История России с древнейших времен. Том 16, Соловьев Сергей Михайлович, Год: 1866

С. М. Соловьев

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Внутреннее состояние России с 1705 года до учреждения Сената. — Характер правления. — Кабинет-секретарь Макаров. Зотов. — Остерман. — Судьба Виниуса. — Деятельность Курбатова. — Курбатов вице-губернатором в Архангельске. — Финансовые распоряжения. — Полицейские распоряжения. — Гошпиталь. — Меры против нищенства. — Разбои. — Заботы Петра о просвещении. — Духовенство. — Неудовольствия архиереев на Монастырский приказ. — Дело нижегородского митрополита Исаии. — Стефан Яворский. — Деятельность митрополитов: Иова новгородского и Димитрия ростовского. — Неудовольствия в низших слоях народонаселения. — Состояние Малороссии. — Разделение России на губернии. — Первое счисление прихода с расходом. — Учреждение Сената. — Определение его деятельности. — Учреждение фискалое. — Комиссары из губерний. — Медленность губернаторов. — Продолжение швeдской войны. — Положение завоеванного Прибалтийского края. — Женитьба герцога курляндского на племяннице царской Анне Иоанновне. — Дела турецкие. — Разрыв с Портою. — Действия союзников датчан. — Отношения к Англии и Ганноверу. — Отношения к Польше. — Печальные предчувствия Петра пред началом турецкой войны. — Семейное дело.

В рассказе о внутреннем состоянии России мы остановились на 1705 годе. Мы видели, как с этого года борьба преобразователя и с чужими и с своими усиливается, страшный враг входит в пределы России и за бунтом Астраханским следует бунт Башкирский, Булавинский, измена Мазепы. Во все это время мы не вправе ожидать сильной внутренней деятельности, важных преобразований. Характер правления остается прежний, царь по-прежнему в отлучке, изредка приезжает в Москву: приедет, станет заниматься внутренними делами, и вдруг — вести о приближении врага, царь с досадою покидает важные правительственные занятия и спешит к границам. В отсутствие царя по-прежнему управляют бояре, которые носят название министров, министры по-прежнему съезжаются в палату в ближнюю канцелярию на общий совет, в конзилию. Оказались беспорядки: приедут не все, а потом при взыске отговариваются: я не был и дела на решал. В 1707 году Петр написал Ромодановскому из Вильны: ‘Изволь объявить при съезде в палате всем министрам, которые в конзилию съезжаются, чтоб они всякие дела, о которых советуют, записывали и каждый бы министр своею рукою подписывал, что зело нужно надобно, и без того отнюдь никакого дела не определяли бы, ибо сим всякого дурость явлена будет’.

Правительственные лица прежние, нам знакомые, по-прежнему сильнее всех Александр Данилович Меншиков, но подле царя является новое лицо, очень скромное, не видное и не слышное, но расположения которого заискивают самые сильные люди. Царь в отлучке из Москвы: он то в Петербурге, то в Воронеже, то в Азове то в Литве, но он следит за всем, к нему обращаются все с донесениями, вопросами, просьбами и жалобами. Все эти бумаги поступают в Кабинет царского величества, царь их все прочитывает, но он то преследует неприятеля, то отступает от него, то переезжает с одного конца России на другой — когда он прочтет ту или другую бумагу, когда даст решение? Прочтя, отвлечется другим, более важным, делом: когда опять вспомнит о прочитанном? Но подле него безотлучно находится человек, который подает ему бумаги, читает их, от этого человека, следовательно, зависит, когда подать бумагу, пораньше или попозднее, от него зависит напомнить о бумаге, уже прочитанной, и, главное, от него зависит доложить о деле или напомнить о нем в благоприятное время, когда царь спокоен, в духе. Этот человек — кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров, человек без голоса, без мнения, но человек могущественный по своему приближению к царю, и все вельможи, самые сильные, обращаются к Макарову с просьбами: обратить внимание на их дела, доложить о них царскому величеству и напомнить, чтоб поскорее были решены. Для примера, как относились первейшие вельможи к Алексею Васильевичу, приводим письмо Федора Матвеевича Апраксина к нему: ‘Мой благодетель Алексей Васильевич, здравствуй. Объявляю милости вашей: вручил я письмо до всемилостивейшего государя чрез господина адмирала (Головина). Пожалуй, мой благодетель, когда вручено будет, вспомози мне о скором ответствовании, в чем имею на тебе надежду. Тако ж де послано письмо до милостивейшего моего патрона Александра Даниловича: по возможности изволь разведать и, по своему приятству, ко мне напиши. Приятелем моим, кои обретаются при его величествии, господам питателем и комнатным служителем и славному богатырю Екиму и всем, кто меня любит, пожалуй поздравь’ Для письмоводства при Петре была ближняя походная канцелярия, начальником которой был всешутейший Никита Моисеевич Зотов, старый, опытный излагатель царской воли в указах, он назывался: ‘Ближний советник и ближней канцелярии генерал-президент’. Несмотря на этот громкий титул, Зотов далеко не имел того значения, каким пользовался Макаров. С 1703 года для иностранной переписки находился постоянно при государе Остерман, сначала невидный, скромный немчин.

