История России. Том 1. Часть 1. Киевский период, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1876

История
Время на прочтение: 336 минут(ы)
Скачать в PDF
Д. И. Иловайский

История России. В 5 томах
Том 1. Часть 1
Киевский период

Содержание:
Предисловие к первому изданию
Ко второму изданию
Введение
I. Русь под Царьградом и первые киевские князья
II. Владимир Великий, Ярослав I и торжество христианства
III. Деление на волости. Половцы и Владимир Мономах
IV. Печерские подвижники. Начало книжной словесности и законодательства
V. Развитие областной самостоятельности. Дядя и племянник
VI. Упадок киевского княжения

Благоговейно посвящается истекшему в 1906 году двухтысячелетнему историческому существованию Русского народа

Предисловие к первому изданию

История какого-либо народа есть изображение его прошлой жизни. Постепенное развитие этой жизни, светлые и темные стороны его быта, счастливые и бедственные эпохи, им испытанные, многообразная внешняя и внутренняя борьба, которую он вел, перевороты, которым он подвергался, — все это составляет задачу истории. По отношению к исполнению своему ее задача распадается на две стороны, впрочем, неразрывно между собою связанные: с одной стороны — она наука, с другой — искусство. Изучение источников и пособий, их взаимная проверка или критическое к ним отношение, восстановление событий в их истинном виде, разъяснение их причин и следствий, определение естественных и общественных условий и различных влияний, верная, по возможности беспристрастная, оценка деятелей и обстоятельств и т.п. — вот научная приготовительная сторона исторического труда. За выполнением этой стороны следует работа, так сказать, творческая. Изобразить события, обстоятельства и лица такими, какими они представляются воображению самого историка, причем соблюсти историческую перспективу, т.е. выдвинуть на передний план важное и существенное, не быть подавлену материалом, а, наоборот, овладеть им и подчинить его себе, дать каждой части свое место, найти всему соответствующее выражение в языке, усвоить своему изложению достойный высокой задачи благородный стиль и согреть это изложение своим собственным теплым участием, своею любовью к предмету — вот тот художественный идеал, к которому должен стремиться исторический писатель.
Говорят, история прошлого есть великая наставница и поучительница для новых поколений. Совершенно верно. Но историк не имеет в виду писать поучение. Последнее вытекает само собою, если его труд хорошо исполнен. Ближайшая его цель заключается в том, чтобы, воссоздавая в слове прошедшие века своего народа, способствовать развитию народного самопознания.
История рассматривает человеческое общество, она стремится раскрыть самые законы и основания, на которых это общество существует и развивается. Единственная доселе известная форма, в которой совершались общественная жизнь и общественное развитие, это форма государственного быта, весьма разнообразная в своем приложении. Историческими являются только те народы, которые усвоили себе эту форму. Народы же, не усвоившие ее, остались на степени дикарей. Отсюда естественная и неразрывная связь истории какого-либо народа с движением его государственного быта. Но свою жизнь и движение народ проявляет в своих представителях. Вот почему история по преимуществу имеет дело с лицами, стоящими во главе народа и вообще с теми деятелями, посредством которых он проявляет себя в разных сферах общественного развития. Народная масса есть не что иное, как этнографическая почва, которая выделяет из себя действующие лица. Эта почва или этот этнографический организм с его своеобразными, характерными чертами также должен быть по возможности оттенен в историческом изложении и приведен в тесную связь с событиями и лицами. Но от исторического писателя несправедливо было бы требовать, чтобы он уловил и изобразил всевозможные стороны, всевозможные проявления общественной или народной жизни. Это превышало бы силы одного человека и сделало бы из истории нечто необъятное, бесконечное. Историк не должен расплываться в мелочных обозрениях бытовых сторон и теряться в чрезвычайной сложности исторического материала, повторяю, он должен найти и оттенить наиболее важное, наиболее существенное.
Я, конечно, далек от уверенности осуществить в задуманном труде все эти pia desideria, но почту себя исполнившим свой долг и счастливым, если мне удастся сколько-нибудь приблизиться к своему идеалу и сделать что-либо на том поприще, на котором мы уже имеем великие труды Карамзина и Соловьева.
Последовательное изложение Отечественной истории я начинаю с того момента, когда Русский народ выступил на широкое историческое поприще и заставил громко говорить о себе иноземных писателей, пока еще не имел своих собственных. Я беру его великим, туземным народом Восточной Европы, не приходившим откуда-то из-за моря в IX веке и не призывавшим к себе чужеземных властителей, а имевшим своих собственных племенных князей. Доказательства этого положения собраны мною в особой книге (‘Разыскания о начале Руси’), куда и отсылаю желающих с ними познакомиться. Нет сомнения, что в основу нашей национальности и нашего государства положено крепкое, плотное ядро, т.е. могучее Славянорусское племя, которым только и можно объяснить замечательную живучесть и прочность нашего государственного организма.
Не возлагаю на себя никаких точных обязательств относительно выхода в свет дальнейших частей предпринятого труда. Могу только обещать, что буду работать над ними по мере своих сил и средств. Тем менее дерзаю рассчитывать на благополучное достижение конца. Ars longa, vita brevis.
Москва. 1876 г. 9 апреля.

Ко второму изданию

Предыдущее предисловие относилось собственно к первой части первого тома. Вторая часть вышла в 1880 году. А в настоящем втором издании помещен весь Первый том. Довольно долгий промежуток, протекший после первого издания, заставляет автора не рассчитывать на массу читателей среди своих соотечественников, а иметь в виду неособенно большой круг любителей Отечественной истории. При пересмотре сего тома, в тексте его он ограничился необходимыми поправками и прибавками, зато примечания пришлось много пополнить, так как за истекший промежуток времени литература предмета сильно увеличилась, в особенности по отношению к его археологической или собственно культурной стороне, благодаря многочисленным раскопкам и всякого рода изысканиям. Кроме того прибавлено введение, которого не было в первом издании.
Москва, 1906 г. 10 ноября.

Введение

В 1906 году исполнилось ровно две тысячи лет с той поры, как Русское племя появилось на скрижалях истории, и прошло, с лишком тысячелетие от того события, с которого началась непрерывная и уже не племенная только, а государственная история Руси.
Приведем то немногое, что известно нам из ее первого тысячелетия.
Молодой понтийский царь Митридат VI, впоследствии знаменитый враг Римлян, присоединил к своим владениям царство Боспорское, и для защиты этого царства должен был вступить в борьбу с соседним племенем Тавроскифов, которое соединилось тогда под властию царя Скилура и сильно теснило Боспоритов. Несмотря на свою многочисленность, беспорядочным толпам варваров трудно было стоять против хорошо вооруженных и устроенных войск Понтийско-Боспорского государя. Старший сын Скилура, Палак обратился за помощью к скифо-сарматскому (вероятно, родственному) племени Россолан (или Россо-Алан), которое обитало в степях между Днепром и Доном и по берегам Меотийского озера (Азовского моря). Россолане двинулись на помощь Тавроскифам будто бы в числе 50 000 всадников. Предводитель их назвался Тасий. Но помощь их не принесла победы Тавроскифам. Полководец Митридата, Диафант, начальствуя 6000 отборного войска, разбил Россолан вблизи самой столицы Боспоритов Пантикапеи (потом Корчево или Керчь). Это событие происходило в 94 году до Р.Х. О нем сообщает известный греческий писатель Страбон. Количество пришедшей россоланской конницы, разумеется, он определил гадательно и, наверно, очень преувеличил, ради прославления другой стороны. Притом, сколько ее участвовало в главном сражении с Диафантом, осталось неизвестным.
Младший современник Страбона, знаменитый римский историк Тацит повествует о Россоланах, что они в числе 9000 конницы вторглись в римскую подунайскую провинцию Мизию (ныне Болгария) и уничтожили отряд римского войска, но когда они рассыпались по стране для грабежа, римские начальники ударили на них с своими легионами и нанесли им поражение. Этому поражению способствовала наступившая оттепель: кони Россолан спотыкались, всадники падали и нелегко поднимались при своем довольно тяжелом вооружении (69 г. по Р.Х.). На основании обоих известий, Страбона и Тацита, россоланское вооружение составляли: копье, лук, длинный меч, щит, плетенный из тростника, шлем и панцирь из воловьей кожи, а у знатных людей встречались панцири из железных блях. Как народ, еще не вышедший тогда из кочевого быта, Россолане, конечно, были по преимуществу конники и в пешем бою не могли еще стоять против стройных римских легионов, или грекопонтийской фаланги. Подобно другим кочевникам, они жили в войлочных кибитках и занимались своими стадами, питаясь их молоком, сыром и мясом и передвигаясь постоянно на места, богатые пастбищами. Обыкновенно летом они кочевали на степных равнинах, а зимой приближались к болотистым берегам Меотиды.
В таком виде наши предки впервые заявляют о своем существовании приблизительно под своим собственным именем.
Затем известия о Россоланах повторяются и в последующие века, благодаря в особенности тому обстоятельству, что эти смелые наездники нередко своими набегами тревожили пределы двух римских придунайских провинций, Дакии и Мизии, чем заставляли говорить о себе латинских и греческих писателей. Чтобы удержать варваров от набегов, некоторые императоры римские вступали в договоры с россоланскими князьями и обязывались уплачивать им ежегодно определенную сумму денег, причем брали их сыновей к себе в заложники. Между прочим, в одной латинской надписи времен императора Элия Адриана упоминается россоланский князь Элий Распарасан. Это (после Тасия) и есть первое дошедшее до нас русское княжеское имя древнейшей эпохи. Римское имя Элий он, конечно, принял в честь императора Адриана, с которым находился в дружеских или союзных отношениях. (Примеры подобной именной прибавки встречаем также у царей боспорских Савроматской династии.)
Между тем в первые века по Рождеству Христову, в стране между Днестром и Днепром усиливается восточно-германское племя Готы и распространяет свое господство на многие народы Скифии. В IV веке мы встречаем Россолан в числе народов, которые платили дань готскому царю Германриху. Готский историк епископ Иорнанд (живший в VI веке) изображает Россолан народом вероломным, погубившим Германриха во время его борьбы с страшными Гуннами. За измену одного россоланского вельможи (по-видимому, передавшегося на сторону Гуннов) готский царь велел жену его Санелгу привязать к диким коням и размыкать по полю, тогда два ее брата, Сарус и Аммиус, мстя за смерть сестры, нанесли тяжелую рану престарелому Германриху, так что после того он не мог сражаться с Гуннами и вскоре умер. Очень может быть, что и самое движение Гуннов из-за Дона произошло в связи с восстанием Россолан или славянской Руси против владычества немецких Готов.
Иорнанд сообщает известие о дальнейшей вражде Готов и Россолан, только последних, по всем признакам, он называет в этом случае Антами. Преемник Германриха, Винитар напал на Антов и был сначала побежден, но потом взял в плен их князя Бокса, и распял на кресте с его сыновьями и семидесятые вельможами, которых оставил висеть на виселице, чтобы навести страх на Антов. Очевидно, он мстил им за восстание против готского владычества и за союз с Гуннами. Благодаря этой вражде двух главных народов Понтийской Скифии, царю Гуннов Валамиру удалось потом победить Винитара и подчинить себе часть Готов (именно Остготов), другая часть (Вестготы) поспешила уйти за Дунай, в пределы Римской империи. Имя антского князя Бокса весьма близко к русскому имени, которое встречается у нас в XI и XIII вв.: Богша. А упомянутое выше женское россоланское имя Санелга напоминает позднейшее русское имя Ольга или Елга, как она называется в византийских известиях. Ее брат Аммиус слышится в названии Миус и Калмиус, двух рек, впадающих в Азовское море и протекающих в стране древних Россолан.
Господство Готов в Скифии сменилось на время господством Гуннов (племени по всем признакам Славянского, родственного Болгарскому). Россолане, по-видимому, входили в число народов, составлявших царство Аттилы, а также принимавших участие в его походах и завоеваниях. Что Россолане не остались чужды совершавшемуся в те времена движению, известному под именем ‘Великого переселения народов’, на то указывает происшедшее от их имени название южно-французской провинции Руссильон, очевидно, часть Россолан, подобно другим германским и славянским народам, увлечена была гото-гуннским движением на дальний запад Европы.
После смерти Аттилы, когда держава его была разрушена восстаниями подчиненных народов (во второй половине V века), Россолане не только успели освободиться от гуннской зависимости, но и снова заняли первенствующее положение в странах к северу от Черного и Азовского морей, по крайней мере, таково было их положение в VI веке, судя по словам помянутого Иорнанда. Он говорит, что Дакия (или Гепидия) на востоке граничила с Россоланами.
Совокупность греко-латинских известий от I до VI века включительно ясно указывает нам на Россолан как на сильный, многочисленный народ, которого средоточием был Днепр и которого отдельные ветви простирались с одной стороны до Азовского моря, а с другой — приблизительно до Днестра. Около эпохи Рождества Христова он находился еще на ступени кочевого или полукочевого быта. В те времена не только восточно-славянские, но и восточно-германские племена еще не вышли из этого быта, чем и объясняется Великое переселение народов: так, например, Готы от северных берегов Черного моря в довольно короткое время передвинулись до крайних пределов юго-западной Европы. Но в течение последующих веков Россоланское, или Русское, племя все более и более приобретало привычки быта оседлого, сохраняя, однако, свой подвижной, предприимчивый характер и охоту к дальним походам.
Следующие затем века VII и VIII суть самые темные по отношению к истории Восточной Европы. Источники за это время сообщают о ней весьма мало сведений, причем самое имя Россолан скрывается более под общими именами Скифов и Сармат. А между тем эти века, по всем признакам, были обильны разного рода событиями и переворотами в жизни Россоланского, или Русского, народа. Он должен был постоянно вести борьбу за свою самостоятельность или за свое преобладание с народами, как родственными, Славянскими, так чуждыми, иноплеменными, таковы особенно: Славяне-Болгаре, Авары, Хазары, Угры и пр. В VII веке в северных черноморских областях распространил свое господство прикавказский народ Авары, вытесненные из своей родины Турко-Хазарами, Авары особенно угнетали племена Болгарские. А Хазары в то же время подчинили себе ту часть Славян, которая тогда еще обитала около Азовского моря, Кубани и Нижней Волги. Едва к началу VIII века разрушено было Аварское господство в дунайско-черноморских странах, как из прикаспийских степей явились дикие Угры, или Мадьяры, теснимые еще более дикими и воинственными кочевниками, Печенегами.
Итак, происхождение Русского государства совершилось не моментальным, сказочным образом, как повествует известная легенда о призвании князей из-за моря, а долгим и сложным процессом, на общих исторических основаниях и законах, подобно всем другим подобного рода явлениям.
Целый ряд веков Русь пребывала на степени родового или, точнее, племенного быта. Каждый ее род-племя жил обособленно и занимал своими пастбищами известное пространство в южных степях, пока сохранял свое кочевое или полукочевое состояние. В этом подвижном состоянии племя всегда долженствовало быть готовым дружною толпою дать отпор нападению соседей, а то и самому сделать на них набег ради добычи или земельного захвата. В случае же великих народных столкновений родственные близкие племена соединялись и действовали общими силами. В мирное время они управлялись своими старейшинами родо- или домовладыками, которые в делах, касающихся всего рода, собирались на совет, или вече. Частые столкновения не только с иноплеменными, но и с соплеменными соседями родственников наиболее отличившихся предводителей, которые у славян имели общее название князей (слово одного корня и значения с германским конунг, позднейшее кониг). А так как военные тревоги и угрожавшие опасности были, можно сказать, постоянными, то, естественно, княжеское достоинство приобрело прочность и наследственность, т.е. закреплялось за потомством сих вождей. Князья, конечно, старались окружать себя надежными военными товарищами или друзьями, совокупность которых и стала называться дружиной.
Следовательно, и вече, и князь у Руси, как и у других Славян, существовали рядом с незапамятных времен (и никакой нужды не было призывать чужих князей из-за моря, из всех Славян Русский народ является наиболее государственным). Разумеется, князья не ограничивались военным временем, а пытались распространить или сохранить свою власть и вне этого времени, опираясь на свои дружины. Отсюда неизбежно возникала борьба двух укладов, т.е. народно-вечевого и княжеско-дружинного. Благодаря все той же постоянной потребности в обороне от внешних неприятелей, военное, т.е. княжеско-дружинное, начало брало верх и полагало основание единовластию. Таким образом, быт племенной медленно, но постепенно превращался в государственный. Разумеется, князья более сильного племени старались подчинить себе князей менее сильных, т.е. привести их в зависимое или ‘подручное’ отношение. Это зависимое отношение выражалось обязательством платить дань и по первому требованию являться со своею дружиною на помощь главному, или великому, князю. Но менее сильные предводители при удобном случае давали отпор или соединялись для того в союзы. И вот таким путем — путем долгой кровопролитной борьбы — происходило не только объединение разных частей великого Русского народа под верховною властию одного княжеского рода, но и покорение соседей как родственных, т.е. славянских, так и чуждых, или иноплеменных.
Меж тем россоланские, или русские, племена в течение веков из южных и юго-восточных степей распространились далее на север и постепенно перешли к оседлому быту. Они стали жить в городках, окруженных валом или частоколом, и под их защитою занимались сельским хозяйством, т.е. скотоводством, рыболовством, охотою на диких животных, пчеловодством и наконец земледелием. Частые войны и походы доставляли большое количество пленников, которые обыкновенно обращались в рабов, и на них-то возлагались более тяжелые домашние или полевые работы. Русь издревле выделила из себя не только военное или дружинное сословие, но также и многочисленных торговых людей, а едва ли не главную статью русской вывозной торговли в те времена составляли именно пленники-рабы, известные под общим именем ‘челяди’. Одновременно с многочисленными укрепленными городками, рассеянными на Русской территории, возникли и большие торговые центры, которые служили также местопребыванием наиболее сильных князей. А эти князья усердно покровительствовали торговым людям, о чем ясно свидетельствуют их договоры, заключаемые с соседними государствами. Древнейшие известные нам договоры относятся к IX веку.
Вообще этот век занимает чрезвычайно важное место в начальной Русской истории.
В IX веке Русский народ упоминается в иноземных источниках уже не под сложным названием Россолан, а под своим простым народным именем ‘Рось’ (Русь). Так, один немецкий летописец (Пруденций) в своей латинской хронике рассказывает, что в 839 году византийский император Феофил прислал к Людовику Благочестивому посольство, и при нем несколько человек, которые называли себя Рось. Последние явились в Константинополь для изъявления дружбы от своего князя, именуемого хаканом, но так как враждебные варварские народы препятствовали им воротиться домой тем же путем, каким они пришли, то Феофил просил Людовика дать им средства вернуться другим путем. По известию того же летописца, при франкском дворе подозрительно отнеслись к неизвестным пришельцам и почему-то приняли их за Свеонов (Шведов), может быть, начавшиеся тогда морские набеги Скандинавов послужили поводом к такой подозрительности. Дальнейшая судьба этого русского посольства нам неизвестна. Но помянутое известие о нем для нас чрезвычайно важно, потому что подтверждает существование Русского княжества на Днепре и сношения его с Византией в первой половине IX века. Под именем хакана тут, конечно, разумеется не кто иной, как киевский князь, ибо позднее и в наших отечественных источниках этому князю также дается титул хакана или кагана (заимствованный Русью от Авар и Хазар), тогда как у скандинавских конунгов такого титула совсем не встречается.
Русь издавна вела торговые сношения с соседними народами, а в особенности с Греками. Сношения Киева с Царь-градом производились по Днепру и Черному морю. Кроме порогов, Руссы на Днепровском пути встречали еще препятствия от степных кочевников, которые нападали на их караваны в узких местах. А иногда бурные перевороты в Черноморских степях совсем прекращали сношения Киева с Царь-градом. Вероятно, одним из таких событий и было застигнуто в Царьграде помянутое посольство русского хакана к императору Феофилу.
Черноморская торговля снабжала Русь произведениями высоко развитой греческой промышленности и знакомила ее с обстановкой утонченной гражданственности, с обстановкой, которая всегда так обаятельно действует на свежие, еще необразованные народы, особенно отличающиеся восприимчивостью. Так Латинский мир действовал на Германцев, а Греческий на Славян. Торговые и другие сношения Русского народа с Греческим миром, а следовательно, и влияние последнего, начались с незапамятных времен на северных прибрежьях Понта, где были рассеяны богатые греческие колонии. Там, в числе других скифских народов, и Россолане обменивали рабов, скот и прочие сырые произведения на греческие изделия, а иногда добывали их разными услугами или просто грабежом. Могильные курганы князей и вообще знатных людей Россоланского племени, рассеянные в Приднепровье и Приазовье, обилуют греческими изделиями и служат наглядным памятником минувших сношений наших предков с Эллинским миром.
В том же IX веке Русь вела торговые сношения, помимо Греческого, с Латино-Германским и Западно-Славянским миром. По крайней мере от половины сего столетия имеем известие еврейского путешественника Ибрагима Ибна-Якуба, который говорит о приходе русских торговцев с товарами через польский Краков в чешскую Прагу. А дошедший до нас Рафельштетинский таможенный устав (начала X в.) сообщает о том, что в IX веке шла довольно оживленная торговля между Киевом и Регенсбургом и другими баварскими подунайскими городами, причем из Руси привозились преимущественно воск, рабы, лошади и меха. (Руссы называются в этом уставе Ругами.) Ведя торговлю с Греческим югом и Латинским западом, предприимчивая Русь одновременно торговала и с Мусульманским востоком. Так, к первой половине IX века относится известие арабского писателя Хордадбега о том, что русские купцы тогда на верблюдах привозили свои товары в Багдад, где их соплеменники Славянские невольники служили им переводчиками.
Но воинственная Русь, наряду с торговыми сношениями, время от времени ради добычи совершала нападения на соседей, как сухим путем, так и морем. По арабским свидетельствам, она делала тогда набеги на берега Каспийского моря, а чаще всего грабила берега Черноморские, судя по византийским известиям. От той же первой половины IX века имеем два сказания. По одному (из жития св. Георгия, епископа Амастридского), варвары из народа Рось напали на город Амастриду, на южном берегу Черного моря, и хотели ограбить гробницу святого, но были поражены расслаблением и немощью, от которых избавились только тогда, когда их князь или предводитель оказал почтение христианскому Богу и освободил пленников. По другому сказанию (из жития св. Стефана, архиепископа Сурожского), князь Руссов (именем Бравлин), опустошая восточные берега Тавриды, ворвался в город Сурож, или Сугдею, и принялся грабить драгоценную утварь в храме, где находилась гробница св. Стефана. Вдруг лицо, князя повернулось назад. Он выздоровел после того, как велел воротить храму все награбленное и принял крещение.
Наконец Русь с большими силами предприняла морской поход на самый Константинополь в 860 году, о чем будет речь впереди.
Конечно, не случайно произошло такое совпадение событий, не случайно почти в одно время Русь своими предприятиями больших размеров заставила говорить о себе Византию и мир Мусульманский, начиная с IX века. Дело в том, что к этому времени наши предки успели в значительной степени объединить свои силы, собрать свои ветви под властью одного княжеского рода, подчинить себе ближайших соседей и положить начало государственному быту на широком основании. Русь успела уже так укрепиться в собственной стране, что могла избыток своих сил обратить на внешние предприятия, и даже снаряжать флоты в количестве нескольких сот кораблей. Подобные морские предприятия сделались возможными, по всем признакам, именно после того, как Русь завладела берегами Киммерийского Боспора, т.е. утвердилась в Корчеве и Тмутаракани.
Достоверные источники не сохранили нам имени того киевского князя, при котором совершилось нашествие Руси на Царьград в 860 году. Хотя занесенное в летопись позднейшее сказание называет русскими предводителями Аскольда и Дира, но оно уже потому недостоверно, что выставляет их какими-то заморскими искателями приключения, Бог весть как завладевшими Киевом и Бог весть почему очутившимися под Царьградом. (Ближайшим поводом к сему сказанию послужили два киевские урочища, называвшиеся Аскольдова могила и Дирова могила.) Первым историческим князем киевским является Олег, княживший в конце IX и первой четверти X века. Хотя никакие иноземные источники о нем не упоминают, но княжение его засвидетельствовано греко-русскими договорами, от которых дошли до нас славянские переводы. За ним следовал Игорь. Это был первый киевский князь, которого имя и некоторые деяния сообщают нам иноземные писатели. С него начинается непрерывное, потомственное преемство великокняжеской Киевской династии. По имени его, а не мифического Рюрика, мы называем членов сей династии ‘Игоревичи’.
Среднее Приднепровье обеих сторон, между устьями Березины и Роси приблизительно — вот тот край, который в течение целого ряда веков служил колыбелью Русской сплоченной народности и русской государственной жизни. Главными центрами этой жизни были три города, древность которых восходит ко временам доисторическим, именно: Киев, Чернигов и Переяславль. Уже из самых ранних договоров с Греками мы видим, что послы и торговцы (гости) этих трех городов часто проживали в Царьграде и пользовались там разными льготами. После Ярослава I вся Русь разделилась между его сыновьями на три части по тем же трем стольным городам, и отдаленные области русские долгое время были как бы приписаны к этим главным уделам. Благодаря прекрасной речной сети, служившей самым удобным средством сообщения в Восточной Европе, киевские князья отсюда из Среднего Приднепровья широко распространили владычество Руси по главным речным бассейнам. Постепенно двигаясь на север по великому водному пути, Русь, с одной стороны, утвердилась в земле Ильменских Славян и подчинила себе Новгород Великий, а с другой — водворила свое господство на Верхневолжском бассейне в земле Ростовско-Суздальской.
Когда с вершины Киевских холмов вы смотрите на юго-восток вниз по течению Днепра, то при ясцой погоде можете вдали усмотреть очертания Переяславля. Немного в большем расстоянии на северо-восток от Киева лежит Чернигов (166 верст). Но и это расстояние было таково, что русские князья и дружинники верхом проезжали его в один день. Владимир Мономах в своем ‘Поучении детям’ говорит, что когда он княжил в Чернигове, то, выехав рано поутру, вечером приезжал в Киев к отцу своему, великому князю Всеволоду Ярославичу. В течение последующих веков Русская жизнь отхлынула в другие места, нашла другие средоточия, и в наше время край, где когда-то кипела деятельность политическая, торговая и промышленная, едва сохраняет некоторые памятники, говорящие о его минувшем значении.

I. Русь под Царьградом и первые киевские князья

Положение Константинополя. — Его дворцы и храмы. — Состояние империи. — Михаил III и Василий Македонянин. — Нападение Руси в 860 г. — Осада и патриарх Фотий. — Первое крещение Руси. — Происхождение русского государственного быта. — Киев и объединение восточных Славян. — Торговля с Грецией. — Договоры Олега. — Мирные и враждебные сношения с Мусульманским востоком. — Печенеги. — Поход Игоря на Греков в 941 г. — Мирный договор. — Судьба Игоря. — Усмирение Древлян. — Путешествие Ольги в Царьград. — Торжественный, но холодный прием. — Характер Святослава. — Тмутаракань. — Борьба с Хазарами. Завоевание Дунайской Болгарии. — Цимисхий. — Битвы под Дористолом. — Отчаянная оборона. — Мир. — Гибель Святослава.

