ томъ отношеніи, что онъ въ ‘смшномъ’, ‘жалкомъ’ нашелъ возвышенное и сумлъ свою идею воплотить такъ художественно, какъ это не удалось его предшественнику въ XVIII в. — Чулкову.

Значеніе повсти для послдующей русской литературы.

Повсть Гоголя иметъ большое значеніе и для послдующей русской литературы. ‘Мы вс явились изъ-подъ ‘Шинели’ Гоголя!’ сказалъ Достоевскій — и, дйствительно, многія повсти его,— повсти, самыя гуманныя по настроенію, отзываются вліяніемъ Гоголя. Вс первыя произведенія Достоевскаго (‘Бдные люди’, ‘Униженные и оскорбленные’),— все это развитіе гуманныхъ идей Гоголя, воплощенныхъ въ его ‘Шинели’. Иностранная критика отмчаетъ, что одной изъ самыхъ характерныхъ чертъ русской литературы надо признать тенденцію проповдывать состраданіе къ падшему брату, или вообще къ несчастному, обиженному судьбой и людьми. Дйствительно, это наша литературная традиція, и въ исторіи ея укрпленія и развитія самое видное мсто занимаетъ Гоголь, съ его трогательною повстью ‘Шинель’.

Основная идея ‘Мертвыхъ Душъ’ — а) съ точки зрнія Гоголя.

Опредлить основную идею поэмы ‘Мертвыя Души’ не совсмъ просто. Объясняется это, прежде всего, тмъ, что мы имемъ лишь небольшую часть этого произведенія,— лишь первую часть, да отдльные разрозненные куски второй. Такимъ образомъ, судить обо всемъ произведеніи мы не имемъ возможности. A затмъ положеніе критика затрудняется тмъ, что въ его распоряженіи есть толкованія, которыя далъ своему произведенію самъ авторъ, и общанія, которыя онъ хотлъ выполнить при окончаніи поэмы, но не усплъ. По собственному признанію Гоголя, онъ самъ сначала писалъ безъ всякихъ серьезныхъ цлей. Пушкинъ далъ ему сюжетъ, благодарный для его таланта, Гоголь увлекся комизмомъ тхъ положеній, которыя легко вплетались въ этотъ сюжетъ,— и сталъ писать ‘карикатуру,’ ‘не опредливши себ обстоятельнаго плана, не давши себ отчета, что такое долженъ быть самъ герой. Я думалъ просто, говоритъ Гоголь, что смшной проектъ, исполненіемъ котораго занятъ Чичиковъ, наведетъ меня на разнообразныя лица и характеры’. Это свободное, чисто-художественное творчество и помогло Гоголю создать лучшія страницы первой части — т страницы, которыя вызвали y Пушкина восклицаніе: ‘Господи! какъ грустна Русь’. Восклицаніе это поразило Гоголя — онъ увидалъ, что изъ ‘шалости’ его пера, изъ его шутливаго, несерьезнаго, произведенія можетъ выйти нчто крупное. И вотъ, поощренный Пушкинымъ, онъ задушалъ въ своемъ произведеніи показать ‘съ одного боку Россію’, т. е. полне, чмъ въ ‘Ревизор’ {Тамъ представленъ былъ, по мннію Гоголя, ‘уголокъ’ Россіи,— здсь вся Россія, хотя и ‘съ одного бока’.}, изобразить отрицательныя стороны русской жизни.
Чмъ боле углублялся Гоголь въ свое произведеніе,— тмъ слабе длалось вліяніе Пушкина, чмъ самостоятельне длалось отношеніе Гоголя къ его работ,— тмъ сложве, искусственне, тенденціозне длались его замыслы. Прежде всего, онъ задумалъ расширить предлы изображаемаго,— захотлъ показать Россію ужъ не ‘съ одного бока’, a всю цликомъ — зло и добро, въ ея жизни заключенное, потомъ онъ сталъ думать о ‘план’ для своего уже начатаго произведенія,— онъ задавалъ себ ‘тревожные вопросы о ‘цли’ и ‘смысл’ своего труда. И тогда поэма, въ его воображеніи, разрослась въ три части. Вроятно, поздне онъ усмотрлъ въ ней тотъ аллегорическій смыслъ, о которомъ было уже сказано выше {См. стр. 131.}. Три части ‘Мертвыхъ Душъ’ должны были, въ законченномъ вид, соотвтствовать тремъ частямъ дантовской ‘Божественной Комедіи’: первая часть, посвященная изображенію только зла — должна была соотвтствовать ‘Аду’, вторая часть, гд зло не было такъ отвратительно, гд начинается просвтъ въ душ героя, гд выводятся уже нкоторые положительные типы — отвчала бы ‘Чистилищу’,— и, наконецъ, въ заключительной третьей части, Гоголь хотлъ представить въ апоеоз все то добро, которое заключалось въ душ ‘русскаго человка’,— эта часть должна была соотвтствовать ‘Раю’. Такимъ образомъ, явилось то искусственное громоздкое настроеніе, та хитрая систематизація матеріала, съ которымъ не справился Гоголь.
Но, кром этой задуманности композиціи, еще моральная тенденція помшала Гоголю свободно творить. Все выраставшія заботы о своемъ ‘душевномъ дл’, объ очищеніи своего сердца, пагубнымъ образомъ отразились на его творчеств. И вотъ, его поэма понемногу обратилась въ какую-то ‘сточную трубу’, куда онъ сливалъ свои воображаемые и дйствительные ‘пороки’ {Вроятно, это сильне всего замчалось въ сожженной части ‘Мертвыхъ Душъ’, о которой самъ Гоголь говорилъ, какъ о неудачной вещи.}. ‘Герои мои потому близки душ, говоритъ онъ, что они изъ души,— вс мои послднія сочиненія — исторія моей собственной души’. Онъ самъ сознавался, что, когда въ немъ усиливалось желаніе избавиться отъ разныхъ душевныхъ пороковъ, онъ ‘сталъ надлять своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ ‘гадостей’ — своими собственными. И, по его словамъ, это помогло ему самому сдлаться лучше…
Итакъ, самъ Гоголь даетъ намъ три толкованія своей поэмы — 1) начало ея (первая часть) — безхитростное изображеніе своеобразныхъ лицъ и характеровъ, взятыхъ изъ русской жизни. Характерная черта, объединяющая почти всхъ героевъ первой части — безотрадная пошлость, полная безсознательность жизни, непониманіе ея цлей и смысла: съ ‘этого боку’ представилъ онъ ‘русское общество’, 2) это произведеніе должно было охватить всю Россію,— все зло и добро, въ ней заключенное. Въ такомъ широкомъ толкованіи русской дйствительности видлъ Гоголь ‘службу’ передъ родиной — и 3) произведеніе это должно было служить ему лично, въ дл его духовнаго самосовершенствованія. На себя онъ смотрлъ, какъ на ‘моралиста’, который не только укажетъ согражданамъ на то зло, которое вносятъ въ жизнь отдльные порочные дятели, но нарисуетъ и т идеалы, которые спасутъ родину.

b) съ точки зрнія критики.

Нетрудно понять, что для читателя ‘Мертвыхъ Душъ’ необязательно это толкованіе: онъ иметъ передъ глазами только первую часть шэмы, въ которой мелькаютъ лишь случайныя общанія на то, что въ будущемъ разсказъ приметъ иной характеръ,— до личнаго ‘душевнаго дла’ писателя читателю нтъ дла. Поэтому приходилось судить произведеніе, оставивъ замыслы автора, не копаясь въ его душ. И вотъ, современная и послдующая критика, вопреки Гоголю, опредлила сама идею произведенія. Какъ раньше въ ‘Ревизор’, такъ и въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ усмотрно было желаніе автора указать на безобразіе русской жизни, которое, съ одной стороны, зависло отъ крпостного права, съ другой стороны,— отъ системы управленія Россіей. Такимъ образомъ, ‘идея’ ‘Мертвыхъ Душъ’ большинствомъ была признана обличительной, авторъ — причисленъ къ благороднымъ сатирикамъ, смло бичующимъ зло современной дйствительности. Словомъ, произошло то же, что раньше было съ ‘Ревизоромъ’: 1) желаніе автора было одно, a результаты его творчества привели къ выводамъ, которыхъ онъ совсмъ не желалъ, не ожидалъ… 2) какъ относительно ‘Ревизора’, такъ и относительно ‘Мертвыхъ Душъ’ намъ приходится устанавливать идею произведенія, обходясь не только безъ помощи автора, но даже вопреки его желаніямъ: мы должны видть въ этомъ произведеніи картину отрицательныхъ сторонъ русской жизни, и въ этой картин, въ ея освщеніи, усмотрть великій общественный смыслъ произведенія.

Характеристика Чичикова. Исторія его души и идеаловъ. Дтство Чичикова. Недовольство дйствительностью. ‘Деньги’ въ жизни. ‘Карьера’. Отношеніе къ людямъ. Постепенное расширеніе идеаловъ Чичикова.

Центральную фигуру въ ‘поэм’ представдяетъ собою Чичиковъ. Гоголь особенно обстоятельно очертилъ этотъ образъ, который, какъ говорятъ, долженъ былъ занимать видную роль во всхъ трехъ частяхъ ‘Мертвыхъ душъ’. Обрисовывая своихъ героевъ, Гоголь почти всегда даетъ намъ, боле или мене, обстоятельную исторію ихъ душъ {Исторія Плюшкина, Тентетникова, исторія жизни русскихъ мужиковъ (см. чтеніе Чичиковымъ списка именъ купленныхъ имъ крестьянъ). Въ уста Муразова онъ вкладываетъ объясненіе, почему интересна исторія человка. Строгому генералъ-губернатору Муразовъ говопритъ: ‘…Если не примешь во вниманіе и прежнюю жизнь человка, если не разспросишь обо всемъ хладнокровно, a накричишь съ перваго раза, напугаешь только его,— да и признанія настоящаго не добьешься, a какъ съ участіемъ его разспросишь, какъ братъ брата,— самъ-съ все и выскажетъ… Затруднительны положенья человка, ваше сіятельство, очень, очень затруднительны. Бываегь такъ, что кажется кругомъ виноватъ человкъ… a какъ войдешь,— даже и не онъ… Такое гуманное отношеніе къ каждому человку рекомендуетъ Гоголь въ письм къ ‘занимающему важное мсто’ (‘Выбранныя Мста’). Отсутствіе этого гуманнаго вниманія осудилъ онъ въ ‘Шинели» — въ той сцен, когда ‘значительное лицо’ накричало на Башмачкина.}. Эта исторія, въ его глазахъ, много объясняетъ въ характер героя, ко многому заставляетъ относиться снисходительне {‘Какъ же не защищать человіка, когда знаю, что онъ половину золъ длаетъ отъ грубости и невднія?’ (‘Мертв. Души’, слова Муразова).}. Вотъ почему обстоятельно разсказываетъ онъ о дтств и воспитаніи своего героя. Безпросвтно, безотрадно было это дтство: бдность, отсутствіе любви и ласки, безнравственность черстваго, нелюбящаго отца, грязь вншняя и внутренняя,— вотъ, та обстановка, въ которой онъ выросъ, никмъ не любимый, никому не нужяый. Но судьба надлила его желзной энергіей и стремленіемъ устроить свою жизнь ‘порядочне’, чмъ отецъ-неудачникъ, нечистоплотный и въ нравственномъ, и въ физическомъ смысл. Эта ‘неудовлетворенность дйствительностью’ окрылила энергію маленькаго Чичикова. Изъ раннихъ столкновеній съ нищетой и голодомъ, изъ жалобъ отца на безденежье, изъ наставленія его: ‘копить деньгу’, такъ какъ только на одну ‘деньгу’ въ жизни и можно положиться,— вынесъ мальчикъ убжденіе, что деньги — основа земного счастья. Оттого благополучіями жизни стало представляться ему то, что можно достать деньгами — сытая, роскошная жизнь, комфортъ… Такіе идеалы стали рисоваться ему… И вотъ онъ началъ ‘изобртать’ и ‘пріобртать’: грошъ за грошемъ копилъ онъ деньги, изворачиваясь всячески въ обществ товарищей, обнаруживая настойчивость необыкновенную. Еще въ школ сталъ онъ ‘длать карьеру’, поддлываясь подъ вкусы учителя. Еще на школьной скамь развилъ онъ въ себ талантъ всматриваться въ человческія слабости, умло играть на нихъ, медленно, упорно созидав свою муравьиную работу. Умніе подладиться подъ человка помогло ему на служб, но оно же развило въ немъ стремленіе разбирать ‘нужныхъ’ людей отъ ‘ненужныхъ’. Вотъ почему холодно отнесся онъ къ печальной участи своего бывшаго учителя, вотъ почему онъ никакихъ чувствъ благодарности не питалъ къ старому откупщику, который помогъ ему получить мсто. Чувство благодарности убыточно —оно требуетъ ‘отъ чего-то’ отказаться, ‘чмъ-то’ поступиться, a это не входило въ расчеты ‘пріобртателя’-Чичикова. Деньги, какъ единственная и главная цль жизни,— цль нечистая, и пути къ ней нечисты, и Чичиковъ пошелъ къ этой цли дорогой мошенничествъ и обмановъ, не падая духомъ, борясь съ неудачами… Между тмъ, выйдя на широкій просторъ жизни, онъ расширилъ и углубилъ свой идеалъ. Картина сытой, роскошной жизни смнилась другой, — онъ сталъ мечтать о спокойной, чистой семейной жизни, въ обществ жены и дтей. Тепло, уютно и чисто было ему, когда онъ отдавался этой мечт. Въ дом было полное довольство, онъ — примрный мужъ, уважаемый отецъ и почтенный гражданинъ родной земли. Ему казалось, что когда сбудутся его мечты, онъ забудетъ все прошлое,— свое грязное, безотрадное и голодное дтство и тернистую дорогу, обозначенную мошенничествами и плутовствомъ. Ему казалось, онъ броситъ тогда плутовство, ‘исправится’ и оставитъ ‘честное имя’ своимъ дтямъ. И вотъ, раньше, плутуя, онъ оправдывалъ себя сознаніемъ, что ‘вс такъ длаютъ’, теперь прибавилось новое оправданіе: ‘цль оправдываетъ средства’.

Пути къ этимъ идеаламъ.

Чище сдлались его идеалы, но пути къ нимъ оставались грязными, и Чичиковъ грязнился все больше и больше. И, въ конц концовъ, ему самоиу пришлось сознаться, что ‘плутоватость’ сдлалась его привычкой, его второй натурой: ‘нтъ больше отвращенія отъ порока!’ — жаловался онъ Муразову — ‘огрубла натура, нтъ любви къ добру, нтъ такой охоты подвизаться для добра, какова есть для полученія имущества!’ Нсколько разъ удавалось Чичикову воздвигнуть шаткое зданіе своего благополучія на мошенническихъ продлкахъ всякаго рода, нсколько разъ былъ онъ близокъ къ осуществленію своихъ идеаловъ,— и всякій разъ все рушилось, приходилось все строить сначала.

Сила воли Чичикова. Умъ Чичикова.

Онъ отличается необыкновенной силой воли. ‘Назначеніе ваше — быть великимъ человкомъ’,— говоритъ ему Муразовъ, упрекая его за то, что великая сила его души, его энергія, была всегда направлена къ нечистой цли. Объ его энергіи не разъ говоритъ и Гоголь, хотя бы, разсказывая его многотрудную ‘одиссею’, когда сызнова приходилось устраивать свою жизнь. Кром силы воли, Чичиковъ надленъ большимъ умомъ, не только практическимъ,— сметкой, изобртательностью, лукавствомъ и изворотливостью, но и тмъ созерцательнымъ, ‘философскимъ’ умомъ, который ставитъ его выше всхъ другихъ героевъ поэмы. Недаромъ Гоголь въ его голову вкладываетъ глубокія размышленія о судьб русскаго человка (чтеніе списка купленныхъ мужиковъ). Кром того, Чичиковъ здраво разсуждаетъ о пошлости жизни прокурора, о томъ воспитаніи, которое въ Россіи портитъ двушку. Недаромъ онъ понимаетъ не только слабости человческія, но и достоинства людскія, недаромъ, сталкиваясь съ честными людьми (генералъ-губернаторъ, Муразовъ), онъ оказывается способнымъ, именно въ моментъ своего униженія, нравственно подыматься. Не плутомъ изворотливымъ и лукавымъ рисуется онъ въ ихъ обществ, a павшимъ человкомъ, который понимаетъ глубину и позоръ своего паденія. ‘За умъ онъ не уважалъ еще ни одного человка’, говоритъ Гоголь, пока судьба не свела его съ Костанжогло, Муразовымъ и др. He уважалъ потому, что самъ былъ неизмримо умне всхъ.

Наклонности Чичикова къ поэзіи.

Въ своемъ практическомъ геро-плут Гоголь отмтилъ еще одну характерную черту — наклонность къ поэзіи, къ мечтательности. Его минутвое увлеченіе барышней, встрченной въ пути, чистое увлеченіе губернаторской дочкой, его настроеніе въ дом Платоновыхъ, наслажденіе вечеромъ въ имніи Птуха, весной — въ деревн Тентетникова, самыя мечты его о тихомъ благообразномъ семейномъ счасть полны дйствительной поэзіи…

Чичиковъ съ людьми.

Образъ Чичикова сразу пошлетъ, когда онъ попадаетъ въ общество пошляковъ. Это происходитъ потому, что онъ всегда подлаживается подъ тхъ людей, съ которыни иметъ дло: онъ даже говорятъ {У него и стиль особенный выработанъ для того, чтобы разговаривать съ ‘толпой’. Этотъ стиль отличается кудрявой витіеватостью, заимствованною изъ старыхъ авантюрныхъ романовъ XVIII в.: тамъ, обыкновенно, выводятся добродтельные герои, гонимые судьбой. Когда Чичиковъ сравниваетъ себя съ ‘ладьей’, носимой по волнамъ житейскаго моря, говоритъ о томъ, что онъ ‘гонимъ за правду’, пострадалъ отъ людской злобы,— мы невольно представляемъ себ этихъ романическихъ героевъ, и это впечатлніе, въ глазахъ провинціаловъ, которые еще въ начал вка (дйствіе романа происходитъ въ начал XIX вка, еще при жизни Наполеона I) дочитывали старые романы,— очевидно, очень пріятное. Людей боле образованныхъ, Тентетникова, Платонова, оно только изумило. Впрочемъ, въ разговор съ Мурановымъ Чичиковъ не прибгаетъ къ помощи этого ‘поэтическаго’ стиля, который такъ расположилъ въ его пользу Манилова и губернскихъ дамъ.} и ведетъ себя иначе въ обществ Манилова, Собакевича и Коробочки. Съ первымъ онъ сентиментальничаетъ, мечтаетъ, втирается въ его чувствительное сердце, со вторымъ онъ дловитъ, и на недовріе хозяина отвчаетъ такимъ же недовріемъ (сцена съ деньгами и распиской), на безобидную глупую Коробочку онъ кричитъ, сулитъ ей ‘чорта’. Когда Чичиковъ оказывается въ ‘обществ’, онъ поддлывается подъ ‘тонъ’ этого общества, усваиваетъ т манеры, которыя здсь считаются ‘приличными’,— и потому для толпы онъ всегда будетъ ‘приличнымъ’, ‘благонамреннымъ’, ‘пріятнымъ’… Онъ не станетъ, какъ Чацкій, идти противъ цлой Москвы,— политика Молчалина ему удобне и легче.
Чичиковъ понимаетъ людей и уметъ производить впечатлніе выгодное,— даже умнаго Костанжогло онъ очаровываеть, недоврчиваго брата Платонова располагаетъ въ свою пользу. Кром того онъ остороженъ,— даже въ подвыпитіи онъ уметъ удержать свой языкъ отъ излишней болтливости: осторожности, очевидно, научила его жизнь. Впрочемъ, иногда и онъ ошибается: такъ ошибся онъ въ Ноздрев, ошибся и съ Коробочкой. Но эта ошиабка объясняется тмъ, что и y Ноздрева, и y Kopoбочки такіе своеобразные характеры, которыхъ сразу даже Чичиковъ не постигъ.

Отношеніе Чичикова къ себ самому.

Чичиковъ очень высокаго мнвія о себ: онъ уважаетъ себя за свою энергію, за свой умъ, за свое умніе жить. Онъ любитъ себя за свои ‘чистыя мечты’, которымъ ревностно служитъ, онъ любитъ себя за свое благообразіе, за свой нарядный костюмъ, за свои благородныя манеры,— словомъ, за то, что, выйдя изъ грязной норы, изъ грязнаго общества отца,— онъ сумлъ сдлаться, по его мннію, ‘порядочнымъ человкомъ’.

‘Мелочность’ Чичикова.

Страсть къ ‘пріобртенію’ наложила на него нкоторую печать ‘мелочности’ — онъ собираетъ въ свою шкатулку даже старыя афиши,— черта, достойная Плюшкина. Устройство его шкатулки, съ ящичками и секретными отдленіями, напоминаетъ комодъ Коробочки, съ его мшечкаии для гривенниковъ, двугривенныхъ. Въ школ Чичиковъ копилъ деньги по методу Коробочки. Мелочность Чичвкова выражается и въ его любопытств: онъ всегда выспрашиваетъ половыхъ, слугъ, собираетъ всевозможныя свднія ‘на всякій случай’,— такъ, какъ Плюшкинъ собиралъ разные предметы въ своемъ кабинет.