Сходит со сцены старый, неутомимый работник думный дьяк Андрей Андреевич Виниус. Петр, державший его прежде в большом приближении, сильно охладел к нему, заметив, что старик нечист на руку. В 1703 году Виниус, угрожаемый лишением всех мест, обратился к Меншикову с подарками, привез ему в Петербург три коробочки золота, 150 золотых червонных, 300 рублей денег, а в семи коробочках золота и в 5000 рублях дал письмо, в котором обязывался выдать по востребовании. Данилыч поступил с ним нечисто: дал ему письмо для доставления государю, И в этом письме, которое Виниус прочел, было написано, что старик оправдался совершенно во всем. Но в то же время Меншиков отправил к Петру другое письмо, в котором писал, что Виниус, несмотря на свое выкручивание, ни в чем не мог оправдаться. Рассказавши, какие подарки дал ему Виниус, Меншиков прибавил: ‘Зело я удивляюсь, как те люди не признают себя и хотят меня скупить за твою милость деньгами: или они не хотят, или бог их не обращает. А большую дачу дал мне Виниус и за то, чтоб Пушкарский приказ и аптеку хотя у него и взять, только бы Сибирский приказ удержать за ним. Из чего изволишь познать, для чего такую великую дачу дал: надеется от Сибирского приказа впредь себе больших пожитков, а прежде много раз бил челом твоей милости о деревнях, говоря, что пить и есть нечего’. Виниус продолжал работать, лил пушки, но чувствовал немилость царскую, в апреле 1705 года он писал Петру: ‘Обрадуй мя, своего раба, в печалех погружаема во грядущий праздник Воскресения Христа, бога нашего, обнадежением своея государския милости’. Обнадеживания, как видно, не было, старику стало очень тяжко: другие идут быстро вперед, молодой переводчик Посольского приказа Шафиров в большой милости, заведывает почтовым управлением, отнятым у Виниуса, а старый служака забыт, в опале! Не он ли умножил казну несколькими сотнями тысяч, нашел руды медные и железные, устроил 4 завода, которые кроме удовлетворения государственным потребностям отправляют свои произведения за море, устроил китайский торг, нашел селитру, в два с половиною года изготовил больше 600 пушек, улучшил порох, устроил математическую школу. И за все это вместо награды наложили на него взыскание в 13000 рублей, чтоб заплатить эту сумму, должен был один двор продать, другой заложить, деньги занять, опозорен, обнищал, и наконец 65-летнего старика послали в Гродно, где целый год был в тяжких трудах. В 1706 году узнали, что Виниус ушел за границу, откуда написал царю оправдательное письмо: ‘Будучи в Гродне, в нашествие наприятелей лишился без мала не всех своих лошадей и людей. По сих, во время похода достал скудости ради лошадей и денег, иные и худосильные, которыми, отъехав едва до Кнышина, в том месте обессилели и от бескормицы стали, и я, видя себя в таком опасении нужною смертию погибнуть или в руки достаться неприятелю, принужден к прусской границе удалиться’. Старик соскучился по России, просил позволения возвратиться и получил его в 1708 году. О возвращении своем он так уведомил царя: ‘Приял резолюцию паки в недра святые восточные церкви и под кров вашего величества славного милосердия вдатися, чрез океан северный к Архангельской порте и град Москву достигох, но обрете домик мой запечатан, деревни описаны, книги, ими же некогда вашему величеству служих и в горестех своих довольную приях утеху, взяты’. Виниус просил возвратить ему все взятое, получил и опять стал служить книгами: через два месяца по возвращении по царскому приказанию перевел трактат механики, объявляя об окончании труда, просил прощения за медленность по старости и недугам, особенно по трудности материи. в которой некоторых имен без лексикона перевести было трудно.