Когда Константин Великий задумал перенести на восток столицу Римской империи, он долго искал для нее наилучшего места. Внимание его останавливалось на разных городах. Ему нравилось положение древних Сард на берегах золотоносного Паткола, привлекала его также и богатая Фессалоника, приходило ему на ум построить столицу на месте столь прославленной Трои или выбрать для нее вифинский городок Халкедон, но он не повторил ошибки, в которую впал основатель этого городка. Халкедон возник полутора столетиями ранее, чем лежащая в виду его Византия. Говорят, персидский царь Дарий во время своего похода в Скифию, осмотрев берега Фракийского Боспора, сказал об основателе Халкедона, что он был слеп, потому что не выбрал такой превосходной местности, какую занимала Византия. Во время Константина этот последний город представлял печальные развалины, будучи разрушен лет за сто перед тем в эпоху междоусобных войн, раздиравших империю. На нем-то великий император остановил свой выбор и основал здесь другой Рим, другой вечный город.
Из Черного моря в Мраморное ведет узкий пролив, который змеею извивается между гористыми берегами. Со стороны Черного моря берега эти круты, местами обнажены, скалисты и представляют довольно дикий вид, но чем далее, тем очерки их более и более смягчаются, и особенно живописным является более возвышенный европейский берег. Довольно богатая растительность покрывает его вершины и скалы, тут между прочим красуются широковетвистые платаны и кедры и привлекают своею темною зеленью рощи пирамидальных кипарисов. Там, где пролив, или т. наз. Боспор Фракийский, сливает свои воды с водами Мраморного моря, он отделяет от себя ветвь, которая далеко врезывается в европейский берег. Этот длинный и узкий залив еще у древних носил название Керас, т.е. рог, так как к концу он несколько загибается и напоминает бычачий рог. Впоследствии ему дали название Золотого Рога. Полуостров, или угол, омываемый с одной стороны Мраморным морем, а с другой — Золотым Рогом и упирающийся своею вершиною в Боспор, есть то место, на котором раскинулся дивный город.
Константинополь подобно древнему Риму расположен на семи холмах и подобно ему был разделен на четырнадцать частей. Эти семь холмов представляют гребень, который перещепывается долинами. Холм, залегающий на оконечности полуострова, есть главная часть города, или Византийский акрополь. Здесь сосредоточивались важнейшие и наиболее великолепные постройки, так как почти весь этот холм был занят императорским дворцом и примыкавшими к нему храмами и площадями. Дворец представлял целый лабиринт роскошных зал, покоев, портиков, перистилей, храмов, часовен, внутренних двориков, терм, садов и т.п. Основанный Константином Великим, он потом постепенно расширялся и увеличивался новыми постройками, которые совершены разными императорами. Внутренности зал и покоев были изукрашены золотом и мозаичными изображениями, галереи и площадки представляли приятную перспективу своими мраморными колоннадами разных цветов, а также мраморными и бронзовыми статуями. Разные отделения этого дворца-лабиринта носили разные названия. Укажем некоторые.
На самом берегу моря, где Боспор сливается с Пропонтидой, рядом с императорской гаванью стоял особый замок, или укрепленный дворец, называвшийся вуколеон. Название это сообщила ему находившаяся на его набережной мраморная группа, которая изображала быка, схваченного львом. Этот замок нередко служил настоящим жилищем императоров. Далее за ним на возвышенности холма находилась следующая группа дворцовых зданий, между которыми первое место по своим размерам и украшениям занимал Хризотриклиний, или Золотая палата (собственно Золотое ложе). Он представлял восьмиугольную ротонду, т.е. каждая из восьми его сторон заканчивалась полукруглым абсидом. Это была украшенная мозаиками главная тронная зала, в которой совершались важнейшие церемонии и приемы иностранных послов. Затем следовали другие отделения, напр., Магнаура или Большой дворец, Халкийский или Медный и Дафнийский. Халкийский получил свое название от бронзовых ворот искусной работы, а Дафнийский, вероятно, от статуи Дафны, украшавшей одну из галерей этого отделения.
Извне к дворцовым зданиям примыкали Ипподром и форум Августеон. Ипподром представлял выровненную продолговатую площадь, обведенную стенами, украшенную посредине рядом нескольких громадных колонн и обелисков. При начале Ипподрома находился особый дворец, с эстрады которого император и его двор смотрели на ристания. Форум Августеон, т.е. Священный, представлял площадь, окруженную галереей из аркад, посредине он имел четырехугольную триумфальную арку с большим крестом наверху, по бокам которого стояли фигуры Константина и его матери Елены. Из числа статуй и колонн, красовавшихся на этом форуме, особенно замечательна колоссальная конная статуя императора Юстиниана, изображенного в виде Ахиллеса.
Одною своею стороною форум Августеон примыкал к первому святилищу Византии, к храму св. Софии. В ограде императорского дворца заключалось много изящных храмов и базилик, но все они далеко уступали св. Софии, которая служила вместе и придворным императорским храмом и главною соборною церковью всей столицы.
Какое перо в состоянии изобразить красоту Софийского храма! Извне с трех сторон его окружали величественные закрытые портики, или притворы, а внутри он представляет чрезвычайно приятную перспективу: это продолговатый овал, по бокам обрамленный двухъярусной колоннадой. Нижние ряды колонн поддерживают верхнюю галерею, которая идет вокруг стен внутри всего храма, за исключением абсида, или алтарной части. Эта галерея составляла обычную принадлежность византийских церквей и называлась гинекеем, потому что назначалась для женского пола, который у Греков слушал богослужение отдельно от мужского. Над срединною частью здания возвышается обширный купол, очень мало выпуклый, у основания своего имеющий многочисленные просветы, а потому кажущийся необыкновенно легким. По гармонии частей, изящной простоте и выдержанности стиля Софийский храм и в настоящее время представляет первое здание в мире, римский собор св. Петра далеко уступает ему в этом отношении. Но можно представить себе, какое сильное впечатление производил этот храм своими внутренними украшениями, т.е. разноцветными мраморами и роскошными мозаиками, которые покрывали его стены! Строитель Софии Юстиниан I имел полное право в день освящения храма воскликнуть: ‘Слава Всевышнему, который удостоил меня совершить это дело. Я превзошел тебя, Соломон!’ (Со времени мусульманского ига внутренние украшения скрыты под густым слоем штукатурки, а снаружи здание обезображено разными пристройками.)
Греки любили давать своим храмам имена в честь божественных свойств и добродетелей. Так, неподалеку от св. Софии, или Премудрости Божией, находился храм св. Ирины, т.е. храм Мира или Согласия, построенный Константином В. (В настоящее время это самый древний из дошедших до нас византийских храмов. Турки обратили его в арсенал.) Далее к западу на IV холме находился величественный храм св. Апостолов, в котором погребались византийские императоры. (Турки выбросили из него богатые мраморные саркофаги с их останками, разрушили церковь и на месте ее воздвигли мечеть, известную под именем Могамедие.) Многие замечательные храмы, монастыри, термы, водопроводы, форумы, монументальные колонны и статуи были рассеяны по обширной Византии. Было и еще несколько особых дворцов. Из последних назовем Гебдомон с храмом Иоанна Предтечи. (Остатки какого-то красивого здания, уцелевшие в северо-западном углу города подле Больших стен, считаются именно за остатки дворца Гебдомон.) Неподалеку от него в том же углу, ближе к Золотому Рогу, в части города, называвшейся Влахернами, находился Влахернский дворец с термами и знаменитым храмом Богородицы.
Весь Константинополь был окружен стенами со многими башнями, но особенною крепостью и массивностью отличались Большие стены, защищавшие его с сухого пути, они были двойные и упирались одним концом в Золотой Рог, а другим в берег Мраморного моря. Из многих ворот, заключавшихся в этих Больших стенах, наиболее знамениты Золотые, названные так по своим украшениям, они прилегали к стороне Мраморного моря. Неподалеку от Золотых ворот, внутри города на VII холме расположен был Студийский монастырь Иоанна Крестителя, один из самых обширных и богатых монастырей цареградских. Монастырь этот замечателен для нас по своему последующему влиянию на русское — монашество и на русскую письменность.
За Большими стенами лежало Пегийское предместье с загородным дворцом и храмом Богородицы. Пегийским оно названо по источникам, там находившимся. За теми же стенами расположены были и другие селения и монастыри. Между прочим, на берегу Золотого Рога за Влахернами лежало предместье с монастырем ев, мученика Мамы. В этом предместье обыкновенно проживали русские торговцы, приходившие в Константинополь на своих лодках однодеревках. Золотой Рог служил превосходною гаванью, в которой находили себе удобную стоянку многочисленные торговые и военные суда. На другой стороне этого залива, там, где он соединяется с Боспором, лежало предместье галата, носившее прежде название Сике, т.е. Смоковницы. От этого предместья к оконечности Константинопольского полуострова, в случае надобности, протягивались железные цепи, которые запирали вход в Золотой Рог. На противоположной стороне Боспора лежало другое большое предместье, или пригород Константинополя, Хризополис, известный впоследствии под именем Скутари. Затем по обоим берегам Боспора рассеяны были селения, монастыри, загородные виллы и т.п.
В эпоху, о которой идет речь, Византия только что успокоилась от внутренних смут, причиненных иконоборческой ересью. Феодора, супруга императора Феофила, одного из ревностных иконоборцев, после его смерти получила в свои руки верховную власть по малолетству своего сына Михаила III. Первым ее делом было восстановление иконопочитания, которое и утверждено созванным ею духовным собором 842 года. С возобновлением иконопочитания вновь оживились и некоторые отрасли искусств. Империя представила свое обычное явление. Сколько раз во время смут, мятежей и неприятельских нашествий она казалась близка к разложению или к совершенному упадку. Но едва наступало затишье или на престоле появлялась умная, энергичная личность, как опять обнаруживались признаки могущества и процветания. Столько было еще жизненных сил в этом с виду ненадежном организме и в этой образованности, представлявшей замечательное сочетание христианских начал с классическими воспоминаниями, эллинизма с варварством, неограниченного самодержавия с республиканскими преданиями. Но что особенно служило для Византийской империи настоящим источником ее процветания, ее блеска и обаяния в глазах варварских народов, это замечательное развитие ее промышленности и искусств. В Царьград, конечно, стекались из провинций наиболее искусные ремесленники и художники, вообще здесь искали себе счастья и богатства наиболее энергичные, даровитые и предприимчивые люди. Изобилие товаров, художественных произведений и всякого рода услуг развивали сильную роскошь в среде столичных обитателей, а вместе с тем поддерживали в ней привязанность к веселой жизни, к зрелищам и другим удовольствиям. Сюда собирались торговцы почти из всех соседних стран, чтобы менять свои сырые произведения на греческие изделия. Но наиболее роскошные изделия, например, самые дорогие шелковые ткани (паволоки), византийское правительство даже запрещало вывозить из империи для того, чтобы варвары и в самой одежде своей не могли сравняться с Греками, а к варварам они причисляли и западные, т.е. латинские, народы того времени.
Империя недолго пользовалась благоразумным и бережливым управлением Феодоры. Сын ее Михаил едва достиг пятнадцатилетнего возраста, как объявил себя совершеннолетним и устранил свою мать от всякого участия в делах. Это был образец тиранического властителя, преданного пьянству и другим порокам. Своим характером и наклонностями он напоминал римского Нерона, с тою разницею, что имел вкусы еще более грубые. Нерон, играя перед публикою на цитре, добивался славы великого артиста, а Михаил III страстно любил лошадей и главное свое достоинство почитал в искусстве ристания. Цирк, или ипподром — это любимое зрелище византийцев — при нем оживился и получил значение более важное, чем все государственные дела. В одежде возницы из партии Голубых, Михаил сам принимал деятельное участие в конном беге и добивался победы над соперниками, которую они, конечно, уступали ему очень легко. Рассказывают, будто бы однажды, когда император стоял на колеснице и ожидал сигнала к начатию бега, главный сановник привел к нему гонца, который только что прибыл из Малой Азии с известием о вторжении Арабов. ‘Несчастный! — воскликнул Михаил, — и в такую критическую минуту ты приходишь меня беспокоить!’ На возвышенных пунктах Малой Азии устроены были сигнальные огни, чтобы извещать о неприятельском вторжении, Михаил велел их уничтожить, так как эти огни иногда тревожили жителей столицы и отвлекали их внимание от ристаний цирка. Подобно своим предшественникам он воздвиг несколько храмов и других изящных или полезных зданий, но главную свою заботу посвятил постройке великолепных дворцовых конюшен, мрамор и порфирь украшали их стены, они были снабжены, кроме того, роскошными водоемами. Рассказывают, что однажды, показывая кому-то свои конюшни, Михаил выразил надежду, что это здание сделает бессмертным его имя. ‘Государь, — получил он в ответ, — Юстиниан построил и изукрасил св. Софию, и, однако, о нем более не говорят, а ты надеешься приобрести бессмертие этим вместилищем навоза’. Правдивый ответ был награжден ударами бича.
Подтверждая указы об иконопочитании и выставляя себя опорою православия, Михаил в то же время предавался разного рода кощунству и иногда публичному. Феодора возвела на патриарший престол Игнатия, человека строгого и твердого характера. Разумеется, он сделался неприятен Михаилу, и последний позволял себе иногда самые недостойные поступки. Например, во время торжественной процессии, когда патриарх шел во главе клира, навстречу ему вдруг появилась другая процессия: то был Михаил с толпою своих любимцев, одетых наподобие митрополитов и епископов, один из них, по имени Грилл, изображал патриарха, причем с акомпанементом цитры он пел непристойные песни. Поступок почти невероятный в столице православия, хотя о нем свидетельствуют некоторые византийские историки. Дядя императора по имени Варда, старавшийся поддерживать порочные наклонности племянника с целью проложить себе путь к престолу, особенно возненавидел патриарха за его смелые обличения. Он убедил наконец императора свергнуть Игнатия и поставить другого патриарха. Выбор Варды пал на одного светского сановника, дальнего родственника царствующей фамилии, человека, знаменитого громадною ученостью и литературными трудами, но не отличавшегося высокими нравственными доблестями. Это был Фотий. В несколько дней он прошел духовные степени и был посвящен в патриархи. Но так как Игнатий ни за что не соглашался отречься от своего сана и за него стояла значительная часть духовенства, то Фотий обратился в Рим к папе Николаю с просьбою объявить низложение Игнатия и подтвердить избрание его, Фотия. Это обращение, сделанное в личных видах, оказалось великою политическою ошибкою со стороны Константинополя. Папа воспользовался случаем принять решающий тон в делах всей христианской церкви. Он не признал избрания Фотия и потребовал восстановления Игнатия. Отсюда возникла великая распря, сопровождаемая взаимными отлучениями, началось явное разделение церкви на Восточную и Западную.
Между тем при Византийском дворе вокруг беспечного и погруженного в свои развлечения Михаила III кипела неусыпная крамола, злые ковы и заговоры скрещивались и перепутывались между собою. Варда, носивший титул цезаря, приготовлялся занять место своего племянника, Но против него уже действовала рука более искусная и ум более изворотливый. То был новый любимец Михаила, Василий Македонянин, знаменитый основатель Македонской династии. Впоследствии, по воцарении этой династии, не замедлили сложиться легенды, которые украсили историю ее основателя. Род его начали производить с отцовской стороны от армянских Арзакидов, а с матерней — от Константина Великого. Уже детство его будто бы сопровождалось чудными знамениями и предсказаниями великой будущности. Он был сын бедных родителей и молодым человеком пришел пешком из родной Македонии в столицу искать счастья в службе какого-нибудь вельможи. Наступила уже ночь, когда Василий подошел к Золотым воротам. Усталый от долгого пути, не имея где преклонить голову, он прилег на ступенях у входа в монастырь св. Диомеда. Здесь нашел его монастырский вратарь, сжалился над ним и дал ему приют. Молодой человек был умен, статен и обладал замечательною физическою силою, он умел нравиться и приобретать покровителей. Благодаря пособию монастырского начальства, он действительно вступил в службу одного вельможи, двоюродного императорского брата Феофила, й скоро своею ловкостью и усердием сделался его любимцем. Однажды был пир у сына помянутого Варды. В числе приглашённых находились и болгарские послы, они хвастались силою одного из своих слуг, которого дотоле никто еще не мог одолеть в единоборстве. Феофил велел позвать Василия, последний схватился с Болгарином и, с помощью своей ловкости, тотчас бросил его на землю. Этот подвиг заставил много говорить о нем в столице, сделал его известным самому императору. Потом Василию удалось однажды во время охоты укротить царского коня, с которым не могли справиться царские конюхи. Тогда Михаил взял его в свою службу, и Василий быстро начал возвышаться. Он достиг важной должности паракимомена (начальник внутренних покоев) вместе с званием патриция и, чтоб еще более угодить Михаилу, женился на бывшей его любимице, отослав от себя свою первую супругу.
К этой-то эпохе относится первое, известное в истории, появление наших предков под стенами Константинополя. Михаил III, пожелавший вдруг отличиться военными подвигами, в сопровождении своих любимцев и приближенных отправился в Малую Азию, в поход против Сарацин, куда увел с собою византийские легионы, а начальство в столице поручил патрицию Никите, прозванием Орифа. Последний носил еще звание друнгария флота, и хотя до того времени не отличился какими-либо особыми заслугами на военном или гражданском поприще, но, по-видимому, был человек не без достоинств.
Последующее событие происходило приблизительно в мае 860 года.
День склонялся к вечеру, когда в Царьград явились беглецы из селений, расположенных по берегам Фракийского Боспора, и принесли страшную весть: многочисленные корабли варварского народа Рось вошли в Боспор и плывут прямо к столице. Эта неожиданная весть поразила жителей цареградских, которые дотоле беспечно предавались своим занятиям и своим удовольствиям. Вмиг брошены все мелкие заботы и попечения, все забавы и суетные помышления, повсюду распространились ужас и смятение.
Варвары, очевидно, имели верные сведения об отсутствии императора с легионами и почти беззащитном положении столицы. Дело в том, что за несколько времени греческое правительство нарушило свои торговые договоры с Русским народом и допустило избить многих русских торговцев, проживавших в Византии, ссора с ними возникла из-за какого-то незначительного долга. Тщетно Русь требовала удовлетворения за обиду. Византийцы не обращали внимания на эти требования, и вот теперь, когда оци ничего не ожидали, варвары воспользовались удобным временем и внезапно нагрянули на Византию, прежде нежели корсунские или синопские Греки могли известить столицу об их походе. Они, конечно, надеялись не только отомстить за смерть товарищей, но и обогатиться несметною добычею, которую сулило взятие такого богатого и великого города, каков был Константинополь.
Впечатлительные Византийцы легко переходили из одной крайности в другую, их высокомерие и презрение к варварам тотчас сменились робостью и страхом близкой смерти или жестокого плена. Между тем Орифа и его помощники, по всем признакам, приняли зависящие от них меры: они заперли городские ворота, расставили по башням находившуюся в их распоряжении стражу и поспешили отправить гонцов к императору.
Наступившая ночь, мрачная и бурная, еще усиливала тревогу и смятение в городе. Наиболее робким умам ежеминутно представлялось, что враги уже перелезли стены, завладели городом, — и настал всему конец. Но вот мрак рассеялся, ветер утих, морские волны улеглись, и тогда жители Византии увидали вереницу судов, которые обступали Константинополь со стороны Боспора и Пропонтиды. Варвары, держа в руках обнаженные мечи свои, грозили ими городу и испускали дикие крики. Это были большею частию статные люди с светло-русыми волосами и серыми, острыми глазами. Наиболее знатные между ними отличались бритыми подбородками и длинными усами, остроконечные шлемы покрывали их чубатые подстриженные кругом головы, сверх кольчуги на них наброшены были плащи, углы которых застегивались пряжкою на правом плече. Вооружение этого народа составляли стрелы, копья, секиры и мечи с широким, обоюдоострым лезвием, а щиты, суживающиеся книзу, были так длинны, что закрывали почти все тело.
Окружив город со стороны моря, Руссы высадились на берег, и по обычаю своему начали насыпать вал вдоль стен, защищавших город с суши, чтобы тем легче завладеть ими. В то же время часть их рассеялась по беззащитным предместьям и окрестностям Константинополя, они с большою свирепостью принялись опустошать селения и монастыри, истребляя огнем и мечом нивы, жилища, людей и скот, не щадя при этом ни младенцев, ни стариков, не смягчаясь никакими воплями и мольбами. Между прочим, они захватили островок Теревинф с его монастырем, в который был сослан патриарх Игнатий, лишенный своего престола. Варвары разграбили здесь церковные сосуды и всю утварь, патриарх как-то спасся, но они схватили двадцать два человека из его монахов и слуг и всех изрубили топорами на корме ладьи.
В отчаянии своем жители Византии обратились к тому, о чем они легко забывали в дни мира и веселия, т.е. к молитве, посту и покаянию. Духовенство совершало постоянные молебны и всенощные бдения, отверстые храмы были наполнены молящимся народом, причем наиболее кающиеся стояли на коленях, били себя в грудь, плакали и стенали. Особенно густая толпа стекалась в соборный храм св. Софии. Патриарх Фотий в эту торжественную минуту явился вполне достойным своего сана и обнаружил замечательную силу слова. С Софийской кафедры он яркими красками изображал варварское нашествие как кару, ниспосланную Господом за тяжкие грехи, в которых погрязло население. При этом, смотря по течению своих мыслей, он то называл варваров грозными и неодолимыми и иногда выражался словами Библии. Например: ‘Народ сей двинулся с севера с тем, чтобы дойти до второго Иерусалима, и люд сей устремился с конца земли, неся с собой стрелы и копья, он грозен и не милует, голос его как шум моря’, и т.д. То отзывался о них с презрением, чтобы ярче выставить унижение и стыд, которым подверглась Византия. ‘О град, царь едва не всей вселенной! — восклицал он. — Какое воинство ругается над тобою, как над рабою: необученное и набранное из рабов! О град, украшенный добычею многих народов, что за народ вздумал взять тебя в добычу! Слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость руки своей и хочет нажить себе славное имя’. ‘Поход этих варваров, — замечает он, — схитрен был так, что и молва не успела оповестить, и мы услыхали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и разделяли нас столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря’.
Патриарх призывал к покаянию, но не наружному только, а глубокому и искреннему. ‘Не вопите и не шумите. Перестаньте плакать, молитесь спокойно, будьте мужественны’, — повторял он и обещал заступление Божие, если грешники имеют твердое намерение исправиться от своих беззаконий и поступать согласно с заповедями Господними. ‘Было что посмотреть тогда!’ — говорил после тот же Фотий. ‘Гордые смирились, сластолюбцы постились, у весельчаков и игроков слезы ручьями текли по щекам, ростовщики, копившие деньги, раздавали их бедным, жестокосердый стал милостив, преданный пьянству обещал не пить во всю жизнь, преданный чувственности добровольно дал обет целомудрия, и вообще каждый всеми силами давал знать, что он будет служить образцом добродетели, и обещался вперед исполнять все обеты чистосердечно и неуклонно’. Каялись жители Византии также и в нарушении договоров с варварами и в обиде, им причиненной.
Между тем осада продолжалась, вал, насыпаемый неприятелями, постепенно возрастал, и близился час, когда они с этого вала могли перелезть на стены и ворваться в город. ‘Наконец, возлюбленные, — проповедовал Фотий, — настало время прибегнуть к Матери Слова, к Ней, единой надежде нашей и прибежищу. К Ней возопием: Досточтимая, спаси град твой, как ведаешь, Госпоже! Ее поставим ходатайницею перед сыном и Богом нашим. Ее сделаем свидетельницею и сподручницею обетов наших’.
Главные византийские храмы изобиловали священными предметами, особым поклонением пользовались, конечно, те предметы, которые в народном веровании были связаны с земною жизнию Спасителя и Богородицы. Например, в Софийском соборе показывали верующим пелены младенца Христа, золотые сосуды, принесенные ему в дар волхвами, копье, которым он был прободен, и т.д. Во Влахернском храме хранились пояс Богоматери и ее риза, т.е. какая-либо часть одежды. Эта святыня чтилась в особенности как надежная защита во время опасности, и вообще жители Царьграда почитали Богородицу главною заступницею и покровительницею своего города. Патриарх взял ее ризу и с молитвенными песнопениями обнес ее вдоль стен вокруг города. Вслед затем неприятели поспешно сняли осаду, сели на свои корабли и покинули Боспор, обогащенные награбленною на его берегах добычею. Источники не дают нам ближайших объяснений этого поспешного отступления Руссов. Без сомнения, в это именно время достигло до них известие о приближении византийских легионов и кораблей, ибо Михаил III тотчас повернул назад, как только услыхал о нападении Руси на его столицу.
Русь ушла от Царьграда, но византийское правительство должно было озаботиться защитою от нее своих Черноморских областей, особенно Херсонеса и других греческих городов, находившихся в Тавриде по соседству с таманскими и таврическими владениями Руси. В этой войне союзницей Греков явилась христианская религия: греческие проповедники склонили часть варваров к принятию крещения. Тот же патриарх Фотий в своем окружном послании 866 года, обращенном к восточным епископам, извещает их, что не только племя Болгарское переменило свое древнее нечестие на веру во Христа, но то же сделало и племя Русское. ‘Народ, столь часто многими превозносимый, — пишет Фотий, — и превосходящий все другие народы своею жестокостию и кровожадностию, т.е. Россы, которые, покорив окрестные народы, возгордились и, имея о себе весьма высокое мнение, подняли оружие на Римскую державу, теперь и сами преложили нечестивое языческое суеверие на чистую и непорочную христианскую веру и ведут себя как преданные друзья, хотя незадолго перед этим тревожили нас своими разбоями и учинили великое злодеяние’ (т.е. нападение на самый Царырад).
Но Фотий, очевидно, преувеличивал размеры обращения и преданности со стороны Руси. Только новому императору, Василию Македонянину, который в следующем 867 году воцарился на месте убитого им Михаила III, удалось богатыми дарами из золота, серебра и шелковых тканей склонить русских вождей к миру и возобновить с ними торговые договоры. Тогда и обращение варваров в христианство сделало еще более успехов, так что Игнатий, снова восстановленный на патриаршем престоле, назначил особого архиепископа для этой крещеной Руси.
Такому обращению варваров много способствовал пример их соплеменников Болгар. Около этого времени Азовско-Днепровская Русь подчинила себе то Болгарское племя, которое жило на устьях Кубани и в восточной части Крыма и которое Русь освободила от хазарского ига. Часть этих так называемых Черных Болгар уже исповедовала христианскую религию, проникшую к ним из соседних греческих городов, Херсонеса, Сугдии, Боспора и др. Крещеные таврические Болгары уже имели Евангелие и некоторые другие священные книги на родном языке. От них-то, по всей вероятности, знаменитые солунские братья, Кирилл и Мефодий, заимствовали церковнославянское письмо и начатки переводов Св. Писания, которые и перенесли потом к Славянам Дунайским. То же церковнославянское письмо облегчило путь христианской проповеди и в среду Русского народа, незадолго утвердившего свое владычество на берегах Киммерийского Боспора в городах Корчево и Тмутаракани, так у местных Славян назывались древние греческие колонии, Пантикапея, или Боспор, и Фанагория, или Таматарха, откуда Русь вытеснила Хазар. Итак, первое громкое предприятие Руси, заставившее говорить о ней другие народы, т.е. нападение на самый Константинополь, это предприятие совпадает по времени с началом русского христианства. Но вообще только незначительная часть Русского народа пока приняла крещение, а большинство хранило обычаи предков и продолжало ревностно приносить кровавые жертвы, своим старым богам: Перуну, Волосу, Дажбогу, Стрибогу и проч*.
______________________
* Petti Gyllii de Topographia Constantinopoleos et de illius antiquitatibus. (Бандури — Imperium Orientate. T. I.). Дюканжа — Constantinopolis cristiana. Хаммера — Constantinopolis und der Bosporos. Pesth. 1882. 2 части. Лабарта — Le Palais imperia de Constantinopole et ses abords. Paris. 1861 (см. также статью о нем Дидрона в Annales Archeologiques. T. XXI. 1861). Образцы софийских мозаик и реставрация самого храма в великолепном издании Зальценберга: Altcrisliche Baudenkmale von Constantinopol. Berlin. 1854. Ancient and modern Constantinopole. London. 1868 (перевод книги патриарха Константина на новогреч. языке). Также см. ‘Обозрение Цареградских памятников и святынь по русским паломникам’ архим. Леонида в Чт. Об. И. и Д. 1870. кн. 4-я. Н.П. Кондакова ‘Византийские церкви и памятники Константинополя’. (Труды VI Археологич. съезда. Одесса. 1887). Дестуниса, ‘Историко-топографич. очерк сухопутных стен Константинополя’. (Ibid.). Его же ‘Топография средневекового Константинополя’ и Рецензия на помянутую книгу Кондакова. (Ж.М.Н.Пр.Ч. 219,225 и 250). Беляева ‘Обзор главных частей Большого дворца’ и ‘Приемы и выходы византийских царей’. (Зап. Рус. Археол. Об. V и VII 1891 — 92 гг. Рецензия Кондакова в Визант. Врем. Т. 1. Вып. 1). Мордтмана Esquisse topographique de Constantinopole. Lille. 1892. Рецензия на нее Беляева в Визант. Врем. Т. 1. Вып. 2, 1894. Ласкина ‘Заметки по древн. Константинополя’. (Ibid. Т. III. Вып. 2 и далее). Для топографии Константинополя и Боспора я руководствовался отчасти и своим личным знакомством.
В Византийском Временнике (т. X. СПб. 1906) есть исследование г. А.Васильева ‘Происхождение Василия Македонянина’. Автор приводит разные известия и разные мнения об этом происхождении. Фотий первый сочинил ему родословие от армянских Арзакидов, но другие источники дают ему славянское происхождение, в особенности арабские писатели, которые прямо называют его Василий Славянин вместо Македонянин. Г. Васильев склоняется к армянскому происхождению потому, что так говорит Vita Enthymii, в первой половине X века. Но возможно, что это житие в данном случае находилось под влиянием Фотия, так же, как и Константин Б.
Четыре беседы Фотия, изданные архм. Порфир. Успенским. СПб. 1864. Первые две речи с поправками переизданы академиком Науком. СПб. 1867. Никиты Давида — Vita s. Ignatii Ср. Archiep. (Acta Cinciliorum. Edit. Harduin. Parisii. 1764. V. 943 — 1010. Перепечатано у аббата Миня в его Patrologia 1. CV). Georgii Monachi, dicti Hamatroli Chronicon. Ed. Muralt. Petropoli. MDCCCLIX. 736. Leo Grammaticus. Ed. Bon. 240, Continuator Theophanis. 196. Symeon Logotheta. 674. Cedrenus. II. 179. Zonaras. ed. Paris. II. 162. Chronicon venetum. Pertz, VII. 18. и Muratori XII. 181. Stritteri Memoriae Populorum II. 957. Русская летопись. Последняя в этом случае, впрочем, не представляет самостоятельного известия, а берет его буквально из хроники Амартола, от себя она прибавляет только имена предводителей Руси, Оскольда и Дира — лица, очевидно, вымышленные или относящиеся к другому времени. В Киеве существовали два урочища: ‘Аскольдова могила’ и ‘Дирова могила’. Они-то, вероятно, и подали повод к басне об этих двух лицах. В изложении события мы держались преимущественно двух первых бесед Фотия, относящихся к нападению Россов, это свидетельство очевидца. На его словах мы основываем неточность позднейших рассказов (продолжателя Амартола, Льва Граматика и Симеона Логофета) о прибытии Михаила III в столицу, окруженную варварами, о погружении ризы Богородицы в море и восставшей после того буре, которая разметала русские суда. К тому же и Венецианская хроника Иоанна Диакона, писавшего в начале XI века, прибавляет, что варвары (которых он называет общим именем северных народов — Normannorum gentes) возвратились со славою (cum triumpho regressa est.). Византийские историки не определяют точной хронологии этого события, только Симеон Логофет говорит, что оно произошло в 10-м году Михайлова царствования, а Русская летопись относит его к 14-му году этого царствования. Соображая подобные обстоятельства, нашествие Руси относили к весне 864 или 865 года. См. о том у Байера (Dre Russorum prima expeditione Constantinopolitana, в Комментариях Академии Н. Т. VI.), Шлецера (Нестор. Т. II). Карамзина (к т. I Прим. 283) и архим. Успенского. На основании жития патр. Игнатия, написанного Никитою Пафлагонским, уже историк русской церкви проф. Голубинский более вероятным считал 860 год. Его догадка оправдалась открытием греческого летописца, который прямо указал на 18 июня 860 года (Кюмона Chroniques byzantines. Gand. 1894). Этот год был подтвержден проф. Васильевским и немецким византинистом де Боором. (Byzantiniche Zeitschrift. IV. 1895, Der Angriff der Rhos auf Byzanz). Лопарева ‘Церковное слово о Русском походе на Византию’ в Визант Времен. Т. II. Вып. 4. СПб. 1895. Это слово он приурочивает к нашествию Руси в 860 г. Но проф. Васильевский в т. III. Вып. 1. того же Временника доказывает, что означенное церковное слово относится к нападению на Константинополь Аваров в 619 году. Тот же проф. Васильевский защитил подлинность помянутого выше труда Никиты Пафлагонского, т.е. житие Игнатия, против сомнений Попадопуло-Керамевса. (Визант. Времен. Т. VI. Вып. 1 — 2. СПб. 1899). Число русских судов в точности неизвестно, по хронике Амартола их было 200 (откуда то же число перешло в русск. летопись), а по хронике Венецианской — 360. И то, и другое число, без сомнения, гадательное. Полагая средним счетом по 50 человек на ладью, в первом случае мы получим до 10 000 человек, а во втором — до 18 000. Последнее число ближе к истине, если взять в расчет осаду такого большого города, как Константинополь.
Что касается до рассказа о погружении ризы Богородицы в море и восставшей потом буре, которая разметала суда Руссов, то в этом случае продолжатели Феофана и Амартола, по всей вероятности, смешали нападение Руси 860 года с преданием об осаде Константинополя Аварами в 626 году, во время войны императора Ираклия с персидским царем Хозроем. Это предание также повествует, что патриарх взял ризу Богоматери из Влахернского храма и с торжественным крестным ходом погрузил ее в Золотой Рог, после чего восстала страшная буря, которая уничтожила ладьи славян, союзников Авар, и так устрашила Аварского кагана, что он снял осаду. (См. у Миня в его Patrologia graeca. t. CLXII — De Abarum et Persarum adversus Byzantium inursione sub Heraclio imperatore deque eorum Deiparae intercedente, turpi recessu. Также Chronicon Paschale и Cedrenus). По поводу этого избавления от Авар, конечно, была сочинена церковная греческая песнь ‘Взбранной воеводе победительная’, а не по поводу избавления от Руси в 860 г., как некоторые думали. То же предание о погружении в море ризы Богородицы и внезапной буре, устрашившей неприятеля, повторяется по поводу нападения на Константинополь, во время иконоборства. (См. Поли. Собр. Рус. Лет. т. VI. на стр. 358 Сказание диакона Александра о Царь-граде и т. VII. Воскреси, летоп. под 1204). По этому вопросу см. Попадопуло-Керамевса ‘Акафист Божией Матери, Русь и патриарх Фотий’. (Визант. Времен. X. Вып. 3 — 4. СПб. 1903). Он пытался доказать, что сей Акафист все-таки относится к нашествию Руси 860 года и сочинен Фотием, но его доказательства неубедительны. Возможно, что последнюю обработку свою Акафист получил при патр. Фотии после нападения Руси. В VII томе ‘Средневековой Библиотеки’, изд. Сафою (Paris, 1894), напечатан анонимный византийский хронограф ?). Здесь находим рассказ о нападении Авар на Царьград в 626 г. — рассказ, сходный отчасти с хроникой Манассии, XII века. У последнего упоминаются при сем лодки-однодеревки Тавроскифов, а в помянутом хронографе — ‘русские однодеревки’ ( ). Он прибавляет, что в память именно этого нападения 626 года сочинен гимн Богородице, т.е. ‘Взбранной воеводе’.
Относительно крещения Руси в эту эпоху имеем разные свидетельства: a. Fotius — Encycilia eoistola ad archiepiscopales per Orientem obtinentes (cm. Baronii Annales Eccl XIV., Comment. Acad Scient. Petrop. VI. и Шлецера II. 40). b. Ordo dispositus per imp. Leonem Sapientem (Codini de Officiis), с Constantinus Porphirogenbitus — De vita Basilii (Ed. Bon. Theophanes continuatus). d. Cedrenus. e. Zonaras. f. Glycas. g. Anonymus Bandurii (Imper Orient Animadversiones in librum Const. Porphyr. II. 112 — 116). h. Русская летопись по Никонову списку. Свод разных свидетельств см. в особенности у архим. Макария в ‘Истории христанства в России до Владимира’, стр. 261 перв. издания и далее, и у Куника — Die Berufung der Schwedishen Rodsen. II. 355 и далее. Пр. Голубинского ‘История русской церкви’. Т. I. Второе изд. М. 1901. Наиболее достоверным источником в данном случае мы считаем современное послание Фотия. Затем имеет значение свидетельство императора Льва Философа, который в своем Порядке митрополий, подчиненных Константинопольскому патриарху, на 61-м месте ставит Русь (), рядом с Аланией (см. Ю.А. Кулаковского о начале христианства у Алан. Зап. Одес. Общ. XX. 1897). Свидетельство Константиаа Багрянородного уже имеет легендарную примесь. Он рассказывает о чуде с Евангелием: присланный греками архиепископ по требованию неверной Руси положил в огонь Евангелие, которое осталось невредимо, и тогда только Русь уверовала. Кедрень, Зонара и Глика вкратце передают известие, заимствованное у Константина. То же известие с прибавлением новых легенд является в позднейшей передаче у Анонима Бандури. Вот его содержание: Русское посольство посещает Рим, и, возвратясь, предлагает своему князю принять католическую религию. Но бояре советуют ему послать еще в Константинополь, чтобы посмотреть греческое блогослужение. Князь отправляет туда тех же четырех мужей. Они поражены красотою Св. Софии и патриаршим служением и по возвращении в отечество отдают предпочтение Греческой вере перед Римскою, князь обращается к императору Василию Македонянину с просьбою прислать епископа для крещения народа и наставления в вере. Император посылает епископа с двумя товарищами, Кириллом и Афанасием. Они начинают учить народ и устрояют для него славянскую азбуку. Затем следует чудо с Евангелием, положенным в огонь. Эти легенды встречаются и в русских летописях, но раздельно: посольство для испытания веры отнесено к Владимиру, а чудо с Евангелием, занесенное в Никонов свод, связано с крещением Руси, нападавшей на Царьград в 860 году. С этим первым крещением Руси некоторые ученые связывали чудесные события, заключающиеся в жизнеописаниях двух греческих епископов, Георгия Амастрийского и Стефана Сурожского. (См. о том Куника Die Berufung.) Но потом исследованиями о сих житиях проф. Васильевского эти события приурочены к первой половине IX века. См. также диссертацию А.А.Васильева ‘Византия и Арабы’. СПб. 1902. Он касается первого крещения Руси, причем полемизует с проф. Голубинским.
Соображения о начале русского христианства в Крыму и на Тамани, о происхождении Славянской Кирилло-Мефодиевской письменности и вообще об отношении Русской начальной истории к Болгарской см. в моих исследованиях: ‘О славянском происхождении Дунайских Болгар’ и ‘Русь и Болгаре на Азовском поморье’ (Разыскания о начале Руси).
______________________
Как посреди ночной мглы иногда внезапный блеск молнии прорезывает тучи и на мгновение озаряет окрестность, так нападение 860 года на Константинополь является для нас ярким лучом света на горизонте начальной Русской истории, покрытой густым туманом. Басни и домыслы наших старинных книжников только усилили этот туман и дали ложное направление тем позднейшим исследователям, которые пытались разъяснить древнейшие судьбы Русского народа. Нападение 860 года и современные о нем свидетельства Неоспоримо указывают на многочисленное воинственное племя Русь, которое издавна обитало в юго-восточной Европе, именно в странах Приазовских и Приднепровских, появляясь в истории предыдущих веков под именами Россолан и Антов, а иногда скрываясь под более общими названиями Скифов и Сармат. Много перемен испытало это племя, много борьбы и усилий должно было оно вынести, прежде нежели успело окрепнуть и создать могучее ядро, из которого развилась русская государственная жизнь и Русская национальность. Народы пришлые и туземные, чуждые и родственные попеременно теснили Славянорусское племя, иногда подчиняли его себе, отрывали от него ту или другую ветвь, но никогда не могли его сломить. Немецкие Готы, финские Угры, славянские Гунны и Болгаре, черкесские Авары и Хазары, одни за другими или в союзе друг с другом наступали на Антов-Русь и угнетали ее. Но все вынесло, все преодолело это упругое племя, пока пробилось на широкую дорогу своей исторической жизни. Эта трудная и долгая школа закалила его характер и подготовила его к последующим испытаниям.
Из всех способностей, которыми природа щедро оделила Славянорусское племя, наиболее драгоценными являются, конечно, его предприимчивость, мужество и способность созидательная. Последняя в особенности необходима для самобытного развития, и передовые исторические народы обыкновенно обладают ею в высокой степени. Нужно иметь значительный запас изобретательности, трудолюбия и терпения — особенно жителю северных стран, — чтобы устроить свое жилище и оградить себя от суровых влияний климата, промыслить пропитание и т.п. Но еще в большей степени требуются те же качества, чтобы устроить свой общественный быт и охранить его от врагов внешних и внутренних. История показывает, что Славянские народы далеко не были лишены способности сосредоточивать свои силы и созидать государства, но в их характере были и другие черты, которые много мешали прочности таких созиданий. Это излишняя впечатлительность, излишняя подвижность, она обусловливала даровитость Славянского племени, но она служила также источником некоторого непостоянства, некоторой неустойчивости. Можно смело сказать, что даровитостью своею Славянское племя, например, превосходит племя Немецкое, но оно уступает ему в качестве более драгоценном: в устойчивости и сосредоточенности, в том, что называется силою характера. К счастию, Россоланское, или Русское, племя в этом отношении заметно выдвигается из своей Славянской семьи, уже с самого начала своей истории оно обнаруживает терпение и твердость, с помощью которых его творческая способность могла получить широкое развитие на поприще общественного и государственного быта. Этими чертами, т.е. сравнительно меньшею степенью впечатлительности и непостоянства, оно обязано как влиянию окружающей природы, так и своей исторической школе, и отчасти перекрещению с другими народностями, а именно с готскими и финскими племенами, которые издревле обитали рядом с ним в Восточной Европе. Главная его ветвь издавна утвердилась на среднем течении Днепра, к северу от порогов, в краю, обильном цветущими полями, рощами и текучими водами, в стороне от южных степей, слишком открытых вторжению кочевых народов. В этом краю оно построило себе крепкие города и положило начало государственному быту с помощью своих родовых князей. Здесь Русь развила свою способность к государственной жизни. Отсюда посредством своих дружин она постепенно распространила свою объединительную деятельность на родственные ей племена восточных Славян. Как одно из наиболее даровитых и предприимчивых арийских племен, Русь с одинаковым успехом предавалась мирным и воинственным занятиям, грабежу и торговле, сухопутным и морским предприятиям, дружинники русские с одинаковою отвагою владели конем и лодкою, мечом и парусом. Их смелые судовые походы по рекам и морям в IX и X веках сделали громким русское имя на востоке и на западе.
Государственная способность Русского племени с особою силою выразилась в его объединительных стремлениях, в постепенном и неуклонном собирании воедино своих широко раскинувшихся ветвей. Объединение совершалось под предводительством того княжеского рода, который утвердился в Киеве. В Киевской области сосредоточилось наиболее энергичное, наиболее предприимчивое россоланское племя Поляне, или Рось в тесном смысле. Оно продолжало сохранять свою любовь к судоходству и свои связи с берегами Азовского моря, бывшими колыбелью этого племени. Там еще жили значительные его поселения. Известно, что равнина Европейской России обладает замечательною речною сетью, которая представляла самые удобные пути сообщения, и Русское племя превосходно воспользовалось ею для своих объединительных стремлений. Дружины Полян-Руси ходили почти по все стороны вверх и вниз по течению рек, налагая дани на своих соседей. На восточной стороне Днепра они объединили ближайшую свою ветвь — россоланское племя Северян, сидевших по Десне и имевших своим средоточием города Чернигов и Любеч. Подвигаясь к северу, пользуясь Днепром и его притоками, они подчинили себе на одной стороне племя Радимичей, на другой — Дреговичей. На верхнем Днепре они утвердились в Смоленске, городе Кривичей. Постепенно углубляясь далее на север, Русь перешла волоки, спустившись по Ловати, завладела берегами озера Ильменя и водворилась в главном средоточии ильменских Славян, в знаменитом Новгороде, при истоке реки Волхова. Отсюда по Волхову, Ладожскому озеру и по реке Неве она открыла себе путь для сношений с народами Скандинавии. Другой водный путь в Балтийское море пролегал по Западной Двине. Ключом к этому пути служил город Полоцк, и он к началу X века находился уже во владении русских князей.
Русь не довольствовалась днепровскими и ильменскими Славянами. Она проникла на Оку и верхнюю Волгу, где посреди племен славянских (Вятичи) и финских (Меря и Мурома) основала свои поселения и свое владычество, укрепясь преимущественно в Муроме на возвышенном берегу Оки и в Ростове на низменных берегах Ростовского озера. Но между тем как распространение Русского господства на севере принимало такие обширные размеры, на юге и юго-западе оно подвигалось с трудом. Здесь в области Днестра, Буга и нижнего Днепра жили хотя и родственные народы, но уже другой Славянской отрасли, не Россоланской, а Болгарской: Угличи, Тиверцы и отчасти Волыняне. Покорить эти народы было не легко, и у русских летописцев мы находим отголоски упорной борьбы, кипевшей когда-то между ними и властолюбивою Русью. Перевес остался за последнею, которая успела сосредоточить и развить свои силы в то время, как означенные народы были раздроблены на многие владения и общины. Легче подчинилась Руси та часть Тиверцев, или Тавроскифов, которая обитала в древних своих жилищах на устьях Кубани и в восточной части Крыма и называлась иначе Черными Болгарами. С VI по IX столетие эти Болгары были угнетены владычеством Хазар. Последние представляли народ смешанный из пришлых Турок-завоевателей с покоренными туземцами, Хазарами или Черкесами. Русские князья вступили в деятельную борьбу с турко-хазарскими каганами, мало-помалу освободили от их ига Черных Болгар и утвердили собственное владычество на берегах Боспора Киммерийского, т.е. в Корчеве и Тмутаракани, следовательно, в самом средоточии прежнего Боспорского царства. Таким образом, постепенно, в течение нескольких столетий, киево-русские князья распространили свое господство от Ильменя до Тамани.
Дружины русские приходили на устье Кубани из Киевской области следующим судовым путем: из Днепра в его приток с левой стороны Самару, из Самары — в ее приток Волчью Воду, а отсюда небольшим волоком или вешнею полою водою ладьи входили в р. Миус (м.б., и Калмиус) и таким образом достигали Азовского моря. Разумеется, подобное господство не установилось раз и навсегда: нередко подчиненные племена, пользуясь обстоятельствами, восставали и отказывали в дани, потом приходилось покорять их вновь и принимать более действенные меры, чтобы удержать в покорности, т.е. строить в их земле укрепленные городки или занимать русскими дружинами кремли главных туземных городов. Владея берегами Киммерийского Боспора, Русь имела возможность развивать свое судоходство и по самому Черному морю, т.е. посещать берега его в качестве торговцев и пиратов, и даже, как мы видели, сделать набег на самый Царьград.
Для сношений с Византией и Дунайскими Болгарами существовал другой путь в Черное море, именно Днепром до самого его устья, он был очень затруднителен по причине целого ряда огромных порогов, но Русь умела преодолевать препятствия. Этот более прямой путь особенно предпочитали торговые караваны. Обыкновенно зимою жители лесных мест, прилегавших к верхнему и среднему Днепру, валили большие деревья и приготовляли из них лодки-однодеревки, которые при весеннем половодье сплавляли по Днепру в Киев. Сюда собирались торговцы из разных русских городов: из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова, Вышгорода и других. Они покупали однодеревки, оснащивали их, снабжали всем нужным для плавания, нагружали товаром и выступали в путь. У города Витичева, лежавшего на Днепре немного ниже Киева, караван останавливался дня на два, на три, чтобы дать время собраться всем судам. Затем он направлялся к порогам*.
______________________
* Constantini Porphirogeniti de administrando imperio. cap. IX. Константин приводит две параллели в названии порогов: русские и славянские. К первым он относит Ульборси, Айфар, Варуфорос, Леанти и Струвун, ко вторым — Островунипраг, Неясыть, Вульнипраг, Веручи и Напрези. Кроме того, два порога имеют общее название, т.е. без параллели: Есупи и Геландри. Долгое время историки и филологи пытались объяснять русские названия из Скандинавских языков. (Напр., см. о Днепровских порогах в ‘Исследованиях’ Лерберга). Но в настоящее время, когда мы убедились, что около тех же мест обитали племена Болгарские, нам сделалось понятным происхождение двух параллелей: первая, или древнейшая, принадлежит собственно Руси, а вторая — Болгарам-Угличам. (См. ‘Еще о Норманизме’ и другие мои статьи по Варяжскому и Болгарскому вопросу в Розыск, о начале Руси). Около Днепровских порогов были находимы золотые византийские монеты, которые восходят до VI века включительно (О древностях Южн. России. Гр. Уварова), что ясно свидетельствует о давних сношениях Днепровской Руси с Греками и указывает на ту древность, к которой могут быть отнесены русские названия порогов.
Относительно плавания Руси из Киева в Тавриду и на Тамань см. статью проф. Бруна ‘Следы древнего речного пути из Днепра в Азовское море’. (Зап. Од. Об. т. V).
Что касается до русских лодок-однодеревок (( у Конст. Б), то, я полагаю, название это вводило доселе в некоторое недоразумение. Нет никакого вероятия, чтобы то были действительно лодки, выдолбленные только из одного дерева: на русской ладье помещалось по меньшей мере 50 человек, кроме груза (а по некоторым, напр., арабским известиям, до 100 человек), она могла ходить не только по рекам, но и по морю. Несомненно, однако, что она имела свою особую конструкцию и гораздо меньшие размеры сравнительно с греческими судами. Может быть, основу ее действительно составляло одно дерево, отчего и произошло ее греческое название. Это название, может быть, относилось к малым ладьям, ибо флот Руссов состоял из больших и малых ладей. О последнем свидетельствует византийский писатель XI века Пселл (Bibliotheca Grecca medii aevi. Ed. Sathas. v. IV. p. 144).
Образцы Эллинского и Эллино-варварского стиля, находимые в могильных курганах Южной Руси, см. преимущественно в атласе при ‘Отчетах Император. Археолог. Комиссии’, а также в ‘Древностях Геродотовой Скифии’. — издание той же Комиссии. См. также ‘Русские древности’, изданные гр. И.И. Толстым и проф. Кондаковым.
______________________
К югу от устья Самары Днепр на пространстве нескольких десятков верст отчасти запружен рядами огромных камней, которые скрываются под водою или чернеют над ее поверхностью, отчасти стеснен в своем течении крутыми берегами и множеством каменных островов. Река шумными, кипящими волнами стремится сквозь пороги и делает плавание чрезвычайно опасным. Достигнув какого-либо большого порога, — а их в те времена насчитывали до семи, — Русские принимали разные предосторожности и употребляли разные способы. Где это было возможно, они просто пускали свои ладьи по быстрой волне, на иных порогах гребцы сходили в воду и проводили лодки подле самого берега по мелкому каменистому дну, а где высокое падение воды и острые камни представляли неизбежную гибель, там они выгружали товары, высаживали невольников, предварительно связав их друг с другом, и на расстоянии нескольких тысяч шагов тащили ладьи берегом. Так поступали они, достигнув четвертого и самого опасного порога, который назывался по-славянорусски Айфар, а по-славяноболгарски — Неясыть, это название дано было ему по множеству неясытей, или пеликанов, гнездившихся в скалах этого порога. Миновав пороги и вступив в область тихого, широкого течения, усеянного островами, Русь приставала к одному Днепровскому острову и здесь под огромным дубом совершала благодарственные жертвоприношения своим богам. Между прочим она по жребию приносила в жертву живых птиц и съедала их жертвенное мясо, а тех, которым выпадал счастливый жребий, отпускала на волю. Под дубом она втыкала свои стрелы и раскладывала куски мяса, хлеба или другие вещи, которые оставляла в дар богам. Затем караван продолжал плавание до Днепровского лимана и приставал к острову св. Евферия. Здесь Руссы останавливались дня на два или на три: исправляли снасти, ставили мачты, паруса и вообще снаряжали свои ладьи для морского плавания. Из лимана они выходили в море, и, держась берегов, направлялись к устью Днестра, потом к устью Дуная и так далее до самого Царьграда. Сюда Русь привозила на продажу невольников и разные сырые произведения своей земли, каковы: меха, кожи, воск, медь и т.п. А из греческих областей она вывозила различные ткани, вино, плоды, дорогое оружие, посуду и другие металлические изделия. Понятно, что русские князья весьма дорожили торговлею своего народа с Греками и для ее обеспечения охотно вступали в договоры с греческим правительством. Последнее, как видно из договоров, ценило мирные сношения с Русью и старалось привязать ее разными льготами, которые предоставляло русским послам и гостям в сзоей столице. Когда начались подобные договоры, мы не знаем в точности: по крайней мере они уже существовали до 860 года, ибо и самое нападение Руси в этом году имело своим поводом их нарушение со стороны Греков. Первые дошедшие до нас договоры относятся к началу X века, т.е. к совместному царствованию Льва VI Философа и его брата Александра, именно, мы имеем договорную грамоту 911 г. и отрывок из такой же грамоты 907 г. Эти договоры представляют и первые письменные славянские источники для Русской истории, потому что дошли до нас не в греческом подлиннике, а в славянском переводе. Любопытно их содержание.
Во-первых, русские гости, т.е. торговцы, приходящие в Константинополь, должны останавливаться на житье в отведенной им части, именно в предместье св. Мамы. Здесь греческие приставы записывали их имена и в течение полугода выдавали им помесячно определенное количество хлеба, вина, мяса, рыбы и овощей. Гости могли даром мыться в публичных банях. На обратный путь их снабжали из царской казны съестными припасами, якорями, парусами, канатами и прочими потребными вещами. При выдаче месячного содержания наблюдался порядок по старшинству городов: прежде получали гости киевские, за ними черниговские, потом переяславские, полоцкие, ростовские, любецкие и пр. Те Руссы, которые приходили в Константинополь не для торговли, т.е. без товару, не получали содержания от греческого правительства. В самый город Русь могла входить только одними известными воротами, притом не более как в числе 50 человек, без оружия и в сопровождении царского пристава. А в окрестностях Царьграда Русским запрещалось буйствовать по селам и обижать жителей. В столице русские гости могли покупать все без пошлины. Далее следуют статьи о разных случаях столкновений между Русью и Греками. Например, если Русин убьет Грека или Грек Русина, то убийца должен быть казнен на месте преступления, если же он убежит, то имущество его отдается родственникам убитого. За рану, нанесенную мечом или другим орудием, ‘по закону русскому’ платится пять литр серебра, у несостоятельного в таком случае берется все, что он имеет, даже снимается с него последняя одежда. Вор должен отдать втрое большую сумму, чем стоило украденное, пойманный на месте кражи, он может быть убит в случае сопротивления. Если Русь случится недалеко от греческого корабля, прибитого бурею к чужому берегу, то она должна помочь ему и проводить его до безопасного места. Пленных, проданных в рабство, обе стороны выкупают по их цене. Руссы вольны, если пожелают, наниматься в службу к греческим царям. Последнее условие находится в полном соответствии с византийскими известиями о русских дружинах, которые встречаются в те времена в императорском войске, и преимущественно во флоте.
Договоры скреплялись взаимною присягою сторон, причем императоры целовали крест, а русский князь и его дружина клялись своим оружием и своими богами, Перуном и. Волосом. Договоры 907 и 911 гг. драгоценны для нас еще в том отношении, что сообщают нам первые исторические имена князя Киевского и его бояр, а также намекают на отношения к нему других русских князей. В Киеве княжил в то время Олег, а русские мужи, или бояре, отправленные в Константинополь для заключения договора, были: Карлы, Инегелд, Фарлоф, Велемуд, Рулав, Стемид, Рюяр, Гуды и пр. Послы эти заключили договор от имени не одного Олега, но и всех ‘светлых князей русских’, которые находились ‘под рукою Олега’. Таким образом, владетель Киевский является только верховным князем Русской земли, а по другим важнейшим городам, т.е. в Чернигове, Переяславле, Полоцке, Ростове и т.д., сидели князья, от него зависевшие. По всей вероятности, это были отчасти его младшие родичи, а отчасти и потомки местных княжеских родов, силою оружия принужденные признать его старшинство и давать ему вспомогательные дружины*.
______________________
* Олеговы договоры см. в П.С.Р.Л. Туземные русские князья и русские дружины, появляющиеся при самом начале нашей истории, если не устраняют, то видоизменяют вопрос о родовом быте, которому было посвящено много внимания в нашей историографии. Теория родового быта первоначально развита проф. Соловьевым в его трудах: ‘О родовых отношениях между князьями Древней Руси’. (Мрсков. Сборник на 1846 г.) и ‘История отношений между русскими князьями Рюрикова дома’. М. 1847 г. Критический разбор этих трудов см. в Соч. Кавелина, ч. 2-я. Первого изд.
Приводя договоры Олега, оставляю в стороне наши летописные сказания об этом князе, т.е. необыкновенном захвате Киева, чрезвычайно быстром покорении разных племен, чудесном походе на Византию и заранее предсказанной ему смерти от своего коня, так как сказания эти не подтверждаются никакими достоверными источниками и имеют вполне легендарный характер. Византийские историки, например, ничего не знают об осаде Константинополя Олегом (о ее недостоверности см. у меня в ‘Разыск. о начале Руси’). Некоторые пытались объяснять их молчание национальной гордостью. Но это объяснение самое невероятное, византийские историки не умалчивают о многих других неудачах и бедствиях Империи, притом же и по самому сказанию нашей летописи Олег только осаждал Царьград, но не взял его. М.Г. Халанский легенды об Олеге Вещем пытается связать с былинами об ‘Илье Муромце и Вольте Святославиче’ (Ж.М.Н.Пр. 1902, август) при помощи этимологических натяжек. В том же роде толкование г. Шашбинаго (Ibid. 1905 Ноябрь). В своих ‘Разыск. о нач. Руси’ я предлагаю соображения о том, что на легендах об Олеге Вещем отразились предания об Олеге Гориславиче и его пребывании в Византии, а на Святославе Игоревиче — предания о Святославе Ярославиче Черниговском.
Что касается русских отрядов, находившихся в те времена на византийской службе, то ряд известий о них встречается у Константина Б. начиная с 902 года (De ceremoniis Aulae Byzant.).
______________________
Второе место после византийской торговли занимала торговля с мусульманским востоком, которая велась при посредстве двух приволжских народов, Хазар и Камских Болгар, руссы ходили к этим народам из Азовского моря Доном до того места где он сближался с Волгою и где стояла хазарская крепость Саркел, построенная с помощью византийских зодчих. Тут Русь переволакивалась из Дона в Волгу и затем отправлялась или вниз по этой реке в столицу хазарского царства Итиль, или вверх до города Великие Болгары.
Итиль лежал на обоих берегах Волги недалеко от ее устьев. Здесь на одном из островов находился дворец хазарского кагана, окруженный стенами. Каган, его двор и некоторая часть народа исповедовали еврейскую религию, остальные жители Хазарии были частию мусульмане, частию христиане,’более всего язычники. Только на зиму обитатели Итиля собирались в этот город, а летом большинство их расходилось по окрестным равнинам и жило в палатках, занимаясь скотоводством, садами и земледелием. Главную пищу их составляли сарачинское пшено и рыба. В столицу Хазарскую стекались купцы даже из отдаленных стран Европы и Азии. Между прочим, здесь была часть города, занятая русскими и вообще славянскими торговцами. Приезжавшие сюда русские гости обыкновенно платили в пользу кагана десятину, или десятую часть своих товаров. Многие из Руссов служили также наемниками в его войсках. Между Хазарией и Камской Болгарией лежала страна Буртасов, в которой русские торговцы выменивали меха пушных зверей, особенно меха куньи.
Камская Болгария имела своим средоточием город Великие Болгары, который лежал немного ниже Камского устья на левой стороне Волги, в некотором расстоянии от самой реки. Здесь жил Болгарский царь, который принял с своим народом мусульманскую веру, и с тех пор этот край вступил в деятельные торговые сношения с мусульманской Азией.
Сюда приходили не только арабские купцы, но и разного рода ремесленники, между прочим зодчие, которые помогли Болгарам построить каменные мечети, царские дворцы и городские стены. Любимою пищею Болгар служили конина и просо. Источники не бросают почти никакого луча света на происхождение этого царства. По всей вероятности, оно было основано подвинувшеюся сюда с юга небольшою частью великого Славяноболгарского племени. Эта горсть Славян, последующими народными движениями совершенно оторванная от своих соплеменников, мало-помалу смешалась с туземными обитателями Финского и Турецкого корня. Но она долго оживляла этот край своим предприимчивым, торговым характером, а в X веке, по-видимому, еще сохранила отчасти и свою народность, по крайней мере арабский путешественник Ибн Фадлан иногда Камских Болгар именует Славянами.
Арабы, посещавшие Итиль и Великие Болгары, оставили нам любопытные рассказы о Руссах, которых они там встречали. Особенно занимательны рассказы Ибн Фадлана, который находился в числе послов, отправленных багдадским халифом к Альмасу, царю Камских Болгар, в первой четверти X века. Он описывает Руссов людьми высокого роста, статными, светлорусыми, с острым взором, они носили короткий плащ, наброшенный на одно плечо, секиру, нож и меч с широким волнообразным клинком франкской работы и были очень склонны к крепким напиткам. Жены их носили на груди металлические украшения (сустуги?) с кольцом, на котором висел нож, а на шее составленные из монет (преимущественно арабских) золотые и серебряные цепи, число которых определялось состоянием мужа, но особенно они любили ожерелья из зеленых бус (доселе любимое украшение великорусских женщин).
Приплыв к Болгарской столице, Руссы прежде всего направлялись к своим идолам, которые имели вид столбов или болванов с человечьими головами, подходили к самому высокому из них (конечно, к Перуну), падали ниц, молили его о помощи в торговле и клали перед ним свои приношения, состоявшие из съестных припасов, каковы мясо, хлеб, молоко, лук, и, кроме того, из горячих напитков, т.е. меда или вина.
Затем они строили себе на берегу Волги большие деревянные помещения и располагались в них по 10 или по 20 человек со своими товарами, которые преимущественно состояли из пушных мехов и невольниц. Если продажа идет туго, купец в другой и в третий раз несет подарки главному идолу, в случае продолжающейся неудачи он кладет приношения перед меньшими идолами, которые изображали жен и детей главного бога, и просит их о ходатайстве. Когда же торговля пойдет удачно, то русский купец убивает несколько волов и овец, часть мяса раздает бедным, а остальное кладет перед идолами в знак своей благодарности. По ночам приходят собаки и пожирают это жертвенное мясо, а язычник думает, что сами боги удостоили съесть его приношение.
Замечательны погребальные обычаи Руссов, по описанию того же Ибн Фадлана. Бедного покойника они просто сожигали в маленькой лодке, а богатого — с разными церемониями. Фадлану удалось присутствовать при погребении одного знатного и богатого Русина. Покойника сначала положили в могилу, где оставили его на десять дней, а между тем занялись приготовлениями к торжественному погребению, или к тризне. Для этого наличное имущество его разделили на три части: одну треть отделили семье, другую на погребальные одежды, а третью — на вино и вообще на погребальное пиршество (от этой третьей части названное тризною). Так как у каждого Русина, а особенно у богатого, было по нескольку жен или наложниц, то обыкновенно одна из них вызывалась умереть вместе со своим господином, чтобы вместе с ним попасть в рай, который представлялся языческой Руси прекрасным зеленым садом. В день, назначенный для погребения, вытащили из воды ладью покойного и поставили ее на четырех столбах, в ладье устроили ложе с подушками, покрытое коврами и греческою парчою. Затем вынули мертвеца из могилы, надели на него шаровары, сапоги, куртку и кафтан из греческой парчи с золотыми пуговицами, а на голову — парчовую шапку с собольим околышем, посадили его на ложе и подперли подушками. В ладью положили благовонные растения, плоды, вино, собаку, рассеченную на две части, двух коней и двух быков, разрубленных на куски, а также зарезанных петуха и курицу, о бок с покойником положили и все его оружие. Когда день стал близиться к закату, какая-то старуха, называемая ‘ангелом смерти’, ввела в ладью невольницу, вызвавшуюся умереть вместе с своим господином, с помощью нескольких мужчин начала душить ее веревкой и докончила ножом. В это время другие мужчины, стоя подле ладьи, ударяли в свои щиты, чтобы не было слышно криков девушки. Тогда ближайший родственник покойного взял зажженную лучину, задом приблизился к ладье и зажег сложенные под нею дрова. Затем и другие начали бросать туда же дрова и горящие лучины. Огонь, раздуваемый сильным ветром, быстро охватил судно и превратил его в пепел вместе с трупами. На том месте Руссы насыпали курган и поставили на нем столп, на котором начертали имя покойника и имя русского князя.
Волжская торговля, свидетельствуя о богатстве и роскоши мусульманских стран, возбуждала предприимчивых, жадных к добыче Руссов попытать иногда счастья на берегах Каспийского моря. По известию арабского писателя Масуди, в 913 году собралась на Азовском море русская судовая рать, заключавшая в себе будто бы до 500 ладей и до 50 000 человек. Рекою Доном Руссы поднялись до волока, около которого находилась хазарская крепость (вероятно, Саркел), и послали к хазарскому кагану просить пропуска в Каспийское море, обещая отдать ему половину всей будущей добычи. Каган согласился. Тогда Русь перебралась на Волгу, спустилась в море и рассеялась по его юго-западным берегам, убивая жителей, грабя их имущество и забирая в плен женщин и детей. Народы, там обитавшие, пришли в ужас, им с давнего времени не случалось видеть неприятелей, только купцы да рыболовы посещали их берега. Наконец собралось большое ополчение из соседних стран: оно село на лодки и направилось к островам, лежавшим против Нефтяной земли (Бакинская область), на которых Русь имела сборное место и прятала награбленную добычу. Руссы устремились на это ополчение и большую часть его избили или потопили. После того они в течение нескольких месяцев свободно распоряжались на каспийских берегах, пока такая жизнь им не наскучила. Тогда они поплыли обратно в Волгу и послали хазарскому кагану условленную часть добычи. Хазарское войско состояло отчасти из мусульман. Последние сильно озлобились на Руссов за пролитую ими мусульманскую кровь и испросили у кагана позволение отомстить за нее, а может быть, они желали отнять и другую часть добычи. Враги собрались в числе 15 000, загородили дорогу Руссам и принудили их выйти на берег. После трехдневной битвы большая часть Руси была избита, только 5000 ушли на судах вверх по Волге и там были окончательно истреблены Буртасами и мусульманами из Камской Болгарии.
Этот набег Руси на каспийские берега был не первый, но по своей опустошительности он сделал ее имя грозным между восточными народами, и писатели арабские стали часто упоминать о ней с этого времени, подобно тому, как со времени нападения на Константинополь в 860 г. заговорили о Руси писатели византийские.
Около той же эпохи, именно в конце IX века, в степях Южной России поселились новые кочевые орды, которые стали беспокоить своими набегами все соседние народы. Это было турецкое племя Печенегов, издавна обитавших в стране между Уралом и Волгою. Чтобы удалить от своих границ таких беспокойных соседей, Хазары заключили союз с их соплеменниками Узами, которые кочевали далее к востоку. Узы потеснили Печенегов и заняли их места, а Печенеги в свою очередь двинулись на запад и напали на Угров, которые обитали в степях Азовских и Днепровских, Угры не выдержали их напора и перешли в Дунайскую равнину, или древнюю Паннонию, где они в союзе с Немцами разрушили Славяно-Моравскую державу и основали свое Венгерское королевство. А Печенеги между тем захватили огромное пространство от нижнего Дуная до берегов Дона. Они делились в то время на восемь больших орд состоявших под управлением родовых князей. Четыре орды поселились на запад от Днепра, а остальные четыре — на восток. Они заняли также степную часть Таврического полуострова и стали, таким образом, соседями греческих владений на северных берегах Черного моря. Чтобы удержать их от нападений на эти области, византийское правительство старалось быть с ними в мире и посылало богатые подарки их старшинам. Кроме того, с помощью золота оно вооружало их против других соседних народов, когда последние грозили опасностию северным пределам империи, именно против Угров, Дунайских Болгар, Руссов и Хазар. В мирное время Печенеги помогали торговым сношениям Руси с Корсунскою областью, нанимаясь перевозить товары, изобилуя скотом, они продавали Руси большое количество коней, быков, овец и пр. Но в случае враждебных отношений Печенеги много мешали сообщениям Руси с ее владениями Азовскими и Таврическо-Таманскими, а также торговым сношениям с Греками. Особенно они пользовались Днепровскими порогами, чтобы нападать и грабить русские караваны. Кроме того, эти хищные наездники врывались иногда в самую Киевскую область и опустошали ее. Киевская Русь обыкновенно не могла предпринимать дальних походов, если она находилась во вражде с Печенегами. Поэтому киевские князья должны были или вступать в упорную борьбу с этим народом, или привлекать его к своему союзу и в случае войны с соседями нанимать вспомогательные печенежские дружины. Русь пользовалась и тою враждою, которая существовала между Печенегами и их восточными соседями Узами: последние своими нападениями на Печенегов нередко отвлекали силы последних в другую сторону и тем доставляли Киевской Руси свободный путь к берегам Черного и Азовского морей.
Вторжение многочисленных турецких кочевников в южную Россию имело для нее важные последствия. Они особенно потеснили жилища славяноболгарских племен, т.е. Угличей и Тиверцев. Часть этих народов была оттеснена в область верхнего Днепра и Буга, где примкнула к своей Карпатской, или Древляно-Волынской, ветви, а другая часть, оставшаяся в Черноморье и отрезанная Печенегами от Днепровской Руси, мало-помалу потом исчезает из истории. Истребляя греческие и славянские поселения, уничтожая нивы, сожигая остатки лесов, Печенеги расширили область степей и внесли в эти края еще большее запустение*.
______________________
* Источники и пособия для истории Хазар: Френа — De Chasaris excerpta ex scriptoribus arabicis. Petropol. MDCCCXXII. Сума — О Хазарах (с датского перевод Сабинина в Чтен. Об. Ист. и Др. 1846. N 3). Стриттера — Chasarica в Memor. Pep. т. III. Дорна — Tabary’s Nachrichten liber die Chasaren в Memoires de l’Acad, des sciences. Vl-me serie. 1844. Григорьева — о Хазарах в журнале ‘Сын Отечества и Северн. Архив’ за 1835, т. XLVIII и в Журн. М. Н. Пр. 1834. часть III. Лерберга — Исследование о положении Саркела. Языкова ‘Опыт в истории Хазаров’. Труды Российской Академии. Ч. I. 1840. Хвольсона — Известия о Хазарах, Буртасах, Болгарах и пр. Ибн Даста. СПб. 1869. Гаркави — Сказания мусульманских писателей о славянах и руссах. СПб. 1870. Его же — Сказания еврейских писателей о Хазарах и Хазарском царстве (Труды Восточ. отдел. Археол. общ. ч. XVII, 1874 г.). Мои соображения о двойственной народности Хазар в исследовании ‘Русь и Болгаре на Азовском поморье’. Письмо Хаздая и ответ Иосифа см. в. Чт. Об. И. и Др. 1847. VI и у Белевского Monumenta. I т.
Из истории и древностей Камско-Волжских болгар: Френа — Alteste Nachrichten iiber die Wolga Bulgaren в Mem. de l’Acad. Vl-me serie. Лепехина о Болгарских развалинах в его Путешествии. Ч. I изд. 2-е. СПб. 1795. 266 — 282. Кеппена — о Волжских болгарах в Жур. М. Н. Пр. 1836. ч. XII. Эрдмана — Die Ruinen Bulgars в Beirage zur Kenntniss des Inneren van Russland т. I. Григорьева — Булгары Волжские в Библиотеке для чтения. 1836 г. Ноябрь. (Труды ориенталиста Григорьева о Хазарах и Булгарах перепечатаны в Сборнике его исследований ‘Россия и Азия’. СПб. 1876). Березина — Булгар на Волге в Учен. Известиях Казан. Универс. 1853 н. Вельяминова-Зернова ‘Памятник в Башкирии’ (труды Восточ. отд. Археолог. Общества. IV. СПб. 1859). Хвольсона — Известия Ибн Даста. Гаркави — Сказания мусульман, писат. Савельева — Мухаммеданская Нумизматика в отношении к Русской истории. СПб. 1846. Charmoy — Relation de Massoudy et d’auters auteurs в Mem. de l’Academie 1834. Невоструева — ‘О городищах древнего Волжско-Болгарского и Казанского царств’ и ‘Ананьинский могильник’. (Труды первого Археологич. съезда. М. 1871). Относительно государственного и частного быта Хазар и Камских Болгар хотя мы имеем довольно много известий, преимущественно арабских, но они так сбивчивы и разноречивы, что более точное изображение этих народов ожидает еще исследователей, и мы ограничиваемся пока только необходимыми указаниями. О славянстве болгар, кроме Фадлана, говорит и Масуди (Гаркави в Жур. М. Н. Пр. 1872. N 4).
Отрывки из описания Ибн-Фадлана сохранились в т. наз. Большом Географическом Словаре, который был составлен арабским географом Якутом, жившим в XIII веке. См. Френа — Ibn Foszlan’s und anderer Araber Berichte uber die Russen. St. P. 1823. С рассказом арабского писателя согласуется в общих чертах известие нашей летописи о языческом погребении у русских славян. ‘Когда кто умирал, говорит она, то над ним творили тризну, потом воздвигали большой костер, сожигали на нем мертвеца, собравши кости, клали их в небольшой сосуд и ставили его на столпе при дороге’. О том же обычае сожжения трупов у славян упоминают и другие арабские писатели X века, именно Масуди и Ибн Даста. Последний говорит, что при этом жены покойного изрезывают себе ножами руки и лица в знак печали, а одна из них добровольно подвергает себя удушению и сожигается вместе с ним. Пепел собирают в сосуд и ставят на холме (вероятно, в кургане, который насыпали в честь покойника). По истечении года родные собирались на этой могиле с кувшинами меду и устроивали пиршество в память умершего (У Хвольсона 29). Но собственно о Руссах Ибн Даста рассказывает, что когда у них умрет знатный человек, то ему выкапывают большую могилу в виде покоя и кладут туда вместе с покойником его одежду, золотые обручи, съестные припасы, сосуды с напитками и монеты, туда же помещают живою и любимую его жену, и затем отверстие могилы закладывают (ibid. 40). Это известие указывает, что одновременно с сожжением существовал у Руссов и другой обычай погребения, т.е. закапывание в землю. Но, конечно, различие в обычаях и в их подробностях относилось к разным ветвям, к разным местам жительства русского племени. Ибн Даста по всем признакам разумеет здесь ту Русь, которая жила на берегах Боспора Киммерийского, т.е. в Тмутараканском крае, в стране собственно Черных Болгар, и упомянутый обычай относится столько же к этим последним, сколько и к Руссам Боспорским. В этом мнении еще более утверждает нас Масуди. Он также говорит об обычае русских славян сожигать покойников вместе с его женою, оружием, украшениями и некоторыми животными. А о болгарах замечает, что, кроме сожжения, у них существует обычай заключать покойников в какую-то храмину вместе с его женою и несколькими рабами. (Гаркави, 127). Ясно, что тут идет речь о катакомбах, а подобные катакомбы найдены около Керчи, т.е. в стране Черных Болгар. Между прочим, любопытна в этом отношении катакомба с фресками, открытая в 1872 г. Копии с фресок и объяснения к ним г. Стасова см. в Отчете Импер. Археологич. Комиссии. СПб. 1875 г. (Некоторые замечания о том же см. в моих ‘ Разысканиях о начале Руси ‘). Наиболее подробное и критическое рзссмотрение всех относящихся сюда известий заключается в исследовании А.А. Котляревского ‘О погребальных обычаях языческих славян’. М. 1868. Произведенные в 1872 — 73 г. проф. Самоквасовым в Черниговском краю раскопки некоторых курганов, заключавших в себе глиняные сосуды с перегоревшими костями, а также пережженные остатки металлических украшений и оружия, замечательным образом подтвердили достоверность арабских известий и свидетельства нашей летописи о погребальных обычаях у древних Руссов. Он также нашел в Приднепровье и языческие могилы с целыми остовами, свидетельствующие, что одновременно с сожжением трупов существовал и простой обычай погребения. Данные, выведенные из этих раскопок, были сообщены им на Третьем археологич. съезде в Киеве, в 1874 г. и потом в сборнике Древняя и Новая Россия за 1876 г. NN 3 и 4.
Френа Ibn Foszlan’s и пр. стр. 244. Наиболее обстоятельное известие о походе 913 года находится у арабского писателя X века Масуди в его сочинении ‘Золотые луга’. Так как Хазары не имели флота, по замечанию арабских писателей, то мы думаем, что неприятели могли загородить Руссам дорогу и принудить их к полевому бою или при проходе через город Итиль, или при волоке из Волги в Дон-. Вероятно, битва происходила и там, и здесь. Очевидно, Русь была отбита от волока, и потому остатки ее принуждены уходить вверх по Волге. Поход 913 года показывает, что Руссам хорошо был известен судовой путь к южным берегам Каспийского моря, и действительно, по вновь открытым известиям у восточных писателей, Руссы еще прежде того совершили два набега в Каспийское море: первый около 880 г. и второй в 909 г. См. Каспий, или О походах древних русских в Табаристан — академика Дорна. 1875. (Приложение к XXVI тому Записок Акад. Наук).
Что касается торговли и вообще сношений Руссов с мусульманским востоком, то наглядным памятником этих сношений служат многочисленные клады с арабскими, или так наз. куфическими, монетами. Они обнимают время арабских халифов от VIII до XI века. Эти клады были находимы на пространстве почти целой России, а также в Швеции и Померании. Ясно, что Руссы уже с VIII века служили деятельными посредниками в торговле между восточными мусульманскими народами и Прибалтийскими краями. Григорьева — ‘О куфических монетах, находимых в России и Прибалтийских странах’ в Зап. Од. Об. И. и Др. том I. 1844 г. и в ‘Мухаммед, нумизматике’ Савельева.
Главным источником для истории и этнографии печенегов служит Константин Багр. в своем сочинении De administrando imperio. Потом следуют Лев Граматик, Кедрин, Анна Комнен и некоторые др. См. Стритера Memor. Pop. т. III. часть 2-я. Сума — ‘О Пацинаках’ в Чтен. Об. И. и Д. 1846. кн. 1-я. Васильевского ‘Византия и Печенеги’ в Журн.М.Н. Пр. 1872 г. NN11 и 12.
______________________
Первый Киевский князь, который заставил говорить о себе иноземных писателей, был Игорь.
Около 940 года между Греками и Русью возникли неприязненные отношения. Что было их причиною, неизвестно.
Поводом к столкновению могли послужить несоблюдение Греками договоров или дела Дунайской Болгарии, где в то время происходили междоусобия, вызывавшие вмешательство Греков и Руси. Столкновение могло произойти и в Тавриде, где русские владения соприкасались с греческими. Как бы то ни было, летом 941 года Киевский князь с флотом в несколько сот ладей пристал к берегам Вифинии. Руссы рассеялись по окрестным областям и распространили свои опустошения до самого Боспора Фракийского. Как и в первое свое нападение на Константинополь, Русь опять выбрала такое время, когда греческий флот был в отсутствии, в походе против Сарацин. Очевидно, она имела верные известия о том, что происходило в Византии.
Управление империей находилось в руках Романа Лакапина, который захватил власть в малолетство законного наследника, Константина Багрянородного. Роман несколько ночей провел без сна, изыскивая способы обеспечить столицу от варваров и отразить их нашествие. В гавани Цареградской нашлось десятка полтора старых, брошенных хеландий. Роман был прежде сам одним из друнгариев, или начальников флота, и хорошо знал морское дело. Он велел исправить хеландии, снабдить их огнеметательными снарядами, известными у нас под именем ‘греческого огня’, и вместе с другими случившимися под рукою кораблями послал их под начальством протовестиария (хранителя царских одежд) Феофана, чтобы загородить вход в Боспор. Игорь попытался было уничтожить эту преграду, но греческий огонь произвел такое опустошение в его флоте, что он снова удалился к берегам Вифинии, где Руссы продолжали свои грабежи и разорения. Византийские историки говорят при этом об их чрезвычайной свирепости, о сожженных ими селениях и монастырях и варварском умерщвлении пленных. Три месяца они провели таким образом. Между тем против них начали собираться византийские войска и истреблять отряды Руссов, рассеявшихся для грабежа. Приближалось зимнее время, а вместе с тем наступал и недостаток съестных припасов в опустошенной стране. Игорь собрал свой флот и снова напал на византийские корабли. Но Феофан, получивший подкрепления, с помощью греческого огня нанес Руссам совершенное поражение, так что Игорь, как рассказывают, только с десятью кораблями успел добраться до Боспора Киммерийского, т.е. до Корчева и Тмутаракани: Говорят, что все Руссы, захваченные в плен, были торжественно обезглавлены в Константинополе по приказу императора Романа, возгордившегося своею победою.
Война продолжалась еще года три. Очень вероятно, что опасность, которой подвергались со стороны воинственного и сильного русского князя греческие города в Тавриде, каковы Херсон, Сугдея и пр., заставили Греков предложить мир, который и был наконец заключен в 944 году.
Игорев договор с Греками в сущности есть подтверждение Олеговых договоров. Но в нем мы встречаем некоторые новые условия и новые указания, бросающие свет как на взаимное отношение Руссов к Грекам, так и на современное состояние самой Руси.
Во-первых, Русский князь и его бояре по-прежнему отправляют в Грецию сколько хотят кораблей с послами и гостями, но прежде достаточно было, чтобы послы показали свои золотые печати, а гости — серебряные, теперь же они обязаны иметь от своего князя грамоту с обозначением, сколько он отправил кораблей. Эта грамота должна служить доказательством, что Русь пришла с мирными намерениями, для торговли, а не для убийства и грабежа. Если караван придет без княжей грамоты, Греки задерживают Руссов под стражею, пока не перешлются с князем, а в случае сопротивления могут их убивать. Условие это дает понимать, что действительно бывали подобные столкновения, которые вели за собою месть со стороны Руссов, и Греки желали обеспечить себя на будущее время. Далее русские торговцы все купленные ими паволоки обязаны показывать греческому чиновнику, и он кладет на них клейма, они не имеют права покупать те паволоки, которые стоят дороже 50 золотников. (Последнее ограничение, впрочем, существовало для всех иностранцев.) Затем идут статьи о взаимной выдаче беглых рабов и преступников, о наказании воров и убийц, о выкупе пленных. Греки выкупают у Руси своих пленных по 10 золотников за юношу и девицу, по 8 — за человека средних лет и по 5 — за людей старого и детского возраста, Русь выкупает у Греков своих пленных товарищей также по 10 золотников.
В Игоревом договоре встречаем новую и важную статью о Корсунской области и Черных Болгарах. Русский князь обязывается не нападать на Корсунь и другие греческие города в Тавриде и не только не воевать их самому, но и не пускать на них Черных Болгар. Черными, как известно, назывались те Болгаре, которые оставались еще в стране, откуда вышли Болгаре Дунайские, т.е. на нижней Кубани и в восточной части Крыма. Олегов договор еще не упоминает о Черных Болгарах и Корсунской стране, хотя Руссы по всем признакам уже в то время владели берегами Киммерийского Боспора, где занимали города Корчев и Тмутаракань. Очевидно, предприимчивый Игорь успел распространить русское господство в этом краю и подчинить себе почти всех Таврических Болгар, после чего Руссы угрожали уже самому Корсуню и соседним греческим городам. Кроме того, Русь по этому договору обязывалась не обижать тех Корсунских Греков, которые приходили в Днепровское устье для рыбной ловли, а сама она не должна зимовать в этих местах, но с наступлением осени возвращаться домой. Очевидно, около Днепровского лимана в те времена еще существовали остатки греческих поселений.
Другое весьма важное свидетельство Игорева договора, которого нет в Олеговом, это указание на крещеную Русь. Так, в случае бегства раба от Русских к Грекам, он должен быть выдан назад владельцу. Если же он не отыщется, то Русские, как христиане, так и некрещеные, должны дать присягу, каждый по своей вере в том, что раб действительно убежал к Грекам, и тогда за каждого раба владелец получает условленную плату, т.е. по две паволоки. Наконец самый договор, по условию, должен быть подтвержден присягою как со стороны Греков, так и Русских.
По заключении мира цари греческие присягнули в присутствии русских послов, а потом послы греческие прибыли в Киев, чтобы свидетельствовать присягу Игоря, его бояр и дружины. Для этого князь с языческою Русью взошел на холм, где стоял идол Перуна. Здесь она положила свои щиты, мечи, золотые обручи (шейные), и по обычаю своему произносила следующую клятву: ‘Если помыслим разрушить мир с Греками, то да не имеем помощи от бога нашего Перуна, да не ущитимся щитами нашими, да будем посечены собственными мечами или погибнем от стрел и от иного оружия своего и да будем рабами в сем веке и в будущем’. А крещеная Русь присягала в соборном храме Илии над честным крестом, она клялась, что в случае нарушения мира пусть получит возмездие от Бога Вседержителя и осуждена будет на погибель в сем веке и в будущем.
Мирный договор заключался на вечные времена или, как выражается грамота, ‘доколе сияет солнце и стоит мир’. После того Игорь одарил греческих послов чем был богат, т.е. мехами, невольниками, воском, и отпустил их. А греческие цари дарили русских послов, конечно, золотыми деньгами, дорогими паволоками и прочими произведениями византийской промышленности. Свидетельству Игорева договора о том, что значительная часть Руси была уже крещена, совершенно соответствует свидетельство Константина Багрянородного. В своем сочинении ‘Об обрядах Византийского двора’ он описывает торжественный прием послов эмира Тарсийского и говорит, что в числе наемной дворцовой стражи при этом находились крещеные Руссы, которые были вооружены щитами и мечами и держали в руках знамена.
Договор Игорев, так же как и Олегов, сохранил нам имена русских послов, которые на этот раз были довольно многочисленны. Главою посольства был Ивор, представитель великого князя Игоря. Затем встречаем особых послов: от Игорева сына Святослава (Вуефаст), от супруги Игоря Ольги (Искусеви), от племянника Игорева, также Игоря (Слуды), от другого его племянника Акуна (Прастен). Кроме Ольги, видим послов и от других княгинь, вероятно, родственниц Игоревых, именно от Предславы (Каницар) и Сфандры, жены какого-то Улеба (Шихберн). Затем идут послы от других князей и знатных людей русских: Владислава, Турда, Фаста, Свирька, Войка, Аминода, Берга и пр. В числе послов встречаются и некоторые гости, или купцы (Адун, Ингивлад, Гомол, Моны, Гунастр, Алдан и пр.), как представители от ‘всех людей Русской земли’, а в особенности, конечно, от русских торговцев, для которых главным образом и был важен заключенный договор. Последним упоминается ‘бирич’ Синько.
Договоры Олега и Игоря заставляют нас предполагать, что в Русской земле уже в те времена господствовало деление на уделы между членами княжеского рода и что князья русские подчинялись старшему из них, сидевшему на Киевском столе. Впрочем, в числе этих князей, может быть, встречаются и такие, которые не принадлежали собственно к роду Киевского великого князя, а были потомки местных родов, признававшие над собою его верховенство. В таком случае у киевских князей, конечно, существовало стремление при первом удобном случае посадить на месте этих вассальных владетелей кого-либо из своих родичей: в чем главным образом и состояло объединение Славянорусской земли. Уделы давались не только князьям, но и княгиням. Так, по словам летописи нашей, супруга Игоря Ольга получила себе в удел Вышгород, расположенный верстах в двенадцати выше Киева на правом возвышенном берегу Днепра.
Те же договоры указывают и на тесную связь русского князя с его дружиною. Между тем как с греческой стороны присягают одни цари, облеченные неограниченною властию, с русской стороны вместе с князем присягают и его мужи, т.е. его ‘дружина’. Очевидно, без нее князь не может делать никакого важного дела, не может принять на себя никакого обязательства, касающегося целой Русской земли. Рядом с дружиною мы видим в Игоревом договоре и земское начало: в заключении мира участвуют и купцы, хотя ясной границы между военным и торговым сословием в то время не существовало, торговцы при случае обращались в воинов, и наоборот, однако означенные купцы, отправленные из разных городов русских, все-таки могут считаться представителями уже более земского, нежели дружинного начала.
Обязанности подчиненных племен Киевскому князю, конечно, выражались данью, которую они ему платили, князь за то давал им суд и расправу и защищал от нападения соседних народов. Эти взаимные отношения представляли первобытный вид того государственного порядка, который развивался впоследствии на Русской земле. По словам Константина Багрянородного (Об управ, империи), с наступлением зимы в ноябре месяце князья русские, в сопровождении своих дружин, отправлялись из Киева в земли Древлян, Дреговичей, Кривичей, Северян, Угличей и прочих подвластных Славян. Там они проводили зиму, собирая дани, творя суд и расправу мужду жителями. Это пребывание их называлось тогда полюдьем. В апреле месяце, когда Днепр освобождался ото льда и плавание становилось свободным, русские дружинники спускали свои ладьи, нагруженные разными произведениями областей, по Припяти, Днепру и Десне в Киев, и здесь приготовляли судовой караван для отправки в Византию. Кроме названных Константином племен, обитавших по обе стороны верхнего и среднего Днепра, владения Руси при Игоре простирались с одной стороны на юго-восток до Кавказа и Таврических гор, на что указывает статья его договора относительно Корсуня и Черных Болгар, а с другой — они достигали на севере до берегов Волхова, о чем свидетельствует Константин, говоря, что при жизни Игоря в Новгороде княжил сын его Святослав, ясно, что этот город он получил себе в удел от отца.
Во время одного из упомянутых выше полюдий погиб знаменитый Игорь. По словам русской летописи, этот смелый, предприимчивый князь сделал оплошность. Пребывая в земле Древлян на Волыни, он отправил в Киев большую часть своей дружины с собранной данью, а сам остался с небольшим числом людей и продолжал производить поборы, не обращая внимания на враждебное расположение туземцев. Тогда жители города Коростеня собрались под начальством своего князя Мала, напали на Игоря и убили его. А один византийский историк (Лев Диакон) сообщает, что Древляне варварски умертвили великого князя: они привязали его к верхушкам двух нагнутых друг к другу деревьев, а потом пустили их, и он был разорван*.
______________________
* О морском походе Игоря на Византию в 941 г. повествуют историки византийские Симеон Логофет, Лев Граматик, Георгий Монах, Кедрен, Зонара (см. Mem. Pop. II. 967), также продолжатели Феофана и Амартола (из последних заимствован рассказ Русской летописи) и Лев Диакон, кроме того, епископ Кремонский Лиутпранд (Antapodosis. lib V). Некоторые Византийцы преувеличивают число русских судов до 10 000, ближе к истине стоит Лиутпранд, который полагает их одну тысячу. О бегстве Игоря с оставшимися десятью судами к Боспору Киммерийскому упоминает Лев Диакон. Довольно вероятную догадку о связи Игорева похода с событиями в Дунайской Болгарии предлагает Венелин в своей книге ‘Критические исследования об Истории Болгар’. М. 1849. К той же войне, может быть, следует отнести событие, о котором говорится в отрывке из письма какого-то греческого начальника в Тавриде. (См. у Газа в его издании Льва Диакона.) В письме идет речь о нападении на Климаты (так назывались греческие владения в южном углу Тавриды) какого-то князя варваров, ‘господствующего к северу от Дуная’. Об этом отрывке см. мои Розыск, о нач. Руси (327 — 331), акад. Куника ‘О записке Готского Топарха’ (XXIV т. Зап. Акад. Наук), проф. Васильевского в Ж. М. Н. Пр. 1876 г. и Фр.Вастерберга Die Fragmente des Toparcha Goticus aus dem 10 Jahrchundert. (Зап. Акад. Н. Историко-Филолог. Отд. т. V. N 2. 1901). Ю.А. Кулаковского рецензия в Ж. М. Н. Пр. 1902. Апрель. К высадке Игоря на берегах Малой Азии (с такою же вероятностию, как и к походу 860 года) можно было бы приурочивать легенду о нападении Руси на город Амастриду и происшедшем при этом чуде на гробе св. епископа Георгия Амастрийского. (О том и другом см. в моем исследовании ‘Русь и Болгаре на Азовском поморье’.) Но проф. Васильевский правдоподобно доказывает, что эта легенда говорит о событиях первой половины IX века (‘Византийско-Русские отрывки’ Ж. М. Н. Пр. 1878. Март).
П. С. Р. Л. под 945 г. Атакже: ‘Договоры с греками X века’ — И.И. Срезневского в Исторических Чтениях о языке и Словесности. СПб. 1855. ‘О византийском элементе в языке договоров русских с греками’. — Соч. Н.Лавровского. СПб. 1853. Он доказывает, что помещенные в нашей летописи договоры суть переводы с греческого. Проф. Сергеевича. ‘Греческое и Русское право в договорах русских с греками’. Ж. М. Н. Пр. 1882. Январь. А.Димитриу ‘К вопросу о договорах русских с греками’. Визант. Времен, т. II. Вып. 4. 1895. Исходя из легендарных походов 906 и 944 года, последний приходит к более или менее гадательным выводам. Любопытно условие Игорева договора о том, что Русь не имеет права зимовать в устье Днепра, в Белобережье и у св. Евферия, а когда придет осень, пусть возвращается домой. Она также не должна обижать здесь Корсунян, приходивших для рыбной ловли. Конечно, для той же цели приходила сюда и Русь. Под островом Евферия обыкновенно разумеют Березань. Но г. Бурачек доказывает, что под ним надобно разуметь остров Тендру, а Белобережье, по его мнению, было не что иное, как берег Кирнбурнского полуострова, покрытый бело-желтым песком: (см. его ‘Письмо к проф. Бруну’ в Извест. Геогр. Об. т. XI. вып. 3-й). Относительно клятвы Руссов золотом см. Тиандера в Извест. Акад. т. VII. 3. Он и Рудницкий ошибочно привлекают сюда Тора и Одина и не знают того, что золото тут означает обручи или браслеты.
Летопись русская относит смерть Игоря к 945 году. Но вообще нельзя доверять начальной хронологии ее там, где последняя независима от византийских источников. Летопись назначает смерть Игоря вслед за договором с греками. Но и смерть Олега она точно так же помещает вслед за договором с греками. Очевидно, это распределение лет искусственное. По ее словам, Святослав остался после отца еще ребенком, но мы видим, что уже при жизни Игоря (по известию Конст. Б.) он княжил в Новгороде и если еще очень молодым человеком, то во всяком случае не трехлетним дитятей. Неверность летописной хронологии видна из того, что брак Игоря с Ольгою она помещает под 904 годом, а рождение Святослава, по некоторым спискам, отнесено к 942, выходит, что он родился после 38-летнего брака, а самому Игорю, по той же хронологии, было в то время около 70 лет. Далее, если принять смерть Игоря в 945 году, то между этою смертью и путешествием Ольги в Царьград насчитывается до 12 лет. У византийских историков Кедрена и Зонары сказано, что она отправилась туда, ‘когда умер ее муж’, хотя это выражение довольно неопределенное, но все-таки оно намекает на меньший срок. По всей вероятности, за княжением Игоря непосредственно следовало княжение его сына Святослава. А летопись, отнеся смерть Игоря к более раннему году, чем это было в действительности, наполнила промежуток между княжением отца и сына баснословными рассказами о деяниях Ольги, увлекаясь, конечно, ее славою как первой христианской княгини на Руси.
Что касается до известия Константина Багрянородного о полюдье (De administrando iraperio. Cap. 9), то он присоединил к этому слову и греческое толкование: т.е. ‘Полюдье, которое называется (у греков) гира’. Это место долгое время подвергалось неверным толкованиям, причем иногда полагали, что полюдье называлось гирою у самих Руссов, и переводили полюдье словом города. Тогда как Константин привел греческое слово гира, означавшее объезд, чтобы пояснить русское полюдие. Первый ученый, указавший на действительное значение слова гира, был Неволин. (См. его соч. т. VI). Окончательное разъяснение данного места представил Н.А. Лавровский (Журн. М.Н. Пр. 1873. Март).
______________________
Возмущение Древлян не могло остаться безнаказанным со стороны могущественного племени Руссов, а убиение великого князя требовало кровной мести со стороны его родственников. Летописец украшает эту месть баснословными сказаниями. Но достоверно то, что сын и преемник Игоря на Киевском столе Святослав вместе с своей матерью Ольгой усмирил Древлян, взял и сжег город Коростень, главное гнездо возмущения: часть его населения по обычаю того времени была обращена в рабство и разделена между князем и его дружиною. Жители Коростеня были обложены еще более тяжкими поборами, чем прежде. Две трети этих поборов определены на Киев, т.е. великому князю и его мужам, а одна треть на Вышгород, т.е. матери Святослава и ее дружине, ибо княгини русские также имели свои дружины. После усмирения Древлян отправлена была тризна по Игорю на самой его могиле. Если погребение знатного Русина сопровождалось такими обрядами, какие описал Ибн Фадлан, то понятно, какою торжественностию и пышностию обставлялась тризна по великому князю. На могилу Игоря прибыла вся дружина Святослава и его матери, местные жители должны были наварить потребное количество крепкого меду. Многие пленные Древляне принесены были в жертву богам и погребены вокруг Игоревой могилы, а над нею насыпан обширный курган. Затем совершились поминальное торжество и воинственные игры в честь покойного согласное обычаями и обрядами языческой Руси.
Вдова Игоря Ольга является первою крещеною княгинею на Руси. Ее муж при всей своей воинственности, очевидно, отличался веротерпимостью, и вера христианская при нем сделала большие успехи в среде Русского племени. Да иначе не могло и быть при деятельных, постоянных сношениях с Византией, которая всегда усердно заботилась о проповеди между народами Кавказскими, Черноморскими и другими, соседними с империей. Кроме религиозного усердия, одушевлявшего греческих проповедников, христианство служило наилучшим средством смягчить нравы варварских народов, ослабить их опустошительные набеги на греческие области и еще крепче подчинить их греческому влиянию.
Греки не упускали удобного случая действовать на воображение язычников красотою храмов и дворцов, великолепием богослужения и другими сторонами своей богатой гражданственности. Так, они любили показывать послам варварских князей замечательные здания своей столицы, особенно большой императорский дворец с его роскошными залами и галереями и чудный храм св. Софии, блиставший своими разноцветными мозаиками. Многие из тех Руссов, которые приезжали в Константинополь по торговым делам или служили в императорских войсках, конечно, поддавались обаянию христианства и греческой образованности и принимали крещение, а, воротясь в отечество, убеждали к тому же и своих близких. Рассказы послов и гостей о богатствах и чудесах греческой столицы и подарки, привозимые оттуда, в свою очередь вызывали и в других стремление побывать в этом чудном городе. Между варварскими вождями уже издавна встречаются примеры таких князей, которые для принятия крещения отправлялись в Царьград, и здесь сам император был их восприемником, а высшие греческие сановники воспринимали бояр и их жен. Богато оделенные подарками, а иногда и титулом патриция, ново-крещенные князья возвращались в свою землю и ревностно принимались за распространение и утверждение новой религии. Таково, например, было крещение двух болгарских князей, приходивших из Тавриды в Царьград, одного при Юстиниане I, другого при Ираклии, первый из них за свою ревность к христианству был убит возмутившимися язычниками. Распространение новой религии усилилось между Руссами в особенности с тех пор, как они утвердились в земле Таврических, или Черных, Болгар, часть которых, живя в соседстве с Корсунем, уже давно исповедовала греческую веру.
Была ли Ольга окрещена уже в Киеве и отправилась в Константинополь собственно поклониться цареградским святыням, получить благословение от патриарха и знаки внимания от императоров Константина и его сына Романа, или она, подобно упомянутым князьям Черных Болгар, желала принять крещение из рук самого патриарха и иметь своим восприемником императора, — в точности неизвестно. Первое предположение вероятнее, и тем более, что в числе ее спутников мы находим священника Григория. Как бы то ни было, в 957 г. Ольга совершила на кораблях путешествие в Константинополь, ее сопровождала большая свита, в числе которой находились послы от Киевского и других русских князей.
Когда русская княгиня вступила в Золотой Рог, то ее, по-видимому, подвергли всем обычным порядкам, существовавшим в Византии для кораблей, приходивших из Руси, т.е. свидетельству княжеских грамот и печатей, переписке людей, груза и т.п., и только по выполнении всех правил позволили ей сойти на берег. Вообще Ольге пришлось долго ждать, прежде чем она была допущена к императорскому двору. Константин VII Багрянородный известен своею склонностию к мирной семейной жизни и к занятиям книжным. Он известен также своими стараниями соблюдать во всей точности многочисленные обряды, которыми отличался двор Восточной Римской империи и которые почитались необходимою принадлежностию императорского величия. Он написал даже особое большое сочинение ‘Об обрядах Византийского двора’. В этом Обряднике Константин следующим образом описывает торжественный прием русской княгини Ольги.
Сентября 9, в среду, княгиня прибыла во дворец, за нею следовали сопровождавшие ее родственницы, знатные русские боярыни, послы русских князей, ее собственные мужи и русские гости. Княгиню остановили на том месте, где логофет (канцлер) обыкновенно вопрошает иностранных послов, допущенных к императорскому приему. Здесь она удостоилась видеть самого императора, восседавшего на троне и окруженного придворными чинами. Затем длинным рядом великолепных покоев провели ее в портик той части дворца, который назывался Августеон, где она могла присесть на несколько минут. После того ее ввели в так наз. Юстинианову палату, чтобы представить императрице. В этой палате находилось возвышение, покрытое пурпуровыми тканями, а на нем ‘трон императора Феофила’ и золотое седалище. На троне восседала императрица, подле нее на золотом седалище поместилась ее невестка, т.е. супруга молодого императора Романа. По бокам их стояли чины императрицы, а далее ее придворные женщины, разделенные по степеням их знатности. Когда назначенный для того сановник приветствовал Ольгу от имени императрицы, княгиню и ее свиту отвели опять в особый покой, где позволили присесть. А императрица между тем удалилась в свое отделение. Когда сюда пришел император со своими детьми и внуками, то позвали и княгиню, и тут только она получила позволение сесть в его присутствии и говорить с ним сколько угодно.
В тот же день происходил торжественный обед в Юстиниановой палате. Обе императрицы опять сидели на том же возвышении. Когда ввели сюда русских боярынь, они сделали низкий поклон, но русская княгиня только слегка наклонила голову. Ее посадили в некотором расстоянии от трона за тем столом, за которым сидело первое отделение византийских дам (так наз. зосты). Во время стола певчие пели стихотворения, сочиненные в честь императорского дома, а придворные плясуны увеселяли присутствующих своим искусством. В то же время в Золотой палате был другой стол, за которым обедала мужская часть Ольгиной свиты, т.е. ее племянник, священник Григорий, переводчик, послы Святослава и других русских князей, а также русские гости. Всем им раздали в подарок золотые и серебряные монеты, смотря по степени их значения. После обеда императорское семейство вместе с Ольгою из Юстиниановой палаты перешло в другой покой, где приготовлены были разные сласти, разложенные на блюдах, украшенных драгоценными камнями. На подобном же блюде поднесли Русской княгине в подарок 500 миллиарезий, шести ее ближним боярыням — по 20, а осемнадцати другим — по 8 каждой.
18 октября, в воскресенье, устроен был другой пир для Руссов в Золотой палате, на котором присутствовал сам император. А Русскую княгиню угощали в палате св. Павла, где присутствовала императрица с своими детьми и невесткою. На этот раз Ольге поднесли 200 миллиарезий, и несколько сот опять роздали ее свите.
Вот все, что сообщает нам Константин Багрянородный о приеме Ольги. По всем признакам она не вполне осталась довольна этим приемом. Она должна была испытать все высокомерие византийского правительства и пройти все степени придворных церемоний, которыми Византийский двор ясно давал понять великое расстояние, отделявшее княгиню северных варваров от царствующего дома великолепной Византии. Не могли ее, конечно, удовлетворить и десятка два или три червонцев, поднесенных ей взамен дорогих мехов и других товаров, которые она привезла в подарок императорскому двору. По словам того же Константинова Обрядника, незадолго до приезда Ольги Византийский двор с теми же церемониями чествовал послов одного незначительного арабского эмира, причем послы и их свита получили в подарок большее количество червонцев, чем русская княгиня и ее спутники. А подобное обстоятельство, конечно, не осталось неизвестным для Руссов.
Может быть, не без связи с некоторым недовольством, которое Ольга возымела против византийского правительства, состоялось посольство, отправленное ею к императору Отгону I. Слава этого знаменитого государя, конечно, достигла в то время и до берегов Днепра. Западные летописцы новествуют, что в 959 году послы русской княгини Елены (христианское имя Ольги) прибыли к Отгону и просили у него епископа и священников для своего народа. Император отправил к ним монаха Адальберта, но последний вскоре воротился, будучи прогнан язычниками и потеряв убитыми некоторых своих спутников. В этом известии, очевидно, скрывается какое-либо недоразумение. Может быть, цель русского посольства была отчасти политическая, отчасти религиозная, а немецкий император спешил воспользоваться случаем, чтобы подчинить католицизму возникавшую Русскую церковь. С помощью церкви он, конечно, думал утвердить немецкое влияние и у Восточных Славян подобно тому, как оно утверждалось у Западных. Вот с каких пор начались попытки Латинской церкви подчинить себе Россию и оторвать ее от духовного единения с Византией*.
______________________
* В пользу того мнения, что Ольга крестилась в Константинополе, приводят, во-первых, рассказ русского летописца, во-вторых, свидетельства византийских историков Кедрена-Скилицы, Зонары и франкского хрониста (безымянного продолжателя аббата Регинонского), последние, хотя мимоходом, однако прямо говорят, что Ольга крестилась в Константинополе.. Но свидетельства эти принадлежат лицам, не современным событию, а жившим позднее. Русская летопись вообще украшает свой рассказ баснословием, по ее словам, восприемником Ольги был император Цимисхий, царствовавший гораздо после ее крещения, а крестил ее патриарх Фотий, уже давно умерший. Между тем Константин Багрянородный, который принимал русскую княгиню и сам описал этот прием, ни одним словом не намекнул на ее крещение в Константинополе. Хотя на это возражают, что в своем Обряднике он имел в виду только описание церемониального приема во дворце, а следовательно, ему не было нужды говорить здесь о крещении Ольги, но такое возражение недостаточно сильно. А потому вопрос, где крестилась Ольга, остается пока нерешенным окончательно. Легче был решен другой вопрос: в каком году совершилось ее путешествие в Константинополь? Русская летопись относит его к 955 году, но в этом случае, как и во многих других, начальная хронология ее оказывается неверною, как то доказывает свидетельство Константина. Он говорит о двукратном приеме Ольги во дворце, 9 сентября в среду и 18 октября в воскресенье. По пасхальному кругу эти числа могли случиться в среду и воскресенье только в 946 и 957 гг. 946 год не может быть принят по некоторым обстоятельствам, указанным в описании Константина, напр., потому, что он упоминает о своих внуках, сыновьях Романа, а в этом году Роман сам был еще дитя. Остается, таким образом, 957 год. Превосходный свод источников и мнений по двум этим вопросам см. у Шлецера в его ‘Несторе’, т. III. См. также ‘Историю христианства до Владимира’ архимандрита Макария и ‘Историю Русской церкви’ проф. Голубинского. Т. 1. Изд. 2-е.
При оценке приема, оказанного Ольге византийским правительством, не надобно забывать, что сама она в то время не была властительницею Руси, а только матерью великого князя Русского и княгинею собственно удельною, Вышегородскою. Что касается ее происхождения, заслуживает внимания статья архимандрита Леонида ‘Откуда была родом св. великая княгиня русская Ольга?’ (Рус. Старина. 1888. Июль). Он нашел в одном историч. сборнике XV века известие, что она была родом болгарская княжна — известие довольно вероятное и опровергающее летописную легенду о ее простом происхождении (см. о том в моей Второй дополнит, полемике). См. также исследование проф. Саввы ‘О времени и месте крещения великой княгини Ольги’ в Сборнике Харьковского Истор.-Филологич. Об-ва. Т. III. 1891 г.
Известие о посольстве Ольги к Отгону и отправлении Адальберта в Россию находится собственно у продолжателя летописи аббата Регинона, а другие летописцы, западные, очевидно, повторяют с его слов, каковы: хроника Кведлинбургская, Ламберт Ашафенбургский, анналы Хильденгеймские и Корвейские, анналист Саксонский. (Свод всех этих известий см. у Шлецера III. стр. 445 — 460.) Что Ольга, едва принявшая крещение по обряду восточному, могла сноситься с немецким двором и по вопросам о церкви, неудивительно. Подобный пример мы имеем у Дунайских Болгар. Царь Борис, принявший крещение от греков, вслед затем обратился в Рим к папе Николаю I с вопросами о христианской вере и с предложением назначить главу Болгарской церкви. Не надобно упускать из виду, что окончательное отделение Восточной церкви от Западной в то время еще не совершилось. Но, с другой стороны, обращение Ольги к немецкому двору с просьбою прислать епископа в Киев было довольно странно, так как сам великий князь Киевский еще продолжал оставаться в язычестве. Вообще упомянутое известие хроники Регинона о посольстве 959 года так же темно и так же подвержено разноречивым толкованиям, как и свидетельство Вертинских летописей о послах Русского кагана при дворе императора Людовика Благочестивого в 839 году. Но и то и другое несомненно показывают, что уже в те времена начались посольские сношения между русскими князьями и немецкими императорами.
______________________
Ольга употребляла, конечно, все усилия склонить к принятию крещения своего сына Святослава, но тщетно. Религая христианская, проповедующая мир и любовь, была не по нраву молодого воинственного князя, он мечтал только о битвах и завоеваниях. Летописец говорит, что Святослав совершал свои походы налегке и ходил быстро, подобно барсу. Он не тащил за собой обоза, не брал ни шатра, ни посуды, спал на конском потнике, с седлом в головах, мяса не варил в котлах, а, изрезав на куски конину, зверину или говядину, пек на угольях и ел. Такова была и вся его дружина. Усмирив Древлян, Святослав обратился против другого славянского племени, Вятичей, обитавших на верхней Оке и дотоле не плативших дани русским князьям. Но подчинение этого племени удалось окончить только преемникам Святослава.
Для его неукротимой отваги представилось широкое поле на востоке в борьбе с народами, обитавшими на Волге и в странах Прикавказских. Там еще стояла сильная Хазарская держава, с которою Руссы вели значительную торговлю, а иногда вступали в жестокую борьбу. Причиной столкновения, во-первых, служили владения в Тавриде и на Тамани. Киевская Русь успела уже освободить большую часть живших там Черных Болгар от хазарского владычества и основать особое русское княжество, известное под именем Тмутаракани. Но на Таврическом полуострове продолжали еще существовать вассальные хазарские владения, а со стороны Кавказа Тмутараканская Русь терпела от набегов касожских, или кабардинских, князей, которые также считались вассалами верховного хазарского кагана, жившего в Итиле. Во-вторых, Русь, проживавшая в этом городе и приходившая сюда для торговли, по всей вероятности, терпела иногда разные обиды и притеснения, за которые она всегда готова была платить кровавым возмездием. Наконец, хазарская твердыня Саркел на Дону И сам столичный город Итиль на Волге препятствовали Руси пробираться на своих судах в Каспийское море и грабить его юго-западные прибрежья, изобильные богатыми городами и селениями. После похода Руси в Каспийское море в 913 году восточные писатели упоминают о другом подобном походе в 944 году. На этот раз Русь из Каспийского моря вошла в реку Куру, захватила и разграбила город Берду, считавшийся в то время одним из богатейших городов Арабского халифата. Но из этого похода так же, как из первого, только немногим Руссам удалось воротиться в отечество.
Святослав вступил в упорную борьбу с Хазарами и победил их. Он взял и разорил Саркел, или Белую Вежу, как его называет наша летопись. Он победил также хищные племена Касогов и Ясов (Алан) и тем упрочил с этой стороны существование русской Тмутаракани. С разорением Саркела для Руси открылся свободный путь из Дона в Волгу, которые разделены небольшим волоком, и она не замедлила нанести решительные удары враждебным ей государствам, Болгарскому и Хазарскому. По известиям восточных писателей (приблизительно в 968 году), Руссы по Волге поднялись до столицы Камских Болгар и сильно разорили этот торговый город. Потом они спустились вниз по реке, опустошили страну Буртасов (Мордвы) и напали на Итиль, обширную и богатую столицу хазарских каганов. Большая часть ее жителей разбежалась уже при первом известии о приближении Руси. Ограбив Итиль, Русь берегом Каспийского моря достигла другого богатого хазарского города, Семендера (близ Тарку), который был столицею особого князя, зависимого от верховного кагана и также исповедующего иудейскую религию. Этот город обиловал мечетями, церквами и синагогами, так как здесь жили вместе христиане, мусульмане и евреи, одних виноградников он имел до 4000. Русь разграбила и разорила его, подобно Булгару и Итилю. Долго после того на востоке со страхом и ужасом вспоминали о нашествии свирепого, неукротимого народа Руссов. Хазарской державе этой войной нанесен был такой сильный удар, что уже она не могла более оправиться и снова стать грозною для своих соседей.
Около того времени на Балканском полустрове случились обстоятельства, которые отвлекли внимание Руси от Волги и Каспийского моря на Дунай и Черное.
Высоко поднялось могущество Болгарского государства во время знаменитого царя Симеона, который распространил его пределы на запад и юг и едва не овладел самою Византией. Но после его смерти могущество это оказалось непрочно. Вожди Дунайских Болгар не успели сплотить воедино Южных, или Балканских, Славян так, как это совершили князья Русские по отношению к Славянам Восточным. Главным препятствием тому послужило слишком близкое соседство Византии с ее искусною, дальновидною политикою. За принятием греческой религии последовало быстрое пересаждение в Болгарию и греческой образованности. Но вместе с тем внесены были и некоторые начала разложения. Излишнее подражание византийской роскоши со стороны высших классов и заимствование многих византийских порядков часто вызывали народное неудовольствие. Особенно сильное противодействие возникло со стороны народных верований и обычаев против греческого клира, водворившегося посреди Болгар. Противодействие это выразилось в известной ереси Богомилов, которая породила многие смуты и мятежи, раздиравшие Болгарию в X веке. Византийская политика напрягала все усилия подорвать Болгарскую силу, захватившую многие греческие области и не раз угрожавшую самой столице империи. Она постоянно возбуждала против Болгарии ее внутренних и внешних врагов, насылала на нее Печенегов, Угров и подавала помощь Славянам, восстававшим против Болгарского владычества, например Сербам.
Сын и преемник Симеона Петр не был способен бороться с теми затруднениями, которые его окружали, и его долголетнее царствование представляет эпоху быстрого политического упадка Болгарии. Хотя он и был женат на греческой царевне, однако греческая политика вполне пользовалась его слабостью и неспособностью для своих целей. Между болгарским царем Петром и византийским императором Никифором Фокою возникли неудовольствия: по одним известиям, из-за дани, которую будто бы болгарский царь потребовал от Византии, а по другим — из-за Угров, которых Болгаре пропускали через свои земли, позволяя им врываться в пределы империи. Никифор, занятый делами на востоке, прибег к обычной византийской политике: вооружать соседние варварские народы друг против друга, таким образом ослаблять их и отклонять от замыслов против империи. В 967 году он поручил патрицию Калокиру, сыну херсонского наместника, вступить в переговоры с русским князем Святославом и склонить его к нападению на Дунайских Болгар. Надобно полагать, что Святослав находился тогда в своих таврических владениях, т.е. по соседству с Херсоном. Переговоры, подкрепленные со стороны Греков значительным количеством золота и разными льстивыми обещаниями, увенчались полным успехом. Князь призвал к оружию храброе русское юношество и в следующем 968 году с сильною ратью вступил на своих ладьях в Дунай. Тщетно болгарское ополчение собралось на берегу этой реки и пыталось помешать высадке Руссов. Болгаре были разбиты, затем покорены и разграблены многие другие дунайские города, в том числе Малая Преслава, или Переяславец, и сильно укрепленный Дористол. Победа досталась легко потому, что значительная часть Болгар отложилась от своего царя и, вероятно, действовала заодно с соплеменною ей Русью. Старый Петр во время этих событий от огорчения получил параличный удар и умер, оставив двух сыновей, Бориса и Романа. Легкость завоевания, приятность климата, а также выгодное торговое положение Болгарии между Византией и Придунайскими странами так привлекли Русского князя, что он уже не желал расстаться с завоеванною землею и, если верить нашей летописи, вместо родного Киева задумал утвердить свой стол в Переяславце. ‘Сюда, — говорил он, — сходится все благое: от Греков золото, паволоки, вина и разные овощи, от Чехов и Угров серебро и кони, из Руси меха, воск, мед и невольники ‘. Поэтому весною 969 года Святослав только на короткое время отправился в Киев и с свежими силами вернулся на берега Дуная. Тогда он завладел самою столицею Болгарского царства Великою Преславою, захватил в свои руки сыновей Петра и, признавая царский титул за старшим из них, Борисом, в сущности сделался настоящим государем Болгарии, по крайней мере ее восточной половины.
Никифор Фока с ужасом увидел свою ошибку: соседство с таким могучим и предприимчивым племенем, какова была Русь, подвергало империю великим опасностям. Доходили до него также слухи и о замыслах коварного Калокира. Этот грек сумел приобрести дружбу Святослава и поощрял его желание утвердиться в Болгарии, с условием получить от него помощь для достижения византийского престола. Последнее намерение в те времена нисколько не казалось странным, ибо мятежи и перемены правителей сделали престол императорский обычною целью отважных честолюбцев, и сам Никифор достиг его незаконным путем. Он начал деятельные приготовления к войне с Руссами и в то же время вошел в сношения с Болгарами: последние, будучи христианским народом, конечно, с неудовольствием переносили господство языческой Руси и особенно были раздражены произведенными ею разорениями и свирепствами. Между прочим, говорят, будто Святослав, завладев Филиппополем, посадил на кол до 20 000 пленных и тем навел такой страх, что заставил себе покориться и другие города. Поэтому неудивительно, что многие Болгаре с радостию встретили предложение Никифора общими силами воевать против Руси, и по его просьбе охотно отправили в Византию двух девиц из своего царского рода, чтобы соединить их браком с сыновьями покойного греческого императора Романа II, предшественника Фоки.
Но посреди этих приготовлений Никифор Фока, снискавший себе уважение многими заслугами и строгим своим правлением, погиб жалкою смертию.
Прекрасная наружностью, но крайне испорченная нравом императрица Феофано отравила своего первого мужа Романа II, чтобы вместе с своею рукою доставить престол Никифору Фоке, Теперь она приготовила ту же участь и второму своему мужу. Из числа византийских полководцев этого времени особенно выдвигался Иоанн Цимисхий, родом армянин, а прозвание Цимисхий на армянском языке значило ‘Малорослый’, Он приходился родственником Никифору и был его сподвижником на полях битв, но по своему смелому честолюбивому характеру возбудил против себя подозрения, лишен начальства над восточными легионами и некоторое время жил в уединении. Феофано выпросила ему позволение явиться в столицу. Никифор очень ее любил и не мог отказать ее просьбам. Но Иоанн воспользовался своим пребыванием в Константинополе для того, чтобы вместе с вероломною Феофано устроить заговор против Никифора. Она тайно ввела в свое отделение дворца вооруженных людей и скрывала их до удобного случая. В одну глухую ночь Цимисхий на лодке подплыл к дворцу со стороны моря и на веревках был поднят на кровлю Вуколеона ожидавшими его соумышленниками. Он немедленно ворвался с ними в царскую спальню и бесчеловечно умертвил спящего Никифора. Цимисхий был провозглашен императором, но Феофано ошиблась в своих расчетах: первым делом нового императора была ссылка ее на один из островов Мраморного моря.
Умный, деятельный, отважный Цимисхий спешил великими деяниями и хорошим управлением загладить пятно своего преступления (если только оно могло быть заглажено). Во всех делах империи почувствовалась новая сила, новая энергия. Одною из первых его забот было удаление Руссов из Болгарии. Сначала он пытался склонить к тому Святослава переговорами и предлагал вознаградить его на основаниях договора, заключенного с Никифором. Но Русский князь предъявил условия неисполнимые: он потребовал огромного выкупа за все завоеванные города, за всех пленных и вообще дал такой гордый ответ, что война сделалась неизбежною. Не ограничиваясь собственною ратью, Святослав вооружил вспомогательное войско из покоренных Болгар, кроме того, нанял конные толпы Угров и Печенегов и послал их разорять Фракию. Под стенами Адрианополя эти хищники потерпели поражение от мужественного, искусного византийского полководца Варды, по прозванию Склира (крепкого), Но так как этот военачальник вслед затем был отправлен в Малую Азию для усмирения мятежа, поднятого там Фокою, племянником убитого императора Никифора, то отряды варваров распространили свои набеги и опустошения по Фракии и Македонии. Зимнее время прошло без важных событий. Но Иоанн не терял времени. Сделав Адрианополь опорным пунктом для будущих военных действий, он приготовлял там склады оружия и съестных припасов, между тем снаряжал многочисленный флот из мелких судов для действий на Дунае и усердно обучал свои полки военному искусству, причем составил особый отряд телохранителей, набранный из храбрейших молодых людей и названный ‘Бессмертным’. К весне приготовления были окончены, мятеж Фоки усмирен, и восточные легионы переправились в Европу, имея во главе победоносного Варду Склира.
Выступление императора в поход против Руссов сопровождалось большою торжественностию. Он всенародно молился в знаменитейших храмах столицы, сначала в церкви Спасителя, находившейся в Халкийском отделении дворца, потом в соборе св. Софии и во Влахернском храме Богоматери. Он сделал смотр и примерное сражение своего флота в Золотом Роге перед отплытием его в Дунай и затем направился с легионами в Адрианополь. Отсюда он послал разведать о положении неприятеля и с удивлением узнал, что Балканские теснины (клисуры), ведущие из Фракии в Болгарию, не были заняты Руссами. Этих проходов более всего опасались Греки, вспоминая о поражениях, которые они понесли здесь в прежних своих войнах с Болгарами. Русь, по-видимому, не ожидала такого раннего движения со стороны Греков: наступало время Пасхи, а это время императоры обыкновенно проводили в столице, исполняя все обряды великого праздника, являясь народу на торжественных выходах во всем блеске своего сана, устраивая пиршества и увеселяя толпу ристаниями или другими зрелищами. Как бы то ни было, но Русь показала большую беспечность и допустила захватить себя врасплох. Император поспешно прошел ущелья и явился на северном склоне Балкан под Преславой. Неожиданность нападения помогла ему овладеть столицею Болгарии. Стоявший там русский отряд сначала бился в открытом поле перед городом, потом защищался в его стенах, вытесненный из города, он сосредоточился в царском дворце, который был расположен на отдельном возвышении и окружен особою стеною. Когда Греки, несмотря на все усилия, не могли взять этого замка, они начали с разных концов бросать в него огонь, тогда Руссы покинули пылавшее здание и, окруженные со всех сторон неприятелями, были истреблены после отчаянной обороны. Только начальник их Сфенкел с немногими успел спастись и ушел к Святославу, который с главным своим войском стоял в Дористоле. В Преславе Греки пленили молодого болгарского царя Бориса с его семейством. Иоанн, как искусный политик, обошелся с ним ласково, заявляя, что он ведет войну не с Болгарами, а только с Русью. Не теряя времени, император двинулся к Дористолу.
По всей вероятности, не одна оплошность Руссов была причиною их неудач с самого начала войны и их оборонительного, а не наступательного образа действий. Очевдано, наемные полчища Угров и Печенегов покинули Святослава в самое нужное время, вероятно, склоненные к тому греческим золотом. Значительная часть Болгар восстала против Руси и начала помогать Грекам. Последнее обстоятельство подтверждается тем известием, что Святослав, решаясь защищаться в Дористоле, поспешил обеспечить себя со стороны жителей следующею жестокою мерою: он собрал наиболее знатных и богатых граждан и велел до трехсот человек обезглавить, а остальных заключить в оковы и содержать в темницах.
Первая битва Цимисхия и Святослава под Дористолом была весьма упорна. Руссы, сомкнув свои щиты и копья, стояли стеной перед городом, когда Иоанн повел на них свои стройные легионы. Греков одушевляли недавние успехи и присутствие их искусного мужественного вождя, а Руссы, гордые своими завоеваниями и победами над соседними народами, считали поражение для себя невыносимым бедствием, они дрались с неукротимою яростию и с диким криком поражали неприятелей. День уже склонялся к вечеру, а победа все еще колебалась. Наконец Иоанн выдвинул всю свою конницу и велел ей стремительно ударить на варваров. Последние не выдержали этого натиска, отступили и заключились в городе. Император немедленно устроил укрепленный лагерь на возвышении, в некотором расстоянии от города, Греки окопались и поставили свои шатры. В то же время греческий флот вошел в Дунай и отрезал Руссам отступление в отечество. Флот этот был страшен для них своими огнеметательными снарядами. Они еще живо помнили рассказы отцов о том, как этот огонь истребил суда Игоря. Русь собрала свои ладьи и держала их под самыми стенами Дористола, не смея приблизиться к греческим судам. Итак, с прибытием греческого флота она была окружена неприятелем. Началась знаменитая осада, которая по своему упорству и подвигам, совершенным с обеих сторон, напоминает несколько баснословную осаду Трои, прославленную древними поэтами.
Геройская борьба Святослава с Цимисхием описана довольно подробно в произведениях некоторых византийских историков. Не все они согласуются между собою в изложении ее подробностей, но нисколько не разногласят относительно ее характера и главных событий.
Отрезанные от родины, не получая ниоткуда помощи ни людьми, ни припасами, Руссы защищались с удивительным мужеством и терпением. Они не прятались за городскими стенами и редкий день не выходили на битву с неприятелем. Русь, приплывшая на судах, составляла собственно пешую рать, за исключением предводителей и знатных людей. Видя, какое превосходство дает Грекам их броненосная конница, Руссы в начале осады попытались и с своей стороны выставить конное войско, но ни лошади, набранные у туземцев, не годились к бою, ни сами всадники, не привыкшие к конному строю, не могли соперничать с хорошо обученной конницей Цимисхия. Да и лошади, конечно, мало-помалу были съедены, когда наступило истощение запасов. Обыкновенно русская кольчужная рать, выступив из города и закрывшись своими длинными, до самых ног, щитами, стеною шла на неприятеля и сокрушала все перед собою до тех пор, пока Цимисхий и его полководцы клинообразным построением своей пехоты, неожиданными нападениями с боков, с тыла или стремительными ударами конницы успевали расстроить сомкнутую русскую фалангу и принудить ее к отступлению, но не к бегству, ибо Руссы шли назад медленно, закинув за спину свои огромные щиты. По ночам они выходили иногда в поле, собирали тела павших товарищей и сжигали их на разложенных кострах, причем заклали своим богам многих пленных, а также по известному славянскому обычаю убивали и женщин (вероятно, принадлежавших более знатным покойникам), кроме того, приносили в жертву младенцев и петухов, которых опускали в Дунай. Эти погребальные обряды они сопровождали диким воем и плачем в честь покойников. Нередко Греки, снимая доспехи с убитых неприятелей, открывали между ними трупы женщин, которые в мужской одежде следовали за своими господами и на поле сражения.
Цимисхий устроил метательные снаряды, которые бросали камни в город и убивали многих осажденных. Русь однажды сделала нечаянную вылазку, чтобы сжечь эти машины, но подоспевшая конница спасла их от истребления. В этом деле Руссам удалось убить одного греческого военачальника в доспехах из позолоченных блях, они приняли его за самого императора и, вонзив на конец копья отрубленную его голову, выставили ее на городской стене. Но оказалось, что то был магистр Иоанн, родственник императора, начальствовавший осадными машинами. В другой раз Святослав, выбрав темную, бурную ночь, с 2000 воинов сел в ладьи и, не замеченный греческими судами, собрал в ближних селениях, сколько можно было захватить, муки, хлеба и других съестных припасов, в которых осажденные терпели крайнюю нужду. На обратном пути он успел еще истребить целый греческий отряд, беспечно рассыпавшийся для водопоя и для рубки дров в лесу. Император сильно досадовал на начальников своего флота за их оплошность и грозил им смертною казнью, если подобная вылазка повторится. С этого дня Греки еще тщательнее начали оберегать все пути, ведущие в Дористол, и лишили осажденных всякой возможности промышлять себе припасы. Один византийский писатель (Кедрен) говорит, будто Иоанн Цимисхий, весьма искусный во всех военных упражнениях, во время этой осады предлагал Святославу не продолжать излишнего кровопролития, а решить дело их единоборством, но Святослав будто бы отвечал: ‘Я лучше врага своего знаю, что мне делать, если жизнь ему наскучила, то много способов от нее избавиться, пусть выбирает любой ‘.
Осада длилась уже более двух месяцев. Русский князь потерял большую часть своей дружины и лучших своих воевод. В числе павших находился и Сфенкел. С его смертию первое место в войске после Святослава занял Икмор, не столько по своему происхождению, сколько по своим подвигам, необычайной силе и росту. В вылазке 20 июля он с особою яростию поражал Греков во главе отборного отряда. Тогда один из конных телохранителей Цимисхия, по имени Анемас, родом критянин, отличавшийся также большим мужеством и силою, разгорячив своего коня, понесся на Икмора и поразил его прямо в шею с такою мощью, что голова русского богатыря упала на землю вместе с правою рукою. Увидав его падение, Руссы подняли отчаянные вопли, а Греки ободрились, ударили с новою энергией и заставили своих неприятелей уйти в город.
С падением Икмора уныние и отчаяние проникли в среду неукротимой русской рати. Святослав созвал на совет воевод и старшую дружину и спросил, что делать. Некоторые предлагали выбрать глухую ночь и, сев на суда, спасаться бегством, но другие, указывая невозможность пройти мимо огненосных греческих кораблей, советовали заключить мир с императором. Тогда князь стал напоминать товарищам славу непобедимого русского оружия, которое покорило целые страны. ‘И к чему послужит нам жизнь, спасенная бегством или унижением? — говорил он. — Нас будут презирать те самые народы, которые доселе трепетали перед нами. Нет, если не можем добыть победы, то добудем себе славной смерти’. Конечно, византийские историки, влагая подобные речи в уста своих героев, следовали в этом отношении классическим образцам, но несомненно, что в таком смысле Святослав говорил своей дружине и действительно сумел вдохнуть в нее новое мужество и новые силы. Опять последовали отчаянные битвы. Во время одной из них и самой упорной Анемас, усмотрев Святослава, примером своим одушевлявшего русские полки и сильно теснившего Греков, вздумал повторить тот же удар, который ему удался против Икмора. Мечом своим он проложил себе дорогу к русскому князю и поразил его в самую ключевую кость. Удар был так силен, что Святослав упал с коня, но крепкая кольчуга и щит охранили его. Окруженный неприятелями, Анемас многих побил, но наконец пал под ударами русских копий. Смерть его ободрила Руссов и опечалила Греков. Последние начали отступать. Император, видя крайнюю опасность, велел ударить в бубны и трубить в трубы и сам с копьем в руке, во главе своего отряда бессмертных, понесся на русские дружины. Греки возобновили битву, на помощь к ним явилась внезапная буря, которая понесла облака пыли на русское войско и заслепила ему глаза. Между тем особый греческий отряд, предводительствуемый Вардою Склиром, зашел в тыл Русскому войску и грозил отрезать его от города. Тогда Руссы поспешно отступили. Сам Святослав, израненный и истекающий кровью, едва спасся от плена. Впоследствии у Греков сложилась легенда, что на поле битвы явился какой-то воин на белом коне, который чудесным образом поражал Руссов и расстраивал их ряды: то был не кто иной, как мученик Феодор Стратилат, которого сама Богородица послала на помощь императору Иоанну.
Наконец, когда все средства для борьбы были истощены и в Дористоле настал ужасный голод, Святослав решился просить мира. Цимисхий охотно согласился: хотя Греки не имели ни в чем недостатка и получали подкрепления, однако и они были утомлены такою отчаянною обороною, и они сильно желали мира. Русский князь обязался выдать всех пленников, сдать Дористол и уйти из Болгарии. Он обязывался и впредь не помышлять о войне с Греками, не нападать на греческие владения в северном Черноморье, именно на Корсунскую область, а также на страну Дунайских Болгар, и не только самому не нападать, но препятствовать в том и другим неприятелям Греков. Обязательства эти Русь должна была подтвердить обычною клятвою на своем оружии, Перуном и Волосом. С своей стороны император давал Руси свободный путь для возвращения в отечество, а также согласился по-прежнему допускать русских торговцев в Византию и обходиться с ними по-дружески. Договор заключен синкелом Феофилом от имени Цимисхия и двух молодых императоров, братьев Василия и Константина. А с русской стороны в грамоте, писанной под Дористолом, кроме Святослава, упоминается только один воевода Свенельд, по всей вероятности, занимавший теперь первое место после князя.
Цимисхий велел раздать голодающей Руси хлеб, по две меры на человека. Византийский историк Лев Диакон говорит, что из 60 000 приведенных Святославом в Болгарию насчитали теперь только 22 000. Но и из этого числа едва ли более половины оставалось способных к бою. При заключении договора Святослав попросил о личном свидании с императором и получил согласие. Они свиделись на берегу Дуная. Цимисхий явился на коне, покрытый своим позлащенным вооружением, за ним следовал отряд всадников в блестящих доспехах. А Святослав подъехал к берегу в ладье, причем действовал веслом наравне с прочими гребцами. Греки с любопытством рассматривали наружность русского князя. Он был среднего роста, статен, широкоплеч и с мускулистой шеей, имел голубые глаза и густые брови, нос немного плоский, подстриженную бороду и длинные усы. С его оголенной головы спускался на бок локон волос, по обычаю знатных русских людей. В одном ухе он носил золотую серьгу, украшенную рубином и двумя жемчужинами. Выражение его лица показалось Грекам суровым и мрачным. На нем был наброшен белый плащ, такой же, как и у всех его товарищей. Не выходя из ладьи, он через переводчика поговорил немного с императором и отъехал назад. По всему вероятию, при этом свидании Святослав просил императора, чтобы он потребовал от Печенегов свободного пропуска Руссов в отечество. Цимисхий обещал.
Когда Русь села на свои суда и удалилась, император занял Дористол и другие дунайские крепости, а затем воротился в столицу. Победа над таким храбрым неприятелем, какова была Русь, и избавление империи от грозного Святослава покрыли Цимисхия громкою славою. Патриарх, епископы, сенаторы и огромная толпа византийских граждан встретили его за стенами города с победоносными песнопениями и поздравлениями. Ему поднесли скипетры и золотые венцы и подвели триумфальную колесницу, запряженную белыми конями. Император принял венцы и скипетры, но отказался сесть на триумфальную колесницу и велел поставить на нее взятую в Болгарии икону Богородицы, сам же следовал за нею на своем быстром коне, увенчанный диадемою. Столица принимала его, изукрашенная лавровыми ветвями, коврами и другими разноцветными тканями. Прежде всего император отправился в св. Софию, где совершил благодарственное моление и посвятил храму дорогой венец болгарских царей. Затем он вступает на форум Августеон, сопутствуемый пленным болгарским царем Борисом, и здесь в присутствии народной толпы приказывает ему снять с себя царские знаки, т.е. шитую золотом и осыпанную жемчугом шапку, багряный плащ и красную обувь. Вместо них Борис получил достоинство римского магистра. Таким образом, знаменитое царство Дунайских Болгар, сломленное руками единоплеменной им Руси, объявлено простою областью Византийской империи.
Между тем, пользуясь отсутствием русского князя и войска, хищные печенежские орды до того усилились, что во время пребывания Святослава в Болгарии напали на самый Киев и едва не овладели русскою столицею. Посольство, отправленное Цимисхием к этим кочевникам, предложило им вступить в союз с Греками, причем потребовало, чтобы они не переходили Дунай для опустошения Болгарии и не препятствовали возвращению Руссов в отечество. Печенеги согласились на первое, но в последнем требовании отказали. Так повествуют византийские историки. Сомнительно, чтобы Греки искренно хлопотали о безопасности Руссов. Вероятнее, что они действовали при этом не без лукавства и не прочь были погубить такого предприимчивого, опасного соседа, каким был Святослав.
Узнав, что Печенеги заступили дорогу, русский князь зазимовал в Белобережье, где-то около Днепровского устья. Здесь русская рать принуждена была терпеть страшную нужду в пище и питалась кониною, но и та была так дорога, что приходилось платить по полугривне за конскую голову. Князь, конечно, поджидал помощи из Киева. Но, очевидно, или в Русской земле в то время дела находились в большом расстройстве, или там не имели точных сведений о положении князя, — помощь ниоткуда не приходила. На весну Святослав решился оружием пробиваться в отечество. С остатком своей рати он поплыл в ладьях по нижнему Днепру, но около порогов Русь должна была выйти на берег и идти степью, так как на ладьях невозможно было пройти пороги против течения. Тогда-то подстерегавшие Руссов печенежские орды окружили их, конечно, в удобном для себя месте. Произошла отчаянная сеча. Святослав пал, и только немногие Руссы успели воротиться в Киев с воеводою Свенельдом (972 г.). В русской летописи сохранилось известие о каком-то упрямстве князя, который не послушал совета Свенельдова, не пошел в Киев окольным путем, а с свойственною ему отвагою хотел пробиться сквозь Печенежскую орду. Та же летопись прибавляет, что печенежский князь Куря велел череп Святослава оковать металлом и на пирах пил вино из этой чаши — обычай, существовавший не только у диких турецких кочевников, но даже у германских и славянских народов во времена их варварства.
Так погиб знаменитый русский князь, которого излишняя отвага и жажда к завоеваниям завлекли слишком далеко*.
______________________
* О походе 943 — 944 гг. на Берду упоминают следующие восточные писатели: армянский Моисей Каганкатоваци, живший в конце X века, персидский Низами в XII веке, арабские: Якут, Ибн Эль Атир и Бар-Гебрей или Абульфарадж в XIII в., Абульфеда в XIV в. и некоторые другие, более поздние. Наиболее обстоятельный рассказ дает Ибн Эль Атир в своей ‘Полной летописи’. См. упомянутый выше Каспий Дорна стр. 495 и след. Здесь сведены все известия об этом походе. Прежде Дорна тому же предмету посвящены были труды ориенталистов: Эрдмана — De Expeditione Russo-rum Berdaam versus, auctore imprimis Nisamio (Casani. 1826 — 1827, два тома) и Григорьева. — О древних походах Руссов на восток (Журн. М. Н. Пр. за 1835 г. ч. V). До какой степени Руссы прославились на востоке своими походами в Каспийское море и в Закавказье, показывает особенно произведение Низами, персидского поэта XII века. Он написал большую поэму ‘Искендер Наме’, в которой воспевает подвиги Александра Македонского, чтобы возвысить его еще более, он заставляет Александра предпринять победоносный поход против неукротимых Руссов для освобождения города Берды. Французский перевод той чести поэмы, которая касается Руссов, издал Шармуа под заглавием: Expedition d’ Alexandre le Grand contre les Russes, St.-Ptrsb. 1827. О поэте Низами и его известии о походе Руссов см. еще Сборник матер, для описания места, и плем. Кавказа. Вып. 26. Тифлис. 1899.
О разорении Саркела и войне с Ясами и Касогами упоминает Русская летопись под 965 годом. А о нашествии Руссов на Камских Болгар и Хазар в 968 г. говорит Ибн Хаукал, арабский писатель X века, следовательно, современник события (См. Френа — Ibn Fozland, стр. 64 — 66). Напрасно Френ и последующие писатели старались разорение Саркела, поход Святослава на Ясов и Касогов, а также погром Булгарии и Хазарии — все это слить в один поход, т.е. слить известия Русской летописи и Ибн Хаукала. Здесь, конечно, надобно разуметь целый ряд походов и предприятий, и, может быть, не все они были совершены под непосредственным начальством Святослава. Почти одновременно с хазарскими войнами начались его походы в Дунайскую Болгарию.
Что касается до известия Русской летописи, из которого можно заключить, что поводом к войне с хазарами послужила дань, которую платили им вятичи, то известие это, очевидно, неверно. Историография продолжала повторять его, хотя уже Карамзин справедливо заметил, что в то время между вятичами и Хазарской державой жили печенеги и русские, и потому эта дань сомнительна. Теперь, когда мы знаем, что русские владения в те времена соседили с хазарскими на Тамани и в Тавриде, нам понятны враждебные столкновения Руси с хазарами и другими Прикавказскими народами (См. мое исслед. ‘Русь и Болгаре на Азовском поморье’). Но во время летописца оторванный от Руси Тмутараканский край и его история, очевидно, уже начали приходить в забвение.
Лев Диакон предлогом к войне болгар с Византией выставляет дань, а Кедрен и Зонара — угров. Относительно подарков, отправленных Ники-фором к Святославу, первый приводит невероятное количество золота, именно 1500 фунтов.
Главными источниками для истории борьбы Святослава с Цимисхи-ем служат греческие писатели: Лев Диакон (Leonis Diaconi Historiae, Lib. VI — IX. Ed. Bon.), Кедрен (Cedreni Historiarum compendium. T. II. 283 — 413. Ed. Bon.), Зонара (Zonarae Annates. T. II. Lib. 17. Cap. I — IV) и Русская летопись (по Лаврент. и Ипат. спискам). Известия из Кедрена и Зонары собраны у Стриттера в Memoriae Populorum (II. 988 и след.), а вольный перевод Льва Диакона на рус. язык сделан Д.Поповым и издан Академией Наук (СПб. 1820). Наиболее драгоценным источником должно считать Льва Диакона, как современника и, м.б., очевидца событий, но изложение его местами сбивчиво и риторично, так что в точности и обстоятельности он уступает иногда Кедрену или собственно Скилице, который жил в XI веке и которого сочинением воспользовался Кедрен. Любопытно при этом, что современник Святослава Лев Диакон называет Руссов Тавроскифами, а сами себя, по его замечанию, они именуют Рось. Так, рядом с этим народным именем греки еще продолжали отмечать наших предков географическими названиями Скифов и Тавроскифов. Точно так же болгар Лев Диакон называет Мисиянами, т.е. именем, заимствованным из классической географии.
Критический свод источников см. у Шлецера ‘Нестор’. Часть III. (Рус. перевод Языкова. СПб. 1819.) и Черткова ‘Описание войны Святослава против болгар и греков’ (Рус. Историч. Сборник. Т. VI. Москва. 1843). Шлецер и Чертков дали слишком много значения известиям Русской летописи, между тем как она для этой войны представляет лишь немногие данные, заимствованные из греческих источников, но искаженные баснями и собственными домыслами. Самостоятельного исторического материала в ней только отрывок из договора с Цимисхием и рассказ о гибели Святослава. Кроме того, она сообщает о нападении Печенегов на Киев и последовавшей затем смерти Ольги. По поводу нападения Печенегов приведено сказание о том, как один киевлянин, знавший печенежский язык, прошел неприятельский стан под видом Печенега, отыскивающего своего коня. Подходя к берегу Днепра, он бросился в реку, достиг противоположного берега и известил воеводу Претича о том, что Киев едва держится и готов сдаться врагу. На рассвете следующего дня Претич со своими людьми в лодках поплыл к городу с громким трубным звуком. Печенеги подумали, что приближается сам князь, отступили и пр. Любопытно, что подобная же военная хитрость встречается у древних писателей, в Истории Боспорского царства. Именно Поллиен (Stratag. кн. V, гл. 26) рассказывает об осаде города Феодосии боспорским царем Сатиром I. Союзники Феодосийцев Ираклейцы прислали им на помощь полководца Тинниха. Последний, имея слишком мало судов, высадил на берег трубачей и приказал играть попеременно. Осаждавшие подумали, что пришел сильный флот, и отступили.
Несколько дельных замечаний о войне Святослава в Болгарии можно найти в статье г. Белова ‘Борьба Святослава Игоревича с Иоанном Цимисхием’ (Журн. М. Нар. Пр. 1873. Декабрь) и в исследовании г. Дринова ‘Южные Славяне и Византия в X веке’ (Чтен. Об. И. и Др. 1875. кн. 3). Последний предлагает догадку, что Болгарское царство уже при Петре Симеоновиче распалось на две части: в западной половине был провозглашен царем Шишман, отец Самуила, известного противника Василия II Болгаробойцы. Действительно, завоевания Святослава и Цимисхия обнимали, по всем данным, только восточную половину Болгарии, а западная ее половина позднее была покорена императором Василием II. Но отсюда скорее можно заключить, что Западная Болгария отделилась не при жизни Петра, а именно во время завоевания Болгарии Святославом. Последний успел покорить собственно ближайшую и богатейшую часть, т.е. Придунайскую Болгарию, между тем западные области Болгарского государства на время сохранили свою независимость, чему помогли и географическое их положение, защищенное высокими горными хребтами, и вероятное существование отдельных племенных князей, еще не уничтоженных вполне болгарскими царями из династии Асперика.
Данных событий коснулся в своих трудах французский византинист Шлюмберже. В томе, посвященном Никифору Фоке (Paris, 1890), в гл. XII и XV он распространяется о миссии Калокира и завоевании Болгарии Святославом. В томе, посвященном Иоанну Цимисхию (L’epopee Byzantine. P. 1896), ой пытается возможно подробнее передать его войну со Святославом. К сожалению, погоня за картинным изложением и обилие материала нередко сопровождаются всякого рода преувеличениями, неточностями, наивными вымыслами и явным недостатком критики, причем встречаются ссылки на авторов весьма сомнительной авторитетности, вроде Куре, Ламбина, помянутого выше Белова, Черткова, краткого учебника Русской истории Рамбо и т.п. Русь у него по старому домыслу постоянно отождествляется с Варягами-Скандинавами. Тут у него являются на сцену Валгалла и ‘бешеные берсеркеры’, скандинавское построение треугольником, варяжские ‘знаменитые секиры’ и т.п. фантазии. Войны Руси с Болгарией иллюстрируются миниатюрными изображениями, взятыми из Ватиканской рукописи Манасии. Но миниатюры эти относятся к XIV веку. ‘Авлу’, или дворец болгарских царей, Шлюмберже называет татарским ‘аулом’ и развалины его находит подле города Шумлы. По моему мнению, известие Византийцев об обороне русских во дворце на особом холме под Преславой следует сопоставить с надписью в Тырновой мечети о насыпке холма и постройке новой авлы. (См. в моей Второй Дополнит, полемике VII статью по поводу NN VI и VII Известий Русск.-Археологич. института в Константинополе.) Год Святославовой смерти мы оставили, как в летописи, по исследованию же Срезневского она относится к 973 г. (Изв. 2-го Отд. Акад. Н. т. VII), также по мнению гг. Куника и Васильевского (‘О годе смерти Святослава’. СПб. 1876). А по летописи Яхъ и Антиохийского — к 971 г. (см. в издании барона Розена).
______________________

II. Владимир Великий, Ярослав I и торжество христианства

Сыновья Святослава. — Варяги помогают Владимиру добыть Киев. — Войны с соседями. — Язычество. — Гонение на христиан. — Взятие Корсуня. — Крещение Владимира и утверждение христианства на Руси. — Уделы. — Борьба с Печенегами. — Дружина Владимира. — Католические миссионеры. — Отношения польские, греческие и варяжские. — Ингигерда и отложение новгородского князя. — Кончина Владимира Великого. — Святополк. — Убиение Бориса и Глеба. — Ярослав в Киеве. — Вмешательство Болеслава Храброго. — Торжество Ярослава. — Мстислав Чермный. — Единодержавие Ярослава. — Последний морской поход на Византию. — Тесные связи с Норманнами. — Устроение церковное.