‘Сострадательность’.

Отмчаетъ Гоголь, правда, не безъ ироніи, вскользь, еще одну черту — его ‘сострадательность’,— онъ всегда подавалъ нищимъ гроши. Но сострадательность эта ‘грошовая’,— она далека до способности самопожертвованія, отреченія отъ какихъ-нибудь благъ въ пользу ближняго. У Чичикова вообще нтъ любви къ ближнему. Онъ не возвысился дальше идеаловъ любви семейной, по существу своему, всетаки эгоистическихъ.

Сложность его натуры.

Если Гоголь, дйствительно, хотлъ на Чичиков показать возрожденіе порочнаго человка къ добру, то надо сознаться, выборъ героя сдланъ былъ имъ удачно. Сложная натура Чичикова богата самыми разнообразными качествами. Изумительная энергія его сочеталась съ умомъ, здравымъ смысломъ, лукавствомъ, большою гибкостью и неутомимостью.

Оригинальность ума Чичикова.

Но, кром всего этого, Гоголь отмтиль въ немъ ‘человка-изобртателя’, способнаго выдумать нчто ‘новое’, сказать обществу, погрязшему въ косности, свое новое, хотя и преступное слово. У Чичикова нтъ косности,— его умъ свободенъ и фантазія крылата. Но все это качества, такъ сказать, ‘нейтральныя’,— они могугь быть равно направлены на зло и добро. Но Гоголь отмтилъ въ душ своего героя наличность сознательности,— Чичиковъ знаетъ, что совершаетъ зло, но утшаетъ себя мыслью, что ‘дланіе зла’ въ его жизни — лишь ‘переходный моментъ’. Въ этомъ умніи отличить ‘добро’ и ‘зло’ — кроется источникъ возрожденія Чичикова. Оно тмъ для него легче, что, въ сущности, жизненные идеалы (‘чистое семейное счастье’) его были если не особенно высоки, то, все же, безупречны. Къ тому же въ душ его есть мягкіе элементы поэзіи и мечтательности. Вроятно, на всхъ этихъ положительныхъ качествахъ Чичикова желалъ Гоголь построить его возрожденіе.

Другія дйствующія лица въ поэм.

Въ первой части своей поэмы Гоголь, кром Чичикова, вывелъ цлый рядъ помщиковъ и чиновниковъ,— между помщиками есть хозяйственные (Собакевичъ, Коробочка) и бездльные, разоряющіе свое хозяйство (Маниловъ, Ноздревъ, Плюшкинъ), между чиновниками есть безобидные (губернаторъ, вышивающій по тюлю, почтмейстеръ, прокуроръ и др.), есть плуты и взяточники различныхъ оттнковъ, добродушные и злостные,— но нтъ ‘человка’ въ томъ высокомъ значеніи этого слова, которое связываетъ Гоголь съ этимъ понятіемъ, когда рисуетъ своихъ уродовъ въ первой части ‘Мертвыхъ душъ’. Критикуя Плюшкина, Гоголь даетъ намъ понять, что съ словомъ ‘человкъ’ онъ соединяетъ существо, полное благородныхъ движеній души, надленное яснымъ сознаніемъ того, что такое жизнь, каковы ея смыслъ и цль (размышленія Чичикова по случаю смерти прокурора), каковы обязанности человка къ семь, обществу, государству. Ни y кого изъ этихъ перечисленныхъ лицъ нтъ сознанія ‘долга’ {Ср. разсужденія Костанжогло о ‘долг’ помщиковъ, рчь генералъ-губернатора о долг чиновниковъ, Муразова — о долг человка.} передъ родиной и людьми,— и, въ этомъ отношеніи, Чичиковъ головой стоитъ выше ихъ всхъ. Вс они ведутъ безсознательную, пошлую жизнь, день за днемъ, духовные интересы ихъ ничтожны. ‘Темный уголокъ’ Руси, изображенный въ ‘Ревизор’,— въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ разросся въ обширное ‘темное царство’.

Собакевичъ.

Въ лиц Собакевича Гоголь вывелъ дворянина-‘кулака’, захолустнаго медвдя, грубаго, плутоватаго (помстилъ въ списокъ мужиковъ бабу, поддлавъ имя). Духовныхъ интересовъ y него нтъ никакихъ,— его ‘душа’ проситъ только ды, основательной, богатырской… Къ людямъ онъ относится съ недовріемъ (сцена съ расплатой Чичикова и распиской), онъ — большой пессимистъ и ругатель. Къ ‘просвщенію’ онъ относится критически, понимая, впрочемъ, подъ ‘просвщеніемъ’ только модную изысканность блюдъ во вкус французской куіни. Человкъ онъ практическій, хитрый,— сразу понимаетъ, въ чемъ дло, ловко обдлываетъ свои дла. Но хозяинъ онъ хорошій,— и самъ онъ живетъ въ тепл и сытости, и крестьяне y него сыты и здоровы, онъ бережетъ ихъ съ эгоистической точки зрнія, какъ необходимый ему рабочій скотъ.

Коробочка.

Хорошей, домовитой хозяйкой представляется Коробочка, но это человкъ другого масштаба,—все въ ней мелко: и душа, и жизнь ея, и хозяйство… Глупая и темная старуха, суеврна , врящая въ чорта, она ловко устраиваетъ свое существованіе, потому что, при всей своей глупости, она хитра, разсчетлива, осторожна, къ людямъ она тоже относится подозрительно, недоврчиво, подобно Собакевичу, она всегда ‘насторож’, убжденная въ душ, что человкъ человку — врагъ (homo homini lupus est). Это черствое, суровое міросозерцаніе она хитро и умло прикрываетъ своею слезливостью, жалобами на вдовью безпомощность, она бднится изъ хитрости, a въ комод ея, вмст со всякими старыми юбками, лежатъ и толстютъ мшечки съ гривенниками и двугривенными. Она — такая же скопидомка, какъ Собакевичъ, и такъ же жиловата, какъ онъ, несмотря на все свое вншнее добродушіе, даже гостепріимство (впрочемъ, блинами она угощаетъ Чичикова въ разсчет, что онъ будетъ закупать y нея разные товары). Ko всякимъ ‘новшествамъ’ она, какъ и Собакевичъ, относится съ недовріемъ, y обоихъ слишкомъ узокъ даже хозяйственный кругозоръ, y обоихъ полное отсутствіе фантазіи, ширины и свободы замысловъ.

Плюшкинъ.

Въ лиц Плюшкина вывелъ Гоголь скрягу-психопата, онъ указалъ въ этомъ жалкомъ старик ужасныя слдствія страсти ‘пріобртать’ безъ цли,— когда само пріобртеніе длается цлью, когда теряется смыслъ жизни. Гоголь подробно разсказываетъ намъ, какъ изъ разумнаго практическаго человка, нужнаго для государства и семьи, Плюшкинъ обращается въ ‘наростъ’ на человчеств, въ какую-то отрицательную величину, въ ‘прорху’… Для этого ему нужно было только утратить смыслъ жизни. Прежде онъ работалъ для семьи. Его идеалъ жизни былъ тотъ же, что и y Чичикова,— и онъ былъ счастливъ, когда шумная, радостная семья встрчала его, возвращающагося отдохнуть домой. Потомъ жизнь его обманула,— онъ остался одинокимъ, злобнымъ старикомъ, для котораго вс люди казалисъ ворами, лгунами, разбойниками. Нкоторая наклонность къ черствости съ годами увеличивалась, жестче длалось сердце, тускнлъ прежде ясный хозяйственный глазъ,— и Плюшкивъ потерялъ способность различать крупное отъ мелкаго въ хозяйств, нужное отъ ненужнаго,— все вниманіе, всю свою бдительность устремилъ онъ на домашнее хозяйство, на кладовыя, ледники… Тогда, какъ крупнымъ хлбнымъ хозяйствомъ пересталъ онъ заниматься,— я хлбъ, главное основаніе его богатства,— годами гнилъ въ сараяхъ, собиралъ онъ всякую рухлядь въ своей кабинетъ, даже y своихъ же мужиковъ кралъ ведра и друія вещи… Онъ терялъ сотня, тысячи, такъ какъ не хотлъ уступять копейки, рубля. Онъ выжилъ совсмъ изъ ума, и душа его, никогда не отличавшаяся величіемъ, совсмъ измельчала и опошлла. Плюшкинъ сдлался рабомъ своей страсти, жалкимъ скрягой ходящимъ въ лохмотьяхъ, живущимъ впроголодь. Нелюдимый, угрюмый, доживалъ онъ свою ненужную жизнь, вырвавъ изъ сердца даже родительскія чувства къ дтямъ.

‘Плюшкинъ’ и ‘Скупой Рыцарь’.

Плюшкина можно сопоставить со ‘скупымъ рыцаремъ’ Пушкина, съ тою только разницею, что y Пушкина ‘скупость’ представлена въ трагическомъ освщеніи,— y Гоголя въ комическомъ. Пушкинъ показалъ, что сдлало золото съ человкомъ доблестнымъ, человкомъ крупнымъ,— Гоголь показалъ, какъ извратила копейка обыкновеннаго, ‘средняго человка’…

Остатки свта въ душ Плюшкина.

Впрочемъ, Гоголь, такъ гуманно относящійся ко всмъ людямъ, даже къ падшимъ, не удержался отъ того, чтобы не бросить одного луча свта въ деревянное сердце своего героя,— когда Плюшкинъ вспомнилъ свое дтство, школу, товарищей,— на минуту согрлось его сердце, тепле сдлался его потухшій взоръ. Такъ въ сердц скупого барона воспоминаніе о былой дружб съ умершимъ герцогомъ, о дняхъ боевой славы, тоже согрраетъ охладвшее сердце .

Маниловъ, историческое значеніе этого типа.

Интересный образъ представляетъ собою Маниловъ. Самъ Гоголь призналъ, что рисовать такіе характеры очень трудно. Въ немъ не было ничего яркаго, рзкаго, бросающагося въ глаза. Такихъ расплывчатыхъ, неопредленныхъ образовъ много въ свт, говоритъ Гоголь, на первый взглядъ они похожи другъ на друга, но стоитъ вглядться въ нихъ, и только тогда усмотришь ‘много самыхъ неуловимыхъ особенностей’. ‘Одинъ Богъ разв могъ сказать, какой былъ характеръ Манилова’,— продолжаетъ Гоголь.— ‘Есть родъ людей, извстныхъ подъ именемъ: ‘люди такъ себ, ни то, ни ce — ни въ город Богданъ, ни въ сел Селифанъ’. Изъ этихъ словъ мы заключаемъ, что главное затрудненіе для Гоголя представляло не столько вншнее опредленіе характера, сколько внутренняя оцнка его: хорошій человкъ Маниловъ, или нтъ? Неопредленность его и объясняется тмъ, что онъ ни добра, ни зла не длаетъ, a мысли и чувства его безупречны. Онъ — мечтатель, сентименталистъ, онъ напоминаетъ собою безчисленныхъ героевъ различныхъ сентиментальныхъ, отчасти романтическихъ романовъ и повстей: т же мечты о дружб, о любви, та же идеализація жизни и человка, т же высокія слова о добродтели, и ‘храмы уединеннаго размышленія’, и ‘сладкая меланхолія’, и слезы безпричинныя и сердечные вздохи… Приторнымъ, слащавымъ называетъ Гоголь Манилова, скучно съ нимъ всякому ‘живому’ человку. Совершенно такое же впечатлніе производитъ на человка, избалованнаго художественной литературой XIX вка, чтеніе старыхъ сентиментальныхъ повстей,— та же приторность, та же слащавость и, наконецъ, скука.
Но сентиментализмъ y насъ захватилъ нсколько поколній, и потому Маниловъ — живой человкъ, отмченный не однимъ Гоголемъ. Гоголь только отмтилъ карикатурную сторону этой созерцательной натуры,— онъ указалъ на безплодность жизни сентиментальнаго человка, живущаго исключительно въ мір своихъ тонкихъ настроеній. И вотъ, тотъ образъ, который для людей конца XVIII вка считался идеальнымъ, подъ перомъ Гоголя предсталъ ‘пошлякомъ’, коптителемъ неба, живущимъ безъ пользы родин и людямъ, не понимающимъ смысла жизни… Маниловъ — карикатура на ‘прекраснодушнаго человка’ (die schne Seele), это изнанка Ленскаго… Недаромъ самъ Пушкинъ, рисуя поэтическій образъ юноши, боялся, что если бы онъ остался въ живыхъ, подольше пожилъ впечатлніями русской дйствительности, то подъ старость, отяжелвъ отъ сытной, бездльной жизни въ деревн, закутанный въ халатъ, онъ легко обратился бы въ ‘пошляка’. И Гоголь нашелъ, во что онъ могъ бы обратиться — въ Манилова.
Цли жизни y Манилова нтъ,— нтъ никакой страсти — оттого нтъ въ немъ задора, нтъ жизви… Хозяйствомъ онъ не занимался, мягкій и гуманвый въ обращеніи съ крестьянами, онъ ихъ подчинилъ полному произволу приказчика-плута, и имъ отъ этого было нелегко.
Чичиковъ легко понялъ Манилова и ловко разыгралъ съ нимъ роль такого же ‘прекраснодушнаго’ мечтателя, онъ засыпалъ Манилова витіеватыми словами, очаровалъ нжностью своего сердца, разжалобилъ жалкими фразами о своей бдственной судьб и, наконецъ, погрузилъ его въ міръ мечты, ‘паренія’, ‘духовныхъ наслажденій’… ‘Магнетизмъ души’, грезы о вчной дружб, мечты о блаженств вдвоемъ философствовать въ тни вяза,— вотъ, мысли, чувства и настроенія, которыя въ Манилов сумлъ ловко расшевелить Чичиковъ…

Ноздревъ.

Полную противоположность Манилову представляетъ Ноздревъ. На сколько Маниловъ — натура въ себя углубленная, живущая въ своемъ собственномъ мір, настолько Ноздревъ — натура общественная, человкъ, не имющій никакого собственнаго міра. Это — общественный паразитъ, который не можетъ существовать безъ людей. Хозяинъ онъ никуда не годный, семьянинъ — тоже: онъ — картежникъ-шуллеръ, барышникъ, собутыльникъ, словомъ, онъ живетъ только въ ‘обществ’,— чмъ больше народу, тмъ онъ чувствуетъ себя лучше, тмъ откровенне раскрываетъ онъ себя. Это — лгунъ и хвастунъ по профессіи, крайняя степень Хлестакова, который вретъ только тогда, когда разыграется его фантазія. Въ противоположность ему, Ноздревъ вретъ всегда,— и пьяный, и трезвый, когда это ему нужно и когда не надо,— вретъ, не разбирая, врятъ ему, или нтъ. Это — человкъ ‘изолгавшійся’. Легкость въ мысляхъ y него необыкновенная, такая же, какъ y Хлестакова,— оттого мысль y него скачетъ непослдовательно, одна фраза часто логически не связывается съ другой (ср. разсказъ его объ ярмарочныхъ развлеченіяхъ). Жизнерадостный, суетливый, онъ всегда доволенъ жизнью. Самолюбія y него нтъ, оскорбленій онъ не боится, и поэтому, взбалмошный и задорный, онъ легко наноситъ оскорбленія другимъ, не разбирая людей, не задумываясь о будущемъ, съ людьми онъ совершенно не считается, ни подъ кого не подлаживается и во всхъ видитъ только себя — то есть безшабашнаго гуляку, добродушнаго, беззаботнаго плута, для котораго суета и плутовство не есть средство удовлетворить корыстолюбіе, a просто возможность наполнить чмъ-нибудь свою безпокойную жнзнь,— средство занять чмъ-нибудь праздныя силы своей пошлой, но сильной натуры. Эта жажда жизни, дятельности, неразумно направленная, и создаетъ изъ него безпокойнаго человка, ‘историческаго человка’, скандалиста, который готовъ ‘нагадить’ всякому, не по злоб, a вслдствіе ‘неугомонной юркости и бойкости характера’. Это — натура стихійная,— онъ не воленъ въ своихъ поступкахъ, въ своихъ словахъ. Его моральное безволіе удивительно сочетается y него съ наличностью энергіи (онъ можетъ на недлю запереться въ дом для подбиранія картъ), съ ршительностью и настойчивостью. Въ лиц его Гоголь вывелъ сильнаго, но пошлаго человка, въ жизни котораго нтъ никакой цли и смысла: онъ предпріимчивъ, какъ Чичиковъ, но его предпріимчивость безцльна, безсмысленна, a потому и все существовавіе его — безнадежная глупость. Его Гоголь не выбралъ бы въ герои возрожденія.

с) Третій періодъ ‘идеи’ второй части ‘Мертвыхъ Душъ’.

с) Третій періодъ дятельности Гоголя. Гоголь сжегъ вторую часть своихъ ‘Мертвыхъ Душъ’, но сохранившіеся отрывки позволяютъ высказать предположеніе, что идея этой второй части уже была иная, въ первой часгпи Гоголь судилъ русское общество съ точки зрнія содержательности его жизни и пришелъ къ печальному выводу: русская жизнь оказалась безсмысленной, пошлой,— почти вс герои (кром Чичикова) оказались ‘мертвыми душами’,— ни одинъ не подошелъ сколько-нибудь подъ то идеальное пониманіе ‘человка’, которое выработалось y него. Въ отрывкахъ второй части чувствуется иное отношеніе къ русскому обществу: и герои здсь уже не животныя (кром Птуха, которому, собственно, мсто въ первой части), и отношеніе къ нимъ автора другое. Глубже, гуманне относится теперь Гоголь къ павшему человку: горячей, мучительной любовію къ ближнему проникнуты т страницы, гд говоритъ y него Муразовъ, гд авторъ разсказываетъ о Хлобуев, объ униженіи Чичикова… Это ‘гуманное’ отношеніе къ людямъ — и есть ‘идея’ дошедшихъ отрывковъ второй части. И замчательно, что эти разрозненныя главы, по настроенію своему, гораздо ближе къ лучшимъ произведеніямъ Достоевскаго, Тургенева, Гончарова, Островскаго, чмъ законченння и отдланныя главы 1-ой части.

Значеніе второй части для исторіи русской литературы.

Гоголь хотлъ нарисовать ‘положительные’ русскіе типы, но, очевидно, онъ не сумлъ художественно выполнить своего замысла,— онъ лишь нам?тилъ его. Писатели-реалисты, его ученики, слдуя за нимъ, нарисовали намъ т идеальныя лица изъ русской дйствительности, которыя не дались ему {Его желаніе нарисовать идеальную русскую двушку въ лиц? Улиньки не удалось,— но, вмсто него, эту задачу разршил Тургеневъ, Островскій, Толстой и др.}. Это реалистическое изображеніе ‘добра’ создало новую эру въ русской литератур. Оно неразрывно связалось съ проповдью гуманности, съ проповдью любви къ человку. Такъ незамтно, постепенно, благодаря Гоголю, русская литература, въ сущности, подошла къ проповди идеаловъ христіанства. Такимъ образомъ, самое значеніе писателя измнилось. Раньше писатель былъ мирнымъ ‘одописцемъ-виршеплетомъ’, былъ ‘гражданиномъ’, былъ ‘сатирикомъ’, былъ, какъ Пушкинъ — ‘человкомъ’, въ самолъ лучшомъ значеніи этого слова, изображавшимъ добро и красоту, но никто до Гоголя не былъ ‘проповдникомъ слова Божія’, проповдникомъ евангельской любви. A посл него почти вс лучшіе наши писатели сдлались такими ‘проповдниками’ (Достоевскій, Л. Толстой и др.). Писательское слово y него и y его учениковъ вернуло себ то значеніе, которое имло въ древней Руси.

Идеалы общественной жизни во второй части.

Кром того, въ этихъ главахъ второй части ясне вырисовываются идеалы общественной жизни, какъ они представлялись теперь Гоголіо. Дворянянъ, по его убжденію, долженъ ‘сидть на земл’, быть отцомъ для крестьянъ, врнымъ слугою отечеству. Служба его — въ забот о процвтаніи своего имнія, въ довольств его самого и крестьянъ, потому что, по мннію Гоголя, процвтаніе родины зависло отъ процвтанія тхъ единицъ, которыя называются ‘граждане’. Такимъ образомъ, не на реформахъ и новшествахъ строилъ Гоголь это благополучіе, a на возстановленіи патріархальной, но ‘поисшатавшейся старины» {Ср. попытку Москвы XVI в. улучшить жизнь очищеніемъ жизни въ дух старины.}. Обязанность чиновника, купца, всякаго человка — выяснить свой ‘долгъ’ передъ людьми и Богомъ, и свято его исполнять, не гоняясь за большимъ, не выходя изъ тхъ предловъ, въ которые каждаго забросила судьба. Обязанности начальствующихъ лицъ — относиться къ людямъ, ниже ихъ стоящимъ, такъ же патріархально-гуманно, какъ помщикъ долженъ былъ относиться къ крпостнымъ.