Деятельность Виниуса прекращалась, все сильнее и сильнее становилась деятельность знаменитого прибыльщика Курбатова. Мы видели его деятельность в звании дьяка Оружейной палаты в феврале 1705 года он был сделан инспектором ратуши, т. е. представлен в челе финансового управления в целой России. Прибыльщик на своем месте: письмо за письмом шлет он к царю, вскрывая злоупотребления, указывает новые источники доходов, не щадит сильных людей, опираясь на могущественного милостивца своего Меншикова. Неизвестно, к какому времени относится доклад Курбатова Петру: ‘Молю тя, государя, повели мне, видя, где мочно учинить какие в котором приказе прибыли, или какие в делах поползновения, судиям наедине доносити безбоязненно. И о которых двух человеках в помощь мне милости я у тебя, государя просил, умилися, государь, ради милосердия божия, даруй мне их ради истинных услуг к тебе, государю, и повели мне сказать о них указ твой. Благоволи в надежду всех поступок моих зде подписать своею, государевою, рукою. Истинно желаю работать тебе, государю, без всякого притворства, как богу’. Петр подписал на докладе: ‘Доносить доброе дело самим, только надобно смотря по человеку, о чем и приточник: обличение нечистивому мозоли. А о дву человеках говори Федору Алексеевичу (Головину), чтоб он сделал’. Уже в марте 1705 года Курбатов писал Петру: ‘Тихон Никитич (Стрешнев) изволит принуждать, чтоб десятою деньгою обложить вновь гостей и гостиных детей. Они милости просят, чтоб их обложить в ратуше, нам приносят многую жалобу, что растащены все врознь, десятые деньги сбирают мимо ратуши в разных приказах, от чего им не без утеснении. А повеление вашего величества нам, дабы со всеми околичностями усмотреть ратушу, в чем истинно, как богу, равно желаю тебе, государю, услужити. И надлежит не точию одних гостей обложить, но, усмотрев, и всех слобод торговых людей, для того что в прежних окладах нималое есть усмотрение: кому мочно платить сто рублев, тот платит пятнадцать, а убогие отягчены’.

В наказных статьях, данных Курбатову, было сказано: ‘Надлежит рассмотреть ратушу московскую со всеми ее околичностями и, что возможно еще, прибавить прибыли без тягости народа. Города, которые можно вместе с Москвою тако ж де осмотреть, а прочие потом, как возможно, обнять, един по другом осматривать и ставить на мере’. Курбатов принялся за дело и в октябре того же 1705 года донес государю: ‘Вашего величества повелением вручено мне с товарищи ратушное правление, велено осмотреть ратушу со всеми ее околичностями. Многий в том належит труд того ради, что никакого нет в ратуше правого усмотрения вин ради таковых: 1) что не точию сначала состояние ратуши, но еще с 206 года (1698), с которого им то чинить велено, книг московские таможни по сей год в ратушу не взято и бурмистры не считаны и премногая есть доимка, также и питейные прибыли многих же годов бурмистры не считаны, в чем усмотрел я, что их милость бурмистры друг другу тяготы носят. 2) В городах от бурмистров премногие явились кражи вашей казны, и в розысках бурмистры говорили, объявляя о черных сборам книгах, которых не подают в ратуше, а подают белые, написав как хотят с великим уменьшением, и во всех городах такие книги есть, которые уже многие и вынуты, и для собрания таких книг хочу послать во все города, а в иные и посланы: и таким клятвопреступникам, крадущим вашу казну, что чинить? Да повелит мне ваше величество в страх прочим о самых воровству производителях учинить указ, да восприимут смерть, без страха же исправить трудно, ей, ей, государь, превеликое чинится на Москве и в городах в сборах воровство. 3) Подьячие ратушские превеликие воры, и всякое вышеозначенным ворам чинят в их поползновениях помоществование, и имеют себе повытья за наследства, и берут премногие взятки, еще ж дают в города знать, да опасаются нашего правления, и о таковых, государь, что чинить? Поступаю и так, при помощи божией, не зело им в угодность, но приемлю ненависть от их патронов, понеже имеют едва не всякий у себя дядек’. Курбатов приводил примеры, какие средства употребляют частные люди для собственных выгод против выгод казны: человек Кирилла Киреевского, пришедши в деревню к белевским бортникам, говорил: вам, бортникам, конечно, за государем не быть, а быть по-прежнему за помещиками, а на Меншикова в том не надейтесь, разве двое их за рубеж в иное государство уйдут. Дворовый человек княгини Урусовой, приехав к ним же на мирской сход, сказал: как приедет к вам из канцелярии медового сбора описчик для описи бортных, и вы бортниками ему не сказывайтесь, и в том на прибыльщиков не надейтесь, за государем вам никогда не бывать, а быть за боярынею

