История России с древнейших времен. Том 27, Соловьев Сергей Михайлович, Год: 1877

С. М. Соловьев

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Меры против медленного исполнения указов. — Беспорядки в новой коллегии Экономии. — Медленное решение дел в Юстиц-коллегии. — Дело Жуковых, Щулепниковой, Бестужева-Рюмина, кн. Григория Шаховского. — Губернаторские распоряжения. — Волнение в Москве. — Губернатор и купцы в Астрахани. — Брянские купцы и генерал Медем. — Окончание дубровинского дела в Орле. — Нравы на окраинах. — Крестьянские побеги и возмущения. — Бродяжничество и разбои. — Похождения Каменьщикова. — Сибирские инородцы. — Сибирский губернатор Чичерин и магистрат. — Присоединение Алеутских островов. — Церковные имения в Малороссии. — Выбор киевского войта. — Спор запорожцев с Военною коллегиею. — Слободская губерния. — Сопротивление лифляндского рыцарства в доставлении ведомостей о хлебном урожае. — Затруднения по поводу немецких колонистов. — Финансовые меры. — Среднеазиатская торговля. — Содержание Московского университета. — Окончание ‘Наказа’, мнения о нем, собираемые императрицею. — Манифест о комиссии для сочинения проекта нового Уложения. — Переезд двора в Москву. — Движение в прибалтийских областях и Малороссии по поводу выбора депутатов в комиссию. — Путешествие Екатерины. — Отзыв ее в Сенате об этом путешествии. — Продолжение крестьянских волнений. — Секта между однодворцами. — Перемены в областях. — Деятельность новгородского губернатора Сиверса. — Приближение времени открытия комиссии. — Обзор ‘Наказа’. — Изменения в нем.

Мы видели, как Петр Великий сердился на Сенат за то, что, решив что-нибудь, не заботились о приведении в исполнение решенного, лет через 50 Екатерина II должна была среди Сената повторить требование Петра. 31 марта императрица присутствовала в Сенате, читали доклад о штрафовании судебных мест за неисполнение указов и за нескорое распоряжение. Екатерина приказала дополнить: ‘Репортовать как о сделанном определении, так и о действительном исполнении указа’. Когда читали о штрафовании посланных из судебных мест, если поступят в противность инструкции и будут обижать кого-либо, императрица велела прибавить: ‘Оных, следуя по воинскому процессу, наказывать в силу указов’. В конце прошлого года Екатерина обратила внимание Сената на беспорядки в новой коллегии Экономии, и Сенат по этому поводу издал наставления всем коллегиям, но беспорядки в коллегии Экономии не прекратились: один из ее членов, Позняков, подал в Сенат просьбу, что просился перед праздником в отпуск на 29 дней в Петербург (коллегия Экономии, как и многие другие, находилась в Москве), но отпуска не получил по разногласию между членами коллегии, по этому случаю Сенат сделал внушение, что в последний раз напоминает членам, чтоб они перестали ссориться и не оказывали упорства президенту, как произошло и в деле Познякова: президент подписал отпуск, а вице-президент и два асессора по ничтожным основаниям не подписали, в октябре прошлого года императрица уже сделала коллегии материнское увещание, но члены ее все продолжают несогласие. Императрица на этот раз не хотела более дожидаться и в том же заседании 31 марта объявила, что если не взять к поправлению коллегии Экономии надлежащих мер, то неминуемые последуют в ней всякие упущения, которые, чем далее, тем труднее будет исправить, и поэтому приказала, чтобы Сенат тех членов коллегии, которые просятся в отставку, отставил скорее, а прочих перевел в другие учреждения и на место их представил кандидатов, президенту князю Гагарину велела присутствовать в Сенате, причем отозвалась с похвалою о его честности и усердии.

Юстиц-коллегия подала любопытное донесение, что в ней нерешенных дел, начавшихся с 1712 года, состоит 6027 да, сверх того, явились еще неразобранные дела. Резким примером медленности в решении дел уголовных могло бы служить знаменитое дело Жуковых, но здесь медленность происходила не от присутственных мест. Мы упоминали о громадном деле пензенского воеводы Жукова, подпавшего под суд по обвинению в насилиях и взятках. Но кроме того, в 1754 году началось страшное уголовное дело вследствие убийства жены его и пятнадцатилетней дочери, живших в Москве, виновником злодейства был родной сын Жукова с женою и тещею, а исполнителями — крепостные люди. Императрица Елисавета была так поражена злодеянием, что никак не могла окончательно решить участь преступников: смертную казнь она отменила, но подвергнуть Жуковых наказанию наравне с обыкновенными убийцами представлялось нарушением правды. Дело не было решено и преемниками Елисаветы до 1766 года, когда Екатерина обратилась за советом к архиереям Димитрию новгородскому, Иннокентию псковскому и Гавриилу тверскому, которые представили, что хотя по древнейшему обычаю православной церкви монархи христианские сохраняли правосудие в народах по законам, от них же установленным, и казнь таким злодеям состояла в воле и власти их, однако по истинному христианству прежде всего пеклись они о соблюдении душ погибающих от вечной муки, потому что церковь Божия ожидает истинного обращения к вере Христовой и прямого покаяния от самых злодеев отчаянных. Тогда императрица велела предать Жуковых церковному покаянию, но перед всем народом по обряду, назначенному для произведения самого сильного впечатления. Обряд совершался в Москве четыре раза в продолжении Великого поста 1766 года: в четвертое и пятое воскресенье, в четверг пятой недели и в Лазареву субботу — в четырех церквах: в Успенском соборе, у Петра и Павла на Новой Басманной, у св. Параскевы на Пятницкой и у Николы Явленного на Арбате, т. е. в центре и в трех концах Москвы. В назначенный день перед обеднею преступники в сопровождении священника и военной команды шли к одной из означенных церквей в длинных посконных рубашках, босые, в цепях, с распущенными волосами, с зажженными восковыми свечами в руках. Их останавливали у церковных дверей и читали манифест: ‘Учиненное убийство в 1754 году матери и сестры своей родной бывшим в нашей лейб-гвардии Преображенского полка каптенармусом Алексеем Жуковым с женою его Варварою Николаевою, по отце Полтевых, и сообщниками их столь страшное злодейство, что не токмо в христианских народах, но и между идолопоклонниками и без всякого закона живущими людьми почитается чрезъестественное. Мы довольно ведаем, сколь ужасное сие преступление поразило человеколюбивое сердце покойной тетки нашей императрицы Елисаветы Петровны. Но как такое окаянное дело, в целых веках редко случающееся, неведомыми судьбами Божиими по сие время не решилось, а перед немногим только временем подано нам от Сената нашего докладом и между тем некоторые участвующие яко орудие в сем убийстве уже померли, главные же самые убийцы живые на земле остаются в тюремном заключении, то сие самое столь долговременное продолжение их жизни наипаче привело нас в размышление, угоднее ли Богу будет лишением живота по законам строжайшим сих злодеев наказать и яко прямо отступивших от веры Христовой и от закона естественного истребить или, ведав их преступление отчаянное, соблюсти души их от вечной муки истинным к Богу покаянием без нарушения нашего правосудия и без соблазна народного, оставя дни и живот их в руки Всевышнего судьи, на собственное совестное раскаяние и всечасное их сокрушение’. Затем следует известие об обращении к архиереям и проч. По прочтении манифеста преступники на коленях должны были читать покаянную молитву, нарочно для них сочиненную, а во время обедни, также стоя на коленях, должны были просить всех входящих и выходящих помолиться о них, во время обедни дьякон говорил особую ектению о кающихся, священник говорил проповедь о покаянии убийц. По окончании этого покаяния Алексей Жуков сослан был в Соловки, а жена его — в Далмацкий монастырь в Сибири на покаяние.

С 1758 года тянулось дело вдовы геодезиста Щулепникова, подозревавшейся в убийстве мужа. Сенат подал доклад, что хотя Щулепникова и не винится, но по обстоятельствам дела и кроме оговора состоит подозрительною и по закону надобно ее пытать, но так как она дворянская дочь и дворянская жена, то Сенат не может назначить пытку без высочайшего указа. Но мы видели, что Екатерина постоянно противодействовала пытке, и потому она написала решение, что так как Щулепникова имеет за себя закон, запрещающий верить показаниям против того, кто привел преступника, а Щулепникову оговаривают люди, на которых она указала как на убийц мужа, то она освобождается от пытки, а вместо того должна быть заключена на год в монастырь или в тюрьму, где никто не может ее видеть, кроме священника, который должен уговаривать ее признаться, причем судьи должны допрашивать ее каждые четыре месяца и сравнивать ее допросные речи с прежними. Если она признается в течение этого времени или откроется более доказательств преступления или невинности, то должно поступить по законам. Если она не признается в течение года, то совершенно освобождается. Астраханская губернская канцелярия донесла, что по указу 763 года в приписных городах пыток чинить не велено, но так как приписной город Саратов от Астрахани в 700 верстах, то канцелярия просит, не повелено ли будет производить пытки в Саратове. Сенат приказал: в силу именного указа 764 года стараться, не возя колодников в губернские города, оканчивать дела в указанный срок без пыток.

В это же время Екатерина должна была решить трудное и неприятное дело. Знаменитый граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин имел единственного сына, поведением которого имел полное право быть крайне недовольным. Неудовольствие было давнее, что мы имели уже случай видеть в письме Бестужева к императрице Елисавете, несмотря на то, благодаря значению отца сын быстро поднялся по служебной лестнице, был уже давно генералом, исполнял важные поручения, но теперь, перед самою смертью, старик обратился к Екатерине с просьбой о наказании непокорного сына по решению верховной власти, без суда ссылкою в монастырь. Сначала императрица решительно отказала в просьбе. ‘Просили вы меня, — отвечала она Бестужеву, — о наказании вашего сына, которого поступки, конечно, всякого похуления достойны. Но кому исправление сына более принадлежит, как не отцу его? Родительская ваша власть, законами утвержденная, ни чинами, ни летами вашего сына не нарушается, кольми паче когда он и службою еще никакою не обязан. Он погрешил перед вами, раздражая дурным своим поведением вас, а перед женою неприличною и жестокою его с нею поступкою. В обоих случаях могут обвинить и наказать его государственные узаконения, если к порядочному правосудию вы прибегнете. А предо мною и отечеством не сделал он такого преступления, за которое б не только наказать его ссылкою и хлебом и водою на долгое время, как вы просите и что у нас вместо смерти употребляется, но чтоб и чинов его лишить, которых отнюдь при том великом наказании оставить при нем неможно. Тем меньше мне дозволить может справедливость послать с ним в заточение невинного штаб-офицера с командою. Следовательно, на ваше письмо я ничего более сказать не могу, как только то, что я об вас жалею и что как вы за непослушание его имеете отцовское к наказанию, так и жена к разводу с ним право, которое в подлежащих местах законным порядком употребить можете, если захотите’.

Но через неделю Екатерина переменила свое решение, подействовало ли на нее новое письмо Бестужева или советы других лиц — неизвестно, только она написала старику: ‘Прошение ваше справедливо. Непорядочное поведение сына вашего заслуживает родительский ваш гнев и такое исправление, какое вы в письме своем изображаете. К настоятелю Свирского монастыря будет о приеме его писано с тем конногвардии унтер-офицером, который с командою препроводить его туда пошлется. Но как действительно не может ваш сын во время содержания его под началом надевать пожалованных ему для вас знаков чести, тоже чином своим величаться, то и можете вы как кавалерии, так и ключ удержать у себя до тех пор, доколе заблагорассудите в монастыре его оставить, а и чином по сие время ему именоваться запрещено будет, содержание ему в монастыре такое предписать вы можете, какое с неистовою его жизнью должным наказанием и вашим человеколюбием и отцовским сердцем сходно’. И четырех месяцев не пробыл Андрей Бестужев в монастыре, как отец его умер, и тогда Сенат получил именной указ: ‘По смерти графа Алексея Бестужева-Рюмина родные племянники его, князья Волконские, просили нас, чтобы оставшего по нем имения сыну его за развратною и неистовою его жизнью не отдавать, а определить к оному опекунов’. Поэтому императрица приказала Сенату определить опекунов князей Волконских и еще двух сторонних заслуженных и честных персон, дабы крестьяне от разорения были сбережены, доходы с имения опекуны должны были делить на две равные части: одна шла на прожиток графу Андрею Бестужеву-Рюмину, а из другой уплачивать его и отцовские долги, когда же все долги уплачены будут, тогда все доходы должны отдаваться графу Андрею, который освобождается из монастыря со внушением, чтоб жил смирно и добропорядочно, где пожелает, кроме своих деревень.

Взяточничество вызвало новую меру со стороны правительства. В конце года Сенат получил именной указ распубликовать во всем государстве об учиненных наказаниях за взятки и лихоимство. В указе говорилось: ‘Многократно в народе печатными указами было повторяемо, что взятки и мздоприимство развращают правосудие и утесняют бедствующих. Сей вкоренившийся на суде порок при восшествии нашем на престол перво всего понудил нас манифестом объявить в народе наше матернее увещание, дабы те, которые заражены еще сею страстию, отправляя суд так, как дело Божее, воздержались от такого зла, а в случае их преступления и за тем нашим увещанием не ожидали бы более нашего помилования. Но к чрезмерному нашему сожалению, открылось, что и после того нашего увещания нашлися еще такие, которые мздоприимствовали в утеснение многим и в повреждение нашего интереса, а что паче всего, будучи сами начальствующие и одолженные собою представлять образ хранения законов подчиненным своим, те самые преступниками учинилися и их в то же зло завели’. Распубликованы вины и наказания 39 человек, причастных к делу о взятках по винокурению в Белгородской губернии, здесь во главе преступников поставлен правящий губернаторскую должность князь Григорий Шаховской и губернаторский товарищ Безобразов. О Шаховском состоялась такая высочайшая резолюция: ‘Кн. Григорий Шаховской, бывши губернатором, за свои законам противные поступки подлежал всякому наказанию, а именно: 1) в том, что, имеючи жалованье, коснулся взяткам, 2) слабым своим смотреньем учинился во всем дурным примером для подчиненных и тем вовлек их в преступление, 3) чрез неискоренение корчемства нанес немалый ущерб казне, 4) а что еще паче всего умножает его преступление, все сие учинено им после милостивого указа 1762 года, следовательно, и наказанию подлежит образцовому, а именно: лишив его всех чинов и доверенности, соединенной с оными, которым он учинил себя недостойным, что ему и объявить, а в рассуждении заслуг, усердия и ревности к службе дяди его, князя Якова Шаховского, повелеваем, сие наказание отменив, обратить оное ему в четырехлетнюю ссылку в его деревню, и впредь не определять его ни к каким делам, и притом ко двору ему не ездить, и в Белгородскую губернию не въезжать’.

Белгородский губернатор был наказан за ‘слабое смотрение’, оренбургский губернатор князь Путятин отличился уже слишком сильным смотрением: он донес Сенату, что за неисправности в делах Исецкой провинциальной канцелярии сменил всех чиновников и на их место определил других. Сенат счел возможным выйти из затруднения, приказавши на место отрешенных вместе с определенными от губернатора представить от герольдии кандидатов. Сенат получил также любопытную челобитную от полковника и Казанской губернии губернаторского товарища князя Вадбольского, который просил о перемещении его в Галицкую провинцию в воеводы по согласному в том с ним желанию этой провинции воеводы статского советника Кудрявцева, просившего о переводе его губернаторским товарищем в Казань, причем казанский губернатор объявил, что в таком перемещении никакого затруднения и остановки в делах быть не может. Сенат приказал обождать резолюциею, ибо от архангельского губернатора, под ведением которого находилась Галицкая провинция, представление о Кудрявцеве еще не прислано, но потом Сенат велел переместить. Лучший из губернаторов, самый деятельный и просвещенный, Сиверc позволял себе иногда поступки, которые Сенат не мог совершенно одобрить. Так, он донес, что в бытность его в Олонце открылось похищение из тамошней воеводской канцелярии более чем на 6300 рублей, которые он для скорости взыскал с воеводы Жеребцова и с похитителей, расходчика и счетчика, воеводу Жеребцова и секретаря Литвинова, хотя со стороны первого умысла не оказалось, а последний недавно при канцелярии находился, за их несмотрение от должности отрешил, а настоящих похитителей велел держать под караулом, описав их имение. Сенат одобрил распоряжение Сиверса, но предписал, что так как из донесения не видно, чтоб от воеводы и секретаря были взяты письменные ответы, без которых дела решить и от должностей отставить их нельзя, то пусть губернатор возьмет от них эти письменные ответы с признанием и, рассмотря, представит в Сенат с своим мнением, равно как и о других.

Из донесений императрице генерал-полицеймейстера Чичерина узнаем, что в Петербурге по 1 января 1766 года было жителей мужского пола 39456, женского — 24613, итого — 64069 человек, к первому января 1767 оставалось: мужчин — 42338, женщин — 24980, всего — 67318. Относительно Москвы мы не имеем таких известий. Московский губернатор Юшков доносил, что по вступлении его в управление губерниею от бывшего губернатора Жеребцова в росписном списке показано: нерешенных дел только с 756 года 1215, счетов — 23, а Ревизион-коллегия требует их до 800, доимки разных сборов явилось 1543724 рубля, да в архиве дел множество, которые все не описаны, а хотя несколько и описывано, но опись делана была только вчерне, без описи же, сколько и еще есть нерешенных дел, узнать и требуемых счетов сочинить нельзя: текущих дел бывает немало, так как Московская губерния имеет в ведомстве своем 50 городов и более двух миллионов душ. Для исправления всех этих дел положено при губернаторе два товарища, три секретаря, 31 служитель, на канцелярские расходы отпускается 400 рублей, да в розыскной экспедиции 2 члена, 18 служителей, на расходы отпускается 100 рублей. В 1766 году при свидетельстве денег подушного сбора у трех счетчиков на этот только один год не явилось с небольшим 3000 рублей, счетчики признались в воровстве этой суммы и других денег в прежние годы и показали на асессора и секретаря.

Главнокомандующий в Москве граф Солтыков донес о небывалом со времен царя Алексея происшествии в древней столице. ‘Мною прежде донесено, — писал фельдмаршал, — коим образом здесь, в Москве, не токмо воровства, грабежей, но и разбоев весьма умножилось и пойманные воры и разбойники, из которых некоторые, быв и прежде в приводе, но по произведенным над ними пыткам паки освобождены, объявляют пристани свои в Покровской, Преображенской и тому подобных слободах. В подтверждение явный на сих днях пример последовал. 18 сего месяца (марта) по требованию Мануфактур-коллегии с присланною от оной военною и полицейскою командою посланы были регистратор и приказные служители в село Покровское, в дом крестьянина и купца Дмитриева, для выемки и описи неуказной фабрики и при описи той фабрики нашли как станы, так и сделанные на оных тафты, ленты и прочие товары, что, все опечатав, вышли из того дома вон, но в то ж самое время множество незнаемых людей вооруженною рукою, с дубьем и кольями напали на команду с такой запальчивостью, что многие из десятских и солдат почти до полусмерти прибиты, из коих некоторые едва ль ожить могут, причем и сам управитель (дворцовый села) бит же’. Императрица, получив это донесение, очень рассердилась, послала генерал-полицеймейстера Чичерина исследовать дело и в конце собственноручного проекта письма к Солтыкову написала: ‘Что прежде сего когда на Москве Чернь не бунтовала, то искони бе сборище было в селе Рубцове, которое царь Михаил Федорович переименовал Покровское’. Чичерин донес, что вся беда стала от сенатского курьера, без которого чернь не поднялась бы.

Из Астрахани Сенат получил челобитную от старшины первостатейного купечества Ивана Большова Телепнева: по приказу губернатора Бекетова велено было купцам первой и второй гильдии явиться в магистрат, из которого он, Телепнев, соперниками своими бургомистрами Скворцовым и Волковойновым и прочими отведен был в дом к губернатору. Бекетов, выслав его вон, отдал к подписке заготовленное на него, Телепнева, письмо, будто бы Телепнев бесчестил губернатора в предложении своем, поданном магистрату. Соперники его были в соглашении с губернатором, а так как последний произносил против Телепнева страшные угрозы, то и прочие купцы, испугавшись, принуждены были подписываться под письмом, причем некоторые, вероятно, и не знают, что в нем написано, после этого губернатор держит его больше месяца безвинно под караулом, чем нанес большой вред его торговле. Он, Телепнев, опасается, что на него пересланы будут в высшее правительство напрасные обвинения, тогда как дело было так: губернатор предписал брать новые, противузаконные сборы с рыбных промышленников, он, Телепнев, по должности своей подал против этого голос в магистрате, причем советовал просить письменно губернатора об отмене новой тягости, а если отмены не будет, то представить Сенату, но члены магистрата вместо этого отослали губернатору подлинное предложение Телепнева, тогда Бекетов и сочинил на него бумагу и дал к подписи всему купечеству. В заключение Телепнев просил освободить его от губернаторской команды, дабы Бекетов не мог его заслать безвинно в безвестные места. Сенат решил в Астраханскую губернскую канцелярию послать указ освободить Телепнева из-под караула, если он не обвиняется ни в чем другом, кроме означенного в его челобитной.

Брянские купцы жаловались в Главный магистрат на обиды от генерал-майора Медема. Главный магистрат дал знать об этом командующему Севскою дивизиею генерал-поручику фон Штофельну, который поручил следствие генерал-майору Маслову с штаб — и обер-офицерами. Следователи донесли: 1) Медем у брянских купцов Семыкина и Некрасова взял безденежно 200 бревен, а у старосты Преженцова — корову, 2) купцы — Климов по щекам и плетьми, Чамов палкою, Преженцов по щекам — биты. Медему велено за взятое заплатить деньги, а битых за увечье и бесчестие удовольствовать по Уложенью. Мы упоминали об орловских смутах, о борьбе купеческих партий, партии Дубровиных с партиею Кузнецовых теперь это дело кончилось: Дмитрий Дубровин и сын его Михайла приговорены были к наказанию плетьми и ссылке в Оренбург, но по указу императрицы вместо этого велено было только взять с них штрафа по 1000 рублей с каждого на Московский воспитательный дом, впредь их в судьи магистратские не определять и выслать обоих из Орла на десять лет, Андрея Дубровина вместо наказания плетьми выслать из Орла с подпискою на пять лет, взыскать с него штраф на Московский воспитательный дом 100 рублей. Оказалось, что все раздоры между орловским купечеством произошли единственно от непорядочного содержания бывшего за Дубровиным винного откупа.

В Белеве постигла воеводу небывалая беда, но не вследствие столкновения с купцами. В день коронации асессор Бунин с товарищами напал на воеводу Кашталинского, полковник квартирующего в Белеве Воронежского полка Олсуфьев зазвал Кашталинского к себе с обнадеживанием, что в его квартире он будет безопасен, а между тем отдал его в руки врагов, и крик несчастного воеводы был заглушен барабанным боем. Относительно нравов в отдаленных областях любопытное дело производилось в воронежской консистории: елецкий помещик поручик Опухтин женился на своей дворовой девице, а потом выдал ее замуж за кузнеца. На следствии Опухтин показывал: венчан ли на той своей крепостной, за пьянством и ипохондрическою болезнию не упомнит. Синод велел увещевать Опухтина, чтоб взял жену свою от кузнеца и жил с нею, как с законною своею женою, если увещания не помогут, то пусть Воронежская губернская канцелярия учинит ему понуждение, если же он и тут останется непреклонен, то послать его в монастырь на покаяние, а жене дать приличную часть из имения его на пропитание. Сенат приказал подтвердить об исполнении этого синодского решения. Другой случай: тамбовский прокурор Жилин подал в Сенат челобитную с жалобою на обиду от попов Никольской церкви в Тамбове. Во время обедни с великим невежеством принуждали они его или оставить бывшую у него в руках трость, или выйти вон. Он подал на попов челобитную в тамбовскую духовную консисторию, но челобитная возвращена ему с надписью, что уже по данному от помянутых попов в канцелярию доношению от преосвященного велено произвести обо всем следствие немедленно. Прокурор объяснял Сенату, что все это произошло единственно по злобе на него тамбовского епископа, который и в келью свою ему входить запретил. Сенат приказал сообщить в Синод, что такое происшествие во время Божественной службы очень неприлично и соблазнительно и потому Сенат рассуждает, что надобно изыскать в этом деле самую истину и с виновными поступить по законам, Св. Синод благоволит назначить от себя к этому следствию депутата, а от Сената определен будет тамбовский воеводский товарищ, Сенат приказал равномерно же объяснить Св. Синоду, что и поступок тамбовского епископа в запрещении прокурору Жилину входить в архиерейские кельи сколько неприличен духовному чину, столько же и чести прокурора предосудителен.

Но не в этих явлениях, как бы они ни были странны, крылась опасность. Коллежский советник Шиловский подал челобитную о побегах крестьян своих из сельца Лешина Московского уезда: эти беглые под видом вышедших из Польши принимались в малороссийские раскольничьи слободы, откуда, подъезжая, подговаривали и остальных его крестьян к бегству. Дворяне разных уездов в Новгородской губернии били челом, что имеют свои деревни в смежности с Лифляндиею и Эстляндиею, куда их крестьяне не только одни, но и целыми семьями убегают и от тамошних помещиков и мызников в невозвратное укрывательство их и передерживание получают под свое поселение земли. Сенат приказал: указ 1754 года о недержании беглых, переведя на немецкий и финский языки, публиковать в балтийских провинциях. Повторялись известия о побегах, повторялись известия о бунтах крестьянских. Воронежский губернатор донес: на железных заводах князя Петра Ив. Репнина (обер-шталмейстера), Липских, Боренских и Козминских мастеровые и рабочие все согласно объявили, что работы исправлять отреклись, чтоб привести остальных в чувство, губернатор велел двоих наказать плетьми, но и после того как наказанные, так и прочие остались при своем объявлении, не обнаруживая относительно наказания никакого сопротивления, поэтому губернатор без сенатского повеления к наказанию такого великого числа людей приступить не мог. Сенат велел 10 человек высечь кнутом и сослать на Нерчинские заводы, других, которые приходили скопом к Воронежской губернской канцелярии, наказать публично плетьми. Темниковского уезда, села Архангельского, четверо крестьян подали челобитную, что от тяжких оброков помещика Еникеева пришли в убожество, причем говорили, что по указу 1766 года определено за тяжкими от помещиков оброками крестьян отписывать на государыню, Еникеев показал, что крестьяне его Архангельского села, в том числе и челобитчики, приходили нарядным делом в дом его, дворовых людей били, жену его бранили, грозили убить до смерти и от послушания отказались. Послана была против них команда, но крестьяне бросали в нее каменьями и, собравши со всего мира денег до 300 рублей, отправили челобитчиков. Из показаний этих челобитчиков обнаружилось, что оброк и работы вовсе не тяжкие, и потому челобитчиков наказали плетьми. Из Воронежской губернии пришло новое известие: возмутились крестьяне из малороссиян (черкасы) в имениях фельдмаршала Бутурлина и графа Воронцова, генерал-поручика Сафонова, полковника кн. Трубецкого и Алексея Плохово, от подданства господам своим отказались, чинят противности, непорядки и озорничества. Восстание охватило и смежные места Белгородской губернии. Императрица приказала: объявить восставшим слободам, чтобы непременно вошли в послушание тем, которые называют их своими, а между тем Сенат должен приказать рассмотреть где следует, правильно ли этими малороссийскими слободами кто владеет, потому что в тех местах малороссияне обыкновенно не живут, да и подобные беспокойства без причины не бывают, и, не исследовав этой причины, все, что ни будет сделано, прямо зла не искоренит, следовательно, искры, противные тишине государственной, оставит. Сенат поручил дело воронежскому губернатору Маслову, который через два месяца донес, что малороссияне, несмотря на увещания, единогласно объявили, что за владельцами быть не хотят, а желают быть государственными крестьянами. Сенат решил подать доклад: так как черкасами высочайший указ презрен и так как нужно при самом начале искоренять малейшее сопротивление власти в толь подлом роде людей, то не угодно ли будет черкас усмирить воинскими командами, зачинщиков наказать на теле, а между тем о землях, состоящих под поселением этих черкас, Вотчинной коллегии сделать скорее рассмотрение. Доклад был утвержден, и Сенат донес, что малороссияне воинскими командами усмирены в присутствии губернатора и обязаны подписками быть им по-прежнему в повиновении помещикам, но с тем, как они изъясняли: если кто из них в тех слободах жить не захочет, то вольно переходить в другое место. В той же Воронежской губернии, в Тамбовском уезде, взбунтовались крестьяне в вотчине Фролова-Багреева, в селе Васильевском, Русская Поляна тож дрались с посланною против них командою, схватили и закололи поручика, переранили солдат, к ним на помощь пришло множество и волостных крестьян. Побежали только тогда, когда солдаты из ружья убили одного мужика, разбежались в лес. Мы видели, что темниковские крестьяне встали против помещика, возбужденные слухом о каком-то освободительном указе. Сенат счел нужным публиковать, что такого указа никогда не бывало, и потому разгласителей ловить и поступать с ними по указам без малейшего послабления.

Сиверс писал Екатерине: ‘Число бродяг так увеличивается, что тюрьмы ими переполнены как вследствие тиранства господ, так и вследствие малого наказания за побег. Если бы их брать в рекруты, то и барин, и слуга испугались бы: первый стал бы человеколюбивее, а другой, послушнее. Не помнящие родства, люди незаконного происхождения увеличивают рассадник воров. Так называемые цыгане заражают страну, они платят некоторым титулованным господам хороший оброк, бродят повсюду и живут, обманывая простоватого крестьянина. Есть указ, отсылающий их в Украйну, но и здесь найдены лазейки для его обхода. Ружье или Оренбург были бы для них лучше. Их надобно вдруг захватить, чтоб не ушли в Польшу’. Сиверс пропустил еще одну причину бродяжничества: клинский воевода доносил, что крестьяне по недостатку хлеба питаются, примешивая к ржаной и яровой муке пивной дроб и другие масляные из коноплей и льна избоины и мякину, впредь же за недородом хлеба некоторые обыватели будут довольствоваться уже не хлебом, а мякиною. Звенигородский воевода доносил, что некоторые крестьяне покупали рожь в Москве и в украинских городах, продавая скотину, яровой хлеб и платье, и к ржаной муке примешивают отруби и мякину. Из Можайского, Бежецкого и Рузского уезда приходили те же известия с прибавкою, что крестьяне разбрелись просить милостыню. Сенат велел помещикам под опасением штрафа ссужать крестьян хлебом как на пищу, так и на семена, то же предписано и Дворцовой канцелярии. Последняя донесла, что она распорядилась не собирать с крестьян дворцовых доходов, кроме государственных сборов, снабдить же их хлебом она не находит средства за неимением его в наличности в дворцовых волостях. Сенат приказал рекомендовать Дворцовой канцелярии, чтоб она старалась завести в дворцовых волостях запасные магазины.

Бродяга при известных условиях переходил в разбойника, разбойничество являлось по-прежнему в форме ушкуйничества по восточным рекам, протекавшим по областям малолюдным. Алаторская провинциальная канцелярия извещала, что 10 мая пополуночи в 3-м часу в вотчину графини Солтыковой под село Поромзино-Городище приехало на двух лодках воровских людей человек до 20 с 4 пушками, с ружьями, тесаками, бердышами и рогатинами, зажгли это село вдруг местах в десяти, отчего сгорело с лишком 400 дворов, четырех человек до смерти убили, многих переранили, прибили. При чтении этого донесения в Сенате сенатор Суворов и обер-секретарь Ермолаев объявили полученные ими частные письма, что и в других местах той же провинции оказались разбойники в малолюдных шайках. Сенат приказал нарядить для их поимки 120 человек волжских козаков. Казанский губернатор Квашнин-Самарин доносил о появившейся по Суре-реке разбойнической вооруженной шайке, которая в Пензенском уезде разбила и разграбила винокуренный завод княгини Голицыной в селе Таском, людей била смертно, выжгла и разграбила село Шукшу той же кн. Голицыной, людей перепытали и пережгли, в Саранском уезде, в вотчине Акинфиева, в селе Степановском, разбили и пограбили помещичьи и крестьянские дворы и винокуренный завод, плывущие по реке Суре в Астрахань с подрядным вином графа Андрея Шувалова суда разбили, деньги пограбили, печатные паспорты у работников побрали. Со степи от города Саратова приехали в Кутино Зимовье, Пензенского уезда, человек 60 верхами, с ружьями, копьями и пистолетами, называли себя козаками и говорили, что если кто из обывателей станет их ловить или поднимет тревогу, то побьют всех до смерти, ранили пехотного солдата, прокололи копьем голову лежащему в колыбели Младенцу и, забравши силою по дворам хлеб, уехали. Сенат объявил, что в рассуждении недостатка там воинских чинов не надеется желаемого успеха в скором искоренении злодеев: инвалидные роты составлены из престарелых и раненых, определенные же при канцеляриях в штатное число всегда находятся в караулах и на других службах, притом они все бесконные, поэтому Сенат предлагал употребить донских и волжских козаков. Таким образом, Сенат признавался, что в случае какой-нибудь опасности для Восточной Украйны средства охранения ее совершенно недостаточны.

А признаки опасности не переставали обнаруживаться, и такой опасности, для уничтожения которой нельзя было полагаться на козаков. В 1761 году козак Каменьщиков, живший в Чебаркульской крепости, явился в Троицкую крепость с доносом на старшин Яицкого войска, что они собирали с козаков деньги, сперва по 2 рубля, в другой раз по 37 копеек, в третий по 10/2 копейки, что наряжали козаков для провожания провианта неволею, донос на сотника и капрала, что давали козакам порох с обвесом от каждого фунта по четверти. Донос был принят, но, прежде чем началось следствие, прошло года два. Между тем старшины, проведав о доносе, начали притеснять Каменьщикова, тот из Чебаркульской крепости уехал без паспорта в Челябинскую крепость, где его за это посадили под караул на 33 недели. В 1763 году взяли его наконец в Троицкую крепость к следствию по его доносу, потом отпустили домой, в 1764 году опять позвали в Троицкую крепость для слушания экстрактов из дела, после чего жил он на свободе месяцев семь, как вдруг взяли его и высекли трижды плетьми за держание у себя суеверной и волшебной тетради, за то, что стрелял по козаку из ружья пулею, и за то, что прибил козака по щекам. После наказания посадили под караул скованного. Тут принял он намерение донесть в Петербург, в Сенат, что дело его следовано несправедливо. В бытность в Троицкой крепости не раз прихаживал к нему Исецкой провинции, Окуневской слободы, государственный крестьянин Семен Телминов и говорил: ‘Возьми и меня с собой в Петербург, у нас есть нужда в Питере просить, что татары у нас завладели нашими крепостными землями’. Каменьщиков ушел из тюрьмы, воспользовавшись тем, что, запнувшись за что-то, упал, и железа на нем переломились. Из Троицкой крепости он пошел прямо в Коевское село, где Телминов обещал его дожидаться. Пришедши в село, он сказал первому встречному мужику, чтоб велел Телминову приезжать к нему в бор по Чебаркульской дороге. Телминов не заставил себя ждать, привез с собою и брата. Каменьщиков сказал Телминову: ‘Поезжай ты в Далматов монастырь к крестьянину Кузьме Мерзлякову и дожидайся меня у него’. Из Далматова монастыря все трое поехали в деревню Буткинскую на озере того же имени, где велели собраться крестьянам, и Каменьщиков говорил им: ‘Ну, ребята, я иду в Питер, и вы прикладывайте к Семенову (Телминов) выбору руки’, на что они и согласились, а потом, пробыв в деревне три дня, поехали верхами в принадлежавшее Демидову село Охлупневское для того, что, когда Каменьщиков был еще в Троицкой крепости, демидовский приписной к заводам крестьянин Василий Качалов сказывал ему, что демидовские приказчики их разоряют и потребляют в несносные работы, а все это происходит от крестьянина Ивана Таскаева и других 15 человек: по их наушничеству много крестьян уже и до смерти побито и перестреляно и много домов пограблено. Каменьщикову стало жаль этих крестьян, и он захотел этим ушникам отомстить, чтоб они вперед Демидовым не ябедничали. Для этого призвал он к себе сотника и сказал о себе, что он курьер сенатский Михайла Резцов, послан с указом из Сената для исследования о крестьянских обидах и разорениях, причем приказал сотскому, чтоб он привел к нему Таскаева и писаря Шишкина. Когда сотский привел их к нему, то он их спрашивал: ‘Для чего вы пишете и наушничаете Демидову на мир крещеный, будто крестьяне противятся, на работу не ходят?’ Таскаев и Шишкин отвечали: ‘Виноваты, об этом писали, писали на 40 человек’. Тогда Каменьщиков приказал сотскому собрать крестьян из других деревень, собралось их человек 400, и многие жаловались на Таскаева, Шишкина и других крестьян, которые брали с миру взятки, Каменьщиков спросил и этих обидчиков, и все они повинились, что брали взятки. После этих допросов Каменьщиков велел крестьянам сечь плетьми всех обвиненных, начиная с Таскаева, что и было исполнено, потом велел наказанных посадить под караул и пожитки их запечатать. Затем призвал священника и велел ему приводить жалобщиков к присяге, что подлинно они терпели от приказчиков обиды, а Шишкина заставил написать в Сенат от всех крестьян челобитную, которую обещал им доставить в Петербург, в Сенат, но о чем писал Шишкин, о том Каменьщиков не знал, потому что читать скорописного не умел. В то время как он таким образом распоряжался, крестьяне дали ему знать, что из Шадринска едет схватить его 40 человек команды. Каменьщиков, взяв с собою братьев Телминовых да двухкрестьян для провожания, поехал в Чебаркульскую крепость, где хотел взять жену и сына, но жена и сын уже ехали к нему, и он встретил их на дороге. Вместе с ними отправился он в Петербург: дорога шла мимо Чебаркульской крепости, невдалеке от которой в степи ходили его три лошади, он взял лошадей с собою и, не заезжая в свой дом, поехал по Казанской дороге. В Казанском уезде остановился он в деревне Починках, откуда ходил в село Урахчи в Петров день к обедне и, видя там мало богомольцев, сказал священнику: ‘Для чего в такой торжественный день мало людей? Знать, здешние помещики упражняются только в одних забавах’. На другой день был он опять в той же церкви у обедни, где видел уже несравненно больше народа. Когда он возвратился в деревню Починки, то ближние помещики звали его к себе на вечер посидеть, но он отказался, а ночью прибежал к нему помещичий человек Федор и объявил, что эти помещики хотят его схватить и убить, едут с пушкою. Каменьщиков, приняв этого Федора по просьбе его в свою партию, ушел в лес, из которого видел, как помещики со множеством крестьян, с ружьями и пушками оступили деревню и, не найдя его, разошлись. После этого отправился он далее и доехал до Петербурга без всяких приключений, здесь жил он долго близ Невского монастыря, сказываясь оренбургским вахмистром Бахметьевским, а крестьян и слугу Федора называл своими крепостными. Наконец полиция обратила на него внимание и схватила его, когда он шел в Сенат. Так рассказывал сам Каменьщиков о своих похождениях при допросе, но в Оренбургской губернской канцелярии дознались, что Каменьщиков, будучи еще до побега в Исецкой провинции, разглашал, будто император Петр III жив и находится вместе с Волковым в Троицкой крепости, на них-то он, Каменьщиков, и надеется. Спрошенный об этом, Каменьщиков показал, что разглашал о Петре III по уверению козака Конона Белянина. Каменьщикова приговорили к жестокому наказанию кнутом, вырезанию ноздрей и ссылке на Нерчинские заводы в тягчайшую работу навеки. Белянина за его выдумку высекли плетьми.

Похождения Каменьщикова вскрывают нам состояние известной части народонаселения, именно русских заводских крестьян в странах приуральских. О состоянии ясачного народонаселения в Западной Сибири мы можем иметь понятие из донесений тамошнего губернатора Дениса Чичерина, одного из самых видных и деятельных губернаторов екатерининского времени. В одном из донесений своих Чичерин описывает, какие мучительства, разорения и грабительства претерпел бедный, безгласный ясачный народ от заводских управителей Кругликова и Мельникова: юрты их жгли, самих мучили, скот и хлеб грабили. Наряжено было следствие, управители изобличены, признались, обязались заплатить за все пограбленное и истребленное, многим уже и заплатили. Главный командир Колывано-Воскресенских заводов Порошин действовал согласно с губернатором, подтверждал управителям указами, чтоб шли к ответу и удовлетворяли обиженных. Но потом управители, видя, что по следствию придется им заплатить очень много, бежали в Барнаул и подали Порошину донесение с оправданием своих поступков. Порошин нашел их показания справедливыми и отправил их на прежние места. Обнадежившись, что главный командир, независимый от губернатора, стал за них, управители увеличили свое озорничество, по выражению Чичерина: в Кузнецке управитель Мельников во всем своем ведомстве запретил, чтоб зимою никто не смел принимать ясачных в свои домы, и они принуждены были сидеть в юртах безвыездно, Кругликов запретил продавать татарам хлеб и целую зиму морил их голодом. Разоренные вконец этими управителями, томские и кузнецкие ясачные разбежались в дикие, отдаленные леса. Чичерин переписывался об этом с Порошиным около двух лет, Порошин постоянно утверждал, что Мельников и Кругликов правы. Наконец Чичерин велел забрать виновных в комиссию, учрежденную для раскладки ясака: но Кругликов, собрав 200 мужиков своего ведомства, перебил посланных из комиссии, причем сам командовал, сидя на лошади с обнаженною шпагою, то же сделал и Мельников, и оба ушли в Барнаул. Чичерин прописывал, в чем состояли притеснения ясачным: если ясачные распахали сколько-нибудь десятин земли и при этом не подарили управителей, то лишаются этой земли под предлогом размножения хлебопашества на заводах, хотя заводскому крестьянину не только пахать там, и быть на том месте надобности не будет. Ясачные в своих промыслах ведут такую пунктуальную экономию, что по разделении урочищ по юртам всякий знает в своем определенном месте бобровые, лисьи и соболиные гнезда и всегда старается так вести свой промысел и доставать столько зверей, чем бы он мог ясак заплатить и пропитаться год, а больше отнюдь не убивает и накрепко хранит гнезда, чтоб не разорить и не истребить заводу, управители, выведывая такие места или знатные рыбные ловли, тотчас назначают их на поселение русским, и ясачные принуждены отдать управителям последнее, чтоб только этого не делали. Управители, писал Чичерин, ведя происхождение свое от рядовых козаков, подлейшего в Сибири народа, имеют чины сибирского дворянина и, получая жалованья от 10 до 15 рублей в год, имеют от 400 до 500 лошадей и множество всякого скота и богатства. При чтении этого доношения в Сенате сенатор Олсуфьев объявил, что императрица уже знает о поступках Кругликова и Мельникова и уже послан указ Порошину об отрешении их и отсылке к сибирскому губернатору.

Если и в городах Европейской России продолжалось старое зло, притеснения бедным купцам от богатых и от самих членов магистратских, то легко понять, что в отдаленной Сибири это зло было еще сильнее. Чичерин вздумал было самовластно отрешать магистратских членов, виновных в его глазах, но из Петербурга ему было запрещено такое превышение власти. Он не мог удержаться, чтоб не пожаловаться на это императрице в своем доношении: ‘Множество является от бедного купечества жалоб на великие притеснения и разорения от богатых купцов, особенно когда бедные в своих обидах подают прошения в магистраты и ратуши, тогда в силу закона определяется суд по форме, который продолжается многие годы, бедные должны жить безотлучно в городе до окончания дела, которое, однако, оканчивается не в их пользу, потому что сами они не могут вести его по незнанию, адвоката же нанять не на что, а богатые между тем пронырствами своими длят дело и отводят и бедных окончательно разоряют. Но этого еще мало: как скоро бедный притеснениями и обидами выведен будет из терпения и подаст челобитную, то ответчик, надеясь на знатность свою и пронырство, где-нибудь поймает его и бьет, обиженный вторично должен подать прошение, вторично ему суд по форме, вторично его бьют. Некоторые из присутствующих не только бедных не защищают, но и сами во многих им разорениях и обидах изобличены, за что мною отрешены и определены на их место другие, и тем, хотя и в отдаленных местах, несколько страху наведено, но напоследок ободрились, так как указом в. и. в-ства отрешать магистратских членов мне запрещено’.

В то же время Чичерин доносил об открытии и приведении в подданство шести Алеутских островов. ‘Сие приобретение, — отвечала ему Екатерина (2 марта), — мне весьма приятно. Что вы купцу Толстых обещали пожалованные от меня прежде вышедшей из такого морского вояжа компании привилегии и выделенную у него из собранного с оных островов ясака десятую часть ему возвратить, оное я апробую, и прикажите то самым делом исполнить, також козаков Васютинского и Лазарева для поощрения их произведите в тамошние дворяне. Дай Бог, чтоб они и предприемлемый ими нынешнею весною вояж окончили благополучно и с добрым успехом! Желала бы я знать, не слыхали ли они от жителей оных островов, были ли когда там прежде их европейцы и какие, и не видали ли они там какого разбитого европейского судна. Из присланных от вас с оных островов вещей сучок дерева почитают здесь многие за морскую траву, которая, сказывают, обыкновенно так растет, хотя и кажется окаменелою, плетенные из травы мешки, также из рыбьих жил нитки и костяные уды сделаны гораздо искусно, а боб я приказала посадить, и увидим, какое из оного произращение будет. А что вы приказали тех народов платья и всякие куриозные вещи, також и одного из жителей тамошних вывезти, то хотя я любопытна все то видеть, однако ж подтвердите, чтоб при том никакой неволи и ни малейшего принуждения употреблено не было, разве кто добровольно сам согласится с ними ехать. С последнею реляциею вашею присланные птичьи меха я получила, они весьма изрядны, если бы лучше выделаны и прибраны были, здесь за такой мех просят из лавки 60 рублей, какой от вас прислан в полтора рубля, из одного из ваших мехов посылаю при сем шитую здесь муфту, которая вам и образцом служить может, как их подбирать надлежит. Здешние щеголихи носят фалбалы и опушки на платье из мехов, не худо, если бы вы такие, а особливо которые попестрее, прибрать приказали и сюда прислали, а ежели вы не знаете, что такое фалбала, то спросите у хозяйки вашей, она вам в том наставление даст. Промышленникам подтвердите, чтоб они ласково и без малейшего притеснения и обмана обходились с новыми их собратьями, тех островов жителями’.

В то время как императрица переписывалась с сибирским губернатором об Алеутских островах, она должна была внимательно следить за явлениями на противоположной, Юго-Западной Украйне, в Киеве, Запорожье и Слободской губернии. Мы видели, что в Малороссии монастыри и архиерейские дома продолжали еще владеть населенными землями, и видели, как Екатерина заботилась о скорейшем уравнении Малой России с Великою в этом отношении. В 1766 году Синод получил предложение от своего обер-прокурора Мелиссино: ‘Ее и. в-ство избавить соизволила духовный чин от суеты мирской и от того зазрения, в котором он долголетно находился, обращаясь в мирских попечениях. Св. Синод опытом уже самим удостоверился о блаженстве своем под державою православной своей монархини и не соизволит ли за долг звания своего принять и просить ее и. в-ство, дабы она ту же матернюю свою щедроту излияла и на духовный в Малороссии живущий чин. Ему ведомо нестроение, происходящее между духовными в Малой России единственно по причине управляемых ими самими имений духовных: епархии с монастырями, а монастыри с церквами в беспрестанных и долголетних тяжбах судовых находятся, а потому и сами власти во взаимной вражде между собою пребывают, все же духовные недвижимые имения с имениями мирских владельцев нескончаемые процессы ведут, и как власти по временам с места на место переходят, то судовые хлопоты даже до того простираются, что архиерей, произведенный из архимандрита, на себя, бывшего прежде архимандрита, противные и порицательные подает челобитные, чему особливо примеры находятся между кафедрою Киевскою и Печерским монастырем. Архиереи, архимандриты, игумены и игуменьи содержат в своих маетностях монахов городничими, т. е. управителями, которые своим развратным житием беспримерные соблазны мирским людям подают и, производя ссоры с мирскими помещиками, сами в поездах предводительствуют дракам, а иногда и смертоубийству’. Синод 15 сентября подал доклад, в желаемом смысле подтверждая известия о беспорядках, например: ‘И ныне Гамалеевского монастыря архимандрит Давид по одному своему монастырю тяжебных дел до 100 объявляет’.

Киев был занят выбором войта. При императрице Анне в 1735 году выборный войт был заменен коронным, войт Войнич был определен именным указом, но при Елисавете в 1753 году позволено было магистрату выбрать войта, и был избран Сычевский из гренадеров лейб-кампании. В описываемое время у этого Сычевского начались распри с магистратом, и 20 февраля 1766 года императрица послала киевскому губернатору Глебову указ, что надобно выбрать в КИЕВСКИЙ магистрат нового войта, а Сычевского по окончании его дела, если оправдается, определить на другое место для спокойствия того же магистрата. ‘Извольте магистрату приказать, — писала Екатерина, — выбор сделать по их привилегиям четырех кандидатов, а мы вам рекомендуем внушить им от себя, чтоб четвертым кандидатом поставили Киевской губернской канцелярии прокурора Пивоварова’. Глебов внушал, но, несмотря на его внушения, Пивоваров избран не был, и киевский обер-комендант Ельчанинов в рапорте Глебову писал, что его уверяли, будто перед выборами призываны были в ратушу старшие и через писаря Давыдовского запрещено им было подавать голоса за Пивоварова и за кого бы то ни было из великороссиян, в противном случае чиновник будет лишен чина, а мещанин выгнан из города. 23 марта Глебов был назначен сенатором, и на его место приехал генерал-аншеф Воейков, который начал тем, что собрал магистрат и все привилегированное мещанство, избирающее войта, и перед ними изорвал их прежний выбор, приказавши собраться для новых выборов. В назначенный день, 3 августа, генерал-губернатор поехал сам на выборы. После обыкновенных переговоров между избирателями встал один магистратский член и объявил имена новых четырех кандидатов для общего всего собрания рассуждения, но едва только он успел назвать имена, как со всех сторон послышались голоса, что выбором довольны. Эти кандидаты были: Пивоваров, секретарь графа Григория Орлова Григорий Козицкий, находящийся при великом князе-наследнике камердинером Андриевский и Киевского магистрата медовый шафар Дмитрович.

А в Петербурге в Военной коллегии граф Захар Чернышев должен был вести спор с запорожцами, которые жаловались, что у них отняли землю. ‘Ваше сиятельство, — писали запорожцы, — при заседании прошлого года августа месяца объявлять изволили, что Новосербии отданные земли войску паки возвратятся, а на поселение оных и прочих на другой стороне Днепра от Орели по границу 1714 года, с турками учиненную, возьмется, но ныне слышно, яко не только по ту границу, но по самую речку Самарь взять в войско земли вознамерились, что следует с немалым войску утиском, разорением и крайним недовольством, потому если будет по Самаре с одной стороны Новороссийской губернии поселение и крепости, а с другой — запорожцы, то, сверх того, что поселенцы новороссийские воровством и насильным отнятием леса и прочего запорожских козаков разорять и обижать, в крепостях стоящие великороссийские команды воровства, разбои, смертные убийства чинить будут, а унять их от того никакими мерами будет невозможно, отчего не только беспрерывные командам затруднения, но под случай и междоусобство следовать может. Войско Запорожское будет иметь недовольство, ибо Самарь с землями дана ему королями польскими и утверждена государями российскими и из запорожских рук никогда не отходила. Много там козачьих жилищ, бросить их — нестерпимое разорение. Ненадежно, чтоб хан допустил заводить крепости на своих глазах. Не лучше ли сделать так: строить крепости, начав снизу речки Орели, отсюда по рекам Торцам к Луганчику: здесь от турок и крымцев никаких помех не будет, при тех крепостях слободы и деревни заводить легко, ибо Орель и прочие впадающие в нее речки лесом и водою довольны, и потому быть между запорожцами и Новороссийскою губерниею межою от Днепра до Азовского моря границе 1714 года, а с другой стороны — Днепру, а всего бы лучше и Орель с землею оставить при Запорожье, не отбирать у войска земель, ибо оно с ними под Российскую державу пришло добровольно и, только на оных довольствуясь, служит всероссийскому престолу на всем своем коште, оставить без нарушения их старинных привилегий, требуя от оных одной только верности, сбережения границ и всякой службы к защищению российского отечества, к чему они всегда состоятельны были и могут быть, видя монаршую к себе в том милость’. Ответ последовал такой: вместо земли между Орла и Самары возвращена будет Войску Запорожскому вся бывшая Новая Сербия, кроме положенной от оной на барьер от Днепра на 20 верст. По сю сторону Самары в крепостях учреждены гарнизоны, а между ними в редутах и около оных поселены будут регулярные гусарские и козацкие полки, коих от воровства строгою военною дисциплиною удержать можно. Чтоб состоящие в крепостях команды чинили воровство, разбои и смертоубийство, показано напрасно и напротив доказать можно, что от самих запорожцев подобные нахальства часто происходили. Если дойдет до междоусобия, то виноваты будут командиры и будут за то наказаны. Чтоб Самара с землями от королей польских запорожцам дана, заподлинно утверждать нельзя, и кажется вероятнее, что оное от российских государей отдано взамен отшедших к Польше козацких жилищ, и то не одному Запорожскому, а всему с Хмельницким вышедшему войску, но в 708 году, когда запорожцы, взбунтовавшись, перешли на татарские границы, до 714 счислялась сия река в российских границах, а после уступлена туркам, и, хотя запорожцы под российское владение возвратились и сперва на речке Каменке, а потом в Сече поселились, только уступленная туркам земля более завоевана российским оружием и возвращена по мирному трактату 730 года. После этого турецкого мира на устье Самары учреждена была сотня Полтавского полка, которая в 745 году по сенатскому указу уничтожена, а жители Богородицкой слободы оставлены под ведомством самарского ретраншемента, запорожцы же, усиливаясь на Самаре, насильно отнимали у жителей леса и угодья, делали беспрестанно всякие нахальства и принудили их наконец перейти в запорожское новоселье, однако ж и поныне от Китайгородской и Орлянской сотни выборные козаки с подпомочниками между речек Самары и Орели домами живут, да и во время войны Самара защищаема была регулярным войском, а запорожцев для закрытия оной ни одного не было. Запорожских жилищ там едва ли десятая доля против малороссийских, да и тем вольно оставаться при своих землях под новороссийским правом, как и прочим там живущим. Река Орел лесом по большей части скудна и по сю сторону уже почти заселена, а на Орльчике по сю же сторону земля отдана Петром Великим Кочубеям, так что по переселении Елисаветградской провинции жителей земли с угодьями не будет достаточно. А в Бахмутской провинции земля по большей части бесплодная. Напротив чего, у запорожцев по малолюдству их большая часть хлебородной земли и сенокосов без употребления и есть такие зимовники, что верст от 15 до 20 землею владеют. Новосербия от Буга, не доходя до Днепра за 20 верст, яко земля, оставленная на барьер для всяких случаев, отдается Запорожскому войску во владение с тем, чтоб на оной селить по своим правам только неженатых, а если позволить им селить женатых, то не без сомнения, что они столь много земли требуют для того, чтоб, приманивая к себе малороссийский народ, тем как Малороссию, так и Слободскую и Новороссийскую губернию опустошать. А во время войны сих людей, рассеянных по степям, и всею армиею защитить возможности не будет. Под Российскую державу Войско Запорожское отдалось не одно само собою, но по тогдашним обстоятельствам с Хмельницким обще со всею Малороссиею и только от поляков российским войском обороняемо было. Службу оное войско исправляет не совсем на своем коште, да и то только не в большом числе.

Между сенаторами было мнение, что в административном строе Малороссии могут предстоять основные изменения, предполагалась и возможность назначения нового генерал-губернатора. Это видно из решения Сената по поводу донесения Румянцева о сокращении сроков, положенных для апелляции на нижние суды к вышним. Сенат определил: так как теперь еще неизвестно, останется ли Малороссия при прежних своих основаниях, или по определению туда нового генерал-губернатора последуют и новые установления, то Сенат и не находит нужным делать между тем в правах малороссийских какие-либо перемены или пополнения, и потому означенное донесение оставить без резолюции до того времени, пока Сенат о воле ее и. в-ства касательно Малороссии точнее известен будет.

Перемены начались уже подле Малороссии, в Новой Слободской губернии. Мы видели, что в докладе сенаторов кн. Шаховского, Панина и Олсуфьева было указано на неравномерность тяжестей, которые несло тамошнее народонаселение, вследствие чего и введен был общий оклад. По поводу этого нововведения слободской губернатор Щербинин доносил: ‘Не скрою, что из такого множества людей все считали общий оклад облегчением, некоторые довольны, а другие жалуются что им стало хуже, именно те, которые ничего не платили и жили под покровительством какого-нибудь начальника или каким-нибудь случаем успевали увертываться от платежа и содержания козака, консистенции, и работать, — таким, конечно, тяжелее. Переход жителей с места на место всеми принятыми мерами теперь, кажется, задержан, разве что весна покажет, ибо здешний народ по большей части переходит весною и осенью’. Против этого императрица написала: ‘Когда Малороссия будет приведена в порядок, то, надеюсь, и то пресечется’.

В то время как надеялись, что общие государственные меры получат силу и в Южной степной Украйне, представлявшейся страною безнарядною, Сенат был изумлен сопротивлением мере важной и разумной, сопротивлением, оказавшимся в той окраине, где всего менее, по-видимому, можно было ожидать его. Сделано было общее распоряжение, чтоб изо всех областей доставлялись в Сенат ведомости о хлебном урожае, и вдруг получается мемориал от лифляндского генерал-губернатора Броуна с представлением препятствий, какие лифляндское рыцарство находит в исполнении этого предписания. Сенат приказал отвечать, что, вникнув с полным вниманием в представленные от лифляндского рыцарства резоны и затруднения к сочинению ведомостей о ежегодном тамошнем хлебном урожае, он отнюдь не находит их основательными, без таких ведомостей никакое благоучрежденное государство обойтись не может, и потому господину генерал-губернатору безо всякой отмены те хлебные ведомости, благоучрежденным образом непременно в свое время собирая, присылать в Прав. Сенат.

Немецкие колонисты, вызванные для поселения в Юго-Восточной Украйне, уже начали затруднять правительство. Канцелярия опекунства иностранных обратилась к Сенату с просьбою о помощи, не зная, что делать, ибо немцев нахлынуло такое множество, что недостает рабочих людей, леса и других материалов для скорой постройки им домов. Сенат отвечал, что вместо деревянных домов нельзя ли делать мазанки, а больше всего, по мнению Сената, надобно было избегать вредного наряда с уездов крестьян к работам: это может произвести в старых жителях крайнее негодование и ропот, разорить целые села и деревни, и потому надобно исправляться наймом вольных работников. Сенат по заочности не может в таком деле ничем распорядиться, а рекомендует канцелярии отправить на место поселения искусного человека с полною доверенностию, чтоб это лицо не переписывалось о всяком деле с главною командою, распоряжалось бы поселением и сносилось с ближними губернаторами и воеводами. Через несколько месяцев после этого последовал указ о прекращении выхода иностранных поселенцев в Россию впредь до обзаведения выехавших уже.

В этом указе, между прочим, говорилось и об отягощении казны вследствие приезда слишком большого количества колонистов, не хотели увеличивать издержек на колонизацию, которые были определены в 200000 рублей на год. Доходы в 1766 году несколько увеличились: их было 23708401 рубль, тогда как в 1765 году было 22715389 рублей, но и расходы также увеличились: их было в 1766 году 22991793 рубля, тогда как в 1765 году было 22468535 рублей. Заметное увеличение расходов произошло на коллегию Иностранных дел, именно 101655 рублей, тогда как в два предыдущих года издерживалось по 42353 рубля, чрезвычайные расходы в 1766 году простирались до 1315338 рублей, тогда как в 1765 году их было только 654416, но зато в 1764 году они доходили до 1696600 рублей.

20 января в присутствии императрицы в Сенате читан был доклад о новом учреждении по дворянским банкам. Екатерина указала: иметь по этому делу конференцию с генералом Бецким и другими, не приметят ли они каких потребных к тому учреждению пополнений или соображений, между тем мыслить, не лучше ль будет то учреждение, как интересующее всю партикулярную публику, за полгода прежде, чем в самое действие вступить может, публике дать знать напечатанием его, не называя Докладом, а назвав прожектом, с тем, что если кто из партикулярных людей что к лучшему объявить захотел, то б присылали письменные о том объявления, хотя б не означая своих имен: тогда в прочности его надежнее приступить будет можно. 17 марта императрица также присутствовала в Сенате, и шло рассуждение также о финансовой мере, именно о наложении на французскую водку новой пошлины с будущего года. Екатерина решила: наложением пошлины обождать, пока в Комиссии о коммерции сделано будет общее положение о пошлинах на все товары. Но в то же время сильно беспокоило корчемство русскою водкою. Сенат сделал секретный вопрос новгородскому и смоленскому губернаторам, каким образом прекратить корчемство со стороны Лифляндии и Польши. Сиверс отвечал, что хотя точных мер принять против этого нельзя, ибо лакомство к вину и собственная прибыль будут поощрять к корчемству, однако он не оставил при всех случаях открыто и под рукою наведываться от воевод, дворян и нижних чинов людей и от самих корчемников, недавно пойманных под самым Новгородом, каким образом производится корчемство: почти все ему объявили, что они покупают вино в бочках и анкерках не только из дворянских корчем, но покупают и разменивают у крестьян хлеб на вино, крестьяне этот хлеб опять употребляют на винокурение и так продолжают беспрерывный торг. Сиверс представлял, не угодно ли будет Сенату приказать лифляндскому генерал-губернатору, чтоб он не только подтвердил всем живущим на границе дворянам смотреть как можно внимательнее за своими крестьянами, но и умножил нынешнее денежное наказание за корчемство или по меньшей мере предостеpeг дворян, что их умышленное нерадение может повредить их привилегиям. От такого подтверждения и страха, по словам Сиверса, может произойти немалая прибыль в Новгородской и Псковской провинциях, ибо смело можно утверждать, что не менее 30000 ведер входит в Россию через корчемство. Сенат определил: обязать подписками пограничных жителей не продавать вина иначе как по мелочам. Относительно винных откупов Сенат получил следующие известия: Воронежская губерния была взята за 161200 рублей, Белгородская — за 116000, Смоленская — за 45200, Оренбургская — за 121200, Астраханская — за 215000, Московская провинция, кроме Москвы, с уездом — за 128000, Калужская губерния, кроме города Мещовска, — за 64000, провинции Московской губернии — Юрьевская, Суздальская, Тульская, Владимирская, Углицкая, Костромская, Рязанская, Переяславская — за 410000, Устюжна Железопольская — за 9800, Свияжская провинция, Казанской губернии, — за 42500.

Все еще тянулось неприятное дело о вознаграждении виноторговцев, у которых пограблено было вино солдатами 28 июня 1762 года. Сенат подал императрице доклад, чтоб купцу Медеру с товарищи вместо расхищенных у них вин зачесть пошлину с их товаров. Но Екатерина написала на докладе: ‘1)В сем докладе не видно, свидетельствовано ли, чтоб у сих погребщиков в тот день столько выпито было, и о разграблении сих погребов. 2) Так как казна не приказала грабить, то и справедливости не вижу, если просят из милосердия, то расчеты не надобны. 3) Пример кабацких откупщиков к сему служить не может, понеже целость сбора зависит от их целости’. Сенат, делать нечего, приказал предложить дело вновь к слушанию. Это слушание происходило не ранее 27 ноября, и Сенат решил оную высочайшую резолюцию тем просителям объявить.

Для усиления торговли с Среднею Азией Сенат отменил прежнее постановление, что вымениваемое в Оренбурге и Троицке у азиатцев золото и серебро купцы непременно должны отдавать в казну на монетные дворы, ибо для купцов это тягостно и отнимается у них охота к вымену на товары своих денег, а так как цена золота и серебра повысилась, то приносящим эти металлы на монетные дворы выдавать за золото вместо прежних 2 рублей 75 копеек за золотник по три рубля и за серебро вместо 19 1/2 копеек по 20 1/2 копеек, производя плату наличными деньгами безо всякого удержания и проволочек, ибо Волков, бывший оренбургский губернатор, доносил, что единственное средство заставить купцов приносить металлы на монетный двор — это выдавать им сейчас же готовыми деньгами: всякий из них скорее согласится, писал Волков, выменивать баранов, топить сало и не иметь с канцеляриями дела, чем серебром и золотом навязать себе на шею хлопоты. Поступление значительных доходов с бывших монастырских имений вводило Сенат в искушение обращать эти доходы на возможно большее число статей, но так как эти статьи ограничивались содержанием духовенства и богоугодных учреждений, то иногда Сенат позволял себе смешные натяжки. До сих пор на содержание Московского университета 20000 рублей отпускалось из винных доходов, Сенат представил, нельзя ли и эти деньги, и остальные 15000 рублей отпускавшиеся из Штатс-конторы, отпускать из доходов коллегии Экономии, ибо ‘в сем училище главное научение производится о настоящем познании душевных добродетелей и ко исправлению нравов на богоугодное и обществу полезное употребление’. Но императрица с таким взглядом Сената на университет не согласилась и приказала по-прежнему отпускать на него деньги из винных доходов.

В 1766 году Екатерина окончила свой законодательный труд, посредством которого хотела перенести в Россию просветительные идеи, выработанные европейскою наукой. Мы видели, что об этом труде знали приближенные к императрице люди, знали и так называемые философы во Франции. В описываемом году императрица потребовала мнения о своем труде от некоторых лиц. Из этих мнений особенно замечательны для нас мнения старого, умного, опытного служаки Баскакова и знаменитого писателя Сумарокова. Баскаков не мог согласиться на совершенное уничтожение пытки и написал: ‘Не благоволено ль будет прибавить: Кроме необходимых случаев, которые надобно означить именно’. Баскаков представлял один из таких случаев: разбойник, погубив хозяев дома, вынес такую вещь, которую ему одному вынести никак было нельзя, и между тем утверждает, что товарищей у него не было. Екатерина заметила на это: ‘О сем слышать неможно, и казус не казус, где человечество страждет’. Но вообще Екатерина была довольна замечаниями Баскакова и написала: ‘Все его примечания умны’. Иначе отнеслась она к замечаниям Сумарокова, который написал их с обычным своим пылом и скоростию, причем положения, сами по себе верные, приводились вовсе некстати и способны были только раздражить, например, Сумароков вооружился против решения большинством голосов. ‘Большинство голосов истины не утверждает, — писал он, — утверждает мнение великий разум и беспристрастие’. Екатерина заметила: ‘Большинство истину не утверждает, а только показывает желание большинства’. Сумароков продолжал: ‘Ежели кто за недозволенным отсутствием голоса своего лишится, так не он, но общество постраждет, ежели полезное его мнение не примется после’. ‘И всякий, следовательно, всякое дело остановит, и выйдет хаос’, — замечает императрица. Сумароков: ‘Законов с умствованием народа соглашать не надобно, ибо у честных людей все умствование — нагая истина, а законы предписывают борющим истину’. Екатерина: ‘Есть законы, ведущие к добру, есть наказывающие преступления’. Сумароков: ‘Умеренности правосудие не терпит, а требует надлежащей меры, а не строгости и не кротости’. Екатерина: ‘Изображение (т. е. воображение) в поэте работает, а связи в мыслях понять ему тяжело’. Сумароков: ‘Вместо наших училищей, и особливо вместо Кадетского корпуса, потребны великие и всею Европою почитаемые авторы, а особливо несравненный Монтескиу, но и в нем многое критике подлежит, о чем против его и писано’. Екатерина: ‘Многие критиковали Монтескиу, не разумея его, я вижу, что и я сей жребий с ним разделю’. Сумароков: ‘Вольность и короне, и народу больше приносит пользы, чем неволя’. Екатерина: ‘О сем довольно много говорено (т.е. в ‘Наказе’)’. Сумароков: ‘Но своевольство еще и неволи вреднее’. Екатерина: ‘Нигде не найдете похвалы первому’. Сумароков: ‘Между крепостного и невольника разность: один привязан к земле, а другой — к помещику’. Екатерина: ‘Как это сказать можно? Отверзите очи!’ Сумароков: ‘Господин должен быть судья — это правда, но иное дело быть господином, а иное — тираном, а добрые господа — все судьи слугам своим, и отдать это лучше на совесть господам, нежели на совесть слугам’. Екатерина: ‘Бог знает, разве по чинам качества считать’. Сумароков: ‘Сделать русских крепостных людей вольными нельзя: скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян, и будет ужасное несогласие между помещиков и крестьян, ради усмирения которых потребны будут многие полки, непрестанная будет в государстве междоусобная брань, и вместо того, что ныне помещики живут покойно в вотчинах (‘и бывают зарезаны отчасти от своих’, — заметила Екатерина), вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища, ибо они будут зависеть от крестьян, а. не крестьяне от них. Примечено, что помещики крестьян, а крестьяне помещиков очень любят, а наш низкий народ никаких благородных чувствий не имеет’. Екатерина: ‘И иметь не может в нынешнем состоянии’. Сумароков: ‘Продавать людей, как скотину, не должно, но где же брать, когда крестьяне будут вольны? И только будут к опустошению деревень: холопей набери, а как скоро чему-нибудь его научишь, так он и отойдет к знатному господину, ибо там ему больше жалованья, а дворяне учат людей своих брить, волосы убирать, кушанье варить и проч. И так всяк будет тратить деньги на других, выучивая. Малороссийский подлый народ от сей воли почти несносен’. Обо всех замечаниях Сумарокова Екатерина заметила вообще: ‘Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтоб быть хорошим законодавцем, он связи довольной в мыслях не имеет, чтоб критиковать цепь, и для того привязывается к наружности кольцев, составляющей (составляющих) цепь, и находит, что здесь или там ошибки есть, которых пороков он бы оставил, если б понял связь. Две возможности в сем деле суть: возможность в рассуждении законодавца и возможность в рассуждении подданных или, лучше сказать, тех, для которых законы делаются, часто прямая истина в рассуждении сих возможностей должна употребляема быть так, чтоб она сама себе вреда не нанесла и более от добра отвращение, нежели привлечение, не сделала’.

14 декабря того же года был издан манифест. ‘Ныне, — говорила в нем императрица, — истекает пятый год, как Бог един и любезное отечество чрез избранных своих вручил нам скипетр сей державы для спасения империи от очевидной погибели. Мы со дня восшествия нашего на престол до сего дня единственный предмет имели и пред самим Богом обязанными себя почитали исполнить то, что мы в манифесте 6 дня июля 1762 года императорским нашим словом наиторжественнейше обещали, чтобы просить Бога денно и нощно, да поможет нам подняти скипетр в соблюдение нашего православного закона, в укрепление и защищение любезного отечества, в сохранение правосудия, в искоренение зла и всяких неправд и утеснений, и, наконец, чтоб узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство любезного отечества в своей силе и надлежащих границах течение свое имело так, чтоб и в потомки каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению доброго во всем порядка. Для достижения сих предметов мы предписали себе со всевозможным прилежанием входить в каждое доходившее до нас дело и слушать всякие до нас достигшие жалобы, дабы узнать, с одной стороны, недостатки, и с другой — каким бы лучшим способом достигнуть желаемого и обещанного конца. Мы в первые три года узнали, что великое помешательство в суде и расправе, следовательно и в правосудии, составляет недостаток во многих случаях узаконений, в других же великое число оных, по разным временам выданных, также несовершенное различие между непременными и временными законами, а паче всего, что чрез долгое время и частые перемены разум, в котором прежние гражданские узаконения составлены были, ныне многим совсем неизвестен сделался, притом же и страстные толки часто затмевали прямой разум многих законов, сверх того, еще умножила затруднения разница тогдашних времен и обычаев, не сходных вовсе с нынешними, кои последние суть основания и следствие великих предприятий премудрого государя деда нашего, императора Петра Первого’.

Упомянув о попытках своих предшественников к составлению Уложения, Екатерина продолжает: ‘Но как все вышепомянутые намерения остались без желаемого успеха, то мы, усмотря все те же предками нашими примеченные неудобства, начали сами готовить ‘Наказ’, по которому должны поступать те, кому от нас повелено будет сочинить проект нового Уложения. И понеже наше первое желание есть видеть наш народ столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие могут на сей земле простираться, для того, дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа, повелеваем прислать из нашего Сената и Синода, из трех первых и изо всех прочих как коллегий, так и канцелярий, кроме губернских и воеводских, также изо всех уездов и городов нашей империи в первостоличный наш город Москву депутатов полгода после дня обнародования в каждом месте сего манифеста. Выбрав каждое место депутатов, даст им от себя наставление и полномочие сих депутатов, коим особливые выгоды от нас даны будут и кои распущены быть имеют по нашему усмотрению, мы созываем не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но и допущены они быть имеют в комиссию, которой дадим наказ и обряд управления для заготовления проекта нового Уложения’. В положении, присоединенном к манифесту, заключались подробности относительно выборов: от каждого уезда, где есть дворянство, должно было выслать по одному депутату, от жителей каждого города-по одному, от однодворцев каждой провинции — по одному, от пахотных солдат и разных служб служивых людей и прочих, ландмилицию содержащих, от каждой провинции — по одному депутату: от государственных крестьян из каждой провинции — по одному, от некочующих инородцев, какого бы они закона ни были, крещеных или некрещеных, от каждого народа с каждой провинции — по одному депутату, определение числа депутатов от козацких войск и от Войска Запорожского возложено на высших командиров их. Депутаты должны быть не моложе 25 лет, они получали жалованье от правительства (дворяне — по 400 рублей, городовые — по 122, прочие все — по 37 рублей), навсегда освобождались от смертной казни, пыток, телесного наказания и конфискации имения, обидевший депутата наказывался вдвое Против обыкновенного. Избрание депутатов должно было производиться баллотировкою по большинству голосов. Каждый депутат получал от своих избирателей полномочие и наказ о нуждах и требованиях их общества, сочиненный по выбору пятью избирателями. Дворяне каждого уезда прежде избрания депутата должны выбрать себе предводителя на два года. Этот предводитель, носящий титул почтенного, в своем уезде при собрании дворянства везде имеет первое место, под его председательством прежде всего происходит выбор депутата. Точно так же горожане выбирают прежде городского голову также на два года, и он носит титул степенного. Как дворянский предводитель, так и городской голова не должны быть моложе 30 лет.

19 декабря в Сенате слушан был указ об учреждении комиссии для сочинения проекта нового Уложения. По выслушании постановлено: Сенат считает за должность принести ее имп. в-ству признание и благодарение за столь беспримерное о всех своих верноподданных монаршее попечение. На другой день Бецкий представил модель монумента Екатерине с указанием места на площади против нового Зимнего дворца.

Депутаты должны были съехаться в Москву в конце июля 1767 года, но двор отправлялся туда в начале года, и вместе с ним переезжали в старую столицу Сенат, Синод и находившиеся в Петербурге коллегии, как бывало во времена Петра Великого и Елисаветы. Императрица намеревалась также совершить путешествие на восток по Волге до самой Астрахани: — западная окраина, прибалтийские области были посещены, — желалось увидеть любопытный край, где Россия и Европа сходились с Азиею, юная цивилизация сталкивалась со старым варварством, где боролось так много разнообразных элементов, откуда приходили известия о великих богатствах страны, об опасных движениях народа.

Сенат переехал в Москву в феврале 1767 года, и одним из первых его дел здесь было ассигнование на первый год 200000 рублей на жалованье депутатам в комиссию для сочинения проекта нового Уложения. Выборы этих депутатов происходили повсюду спокойно и правильно, ошибки немедленно исправлялись, только с двух украйн, западной и южной, из прибалтийских областей и из Малороссии приходили странные известия. Эстляндский генерал-губернатор генерал-фельдмаршал принц Голынтейн-Бек донес Сенату, что собрание эстляндского дворянства должность предводителя поручило без баллотировки риттершафт-гауптману фон Ульриху, по предложению которого назначено для выбора в депутаты с каждого уезда по 4 человека кандидатов, и выборы происходили единственно из этих четырех особ, а не из всего общества, кроме того, баллы клались не самими избирателями, но по приказанию того же гауптмана секретарем, почему избран в депутаты сам гауптман с таким от бывших при выборе лиц представлением, что если он в Москву отправится, то должность предводителя будет отправлять брат его ландрат Ульрих. Так как это все было сделано совершенно вопреки высочайше утвержденному обряду, то Сенат определил: производство эстляндского дворянства в выборе предводителя и депутата уничтожить и произвести новые выборы. Но губернатор не распорядился исполнением сенатского указа, а прислал в Сенат запросы относительно производства выборов, принимая на себя ответственность в сделанном. Тогда определено: прежние погрешности Сенат приписывал не столько губернатору, сколько эстляндскому дворянству, и губернатору оставалось загладить этот проступок точным исполнением приказанного, но вопреки ожиданию Сенат с немалым удивлением теперь видит, что генерал-губернатор, оправдывая дворянство, прежний непорядок не только приписывает одному себе, но и настаивает, что иначе нельзя было сделать, и требует разъяснения того, о чем имеет точное указание, которое так ясно, что никакого недостатка в нем нет, и напечатано оно на других иностранных языках, следовательно, непонимание его не только знающему, но и не знающему силы русского языка извинением служить не может, тем меньше ему, губернатору. Ему никак не следовало допускать дворянство к этому делу примешивать свои обыкновения и к таким неосновательным, не на законах, а на частных обычаях основанным объяснениям присоединять еще никакого внимания не заслуживающее, будто бы не отыскали такого просторного дома, в котором бы эстляндское дворянство могло поместиться для выбора предводителя и депутатов. В Петербурге и Москве из Первейших чинов люди, у кого такие выборы назначены не были, за честь себе почитали оказывать усердие, отдавая на такое время свои домы.

Лифляндский генерал-губернатор Броун дал знать Сенату, что лифляндские дворяне находящихся в Лифляндии и действительно там имеющих свои деревни к баллотированию в товарищество не приняли потому единственно, что они в лифляндском дворянстве не состоят, хотя генерал-губернатор и предлагал им и таких из общества своего не исключать, но они оказались непреклонны. Сенат решил доложить императрице: так как настоящий случай выбора и присылки депутатов есть дело чрезвычайное и беспримерное и вступать в разбирательство споров рыцарства с земством было б неуместно и причинило бы остановку в должном исполнении высочайшей воли, то иметь участие в выборе всем тем, которые в звании дворянском, действительно владеют там своими собственными деревнями, не различая, кто тамошний природный, кто русский и из другого государства выезжий или в другом уезде живущий дворянин, из этого исключать только разночинцев. Екатерина написала на докладе: ‘Как манифест издан для блага всех верноподданных, то и им следовать пятому пункту дворянского обряда о выборе депутата’. (В этом пятом пункте говорится: выбирать дворянского депутата может всякий дворянин, действительно владеющий своим имением в том уезде.) Города Пернау и Дерпт подали просьбу о своих изнеможениях, по которым не находятся в состоянии выбрать депутатов из своих жителей, городская казна отягощена великими долгами, не из чего дать на содержание депутатов и помогать оставшимся их семействам. Сенат решил поступить по точной силе и разуму манифеста.