Апоеозъ ‘труда’.

Въ апоеоз представилъ Гоголь въ этой части ‘трудъ’,— неустанный трудъ везд, на всхъ областяхъ человческой дятельности. Особенно рельефно подчеркнулъ онъ значеніе труда жизнью и рчами Костанжогло. ‘Самъ возьми въ руку заступъ,— говоритъ этотъ герой Гоголя,— жену, дтей, дворню заставь, умри на работ! Умрешь, по крайней мр, исполняя долгъ’. Если мы этотъ ‘гимнъ труду’, даже физическому, сопоставимъ съ тмъ ‘тяготніемъ къ земл’, которое такъ явственно чувствуется во многихъ отрывкахъ второй части, мы убдимся, что Гоголь — предшественникъ Льва Толстого, тоже призывающаго и къ ‘земл’ и ‘труду’.

‘Исканіе’ Гоголемъ русскаго человка.

Въ своей поэм Гоголь часто съ тревогой и любовью говоритъ о ‘русскомъ человк’, объ его душевныхъ качествахъ {Онъ отмтилъ беззаботность, способность не задумываться долго надъ затрудвеніями, способность врно угадывать инстинктомъ то, чего не хватаетъ вслдствіе незнанія, размашистость натуры и добродушіе, способность ругаться отъ всего сердца, нелюбовь сознаться въ своихъ грхахъ, способность сильно и мтко выражаться, гостепріимность русскаго человка, разгульность и способность съ грустью задуматься надъ жизнью, неспособность длать дло путемъ общественной работы, способность жить заднимъ умомъ, любовь къ широкимъ, захватывающимъ настроеніямъ (быстрая зда), донкихотство русскаго человка, способность увлекаться утопіей, потребность въ постоянномъ побужденіи извн.},— отмчаетъ онъ и недостатки русскаго характера, и достоинства,— во второй части онъ видимо старался эти отдльныя, подмченныя, разрозненныя черты воплотить въ живыхъ образахъ,— оттого типы первой части боле широки, боле общечеловчны,— типы второй, хотя и блдне очерченные, боле типы русскіе,— оттого именно имъ суждено было произвести литературное потомство въ послдующей русской литератур.
Это упорное и сознательное стремленіе выяснить духовный міръ людей своей родины, опредлить ‘народность’ — характерная черта Гоголя.

Тентетниковъ.

Изъ типовъ второй части наибольшею обработкою отличается образъ Тентетникова. Это — человкъ съ хорошимъ сердцемъ, недюжиннымъ умомъ, человкъ съ честными принцвпами, съ тонквмъ чувствомъ чести и самолюбіемъ, но человкъ ‘недодланный’, y него отъ природы нтъ огня въ сердц, a извн этотъ огонь къ нему не былъ привитъ,— такъ какъ рано умеръ его идеальный учитель Александръ Петровичъ. Онъ усплъ лишь развить въ душ юноши хорошія чувства,— оставалось только воспламенить его… Но этого не произошло, и ‘невоспламененный’ вступилъ онъ въ жизнь. Мечталъ онъ служить родин великую службу на поприщ чиновничьемъ, для этого даже похалъ въ Петербургъ, но ничтожность работы легко погасила рвеніе молодого чиновника, мечтавшаго о широкомъ пол дятельности. Къ тому же онъ не сошелся съ начальствомъ,— безъ сожалнія бросилъ службу и ухалъ въ деревню, мечтая служить отечеству въ качеств дворянина-помщика. Но выдержки не хватило и здсь. Неумло взялся онъ за улучшеніе жизни крестьянъ, и изъ его благихъ начинаній ничего не вышло, и даже школа, имъ заведенная, не имла успха, a поведеніе крестьявъ сдлалось еще хуже.
Онъ легко изнемогъ и тоскующій, упрекающій себя, сдлалея ‘байбакомъ’, ‘лежебокою’. Правда, онъ мечталъ порой принести пользу отечеству въ качеств писателя — и уже началъ обдумывать обширное сочиненіе, которое должно было обнять всю Россію со всхъ точекъ зрнія — съ гражданской, политической, религіозной, философской,— но дальше ‘обдумыванья’ онъ не шелъ,— и медленно, вяло и безцльно тянулась его молодая жизнь. Такъ съ даровитостью его натуры, съ яснымъ пониманіемъ смысла жизни соединилось безволіе, отсутствіе выдержки. Чуть было не женился онъ на прекрасной двушк, Улиньк, дочери генерала Бетрищева, да самолюбіе помшало,— помшала нетерпимость къ чужимъ слабостямъ: не могъ онъ допустить, чтобы добродушный старикъ-генералъ назвалъ его на ‘ты’. И свадьба его разошлась. У него вообще высокое о себ мнніе,— какъ Онгинъ, онъ презираетъ деревенскихъ сосдей и потому со всми спшитъ раззвакониться.

Платоновъ.

Подъ пару ему молодой Платоновъ, богатый, образованный юноша, надленный и умомъ, и хорошимъ сердцемъ, но ршительно ничего не длающій и потому до болзни скучающій. Оба эти героя очень близки къ Онгину,— въ нихъ нтъ только холодности и жесткости озлобленнаго онгинскаго духа,— но ихъ всхъ соединяетъ одинаково безотрадное отношеніе къ жизни, смыслъ которой для нихъ утраченъ (Тентетниковъ), или никогда не былъ понятенъ (Онгинъ, Платоновъ).

Костанжогло.

Въ лиц Костанжогло изобразилъ Гоголь, собственно, Плюшкина въ пору его процвтанія: та же ‘мудрая скупость’, то же знаніе жизни и хозяйства, которому прізжали учиться y Плюшкина его сосди. Только идеалы Костанжогло шире. Плюшкинъ работалъ для себя, для семьи,— Костанжогло считаетъ, что работа — есть нравственный долгъ всякаго гражданина,— долгъ передъ родиной, передъ крестьянами. Онъ не корыстолюбивъ,— онъ даже щедръ: готовъ дать взаймы большую сумму денегъ почти незнакомому Чичикову,— онъ не ‘пріобртатель’: не деньги — цль его жизни, a ‘трудъ’ — вотъ, его жизненный идеалъ, a деньги льются къ нему со всхъ сторонъ, какъ непрошенная награда за его ‘идеализмъ’. Онъ работаетъ, чтобы показать примръ крестьянамъ и сосдямъ,— онъ ‘пріобртаетъ’ потому, что, по его мннію, процвтаніе родины зависитъ огь богатства помщиковъ. Онъ — нервный, возбужденный человкъ, котораго возмущаютъ Хлобуевы, Платоновы, Тентетниковы… Онъ потому легко сближается съ Чичиковымъ, что чувствуетъ и въ немъ силу ‘созидающую’, труженика. Костанжогло — фанатикъ идеи, оттого онъ одностороненъ: — онъ, напримръ, врагъ всякихъ новшествъ, не только тхъ глупыхъ, которыя завелъ y себя въ деревв Кошкаревъ, но онъ даже врагъ школы, такъ какъ считаетъ землепашество ‘святымъ дломъ’ и не считаетъ нужнымъ отъ сохи отрывать мужика къ книг. Дай Богъ, чгобы вс были хлбопашцами!’ — говоритъ онъ.

Муразовъ.

Неудачную профессію выбралъ Гоголь для самаго идеальнаго героя второй части — Муразова. Онъ — откупщикъ, т. е. лицо, взявшее y казны въ аренду право торговли водкой. На этомъ занятіи нажилъ онъ большія деньги. И вотъ, въ уста этого ‘благообразнаго старца’, торгующаго водкой, вложилъ Гоголь самыя гуманныя рчи о любви къ падшему человку, о необходимости кротко относиться къ людямъ, онъ чуть не договаривается до толстовской мысли, что человкъ не иметъ права судить другого. Этотъ старикъ не изврился въ жизнь и человка,— оттого его бодрое слово можетъ поднять упавшій духъ Хлобуева,— оттого ему уступаетъ законникъ-генералъ-губернаторъ,— оттого ему, кажется, было суждено возродить Чичикова.

Птухъ.

Птухъ — это комическій образъ обжоры, для котораго весь смыслъ жизни, вся радость жизни, вся поэзія, фнлософія — въ д. Собакевичъ любитъ пость съ аппетитомъ и основательно, потому что да — физіологическая потребность. Птухъ стъ и стъ съ увлеченіемъ, потому что иного смысла въ жизни y него нтъ.

Хлобуевъ.

Хлобуевъ — добрый, честный человкъ, помщикъ, разорившійся вслдствіе своей безалаберности, ширины своего характера и слабости воли. Человкъ религіозный, онъ, однако, находитъ утшеніе въ Бог и живетъ такимъ чудакомъ, день за днемъ, махнувъ на все рукой, приближаясь быстро къ полному разоренію и нищет.

Кошкаревъ.

Въ лиц Кошкарева осмялъ Гоголь то зло русской жизни, съ которымъ онъ до смерти не примирился,— бюрократическій ея строй, наклонность къ централизаціи власти, къ ‘управленію бумажному, фантастическому управленію провинціями, отстоящими за тысячи верстъ, гд не была никогда нога моя, и гд могу надлать только кучи несообразностей и глупостей’ — говоритъ Гоголь мыслями Тентетникова. Въ дятельности Кошкарева, который даже въ управленіе деревней ввелъ сложный бюрократическій режимъ, высмялъ Гоголь модный въ его время обычай плодить комиссіи и изводить кипы бумаги на ‘отношенія’, ‘рапорты’ и пр.

Ширина гоголевскихъ типовъ. Ихь общечеловческое значеніе.Чичиковъ.

Было уже указано, что типы, выведенные Гоголемъ (особенно въ первой части), отличаются шириной художественнаго захвата. Въ самомъ дл, Чичиковъ — не только типъ русскій,— это типъ, имющій общечеловческое и вчное значеніе {Гоголь посл характеристики Чичикова задаетъ читателю вопросъ: ‘А кто изъ васъ, полный христіанскаго смиренія, не гласно, a въ тишин, одинъ, въ минуты уединенныхъ бесдъ съ самимъ собою, углубитъ во внутрь собственной души сей тяжелый вопросъ: ‘а нтъ ли и во мн какой-нибудь части Чичикова?’.}. Это образъ дльца, предпринимателя-афериста, которыхъ немало y разныхъ народовъ и въ разные вка. Въ изображеніи Гоголя этотъ типъ принялъ толъко чисто-русскую окраску довольно откровеннаго плута, который, въ обществ помщиковъ-крпостниковъ, чиновниковъ-взяточниковъ, дйствуетъ не такъ тонко, какъ, быть можетъ, дйствовалъ бы въ наши дни русскій, или западно-европейскій ‘ пріобртатель ‘-аферистъ.

b) Коробочка. c) Ноздревъ, Тентетниковъ.

Такое же широкое значеніе имютъ и нкоторые другіе герои поэмы. Мы видли уже, что самъ Гоголь растолковалъ широкое значеніе Хлестакова. To же онъ длаетъ относительно нкоторыхъ героевъ ‘Мертвыхъ Душъ’,— относительно Коробочки онъ говоритъ, что Коробочку можно найти въ аристократическомъ дом {‘Да полно, точно ли Коробочка стоитъ такъ низко на безконечной лстниц человческаго совершенствованія? Точно ли такъ велика пропасть, отдляющая ее отъ сестры ея, недосягаемо огражденной стнами аристократическаго дома…’.}, по поводу Ноздрева онъ говоритъ, что Ноздревы еще долго не выведутся изъ міра {‘Онъ везд между нами и, можетъ быть, только ходитъ въ другомъ кафтан, но легкомысленно-непроницательны люди, и человкъ въ другомъ кафтан кажется имъ другимъ человкомъ’.}, расширяетъ онъ и образъ Тентетникова, сказавъ, что онъ принадлежитъ къ семейству тхъ людей, которые на Руси не переводятся, послгоголевская русская литература это доказала своими ‘лишними людьми’.
Тавая ширина художественнаго обобщенія сдлала то, что почти вс герои Гоголя получили нарицательное значеніе, обратились въ клички, сразу опредляющія типическія черты человка. Стоитъ, напримръ, сказать слово ‘маниловщина’,— и ярко предстанетъ цлая жизнь человка.

Психологія губернскаго города.

Кром психологіи отдльныхъ лицъ, Гоголь богато разработалъ и ‘психологію толпы’: губернскій городъ, съ которымъ связано дйствіе поэмы, представлевъ съ самыхъ разнообразныхъ сторонъ: представленъ онъ мирнымъ и соннымъ въ начал, когда прізжаетъ Чичиковъ, представленъ заинтересованнымъ личностью новоприбывшаго, представленъ влюбленнымъ въ героя, когда онъ прослылъ ‘мильонщикомъ’ и ‘херсонскимъ помщикомъ’, представленъ этотъ городъ ‘за дломъ’, въ канцеляріи,— представленъ веселящимся во время бала, или за карточнымъ столомъ, наконецъ, онъ обрисованъ встревоженнымъ таинственными слухами о ‘мертвыхъ душахъ’, о генералъ-губернатор,— наконецъ, подавленнымъ, уничтоженнымъ суровой рчью генералъ-губернатора. Чиновники, дамы, вообще обыватели, представляютъ эту толпу, которую наблюдаетъ авторъ: онъ разсказываетъ намъ мелькомъ о губернатор, главная радость жизни котораго — вышивать по тюлю, о прокурор, съ подмигивающимъ глазомъ и густыми бровями, о квартальномъ, ‘съ привлекательнымъ румянцемъ на щекахъ’, о дамахъ,— ‘просто пріятной’ и ‘пріятной во всхъ отношеніяхъ’, о трактирномъ половомъ, о мужикахъ, размышляющихъ вслухъ о судьб колеса чичиковской брички,— и вся эта пестрая толпа живетъ передъ нами. Въ ‘обществ губернскаго города’ онъ рисуетъ міръ пошлости и сплетни,—міръ, въ которомъ добродушіе какъ-то сливается съ мелочной злобой и недоброжелательствомъ,— міръ безпросвтный, ‘темное царство’, которое освщается только громовой рчью генерал-губернатора. Съ этимъ темнымъ царствомъ мы познакомились уже въ ‘Повсти о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’, въ ‘Ревизор’.

Психологія животныхъ.

И въ предыдущихъ своихъ произведеніяхъ Гоголь касался міра животныхъ,— въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ онъ не разъ изъ міра человческаго спускается въ міръ животныхъ, заглядываетъ въ ихъ психологію. Кони Чичикова,— почтенный ‘Гндой’, ‘Засдатель’ и лукавецъ ‘Чубарый’,— какъ живые стоятъ передъ читателемъ,— благодаря Гоголю, онъ знаетъ ихъ темпераменты, ихъ привычки и характеры. Животныя и птицы во двор Коробочки, красноногій мартынъ, задумчиво глядящій на другого мартына,— вс очерчены, хотя и мелькомъ, но мастерски: человческія настроенія, ощущенія, міровоззрнія, открываетъ Гоголь въ этомъ низшемъ мір, который окружаетъ человка. Онъ такъ сближаетъ этотъ міръ съ людьми, что, напримръ, полупьяный кучеръ Селифанъ, бесдующій съ конями, поощряющій и наказующій, кажется какою-то ‘переходною ступенью’ отъ лошадей къ тому, кого они везутъ — къ самому герою поэмы.

‘Описанія’ въ ‘Мертвыхъ Душахъ’.

Поэма богата самыми разнообразными описаніями: Гоголь даетъ много различныхъ картинъ природы {Напр. изъ большихъ списаній интересны: лсъ Птуха, садъ Плюшкина, садъ Платонова, мстоположеніе усадьбы Тентетникова, деревни Манилова, Собакевича, Плюшкина, Тентетникова…}, охотно рисуетъ онъ и картины бытовыя, жанровыя {Напр. трактиръ, въ которомъ остановился Чичиковъ, харчевня, гд онъ встртился съ Ноздревымъ, базаръ въ Москв въ Щепномъ ряду, канцелярія, губернскій балъ, игра чиновниковъ въ карты.}, всегда обстоятельно описываетъ обстановку комнатъ, костюмъ героевъ, ихъ наружность. Детальность его письма, то, что въ XVIII вк получило y нмцевъ названіе: ‘Kleinmalerei’ — достигаетъ y него высокой степени. Стоитъ прочесть начало поэмы,— въздь Чичикова въ городъ, чтобы убдиться, до какахъ мелочей доходитъ письмо Гоголя. Но вс эти мелочи типичны, характерны, вс умстны, вс прибавляютъ нчто цнное или къ характеру героевъ, или къ физіономіи города, деревни, дома, человка, животнаго, или природы.

‘Реализмъ’ ‘Мертвыхъ Душъ’.

Въ своемъ произведеніи (особенно въ первой части) Гоголь далъ образцовое реалистическое произведеніе, въ немъ уже нтъ прежнихъ романтическихъ замашекъ. Онъ окончательно вступилъ на путь художественнаго реализма,— недаромъ онъ самъ въ своемъ произведеніи выступилъ на защиту этой художественвой школы. Онъ отдаетъ должное писателямъ-идеалистамъ, которые изъ жизни берутъ только возвышенное, благородное и прекрасное. Они правы, если таковъ ихъ геній, что жизнь представляется имъ съ прекрасной стороны,— велико ихъ значеніе и велика благодарность, которую слышатъ они отъ современниковъ —
‘…не таковъ удлъ, и другая судьба писателя, дерзнувшаго вызвать наружу все, что ежеминутно предъ очами, и чего не зрятъ равнодушныя очи,— всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавшихъ нашу жизнь, всю глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ, которыыи кишитъ наша земная, подчасъ горькая и скучная дорога,— и, крпкою силою неумолимаго рзца, дерзнувшаго выставить ихъ выпукло и ярко на всенародныя очи! Ему не собрать народныхъ рукоплесканій, ему не зрть признательныхъ слезъ и единодушнаго восторга взволнованныхъ имъ душъ, къ нему не полетитъ навстрчу шестнадцатилтняя двушка, съ закружившеюся головою и геройскимъ увлеченьемъ, ему не позабыться въ сладкомъ обаяньи имъ же исторгнутыхъ звуковъ, ему не избжать, наконецъ, отъ современнаго суда, лицемрно-безчувственнаго современнаго суда, который назоветъ ничтожными и низкими имъ лелянныя созданія, отведетъ ему презрнный уголъ въ ряду писателей, оскорбляющихъ человчество, придастъ ему качества имъ же изображенныхъ героевъ, отниметъ отъ него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не призваетъ современный судъ, что равно чудны стекла, озирающія солнцы, и передающія движенья незамченныхъ наскомыхъ, ибо не признаетъ современный судъ, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую изъ презрнной жизни, и возвести ее въ перлъ созданія: ибо не признаетъ современный судъ, что высокій восторженный смхъ достоинъ стать рядомъ съ высокимъ лирическимъ движеньемъ, и что цлая пропасть между нимъ и кривляньемъ балаганнаго скомороха!’

Отношеніе Гоголя къ реализму.

Изъ этой цитаты видно, какъ труденъ былъ для Гоголя ‘крестъ’ — быть художникомъ-реалистомъ, удлъ котораго рисовать только пошлость жизни, видно, кром того, до какой степени не пріучена была къ правдивому реализму современная Гоголю публика, если самому писателю приходилось доказывать ей азбучныя истины. Въ другомъ мст поэмы онъ говоритъ, что въ русской литератур типъ ‘добродтельнаго человка’ избитъ, заношенъ, что пора взяться за изображеніе ‘подлеца’. Онъ самъ на вопросъ, зачмъ изображать бдность, да бдность, да несовершенство нашей жизни, зачмъ выкапывать людей изъ глуши отдаленныхъ закоулковъ? отвчалъ: ‘что же длать? если уже таковы свойства сочинителя и, заболвъ собственнымъ несовершенствомъ, уже не можеть изображать онъ ничего другого’.

‘Лирическія отступленія’ въ поэм.