Мы знаем, что у Святослава были двоюродные братья, а может быть, и родные. Братья эти, конечно, имели свои уделы, но наши источники молчат об их судьбе. По известию русской летописи, Ольга скончалась за три года до гибели Святослава, а после него осталось три сына, рожденных от разных матерей, так как Святослав, подобно другим русским князьям, держался языческого обычая многоженства. Великие князья киевские, очевидно, старались иметь своими наместниками в областях собственных сыновей и других родственников, чтобы крепче связать с Киевом подвластные племена и вытеснять местные княжеские роды. Во время пребывания Святослава в Болгарии старший сын Ярополк заступал его место в Киеве, другой, по имени Олег, княжил в земле Древлянской, т.е. в Полесье, а младшему Владимиру отец отдал Новгород, в котором сам княжил при жизни Игоря. В остальных русских областях, вероятно, сидели другие родственники. Произошло обычное явление, которое не раз повторялось после того, повторялось, конечно, и прежде. Киевский князь не хотел ограничиваться только званием старшего князя, но стремился быть действительным господином всей Русской земли. Следовательно, едва только начинает проясняться русская история, мы уже видим борьбу единодержавия с удельным порядком и в то же время борьбу севера с югом, Новгорода с Киевом. Летопись объясняет возникшие после Святослава междоусобия внушениями некоторых бояр, именно Свенельда, который был главным советником Ярополка, и Добрыни, который приходился Владимиру дядею по матери и руководил своим юным племянником. В междоусобии Ярополка с Олегом последний был убит, и Киевский князь завладел его уделом. Но и Владимир с Добрынею не теряли времени, чтобы увеличить свою область. Главным средством для того послужили наемные варяжские дружины.
Известно, что на Скандинавских островах и полуостровах в IX и X веках совершался важный переворот. Там слагались три сильные королевства: Швеция, Норвегия и Дания, причем многие мелкие владетели, не желая сделаться простыми подданными королей, начали уходить из отечества с своими друзьями и слугами. Они искали счастья в иных странах или в качестве завоевателей, если собирались в значительном числе и находили себе достойных вождей, или просто в качестве наемников. Отсюда возникло знаменитое движение норманнских дружин. Главное, именно завоевательное, движение направилось на запад, преимущественно в Англию и Северную Францию. Между тем на востоке, на Балтийском поморье и на Руси, которую они называли землею Гардов (Гардарикия), Норманны появляются в качестве наемных отрядов. Первая норманнская дружина на Руси встречается в Новгороде. Граждане новгородские издревле отличались предприимчивым, свободолюбивым нравом, и киевские князья, подчинив себе этот край, чтобы держать его в повиновении, водворили в Новгороде наемную варяжскую дружину, которую должны были содержать сами же Новгородцы. По крайней мере, летопись русская говорит, что еще Олег установил ежегодную дань с Новгорода в 300 гривен на плату варяжскому гарнизону, ‘мира деля’, как она выражается, т.е. ради порядка и спокойствия. Сношения Руссов с Норманнами постепенно умножались, князья наши нередко заключали дружественные и родственные связи с скандинавскими державцами. Значение варяжских наемных дружин на Руси особенно усилилось вследствие междоусобий, возникших в потомстве Игоря: они явились сильным орудием в руках наиболее предприимчивых властолюбивых князей.
Владимир и Добрыня искусно воспользовались Варягами для своих замыслов. Судя по летописи, Владимир сам отправлялся куда-то на море, где и нанял значительное варяжское войско. Он начал свои завоевания с Полоцкого, или Кривского, края. В том краю княжил Рогволод. Неизвестно, принадлежал ли он к роду собственно киеворусских князей, или к местным киевским владетелям, последнее вероятнее. Летопись говорит, что он отказал Владимиру отдать ему в замужество свою дочь Рогнеду, предпочитая другого ее жениха, киевского князя Ярополка. Новгородский князь пошел на Рогволода и победил его, причем последний погиб с двумя своими сыновьями, а Рогнеда силою принуждена была сделаться женою победителя. Затем последовала неизбежная борьба Владимира с Ярополком. С помощью тех же наемных Варягов меньший брат остался победителем и завладел Киевом. Летопись повествует при этом об измене боярина Блуда, который, по-видимому, сделался главным советником Ярополка по смерти Свенельда. Но приведенная ею причина предательства не совсем вероятна: Владимир обещал воздать ему большую честь и ‘иметь его в отца место’. Для чего же Блуду нужно было искать первого места при младшем брате, когда он уже занимал это место при старшем и когда в отца место служил Владимиру его дядя Добрыня, который, конечно, не уступил бы никому этого места? Достоверно только одно, что Ярополк, вытесненный из Киева и осажденный в городе Родне, на устье Роси, так был стеснен, особенно наступившим здесь голодом, что склонился на переговоры. Доверяя мирным предложениям Владимира, он отправился в его ставку, но у входа в нее был убит двумя варягами, спрятанными в засаде. Таким-то способом младший из сыновей Святослава восстановил единство Русских областей.
Жадные варяжские наемники, окружавшие Владимира, смотрели на Киев как на собственное завоевание, по словам летописи, они потребовали от Киевлян окупа по две гривны с человека (вероятно, с каждого главы семейства). Владимир обещал исполнить это требование. Но он успел выиграть время и принять свои меры против беспокойных союзников, после чего сбросил с себя личину. Тогда Варяги попросили его отпустить их в Грецию. Князь выбрал лучших мужей, которых оставил в своей службе, а остальных отправил с русским судовым караваном в Византию. Действительно, мы встречаем потом в числе греческих наемных войск отряды из Варангов, начало этих отрядов, вероятно, и было положено теми Норманнами, которых отпустил Владимир.
Гибель многочисленной русской рати вместе с самим Святославом и последующие за тем междоусобия его сыновей, естественно, должны были нанести сильный удар возраставшему могуществу Руси. Часть покоренных племен отложилась, т.е. перестала платить дань, а некоторые соседи спешили пользоваться обстоятельствами, чтобы грабить Русь иди увеличить на ее счет собственные пределы. Пришлось вновь покорять первых и укрощать последних, что и было с успехом исполнено, благодаря великому человеку, в руках которого сосредоточились тогда судьбы Руси. Почти все княжение Владимира, особенно первая его половина, было наполнено удачными походами и битвами. Так, на востоке усмирены Вятичи и Радимичи. Последних, по словам летописи, победил воевода Владимиров, по прозванию Волчий Хвост, на реке Пищане. Отсюда Русь будто бы впоследствии корила Радимичей поговоркою: ‘Пищанцы волчья хвоста бегают’. На юге шла жестокая борьба с Печенегами, дерзость и грабежи которых значительно усилились после гибели Святослава. На западе Владимир отражал набеги дикого лесного племени Ятвягов и воевал подкарпатских Славян, или Белых Хорватов, соседних с Волынью. К тому же времени относится первое исторически известное столкновение Руси с другою юною Славянскою державою, с Поляками. Столкновение их произошло в области тех же подкарпатских Славян. По словам летописи, Владимир в 981 году пошел на Ляхов и отвоевал у них некоторые города, в том числе Перемышль и Нервен. Последний стоял на речке Гучве (недалеко от Холма), и от него-то вся эта страна получила название Червонной Руси.
Под 985 годом летопись помещает поход Владимира на Камских Болгар. В той стороне лежал Ростовско-Суздальский край, составлявший владения русских князей. Находимые в этом краю клады с арабскими монетами и разными металлическими вещами восточной работы указывают на довольно деятельные торговые сношения его с соседнею Камскою Болгарией при помощи судового пути Волжского и Окского. Новый поход на Болгар мог произойти вследствие нарушения договоров и притеснения русских купцов, притом Русь побуждаема была, вероятно, желанием вновь поживиться добычею в зажиточных болгарских городах, а может быть, надеялась принудить их к постоянной дани. В этом походе в первый раз упоминаются Торки, кочевое племя соседних степей: русская рать по своему обычаю ходила на судах, а Торкская конница шла берегом. Летопись украшает Болгарский поход следующим преданием. Добрыня осмотрел пленных Болгар и, увидав на них сапоги, сказал Владимиру: ‘Нет, эти не будут давать нам дани, поищем лучше лапотников’. Заключен был мир, и обе стороны будто бы при этом поклялись хранить его до тех пор, пока камень начнет плавать, а хмель тонуть.
Восстановив русское господство в Восточной Европе, Владимир решился вступить в борьбу с Византией, Русь, конечно, не могла еще забыть поражение Святослава и потерю Дунайской Болгарии. Война началась там, где русские владения соприкасались с греческими, т.е. в Тавриде, в стране Черных Болгар. Очень может быть, что Греки, надменные своею победою, пытались вытеснить Русь из той страны и воротить под свою державу область Боспора Киммерийского. А Русский князь в свою очередь задумал присоединить к своим землям и последний остаток греческих владений в Тавриде, т.е. область Корсунскую итак наз. Климаты (Готия, или южный берег). Эта война с Греками получила великое значение в нашей истории: она повлекла за собою крещение Владимира и окончательное водворение христианства на Руси.
Отечественные и иноземные источники равно указывают на две отличительные черты Русского князя: во-первых, наклонность к разгулу при необыкновенном женолюбии, а во-вторых, жестокость, соединенную с ревностным идолопоклонством. Языческие обычаи Руси допускали многоженство и наложничество. Женщина вообще стояла довольно низко в русском обществе: она была рабою, а понятия ‘муж’ и ‘господин’ не разделялись между собою. Но Владимир, очевидно, перешел все пределы, дозволенные обычаем в этом отношении. Кроме Рогнеды он имел многих жен, между прочим, взял за себя одну гречанку, плененную Святославом и бывшую уже женою старшего брата Ярополка. Кроме того, он содержал в разных местах целые сотни наложниц. Так, по известию летописи, в селе Берестове под Киевом у него было их 200, в Вышгороде 300, в Белгороде тоже 300 — числа почти невероятные. Не довольствуясь тем, он не оставлял в покое всякую понравившуюся ему девицу или замужнюю женщину. Едва ли народ, особенно такой подвижной, как Киевляне, равнодушно относился к столь крайнему выражению самовластия, и, если князь мог презирать народным неудовольствием, то, конечно, не без помощи наемных Варягов и собственных щедро награждаемых дружинников.
Кроме женолюбия, Владимир в первую эпоху своего самовластия отличался усердием к идолослужению.
Еще знаменитый византийский писатель VI века, Прокопий, заметил о русских Славянах (которых он называл Антами), что они поклоняются богу, производящему молнию, закалывают ему быков и других животных, почитают реки, нимф и иные существа, что они дают своему богу обеты в случае опасности или какой нужды, по избежании ее приносят ему обещанные жертвы и совершают по своим жертвам гадания. В IX и X вв. мы находим у Руссов то же поклонение богу огня или грома и молнии, которого они именовали Перуном. Подобно всем языческим народам, русские Славяне смотрели на окружающую природу как на существо живое, и все стихии представляли себе особыми божествами. С понятием об огне и тепле тесно связано понятие и о солнечном свете. Солнце пользовалось обоготворением, весьма распространенным у восточных Славян. Оно чтилось под разными именами, каковы: Хорс, Дажбог, Волос, Яр (у западных Славян: Яровит, Святовит, Сварожич, Радегаст и др.). В непосредственной связи с разными поворотами солнца, как благодетельного божества, находящегося в постоянной борьбе с тьмою и холодом, находились главные славянские праздники. Так, поворот с зимы на весну был отмечен праздником, известным под именем Коляды или Асеня, а в ту пору, когда все ожило и расцвело под благотворным влиянием солнечных лучей, т.е. в конце весны, происходило празднество Ярила (он же Купала), которое сопровождалось веселыми играми, прыганьем через горящие костры, собиранием целебных трав и таинственных цветов.
Поклоняясь огню и солнцу, восточные Славяне в то же время были усердными водопоклонниками. Они почитали реки за отдельных богов, и некоторые из них даже называли просто Бог (по польскому произношению Буг). Другое, не раз встречающееся для рек название было Рось, которое перешло и на самый русский народ. Это слово заключало в себе понятие света, а также влаги, росы. Отсюда произошло и название русалок, тех игривых женских существ, которыми воображение Славян населяло водное царство (под именем нимф у Прокопия разумелись, конечно, славянские русалки, или вилы). К водным божествам, вероятно, принадлежала и богиня Мокошь, упомянутая в летописи. Дажбог служил связью в поклонении солнцу и воде, именем его обозначалась и влага, падающая с неба (дождь). Священное значение воды ясно, между прочим, из обычая совершать около нее ‘умыкание’, т.е. похищение девиц юношами: что у некоторых племен заменяло брачный обряд. Воде также приносили в жертву животных и другие предметы, особенно делали это во время какого-либо трудного плавания. Обожая солнце и воду, Славяне почитали и землю живым существом, и боготворили ее под именем ‘Матери сырой земли’. Властителем ветров они называли Стрибога.
Русские Славяне верили в загробную жизнь, но имели о ней такие же земные представления, как и большая часть других языческих народов. Загробное существование, по их понятиям, было как бы продолжением настоящей жизни. Рай они воображали себе каким-то цветущим, зеленым садом, но он принадлежит собственно людям свободным, а женщины и рабы должны там по-прежнему служить своим господам. Конечно, в связи с таким понятием господствовал у древних Славян обычай при погребении покойника убивать одну из его жен, а с знатным человеком погребать еще и несколько рабов. По словам одного византийского историка (Льва Диакона), Руссы предпочитали лучше пронзить себя собственным мечом, чем сдаться живыми неприятелю, ибо они страшились рабства, думая, что оно продолжается и за гробом. Об аде Славяне имели самые неопределенные представления. Обычай сожжения трупов основан был на том веровании, что душа, очищенная огнем, немедленно могла войти в рай, чему способствовали и жертвы, приносимые на могиле покойников. Но душа человека недостойного, по-видимому, должна была мучиться в каком-то преисподнем огне (пекло), прежде чем очиститься от грехов. Поклонение предкам, столь обычное у языческих народов, существовало и у Славян, которые чтили их под именами Рода и Рожаницы, Чура ИЛИ Щура (пращур), и также приносили им жертвы. Вообще вся видимая природа в их воображении населена была множеством местных божеств или гениев, то добрых и благосклонных, то злых и враждебных, каковы: домовой, водяной, леший и пр.
Упомянутые боги не везде у восточных Славян имели одинаковое значение и почитание, оно видоизменялось по разным племенам и отчасти по характеру окружающей природы. Но главным народным божеством собственно Русского племени всегда оставался громовник Перун. Его имя Русь употребляла в самых торжественных клятвах, причем рядом с ним ставила только одного Волоса. Последний, будучи первоначально солнечным богом, является потом покровителем земледелия, охранителем табунов и стад, вдохновителем певцов и гусляров и вообще сохраняет в понятии народа свой светлый образ. Что же касается Перуна, то это было божество грозное, деятельное и воинственное, от него зависела не только удача вообще, но, главное, он давал победу над врагами. Перун по преимуществу является выражением той стороны в характере древней Руси, которая отмечена неукротимою энергией, отвагой и предприимчивостию. Чтобы умилостивить своего верховного бога или возблагодарить его за победу, Русь закалывала ему в жертву не только коней, быков или других животных, но даже и людей, последних, конечно, в особенно торжественных случаях. Впрочем, религиозное чувство Славяноруссов, способное к сильным порывам, не отличалось вообще мрачным и угрюмым настроением. Это видно уже из самого представления их о рае, как о светлом, зеленом саде (не похожем на скандинавскую Валгаллу) . То же показывают их любовь к частым праздникам и песни в честь бога Лада, или Леля, как источника любви и веселья. Самые жертвоприношения богам обыкновенно заключались веселым пиром и шумными игрищами. Эти жертвоприношения совершались перед идолами или человекообразными истуканами, сделанными преимущественно из дерева. Надобно полагать, что место, где стояли идолы, окружалось забором, вообще оградою, и составляло святилище. Самые идолы ставились, вероятно, под тенью липы или дуба (дерева, посвященного Перуну), а в зажиточных городах, без сомнения, над ними воздвигалась кровля или шатер, перед ними же устраивался род жертвенника. Так, надобно разуметь те капища и требища, о которых упоминают наши древние писатели. Был у восточных Славян и род жреческого сословия, обозначаемый именами волхвов, кудесников и людей вещих. Они занимались жертвоприношениями, врачеством, гаданиями, священными песнопениями, почитались служителями богов и пользовались уважением в народе. Но при довольно сильном развитии княжеской власти у Русского племени жреческое сословие не получило определенного иерархического устройства и большого влияния на общественные дела. По всем признакам, князь был не только военачальник и судья в своем племени, но вместе с тем и его верховный жрец, а следовательно, и главная опора старой религии.
Нет сомнения, что в Киеве со времен Ольги шла оживленная борьба между язычеством и христианством. Ревнители старой религии с неудовольствием смотрели на постоянно возраставшее число христиан и на их молитвенные собрания. Есть известие, что Святослав после одного неудачного похода поднял гонение на христиан и разорил их храмы, причем были мученики, в числе которых погиб и собственный брат Святослава Глеб. То же известие говорит, что Ярополк отличался веротерпимостью и при нем христианство вновь стало расти и укрепляться. Все это довольно вероятно. Подобно своему отцу Владимир был воспитан на севере, где крепче сохранялись языческие нравы, да и в Киеве он, может быть, утвердился не без поддержки со стороны наиболее ревностной языческой партии. Во всяком случае, при нем идолослужение отправлялось здесь с особым усердием и нередко сопровождалось кровавыми человеческими жертвоприношениями. Летопись говорит, что на холме Перуна князь поставил новый деревянный идол этого бога с серебряною головою и золотыми усами. Кроме Перуна, воздвигнуты были новые идолы и другим богам, а именно: Хорсу, Дажбогу, Стрибогу, Мокоши и еще какому-то Симарглу. Этим идолам Киевляне приводили на заклание своих сыновей и дочерей, избираемых по жребию. Добрыня, бывший посадником в Новгороде, воздвиг и там кумир Перуну, которому также приносил человеческие жертвы. Христиане подверглись новому гонению, и многие из них принуждены были скрывать свою религию.
Гонение это имело своих мучеников, и вот что рассказывает о них летопись.
После удачного похода на Ятвягов Владимир, чтобы возблагодарить богов, велел принести им человеческую жертву. Киевляне бросили жребий на своих детей. Жребий упал на сына одного Варяга, который по причине службы или торговли бывал в Греции и принял там христианскую веру, но, по-видимому, содержал ее в тайне. Отец отказал выдать сына посланным от городских старейшин. Тогда народная толпа схватила топоры, окружила его дом и с криком требовала у него сына. Христианин стоял на высоких сенях и смело обличал мерзость идольского служения, называя единым богом того, кому поклоняются Греки. Рассвирепевшие язычники подрубили столбы, на которых держались сени, и убили отца вместе с сыном*.
______________________
* В числе Ярополковых бояр находился некто Варяжко. Он, по словам летописи, предупреждал своего князя об измене и советовал ему не ходить к Владимиру, а лучше идти к Печенегам и нанять там войско, но тщетно.. После убиения Ярополка Варяжко убежал к Печенегам и вместе с ними потом много воевал против Владимира, пока последнему не удалось привлечь его в свою службу. Имя или прозвание этого боярина указывает, конечно, на его варяжское происхождение, а последнее обстоятельство подтверждает наше предположение, что варяжские выходцы начали вступать в службу киевских князей по крайней мере со времен Олега. Отсюда можно (Объяснить и присутствие двух-трех норманнских имен в числе русских послов, приведенных договорами Олега и Игоря: если только эти два-три имени впоследствии (при более усовершенствованных приемах и более значительных средствах сравнительно-исторической филологии) окажутся действительно норманнские.

О женолюбии Владимира — см. П. С. Р. Л. Лет. Ипат. и Лавр, списки, а также Chronicon Dithmari, episcopi Merseburgensis. Ed. Norimb. 1807. Проф. Голубинский полагает, что летопись в этом отношении сильно преувеличивает. Ист. Рус. Цер. I. 145 и далее. О языческой ревности Святослава и веротерпимости Ярополка см. отрывок из так наз. Иоакимовой летописи у Татищева в I томе, хотя это источник довольно мутный.

Летопись, говоря о принесении человеческой жертвы богам и убиении отца с сыном, называет сих мучеников Варягами. Это место летописи представляет некоторые трудности для своего объяснения. Почему жребий пал на христианина-чужестранца, а не Русина? Во-первых, в Киеве, как известно, была уже туземная крещеная Русь. Об этой крещеной Руси упоминает сама же летопись в договоре Игоря. О христианской Руси, кроме того, говорит Фотий в своем послании 866 года и Лев Философ в расписании церковных кафедр. Константин Багрянородный упоминает о ‘крещеной Руси’, которая находилась на византийской службе (De cerem. Aulae Byzant.). To же подтверждает папская булла 967 года, которая указывает на Славянское богослужение у Руссов (у Добнера Ann. III. 197. ‘Нестор’ Шлецера. II. 527. Некоторые усиливаются доказывать, будто эта булла подложная). Следовательно, с какой стати киевлянам было бы требовать от чужеземного, вольного Варяга его сына на заклание своим богам? На этот вопрос до известной степени удовлетворительное объяснение дает проф: Васильевский в своей книге ‘Житие свв. Георгия Амастридского и Стефана Суражского’. СПб. 1893. Греческий текст жития Георгия по поводу нападения Руссов на Амастриду указывает на сохранившийся у них древний тавроскифский обычай ксеноктонии, т.е. заклания чужеземцев в жертву своим богам. (См. также мою ‘Вторую дополнит, полемику’. М. 1892. 49.)

Мы не распространяемся о языческой религии русских славян и довольствуемся кратким ее очерком, причем имеем в виду преимущественно известия писателей X — XII вв., каковы: наш летописец, договоры Олега и Игоря, Ибн Фадлан, Масуди, Константин Б., Лев Диакон и ‘Слово о полку Игореве’. Вообще источники, современные языческому периоду или близкие к нему по времени, очень скудны и не дают возможности создать ясную полную картину, а известия позднейшие сбивчивы и разноречивы. Хотя литература славяно-русской мифологии вообще не бедна, но за немногими исключениями, в ней столько гадательных и произвольных выводов, столько смешения разных эпох и племен, что пока трудно на этом основании строить какое-либо здание. Сочинения, наиболее заслуживающие внимания по этому вопросу, суть Костомарова ‘Славянская мифология’. Киев. 1847, Срезневского — ‘Исследования о языческом богослужении древних славян’. СПб. 1848, Афанасьева — ‘Поэтические воззрения славян на природу’ М., 1865 — 1869. Кроме того, много любопытных мыслей и соображений о славяно-русской мифологии рассеяно в трудах: того же Срезневского, Руссова, Снегирева, Терещенка, Ходаковского, Калайдовича, Строева, Касторского, Бодянского, Надеждина, Соловьева, К.Аксакова, П.Лавровского, Буслаева, Бессонова, О. Миллера, Котляровского, Бестужева-Рюмина, Потебни, Шепинга и др. А по славянской мифологии вообще см. в трудах Шафарика, Бандтке, Прейска, Макушева и пр. Из статей об отдельных божествах укажу: Сабинина — О Купале (Ж. М. Н. Пр. 1841, т. XXXI), Ефименка — О Яриле (Зап. Геогр. Об. Отд. этнографии. Т. II. 1869), Иванова — Культ Перуна у южных славян (Известия отд. Рус. яз. Акад. Н. VIII. Кн. 4. 1903). Имя Перуна сохранилось у болгар, в личных именах. Перуну-громовнику посвящался дуб. См, еще Кирпичникова ‘Что мы знаем достоверного о личных божествах славян?’ (Ж. М. Н. Пр. 1885. Сентябрь), со ссылками на исследования Ягича о Сварожиче и Симаргле, на Лебедева ‘Последняя борьба с язычеством’, Петрова ‘Гербордова биография Отгона’ и на Фаминцина ‘Религия древних славян’.

Что касается до требищ и капищ, то о них, кроме летописей, упоминают митрополит Илларион и Печерский Патерик. Относительно происхождения слова ‘капище’ мы укажем мнение Срезневского, который сближает его по корню с ‘коп-от’, греч. следовательно, это слово указывает на курение и дым, распространявшиеся от сожигаемых жертв. Но, по-видимому, можно сближать ‘капище’ и с латинским термином capella, происходящим от caput. (Точно так же из всех объяснений слова ‘Перун’ особенно укажу на сближение его с греческим лир — огонь или с нашим словом ‘перо’ — пернатая стрела). Самое положительное известие о языческих храмах у Руссова находим в исландской саге Олава Тригвиева сына. По ее словам, Олав всегда ездил с Владимиром к храму, но никогда не входил в него, а стоял за дверями в то время, когда князь приносил богам жертвы. Олав заметил при этом, что Владимир, имевший обыкновенно веселый, ласковый вид, делался мрачным и скучным, когда посещал храм и приносил жертвы. (Рус. Истор. Сбор. IV. 47). Что капища представлялись сооружениями храмообразными, на это указывают слова митрополита Иллариона: ‘Уже не капища сограждаем, но Христовы церкви зиждем’. Что у языческой Руси было жреческое сословие и притом довольно влиятельное, о том свидетельствует арабский писатель X века Ибн Даста. (Жрецы Руссов по переводу Хвольсона назывались ‘врачи’, стр. 38, а по Гаркави — ‘знахари’, 269). Деревянные идолы Руссов, судя по Ибн Фадлану, были термы, т.е. столбы с человечьей головой. Вероятно, эти разные истуканы имели челоовекообразную фигуру, но только нечленораздельную. Масуди тоже говорит о каких-то славянских храмах, поставленных на горе и вблизи моря. Вероятно, он сообщает здесь слухи именно о Руси Боспорской, или Тмутараканской. Тут между прочим в одном храме под большим куполом стоял мужской идол, а подле него другой, женский. (Гаркави. 139). Эти идолы и храмы у него изукрашены драгоценными камнями, и вообще описание их фантастично. Замечательно, однако, что у мужского идола голова сделана из червонного золота, и в этом случае он напоминает известие нашей летописи о киевском Перуне.

______________________
Но эти кровавые жертвы были последнею вспышкою язычества в Киеве. Обращение Владимира в христианство сделалось достоянием народной легенды, занесенной в нашу летопись. Она повествует о посольствах в Киев от разных народов, каждого с предложением своей веры, и потом о посольстве киевских мужей в разные страны для знакомства с их богослужением. Но Русь давно уже была знакома с этими народами, с их пропагандой (Греки, мусульманские Волгаре, хазарские Евреи и латинские Немцы). Окончательное торжество греческой религии совершилось просто и естественно. Несмотря на гонения, восточное христианство продолжало действовать неотразимо. Не только в народе, но и в дружине, в самом семействе князя были христиане. Наиболее усердным проводником новой религии на Руси, как и везде, были женщины. В числе Владимировых жен упоминаются чехиня, болгарыня и гречанка, которые, без всякого сомнения, были усердными миссионерами в семье русского князя и продолжали дело бабки Владимировой Ольги. Особенно важны были для успеха новой религии постоянные связи Киева с Тмутараканским краем, или страною Черных Болгар. Последняя лежала в соседстве с греческим Корсунем, и заключала в себе такие города, как Боспор и Таматарха, давно имевшие своих особых епископов. Сами Черные Волгаре были частию христиане. Мало того, они имели уже начатки переводов Св. Писания на свой язык. Есть основание думать, что именно эти начатки были найдены в Корсуни знаменитыми солунскими братьями Кириллом и Мефодием и принесены ими в Моравию, откуда ученики их распространили так наз. Кирилловское письмо и в самой Дунайской Болгарии.
Итак, Русский князь, окруженный отчасти христианами и имевший в своем владении целую христианскую область, уже был вполне приготовлен к перемене религии, когда возникла у него война с Греками в Тавриде, и не один он: к той же перемене были приготовлены его бояре и главные дружинники, без совета с которыми князья не предпринимали никакого важного дела. Владимир осадил Корсунь (приблизительно в 988 г.). Он высадился около этого города, и сначала стал от него на расстоянии перелета стрелы. Корсунцы мужественно встретили неприятелей, и на требование сдачи отвечали решительным отказом. Тогда Владимир придвинулся к самым стенам, и, по обычаю Руси, велел вокруг них насыпать вал. Летопись говорит, что граждане сделали подкоп, и по ночам уносили в город землю, насыпанную Руссами, но едва ли они могли уносить ее достаточное количество. Владимир решил взять город во что бы то ни стало, и грозил употребить для того хотя бы три года. Измена помогла ему в этом деле. Какой-то грек Анастас уведомил князя, что ему легко принудить к сдаче Корсунцев: стоит только перенять трубы, проведенные из источников, протекавших на восток от города. Корсунь лежала на каменистом плоском берегу моря и получала пресную воду при помощи подземных водопроводов, в устройстве которых Греки были очень искусны. Русский князь исполнил совет, велел перекопать водопровод, и город, томимый жаждою, сдался. Летописное предание прибавляет, будто князь заранее дал обет креститься, если возьмет город. В истории христианства это не первый пример того, что языческий вождь дает обет крещения в случае победы. Очевидно, в числе окружавших князя были люди, склонявшие его к принятию крещения и обещавшие ему за то Божью помощь в его предприятиях. Теперь оставалось только исполнить свой обет.
Естественным является старание Владимира придать возможно более торжественности своему крещению. Если он для того не отправлялся лично в Царьград, как это прежде него делали некоторые языческие князья Восточной Европы, то, может быть, гордость победителя или недоверие к коварным Грекам, или продолжавшаяся еще война мешали ему лично явиться в их столице. Владимир, очевидно, желал держать себя на равной ноге с византийским правительством, он имел в виду пример западных государей, и одним из условий мира поставил руку царевны Анны, сестры византийских императоров Василия и Константина. Империя находилась тогда в довольно стеснённых обстоятельствах вследствие восстания Болгар и нового мятежа Варды Фоки (того самого, который выступил при Цимисхии). Однако, сохраняя свое достоинство, византийское правительство отвечало русскому князю, что оно не отдает греческих царевен за языческих князей. Тогда Владимир дал знать, что он готов принять крещение, пусть Анна прибудет для того с цареградскими священниками. Братья уговорили сестру ради выгодного мира и умножения Христова стада исполнить требование могущественного русского князя. Анна прибыла в Корсунь со свитою, состоявшею из гражданских сановников и духовенства. Корсунский епископ вместе с прибывшими священниками преподал наставление в вере Русскому князю и его боярам. Крещение совершено было в церкви св. Василия, которая стояла на Корсунской торговой площади. Подле этой церкви находились палаты, в которых тогда жили русский князь и прибывшая византийская царевна. Новокрещеному князю дано было христианское имя Василия, — вероятно, в честь святого, в церкви которого совершено было крещение, а может быть, и в честь старшего из двух братьев императоров: весьма возможно, что последний был наречен и восприемником, как это обыкновенно происходило при крещении языческих князей. Вместе с князем крестились его бояре и вся языческая часть его дружины.
За крещением последовало брачное торжество. После того Владимир оставался еще некоторое время в Корсуни и успел соорудить здесь новую церковь, на том холме, который образовала земля, уносимая осажденными из русского вала. В это же время благодаря родственному союзу Греки заключили выгодный мир с Русским князем: они получили обратно Корсунскую область. Льготы, которыми пользовались русские торговцы в Константинополе, конечно, были подтверждены. По-видимому, обе стороны обязались, кроме того, обоюдно помогать войсками против внешних врагов, по крайней мере это можно заключить из их последующих отношений. Покидая Корсунь, князь взял с собою упомянутого Анастаса и нескольких священников с мощами или, вероятнее, с частию мощей папы Римского Климента (сосланного сюда императором Траяном и здесь утопленного), а также ученика его Фива. Он увез с собою многие сосуды и иконы для будущих киевских храмов, кроме того, две медные статуи и четыре медных коня для украшения своей столицы.
По возвращении в Киев Владимир окрестил все свое семейство и начал ревностно вводить новую религию в Русской земле. Он сокрушал идолов и предавал огню тех, которые были сделаны из дерева. А Перуна, по словам летописи, он велел привязать к конскому хвосту, под ударами палок стащить его с холма по Боричеву взвозу и бросить в Днепр. Особые воины приставлены были, чтобы отталкивать Перуна от берега, и они будто бы проводили его до самых порогов. Когда по Боричеву тащили идола, его сопровождала народная толпа, которая плакала, смотря на поругание того, кого она привыкла чтить своим верховным божеством. Не видно, чтобы Киевский народ решился на какое-либо враждебное действие для защиты старой религии: так христианство было уже сильно в Киеве, и воля князя при этом перевороте опиралась, конечно, не на одну вооруженную силу. Между тем священники неутомимо наставляли в вере и крестили язычников. Чтобы разом покончить с остальными, князь велел собрать их на берегу Днепра и здесь совершить над ними общий обряд.
В Киеве началась деятельная постройка храмов. По обычаю христианского духовенства храмы воздвигали в особенности на тех местах, где стояли идолы, чтобы освятить эти места светом истинной религии и изгладить самое воспоминание о прежнем идолопоклонстве. На Перуновом холме князь поставил церковь во имя своего святого, т.е. Василия. Но самый великолепный храм, и притом каменный, Владимир воздвиг в честь Успения Богородицы, особое почитание которой не замедлило перейти к Русским от Греков. Для построения этого храма князь призвал греческих мастеров. Он сооружен по образцу корсунских храмов на том месте, где погибли упомянутые выше христианские мученики, отец с сыном. В нем помещены были мощи, иконы и церковная утварь, привезенные из Корсуня, а попечение о нем вверено Анастасу и корсунским священникам. Храм этот строился в течение пяти или шести лет, освящение его сопровождалось великими пирами, которые князь давал своей дружине и гражданам, а также богатою раздачею милостыни нищим и убогим. Князь назначил на содержание храма и его причта десятую часть от некоторых своих доходов, отчего он и сделался известен более под имененем Десятинного.
Между тем дело крещения усердно подвигалось вперед и по другим городам Русской земли. Первоначально христианская религия распространилась, конечно, в той полосе, которая лежала на торном водяном пути от Киева до Новгорода. Проповедь священников поддерживалась княжескою дружиною, так как дело крещения во многих местах не обходилось без противодействия и мятежа со стороны язычества. На юге борьба с ним не представляла большой трудности, ибо там почва для новой религии была уже давно подготовлена. Но в северных и восточных областях проповедники не раз встречали упорное сопротивление. Особенно сильна была языческая партия в Новгороде, есть известие, что она вооружилась для защиты своих идолов и подняла мятеж, который был усмирен посадником Добрынею с большим кровопролитием, причем часть города сделалась добычею пламени. После того идолы были истреблены, новгородский Перун брошен в Волхов, и в этой реке многие Новгородцы были окрещены подобно тому, как Киевляне в Днепре. Добрыне помог при усмирении мятежа тысяцкий Путята с ростовскою дружиною, чем и объясняли старую новгородскую поговорку: ‘Путята крестил мечом, а Добрыня огнем’*.
______________________
* Намек на участие Владимировых жен в его подготовлении к христианству можно видеть в той же саге об Олаве Тригвесоне. По ее словам, благотворное влияние на князя и на его религиозные убеждения имела его супруга Аллогия. В этом имени мы узнаем княгиню Ольгу. Сага, очевидно, спутала бабку Владимира с его женами-христианками и забыла, что Владимир был многоженец.

Относительно перевода Св. Писания, найденного Кириллом и Мефодием у Черных Болгар, см. наше исследование: ‘Русь и Болгаре на Азовском поморье’.

Драгоценные подробности о Таврическом походе и крещении Киевского князя сохранила нам Русская летопись. Из византийских историков о завоевании Корсуня Владимиром говорит только Лев Диакон. Хотя он упоминает о том мимоходом, но видно, что это завоевание считалось большим бедствием для империи, так как оно, наравне со взятием Веррои Болгарами, будто бы предвещено было явлением кометы и страшными огненными столпами на северной части неба (т.е. отблесками необычного для тех стран северного сияния?) О браке с греческою царевною упоминают византийские писатели Скилица-Кедрен, Зонара, латинский хронист Дитмар и армянский историк Асохик, писатель X века. Два последние говорят при этом и об обращении Руси в христианство. Еще подробнее о браке и крещении Владимира говорят Ибн Эль-Атир и Эльмакин, арабские писатели XIII века (относящиеся сюда отрывки из этих арабских писателей сообщены г. Куником, в переводе барона Розена, в XXIV т. Зап. Акад. Наук. См. ‘О записке готского топарха’. 75).

Взятие Корсуня и крещение Владимира русская летопись помещает под 988 годом. Но уже во времена летописца были разные Мнения о месте, следовательно, и времени крещения. По его словам, некоторые утверждали, что Владимир крестился в Киеве, другие — в Васильеве и т.д. Некоторые несогласия о времени крещения и взятии Корсуня, заключающиеся в известиях иноземных писателей, указаны г. Васильевским (Русско-Византийские отрывки. Журн. Мин. Нар. Пр. 1876. Март). Судя по всем соображениям, события эти совершились в конце 988 и в начале 989 года. А по арабской летописи Яхьи — осенью 989 года, и крещение было совершено греческими священниками. (См. изд. бар. Розена). По поводу принесения мощей св. Климента из Корсуня в Киев см. князя Оболенского ‘О двух древнейших святынях Киева’ (Киевлянин. III. М. 1850). Голубинский полагает, что Владимир крестился в 987 г. и после того предпринял поход. Известие о Новгородском мятеже находится у Татищева в упомянутом отрывке из так наз. Иоакимовой летописи. Там говорится, что язычников подстрекали к мятежу главный их жрец Богомил и новгородский тысяцкий Угоняй.

______________________
Судя по летописи, одновременно с утверждением на Руси христианства и, может быть, не без связи с этим событием, произошло размещение Владимировых сыновей по разным областям, т.е. окончательная раздача им уделов. Летопись насчитывает их до 12, но это число, вероятно, поставлено ради своего священного значения. Несомненно, что при необычайном многоженстве русского князя семья его была гораздо многочисленнее. Назовем наиболее известных из его сыновей. От Рогнеды Владимир имел Изяслава, Ярослава, Мстислава и Всеволода, от чехини — Вышеслава, от гречанки (принадлежавшей прежде Ярополку) — Святополка, от болгарыни — Бориса и Глеба, еще от неизвестной нам женщины Святослава и т.д. Из всех его жен только Рогнеда сделалась предметом народного предания, занесенного в летопись. Предание это повествует, будто она, живя под Киевом в селе Предиславине, однажды задумала умертвить сонного Владимира за его измены и избиение ее родичей. Владимир внезапно проснулся и хотел казнить ее, но был остановлен маленьким сыном ее Изяславом. Тогда по совету бояр своих он отдал этому Изяславу и его матери удел его деда Рогволода, т.е. Полоцкую область, и последняя навсегда осталась за потомством Изяслава, который умер прежде своего отца.
Старшему сыну своему Вышеславу Владимир дал в удел Новгород, Святополку — Туров, Ярославу — Ростов, Мстислава посадил на Боспоре Киммерийском, т.е. в области Тмутараканской, а Древлянскую, или Волынскую, землю разделил между Святославом и Всеволодом, предоставив последнему Владимир Волынский, и т.д. Когда же Вышеслав умер, то отец перевел в Новгород Ярослава, а его Ростовский удел передал Борису, соседний с ним край Муромский отдал Глебу. Этот раздел Русских земель между сыновьями киевского князя был не первым в истории. Мы видели его при Святославе, конечно, он происходил и ранее, потому что истекал из обычного в то время понятия, общего не одним Славянам, но и некоторым другим народам, — понятия о том, что города и области должны делиться между сыновьями и родственниками князей, как и всякое другое имущество. Еще не было на Руси представления о Русской земле как о едином нераздельном государстве. Единство сохранялось только подчинением всех русских князей старшему, т.е. великому князю Киевскому. Дотоле в некоторых русских областях по всем признакам существовали еще местные князья, только признававшие над собою зависимость от Киевского, а в иных краях, где не было местного князя, управляли посадники, присланные из Киева. Но племена славянские, особенно те, которые имели уже значительные города, как, например, Новгород Великий, неохотно подчинялись киевским посадникам, и большею частию желали иметь собственного князя, хотя бы и зависимого от Киева. Владимир, размещая повсюду своих сыновей и родственников, вместе с тем, вероятно, устранял от управления или ослаблял значение многих местных князей и старейшин. Он несомненно подвинул вперед объединение разных племен и областей под властию одного княжеского рода, т.е. под властию Игоревичей. Размещение сыновей, окруженных своими советниками и дружинами, представляло также значительные удобства для сбора дани, суда, расправы и для внешней защиты этих областей. Вот почему князья киевские обыкновенно еще при жизни своей раздавали волости сыновьям и родственникам. Из своего стольного города великий князь надзирал за их управлением, снабжал их отчасти боярами и ратными людьми и требовал от них исправной присылки следующих ему даней. Он оставался верховным судьей и военачальником для всех областей.
В личном своем управлении и попечении Владимир удержал, конечно, область Киевскую. На юге эта область граничила с степями, в которых кочевали хищные Печенеги. Своими набегами и опустошениями варвары эти не давали покоя Русскому народу, и в деятельной борьбе с ними Владимир провел почти всю вторую половину своего княжения. Чтобы преградить им доступ к самому Киеву, он окружал последний рядом укрепленных мест, обновлял старые города (Корсунь, Белгород) и строил новые по рекам: Десне, Остру, Трубежу, Суле, Стугне (Васильев, Городец и пр.), наполняя их переселенцами из других областей. Построенные на границе степей городки и сторожевые курганы Владимир связывал между собою обычным в те времена валом и частоколом, на известных пунктах в этом валу находились свободные для проезда места или ворота, оберегаемые заставами из ратных людей. Таким образом, он едва ли не первый из русских князей устроил непрерывные укрепленные линии, защищавшие пределы Руси от кочевников. Русь пользовалась при этом случае бесчисленными курганами, которые со времен еще Скифских насыпались над могилами вождей и знатных мужей.
Но вал и частокол не всегда были надежною защитою от хищных степных орд, и они нередко врывались в Киевские пределы. Летопись сообщает некоторые отчасти баснословные сказания из этой борьбы с кочевниками. Так, во время одной встречи с ними на Трубеже, около Переяславля, отличился какой-то русский юноша, который одолел в единоборстве печенежского великана. В другой раз, под Васильевом, Владимир с малою дружиною вышел против Печенегов, был разбит и укрылся под каким-то мостом. В этот день случился праздник Преображения, и князь дал обет построить в его честь храм в Васильеве, если спасется. Он исполнил свой обет и, построив храм, целые 8 дней праздновал его освящение великими пирами, которые задавал своей дружине и гражданам. Воротясь в Киев, он устроил такие же пиры и для киевских граждан. В третий раз, когда Владимир находился на севере в Новгородской области, Печенеги воспользовались его отсутствием, осадили Белгород и думали взять его голодом. Сказание говорит, будто граждане по совету мудрого старца обманули дикарей, показав им два колодезя, один с медвяною сытой, а другой с киселем (для устройства которых собрали по горсти разного хлеба и взяли из княжей медуши лукно меду), чем и принудили неприятелей отступить от города.
Постоянные войны с Печенегами заставили Киевского князя содержать значительные дружины, свои и наемные, последние состояли преимущественно из Варягов. По поводу издержек на ратных людей летопись сообщает краткое, но выразительное предание. По ее словам, Владимир после принятия христианства из князя сурового и мстительного сделался так кроток и милостив, что, опасаясь греха, не хотел строго наказывать и тяжких преступников, ограничиваясь взиманием виры, т.е. денежной пени, отчего умножились на Руси разбои. Тогда епископы сказали ему, что он поставлен на казнь злым и на милость добрым и что разбойников должно казнить. Князь послушался, отменил виры и начал казнить убийц и грабителей. Но впоследствии, когда усилились войны с Печенегами, епископы и старцы посоветовали князю возобновить виры, чтобы употребить их на коней и оружие, и князь снова послушал их совета.
Трудна была в те времена служба ратных людей. Они должны были постоянно сторожить границы и всегда быть готовыми к отпору степных орд, а в то же время держать в повиновении племена, подвластные Киевской Руси. Известно также, что введение христианства во многих местах не обошлось без сильных мятежей и восстаний со стороны языческого населения. Владимир ценил военные заслуги, по словам летописи, он очень любил свою дружину, постоянно советовался с нею о земских и ратных делах, щедро награждал и часто пировал с нею в своей гриднице. Летопись прибавляет, будто княжеские гриди, т.е. дружинники, раз как-то, подпив за столом, возроптали на деревянные ложки, и Владимир велел наковать для них серебряные, причем заметил, что с дружиною он добудет серебро и золото так же, как его отец и дед. Известно, что Владимир и его богатыри сделались героями былевых народных песен на востоке Европы, подобно тому, как Карл Великий и его паладины — на западе. Народ дал ему название ‘ласкового князя’ и ‘красного солнышка’. Но песенный Владимир, конечно, далек от Владимира исторического. В песнях смешаны предания о разных эпохах и событиях и отнесены к одному Владимиру. Песенные богатыри, окружающие Владимира (Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович и пр.), суть лица, вымышленные народной фантазией, хотя некоторые пытались открыть в них лица исторические и ссылались на летописи, в которых упоминаются, например, Рагдай Удалой и Александр Попович. Но последние встречаюся только в позднейших летописных сводах, куда занесены, очевидно, из баснословных преданий и народных былин.
Продолжая упорные войны со степными варварами, Русь во вторую половину Владимирова княжения наслаждалась почти непрерывным миром со своими западными соседями: Поляками, Уграми и Чехами. Внимание и силы знаменитого польского короля Болеслава Храброго в то время были отвлечены борьбою с германским императором Генрихом II, который требовал от Польши вассальной зависимости. Владения чешские при Болеславе II распространились на Моравию и Силезию, в северных Карпатах, т.е. в стране Белохорватской, они сходились с владениями Русскими. Впрочем, после смерти Болеслава II (999) в Чешской земле наступили смуты, и области эти были утрачены Чехами. В Уграх современником Владимира был король Стефан, точно так же знаменитый утверждением христианства в своем народе. Все эти соседние народы, не исключая и Угров, первоначально приняли христианство по восточному или греческому обряду, но стараниями латинских миссионеров, при помощи немецкого влияния, были привлечены к Западной или Римской церкви. Последняя то же самое пыталась сделать и с Русским народом. Нет никакого сомнения, что латинские миссионеры в течение X века проникали в Киев и склоняли русских князей к принятию крещения по католическому обряду. На это намекает между прочим известное сказание о том, как к Владимиру приходили послы от разных народов с предложением своей веры, причем были и послы от Немцев, предлагавшие веру Римскую. Но связи с Византией и вообще греческое влияние были слишком сильны, чтобы не взять верха над домогательствами Римской курии.
Когда восточное православие окончательно утвердилось в России вместе с крещением Владимира, папы все-таки не оставили своих попыток. Этим попыткам благоприятствовали дружеские отношения Руси к Германской империи, а также родственные связи Владимира с князьями Чешским и Польским. По крайней мере, мы видим ряд посольств и миссий. Во время Ольги русские послы встречаются при дворе Отгона I, а затем, как сказано выше, последовала неудачная миссия немецкого епископа Адальберта. При Ярополке, по известию одного летописного свода (Никоновского), в Киев приходили послы от папы Римского, что не один раз повторилось и при Владимире. Последний, по-видимому, благодушно принимал этих послов и миссионеров, хотя и не показывал ни малейшей склонности переменить греческий обряд на латинский. Впрочем, в те времена разделение церквей хотя и обозначилось, но еще не совершилось окончательно, и еще не было той жестокой вражды, которая обнаружилась впоследствии.
Один из немецких миссионеров, приходивших в Россию, оставил нам любопытное известие о своем пребывании в ней. То был Брун, впоследствии, подобно Войтеху, получивший мученический венец в стране Литовцев, к которым он отправился проповедовать христианскую веру. В 1006 году Брун прибыл в Киев, был радушно принят князем и провел здесь месяц. Отсюда он решил идти для проповеди к Печенегам. Тщетно Владимир отклонял гостя от его намерения, представляя ему все опасности, которые неминуемо постигнут его посреди этого дикого и свирепого народа. Наконец он уступил просьбам Бруна и сам с военным отрядом проводил его в степь. Они шли два дня до южных пределов Киевского княжества, которые были ограждены крепким тыном, или частоколом. Пройдя пограничную заставу, князь с боярами сошел с коней и стал на одном кургане, между тем как Брун с своими спутниками стоял на другом, держа в руках крест и возглашая молитвы. Здесь они расстались. Целые пять месяцев Брун провел в Печенежских степях, подвергаясь побоям и всяким лишениям, и неоднократно был близок к мученической смерти, но спасен от нее старшинами варваров. Из четырех печенежских орд, обитавших на западе от Днепра, он обошел три орды, а из четвертой приходили к нему вестники от старейшин. Ему удалось окрестить 30 человек. По-видимому, Бруну помогало то обстоятельство, что он явился к Печенегам как бы примирителем их с великим князем Русским. Варвары охотно склонялись на мир и будто бы обещали даже все принять христианство, если этот мир с Русским князем будет прочен. По крайней мере, так говорил Брун по возвращении в Киев. По его просьбе Владимир отпустил к Печенегам в заложники одного из собственных сыновей, с которым отправился и один из спутников Бруна, посвященный им во епископа Печенежского. Но, очевидно, христианство не успело утвердиться в среде степных дикарей. Только некоторые из знатных Печенегов, попавшие в плен или искавшие в Киеве убежища от своих соперников, приняли крещение и вступили в службу Русского князя.
Но католическое духовенство по характеру своему не могло ограничиться одними дружескими сношениями с Русью и еще при Владимире успело обнаружить свои неуклонные виды на присоединение Русской церкви к Риму. Поводом к тому послужил родственный союз Русского княжеского дома с Польским. Владимир женил одного из своих сыновей, Святополка Туровского, на дочери польского короля Болеслава Храброго. Польская княжна прибыла на Русь в сопровождении Рейнберна, епископа Колобрежского (Кольбергского). Последний, по всем признакам, начал склонять к переходу в латинство Туровского князя и его приближенных, и не без успеха. Так как Святополк в это время имел старшинство между сыновьями Владимира, то ему принадлежало право на великое княжение Киевское по смерти отца, и, следовательно, католицизму открывалась возможность с его помощью и всю Русь отторгнуть от Греческой церкви.
Замыслы эти втайне поддерживал тесть Святополка король Болеслав. Последний, по-видимому, желал, чтобы зять его захватил великое Киевское княжение, не дожидаясь смерти Владимира, причем он, конечно, надеялся воспользоваться смутами, чтобы увеличить свои владения на счет Руси. По крайней мере, Владимир узнал о каких-то замыслах Святополка и заключил его в темницу вместе с его женою и епископом Рейнберном. Окончание этого дела неизвестно, но Святополк, вероятно, успел оправдаться, так как во время Владимировой кончины мы видим его на свободе.
Самые живые и непрерывные сношения Руси при Владимире были, конечно, с Византией. Отсюда юная Русская церковь получила иконы, священную утварь и мастеров для сооружения храмов, а также пастырские наставления и самих епископов. Но сношения эти не ограничивались церковными делами и торговлей, которая, без сомнения, усилилась еще более сравнительно с прошлым временем. Между Киевом и Царьградом установился тесный политический союз. Со времени своего брака с царевной Анной Владимир до конца жизни оставался самым верным союзником Византии и усердным помощником ее против внешних врагов. Знаменитый император Василий II Болгаробойца искусно пользовался русскою помощью и был обязан ей многими своими успехами. Кажется, еще во время своего пребывания в Корсуни Владимир отправил на помощь зятю значительный отряд войска, ибо Василий, благодаря русской дружине, уже в 989 году успел подавить опасное восстание Варды-Фоки. Затем мы встречаем шеститысячный русский отряд в войсках Василия II во время его похода в Армению (1000 г.). В продолжительной борьбе Василия с восставшими против Греков Дунайскими Болгарами, с их энергичным вождем Самуилом и его преемниками русские вспомогательные войска также принимали деятельное участие. В этой помощи снова сказалось превосходство высоко развитой государственной политики Византийцев над политикою их славянских соседей: Русь сама способствовала новому уничтожению возрождавшейся независимости своих Дунайских соплеменников. Сообща с Русью действовали Греки и там, где их владения соприкасались и имели общего неприятеля, т.е. в Тавриде, против Хазар. В руках последних еще оставалась здесь небольшая область. Около времени Владимировой кончины император послал флот и войско, с которым соединились Русские. Эти соединенные силы взяли в плен самого хазарского князя, по имени Георгия Чула, и завоевали остаток хазарских владений в Тавриде*.
______________________
* О богатырях Владимира см. Никоновский свод. Здесь упоминаются: Александр Попович с Золотою Гривною, Рахдай Удалой, который один выходил на 300 воинов, Ян Усмович, как назван тут юноша, победивший в единоборстве печенежского богатыря, и славный разбойник Могута, который был пойман, приведен к Владимиру и раскаялся в своих грехах. Последний, может быть, имеет некоторую связь с Соловьем-Разбойником былевых песен.

О пребывании Бруна в России повествует его собственное латинское послание к императору немецкому Генриху II Благочестивому. Оно напечатано Гильфердингом в Рус. Беседе 1856 г. N 1, и перепечатано Белевским в Monumenta Poloniae Historica, т. I. Сведение о самом Бруно см. в Chronicon Dithmari. Та же хроника заключает известие о епископе Рейнберне и Святополке (Lib. VII). Судя по словам Дитмара, Болеслав Храбрый вследствие заключения в темницу его дочери и зятя, предпринял поход на Русь и воевал с Владимиром незадолго перед смертью последнего. Русская летопись ничего не знает об этой войне.

О союзных отношениях с Византией историки: Кедрен (т. П, стр. 688 и 710), Зонара (II. 221. Париж, изд.) и Михаил Пселл (стр. 10). Армянский историк Асохик, издание Эмина. Стр. 200 — 203. О вспомогательных русских отрядах на византийской службе см. любопытную статью г. Васильевского (‘Варяго-русские и варяго-английские дружины в Константинополе’. Журн. М. Н. Пр. 1874 г. Ноябрь и 1875. Февраль и Март), хотя попытка его доказать тождество русских дружин с Варангами не имеет серьезных оснований. Войну с хазарским князем Чулом Скилица-Кедрен помещает под 1016 г., а начальником русского войска называет при этом Сфенга, брата Владимирова. Русская летопись не знает никакого Владимирова брата с этим именем. Вероятно, тут надобно разуметь сына его Мстислава, которому он отдал Тмутараканский край и который, следовательно, был в той стороне соседом греков и хазар. Русская летопись помещает кончину Владимира под 1015 г. Но Житие Бориса и Глеба время его кончины обозначает 1016 годом в обеих редакциях, первой XII века и второй более поздней. (См. Сказания о Борисе и Глебе, изданные Срезневским по поручению Академии Наук. СПб. 1860 г.). Хазаро-Черкесский князь Георгий Чуло, судя по имени, был христианин. Отрезанный от своих соплеменников Хазаро-Черкесов Кавказских, он, конечно, не мог более держаться против соединенных сил Руси и греков. По всей вероятности, его владения находились в соседстве с Корсунскою областью, там, где теперь существуют развалины Черкес-Кермена. Земля его, очевидно, была присоединена греками к своим владениям.

Шлюмберже в томе, посвященном императору Василию II Болгаробойце (L’epopee Byzantine. P. 1900), касается отношений к нему Владимира Киевского, и опять с таким же недостатком критики, точности и погонею за интересными рассказами, с такими же произвольными догадками и глухими ссылками. Сам Владимир у него все такой же варяжский конунг, а посланная им на помощь Василию русская шеститысячная дружина — все те же Варяги. Тем не менее встречаются иногда любопытные подробности и рисунки. Например, на стр. 301 представлено, хотя бы и не совсем точно, изображение русских моноксил, или однодеревок, наполненных воинами, копия с миниатюры в рукописи Скилицы, хранящейся в Мадриде. Оттуда же заимствованы изображения Печенегов и чуда с Евангелием перед русским князем. Стр. 388 — 389.

______________________
Во времена Владимира усилилось на Руси значение варяжских наемных дружин. Известно, что с их помощью он завоевал себе Киевское княжение, с тех пор наемные Варяги в значительном числе присутствуют не только на севере, в Новгороде, но также и в Киеве на службе великого князя. Кроме платы и почестей, наиболее заслуженные или наиболее знатные Норманны награждаемы были иногда наместничеством в русских городах, некоторые из них навсегда поселились в России. Русские князья нередко вступали в дружеские и родственные связи с Норманнскими конунгами. При частых междоусобиях и борьбе за королевский престол в самой Скандинавии, обиженные, угнетенные противною стороною принцы Скандинавские иногда искали приюта на востоке, в стране Гардов. Так, по известию исландских саг, Олав, сын норвежского короля Тригвия, гонимый врагами, еще в отроческих летах нашел убежище на Руси. В числе бояр Владимировых он встретил даже родного дядю Сигурда, брата своей матери Астриды. Олав воспитался при Киевском дворе, потом отличился своими подвигами на службе Владимира и сделался одним из его военачальников. Но его возвышение и любовь к нему великого князя возбудили ревность и нарекания русских бояр. Тогда Олав покинул Россию. Впоследствии он принял крещение, после многих превратностей и приключений завладел норвежским престолом и усердно начал вводить христианство в своем королевстве. Между тем изгнанный им из Норвегии ярл Эрик собрал дружину и напал на северо-западные пределы Руси. Он захватил город Ладогу, четыре года грабил отсюда соседние Новгородские волости и воевал с Владимиром, но наконец принужден был удалиться.
Город Ладога (Альдейгаборг скандинавских саг) вообще служил главным пристанищем для тех Варягов, которые плавали в Новгородский край или, как они его называли, в Гольмгард. Здесь они вели торговлю с Новгородцами, покупали у них дорогие меха и разные ткани, привозимые в Россию с — востока из мусульманских стран или с юга из Византии. По крайней мере, в сагах не однажды встречаются рассказы о скатертях, коврах, златотканых одеждах и других драгоценных товарах, которые покупались варяжскими торговцами в Гольмгарде для скандинавских конунгов, Из Ладоги многие Варяги отправлялись в Новгород, особенно по зимнему пути, так как плавание вверх по Волхову было затруднительно по причине порогов. Весною, со вскрытием вод, они возвращались в Ладогу, исправляли свои суда и отплывали на родину или отправлялись на морской разбойничий промысел. Одни и те же люди, смотря по обстоятельствам, занимались торговлею или нанимались в русскую военную службу, а при случае те же Варяги обращались в пиратов и грабили русские пределы, как это показывает война Эрика с Владимиром. Восточные берега Балтийского моря, т.е. страны Карелов, Эстов и Куронов, в особенности служили поприщем столкновения между русскими князьями и норманнскими конунгами, ибо и те, и другие хотели собирать дани в этих странах. Кроме двух водяных путей в Восточную Европу, Нево-Ладожского и Западно-Двинского, Норманны проложили морской путь к самым северным краям Восточной Европы: их торговцы и пираты огибали Норвегию, входили в Белое море и приставали к берегам Северной Двины. Здесь, по известию исландских саг, лежала обширная Биармия, которую эти баснословные рассказы изображают богатою страною, изобилующею мехами, серебром и золотом.
По некоторым признакам Владимир Великий под конец своего княжения уже не так ласкал Варягов и покровительствовал им, как вначале, когда он с их помощью утверждал свою власть. С одной стороны, надменность и жадность этих наемников, с другой — неудовольствие на их возвышение, обнаруженное коренными русскими боярами и дружинниками, охладили к ним Владимира во вторую половину его княжения. Но Варягам скоро представился новый случай показать свою силу и свое значение на Руси. Не без связи с варяжскими отношениями, как надобно полагать, возникло неповиновение одного из сыновей Владимира, отравившее отцу последние дни его жизни.
Трудно, почти невозможно было Киевскому князю удержать в полном подчинении все русские области, разбросанные на огромном пространстве от Ладожского озера до Карпатских и Кавказских гор. Раздача этих областей в наместничество членам одного рода хотя и подвинула вперед дело объединения Восточной Европы под владычеством Русского племени, но в то же время имела своим последствием неизбежные междоусобия. Энергия и могучая воля Владимира поддерживали согласие в его семье до тех пор, пока он бодро стоял во главе своих дружин, всегда готовый строго наказать всякую попытку неповиновения. Физические наслаждения, которым он предавался особенно в молодости, а также тяжелые походы и великие труды подточили его организм, и без того не отличавшийся богатырским сложением (о чем свидетельствует латино-немецкий летописец Дитмар). Болезни начали удручать его.
Первая попытка к отложению от Киева произошла там, где всего естественнее было ее ожидать, то есть в Новгороде. При своей отдаленности, при подвижном, промышленном характере своего населения, Новгородский край всегда тяготился зависимостью от южной Руси и большими данями, которыми обложил его великий князь Киевский. Со времени введения христианства вражда к югу усилилась, так как в Новгороде еще жила многочисленная языческая партия, только по наружности принявшая крещение. Мы знаем, что великие князья киевские содержали в Новгороде наемную варяжскую дружину, чтобы обуздывать беспокойную северную Русь. Но эта наемная сила в руках честолюбивого новгородского наместника, или удельного князя, увеличивала средства для борьбы с самим великим князем Киевским, что на самом себе испытал Владимир в молодости. По его стопам пошел и сын его Ярослав. Находясь в постоянном общении с Норманнами, Ярослав приобрел себе друзей между их вождями, и связи свои с Скандинавией скрепил женитьбою на Ингигерде, дочери шведского короля Олава Скетконунга. Исландские саги рассказывают, что переговоры об этом браке длились довольно долго, и невеста согласилась на него только после разных условий. Между прочим, она вытребовала себе в вено город Альдейгаборг, или Ладогу. Ингигерда отправилась в Гольмгард с большою свитою, во главе которой поставила своего родственника ярла Рагенвальда, последний и получил от нее в управление Альдейгаборг с его областью. Саги изображают Ингигерду женщиной гордой, умной и решительной: она не замедлила приобрести большое влияние на своего мужа Ярослава. Очень вероятно, что не без этого влияния последний еще при жизни отца задумал отложиться от Киева и сделаться независимым, самостоятельным государем обширной Новгородской области. Его поддерживали в этом намерении стремление самих Новгородцев к независимости от Киева, а также надежда на варяжскую помощь. Обстоятельства благоприятствовали ему и в другом отношении: внимание и силы Киевской Руси были отвлекаемы к южным пределам почти постоянною борьбою с Печенегами. Как бы то ни было, Ярослав вдруг отказался платить великому князю установленную с Новгорода ежегодную дань в 2000 гривен.
Владимир весьма разгневался на сына и велел исправлять пути для своего войска, которое хотел вести лично. С обеих сторон начались ратные приготовления. Но силы изменили старому князю: он так заболел, что слег в постель. В то же время пришло известие о новом нападении Печенегов. Владимир отправил против них киевскую рать под начальством сына Бориса. Последнему хотя и была назначена в удел Ростовская область, но отец очень его любил и держал при себе, так же как и Глеба Муромского, единоутробного Борису. Вслед за тем старый князь скончался, не достигши еще глубокой старости, но пережив многих своих жен, сыновей, даже внуков, в том числе и христианскую свою супругу, греческую царевну Анну. Любимым местопребыванием Владимира Великого было загородное село Берестово, где и застигла его кончина летом 1016 года. Бояре проломали пол в тереме, завернули тело князя в ковер, спустили вниз на веревках и отвезли его в киевский Десятинный храм Богородицы. Здесь оно было заключено в мраморную гробницу, устроенную по образцу византийских саркофагов, которая и была поставлена в церкви рядом с гробницею супруги его Анны. Летописец повествует о бесчисленном стечении народа при погребении знаменитого князя, все плакали и стенали
от боярина до последнего простолюдина. Нет сомнения, что печаль была непритворная, ибо хоронили государя щедрого, ласкового, даровавшего народу долголетний внутренний мир и победу над внешними врагами, а главное, распространившего свет христианской религии. Это был поистине великий человек. Печаль народа усиливалась неопределенным положением, в котором оставалась Русская земля, опасением кровавых раздоров и бедствий, которые скоплялись над нею*.
______________________
* Относительно Олава см.: Extrait de la Heimskringla de Snorro Sturleson. Ex historia regis Olavi Ttygvii filii. Antiquites Russes. T. I. Часть этой саги, именно о пребывании Олава при дворе Владимира, переведена на русский язык протоиереем Сабининым (Рус. Историч. Сборник Московского Общества истории и древностей, т. IV). Намек на войну Владимира с Эриком по справедливости находят и в Русской летописи, которая под 997-го упоминает о походе Владимира в Новгород, хотя причиною его приводит набор войска против Печенегов. (Geschichte des Russischen Staates von Strahl. т. I. стр. 115).

О морском пути в Биармию см. в сочинении Стрингольма ‘Походы викингов’. (Перевод этого сочинения, составленный Шемякиным, помещен в Чтениях Общ. Ист. и Древн. 1859 г. NN 3 и 4 и 1860 г. NN 1, 2, 3 и 4). Тут между прочим приводятся: путешествие Отера в IX веке, заимствованное из сочинений короля Альфреда Великого и взятый из саг рассказ о том, как норманнские купцы-пираты ограбили главное святилище Финнов-Биармийцев, храм и идол верховного их бога Юмалы.

О браке Ярослава с Ингигердой см. Antiquites Russes. Heimskringla. Saga af Olafi Konungi Hinum Helga.

Относительно новгородской дани Русская летопись говорит два раза. В рассказе об Олеге она выражается так: ‘И устави Варягом дань даяти от Новгорода гривен 300 на лето мира деля, еже до смерти Ярославле даяше Варягом’. А при известии о размолвке Ярослава с отцом говорится: ‘Ярославу же сушу Новегороде, и уроком дающу Кыеву две тысяче гривне от года до года, а тысячу Новегороде гридем раздаваху’. Если предположить в первом случае ошибку (т.е. читать 3000 гривен, а не 300), то оба известия относятся к одной и той же дани, установленной еще Олегом. Но мы считаем более вероятным, что с течением времени дани с Новгорода были увеличены, т.е. во времена Владимира они уже платили 3000 гривен, из которых 2000 шли в Киев великому князю, а тысяча назначалась на ратных людей, охранявших Новгородскую область, в том числе и на варяжскую наемную дружину. В таком случае второе известие не будет нисколько противоречить первому.

О мраморной раке, в которую положено тело Владимира, говорит и наша летопись, а Дитмар сверх того замечает, что обе гробницы, князя и княгини, были поставлены посреди церкви.

По поводу плача киевлян при погребении Владимира, напомним, что летопись изображает его князем щедрым и милостивым, особенно к нищим и убогим: тем, которые за болезнями не могли сами приходить на его двор, он рассылал съестные припасы на возах. Эту черту, т.е. щедрость в раздаче милостыни, подтверждает и митрополит Илларион, младший современник Владимира, в своей ‘Похвале кагану нашему Владимиру’. (Чт. Об. И. и Д. 1848. N 7). См. еще разные заметки о Владимире и его крещении в Чт. Об. Нестора Летописца. И. т. 1888. Отд. 2.

История не может не признать за Владимиром прозвание Великого, которое вполне принадлежит ему за подвиги и заслуги Русской земле, а посредством ее и всему человечеству. (Уже Курбский в своем ‘Сказании’называет его Великим. I. 123). Что же касается до некоторых черт характера, обнаруженных им в молодости своей, то в этом отношении он немногим отличается от другого великого человека, Константина, императора Римского, которому уподобился в деле христианской миссии.

______________________
Услыхав о кончине Владимира, Святополк Туровский прискакал немедленно в Киев и сел на великокняжеском столе как старший в роде. Он начал щедро оделять подарками знатнейших граждан, чтобы привлечь Киевлян на свою сторону. Но они обнаруживали колебание. Им хорошо была известна нелюбовь Владимира к Святополку, может быть, покойный князь и не прочил его на Киевский стол. Притом киевская рать находилась тогда в походе с Борисом, и граждане не знали еще, признают ли Борис и войско — Святополка великим князем. Последний послал к брату гонцов с вестию о смерти отца и с лестными предложениями, т.е. с обещаниями увеличить его удел. Но опасения с этой стороны оказались напрасными. Борис не встретил Печенегов и, возвращаясь назад, стал лагерем недалеко от города Переяславля на речке Альте, впадающей в Трубеж. Этот добродушный, благочестивый князь был опечален смертию родителя и не питал никаких честолюбивых замыслов. Некоторые дружинники изъявили желание посадить его на Киевский стол, но Борис отвечал, что не поднимет руки на брата старейшего, которого считает себе ‘в отца место’. Тогда войско, по-видимому, недовольное его уступчивостию, разошлось по домам, и он остался на берегу Альты с немногими отроками.
Захватив в свои руки великое княжение, Святополк спешил не только обеспечить его за собою, но и по возможности завладеть уделами других братьев, т.е. восстановить единодержавие. Средства, которые он избрал для этого, были согласны с его вероломным, свирепым характером. Таким образом, почти с самых первых страниц нашей истории мы видим на Руси постоянно возобновлявшуюся борьбу двух начал: единодержавного и удельного, борьбу, которая происходила тогда и у других Славянских народов. Кроме примера самого Владимира Великого, Святополк имел пред глазами еще подобные же примеры: в Чехии, где Болеслав Рыжий пытался истребить своих братьев, и в Польше, где тесть Святополка, Болеслав Храбрый, действительно успел частию изгнать, частию ослепить братьев и таким образом сделаться единовластителем. Очень может быть, в своих замыслах Святополк был ободряем собственным тестем, который надеялся теперь не только захватить часть русских земель, но и угодить Римской церкви введением католичества в России при помощи своего зятя.
Не полагаясь на киевскую дружину, Святополк отправился в ближний Вышгород, и склонил вышегородских бояр помочь ему в его намерениях. Здесь нашлось несколько злодеев, которые взяли на себя избавить его от Бориса, то были Путша, Талец, Елович и Ляшко, частию не русского (м. б., ляшского) происхождения, если судить по их именам. С отрядом вооруженных людей они отправились на Альту, ночью напали на шатер Бориса и убили его вместе с несколькими его отроками. Любопытно, что в числе его убийц упоминаются два варяга, подобно тем двум варягам, которые убили Ярополка. Эти продажные люди играли немаловажную роль в русских междоусобиях того времени и нередко служили орудием разного рода злодейств. Не смея показать тело Бориса Киевлянам, Святополк велел отвезти его в Вышегородский замок и похоронить там подле церкви св. Василия. Почти в одно время с Борисом погиб и младший его брат Глеб, которого Владимир по его молодости держал при себе в Киеве. При первых признаках опасности юный князь сел с несколькими отроками в ладью и поспешил из Киева в свой Муромский удел. Но Святополк послал за ним погоню по Днепру. Она настигла Глеба около Смоленска, отроки молодого князя оробели, и собственный его повар, родом Тор-чин, по приказанию Горясера, начальника погони, зарезал Глеба. Тело его было заключено между двумя колодами (т.е. выдолбленными обрубками) и зарыто в лесу на берегу Днепра. Точно так же Святополку удалось погубить еще одного брата, Святослава Древлянского. Последний думал спастись бегством к Угорскому королю, погоня настигла его где-то около Карпатских гор и умертвила. Но с ним окончилось злодейское истребление братьев. Отпор дальнейшим предприятиям Святополка должен был последовать с севера от сильного Новгородского князя. По словам летописи, известие об избиении братьев и замыслах Святополка он получил из Киева от своей сестры Предиславы.
Средства, собранные для борьбы с отцом, Ярослав употребил на борьбу с Святополком. Он и его супруга Ингигерда слишком потакали наемным Варягам. Последние своею жадностию, высокомерием и разного рода насилиями, особенно в отношении женского пола, возбуждали против себя ненависть и иногда кровавое возмездие со стороны Новгородцев. Князь в таких случаях принимал сторону наемников и казнил многих граждан. Однако Новгородцы не отказали ему в помощи деньгами и войском, лишь бы не подчиниться Киевскому князю, не платить ему тяжких даней и не принимать к себе его посадников. Около этого времени к Ярославу прибыли с небольшою дружиною два норвежских витязя, Эймунд и Рагнар, они вступили в его службу на известный срок, выговорив себе, кроме обильного снабжения съестными припасами, еще известное количество серебра на каждого воина, по недостатку серебра эта наемная плата могла быть выдана им дорогими мехами, бобровыми и собольими. По словам хвастливой исландской саги, Эймунд с своими товарищами будто бы играл первую роль в успешной борьбе Ярослава с Святополком.
Встреча северного ополчения с южным произошла на берегах Днепра под Любичем. Святополк, кроме собственной рати, привел с собою наемные полчища Печенегов. Долго два ополчения стояли на противоположных берегах реки, не решаясь перейти ее. Иногда, по обычаю того времени, они осыпали друг друга насмешками и бранью. Например, южные ратники кричали Новгородцам: ‘Эй вы, плотники! Что пришли с своим хромцем? (Ярослав был хром). Вот мы заставим вас рубить нам хоромы!’ Наступили морозы, Днепр стал покрываться льдом, начинался недостаток в съестных припасах. Изворотливый Ярослав между тем приобрел себе приятелей в лагере Святополка, от которых получал вести.
Однажды ночью он переправился через Днепр, и напал на противника в то время, когда тот не ожидал. Северные ратники имели головы, перевязанные убрусами, чтобы отличать своих от неприятелей. Сеча была упорная. Печенеги, стоявшие где-то за озером, не могли приспеть вовремя. К утру Святополк был совершенно разбит и обратился в бегство. Ярослав вступил в Киев и занял великокняжеский стол, после чего щедро наградил Новгородцев и отпустил их домой (1017 г.). Но это было только начало борьбы. Святополк нашел убежище и помощь у своего тестя Болеслава Храброго. Болеслав был рад случаю вмешаться в дела Руси и воспользоваться ее смутами, но он находился тогда в войне с германским императором Генрихом II. Император также хотел воспользоваться обстоятельствами и предложил Ярославу напасть на их общего врага, короля Польского. Ярослав действительно начал войну с Поляками, но почему-то вел ее вяло и нерешительно. Недовольный им Генрих II заключил мир с Болеславом. Тогда последний поспешил напасть на Русского князя, ведя за собою, кроме польской рати, еще дружины Немцев, Угров и Печенегов. Ярослав встретил его на берегах Буга. По словам летописи, воевода Ярослава Будый, глумясь над противником, кричал Болеславу: ‘Вот мы проткнем трескою (копьем) чрево твое толстое’. Польский король был очень тучен, так что едва мог сидеть на коне. Именно эта брань будто бы побудила его стремительно переплыть реку и напасть на Ярослава. Последний был разбит и ушел опять на север, в свой Новгород. Киев после непродолжительной осады сдался Болеславу, который восстановил зятя на великокняжеском престоле. Здесь Польский король захватил часть Ярославова семейства и его сестер, из которых одну, именно Предиславу, сделал своей наложницей, из мести: он когда-то просил ее руки, но получил отказ по различию вероисповедания.
Часть польской рати была размещена по русским городам. Пребывание ее вскоре сделалось большою тягостью для жителей. Сам Святополк, очевидно, был недоволен тестем, который распоряжался на Руси как завоеватель. По городам начались кровавые столкновения жителей с Поляками и избиение последних. Тогда Болеслав покинул Киев и ушел, обремененный огромною добычею и множеством пленных, в числе которых были и сестры Ярослава. Он удержал за собою некоторые пограничные области, например Червенские города.
Между тем Ярослав не терял времени в Новгороде и собирал новые силы. Летопись говорит, что после своего поражения он хотел даже бежать за море к Варягам, но Новгородцы с своим посадником Коснятиным, сыном Добрыни, не пустили его, изрубив приготовленные им ладьи. Они изъявили готовность снова биться за Ярослава и жертвовать имуществом для найма воинов, лишь бы не покориться Святополку. Начали собирать деньги: простые граждане были обложены взносом на войско по 4 куны, старосты — по 10 гривен, а бояре — по 18 гривен. Призвали из-за моря новые дружины Варягов. Но успеху Ярослава более всего помог упомянутый раздор Святополка с Болеславом. Когда северное ополчение снова пошло на Киев, Святополк, не любимый Киевлянами, искал помощи у Печенегов и нанял многочисленные их толпы. Он встретил Ярослава на берегу Альты, уже знаменитой убиением Бориса. Летопись говорит, что сеча была злая и возобновлялась три раза и что кровь обильно текла по удольям. Дрались целый день, и только к вечеру Ярослав одолел. Святополк Окаянный бежал на запад, к Чехам, но умер где-то на дороге. По всем признакам это был злодей далеко недюжинный*.
______________________
* Ожесточение Святополка против братьев и его предыдущие отношения к отцу придают некоторую вероятность нашей летописи, что он не был родной сын Владимира. Последний, говорит она, после смерти Ярополка взял за себя его жену гречанку, уже беременную от прежнего мужа. Что касается до Глеба, то мы не следуем летописному рассказу, будто Глеб во время кончины Владимира находился в Муроме и будто Святополк послал звать его к себе от имени больного родителя, скрывая его смерть. Мы находим гораздо более вероятнее и естественнее приведенное нами известие, взятое из Сказания о Борисе и Глебе по древнейшей, или Нестеровой, редакции, тогда как в позднейших его редакциях, обильно изукрашенных риторикой, рассказ о Глебе согласен с летописью (см. Сказания о свв. Борисе и Глебе, изданное Срезневским, СПб. 1860, и Чтение о житии и чудесех Бориса и Глеба, изданное Бодянским в Чт. Об. И. и Д. 1859. N 1). Это обстоятельство в свою очередь указывает на более позднюю редакцию самого летописного свода, неправильно приписанного тому же Нестору. Что тело Глеба было заключено между двумя колодами, см. также Васильева: ‘Канонизация русских святых’ в Чт. Об. И. и Д. 1893. III. Там говорится о двух колодах: верхней и нижней.

Эймундова сага в Antiquites Russes. Т. II. (Она была переведена на русский язык Сеньковским и напечатана в ‘Библиотеке для чтения’ 1834 г. Т. II.) Эта сага приписывает Эймунду убиение Святополка, которого она называет Бурислейфом. Затем она рассказывает о войне Ярослава с Вартиславом (т.е. Брячиславом) Полоцким, причем баснословит, будто Эймунд, перешедший на службу Полоцкого князя, устроил между братьями мирный договор, по которому они разделили между собою Гардарикию (т.е. Русь): Ярослав остался новгородским князем, Вартислав получил Киев, а Полоцкое княжество отдано было Эймунду. Последний, умирая, передал это княжество товарищу своему Рагнару. На баснословный характер саги указывает и то обстоятельство, что она, повествуя о борьбе Ярислейфа с Бурислейфом, совсем не упоминает об участии в ней польского короля.