В Малороссии по поводу манифеста 14 декабря Румянцев издал циркуляр: ‘Отвечая должности звания моего, не в предложение точных мер, но в совет вам сие мое мнение подаю: примите вы все с радостью сей подаваемый вам случай к достижению общенародного благоденствия, пользуйтесь им прямо и сделайте из него употребление таково, каковое бы вам в потомстве вашем честь и похвалу делало, обращайте все ваши примечания на общенародное добро, в котором одинакое (частное) наше (т. е. добро) токмо прямо и заключаться может, отдаляйте все то, что только блестит нам нашею собственною маловременною корыстию, пройдите с вниманием течение минувших времен, разыщите рачительно все причины, вредившие общему вашему благоденствию и силе законов, приведшие суды в медленность и судей в разновидные рассуждения, а некоторых и на злоупотребления, препятствовавшие вашим домостроительствам и в вотчинном хозяйстве, уничтожившие весь порядок гражданского упражнения, в торге и промысле, наведшие отвращения поселянам не только к земледельству и скотоводству как главным земли здешней промыслам, понудившие или повод подавшие удаляться жилищ своих и имуществ, помышляйте всегда, что в основании всех государственных законов принимаемо быть должно по страхе Божием честь и слава государская и достодолжное наше к ним подданство и благосостояние государственное во всех обширных оного частях, а за первое законное правило доставлять всем и всякому в тишине и покое пользоваться плодами трудов и упражнения его, в чем прямо вольность в добродетельном разуме и заключается. Избирайте между вами предводителя и депутата таковых, кои бы все свойства, прописанные в обряде, имели, и о общенародных отягощениях, нуждах и недостатках, а не своих собственных помышляли, и чужды бы были пороков тех, от коих главное неустройство везде взяло свое начало, т. е. лихоимство, презрение своего ближнего и неистовство на своего подчиненного, явитеся вы прямыми соревнователями прочих провинций’.

Циркуляр не произвел вполне того действия, какого бы хотелось Румянцеву. От 2 марта 1767 года он жаловался императрице: ‘Новый проект Уложения не производит здесь во многих больших такого действа и признания вашего импер. в-ства благоволения, не переменяет наклонности их, ни рассуждение. Многие истинно вошли во вкус своевольства до того, что им всякий закон и указ государский кажется быть нарушением их прав и вольностей, отзывы же у всех одни: зачем бы нам там и быть? Наши законы весьма хороши, а буде депутатом быть, конечно, уже надобно, только разве б искать прав и привилегий подтверждения. Термины обыкновенного их совета, которые они простому народу (который подлинно добр), пользуясь его простотой, внушают и всегда в голову кладут, что о вольности и о правах как о первоначальном всем искать надлежит, но, однако же, в разделе и в объяснении сих вольностей и прав входить отнюдь за благо не рассуждают. Осмеливаюсь просить о всемилостивейшей резолюции на мои поднесенные планы, а особо о полицейских комиссарских и магистратских учреждениях, без которых дела здешние дойдут истинно до крайнего повреждения, и все даваемые указы остаются и оставаться будут без всякого исполнения, плач и вопль народный и насилие властелинское до крайности умножилися: один коллежский обряд, который по здешним смешанным военным, гражданским и земским и обращенным везде в собственную корысть делам едва и храниться может, весьма недостаточен привесть их все, и особливо людей, в желаемое состояние. Примечено и то здесь стало, что многие ободрили себя прямо как можно держаться старины. Одни города и простой народ признают публично милосердие вашего импер. в-ства чрез введенные некоторые от меня порядки за полезные для них, но тут же жалуются, что самые их начальники, кольми паче больше расплодившееся здесь шляхетство, им в том всеми силами препятствуют’.

На это Екатерина отвечала (17 апреля): ‘Что вы пишете, что намерение о сочинении проекта нового Уложения во многих у вас больших не производит желаемого действия и что многие вошли во вкус своевольства до того, что им всякий закон и указ государский кажется быть нарушением их прав и вольности, то я надеюсь, что вы употребите такие меры, которые не познавающих собственной своей и общественной пользы степенями приведут наконец к познанию оной. Нет нужды, кажется, некоторое принуждение или усильные увещания употреблять и в том, чтоб для избрания депутатов к сочинению проекта непременно все явились, и довольно, когда некоторое число, хотя малое, для выбору явятся, тем наипаче, что города, как вы пишете, уже публично признают некоторые введенные от вас порядки за полезные для них, следовательно, мещане оных городов не преминут дать от себя депутатов, а потому кажется и надежно, что они в прошениях своих, конечно, не оставят упомянуть о прежде бывших злоупотреблениях’.

Но Румянцев продолжал сообщать неприятные известия: ‘Вельможи, старшины и мнимое шляхетство везде разно толковали о манифесте. Иные говорили, что сие все до них не следует, другие, ослепленные любовью к своей землице, думали, что (их) как ученых и правных людей созывают токмо для совета и сочинения нового Уложения для великороссиян, не хотели сии превращенные из ничего собою и большею частью через деньги, отнятие чужих земель, а иногда по женам в дворяне и слышать, чтобы сидеть с мещанами, считая сие быть предосудительным чести своей, именуючи всегда граждан мужиками, и в самом деле старалися при сем случае уничтожить их вовсе из звания, уничтожа без того же уже все их права и привилегии и присвоя себе в городах власть беспредельную и владения большие. Ваше императорское величество характер мой терпеливый и неборзкий знать изволите, но недоставало моего терпения сим вралям далее попущать или инако с ними объясняться, и взял тон прямо начальничества и, заставя молчать, толковал им, что депутаты от них требуются так, как и от всех провинций. Чтобы между мещанами все городские жители в собраниях находились, послал из Новгорода Северского циркулярные ордеры и там, начав 5-го числа марта, продолжал сии выборы в Стародубе 14, в Чернигове — 29 с достодолжным безмолвием и тишиною. Не обошлось без того, однако, ни одно собрание, чтоб кто-либо в начале оного не встал, укоряя другого не быть шляхтичем, а таковой раздраженный имел готовую генеалогию всем самознатнейшим вельможам, обыкновенно начиная род их вести или от мещанина, или от жида, уличаемо было, что и по нескольку раз свои имена некоторые по надобностям и обстоятельствам меняли, нередко смертное убийство и другие бесчестные пороки тут примешивались. Я им, подтверждая молчание и тишину по силе обрядов, всегда на то отвечал, что до их фамилий, пород и пороков надлежит, то я как матрикулий, так и о поведениях их никакого сведения не имею. Но как скоро доходило до выбора депутатов и сочинения особливо наказа, тут открывалось повсюду прямое и им свойственное везде искание и желание: везде согласно закричали и зачали тем, чтобы права, вольности и обыкновения им утверждены были, поборы бы все оставлены, войска выведены, шляхетство от взятия пошлин уволено, некоторые же, бывшие особливо в администрации гетманских экономий, отзывались, чтоб настоять и неотступно просить гетмана по-прежнему. Мне хотя мешаться прямо не надлежало, но как в Стародубе, так и в Чернигове выбранные предводителями — судья земский Искрицкий и судья отставной генеральный Безбородко — восчувствовали в первенстве, хотя между ровными скоро от несогласия их отягощения и просили меня, чтоб я им помог привесть их в согласие, а особливо Безбородко, который с помощью сына своего, во всю мою бытность здесь и в Петербурге целый год при мне находившегося, собранию ими представленные пункты мне показали, где увещевали они собратию свою явиться непостыдно в собрание изо всех частей государства. Я им говорил: вы хотите просить 1) о утверждении прав, которых вы до учинения земских и градских судов, т. е. по 763 год, почти и в употреблении не имели, а ныне с трудом и не в точной их силе по разным и весьма противным свойствам крестьянства и шляхетства польского с малороссийским наводите, и тем самым безгласные люди, а паче козаки, все имущество свое тратят, 2) о преимуществах и вольностях, которые по статьям Богдана Хмельницкого весьма благоразумно и на всякий чин отдельно — особо шляхте, особо духовным, особо войску козацкому, особо земству — от государей подтверждены, но вы, все то наруша, сделали почти одно звание шляхетства и всякого беглеца-крестьянина, женившегося токмо на козацкой девке, принимаете в достоинство шляхетское, а такого ж шляхтича или козака часто без судов, а иногда по судам, но не всегда по законам делаете крестьянином, следственно, вам о дворянстве, до того сие достоинство повредившем, едва ль и отзываться осмелиться можно ль. 3) О снятии податей дело, до вас нимало не касающееся, здешних крестьян, по собственному их признанию, отягощающее, и которые по статьям Богдана Хмельницкого государю точно дань давать повинны, а владельцам по некоторым других гетманов статьям и то по грамотам данным только вольные приносы принимать, сено и дрова приготовлять дозволено. И так вы сею просьбою хотите переменить свойство совсем здешнего крестьянина и тем отважно касаетеся права, государям точно принадлежащего. 4) О выводе войск, необходимых для внутренней и внешней безопасности, подвергаете себя разным трудным ответам и объяснениям’.

О выборах депутатов и наказах им в разных местностях Румянцев писал: ‘В Сечи Запорожской полковник Милорадович препорученное ему дело со всею благопристойностью окончил. Генеральный обозный Кочубей, отправленный для выборов в Полтаву, ко мне партикулярно пишет, что он с великим трудом и там едва мог склонить чиновничество к заседанию с градскими жителями. Премьер-майор Стремоухов, для того ж определенный в Прилуках, рапортует, что по первому от него объявлению никто в собрание из градских жителей не пошел, отозвались прямо, что не будут, а по получении моего циркулярного ордера дали свои голоса на других и одного по большинству сих отзывов также не бывшего в собрании и не лучшего приятеля городским обрядам, полкового писаря, выбрали депутатом. Я сей выбор уничтожил. Ваше император. величество не может представить, до какого степени и почти равного коварность и своевольство здесь дошли, в сих пунктах бывшие в чужих краях, равно здесь родившимся и нигде не бывалым ослеплены. Страннее всего, что эта небольшая частица людей инако не отзывается, что они из всего света отличные люди и что нет их сильнее, нет их храбрее, нет их умнее и нигде ничего хорошего, ничего полезного и ничего прямо свободного, чтоб им годиться могло, и все, что у них есть, то лучше всего. Мне показалось при сем случае небесполезно разделить их интересы с козацкими: я велел для того на основании обряда о выборе однодворцев и пехотных солдат от всякого полка выбрать по одному депутату и, в Чернигове будучи, сам оного выбирал и видел наказ, от общества ему данный, где хотя по простоте появляются некоторые излишности, однако между тем и почти прямое исковое прошение на старшин и на чиновников их в несносных им причиненных обидах и разорениях. Козаков умышленно ради того в шляхетское достоинство сами собою произвели, чтоб, позывая их, по их простоте и незнанию права несносные убытки и разорения делать, показывая тем народу, что было то только на первый случай, как они обыкновенно отзываются, и что все навсегда, в их руках останется по-прежнему. Малороссийская коллегия везде почти нарядила по доносам и жалобам следствия, но великороссийские члены (коллегии) часто иногда в том обмануты бывают и по незнанию людей, и по рекомендациям своих сочленов определяют следовать дела самых главных иногда в том соучастников. Не худо б через гвардии офицеров учредить комиссии в исследовании всех непорядков, завладениях государственных имений и насильствах: этим пресекутся все сумасбродства, фальшивые и им несвойственные республиканские мысли и ограничится размножающееся здесь вредное государству вельможество и шляхетство. Я в Стародубе и Чернигове больше 300 жалоб получил: большая часть оных в насильном отнятии земель, угодий и других имуществ, в убийствах и несправедливых судах и волокитах. В отсутствии отдаленном генерал-губернатора определить (должно) главного командира, к которому б здешнее начальство и чиновничество весьма надобное подобострастие и послушание имели, а коллежское правление они ни во что не ставят. Например, коллегия требовала и по сенатскому еще указу, чтоб владельцы, кому от бывшего гетмана деревни даны, какие они с них получают доходы, точно показали, некоторые на то отвечали, что они, кроме осьми или десяти яиц с двора в год, ничего не получают, хотя известно, что в случаях ранговых деревень расположения до 14 рублев с двора тяглого за правильный оклад здесь же определяется’.

В Чернигове выбрали депутатом заочно генерального есаула Ивана Михайловича Скоропадского, о котором Румянцев писал, что он ‘при всех науках и в чужих краях обращениях остался козаком’. По старанию предводителя Безбородко написан был депутату такой наказ от избирателей: 1) Просят об изменении некоторых глав Литовского статута как несогласных с настоящим временем, например если шляхтич убьет простого человека, то наказывается только отсечением руки и очень малым платежом денег, сей закон может быть терпим в Польше, где все бедные и особливо достоинства шляхетского не приобретшие стенают под игом порабощения и мучительства, 2) к отвращению сомнительств о породе каждого из шляхетства и к пресечению впредь простородным похищать без заслуг преимущества шляхетские да будет угодно ее импер. величеству всех тех, которые сами или предки их в чинах военных и штатских малороссийских верно служили и служат, указав, написать в список шляхетства и обще с составившимися здесь российскими знатными фамилиями, такоже получившими сие достоинство от королей польских и от царей всероссийских принять в общество дворян российских. 3) По отсутствию средств к воспитанию учредить в Малой России дворянский корпус, а для высших наук университет и академии, также женское училище. 4) Нет у нас другого воинства, кроме. Козаков, в начальство над которыми определяемые по причине непорядочного не по старшинству и заслугам, но общим выбором и усмотрением властей произвождения коснеют в одних чинах и, видя часто незаслуженных, похищающих пред ними первые места, приходят в оплошность, для сего просят, чтоб козаки в лучшем и порядочнейшем виде к службе устроены были, а шляхетство, начиная в таковых полках служить от нижних чинов, учинять себя достойными охранителями империи. 5) Для разбирания шляхетских споров учредить в первой инстанции суды земские, где судей выбирать бы нам между собою. 6) Не ограничивать выбор предводителя только на два года, но возобновлять сей выбор и впредь. 7) Чтоб никому, кроме внесенных в шляхетский список, не было позволено покупать у нас деревень, мельниц, земель и всяких угодий, пока покупающий от предводителя и всего шляхетства в сообщество наше принят не будет. Принять меры для уничтожения притеснений, делаемых войсками жителям. 9) Чтоб войска ставились по городам, а не по деревням. 10) Учредить в Малороссии государственный банк’. Безбородко никак не мог провести одного пункта: просить об ограничении власти дворян над крестьянами. Не были ему благодарны и за внесенные в наказ пункты. Румянцев писал: ‘Безбородка за этот наказ и сына его возненавидели и в бытность первого здесь (в Глухове) явно его презирали и нарекали быть недоброжелателем отчизны, а депутат Скоропадский ему при первом свидании объявил, что он его наказ ему же и сдаст в Москве, он-де для него так темен, что его едва и разуметь можно’.

Шляхетство Нежинского и Батуринского поветов подали челобитную: ‘Повелеть вольными голосами купно с войском Сечи Запорожской изобрать гетмана’. Румянцев писал: ‘Я выбор депутата (Долинского) уничтожил и от предводителя (Тарнавиота) требовал рапорта, кто был первым виновником глупого предложения о выборе гетмана вместе с Сечью и не было ли об этом переписки с Сечью. Но они в последнем явились мне прямо ослушны, а в первом взялись все отвечать, что они все вдруг вздумали’.

Екатерина продолжала смотреть на эти явления гораздо спокойнее, чем Румянцев. Она отвечала ему (3 мая): ‘Из писем ваших усмотрела я препятствия, кои в вашем месте встречали известный манифест 14 декабря 176. Однако ж я их почитаю за весьма маловажные, а только они означают умоначертания прежних времен, кои несомненно исчезнут, понеже ни вы, ни я не дадим им никакого уважения тут, где они не сходственны с общим добром, и только единственно надлежит требовать, чтоб исполняли по предписанному, как и все прочие верные подданные, из числа коих ни они себя, ни мы их исключить не можем. Итак, тон начальничества, который вы принуждены были употребить, весьма приличен был. Хотя бы тот или другой уезд недельные просьбы, как Стародубовский, в наказ свой и внес, то надеяться можно, что самим депутатам их при действительном заседании в комиссии стыдно будет перед прочими сильно стараться о таких пунктах, кои многолюдным собранием в посмеяние несомненно обращены будут, тем наипаче, когда возле одного вздором наполненного наказа прочтут другой, умеренный, как-то черниговский, в котором множество находится пунктов, кои честь делают сочинителям оного. Пункты козацких наказов многим спеси сбавят’.

Одною из причин смуты при выборе головы и сочинений наказов в малороссийских городах было то, что в том и другом должны были участвовать одинаково все жители города, а мы знаем, какая рознь господствовала между мещанами и так называемым шляхетством и козаками еще с времен Хмельницкого. В Прилуках шляхетство и козаки отказались производить выборы вместе с мещанами, считая это для себя унизительным. В Лубнах старшина и чиновники не допустили мещан до сочинения наказа, потому что мещане хотели внести в него жалобу на козаков и чиновников, которые занимались в Лубнах разными промыслами, не неся за то никаких повинностей, завладели городскою землею, порабощали горожан и проч.

Об одном из малороссийских происшествий, случившихся по поводу выбора в депутаты, доведено было до сведения Сената. ‘В исполнение всевысочайшего манифеста о выборе депутатов в комиссию составления нового проекта Уложения, — писал Румянцев, — с самого моего туда прибытия в надлежащих по оному распоряжениях хотя и встречались мне многие и неожидаемые трудности, но поныне удавалось мне еще, все оные преодолевая, приводить в прямое всего выполнение, а настоящий поступок полку Нежинского некоторых владельцев есть вовсе свойства противного и прямо являющего отзыв древних тамошних умствований, о которых я Прав. Сенату в должности своей почел сделать доношение. Полку Нежинского в поветах Нежинском и Батуринском шляхетство по расписанию моему в назначенное к выбору предводителя и депутата время имели собрание и на основании обряда выбрали прежде в предводители, а потом и в депутаты судью земского Лаврентия Селецкого, и о таковом выборе избранный в предводители отставной полковник Тарнавиот определенному при том быть начальником полковнику нежинскому Разумовскому сообщил письменно, о чем и я Сенату репортовал. И не дав ему полномочия, ниже сочиня наказ, самовольно разъехались, отложа все сие на целый месяц, а потом на срок, собою положенный, съехавшись, приступили к сочинению наказов и коснулись вместо объяснения своих нужд и отягощений рассуждать о сделанных обещаниях ее импер. величества предков в сохранении их всегда при их правах и вольностях непременно и вносить особливо даваемые грамоты и указы Петра Великого во времена, бедственнейшие для сей земли, и между тем, что будто без гетмана крайняя нужда и опасение всей Малороссии состоит, а причитая быть все только одно и тягостию, что государственными там узаконениями сделано, а расположение войска наиглавнейшею, и чтобы выбор гетмана будто на прежнем основании обще с Запорожскою Сечью им сделать дозволено было. Тогда часть благожелательных своему отечеству, в числе некоторых и депутат Селецкий не из последних противоречил в том, однако ж не обратили тех первых кривотолков на лучшие мысли, но они, пребыв в своем упорстве, а на сих озлобясь, отважились нарушить в то же время сделанную доверенность первому их депутату Селецкому, со дня его выбора единственно уже под ее имп. в-ства протекциею состоящему, и, затеяв, будто Селецкий, во-первых, требовал на содержание свое денег, а во-вторых, советовал следовать черниговского шляхетства наказу, и, пользуясь простотою предводителя Тарнавиота, заставили его прямо в противность обряда другого депутата выбрать, и именно подкомория Григорья Долинского, нерассудных их просьб и желания первого между ними виновника. Я, получа о том известие от вышеупомянутых благонамеренных дворян о толь худых поступках их собратий, испрошением дозволения отправить им выбранного под присягою их первого депутата Селецкого в комиссию, дабы они прошением в истинных своих нуждах и недостатках оправдать могли пред ее имп. в-ством непорочную свою к ней верность, требовал ответа от предводителя как в самовластном и в нарушение обряда сделанном выборе другого депутата, так и о именовании ему предлагателя соединения с Сечей Запорожской в рассуждении гетманского выбора, и увещевая о отправлении Селецкого. Но не произвело мое увещевание никакого действа’. Сенат приказал: 1) Первому выбору Селецкого остаться во всей силе и затем вторичный выбор Долинского уничтожить, 2) предводитель Тарнавиот в рассуждении того, что он приступил к тому, как сам генерал-губернатор представляет, единственно по своей простоте от дальнейшего штрафа освобождается, и единственно отрешить его от должности и выбрать на его место другого предводителя, 3) зачинщиков прописанного непорядка, кои побудили приступить к другому противозаконному выбору, и тех, кои с ними были в согласии, за оказанное генерал-губернатору ослушание отослать: воинских — на военный, а гражданских и неслужащих — на гражданский суд.

В Погаре городским головою был выбран Денис Привалов, который и велел собраться всем жителям города для избрания депутата, но многие ‘из воинского звания и разночинцы’ на выборы не пошли, и когда Привалов начал вести дело с одними мещанами и пришел в магистрат с пятью членами, избранными для написания наказа, то войт Панас со шляхетством выгнал их из магистрата. Когда в другой раз Привалов с мещанами хотел идти в магистрат для прочтения наказа, то Панас запер магистрат и их туда не пустил. Привалов, однако, настоял на исполнении указа и собрал жителей Погара в магистрат для слушания наказа. Два дня читали наказ спокойно, но на третий Панас стал толковать, что не надобно слушать новизны и склоняться к ней, не надобно смотреть ни на какие сторонние страхи, что новизне перед стариною во многом стыдно и показаться, новизна того, что встарину сделано, поправить не может, и наустил бывшего прежде войтом в Погаре Песоцкого, его сына, земского писаря войтовского товарища Соболевского, священникова сына Сороку, сыновей бывшего мещанина Джури и прочих чиновников, бывших прежде мещанами, казаков-урядников и некоторых мещан вооружиться против наказа, сочиненного для вручения депутату. Они стали шуметь, порицая тех пять человек, которые были выбраны для сочинения наказа, желая сами быть выбранными, но это им не удалось, когда же Привалов повестил всем гражданам собраться для слушания и подписи наказа, то противники объявили, что они уже послали к генерал-губернатору просьбу, чтоб выбрать другого голову, а Привалова отставить и до получения резолюции слушаться Привалова не будут. В просьбе своей они писали, что Привалов был выбран по большей части мещанами самыми простыми и неграмотными, голова он был ‘недостаточный’, сам собою, без ведома горожан принялся за сочинение наказа, в магистрате шумел, бранился и многих исключал из общества, к сочинению наказа выбрал людей, которые и простого письма написать не умеют. Но они не дождались благоприятной для себя резолюции. Румянцев послал в Погар члена Малороссийской коллегии кн. Мещерского исследовать дело, посланный произвел следствие, отыскал неблагонамеренные письма Панаса к стародубскому полковому писарю Косачу, вследствие чего Румянцев донес Сенату о сумасбродстве Панаса, который, ‘стараясь своим велеречием и мнимым патриотическим усердием и твердостью к старине простосердечной будто наклонять, и в самом деле умышлял, исключая некоторые пункты, для себя токмо полезные, вперять отвращение ко всякой перемене, касаясь толковать и рассуждать дерзостно прямо, коль в сочинении новых законов мало пользы ожидать надлежит’. Сенат приказал: генерал-губернатору над Панасом произвести суд и, чего он по законам достоин будет, представить с мнением в Сенат.

О Запорожье Румянцев писал, что там полковник Милорадович ‘препорученное ему дело со всею благопристойностию окончил’. Но в том же 1767 году из Сечи пришел сильный донос. Доносил Войска Запорожского низового полковой старшина Павел Савицкий на кошевого атамана Кальнишевского: когда в 1766 году в октябре кошевой приехал домой от Румянцева, то, запершись в своей спальне, начал говорить своему писарю: ‘Как видно, нечего надеяться от них, а надобно отписать к турецкому императору и, выбрав в войске добрых 20 человек, послать с прошением принять под турецкое покровительство, а в войско напишем, чтоб все в готовности и исправности были к походу: напишем, что если великороссийская регулярная или гусарская какая-либо команда в запорожские дачи войдет, то чтоб ни одного человека не впустили в границу, а если б стали насильно входить в дачи запорожские, то поступили бы с ними как с неприятелями’. ‘Писали ль к турецкому императору или нет, сказать не могу, — доносил Савицкий, — а в войско точно моею рукою сперва через полковника Антона Красовского в прошлом 1766 году в августе месяце, а потом через есаула в октябре писали, чтоб все в готовности были к походу против России и не пропускали б в свою границу ни зачем ни одного русского’. На этот раз донос остался без следствий.

На восточной украйне относительно комиссии сделано было особенное любопытное распоряжение: оренбургскому губернатору Путятину Сенат писал указ, чтоб он отправляющимся из его губернии в комиссию депутатам сообщил подробные сведения и объяснения о разных способах, касающихся восстановления в губернии его безопасности от колеблющегося народа магометанского закона. Наконец, из далекой Сибири по поводу комиссии пришло известие веселого свойства. Сибирский губернатор Денис Чичерин писал брату своему генерал-полицеймейстеру Николаю Чичерину: ‘Поехали от меня два принца, получившие диплом на княжество от царя Годунова: один — Обдорский, а другой — Куновацкий Березовского ведомства, кочующие к самому Северному океану по устьям реки Оби. Выезд их по силе манифеста о депутатах, однако ж ни нужд, ни поверенности — ничего при себе не имеют, а только меня спросили: ездит ли государыня по улицам, и как им сказано, что изволит выезжать, то, упав в ноги, просили, чтоб я их, конечно, отправил. Желание их в том, чтоб в проезд увидеть государыню. И повезли в подарок 6 лисиц черных и дипломы с собой повезли ж объявить у вас: пущай знают, что мы князья, а не подлые. Не могу, братец, изъяснить, сколько здешние дикие народы искренности и верности имеют к государыне и как освящают все то, где указ императрицы Екатерины Алексеевны написан, и так принужден, когда в дикие улусы указы пишу, прописывать высочайшее имя. Как туда дойдет, сходятся великими толпами с женами и детьми, целуют губами и лбом написанное имя и маленьких детей прикладывают, и тот день, когда в указе им имя государынино упомянется, великое торжество — вот что сделала милость государынина учреждением поясачной комиссии, что они спокойнейшею жизнию доставлены. Вы найдете в сих моих принцах двух дикеньких зверьков, странных видом, странных и одеянием. По именному указу велено их, ежели полный ясак заплатят без доимки, дарить. Почему и подарил я их по сукну, и сделали себе платье своим покроем, знаю, как пойдут в Москве по улицам, запрут проезд, и дядьку с ними я послал. Как государыня изволит обо всех подробностях любопытствовать, то, кажется, не излишнее вам при случае об них донесть, может быть, не будет ли соизволение их видеть. Я за своих принцев ручаюсь, что не ударят себя лицом в грязь, фигуру сделают при дворе не хуже французских, а особливо танцевать и песни петь не итальянцам вашим чета, впрочем, братец, пожалуй их, приласкай и не оставь, особливо квартерою их снабди, по их дикости не могут найтить места’.

В то время когда из всех концов России собирались ехать в Москву выбранные депутаты для комиссии о новом Уложении, сочинительница наказа путешествовала по Азии, как она любила выражаться в письмах к своим западноевропейским друзьям-философам. В конце апреля Екатерина выехала из Москвы, давши генерал-рекетмейстеру Козлову приказание: ‘Во время моего отсюда отсутствия продолжайте почасту ходить по коллегиям, дабы те порядки пока не пришли в упадок, которые, мы, слава Богу, хотя с трудом завели’. 29 апреля она приехала в Тверь, где 2 мая села на суда и отправилась по Волге. 7 мая, не доезжая устьев Мологи, путешественники целый день задержаны были сильным противным и холодным ветром. На другой день Екатерина писала Панину, оставшемуся в Москве с великим князем: ‘Сегодня идем всячески и с нарочитым успехом, хотя погода и противна, только лихо дойти до устья Мологи: там уже река вдвое шире и меньше вьется. Мы все здоровы, и в гошпитале лишь 5 человек больных, хотя в моей свите близко двух тысяч человек всякого звания’.

9 мая Екатерина приехала в Ярославль и на другой день писала Панину: ‘Собираюсь ехать на разные фабрики. Чужестранные министры все здесь в полном удовольствии. Изволь-ка мне прислать дела, я весьма праздно живу’. В Ярославле в это время шло трудное для разбора и неприятное дело по поводу столкновения крупного купечества с мелким. К приезду императрицы купцов уговорили подать ей следующую просьбу: ‘Бьют челом ярославские первостатейные, и среднестатейные, и мелкостатейные купцы. Известно вашему имп. в-ству по прошениям здешнего сред-нестатейного купечества на первостатейных купцов, бывших в присутствии в магистрате, и старших с товарищи здесь следствие, и оттого между нами умножающиеся ссоры и междоусобия, и что оные угрожают нашему городу совершенным разорением. Мы являемся целым городом перед священное вашего имп. в-ства лицо. От междоусобия нашего недостойны не только таковой милости, ниже воззреть на ваше имп. в-ство. Угрызает же нас совесть, что мы высочайшего присутствия вашего имп. в-ства не употребляем в свою пользу и упадший наш город от несогласия между собою не обновим и воскресим примирением. Чего ради, собравшись в старшинский дом все наличное здешнего города всех статей купечество, в присутствии г. генерал-полицеймейстера Ник. Ив. Чичерина согласились между собою без малейшего от кого-либо принуждения единодушно учинить мир с истинным раскаянием, с таким между собою договором: первостатейным купцам взнесть в казну подушных денег за все ярославское купечество 10000 рублей, они же должны заплатить просителям — средне-статейным купцам за проезды и другие убытки по следственному делу 1500 рублей да на разные канцелярские расходы по тому следствию 500 рублей. А со среднестатейных состоящую на них с 759 по 764 год за неплатеж подушных и других поборов доимку 2019 рублев собрать, а с тех среднестатейных, которые пришли в упадок, той доимки не взыскивать’. Екатерина осталась недовольна ярославским воеводою Кочетовым и велела Сенату заменить его другим, выставив в указе причину, что Кочетов ‘по нерасторопности своей должность свою исполняет с трудом и не может способствовать восстановлению мира между купечеством’.

Дворяне разных уездов съехались в Ярославль со своими новыми предводителями и представлялись императрице в архиерейской трапезе. ‘Все это имело очень приличный вид’, — писала Екатерина. Костромское дворянство прислало двоих депутатов просить высокую путешественницу остановиться в их городе, ‘кои то исполнили весьма изрядным комплиментом’. Прием в Костроме особенно понравился Екатерине, которая писала Панину 15 мая: ‘Завтра поеду отселе, а иноплеменников (дипломатический корпус) отпущу к Москве. Они вам скажут, как здесь я принята была. Я их всех не единожды видела в слезах от народной радости, а И. Гр. Чернышев весь обед проплакал от здешнего дворянства благочинного и ласкового обхождения’.

Свое пребывание в Нижнем Новгороде Екатерина ознаменовала утверждением устава купеческой компании, ‘понеже купцы Нижнего Новгорода по разным злоключениям пришли в упадок, по собственному их признанию, того для захотела ныне во время прибытия в сей город дать повод к поправлению сего падшего города. Как известно, что все почти купцы малые имеют капиталы, а по той причине не могут расторговаться, то составить им компанию’ и проч. В Ярославле Екатерина осталась недовольна воеводою, а в Нижнем — архиереем, о котором писала к новгородскому митрополиту Димитрию Сеченову: ‘Здешний преосвященный, кажется, человек слабый, но по старости еще бодр, и видно, что он выбирает также людей слабых и таких, кои или сами весьма вольны, или таких опять, кои мало его слушают, а по большей части все простяки. Притом во всем здешнем духовенстве примечается дух гонения. Сия же епархия кажется весьма достойна особливого примечания, ибо число правоверных, думаю, меньше, нежели число иноверных и раскольников: итак, кажется, нужнее всего здесь, иметь священство просвещенное учением, нрава кроткого и доброго жития, кои бы тихостию, проповедию и беспорочностию добронравного учения подкрепляли во всяком случае Евангельское слово. Противное сему поведение было приметно, которое здесь для примера опишу: в дворцовом селе Городце, где мне случилось быть на освящении церкви, в находящемся близ того села Федоровском монастыре, умалчивая о том, что игумен так стар, что насилу служить может, и что монахи так мало его почитают, что громко с бранью наставляли, как ему служить, что и действительно он худо знал, еще приходские городецкие священники подали мне челобитную, чтоб сделано было рассмотрение о их пропитании, прописывая, будто лишились они всех прихожан за запискою оных в раскол. Приехав сюда, требовала я справки, много ли прибыло по ревизии оных, и нашла, что действительно много, потом пришли к Елагину того села раскольники и говорили ему, что священники с ними обходятся, как с басурманами, и если у кого родится младенец и пошлют по священника, то сей, гнушаясь их, не хочет ни молитвы давать, ни крестить младенца, о чем Елагин здешнему преосвященному донес, дабы послал приказания к священникам о молитвах и крещении младенцев. Из сего, кажется, заключить можно, сколь много огорчения в духах друг против друга, что не поспешествует тому спокойствию между гражданами, кое благоразумие старается везде установить, вашему же преосвященству известно, сколько кротость пастыря все сие прекратить может, ибо в вашей епархии и в Тверской очевидные примеры сему. Итак, прошу ваше преосвященство иметь бдение, дабы в сей Нижегородской епархии при случае ваканции было весьма осторожно поступлено в выборе персоны, ибо один человек слабостью и несмотрением иногда то испортит, что насилу в 20 лет поправить можно. Все сие пишу в крайней откровенности и доверенности к вашему преосвященству, желая все видеть к благу устроено, наипаче сию важную часть’.

Касательно впечатления, какое произвел тогдашний Нижний Новгород на Екатерину, любопытно письмо ее к Панину от 22 мая: ‘Сей город ситуациею прекрасен, а строением мерзок, только поправится вскоре, ибо, мне одной надобно строить как соляные и винные магазины, так губернаторский дом, канцелярию и архив, что все или на боку лежит, или близко того, также корона близко 20 тысяч в год платит найма для поклажи соли и вина’. А после из Чебоксар писала: ‘Чебоксар для меня во всем лучше Нижнего Новгорода’. Зато Казань, куда приехали 26 мая, произвела самое благоприятное впечатление: ‘Мы нашли город, который всячески может слыть столицею большого царства, прием мне отменный, нам отменной он кажется, кои четвертую неделю видим везде равную радость, а здесь еще отличнее. Если б дозволили, они бы себя вместо ковра постлали, и в одном месте по дороге мужики свечи давали, чтоб предо мною поставить, с чем их прогнали. Кутухтой быть здесь недолго, однако, выключая сего эксцесса, везде весьма чинно все происходит, здесь триумфальные ворота такие, как я еще лучше не видала. Я живу здесь в купеческом каменном доме: девять покоев анфиладою, все шелком обитые, кресла и канапеи вызолоченные, везде трюмо и мраморные столы под ними’. В другом письме Екатерина говорит: ‘Отселе выехать нельзя: столько разных объектов, достойных взгляду, ide же на десять лет здесь собрать можно. Это особое царство, и только здесь можно видеть, что такое громадное предприятие нашего законодательства и как существующие законы мало соответствуют положению империи вообще. Они извели народу бесчисленного, которого состояние шло по сих пор к исчезанию, а не к умножению, таково же и с имуществом оного поступлено’. Видно, что во время путешествия Екатерину постоянно занимала мысль о наказе и предстоящей комиссии, и занимала не без некоторого беспокойства насчет успеха предприятия, к чему путешествие, виденное и слышанное во время его могло подавать поводы. Она писала Вольтеру из Казани: ‘Эти законы, о которых так много было речей, собственно говоря, еще не сочинены, и кто может отвечать за их доброкачественность? Конечно, не мы, а потомство будет в состоянии решить этот вопрос. Представьте, что они должны служить для Азии и для Европы, и какое различие в климате, людях, обычаях и самих понятиях! Вот я и в Азии, мне хотелось посмотреть ее собственными глазами. В этом городе 20 разных народов, вовсе не похожих друг на друга. И однако, им надобно сшить платье, которое на всех на них одинаково хорошо бы сидело. Можно легко найти общие правила, но подробности? И какие подробности? Это почти все равно, что создать целый мир, соединить части, оградить и проч.’.

И в Казани, как и в Нижнем, не обошлось без неприятности со стороны духовенства: два монаха Печерского казанского монастыря подали императрице жалобу на архимандрита, что он не дает им сполна положенного по штатам. Екатерина велела препроводить просьбу их к архиерею, чтоб разобрал дело и подтвердил по всей епархии не удерживать жалованья, причем написала: ‘А сим монахам в вину того ставить не велите, что они прибегли ко мне с прошением, поставя то им в простоту, как и я оный поступок их почитаю’. Рассказали и неприятное из недавней старины. По осмотре развалин Болгар Екатерина писала Панину: ‘Все, что тут ни осталось, построено из плиты очень хорошей. Сему один гонитель, казанский архиерей Лука, при покойной императрице Елисавете Петровне позавидовал и много разломал, а из иных построил церковь, погреба и под монастырь занял, хотя Петра I указ есть, чтоб не вредить и не ломать сию древность’.

Страна и состояние жителей по Волге от Казани произвели самое благоприятное впечатление. ‘Здесь народ по всей Волге богат и весьма сыт, и хотя цены везде высокие, но все хлеб едят и никто не жалуется и нужду не терпит. Хлеб всякого рода так здесь хорош, как еще не видали, по лесам же везде вишни и розаны дикие, а леса иного нет, как дуб и липа, земля такая черная, как в других местах в садах на грядах не видят. Одним словом, сии люди Богом избалованы, я отроду таких рыб вкусом не едала, как здесь, и все в изобилии, что себе представить можешь, и я не знаю, в чем бы они имели нужду: все есть и все дешево’.

В противоположность Казани Симбирск произвел самое неприятное впечатление: ‘Город самый скаредный, и все домы, кроме того, в котором я стою, в конфискации, и так мой город у меня же, я не очень знаю, схоже ли то с здравым рассуждением и не полезнее ли повернуть людям их домы, нежели сии лучинки иметь в странной собственности, из которой ни коронные деньги, ни люди не сохранены в целости? Я теперь здесь упражняюсь сыскать способы, чтоб деньги были возвращены, домы по-пустому не сгнили и люди не приведены были вовсе в истребление, а недоимка по соли и вину только в сто семь тысяч рублей, к чему послужила как кража, так и разные несчастливые приключения’. Из Симбирска Екатерина дала также любопытный указ. Казанский татарин Уразметев показал, что он сбирал с казанских татар деньги для подарка тамошнему губернатору. По закону дело должно было перенести в другую губернию, и Юстиц-коллегия распорядилась, чтоб татары подали свою челобитную в Оренбургской губернской канцелярии. Дело доведено было до сведения императрицы в Симбирске, и она написала: ‘Сего я не понимаю, а заключаю только, что сие учинено от небрежения или от неимения карты, а потому и от незнания расстояния мест, чего ради повелеваем о показании Уразметева исследовать Казанской адмиралтейской конторе, а прежнее определение Юстиц-коллегии о челобитьи тем татарам по сему делу в Оренбургской губернской канцелярии, миновав ближайшее место, т. е. Нижегородскую губернскую канцелярию, уничтожить и ей подтвердить, чтоб она впредь в таких случаях справлялась с картою, дабы за напрасным проездом от такого несмотрения челобитчики не претерпевали отягощения и убытков, о чем нужно и в другие правительства дать знать, ибо мы по дороге имели случай подобные сему определения видеть’.

Из Симбирска Екатерина сухим путем возвратилась в Москву, жалея о спокойном плавании на галерах. Из Мурома от 12 июня она писала Панину: ‘Я на досуге сделаю вам короткое описание того, что приметила дорогою. Где чернозем и лучшие произращения, как-то: Симбирская провинция и половина Алатырской, там люди ленивы и верст по 15 пусты, не населены, а земли не разработаны. От Алатыря до Арзамаса и от сего места до муромских лесов земли час от часу хуже, селения чаще и ни пяди земли нет, коя бы не была разработана, и хлеб лучше, нежели в первых сих местах, и нигде голоду нет’.

По возвращении в Москву 22 июня Екатерина присутствовала в Сенате и сообщила сенаторам записку, что во время путешествия из Москвы в Казань и обратно по всей дороге подано было ей больше 600 челобитен и из них не нашлось ни одной на воевод и на управление вообще, ни одной жалобы на взятки, была одна, и то по частной обиде, а не по делу или должности. Большая часть просьб подана была помещичьими крестьянами и заключала жалобы на тяжкие поборы от помещиков, все эти просьбы были возвращены с подтверждением, чтоб впредь таких не подавали. Были просьбы от пахотных солдат и новокрещен на завладение их землями и в недостатке земель, из чего видно, что в тамошних местах, а именно в Нижегородской и Казанской губерниях, большая нужда в межевании, а чтобы в земле подлинно был недостаток, этого по частным известиям не видно, ибо везде почти втрое против того, что могут разрабатывать. Императрица выразила удовольствие, что, так как ни на одно правительственное лицо жалоб не было, значит, правосудие находится в хорошем состоянии, правители и судьи ведут дело бескорыстно. Наконец, Екатерина объявила, что в Нижегородской губернии, по ее усмотрению, между иноверными народами происходят большие споры и междоусобия о землях и потому ей было бы весьма угодно, если б происходящее теперь межевание, чем скорее, тем лучше, перенесено было в эту губернию.

Большая часть просьб была подана помещичьими крестьянами, просьбы были возвращены челобитчикам, но в Сенат с начала года постоянно приходили известия о крестьянских восстаниях. Волнение на Липских заводах продолжалось. Воронежский губернатор Маслов доносил, что он спрашивал поверенного мастеровых людей Куприанова и пятерых мастеровых и Куприанов показал, что об обидах объявит реестрами и ведомостями, и когда губернатор сам приехал на место для следствия, в Сокольск, то 30 человек мастеровых объявили, что обо всех обидах и недостатках действительно поданы ведомости Куприанову, тот подал реестры и ведомости, но в них не означено, в какие годы и какими приказчиками нанесены обиды и сделаны недоплаты, причем Куприанов сказал, что об этом объявят мастеровые сами, но таких мастеровых было много, губернатору оставаться в Сокольске долее было нельзя, и он послал указ к правящему воеводскую должность в Романове асессору Мелехову ехать на заводы и производить допросы. Но Мелехов дал знать, что ни один работник к допросу не пошел, говоря, что они послали к императрице с просьбою. Сенат велел послать указ, что работники как бунтовщики подлежат наижесточайшей смертной казни и десятеро из них уже публично наказаны и сосланы, несмотря на то, мастеровые все еще пребывают в заблуждении. Сенат приказывает им войти в безмолвственное повиновение под страхом жестокого наказания. Измайловского полка сержант Собакин подал императрице прошение, что крепостные отца его Шуйского уезда, села Телешова, и других помещиков крестьяне, приехав разбоем в дом его в это село, мать его зарезали, а отца, бивши мучительски, оставили едва жива. Старались предупредить волнения заводских крестьян на востоке: в начале 1767 года учреждена комиссия на Нерчинских серебряных заводах для исследования о причиненных обидах, побоях и взятках с приписных к тем заводам крестьян асессором Кологривовым и шихмейстером Павлуцким с товарищи, также о прежде бывших и вновь оказавшихся там похищениях казенного серебра. Вслед за тем Сенат подал императрице доклад по делу Казанской губернской канцелярии о лихоимственных взятках бывшего в Казани у подушного сбора асессора Макулова с приписных к заводам крестьян. Оказалось, что дело производимо было канцеляриею очень слабо и с законами несходно, медленно, губернатор, несмотря на явность преступления, дал обвиненным присягу, и они, не помня суда Божия, присягнули, что взяток не брали, Сенат признал Макулова и товарищей его подозрительными и клятвопреступниками. Екатерина написала на докладе: ‘Губернатору учинить напоминание, чтоб впредь в подобных случаях осторожнее поступал, Я асессора Макулова и прочих по причине той, что Сенат их подозрительными признал, отреша от дел, впредь не определять’. Мы упоминали о восстании крестьян Фролова-Багреева, когда они ушли в лес, то пойманы были из них только два человека, которые показали, что их к бунту склоняли провинциальной канцелярии подьячий Дулов, а за ним села Васильевского священник с детьми. Канцелярия, писал Фролов-Багреев, производит над этими двумя злодеями следствие очень медленно, как видно, делает Дулову поноровку. Сенат приказал написать воронежскому губернатору, чтоб следствие немедленно было окончено. В провинции Переяславля-Залесского пронесся слух, что находящиеся в этой провинции помещичьи деревни будут отписаны в казну и оброки с них будут собираться такие же, как и с монастырских крестьян. Кашинского уезда помещиков Олсуфьевых крестьяне подали императрице просьбу об освобождении их от помещиков. Воевода по именному указу объявил им, чтоб они оставались по-прежнему в должном послушании, на что крестьяне все единогласно отвечали, что у помещиков своих в послушании быть не хотят. Сенат приказал отправить против них воинскую команду. Но, несмотря на повторительные запрещения, подали императрице просьбы крестьяне помещиков Леонтьева, Лопухиных и Толстой. Екатерина велела просителей отослать в Сенат, но вместе прислала туда и указ: так как подобных просьб от крестьянства на помещиков подавалось и прежде немалое число, то ее императ. величество сомневается, чтоб оказующееся от крестьянства на владельцев своих неудовольствие не размножилось и не произвело бы вредных следствий, поэтому Сенату повелевает в предупреждение такого зла придумать благопристойные средства. Сенат приговорил донести императрице, что он считает самым удобным средством обнародовать печатным указом, чтоб крестьяне и дворовые люди отнюдь не отваживались на помещиков своих бить челом, кроме изображенных в Уложенье и прежних указах дел, а дерзнувшие подвергнут себя публично наказанию кнутом, указ этот читать во всех церквах, присланных теперь крестьян отослать в Московскую губернскую канцелярию и там велеть их допросить под пристрастием, кто им челобитные писал и сочинял, на кого покажут, тех сыскивать и, забрав под караул, рапортовать Сенату, потом немедленно помянутых крестьян одну половину, разделя по нескольку человек, наказать в Москве на разных площадях плетьми в торговый день с барабанным боем публично и отдать обратно помещикам, а другую половину наказать таким же образом в их жилищах, при собрании прочих крестьян, для предупреждения сим примером подобных преступлений. Но так как Сенат, рассматривая источник зла, находит, что может иногда и чрез меру строгий и нерассудительный поступок помещиков в рассуждении своих крестьян подать последним повод и достаточную, по их мнению, причину к таким челобитьям, то рассудил поручить некоторым из господ сенаторов переговорить с помещиками этих челобитчиков секретно о причине неудовольствия их крестьян, и чтоб они старались пользоваться правом господства, последуя человеколюбию и принимая в рассуждение силы крестьянские в обложении их работами и оброками. Это поручение на себя приняли: князь Мих. Никит. Волконский взялся переговорить с поручиком Степаном Лопухиным, граф Роман Лар. Воронцов — с полковником Абрамом Лопухиным, князь Александр Алекс. Вяземский — с генеральшею Анною Толстою, Петр Ив. Панин — с генерал-аншефом Леонтьевым.

Между однодворцами происходило движение особого рода: Козловского уезда, Алешинского стана, села Жидиловки, 26 человек однодворцев обоего пола. Тамбовского уезда, села Горелого, церковник один да села Лысых гор шесть человек однодворцев вступили в секту, положили: веровать по-православному, как и в Символе Веры, но поклоняться Св. Троице не телом, а духом истинным, образов не принимать, в крест не веровать, а почитать крест, т. е. слово Господне, за которое Господь распят, крестного знамения на себе не изображать, в церковь не ходить: в таинствах нет спасения, ибо преподаются священниками недостойными, пьяницами, сквернословцами, людьми сварливыми, иметь церковь нерукотворенную, соборную апостольскую, собрание святых, исповедоваться у священника, которого сами изберут, посвященного Богом и слово приемлющего от уст Божиих. Когда сектанты содержались в Воронеже, то семь человек однодворцев сами явились в консисторию и объявили, что они также сектанты, прося, чтоб их присоединили к своим. На допросе скрыли происхождение своей секты и учителей, только один однодворец, Жерноклев, показал, что в 1765 году ездил к гореловскому церковнику Кирилле Петрову для научения Божественному Писанию, где нашел 8 человек однодворцев, и один из них, Побирахин, сидел в переднем углу, а прочие стояли и пели 14-ю главу пророчества Захария и псалмы, Побирахин толковал им петое и говорил, что не должно поклоняться образам, должно поклоняться человеку, созданному по образу и подобию Божию, вследствие чего все поклонялись Побирахину, называя его радостью. Участь сектантов была решена так: мужчин велено отдать в военную службу, детей — в гарнизонные школы, откуда разместить по полкам, женщин оставить при мужьях наравне с другими солдатскими женами, а вдов и девиц раздать по однодворцам и крестьянам в работницы. По следствию сектантов оказалось много.

Мы видели, как следственная комиссия окончила свое дело о пыскорском архимандрите Иусте, какие вопиющие дела нашла она в богатом монастыре. Сенат, рассмотрев доклад комиссии, нашел, что хотя обвинения и преувеличены, однако Иуст и другие монахи и мирские служители достойны наказания за самовольное перестраивание монастыря и растрату монастырской денежной суммы, также и за другие поступки. Но прежде приговора все обстоятельства дела были сообщены Синоду, который один имел право снять духовный чин. Синод отвечал, что он, сообразуясь с милостивыми указами императрицы, не признал Иуста и других духовных лиц ни одного достойным лишения духовного чина, тем менее какого-либо другого наказания или денежного взыскания в рассуждении, что они уже и прежде за те их вины от Синода духовным образом наказываемы и смиряемы были, и теперь Синод может присудить только некоторых к понижению чинов. Сенат признал для себя невозможным приступить к осуждению людей, оправданных Синодом, и решил представить доклад императрице.

Относительно областного управления в первой половине 1767 года были замечательны следующие явления. Казанский губернатор донес, что помещики Сызранского уезда и Сызранский магистрат просят об определении к ним в воеводы капитана Ивана Дмитриева, который и определен им, губернатором, но Сенат уже назначил другого. Кадомские помещики подали челобитную об отрешении воеводы их Метлина и служителей воеводской канцелярии, Сенат приказал передать дело воронежскому губернатору. Комиссия о коммерции прислала в Сенат доношение, в котором прописывала частное известие, что оренбургский губернаторский товарищ Муравьев просит о переводе его из того места в другое, а напротив того, стат. сов. Рычков просит об определении его на место. Комиссия на основании этого частного известия представляла Сенату, не благоволено ль будет Муравьева перевесть в другое место, а в Оренбург губернаторским товарищем определить Рычкова как знатока тамошней коммерции, доказательством чего служат поступившие от него в комиссию письменные примечания. Сенат оскорбился таким вмешательством комиссии в назначение высших должностных лиц и приказал: доношение комиссии отослать ей назад с таким объявлением, что хотя и желание Муравьева быть в другом месте в Сенат представлено уже и вступило, однако по нему решения еще не последовало, и так как определение в губернаторские товарищи поручено императрицею в исключительное усмотрение и попечение Сената, то и надобно дождаться, пока от него последует сходное с государственною пользою решение, что Комиссии о коммерции нимало не принадлежит: что же касается отзыва ее о знании Рычковым коммерческих дел, то об этом сообщить герольдии для сведения о том при случае, когда этот Рычков представлен будет для определения к каким-либо делам.

Еще в 1764 году (11 октября) с целью сократить расходы на жалованье воеводам и канцеляристам велено было губернаторам рассмотреть каждому в своей губернии положенные в штаты города и, которые имеют уезды, заключающие не свыше 10000 душ, такие приписать по удобству к другим городам или же, соединя 2, 3 и 4 таких уезда вместе, приписать к одному городу, наблюдая, чтоб вновь учрежденная воеводская канцелярия была в середине всего соединенного уезда и чтоб такие уезды по соединении не превосходили 30000 душ, сделать такое расписание, чтоб каждое жительство по возможности приписано было в уезд к ближайшему городу, чтоб никто из жителей не имел напрасного затруднения за всякими делами и нуждами ходить в дальний город. Только теперь, в 1767 году, Сенат мог рассмотреть губернаторские донесения и решил поднести доклад о таких распоряжениях: 1) В Московской губернии в Юрьеве-Польском по малости уезда (27811 душ) провинциальному правлению не быть, а только воеводскому, приписав этот город к провинции Переяславля-Залесского, причем из бывшей Юрьевской провинции города Шую и Лух причислить к Суздальской провинции по близости, город Борисов переименовать в слободу, в Звенигороде за малостью поселения воеводскому правлению не быть, а учредить комиссарство. Рязанской провинции в городах Сапожке, Печерниках и Гремячеве воеводскому правлению не быть, в Сапожке учредить комиссарство, а в других никакому правлению не быть, приписать Печерники к Пронску, а Гремячев к Михайлову, Тульской провинции в Дедилове и Богородицке никакому правлению не быть. Кинешму с уездом исключить 113 Ярославской провинции и приписать к Костромской. Калужской провинции в городе Одоеве учредить комиссарство и приписать его к Тульской провинции. 2) В Новгородской губернии переименовать городами село Валдай и Осташковскую слободу, в городе Олонце вместо воеводского быть провинциальному управлению, также и в Петрозаводске, Псковской провинции в Заволочьи и Ржеве Пустой воеводское правление уничтожить и приписать к Великолуцкой провинции, Тверской провинции Зубцов приписать к Вязьме, Смоленской губернии. 3) В городах Белгородской губернии — Карпове, Судже, Миропольи, Чугуеве, Салтове и Новом Осколе — по малости уездов (в самом большом Салтовском только 15000 душ) вместо воевод учредить комиссарство, а в Яблонове никакому правлению не быть, приписать его к Короче, Севской провинции в Путивле и Трубчевске учредить комиссарство. 4) Воронежской губернии в Павловске по многолюдству учредить воеводское управление, в Орлове вместо воеводы комиссарство, так же как в Романове, Сокольске и Добром и т. д.

Из губернаторов особенною деятельностию по-прежнему отличался новгородский Сиверс. 19 января в присутствии императрицы читали в Сенате донесение Сиверса об объезде им губернии. Губернатор доносил, между прочим, о соединении каналом реки Ковжи с Вытегрою и чрез них Белого моря с Онежским озером, решено: для снятия этих мест и положения на план ассигновать губернатору 500 рублей, утверждено его предложение о съемке на план Архангельской дороги и проведении ее прямыми линиями, отчего много сократится настоящая дорога от Петербурга до Архангельска. Сиверс предлагал учредить в Вольном экономическом обществе премию примерно в 1000 рублей для выдачи тому, кто первый из Новгородской губернии представит несколько кулей каменного угля, признанного годным. Сенат согласился. Сиверс просил также, чтоб позволено было ему выписать из Швеции ученого ботаника и минералога, который бы поехал с ним для обзора губернии и освидетельствовал горы, разделяющие воды Балтийского, Белого и Каспийского морей, определено: обнадежить губернатора, что если выписанный им из Швеции ученый своими изысканиями окажет полезные обществу плоды, то без награждения оставлен не будет. Сиверс требовал учреждения банка в Новгороде, определено отвечать: примется в рассмотрение, когда государству будет возможность распространить банковые учреждения и для купечеств других губернских городов, кроме столиц. Не переставая заботиться об участи крестьян, Сиверс писал в Сенат, что ‘по незнанию грамоте тем более они достойны сожаления’, и, чтоб побудить крестьян учиться грамоте, указывал, по его мнению, надежное средство: умеющих грамоте не брать в рекруты. Сенат определил: об этом рассуждать в комиссии об Уложении.

Время собрания этой знаменитой комиссии приближалось. Екатерина хотела выслушать мнения русских людей о существующих законах и о средствах исправить то, что казалось им дурным, но в то же время она, считая себя представительницею европейского образования, давала им свод мнений, добытых наукою, о возможно лучшем устройстве человеческих обществ, не скрывая, что желанное ею устройство должно соответствовать настоящим потребностям страны и народа, ‘умоначертанию’ последнего, и, таким образом, предполагая заранее для теоретических выводов практические ограничения.

‘Наказ’ освящен молитвою, предпосланною ему: ‘Господи Боже мой! вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людем твоим по закону святому твоему судити в правду’. Законы должны соответствовать состоянию народа, твердил автор ‘Наказа’, но при этом, естественно, рождался вопрос: состояние русского народа таково ли, что выводы, сделанные европейскою наукою, могут быть полезным указанием при составлении Уложения для него? Решая этот вопрос утвердительно, Екатерина провозглашает, что русский народ есть народ европейский, то, что придавало ему черты неевропейского народа, было временное и случайное, а то, что надобно было принять в расчет как существенное, было европейское и требовало для своего утверждения и развития помощи европейской науки. Это положение подтверждается историею: ‘Россия есть европейская держава. Доказательство сему следующее: перемены, которые в России предприял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали со климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал’.

Что касается правительственной формы, то первое условие страны, ее чрезвычайная обширность, требовало самодержавия: ‘Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать сходно с пространством толь великого государства. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностью мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно. Но давно уже вошло в общее сознание, что европейские государства отличаются от азиатских свободою в отношении подданных к правительствам, и потому надобно было определить эту свободу в государстве самодержавном. Самодержавных правлений намерение и конец есть слава граждан, государства и государя. Но от сея славы происходит в народе, единоначалием управляемом, разум вольности, который в державах сих может произвести столько же великих дел и столько споспешествовати благополучию подданных, как и самая вольность. Надобно в уме себе точно и ясно представити: что есть вольность? Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют, и, ежели бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уже больше вольности не было, ибо и другие имели бы равным образом сию власть. В государстве вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принужденным делать то, чего хотеть не должно. Государственная вольность в гражданине есть спокойствие духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностью, и, чтобы люди имели сию вольность, надлежит быть закону такову, чтоб один гражданин не мог бояться другого, а боялись бы все одних законов. Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам. Сие равенство требует хорошего установления, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжание имеющих и обращать себе в собственную пользу чины и звания, порученные им только как правительствующим особам государства’.

Установление взгляда на уголовные преступления и наказания, разумеется, должно было занимать видное место в ‘Наказе’, ибо наука, которой Екатерина была здесь представительницею, особенно послужила человечеству в этом отношении, хотя нельзя забывать, что русские люди уже были приготовлены к этой перемене в царствование государыни, отменившей смертную казнь. ‘Испытайте со вниманием, — говорит ‘Наказ’, — вину всех послаблений, увидите, что она происходит от ненаказания преступлений, а не от умеренности наказаний. Последуем природе, давшей человеку стыд вместо бича, и пускай самая большая часть наказания будет бесчестие, в наказании преступления заключающееся. И если где сыщется такая область, в которой бы стыд не был следствием казни, то сему причиною мучительское владение, которое налагало то же наказание на людей беззаконных и добродетельных. А ежели другая найдется страна, где люди инако не воздерживаются от пороков как только суровыми казнями, опять ведайте, что сие проистекает от насильства правления, которое установило сии казни за малые погрешности. Часто законодавец, хотящий уврачевати зло, не мыслит более ни о чем, как о сем уврачевании, очи его взирают на сей только предлог и не смотрят на худые оттуда следствия. Когда зло единожды уврачевано, тогда мы не видим более ничего, кроме суровости законодавца, но порок в общенародии остается от жестокости сей произросший, умы народа испортились: они приобыкли к насильству’. Мы видели, как русские люди постоянно и горько жаловались на медленность в решении судных дел, происходившую от разных причин: и от недостатков законодательства, и от недостаточности судебного персонала, и от необразованности и безнравственности судей. Отсюда с легкой руки Посошкова начали ставить в образец турецкое правосудие по его скорости, и такие отзывы слышались не в одной России, но и на западе Европы, где судебная волокита также выводила из терпения. Автор ‘Наказа’ счел необходимым вооружиться против этих похвал турецкому правосудию, указать различие между азиатским произволом и европейскою законностью. ‘Слышно часто, что в Европе говорят: надлежало бы, чтобы правосудие было отправляемо так, как в турецкой земле. Посему нет никакого во всей подсолнечной народа, кроме в глубочайшем невежестве погруженного, который бы толь ясное понятие имел о вещи такой, которую знать людям нужнее всего на свете. В турецких странах, где очень мало смотрят на стяжания, на жизнь и на честь подданных, оканчивают скоро все распри таким или иным образом. Способов, как оныя кончить, у них не разбирают, лишь бы только распри были кончены. Паша, внезапно ставши просвещенным, велит по своему мечтанию палками по пятам бить имеющих тяжбу и отпускает их домой. А в государствах, умеренность наблюдающих, где и самого меньшего гражданина жизнь, имение и честь в уважение принимается, не отъемлют ни у кого чести, ниже имения прежде, нежели учинено будет долгое и строгое изыскание истины, не лишают никого жизни, разве когда само отечество против оныя восстанет, но и отечество ни на чью жизнь не восстает инако, как дозволив ему прежде все возможные способы защищать оную’.

Мы видели, что Екатерина давно уже вооружалась против заключения человека, преступление которого не доказано. В ‘Наказе’ она предписывает большую осторожность относительно арестования подозрительного человека: ‘Брать под стражу есть наказание, которое от всех других наказаний тем разнится, что оно по необходимости предшествует судебному объявлению преступления. Однако ж наказание сие не может быть наложено, кроме в таком случае, когда вероятно, что гражданин во преступление впал. Чего ради закон должен точно определить те знаки, по которым можно взять под стражу обвиняемого и которые подвергали бы его сему наказанию и словесным допросам, кои также суть некоторый род наказания, например: глас народа, который его винит: побег его, признание, учиненное им вне суда, свидетельство сообщника, бывшего с ним в том преступлении, угрозы и известная вражда между обвиняемым и обиженным, самое действие преступления и другие подобные знаки довольную могут подать причину, чтобы взять гражданина под стражу. Но сии доказательства должны быть определены законом, а не судьями, которых приговоры всегда противоборствуют гражданской вольности, если они не выведены на какой бы то ни было случай из общего правила, в Уложении находящегося. Взять человека под стражу не что иное есть, как хранить опасно особу гражданина обвиняемого, доколе учинится известно, виноват ли он или невиновен. Итак, содержание под стражею должно длиться сколь возможно меньше и быть так снисходительно, коль можно. Приговоры судей должны быть народу ведомы так, как и доказательство преступлений, чтобы всяк из граждан мог сказать, что он живет под защитою законов’.

Уже в царствование Елисаветы мы заметили стремление ограничить пытку, Екатерина продолжала борьбу против этого страшного и твердо укоренившегося способа судебного доказательства, только раз, и то в сильном волнении, по поводу шлюссельбургского дела она готова была дать судьям волю употребить пытку. По поводу волнения, произведенного известным мнением барона Черкасова, Екатерина писала кн. Вяземскому: ‘Приехал ко мне Черкасов и сказывал мне, что целым собранием на него жаловаться хотят мне. Я его голос видела, и в нем иного не написано, как то, что ему чистое и нелицемерное усердие диктовало. А как, с другой стороны, чужестранные недоброжелательных дворов министры по городу рассеевают, что я сама в сем деле заставляю собрание для закрывательства истины комедию играть, сверх того, и у нас уже партии действуют: того ради повелеваю вам впредь более не присоветовать, ни отговаривать от пыток, но дайте большинству голосов совершенную волю’. Но после этого случая Екатерина опять постоянно высказывалась против пытки и в ответе Баскакову, как мы видели, не допускала в ее пользу никакого обстоятельства. Так же решительно она выражается против нее и в ‘Наказе’: ‘Употребление пытки противно здравому рассуждению, само человечество вопиет против оныя и требует, чтоб она была вовсе уничтожена. Человека не можно почитать виноватым прежде приговора судейского, и законы не могут лишать его защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные. Чего ради, какое право может кому дати власть налагати наказание на гражданина в то время, когда еще сомнительно, прав ли он или виноват. Не очень трудно заключениями дойти к сему сорассуждению: преступление или есть известное, или нет, ежели оно известно, то не должно преступника наказывать инако как положенным в законе наказанием, итак, пытка не нужна, если преступление неизвестно, так не должно мучить обвиняемого по той причине, что не подлежит невинного мучить и что по законам тот невинен, чье преступление не доказано. Обвиняемый, терпящий пытку, не властен над собою в том, чтоб он мог говорити правду. Чувствование боли может возрасти до такой степени, что, совсем овладев всею душою, не оставит ей больше никакой свободы производить какое-либо ей приличное действие, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, коим бы от той боли избавиться. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы только мучить его перестали. И то же средство, употребленное для различения невинных от виноватых, истребит всю между ними разность, и судьи будут также неизвестны, виноватого ли они имеют пред собою или невинного, как и были прежде начатия сего пристрастного распроса. Посему пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего’.

В ‘Наказе’ поставлен был вопрос: смертная казнь полезна ли и нужна ли в обществе для сохранения безопасности и доброго порядка? И ответ был дан такой: ‘Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими, чего для если я докажу, что в обыкновенном состоянии общества смерть гражданина не полезна, не нужна, то я преодолею восстающих противу человечества. Я здесь говорю: в обыкновенном общества состоянии, ибо смерть гражданина может в одном только случае быть потребна, сиречь, когда он, лишен будучи вольности, имеет еще способ и силу, могущую возмутить народное спокойствие. Случай сей не может нигде иметь места, кроме когда народ теряет или возвращает свою вольность или во время безначалия, когда самые беспорядки заступают место законов. А при спокойном царствовании законов и под образом правления, соединенными всего народа желаниями утвержденным, в государстве, противу внешних неприятелей защищенном и внутри поддерживаемом крепкими подпорами, т. е. силою своею и вкоренившимся мнением. во гражданах, где вся власть в руках самодержца, в таком государстве не может в том быть никакой нужды, чтоб отнимати жизнь у гражданина. Двадцать лет государствования императрицы Елисаветы Петровны подают отцам народов пример к подражанию изящнейший, нежели самые блистательные завоевания’.

При заботе о прочности и славе самодержавия императрицу должны были особенно тяготить свидетельства из времен не очень давних о злоупотреблениях по делам оскорбления величества, дело Волынского, как дело вопиющее, было в устах лучших людей, в свежей памяти была знаменитая Тайная канцелярия, где пытались и приговаривались к жестоким наказаниям люди простые, в нетрезвом виде проговорившиеся о каком-нибудь слухе, рассказавшие какое-нибудь предание, сказку о царственном лице, давно уже умершем. Екатерина не могла не посвятить в ‘Наказе’ нескольких статей указанию средств, как предотвратить эти злоупотребления: ‘Все законы должны составлены быть из слов ясных и кратких, однако нет между ними никаких, которых бы сочинение касалось больше до безопасности граждан, как законы, принадлежащие ко преступлению в оскорблении величества. Слова, совокупленные с действием, принимают на себя естество того действия, таким образом, человек, пришедший, например, на место народного собрания увещевать подданных к возмущению, будет виновен в оскорблении величества потому, что слова совокуплены с действием и заимствуют нечто от оного. В сем случае не за слова наказуют, но за произведенное действие, при котором слова были употреблены. Слова не вменяются никогда во преступление, разве оные приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному. Все превращает и опровергает, кто делает из слов преступление, смертной казни достойное. Ничто не делает преступление в оскорблении величества больше зависящим от толка и воли другого, как когда нескромные слова бывают оного содержанием, разговоры столько подвержены истолкованиям, толь великое различие между нескромностью и злобою и толь малая разнота между выражениями, от нескромности и злобы употребляемыми, что закон никоим образом не может слов подвергнуть смертной казни, по крайней мере не означивши точно тех слов, которые он сей казни подвергает. И так слова не составляют вещи, подлежащей преступлению: часто они не значат ничего сами по себе, но по голосу, каким оные выговаривают, часто, пересказывая те же самые слова, не дают им того же смысла, сей смысл зависит от связи, соединяющей оные с другими вещьми. Иногда молчание выражает больше, нежели все разговоры. Нет ничего, что бы в себе столь двойного смысла замыкало, как все сие. Так как же из сего делать преступление толь великое, каково оскорбление величества, и наказывать за слова так, как за самое действие? Я чрез сие не хочу уменьшить негодования, которое должно иметь на желающих опорочить славу своего государя, но могу сказать, что простое исправительное наказание приличествует лучше в сих случаях, нежели обвинение в оскорблении величества, всегда страшное и самой невинности. Письма суть вещь, не так скоро проходящая, как слова, но когда они не приуготовляют ко преступлению оскорбления величества, то и они не могут быть вещью, содержащею в себе преступление в оскорблении величества. Запрещают в самодержавных государствах сочинения очень язвительные, но оные делаются предметом, подлежащим градскому чиноправлению, а не преступлением: и весьма беречься надобно изыскания о сем далече распространять, представляя себе ту опасность, что умы почувствуют притеснение и угнетение, а сие ничего иного не произведет, как невежество, опровергнет дарование разума человеческого и охоту писать отнимет’.

В статье, приложенной к ‘Наказу’, под заглавием ‘Правила весьма важные и нужные’, указывается на необходимость веротерпимости: ‘В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок — запрещение или недозволение их различных вер. И нет подлинно иного средства, кроме разумного иных законов дозволения, православною нашею верою и политикою не отвергаемого, которым бы можно всех заблудших овец паки привести к истинному верных стаду. Гонение человеческое умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца’.

В начале года, еще до отъезда в Москву, Екатерина писала Даламберу, что ‘Наказ’ вовсе не похож на то, что она хотела ему послать: ‘Я зачеркнула, разорвала и сожгла больше половины, и Бог весть, что станется с остальным’. Когда депутаты съехались в Москву, императрица, находясь в Коломенском дворце, назначила ‘разных персон вельми разномыслящих, дабы выслушать заготовленный ‘Наказ’. Тут при каждой статье родились прения. Императрица дала им чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины из того, что писано было ею, помарали, и остался ‘Наказ’, яко оный напечатан’. До нас дошел отрывок черновой рукописи ‘Наказа’, именно о крепостных крестьянах, и мы можем, сравнив его с печатным, видеть, как распоряжались эти разные персоны, вельми разномыслящие. В отрывке читаем: ‘Два рода покорностей: одна существенная, другая личная, т. е. крестьянство и холопство. Существенная привязывает, так сказать, крестьян к участку земли, им данной. Такие рабы были у германцев. Они не служили в должностях при домах господских, а давали господину своему известное количество хлеба, скота, домашнего рукоделия и проч., и далее их рабство не простиралося. Такая служба и теперь введена в Венгрии, в Чешской земле и во многих местах Нижней Германии. Личная служба или холопство сопряжено с услужением в доме и принадлежит больше к лицу. Великое злоупотребление есть, когда оно в одно время и личное, и существенное’. Все это в печатном ‘Наказе’ выпущено, и оставлено только следующее за приведенными статьями место: ‘Какого бы рода покорство ни было, надлежит, чтобы законы гражданские, с одной стороны, злоупотребление рабства отвращали, а с другой стороны, предостерегали бы опасности, могущие оттуда произойти’.

Далее в отрывке идут статьи: ‘Всякий человек должен иметь пищу и одежду по своему состоянию, и сие надлежит определить законом. Законы должны и о том иметь попечение, чтоб рабы и в старости и в болезнях не были оставлены. Один из кесарей римских узаконил рабам, оставленным во время их болезни от господ своих, быть свободными, когда выздоровеют. Сей закон утверждал рабам свободу, но надлежало бы еще утвердить законом и сохранение их жизни. Когда закон дозволяет господину наказывать своего раба жестоким образом, то сие право должен он употреблять как судья, а не как господин. Желательно, чтоб можно было законом предписать в производстве сего порядок, по которому бы не оставалось ни малого подозрения в учиненном рабу насилии. Когда в Риме запрещено было отцам лишать жизни детей своих, тогда правительство делало детям наказание, какое отец хотел предписать. Благоразумно было бы, если бы в рассуждении господина и раба подобное введено было употребление. В российской Финляндии выбранные семь или осмь крестьян во всяком погосте составляют суд, в котором судят о всех преступлениях. С пользою подобный способ можно бы употребить для уменьшения домашней суровости помещиков или слуг, ими посылаемых на управление деревень их беспредельное, что часто разорительно деревням и народу и вредно государству, когда удрученные от них крестьяне принуждены бывают неволею бежать из своего отечества. Есть государство, где никто не может быть осужден инако как 12 особами, ему равными, — закон, который может воспрепятствовать сильно всякому мучительству господ, дворян, хозяев и проч. Есть положение в ломбардских законах, которое во всех родах правления полезно быть может: если господин насилует жену или дочь своего раба, то вся семья оного будет от рабства освобождена — средство к предупреждению и укрощению невоздержанности господ’.

Все это в изданном ‘Наказе’ пропущено, за приведенною статьею, начинающеюся словами: ‘Какого бы рода покорство ни было’, прямо следует статья: ‘Несчастливо то правление, в котором принуждены установляти жестокие законы’, статья, не имеющая здесь смысла без дополнения, выпущенного в изданном ‘Наказе’ и сохранившегося в отрывке: ‘Причина сему, что повиновение сделалось несносным игом, так необходимо надлежало и наказание за ослушание увеличить или сомневаться о верности. Благоразумно предостерегаться, сколь возможно, от того несчастия, чтоб не сделать законы страшные и ужасные. Для того что рабы и у римлян не могли полагать упования на законы, то и законы не могли на них иметь упования. Но какой то народ, в котором гражданские законы противоборствуют праву естественному? Был у греков закон, по которому рабы, жестокостью господ своих убежденные (?), могли требовать, чтоб они другому были проданы. В последние времена был подобный закон и в Риме: господин, раздраженный против своего раба, и раб, огорченный против господина своего, должны быть друг от друга разлучены. Сей закон служил к безопасности хозяина и раба’.

За этим пропуском следует в печатном ‘Наказе’ статья, одинаковая с находящеюся в отрывке: ‘Петр I узаконил в 1722 году, чтоб безумные и подданных своих мучащие были под смотрением опекунов. По первой статье сего указа чинится исполнение, а последняя для чего без действа осталася, неизвестно. Не должно вдруг и через узаконение общее делать великого числа освобожденных. Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества’, но тут выпущена в печатном ‘Наказе’ вторая половина фразы: ‘..:и привесть их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу’. Пропущено и следующее: ‘Могут еще законы определить уреченное время службы, в законе Моисеевом ограничена на шесть лет служба рабов. Можно также установить, чтоб на волю отпущенного человека уже более не крепить никому, из чего еще та польза государственная выйдет, что нечувствительно умножится число мещан в малых городах. Также можно уврачевать зло сие при самом оного корени. Великое число рабов находится при отправлении разных должностей, им поручаемых и уже от земледелия бесповоротно отлученных: перенести некоторую часть сих званий на людей свободных, например, торговлю, мореплавание, художество, чрез то уменьшится число рабов. Надлежит, чтоб законы гражданские определили точно, что рабы должны заплатить за освобождение своему господину, или чтоб уговор об освобождении определил точно сей их долг вместо законов’. Затем в изданном ‘Наказе’ говорится: ‘Окончим все сие, повторяя правило, что правление весьма сходственное с естеством есть то, которого частное расположение соответствует лучше расположению народа, ради которого оно учреждается. Причем, однако, весьма же нужно, чтобы предупреждены были те причины, кои столь часто привели в непослушание рабов против господ своих, не узнав же сих причин, законами упредить подобных случаев нельзя, хотя спокойство одних и других от того зависит’. Несколько статей о крестьянских отношениях помещено автором ‘Наказа’ и в главе о размножении народа в государстве: ‘Весьма бы нужно было предписать помещикам законом, чтоб они с большим рассмотрением располагали свои поборы и те бы поборы брали, которые менее мужика отлучают от его дома и семейства: тем бы распространилось больше земледелие и число бы народа в государстве умножилось. Где люди не для иного чего убоги, как только что живут под тяжкими законами и земли свои почитают не столько за основание к содержанию своему, как за подлог (предлог) к удручению, в таких местах народ не размножается. Они сами для себя не имеют пропитания: так как им можно подумать от оного уделить еще своему потомству? Они не могут сами в своих болезнях надлежащим пользоваться присмотром: так как же им можно воспитывати твари, находящиеся в беспрерывной болезни, т. е. во младенчестве. Они закапывают в землю деньги свои, боясь пустить оные в обращение, боятся богатыми казаться, боятся, чтоб богатство не навлекло на них гонения и притеснений. Многие, пользуясь удобностью говорить, но не будучи в силах испытать в тонкость о том, о чем говорят, сказывают: чем в большем подданные живут убожестве, тем многочисленнее их семьи. Также и то: чем большие на них положены дани, тем больше приходят они в состояние платить оные. Сии суть два мудрования, которые всегда пагубу наносили и всегда будут причинять погибель самодержавным государствам’. В главе ‘О рукоделии и торговле’ опять затрагивается вопрос о крестьянах: ‘Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного. Сие основано на правиле весьма простом, всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит, и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет’.

‘Наказ’ в этом сокращенном виде был напечатан 30 июля 1767 года, но и в таком виде перевод его был запрещен во Франции.

30 июля назначено было днем открытия комиссии об Уложении. Депутаты, которых к этому времени приехало в Москву до 460 человек, собрались в Чудов монастырь в 7 часов утра. Прежде них приехал туда главный распорядитель князь Вяземский, незадолго перед тем утвержденный в должности генерал-прокурора.

В 10 часу выехала из головинского дворца Екатерина с большой торжественностью, в императорской мантии, с малою короною на голове, карета была запряжена осьмью лошадьми. Впереди ехали придворные в 16 парадных экипажах. За каретою императрицы следовал взвод кавалергардов под командою своего шефа графа Григор. Григ. Орлова. За кавалергардами ехал в карете великий князь Павел Петрович. Когда императрица приехала в Успенский собор, двинулись туда депутаты по два в ряд под предводительством генерал-прокурора, державшего в руке маршальский жезл. Впереди шли депутаты от правительственных мест, потом от дворянства, от городов, от однодворцев и прочих старых служб служивых людей, наконец из поселян, в сословиях старшинство между депутатами соблюдалось по губерниям, расписанным в таком порядке: Московская, Киевская, Петербургская, Новгородская, Казанская, Астраханская, Сибирская, Иркутская, Смоленская, Эстляндская, Лифляндская, Выборгская, Нижегородская, Малороссийская, Слободско-Украинская, Воронежская, Белогородская, Архангельская, Оренбургская и Новороссийская, лично же старшинство между депутатами наблюдалось по времени их прибытия в Москву и внесения в депутатский список. Депутаты христианской веры вошли в собор, иноверцы остались вне храма. По окончании службы императрица отправилась в Кремлевский дворец, а депутаты стали подписывать присягу, в которой клялись ‘приложить чистосердечное старание в великом деле сочинения проекта нового Уложения, соответствуя доверенности избирателей, чтоб сие дело начато и окончено было в правилах богоугодных, человеколюбие вселяющих и добронравие к сохранению блаженства и спокойствия рода человеческого, из которых правил все правосудие истекает’. Присягавший просил Бога, чтоб ‘ниспослал ему силу отвратить сердце и помышление от слепоты, происходящей от пристрастия, собственныя корысти, дружбы, вражды и ненавистные зависти, из коих страстей родиться бы могла суровость в мыслях и жестокость в советах’.

После подписания присяги депутаты отправились во дворец, в аудиенц-залу, где Екатерина стояла на тронном возвышении, имея по правую сторону стол, покрытый красным бархатом, где лежали наказ комиссии, обряд управления комиссиею и генерал-прокурорский наказ. По левую сторону трона стоял великий князь с правительственными лицами, придворными и министрами иностранными, по правую — знатнейшие дамы, на второй ступени тронного возвышения стоял вице-канцлер князь Александр Мих. Голицын.