Но Гоголь самъ опровергаетъ свои слова о своемъ ‘несовершенств’ не разъ въ первой части, общая {*} въ будущеvъ дать другіе образы, боле чистые и высокіе опровергаетъ онъ себя и обильными лирическими отступленіями, въ которыхъ чувствуется искренній паосъ. Это — первыя наши ‘стихотворенія въ проз’. Содержаніе ихъ различно,— въ нихъ отдается онъ мечтательнымъ воспоминаніямъ о своемъ дтств (начало І-ой главы первой части), то обращается къ молодежи съ просьбой дорожить тми благородными чувствами, которыя присущи юности,— не терять ихъ на жизненномъ пути, то съ лирическимъ паосомъ говоритъ онъ о счастливой участи писателя-идеалиста (начало VІІ-ой гл.), то восторженно взываетъ онъ къ Руси, говоритъ объ ея величіи, бдности, о непостижимой связи, которая его сердце привязываетъ къ ней (глава XI), то быстрая русская зда и ‘птица-тройка’ переполяяетъ его сердце восторгомъ и гордостью, и врой, и любовью къ родин,— то онъ мечтаетъ о появленіи на Руси могучаго человка, который суметъ однимъ словомъ двинуть заснувшую громаду впередъ (ч. II гл. I)…
{* ‘И долго еще опредлено мн чудною властью идти объ руку съ моими страшыми героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный міру смхъ и незримыя, невдомыя слезы! И далеко еще то время, когда инымъ ключомъ грозная вьюга вдохновенья подымется изъ облеченной въ святой ужасъ и въ блистаніе главы, и почуютъ, въ смущенномъ трепет, величавый громъ другихъ рчей!’.. ‘Но… можетъ быть, въ сей же самой повсти почуются иныя, еще досел небраныя струны, предстанетъ несмтное богатство русскаго духа, пройдетъ мужь, одаренный божественными доблестями, или чудная русская двица, какой не сыскать нигд въ мір, со всей дивной красотой женской души,— вся изъ великодушнаго стремленіи и самоотверженія, и мертвыми покажутся предъ ними вс добродтельные люди другихъ племенъ, какъ мертва книга передъ живымъ словомъ! Подымутся русскія движенія!’
…’Предстанутъ колоссальные образы, двигнутся рычаги широкой повсти, раздастся далече ея горизонтъ, и вся она приметъ величавое лирическое теченіе’.}
Этотъ ‘лиризмъ — характерный спутникъ юмора’,— того особеннаго смха, который соединяется съ мягкостью, чувствительностью души. Это смхъ, когда плачетъ сердце,— смхъ, который легко смняется слезами. Писатель-юмористъ — всегда субъективенъ, и произведенія его всегда лироэпическія. Таковы же и ‘Мертвыя Души’.

‘Литературная исторія’ поэмы. а) ‘Юморъ’.

Лучше всего это выясняется изъ литературной исторіи поэмы. Если даже и Пушкинъ далъ Гоголю сюжетъ ‘Мертвыхъ душъ’, то юмористическое освщеніе его,— тонъ самаго произведенія, принадлежитъ исключительно Гоголю. И, въ этомъ отношеніи, онъ — ученикъ великаго юмориста XVIII-го вка Лаврентія Стерна и писателя XIX в. Жана-Поля Рихтера. В ‘Исторіи Тристрама-Шанди’ Стерна встрчаемъ мы ту детальность письма, которая такъ характерна для Гоголя, ту яркость въ обрисовк души и вншности разныхъ чудаковъ, наконецъ, то же грустно-насмшливое отношеніе автора къ жизни. Въ ‘Сентиментальномъ путешествіи по Европ’ того же Стерна смшное, даже циничное, прихотливо соединяется съ трогательнымъ: высмивая человческія слабости, онъ въ то же врехя страстно любитъ человка, самое опредленіе юмора, какъ ‘соединеніе видимаго смха съ невидимыми слезами’, принадлежитъ Стерну. Писатель субъективный, онъ такъ же любилъ лирическія отступленія, въ которыя влагаетъ весь паосъ своей чувствительной, издерганной души. Жанъ-Поль-Рихтеръ вышелъ изъ его школы, и то же соединеніе смха и слезъ характерны для его творчества.

b) ‘Форма’.

Но форма поэмы ‘Мертвыя Души’ взята не y нихъ. Само названіе ‘поэмы’, конечно не подходитъ къ гоголевскому произведенію,— онъ назвалъ ее такъ тогда, когда захотлъ представить въ своемъ произведеніи всю Русь,— написать нчто всеобъемлющее, напоминающее, по композиціи, ‘Божественную Комедію’ Данте. На самомъ дл, передъ нами типичный ‘плутовской ромамъ’ — романъ о приключеніяхъ плута. Такіе романы очень были популярны y насъ въ XVIII вк. Самый образцовый представитель этого жанра — романъ Лесажа ‘Приключенія Жилблаза’ {Оттуда заимствовалъ Гоголь идею повсти о капитан Копйкин.}. Было y насъ и въ XVIII, и въ XIX вк много другихъ переводныхъ и оригинальныхъ произведеній этого жара, и во времена Гоголя большимъ еще успхомъ y русской публики пользовался романъ Булгарина: ‘Похожденія Ивана Выжигина’. Форма такого романа представляетъ большія удобства для писателя-жанриста: герой романа встрчается съ цлымъ рядомъ разныхъ людей, попадаетъ въ различныя положенія — все это даетъ возможность писателю широко захватить жизнь и всесторонне освтить душу героя. Такая форма и для цлей Гоголя была самая удобная,— ею онъ и воспользовался.

с) ‘Реализмъ’ предшественниковъ и современниковъ Гоголя. Пушкинъ.

Въ области реалистическаго творчества Гоголь въ свое время имлъ y васъ много предшественниковъ и современниковъ, но никто такъ широко и глубоко не захватывалъ русской жизни, какъ это сдлалъ онъ въ своихъ ‘Мертвыхъ Душахъ’ — это первый по времени ‘реальный романъ, который помогъ читателю уловить смыслъ переживаемаго имъ историческаго момента’ (Котляревскій). Реализмъ Пушкина былъ чище, художественне, такъ какъ былъ свободенъ отъ всякихъ тенденцій, кром того, y Гоголя даже въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ замтной осталась романтическая замашка къ идеализаціи, къ лиризму, но Пушкинъ въ своихъ повстяхъ никогда не вдумывался въ смыслъ русской жизни, или жизни вообще. Если его Маша Миронова и старики Мироновы вышли образами глубокими, многоговорящими, то это не было результатомъ какихъ-нибудь тревожныхъ исканій авторомъ ‘русской души’, сознательнаго желанія оправдать, возвеличить, или учить чему-нибудь русскій народъ,— великія находки Пушкина были случайны, были результатами его непосредственнаго художественнаго чутья.

Марлинскій. Лермонтовъ — Герценъ. Одоевскій. Сологубъ. Загоскинъ. Даль. Гребенка. Основьяненко. Полевой, Павловъ, Булгаринъ, Сенковскій. Погодинъ.

Другимъ ближайшимъ предшественникомъ Гоголя былъ Марлинскій, большинство произведеній котораго имютъ автобіографическое значеніе, изъ современной жизни онъ выбралъ для изображенія, главнымъ образомъ, военную среду. По его слдамъ пошелъ Лермонтовъ въ ‘Геро нашего времени’, шире захватилъ жизнь Герценъ въ своемъ автобіографическомъ очерк: ‘Записки одного молодого человка’, но онъ представилъ идейную жизнь русской интеллигенціи того времени. Писатели, представлявшіе русскую жизнь, брали, обыкновенно, отдльные уголки этой жизни: жизнь аристократіи обличалъ съ моральной точки зрнія Одоевскій, отчасти Марлинскій, безъ тенденціи ‘обличенія’ живописалъ это же общество гр. Сологубъ, жизнь Москвы и московскихъ дворянъ изображалась въ повстушкахъ Загоскина, бытовыя сценки изъ жизни дворянской усадьбы встрчаются въ повстяхъ Даля, жизнь малороссійскихъ дворянъ живо и ‘колоритно’ не разъ изображалась Гребенкой, и особенно Квиткой Основьяненко, изображенію солдатской жизни посвящены нкоторыя произведенія Даля, отношенія солдатчины къ крпостничеству смло изображены въ повстяхъ Н. Полевого, особенно Н. Павлова, типы мелкихъ чиновниковъ не разъ мелькаютъ въ бытовыхъ очеркахъ Булгарина и Сенковскаго, Гребенка тоже охотно изображалъ этотъ бытъ, жизнь мастеровыхъ, лавочниковъ и другихъ ‘срыхъ людей’ охотно и умло изображалась Далемъ, Погодинымъ, ему же принадлежатъ лучшія, по тому времени, изображенія простонародья.
Такимъ образомъ, художественный реализмъ и до Гоголя уже овладлъ русской литературой, но если много цннаго въ русской жизни удалось освтить его свтомъ, если много серьезныхъ вопросовъ было заброшено въ русское самосознаніе благодаря этимъ попыткамъ правдиво изобразить русскую дйствительгость, то, всетаки, до Гоголя и его ‘Мертвыхъ Душъ’ эти попытки были блдны, были безсильны, потому что ни y кого изъ названныхъ писателей (кром, конечно, Пушкина) не было такого яркаго, могучаго таланта, какъ y Гоголя, не было того страстнаго, фанатическаго желанія узнать всю Русь, во всей ея ширин, и ей ‘послужить’. Только ученики его Тургеневъ, С. Аксаковъ, Л. Толстой, Гончаровъ и др. могутъ идти съ нимъ рядомъ по сил письма и по сознательности {Гоголь могъ ошибаться въ пониманіи русской жизни, но это не уничтожаетъ и не умаляетъ ‘сознательности’ его отношеній.} отношенія къ жизни.

Н.А.Котляревскій о реализм ‘Мертвыхъ Душъ’

Талантъ Гоголя помогъ ему создать школу русскаго реалистическаго романа. Совершенно справедливо H. В. Котляревскій характеризуетъ ширину и глубину этого таланта.
Гоголь, ‘какъ большой художвикъ, творитъ людей словами, и они стоятъ, какъ живые, передъ нами, но, кром этой жизненности и жизнеспособности, эти люди обладаютъ и еще однимъ качествомъ, которымъ они обязаны тому же таланту автора, но, главнымъ образомъ, его зоркому и серьезному взгляду на жизнь. Это качество — ихъ типичность. Они вс ‘типичны’, т. е. ихъ умствеввый складъ, темпераментъ, ихъ привычки, образъ ихъ жизни не есть нчто случайное, или исключительное, нчто лично имъ принадлежащее,— весь ихъ внутренній міръ, и вся обстановка, которую они создаютъ вокругъ себя — художественный итогъ внутренней и вншней жизни цлыхъ группъ людей, цлыхъ круговъ, классовъ, воспитавшихся въ извстныхъ историческихъ условіяхъ, и эти условія не скрыты отъ васъ, a пояснены намъ именно благодаря типичности тхъ лицъ, которыхъ авторъ выставилъ, какъ художественный синтезъ всхъ своихъ наблюденій надъ жизнью.
‘Возьмемъ ли мы помщичьи типы, и мы сразу увидимъ, что въ нихъ дана вся патологія дореформеннаго дворянства, съ его маниловщиной на чужомъ труд, съ кулачествомъ Собакевича, не отличающаго одушевленнаго раба отъ неодушевленнаго, съ ноздревщиной, которая знаетъ, что, въ силу дворянскаго своего положенія, она всегда суметъ вывернуться и не погибнетъ, съ самодурствомъ Кошкарева, который учреждалъ министерства и департаменты въ своей усадьб, мня себя самодержавнымъ, или, наконецъ, съ благомысліемъ и добродушіемъ Тентетникова, который прлъ на корню, избавленный отъ необходимости къ чему-либо приложить свою волю и энергію.
‘Почти въ каждомъ взъ гоголевскихъ типовъ можно найти такую типичность. Всегда выведенное имъ лицо интересно и само по себ, какъ извстная разновидность человческой природы, и кром того, какъ цльный образъ, по которому можно догадаться о культурныхъ условіяхъ, среди которыхъ онъ выросъ. Въ этомъ смысл Гоголь для своей эпохи былъ единственный писатель: ничей взоръ не проникaлъ такъ вглубь русской жизни, никто не умлъ придать такую типичность своимъ образамъ и, если въ оцнк художественнаго разсказа выдвигать на первый планъ эту способность писателя обнаруживать тайныя пружины окружающей его жизни, показывать намъ, какими общими теченіями мысли, какими чувствами, стремленіями, среди какихъ привычекъ живетъ не одно какое-нибудь лицо, a цлыя группы лицъ, изъ которыхъ слагается общественный организмъ,— если эту способность цнить въ бытописател-реалист, то, безспорно, исторію русскаго реальнаго романa придется начинать съ Гоголя’.

Русская критика о ‘Мертвыхъ Душахъ’.

Русская критика и въ оцнк ‘Мертвыхъ Душъ’ разошлась кореннымъ образомъ, впроченъ, больше отзывовъ было восторженныхъ, тмъ не мене, русской критикой, какъ было уже указано (стр. 136 и др.), Гоголь былъ недоволенъ,— онъ желалъ обстоятельнаго разбора своей ‘поэмы’, a услышалъ только ругань, или неумренныя восхваленія.

Булгаринъ. Сенковскій. Полевой.

Булгаринъ призвалъ многое въ произведеніи Гоголя забавнымъ и смшнымъ, призналъ наличность умныхъ замчаній, но заявилъ, что вс эти счастливыя частности тонутъ въ странной смси вздора, пошлостей и пустяковъ. Въ общемъ, ‘поэма’ показалась ему не совсмъ приличной и, во всякомъ случа, произведеніемъ несерьезнымъ. Гоголя онъ сравнилъ съ Поль-де-Кокомъ. Таково же отношеніе къ ‘Мертвымъ Душамъ’ Сенковскаго,— онъ не отрицаетъ присутствія въ ‘поэм’ легкаго остроумія, но не видитъ серьезной художнической наблюдательности: ‘стиль его грязенъ, картины зловонны’,— говоритъ придирчивый критикъ,— правды русской жизни онъ въ поэм не нашелъ. Полевой, застарлый романтикъ, не могъ переварить гоголевскаго реализма и призналъ въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ — грубую карикатуру, которая перешла за предлъ изящнаго. Произведеніе это онъ называетъ ‘неопрятной гостинцей’, ‘клеветой на Россію’. ‘Сколько грязи въ этой поэм!— продолжаетъ Полевой.— И приходится согласиться, что Гоголь — родственникъ Поль-де-Кока. Онъ — въ близкомъ родств и съ Днккеесомъ, но Диккенсу можно простить его грязь и уродливость за свтлыя черты, а ихъ не найти y Гоголя’.

Шевыревъ. К. Аксаковъ. Блинскій о ‘Мертвыхъ Душахъ’. Вліяніе Гегеля на исканія y насъ ‘русской народности’.

Кром такихъ немногихъ суровыхъ отзывовъ, большинство было восторженныхъ, критики были поражены новизной явленія, поражены богатствомъ картинъ, типовъ и положеній, но никто изъ нихъ не ршается высказаться по существу и съ достаточной полнотой опредлнть все значеніе ‘Мертвыхъ Душъ’ для русской жизни, хотя каждый изъ нихъ и торопится сказать, что эта поэма въ общественномъ смысл явленіе очень знаменательное (Котляревскій). Изъ серьезныхъ критикъ надо указать отзывъ Шевырева, который, впрочемъ, слишкомъ много говоритъ о будущихъ русскихъ идеальныхъ герояхъ, общанныхъ Гоголемъ. Этотъ критикъ указалъ, между прочимъ, на торжество реализма въ нашемъ искусств и на то значеніе, которое въ этой побд сыграли ‘Мертвыя Души’. К. Аксаковъ отъ произведенія Гоголя былъ въ такомъ восхищеніи, что поставилъ Гоголя рядомъ съ Гомеромъ и Шекспиромъ. Это вызвало даже рзкую отповдь Блинскаго, въ защиту униженныхъ міровыхъ геніевъ. Самъ Блинскій не посвятилъ ‘Мертвымъ Душамъ’ цлой статьи, но нсколько разъ въ разныхъ работахъ отзывается о нихъ сочувственно. ‘Мертвыя Души’, по его словамъ, ‘твореніе чисто-русское, національное, выхваченное изъ тайника народной жизни, столь же истинное, сколько и патріотическое, безпощадно сдергивающее покровъ съ дйствительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью къ плодовитому зерну русской жизни, твореніе необъятно художественное по концепціи и выполненію, по характерамъ дйствующихъ лицъ и подробностямъ русскаго быта и, въ то же время, глубокое по мысли, соціальное, общественное и историческое’. Блинскій былъ живо затронутъ также лиризмомъ Гоголя, романтическими порывами его души, его страстнымъ исканіемъ живой русской души, Блинскаго заинтересовали и общанія Гоголя дать продолженіе поэмы съ другими лицами, хотя посл ‘славянофильскихъ’ восторговъ Шевырева и К. Аксакова по поводу этихъ будущихъ идеальныхъ русскихъ героевъ, онъ сталъ критически относиться къ общаніямъ Гоголя. Онъ даже въ этихъ общаніяхъ прозрлъ опасность, грозящую гоголевскому таланту, и сталъ печатно убждать его ‘не увлекаться такими замыслами, которые не отвчаютъ вполн опредлившемуся характеру его таланта’. По адресу К. Аксакова, Блинскій сказалъ: ‘истинная’ критика ‘Мертвыхъ Душъ’ должна состоять не въ восторженныхъ крикахъ о Гомер и Шекспир, объ акт творчества, о тройк,— нтъ, истинная критика должна раскрыть паосъ поэмы, который состоитъ въ противорчіи общественныхъ формъ жизни съ ея глубокимъ субстанціальнымъ началомъ, досел еще таинственнымъ, досел не открывшимся собственному сознанію и неуловимымъ ни для какого опредленія. Увлеченный Гегелемъ, Блинскій такъ же страстно, какъ и Гоголь, старался опредлить идеальныя стороны народности русской,— то положительное, что она должна внести въ сокровищницу человческой культуры, чтобы завоевать право на почетный титулъ ‘историческаго’ народа. Ясное опредленіе русскихъ идеаловъ — и искаженіе этихъ идеаловъ въ изображенной Гоголемъ русской жизни,— вотъ, т основанія, на которыя рекомендовалъ Блинскій вступить серьезному критику ‘Мертвыхъ Душъ’.

‘Выбравныя мста изъ переписки съ друзьями’.

О причинахъ появленія въ свтъ ‘Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями’ было уже говорено выше {См. выше стр. 138.}. Гоголь въ этоvъ произведеніи поторопился ‘передъ смертью’ договорить то, чего онъ не могъ,— не имлъ времени и таланта выговорить путемъ беллетристики — путемъ продолженія ‘Мертвыхъ Душъ’. И вотъ, онъ обнародовалъ нкоторыя интимныя письма свои къ ближайшимъ друзьямъ и знакомымъ,— въ результат, получилась странная книга, въ которой торопливо, сбивчиво, мстами съ горячимъ воодушевленіемъ, мстами съ какимъ-то фальшиво-приподнятымъ паосомъ говоритъ онъ о тхъ вопросахъ, воторые мучили его передъ смертью. Это книга больная, но это книга правдивая. И нельзя было тяжеле придумать оскорбленія умирающему человку, какъ сказать, что онъ ‘лгалъ’ въ своей книг. И это Гоголю сказали. Въ своей ‘Авторской исповди’ онъ говоритъ по этому поводу слдующее: ‘…называть лжецомъ и обманщикомъ, надвшимъ личину набожности, приписывать подлыя и низкія цли — это такого рода обвиненія, которыхъ я бы не въ силахъ былъ взвести даже на оьъявленнаго мерзавца… He мшало бы подумать прежде, чмъ произносить такое обвиненіе: ‘Не ошибаюсь ли я самъ? вдь я тоже человкъ. Дло тутъ душевное. Душа человка — кладезь, не для всхъ доступный, и на видимомъ сосодств нкоторыхъ признаковъ нельзя основываться… Нтъ, въ книг ‘Переписка съ друзьями’, какъ ни много недостатковъ во всхъ отношеніяхъ, но есть также въ ней много того, что не скоро можетъ быть доступно всмъ… Для того, чтобы сколько-нибудь почувствовать эту книгу, нужно имть или очень простую и добрую душу, или быть слишкомъ многостороннимъ человкомъ, который, при ум, обнимающемъ со всхъ сторонъ, заключалъ бы высокій поэтическій талантъ и душу, умющую любить полною и глубокою любовью’.
Гоголь былъ правъ, говоря, что мысли его не умрутъ — многое изъ того, что онъ высказалъ въ своей книг, нашло развитіе въ наши дни въ литературной и публицистической дятельности Л. Толстого.

Содержаніе. Патріархальный складъ государственной жизни.

Слишкомъ пестро и разнохарактерно содержаніе ‘Выбранныхъ мстъ’, чтобы можно было сколько-нибудь стройно и полно изложить ‘философію’ Гоголя. Приходится довольствоваться лишь боле главнымъ. Во-первыхъ, въ этомъ произведеніи много чисто-автобіографическаго, боязнь смерив, горячая, фанатическая любовь къ Богу, заботы о строеніи своего ‘душевнаго дла’, самобичеваніе, различныя признанія касательно своихъ сочиненій — все это не иметъ общественнаго значенія. Такое значеніе остается только за мыслями Гоголя о государств, обществ, русскомъ народ и русской интеллигенціи, о значеніи литературы, ея содержаніи и цляхъ. Гоголь, въ юности идеализировавшій бюрократическій строй русской жизни, подъ конецъ, совершенно въ немъ разочаровался. И въ ‘Мертвыхъ Душахъ’, и въ ‘Переписк’ ны рзкія нападенія его на систему управлять страной при помощи ‘бумагъ изъ Петербурга’, при помощи комиссій и іерархіи чиновниковъ. Вмсто этого строя, Гоголь мечталъ о какомъ-то ‘патріархальномъ устройств’ государства: во глав его стоитъ государь, который кь подданнымъ относится сердечно, какъ ‘отецъ’, съ врою и любовью. Такими-же государями ‘въ миніатюр’ должны были быть ‘генералъ-губернаторы’ и ‘губерваторы’, гуманно, просто, безъ чинопочитанія должгы были отностться другъ къ другу люди въ этомъ гоголевскомъ государств. Прямой путь къ этому идеалу ‘очищевіе своей собственной души и сердца’. He реформы въ западномъ дух необходимы отечеству, говорилъ Гоголь, a моральное возрожденіе каждаго отдльнаго человка. To же приблизительно въ наши дни говоритъ Л. Толстой. Къ просвщенію въ западномъ дух онъ относился такъ же, какъ тотъ же Л. Толстой. Жизнь идеальнаго государства будетъ течь быстро и правильво, когда каждый опредлитъ свой ‘долгъ’ и, довольствуясь малымъ жребіемъ, честно понесетъ его въ жизни: мужикъ пусть пашетъ землю, пусть помщикъ патріархально къ нему относится, оберегаетъ его, наставляетъ, хвалитъ, наказываетъ, судитъ, и чиновникъ пусть честно исполняетъ свою работу, купецъ пусть честно работаетъ,— и тогда все процвтетъ безъ реформъ.