В 1705 году Курбатов доносил неопределенно о премногом воровстве, в 1706 уже указывает прямо на лица и на суммы украденные. 4 октября он писал государю: ‘За градскими бурмистры премногое воровство чрез мое, бедного, усердие сыскано: в одном Ярославле украдено с 40000 рублев. На псковичей Никифора Ямского и Михайла Сарпунова с сыном и на иных лучших людей доносят, что во время точию шведской войны украдено ими пошлин и питейной прибыли с 90000 рублев и больше. Они же, воры-псковичи, посланным с Москвы надзирателям всякое чинили противство, отчего и в сборах уменьшение, и из земской избы их выбили самовластно, в котором противстве Иван Сарпунов ныне на Москве принес повинную, что то противство чинили они по указу лучших людей, Ямского со товарищи. Ныне в таких великих их воровствах и противствах велено сыскать о них Кирилле Алексеевичу Нарышкину, который в многих взятках с них сам приличен и во всем им дружит: как он сыскать может истину? Умилосердись, государь, не вели ему ни в чем их ведать, ежели я в том сыску учиню какую неправость, то вечно лишен да буду вашего милосердия. Доносители так написали: ежели они неправо доносят и воровство их не сыщут, чтоб их казнить смертию, а чтоб у того розыска Кирилле Алексеевичу не быть’. Донося, сколько кем украдено казенных денег, Курбатов прибавлял, сколько он сам сделал казне прибыли: ‘Моим, бедного, усердием в нынешнем году в Москве одной над все годы от новопостроенных аптек, и что истреблены корчмы многие, со 100000 рублев питейные прибыли будет’. Прибыльщик вынул корчемное вино у первого разрядного подьячего Топильского, который находился у боярской книги: подьячий торговал вместе с женою в ведра и скляницы, продал до 400 ведр, и много еще было запечатано. Курбатов открыл и то, откуда подьячий добывал вино: это были взятки с дворян, для которых Топильский обделывал дела в Разряде, в два года он получил таким образом с дворян до 1500 ведер вина и множество других припасов, люди, у него служившие, получены были за долг. Оканчивая свое донесение, Курбатов писал царю: ‘Едва не все их милости об нем скорбят, подсылают ко мне с дарами, грозят погубить. Молю, спаси! Одни ярославцы и псковичи готовы дать 20000 рублев, чтоб только избегнуть обличения от меня’.

Кроме кражи казенных денег Курбатов доносил царю о другом печальном явлении. Мы видели, что одним из первых распоряжений Петра было освобождение городских жителей от воеводских притеснений, им дано было самоуправление, но как же они этим воспользовались? ‘Через московскую ратушу ведомо великому государю учинилось, что едва не во всех городах в окладных тяглых и в случающихся неокладных и на мирские расходы поборах налагают пожиточные, пользуя себя, на убогих (без всякого скудости их торговых промыслов рассмотрения) платежи тяжки, в иных же городах предлагают они пожиточные в новое убогим же тягчайшее уравнение, именно, оставя имущество пожитков, равняют в ровные с собою подати числом дворовым. И чтоб оные поборы и всякие подати были сбираны по древнему, с расположением каждого в пожитках имущества, обычаю, многое в городах земским бурмистрам от убогих было прошение, но они, ведая о себе, что и сами они из числа первостатейных же, указу им не чинили, иным же производили в тюрьмах задержанием и чрез иные наказания озлобления, от которых обид многие из числа убогих вышли в стороны городов’. Для отстранения этих злоупотреблений царь велел ‘выбирать по общему же с малопожиточными согласию, особливых из первой и из последних статей, сколько человек где прилично, которые б брали у сборщиков и расходчиков всяким поборам и расходам всякие письменные ведомости помесячно и по тем ведомостям сборы и расходы считали самою истинною правдою’.

Кроме злоупотреблений Курбатов жаловался и на нерадение выборных бурмистров: ‘Которые при мне и бургомистры есть, ей, малое от них имею помоществование, понеже видя они мое усердие, что я многое усмотрел не точию за иными, но и за ними, мало за сие мя любят, и лучший Панкратьев однажды или дважды в неделю побывает в ратуше, а в банкетах по вся дни, а я, бедный, ей, ей, государь, едва не всем управляю своею головою’.

Жалуясь на бурмистров, Курбатов жаловался на губернаторов, которые не присылали в московскую ратушу денег, собранных в ратушах других городов: ‘В ратуше, государь, собрано моим усердием из доходов прошедших лет денег тысяч со сто рублей. Из губерний ратушских сборов прошедших лет в ратуше в присылке самое малое число, тако же и бурмистров к отчету: да повелит ваше величество повторить о том именными указами. Премногие тысячи доимочных денег довлеет быть в сборе, в том числе с двух городов точию, с Астрахани и с Казани, со 150000 рублев. Ничего Петр Матвеевич Апраксин не присылает, а сказывал сам, что у него в Астрахани тех денег есть в сборе тысяч с 70, а в ратушу прислано от него в три года только 10000 рублев’.