Когда генерал-прокурор представил императрице депутатов, депутат от Синода, новгородский митрополит Димитрий (Сеченов), начал речь, в которой искусно вывел законодательное преемство Екатерины от Юстиниана: ‘Прославлялася иногда Древняя Греция, прославлялся Рим своими законодателями, но к полной их славе недоставало того, что не просвещены были евангельским учением, которое есть всякого нравоучения претвердым основанием, но ты, сим светом путеводима, из источников истины христианския почерпаеши воду животную. Были и в христианских греческих государях, кои славу законодателей получили, по течению вещей, по неизвестным Божиим судьбам пременившуся (вследствие турецкого нашествия), сила законов сама собою перестала. Но в сих судьбах печальных усматриваем мы судьбу для нас благоприятную, ибо, по перенесении с Востока к нам веры, и право законодательства яко наследственно тебе препоручено от того, который и настоящая потребно править и будущая полезно устрояет’. Когда митрополит кончил, вице-канцлер от имени императрицы обратился к депутатам с речью, в которой приглашал их приступить к своему великому делу: ‘Начинайте сие великое дело и помните при каждой строке оного, что вы имеете случай себе, ближнему вашему и вашим потомкам показать, сколь велико было ваше радение о общем добре, о блаженстве рода человеческого, о вселении в сердце людское добронравия и человеколюбия, о тишине, спокойствии, безопасности каждого и блаженстве любезных сограждан ваших. Вы имеете случай прославить себя и ваш век и приобресть себе почтение и благодарность будущих веков. От вас ожидают примера все подсолнечные народы, очи их на вас обращены. Слава ваша в ваших руках, и путь к оной вам открыт, от согласия вашего во всех сих полезных отечеству делах зависеть будет и совершенность оныя’.

На другой день, 31 июля, с семи часов утра депутаты начали собираться в Грановитой палате, в 10 часов по приглашению генерал-прокурора сели по местам в числе 428 человек. Приступили к избранию маршала, больше всех голосов получил вяземский дворянский депутат граф Ив. Григор. Орлов (278 избирательных и 150 неизбирательных), за ним брат его копорский депутат граф Григорий Григорьевич (228 и 200), потом волоколамский депутат граф Захар Григор. Чернышев (179 и 249), костромской депутат Александр Ильич Бибиков (165 и 262), орловский депутат граф Федор Григор. Орлов (159 и 269), депутат от Сената князь Мих. Никит. Волконский (147 и 254), московский депутат Петр Ив. Панин (137 и 296). Трех первых кандидатов должно было представить императрице на утверждение, но когда генеральный прокурор объявил собранию, что большинство голосов пало на двоих Орловых — Ивана и Григория, то последний встал и просил собрание уволить его от должности маршала за множеством дел, возложенных на него императрицею. Собрание согласилось, следующий за ним кандидат, граф Чернышев, также просил об увольнении, но собрание не согласилось, и потому представлены были трое: граф Иван Орлов, граф Чернышев и Бибиков. 3 августа, во втором заседании комиссии, объявлено было собственноручное решение Екатерины: ‘Как граф Орлов нас просил о увольнении, а граф Чернышев обязан многими делами, то быть предводителем костромскому депутату Александру Бибикову’. По прочтении этого решения генерал-прокурор передал Бибикову свой жезл, и началось чтение ‘Наказа’, который, по словам дневной записки, был слушан с восхищением, многие плакали, особенно когда читались слова: ‘Боже сохрани, чтоб после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ. Намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю’. В пятом заседании, 9 августа, депутаты стали говорить: ‘Что сделать для государыни, благодеющей своим подданным и служащей примером всем монархам? Чем изъявить, сколь много ей обязаны все счастливые народы, ею управляемые?’ Остановились на мысли поднести Екатерине титул премудрой и великой матери отечества.

12 августа после обедни — это было воскресенье — императрица приняла депутатов во дворце, и маршал Бибиков говорил ей речь, которая оканчивалась так: ‘Став делами твоими удивление света, будешь ‘Наказом’ твоим наставление обладателей и благодетельница рода человеческого. Потому весь человеческий род и долженствовал бы предстать здесь с нами и принести вашему имп. в-ству имя матери народов, яко долг, тебе принадлежащий. Но как во всеобщем благополучии мы первенствуем и первые сим долгом обязуемся, то первая Россия в лице избранных депутатов, предстоя пред престолом твоим, приносяще сердца любовию, верностию и благодарностию исполненныя. Воззри на усердие их как на жертву, единые тебя достойную! Благоволи, великая государыня, да украшаемся мы пред светом сим нам славным титлом, что обладает нами Екатерина Великая, премудрая мать отечества. Соизволи, всемилостивейшая государыня, принять титло как приношение всех верных твоих подданных и, приемля оное, возвеличь наше название. Свет нам последует и наречет тебя матерью народов. Сей есть глас благодарственный торжествующей России! Боже сотвори, да будет сей глас — глас вселенной!’ Вице-канцлер отвечал, что императрица ‘с удовольствием принимает изображенную депутатами чувствительность, тем более что оная благодарность ясно предвещает ту горячность, которую они самим делом намерены показать свету исполнением в ‘Наказе’ предписанных правил’. Относительно принятия предлагаемого титула ответила сама императрица: ‘О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла, — на сие ответствую: 1) на великая — о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить, 2) премудрая — никак себя таковою назвать не могу, ибо един Бог премудр, и 3) матери отечества — любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание’.

Последующие заседания были посвящены избранию членов в три особые комиссии: дирекционную, экспедиционную и комиссию разбора депутатских наказов. Дирекционная должна была составить прочие частные комиссии для разных отраслей законодательства (юстиции, вотчинных дел, торговли и т.д.) и выбрать в них членов из полного собрания депутатов по баллотировке. Дирекционная комиссия следила за ходом работ в частных комиссиях посредством еженедельных меморий, получаемых ею от каждой комиссии: если из этих меморий усматривалось уклонение от правил, то дирекционная комиссия направляла уклонившуюся комиссию на должный путь. Каждая частная комиссия, окончив свой труд, вносила его в дирекционную комиссию, которая должна была смотреть, согласен ли он с ‘Наказом’ императрицы, нет ли несходства одной части с другой и все ли части клонятся к сохранению целости империи чрез добронравие, народное благополучие и человеколюбивые законы. Экспедиционная комиссия наблюдала, чтоб труды всех других комиссий изложены были по правилам языка и слога. Она отвечала за то, что не нашла и не оставила речей и слов двоякого смысла, темных, неопределенных и невразумительных. Эта комиссия была необходима, ибо мысль русских людей по недавности знакомства с наукою с великими усилиями вращалась в новом мире политических и юридических понятий и отношений, что отражалось в речи, тяжелой, неправильной и темной. Комиссия о разборе депутатских наказов должна была разобрать наказы и проекты по их содержанию и выписки из них представить полному собранию комиссии, которая, со своими замечаниями, отсылала их в дирекционную комиссию.

С восьмого заседания в комиссии началось чтение депутатских наказов, из которых прочитано и обсуждено 12 в пятнадцати заседаниях. Затем приступлено было к чтению и обсуждению законов о правах дворянства. Прежде окончания рассуждения об этом предмете перешли к законам о купечестве, а затем к лифляндским и эстляндским привилегиям. Этим кончились заседания комиссии в Москве 14 декабря 1767 года. В следующем 1768 году они возобновились уже в Петербурге, 18 февраля: начали читать и обсуждать законы, относящиеся к юстиции. 10 июля возвратились к рассуждениям о дворянских правах, ибо маршал Бибиков объявил, что из дирекционной комиссии прислан проект правил благородных, составленный комиссиею о государственных родах. Обсуждение этого проекта заняло много времени. В декабре 1768 года комиссия покончила свою деятельность обсуждением законов о поместьях и вотчинах.

Екатерина хотела слышать откровенные голоса различных состояний русского народа, хотела познакомиться, по тогдашнему выражению, с умоначертанием народным, в среду которого хотела провести начала, выработанные современною мыслию, современною наукою, хотела познакомиться с умоначертанием народа, чтобы испытать почву прежде, чем сеять, испробовать, что возможно, на что будет отклик и чего еще нельзя начинать. Для нее был здесь интерес практический, для нас, потомства, здесь интерес неменьший — исторический. Собрались вместе для обсуждения сообща дел высшего интереса представители разных сословий. Это было собрание чинов, и потому мы должны ожидать в каждом из них стремления определить отношения к другим сословиям в пользу своего, тем более что депутат получил от своих избирателей наказ в этом смысле и считал своим долгом оправдать доверие избирателей. Сословие дворянское при этом представило двойственность, разделение на две стороны: людей старых и людей новых родов или фамилий. Древняя Россия не знала высшего благородного сословия, не было никакой сословной связи, никакого равенства и общности прав между людьми, стоявшими на высших ступенях служебной лестницы и стоящими на низших ее ступенях, между боярами, окольничими и ‘худыми детишками боярскими’, хотя две черты были всем им общие: обязанность военной службы, что указывало на тождество их с дружиною первых князей, и право получать вознаграждение за службу в виде земельного участка или поместья, иногда превращавшегося из временного в вечное владение или отчину. Несмотря на отсутствие представления о высшем благородном сословии, несмотря на пропасть, которая разделяла боярина от сына боярского, все эти люди как люди военные, ставя себя выше людей, занимающихся мирными промыслами, считали себя только как воинов, настоящими людьми, мужами, а тех считали меньшими людьми и называли их уменьшительно мужиками.

В конце XVI века произошло важное осложнение отношений: все эти землевладельцы, помещики и вотчинники получают для своих земель крепостное народонаселение и по отношению к многочисленному классу народа получают новое значение, значение господ, которое имели прежде только по отношению к холопям. Здесь было положено начало выделения землевладельцев и вместе крестьяновладельцев как господ из остального народонаселения, не имеющего права иметь в своем владении крестьян, положено было начало господскому сословию, высшему, благородному. Крепостные крестьяне были господские крестьяне, явилась привилегия, явилось и привилегированное сословие. В таком положении застало дело петровское преобразование. Новое время по самому характеру своему требовало для всего точнейших определений, высшее привилегированное сословие должно было получить одно общее название, тем более что так было там, откуда шел пример, образец, — в Западной Европе, но откуда было взять название? Обратились к ближайшему одноплеменному народу польскому и взяли у него на время название шляхта. Потом мало-помалу это название стало вытесняться своим старинным — дворянство. Сначала это название не могло быть усвоено потому, что была еще свежа память о том времени, когда слово ‘дворяне’ означало только один известный разряд военных людей, когда боярин или окольничий не разделался бы дешево с тем, кто бы оскорбил его честь, назвавши его дворянином, но когда бояре и окольничие исчезли, название ‘дворяне’ как почетнейшее для массы землевладельцев осталось и начало делаться названием сословным для всех господ, всех землевладельцев, имеющих право владеть крестьянами.

Но в новой России между дворянами скоро должно было обнаружиться различие, поведшее к неприязни. В древней России право владеть землею и потом соединенное с этим правом право владеть крестьянами принадлежало военным людям, и право это в их среде между различными разрядами их не могло подвергаться никакому прекословию как истекавшее из необходимых государственных отношений, иначе немыслимых: бедное государство не могло давать другого вознаграждения за службу, кроме земли, и потом должно было прикрепить к этой земле и работников. Столкновения по служебно-родовому старшинству и чести выражались в местничестве. Но в новой России вследствие новых потребностей произошли явления, подавшие повод к особого рода столкновениям. Во-первых, явилось постоянное войско с правом выслуги для рядового солдата в офицеры, а офицерство давало вход в сословие благородных, господ, дворян, господин видел, как его крестьянин, или его человек, сданный в солдаты, становился равным ему и даже выше его, случалось, что крестьянин опережал господина по службе, господин оставался солдатом, а крестьянин проходил офицерские чины и был начальником прежнего господина. Во-вторых, в силу естественного развития подле службы военной явилась гражданская, люди низкого происхождения дослуживались по гражданской службе до чина, дававшего доступ в дворянское сословие, на деньги, нажитые на службе, и нажитые всяким способом, покупали населенные земли, становились рядом с старинными господами и часто затемняли их своим богатством. Военный человек, обязанный трудною и опасною службою, сильно оскорблялся, видя наравне с собою и выше себя человека худородного, нажившегося неизвестно как или известно как на легкой, покойной службе. Наконец, преобразовательная эпоха выдвинула новые потребности, государство земледельческое становилось хотя несколько мануфактурным, начали учреждаться необходимые заводы и фабрики, но в малонаселенной стране на них нельзя было управиться вольнонаемным трудом, и те же побуждения, которые заставили для содержания военных людей прикрепить крестьянина к земле, заставляют теперь прикреплять крестьян к фабрике, заводу, и подле господ, военных людей, владеющих крестьянами, являются фабриканты и заводчики, также господа, также владеющие крестьянами, хотя иные сами из разбогатевших торговлею крестьян. Новое оскорбление для старинных господ, военных людей.

И вот в Грановитой палате слышатся голоса против закона Петра Великого, по которому дослужившийся до известных чинов тем самым становился дворянином. Говорит депутат от ярославского дворянства князь Мих. Мих. Щербатов, скоро обративший на себя внимание собрания своею начитанностью, литературною обработкою своих речей и жаром, с каким произносил их. Один из противников его сделал об нем такой отзыв: ‘Я заметил, что в мнениях, поданных г. депутатом князем Михаилом Щербатовым, он очень редко основывается на прежних узаконениях, и эти мнения он подкрепляет весьма разумными рассуждениями, которыми он отменно одарен от Бога’. Щербатов говорил: ‘Обстоятельства времени и разные случаи принудили Петра Великого сделать для нашего же благополучия такие положения, которые ныне от изменения нравов не только не полезны, но скорее могут быть вредны. Означенные законы содержат в себе правило, по которому каждый дослужившийся до офицерского чина почитается дворянином и дети его уже должны быть помещены в дворянский список. Такое преимущество дослужившимся до офицерского чина по тогдашним обстоятельствам было необходимо для понуждения дворян вступать в службу, но ныне, когда уже видим, что российское дворянство по единой любви к отечеству и славе и по усердию к своим монархам достаточно наклонно и к службе, и к наукам, то кажется, что право, сравнивающее это сословие со всяким, кто бы каким бы то ни было образом ни достиг офицерского чина, должно отменить. Один государь по своему соизволению может награждать этим правом за важные услуги не только того, кто окажется достойным, но и его потомство. Известно, что первое различие между состояниями произошло от личной доблести некоторых лиц из народа. Потомки их равномерно отличались от других, оказывая услуги тем обществам, которых они были членами. Итак, первым объяснением имени дворянина будет то, что он такой гражданин, которого при самом его рождении отечество, как бы принимая в свои объятия, ему говорит: ты родился от добродетельных предков, ты, не сделавший еще ничего мне полезного, уже имеешь знатный чин дворянина, поэтому ты более, чем другие, должен показать мне и твою добродетель, и твое усердие. Тебя обязывают к тому данные законами моими права, предшествовавшие твоим заслугам, тебя побуждают к тому дела твоих предков, подражай им в добродетели и будешь мне угоден. Рожденный в таком положении, воспитанный в таких мыслях человек не будет ли употреблять сугубые усилия, дабы сделаться достойным имени своего и звания? Одно это имя и припоминание о славных делах своих предков довольно сильно, чтобы побудить благородных людей ко всяким великим подвигам. Эта политика у римлян столь далеко простиралась, что они приписывали начало знатных родов своим героям, о чем, по свидетельству блаженного Августина, знаменитый римский писатель Варрон говорил, что для государства весьма полезно, чтобы знаменитые люди почитали себя происшедшими от героев, хотя это и неправда, но уже одна мысль о таком происхождении может побудить их предпринимать и оканчивать величайшие дела. Самый естественный рассудок убеждает нас, как то признают и все лучшие писатели, что честь и слава наиболее действуют в дворянском сословии, поэтому сии качества имеют большее влияние на тех, которые почти с самого рождения своего слышат о знатных делах своих предков, видят их изображения, вспоминают те подвиги, какими они прославлялись, чем на тех, которые, смотря на отцов своих, дослужившихся до первых офицерских чинов по старшинству службы или по проискам, а не по отличным заслугам, не видят ничего такого, что могло бы его склонить к славным делам, а имена предков их уже скрываются во тьме. Не могу при сем случае не припомнить мнения знаменитого наукою и своим знанием в законах барона Пуффендорфа, который говорит: обыкновенно чины сами собою не дают дворянства, но государь дает титул дворянина, кому заблагорассудит, и проч. Осмелюсь еще присовокупить, что право, по которому каждый разночинец, получивший только офицерский чин, поступает в дворянское достоинство без рассмотрения его поступков или мыслей, может быть поводом ко многим злоупотреблениям. Такие люди, дабы дослужиться до офицерского чина и чрез то приобрести звание дворянина, зная, что это зависит от власти каждого командира, не откажутся льстить его страстям и употреблять другие низкие способы для снискания его благоволения, что, конечно, послужит ко вреду нравов их самих и их начальников. Достигши до офицерского чина и видя себя дворянином, эти люди уже теряют побуждение к достижению высших чинов, а только желают приобрести себе имение, приискивают все пути, не отвергают ни единого, оттого порождается мздоимство, похищения и всякое подобное им зло. Однако же я нисколько не думаю лишать людей, какого бы они ни были звания, тех преимуществ, которые даются как награда достоинству, и полагаю весьма справедливым награждать его, где бы то ни оказалось, но чтобы награждалось только действительное достоинство, и притом от такого лица, которое одно имеет несомненное право награждать так, чтобы награждение распространялось и на потомство. Лицо это есть монарх’.

Другие депутаты повторяли те же мысли, дополняя их подробностями. Депутат ржево-володимирского дворянства Игнатьев говорил: ‘Многие из подьяческих, посадских и прочих подобного рода людей, вышедшие в штатские и обер-офицерские чины и находящиеся в разных статских должностях, покупают большие деревни, размножают фабрики и заводы, а чрез то делают подрыв природному дворянству в покупке деревень. Когда дворянин, занимающийся хлебопашеством и трудом своим приобретя деньги, пожелает купить по соседству деревни по цене умеренной, то некоторые не из дворян, имея большие суммы, возвышают на них цену втрое и более, и деревни эти оставляют за собою. Таким образом, дворянин, лишаясь средств увеличить свое имение, впадает в недостаток, и деревни его, которыми он прежде владел, приходят в упадок. Мое мнение, чтобы запретить пользоваться правом дворянства и покупать деревни тем, которые не из дворян достигнут службою штаб — и обер-офицерских чинов. Некоторые из сих последних могут сказать: если им не будет дозволено пользоваться правом дворянства и покупать деревни, то каким способом они, по отставке от службы и не получая жалованья, будут снискивать себе пропитание? На это им следует отвечать, что те деньги, на которые они могли бы купить деревни, пусть отдают в рост и, получая с своего капитала проценты, ими довольствуются как бы доходом с деревень’. Депутат обоянского дворянства Глазов говорил: ‘Многие, находясь в военной службе, в гвардии, во флоте, в артиллерии и в полевых полках, давали о себе сведения, что они происходят из дворян, и показывали за собою деревни, которых никогда не имели, ибо знали, что в военной службе верных справок о том не делалось. По таким-то их несправедливым показаниям они производились в чины. Находящиеся в статской службе поступали подобным же образом. Сверх того, многие присоединяли себя к другим дворянским фамилиям, доставляя о себе по проискам из Разрядного приказа справки, по которым можно было бы прибрать одну фамилию к другой, потом, отыскав кого-либо из той дворянской фамилии самого последнего человека, мота и нехранителя чести своего звания, уговаривали его ту справку подписать с засвидетельствованием, что те отыскивающие дворянство действительно происходят из дворян и состоят с ними в близком родстве, хотя настоящая фамилия их и не знает и никогда причесть их в свой род не может. Однако же через это многие получали себе чины и покупали деревни. В нынешнее время в полках осталось весьма малое число дворян, большею же частию теперь служат в них люди, подобные тем, о которых я выше объяснил’.

Мнения эти не остались без возражений. Дворянский депутат Изюмской провинции Зарудный говорил: ‘Как многотрудна во флоте и как тяжела в сухопутной армии служба, я не стану объяснять, ибо предмет этот слишком обширен, не знающим этого могут рассказать все там послужившие и ныне служащие о тех неимоверных трудах, которые они понесли в бывших турецких и прусских походах и сражениях. Из этих рассказов можно удостовериться, что полученные ими чины и дворянское достоинство нелегко им достались. Что же касается до статской службы, то и она для исправления дел как внутри отечества, так и при сношениях с иностранными державами необходимо нужна, полезна и небезтрудна. Следовательно, думать об отнятии дворянского достоинства, заслуженного многотрудною и полезною отечеству военною службою, понесенными трудами, претерпенными ранами и даже лишением жизни, равным образом приобретенного ежечасными трудами и честностью по статской службе, думать, говорю, об отнятии достоинства у тех, кому оно уже пожаловано и утверждено, мне кажется, несовместно ни с общею дворянства пользою, ни с тем благоденствием, о котором всемилостивейшая наша государыня изволит прилагать попечение, ни с тем наставлением, которое ее в-ство преподала в своем ‘Наказе’, т. е. взаимно делать друг другу добро сколько возможно. Такая мысль скорее может быть отнесена к самолюбию, ибо подающие мнения об ограничении способов достигать дворянства высказывают через то желание, чтобы им одним и им подобным пользоваться дворянством, а прочих, какого бы они достоинства, честности и верности к своему монарху и отечеству ни были и каких бы заслуг ни оказали, лишить этого преимущества навсегда’. Депутат Днепровского пикинерного полка Козельский говорил: ‘Ежели предки российских дворян начало своего достоинства получали чрез награждение по своим заслугам за верность и добродетель, а не чрез знатность рода, то потомки их не должны бы умалять и презирать офицерские чины. Ежели те лица, которые со времени государя Петра Великого и по его узаконениям заслужили обер-офицерские чины, хотя были и незнатного происхождения, но только добронравного воспитания, и потом в нынешнее уже время показали себя искусными в военных делах, в приведении в отличный порядок подчиненных им солдат, ежели такие лица неоспоримо достойны почитаться за настоящих дворян, то они должны пользоваться и всеми дворянскими преимуществами. Нет сомнения, что достоинство сие драгоценно, но кому оно было дороже, предкам ли, которые сами его заслужили, или их потомкам? Если же, как некоторые того желают, умножится одно только старинное дворянство и пренебрежено будет вновь пожалованное, то, по мнению моему, это послужит в подрыв государственной службе, ибо прочие, недворянские сословия, не видя себе равного с дворянами за службу возмездия, будут служить принужденно, без всякой ревности и любви к отечеству. Не имея в виду заслужить в своем же отечестве отличного достоинства, они сделаются как бы не сынами отечества. О воспитании же своем, о науках и о добродетелях не будут иметь повода прилагать какое-либо старание. И какое же будет в государственных делах благосостояние и в обществе спокойствие, когда вместо взаимного человеколюбия от такого явного небрежения к ближнему умножится ненависть и вражда? Дворянство, умножив высокомерие своего достоинства, будет пренебрегать служащими как по гражданской, так и по военной части. Вместо исправления нравов вселится гордость и презрение к ближнему’. По словам депутата Терского семейного войска Миронова, ‘достоинство дворянское не рождается от природы, но приобретается добродетелью и заслугами своему отечеству. Могут ли гг. российские дворяне сказать о своих предках, что все они родились от дворян? Я, напротив, полагаю, что в России более найдется таких, которые за воинские дела и другие добродетели получили это достоинство’.

Надобно было защищаться. Особенно задели слова, что предки людей, выставляющих теперь свое древнее происхождение, были люди незнатного происхождения и выслужили свою честь. Начал говорить самый ревностный защитник прав древних фамилий князь Мих. Мих. Щербатов, начал говорить ‘с крайним движением духа’, дрожащим голосом: ‘Депутат Днепровского пикинерного полка в мнении своем говорит, что все древние российские дворянские фамилии произошли от низких родов и что теперь эти древние дворяне по надменности своей не желают допустить в свое звание людей, того достойных. Весьма удивляюсь, что этот г. депутат укоряет подлым началом древние российские фамилии, тогда как не только одна Россия, но и вся вселенная может быть свидетелем противного. К опровержению его слов мне довольно указать на исторические события. Одни российские дворяне имеют свое начало от великого князя Рюрика и потом по нисходящей линии от великого князя Владимира, другие выехавшие знатные люди берут начало свое от коронованных глав, многие фамилии хотя и не ведут рода своего от владетельных особ, но произошли от весьма знатных людей, которые, выехавши в службу к великим князьям российским, считают несколько столетий своей древности и у нас украсили себя знаменитыми заслугами отечеству. Как может собранная ныне в лице своих депутатов Россия слышать нарекания подлости на такие роды, которые в непрерывное течение многих веков оказали ей свои услуги? Как не вспомнит она пролитую кровь сих достойнейших мужей! Будь мне свидетелем, дражайшее отечество, в услугах, тебе оказанных верными твоими сынами — дворянами древних фамилий! Вы будьте мне свидетели, самые те места, где мы для нашего благополучия собраны! Не вы ли были во власти хищных рук? Вы, божественные храмы, не были ли посрамлены от иноверцев? Кто же в гибели твоей, Россия, подал тебе руку помощи? То верные твои чада, древние российские дворяне! Они, оставя все и жертвуя своею жизнью, они тебя освободили от чуждого ига, они приобрели тебе прежнюю вольность. Мне мнится, что зрю еще текущую кровь достойных сих мужей и напоминающую их потомкам то же исполнить и так же жертвовать своею жизнию отечеству, как они учинили. Вот первое право требования дворян древних родов, чтобы никто с ними без высочайшей власти не был сравнен. Но они не затворяют надменностию врата для доблести, а хотят, чтоб желающие войти к ним в собратство удостоились того истинною добродетелью, которую бы сам монарх увенчал дворянским званием’.

Депутат Михайловского дворянства Семен Нарышкин старался разъяснить, какое, по его мнению, должно быть постановлено различие между офицерством и дворянством. Произведение в офицерские чины служит наградою доброго поведения в нижних чинах, а возведение в дворянство — наградою отменных заслуг отечеству. Нарышкин высказал и отношение дворянства к владению крестьянами: ‘Достоинство дворянское считается у нас чем-то священным, отличающим одного человека от прочих. Оно дает ему и его потомкам право владеть себе подобными и заботиться об их благосостоянии’. Но защитники закона Петра Великого, ‘такого великого законодателя’, не уступали, и один из них, депутат города Рузы Смирнов, предложил ограничить наследственность дворянства: ‘Так как ранги и чины получаются не по наследству, но по заслугам отечеству и вместе с лицом, их заслужившим, и умирают, то, чтобы наследники не могли пользоваться чужими трудами без своих заслуг, чтобы не возродилось в них нерадение самим заслуживать чины, наконец, чтобы они у других, заслуживающих награждения, не отнимали одобрения и надежды получить чины, заслуженные их предками, но для усиления в потомках ревности к службе, для отвращения уныния, нерадения и отчаяния и для ободрения людей самого низшего состояния к достижению высшей степени чести, — считаю небесполезным предложить сделать постановление, чтобы дворянство и преимущество оного не доставалось по наследству, но чтобы всякий старался достигать его по заслугам. Возвышение в звании дворянина и отнятие этого достоинства может быть произведено следующим образом: 1) Всякий, невзирая ни на какой род, может быть за слои заслуги пожалован дворянином с принадлежащими к сему званию преимуществами, начиная с первой ступени заслуженной им чести, например с обер-офицерства. 2) Всякий такой дворянин, равно как и все прочие дворяне, должен подлежать тем же законам, которым подлежат и другие люди. И ежели кто-либо из дворян сделает проступок, то по мере его важности лишать его не только дворянства, но и других принадлежащих честному гражданину преимуществ. 3) Что же касается до потомков дворян, то полагаю, что лишить их вовсе этого достоинства, не принимая в уважение заслуг их предков, было бы несправедливо и неодобрительно, но и совсем оставить его по наследству в вечное потомство будет и того несправедливее по вышеизложенным причинам. 4) Следовательно, по заслугам и чину всякого надлежало бы распространить его дворянство на несколько колен, так, например, для штаб — и обер-офицеров довольно было бы, если он сам будет дворянин, его дети и внуки. Для чинов генеральских распространить дворянское достоинство на их правнуков и так далее. 5) Если какое лицо в последнем колене не окажет должной ревности и само не возобновит своего дворянства, то детей его лишать сего звания. 6) Или же когда потомок на несколько чинов отступит от своего предка, заслужившего дворянство, на столько степеней и наследство дворянства будет уменьшено от его потомков. 7) Чрез это небрежение о себе потомков будет изгнано, а вместе с тем у недворян отчаяние, леность и неминуемое о себе нерадение искоренится, и во всяком лице возродится ревность сделать себя полезным членом отечеству и своему потомству. Наконец, благородство наше должно образовать одно тело, не разорванное на разные противоборствующие одна другой части, но составленное и соединенное из всех граждан, стремящихся к единой цели, предусмотренной премудрою нашею монархинею, которой желание есть не возвысить одних, а других обратить в ничто, но всех без изъятия учинить, сколько возможно по человечеству, благополучнейшими в свете’.

Владение деревнями, крестьянами, господство в собственном смысле было то дорогое право, которым старые дворяне особенно не хотели делиться с новыми, выслужившимися недавно шпагою или пером, тем с большим нерасположением старые, да и новые дворяне смотрели на людей, которые не выслуживали дворянство ничем, не принадлежали к этому сословию и, несмотря на то, пользовались драгоценным правом иметь деревни, владеть крепостными крестьянами: то были заводчики и фабриканты. В наказе от ярославского дворянства депутату своему кн. Мих. Мих. Щербатову говорилось: ‘Указом Петра Великого для побуждения русского купечества заводить фабрики позволено было ему под фабрики и заводы покупать деревни, купцы не только воспользовались этим правом, но, распространяя его далее надлежащего, и в далеких от их деревень местах покупали деревни, что не только не соответствует намерениям Петра Великого, но и разрушает их тем, что фабриканты и заводчики, видя себя владельцами многих деревень, стали пренебрегать фабриками, а пользоваться и помещичьими доходами, а которые действительно купили деревни для фабрик и заводов, те забрали из деревень всех людей в работу на фабрики и заводы, и за такую малую плату, что насилу дневное пропитание иметь могут. Этим полагается препятствие умножению народа, земледелие оскудевает, и самих крестьян так мучит работами, что они часто бунты производят. Поэтому не угодно ли будет купленные купцами деревни у них взять, распорядясь так, чтоб их в убытке не оставить, а которые фабрики будут впредь заводиться, тем сделать надлежащее определение: работников, мастеров по числу работы и величины завода иметь, а прочие работники были бы наемные: это может принудить фабрикантов и заводчиков усерднее стараться о приведении в лучшее состояние русских фабрик и о производстве русскими товарами торговли, а дворянство через большую циркуляцию денег приобретет себе пользу, когда его крестьяне в междурабочую пору будут ходить к купцам работать на фабрики и заводы’.

Старые дворяне при стремлении своем удержать землевладение при себе не могли не вспомнить о майорате, и в наказ московского дворянства депутату Петру Ив. Панину внесена статья: ‘Чтобы, сообразуясь с прочими в Европе благоучрежденными христианскими государствами, исходатайствовано было каждому владельцу право часть собственного движимого и недвижимого имения определять по благоизобретению в нераздельное наследство, кому пожелает, с предписанием порядка, как ему переходить из колена в колено. Наш прежний закон заимствовал нечто из примеров в некоторых европейских землях, но он устоять не мог, потому, конечно, что им воля владельцев была стеснена в самые узкие пределы предписанием отдавать хотя по собственному избранию, но всегда одному все свое недвижимое как самое важное в России дворянское имение’. Наказ дворян Михайловского уезда депутату своему, сенатору Мельгунову, в избежание раздела деревень на части и происходящего отсюда чересполосного владения требует, чтоб в каждой деревне или селе, когда по крепостям принадлежащая земля каждому владельцу особо отмежевана будет, те части, также и целые деревни и села по этому отмежеванию с тою землею оставались навсегда неделимыми, следовательно, в продажу, в заклад, в приданое и наследство по тому отмежеванию целою деревнею во владение переходили. В наказе дворян Переяславля-Залесского генералу Ступишину говорилось: ‘Мнилось бы быть полезно для сохранения фамилий и домов, если бы позволено было, кто сам пожелает, при себе или при конце своем одну или сколько деревень похочет в фамилию отказать’.

Но гораздо громче высказались дворяне о необходимости составления из себя областных корпусов и о праве участия в областных судах и управлении. Дворяне Боровского уезда написали в наказе депутату своему Голохвастову, чтобы дворянам было позволено каждые два года иметь съезд в своем уезде и на нем рассуждать и рассматривать, все ли в уезде исполняется по законам, не бывает ли кому притеснения от судебных мест, от квартирующих и проходящих полков или от кого бы то ни было, и если усмотрят какие-нибудь беззаконные действия и притеснения дворянам и крестьянству, то чрез избранного депутата представлять в Сенат. В том же собрании избирать дворянам между собою ландрата и от всякого стана или дистрикта дистриктного комиссара. Ландрату дистриктные комиссары, а им все дворяне и крестьяне, не исключая дворцовых волостей и вотчин, находящихся в ведомстве коллегии Экономии, должны быть послушны. Ландрат ведет суд и расправу в мелких делах не свыше 25 рублей, комиссары же должны, где произойдет нарушение закона, немедленно освидетельствовать и представить ландрату, который раэбор чинит и судит, основываясь на этом осмотре. Если в уезде произойдет разбой, то дистриктный комиссар немедленно должен собрать дворян с их людьми и крестьянами и стараться переловить разбойников, давши знать об этом ландрату и другим комиссарам, которые также все меры употребят к поимке разбойников, и пойманные отсылаются в воеводскую канцелярию. Так же поступают ландраты и комиссары, когда проведают о корчемстве. Комиссар провожает проходящие полки, смотрит, чтоб они были довольствованы, обывателям же никаких обид не было. По прошествии двух лет ландрат собирает дворян и объявляет им, что в эти два года происходило в уезде, отдавая таким образом отчет в своем управлении. Собрание избирает другого ландрата и комиссаров, причем могут быть переизбраны и прежние. Если ландрат или комиссар отправлял свою должность непорядочно, то судить его по смене собранию и по большинству голосов, наказывать денежным штрафом, которые деньги отсылаются в воспитательный дом, денежному же взысканию подвергаются и те дворяне, которые ландрату и комиссарам будут непослушны. Ландрат должен быть во всем опекуном своего уезда и защищать его. Костромское дворянство просило об учреждении земских судов по выбору дворянства из дворян же, живущих в отставке, судьи эти должны производить скорый суд и расправу в случающихся между дворянами ссорах за владение землями, порубку лесов, пожин хлеба, перекос сена, в крестьянских драках, в захвате лошадей и скота. Кроме того, должны содержать в порядке дороги, распоряжаться помещением воинских команд, определять опеку к малолетним или безумным дворянам и наблюдать за нею. Козельское дворянство в наказе депутату своему графу Брюсу просило: ‘Воеводы определяются в города из Прав. Сената, а к их должности принадлежащих качеств за многим числом определяемых в воеводы лиц Сенату знать нельзя, то не соблаговолено ли будет отдать выбор воеводы дворянам, чтобы они выбирали из своих товарищей погодно’. Михайловское дворянство просило поручить суд между дворянами, их людьми и крестьянами в малых делах, не более 10 рублей, дворянскому предводителю с четырьмя помощниками. Судисловское дворянство просило об учреждении словесного суда из судьи и четырех помощников по дворянскому выбору, чтобы дворяне не терпели убытка и приказной волокиты, ибо из дворян много таких, которые приказных порядков не знают, а другие и грамоте вовсе не умеют, поверенных же за скудостью представить не в состоянии, особенно вдовы и сироты, то же судисловское дворянство просило и о выборе воевод дворянами из своих. Ярославское дворянство просило, чтоб дворяне избирали из себя воеводских товарищей, всякий челобитчик должен был прежде начатия дела явиться к такому воеводскому товарищу, который обязан был стараться о примирении соперников, если же не успеет, то обязан был наблюдать, чтоб волокиты истцам и ответчикам в суде не было. В наказе владимирского дворянства говорилось: ‘Стряпчие люди господские правые дела своими вымыслами затмевают, а неправые разными происками через справки и неприличными к делу выписками указов и прочими непорядками проволакивают, взяв с противной стороны деньги, за делами хождения совсем не имеют, почему доверители их бывают обвинены, так не приказано ли будет таких как обществу вредных людей совсем от дела отрешать и в суды не пускать, а вместо их определять из дворян, освидетельствовавши в Сенате их достоинство и знание’. Клинское дворянство просило о праве избирать на три года дворянского начальника для каждого уезда: к этому начальнику дворяне обращаются с жалобами, приняв которые начальник призывает просителя и его соперника и требует у них, чтоб они в помощь ему для рассмотрения их дела дали из своих уездных дворян по одному человеку с подпискою, что они им верят. Когда эти поверенные будут представлены с обеих сторон, то начальник, присягнув, вместе с ними разбирает дело третейским судом. Дворянский начальник должен заботиться о делах дворян своего уезда, производящихся в воеводской канцелярии, наконец, должен охранять окружные межи. Дворянство каждого уезда имеет в Москве своего выборного на год депутата, который в Вотчинной коллегии и в прочих судебных местах заботится о всех делах дворян своего уезда, чтоб они как можно скорее были решены. Эти депутаты находятся под покровительством государственного депутата, которым должно быть лицо первого или второго класса. Дворянство Перемышльского и Воротынского уездов полагало, что прокурор должен назначаться по дворянскому выбору. Алексинское дворянство просило в каждом уезде учредить судей по выбору из дворянства вместо воевод и товарища их, в случае же какого-нибудь сомнительного дела судья дает знать предводителю и тот решает дело в общем собрании дворянства. Дмитровское дворянство просило о праве выбирать земских судей, которые должны были прекращать в самоскорейшем времени все между помещиками и между крестьянами ссоры и споры без письменного производства.

Старые дворяне, вооружась против легкого достижения дворянства худородными людьми, выставляли между преимуществами своими лучшее воспитание, высшее образование. Но средства дать детям своим такое образование далеко не для всех из них были доступны, и потому они просят об учреждении училищ. Депутат кашинского дворянства Кожин говорил: ‘Хотя в С. — Петербурге и существует шляхетский кадетский корпус, но по множеству в государстве дворянства одного такого учреждения недостаточно. Притом же многие молодые люди вышли уже из тех лет, которые назначены для поступления в новоучрежденный корпус, а недостаток порядочных учителей совершенно препятствует давать дома добронравное и приличное дворянскому званию воспитание, но как дворянство обязано служить ее и. в-ству и отечеству, то мы просим о повелении учредить в Москве шляхетский кадетский корпус на основании указа 1731 года. Для содержания этого корпуса возобновить сбор со вступающих в брак: не имеющие благородства должны платить за каждый брак по 50 копеек, все же благородные, владеющие вотчинами, должны получить от Камер-коллегии билеты с означением, сколько за кем состоит душ, и такие должны заплатить при вступлении в брак со ста душ по 2 рубля, а те, у которых менее ста душ, от десяти — по 1 рублю, не имеющие недвижимого имения, но служащие на жалованьи, должны внести с каждых ста рублей по рублю’. Депутат серпейского дворянства граф Александр Строганов заметил, что учредить в Москве училища для бедных дворян надобно, но предлагаемый побор для него несправедлив: он противоречит статьям ‘Наказа’, предлагающим выгоды и поощрения для вступления в брак. Побор, отягощая брачующихся, будет препятствовать размножению народа, притом всякий налог на общество должен служить к пользе всего того общества, а не одной его части. Поэтому училище должно содержать на иждивении одних дворян, всякий помещик, имеющий более 200 душ, должен платить известную сумму ежегодно, принимать же в корпус детей только тех дворян, у которых менее 200 душ: могут помещать в него своих детей и такие, у которых более 200 душ, но на своем содержании. Костромское дворянство в наказе своему депутату просило: ‘Многие бедные дворяне не в состоянии не только детей своих пристойно воспитать и обучать нужным дворянину наукам, но по крайнему убожеству и довезти в государственные школы по отдаленности не могут, отчего дети вырастают в невежестве и лености и не только становятся неспособными к службе, но и ни малейшего вида дворянского в жизни и поведении своем не имеют. Для сохранения таких на пользу государству, для воспитания и обучения их грамоте и первым основаниям математики и чужестранных языков, особенно же для приличного воспитания, учредить по губернским и провинциальным городам школы или семинарии’. Тульское дворянство просило об учреждении в провинциальных городах небольших гимназий из одного профессора и двух помощников. Московское дворянство просило об учреждении в Москве кадетского корпуса для молодых дворян и двух училищ для воспитаний дворянских девиц, одного для малолетних, а другого для взрослых, содержание этих училищ дворянство брало на себя. Дворянство серпуховское, тарусское и оболенское просило об учреждении опекунов для малолетних дворян и об учреждении в городах школ для бедных дворян, также для приказных и купеческих детей, где учить русской грамоте, арифметике, геометрии, немецкому и французскому языкам. Образование дворян должно было давать им служебные права: дворянство города Опочки просило избавить дворян навсегда от солдатства и унтер-офицерства, чтоб каждый дворянин, обученный хорошо читать и писать по-русски, арифметике, геометрии, несколько русской географии, вступал в службу прямо обер-офицером, те же дворяне, которые обучены будут на своем коште разным наукам и иностранным языкам, художествам и экзерцициям, награждались подпоруческими и поруческими чинами.

Дворянство требовало для себя исключительного права владеть крестьянами, купцы требовали себе исключительного права производить торговлю. Депутат от купечества Рыбной слободы (Рыбинска) Алексей Попов говорил: ‘Вместо ожидаемого поправления мы с крайним прискорбием усматриваем из поданных в комиссию многими господами депутатами мнений, что русскому купечеству готовится большое отягощение, как будто оно вовсе не нужно для государства. Вместо того чтобы в силу указов императора Петра Великого утвердить за купечеством их права и вольности и другим всякого звания людям строжайше запретить вести торговлю, чрез что натурально купечество могло бы достичь большого благосостояния, помянутые господа депутаты, напротив того, предлагают ко вреду купечества, чтобы как благородному дворянству, так и крестьянам предоставлено было пользоваться купеческим правом наряду с купцами. Эти господа депутаты домогаются, чтобы купцам запрещено было иметь всякие фабрики и минеральные заводы. В основание такого распоряжения они ставят, что будто содержание купцами фабрик и заводов не приносит пользы обществу и что гораздо полезнее будет, ежели владение оными предоставлено отставным и живущим в деревнях дворянам. К этому они еще предлагают, чтобы крестьяне, привозящие в города свои произведения, имели право продавать их в розницу. Итак, если все это будет утверждено, то купечество неминуемо придет в разорение, а с этим и торговля может прийти в совершенный упадок. Ибо хотя ныне крестьянам и разночинца и запрещено по закону торговать, но, несмотря на это, купцы терпят от них много обид и препятствий. Что же будет тогда, когда законом всякому дозволено будет торговать?’ Попов требовал: ‘Предоставить купцам право устраивать фабрики и заводы, покупать к ним крестьян для исправления потребных работ, но без излишества, а по числу находящихся на них станов и печей, покупать земли, сколько нужно под фабрики, заводы и под население рабочих при них людей. Дворянству не дозволять торговать и ни у кого, ни под каким видом, покупать купеческое право, ибо дворянство имеет свое собственное право, заключающее в себе большие преимущества, и носить драгоценное дворянское имя. Поэтому входить в такие коммерческие занятия, как, например, фабричные, заводские и разные торговые промыслы, дворянам по их званию несвойственно. Им следует предоставить продажу только того, что производится в их вотчинах по их хозяйству, не дозволяя ничего скупать у других. Благородному русскому дворянину надлежит иметь старание о приведении в лучшее состояние земледелия их крестьян и смотреть, чтобы последние обрабатывали свою землю с прилежанием и усердием. Теперь в России многие земледельцы вместо того, чтобы оставаться при своем жребии и умножать хлебопашество, покидают вовсе земледелие и вступают в торговые дела, но по незнанию своему тонкости коммерческих оборотов некоторые из этих земледельцев, проторговавшись, приходят в банкротство и, не заплатя купцам деньги за товары, у них забранные, скрываются из городов, но к хлебопашеству не обращаются. От сего происходит тот вред, что земледельцы, оставшиеся в деревнях, платят за них подушные и оброчные деньги и чрез то приходят в бедность. Для устранения такого неблагоприятного положения не будет ли признано нужным повелеть земледельцам для пользы всего государства заниматься единственно хлебопашеством, а ни в какую торговлю не вступать. Если нужно, чтобы русское купечество приносило государству полезные плоды, то непременно должно запретить торговать другим всякого звания людям’. За право дворян иметь фабрики и заводы заступился князь Мих. Мих. Щербатов. Он начал с положения, что ‘государство тогда становится прочно, когда оно утверждается на знатных и достаточных фамилиях как на твердых и непоколебимых столпах, которые не могли бы снести тяжести обширного здания, если бы были слабы, невзирая на свою многочисленность. Действительно, мы видим, что величие французского и испанского государств основано на знатных родах. Рассмотрим самую сущность заводов и фабрик. Принадлежность минеральных заводов, для которых руды родятся в земле и переделываются чрез огонь, недолжна ли составлять без исключения купцов одно из дворянских прав, ибо владение землею должно принадлежать одним дворянам. Неужели желание господина депутата Рыбной слободы заключается в том, чтобы купцам, лишив дворян способов к приобретению какой-либо прибыли, сделаться откупщиками всех произведений в России и устанавливать цену как оным, так и самим работникам? Что касается покупки земель под фабрики, то мне кажется неоспоримым, что купцам нужно это позволить, но не более как такое количество, какое завод каждого из них может содержать. Хотя, с одной стороны, работники необходимо нужны для фабрик, но если принять во внимание число пахарей в России, то, конечно, не только не следует допускать, чтобы дворяне, продавая людей для фабрик, отнимали их от земли, но, напротив, должно всемерно стараться о размножении земледельцев. Теперь, если рассмотреть самое употребление и жизнь этих работников, то увидим, что, кроме небольшого числа мастеров, которые для того, чтобы не показывали своего мастерства посторонним, содержатся почти как невольники, кроме, говорю, этих мастеров, прочие находятся в весьма худом состоянии как относительно их содержания, так и нравственности. Самый этот столичный город (Москва) может свидетельствовать о распутном состоянии сих людей’.

За торговлю крестьян говорил депутат от черносошных олонецких крестьян Вонифатьев: ‘Некоторые депутаты в мнениях своих пишут, что крестьяне для торговли удаляются от домов своих и не брегут хлебопашеством. На это могу представить, что крестьяне отлучаются от домов своих не для одних только торгов, а большею частию для добывания разными промыслами и работами денег на уплату государственных податей. Притом же обыкновенно отлучаются те из крестьян, которых семьи состоят из пяти и шести человек: один или двое бывают в отлучке, а другие остаются при земледелии. Всякие честные люди заботятся о том деле, к которому приставлены, такие же, которые о себе не радеют, думаю, и во всех родах найдутся’. Но купцы продолжали настаивать, что крестьяне должны заниматься только земледелием, иначе происходит дороговизна, депутат от города Серпейска Глинков говорил: ‘Число крестьян простирается до 7 миллионов, если выключить малолетних, престарелых, умерших, отданных в рекруты и находящихся в услужении у помещиков, то годных для возделывания земли едва может остаться половина, из которой, без сомнения, найдется торгующих и пребывающих в разных отлучках едва ли не половина, и затем занимающихся хлебопашеством останется весьма малое число. От этого значительное количество пашенной земли остается впусте, а внутри России рождается дороговизна. Нужно постановить, чтоб крестьяне, ездя по разным местам, не скупали товаров и не продавали их в городах, на ярмарках и Торжках под видом своего рукоделия. Крестьянин всякий харч для себя и корм Для лошади может достать с своего двора, а купец должен это купить’.

Говоря об исключительном праве для купцов иметь фабрики, тот же Глинков представлял разницу при заведении фабрики купцом и помещиком: ‘Когда купец строит фабрику, то все окрестные крестьяне от нее довольствуются. Они продают лес, лубья, тес и т. п., нанимаются к постройкам, получая за то большую плату, и тут же продают произведения своей земли. Чрез это они делаются исправными в платеже государственных податей и господских оброков. Когда же фабрика выстроится, то крестьянам приносится еще большая выгода: они нанимаются для привоза на нее из дальних мест всякого рода материалов, также и произведения фабрики развозят для продажи по разным местам. Другие фабрики строятся помещиками, которые для этого употребляют своих крестьян. Они начинают с того, что назначают с каждого двора привезти потребное количество леса, лубья, дору и тесу, и всякий крестьянин, оставя хлебопашество, должен с плачем ехать и поставить то, что с него назначено. После того их принуждают строить безденежно и на своем хлебе. По постройке такой фабрики их же заставляют работать ‘а ней тоже безденежно. Это особенно случается тогда, когда владелец той фабрики для ее устройства войдет в долг, между тем как вести фабрику секрета не знает’.

По поводу этих споров любопытное мнение высказал депутат от Коммерц-коллегии Меженинов: ‘Некоторые господа депутаты рассуждали о том, дворянам или купцам свойственнее держать фабрики и заводы и не будет ли честному имени дворянскому такая торговля постыдна. Рассуждать об этом, казалось бы, совершенно напрасно. Пускай бы все искали своей пользы, и в этом нет никакого никому стыда, только бы один другому не делал помешательства. Всего бы лучше было, если бы дворяне заводили такие фабрики, каких еще не существует в России. Но наш русский народ в этом случае подобен птицам, которые, найдя кусок хлеба, до тех пор одна у другой его отнимают, пока, раскроша все самые мелкие крупинки, смешают их с песком или землею и совсем растеряют. Назад тому с небольшим лет двадцать, дворяне, узнав, что от парусных полотен получается большая прибыль, и не сообразив, что таких фабрик уже устроено было очень много, так что фабриканты почти не знали, куда им деваться со своими полотнами (но каким же образом получалась большая прибыль, прельстившая дворян?), стали также заводить такие фабрики и до тех пор не увидели своей ошибки, пока вконец от них не разорились. То же самое начали ныне делать с солдатскими сукнами. Едва только бедные суконные фабриканты после многолетних стараний и огромных затрат для устройства своих фабрик начали получать плоды трудов своих, как дворяне, позавидовав тому, такие же фабрики стали заводить и этим отняли у прежних фабрикантов всякую надежду на прибыль. Поэтому-то, как кажется, и не надобно позволять дворянам устраивать фабрики и заводы, чтоб они из ревности один против другого и неумеренным производством не только старых фабрикантов, но и сами себя не разоряли, а чрез то и земледелие, которое нужно всякой фабрике, не оставили. Железных заводов уже заведено так много, что за расходом домашним и за отпуском в чужие края год от году залеживается значительное количество железа. На что бы, кажется, прибавлять еще худые заводы, когда и хороших весьма много? Разве для искоренения лесов, чтобы потомки наши вместо дров топили соломою’.

Тот же Меженинов указал на разные явления, от которых происходит вред торговле, большой убыток купцам: 1) извощики, забравши от хозяев большую часть договоренных денег, не довезя под разными предлогами взятых товаров до назначенного по договору места, складывают их на дороге у своих сообщников-крестьян, живущих по тем трактам, и у них берут недоплаченные хозяевами деньги в таком количестве, в каком вздумают потребовать. Крестьяне, принявши товары на сохранение, расхитив немалую их часть, не отдают хозяевам остальных до тех пор, пока последние не заплатят им все то, чего они потребуют как за сбережение товаров, так и за отданные извощикам деньги. Таким образом, бедные купцы сверх значительного убытка остаются еще в ответственности за недовоз тех товаров к пристани и за неисполнение контрактов. Между тем купцы не имеют никаких способов к отвращению этого убытка, ибо такого большого числа подвод, сколько им бывает нужно, с письменными обязательствами или с поручительством набрать весьма трудно и некогда. 2) Когда плывущие по рекам с товарами суда повредятся или встретят надобность облегчить себя за мелководьем, то владельцы прибрежных земель не позволяют выгружаться на берега свои без платы и притом еще не допускают к работе сторонних людей, принуждают брать их крестьян, которые требуют большую цену, 3) те же владельцы не допускают тяги судов хозяйскими лошадьми, для того чтоб у них нанимали лошадей за непомерную плату.

Депутат города Яранска Антонов темными красками изобразил положение купца вообще: ‘Положено купцу за бесчестье платить первой гильдии по семи, второй по шести и третьей по пяти рублей человеку. Поэтому купечество находится в крайнем пренебрежении и опасности, ибо купцам нередко случается выносить не только бесчестие, но иногда жестокие побои и увечье от разного рода людей, которые не удерживаются никаким препятствием и опасением взыскания. Хотя некоторые из купечества и могли бы отыскать по суду удовлетворения за обиду, но только из этого им никакой пользы быть не может, кроме потери времени и убытков, потому что судебное производство и постановление решения не может быть менее полугода, но когда и кончится такое дело, то, хотя бы то был и первой гильдии купец, получит за бесчестье семь рублей, а между тем за то время, в которое надобно иметь хождение за делом, он потеряет несравненно более в своих торговых оборотах и, сверх того, будет находиться в большой опасности потерпеть отмщение ругательством и побоями, как это и бывает на самом деле’. Антонов требовал увеличения платы за бесчестье купцам. Депутат от города Кронштадта Рыбников говорил, что русское купечество находится в совершенно другом состоянии, чем купцы других европейских государств. Русское купечество не имеет ни надлежащей свободы, ни достаточных привилегий и несет службу при казенных сборах. Депутат города Серпейска Глинков считал нужным дать шпаги фабрикантам и купцам первой гильдии, потому что они сверх обыкновенного своего платежа платят еще за бедных от десяти до пятнадцати душ и больше, также при портах ведут торг с иностранными купцами. ‘Немцы же, видя русского купца без шпаги, оказывают ему пренебрежение, а особливо на бирже. Когда иностранный купец стоит с русским, то кажется, как будто он стоит с своим слугою и обращаются с ним свысока’.

На жалобы купцов кн. Мих. Мих. Щербатов отвечал нападкою на их собственное нерадение: ‘Отвечали ли русские купцы попечениям Петра Великого, учредили ли они конторы в других государствах, имеют ли корреспондентов для получения сведений, какие куда надобятся товары и в каком количестве, посылали ли детей своих учиться торговле? Нет! Они ничего этого не сделали. Поэтому напрасно жалуются, будто бы крестьяне и прочие разночинцы отнимают у купцов все способы к торговле. Вся внешняя торговля остается у них в руках. И не стыдно ли нам, здесь собранным россиянам, слышать, что гамбургцы и голландцы, будучи отдаленнее от Ледяного моря, чем мы от Колы, на 15 или на 18 градусов по прямой линии, кроме обхода Норвегии приходят бить китов и получают себе прибыль почти у наших берегов, несмотря на то что вооружение судов и договоры с матросами обходятся им весьма дорого. Как же было бы прибыльно русским купцам предпринять такой торг и по близости места, и по дешевизне найма матросов, и по дешевизне дров для перетопки сала. Вот истинные ключи богатства купцов! Пусть они обратятся к ними тогда увидят, что действительная польза отечества сопряжена с их обогащением’. О поведении богатых купцов, для которых требовались шпаги, симбирский депутат Ларионов сообщил такие известия: ‘Некоторые коронные поверенные, имея у себя в услужении купцов и насчитывая на них беззаконно большие суммы денег, держат их, как будто за самые важные дела, в подземельных тюрьмах по осьми месяцев и более скованными, стращают телесным наказанием и никого к ним не допускают, что известно и Камер-коллегии. У купечества европейских государств, и даже в странах азиатских, приказчики почитаются как дети. Поэтому я предлагаю внести в закон, чтобы богатый купец, имеющий у себя в найме приказчиков из купечества, не только не мог мучительски поступать, но и делать что-либо злое. Если же у них произойдет такой спор в счетах, то повелено было бы разбирать его магистрату’.

Из требований государственных или черносошных крестьян общим было улучшение суда. ‘Мы, — писали крестьяне Казанского уезда, — как народ безгласный и несведущий в законах, продавая последнее, нанимаем для хождения по делам поверенных, а эти поверенные как челобитчика, так и ответчика обманывают и разоряют: кроме того, по этим делам собираются свидетели, требуется много справок, и оттого дела тянутся, челобитчик и ответчик разоряются и доходят до того, что бывают не в состоянии не только платить государственные подати, но и пропитать себя’. Они просили, чтоб в делах не свыше 30 рублей, кроме воровских, дозволено было им судиться между собою и для того выбирать им из себя достойного человека. Другие требовали, чтоб разбирательство домашних ссор, незначительных дел по долгам, о разделе сенокосов было предоставлено их старостам. Депутат новокрещеных вотяков Иванов предлагал дать крестьянам право судиться словесным судом в делах не свыше 30 рублей и для того самим крестьянам выбирать в каждой сотне по одному судье, которому предоставить право виновных по закону наказывать и тяжущихся мирить. Иванов считал неудобным определять в судьи к крестьянам дворян или чиновников на жалованьи, потому что эти дворяне или комиссары поступают по своим обычаям: требуют подвод, съестных припасов и прочего, крестьянин же спорить не смеет, а ежели и станет что-нибудь говорить, то они начинают его бить за то, будто он говорит неучтиво. Когда депутат от Ревизион-коллегии Карташов выразил мнение, что надобно ограничить известными правилами рубку леса, ловлю зверей и птиц, то депутат черносошных крестьян Архангельской губернии Чупров заметил: ‘Если ловлю дозволить во всякое время, то зверей и птиц не убавится, а если запретить, то не прибавится, потому что уменьшение и умножение состоит во власти всемогущего Бога’.

Голосов крепостных крестьян не было слышно, от них не было депутатов. Мы видели, как изменена была первоначальная редакция ‘Наказа’ императрицы в тех статьях, где говорилось о крепостных крестьянах. Между статьями депутатских наказов от правительственных мест встречаем одну статью, относящуюся к облегчению участи крепостных, статью о учинении закона, как поступать в случае того, когда от побой помещика случится людям смерть. По поводу вопроса о беглых депутат козловского дворянства Коробьин как на причину бегства указал жестокое обхождение помещиков с крестьянами, указал На слишком большие оброки, указал на случаи, когда задолжавшие помещики отдают крестьян для зарабатывания денег на уплату одних процентов и таким образом отлучают их от земледелия, указал случаи, когда помещики отнимали у крестьян добытое трудом имущество. Ссылаясь на статьи ‘Наказа’ императрицы, Коробьин предлагал ограничить власть помещиков над имением крестьян. 18 голосов было подано против Коробьина и только три за него, указывали на невозможность разделить два права: оставить у помещиков власть над лицом и отнять ее над имением этого лица. Мы видели, что дворяне требовали для себя исключительного права владеть людьми как главного своего права, права быть господами. Но купцы требовали и себе этого права, выставляя необходимость. Депутат города Яранск Антонов говорил: ‘По существующим законам купечество не имеет права покупать крепостных дворовых людей и владеть ими, тогда как купцам настоит крайняя надобность их иметь. Купечество нанимает крестьян за большие деньги, но таких вольнонаемных людей очень мало, и по большей части это такие люди, которые имеют крайнюю нужду в деньгах и отдаются внаем с тем, чтоб им выдано было вперед нужное количество денег, которые они будут заживать, но многие из них, не заработав этих денег, убегают от хозяев. Да и когда живут у хозяев, зная, что они некрепостные, и потому не имея никакого страха, своевольничают и доставляют хозяевам много хлопот, ибо надобно на них жаловаться в суде, что разорительно и ведет к потере времени. На таких наемников купечество ни в чем не может положиться, и когда надобно отправить товары или переслать деньги, то наемников употребить на это дело нельзя, и хозяева бывают принуждены, оставя свои крайние надобности, ехать сами или отложить отправление товаров и денег под страхом потерять доверие’. Депутат от города Серпейска Глинков. говорил: ‘К фабрикам непременно надобно определить указное число крепостных людей, потому что мастера должны быть крепостные, и в случае смерти одного из них надобно заблаговременно иметь на его место другого, ибо когда я обучу чужого и открою ему секрет, то он может отойти к другому фабриканту или требовать таких больших денег, каких фабрика заплатить не в состоянии. Полезно постановить, чтоб купечеству первой гильдии покупать крепостных работников от трех до пяти душ, ибо купечество, торгующее в портах, хотя и нанимает приказчиков для принятия и отпуска товаров, но часто эти приказчики, собрав деньги, не приходят к расчету. Купцы, не имея возможности оставить своего торга, лишены способов преследовать их и с ними судиться и от этого принуждены бывают терпеть убытки. Они нанимают к себе в дом для прислуги помещичьих крестьян, которые редко бывают исправными слугами, по большей части оказываются ленивцами, а многие из них приводят воров в дома своих хозяев’.

Требования купцов, разумеется, встретили сильные возражения со стороны дворян, стоявших за принцип, что право владеть людьми, быть господами принадлежит им одним. Князь Мих. Мих. Щербатов говорил: ‘Дворянство есть нарицание в чести, различающее от прочих тех, кои оным украшены (слова ‘Наказа’), и все права и преимущества дворянского сословия должны истекать из этого начального правила. Это название обязывает дворян служить отечеству и государю с особливым усердием и для того воспитанием своим стараться приготовить себя быть способными к такой службе и к управлению другими подданными своего монарха. Чрез это они приобретают, между прочим, право иметь деревни и рабов, дабы, научась с младенчества управлять своими деревнями, они были тем способнее к управлению частями империи и по своим обстоятельствам знали все нужды разных родов людей государства. В ‘Наказе’ изображено, что в городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и науках. И так ясно оказывается, что мещане, между которыми считаются и купцы, должны иметь вышеписаные упражнения и производить их самолично, а не чрез невольных людей. Но требуемое для купцов право сделает неволю низшего рода людей еще более чувствительною тем, что они по продаже их принуждены будут служить таким людям, которых они недавно видели себе равными. Обратим взоры наши на человечество и устыдимся одной мысли дойти до такой суровости, чтобы равный нам по природе сравнен был со скотами и поодиночке был продаваем. Мы люди, и подвластные нам крестьяне суть подобные нам. Разность случаев возвела нас на степень властителей над ними, однако мы не должны забывать, что и они суть равное нам создание. Но с этим неоспоримым правилом будет ли сходствовать такой поступок, когда господин, единственно для своего прибытка, возьмет от родителей кого-либо мужского или женского пола и, подобно скотине, продаст его другому. От одного этого изображения вся кровь во мне волнуется, и я, конечно, не сомневаюсь, что почтенная комиссия узаконит запрещение продавать людей поодиночке без земли. Мне удивительно, будто наемные люди не столь верны своим господам, как собственные. Это похоже на то, как если бы кто сказал, что охотнее работают по неволе, чем по склонности. Вольный человек, если мне служит, и особенно долгое время, служит независимо от жалованья, по усердию, а в невольника я и проникнуть не могу, усерден ли он ко мне или нет. И как можно сказать, чтобы без таких невольных людей купцам невозможно обойтись, когда видим целую Европу, где никто невольных людей не имеет, однако никто не жалуется ни на невозможность обойтись без них, ни на недостаток усердия вольных’. В заключение кн. Щербатов говорил: ‘Крестьян в подушном окладе считается теперь около 7 миллионов пятисот тысяч, дворян, духовенства, купцов, военных, всякого звания людей и чужестранцев можно положить до одного миллиона. Если положить самое большое число, то нельзя думать, чтобы между крестьянами было более четырех миллионов душ работников. Из этого числа надобно выключить людей, находящихся в службе у своих господ, приписанных к фабрикам, безземельных, ходящих на необходимые работы, как-то: плотников, каменщиков, кирпичников и проч. Все они могут простираться до семисот тысяч. Если выключим это число из четырех миллионов, то действительных земледельцев будет три миллиона триста тысяч человек, следовательно, каждый пахарь должен приготовить хлеба с лишком на пять человек. Если же дозволить купцам покупать себе людей и положить, что из 20000 каждый купит себе по две семьи, то чрез это убавится еще 40000 пахарей’.

Но купцы не тронулись этими доводами, не отстали от своих требований. Козаки требовали также права иметь крепостных людей. Наконец, потребовало этого права и духовенство!

Такое решение вопроса о крепостном состоянии выборными русской земли в половине прошлого века происходило от неразвитости нравственной, политической и экономической. Владеть людьми, иметь рабов считалось высшим правом, считалось царственным положением, искупавшим всякие другие политические и общественные неудобства, правом, которым потому не хотелось делиться со многими и, таким образом, ронять его цену. Право было так драгоценно, положение так почетно и выгодно, что и лучшие люди закрывали глаза на страшные злоупотребления, которые естественно и необходимо истекали из этого права и положения. Представления, которые должны были мало-помалу подорвать ценность этого права и положения в глазах лучших людей, только еще начинали, и очень слабо начинали, проникать в общество, то было представление научное о государстве, о высшей власти и отношении ее к подданным, отношении, не похожем на отношение помещика к крепостным и отнимавшем у последнего царственный колорит, потом представление о рабстве как печати варварского общества, представление, оскорбительное для людей, имеющих притязания на образованность, представление о народности, о чести и славе народной, состоящих не в том, чтоб всех бить и угнетать, а в содействии тому, чтобы как можно меньше били и угнетали. Чтобы все эти представления, усиливаемые все более и более европейскою жизнью народов, сообща и распространением просвещения мало-помалу подкопали представление о высокости права владеть рабами, для этого нужно было пройти еще веку.

Кроме означенной неразвитости благоприятному решению вопроса о крепостных крестьянах могущественно препятствовала неразвитость экономическая. С начала нашей истории мы замечаем в России явление, ведущее ко многим очень печальным последствиям, — это несоответствие обширности страны с количеством народонаселения. Небольшое народонаселение разбрасывается в обширной стране, все более и более увеличивающейся пустынями. Рук недостает для дела, и никакое дело не спорится при отсутствии деятельности сообща. Земля дешева, работник дорог, его едва стает на удовлетворение первых нужд общества, о промышленном развитии нечего и думать по недостатку рук, государство осуждено оставаться земледельческим, сельским, бедным. Работник дорог, его приманивают и переманивают, наконец, чтоб небогатый служилый человек имел на своей земле постоянного работника, которого бы не мог переманить от него богатый сосед, работника прикрепляют к земле. Крепостной работник бежит, его продолжают переманивать, укрывать, засылать подальше, где бы его не нашли, владельцы бежавших вопят, требуя помощи правительства в поимке беглых, и Россия представляет любопытное зрелище гоньбы за человеком, за рабочею силою, стремления приобрести, поймать, усадить, прикрепить работника. Русское общество живет в том периоде, где рабство составляет обычное явление. Общество вышло из первоначального быта, когда каждая семья или род удовлетворяли всем своим неприхотливым потребностям, и не достигло еще цивилизации, разделения труда, условливаемых значительным народонаселением. Человеку в таком обществе важнее всего иметь в своем обладании живую, разумную силу, которая бы избавляла его от работы, начавшей, при появлении сословий, считаться низкою. При экономической неразвитости хозяйство каждой отдельной семьи должно удовлетворять почти всем ее потребностям, и это удовлетворение всего удобнее происходит посредством рабов, чем более около человека живых разумных сил, находящихся в полной от него зависимости, тем он самостоятельнее, независимее, сильнее, знатнее, право владеть такими силами становится самым дорогим правом. В таком положении находилась Россия, когда осознанная необходимость вывести ее из бедности, беспомощности земледельческого государства повела к преобразованию, имевшему целью ослабить односторонность земледельческого характера торговым и промышленным развитием. Но явление, которое было так выпукло в древней России, перешло и в новую, государство было бедно людьми, и, когда явились фабрики, заводы, мореплавание, для всего этого понадобились постоянные крепостные работники, вольных негде было взять, и к фабрикам, заводам прикрепляют крестьян, как в XVI веке прикрепили их к земле. Еще прежде мы приводили любопытную просьбу хозяина корабля, чтоб ему оставили крепостных матросов: он их с малолетства выучил трудному ремеслу, если у него их отнимут, то он не найдет вольнонаемных, никакой вольный человек не согласится идти на такое трудное занятие, учиться ему, и надобно было бросать корабль, морскую торговлю, столь выгодную для государства. Купцы требуют крепостных работников, приказчиков, ссылаясь на то, что на вольных положиться нельзя. Дворяне, желающие оставить право владеть людьми исключительно за собою, теоретически победоносно опровергают причины, приводимые купцами, но практически последние были правы: вольнонаемным трудом пробавиться было нельзя, не было выбора между вольными людьми, их было очень мало, надобно было брать кого попало. Притом, рассматривая какое-нибудь явление в известное время в известном обществе, надобно обращать внимание на все другие окружающие явления, на состояние правосудия и администрации: с своим человеком не было суда, а с вольным суд, но при слове ‘суд’ вздрагивал русский человек XVIII века. Недаром же в ‘Русской Правде’ было постановлено, что вольный человек, пошедший в ключники к другому, тем самым становится холопом его, вольный ключник не допускался. Заявления купцов в комиссии об Уложении, что на вольного приказчика положиться нельзя, указывают, что условия, в которых появилась ‘Русская Правда’, не совсем еще исчезли и во времена комиссии об Уложении, в которой от дворянства, купечества и духовенства послышался этот дружный и страшно печальный крик: ‘Рабов!’

Разумеется, этот крик должен был прежде всего смутить автора ‘Наказа’, хотя Екатерина была уже к нему приготовлена, что доказывает изменение первоначальной редакции ‘Наказа’. Положения ‘Наказа’ были добрые семена, но, прежде чем посеять их, Екатерина хотела испытать почву, для чего и собраны были депутаты отовсюду, для освобождения крепостных почва оказалась совершенно неудобною, и Екатерина предоставила времени удобрение почвы посредством нравственно-политического развития народа.

Кн. Григ. Григ. Орлов, по свидетельству Екатерины, был в восторге от положений ‘Наказа’, он был выбран депутатом от копорского дворянства, но не хотел или не мог провести в своем наказе требования освобождения крестьян. Копорский наказ ограничивается относительно крестьян требованием: ‘За нужное находим учредить училища как для русских, так и для чухонских детей, дабы знанием закона хотя мало поправить нравы их. На сей конец, видится, можно учредить при церквах школы, в которые крестьянские дети от 7 до 12 лет в зимнее время для обучения грамоте и первых оснований закона за умеренную плату ходить могут’. Того же требовало и ямбургское дворянство. Наказ псковского дворянства особенно распространяется о печальном состоянии крестьян: ‘К чему приступить ни вознамеримся, во всем находим земледельцев и беднейших всегдашних трудников разорение и тягость. По надобности и по ненадобности всякого звания люди во всякое время ездят на подводах, обирая у крестьян лошадей без разбора: а в случае у которых бедняков нет или пала, или, что случается завсегда, замучена в гоньбах, то нещадно их же наказывают, изъясняя, что на дороге не стоять. Каково же претерпение бедному пахарю? Что не на чем везти, за то бьют! А не вспахав землю и не посеяв семян, не имеет ожидать, чем себя и семейство свое питать. Солдат, стоящий у крестьянина на квартире, есть господин, а бедный земледелец из страха исполняет всякие приказания. Хотя сам не имеет что есть с семейством, а служивому последнее отдать не отказывается. Когда солдату надобно в караул, или в команду, или за провиантом идти, хозяин безденежно служит в подводчиках с лошадью. Часто случается, что солдаты, сделавши к хозяину приметки, бьют его и до конца разоряют’. Мы видели, как патетически князь Мих. Мих. Щербатов, настаивая, чтоб купцы не могли получить крепостных людей, говорил против продажи крестьян в одиночку. Против одиночной продажи восставали и другие депутаты, повторяя слова Петра Великого, что такая продажа нигде не ведется. Но нашелся депутат, который защищал одиночную продажу. Депутат от дворян Курмышского уезда Алфимов говорил: ‘Между дворянством есть весьма немало, которые имеют за собой не более двух или трех крестьянских семей, а другие и того меньше. Между тем какой-нибудь из этих дворян по обстоятельствам задолжает такую сумму, которую не иначе может уплатить как продажею из своих крестьян одного человека, и этим он сохраняет остальное свое имение, лишась одной, а не десяти душ или более, составляющих одну семью. Даже между крестьянами и достаточных дворян есть в некоторых семействах нерадивые и склонные к преступлениям. Таким людям удаление от семей служит наказанием и удерживает их от дурных поступков’.

Объяснением отрицательного решения вопроса о крестьянской свободе и собственности служит судьба этого вопроса в Вольном экономическом обществе. Еще в конце 1765 года неизвестная особа (это была сама императрица) обратилась в Общество с вопросом, что полезнее для земледелия, когда земля находится в единичном или в общем родовом владении, причем вопрошающий склонялся в пользу первого. Ответа не было. В следующем году императрица, также под именем неизвестной особы, прислала новый вопрос: ‘В чем состоит собственность земледельца, в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то или другое для пользы общенародной иметь может?’ При этом приложено было 1000 червонных в награду за более удовлетворительное решение вопроса, на издержки издания сочинения и проч. Общество публиковало о задаче, предложив за решение ее награду во 100 червонных и медаль в 25 червонных. Но еще прежде, чем присланы были ответы, нетерпеливый Сумароков уже прислал в Общество возражение на самую задачу. ‘Задача, — писал он, — до изъяснения решена быть не может, например, когда спросится: потребно ли дворянину уметь писать по-русски, так должно промолвить: российскому дворянину, ибо дворянин английский может обойтись без русской грамоты, так и о крестьянах: свободному ли крестьянину или крепостному? А прежде надобно спросить: потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода? На это я скажу: потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность, или потребна клетка, и потребна ли стерегущей мой дом собаке цепь? Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи. Однако одна улетит, а другая будет грызть людей, так одно потребно для крестьянина, а другое — ради дворянина: теперь осталось решить, что потребнее ради общего блаженства, а потом, ежели вольность крестьянам лучше укрепления, надобно уже решить задачу объявленную. На сие все скажут общества сыны, да и рабы общества сами, что из двух худ лучшее не иметь крестьянам земли собственной, да и нельзя, ибо земли все собственные дворянские, так еще спрос: должны ли дворяне крестьянам отдавать купленные, жалованные, наследственные и прочие земли, когда они не хотят, и могут ли в России землями владеть крестьяне, ибо то право дворян? Что же дворянин будет тогда, когда мужики и земля будут не его, а ему что останется? Впрочем, свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит’. Заявление Сумарокова сдано было в архив.

К сроку, назначенному на 1 ноября 1767 года, прислано было 120 ответов да после срока 40, сочинения были на языках русском, французском, немецком и латинском, всего больше на немецком. Лучшим признано единогласно сочинение Беарде де Лабей (Beard de l’Abaye), члена Дижонской академии, но теперь явился вопрос, печатать ли эти сочинения и на каком языке. Положили перевести сочинения на русский язык и представить императрице на одобрение. Екатерина одобрила перевод, объявила, что в сочинении не находит ничего, чего нельзя было бы напечатать, но все же предоставляет Обществу решить вопрос о напечатании. В Обществе оказалось только три голоса за напечатание и 13 — против. Но потом некоторые члены прислали письменные мнения, причем двое Орловых, Григорий и Владимир, прислали мнение, что надобно напечатать на французском и русском языках, барон Черкасов объявил себя против напечатания, а генерал-прокурор кн. Вяземский отозвался неспособностью решить дело по незнанию французского языка, хотя сочинение уже было переведено на русский. Граф Роман Воронцов прислал мнение, что сочинение достойно напечатания и публика, пользуясь им, может получить добрые плоды, за напечатание же были графы Чернышевы, Захар и Иван, новгородский губернатор Сиверс и Теплов. Таким образом, за напечатание набралось 11 голосов и против оставалось 16. Большинство было против, но то были вельможи сильные, особенно Орловы, сама императрица была за напечатание. Решили дело меньшинством голосов на том основании, что ‘тем российским господам, правящим важнейшими в государстве должностями, которые письменно сообщили свое мнение, чтобы напечатать помянутую пиесу, приличествует лучше и превосходнее, нежели прочим, рассуждать о такой материи, которая касается больше до политической, нежели до экономической, задачи’. Беарде в своем сочинении решает вопрос так, что крестьянин должен быть свободен и должен владеть землею, освобождать крестьян должно постепенно. Кроме сочинения Беарде, удостоенного первостепенной награды, еще пять сочинений признаны достойными наград второстепенных, и в их числе одно русское — Поленова.

От духовенства не было депутатов из различных местностей, оно представлялось депутатами от Синода. Частная комиссия приписала духовенство к среднему роду людей. Синод протестовал, объявляя, что все духовенство, как белое, так и черное, должно составлять особый класс и одно с другим соединено так тесно, что отдельно существовать не могут, по мнению Синода, духовные должны были иметь одинакие права с благородными. Частная комиссия отвечала, что, не вступая в права церковные, она руководилась мирским взглядом, положила духовенство в одном разряде с учеными как учителей народных. Но и относительно включения ученых в средний род людей Академия наук заявила, что их нельзя подвергать поголовно подати и рекрутскому набору, ибо если ученые не будут иметь больших выгод перед ремесленниками и купцами, то нет надежды, чтоб науки в России возросли. Вообще об этом среднем роде людей имели смутное понятие, хотя много о нем толковали. Сама императрица старалась уяснить представления об этом предмете историею и положением французского tiers-tat. Членами комиссии о разделении родов государственных жителей были князь Александр Голицын, граф Федор Орлов, граф Яков Брюс, барон Унгерн-Штернберг, Николай Свешников. В заседании 19 сентября Орлов предложил разделить комиссию на три части: первая должна заниматься дворянством, которое он разделил на четыре степени: князь, граф, барон, дворянин, вторая — средним родом, или мещанством, здесь восемь степеней: бедное духовенство, ученые, художники, ремесленники, купцы, приказные люди, разночинцы, вольные, третья — крестьянами, между которыми две степени: свободные и крепостные. Предложение Орлова было принято.

Относительно духовенства в материалах комиссии находятся некоторые любопытные предложения, например: о вступлении всяким чинам в духовные чины, а из духовных — в светские и об освобождении священников от неприличных работ, о пострижении желающих в монахи беспрепятственно, о содержании на пристойном основании церковного причта и об определении ему жалованья, о нетребовании священниками за церковные требы сверх указного количества денег, о дозволении священно — и церковнослужителям, купечеству и разного звания людям покупать крестьян и дворовых людей, подле предложения о запрещении духовному чину покупать земли встречается предложение о возвращении архиерейским домам и монастырям отошедших от них хлебопашенных земель — это предложение шло от городских жителей. В наказе от дворян Крапивенского уезда говорилось: ‘Просим при всех церквах быть ученым священникам на довольном денежном жалованьи для проповеди и утверждения во исповедании веры закона Божия и во отвращение злых дел, такоже и в знании законов в. и. в-ства, а где есть церковные земли, то их продать, дьячкам и пономарям обучать крестьянских мужска пола детей от семи лет грамоте и писать на содержании отцов их, от чего впредь уповательно подлый народ просвещенный разум иметь будет’. Предлагалось, чтоб архиереи требовали от священников аттестатов о поведении, данных прихожанами за подписью, и, у кого такого аттестата не будет, тот лишался сана. Встречаем также любопытное предложение об уменьшении числа праздничных дней и о свободном отправлении службы Божией других законов людям.