Помщикъ-дворянинъ, его значеніе въ государств.

Особенное вниманіе удлилъ Гоголь помщику-дворянину. Это, по его представленію,— маленькій государь въ своемъ помстьи: онъ передъ Богомъ отвчаетъ за своихъ крпостныхъ,— оттого ‘святой’ называетъ онъ работу въ деревн разумнаго, добродтельнаго помщика. Не освобожденіе крестьянъ нужно мужикамъ, училъ Гоголь, не школы и не книги, a разумгое руководительство и религіозное воспитаніе. Трудъ землепашца и дворянина-помщика, живущаго неотлучно въ деревн,— основа процвтанія отечества.

Апоеозъ ‘труда’ и работы надъ ‘землей’.

Это тяготніе къ ‘земл’, обожествленіе труда, особенно физическаго {Онъ помщику рекомендуетъ косить вмст съ крестьянами.} опять сближаетъ Гоголя съ Л. Толстымъ.

‘Русское общество’ въ пониманіи Гоголя.

Русскимъ обществомъ Гоголь недоволенъ въ своихъ письмахъ: онъ не разъ говоритъ о какой-то тревог, которая растетъ въ русской интеллигенціи, о растерянности, пустот русской мысли, о какихъ-то исканіяхъ чего-то. Гоголь правъ былъ, отмтивъ переходный характеръ русскаго общественнаго самосознанія, но онъ ошибся, не угадавъ близости 60-хъ годовъ и всего переустройства русской жизни на новыхъ либеральныхъ началахъ. Въ своей книг онъ повторилъ ту ошибку, въ которую впали многіе русскіе люди временъ Грознаго, которые мечтали исправить русскую жизнь, возстановивъ ‘поисшатавшуюся старину’ тогда, когда въ русскомъ обществ уже назрвало предчувствіе реформы Петра. Вотъ почему и книга Гоголя нсколько смахиваетъ на ‘Домострой’, съ его патріархальными взглядами на жизнь, съ его идеализаціей изжитыхъ формъ жизни.

Женщина.

Зато совсмъ не по старинному смотрлъ Гоголь на ‘женщину’,— ее онъ боготворитъ, ей отводитъ первое мсто въ исторіи человческой жизни, общественной и семейной. Отзвуки юношескаго романтизма привели Гоголя къ такому преклоненію.

Мысли Гоголя о значеніи церковной поэзіи для поэзіи новой русской. Православная церковь.

Съ историко-литературной точки зрнія любопытны нкоторыя письма его о поэзіи русской. Онъ отмчаетъ органическую связь русской лирики съ поэзіей древне-русской, церковной. Онъ указываетъ, что русскіе поэты даже XVIII вка изъ Св. Писанія почерпали и образы, и настроенія. Ломоносовъ, Державинъ, Пушкинъ, Языковъ даютъ ему особенно много основаній для этого утвержденія. Восхваленіе Россіи, русскаго царя въ нашей поэзіи — есть отзвукъ того полурелигіознаго паоса, съ которымъ о царяхъ и родин говорится только въ Ветхомъ Завт. И Гоголь лирическому поэту своего времени рекомендуетъ Ветхій Завтъ, говоря, что тамъ источникъ вчной и возвышенной, божественной поэзіи. Изъ христіанскихъ церквей онъ отдаетъ предпочтеніе православной: въ ней больше заботъ о небесномъ, въ ней больше смиренія, больше любви къ людямъ, больше гуманности… И опять, въ его словахъ мы слышимъ словно указаніе русскому писателю, откуда брать ему идеалы — изъ Св. Писанія, изъ ученія Восточной Церкви: ‘Святые отцы’ и ‘Златоустъ’ — лучшія книги для народа, говоритъ Гоголь. И въ этихъ словахъ передъ нами воскресаетъ старая, допетровская Русь, когда, дйствительно, эти книги были настольными y русскаго грамотя.

Отношеніе Европы и Россіи.

Ршаетъ Гоголь не разъ вопросъ объ отношеніяхъ Европы и Россіи: онъ критически, даже съ юморомъ относится къ ‘кваснымъ патріотамъ’, къ славянофиламъ, но критикуетъ и ‘западниковъ’. Къ ‘Западу’ онъ относится съ полнымъ недовріемъ,— ему кажется, что западная культура изсякаетъ, и что скоро къ Россіи ‘за мудростью’ обратятся заграничные люди. ‘Вс европейскія государства, говоритъ онъ, теперь болютъ необыкновенною сложностью всяких законовъ и постановленій’, идеалы религіозные тамъ забыты, и ‘душевнымъ дломъ’ никто не занимается. He то онъ видлъ въ Россіи, по крайней мр, въ томъ кругу, въ которомъ онъ вращался: очевидно, въ самомъ дл, вс эти губернаторши, помщики, ‘значительныя лица’, поэты, которымъ онъ писалъ свои письма, думали больше о своей душ, о ‘своемъ внутреннемъ строеніи’, чмъ о земл. И это утшало Гоголя. Онъ говоритъ, что русское общество его времени ‘все чего-то ищетъ, ищетъ уже не вн, a внутри себя. Вопросы нравственные взяли перевсъ надъ политическими и надъ учеными’. Гоголь не зналъ о другихъ настроеніяхъ русскаго общества, и это незнаніе сдлало для людей иныхъ убжденій его книгу непонятной, и глупой, и неприличной, и вредной…

Разнообразіе тона и стиля ‘писемъ’.

Гоголь писалъ свои письма къ разнымъ лицамъ, къ умнымъ и глупымъ, къ восторженнымъ и спокойнымъ, онъ самъ говоритъ, что писалъ такъ, чтобы его всякій понялъ,— оттого въ его письмахъ много разнообразія даже въ манер письма. Грубоватому и недалекомy помщвку онъ писалъ грубоватое письмо, говоря, очевидно, понятнымъ для него стилемъ. Эго письмо особенно возмутило Блинскаго. Гоголь совтуетъ помщику вндрять y крестьянъ уваженіе къ честнымъ и хорошимъ работникамъ, передъ образцовымъ ‘мужикомъ’ обыкновенные должны были снимать шапки, если кто не сниметъ, то по адресу такого Гоголь рекомендовалъ помщику употребить ‘крпкое слово’: ‘ахъ, ты, невымытое рыло! Самъ весь зажилъ въ саж, такъ что и глазъ не видать, да еще не хочетъ оказать и чести честному! Поклонись же ему въ ноги!’ Это ‘невымытое рыло’ — только ‘мужицкій стиль’, которымъ, очевидно, Гоголь хотлъ указать лишь на моральную неочищенность мужика. ‘Мужика не бей, говоритъ онъ въ томъ же письм. Създить его въ рожу еще не большое искусство. Но умй пронять его хорошенько словами’. Это ‘създить по уху’ — уже, очевидно, помщичій жаргонъ, подъ который поддлывается Гоголь, стараясь сдлаться вполн яснымъ своему простоватому и грубому корреспонденту.
Вообще многое изъ того, что указалъ Гоголь въ русской жизви, и умно, и врно, его собственные взгляды часто возвышены и чисты, но когда онъ переходилъ на практическую почву, то совты его часто наивны, даже неумны… Такъ, въ этомъ же письм къ помщику онъ рекомендуетъ помщику, для поднятія въ деревн авторитета сельскаго батюшки, всюду брать съ собой этого батюшку на работу и каждый день сажать его за господскій столъ. Гоголь не пожелалъ заглянуть по-человчески въ душу этого несчастнаго священника, который даже пообдать въ кругу своей семьи не иметъ права! Наивны совты тому же помщику сжечь передъ мужиками нсколько ассигнацій въ доказательство того, что онъ, помщикъ, не корыстолюбивъ!

Отношеніе русскаго общетва къ этому произведенію.

Когда эти странныя письма сдлались достояніемъ публики, они ни въ комъ, кром интимныхъ друзей, не вызвали къ себ сочувствія. Особенно возмущены были люди либеральнаго склада мыслей, недавніе поклонники Гоголя. Они увидли въ книг его измну его прежнимъ честнымъ убжденіямъ, уввдли ложь и подлость. Всего энергичне такое отношеніе выразилось въ письм Блинскаго къ Гоголю. Самъ фанатикъ по темпераенту, самъ больной и измученный жизненной борьбой, критикъ много злого и несправедливаго сказалъ Гоголю, уже стоявшему одной ногой въ могил. Въ этомъ столкновеніи двухъ великихъ современниковъ сказалось все русское общество, съ различными полюсами его тогдашняго міровоззрнія.
Блинскій написалъ Гоголю, что прежде ‘любилъ его со всею страстью’, видя въ немъ надежду, честь, славу русской земли, ‘одного изъ великихъ вождей ея на пути сознанія, развитія, прогресса’. Теперь отъ этой страсти осталось ‘презрніе и ненависть’, такая же страстная… Книгу Гоголя онъ назвалъ ‘хитрой, но черезчуръ нецеремонной продлкой для достиженія небеснымъ путемъ чисто-земной цли’. Онъ съ негодованіемъ остановился на выраженіи: ‘ахъ, ты — невымытое рыло!’… He вникая въ истинный смыслъ этой грубости, онъ назвалъ Гоголя проповдникомъ кнута, апостоломъ невжества, поборникомъ обскурантизма и мракобсія, онъ нападаетъ на религію Гоголя: ‘не истнной христіанскаго ученія, говоритъ онъ, a болзненной боязнью смерти, чорта и ада ветъ изъ вашей книги, онъ высмялъ стиль книги, онъ указалъ на слухи о томъ, что книга Гоголя написана была имъ для того, чтобы попасть въ наставники цесаревича…

‘Авторская исповдь’.

Въ отвтъ на эту ‘критику’, жестокую и незаслуженную, и на другія подобныя же написалъ Гоголь свою ‘Авторскую исповдь’. Глубокою горестью, тоской проникнуто это, ясное по мысли, спокойное по изложенію сочиненіе. Гоголь умиралъ, непонятый современниками и потерявшій надежду, что они его поймутъ, что ему простятъ за промахи, что поблагодарятъ за то страстное желаніе принести пользу родин, которое руководило имъ въ жизни и которое онъ перенесъ въ свои сочиненія. У грядущихъ поколній проситъ онъ въ своей трогательной ‘Авторской исповди’ справедливости и милости…

Гоголъ, какъ личность, трагедія его жизни.

Гоголь принадлежалъ къ характерной для Россіи семь людей ‘алчущихъ правды’— ‘счастливаго’ довольства собой ему не было дано въ удлъ. Въ этомъ заключается его личное ‘несчастіе’. Несчастливъ былъ онъ и оттого, что натура его представляла собою причудливое соединеніе самыхъ противорчивыхъ качествъ: эгоизма и — способности самопожертвованія и смиренія,— смшенія земного и небеснаго заразъ… Немного Хлестаковъ (по его собственному признанію) и Муразовъ,— онъ вчно боролся съ собою, вчно хлопоталъ надъ устройствомъ своей души и, окрыленный лучшими чувствами, игралъ не безъ самодовольства несвойственную ему роль ‘пророка’! Гоголь — ‘герой безвременья’. Если бы онъ появился въ древней Руси, быть можетъ, онъ сыгралъ бы тогда великую роль именно въ той дятельности, которая такъ влекла его къ себ.
Въ этомъ отношеніи, онъ совершенно не похожъ на Пушкина,— y того душа была въ равновсіи, въ ней не было того раздвоенія, которое исковеркало Гоголя.

Трагедія Гоголя, какъ писателя.

Если мы вглядимся въ Гоголя, какъ въ ‘писателя’,— мы и здсь увидимъ ту же раздвоенность: ‘художникъ-реалистъ’ и ‘моралистъ-проповдникъ’ не слились въ его лиц. Пушкинъ никогда не брался ‘учить’ людей добру, и, тмъ не мене, училъ ихъ, пробуждая добрыя чувства. Онъ никогда не подчинялъ своего творчества морали и высоко держалъ свое знамя писателя,— Гоголь, наоборотъ, проповдникъ, по призванію съ дтскихъ лтъ, и великій художникъ — по таланту, хотлъ принести въ жертву морали свой прирожденный талантъ,— но оказался не въ состояніи ‘учить’ людей такъ, какъ хотлось ему. Трагедія его литературной карьеры и заключается въ томъ, что, когда, подъ вліяніемъ Пушкина, въ немъ ‘моралистъ’ уступилъ ‘художнику’, онъ написалъ свои безсмертныя произведенія,— онъ былъ ими недоволенъ. Когда же ‘моралистъ’ въ немъ побдилъ ‘художника’, онъ сталъ печатать такія вещи, которыя нравились ему, но перестали нравиться другимъ и встрчены были укоромъ. Эта двойная борьба со своей душой и своимъ талантомъ была причиной несчастья его жизни. Это былъ съ дтства ‘отравленный талантъ’, который творилъ трудно,— кровью сердца и слезами очей своихъ.
Даже свтлую и свободную любовь Пушкина къ ‘земл онъ до боли заострилъ своей проповдью состраданія къ ближнимъ. Эта любовь перестала быть свободной и радостной.

Проф. Д. Н. Овсяннико-Куликовскій о характерныхъ особенностяхъ таланта Гоголя.

Въ цнной работ проф. Д. Н. Овсяннико-Куликовскаго: ‘Гоголь’ мы найдемъ указаніе еще другихъ психологическихъ причинъ гоголевскихъ неудачъ, найдемъ и очень мткую характеристику особенностей его таланта и манеры письма.
Сравнивая пріемы творчества Пушкина и Гоголя, проф. Овсяннико-Куликовскій отмчаетъ существенное различіе ихъ. Пушкинъ относится къ разряду писателей-наблюдателей,— рисующихъ жизвь полностью, какъ она есть, Гоголь относится къ разряду писателей-экспериментаторовъ — тхъ, которые длаютъ надъ жизнью эксперименты, опыты, такіе писатели подходятъ къ жизни съ опредленной идеей, и изъ жизни выдляютъ только нкоторыя, интересующія ихъ черты {Эти два пріема, ‘пушкинскій’ и ‘гоголевскій’, ‘явились’ отправными точками, отъ которыхъ пошли въ русской литератур XIX ст. два направленія, два теченія, дв школы, до сихъ поръ еще не сказавшія своего послдняго слова и продолжающія развиваться дальше. ‘Пушкинское’ и ‘гоголевское’ проходятъ, съ 30-хъ годовъ и досел, по всей русской литератур, то сближаясь, то разлучаясь, дополняя другъ друга. Къ писателямъ ‘пушкинской’ школы относится, напримръ, въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ Тургеневъ, къ ‘гоголевской’ — Гончаровъ, Достоевскій, Л. Толстой, Чеховъ…}. Художникъ-наблюдатель стремится дать правдивое и полное изображевіе жизни. Онъ ‘присматривается и прислушивается къ жизни, стараясь понять ее,— онъ стремится постичь человка въ жизни, взятой въ опредленныхъ предлахъ мста и времени, и въ своихъ созданіяхъ онъ не столько обнаруживаетъ и передаетъ свою манеру видть и слышать жизнъ и свой дарь чувствовать человка, сколько, открывая намъ широкую картину дйствительности, даетъ намъ возможность, при ея помощи, развивать и совершенствовать наше собственное пониманіе жизни, нашъ собственный даръ чувствовать человка и все человческое’. У художниковъ-экспериментаторовъ нтъ такого безпристрастія въ творчеств: онъ на фактахъ, взятыхъ изъ жизни, доказываетъ свою идею: въ силу нарочитаго подбора нужвыхъ чертъ, нужныхъ типовъ, ‘изучаемая художникомъ сторона жизни выступаетъ такъ ярко, такъ отчетливо, что ея мысль, ея роль становятся понятны всмъ’.

Пушкинъ и Гоголь.

Гоголь, и какъ человкъ, былъ экспериментаторъ, — онъ постоянно длалъ опыты надъ своей душой, не стснялся длать опыты и надъ душой своихъ друзей. Вотъ почему онъ никогда не жилъ просто {См. многочисленные факты, это подтверждающіе, кь книг проф. Овсяннико-Куликовскаго.}. Въ этомъ отношеніи, онъ тоже противоположность Пушкину. ‘Душа, открытая всмъ впечатлніямъ и всмъ сочувствіямъ, любознательный и воспріимчивый умъ, разносторонность натуры, живой интересъ къ дйствительности въ многообразяыхъ ея проявленіяхъ — таковы т особенности душевной организаціи, въ силу которыхъ Пушкинъ былъ въ искусств ‘художникомъ-наблюдателемъ’ и вмст ‘мыслителемъ’, a въ жизни — мыслящимъ ‘передовымъ человкомъ’, откликавшимся на вс важнйшіе интересы и запросы времени. Онъ бодро и сочувственно, съ заинтересованнымъ вниманіемъ, смотрлъ на Божій міръ и, наблюдая людей и жизнь, почти не заглядывалъ, разв урывками и случайно, въ свою собственную душу. Онъ не думалъ ? себ, какъ не думаетъ ? себ естествоиспытатель, наблюдая природу. He таковъ былъ Гоголь: сосредоточенный и замкнутый въ себ, склонный къ самоанализу и самобичеванію, предрасположенный къ меланхоліи и мизантропіи, натура неуравновшенная, Гоголь смотрлъ на Божій міръ сквозь призму своихъ настроеній, большею частью, очень сложныхъ и психологически-темныхъ, и видлъ ярко и въ увеличенномъ масштаб преимущественно все темное, мелкое, пошлое, узкое въ человк, кое-что отъ этого порядка онъ усматривалъ и въ себ самомъ,— и тмъ живе и болзненне отзывался онъ на эти впечатлнія, идущія отъ другихъ, отъ окружающей среды… Онъ изучалъ ихъ одновременно и въ себ, и въ другихъ’.
Вотъ почему, въ сравненіи со ‘свтлымъ’, широкимъ пушкинскимъ умомъ, огромный, но узкій, односторонній, умъ гоголевскій былъ ‘темнымъ’ (Овсяннико-Куликовскій). Потому и умъ, и творчество его были несвободны. И, какъ это ни странно, — они оказались въ рабств y давно пережитыхъ религіозныхъ и моральныхъ взглядовъ древней Руси {Быть можетъ, это объясняется тмъ, что Гоголь, по словамъ проф. Овсяннико-Куликовскаго, по натур своей былъ ‘мыслителемъ’, но плохимъ ‘ученикомъ’, т. е. своего умственнаго кругозора не расширялъ ‘чтеніемъ’, какъ это длалъ, напримръ, Пушкинъ. Вотъ почему домашнее религіозное воспитаніе Гоголя сдлалось основаніемъ его ‘философіи’. Онъ и не вышелъ изъ ея узкихъ предловъ, не расширяли ее, a углубили.}. Въ Гогол русская старина, забытая въ ХII и XVIII вк, опять воскресла, но, не будучи въ состояніи сродниться, слиться съ жизнью XIX столтія, изломала того великаго человка, которымъ овладла. Посл этой великой искупительной жертвы, въ дятельности Тургенева, Толстого, Достоевскаго и другихъ великихъ его учениковъ мы увидли уже органическое и мирное скрещеніе старыхъ русскихъ идеалов съ новой жизью.

Историческое значеніе Гоголя.