Знаменитый прибылыцик по-прежнему не ограничивался одними финансами: еще в 1704 году он послал Меншикову статьи о умножении пехотных и конных войск и о поселении пехотных в городах, а в 1705 году писал самому государю: ‘Доносил я вашему величеству в прошедших летах неоднократно, дабы из москвич и городовых дворян учинить полки драгунские, понеже нестройный их бой не точию шведам, но и татарам не зело страшен. А ныне еще в остатках тех москвич слишком 4000, и ежели при них хотя по одному драгуну учинить из людей их, то будет полков тысячных осмь, а иные возьмут за собою двух и трех человек военных, и служить будут без жалованья, как и ныне, аще и не строем, однако служат едва иные не повсягодно, а многие из них прикрываются, всяко измаляясь, чрез посылки, которое их прикровение истинно всячески надлежит отсечь, ясное неусмотрение, что во многих городах едва не по десяти человек живут ради дел, которые дела мочно все управить одному воеводе, а буде и послать для самых нужд в помощь воеводе, то бы, конечно, из отставных или из дьяков и подьячих, а не из служилых, от которых посыльных дворян превеликое чинится народу разорение, как я уведомился о Вятке, что из их милостей брали с народу рублев тысячи до полторы, их милостей великочестных многих есть дети, братья, а иные и сами могут, но не служат, в пример же сын Алексея Петровича Салтыкова или сын Тихона Никитича (Стрешнева) и прочих’. Таким образом, прибыльщик продолжал задевать сильных людей, продолжалась у него и ссора с князем Федором Юрьевичем Ромодановским. Пресбургский король избил ратушского подьячего без розыска в самую великую пятницу, ‘забыв величество дня’. Курбатов послал жалобу царю, причем отозвался очень нелестно об умственных способностях страшного короля: ‘Видя такую злобу. я сам ослабеваю в моем усердии: понеже аще и скудный в своих рассудках человек, но великомочный в своем правлении, учинит что хочет. Умилосердись, государь, заступись за нас, кому было надлежало нас любить, понеже значится правосуден (мнением разве), тот паче всех ненавидит. Не вели ему ни в каких делах людей ратушных ведать. Ей, ей, государь, многое творит по пристрастию’.

В начале 1711 года в судьбе Курбатова произошла перемена Петр назначал его вице-губернатором в Архангельск, в место, важное по своему торговому значению, ибо Архангельск, или город, как его обыкновенно называли, продолжал быть единственным морским пристанищем в России, в 1710 году к нему приходило английских кораблей 72, голландских 58, гамбургских 12, бременских 2, русский 1, испанский 1, датских 8, всего 154. Место было важное: было над чем присмотреть, было где найти злоупотребления и новые источники доходов зоркому глазу прибыльщика Несмотря на то, Курбатов сильно огорчился, узнав о своем назначении: инспекторство в московской ратуше он имел полное право считать выше архангельского вице-губернаторства, притом из столицы, где он имел такое важное значение, перебираться на край света, в Архангельск. Другое дело, если бы назначили губернатором! Курбатов увидал в своем новом назначении опалу и выразил свою скорбь в письме к государю. Петр отвечал ему: ‘Господин Курбатов! Вчерашнего дни получил я письмо от вас, в котором вы зело опечалились ездою к городу образом малодушества, то не напоминая, что в каких бедах ваш предводитель и печалях обретается, что же мните, будто ради я какого сердца на вас сие учинил, то извольте верить воистину, что ниже в мысли моей то было, ибо ежели б я хотел, явно б мог без подлогов учинить, о чем пространнее услышите, когда у вас назавтрие буду. Piter’. Курбатов просил губернаторского звания. ‘Построй три корабля, и будешь губернатором’, — отвечал ему Петр. Недаром печалился Курбатов: не на добро поехал он к городу!