Как надобно было ожидать, в комиссии послышались сильные жалобы на состояние правосудия. Дворяне жаловались: на духовных мы должны просить у епархиального начальства, на фабрикантов — в Мануфактур-коллегии, на заводчиков — в Берг-коллегии, на купцов — в магистратах, на ямщиков — в Ямском приказе, не повелено ли будет всем судиться равно во всех судебных местах? О богоненавистном по делам лихоимстве и проклятом лакомстве просить, не позволено ли будет во всех местах господ присутствующих, секретарей и приказных служителей обязать присягою, чтоб они ко взяткам не касались, виновного во взяточничестве, как бы мала взятка ни была, подвергать натуральной смертной казни. Депутат от галицких дворян Лермонтов говорил против Юстиц-коллегии: ‘От бесчисленного множества дел в означенной коллегии и ее конторе редкий челобитчик, не понеся большого убытка, может получить удовлетворение в законный срок. Известно всему собранию, что в Юстиц-коллегии и ее конторе от переноса дел больше пользуются ябедники. Они проволакивают время, приводят челобитчиков в изнеможение и в крайнее разорение. Бывает еще и то, что коллегия, продержав дело немалое время, отсылает его для решения в другие судебные места’. Лермонтов предлагал уничтожить Юстиц-коллегию и из губернской канцелярии переносить дело прямо в Сенат, губернским, провинциальным и воеводским канцеляриям решать дела непременно через полгода. Депутат от ростовских дворян Языков говорил: ‘Почитаю излишним изъяснять в подробности все обстоятельства, которые происходят в судных делах от выдумок ябедников и стряпчих. К этому надобно прибавить поговорку: не бойся суда, а бойся судьи. Не благоволено ли будет постановить, чтобы решение суда производимо было по одной только челобитной истца и по письменному объяснению ответчика, которому дана будет копия с поданного на него челобитья и срок для справки и написания ответа’. Депутат от Малороссийской коллегии Натальин предлагал, чтоб во всех судебных местах быть с истцовой и ответчиковой стороны присяжным адвокатам состояния честного, знающим законы и которые были бы в обер-офицерских чинах. К этому депутат от дворян Бахмутского гусарского полка Рашкович прибавил, чтоб стряпчими в судебные места принимать таких, которые обучались юриспруденции в Академии наук, были экзаменованы и приведены к присяге. Депутат от дворян Гороховецкого уезда Протасов предлагал учреждение мировых судей по примеру Англии и Голландии. Но если были сильные жалобы на судей, что они волочат дела по 10 лет, не каждый день все приходят в присутствие, рапортуясь больными, а между тем ездят в гости или куда-нибудь, то были и защитники судей, складывавшие вину медленности на самих тяжущихся: истец и ответчик под разными предлогами сами отсрочивают ход своего дела, во время производства ябедническими и коварными вымыслами объявляют подозрение на некоторых присутствующих, а иногда и на всех, не имеют за своим делом хождения, не представляют на производство дел гербовой бумаги.

Мы видели, как сильно автор ‘Наказа’ вооружался против пытки, как и прежде указами вводились ее ограничения, но в частных наказах встречаем требования уничтожить эти нововведения, эти ограничения. Так, в наказе дворян Верейского уезда говорилось: ‘Не соизволено ли будет приводным разбойникам и татям по прежним узаконениям для большого страха и всеконечного пресечения злодейств производить в губернских, провинциальных и приписных канцеляриях без увещаний пытки, потому что без того никакого злодеяния искоренить и в страх злодеев привести нельзя. Многие воры, пойманные и приведенные с поличным в краже, только того поличного и винятся, а прежние воровства скрывают’. В наказе кинешемского дворянства указывалось на умножение воровства и разбоев именно от того, что запрещено было производить пытки в приписных городах. Суздальское дворянство в своем наказе жаловалось на уничтожение смертной казни и ограничение пыток, ибо ‘некоторые, не видя смертоубийцам достойного истязания и казни, чинят не токмо посторонним, но люди и крестьяне своим помещикам и помещицам смертные убийства, и мучительные притом поругания, и разбои, и грабежи, и такое воровство время от времени умножается’. Дворянство наказывает своему депутату просить защиты и таковым злодеям приумножить истязания и по делам их достойного воздаяния. В наказе крапивенского дворянства говорилось: ‘Для скорейшего решения, а злодеев искоренения в страх другим не повелено ль будет по-прежнему быть в уездных городах розыскам и экзекуциям, а увещания отменить для того, что подлый народ неучен и не знающий закона и от увещевания истины не объявит, от чего умножилось разных злодеев: а повелено бы было по-прежнему разыскивать’. В некоторых наказах требовалось ограничение телесного наказания, пыток и смертной казни в сословном смысле, избавления от них одних только дворян. На это депутаты от городов заявили: ‘Законы те истинные, которые основаны на правде и согласны с священным и естественным законом, священный же и естественный законы весьма не терпят лицеприятий и не смотрят на лицо, но единственно на правду. Вор всегда вор, хотя подлый, хотя благородный, разве по тому только имеют различие, что подлый не столько понимать может важность греха и преступления от неведения Божиего и государева законов, как благородный, сведущий и то и другое, да и благородство натурально тогда только есть, когда с честью своею согласные дела производит, следовательно, когда он (благородный) какое подлое сделает злодейство, то тотчас врожденная мысль и вопиет, что он жесточайшему еще наказанию подлежит, нежели подлый, который часто, выключая неведение, и от крайней нужды преступает. Россия имеет в себе по власти Божией от века монархическое, а не аристократическое владение, и как подлый, так и благородный — словом, всякого рода и достоинства люди, все равно подданнейшие рабы всемилостивейшей государыни’.

Требовали пыток и жестоких наказаний ворам и разбойникам, жаловались на умножение их числа и в то же время прямо указывали на главный источник зла, который, однако, всеми силами старались сохранить. ‘Просим, — говорили дворяне, — изыскать надежнейшие способы и издать новые законы к искоренению воров и разбойников и тем избавить нас от чинимого теми злодеями всему обществу вреда, которому по большей части бывают виною беглые разного звания люди, а наиболее есть самый корень того зла держатели и укрыватели беглых. Просим об искоренении разбойников, воров, грабителей и всякого рода злодеев, ибо опасение от оных препятствует весьма много дворянству иметь приезд и жительство в деревнях своих, а от сего самого упадает и от часу уменьшается деревенская экономия, живущие же в деревнях или по нужде, или за неимением другого пристанища принуждены иметь для охранения себя и дома дворовых людей на своем запасном хлебе более надлежащего числа, чрез что и сами разоряются, и уменьшают число крестьян и пахарей. А хотя об истреблении воров и разбойников узаконение и есть, но помощи мало, ибо о нарядах надлежащих команд для сыска и поимки злодеев делаются распоряжения столь медленно, что злодеи успевают, разграбя многих, уйти на такой же промысел в другие места и уезды, дворянам же и крестьянам ловить оных злодеев опасно, трудно и почти невозможно, ибо когда оные злодеи, коим-либо образом пойманные, в город привожены бывают, то или на расписки выпускаются, или за неимением настоящего караула сами из тюрем уходят и мучительным образом отмщают дворянам и крестьянам, о них донесшим или их изымавшим’.

Независимо от жалоб на воровство и разбои в дворянских наказах сильные жалобы на бегство и укрывание крестьян: ‘О беглых людях и крестьянах от многих лет строжайшими указами запрещено принимать и держать, но ничто не удерживает от принимания и держания и поныне. От многих дворян крепостные их женки и вдовы и от мужей жены и девки, чиня у своих господ многим дорогим вещам и деньгам кражи, уходят и в побеге выходят замуж за солдат, слыша, что о возвращении их точного узаконения нет, отчего бедные дворяне несут великие убытки, а паче досады и ругательства от своих крепостных рабов, а другие, на то взирая, к побегу имеют большое поползновение. Бегают по близости за границу в Польшу, ибо всем русским крестьянам известны польские обычаи, что всякий имеет винную и соляную продажу и что набора рекрутского не бывает, равно и сборов для платежа казенных податей. Прельщаемые этим, здешние крестьяне, без всякого от владельцев своих отягощения, беспрестанно туда бегают не только одиночками или семьями, но и целыми деревнями со своим имуществом и при побегах помещиков своих явно грабят и разоряют, другие тайно обкрадывают. Некоторые, собирая там разбойнические немалые партии, явно приходя оттуда в Россию, разбивают и грабят крестьянские и помещичьи дома и возвращаются опять в свое убежище, где их польские владельцы охотно принимают, отбирая у них ту добычу. Жиды по нескольку русских беглецов имеют у себя в услужении. Вышедшие из Польши беглые помещичьи крестьяне по указу 1763 года и поселившиеся на пустых землях по польской границе оказались в подговоре как пограничных, так и живущих от границы верст за 200 крестьян, в проводе их со всеми семействами в Польшу, в пристанодержании воров и разбойников и в подводе злодейских партий для разорения здешних жителей. Другие бегают внутрь государства. Многие бегают в Чухонщину и Лифляндию, что для беглецов и близко, и свободно, ибо ни застав, ни форпостов нет, выдачи же оттуда беглых почти никогда не бывает, сыскивать же их и ловить совсем невозможно, особливо незнатным или небогатым, ибо хотя кто знает и подлинно, где живет беглый его человек, но если для сыска и поимки пошлет кого или поедет сам, то прежде потеряет без вести себя, нежели возвратит беглого. Вовремя рекрутских наборов, как скоро крестьяне о том узнают, то все годные в рекруты уходят в Польшу и шатаются там, пока набор кончится. По исчислению, за польскою границею Смоленской губернии крестьян обоего пола более 50000 находится в бегах’.

Кроме беглых дворяне указывали и на других виновников воровства: ‘Воровство происходит по большей части от множества безместных церковников, которые в духовном правлении числятся при отцах, но сами отцы, по крайней мере многие, церковной земли имеют очень мало, детей человека по два, по три и больше, а доходу на них никакого нет, к работе же, как известно, этот род ленив, так не повелено ли будет безместных церковников определять в солдаты, а негодных — в подушный оклад’. Наконец, дворяне вооружались против цыган, ‘которые, бродя по всему государству, обманывая народ разными способами, без всякого казне и обществу плода поедают труд земледельцев’.

Относительно финансовых вопросов клинские дворяне предложили сложить подушный сбор с крестьян, ‘яко по земледельству их первое благополучие государству доставляющих’, а взамен наложить или прибавить цены на вино, пиво, чай, кофе, сахар, виноградные вина, табак, карты, дуги и кареты, псовую охоту, платье с золотом и серебром и другие служащие для роскоши предметы, а затем на паспорты вольным рабочим людям и на пеньку, если и тут сумма не сравняется с подушною, то наложить на соль, ибо ‘хотя соль в пропитании и нужна, однако лучше ее купить дороже добровольно, нежели подушные деньги платить неисправно и за то видеть земледельцев в тюремном изнурении’.

Дворяне некоторых уездов просили о заведении запасных хлебных магазинов, указывали, что учрежденных в Москве и Петербурге государственных банков недостаточно, надобность в займе денег существует одинаково и для живущих в отдаленности от обеих столиц, и потому просили об учреждении банков в губерниях и провинциях по числу живущего в них дворянства. Калужские, мединские и тульские дворяне писали в своем наказе, что у них и в других провинциях лес почти весь перевелся и остальной час от часу уменьшается, отчего жители в строевом лесе и дровах терпят нужду, почему просили в подобных местах запретить строение металлических и винных заводов, которые изводят множество леса, особенно же около Москвы верст за 200 и больше. На недостаток леса жаловались и псковские дворяне, прося запретить отпускать леса морем за границу. Романовские дворяне высказались против охоты, потому что охотники, собираясь в большом числе, на лошадях, со множеством собак ездят в чужие дачи без позволения, ломая изгороди, скачут по хлебу, по лугам и травят скот, а когда какой-нибудь крестьянин осмелится выговорить о своей обиде, то за такую будто бы неучтивость охотники его бьют. Дворяне просили все охоты ограничить по примеру немецких государств, чтоб охотник без билета от владельца в чужую дачу не въезжал.

Относительно окраины являлись особые условия и особые требования. За Уральскими горами оказались сибирские дворяне, которые объявили, что происходят от людей, пришедших или присланных в Сибирь для покорения тамошних народов и несших тяжкую службу. Потомки завоевателей Сибири просили теперь, чтоб им дано было потомственное дворянство и надел землею, для обрабатывания которой дать людей и позволить приобретать их покупкою. Против этого требования, как легко догадаться, восстал ревностный защитник прав старых дворянских родов князь Мих. Мих. Щербатов, по его словам, сибирский дворянин не есть состояние, но чин, который и от отца к сыну не переходит, но одно сходство названий не может быть основательною причиною присоединения сибирских дворян к правам и преимуществам знатного шляхетского сословия, и потому, чтобы сибирские дворяне, как пожалованные в это звание губернаторами, не могли быть смешиваемы с действительным дворянством, они должны быть лишены имени дворянина.

Об Оренбургской губернии прислал в комиссию представление губернатор ее князь Путятин. Область этой губернии была исстари дикою и короне принадлежащею, и находящиеся на ней угодья отдаваемы были из оброков или ясака разным народам: чувашам, черемисам, татарам и, большею частию, башкирцам. Неплюев вместе с уфимским вице-губернатором Аксаковым представил Сенату, чтоб из Оренбурга чрез Сакмарский городок к Казани проложить прямую новую дорогу и поселить на ней сходцев из внутренних русских местностей, дорога эта населена и теперь называется Московскою, поселенцы на ней обревизованы и положены в подушный оклад. Потом по предложению того же Неплюева было постановлено раздавать пустые земли за службу находившимся при Оренбургской комиссии офицерам и статским чинам. Наконец, Неплюев переселил в свою губернию с Закамской линии служивших там смольнян, присылаемых из разных губерний крестьян, также отставных драгун и солдат. Но после Неплюева пространство, изобилие и безопасность земель, предоставленных к поселению великороссийским людям, возбудили великое желание в дворянах, иноверцах и новокрещенах владеть ими, и начали эти земли похищать вымышленным способом. Во-первых, помещики, получившие землю при Неплюеве за службу, облакомясь первыми дачами, начали покупать земли у башкирцев, не справляясь, имеют ли продавцы на то право: только б был башкирец и им продал, писали в крепостях обширнейшие округа, верст по двести и больше. Накупив большие округа и не будучи в состоянии их населить, стали продавать другим, и такие подложные покупки доведены до того, что одни и те же земли проданы от разных башкирцев в разные руки. Уфимская провинциальная канцелярия надлежащего смотрения за этим не имела, писала крепости без справок, имеют ли продавцы на них жалованные грамоты. Таких ложно захваченных земель много лежит еще впусте, у некоторых же помещиков по ненасытным этим захватам произошли большие споры и судные дела, а из того последовали многие неустройства и напрасная гибель лесов, хлебов и покосов, в желаемом же и прямом поселении относительно домостроительства, хлебопашества, скотоводства, сбережения лесов и во всем мирном и добром желании никакого успеха не видно и безнадежно, ибо им учиться и перенимать добра не от кого, большая часть иноверцы и новокрещены перешли не все от тесноты в прежних местах жительства, но некоторые от воровства и лени, особенно новокрещеные татары, из которых ни один добровольно креститься не пожелал, а крестились, будучи приведены за воровство к пытке и казни, чуваши пришли, чтоб не жить им в христианском благочестии, а быть свободно в суеверии и идолопоклонстве, а некрещеные татары, чтоб быть поближе к своей братии иноверцам-татарам.

Мы видели, какие следствия имел указ о выборе депутатов в Малороссии и областях прибалтийских, видели также, что Екатерина не смущалась упорством, какое в некоторых малороссийских местностях было выставлено для сохранения и восстановления старины и особности, с которыми правительство уже порешило, она предполагала, что подле наказов с требованиями восстановления гетманства будут наказы, которые уяснят для правительства положение страны, что действительно и случилось. В наказах малороссийского шляхетства встречаем просьбы об уравнении малороссийских воинских и статских чинов в классах с великороссийскими, просьбы об учреждении для малороссийского шляхетства герольдии, потому что дворянские дипломы во время войн утратились и многие малороссийские роды присвоили себе шляхетское достоинство неправильно. Подобно великороссийскому дворянству, и малороссийское просит об оставлении шляхетского предводителя навсегда для обеспечения интересов сословия, просит позволения выбирать судей из своей среды и о словесном суде, просит об учреждении университета в Переяславле или другом каком месте, кадетского корпуса и воспитательного дома для благородных девиц, об учреждении банка, об устранении тягостей при военном постое.

С представлением о старой Малороссии необходимо соединяется представление о козачестве. Мы видели, что в Малороссии во время ее освобождения от польского владычества при Хмельницком произошел переворот в землевладении: прежние землевладельцы были истреблены или изгнаны, на первом плане явилось войско — козаки с своею выборною старшиною от сотника до гетмана. Страна, как обыкновенно бывает при таких военных занятиях, получила военное устройство, военное управление. Простой воин-козак стал свободным землевладельцем, военная или козацкая старшина стали правителями страны и начали пользоваться своим положением для приобретения как можно больших выгод, большого земельного имущества, начали стремиться к приобретению того высшего положения, которое они называли шляхетским, начали теснить свободных землевладельцев, козаков, отнимать у них земли. Из записки Теплова мы знаем, как это делалось, в Малороссии сохранилась память о тех временах, когда многие козаки за кружку водки продавали свои земли, потому что с ними была соединена обязанность военной службы. Таким образом, в Малороссии в XVII и XVIII веках происходил тот же процесс исчезновения мелких свободных землевладельцев, какой происходил на Западе в меровингскую и карловингскую эпохи, и как здесь, так и там правительство употребляло все усилия для воспрепятствования этому исчезновению свободных людей, непосредственно от него зависевших, переходу их под власть богатых землевладельцев и правительственных лиц. Козаки, не умея постоянно и сплоченно блюсти за своими интересами, не умея помочь беде, сильно жаловались на старшину за ее аристократические стремления, тогда как эти сотники и полковники, обогатившиеся всякими средствами и старавшиеся выделить себя и свои фамилии из среды козаков, величающие себя шляхетством, были такие же козаки, выбранные козаками в свои должности, и всякий козак как вольный землевладелец и воин считал себя также шляхтичем. Сначала, в XVII веке, как мы видели, неудовольствие козаков на новые отношения, вводимые старшиною, вели к сильным волнениям, причем Запорожье, стоя за демократическое начало, за первоначальное равенство, всегда поддерживало козаков, но в XVIII веке, несмотря на поддержку императорского правительства, которое, впрочем, не находило никакой помощи в козаках, старшина брала верх, козаки продавали ей свои земли, шли в мужики и умели только жаловаться и толковать о старом добром времени, когда они выбирали гетманов, позабывая, что все эти гетманы заботились только о своих интересах, а вовсе не о козацких. И теперь некоторые козаки потребовали гетмана по старине, вообще требовали восстановления старого права избрания вольными голосами между собою старшины, тогда как никто у них этого права не отнимал, требовали сравнения с шляхетством, просили, чтоб никто их земель не покупал. В наказе черниговских козаков говорилось: ‘Ясно из привилегий, данных королями польскими, что козаки отправляли военную службу во всяком благополучии и легкости, ибо имели за собою достаточные пашни, сенокосы, леса, мельницы и всякие угодья, а теперь вследствие насилия владельцев и всякого звания старшин козачьих и духовных монастырских владельцев лишились земель своих, сотники и сотенные старшины неоседлые по вступлении в свою должность тотчас ищут козачьей земли, прежде всего на постройку жилых изб, просторного двора, а потом ко дворам скупают у козаков угрозами и ласкательством пашни, леса, сенные покосы и всякие лучшие места и всякими способами козаков притесняют, на частные свои работы употребляют, иные козаки от великих тягостей, побоев и угроз старшинских покидают семейство и дворы и уходят в безвестные места, другие козаки закрепощены и несут общие с мужиками тягости’.

Таким образом, в Малороссии имел важное значение запутанный вопрос о козацких землях, которыми овладело так называемое шляхетство, как на восточной украйне был запутанный вопрос о башкирских землях. Малороссийское шляхетство, руководясь идеями, бывшими в ходу в высших кругах, было не прочь ввести некоторые гуманные изменения в своем старом кодексе, в Литовском статуте, отменить, например, закон, по которому шляхтич, убивший простого человека, наказывается только отсечением руки и небольшою денежною пенею, ибо ‘этот закон, — говорится в черниговском наказе, — может быть терпим в Польше, где все бедные, особенно же не приобретшие шляхетского достоинства, стенают под игом порабощения и мучительства’. Но относительно купленных им козачьих земель шляхетство просило императрицу утвердить их за ним навсегда, по своей особенной материнской к нему щедрости, какое же постановление по этому предмету будет издано на будущее время, шляхетство обещает его соблюдать.

После переворота, произведенного восстанием Хмельницкого и присоединением Малороссии к Великой России, мы нашли малороссийские города в постоянном, сильном неудовольствии на военное управление, встречались с постоянными жалобами горожан на притеснявшую и обиравшую их козацкую старшину, причем они просили введения к ним великороссийских воевод, хотя, как мы знаем, последние далеко не отличались мягкими и бескорыстными отношениями к управляемому народонаселению. Наказы, привезенные депутатами в комиссию об Уложении, вскрывают перед нами то же печальное состояние малороссийских городов, вскрывают их крайнюю бедность, которая зависела сколько от войскового управления страною, столько же от ее положения, очень невыгодного для торговой деятельности, от господствовавшего изначала в Украйне военно-земледельческого быта с обычным следствием этого господства — неразвитостью в торговом и промышленном отношении, наконец, от характера малороссийского народа, несклонного к торговой деятельности, так что до сих пор большинство торговых людей здесь состоит из великороссиян. Наказы представляют нам малороссийский город отставшим в развитии от великороссийского, представляют такие явления, какие существовали в великороссийских городах в XVII веке.

Как жители великороссийских городов в своих наказах просили об удержании и развитии городского самоуправления, данного Петром Великим, так жители городов малороссийских просят о сохранении у них старинных форм городского самоуправления, известных под именем Магдебургского права, которое бесспорно послужило для Петра Великого образцом при введении городского самоуправления в Великой России. Но одни формы еще ничего не значат. Формы благодетельны и крепки, когда являются результатом самостоятельного внутреннего развития, и на данные извне приносят пользу, если находят достаточное содержание. Бедные малочисленные горожане в Малороссии не могли посредством денег удовлетворять необходимым требованиям государства, должны были удовлетворять им натурою, собственноручною работою, отчего терпели страшную тягость, разорялись окончательно и, чтоб отбыть от тягости, разбегались или закладывались за богатых и сильных людей, отчего оставшимся становилось еще тягостнее, — явления, с которыми мы так хорошо знакомы в великороссийских городах XVII века, явления, необходимые там, где государственные потребности развиваются неодновременно и не в одинаковой степени с экономическим развитием народа, будет ли то общество еще молодое, неразвившееся, как наша Россия XVII и XVIII века, или общество уже одряхлевшее, как Римская империя во время ее распадения.

28 февраля 1768 года Румянцев писал императрице: ‘Я имел случай с уволенными на время и опять уже отъехавшими некоторыми депутатами видеться и нашел их во всех их развращенных мыслях непременно пребывающих. Скоропадский — всех прочих руководитель, ибо возмечтал выбранным быть гетманом. Часть здесь людей таких, кои слепо сим невежам следуют, немала. Но я осмеливаюсь уверить, что когда токмо таковые и ему подобные, которые очень замечены, останутся без действия и дел, а, напротив, благонамеренные и сею болезнию самовладства и независимости не зараженные вашего и. в-ства милостию отличатся и войдут в чины и дела, правительства ж и служба получат прямые для себя уставы, то и те как великое всегда желание к чинам, особливо к жалованию, имеющие скоро переменят мысли и поступки’. Екатерина отвечала: ‘Что вы пишете о Скоропадском, то весьма справедливо: он здесь ведет себя, как волк, и ни с кем из наших знаться не хочет’. Во многих наказах было выражено желание собрать деньги для воздвигнутия памятника Екатерине. Относительно сбора денег на памятник в Малороссии императрица писала Румянцеву: ‘Если деньги на монумент еще не собраны, то, пожалуй, помешкайте оных собрать, ибо сии издержки народные не нужны, а за доброе их намерение скажите им спасибо пристойным образом’.

Румянцев писал о малороссийских депутатах, приезжавших на побывку домой: ‘Тщеславились они здесь много тем, что лифляндцы им единонамеренны в удерживании старых своих прав и вольностей’. В заседании комиссии 2 октября 1767 года депутат эстляндский Вирского Крейса от дворянства Ренненкампф подал представление, чтобы в проекте нового Уложения упомянуто было о эстляндском дворянстве, дабы ему в преимуществах своих в силу их всевысочайше конфирмованных привилегий неотменно остаться. Такое же представление подал депутат лифляндского дворянства Эстницкого уезда Вильбоа: к ним присоединились и другие лифляндские и эстляндские депутаты. Но в заседании 22 ноября депутат любимского дворянства Толмачов представил, что надобно иметь в виду общее благо, и так как Сенату известны недостатки лифляндских и эстляндских прав йот незнания этих особенных прав происходят преступления между пограничными жителями, то необходимо составить общие законы для всех подданных ее и. в-ства. К мнению Толмачова присоединилось чрезвычайно много дворянских депутатов. В заседании 27 ноября депутат новосильского дворянства Шишков произнес такую речь: ‘Постановляемые ныне законы должны быть в завоеванных губерниях те же самые, которые и у нас будут. Под этим условием я полагаю равенство всех государственных сборов и доходов. Поэтому должность присланных от означенных губерний господ депутатов должна заключаться в том, чтобы к общей всех пользе единодушно с нами стараться рассуждать и думать. Законы же для рижского рыцарства, в XV и XVI веках написанные под титулом ‘Божиею и папы Николая милостию’, ныне не могут быть его правами, ибо у них нет уже ни стола архиепископского, на который описывались дворянские недвижимые имения, ни такого неприятеля, с которым бы рижское рыцарство могло постановлять войну и мир. Капитуляция, оружием вынужденная, не есть отличная выслуга пленника, но великодушие победителя. Поэтому не сделает ли больше чести означенным губерниям, если они будут называться не завоеванными, но одного с нами общества равными гражданами, а это иначе быть не может как только тогда, когда они будут находиться под одними с нами законами’.

Вильбоа возражал и Толмачову, и Шишкову. На мнение первого сказал, что право и привилегии лифляндские вполне соответствуют расположению живущего под ними народа. Доказанное их в продолжение долгого времени сходство с верою, климатом и обычаями этого народа, также непринужденное лифляндских жителей им последование более всего побудили его, Вильбоа, просить, дабы права и привилегии лифляндского дворянства для неизменного их сохранения помещены были в новом Уложении. Потом Вильбоа упомянул о верном соблюдении присяги лифляндцами, что доказано усердною их службою, бездоимочною уплатою податей и несением общих тягостей. Нет нужды, чтобы для всех вообще подданных ее и. в-ства все законы были равные. Относительно мнения Шишкова Вильбоа сказал, что оно более походит на мнение самовластного и не терпящего прекословия учреждения, чем на умеренное и скромное мнение, свойственное собранию депутатов, Шишков особенно заметил привилегию архиепископа Сильвестра 1449 года, начинающуюся словами: ‘Божиею и папы Николая милостию’, и обратил ее в смех, что, может быть, и доставило ему удовольствие, но он не сделал бы этого публично, если б прочел со вниманием 32-ю статью ‘Наказа’ императрицы (‘Великое благополучие для человека быти в таких обстоятельствах, что, когда страсти его вперяют в него мысли быти злым, он, однако, считает себе за полезное не быти злым’), что сохранение со стороны победителя капитуляции, которая есть договор с двух сторон, более доказывает правосудие государя. Но возражения со стороны русских депутатов не прекратились. Депутат города Романова Демидов заметил, что древних привилегий лифляндских в подлиннике не находится. Кромский депутат от дворянства Похвиснев заявил, что все народы, находящиеся под Российскою державою, должны управляться одинаковыми законами, ибо такое единство содействует славе и могуществу империи. Казанский депутат от дворянства Ясинов сказал: ‘Ежели кто сверх всякого чаяния при нынешнем столь полезном установлении новых законов пожелает остаться при старых правах, то он как ищущий только себе, а не обществу пользы нарушит должность честного гражданина в отношении своей собратии. Сверх того, весьма странно слышать, что Лифляндия и Эстляндия, так давно уже покоренные под Российскую державу, судятся и поныне чужими правами, установленными от государей, которые до этих областей никакого дела не имеют’. На это возражал депутат лифляндского земства фон Блумен: ‘Многие гг. депутаты представили, чтобы впредь для всех частей этой обширной империи составить одинаковые законы и чтобы для этого лифляндские привилегии не принимать в уважение, как будто без такого уничтожения привилегий всех немецких земель не может быть устроено обещанное новым законодательством благосостояние России. Помянутые господа депутаты посягают на власть премудрой нашей государыни, которая конфирмовала те привилегии, а ныне по изъявленному ими желанию должна их уничтожать, и, так сказать, трогают тех великих императоров, которые прежде их утверждали’.

Но ‘премудрая государыня’ не была довольна остзейскими депутатами. ‘Господа лифляндцы, — писала Екатерина Румянцеву, — от коих мы ожидали примерное поведение как в просвещении, так и в вежливости, не соответствовали нашему ожиданию: они сначала просили и требовали, чтоб их законы были по материям читаны рядом с нашими, но, когда оных стали читать, а депутаты об их законах начали говорить так, как и о прочих узаконениях, тогда они не только тех депутатов, но и всю комиссию попрекали, что будто они присваивают себе власть, коей комиссии не дано, одним словом, я ожидала то, что они закричат громко ‘дело и слово’ на всю комиссию, наконец, когда увидали, что великое число соблазняется их поведением, тогда все корпусом лифляндцы подписали и подали в комиссии голос, что им не надобно и не хотят ни дополнение, ни перемену в их законах. На сие один из наших принес в комиссию выписку из двадцати или более челобитен лифляндских как дворян, так и городов, где корпусом просят в разных годах от время завоевания с 1710 года и последующих, чтоб законы их были дополнены, ибо они весьма недостаточны и отяготительны в иных случаях для них. Сей человек присовокупил к тому, что он желает ведать, челобитию ли верить или поданному голосу гг. депутатов. Сим на Москве окончились заседания комиссии, а здесь (в Петербурге) ныне читают юстицкие законы, итак, еще не знаем, как господа лифляндцы из противоречащего поступка выпутаются’. Они хотели выпутаться тем, что подали проект уложения для себя. Екатерина рассмотрела проект и сделала на него некоторые любопытные замечания с явным неудовольствием, например: ‘Когда комиссия о сочинении проекта нового Уложения будет рассматривать прежние о той материи проекты, тогда и в Лифляндии сделанный проект, если он по вышнему повелению сочинен, рассмотрится, если же не по повелению сделан, то надлежит оный проект отослать в ту комиссию, где проекты велено подать. Старое обыкновение сих господ, где видят, что по прихотям их исполниться трудно, тут стараются обратить учреждение всякое в тяжебное дело или процесс. Сему по рижской коммерц-комиссии ежедневные примеры были, однако ни в одном пункте им не удалось сей замашки. А прежде сего бывало, где у них слова недостаточны, тут деньгами сыпали: город Рига один по 60000 рублей в год на то определял, и, когда они прислали сюда депутата для исходатайствования перемены в торговом уставе 1765, тогда он снабжен был 13000 червонных, которых в целости привез назад, ибо нашлось, что никто не в силе был оного переменить. Сей же их новый, сочиненный городом очень противен. Я ничего конфирмовать не буду, что не в силе обряда мне поднесется. Они подданные Российской империи, а я не лифляндская императрица, но всероссийская’. На просьбу о восстановлении академии для Остзейского края императрица заметила: ‘О восстановлении академии их скоро согласиться можно, но тут тот крючок, что будут требовать гааки (земельные участки) те, кои тогда даны были той академии, а гааки или разжалованы (розданы), или на аренде под именем коронных, а если согласятся города или дворяне оный (университет) содержать, то недолго восстановить, они без того в чужие края своих детей посылают, в противном случае они в российские училища присылать могут оных, и везде для них места оставлены’.

Мы видели, что в комиссии вследствие столкновения различных интересов были горячие споры, но эти споры велись в границах умеренности. Исключением был следующий случай. В пятнадцатое заседание обоянский депутат от дворянства Глазов вздумал было резко выражаться против мнений депутата от однодворцев и депутата от черносошных крестьян, но был остановлен маршалом, и насчет его поступка состоялось такое определение, которое должно было отнять охоту у всякого другого делать подобные выходки. В дневной записке помещен был такой отзыв о мнении Глазова: ‘Хотя сие возражение состоит из 23 больших страниц, однако трудно найти в нем единый порядочный период, везде мысли спутаны и темны, каждое почти выражение неприлично, но его недостатки кажутся нечувствительны пред прочими непристойностями, которыми избыточествует оное сочинение. Депутат обоянский бранит без малейшего смягчения депутата елецкого, развратное ему приписывает мнение, поносит всех черносошных крестьян, наконец, ругает каргопольский (крестьянский) наказ и говорит, что надлежит его сжечь, а депутата каргопольского от черносошных крестьян, который истину всему предпочтет, доказал, что в последнем чине можно думать благородно, желает он лишить депутатского знака и всех депутатских выгод. Конечно, таковому странному возражению свойственно было произвесть смех, соблазн и негодование, что и совершилось, но маршал остановил чтение на 9-й странице, зане в собрании надлежащее благочиние могло бы совсем быть нарушено’. Когда этот отзыв был прочитан, маршал объявил, что такие оскорбительные слова и изъяснения противны XV статье обряда, где предписывается депутата, который обидит в собрании другого депутата, наказывать пенею или исключением временным или навсегда, на этом основании маршал потребовал у комиссии мнения, что следует сделать с депутатом от обоянского дворянства. Решение было выражено таким образом: ‘Комиссия о сочинении проекта нового Уложения, выслушав большую часть возражения депутата обоянского от дворянства Мих. Глазова на голос депутата елецкого от однодворцев Мих. Давыдова, рассудила, что сие возражение, язвительными словами и бранью преисполненное, нарушает все обществом принятые правила благочиния и справедливости, ибо не токмо в оном сказано, что депутат Давыдов имеет гордыню, что он мыслил превратно, но и то без малейшей причины упомянуто, что всем черносошным депутатам почаще подлежит вынимать из карманов зерцало, по которому вразумляемся, будто их поведение до сего времени небеспорочно, наконец, депутат обоянский осмеливается предписывать строжайшие наказания, когда он судить не имеет права: каргопольский наказ предает огню, того же уезда депутата (которого беспристрастный поступок вящей похвалы достоин) желает лишить депутатского знака и всех депутатских выгод. Уважая все сии обстоятельства и следуя 15-му пункту обряда, комиссия определила: возвратить с выговором депутату обоянскому вышепомянутое его возражение, взять с него пять рублей пени да при всем собрании просить ему у обиженных прощения’. Кроме этого случая некоторые депутаты вне комиссии позволили себе странность, происходившую от непонимания своих обязанностей: они позволили себе подписывать на свое имя вместо других подаваемые в Сенат челобитные и доношения и ходатайствовали за них в Сенате. Сенат велел через комиссию запретить им это. Депутат, выбранный от приписных к Гороблагодатским заводам крестьян, Ермаков за взятые им со своих избирателей себе на прогоны по три копейки с души и за прочие преступления лишен депутатского звания с отобранием золотого депутатского знака и комисского наказа, оставлен в прежнем звании, но впредь запрещено его выбирать к каким-либо важным государственным делам. Таков был приговор Сената. Императрица приписала: ‘А что принадлежит взыскания собранных им денег, то оные взыскать с него тогда, когда сами крестьяне оных требовать будут, ибо они столько же не имели должности слушать его приказов, сколько он давать им оные приказы’.

Екатерина имела право быть недовольною некоторыми отдельными явлениями, но не могла не признать, что общая цель, с какою она созвала комиссию, была достигнута. ‘Комиссия Уложения, — говорит она в одной из своих записок, — быв в собрании, подала мне свет и сведение о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно. Она все части закона вобрала и разобрала по материям и более того бы сделала, ежели бы турецкая война не началась. Тогда распущены были депутаты и военные поехали в армию. Наказ комиссии ввел единство в правило и в рассуждения не в пример более прежнего. Стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах. По крайней мере стали знать волю законодавца и по оной поступать’.

Екатерина имела право приписывать своему ‘Наказу’ такое просветительное и воспитательное значение для народа. Депутаты, созванные изо всех мест, из разных сословий, слышали ‘Наказ’, пользовались им, утверждались на его словах в своих мнениях и спорах, но дальнейшее пользование им было ограничено. В сентябре 1767 года Сенат определил по предложению генерал-прокурора разослать экземпляры ‘Наказа’ в высшие учреждения, в департаменты Сената, коллегии и конторы их, в Судный приказ, в канцелярию Конфискации, но исключил губернские, провинциальные и воеводские канцелярии да и относительно высших учреждений в указе говорится, ‘чтоб экземпляры ‘Наказа’ содержаны были единственно для сведения одних тех мест присутствующих и чтоб оные никому из нижних канцелярских служителей, ни из посторонних не только для списывания, но ниже для прочтения даваны были, для чего и иметь их всегда на судейских столах при зерцалах’. Присутствующие в этих высших учреждениях должны были читать ‘Наказ’ в свободное от текущих дел время, т. е. по субботам, но при этом чтении могли находиться кроме них только секретари и протоколисты. Таким образом, ‘Наказ’ был доступен только старшим и составлял запрещенную книгу для младших, о нем сделано постановление, подобное тому, какое сделано в латинской церкви относительно Св. Писания. Найдено, что сочинение самодержавной государыни, и прошедшее через строгую цензуру подданных, все еще содержит в себе аксиомы, способные разрушить стены, по выражению Никиты Ив. Панина. Объяснение такому распоряжению мы найдем в сенатском указе по поводу дворовых людей и крестьян генерала Леонтьева, генеральши Толстой, бригадира Олсуфьева и подполковника Лопухина с братьями. Эти дворовые люди и крестьяне подали императрице челобитную на своих господ. ‘Из обстоятельств сего дела усматривается, — говорит указ, — что таковые преступления большею частию происходят от разглашения злонамеренных людей, рассевающих вымышленные ими слухи о перемене законов и собирающих под сим видом с крестьян поборы, обнадеживая оных исходатайствовать им разные пользы и выгоды, которые вместо того теми поборами корыстуются сами, а бедных и не знающих законов крестьян, отвратя их от должного помещикам повиновения, приводят в разорение и в крайнее несчастие’.

При самом начале заседаний комиссии об Уложении, в августе 1767 года, Сенату было доложено о возмущении заводских крестьян. Мы видели, что исследование об общем почти восстании заводских крестьян на северо-востоке, порученное сначала кн. Вяземскому, потом Бибикову, было окончено, восставшие были усмирены, более виновные наказаны, также наказаны и заводские приказчики, уличенные в притеснениях крестьянам, должная последним заработная плата, удержанная приказчиками, взыскана, введено лучшее против прежнего и различное по различию местности распределение работ. Но неудовольствие не могло прекратиться, ибо отношения в существе остались прежние, подобные исследования при всей благонамеренности следователей представляли чрезвычайные затруднения, и мы теперь, отдаленные с лишком веком от событий, при обсуждении результатов этих исследований должны быть очень осторожны. Для образца приведем показания крестьян, жаловавшихся на демидовских приказчиков. Первый показал: ‘В прошлом 59 году, когда не упомню, нарядчик ударил меня безвинно по голове поленом один раз, я упал и едва очувствовался, а более никакого битья не было’. Второй показал: ‘Били меня безвинно приказчик и его сын саженью немилостиво’. Третий: ‘Стегал меня батожьем за то, что на работу из дому приехал не на срок’. Четвертый: ‘В заводской работе я не бывал, и никто меня не бивал’. Пятый: ‘При перекличке опоздал, и отметили в нетчики, и за то приказчик стегал меня кнутьем не весьма душевредно, но посредственно’. Шестой: ‘Сын приказчика налагал поденную работу чрезвычайную, которую сработать невозможно, и за то стегал меня батожьем немилостивно один раз, а более того никто не бивал, и посторонних свидетелей не было’. Седьмой: ‘Приказчик бил меня палками смертельно и изломал об меня две палки, а более того никто не бивал’. Восьмой: ‘Приказчик сказал, будто приездом опоздал, и стегал меня батожьем весьма душевредно, так что несколько дней наклоняться не мог’. Девятый: ‘Не поверя моей болезни, приказчик стегал меня батожьем нещадно, от которого стеганья наиболее занемог и лежал с неделю’. Десятый: ‘Стегал меня плетьми весьма жестоко и приговаривал, чтоб знать грозу демидовскую’. Некоторые показывали, что лежали по 4 и по 8 недель больные от побоев. Показывали, что бывали смертные случаи от побоев. Но какие были средства удостовериться в правде показаний? Обвиняемые запирались, запирались и на пытке, отстраняя свидетелей, тех же заводских крестьян, как свидетелей пристрастных, выкапывание трупов и медицинское свидетельство было тогда невозможно, и судья решал по своим соображениям, могла ли приключиться смерть от показываемых побоев, и если решил, что не могла, то какие мы имеем средства обвинять его в решении неправильном, в потачке притеснителям? Признаем за русскими людьми, жившими сто лет тому назад, большую опытность в этих вещах, чем какую имеем мы, к великому нашему счастию, признаем, если хотим быть сами справедливы и беспристрастны, что жалоба на побои, весьма душевредные, не могла производить на них такого сильного впечатления, какое производит теперь на нас: вспомним, что телесные наказания в самых тяжелых формах были в общем употреблении, считались необходимыми, еще наше поколение помнит истязания детей в школах, истязания вполне ‘душевредные’, что же было за сто лет? Вспомним, что в это время только начали раздаваться голоса некоторых достойных пастырей церкви против ужасных истязаний, которым подвергалось духовенство в монастырях, все эти душевредности встречались по всей России везде, где только сильный, власть имеющий приходил в столкновение с слабым, игумен — с простым монахом, учитель — с учеником, господин — с слугою, хозяин — с работником, договорим: отец с сыном. Возбуждение уголовного преследования против приказчиков за жестокие наказания заводских крестьян заставило бы скольких людей переглянуться и поднять вопль, ибо и они должны были подвергнуться такому же преследованию. Явление не было одиноким, выходящим из ряду.

В доказательство затруднительности положения кн. Вяземского и Бибикова, затруднительности, которой подвергается и позднейший исследователь этих печальных явлений, приведем следующий случай. Много было жалоб на демидовского приказчика прапорщика Кулалеева. Вяземский нашел в нем человека с нечистою совестью, взяточника и удалил его от заведования приписными крестьянами, но уголовному наказанию он не подвергся, хотя была жалоба, что он в 1760 году крестьянина Алексеева, будучи в Дуброве, неведомо за что изрубил саблею до смерти. Кулалеев отвечал на обвинение следующее: ‘Села Котловки крестьянин Летков пришел ко мне и объявил, что, отрезав на реке Каме паром, переехали воровские люди на горную сторону. Я, собрав села Котловки крестьян, разослал их для поиску воровских людей, а сам поехал с другими крестьянами и в лесу встретил неведомо каких людей ночью, стали их ловить, один из них бросился на меня с топором и порубил мою лошадь, а я порубил его по плечу тесаком, порубленный побежал, крестьянин Таланов его догнал, он Таланова сшиб с ног, я побежал за ним пешком, нагнал: он бросился на меня с топором, а я, обороняясь, порубил ему ногу, отчего он упал и тут же на месте умер. Между тем пойманы были товарищи убитого, беглые заводские крестьяне, которые объявили, что убитый тоже беглый заводской крестьянин Михайла Алексеев Болонкин’. Кулалеева оправдали. Наконец, затруднительное положение следователей увеличивалось еще тем, что одни крестьяне восставали, а другие оставались спокойными и отправляли свои работы, и восставшие вооружались против них, силою заставляя их принимать свою сторону.

Но если положение Вяземского и Бибикова было крайне затруднительно, если мы не имеем никакого права требовать от них, чтоб они поступали по понятиям и условиям не своего времени, а нашего, а потому не признавать их заслуги, то, с другой стороны, мы должны признать, что их распоряжениями зло совершенно прекращено быть не могло. О средстве коренного исцеления болезни вопрос был задан Екатериною: нет ли возможности заменить приписных крестьян вольнонаемными рабочими? Понятно, что ответ был отрицательный, потому что если бы эта возможность существовала, то крепостное право исчезло бы на всем протяжении России, при сохранении же обязательных отношений работника к хозяину никакие определения отношений не могли принести всей желаемой пользы, даже при условии постоянного строгого надзора и всегда справедливого, беспристрастного решения споров, но возможно ли было требовать этих условий на отдаленных окраинах при известном печальном состоянии правосудия? Заводские крестьяне хотели вовсе не того, что им дали, они не хотели более сносного определения обязательных отношений, они хотели полного увольнения от заводских работ, ибо их положение было самым тяжким видом крепостного права. Крестьянин-земледелец, какого бы корыстолюбивого и жестокого господина или приказчика судьба ему ни послала, все же оставался на своем месте при своих обычных занятиях, тогда как заводская работа была по преимуществу работа ‘невольная, рабская’, по выражению самих крестьян. К заводам приписывались крестьяне, жившие от них в очень дальнем расстоянии, в расстоянии нескольких сот верст, и должны были являться в срок, должны были тратиться, разоряться для этих переходов и в случае запаздывания должны были готовиться к наказанию, к побоям от приказчика, более или менее душевредным, смотря по характеру и расположению последнего. Кроме того, хозяин или приказчик стремились извлечь всевозможную выгоду из работника, находившегося совершенно в их руках, прижать его, недоплатить, заставить проработать лишнее, продать ему дорогою ценою необходимые предметы. Все это не могло приучить крестьянина к заводским работам, и постоянным его желанием было освободиться от них, мы видели, что первые сильные крестьянские восстания при Елисавете были восстания заводских крестьян, мы должны ждать, что они не прекратятся и после усмирения их в первые годы екатерининского царствования.

Летом 1767 года пришли в непослушание крестьяне, приписные к Юговским горным заводам графа Ив. Чернышева, заводчика Походяшина и покойного канцлера Воронцова. Соликамская воеводская канцелярия нашла, что виновником был премьер-майор Дервецкий, который приказал крестьянам ходить на одни соляные заводы. Сенат для усмирения крестьян велел ехать с военною командою генерал-майору и главному командиру над Гороблагодатскими и Кемскими заводами Ирману. В октябре месяце пришел рапорт канцелярии Главного правления заводов об упорствах и отбывательствах от работ крестьян, приписных к Аннинскому заводу гр. Чернышева, Соликамского и Чердынского уездов, канцелярия писала, что никакой надежды к утишению восстания нет, и она обратилась за помощью к казанскому губернатору. В том же месяце подали просьбу в Сенат содержатель рязанской игольной фабрики Рюмин и компаньон его бригадир князь Килдишев, что Мануфактур-коллегия освободила их крепостных людей, содержавшихся по обвинению в непослушании, отчего на их фабрике произошло еще большее неповиновение и озорничество, челобитчики писали, чтоб велено было усмирить крестьян военною командою. Сенат велел послать команду и приказал дать знать коллегии, что она поступила весьма неблагорассудительно и неосторожно, освободивши означенных крепостных людей без всякого удовольствия, их владельцу, сделав распоряжение, чтоб их употреблять только на игольной фабрике, а не посылать на железный завод для тяги проволоки. Коллегия отвечала, что она отослала крестьян в исполнение указа не держать долго колодников, поручив Рязанской губернской канцелярии рассмотрение дела о их виновности, что же касается распоряжения ее ходить крестьянам только на игольную фабрику, то иначе произошла бы смута: игольная фабрика подведомственная ей, а железный завод — Берг-коллегии. В конце года Ирман донес, что возмутившиеся крестьяне пришли в послушание и обязались идти на заводские работы, кроме 37 человек деревни Бурдаковой, приписных к Пыскорскому заводу. Сенат приказал: рекомендовать Ирману секретно поступать в этом случае с такой умеренностью, чтоб крестьяне не могли иметь предлога к возмущению. Рязанская губернская канцелярия донесла, что крестьяне игольной фабрики Рюмина за учиненные ими противности наказаны кто кнутом, кто плетьми и тем в должное послушание приведены. Вследствие донесения воронежского губернатора о противностях липецких рабочих Сенат приказал: так как по делу видно, что непослушание заводских рабочих большею частию произошло и теперь происходит от притеснения управителями кн. Репнина, то последнему дать знать секретно, чтоб он без нарушения собственной пользы постарался принять заблаговременно такие меры, благодаря которым рабочие не имели бы прямых причин к жалобам, а для большего успокоения отрешил бы нынешних своих управителей и определил других, если только от этого не произойдет заводам его какого вреда.

В то самое время, как в комиссии, созванной из всех концов России для подания императрице ‘света и сведения’ о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно, в то самое время, как в этой комиссии разные сословия наперерыв требовали себе права иметь крепостных людей, государыня подписывала приговор над явлением, которое показывало, до чего может доводить крепостное право, отдававши человека во власть другого человека. И это явление произошло в среде тех людей, которые в комиссии предъявляли свое исключительное право иметь крепостных людей, управление ими выставляя как школу, как приготовление к высшим правительственным должностям, причем указывали на свои большие средства нравственные, на свое образование. Оказалось, что ужасное явление могло быть продолжительно именно в среде этих людей, потому что в их среде могло находить долгую безнаказанность.

Жена ротмистра конной гвардии Глеба Салтыкова Дарья Николаева, овдовевши 25 лет, получила в управление населенные имения, толпу крепостных слуг и в этом управлении развила чудовищную жестокость: собственными руками она била без милости своих слуг и служанок чем попало, припекала им уши разожженными щипцами, обливала кипятком. По ее приказу били, секли дворовых мужчин и женщин, забивали и засекали до смерти, и все за маловажные вины по хозяйству. Злость Салтыковой, усиливаясь по мере терзания несчастных жертв, доходила до бешенства. ‘Бейте до смерти, — кричала она наказывавшим, — я сама в ответе и никого не боюсь, хотя от вотчин своих отстать готова. Никто ничего сделать мне не может!’ Сознание безнаказанности, возможности по родственным связям и богатству запугать и задарить судей разнуздывало Салтыкову, и, действительно, более шести лет жалобы на нее крепостных оставались без последствий, жалобщиков наказывали и отсылали назад к госпоже, которая говорила им: ‘Вы мне ничего не сделаете, сколько вам ни доносить, мне ничего не сделают и меня на вас не променяют’. Наконец в 1762 году дошла до Екатерины жалоба, что с 1756 года Салтыковой погублено уже душ со сто. Жалоба переслана была в Юстиц-коллегию, началось следствие. В конце 1763 года коллегия представила, что Салтыкову, ‘яко оказавшуюся в смертных убийствах весьма подозрительною, во изыскании истины надлежит пытать’. Мы видели, какую борьбу вела Екатерина против пытки. И тут она не хотела ее допустить как средство, вовсе не ведущее к изысканию истины, и приказала: ‘Объявить Салтыковой, что все обстоятельства оного дела и многих людей свидетельство доводят ее до пытки, что с нею действительно и последует, если она не принесет чистосердечного признания. Между тем определить к ней искусного, честного жития и в Божественном Писании знающего священника на месяц, который бы увещевал ее к признанию, и если от сего еще не почувствует она в совести своей угрызения, то чтоб он приготовил ее к неизбежной пытке, а потом показать ей жестокость розыска приговоренным к тому преступником, и если еще и тогда чистосердечия от нее не будет, то представить ее и. в-ству, не объявляя ей о том последнем представлении, и ожидать указа’.

Эти средства не помогли: Салтыкова ни в чем не призналась. Екатерина и тут не хотела употребить пытки. Сделан был повальный обыск, который указал на убийства, по этим указаниям подняты были дела о Салтыковой в Полицмейстерской канцелярии, Сыскном приказе и Тайной конторе, решенные в пользу Салтыковой по взяточничеству присутствующих. Люди Салтыковой обвиняли ее в убийстве 75 человек обоего пола, Юстиц-коллегия по рассмотрении дел обвинила ее положительно в убийстве 38 человек и оставила в подозрении относительно убийства 26 человек. В октябре 1768 года последовал высочайший указ Сенату: ‘Рассмотрев поданный нам от Сената доклад о уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого не мог воспричинствовать в столь разные времена и того великого числа душегубства над своими собственными слугами обоего пола одним первым движением ярости, свойственным развращенным сердцам, но надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она особливо пред многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительскую. Чего ради повелеваем нашему Сенату: 1) Лишить ее дворянского звания и запретить во всей нашей империи, чтоб она ни от кого никогда, ни в каких судебных местах и ни по каким делам впредь именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа. 2) Приказать в Москве, где она ныне под караулом содержится, в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день вывести ее на первую (т. е. главную, Красную) площадь и, поставя на эшафот, прочесть пред всем народом заключенную над нею в Юстиц-коллегии сентенцию с присовокуплением к тому сего нашего указа, а потом приковать ее стоячую на том же эшафоте к столбу и прицепить на шею лист с надписью большими словами: ‘Мучительница и душегубица’. 3) Когда она выстоит целый час на сем поносительном зрелище, то чтоб лишить ее злую душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови человеческой смердящее ее тело предать промыслу творца всех тварей, приказать, заключа в железы, отвести оттуда ее в один из женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтоб она ниоткуда света не имела. Пищу ей обыкновенную старческую (монашескую) подавать туда со свечою, которую опять у ней гасить, как скоро она наестся, а из сего заключения выводить ее во время каждого церковного служения в такое место, откуда бы она могла оное слышать, не входя в церковь’. Салтыкова была заключена в Ивановском монастыре, в 1779 году наказание смягчено: ее перевели из подземелья в каменную пристройку к церкви с окном. В 1801 году Салтыкова умерла, и до сих пор еще в народе живет память об ужасной Салтычихе.

Также без пыток особенная комиссия производила дело о ливенском помещике поручике Мишкове, который между прочим обвинен был в четверократной посылке нарядным разбойническим образом крестьян своих, однодворцев и малороссиян в дом однодворца Писарева, в двух приездах и сам он, Мишков, был, грабил пожитки Писарева и дом его совершенно разорил, а самого захватил в дом к себе, и по приказу его Писарев сечен батожьем, потом Мишков приказал однодворцу Пыхтину, беглому, крывшемуся у него крестьянину Никифорову да солдату Медведеву, напоя их пьяными, переломить Писареву обухом ноги, что ими и сделано, а сам Мишков выколол ему глаза сапожным шилом, от чего Писарев чрез девять дней и умер. Приказал однодворцам Жиляеву и Пыхтину живущего в доме его однодворца Енина убить до смерти, что ими исполнено, и проч. Вдова тайного советника Мария Ефремова за смертное убийство крепостной своей девки предана церковному покаянию. Какое было обращение с крестьянами серпейского помещика отставного гвардии поручика Шеншина, неизвестно, только ночью приехали к нему в дом неведомые люди с ружьями и рогатинами, дом разбили, его, жену и старосту умертвили, в этом убийстве оказались собственные крестьяне Шеншина.

В 1768 году казанский губернатор донес об усилившихся в Симбирском уезде разбоях и смертоубийствах, причем представлял о малолюдстве тамошних гарнизонов и надобности прислать еще военных команд. Сенат приказал: хотя и нарядить команды, но они не поспеют, а зимнее время и без команд разбойников разгонит, и потому послал указ губернатору, чтоб они во время их зимнего укрывательства самими обывателями и находящимися там командами были переловлены. Так как видно, что крестьяне и помещичьи служители при нападении разбойников на домы господ и их самих не дают им никакого отпора, несмотря на то что превосходят многолюдством иногда во сто крат, убегая и укрываясь, предают неповинную жизнь господ на жертву свирепости и алчности разбойников, для того обнародовать печатным указом, что если впредь крестьяне и служители, невзирая на свое многолюдство, отпора давать не будут, то без должного за то денежного и телесного наказания не останутся. А чтоб показать первое действие указа, к казанскому губернатору написать, чтоб во всех местах его ведомства, где произошли разбои и смертоубийства, приказать исследовать, и, если где найдется, что крестьяне по одной своей холодности, а иногда и по злости помещиков своих не защищали, в таком случае поступить с виноватыми по законам. Московский главнокомандующий граф Солтыков писал императрице, что в Москве и около нее воровство и разбои сильно умножились.

Мы видели, что депутаты в комиссии об Уложении приписывали разбои беглым крепостным. Мы видели также, что помещики пограничных областей жаловались на бегство крестьян их в остзейские провинции. Но жалобы были обоюдные. Новгородский губернатор Сиверс представил Сенату доклад, что остзейские дворяне жаловались ему на невыдачу им их беглых из Новгородской губернии, преимущественно из Псковской провинции, хотя они точно знают о местах их укрывательства, все затруднение происходит оттого, что беглых без суда взять нельзя, и если беглые из Лифляндии и Эстляндии примут веру греческого исповедания, то их уже к старым помещикам не возвращают, а крепят за кого пожелают из русских. По мнению Сиверса, надобно было бы с обеих сторон выдавать беглых без суда, невзирая на то что приняли греческую веру, ибо в Лифляндии и теперь уже столько построено греческих церквей, что каждому принявшему это исповедание недалеко сходить в город или к полковым церквам.

Сиверс подал Сенату также любопытный доклад о состоянии городов своей губернии: ‘Город Псков по своему красивому и очень удобному для торговли положению мог бы быть в другом состоянии и не возбуждать такой жалости. У меня нет слов для выражения моих чувств о разорении этого города, скажу одно, что он так же несчастлив, как и Великий Новгород, и страдает тою же чахоткою. Как в одном, так и другом почти равные причины разорения, и не одни политические, но и нравственные: нравы так испорчены, что умножение человеческого рода почти пресеклось. Во всех городах моей губернии со второй по третью ревизию число жителей умножилось до седьмой, а в некоторых, где порядок и нравы добрые, до пятой и до четвертой части против прежнего, только в Новгороде и Пскове целая треть убыла. В Пскове через 150 лет почти ни одного посадского жителя не останется. Способы к устранению этого зла: 1) увеличение числа купцов переводом их из пригородов, 2) включение в купечество или в цехи всех государственных и экономических крестьян, которыеживут в городе и подгородных слободах, 3) вывод одного полка в другой город, ибо почти невероятно, что в одном месте, где 450 душ купечества, квартируют два пехотных полка, 4) учреждение банка для уничтожения разорительных займов у нарвских контор. Каменный дом провинциальной канцелярии в Пскове развалился, и я уже третьего года приказал канцелярию из него вывесть в обывательский. Воеводского двора совсем нет, и воевода живет в таком ветхом обывательском доме, что мне стыдно и не без страха было в него войти. Я нашел изрядную гарнизонную школу, построенную комендантом. Город Остров — сущая деревня, имеет около 120 душ купечества, в воеводском доме только сороки да вороны живут, ни площади, ни лавок не нашел. В Холме я внезапно вошел в соляной амбар и велел считать кули с солью, по запискам значилось в наличности около 7000 пудов, а оказалось только около тысячи, остальные были в раздаче почти всему посаду до священников заимообразно. В Холме более 700 душ, и только один умеет писать. Торопец — лучший город во всей Новгородской губернии. Хотя торопчане имеют дурную славу, что много товаров провозят без пошлины, однако доходы ближних таможен доказывают, что некоторые, и лучшие из них, поступают как добрые люди. Торгуют преимущественно шелковыми товарами, которые закупают на ярмарках в Кенигсберге, Данциге, Бреславле и Лейпциге, а некоторые отправляют лен и пеньку в Петербург. Едва один купец успел построить каменный дом, как полковник вступившего в город полка занял его как лучший в городе, а хозяин остался жить в старом деревянном, после чего никто уже другого каменного дома не заложил. Между воеводскою канцеляриею и магистратом я нашел великие несогласия и в обоих местах более челобитчиков, чем в каком-либо другом городе. Воеводский дом так ветх, что в нем жить нельзя, и канцелярия не лучше. Острога или тюрьмы совсем нет, а колодников ставят попеременно по домам разночинцев взамен постоя, чего нигде я не видал и не слыхал. Ржев Володимеров может спорить с Торопцом, одно худо, что между жителями капитальных людей мало, вредят своей торговле, занимая большие капиталы у англичан и других за весьма высокие проценты. У них великие споры с разночинцами, особливо с пушкарями старых служб и с ямщиками о землях. Вкоренившийся здесь раскол — порок сему городу. Хуже всех городов Белозерск. Я нигде не находил, чтоб магистрат был действительно таким городским опекуном, как в Торжке. Тверскою канцеляриею я был доволен, кроме великого числа колодников, я заметил из ведомостей, что всегда две трети колодников ржевитяне, точно то же и в магистрате. Купцы как сами без воспитания были, так и детей своих теперь не воспитывают. Торговля их производится без всякого порядка, редко с запискою, без книг и почти без счетов. Между ними нет доверия, которое составляет дух коммерции. Главнейший вред купечеству, кажется, от подушного оклада, вместо подушных денег можно положить каждый город в особый оклад одной круглой суммы, а сей оклад собирать с имения и с торгу каждого горожанина. Еще бы сему роду людей дало лучшие мысли, если бы по уголовным делам их от розысков избавить. О крестьянстве я должен вообще заметить, что оно еще более заслуживает жалости по незнанию грамоте, ибо это незнание подвергает его множеству обид’. Для дворян Сиверс требовал выборной службы в погостах для полицейского надзора, также службы в звании уездных комиссаров. Об упадке дворянских родов вследствие раздела имений Сиверс говорит: ‘Я был в одной деревне, где в 15 избах крестьянских нашлись 17 помещиков, и весь народ, который я нашел на жнитве хлеба, был благородный’.

Относительно духовенства произошло любопытное явление в Тамбове. Тамбовский купец Александр Попов подал в Синод челобитную за рукоприкладством 106 человек, духовных и светских лиц: просили о переводе находившегося прежде в Тамбове и переведенного в Устюг епископа Пахомия опять назад в Тамбов на место нынешнего епископа Феодосия, переведенного из Устюга, и Синод, найдя, что в челобитной не выставлено никакой законной причины, сообщил Сенату, что он сделал определение о духовных лицах, подписавших челобитную, а светских предает на рассмотрение Сената, при этом Синод сообщал, что Пахомий уже переведен из Устюга в Москву за старостию и слабостию. Сенат отрешил от должностей тамбовского, нижнеломовского и верхнеломовского воевод и воеводских товарищей, приложивших руки к челобитной. Епископ Феодосий по этому поводу доносил, что духовенство побуждаемо было к рукоприкладству тамбовским купцом Расторгуевым, который зазывал священников к себе и поил допьяна.

В церкви в описываемое время произошел еще любопытный случай: известный владелец медеплавильных и железных заводов, пожалованный званием директора этих заводов, Петр Осокин записал себя в раскол с женою, двумя малолетними приемышами и с некоторыми дворовыми людьми. Сенат приговорил его к лишению директорского чина и написанию в двойной подушный оклад. Императрица написала на докладе Сената: ‘Как мне самой в проезд мой по Волге случалось видеть сего человека, который лет 80 от роду и слеп, и хотя весьма добродетельным человеком слывет, но в рассуждении его старости и дряхлости едва ли в совершенной памяти, то надлежит взять от него ответ, знает ли он подлинно о сей записке его в раскол и не воспользовался ли иногда кто его старостью и слепотою, а из того ответа можно будет лучшее заключение сделать о его судьбине’.

Сибирский губернатор Денис Чичерин доносил, как производится обращение в христианство иноверцев его губернии: ‘Проповедники отправлялись сначала на коште и подводах иноверцев, но так как теперь это им запрещено, то они изыскали способ ездить в отдаленные иноверческие жилища на подводах живущих по тракту церковных причетников. К иноверцам, живущим близ города большими деревнями, они не заезжают, и во всю бытность мою ни один из этих жителей не окрещен, стараются они пробраться в отдаленные и дикие места, где проповедуют на русском языке таким людям, которые не слыхивали, как по-русски говорят, и увещевают к крещению всегда тех, у которых больше пожитку видят. Обольстя награждением, напоя пьяных или напугавши, крестят, а как при крещении действуют, того неизвестно. Перекрестя, отъезжают в другие места на лошадях и на издержках новокрещеного, оставив ему написанный на бумаге символ веры, который этот христианин безумно почитает божеством, а что в нем написано, не знает. Через год и больше проповедник возвращается для свидетельства новых христиан, и тут великие привязки делаются. В посты привозят с собою посуду, намазанную молоком или маслом, лошадиные кости, обвиняют в отступничестве от веры христианской, пугают жестокими наказаниями и чрез то грабят бесчеловечно, если же кто не дает, тех берут с собою и на их же подводах и коште, забивши в колодки, везут по другим жилищам. Кто побогаче, к таким в потаенных местах ставят болванов, а потом сами же и сыскивают. Священники этих дел сами решить не могут, отсылают в высший суд, где происходит долголетнее разбирательство. Другой способ к грабительству: придут к новокрещеному и, если узнают, что был покойник и погребен без священника или младенец некрещен, привязываются, зачем долго не крещен, зачем без священника погребен. Тогда как священник по отдаленности только в несколько лет раз может приехать, точно так же и венчаться в церковь ездить не могут, венчаются по домам, а это служит главным источником взяточничества, привязываются, кричат о поругании веры, и, если кто не откупится, должен ехать от 300 до 400 верст. Священник приезжает исповедовать: отец духовный по-инородчески, сын духовный по-русски ни слова не знают, одна только пожива священникам. Этот беспорядок может быть пресечен только определением в сибирскую митрополию человека, который бы мог в эти дела благоразумно вникать, и хотя крещение инородцев должно продолжать, однако в таких только местах, где поблизости церкви есть, и учредить школы для образования священников из инородцев, а в отдаленных местах проповедь и крещение до времени оставить’.

Вследствие этого донесения составлена была комиссия из новгородского митрополита Димитрия, псковского епископа Иннокентия и Теплова. Они подали доклад: сменить тобольского митрополита Павла как за нерадение, так и по другим жалобам, избрать нового, лучшего и дать ему от Синода инструкцию относительно проповеди: 1) Слово Божие должно быть проповедуемо из одного Евангелия, деяний и посланий апостольских, не отягощая разума обращенных преданиями св. отец, кроме самых нужнейших, каков символ веры. 2) Три обязанности проповедника: учить, увещевать, напоминать, повеление, угроза и строгое с утеснением взыскание есть насилие совести и злочестие. 3) Не должно давать воли проповедникам ездить, куда захотят. Архиерей сочиняет план страны, где и какие обитают язычники, выбирает проповедников благонравных, особенно некорыстолюбивых, трезвых, разумных и кротких, и распределяет время и места, когда и куда им отправляться. Начинать должно с ближних к городу мест, дабы мало-помалу вера расширялась. Новообращенных не принуждать к таким преданиям церковным, которые могут быть неудобоносимы для непривычных, проповедники должны отдавать отчет архиерею. 4) Проповедник должен иметь вид человека, не по указу присланного, но добровольно пришедшего, проповедники отнюдь не должны прямой веры пополнять суеверием, рассказами о ложных чудесах и откровениях. Проповедники не должны ничего брать, кроме пищи повседневной, и за ту платить. 5) Если проповедник языка инородческого не разумеет, то должен употреблять толмача, а впредь принимать из обращенных в семинарии с тем, чтоб они никогда своего языка не забывали, или лучше и завести учение инородческих языков.

Из восточной степной украйны пришло известие, что киргизы собираются напасть на кочующих около Хивы трухменцев: русское пограничное начальство встревожилось, боясь, чтоб киргизы, переменя намерение, не напали на калмыков, и послало предупредить калмыцкого наместника ханства, послало и в саратовскую контору Опекунства иностранных, боясь за немецкие колонии на луговом берегу Волги. Екатерина написала: ‘Вовсе сии люди, кои сие пишут, карту не знают: яицкие козаки покрывают калмык, а калмыки поселения — и так по-пустому людей тревожат. Зри карту. Все сие похоже на малороссийские известия, откудова неоднократно рапортовано, что король прусский едет брать непобедимого города Киева’.

Самозванство не прекращалось. В 1769 году беглый солдат Мамыкин на дороге в Астрахань разглашал, что Петр III жив, примет опять царство и будет льготить крестьян.

О Петре III толковали и на Астраханской дороге, и около Петербурга. При изложении дела Батурина мы видели, что приговор о нем не был исполнен при Елисавете. При Петре III Сенат хотел сослать его в Нерчинск на работу, но император велел оставить его в Шлюссельбурге и давать лучшее содержание. В 1768 году солдат Сорокин, придя к другому солдату, Ушакову, вынул из кармана две бумажки и говорил: ‘Я был в Шлюшине (Шлюссельбурге) у одного колодника, который называл себя полковником, у Иоасафа Андреевича Батурина, он отдал мне эти две бумажки и просил, чтоб я одну, маленькую, подал государыне, а другую — Петру Федоровичу, и говорил мне Батурин, что ежели я эти две бумажки подам, то мне будет великое награждение’. Ушаков, развернув сперва большую бумажку и увидя, что она писана к бывшему государю, говорил Сорокину: ‘Пустое, ведь он давно уже умер, ведь ты помнишь, еще мы были в походе, так там это было уже известно, что он подлинно умер’. Но Сорокин отвечал: ‘Нет, брат, Батурин знает планеты, смотря в окошко из казармы на небо, указывал государеву планету и говорил, что он жив и теперь гуляет, а чрез год или два сюда придет’. Ушаков взял обе записки и маленькую искал случая подать императрице, случая не находилось, и однажды, подравшись пьяный с хозяином квартиры, выронил обе записки на пол, они были подобраны и представлены куда следовало. Ушаков показал о приведенном разговоре с Сорокиным, а тот прибавил: ‘Батурин рассказывал караульным, что он хотел Петра Федоровича возвести на престол. Караульные говорили ему: если ты такую услугу Петру Федоровичу оказал, так для чего он тебя, пока жив был, отсюда не освободил? Батурин отвечал: врете вы, государь не умер, а жив, поехал гулять, а меня здесь оставил под видом, я по планетам знаю, что он жив, планету вижу, и увидите, что он года через два в Россию возвратится’. Сорокин признался, что взял бумажки от Батурина, чтоб одну подать государыне, а другую Петру Федоровичу, когда тот приедет в Россию. После этих открытий Батурина признали за лучшее удалить в Камчатку, но мы еще должны будем упомянуть о нем впоследствии.

В том же 1768 году лекарь Лебедев донес, что восемнадцатилетний адъютант Опочинин, сын генерал-майора, выдавал себя сыном английского короля и императрицы Елисаветы и составлял заговор свергнуть Екатерину с престола и возвести великого князя Павла Петровича, истребив Орловых, между которыми Екатерина будто бы хочет поделить Россию. Опочинин объявил, что мысль о происхождении внушил ему корнет Батюшков, который говорил: ‘Сказывала мне покойная бабушка Анна Пребышевская, что когда был здесь английский посол, то в его свите был под именем кавалера посольства сам король английский’. Батюшков оговорил конной гвардии берейтора Штейгерса, который будто намеревался с товарищами возвести на престол великого князя, который знает о их намерении чрез Панина: Штейгерс приглашал Батюшкова быть участником заговора и уговаривал приглашать других, Батюшков и пригласил майора Патрикеева и Опочинина. Батюшков, по показанию Опочинина, говорил: ‘Федор Хитров хотел было свергнуть государыню, да не удалось, сослали его в деревню, да и Захара Григорьича (Чернышева) к этому делу примешали, за что и отставку ему дали, но после, видно, он выправился, и так приняли его в службу по-прежнему, да даром что он выправился, он нашей партии будет, потому что он не Григория Петровича сын, а сын Петра Великого’. Батюшков во всем признался. Штейгере все сложил на Батюшкова, который говорил: ‘Больше мне досадно на графов Орловых, что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы’. Батюшков признался, что первый начал говорить о намерении своем произвести такой же переворот, какой произвели Орловы. Преступление Батюшкова приписано пьянству и умопомешательству, он приговорен к лишению чинов, дворянства и ссылке в Мангазею с производством ему по 2 копейки в день на содержание, а когда будет в здравом уме, то заставлять работать, Опочинина по молодости лет, также во внимание к раскаянию его и службе отцовской, послать тем же чином в гарнизон на линию.

Борьба с Польшею за диссидентов. — Разрыв с Турциею. — Сношения с европейскими державами во время этих событий.

В то время как Восточная Россия в лице своих депутатов слушала ‘Наказ’ и рассуждала о средствах улучшать свой быт, народонаселение России Западной с трепетом ожидало окончания борьбы, поднятой в Польше решением той же составительницы ‘Наказа’ не успокаиваться до тех пор, пока русские люди ‘придут в законное положение по правам и справедливости’. Таким образом, и здесь и там задача была одинаковая и разрешалась одновременно, но разными способами.

Мы видели, что диссидентское дело порывало старую связь между русским двором и князьями Чарторыйскими, которые издавна считались главами русской партии в Польше.

2 января 1766 года Репнин писал Панину: ‘Во время бытности на охоте имел я случай говорить с его величеством о духе владычества князей Чарторыйских и о необходимой нужде, чтоб он наконец старался сам господином быть, а не вечно б в зависимости их остался. О сей материи я столько уже к в. высокоп-ству писал, что стыдно мне почти то же все повторять, видя бесплодность и неосновательность всех чинимых мне королем обещаний, и так не смею я, зная его слабость, и сам веру им подавать, а доношу вам оное не с уверением, что оно исполнится, но более как известие. Его величество в вышепомянутом разговоре меня всячески уверял, что он меры возьмет, дабы из зависимости своих дядьев выйти, и что он уже им самим прямо объявил намерение свое иметь директную переписку во всех воеводствах с главными там живущими знатными людьми, дабы чрез них иметь картину состояния и дел каждой провинции и чтоб к нему прямо адресовались те, которые в провинциальные чины производиться желают, и генерально все, кои от него какую-либо милость получить хотят, а не чрез них бы князей Чарторыйских тех милостей просили, как то по сю пору делается. Сей поступок, конечно бы, вскоре подрыв силе Чарторыйских сделал и партизанов их к королю привлек в надежде получения от него разных милостей, но твердость его в сих случаях так мала, что я не смею надеяться, чтоб он подлинно сей поступок в действие произвел, ибо, по несчастию, он себе в голову ту надежду забрал, что он своих дядьев резонами и ласкою убедит и приведет в те границы, в коих подданным быть надлежит, они ж, имея интерес, его в когтях держат, чтоб самовластными быть, конечно, от сего добровольно не отступят, которое я не оставил его величеству прямо и неоднократно уже доносить. Слабость его столь удивительна, что не узнают его пред тем, как он партикулярным был человеком, и заподлинно мне стороною известно, что сам Ржевуский в крайней конфиденции с удивлением отзывался, что он его пред прежним узнать совсем не может, и если бы думал, что он так слаб будет, то бы присоветовать ему сие высочайшее достоинство на себя не принимать, Ржевуский же стал усерден к нашему высочайшему двору, чтоб не мог более того быть, хотя б действительно и подданный наш был, и в том же самом виде всячески старается и к прусскому королю в доброе поведение здешний двор привесть, дабы здесь всегда потолику с ним в дружбе были, поколику он с нами в дружеских обязательствах находиться будет. И об сем я с королем в разговоре говорил, который утверждал, что король прусский николи благосостояния и некоторого активитета Польше не пожелает, а я ему, напротив, изъяснял, что король прусский на то согласится, если Польша захочет ему доказать, что благосостояние ее ему полезно быть может чрез союз с нею, в котором она по многим вещам ему помощью быть может, все сие, разумеется, поколь и сколько прусский король с нами дружески пребудет. Наконец, и в сем разговоре его в-ство мне обещал все то учинить, что за полезно и нужно России покажется, уверяя, что он, конечно, от нашей системы никогда нимало не отступит. Не знаю, твердо ль останется его в-ство в вышеписаных намерениях. В совершенной его к нам преданности и в его прямодушии я нимало не сомневаюсь и почти за оные отвечать осмеливаюсь, но слабость его против дядьев несказанро велика, а они всегда дела замешивают и замешивать будут, дабы тем навсегда нужными королю быть’.

Охлаждением между русским двором и Чарторыйскими хотела пользоваться враждебная фамилии партия и стала заискивать расположения державы, могуществом которой была сокрушена. Великий казначей коронный граф Вессель уверял Репнина, что воевода киевский, епископ краковский, гетман польный, воевода краковский, маршал надворный, коронный и многие другие желают только одного — быть в русской партии независимо от короля, что они не войдут ни в какое обязательство с другими иностранными дворами, если русский двор возьмет их в свое покровительство, но Россия за то должна защищать их твердо и сильно против Чарторыйских, и прежде всего на будущем сейме должна разрушиться генеральная конфедерация, на которую главным образом опирается партия Чарторыйских. Вессель просил Репнина как можно скорее дать ему ответ, чтоб им заранее принять меры к будущим сеймикам, если будут обнадежены русским покровительством. Репнин отвечал ласково, но в общих выражениях, что русский двор никогда не отказывает людям, которые с истинным усердием прибегают к его покровительству, и что правосудие и соблюдение польских прав всегда руководили политикою России, касательно же решительного ответа Репнин просил подождать и дать ему время подумать и снестись с своим двором. Извещая об этом разговоре с Весселем, Репнин писал Панину: ‘Если паче всякого чаяния найдемся мы в той самой крайности, чтоб особо партию свою собирать независимо от короля, то оное без большой трудности учинить можно будет по великому числу недовольных здешних магнатов и в том случае надобно будет и письменно их обязать, дабы не так легко они, как прежние наши здешние друзья, на все стороны вертелись. Признаюсь же, что с наичувствительнейшим оскорблением о сем cпocoбе говорю, ибо оный нанесет несказанное неудовольствие королю, который, конечно, предан нам, но на сию преданность, по несчастию, считать неможно по чрезмерной его слабости, коей мы столько уже доказательств имели’.

Репнин напрасно употребил выражение ‘паче всякого чаяния‘. Необходимость противодействовать Чарторыйским, опираясь на людей, им враждебных, была очевидна для успеха диссидентского дела. Конисский все жил в Варшаве, добиваясь управы, Репнин подал в его пользу два мемориала польскому министерству, что сделал, заметив, что министерство не хочет оказать ему удовлетворения, а виновником этого нежелания оказывался Чарторыйский, канцлер литовский: он настаивал, что в этом деле не нужно издавать королевского универсала, а надобно только разослать министерские письма по униатским епископам, чтоб они не притесняли более греческого исповедания. Но известно было, что подобные письма не имели никакого действия, тот же Чарторыйский сопротивлялся конфирмации привилегий православным. Король, который прежде хотел дать Конисскому полное удовлетворение, стал колебаться.

Ввиду этих колебаний короля, которые в Петербурге приписывались Чарторыйским, Панин писал Репнину, что предложение Потоцких вступить в непосредственную связь с Россиею заслуживает полного внимания, из поступков фамилии нельзя не заключить, что она мало думает об удовлетворении русских требований, особенно по диссидентскому и пограничному делам, что фамилия думает об одном, как бы руководить королем, обращать все в свою пользу и располагать делами по своим мыслям и интересам. Теперь приходит время, когда король может доказать на деле, как далеко он намерен способствовать видам и намерениям императрицы: диссидентское дело, будучи нераздельно соединено с благосостоянием наших единоверных и потому интересуя в высшей степени достоинство ее величества, будет служить нам в этом случае прямым опытом искренности его польского величества или слабости, в которой он останется пред своими дядьями. Если предположить первое, то необходимо предположить разрыв между королем и князьями Чарторыйскими, следовательно, надобно заранее стараться, во-первых, доставить ему другую опору и, во-вторых, показать Чарторыйским, как много они могут потерять, лишась русского покровительства. Если же король останется в руках фамилии, в зависимости от нее, то нам нужно иметь другие орудия, посредством которых можно было бы достигнуть желаемого. ‘Поэтому, — оканчивал Панин, — рекомендую вам привязать к нашим интересам фамилию Потоцких’.

Репнин постоянно толковал о преданности и слабости короля, это могло возбудить подозрение, не оказывает ли сам посол некоторой слабости вследствие своей преданности Станиславу-Августу, и решили на помощь Репнину послать человека, который по своему характеру, казалось, способен был с достаточною силою высказать требования своего двора, и если не заставить короля и Чарторыйских исполнить эти требования, то по крайней мере привести в ясность отношения: то был известный уже нам Сальдерн. Мы познакомились с голштинцем Сальдерном в царствование Петра III, когда он, нося звание конференц-советника, назначен был уполномоченным на Берлинский конгресс по датским делам. В это время он выставлял себя человеком, вполне преданным Пруссии, а после 28 июня 1762 года мы видим его заведывающим голштинскими делами и человеком, очень близким к Панину, который называл его своим другом. Сальдерн умел подделываться к сильным людям, принимая горячо к сердцу их интересы, усваивая и развивая их любимые мысли. Так, он заявил себя пред Паниным горячим поклонником любимых мыслей его о северном аккорде и об уступке Голштинии в пользу короля датского. Но Сальдерн не пренебрегал и другими средствами для приобретения благосклонности сильных людей: так, в письмах к Панину он называл его своим отцом и покровителем, говорил о своей невыразимой радости при виде подписи Панина, о небесном чувстве, какое он испытывал, находясь в присутствии Панина. Но этот человек, как обыкновенно бывает, спешил вознаградить себя, когда был не в присутствии сильного, а сам был сильным, тут он давал всю волю своей раздражительной природе, и люди, обязанные иметь с ним дело, не испытывали в его присутствии небесного чувства.