Изъ всего вышесказаннаго ясно великое историческое значеніе Гоголя:
1) Если Пушкинъ, какъ художникъ, открылъ поэзію древней Руси,— поэзію ея идейной жизни, то Гоголь, какъ человкъ и писатель, сдлался проводникомъ въ новую русскую жизнь нравственныхъ и религіозвыхъ идеаловъ старины. Достоевскій и Л. Толстой — его ученики.
2) Вслдствіе этого онъ кореннымъ образомъ измнялъ y васъ пониманіе и роль ‘писателя’, онъ первый придалъ ему характеръ ‘пророка’, ‘проповдника’ христіанской морали, литературу онъ, при помощи Блинскаго, объяснявшаго истинный смыслъ его творчества, сдлалъ общественной силой (см. ниже стр. 255).
3) Гоголь органически связанъ съ реалистической литературой XVIII вка,— съ русскими сатириками и драматургами этой эпохи. Какъ Пушкинъ, онъ подвелъ итоги всей предшествовавшей литературы, упорно раскрывавшей безотрадныя стороны русской жизни.
4) Подобно Пушкину, онъ не только подвелъ итоги прошлой литературной жизни,— онъ намтилъ и содержаніе послдующей. Оттого самъ Блинскій поставилъ его во глав новаго періода русской литературы. Въ этомъ новомъ період, впрочеиъ, не умерли и пушкинскія традиціи. Въ русской литератур XIX в. мы должны различaть дв литературныя школы — ‘пушкинскую’ и ‘гоголевскую’.
5) Въ исторіи русскаго реализма онъ потому играеть большое значеніе, что первый заговорилъ о теоріи реализма, первый сознательно вырабталъ пріемы новаго творчества.
6) Гоголь страстно любилъ Россію и всею душою хотлъ проникнуть въ ‘духъ’ русскаго народа, опредлить его будущее. Вотъ почему въ исторіи русскаго ‘народничества’ играетъ онъ большую роль.

Виссаріонъ Грігорьевичъ Блинскій.

(1811—1848).

Біографія Блинскаго. Отецъ его.

Біографія его. В. Г. Блинскій родился въ бдной семь военнаго врача въ Свеаборг. Тяжелы были первыя впечатлнія ребенка. Отецъ его, ‘неудачникъ въ жизни’, былъ человкъ умный и, для своего времени, образованный, но озлобленный, онъ плохо жилъ со своею женою, мало заботился о семь и не уживался съ людьми. Страсть къ вину совсмъ погубила его.

Мать.

Мать Блинскаго тоже не отличалась уживчивостью и мягкостью, но она еще меньше могла имть вліянія на ребенка, чмъ отецъ, который всетаки импонировалъ ему своимъ умомъ, умніемъ критически относиться къ жизви и людямъ, знаніями и начитанностью.

Дтство Блинскаго.

Одинокій, замкнутый въ себ росъ Блинскій въ родной семь, рано научившись относиться сознательно къ окружающей его жизни. Первоначальное образованіе получилъ онъ въ уздномъ училищ въ г. Чембар (Пензенской губ.), гд выдлился изъ среды товарищей своимъ развитіемъ и начитанностью. Въ семь родной Блинскій чувствовалъ себя тяжело: нищета, злоба, взаимные укоры и общее недовольство царили тамъ, ребенку приходилось выносить иногда даже незаслуженные побои отъ пьянаго отца, это возмущало его не по лтамъ развитое самолюбіе и отталкивало отъ семьи, гд царилъ произволъ.

Литературныя вкусы Блинскаго въ юности.

Продолжалъ онъ свое образованіе въ Пензенской гимназіи. Здсь онъ сблизился съ учителемъ естественной исторіи Поповымъ, который отнесся къ нему сердечно и давалъ ему книги изъ своей большой библіотеки. Гимназіи Блинскій не кончилъ: бросилъ ее посщать и, оставивъ ее, онъ держалъ экзаменъ прямо въ университетъ. Уже въ это время ранней юности увлекся онъ романтизмомъ — Жуковскій, Марлинскій, Шиллеръ, Радклиффъ были его любимыми писателяии,— вмст съ юными своими друзьями слдилъ онъ и на русской журналистикой: Полевой и Надеждинъ были тогда самыии популярными журналистами. Они особенно увлекали и юношу-Блинскаго. Этотъ ранній періодъ своей сознательной жизни онъ самъ называлъ впослдствіи ‘бурвымъ періодомъ’ (‘Sturm und Drang’). Въ это время пробужденія критицизма и молодого задора онъ чувствовалъ себя большимъ либераломъ и безпощадно относился къ тогдашней русской дйствительности.

Блинскій въ университет Драма ‘Дмитрій Калининъ’. Кружокъ Станкевича.

Въ 1824 году, выдержавъ экзаиенъ, Блинскій поступилъ въ Moсковскій университетъ на словесный факультетъ. Здсь онъ увлекся только Надеждинымъ, который знакомилъ своихъ слушателей съ нмецкими философскими системами, особенно пропагандируя міросозерцаніе Шеллинга. Въ университет Блинскій пробылъ только три года,— онъ не ужился съ тяжелымъ режимомъ, которымъ обставлена была тогда жизнь ‘казеннокоштныхъ’ студентовъ въ Московскомъ университет, кром того, запутался онъ въ одной студенческой исторіи и, наконецъ, провинился тмъ, что сочинилъ драму ‘Дмитрій Калининъ’, которая представляетъ собой очень рзкій протестъ противъ крпостного права {Bсe это время, до сближенія со Станкевичемь, онъ былъ ‘либераломъ’ и, по его словамъ, ‘былъ полонъ героическихъ стремленій, горячо ненавидлъ существовавшій общественный строй, въ то же время мучительно сознавалъ себя нулемъ’}. Драма, своимъ страстнымъ либерализмомъ, произвела на товарищей Блинскаго сильное впечатлніе. Онъ имлъ наивность представить ее въ цензурный комитетъ, состоявшій тогда изъ профессоровъ университета. Когда открылось, что сочинитель драиы ‘казеннокоштный’ студентъ Блинскій, уже неоднократно навлекавшій на себя гнвъ ближайшаго начальства самостоятельностью своихъ мыслей и поведенія, онъ былъ исключенъ ‘за неаккуратное посщееіе лекцій’ и ‘по ограниченности способностей’. Ничего не далъ Блинскому самъ университетъ, но зато тамъ Блинскій сблизился съ кружкомъ Станкевича. Юноши-участники кружка чтеніемъ и бесдами усердно восполняли недостатки тогдашняго университетскаго образованія. Особенно увлекались они нмецкой философіей Шеллинга, потомъ Гегеля, изучали всемірныя литературы, разрабатывали вопросы эстетики и исторіи философіи. Блинскій всей душой отдался этому кружковому самообразованію, и сразу выдлился въ обществ друзей своимъ умомъ, своей страствой жаждой знанія.
Блинскій былъ сильно смущенъ своимъ изгнаніемъ изъ университета, онъ даже долго не ршался сообщить домой о своей неудач. Крайняя нужда надвинулась на него: и вотъ недоучившійся студентъ, ради куска хлба, бгаетъ по грошовымъ урокамъ, берется за переводы бульварныхъ романовъ и пр.

Первые литературные опыты. Семейныя отношенія.

Сближеніе съ Надеждинымъ приводитъ его къ журналистик, онъ длается переводчикомъ съ французскаго въ журналахъ своего бывшаго профессора: ‘Телескоп’ и ‘Молв’, переводилъ онъ всякую мелочь,— краткія газетныя сообщенія, анекдотцы. Въ семь дла шли все хуже и хуже, и Блинскому приходилось постоянно вмшиваться въ жизнь родителей, заступаться за братьевъ, хлопотать объ ихъ судьб. Его поддерживала только дружба съ Станкевичемъ и другими членами этого кружка,— людьми, ‘отборными по уму, образованности, талантамъ и благородству чувствъ’,— какъ онъ характеризовалъ ихъ въ одномъ письм.

Значеніе кружка Станкевича въ жизни Блинскаго. Вліяніе нмецкой философіи на убжденія Блинскаго.

Отъ нихъ позаимствовался Блинскій своими знаніями нмецкой философіи, знаніемъ философскихъ теорій эстетики и исторіи. Мы видли уже, что вс эти теоріи и y Шеллинга, и y Гегеля отличались крайней отвлеченностью. Уровавъ въ нихъ, и Блинскій, и его друзья стали мыслить отвлеченно,— отъ жизни русской они ушли въ идеальныя умозрительныя построенія, — и вотъ юношескій либерализмъ Блинскаго, только что навлекшій ему большую непріятность, сталъ безслдно вывтриваться. Недавно еще Шиллеръ, благородный защитникъ правъ угнетеннаго человчества, былъ для него ‘богомъ’,— теперь Блинскій отвернулся отъ него съ тою ршительностью и безповоротностью, на которую былъ способенъ только онъ. Теперь онъ превозносилъ Пушкина, Гёте, Шекспира за то, что т, якобы, стояли вн мелочей будничной жизни, что они съ олимпійскимъ величіемъ созерцали вчную красоту, и только ей одной служили въ своихъ міровыхъ созданіяхъ.
‘Пуще всего оставь политику и бойся всякаго политическаго вліянія на свой образъ мысли! Люби добро,— и тогда ты будешь необходимо полезенъ своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезнымъ’,— писалъ въ одномъ письм юноша Блинскій, покоренный идеалами отвлеченнаго прекраснодушія. ‘Если бы каждый изъ индивидовъ, составляющихъ Россію, путемъ любви дошелъ до совершенства,— тогда Россія, безъ всякой политики, сдлалась бы счастливйшею страною въ мір. Просвщевіе — вотъ путь ея къ счастью’. Въ другомъ письм онъ пишетъ, что политическія движенія французовъ для Россіи ненужны: каждый народъ иметъ свой смыслъ, свое значеніе, свой путь. Постепенность развитія — залогъ истиннаго прогресса: ‘правда, говоритъ онъ, мы еще не имемъ правъ, мы еще рабы, если угодно, но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россія еще — дитя, для котораго нужна нянька, въ груди которой билось бы сердце, полное любви къ своему питомцу, a въ рук которой была бы лоза, готовая наказывaть за шалости. Дать Россіи, въ теперешнемъ ея состояніи, конституцію — значитъ погубить Россію’. Онъ теперь оправдывалъ правительство, которое ‘не позволяетъ писать противъ крпостного права, а, между тмъ, исподволь освобождаетъ крестьянъ’. Приводя другіе подобные факты, онъ восклицаетъ: ‘въ Россіи все идетъ къ лучшему’. Онъ рекомендуетъ христіанскую любовь къ ближнему — какъ разумное основаніе общественной и государственной жизни. Онъ готовъ врить, что эта ‘христіанская политика’ есть особый удлъ русскаго народа: ‘быть апостолами просвщенія — вотъ наше значеніе!’ говоритъ онъ. ‘Итакъ будемъ подражать апостоламъ Христа, которые не длали заговоровъ и не основывали ни явныхъ, ни тайныхъ политическихъ обществъ, распространяя ученіе своего божественнаго Учителя. He суйся въ дла, которыя до тебя не касаются, но будь вренъ своему длу, a твое дло — любовь къ истин. Къ чорту политику, да здравствуетъ наука!.. Къ чорту французовъ!’, которые занимаются политикой: ‘Германія — вотъ Іерусалимъ новйшаго человчества!’ — съ такой страстностью впиталъ въ себя Блинскій ‘умиротворяющія’ идеи Шеллинга, особенно Гегеля.
Онъ самъ потомъ говорилъ, что отъ этихъ идей тогда ‘освирплъ, опьянлъ’, разсыпалъ ‘неистовыя проклятія’ на благороднаго Шиллера за то, что тотъ призывалъ борьбой защищать права человчества: ‘я сорвался съ цпи и побжалъ благимъ матомъ’ — разсказываетъ Блинскій. Когда онъ познакомился съ гегелевской ‘философіей религіи’ и ‘права’, усвоилъ себ его историческое міросозерцаніе — онъ вс эти идеи принялъ открытой душой — по его словамъ: ‘новый міръ’ ему открылся…

‘Все дйствительное разумно’.

‘Сила есть право — и право есть сила’,— писалъ онъ. ‘Нтъ, не могу описать теб, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе! Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей! я понялъ, что нтъ дикой матеріальной силы, нтъ владычества штыка и меча, нтъ произвола, нтъ случайности!— и кончилась моя опека надъ родомъ человческимъ, и значеніе моего отечества предстало мн въ новомъ вид… Слово ‘дйствительность’ сдлалось для меня равнозначительно слову ‘Богъ’… Это и былъ тотъ моментъ, когда Блинскій увровалъ, что все дйствительное разумно. ‘Я гляжу на дйствительность, говоритъ онъ, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственнынъ восторгомъ, сознавая ея разумность’. По его словамъ, онъ сближается теперь даже съ пошляками,— ‘мн уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно’ — ‘всякій правъ и никто не виноватъ, нтъ ошибочныхъ мнній, a есть моменты духа. Ето развивается, тотъ интересенъ каждую минуту, даже во всхъ своихъ уклоненіяхъ отъ истины’, ‘требуя отъ каждаго именно только того, чего отъ него можно требовать, я получаю отъ него одно хорошее и ничего худого… Надо по вншности своей походить на всхъ!’ говоритъ онъ, покоренный ‘фаталистическимъ’ ученіемъ Гегеля, который личности, герою, единиц мало отводитъ мста въ исторіи, a массу, толпу — длаетъ основой міровой эволюціи.

‘Чистое искусство’.

Увлекается теперь Блинскій ‘чистымъ искусствомъ’. Одинъ изъ его друзей, Панаевъ, такъ характеризуетъ его: ‘Увлекшись толкованіями гегелевой философіи и знаменитою формулою, извлеченною изъ этой философіи, что все дйствительное разумно’,— Блинскій проповдывалъ о примиреніи въ жизни и искусств. Онъ дошелъ до того (крайности были въ его натур!), что всякій общественный протестъ казался ему преступленіемъ, насиліемъ… Онъ съ презрніемъ отзывался о французскихъ энциклопедистахъ XVIII столтія, о критикахъ, не признававшихъ теоріи ‘искусства для искусства’, о писателяхъ, стремившихся къ новой жизни, къ общественному обновленію, онъ съ особеннымъ негодованіемъ и ожесточеніемъ отзывался о Жоржъ-Зандъ. Искусство составляло для него какой-то высшіе, отдльный міръ, замкнутый въ самомъ себ, занимающійся только вчными истинами и не имвшій никакой связи съ нашими житейскими дрязгами и мелочами… Истинными художниками почиталъ онъ только тхъ, которые творили безсознательно. Къ такимъ причислялись Гомеръ, Шекспиръ и Гёге. Шиллеръ не подходилъ къ этому воззрнію, и Блинскій, нкогда восторгавшійся имъ, охлаждался къ нему по мр проникновенія своею новою теоріею’.

Журнальная дятельность Блинскаго.

Вс эти новыя знанія Блинскій приложилъ скоро къ длу. Въ это время его участіе въ журналахъ длалось все боле серьезнымъ, в въ 1834 году, черезъ два года посл изгнанія взъ университета, печатаетъ онъ свою большую критическую статью ‘Литературныя мечтанія’. Здсь онъ широко примняетъ и свои философскіе взгляды, и свои знанія русской литературы. Съ этой работы начинается серьезная литературная дятельность Блинскаго. Этой дятельностью онъ добываетъ себ средства къ существованію, подвергая свою судьбу каждый день тмъ случайностямъ, которыя въ то суровое время мшали свободному существованію русской журналистики. Посл напечатанія писемъ Чаадаева журналъ Надеждина ‘Телескопъ’, которымъ жилъ Блинскій, оказывается закрытымъ, юному критику приходилось искать новаго источника доходовъ. Но философъ, признавшій, что ‘все дйствительное разумно, еще не унывалъ,— онъ пожилъ въ деревн своего друга Бакунина, побывалъ на Кавказ. Ненадолго онъ устроился, было, въ ‘Московскомъ Наблюдател’, но и этотъ журналъ оказался недолговчнымъ, и Блинскому приходилось пользоваться поддержкой друзей — В. Боткина, К. Аксакова, Ефремова. ‘И именно въ эти тяжкіе годы Блинскій жиль стремленіями къ ‘абсолютной жизни’, теоретически доказывалъ ‘разумную’, ‘прекрасную’ дйствительность’ (Пыпинъ).
Въ поискахъ денегъ, онъ сочинилъ даже грамматику, но она не пошла на книжномъ рынк и не доставила денегъ. Блинскій продолжаетъ жить ‘въ долгъ’.

Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Блинскаго.

Въ 1837 году онъ встртился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Блинскимъ перемной,— они сразу разошлись посл первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нкоторыя его ‘истины’. Блинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій ‘квіетвзмъ’, за эстетическое пониманіе цлей поэзіи, за разумность дйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рчи Герцена уже посл перваго свиданія заронили вскру сомннія въ душу Блинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, не уступалъ своему оппоненту, тмъ не мене, онъ понемногу сталъ охладвать къ своей философіи и, ‘утомившись отвлеченностью’, сталъ ‘жаждать сближенія съ дйствительностью’.

Б,линскій въ Петербург. Новые идеалы Блинскаго.

Въ конц 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдлъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды (‘Очерки Бородинскаго сраженія’, ‘Менцель, критикъ Гёте’, ‘Горе отъ ума’), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Блинскаго періодъ сомнній въ истин своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ середин 1840 года онъ рзко мняетъ свои ‘примирительные’ взгляды на ‘протестующіе’. Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слдующее: ‘Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!’ Теперь вс ‘цнности’, въ глазахъ Блинвскаго, сразу переоцниваются: Гёте оказывается ‘отвратительною личностью’, Жоржъ-Зандъ сдлалась ‘апостоломъ’, героиней. Больше всего достается теперь ‘дйствительности’. Блинскій называетъ ее ‘палачомъ’, ‘пошлостью’, ‘гнусностью’: борьба съ жизнью опять окрылила его: ‘въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія’,— пишетъ онъ въ одномъ письм. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нмецкой философіи, проснулся — ‘и страшно вспомнить мн о моемъ сн’, теперь Германія для него — ‘нація абсолютная, но государство позорное’,— взамнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые ‘къ чорту’!.. Онъ зло издвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его ‘Егоръ едорычемъ’, кланяется его ‘философскому колпаку’ и пр. ‘Что мн въ томъ,— восклицаетъ онъ,— что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мн въ томъ, что моимъ, или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если мн скверно, и если не моя вина въ томъ, что мн скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нтъ, лучше умереть!’.

Блинскій о перемнахъ своего міросозерцанія.

Удивляясь самъ рзкимъ переворотамъ своего міровоззрнія, оправдывалъ онъ себя тмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины {‘Тотъ не любитъ истины, кто не хочетъ для нея заблуждаться’,—говоритъ онъ.}. ‘Теперь я весь въ иде гражданской доблести, весь — въ паос правды и чести,—восклицаетъ онъ,— и, мимо ихъ, мало замчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мн развилась какая-то фанатическая любовь къ свобод и независимости человческой личности, которая только возможна при обществ, основанномъ на правд и доблести’, ‘борьба за понятія — дло святое, и горе тому, кто не боролся!’ — говоритъ онъ.
Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканун 1848 года сталъ волноваться Западъ. ‘Ты знаешь мою натуру,— пишетъ онъ другу,— она вчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности,— это идея сенсимонизма {См. выше, стр. 71—72.}, которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію’. На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. ‘Что мн въ томъ, что живетъ общее,— восклицаетъ онъ,— когда страдаетъ личность! Что мн въ томъ, что геній на земл живетъ въ неб, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мн одному изъ тысячъ!’.

Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литератур. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Блинскаго.

Теперь мняется y него и критическое мрило,— не красотъ, не литературныхъ достоинствъ требуетъ онъ, a только, чтобы она была дльна, служила жизни. ‘Ты — сибаритъ, сластёна,— пишетъ онъ другу,— теб, вишь, давай поэзію, да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами! A мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась аллегоріею. Главное — чтобы она вызывала вопросы…’. Любопытенъ теперь отзывъ его о томъ стихотвореніи Пушкина (‘Поэтъ и Чернь’), которымъ онъ восхищался недавно. ‘Помню,— разсказываетъ Тургеневъ,—съ какою комическою яростью онъ однажды при мн напалъ на отсутствующаго, разумется, Пушкина за его два стиха въ ‘Поэтъ и Чернь’ —
‘Печной горшокъ теб дороже:
Ты пищу въ немъ себ варишь!
‘И конечно!— твердилъ Блинскій, сверкая глазамя и бгая изъ угла въ уголъ,— конечно дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бдняка въ немъ пищу варю — и прежде, чмъ любоваться красотою истукана, будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ — мое право, моя обязанность накормить своихъ и себя, назло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплетамъ!’ Блинскій сознавалъ крайность, несправедливость своего пристрастнаго, непримиримаго отношенія къ тому, что противорчило его убжденіямъ, но фанатически стоялъ за свою ‘нетерпимость’. ‘Если сдлаюсь терпимымъ,— писалъ онъ,— знай, что съ той минуты во мн умерло то прекрасное-человческое, за которое столько хорошихъ людей любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того’. ‘Я знаю, что сижу въ односторонности,— пишетъ онъ въ другомъ письм,— но не хочу выходить изъ нея — и жалю и болю о тхъ, кто не сидитъ въ ней! Этотъ партійный ‘фанатизмъ’ наложилъ тяжелую печать на литературную дятельность Блинскаго въ послдній періодъ его творчества {Между тмъ, въ одномъ письм онъ же ршительно осуждаетъ ‘гадость и пошлость духа партій’, которыя требуютъ готовыхъ ршеній и затемняютъ истину.}.

Блинскій въ интимномъ кругу друзей. Блинскій и славянофилы.