Прибыльщики указывали новые источники доходов, и правительство брало везде, где только можно было взять, чтоб вынести тяжкую войну, предпринятую для приобретения средств к народному обогащению. С начала 1705 года меры для умножения казенных доходов усиливаются. 1 января — два указа: первый — об отдаче рыбных ловель на откуп, второй: на Москве и в городах, у всяких чинов людей соль описав, продавать из казны, а у продажи быть выборным головам и целовальникам добрым, а над ними смотреть бурмистрам, а впредь соль ставить в казну подрядом, кто похочет, а почему по подряду по истинной цене на месте станет, продавать вдвое. В том же месяце велено переписать у продавцов дубовые гробы, собрать их в монастыри и продавать против покупной цены вчетверо, а сосновых, еловых и других гробов не переписывать и не брать. В том же январе наложена пошлина на бороду и усы: кто не захочет бриться, с тех брать: с царедворцев, служилых и приказных людей — по 60 рублей, с гостей и гостиной сотни первой статьи — по 100 рублей, средней и меньшой статьи, с торговых и посадских людей — по 60 рублей, с боярских людей, ямщиков, извозчиков, церковных причетников и всяких чинов московских жителей — по 30 рублей ежегодно, с крестьян велено брать везде по воротам пошлину, по 2 деньги с бороды по все дни, как поедут в город и за город. Сибирским жителям было дозволено для скудости остаться при прежнем платье и прежних седлах. В феврале велено с извозчиков брать десятую долю с наемной платы. В апреле продажа табаку взята у англичанина Гутфеля и сделана казенною. Издавна в Москве в рядах и по перекресткам дегтем, коломазью, мелом, жиром, рыбным салом, а в городах и смолою торговали откупщики: в 1707 году эту торговлю запрещено отдавать на откуп, велено означенные товары продавать выборным из слобод целовальникам под надзором мытенных бурмистров.

Несмотря, однако, на сильную нужду в деньгах, тяжесть некоторых прежних налогов была ослаблена: прежде была наложена рублевая пошлина на домашние бани, в 1705 издан указ: с маломочных, служилых и нижних чинов людей, дьяков и просвирниц, у которых домашние есть бани, а на 704 год с тех бань за скудостию рублевых денег не платили и оплатиться с правежа нечем, те деньги сложить и впредь не править, а брать с домашних бань по 5 алтын на год. Которые имеют у. себя пожитков на 50 рублей и больше, у тех брать с. бань по рублю, у кого меньше 50 рублей, с тех брать по 5 алтын, с крестьян и деловых людей брать с бань по 3 алтына по 2 деньги. Содержание постоялых дворов, взятое прежде в казну, в 1705 году опять отдано частным людям с обязанностию платить четвертую долю с постоя. Торговля льном взята у англичанина Гутфеля, а велено торговать всем свободно, возить всюду. Заведение флота заставило обратить внимание на леса, те из них, которые доставляли хороший материал для кораблестроения, правительство объявило заповедными: в 1705 году было определено, чем и для чего можно было пользоваться в этих заповедных лесах: ‘На сани и телеги, на оси и полозья и к большим чанам на обручи рубить заповедные леса: дуб, клен, вяз, корогач, лиственницу, а на мельничные потребы, на пальцы и на шестерни рубить ныне всем невозбранно, а на иное домовое и ни на какое строение никаких заповедных лесов отнюдь никому не рубить под смертною казнию безо всякой пощады’.

Брали деньги везде, где только можно было взять, брали дубовые гробы из лавок и продавали вчетверо, но доходов все недоставало на военные издержки, и потому собирали деньги на жалованье ратным людям с дьяков и подьячих, московских и городовых. Ратным людям надобно было платить жалованье, и платить хорошими деньгами, которые бы имели ход и в чужих странах, для этого в 1706 году распорядились: ‘Деньги медные держать в расход и давать жалованье и на всякую дачу тем, которые живут на Москве, десятую долю медными, а которые в приказы приносят во всякие платежи, и тех медных денег принимать пятнадцатую долю на такие же московские расходы, а монеты на жалованье в полки посылать и давать всегда в расход’. Хорошие же деньги нужно было посылать за границу на жалованье послам: Долгорукову в Копенгаген — 1865 рублей в год, фон дер Литу в Берлин — 2700, Урбиху в Вену — 9000, Толстому в Царьград — 4225, Матвееву в Англию — 5265.

Кроме усиленных денежных поборов, шедших преимущественно на войну, были и поборы другого рода, для внутренних улучшений: в сентябре 1705 года велено было мостить московские улицы камнем, для чего крестьяне и торговые люди должны были доставлять дикий камень и песок. Но вдруг всю Москву вымостить камнем было нельзя, нужно было поддерживать старую деревянную мостовую и позаботиться об опрятности улиц. В феврале 1709 года велено было выбрать во всех улицах и переулках для досмотра помета и мостовых бревен десятских, если против чьего-нибудь двора из мостовой будут бревна выломаны или покрадены или какой навоз и мертвечина и помет явится, то все это очищать и краденые из мостовых бревна замащивать хозяевам, против чьих дворов помет и краденые бревна явятся, ослушников за первый привод бить батогами, за второй бить батогами и брать пени по 5 рублей, за третий бить кнутом и брать пени по 10 рублей.