Сальдерн отправился в Варшаву и от 17 апреля писал Панину, сколько труда принял он, стараясь направить на настоящий путь короля и членов различных партий. Сальдерн выражал надежду, что король по серьезному тону, с каким он, Сальдерн, представил ему страшную будущность, сделается осторожным в своем поведении, постоянным в своих принципах, раз признанных верными, и твердым в их проведении. Король дал ему обещание не даваться в руки своим дядьям, но в то же время признал необходимым обуздывать и своих родных братьев и друзей, которые действуют против Чарторыйских. Сальдерн передавал и ответ Чарторыйских на его представления и требования, делая которые он употреблял то ласку, то угрозы. ‘Мы до сих пор думали, — говорили Чарторыйские, — что король, будучи молод, нерешителен и недоверчив к своим собственным средствам, нуждается, по крайней мере для внутренних дел, в нас, своих старых друзьях и родственниках, как руководителях, и мы думаем, что такой взгляд наш и справедлив, и умерен, когда мы видим, что король, окружив себя новыми друзьями и молодыми людьми, слепо предался их идеям и советам. Мы часто имели случай противиться людям, которых принципы нам подозрительны и которых советы вредят истинным интересам короля и отечества. Наши лета, наше положение и благоразумие не позволяют нам добиваться презренного титула королевских фаворитов. Пусть он имеет сердечных друзей и фаворитов сколько ему угодно, пусть раздает им места, осыпает богатствами и благодеяниями всякого рода, лишь бы только это было не противно законам, пусть он с ними забавляется: смешно было бы для нас этим оскорбляться. Но когда мы видим, что эти молодые люди ослеплены фавором и поддерживаются средствами, которые они употребляют для возбуждения чувственности и безрассудства короля, то мы считаем своею обязанностью противиться им, хотя нам никогда не приходит в голову образовывать особую партию или отделить свой интерес от истинных интересов короля и нации. Но как скоро мы увидим, что наши представления будут бесполезны и зло так сильно, что будет иметь влияние на настоящее и будущее, то мы готовы покинуть государственную деятельность и оставаться спокойными зрителями. Мы убеждены, что такое решение и такое поведение не может понравиться русскому двору, ибо рано или поздно, и особенно на будущем сейме, вся вина может пасть на нас: интриги и хитрости наших завистников и врагов никогда не перестанут портить дела с целью увеличить обвинения против нас’.

Передавая эти речи Чарторыйских, Сальдерн писал: ‘Если князья захотят искренне удалиться от дел, то найдется средство успеть во всем и без них, хотя это и несколько замедлит дело, но если они захотят удалиться не одни, а увлекут за собою и всех своих сторонников и сделают это вовсе не вовремя и с горечью, то зло будет неминуемо и поведение их испортит все на будущем сейме, как на прошлом сейме испорчено было диссидентское дело, которому они не хотели добросовестно помогать. Мне кажется, надобно теперь их щадить и держать при делах до тех пор, пока не обнаружится их поведение на будущем сейме, если их поведение окажется дурным, то можно будет принять свои меры и предосторожности’.

Репнин писал Панину, что пребывание Сальдерна в Варшаве было для него благодеянием, и расхваливал изо всех сил деятельность Сальдерна, но из его слов выходило, что Сальдерн, несмотря на все свое усердие, не мог ничего сделать, поэтому Репнин был вполне оправдан и действительно должен был восхищаться присылкою Сальдерна и его неутомимою деятельностью. ‘Осмелюсь сказать, — писал Репнин, — что если пребывание Сальдерна не исправит поведения здешнего двора, то уже ничто на свете его не исправит. Не было дня, в который бы он не говорил королю самых резких вещей насчет непоследовательности и слабости его поведения, точно так же поступал он и с князьями Чарторыйскими, чтоб положить предел их безмерному честолюбию и дать им понять, какие печальные следствия будет иметь их неисправимость. Он, подобно мне, льстил себя надеждою, что можно их помирить с королем и его братьями, но это оказалось совершенно невозможным. Г. Сальдерн со всех сторон получил много обещаний и прекрасных слов, время покажет, что из этого выйдет, ибо, зная чрезвычайную слабость короля, я не могу надеяться, чтоб он когда-нибудь сделался тверд, точно так как не могу поручиться, чтоб дядья снова им не овладели’.

А между тем король решился прямо действовать в Петербурге мимо Репнина, для чего придумал отправить туда графа Ржевуского, человека, считавшегося совершенно преданным России. Репнин узнал, что Ржевускому предписано домогаться вывода русских войск из польских владений, особенно по настоянию князя Михаила Чарторыйского. Репнин в разговоре с Ржевуским упомянул об этом, не делая вида, что наверное знает об инструкции. Ржевуский признался, что действительно имеет такое повеление. Тогда Репнин с удивленным видом сказал ему, что ведь это противоречит тем мнениям, с которыми и он, Ржевуский, был согласен, именно, что войска нужны для обуздания нации и для побуждения ее к исполнению требований по диссидентскому делу. Ржевуский отвечал, что все это так, но что король делает только вид, не будучи в силах противиться представлениям своего министерства, которое основывается на просьбах, присланных из всех уголков Польши. Репнин писал по этому случаю Панину: ‘Желая полного успеха на будущем сейме, совершенною надеждою, однако ж, льститься не смею, в случае же неудачи думаю, что нужно будет ввести наши войска в деревни противников нашим намерениям, чтоб уменьшить их гордость, упрямство и кредит в земле, ибо когда партизаны увидят, что шефы их не могли себя оградить от сего поступка, то натурально от них отставать станут, не имея надежды, чтоб они их более себя спасти могли. Я чрез сие разумею двух стариков Чарторыйских, которые одни в нынешних обстоятельствах наши дела сделать и испортить могут, тогда ж уже по обстоятельствам увидим, если дела против желаний наших решатся, каким образом оное исправить, чрезвычайным ли сеймом, новою ли конфедерациею или другим каким образом’. Екатерина написала Панину на этом донесении: ‘Я думаю, что и сих стариков склонить можно действовать по нашим желаниям на будущем сейме, поговорите о сем со мной’.

Панин отвечал, что императрица одобряет все сделанное Репниным вместе с Сальдерном, и предписывал Репнину: присматривая с крайнею осторожностью за поступками Чарторыйских и восстановляя по возможности согласие между ними и королевскими креатурами для приближающегося сейма и успеха диссидентского дела, в то же самое время тайно привлекать к себе Потоцких и других противников фамилии ввиду того же диссидентского дела, внушать им по секрету, что так как это дело касается близко славы императрицы и пользы их отечества, то содействием ему они приобретут благоволение императрицы, а следовательно, и могущественное влияние в делах Польши. Потом Панин предписывал не допускать никакого французского министра к сеймовым делам.

Если все усилия с русской стороны клонились к тому, чтоб на будущем сейме провести с успехом диссидентское дело, то не дремали и враги этого дела. Масальские, до сих пор такие ревностные приверженцы России, теперь объявили себя в Литве злыми врагами диссидентов, и Репнин распорядился отправлением к ним офицера с увещанием удержаться, если не хотят подвергнуться каким-нибудь неприятностям. В собственной Польше врагом диссидентского дела явился краковский епископ Солтык, который в письме своем к королю прямо хвалился, что на будущем сейме употребит все усилия, чтоб диссиденты не получили никаких прав. ‘Я думаю, — писал Репнин Панину в конце июля, — я думаю, что сие ему даром пройти не долженствует, если мы не хотим поляков к дерзости приучить и повод дать слова наши не почитать, не подкрепляя их делами’. Репнин просил позволения ввести до сейма русские войска в деревни Солтыка. ‘Который образец, — писал он, — конечно, приведет в почтение наши здесь требования, и всякий будет остерегаться им перечить, а между тем сие движение войск приблизит их к Варшаве, что и всем будущим в Варшаве на сейме в некоторое обуздание служить станет. Я рассуждаю, что в Литве нужно несколько войска оставить також для образца над Масальскими, если они тоже свои развратные поступки продолжать будут’.

Панин отвечал, что императрица соизволила на это представление. При этом Репнину приказывалось прямо объявлять всем, что диссидентское дело нераздельно соединено с благосостоянием республики или с весьма дурными последствиями для тех, которые будут ему препятствовать. Императрица дружбу и доброжелательство свое к существенным польским интересам поставит в зависимость от того положения, в какое будут поставлены диссиденты на сейме. Какие следствия будет иметь препятствие успеху диссидентского дела, это легко можно видеть из того, чему подвергнутся Масальские и Солтык, а если они и единомышленники их не исправятся после этого первого поучения, то могут быть уверены, что на границах стоит 40000 войска, которое тотчас будет введено в Польшу и Литву, расставлено по деревням противников и содержано на их иждивении, потому что императрица считает диссидентское дело интересующим и собственную ее славу, и прямое благо республики и непременно желает достигнуть его успеха всеми возможными способами, даже самыми сильными, дабы истребить препятствия в самом их источнике, т. е. в имениях и лицах тех людей, которые, возбуждая волнения и беспокойства, становятся этим самыми сущими злодеями своего отечества.

Станислав-Август писал совершенно другое Ржевускому в Петербург. ‘Чем более я думаю, — писал король, — тем более нахожу дурною мысль провести диссидентское дело с помощью оружия. Во-первых, чтоб сделать меру действительною, надобно выставить большое войско, во-вторых, когда дела поведутся таким образом, то они станут для меня семенем Равальяков, а для диссидентов породят Варфоломеевскую ночь… Диссидентское дело трудно, но не невозможно, ради Бога, чтоб не было русского войска в Польше, чтоб не было фраз, доказывающих иностранное господство’. В то же время Чарторыйские отправили к Панину письмо, наполненное жалобами на короля и на Репнина. ‘Признаемся, — писали Чарторыйские, — что с величайшим прискорбием видим мы исчезновение наших лучших надежд, исчезновение средств, дарованных, казалось, провидением для того, чтоб вывести Польшу из глубины зол, в которые она была погружена. Вместо счастливого будущего мы теперь предвидим одну смуту, если король будет окружен постоянно молодежью, которая без опытности и системы руководствуется одними страстями, портя самые важные дела по самым мелким побуждениям, не разбирая средств для приобретения королевской благосклонности, всякими хитростями злоупотребляет ежедневно умом и сердцем короля, раздражает его, делает раздражительным относительно тех, которые могли бы обратить его к постоянной системе. Люди, окружающие короля, никогда бы не посмели действовать так открыто и смело, если б они не льстили себя поддержкою России вследствие публичного, самого явного покровительства и приема, которые оказывает им ежедневно князь-посол, и вследствие удаления, которое он оказывает нам без всякого прикрытия. Мы принуждены вам сказать, что такое поведение князя Репнина перевернуло мысли большей части нашего народа, заставило думать, что одни дружеские связи и забавы вашего племянника не могли бы внушить ему такого пристрастия, если бы политическая система России была этому противна. Перспектива будущего сейма приводит нас в ужас. Императрица, конечно, хочет добра Польше и хочет дать нам доказательства этого желания своего, настаивая на диссидентское дело, ни один образованный поляк вместе с нами не сомневается в важности этого предмета для пользы страны, но подобные дела во всякое время подвержены народным предубеждениям, должны быть ведены искусными руками, тут надобно употреблять не чуждую силу, всегда унизительную для народа, а кротость, искусство приобретать доверие и уважение каждого значительного лица в государстве. Несмотря на наши усилия и намерения императрицы, дело, без сомнения, не удастся, если самые главные пружины кротости и убеждения не будут употреблены искусно и настойчиво. Ни императрица, ни вы не будете свидетелями наших действий, и легко будет нас обвинять за 200 лье. Если люди, идущие к одной цели, не могут устроить между собою точного соглашения и не помогают взаимно друг другу, то при лучших намерениях успех невозможен. Но какое может быть соглашение, когда нет доверия, а доверия к нам нет в сердце князя Репнина, хотя мы не пренебрегли ничем для его приобретения с самого приезда князя сюда. Мы с удовольствием увидали бы возрождение этого доверия благодаря вашим внушениям’.

Панин сообщил Репнину копию этого письма и копию ответа своего на него: в самых мягких и красивых выражениях было поставлено Чарторыйским на вид, что императрица имела полное право заподозрить их поведение во время коронационного сейма: иностранные дворы давали знать, что они, Чарторыйские, меньше всего помогали диссидентскому делу, и, действительно, удаление их с сейма подтверждало эти известия. Если князь Репнин примешал сюда еще какую-нибудь личность, то он будет остановлен, но императрица требует, чтоб они содействовали как следует достижению ее целей, а этих целей три: союз России с Польшею, восстановление прав диссидентов и определение границ. На диссидентское дело императрица смотрит как на пробу, по которой она узнает их расположение. Единственное время, в которое это дело может пройти путем кротости, есть время будущего сейма: тут-то они должны показать свою преданность к императрице и к отечеству, содействуя успеху дела мудростью своих советов, своим значением в государстве и своею опытностью. Что же касается определения границ между Россиею и Польшею, то императрица поднимает этот вопрос вовсе не с целью увеличения своих владений, но с тем, чтоб пограничные жители вышли наконец из этого первобытного состояния людей, которые не знают ни что твое, ни что мое, и которые сохраняют свою собственность только путем силы и насилия. Когда границы будут установлены, то ничто не помешает тесному союзу между обоими государствами.

Репнину Панин писал, чтоб он, возвращая Чарторыйским свою доверенность и уверяя их в желании русского двора видеть короля предпочитающим их советы советам молодых людей, стремящихся к достижению своих частных целей, в то же время прямо дал им выразуметь, что императрица видит в короле неумеренное стремление к его собственному интересу, т. е. к некоторому распространению его власти, что будет тревожить людей, любящих свободу, и возбуждать недоверие соседей. Если б возник вопрос об умножении войск республики, то Репнин должен рассуждать пред Чарторыйскими, что они, как старики умные и искусные, должны знать, что увеличение военных сил происходит или во время войны с слабыми соседями, или во время упадка последних, но Польша относительно своих соседей не находится ни в том, ни в другом положении и, конечно, не захочет начать войну с целью увеличения своего войска. Поэтому у нее нет другого средства к возвращению себе силы, кроме союза с державами, которых собственная политическая надобность потребовала бы и ее усиления. Репнин должен был обходиться с Чарторыйскими ласковее, ибо, как ни рассуждать, все же фамилия Чарторыйских должна служить лучшим орудием при успешном окончании наших дел с Польшею: ее главы, канцлер литовский и воевода русский, имеют, бесспорно, больше всех других искусства и средств по своему кредиту, кроме них, не из кого выбрать человека, кому бы можно вверить руководство дел и составление новой партии.

‘Конечно, — отвечал Репнин от 21 августа, — содействие князей Чарторыйских на будущем сейме необходимо не потому, чтоб можно было полагаться на их прямодушное усердие, но потому, что кредит их очень велик, и хотя сердце у них дурное, но головы здоровее, чем у кого-либо в этой земле. Изъяснения их к в. высокопр-ству не все справедливы, как, например, насчет королевского поведения. Я вполне согласен, что слабости и порывистости в нем чрезвычайно много, но не могу согласиться, чтоб какое-нибудь, хотя маловажное, дело сделано было без их ведома, что же касается до моих отношений, то, конечно, не одни забавы были причиною моего удаления от них, но их двоедушие и неблагодарность к нашему двору. Поведение их по получении вашего письма не переменилось, все по-прежнему ограничивалось холодною учтивостью: видно, они ожидали, чтоб я сделал первый шаг, я его сделал’.

Репнин отправился к воеводе русскому с уверением о возвращении ему доверенности и благоволения императрицы в надежде, что его усердие и преданность будут вполне соответствовать этой милости. Чарторыйский отвечал уверениями в своем усердии, преданности и благодарности. После взаимных комплиментов приступили к делу. Репнин просил воеводу открыть все способы, которые могут вести к успеху в диссидентском деле, воевода отвечал уверениями в своем усердии, но за успех дела не поручился. ‘Кто же первый станет говорить об этом на сейме? — спросил Чарторыйский. — Я по крайней мере сделать этого не осмелюсь’. Репнина сильно оскорбили эти слова, он указал воеводе на важность следствий неудачи дела и прибавил, что если главные будут остерегаться открыто содействовать успеху дела, то меньшие, конечно, не станут о нем говорить. Чарторыйский отвечал, что все свои границы имеет. Потом Репнин начал говорить о возмутительных разглашениях Масальских, епископа краковского и недавно присоединившегося к нему епископа каменецкого Красинского, спросил, не находит ли он полезным расположить по их деревням русские войска. Чарторыйский отвечал, что такой поступок встревожит, оскорбит и отвратит всех от русской стороны и может совершенно разрушить сейм. Чарторыйский прибавил, что, по его мнению, полезно вовсе вывести русские войска во время сейма, ибо потом войска всегда могут возвратиться. Репнин заметил, что так как конфедерация еще существует, то существует и причина, приведшая русские войска в Польшу. Репнин окончил свое донесение об этом разговоре так: ‘Остается теперь видеть праводушие и усердие их поступков на сейме: и если на оном ласкою и приветствием желанного конца не получим, то, кроме силы, доходить до оного способов уже не остается’. Екатерина заметила: ‘Если они дали ему слово, то сдержат его’.

21 августа Репнин писал Панину, что в Великой Польше все главные обещали поддерживать диссидентов, но препятствовали друзья одного из Чарторыйских, епископа познанского, и, когда Репнин стал жаловаться на это воеводе русскому, тот отвечал, что ничего не знает, не получал от брата никаких известий. Репнин оканчивал письмо словами: ‘Истинно исполнение сего дела столь тяжело, столь запутанно и столь трудно, что я часто в отчаяние прихожу’. Екатерина, защищая опять старших Чарторыйских, написала о познанском епископе: ‘Это дурак, которого братья никогда не в состоянии направить на путь истинный: шуты имеют на него больше влияния’.

Репнин писал о Солтыке, что он сносится с иностранными государями, требуя их помощи в диссидентском деле, что по его влиянию на краковском сеймике католическая шляхта выгнала всех диссидентов, а Солтык писал к графу Григ. Григ. Орлову, что он нимало диссидентов не притесняет, но Репнин в разговоре с его поверенным грозил ему, епископу, Сибирью и секвестром его имений. Репнин оправдывался, что никогда ничего подобного не говорил, относительно же диссидентов слался на их депутата Гольца, который отправлялся в Петербург и мог там заявить, что нет несправедливости, какой бы не позволил себе против них епископ краковский, и что ни в одной епархии так свирепо с ними не поступают.

Относительно Чарторыйских Репнина лучше всего оправдала депеша Станислава-Августа к Ржевускому в Петербург. ‘Вы знаете, — писал король, — что я давно уже и постоянно требовал у дядей своих, чтоб они объяснили мне свои распоряжения относительно сеймиков, из боязни, чтоб их поверенные и мои по незнанию не противодействовали друг другу. Вы были свидетелем, как они всегда отклоняли это объяснение, и вот именно случилось то, чего я боялся: на многих сеймиках выборы произошли двойные. Для меня важно, чтоб г. Панин знал об этом заранее, иначе дядья мои скажут русскому правительству, что дело не удалось вследствие моего нежелания войти с ними в соглашение и дать им достаточно влияния. Для меня и для дел важно, чтоб они узнали от других, а не от меня (т. е. чтоб императрица велела им написать), что Россия будет стараться об ослаблении их влияния как в стране, так и у меня, если они не станут мне помогать и доставлять мне во всем удовольствие, вместо того чтоб мне противодействовать, как теперь. Я вам поручаю это как дело чрезвычайной важности. Попросите г. Панина моим именем, чтоб он это сделал, и как можно скорее, мне бы не хотелось начинать сейма без этого внушения моим дядьям. Князь Репнин обходится теперь с ними как нельзя лучше’.

Внушение было сделано. 10 сентября Панин написал Чарторыйским, чтоб они не щадили никакой заботы, никакого труда для успеха диссидентского дела, ибо здесь представляется решительный случай показать им свои намерения. ‘Не скрою от вас, — писал Панин, — что одно ваше равнодушие в этом деле и в других, относительно которых императрица знает и одобряет расположение короля, уничтожит в принципе все добро, которое ожидалось от революции, и событие, на которое смотрели как на источник счастья для вашего отечества, произведет только ряд неприятностей для него, для короля и лично для вас’.

Сделано было внушение Чарторыйским, но должно было также сделать и сильное внушение королю. От 1 сентября Репнин донес, что король прислал к нему проект постановления о диссидентах для будущего сейма, и в этом проекте он, Репнин, нашел много вредных и неприличных вещей, ибо, что в нем говорится в пользу диссидентов, то говорится глухо, в общих выражениях, а противное подробно и ясно выражено, не упомянуто вовсе о диссидентских церквах, о сохранении их навсегда с принадлежащими к ним имениями, с позволением поправлять их и перестраивать, не изъяснены религиозные права, обеспеченные договорами, тогда как здесь надобен ясный закон ввиду ябед со стороны польского католического духовенства и значительной части народа, наконец, в проект внесено, чтоб диссиденты никогда не были допускаемы к правительственным должностям и гражданским чинам. По настоянию Репнина Чарторыйский, канцлер литовский, взялся переделать проект, который, однако, без переделки уже был отправлен в Петербург к Ржевускому для показания Панину. Репнин писал последнему: ‘Думаю, прожект в некоторое удивление ваше высокопр-ство привел’. Следствием этого удивления было письмо Панина к Репнину от 18 сентября. ‘Поручаю вам, — писал Панин, — дать почувствовать королю, что при тесной дружбе и искренней доверенности государи так между собою не обходятся, как его польское в-ство поступил, что заставляет подозревать желания беспредельные, недостаток искреннего доверия и стремление выигрывать время, проводить нас пестрыми словами и двоякими обнадеживаниями, а между тем достигать только собственных своих односторонних видов. Такое поведение, обнаруживаясь все более и более, может наконец принудить здешний двор разрушить генеральную конфедерацию и соединиться с теми, которые хотят поставить сейм в обыкновенный законный порядок, дабы, уничтоживши на нем большинство голосов, заградить королю все пути усиливать себя далее к нашему предосуждению. Тогда нам удобнее будет составить конфедерацию из диссидентов и чрез нее действовать вооруженною рукою. Новомодные польского двора друзья и приятели именно тут помогут: пока они будут льстить королю и собираться защищать его, мы успеем кончить все и решить навеки жребий наших ложных друзей, которые будут раскаиваться в своей неблагодарности, да поздно. Прусский король крепко у нас домогается прекращения генеральной конфедерации, и потому польский король должен поставить себе за необходимое правило, что, не приведя наших дел к желаемому императрицею концу, нельзя ему и помышлять ни о какой для себя новой пользе, не только стремиться к ней самым делом. Государыня императрица проникает уже все тонкости польского двора, и теперь она чувствительно тронута и оскорблена новою его хитростью, сшитою белыми нитками, ибо в то самое время, когда манили нас надеждою достижения всего желаемого, когда прислан был проект определения на сейме свободного отправления диссидентских религий, не дождавшись ответа императрицы, который один должен был положить меру, захотели озадачить нас другим проектом сеймовой конституции, которая наглым образом, торжественно и навеки отвергает то, о чем ея в-ство больше всего старается. Из такого оскорбительного двоедушия императрица может заключить одно: что хотели предупредить формальное с нашей стороны требование гражданских прав для диссидентов. Надобно вам непременно держаться правила, чтоб до приведения диссидентского дела в полное течение король ничего важного в пользу своих видов получить не мог и, таким образом, до окончания дела оставался у нас в уезде, тем более что теперь и его собственное и дядей его отвращение к восстановлению диссидентов в гражданских правах начинает открываться уже явным образом, но императрица никогда не отступит от этого требования. Старайтесь всеми мерами собрать к себе как можно больше диссидентов, в том числе и из наших единоверных, если между ними есть способные люди, обходясь с лучшими из тех и других откровенно, приготовляйте и ободряйте их надеждою сильного покровительства императрицы, пусть они подадут промеморию королю и сейму, в которой бы как вольные граждане требовали восстановления своих прав’.

В Петербурге непременно хотели введения диссидентов в гражданские права, в Варшаве никто не имел никакой надежды достигнуть этого обыкновенным, мирным образом. Король писал Ржевускому: ‘Приказания, данные Репнину, ввести диссидентов и в законодательную деятельность республики, суть громовые удары для страны и для меня лично. Если есть какая-нибудь человеческая возможность, внушите императрице, что корона, которую она мне доставила, сделается для меня одеждою Несса: я сгорю в ней, и конец мой будет ужасен. Ясно предвижу предстоящий мне страшный выбор, если императрица будет настаивать на своих приказаниях: или я должен буду отказаться от ее дружбы, столь дорогой моему сердцу и столь необходимой для моего царствования и для моего государства, или я должен буду явиться изменником моему отечеству. Если Россия непременно захочет ввести диссидентов в законодательство, то пусть их будет немного, 10 или 12, все же это будет 10 или 12 вождей законно существующей партии, смотрящей на государство и правительство польское как на врага, против которого она должна необходимо и постоянно искать помощи извне. Я знаю, что это дело может мне стоить короны и жизни, я это знаю, но повторяю, что не могу изменить отечеству. Если в императрице осталось малейшее чувство благосклонности ко мне, то есть еще время. Она может дать приказания Репнину, что если сейм уступит диссидентам в других их требованиях, но исключит их из законодательства, то чтоб он не двигал войск, находящихся в Литве, и чтоб не вводились новые войска во владения республики. Сила может все — я это знаю, но разве употребляют силу против тех, которых любят, чтоб принудить их к тому, на что они смотрят как на величайшее несчастье. Я не мог решиться написать это прямо императрице, я побоялся, чтоб мое надорванное сердце и чрезвычайное волнение моего духа не внесли в мое письмо таких слов, которые вместо смягчения могли бы раздражить ее. Но вы делайте, что можете. Погибнуть — ничего не значит, но погибнуть от руки столь дорогой — ужасно’.

Репнин также ужасался. ‘Повеления, данные по диссидентскому делу, ужасны, — писал он Панину, — истинно волосы у меня дыбом становятся, когда думаю об оном, не имея почти ни малой надежды, кроме единственной силы, исполнить волю всемилостивейшей государыни касательно до гражданских диссидентских преимуществ’. Но Екатерина не ужаснулась и велела отвечать Станиславу-Августу, что решительно не понимает, каким это образом диссиденты, допущенные к законодательной деятельности, будут вследствие этого более враждебно относиться к государству и правительству польскому, чем относятся теперь, не может понять, каким образом король считает себя изменником отечеству за то, чего требует справедливость, что составит его славу и твердое благо государства. ‘Если король так смотрит на это дело, — заключила Екатерина, — то мне остается вечное и чувствительное сожаление о том, что я могла обмануться в дружбе короля, в образе его мыслей и чувств’.

Репнин продолжал повторять прежние известия: ‘Другого в склонности публики в диссидентском деле донести не могу, как то же, что и прежде доносил: все против введения диссидентов в гражданские чины, слышать не хотят, чтоб они могли быть на сеймах земскими послами, и много таких безумных и беспутно-отчаянных голов, которые говорят, что лучше до крайности дойти и потерпеть совершенное разорение от русских войск, чем согласиться на это’. Репнин объявил королю, что Россия требует всех гражданских прав для диссидентов, исключая одного права — быть сенаторами и гетманами, но если Россию заставят силою достигнуть этого, то, может быть, тогда она не согласится и на это исключение. ‘Но ведь нацию нельзя к этому уговорить!’ — возражал король. ‘Воля ее и. в. непременна и во всей точности исполнена будет’, — отвечал Репнин. Король всячески его оборачивал и выспрашивал, подлинно ли это последнее слово с русской стороны, подлинно ли русские войска вступят в Польшу, если диссидентское дело не пройдет на сейме. Репнин уверял, что подлинно. Тогда король спросил его: ‘Можете ли вы мне поручиться, что, если все требуемое вами будет исполнено, императрица будет совершенно довольна и далее этого дела не поведет?’ Репнин отвечал, что может поручиться. Чарторыйские говорили, что не видят почти способа заставить нацию исполнить желание России, но будут стараться об этом по возможности, не отвечая за успех, который выше их сил.

19 сентября Репнин вместе с министрами прусским, датским и английским отправился к примасу, у которого собралось все польское министерство. Представители четырех держав объявили о соглашении между своими дворами действовать в защиту диссидентов, вследствие чего они, посланники, формально требуют восстановления диссидентов во всех древних правах и вольностях и просят заранее донести об этом его величеству. Примас отвечал, что исполнит их желание, а король на днях соберет всех присутствующих сенаторов для объявления им об этом. ‘Фанатизм, — доносил Репнин, — усиливается в такой степени, что начинают меня избегать, как некогда избегали отлученных от церкви, за столом пьют за здоровье защитников католической религии, причем разгоряченные головы клянутся скорее погибнуть, чем допустить какое-нибудь улучшение в положении диссидентов, а со стороны диссидентов никого еще до сих пор здесь нет, чем я очень недоволен, — нерадение непростительное! Я ко многим писал и ответы имею, что будут, а между тем не едут’. Скоро Репнин должен был донести в Петербург, что отношения определились: король и Чарторыйские прямо объявили, что не согласны на введение диссидентов не только в управление, но и в гражданские чины, готовы хлопотать только об одной терпимости. Репнин отвечал Чарторыйским, что если так, то он введет русские войска в деревни епископов краковского и виленского, чтоб из этого примера и другие увидели, что ожидает противников диссидентского дела. Чарторыйские сказали на это, что будут терпеть разорения и все бедствия, но русским требованиям по этому делу удовлетворить не могут.

Угрозу нужно было исполнить, и 24 сентября Репнин писал в Петербург: ‘Я решился к генерал-майору Солтыкову от сего ж числа повеление послать вступить с своим корпусом в деревни епископов краковского и виленского, питаясь на их коште, ибо ничего уже хуже по диссидентскому делу быть не может, как то, что есть, а может быть, сей поступок импрессию сделает и что-либо поправит. Никакой надежды нет без употребления силы в сем деле предуспеть: и так на нее одну остается уповать, ибо не только часть сейма сему делу противна будет, но и все головой, когда сверх всего духовенства и его инфлюенций присовокупляются к противникам король, князья Чарторыйские и их партизаны, что уже в себе все и заключает’. На это донесение императрица отвечала рескриптом от 6 октября, что, если на сейме диссидентское дело не будет доведено до формальной с ним, послом, и с диссидентами негоциации, из которой бы резонабельных плодов ожидать было можно, и если опять потерю всякой надежды должно будет приписать одному коварству стариков Чарторыйских, в таком случае, определя с разборчивостью положение дел, употребить все старания к разрыву генеральной конфедерации и сейма, потому что Чарторыйские посредством конфедерации, при которой дела решаются большинством голосов, хотели провести преобразования. В самом начале должно прямо адресоваться к тем из соперников фамилии Чарторыйских, которые приобретенному ею в делах перевесу наиболее завидуют. Нельзя сомневаться, чтоб такой в мнениях наших оборот не произвел важной в духах перемены и чтобы многие из соперников князей Чарторыйских, кои теперь диссидентскому делу противны, не обратились на лучшие по оному мысли.

Но Репнин сильно сомневался и, прежде чем употребить насилие и окончательно разрывать с Чарторыйскими, попытался в последний раз уладить дело, уступив часть русских требований. Видя ‘струны, столь туго натянутые, что необходимо совсем порваться должны’, он подал королю от себя совет, чтоб он для избежания важных последствий предложил императрице ввести диссидентов в одни гражданские чины с исключением прав быть земскими послами на сеймах. Король, по-видимому, принял совет и через несколько времени показал Репнину свое письмо к императрице, но в этом письме он предлагал одну религиозную терпимость с исключением диссидентов из всех гражданских чинов. ‘Этого я не советовал’, — сказал изумленный посол. ‘А другого я не могу представить’, — отвечал король. Репнин рассердился. ‘Ее и. в-ство, — сказал он, — всегда будет желать благосостояния Польской республики, но в тех, которые будут противиться диссидентскому делу, она видит злодеев этой самой республике, ее спокойствию и злодеев своей собственной особы, из этого ясно, как будет поступлено с этими людьми, и я начну с епископов краковского и виленского как первых противников дела и возмутителей здешнего покоя’. ‘Вы меня этим только оскорбите и нанесете мне вред’, — сказал король. ‘Очень жаль, если так, — отвечал Репнин, — но я должен наконец дать почувствовать на деле гнев ее и. в-ства тем людям, которые пренебрегают собственным благосостоянием’. Этим разговор и кончился.

‘Причин сопротивления князей Чарторыйских я не могу понять, — писал Репнин Панину, — каким образом они решаются испытывать все бедственные следствия, не имея, по моему рассуждению, никакой надежды противиться нашей силе? Мысль о сопротивлении может запасть только в ветреные головы, которые в отчаянии думают найти твердость. Что же касается диссидентской конфедерации, к которой надобно будет прибегнуть в крайности, то гг. Гольцы оказывают к ней склонность и отвечают за прочих диссидентских вождей, но требуют не только войска в тех местах, где будет образовываться конфедерация, но и денег для привлечения и содержания при себе бедного дворянства, которое собственными средствами сделать этого не в состоянии. Конфедерация должна составиться вдруг в один день в четырех местах: в польской Пруссии, в Великой Польше, в Малой Польше и Литве, к которой присоединятся и греки (т. е. православные). Русского войска здесь три батальона, две гренадерские роты куринского полка, один полк карабинер и полк чугуевских козаков. Формального сопротивления и этим войскам я не ожидаю, но отвечать не смею за фанатизм частных людей, соединенный с безрассудным бешенством и пьянством, которым нельзя положить правил. Диссидентов я здесь собрал сколько возможно больше, и подано от них будет прошение, только от всех греков подпишется под ним один белорусский архиерей, ибо никого из них здесь нет, да, по несчастию, и привезти некого: почти все греческое дворянство в такой бедности, что сами землю пашут. Что же касается приискания в случае нужды других вождей нашей партии, то, признаюсь, это дело очень трудное, и теперь ни одного способного человека к этому не вижу, ибо из противников фамилии все сколько-нибудь значительные люди, будучи преданы Австрии и Франции, были нам всегда противны, а теперь еще более противятся по диссидентскому делу’.

Между тем король и Чарторыйские спешили провести на сейме важные для них преобразования. В самых первых числах октября на сейме прочтен был проект, представленный от короля и министерства по соглашению с Чарторыйскими и их партиею, проект о порядке решения на сейме финансовых дел. В проекте было сказано, что все финансовые дела должны всегда решаться большинством голосов, не исключая из финансовых дел и наложения новых податей. Репнин вместе с Бенуа отправился к Чарторыйским и потребовал точного обозначения дел, подлежащих такому решению. По мнению Репнина и его прусского товарища, под этими делами надобно было разуметь только порядочное и выгодное распоряжение определенными уже доходами, а не наложение новых податей, ибо это дело не внутреннего распоряжения, а дело государственное, которое должно подлежать единогласному решению на сейме. Чарторыйские возражали, что и наложение новых податей есть дело финансовое, следовательно, принадлежит к разряду тех дел, которые на созывательном сейме отнесены к делам казначейской комиссии. Репнин отвечал, что Россия и Пруссия не могут согласиться на такое толкование. Начался спор, и канцлер литовский, разгорячась, сказал, что поляки имеют право делать у себя такие постановления, какие им заблагорассудятся. ‘Вы властны, — отвечал Репнин, — делать у себя все, что хотите: а мы властны принимать только то, что мы хотим, вы можете свой проект подписать и внести в конституцию нынешнего сейма, но в исполнении, конечно, встретите сопротивление с нашей стороны, ибо мы по соседству должны наблюдать, чтоб форма здешнего правления не была изменена’. ‘Я бы лучше желал видеть республику уже совершенно завоеванную, чем в такой зависимости’, — сказал Чарторыйский. ‘На созывательном сейме, — продолжал Репнин, — положено, чтоб дела по военной комиссии, как и казначейские, решались также большинством голосов, так вы, пожалуй, станете толковать, что вам можно большинством голосов провести умножение войска?’ ‘Конечно, так’, — отвечал Чарторыйский. ‘Нет, не так, — сказал Репнин, — такое толкование противно вашей главной вольности, заключающейся в liberum veto, уничтожение которой позволить мы не можем, увеличение доходов и войск суть главнейшие пункты в государственных делах’. ‘Мы, — говорил Чарторыйский, — не намерены теперь умножать войско, чтоб не возбудить сомнения в соседях’. ‘Излишние доходы, — сказал Репнин, — возбуждают такое же сомнение, ибо только этим путем можно достигнуть умножения войска’.

От Чарторыйских Репнин отправился к королю, который толковал то же самое, что и дядья. Это заставило Репнина дать знать противной двору партии, что Россия и Пруссия никак не согласны на королевский проект и желают, чтоб единогласие и liberum veto оставались во всей силе. Екатерина заметила на донесении Репнина: ‘Не худо нас ищут обманывать, но по сему поведению не останутся в выигрыше’.

Но в диссидентском деле в Петербурге позволили полякам иметь некоторый выигрыш. 2 октября Панин писал Репнину: ‘Видя крайнее напряжение дел, я так в короткое время другого сделать не мог, как по усильным убеждениям графа Ржевуского чем ни есть без потеряния времени отозваться, ему сказал моею собственной идеею для приведения дела как-нибудь к переговорам и в негоциацию, что надобно необходимо, чтоб с польской стороны нам представлено было средством к тому допущение наших единоверных и диссидентов в достоинстве дворянском хотя к одним чинам земским, оставляя в молчании все те чины, которые по существу своему составляют государственное правительство и лежислацию’. Репнин отвечал, что уже от него было внушение, чтоб хотя в одни земские чины диссиденты были допущены, но все поляки против этого и говорят только об одной терпимости. Солтык говорил на сейме: ‘Мы должны начинать с основания, на котором единственно зиждутся наши права, вольности, благосостояние, это основание — вера святая римская католическая. Горсть наших сограждан, отказывая в послушании уставам республики, обвиняет нас в насилиях, преследованиях, в нарушении прав и вольностей своих, обвиняет не перед королем своим, не перед чинами республики, не перед судьями, законом установленными, нет, несет свои жалобы далеко за границу, изложением неосновательных претензий сыскивает соседнюю помощь, возбуждает на правительственные в республике лица страшные угрозы, целому отечеству бесчисленные затруднения. Дети приносят соседям жалобы на собственную мать! Свидетельствуюсь Богом, что противиться их претензиям заставляет меня не месть, не частная к кому-либо ненависть, не фанатизм, но обязанность доброго католика, епископа и верного своему отечеству и королю сенатора. Католик, я у самих диссидентов учусь ревности по вере предков моих: если они осмеливаются распространять только терпимые у нас секты, то как же я буду стыдиться или бояться защищать господствующую религию в свободном государстве? Как епископ, чувствую обязанность защищать Христовых овец от заразы еретических учений: как сенатор, соблюдаю присягу советовать республике и королю одно полезное, отвращать вредное. Будучи убежден, что единство религиозное существенно полезно каждому благоустроенному государству, разность же одноправных религий бесконечно вредна, не могу без измены отечеству и королю позволить на увеличение диссидентских прав. Если б я увидел отворенные для диссидентов двери в Сенат, избу посольскую, в трибуналы, то заслонил бы я им эти двери собственным телом — пусть бы стоптали меня. Если б я увидел место, приготовленное для постройки иноверного храма, то лег бы на это место — пусть бы на моей голове заложили краеугольный камень здания’. В заключение Солтык прочел проект сеймового постановления, чтобы впредь ни на одном сейме никто не смел возбуждать диссидентского вопроса под страхом жестокого наказания.

В то же время Солтык рассевал слухи, что получил приятное и ласковое письмо от графа Григорья Орлова и что в диссидентском деле русские требования вовсе не так тверды. ‘Я уверен в противном, — писал Репнин, — и этим утверждаюсь только в том правиле, что поляк и лжец суть синонимы. Должен я по ревности к службе донесть, что употребление силы час от часу нужнее становится не только для проведения диссидентского дела, но и для прекращения всех затеваемых ухваток, надобно определить формальным трактатом или гарантиею границы всем этим государственным материям и силу liberum veto, польские законы к тому недостаточны, потому что они их на всяком сейме могут переменять, а нам необходимо нужно все эти ухватки однажды навсегда уничтожить, если не хотим иметь беспокойных, а со временем и опасных соседей’. Затруднительность положения и проистекавшее отсюда раздражение заставили Репнина сделать следующее признание: ‘Я с оскорбительным признанием должен донести, что все здешнего двора замашки происходят от попущения нашего на созывательном сейме и что новость моя в делах в то время хотя малою частию тому причиною, ибо, высоко уважая тогда проницательность и знание покойного графа Кейзерлинга, я совершенно полагался на них и предавался его воле, а он, как теперь, к сожалению, видно, обманут был двоедушием наших друзей и двуречными конституциями того сейма’.

11 октября Репнин имел разговор с королем в третьем доме. Станислав-Август, укоряя посла за сопротивление его решению большинством голосов финансовых и военных дел, спросил: ‘Куда же девалась та надежда, которую вы подавали, чтоб Польшу привести в лучшее пред нынешним состояние, когда вы приступом к этому ставите невозможное диссидентское дело?’ Репнин отвечал, что в проведении диссидентского дела невозможности не видится, а что надежда на поправление польских дел там же, где и прежде была, т. е. надобно вести дело по соглашению с соседями, положа границы всему, а беспредельно из полного кроить никто не дозволяет, не желая терпеть вреда, что служит первым правилом во всех политических системах.

В Петербурге также хорошо сознавали ошибку, ошибку не одного Кейзерлинга и Репнина, поняли, что, в то время когда хотели Чарторыйских и Понятовского употребить орудиями для достижения своих целей, те старались употребить Россию, русскую силу и влияние орудиями для достижения своих целей, для изменения польской конституции, поэтому теперь раздражению против лукавых князей Чарторыйских не было границ, хотя еще очень недавно их щадили. Панин писал Репнину, что прежде всего необходимо сообща с прусским послом разорвать генеральную конфедерацию для отнятия силы у Чарторыйских, Панин предписывал, чтобы во всех декларациях Репнина и диссидентов король был пощажен и вся вина складывалась на Чарторыйских. В именном рескрипте императрицы Репнину говорилось: ‘Все их с нами обращение было коварное, которым они искали токмо по ступеням нечувствительным образом схватить то, в чем теперь обнажились, думая, может быть, что единожды ими сделанное нас не подвигнет на действительное того разрушение. Повторяем вам прежнее наше повеление о скорейшем разрыве генеральной конфедерации и всего сейма, дабы и племянник, и дядья осязательно видеть могли, что мы не даемся лукавству их в обман, но паче, познав неблагодарность их, хотим следствия ее обратить к собственному их посрамлению и вреду’. Король просил у Репнина выдачи 50000 рублей, назначенных ему в субсидию, но Репнин отвечал, что по переменившимся обстоятельствам не может выдать денег без получения нового указа от своего двора. По этому поводу в рескрипте говорилось: ‘Мы одобряем ответ ваш королю и приказываем объявить этому государю именем нашим, что мы с крайним удивлением видим неожиданную перемену в его поведении, мы видим теперь тщету всех его обещаний, которые были делаемы не для того, чтоб быть исполненными, но для того одного, чтоб внезапно схватить то, что ему надобно для односторонней своей пользы. Пусть он сам рассудит, может ли такое намерение и такое поведение побудить нас помогать ему, мы сами против себя погрешили бы, если бы дали ему в руки новые способы против самих себя. Мы не можем довольно надивиться, каким образом он мог так слепо отдаться в руки лукавых дядей своих, которые все его поступки обращают в собственную пользу, чтобы только сохранить и утвердить навсегда в руках своих полное над ним и над всеми делами господство. Самим Чарторыйским можете нашим именем сказать: пусть им кажется хитро придумано, что они, составив заговор против национальной вольности, положили уничтожить ее постепенно, цепляясь от одного к другому слову своих конституций, но в том они, конечно, не успели и не успеют, чтоб мы не проникли в их лукавство. Мы давно начали его чувствовать, но хотели до самой крайности убедить Их своим чистосердечием и откровенностью. Мы знаем совершенно сущность и важность затеваемого ими введения большинства голосов в делах первого государственного предмета, составляющего общую вольность и политику. Суетно им было ласкать себя надеждою, что могут, схватя этот предмет таким образом при настоящей конфедерации, скорее ополчиться против нас по диссидентскому делу. Нет, не против нас можно было принимать им такие коварные меры, ибо каждый сосед Польши легко согласится, чтоб все ее правительство было составлено из диссидентов, а не согласится, чтоб в ней подати, налоги и умножение военной силы зависело от 40 или 50 креатур Чарторыйских. А когда мы раз получили такое представление о их коварном предприятии, то им легко понять, как заставит нас ему противодействовать интерес нашей империи, собственный наш долг и достоинство и то бескорыстное и постоянное попечение, которое мы имеем об истинной пользе Польской республики и о твердом благосостоянии каждого ее члена’.

Пересылая Репнину этот рескрипт, Панин писал ему: ‘Настало теперь время явно прервать нам всякую связь с князьями Чарторыйскими и представить их свету коварными людьми, в скрытных видах и намерениях которых мы никогда не хотели участвовать, настоящую конфедерацию разрушить необходимо, конечно, с тем чтоб под ее развалинами погребсти все те новости, которые введены были Чарторыйскими в управление Польского государства. Ожидаю нетерпеливо от вас курьера с известием, что далее произошло по сему делу, какие и с каким успехом были вновь ваши подвиги и в каком положении между тем остается дело о диссидентах. Прости, мой друг, Боже помоги тебе! Описывай ко мне пространнее разговоры и рассуждения с каждым из новых людей, с которыми вы станете вступать в связь, их разум, характер, положение, дабы мне можно было самому их узнавать’.

Но в то время как в Петербурге с таким гневом относились к Чарторыйским, Репнин писал, что родные братья королевские, обер-камергер и генерал, поддерживают в Станиславе-Августе нерасположение к диссидентскому делу гораздо сильнее, чем дядья его Чарторыйские, а в дальнейших донесениях посол уведомлял, что заводит новую связь с Чарторыйскими для достижения предписанных ему целей, следуя, как он выражался, той дороге, которую сами Чарторыйские дали своими сомнениями и неудовольствиями на короля, его братьев и на их партию. Король и его братья объявили, что скорее погибнут, чем отступят от продолжения конфедерации и от сохранения большинства голосов по финансовым и военным делам, а Чарторыйские поступили совершенно иначе. Видя невозможность провести преобразования не только вследствие сопротивления России и Пруссии, но и вследствие сопротивления большинства поляков, а с другой стороны, желая показать русской императрице свою преданность, желая показать, что они готовы служить ей во всем, что возможно, они отказались от проведения большинства голосов по известным делам. Вот почему Репнин и переменил свои отзывы о Чарторыйских. От 3 ноября он писал: ‘Главные члены противной двору партии — из короны епископ краковский (Солтык), а из Литвы епископ виленский с отцом (Мосальские), но зависимых от себя людей никого не имеют или по крайней мере очень мало. Теперь они соединены одним неудовольствием и упорством против двора, чем я, сколько возможно, и пользуюсь в своих предприятиях. Характер первого (Солтыка) тщеславный, спесивый и наглый, а второго (Мосальского) тихий, но коварный, основания ж прочного ни в том, ни в другом нет. Время покажет, кого нам можно будет избрать вождями нашей партии, ибо теперь диссидентское дело всех отвращает от нас, а между тем думаю, что Чарторыйских менажировать надлежит’.

Наконец, и король объявил Репнину, что отступается от большинства голосов, наивно переспрашивая несколько раз, действительно ли со стороны России будет употреблена немедленно сила, если бы польское правительство само не отказалось от большинства голосов. Разумеется, Репнин отвечал утвердительно. Потом Станислав-Август начал говорить, как бы он желал восстановить доверенность и совершенное согласие между Россиею и Польшею, которые несчастными обстоятельствами теперь нарушены. Репнин отвечал, что всякий угождает тому, в ком имеет нужду, и другого способа нет для приобретения дружбы. Король спросил, выступят ли русские войска из польских владений после сейма. Репнин отвечал, что еще диссидентское дело может задержать старые войска и новые привести. Король повторил прежнее, что хотя внутренно убежден в надобности ввести диссидентов в гражданские чины, но представления об этом никому сделать не смеет. Действительно, конференции министерства с епископами по диссидентскому делу не вели ни к чему. Тщетно Репнин толковал, что пункт светских прав диссидентов духовенства не касается, король объявил ему, что без епископов дела решить нельзя. (Против донесения об этом Репнина Екатерина написала: ‘Надобно бы постараться подкупить несколько епископов: они привыкли копить червонцы’.) Канцлер литовский сообщал Репнину, что министерство считает нужным назначить комиссию для разбора диссидентских претензий и епископы на это согласны. Но Репнин понял, что этим хотят только затянуть дело, и отвечал, что комиссии может подлежать разбор только судебных дел, например какие церкви отнять у диссидентов и т. п’ но что касается прав церковных и светских, то об этом должен быть дан решительный ответ на нынешнем же сейме. Между тем Репнин писал Панину, чтоб тот ласково отозвался к графу Ржевускому, и, если можно, и к самим Чарторыйским, и маршалу коронному князю Любомирскому за содействие их в деле уничтожения большинства голосов и разрыва конфедерации, причем особенно выставлял заслугу князя Адама Чарторыйского, служившего главным орудием к склонению стариков на сторону посла. Большинство голосов было уничтожено в сеймовом заседании 11 ноября. Репнин по этому случаю писал Панину, чтоб тот поздравил его с успехом дела. ‘Признаюсь, — писал он, — я очень доволен, исправив то, что было испорчено на конвокационном сейме’. Екатерина приписала: ‘И я также поздравляю его с этим’.

Но в то же время Репнин давал знать о трудности диссидентского дела: ‘Успех его не в силах короля и Чарторыйских. Лучшее доказательство тому — уничтожение большинства голосов, проведенное ими. Неоспоримо, что это дело было им гораздо дороже и нужнее, но, видя разверстую пропасть, они сами разделали то, что им было всего драгоценнее. Так они поступили бы и с диссидентским делом, если б могли, тем более что относились к нему гораздо холоднее, чем к первому. Энтузиазм и сумасбродство, зародившиеся от внушений духовенства и от нежелания разделить с диссидентами коронные выгоды, чрезвычайны. Король в таком унынии, что изобразить нельзя. Когда я подошел к нему поблагодарить за содействие при уничтожении большинства голосов, то он вдруг при всей публике горько заплакал и ничего не был в состоянии отвечать. Такая горесть доказывает, как он был привязан к этому делу, если он его уничтожил, то исполнил бы наши желания и по диссидентскому делу, если б только мог’. Король горевал, а Чарторыйские увивались около Репнина, выставляя свою преданность к России, прося о возвращении прежней милости и наговаривая на короля. ‘Канцлер литовский со мною изъяснился, — писал Репнин, — что король час от часу более к ним недоверия имеет, так как несогласие их умножилось в сем последнем сейме чрез противность, которую они ему в угодность нам показали и в чем король не иначе согласился как по необходимости. Канцлер прибавил, что, уверясь в согласии, хотя принужденном, королевском, нужно будет учредить все пункты нового союза (с Россиею), которым они весьма желают убавить требования королевские, коим он во многом лишности дает’.

Сейм кончился 19 ноября: увеличено было жалованье войску, постановлено учредить военное училище, но требование держав в пользу диссидентов осталось без всякого удовлетворения. Вся Варшава с нетерпением ждала курьера из Петербурга с ответом на решения сейма, и Репнин умолял Панина, чтоб ответ был прислан как можно скорее. ‘Поспешность весьма нужна к скрытности и успеху диссидентского дела, если мы оное начинать хотим’, — писал он.

‘Достоинство наше и истинные вверенной нам от Бога империи интересы требуют привести единожды к желаемому окончанию толь явно и торжественно Начатое дело’, — был ответ Екатерины. Дело могло быть кончено только диссидентскою конфедерациею. Диссидентов нужно было поддержать русским войском, но в Петербурге хотели при этом попытаться, ‘не удастся ли, разделив вконец короля с князьями Чарторыйскими, присвоить их себе и, поставя их шефами нашей из их собственной тогда составляемой партии, достигнуть желаемого с меньшим трудом и с меньшими хлопотами’. Так писал Панин Репнину. По его мнению, Чарторыйские, будучи самыми знатными и богатыми людьми в Польше, больше всех должны бояться междоусобной войны, и так как они недовольны племянником своим королем, то им можно предложить единственный способ избежать всех предстоящих бед — созвание чрезвычайного сейма, на котором должно удовлетворить диссидентским требованиям и установить под ручательством России форму правительства с вольностию голосов для обуздания властолюбия польских королей и их наперсников. Панин требовал также от Репнина, чтоб он попытался, нельзя ли кроме диссидентской конфедерации поднять еще другие, нельзя ли побудить гетманов, и особенно графа Браницкого по известному его тщеславному характеру, приступить к общим с Россиею мерам. Каков бы ни был ответ князей Чарторыйских, Панин писал, что с русской стороны уже решительно определены меры крайности, войска к походу уже готовы и в исходе февраля будущего 1767 года действительно вступят в польские границы, направляясь тремя корпусами на Сендомир, Слуцк и Торн. Еще в июле английский посланник в Петербурге Макартней доносил своему двору о словах Панина, ему сказанных: ‘Я скорее пожертвую 50000 человек и брошу все, чем допущу неуспех в польских делах’.

По-видимому, в деле диссидентском Россия действовала заодно с союзницею своею Пруссиею, но в действительности Фридрих II, кроме терпимости, не хотел доставлять диссидентам никаких других выгод, во-первых, потому, что не хотел давать России посредством полноправия православных большого влияния на польские дела, во-вторых, предвидел большие затруднения, вмешательство католических держав, войну. Фридрих писал Бенуа: ‘Держите в совершенном секрете, что в сущности я не буду огорчен, если диссидентское дело не удастся. Вы этого не обнаруживайте перед русскими, делайте вид, как будто я очень сержусь, что все труды, употребленные для успеха этого дела, пропали даром. Было бы хорошо и выгодно, если б вы заставляли известных людей работать против диссидентского дела, если только можно это делать тайком, чтоб никто никак не мог бы проведать, откуда это идет. Князю Репнину скажите учтиво от меня: я уверен, что намерения императрицы клонятся к спокойствию и миру, но я льщусь надеждою, что она не слишком далеко будет вести диссидентское дело и не воспламенит новой войны по такому ничтожному поводу, я готов присоединить свои дружественные представления и декларации к русским по этому делу, но не могу решиться на меры насильственные, которые могут повредить общественному спокойствию’. Бенуа поддерживал в короле мысль, что осуществить русские намерения относительно диссидентов невозможно. Он писал: ‘Поляки начинают усматривать, что они принуждены будут уступить силе, но они говорят в один голос, что русские войска не навсегда же останутся в Польше и, как только они выйдут, можно найти средство сделать положение диссидентов в тысячу раз хуже, чем оно теперь, что их истребят или выгонят. Католики уже обязывают друг друга секретно к этому’.

Кроме польских дел Фридрих II был очень недоволен русским кабинетом за то, что тот навязывал ему свою Северную систему, союз северных держав в противоположность союзу южных: Франции, Австрии, Испании. Особенно он был недоволен тем, что Россия хотела включить в этот союз и Саксонию, существования которой он не мог переносить равнодушно. В апреле граф Сольмс подал ноту: ‘Его в-ство король прусский, полагая неоспоримым, что система государств, соединенных фамильным договором (Австрия, Франция, Испания), может сделаться опасною для спокойствия Европы, счел бы очень полезным принять в русско-прусский союз всех государей, которые предложат действовать вместе с Россиею и Пруссиею против намерений домов бурбонского и австрийского. Но его величеству прусскому кажется, что по настоящему положению дел мало государств и государей расположено войти в эти виды: Саксония в полной зависимости от венского двора: Бавария связана с Австриею посредством брака императора, духовные курфюрсты преданы австрийскому двору, потому что обыкновенно избираются из австрийских фамилий, курфюрст пфальцский зависит от Франции, английский король как курфюрст ганноверский имеет собственную партию, герцог брауншвейгский предан Англии, гессенцы ждут, кто им больше заплатит, сомнительно, чтоб Голландская республика захотела вмешаться в это дело вследствие обширной торговли, которую город Амстердам ведет с Франциею, датчане не в состоянии действовать, разве дадут им хорошие субсидии, что же касается шведов, то по известному положению их рассчитывать на них нельзя, его величество заключает, что одна только Польша может соединить свои интересы с интересами русско-прусскими’. Сольмсу Фридрих писал: ‘Я вижу, что вы не вполне входите в виды моей политики: русский союз для меня достаточен, ибо, если бы даже я не получал отсюда никакой помощи во время войны, все же я выигрываю то, что Россия, будучи моею союзницею, не объявит себя против меня, и этого для меня достаточно. Что же касается англичан, то они должны теперь опасаться французов и испанцев, заключить с ними союз — значит впутаться в новую войну, от которой Пруссия не может получить никакой выгоды, тогда как если я останусь в союзе с Россиею, то никто меня не тронет и я сохраню мир. Вот общие идеи, от которых мне вовсе не желательно удалиться, и я могу согласиться на союз с Англиею только под условием, что этот союз не обяжет меня ни к чему, что бы могло нарушить спокойствие в Германии’.

Но в Петербурге непременно хотели удалить Фридриха от этих идей. Чтоб склонить прусского короля к Северной системе, Панин отправил к нему Сальдерна, к которому король был очень благосклонен со времен Петра III. Сальдерн должен был заехать в Берлин по дороге из Польши в Данию под предлогом уведомления короля о ходе польских дел, особенно о ходе таможенного дела, которое интересовало Фридриха более, чем диссидентское. Король назначил 8 мая для приема Сальдерна. В этот день Сальдерн вместе с Фалкенштейном отправились в Шарлотенбург. Вошедши в королевский кабинет, Сальдерн нашел Фридриха II стоящим посредине и начал свою речь: ‘Ее импер. в-ство всероссийское приказало мне уверить ваше в-ство в своем безграничном уважении (de son estime sans bornes) и в своей непоколебимой дружбе ( toute preuve), равно как отдать вам отчет, в каком расположении я нашел короля и республику Польскую относительно Пруссии, особенно же изложить вам ее виды касательно многих вопросов, важных для вашего в-ства и для нее’. ‘Я очень чувствителен, — отвечал король, — к этому новому уверению в дружбе со стороны императрицы. Я ничего так не желаю, как сохранения этой дружбы, теперь без церемонии пофилософствуем и пополитиканствуем’. Сказавши это, Фридрих начал ходить по комнате, в которой едва можно было сделать шесть шагов вперед. Сальдерн хотел было оставаться на ногах посредине кабинета, но король велел ему ходить с собою. ‘Ну как же расположены ко мне в Польше?’ — спросил Фридрих. Сальдерн отвечал, что король и все министерство расположены как нельзя лучше, и в доказательство представил, что главная таможня приведена в бездействие, а на будущем сейме будет совершенно уничтожена. Король улыбнулся и сказал: ‘Вы скоро обделали это дело в Польше, но для меня все равно’. Сальдерн отвечал, что, по его мнению, Польша не могла оказать большего уважения к совету императрицы и к желанию его величества. ‘Это смотря по тому, как дело растолкуешь’, — сказал король и распространился о том, что надобно непременно оставить Польшу в том же положении, в каком она теперь, что никогда не выйдет ничего хорошего из какой-нибудь существенной перемены, что надобно думать о будущем, хотя нынешнего короля и нечего бояться, но соседи должны иметь правилом, что всякая перемена в форме республики может быть вредною в будущем. ‘Кстати, — сказал Фридрих, — у вас еще думают позволить полякам уничтожить liberum veto?’ Сальдерн покраснел и отвечал: ‘Государь, у нас об этом никогда не думали’. ‘Как никогда не думали?’ — сказал Фридрих. ‘Смею уверить в. в-ство, — отвечал Сальдерн, стараясь сохранить как можно более спокойствия, — смею уверить ваше в-ство, что ни императрица, ни ее министерство никогда серьезно не думали о позволении полякам уничтожить это знаменитое слово. Если министерство императрицы об этом вопросе и о других тогдашних польских желаниях говорило по секрету с министром вашего в-ства, то это делалось в твердом намерении оказать вашему в-ству величайшее доверие, не скрывать от вас решительно ничего из предложений, делаемых тогда поляками, и единственно для того, чтоб знать виды и мысли вашего в-ства по такому важному вопросу’. ‘Если так, то это другое дело’, — сказал король. Затем он вошел в длинное рассуждение о том, что Россия и Пруссия не имеют нужды ни в каком другом союзе, кроме своего, и что он не желает ни с кем быть в союзе, кроме России. Сальдерн высказал противное мнение, что Россия и Пруссия имеют нужду в приступлении к их союзу других держав для утверждения Северной системы, совершенно независимой, что это единственное средство обеспечить себя от чуждых распрей и оказать услугу другим государствам, которые, естественно, должны бояться страшного союза австрийского и бурбонского домов. Тут Фридрих прервал Сальдерна: ‘Я вам сказал, что нам нечего бояться этого союза, который вам кажется так страшен, потому что это голь, у которой нет ничего денег (се sont des gueux)’. Дальдери продолжал выставлять необходимость Севервой системы, в которую, естественно, войдут государства активные и пассивные. Цель этой системы, говорил он, сохранение мира на долгое время для удержания равновесия в Европе, для поддержания целости прусской монархии, столь полезной и необходимой. ‘Все это хорошо и прекрасно, — заметил король, — но что вы хотите сказать этими вашими государствами, активными и пассивными?’ Сальдерн отвечал, что на севере три активных государства — Россия, Пруссия и Великобритания. Фридрих засмеялся: ‘Великобритания? Считайте ее за ничто в настоящее время! Король — самый слабый человек в мире: он меняет своих министров, как меняет рубашки. В чем вы можете положиться на великобританское министерство? Разве вы не знаете, что министерство уже переменилось, что герцог Графтон оставил свое место, может быть, его заменит граф Эгмонт, самый горячий приверженец австрийского дома. Прошу не рассчитывать на Англию’. Сальдерн отвечал, что если теперь нельзя рассчитывать на Англию, то придет время, когда британское правительство примет другой вид, притом кроме Дании и Швеции, где французское влияние, впрочем, значительно ослабело, надобно было бы обратить внимание на Германию, на государей Гессена, Браунщвейга и Саксонии, на которых можно смотреть как на силы пассивные.

При этих словах глаза Фридриха засверкали. ‘Саксония! — сказал он. — Как можно на нее рассчитывать? Саксония в тесной связи с Австриею и бурбонским домом! Есть ли возможность иметь такую идею? Скажите, пожалуйста, есть у вас эмиссары саксонского двора, которые внушают вам такие химеры?’ ‘Чувства императрицы, — отвечал Сальдерн, — руководимые мудростью и человеколюбием, никогда не изменялись средствами незаконными или подозрительными, императрица считала возможным вполне открыться вашему в-ству, особенно в случае, где дело шло о видах, совершенно согласных с тесным союзом, существующим между Россиею и Пруссиею, союзом, который должен внушать другим государствам столько же уважения, сколько и доверия. Императрица думала, что самое верное и действительное средство сделать русско-прусский союз основою благосостояния и спокойствия Севера — это обходиться дружелюбно и снисходительно с слабейшими государствами, внушить им таким образом доверие и вследствие доверия привлечь к союзу, сопровождаемому миром и спокойствием, моя государыня предполагала, что Саксония поспешит отторгнуться от многоразличных интересов Австрии, как скоро она найдет возможным сделать это безопасно’. Фридрих слушал все это, уставив глаза на пол кабинета, потом сказал: ‘Вы упомянули о дружелюбии и снисходительности, это до вас не касается. Дайте мне управляться с саксонцами, потому что тут дело идет о моих интересах’.

13 мая Сальдерн имел второй разговор с Фридрихом в том же кабинете в Шарлотенбурге. Разговор продолжался три часа. ‘Хотите, — начал король, — мы обозрим все государства и всех государей Европы и посмотрим, одинаково ли мы думаем. Начнем с Австрии, которая находится в печальном положении относительно финансов: ее долг должен простираться до 230 миллионов флоринов’. ‘Но, говорят, войска австрийские находятся в очень хорошем состоянии’, — заметил Сальдерн. ‘Это больше на словах, чем наделе, — отвечал король, — генералам платят наполовину звонкою монетою, наполовину бумажками, я австрийцев нисколько не боюсь. Они покинут свои старые предубеждения против меня. Нынешний император мне друг, я это знаю наверное. Он мне благодарен за то, что я не согласился на уступку Тосканы в пользу его брата. Это хороший государь, миролюбивый и ненавидит французов. Он не впутается никогда в опасные и двуличневые намерения. Я вам за это отвечаю’. ‘Осмелюсь выразить сомнение, — сказал Сальдерн, — может ли австрийский дом так легко позабыть потерю Силезии, рано или поздно австрийцы могут поддаться искушению возобновить свои права’. ‘Что будет, то будет, — отвечал король, — но австрийцы дважды подумают, прежде чем это сделают’. ‘Это правда, — заметил Сальдерн, — австрийцы не раз подумают, прежде чем начнут дело в четвертый раз, но есть средства, которые заставят никогда об этом не думать’. ‘Какие это средства?’ — спросил король. ‘Средства самые простые, — отвечал Сальдерн, — ваше в-ство, находясь в союзе с Россиею, Должны вместе с нею установить Северную систему с единственною целью охранения мира и спокойствия, должны приобресть себе друзей по примеру императрицы и заставить этим саму Россию и других друзей блюсти за сохранением целости Прусской монархии’. ‘Это слишком для меня сложно, — сказал Фридрих, — я нуждаюсь только в одном русском союзе и не хочу других’. ‘Все это хорошо для настоящей минуты, но надобно подумать и о будущем, — возразил Сальдерн, — особенно когда Россия, несмотря на сознание своего могущества, никогда не пренебрежет кроткими средствами для приобретения себе друзей, для отстранения недоверия, для привлечения к себе государей, принужденных страхом входить в союзы с другими державами, которые внушают им зависть относительно русско-прусского союза и этим увеличивают число своих друзей’. ‘Я уверен, что нам завидуют, — сказал король, — но какое нам до этого дело? Я вам повторяю, что ни Австрия, ни Франция, ни Испания не могут причинить нам ни малейшего беспокойства. Кто, по-вашему, захотел бы к ним присоединиться и увеличить число их друзей?’ Сальдерн отвечал тихим голосом: ‘Государства, быть может незначительные по силе, и все государи германские’.

Король разразился хохотом. ‘Нет денег, нет и немца’, — сказал он (Point d’argent, point d’Allemand). Потом Фридрих с большим красноречием, по словам Сальдерна, распространился о состоянии Испании и Франции с целью доказать, что союзники Австрии и бурбонский дом так слабы, что их бояться нечего. Франция, по словам Фридриха, в десять лет не могла поправить своих финансов. Заключением речи служила мысль, что для России и Пруссии лучше всего не заботиться ни о каком другом союзе, крепко держаться вместе и смеяться над всем остальным.

‘Все это, — сказал Сальдерн, — совершенно справедливо для настоящей минуты, но нет ручательства за будущее, пусть Семилетняя война уничтожила финансы союзников для настоящего времени, но у них остались еще средства. Не предполагая, что новая война может возгореться в течение десяти лет, я обязан уверить ваше в-ство, что императрица, моя государыня, смотрит как на дело чрезвычайной важности и необходимости для спокойствия Европы в настоящем и будущем соединить весь Север в одну систему, что императрица имеет решительную склонность доказать Европе, что путь кротости и умеренности есть самый способный для возрождения доверия между всеми государями, могущими найти свою выгоду присоединиться к этой системе, что интересы России и Пруссии, постоянно нераздельные, найдут здесь самое сильное утверждение, что Россия смотрит на этот план как на самое верное и единственное средство сохранить Русскую и Прусскую монархию во всей их целости, и эта целость служит естественным основанием русско-прусского союза. Государь, столь уважаемый, столь победоносный, столь обремененный славою, как ваше высочество, находит пути к доброму успеху, проложенные и приготовленные благостию и кротостию моей государыни. Успехи героев всегда облегчатся умением приобретать расположение людей и народов’.

‘Все же я не вижу причин, — отвечал король, — зачем торопиться с таким сложным планом. Признаюсь вам, что я не люблю иметь дело с англичанами как по причине слабости их настоящего правления, так особенно из боязни, что у них скоро будет война с Франциею и Испаниею’. Сальдерн заметил, что для заключения союзов самое благоприятное время теперь, когда вся Европа в глубоком мире, что те самые причины, которые заставили австрийский и бурбонский дома соединиться и установить Южную систему, заставляют северные, державы обеспечить себя заранее подобным же союзом. ‘Сольмс пишет, — сказал король, — что у вас думают о возможности соглашения между Австриею и Франциею насчет раздела Баварии в случае смерти ее курфюрста. Признаюсь откровенно, что я этому не верю’. Сальдерн заметил, что по всем вероятностям австрийский дом не разделил бы своих итальянских владения в пользу эрцгерцога Леопольда, если б Франция не польстила ему другими надеждами. Король отвечал: ‘Нет, не верю, невозможно! — Потом вдруг перешел к Голландии: — Но вы лучшего мнения о республике купцов, чем я. Я их слишком хорошо знаю. Торговля — это их бог, это их все. Штатгалтер не даст им никогда ни твердости, ни возвышенности духа, который они давно потеряли, и в последний раз потеряли не в битве при Фонтенэ’. Сальдерн заметил, что хотя обширность их торговли заставляет их быть осторожными в политических делах Европы, однако верно одно, что особа штатгалтера обыкновенно давала гораздо более силы республике. ‘Правда, — отвечал король, — но подождем следствий штатгалтерства’. ‘Только в ожидании не пропустить бы время’, — сказал Сальдерн. Король опять вдруг переменил разговор и сказал: ‘Относительно Дании и Швеции я понимаю, что вы можете сделать все, что вам угодно. Но надобно иметь деньги. Если бы вы могли заставить англичан дать денег! У вас ведь союз с датчанами, так заставьте англичан дать им субсидии. Конечно, для этого нужен труд Геркулеса’. Сказавши это, Фридрих наклонился к Сальдерну и прошептал ему на ухо, как будто были свидетели разговора: ‘Англичане — дрянь! (Les Angliais sont des miserables!)’ Сальдерн запел свое: ‘Чтобы заставить англичан платить субсидии, надобно показать им установление твердой Северной системы, в которой они найдут свои выгоды’. ‘Это pia desideria, — отвечал король, — вы об них слишком хорошего мнения, я их знаю лучше, чем вы. Швеция в таком же положении, как и Дания. Союз между Швециею и Англиею служит лучшим доказательством, что англичане не хотят ничего делать. Правда, что Россия много сделала до сих пор, и верно, что для уничтожения французского влияния она будет принуждена продолжать идти по той же дороге, если хочет получить выгоду из начатого. Впрочем, Швеция не заслуживает, чтоб ее считали в числе государств. Эта нация так глубоко упала, что благоразумные шведы сами в этом признаются. Что касается Польши, то я буду согласен на все, что императрица сделает в отношении ее. Я желаю, чтоб доходы короля увеличились, ибо надобно же чем-нибудь ему жить. Но я вас прошу усердно, чтоб не было никакой перемены в польской конституции: все это будет вредно’. Сальдерн стал уверять короля, что императрица никогда не думала ни о какой существенной перемене в форме польского правления и больше всех будет блюсти, чтоб законы республики никогда не нарушались. Но при этом Сальдерн просил Фридриха обратить внимание на то, что для России очень важно, чтоб Польша в отношении к Турции заменила для нее Австрию, которая вследствие прусского союза удалилась от России. Король с внимательным видом спросил: ‘Но как вы хотите это сделать?’ Сальдерн отвечал, что он наверное не знает как, но думает, что самое верное средство к тому — восстановить диссидентские права и дать королю несколько силы на основании pacta conventa, дабы маленькое польское войско было дисциплинировано приличным образом и могло в случае нужды оказать пользу. ‘Оба пункта чрезвычайно трудно исполнить’, — сказал на это король. ‘Я не нахожу здесь трудностей, — заметил Сальдерн, — в Польше можно сделать еще много хороших вещей’. ‘Я это очень хорошо знаю, — сказал король, — но надобно оставить ее в летаргии’. ‘Летаргия, — отвечал Сальдерн, — хороша и даже необходима там, где поляки могут вредить соседям. Но есть случаи, в которых государство становится совершенно бесполезным, если не дать ему некоторой силы, чтоб доставлять помощь союзникам. Россия и Пруссия в состоянии задавить каждую минуту поляков, если бы они захотели употребить во зло эту данную им на время силу’. ‘Признаюсь, я не знаю этих случаев, о которых вы говорите’, — сказал король. ‘А вот, например, случай, — отвечал Сальдерн, — в мою бытность в Польше я нашел короля и всех канцлеров расположенными уничтожить сейчас же главную таможню, но по недостатку силы и деятельности и король со всем своим добрым расположением, и его министры с своими лучшими намерениями могли дать только обещание хлопотать об уничтожении таможни на будущем сейме. Учреждение постоянного совета в Польше между сеймами в это двухгодичное время бездействия было бы полезно и Польше, и соседям ее’. ‘Это мне кажется делом разумным, — сказал король, — но, прежде чем позволить, надобно все это хорошенько взвесить’.

После этого король начал говорить об отъезде Сальдерна в Копенгаген. Тот, заметив, что король хочет от него отделаться, а между тем ничего не сказал о Саксонии, решился спросить его, что же ему передать императрице относительно желания ее, чтоб с прусской стороны были смягчены соседние отношения к Саксонии. ‘Правда, я забыл, — отвечал король, потом прошелся два раза по кабинету и начал: — Саксонцы — злой народ. Они хотят овладеть всею торговлею, на что я не могу смотреть равнодушно. Мои подданные страдают от этого. Наши комиссары теперь в конференции по этому делу. Надобно дать мне свободу сделаться с ними, как выгоднее для моей страны’. Сальдерн сказал на это, что императрица с восторгом увидит, что его величество желает кротостию убедить Саксонию, что всего лучше для нее отстать совершенно от Австрии. Король с некоторым раздражением сказал: ‘Оставьте меня действовать, я буду еще отвечать нынешним вечером’. Сальдерн поклонился и больше не спрашивал о Саксонии, заметив, что эта струна очень неприятна для короля.

Фридрих перестал говорить о политике и начал делать вопросы о великом князе, о его здоровье, о его способностях, потом вдруг спросил: ‘Неужели императрица в самом деле так много занимается, как говорят? Мне сказали, что она работает больше меня. Правда, у нее меньше развлечений, чем у меня. Я слишком занят военным делом, вы не можете поверить, как здесь малейшая безделица меня тревожит’. ‘Государь, — отвечал Сальдерн, — привычки превращаются в страсти. Что же касается императрицы, то она работает много и, быть может, слишком много для своего здоровья’. ‘Ах! — сказал Фридрих. — Честолюбие и слава суть потаенные пружины, которые приводят в движение государей’. Сальдерн не сказал ни слова о столь деликатной материи. Фридрих, смотря на него пристально, начал: ‘Много дорог, которые ведут к бессмертной славе, императрица на большой дороге к ней, верно’. Говоря это, он все не спускал глаз с Сальдерна. Тот понял, что королю хочется слышать что-нибудь от него, и сказал: ‘Конечно, императрица утвердит счастье своего народа и значительной части рода человеческого. У нее обширные виды, которые обнимают прошедшее, настоящее и будущее. Она любит живущих, не забывая о потомстве’. ‘Это много, это достойно ее’, — заметил король и покончил разговор.

Разговор этот страшно раздражил Фридриха, и весь гнев пал на несчастного Сальдерна, который имел неосторожность явиться с неприятными предложениями и еще поддерживать их: вместо прежней благосклонности Фридрих возненавидел Сальдерна. ‘Петербургский двор, — говорит Фридрих в своих записках, — Петербургский двор, недовольный поведением польского короля и еще более поведением Чарторыйских, его дядей, которые им управляли, послал в Варшаву некоего Сальдерна, чтоб понаблюсти за ними и сделать им приличные внушения, заставить их вести себя с большею умеренностию и благоразумием. Из Варшавы этот дипломат приехал в Берлин, снабженный обширными проектами, граф Панин составил их и носился с ними по своему тщеславию. Сальдерн, не имевший ни приличных манер, ни тонкости разума, принял тон римского диктатора, чтоб заставить короля согласиться на присоединение Англии, Швеции, Дании и Саксонии к петербургскому договору. Так как этот проект был совершенно противен интересам Пруссии, то король не мог его принять. Как в самом деле думать, что король войдет в соглашение с Англиею после всего того, что он испытал от нее? Помощь Швеции, Дании, Саксонии равнялась нулю, потому что нельзя было их привести в движение иначе как большими субсидиями, и, кроме того, так как они были бы соединены с Россиею, то король должен был бы с ними делиться влиянием, какое он надеялся приобрести в этой стране. Поэтому надобно было их удалить вовремя, тем более что не следует размножать существа без нужды. Все эти причины заставили короля отклонить предложения Сальдерна. Этот министр рассердился, считая себя претором Попилием и принимая его величество за Антиоха, царя сирийского, он хотел предписывать законы государю, король, который не считал себя Антиохом, отпустил министра со всевозможным хладнокровием, уверяя его, что будет всегда другом России, но никогда не будет ее рабом’.

Известие о разговоре Фридриха с Сальдерном и что оба разговаривавшие расстались недовольными достигло Вены. Бенуа доносил Фридриху: из разговоров Лароша, агента господаря молдавского, видно, что в Австрии не потеряли надежды взять верх в России, посредством подарков привлечь на свою сторону графа Чернышева и, наконец, удалить императрицу от короля прусского, ибо замечается некоторое охлаждение с ее стороны к Фридриху вследствие отказа Сальдерну на многие предложения, сделанные этим министром. Но Сольмс успокоил короля на этот счет: он писал, что нерасположение, которое Екатерина питала всегда к Марии-Терезии, пробуждается теперь вследствие подозрения, что венгро-богемская королева по католической ревности препятствует планам русской императрицы в Польше. Но Фридрих долго не мог успокоиться после предложений Сальдерна. Сюда присоединились еще другие причины раздражения: заступничество России за Саксонию, перезыв знаменитого математика Эйлера из Берлинской академии в Петербургскую, чего Фридрих вовсе не хотел, неудовольствие, выраженное Россиею на то, что Фридрих возвысил цену за почтовую пересылку, наконец, невнимание русского двора к его представлениям по диссидентскому делу. По поводу почтового дела он писал Сольмсу: ‘Мне страшно начинает наскучивать иго, которое хотят на меня наложить, я с удовольствием буду в союзе с русскими, но, пока глаза мои не закроются, я не буду их рабом. Можете это сказать всякому, кто захочет слушать. Я остаюсь того мнения, что русский союз мне пригоднее всякого другого. На этом основании я простер свою податливость к проектам императрицы так далеко, как ни один союзник этого не делал. Но теперь я переменюсь или сдержусь вследствие наглости, с какою эти господа хотят предписывать мне законы в моем собственном управлении, я вам объявляю мою неизменную волю, что я никогда не потерплю, чтоб в России сделали этот первый шаг, пусть будет, что угодно Богу. Вы видите, как они трактуют Швецию и Польшу, а я, прирожденный самодержец и будучи таким до сих пор, подклонюсь под иго государства, с которым я в союзе, но которому я не подчинен? Нет, никогда этого не будет! Пока мои глаза не закрылись, я буду охранять свою независимость, а если эти господа хотят меня поработить, то лучше рассориться с ними нынче, чем завтра. Позволить раз, то Россия станет вмешиваться в мои мельчайшие дела, захочет решать все и трактовать меня, как турки трактуют валашского господаря’.