Перед началом этих событий в летописи Русской помещен рассказ о столкновении новгородцев с Варягами Ярослава, причем первые избили многих наемников на дворе какого-то Парамона. Тогда князь удалился за город в свое село Ракому, зазвал сюда зачинщиков этого избиения и велел их умертвить. Но в ту же ночь из Киева от сестры его Предиславы пришли вести о смерти Владимира и злодействах Святополка. На другой день Ярослав созывает вече и кается в своем жестоком поступке с новгородцами, а последние примиряются с ним и вооружаются на Святополка. Весь этот рассказ отзывается искусственным, драматическим построением. Столкновения между гражданами и буйными Варягами происходили, конечно, нередко. А смерть Владимира и деяния Святополка были не такие тайные события, весть о которых могла достигнуть до Новгорода только с помощью. Предиславы и не иначе как в критическую минуту вероломного умерщвления новгородских граждан.

О битвах Ярослава с Святополком под Любечем и на реке Альте повествует только Русская летопись, она же говорит и о сражении на Буге. Сообщенные ею перебранки с неприятелем были в духе времени, и подтверждаются, хотя несколько в другом виде, известиями древнейших польских летописцев, каковы Мартин Галл и Кадлубек, писавшие в XII веке (См. Monumenta Poloniae Белевского. Т. I и II).

О войне Ярослава с Болеславом Храбрым, кроме Русской летописи, мы имеем известия иноземные. Первое место между ними принадлежит немецкому летописцу Дитмару (Dithmari Chronicon. Гл. III и отчасти VII). Его известия наиболее достоверны как современника этих событий. Относительно хронологии он согласен с нашею летописью. Впрочем, он не всегда делает точные сообщения по отношению к отдаленной от него Руси. Так, говоря о взятии Болеславом Киева (который он называет Китава), Дитмар прибавляет, будто в этом великом городе уже тогда находилось 400 церквей — число невероятное, — и будто население его составилось из каких-то беглых рабов, и преимущественно из быстрых Данов, или Данаев. (Последний вариант более вероятен.) Затем следуют известия польских летописцев, Мартина Галла, Богуфала, Кадлубка и Длугоша. Но эти известия отличаются большим хвастовством и риторикой. Например, они повествуют, что Болеслав, въезжая в Киев, мечом своим надрубил его Золотые ворота в знак своей победы, Золотые ворота еще не были тогда и построены. Особенным многословием и баснословием отличается в этом случае Длугош, хотя он много пользовался и русскими летописями. Так, по его словам, Болеслав будто бы поставил на Днепре, при впадении Сулы, какие-то железные столпы, чтобы отличить пределы своего королевства. Король польский у него произносит к войску длинные речи в духе классических писателей, он одерживает над Ярославом четыре великие победы, почти все на той же реке Буге, и пр. Хронология данных событий у него также неверна. Последующие польские историки (Кромер, Сарницкий и др.) по большей части повторяют те же рассказы. Еще Карамзин указывал на их противоречия и недостоверность (См. примеч. 15 — 18 ко II тому его Истории).

______________________
Только после смерти Святополка Ярослав прочно утвердился на Киевском столе, и, как выражается летопись, ‘утер пота с своей дружиной’. Но междоусобия в семье Владимира еще не кончились. Обширные владения Ярослава возбуждали зависть в остальных его родственниках. В Полоцке княжил в то время племянник его Брячислав Изяславич. Он объявил притязания на часть новгородских областей, получив отказ, напал на Новгород, взял его и разграбил (1021 г.). Весть о приближении Ярослава с войском побудила Брячислава удалиться из Новгорода, но он захватил с собою большое количество пленников и заложников. В Псковской области на реке Судом Ярослав нагнал Полоцкого князя, поразил его и освободил новгородских пленников. После того они заключили мир, по которому Ярослав увеличил Полоцкое княжение городом Витебском с его волостью.
Едва окончилась война с Полоцким князем, как выступил другой соперник, борьба с которым оказалась гораздо труднее. То был младший брат Ярослава, Мстислав Чермный, князь Тмутараканский, успевший прославить себя богатырскими подвигами в борьбе с Таврическими и Кавказскими Черкесами, известными в летописях под именами Козар и Касогов. Между прочим, летописец наш сохранил предание о его войне с соседним касожским князем Редедею. По обычаю того времени общее сражение заменялось иногда единоборством. Подобное единоборство сильный Редедя предложил Мстиславу. Они схватились. Мстислав одолел, бросил противника на землю и заколол его ножом. По условию он взял семейство Редеди и все его имение, а Касогов обложил данью. По возвращении в Тмутаракань князь построил церковь Богородицы, исполняя обет, который дал в трудную минуту своего поединка. Этот-то воинственный князь объявил притязания на раздел русских земель поровну, и пошел на Киев во главе своей болгаро-русской дружины и черкесской конницы. Встретив мужественное сопротивление со стороны Киевлян, Мстислав обратился на Чернигов, взял его и сделал своим стольным городом. Ярослава в то время не было в Киеве. Он находился на севере и усмирял мятеж в Суздальской земле. Там случился сильный голод, и волхвы возмутили народ, который еще был предан своей старой языческой религии. Суеверные люди бросились избивать старух, которые, по словам волхвов, причиняли голод своим колдовством. Ярославу удалось схватить многих волхвов и частою казнить их, частию заточить. А между тем из Камской Болгарии купцы навезли много жита, тогда голод прекратился, и мятеж утих. Это было в 1024 году.
В Новгороде великий князь собрал рать против Мстислава и призвал из-за моря наемных Варягов. Они пришли под начальством знатного витязя Якуна (т.е. Гакона), который обратил на себя внимание Русских своею красивою наружностию и златотканою лудою, или верхнею одеждою. Мстислав встретил северную рать недалеко от Чернигова у местечка Листвена и напал на нее в темную бурную ночь, когда свирепствовала сильная гроза с дождем. В челе северной рати стояла варяжская дружина, Мстислав выставил против нее Черниговское, или Северское, ополчение. Об это мужественное ополчение разбилась неукротимая храбрость Норманнов. Тмутараканский князь остался победителем, Ярослав и Якун спаслись бегством, причем последний потерял свою золотую луду. Осматривая поутру поле битвы, Мстислав выразил особую радость тому, что наибольшее число павших пришлось на долю Северян и Варягов, а его собственная тмутараканская дружина осталась цела. Ярослав снова удалился в свой верный Новгород. Победитель послал сказать ему, что признает его старшинство и не намерен добиваться Киева. Однако Ярослав не доверял брату и воротился в Киев только во главе вновь собранного на севере сильного ополчения. Тогда между братьями состоялся договор, по которому они разделили между собою Русскую землю, назначив границею реку Днепр: области, лежавшие на восточной стороне Днепра, были уступлены Мстиславу (1025 г.).
С того времени братья жили дружно между собою и общими силами воевали внешних врагов. Между прочим, они вместе ходили на Ляхов. В тот год, когда братья помирились, скончался Болеслав Храбрый, вскоре после своего торжественного коронования королевским венцом. Преемник его Мечислав II не был способен удержать завоевания отца и внушить уважение соседям. Со всех сторон поднялись на него соседние народы, которые хотели воротить ту или другую отнятую у них землю, а именно, Чехи, Угры, Немцы и Русь. Ярослав в свою очередь воспользовался обстоятельствами, вместе с братом он повоевал пограничную Польскую землю и воротил Руси Червенские города. Братья привели из польского похода большое число пленников, часть их, доставшуюся на долю Ярослава, он поселил по реке Роси в городках, построенных для защиты от степных варваров. Взаимное согласие братьев продолжалось до самой смерти Мстислава Чермного, который однажды на охоте сильно заболел и вскоре умер (1036 г.). Летописец говорит, что Мстислав отличался тучностию, румяным лицом и большими глазами, был очень храбр и ласков к своей дружине, для которой не щадил ни имения, ни пития, ни брашна. Он не оставил после себя наследников, и все его земли достались Ярославу. В том же году последний засадил в поруб, т.е. в темницу, брата своего Судислава Псковского, неизвестно по какой причине, вероятно, за его притязания на раздел земель. Таким образом, великий князь Киевский еще раз соединил в своих руках все русские области, за исключением Полоцкого удела, и стал властителем единодержавным. Это единовластие дало Русской земле тишину внутри и силу против внешних врагов.
В самый год Мстиславовой смерти, когда великий князь отлучился в Новгород, Печенеги воспользовались его отсутствием и в большом числе подступили к Киеву. Получив о том известие, Ярослав поспешил на помощь стольному городу с Варягами и Новгородцами. Он дал решительную битву варварам под самыми стенами Киева. В центре его войска стояли Варяги, на правом крыле — Киевляне, на левом — Новгородцы. После упорной сечи Печенеги потерпели полное поражение, во время бегства много их перетонуло в Сетомли и в других ближних речках. Со времени этой великой битвы летопись уже не упоминает более о печенежских набегах на Киевскую область.
При Ярославе Русь увеличилась приобретением новых земель и данников, особенно на севере в стране Финских племен. Между прочим, Ярослав еще при жизни Мстислава ходил на Чудь, обитавшую на западной стороне Чудского озера, и, чтобы утвердить здесь свое господство, построил город, который назвал Юрьевом в честь своего ангела, ибо христианское его имя было Юрий, или Георгий (1031). А спустя лет 10 или 11 он посылает в ту же сторону своего сына Владимира Новгородского для завоевания соседнего с Чудью финского народца Ям, жившего около Финского залива. Поход хотя и был победоносен, но дружина Владимира воротилась почти без коней вследствие постигшего их сильного падежа. О русских походах на северо-восток к Уральскому хребту свидетельствует известие о каком-то Ульбе, который в 1032 году ходил из Новгорода за так называемые Железные ворота, без сомнения, на лодках по рекам, но в этом походе потерял большую часть своей дружины.
На западных пределах Руси Ярослав должен был укрощать своих беспокойных соседей, Литву и Ятвягов. По крайней мере, летопись упоминает о его предприятиях в ту сторону, вызванных, вероятно, набегами этих племен. Кроме того, он совершил несколько судовых походов в Мазовию. В Польше по смерти Мечислава II (1034) наступили жестокие смуты: вельможи изгнали его сына Казимира и начали самовольствовать. Чехи спешили воспользоваться этою анархией, чтобы увеличить свои пределы на счет Поляков. Наконец Казимир с помощью Немцев воротил свой престол, он прекратил анархию, но не мог усмирить некоего Моислава, который захватил Мазовию и хотел быть ее независимым властителем. Казимиру в этом случае помог родственный союз с Ярославом. Последний выдал за польского короля свою сестру Марию (1043), которая потом перешла в католичество и известна у Поляков под именем Доброгневы. Казимир вместо вена, то есть брачного подарка, возвратил Киевскому князю 800 русских пленников, которые были взяты в прежних войнах. А Ярослав помог ему усмирить Мазовию, куда он ходил два или три раза, при последнем походе Моислав был убит (1047). Союз с Польшею был еще скреплен женитьбою Ярославова сына Изяслава на сестре Казимира*.
______________________
* О походе 1032 года не упоминают старшие летописные своды, т.е. Лаврентьевский и Ипатский, о нем говорят позднейшие, именно: Софийский, Воскресенский и Никоновский. Но, очевидно, он заимствован из древнейшего источника. Относительно местности, называвшейся Железными воротами, высказаны были разные мнения. Татищев разумел здесь Уральский хребет и страну Югров, его мнение принял Миллер. Карамзин подразумевал землю Мордовскую и Черемисскую (к т. II прим. 64). Шегрен указал на Зырянский край, именно село Водчу в Усть-Сысольском уезде на р. Сысоле: близ этого села есть холм или городище, называемое в народном предании Железными воротами (Sjogrens Gesam. Shriften. I. 531). Его мнение приняли Соловьев, а также и Барсов (‘География Начальной летописи’. 55). Наконец, г. К. Попов в своем очерке Зырян (Известие Общ. Любителей Естествознания. Москва. Т. VIII. Выпуск 2., стр. 39) также указывает на Зырянский край и Усть-Сысольский уезд, но только далее к востоку около самого Уральского хребта. Он приводит выписку из заметок г. Арсеньева (Вологод. губ. Вед. 1866. N 47), а именно: река Шутора — приток Печоры, берущий начало в Уральском хребте, в одном месте так стеснена каменистыми крутыми берегами, что место это у туземцев называется Ульдор Кырта, т.е. Железные Ворота. Очевидно, подобное название не принадлежало исключительно какой-либо местности и встречалось не один раз. (Напомним, что та же Русская летопись называет Железными воротами и Кавказский Дербент.) Мы считаем вероятным, что поход новгородцев был предпринят именно в Зырянский или Югорский край, но не думаем, чтобы летописец под Железными воротами разумел какую-либо незначительную местность на pp. Сысоле или Шуторе, известной только у окрестных туземцев, и едва ли Татищев не был ближе других к истине, указывая вообще на Уральские горы.

О браке русской княжны с Казимиром, кроме Русской летописи, говорят Мартин Галл, Богуфал, Летописец Саксонский (Annalista Saxo) и Дkугош. Если Мария, по словам Длугоша, была дочерью Анны, супруги Владимира Великого, которая умерла в 1011 году, то во время бракосочетания с Казимиром она не могла иметь менее 32 лет. Летописец Саксонский называет ее не сестрою, а дочерью великого князя Киевского. О женитьбе Изяслава Ярославича на сестре Казимира упоминают наши позднейшие летописные своды, т.е. Софийский, Воскресенский и Никоновский.

______________________
Ярославово княжение, между прочим, ознаменовалось последним большим походом русского флота на Византию.
После Владимира Русь некоторое время еще оставалась верною союзницею Византии, и вспомогательные русские дружины не раз встречаются в ее войнах. Дружественные связи поддерживались взаимными торговыми выгодами: русские гости проживали в Константинополе, греческие приходили в Киев. Со времен крещения Руси к военным и торговым сношениям прибавились и деятельные сношения церковные. Эти дружеские связи нарушены были в 1043 году. В Константинополе из-за чего-то произошел спор с некоторыми русскими торговцами, от спора дело дошло до драки, и один из почетнейших русских гостей был убит. Отсюда возникло неудовольствие между обоими правительствами. На византийском престоле в то время сидел Константин Мономах, третий супруг императрицы Зои. Известно, что Зоя и ее незамужняя сестра Феодора, дочери Константина VIII и племянницы Василия II Болгаробойцы, были последним отпрыском знаменитой Македонской династии. Константин Мономах, государь беспечный и преданный своим удовольствиям, по-видимому, не спешил дать Руси необходимое удовлетворение за обиду. Ярослав снарядил большой ладейный флот и послал его под начальством своего старше-то сына Владимира Новгородского с воеводою Вышатой. В этой судовой рати находились и наемные Варяги. Византийские историки преувеличивают ее число до 100 000. По известию нашей летописи, Русь хотела высадиться на Дунае, вероятно, с намерением поднять Болгар против Греков, но Варяги увлекли Владимира далее. Флот подошел к Боспору и готовился напасть на самый Царьград. Между тем император велел заключить под стражу всех русских купцов и воинов, находившихся в Константинополе и других городах. Он не один раз отправлял к Владимиру послов с мирными предложениями, но тот предъявлял слишком высокие требования (византийцы говорят, будто он потребовал по три фунта золота на каждого воина). Этими перговорами Греки, конечно, желали выиграть время, чтобы приготовиться к отпору. Действительно, они успели собрать и снарядить флот, который под начальством самого императора загородил вход в Боспор, а на берегах его расположились конные отряды. Последовали битвы на море.
Мелкие русские суда старались держаться ближе к берегу, тут с помощью огнеметательных снарядов Грекам удалось сжечь часть нашего флота и привести в замешательство остальную. Многие русские ладьи сильным волнением были брошены на береговые скалы и потерпели крушение. Владимир едва не погиб, его спас один из воевод, Иван Творимирич, взяв на свой корабль. Часть русской рати, спасшаяся на берег после крушения своих судов, собралась там в числе шести тысяч человек. Они решили пробиваться в отечество сухим путем. Вышата не захотел оставить их без воеводы. ‘Жив ли буду, так с ними, а если и погибну, так с дружиною’, — сказал он, сошел на берег, и сам повел их к Дунаю. Император с торжеством воротился в столицу, отрядив 24 корабля для преследования отступавшего Владимира. Эти корабли были окружены русскими ладьями и почти все погибли, причем Русские взяли многих пленников и, таким образом, имели хотя небольшой успех в своем походе. Но рать, предводимая Вышатой, большею частию истреблена превосходными силами Греков, оставшиеся в живых отведены пленниками в Константинополь, где император велел многих из них ослепить. Спустя три года мир был возобновлен и пленные обоюдно возвращены. Мир этот скреплен браком одного из сыновей Ярослава, его любимца Всеволода, с греческой царевной, но неизвестно, с дочерью или с другой какой родственницей Константина Мономаха.
Время Ярослава было также эпохою самых деятельных и дружеских связей с Норманнами Скандинавии, известными у нас под именем Варягов. Брак с шведскою принцессою и помощь, оказанная варяжскими дружинами при завоевании Киевского княжения, еще более возвысили их значение при дворе и в войске великого князя Русского. Мы видим, что почти во всех важнейших битвах варяжская дружина занимает чело русской рати. Мы видим знатных людей, даже королей и принцев скандинавских, которые находят приют у Русского князя, нередко вступают в его службу, становятся его советниками и помощниками в делах внутреннего управления и внешней защиты. Варяжские наемники и торговцы, без сомнения, пользовались на Руси особым покровительством великой княгини Ингигерды (в православии Ирины), которая имела большое влияние на своего супруга. Еще будучи новгородскою княгинею, она, как известно, доставила своему родственнику Рагенвальду город Ладогу, в качестве удельного княжества. Впоследствии муж ее сестры норвежский король Олав Святой, лишенный своего престола датским королем Канутом Великим, нашел убежище и почет при Киевском дворе с своим малолетним сыном Магнусом. Конечно, не без помощи Киевского князя он снарядил дружину, чтобы воротить себе утраченный престол и высадился на берега Норвегии, но погиб в битве при Стиклестаде (1030 г.). Сын Олава Магнус, прозванный Добрым, оставался на попечении Ярослава и воспитывался вместе с его детьми. Спустя несколько лет, когда смуты в Норвегии и угнетения, испытанные от Датчан, заставили многих норвежских вельмож сожалеть об изгнании собственного королевского дома, Магнус с русскою помощью воротился в отечество и занял наследственный престол.
Младший брат Олава Святого, Гаральд Смелый (Гардрада) после битвы при Стиклестаде, где он был ранен, также нашел убежище при Киевском дворе и некоторое время служил в варяжской дружине великого князя. Гаральд полюбил старшую дочь Ярослава и Ингигерды, Елизавету, и просил ее руки. Предложение изгнанного принца, не имевшего ни земли, ни богатства, на первое время встретило отказ, но, по-видимому, не безусловный. Гаральд после того отправился в Царьград и сделался там начальником такой же варяжской дружины. Именно около этого времени византийские историки впервые упоминают о наемном отряде Варангов на византийской службе. Он возник, вероятно, по примеру тех отрядов, которые служили Русским князьям, и отчасти из тех Варягов, которые покидали Русь, чтобы искать еще более выгодной службы в богатой Греческой империи. Наемные Варанги, по своей храбрости и верности принятым на себя условиям, сделались впоследствии любимым войском у византийских императоров и, между прочим, занимали самое видное место в их гвардии. Сага о Гаральде Смелом рассказывает баснословные примеры его отваги и остроумия, а также его романтические приключения во время византийской службы. По ее словам, он воевал, одерживал победы и брал для Греков неприятельские города в Азии, Африке и Сицилии, ходил в Иерусалим, но не забывал о своей привязанности к русской княжне и, будучи сам поэтом, в честь ее сложил песню. В этой песне он говорит об отчаянных битвах, об опасностях, которые преодолел, и сетует на пренебрежение, оказанное ему русскою девою. Между тем награды и добыча, награбленная во время походов, сделали его богатым человеком. Он мог теперь бросить жизнь изгнанника, искателя приключений и воротиться в отечество, где царствовал его племянник Магнус. Гаральд опять приехал в Киев, получил наконец руку Елизаветы и отправился в Норвегию, где, спустя несколько лет, наследовал своему племяннику, погибшему в битве с врагами (1047 г.). Впоследствии и сам Гаральд Смелый, как известно, также пал во время своей отчаянной высадки на берега Англии (1066 г.).
Мы видели, что Владимир под конец жизни перестал возвышать Варягов, но Ярослав, кажется, до конца оставался их другом, отчасти под влиянием Ингигерды, а отчасти потому, что Варяги, как и всякие наемники, в руках великого князя были надежным орудием для поддержки его самовластия. Незаметно также, чтобы Ярослав после услуг, оказанных Новгородцами в борьбе его с Святополком, освободил их от варяжского гарнизона. По крайней мере, летопись говорит, что Новгород до самой смерти Ярослава ежегодно платил Варягам количество гривен, установленное еще Олегом. Новгородским наместником при Ярославе был его старший сын Владимир, который, судя по известию некоторых северных летописей, был так же, как и отец его, женат на какой-то норманнской принцессе. Ладога и Новгород продолжали служить главными пристанищами для Варягов, приходивших на Русь в качестве гостей или ищущих службы, а также и для варяжских принцев, отправлявшихся к Киевскому двору. Был другой путь из Скандинавии в Россию, по Западной Двине. Несомненно, что торговцы и наемники варяжские посещали Полоцк, но последний тогда начал выделяться из общего состава Руси под владением своих местных князей.
Здесь, в этих родственных, дружеских связях Игорева дома с Варягами, в том положении, которое эти иноземцы заняли на Руси при Владимире Великом и особенно при сыне его Ярославе, в происхождении последующих киевских князей, по матери, от Скандинавского королевского дома, в частых призывах варяжских дружин и в громкой славе, которою пользовались тогда норманнские викинги, — здесь и надобно искать зародыш той басни, которая вроследствии так распространилась и укрепилась. Известно, что эта басня весь Русский княжеский род начала вести от варяжских принцев, которые будто бы были когда-то призваны в Новгородскую землю для водворения в ней порядка.
Кроме родственных связей с государями Византии, Польши и Скандинавии, Ярослав вступал в такие же связи и с другими европейскими владетелями. Так, вторая его дочь Анна была выдана за Генриха I, короля Французского, а третья, Анастасия, за короля венгерского Андрея I. Были также и родственные связи с владетелями Германии: немецкие летописцы говорят о браке двух германских принцесс с князьями русскими (может быть, с Вячеславом и Игорем, младшими сыновьями Ярослава). Все это указывает на дружеские сношения Киевского двора почти со всеми важнейшими дворами Северной и Средней Европы. Есть даже известие о родственном союзе русского княжеского дома с королями Англии и пребывании в России двух английских принцев, искавших убежища при дворе Ярослава. Очевидно, Русь того времени занимала не последнее место в международных отношениях Европы и жила общею европейскою жизнию*.
______________________
* Главными источниками для объяснения войны 1043 года служат Русская летопись, Пселл, Кедрен и Зонара. Кроме того, краткое упоминание о ней встречается у Глики и Ефремия. Замечательно, что об участии Варягов в этой войне и об их совете идти на самый Царьград сообщают не старейшие своды летописей, а позднейшие. Известие их подтверждает Скилица-Кедрен, который говорит, что в числе русских войск были союзники, обитающие на северных островах океана. (Ясно, что в прежних походах Руси под Царьград 860 и 941 гг. варяжские дружины не участвовали, иначе византийская историография не умолчала бы о том.) В данном случае мы отдаем предпочтение Скилице-Кедрену перед Пселлом, хотя последний был очевидцем события, по словам его, русские начали войну будто бы без всякой причины, из одной ненависти к греческой игемонии. Известие Русской летописи об этом походе совершенно независимо от греческих ис, точников. О нем летописец мог слышать от стариков, участвовавших в самом походе, а вероятнее всего, он передал событие со слов известного боярина Яна Вышатича, который был сыном воеводы Вышаты, чем отчасти и объясняется такое видное место, отведенное последнему в летописном рассказе.

О связях с скандинавскими и другими европейскими династиями см. саги об Олаве Св., Магнусе Добром и Гаральде Смелом в Antiquites Russes. Acta Santrorum. Rerum Galiicarum et Francicarum scriptires. Lambert Aschaffenburg. Turoc Chronic. Hung. Снорро Стурлезон. Адам Бременский и пр. О родственных союзах и сношениях Ярослава с европейскими государями самое обстоятельное рассуждение с указанием на источники остается доселе то, которое принадлежит Карамзину. См. к т. II примечание 40 — 48 и 59. Французский король Генрих I присылал в Киев посольство с епископом Рожером Шалонским во главе, чтобы просить руки Анны Ярославны. См. также у Шлюмберже в Истории Зои и Феодоры. Стр. 560.

______________________
Великое значение Ярослава I в Русской истории, впрочем, основано не столько на его удачных войнах и внешних связях, сколько на его трудах по внутреннему устроению Русской земли. В этом отношении первое место принадлежит его деятельности на пользу христианской церкви.
Владимир Великий вместе с христианством утвердил в России и порядок греческой иерархии. Русская церковь составила особую митрополию, зависимую от патриарха Константинопольского. Зависимость эта выражалась в особенности поставлением высшего духовного сановника, т.е. Киевского митрополита, а вначале и других иерархов или епископов. Мы не имеем точных несомненных сведений о первых киевских митрополитах. Позднейшие летописные своды называют первым русским митрополитом Михаила, прибывшего с Владимиром из Корсуня. Преемником его они именуют Леонтия, за Леонтием следовал Иоанн, управлявший церковью во второй половине княжения Владимира и в первой Ярослава, Иоанну был преемником Феопемт. Эти митрополиты, поставленные константинопольским патриархом, назначались из духовенства Греческой империи, но весьма вероятно, что они были происхождения Болгарского или по крайней мере имели сведения в Славянском языке, без чего деятельность их на Руси была бы очень затруднительна. Известно, что вместе с христианством Русь получила богослужение и Священное Писание на языке Славяноболгарском. Вместе с митрополитами первые наши епископы и многие священники были такжег по всей вероятности, из Болгар. Они приносили с собою богослужебные книги и другие болгарославянские переводы.
Духовенство, как прибывавшее из Византийской империи, так и прежде существовавшее в Киевской крещеной Руси, могло удовлетворить только первой необходимости. Но с распространением христианства и построением храмов в русских областях сильно возрастала и потребность в своих собственных служителях церкви, в наставниках веры, близких к народу, вполне ему понятных и способных бороться с язычеством, которое было сильно даже в населении, считавшемся христианским, не говорим о дальних областях, косневших еще в грубом идолопоклонстве. Уже Владимир приказывал брать детей и отдавать их в княжеское учение, вероятно, для того, чтобы приготовить из них священнослужителей. Летописец прибавляет любопытную черту: матери этих детей плакали по ним как по мертвецам, потому что еще не утвердились в вере. Ярослав продолжал дело своего отца и поручал церковнослужителям обучать грамоте детей, а в Новгороде, по известию летописи (позднейших сводов), он устроил училище, состоявшее из 300 мальчиков, сыновей священников и старост.
На Руси повторилось почти то же, что мы видим в Дунайской Болгарии. Там христианство окончательно было введено князем Богорисом, а сын его Симеон произвел уже эпоху процветания Болгарской словесности. Так и у нас Ярослав, сын князя, утвердившего на Руси христианство, отличался особою приверженностию к делу книжному. Он собирал писцов для списывания болгарских рукописей, причем иногда поручал переводить прямо с греческого или исправлять болгарские переводы. Из слов летописи можно заключить, будто он даже сам списал некоторые священные книги и принес их в дар созданному им храму св. Софии. При Ярославе и с его поощрения начали распространяться на Руси и монашеские общины, а одним из главных занятий монастырских в Средние века, как известно, было списывание книг.
Ярослав не щадил издержек на внешнее благолепие церкви, которое так сильно действует на воображение иного, мало развитого общества, еще не окрепшего в вере. Самые великолепные постройки, совершенные им, конечно, принадлежали стольному Киеву и произведены с помощью греческих мастеров. Во-первых, он обвел город новыми каменными стенами. Одни из ворот в этих стенах названы были Золотыми, в подражение таким же воротам Цареградским, а над ними построена церковь в честь Благовещения. Новые стены были обширнее прежних, между прочим, они обнимали часть поля, на котором происходила выше упомянутая последняя битва с Печенегами, окончившаяся их совершенным поражением. В память этой битвы и на ее месте Ярослав в следующем 1037 году заложил знаменитый соборный храм св. Софии. Храм с тем же именем существовал в Киеве уже при Владимире Великом, но только на другом месте, по крайней мере о нем упоминает немецкий летописец Дитмар, по поводу вступления в Киев Болеслава Храброго. Во время междоусобных войн Святополка с Ярославом этот храм сгорел, вместо него Ярослав построил новый, и в более великолепном виде. Он был украшен фресковою живописью и роскошными мозаиками или, как тогда называлось, мусиею. Кроме того, Ярослав построил в Киеве монастырь св. Ирины (вероятно, в честь своей супруги). Вообще древнейшие и главные храмы Киева строились большею частию в подражание цареградским и носили их имена, каковы св. София, св. Ирина, а также храмы в честь Богородицы, столь распространенные в Византии (начиная с знаменитого Влахернского). По образцу Киева и в других главных городах Руси встречаем соборные храмы преимущественно или Софийские, или Богородичные (Рождественские и Успенские). Так почти в одно время с Киевской Софией создана была и славная София Новгородская. По свидетельству летописей, сначала эта Софийская церковь была деревянная о тринадцати верхах, построенная первым епископом Новгорода Иоакимом на берегу Волхова, но она сгорела. Тогда сын Ярослава Владимир, удельный князь Новгородский вместе с епископом Лукою Жидятою в 1045 году заложил новый Софийский собор, уже каменный и несколько на другом месте, хотя тоже на берегу Волхова. Этот храм построен и украшен фресковою живописью также с помощью греческих художников. Строитель его Владимир Ярославич, спустя несколько лет, скончался и был в нем погребен.
Таким образом, построение христианских храмов повело за собой пересаждение в Россию изящных искусств из Византии. При Ярославе, по известию летописей, приехали к нам из Греции церковные певцы, которые научили Русских осьмогласному, или так наз. демественному пению.
Признавая русскую иерархию в зависимости от цареградского патриарха, Ярослав в то же время допускал эту зависимость только до известной степени. Он ревниво оберегал княжескую власть в самых делах церковных и оставлял за собою решение иерархических вопросов. Так, в конце его княжения нужно было поставить нового митрополита, а между тем великий князь находился в разладе с византийским правительством. Тогда он созвал собор из русских епископов и велел им поставить на митрополию священника из села Берестова, Илариона, отличавшегося книжною ученостью и бывшего одним из первых наших духовных писателей. Этот Иларион является, таким образом, первым киевским митрополитом русского происхождения. Соборным поставлением его, однако, не была нарушена связь Русской церкви с Греческой, и, по возобновлении дружественных сношений, возобновились почтительные, сыновние отношения киевского митрополита к цареградскому патриарху. Первые христианские князья наши, т.е. Владимир и Ярослав, воздвигая храмы и полагая начало духовному сословию, вместе с тем старались обеспечить материальными средствами существование и дальнейшее развитие этого сословия. По примеру византийских императоров, они дарили известную часть из княжих доходов на содержание храмов и их причта, наделяя их землями и разными угодьями. Кроме того, они определили в пользу духовенства часть доходов с судопроизводства, подчинив епископам разбирательство некоторых тяжебных дел и проступков. Ярослав пользуется в истории, славою нашего первого законодателя, ему приписывали древнейший свод русских узаконений, известный под именем Русской Правды*.
______________________
* В позднейших летописных сводах, Софийском, Воскресенском и Никоновском, заложение Киевской Софии и Золотых ворот отнесено к 1017 году, тогда как в старейших сводах, т.е. Лаврентьевском и Ипатском, оно упомянуто под 1037 годом. Отсюда возникли разные мнения и споры между учеными о времени основания Св. Софии. (Все эти мнения сопоставлены в ‘Описании Киева’ Закревским, стр. 760 и далее.) Мы принимаем год старейших сводов, который более согласен с обстоятельствами: до 1037 года место Софии было еще за чертою старого Киева, в поле. Свидетельство Дитмара, умершего в 1018 году, ясно указывает, что до построения этого храма Ярославом в Киеве уже существовал храм того же имени, Дитмар прибавляет, что он вместе с своим монастырем подвергся пожару в 1017 году.

Относительно построения старой и новой Софии в Новгороде источники также представляют некоторые разноречия. Так, в Ипатьевской и Лаврентьевской просто говорится о заложении каменного собора в 1045 г. князем Владимиром. То же сказано и в Новгородской первой летописи с прибавкою известия о пожаре старой церкви: ‘В лето 6553 (1045) сгоре св. София в субботу по заутрени в час 3-й, месяца марта в 15-е. Того же лета заложена бысть св. София Новгороде Владимиром князем’. В Новгородской Второй стоит тот же год и прибавлено, что сгоревшая деревянная церковь была о 13 верхах, построена владыкою Иакимом и стояла 4 года, а положение ее определено так: ‘Конец Епископской улицы над рекою Волховом, где ныне (т.е. во время летописца) Сотко поставил церковь Бориса и Глеба’. В Новгородской Третьей летописи кончина владыки Иакима отнесена к 1030 году, следовательно, если он был строитель деревянной Софии, то последняя стояла не 4 года, а гораздо долее. В той же летописи прибавлено, что новую каменную церковь, заложенную в 1945 г., строили 7 лет, а расписывали ее иконные писцы, приведенные из Царьграда. Там же находится и сказание об образе Спаса с благословенною рукою. В Воскресенской, Софийской и Никоновской летописях закладка каменной Софии отнесена также к 1045 году, но освящение ее — к 1050, а между этими годами именно под 1049 стоит известие, конечно, ошибочное, о пожаре старой, деревянной церкви.

______________________

III. Деление на волости. Половцы и Владимир Мономах

Разделение Руси на волости. — Сыновья Ярослава. — Ростислав Тмутараканский и Всеслав Полоцкий. — Торки и Куманы. — Двукратное изгнание Изяслава. — Святослав Черниговский и его сыновья. — Всеволод Переяславский. — Святополк II. — Олег Святославич и междоусобия за Чернигов. — Любецкий съезд. — Ослепление Василька и споры за Волынь — Съезд Зитичевский- — Ожесточение против половцев. — Соединенные походы князей в степи. — Владимир Мономах в Киеве. — Поучение детям. — Усмирение непокорных князей. — Плен Володаря Ростиславича. — Столкновение с Греками на Дунае. — Политика Владимира Мочомаха

Ярослав соединил в своем владении почти все русские земли. Но это единовластие было личное и временное. Подобно Владимиру Великому, он восстановил единство русских земель только для того, чтоб укрепить их за своим собственным семейством, а не для того, чтобы водворить на Руси единодержавие. Нравы и понятия восточных славян того времени были слишком далеки от подобной мысли, никакие распоряжения, никакие завещания в этом смысле не могли оказаться действительными. Понятие о Руси как о едином, нераздельном владении, о едином государстве еще не сложилось. Если бы Киевский князь вздумал всю Русскую землю отдать одному сыну, то остальные сыновья и родственники не признали бы такого распоряжения и общими силами подняли бы против него оружие. Государственное начало и единение Русских земель, повторяем, поддерживались только тем, что они находились во владении одного княжеского рода и что князь, сидевший в Киеве, считался старейшиной всем князьям русским.
Ярослав, подобно отцу, деду и прадеду, еще при жизни своей раздавал сыновьям в управление или в наместничество свои земли. Старейший его сын Владимир, по установившемуся обычаю, был наместником в северном Новгороде. Он скончался за два года до смерти отца, и тогда в Новгород был переведен из Турова Изяслав, оставшийся теперь старшим. Летопись рассказывает, что Ярослав перед смертью распорядился областями таким образом: Изяславу он назначил Киев, Святославу — Чернигов, Всеволоду — Переяславль, Игорю — Владимир Волынский и Вячеславу — Смоленск. При этом он увещевал их жить в любви и согласии между собою и дружно действовать против врагов, в противном случае предрекал гибель Русской земле, которую их отцы и деды стяжали великими трудами. Он внушал им слушаться старшего брата, имея его ‘в отца место’, а старшему завещал не давать в обиду никого из братьев и помогать обиженному. Но подобные увещания составляют общее место, их, конечно, делал почти каждый попечительный отец своим детям. Летописец, впрочем, тут же сообщает, что во время кончины Ярослава Изяслав был в Новгороде, Святослав — во Владимире Волынском, а в Киеве оставался только Всеволод, которого отец любил и всегда держал при себе. Во всяком случае сыновья Ярослава долженствовали быть теснее связаны между собою, нежели сыновья Владимира: последние рождены в язычестве от разных жен и наложниц, тогда как Ярославичи были плодом брака, освященного церковию, были дети не только одного отца, но и одной матери.
Ярослав дожил до глубокой старости: смерть застигла его на 76 году от роду в ближнем Вышгороде, в феврале 1054 года. Всеволод распорядился погребением: тело покойного князя возложили на сани, с молитвами и церковными песнопениями привезли в Киев и опустили в мраморную гробницу, которая поставлена в одном из приделов воздвигнутого им Софийского собора.
Младшие его сыновья, Игорь и Вячеслав, скоро последовали за своим отцом, и волости их достались старшим, преимущественно Изяславу. Таким образом, последний, удержав за собою Новгород, владел землями Киевскою и Волынскою, т.е. почти всею страною на западе от Днепра. Святослав кроме Чернигова захватил себе всю область Северян, Вятичей, Рязань, Муром и Тмутаракань, следовательно, почти все земли на востоке от Днепра. Всеволод поместился в южном Переяславле на реке Трубеже, но к этому уделу он еще получил почти все Верхнее Поволжье, т.е. земли Ростовскую, Суздальскую и Белозерскую. Затем каждый из трех братьев в своих уделах раздавал города и волости в управление или наместничество членам собственного семейства. Еще был жив один из сыновей Владимира Великого, Судислав, заключенный Ярославом в поруб. По старшинству своему он теперь имел право занять великокняжеский Киевский стол, но, просидев более 20 лет в заключении, старик не думал уже о своих правах. Племянники освободили его, взяв с него присягу не искать княжения, и он вскоре умер чернецом.
После Ярослава недолго продолжался внутренний мир на Руси, хотя три его сына жили пока в согласии между собою. Но у них нашлись родственники, которые не хотели помириться с их львиными частями при разделе земель, и вот мало-помалу открылся долгий, непрерывный ряд княжеских междоусобий из-за уделов, или волостей.
Первый пример междоусобия на этот раз подал родной племянник Ярославичей, Ростислав, сын их старшего брата Владимира Новгородского. Был ли он совершенно обделен дядями или получил от них слишком незначительную волость, в точности неизвестно. Мы видим только, что этот предприимчивый князь обратился в Новгород, где еще живы были воспоминания об его отце, который, по-видимому, пользовался народною любовью. Здесь Ростислав набрал себе вольную дружину. В числе его товарищей упоминаются и знатные новгородские люди, Порей и Вышата. Последний был сын Изяславова посадника Остромира, который за несколько лет перед тем погиб в одном походе на Чуде. Ростислав удалился в Тмутараканский край, манивший к себе своим отдельным положением, торговыми связями с промышленным Корсунем и соседством с воинственными кавказскими народами, где легко было набирать вспомогательные наемные отряды. Этим краем в то время управлял Глеб, старший сын Святослава Ярославича. Ростислав вытеснил из Тмутаракани своего двоюродного брата. Отец последнего Святослав явился на помощь сыну и воротил ему удел. Но едва Святослав отправился назад в свой Чернигов, как Ростислав снова изгнал Глеба и снова занял Тмутаракань (1064 г.), где и княжил до своей смерти. Но княжение это было кратковременно: оно продолжалось только два года. Ростислав скоро сделался грозен для своих соседей, т.е. для корсунских греков и кавказских касогов. Последние принуждены были платить ему дань, а греки, тяготясь соседством такого воинственного князя, решились его извести. Летопись наша рассказывает, что какой-то греческий начальник, или катапан, приехал к русскому князю, подольстился к нему и потом отравил его во время пира, когда князь пил здоровье своего гостя. Он погребен в том каменном храме Богородицы, который был построен Мстиславом Чермным. После смерти Ростислава граждане Тмутаракани послали в Чернигов просить Святослава, чтобы он снова отпустил к ним на княжение своего сына Глеба: очевидно последний пользовался их любовью. Святослав исполнил их просьбу. Памятником Глебова управления на этом конце древней Руси служит известный Тмутараканский камень, представляющий плиту, на боковой стороне которой высечена надпись. Эта надпись свидетельствует, что князь Глеб в 1068 году мерил по льду пролив между городами Корчевом и Тмутараканью и насчитал 14 000 сажен.
Почти в одно время с Ростиславом против Ярославичей поднялся другой племянник, впрочем, двоюродный. Это был полоцкий князь Всеслав, сын Брячислава (умершего в 1044 году). Своим предприимчивым и беспокойным характером он не уступал Ростиславу. Летопись изображает его князем хитрым и жестоким. У него от природы была на голове какая-то язвина, вследствие чего он носил повязку, и суеверные люди приписывали этой повязке особое волшебное значение. Всеслав, по всей вероятности, питал неудовольствие за то, что его ограничивали одною Полоцкою областью и не давали ему части в других русских землях. Подобно отцу своему он обнаружил притязания на Новгородский край или по крайней мере на ближние новгородские волости. Сначала он пытался осаждать Псков, но без успеха, затем явился с войском под самым Новгородом, ворвался в него и сжег часть города, причем ограбил храм св. Софии, сняв самые колокола и паникадила. Тогда Ярославичи соединенными силами отправились воевать Полоцкую землю. Они взяли город Минск и с свойственною тому времени жестокостию избили мужеское население, а жен и детей роздали в рабство своим дружинникам. Всеслав встретил дядей недалеко от этого города на берегах речки Немизы. Дело происходило в марте месяце, и земля была еще покрыта глубоким снегом. После упорной битвы Ярославичи победили, но, очевидно, борьба с таким противником оказалась нелегкою, так как они предпочли прибегнуть к вероломству. Князья съехались для переговоров где-то около Смоленска и расположились лагерем на противоположных берегах Днепра. Ярославичи пригласили Всеслава переехать на их сторону и поцеловали крест, т.е. присягнули в его безопасности. Но едва Изяслав ввел его в свой шатер, как полоцкого князя схватили, отвезли в Киев и засадили в поруб вместе с двумя его сыновьями*.
______________________
* Распорядок уделов, приписанный самому Ярославу, очевидно, в этом виде устроился уже после смерти и не вдруг, а после некоторых перемен и соглашений между братьями. О распределении областей между сыновьями Ярослава см. рассуждение в Истории Карамзина (к т. II примеч. 50) и в Истории Соловьева (т. П., прим. 27).

Мнения о том, на какой Немизе происходила означенная битва, различны (см. в Истории Соловьева к т. И прим. 37 и в описании Минской губернии Зеленского. Т. I, стр. 6). Мы думаем, что Всеслав, по всей вероятности, шел на помощь Минску, но опоздал и сразился с Ярославичами под этим городом на речке Немизе, которая протекала чрез самый Минск, теперь эта речка пересохла.

______________________
Такое вероломство, по словам летописца, не замедлило вызвать Божье наказание на князей-клятвопреступников. Русскую землю посетили новые враги иноплеменники. То были Половцы, народ одного корня с Печенегами, но еще более дикий и многочисленный.
После известного поражения Печенегов под самым Киевом в 1036 году наша летопись уже не упоминает об их нашествиях на Русскую землю. Упорная, победоносная борьба с ними Владимира и Ярослава, очевидно, ослабила их силу, окончательно их сломили собственные междоусобия и другие кочевники, надвигавшие с востока. В IX веке, как известно, Печенегов оттеснили из-за Дона их единоплеменники Узы в союзе с хазарскими каганами. Когда Печенеги рассеялись в Черноморских степях по обеим сторонам Днепра, Узы заняли их кочевья в степях Задонских. Не все Печенеги ушли из прежних своих степей, часть их осталась между Узами, от которых, по словам Константина Багрянородного, они отличались более коротким платьем, достигавшим только до колен и не имевшим рукавов. В первой половине X века по известию того же Константина пустынное пространство Б пять дней езды отделяло Печенегов от Узов. Но последние недолго оставались в покое на новых местах. В свою очередь теснимые другими кочевниками, они перешли на западную сторону Дона и стали подвигать свои кочевья к степям Днепровским, где снова столкнулись с Печенегами. Подобно Печенегам, Узы были туркотатарский народ, делившийся на разные орды под управлением своих родовых старейшин, или ханов. Русские князья в борьбе с Печенегами пользовались иногда их враждою с Узами. Из последних, так же как из первых, они при случае нанимали вспомогательную конницу для войны с соседями. Мы видели, что уже Владимир Великий в походе против Камских Болгар имел у себя конных Торков. Этим именем русская летопись называет Узов.
Печенеги еще храбро держались против Узов. Но в последние годы Ярославова княжения между печенежскими ордами возникли жестокие междоусобия. Поводом к ним послужила вражда самого сильного из печенежских ханов Тураха против Кегена, который из простых людей возвысился в число главных старейшин, благодаря своим подвигам в войнах с Узами. Теснимый соперником, Кеген убежал с частью Печенегов за Дунай и отдался под покровительство императора Константина Мономаха с обязанностью защищать греческие пределы от набегов собственных соплеменников. Тогда Узы окончательно взяли верх над Печенегами, которые оставались в степях между Днепром и Дунаем, что побудило последних к новым переходам за Дунай, где они получали от византийского правительства земли для поселения преимущественно в тех местах Болгарии, которые запустели после истребительных войн Василия II Болгаробойцы.
Но и Узы, или Торки, недолго господствовали в степях Приднестровских и грабили русские пределы. Вскоре с севера их потеснили русские князья, а с востока, по их собственным следам, надвинулись на них орды Куманов, которые известны в наших летописях под именем Половцев. Первое упоминание о Половцах встречается вскоре по смерти Ярослава. Именно в 1055 году князь переяславский Всеволод победоносно воевал с Торками, и в том же году заключил мир с Половцами, которые приходили с своим ханом Болушем. Очень вероятно, что русский князь заключил союз с более отдаленными варварами, или с Половцами, против соседних врагов, или Торков. Спустя пять лет после того мы видим, что русские князья решили общими силами ударить на последних. Не только собрались вместе Ярославичи, то есть Изяслав, Святослав и Всеволод, но с ними соединился и Всеслав Полоцкий. Многочисленная русская рать, конная и судовая, пошла на Торков и произвела между ними такой погром, что те бежали далее на юг. Там, по-видимому, их доканали Куманы. Угнетенные ими Узы, или Торки, вслед за Печенегами целыми ордами начали переходить за Дунай в пределы Византийской империи. Кроме того, большие толпы их, захваченные в плен русскими князьями, были поселены на южных пределах Киевской и Переяславской области для защиты этих пределов от других степняков. В последующей истории того края играли немаловажную роль полукочевые потомки этих Торков, или так называемые Черные Клобуки.
Русь ничего не выиграла с падением Печенегов и Узов. Их место в степях заняли ближайшие их соплеменники, еще более свирепые и многочисленные Куманы, или Половцы, которые не замедлили начать свои опустошительные вторжения и сильно потеснили южно-русские области.
Уже в следующем году после погрома Торков Половцы пришли грабить Переяславскую область и разбили Всеволода. В 1068 году они явились снова. Братья Ярославичи соединили свои дружины и дали им битву на берегах речки Альты, следовательно, почти под самым Переяславлем, но были разбиты и побежали, Святослав — в Чернигов, а Изяслав со Всеволодом — в Киев. После того Половцы во все стороны распустили свои загоны для грабежа. Киевляне были сильно недовольны поведением своего князя и его дружинников. Они своевольно собрались на вече на торговой площади в нижнем городе, то есть на Подоле, и оттуда послали сказать великому князю: ‘Дай нам оружие и коней, хотим еще биться с Половцами’. Великий князь отказался уступить этому шумному требованию. Тогда граждане подняли мятеж. Они бросились в верхний город, сначала к дому киевского тысяцкого, то есть главного воеводы, Коснячка, но тот успел скрыться. Отсюда одна часть мятежников направилась к тюрьме, чтобы выпустить колодников и Всеслава Полоцкого, а другая — ко двору княжескому. Изяслав в это время сидел с дружиною на сенях своего терема. Некоторые бояре советовали ему убить поскорее Всеслава. Но великий князь ни на что не решался, наконец потерял голову, покинул Киев вместе с братом Всеволодом и бежал в Польшу к своему родственнику королю Болеславу. Киевляне между тем освободили Всеслава и поставили его своим князем. Двор и имущество Изяслава были при. этом разграблены мятежною чернью.
То, чего тщетно требовали киевляне от Изяслава, то есть новые битвы с Половцами, рассеявшимися для грабежа, исполнил мужественный Святослав Черниговский. Он вышел с трехтысячной дружиной против варваров, которые свирепствовали около Чернигова, и столкнулся с их главным (будто бы двенадцатитысячным) отрядом на берегах реки Сновы. ‘Уже нам некуда деваться. Потягнем!’ — закричал князь своей дружине, ударил на половцев, разбил их и взял в плен самого предводителя.
Целые семь месяцев Всеслав занимал стол великокняжеский. Король польский Болеслав II, по прозванию С м ел ы й, находился в двойном родстве с Изяславом, так как он был двоюродным братом киевскому князю по своей матери и в то же время деверем по своей сестре, супруге Изяслава. Воинственный Болеслав радушно принял беглеца и охотно выступил в поход для возвращения ему Киевского стола. Киевляне пошли ему навстречу под начальством Всеслава. Но последний в Белгороде ночью тайком покинул киевскую рать и убежал в свой Полоцк. Киевляне воротились домой и на вече решили послать к братьям великого князя с просьбою прийти и защитить Киев от поляков и от мести Изяслава. ‘Если не поможете нам, — говорили они, — то зажжем город и уйдем в Греческую землю’. Святослав и Всеволод действительно вступились за них и велели сказать старшему брату: ‘Не води Ляхов на Киев, если же хочешь погубить город, то знай, что нам жаль отцовского стола’. Изяслав послушался, но не вполне. Сын его (Мстислав), вошедший в город с передовою дружиною, многих граждан избил, а других ослепил, мстя за освобождение Всеслава Полоцкого. Болеслав и Ляхи, плененные привольною жизнию в Киеве и красотою его женщин, прогостили в Киеве целую зиму (1069). Польский король, конечно, не даром помог Изяславу: кроме богатых подарков, по известию некоторых польских летописцев, на обратном пути он занял часть Червонной Руси с крепким городом Перемышлем, который, впрочем, был взят им после мужественной обороны.
С возвращением Изяслава в Киев, казалось, ничто не нарушило согласия между тремя братьями. Согласие это продолжалось около 18 лет после смерти их отца. Благодаря их единодушию, Всеслав Полоцкий некоторое время был лишен своего удела, а его новое нападение на Новгород отбито новгородцами под предводительством Глеба Святославича. В 1072 году происходило перенесение мощей Бориса и Глеба в Вышгород из старой деревянной церкви в новую каменную, построенную Изяславом. Братья съехались на торжество с своими боярами, и после литургии пировали все вместе ‘с любовью великою’, как выражается летописец. А в следующем году между ними уже идет котора, т.е. распря. Летописец не говорит ясно о ее причинах, нетрудно догадаться, что возник спор о волостях. Поводом к нему, по-видимому, послужил все тот же неугомонный Всеслав Полоцкий, который успел снова воротить себе наследственный удел и вступил в какие-то переговоры с великим князем, возбудившие неудовольствие Святослава Черниговского. Последний подговорил Всеволода, и они вместе изгнали Изяслава из Киева. По всей вероятности, граждане киевские питали неудовольствие на Изяслава и за его мщение, совершенное с помощью ляхов, и за его небрежение о защите Руси от хищных половцев, тогда как мужественный Святослав имел за собою славу победителя на берегах Сновы.
Изяслав, успевший увести с собою много ценного имущества, вторично обратился к своему родственнику Болеславу Смелому за помощью. Но польский король на этот раз не изъявлял охоты вооружиться за его права, хотя и присвоил себе большую часть привезенного им имущества. Изгнанник поехал в Германию, где у русских князей того времени были также родственные связи с владетельными лицами. Он обратился к императору Генриху IV, признавая его судьею в своем деле с братьями и подкрепляя свои просьбы подарками. Но Генрих был слишком занят собственными делами и борьбою с мятежными вассалами, чтобы предпринять вооруженное вмешательство в дела отдаленной России. Он ограничился отправлением посольства в Киев с требованием, чтобы этот город был возвращен старшему брату. Святослав почтительно принял посольство и отпустил его с такими богатыми дарами, которые возбудили удивление между немцами. По крайней мере один из их летописцев говорит, что ‘никогда мы не видали столько золота, серебра и драгоценных тканей’. Не добившись ничего от Генриха IV, Изяслав обратился к его знаменитому противнику, к папе Григорию VII. Он отправил в Рим своего сына, чтобы просить папу о заступлении и принести жалобу на вероломство короля польского. Изгнанник даже готов был, по-видимому, признать папскую власть над Русскою церковью, лишь бы добиться своего личного удовлетворения. Хотя и отвлекаемый в то время важнейшими делами, Григорий VII не упустил удобного случая показать свое верховенство над земными владыками. Он прислал две грамоты, одну, милостивую, Изяславу, а другую, укорительную, Болеславу, которого упрекал за неправедно присвоенное имущество русского князя. В это именно время мы находим польского короля в союзе с братьями Изяслава, так в следующем 1076 году юные сыновья их, Олег Святославич и Владимир Всеволодович (Мономах), ходили с русскою дружиною на помощь Болеславу против чехов. Но в том же году великий князь Святослав скончался, и обстоятельства вновь изменились в пользу Изяслава. Польский король внял наконец его просьбам и дал ему вспомогательное войско, с которым тот пошел на Всеволода, занявшего Киев. Всеволод не упорствовал и поспешил помириться с старшим братом. Изяслав снова сел на Киевском столе, а младшему брату отдал Черниговскую область. Но эта передача в свою очередь послужила источником больших междоусобий, потому что дети Святослава считали Чернигов своим наследственным уделом, своею отчиною.
Святослав оставил пять сыновей: Глеба, Олега, Давида, Романа и Ярослава. Одна любопытная рукопись сохранила нам изображение этих князей вместе с их родителями. Святослав, подобно отцу своему Ярославу, был книголюбец и заставлял переписывать для себя славяноболгарские рукописи. До нас дошел в подлиннике переписанный для него в 1073 году сборник разных статей, преимущественно религиозного содержания. К этому Святославову Сборнику приложен рисунок, который изображает князя и его семейство, состоящее из супруги и пяти упомянутых сыновей. Все они представлены в цветных кафтанах, спускающихся ниже колен и подпоясанных золотым кушаком. У кафтанов золотные воротники и узкие рукава с золотными поручами. На головах сыновей шапки, или клобуки, с меховой опушкой и синим закругленным верхом. Клобук самого Святослава имеет верх более низкий и, по-видимому, золотной. Кроме того, на нем наброшен верхний плащ (епанча, или корзно), зеленый с золотою каймою, застегнутый на правом плече пряжкою с дорогим камнем. Сапоги у всех из цветного сафьяна. Сыновья все безбородые, а отец, обладающий круглым красивым лицом, имеет густые усы и подстриженную бороду. У княгини вокруг головы обвернут платок, или фата, спускающаяся одним концом на правую сторону. На ней надето длинное верхнее платье с широким, отложным воротником, золотым поясом и широкими рукавами, под которыми заметны золотные поручи нижнего кафтана.
Старший из Святославичей Глеб, как мы видели, снискал себе известность своим управлением в Тмутаракани. Затем встречаем его князем Новгородским, победителем Всеслава Полоцкого и усмирителем народного мятежа. Уже 80 лет минуло с той поры, когда Добрыня с Путятой огнем и мечом сокрушили идолослужение в Новгороде Великом, но Северная Русь все еще помнила о своей старой религии, и здесь все еще была сильна языческая партия. В 1071 году, по словам летописи, там явился какой-то волхв, который начал смущать народ мнимыми чудесами и хулою на христианскую веру. Новгородская чернь подняла мятеж и хотела убить епископа. Епископ облекся в ризы, взял крест, вышел к народу и сказал: ‘Кто верует волхву, пусть идет за ним, а кто почитает крест — следует за мною’. Князь Глеб Святославич с дружиною стал подле епископа, но около волхва собралась большая народная толпа. Глеб спрятал топор под скутом (т.е. под плащом), подошел к волхву и спросил: ‘Знаешь ли, что будет завтра’? — ‘Знаю’, — отвечал он. — ‘А знаешь ли, что будет сегодня? ‘ — ‘Я сотворю великие чудеса’. Тогда Глеб ударил волхва топором, и тот упал мертвый. Мятеж после того утих, и толпа разошлась по домам.
После смерти отца Глеба вскоре погиб в каком-то походе на Заволочье, т.е. в стране северной Чуди. Братья его Олег и Роман были посажены отцом, первый во Владимире Волынском, а второй в Тмутаракани. Но дядья вывели Олега из Владимира и, по-видимому, решили оставить за детьми Святослава только отдаленные Муромо-Рязанские земли и Тмутаракань. С таким решением не могли помириться предприимчивые Святославичи и особенно самый беспокойный из них, Олег. Он не поехал в свой Муромский удел, а отправился к Роману в Тмутаракань и там соединился еще с одним обделенным племянником Ярославичей, с Борисом Вячеславичем. Средства для борьбы с старшими князьями оказались под рукою, это были половецкие дружины, всегда готовые за плату или за добычу помогать кому угодно. Олег и Борис наняли половцев и пошли к Чернигову на Всеволода. Последний был разбит на реке Сожице, причем пали многие знатные бояре русские, между прочим, Иван Жирославич, Тукы, брат Чудинов, и Порей.
Изгнанный из Чернигова Всеволод обратился за помощью в Киев к старшему брату. Изяслав старался утешить его, напоминал о собственном двукратном изгнании из Киева и выражал готовность положить свою голову за обиду братнюю. Он собрал большое войско идвииулся со Всеволодом против мятежных племянников. Сын Всеволода Владимир Мономах, княживший в Смоленске, также поспешил на помощь отцу. Ярославичи осадили Чернигов, граждане которого, кажется, были преданы Святославову семейству: они мужественно оборонялись, хотя их молодые князья находились в отсутствии. Но Олег и Борис скоро явились с новыми наемными толпами половцев. Тогда Ярославичи оставили осаду города и пошли навстречу племянникам. В виду неравных сил Олег желал уклониться от битвы, но пылкий Борис хвалился выйти на бой с одною собственною дружиною. Где-то недалеко от Чернигова на месте, которое в летописи названо Нежатиной нивой, произошла жаркая битва. Борис пал в этой сече. Изяслав стоял посреди своих пеших полков, когда какой-то неприятельский всадник наскакал на него и поразил его копьем. Великий князь упал мертвым. Нежатинская битва окончилась победою Всеволода. Разбитый Олег опять ушел в Тмутаракань. Тело Изяслава отвезли в Киев и положили в мраморной гробнице в Десятинной церкви (1078 г.). Смерть за младшего брата в глазах народа искупила отчасти воспоминание о слабых сторонах Изяславова княжения. Это мы видим из тех теплых слов, которыми летописец сопровождает рассказ о его погребении: он особенно ставит современным князьям в пример братнюю любовь Изяслава.
Старшим князем на Руси оставался теперь последний из Ярославичей, Всеволод. Он занял Киевский стол, а Чернигов передал своему сыну Владимиру Мономаху. Сыновей своего старшего брата Изяслава он щедро наградил уделами: Ярополку Изяславичу отдал область Волынскую, а Святополка Изяславича посадил в Новгороде. Но Святославичи, Роман и Олег, а также Давид Игоревич и три сына умершего Ростислава Тмутараканского, Рюрик, Василько и Володарь, считали себя обделенными и продолжали оружием добиваться волостей, средства к тому доставляли Половцы, хазаро-черкесы и вольные русские дружины. Роман и Олег, из своей Тмутаракани, снова ходили с половецкою и черкесскою конницею добывать Чернигов, во время этого похода Роман был убит самими Половцами, а Олег, схваченный тмутараканскими хазарами, выдан грекам, которые заточили его на остров Родос.
Ростиславичи, такие же воинственные, беспокойные князья, как их отец, получили в удел Червенские города, которые хотя и были захвачены Болеславом Смелым, но вновь возвращены Русью, благодаря смутам, наступившим в Польше. Не довольствуясь этими городами, Ростиславичи старались отнять у Ярополка часть Волынской земли. Давид Игоревич добился некоторых волостей в той же земле. Между тем и неугомонный Всеслав Полоцкий также продолжал свои неприязненные действия. Тщетно Всеволод пытался смирять непокорных родственников и посылал на них своего сына Владимира Мономаха: междоусобия, потушенные в одном месте, с новою силою возникали в другом. Русь страдала при нем и от частых половецких набегов, а киевское население терпело еще обиды от княжеских тиунов. Удрученный старостию и болезнями, Всеволод сам мало занимался главными обязанностями князя, то есть судом и расправою,, и предоставлял дела своим тиунам: народные жалобы на их грабительства и неправды проникли и в самую летопись, обыкновенно столь благосклонную к роду Мономаха. Сверх того княжение Всеволода ознаменовалось и другими бедствиями, каковы чрезвычайный мор, истребивший много народу, и страшная засуха, сопровождаемая лесными пожарами*.
______________________
* Кроме наших летописей главные сведения об Узах и Куманах заключаются у писателей византийских, каковы: Константин Багрянородный, Скилица-Кедрен, Зонара, Анна Комнен, Георгий Акропрлита, Никита Хониат, Никифор Грегора, Иоанн Кантакузен и Георгий Кодин (см. у Стриттера т. III, ч. 2. Uzica и Comani). О родстве Печенегов с Половцами свидетельствует Анна Комнен, которая говорит, что Куманы и Печенеги говорили одним языком. Куманский словарь (записанный Генуэзцами в начале XIV века и обнародованный Клапротом в Memoires relatives a l’Asie, т. Ill) свидетельствует, что язык Куманов составлял ветвь Турко-татарского семейства. Полагают, что название Куманы означает ‘степняки’ и что русское Половцы есть перевод этого названия, произведенный от слова поле-степь. ‘Кум’ на языке татарских народов значит песок, отсюда, пожалуй, можно заключить, что Куманы — это, собственно, обитатели песчаных степей. По свидетельству путешественника XIII века Рубруквиса Куманы сами себя называли Капчат. (Кипчаками доселе называется часть киргизов и часть ногаев, кочующих между Кумою и Тереком). А кипчаки у восточных летописцев также относятся к турецко-татарскому поколению. (Напр., Абул-Гази. Библиотека восточных писателей. Изд. Березиным. Т. II. ч, I. Казань. 1854, стр. 36).

Что касается Торков, некоторые считают их остатком угров, изгнанных из Южной России Печенегами в IX веке. Угры действительно у византийских писателей называются иногда не только гуннами, но и турками. Но русские летописцы хорошо знали угров и всегда отличали их этим именем. Мы, вслед за Карамзиным, находим более вероятным, что Торки наших летописей тождественны с Узами византийских и Гузами арабских писателей. В этом убеждает нас и последовательность их появления в русской летописи, после Печенегов, прежде половцев. (В числе туркменских родов доселе существуют Угузы, т.е. Узы или Гузы. См. газетные известия в марте 1875 года о походе полковника Иванова за Амударью для наказания туркмен.) Что Торки были одноплеменны Печенегам, Половцам и туркменам, о том прямо свидетельствует наш летописец. Под 1096 годом он говорит о четырех коленах Измаильских: ‘Торкмени, и Печенеги, и Торци, и Кумани рекще Половци’. Торки и Торкмены, очевидно, одно и то же название, хотя в данном случае первое относится ко второму, как вид к роду. Потомки Торков, поселенных на южных границах Руси, как мы сказали, являются в наших летописях под общим именем Черных Клобуков, а это имя есть не что иное, как перевод турко-татарского названия Кара-Калпаки. Последнее название принадлежит в наше время одному туркменскому племени, которое хотя и родственно туркменам, однако имеет свои отличия. Под именем половцев Русская летопись смешивает иногда вместе Куманов и Узов, без сомнения, часть последних (и некоторая часть Печенегов) осталась в южнорусских степях и смешалась с Куманами.

Из отдельных трактатов, посвященных этим народам, упомянем: Сума ‘Историческое рассуждение об Узах или Половцах’ (Чт. Об. И. и Др. год III, N 8. С датского перевод протоиерея Сабинина), о языке половецком в Москвитянине 1850 г. NN V и X. Куника ‘О Торкских Печенегах и Половцах по мадьярским источникам’ (Учен. Записки Академии по 1 и 3-му отделениям. Т. Ш. 1855 г.) и Блау Ober Volksthum und Sprache der Kumanen (Zeitschnft der deutschen Morgenlandichen Gesellschaft, Leipz. 1875. Ill и IV Heft.). На основании помянутого выше Куманского словаря Блау относит Куманов к узбекской ветви турецкого племени, т.е. к той ветви, которая составляет господствующее население Хивинского ханства. (Та же ветвь составила ядро Киргиз-Кайсацкого народа.) Этот вывод совпадает с известием Плано Карпини, который говорит, что Бесермены (Хивинцы) говорят языком команским, но закон держат сарацинский (магометанский). По поводу сочинения Блау см. статью Бурачкова ‘Опыт исследования о куманах или Половцах’ (Запр. Одес. Об. И. и Др. т. X. 1877 г.). В русской литературе укажем еще на очерк г. Мельгунова ‘Русь и Половцы’ (Сведения о гимназии Креймана. М. 1873).

Об осаде и взятии Перемышля Болеславом Смелым довольно пространно повествует Длугош.

О немецком посольстве к Святославу Ярославичу см. Lamberti Schafnaburgensis Chronicon под 1075 г. Грамоты Григория VII к Изяславу и Болеславу напечатаны в Historica Russiae Monumenta. Т. I. NN 1 и 2. По словам Татищева, Болеслав, хотя и был вдвойне родственник Изяславу, но еще ближе приходился Святославу, на дочери которого он был женат.

О заточении Олега на остров Родос упоминает игумен Даниил в своем ‘Хождении’ в Иерусалим. Что Олег Святославич был женат на гречанке Феофании Музалониссе, см. о том соображения Лопарева в Визант. Врем. т. I. 1894 г. Но, очевидно, ему остались неясны роль хазар в Тмутаракани и вообще местные отношения. См. мои ‘Разыск. о начале Руси’. 339 — 345. Там же и о Тмутараканском камне с надписью.

______________________
В 1093 году Всеволод умер и был погребен в великом Софийском храме, там же, где и отец его Ярослав, любивший его более других детей. Он оставил после себя двух сыновей, Владимира Мономаха и Ростислава, и нескольких дочерей. Из последних Анна, или Янка, как называет ее летописть, отличавшаяся приверженностью к церкви, девицей постриглась в монастырь и основала женский монастырь при храме св. Андрея. По смерти митрополита Иоанна, известного своею ученостию и своими сочинениями, Янка предпринимала путешествие в Царьград и оттуда привезла в Киев нового митрополита, именем также Иоанна, мужа неученого, притом еще скопца. Последний не понравился народу, который, смотря на его бледное лицо, называл его мертвецом (навье), впрочем, он и действительно скоро умер. Другая дочь Всеволода, Евпраксия, имела замечательную судьбу. Сначала она была выдана замуж за одного немецкого маркграфа. Оставшись вдовою, в 1089 году она вступила в новый брак с императором Генрихом IV, успевшим также овдоветь. Но этот брак был самый несчастный. Много пришлось ей вытерпеть насилий и всякого рода оскорблений от жестокого и развратного супруга. Она даже была лишена свободы, но успела бежать и нашла убежище у знаменитой Тосканской маркграфини Матильды, с помощью которой хлопотала о разводе перед папою Урбаном II. Потом она воротилась на родину, в Киев, здесь постриглась, скончалась в 1109 году и погребена в Печерском монастыре. Янка пережила ее четырьмя годами.
Со смертию последнего из сыновей Ярослава великокняжеское достоинство должно было перейти к одному из его внуков. По родовым понятиям того времени старшинство принадлежало Святополку Изяславичу, то есть сыну старшего из Ярославичей, занимавших Киевский стол. Хотя киевляне и выражали желание иметь князем мужественного Владимира Мономаха, который призван был своим умирающим отцом в Киев и присутствовал при его погребении, но Владимир не хотел нарушить права Святополка и навлекать междоусобную войну. Он послал за ним в Туров звать его на великокняжеский стол, а сам отправился в свой Черниговский удел. Недаром киевляне желали обойти Святополка: он скоро обнаружил свою неспособность внушить уважение младшим родичам и страх внешним врагам России.
Половцы шли воевать Русскую землю в то время, когда до них достигла весть о смерти Всеволода, они отправили послов к Святополку с предложением мира, сопровождая его предложение, конечно, разными требованиями. Святополк, не внимая советам опытных киевских бояр, служивших его отцу и дяде, послушал своих дружинников, пришедших с ним из Турова, и велел заключить под стражу половецких послов. Тогда Половцы принялись опустошать русские пределы и, между прочим, осадили Торческ, город, находившийся на реке Роси, на границе со степью и населенный преимущественно пленными Торками. Святополк спохватился, отпустил половецких послов и сам предлагал мир, но теперь уже трудно было остановить орду. Имея у себя не более 800 отроков, великий князь по совету неразумных людей хотел выступить против варваров, однако послушал наконец старых бояр и послал просить помощи у Владимира Мономаха. Последний не замедлил прийти из Чернигова, а своего младшего брата Ростислава призвал из Переяславля. Но силы собрались недостаточные. Когда князья пришли к реке Стугне, Владимир советовал остановиться и, угрожая отсюда Половцам, войти с ними в переговоры. Но Святополк отважился на битву, которой требовало и пылкое киевское юношество. Река Стугна находилась тогда в разливе. (Дело происходило в мае месяце.) Войска переправились через нее, миновали город Треполь и вышли за вал, насыпанный Русью для защиты от степняков. Тут встретила русских Половецкая орда и ударила прежде всего на дружину Святополка, последняя не выдержала и побежала, затем варвары сломили дружины Владимира и Ростислава. Святополк бросился с своими людьми в ближний город Треполь, а черниговцы и переяславцы побежали к Стугне и пошли через нее вброд, причем Ростислав утонул. Владимир, хотевший подхватить брата, сам едва не пошел ко дну. Он потерял в этой битве значительную часть своей дружины со многими боярами и очень печален воротился в Чернигов. А Святополк в ту же ночь из Треполя убежал в Киев. Тогда Половцы, распустив свои загоны по Русской земле, беспрепятственно принялись грабить и брать полон. Загоны их доходили до Вышгорода, то есть к северу от Киева. Святополк попытался снова сразиться с варварами и опять был разбит наголову. Между тем осажденный Торческ более девяти недель мужественно оборонялся, наконец, томимый голодом и жаждою, отворил ворота. Варвары зажгли город, а жителей его разделили между собою и увели в свои вежи вместе с огромным полоном, захваченным в других городах и селах. В следующем 1094 году Святополк заключил мир с Половцами и, чтобы скрепить его, женился на дочери сильнейшего из половецких ханов Тугоркана. Но эта война была только началом тех бедствий и междоусобных браней, которыми ознаменовалось княжение Святополка-Михаила.
Причиной междоусобий, происходивших при Святополке II, было продолжение споров, с одной стороны, за Чернигов, с другой — за Волынь. Олег Святославич, заточенный греческим правительством на остров Родос, пробыл там два года. Но с восшествием на византийский престол знаменитого Алексея Комнена обстоятельства изменились. Русский князь не только получил свободу, но, кажется, и помощь, с которою воротил себе Тмутараканский стол (в 1083 г.), причем строго наказал крамольных тмутараканских хазар и казнил главных виновников своей ссылки. Около десяти лет Олег сидел смирно в Тмутаракани, но по смерти Всеволода он в 1094 году явился с толпами половцев под Черниговом, чтобы завоевать свой наследственный удел. Владимир Мономах, еще не оправившийся от поражения на берегах Стугны, на этот раз не был готов к борьбе. Когда неприятели начали выжигать монастыри и села, лежащие около Чернигова, он после осьмидневной обороны помирился с Олегом, сдал ему город, а сам с своим семейством под прикрытием небольшой дружины прошел сквозь половецкие толпища и удалился в свой наследственный Переяславль. Однако Олег не вдруг утвердился в Черниговской области. Святополк и Владимир Мономах пригласили его идти вместе с ними на половцев, но он уклонился от войны с бывшими союзниками. В следующем 1096 году Святополк и Владимир послали звать Олега в Киев, чтобы сообща рассудить о защите Русской земли от варваров и подумать о том совокупно с епископами, игуменами, боярами и городскими старцами. Олег дал гордый ответ: ‘Не пристало судить меня епископам, игуменам и смердам’. ‘Так ты нейдешь ни на поганых с нами, ни на совет к нам, а замышляешь поганым помогать против нас’, — велели сказать ему Святополк и Владимир и, соединясь, пошли на Олега. Последний был изгнан из Чернигова, но вместо Тмутаракани он удалился теперь в другой наследственный удел Святославичей, в землю Муромо-Рязанскую. Незадолго до того времени один из сыновей Владимира Мономаха, Изяслав, выгнал из Мурома посадников Олега и завладел этим городом. Олег с Рязанцами пришел к Мурому, и под его стенами разбил Изяслава, последний пал в этой битве, а его ростовские и белозерские дружинники были взяты в плен и заключены в оковы. Не довольствуясь возвращением Муромского удела, Олег в свою очередь захватил соседние волости — Ростовскую и Суздальскую, наследственные в семье Мономаха, разместил там своих посадников и начал собирать дани. Тогда против Олега выступил его крестник, старший сын Мономаха Мстислав, княживший в Новгороде Великом. Он явился в Суздальской области и выгнал оттуда Олеговых посадников. Скромный Мстислав после того предложил крестному отцу мир. ‘Я моложе тебя, — велел он сказать Олегу, — пересылайся с моим отцом, возврати захваченную дружину, а я во всем тебя послушаю’.
К тому же времени, вероятно, относится сохраненное в летописи письмо Мономаха к Олегу. Несмотря на печаль о потере младшего сына, Владимир однако склоняется на миролюбивые убеждения Мстислава, он обращается к своему врагу со словами примирения и в трогательном послании к нему изливает свои чувства отца и христианина. Но коварный Олег желал переговорами только выиграть время, чтобы приготовить силы и напасть врасплох. Была первая неделя Великого поста. Мстислав в Суздале однажды сидел за обедом, когда к нему пришла весть, что Олег уже появился на Клязьме. Молодой князь успел собрать свою дружину, состоявшую из новгородцев, ростовцев и белозерцев, поспешил навстречу Олегу и разбил его на берегах речки Колокши, впадающей в Клязьму. Преследуя своего крестного отца и дядю в глубь Рязанской области, Мстислав велел ему сказать: ‘Не бегай, а пошли лучше к братьям с просьбою, они не лишат тебя Русской земли (т.е. удела в Южной Руси), я также попрошу за тебя своего отца’. Олег наконец последовал его совету, и на этот раз мирные переговоры повели к знаменитому Любецкому съезду, который прекратил жестокие междоусобия за Чернигов.
В 1097 году в Любече на берегах Днепра собрались старшие князья, внуки Ярослава Святополк, Владимир Мономах, Давид Игоревич и Олег с братом своим Давидом, кроме того, племянник их Василько Ростиславич. ‘Зачем мы губим Русскую землю своими ссорами, — говорили они друг другу, — а Половцы радуются нашим междоусобным браням и разносят нашу землю, будем отныне заодно, и пусть каждый владеет своею отчиною’. Вследствие того порешили, чтобы Святополк по-прежнему держал Киев, а Владимир Мономах — земли Переяславскую и Ростовскую, Давид, Олег и Ярослав Святославичи — Черниговскую и Муромо-Рязанскую, Давид Игоревич — Владимиро-Волынскую, Ростиславичам оставлены города, которые назначены были еще Всеволодом, именно Володарю — Перемышль, а Васильку — Теребовль. Князья поцеловали крест, т.е. присягнули на этом решении, и обязались вооружиться всем на того, кто вздумает нарушить согласие. Затем они разъехались. Таким образом Чернигов был возвращен Святославичам.
Любецкий съезд имеет то значение в нашей истории, что на нем ясно высказалось стремление Руси к раздроблению на отдельные земли (отчины), т.е. к закреплению этих земель .за известными ветвями Русского княжеского дома, а следовательно, к некоторому их обособлению. Постановление этого съезда легло в основу почти всех последующих междукняжеских отношений.
Но едва утихла междоусобная брань со стороны Чернигова, как она быстро и неожиданно возникла с другой стороны: за Черниговским выступил вопрос Волынский, сопровождаемый делами еще более кровавыми и драматическими. Прежде нежели перейти к дальнейшим событиям, необходимо упомянуть об одном случае, имеющем с ними тесную связь. Выше сказано, что в княжение Всеволода племянник его Ярополк Изяславич получил в удел Владимиро-Волынскую область и что с ним враждовали его соседи Ростиславичи: последние желали увеличить свои уделы на счет Волынской земли. Однажды Ярополк Изяславич ехал из Владимира в свой червенский Звенигород и лежал на возу. Вдруг один из дружинников, его сопровождавших, по имени Нерадец, улучив минуту, вонзил князю в бок свой меч и ускакал. Убийца бежал в Перемышль к старшему из Ростиславичей Рюрику, поэтому на них и пало подозрение в подговоре к злодеянию, которое, по-видимому осталось безнаказанным. После того удел Владимиро-Волынский достался Давиду Игоревичу.
За Давидом утверждена Волынь и на Любецком съезде, исключая некоторой ее части, прилежавшей к Червенским городам и отданной двум Ростиславичам, Васильку и Володарю (старший их брат Рюрик уже умер). Коварный, завистливый Давид тяготился соседством Ростиславичей. Неизвестно, хотелось ли ему владеть всею Волынскою землею безраздельно, или он не считал себя безопасным с их стороны, но дело в том, что он послушал некоторых злых советников и решился погубить Василька, а для этого воспользовался старым, темным делом о смерти Ярополка Изяславича. Из Любеча Волынский князь прибыл в Киев вместе с Святополком и начал внушать ему, будто Владимир Мономах и Василько Ростиславич сговорились действовать заодно: первый хочет завладеть Киевом, а второй — Владимиром. Обстоятельства как бы подтверждали его наветы: Василько действительно собирал силы, звал к себе берендеев и торков и готовился к войне. Великий князь сначала выражал недоверие к словам Давида, но последний напомнил ему об участи его старшего брата Ярополка, прямо утверждая, что тот погиб от Ростиславичей. Напоминание это подействовало на слабодушного Святополка, он сделался доступен внушениям Давида, который твердил: ‘Пока не схватим Василька, ни тебе не княжить в Киеве, ни мне во Владимире’.
Между тем Василько, возвращаясь из Любеча, также прибыл к Киеву, 4-го ноября он переправился с своим обозом через Днепр у Выдубецкого монастыря, вечером ужинал в монастыре и потом ночевал в своем лагере. Поутру Святополк-Михаил прислал просить, чтобы он погостил в Киеве до именин его, великого князя, т.е. до 8-го ноября. Василько отказывался, говоря, что нужно спешить домой, что ему грозит рать от Поляков. Новый повод для злых внушений Давида Святополку: ‘Смотри, он совсем не почитает тебя за старейшего, и вот увидишь, как вернется домой, так и захватит твои волости Туров и Пинск, и Берестье’. Святополк послал сказать Васильку, чтобы тот побывал к нему хотя на короткое время. Василько сел на коня и с некоторыми слугами поехал в Киев. По словам летописи, какой-то отрок, т.е. из младших дружинников, предупреждал его об опасности, но тщетно, князь не поверил, вспоминая недавнее крестное целование в Любече, и сказал: ‘Воля Господня да будет’. В гриднице у Святополка он встретился с Давидом, между тем как хозяин разговаривал с гостем, Давид сидел молча, потупив взоры. Святополк вышел под предлогом распорядиться о завтраке, вслед за ним ушел и Давид. На Василько тотчас напали воины и заключили его в оковы. Дело было очень важное, поэтому Святополк на другой день собрал своих бояр вместе с киевскими старейшинами с Владимиром Мономахом убить великого князя и завладеть его городами. Бояре и старцы недоумевали, верить этому или не верить, и дали ответ уклончивый: ‘Ты, князь, должен беречь свою голову, и, если обвинение справедливо, Василько подлежит наказанию, но если Давид молвил неправду, то пусть отвечает за нее перед Богом’. Узнав о том, игумены монастырей поспешили ходатайствовать за Василька перед великим князем. Тогда Давид удвоил свои усилия запугать последнего и склонить его на ослепление узника, Святополк после некоторого колебания согласился.
В ту же ночь Ростиславича привезли в Звенигород, местечко верстах в десяти от Киева, и остановились с ним в одной избе. Тут Василько увидал княжего пастуха, родом торчина, точившего нож, он догадался, что его хотят ослепить и горько заплакал. Действительно, вошли два конюха, один Святополков, другой Давидов, разостлали ковер и хотели повалить князя, последний, хотя и связанный, отчаянно оборонялся, позвали еще двоих. Василька повалили, положили ему на грудь доски и сели на них все четверо, кости несчастного захрустели. Тогда Торчин с зверскою жестокостью совершил ослепление. Замертво положили князя на телегу и повезли во Владимир Волынский. Когда проводники остановились обедать в местечке Здвиженье, они сняли с Василька сорочку и отдали вымыть попадье. Вымыв ее и надев опять на князя, попадья начала плакать по нем как по мертвом. От этого плача князь очнулся, выпил свежей воды и, ощупав грудь, сказал: ‘Зачем в ней и вместе с нею предстал пред Богом’. Во Владимире Давид посадил пленника под стражу и приставил к нему 30 воинов с двумя княжими отроками, Уланом и Колчею. Сидя в заключении, Василько, в минуту смирения, говорил, что Бог, конечно, наказал его за гордость. Не было у него и помышления на Святополка или Давида, но были у него обширные замыслы. Он собирал войско и призывал берендеев и торков с печенегами, чтобы идти на ляхов. Он думал сказать Давиду и брату своему Володарю: ‘Дайте мне младшую свою дружину, а сами пейте и веселитесь, я же пойду в землю Ляшскую, возьму ее и отомщу за землю Русскую’. Потом он хотел захватить какую-то часть Дунайских Болгар и поселить их у себя, а после того намерен был проситься у Святополка и Владимира на половцев и там или добыть себе славы, или сложить свою голову за Русскую землю. ‘Я уже возвеселился душою, слыша, что ко мне идут Берендичи, но Бог низложил меня за мое высокоумие’, — заключил узник.
Весть об ослеплении Василька привела в ужас других князей: ‘никогда такого дела не было в роде нашем’, говорили они. Владимир Мономах немедленно призвал к себе Святославичей, Давида и Олега, и вместе с ними пошел к Киеву. На упреки, обращенные к великому князю, последний оправдывался тем, что говорил ему Давид Игоревич о замыслах Василька. ‘Нечего тебе ссылаться на Давида, — отвечали ему братья, — не в Давидовом городе был взят и ослеплен Василько’. Владимир и Святославичи готовились уже переправиться за Днепр, чтобы изгнать Святополка из Киева, когда к ним явились послами от киевлян мачеха Владимира и митрополит Николай. Они умоляли князей не губить Руси новою междоусобною бранью и не радовать тем половцев, последние придут и возьмут землю Русскую, которую старые князья стяжали своею храбростию и своими великими трудами. Владимир был тронут этими увещаниями, он чтил супругу своего отца, чтил и сан святительский и согласился на мир, но с тем, чтобы сам Святополк шел на Давида Игоревича и наказал бы его за гнусную клевету. Святополк обещал. Между тем Володарь Ростиславич уже начал войну с Давидом и соглашался на мир только под условием выдачи своего ослепленного брата. Давид действительно выдал ему Василька, но мир был непродолжителен. Слепой Василько жаждал мести, кроме того, был спор о некоторых городах, и война возгорелась снова. Ростиславичи осадили Давида в самом Владимире и послали сказать гражданам, что они не хотят разорять город, а требуют только выдачи своих злодеев Туряка, Лазаря и Василя, которые подговаривали Давида на ослепление Василька. Граждане заставили князя выдать Лазаря и Василя (Туряк успел бежать в Киев). Ростиславичи повесили их и отступили от города. Пример этих людей показывает, какое деятельное участие в смутах того времени имели бояре и дружинники княжеские и как они подчиняли своему влиянию князей недальновидных или слабодушных.
Святополк медлил исполнить обещание, данное Владимиру Мономаху и Святославичам. Только в 1099 г. он собрался наконец и пошел на Давида. Последний обращался с просьбою о помощи к союзнику своему, польскому королю Владиславу Герману, но и Святополк тоже предлагал Владиславу свой союз и послал ему богатые дары. Осажденный во Владимире и не получая помощи от поляков, Давид принужден был сдать город Святополку и довольствоваться небольшою оставленною ему волостью. Но междоусобия этим не кончились. Великий князь, поощренный успехом, вздумал теперь выгнать и Ростиславичей из Волынской земли, чтобы владеть ею сполна. Еще слишком жива была память о могуществе Киевского государя, господствовавшего над всеми русскими землями, и даже такой непредприимчивый князь, как Святополк II (конечно, не без влияния киевских бояр), обнаруживает попытку если не к объединению, то к возможно большему захвату земель в свои руки. А в подобных случаях благодатная Волынская земля, как ближайшая к Киевской и не отделенная от нее никакими естественными преградами, обыкновенно служила первым предметом киевских домогательств. Борьба с храбрыми братьями, однако, была неудачна. Тогда великий князь призвал на помощь угорского короля Коломана. Но на этот раз общая опасность помирила Ростиславичей с Давидом: он соединился с ними против Святополка, чтобы воротить себе Владимир. Давид привел наемную половецкую помощь. С ним пришел знаменитый половецкий хан Боняк, и они решили напасть на угров, которые стояли около Перемышля на реке Вагре и были гораздо многочисленнее половцев. Летописец наш по этому поводу сообщает любопытные подробности о Боняке. В ночь перед битвою он выехал из своего стана в поле и начал выть по-волчьи, ему откликнулся сначала один волк, потом завыли и многие. Боняк воротился в стан и сказал Давиду: ‘Завтра нам будет победа над уграми’. Поутру он разделил войско на три части: вперед пустил своего воеводу Алтунопу, Давида поставил назади под стягом, т.е. под знаменем, с его русскою дружиною, а сам с остальными Половцами устроил засаду по сторонам. Угры стояли заставами, Алтунопа напал на первую заставу и, пустив стрелы, обратился в притворное бегство. Угры дались в обман и начали его преследовать, когда они миновали засады, Боняк вышел и напал на них с тыла, Алтунопа повернул им в лицо, подоспел и Давид. Боняк, по выражению летописи, сбил угров в мяч, ‘как сокол сбивает галок’. Угры бросились спасаться бегством, причем много их перетонуло в реках Вагре и Сане.
Война Давида и Ростиславичей с Святополком продлилась до следующего 1100 года, в августе этого года князья собрались на новый съезд, который на сей раз происходил подле Витичева. Святополк, Владимир Мономах, Давид и Олег Святославичи в сопровождении своих дружинников съехались, чтобы рассудить дело Давида Игоревича, и, кажется, по его собственной жалобе. Он также явился на съезд. ‘Ну, вот ты сидишь теперь с нами на одном ковре, — сказали братья Давиду, — говори, в чем твоя жалоба’. Братья встали, сели на коней, и каждый подъехал к своей дружине, чтобы посоветоваться с нею. Давид между тем сидел в стороне и ждал решения. Переговорив с боярами и между собою, братья отрядили своих мужей: Святополк — Путяту, Владимир — Орогостя и Ратибора, Давид и Олег Святославичи какого-то Торчина, и велели сказать Давиду Игоревичу следующее:
‘Не даем тебе стола Владимирского, потому что ты бросил нож между нами и сделал то, чего никогда не бывало в Русской земле. Мы тебя не подвергаем заключению и не делаем тебе никакого другого зла, ступай, садись на Бужске и Остроге, Святополк дает тебе еще Дубно и Чарторыйск, Владимир — двести гривен, Давид и Олег — также двести гривен’.
Опальный князь должен был подчиниться решению братьев. Владимир Волынский остался за Святополком, последний дал еще Давиду город Дорогобуж, где тот впоследствии и умер.
Как Любецкий съезд порешил спор о Чернигове, так Витичевский съезд прекратил междоусобия за Волынскую область. Водворив мир в Русской земле, князья склонились на убеждения Владимира Мономаха и соединенными силами обратились теперь на своих общих врагов, т.е. на диких половцев. Борьба Руси с этими кочевниками около того времени принимает ожесточенный, упорный характер. Столь же коварные, как и хищные, половецкие ханы часто заключали мир с русскими князьями, причем брали джары и клялись не нападать на русские земли, но вслед затем забывали о своих клятвах и вновь приходили жечь, грабить и уводить в плен русское население. Такое вероломство ожесточило русских людей, и только этим общим ожесточением можно объяснить следующий поступок Владимира Мономаха, наиболее уважавшего клятвы и договоры, наиболее рыцарственного из русских князей того времени.
В 1095 году два половецких хана, Итлар и Китан, пришли к Владимиру в Переяславль для заключения мира. Итлар с своими людьми вошел в самый город и расположился на дворе Ратибора, а Китан стал за городом между валами, взяв к себе в заложники одного из сыновей Владимировых, Святослава. Ратибор был старый, знатный боярин, служивший воеводою еще отцу Мономаха. Этот боярин и его семья почему-то особенно злобились на половцев и задумали вероломным образом перебить своих гостей. В то же время в Переяславле находился киевский боярин Словята, присланный от Святополка с каким-то поручением (очевидно, относившимся к тем же Половцам). Заодно с ним Ратиборовичи начали уговаривать Владимира на истребление Половцев. Князь колебался, говоря: ‘Как можно это сделать после только что данной присяги?’ Дружина успокаивала его совесть словами: ‘Нет в том греха, Половцы всегда дают клятву сохранять мир и всегда ее нарушают, беспрестанно проливая кровь христианскую ‘. Владимир хотя и неохотно, но дал свое согласие. В ту же ночь Словята с отрядом из русских и Тор-ков подкрался к стану Китана: сначала выкрали молодого Святослава, а потом бросились на половцев и всех перебили вместе с ханом. Итлар с своими людьми между тем ночевал на дворе Ратибора, ничего не зная об участи Китана. Поутру его пригласили в избу, чтобы позавтракать и обогреться, так как дело было в конце февраля. Но едва хан и его свита вошли в избу, как их заперли, вскрыли потолок, и оттуда первый Ольбег Ратиборич угодил стрелою прямо в сердце Итлара, затем избили и всех его людей. Такое вероломство, конечно, не принесло никакой существенной пользы Русской земле. Оно только еще более ожесточило обе стороны. Вслед затем Святополк и Владимир соединенными силами предприняли поход в степи, разорили некоторые половецкие вежи и воротились с большою добычею, состоявшею из челяди, коней, верблюдов и прочего скота. Это был тот поход, от участия в котором уклонился Олег Святославич. Половцы в том же году отомстили нашествием на киевские пределы, они долго осаждали город Юрьев, на реке Роси, и наконец сожгли его, после того как он был оставлен своими жителями. Этих выходцев из Юрьева Святополк поселил на месте древнего Витичева, на высоком холме правого Днепровского берега, и вновь основанный здесь город назвал своим именем Святополч.
В следующем 1096 году, когда великий князь и Владимир были заняты междоусобною войною с Олегом Святославичем, Половцы воспользовались удобным временем и усилили свои набеги. Свирепый их хан Боняк разорял правый берег Днепра до самого Киева, причем опустошил окрестности столицы и обратил в пепел загородный великокняжеский двор на Берестове, а другой хан, Куря, свирепствовал на левой стороне около Переяславля. Пришел тесть Святополка, Тугоркан, и осадил самый Переяславль в отсутствие Владимира. Тогда Святополк и Владимир, соединясь, переправились за Днепр у Заруба и неожиданно для половцев явились под Переяславлем. Варвары были разбиты наголову. В числе убитых был и Тугоркан, великий князь велел его, как своего тестя, отвезти в столицу и погребсти у Берестова. Но между тем как князья еще находились в Переяславле, Боняк, пользуясь отсутствием войска, явился опять около Киева и едва не ворвался в самый город. Он сжег несколько монастырей и сел, в том числе и красный княжеский двор, построенный Всеволодом на Выдубецком холме. При этом неожиданном нашествии пострадала и знаменитая Печорская обитель. Варвары с дикими криками напали на нее в тот час, когда иноки после заутрени спали по своим кельям. Вырубив монастырские ворота, они принялись грабить, поджигать храм Богородицы и рыскать по пустым кельям, из которых монахи успели спастись бегством. Услыхав об этом нашествии, Святополк и Владимир спешили ударить на Боняка, но он с такою же быстротою ушел в степи, с какою пришел. Русские князья погнались за ним, но не могли настичь.
Подобные нападения половцев повторялись почти ежегодно, русским князьям иногда удавалось вовремя собрать силы и поразить ту или другую толпу варваров. Нередко князья съезжались вместе с половецкими ханами, заключали с ними мир, скрепляли его взаимными клятвами и даже браками с их дочерьми. Но ничто не могло прекратить губительных половецких набегов. Оборонительная война оказывалась слишком недостаточною, надобно было повести борьбу более энергичную и дружную, чтобы отбить движение степи на Южную Русь. Благодаря усилиям Владимира Мономаха такую именно наступательную борьбу повели русские князья в начале XII века. Это наступление восточноевропейского народа на своих турецких соседей совпало по времени с таким же движением западноевропейских народов против другой части того же турецкого племени, которая вышла из тех же Закаспийских степей и, объединясь под знаменем Сельджукидов, распространила свое господство почти на всю Переднюю Азию. Славные русские походы в глубь половецких степей совпали с началом Крестовых походов для освобождения Святой земли. Владимир Мономах и Готфрид Бульонский — это два вождя-героя, одновременно подвизавшиеся на защиту христианского мира против враждебного ему востока.
В 1103 г. Владимир пригласил Святополка весною вместе выступить в поход на половцев, но дружинники отсоветовали поход на том основании, что не время было отрывать земледельцев от поля. Для совещания об этом деле князья съехались недалеко от Киева на левом берегу Днепра у Долобского озера и сели в одном шатре, каждый с своей дружиной. Владимир первый прервал молчание:
— Брат, ты старший, начни же говорить, как нам охранять Русскую землю?
Святополк отвечал,
— Брат, лучше ты начни.
— Как же мне говорить! — возразил Владимир. — Против меня и моя и твоя дружина, скажут, что я хочу погубить и поселян, и пашни. Но вот что для меня удивительно: как вы их жалеете, а того не подумаете, что станет весною смерд пахать на своей лошади, а приедет вдруг половчин, убьет смерда стрелою, лошадь его, жену и детей возьмет себе, да и гумно сожжет. Почему же об этом-то вы не подумаете?
Дружина единодушно признала справедливость его слов.
— Я готов идти с тобою, — сказал Святополк.
— Великое, брат, добро сделаешь Русской земле, — заметил Владимир.
Князья встали, поцеловались и послали звать с собою в поход Святославичей. Олег отговорился болезнью, но брат его, Давид, пошел. Кроме этих старших князей, в поход отправились несколько их младших родственников со своими дружинами, в том числе и один из сыновей незадолго умершего Всеслава Полоцкого. Князья двинулись с конною и пешею ратью, последняя плыла на лодках по Днепру, а первая вела своих коней берегом. Миновав пороги, лодки остановились у острова Хортицы, пехота вышла на берег, всадники сели на коней и, соединясь, пошли в степь. После четырехдневного похода Русь достигла неприятельских кочевьев. Приготовляясь к битвам, князья и воины усердно молились и творили разные обеты, один обещал раздать щедрую милостыню, другой — сделать пожертвование на монастырь.
Между тем половецкие ханы, заслышав о русском походе, также собрались на съезд и начали совещаться. Старший из них, Урусоба, советовал просить мира. ‘Русь будет крепко с нами биться, ибо много зла мы наделали Русской земле’, — говорил он. Но более молодые предводители не хотели его слушать и хвалились, избивши Русь, идти в ее землю и взять ее города. Половцы выслали вперед Алтунопу, который славился у них своим мужеством. Он столкнулся со сторожевым русским отрядом, был окружен, побит и сам пал в этой сече. Ободренные первым успехом русские полки смело ударили на главные силы Половцев. Варвары подобно густому бору покрывали широкое поле, но не было в них бодрости, по словам нашей летописи, и всадники, и кони стояли в какой-то дремоте. Половцы недолго выдерживали стремительное нападение Руси и побежали. Битва происходила 4 апреля. В ней пало до двадцати половецких князей, в том числе и Урусоба. Один из сильнейших ханов, Бельдюз, был взят в плен и начал предлагать великому князю за себя выкуп, обещая много золота, серебра, коней и всякого скота. Святополк отослал его к Владимиру. ‘Сколько раз клялись вы не воевать в Русской земле? — сказал ему Мономах. — Зачем не удерживали своих сыновей и родичей, чтобы они не нарушали клятвы и не проливали христианской крови?’ — и велел изрубить его на части. Русские разорили многие вежи половецкие и взяли большую добычу пленниками, конями, верблюдами и прочим скотом. Они захватили также некоторые вежи Печенегов и Торков, соединившихся с Половцами. С великою честью и славою воротились князья в свои города.
Но сила кочевников далеко не была сломлена этим блистательным походом. На следующие годы варвары отомстили Руси новыми набегами. Еще были живы свирепый Боняк и старый Шарукан. Однажды они вместе пришли на Русь и остановились под городом Лубно на берегах Сулы. Святополк и Владимир соединились на этот раз с Олегом Черниговским. Они ударили на половцев так неожиданно, что те не успели ‘и стяга поставить’ и были разбиты наголову. На Успеньев день, в храмовой праздник Печерского монастыря, Святополк воротился из похода и отправился прямо в обитель благодарить за победу. Русские князья заключили мир с половецкими ханами, причем на дочери одного из этих ханов, Аепы, Владимир женил своего младшего сына Юрия, знаменитого впоследствии Долгорукого. Олег Святославич женил своего сына Святослава На дочери другого хана, который также назывался Аепа. Но эти мирные договоры и брачные союзы, по обыкновению, не прекратили враждебных действий и набегов половецких. Тогда Мономах убедил русских князей совершить новый большой поход общими силами, чтобы разгромить половецкие вежи и в самых степях Задонских.
Во главе соединенного ополчения снова стали Святополк, Владимир Мономах и Давид Святославич. На этот раз князья выступили еще в более раннее время, чем прежде, именно в конце февраля, чтобы совершить поход до наступления летнего зноя, столь тягостного в южных степях. До реки Хорола войско шло еще зимним путем, но тут надобно было бросить сани. Оно постепенно миновало Псел, Ворсклу, Донец и прочие реки, а на шестой неделе, во вторник, достигло берегов Дона. На этих берегах находились оседлые становища, или зимовники, главных половецких ханов. Русь облеклась в брони, которые во время похода обыкновенно складывались на воза. Полки устроились и в боевом порядке двинулись к городу хана Шарукана, по распоряжению Владимира священники шли впереди войска с пением тропарей и кондаков. Шаруканцы вышли навстречу Руси с поклоном, с рыбою и вином, чем и спасли свои жилища от разорения. Следующий затем городок хана Сутра был сожжен. В четверг русская рать от Дона пошла далее. На другой день, 24 марта, она встретилась с половецкою ордою. Русские остались победителями и праздновали свою победу вместе с днем Благовещения. Главная битва произошла в страстной понедельник, на берегах Сальницы. Враги были очень многочисленны, и опять подобно густому бору окружили русскую рать. Упорная сеча длилась до тех пор, пока Владимир Мономах стремительным натиском во главе своего полка не решил победу. По словам летописной легенды, Половцы оправдывали свое поражение чудесною помощью, которую оказывали христианам какие-то светлые воины, носившиеся над русскими полками. Снова с огромным количеством пленников и всякого скота воротились русские из похода. Летописец прибавляет, что слава этих побед далеко разнеслась между другими народами, как-то: Греками, Уграми, Ляхами, Чехами, и дошла до самого Рима*.
______________________
* О дочерях Всеволода см. у Карамз. к т. II примеч. 156 и 157. Критический свод всех латинских известий о супружестве Евпраксии с Генрихом IV находим у Круга во втором томе его Forschungen in der akteren Geschichte Russlands. S-Ptrsb. 1848.