При строгостяхъ тогдашней цевзуры, своихъ новыхъ ‘убжденій’ Блинскій не могъ печатно проявлять,— свои ‘идеи’,— онъ могъ проводить ихъ лишь въ дружескихъ, интимныхъ бесдахъ да въ письмахъ. И вотъ, вмст со своими друзьями-едивомышленниками, онъ внимательво слдитъ за политическою жизнью Европы, интересуется всми иностранными лвтературными новинками, главнымъ образомъ, по вопросамъ соціологическимъ. Въ печати же свой неизрасходованный пылъ ‘неистовый Виссаріонъ’ тратилъ главнымъ образомъ, на высмиваніе славянофиловъ, не стараясь особенно вникнуть вь ихъ философскіе взгляды, и съ легкою совстью путая ихъ взгляды со взглядами Погодина и Шевырева,— главными литературными застрльщиками ‘оффиціальной народности’. Между тмъ, съ славянофилами y него до конца жизни осталось нчто общее: да это и немудрено,— и онъ, и они — вышли вс изъ-подъ крыла Станкевича, воспитались на Гегел {Даже соціальными ученіями славянофилы увлекались, отсюда преклоненіе ихъ передъ русскою ‘общиной’.}. Блинскій, напримръ, съ неменьшею страстностью, чмъ т же славянофилы, чмъ Гоголь, всегда интересовался русскимъ народомъ, пытался себ опредлить его ‘духъ’.

Блинскій и ‘русская народность‘.

‘Русская личность пока — эмбріонъ,— писалъ онъ въ одномъ письм,— но сколько широты и силы въ натур этого эмбріона! какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и yзкость! Она боится ихъ, не терпитъ ихъ больше всего — и хорошо, по моему мннію, длаетъ, довольствуясь пока ничмъ, вмсто того, чтобы закабалиться въ какую-нибудь дрянную односторонность! Русакъ пока еще, дйствительно, ничего, но посмотри, какъ онъ требователенъ, не хочетъ того, не дивится этому, отрицаетъ все, а, между тмъ, чего-то хочетъ, къ чему-то стремится!’. Такимъ образомъ, если славянофилы и Гоголь идеализировали положительные идеалы русскаго народа, воплотившіеся въ ‘народ-богоносц’, ‘народ-пахар’, святомъ подвижник древней Руси,— Блинскій идеализировалъ силу ‘протеста’ и ‘критицизма’, дйствительно, имющуюся въ русскомъ народ: былинный образъ Василія Буслаева, многія пословицы русскаго народа, русскіе реформаторы, въ род св. Владимира и Петра, еретики древней Руси — вотъ, представители этого ‘протестующаго начала’.
Блинскій не прочь былъ идеализировать даже современное русское общество, только идеальныхъ героевъ онъ искалъ совсмъ не тамъ, гд Гоголь. ‘Что хорошіе люди — говорилъ онъ — есть везд, объ этомъ и говорить нечего, что ихъ на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы, и что, наконецъ, Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудныхъ, странныхъ, непонятныхъ исключеній — все это для меня аксіома, какъ дважды два четыре’,— но изображать этихъ героевъ въ литератур было нельзя,— ихъ, по словамъ Блинскаго, не пропустила бы ‘цензурная таможня’. ‘А почему?—продолжаетъ онъ,— потому именно, что въ нихъ человческое — въ прямомъ противорчіи съ тою общественною средою, въ которой они живутъ. Мало того: хорошій человкъ на Руси можетъ быть вногда героеиъ добра, въ полномъ смысд слова, но это не мшаетъ ему быть, съ другихъ сторонъ, гоголевскимъ лицомъ: честенъ и правдивъ, готовъ за правду на пытку, на колесо, но — невжда, колотитъ жену, варваръ съ дтьми’.

Успхъ Блинскаго въ сред читателей.

Долго работалъ Блинскій въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Это была пора расцвта его таланта. Съ жадностью читались его статьи молодежью, заучивались наизусть, какъ стихи. Наконецъ, въ силу принципіальныхъ разногласій, онъ разошелся въ 1846 г. съ издателемъ. Опять подошли крутыя времена,— тмъ боле, что теперь Блинскій былъ уже семейнымъ человкомъ и, къ тому же, обострилась его хроническая болзнь легкихъ. Въ цляхъ леченія здилъ онъ и на югь Россіи, но эта кратковременная поздка мало пользы принесла ему: плоть его замтно разрушалась, но духъ горлъ все тмъ жо огнемъ.

‘Современникъ’.

Въ 1847 году основанъ былъ новый журналъ ‘Современникъ’. Лучшіе писатели того времени были сотрудниками новаго органа: Герценъ, Гончаровъ, Тургеневъ, Григоровичъ, Дружининъ, Достоевскій, Некрасовъ въ эти начальные годы журнала помщали въ немъ свои повсти и романы {Почти вс эти писатели составили ‘кружокъ’ Блинскаго, его горячія рчи въ кругу этой избранной молодежи имли большое воспитательное значеніе для этихъ молодыхъ писателей.}. Привлечены были и такіе ученые, какъ Соловьевъ, Кавелинъ. Блинскій въ новомъ журнал велъ отдлъ критики.

Блинскій заграницей.

Въ 1847 году ему, для поправленія легкихъ, пришлось хать заграницу. Но изъ леченія зальцбруннскими водамн никакого серьезнаго толка не вышло: между тмъ, работать было нужно, чтобы не жить на счетъ друзей, чтобы не умереть съ голоду… И вотъ, почти умирающій, взбудораженный, съ разбитой грудью и издерганными нервами, Блинскій продолжаетъ горть ‘огнемъ неугасимымъ’,— пишетъ свои пламенныя статьи, всмъ интересуется, попрежнему восхищается и возмущается, какъ юноша… Заграницей, подъ сердитую руку, написалъ онъ свое письмо Гоголю. Фанатизмомъ партійности внушено ему это письмо. Вдь, въ сущности, Гоголь говорилъ въ своихъ ‘Выбранныхъ мстахъ’ многое такое, во что еще недавно самъ Блинскій врилъ, и о своей вр заявлялъ даже въ печати (ср. стр. 239 съ 230 и др.),— и всетаки Блинскій, почти умирающій, не простилъ умирающаго Гоголя и жестоко ‘распялъ’ его!

Болзнь и смерть.

Въ 1848 году болзнь его быстро приняла опасный характеръ, но онъ все работалъ съ тою же энергіей, наконецъ, работать стало не подъ силу… Онъ зналъ, что идетъ смерть, но ясность интересовъ оставалась та же. Неутомимый труженикъ умеръ бднякомъ, потому что никогда не былъ ‘пріобртателемъ’, a только честнымъ слугой своей родины.

Личность Блинскаго.

Блинскій принадлежалъ къ той же семь ‘алчущихъ правды’, какъ и Гоголь, но онъ былъ счастливе великаго юмориста,— больше ясности и широты было въ его ум, отличался онъ большею врою въ истину — и энергіею въ ея достиженіи. Къ служенію истин не примшивалъ онъ личныхъ заботъ о себ, о своей душ,— онъ весь отдался русскому обществу, только ему служилъ.

Литературная дятельность Блинскаго.

Литературная дятельность Блинскаго ясно распадается на три періода: первый періодъ захватываетъ время отъ начала его серьезной критической работы до увлеченія Гегелемъ (съ начала 30-ыхъ годовъ до ихъ конца). Это періодъ, когда онъ находился подъ вліяніемъ Надеждина, ‘скептической школы’, и отчасти Шеллинга. Второй періодъ, съ копца 80-хъ годовъ, захватываетъ первые годы сороковыхъ. Въ этотъ періодъ времени Блинскій находится подъ вліяніемъ Гегеля. И, наконецъ, сороковые годы, до смерти, представляютъ третій періодъ, когда великій критикъ увлекся идеями общественными и политическими.

Первый періодъ литературной дятельности Блинскаго.

а) Первый періодъ дятельности Блинскаго совпалъ съ участіемъ его въ журналахъ Надеждина. Надеждинъ былъ самъ знаменитый, въ свое время, критикъ, популярный профессоръ, поклонникъ и пропагандистъ ‘шеллингіанства’ и, наконецъ, другъ Блинскаго.

Надеждинъ и скептическая школа въ московскомъ университетp3,.

Надеждинъ былъ ученикомъ извстнаго профессора Московскаго университета Каченовскаго, основателя y насъ ‘скептической школы’ въ наук русской исторіи. Этотъ ‘скептицизмъ’, какъ научный пріемъ, имлъ въ свое время большое значеніе, такъ какъ помогъ русской исторической наук отдлаться отъ многихъ фантастическихъ построеній, проврить подлинность источниковъ. За свой скептицизмъ Каченовскій былъ нелюбимъ современниками,— его ругали т, кому дорогъ былъ авторитетъ Карамзина, кто врилъ всякимъ историческимъ утопіямъ {Правда, со своимъ ‘скептицизмомъ’, Каченовскій иногда вдавался въ крайности: такъ онъ усумнился въ подлинности ‘Слова о полку Игорев’.},— но послдующія поколнія отдали ему за это должное.

Скептицизмъ въ литератур.

Литературными выразителями этого скептицизма были Надеждинъ и сотрудникъ ‘Телескопа’ — Чаадаевъ {См. выше, стр. 64—66.}. У Надеждина, какъ литературнаго критика, высказывается такое же отрицательное отношеніе къ русской исторической жизни, какъ y Чаадаева, и, въ то же время, основнымъ эстетическимъ требованіемъ его было требованіе ‘народности’ въ художественномъ творчеств. Получалось противорчіе, изъ котораго никогда не вышелъ Надеждинъ: онъ отрицалъ существованіе y насъ литературы, отрицалъ смыслъ въ русской исторической жизни,— и требовалъ какой-то ‘народности’ отъ литераторовъ, требовалъ отказаться отъ европеизма и искать своего.
Въ примненіи къ литератур, Надеждинъ свой скептицизмъ выразилъ тмъ, что отрицательно относился и къ псевдоклассикамъ, и къ современнымъ писателямъ, которыхъ называлъ ‘псевдоромантиками’. Онъ требовалъ созданія такого направленія, въ которомъ соединился бы истинный классицизмъ (античный) съ истиннымъ романтизмомъ (поэзія среднихъ вковъ, къ которой онъ относилъ и Шекспира). Человкъ образованный, ловко владвшій перомъ, начитанный въ философіи и умвшій обращаться съ терминами, Надеждинъ, въ свое время, производилъ впечатлніе своими статьями, въ которыхъ была и дкость остроумія, и свобода сужденій. Онъ былъ одинъ изъ самыхъ строгихъ и несправедливыхъ критиковъ Пушкина.
Изъ школы Надеждина вынесъ Блинскій ршительность и смлость сужденія, требованія народности отъ литературы, скептицизмъ къ русской исторіи, шеллингіанское пониманіе поэзіи и, къ сожалнію, нкоторую несогласованность въ самыхъ основахъ своего міросозерцанія.
Вс эти особенности сказались въ первой большой стать его ‘Литературныя мечтанія’.

‘Литературныя мечтанія’.

Въ основ этой статьи положена мысль, что y насъ нтъ литературы, потому что нтъ еще общества, не выяснилась еще физіономія народа, не опредлилась русская народность. Между прочимъ, онъ длаетъ попытку опредлить самое понятіе ‘литература’ и ‘народность’.

Опредленія понятія ‘литература’. Опредленіе ‘народности’.

Литература, это — ‘собраніе такого рода художественно-словесныхъ произведеній, которыя суть плодъ свободнаго вдохновенія и дружныхъ усилій людей созданныхъ для искусства, дышащихъ для одного его и уничтожающихся вн его, вполн выражающихъ и воспроизводящихъ въ своихъ изящныхъ созданіяхъ духъ того народа, среди котораго они рождены и воспитаны’. Итакъ, литература — зеркало жизни, поэтъ служитъ только красот, но невольно, безсознательно, какъ эхо, отражаетъ всю жизнь. Искусство — высшее откровеніе божественнаго духа въ человк, поэтъ — глашатай вчной истины, жрецъ, служитель ‘чистой красоты’. ‘Духомъ’ народа называетъ онъ ту сторону его бытія, въ которой онъ отражаетъ какую-нибудь сторону жизни цлаго человчества, если народъ не въ состояніи этого сдлать, ‘онъ не живетъ, a прозябаетъ’, и цнности исторической не иметъ. Восторженныя строки посвящаетъ онъ красот и стройности мірозданія. Для него природа — живой организмъ, конкретное воплощеніе мірового духа. Вс эти идеи — отраженіе шеллингіанства, наслдіе лекцій и бесдъ Надеждина.

Скептицизмъ Блинскаго.

Надеждинскій скептицизмъ выразился въ строгомъ отношеніи къ русской литератур,— ея y насъ нтъ, есть лишь писатели, но нтъ между ними той органической преемственности, которая говорила бы о развитіи объ исторіи… Это ршительное сужденіе Блинскаго совершенно ошибочво: онъ не зналъ русской литературы ХIII в. во всемъ ея объем, зналъ лишь произведенія отдльныхъ писателей, a потому не замтилъ тхъ звеньевъ, что соединяютъ ихъ крупныя произведенія, при помощи мелкихъ въ нчто органически-цлое.

Манера письма.

Съ небрежной развязностью критикуетъ Блинскій писателей XVIII и XIX вка, безапелляціонно раздавая приговоры,— для ученіка Надеждина не было авторитетовъ. Такъ же ршителенъ его отзывъ о Пушкин: творчество его изсякло,— ‘Борисъ Годуновъ’ былъ послднимъ его вдохновеніемъ’. Съ такою же опредленностью говориль онъ и о мелкихъ писателяхъ своего времени. Онъ опредлилъ свое время, какъ ‘переходное’, когда кончился одинъ періодъ, ‘пушкинскій’, и когда вс старые боги оказалась упраздненными.

Другія статьи этого періода.

Къ этому же періоду относится много другихъ статей Блинскаго,— лучшія: ‘О русской повсти и повстяхъ Гоголя’, ‘О стихотвореніяхъ Баратынскаго, Кольцова, Бенедиктова’, ‘О романахъ Лажечникова’ и др.

Блинскій о Гогол.

Говоря о Гогол, онъ написалъ цлую исторію русской повсти, сочинилъ разсужденіе объ идеальной и реальной поэзіи. Въ Гогол онъ призналъ художника, который врно отражаетъ дйствительность, призналъ ‘народность’ его повсти, ихъ художественныя красоты. Врный себ, онъ превозноситъ ‘безсознательность’ Гоголя, отсутствіе моральныхъ и иныхъ тенденцій и еще разъ развиваетъ свои взгляды на творчество и творца. ‘Способность творчества,— говоритъ онъ,— есть великій даръ природы, актъ творчества, въ дум творящей, есть великое таинство, минута творчества есть минута великаго священнодйствія, творчество безцльно съ цлью, безсознательно съ сознаніемъ, свободно съ зависимостью’. ‘Поэтъ — рабъ своего предмета, ибо не властенъ ни въ его выбор, ни въ его развитіи, ибо не можетъ творить ни по приказу, ни по заказу, ни по собственной вол, если не чувствуетъ вдохновенія, которое ршительно не зависитъ отъ него’.
Понятно, что, придерживаясь такихъ взглядовъ, Блянскій долженъ былъ въ это время восхищаться стихотвореніями Пушкина: ‘Поэтъ и Чернь’, ‘Поэту’, ‘Чернь’, ‘Эхо’.

Второй періодъ литературной дятельности Блинскаго. Гегель.

Второй періодъ умственнаго развитія Блинскаго далъ ему ‘систему’, которая сразу внесла порядокъ въ его міросозерцаніе. За эту ‘стройность’ системы, въ которой все такъ было ясно, все было ршено, все на мст, Блинскій и привязался къ Гегелю. Теперь въ его мысляхъ и статьяхъ нтъ уже тхъ неясностей, несогласованностей, даже противорчій, которыя были y него наслдіемъ надеждинской школы {См. объ этихъ противорчіяхъ въ работ акад. Жданова: ‘Памяти В. Г. Блинскаго’, стр. 22 и др.}. Въ своихъ критическихъ статъяхъ сталъ онъ теперь настойчиво твердить о ‘разумности дйствительнаго’, о наличности развитія въ историческомъ ход русской жизни, еще настойчиве сдлались теперь его попытки опредлить ‘духъ’ русскаго народа.
Наиболе типичными статьями этого періода были статьи: ‘Менцель, критикъ Гёте’, ‘Очерки Бородинскаго сраженія’, ‘Горе отъ ума’.

‘Менцель, критикъ Гете’.

Въ первой изъ названяыхъ статей онъ защищаетъ ‘дйствительность’. ‘Все, что есть, необходимо,— говоритъ онъ,— разумно и дйствительно… Посмотрите на природу, приникните съ любовью къ ея материнской груди, прислушайтесь къ біенію ея сердца — и увидите, въ ея безконечномъ разнообразіи, удивительное единство, въ ея безконечномъ противорчіи — удивительную гармонію. Кто можетъ найти хоть одну погршность, хоть одинъ недостатокъ въ твореніи Предвчнаго Художника? Кто можетъ сказать, что вотъ эта былинка не нужна, это животное лишнее? Если же міръ природы, столь разнообразный,— столь, повидимому, противорчивый, такъ разумно дйствителенъ, то неужели высшій его — міръ исторіи — есть не такое же разумно-дйствительное развитіе божественной идеи, a какая-то сказка, полная случайныхъ и противорчащихъ столкновеній между обстоятельствами? И однако же есть люди, которые твердо убждены, что все идетъ въ мір ве такъ, какъ должно. Удивительно ли посл этого, что исторія y нихъ является то сумасшедшимъ, то смирительнымъ домомъ, то темницею, наполненною преступниками, a не пантеономъ славы и безсмертія, полнымъ ликовъ представителей человчества, выполнителей судебъ Божіихъ! Хороша исторія!.. Такіе кривые взгляды, иногда выдаваемые за высшіе, происходятъ отъ разсудочнаго пониманія дйствительности, необходимо соединеннаго съ отвлеченностью и односторонностью. ‘Разсудокъ’ уметъ только отвлекать идею отъ явленія и видть одну какую-нибудь сторону предмета, только ‘разумъ’ постигаетъ идею нераздльно съ явленіемъ и явленіе нераздльно съ идеею и схватываетъ предметъ со всхъ его сторонъ, повидимому, одна другой противорчащихъ и другъ съ другомъ несовмстныхъ,— схватываетъ его во всей его полнот и цльности. И потому разумъ не создаетъ дйствительности, a сознаетъ ее, предварительно взявъ за аксіому, что все, что есть, все то и необходимо, и законно, и разумно. Онъ не говоритъ, что такой-то народъ хорошъ, a вс другіе, непохожіе на него, дурны, что такая-то эпоха въ исторіи народа, или человка — хороша, a такая-то дурна, но для него вс народы и вс эпохи равно велики и важны, какъ выраженія абсолютной идеи, діалектически въ нихъ развивающейся.
Обращяясь къ ‘дйствительности’ въ жизни, Блинскій говоритъ: ‘Самыя преступленія, какъ бы они ни были ужасны, все это для него явленія одной и той же дйствительности, выражающія необходимые моменты духа, или уклоненія его отъ нормальности, вслдствіе внутреннихъ и вншнихъ причинъ’. Онъ высмиваетъ тхъ историковъ, которые берутся говорить объ ‘ошибкахъ’ великихъ историческихъ дятелей. Cъ этой точки зрнія онъ осуждаетъ и Менцеля, критика Гёте.

‘Очерки бородинскаго сраженія’.

Въ стать объ ‘Очеркахъ бородинскаго сраженія’ Глинки, онъ стоя на своей излюбленной точк зрнія, обращается къ русской жизни и защищаеть разумность монархической власти,— ея великое значеніе. ‘Царь есть намстникъ Божій,— говоритъ онъ,— a царская власть, замыкающая въ себ вс частныя воли, есть преобразованіе единодержавія вчнаго и довременнаго разума’ {Въ этой стать Блинскій говоритъ о томъ, что престолъ долженъ бытъ наслдственнымъ,— онъ говоритъ, что президентъ Соединенныхъ Штатовъ только ‘почтенная, но не свящеиная особа’, да и сами Соединенные Штаты — не народъ.}. Вс эти идеи, даже патріотическія настроенія, не чуждыя шовинизма, удивительно совпадаютъ съ мыслями Пушкина {Пушкинъ о монархіи говоритъ слдующее: ‘Зачмъ нужно, чтобы одинъ изъ насъ сталъ выше всхъ и даже выше самого закона? Затмъ, что законъ — дерево, въ закон слышитъ человкъ что-то жесткое и небратское. Съ однимъ буквальнымъ исполненіемъ закона недалеко уйдешь!.. Государство безъ полномощнаго монарха — автоматъ: много-много, если оно достигнетъ того, до чего достигнули Соединенные Штаты. A что такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человкъ въ нихъ вывтрился до того, что и выденнаго яйца не стоитъ’.} и настроеніемъ его патріотическихъ одъ {См. выше, стр. 77—78.}.

‘Горе отъ ума’.