Относительно диссидентского дела король не переставал твердить, что надобно удовольствоваться религиозною свободою, а доставление диссидентам равных прав с католиками — это такой вздор, из-за которого не стоит производить таких сильных движений. Фридрих продолжал также изъявлять опасения насчет вмешательства Австрии. Но относительно Австрии Сольмс услыхал от Панина любопытное заявление, причем Панин просил Сольмса принять его слова как исходящие из уст самой императрицы: ‘Если венский двор захочет воевать, то императрица вовсе этого не боится, она готова вести эту войну таким образом, что Австрия может раскаяться. Если Австрия вмешается в польские дела под предлогом защиты католицизма, то Россия поднимет в Венгрии и других областях австрийских всех некатоликов’.

Кроме Австрии в польские дела могла вмешаться Турция. Мы видели, с какою радостию императрица узнала о возможности исполнить давнее желание русского правительства, желание иметь консула в Крыму. Легко понять, что необходимость отозвать Никифорова вследствие известного происшествия должна была причинить большое огорчение в Петербурге, и Обрезков получил приказание хлопотать изо всех сил, чтоб позволено было прислать в Крым нового консула. Но все старания были напрасны. Порта представляла, что присутствие русского консула в Крыму невозможно по причине крайнего сопротивления этому бахчисарайского духовенства и Порта не может принудить хана принять консула, потому что хан — самовластный господин во внутренних делах, да если бы и решилась принудить, то пользы от этого не будет, ибо хан и особенно духовенство найдут средства подкопаться и под нового консула, причем могут произойти неприятности для обоих дворов. Панин заметил на донесении Обрезкова об ответе Порты: ‘Сие последнее от турок примечание имеет, конечно, разумное основание, да и притом видно, что они тут без притворства и без злых намерений добросердечно вверяются представлениям хана крымского. Мне же видится: и теперь, как прежде, нет большой нужды их насильствовать, а надобно настоять, что когда от нас яко от соседственной державы консул не принимается, то уже мы не можем, не сумневаясь об их искренности к себе, видеть, что хан крымский содержит при себе консула французской державы, которая другого интереса, кроме каверз между соседей, там не имеет, о чем к Обрезкову и прежде писано было, но, к удивлению, он не упоминает, учинил ли он из того какое употребление или для чего не учинил’. Императрица прибавила: ‘Прибавьте к сему, что если французского консула терпеть для каверз, то в нашем нужда для опровержения оных, а то поссорят легко, как то видно из ханского рапорта о Моздоке, где, я чаю, никогда столь пушек не бывало, о чем я требовать буду обстоятельного рапорта, и людей столько нет, как надобно для стольких орудий’.

С другой стороны, запорожцы жаловались, что татары вырубали леса, находившиеся в их дачах, и приближают свои поселения к русским границам. Обрезков спрашивал, надобно ли требовать от Порты удовлетворения на основании известной статьи мирного договора, в которой говорилось: если произойдет что-нибудь такое, о чем не упомянуто в. договоре, то немедленно с обеих сторон искать способа уничтожить вред. Обрезков прибавил, что турки пользуются этою статьею во всяких случаях, часто вовсе не идущих к делу. Панин заметил: ‘Да и без самой крайности лучше не поступать, чтоб тем не подать больше повода туркам яко крайним и гордым невеждам во всех своих ничем не обузданных прихотях прибегать к тому же артикулу и требовать новых обязательств и постановлений. Сколь же в существе приближение тех поселений и настоящая вырубка лесов вытесняет и вредит наших запорожцев, в том на их жалобы с точностью полагаться нельзя, ибо при приношении оных обыкновенно все увеличивается беспредельно, особливо от такого грубого народа, каковы запорожцы, чего ради надлежит прежде доставить себе посылкою на место для осмотра верного человека точное и надежное известие, по которому бы можно было рассудить и определить, что будет полезнее, сократить ли селения, поелику они вправду велики и важны для нас, или же не узаконить привычки туркам требовать от нас взаимно на все новых постановлений’. Екатерина заметила с своей стороны: ‘Посылка нарочного верного человека весьма нужна, понеже и о том еще сомневаюсь, есть ли там окроме кустарника, а о лесе я не слыхивала’.

Но эти мелкие столкновения не предвещали важных последствий, столкновения по поводу польских дел трудно было предвидеть. Более заслуживающими внимания казались события, происходившие в противоположной стороне.

В Стокгольме Остерман хлопотал о скорейшем заключении договора у Швеции с Англиею. ‘Никто больше сенатора Руденшильта, — писал он, — против принятия английского трактата не спорил. Весьма нужно было бы его отрешить, ибо он, можно сказать, как полоумный, с запальчивостию защищает в Сенате французский интерес, жаль только, что нельзя его одного от других двух известных отделить, ибо тогда его низвержение легче могло бы совершиться’.

Благонамеренные хлопотали также о скорейшем совершении брака между наследником шведского престола принцем Густавом и датскою принцессою, король, королева и французская партия не хотели этого брака, тем сильнее, следовательно, должен был сочувствовать ему Остерман. С другой стороны, датский посланник Шак упрашивал его содействовать этому браку, клянясь, что датский двор относительно шведского сейма будет действовать совершенно согласно с Россиею. Панин ‘в крайнюю конфиденцию’ сообщил Остерману, что датский двор достаточно удовольствовал Россию. ‘Так как, — писал Панин, — вы получили в свои руки главный наш вид дирекции дел между нашими соседями, Швециею и Даниею, то вам не остается ничего другого, как свадебное дело привести к скорейшему окончанию и тем им обеим доказать, что поверхность ее и. в. служит и впредь служить будет им к большему обнадеживанию в утверждении покоя и тишины. Вы можете еще больше подкрепить положенное между нашими друзьями намерение, чтобы государственные чины потребовали от короля только назначения времени свадьбы, выставив, что брак уже дело решенное торжественным договором между шведским и датским дворами. Если б вожди нашей партии пожелали, чтоб вы с своей стороны отозвались прямо к кронпринцу об этой свадьбе, то и это можно исполнить таким образом: сказать ему, что ее и. в., оставляя его при его собственной склонности в таком деликатном деле, признает его полезным как для него самого, так и для Швеции и потому желает, чтоб оно явилось согласным с склонностию его высочества’.

Издержав до 10000 шведских плотов, Остерман добился, что в секретном комитете последовало решение в пользу заключения английского договора. Остерман торжествовал, что французский посол и его сообщники Ферзен и Синклер ошиблись в своей надежде подкупить секретный комитет. Но Остерман просил вождей своей партии, чтоб они нимало не полагались на свое торжество в секретном комитете и были бы осторожны, потому что французская партия надеется получить новую денежную силу от испанского двора, да и королева обнаруживает чрезвычайное против прежнего спокойствие, следовательно, в этой тихой воде заключается какой-нибудь потаенный замысел.

Трактат с Англиею был заключен, и брачное дело улажено, хотя в ночь на 24 февраля была прибита к столбу записка, что теперь настало время всем истинным патриотам собраться и не допустить Россию и Данию наложить на Швецию иго, причем ни в вождях, ни в деньгах недостатка не будет. В Петербурге сильно тяготились продолжением шведского сейма, на который тратилось много русских денег, но Остерман требовал новых сумм и в апреле получил 100000 рублей для окончания сейма согласно с русскими желаниями. Но кроме того, Швеция считала на России недоплаченные субсидии, и благонамеренные внушали Остерману, нельзя ли заплатить этот долг хлебом, именно в продолжение шести лет отпускать хлеба на 50000 рублей. На донесении об этом Остермана Екатерина написала Панину: ‘Никита Иванович, нынешний год у нас у самих недостаток. Готовый бывшей в прошлом году в Риге хлеб я отдала в магазейн в военной’.

Между тем ненависть короля и королевы к русской партии доходила до высшей степени: на собрании при дворе они не хотели смотреть на сенатора Калинга и не велели приглашать его к ужину за то, что он получил русский Андреевский орден, кронпринц также от него отворачивался, но потом дал знать некоторым из благонамеренных, чтоб не думали, что он ими недоволен, а поступал так по отношению к одному только Калингу, которым отец его недоволен. Один из благонамеренных заметил принцу, что такое поведение может произвести народное охлаждение к нему, и потому чтоб не изволил следовать примеру своей родительницы. Принц отвечал, что королева действительно изволила выбрать опасную для себя дорогу. Остерман подозревал, что королевою была избрана еще другая дорога для достижения своих целей: в мае вспыхнул крестьянский бунт в Вестерготской провинции, и Остерман указывал признаки, по которым можно было догадываться, что французская партия здесь небезучастна и что бунт может послужить средством к восстановлению самодержавия. Остерман обратился к датскому посланнику Шаку, и тот объявил ему, что в подобном случае уполномочен действовать с ним заодно, но прусский посланник Кокцей, утверждая, что его двор против восстановления самодержавия, не изъявлял, однако, готовности действовать заодно с Остерманом, а говорил только, что, по его мнению, дело до этого не дойдет. Екатерина заметила на это: ‘Однако одна секретная статья договора обязывает его величество прусское действовать с нами сообща, чтоб не было сделано ничего против формы (шведского правительства) 1720’. Остерман продолжал присылать известия об усилении бунта и о целях его: разглашали, что бунтовщики намерены идти в Стокгольм, перебить дворянство, низвергнуть короля за слабость его правления и возвести на престол кронпринца, давши ему самодержавную власть. Шел другой слух, что восставшие хотят только уничтожить самовольное правление государственных чинов и придать больше власти той особе, которой эта власть принадлежит. Этот последний слух Остерман признавал вероятным, ибо думал, что в возмущении есть Синклерова игра. Главный возмутитель крестьянин Гофман был пойман, и смута утихла, но учреждение суда над Гофманом подало повод к новой борьбе партий на сейме. Благонамеренные хотели по закону учредить комиссию из трех чинов, французская партия стала сильно этому противодействовать, боясь, что противники, теперь сильнейшие, воспользуются случаем для личных преследований. ‘Я не в состоянии изложить, — писал Остерман, — все угрозы, нахальства и вооружения противной стороны, чтоб не допустить до учреждения комиссии. В продолжение всего сейма ни в какое время мне не были так нужны деньги, как в этом критическом случае’. Наконец, граф Ферзен, видя, что сила на стороне противников, вошел в сношения с главами русской партии, согласился не препятствовать учреждению комиссии, с тем чтоб не было личных преследований. С другой стороны, французский посол несколько раз заводил с Остерманом речь об этом ‘в образе партикулярной откровенности’, причем Остерман уверял его, что как прежде, так и теперь употребит все способы к недопущению личных преследований, если только Бретейль уговорит своих друзей пресечь свои ‘наглости’. Посол уверил, что ‘наглостей’ не будет. Король и особенно королева были сильно раздражены всем этим, на благонамеренных и смотреть не хотели, да и вождями французской партии не очень были довольны, ибо королева непременно хотела, чтоб они до последней крайности противодействовали учреждению комиссии.

В половине июля Остерман прислал в Петербург известие, что французское министерство приняло совершенно новую систему относительно Швеции: оно не хочет более зависеть ни от какой шведской партии, которая может подвергаться постоянной опасности низвержения и потому не может дать постоянного обеспечения делу, ею поддерживаемому, и потому во Франции решено произвести коренную перемену в форме шведского правительства, именно восстановить самодержавие. Со введением самодержавия очень может быть, что короля нельзя будет заставить действовать согласно с видами Франции, но это будущее и только возможное зло предпочтительнее верной тирании настоящей системы, которая заставляет зависеть от партии. Для исполнения этого решения ожидается только план, который должен прислать Бретейль из Стокгольма. Пересылая это известие, полученное от английского посланника, Остерман писал Панину: ‘Я не думаю, чтоб на этом же сейме хотели привести в исполнение этот вредный план, разве как-нибудь нечаянно, да и то сомнительно, но по всем моим достоверным известиям легко статься может, что французский посол, лаская здешний двор таким приятным будущим, старается все более и более утвердить свое влияние над королем и королевою и между тем с своею шайкою будет вселять в нацию ненависть к настоящей форме правления, разбрасывая для этого в провинциях и деньги. А что Синклер действительно намерен содействовать такому плану, можно видеть из следующего. После пиров, бывших в деревнях у Германсона и Ландингсгаузена, Синклер настоял, чтоб граф Ферзен с своими креатурами отменил для своей партии название шляп, потому что это название стало противно народу, а вместо того новая партия назвалась бы земскою. Ферзен сначала спорил, потом согласился. ‘Называйте, как хотите, — сказал он, — лишь бы только мы избавились от тиранства настоящей господствующей партии’. Тут же решено внушать народу, как Россия вместе с Даниею и Англиею подкупили половину шведской нации, чтоб управлять Швециею как своею провинциею. Англия для сбыта своих мануфактурных произведений разорила шведских знатных купцов, а Россия с Даниею низвергли прежнее министерство, которое так сильно заботилось о шведской независимости. Они хотят напечатать в этом смысле книжку и рассеять по провинциям. Для уничтожения такого злого умысла я с нашими приятелями согласился, чтоб они с своей стороны печатно изложили свои действия на пользу государства и весь вред. какой получила Швеция от Франции с самого начала своего союза с нею’.

В августе Остерман уведомил, что конституция, составленная благонамеренными согласно с желаниями России, прошла беспрепятственно в большой депутации сейма. Панин написал на донесении: ‘Сие дело то, которое решит навсегда твердость полезной для России шведской формы правительства и которого предки в. в-ства достигнуть не могли никогда, хотя все наши прежние о Швеции беспокойства, кои иногда и действительно нас вооружали, главнейше оное в виду имели’. Но Екатерина прибавила: ‘Предоставляю себе вас поздравить, когда все чины согласятся на то’. Конституция прошла в полном собрании чинов, точно определены были границы между тремя властями, государственные чины не должны были впредь вмешиваться в назначение чинов и должностей, но если и король три раза отвергнет представление Сената, то представляемый кандидат определяется и без королевского согласия, назначение юстиции канцлера предоставлено было, однако, государственным чинам от одного до другого сейма, ‘потому что, — писал Остерман, — настоящий юстиции канцлер Стокенстрем — французская креатура, и если б он остался по-прежнему на своем месте, то по званию своему мог бы многим из благонамеренных отомстить и воспрепятствовать исполнению принятых на этом сейме мер’. Постановлено, что вперед никакое объяснение, прибавка или поправка в фундаментальных законах не может произойти на том сейме, на котором будет представлена, остается проектом к будущему сейму. Этот пункт Остерману труднее всего было провести, потому что он лишал противную партию возможности отменить конституцию на будущем сейме.

Король и королева отплатили благонамеренным по случаю свадьбы кронпринца. Остерман уведомлял свой двор об особенном отличии, оказанном их величествами всей французской шайке, и явном пренебрежении всех благонамеренных, особенно ландмаршала, на которого король, королева и кронпринц не хотели и смотреть, не только говорить с ним, и, когда ландмаршал приветствовал кронпринца именем Сената и государственных чинов, тот не удостоил его ответом. Королева старалась показать, что очень довольна браком, и ласкала молодую невестку, чтоб совершенно обсадить ее французскими креатурами, по выражению Остермана, и удалить от нее всех благонамеренных. Французскому и испанскому послам оказано было особенное отличие, особенно первому.

Несмотря на торжество благонамеренных на последнем сейме, Остерман в начале ноября переслал Панину тревожные известия. Противная партия употребляла все средства, чтоб заставить собрать новый чрезвычайный сейм, ее члены рассуждали об этом сейме как о деле несомненном, и когда благонамеренные доказывали им, что вновь сделанные финансовые распоряжения отстраняют совершенно надобность чрезвычайного сейма, то отвечали со смехом, что у них есть способ и мимо финансов привести Сенат в такое затруднение, что он необходимо должен будет прибегнуть к созванию чрезвычайного сейма. Остерман узнал наконец, в чем должен состоять этот способ: король, придравшись к какому-нибудь спору своему с Сенатом, должен был объявить последнему, что, видя себя до такой степени ослабленным в своих преимуществах, не намерен больше вступать в Сенат и мешаться в какое-нибудь дело, для этого требует созвния чрезвычайного сейма, а между тем намерен удалиться в уединение. Екатерина написала на донесении: ‘Ну так Бог с ним’. Французская партия надеялась, что по собрании сейма государственные чины из жалости не только не допустят короля сложить правление, но возвратят ему все отнятые у него права и преимущества и дадут ему их еще больше, чем он прежде имел. Тут Екатерина написала: ‘В жалость привести cela est bien commun (очень пошло)’.

Король отказался подписать новую конституцию, жалуясь на ограничение своей власти.

Чем упорнее была борьба России с Франциею в Швеции, тем важнее были для петербургского двора отношения датские. Эти отношения были очень благоприятны, но Дания не могла быть покойна, пока не улажено было окончательно голштинское дело, пока русские государи владели Голштиниею. Дания была покойна при Елисавете, но что грозило ей при Петре III? Теперь она успокоилась с восшествием на престол Екатерины, но кто мог поручиться, что Павел не взглянет на голштинские отношения так же, как смотрел на них отец его. Панин по этому поводу подал следующий доклад: ‘Составление особливой в Севере общей системы есть и должно быть первым предметом настоящей российской политики. Но пока малое Голстинское княжество пребудет в нынешнем положении своем, до тех пор не может никогда прочный быть в Севере покой, следовательно, ниже состояться в нем такая независимая от посторонних держав система, которая бы одна все равновесие в Европе содержала. Не может и не будет никогда Дания с беспредельною доверенностью полагаться на Россию, доколе по голстинским делам хотя малый вид камня претыкания оставаться еще будет. До того времени будет, конечно, Дания придерживаться Франции и Австрии и по их дудкам напрягать струны свои, дабы у сих дворов всякий раз, когда голстинские притязания тронуты будут, искать себе опоры и ими ограждаться. Верно будут Франция и Австрия сами всегда стараться продолжать сей камень претыкания, чтоб способом оного удерживать всегда Данию в той зависимости, в которой она у них доныне была. Если потому нужно, чтоб особливая в Севере система достигнула когда-либо совершенства своего, время теперь положить оной основание. Малолетство его и-ского высочества великого князя может ныне служить к учинению о всех распрях запасной сделки, и, когда оная от ее и. величества предварительно постановлена, потом, по достижении его и. высочеством совершеннолетства, действительно в исполнение приведена будет, без ошибки уже почти можно сказать, что ныне же и положится прямое начало тому знатному в Севере политическому зданию, которое я поставляю за выгодное и полезное отечеству. Правда, Петр Великий почитал за первый политики своей предмет и в самом деле употреблял к тому все свои подвиги, чтоб сделать для России какое ни есть в Германии приобретение, но время и обстоятельства переменяют правила. Петр Великий, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса, которые наиболее взаимствуют инфлюенцию свою в генеральных европейских делах от сочленства в германском корпусе, ибо, будучи там между множеством малых князей сильнейшие, могут они по имперским, с генеральными европейскими делами толь много связанным играть отличную роль, коего бы инако существительною своею силою никогда достигнуть не могли. В сем намерении помышлял и старался он предуготовить путь к присоединению герцогства Голстинского, сколь оно само по себе ни мало, под державу Российскую, дабы сим способом получить в Немецкой империи голос и пользоваться оным по течению дел и по интересам собственной своей для распространения знатности, силы и инфлюенции ее, кои тогда трудами его возрастать только начинали. В последовавшие потом времена хотя слава и важность отечества нашего очевидно выходила уже из толь тесных пределов, приобретая, напротив того, сами по себе совершенное с первыми в Европе державами равенство, однако затверделое предубеждение, которое от венского двора для приведения нас в некоторую от себя по германским делам зависимость натурально всеми силами всегда подкрепляемо было, оставалось еще непременно во всей своей силе и руководствовало отчасти всеми нашими предприятиями, но ныне под мудрою и благословенною державою ее и. в-ства, когда Россия не только у всей Европы в совершенное сама по себе почтение приведена, но и когда уже действительное и твердое отчасти положено основание собственной нашей независимой системы, которою толь славно и счастливо произведен новый выбор короля польского, должно нам не о том помышлять, чтоб искать дел для утверждения знатности своей, но чтоб паче руководствовать делами и сохранять собою покой и тишину империи своей, чему, по собственному ее и. в-ства признанию и удостоверению, ничто столь много способствовать не может, как составление под предводительством России общего северных держав между собою соединения и союза. Умалчивая о всех других к сему предмету относительных обстоятельствах, нахожу я только приметить, что Голштиния, хотя ею и навсегда Дания к союзу с нами привлечена быть может, сама в себе по состоянию своему в рассуждении России и ее ныне в Европе основанной силы и знатности отнюдь не может за важное приобретение почитаема быть, а толь меньше польза общего северного союза равняться когда-либо с выгодою действительного ее владения. Польза от союза очевидная, существительная и неоспоримая, а выгода от владения исчезает совершенно, если только прямо вообразить себе малость с отдаленным от России неудобным положением той части герцогства Голстинского, которая принадлежит великому князю. Надобно здесь приметить: Дания предлагала в прошлые времена на обмен за великокняжескую долю Голстинии графства Ольденбургское и Дельменгорстское. Такое предложение противно весьма истинным началам российской политики. Толь великая империя, которой сила ныне совершенно уже утверждена, не будет, конечно, никогда иметь нужды брать в обмен толь бедные землицы. Неприлично державе Российской иметь в Германии такие крохи и в смущенном Германской империи корпусе то от австрийского дома ленное господство, поверхность или же и одни прицепки имперского надворного суда сносить, то с сильнейшими соседями вступать в бездельные о границах хлопоты и в соперничество о власти и юрисдикции. По настоящим российской политики правилам не надобно ей к истинному ее приращению ни одной пядени земли в Германии. Славнее для нас ничего там не иметь, а вместо того сильными нашими союзами, особливо же общим северным, делать всегда перевес как в Европе, так наипаче в Немецкой империи при всяком там случае. Сих ради причин представленный Даниею обмен графств Ольденбургского и Дельменгорстского имел бы для Российской империи к тому единственно служить, чтобы обратить оный в пользу и справедливое удовлетворение родственникам и ленным свойственникам е. и. в-ства великого князя’.

Екатерина согласилась с этим мнением, и Сальдерн, как мы видели, отправился в Данию и Голштинию для улажения этого дела, но не в качестве посланника, которым был сначала Корф, а потом генерал Философов.

В первом донесении своем от 4 января Корф уведомил о кончине короля Фридриха V, которому наследовал Христиан VII. Вначале все осталось по-старому: главным влиятельным лицом при покойном короле был обер-маршал граф Молтке, новый король утвердил его во всех чинах и должностях, но говорили, что королева, бабка молодого Христиана VII, будет иметь на него большое влияние. ‘Следовательно, — прибавлял Корф, — будущего жребия многих здесь особ еще узнать нельзя’. 27 марта умер и сам Корф. На его место был назначен генерал-майор Философов, но до его приезда секретарь посольства барон Ферзен должен был уведомлять Панина о событиях при копенгагенском дворе. От 8 июля он уведомил его, что граф Молтке должен был отказаться от всех своих должностей, потому что в прошедшее царствование не угодил старой королеве.

Философов приехал в Копенгаген только в конце года. От Сальдерна Философов узнал, что датский двор находится в печальном положении, единственный человек, с которым можно вести дело, — это Бернсторф, но и тот непрочен на своем месте, и Сальдерн уже хлопотал о его поддержке. ‘Я уже здесь две недели, — писал Философов, — а товарищ мой и более, но никто, ни сам король, ни министры его, не только ни в какие объяснения с нами не вступали, но когда мы их хотели серьезно затронуть, то из ответов их можно было видеть совершенное их незнание. Почему и кажется, что необходимость требует для достижения всех желанных нами полезностей от сего двора г. Бернсторфа всеми силами подкреплять как единственный дальновидный инструмент, могущий нам содействовать, и хотя по внушениям товарища моего и по сделанным от меня в том подтверждениям доверенность королевская к г. Бернсторфу совершенно возвратилась, но так как чрезвычайное и беспримерное легкомыслие королевское и его ежедневно изменяющееся обращение со всеми без изъятия не позволяют твердо полагаться на настоящее его обращение с Бернсторфом, то нахожу нужным предварительно уведомить, что в случае падения г. Бернсторфа, если бы другие средства и внушения наши чрез других к восстановлению его значения были недостаточны, думаем самому королю доброю манерою сказать, что если он при переговорах не всю свою доверенность на г. Бернсторфа возлагать будет, то мы будем принуждены остановить переговоры и требовать новых повелений от своего двора, ибо знаем, что наша государыня рассчитывала на большой успех переговоров, имея в виду известные способности г. Бернсторфа’.

Еще прежде Корфа умер в Лондоне старик Гросс и был заменен графом Алексеем Мусиным-Пушкиным, но до приезда последнего делами заведовал племянник покойного советник посольства Гросс. По поводу все еще тянувшегося дела о заключении торгового и союзного договоров между Россиею и Англиею Гросс писал Панину, что при настоящем положении дел в Англии эта держава может только очень слабо содействовать установлению прочной системы на Севере. Настоящие министры затруднены на каждом шагу и каждую минуту подвергаются опасности лишиться своих мест, между ними нет согласия, и они не пользуются доверием ни короля, ни народа. По словам английских историков, ‘превосходные намерения и по большей части превосходные меры управления лорда Рокингама были недостаточны для отвращения зла, происходившего от личных недостатков лорда Рокингама. От неимения великого контролирующего центра вся система подвергалась расстройству’. Наконец ожидаемая перемена произошла: знаменитый Питт, лорд Чатам, вступил в министерство. Между тем лорд Макартней подавал Панину одну за другой плаксивые записки, умоляя не останавливать заключения торгового договора, хотя, как мы видели, в Англию уже дано было знать о его заключении.

Дело остановилось на одной статье: в русской редакции относительно новых постановлений о торговле говорилось, что английские купцы извлекут из этих новых постановлений те же выгоды, как и подданные императрицы. Англичане же требовали, чтобы эта статья была выражена так: ‘Новое постановление никаким образом не стеснит и не ограничит торговли английских купцов в России, не изменит ее направления и природы’. Императорский кабинет не соглашался на это изменение. Панин внимательно выслушивал речи Макартнея, все его доказательства и отвечал: ‘Я вижу, что у нас никогда не будет торгового договора’. Макартней подал записку. ‘В нашей стране, — писал он Панину, — интересы политические и торговые не могут быть разделены, на торговле основано могущество Англии, и неужели вы из-за одной формальности захотите показать перед целым светом неуважение, питаемое вами к этой основе нашего величия. Возможно ли кому-нибудь поверить, чтобы заявление, какого мы требуем, могло повредить достоинству императрицы! Ее и. в-ство обладает не только героическими добродетелями, но также кротостию и умеренностью и не откажет в особенной благосклонности, на которую король, мой государь, будет смотреть как на оказанную ему лично. Постоянная цель английской политики состоит в том, чтобы угождать императрице. Чтобы угодить императрице, король послал министра в Стокгольм, несмотря на оскорбление, ему там нанесенное, по требованию русского интереса он забыл оскорбление. Чтобы угодить императрице, он дружится с ее друзьями: так, недавно он сделал предложение королю датскому. Чтобы угодить императрице, он снова посылает министра к берлинскому двору: министру этому приказано содействовать во всем русским интересам. Если императрица останется неумолимою, то что я должен донести моему государю? Что она предпочитает один пунктик (un punctilio) не только горячему желанию короля приобресть ее дружбу, но и счастью рода человеческого, ибо установление северной системы упрочит не только спокойствие и счастье нашего века, но и отдаленного потомства. Разве мало еще нам унижения от императрицы вследствие ее повторительных отказов? Неужели она не захочет нас поднять и явиться столь же великою своим снисхождением, как и вниманием к поддержке своего значения и достоинства? Мы питаем к ней полное доверие, мы удовольствовались бы и словесным обещанием с ее стороны, но кто поручится, что все русские государи будут похожи на нее и что ее жизнь будет так же бесконечна, как и ее слава? Умоляю вас обратить внимание на различие между конституциею Англии и конституциею вашей великой и страшной империи, на тонкие границы, которые у нас разделяют власть государя от привилегий народа. Если бы, к нашему счастью, ваше пр-ство были министром в Англии, то вы бы вникли в гений нашей конституции и прощали бы нам наши недостатки, снисходили бы к нашим слабостям, ваш высокий ум проник бы в тайны нашей политики, и вы увидали бы, что мы можем сделать и чего не смеем сделать. Разве я не знаю, чем мы обязаны способностям человека, который умел успокоить и шведские предрассудки, и датскую зависть и сделать Россию решительницею судеб Севера? И вот в ту самую минуту, когда блестящее будущее открылось нашим глазам, когда одной ничтожной уступки с вашей стороны достаточно для окончательного прославления царствования императрицы и мудрости ваших советов, из-за чистой формальности (ничтожной для России и необходимой для нас) вы покинете эту великую систему, которая держит в нерешительном положении всю Европу, систему прекраснейшую, какую политический гений когда-либо придумывал и которая соделает век Екатерины самым блестящим веком в летописях мира. Неужели вы захотите из-за сущей безделицы упустить случай подчинить Великобританию вашим идеям, заставить ее присоединиться к вашим союзникам и действовать под вашим руководством?’

‘Когда трудились над возобновлением торгового договора, — отвечал Панин, — то главною нашею мыслью было установление самой точной взаимности. Британский устав (Акт мореплавания) полагает границы участию иностранцев в английской торговле. Надобно было внести статью, которая бы служила противовесием этому акту, вот почему мы оставили за собою право сделать впоследствии такое внутреннее распоряжение, которое бы служило для ободрения и распространения русского мореплавания, право, которого нельзя у нас отрицать без явной несправедливости, без посягновения на независимость нашего правительства. Чем же станет после того независимое правительство, если у него отнимется власть делать что ему угодно внутри государства? Конституция, уже действующая, может ли быть священнее свободы установить подобную конституцию, когда она будет признана выгодною? Государство стало бы предписывать законы другому, если бы сказало ему: у нас есть уставы, из которых давно уже мы извлекаем большие выгоды, у вас еще нет подобных, настоящий порядок вещей в нашу пользу, поддержим его во всей ненарушимости! Торговля может быть основанием английской политики, но торговля не уничтожается потому только, что нет договора, определяющего ее условия. Наши взаимные нужды, существуя постоянно одинокими, установят различие, которое мы взаимно постановим между русскими и английскими подданными и подданными других держав и поддержим во всей силе политические отношения, нас соединяющие. Затруднение, встреченное при ратификации торгового договора, не может произвести никакой перемены в отношениях между императрицею и королем, никакого нарушения системы, которую оба двора имеют в виду для спокойствия Севера. Союзный договор точно так же предполагает совершенное единство интересов, как и договор торговый. Препятствие, встреченное при заключении торгового договора, не должно отнимать у нас дух, наоборот, мы должны с большим жаром стремиться к заключению союза, который возвестит Европе, что никакое препятствие не может порознить политическую систему России от политической системы Великобритании. Мы первые докажем это тем, как будет поступаемо с английскими купцами в России без договора, этим обхождением мы покажем, что умеем отличать друзей своих’.

По поводу этой неудачной для себя борьбы Макартней писал своему министерству: ‘Я должен заметить, что оба государства находятся в заблуждении относительно друг друга. В Петербурге воображают, что лондонский двор может заставить британскую нацию усвоить его идеи так же легко, как русская императрица может заставить своих подданных повиноваться ее указу. Хотя я употреблял необыкновенные усилия, чтобы объяснить им разницу между обоими правительствами, они не умеют или не хотят понять ее. Наша ошибка на их счет состоит в том, что мы смотрим на них как на народ образованный и обращаемся с ними так, тогда как они вовсе не заслуживают этого названия, и смело скажу, что Тибетское государство или владения попа Ивана имеют на него такое же право. Ни один из здешних министров не понимает по-латыни, и немногие обладают начальными литературными сведениями. Гордость — дитя невежества, и потому неудивительно, если действия здешнего двора иногда отзываются высокомерием и тщеславием. Приводить Гроция и Пуффендорфа петербургским министрам все равно что толковать константинопольскому дивану о Кларке и Тиллотсоне. Мне говорили, что обычные формы сношений, употребляющиеся при других дворах, при здешнем введены только в нынешнее царствование. И Панин, и вице-канцлер — оба уверяли меня, что во времена императрицы Елисаветы Бестужев подписывал все трактаты, конвенции и декларации без полномочия от государыни. Понятно, что международное право не может сделать больших успехов в стране, где нет ничего похожего на университет. Так как они варвары и невежды во всем том, что способствует умственному развитию и ведет к открытиям, то я мало опасаюсь их успехов в торговле и мореплавании. Как дети, они прельщаются каждою новою идеею, преследуют ее некоторое время и потом покидают, когда в их воображении является другая. Постановления Петра Первого 1718 года основаны на нашем Акте мореплавания, но, думаю, ни одна морская держава не почувствовала никакого вреда от них. Их жар к морскому делу так скоро простыл, что при Петре II князь Долгорукий издал указ, которым останавливалось даже кораблестроение. При императрице Анне они опять переменили мнение и возобновили прежнюю систему, несмотря на то, все их последние коммерческие предприятия сопровождались убытками, неудачами и стыдом. Их упорство в настоящем случае происходит чисто от высокомерия, и гораздо труднее переломить русского в деле гордости, чем в деле интереса. По моему крайнему разумению, совершенно невозможно уговорить их на уступку нашему требованию, и потому я думаю, что надобно ратификовать договор, ибо иначе мы можем многое потерять’.

Когда иностранный посланник начинал сильно бранить Россию и русских, именно упрекать их в варварстве и невежестве, то это обыкновенно было признаком, что русский двор сумел охранить свое достоинство и свои интересы. Будучи сердит на Панина, Макартней с удовольствием извещал свое министерство об ослаблении его влияния, передавал, что Панин страстно влюбился в графиню Строганову, дочь бывшего канцлера Воронцова, которая ищет развода со своим мужем. Вследствие своей несчастной страсти Панин стал небрежен и рассеян, дела остановились, а сам он теряет уважение общества, которое не может простить такого увлечения человеку его лет и положения, враги указывают на дурной пример, подаваемый министром и, главное, воспитателем наследника престола, под врагами Панина прежде всего разумелись Орловы, главными же друзьями Панина по отъезде Сальдерна оставались Чернышевы. Но к несчастию для Макартнея, эти отношения нисколько не изменяли дела о торговом договоре, и он должен был подписать его в той форме, в какой требовал Панин.

Торговый договор был заключен, оставалось заключить союзный, и в Англии охотно заключили бы его: здесь нравилась Северная система, противоположная южной, но по-прежнему существовал камень преткновения: Англия никак не соглашалась включить Турцию в случай союза, т. е. обязаться помогать России и против нее. Макартней в начале 1767 года писал своему министерству, что остается одна надежда на уступку со стороны русского двора: если вследствие неудовольствия в Швеции или волнения в Польше Франция примет явно сторону первой, а Австрия сторону второй, то обстоятельства могут сделать для России английский союз необходимым. По-видимому, ожидания Макартнея сбывались: в Польше обнаружились волнения. В начале 1767 года Репнин спрашивал Панина, надобно ли восстановлять диссидентов во всех старых правах их, за исключением только должности великих гетманов, надобно ли ограничить число диссидентских депутатов на сеймах или дать им полное равенство с католическою шляхтою. Панин отвечал, что надобно представлять дело полякам различно, смотря по тому, кто будет у него об нем спрашивать. Людям равнодушным, не принадлежащим ни к какой партии, надобно отвечать, что диссидентское дело двойное по природе своей, церковное и гражданское, почему и русские требования разделяются надвое. По отношению к церковной стороне дела истина несомненная и признанная даже на последнем сейме самим польским духовенством, что диссиденты утеснены против законов и правды, и потому мы требуем уничтожения вкоренившихся злоупотреблений и установления для них на будущее время полной свободы общественного богослужения. Что же касается прав гражданских, то мы с самого начала представляли их предметом переговоров, следовательно, намерение наше было покончить дело полюбовно, на разумных условиях. Мы не изменяем наших намерений и теперь (хотя дело доведено до крайности упорством польского двора), если противная партия, признав свои ошибки и желая избежать опасностей, грозящих республике, станет вести это дело с нами откровенно и полюбовно. Если искренне захотят сохранить спокойствие отечества, то диссиденты не станут делать излишних требований и удовольствуются средством, которое бы могло обеспечить им известное равенство с своими согражданами. Но с теми, которые, будучи недовольны двором, стали бы искать покровительства ее и. в., составили бы особую партию и захотели бы даже образовать конфедерацию в полной форме, с такими надобно держать другую речь, надобно внушать им, что ее и. в. вовсе не имеет вредных намерений против католической религии, напротив, дозволяет ей преимущества пред другими исповеданиями. Мы охотно соглашаемся на то, чтобы католики пользовались исключительно важнейшими должностями в государстве, например должностями великих гетманов и министров, также чтобы они составляли большинство в законодательстве и судебном управлении, определивши число диссидентских депутатов на сейме и в судах. При таких преимуществах католики могут оставаться спокойными и безопасными со стороны диссидентов, кроме того, раздача должностей и милостей будет зависеть единственно от короля-католика, а можно ли предположить без оскорбления здравого смысла, чтобы тут диссиденты не только взяли верх, но и могли соперничать с католиками? ‘Излишним считаю рекомендовать в. с-ству, — писал Панин, — чтобы вы этими и подобными изъяснениями приучали поляков смотреть с большим равнодушием на то, что будет нами предприниматься в пользу диссидентов, ибо в самом деле если только мечта фанатизма и предубеждения будет у них вынута из глаз, то не могут они сами не признать, что восстановление диссидентов в правах возвратит законную целость поврежденной их конституции, утвердит тишину их отечества, истребив корень взаимной вражды и ненависти, и доставит католической религии не путем насилия, но добровольным согласием других исповеданий в роды родов характер господствующей религии, каковой характер в противном случае таким же насилием и так же легко может быть у нее отнят, как она его себе присвоила и теперь присваивает’. К этому ответу Панин присоединил собственноручный постскрипт: ‘Все предписанное прозорливостью умеряемо быть должно, сокращение некоторое в равенстве исполнения веры и гражданских прав диссидентам полагается для предупреждения больших замешательств и для скорейшего окончания одними нами сего дела с утверждением себе нового права инфлюенции в правительстве польском, а восстановление того равенства, сколько возможно, остается навсегда основанием нашего интереса, и потому сии два предмета всегда должны быть согласуемы между собою’.

Для окончательного определения отношений к Чарторыйским Панин писал им, чтобы они решительно ему отвечали, согласны ли они содействовать видам России относительно диссидентов. Чарторыйские отвечали уклончиво, уверяя в своем неизменном желании видеть отечество в тесном союзе с Россиею, в своей преданности особе императрицы. Репнин сказал им, что их письмо отличается неопределенностью, что нечего толковать о своих добрых намерениях, надобно доказать их на деле, поступая так, как мы хотим. ‘Вы представляете опасности от диссидентской конфедерации для самих диссидентов, а не говорите, как же сделать иначе. Опасность будет грозить не диссидентам, а тем, которые позволят себе причинить какое-нибудь насилие диссидентам, потому что Россия отомстит страшно обидчикам. Вы не говорите ни слова, будете ли действовать согласно с нами на будущем сейме, чтобы привести к желанному концу диссидентское дело во всей его полноте. Вы внушаете в своем письме, что надобно доставить Польше какие-нибудь выгоды для облегчения диссидентского дела, пожалуйста, говорите ясно, потому что мы не хотим терять времени в переговорах’. Чарторыйские отвечали, что они не могут сами взяться вести диссидентское дело, ни предложить какое-либо средство для его успешного окончания. Во время разговора у одного из Чарторыйских вырвались слова, что скорее выгонят диссидентов из Польши, чем согласятся допустить их к занятию должностей. Репнин сказал на это: ‘Те же самые государства, которые просят теперь о восстановлении диссидентских прав, придут и вооруженною рукою потребуют возвращения всех. диссидентских имений и скорее перевернут всю Польшу, чем откажутся от своих требований’. Репнин показал ответ Чарторыйских диссидентским вождям и спросил, когда они будут готовы со своей конфедерацией. Те назначили 9 марта с. ст. текущего года, и Репнин дал знать в Петербург об этом сроке, чтобы к тому времени русские войска были готовы вступить в Польшу. С другой стороны, вполне предавшийся Репнину референдарий коронный Подоский отправился в объезд по главным противникам фамилии, к Потоцкому, Оссолинскому, Мнишку, к епископам Солтыку и Красинскому, испытать их расположение, обещать покровительство России, посредством которого они могут взять верх над Чарторыйскими, если только согласятся содействовать диссидентскому делу. ‘Подоский — лицо духовное, — писал Репнин, — но он вовсе не фанатик и думает гораздо больше о благах мира сего, чем о венце мученическом, это человек ловкий и очень разумный. Он будет уговаривать вельмож написать коллективное письмо к императрице с просьбою своим высоким покровительством восстановить законы, нарушенные в настоящее царствование, и обеспечить их силу навсегда. Он будет уговаривать их составить конфедерацию, как скоро наши войска войдут в Польшу, ибо эти войска будут их защищать’. Тот же Подоский написал к находившемуся в изгнании князю Радзивилу с приглашением пристать к русской стороне.

Велась переписка с Чарторыйскими, вследствие неудовлетворительности их ответа обратились к их врагам: о короле как будто забыли, к нему не обращались ни с какими вопросами и внушениями. В конце января Станислав-Август решился сам затронуть Репнина о политике и сделал к серьезному разговору шуточный и не очень благопристойный приступ. ‘Французская актриса Клерон, — начал король, — предлагает мне свои услуги, и я хочу ими воспользоваться, но беспокойства нынешнего года не помешают ли удовольствиям?’ Репнин отвечал, что удивляется, как его величество серьезные дела мешает с такими мелочами. Но король продолжал разговор об актрисе и кончил вопросом: ‘Не пойдете ли вы на нас войною?’ Репнин отвечал, что это зависит от них, потому что война бывает там, где есть сопротивление, кто же не сопротивляется ни прямо, ни происками у других, но, видя и право, и силу в соединении, старается им удовлетворить добрым манером, смотря с терпением на подвиги их, тот не может опасаться войны. ‘Мое мнение то же самое, — сказал на это король, — уверяю вас, что не хочу ни прямо, ни стороной противиться России в случае вступления ваших войск сюда, но кроме этого что вы мне присоветуете еще делать?’ ‘Удовлетворить нашим требованиям, — отвечал Репнин, — если это удовлетворение будет соединено с осторожным и благоразумным поведением, то в. в-ство непременно достигнете прежней дружбы с Россиею’.

Вожди диссидентов, Взявши у Репнина. 20000 червонных, сдержали слово, ему данное. К назначенному сроку, в марте месяце, образовалась конфедерация из протестантов в Торне, маршалом которой был граф фон Гольц, в то же время образовалась другая конфедерация в Слуцке под маршальством генерала Грабовского, к ней принадлежали православные Новогрудка и других соседних областей. Переговоры с Радзивилом, ведшиеся посредством саксонского агента Алоэ, кончились успешно. Радзивилу обещано было позволение возвратиться в отечество с восстановлением во всех правах и в прежнем значении, но под условиями: действовать в интересах русской императрицы, особенно поддерживать ее намерения относительно диссидентов, не притеснять их в своих имениях, возвратить им их церкви, выдавать русских перебежчиков, вести себя благоразумно. Последнее условие считалось необходимым, потому что знаменитый вельможа, особенно под веселый час (а эти часы были не редки), позволял себе дикие выходки. Радзивил был в восторге от русских предложений и 28 февраля из Дрездена отвечал Репнину, что, проникнутый чувством самой живой признательности к императрице за предлагаемое покровительство, покорный ее великодушной воле для блага республики и всех добрых патриотов, провозглашает и обещает, что будет всегда держаться русской партии, что приказания, которые угодно будет русскому двору дать ему, будут приняты всегда с уважением и покорностью и что он будет исполнять их без малейшего сопротивления, прямого или косвенного. Чтобы не оставить никакого сомнения насчет своих поступков, чтобы не дать врагам ни малейшей возможности чернить его и в знак покровительства императрицы Радзивил просил, чтобы при нем постоянно находился русский чиновник, который бы давал ему непосредственно знать о намерениях императрицы. В заключение Радзивил обещал содействовать успеху диссидентского дела всеми силами и в тех размерах, какие русский двор заблагорассудит дать этому делу.

Возвратился из своего объезда и Подоский, он донес, что Потоцкий, Оссолинский, Вельгурский, Солтык и некоторые другие согласны коллективным письмом просить покровительства императрицы и потом образовать под этим покровительством конфедерацию и провести диссидентское дело по желанию России, но хотят прежде всего видеться с русским послом. Репнин дал им знать, чтобы приезжали в Варшаву не позднее 10 апреля н. ст. ‘Кажется, сие начало столь хорошо, сколь желать было можно, — писал Репнин Панину, — однако я, быв уже здесь столько раз каждым особо обманут, за успех отвечать совсем не смею и стараться не упущу оный верным сделать’. Разрыв русского двора с Чарторыйскими, неподатливость короля в диссидентском деле, движение русских войск в польские владения возбудили в принце Карле саксонском надежду на важные перемены в Польше, которыми он мог воспользоваться. Агент Карла Алоэ получил от него приказание сблизиться с Репниным и во всем сообразоваться с его желаниями. Это было выгодно для русского посла, потому что Алоэ был в сношениях со всею старою саксонскою партией, с которою теперь Репнин хотел действовать заодно. Мы видели, что через Алоэ велись переговоры с Радзивилом, при помощи Алоэ и Подоского Репнин составил проект литовской католической конфедерации, кроме коронной.

Когда образовалась диссидентская конфедерация и было обнародовано, что она находится под покровительством России, Репнин объявил Чарторыйским, что они теперь свободнее могут помочь ему, ибо фанатическое ослепление должно уменьшиться вследствие обнародованного им письма, в котором изложены намерения России, не имеющие ничего вредного для Польши, для католицизма. Чарторыйские отвечали, что будут содействовать ему по возможности, будут стараться и сами об уменьшении фанатизма и рады будут успеху в этом деле. Когда Репнин сказал им, что должны приехать к королю депутаты диссидентской конфедерации, то Чарторыйские начали просить, чтобы этого не было: этот поступок, по их словам, не заключал в себе никакой важности, ибо король не может дать никакого решения делу, один только сейм может это сделать, королю это может быть только крайне вредно, давши повод к развращенным толкованиям противников дела. Конфедерация, пока она не генеральная и не одобрена во всех воеводствах, не может почитаться законною, и король не имеет права принимать от нее депутатов. ‘Вижу, — писал Репнин, — что Чарторыйские стараются ужиматься и сколь можно менее всем открываться, боясь явно как нам противиться, так и согласие на сие оказать’. Но он не мог им ничего сказать вдруг на их представления против присылки диссидентских депутатов, он снесся с конфедератами, и те отвечали, что для них необходимо принятие королем их депутатов, отказ в этом принятии будет знаком презрения к их конфедерации, такой отказ можно сделать только злодеям республики.

В двадцатых числах марта собрался в Варшаве сенатский совет, где читаны были декларации русского и прусского послов относительно диссидентов и акт диссидентской конфедерации. Совет кончился тем, что решили вызвать всех сенаторов для полного совета к 25 мая. По этому поводу Репнин писал: ‘Его величество, говоря со мною о сем, внушил мне вскользь, что нарочно он срок сего сенатского совета до вышеупомянутого дня отложил, дабы дать время нашим войскам более в землю вступить и по нужным местам расположиться, а далее же не вижу я, чтобы он подавался с нами согласно действовать, а уверяет только по-прежнему, что ничего против наших мер не предпримет, Чарторыйские же хотя в том же уверяют, а притом что и содействовать нам будут по возможности, но оную они всегда коротко ограничивают, а между тем по-прежнему принятию диссидентских депутатов упорствуют, отвращая от того и короля, который сам и на то бы склонился, если бы не удерживали, что он мне несколько и выразуметь дал. Я еще с твердостью о сем с Чарторыйскими изъяснюся’. Станислав Понятовский высказал свой взгляд на ход диссидентского дела в письме к Жоффрэн: ‘В диссидентском деле императрица запросила слишком много, а сейм в слишком многом отказал’. Это писал он в самом конце 1766 года, а в марте 1767 писал: ‘Не спешите осуждать меня, терпение, и я оправдаюсь. Терпение и мужество (?) — вот мой девиз. Буря приближается и будет страшная. С минуты на минуту я жду известия, что русские войска входят в мои владения. Я вам не скажу, что я сделаю: это невозможно, вы слишком далеко, я вам скажу только, что стараюсь сохранить голову очень холодную и повторяю себе пятьдесят раз в день, что бегать за славой глупость’. Относительно Чарторыйских писал: ‘Аттик и Цицерон (Чарторыйские), видя себя в затруднительном положении между Компасом (Екатериною) и Площадью (общественным мнением), захотели на свое трудное место поставить Телемака (короля) своими советами, которые погубили бы его перед тем и перед другою. Тут Телемак сказал самому себе: служить общественному мнению есть известный род обязанности, но служить истинному благу государства есть обязанность более священная. Счастье, когда можно их согласить, когда же нельзя, надобно держаться последнего. Телемак, который, отказываясь до сих пор постоянно от собственного мнения, видел много раз, что было бы лучше ему следовать, поневоле решается, для избежания постановленных ему ков, следовать с этих пор собственному мнению и уже начинает видеть выгоду этого’.

4 апреля Репнин уведомлял, что дело католической конфедерации в Литве идет хорошо благодаря деятельности графа Бростовского, старосты Быстрицкого, зятя князя Радзивила, но посол жаловался на коронных панов, которые своею медленностью и трусостью не дают делу движения в Польше. ‘Ваше высокопр-ство, — писал он Панину, — я думаю, часто считаете, что я слишком горяч, но я желаю истинно, чтобы ангел на моем месте был, уверен быв, что и тот бы терпение потерял с таковыми шильниками. Вам известно, что многие из здешних противных (двору и Чарторыйским) магнатов желали сюда съехаться, чтобы со мной видеться и решительные меры принять по настоящим делам, но, кроме воеводы Волынского, который сына своего прислал, и кроме подскарбия коронного Весселя, который сам приехал, никто из сих господ не бывал, сказавшись все больными. Ясно я вижу, что они отваливаются, желая чужими руками жар загребать и пристать, только когда дело будет уже сделано, представляя себе в своих химерах, что наш двор с здешними скрытно согласны, а только наружность противную имеют, и, провождая свое время в подобных сновидениях, сколь я ни стараюсь их истреблять, то же во лжи и в трусостях ежечасных: противные, боясь дворской и чарторыйской партии, а сии последние, боясь противной, и в страхе своем, который питают и умножают пустыми выдумками, только кричат и жалуются на правление и двор, а пошевелиться от раболепства не смеют. Таково есть сложение польской нации, из чего можете заключить, сколь приятно с ними дело иметь и сколь возможно на них полагаться’.

Но, изливая свою досаду в письмах к Панину, Репнин не складывал рук: он привлек к себе крайчего коронного графа Потоцкого, человека молодого, но надежного по основательности своей и богатого, и отправил его побуждать магнатов приехать в Варшаву для свидания, тот же Потоцкий должен был приготовить актеров конфедерации, по выражению Репнина, в Галиции. Маршалом генеральной коронной конфедерации посол намеревался сделать самого князя Радзивила ‘для пугалища’ Чарторыйским, для избежания убытков, потому что он сам себя содержать станет, и для ясного доказательства противной двору партии, что русский двор с польским никакого согласия не имеет, а чтобы Радзивил не наделал шалостей, то Репнин хотел приставить к нему полковника Кара с командой под видом прикрытия конфедерации, собственно же для того, чтобы держать маршала ее в руках. При этом надобно было покончить с делом принятия диссидентских депутатов королем. Репнин призвал к себе пана Огродского, управлявшего королевским кабинетом, и потребовал немедленного и прямого ответа на вопрос, примет ли король диссидентских депутатов или нет. Посол кончил свой разговор с Огродским словами: ‘Если король и министерство не захотят депутатов с пристойностью принять, то его величество рискнет лишиться дружбы нашей всемилостивейшей государыни’. Слова эти произвели волшебное действие: Огродский возвратился с ответом, что ‘король, уважая дружбу ее и. в-ства и всегда желая доказывать свою к ней преданность, хотя совет его и противился, намерен, однако, принять депутатов диссидентских’. Этот прием происходил 28 апреля н. ст. После предъявления своих желаний депутаты были допущены к королевской руке, что было знаком утверждения законности диссидентской конфедерации.

Наконец в конце апреля Репнин дождался приезда в Варшаву воеводы киевского Потоцкого, епископа каменецкого Красинского и маршала надворного Мнишка. Двое первых ревностно принялись за сочинение католических конфедераций, Мнишек сам поехал в воеводство Познаньское и Калишское для того же сочинения. Репнин все это время находился в ‘муке родин’, по его выражению, потому что с магнатами было много хлопот, много было увещаний, ласок, споров и брани, всякий хотел иметь главное руководство делом, завидуя друг другу. Наконец Репнин принужден был прямо сказать им, чтоб ‘никто из них не льстился владеть им и делом, что он сам один хочет им руководствовать, а кому это не нравится, с тем никакого дела иметь не хочет’. ‘Сей короткий ответ, — доносил Репнин, — кажется, их всех в границы привел и ревность их междоусобную утушил. Теперь надеюсь, что все пройдет порядочно. Между прочим, замашки были у сих новых приезжих, чтоб короля совсем с престола свергнуть, но я им строгое поручение против сего дал и все сии замыслы тотчас искоренил, и он (король) в великой горести и унынии духа легкомыслие свое увидел, но видит, что сие раскаяние пришло к нему несколько поздно. Я признаюсь, что не без жалости на его горесть смотрю: заведен он был или мошенниками, или вертопрашно горячими головами, и вина его главная от них произошла. Приласкайте его несколько’. Когда разнесся слух, что будет образована католическая конфедерация, король начал всячески уговаривать Репнина отстать от этого намерения. Тот отвечал ему, что русский двор без этого уже не может обойтись, чтоб не зависеть более от одной воли князей Чарторыйских на будущем сейме, не желает полагаться единственно на обещания, а хочет быть уверенным в успехе. Король возразил, что успех и без того верен при виде силы, которая употребляется с русской стороны. ‘Так не угодно ли вам, — отвечал Репнин, — заранее письменно поручиться не только за диссидентское дело, но и за то, чтоб форма правления республики осталась во всей своей силе на прежнем основании и что для утверждения этого будут просить ручательства императрицы в непоколебимости прав, законов и вольностей республики’. Это заставило короля замолчать против конфедерации, и он стал просить только, чтоб Репнин сообщил ему, в чем будет состоять акт конфедерации. Репнин отвечал, что первым делом конфедерации будет восстановление диссидентов в их правах, вторым — испрошение покровительства и помощи императрицы для охранения древней формы правления и ручательства за вечную ее твердость: князь Радзивил будет возвращен в отечество и получит во владение все свои имения, что же касается его, короля, то против его достоинства ничего не будет сделано, конфедерация отзовется о его особе с надлежащим почтением. ‘А для чего князь Радзивил будет маршалом конфедерации?’ — спросил король. ‘Для того, — отвечал Репнин, — что я более уверен в его зависимости от нас, чем в зависимости всякого другого, я желаю иметь людей послушных, а не ждать из чужих рук исполнения моих собственных дел, тогда как я уже столько раз был обманут ложными обещаниями’. Король начал было говорить против пункта ручательства императрицы за конституцию, но Репнин сказал, что это главный пункт. Станислав-Август кончил разговор обещанием, что будет смотреть на все это хотя с горестью, но тихо и терпеливо, на что Репнин сказал, что таким поведением он опять приобретет короткость и дружбу императрицы. После этого объяснения с королем является к Репнину Чарторыйский, воевода русский: ‘Конфедерации начинаются, обстоятельства такие деликатные, не знаю, как вести себя с фамилией и приятелями, боюсь, чтобы по незнанию не сделать чего-нибудь неприятного императорскому двору, которому мы так преданы’. ‘Знаю силу твоих слов’, — подумал Репнин и отвечал: ‘Конфедерации эти делаются против вредных новостей, введенных в правление, делаются против нарушения древних законов и формы правительственной, согласны, следовательно, с полезными видами ее и. в-ства насчет республики здешней, а сверх того, так как эти конфедерации прибегают к покровительству императрицы и ручательства ее просят для непоколебимого сохранения прав республики и вольностей, то это высочайшее покровительство им и следует с утверждением по их желанию, на все века, формы здешнего правления и преимуществ каждого. Но так как великодушие и человеколюбие суть основания справедливого поведения ее и. в-ства, вследствие того и не должны эти конфедерации никого силою принуждать к соединению с ними, а только тех злодеями почитать будут, которые против них действовать дерзнут. Поэтому вы, господа, совершенно вольны пристать к конфедерациям или нет, оставаясь покойными и нейтральными зрителями’. Чарторыйский рассыпался в благодарности, превозносил умеренность русского правительства, нежелание употреблять силу и в заключение предлагал свои услуги, сколько может их оказать. Но услуги Чарторыйского могли только теперь затруднить Репнина: опять сближаться с Чарторыйскими значило удалить всех новых приверженцев, которые потому только и перешли на русскую сторону, что Репнин разладил с фамилиею.

Репнин, принужденный прибегнуть к такому сильному средству, как конфедерация, хлопотал, однако, как бы предотвратить беспорядки, потрясения, бывшие обыкновенным следствием конфедерации. По старому обычаю, как скоро конфедерация образовывалась и получала признание, то вдруг все прежние власти переставали действовать, все подчинялось верховной воле сконфедерованной шляхты, король. Сенат, все сановники и суды должны были отдавать ей отчет. Репнин этого не хотел: ‘Понеже напрасно б и короля тем оскорбил, ибо по нашим видам оное не нужно, а только б дало более власти конфедерации, отмщевая прежние дела по внутренним судам, несправедливости делать. Сверх того, запретив все юрисдикции, запретили б чрез то и комиссии скарбовую и военную, а их поправка хотя точно нужна, но и совершенное испровержение, мне кажется, не авантажно: и так держусь, сколь возможно, и противлюсь сему закрытию юрисдикций, а между тем пользуюсь сим же, угодность и приятство тем делаю королю, которого для переду в преданности я хочу соблюсть к нашему двору, находя за полезное, чтобы не всегда здесь с употреблением силы все делать. Сверх же того, должен я и в том по справедливости признаться, что его величество, не входя явным образом в содействование с нами, противностей, однако ж, никаких не делает, и хотя с оскорблением иногда и с натуральною просьбой, чтоб друзей его сберегали, но все почти по внутренним здесь моим мерам к исполнению допускает и удерживает преданных себе от безрассудной горячности’.

Скоро представился случай королю доказать свое послушание. В июне умер примас королевства. Для Репнина было очень важно, чтоб это место было занято преданным России человеком, и он остановился в своем выборе на известном референдаре коронном графе Подоском, ‘который более всех ему служил’. Королю не нравился Подоский, бывший всегда его противником, притом Станислав-Август прочил это место брату своему аббату Понятовскому, несмотря на то, услыша от Репнина, что согласием на возведение Подоского в примасы он, король, покажет опыт своей дружбы и преданности к императрице, Станислав-Август не стал противоречить. ‘Сие возвышение Подоского в примасы, — писал Репнин, — великое преумножение нашей инфлюенции здесь сделает. Он открытым образом мне предан был и как секретарь мой во всех настоящих обстоятельствах работал, чрез его же возвышение увидит нация вся, сколь мы великолепно награждаем тех, кои нам прямо усердно служат. Увидит она, что можно совершенно полную доверенность иметь к покровительству нашего высочайшего двора, когда в самое сочинение столь оскорбительной королю конфедерации не мог он отказать первый чин в государстве тому точно, который в угодность России главным и начальным работником в том был. Преданность сего графа Подоского не может нам сомнительна быть, ибо он человек твердый, разумный и видящий ясно, что он головой оным всем нам должен, и что, не быв пред сим в нашей партии, не имел он ничего, даже ни надежды быть ни самым последним епископом: столь двор ему всегда противен был! Одним словом, могу я по сущей справедливости донести, что совершенно ему верю и что весьма важно сие есть дело для приращения нашего здесь кредита’.

От 11 июня Репнин получил известия о радомской конфедерации от находившегося там с русским войском полковника Кара. 10-е число назначено было днем избрания маршала конфедерации, и Кару дали знать, что избранный маршал должен дать присягу в верности всем пунктам акта конфедерации. Кар, не зная обрядов, соблюдаемых при конфедерациях, думал, что так и быть должно, тем более что и референдарь Подоский утверждал его в этом мнении. Но князь Радзивил начал спорить, говоря, что он не примет на себя маршальского звания, прежде чем не увидит самого акта конфедерации, и сказал Кару, чтоб был осторожен: их обманут, если Кар не велит прежде всего прочесть акт конфедерации. ‘Тут, — говорил Радзивил, — есть какое-нибудь мошенничество’. Действительно, при открытии заседания друзья воеводы киевского Потоцкого по его приказанию стали кричать ‘Не позволяем!’ на каждый пункт акта конфедерации, приказывая переправлять. Когда же начали читать о диссидентах, то едва позволили окончить статью. Кар подошел к воеводе киевскому и маршалу Мнишку и сказал, чтоб это собрание сочтено было недействительным, и если они хотят переписывать акт конфедерации, то пусть знают, что он их к этому не допустит, и если нужда потребует, то употребит в дело все войска, находившиеся в его команде. Собрание разошлось. Кар объявил также киевскому воеводе, что покровительство императрицы их конфедерации обещано с тем условием, чтобы она направляла все их действия чрез своего посла, пребывающего в Варшаве, и чтобы в Радоме был обнародован точно такой же акт конфедерации, как и в Литве, слово в слово. Потоцкий отвечал очень сухо, что будет об этом стараться, хотя не имеет никакой надежды на успех, но если в акте конфедерации впишется неудовольствие против короля, то он отвечает за успех всего остального. На это Кар отвечал, что ему, Потоцкому, непристойно заключать договоры с русским двором, и если он не хочет приступить к делу, как от него требуют, то очень хорошо сделает, когда уедет из Paдома. Кар оканчивал свое письмо об этом к Репнину словами: ‘Не знаю, как возблагодарить за комиссию, мне порученную от в. с-ства быть при конфедерации. С утра до вечера или лгу, или бранюсь, да что хуже всего — слов много, а дело не делается’. Дело сделалось 12 июня: маршалом конфедерации был выбран князь Радзивил, и требуемый акт был подписан.

В Радоме дело уладилось, но в Варшаве встретились препятствия относительно Подоского. 14 июня был у короля папский нунций. Станислав-Август объявил ему, что дал слово возвести в достоинство примаса того, кого пожелает русская императрица, и так как из слов кн. Репнина видно, что ее выбор должен пасть на референдаря Подоского, то он, король, предупреждает об этом нунция, чтобы при римском дворе не затевали споров относительно посвящения, ибо он, король, делая это в угодность державе, которой всем обязан, должен к ней же прибегнуть с просьбою о защите от таких оскорбительных его достоинству замашек. Нунций отвечал, что при римском дворе не могут спокойно видеть главою польского духовенства человека, который был так расположен в пользу диссидентов, и папа откажет ему в посвящении.

Между тем успех при составлении конфедерации подал повод к усилению русских требований относительно диссидентов. Репнин получил приказание добиваться возможнейшего приближения диссидентов к равенству с католиками, причем Панин писал ему: ‘Вы достигли бы самого верха славы, если бы на будущем сейме успели достигнуть того, чтоб тогда же наш белорусский архиерей посажен был в Сенат с рекомендациею и советом королю от республики, чтобы несколько первых вакантных сенаторских мест было роздано диссидентам.. Я чувствую и понимаю все те трудности, с которыми должно быть соединено исполнение такого намерения, да и самый недостаток персональных качеств нашего белорусского архиерея уже, думаю, довольно будет в том препятствовать, и потому, конечно, я не имею намерения это вам предписать, а только хотел как другу моему открыть мысль свою’. Панин писал и о Чарторыйских: ‘Когда дела к окончанию приходить будут, тогда не оставите вы приложить всевозможное старание о совершенном их исключении из трактования с вами и о лишении их всякого влияния в правительстве, чтобы не только они сами и вся Польша, но и посторонние дворы могли увериться, что они, господа Чарторыйские, сами по себе ничего не значат, и если прежде имели столько силы, то единственно вследствие покровительства нашего двора’. Относительно Подоского Репнин должен был внушить нунцию, что если римский двор вздумает в этом деле идти наперелом русскому, то скорее подвергнет свою религию в Польше тем неудобствам, которые теперь так несправедливо и лукаво приписываются нам ненавистниками нашими.

По поводу столкновения с римским двором в деле Подоского Репнин имел любопытный разговор с королем. ‘Если папа откажется прислать буллу, как бывали прежде примеры, и обнародует причины своего отказа, то что вы мне посоветуете тогда сделать?’ — спрашивал Станислав-Август посла. ‘Создать синод и этим способом утвердить Подоского примасом’, — отвечал Репнин. Так передает этот ответ Понятовский, Репнин же утверждает, что сказал: ‘Мы найдем какое-нибудь средство для поддержания нашего дела, например созвание синода’. На это король сказал: ‘Думаете ли вы, князь, что хотя один епископ послушается моего призыва в синод? Думаете ли вы, что они все не увидят в этом поступке освобождение из-под власти папы, подобное происшедшему в Англии при Генрихе VIII?’ Репнин: ‘А я знаю, что здешнее духовенство очень недовольно римским игом, и это будет удобным случаем для освобождения польской церкви’. Это королевская редакция, а по утверждению самого Репнина, он сказал: ‘Из духовенства одни будут за, другие против, как всегда, и часть духовенства очень недовольна римским игом, которое они, быть может, захотели бы стрясти совершенно при этом удобном случае’. Король: ‘Князь! Эти самые попы, которые иногда ворчат, когда их обдирают в Риме, сильно будут действовать за Рим, когда он заговорит громко и серьезно, потому что попы не могут забыть, что, как скоро подчинение папе будет отстранено, их могущество, богатство, значение будет зависеть только от доброго расположения светской власти. Да и сами светские люди станут за Рим, как только он поднимет тревогу’. Репнин: ‘Э! Не подписывали разве они конфедераций, где признают обиды диссидентам, хотя нунций произнес трескучую речь против диссидентов на последнем сейме?’ Король: ‘Да, конфедерации были подписаны столь легкомысленными или столь невежественными, что их могли уверить, будто они подписывают совершенно противное содержанию акта конфедерации: так, большое число подписывали, прибавляя, что желают поддержания конституции 1717 года против диссидентов. Нунций произнес трескучую речь на сейме, правда, но он же по указу от своего двора рекомендовал всем епископам величайшее благоразумие, да и после сейма почти внушалось со стороны Рима, что надобно покориться обстоятельствам. Но если Рим примет другой тон, как я начинаю думать по отзывам нунция, человека, впрочем, столь благоразумного и умеренного, то эти самые люди, которые до сих пор подчинялись вашему руководству, ударят так же быстро в противоположную сторону. Если надобно будет ввести Подоского в Сенат со штыками, если вам для него нужно будет пролить здесь кровь, то ведь Польша и я заплатим за это. Вот что заставляет задуматься, по крайней мере меня. Но и вы не можете быть равнодушны при мысли, что если папа обратится с жаром и шумом к другим дворам и даст делу оборот религиозный и политический’.

Но Репнин остался непреклонен, он отвечал, что до кровопролития не дойдет, что другие дворы не станут действовать из фанатизма, и если они не вмешиваются в диссидентское дело, то тем менее вмешаются в дело назначения примаса. Действительно, король, не желая этого назначения, преувеличивал его опасность, чтобы застращать Репнина. Римский двор уступил обстоятельствам, и Подоский сделался примасом. Король, по крайней мере в письмах к маменьке Жоффрэн, смотрел спокойно на готовящиеся события. ‘Конфедерация так называемых недовольных почти окончена во всем королевстве, — писал он. — Конфедераты были бы очень затруднены или пристыжены, если бы их заставили с точностью исчислить, чем они недовольны. Но так как надобно искать добра в самом зле, то плодом этой лихорадки государства, когда она минется, будет для меня то, что, узнавши легкомыслие большинства, безнравственность вождей, черную неблагодарность многих из них, добродетель и мудрость добрых граждан, я буду в состоянии ценить людей по их настоящей стоимости. Всякое царствование имеет свой кризис, как всякий человек подвергается оспе, ведь все больше или меньше рябы, я выйду очень ряб после этой оспы, но, раз избавившись, я буду иметь более надежды на долговечие. Мне должно вполне испытать горе, беспокойство, досаду, молчание, иногда более тяжкое, чем все остальное… Не отчаивайтесь, потому что я не отчаиваюсь. Я достигну пристани, с трудом, без сомнения, и не без потери, но достигну. Мое отчаяние было бы подлостью и величайшим злом для государства’.

Диссидентская и католическая конфедерации были образованы, но предстояло провести дело на чрезвычайном сейме. Король согласился на два главных пункта: на ручательство императрицы за польскую конституцию и на восстановление диссидентов, король заставил всех своих друзей подписать конфедерацию, подписал ее и молодой князь Адам Чарторыйский и согласился быть послом на сейме, — это было важно, ибо старики Чарторыйские не могли потом кричать, что господствующую религию ниспровергли без них, и обратить в свою пользу народный фанатизм. Наконец, назначено было к императрице посольство с изъявлением благодарности от сконфедерованной республики, оно состояло из четырех членов: стражника литовского Поцея, кухмистра литовского Вельгурского, крайчего коронного Потоцкого и старосты сендомирского Оссолинского. Уведомляя Панина об этом посольстве, Репнин писал: ‘Первый связан с воеводою киевским, второй предан Мнишку, его мытарливой жене и епископу краковскому, следовательно, от обоих могут быть замыслы ограничить диссидентское восстановление и вредные внушения насчет короля, третий человек добрый, четвертый хотя молод, но проворен и также противник короля, притом имеет обязательство жениться на дочери воеводы киевского. Почему изволите усмотреть, что злым и шиканским их внушениям веры подавать неможно, а в наружности, впрочем, прошу покорнейше с отменною ласкою их принимать. В инструкции, данной посланникам, уже они торговлю некоторую затевают и мнения свои о перемене в комиссиях и в прочих вещах изъясняют. Не без тягости же было удержать, чтобы таким образом в письме к ее и. в-ству конфедерация о диссидентах отозвалась. Сей пункт, приближаясь к решению, час от часу начинает затрудняться, и я принужден был употребить много способов, чтобы сие удержать. Тоже несколько затруднения было и в прошении ручательства ее и. в-ства, в котором они начинают одумываться, однако ж я не упущу, сколь возможно, все сии развратные замыслы в ничто обращать, лишь бы только мочи моей к тому достало’.

‘Сей пункт (т. е. диссидентский), приближаясь к решению, час от часу начинает затрудняться’, — писал Репнин. Действительно, затруднение обнаружилось на сеймиках, служивших приготовлением к чрезвычайному сейму, необходимому по смутному состоянию республики. На сеймике познаньском чуть не изрубили Гуровского и графа Понинского, которые очень усердно проводили русское дело, спас их граф Апраксин, окруживший сборище своим отрядом. Репнин боялся, чтобы на сейме дело не дошло до пушек, хотя и надеялся иметь большинство на своей стороне. Огонь раздували Солтык, епископ краковский, Потоцкий, воевода киевский, Мнишек, маршалок надворный, и Враницкий, великий гетман коронный. Репнин запретил на сеймиках читать циркулярные письма, но означенные господа напечатали свои послания. ‘Повторяю, — писал Репнин Панину от 17 августа, — что если хотим мы успеха в диссидентском деле на будущем сейме, то необходимо надобно будет епископа краковского и подобных фанатиков забрать под караул, а инак с ними никаким образом не совладеем. Я за внутренность здешнюю могу отвечать, что, кроме страха и трепета, здесь оное другого движения никакого не произведет, а в то не мешаюсь, какое в наружности сие действие сделает и что по сему последует в соседственных с здешним государством державах’.

Затруднения Репнина увеличивались медленностью почты: 14 августа Панин отвечал на его депеши от 14 июля. В этом ответе Панин излагал главное правило относительно диссидентов: ‘Надобно совершить диссидентское дело не для распространения в Польше нашей и протестантской вер, но для приобретения себе посредством наших единоверцев и протестантов однажды навсегда твердой и надежной партии с законным правом участвовать во всех польских делах не по одному теперь испрашиваемому республикою ручательству ее и. в-ства в целости конституции польской, но и вследствие покровительства диссидентам, которое мы себе присваиваем на вечные времена: как слабейшая часть в будущем правительстве польском диссиденты будут иметь возможность удерживаться в нем только с нашею помощью. Протестантская религия, обуздывая суеверия и сокращая власть духовенства, легко может излишним своим в Польше распространением вывесть поляков из невежества, в котором они теперь большею частью погружены, и освобождением от невежества довести их по ступеням до учреждения новых порядков, которые, сосредоточивая в одно место всю внутреннюю польскую силу и приведя ее в большую пред нынешним действительность, могли бы скоро обратиться в предосуждение России, покровительницы протестантов в настоящее время и главной соперницы в будущее, ибо между политическими обществами ни злоба за претерпенный вред, ни благодарность за одолжение места иметь не могут. Относительно наших единоверцев этого неудобства быть не может, но, с другой стороны, излишне усиливая их, так, чтобы они сами собою, независимо от нас, могли держаться в республике и разделять ее правление, подвергаем мы себя неудобству в рассуждении и без того столь частых и великих побегов, которые тогда еще более усилятся при свободе веры, соединенной с выгодами свободного во всем народа: тогда можно будет опасаться и насчет наших пограничных провинций, сходных с Польшею нравами и обычаями народа. Король требует, чтобы четыре епархии, отступившие в унию, оставлены были непоколебимо в нынешнем их состоянии. Это требование само по себе согласно с нашим главным правилом и потому не могло бы встретить с нашей стороны препятствия, но всего лучше будет оставить их со всею униею как на сейме, так и в будущем трактате в полном и неприкосновенном молчании, как такую секту, которая ни с тем, ни с другим исповеданием прямо соединенною считаться не может. Диссиденты, конечно, будут вас мучить, чтобы все беспредельно для них исполнилось, особливо касательно свободного возвращения из католического в их законы, но на это вам предписаны нами политические правила, и им вы можете говорить, что в этом деле находятся непреодолимые трудности, что мы никогда не имели намерения заводить войну для пропаганды их религий. Впрочем, мне кажется, поляков необходимо надобно будет стращать не только словами, но и прямым делом, располагая войска на содержание по деревням упрямых и обманщиков. Я думаю, что и самого короля еще не надобно совершенно выводить из страха потери престола’. Согласно с этим Панин разрешил Репнину в крайней нужде брать под караул тех, кто наиболее будет противиться успеху обоих дел — диссидентского и ручательства императрицы за конституцию.

Тучи сгущались. Прежний папский нунций уехал в Вену, преемник его Дурини по своему коварному характеру не обещал Репнину ничего доброго: он повел себя интриганом и фанатиком. Папа Климент XIII прислал послание против диссидентского дела, на копии этого послания, пересланной Репниным Панину, написано рукою Екатерины: ‘Куда папа горазд сказки сказывать!’ Но что были сказки в России, тому с благоговением внимали в Польше. У Солтыка 15 секретарей день и ночь писали его пастырские послания. ‘Любезнейшие сыны, пастырству нашему порученные! — гласили послания. — Упражняйтесь во всякого рода добрых делах, взывайте с сокрушением духа к трону милосердия, чтобы ниспослал Духа Св. на сейм для утверждения веры св. католической, для мужественного отпора претензиям диссидентов, для сохранения основных прав вольности. Чтобы во все продолжение сейма во всех костелах ежедневно происходило молебствие пред Св. Тайнами с пением Св. Боже’. В этом послании Солтык является перед нами как епископ католический, но в письме к одному из приятелей своих, Вельгурскому, он является как политик. ‘Императрица, — пишет он, — домогается двух вещей: генерального поручительства за конституцию и восстановления диссидентов. Гарантировал король польский курляндские вольности, утвердил привилегии земель прусских, и чрез это обе страны привлечены были в зависимость от республики. Главное средство отбиться от гарантии — это поднять вопрос, что Турция не позволит. Что касается диссидентов, то покой нации зависит от того, чтобы диссиденты, а именно неуниаты, не были ни в сенате, ни в министерстве, довольно будет припомнить, что в России есть 30 фамилий, которые ведут род свой из Польши, а раздача достоинств в Польше находится во власти императрицы русской, так хорошо ли будет, когда Сенат московский перенесен будет в Польшу, а нас передвинут в Сибирь? Главная политика польских недовольных должна состоять в продлении сейма для того: 1) чтобы конфедерация пришла в совершенство, 2) чтоб иностранным дворам дать время для переговоров, 3) чтоб курфюрст саксонский пришел в совершеннолетие, 4) чтобы лучше изъясниться с двором петербургским чрез наших посланников, а не чрез того деспота (Репнин), 5) для слабости (здоровья) короля прусского: если бы умер, то что бы помешало саксонскому войску войти в Польшу?’

Враги действовали сильно, союзник — слабо. 24 августа Репнин писал Панину: ‘Должен я донести, что хотя Бенуа не отрекается по наружности поступать со мною согласно, но мне кажется, что их двор желает успеха диссидентскому делу не так сильно, как наш. Может быть, причина этому скрывается в некоторой ревности, что прусский король играет здесь роль подчиненную, а не равную с нами. Не худо было бы, думаю, не принося никаких жалоб на слабое содействие Бенуа, несколько увериться в берлинском дворе и попринудить его’.

Приехал в Варшаву поручик Азанчевский и рассказал, каких сцен он вместе с ротмистром Солеманом был свидетелем на сеймике подольском в Каменце. Когда стали читать письмо от Репнина, то подняли непристойный шум и смех. Ржевуский, староста долинский, кричал, что тот будет проклят, который не присягнет в том, чтобы не допускать диссидентов до свободного отправления их богослужения, и что он, Ржевуский, скорее даст изрубить себя в мелкие куски, чем позволит какое-нибудь улучшение в положении диссидентов. К маршалу на стол бросили записку, в которой говорилось, будто переяславский архимандрит писал в пограничные местечки к униатским попам, чтобы были под его властию. Услыхав это, поляки, бывшие на сеймике, стали бранить Солемана и Азанчевского скверными словами, и маршал дал знать русским офицерам, чтобы вышли, не ручаясь за их безопасность. Репнин велел генерал-майору Кречетникову ввести козаков в деревни шляхты, шумевшей на каменецком сеймике.

Но эти явления не опечалили бы так Репнина, если бы он не узнал о двоедушии вождей католической конфедерации, а узнал он это из вскрытой переписки Солтыка с Вельгурским, который был отправлен в числе послов конфедерации к императрице. Посол узнал, что и прежний верный секретарь его новый примас Подоский стакнулся с Солтыком, Красинским (епископом каменецким), Мнишком, Потоцким (воеводою киевским) и подскарбием Весселем, но, действуя заодно, эти люди приезжали к Репнину и Бог знает что наговаривали друг на друга. ‘Изволите видеть, — писал Репнин Панину, — с сколь честными людьми я дело имею и сколь приятны должны быть мои обороты и поведение, истинно боюсь, чтобы самому, в сем ремесле с ними обращаясь, мошенником наконец не сделаться’. Но главным мучителем посла был все тот же Солтык. ‘Истинно, — писал он, — я ему от себя бы что ни есть подарил, чтобы он отсель куда-нибудь провалился: надоел уж мне смертельно’.