Любецкйй съезд и вообще события Святополкова княжения см. П. С. Р. Лет. Хрущева ‘Сказание о Васильке Ростиславиче’ в Чт. Об. Нестора-летописца. Кн. I. Киев. 1879. Относительно Всеволодова племянника Ярополка Изяславича см. у Шлюмберже в истории Зои и Феодоры на стр. 463 и 465 портреты сего князя и его матери в византийских царских костюмах, снятые с миниатюр ‘Псалтыри’ архиепископа Тревского.

В летописи о месте княжего съезда 1100 г. сказано: ‘в Уветичах’. Некоторые ученые старались определить, где лежали эти Уветичи, и делали разные предположения. Но тут очевидное недоразумение. В древнейшем списке, конечно, стояло: ‘у витичева’, малограмотный списатель, не разобрав хорошо, принял это за одно слово и для большей ясности прибавил предлог в. Впрочем, настоящее чтение встречаем у Татищева: ‘на Вятичеве’. Еще Арцыба-шев предполагал здесь ошибку (II. 329. Исслед. и лекции Погодина. IV. 162).

Походы на половцев см. Полн. Собр. Рус. летописей.

______________________
В апреле 1113 года скончался великий князь Святополк-Михаил на пути около Вышгорода. Его положили на лодку, привезли в Киев и похоронили в Златоверхом Михайловском монастыре, который был им самим основан. Ближайшее право на великокняжеский стол имели Святославичи, Давид или Олег, впрочем, старшинство их было спорное, так как их отец Святослав насильно отнял Киевский стол у своего старшего брата Изяслава и умер еще при его жизни. Вопрос о старшинстве решен голосом народным, который единодушно указывал на Владимира Мономаха, в действительности уже давно стоявшего во главе русских князей, а Святославичи были нелюбимы, особенно за свою дружбу с Половцами и многие разорения, причиненные ими Русской земле. Граждане киевские собрались на вече и послали в Переяславль к Владимиру просить его на стол отцовский и дедовский. Владимир медлил: может быть, старшинство Святославичей приводило его в раздумье. Между тем в Киеве, при отсутствии княжеской власти, начались беспорядки. Чернь бросилась на дворы нелюбимых сановников, именно тысяцкого Путяты и некоторых сотских, и разграбила их, потом пограбила дворы жидов, которые купили себе разные льготы у Святополка II и, по обыкновению своему, многих повергли в нищету в качестве жадных ростовщиков. Тогда лучшие граждане послали сказать Владимиру: ‘Князь, иди скорее в Киев, а если не придешь, то знай, что поднимется большое зло: уже не сотских и не жидов только будут грабить, а пойдут на вдовую княгиню, на бояр и монастыри, и ты будешь отвечать перед Богом, если разграбят монастыри’. Владимир после того не медлил более и поспешил в Киев. Его встретили митрополит и епископы со всем народом, и он торжественно сел на столе своего отца и деда. Мятеж утих, настало твердое, умное правление Мономаха. Он достиг уже шестидесятилетнего возраста, когда занял великокняжеский стол.
Владимир Мономах написал для своих детей знаменитое Поучение, которое вместе с упомянутым письмом к Олегу служит наглядным памятником его ума, благочестия, начитанности и грамотности. Оно служит также ярким изображением его неутомимой деятельности. Судя по этому изображению, большую часть жизни своей он провел вне дома, значительную часть ночей спал на сырой земле, дома и в дороге все делал сам и за всем присматривал, до света поднимался с постели, ходил к обедне, потом думал с дружиною, судил людей, ездил на охоту и т.д. ‘Всех походов моих было 83, а других маловажных не упомню, с Половцами заключал мир 19 раз, до сотни князей их отпустил на свободу, а более двухсот изрубил и потопил. На охоте в лесах я вязал диких коней зараз по 10 и 20, дважды тур метал меня на своих рогах вместе с конем, одна лось топтала меня, а другая бодала, вепрь сорвал меч с бедра, медведь схватил зубами подклад у колена, лютый зверь (барс ?) вскочил ко мне на бедра и повалил коня вместе со мною, но Бог сохранил меня невредимым’. Убеждая детей жить в мире и согласии, он дает им, между прочим, следующие наставления: ‘Больше всего имейте страх Божий, не поддавайтесь лени, на войне не полагайтесь на воевод, а за всем смотрите сами, жен своих любите, но не давайте им над собою власти, старого человека почитайте как отца, а молодого — как брата, строго наблюдайте правосудие и крестное целование, гостей и послов чтите если не дарами, то питием и брашном, ибо они распускают в чужих землях и добрую и худую славу. Что знаете, того не забывайте, а чего не знаете, тому учитесь, отец мой, и дома сидя, научился пяти языкам, в этом бывает честь от других земель’.
Вообще летописец изображает нам Владимира Мономаха идеалом русского князя: он мирит враждующих, свято соблюдает крестное целование, подает пример набожности, правосудия, гостеприимства и превосходит всех воинскими доблестями. После Ярослава это был первый из его преемников, который на самом деле осуществил понятие о великокняжеской власти, младшие родичи повиновались ему, как отцу, а тех, которые пытались завести распри, он наказывал отнятием уделов. Внешние враги присмирели.
Однако при этом великом князе были две междоусобные войны, одна в Полоцкой земле, другая на Волыни. Какая была причина войны между Мономахом и старшим из полоцких князей, Глебом Всеславичем, в точности неизвестно. Летопись объясняет ее враждою, которую потомки Рогнеды питали к потомкам Ярослава. Очевидно, полоцкие князья, не получая доли в остальных русских землях, старались отделиться, не хотели признавать над собою старшинство киевского князя, слушаться его как отца, ездить к нему на поклон и по его требованию являться на помощь со своими дружинами. А Глеб Всеславич Минский, кроме того, подобно отцу своему, нападал еще на некоторые соседние волости, конечно, с целью увеличить свой наследственный удел. Владимир два раза ходил на Глеба, во второй раз он взял Минского князя в плен и привел в Киев, где тот и умер вскоре. Во Владимире Волынском сидел сын Святополка-Михаила Ярослав, женатый на внучке Мономаха, на дочери его старшего сына Мстислава. Неизвестно также из-за чего, собственно, Ярослав рассорился с Мономахом и отослал от себя свою супругу, а его внучку. Угрожаемый великим князем Ярослав убежал к своему союзнику и родственнику, королю польскому Болеславу Кривоустому, женатому на его сестре Сбыславе. Польские короли почти всегда охотно поддерживали междоусобия в Русской земле и помогали младшим князьям против старших, чтобы не дать усилиться последним. Кроме поляков, венгерский король Стефан II на просьбу Ярослава о помощи не только не отказал ему, но и лично привел свои полки. Таким образом, Ярослав с многочисленным ополчением из угров, поляков и русских явился под стенами Владимира Волынского, в котором сидел один из сыновей Мономаха, мужественный Андрей Владимирович. Великий князь начал собирать войско, чтобы идти на помощь сыну, но помощь оказалась излишнею. Однажды Ярослав подъехал близко к городским стенам и угрожал гражданам жестокой местью, если они не отворят ему ворота и не выйдут к нему с поклоном. Но в то время как он разъезжал около города, из последнего незаметно вышли два наемные ляха и спрятались в засаде, а когда Ярослав возвращался в лагерь, они внезапно бросились на него и нанесли ему смертельный удар копьем (1123 г.). Тогда и все союзники его принуждены были разойтись по домам. В числе последних находились на этот раз известные братья Ростиславичи, Володарь и Василько. Причина, почему они пристали к врагам Мономаха, была следующая.
Воинственные Ростиславичи много зла сделали своим соседям ляхам, с которыми постоянно имели споры о границах. Володарь, князь Перемышля, нередко с наемными Половцами разорял соседние польские области. Тщетно король Болеслав Кривоустый пытался смирить Володаря, последний особенно был страшен тем, что действовал против Польши в союзе с другими ее врагами, с языческими пруссами и поморянами. Усердие и ловкость одного из вельмож польских помогли Болеславу освободиться от этого опасного неприятеля. Некто Петр Власть, родом датчанин, вызвался захватить Володаря хитростью. Этот новый Зопир с тридцатью верными слугами отправился в Перемышль, выдал себя за человека, обиженного польским королем, вступил в службу Володаря и вкрался в его доверие. Однажды на охоте в лесу, когда дружина Володаря рассеялась в погоне за зверем, Петр с своими слугами напал на князя, схватил его и умчал в Польшу. Сын Володаря Владимир и брат Василько вступили в переговоры с королем, и только за огромный выкуп удалось им освободить князя. Они собрали все, что могли, и отправили в Польшу на возах и на верблюдах множество золота и серебра, драгоценных сосудов и греческих тканей, так что, по выражению одного латинского летописца, от этого выкупа ‘обедняла вся Русь’ (конечно, Червонная). Кроме выкупа Володарь принужден был дать обязательство не только отступиться от союза с врагами Польши, но и помогать против них полякам.
Прежними своими походами и подвигами Владимир Мономах настолько обезопасил пределы Руси, что во время своего княжения он уже не ходил лично на соседей, а посылал своих мужественных сыновей. Так, старший сын его Мстислав, княживший в Новгороде Великом, совершил с новгородцами и псковичами большой поход за озеро Пейпус в землю Ливонской Чуди и взял ее город Оденпе, или Медвежью голову (1116 г.). Другой его сын Юрий (Долгорукий) , посаженный отцом в Ростовской земле, ходил на судах Волгою в землю Камских Болгар и возвратился с большим пленом и добычею (1120 г.). Третий сын Мономаха Ярополк и один из сыновей черниговского князя Давида по следам своих отцов ходили с их войсками за Дон, где погромили половцев и ясов, или алан (1116 г.). Ярополк в этом походе пленил одну красивую аланскую княжну, на которой и женился. Вероятно, не без связи с этим погромом часть хазар, а также некоторые орды печенегов и торков, порабощенные половцами, восстали против своих притеснителей, однако после кровопролитной борьбы были побеждены, бежали в русские пределы, и поселены великим князем на свободных землях. Впрочем, часть печенегов и торков вместе с берендеями вскоре была изгнана из Руси, конечно, за свои мятежи и разбои.
Ко времени Владимира Мономаха относится еще одно столкновение Руси с греками.
По примеру отцов и дедов, великие князья киевские продолжали заключать родственные союзы с разными государями европейскими, именно польскими, угорскими, немецкими, скандинавскими и греческими. Мономах, как известно, был сын греческой царевны, сам он вступал в брак три раза, и первой супругой его была Гида, дочь английского короля Гарольда, павшего в битве при Гастингсе, а старший сын его Мстислав был женат на Христине, дочери шведского короля. Одна из дочерей Мономаха, Евфимия, сделалась супругою угорского короля Коломана (впрочем, старый и ревнивый муж потом отослал ее к отцу), а другая его дочь, Мария, находилась замужем за греческим царевичем Леоном. Этот царевич был сыном злополучного византийского императора Романа Диогена, который попал в плен к туркам и лишился престола. Леон в 1116 году появился на Дунае с войском, набранным, вероятно, из Руси и половцев, и завладел некоторыми болгарскими городами. Знаменитый византийский император Алексей Комнен поспешил отделаться от соперника с обычным своим искусством. Он подослал двух сарацин, которые пришли в Дористол к Леону с предложением своих услуг и, улучив минуту, убили его. Тогда Владимир Мономах, желая отомстить за смерть зятя или, вернее, вступаясь за права его маленького сына, а своего внука Василия, отправил на Дунай войско под начальством Ивана Войтишича, который и разместил в дунайских городах русских посадников. Но Дористол вскоре был захвачен греками. Владимир послал для взятия этого города одного из своих сыновей, Вячеслава, с воеводою Фомою, сыном известного боярина Ратибора, но и они не могли взять Дористола. А потом и остальные дунайские города снова перешли в руки греков, вероятно, по мирному договору с Владимиром. Во всяком случае, под конец Мономахова княжения мы видим его опять в дружеских отношениях с Византией, в 1122 г., уже по смерти Алексея Комнена при его сыне Иоанне Комнене, он выдает свою внучку, дочь Мстислава, замуж за какого-то греческого царевича. А несчастный его внук Василий Леонович воспитывался при Киевском дворе и впоследствии погиб в одной битве Мономаховичей с Ольговичами.
Как и все великие государственные люди, Владимир Мономах славен не одними военными доблестями, он был замечателен и на поприще мирной, гражданской деятельности. На его заботы о правосудии указывает Русская Правда, которую он дополнил новыми статьями. Владимир любил также строиться, и ему принадлежало несколько замечательных сооружений. Между прочим, летопись упоминает о мосте, устроенном через Днепр. В его княжение были расширены укрепления Новгорода Великого, а город Ладога обведен каменною стеною. Ему приписывают основание города Владимира в Ростовско-Суздальской земле, в которую он предпринимал довольно частые поездки. По примеру деда и прадеда, он много заботился о созидании храмов, при нем довершен в Вышгороде каменный храм Бориса и Глеба, куда и были перенесены останки этих мучеников. Памяти последних он оказывал особое уважение, и в честь их создал ‘прекрасную’ церковь на самом месте убиения Бориса.
Великое княжение Мономаха, впрочем, ознаменовалось и некоторыми обычными бедствиями, посещавшими Древнюю Русь, каковы засуха и землетрясение (на юге), наводнение (в Новгороде) и пожары. Особенно страшный пожар разразился в Киеве в 1124 году. Он продолжался два дня, 23 и 24 июня, обратив в пепел Подол и часть Верхнего города, одних церквей, по словам летописи, сгорело будто бы до 600. Погорело и Жидовское предместье. Были, вероятно, и другие бедствия, не занесенные в летопись, например, саранча, которая тучами налетала на Южную Русь из стран, прилежащих к Дунаю и Черному морю, она пожирала все, что встречала на своем пути: хлеб, траву, древесные листья и пр. Судя по нашей летописи, особенно опустошительные набеги саранчи происходили в княжение предшественника Владимира Святополка-Михаила.
При всем своем стремлении к единству русских земель под верховною властью киевского князя Владимиру Мономаху не могла и в голову прийти мысль об уничтожении удельного порядка, который вполне сроднился с духом и понятиями того времени. Подобно своему деду и прадеду, он хлопотал только о том, чтобы соединить как можно более областей в руках своих и своего потомства. Черниговские Святославичи, галицкие Ростиславичи и отчасти полоцкие Всеславичи отстояли свои наследственные уделы, но зато Владимиру в качестве великого князя Киевского оружием и ловкой политикой удалось еще раз собрать под владением одного дома почти все остальные русские области.
Владимир Мономах скончался на 74-м году от рождения, 19 мая 1125 года, во время своей поездки в родной Переяславль. Там он наблюдал за окончанием упомянутой выше ‘прекрасной’ церкви Бориса и Глеба, которую соорудил на берегу Альты, недалеко от самого города. Сыновья, внуки и бояре перенесли его в Киев и погребли в Софийском соборе, рядом с отцом его Всеволодом. Летописец прибавляет, что весь народ и все люди плакали по нем, как ‘дети по отце или по матери’. По его выражению, это был ‘братолюбец, нищелюбец и добрый страдалец за Русскую землю’, о котором слава прошла по всем странам, особенно он был страшен ‘поганым’, т.е. Половцам*.
______________________
* Мономахово Поучение сохранилось только в одной Лаврентьевской летописи. Рассказ Владимира о своем деятельном, простом образе жизни подтверждается Посланием о Посте, которое митрополит Никифор написал для того же князя. Там говорится о Мономахе, что он ‘более на земле спит и дому бегает и светлое ношение порт отгонит, и по лесам ходя сиротину носит одежду и по пути в град входя, волости деля, в властительную ризу облачится’ (Русские Достопамятности 1.68). Кроме рассуждения Погодина ‘О Поучении Мономаховом’ (Известия 2 отд. А. Н. X. 294), оценку Поучения как ‘памятника религиозно-нравственных воззрений’ см. в статье С.Протопопова (Журн. Мин. Нар. Пр., 1874. Февраль).

О Ярославе Святополковиче П. С. Лет. Т. II.

Летопись наша (именно Ипатьевская) только вкратце упоминает под 1122 годом: ‘И Володаря яша Ляхове лестью, Василькова брата’. Подробности мы находим в латино-польских источниках, именно у Герборда в жизни Отгона, епископа Бамбергского, у Кадлубка и Богуфала. (См. Белевского Monumenta Poloniae Historica. T. II. стр. 2, 74, 350 и 508.) О захвате русского князя они сообщают не совсем согласно, по Кадлубку и Богуфалу, он был схвачен на пиру, но вероятнее и обстоятельнее других рассказывает о взятии его на охоте и выкупе Герборд. Длугош говорит, будто Володарь был пленен в сражении. Он прибавляет, что Болеслав взял за Володаря окупу 20 000 марок серебра и 500 сосудов, т.е. блюд, чаш и ковшей греческой работы. Ипатьевская летопись под 1145 годом сообщает о судьбе вероломного Петра Власта. Преемник Болеслава Кривоустого Владислав II велел его ослепить, урезать ему язык, разграбить его дом и выгнать его с женою и детьми. Он нашел убежище на Руси.

О брачных союзах Мономаха см. у Карамз. т. II, глава VII и примеч. 240 и 241.

О предприятии Леона Диогеновича и посылке русского войска Владимиром Мономахом в дунайские города сообщают почти все списки русских летописей, которые при этом называют Леона зятем Владимира (за исключением Густынской, которая называет его зятем Володаря).

К тому же времени относится сомнительный рассказ некоторых позднейших летописных сводов о том, что русские войска разорили Фракию и осадили самый Константинополь. Тогда устрашенный император Алексей Комнен будто бы послал к Владимиру Мономаху ефесского митрополита Неофита и других знатных людей с просьбою о мире и с богатыми дарами, между которыми находились: крест из животворящего древа, золотой венец, золотая цепь и бармы (оплечье) императора Константина Мономаха, сердоликовая чаша императора Августа, скипетр и пр. Неофит торжественно возложил на Владимира венец и бармы и назвал его царем. (См. своды Никоновский, Воскресенский и Густынский, а также в рукописных повестях у Карамз. к т. И прим. 220.) По всей вероятности, этот рассказ сложился во времена гораздо более поздние, чем XII век, между прочим, для того, чтобы объяснить происхождение знаменитой Мономаховой шапки и других регалий, которые возлагались при короновании великих князей и царей московских. (Они хранятся в Москов. Оружейной палате. Археолог Филимонов в еще неизданном своем исследовании доказывает, что так наз. Мономахова шапка работы мусульманско-египетских мастеров XIII века и была прислана в дар египетским султаном Калауном хану Золотой Орды Узбеку, а от последнего перешла к Ивану Калите. Академик Кондаков считает ее произведением византийским.)

Замечательно, что греческие источники совсем не упоминают ни о Льве Диогеновиче, как зяте Мономаховом, ни о войне последнего с греками. По их известиям, сын Диогена Константин еще ранее того погиб в сражении с турками близ Антиохии (см. у Вриенния и Анны Комнен), а после того явился какой-то самозванец, выдававший себя за этого сына Диогена. Он был сослан в Херсонес Таврический, оттуда бежал к Половцам и вместе с ними вторгся во Фракию, но был обманом захвачен в плен греками и ослеплен. О походе с Половцами на греческую землю и ослеплении его упоминают и все наши летописи под 1095 г., называя этого самозванца просто Девгеничем. По некоторым соображениям, и в предприятии этого Лжеконстантина участвовали не одни Половцы, но и Русь. Он действительно проник во Фракию и осадил Адрианополь. (См. Васильевского ‘Византия и Печенеги’ в Журн. Мин. Нар. Пр. 1872 г. Декабрь.) Может быть, это предприятие и подало повод к вышеупомянутому рассказу о войне Руссов во Фракии (причем вместо Адрианополя назван Константинополь) и присылке даров Владимиру Мономаху. Но и другой сын Диогена Леон, по словам Анны Комнен, был убит не в Дористоле, а в сражении с Печенегами, в 1088 г. Итак, кто же был зятем Владимира, истинный царевич или самозванец? Вообще все эти известия довольно темны и сбивчивы. Г. Васильевский предлагает догадку, что Роман Диоген, кроме упомянутых имел и других сыновей, так как он женат был два раза, что, кроме Льва, родившегося от второго брака, у него, вероятно, был еще сын Лев от первого брака, и что этот-то последний, названный в нашей летописи зятем Владимира Мономаха, был женат не на дочери его, а на сестре (‘Русско-Византийские отрывки’. Журн. Мин. Н. Пр. 1875. Декабрь). Предположение о двух Львах, сыновьях Диогена от разных матерей, находим вполне вероятным, но полагаем, что, наоборот, Лев, убитый в 1088 г., происходил от первого брака, а Лев, погибший в 1116 г., рожден от второго, когда Диоген уже царствовал (1067 — 1071), и, следовательно, зять Владимира Мономаха был не только истинный царевич, но и ‘порфирородный’. Что касается до предложения преемника Диогенова Михаила VII Дуки (1071 — 1078), который сватал для своего брата Константина дочь какого-то князя, то г. Васильевский основательно полагает, что этот князь был не кто иной, как Всеволод, отец Владимира Мономаха. (Об этом сватовстве идет речь в двух письмах Михаила VII, обнародованных ученым греком Сафою в Annuaire de l’essociation pour l’en-couragement des etudes gregues en France. 1875). Но сватовство, очевидно, не состоялось, так же как, вероятно, не успело окончиться браком и то сватовство Михайлова предшественника, на которое есть намек в данных письмах. Может быть, в обоих случаях оно относилось к известной Янке, дочери Всеволода, которая недаром же осталась девицею и, будучи монахиней, предпринимала путешествие в Царьград.

О смерти Василька Леоновича Киевская летопись (по Ипат. списку) упоминает под 1196 г. Иначе она называет его тут же ‘Василько Маричич, внук Володимира’, т.е. по матери Марии. Очевидно, Леонович и Маричич — одно и то же лицо. Та же летопись сообщает и о браке Мономаховой внучки с греческим царевичем, о каком царевиче здесь говорится, неизвестно. Карамзин справедливо полагал, что это Алексей, сын императора Иоанна Комнена (т. II, прим. 242). См. ниже прим. 25.

______________________

IV. Печерские подвижники. Начало книжной словесности и законодательства

Начало почитанию Бориса и Глеба. — Троекратное перенесение мощей. — Происхождение Печерского монастыря. — Антоний. — Варлаам. — Феодосии. — Студийский устав. — Покровительство великих князей. — Построение Успенского храма. — Процветание обители. — Ее подвижники. — Ее влияние. — Поучения митрополитов. — Иларион. — Сочинения Феодосия. — Нестор Печерский. — Происхождение летописи. — Сильвестр Выдубецкий, ее составитель. — Басня о призвании Варягов. — Даниил Паломник. — Происхождение Русской Правды. — Судебная вира. — Различие по сословиям. — Хозяйство и торговля. — Женщина. — Иноземцы. — Церковный суд. — Положение духовенства. — Языческие волхвы

Прежде нежели перейдем к дальнейшему обозрению главных событий, остановимся на некоторых сторонах древней русской жизни, и преимущественно на той стороне, которая со времен Владимира Святославича получила столь великое значение: посмотрим на важнейшие явления юного русского христианства при Ярославе, его сыновьях и внуках.
Вместе с обрядами и уставами Русская церковь приняла от Греческой ее праздники и почитание ее святых. Русские еще удерживали свои языческие имена, но сверх того при крещении получали наименование в честь какого-либо святого, отсюда мы видим у наших князей почти всегда двойное имя: одно мирское русское, другое христианское греческое. Дни своих святых князья отличали особым празднеством, и в честь их нередко создавали храмы, начиная с Владимира Великого, который построил несколько церквей во имя св. Василия. Иногда они устраивали для этого целые монастыри, так, в Киеве были основаны монастыри: Георгиевский — Ярославом-Георгием, Дмитриев — Изяславом-Дмитрием, Михайловский Златоверхий — Святополком-Михаилом и т.д. Но кроме греческих святых, Русская церковь рано начала прославлять память и своих собственных подвижников, устроять в честь их празднества и даже воздвигать им храмы. Между ними первое место по времени и почитанию принадлежит двум братьям-мученикам Борису и Глебу. Они еще прежде великого отца своего торжественно причтены к лику святых изволением русских князей и греко-русских иерархов.
Вот что повествуют о том сказания о Борисе и Глебе, служившие одним из любимых предметов чтения в Древней Руси и потому дошедшие до нас в многочисленных списках. Сказания эти любопытны и в том отношении, что сообщают некоторые живые черты из данной эпохи.
Тело Бориса, убиенного на Альте, по приказу Святополка Окаянного было отвезено в Вышгород и погребено возле церкви св. Василия. Между тем останки Глеба, заключенные между двумя колодами, в течение нескольких лет пребывали в лесу на берегу Днепра, недалеко от места его убиения. Ярослав, утвердясь окончательно в Киеве, велел перевезти их в Вышгород и похоронить рядом с Борисом. Прошло еще несколько лет. В населении Вышегородском начала ходить молва о разных знамениях, которые совершались на месте погребения двух братьев. Рассказывали, между прочим, что однажды иноземцы варяги пришли в Вышгород, один из них нечаянно ступил на это святое место, вдруг из земли зышло пламя и опалило ему ноги. Пономарь св. Василия раз после утрени забыл погасить свечу, горящую где-то вверху храма, произошел пожар, церковную утварь успели вынести, но деревянный храм сгорел дотла. Это событие приняли как знамение того, что на месте старого храма должно воздвигнуть новый, в честь Бориса и Глеба. Вышегородские власти донесли Ярославу о знамениях и народной молве, ‘нелепо таким светильникам быти сокровенными под землею’, говорили они. Ярослав внял этому голосу. Великий князь, бояре, митрополит Иоанн и духовенство в сопровождении народной толпы, со крестами отправились в Вышгород. С молитвами и пением псалмов вырыли гробы братьев из земли и на время поставили их в часовне, устроенной на месте сгоревшей церкви. Вскоре повелением великого князя здесь был воздвигнут деревянный храм о пяти верхах или главах и украшен иконною живописью, на видном месте поставили икону с изображением князей-мучеников. Когда все было приготовлено, Ярослав и духовенство опять отправились с крестным ходом в Вышгород. Митрополит Иоанн освятил храм во имя св. Бориса и Глеба, их раки перенесены сюда и поставлены на правой стороне. Торжество происходило 24 июля, в день убиения Бориса, и на этот день установлено было ежегодное празднество в память св. мучеников. Ярослав в течение целых осьми дней угощал в Вышгороде бояр, духовенство и жителей. Митрополит поставил священников и дьяков для новой церкви, назначил им старейшину (протоиерея) и уставил ежедневное служение заутрени, вечерни и св. литургии, а великий князь отделил десятую часть вышегородской дани на содержание храма и священнослужителей. Молва о чудесах, совершавшихся у гробов мучеников, постепенно распространилась по Русской земле, и сюда начали приходить богомольцы из других областей. Русские князья с особым усердием чтили память Бориса и Глеба, видя в них заступников и покровителей всего своего рода.
Прошло лет двадцать после упомянутого празднества. Церковь Бориса и Глеба стала приходить в ветхость, и преемник Ярослава, Изяслав, велел близ старой соорудить новую церковь, также деревянную, но об одной главе. В мае 1072 года происходило торжественное перенесение в нее св. мощей. Наместником княжим в Вышгороде был тогда знатный киевский боярин Чудин. К этому торжеству приехали сюда братья Изяслава, Святослав Черниговский и Всеволод Переяславский, с своими детьми и боярами. А вокруг митрополита Георгия собрались епископы из ближних епархий, каковы Неофит Черниговский, Петр Переяславский, Никита Белгородский и Михаил Юрьевский, а также игумены киевских монастырей со своими чернецами, в числе игуменов находился и знаменитый Феодосии Печерский. Когда новая церковь была освящена, приступили к перенесению мощей из старой церкви. Сначала взяли Бориса. Князья сами подняли на свои рамена его деревянную раку и понесли ее, предшествуемые митрополитом и духовенством, которое шло со свечами и кадилами. В новой церкви раку Бориса открыли, приложились к его мощам и переложили их в каменную гробницу. Потом взяли Глеба. Так как он уже лежал в тяжелом каменном гробу, то его поставили на сани и повлекли их веревками. В дверях гробница остановилась, и только после многократно возглашенного всем народом ‘Господи помилуй’ она тронулась. Когда ее поставили на место, князья приложились к мощам Глеба. При этом митрополит взял его руку и благословил ею всех троих князей-братьев. Святослав попросил приложить руку святого к своему вереду, который был у него на шее, потом к глазам и к темени. Когда начали петь литургию, этот князь обратился к своему боярину Берну с словами ‘что-то колет меня в голову’ и снял свой клобук. Берн нашел у него на голове ноготь от руки св. Глеба, взял его и подал князю, который сохранил у себя эту святыню. Сказание прибавляет еще, что митрополит Георгий, родом грек, не верил чудесам русских мучеников, но когда он открыл раки святых и нашел их телеса нетленными и благоухающими, то его объял страх, и он всенародно молился об отпущении своего греха. После литургии князья устроили веселый пир и роздали богатую милостыню нищим и убогим. Когда Святослав захватил великое княжение Киевское, он начал строить в Вышгороде каменную церковь во имя Бориса и Глеба. Она была возведена уже на 50 локтей в вышину при кончине Святослава, брат и преемник его Всеволод довершил ее построение, но вслед затем в одну ночь верх ее обрушился. Подобные случаи с каменными храмами были в те времена нередки на Руси, очевидно, русские еще не успели хорошо усвоить себе от греков искусство делать своды и приготовлять доброкачественную известь. После того дело о построении каменного храма пришло было в некоторое забвение, особенно в бурное время следующего великого князя Святополка-Михаила. Между тем и вторая деревянная церковь Бориса и Глеба стала приходить в ветхость. Тогда Олег Святославич Черниговский задумал совершить дело, начатое его отцом, он нанял мастеров, снабдил их всем потребным и велел вновь возводить обрушившуюся церковь. Когда она была окончена, Олег неоднократно просил Святополка поставить в нее гробницы святых, но тот не соглашался. ‘Не дерзну переносить их с места на место’, — говорил великий князь. Только после смерти его, когда на Киевском столе сел Владимир Мономах, совершилось третье торжественное перенесение св. мощей, в 1115 году 2 мая. На это торжество собрались в Вышгород великий князь Владимир с сыновьями и Святославичи, Давид и Олег, также с сыновьями и боярами. Митрополитом киевским был тогда Никифор, из других городов прибыли епископы Феоктист Черниговский, Лазарь Переяславский, Мина Полоцкий и Даниил Юрьевский, между игуменами киевскими первое место занимали Прохор Печерский и Сильвестр Выдубецкий (наш первый летописец).
Сначала освятили новую церковь, и затем был веселый пир, устроенный Олегом Святославичем. А на следующий день приступили к перенесению гробниц. Прежде возложили на сани Борисову и повлекли их за веревки. Вышгород наполнен был великим множеством народа, стекшегося сюда даже из отдаленных областей, не только площади, но и все стены городские были покрыты людьми. На пути торжественного шествия устроен был с обеих сторон забор, или решетка, но от напора толпы она поломалась. Произошла такая давка, что духовенство, князья и бояре не могли почти двигаться с гробницей. Тогда Владимир велел разрезать куски греческих паволок и бросать их народу вместе с платьем, беличьими мехами и серебряными деньгами. Часть толпы отхлынула, так что можно было провезти раку Бориса. Таким же способом провезли и раку Глеба, причем его тяжелый саркофаг опять остановился было на дороге, и от усилий народа полопались веревки, привязанные к саням. По поводу этого перенесения мощей вышел спор у Владимира Мономаха с Давидом и Олегом Святославичами. Первый хотел поместить гробницы посреди храма и соорудить над ними серебряный шатер, он, конечно, имел в виду пример своего великого прадеда, которого рака вместе с гробницею его супруги Анны стояла посреди Десятинного храма. Но Святославичи настаивали на том, чтобы гробницы помещены были на правой стороне в комаре, или углублении, которое назначил для того отец их Святослав при самом основании храма. Чтобы решить спор, митрополит и епископы предложили жребий, употреблявшийся в Византии. На престоле положено было два одинаковых свитка: один с именем Владимира Мономаха, а другой с именами Давида и Олега, после богослужения митрополит или кто другой из иерархов взял с престола один из свитков. Вынулся жребий Святославичей, и гробницы были поставлены в комаре. Князья и бояре три дня праздновали это перенесение мощей и раздавали щедрую милостыню нищим и убогим, после чего разъехались по своим городам.
Владимир Мономах, который еще прежде того оковал раки святых серебряными позлащенными досками, теперь украсил их и всю комару серебром, золотом, резьбою из хрусталя и позлащенными паникадилами. Сказание прибавляет, что иностранцы, даже греки, дивились богатству и изяществу этих украшений. Не ограничиваясь Вышегородским храмом, Владимир вскоре заложили собственный каменный храм во имя Бориса и Глеба на берегу Альты, на самом месте убиения Бориса. Этот храм он строил и украшал в течение всего своего киевского княжения близ него он и сам скончался. Благодаря усердию князей почитание братьев-мучеников скоро распространилось по всем областям. Их прославляли как ‘заступников земли Русской’ и воздвигли им храмы почти во всех главных городах Руси. Между прочим, спустя двадцать лет по смерти Мономаха его внуком заложена была каменная церковь Бориса и Глеба под Смоленском на Смядыне, т.е. близ того места, где был убит Глеб. В том же XII веке мы встречаем храм во имя Бориса и Глеба и в Константинополе, впрочем, не в самой столице, а за Золотым Рогом в предместье, известном под именем Галаты. Этот храм построен был, конечно, для русских торговцев и воинов, проживавших в Византии*.
______________________
* ‘Сказания о Борисе и Глебе’, изданные по трем разным спискам О.М. Бодянским в Чтен. Об. И. и Др. 1859, кн. I, и 1870, кн. 3. ‘Сильвестровский список Сказаний о свв. Борисе и Глебе’, изданный отдельно И.И. Срезневским по поручению Археологич. Общества. СПб. 1860. В том и другом издании помещены Сказания в двух редакциях: первая редакция более древняя и оканчивающаяся перенесением мощей в 1072 г., принадлежит Нестору, который сам свидетельствует о том в конце. Вторая редакция, оканчивающаяся перенесением 1115 года, более украшена и, очевидно, более позднего происхождения (о том см. ниже в прим. 22). О существовании Борисоглебской церкви в Константинополе свидетельствует Путешествие Новгород, архиепископа Антония, изданное под редакцией Саваитова. СПб. 1872.
______________________
Вместе с христианством перешло к нам и одно из самых важных его явлений — монашество. При Ярославе мы встречаем в Киеве уже несколько монастырей. Вслед за русскими послами, торговцами и военными людьми со времен Владимира начали отправляться в Византию и те русские люди, которые были движимы желанием посетить святые места, поклониться мощам угодников и особенно видеть страну, где подвизался сам Спаситель. Таким образом возникло русское паломничество. Уже в первую эпоху нашего христианства оно достигло значительных размеров, потому что соответствовало подвижному, любознательному характеру русского человека и его глубоко религиозному настроению. Константинополь, Афон, Иерусалим — вот те места, куда направлялись многочисленные русские паломники. Возвращаясь на родину, они приносили рассказы о славных греческих монастырях, о святости греко-восточных подвижников. Суровая аскетическая жизнь афонских монахов в особенности привлекала русских людей, потому что наиболее соответствовала их характеру и религиозным понятиям молодого христианского общества. Афон скоро сделался предметом ревностного подражания для тех, которые были одушевлены горячею верою и жаждою подвигов и которых не удовлетворяли русские монастыри, основанные князьями, щедро наделенные от них имениями и разными льготами. Таков именно был основатель знаменитой Киево-Печерской лавры Антоний.
Он происходил из города Любеча, отправился паломником в Грецию, на Афоне пленился жизнию чернецов и упросил одного игумена постричь его в монахи. Возвратясь в Россию в последние годы Ярославова княжения, Антоний обошел киевские монастыри, но ни один не полюбился ему. Он искал строгого уединенного подвижничества и поселился на берегу Днепра посреди холмов, обросших лесом, около села Берестова в небольшой пещере. Эту пещеру, по словам летописи, ископал митрополит Иларион в то время, когда он был священником в Берестове, чтобы уединяться сюда для молитвы. Слава святой, постнической жизни Антония не замедлила распространиться между окрестными жителями, многие приходили к отшельнику, чтобы получить от него благословение. Явились и такие, которые, желая подражать ему, вырывали себе пещеры подле него и по своей просьбе получали от него пострижение. Таким образом около Антония собралась небольшая монашеская братия. Иноки ископали особую пещеру, в которой устроили церковь и отправляли в ней богослужение.
Но поселясь вблизи такого города, как стольный Киев, пещерная братия недолго могла сохранять свое уединение, свою нищету и полное отчуждение от мира. Слава святого подвижника не замедлила привлечь внимание не одних простых и бедных людей, но также богатых и знатных. Сам преемник Ярослава, великий князь Изяслав и его бояре оказывали почет Антонию и приходили к нему за благословением. Однако возникающая монастырская община подверглась вскоре большому неудовольствию со стороны великокняжеского двора.
Старший Изяславов боярин Иоанн имел сына, который любил приходить к пещерникам, чтобы пользоваться их наставительною беседою. Житие иноческое наконец так полюбилось ему, что он решил оставить отцовский дом, жену, почести и поселиться с Антонием и братией. Однажды молодой боярин приехал на коне в богатой одежде, окруженный конными отроками, перед ним вели другого коня в блестящей сбруе. Иноки вышли из пещер и поклонились ему, как подобало вельможе. Он отвечал им земным поклоном, потом снял с себя боярскую одежду и положил перед Антонием, поставил перед ним коней своих и сказал, что всю эту мирскую прелесть отдает на его волю, а сам хочет быть монахом и жить в пещере. Тщетно святой старец говорил ему о гневе, который постигнет его от отца, юноша остался непреклонен. Антоний велел постричь его и облечь в монашескую одежду, при пострижении он был наречен Варлаамом. Вслед затем пришел и постригся любимый евнух и домоправитель великого князя, его назвали Ефремом. Тогда великий князь, возбуждаемый еще и боярином Иоанном, сильно разгневался на печерских иноков и грозил разослать их в заточение, если они на возвратят постриженных. Антоний готовился уже уйти с иноками в другую область, но супруга великого князя, родом полька, смягчила его гнев, она указала на те беды, которые постигли ее родину после удаления из нее чернецов. Боярин Иоанн не был доволен таким оборотом дела. Он отправился сам с толпою отроков в пещеры, схватил своего сына, велел насильно одеть его в боярское платье и со связанными руками привести в свой дом. Варлаам в течение трех дней сидел молча и не принимал пищи. Иоанн наконец сжалился над ним и отпустил его в пещеры. Отец, мать, жена и слуги провожали его из дому с великим плачем, а печерские иноки встретили его с великою радостию, прославляя Бога, что услышал их молитву.
Когда число братии умножилось, Антоний поставил для нее игуменом этого Варлаама, а сам, любя уединение, затворился в своей пещере. При Варлааме иноки, не довольствуясь тесною пещерною церковью, построили небольшой деревянный храм во имя Успения Богородицы, но он скоро оказался также тесен. По просьбе иноков Антоний послал сказать Изяславу: ‘Князь, Бог умножает братию, а место малое, дай нам ту гору, которая находится над пещерами’. Изяслав исполнил эту просьбу. Тогда иноки построили уже настоящий монастырь, т.е. воздвигли просторную деревянную церковь, подле нее монашеские келий, и все это окружили тыном, или оградою. Монастырь по своему пещерному происхождению сохранил в народе название Печерского. Около того же времени Изяслав-Дмитрий основал в Киеве монастырь св. Димитрия и одарил его богатым имением, а чтобы придать ему более славы, перевел в него игуменом того же Варлаама из Печерской обители, уже знаменитой в народе своею святостью. Печерская братия обратилась к Антонию с просьбою поставить ей другого игумена, и Антоний поставил Феодосия. Последний и был настоящим устроителем Печерского монастыря.
Недалеко от Киева находился городок Васильев. В этом городке родился Феодосии. Родители его, по-видимому, люди достаточные, вскоре переселились в Курск. Здесь отрок рано начал обнаруживать свое высокое призвание. Он не любил одеваться в нарядное платье, чуждался детских игр, которыми занимались его сверстники, но охотно учился грамоте или вместе с слугами принимал участие в работах домашних и сельских. Феодосии едва достиг юношеского возраста, когда отец его умер. Матери его, женщине очень крутого нрава с мужескими привычками и еще не твердой в христианской вере, не нравились благочестивые наклонности сына, его удаление от мирских забав и почестей, нередко она подвергала его побоям, но не могла изменить его поведение. Феодосии уже был снедаем жаждою аскетических подвигов. Однажды он тайком ушел из дому и пристал к паломникам, которые отправлялись на поклонение святым местам. Мать догнала его, схватила за волосы, бросила на землю и топтала ногами, вернув домой, она некоторое время держала его в кандалах, чтобы он не ушел опять. Получив свободу, юноша начал прилежать к церковной службе, которую посещал каждый день, и занялся печением просфор для церкви. Так как мать то ласками, то суровостью старалась отклонить его от этого, унизительного, по ее мнению, занятия, то он ушел в один ближний город, поселился там у священника и продолжал печь просфоры. Мать отыскала его и опять с побоями воротила в свой дом. Не довольствуясь ежедневным посещением церковной службы, Феодосии тайно от матери с помощью кузнеца приготовил себе железные вериги, которые и начал носить под одеждою. Воевода курский обратил внимание на смиренного, благочестивого юношу и стал оказывать ему свое расположение. Однажды в большой праздник воевода устроил пир и пригласил всех старейших людей города, а Феодосию указал прислуживать гостям. По просьбе матери он согласился надеть чистую праздничную одежду, но при этом мать его заметила на сорочке кровь, происходившую от железных вериг, разъедавших кожу, с яростью принялась она его бить и сняла с него вериги. Юноша все перенес с кротостью и отправился прислуживать пирующим. Однажды внимание Феодосия поразили слова Евангелия: ‘Аще кто не оставит отца или матерь и вслед Меня не идет, то несть Мене достоин’, и потом: ‘Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Аз покою вы’. Он твердо решился уйти и постричься в монахи. Феодосии воспользовался случаем, когда мать его на значительное время отлучилась в село, и в третий раз ушел из дому. Он много слышал о киевских монастырях и желал их видеть. Не зная пути, юноша повстречал обоз с товарами и, следуя за ним издали, через три недели достиг Киева. Странник обошел разные киевские монастыри, прося принять его в число братии, но там, видя его простоту и худые одежды, отказывали ему. Наконец он услыхал о св. Антонии, спасавшемся в пещере, пришел к нему одним из первых, и просил о пострижении. Антоний благословил его и велел совершить над ним пострижение ученику своему Никону, имевшему сан священника. Феодосии ревностно предался молитве и трудам печерских подвижников. Между тем мать в течение нескольких лет тщетно искала его по всей окрестной стране и обещала большую награду тому, кто откроет его убежище. Наконец она получила известие, что ее сына видели ходящим по киевским монастырям и просящим о пострижении. Она немедленно отправилась туда, долго разыскивала, наконец узнала о его убежище, пришла к Антонию и умоляла показать ей сына. Феодосии сначала отказывался от этого свидания, но по просьбе Антония вышел из пещеры. Мать была поражена его изменивошмся, исхудалым лицом и с горьким плачем начала просить его, чтобы он воротился домой. Но все ее мольбы на этот раз остались тщетны. Тогда, чтобы жить недалеко от сына, она последовала его совету, и сама постриглась в ближней женской обители.
Таков был человек, которого Антоний поставил игуменом Печерского монастыря после удаления Варлаама. Закаленный в трудах и лишениях, владея твердою волею и необычайной энергией, Феодосии подавал братии пример непрерывной деятельности, поста и изнурения плоти. Он сам носил воду, рубил дрова, топил печи и ходил в ветхой одежде, но братию держал строго и требовал безусловного послушания игумену. Число печерских иноков между тем умножилось до сотни, и Феодосии — не только великий подвижник, но и замечательный правитель — озаботился введением определенного монастырского устава. За образцом его он обратился туда же, откуда пришел к нам и весь церковный строй, т.е. в Византию.
В числе цареградских монастырей в те времена особенно славилась обитель св. Феодора Студита, расположенная неподалеку от Золотых ворот. Название Студийского она получила в честь основателя своего патриция Студиуса, а ее слава началась со времени знаменитого ее настоятеля и устроителя Феодора Студита, который явился одним из главных борцов за православие в эпоху иконоборческой ереси, в конце VIII и начале IX века. Он же дал своему монастырю и более строгие правила. Говорят, при нем число студийских монахов простиралось до 1000. С той эпохи Студийский монастырь считался одним из важнейших столпов греческого православия. Тот же монастырь сделался главным приютом для русских иноков и паломников, особенно для тех, которые занимались списыванием церковных книг.
В Студийском монастыре некоторое время проживал упомянутый выше печерский инок Ефрем-скопец (бывший домоправитель князя Изяслава). С его помощью Феодосии достал полный список Студийского устава, который и ввел в своем монастыре. Устав этот предписывал, во-первых, общежитие, т.е. отрицал частное имущество и отдельную трапезу монахов. Затем он определял разные степени и должности, каковы, кроме игумена: доместик, руководивший церковным пением и чтением, эконом, ведавший монастырское имущество, келарь, имевший под своим надзором братскую трапезу, просфорню и вообще съестные припасы, и т.д. Братия делилась на схимников, простых чернецов и мирян, готовившихся к иночеству, но еще не постриженных (послушников). Устав определял ежедневный порядок церковных служб, церковное пение, чтение, стояние, поклоны, сидение за трапезой, монастырскую пищу и пр. Никакое дело не начиналось без благословения игумена, например, ни звон в било, созывавший на моление, ни печение хлебов и т.п. Первоначально иноки кормились скудными приношениями окрестных жителей и трудами рук своих: между прочим, они плели копытца (обувь) и клобуки, которые носили в город на продажу. Но мало-помалу князья и бояре, привлекаемые славою Печерской обители, начали приходить сюда за благословением и приносить дары, а некоторые начали давать монастырю недвижимые имущества, т.е. земли, разные угодья и целые села. Великий князь Изяслав особенно полюбил Феодосия, нередко призывал его к себе или сам запросто приезжал к нему в обитель. По этому подводу житие Феодосия рассказывает следующий случай. Однажды великий князь, по обыкновению своему распустив бояр по домам, прибыл в монастырь только в сопровождении пяти или шести отроков, т.е. простых дружинников. У ворот он слез с коня, так как всегда пеший входил на двор монастырский. Но в этот раз случилось время полуденное, в которое братия по обеде почивала от своих нощных молитв и утренних служб. На это время игумен запретил вратарю пускать в монастырь кого бы то ни было до вечерен. Тщетно великий князь стучался в ворота и просил отворить себе: вратарь ссылался на игуменское запрещение и советовал гостю подождать до вечернего часу. Только убедясь, что это действительно был великий князь, он побежал доложить о том игумену. Последний, конечно, поспешил навстречу высокому гостю, который между тем смиренно ждал, пока отворят ему ворота.
Когда Изяслав был изгнан своими братьями и Святослав сел на Киевском столе, Феодосии не только не преклонился перед его властию, но с твердостию начал обличать незаконный поступок с старшим братом. Не ограничиваясь словесным порицанием, он писал Святославу обличительные послания. Святослав с своей стороны сильно гневался на строгого игумена и грозил ему заточением. Просьбы бояр и печерскои братии, однако, смягчили Феодосия: он разрешил Святославу прибыть в монастырь, встретил его с подобающею честью и много беседовал с ним, стараясь кроткими словами преклонить его на примирение с старшим братом. С тех пор Святослав нередко приезжал в монастырь, чтобы наслаждаться беседою святого мужа. Однажды — повествует житие — игумен пришел во дворец в то время, когда здесь веселились и по обычаю забавляли великого князя игрою на гуслях, органах и других заморских инструментах. Игумен сел подле князя и поник головою. Потом он спросил: ‘Будет ли также и на том свете? ‘ Князь был тронут этими словами и велел перестать. С тех пор, заслышав приход святого мужа, он приказывал замолчать своим певцам и гуслярам. Между киевскими боярами особенным расположением Феодосия пользовались Ян Вышатич и его жена Мария, отличавшиеся добрым, благочестивым житием. Игумен любил иногда посещать их и беседовать с ними о делах милосердия, о царствии небесном, о смертном часе и пр.
Из печерских иноков наиболее близким к Феодосию был Никон Великий, как называет его житие, тот самый ученик Антония, который совершил пострижение над Феодосией. Во время поставления последнего на игуменство Никон отсутствовал: он отправился на остров Тмутараканский и основал там особый монастырь по примеру Печерского, и также в честь Богородицы. Когда здесь скончался князь Ростислав Владимирович, то граждане Тмутаракани упросили Никона идти в Чернигов к Святославу и склонить его, чтобы он опять отпустил к ним на княжение своего старшего сына Глеба. Во время этого путешествия Никон посетил родной монастырь, свиделся с своим другом Феодосией и дал ему слово воротиться в Печерскую обитель. Он действительно воротился и жил в великом согласии и дружбе с Феодосием. Очень часто видали их вместе трудящимися во время свободное от церковной службы: Великий Никон сшивал и переплетал рукописи, а Феодосии сидел подле него и прял нити, потребные для этого переплета.
Так как монастырь все более расширялся и приходил в цветущее состояние, то Феодосии задумал воздвигнуть уже большой каменный храм в честь Успения Богородицы и взял для этого благословение у св. Антония. Великий князь Святослав подарил для церкви место неподалеку от старого Печерского монастыря на Берестовом поле и пожертвовал на ее сооружение до ста гривен золота. Он призвал мастеров из Греции для постройки этого храма и сам первый начал рыть землю под его основание. Из бояр наиболее значительный вклад на украшение Печерского храма принес знатный варяжский выходец Шимон, принявший православие и сделавшийся одним из вельмож князя Всеволода Ярославича. Он подарил золотую цепь в пятьдесят гривен и драгоценный венец, доставшийся ему в наследство от отца. Закладка храма совершилась в 1073 году. Феодосии с братией ежедневно и неутомимо трудился при постройке, помогая мастерам. Но уже близился его собственный конец. В том же 1073 году скончался св. Антоний, а в следующем, едва было выведено основание новой церкви, Феодосии сильно разнемогся. Он собрал братию и сказал: ‘Вот я отхожу от вас, посоветуйтесь между собою и изберите себе игуменом кого пожелаете, чтобы я благословил его’. Братия, переговорив между собой, просила благословить на игуменство Стефана доместика, одного из учеников Феодосия, и последний исполнил ее желание. За два дня до его кончины приходил к нему великий князь Святослав с сыном Глебом. Умирающий игумен благословил их и взял с великого князя слово иметь попечение о его монастыре. Он скончался 3 мая 1974 года, и по своему желанию был погребен в той пещере, которую ископал своими руками и в которую, будучи игуменом, имел обыкновение затворяться во время Великого поста. Преемник его Стефан ревностно продолжал построение храма. Но он уже не имел той железной воли, которая держала братию в строгом подчинении. Спустя года три, по причине каких-то неудовольствий, он принужден был оставить Печерскую обитель и неподалеку от нее основал новый монастырь, который назван Кловским по месту, где находился, или Влахернским, по своему храму, сооруженному в честь Влахернской Богородицы. Впоследствии Стефан был рукоположен во епископа Владимира Волынского. Преемник его на печерском игуменстве, Великий Никон, окончил храм Успения, при нем начались расписание и мозаичные украшения этого храма, исполненные иконописцами и художниками цареградскими. Но освящение его совершилось уже при следующем игумене Иоанне в 1089 году, в княжение Всеволода, когда тысяцким в Киеве, или главным воеводою, был друг Феодосия, упомянутый выше боярин Ян. Храм был освящен митрополитом Иоанном, которому при этом сослужили епископы Лука Белгородский, Исайя Ростовский, Иоанн Черниговский и Антоний Юрьевский. Вместе с новым храмом построены и новые келий для братии, которая перешла сюда из старого монастыря, тело Феодосия, остававшееся семнадцать лет в пещере, было перенесено в новый храм и положено в правом притворе.
Святая обитель все более и более приобретала значения в глазах князей и народа. Летопись, например, говорит, что великий князь Святополк имел обыкновение, собираясь в поход или другое какое путешествие, приходить в Печерский монастырь, чтобы там помолиться у гроба св. Феодосия и взять благословение от игумена. После погрома, понесенного в 1096 году от половцев, обитель скоро оправилась, продолжая богатеть и украшаться дорогими постройками. Богатства ее росли вследствие щедрых вкладов от людей княжеского и боярского рода. Шимон Варяг, помогавший своим имуществом при сооружении Печерского храма, был и погребен в обители. Впоследствии сын этого Шимона Георгий, бывший тысяцким в Ростове, прислал, как говорят, пятьсот гривен серебра и пятьдесят золота, чтобы золотом и серебром оковать раку св. Феодосия. Знатные люди нередко изъявляли желание быть погребенными в этом святом месте или погребались здесь по усердию своих родственников. Так, в Печерском храме Успения близ Феодосия были погребены тела любимой им четы, боярина Яна Вышатича, достигшего девяностолетнего возраста, и его супруги Марии. Там же положен прах Глеба Всеславича, князя Минского, взятого в плен Владимиром Мономахом. Этот Глеб и супруга его, дочь несчастного Ярополка Изяславича (убитого Нерадцем), дали вкладу в Печерский монастырь до семисот гривен серебра и до ста гривен золота. Глеб умер в 1119 году. Супруга его жила вдовою около сорока лет, умерла на восемьдесят пятом году от роду и положена подле своего мужа. Она завещала обители пять сел с челядью и все свое движимое имущество, ‘даже до повойника’, как замечает летопись. В этом случае она подражала не только мужу, но и отцу своему, который подарил Печерскому монастырю несколько собственных волостей. В Успенской церкви была погребена и сестра Мономаха Евпраксия, бывшая супруга императора Генриха II.
Таким образом Киев, это средоточие русской политической жизни, по естественному ходу истории сделался и средоточием русского православия, главным местом русских святынь. В самом Киеве красовались храмы Десятинный и Софийский с гробницами Владимира и Ярослава. В северном его пригороде, т.е. в Вышгороде, находились раки чисто русских святых Бориса и Глеба, а в южных окрестностях сияла Печерская обитель с могилами также чисто русских святых, Антония, Феодосия и многих других подвижников, погребенных в ее знаменитых пещерах. Мало-помалу с отдаленных концов Руси народ привык стекаться в Киев на поклонение его святыням.
Из тех печерских иноков, которые сделались предметом монастырских сказаний, впоследствии вошедших в сборник житий, или так называемый Патерик Печерский, особенно замечательны: Дамиян-целитель, Матвей-прозорливец, Исаакий-затворник, старец Иеремия, который помнил крещение Русской земли при Владимире, Агапит-врач безмездный, Марк-гробокопатель, Алимпий, первый русский иконописец, Никола Святоша и др. Они были современниками Феодосия или подвизались вскоре после него.
Много чудных легенд повествуется о печерских подвижниках, об их необыкновенном постничестве, терпении и особенно об их неутомимой борьбе с злыми духами, которые постоянно изощряются в разных способах, чтобы искушать подвижников и мешать их спасению. (По большей части это олицетворение страстей или побуждений человеческой плоти, легкомыслия, гордости и других слабостей.) Вот, например, Матвей-прозорливец стоит однажды в церкви, и видится ему, как бес в образе ляха несет в поле своей луды, или плаща, цветки, называемые лепками, и бросает их то на того, то на другого из братии, поющей заутреню. К кому цветок прилипнет, того начинает сильно клонить ко сну, немного постояв, он уходит в свою келию и засыпает, но к кому цветок не прилипнет, тот бодро выстаивает службу до конца. В другой раз, во время игуменства Великого Никона, он за утренней службой хотел взглянуть на игумена, и на месте его увидел беса, стоявшего в образе ослином, Матвей понял, что престарелый Никон еще не встал от сна. Или вот Исаакий-затворник, бывший прежде купцом в городе Торопце и раздавший все имение нищим, сидит в своей тесной пещере, до самой полуночи он пел псалмы и молился, и теперь, погасив светильник, присел, чтобы немного отдохнуть. Вдруг пещера его озарилась ослепительным светом, предстали два прекрасных юношей, и говорят: ‘Исаакий! мы ангелы, а се идет к тебе Христос, поклонись ему в землю’. Затворник не спохватился осенить себя крестным знамением и поспешил совершить поклон. Вдруг бесы воскликнули: ‘Теперь ты уже наш, Исаакий!’ Вся келия наполнилась бесами, которые принялись играть в сопели, бубны и гусли и заставили плясать затворника до истощения сил, так что, наругавшись над ним, оставили его еле живого. В течение нескольких лет лежал он, пораженный полным расслаблением и лишенный языка. Но впоследствии мало-помалу Исаакий оправился, наложил на себя юродство, подверг себя всякого рода лишениям и трудам, пока, наконец, удостоился загладить свой грех и победить беса. А вот и другой затворник, Никита, который подвизался во время игуменства Великого Никона. Он затворился в надежде получить от Бога дар чудотворения, и был, конечно, наказан за свое лжесмирение. Лукавый явился к нему в образе ангела, как будто посланного самим Богом. Никита с его помощью начал рассказывать о том, что делалось в отдаленных областях, и скоро прослыл за пророка. Особенно он поражал приходящих к нему своею начитанностью в книгах Ветхого Завета. Но странным показалось, что он никогда не хотел ни говорить, ни слышать об Евангелии и Апостоле. Отсюда игумен и другие старцы скоро догадались, в чем дело. Они пришли к затворнику и молитвами своими отогнали от него беса. Оказалось, что Никита не только не отличался ученостью, но никогда прежде не читал Св. Писания, так что старцы после с трудом научили его грамоте. С тех пор, оставив затворничество, он предался истинному смирению и благочестию.
Первый из русских князей, вступивших иноком в Печерскую обитель, был Николай Святоша, сын черниговского князя Давида, внук Святослава Ярославича. Подобно деду, он носил языческое имя Святослава, откуда и получил прозвание Святоши. В 1106 году он постригся и затем проходил разные послушания, прежде нежели поселился в келий: три года работал на братию в поварне и три года был монастырским привратником.
Печерская обитель имела великое влияние на русское монашество. По образцу ее стали распространяться в России и другие общежительные монастыри, подвижники ее сделались предметом подражания для иноков. О важном ее значении в истории Русской церкви свидетельствует и то обстоятельство, что уже с самых первых времен своего существования она преимущественно перед всеми другими монастырями начала снабжать русские области иерархами. Так, инок Ефрем, бывший домоправитель великого князя и приславший Феодосию из Царьграда список Студийского устава, впоследствии поставлен епископом южного Переяславля, и ознаменовал здесь архиерейство построением многих храмов, каменных городских стен и других зданий. Между прочим, он возвел на Переяславле какое-то банное строение, чего, по замечанию летописи, прежде не было на Руси. (По мнению Карамзина, более других вероятному, это был баптистериум, или крещальня, при соборном храме.) Далее, Стефан, преемник Феодосия на игуменстве, возведен на архиерейскую кафедру Владимира Волынского, упомянутый выше затворник Никита является впоследствии епископом Великого Новгорода, Исайя, печерский инок при Феодосии, потом прославился как епископ Ростовский, и др. Некоторые из печерских иноков не только известны как проповедники христианства в тех областях России, которые еще коснели в язычестве, но и запечатлели свои апостольские подвиги смертию мучеников. Таковы: св. Леонтий, предшественник Исайи на Ростовской кафедре, как говорят, погибший там от язычников, и св. Кукша, который крестил много народу в стране диких вятичей, но наконец принял от них смерть вместе со своим учеником Никоном*.
______________________
* См. у Миня S. Teodorus Studita. Patrologiae tomus XCLX. Полнейший и древнейший из славянских списков Студийского устава, хранится в Москов. Синод, библиотеке под N 330 (Опис. рукописей Синод, библ. III, стр. 229). Несколько любопытных замечаний о редакции Студийского устава, принадлежащей патриарху Алексею в перв. половине XI века, и влиянии этого устава на монастыри греческие и итальянские см. у архим. Сергия ‘Полный месяцеслов востока’. Т. I. M. 1875.

Источниками для начальной истории Киево-Печерского монастыря и его подвижников служат: Поли. Соб. Рус. Лет. (списки Ипатьевской и Лаврент.). Житие Феодосия, игумена Печерского, изданное Бодянским по списку XII века в Чт. Об. И. и Др. 1858 г., кн. 3-я. В русском переводе преосв. Филарета Харьковского это житие издано в Ученых Записках Академии Наук. Кн. II. 1856 г. Послание епископа Симона к Поликарпу напечатано в Памятниках XII века, изданных Калайдовичем. М. 1821. То же житие Феодосия, Похвальное слово ему, а также сказания Симона и Поликарпа, относящиеся к началу Печерского монастыря и к построению Успенского храма, см. в ‘Памятниках Литературы XII и XIII веков’ В.Яковлева. СПб. 1872. Сказания эти напечатаны им по рукописным сборникам Патерика Печерского и другим рукописям Импер. Публич. библиотеки. Кроме того, ‘О начале монашества в России’ в Прибавлениях к творениям свв. Отцов, год VIII, кн. 4. О патерике Печерском см.: Кубарева в Чтен. Об. И. и Др. 1847. N 9 и 1858. N 3, Казанского во Времен. Об. И. и Др. N 7, и ‘Обзор редакций Киево-Печерского патерика’ в Извест. 2-го Отделения Акад. Н. т. V. Шахматова ‘Несколько слов о Несторовом житии Феодосия’. Изв. Отд: Рус. яз. и слов. Ак. Н. т. I. Кн. I. СПб. 1896. (Он указывает на заимствование Нестора из жития Саввы Преосвященного.) Его же ‘Киево-Печерский патерик и Печерская летопись’. Ibid. т. II. Кн. 3. СПб. 1897. (Тут более всего о Кассиановской редакции XV в.) Того же Шахматова ‘Житие Антония и Печерская летопись’. Ж. М. Н. Пр. 1898. Март. Тут он предполагает, что в послед, четверти XI века написано обширное житие Антония, которым пользовался автор Печерской летописи, а последняя сочинена в начале XII века помимо трудов Нестора. В 1904 г. вышло на немецк. языке сочинение проф. Гетца ‘Киево-Печерский монастырь как культурный центр до-Монгольской России’. Компиляция, полезная для немецких читателей. А в 1905 г. того же Гетца — ‘Памятники Древнерусского канонического права’ (Kirchenrechtliche Abhandlungen), основанная главным образом на курсе церковного права проф. А. С. Павлова. Абрамовича ‘Исследование о Киево-Печерском Патерике как историко-литературном памятнике’ (Извест. Отд. Рус. яз. А. Н. VII. кн. II). Тут собраны любопытные черты нравов того времени из житий Патерика.