Крестьяне должны были доставлять дикий камень и песок для московских мостовых, монастырские крестьяне Московского уезда должны были возить на гошпитальный двор можжевельник, поставлять быков. В 1706 году великий государь указал построить за Яузою-рекою против Немецкой слободы в пристойном месте гошпиталь для лечения болящих людей, а у того лечения быть дохтуру Николаю Бидлу да двум лекарям, Андрею Рыбкину, а другому — кто приискан будет. Тогда же велено набрать из Монастырского приказа в ученики к дохтурственному делу и отослать к доктору Бидле, между прочим, из Адмиралтейского приказа был отослан матрос голландского ученья. В 1707 году гошпиталь попечением Мусина-Пушкина был окончен. Главный доктор Бидлоо в 1712 году писал Петру: ‘В сем гошпитале благоволил ваше величество, чтоб я сего народа несколько молодых людей, кои голландского и латинского языка искусны были, хирургии по основанию анатомическому научил, и больных, посланных ко мне, и иных бедных увечных исцелял, и всяких людей, кои ко мне присланы были, посещал. Более тысячи больных у меня оздоровели. Лучших из студентов моих рекомендовать не стыжусь, ибо они не токмо имеют знание одной или другой болезни, которая на теле приключается, и к чину хирурга надлежат, но и генеральное искусство о всех тех болезнях, от главы даже до ног, с подлинным и обыкновенным обучением, как их лечить, тако ж приключающиеся язвы завязывати и ко оным завязывание сочинять, где повсядневно от ста до двухсот больных суть, зело поспешно научились. Взял я в разных годах 50 человек до науки хирургической, которых 33 осталось, 6 умерло, 8 сбежали, 2 по указу взяты в школу, один за невоздержание отдан в солдаты’.

Существовали старые богоугодные заведения при церквах, богадельни, в 1710 году упоминаются в Москве: Николаевская богадельня за Яузою на Болвановке, Троицкая у Покровских ворот на Грязях, Введенская на Сретенке, Троицкая в Мещанской, Троицкая в Сыромятниках, Смоленская, Адрианонатальская. В декабре 1705 года боярин Мусин-Пушкин по указу великого государя приказал: нищих, которые являются на Москве, и ходят по рядам и по улицам, и сидят по перекресткам, просят милостыню пришлые из городов и из богаделен, ловить и деньги, сколько у них сыщется, брать поимщикам себе, а их приводить в Монастырский приказ, и чинить им наказанье, и всякого чина людям заказывать, чтоб тем бродящим нищим милостыни никто не давал, а кто хочет милостыню подавать, пусть дает в богадельни, а кто не послушается и будет подавать милостыню бродящим нищим, таких хватать, приводить в Монастырский приказ и брать с них пеню по указу, из этих пенных денег половина идет в Монастырский приказ, а другая — тому подьячему, который станет таких людей приводить в приказ, и для того послать из Монастырского приказа подьячих с солдатами и приставами по улицам.

В Москве преследовали нищих, в областях продолжалось преследование, и не с большим успехом, более вредных людей. И июля 1707 года сидели бояре в столовой палате, слушали памяти из Разряда, отписки из Углича и Твери и приговорили: на Углич, в Тверь, в Ярославль, в Пошехонье, в Торжок, Бежецкий Верх и другие города и уезды для розыску и поимки разбойников и смертных убийц и зажигателей послать нарочно из московского Судного приказа стольника князя Василия Мещерского, потому что в этих уездах воровские люди ходят, собравшись многолюдством, много сел и деревень пожгли, много домов разорили. В 1710 году в Монастырский приказ дали знать, что разбойник Гаврила Старченок с 60 товарищами приезжал днем в вотчину Ипатьевского монастыря, село Колщево, с ружьями, шпагами, копьями и бердышами, въехавши на монастырский двор, велел прикащику купить в кабаке вина и пива и пил до ночи, разбойники побрали монастырских лошадей, сбирали деньги, прикащика, старосту и сторожей били и мучили, крестьяне от вора заперты: никого, никуда, ни с каким делом послать нельзя, проходу и проезду нет, везде разбойники грабят. Тот же Старченок разбил вотчину Вздвиженского монастыря, село Покотцкое, жег огнем, топил печи и сажал туда крестьян, а девиц ругал ругательски, соседние помещики и вотчинники все выехали в Кострому, и разбойники, не видя ниоткуда сопротивления, в полтора месяца отогнали у монастырских крестьян 300 лошадей, не считая пограбленных пожитков. В том же 1710 году били челом государю клинские, волоцкие, можайские помещики и вотчинники: приезжают к ним разбойники многолюдством со всяким оружием, разбивают и жгут села и деревни днем и ночью, мужиков бьют до смерти, баб и девок увозят с собою, лошадей берут, остальных лошадей и скот побивают, хлеб из житниц на улицу высыпают для разорения, на разбой они ездят, собравшись из многих городов и уездов, беглые солдаты, драгуны и корела. От такого разорения и страха, покинув домы свои, они скитаются с женами и детьми по городам. Против разбойников отправлен был полковник Козин.