Знатные люди хитрили, пуская вперед менее знатных. Из последних сильнее всех волновался и волновал других шляхтич Чацкий, и Репнин велел его арестовать. По этому поводу приехал к нему Солтык и начал сперва речь о диссидентах вопросом: чего же наконец русский двор для них желает. Репнин отвечал, чтобы диссиденты восстановлены были во всех своих прежних правах, а так как всякий знает, что прежде диссиденты были в полном равенстве с католиками, следовательно, и теперь должны быть в таком же. Солтык возражал, что они прежде пользовались этим равенством не по правам, а вследствие насилия. Потом перешел к аресту Чацкого. ‘Мы народ вольный, — говорил он, — и, следовательно, властны так говорить и поступать, как хотим, и запретить нам этого никто права не имеет, а императрица уверила нас своими декларациями, что будет вольность нашу оберегать’. ‘Высочайший наш двор, — отвечал Репнин, — конечно, вольность польскую всегда защищать и подкреплять будет, но надобно различить вольность от возмутительных поступков, а г. Чацкий виновен в последних, и все те, которые также вознамерятся возмущать внутренний покой, подвергнутся той же участи, ибо республика сама просила покровительства ее и. в-ства’. ‘Мы не подданные ваши’, — возражал Солтык. ‘Правда, — отвечал Репнин, — но соседство, союз и самое желание республики понуждают императрицу иметь попечение о здешней тишине, удерживая тех, которые намерены ее нарушить’. ‘Мы рады умереть за свою вольность’, — продолжал Солтык. ‘Вольность и возмущение — две вещи разные, — отвечал Репнин, — и если кто из вас задумает заводить смуту против отечества своего и его покровительницы, то пусть вооружаются, чтоб скорее могли получить достойную награду за такой поступок, но я советую прежде внимательно осмотреться’. Этим разговор кончился. Репнин поручил Подоскому внушить Солтыку, что если он и на будущем сейме станет вести себя так же, как на прошедшем, то с ним может случиться то же, что и с Чацким, ибо против императрицы российской он не знатнее Чацкого, разве ему окажут тот почет, что никогда его из заключения не выпустят. Но Солтык отвечал Подоскому, что не станет молчать, когда интерес религии потребует защиты. ‘Он (Солтык) в своем сумасбродстве не из тех людей, которых угрозами или разореньем обратить можно, — писал Репнин Панину, — действительно, надобно над ним исполнить в самой крайности то, что примас ему от меня говорил. Сокрушит он меня своим непреодолимым упорством против диссидентского дела. Я уже ему стороной внушал, чтоб он не ездил на сейм, если не хочет участвовать в восстановлении диссидентов и если не может удержаться, чтоб не говорить против них’. Относительно Подоского Репнин писал: ‘Зная, что новый примас желает сыскать хороший соболий мех, прошу прислать ко мне такой, если заблагорассудите, чтоб я мог его ему отдать от имени нашего двора, ибо, конечно, его надобно ласкать и удерживать, что надеюсь совершенно исполнить, хотя депеши епископа краковского и выставляют его нашим недоброжелателем, но Солтык часто и много в своих пустых замыслах лжи употребляет, а я начинаю усматривать, что примас стал от него удаляться’.

В начале сентября Репнин придвинул к Варшаве русские войска, которые расположились в 3, 4 и 5 милях от столицы, третий гренадерский полк вступил в самую Варшаву, и несколько чугуевских козаков расположены были лагерем в саду дома, где жил русский посол. Для удобнейшей доставки пропитания Репнин расположил в окрестностях Варшавы небольшие отряды, а именно: против Закрочима по сю сторону Вислы — один, между Равою и Варшавою — другой, у местечка Гуры на Висле — третий, против Гур на другом берегу реки — четвертый и при соединении Буга с Наревом по сю сторону этих рек — пятый, так что отряды эти в один марш могли окружить Варшаву и пресечь все выходы, даже и водяные. Солтык кричал, что против этих сил у него скоро будет 60000 польского войска. ‘Но это войско, — писал Репнин, — находится только в его пустой голове. Сумасбродство его описать нельзя, оно доходит до того, что в своих безмозглых рассуждениях он толковал примасу о сицилийской вечерне против русских. В горячешном бреду он сам на себя клеплет, и лишнее’. Репнин не раз писал Панину, что из всех Чарторыйских один молодой князь Адам, генерал земель подольских, отличается привязанностью к России, но другое прочтено было в перехваченных письмах Солтыка к Вельгурскому: по словам Солтыка, князь Адам говорил своим приятелям, что не может надивиться трусости своего отца, который, имея такие обширные владения, столько денег и значения в народе, не употребит их для уничтожения московского владычества во имя веры и вольности. О себе Солтык писал: ‘Князь Репнин всем говорит, что сделает меня герцогом сибирским. Я спросил у примаса, вправду ли он это говорит или только стращает, но получил в ответ, что, кажется, вправду, будучи подущаем самим королем, который внушает: если мы предводителя партии не спрячем, то труд наш в пользу диссидентов успеха иметь не будет. Мы с примасом и с прочими рассуждаем, каким образом они меня возьмут и куда запровадят. Здесь под караулом содержать не будут, потому что от патриотов и черни может произойти мятеж. В Москву и Сибирь не пошлют: князь Репнин будет бояться, чтоб там я не донес обо всем подробно императрице. Всего скорее запровадят меня в какой-нибудь угол и будут за мною и моими людьми присматривать, чтоб я не писал и ни о чем ни с кем не говорил’. ‘Здешнего фанатизма, — писал Репнин, — не могу достаточно изобразить. Женщины молебствуют ежедневно о спасении погибающей веры, монахи и попы в своих проповедях говорят согласно с повелениями епископов краковского и киевского и внушают фанатизм всюду, где могут. Нунций, не довольствуясь тем, что киевский епископ напечатал папское послание в польском переводе, напечатал его и в латинском подлиннике, распространяя по всей публике. Когда в публичных садах и на гуляниях встречаются диссиденты, то женщины, которые здесь имеют большую силу, тотчас же уезжают, как из мест, оскверненных присутствием еретиков, одним словом, в публике такое раздражение, что если б я не знал трусливого характера народа, то каждый час ждал бы какого-нибудь отчаянного поступка, но хотя я не ожидаю никакой явной попытки, однако может произойти какое-нибудь потаенное злодейство. Мы доведем бедного короля до того, что его зарежут’.

Но опасности не было ни для кого, происходили только поддразнивания. Солтык дал знать Репнину, что желает войти с ним в соглашение, ручаясь за всех епископов и за всю свою партию. Репнин отвечал, что в формальные переговоры он может войти только с теми, кто по своему чину в республике имеет на то право, епископ же краковский и все епископы этого права не имеют, если же он хочет по-приятельски договориться, то пусть приезжает сам безо всяких церемоний, но прежде всего надобно согласиться в самом главном, а именно чтоб диссиденты были уравнены в правах с католиками, без чего ни в какие договоры вступать нельзя. В ответ на это Солтык запел свою старую песню, что скорее тело свое на рассечение даст, скорее умрет со всеми своими приятелями, чем позволит на уравнение диссидентов с католиками. Желая показать, что готов подвергнуться участи, какою грозил ему Репнин, он стал готовить подарки для тех, кто придет брать его под стражу, так что, по словам Репнина, комната его стала похожа на нюренбургскую лавку. Несмотря на то, Солтык опять дал знать Репнину, что берется уговорить всех ревностных католиков дать удовлетворение диссидентам, если русский посол позволит ему продолжать прежнее поведение для сохранения кредита в своей партии. Репнин отвечал ему через Подоского, что никак не может на это согласиться: или епископ не понимает, что такое поведение может причинить только вред делу и такое непонимание не делает чести его голове, или он хитрит, чтоб, испортив дело, после вывернуться и всю вину сложить на других, выставляя на вид, что внутренне согласен был с ним, послом. ‘Я прошу епископа, — закончил Репнин, — чтоб он и словами, и поступками, прямодушно и явно действовал в пользу совершенного равенства диссидентов с католиками’.

Православные требовали, чтоб епископ белорусский получил место в сенате, но король требовал, чтобы вместе с православным епископом вошли в сенат и два униатских. Панин не согласился на это. ‘Хотя, — писал он Репнину, — помещение в сенате двух епископов униатских и согласно отчасти в существе своем с вышеположенным главным правилом (чтобы не иметь в виду распространения других вероисповеданий в ущерб католицизму), однако в рассуждении настоящих обстоятельств это было бы предосудительно для славы ее и. в-ства. Не может ли такое помещение униатских епископов показаться свету нарочно сделанным в досаду ее в-ства, когда, напротив, самое состояние дел требует, чтоб все ее желания были исполнены’. Панин не соглашался и на то требование Станислава-Августа, чтоб назначено было наказание отступникам от католической господствующей религии. Панина затрудняло то, что издавна позволено было униатам переходить в православие, и потому ‘надобно, — писал он, — сохранить пред глазами публики непорочность наших намерений, касающихся нашей собственной веры’. Репнин не соглашался с мнением Панина. ‘Я прихожу в сомнение, — писал он, — не в самом ли деле вы намерены стараться о присоединении униатов к православию? Если же нет и если вы держитесь того мнения, что распространение здесь греческого и диссидентских законов для интересов России вредно, то для чего ж бы не позволить этих двух пунктов, которыми нацию здесь успокоим и себе приобретем навсегда уверенность, что эти законы не распространяются более, чем сколько надобно для наших интересов. Особливо эта предосторожность нужна против униатов, ибо из них могут скоро найтись такие, которые захотят обратиться к нашему закону: чрез это, увеличится число беглых от нас, да и такой огонь здесь в нации загорится, что истинно трудно будет потушить, тогда в самом деле ежечасно надобно будет ожидать сицилийских вечерен, да не знаю, и чужестранные дворы останутся ли при таких событиях в покое, приписав их желанию нашему нечувствительно овладеть Польшею. Напротив того, если дозволим помянутые пункты, то вторым пунктом докажем всему свету, что не имеем намерения распространять здесь наше и диссидентские исповедания, а первым пунктом докажем, что мы удерживаем здесь равенство религий и стараемся, чтоб никто по причине веры не терпел притеснений’.

Кроме того, затруднения Репнина увеличивались положением православных русских в государстве, где представительство принадлежало одной шляхте, а гонения истребили православных шляхтичей или оставили самых бедных и неспособных по воспитанию занимать видные места. Панин согласился на желание короля, чтоб число диссидентов в сенате и сейме было с точностью определено, Панин соглашался на это, тем более что без точного определения числа королю-католику и шляхте католической, составляющей большинство, легко будет вовсе удалять диссидентов. Но диссиденты подали просьбу не вводить их в правительственные должности определенным числом, ибо они не в состоянии будут выносить этих должностей, православное же дворянство не могло выставить ни одного человека, которого можно было бы назначить в какую-нибудь должность. ‘Я, — писал Репнин, — уже несколько времени ищу и нарочных рассылаю, чтоб ко мне привезли кого-нибудь хотя несколько способного, но до сих пор никого не нашел, ибо все они сами землю пашут и безо всякого воспитания’. Конисский по своему происхождению не мог быть сенатором и потому должен был оставить белорусскую епархию, если бы с званием белорусского архиерея соединилось звание сенаторское. Репнин писал: ‘Чрез епископа белорусского я писал во все здешние места нашего исповедания, есть ли между нашими монахами дворяне польские на тот случай, если будет определено, что епископ белорусский получит сенаторское достоинство, но не надеюсь, чтоб такие нашлись, или очень их мало: а с другой стороны, настоящий епископ белорусский (Конисский) думает, что в нашей Малороссии между монахами есть польские дворяне, и потому покорнейше прошу там об этом осведомиться, есть ли такие люди и каковы они, потому что их качества должны соответствовать сенаторскому достоинству’.

От 21 сентября Репнин уже уведомил Панина о сумятице в Варшаве. Начался крик в публике, что сейма нельзя держать в присутствии русских войск. Репнин уговорился с маршалом конфедераций и с самим королем, чтоб конфедерация издала манифест, в котором бы русские войска объявлены были дружескими и помощными вольности народной, кроме того, Репнин требовал постановления конфедерации, чтоб уничтожены были все присяги, данные на сеймиках земскими послами в противность смыслу акта конфедерации, или бы послы, давшие эти присяги, как выбранные неправильно не могли принимать участие в деятельности сейма. Конфедерация не хотела сделать ни того, ни другого, причем главным крикуном был шляхтич Кожуховский. Репнин велел взять его под стражу, но потом выпустил. Как только узнали, что Кожуховский на свободе, так папский нунций явился к нему с визитом, а за ним поляки толпами, обожая его как героя и мученика, добиваясь его портретов. Репнин велел ему сказать, чтоб ехал в свои деревни, если не хочет вторично попасть под караул. Кожуховский не поехал добровольно и был отвезен в деревню под караулом.

23 сентября должен был начаться сейм. В этот день, когда послы съехались у князя Радзивила, чтоб вместе отправиться на первое заседание, приезжает нунций и начинает говорить, что вера погибает, что их долг — защищать ее до последней капли крови, а не допускать до уравнения с прочими религиями, именем папским объявил он, чтоб никак не соглашались на назначение от республики уполномоченных для переговоров с русским послом, ибо следствием будет необходимо гибель веры. Собрание было сильно наэлектризовано. Самые спокойные рыдали, другие же клялись громко, что готовы погибнуть за веру, меньшинство, в котором были король, примас, маршалы обеих конфедераций и до 50 послов, не знали, что делать, как начать сейм, опасаясь резни при самом его открытии. В самый разгар этих сцен вдруг является в собрание Репнин. Несколько умеренных депутатов выбежали к нему навстречу с увещаниями, чтоб возвратился, иначе они ни за что не отвечают, но Репнин не принял их советов и вошел прямо в середину толпы, которая встретила его криком, что все готовы умереть за веру. ‘Перестаньте кричать! — сказал громко Репнин. — А будете продолжать шуметь, то я тоже заведу шум, и мой шум будет сильнее вашего’. Тут оправились и маршалы конфедераций, стали уговаривать депутатов, и те перестали кричать. Когда тишина водворилась, Репнин начал: ‘Я приехал только с визитом к князю Радзивилу, а не трактовать с вами, потому что никто из вас этой чести иметь не может, не будучи уполномочен от республики, но частным образом, по-приятельски скажу вам, что удивляюсь и сожалею, видя вас в таком возмутительном состоянии: вы позабыли, сколько имеете доказательств доброжелательства ее и. в-ства, позабыли, что только под ее покровительством могли вы сконфедероваться для сохранения своей вольности и прав’. Тут речь Репнина была прервана криком: ‘Мы соединились также и для сохранения закона католического!’ В другой раз объявил Репнин, чтобы перестали шуметь, иначе сам шуметь станет, и, когда крики утихли, продолжал: ‘Никто не отнимает у вас права иметь ревность к своему закону, эта ревность, конечно, похвальна, но разве кто хочет нарушать права римского вероисповедания? Если вы подлинно верны своему закону, то должны исполнять его справедливые предписания, чтоб никому в вере принуждения не делать, быть непоколебимыми в сохранении обязательств и в отдании справедливости каждому. Если хотите жить в добром соседстве с Россией и пользоваться покровительством ее и. в-ства, то соблюдайте договоры. Только одни возмутители, которые в смуте хотят приобресть себе значение, толкуют вам, что восстановление диссидентов касается католической религии и может ей вредить, в действительности это дело только гражданское, а не духовное и должно быть рассмотрено с уважениями политическими в силу обязательств республики. Вспомните, как вы составили свои конфедерации, какие акты при этом обнародовали, и можете ли вы думать, чтоб политическая система Российской империи в три месяца переменилась?’ Ответа на эту речь не было, но раздались крики: ‘Освободить Кожуховского!’ ‘Если станете кричать, — отвечал Репнин, — ничего не сделаю, криком у меня ничего не возьмете, просите тихим, учтивым, порядочным образом, и тогда, может быть, сделаю вам удовольствие’. Подошел Радзивил и стал просить учтиво о Кожуховском, Репнин обещал и немедленно исполнил обещание.

Сейм начался, и ничто не показывало, что он может кончиться к удовольствию русского посла. Никак не соглашались отправить к Репнину полномочных для переговоров о диссидентском деле, кричали, что эти делегаты веру к погибели приведут. ‘Фанатическое упорство нации я не могу достаточно изъяснить, — писал Репнин. — Я почти с каждым особо переговорил, и все отвечали одно, что не имеют сил противиться, большая же часть объявила, что готовы лишиться всего имения и умереть, а на равенство с диссидентами не согласятся, иные говорили мне это со слезами. Сколько я ни работаю, сколько увещаний и строгости ни употребляю, сколько мне король, Радзивил, Бростовский, примас и подскарбий ни помогают, никакого успеха нет, и предвижу, к несчастью, что должен буду дойти до самых крайностей’. Видя, что уполномоченных для переговоров сейм прислать не хочет, Репнин хотел предложить на сейме, чтоб присланы были к нему делегаты спросить, что императрица желает для диссидентов. Если б и на это не согласились, то не оставалось другого средства, как послать на сейм для прочтения мемориал и просить решительного ответа. Репнин хотел действовать сообща с иностранными министрами, поддерживавшими вместе с Россиею диссидентское дело. Главным между ними был прусский министр Бенуа, но Репнину дали знать, что Бенуа под рукою препятствует успеху диссидентского дела, уверяя, что русские только грозят, а никогда угроз своих не исполнят да и король прусский не выдаст поляков, особенно Бенуа хлопотал, чтоб не была принята русская гарантия. Также под рукой тихо, но усердно работали против гарантии Чарторыйские, видаясь по ночам с краковским епископом. Со стороны Чарторыйских особенно сильно действовал против России князь Любомирский, великий маршалок. коронный, но также под рукою. Старики Чарторыйские под проклятием и лишением наследства запретили молодому князю Адаму быть делегатом для переговоров с Репниным о диссидентском деле.

Сеймовское заседание 1 октября началось речью епископа киевского, который в своих выходках против диссидентов дошел до того, что вольность, утвержденную законом, называл дьявольскою и невольностию правоверных, потом начал жаловаться на арест Кожуховского и, обратясь к королю, требовал, чтоб тот не на словах только, а на деле показал свое правоверие. Король отвечал, что кроме усердия к вере католической он обязан еще иметь попечение о благополучии отечества, напомнил об обязательствах, в которые сама нация вступила чрез конфедерацию и посольство, отправленное к императрице, указал на вред, который произойдет, если этих обязательств не исполнить, и в заключение потребовал, чтобы прочтен был приговор конфедераций. Когда этот приговор был прочтен, то начался страшный шум, со всех сторон крики: ‘Кто подписал грамоту?’ На это отвечал секретарь конфедерации, что подписали маршалы по приговору соединенной генеральной конфедерации. Тут поднялся Солтык: ‘Вся конфедерация и сочинявшие ее отроду кредитивных грамот не читывали и, верно, грамоте не умеют, если такую грамоту подписали, впрочем, — продолжал Солтык, — я этому не удивляюсь, потому что конфедерация принуждена была к тому силою абсолютной державы, но мы теперь можем и должны все ею ко вреду Польши сделанное уничтожить, в том числе и эту грамоту как противную религии и вольности, вольность наша нарушена совершенно взятием под арест Чацкого и Кожуховского, надобно послать к русскому послу делегатов от сейма с требованием письменного ответа, по чьему повелению он так поступал и имел ли на то инструкцию. Прежде получения ответа от Репнина и прежде освобождения Чацкого не позволяю ничего ни делать, ни говорить на сейме. Согласны ли все на это?’ Большая часть послов закричали: ‘Согласны!’ Опять король начал тихую речь: ‘Сами не знаете, чего хотите: такая делегация оскорбит достоинство самой императрицы, вместо всего этого надобно прилежно рассмотреть поданный при начале сейма князем Радзивилом проект, сличить его с актом конфедерации и с грамотою, отправленною к императрице, для этого я даю времени до 16 июля этого месяца’. Заседание кончилось.

Узнавши об этих событиях, Репнин почел необходимым покончить с Солтыком. Во вторник 2 октября у краковского епископа собралось провинциальное заседание Малой Польши. Тут хозяин говорил еще сильнее, чем на сейме, против диссидентов и гарантии и объявил, что сейма нельзя продолжать далее двух дней, будущей пятницы и субботы, потому что обыкновенный двухнедельный срок для чрезвычайных сеймов этими двумя днями закончится. Еще сильнее Солтыка говорил воевода краковский Венцеслав Ржевуский, за ним архиепископ львовский и епископ киевский Залуский. Вся провинция была согласна с ними, исключая одного маркиза Велепольского, краковского земского посла, который тщетно противился этим решениям: никто его не слушал. Князь Чарторыйский, воевода русский, был тут же и прямо противился гарантии, но о диссидентах и продолжении сейма говорил меж зубов.

Когда заседание кончилось и все разъехались, Солтык поехал ужинать к маршалу Мнишку, узнав здесь, что команда, отправленная Репниным, уже дожидается его на обратном пути, он расположился ночевать у Мнишка, тогда полковник Игельстром вошел в дом к Мнишку и арестовал Солтыка, оттуда отправился к Залускому, захватил его, а между тем подполковник Штакельберг забрал Ржевуского и сына его Северина, старосту долинского. Все захваченные были отправлены с достаточным конвоем в Вильну, к генерал-поручику Нумерсу, которому приказано было содержать их с довольством и не оскорблять ничем. На третий день после арестов явились к Репнину делегаты, по одному сенатору из каждой провинции, с просьбою, чтоб арестованным была возвращена свобода и чтоб остальные депутаты получили ручательство за свою безопасность. ‘Арестованных не выпущу, — отвечал Репнин, — потому что они заслужили свою участь, я не отдаю никому отчета в моих поступках, кроме одной моей государыни, и, если хотите, можете обратиться прямо к ней с своею просьбой. По всемилостивейшему обещанию ее и. в-ства преимущество и безопасность каждого члена республики будут свято соблюдаемы, если вы в свою очередь будете свято сохранять свои обязательства, заключающиеся в последних актах конфедерации и в грамоте, отправленной к ее и. в-ству с посольством всей сконфедерованной республики, если земские послы поступать будут в силу данных им от сеймиков инструкций’.

Страх сделал свое дело. Составили проект полномочия, назначили и полномочных для переговоров с Репниным, Репнин, предлагая сеймовой депутации отсрочить сейм до 1 февраля, говорил: ‘Кто будет противиться проекту акта лимитации сеймовой, с тем я буду поступать как с врагом императрицы, и подвергнется он той же участи, какую испытал Солтык со товарищами, кибитки уже готовы!’ Сейм был отсрочен. ‘Страх, происшедший от взятия епископа краковского и прочих его товарищей, сие произвел, — писал Репнин от 8 октября. — Я принужден был в словах на всех оный страх распространить, особливо на Чарторыйских, отзываясь громко, что я их заберу, если еще противности сему проекту увижу, зная довольно, что они против того интригуют. Таковыми отзывами в трепет всех и их такой привел, что ни одного голоса не было на сейме против сего проекта и что Чарторыйские, не смея уже ничего отказывать, приказали князю Адаму принять на себя делегацию’.

Король не без удовольствия мог видеть, как враги его обманулись в своих надеждах, составив конфедерацию. Благодаря своему поведению в последнее время, податливости в диссидентском деле он снова сблизился с Репниным и получил надежду провести свое любимое дело, именно ограничение liberum veto. Репнин согласился ему в этом содействовать, но вопрос был слишком деликатен, посол не решился прямо поддерживать желание короля у Панина, он ловко предложил дело в виде вопроса, затронув в Панине самую нежную струну — систему Северного союза. ‘Король желает, — писал Репнин, — чтоб было определено, какие вопросы должны решаться единогласно и какие большинством голосов. Если, ваше сиятельство, намерены что впредь из Польши сделать для приумножения какого-либо Северному союзу, то сие истолкование с осторожностью, кажется, позволить можно употребить, т. е. выговоря и оставя навек под либерум вето главные материи, сочиняющие форму здешнего правления, как-то, например: чтобы в вольных сеймах не инако учреждаемо как единогласием умножение податей, прибавление войск, заключение всяких трактатов, объявление войны и мира, власть гражданских и всяких государственных чинов, ход и цена монеты и иные таковые важные, а прочие до внутреннего порядка принадлежащие, кажется, можно предать без опасности многогласию (большинству голосов), ибо без того порядка здесь не будет, а без порядка неможно будет употребить Польшу ни во что, если намерении какие вы насчет ее имеете’. Но против этих слов в письме Репнина находится заметка не Панина, а самой Екатерины, обращенная к Панину: ‘Вспомните, сколько сие есть опасно, ибо не всегда можно сказать, для чего разрывались сеймы: сверх того, сие противоречит вовсе последнему вашему письму к кня. Ре.’. ‘Если же, — продолжал Репнин, — не намерены вы ничего из Польши делать, а оставить оную в ее беспорядке и замешательстве бесконечном, то на истолкование сего закона соглашаться не надлежит, а отвечать прямо его польскому величеству, что того позволить нельзя, понеже мы намерены законы удерживать, а не разрушать. Еще король говорил мне, что в недостатках своих на меня сошлется в письме своем к вашему с-ству, я ж о сем по справедливости могу сказать, что жалко и прискорбно на его нищету смотреть, до того сие дошло, что клочками червонных по 500 и по тысяче занимают для того, что иногда дневного пропитания почти не имеют, да, по несчастию, и кредиту головой нет’. Раздражение Репнина против подданных Станислава-Августа высказалось в отзыве его о послах конфедерации, бывших при русском дворе. ‘Если вы, — писал он Панину, — по своей обыкновенной учтивости и милости хоть мало попустите, то они вам смертельно надоедят таковыми безмозглыми и бесконечными проектами, которые не будут иметь ни начала, ни конца, ибо все поляки — такая тварь, что, сколь скоро их из страха выпустишь, столь скоро они и из границ всех тотчас выдут’.

Панин потребовал, чтоб Репнин привел диссидентов в полное равенство с католиками и в неограниченном числе, и Репнин отвечал, что льстится сделать это безопасно. ‘Сами наши партизаны, — писал он, — уверяли всех, что они льстят диссидентам для получения нашего покровительства, но после не позволят уступить им правительственных должностей или вообще каких-нибудь важных выгод, только нужные дела посредством конфедерации переделают, а диссидентскому делу столько поставят препятствий, что мы принуждены будем от него отступиться. Так они и действительно тайком поступали, но я заранее знал и теперь почти уверить могу, что они совершенно ошибутся и диссиденты будут приведены в равенство с католиками. Повторяю, что с последними управлюсь без шума, одним только строгим видом, но прошу посланникам у вас перья ошибить, без чего они, ободряя своих сообщников, такие вздоры станут сюда писать, что здесь их взбаламутят и взбунтуют. Чарторыйские совершенно уже от короля удалились и, конечно, влияния на дела иметь не будут, совершенное же их искоренение считаю противным нашим интересам. Не надобно давать им перевеса над нашею партиею, но нужно оставить их пугалами, посредством которых будем крепче держать в руках своих настоящих сторонников, а если эти наши сторонники не будут иметь никакого страха внутри страны, то захотят, как Чарторыйские, независимо от нас быть господами’.

Репнин сдержал свои обещания насчет диссидентского дела. Комиссия, назначенная для окончательного его решения, постановила следующее: все диссиденты шляхетского происхождения уравниваются с католическою шляхтой во всех политических правах, но королем может быть только католик, и религия католическая остается господствующею. Брак между католиками и диссидентами дозволяется, из детей, рожденных от смешанных браков, сыновья остаются в религии отца, дочери — в религии матери, если только в брачном договоре не будет на этот счет особенных условий. Все церковные распри между католиками и диссидентами решаются смешанным судом, состоящим наполовину из католиков и наполовину из диссидентов. Диссиденты могут строить новые церкви и заводить школы, они имеют свои консистории и созывают синоды для дел церковных, всякий и не принадлежащий к католическому исповеданию может приобретать индигенат в Польше.

Оставался другой вопрос — об уничтожении всего того, что было сделано в царствование Станислава-Августа для конституционных реформ, и мы видели уже, как Репнину не хотелось огорчать короля совершенным уничтожением всех этих попыток. Посол продолжал выставлять услуги, оказанные королем России в последнее время, старался показать, что нет никакой нужды приносить Станислава-Августа в жертву врагам его, которые вовсе не сильны, и что конфедерация не имеет той важности, какую ей приписывают ее посланники в Москве: стоит только удовлетворить троих или четверых вождей, и все успокоится. Репнин представлял, что интересы императрицы требуют уважать короля, доказать ему, что с ее дружбою, тесно соединено его благополучие, приобресть его полную доверенность и прямую привязанность, приверженный к России король не будет отказывать ее посланнику в просьбах о награждении людей, преданных России, и таким образом легко будет составить себе сильную партию. Но как привязать к себе короля, как составить себе партию из лучших, достойнейших людей? Король и лучшие люди желают ограничения liberum veto. ‘Если вы, — писал Репнин Панину, — намерены дать Польше какую-нибудь, хотя малую, состоятельность для употребления ее когда-нибудь против турок, то нужно позволить внутренний порядок, ибо без него никакой и самой малой услуги или пользы мы от нее иметь не будем, потому что сумятица и беспорядок в гражданстве и во всех частях в таком градусе, что более быть не могут. Если желаете, чтобы по-прежнему все без исключения вопросы решались на сеймах единогласно и чтоб чрез liberum veto сеймы, как и прежде, разрывались, то и это исполню. Сила наша в настоящее время все может. Но осмелюсь представить, что этим не только не утвердим доверенности нации к нам и наше здесь влияние, напротив, совсем их разрушим, оставя рану в сердцах всех разумных и достойных людей, которые желают разделения законов (на государственные, проходящие единогласием, и внутренние, принимаемые по большинству голосов), а на этих людей одних надеяться можно, они одни только по своему разуму могут стоять в челе народа, следовательно, оскорбим мы большую часть нации, если подвергнем ее прежнему беспорядку чрез совершенное разрывание сеймов, и этим докажем всей нации, что мы желаем одного — видеть ее в порабощении и смутах. Это произведет крайнее недоверие к нам и, следовательно, будет препятствовать собрать независимую ни от кого, кроме нас, партию надежных и достойных людей, на характер которых и влияние в народе мы могли бы полагаться. Если же соберем партию из людей, которые не пользуются уважением в народе, то они нам будут только в тягость, а пользы не принесут, и будем принуждены все делать единственно силой, а при таком способе действия нет никакой возможности иметь свою независимую партию. Какая слава составить счастие целого народа, позволив ему выйти из беспорядка и анархии! Я верю в возможность соединения политики с человеколюбием: я льстился быть исполнителем намерений императрицы и вместе содействовать счастию народа, у которого имею честь быть представителем’. Прочтя это донесение, Екатерина написала Панину: ‘Никита Иванович, вы можете приказать ответы заготовить в силе того, на чем мы согласились, ибо лишь бы остался нам способ иметь пользу от либерум вотум, то для чего бы не дозволить пользоваться соседям некоторым нам индифферентным порядком, который еще и нам иногда может в пользу оборотиться’. Вследствие этого относительно сеймовой формы было постановлено, что в первые три недели будут решаться только экономические вопросы, и решаться большинством голосов, все же государственные дела будут решаться в последние три недели единогласием.

Мы видели, что союзнику, прусскому королю, очень не нравилось настаивание России на проведении диссидентского дела, но как он ни раздражался, как ни толковал, что русская императрица не имеет никакого права вмешиваться во внутренние дела Польши, как ни толковал, что соседи Польши должны иметь в виду, чтоб в ней не было никакой перемены, а Россия, проводя диссидентское дело, производит этим самым перемену, все же русский союз был для него необходим: без этого союза Пруссия была одинока и слаба. Когда министр Финкенштейн представлял Фридриху, что нельзя далее следовать за русскими в польских делах, то он отвечал: ‘А если бы они были в союзе с Австрией, то мы должны были бы сносить терпеливо все, что бы им ни вздумалось сделать в Польше’. Фридриху самому не хотелось идти далеко за Россиею в диссидентском деле, и обстоятельства помогли ему заключить с Россиею новый договор, в котором он складывал на Россию заботу и ответственность в дальнейшем ведении диссидентского дела военными средствами. Известия о вооружениях Австрии побудили русский двор подписать в апреле 1767 года такой договор с Пруссиею: Россия брала на себя защиту диссидентских прав вооруженною рукою, а прусский король обязывался поддерживать эти права только сильными и дружескими внушениями, если же австрийцы вторгнутся в Польшу и нападут на русские войска, то король обязывался сделать диверсию нападением на австрийские владения, за что императрица обещала ему соответственное вознаграждение. Последнее обязательство Фридриху легко было взять на себя, ибо он рассчитывал, что известие о заключении такого договора между Россиею и Пруссиею удержит Австрию от вмешательства в польские дела и войны не будет.

Фридрих писал Сольмсу: ‘Я посылаю шпионов и эмиссаров почти во все австрийские провинции, чтоб проникнуть намерения австрийского двора, и, кроме того, я жду двух эпох, которые должны показать, что выйдет из тамошних военных приготовлений. Первая эпоха будет, когда образуется новая конфедерация и русские войска вступят в Польшу. Вторая эпоха, когда соберется в Польше новый сейм, что, если он станет просить покровительства Австрии?’ Но дело объяснялось просто: Австрия боялась, чтоб и у нее не поднялся диссидентский вопрос.

Князь Дмитрий Голицын из Вены уведомил императрицу о военных приготовлениях Австрии и объяснил причину их тем, что венский двор, узнав о вступлении в Польшу значительного числа русских войск, опасается волнений среди собственных подданных неримского исповедания, не вздумали бы и они по примеру польских диссидентов требовать возвращения отнятых у них прав, потом Голицын уведомил об опасениях венского двора, чтоб под диссидентским делом не скрывалось другого намерения, чтоб Россия и Пруссия не согласились относительно завладения некоторою частию польских земель, и в таком случае Австрия будет непременно действовать вооруженною рукою, чтоб помешать этому намерению: что же касается собственно диссидентского дела, то хотя оно и неприятно австрийскому двору, однако он не станет действовать в Польше вооруженною рукою. Более опасности было в Турции. В январе Обрезков доносил, что недоброжелатели русского двора всеми их силами и разумением подущают Порту вступиться за поляков, сообщая ей все то, что может оправдать поведение последних, сообщили даже и ехидную речь папского нунция, произнесенную на последнем сейме, они доказывают Порте неосновательность претензий русского двора на право вмешиваться во внутренние дела Польши, при этом горячим сообщником их является крымский хан. Сначала Порта положила смотреть равнодушно на польские дела и послала хану запрещение в них вмешиваться, но хан снова прислал донесение, что самые знатные поляки ввиду притеснений от русской императрицы за несогласие удовлетворить ее требованиям в делах веры вознамерились просить Порту о защите и покровительстве и объявили своему королю, что если он согласится на требования русской императрицы, то они непременно лишат его престола. Французский и австрийский послы сейчас явились с прежними представлениями, что Польша — государство независимое и претензии России и Пруссии относительно веры в ней противны ее вольности, претензии эти разделят Польшу надвое и причинят беспокойство соседям. Интернунций прибавил, что его двор не будет смотреть на это покойно. Порта решила ожидать прямых представлений от самих поляков. Обрезков, уведомляя об этом Панина, просил, чтоб при вступлении русских войск в Польшу начальствующим дан был строгий приказ не приближать к турецким границам никакого отряда, даже самого малочисленного. От 2 апреля Обрезков уведомил Панина, что австрийский и французский послы сделали Порте письменное представление, что русский двор старается уничтожить польскую вольность и древние уставы республики и делает это с таким самовластием, как будто: распоряжается в собственном государстве, таких поступков со стороны России никто не ожидал, тем более что Порта манифестами своими французскому, австрийскому и другим дворам объявила,. что никак не потерпит повреждения вольности и древних уставов польских. Вследствие таких объявлений Порта для поддержания. собственного достоинства должна соединиться с их дворами и принять меры для защиты польской вольности и для безопасности собственных границ. Русский двор так смело распоряжается в Польше, надеясь на союз с прусским королем, несмотря, однако, на это, дворы австрийский и французский не будут смотреть равнодушно на происходящее в Польше. Для противодействия этой записке Обрезков подал Порте свою, в которой доказывал права диссидентов и права русской императрицы защищать их, сообщил также декларацию Екатерины польскому правительству, в которой утверждалось, что она при этой защите не имеет никаких корыстных видов. Порта отвечала Обрезкову, что ей непонятно, как русский двор может интересоваться диссидентским делом до такой степени, что ввел в Польшу свое войско, если это дело имеет связь с статьями договора, то можно бы вести его чрез уполномоченного, не вводя войска в области чужой державы. Быть может, есть другие причины этого введения, и известны ли они резиденту? Хотя в декларации императрицы изъяснено, что ее величество незавидлива и нежелательна завладеть польскими землями, однако некоторые противники не перестают утверждать, что введение войска под предлогом защиты диссидентов, собственно, имеет в виду овладение польскими землями. Ясно видно, что русский двор такого обмана не сделает, но так как дело не стоит того, чтоб из-за него вводить войско, то невольно возбуждается сомнение, и если настоящая причина такого поступка русского двора резиденту неизвестна, то желательно, чтоб он испросил у двора своего изъяснения.

‘Диссидентское дело очень важно, ибо основано на статье торжественного договора, — отвечал Обрезков. — Целые пятьдесят лет русские министры, находящиеся в Варшаве, беспрестанно домогались прекращения гонений на диссидентов, и все понапрасну, мирные средства были все истощены, и потому введено войско, и это сделано не для притеснения чьего-либо, а единственно для охранения республики от междоусобной и неизбежной войны’.

Лето прошло спокойно. Но в октябре молдавский господарь донес Порте, что в Подолию, поблизости к турецким границам, вступило большое русское войско с осадною артиллериею и бомбами, и тогда же получены были три письма из Польши: одно — от киевского воеводы Потоцкого, другое — от Солтыка, третье — от каменского епископа Красинского. Во всех трех письмах говорилось одно: что Порте уже известно, с которого времени Польское королевство терпит притеснения от русских войск и каким образом эти войска препятствуют естественному течению вольности и действиям древних уставов королевства. После Бога Польша не имеет другой надежды получить помощь, как от Порты, на нее прямые сыны отечества возлагают все свое упование и надеются найти безопасное убежище в близости границ турецких. Покорнейше умоляют они Порту приказать крымскому хану и другим пограничным начальникам подать притесненным руку помощи. Эти письма сильно встревожили Порту и повели к образованию двух партий. Министерство продолжало утверждать, что надобно смотреть равнодушно на действия русских в Польше, но другие влиятельные лица, и особенно духовенство, стали говорить, что не в интересе Порты терпеть такое долговременное господство России в Польше. Обрезков деньгами привел в действие разные потаенные пружины и довел до того, что ему сделан был запрос насчет донесений молдавского господаря, которые, разумеется, он мог легко опровергнуть. Его ответ снова успокоил Порту, которая не удостоила ответом Потоцкого, Солтыка и Красинского, а хану предписала не принимать никакого участия в польских смутах и только дать знать полякам, что Порта не потерпит приближения русских войск к своим границам, но чтоб и поляки остерегались производить беспокойство в ее границах. Но в конце октября Порта начала опять беспокоиться вследствие известий о ходе сейма, об арестах Солтыка с товарищами и вследствие ропота многих на нерадение правительства, позволяющего занятие Польши русскими войсками. Вследствие этого беспокойства хотинский гарнизон велено было усилить. Французский посол подал записку, в которой говорилось, что Польша и равновесие Европы находятся в опасности, что Россия еще со времен Петра Великого стремится к уничтожению в Польше liberum veto, Петр не успел достигнуть своего намерения и оставил эту идею в наследство своим преемникам. По смерти короля Августа III русский двор возвел известными средствами на польский престол свою креатуру и возжег усобицу между поляками для своих выгод, наполнивши страну своими войсками. Порта в собственных интересах не может быть равнодушна, и единственное средство для нее к отвращению зла — это заключение союза между нею и Франциею. Хан прислал татарина, только что возвратившегося из Варшавы, с вестями, что Россия совершенно привела Польшу в свою зависимость, так что это королевство должно почитать погибшим, если Порта не поспешит спасти его, что Россия, окончив по своему желанию настоящие дела, вынудит у поляков уступку областей, лежащих в турецком соседстве, и для этого сорокатысячное русское войско останется в Польше на неопределенное время, что князь Репнин принудил республику наложить на поляков новую подать для содержания русского войска и обложил этим войском Варшаву так, что съестные припасы не впускаются в город без его билетов, что поляки желают, чтоб Порта прислала какого-нибудь агу в Варшаву под предлогом поздравления короля: ага этот должен препятствовать на сейме успеху вредных русских предприятий. В Константинополе не подвергали критике подобных известий, не спрашивали, мог ли крымский татарин быть хорошим наблюдателем варшавских событий и привезти одни верные вести. Великий визирь, как только татарин кончил свои россказни, закричал: ‘Кто этого ожидал? Слушай после того русские уверения! Как теперь донести это государю? Непременно дела должны запутаться!’ Начались советы, долго рассуждали, наконец положили: прежде чем принять какое-нибудь решение, потребовать у Обрезкова разъяснения дела, и если это разъяснение окажется неудовлетворительным, то Порта объявит себя защитницею вольности и прав Польши и отправит туда посланника.

3-го декабря Обрезков имел тайную конференцию с рейс-эфенди. Разговор продолжался четыре часа, Обрезков, по его словам, ‘всякий пункт в своем месте очистил и объяснил таким образом, что рейс-эфенди казался о истине быть уверенным и довольным’. Рейс-эфенди сказал: ‘Если вы меня уверяете в том, что Россия не имеет намерения увеличить свои владения на счет Польши, то взаимно и я вас обнадеживаю, что Порта до окончательного решения польских дел не будет обращать внимания ни на какие подущения, происки и клеветы, в бесчисленном количестве до нее доходящие, Порта не сделает никакого поступка, который мог бы еще более затруднить польские дела или отдалить их окончательное решение, но Порта обещает это с одним условием, что русские войска по окончании всех дел должны выступить из Польши в 15 или много в 20 дней и, кроме того, чтобы были освобождены все арестованные’. Обрезков, не видя, по его словам, в предложениях турецкого министра ничего несправедливого и неразумного, согласился на эти два условия.

Такая же борьба между русским и французским послами шла на севере, в Швеции. Швеция приняла предложение России высказаться в пользу польских диссидентов-протестантов, несмотря на сопротивление французской партии, которая говорила, что диссидентская конфедерация есть простое возмущение, которого поддерживать не следует. Для поддержания русской партии, которая настояла на отказе от французских субсидий, надобно было доставить Швеции английские субсидии, но Англия не соглашалась платить их. Императрица по этому поводу написала для Панина на депеше Остермана: ‘Все на нас они (англичане) валят, и истинно сердиться хочется, что они столь слабо и слепо поступают. Дайте г. Макартнею сие почувствовать, чрез подобные поступки мало приобретут себе уважения’. А между тем Остерман доносил, что французский посланник Бретейль имеет частые тайные свидания с королевой в комнате фрейлины Горн. Бретейль отправлялся к фрейлине под видом простого визита, но встречал тут королеву, которая приходила скрытым ходом из своих внутренних покоев. Король имел частное свидание с французским послом и посланником испанским в деревне камергера графа Делагарди, куда король пригласил их для охоты на оленей, свита была небольшая — одни французские креатуры, а незадолго перед тем французский посол видался с королем в арсенале вследствие как будто нечаянной встречи. Остерман кончил свою переписку этого года с Паниным известием о средствах, которые употреблял шведский двор, чтобы воспрепятствовать стокгольмскому обществу, особенно молодежи, собираться у русского посла: как скоро двор узнавал, что у Остермана званый ужин, немедленно рассылались приглашения знатным особам, мужчинам и женщинам, то к королю, то к наследному принцу. На святках Остерман дал бал, при дворе в тот же вечер назначен был розыгрыш лотереи, тогда приглашенные Остерманом гости объявили ему, что приедут к нему к ужину после лотереи, но когда при дворе узнали об этом, то вместо лотереи назначен был бал, продолжавшийся и после ужина. ‘Я мог бы избежать этих неприятностей прекращением званых вечеров, — писал Остерман, — но, зная, что король и королева нарочно поступают так для усиления своей партий, для отнятия у меня способа привлекать молодых людей к нашим видам и прямо об этом объявляют, говоря, что не привыкли зависеть в своих забавах от русского ига, я думаю продолжать до самого Великого поста угощения и балы, дабы, не имея возможности иметь избранных, угощать в своем доме хотя оглашенных’. Панин заметил на письме: ‘Всегда была сия политика у французских партизанов, и всегда с успехом’

Генерал Философов доносил в марте из Копенгагена, что барон Бернсторф по секрету сообщил ему о переводе из Франции 500000 ливров в Швецию к Бретейлю для подкрепления французской партии, что по получении этих денег Бретейль имел два свидания с королевою в комнатах ее камер-фрейлины, но что между королевою и послом происходили частые несогласия относительно употребления этих денег. Говоря об этом, Бернсторф заметил, что эти слабые попытки нисколько не воскресят убитой французской партии и никакие интриги не будут в состоянии довести до созвания чрезвычайного сейма. Философов поставил на вид необходимость для России и Дании, преимущественно для последней, действовать в Швеции в неразрывном союзе, необходимость для Дании не искать себе там других друзей, кроме приверженцев России. Бернсторф отвечал, что хотя их министр в Стокгольме Шак уже снабжен особым повелением на этот счет, но это повеление еще ему будет подтверждено, и даже просил Философова назначить сроки для исполнения этого предписания (в подлиннике: ‘…и отдает мне на волю термины избрания предписать’). ‘Я, — доносил Философов, — оставил на воле сего благоразумного и совершенно преданного вашему в-ству министра новый подтвердительный указ королевский Шаку отправить, чтобы оный во всем согласно с графом Остерманом содействовал’.

Но этому благоразумному и совершенно преданному России министру грозила большая опасность, которую Философов вместе с Сальдерном должны были предотвращать. Сальдерн писал Панину в январе о своем разговоре с министрами английским и прусским, которые прямо стали приглашать его к содействию в низвержении Бернсторфа. Сальдерн в ответ расхохотался и сказал: ‘Разве вы, любезнейшие мои господа, здесь для того, чтобы низвергать датское министерство? По крайней мере я здесь не для того’. Те замолчали, и прусский министр не возобновлял разговора, но английский начал опять, и Сальдерн дал ему дружески почувствовать всю смешную сторону этого предложения. Прусский министр Боркен, по словам Сальдерна, был известный интриган, человек злобный и лжец. Бернсторф объявил Сальдерну, что Боркен часто внушал королю пагубные мысли, что он, Бернсторф, считает его человеком опасным. Сальдерн начал наблюдать, разведывать и вследствие этих разведываний сообщил Панину, что Фридрих II говорил английскому министру в Берлине Митчелю, король говорил, что он недоволен посольством Сальдерна к нему и хочет жаловаться на Сальдерна Панину, что он смотрит на Сальдерна как на человека, помешанного на своей Северной системе, а что он, король, считает эту систему вредною для Великобритании и Пруссии. Сальдерн сообщал, что Митчель, преданный безгранично прусскому королю и помешанный на необходимости самого тесного союза между Пруссиею и Англиею, внушает лондонскому кабинету, что слишком тесный союз между Россиею и Даниею, над которым работает Сальдерн, даст перевес России, надобно, чтобы Англия соединилась с Пруссиею, чтобы помешать России сделаться центральным и главным государством на Севере. Русским министрам в Копенгагене надобно было противодействовать движениям Пруссии и Англии, для этого надобно было поддержать Бернсторфа, надобно было действовать на короля. Король, по отзывам Сальдерна и Философова, был очень дурно воспитан. Он был неглуп, имел сведения, но был слишком жив, слишком легок и потому непоследователен в своих действиях. Притом естественно для человека, освободившегося от рабства, заблудиться на свободе, которая так близко граничит с своеволием. Король видит себя выше законов, которых природы и силы он не знает, он не доверяет, удаляется от министров отца своего и презирает придворную молодежь, которая все ниже его по способностям. Сальдерн сообщил Панину свое убеждение, что король будет иметь доверие к Бернсторфу, не имея к нему дружбы. ‘Король, — писал Сальдерн, — любит поговорить и часто разговаривает со мною, я не скрываю от него истины, когда нахожу удобный случай ее проповедовать. Французский министр бесится, а прусский кусает себе губы, потому что прежде он пользовался этим преимуществом’.

22 февраля является к Сальдерну и Философову Бернсторф и с ужасом объявляет по секрету, что король предпринял произвести большие перемены в войске, отнимает главное управление военным департаментом у зятя своего принца гессенского и поручает фельдмаршалу С. Жермэну, почти все прежние члены этого департамента будут сменены, и полковник граф Герц получит департамент кавалерии, но своевольный и бесчестный характер Герца пугает его, Бернсторфа: он посредством интриг может овладеть королевским сердцем и довести государя до жестоких поступков, этот самый Герц старался склонить короля к совершенному изгнанию принца гессенского из государства, в этом он не успел, но все же принц удаляется штатгалтером в Шлезвиг. Русские министры заметили Бернсторфу, что под принца гессенского подкопался Герц не один, а вместе с прусским посланником Боркеном. Но замечание, разумеется, не уменьшило опасений Бернсторфа, который высказал свое отчаяние, что внутренними средствами нельзя предотвратить эту ужасную бурю. Тогда русские министры предложили ему себя орудиями для отстранения таких неприятных обстоятельств, они готовы именем императрицы ходатайствовать у короля за принца гессенского, и в случае если король не согласится исполнить их просьбы, то пригрозить ему разрывом с Россиею. Бернсторф отвечал, что русские министры — единственные существа, которые могут подействовать на короля. Не медля нимало, Сальдерн послал просить аудиенции под предлогом, что, выздоровевши, он хочет поблагодарить короля за частые осведомления его величества о ходе болезни. Король назначил час, и Сальдерн ‘по известному своему дару убедительно говорить’ (слова Философова) успел показать королю весь вред, могущий произойти от удаления принца гессенского, так что король тут же переменил намерение удалить принца в Шлезвиг. Восхищенный Бернсторф называл Сальдерна и Философова ангелами-хранителями Дании. Можно было выхлопотать только оставление принца гессенского в Копенгагене, но военным министром стал С. Жермэн, с которым Философов и Сальдерн должны были бороться для поддержания преданных себе людей.

В самом конце августа месяца Бернсторф тайно, чрез третье лицо, дал знать Философову, что король по внушениям С. Жермэна согласился принять в свою службу прусского посланника Боркена и если русский министр не заставит короля именем императрицы отменить это решение, то падение министерства неминуемо. Философов немедленно потребовал аудиенции и прямо объявил, что Боркен противен императорскому двору, а если он будет принят в датскую службу, то союзный договор между Россиею и Даниею никогда не будет подписан. Аудиенция продолжалась до трех часов, король оправдывал себя, уверял, что ему и в голову никогда не приходило сделать что-либо противное императрице, что фельдмаршал С. Жермэн ни в какие политические дела не мешается и никаких внушений ему никогда не делал. Тогда Философов потребовал торжественного обещания, что король никогда не примет Боркена в свою службу и никогда не приблизит Герца к своей особе. Король отвечал, что он никогда и не хотел этого делать, но Философов настаивал, чтобы он дал обещание и вперед никогда этого не делать, наконец король дал обещание в этих словах: ‘Наиторжественнейше королевским своим словом ее величеству обязуюсь Боркена никогда в свою службу не принимать и Герца к своей особе не приближать и притом прошу императрицу употребить сильное содействие к тому, чтобы прусский король скорее отозвал Боркена от датского двора’. Выходя с аудиенции, Философов сказал королю: ‘Оставляю в. в. в уверенности, что данное вами обещание будет всегда для в. в. священно и ненарушимо’. ‘Призываю небо в свидетели, — отвечал король, — что обещание это почитаю столь же для себя обязательным, как и подписанный договор’. ‘И, несмотря на все это, — писал Философов Панину, — легкомысленный нрав короля и усиление противной партии внушают мне опасение, что все может перемениться, настоящее министерство падет и наши переговоры будут разорваны. Настоящее министерство крайне робко, оно не только не смеет делать королю сильных представлений, но даже боится показать наималейший вид своего согласия со мною, исключая одного конференциального дня в неделю, я по просьбе Бернсторфа принужден избегать свиданий с ним и все сообщения и мнения получаю от него чрез статского советника Шумахера. Напротив того, С. Жермэн отважно делает королю свои внушения и тем берет верх над остальными министрами’. Бернсторф дал знать Философову, что к союзному договору между Россиею и Даниею необходимо прибавить сепаратную статью, в которой бы король обязался никогда Боркена в свою службу не принимать и Герца к своей особе не приближать. Императрица написала Панину по этому поводу: ‘Надобно так сделать, чтоб прусский король отозвал Борка. Правда, что секретный артикул будет странен и не сделает чести королю датскому’.

Философов известил императрицу о выражениях глубочайшей благодарности со стороны Бернсторфа по поводу получения торжественного королевского обещания: он обвинял министров в робости, короля — в легкомыслии. Но Сальдерн в письме своем к Панину в конце года старался оправдать короля и сильно обвинить министров в неблагодарности, хотя Философов удовлетворительно объяснял их поведение тою же робостью. ‘Мы сделали невозможное, — писал Сальдерн, — не только для удаления грозившей опасности, но и для отыскания дороги к сердцу короля, чтобы сделать постоянным и твердым все то, что им сделано не вследствие страха и насилия, но по убеждению и добровольно. Король — молодой человек, чрезвычайно живой и страстный, склонный к удовольствиям не по темпераменту, но из какого-то легкомыслия и из желания узнать все собственным опытом. Он достоин сожаления. Он хочет добра, лишь бы ему оставили его маленькие дурачества. Он хочет добра не на словах только, видно, что он делает добро. Несчастие в том, что ни один из его министров не обладает его доверием, но большее несчастие в том, что ни один из них не дает себе труда снискать его уважение и доверие, получить доступ к его сердцу, которое непременно будет послушно, если министры немного более будут применяться к фантазиям государя и будут иметь более ловкости в приобретении его доверия. Таково мое мнение. Оно основано на собственном опыте: я знаю, что, польстя немного его самолюбию, можно взять над ним власть, надобно дать вид, как будто он действует по собственной воле и по собственному разумению. Но я не могу умолчать, что здешние министры, поддерживаемые нами, оказываются неблагодарными. Ни один из них не поблагодарил нас приличным образом за нашу ревность к их пользе, тогда как мы первые их поздравили с их торжеством. Ни один не отдал нам лотом визита, едва граф Бернсторф со своим обычным двоедушием сделал нам в третьем месте знак рукою, что знает, чем нам обязан, а граф Ревентлау, человек грубый и тщеславный, не обнаружил к нам ни малейшей признательности’.

Датским посланником при русском дворе был Ассебург, который выставляется как друг Панина и приверженец Пруссии. Генрих Шерлей, заведовавший делами английского посольства в России по отъезде Макартнея, отзывался об Ассебурге, что его скорее надобно считать министром прусского, чем датского, двора. Это была дурная рекомендация перед английским министерством, которое приписывало Фридриху II все неблагоприятные внушения в России относительно Англии, что было и справедливо, как мы знаем. Совершенно справедливо писал Шерлей своему двору об отношениях прусского короля к России: ‘Я убежден, что он не входит искренне в виды этого двора, что он вовсе не приверженец Северной системы, что одна необходимость (союз Австрии, его естественного врага, с бурбонским домом) может заставить его искать убежища под покровительством России, что если бы он мог действовать открыто с безопасностью для себя, то он немедленно составил бы сильную оппозицию намерениям императрицы, что он с большим неудовольствием смотрит на быстроту, с какою она увеличивает свою власть и значение. Стоит внимательно наблюдать его поведение в Константинополе, Польше, Дании и России, чтобы видеть, как он боится России, а вовсе не предан ее интересам, хотя он не станет объявлять себя открыто, а действует только под рукою, однако он делает все возможное, чтобы только помешать успеху панинской системы. Нет сомнения, что с великою досадою увидал бы он союз между нашим королем и императрицею’. Это справедливо, но странно было бы предполагать, как это делали англичане, что Россия по внушениям Фридриха II не соглашается заключать союза с Англиею с исключением Турции из случая союза. Екатерина хотела прежде всего мира, сильно тяготилась смутами польскими: и шведскими, тем менее могла желать войны с Турциею. Будучи убеждена, что Австрия и особенно Франция не упускают случая делать Порте враждебные внушения против России,. Екатерина хотела, чтобы Англия, напротив того, употребляла все усилия для удержания турок от войны, что та непременно и делала бы из собственного интереса, если бы по союзному договору обязалась помогать России в случае нападения турок на последнюю. Вот почему и Шерлей слышал от Панина прежнее, что с исключением Турции союз заключен не будет.

И Шерлей также внимательно следил за судьбою Панина. От 9 мая 1767 года до нас дошла любопытная записочка Бецкого к Екатерине, где выражается сильное нерасположение к Панину, сильное неудовольствие на его важное значение: ‘Вижу, что у вашего величества Никитка — велик человек, кланяться ему поеду сегодня, то же и другим присоветую’. От конца того же мая Шерлей пишет своему министерству, что зависть Орловых к Панину вспыхнула с новою силою, что они ищут его погибели, употребляют все средства, чтобы очернить его в глазах императрицы. Внушают, что нельзя в одном лице соединить и надзор за воспитанием великого князя, и заведование иностранными делами, необходимо Панина назначить канцлером, а воспитание наследника поручить другому лицу, и указывали на Ив. Ив. Шувалова, но удаление Панина из дворца будет знаком его падения. Екатерина противится, старается мирить Панина с Орловым, и, к счастью Панина, опасно заболевает граф Алексей Орлов: если и останется жив, то будет принужден ехать лечиться за границу, а без него Григорий Орлов ничего не сделает.

В начале 1768 года в Петербурге могли думать, что тяжелое польское дело окончено. ‘Теперь для нас настало время спокойствия’, — сказал Панин Сольмсу. И в Варшаве король опять стал думать о преобразованиях. В конце февраля (5 марта н. с.) Станислав-Август писал императрице: ‘Так как все сделалось в Польше по вашему желанию, то все полезные Польше установления и все личные выгоды, мною полученные, составляют новое право на мою благодарность к в. и. в. Я признаю эти права и всегда буду признавать их так же открыто, как содействую исполнению ваших желаний. Неизменная прямота моего характера в то же время предписывает мне беспрестанно возобновлять пред в. в. настоятельные просьбы относительно предметов, которые, по моему убеждению, необходимы для счастья Польши. Оставьте мне надежду, что вы будете соглашаться на них постепенно, что от вас я получу рано или поздно эти бесценные блага’. ‘Радуюсь, — отвечала Екатерина, — что я помогла республике получить конституцию, постоянную, неизменную и выгодную для всех сословий’.

Радость императрицы, что дана была ‘постоянная, неизменная’ конституция, могла показать, что ему трудно надеяться на содействие России в изменении этой конституции, по крайней мере в существенных ее частях. В Петербурге прежде всего хотели докончить дело, показать, что нельзя безнаказанно быть ложными друзьями России. В Петербурге увидали ясно, что Чарторыйские и под их влиянием король хотели употребить Россию орудием для изменения конституции и, когда русский двор в надежде на преданность к себе русской партии захотел употребить Чарторыйских орудиями для достижения своих целей, те отказались помогать, что сочтено было вероломством. Отношения к фамилии таким образом определились, и на будущее считали необходимым освободить короля и страну совершенно от влияния Чарторыйских. Приехавший из Москвы в самом конце 1767 года полковник Игельстром передал Репнину желание Панина, чтобы старший Чарторыйский, великий канцлер литовский, был выжит из министерства. Репнин охотно взялся за дело и через разные каналы, между прочим через дочь старика воеводину виленскую, сделал ему внушение, чтобы на старости лет не дожидался несчастий, какие могут с ним случиться, а заранее добровольно сложил бы с себя свой чин, в противном случае он потеряет этот чин вследствие суда конфедерации по обвинению в возмущении отечества интригами. Вся фамилия, не исключая и короля, сильно встревожилась угрозами Репнина, потому что осуждение судом конфедерации считалось очень позорным. Король сказал Репнину, что он просит императрицу не допускать до этого суда и не класть пятна на его ближайшего родственника. Репнин с суровым видом отвечал, что донесет об этом императрице, но не может между тем остановить исполнения полученных им предписаний подкреплять конфедерацию в ее действиях. Тогда все Чарторыйские начали старика уговаривать, чтобы предупредил несчастье сложением своего чина, но старик отвечал, что скорее подвергнется суду и осуждению, чем изъявит робость. ‘Итак, не знаю, — писал Репнин, — удастся ли мне его застращать и через то из министерства выпихнуть, коль же нет, то сделаю вид, что на них сжалился и что е. и. в. из единственного милосердия до сего поступка повелела не допускать’. Потом Репнин донес, что Чарторыйский согласен лучше претерпеть всевозможные бедствия, чем сложить свой чин, ибо последнее действие могло бы иметь вид признания, что он достоин какого-либо наказания. Но и терпеть какие-нибудь бедствия старику также не нравилось, и потому он дал знать Репнину, что не только он, но и брат его, воевода русский, тотчас после сейма отправятся из Варшавы в свои деревни и более ни в какие дела мешаться не станут, желая окончить остающееся им время жизни в совершенном спокойствии и тишине. Репнин высказывал по этому поводу такое мнение, что, унизив уже достаточно этих стариков, лучше оставить их в покое, иначе совершенным их падением могут слишком подняться их противники и выйти из русской зависимости, как вышли из нее сами Чарторыйские, будучи возвышены чрез меру покойным графом Кейзерлингом, слишком полагавшимся на их преданность. Императрица согласилась оставить Чарторыйских в покое.

Но в то же время Репнин получил неприятное письмо из Константинополя от Обрезкова, в котором тот уведомлял его о своем обещании, данном Порте, что русские войска немедленно выйдут из Польши по окончании диссидентского дела и все захваченные будут освобождены. ‘Признаюсь, — писал Репнин Панину, — что меня менее удивила неумеренность Порты в ее требованиях, чем робкая уступчивость г. Обрезкова, который еще этим и доволен, будто успехом. Не министр теперь говорит в. сиятельству, а солдат: мне кажется, принимать такие обязательства и давать такие обещания можно, только проигравши несколько сражений. Что же касается освобождения известных арестантов, то никак нельзя выпустить епископа краковского, ибо вся публика стала бы смотреть на него как на Бога, он привел бы в ненависть всех других и возвысил свое значение на развалинах их значения. Конфедерацию или сейм, где большинство сумасбродных фанатиков, нельзя довести до того, чтобы они судили Солтыка как преступника и лишили достоинства, ибо на таких судей стали бы смотреть в народе как на богоотступников, а к народу я причисляю и три четверти шляхты. Для удовлетворения требованиям Порты я не вижу другого средства, как объявить, что епископ краковский умер, и заслать его на веки веков туда, откуда вести бы не было, что он жив. Если в. в-ству покажется это немилосердым, то осмелюсь представить, что еще немилосерднее было бы, выпустя его, отнять значение у людей, нам служивших, навести на них ненависть и всю землю привести в замешательство, наконец, если б внимание наше было отвлечено, то и все диссидентское дело будет подвергнуто опасности. Точно то же я должен сказать и о гетмане польном графе Ржевуском, который заражен неумеренным честолюбием и страстию к интригам, по знатности своего чина будет опасен, будет обожаем и наших приверженцев приведет в презрение, ненависть и бескредитицу. Двоих остальных можно выпустить по окончании сейма: епископ киевский — враль, не пользующийся никаким уважением, а молодой граф Ржевуский, староста долинский, сам по себе не имеет значения, к дерзостям получал его отец’. Относительно выхода войск Репнин считал изнурительным для них зимний поход, считал также неудобным вывести все войска: осенью будет ординарный сейм и перед ним сеймики, чтобы католики, отдохнув, не затеяли чего-нибудь против диссидентов! Панин в своем ответе соглашался, что ‘Обрезков поступил с излишнею и неуместною податливостью’, но объяснял это его болезненным состоянием. ‘Но теперь, — продолжал Панин, — когда дело сделано и нельзя пособить ему без новых хлопот, надобно для раз вязания так дурно затянутого узла сделать по крайней мере наружное доказательство к исполнению обещанного, ибо, помазав турецкое министерство по губам, можем выиграть время, которое на все в свете лучший поправитель’. По мнению Панина, нужно было возвратить войска в мае месяце, а некоторые отряды отправить и зимою, по крайней мере ближайшим к турецкой границе войскам объявить поход тотчас по окончании сейма. Удерживать войска до осени невозможно как по отношению к Турции, так и по отношению ко всем другим державам, ибо оправдать этого нечем. ‘Я, — писал Панин, — открою в. сиятельству по моей к вам беспредельной доверенности, что не время еще доходить нам с Портою до разрыва’.

Репнин должен был признать справедливость этого внушения, когда папский нунций в самых резких выражениях подал протест против всего сделанного с начала настоящего сейма. ‘Я знаю здешнюю нацию, — писал Репнин, — и не сумневаюсь, что как скоро протест рассеется в публике, то большая часть поляков придет в робость, уныние, а может быть, и в совершенное отчаяние, а малая часть разумных людей, смотрящая на протест с настоящей точки зрения, не осмелится и слово молвить против него. Наконец, я опасаюсь того, что нунций пред самым сеймовым утверждением всего постановленного вдруг объявит отлучение от церкви всем тем, кто решится на это утверждение: тогда все отступятся от диссидентского дела и я не буду знать, как поступить в таких обстоятельствах’. Панин советовал послу внушать полякам, как протест нунция оскорбителен для республики, ибо порочит, чернит и злословит торжественные ее узаконения, в которых она никому не должна отдавать отчета. ‘Натяните, — писал Панин, — все струны для убеждения короля, министерства и всей конфедерации дать папе пространный и сильный ответ в Этом смысле, чтобы не делал он вперед подобных попыток и вы могли бы свободно окончить все наши дела. Не жалейте тут ни обещаний, ни подкупов, ибо оба этих средства не могут быть употреблены в лучшем случае, уверьте короля и всех, что если исполнят они это наше желание, то могут наверное рассчитывать на покровительство ее и. в-ства. Но так как легко статься может, что рассуждения и доказательства ничего не помогут, то вы можете арестовать тех, которые на сейме будут наиболее противиться подтверждению договоров, постановленных делегацией, или нарочно протягивать время для обременения нас новыми хлопотами. Что же касается ватиканского грома, который может поразить и рассыпать целое наше здание в пользу диссидентов, рекомендую вам употребить деньги, ласки, угрозы и всевозможные меры вообще, чтобы привести короля и магнатов к единодушному и одинаковому с вами взгляду на эту опасность, и если она действительно будет настоять, то объявить нунция возмутителем тишины, клеветником и нарушителем народных прав, ибо он опорочивает то, что республика по самодержавной своей власти узаконяет у себя и в чем уговаривается с дружескою соседнею державою, либо засадите его в собственном доме таким образом, чтобы он ни с кем сообщаться и акта отлучения обнародовать не мог, или же, что еще короче и приличнее, постарайтесь вывезть его из границ республики под хорошим присмотром, продолжая сие путешествие, во время которого сейм мог бы утвердить все дела. Если же вам удастся прежде отлучения покончить сеймовые дела, то, кажется, нечего уже будет более заботиться об отвращении отлучений, можно будет оставит собственному рассуждению поляков, будут ли они этим отлучение извергнуты в ад или нет. Весьма нужно вам ободрять и приводить короля и примаса к тому, чтобы они в своих ответах папе внушили ему, что не то теперь время, когда папы управляли делами по своей прихоти, что он неуместною своею горячностью может нанести католической вере вместо пользы большой вред, вывести Польшу из настоящего повиновения римскому престолу, что мы, имея теперь в Польше столько способов и силы всем управлять, можем вследствие его непристойных поступков решиться на истребление там папской власти и на установление независимой иерархии. Можно внушить королю и примасу, что собственная их честь и достоинство республики требуют от них этой твердости, иначе, допустив эту первую попытку папы, они ввергнут себя в крайнее порабощение и тьму невежества, в то время когда все другие католики очищают себя от этой заразы’.

Репнин не считал возможным принять относительно нунция меры, предлагаемые Паниным. ‘Нунций поуспокоился, — писал он, — я доволен тем, что протест его забыт в публике, действовать против этого протеста чрез сейм или конфедерацию и подумать нельзя, разве употребить пушечные выстрелы, но и тут только всех разогнали бы, а цели не достигли. Еще менее можно надеяться, чтобы здешнее правительство задержало нунция в его доме или выслало за границу, все скорее помрут, чем решатся на это’.

23 февраля Репнин уведомил Панина, что сейм кончился, трактат с Россиею, два отдельных акта и все постановленное между делегацией и им, Репниным, утверждено, вследствие чего русским войскам велено выступить к своим границам. В трактате, подписанном 13/24 февраля, говорилось: ‘А как яснейшая Речь Посполитая для вечной твердости всему тому, что ею ныне в собственную пользу узаконено, наиторжественнейшим образом рекламировала и теперь еще рекламирует высокую ее и. в-ства всероссийской гарантию на конституцию, форму правления, вольность и законы свои, то ее и. в-ство в удовлетворение желаниям и дружеской доверенности яснейшей Речи Посполитой торжественно гарантирует ей сим трактатом в вечные времена конституцию, форму правления, вольность и законы ее, обещая свято и обязуясь за себя и преемников своих удерживать, сохранять и защищать яснейшую Речь Посполитую польскую в неприкосновенной их целости’. Акт сепаратный содержал в себе вольности и преимущества греков ориентальных, неунитов и диссидентов, вера католическая получает титул господствующей, король и королева должны быть непременно римскими католиками, переход от римско-католической церкви в иную веру есть уголовное преступление, все пункты против греков-неунитов и диссидентов, находящиеся в конфедерациях и конституциях, отвергаются, церкви греческие неунитские и костелы диссидентские, кладбища, школы, госпитали и всякие строения, церквам и духовенству принадлежащие, вольно чинить, а в случае обветшания и пожара вновь строить, не испрашивая позволения, и отправляют в тех церквах богослужение с публичными ходами, не делая, однако, препятствия римскому богослужению и процессиям. Епископ мстиславский, оршанский, могилевский под именем епископа белорусского управляет своею епархиею, как римские епископы управляют своими без всякого препятствия. Неуниты и диссиденты имеют право заводить типографии и печатать в них богослужебные книги, с тем, однако, чтоб не печатали книг еретических и в спорных пунктах язвительных и остростию стиля наполненных изражений оберегались. Браки между людьми разной веры позволяются, дети от таких браков — сыновья воспитываются в вере отцовской, а дочери в материнской, но дворянству позволяется делать по этому предмету договор перед браком. Греки-неуниты и диссиденты не принуждаются к празднованию католических праздников и к участию в католических процессиях. Все церкви и монастыри, неправильно отобранные у греков-неунитов. должны быть. им возвращены. Для суда в обидах религиозных учреждается обосторонний суд из 17 лиц: 8 светских римско-католической веры и 8 диссидентов или греков-неунитов, а 17-й — епископ белорусский. Так как равенство дворянское есть основание вольности польской и надежнейшим подкреплением прав отечества, то грекам-неунитам и диссидентам возвращаются все давние права и преимущества, объявляются они способными ко всем чинам, достоинствам сенаторским и министерским, урядам коронным и земским, должностям трибунальским и комиссарским, посольствам заграничным и сеймовым, к получению награждений от короля — одним словом, возвращается грекам-неунитам и диссидентам совершенный активитет как в гражданских, так и в воинских чинах, также вера не может быть препятствием людям неунитской и диссидентской религии к приобретению индигената и дворянства.

Но в постскрипте к тому же письму, в котором извещал об окончании сейма и утверждении договора, Репнин поместил известие о движении недовольных в старостве Бар, хотя и высказывал сомнение в верности этого известия. 4 марта Репнин даже изложил Панину состояние польских дел в успокоительном виде: иностранного влияния нет более в Польше, австрийцы и французы никакой партии не имеют, король прусский также, потому что оскорбил всю землю Мариенвердерскою таможней, а пограничные польские области оскорбляет беспрестанно разными притеснениями и грубою наглостью своих военных командиров относительно прусских беглых и насильственной вербовки. Следовательно, один только фанатизм может произвести возмущение на первое время, пока не привыкнут видеть диссидентов в равенстве с католиками и не увидят, что никакого зла из диссидентской вольности не происходит. ‘Я, — писал Репнин, — старался так вести дела, чтобы, награждая по возможности наших приверженцев, как можно менее оскорблять и противных, дабы не вкоренить в сердцах ненависти и жажды мщения, я защищал и противных, когда на них делались несправедливые нападки, желая ясно показать, что императрица покровительствует справедливости и всей нации, а не одной партии, это старание мое выразилось в спокойствии, в каком я удержал конфедерацию’.

Но вслед за тем Репнин прислал уже верное известие о конфедерации, составленной недовольными в Баре. По мнению Репнина, России нельзя было оставить без внимания этого явления: ‘Трактат, вновь заключенный, и ручательство ее и. в., многим трудом Российской империи добытое, оставим ли мы теперь без действия, и не коснулось бы то до чести, достоинства и славы России, если бы мы при самом заключении сего трактата смотрели спокойно на предприятия, чинящиеся против всех сих наших положений? Приняв участие в настоящих новых возмущениях, никаким образом не можем мы вывесть отсюда наших войск, напротив, должны употребить их в дело, из чего может произойти привязка Порты, которой обещан их возврат в Россию, турки еще более будут иметь предлогов, если мы, преследуя возмутителей, будем доходить до турецких границ, и возмутители, узнав нашу осторожность относительно турок, всегда будут держаться их границ, следовательно, нам надобно быть готовыми и к тому, чтобы не побежать со стыдом от турок или татар, если б они вздумали нам делать предписания, запрещая приближаться к их границам. Знаю я, что некстати бы нам напрасно заводить с турками хлопоты, но если они внутренно враждебных намерений против нас не имеют, то предлогов к разрыву искать не станут, успокоятся уверениями, которые можно им сделать от нашего двора. Если же они этим не удовольствуются и будут искать предлогов к разрыву, то лучше их предупредить, нежели еще более возгордить чрезвычайными уважениями к их прихотям’.

Надобно было прежде всего попробовать успокоить турок мирными уверениями, и Панин взялся написать письмо визирю. Императрица писала по этому случаю: ‘С помощью Божиею сей раз туча мимо пройдет, лишь бы вы скорее отправили письмо ваше к визирю: пожалуй, не мешкайте, если же вы нужно находите взять еще в Украине какие ни есть меры, показующие хороший контенанс, то о том поговорите со мной при первом свидании, но мне кажется, два корпуса графа Румянцева достаточны к тому’. Панин совершенно соглашался с Репниным в необходимости действовать против Барской конфедерации. ‘Необходимо, — писал он, — рассыпать собирающуюся в Баре тучу Прежде, нежели она в земле распространится или же возможет привесть которую ни есть из соседних держав, а особливо Порту, в искушение подкрепить ее для испровержения воздвигнутого нами на сейме здания’. Вследствие неизвестности условий, при каких составилась Барская конфедерация, Панин отказывался дать Репнину наставление, как против нее действовать, и уполномочивал посла употреблять те меры, какие он на месте найдёт лучшими, не списываясь с ним.

Условия скоро стали известны. Подкоморий розанский Красинский, брат епископа каменецкого, вместе с Иосифом Пулавским, известным адвокатом, захватили город Бар, принадлежавший князю Любомирскому, и подняли там знамя восстания за веру и свободу. Монах Марк из Бердичевского монастыря с крестом в руках ходил по местечкам и селам, проповедуя необходимость приступить к конфедерации. В Галиции образовалась другая конфедерация, под предводительством Иоахима Потоцкого, подчашего литовского, Рожевский провозгласил конфедерацию в Люблине. Но восстание не могло получить народного характера: громкие слова вера и свобода не производили впечатления на большинство и католического польского народонаселения. Трудно было подниматься за веру, полагаясь только на слова какого-нибудь отца Марка, не видя, кто и как утесняет веру, трудно было подниматься за свободу, которою пользовалась одна шляхта, и пользовалась ею для того, чтобы составлять конфедерацию то против одного, то против другого, приглашая на помощь чужие войска, а теперь хотели поднять конфедерацию для вытеснения этих войск, провозглашая их врагами свободы, но в чем состояла эта враждебность, понять было очень трудно. Поведение конфедератов никак не было способно возбудить сочувствие к ним в народе. Их шайки рассыпались по стране, захватывали казенные деньги, грабили друга и недруга, католика и диссидента, духовного и светского. Награбивши денег, шайки эти убегали в Венгрию или Силезию. Страшная смута и рознь стали господствовать повсюду: братне доверял брату, у каждого были свои виды, свои интриги, никому не было дела до отечества, один брат писал громоносные манифесты против русских и соединялся с конфедератами, другой — заключал контракты с русскими, брался поставлять в их магазины съестные припасы. Между конфедератами особого рода удалью отличался ротмистр Хлебовский: встретив на дороге нищего, жида или какого бы то ни было пешехода, сейчас повесит на первом дереве, так что, говорят современники-поляки, русским не нужно было проводников: они могли настигать конфедератов по телам повешенных. Терпя поражения, от русских, шайки не уменьшались, потому что плата хорошая, корму вдоволь, и притом дарового. Разврат, полная власть над жителями страны, унижения самых знатных панов пред конфедератами, которые недавно были их слугами, — все это тянуло под знамена конфедерации всякую голь, дворовую служню, горожан и крестьян, которые не хотели работать. За несколько часов страху, испытанного при встрече с русскими и в бегстве от них, достаточною наградой было роскошное гулянье по стране в одежде защитника веры и вольности.

От 2 апреля Репнин писал, что в Баре поляки ‘продолжают на прежнем основании свое беспутство, держася все турецких границ, и везде подобная ферментация есть, примечая то из разных со всех сторон известий и видя, что единый страх наших войск, здесь находящихся, удерживает их в тишине против собственного желания и что только выступления оных ожидают для открытия всего пламени фанатизма, которое внутренно их уже жжет’. ‘Еще прежде, 27 марта, Сенат решил просить всероссийскую императрицу как поруку за свободу, законы и права республики обратить свои войска, находившиеся в Польше, на укрощение мятежников. Войска двинулись. Подполковник Ливен с одним батальоном подошел к Люблину и зажег его, духовенство, вышедши из города, просило Ливена о пощаде, но, в то время как велись между ними переговоры, конфедераты ушли в другие ворота. Ливен дал наконец духовенству сутки срока для склонения горожан и конфедератов к сдаче, не догадываясь, что последних уже нет в городе. Рассерженный такою оплошностью Ливена, Репнин послал на его место полковника Кара. В Гнезне полковник Бурман задавил восстание в самом начале. Главным начальником войск, действовавших против Барской конфедерации, был генерал-майор Кречетников, отряженный им генерал-майор Подгоричани подошел к старому Константинову, спешил свой конный отряд и. велел ему идти на приступ, но принужден был отступить, видя невозможность действовать с одними карабинами против пушек, он умолял Кречетникова прислать ему пехоты и артиллерии. ‘Ибо, — писал он, — с сим малым конным моим деташементом ничего им сделать неможно, но можно потерять людей, тоже полковую казну, а сверх того, честь и славу, неприятель вокруг, и отовсюду опасность, шляхтичи и обыватели во всем с ними согласны и доброжелательны и их шпионы, а ваше пр-ство почитали ни за что их, труда своего не щажу и таких трудов, и в прусской войне будучи, как ныне, не имел, что и одной минуты спокойной нет и все кони денно и ночно оседланы стоят’. Репнин уверял Панина, что отдельные командиры преувеличивают опасность, веря польским разглашениям, тогда как поляки каждую вещь увеличивают вдесятеро. ‘Не могу себе представить, — писал Репнин, — чтобы и десять тысяч поляков могли когда-нибудь стоять против тысячи человек наших войск, если только они порядочно предводительствованы будут, но то, однако ж, совершенно правда, что все мелкое и среднее дворянство, кроме больших господ, попами и монахами на фанатизм подвигнуто и, следственно, внутренно с возмутителями все согласно, из чего натурально само собой и то происходит, что везде скрытным образом им помогают, снабжая их также скрытно, чем каждый может’. Екатерина, прочитав донесения Репнина и военных начальников, написала Панину: ‘Снеситесь с гр. Чернышевым, я целый день с утра с самого и до сего часа проводила в чтении сих пьес и думаю, что г. — м. Подгаричанинов нас от хлопот скоро избавит, ибо и слава, и храбрость, и искусство в нем есть, жаль же, жаль, что ему не удалось гусарами одними взять Константинов, ибо сей лавровый венец украсил бы его седую голову’.