______________________
Основатели и подвижники Печерского монастыря свидетельствуют о той силе характера, о том устое и многосторонних способностях, которыми природа одарила русский народ. Он одинаково является великим в своих представителях на поприще государственного и церковного быта. То глубокое религиозное чувство, которое в период языческий доводило русского человека до кровавых жертвоприношений идолам, теперь, очищенное светом новой религии, обратило его к подвигам самоистязания и смирения, но не тупого, робкого смирения, а сознательного и деятельного. Христианская Русь усваивает себе идеалы, принесенные Греческою церковью, и ревностно старается осуществить их в лице своих подвижников. Не уступая в аскетизме восточным образцам, они не разрывают всех связей с миром, а стараются влиять на улучшение его нравственности, на улучшение самых гражданских отношений, разумеется, сообразно со своими понятиями, со степенью своего собственного развития.
Как и во всей средневековой Европе, монастыри явились на Руси зачатками и хранителями книжной образованности. Расцвет русской письменности связан с тою же Киево-Печерскою обителью, по преимуществу перед другими монастырями. Здесь подвизалась и отсюда вышла значительная часть древнерусских писателей.
Книжное дело в России получило свое начало вместе с водворением греческого христианства и славяноболгарских переводов Св. Писания. Византийская словесность надолго осталась образцом и главным источником для нашей словесности, а книжный болгарский язык и болгарская грамота легли в основу русской письменности. Древнейшими памятниками ее служат славянские переводы договоров Олега, Игоря и Святослава, хотя они относятся к эпохе последних языческих князей, но несомненно, что в эту эпоху уже существовала крещеная Русь, а следовательно, и церковнославянская грамота.
В числе первых русских писателей являются наши первые митрополиты и другие иерархи, приходившие к нам из Византии. Славянский язык, употреблявшийся ими, заставляет предполагать, что Константинопольский патриархат назначал на русские кафедры именно тех лиц, которые были славянского происхождения, или тех греков, которые были знакомые церковнославянским языком. (Возможно, впрочем, и то, что в случае малого знакомства с этим языком они для своих посланий к пастве имели под рукой славянских переводчиков.) Таковы, например, митрополиты Иоанн, современник Всеволода, названный в летописи мужем книжным и ученым, и Никифор, современник Владимира Мономаха. Сочинения этих и других иерархов представляют по преимуществу разного рода правила и поучения, они имели своею задачею внутреннее благоустройство юной Русской церкви и определение ее внешних отношений, разрешение беспрерывно возникавших вопросов со стороны обрядовой и житейской, борьбу с разными языческими обычаями, которые медленно уступали свое место христианским установлениям, и т.п.
От митрополита Иоанна дошло до нас Церковное Правило, обращенное к черноризцу Иакову, который, вероятно, предлагал митрополиту разные вопросы на разрешение. В этом послании митрополит восстает против торговли рабами, волхвования, пьянства, нескромных песен, плясок и других языческих обычаев, а также против вольного сожития с женщиной и существовавшего в простонародье мнения, что венчальный обряд изобретен только для князей и вообще людей знатных. Особенно заметно старание греко-русских иерархов оградить Русскую церковь от влияния папства, от сближения с латинством. Старания эти тем понятнее, что русские князья находились в деятельном общении и в родственных связях с другими государями европейскими, особенно с соседями своими, королями польскими, немецкими, скандинавскими и угорскими, тогда как именно во второй половине XI века совершилось окончательное разделение церквей и последовали те меры Григория VII, которые еще более усилили различие в характере греческого и латинского клира. Митрополит Иоанн в своем Правиле осуждает обыкновение русских князей отдавать своих дочерей замуж в чужие земли (где они обыкновенно окатоличивались). А митрополит Никифор посвятил Владимиру Мономаху целое послание об отличиях Римской церкви от Православной. Он насчитывает до двадцати отличий, между которыми главное место занимают: служение на опресноках, безбрачие и брадобритие священников, а также учение об исхождении Духа Святого от Отца и Сына, последнее он называет ‘великим зловерством’.
То же стремление к поучению, наставлению и утверждению в правилах христианской церкви заключается и в дошедших до нас произведениях собственно русских иерархов и подвижников. Ряд этих писателей открывается тем самым Иларионом, который был первым киевским митрополитом русского происхождения и с которым связано пещерное начало знаменитой Киевской обители. До нас дошло несколько его сочинений, а именно: ‘Учение о Ветхом и Новом законе’, с которым соединена ‘Похвала кагану нашему Владимиру’ и ‘Исповедание веры’. Светлый ум, начитанность и даровитость, которыми отличаются эти произведения, вполне объясняют нам, почему великий князь Ярослав показал такое уважение к их автору, из простых священников возвысив его на степень русского митрополита. Первое из названных сочинений направлено в особенности против иудейства, что подтверждает присутствие на Руси иудейских колоний и пропаганды, шедших, вероятно, с юго-востока из Хазарии при посредстве наших Тмутараканских владений. (О еврейской колонии в Киеве упоминает житие Феодосия, об озлоблении киевлян против жидов свидетельствует летопись по поводу смерти Святополка И.) Перешедши от Ветхого Завета к Новому, от иудейства к христианству, автор говорит о крещении Русского народа и превозносит виновника этого крещения, кагана Владимира. Тут слово его проникнуто одушевлением и отличается истинным красноречием. ‘Уже не капища сограждаем, — говорит он, — но Христовы церкви зиждем. Уже не закалаем бесам друг друга, но Христос за нас закалаем бывает. Уже не кровь жертв вкушая, погибаем, но Христовой пречистой крови вкушая, спасаемся’. ‘Все страны, города и люди чтут и славят каждый своего учителя в Православной вере. Похвалим же и мы, по мере малых сил наших, великие и дивные дела нашего учителя и наставника, великого кагана нашей земли, Владимира, внука старого Игоря, сына славного Святослава, которые своею храбростью и мужеством прославились во многих странах и ныне поминаются со славою’. Особенно живая картина заключается в следующем описании Руси после крещения: ‘Тогда солнце Евангельское осветило нашу землю, капища разрушились, церкви поставляются, идолы сокрушаются и иконы святых являются, монастыри стали на горах, апостольская труба и евангельский гром огласил все грады, фимиам, возносимый Богу, освятил воздух, мужи и жены, малые и большие, все люди, наполнив церкви, восславили Бога’. Похвалу Владимиру Иларион оканчивает похвалою своему покровителю Ярославу, который довершил великое дело, начатое отцом. Кроме блестящей картины, начертанной автором, из его произведения мы видим, как уже с самого водворения христианской религии на Руси духовенство поддерживает священное значение княжеской власти, находя в ней опору своему высокому положению и призванию. Русская церковь усваивает себе отличительную черту церкви Греческой от Латинской: беспритязательность первой на господство светское и смирение перед властию гражданскою, или государственною. Да иначе и быть не могло при слабости феократического начала, обнаруженной еще в языческий период, и при исконном, довольно широком развитии княжеской власти у русского народа.
В XI веке не один Иларион прославлял великие дела Владимира. Этот князь вообще сделался любимым героем нашей народной и книжной словесности. От эпохи первых Ярославичей до нас дошла еще ‘Похвала князю Владимиру’, сочинитель которой называет себя Иаковом Мнихом. Полагают, что это был тот самый пресвитер Иаков, инок печерский, которого Феодосии при своей кончине предлагал наречь себе преемником, но братия отвечала, что он пострижен не в Печерском монастыре, и пожелала иметь игуменом Стефана, ученика и постриженника Феодосиева. Знаменитый игумен Печерский сам любил заниматься книжным делом и писал поучения. До нас не дошло ни одного из обличительных посланий к великому князю Святославу, о которых упоминает житие Феодосия. Но мы имеем несколько его поучений, обращенных преимущественно к монастырской братии, каковы наставления о любви к Богу, о милостыни, терпении, трудах и пр. В некоторых поучениях своих он, как строгий аскет, сильно вооружается против пьянства, распущенных нравов, суеверий и разных игрищ, оставшихся от язычества. ‘Несть ли поганый (языческий) обычай, — восклицает он, — кто повстречает на дороге чернеца или черницу, свинью или лысаго коня, то возвращается назад? Другие верят в чох, в волхвование или занимаются ростом, воровством, скоморошеством, гуслями, сопелями и вообще неподобными делами’. ‘Или когда мы стоим в церкви, то можно ли смеяться и шептаться? Все это заставляет вас делать окаянный диавол’. Феодосии между прочим, в ответ на собственный запрос великого князя Изяслава, написал к нему послание о Варяжской, или Латинской, вере, в чем предварил упомянутых выше митрополитов Иоанна и Никифора. Он также исчисляет отличия Латинской церкви, но вооружается против них еще с большею энергией, также осуждает брачные союзы русских государей с западными и вообще советует православным избегать общения с латинами.
От поучений и наставлений, как вести себя доброму христианину, истинному сыну Православной церкви, книжная словесность наша естественно должна была переходить к живым примерам, к изображению тех мужей, которые приобрели славу мучеников, подвижников, вообще людей святых, угодивших Богу. Отсюда в древнерусской словесности очень рано развился богатый отдел, посвященный жизнеописанию и прославлению подобных мужей. Рядом с переводными житиями святых общехристианских и преимущественно греческих начали появляться сказания и о русских угодниках. В этом отношении первое место принадлежит все той же Печерской обители. Ее необычайное начало и процветание постоянно склоняли мысли печерских иноков к ее славным основателям и устроителям, Антонию и Феодосию, а также к их ближайшим последователям. Рассказы об этих мужах сделались одним из любимейших предметов чтения и списывания в древней России. Во главе таких произведений стоит ‘Житие преподобного отца нашего Феодосия, игумена Печерского’. Подобно творениям митрополита Илариона оно отличается прекрасным языком, толковым изложением и обнаруживает несомненный литературный талант его Сочинителя. А сочинителем этого жития был печерский инок Нестор. О нем мы знаем только то немногое, что он сам мимоходом замечает о себе в этом житии Феодосия. А именно, Нестор вступил в Печерский монастырь при преемнике Феодосиевом Стефане, был им пострижен и возведен в дьяконский сан. Феодосия он не знал лично, но большинство иноков еще находились под живым впечатлением этого необыкновенного человека, и монастырь был полон рассказами о его деятельности. Вдохновенный этими рассказами и тем глубоким уважением, которым была окружена память о св. игумене, Нестор решился описать его житие. Оно указывает на некоторых из братии, которые помогали ему своими воспоминаниями. Главным источником для него служили беседы Феодора, который исполнял должность келаря при Феодосии. Этому Феодору, по словам Нестора, мать Феодосия сама рассказывала историю своего сына до его бегства из Курска в Киев. Некоторые подробности о св. игумене сообщил Нестору инок Иларион, который был искусен в книжном деле и часто занимался перепискою книг в келии самого Феодосия, т.е. под его непосредственным надзором. Поминает он о рассказах и других иноков, которых не называет по имени. Очевидно, сам Феодосии, любивший книжное дело, своим примером и поощрением много содействовал тому литературному направлению, которое мы встречаем в Печерской обители преимущественно перед другими русскими монастырями того времени, Любовь к книжному делу, может быть, имела некоторое влияние и на сочувствие Феодосия к Студийскому монастырю предпочтительно перед другими греческими обителями, потому что в нем, кроме общежития, процветала и литературная деятельность. Когда Нестор приступил к житию Феодосия, он уже достаточно был подготовлен к своей задаче, достаточно опытен в сочинительстве. В предисловии к этому труду он замечает, что Господь уже сподобил его написать ‘О житии, убиении и чудесах святых страстотерпцев Бориса и Глеба’. Эти князья-мученики, как сказано выше, сделались также одним из любимейших предметов древнерусских сказаний, не один Нестор описывал житие братьев-мучеников и главного устроителя Печерской обители, но ему принадлежит почин в том и другом случае. В сказании о Борисе и Глебе он также называет себя ‘грешным’ Нестором и упоминает о себе как о сочинителе, который тщательно расспрашивал людей знающих и собирал рассказы о св. братьях*.
______________________
* Упомянутые сочинения митрополитов Иоанна и Никифора напечатаны в Русс. Достопамятностях. Часть I. M. 1815 и в памятниках XII века, изданных Калайдовичем. М. 1821. Сочинения Иллариона изданы в Прибавлениях к творениям свв. Отцов. 1844 г. (Отдельно под заглавием ‘Памятники Духовной литературы времен Ярослава I’) и в Чтениях Моск. Об. И. и Др. 1848 г. N 7, с предисловием Бодянского. Об этих сочинениях несколько справедливых замечаний см. у Шевырева в его ‘Истории Русской словесности, преимущественно древней’. М. 1846. Лекция шестая. Тому же Иллариону приписывают еще ‘Поучение о пользе душевной’, но едва ли основательно, на что указал преосвященный Макарий в своей ‘Истории Рус. Церкви’. II. 81. Похвала Владимиру Иакова Мниха напечатана в Христианском Чтении 1849 г. Там помещено и Житие Владимира, которое считают произведением того же Иакова, но едва ли справедливо, так как это житие имеет признаки гораздо позднейшего сочинения. Существует еще ‘Послание к князю Димитрию’, сочинитель которого называет себя также монахом Иаковом, он увещевает своего духовного сына воздерживаться от пьянства и нецеломудренной жизни. Думают, что послание принадлежит тому же Иакову, а в Димитрии хотят видеть великого князя Изяс-лава Ярославича. Но и это сомнительно. Востоков указывал на великого князя Димитрия Александровича, т.е. на XIII век (Описание рукописей Румян, музея. 304). Послание это вполне напечатано в Истории Рус. Церкви Макария. II. Примеч. 254. Слова и Поучения Феодосия, отчасти вполне, отчасти в отрывках, изданы тем же преосвящ. Макарием в Ученых записках Академии Наук. Кн. II. 1856 г. См. его же статью ‘Преподобный Феодосии Печерский как писатель’ в ‘Исторических Чтениях о Языке и Словесности’. СПб. 1855. О сочинениях Феодосия, Иоанна и Никифора, относящихся к отличиям Латинской церкви, любопытные данные собраны в ‘Обзоре древнерусских полемических сочинений против Латинян’ Андр. Попова. М. 1875. Этот добросовестный исследователь приводит византийские первообразы, которым следовали помянутые сочинения, особенно послание константинопольского патриарха Михаила Керулария к патриарху антиохийскому Петру, прилагая к подлиннику и древний славянский перевод этого послания. По поводу книги Попова явилось любопытное исследование А. Павлова ‘Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против Латинян’. СПб. 1878.

Наши ученые исследователи, каковы Погодин (Древняя Русская история), преосвященный Филарет (‘Обзор Духовной Русской литературы’ и ‘История Русской церкви’), преосвященный Макарий (‘История Русской церкви’) и И.И. Срезневский (его исследования в Извест. Акад. Н. т. II), а в последнее время Шахматов (его вышеупомянутые статьи) более распространенную и более украшенную редакцию сказаний о Борисе и Глебе приписывают Иакову Мниху, автору Похвалы Владимиру, тому Иакову, которого Феодосии желал назначить своим преемником. Мы позволяем себе не согласиться с этим мнением. Оно основано на том, что в Похвале Владимиру сочинитель говорит о своем прославлении сыновей Владимира, ‘свв. славных мучеников Бориса и Глеба’. Отсюда выходит, будто Несторово сказание о Борисе и Глебе написано после сказания Иакова, ибо Иаков был старше Нестора: Феодосии предлагал Иакова в игумены в то время, когда Нестор еще и в монастырь не вступал. Но сличение обоих сочинений убеждает нас, что, наоборот, старшее из них есть то, которое принадлежит Нестору. Второе, более полное, более украшенное цветами красноречия, очевидно, кроме Нестора, пользовалось и другими источниками, так как в нем есть некоторые отличия и прибавления. Это второе сочинение дополнено рассказом о третьем перенесении мощей в 1115 г., тогда как Нестор оканчивает вторым перенесением, т.е. 1072 годом. Последнее обстоятельство, конечно, указывает на то, что более полная редакция есть и более поздняя. Как на признак позднейшего происхождения укажу еще на искаженный рассказ о смерти Глеба, будто бы именем отца вызванного Святополком из. Мурома. По Несторовой редакции, Глеб бежал из Киева от грозящей опасности и был настигнут дорогою, что гораздо более согласно с логикой и с обстоятельствами и прямо указывает на автора, по времени более близкого к событию. Что касается до Иакова Мниха, автора Похвалы Владимиру, то, по всей вероятности, он просто написал подобную же похвалу Борису и Глебу, чем и можно объяснить его вышеприведенное о них упоминание. Что Нестор первый собрал, привел в порядок и изложил сказания о Борисе и Глебе, о том он ясно свидетельствует в своем предисловии: ‘Елико слышах от некых христолюбец, то да исповеде’. И потом в заключение Жития: ‘Се же аз Нестор грешный о житии и о погублении и о чюдесех святою и блаженою страстотерпцю сею, опасне ведущих исписавы (испытав?), а другая сам сведы, от многих мала вписах, да почитающе славят Бога’. Нет вероятия, чтобы он не знал и не упомянул о подобном труде, уже сделанном до него другим печерским иноком, если бы такой труд существовал. Не мог бы он исключительно приписать себе сочинение, в котором только сокращал Иакова Мниха. Повторяю, приписанное последнему сказание о Борисе и Глебе есть, очевидно, сочинение гораздо позднейшее сравнительно с Нестеровым.

______________________
По всем признакам эти два произведения, исполненные высоких достоинств, доставили Нестору уважение современников и прочную память в потомстве. Может быть, он написал и еще что-либо, до нас не дошедшее. Во всяком случае, его авторскою славою преимущественно можно объяснить то обстоятельство, что впоследствии с его именем стали связывать такой важный памятник древнерусской словесности, как начальная Русская летопись, хотя она ему не принадлежала.
Наши летописи возникли при непосредственном участии самих русских князей. Известно, что уже сын первого христианского князя в Киеве, Ярослав, отличался любовью к просвещению книжному, собирал около себя переводчиков и писцов, заставлял переводить с греческого или переписывать уже готовые славяноболгарские переводы. Тут надобно разуметь переводы Св. Писания, творения Отцов Церкви, а также византийские хронографы. Об усердии Ярослава к успехам словесности русской свидетельствует и покровительство, оказанное им такому даровитому писателю, как Иларион, его волею возвышенный в сан митрополита. У нас повторилось то же явление, как в Дунайской Болгарии: Борис крестился со всею Болгарскою землею, а при сыне его, книголюбце Симеоне, началось уже процветание болгарской книжной словесности. Сыновья Ярослава продолжали дело отца. По крайней мере известно, что Святослав Ярославич имел у себя уже значительное книгохранилище, от которого дошел известный под его именем Сборник. Дьяк Иоанн, переписавший этот сборник с болгарской рукописи для Святослава Ярославича, заметил об этом князе в своем послесловии, что он ‘божественными книгами исполнил свои полати’. Князьям подражали и некоторые их бояре. От той же эпохи сохранился у нас список Евангелия, известный под именем ‘Остромирова’. Он был написан по заказу Остромира, бывшего родственником великому князю Изяславу Ярославичу и его посадником в Новгороде, как о том заметил в послесловии сам списатель, какой-то дьякон Григорий. Особенно прилежавшим книжному просвещению является внук Ярослава Владимир Мономах, который и сам был автором. До нас дошли два его произведения: красноречивое письмо к Олегу Святославичу по поводу своего сына Изяслава, павшего в бою, и знаменитое ‘Поучение’, обращенное к детям. Если бы оба эти произведения и были написаны с помощью кого-либо из близких ему духовных лиц, во всяком случае значительная доля творчества, несомненно, принадлежит здесь самому князю. Участие Владимира Мономаха в деле русской словесности яснее всего подтверждается тем, что именно во время его киевского княжения и, конечно, не без его содействия был составлен наш первый летописный свод. Нет сомнения, что начатки летописного дела на Руси относятся ко времени более раннему и, по всей вероятности, к эпохе книголюбца Ярослава. Краткие заметки о важных событиях военных, о рождении, о смерти князей, о построении важнейших храмов, о солнечных затмениях, о голоде, море и т.п. могли быть заносимы в так наз. Пасхальные таблицы. Из этих таблиц развились летописи на Западе, так было и у нас. Пасхальные таблицы перешли к нам, конечно, из Византии с их летосчислением по индиктам, с солнечным кругом и т.п. Упомянутые заметки, как и в Западной Европе, вели у нас грамотные монахи при главных епископских храмах или в тишине монастырских келий. С развитием грамоты сама собою явилась на Руси потребность объяснить, откуда взялись русские князья старые, и увековечить дела князей современных: явилась потребность в исторической словесности. Переводные византийские хронографы, или обозрения всемирной истории, послужили ближайшими образцами для нашей летописи. Такая летопись естественно должна была явиться в средоточии Русской земли, вблизи главного русского князя, т.е. в стольном Киеве.
В нескольких верстах от столицы, далее за Печерскою обителью, на крутом берегу Днепра находился Михайловский монастырь Выдубецкий, которому особенно покровительствовал великий князь Всеволод Ярославич, отец Мономаха. Между прочим, он построил здесь каменный храм св. Михаила. После Всеволода этот монастырь пользовался особым уважением и покровительством со стороны его потомства. Когда Владимир Мономах утвердился на Киевском столе, игуменом Выдубецкого монастыря был Сильвестр. Ему-то и принадлежит начало наших летописных сводов, или так наз. Повесть временных лет, которая взяла на себя задачу рассказать, ‘откуда пошел Русский народ, кто в Киеве сперва княжил и как установилась Русская земля’. Автор ‘Повести’, очевидно, владел навыком в книжном деле и замечательным дарованием. В основу своего труда он положил византийского хронографа Георгия Амартола, жившего в IX веке, и его продолжателей, имея под рукою славяноболгарский перевод этого хронографа. Отсюда Сильвестр, между прочим, заимствовал описание разных народов и языков, населивших землю после Потопа и столпотворения Вавилонского. Отсюда же он взял известие о первом нападении Руси на Царьград в 860 году и о нападении Игоря в 941. Повесть нередко украшается текстами и большими выписками из Св. Писания, из сборников ветхозаветных сказаний (т.е. из Палеи), из некоторых церковных писателей греческих (напр., Мефодия Патарского и Михаила Синкела) и писателей русских (напр., Феодосия Печерского), а также из сочинений славяноболгарских (напр., из Жития Кирилла и Мефодия), что свидетельствует о довольно обширной начитанности автора и его подготовке к своему делу. Рассказы о первых временах наполнены легендами и баснями, как это бывает в начальной истории всякого народа, но чем ближе к своему времени, тем ‘Повесть’ становится полнее, достовернее, обстоятельнее. Достоверность ее, конечно, усиливается со времени окончательного водворения христианства в Киевской земле, особенно со времен Ярослава, когда грамота стала развиваться на Руси и когда начались упомянутые выше заметки при Пасхальных таблицах. Следы этих таблиц видны в том, что летописец, рассказывая события по годам, обозначает и такие годы, происшествия которых ему остались неизвестны или в которые ничего замечательного не случилось. Для XI века ему служили еще воспоминания старых людей. Сильвестр сам указывает на одного из таких стариков, именно на киевского боярина Яна Вышатича, того самого, который был другом Феодосия Печерского и скончался в 1106 г. девяноста лет от роду. Приводя известие о его кончине, сочинитель ‘Повести’ замечает: ‘Многое слышанное от него я внес в эту летопись’. История второй половины XI века и начала XII совершалась на глазах самого автора. Его добросовестное отношение к своему делу видно из того, что рассказы об этом времени он старался собирать из первых рук, т.е. расспрашивал по возможности очевидцев и участников. Таковы, например, свидетельства какого-то печерского инока о св. игумене Феодосии, об открытии и перенесении его мощей из пещеры в храм Успения, повествование какого-то Василия об ослеплении и содержании под стражею Василька Ростиславича, рассказы знатного новгородца Гюраты Роговича о северных краях, помянутого Яна Вышатича и т.п.
Владимир Мономах, по всей вероятности, не только поощрял составление этой летописи, но, может быть, и сам помогал автору сообщением сведений и источников. Этим обстоятельством можно объяснить, например, занесение в летопись его письма к Олегу Святославичу и ‘Поучения’ своим детям, а также известные договоры с греками Олега, Игоря и Святослава, — договоры, славянские переводы которых хранились, конечно, при Киевском дворе. Возможно также, что не без его ведома и одобрения занесена на первые страницы летописи и известная басня о том, что Русь призвала из-за моря трех варяжских князей для водворения порядка в своей обширной земле. Когда и как впервые была пущена в ход эта басня, конечно, навсегда останется неизвестным, но появление ее во второй половине XI или в первой XII века достаточно объясняется обстоятельствами того времени. В истории нередко встречается наклонность государей выводить свой род от знатных иноземных выходцев, от княжеского племени другой земли, даже от племени незначительного, но почему-либо сделавшегося знаменитым. Этому тщеславному желанию, вероятно, не были чужды и русские князья того времени и, может быть, сам Мономах. Мысль о варяжском происхождении русского княжеского дома весьма естественно могла возникнуть в те времена, когда в Европе еще гремела слава норманнских подвигов и завоеваний, когда целое Английское королевство сделалось добычею норманнских витязей, а в Южной Италии основано ими новое королевство, откуда они громили Византийскую империю, когда на Руси еще живы были воспоминания о тесных связях Владимира и Ярослава с варягами, о храбрых варяжских дружинах, сражавшихся во главе их ополчений. Наконец такая мысль естественнее всего могла возникнуть при сыновьях и внуках честолюбивой и умной норманнской принцессы Ингигерды, супруги Ярослава. Может быть, эта мысль первоначально явилась не без участия обрусевших сыновей или потомков тех норманнских выходцев, которые действительно нашли свое счастье в России. Пример таких знатных выходцев представляет Шимон, племянник того варяжского князя Якуна, который был союзником Ярослава в войне с Мстиславом Тмутараканским. Изгнанный из отечества своим дядею, Шимон со многими единоземцами прибыл в Россию, вступил в русскую службу и принял православие, впоследствии он сделался первым вельможею Всеволода Ярославича и богатыми приношениями помогал при построении печерского храма Богородицы. А сын его Георгий при Мономахе был наместником в Ростове. В эпоху летописца еще продолжались дружественные и родственные связи Русского княжеского дома с норманнскими государями. Сам Владимир Мономах имел в первом браке Гиду, дочь английского короля Гарольда, старший сын их Мстислав был женат на Христине, дочери шведского короля Инга Стенкильсона, две внучки Владимира выданы за скандинавских принцев.
Когда Сильвестр принялся за свой летописный труд, уже два с половиною века прошло от первого нападения Руси на Константинополь, упомянутого в ‘Хронике’ Амартола. С этого нападения летописец, собственно, и начинает свою ‘Повесть временных лет’. Но, согласно с наивными понятиями и литературными приемами той эпохи, он предпослал этому историческому событию несколько басен, как бы объясняющих предыдущие судьбы Руси. Между прочим, он рассказывает киевское предание о трех братьях Кие, Щеке и Хориве, княживших когда-то в земле полян и основавших Киев, а рядом с ним поставил сказание, которого первое зерно, по всей вероятности, пришло из Новгорода, — сказание о трех братьях-варягах, призванных из-за моря в Новгородскую землю. Этот домысел, очевидно, еще не был тогда общеизвестным преданием: на него не встречаем намека ни в одном из других произведений русской словесности того времени. Но впоследствии ему особенно. посчастливилось. Сказание расширялось и видоизменялось, так что у позднейших составителей летописных сводов уже не Русь и славяне Новгородские призывают к себе варяжских князей, как это было у первого летописца, а славяне, кривичи и чудь призывают варягов — Русь, т.е. уже весь великий Русский народ причислен к варягам и является в Россию под видом какой-то пришлой из-за моря княжеской свиты. В таком искажении первоначальной легенды виновны, конечно, невежество и небрежность позднейших списателей Сильвестра. Сильвестр окончил свою ‘Повесть’ в 1116 году. Владимир Мономах, очевидно, был доволен его трудом: спустя два года он велел поставить его епископом своего наследственного города Переяславля, где Сильвестр и скончался в 1123 году.
Почти в одно время с ‘Повестью временных лет’ игумена Сильвестра написано произведение другого русского игумена, Даниила, именно: ‘Хождение в Иерусалим’. Мы видели что паломничество, или обычай ходить на поклонение святым местам, возник на Руси вслед за водворением христианской религии. Уже в XI веке, когда Палестина находилась под властью турок сельджуков, русские паломники проникали туда и терпели там притеснения наравне с прочими христианскими пилигримами. Число их увеличилось с начала XII века, когда крестоносцы завоевали Святую землю и основали там королевство. Занятые борьбою с другими турками, т.е. с Половцами, наши князья не участвовали в крестоносных походах, тем не менее русские люди сочувствовали великому движению западных народов против неверных. Сочувствие это отразилось и в записках Даниила о своем хождении. Он именует себя просто русским игуменом, не называя своего монастыря, судя по некоторым его выражениям, полагают, что он был из Черниговской области. Даниил не один посетил Святую землю, он упоминает о целой дружине русских паломников и некоторых называет по именам. Все его сочинение дышит глубокою верою и благоговением к священным предметам, которые он удостоился видеть. Он с похвалою говорит о короле иерусалимском Балдуине, который оказал внимание русскому игумену и позволил ему поставить на Гробе Господнем кадило за русских князей и за всю Русскую землю. В числе князей, которых имена наш игумен записал для молитвы об их здравии в лавре св. Саввы, где он имел приют, первое место занимают: Святополк — Михаил, Владимир (Мономах) — Василий, Олег — Михаил и Давид Святославичи*.
______________________
* Мы с намерением распространяемся о Несторе и Сильвестре, чтобы воздать должное каждому из этих двух основателей русской историографии и по мере сил способствовать более правильному взгляду на происхождение нашей летописи. Вопрос о начальной Русской летописи занимал многих ученых и имеет обширную литературу. Назову важнейшие труды по этому вопросу:

Шлецера Nestor. 4 Bande. Gottingen. 1802 — 1809. Этот труд переведен по-русски Языковым. Тем же трудом вызвано исследование Круга Chrono-logie der Byzantiner. СПб. 1810. П. Строева ‘О византийских источниках Нестора’ в Трудах Об. И. и Др. IV. (Ему принадлежит честь первому указать на хронику Георгия Амартола, как на главный источник для нашей начальной летописи.) Перевощикова ‘О русских летописях и летописателях’ в Трудах Рос. Акад. ч. IV. 1841. Буткова ‘Оборона летописи Русской от навета скептиков’. СПб. 1840. Кубарева ‘Нестор’ в Русск. Историч. Сборнике 1842. т. IV. Иванова две статьи о летописях в Ученых Зап. Казан. Университета. 1843. кн. 2 и 3. Кн. М. Оболенского ‘Супральская летопись’. М. 1836, а также ‘Летопись Переяславля Суздальского’ во Временнике Об. И. и Др. IX и ‘О первоначальной Русской летописи’. М. 1870, с приложением 1875 г. Беляева ‘О Несторовой летописи’ в Чт. Об. И. иДр. 1847. V. и еще во Временнике II и V. Поленова ‘Библиографич. обзор рус. летописей’. СПб. 1850. Казанского статьи о летописях во Времен. III, X и XIII. Более всех посвятил труда и времени этому вопросу М.П. Погодин, который печатал исследования о нем отдельно и в повременных изданиях, а потом собрал и свел их в своих ‘Исследованиях, Замечаниях и лекциях о Русской истории’. Т. I и IV. В первом томе заключается и его полемика с так наз. Скептическою школою, отвергавшею достоверность древней летописи. Представителями этой школы были: Каченовский ‘О баснословных временах Русской истории’ в Учен. Зап. Москов. Универ. год III. NN 2 и 3., С. Строев ‘О мнимой древности Русской летописи’. СПб. 1835 и ‘О недостоверности древней Русской истории’. СПб. 1834 (под псевдонимом Скромненко). Того же летописного вопроса касались наши историографы Татищев, Карамзин, Полевой и Соловьев при обозрении источников Русской истории и памятников древнерусской Словесности, кроме того, Шевырев в I томе своей ‘Истории Русской Словесности’ и Костомаров ‘Лекции’. СПб. 1861. Далее замечательны труды: Срезневского в Известиях Акад. Н. III и VIII, Лавровского ‘О летописи Якимовской’ в Учен. Зап. Втор, отд. Акад. Н. III, и Бестужева-Рюмина ‘О составе Русских летописей’ в 4 выпуске Летописи занятий Археографической комиссии. Последний труд представляет полный и тщательно составленный свод всех предыдущих работ по этому вопросу. Рассудова ‘Несколько слов по вопросу о первых рус. летописях’. Москов. Университетские Известия. 1868. N 9. Архангельского ‘Первые труды по изучению начальной рус. летописи’. Учен. Зап. Казан. Унив. 1885 г. Сюда же можно отнести Сенигова ‘Исследование об истории Татищева’. Чт. О. И. и Д. 1887. IV.

Известно, что составление ‘Повести временных лет’ еще в древней России приписывалось киево-печерскому иноку Нестору. Это мнение до недавнего времени оставалось господствующим в нашей историографии, хотя некоторые ученые (напр., Срезневский и Костомаров) уже высказывали сомнение в его справедливости и предположение, что начальная летопись, вероятно, принадлежит не Нестору, а Сильвестру Выдубецкому. Мы решительно присоединяемся к последнему заключению.

Вот главнейшие наши основания:
1. Нестор сам заявляет о себе в своих произведениях, именно в Житии Бориса и Глеба и в Житии Феодосия Печерского, заявляет согласно с обычаем того времени в предисловии или в послесловии. Но в летописи он нигде себя не называет и нигде этого труда себе не приписывает. В дошедших до нас списках летописных сводов в заглавии большею частию говорится: ‘Се повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского’, и в одном только Хлебниковском списке, относящемся к XVI веку, стоит: ‘Нестора, черноризца Федосьева монастыря’. Но в древнейшем списке, Лаврентьевском, совсем нет слов о черноризце Печерского монастыря. Очевидно, это прибавка позднейшая, вставленная под влиянием уже сложившегося мнения, что летопись принадлежит Нестору. Повод к такому мнению мог подать инок печерский Поликарп, который называет Нестора летописцем в своем послании к Акиндину и в ‘Житии Никиты Затворника’. Поликарп писал более ста лет спустя после Сильвестра: он или смешал его труд с произведениями Нестора, которого авторская слава была велика особенно между печерскими иноками, или (что вероятнее) назвал последнего летописцем по отношению к Печерскому монастырю, т.е. к его Житию Феодосия, которое есть в то же время начальная летопись этого монастыря.

2. Сличение ‘Повести временных лет’ с несомненными произведениями Нестора, т.е. с Житием Бориса и Глеба и с Житием Феодосия, ясно указывает, что первая не могла быть написана тем же лицом: ибо между ними встречаются существенные разногласия. Например, в летописи при рассказе о введении Студийского устава в Печерский монастырь сказано, что Феодосии принимал всякого приходящего, ‘к нему же и аз придох худый и недостойный раб, и прият ми лет ми сущю 17 от рождения моего’. Между тем в Житии Феодосия Нестор говорит о себе: ‘Прият же бых игуменом Стефаном, я яко же от того острижен быв’. Отсюда ясно, что не Нестор говорит о своем вступлении в монастырь семнадцатилетним юношею при Феодосии, да он сам в Житии не скрывает, что лично не знал игумена и писал о нем по рассказам других. Разноречие в рассказе об убиении Глеба в летописи и в сочинении Нестора мы уже приводили. (Сказание о Борисе и Глебе позднейшей, не Несторовой, редакции следует в этом случае летописи.) Затем можно указать на другие, более мелкие разногласия, каковы: разные лица, посредством которых Феодосии достал Студийский устав, разница в рассказе о кончине Феодосия, о назначении ему преемника и пр. (Разногласия Нестора с летописью особенно ярко указаны Казанским в Отечест. Зап. 1851. Январь.)

3. Что начальная летопись составлена игуменом Сильвестром, о том он сам свидетельствует по обычаю в конце ее, именно под 1110 годом: ‘Игумен Сильвестр святого Михаила написах книги си летописец, надеяся от Бога милость прияти, при князе Володимире, княжащу ему в Киеве, а мне в то время игуменящу у св. Михаила, в 6624 (1116) индикта 9 лета, а иже чтет книги сия, то буди ми в молитвах’. Обыкновенно думали, что Сильвестр был только переписчиком ‘Повести’ и ее продолжателем. Несостоятельность такого предположения вытекает из сличения начала ‘Повести’ с приведенною сейчас припискою Сильвестра. В начале ее есть хронологическая роспись киевских князей от Олега до смерти Святополка-Михаила. Следовательно, ‘Повесть’ начата после 1113 года, в княжение Мономаха: приписка Сильвестра тоже подтверждает, что он написал свой летописец при Мономахе и закончил труд в 1116 году. Нет и малейшей вероятности предположить, чтобы в этот короткий промежуток времени (1113 — 1116) Нестор в Печерском монастыре составил летопись, а Сильвестр успел достать ее и переписать, да еще выдать за собственное произведение, ни словом не упомянув о Несторе.

4. Сведения, добытые для ‘Повести’ от весьма разнообразных лиц, между прочим, от знатнейших бояр и самих князей (например, договорные грамоты), и несколько официальный характер летописи указывают, что она принадлежала не простому, смиренному иноку, а игумену, который был вхож в княжий дворец, призывался иногда в княжую думу, участвовал в торжествах, посольствах и вел знакомство и дружбу с важными боярами (каковы, напр., Ян Вышатич и Гюрята Рогович). Ни на какое подобное знакомство с князьями и боярами нет и помина в упомянутых выше произведениях смиренного Нестора. (Официальный характер летописи доказывал и сам главный защитник ее мнимой принадлежности Нестору М.П. Погодин. См. его Исслед. и лекции. IV, стр. 7.) Что летопись предпринята была игуменом Выдубецкого монастыря и при поощрении самим Мономахом, естественно вытекает из близких отношений этого монастыря к своему благодетелю Всеволоду и его потомству. И действительно,’ Повесть’, после знаменитой Печерской обители, следит за главными событиями Выдубецкого монастыря более чем за каким-либо другим. Особенно хвалебный тон летописи ко всему, касающемуся Владимира Мономаха, а также помещение его письма к Олегу и Поучения детям, несомненно, указывают на личные отношения летописи к этому князю и на покровительство последнего, что подтверждается и последовавшим вскоре после летописного труда назначением Сильвестра епископом в родной Мономаху Переяславль.

5. Рядом с мнением, которое приписывала летопись Нестору, в древней России сохранилось и другое мнение: что начальная летопись принадлежала Сильвестру. Вместе с тем видим и намек на отношение этого труда к Мономаху, может быть, намек этот подкреплялся. Тогда какими-либо летописными или другими указаниями, до нас не дошедшими. А именно, в Никонов, своде под 1409 г. читаем: ‘И первии наши властодержцы без гнева повелевающи вся добрая и не добрая прилучившаяся написовати, да и прочие на них образцы явлени будут, якоже при Володимире Мономасе оного великаго Сильвестра Выдубецкаго не украшая пищущаго, да хощеши прочти тамо прилежно’.

После вопроса о сочинителе ‘Повести’ важен вопрос об ее источниках. В этом отношении господствует мнение, что летописец пользовался некоторыми сказаниями и повестями, будто бы написанными еще до него. Внес ли эти сказания сам начальный летописец или они внесены в летопись позднее, о том существуют разные предположения ученых, ибо начальная летопись не дошла до нас в своем первобытном виде, а дошла с сокращениями, вставками и искажениями, которые делали в ней позднейшие списатели и составители сводов. Не отвергая позднейших вставок, нахожу, что мнение как об них, так и о повестях, которыми будто бы пользовался сочинитель летописи, преувеличено. Например находящийся в ней рассказ об ослеплении Василька считается отдельным сказанием, которое было написано каким-то Василием. Это предположение основывается на словах летописи: ‘Василькови же сущю Володимери, и мне ту сущю приела по мя князь Давыд, и рече: Василю, шлю тя, иди к Василькови, тезу своему’ и т.д. Здесь рассказчик называет себя Василием. Но действительно ли отсюда следует, что была особая Повесть об ослеплении Василька, написанная каким-то Василием и вставленная в летопись? Полагаю, что нет. Во-первых, рассказ о Васильке тесно слит со всем остальным, и невозможно найти, где начало, где конец этой будто бы вставленной повести. Во-вторых, если сличим с другими рассказами очевидцев, на которых ссылается Сильвестр, то увидим, что он нередко сохраняет тон рассказчика и говорит от его имени в первом лице. Так, под 1071 годом он передает известие о волхвах, с которыми имел дело Ян Вышатич в Суздальской земле. Очевидно, все это он слышал от самого Яна, хотя и говорит о нем здесь в третьем лице. Но под 1096 г. передает рассказ новгородца Гюряты Ротовича о диковинах в Югре и ведет этот рассказ уже в первом лице. Не укажи он прямо на разговор свой с Гюрятою, и это известие можно бы почесть такою же вставкою или отдельным письменным сказанием, как и ослепление Василька. Очевидно — никакой особой писаной повести об этом ослеплении не существовало во время летописца, а последний просто передает некоторые подробности из своих расспросов какого-то Василия, который по поручению Давида Игоревича вел переговоры с Васильком, сидевшим в темнице. Припомним, что Василько Ростиславич после Любецкого съезда, проезжая мимо Киева, остановился у Выдубецкого монастыря и приехал в этот монастырь поклониться Св. Михаилу, здесь и ужинал, после того, не заезжая в Киев, хотел продолжать путь, когда его заманил к себе Святополк. Без сомнения, у Василька были какие-то особенно дружеские связи с Выдубецким монастырем, и отсюда понятно, почему игумен этого монастыря Сильвестр с такими подробностями и таким участием передает бедствие, постигшее князя. Под 1114 годом записан еще рассказ о северных диковинах, начинающийся словами: ‘Пришедшю ми в Ладогу, поведша ми Ладожане’. Эти слова не означают непременно, чтобы летописец сам ходил в Ладогу или что это известие есть позднейшая вставка. Летописец, вероятно, и здесь ведет повествование от имени лица, которое ему рассказывало и которое ссылается как на свидетеля на Павла, ладожского посадника, а этот Павел был современник Сильвестра. В Новгородской Первой летописи под 1128 годом упоминается Мирослав Гюрятинич, которому Мономахов внук Всеволод дал посадничество. Конечно, это сын Гюряты Роговича, следовательно, последний был современником Сильвестра и притом из числа новгородских бояр, наиболее приверженных к Мономаху.

Что касается до видного места, отведенного в ‘Повести временныхлет’ начальной истории Киево-Печерской обители и деятельности Феодосия, оно объясняется прежде всего великим значением и великою славою, которыми в то время пользовалась эта обитель, и особенно тем сильным, еще живым впечатлением, которое оставил после себя Феодосии. Подробности, сюда относящиеся и приводимые иногда в первом лице, точно так же Могли быть записаны Сильвестром прямо со слов некоторых печерских иноков. Весьма возможно, что подробности эти, по крайней мере отчасти, принадлежат лично самому Сильвестру, ибо ничто не мешает предположить, что игумены и епископы того времени начали свое иноческое поприще именно в Печерской обители. (Симон в послании к Поликарпу говорит, что число таких епископов было более 30, между тем как источники поименно назвали только половину этого числа.) Может быть, к самому Сильвестру относятся известные слова, ‘К нему же и аз придох худый… и прият мя лет ми сущю 17’. А также: ‘Аз же грешный твой раб и ученик не доумею, чим похвалити добраго твоего жития и воздержания’. Или, ‘Молися за мя, отче честный, избывшему быти от свети неприязнены и от противника врага соблюди мя твоими молитвами’. Вообще деятельность Феодосия в том виде, в каком она сообщена летописью, по некоторым признакам описана лицом, знавшим его лично, одним из его учеников, но описана несколько иначе, чем в Житии, которое принадлежит Нестору. Едва ли нужно предполагать, что в ‘Повесть временных лет’ вошли места из какой-то еще неизвестной нам летописи Печерского монастыря, все это мог написать сам Сильвестр, отчасти по собственной памяти, отчасти по рассказам других иноков.

Точно так же невероятно и предположение некоторых ученых, занимавшихся вопросом о летописи, будто автор ее имел в числе своих источников сочинения Иакова Мниха, именно Житие Владимира и Житие Бориса и Глеба. Мы уже заметили, что эти сочинения несправедливо приписываются тому же Иакову Мниху, который написал Похвалу Владимиру, и что они принадлежат позднейшему времени. Сходство их в некоторых подробностях с летописью объясняется заимствованиями из последней, а не наоборот. Вопрос о том, до какого года Сильвестр довел свою ‘Повесть’, также решали гадательно. Помянутая его приписка 1116 года приведена в Лаврентьевском списке под 1110 г. Но отсюда еще нельзя утверждать, что он закончил свою летопись именно 1110 годом. Он, может быть, вел ее до самого 1116 года, а приписка его позднейшими списателями и продолжателями поставлена не на своем месте, подобно Поучению Мономаха, которое встречается в Лаврентьевском списке (где оно только и сохранилось) под 1096 годом, хотя написано, несомненно, позднее. В каком именно году написано это Поучение, неизвестно, судя по некоторым признакам, около 1118 года. Погодин доказывал, что первоначально оно сочинено в 1099 году, а позднее слегка дополнено (Известия 2-го Отд. Акад. Н. X.). Не решая вопроса, думаем, что Сильвестр, по желанию или соизволению Мономаха, мог прибавить Поучение к своей ‘Повести временных лет’ и после ее окончания. Да и самая эта ‘Повесть’, вероятно, имела в виду сыновей и внуков великого князя. Что в Лаврентьевском своде приписка Сильвестра могла быть поставлена не на своем месте, доказывает Никоновский свод, где та же приписка, только более распространенная, встречается именно под 1116 годом. Известие о третьем перенесении мощей Бориса и Глеба, записанное под 1115 годом, судя по тону и обстоятельному рассказу (Ипат. список), едва ли не принадлежит Сильвестру, который тут же упоминается в числе игуменов, присутствовавших на торжестве.

В последнее время вопросом о начальной летописи наиболее занимался академик Шахматов. Кроме помянутых выше, см. его статьи: ‘Исходная точка летосчисления Повести временных лет’ и ‘Хронология древнейших рус. летописных сводов’ (Ж. М. Н. Пр. 1897. Март и Апрель). Он объясняет ошибку ‘Повести’ в обозначении начала царствования Михаила III Византийского 852 годом вместо 842-го перенесением сей ошибки из ‘Летописца вскоре’ патриарха Никифора. Этот летописец он считает одним из источников ‘Повести времен, лет’. А сию повесть считает летописным сводом, составленным во второй половине XI века и дошедшим до нас в двух редакциях. В заседании Общ. Любителей Древ, письменности 1897 г. 31 января он делал сообщение о составе и времени написания ‘Повести временных лет’, причем древнейшую часть ее относил к 1118 г., опираясь на Поучение Мономаха, которое, по его мнению, окончено в 1117 г. (См. Археолог. Известия. М. 1897. N 3.) См. также его статью ‘Начальный Киевский летописный свод и его источники’ в юбилейном сборнике в честь В.Ф. Миллера. М. 1900 г. Тут он говорит, что ‘Повести врем, лет’ предшествовал Начальный летописный свод, и разбирает, откуда что он взял, главным образом из Еллинского летописца, составленного в Болгарии в X веке, причем этот свод был без хронологии. Автором же ‘Повести времен, лет’ считает игумена Сильвестра. Некоторые замечания г. Истрина на эту статью в Визант. Врем. X. 1903 г. 1 — 2. Проф. Соболевского ‘Древняя переделка начальной летописи’ (Ж. М. Н. Пр. 1905. Март).

Из апокрифических сказаний, вошедших в начальную Русскую летопись, заслуживает внимания рассказ о посещении апост. Андреем Киева и Новгорода. По сему поводу см. проф. Сперанского ‘Деяния ап. Андрея в славяно-русских списках’ (Древн. Моск. Археол. Об. XV. М. 1894) и К. Истомина ‘Из славян, рус. рукописей об ап. Андрее’ (Вестник Археологии и Истории. XVI. СПб. 1904).

С вопросом о начальной Русской летописи тесно связан вопрос о происхождении Русского государства. Сличение всех существующих списков летописи, а также польских хроник, которые пользовались русскими летописями, приводит к следующнему выводу: в ‘Повесть временных лет’ уже была внесена басня о призвании Варягов, но при этом еще не смешивалась Русь с Варягами. В последнем особенно убеждают меня Длугош и Стрыйковский, которые могли пользоваться списками русской летописи более древними, чем сохранившиеся до нашего времени. (Последние восходят не ранее как ко второй половине XIV века, именно Лаврент. список.) Мое мнение подтверждается свидетельством краткой хронографии, написанной в Новгороде в конце ХШ века и известной под именем ‘Летописца патриарха Никифора’ (Рукоп. Моск. Синод, библиотеки под N 132). Здесь сказано: ‘придоша Русь, Чудь, Славяне, Кривичи к Варягом, реша’ и пр. У Татищева в I томе помещен отрывок из летописи, которую он неосновательно приписывает Иоакиму, первому новгородскому епископу. Эта летопись есть, очевидно, риторическое произведение позднейшего времени, но по справедливому замечанию С. М. Соловьева, составитель ее, без сомнения, пользовался начальною Новгородскою летописью, которая до нас не дошла (Истор. России. III. 140). В этой так наз. Якимовской летописи рассказывается басня о новгородском старейшине Гостомысле и его трех дочерях, из которых младшая сделалась женою старшего из трех призванных варягов, Рюрика. Тут также не смешивается Русь с Варягами: Варягов наряду с другими племенами призывает Русь. (Подробне эти соображения в моей статье ‘Еще о норманизме’.)

Вопрос о Варягах и Руси породил обильную литературу в нашей историографии и филологии. Назовем наиболее замечательные труды и мнения. Скандинавское происхождение Руси доказывали, во-первых, члены Петербургской Академии Наук XVIII столетия Байер (De Varagis и Origines Russicae в Comment. Academiae Pet. IV и VIII), Миллер (Origines gentis et nominis Russorum), Cmpummep (Memoriae populorum и История Российская) и Шлецер (Nestor), кроме того Струве (Dissertations sur les anciens Russes. 1785) и Тунман (Untersuchungen. 1772 — 1774), а в XIX столетии: Лерберг (Исследования, в переводе Языкова. СПб. 1819), Френ (Ibn-Forzlan, СПб. 1823), Бушков (Оборона летописи, СПб. 1840), Погодин (Исследования и Лекции. М. 1846. т. II), Куник (Die Berafung der Schvedischen Rodsen. СПб. 1844 — 1845, О записке Готского топарха в Зап. Ак. Н. XXIV и ‘Каспий’ Дорна. СПб. 1875), Круг (Forschungen. СПб. 1848). Крузе (Chronicon Nortmanorum. Dorpat. 1851). То же мнение поддерживали русские историографы Карамзин, Арцыбашев, Полевой, Устрялов и Соловьев, а также Штраль (Geschichte des Russischen Staates). В последнее время особенно настаивали или на норманнском, или на готском, происхождении профессора В.Ф.Миллер, Васильевский, Малышевский, Голубинский, Будилович, Ю.А. Кулаковский и отчасти Ф.И. Успенский. О них и некоторых других моих антагонистах см. мои ‘Разыскания’ и две мои ‘Дополнительные полемики по вопросам Варяго-русскому и Болгаро-гуннскому’. М. 1886 и 1902.

Противники Скандинавской теории:
Ломоносов (Древняя Рус. История. СПб. 1766), который выводил Варягов с южного Балтийского поморья, Татищев (История) и Болтин (Примечания к истории Щербатова. СПб. 1798) производили их из Финляндии. Эверс (Vom Ursprunge des Russischen Staats. Riga-Leip. 1808. и Kritische Vorar-beitungeu. Dorpat. 1814) производил Варягов-Русь из Казарии, Нейман (Uber die Wohnsitze der altesten Rossen. Dorpat. 1825) выводил их с берегов Черного моря. Брун (Зап. Акад. Н. т. XXIV. кн. I) ведет их от древних готов, принадлежа, впрочем, к Норманнской школе, Юргевич (Зап. Одес. Об. И. и Др. VI) считает руссов угорским племенем, а Костомаров предложил литовскую теорию их происхождения (Соврем. 1860. N 1), но впоследствии добросовестно оставил ее и рассказ о призвании Варяжских князей признал баснею (Вест. Европы. 1873. Январь). Наиболее многочисленную группу противников Норманнской школы образуют ученые, выводившие Варяго-Руссов от Балтийских славян, отчасти примыкающие к Славяно-русской теории Ломоносова, таковы: Бодянский (‘О мнениях касательно происхождения Руси’. Сын Отечества. 1835. NN 37 — 39), Максимович (Откуда идет Русская земля. К. 1837), Венелин (Скандинавомания. М. 1842), Морошкин (Исследования о русских и славянах. 1842). Савельев (Сын Отеч. 1848), Ламанский (Славяне в Мал. Азии, Африке и Испании. СПб. 1859. Но впоследствии он явился ревностным Скандинавоманом), Котляревский (О погребальных обычаях у славян. М. 1868. и Древности Балтийских славян. Прага. 1874). Наиболее сильные удары, после ученого и остроумного Эверса, нанес Норманнской школе Гедеонов (Отрывки из исследований о Варяжском вопросе. Зап. Акад. Н. т. I, кн. 2, т. II, кн. 2, и т. III, кн. I. Отдельно: ‘Варяги и Русь’. СПб. 1876. Два тома), по своим выводам он примыкает, с одной стороны, к Славяно-Балтийской школе, а с другой — к теории Эверса о хазарском влиянии на происхождение Русского государства. К Славяно-балтийской теории примыкает и И.Е. Забелин (‘История Русской жизни’. М. 1876). Влияние Варягов на славян отрицал Артемьев в своей брошюре по этому вопросу (Казань. 1845). Несколько дельных возражений против Норманнской школы на основании арабских известий представляют Хвольсон (Известия о славянах и руссах. СПб. 1869) и Гаркави (Сказания мусульм. писателей о славянах и русских. СПб. 1870). К финско-тюркским народам относили Руссов В. В. Стасов (Ж. М. Н. Пр. 1881. Август) и г. Щеглов (Ibid. Апрель). Но все труды помянутых ученых не могли разрушить Норманнскую теорию, потому что исходным пунктом своих исследований они полагали отчасти существование какого-то народа Варяго-Руссов, а главное, верили водворению на Руси варяжских князей, т.е. оставляли без достаточной критики самое сказание нашей летописи о призвании Варягов. (Доказательства против достоверности этого сказания и против самого существования Варягов-Руси представлены мною в исслед.: ‘О мнимом призвании Варягов’, ‘Еще о Норманизме’ и пр.)

______________________
К эпохе Ярослава, его сыновей и внуков относится весьма важный памятник гражданского состояния Руси в те времена. Это так называемая Русская Правда, или первое записанное собрание наших древнейших законов. У Русских, как и везде, основою законодательства послужили установившиеся обычаи и отношения. Первые сборники законов отвечали обыкновенно на потребности суда и расправы как самых необходимых условий сколько-нибудь устроенного человеческого общества. Главнейшая общественная потребность состоит в том, чтобы оградить безопасность личную и имущественную, а потому всякое древнее законодательство носит характер по преимуществу уголовный, т.е. прежде всего определяет наказания и пени за убийство, побои, раны, воровство и другие преступления против личности или собственности.
Начало Русской Правды восходит к временам более древним, чем княжение Ярослава. Уже при первом исторически известном киевском князе, при Олеге, встречаются указания на статьи Русского закона, именно в договоре с греками. Такие же указания повторяются и в договоре Игоря. Ярослав, известный своею любовью к земскому устроению и книжному делу, по-видимому, велел собрать вместе правила и обычаи, относящиеся к судопроизводству, и составить письменный свод для руководства судьям на будущее время. Первая статья этого свода определяет пеню за самое важное преступление, за убийство. Эта статья представляет явный переход от состояния варварского, почти первобытного, к состоянию более гражданственному. У руссов, как и у других народов, находившихся на низких ступенях общественного развития, личная безопасность ограждалась преимущественно обычаем родовой мести, т.е. обязанностью за смерть родственника мстить смертью убийцы. С принятием христианства и успехами гражданственности эта статья, естественно, должна была подвергнуться смягчению или изменению, что и совершилось не вдруг, а весьма постепенно, ибо обычай кровавой мести так внедрился в народные нравы, что искоренить его было нелегко. Владимир Великий, по известию летописи, уже колеблется между смертною казнию и вирою. После своего крещения под влиянием новой религии он, по-видимому, отменил смертную казнь и право кровавой мести, а положил за убийство денежную пеню, или виру, потом, когда умножились разбои, по совету самих епископов начал казнить смертью разбойников, а под конец опять отменил казнь и приказал взыскивать виру.
Ярослав в первой статье Русской Правды дозволил за убийство кровавую месть, но только близким родственникам, именно сыновьям, братьям и племянникам. Если же местников не было (за неимением близких родственников или за их отказом от кровавой мести), то убийца должен платить известную виру. Но и это исключение для близких степеней родства существовало только до сыновей Ярослава.
После него Изяслав, Святослав и Всеволод собрались для общего совета о строении земском вместе с своими главными боярами, тут были тысяцкие, киевский Коснячко, черниговский Перенег и переяславский Никифор, кроме того, бояре, Чудин и Микула. Они пересмотрели Русскую Правду, дополнили ее новыми статьями и, между прочим, совсем отменили право кровавой мести, заменив ее вирою во всех случаях для свободного человека. Владимир Мономах вскоре по своем утверждении в Киеве приступил к новому пересмотру Русской Правды, вызванному, конечно, новыми обстоятельствами и развивавшимися потребностями. В своем загородном дворе на Берестове он, по обычаю, для совета о таком важном деле призвал своих тысяцких, Ратибора киевского, Прокопия белгородского, Станислава переяславского, бояр Нажира и Мирослава. Кроме того, на этом совете присутствовал Иванко Чудинович, боярин Олега Святославича. Важнейшее дополнение Владимира, кажется, относилось к уставу о резах, или росте, не забудем, что по смерти Святополка-Михаила киевляне подняли мятеж и разграбили именно евреев, конечно, возбудивших к себе ненависть своим обычным лихоимством. Дополнения и перемены в Русской Правде продолжались и после Мономаха, но основные ее части оставались те же.
Посмотрим теперь, в каком виде являются перед нами общественные понятия и отношения наших предков на основании Русской Правды.
Во главе всей Русской земли стоит великий князь Киевский. Он заботится о земском строе, установляет суд и расправу. Он окружен боярами или старшею дружиною, с которою советуется о всех важных делах, подтверждает старые уставы или производит в них перемены. В делах земских он особенно советуется с тысяцкими, их название указывает на существовавшее когда-то военно-народное деление по тысячам и сотням, но в данную эпоху, по всем признакам это были главные земские сановники, назначаемые из заслуженных бояр и помогавшие князю в управлении, тысяча обозначала уже не столько числительное деление, сколько земское или волостное. Иногда великий князь для решения важнейших земских дел собирает старших между удельными князьями, как, например, Изяслав и Святополк II. Но Ярослав и Владимир Мономах, умевшие на деле быть главою княжеского дома, издают уставы для всей Русской земли, не спрашивая непременного согласия князей удельных.
Местом для суда служит двор князя, а в областных городах — двор его наместника, суд производит князь лично или чрез своих тиунов. В определении разных степеней наказания ясно видно разделение народа на три состояния, или на три сословия: дружину княжескую, смердов и холопов. Главную массу населения составляли смерды, это было общее название для свободных жителей городов и сел. Другое общее название для них было люди, в ед. числе людин. За убийство людина платилась вира, или пеня, определенная в 40 гривен. Высшее состояние составляло военное сословие, или княжая дружина. Но и последняя имела разные степени. Простые дружинники носили названия детских, отроков, гридей и мечников, за убийство такого простого дружинника назначалась обыкновенная вира, как за купца или другого смерда, т.е. 40 гривен. Старшие дружинники были люди, приближенные к князю, его бояре или, как они названы в Русской Правде, княжие мужи. За убийство такого мужа назначена двойная вира, т.е. 80 гривен. Судя по этой двойной вире, к ‘княжим мужам’ Правда относит и главных княжих, или челядинцев, исправлявших должности судей, домоправителей, сельских старост, старших конюхов и т.п. Дорогобужцы как-то при Изяславе Ярославиче убили тиуна конюшего, состоявшего при табуне великого князя, последний наложил на них двойную виру, этот пример обращен в правило при подобных случаях и на будущее время.
Рядом с свободным населением в городах и селах жили несвободные люди, носившие названия холопов, челяди, рабов. Первоначальным источиком рабства в древней России, как везде, служила война, т.е. пленных обращали в рабов и продавали наравне со всякой другой добычей. Русская Правда определяет еще три случая, когда свободный человек становился полным или обельным холопом: кто куплен при свидетелях, кто женится на рабе без ряда, или договора с ее господином, и кто пойдет без ряда в тиуны или ключники. Холоп не имел никаких гражданских прав и считался полною собственностью своего господина, за убийство холопа или раба виры не полагалось, но если кто убьет чужого холопа неповинно, то должен был заплатить господину стоимость убитого и князю 12 гривен так наз. продажи (т.е. пени или штрафа). Кроме полных холопов существовало еще сословие полусвободное, наймиты, или закупки, это были работники, нанимавшиеся на известный срок. Если работник, взяв деньги вперед, убегал от господина, тогда он обращался в полного или обельного холопа.
Если убийца скроется, то виру должна была выплачивать вервь, т.е. община, и такая вира называлась дикою. Затем определяются пени за раны и побои. Например, за отсечение руки или другое важное увечье — полвиры, т.е. 20 гривен, в княжую казну, а изувеченному — 10 гривен, за удар палкою или мечом необнаженным — 12 гривен и т.д. О воровстве обиженный прежде всего должен объявить на торгу, если же не объявил, то, нашедши свою вещь, не может взять ее сам, а должен вести на свод человека, у которого нашел ее, т.е. отыскивать вора, постепенно переходя к каждому, от кого была приобретена вещь. Если не найдут вора и вервь, или община, не окажет при этом всей нужной помощи, то она должна платить за украденную вещь. Вор, пойманный на месте преступления ночью, мог быть убитым безнаказанно ‘заместо пса’, но если хозяин продержал его до утра или связал, то должен уже вести его на княжий двор, т.е. представить на суд. Для доказательства преступления истец обязан был представлять видоков и послухов, т.е. свидетелей, кроме свидетелей требовалась рота, или присяга. Если же не было представлено ни свидетелей, ни ясных доказательств преступления, то употреблялось испытание раскаленным железом и водою.
За маловажные преступления виновный платил продажу, или пеню, в княжую казну, а более важные, каковы разбой, коневая татьба и зажигательство, вели за собою поток, или заточение, и разграбление имущества. Часть вир и продаж назначалась княжим слугам, помогавшим производить суд и расправу и носившим название вирников, метельников, ябетников, и пр. В областях при производстве суда и следствия эти княжие слуги и их кони содержались на счет жителей. Резы, или проценты, разрешаются месячные и третные, первые только при займах на короткое время, за слишком большие резы ростовщик мог быть лишен своего капитала. Дозволенные резы простирались до 10 кун на гривну в год, т.е. до 20 процентов.
Наряду с земледелием скотоводство, охота и бортный, или пчелиный, промысел также имели важное место в русском хозяйстве того времени. За воровство или порчу всякой скотины установлена особая пеня, именно за кобылу, вола, корову, свинью, барана, овцу, козу и пр. Особенная забота видна о конях. Коневой тать выдавался князю на поток, между тем как клетной тать платил князю 3 гривны пени. Если кто на чужого коня только сядет без спросу хозяина, то наказывался тремя гривнами пени. За перекопание межи, бортной и ролейной (пашенной), назначено 12 гривен продажи, столько же за срубку межевого дуба и за стеску бортного знака. Пчеловодство, очевидно, было еще первобытное, лесное, и собственность обозначалась особыми знаками, зарубленными на бортях, т.е. на дуплах, которые служили ульями. За порчу перевеса виновный платил хозяину гривну, да князю пени 3 гривны. Перевесом называлась сеть, устроенная на просеке в лесу или в другом каком месте с особыми приспособлениями для ловли диких птиц. Жито необмолоченное складывалось на гумне, а обмолоченное пряталось в ямы, за кражу того и другого взыскивалось по 3 гривны и 30 кун продажи, т.е. пени князю, а обиженному или возвращалось украденное, или платился урок, т.е. его стоимость. За сожжение чужого гумна или двора виновный не только платил пострадавшему за всю его потерю, но и сам выдавался князю на поток, а дом его — на грабеж княжим слугам.
Русская Правда свидетельствует также о развитии торговли, довольно значительной по тому времени. Она ограждает, например, купца от окончательного разорения в случае несчастия. Если он потерял вверенный ему товар вследствие крушения судна, вследствие войны или пожара, то не отвечает, но если потеряет или испортит по своей вине, то доверители поступают с ним как хотят. Очевидно, торговля на Руси велась тогда в значительной степени на веру, т.е: в кредит. В случае предъявления на купце разных долгов сначала подлежали удовлетворению доверявшие ему гости или торговцы иноземные, а потом уже из остатков имущества — свои, туземные. Но если на ком есть княжий долг, то последний удовлетворялся прежде всех.
Телесные наказания, судя по Русской Правде, в те времена не допускались для свободного человека, они существовали только для холопов. От последних свободные люди отличались еще и тем, что носили при себе оружие, по крайней мере имели или могли иметь меч при бедре.
Права женщины по этому древнему законодательству определяются недостаточно ясно, но положение ее вообще не было бесправным. Так, за убийство свободной женщины платится полвиры, т.е. 20 гривен. Наследство (задница) смерда, не оставившего сыновей, переходит к князю, и только незамужним дочерям выдается некоторая часть. Но в боярском и вообще в дружинном сословии, если нет сыновей, то дочери наследуют родительское имущество, при сыновьях же они не наследуют, а братья обязаны только выдать сестер замуж, т.е. нести сопряженные с тем расходы. Дети, рожденные от рабы, не наследуют, но получают свободу вместе с матерью. Вдове идет только то, что муж ей назначил, впрочем, она управляет домом и имением малолетних детей, если не выйдет вторично замуж, а дети обязаны ей повиноваться.
Различное население Древней Руси по сословиям или по роду занятий Русская Правда отчасти делит по областям. Так, она различает Русина и Словенина. Под первым очевидно разумеется житель Южной Руси, особенно Приднепровья, а под вторым — житель северных областей, особенно земли Новгородской. Кроме того, Правда упоминает о двух инородческих разрядах, именно о варягах и колбягах. Например, если убежавший холоп скрылся у варяга или колбяга и последний продержит его три дня, не объявив, то платит три гривны хозяину холопа за обиду. По обвинению в драке от варяга или колбяга требовалась только рота, т.е. присяга, тогда как туземцу надобно было представить еще двух свидетелей. В случае поклепной виры (обвинения в убийстве) для туземца требовалось полное число свидетелей, т.е. семь, а для варяга и колбяга — только два. Вообще в законодательстве видно несомненное покровительство или смягчение условий для иноземцев. Статьи эти подтверждают постоянное присутствие на Руси варягов в XI и XII вв , впрочем, со второй половины XI века уже более в качестве торговцев, нежели наемных воинов. Кто были колбяги, в точности еще не решено. Наиболее вероятно то мнение, которое разумеет под ними юго-восточных инородцев Древней Руси, известных отчасти под именем Черных Клобуков.
Правда не упоминает о том обычае, который у средневековых народов известен был под именем Суда Божия, т.е. о судебном поединке. Но обычай этот, несомненно, существовал на Руси издревле и был совершенно в духе воинственного русского племени. Когда две тяжущиеся стороны были недовольны судебным приговором и не могли прийти ни к какому соглашению, то с дозволения князя они решали свою тяжбу мечом. Противники вступали в бой в присутствии своих родственников, и побежденный отдавался на волю победителя.
Русская Правда, унаследованная от времен еще языческих, не упоминает о том сословии, которое в христианские времена получило на Руси важное значение, т.е. о сословии церковном, о духовенстве. Когда восторжествовала у нас Греческая церковь, то и духовенство, конечно, устроилось по образцу греческого. По примеру Византии оно облечено было разными правами и преимуществами. Оно получило также и свой суд, руководством для которого служили славянские переводы греческого Номоканона, или Кормчей книги: здесь соединены были касавшиеся церкви уставы императорские с постановлениями церковных соборов. Владимир Великий издал устав, которым постановил особый церковный суд, запретив вмешательство в него боярам и вообще градским судьям. Этот устав был подтвержден и распространен Ярославом и его преемниками. Суду митрополита и епископов подчинены не только все лица духовные, т.е. священники, церковнослужители и чернецы, но и люди, состоящие под покровительством церкви (просвирни, слепцы, рабы, отпущенные на волю по духовному завещанию, калики, прощеники, т.е. получившие чудесное исцеление, и пр.). Кроме того, духовному суду подлежали миряне, преступившие против церкви, например, виновные в еретичестве, колдовстве, а также семейные тяжбы и проступки против нравственности, каковы нарушение брака, оскорбление родителей, оскорбление женской чести, ссоры между близкими родственниками и пр. Некоторые случаи воровства и разбоя судились сообща властями духовными и мирскими, т.е. судом сместным. Наказания и пени за преступления, судимые церковью, определены денежные, так же, как в Русской Правде. В этом случае народные нравы заставляли князей русских отступать от греческого судопроизводства, в котором существовали и телесные наказания. Виры с церковных судов шли в пользу епископов и, следовательно, служили для них источником доходов. Кроме того, на содержание храмов, монастырей и вообще духовенства князья определяли недвижимое имущество, они начали раздавать им не только разные угодья (рыбные, бортные, луга, мельницы и т.п.), но и населенные земли, т.е. деревни и села. А некоторые князья по примеру Владимира отделяли церкви десятину, т.е. десятую часть из разных своих доходов, например, из даней, левов, стад, жита и пр.
Духовенство не замедлило приобрести высокое положение в нашем государственном и общественном строе. В важных случаях князья призывали на совет не одних бояр и городских старцев, но также епископов и игуменов. Во время княжеских междоусобий духовные лица, исполняя свое нравственное назначение, нередко являлись посредниками в переговорах враждующих сторон и их примирителями. Церковная власть водворялась на Руси под покровительством власти княжеской и потому не могла входить в соперничество с этою последнею. Уже самое язычество славянорусского племени, не успевшее выработать сильного жреческого сословия, показало, что в этом племени было мало задатков для развития феократии. К тому же и предания Византийской церкви с ее подчинением светской власти не представляли повода для каких-либо неумеренных притязаний со стороны церковной иерархии. Поэтому Русское православие уже с самого начала своего существования обнаружило коренное различие с западным католицизмом: оно осталось чуждо властолюбивым стремлениям папства. Находя для себя опору в княжеской власти, церковная иерархия в свою очередь Давала этой власти религиозное освящение в глазах народа и тем содействовала еще большему ее укреплению. Например, нам неизвестно, какими обрядами сопровождалось посажение на стол нового князя во времена языческие, но в эпоху христианскую это посажение стало совершаться уже в главном, или соборном, храме стольного города, сопровождаемое благословением иерархов и молитвами всего клира. Самое христианство, уже процветавшее в главных средоточиях русской жизни, еще далеко не утвердилось по всей Русской земле, и при утверждении его духовная власть находила естественную поддержку со стороны власти светской. В этом отношении обнаружилось другое важное отличие Русского православия от западного католицизма. Совокупность усилия духовной и светской власти для водворения христианской религии на Руси далеко не походила на действия Латинской церкви, которая нередко обращала языческие народы мечом или всякого рода насилием и воздвигала на них крестовые походы. Русская церковь с этой стороны более напоминала свой первообраз, церковь Греческую, которая единственно силою проповеди и образовательного влияния успела насадить свою религию у многих восточных народов.
Вдали от главных городов христианство довольно медленно распространялось между племенами, вошедшими в состав Русской земли. Особенно упорную борьбу с язычеством проповедники новой религии должны были выдерживать на Севере, где в населении была значительная примесь финского элемента и где языческие волхвы пользовались еще значительным влиянием на народ. Здесь жители, даже принявшие крещение, иногда возвращались к своим языческим богам и производили мятежи, будучи возмущаемы волхвами. При сыновьях Ярослава, как мы видели, в самом Новгороде произошло такое возмущение. На помощь церковной иерархии явилась власть светская: князь Глеб с дружиною защитил духовенство и усмирил мятеж. Подобное событие около того же времени совершилось и в Ростовской области. Там случился неурожай. Явились два волхва из Ярославля и объявили, что они знают, кто скрывает хлеб. Почитая колдунов и знахарей, суеверный народ особенно склонен приписывать чародейственную силу женщинам-ведьмам. На них-то и начали указывать волхвы. Они ходили по Волге и Шексне и называли самых домовитых женщин. Жители приводили к ним своих матерей, сестер и жен: волхвы надрезывали у них за плечами и показывали вид, будто вынимают оттуда хлеб, мед и рыбу. После того они убивали этих женщин, а именье их брали себе. Таким образом волхвы дошли до города Белоозера и расположились под лесом, около них собралась толпа человек в 300. В этом городе случился тогда воевода Святославов Ян Вышатич, приехавший для сбора дани. Узнав, что коварные волхвы пришли из волости его князя и, следовательно, его смерды, Ян послал требовать от толпы их выдачи, но получил отказ. Имея около себя не более двенадцати отроков, или дружинников, он попытался схватить их силою, но волхвы скрылись в лесу. Тогда воевода объявил белозерцам, что не уйдет от них целое лето, если не выдадут ему волхвов. Белозерцы действительно поймали их и привели к Яну. Затем летопись передает любопытную беседу его с волхвами о вере. По их учению, Бог однажды мылся в бане и, отерши пот ветошкою, бросил ее с неба на землю, из этой ветошки дьявол сотворил человека, а Бог вложил в него душу, вот почему по смерти человека душа его идет на небо к Богу, а тело идет в землю, к Антихристу, который сидит в бездне, в этого-то Антихриста, или подземного бога, они и веруют. Воевода Ян Вышатич, без сомнения, был тот самый, который являлся другом Феодосия Печерского и живым источником для летописи Сильвестра Выдубецкого, слышанное им языческое учение он передавал летописцу, очевидно, применяясь к христианским понятиям. Волхвы подверглись заслуженной участи. Ян велел их бить, выдергать у них бороды и связанных бросить в лодку. На устье Шексны он выдал их для мести родственникам убитых женщин, и те повесили волхвов на дубу*.
______________________
* Хождение Даниила Паломника издано Сахаровым в первой части ‘Путешествий русских людей в чужие земли’, 1837, и А.С.Норовым — Pelerinage en terre sainte de l’igoumene russe Daniel. S. Petersb. 1864. Исследование Веневитинова об этом Хождении в Летописи занятий Археогр. Комиссии. Вып. VII. 1884. Новое издание Хождения было выпущено Палестинским Обществом, под редакцией того же Веневитинова. СПб. 1885.

С приложением перевода современного Даниилу путешествия западноевропейца Зевульфа в Святую землю.

Русская Правда дошла до нас во многих списках. Она различается по двум главным редакциям: краткая, которая восходит к XI веку, и пространная, относящаяся к XIII. Открытие этого памятника принадлежит Татищеву, который нашел его в одной рукописи XV века, заключавшей в себе Новгородскую летопись. Впервые издал ее Шлецер в 1767 г. с той же рукописи. Но древнейший список Правды найден в Кормчей книге, в рукописи XIII века, которая хранится в Московской Синодальной библиотеке. С этого списка Правда издана Обществом Ист. и Др. в Русских Достопамятностях, ч. I. 1815 г. Вообще Русская Правда издавалась несколько раз и по разным спискам. Замечательны особенно ее издания в Рус. Дост. ч. II. 1843 г. с объяснениями Д. Дубенского и ‘Текст Русской Правды’ М. 1846. Я.В. Калачева. В том же 1846 г. вышло превосходное исследование Калачева под заглавием ‘Предварительные юридические сведения для полного объяснения Русской Правды’. Здесь рассмотрены и оценены все предыдущие труды по этому памятнику законодательства и представлен сводный текст разных редакций. (Только вслед за Карамзиным, Погодиным и др. неправильно отнесен к Ярославу I Устав о мостовых в Новгороде, в некоторых списках включенный в Русскую Правду. Этот Устав, несомненно, принадлежит времени позднейшему.) Вопрос о Русской Правде имеет значительную литературу. О ней рассуждают Карамзин в своем великом труде, потом Эверс в своих Kritische Vorarbeit zur Geschichte der Russen. Dorp. 1814. (русский перевод Погодина) и Das altste Recht der Russen. Dorp, et Hamb. 1826 (русский перевод Платонова), Нейман — Studien zur griindlichen Kentniss der Vorzeit Russlands. Dorp. 1830, Розенкампф в своем ‘Обозрении Кормчей книги’, Неволин в своей ‘Энциклопедии Законоведения’, Погодин в ‘Исслед. и Лекциях’, т. III. Последний ученый, как ревностный поборник Норманнской теории, видел в Русской Правде заимствования из Скандинавских законов, хотя, помимо общего индоевропейского происхождения, сходство в юридических понятиях и обычаях встречается у самых разнообразных народов, стоящих на известной степени развития. Из трудов, специально посвященных Русской Правде, укажем еще на сочинения: Тобина Prawda Russkaja S.-Petersb. 1844. А. Попова ‘Русская Правда в отношении к уголовному праву’. М. 1841. Н. Ланге ‘Исследование об уголовном праве Русской Правды’ (в Архиве Калачева 1859. N 1). Леонтовича ‘Русская Правда и Литовский Статут’ (Киевск. Университ. Извест. 1865), Дювернуа ‘Источники права и суд в древней России’. М. 1869, Ведрова ‘О денежных пенях по Русской правде сравнительно с законами Салических Франков’ (Чт. Об. И. и Др. 1876. Кн. 1). Русская правда издана еще в Полн. Собр. Рус. летоп., т. VI., вместе с славянским текстом так наз. Закона судного, представляющего извлечение из греческих узаконений и несправедливо приписанного императору Константину В., о чем см. у барона Розенкамфа в Обозрении Кормчей, изд. 2-е, стр. 101 и далее. Кроме того, текст Русской Правды перепечатан в ‘Собрании важнейших памятников по истории древнего Русского права’ Лазаревским и Утиным, с трех разных списков, СПб. 1859, и в ‘Хрестоматии по истории Русского права’ Владимирским-Будановым, Ярославль 1872, по двум спискам, с примечаниями и указаниями на литературу предмета.

Правдоподобные соображения о том, что загадочные Колбяги суть то же, что Черные Клобуки или вообще юго-восточные инородцы, см. в упомянутом исследовании Ланге (79 стр.). Это мнение подтверждают и некоторые византийские хризовулы XI века, в которых перечисляются разные наемные отряды на византийской службе. Рядом с Варангами, Руссами, Саракинами и пр. тут упоминаются иногда Кулпинги (См. Sathas — Bibliotheca Graeca. I. 55 и 64.) Эти Кулпинги, или Кулпяги, конечно, представляют отряды из степных народов Южной России.

Русская Правда представляет и еще некоторые не совсем определенные состояния, или классы, населения, таковы огнищане и изгои. Первых правдоподобно объясняют словом огнище, т.е. очаг, под которым тут разумеется собственно княжий двор, и огнищане суть те же ‘княжие мужи’ или то, что впоследствии называлось дворяне (Ланге. 55). Относительно изгоев были выражены разнообразные мнения. Устав князя Всеволода о церковных судах в Новгороде и Пскове таким образом определяет изгойство: ‘Изгои трои: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает, а ее четвертое изгойство и себе приложим, аще князь осиротеет’. Сравнивая с другими упоминаниями об изгоях, можно заключить, что вообще изгоями назывались люди, изменившие свое прежнее состояние, в особенности осиротевшие, обнищавшие. См. Калачева ‘О значении изгоев и состоянии изгойства в древней Руси’. Архив Историко-юридич. Сведений. Кн. I. M. 1850.

Что касается судебных поединков, то они восходят к глубокой древности, ко временам Скифским. Еще по известию Геродота Царские Скифы решали свои распри единоборством в присутствии своего царя. Царь выдавал побежденного на волю победителя, последний отрубал голову своему противнику и из черепа его делал застольную чашу. Без сомнения, Сарматы-Русь, родственные по племени Царским Скифам, имели тот же обычай, он впоследствии смягчился, особенно во времена христианские, но соединенное с ним выражение осталось до позднейших времен (выдача головою). Что языческая Русь часто прибегала к судебному поединку, о том имеем два свидетельства, независимые друг от друга и оба принадлежащие X веку. Лев Диакон: ‘Тавроскифы еще и ныне имеют обыкновение решать свои распри убийством и кровию’ (93 стр. русс, перевода). Ибн Даста: ‘Если обе стороны приговором царя недовольны, то по его приказанию должны предоставить окончательное решение оружию: чей меч острее, тот и одерживает верх. На борьбу эту родственники приходят вооруженными и становятся. Тогда соперники вступают в бой, и победитель может требовать от побежденного, чего хочет’ (Хвольсон. 38). Так как тот же обычай впоследствии встречается под именем поля в договоре Смоленска с немцами 1229 г., в Псковской судной грамоте и в судебниках Ивана III и Ивана IV, то ясно, что он не прекращался и во время Правды. (См. также статью Лохвицкого ‘Значение божьих судов по Русскому праву’ в Отеч. Зап. 1857 г., кн. VI.)

‘Обозрение Кормчей книги в историческом виде’ барона Розенкамфа (Второе, дополненное издание. СПб. 1839). ‘Первоначальный Славянорусский Номоканон’ (К. 1869) и ‘Номоканон при большом требнике’ (Од. 1872) — проф. Павлова. Церковный устав Владимира подвергался сомнению со стороны своей подлинности. Напр., Карамзин указывал в нем следующую неверность: Владимир говорит, будто бы он принял крещение от патриарха Фотия (вместо Николая Хризоверга), тогда как Фотий жил столетием ранее. Но неточности были, конечно, внесены в устав позднейшими списателями, точно так же различия в дошедших до нас списках устава произошли от позднейших дополнений к нему. Подлинность его в особенности доказал преосв. Макарий в своей ‘Истории Русской церкви’, т. I. Он предлагает здесь списки устава по разным редакциям. Точно так же пр. Макарий защищает и подлинность устава Ярославова во II томе своей Истории. Кроме Макария уставы Владимира и Ярослава были издаваемы Лепехиным в его ‘Дневных записках путешествия’, ч. III, Калачевым в Древней Вивлиофике, ч. IV и в ее продолжении, ч. III, Калачевым в его сочинении ‘О значении Кормчей’, М. 1850 (а сначала в Чт. О. И. и Др. 1847. кн. 3), в Поли. Собр. Рус. Летоп., т. VI, в дополнениях к Актам Историч. I. N 1, в Актах, относящихся к Запад. Рос. т. I. N 166, и также Лазаревским-Утиным и Владимирским-Будановым к их Хрестоматиям по Русск. праву и проф. Аристовым в его Хрестоматии по Русской истории. Исследования о них см. у митроп. Евгения в его ‘Описании Киево-Софийского собора’. К. 1825, у Рейца — Опыт истории Росс, законов, Погодина — Исслед. и лекции, т. I и Неволина — О пространстве церковн. суда в России до Петра В. (Собр. соч., т. VI).

В Очерках Мордвы г. Мельникова (Рус. Вестн. 1867. N9) находим черту, которая может служить некоторым объяснением летописного рассказа о волхвах, делавших надрезы у женщин за плечами и как бы вынимавших оттуда съестные припасы. Когда Мордва готовится совершить служение и жертвоприношение своим богам, то особо выбранные для того люди ходят по деревне и собирают жертвенные припасы. В каждом доме замужние женщины, обнажив плечи, закидывают на них суму с мукой или другим припасом, держа ее за тесемки. Собиратель, читая известную молитву, жертвенным ножом слегка колет обнаженные плечи и спину женщины, потом перерезывает тесемки, и сума падает в подставленную для того священную кадку. Г. Мельников находил много общих черт в языческих обрядах чудских и русских, что весьма естественно при исконном соседстве, обоюдном влиянии и перекрещении славян и финнов. Он также приводил одно мордовское предание о сотворении человека Чам-Пасом (верховным божеством) и Шайтаном (злым духом), весьма похожее на то учение, которое волхвы излагали Яну Вышатичу (ibid, 230 стр.).

______________________
Народная масса на Руси, как и в других европейских землях, принимала христианство более внешним образом, чем внутренним, т.е. более обряды новой религии, нежели ее духовную сторону, и продолжала упорно хранить многие языческие предания и обычаи. Духовенство должно было начать постоянную борьбу с народными суевериями, лучшие представители Русской церкви, как известно, писали поучения, направленные против веры в волшебство и разных языческих обычаев. Эти обычаи и предания, вкоренявшиеся в течение долгого ряда веков, конечно, весьма медленно уступали свое место новым, христианским понятиям. Тем не менее христианство неотразимо действовало на вновь обращенный народ. Уже самая сущность новой религии — любовь к ближнему, столь доступная общему пониманию, — вместе с тем прекращение кровавых человеческих жертв ненасытному Перуну не могли не произвести благодетельного переворота в народных представлениях о Верховном существе и не повлиять на смягчение грубых, жестоких нравов.
Вместе с православием открылся гораздо более широкий путь влиянию греческой образованности на русский народ. Церковь явилась сильнейшим проводником этого влияния, чем существовавшие прежде торговые и политические сношения. Она принесла с собою грамотность и развитие книжной словесности и, следовательно, образовала целый класс населения, которому сделалось доступно питание высшими, духовными интересами. С другой стороны, принесенное ею изящное храмовое зодчество и стройное богослужение наглядно и непосредственно повлияли на целый народ улучшением его вкуса и возбуждением художественных стремлений. Наконец, Православная церковь, своими непреложными догмами объединяя и очищая народные верования, видоизменяющиеся по характеру племен и окружающей природы, подчиняла раздробленные части Руси непосредственному влиянию одной и той же образованности и могущественно способствовала слиянию этих племен в одно целое, в одну великую Русскую народность.