Въ стать о ‘Гор отъ ума’ онъ напалъ на автора за его стремленіе бороться съ русскою ‘дйствительностью’. Поэтому онъ отрицательно отнесся къ Чацкому, назвалъ его ‘крикуномъ, фразеромъ, идеальнымъ шутомъ’, призналъ его лицомъ комическимъ, и причину его ‘горя’ увидлъ не въ ‘ум’, a въ ‘умничаньи’ {Опять близкое совпаденіе съ мыслями Пушкина.}… Гораздо выше комедій Грибодова поставилъ онъ гоголевскаго ‘Ревизора’, въ которомъ видлъ объективное изображеніе дйствительности, безъ всякихъ попытокъ при помощи ‘резонеровъ’ ‘поучать’ зрителей.

Что такое ‘дйствительность’?

Въ этой стать критикъ длитъ поэзію на два вида: на ‘поэзію положенія’, или ‘дйствительности’ — и ‘поэзію отрицанія’, или призрачности. Подъ словомъ дйствительность разумется все, что есть міръ видимый и міръ духовный,— міръ фактовъ и міръ идей — разумъ въ сознаніи и разумъ въ явленіи. Словомъ, открывающійся самому себ духъ есть дйствительность,— тогда все частное, все случайное, все неразумное есть призрачность, какъ противоположность дйствительности, какъ ея отрицаніе, какъ кажущееся, но не сущее… Человкъ служитъ царю и отечеству, вслдствіе возвышеннаго понятія о своихъ обязанностяхъ къ нимъ, вслдствіе желанія быть орудіемъ истины и блага, вслдствіе сознанія себя, какъ части общества, своего кровнаго и духовнаго родства съ нимъ — это міръ дйствительности. ‘Овому талантъ, овому два’ и потому, какъ бы ни была ограничена сфера дятельности человка, какъ бы ни незначительно было мсто, занимаемое имъ не только въ человчеств, но и въ обществ, но если онъ, кром своей конечной личности, кром своей ограниченной индивидуальности, видитъ въ жизни нчто общее и, въ сознаніи этого общаго, по степеви своего разумнія, находитъ и источникъ своего счастья,— онъ живетъ въ дйствительности и есть ‘дйствительный человкъ’, a не призракъ, истинный, сущій, a не кажущійся только человкъ. Если человку недоступны объективные интересы, каковы жизнь и развитіе отечества, ему могутъ быть доступны интересы своего сословія, своего города, своей деревни, такъ что онъ находитъ какое-то, часто странное и непонятное для самого себя, наслажденіе, для ихъ выгодъ лишаться собственныхъ, личныхъ выгодъ — и тогда онъ живетъ въ дйствительности. Если же онъ не возвышается и до такихъ интересовъ,— пусть будетъ онъ супругомъ, отцомъ, семьяниномъ, любовникомъ, но только не въ животномъ, a въ человческомъ значеніи, источникъ котораго есть любовь, какъ бы ни была она ограничена, лишь бы только была ограниченіемъ его личности — онъ опять живетъ въ дйствительности. На какой степени ни проявился духъ, онъ — дйствительность, потому что онъ любовь, или безсознательная разумность, a потомъ — разумъ, или любовь, сознавшая себя… Когда его сознаніе, или его субъективно-объективное существованіе, заключено только въ смысл, или конечномъ разсудк, наглухо заперто въ соображеніи своихъ личныхъ выгодъ, въ эгоистической дятельности, a не въ разум, какъ въ сознаніи себя только чрезъ общее, какъ въ частномъ и преходящемъ выраженіи общаго и вчнаго — онъ призракъ, ничто, хотя и кажется чмъ-то’. Съ такой точки зрнія осудилъ Блинскій героевъ ‘Ревизора’, видя въ нихъ извращеніе дйствительности.

Что такое русская народность?

Такъ же страстно продолжалъ онъ искать духъ русской народности: нашему гегеліанцу нужно было опредлить ‘субстанцію’ духа русскаго народа, защитить его права на почетное званіе ‘историческаго народа’. ‘Народность’ опредлить ему, при его скептицизм, было не легко — не могъ онъ примкнуть къ ‘патріотамъ’, не выносилъ онъ и ‘космополитовъ’—
‘Терпть не могу я,— писалъ онъ,— восторженныхъ патріотовъ, вызжающихъ вчно на междометіяхъ, илм на квасу да каш, ожесточеншые скептики для меня въ 1000 разъ лучше, ибо ненависть иногда бываетъ только особенной формой любви, но, призваюсь, жалки и непріятны мн спокойные скептики, абстрактные человки, безпаспортные бродяги въ человчеств! Какъ бы ни увряли они себя, что живутъ интересами той или другой, по ихъ мннію, представляющей человчество, страны,— не врю я ихъ интересамъ’.
Говоря о народности, Блинскій скоре готовъ былъ примкнуть къ своимъ постояннымъ литературнымъ противникамъ — славянофиламъ, чмъ оказаться въ одномъ лагер съ противниками національной идеи.
‘Что ‘личность’ въ отношеніи къ иде человка,— говоритъ онъ,— то ‘народность’ въ отношеніи къ иде человчества. Безъ національностей человчество было бы мертвымъ логическимъ абстрактомъ,— словомъ безъ содержанія, звукомъ безъ значенія. Въ отношеніи къ этому вопросу, я скоре готовъ перейти на сторону славянофиловъ, чмъ оставаться на сторон тхъ гуманнческихъ космополитовъ, потому что если первые и ошибаются, то какъ люди, какъ живыя существа,— а вторые и истину-то говорятъ, какъ такое-то изданіе такой-то логики’.
Онъ врилъ въ русскій народъ, въ его будущее: ‘Да, въ насъ есть національная жизнь,— говоритъ онъ,— мы призваны сказать міру свое слово, свою мысль, но какое это слово, какая мысль — объ этомъ пока еще рано намъ хлопотать!’. ‘Мы вримъ и знаемъ,— писалъ онъ въ одной стать,— что назначеніе Россіи есть всесторонность и универсальность: она должна принять въ себя вс элементы жизни духовной, внутренней, гражданской, политической, общественной и, принявши, должна сама быстро развить ихъ изъ себя {Ср. мнніе Достоевскаго о ‘всемірной отзывчивости, какъ главнйшей способности нашей національности’.}.

Взглядъ на русскую исторію и литературу.

Теперь, окрыленный Гегелемъ, онъ примиряется съ русской исторіей, признаетъ существованіе исторіи русской литературы. Но не изученіе фактовъ привело его къ этому врному заключенію, a Гегель съ его системою ‘развитія’.
‘Важне всего то,— пишетъ онъ въ 1842 г.,— что наша юная, возникающая литература, какъ мы замтили выше, иметъ уже свою исторію, ибо вс ея явленія тсно сопряжены съ развитіемъ общественнаго образованія на Руси, и вс находятся въ, боле или мене, живомъ, органически-послдовательномъ соотношеніи между собой’.

Взглядъ на Пушкина.

Теперь въ его глазахъ страшно выросъ Пушкинъ, какъ явленіе, органически связанное съ многовковой русской литературой, какъ результатъ ея развитія.
‘Чмъ боле думали мы о Пушкин,— говоритъ онъ,— тмъ глубже прозрвали въ живую связь его съ прошедшииъ и настоящимъ русской литературы, и убждались, что писать о Пушкин — значитъ писать о цлой русской литератур, ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пушкина, такъ Пушкинь объясняетъ послдовавшихъ за нимъ писателей. Эта мысль сколько истинна, столько и утшительна: она показываетъ, что, несмотря на бдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слдственно, y нея есть исторія’.

Третій періодъ въ дятельности Блинскаго.

Третій періодъ въ дятельности Блинскаго. Наиболе цнной работой Блинскаго въ этотъ періодъ было большое критическое изслдованіе дятельности Пушкина въ связи съ его предшественниками, начиная съ Ломоносова, цнны отдльныя статьи о Лермонтов, Кольцов и, наконецъ, рядъ годичныхъ ‘обозрній’ текущей русской литературы съ 1844 по 1847-ой годъ.
Цензурныя условія времени не позволяли Блинскому быть откровеннымъ съ читателями,— приходилось отводить душу въ интимныхъ бесдахъ, a печатно лишь говорить намеками и общими фразами.

Взглядъ Блинскаго на смыслъ литературы.

Конечно, взглядъ его на значеніе литературы теперь мняется. ‘Въ наше время,—писалъ онъ въ 1843 г.,— искусство и литература больше, чмъ когда-либо прежде, сдлались выраженіемъ общественныхъ вопросовъ, потому что въ наше время эти вопросы стали обще, доступне всмъ, ясне,— сдлались для всхъ интересомъ первой степени, стали во глав всхъ другихъ вопросовъ’.

Значеніе писателя. Критика историческая.

Въ 1848 году, незадолго до смерти, Блинскій писалъ еще ршительне: ‘Поэтъ — прежде всего, человкъ, потомъ гражданинъ своей земли, сынъ своего времени. Онъ и долженъ служить времени. Поэтъ долженъ выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое даетъ колоритъ и смыслъ всей его эпох’. Съ другой стороны, это заключеніе и критику ставитъ обязанность объяснять писателя ,,изъ его времени’. ‘Исключительно эстетическая критика,— продолжаетъ Блинскій,— потеряла всякій кредитъ — на смну ей пришла критика историческая’.

Взглядъ на Пушкина.

Такимъ опытомъ ‘исторической критики’ было его новое изслдованіе о Пушкин. Теперь Пушкинъ, въ глазахъ Блинскаго, нсколько опускается, для него теперь это только — великій поэтъ-художникъ, озаренный гуманными идеалами, надленный тонкимъ чувствомъ изящнаго. Онъ сдлалъ для русской поэзіи великое дло, облагородивъ ее истинной красотой, но этимъ и кончилась его миссія. Теперь Блинскій ‘старается извинить’ Пушкина за его стихотворенія ‘Поэту’, ‘Поэтъ и Чернь’,— ошибочно видя въ нихъ полное и единственное ‘profession de foi’ Пушкина, его взглядъ на поэзію и значеніе поэта {См. выше, стр. 79—81.}. Онъ ‘извиняетъ’ поэта историческими причинами, условіями его жизни и т. д. По поводу ‘ревности’ Алеко и жизни Татьяны онъ пишетъ прочувствованныя страницы о ‘правахъ любви’, о предразсудкахъ общества, неправильномъ положеніи женщины въ культурномъ обществ. Взгляды сенсимонистовъ видны въ его пламенныхъ рчахъ {См. выше, стр. 71—72.}.

Взглядъ на народную поэзію.

Къ народной русской поэзіи Блинскій всегда относился скептически, быть можетъ, отчасти въ пику славянофиламъ, которые превозвосили народное творчество, откуда извлекали идеалы русскаго народа. Въ 1841 г. по поводу ‘Слова о полку Игорев’ онъ писалъ, что въ этомъ произведеніи нтъ никакой глубокой идеи. По его словамъ, это ничего больше, какъ простое и наивное повствованіе о томъ, какъ князь Игорь, съ удалымъ братомъ Всеволодомъ и со всею дружиной, пошелъ на половцевъ. О былинахъ онъ говоритъ слдующее: ‘Искать въ нихъ общей мысли — все равно, что ловить жемчужныя раковины въ Фонтанк. Он ничмъ не связаны между собою, содержавіе всхъ ихъ одинаково, обильно словами, скудно дломъ, чуждо мысли. Поэзія въ проз содержится въ нихъ, какъ ложка меду въ бочк дегтя’.

Разнообразіе и пестрота содержанія сочиненій Блинскаго.

Пестро и разнообразно содержаніе работъ Блинскаго. Онъ много писалъ относительно сочиненій Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Грибодова, по выраженію Аполлона Григорьева, ‘имя Блинскаго, какъ плющъ, обросло четыре поэтическихъ внца,— четыре великихъ и славныхъ имени сплелось съ ними такъ, что, говоря о нихъ, какъ объ источникахъ современнаго литературнаго движенія, постоянно бываетъ въ необходимости говорить о немъ,— высокій удлъ, данный судьбой немногимъ изъ критиковъ, едва ли даже, за исключеніемъ Лессинга, данный не одному Блинскому’. Но, кром оцнки сочиненій названныхъ писателей, говорилъ Блинскій о многихъ другихъ писателяхъ, старыхъ и современныхъ ему. Онъ перебралъ всхъ вожаковъ русской литературы XYIII и начала XIX вв.: говорилъ не разъ о Ломоносов, Кантемир, Державин, Карамзин, Крылов, Жуковскомъ, Батюшков, о старшихъ современникахъ своихъ — Баратынскомъ, Кольцов, Языков, Лажечников, Одоевскомъ, Марлинскомъ,— о младшихъ: Ап. Майков, Достоевскомъ, Тургенев, Некрасов. Исполняя обязанности ‘присяжнаго’ критика, онъ слдилъ за всякой литературной новинкой своего времени, и среди авторовъ, имъ оцненныхъ, найдется много такихъ, имена которыхъ намъ теперь незнакомы. Въ своихъ всегда содержательныхъ статьяхъ онъ обстоятельпо разработалъ много идей самаго различнаго характера: касался онъ и эстетики, и театра, и общественныхъ вопросовъ, и философіи, и науки…

Страстность статей Блинскаго. Акад. П. Н. Ждановъ о Блинскомъ.

Его статьи были всегда содержательны: это ихъ особенность, иногда по поводу пустой книжонки Блинскій высказывалъ широкія, захватывающія мысли, которыя покоряли читателя, главнымъ образомъ, благодаря страстности ихъ тона и убжденія. Эта страстность — отличительная черта Блинскаго. Онъ самъ говорилъ, что его лучшія работы — ‘импровизаціи’, что, отдавшись вдохновенію, онъ чувствовалъ себя, какъ будто на каедр, въ роли горячаго оратора. Онъ самъ признаетъ, что онъ — прирожденпый памфлетистъ, что полемика — его стихія. И, дйствительно, въ этой страстности, въ этой энергичной вр въ истину своихъ словъ — сила Блинскаго. Онъ многое повторилъ изъ того, что сказано было его ближайшими предшественниками, напр. Надеждинымъ, но никто не сумлъ такъ горячо, проникновенно говорить съ читателями, какъ Блинскій. ‘Когда вы перечитываете Блинскаго, говоритъ акад. Ждавовъ, вы не всегда съ нимъ соглашаетесь, вы можете отыскать y него противорчія, обмолвки, даже фактическія неточности,— но вс эти наблюденія, весь вашъ критическій скептицизмъ не охраняютъ васъ отъ обаянія искренняго таланта и горячаго убжденія,— чувствуешь, что кровью написана всякая строка’. Оттого такъ жизненны его статьи: ‘полвка тому назадъ умеръ писатель, a въ его сочиненіяхъ все чувствуется біеніе живого человческаго сердца’ (Ждановъ). До него не было y насъ критиковъ, писавшихъ ‘кровью и слезами’, слившихъ свою жизнь съ работой въ такой мр, Блинскій.

Русская критика до Блинскаго. Псевдоклассики-романтики. Полевой — романтикъ. Историческое значеніе Блинскаго.

Русская критика начала свое существованіе со временъ появленія Карамзина. Критическіе разборы Ломоносова, Тредіаковскаго, Сумарокова,— эти споры о словахъ, смшанные съ летными выходками, и играютъ никакого значенія въ исторіи нашей критики. Лишь когда литературный переворотъ совершенъ былъ Карамзинымъ, началась y насъ принципіальная критика. Враги Карамзина, старые псевдоклассики, не успли еще печатно защитить себя отъ карамзинскаго сентиментализма, какъ народился y насъ романтизмъ Жуковскаго, потомъ Пушкина. Самая горячая борьба разгорлась, какъ разъ, около имени Пушкина. Его первыя поэмы ‘Русланъ и Людмила’, особенно Кавказскій Плнникъ и ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ (съ предисловіемъ Вяземскаго) вызвали y васъ оживленую полемику о ‘романтизм’. Врагами ‘романтизма’ выступили ‘классики’ Мерзляковъ, Каченовскій, Катенинъ, отчасти Надеждинъ. Защитниками — кн. Вяземскій, Бестужевъ, Веневитивовъ, Полевой. Споръ вышелъ довольно безтолковый, часто переходившій на личную почву, но всетаки много выяснившій. ‘Романтики’ перекричали ‘классиковъ’,— в романтизмъ, какъ художественная школа, не только получилъ y насъ права гражданства, но и окончательно задавилъ ложный классицизмъ. Особенно большую роль въ этой побд сыгралъ талантливый публицистъ, широко-образованный Полевой. Онъ принесъ къ вамъ ‘теорію романтизма’ и сдлался его главнымъ застрльщикомъ. Но Пушкинъ, въ эти дни торжества романтизма, поднялся уже до художественнаго ‘реализма’. На помощь ему явился Гоголь со своими повстями и комедіями,— и Полевой оказался старовромъ. Тогда явился Блинскій.
Его главное значеніе и заключается въ томъ, что онъ:
1) разъяснилъ современникамъ высокую поэзію ‘реалистической’ литературы,— этимъ онъ облегчилъ современникамъ пониманіе Пушкина и Гоголя. Явившись самъ, какъ литературное слдствіе дятельности обоихъ великихъ вашихъ писателей, онъ отплатилъ имъ тмъ, что объяснилъ ихъ величіе современникамъ. Благодаря ему, они выросли въ русскомъ самосознаніи,— ихъ врне поняли, оцнили {Впрочемъ, мы видли, что его оцнки далеко не всегда были врны: такъ ширина пушкинскаго міросозерцанія не умстилась въ его одностороннемъ ум.}. Этимъ облегчена была возможность боле глубокаго вліянія на послдующую русскую литературу,— этимъ ускоренъ былъ темпъ развитія русской литературы,
2) въ русскую критику онъ внесъ опредленныя эстетическія, философскія и общественныя основы,
3) изъ критики, до того отличавшейся педантскимъ доктринерствомъ, сдлалъ онъ живую общественную силу, внеся жгучую струю отзывчивости къ общественной жизни. Благодаря этому, писатель y насъ сдлался ‘общественнымъ дятелемъ’,
4) онъ неизмримо расширилъ область критики, выведя ее изъ тсной рамки узко-эстетическихъ вопросовъ въ широкія области идейныхъ интересовъ эпохи,
5) ‘эстетическую’ критику замнилъ ‘исторической’.
6) Его значеніе велико и какъ личности. He имя возможности въ печати высказывать свои убжденія, онъ сумлъ вь своемъ интимномъ кружк вліять на литературную молодежь своимъ горячимъ словомъ: вотъ почему ученики Пушкина и Гоголя въ литературномъ отношеніи, такіе писатели, какъ Тургеневъ, Гончаровъ, Некрасовъ и многіе другіе, сдлались учениками Блинскаго въ идейномъ отношеніи {Оттого на стр. 235, въ оцнк Гоголя, сказано, что онъ при помощи Блинскаго сдлалъ литературу общественною силой.}.

Гоголь. Блинскій. Пушкинъ.

Гоголь, Блинскій и Пушкинъ шли по разнымъ путямъ человческаго самосознанія. Гоголь, въ своихъ исканіяхъ истины, шелъ узкимъ путемъ самоуглубленія, питался исключительно ‘своими соками’, не освжая ихъ, не пополняя ихъ ‘вліяніями извн’. Блинскій совсмъ не занимался ‘душевнымъ дломъ’,— и жилъ только чужими вліяніями, широко и свободно черпая ихъ изъ жизни русской и западноевропейской интеллигенціи и мняя ихъ поперемнно. Пушкинъ въ своей жизни соединилъ оба эти пути: его внутренняя работа органически слилась съ широкимъ и, въ то же время, осторожнымъ изученіемъ чужихъ мыслей, чужого ума. И Гоголь, и Блинскій отразили дв крайнія стороны русской души — первый — тяготніе къ самоанализу, къ ‘внутреннему дянію’ (древняя Русь, русское сектантство, ученія Толстого) — и второй — легкость увлеченія ‘послднимъ словомъ’, пришедшимъ ‘извн’, (XVII и особенно весь XVIII, начиная съ реформы Петра, философскія и политическія увлеченія XIX вка). Эти ‘увлеченія’ всегда легко отрывали русскихъ людей отъ однихъ ‘авторитетовъ’, чтобы безотчетно-рабски подчинить ихъ другимъ. Изъ ‘скрещенія’ всхъ этихъ ‘воздйствій’ Пушкина, Гоголя и Блинскаго — воздйствій литературныхъ и идейныхъ сложилось все содержаніе, характеръ, особенности и идеалы русской литературы ХІХ-го столтія.
Сиповский Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. А. Ю. Веселова. Профессор и беллетрист, Сиповский Василий Васильевич, Год: 2004
  2. Мольер, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1912
  3. В. Д. Доценко. Судьба Русской Америки и Сахалина в книгах В. В. Сиповского и В. М. Дорошевича, Сиповский Василий Васильевич, Год: 1994
  4. Новейшие финские писатели, Фирсов Виктор Эдуардович, Год: 1897
  5. По мюнхенским театрам, Дризен Николай Васильевич, Год: 1910
  6. Загадка Виктора Гончарова, Шерман А., Год: 2015
  7. Здравого смысла тартарары, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1914
  8. Победа духа, Куприн Александр Иванович, Год: 1921
Электронная библиотека