Сам Кречетников писал Репнину, что его беспокоит одно только — малочисленность находившегося при нем войска. В мае Репнин писал, что дело становится час от часу серьезнее, и предлагал, не сочтется ли полезным отправить его самого, Репнина, с корпусом войска на место восстания, потому что он знаком с поляками лучше, чем другие генералы. Екатерина написала: ‘Я не хочу рисковать его персоною, а думаю, что Подгоричани с бунтовщиками управится, особливо когда увериться можем, что ни турки, ни татары им не помогают’. Действительно, скоро пришло известие, что Подгоричани около Хмельника, в Подольском воеводстве, разбил значительный отряд конфедератов. Но, извещая об этом, Репнин прибавлял: ‘Не думаю, чтобы этим хлопоты были совсем кончены’. Хлопоты не кончились и удачным делом полковника Вейсмана, который загнал за Днестр конфедератов, находившихся под начальством Потоцкого, подчашего литовского. В Варшаве понимали, что хлопоты для России не оканчиваются, а только начинаются, и стали неохотно исполнять требования Репнина. Так, когда он представил, что правительство польское не может оставаться равнодушным зрителем борьбы русских войск с конфедератами, тем более что последние овладевают крепостями и захватывают коронные войска, то военная комиссия не без спору приняла решение отправить против конфедератов коронное войско и генерального региментаря, и люблинский кастелян Мощинский, протестовавший против этого решения, немедленно сложил с себя звание военного комиссара. Репнин именем Панина просил короля дать орден Белого Орла двоим лицам, которых Станислав считал себе враждебными. Король не согласился, тогда Репнин написал Панину любопытное письмо: ‘Не надобно сие оставлять, дабы он не привык свою волю иметь, а коль смею вашему с-ству сказать, то и вы у меня его несколько испортили. Он заключал из ваших писем и ласковых поступков против Псарского (польского резидента в Петербурге), что вы милосерды и что он вас ужалобит, что я только один черт, который с ним жестокосердно поступаю по моему собственному нраву, а не по повелениям. Я нарочно отказался от сего дела, чтобы сие поправить и чтобы дать случай и вам побранить путем г. Псарского, сказав ему, что вы примечаете, что король препятства всегда изыскивает, когда идет дело удовольствие какое нам сделать, и что, следовательно, и у нас он також препятства встречать будет, когда чего ни пожелает, и мы постараемся ему доказать, что ему более в нас нужды, нежели нам в нем. После чего я отвечаю, что здесь, сведавши об сем поучении, все сделают и мой королишка поправится’.

Станиславу-Августу очень не нравилась конфедерация, но он еще не терял духа. ‘Вы, без сомнения, думали, — писал он Жоффрэн, — что вместе с сеймом кончились в Польше все дрязги, но вот начинается новая конфедерация в Подолии, в соседстве турок и татар, которых она хочет вооружить на защиту католической религии и для уничтожения всего того, что постановлено на сейме в пользу диссидентов. Но кровь мусульманская не хочет проливаться за крест, а государи христианские не хотят ссориться с Россиею из-за этой конфедерации, к которой я послал вашего друга Макрановского внушить вождям, что они навлекут несчастие на самих себя, а быть может, и на всю страну, если успеют вызвать к деятельности беспокойство недовольных, из которых меньшая братия поднимется за религию, а большие — для того, чтобы половить еще рыбы в мутной воде. Относительно целой страны эта искра не произведет пожара. Однако очень скучно жить постоянно с пожарною трубою в руках и ходить всегда по тёплому пеплу. Ах, мама! Трудная и печальная комиссия быть королем польским! Но терпенье! Хорошее время наступит’. Маменька отвечала, что Макрановский сделает возможное добро, но это все зависит от сильных мер компаса (Екатерины).

Сильные меры были необходимы, потому что конфедерация образовалась в соседстве с Турциею.

Обрезков писал Репнину из Константинополя, что для сохранения добрых отношений к Порте необходимо скорее кончить дело с конфедератами. По этому поводу Репнин писал Панину в начале июня: ‘Примечание Обрезкова справедливо. Я довольно сие рекомендовал ген. — майору Кречетникову, но и известия уже от него весьма давно никакого не имею. Последние известия ко мне были от 12 мая, следственно, тому уже три недели времени, а курьеры оттуда ездят в четвертый день. В сих же последних его письмах писал он, что через три дня вступит со всем своим корпусом в наступательные действия против возмутителей, желая начать с местечка Прилуки, а после идти к Винницам и далее, но для чего с тех пор ничего не делает и для какой причины я от него известии не имею) об этом ничего сказать не могу, а знаю только, что сие несказанную вредность в делах причиняет’. Репнин особенно беспокоился, чтобы борьба с конфедератами не протянулась до будущих сеймов, ибо на них ‘вся земля запылает барским огнем и надобно будет для его потушения ввести вдвое более войска’. Беспокоило Репнина также известие, что Кречетников мимо его сносится с Петербургом, отчего может произойти ‘несказанная разладица’.

Наконец приехал курьер, пробывший 12 дней в дороге, и привез известия, что Кречетников занят осадою Бердичевского монастыря и так много истратил зарядов, что принужден был послать за новыми в Киев. Репнин сердился, называл эти предприятия необдуманными и писал Панину: ‘Из письма Кречетникова довольно усмотрите, что он запутался и обробел, не зная, как дела кончить, и боясь уже и сам отчаянного нападения возмутителей. Сами рассудите, какую надежду я имею на такого человека, у которого голова свернулася. Если упование я какое имею, то на прибытие к нему Кара, Игельстрома и Прозоровского, но не знаю, станет ли он их советов слушаться, ибо иногда робкие и нерассудительные головы к тому ж бывают и упрямые. Плоды медленности умножаются, ежечасно рождаются новые возмущения, которых предупредить нельзя, ибо нельзя по всей Польше войска иметь. Великопольская конфедерация, бывшая под предводительством Рыдзинского, разогнана полковником Бурманом на силезских границах, но в ночь на 14 июня получил я известие из Кракова, что там составлена конфедерация, наши войска не успели ее предупредить, пришли на другой день. Таким образом, для Кракова отделен отряд войска, чем обнажается средина Польши, воеводство Сандомирское, часть русского (Галиции) и окрестные страны, здесь нет уже нашего войска, ибо не смею обнажить окрестности Варшавы, чтобы здесь под носом такого ж возмущения не последовало. Ферментация везде генеральная’. Репнин требовал, чтобы русские войска, находившиеся в Литве, вступили в Польшу а в Литву отправлены были новые полки, причем просил прислать генералов искусных, твердых, несребролюбивых, любящих порядок службы и славу ее.

Кречетников взял Бердичев, Подгоричани разбил сильный отряд конфедератов, шедший на помощь Бердичеву, ген. — майор граф Апраксин взял Бар штурмом, князь Прозоровский поразил конфедератов у Брод. Но Репнин не утешался и продолжал обвинять Кречетникова в неискусстве, в корыстолюбии. В июне барские конфедераты были все рассеяны, Кармелит Марк попался в плен и отвезен в Киев, но зато образовалась конфедерация в Саноке. Репнин продолжал настаивать на отнятие команды у Кречетникова, он послал полковника Кара в Петербург, чтобы тот мог рассказать Панину о положении дел и ‘мерзком поведении’ Кречетникова. ‘Точных доказательств, — писал Репнин, — нет, по коим бы я сам решился команду у него отнять, но сомнения столь велики и столь генеральны, что необходимо его отозвать для чести службы и имени российского. Корыстолюбие и нажиток его так явны, что несколько обозов с награбленным в Россию, сказывают, отправил и еще готовыми имеет к отправлению. Все поляки и русские даже в его передней незатворенным ртом его вором называют. Никто из его подкомандующих служить под ним не хочет, все меня просят, чтоб от него взяты были, боясь, говорят, под судом быть за его воровство, которому подобного никто не слыхивал. В движениях своих как рак тащился по миле и по полумиле на день: Бог знает, от недоброжелательства ли или от робости и нерасторопности. Кто грабит, тот натурально и взятки берет, а вследствие оных и поступает. Многие уверяют, будто б он от воеводы киевского знатную сумму взял, и вам уж довольно известно, что сей воевода и плут, и недоброжелатель. Наконец, кладут насчет Кречетникова, будто б он отзывался, что все здесь на последнем сейме сделанное мной одним сделано, а государыня о том и не знает. Я от многих поляков сие слышал, а наконец, и полковники Кар и Игельстром, возвратись от Кречотникова, тоже мне подтвердили, что и там тот же слух на его счет в земле разглашается. Прошу для чести отечества и нашей службы, отзовите сего человека, хотя бы и никого на его место не прислали, а сверх того, есть и в земле у нас довольно достойных генералов: ген. — поручики Салтыков, Бибиков, ген. — майоры Мих. Львов, Измайлов, князь Юрий Влад. Долгорукий’.

По поводу посылки Кара в Петербург Станислав-Август писал туда своему резиденту Псарскому (7/18 июля): ‘Первая цель посылки Кара — донесение о всех злоупотреблениях генерала Кречетникова, вторая — представить бедственное положение и недостаток, в которых я нахожусь вследствие того, что серьезно содействовал видам России. Имею основание думать, что по примеру Игельстрома Кар потребует вашего свидетельства против Кречетникова, так вы не должны в нем отказывать. Дайте мне знать, какие главные покровители Кречетникова в России, и постарайтесь разведать, какие будут разговоры Кара не только о моих делах и делах Польши вообще, но, в частности, о самом князе Репнине, так как я имею много оснований думать, что кн. Репнин ошибается, считая Кара неизменным себе другом. Быть может, впрочем, отзывы Кара о Репнине были только хитростью, чтобы заставить открыться тех, которым он говорил о нем дурно. Все же верно, что здесь Кара боятся вообще как человека опасного и двоедушного, тогда как Игельстрома считают человеком прямым. Несколько раз и еще недавно Кар настойчиво просил меня, чтобы я позабыл о колких отзывах его против меня, сделанных год тому назад. Я отвечал, что пусть на деле докажет свою преданность ко мне и тем заслужит мою признательность. В то же время я ему сказал, что если Кречетников заслужил жалобы, поднятые против него целою Польшею, то не менее верно, что его пример испортил множество русских офицеров и солдат, дурное поведение которых служит столько же к ожесточению поляков, сколько фанатизм и патриотизм. С другой стороны, я должен вам сказать, что сами диссиденты сильно желают, чтоб императрица согласилась на уменьшение их прав: они видят, как ежедневно усиливается против них злоба’.

От 20 июля Репнин писал, что в Серадском воеводстве завелись разбойники, или конфедераты, что, по его словам, было все равно. ‘Их, — писал Репнин, — гоняет майор Древиц, но везде растянуться не может. Новое еще возмущение сделано в Гостинице, 12 только миль от Варшавы, конфедератов только 50 человек, и нет ни одного, у которого хотя б на палец земли было. Предводитель их Держановский, человек, который во всех четырех частях света мошенничал и везде, думаю, петлю заслужил. Известия воеводы лифляндского дают думать, что есть в Литве ферментация, но лекарства я на сие не знаю, кроме пушек и ружей, который рецепт и генералу Нумерсу предпишу. Истинно, кажется, сам черт здесь на всех поехал, ибо подлинно ферментация здесь во всех провинциях генеральна. Слава Богу, что не вдруг все загорается: не знали бы мы здесь тогда, куда оборотиться’.

И в августе те же известия: ‘Везде ферментация продолжается’. Краков, в котором засели конфедераты, был взят штурмом генералами графом Апраксиным и князем Прозоровским, несмотря на то что город был взят штурмом, солдаты не ограбили ни одного дома, ни одного человека, вели себя, как на ученье. Кречетников по настоянию Репнина был сменен князем Прозоровским. 19 июля Екатерина писала Румянцеву: ‘Общий вопль от злых и добрых по всей Польше противу недозволенного и всю славу военной службы развращающего, как и делам весьма вредного поведения нашего ген. — майора Кречетникова вынуждает из нас такие меры, которые во всяком другом случае были б претительны нашей природной склонности и статским правилам. Сей генерал, по-видимому, вышед совсем из пределов должности и уважения к славе нашего оружия и ослепясь мерзкими презрительным корыстолюбием, производит, как сказывают, такие себе нажиточные грабежи на тамошней земле, что уже многие обозы с пограбленным оттуда выслал. Мы за нужное нашли отозвать его от команды’. Но и после этого Репнин писал: ‘Стараться я, конечно, всячески буду о восстановлении спокойствия, но, к несчастью, не все так идет, как желается’. Ферментация распространилась по всей Белоруссии. Чарторыйские начали заговаривать с Репниным о необходимости изменить постановления о диссидентах и гарантии, король толковал о том же. ‘Я сам знаю, — писал Репнин, — что волнения прекратятся, если мы отступимся от этих двух пунктов: но дороже бы сия тишина была куплена, нежели она стоит’, и потому он сделал королю самый короткий и ясный отказ.

Между тем ферментация в Литве высказалась конфедерациями в Бресте и Ковне. Первая в конце сентября была совершенно разбита полковником Гротенгельмом и капитаном Анрепом, ковенские конфедераты рассыпались в Жмуди, разгласивши, что разъехались по домам, а начальники их — Медекша, Косаковский и Швейковский — ушли к Тильзиту. Ген. — майор Измайлов, имея надобность во время преследования конфедератов подойти к Несвижу, местопребыванию кн. Радзивила, дал знать об этом последнему и получил в ответ, чтобы не нападал на конфедератов близ Несвижа, потому что он, Радзивил, не может быть равнодушным свидетелем пролития крови сограждан своих, и если битва произойдет подле его замка, то он выведет свое войско. Тот же Радзивил принял к себе в Несвиж повстанцев Ошмянского повета, преследуемых русским войском, и в оправдательном письме к Репнину объявлял, что он при этом не имел намерения воевать с русскими, напротив, оказал им услугу, уговоривши повстанцев исполнить требование Измайлова отстать от конфедерации, за что Измайлов обещал совершенную безопасность их имений, принял же конфедератов к себе в Несвиж, потому что был обязан это сделать, не мог смотреть на пролитие братской крови, будучи членом народа, в котором господствуют вольность и равенство, конфедераты же восстали, будучи побуждаемы ревностью к своей вере, а эта ревность должна быть у всякого в крови.

В конце октября Репнин так описывал состояние дел в Польше: ‘Дерзость и наглость возмутителей во всех частях умножается, а в Великой Польше ежедневно грабежи делаются и час от часу разные вновь партии сих грабителей показываются. Доходов государственных ни одного злотого, почитай, сюда не допускают, почты перехватывают, всех спокойно живущих в земле грабят, наши ж войска сколько за сим ветром ни гоняются, но догнать не могут и только понапрасну мучатся. Сейма никакой возможности не было держать, имея только человек 30 земских послов, которые сюда приехали. Духи не только уныли, но, можно сказать, умерли. И по законам невозможно сейма держать, понеже из Литвы ни один земский посол не приехал. Королю месяца через два опять есть нечего будет, ибо доходы везде разграблены и к нему не доходят’. Слово опять означает то, что Репнин уже выдал Понятовскому значительную сумму денег на прокормление.

Ген. Измайлов доносил, что мстиславские повстанцы объявили желание отстать от конфедерации и готовы дать рецессы, или письменные акты, об этом, императрица написала на донесении Измайлова: ‘Назавтра сих рецессов они сделаются теми же возмутителями, а если б схватя да в Сибирь на поселение, то б уменьшилося бы число их’.

От 1 декабря пришло известие, что майор Древиц в Великой Польше разбил тамошнего главного возмутителя Малчевского, в отряде его было 600 человек, из которых было убито с лишком 200 человек, и взято 9 пушек. Но Репнин к этому известию прибавил обычный припев: ‘Все сии неоднократные поучения без действия, однако ж, остаются, особливо в Великой Польше, где множество разных малых возмутительных партий, которые везде, где наших войск нет, грабят и всякие насильства делают’. Сильно раздражили Репнина и предписания из Петербурга насчет военных действий. От 9 декабря он писал Панину: ‘Военные повеления сюда таковые даются, что никаким образом их исполнить невозможно, ибо они противоречущие, а оными, я вижу, что ищут не только разорения здешних дел с низвержением короля, несмотря на бесславие и вредные следствия, которые от сего для нас последуют, но и стараются все здесь так запутать, слагая все на ответ мой и Салтыкова, чтоб после нас как жертву во всем выставить и виноватыми сделать. Рассудите, можно ли сие исполнить: требуют, чтоб Прозоровский был удержан в Полонном, т. е. под носом у неприятеля, который висит на границах и вступления которого ежедневно ожидаем, чтоб магазины сделаны были не только в Полонном и по дороге от Киева и Чернигова, но и впереди, в самой Подолии, а с тем повелевается и на ответ Салтыкова кладется, чтоб его войска в совершенно безопасном и спокойном месте были, когда они одни могут и магазейны прикрыть, и Прозоровского подкрепить, который без сего и оставаться в своем месте без страха погибнуть со всем корпусом не может, магазейны ж еще меньше могут заготовляться, если наших войск в тех местах не будет для их сбережения: а если турки войдут, то каким образом Салтыкову и мне отвечать за безопасность и спокойность тех войск, особливо быв они в слабом числе. Мы оба, представляя наше мнение по сей позиции, требовали решительных повелений с точным назначением, где именно стать. Но сего решения не сделано, а отдано на наше рассуждение и ответ с кондициями безопасности, покойности и исправления всего вышеписаного, одним словом, я бы лучше хотел с ротою гусар быть первым против всей армии турецкой, нежели здесь в моем месте со всеми сими шиканами. Салтыков, чувствуя все оное, уже ко мне писал, чтоб отступить, боясь, чтоб не погибнуть от всех оных привязок, да и пенять ему неможно, что он тулится, видя весь сей манеж. Прошу Бога для постараться конец сему сделать и велеть что ни есть решительное сказать, требуя возможного и чтобы само с собой не противоречило. Изволите увидеть, какая здесь сумятица заводится от нашего неустройства, а я только прошу вас как милостивца, выведите меня из сей галеры, равным образом прошу, чтоб не я имел комиссию назначать места магазейнов’.

Мы видели, как огорчало Репнина известие об обещании, данном Обрезковым в Константинополе, что русские войска немедленно по окончании сейма будут выведены из Польши и арестованные возвращены из ссылки. Панин, хотя в мягких выражениях, дал, однако, знать Обрезкову, как это обещание может повести к большим затруднениям. Обрезков находился в ‘трепетании’, по его выражению, что Репнин напишет императрице о невозможности исполнить обещание, данное Порте, и умолял Панина войти в его положение между молотом и наковальнею и приказать Репнину дать хотя видимый знак исполнения обещания, удалить, например, хотя несколько отрядов от Варшавы. А между тем каждые трое суток через молдавских курьеров Порта получала из Польши известия, что сейм отсрочивается вследствие новых затруднений, происходящих от князя Репнина, который вымогает новые условия, предосудительные Польше, и многие поляки, предпочитая покинуть отечество, чем согласиться на эти условия и сносить горделивые и властительные поступки русского посла, уже удалились из Польши. Порта по этим вестям решила усилить войска на границе, и на замечания Обрезкова, что этим вестям нельзя верить, рейс-эфенди с досадою отвечал, что честь и интересы Турции не позволяют ей более равнодушно смотреть на такое продолжительное властвование русского двора в Польше. Притом по свойству турецкого народа султан и министры его иногда принуждены делать и то, чего не хотят. Легко понять, в какое ‘трепетание’ пришел Обрезков, когда получил от Репнина известие о Барской конфедерации. Рейс-эфенди объявил ему, что хотя конфедераты и обратились к Порте с просьбою о помощи, но она не намерена помогать таким ‘шильникам’, которые, будучи лишены посторонней помощи, сами собою разбегутся, и потому нет никакой нужды удерживать русские войска в Польше, ибо переговоры между Россиею и Польшею совершенно кончены, шайка бродяг не может воспрепятствовать исполнению договора, притом такие суматохи могут в Польше часто случаться: нельзя же держать там постоянно русское войско! Наконец, Порта никак не может стерпеть, чтоб русские войска напали на конфедератов вблизи ее границ, не потому, чтоб она хотела их защищать или ободрять, но потому, что весть о битве произведет сильное волнение в турецком народе. И последнее распоряжение Порты о наряде военных людей в Хотин, Бендеры и Очаков сделано единственно для того, чтоб дать черни что жевать и тем зажать рты, удержать от порицаний султана и министерства беспечностию и робостию. Обрезков отвечал, что напрасно Порта считает Барскую конфедерацию столь ничтожною, конфедерация в своем манифесте прямо восстает против договора, заключенного между Россиею и Польшею, следовательно, если она будет иметь успех, то русские войска если бы и вышли, то должны возвратиться по обязательству поруки и для того, чтоб восстановить нарушенный договор, в чем ни Порта, ни какая другая держава помешать России не имеет права. Если Порта прямо желает видеть восстановление тишины в Польше и вывод из нее русских войск, то лучший способ для этого — позволить русским войскам искать возмутителей и неподалеку от границ турецких. Но рейс-эфенди никак на это не соглашался, утверждая, что конфедерация исчезнет, как скоро восставшие лишатся надежды на помощь Порты, и требовал, чтоб Обрезков дал снова обещание насчет вывода русских войск из Польши. Но на этот раз Обрезков решительно отказался дать обещание, и после двухчасового спора рейс-эфенди сказал, что русские войска пусть усмиряют конфедератов, только бы не приближались к турецким границам и усмирение это происходило как можно легче, без шума. Зная, что улемы настаивают на вмешательстве Порты в польские дела на основании религиозного требования не отвергать притесненных, просящих помощи, Обрезков счел нужным дать рейс-эфенди 3000 червонных, вследствие чего отправлен был крымскому хану указ внушить французскому консулу, чтоб не вмешивался в политические дела, и дать знать вождям Барской конфедерации, чтоб не надеялись на помощь ни из Крыма, ни из Турции и спешили прекратить свое восстание, заготовлен был и другой указ хану — о высылке из Крыма французского консула Тотта.

Весна и начало лета прошли спокойно, но от 7 июля Обрезков уведомил о сообщении Порты, что значительный козацкий отряд, преследуя польских мятежников, въехал в Балту, село, принадлежащее хану крымскому, лежащее на самой польской границе, причем, истребляя конфедератов, убили несколько татар, молдаван и турок, потом те же козаки дошли до другой ханской вотчины, Дубоссар, потребовали от управляющего выдачи конфедератов и, не получив удовлетворения, сожгли Дубоссары, причем погибло до 1800 человек татар, молдаван и турок. Как же это случилось, какие это были козаки?

29 февраля Георгий Конисский писал Екатерине: ‘Народ здешнего Польского государства, веру греко-российскую содержащий, получив ныне действительное покровительство, премудрым промыслом, ревностным тщанием и беспримерною щедротою в. и. в-ства совершенное, приносит в. в-ству чрез меня, подданника вашего, всеусерднейшее и всепреданнейшее благодарение. Он в нынешней, состояния своего чрез полтора века желанной но никогда не чаянной перемене не инако себя почитает, как себя почитал древний Израиль, свободившися от египетской тесноты, как христианство первое, отдохнувши после гонения языческого, как старая Россия, невозбранно служити Богу начавши по своем просвещении, затем молит он Бога со слезами, не от тесноты уже духа, но от избытка в нем радости проливающимися, дабы в. и. в-ство дело Моисеево, дело Константина и Елены, дело Владимира и Ольги, совершавшую в здравии присноцветущем, в мире и всех в. в-ства богоугодных и христианству преполезных намерений преспеянии долголетну сохранил так ко утверждению сего, что совершилося, яко и ко избавлению тех, которые и зде еще, и по другим местам, ослабы не получивши, к в. и. в-ству на сие от Бога посланной, со стенанием очи возводят. Притом прошу всеподданнейше высочайшим в. в-ства указом повелеть кому надлежит, дабы, заимствуя от исполнения ревности и усердия в. в-ства по мере святой, чинено было надлежащее старательство во исполнение всего того, что ныне трактатом в пользу защищенных постановлено, и в особенности чтоб не слабо защищены были тые, которые до подписания на сейме трактата учинили уже переход из униатского или римского исповедания в нашу веру по-прежнему’.

Из последних слов этого письма мы узнаем, что в начале 1768 года были еще люди, страдавшие от гонения на православие, узнаем также, что были люди, которые недавно перешли из унии и даже из католицизма в православие по-прежнему, т. е. были приневолены отступить от православия и теперь в него возвращались: их преимущественно просил защитить Конисский, ибо по последнему договору отпадение от господствующего исповедания считалось делом уголовным. События на так называемой Украйне объясняют нам эти слова Конисского.

В этой Украйне, на берегах рек Роси и Тясмины, где древняя Русь так долго боролась с половцами и другими разноименными варварами, полукочевыми, полуоседлыми, где в XVII веке сталкивались Россия, Польша и Турция и козаки переходили то к той, то к другой, то к третьей, в Украйне, которая по Прутскому договору объявлена была пустынею для избежания столкновений, в описываемое время по общему характеру всех украйн опять сталкивались разнородные элементы. Она населялась сходцами из ближайших стран, русскими крестьянами, православными и униатами. Униатское духовенство стремилось подчинить себе православных, выжить их духовенство, но встретило себе противников: в дебрях на правом берегу Днепра виднелись в разных местах православные монастыри, а монахи всегда способнее к борьбе, чем рассеянное и потому слабое белое духовенство. Тут же недалеко было Запорожье, и Украйна была известна как любимая страна гайдамаков, степных рыцарей, страшных разбойников, но в которых русский православный человек всегда видел прежде всего непримиримых врагов ляхам, жидам и униатам.

Сильное религиозное движение обнаружилось в Украйне с тех пор, как был поднят знаменитый диссидентский вопрос. В то время как в других русских областях, принадлежавших Речи Посполитой, униженная православная шляхта, лишенная всяких средств представительства, сама пахала землю, а горожане и крестьяне, загнанные, привыкшие сносить всякого рода притеснения, ждали избавления от сильной руки монархии всероссийской, распоряжавшейся через своего князя — посла в Варшаве, на Украйне по самому характеру страны и народонаселения православие не могло сохранять такого страдательного положения, особенно когда явился человек, около которого можно было сосредоточиться. Таким человеком явился монах, игумен Мотренинского монастыря Мелхиседек. Чтоб дать порядок и силу православия на Украйне, он связал тамошнее народонаселение в церковном отношении с ближайшею, Переяславскою епископиею, стал деятельным посредником между переяславским епископом Гервасием и его паствою на другом, западном берегу Днепра, в Польше или Египте, по выражению Конисского. Найдя точку опоры в русском архиерее, Мелхиседек не хотел ограничиваться страдательным положением, начал явную борьбу с униатами, стал отводить от них украинское народонаселение, распространять православие на счет унии, утверждать его построением церквей и большим порядком между духовенством. Мелхиседек побывал и в Петербурге, и в Варшаве с обычными жалобами на притеснения, с обычными просьбами о заступничестве. Панин сказал ему: ‘Будьте надежны, что к пользе всех чрез преосвященного белорусского Георгия сделается’. Но украинские униаты не хотели, чтоб Мелхиседек и православные были надежны. Деятельность Мелхиседека, явная борьба, им поднятая, отбивание прихожан — все это возбудило страшную злобу униатского духовенства, которую разделяли польские чиновники, ибо тот же фанатизм, на который жаловался Репнин в Варшаве, господствовал и на Украйне, только здесь по местным условиям с большей разнузданностью. Начались явные нашествия униатов на православных, грабежи, истязания. Так как Мотренинский монастырь был центром движения, туда крестьяне приводили своих униатских священников присягать ‘на благочестие’, что в глазах униатов и католиков было бунтом, так как мотренинский игумен был главным виновником этого, то злоба преимущественно обрушилась на него: его обвинили в подстрекательствах к бунту, в обращении униатских священников в православие, Мелхиседека схватили и долго держали в оковах в самом тяжком заключении, из которого ему удалось уйти каким-то таинственным способом в Переяславль.

В начале 1768 года, когда в Варшаве провозглашалось равенство греков-неунитов с католиками, Гервасий писал Конисскому, что на Украйне униаты продолжают свои мучительства, бьют и мучат православный народ и священство, потому что ниоткуда не видят страха, насчитывали за последнее время 86 насильственных случаев, известия из Варшавы о восстановлении диссидентских прав поднимали страшную злобу в униатах, которым представлялось, что скоро им будет месть от православных, ругаясь над православным священником, обрезывая ему волосы и бороду, один чиновник говорил: ‘Я теперь тебя стригу, а ты, может быть, шкуру будешь с меня лупить’. Униаты пророчили себе месть, и месть пришла.

Князья Любомирские, маршалок великий коронный и брат его воевода любельский, заставили третьего Любомирского, слабоумного пьяницу, подстолия литовского, владельца огромных имений, передать торжественным актом эти имения своим детям, причем ему самому и жене его выговорена была ежегодная значительная сумма из доходов. Так как дети Любомирского были малолетние, то назначены были опекуны. Но эта сделка не нравилась Сосновскому, писарю литовскому, любовнику княгини Любомирской, обманутому в надежде составить себе состояние. Он стал наговаривать княгине, чтобы выкрала мужа из Варшавы и пусть он опять примет имения в свое заведование: тогда она будет управлять слабоумным мужем и его имением, а не фамилия Любомирского и не опекуны. Княгиня взбунтовала мужа, выкрала его из Варшавы и привезла на контракты в Львов в 1768 году. Здесь люди совестливые не входили с ним ни в какие сношения, но наехали игроки из Варшавы, обыграли Любомирского и заставили заплатить карточный долг имениями под видом покупки. Но покупщики очень хорошо знали, что дело не обойдется легко, что опекуны детей Любомирского не впустят их ни в одно имение. Надобно было найти людей, которые, получив полномочие от Любомирского, приняли бы на себя обязанность бороться с опекунами и ввести во владение покупщиков. Такие люди нашлись: два шляхтича — Бобровский и Волынецкий.

Бобровский отправился комиссаром в имение Любомирского Побереже, но его никто там не хотел слушать, едва ушел поздорову, потому что один из опекунов, Швейковский, узнав о львовских проделках, разослал по всем имениям приказы, чтоб никто из управляющих не смел слушать Бобровского и Волынецкого, какие бы бумаги от князя Любомирского они ни показывали. Бобровский, выгнанный из Побережа, снесся с Волынецким, и оба решили ехать в другое имение Любомирского, Смиляньщизну, и поднять здесь крестьян обещанием уничтожения унии. Чтоб иметь помощь и с другой стороны, они отправились в Бар к Пулавскому, маршалку конфедерации, с просьбою, чтобы признал их советниками конфедерации и дал свои бланкеты для написания разных приказов его именем, за что обещали ему доставить для конфедерации тысячу вооруженных козаков. Пулавский легко согласился на их желание. Получивши бланкеты, Бобровский и Волынецкий с торжеством поехали в Смилу, укрепленный замок Любомирского. Но ворота заперты, пускать не велено, управляющего Вонжа нет дома, но отлично распоряжается всем его жена, в замке 50 козаков гарнизона, пороху и всяких запасов много. ‘Муж мой не знает никаких комиссаров князя Любомирского, кроме опекунов молодых князей’, — велит жена управляющего отвечать Бобровскому и Волынецкому на их требования отворить замок и на их угрозы. Тогда комиссары обращаются к козакам, живущим на землях в имении, и уговаривают их атаковать замок, но гарнизонные козаки отбивают нападение. Бобровский и Волынецкий придумывают средство: велят схватить жен и детей гарнизонных козаков и ставят их в первую линию козаков, идущих на вторичный штурм. Но и это средство не помогло: гарнизонные козаки стреляют, несмотря на то что от их пуль падают их жены и дети. Видя такой страшный грех, козаки не пошли на штурм и отказались повиноваться комиссарам. Бобровский и Волынецкий, которые за несколько дней перед тем обещали им ратовать за православие, теперь начали им грозить, что придет Барская конфедерация, истребит их всех до одного человека и псы будут лизать их кровь за их непослушание. Угроза не подействовала: козаки не шли штурмовать замок. Тогда Бобровский и Волынецкий решились ехать в Бар и, чтоб исполнить обещание, данное Пулавскому, велели начальнику козаков Тымберскому ехать за ними туда же со всеми козаками. Тымберский не смел ослушаться приказа, написанного от имени маршалка конфедерации (на бланкете Пулавского), и повел козаков вслед за комиссарами.

Тымберский был человек огромного роста и толщины, тяжко ему было ехать верхом, и коню было тяжко везти его, стал просить Бобровского и Волынецкого, чтоб позволили ему сойти с лошади и пересесть на телегу. Те позволили. Но как скоро Тымберский переселился на телегу, козацкие старшины, сотники, атаманы, есаулы остановили ее и обступили Тымберского с вопросом: ‘Куда нас ведешь, пан полковник?’ ‘Приказ имею от маршалка конфедерации Барской явиться с вами в Бар’, — отвечал тот. ‘Если хочешь, пан полковник, — сказала старшина, — то ступай себе в Бар один’, — и, обратившись к козакам, крикнули: ‘Молодцы! За нами домой, в Смиляньщизну!’ И след простыл, Бобровский, Волынецкий и Тымберский поскакали одни в Бар, боясь за собою погони козацкой.

Вспомним, что Волынецкий грозил козакам и крестьянам приходом войск конфедерации, которые истребят их всех. Как нарочно, через несколько дней разнесся слух, что идут две польские хоругви, ведут пойманных на разбое гайдамаков, чтобы сажать их на кол на месте преступления, в Смиляньщизне. Козаки, боясь, что это войско прислано для их наказания за покинутие Бобровского и Волынецкого, стали перебегать за русскую границу, за Днепр под Переяславлем, где их пускали и с лошадьми, оставляя только оружие их при рогатках.

Между посаженными на кол гайдамаками находился родной племянник игумена, эконома переяславского архиерея, этот игумен, раздраженный позорною смертию племянника, стал уговаривать бывших в то время в Переяславле на богомолье запорожцев и главного между ними, Железняка, чтоб они подняли с поляками войну за веру, потому что поляки устроили Барскую конфедерацию против православной веры. Для сильнейшего убеждения игумен показал Железняку на пергаменте указ императрицы подниматься против поляков за веру: титул был написан золотыми буквами, подпись и печать подделаны. Железняк отвечал игумену, что с несколькими сотнями запорожцев он не может начать этого дела, тогда игумен сказал ему: ‘А вот недалеко при рогатках много беглых козаков, которые убежали от войск конфедерации, потому что поляки хотели их всех истребить, уговорись с этими козаками, и ступайте в Польшу, режьте ляхов и жидов, все крестьяне и козаки будут за вас’.

Железняк пошел к козакам, показал им поддельный указ императрицы, и все вместе вторгнулись за Днепр, поднимая крестьян и козаков, истребляя ляхов и жидов. На деревьях висели вместе поляк, жид и собака с надписью: ‘Лях, жид, собака — вера однака’.

Так рассказывает о происхождении гайдамацкого бунта поляк-современник, слышавший подробности от людей, самых близких к событию. При начале своего рассказа он говорит: ‘Это дело имело вид, как будто бы произошло по наущению русского правительства, но в самом деле поводы были другие’.

Репнина сильно раздосадовал гайдамацкий бунт. Он указывал на переяславского архиерея Гервасия и мотренинского игумена Мелхиседека как на ‘некоторую причину’ волнения, особенно вооружался против Мелхиседека. Мы знаем, как он относился к распространению православия на счет унии и католицизма, как он защищал проект введения униатских архиереев в сенат, и потому он не мог отнестись благоприятно к деятельности Гервасия и Мелхиседека против унии. Репнин требовал, чтоб все православные польских областей были отданы в ведомство епископа белорусского, которого чрез это можно вывести из нищеты, предосудительной для достоинства православного закона.

Но удивительно беспристрастно и правдиво отнесся к явлению король Станислав-Август в письме к Жоффрэн: ‘Несколько фанатиков стали грозить крестьянам нашей Украйны всевозможными бедствиями, если они не перестанут быть греками-неуниатами и не обратятся в греков-униатов, т. е. не перестанут объяснять Троицу, как объясняют ее в Петербурге, и не начнут объяснять ее по римскому способу. Судите, могут ли несчастные крестьяне тут понимать что-нибудь? Но этого было достаточно, чтоб возмутить их, а восстание этих людей не шутка! Их много, они вооружены и свирепы, когда возмутятся. Они теперь побивают своих господ с женами и детьми, католических священников и жидов. Уже тысячи человек побито. Бунт распространяется быстро, потому что фанатизм религиозный соединяется у них с жаждою воли. Фанатизм греческий и рабский борется огнем и мечом против фанатизма католического и шляхетского. Верно одно, что без Барской конфедерации этого нового несчастия не было бы’.

Бунт ширился, обхватил Смиляньщизну, грозил Умани, принадлежавшей киевскому воеводе Потоцкому. У Потоцкого главным управителем здесь был Младанович, а кассиром — Рогашевский. Управляющий и кассир посылали тайком жидов к воеводе наговаривать друг на друга. Для разбора, кто из них прав, кто виноват, Потоцкий отправил в Умань пана Цесельского, который рассказал Младановичу и Рогашевскому, какие доносы на них были сделаны воеводе. Те, вместо того чтобы заподозрить друг друга, заподозрили сотника Гонту, которого любил Потоцкий и поручил ему заселение слобод, почему Гонта и ездил часто к воеводе. Управляющий и кассир стали мстить Гонте, потребовали 100 злотых за сотничество, — и это в то время, когда козацкий бунт кипел по соседству.

Пришло требование от Барской конфедерации, чтоб выслали в Бар всю милицию и козаков воеводы киевского. Но воевода распорядился иначе: он велел Цесельскому забрать всех козаков и поставить их на степи над рекою Синюхою, составлявшей границу с Россиею, а к Пулавскому написал, что вместо козаков, которые не будут охотно биться с русскими, он приказал сформировать из шляхты конную и пешую милицию и отослать с трехмесячным жалованьем и провиантом в Бар. Цесельский, Младанович и Рогашевский, чтобы не истощать казны воеводской сформированием милиции, назначили на этот предмет чрезвычайный побор с козаков, — и все это, когда козацкий бунт кипел по соседству и уманьские козаки стояли в степи на Синюхе под начальством сотников Дуска, Гонты и Яремы, готовые союзники для Железняка.

Одни жиды чуяли беду и явились к Цесельскому с представлениями, что надобно остерегаться Гонты, тем более что он теперь главный: Дуска умер в степи. Жиды говорили, что Гонта, наверное, сносится с Железняком, что есть слух, будто Гонта уже предлагал Дуску соединиться с Железняком, но будто тот отвечал: ‘Семь недель будете пановать, а семь лет будут вас вешать и четвертовать’.

Напуганный жидами, Цесельский послал приказ Гонте немедленно явиться в Умань. Тот прискакал и был сейчас же закован в кандалы, а на другой день уже вели его на площадь под виселицу. Но, с счастливой руки Хмельницкого, козацких богатырей все спасали женщины. И тут взмолилась за Гонту жена полковника Обуха: ‘Оставьте в живых, я за него ручаюсь’. Тронулся Цесельский просьбами пани Обуховой и отпустил Гонту опять в стан на Синюху начальствовать козаками! Жиды увидали, что судьба их в руках того, кого они подвели было под виселицу, они наклали брыки сукнами и разными материями, собрали денег и отвезли Гонте с поклоном: ‘Батюшка, защити нас’. Гонта сказал жидам: ‘Выхлопочите у пана Цесельского мне приказание выступить против Железняка’. Жиды выхлопотали приказ, но Цесельский велел троим полковникам принять начальство над козаками. Эта мера не помогла, на дороге Гонта объявил полковникам: ‘Можете, ваша милость, ехать теперь себе прочь, мы в вас уже не нуждаемся’. Полковники убрались поскорее в Умань, а Гонта соединился с Железняком. Скоро вся толпа явилась под Уманью, в ближнем лесу разостлали ковер, на котором уселись Железняк с Гонтою, козаки составили круг, и какой-то подьячий читал фальшивый манифест русской императрицы. Потом началась попойка и шла всю ночь.

В замке Уманьском уже не было больше Цесельского: он исчез, главное начальство перешло к Младановичу. К нему явился комендант Ленарт и объявил, что пьяные козаки ночуют на фольварке и что их ничего не стоит вырезать, сделавши вылазку из замка. Но Младанович никак на это не решился, он созвал жидов, велел им нагрузить брыки дорогими материями и везти к Железняку и Гонте в подарок с просьбою о капитуляции. Гонта и Железняк, пьяные, приняли подарки с удовольствием, но переговоры отложили до утра.

Действительно, утром на другой день оба предводителя со всею старшиной подъехали верхами к городским воротам, перед которыми был мост, переброшенный через глубокий ров. Комендант Ленарт велел зарядить картечью четыре пушки, но Младанович и Рогашевский, увидавши это, закричали: ‘Что вы делаете? Вы нас всех погубите!’ Шляхта полегла на пушках и отогнала артиллеристов, а между тем Младанович спешил окончить переговоры с Железняком, положили: 1) козаки не будут резать католиков, шляхту и поляков вообще, имения их не тронут, 2) в жидах и их имении козаки вольны. По заключении капитуляции все поляки пошли в костел, а козаки ворвались в город и начали резать жидов: потом, когда все жиды были перерезаны, добрались до милиции, назначенной в Бар, покончив с нею, пошли к костелу и начали вытаскивать оттуда мужчин, женщин, детей и бить, некоторых женщин, которые понравились, взяли за себя замуж и детей усыновляли. Младанович и Рогашевский погибли от Гонты, весь город был устлан трупами, глубокий колодезь на рынке наполнился убитыми детьми. Крестьяне по селам в это время били жидов, вязали посессоров и шляхту и привозили в Умань, где пьяные козаки убивали их.

После этих подвигов Гонта провозгласил себя воеводою брацлавским, а Железняк — киевским, и разослали в разные стороны отряды резать шляхту и жидов. Но Железняк и Гонта недолго навоеводствовали: они были схвачены по распоряжению генерала Кречетникова, гайдамацкий бунт потух, но следствия его обнаружились неожиданным образом. Один из разосланных Железняком и Гонтою гайдамацких отрядов, под начальством сотника Шилы, направился к Балте, пограничному местечку, которое речка Кодыма отделяла от татарского местечка Галты. Балта славилась своими ярмарками, на которые приводили лошадей, рогатый скот, овец, для закупки лошадей приезжали ремонтеры из Пруссии и Саксонии. Местечко богатело от этих ярмарок, в нем жило много жидов, греков, армян, турок и татар, было кого порезать гайдамакам, было что пограбить. Шила со своим отрядом явился в Балту и начал тем, что поколол всех жидов, потом, прожив дня четыре спокойно, собрал свое войско и вышел из Балты. Увидав, что этим все кончилось, турки в Балте подняли крик и вместе с жидами перешли с татарской стороны на польскую, одни пошли на гору в погоню за гайдамаками, другие начали бить православных, сербов и русских, грабить товары и зажгли предместье. Шила, услыхав, что турки и жиды напали на православных, возвратился, прогнал неприятелей на татарскую сторону, перешел вслед за ними в Галту и все здесь разорил и пограбил. На другой день битва возобновилась нападением турок, которые опять были прогнаны в Галту. После этого гайдамаки помирились с турками и много отдали им назад из пограбленного. Но как скоро Шила выступил в другой раз из Балты, турки и жиды явились опять в местечке, начали ругать христиан, многих постреляли и порубили, церкви ограбили. Вслед за басурманами явились конфедераты, и православным стало не легче: каждый день поляки ревизовали христиан, били и убивали до смерти. Православные обратились с просьбою о защите к русскому полковнику Гурьеву и в просьбе рассказали, как было дело. Просьба оканчивалась так: ‘Конфедераты очень хотят, чтобы нас теперь переловить и погубить, того ради просим не оставить нас и показать над нами жалость, просим нам, бедным, дать конвой, чтобы мы могли все свое забрать. К сему доношению подписалось целое братство наше купеческое, греческое’.

Порта так была взволнована известием о балтском событии, что Обрезков едва успел удержать от немедленного объявления войны уверениями, что дело произошло вопреки намерениям императрицы, которая даст Порте полное удовлетворение. Впрочем, Порта дала приказание придвинуться к границам двадцатитысячному корпусу войска. Обрезков писал, что хотя Порта и не намерена теперь разорвать мир, но нельзя поручиться, что она не будет принуждена начать войну, ‘последуя народной нерассудной и опрометчивой склонности’. 11 июля рейс-эфенди потребовал у Обрезкова отдаления от турецких границ всяких русских войск и совершенного очищения от них всей Подолии. Между тем слухи о происшествии в Балте и Дубоссарах оказывались ложными, Обрезков представил Порте верное известие, что взбунтовавшиеся украинские мужики вместе с гайдамаками напали на принадлежавшую хану деревню Галту, лежащую на Буге против русского Орловского форпоста, причем выставлял на вид, что Россия не обязана отвечать за всяких разбойников. Но машина, по выражению Обрезкова, уже была приведена в движение, и Порта не в силах была ее вдруг остановить. Она продолжала требовать очищения Подолии и в таком случае обещала выслать из своих областей всех укрывшихся там конфедератов и принудить их успокоиться. Обрезков повторял о возможности войны, выставляя на вид, что турецкое правление больше походит на республиканское, чем на самовластное. Министерство уверено, что Россия не требует от Польши ничего такого, что было бы противно интересам Порты, но публика с некоторыми головами, длиннейшие и седые бороды имеющими, иначе думает.

25 августа сменен был великий визирь, ‘человек благонамеренный и миролюбивый’. Обрезков опасался, что скоро последует и смена рейс-эфенди. ‘Чрез это, — писал он, — я лучших орудий совсем лишусь. Если Россия одну или две кампании останется при оборонительной войне поблизости границ своих и этим заставит турок претерпеть все трудности походов, то несомненно приведет скоро Порту в раскаяние, особенно если русские полководцы будут следовать правилу принца Евгения, который обыкновенно старался избегать генеральных сражений в начале кампаний, давал их в конце, ибо турки сперва обыкновенно горячи и храбры, но от трудов скоро приходят в уныние и робость, да часто и бунтуют’.

Обрезков в своем затруднительном положении просил мудрых советов у Панина, Панин полагался на искусство и усердие Обрезкова, в помощь ему он отправил письмо к визирю, наполненное заявлениями миролюбия с русской стороны, отправил перехваченную депешу Тотта герцогу Шуазелю, из которой открывалось, что балтский начальник Якуб был подкуплен Тоттом для посылки ложного донесения Порте. ‘Намерения ее и. в-ства, — писал Панин, — соединять в изъяснениях наших с турками ласку с твердостью и, показывая им, с одной стороны, всю возможную готовность к их желаниям, не уступить — с другой, прихотям их там, где интересованы польза дел и достоинство короны. Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большей силы лестным блеском золота изволили ее и. в. повелеть отправить к вам 70000 рублей’.

В начале сентября Обрезков писал, что визирь сменен по причине его старости и вялости и на место его назначен кутаисский паша, который, по слухам, человек наглый и грубый. Войны желает только один султан и простой народ, а министры и духовенство против войны. В Константинополе убеждены, что Россия нарочно проволакивает польские дела, чтобы иметь предлог постоянно держать в Польше свое войско, поэтому и не старается истребить конфедерации, действуя малым числом войск, над которыми нет ни одного знатного генерала. Немалый ропот между турками и на то, что польский король и республика совершенно безгласны, распоряжается всем один русский посол, из чего ясно видно, что Россия самовластно господствует в Польше, и это больше всего раздражает султана.

Следствия этого раздражения скоро оказались. 14 сентября сменен был рейс-эфенди. 25 числа Обрезков был позван на аудиенцию к новому визирю. При входе в приемную комнату он нашел ее наполненною множеством людей разных чинов, и, когда сел на табурет и начал поздравительную речь, визирь прервал ее словами: ‘Вот до чего ты довел дело!’ — и начал читать бумагу, дрожа от злости. В бумаге говорилось: ‘Польша долженствовала быть вольною державою, но она угнетена войском, жители ее сильно изнуряются и бесчеловечно умерщвляются. На Днестре потоплены барки, принадлежащие подданным Порты. Балта и Дубоссары разграблены, и в них множество турок побито. Киевский губернатор вместо удовлетворения гордо отвечал хану, что все сделано гайдамаками, тогда как подлинно известно, что все сделано русскими подданными. Ты уверил, что войска из Польши будут выведены, но они и теперь там. Ты заявил, что их в Польше не более 7000 и без артиллерии, а теперь их там больше 20000 и с пушками. Поэтому ты, изменник, отвечай в двух словах: обязываешься ли, что все войска из Польши выведутся, или хочешь видеть войну?’ Обрезков отвечал, что по окончании всех дел русские войска совершенно очистят Польшу, в чем он обязывается и прусский посланник поручится. Визирь велел ему выйти в другую комнату: после двухчасового ожидания пришел к нему переводчик Порты и объявил: ‘Ты должен обязаться также, что русский двор отречется от гарантии всего постановленного на последнем сейме и от защиты диссидентов, оставит Польшу при совершенной ее вольности’. Обрезков отвечал, что об этом никогда речи не было и потому он не может знать мнений своего двора, но если Порте угодно, то пусть даст свои требования на письме, и он отошлет их к своему двору и сообщит Порте немедленно ответ. Переводчик пошел к визирю и возвратился с объявлением, чтобы Обрезков дал сейчас же требуемое обязательство, иначе будет война. Обрезков ответил, что дать обязательство не в его власти. Чрез несколько времени вошел церемониймейстер и объявил аресты Обрезкову и одиннадцати другим членам посольства. Обрезкова посадили на лошадь, провезли через весь город между многочисленными толпами народа и посадили в подземельный погреб одной башни, куда свет проникал через маленькое окно. Заточники провели здесь сутки, и когда комендант донес, что они не могут и грех суток вытерпеть такого заключения по причине сырости и духоты, то их перевели в две маленькие избушки, в которые свет проходил через двери и небольшие окна, находящиеся в потолке. Представления английского посла и прусского посланника об освобождении Обрезкова остались без действия. Несмотря, однако, на заключение, Обрезков находил возможность с помощью английского посла пересылать Панину известия о состоянии дел в Константинополе и советы, как вести войну: так, он советовал, несмотря на предубеждение новейших полководцев против рогаток и пик, не оставлять их в войне с турками. В декабре Обрезков притворился отчаянно больным, подкупил лекарей и коменданта и был переведен в лучшее помещение.

Почти в тех же словах, как и Обрезков, передавал своему двору известия о константинопольских событиях прусский посланник Зегелин, который тщетно старался предотвратить войну. Фридрих не желал ее, потому что по союзному договору должен был в случае нападения турок на Россию помогать последней не войском, а деньгами. Он сердился, толковал, что Россия сама виновата в польских смутах, зачем так далеко вела диссидентское дело. В сентябре он писал Екатерине, что если русские войска не подойдут близко к турецкой границе, то Порта будет спокойно смотреть на поражение конфедератов, но, чтобы нанести им это поражение, надобно иметь побольше войск в Польше. Панин предложил, не может ли Фридрих ввести свое войско в Польшу, но король отказал, ссылаясь на договор: если Россия одна не может сладить с конфедератами, то должна с ними уладиться. Князь Долгорукий, рассуждая с графом Финкенштейном об аресте Обрезкова, указывал на версальский двор как на главного подстрекателя в этом деле, но Финкенштейн отвечал, что, по мнению его государя, и венский двор принимал здесь участие, и вот основание: когда в Вене получено было известие о свержении старого визиря, то австрийский министр в Константинополе получил прибавку жалованья.

Князь Дмитр. Мих. Голицын писал из Вены о скромном поведении тамошнего двора относительно польских волнений. В августе месяце по поводу взятия Кракова русскими войсками Кауниц имел разговор с кн. Голицыным, объявив наперед, что говорит с ним не как с министром, а как с частным человеком. ‘По моему мнению, — говорил Кауниц, — не надобно теперь строго поступать с зачинщиками конфедерации, чтоб не умножить в Польше число огорченных людей. Теперь издалека поднимается неприятная туча, и было бы очень недурно, если бы поскорее постарались отвратить ее установлением всех дел в Польше, удовлетворительным для разномыслящих поляков’. Эти внушения показывали ясно, как были довольны в Вене затруднительным положением России.

Во Франции скромности не соблюдали. Герцог Шуазель повсюду явно действовал против России. Барская конфедерация возбуждала в нем надежду начать снова успешную борьбу с Россиею в Польше, он успел раздражить Турцию, которая объявила войну России, он готовил последней удар в Швеции, старался разорвать союз России с Пруссиею и сблизить последнюю с Австриею. При этом Шуазель не щадил и мелких средств для выражения своей ненависти к молодой державе, которая осмелилась обширностью политической роли соперничать с старою Францией, осмелилась создавать какую-то Северную систему в противоположность Южной, созданной Франциею. В грамотах, присылаемых от французского правительства к русскому, вдруг исчезло прилагательное императорское при существительном величество, и на вопрос русского министерства, что это значит, получен ответ, что выражение ‘majest impriale’ не согласно с духом языка, что французские короли, принимая титул величества и не прибавляя к нему никакого эпитета, не могут давать этого эпитета никакому другому коронованному лицу. Екатерина написала на донесении об этом русского министра во Франции кн. Голицына: ‘Противу же регулам языка российского не принимать грамоты без надлежащей титулатуры’. Грамоты перестали приниматься, и князь Голицын был заменен поверенным в делах Хотинским, которому герцог Шуазель прямо объявил: ‘Мы не уступим’. ‘И мы также не уступим’, — отвечал Хотинский. Хотинский из слов Шуазеля не мог не заметить его вражды к бывшему министру кн. Голицыну, Шуазель сказал ему о Голицыне: ‘Он писал к своему двору много ложного о здешних делах, мы в точности знаем, что в Петербурге говорится, как будто бы это говорилось в Париже’.

Успех французской дипломатии в Турции заставлял русский двор удвоить свое внимание в Швеции. Остерман начал год просьбою о присылке 26000 рублей для ободрения и усиления благонамеренных. ‘После удара, нанесенного французской партии на последнем сейме, — писал Остерман, — следовало бы ожидать большей тишины и меньшего распространения французских мыслей, и действительно, французская партия, по-видимому, стала тише, но под рукою не переставала внушать народу превратные мысли, приметив потом, что миролюбивая партия, полагаясь на поверхность в сенате и справедливость своего дела, находится в некотором бездействии, эта партия, соединясь с придворною, теперь стала смелее прежнего и высказывает явно надежду достигнуть своей цели. Ее поддерживают следующие обстоятельства: 1) двор обратил все свое влияние в пользу французских видов, 2) члены всех высших и провинциальных учреждений подкрепляют виды двора и шляп, 3) французские деньги на нужные расходы, 4) двор оказывает милости членам французской партии, производит их в чины, дает должности, награждает орденами, а, напротив, при всяком удобном случае старается унизить достоинство сената, истолковать в дурную сторону распоряжения государственных чинов, усилить всеобщее неудовольствие. Шпионы рассеяны повсюду, эмиссары во всех местах разглашают злые вести, возбуждают негодование, ставят партии колпаков в вину, что тяжкие налоги установлены вследствие непринятия 12 миллионов ливров, которые Франция приготовила для Швеции, подают надежду в облегчении податей, если соберется сейм, толкуют, что Швеция находится под русским игом, стращают малодушных людей немилостию двора, закупают дворянские полномочия, лишают сбора казенных доходов, отсоветывают народу платить подати, подавая надежду, что сейм освободит их от этого. Цель всех движений — созвать чрезвычайный сейм, переменить образ правления и установленную систему внешних отношений. Такое положение Швеции требует самой скорой помощи’.

Король решился сделать беспримерный шаг, объявил в сенате о необходимости созвать чрезвычайный сейм, ибо не видел со стороны сената никаких мер для предупреждения разорения страны. Сенат не согласился, и король объявил, что за следствия этого несогласия складывает всю ответственность на сенат. Остерман писал, что главным, хотя и тайным, двигателем королевского предложения был наследный принц. После этого вожди партии шляп публично в купеческих лавках объявляли, что целое королевство разорилось вконец. Донося об этом, Остерман писал, что теперь время и с русской стороны начать свои операции, именно издавать сочинения членов партии колпаков в опровержение брошюр противной партии, которые ежедневно сыплются на публику. При таком положении дел легко понять, какое впечатление производили в Швеции известия о Барской конфедерации и столкновениях России с Турциею: шляпы торжествовали, колпаки приходили в уныние. В октябре при дворе толковали о неминуемой войне у России с Портою, о перемене в системе короля прусского, о присоединении короля датского опять к французским видам, ибо ему указывают возможность овладеть Голштиниею в то время, как Россия будет занята турецкою войною. Наследный принц был ревностным распространителем этих слухов. В ноябре иностранная коллегия представила в сенат мнение, что для сохранения шведского кредита в Константинополе необходимо предписать шведскому посланнику там Целсингу не мешаться ни малейшим образом в несогласие России с Портою, но сенат не согласился с этим мнением, представляя, что таким отстранением себя Швеция возбудит только напрасное подозрение с той или другой стороны, и положено предписать Целсингу принимать меры для успокоения Порты, согласуясь в своих действиях с министрами других союзных держав. Но король подал письменный голос, что Швеция в настоящем случае должна действовать так, чтобы не утратить дружбы ни с Россиею, ни с Турциею.

Между тем в Стокгольм приехал новый французский посол, граф де Модэн, сменивший Бретейля. Остерман узнал, что его кредитивная грамота написана иначе, чем прежние, именно в ней ни слова не упомянуто о сохранении дружбы со шведскою державою или нациею, но единственно с королем. Согласно с этим Модэн только раз был у заведовавшего иностранными делами сенатора барона Фризендорфа, а вместо того в собраниях при дворе публично имел постоянные продолжительные разговоры с королевою. Содержание этих разговоров открылось, когда король снова поднял в сенате вопрос о необходимости созвания чрезвычайного сейма, прибавив, что если сенаторы и теперь на это не согласятся, то он откажется от управления государством, ибо он не может выносить вопля страждущих. Испуганные сенаторы согласились. ‘Благонамеренные, — писал Остерман, — меня просили повергнуть их всемилостивейшему ее и. в-ства покровительству и испросить ее в настоящем их пагубном состоянии неоставлении для сохранения их вольности’, обещая всеми силами сопротивляться насилию, которое им делается. Вожди противной партии удерживались от разговоров о переменах в конституции, но агенты их повсюду кричали, что лучше быть под властью короля и руководством разумного сената, чем под русским игом. Король объявлял, что он особенно не склонен ни к какой партии, заботится только о всеобщем благосостоянии, но кронпринц говорил, что он роялистской партии.

В Дании французская партия была слаба, но сам король вздумал путешествовать, будет во Франции, может подчиниться тамошним внушениям. В феврале Философов дал знать Панину, что король объявил внезапно свое намерение предпринять продолжительное путешествие по Европе. Философов писал по этому случаю: ‘Получит ли пользу этот молодой и невообразимо легкомысленный государь от своего путешествия, время покажет, но должно опасаться, что, будучи столь склонным к своевольным поступкам, не убережется он от справедливых нареканий, предосудительных его чести и славе’. Король отправился путешествовать, а Философов — в Ахен лечиться, но в июне прервал свое лечение и отправился в Нейс, чтобы повидаться с ехавшим чрез этот город королем или, лучше сказать, с Бернсторфом. Он нашел последнего в большом унынии. ‘Правда, — говорил Бернсторф, — король до сих пор не сделал никакого своевольного поступка, но зато и не извлек никакой пользы из своего путешествия, везде скучал, нигде не хотел видеть ничего любопытного, если для приличия и должен был что-нибудь осматривать, то делал это без всякой охоты, не обращая внимания на делаемые ему объяснения, единственное удовольствие находил в том, чтобы быть наедине со своим фаворитом графом Голком. Фаворит старается мне вредить: между королем и фаворитом условлено путешествие сократить и, побывав в Париже, возвратиться домой осенью или в начале зимы. Ежечасно я должен опасаться еще более безрассудных предприятий от двух таких легкомысленных молодых людей, и признаюсь, что во все мое семнадцатилетнее министерское правление никогда не находился я в таком затруднительном положении, и не знаю, как сохранить свою собственную славу и честь своего государя’.

Философов получил приказание сопровождать датского короля в его путешествии, был с ним в Англии, потом во Франции, откуда в октябре писал Панину: ‘Я сделал визит герцогу Шуазелю, но не был им принят и не слыхал ни слова ни от одного француза. Французский двор смотрит ненавистными глазами на всех русских и старается испускать свой яд всевозможными средствами, разными пасквилями и разглашениями против всех наших поступков и предприятий и против освященной особы нашей государыни’. Но если французы не говорили ни слова с русскими, то говорили много с датчанами. Шуазель убеждал Бернсторфа разорвать союз с Россиею и соединиться с Франциею, которая не откажет платить Дании субсидии вдвое против прежнего. Бернсторф отвечал, что союз с Россиею необходим по положению Дании и для прекращения распрей с голштинским домом. После этого разговора повели нападение на самого короля. Шуазель был у него наедине два раза и возбуждал насчет властолюбивых замыслов России, поставляя на вид дела польские, но король постоянно перебивал его речь разговорами о погоде и других подобных предметах, так что герцог расстался с ним очень недовольным. Обратились к фавориту и здесь получили успех: фаворит убедил короля, не сказавши никому ни слова, дать всегдашний доступ в свои покои приставленному к нему от французского двора герцогу Дюрасу, чего не имел граф Бернсторф. Так как прямо поправить дело было нельзя, то Философову оставалось убедить короля, чтобы он то же самое право дал Бернсторфу и барону Шимельману, человеку, преданному России.

Когда турки объявили войну России, то во Франции перестали уже ограничиваться пасквилями. Епископ каменецкий Красинский, приезжавший в Версаль ‘бросить Польшу в объятия Франции’, как он выражался, отправился в Саксонию, получив от французского двора 200000 ливров и обещание, что в зиму эта сумма будет увеличена до трех миллионов. Красинский, не въезжая в Польшу, должен был чрез своих эмиссаров помогать низвержению короля Станислава, составлению генеральной конфедерации, выбору в короли принца Конде или саксонского принца Альберта, причем новоизбранный король должен жениться на австрийской эрцгерцогине. Во Франции набирались офицеры для отправления к разным польским конфедерациям для обучения повстанцев военному искусству.

Вражда Франции давала большое значение отношениям к Англии, этой постоянной сопернице Франции. Узнав, что в Англии вместо министра второго ранга, как до сих пор было, назначен в Россию посол, в Петербурге сделано было также соответственное распоряжение: вместо полномочного министра статского советника Мусина-Пушкина назначен был послом генерал-поручик граф Иван Чернышев. В инструкции новому послу говорилось: ‘Принятые нами правила по содержанию собственных наших интересов в независимости приводят нас в такое положение, что те дворы, которые привыкли господствовать над Интересами других областей, наполняются против нас завистью, другие же по натуральному из того резону могут тверже полагаться на дружбу нашу и союз, тем более что империя наша таких раздробленных и разнообразных интересов как в самой Германии, так и во всей христианской Европе не имеет, каковы интересы других главных держав, почему можно заключать, что прочие дворы, которые ни интереса, ни склонности не имеют заводить себя в дальние хлопоты, а состояние их, однако, требует некоторого ближайшего соединения с державами, перевес в своих руках имеющими, могут по обстоятельствам предпочтительнее склоняться к политической системе нашей империи’.

Но этой перемене в значении английского министра были рады и потому, что могли отозвать Мусина-Пушкина, которого считали неспособным. По поводу донесения Мусина-Пушкина, которое начиналось так: ‘Неотступными почти домогательствами достал я наконец записку о побудительных причинах прибавочной пошлины на некоторые из благословенной в. и. в-ства империи вывозимые сюда полотна’. По поводу этого донесения Панин написал: ‘Министерство и реляции сего министра составлены только из великих слов, как: благословенная империя, богатая казна, и сему подобных, а не основаны на деле. С лишком 30 лет, как английский парламент старался и много раз покушался сии столь для здешних фабрик и торговли предосудительные пошлины на российские полотна и холстину наложить, однако же через старания здешних разных министров, при лондонском дворе находящихся, оное до сих пор актом узаконено не было. Теперь же, когда сие дело последним парламентом вновь начато было, не токмо благовременного представления во отвращение оного не учинено, но и на здешний вопрос, чего ради оное в свое время предупреждено не было, ответствовано, что на то отсюдова особливых указов не было, которых, однако же, ни ожидать благовременно неможно, ни требовать нужды не было. Само собою разумеется, что всякий министр обязан интерес своего двора без инструкции предостерегать, и если бы он читал министерскую архиву своих предместников, то б довольно нашел в оной правил своего в сем случае поведения’.

Чернышев отправился к своему посту через Пруссию и в Потсдаме представлялся Фридриху II, который говорил с ним о польских, турецких и английских делах. Относительно польских дел король спросил, хорошо ли в России знают обо всем, что происходит в Польше, и Чернышеву показалось, что он в этом сомневается. ‘Я думаю, — говорил Фридрих, — что вся Польша по частям скоро будет сконфедерована, все это дело больших господ, которые боятся открыто вступить в конфедерацию и подпускают туда своих креатур, неприятно, что это долго протянется, хотя я уверен, что когда-нибудь кончится по вашему желанию. Конечно, есть причина сомневаться, чтоб турки вмешались в это дело, но и рассчитывать на них много нельзя, тем более что их сильно подстрекают другие державы: и потому мое мнение — кончить польское дело как можно скорее, а этого нельзя сделать иначе как посылкою туда еще войска тысяч до 15 и послать в Литву, чтобы не возбудить зависти у турок. Я не сумневаюсь, что русское войско и в том числе, в каком оно теперь, могло бы с успехом вести дела, если бы в одном месте было, но противники рассеяны, нельзя за ними угоняться. Я по соседству знаю все их неудовольствия, самое главное неудовольствие происходит за наложенную на последнем сейме в пользу короля какую-то ничтожную подать, до 6 или 7 сот тысяч, и за отнятие власти у больших чинов’. Король раза три повторил, что надобно послать больше войска в Польшу, и когда Чернышев заметил, что войска уже прибавлено, то Фридрих отвечал: ‘Мало!’ Граф Финкенштейн, разговаривая с Чернышевым об Англии, сказал: ‘Англичане теперь твердо следуют Бютовой системе, чтоб не вступать ни в какие обязательства с твердою землею. Я не понимаю, какую имеем и мы все нужду входить в обязательство с ними и мешаться в ссоры их с Франциею? Пускай обессиливают они друг друга, мы должны наблюдать только то, чтобы было сохранено равновесие’.

Но когда Чернышев приехал в Англию, то управлявший северным департаментом лорд Рошфор стал уверять его в своем искреннем и усердном желании провести к концу дело о союзе между Россиею и Англиею: этот союз он почитает полезным вообще, и особенно полезным в том отношении, что обуздает горделивую интриганку Францию. Но такое объявление имело личные основания: Рошфор был страшно раздражен против Франции. Он был перед тем послом в Париже, когда французы заняли Корсику, английское правительство поручило ему заявить французскому о неправильности этого поступка, могущего иметь дурные следствия, на что Англия спокойно смотреть не может. Рошфор сделал это заявление в такой форме, что герцог Шуазель сказал ему: ‘Когда объявляют войну, то делают это с большею учтивостью’, — и послал на Рошфора жалобу английскому министерству, которое отвечало, что не приказывало ему делать подобного заявления.

Но как ни уверял Рошфор в своей ненависти к Франции и преданности России, как ни объявлял, что в совете королевском исправляет более должность русского посла, чем английского министра, Чернышев не мог убедить его в необходимости дать субсидию Швеции и этим потрясти там французское влияние. ‘Все в этом согласны, что надобно дать субсидию, и сумма субсидии невелика, — говорил Рошфор, — но что же делать, когда у нас решено не давать субсидий в мирное время и когда члены настоящего министерства, будучи в оппозиции, настаивали на это решение’. После объявления турками войны Англия предложила свое посредничество в восстановлении мира. Чернышев отвечал, что не время теперь говорить о посредничестве, императрица ожидает от Англии одной услуги, чтобы она нас обеспечила и охранила от другого неприятеля, а для этого вернейший способ — заключение со шведами субсидного трактата, думать о посредничестве было бы не согласно с достоинством императрицы, так страшно оскорбленной в лице своего министра Обрезкова. Рошфор сообщил Чернышеву донесения английского посла в Вене лорда Стормонта, который между прочим описывал свой разговор с Мариею-Терезиею, она прямо выразилась о войне русско-турецкой, что это пламя тем для нее беспокойнее и опаснее, что оно загорелось в ее соседстве. ‘Я не скрываю, — сказала императрица, — что не могу желать успеха туркам по многим причинам и не ожидаю этого успеха, я сильно жалею, что турок вывели из их бездействия. Думаю, что если бы русская императрица захотела, то было бы еще время воспрепятствовать войне, снизойдя на некоторые уступки в том, что было сделано в Польше на последнем сейме. Но через кого начать дело? Через вас нельзя по тесной вашей дружбе с Россиею, через меня нельзя по тесной моей дружбе с Франциею. Через кого же? А я бы охотно взялась сделать все, что бы от меня ни потребовали. Я была против избрания Понятовского в короли, но раз я его признала, то уже сменять не хочу’. Кауниц поклялся Стормонту честью, что австрийцы нимало не участвовали и не участвуют в поднятии турок против России, что это было бы совершенно противно системе Марии-Терезии и его, что слух об австрийских интригах в Константинополе распустил прусский посланник.

Французы побудили Порту к объявлению войны: те же самые французы заставят и Швецию воевать с Россиею, если возьмут решительный верх в Стокгольме. Что может быть опаснее войны шведской в соединении с польскою и турецкою? Поэтому неудивительно, что в Петербурге решились употребить все средства, чтобы не допустить в Швеции торжества французской партии, которое должно было иметь следствием ниспровержение настоящей конституции. Решились в переговорах об английском союзе отказаться от главного требования, служившего постоянным препятствием заключению договора, решились отказаться от требования, чтобы Турция была включена в случай союза, и вместо того настаивать на требовании, чтобы Англия заключила субсидный трактат со Швециею.

Преемник Макартнея лорд Каткарт приехал в Петербург только в августе 1768 года. Панин произвел на него очень благоприятное впечатление. ‘Я редко видел человека, — писал он, — с которым мог бы вести дело более приятно, безопасно и выгодно’. Сильное впечатление произвела на него Екатерина, о которой он мог отозваться только стихами Виргилия о Дидоне (Talis erat Dido et. с.). Он писал, что императрица по превосходству своего ума не может опасаться никого и ничего, что все идет превосходно. В Англии заподозрили, что лорд несколько увлекается, и указали ему опасности для Дидоны, указали, что она от важных внутренних вопросов отвлекается внешними делами, указали на неудовлетворительное положение дел в Польше, что Франция открыто стремится возбудить неудовольствие Порты и переменить конституцию в Швеции.

С русской стороны скоро приступили к делу. Сальдерн, недавно возвратившийся в Петербург, дал знать Каткарту, что статья о союзе против Турции будет выпущена из договора и будет заменена статьею о субсидиях Швеции. ‘Значит, мы должны купить союз с Россиею?’ — сказал Каткарт. ‘Нет, — отвечал Сальдерн, — императрица покупает ваш союз, давая вам даром систему, приобретенную с издержками, и требуя только, чтобы вы помогали поддерживать ее, кроме денег, истраченных императрицею в Швеции и Польше при избрании короля и на поддержку диссидентов, она будет продолжать тратить денег гораздо больше, чем вы’. Каткарт понял и написал своему министерству, что, по его мнению, можно принять статью. Но ему отвечали, что он должен говорить в Петербурге то же, что говорили Чернышеву в Лондоне: Англии чрезвычайно трудно изменить своему правилу — не платить субсидий в мирное время.

Разрыв с Турциею отодвинул на некоторое время все другие дела на задний план.

1) Письмо Н. И. Панина к Гервасию, епископу переяславскому, 2 сент. 1768 года.

Вашему прео-ству не может быть безызвестно, что бывшее в польской украйне возмущение обывателей нашего православного исповедания, которое войсками е. и. в. только что усмирено, начинает вновь разгораться и что те обыватели дерзают на самые ужасные крайности. Я не скрою еще от вас, что дошедшие ко двору е. в. известия гласят, будто все сии беспорядки происходят отчасти от послабления и попущения в. прео-ства яко епархиального того краю пастыря и особливо по проискам мотренинского игумна Мелхиседека, о беспокойном нраве коего мы здесь довольно и предовольно уже сведомы, и что вы еще в настоящей сумятице изволили разных духовных от мест их отрешить и других к оным определить, людей нескромных и содействующих общему нестроению. Ваше прео-ство можете сами себе представить, что сии известия не могут быть приятны двору е. и. в., но я не смею подумать, чтобы вы добровольно и умышленно захотели подвигнуть на себя праведный ее гнев, и для того, не подавая веры всему тому, что на собственный ваш счет приписывается, хочу только по истинному моему почтению к сану вашему, равно как и по долгу звания моего, благовременно и благонамеренно остеречь вас, чтобы ваше прео-ство не только не изволили ни сами собою, ни чрез подчиненных ваших входить в настоящее волнение единоверных наших в польской украйне, но чтобы паче яко духовный их пастырь старались всеми силами уговаривать, увещевать и приводить их к скорейшему пресечению оных и к совершенному покорению верховной своей власти, т. е. законам Речи Посполитой польской, которые ее и. в. толь торжественно и свято на последнем варшавском сейме в вечные времена гарантировать изволила, толкуя им ясно и внятно для собственного их спасения от предстоящих инако неизбежных бедствий, что всякое в Польше от обывателей, какой бы они веры ни были, возмущение, нарушая беспосредственно тишину народную и помянутые всемилостивейшею нашею государынею гарантированные законы, повреждает само собою и независимо ни от каких посторонних уважений высочайшее ее в-ства достоинство, что единоверные наши, приводя сами себя в сие положение и принуждая оным е. и. в. лишить их высочайшего своего покровительства, которое для них и для самой православной церкви столь полезно было и впредь быть может, обращают напротив и навлекают на себя всю тягость праведного ее восчувствования, что они в первое свое волнение видели оному печальные для себя следствия, когда войска е. и. в. военною рукою против их действовать стали и когда взятые оною все без изъятия отдаваны были на казнь польскому суду, которого строгость долженствовала бы их устрашить, что теперь, если они немедленно не уймутся и не возвратятся в домы и места свои с тем уже, чтобы, единожды раскаявшись, жить спокойно в тишине и в повиновении законам и властям отечества своего, в таком случае неминуемо подвергнут себя новым бедам и новым напастям, ибо войска е. и. в., оставляя всякое другое упражнение, тотчас на них поведены будут, когда с успокоением их неразлучно соединено собственное е. в. высочайшее достоинство, и что напоследок, следуя ныне воле и намерениям е. и. в. яко единой и надежной своей покровительнице, могут они еще загладить вину свою и сделаться опять достойными всемилостивейшего ее покровительства.

2) Из письма князя Репнина к графу Н. И. Панину 8 февраля 1768 года.

Прилагаю я при сем копии с указа из Военной коллегии к генерал-поручику Веймарну и с письма к нему ж от гр. Захара Григорьича (Чернышева). Нету истинно способа с усердием служить. Ген. Веймарн по справедливости весьма оскорблен концом сего указа. Если не изволит его сиятельство, чтобы генерал-поручик, командующий особым корпусом, рассуждал об тех корпусах войск, кои в соседстве его находятся, то и неможно от него требовать рассудительного поведения, а кажется, государыня не за то (?) нас генералами делает, чтобы мы далее носу не глядели и не видали, вина ж ген. Веймарна вся в том состоит, что он, видя невозможность свой корпус соединить в случае нужды, представлял на том же точно основании, как и я к в. с-ству писал, чтобы ему позволено из Литвы войска сюда приближать, а что на их место могут вступить из Смоленска или из Риги. Можно б его с-ству на сие не согласиться, но не было нужды, кажется, заслуженному генералу запрещать мыслить, ибо и без заказу, мне видится, невеликое множество людей в сем упражняются. Мне кажется, что коль всем государыня изволит на себя брать труд присутствовать в военном совете, то б стоили того уважения особых корпусов командиры, чтоб их доношения туда представляемы были и оттоль бы приказывалось, что к ним писать. Чрез сие б она сама соизволила увидать подлинное состояние всего и недостатки каждого и оные скорее б повелела исправлять как мать общая всех своих подданных, а не тех только, которые при лице ее имеют счастье находиться.

3) Из письма князя Владимира Долгорукого из Берлина к гро фу Н. И. Панину 19 июля 1768 года.

На сих днях приходил ко мне человек и старался чрез меня проведать, может ли надеяться наследный принц прусский, ежели прибежище будет иметь к всемилост. государыне, получить от нее взаймы до 300000 талеров, кои заплачены будут по вступлении его на престол, и для верной надежды, что сия сумма тогда заплачена будет, принц Генрих, брат королевский, по ее высочеству поручится и с ним подпишет.

4) Отрывок из письма Сальдерна к Панину для образца:

Berlin le 29 d’Auril 1766: ‘Il est impossible et il est en vain, mon digne Protecteur, de vous dire de quelle joie inexprimable mon coeur a t penetr au moment que j’ai vu Votre signature, cette main si cherie. L’apostille que V. E. a crit en main propre, a excit toute ma sensibilit. Ce sentiment vif et celeste que j’ai si souvent senti Vos cots! Que j’ai beni le moment que Votre coeur a pens moi!’ В другом письме Сальдерн обращается к Панину со словами: ‘Monseigneur, mon Pere et mon Protecteur!’

5) Письмо Екатерины II Фридриху II 14 октября 1767 года: ‘En conformit des desirs de V. M. j’aifait remettre aujourd’huil son ministre le C-te de Solms la traduction allemende de l’instruction, que j’ai donn pour la reformation des lois de la Russie. V. M. n’y trouvera rien de nouveau, rien qu’elle ne sache, Elle verra que j’ai fait comme le corbeau de la fable qui se fit un habit des plumes du paon. Il n’y a dans cette pice de moi que l’arrangement des matieres et par ci par l une ligne, un mot: si on rassemblait, tout ce que j’y ai ajout, je ne crois pas qu’il y eu au dela de deux on trois feuolles. La plus grande partie est tire de l’Esprit des Lois du pres, du Montesquieu et du trait des delits et des peines du marquis Beccaria. Je dois prvenir V. M. de deux choses, l’une qu’elle trouvera differens endroit qui lui paraitront peut tre singuliers je la prie de se souvenir que j’ai due m’accomoder souvent au present et cependant ne point fermer le chemin a’un avenir plus favorable. L’autre que la langue russe est beaucoup plus nergique et plus riche en expressions que l’Allemand et en inversions que le Francois, preuve de cela c’est que dans la traduction l’on a souvent t oblig de paraphraser ce qui avait t dit avec un seui mot en Russe et separer ce qui ne fait, pour ainsi dire, qu’un trait de plume. Qui ont reproch a’cette derniere langue de manquer de termes ou se sont tromps ou n’ont point su cette langue’.