V. Развитие областной самостоятельности. Дядя и племянник

Мстислав I. — Дела черниговские и полоцкие. — Значение следующего периода. — Ярополк II. — Распри в семье Мономаховичей. — Борьба с Ольговичами. — Всеволод-Гавриил и Новгородцы. — Всеволод II Ольгович. — Его политика разъединения. — Владимирко и Галицкое княжество. — Отношения польские. — Игорь Ольгович в Киеве. — Его поражение и плен. — Изяслав II. — Его союз с Давидовичами и опустошение Северской области. — Московское свидание Святослава Ольговича с Юрием Долгоруким. — Измена Давидовичей и убиение Игоря. — Изяслав II в Новгороде. — Юрий в Киеве. — Угорская помощь и торжество Изяслава. — Его дядя Вячеслав. — Победа на Руте. — Вероломство и смерть Владимирка. — Его преемник. — Митрополит Климент Смолятич. — Юрий на Киевском столе

Со смертию Владимира почти окончилось поколение внуков Ярослава I. В живых оставался еще младший из Святославичей, Ярослав. Но это был князь непредприимчивый, миролюбивый, который довольствовался своим старшинством между потомками Святослава, т.е. старшим в их роде столом Черниговским, и не думал объявлять какие-либо притязания на Киевское княжение. Поэтому старший сын Мономаха Мстислав, при жизни отца долго княживший в Новгороде, беспрепятственно занял стол Киевский. Это был достойный преемник своего знаменитого предшественника, воспитанный в его трудовой школе и вполне способный поддержать значение великого князя Киевского на той высоте, на которой оно было поставлено. Подобно отцу, он умел держать в страхе соседних варваров и в повиновении младших князей, а строптивых родичей строго наказывал.
Впрочем, почти в начале своего княжения Мстислав допустил нарушение обычного права по отношению к старшинству, именно в семье черниговских Святославичей. Сын Олега Всеволод внезапно напал на дядю своего Ярослава и отнял у него Чернигов. Ярослав обратился к великому князю и напомнил о данной клятве сохранить за ним Черниговский стол. Великий князь изъявил намерение помочь дяде и наказать племянника, хотя последний был женат на дочери самого Мстислава. Он начал готовиться к походу на Чернигов. Всеволод Ольгович, обманутый надеждою на помощь своих союзников половцев, прибег к переговорам, начал упрашивать Мстислава и подкупил его советников, так что знатнейшие бояре киевские стали поддерживать его домогательства. Конечно, и просьбы дочери также колебали решимость великого князя. В раздумье он обратился к собору священников. Около того времени митрополит Никита скончался, а новый митрополит еще не был назначен. Между духовными лицами наибольшим значением в Киеве пользовался тогда Григорий, игумен Андреевской обители. Он был любимцем Мономаха и находился в большом почете у Мстислава, этот Григорий принял сторону Всеволода. Нетрудно было предвидеть решение собора, в котором большинство голосов заранее принадлежало Всеволоду. К тому же и вообще древнерусское духовенство считало одною из главных своих обязанностей отвращать князей от междоусобной брани и пролития крови. Собор принял на себя грех клятвопреступления. Мстислав послушал его совета и оставил Всеволода в покое. Ярослав удалился на берега Оки в свои Муромо-Рязанские волости, где вскоре и скончался. Этот случай послужил примером и для других князей к нарушению старых родовых обычаев и поощрил племянников не уважать иногда старшинство дядей, Летописец замечает, что Мстислав потом до конца своих дней сожалел об учиненной им несправедливости. Семья Мономаха в это время владела большею частию Руси. Мстислав занимал великое княжение Киевское. Братья его сидели: Ярополк в Южном Переяславле, Вячеслав в Турове, Андрей во Владимире-Волынском, Юрий в земле Ростовско-Суздальской, а сыновья: Всеволод в Новгороде Великом, Изяслав в Курске, Ростислав в Смоленске. Следуя отцовской политике, Мстислав задумал приобрести для своего рода еще одну область, именно Кривскую, или Полоцкую, часть которой уже была завоевана Мономахом (Минск). Несмотря на потерю Минского удела, полоцкие Всеславичи никак не хотели, подобно другим русским князьям, подчиниться великому князю Киевскому. Мстислав отправил на них своих братьев и сыновей. Всеволод Черниговский также должен был участвовать в этом походе. Южные и северные дружины с разных сторон вошли в Полоцкую землю и погромили некоторые города (1129). Всеславичи смирились, но ненадолго. В следующем году, когда Мстислав собирал рать против половцев, Всеславичи, вопреки недавней присяге, отказались идти вместе с Русью на ‘шелудивого’ Боняка. Управившись с Половцами, великий князь решил покончить с враждебным родом Всеслава. Неизвестно, каким образом ему удалось захватить в свои руки большинство полоцких князей с их женами и детьми. Затем он посадил их в ладьи и отправил в Царьград к своему родственнику, императору Иоанну Комнену. Там, по некоторым известиям, полоцкие князья вступили в греческую службу и отличились своим мужеством в походах против сарацин. А волость их была отдана Изяславу, одному из сыновей великого князя.
Мстислав не уступал своему отцу и в деятельной защите русских пределов от враждебных соседей. По.словам некоторых летописных сводов, его воеводы будто бы загнали половцев не только за Дон, но и за Волгу. Кроме того, он посылал своих сыновей воевать чудские народцы, беспокоившие новгородские земли. Волости Пинско-Туровского Полесья и вновь завоеванная Полоцкая земля приводили Киевского князя в непосредственное столкновение с западными соседями русских славян, с беспокойными литовцами. В год своей смерти великий князь вместе с сыновьями сам предпринимал удачный поход на Литву.
Мстислав, долго бывший новгородским князем, по всем признакам сохранял живые связи с Новгородом и после того, как перешел на юг. Так, по смерти своей первой супруги Христины он, еще при жизни отца, женился на дочери знатного боярина новгородского Димитрия Завидича. Почти в одно время с ним и старший сын Мстислава Всеволод-Гавриил, бывший его преемником в Новгороде, также женился на новгородской боярышне. Самая древнейшая из княжеских грамот, дошедших до нас в подлиннике, равно свидетельствует о расположении Мстислава к своему первому уделу. Эта грамота дана была новгородскому Юрьеву монастырю на некоторые земли и судные пошлины. Тут же находится приписка и сына его Всеволода о том, что он дарит серебряное блюдо для употребления за монастырскою трапезою. Во время великого княжения Мстислава любимую его Новгородскую область постигли большие бедствия: чрезвычайные весенние разливы и осенние морозы причинили сильные неурожаи, последствием которых был жестокий голод, так что в 1128 г. в Новгороде осьмина ржи стоила полгривны, цена огромная для того времени. По свидетельству Новгородской летописи, голодавшие ели мякину, липовый лист, березовую кору, мох, конину. Много народу погибло от этого голода, и родители часто отдавали своих детей в рабство иноземным гостям, чтобы только спасти их от смерти. На улицах, площадях, по дорогам люди падали мертвыми, в городе распространился невыносимый смрад от трупов, которых не успевали вовремя вывозить.
Мстислав-Феодор скончался после кратковременного княжения, пятидесяти шести лет от рождения, следовательно, еще в полном развитии сил (1132 г.). Его похоронили в монастыре св. Феодора: он сам создал этот монастырь в честь святого, имя которого носил. То был последний из великих князей Киевских, умевших строго охранять свое верховное значение между родичами и тем поддерживать единство Русских земель. После него уже не видим в Киеве подобных князей. Впрочем, положение их становилось все труднее и труднее в том случае, если бы они хотели подражать своим предшественникам по отношению к князьям удельным. Нужны были бы нечеловеческие усилия, чтобы удержать в единении как разветвившееся потомство Владимира Великого, так и русские области, разбросанные на огромном пространстве и стремившиеся к отдельной политической жизни.
Хотя семья Мономаховичей и владела большею частию Руси, но и самая эта семья в свою очередь разделилась на разные поколения, которые соперничали друг с другом. Поэтому период, последовавший за смертию Мстислава I, представляет постоянное обособление русских областей под управлением некоторых ветвей княжего дома, которые все более и более принимают характер местных самостоятельных династий. В основание этого обособления, как мы видели, легло деление, утвержденное Любецким съездом. Киевский князь уже не может, как прежде, раздавать уделы и перемещать младших князей с одного конца Руси на другой. Понятие о старшинстве в целом потомстве Игоревичей запутывается вследствие их чрезвычайного размножения и разделения, все чаще и чаще возникает из-за него соперничество племянников с дядями. Киев начинает переходить из рук в руки, причем сохраняется еще некоторая тень родового права, но в сущности действует уже право наиболее сильного или наиболее отважного. Древняя метрополия русских городов хотя и продолжает еще служить средоточием русской образованности, но уже мало-помалу утрачивает значение того средоточия, которым она служила в политической жизни Русского народа.
Мстиславу наследовал на великом княжении брат его Ярополк. Последний еще при жизни своего отца Мономаха отличился удачными походами в глубь половецких степей. При Мстиславе он занимал стол Переяславский, который был старшим после Киева в роде Мономаховичей, но в то же время и самым беспокойным, потому что находился на по-граничье с степными варварами. Ярополк прославил себя здесь новыми подвигами против половцев. Но одной его отваги оказалось недостаточно, чтобы поддержать значение великого князя, и, едва он занял Киевский стол, как между младшими князьями открылись бесконечные споры и войны за волости. Распри начались в самой семье Мономаховичей, а источником для них явился помянутый стол Переяславский, который был предметом многих желаний, потому что служил переходом уже к великому княжению. Ярополк II сам подал повод к смутам. Нарушив права своих братьев, он, по уговору с Мстиславом, передал этот стол старшему своему племяннику Всеволоду-Гавриилу, княжившему дотоле в Новгороде. Но едва Всеволод вступил в Переяславль, как в тот же день явился дядя его Юрий Ростовский и изгнал его отсюда. Юрий, конечно, не хотел допустить, чтобы племянник перебил у него старшинство. Но Ярополк в свою очередь изгнал Юрия из Переяславля, который передал другому племяннику, второму сыну Мстислава, Изяславу, потом, однако, переменил решение и отдал Переяславль брату своему Вячеславу, а его Туровский удел перешел к Изяславу Мстиславичу. Вячеслав, вероятно, недовольный беспокойным соседством с Половцами, вскоре сам покинул Переяславль и воротился в свой Туров, откуда изгнал Изяслава, а Переяславль снова достался Юрию. Тогда Изяслав Мстиславич соединился с братом своим Всеволодом Новгородским, считая себя обделенными, они подняли оружие против дядей.
Всеволод Ольгович, сидевший дотоле смирно в Чернигове, видя распри в самой семье Мономаха, поспешил воспользоваться ими, чтобы воротить некоторые утраченные волости, например, Курск и другие города по реке Сейму. Он вступил в союз с племянниками против дядей и нанял половцев. В Южной Руси закипело междоусобие. Несколько раз князья мирились, и снова начиналась брань. То Всеволод Ольгович с Половцами опустошал левый берег Днепра, осаждал Переяславль и подходил к самому Киеву, то Ярополк с братьями и Черными Клобуками разорял землю Черниговскую и подступал к самому Чернигову. Между тем бывший источник этих междоусобий, Переяславль, Ярополк взял у Юрия и передал младшему их брату Андрею, а удел последнего, Владимир Волынский, отдал племяннику своему Изяславу Мстиславичу, чем удовлетворил его и отвлек от союза с Ольговичами Черниговскими. Наконец в 1139 году, незадолго до своей смерти, Ярополк заключил мир с Ольговичами у черниговского города Моравийска, на ‘берегу Десны. Последние достигли своей цели: Курск и некоторые другие города отошли от Переяславского княжения к Черниговскому.
Это междоусобие захватило не одну Южную Россию: оно отозвалось и на севере, где произошло тогда первое исторически известное столкновение новгородцев с суздальцами.
Не одни младшие князья отказывали в повиновении Ярополку. Древний вечевой Новгород также воспользовался его затруднительным положением и слабыми сторонами его характера, а равно соперничеством разных ветвей княжего рода. Он явно начал стремиться к освобождению себя от киевской зависимости и к полному самоуправлению. Всеволод Мстиславич после своей неудачной попытки занять Переяславский стол воротился в Новгород, где он княжил столь долгое время. Но граждане встретили его очень неласково. Они роптали на то, что он вздумал их знаменитый город предпочесть южному Переяславлю, и сначала не хотел принять его, потом, однако, смягчились и снова признали его своим князем. Но прежние дружеские отношения и прежнее уважение к княжеской власти уже были нарушены. Новгород собирал в своих обширных северо-восточных владениях для великого князя Киевского особую дань, под именем ‘Печерской’. Граждане вдруг отказались платить эту дань Ярополку и не хотели слушать увещаний Всеволода. Только брат его Изяслав, присланный дядею, уговорил их заплатить. Посадники новгородские прежде назначались великим князем Киевским из знатных бояр, местных или присланных из Южной Руси. Теперь Новгородцы стали присваивать себе право выбирать и сменять посадников по своей воле. Явились партии, неизбежные при всяком выборе властей, отсюда начали умножаться внутренние смуты. Когда произошла междоусобная брань Мстиславичей с их дядями, Новгородцы приняли сторону первых. Они склонились на убеждения своего князя Всеволода и его брата Изяслава идти войною на Юрия Суздальского тем охотнее, что у них издавна существовали споры с суздальцами за некоторые пограничные области и дани, собираемые с северных инородцев. Однако были и такие граждане, которые противились этой войне. Отсюда возникли бурные веча. Сторонники войны одолели и решили поход, причем по обычаю некоторых своих противников сбросили с моста в Волхов. На походе опять произошли несогласия, ратные люди сменили посадника Петрилу, выбрали на его место Иванка Павловича и воротились назад. Но тут поднялись новые распри. Партия Мстиславичей опять взяла верх, и войско снова выступило в поход с князем Всеволодом. Между тем удобное для военных действий время было упущено. Наступила глубокая зима. Тщетно митрополит Михаил, на ту пору случившийся в Новгороде, отсоветовал поход. Новгородцы заключили его под стражу и выступили. На пути их преследовали жестокие метели и морозы. Тем не менее они достигли неприятельской земли, пришли к месту, называвшемуся Ждановой горой, и здесь встретили суздальскую рать. Битва на Ждановой горе была неудачна для новгородцев, они потеряли много людей, в том числе храброго посадника Иванка, и воротились домой (1134). Тогда только граждане отпустили митрополита в Киев. Когда Мстиславичи примирились с дядями, то, естественно, они сделались теперь неприятелями своих недавних союзников, черниговских Ольговичей. К той же перемене союза Всеволод Мстиславич начал склонять и Новгородцев. Но случилось так, что в это время военное счастие повернуло на сторону черниговских князей, Ярополк потерпел от них поражение на берегах Супоя, (Здесь погиб упомянутый выше внук Мономаха Василько Леонович.) Это поражение отозвалось и в Новгороде. Партия, враждебная Всеволоду Мстиславичу, усилилась и взяла верх над его приверженцами. Из Пскова и Дадоги, двух важнейших новгородских пригородов, были призваны граждане для общего совета на вече, и тут решено изгнать князя Всеволода. Ему объявили следующие вины. Во-первых, зачем не блюдет смердов, или простых людей и, вместо того чтобы оборонять их на суде и заботиться о хорошем управлении, занимается более охотою, собаками и ястребами? Во-вторых, зачем хотел уйти на княжение в Переяславль и пренебрег Новгородом? В-третьих, склонил новгородцев идти войною на суздальцев, а сам первый ушел с поля битвы на Ждановой горе. Наконец, в-четвертых, сначала уговаривал новгородцев приступить к союзу с Черниговским князем, а теперь склоняет к его противникам. Всеволода Мстиславича со всем его семейством заключили под стражу на дворе епископском, где стерегли его ежедневно 30 вооруженныхлюдей. А на княжение к себе новгородцы пригласили Святослава Ольговича, брата Всеволоду Черниговскому, победителю при Супое. Когда он прибыл, тогда отпустили Всеволода-Гавриила после двухмесячного заключения. Но с удалением его спокойствие не водворилось в Новгороде.
У Всеволода оставалась здесь значительная партия приверженцев, которая неприязненно относилась к новому князю. Святослав Ольгович, кроме того, возбудил против себя и владыку новгородского Нифонта. Будучи вдов, князь хотел жениться на какой-то новгородской боярыне, но владыко запретил, не венчал его, говоря, что не следует вступать в брак с этой женщиной. Святослав, однако, настоял на своем и был повенчан собственным своим священником. Приверженцы Всеволода даже покушались на жизнь Святослава и однажды едва не убили его стрелою. После этого неудачного покушения некоторые знатные люди уехали ко Всеволоду в киевский Вышгород, который был дан ему в удел дядею Ярополком. Перебежчики приглашали Всеволода снова воротиться на север, уверяя, что новгородцы и псковичи только ждут его прибытия, чтобы опять посадить на своем столе. Князь поехал во Псков, где граждане действительно приняли его с почетом. Но когда новгородцы узнали о том, поднялся жестокий мятеж. Противники Всеволода опять взяли верх на вече, и многие приятели его поспешили спастись бегством во Псков. Чернь разграбила их дома, а с оставшихся в Новгороде взяла денежную пеню. Набрали до 1500 гривен и употребили их на приготовления к войне со Всеволодом. Святослав действительно выступал в поход с новгородцами, ведя с собою еще вспомогательную дружину, призванную с юга, и даже наемных половцев. Псковичи обнаружили твердую решимость защищать Всеволода. Они поделали засеки в лесах и завалили все дороги, ведущие из Новгорода ко Пскову. Новгородское ополчение дошло до места, называемого Дубровною, за несколько переходов от Пскова, и, увидав трудности дальнейшего движения, воротилось. Таким образом, псковичи впервые получили себе особого князя, что составляло предмет их желаний. Но Всеволод, в крещении Гавриил, княжил у них недолго. Он скончался в 1138 году, и прах его впоследствии был перенесен в Троицкую соборную церковь, им самим построенную, где и доныне находится его гробница и хранится его меч (с готическою надписью: honorem meum nemini dabo). Преемником ему во Пскове остался его брат Святополк. Но и соперник Всеволода Святослав Ольгович недолго княжил в Новгороде. Торговля новгородская много терпела по причине враждебных отношений к Мономаховичам, которые владели соседними областями, Ростовскою, Смоленскою и Псковскою, вследствие прекратившихся подвозов сделалась сильная дороговизна хлеба. Поэтому новгородцы уже в следующем 1139 году изгнали Святослава Ольговича и выпросили себе у Юрия Суздальского его сына Ростислава, впрочем, ненадолго. По смерти Ярополка, когда на Киевском столе сел Всеволод Ольгович Черниговский, новгородцы снова призвали его брата Святослава Ольговича, но вскоре снова выжили Святослава и опять посадили у себя Ростислава Юрьевича. Такая частая перемена князей у них уже вошла в обычай*.
______________________
* П. С. Р. Л. Об отказе полоцких князей идти на половцев свидетельствуют Ипатьевский список под 1140 г. и Татищев (II. 240), а об их подвигах в греческой службе только этот последний. В ‘Путешествии новгородского епископа Антония в Царьград’ в конце XII века упоминается княгиня Ксения, супруга Брячислава Борисовича (одного из внуков Всеслава Полоцкого), погребенная в одной из цареградских церквей на другой стороне Золотого Рога, т.е. в Галате (стр. 50 и 167. Также см. Правосл. Палестин. Сборник. 1899. 21). Это путешествие подтверждает пребывание полоцких князей с их семействами в столице Византийской империи. Ксения была дочерью великого князя Мстислава Владимировича. Другая его дочь (Добродея) была за сыном Иоанна Комнена Алексеем. См. о том Лопарева в Визант. Врем. IX. 418 — 445. Г. Лопарев справедливо указывает на умножение брачных союзов киевских князей с византийскими императорами в XII веке, когда произошло политическое сближение двух замечательных династий: Мономаховичей и Комненов. Дочь Мстислава Добродея сделалась супругою наследника престола Алексея, который умер ранее своего отца Иоанна. Но что при браке с ним она была переименована в Зою, что была известна своими врачебными занятиями и ей приписывают один медицинский трактат, что ее даже обвиняли в занятии колдовством — все эти заключения Лопарева опровергаются доказательствами г. Пападимитриу в том же Визант. Врем. Т. IX. Вып. 1 — 2.

Дополнение к Актам Историч. I. N 2. В числе пожалованных великим князем доходов тут упоминается осеннее полюдие даровное в полтретьядесят (т.е. 25) гривен. Митрополит Евгений составил археологические примечания к этой грамоте (Труды Общ. Истории и Древн. Российских. Часть III, кн. I). Относительно серебряного блюда, пожалованного Всеволодом, любопытно выражение грамоты: ‘Велел есмь бити в ние на обеде, коли игумен обедает’. Митрополит Евгений объясняет это следующим обычаем общежительных монастырей: во время трапезы, когда нужно переменять кушанье, то настоятель, чтобы не нарушить безмолвия, стучит в предстоящее перед ним блюдо или чашу, или колокольчик. Пергаментный подлинник этой грамоты с серебряною позолоченою печатью хранится в Новгород. Юрьеве монастыре.

Памятником Мстиславова княжения в Новгороде Великом служит еще Евангелие в дорогом окладе. Мстислав построил церковь Благовещения на Городище (загородный двор Новгородских князей) и для этой церкви заказал написать Евангелие, что и было исполнено сыном пресвитера Алексою Лазаревым. Желая украсить его как можно богаче, князь посылал его с каким-то Неславом в Царьград, где переплет Евангелия и был украшен золотым и серебряным окладом с дорогими камнями и финифтяными иконными изображениями. Сведения эти получаются на основании приписок или послесловия к самому Евангелию. В настоящее время оно хранится в Московск. Архангельском соборе. Известный археолог Филимонов тщательным исследованием доказал, что настоящий оклад не принадлежит времени Мстислава, что от последнего сохранилось только несколько украшений, а остальное относится к позднейшему времени, преимущественно к его обновлению в XVI веке (‘Оклад Мстиславова евангелия’ в Чтен. Об. И. и Др. 1860. N 4). Вместе с Остромировым Евангелием и Сборником Святослава Мстиславово Евангелие составляет наиболее драгоценный памятник древнейшей русской письменности. (Остромирово Евангелие хранится в Петербургской Императорск. Публичн. Библиотеке, а Святославов Сборник — в Москов. Синодальной библиотеке.)

______________________
Не одни новгородцы воспользовались смутами, наступившими после Мстислава, и соперничеством разных ветвей княжеского дома, чтобы ослабить свое подчинение Южной Руси. Теми же обстоятельствами воспользовались и полочане, чтобы воротить своих старых князей и свою независимость от Киева. Изгнав полоцких Всеславичей, Мстислав отдал эту область второму сыну Изяславу. Но при Ярополке II Изяслав, добиваясь удела в Южной Руси, покинул неприязненный Полоцкий край. Полочане призвали к себе одного из внуков Всеслава, Василька, который, вероятно, избежал участи других своих родичей. А немедленно по смерти Ярополка в Полоцкую землю воротились еще двое из князей, изгнанных его старшим братом в Грецию.
В 1139 году скончался великий князь Ярополк Владимирович. Следующий за ним брат Вячеслав Туровский, имевший теперь старшинство в семье Мономаховичей, поспешил занять Киев. Но он был известен недостатком твердости и мужества в своем характере и не пользовался уважением у своих братьев и племянников. Поэтому соперником ему выступил представитель другой отрасли Ярославова потомства, черниговский князь Всеволод Ольгович, не менее своего отца отличавшийся честолюбием и предприимчивостью, тот самый Всеволод, который когда-то не признал старшинства своего дяди и отнял у него Чернигов. Он неожиданно явился под стенами Киева и зажег конец Копырев. Вячеслав, не решился на борьбу, уступил ему Киев и ушел в свой Туровский удел. Черниговский князь, собственно, не имел права на Киевский стол, потому что отец его никогда не был великим князем, но Ольговичи приписывали это обстоятельство несправедливости киевлян и Мономаха и ни за что не хотели помириться с устранением своего рода от великого княжения. Чтобы укрепиться в Киеве, Всеволоду нужно было только поддерживать несогласие племянников с дядями в семье Мономаха. Племянников удалось привлечь на свою сторону тем легче, что они приходились ему шурья по его жене, дочери Мстислава I. Особенно важен был для Всеволода союз с самым даровитым и храбрым из них, с Изяславом Мстиславичем, сидевшим тогда во Владимире Волынском, Всеволод обещал оставить ему после своей смерти великокняжеский стол помимо его дядей.
Дружба Всеволода с Мономаховичами, однако, вызвала вскоре неудовольствие его собственных братьев, и тем более что наследственный Черниговский удел он передал не родному брату Игорю Ольговичу, а двоюродному Владимиру Давидовичу. Чтобы удовлетворить настояниям родных братьев, Всеволод попытался добыть для них от Мономаховичей области Переяславскую и Волынскую, но неудачно. В южном Переяславле сидел младший из сыновей Мономаховых Андрей. Когда великий князь послал сказать ему, чтобы он перешел в Курск, Андрей отвечал: ‘Дед и отец мой княжили в Переяславле, а не в Курске, живой не пойду из своей волости, а если убьешь меня, вспомни, Святополк тоже убил Бориса и Глеба, но долго ли после того сам княжил? ‘ Приступы Ольговичей к Переяславлю были отбиты. В то же время Изяслав Мстиславич отбился от своих соперников на Волыни. Всеволод помирился с Мономаховичами, так что по смерти Андрея не отдал Переяславля кому-либо из братьев, а перевел сюда Вячеслава Туровского. Тогда родные и двоюродные братья, обманутые в своей надежде на богатые волости, соединились и подняли брань на Всеволода. Но за последнего вступились сами Мономаховичи. Эта междоусобная война, опустошавшая Южную Русь, была окончена только при посредстве князя-инока. Еще жив был Николай Святоша, двоюродный брат Ольговичей и родной Давидовичей.
Всеволод вызвал Святошу из монастырской келий и послал уговаривать братьев к миру, тот успешно выполнил это поручение. Таким образом, Всеволод сумел до самой смерти (1146 г.) удержаться в Киеве благодаря своей политике разъединения. Он то помогал Ольговичам против Мономаховичей, то последним против первых, Ольговичей ссорил с Давидовичами, а Мономаховичей-племянников — с Мономаховичами-дядями.
Такая узкая политика самосохранения не замедлила принести свои плоды в отношениях Киева к Русским областям. Постоянно занятый собственною безопасностью великий князь все менее и менее мог оказывать влияния на другие области, особенно на те, которые были отдалены от него и по самому географическому положению. Меж тем как Чернигов, Смоленск, Волынь еще принимали непосредственное участие в судьбах Киева, на северо-востоке начинали жить своею особою политическою жизнью земли Суздальская и Рязанская, а на севере Новгород приобретал право призывать князей из той или другой ветви княжеского рода, по своему усмотрению и все более ослаблял свои связи с Киевом. На северо-западе Полоцкая земля с возвращением собственных князей окончательно выделялась из общего состава Руси. На юго-западе такою же особою политическою жизнию начинала жить Русь Червонная, или Галицкая.
В последней области явилась в то время замечательная личность, которая положила основание сильному княжеству Галицкому. То был Владимирко, сын Володаря Ростиславича. Володарь и брат его известный слепец Василько, оба умерли в 1124 году. Сыновья не наследовали от своих отцов их дружбы и согласия. Честолюбивый, предприимчивый Владимирко воспользовался потом смертью родного брата и двух двоюродных, чтобы захватить в свои руки обе наследственные волости своего рода, т.е. Перемышльскую и Теребовльскую. Только небольшой удел Звенигородский оставался еще за его родным племянником, Иваном Ростиславичем. Владимирко утвердил свою столицу в городе Галиче на берегах Днестра, и с тех пор Червонная Русь стала называться Галицким княжеством, Галицией. Много ума и ловкости нужно было, чтобы укрепить и расширить это княжество, отовсюду окруженное сильными и враждебными соседями, каковы угры и поляки на западе и русские соперники на востоке. Галицкий князь, бесспорно, владел теми, хотя и не всегда похвальными чертами, с которыми являются в истории некоторые основатели или двигатели государственной силы. Он умел найтись при всех затруднениях и извлечь пользу из всякого столкновения своих соседей, но зато не стеснялся в выборе средств, клятвы и договоры были для него только делом политики, и он забывал о них, как скоро миновала надобность. С уграми, смотря по обстоятельствам, он был то союзником, то врагом. Соперничество между Мономаховичами и Ольговичами, возникшее из-за Киевского стола, представило ему удобный случай не только вполне освободиться от некоторого подчинения Киеву, но и расширить свое княжество на счет соседних волынских городов. Последнее обстоятельство заставило великого князя киевского Всеволода Ольговича в 1144 году предпринять поход в Галицию с сильною ратью, в которой участвовали Ольговичи, часть Мономаховичей и еще наемные Половцы. Владимирко с своей стороны получил помощь от угров.
Обе рати сошлись под Звенигородом, их разделяла небольшая речка Белка. Всеволод велел навести гати, переправился через речку и зашел в тыл неприятельскому войску, так что отрезал его от сообщения с Галичем и Перемышлем. Галичане пришли в уныние, опасаясь за свои семейства. Тогда Владимирко прибег к своей дипломатической ловкости. Он вступил в переговоры не с самим великим князем, а с его братом Игорем и взял последнего за самую чувствительную струну, послав сказать ему: ‘Если помиришь меня с своим братом, то после его смерти я помогу тебе сесть в Киеве’. Игорь действительно принялся усердно хлопотать в пользу галицкого князя и уговорил Всеволода заключить мир. Противники съехались вместе и по обычаю утвердили мир крестным целованием. ‘Многоглаголивый’ (по выражению летописи) Владимирко отделался от опасности уплатою 1400 гривен серебра, которые Всеволод добросовестно разделил между своими братьями и союзниками.
Граждане Галича были недовольны строгостью и самовластием своего князя и попытались отложиться от него. Они воспользовались временем, когда Владимирко уехал на охоту, послали в Звенигород за его племянником Иваном Ростиславичем и посадили его у себя на стол. Владимирко, не теряя времени, собрал войско и осадил Галич. Во время одной вылазки Иван Ростиславич был отрезан от города, он пробился сквозь неприятелей и бежал к Дунаю, откуда степью пробрался в Киев к Всеволоду Ольговичу. Галичане еще некоторое время оборонялись, но наконец принуждены были отворить ворота. Владимирко казнил злою смертию многих участников мятежа, а Звенигородский удел племянника взял себе и, таким образом, утвердил полное единовластие в земле Галицкой. Но великий князь Киевский не желал подобного усиления Галиции. Он вступился за изгнанного племянника и снова собрал многочисленную рать, призвав на помощь князей Черниговского, Переяславского, Смоленского, Туровского, Владимирского и диких половцев. Поход, предпринятый зимою, на этот раз был неудачен. Дожди согнали снег и произвели распутицу. Рать добралась кое-как до Звенигорода, осадила его и сожгла внешний острог. Многие граждане, вероятно, желавшие снова иметь своим князем Ивана Ростиславича, сошлись на вече и рассуждали о том, что надобно сдать город. Но воевода Владимирков, какой-то Иван Халдеевич, оказался человеком решительным и энергичным. Он схватил троих главных зачинщиков смуты, велел каждого разрубить пополам и выбросить их трупы за городскую стену. Этот поступок устрашил остальных заговорщиков, и с того дня жители отчаянно оборонялись, они отбили все приступы и потушили пожары, произведенные осаждавшими. Всеволод должен был снять осаду и уйти назад. Неудаче этого предприятия способствовало также болезненное состояние великого князя, окончившееся вскоре его смертию.
В обоих походах Всеволода Ольговича на Галицкую Русь принимали участие поляки, в качестве союзников великого князя Киевского. В Польше около того времени произошли великие перемены, которые надолго задержали развитие польского могущества, что в свою очередь способствовало безопасности русских пределов с этой стороны. В 1139 году скончался король Болеслав III Крйвоустый, последний представитель эпохи Болеславов, эпохи возрастания и величия Польского государства. Кривоустый с успехом продолжал дело своих предшественников: он удачно воевал с чехами и немцами и отбился от притязаний Германской империи на ленную зависимость Польши. Замечательна в особенности борьба его с языческими племенами поморских славян, против которых он предпринял многократные походы, действуя в союзе с датчанами. Ему удалось овладеть землями лютичей и ратаров и утвердить здесь христианскую церковь. Эта борьба с язычниками имела характер крестовых походов, подобных тем, которые совершались тогда на восток королями и рыцарями Западной Европы. Завоеванием Поморья Болеслав Кривоустый вознаградил потерю некоторых земель, например, Червонной Руси и Моравии, завоеванных Болеславом Храбрым и утраченных его преемниками. Кривоустый был женат на Сбыславе, дочери Святополка II Михаила. Это родство дало полякам повод вмешиваться в дела Руси по смерти Святополка в пользу его потомства, но при таких князьях, как Владимир Мономах и сын его Мстислав, подобное вмешательство не имело обыкновенно никакого успеха.
У польских князей, как на Руси и в Чехии, еще сильны были родовые обычаи, вытекавшие из понятия, что каждый член княжеской семьи имеет право на удельное владение. Рядом с этими обычаями и там видим постоянное стремление старшего князя к полному подчинению себе младших или просто к единовластию. Так, Болеслав Кривоустый долго боролся со своим мятежным братом Збигневом, наконец вероломно схватил его, велел ослепить и заключить в темницу. Но сам он перед смертию разделил королевство между четырьми сыновьями, ничего не назначив только пятому, самому младшему из них Казимиру (впоследствии прозванному Справедливым). Старший Болеславич Владислав II, получивший главный город Краков и Силезию, по характеру своему не был способен внушить братьям уважение к своему старшинству. Но его супруга Агнесса, дочь австрийского маркграфа и племянница императора Конрада III Гогенштауфена, не хотела терпеть самостоятельность младших князей, и, побуждаемый ее упреками, Владислав вздумал смирить их оружием. Тогда проявилось то значение, которое успели уже приобрести себе польские вельможи и духовные сановники. Из личных и сословных видов они приняли сторону младших братьев, Владислав был лишен своего королевского удела и изгнан из Польши. В этих междоусобиях принял участие и великий князь киевский Всеволод как свояк Владислава И, потому что дочь его Звенислава была за старшим сыном краковского короля, Болеславом Высоким. Два раза русские полки ходили в Польшу на помощь Владиславу и добились только того, что братья (Болеслав Кудрявый и Мечислав Старый) уступили емучетыре города. В свою очередь и польский король помогал Всеволоду Ольговичу в его борьбе с Владимирком Галицким. Впоследствии, уже по смерти Всеволода, Владислав II снова и окончательно был изгнан из Польши своими братьями. Этот Владислав, между прочим, велел выколоть глаза и отрезать язык тому самому боярину Петру Власту, который когда-то помог его отцу вероломным образом захватить в плен Володаря Ростиславича. Несчастный польский боярин нашел убежище на Руси.
Водворившаяся в Польше удельная система ослабила ее политическое значение. Она, между прочим, с лишком на полтора столетия задержала распространение польских пределов на восток, так что соседние русские княжества, особенно Волынь и Галиция, в течение этого времени могли развиваться без помехи со стороны Польши.
За год до своей смерти Всеволод Ольгович собрал в Киеве наиболее значительных князей Южной Руси и объявил им, что он по примеру Владимира Мономаха и Мстислава I хочет еще при жизни утвердить их присягою с своим преемником и что старшинство, т.е. Киевский стол, он оставляет брату своему Игорю. Черниговские Давидовичи и Ольговичи присягнули немедленно, Изяслав Мстиславич Волынский, которому Киев тоже был обещан Всеволодом, сначала колебался, но потом и он принужден был поцеловать крест. Игорь с своей стороны присягнул ‘иметь братью в любовь’. Когда великий князь воротился из второго Галицкого похода уже тяжело больным, он послал к Изяславу Мстиславичу и к Давидовичам спросить: стоят ли они в крестном целовании брату Игорю, те отвечали: ‘стоим’. В то же время киевские граждане по требованию Всеволода присягнули Игорю как своему великому князю. Он тоже взял присягу и с жителей Вышгорода. Умирающий Всеволод велел отвезти себя в этот город, он надеялся получить облегчение на месте, уже прославленном чудотворениями, или желал лечь у гроба св. братьев-мучеников. Действительно, здесь он скончался и погребен в храме Бориса и Глеба.
Игорь Ольгович созвал киевлян в Верхнем городе на двор Ярослава и вновь заставил их поцеловать себе крест. Но двукратная присяга оказалась ненадежным средством там, где ее не подкрепляло народное расположение. Вслед затем граждане сели на коней и собрались в Нижнем городе, т.е. на Подоле, возле так наз. Туровой божницы, и послали звать Игоря к себе на вече. Тот выехал с своей дружиной, но остановился в некотором отдалении от народа и послал брата Святослава спросить киевлян, чего они хотят. Граждане начали приносить жалобы на тиунов покойного Всеволода Ольговича, на Ратшу и Тудора: ‘Первый, — говорили они, — разорил своими неправдами Киев, а второй — Вышгород’. Вероятно, в этом вече участвовали и граждане соседнего Вышгорода. По требованию народного собрания Святослав сошел с коня и за своего старшего брата поцеловал крест на том, что великий князь будет наблюдать правду и не даст народ в обиду тиунам. Киевляне спешились и вновь присягнули не мыслить никакого зла против Игоря и Святослава. Последний воротился в сопровождении лучших людей, великий князь также сошел с коня и также поцеловал крест на исполнении обещанного. Но лучшим людям, очевидно, не удалось примирить народ с новым князем. Едва братья воротились в терем и сели обедать, как получили известие, что киевская чернь прямо с веча бросилась грабить двор Ратши, а также дворы княжих мечников. Игорь послал брата с дружиною, и тот едва укротил грабителей. Ясно, что перемены в наследовании Киевского стола и борьба из-за него княжих родов принесли свой плод. Уважение к достоинству великого князя стало падать, граждане киевские, подобно новгородцам, сделались своевольнее и привыкают менять своих князей, смотря по расположению или по другим обстоятельствам. Ольговичей они вообще не любили. Эта нелюбовь усилилась во время Всеволода, который допускал неправды и притеснения от тиунов. Однако он удержался в Киеве до конца своей жизни благодаря личной энергии и несогласиям Мономаховичей. Игорь еще менее полюбился киевлянам, а в дарованиях он, очевидно, уступал своему старшему брату.
Граждане, преданные семье Мономаховой, завели сношения с Изяславом Мстиславичем, который находился по соседству, в южном Переяславле, и звали его на Киевский стол. В этих тайных переговорах участвовали и некоторые старые бояре киевские, между прочим, Иван Войтишич и сам тысяцкий Улеб. Изяслав, в крещении Пантелеймон, приняв благословение от переяславского епископа Евфимия в церкви Св. Михаила, выступил с дружиной из Переяславля и у Заруба перешел Днепр. Здесь соединились с ним обитатели Поросья, или так наз. Черные Клобуки. То были некоторые остатки Печенегов и Торков, поселенные старыми князьями по р. Роси с обязанностию оберегать киевские пределы от степных варваров. Черными Клобуками они прозваны, конечно, по своим высоким бараньим шапкам, иначе называли их берендеи, или берендичи.
Получив известие о приближении неприятеля, Игорь приготовился к обороне, с ним соединились брат его Святослав Ольгович и племянник Святослав Всеволодович. Они стали с своими дружинами табором (лагерем) вне города, киевская рать расположилась особо, на урочище, называвшемся Ольгова могила. Едва показались полки Изяслава, как киевляне перешли на его сторону, то же сделали Улеб и Иван Войтишич с своими отроками. Ольговичи, однако, не потеряли бодрости и смело вступили в битву. Но их дружины попали в неудобное место, пересеченное оврагами и болотами, Черные Клобуки заехали им в тыл, а Изяслав ударил в бок. Ольговичи побежали. Но только одному Святославу удалось перебраться за Днепр и уйти в свой Новгород-Северский удел, племянник его Всеволодич укрылся в киевском монастыре св. Ирины, а великий князь Игорь во время бегства завяз в болоте. Будучи болен ногами, он не мог бежать далее, его взяли в.плен и отослали в Переяславль, где засадили в монастырский поруб. Между тем киевляне вместе с победителями принялись грабить имение и скот разбогатевших дружинников Всеволода и Игоря, как в самом Киеве, так и в селах, грабили не только дома, но разыскивали их имущество и по монастырям, куда зажиточные люди отдавали на хранение свои сокровища. Этим грабежом киевляне мстили дружинникам за понесенные от них притеснения и вымогательства. Подобное возмездие было в нравах того времени, но нельзя в этом случае не видеть также и проявления необузданного народного своеволия, при явном ослаблении великокняжеского достоинства. Соперничество князей из-за Киевского стола неизбежно заставляло их делать разные поблажки страстям и порывам толпы, чтобы упрочить за собою народное расположение.
Так началось недолговременное, но обильное событиями княжение Изяслава Мстиславича в Киеве.
Княжение Изяслава II Пантелеймона продолжалось около восьми лет (1146 — 1154). Все это время наполнено почти непрерывною борьбою с Ольговичами и родным дядей Юрием Суздальским. Последний объявил притязания на Киевский стол по праву своего родового старшинства над племянником. Но Изяслав не признавал этого права: старшие племянники уже начали соперничать с младшими дядями. Почти все русские области и все ветви княжеского дома принимали участие в этой борьбе, одни на стороне племянника, другие на стороне дяди и Ольговичей. Не одни русские области, соседние народы, именно Половцы, угры и поляки, также принимали в ней деятельное участие. С обеих сторон совершено много подвигов, обнаружено много таланта, энергии и ловкости. Два раза Изяслав II был изгоняем своим дядею из Киева и принужден уступить ему великое княжение, и два раза возвращался в Киев, так что умер великим князем. Некоторые удельные князья нередко меняли свои союзы, и мы встречаем их то в лагере дяди, то в лагере племянника. При этом каждый из областных князей, конечно, преследовал свои личные виды или руководствовался обязанностями кровного родства. Но в общем движении истории рядом с развивавшимся стремлением областей к самостоятельной политической жизни мы видим, как вырабатывалось нечто подобное политическому равновесию между областными княжествами, тому равновесию, которое было необходимым условием их самостоятельности.
Невозможно в сжатом очерке проследить все любопытные подробности знаменитой борьбы племянника с дядею. Остановим внимание только на главнейших событиях и на личностях, наиболее выдающихся.
Важное значение в этой борьбе имели двое Давидовичей, Изяслав и Владимир, владевшие черниговскими городами. Иногда они являются союзниками Изяслава II против своего двоюродного брата Святослава Ольговича, а иногда действуют против великого князя заодно с Ольговичами. Святослав пригласил их общими силами добиваться освобождения Игоря. Но те, без сомнения, опасались, что Игорь, получив свободу, потребует от них Черниговского стола, тогда как они желали отнять у Святослава и самый Новгород-Северский. Поэтому Давидовичи вначале соединились с великим князем Изяславом II. Но и Святослав Ольгович нашел себе союзников. Во-первых, он обратился за помощью к своим половецким сватам. Известно, что первою его супругою была дочь хана Аепы, хотя этот хан уже умер, однако два его брата, Тюнраки Камоса, по первому требованию Северского князя явились к нему с тремястами всадников. С ним соединились и несколько младших князей, обделенных своими старшими родичами. Между прочим, упомянутый выше племянник Владимирка Галицкого Иван, прозванный Берладником, вступил в его службу с отрядом южно-русской вольницы, прозвание свое он получил от одного заднестровского города Берлада, который служил притоном болгарским и русским беглецам и повольникам. Но главного союзника Святослав нашел в самой семье Мономаховичей, в лице сильного суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого. Святослав послал звать его на великое княжение, захваченное племянником помимо дяди, он ставил условием только освобождение Игоря Ольговича, а с своей стороны обещал Юрию помогать в достижении Киевского стола. Юрий действительно заключил союз с Северским князем и выступил к нему на помощь. Но Изяслав Мстиславич на этот раз сумел отвлечь его от Южной Руси. Он послал гонца в Рязань к своему приятелю Ростиславу Ярославичу с просьбой напасть на Суздальскую землю. Рязанский князь исполнил его просьбу, и Юрий от Козельска повернул назад, отпустив к Святославу только небольшой отряд с сыном своим Иваном.
Между тем Давидовичи уже воевали Северскую область и осадили Новгород, но все их приступы были отбиты. С досады они принялись грабить и жечь те села, где находились скот, запасы хлеба, меду и другого имущества Ольговичей. На реке Рахне, недалеко от Новгорода, они захватили княжие табуны в 1000 коней и 3000 кобыл, а хлеб и дома пожгли. В каком-то сельце Игорь устроил себе ‘добрый двор’, где было наготовлено много вина и меду в погребах, а в кладовых всякой утвари, железной и медной. Давидовичи велели покласть на воза сколько можно было увезти, а остальное сожгли вместе с двором, причем сгорели ближние церковь св. Георгия и гумно, на котором стояло 900 стогов. Они осадили Путивль, но не могли его взять, пока не пришел на помощь сам Изяслав. Тогда граждане Путивля выслали с поклоном к великому князю и сдались ему, но с клятвенным уговором, что он не отдаст жителей в полон ратным людям. Изяслав исполнил клятву и взял только двор Святославов со всем его добром. В княжих погребах здесь нашли 500 берковцев меду и 80 корчаг вина, забрали 700 человек княжей челяди, и все это победители разделили между собою. Не пощадили и самый храм Вознесения, откуда взяли серебряные сосуды, кадильницы, шитые золотом покровы, Евангелие в кованом переплете и другие богослужебные книги, а также сняли и колокола. Эти известия летописи о добыче, захваченной у Ольговичей, бросают любопытный свет на их хозяйственный быт, на их домовитость, равно и на зажиточность самых областей.
Узнав, что Путивль взят и великий князь идет на Новгород Северский, Святослав Ольгович начал советоваться с своими союзниками, т.е. с Иваном Юрьевичем Суздальским, Иваном Берладником и половецкими ханами. На совете решено не ждать Изяслава в Новгороде, а спасаться далее на север в лесную сторону Брянскую и Карачевскую, и там ожидать помощи от Юрия. Изяславу Давидовичу сильно не хотелось упустить из рук двоюродного брата, он отпросился у великого князя, взял у него часть киевской дружины с воеводою Шварном и налегке, без обоза, с 3000 конницы поскакал к Карачеву. Услыхав приближающуюся погоню, Святослав и его союзники вдруг обернулись, ударили на Изяслава Давидовича и разбили его, так что он со стыдом прибежал к великому князю. Последний, раздосадованный этой неудачей,, сам поспешил к Карачеву. Но Святослав Ольгович ушел отсюда далее в землю вятичей. Великий князь не решился преследовать его по глухим, лесным дебрям и воротился в Киев, предоставив Северскую область в распоряжение Давидовичей. Но едва он оставил восточную сторону Днепра, как здесь обстоятельства начали изменяться в пользу гонимого им Северского князя. Одним из виновников этой перемены был Святослав Всеволодович, родной племянник Ольговичей. Взятый в плен при свержении Игоря, этот молодой князь был обласкан и наделен волостями от Изяслава II, которому он тоже приходился племянником, но только по матери. Будучи оставлен вместе с Давидовичами для продолжения войны, он отдался родственному влечению и тайно извещал дядю о движениях его неприятелей. В то же время от Юрия приспела к Святославу на помощь белозерская дружина в 1000 человек, хорошо вооруженных. Дела его поправились.
Юрий, покончив с Рязанским князем, в следующем 1147 году повоевал новгородские волости по р. Мсте, так как новгородцы держали сторону Изяслава. А Святослав Ольгович, по желанию Суздальского князя разорил часть Смоленской земли, именно берега Протвы, где жила Голядь и откуда северская дружина вывела большой полон. Затем по приглашению Юрия Святослав отправился на свиданье с ним в Москву. Впереди себя он послал сына Олега, который привез Суздальскому князю в подарок красивого пардуса, или барса (вероятно, не живого, а только шкуру этого зверя). Свидание князей сопровождалось веселыми пирами, причем гость и его дружинники были щедро оделены подарками от тароватого хозяина. Свидание Юрия Долгорукого с Святославом Ольговичем в марте 1147 года замечательно в особенности тем, что по этому поводу летопись впервые упоминает имя Москвы, столь знаменитой впоследствии, а тогда еще незначительного города, расположенного посреди глухих лесов на берегу реки Москвы, на пограничье Суздальских владений с Черниговскими и Рязанскими. Укрепив союз с Долгоруким, Святослав из Москвы воротился в землю вятичей. Летопись прибавляет любопытную черту: на этом походе у него умер престарелый боярин Петр Ильич, который служил еще отцу его Олегу, от старости он уже не мог сесть на коня, потому что имел девяносто лет от роду.
На помощь Святославу Ольговичу приспели, с одной стороны, новые толпы половцев, с другой — суздальский отряд, предводимый сыном Юрия Глебом. Пришла и вольная южнорусская дружина, известная под именем Бродников, которые при этом впервые упоминаются в летописи. Без сомнения, то были предшественники знаменитых впоследствии дружин казацких. Святослав начал отбирать у Давидовичей землю Вятскую и выгнал их посадников из Брянска, Мценска и других городов. Тогда Давидовичи вступили в переговоры с двоюродным братом при посредстве его племянника Святослава Всеволодовича. Вследствие этих переговоров они отступились от великого князя и заключили против него союз с Ольговичами. Но союз свой держали пока втайне. Предположено было заманить Изяслава на восточную сторону Днепра и схватить его, а потом освободить Игоря Ольговича. Последний теперь не был опасен Давидовичам своими правами на Чернигов как князь, уже отрекшийся от мира. Надобно заметить, что незадолго до того времени Игорь, заключенный в монастырский поруб в Переяславле, опасно занемог и просил великого князя о пострижении. Изяслав сжалился над ним и велел исполнить его просьбу. Разобрали верх Игоревой тюрьмы и вынесли его оттуда едва живого, но спустя несколько дней ему сделалось легче. Игоря отвезли в Киев и поместили в Федоровой монастыре, где он постригся и принял схиму.
Согласно с своим замыслом, Давидовичи послали к великому князю снова звать его к себе на помощь. Изяслав собрал бояр, дружину, киевских мужей и объявил им о своем намерении вместе с братом Ростиславом Смоленским и с Черниговскими князьями идти на Святослава Ольговича и на дядю своего Юрия в самую Суздальскую землю. Киевляне отговаривали великого князя и советовали ему не доверяться Черниговским князьям. Но Изяслав настаивал, ссылаясь на их крестное целование. Тогда киевляне дали знаменательный ответ: ‘Князь, ты на нас не гневайся, на племя Володимира не можем поднять руки, а на Ольговичей пойдем хотя и с детьми’. Изяслав, однако, остался при своем намерении и выступил с дружиною и киевскими охотниками, а остальных не принуждал. Переправясь за Днепр, он послал боярина Улеба в Чернигов известить о своем походе. Но здесь боярин узнал, что Черниговские князья уже изменили великому князю и хотят его схватить. Улеб поспешно воротился к нему с этим известием. Желая уличить изменников, Изяслав опять шлет к Давидовичам посла с просьбою, чтобы они перед началом общего похода снова поцеловали крест в своем верном и неизменном союзе с великим князем. Давидовичи отказались, говоря, что они уже целовали крест. Тогда киевский посол, заранее наученный, как ему действовать, изложил перед ними все, что было донесено великому князю об их измене, и спросил: правда ли это? Давидовичи были смущены и молча переглядывались друг с другом, потом сказали послу: ‘Выйди вон и посиди, мы тебя позовем опять’. Долго думали они, наконец позвали посла и велели сказать великому князю, что действительно поцеловали крест Святославу Ольговичу, потому что им жаль своего брата, лишенного свободы. Они поручили просить Изяслава об освобождений Игоря, уже чернеца и схимника, и обещали за то остаться верными великому князю.
В ответ на признание Давидовичей Изяслав возвратил им крестные, или договорные, грамоты, с упреком в их неблагодарности: тогда как он собственными трудами добыл для них Новгород-Северский, Путивль и другие волости Ольговичей. В то же время отправил гонцов к брату своему Ростиславу в Смоленск, чтобы известить его об измене Черниговских князей и звать к себе на помощь. Послал и в Киев с тем же известием. На время своего отсутствия он поручил блюсти стольный город младшему своему брату Владимиру, митрополиту Клименту и тысяцкому Лазарю. По желанию великого князя власти созвали киевлян на вече у собора св. Софии, и здесь великокняжеский посол во всеуслышание поведал об измене Черниговских князей и об опасности, которой подвергался Изяслав Мстиславич, а в заключение напомнил народу его слова, что на Ольговичей он пойдет хотя и с детьми. ‘Доспевайте, — прибавил посол: — У кого есть конь, на коне, у кого нет, в ладье, изменники хотели не только убить великого князя, но и вас всех искоренить’. Это торжественное обращение к народу, такому впечатлительному, как киевляне, обращение, долженствовавшее возбудить его усердие, оказалось политическою ошибкою, излишнею заботою Изяслава о своем самосохранении.
Выслушав посла, народ заволновался и начал кричать, что он радуется избавлению великого князя от погибели, приготовленной изменниками, и что готов идти на них и с детьми. Но вдруг какой-то человек возвысил голос и сказал приблизительно следующее:
‘Мы рады идти за нашего князя, но подумаем прежде, как бы в наше отсутствие не вышло того же, что случилось при Изяславе Ярославе, когда недобрые люди высекли Всеслава из поруба и посадили его на княжий стол. А Игорь, враг нашего князя, даже не в порубе сидит, но у св. Феодора. Прежде убьем его, а потом и пойдем на Черниговских’.
Речь эта была искрою, брошенною в порох. Народ завопил, что действительно так надобно сделать. Тщетно Владимир Мстиславич пытался уговаривать его именем своего старшего брата и напоминал, что Игорь находится под крепкою стражей.
‘Нет, — вопили киевляне, — мы знаем, что ни нам, ни вам добром не кончить с этим племенем!’
Тщетно митрополит, тысяцкий великого князя Лазарь и тысяцкий Владимира Рагуйло старались удержать толпу. Она с криками повалила с Софийской площади к Федоровскому монастырю, находившемуся неподалеку, в Старом городе. Владимир Мстиславич хотел упредить ее на коне, но по мосту не мог проехать за теснотою и поскакал в объезд по другим улицам. Это замедление погубило Игоря. Когда Владимир достиг монастыря, то в воротах он уже встретил толпу, влекущую князя-схимника, не только иноческая мантия, но и свита были сорваны с него. Молодой князь соскочил с коня и прикрыл несчастного собственным корзном. Когда они проходили мимо двора вдовствующей княгини, мачехи Изяслава II и матери Владимира, последний с помощью боярина Михаила выхватил Игоря из рук убийц, бросился на двор княгини и запер ворота. Михаил при этом подвергся побоям, с него сорвали золотой крест вместе с цепью. Рассвирепевшая толпа уже не помнила себя, она выломала ворота и начала бить Игоря, причем едва не убила и Владимира, пытавшегося его защитить. К ногам злополучного князя привязали веревку и притащили его чрез Бабин Торжок на княжий двор, где и докончили, затем положили труп на телегу, отвезли на Подол и бросили его на торговой площади. Это черное дело происходило в пятницу 19 сентября 1147 года. На упреки властей в убийстве народ отвечал: ‘Не мы убили его, а Ольгович, Давидовичи и Всеволодович, которые хотели изменою погубить нашего князя’. По приказу митрополита федоровский игумен Анания взял тело князя и предал его погребению в Симеоновском монастыре, которому благодетельствовали отец и дед Игоря.
Тяжела была Изяславу весть о совершенном злодеянии. Он со слезами жаловался дружине своей, что не уйти ему теперь от людской клеветы, которая припишет убийство его собственному наущению. Дружина старалась по возможности утешить князя. Но он уже не стал ждать к себе киевскую рать, а воротился печальный в столицу. Впрочем, потакая киевлянам, он не решился наказать зачинщиков своевольной расправы и оставил дело без последствий. Война с черниговскими и северскими князьями продолжалась и после того. Великий князь вместе с братом Ростиславом и дядею Вячеславом повоевал волости Ольговичей и Давидовичей и взял несколько городов. Противники его, видя разорение своих волостей и тщетно ожидая к себе в помощь Юрия Суздальского, наконец смирились и просили прекратить войну. Изяслав послал в Чернигов своих бояр с белогородским епископом Феодором и печерским игуменом Феодосием, которые и привели ко кресту Давидовичей и Ольговичей в черниговском соборном храме Спасителя. Они присягнули на том, что отложат всякую вражду за Игоря и будут сообща с великим князем блюсти Русскую землю.
Управясь с соседними князьями, Изяслав предпринял давно задуманный далекий поход на их союзника, своего дядю Юрия Суздальского. Походы на север совершались обыкновенно зимним временем, когда реки и болота покрывались толстым слоем льда и не представляли никаких препятствий для движения. Зимою 1148 года Изяслав с дружиною приехал сначала в Смоленск к брату Ростиславу. Братья несколько времени провели в пирах и веселии, меняясь дарами и взаимно оделяя дружинников. Летопись по этому поводу приводит следующую черту, подтверждающую, что Смоленский край, или верхнее Поднепровье, по своей торговле и промышленности тянул более к Северной Руси, чем к Южной. Изяслав, говорит она, дарил Ростислава произведениями Русских и Царских земель (Южной Руси и Греции), а Ростислав дарил Изяслава тем, что шло от Верхних земель (из Новгорода) и от варяг. Великий князь поручил брату вести полки киевские и смоленские прямо на Волгу, назначив местом соединения с ним устье Медведицы, куда обещали прийти и князья Черниговские. А сам Изяслав с небольшою дружиною отправился в Новгород Великий, чтобы поднять его против Юрия. Новгородским князем в то время был младший сын его (Ярослав). Изяслав Мстиславич, очевидно, пользовался расположением новгородцев. Уже за три дня до города начали встречать его граждане с поклонами и поздравлениями. При въезде в самый Новгород его встретил сын с боярами. Был воскресный день. Изяслав отстоял обедню в св. Софии, а потом подвойские и биричи по всем улицам сзывали народ на обед к великому князю. Угощение было обильное, народ разошелся довольный и веселый. На следующее утро Изяслав приказал звонить в вечевой колокол, и граждане собрались на дворе Ярослава. Тут великий князь обратился к собранию с речью. Он говорил, что по жалобе самих новгородцев пришел мстить за обиды, понесенные от его дяди Юрия, но что пусть граждане рассудят, идти ли на него войною или кончить дело миром. Народ отвечал в один голос:
‘Ты наш князь, ты наш Владимир, ты наш Мстислав! Рады идти с тобою за свои обиды!’
Некоторые так расходились в своем воинственном одушевлении, что принялись кричать:
‘Все пойдем! Только одни поставленные (священнослужители) останутся, а кому хотя и гуменцо уже острижено, но еще не поставлен, и тот пусть идет’.
Новгородская земля выставила многочисленную рать. В ней участвовали не только псковичи и жители других пригородов, но также инородцы, например Корела. Однако поход, затеянный в обширных размерах, не привел ни к чему решительному. На устье Медведицы Изяслав действительно соединился с братом Ростиславом. Но Давидовичи и Ольго-вичи не пришли, они с своею ратью остановились в земле вятичей и там ждали, чем кончится дело. Юрий с своей стороны не только не отвечал на посольство племянника, отправленное к нему еще из Смоленска, но и самого посла задержал у себя. Братья Мстиславичи двинулись вниз по Волге, разоряя суздальские волости по обе стороны реки. Дошли до Мологи и отсюда пустили вперед легкие дружины, которые повоевали до Ярославля. Но далее идти было поздно: настала Вербная неделя, и сделалось так тепло, что лед на Волге и Мологе покрылся водою, которая доходила коням до чрева. Опасаясь разлития рек, ополчение поспешило вернуться по домам. Для скудно населенной Суздальской земли, однако, это нашествие стоило дорого: князья вывели из нее до 7000 пленников.
В следующем 1149 году Юрий наконец решился сам выступить против своего племянника. Но его подвинули на это решение не столько разорение собственных земель, сколько обида, нанесенная сыну Ростиславу. Последний приехал на юг к Изяславу, жалуясь на отца, который обделил его волостями. Великий князь принял его ласково и поручил ему несколько городов, но после своего похода на север он дал веру разным наветам, обвинявшим Ростислава в коварных замыслах, и отослал его обратно к отцу. Юрий сильно рассердился на такую обиду, говоря: ‘Ужели ни мне, ни детям моим нет части в Русской земле?’ Когда он явился в Черниговских пределах, к нему прислали Ольговичи, т.е. оба Святослава, дядя с племянником, которые забыли недавнюю присягу великому князю. Но Давидовичи на этот раз не хотели изменить крестному целованию, они отказались соединиться с Юрием и остались в союзе с Изяславом. Зато к Юрию пришли на помощь многочисленные толпы половцев: он, подобно Святославу Ольговичу, был женат на половчанке и имел дружественные связи с степными ханами. Мономаховичи, дядя и племянник, встретились под Переяславлем, и эта первая встреча была неудачна для племянника: киевская и переяславская рать неохотно сражались против Мономахова сына. Разбитый дядею в сражении 23 августа Изяслав сам-третей прискакал в Киев. Вместе с братом Ростиславом он спрашивал киевлян: могут ли они еще биться за него?
Киевское вече дало такой ответ:
‘Господа, князья наши! Не погубите нас до конца, отцы наши, братья и сыновья, одни избиты в сражении, другие взяты, а теперь неприятели придут и нас заберут в полон. Поезжайте лучше в свои волости. Вы знаете, что нам с Юрием не ужиться, после, когда увидим стяги ваши, то встанем за вас’.
Князья принуждены были последовать этому совету: Ростислав воротился в Смоленск, а Изяслав удалился в свой собственный удел, Владимир Волынский. Юрий вступил в Киев и с торжеством сел на великокняжеском столе. С ним была часть его многочисленных сыновей, которых он и не замедлил рассадить по киевским городам: старшего Ростислава в Переяславле, следующего за ним Андрея в Вышгороде, Бориса в Белгороде, Глеба в Каневе.
Изяслав, однако, не думал уступить Юрию и обратился с просьбою о помощи к своему родственнику, королю угорскому Гейзе II, женатому на его сестре Евфросинии (сестре по отцу, но не по матери), кроме того к своякам, королю чешскому Владиславу II и польскому Болеславу Кудрявому. Гейза, хотя и сам занят был войною с греками, прислал десятитысячную вспомогательную рать, а короли Польский и Чешский пришли сами. Изяслав щедро угощал и дарил союзников. Любопытно при этом известие летописи, что в лагере под Лучком Болеслав Кудрявый опоясал мечом многих сыновей русских бояр, следовательно, подражая западным обычаям, совершил нечто вроде посвящения в рыцари. Между тем и Юрий нашел себе сильного союзника в лице Владимирка Галицкого, который имел виды на соседние волынские города и не желал допускать соединения в одних руках княжеств Киевского и Волынского. Услыхав о движении Владимира, иноземные союзники Изяслава воротились домой, и он должен был с одними собственными силами продолжать борьбу.
Суздальское войско осадило Волынский город Луцк, защищаемый Владимиром, младшим братом Изяслава. Здесь впервые отличился своею отвагою и ратными подвигами Андрей, второй сын Суздальского князя, знаменитый впоследствии Боголюбский. Когда дружины Юрия под начальством его сыновей подступали к городу, из ворот вышел отряд пехоты, в числе которой находились и наемные немцы. Этот отряд начал перестреливаться с суздальцами. Андрей, не дожидаясь братьев, с одной своей дружиной ударил на пехоту и заставил ее повернуть назад. Увлекшись преследованием, он отделился от своих и только с двумя отроками очутился посреди неприятелей. Его копье сломалось, конь был прободен в двух местах, а с городской стены дождем посыпались камни, один из отроков погиб. Какой-то немец уже занес рогатину на князя, но тот успел мечом отразить удар. Тяжело раненный конь едва успел вынести всадника из битвы, как тотчас пал. Отец, дядя, Вячеслав, братья и вся дружина радовались, увидя Андрея счастливо избегшим опасности, и славили его мужество. Верного коня своего Андрей велел торжественно похоронить на берегу Стыри. Луцк, отрезанный неприятелями от реки, с трудом выдерживал осаду. Тогда Изяслав попросил мира, который и получил при посредничестве того же Андрея Юрьевича. Но спустя несколько месяцев киевляне, узнав ближе характер Суздальского князя, уже тайком звали Изяслава к себе на стол. Последний, несмотря на недавнюю присягу, внезапно явился под Киевом, и Юрий, захваченный врасплох, бежал за Днепр в свой Остерский Городец, стоявший при впадении Остера в Десну.
На этот раз недолго Изяслав сидел на великом столе. В том же 1150 году он должен был опять уйти из Киева, когда с одной стороны обступали его Юрий с Ольговичами и Давидовичами, а с другой подходил Владимирке Летопись говорит, что Суздальский и Черниговские князья съехались с Галицким под стенами Киева на речке Сетомли, на болоньи, и поздоровались, не слезая с коней. Владимирко воспользовался случаем поклониться киевским святыням. Прежде всего он отправился в Вышгород помолиться у гробов князей мучеников, оттуда поехал к св. Софии Киевской и к Богородице Десятинной, а затем остановился в печерском монастыре, где принял честь и угощение от своего союзника и свата. Они только что породнились между собою незадолго перед тем: Юрий выдалдочь свою Ольгу за Владимиркова сына Ярослава. На обратном походе Галицкий князь завоевал несколько волынских городов, часть этих городов Юрий отдал сыну Андрею, и последний утвердил свое пребывание в Пересопнице.
Юрий в свою очередь недолго усидел на великокняжеском столе. Изяслав снова получил от угорского короля десятитысячное вспомогательное войско и поспешил к Киеву. Владимирко Галицкий, соединясь с Андреем Юрьевичем, думал заслонить путь Изяславу. Последний обманул его воинскою хитростию: когда оба войска расположились на ночь неподалеку друг от друга, Изяслав велел зажечь большие костры, а сам в ту же ночь снялся с места и далеко ушел вперед. Перешедши реку Тетерев, он остановился для отдыха около местечка Здвиженья и здесь учинил совет с своими боярами и союзниками. Затруднение состояло в том, что прямой путь к Киеву заслонял крепкий Белгород, в котором сидел сын Юрия, Борис. Изяслав решил наперед отправить брата своего Владимира с ‘младшею дружиною’, чтобы нечаянным нападением захватить и город, и Бориса, прежде нежели он успеет дать весть отцу. Если же это не удастся, Белгород задержит поход, и Юрий будет извещен вовремя, то предположено было повернуть в Поросье, там соединиться с Черными Клобуками и потом уже идти на Киев. Владимир с конницею подступил к Белгороду в ту пору, когда Борис беспечно пил у себя на сенях с своею дружиною и белгородским духовенством. Но ‘мытник’, или таможенный пристав, успел переметать мост, ведущий в город через реку Ирпень. Борис, услыхав трубный звук и клики неприятелей, тотчас убежал к отцу. Белгородцы наскоро исправили мост и с честью приняли Владимира Мстиславича. Подоспел с главными силами Изяслав и, не теряя времени, поспешил к Киеву, оставив в Белгороде брата, чтобы задержать Галиц-кого князя на случай его прихода.
Юрий беспечно проживал на своем загородном ‘Красном дворе’, когда сын прискакал к нему с известием о приближении Изяслава. Он имел время только сесть в насад и спастись за Днепр в свой Городец. Киевляне, окончательно не возлюбившие Юрия, встретили Изяслава с радостью. По обычаю первым делом великого князя было отправиться в Софийский собор. Отсюда он поехал на двор Ярославов, где устроил большое пиршество для граждан и для своих союзников угров. Народ веселился несколько дней. Между прочим, на Ярославовом дворе угры показывали киевлянам свое искусство в верховой езде и приводили их в удивление своею ловкостью (джигитовкой). Между тем Владимирко Галицкий, услыхав, что Юрий бежал, а Изяслав уже в Киеве, с досадою сказал спутнику своему Андрею Юрьевичу: ‘Каково ведет дела сват мой, на него идет рать из Владимира, а он ничего о том не ведает, один сын сидит в Пересопнице, а другой в Белгороде, и не умеют устеречь неприятеля! Нет, если вы так княжите с своим отцом, то управляйтесь сами с Изяславом, не могу же я теперь идти на него один’. Затем Владимирко повернул назад в свой Галич. Но, чтобы не остаться без всякого вознаграждения, он дорогою вымогал со встречных городов окуп серебром, грозя в случае отказа брать их ‘на щит’, т.е. на разграбление воинам. Чтобы удовлетворить его жадность, многие горожане и их жены снимали серебряные гривны с шеи и серьги из ушей, переплавляли их в слитки и отдавали князю.
Изяслав II сознавал, однако, что одни военные успехи не обеспечивали за ним Киева, потому что родовое право все-таки оставалось на стороне дяди. Чтобы отнять у него это право, он призвал в Киев другого дядю, Вячеслава, сидевшего на ту пору поблизости, в Вышгороде. Последний был старше Юрия Долгорукого и не раз пытался занять великокняжеский стол, но по своему миролюбию и добродушию обыкновенно уступал его более честолюбивым и энергичным соперникам. Теперь Изяслав признал Вячеслава великим князем Киевским, а Вячеслав усыновил его и оставил за ним действительную власть. Дядя поселился на ‘великом дворе’ Ярославовом, в Верхнем городе, а племянник стал жить в другом дворце княжеском над холмом Угорском, т.е. на Берестове. Старший после Киева удел Переяславский был отдан, старшему сыну Изяслава, Мстиславу. Князья щедро одарили союзных угров дорогими сосудами, одеждами, греческими паволоками, конями и отпустили их домой. Но борьба еще не кончилась.
Юрий соединился с Ольговичами, призвал на помощь степных варзаров и стал на левой стороне Днепра против Киева. Сначала завязалось ратоборство на реке, с той и другой стороны выезжали воины на лодках и бились. Дело происходило летом 1151 года. Изяслав искусно устроил свои ладьи: гребцы были закрыты сверху дощатой палубой, на которой стояли стрелки в бронях и метали стрелы, а рулевых везде по двое: один на носу, другой на корме, так что ладья могла ходить вперед и назад, не поворачивая. Не имея возможности ни переправиться через реку под самым Киевом, ни спуститься по ней мимо города, Юрий велел перевести ладьи в ближнее озеро Долобское, отсюда перетащить их в речку Золотчу и по этой речке спустить в Днепр. Он имел намерение переправиться на Витичевском броду, но Изяслав следовал за ним по другому берегу и заграждал переправу. Тогда Юрий послал одного из сыновей с частью дружины и с Половцами еще далее, к Зарубскому броду, около устья р. Трубежа. Этот брод оберегал Изяславов воевода Шварн с небольшим отрядом. Половцы, подняв копья и щиты, на конях бросились в реку, а русские поплыли в ладьях. Киевская стража не стала защищать переправу и обратилась в бегство, ‘потому, — объясняет летопись, — что никого из князей не было, а боярина не все слушали’. Вслед за сыном переправился и Юрий со всем ополчением. Изяслав Мстиславич с дядею Вячеславом, братом Ростиславом Смоленским и Излславом Давидовичем Черниговским отступил к Киеву и расположил свои силы около города. Сами великие князья стали табором у Золотых ворот, Изяслав Давидович — между Золотыми и Жидовскими, Ростислав — перед Жидовскими, удельный князь городенский Борис — у Лядских ворот, далее разместилось киевское земское ополчение. Пришли и Черные Клобуки, т.е. Торки, коуи, берендеи и Печенеги с своими семьями и стадами. Эти полукочевые союзники, не уступавшие Половцам в хищности, начали грабить и жечь окрестные села и монастыри, так что Изяслав с трудом укротил их и разместил по частям между русскими дружинами, а главную их толпу поставил в дебрях около Олеговой могилы.
Вячеслав послал уговаривать суздальского князя, чтобы он не проливал христианской крови. ‘Я уже был брадат, когда ты родился, — велел он сказать брату, — хочешь ли опять лишить меня старшинства?’ Юрий остался непреклонен. Но, потерпев неудачу в нескольких сщибках, он отступил и пошел на соединение с своим союзником, сильным Галицким князем, который снова спешил на помощь к свату. Изяслав его преследовал. К нему также шла подмога от его верного союзника Гейзы И. Сын его Мстислав Изяславович прислал сказать отцу, что ведет многочисленные полки угров, которые уже прошли Карпатские горы. Изяслав, однако, не стал их дожидаться, потому что Владимирко мог предупредить. Обе рати переправились за Стугну, прошли валы, ограждавшие Киевскую землю от кочевников, и очутились в ‘чистом поле’. Здесь киевские князья догнали Юрия на берегах реки Рута, одного из левых притоков Роси.
Рано утром, едва занялась заря, ударили в бубны и затрубили в трубы: оба войска начали готовиться к битве. Видя невозможность переправиться за Руту со всем обозом при наступлении неприятеля, Юрий принужден был обернуться к нему лицом. Сын его Андрей, оставшийся старшим по смерти брата Ростислава, устроил отцовские полки и повел их в битву. Изяслав с своей стороны построил киевскую рать и во главе собственной дружины ударил на противников. Но вскоре он сломал свое копье, получил рану в руку и в стегно и замертво упал с коня. Победа, однако, осталась на его стороне. Половцы, смелые наездники в мелкой войне, не отличались стойкостью в правильной битве и первые бросились бежать. Во время бегства много Юрьевой дружины перетонуло в тинистой Руте. В числе павших находился и союзник Юрия Владимир Давидович, князь Черниговский, которого брат Изяслав Давидович в тот день сражался в рядах киевских. Между тем великий князь, пришедши в себя, поднялся с земли, некоторые пешие киевляне приняли его за неприятеля и хотели убить. ‘Я князь’, — сказал он. ‘Тем лучше’, — отвечал один из воинов и ударил мечом по княжескому шлему, на котором блистало золотое изображение св. Пантелеймона. ‘Я ваш князь’, — сказал Изяслав и снял шлем. Обрадованные киевляне подняли его на руки и провозгласили кирие элейсон, т.е. ‘Господи помилуй!’
Юрий спасся бегством в Переяславль, а союзники его Ольговичи бежали в свои уделы. Любопытно при этом следующее обстоятельство. Так как черниговский князь Владимир Давидович пал на берегах Рута, то являлся вопрос: кому достанется старший стол в семье Святославичей: родному брату Изяславу Давидовичу или двоюродному Святославу Ольговичу? Права их на этот стол были почти равные, и он должен был достаться тому, кто первый его захватит. Изяслав Давидович начал было по обычаю плакаться над телом погибшего брата. Но великий князь заметил, что брата уже не воскресишь, а лучше спешить скорее в Чернигов, и дал ему в провожатые конную дружину с одним из своих племянников. Изяслав Давидович вместе с телом брата немедленно поскакал в Вышгород, куда и прибыл вечером того же дня. В ту же ночь они перевезлись через Днепр и на другой день были уже в Чернигове. Здесь Изяслав Давидович предал погребению тело покойного Черниговского князя и сел на его столе. Между тем Святослав Ольгович переправился за Днепр выше Заруба и добрался до Городца Остерского. Будучи весьма тучен, он сильно утомился и остался там отдохнуть, а наперед послал племянника своего Святослава Всеволодовича, чтобы занять Чернигов. Но племянник на перевозе через Десну узнал, что Чернигов уже захвачен Изяславом Давидовичем, и воротился назад. Тогда Святослав Ольгович поспешил в свой Новгород Северский.
Когда Владимирко Галицкий услыхал о поражении своего союзника, то повернул назад. Тут он встретился с уграми, которых вел к отцу Мстислав Изяславич. Владимирко подстерег их около Дорогобужа на одной стоянке, где Мстислав задал своим союзникам пир. Угры перепились и крепко заснули, а на рассвете напал на них Галицкий князь и истребил почти все войско, только Мстислав успел ускакать с собственной дружиною. Тогда Изяслав II и его союзники поспешили управиться с Юрием. Последний упорно защищался сначала в Переяславле, потом в Остерском Городце, но должен был уступить, заключил мир и удалился в свою северо-восточную область. После чего великий князь сжег и разрушил до основания его Городец вместе с храмом св. Михаила, чтобы лишить Юрия всякого пристанища в Южной Руси.
Оставалось наказать Владимирка за избиение угров. Изяслав и Гейза уговорились напасть на него общими силами. Союзники встретились на берегах Сана и дружески обнялись. Они вместе пошли на Галицкого князя, который стоял у Перемышля. Последний был разбит. На своем борзом коне он пронесся сквозь полки угров и Черных Клобуков и успел ускакать в город. Перемышль, остававшийся без защитников, легко мог быть завоеван, но его спасло то обстоятельство, что неприятели занялись грабежом княжеского загородного двора, в котором было накоплено всякое добро. Меж тем многие галицкие ратники имели время собраться в город. Осажденный здесь Владимирко сумел найтись и в этом трудном положении. Он притворился тяжело раненным, умирающим, и послал к королю с мольбою о мире. Он напомнил свои услуги, когда-то оказанные им отцу Гейзы, королю Беле Слепому в его войнах с поляками, говорил, что, готовясь к смерти, поручает Гейзе собственного сына, и просил не выдавать его недругу Изяславу. А последний убеждал короля не внимать трогательным речам коварного князя. Но Владимирко успел уже богатыми дарами подкупить угорского архиепископа и главных королевских советников, которые явились усердными за него ходатаями. После многих переговоров Гейза, наконец, согласился на мир и заставил Владимирка поцеловать крест на том, что он возвратит Киевскому князю захваченные у него волынские города и будет ему верным союзником.
Но лишь только миновала опасность, Владимирко переменил тон и отказался исполнить недавнее клятвенное условие. Изяслав прислал в Галич своего боярина Петра Бориславича с крестными, или договорными, грамотами, на основании которых посол потребовал возвращения волынских городов. Владимирко отвечал, что он жив не будет, а отомстит Изяславу, который привел на него Угорского короля. Боярин напомнил о крестном целовании. Князь посмеялся над легковерием своих врагов и отослал боярина ни с чем. Петр положил договорные грамоты и отправился в путь, не получив яи подводы, ни корма, он должен был ехать на своих конях. Когда боярин съезжал с княжего двора, Владимирко шел к вечерне в свою Спасскую церковь. Взойдя на переходы, которыми она была соединена с дворцом, он увидал Петра и со смехом сказал окружавшим: ‘Вот поехал русский муж, побравши все волости!’ Затем князь взошел на полати, или хоры, откуда слушал церковную службу. Возвращаясь назад после вечерни, по уверению летописи, на том самом месте, на котором издевался над послом, он вдруг почувствовал себя дурно, как будто кто-то ударил его в плечо, приближенные едва успели подхватить его, чтобы он не упал. Князя принесли в горницу, положили в укроп, прикладывали разные снадобья, но ему становилось все хуже, и в ночь он скончался. Его приготовили к погребению и по обычаю подле гроба поставили княжее копье.
Киевский посол находился на первом ночлеге по дороге в Киев. Едва запели петухи, как прискакал княжий отрок из Галича с приказом не ехать далее и ждать другого гонца. Петр начал тужить, предвидя новые притеснения от Владимирка. Еще до обеда прискакал другой гонец с повелением от князя ехать назад в город. Когда он подъехал к дворцу, из сеней вышли к нему княжие слуги, все в черных плащах. Петр удивился этому, а когда он взошел на сени, то увидел молодого Владимиркова сына Ярослава сидящим на отцовском месте в черной мантии и клобуке, все его бояре также были в черных одеждах. Петра посадили на стул, и Ярослав со слезами на глазах начал говорить ему о внезапной смерти своего отца. А затем велел отвезти свой поклон великому князю Киевскому и сказал ему следующее: ‘Бог взял у меня отца, и будь мне вместо него. Ты сам ведался с моим отцом, но Бог уже совершил свой суд над ним, а меня поставил на его место. И полк его, и дружина теперь у меня, только одно копье стоит у его гроба, но и то в моей руке. Ныне, отче, кланяюсь тебе, имей меня так же, как сына твоего Мстислава. Пусть Мстислав ездит у твоего стремени с одной стороны, а я с другой’. И затем отпустил Петра.
Однако и Ярослав (прозванный Осмомыслом), подобно отцу, не думал сдержать своего обещания и не воротил волынских городов. Поэтому Изяслав II в следующем 1153 году предпринял новый поход на Галицкую землю с подручными князьями и Черными Клобуками. У Теребовля встретил его Ярослав с своими полками. Галицкие бояре не пустили молодого князя в битву, а затворили его в городе на том основании, что он у них остался один, и потеря его была бы для них бедствием. Сражение произошло упорное и нерешительное. На одном крыле братья Изяслава обратили тыл перед галичанами, а на другом сам великий князь гнал перед собою неприятеля. К вечеру он стал на месте битвы с небольшою дружиною и велел поднять галицкие стяги. Обманутые этой хитростию галичане начали собираться под стяги, но тут были захвачены в плен. Пленников набралось более чем собственной дружины, великий князь велел перебить их, за исключением только лучших людей. Очевидно, вражда с галичанами дошла у него до ожесточения. Без всякого другого успеха он ушел назад в Киев. ‘Великий плач был по всей земле Галицкой’, замечает летопись. Плакали, конечно, семейства, осиротевшие после избиения вероломно захваченных пленников. Такое вероломство и варварство против русских людей со стороны одного из наиболее любимых народом князей Киевских вызвало у летописца только это краткое замечание.
Спор с Галицким князем о волынских городах остался нерешенным вследствие наступившей вскоре кончины Изяслава II. Будучи вдов, он сосватал себе другую жену у одного из христианских владетелей Абхазии и осенью 1153 года послал сына своего Мстислава с дружиною и берендеями вниз па Днепру, чтобы проводить невесту сквозь половецкие степи. Мстислав дошел до города Олешья, т.е. до низовьев Днепра, но черкесская княжна не явилась. На следующий год Мстислав опять отправился ей навстречу, княжна прибыла морем в Днепр и поднялась до порогов, а отсюда русская дружина проводила ее до Киева. Великий князь сыграл свадьбу, но спустя несколько месяцев, в ноябре того же 1154 года он скончался, еще не достигши шестидесятилетнего возраста. Его похоронили в монастыре св. Феодора, т.е. подле отца. Летописец говорит, что ‘плакала по нем вся Русская земля и все Черные Клобуки’. Изяслав II действительно заслужил любовь киевлян своею храбростию, приветливостию и щедростию. Он умел при случае и сказать красное слово народу, и угостить его на славу. Этот щедрый князь, не жалевший имения для друзей, пользовался особою привязанностию Черных Клобуков, или обитателей южной Киевской украйны, которые являются верными союзниками Изяслава почти во всех войнах с его соперниками.
Княжение свое в Киеве Изяслав ознаменовал и в другом случае: он сделал попытку поставить Русскую церковь в более независимые отношения к Византии. Первая попытка такого рода была при Ярославе. Но после Илариона наши митрополиты снова выбирались из греческого духовенства и поставлялись патриархом Константинопольским. В 1146 году митрополит киевский Михаил II самовольно удалился в Царьград и там в следующем году скончался. Тогда Изяслав II по примеру своего предка созвал в Киев епископов и поручил им поставить митрополита, указав для этого на инока и схимника Климента Смолятича, который, подобно Илариону, отличался книжною ученостию. Он подвизался в Зарубском монастыре, который находился на правой стороне Днепра (против устья Трубежа) и, подобно Киево-Печерскому, также отличался своими пещерами.
Но собор духовный на этот раз не был так единодушен, как во времена Ярослава: с одной стороны, власть Киевского князя при раздроблении России уже не имела прежней силы и величия, и областные епископы уже менее зависели от него, а с другой — поставление митрополита Цареградским патриархом успело приобрести силу твердого предания и сделалось почти нашим церковным правилом. Голоса на соборе разделились: меньшинство утверждало, что недостойно епископам ставить митрополита, так как это дело патриарха. Представителями Греческой партии были: смоленский епископ Мануил, родом грек, и новгородский епископ Нифонт. Главою же противной, т.е. Русской, партии явился Онуфрий, епископ Черниговский, который защищал соборное право ставить митрополита. Чтобы придать этому поставлению еще более силы, он предложил благословить нового митрополита главою св. Климента, папы Римского, которая была привезена Владимиром Великим из Корсуня и хранилась в Десятинной церкви Богородицы. Онуфрий ссылался на пример самих греков, которые будто бы ставят своих иерархов рукою св. Иоанна Предтечи. Предложение Онуфрия было принято, и Климент поставлен.
Но Мануил и Нифонт не соглашались признать его митрополитом, пока он не получит благословения от патриарха цареградского, за что эти два епископа подверглись гонению от великого князя. Однако они нашли себе многих единомышленников в русском духовенстве, которые с неудовольствием видели нарушение обычая, а патриарх Николай Музалон прислал Нифонту похвальную грамоту и в ней уподоблял его святым подвижникам. Сторону Греческой партии держал и соперник Изяслава II, Юрий Долгорукий. Когда он утвердился на Киевском столе после смерти Изяслава, то Климент был изгнан во Владимир Волынский, а митрополитом киевским на его место поставлен в Царьграде грек Константин.
До какой степени простиралось озлобление Греческой партии против Климента и Изяслава, видно из того, что первым делом вновь избранного митрополита было запретить священнодействие церковнослужителям, поставленным Климентом, и предать анафеме память покойного князя. Потом во время продолжавшихся смут, когда Киев занят был войсками Мстислава Изяславича,. Константин, опасаясь от него мести за отца, удалился в Чернигов, где и скончался в том же году (1159). По словам летописи, перед смертию он призвал к себе черниговского епископа Антония и вынудил у него следующее клятвенное обещание: не погребать его, Константинове тело, а, привязав веревку к ногам, вытащить из города и бросить на съедение псам. Епископ исполнил это странное завещание, к соблазну и удивлению всего народа. Но князь Черниговский (Святослав Ольгович), посоветовавшись со своими боярами и тем же епископом, на другой день велел взять тело митрополита и похоронить его в Спасском соборе.
После кончины Изяслава II старый Вячеслав Мономахович призвал в Киев другого своего племянника, Ростислава Мстиславича Смоленского, и точно так же поручил ему все киевские ‘ряды рядить’, т.е. суд, расправу и ратное дело. Но в том же 1154 году Вячеслав умер. Ростислав вследствие неудачной войны с Изяславом Давидовичем Черниговским потерял Киев. Однако и соперник его недолго владел стольным городом, на который, собственно, не имел права, потому что отец его никогда не был киевским князем. Из Суздальской области уже шел Юрий Долгорукий, который послал сказать Изяславу Давидовичу: ‘Киев мне отчина, а не тебе’. Изяслав не посмел сопротивляться ему и удалился в Чернигов. Юрий, столь долго стремившийся в Киев, занял его в третий раз и наконец здесь утвердился (1155 г.). Наиболее значительные уделы Киевского княжения он роздал своим сыновьям: Андрею — Вышгород, Борису — Туров, Глебу — Переяславль, а Васильку — Поросье, т.е. область Торков и берендеев. Окружив себя сыновьями, Долгорукий думал спокойно сидеть на великокняжеском столе. Но спокойное княжение в Киеве сделалось уже почти невозможным. Между многочисленными потомками Владимира Великого взаимные отношения и права на старшинство сильно перепутались. Довольствовались одною тенью права, чтобы добиваться старшего стола, если только надеялись иметь силу на своей стороне. Отсюда видим постоянные распри из-за Киева, постоянные попытки овладеть этим городом, еще заключавшим в себе столько притягательной силы.
Положение Юрия было непрочно. С одной стороны, старшинство его не признавали сами Мономаховичи, особенно старший сын его счастливого соперника Изяслава II, Мстислав, князь Волынский, а с другой — беспокойные князья Черниговские также искали случая снова захватить Киев в свои руки. Одинаковое стремление сблизило недавних противников: Изяслав Давидович заключил союз с Ростиславом Смоленским и его племянником Мстиславом Волынским. Но в то время когда они собирались идти на Юрия, смерть избавила последнего от новой борьбы. Однажды он пировал у какого-то боярина Петрила, в ту же ночь заболел, а через пять дней скончался (1157 г.). Его похоронили в церкви св. Спаса на Берестове, где был загородный княжий дом. Важное историческое значение этого князя основано не на киевском его княжении, а на его деятельности в земле Суздальской. Что же касается до киевлян, то, очевидно, он не пользовался их расположением. Народ особенно злобился на его суздальских дружинников за их вымогательства и жадность. Когда умер великий князь, чернь бросилась грабить его загородные дворы и, между прочим, тот, который находился за Днепром и назывался Раем, пограбила также дворы суздальских бояр и дружинников по ближним городам и селам, а некоторых умертвила. Ясно, как вредно влияли на народные нравы постоянное соперничество, постоянная смена великих князей и как с упадком верховной власти возрастали необузданность киевской черни и привычка к самоуправству*.
______________________
* О событиях того времени П. С. Р. Л. См. летописи Новгородские, Лаврентьевскую и Никоновскую. Борьба эта обстоятельнее других изложена в Ипатьевском списке летописи.
______________________

VI. Упадок Киевского княжения

Изяслав Давидович. — Ростислав великий князь. — Его путешествие в Новгород и кончина. — Мстислав II. — Андрей Боголюбский и первое взятие Киева. — Неудачная осада Новгорода. — Андрей и Ростиславичи. — Святослав Всеволодович в Киеве. — Оживление борьбы с варварами. — Кончак. — Поход, плен и освобождение Игоря Северского. — Нашествие Половцев. — Освобождение Игоря. — Черные Клобуки. — Последние деяния Всеволодича. — Всеволод Суздальский и Рюрик Киевский. — Ссора Рюрика с Романом Волынским и второе взятие Киева. — Судьбы Киевского княжения. — Взятие Цареграда латинами

Изяслав Давидович Черниговский снова захватил Киев, но опять ненадолго. Недавние союзники Мономаховичи не замедлили вновь сделаться его врагами. К ним присоединился и сильный Галицкий князь Ярослав. Причиною его вражды к Изяславу Давидовичу послужил двоюродный брат Ярослава, известный Иван Берладник, лишенный Владимирком своего наследственного удела. Иван долго скитался по разным землям, проживая у разных князей. Некоторое время он находился в службе у Юрия Долгорукого. Когда Юрий занял Киев, то Галицкий князь, женатый на его дочери, упросил тестя выдать ему Берладника, так как последний не оставлял своих притязаний на часть Галицкой земли. Уже несчастного князя привезли скованным из Суздаля в Киев, здесь митрополит и духовенство приступили с увещаниями к Долгорукому и укоряли его за то, что он, нарушив свое крестное целование Ивану, хочет выдать его на убийство. Великий князь отправил его назад в Суздаль. Но Изяслав Давидович Черниговский послал своих людей, которые перехватили суздальцев на дороге и отняли у них Берладника. Последний нашел себе приют в Чернигове. Когда же Изяслав сел опять в Киеве, Ярослав Галицкий и к нему обратился с просьбою выдать Берладника. Тот не только не согласился, но и потребовал от Галицкого князя удел для его двоюродного брата. Отсюда возникла война Изяслава Давидовича с Ярославом Галицким и союзником последнего Мстиславом Волынским, Вследствие измены Берендеев первый проиграл ее и потерял Киевское княжение (1159). Мстислав занял Киев, куда вновь призвал из Смоленска своего дядю Ростислава.
Неугомонный Изяслав Давидович, однако, не думал оставлять своих притязаний на Киев и делал еще несколько попыток отнять его у Ростислава. Однажды с помощью наемных половцев ему удалось было в третий раз захватить великокняжеский стол. Но он не мог взять крепкого Белгорода, где заперся его соперник, и пал при отступлении, сраженный саблею какого-то Войбора Негечевича, в 1162 году. В том же году погиб и злополучный Иван Берладник. По смерти своего покровителя Изяслава он удалился в Грецию и умер в городе Фессалонике вследствие отравы, если верить народной молве, а этой смерти так добивался его двоюродный брат Ярослав Галицкий. За несколько времени до того бывшие товарищи Ивана, южнорусские Берладники, занимавшиеся грабежом на море и на суше, взяли и разграбили город Олешье. Это было складочное место для греческих товаров, привозимых в Россию, и подобный разбой наносил чувствительный удар нашей торговле с греками. Великий князь Ростислав немедленно послал судовую дружину с боярином Юрием Несторовичем. Последний где-то настиг Берладников, побил их и отнял пограбленный товар. Вообще Ростислав обнаруживал похвальную заботливость о безопасности такого важного торгового пути, как Днепровский, по которому ходили в Киев гречники и залозники, под именем первых разумелись купцы, привозившие товары из Византии, а под вторыми те, которые торговали с Тавридою и Приазовскими краями. Когда умножались на Руси смуты и междоусобия, то Половцы обыкновенно пользовались этим временем, чтобы нападать на торговые караваны именно у Днепровских порогов, где купцы должны были выгружаться и обходить пороги берегом. По летописи известны два случая заботливости Ростислава о защите этих караванов от половцев. В 1167 году он посылал своего боярина Владислава Ляха с дружиною, под ее защитою гречники благополучно прошли опасные места и прибыли в Киев. А весною следующего 1168 года великий князь посылал для той же цели уже большое ополчение соединенных князей. Это ополчение, однако, не пошло в степи, чтобы разгромить варваров в их собственных вежах, оно только угрожало им и все время простояло у Канева, пока гречники и залозники благополучно поднялись вверх по Днепру.
После гибели Изяслава Давидовича Ростислав до самой кончины своей, т.е. в течение шести лет, довольно спокойно сидел на Киевском столе, что в те времена было уже редкостью. Сам по себе Ростислав отличался миролюбием и, кроме того, большою набожностию. Главною его поддержкою был племянник Мстислав Волынский, много помог ему также союз с Черниговским князем. Когда Изяслав Давидович по смерти Долгорукого завладел Киевом, он уступил Черниговский стол двоюродному брату Святославу Ольговичу и после своего изгнания из Киева уже не получил обратно прежнего стола. Чтобы обеспечить за собою Чернигов, Святослав сделался верным союзников Ростислава. В мае 1160 года они съехались на берегу Десны, в одном из черниговских городов, Моравийске. Этот съезд напомнил свидание того же Святослава Ольговича с Юрием Долгоруким в Москве. Князья обменялись взаимными подарками. Ростислав дарил союзника соболями, горностаями, мехами черных куниц, песцов, а также дорогими рыбьими зубами (моржовые клыки). Святослав на другой день отдарил своего гостя пардусом и двумя борзыми конями с коваными седлами. С того времени Ростислав питал особое расположение к Святославу Ольговичу. Они притом и породнились: сын Святослава Олег, известный нам по Московскому свиданию и овдовевший по смерти своей первой супруги, дочери Юрия Долгорукого, вступил во второй брак с дочерью в. князя Ростислава. Когда Святослав Ольгович скончался в 1164 г., набожный Киевский князь изъявил желание по примеру Николы Святоши постричься в Печерском монастыре. Но игумен Поликарп и духовник Семен отговорили его, напоминая ему главную обязанность князя суд творить и правду наблюдать. Ростислав имел обыкновение в Великий пост причащаться каждую неделю и каждую субботу и воскресенье угощать у себя во дворе двенадцать печерских иноков с игуменом Поликарпом. А в Лазареву субботу он приглашал к себе всех ‘Печерян’, призывал также иноков и из других монастырей. Но и этот кроткий князь не чужд был иногда суровых поступков, свойственных его времени. Пример тому находим в его отношениях к Новгороду. После своего любимца Изяслава II, новгородцы снова обнаружили обычное непостоянство: смотря по обстоятельствам, они призывали к себе то одного из сыновей Ростислава, то кого-либо из сыновей Юрия Долгорукого. Когда Ростислав утвердился на Киевском столе, в Новгороде княжил сын его Святослав, но сильный сосед новгородцев Андрей Суздальский начал притеснять их, чтоб они приняли князя от его руки и, следовательно, дани свои посылали в Суздаль, а не в Киев. В Новгороде наступили волнения и частые веча. Наконец сторона Суздальского князя одолела противную сторону. Толпа вооруженных граждан пришла на Городище, или на княжий загородный двор, схватила Святослава Ростиславича и заперла его в избе, супругу его заключила в монастырь св. Варвары, дружину перевязала, а именье их разграбила. Затем Ростиславича отправили в Ладогу под крепкую стражу, а к себе приняли князем одного из племянников Андрея Боголюбского (1161 г.). Когда до великого князя достигла весть об оскорблении, учиненном его сыну, Ростислав сильно разгневался, велел схватить новгородских купцов, торговавших в Киеве, и заключить их в Пересеченский погреб, где в одну ночь задохлось из них 14 человек. Это несчастье, впрочем, опечалило великого князя: он приказал остальных узников вывести из погреба и посадить под стражу в разных городах. Между тем Святославу Ростиславичу удалось бежать из Ладоги в Смоленск. Спустя около года Андрей Боголюбский опять уступил новгородские дани великому князю Киевскому, и последний, с согласия Андрея, снова посадил там своего сына Святослава. На этот раз княжение последнего ознаменовалось нашествием шведов на Новгородскую землю. Давно уже не было столкновений между Северною Русью и Скандинавией. Главная причина тому заключалась во внутренних смутах и переворотах, которые совершались в Швеции в XI веке и первой половине XII: они были вызваны борьбою язычества с христианством и прекращением древней династии Инглингов. Но когда там на некоторое время водворилось спокойствие, шведы возобновили свои попытки овладеть прибрежьем Финского залива. Они также возобновили и свое прежнее стремление захватить ключ к торговому пути в Северную Русь, т.е. Ладогу. В 1164 году под этим городом появился шведский флот в количестве 55 кораблей, которых Новгородская летопись называет шнеки (легкие продолговатые суда с низким бортом и длинным носом). Ладожане с посадником своим Нежатою мужественно встретили врагов, они сожгли подгородные дворы, заперлись в крепости и до тех пор отбивали неприятельские приступы, пока на помощь не пришла новгородская судовая рать с князем Святославом и посадником Захарией. Тогда шведы потерпели полное поражение и ушли, потеряв 43 корабля.
Новгородцы как-то не ладили с Святославом Ростиславичем, и это обстоятельство заставило его отца летом 1168 года предпринять путешествие на север. Он отправился вверх по Днепру и по Сожи на Смоленск, его прежний удел, где теперь княжил сын его Роман. Дорогою, в черниговском городе Чичерске, лежавшем на берегу Сожи, Ростислав имел свидание с своим зятем Олегом Святославичем, князем Новгород-Северским, и с своею дочерью, которые нарочно приехали сюда к нему навстречу. Последние усердно угощали обедом в. князя и его свиту и поднесли ему многие дары. По обычаю времени, на другой день в. князь назвал к себе на обед зятя и дочь и щедро их отдарил. А затем продолжал свой путь. Смоляне, очевидно, питали большую преданность к своему старому князю. Уже за 300 верст от города его встретили лучшие мужи, затем начали встречать внуки, сын Роман, и наконец едва не весь город вышел приветствовать его. Граждане принесли ему множество даров. Отсюда Ростислав прибыл в Торопец, но далее не поехал, потому что сильно занемог. Он послал в Новгород приказание Святославу взять лучших людей и приехать на свиданье с ним в Великие Луки. Здесь он заставил новгородцев поцеловать крест на том, что они до самой смерти его сына не будут искать себе другого князя, взял от них дары и воротился в Смоленск. Сестра его Рогнеда, видя совершенное изнеможение брата, просила его остаться в Смоленске, чтобы быть погребенным в построенной им церкви. Но Ростислав желал лечь в киевском Федоровском монастыре, т.е. там же, где были погребены его отец и брат Изяслав, а на случай, если Бог ‘отдаст ему болезнь’, он дал обет немедленно постричься в Печерском монастыре. Но он недалеко уехал от Смоленска, в Зарубе, селе той же его сестры Рогнеды, великий князь скончался, напутствуемый отходною молитвою своего духовника, священника Симеона.
Теплое сочувствие, с которым летописец передал подробности Ростиславовой кончины, немало свидетельствует о той народной преданности, которою пользовался этот князь, кроткий, миролюбивый, но твердый в своих правилах и верный преданиям отцов. Благодаря этим качествам и своей щедрости в отношении младших родичей Ростиславу под конец своего княжения действительно удалось жить в ладу со всеми и хотя на короткое время водворить тишину в Русской земле, успокоив бесконечные распри о волостях и великом княжении. Тем с большим ожесточением поднялись эти распри вновь после смерти Ростислава. То был последний представитель княжеского рода, еще сохранивший до некоторой степени значение великого князя Киевского, значение главного звена между многочисленными потомками Владимира Великого, между отдельными частями Руси. По крайней мере, это был последний киевский князь, которого старшинство признавали почти все удельные. После его смерти прежнее значение Киевского стола быстро и окончательно рушится*.
______________________
* П. С. Р. Л. Наиболее основательное суждение о том, что по вопросу о митрополии высказалось национальное стремление Изяслава II к ослаблению политического влияния Византии, действовавшей при посредстве иерархии, принадлежит преосв. Макарию. См. его ‘Историю Русск. церкви’, т. III, гл. I.
______________________
Ростислав оставил после себя многочисленную семью. Его сыновья, в особенности Давид, Рюрик и Мстислав, отличались честолюбием и отвагою, они играли очень видную роль в последующих событиях и оказывали решающее влияние в вопросе о старшинстве. По смерти Ростислава три князя могли предъявить свои права на Киевский стол: Мстислав Изяславич Волынский, оставшийся теперь главою старшей линии Мономаховичей, двоюродный дядя его Андрей Юрьевич Суздальский, глава младшей линии того же дома, и Святослав Всеволодович, который после смерти своего дяди Святослава Ольговича наследовал Чернигов и сделался главным представителем Ольговичей. Киевляне, сохранившие преданность старшей линии Мономаховичей, призвали на свой стол Мстислава Волынского, его старшинство поддержали и двоюродные братья, смоленские Ростиславичи. Князья укрепились крестным целованием, в том числе и родной дядя Мстислава Владимир Мстиславич признал старшинство племянника, тот самый Владимир, который когда-то тщетно пытался защитить от убийц несчастного Игоря Ольговича. Но он отличался непостоянством и малодушием. Спустя немного времени великому князю донесли, что дядя имеет против него какие-то замыслы. Услышав, что его замыслы открыты, Владимир сам приехал с оправданием к племяннику, находившемуся в то время в Печерском монастыре. Между ними начались переговоры. Мстислав сидел в игуменской келье, а дяде велел быть в экономской.
‘Брат! Чего ради приехал? Я за тобой не посылал’, — велел сказать Мстислав, приравнивая младшего дядю к братьям.
‘Брат! Я слышал, что наговаривают на меня злые люди’, — отвечал Владимир через какого-то дьячка Имормыжа.
‘Мне сказал брат Давид’, — отвечал великий князь.
Решили послать к Давиду Ростиславичу в Вышгород. Давид узнал о замыслах Владимира от своего боярина Василия Настасича. Этого боярина он прислал в Печерский монастырь к великому князю вместе с тысяцким своим Радилом. Василь выставил послухом, или свидетелем, какого-то Давида Борынича. Начали уличать Владимира, тот от всего отпирался. Наскучив этими переговорами, великий князь сказал ему:
‘Брат! Ты крест мне целовал, после того и губы еще у тебя не обсохли. И деды и отцы наши утверждались на нем, кто же преступит его, пусть того судит Бог. А теперь целуй крест опять на том, что не мыслишь на меня никакого лиха’.
Владимир дал новую присягу, получив в удел город Котельнич, но не был им доволен и в качестве дяди, вероятно, желал получить самый Владимир Волынский. Спустя несколько дней он уже опять изменил присяге и завел новую смуту. В Киеве жила мать его, вторая супруга Мстислава I, урожденная новгородская боярыня, теща угорского короля Гейзы II. Великий князь сказал ей: ‘Не могу жить с тобой в одном месте, потому что сын твой, преступая клятву, ищет моей головы’. Вдовая княгиня удалилась в Чернигов.
Мстислав II начал свое великое княжение славным делом. По примеру предшественников он собрал младших родичей и уговорил их соединенными силами идти на половцев, указывая на те бедствия, которые они продолжали причинять Русской земле: варвары ежегодно уводят множество христиан в свои вежи, где обращают их в рабство или требуют за них большой выкуп, кроме того, нападениями на торговые караваны они перенимают столь важные для Руси пути, Греческий, Соляной и Залозный, которые все сходились на Днепре. Великим постом 1169 года князья совершили удачный поход в степи, разгромили половецкие режи по рекам Углу и Снопороду до самого Оскола и поразили полчища варваров где-то около этой реки, у Черного леса. Русская рать освободила многих пленных христиан и сама захватила у половцев большой полон скотом и челядью. Вслед за этим славным походом князья собрались вновь и отправились к Каневу, где дожидались, пока гречники и залозники благополучно прибыли со своим караваном. Но здесь же у Канева и кончилось единодушие братьев.
Между старшими дружинниками нашлись злые люди, которые начали ссорить Ростиславичей с Мстиславом. Известный киевский боярин, ездивший послом к Владимирку Галицкому, Петр Бориславич и его брат Нестор злобились на великого князя, который отослал их от себя за то, что холопы их покрали коней из его стада и препятнали своим тавром. Из Киева Бориславичи переехали в ближний Вышгород на службу к Давиду Ростиславичу. Во время стоянки под Каневом они стали вооружать Давида и его брата Рюрика против великого князя, который будто бы намерен позвать их на обед к себе для того, чтобы схватить и заключить под стражу. Мстислав действительно прислал звать их к обеду. Рюрик и Давид потребовали, чтобы он прежде поцеловал крест на том, что не замышляет против них никакого лиха. Мстислав огорчился и объявил об этом требовании своей старшей дружине.
‘Князь, — отвечала дружина, — ведь не лапоть велят тебе целовать братья, а крест. Уж не злые ли люди смущают их, завидуя твоей братской любви? Злой человек пуще беса, и бес того не выдумает, что замыслит злой человек. Ты прав перед Богом и перед людьми: без нас тебе нельзя было задумать ничего подобного, а мы все ведаем твою истинную любовь к братьям. Пошли им сказать: я целую крест на том, что не замышлял против вас никакого лиха, вы же выдайте мне тех, которые наговаривают на меня’.
Мстислав II последовал совету своих бояр. Давид отвечал, что, если и впредь кто будет наговаривать, тех он выдаст. Обе стороны снова укрепились взаимным крестоцелованием. Но сердце Ростиславичей уже не было с великим князем. Повод к разрыву подали непостоянные новгородцы. Вопреки клятве, данной покойному Ростиславу, они удалили его сына Святослава и послали к Мстиславу Изяславичу просить себе в князья его сына Романа. Неосторожный Мстислав исполнил их просьбу. Такой поступок окончательно вооружил против него братьев Ростиславичей, чем и поспешил воспользоваться Андрей Боголюбский, который ждал только удобного случая изгнать своего двоюродного племянника из Киева, подобно тому, как отец Андрея стремился отнять Киев у отца Мстиславова.
Многие из недавних союзников великого князя отступились от него и признали старшинство Боголюбского. Андрей не пошел сам на юг, а поручил свою рать сыну Мстиславу и воеводе Борису Жидиславичу. С нею соединились дружины муромская и рязанская, а также князья смоленские и северские. Недоставало только Святослава Всеволодича Черниговского, который сам имел притязание на старшинство и не желал помогать сопернику. Суздальцы сошлись с своими союзниками под Вышгородом, в уделе Давида Ростиславича, и отсюда соединенные войска обступили Киев. Мстислав Изяславич мужественно оборонялся. Киевляне на этот раз не изменили своему князю, не вступили в сделку с его более сильным противником и храбро встретили неприятелей. Но между боярами нашлись изменники, которые снеслись с суздальцами и указали им слабые места обороны. Черные Клобуки также по обыкновению своему завели предательство. Три дня осаждавшие делали приступы к городу и наконец ворвались в него. Мстислав II с остатком дружины ускакал в свой Владимир Волынский. Стольный Киев не только был взят приступом — чего, по замечанию летописца, никогда прежде не бывало, — но и отдан на разграбление. Два дня неприятели свирепствовали в городе, грабили и жгли дома, убивали граждан и брали их жен, обнажали самые монастыри и церкви, выносили из них иконы, книги, ризы, снимали колокола, а некоторые храмы зажигали. Особенно свирепствовали полукочевые варвары, т.е. Черные Клобуки, которые зажгли и монастырь Печерский. Некому было остановить разнузданную рать: сам Андрей отсутствовал, а сына его, конечно, не все слушали. Но, может быть, предводители суздальцев и не противились разгрому нелюбимого ими Киева и не берегли его, так как их князь не прочил его для своего местопребывания (1169 г.).
Известно, что Андрей Боголюбский при жизни своего отца Юрия отличился ратными подвигами в Южной Руси. Но он не стремился в нее так, как стремился его отец. Эта Русь не полюбилась ему своими смутами, бесконечными распрями князей, постоянными тревогами со стороны степных варваров и беспокойным, вольнолюбивым характером своего населения. Его более привлекал северо-восток своею тишиною и покорностию, там еще не успели окрепнуть неприятные для князя порядки и предания. Еще в то время, когда Юрий окончательно завладел Киевским столом, т.е. в 1155 г., Андрей против отцовского желания покинул данный ему Вышгород и уехал на север в Суздальскую землю, в которой он с тех пор жил постоянно. И теперь, когда Киевский стол очутился во власти Суздальского князя, Мстислав Андреевич, конечно, по предварительному наказу своего отца, посадил на нем дядю своего Глеба, сидевшего дотоле в южном Переяславле. Эта мера была наиболее тяжким унижением для стольного города после его разграбления: старший князь не захотел сам занять Киев, он предпочел остаться во Владимире на Клязьме, а первый отдал своему брату, подобно тому, как давал уделы другим младшим родственникам. До такой степени упало значение Киевского стола в глазах северного князя!
С того момента, когда Владимир был предпочтен Киеву, ясно обозначился поворот в исторической жизни русского народа: ее средоточие с юга переходило на северо-восток.
Современники, по-видимому, не сознавали такого поворота и не оценили вполне этого пренебрежения к древней столице со стороны Суздальского князя. Так, киевский летописец упомянул об отдаче ее Глебу Юрьевичу без всякого замечания. Он более придавал значения другому обстоятельству. Взятие и разграбление Киева, по его словам, совершились за грехи киевлян, а ‘наипаче за митрополичью неправду’. Митрополит (Константин II?) в то время наложил какое-то запрещение на Поликарпа, игумена Печерского за то, что последний считал дозволенным вкушать масло и молоко по середам и пятницам в Господские праздники. Сторону митрополита в этом случае держал и епископ черниговский Антоний, который воспрещал Черниговскому князю вкушать мясо в Господские праздники, Святослав Всеволодович разгневался за то на Антония и лишил его епископии. Все это показывает, до какой степени в юной Русской церкви считались важным делом вопросы и разногласия о постных днях и как строго держались преданий византийской церковности духовные лица из греков.
Подчинив своей зависимости старый Киев, Суздальский князь решил наложить свою руку и на вольнолюбивый Новгород, который вопреки его желанию изгнал от себя Святослава Ростиславича и дал княжение сыну Андреева врага, Роману Мстиславичу. Кроме того, у суздальцев были нередки столкновения с новгородцами в Заволочье или на Северной Двине, где и те и другие хотели собирать дани. Почти в одно время с киевским погромом новгородская дружина, отправленная с воеводою Даниславом Лазутничем за Волок для сбора даней, подверглась нападению Андреевых воевод, хотя суздальцы были многочисленнее, однако они потерпели поражение. Это обстоятельство ускорило предприятие Андрея против новгородцев. Зимой того же 1169 года он послал на них многочисленную рать под начальством тех же предводителей, которые ходили на Киев, т.е. сына своего Мстислава и воеводы Бориса Жидиславича. С этою ратью опять соединились дружины муромская, рязанская, смоленская и даже полоцкая. Она жестоко опустошила на своем пути новгородские волости и осадила самый Новгород. Граждане, предводимые своим молодым князем Романом и посадником Якуном, мужественно оборонялись и отбили все приступы суздальцев. Между тем в войске осаждавших начался сильный мор, люди и кони гибли от недостатка припасов, так как окрестная страна, и без того довольно скудная, была ими совершенно разорена. Наконец в одной удачной вылазке новгородцы нанесли неприятелям поражение и взяли такое множество пленников, что продавали суздальца за две ногаты. Ратники Андрея принуждены были со стыдом уйти домой. Летописец с ужасом говорит, что некоторые из них ели кониное мясо в Великий пост: до того был велик голод. Избавление Новгорода от сильного неприятеля не замедлило украситься преданием о чудных знамениях, в особенности рассказывали об иконах Богородицы, источавших слезы, которые предвещали нашествие врага и свидетельствовали о заступлении Пресвятой Девы за Новгород. В память своего избавления новгородцы установили праздник Знамения Богородицы 27 ноября.
Недолго, однако, Новгород торжествовал свою победу. Борьба с Суздальским князем была неравная, в руках его находилось могущественное средство: он прекратил подвоз хлеба из поволжских областей, и в Новгороде настала страшная дороговизна. Не далее как в следующем 1170 году граждане смирились, отослали от себя Романа Мстиславича, заключили мир с Андреем и приняли от него князя. Так как уже не было в живых Святослава Ростиславича, за изгнание которого гневался Суздальский князь, то он послал к ним одного из братьев Святослава, Рюрика. Впрочем, последний не поладил с новгородцами и скоро удалился от них, тогда Андрей дал им в князья своего молодого сына Юрия.
Между тем на юге перемены быстро следовали одна за другою. Мстислав Изяславич не покидал своих притязаний на Киевский стол и пытался отнять его у Глеба Юрьевича, имея союзником Галицкого князя. Из отдельных случаев их войны замечателен следующий. В это время скончался князь пересопницкий и дорогобужский внук Мономаха Владимир, сын храброго Андрея Переяславского, давшего гордый ответ Всеволоду II. Другой внук Мономаха, упомянутый выше Владимир Мстиславич, немедленно пришел к Дорогобужу, чтобы захватить этот удел. Но дружина умершего князя не пустила его в город. Владимир поцеловал крест на том, что он не тронет имущества ни дружины, ни вдовы своего двоюродного брата. Но едва дорогобужцы впустили его в город, как вертлявый Владимир не только захватил себе все именье и стада покойного князя, но и вдову его выгнал из города. Княгиня взяла еще непогребенное тело своего супруга и отправилась в Киев, чтобы похоронить его в Андреевском или Янчине монастыре: вероятно, таково было желание покойного князя. Княгиня остановилась с телом в Вышгороде у Давида Ростиславича. Глеб Юрьевич послал к ней из Киева печерского игумена Поликарпа и андреевского игумена Симеона, чтобы сопровождать гроб с пением погребальных псалмов и обычными церковными обрядами. Но к Киеву в это именно время приблизилась рать Мстислава II и его союзников, а покойный Андреевич был на стороне его врагов, потому что также имел притязания на Владимир Волынский. Давид, опасаясь неприятеля, не пустил от себя вдовую княгиню и вызвал охотников из дружины покойного провожать гроб. Но никто из нее не пошел, боясь мести от киевлян: конечно, эта дружина принимала деятельное участие в разграблении Киева вместе с суздальцами. Игумен Поликарп просил Давида, чтобы он отпустил несколько человек из собственной дружины, а иначе некому было вести княжего коня за гробом и нести перед ним стяг покойного, как этого требовал обычай. Но Давид отпустил только священников из церкви Бориса и Глеба, и те вместе с игуменами и чернецами похоронили князя в монастыре св. Андрея. Это происходило в феврале 1170 года. Мстислав II вскоре скончался, а за ним последовал и соперник его Глеб Юрьевич (1172 г.).
Андрей перевел в Киев из Смоленска старшего Ростиславича, Романа, другие два брата последнего также княжили в Киевской земле: Давид — в Вышгороде, а Мстислав — в Белгороде. Но согласие Андрея с Ростиславичами продлилось недолго. Какие-то злые люди донесли Суздальскому князю, что брат его Глеб был отравлен, указывали на некоторых киевских бояр, именно на Григория Хотовича и двух других как на виновников его смерти. Андрей потребовал выдачи этих бояр. Но братья Ростиславичи не исполнили его требования. За это ослушание Андрей велел им всем троим уйти из Киевской земли в свою наследственную Смоленскую область, сказав: ‘Делитесь там, как хотите’. А Киев он приказал отдать брату своему Михалку, который в то время сидел в Торческе, т.е. в земле Черных Клобуков, при нем находился и младший брат Всеволод, знаменитый впоследствии Большое Гнездо. Роман, наиболее миролюбивый из Ростиславичей, послушал этого приказания и уехал в Смоленск. Давид же и Мстислав Храбрый не только не покинули своих уделов, но внезапным ночным нападением захватили самый Киев и посадили там другого своего брата Рюрика.
Тогда Суздальский князь посылает своего мечника Михна к Ростиславичам с следующим наказом: ‘Так как вы не хотите быть в моей воле, то ты, Рюрик, иди в Смоленск к брату, своему Роману, ты, Давид, ступай в Берлад, и я не велю тебе быть в Русской земле, а ты, Мстислав — главный зачинщик, и также ступай вон из Русской земли’. В ответ на это повеление Мстислав, который действительно отличался наиболее отважным духом, схватил посла, остриг ему голову и бороду и отправил его назад в Суздаль с таким словом: ‘Мы имели тебя прежде как отца, но если ты присылаешь к нам с подобными речами, не как к князьям, а как к подручникам и простым людям, то Бог нас рассудит’.
Андрей, по словам летописца, изменился в лице, когда увидел своего посла и выслушал его донесение. Он собрал сильную рать, простиравшуюся будто бы до 50 000 человек, и отправил ее на юг под начальством того же воеводы Бориса Жидиславича и сына своего Юрия (старший сын Мстислава уже умер). Юрий привел новгородцев, кроме того, призваны дружины подручных князей Муромского и Рязанского, даже Роман Смоленский принужден был прислать помощь против собственных братьев, пришли князья туровские, пинские, городенские и даже полоцкие, так далеко простиралось влияние Андрея. Черниговский князь Святослав Всеволодович, сам надеявшийся получить Киевский стол от Андрея и потому поджигавший его раздор с племянниками, на этот раз принял деятельное участие в походе. Союзники беспрепятственно заняли Киев, покинутый Ростиславичами. Но последние заперлись в двух других городах, т.е. в Вышго-роде и Белгороде. Собравшаяся под Киевом союзная рать повела отсюда осаду Вышгорода, в котором за отсутствием Давида начальствовал Мстислав. Этот храбрый князь делал частые и удачные вылазки и вообще оборонялся с таким успехом, что огромная рать соединенных князей простояла девять недель и не могла взять этого небольшого, впрочем, хорошо укрепленного города. Между тем в стане осаждавших начались несогласия, многие союзники, пришедшие поневоле, конечно, оказывали мало усердия к войне. Наконец часть ополчения, именно волынская рать, удалилась с своим князем Ярославом Изяславичем Луцким (братом Мстислава II). Последний также имел притязание на Киев, вследствие чего рассорился с Святославом Черниговским и вступил в соглашение с Ростиславичами, которые признали за ним старшинство и обещали ему Киевский стол. В то же время пришла весть, что Давид Ростиславич ведет на помощь брату полки Галицкого князя и Черных Клобуков. Тогда осаждавшая рать быстро расстроилась и поспешила переправиться за Днепр, Мстислав ударил на отступавших и захватил много пленных и добычи (1174 г.).
Следовательно, вторичный Киевский поход суздальской рати окончился так же печально, как и поход Новгородский. Но и здесь на юге, как и на севере, недолго длилось торжество Андреевых врагов. Киевский стол сделался предметом спора между Ярославом Луцким, успевшим занять его, и Святославом Черниговским. Смоленские Ростиславичи начали раскаиваться в своей ссоре с Андреем и в том же 1174 году отправили к нему посольство с просьбой, чтобы он снова посадил в Киеве их брата Романа. Боголюбский, зорко следивший за всем, что происходило на юге, охотно мирился с Ростиславичами и велел сказать им: ‘Подождите немного, я послал в Русь к своим братьям (Михалку и Всеволоду), когда мне придет от них весть, тогда дам вам ответ’. Таким образом готова была возобновиться зависимость древнего Киева от молодого Владимира на Клязьме. Неожиданное событие расстроило те отношения, которые установлялись между югом и северо-востоком России. Прежде нежели получился обещанный ответ, на юг пришло известие о смерти Андрея: он пал от руки собственных бояр в своем Боголюбове 29 июня 1175 года.
По смерти Андрея в Суздальской земле начались распри между его наследниками, и Южная Русь на некоторое время была предоставлена самой себе. Там происходила борьба за Киев между Смоленскими Ростиславичами и Черниговскими Ольговичами Сначала первым удалось вновь посадить в Киеве своего старшего брата Романа и удержать за собой важнейшие киевские города, Давид по-прежнему владел Вышгородом, Рюрик занял Белгород, а младший брат Мстислав Храбрый был призван в Новгород Великий, где он вскоре умер. Соперником Роману явился упомянутый выше Святослав Всеволодович Черниговский, внук известного Олега. Дед его не был великим князем, но отец умер на Киевском столе, и Святослав считал Киев своею отчиною. Это был настоящий представитель беспокойного и честолюбивого рода Ольговичей. На убеждении соперников, что Ольговичи должны сидеть на своей, т.е. на восточной, стороне Днепра, он отвечал: ‘Я не Угрин и не Лях, но мы одного деда внуки’. Он несколько раз захватывал Киев с помощию своих родичей чернигово-северских князей и наемных половцев. После одного из таких захватов миролюбивый Роман сам уступил ему Киев по крестному договору и воротился в свой Смоленск. Но Святославу мало было одного стольного города, ему хотелось владеть всей Киевской землей, т.е. изгнать из нее Рюрика и Давида Ростиславичей.
Однажды он занимался ловами, или охотою, на черниговской стороне Днепра. В то же время Давид с своей дружиной охотился на киевской стороне. Святославу показался этот случай удобным, чтобы захватить в свои руки одного из соперников. Недавний клятвенный договор не стеснял таких князей, как Всеволодич. Подумав только с женой и с любимцем, каким-то Кочкарем, не сказав ни слова боярам, он вдруг с людьми своими переехал через Днепр и внезапно ударил на Давидов табор. Ему удалось действительно завладеть табором и перехватить дружину Вышегородского князя, но сам Давид с своей женою успел броситься в лодку и уплыть под градом стрел, которые пускали в него с берега. Он бежал к брату Рюрику в Белгород. Следствием такого вероломства, разумеется, была новая война с Ростиславичами. Последние опять завладели Киевом и посадили в нем уже не Романа, а Рюрика (1180 г.). Но вскоре Святославу удалось в четвертый раз захватить Киев и на этот раз остаться в нем до своей смерти (до 1194 г.). Однако значительную часть Киевской земли он принужден был уступить своему сопернику Рюрику, примирение скреплено было браком их детей, в течение всей остальной жизни Святослава два бывшие соперника пребывали в мире и союзе друг с другом. Давид Ростиславич между тем наследовал Смоленск по смерти брата Романа*.
______________________
* Не совсем ясно известие летописи, почему ополчение князей два года сряду останавливалось у Канева, далеко не доходя до порогов, где была главная опасность купеческим караванам. Вероятно, князья высылали вперед отряды для сопровождения купцов, а сами в то же время угрожали всеми силами ударить на половецкие вежи в случае нарушения договорной клятвы со стороны ханов и их покушения разграбить караван.

Украшенное сказание о молитве Новгород, архиепископа, об иконе Богородицы, вынесенной на городскую стену и уязвленной Суздальскою стрелою, находится в некоторых позднейших сводах, напр., в Псковском, Никоновском и Тверском. Время этих событий в некоторых летописях обозначено неверно: так, хронология Ипатьевского списка уходит на два и даже на три года вперед. Назначая 1169 год, мы следуем показаниям Лаврентьевского списка и Новгородских летописей. Буслаева ‘Сказания Московские, Владимирские и Нижегородские’ (Летопись Русск. литературы и древности, Тихонравова. Т. IV). Там приводится сказание о Знамении по Новгородскому Трефологиону, или Патерику.

______________________
Согласие, водворившееся между Ольговичами и Ростиславичами, не замедлило отразиться и на внешних делах Южной Руси, т.е. на отношениях ее к стегщым варварам, борьба с ними оживилась новою энергией. Укрепясь на Киевском столе, Святослав Всеволодович уже не имел нужды ласкать своих бывших союзников, и мы видим целый ряд удачных походов, которые южно-русские князья предпринимают общими силами, имея во главе Святослава и Рюрика. Они громят половецкие орды, освобождают из рабства многочисленных русских пленников и берут в плен самих половецких ханов, в том числе Кобяка Карлыевича с двумя сыновьями, Башкорда, Осалука и др. С своей стороны Половцы мстят русским князьям усиленными набегами на их земли, для чего собираются большими полчищами.
Славнейшим из половецких ханов того времени был Кончак. Русская летопись сохранила любопытное предание о его происхождении. Когда Владимир Мономах громил Половцев в степях Задонских, то один из их ханов, Отрок, бежал к Обезам за Железные врата, т.е. на Кавказ, а другой хан, по-видимому, брат его Сырчан остался на Дону. Когда же Владимир скончался, Сырчан послал с этим известием в Обезы гудца Орева, велел петь половецкие песни брату я уговаривать его к возвращению на родину, а если не послушает, то дать ему понюхать какое-то зелье или траву, называемую емшан. Гудец так и сделал. Понюхав зелья, изгнанник заплакал и сказал: ‘Да, лучше в своей земле лечь костьми, нежели в чужой славну быть’. Он пришел на родину, и от него-то родился Кончак, ‘иже снесе Сулу, пеш ходя, котел нося на плечеву’. Этот самый Кончак, ‘окаянный, безбожный и треклятый’, как называет его летопись, пришел на Русь с половецкою ордою в 1184 году. Он грозил пожечь и иопленить города русские, ибо имел при себе какого-то ‘бесерменина’, который стрелял живым огнем, кроме того, по словам летописи, у него были метательные снаряды и самострельные луки, такие огромные и тугие, что 50 человек едва могли натянуть подобный лук. Кончак остановился на украйне и завел переговоры о мире с Ярославом Всеволодичем, это был младший брат Святослава, который передал ему свой Черниговский стол. Великий князь послал сказать брату, чтобы он не верил коварным Половцам и вместе с ним шел бы на них войною. Однако Ярослав уклонился от похода под предлогом своих мирных переговоров с Кончаком. Святослав соединился с Рюриком и поспешил против варваров. Старшие князья с главными силами шли назади, а вперед себя (‘на вороп’, как тогда выражались) отрядили несколько младших князей. Последние встретили на дороге гостей, или купцов, проехавших степи, и узнали от них, что Половцы стоят на реке Хороле, подле вала (‘шоломя’), который ограждал Русскую землю со стороны степей. Младшие князья внезапно вышли из-за этого вала, ударили на половцев и захватили много пленных, в числе их привели к Святославу и того бесерменина, который стрелял живым огнем. Когда же подошли старшие князья, то Кончак бежал в степи. Это случилось 1 марта 1185 года, т.е. в самый новый год, так как русские начало его считали с марта. В погоню за Половцами великий князь отрядил 6000 Черных Клобуков, или берендеев, с их вождем Кунтувдыем, но по случаю наступившей распутицы погоня не могла настичь половцев.
В этом походе, кроме Ярослава Черниговского, не принимали участия и князья Северские, последние не успели соединиться с великим князем по причине быстроты, с которою был совершен его поход. В челе северских князей стоял тогда его двоюродный брат Игорь Святославич, который уже не раз отличился в битвах с Половцами и не далее как в 1183 г. предпринимал удачный поиск в степи вместе с родным братом своим Всеволодом, сыном Владимиром и племянником Святославом. То же самое задумал он повторить и теперь, после поражения Кончака на Хороле, куда, к великому его сожалению, ему не удалось поспеть вовремя. Не спросясь главы своего рода Святослава Киевского, он решил немедленно идти в степи с одними северскими дружинами и в конце апреля выступил из своего стольного города. В Путивле соединился с ним княживший в том городе сын его Владимир, сюда пришел и племянник Святослав Ольгович из Рыльска. Двоюродный брат Ярослав Черниговский прислал ему на помощь боярина своего Ольстина Олексича с отрядом коуев, то были полукочевые народцы, поселенные на южных пределах Черниговской земли, соплеменники Черных Клобуков. Современный поэт изображает приготовления Игоря к походу следующими словами: ‘Комони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубы трубят в Новеграде, стоят стязи в Путивле, Игорь ждет мила брата Всеволода’. Но последний отправился другой дорогой, из Курска. Игорь двинулся к Донцу, перешел его, достиг берегов Оскола и здесь дождался своего брата, удалого Всеволода Трубчевского. Этот поход четырех князей, из которых самому старшему было не более 35 лет, произвел сильное впечатление на современников, так что кроме довольно подробного рассказа летописи он сделался предметом замечательного поэтического произведения Древней Руси, известного под именем ‘Слова о полку Игореве’.
При самом начале похода являются недобрые знамения, которые предрекают ему печальный исход. Однажды, когда войско приближалось к Донцу, перед вечером солнце подернулось какою-то мглою, так что походило более на месяц, и это обстоятельство смутило дружину. Но Игорь старается ее ободрить. Вот уже Русь за шеломянем, т.е. перешла Половецкий вал и углубилась в степь. Ратники, высланные вперед ‘ловить языка’, т.е. на разведки, воротились и донесли, что варвары собираются в большом числе и готовятся к сражению. ‘Спешите напасть на них, — говорили князьям разведчики, — или воротитесь домой, потому что время нам неблагоприятное’. Но Игорь отвечал, что воротиться домой без битвы будет сором пуще смерти. Меж тем, по словам поэта, плотоядные чуют близкую поживу: стаи галок летят к Дону великому, волки воют по оврагам, орлы своим клекотом сзывают зверей на кости, лисицы брешут на червленые русские щиты.
Половцы собрались от мала до велика на берегах какой-то речки Сююрлея, а вежи свои, т.е. кибитки с женами, детьми и стадами, отослали далее назад. Игорь построил русское войско в обычный боевой порядок. Оно состояло из шести полков. Посреди шел полк Игоря, по правую сторону — брата его Всеволода, по левую — племянника Святослава, это была главная рать, перед нею шли Владимир Игоревич с своею дружиной и Черниговский полк, т.е. боярин Ольстин с коуями. Шестой отряд был сборный: его составляли стрелки, высланные наперед от всех пяти полков. Русь наступала бодро, покрытая железными кольчугами, пестрея красными щитами, под сенью своих стягов, развеваемых ветром. Передние отряды устремились на неприятеля, а Игорь и Всеволод тихо следовали за ними, ‘не распуская своего полку’. Половцы не выдержали натиска одних передних дружин и побежали. Русь погналась за варварами, достигла до их веж и захватила большой полон: девиц, золото и шелковые ткани, а половецких кожухов, епанчей и других одежд было захвачено столько, что, по словам поэта, хоть мосты мости по болотам и грязным местам. Когда победители расположились станом среди половецких веж, Игорь начал говорить князьям и боярам: не довольно ли этой победы и не повернуть ли назад прежде, нежели соберутся остальные орды? Но Святослав Ольгович объявил, что он с своей дружиной далеко гнался за Половцами и что его притомленные кони не поспеют за другими полками. Всеволод поддержал племянника, и решено не спешить возвращением. Молодые князья веселились своею победою и легкомысленно похвалялись: ‘Братья наша, которая ходила с великим князем Святославом, билась с Половцами смотря на Переяславль, они сами пришли, а к ним князья не смели пойти. Мы уже побили поганых в их собственной земле, теперь пойдем за Дон, чтоб истребить их вконец, пойдем в Лукоморье, куда не ходили и деды наши’. Поощренные успехом Северские князья, кажется, возымели надежду вновь отвоевать свой наследственный Тмутараканский удел.
‘Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо, далече залетело’, говорит поэт. А меж тем половецкие орды отовсюду спешат к месту действия, пришли два сильнейшие хана, Гзак и Кончак. На рассвете Русь с изумлением увидала бесчисленные полчища варваров, которые окружили ее подобно густому бору. Князья решили пробиваться в отечество, но чтобы не покинуть пеших ратников (‘черных людей’) на жертву врагам, доблестные Ольговичи велели своей дружине сойти с коней и медленно начали отступать, отчаянно сражаясь с напиравшими со всех сторон варварами. Особенно богатырствовал Всеволод, которого поэт называет то Буйтуром, то Яртуром. Где он повернется, посвечивая своим золотым шеломом, там лежат поганые головы половецкие, их шлемы аварские разбиты стальными мечами и калеными саблями русскими. Дело происходило на берегах Каялы в жаркие майские дни, русские дружины были отрезаны от воды, люди и кони изнемогали от жажды. На третий день битвы, в воскресенье, коуи не выдержали и обратились в бегство. Игорь, уже раненный в руку, поскакал за ними, стараясь их остановить, и снял шлем, чтобы показать им свое лицо, но тщетно, ему не удалось воротить коуев. Тут, на обратном пути к своему полку, он был перехвачен Половцами и взят в плен. Всеволод, пробившийся наконец к воде, изломал все свое оружие о врагов и также был схвачен ими. Тогда окончилась битва, князья с остатком дружины разобраны Половцами и разведены по их вежам. Игорь достался хану Чилбуку из роду Тарголова, Всеволод — Роману, сыну Гзагка, Святослав попал в род Бурчевичей, а Владимир — Улашевичей. Поражение и плен смирили гордость Игоря, он принял их как наказание Божие за свои прошлые грехи, за многое пролитие христианской крови в междоусобиях с русскими князьями. С сокрушенным сердцем вспомнил он об одном русском городе, который был взят на щит и подвергся всем возможным неистовствам от ратных людей.
‘Слово о полку Игореве’ трогательно изображает печаль и уныние, которые разлились по Русской земле при известии о судьбе Святославичей. В особенности поэтично рисует оно плач супруги Игоревой в Путивле на забрале, или на городской стене, с жалобой на свое горе она обращается к ветру, солнцу и Днепру. Супругою его была Евфросинья Ярославна, дочь Галицкого князя. Несчастный конец похода дает поэту случай указать на главную причину торжества варваров — на рознь и усобицы русских князей, он вспоминает о лучших временах, о Владимире Мономахе, который был грозою половцев, говорит и о последних удачных походах Святослава Киевского.
Ничего не ведая о предприятии северских князей, Святослав Всеволодович из Киева отправился в свою наследственную область, в землю вятичей, чтобы собирать там ратников и припасы, ибо он имел намерение вместе с Ростиславичами на все лето идти к Дону и воевать половцев. На обратном пути около Новгорода-Северского великий князь с неудовольствием узнал, что двоюродные братья, не испросив его согласия, как бы тайком предприняли поход в степи. Из Новгорода-Северского он на лодках по Десне приплыл в Чернигов, и тут достигла до него весть о поражении и плене его родственников. Земля Северская, в особенности Посемье, находилась в большом смятении, она лишилась своих князей и войска, в редком семействе не оплакивали потери кого-либо из самых близких. Святослав немедленно принял меры. Он отправил своих сыновей в пограничные северские города для защиты края от варваров, в то же время послал к Давиду Смоленскому и другим князьям, напоминая их обещание идти летом на половцев и приглашая поспешить походом. ‘Иди, брат, постереги землю Русскую’, велел он сказать Давиду. Последний действительно пришел со своими смольнянами и вместе с другими князьями стал у Треполя, а родной брат киевского князя Ярослав собрал свою рать в Чернигове. Приготовления эти были весьма своевременны, ибо Половцы, возгордись своею победою и пленом четырех русских князей, сами в большом числе двинулись на Русскую землю. К счастию, между ханами произошла распря. Кончак говорил: ‘Пойдем на киевскую сторону, там была избита наша братья и погиб наш славный Боняк’. А Гзак звал половцев на Семь, говоря: ‘Там остались только жены и дети, для нас готовый полон, возьмем города без опасения’. Варвары разделились на две части. Одни за Гзаком пошли к Путивлю, воевали окрестную волость, пожгли села, сожгли острог, или внешнее укрепление, Путивля, но самого города не взяли и ушли обратно в степи. А другие с Кончаком направились к Переяславлю и осадили его. Но здесь княжил мужественный Владимир Глебович, внук Юрия Долгорукого, он сделал отчаянную вылазку, был тяжело ранен и едва спасен своей дружиной от плена. Тщетно гонцы Владимира звали скорее на помощь князей, стоявших у Треполя. Святослав также торопил Ростиславичей. Смоленская рать завела распрю с своим князем и начала творить шумные веча, она объявила, что пошла только до Киева и что теперь изнемогла в походе. Давид принужден был воротиться назад. На эту распрю намекает певец л Слова о полку Игореве’, говоря: ‘Стяги Владимира (Мономаха) достались Рюрику и Давиду, но знамена их веют в разные стороны’. Наконец Рюрик и другие, соединясь с великим князем, переправились на левый берег Днепра и пошли к Переяславлю. Тогда Половцы оставили осаду этого города, они бросились на Сулу, разорили лежавшие по ней волости и осадили Римов (Ромны). Степные варвары, неукротимые в грабеже и разорении открытых поселений, не были искусны в осаде городов, но на этот раз несчастный случай помог им овладеть Римовым. Когда осажденные столпились на забрале, под их тяжестию обломились из него две городни и упали с людьми прямо на сторону осаждавших. Тогда варвары вломились в город и захватили в плен всех, кто уцелел от меча, спаслись только те, которые убежали в ближние болотистые места и дебри. После того и Кончак ушел в свои степи. Вероятно, на это его нашествие и намекают приведенные выше слова летописца: ‘Иже снесе Сулу’.
Игорь Святославич проживал в плену в ожидании выкупа или обмена. Половцы обращались с ним хорошо, уважая его знатность и мужество, и особенно благодаря поручительству Кончака, который считал его сватом, потому что прочил свою дочь за его сына. К Игорю приставили 20 сторожей, но последние не стесняли князя и даже слушались его приказаний, при нем находились еще пять или шесть собственных слуг и сын его тысяцкого. Ему позволяли даже выезжать по своему желанию и забавляться соколиного охотою. Призван был из Руси и священник для совершения св. службы: Игорь думал, что ему еще долго придется быть в плену. Орда, в которой он находился, кочевала этим летом на берегах Тора, одного из левых притоков Донца. Между Половцами нашелся некто Овлур, который привязался к князю и предложил бежать с ним в Русь. Князь сначала не решался. Но сын тысяцкого и конюший князя уговаривали его воспользоваться предложением, они сообщили Игорю, что Половцы грозят избить пленных князей и всю их дружину. Тогда Игорь решился и послал конюшего сказать Овлуру, чтобы тот ждал его с поводным конем на другой стороне Тора. Время для побега выбрано вечернее. Половецкая стража, напившись своего кумыса, начала играть и веселиться, думая, что князь спит. Но он не спал: усердно помолясь перёд иконой, Игорь приподнял заднюю полость шатра и вышел никем незамеченный. Он перебрел реку, сел на коня и в сопровождении Овлура поскакал на родину. Когда кони были загнаны, пришлось пешими пробираться через степь, сохраняя все предосторожности, чтобы укрыться от погони. Спустя одиннадцать дней беглецы добрались до пограничного русского города Донца, откуда Игорь с торжеством поехал в свой Новгород-Северский. Он не замедлил посетить главу своего рода, великого князя Киевского, и поклониться киевским святыням в благодарность за свое освобождение. ‘Солнце светит на небеси, — восклицает певец ‘Слова’, — Игорь князь в Русской земле, девицы поют на Дунае, несутся голоса через море до Киева, Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей, в стране радость, в народе веселье’. Года через два воротился из плена и сын Игоря Владимир, сопровождаемый дочерью Кончака, с которою и обвенчался. Всеволод Трубчевский и Святослав Рыльский также получили свободу*.
______________________
* Летопись по Ипат. списку. О каком живом огне говорится здесь — неизвестно. Достоверно, однако, что в эту эпоху на Востоке, именно у сарацин и турок, существовал какой-то огнеметательный снаряд, который они употребляли в войнах с крестоносцами. Может быть, это было нечто подобное греческому или так наз. мидийскому огню.

Наиболее обстоятельный рассказ о походе, плене и освобождении Игоря Святославича находится в Ипатьевском списке. При изложении события мы заимствовали некоторые черты из поэмы, принадлежащей неизвестному русскому певцу конца XII века, изображающей судьбу того же похода под заглавием Слово о полку Игореве. ‘Полк’ употреблялся тогда в значении воинства, а равно и битвы, войны, рати. Это замечательное поэтическое произведение Древней Руси найдено было в конце XVIII века собирателем отечественных редкостей графом Мусиным-Пушкиным в одном старинном сборнике и впервые издано в 1800 году. Подлинник его сгорел в Московском пожаре в 1812 г. Это ‘Слово’ породило обширную литературу, состоящую из многочисленных его изданий, толкований и переложений, как прозаических, так и стихотворных. Таковы издания: Палипина 1807 г., Пожарского 1819, Граматина 1823, Сахарова 1839, Головина 1840 и др. Наиболее замечательные издания, снабженные критическими толкованиями, это Дубенского (Русск. Достопамят. Часть 3-я. М. 1844), Тихонравова (‘Слово о П. Игореве’ — для учащихся. М. 1866) и кн. Вяземского (‘Замечания на Слово о П. Игореве’. СПб. 1875). Любопытно также несколько объяснений ‘Слова’ у Шевырева в Истории Русск. словесности (Т. I. Ч. 2-я. М. 1846) и Буслаева — ‘Русская поэзия XI и начала XII века’ (Летописи Русск литературы — издание проф. Тихонравова. Т. I.M. 1859), в особенности объяснения Е.В. Барсова (несколько томов). Из поэтических переложений укажу на труд Майкова (в 3-й части собрания его стихотворений).

Относительно реки Каялы, на берегах которой происходила битва, по ‘Слову о П. Игореве’ и по Ипат. списку, в настоящее время трудно определить, какая это именно река. Карамзин считал ее Кагальником, который впадает в Дон с правой стороны, повыше Донца. Но это пока гадательное предположение. По некоторым обстоятельствам можно думать, что главная битва происходила где-то ближе к Азовскому морю, или к Лукоморью, как его в летописи называют Северские князья. Некоторые ученые отождествляли Каялу с Калмиусом, впадающим в Азовское море (Бутков, Аристов), другие — с Тором. (Труды 3-го Археолог. Съезда).

______________________
После того борьба с степными варварами сделалась еще живее и упорнее. Мы видим почти ежегодные походы на половцев: то старые князья Святослав и Рюрик соединенными силами воюют кочевников, то посылают на них молодых князей или Черных Клобуков с своими воеводами. Русь разоряет половецкие вежи, но и варвары в свою очередь, улучив удобное время, набегают на русские украйны, жгут села и уводят множество пленников. Однако, при всем оживлении, борьба с ними уже не имеет той силы и энергии, как во времена Мономаха или его сына Мстислава. Вся история Святослава Всеволодовича показывает, что это был князь умный и деятельный. Благодаря установившимся на время миру и согласию со главою Ростиславичей, Рюриком, ему удается иногда соединять дружины южно-русских князей для общего дела, но он уже не имел никакого влияния на остальные русские земли. Он не всегда мог внушать единодушие и самим южным князьям. Собственный брат его Ярослав Черниговский как-то неохотно и вяло помогал ему в предприятиях против половцев. Так, по его вине не удался большой зимний поход 1187 года. За глубокими снегами русская рать пошла не прямым путем в степь, а по Днепру, когда она достигла реки Снопорода (Самары), князья узнали, что половецкие вежи и стада находятся недалеко, в какой-то местности, называемой Голубым лесом. Но Ярослав Черниговский вдруг отказался идти далее, напрасно Святослав и Рюрик уговаривали его сделать еще переход не более как в половину дня. Ярослав стоял на своем, отзываясь тем, что большую часть его рати составляет пехота, которая очень утомилась, что и так они зашли далее, чем было предположено. Вследствие этой распри князья ни с чем воротились домой.
Черные Клобуки, необходимые помощники в степных походах как конное войско, не всегда с одинаковым усердием действовали в пользу Руси. Случалось, что иногда русские князья спешат отразить набеги какой-либо хищной орды, а Черные Клобуки тайком известят ‘своих сватов’ половцев, и те вовремя уйдут в степи с награбленною добычею и полоном. Иногда Черные Клобуки просто отказывались идти на ближайшие к ним половецкие роды, с которыми находились в дружественных и родственных отношениях, или, взяв в плен половецкого хана, тайком от русских князей брали с него выкуп и отпускали восвояси. Особенно много зла Русской земле причинил один из их старшин, упомянутый выше Кунтувдый. Летом 1190 года Святослав и Рюрик, пользуясь временным затишьем, предприняли вместе дальние ловы, на лодках они отправились по Днепру, доехали до устья реки Тясьмина и в окрестностях его убили и наловили множество зверей и разной дичи. Весело воротились они домой и долго праздновали удачную охоту. В это время Святослав велел схватить и заключить под стражу Кунтувдыя, Рюрик вступился за него и выпросил ему свободу, Киевский князь отпустил его, взяв клятву в верности. Но мстительный торчин тотчас ушел к Половцам и затем в течение нескольких лет ходил с ними на Русь, жег и грабил пограничные места. Между прочим, он разорил город какого-то Чурная, вероятно, одного из Торкских старшин, может быть, своего соперника и виновника своей опалы. Месть и набеги его прекратились только благодаря Рюрику, который уговорил Кунтувдыя отстать от половцев и дал ему во владение городок Дверень на реке Роси.
Впрочем, Черные Клобуки немало оказали услуг в нашей борьбе с Половцами. Иногда эти полукочевые народцы, такие же жадные к добыче, как и степные варвары, сами просили князей идти с ними в половецкие вежи, чтобы захватить там как можно более коней, скота и челяди. Они преимущественно пользовались тем временем, когда Половцы, оставив свои вежи и стада, совершали набеги в Придунайские страны. Особенно удачны были предприятия Черных Клобуков под начальством Рюрикова сына Ростислава, которому отец дал Торческ, главный город Поросья, или южной Киевской украйны, а здесь обыкновенно сажали самых удалых князей, чтобы оберегать Русскую землю от варваров. Наиболее замечательный поход был совершен им в 1193 году. Зимой этого года он занимался ловами около города Чернобыля, когда к нему явились лучшие люди от Черных Клобуков и просили идти с ними в степь, так как обстоятельства были очень благоприятны. Ростислав охотно согласился и поехал немедленно в Торческ собирать свою дружину. Он даже не счел нужным испрашивать позволение у своего отца Рюрика, последний находился тогда в Овруче и готовился к походу на Литву. Ростислав пригласил идти вместе своего двоюродного брата Мстислава Мстиславича (Удалого), который держал город Треполь. Мстислав охотно согласился. С своими дружинами и Черными Клобуками они налетели врасплох на половецкие вежи и отполонили множество скота, коней и челяди: Черные Клобуки, очевидно, выбрали самое удобное время для этого набега. Половцы собрались и пошли в погоню, но не посмели вступить в открытый бой. К Рождеству Ростислав воротился в свой Торческ, а отсюда отправился к старшим родичам с ‘сайгатами’, т.е. с подарками из своей добычи: сначала к отцу Рюрику в Овруч, потом к дяде Давиду в Смоленск, а оттуда во Владимир на Клязьме, к тестю своему Всеволоду Юрьевичу.
Около того времени в Суздальской земле уже прекратились смуты, вызванные убиением Боголюбского, Владимирский стол занимал младший его брат Всеволод III, и под его умным, твердым управлением Северная Русь снова получила преобладание над Южною, так что южные князья и сам Киевский принуждены были признать старшинство Всеволода. Таким образом, на Руси существовали уже два великих княжения: одно в Киеве, другое во Владимире Клязьминском. Южные князья спешили породниться с могущественным государем. Суздальским. Между прочим, Рюрик сосватал у него дочь Верхуславу за своего сына Ростислава в 1187 году. Верхуслава имела только восемь лет от роду, но подобное обстоятельство не помешало брачному союзу согласно с обычаями того времени. Всеволод отправил дочь на юг с большою свитою из бояр и их жен, снабдив богатым приданым, состоявшим из золотых и серебряных вещей. Отец с матерью провожали ее три переезда и простились с великими слезами. Венчание молодой четы происходило в Белгороде и совершено епископом белгородским Максимом в ‘деревянной’ церкви св. Апостол. Свадьба была отпразднована на славу, на ней присутствовало до двадцати князей. Рюрик щедро одарил свою юную сноху и, между прочим, отдал ей город Брягин, а провожавших ее бояр отпустил в Суздаль также с большими подарками. Судя по летописи, эта свадьба вообще произвела впечатление на современников и была предметом многих разговоров. Когда Ростислав после помянутого похода на половцев вместе с супругою посетил своего тестя, Всеволод, нежно любивший Верхуславу, целую зиму продержал у себя зятя и дочь, после чего проводил их с великою честию и богатыми дарами.
Между тем набег Ростислава в степь изменил распоряжения его отца. Святослав Киевский прислал сказать Рюрику: ‘Сын твой затронул Половцев и начал с ним рать, ты хочешь идти в другую сторону, оставив свою землю, нет, иди теперь в Русь и стереги ее’. Не забудем, что Русью в те времена называлась преимущественно земля Киевская. Рюрик послушал и с полками своими отправился на южную украйну, отложив свой поход на Литву, которая уже заметно начинала теснить наши западные пределы. Не далее как летом того же 1193 года, т.е. еще до Ростиславова похода, престарелый Святослав пытался заключить прочный мир с половецкими ханами, чтобы отдохнуть от непрерывных тревог. Он и Рюрик съехались в Каневе и послали звать ханов для переговоров о мире. Западные, или ‘лукоморские’, ханы, Итоглый и Акуш, действительно приехали, но восточные, Осолук и Изай, из рода Бурчевичей, расположились на другом берегу Днепра против Канева и отказались переехать реку, приглашая самих князей переправиться на их сторону. Князья отвечали, что ни при дедах, ни при отцах не было такого обычая, чтобы им самим ездить к Половцам. Хотя Лукоморские охотно согласились на мир и Рюрик советовал этим воспользоваться, но так как Бурчевичи упорствовали, то Святослав сказал: ‘Не могу мириться с одной половиной’. И съезд кончился ничем.
Это былотюследнее деяние Святослава по отношению к степным варварам. Нет сомнения, что, кроме обороны Черниговских и Киевских пределов, у Святослава и всего рода Ольговичей было еще одно побуждение, которое двигало их на упорную борьбу со степью. За этой степью, на берегах Азовского и Черного морей, лежал их родовой удел Тмутараканский, когда-то богатая и торговая область благодаря соседству с греческими городами в Тавриде и с Кавказским краем. Половецкие орды постепенно отторгли эту область от Руси Днепровской и загородили к ней пути ее наследственным князьям. К этой-то Тмутараканской Руси и пытались пробиться внуки Олега Святославича, на что намекает и певец ‘Слова о полку Игореве’. Но все попытки окончились не в пользу русских князей, уже приходилось думать только о защите ближних украйн. А вновь наступившие княжие междоусобия снова дали Половцам возможность не только разорять эти украйны безнаказанно, но и грабить самую столицу Древней Руси.
Летом 1194 года Святослав Всеволодич в последний раз предпринимал путешествие в свой наследственный удел, землю вятичей. Там в Карачеве происходил его съезд с черниговскими и северскими родственниками: сюда приехали родной его брат Ярослав и двоюродные Игорь со Всеволодом, два последние были не кто иные, как известные герои ‘Слова о полку Игореве’. У Ольговичей возникли какие-то споры с рязанскими князьями за пограничные волости. Они решили соединенными силами идти на рязанцев, но так как рязанские князья в то время находились в зависимости от суздальского, то без его позволения Ольговичи не смели начать войну. Святослав отправил из Карачева гонцов испросить это позволение, но получил отказ. Престарелый князь возвращался из своего путешествия совсем больной. Приближался праздник Бориса и Глеба, и Святослав на пути к столице заехал в Вышгород, чтобы помолиться над мощами св. братьев и облобызать их раку. Здесь, в притворе Борисоглебской церкви, был погребен отец его Всеволод Ольгович, но священник случился в отсутствии вместе с ключом от притвора, и Святославу не удалось поклониться отцовскому гробу. Он приехал в Киев, будучи уже близок к смерти, и остановился в княжем тереме на Новом дворе, близ монастыря св. Кирилла, который был основан его отцом и имел придел во имя Бориса и Глеба. В этом тереме он справил праздник свв. мучеников (24 июля), так как был уже не в состоянии выйти в церковь. На следующий день он получил известие, что в Киев едут сваты от греческого царевича за невестой последнего Евфимией Глебовной, внучкой Святослава. Великий князь отправил ему навстречу киевских бояр, а сам все более ослабевал. ‘Когда будут св. Макавеи? ‘ — спросил он свою супругу, это был день кончины его отца. ‘В понедельник’, — отвечала княгиня. ‘Я уже не дождусь’, — заметил он. Перед смертью Святослав приказал постричь себя в иноки. Его погребли в Кирилловом монастыре.
Между Святославом Всеволодичем и Рюриком Ростиславичем существовал договор, в силу которого Киевский стол по смерти первого должен был перейти ко второму. Верный этому договору, Святослав перед кончиною своею послал гонца в Овруч к Рюрику, и тот поспешил прибыть в Киев. Его торжественно встретили с крестным ходом митрополит, духовенство и киевский народ и проводили в св. Софию, где и был совершен обряд посажения на великокняжеский стол. Но все это совершилось не иначе, как с согласия великого князя Владимиро-Суздальского: последний прислал и своих мужей, чтобы утвердить Рюрика на Киевском столе. Ростиславичи признали старшинство Всеволода в целом роде Мономаха, и Всеволод III мог бы сам занять Киев, но он шел по стопам своего старшего брата Андрея Боголюбского и предпочитал оставаться на севере, а Киев держал от себя в зависимости.
Перемещение старшего князя на Киевский стол обыкновенно вело за собою и перемещение его родственников, которые передвигались на лучшие столы по мере своей близости к Киевскому князю. Из Ростиславичей, кроме Рюрика, оставался еще в живых брат его, Давид Смоленский. В следующем 1195 году Рюрик призвал его в Киев, чтобы с обоюдного согласия устроить дела своего рода, ‘подумать о Володимире племени’. Самым существенным делом для князей того времени был, конечно, вопрос о волостях. Давид с смоленскими мужами приплыл в ладьях Днепром и в среду на ‘русальной’ неделе (т.е. после Троицына дня) остановился в Вышгороде, который прежде был его удельным столом. Начался ряд взаимных угощений и подарков. Сначала Рюрик позвал Давида с смольнянами к себе на обед и одарил его. Затем сын Рюрика Ростислав принимал Давида у себя в Белгороде и также поднес ему подарки. В свою очередь Давид позвал брата с детьми в Вышгород, угостил их и отдарил с своей стороны. Кончились пиры княжие, началось угощение духовенства и народа. Давид собрал к себе чернецов, накормил их и оделил подарками, причем он роздал щедрую милостыню нищей братии, потом дарил и угощал Черных Клобуков, которые при этом, по обычаю своему, сильно подпили. Киевские граждане устроили великую братчину для Смоленского князя и его мужей, причем также подносили дары. Давид не остался в долгу и устроил веселый пир для киевлян. Кончились пиры и бражничанье, князья приступили к ‘ряду’, т.е. к уговору о волостях и других делах. В числе последних, конечно, важное место занимали оборонительные меры против половцев, а также и .против черниговских Ольговичей, которые не покидали своих притязаний на Киевские уделы. Что касается до Смоленского князя, то он в эту эпоху находился во враждебных отношениях к своим западным соседям, князьям Полоцким, у которых Смоленские старались отнять ближайший к себе Витебский удел. Уладив все дела с братом, Давид воротился в свой Смоленск. Такое мирное и веселое водворение Рюрика в Киеве, по-видимому, предвещало ему спокойное обладание велико-княжим столом. Он находился в родстве и дружбе с тремя главными представителями Мономахова рода. Сильный Суздальский князь был его свояком и сам утвердил его на Киевском столе, Смоленскою землею владел родной брат Давид, а во Владимире Волынском сидел двоюродный племянник Роман Мстиславич, женатый на его дочери, следовательно, и зять его, тот самый Роман, который в юности своей отразил от Новгорода многочисленную рать Андрея Боголюбского. Чтобы удовлетворить честолюбию этого зятя и иметь в нем надежную опору против степных варваров и черниговских Ольговичей, Рюрик отдал ему Поросье, или землю Черных Клобуков, с ее важнейшими городами, каковы: Торческ, Трепол, Корсунь, Богуслав и Канев, а сына своего Ростислава из Поросья перевел в Белгород. Но счастливому началу Рюрикова княжения совсем не соответствовала его дальнейшая судьба. Княжение это было одно из самых тревожных, одно из самых злополучных для Киевской земли, особенно для древней русской столицы. Поводом к ссорам послужила упомянутая отдача Поросья Роману Волынскому. Суздальский князь был недоволен тесным союзом Рюрика с Романом. В лице Волынского князя в то время возникала новая сила, которая грозила воспрепятствовать преобладанию Северной России над Южною. Располагая Волынского землею, Роман стремился овладеть еще и Галицкою. Имея такого сильного союзника, Киевский князь мог освободиться от суздальского влияния, чего Всеволод, конечно, не желал. Он задумал перессорить между собою двух союзников и сделал это очень ловко.
Еще в том же 1195 г. Всеволод прислал к Рюрику своих бояр с упреком, что тот оделил младших князей русскими городами, а ему, Всеволоду, старшему во всем Владимировом племени, не дал никакой части в Русской земле. Он пожелал иметь те именно города, которые были отданы Роману Волынскому. Рюрик находился в затруднении, так как Роман взял с него присягу никому не отдавать этих городов. Киевский князь начал думать с своими боярами о том, как ему поступить в данном случае, решено послать ко Всеволоду с предложением иной волости. Но Суздальский князь требовал непременно Поросья и грозил войною. Рюрик обратился к митрополиту Никифору за советом, митрополит отвечал, что его долг удерживать князей от кровопролития, он разрешил Рюрика от присяги и советовал ему удовлетворить требование старейшего князя, а Роману дать иную волость. Так и было поступлено. Духовенство постаралось убедить и Волынского князя, последний изъявил готовность удовольствоваться другим наделом или получить вознаграждение, кунами (деньгами). Но Всеволод совсем не желал такого исхода. Он послал в города Поросья своих посадников, а главный из них, Торческ, возвратил зятю своему Ростиславу, сыну Рюрика. Расчет его оказался верен. Роман начал обвинять своего тестя в том, что все это дело о Поросье затеяно по предварительному уговору Всеволода с самим Киевским князем, чтобы доставить Торческ его сыну. Отсюда возникла распря, которая перешла в междоусобие.
Естественными союзниками Романа явились ОЛЕГОВИЧИ. Представители Мономахова племени, Рюрик и Всеволод, хотели обеспечить за своим родом Киевскую землю и потребовали от Черниговских князей такого договора, по которому те должны были навсегда отказаться от притязаний на Киев и довольствоваться правою стороною Днепра на основании раздела, произведенного еще Ярославом I. Но Ольговичи энергически отказались исполнить подобное требование. ‘Мы не Угры и не Ляхи, — повторяли они, — но одного деда внуки, при вашей жизни не ищем Киева, а после вас кому Бог даст’. Рюрик начал готовиться к борьбе, призывая на помощь Всеволода Суздальского и брата своего Давида Смоленского. А Ольговичи нашли себе еще союзников в полоцких князьях, которые враждовали с Смоленскими из-за Витебска. Междоусобные войны закипели в разных концах Руси: в земле Киевской и Чернигово-Северской, Смоленской и Полоцкой, на Волыни и в Галиче. Защита русских пределов от половцев отошла на задний план, напротив, варвары снова получили возможность грабить Русь в качестве союзных полчищ. Сам Рюрик подавал тому пример: он был женат на половецкой княжне и, следовательно, имел свояков между ханами. Только Всеволод Суздальский и Роман Волынский своими походами в степи напомнили варварам времена прежних погромов.
Будучи главным виновником междоусобий, Всеволод III не оказывал большой помощи Рюрику и вообще мало прилагал старания прекратить кровопролитие и разорение, охватившие южную половину России. По временам в том или другом краю воюющие стороны заключали мир, утверждали его присягою и крестными грамотами, но только для того, чтобы, отдохнув немного, при первом удобном случае вновь начать междоусобную брань. В течение этого времени взаимные отношения князей нередко менялись: союзники становились врагами, и наоборот. Впрочем, перемены в союзах большею частию имели тот смысл, что направлялись к развитию и поддержанию некоторого политического равновесия: едва какой-либо из князей усиливался настолько, что становился опасен для других, как союзники спешили его оставить и переходили на сторону его противников.
Роман Волынский, достигший наконец цели своих долгих стремлений, т.е. обладания Галичем, в 1202 году изгнал из Киева Рюрика. Последнего на этот раз поддерживали сами Ольговичи, с неудовольствием смотревшие на соединение Галича и Волыни в руках одного князя, между тем как Всеволод III находился уже в неприязненных отношениях с Рюриком. Киевляне сами отворили Роману ворота Подола, или своего Нижнего города. Но, подобно Суздальскому, Галицко-Волынский князь заботился главным образом о расширении и усилении собственной земли, в которой он был наследственным и полным хозяином, и не показывал желания самому занимать непрочный стол Киевский. С согласия Всеволода III он посадил здесь своего двоюродного брата (Ингваря Луцкого). Рюрик удалился в Овруч. Но в следующем году, соединясь с Ольговичами, с Кончаком и другими половецкими ханами, он взял Киев приступом и, забыв всякую совесть, отдал его на разграбление степным союзникам, вместо платы за их услуги и в отмщение киевлянам, которые изменили ему в прошлом году. Варвары с неистовством принялись грабить и жечь не один Подол, но и Верхний город. Даже св. София, Десятинный храм и монастыри подверглись общей участи. Половцы забрали из церквей драгоценные сосуды и кресты, обдирали оклады с икон и богослужебных книг, сняли и дорогие одежды старых князей, которые имели обыкновение вешать их в храмах на память о себе. Кроме того, варвары захватили в полон множество жителей, особенно юношей и девиц, не щадя самих чернецов и монахинь, и увели их в свои вежи. Уцелели только иноземные и варяжские гости, которые заперлись с товаром в своих каменных церквах, и варвары удовольствовались тем, что гости выдали им половину товара. Это было второе после 1169 г. взятие и разграбление матери русских городов. По замечанию летописца, оно было еще горше первого, что весьма понятно: тогда неприятели, грабившие город, были русские и православные, которые не могли свирепствовать с таким неистовством, как степные дикари. После этого второго разорения богатство и значение Древнего Киева упали еще более.
Доскажем в нескольких словах судьбы Киевского княжения до нашествия татар.
Еще в том же 1203 году Роман Волынский снова пришел на Рюрика, который, не доверяя киевлянам, заперся в своем Овруче. Князья помирились. Рюрик пожертвовал своим союзом с Ольговичами, а Роман оставил за ним Киев, но не иначе как получил на то согласие Всеволода, которого они по-прежнему признавали старейшим в роде Мономаха. Недолго, однако, длилось это примирение. Вслед затем князья ходили вместе на половцев и на обратном пути, остановясь в Треполе, заспорили о волостях. Тут Роман схватил Рюрика и велел постричь его в монахи, а также постриг его супругу и дочь (свою бывшую жену). На Киевском столе он по желанию Всеволода III посадил его зятя, известного Ростислава Рюриковича.
В 1205 году Роман Галицкий погиб в войне с поляками. Тогда Рюрик немедленно снял с себя монашескую одежду и снова занял великокняжеский стол вместо своего сына. Он хотел расстричь и супругу свою, но та поспешила принять схиму. И на этот раз Рюрику не удалось спокойно владеть Киевом: соперником ему явился соседний князь Черниговский. В роде Ольговичей строже, чем где-либо, соблюдался порядок старшинства при занятии главного стола. Когда умер Ярослав Всеволодич (1198 г.), на Черниговском столе сел его двоюродный брат Игорь Святославич, князь Новгорода-Северского, герой ‘Слова о полку Игореве’. Но спустя четыре года он также скончался, старшинство в роде Ольговичей принадлежало теперь Всеволоду Чермному, сыну Святослава Всеволодича, бывшего Киевского князя, и Чермный беспрепятственно занял Черниговский стол. По характеру своему этот князь был истинным представителем своего рода. Не довольствуясь Черниговом, он, по смерти Романа Галицкого, предъявил свои притязания на Киев, где сидели и отец его и дед, с помощью наемных половцев Чермный не раз изгонял несчастного Рюрика из Киева.
Всеволод Суздальский решился наконец вооруженною рукою напомнить Ольговичам, что Киевским столом нельзя распоряжаться без его соизволения, и в 1207 году предпринял поход на юг. На помощь к нему пришли его подручники, князья рязанские. Но до великого князя дошел слух, будто бы последние замышляют измену и пересылаются с черниговскими, тогда он велел их схватить и вместо Черниговской земли повернул в Рязанскую, чтобы окончательно покорить ее своей власти. Однако уже самое намерение Суздальского князя идти на Чернигов устрашило Ольговичей, они изъявили покорность Всеволоду III, с согласия которого Чермный получил Киев, а Рюрик сел на его место в Чернигове (1210 г.). Такое необычное перемещение напомнило времена первых Ярославичей, оно объясняется неудовольствием Суздальского князя на Ростиславичей Смоленских. Но этот порядок не мог быть прочен. Спустя два года скончался Всеволод III, Суздальская земля раздробилась между его потомством, там наступили смуты, подобные тем, которые были после смерти Андрея Боголюбского, почему снова утрачено было влияние Владимира Клязьминского на судьбы Киева, и юг России снова предоставлен самому себе. Здесь не замедлила возобновиться борьба Ростиславичей с Ольговичами из-за Киевского стола. Рюрик между тем умер (1215), но на помощь Ростиславичам пришел из Новгорода его племянник Мстислав Мстиславич Удалой, он выгнал Всеволода Чермного из Киева и посадил в нем своего двоюродного брата Мстислава Романовича Смоленского. Этот Мстислав Романович находился в числе князей, погибших в несчастной битве на Калке.
Посреди описанных междукняжеских отношений все более и более вырабатывалась отдельность русских областей при помощи разнообразия в характере населения и в других местных условиях. Каждая из этих областей начинала жить своею собственною историческою жизнию, имея во главе особую ветвь княжего дома. Каждая из этих ветвей более или менее сохраняет тот же обычный порядок старшинства, из-за которого иногда возникает такое же соперничество, какое происходило из-за Киева. А последний между тем окончательно терял свое значение старейшего стола. Будучи постоянно яблоком раздора между разными поколениями Игоревичей, он не утвердился ни за одним из них. Мало того, он достается иногда уже не старшим князьям, а их младшим родственникам. Сила и значение киевского князя определяются уже не самим Киевским столом, а теми родовыми, наследственными волостями, которыми этот князь располагал. Однако Киев все еще продолжал быть посредствующим звеном, которое связывало отдельные и даже отдаленные части России. Он все еще служил главнейшим средоточием древнерусской образованности, пока не надвинулась с востока новая темная сила и вконец не разрушила матери русских городов.
Свои домашние дела и неустанная борьба с соседями не мешали русским людям того времени с участием следить за важными событиями на юго-востоке Европы и жить общими политическими интересами с другими европейцами.
Греческая империя была для Древней Руси главным источником просвещения. Князья наши постоянно находились в родственных и дружеских связях с византийскими государями и принцами, Греция снабжала нас иерархами, от нас отправлялись в нее торговцы и многочисленные паломники. Отсюда понятно то живое участие, с которым Русь относилась к судьбам Византии, к Святой земле и к великому движению западноевропейских народов в ту сторону, т.е. к Крестовым походам. Под 1190 годом Киевский летописец с прискорбием говорит о завоевании Иерусалима неверными Агарянами, т.е. султаном Саладином, и о гибели крестоносного императора Фридриха Барбароссы. А четырнадцать лет спустя совершилось событие, которое, видимо, поразило умы русских людей: пришло известие, что самый Царьград завоеван и частию сожжен Фрягами, или Латинами, а его великолепные храмы подверглись разграблению, начиная с чудной Софии и Влахернской Богородицы.
Летопись Новгородская оставила нам довольно подробный рассказ об этом погроме, который случился почти одновременно со вторым взятием и разграблением нашей древней столицы. ‘Так погибло царство богохранимого града Константинова, — заключает северо-русский летописец, — распрями царей погублена земля Греческая, и ныне обладают ею Фряги’*.
______________________
* Ипатьевский список, упоминающий об этом случае, не говорит, за какого именно царевича Святослав выдавал свою внучку. Может быть, речь идет о царевиче, о котором Новгородская летопись упоминает под 1186 г.: ‘Том же лете приде царь грецьскыи Алекса Мануиловиц в Новгород’. А в так наз. Псковской первой летописи: ‘царь греческий Александр’. Чей был сын этот царевич Алексей, в точности неизвестно. Карамзин делал предположение, что царевич, женившийся на Евфимии Глебовне, вероятно, был Алексей, сын Исаака Ангела. Но это едва ли так. В те времена фамилия Комненов имела многих царевичей с именем Алексия. Г. Куник склоняется к тому мнению, что в Новгород, лет., м.б., говорится об одном из самозванцев, принявших имя императора Алексия III, убитого в 1183 г. (Учен. Зап. Ак. Н. по 1 и 2 отд. т. II. вып. 5).

В рассказе о событиях Южной Руси до начала XIII века мы следуем преимущественно Киевскому своду по Ипат. списку, дополняя его некоторыми известиями из Лаврентьевского сп. и Новгородской летописи. В Ипатьевском списке Киевский летописный свод прекращается 1200 годом, за ним в этом списке следует летопись собственно Волынская.

О походе Фридриха Барбароссы и завоевании Святой земли неверными см. в Ипат. списке под 1190 г. А отдельная повесть о взятии Царьграда Латинами помещена в Новгородской первой лет. под 1204 г. (П. С. Р. Л. Т. III), откуда взята и в своды Тверской, Софийский и Воскресенский. Повесть, конечно, занесена под этот год позднее. Под 1211 г. в той же Новгородской летописи есть известие о возвращении из Царьграда в Новгород Добрыни Ядрейковича с ‘гробом Господним’, т.е. с ковчегом, устроенным наподобие Гробницы. Этот Добрыня, очевидно, приходился сыном воеводе новгородскому Ядрею, о котором упоминается под 1193 годом. (О родословии его см. Прозоровского в Извест. Археолог. Об. IX. СПб. 1877.) По возвращении из Царьграда Добрыня постригся в Хутынском монастыре и вскоре был поставлен архиепископом Новгорода под именем Антония. Он оставил любопытное описание цареградских святынь. Оно издано в 1872 г. Археографич. Комиссиею с примечаниями Савваитова. В предисловии к этому изданию достоуважаемый П.И. Савваитов ставит вопрос: ‘Не был ли Антоний в Константинополе в время его взятия крестоносцами?’ Отсюда сам собою возникает другой вопрос: не он ли привез оттуда известия, которыми воспользовался Новгородский летописец? Мы идем далее, и едва ли ошибемся, если предположим, что Повесть о взятии Цареграда, вставленная в Новгородскую летопись, была составлена тем же автором, которому принадлежит упомянутое выше Описание цареградских святынь, т.е. архиепископом Антонием. То же отчетливое знание топографии и построек цареградских, в обоих произведениях тот же слог, нередко повторяются одинаковые подробности и выражения. Напр., в Описании: ‘образ Пречистыя Богородицы Одигитрия, иже ходит во град’, в Повести: ‘Одигитрию же чудную, иже по граду хожаше’, в Описании: ‘в Лахерну святую, к ней же Дух святый сходит’, в Повести: ‘в Влахерне, иде же святый Дух схожаще’. Далее, и там и здесь встречаются в той же форме названия местностей: ‘подрумие’, ‘коневый торг’, ‘Испигас’ и пр. Судя по Описанию, Антоний присутствовал в Царьграде в 1200 году, но это не мешало ему спустя несколько лет быть свидетелем погрома от Крестоносцев или собрать там сведения из первых рук. По Новгородской летописи, он воротился в 1211 году или около того времени. Очень возможно, что он не один раз посетил Царьград, возможно так же и очень вероятно, что его пребывание в Константинополе и путешествие по Святым местам заняло много лет, так что нет ничего удивительного, если он воротился на родину примерно после десяти- или двенадцатилетнего отсутствия, побыв некоторое время и в Южной Руси.

Наша летописная Повесть о взятии Царьграда издана в латинском переводе немецким византистом К. Гопф в его собрании ‘Chroniques greco-romanies inedites ou peu connues’ (Berlin. 1873), рядом с записками Роберта Клари. Этот французский рыцарь, принимавший участие в завоевании Константинополя, оставил рассказ о нем, не уступающий в интересе его соотечественнику Вильгардуэну, автору de la conquete de Constantinople (новое издание Дидо. Paris. 1874 г.). Почти в одно время с Гопфом Клари издан известным французским ученым графом Риан, под заглавием Li estoites de chains qui conquisent Constantinople, de Robert de Clari en Aminois, chevalier. He ограничиваясь тем, граф Риан обнародовал свое любопытное исследование о том же предмете: Innocent III Philippe de Souabe et Boniface de Montf errat (Paris. 1875). Из немецких трудов тому же событию посвящено отчасти сочинение Краузе: Die Eroberungen von Constantinopel im dreizehnten und funfzehnten Jahrhundert (Halle, 1870), а из русских — Meдовикова: ‘Латинские императоры в Константинополе’ (Москва, 1849). Из византийских историков о завоевании Константинополя Латинами наиболее подробный рассказ находится у Никиты Хониата. Что касается вообще до источников этого события, то обзор их см. у Климке: Die Quellen zur Geschichte des vierten Kreuzzuges. Breslau. 1875.

Впервые опубликовано: Иловайский Д.И. История России. Т. 1. Ч. 1. Киевский период. М., 1876.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/ilovayskiy/ilovayskiy_istoriya_rossii_t1_ch1_kievskiy_period.html.
Иловайский Дмитрий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. История России. Том 2. Московско-Литовский период или собиратели Руси, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1884
  2. История России. Том 1. Часть 2. Владимирский период, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1880
  3. История Рязанского княжества, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1858
  4. Начало Руси, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1876
  5. Петр Великий и царевич Алексей, Иловайский Дмитрий Иванович, Год: 1905
  6. Начало единодержавия в Древней Руси, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885
  7. Россия в Средние века, Вернадский Георгий Владимирович, Год: 1958
  8. История византийской империи, Диль Шарль Мишель, Год: 1919
Электронная библиотека