Если разбойничество по старине производилось в таких широких размерах, если столько людей решалось жить на счет своих, вести постоянную войну с своими, обходиться с ними, как с врагами, то нет ничего удивительного, что считали все позволенным для приобретения выгоды от чужого, от врага, попавшегося в руки: в 1706 году иерусалимский патриарх Досифей писал царю, чтоб запретил своим подданным продавать туркам шведских пленников. Но для перемены подобных взглядов в обществе уже принимались средства, хотя и в слабых начатках, хотя и долго еще недействительные: несмотря на тяжкую войну, внимание царя было постоянно обращено на школу, на книги, на все то, что могло распространить знание. В 1707 году приехали из Голландии наборщик, тередорщик и словолитец, последний привез три азбуки новоизобретенных русских литер. Этими новоизобретенными литерами, или так называемым гражданским шрифтом, начали печататься книги с 1708 года. Первою книгою, таким образом напечатанной, была ‘Геометриа славенски землемерие‘. За нею следовал письмовник, переведенный с немецкого под названием ‘Приклады, како пишутся комплементы разные’. Эти иностранные приклады начали вытеснять старинные русские образцы писем, отличавшиеся своею униженностию. В том же 1708 году Петр поручил справщику типографии Поликарпову составить русскую историю от начала княжения Василия Ивановича до последнего времени, Петр писал Мусину-Пушкину, чтоб Поликарпов, описавши на образец лет пять, на два манера — пространно и коротко, прислал ему немедленно. В январе 1709 года, готовясь к решительной борьбе с Карлом XII, Петр писал боярину Мусину-Пушкину, чтоб отыскал в монастырях жалованные грамоты великих князей до царствования Иоанна IV, и у тех грамот какие печати. Тогда же Мусин-Пушкин получил от царя для напечатания книгу историческую о Троянской войне. ‘По указу твоему, — писал Петру Мусин-Пушкин, — шведские артикулы, выправя, печатать будем, геометрическая книга скоро не поспеет для фигур, архитектурная книга у Гагарина, 2000 календарей послал в армию для продажи, меньшие по 4 копейки, большие по 5, послал 30 книжек кумплементальных, то ж число слюзных. Эзопову книгу славянским диалектом исправили и можем напечатать вскоре’. Петр был недоволен печатью и переплетами. Тогда же была напечатана ‘Книга Квинта Курциа о делах содеянных Александра, великого царя македонского’. Кроме того, напечатано несколько переводных книг, относящихся к военному искусству. Петр сам поправлял переводы и учил, как переводить, так, в феврале 1709 года он писал молодому Зотову: ‘Книгу о фортификации, которую вы перевели, мы прочли: разговоры зело хорошо и внятно переведены, но как учить фортификацию делать, то зело темно и непонятно перевелено, также в табели мера не именована, который лист, переправя, вклеили в книгу, а старый, вырезав, при том же посылаем, где сами увидите погрешение или невнятность. И того ради надлежит вам в той книжке, которую ныне переводите, остеречься в том, дабы внятнее перевесть, а особливо те места, которые учат, как делать, и не надлежит речь от речи хранить в переводе, но, точию сие выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может быть’. Еще в марте 1705 года велено присылать в Посольский приказ все известия о военных действиях, потому что государь указал в Посольском приказе о шведской войне делать диариуш (дневник).

Кроме книг, издававшихся правительством для русского народа, переводов с языков иностранных, на счет русского правительства издавались книги за границею для иностранцев. Мы видели, что в 1705 году царь отправил в Германию Гюйсена ‘с подлинными комиссиями’. Одна из этих комиссий состояла в том, чтоб издать опровержение брошюры Нейгебауера. Это опровержение вышло в 1706 году на немецком языке под заглавием: ‘Пространное обличение преступного и клеветами наполненного пасквиля, который за несколько времени перед сим был издан в свет под титулом: Искреннее письмо знатного немецкого офицера’. В сочинении Гюйсена Нейгебауер величается архишельмою, уверение его, что в России дурно обходятся с иностранными посланниками, опровергается тем, что об этом Европа узнала бы не из пасквиля, а из газет и публичных актов и государи отплатили бы за оскорбления своих представителей. Защищается Меншиков: его род производится от хорошей дворянской фамилии литовской, утверждается, что его отец был офицером Семеновского полка. О Монсах говорится, что они были выведены Лефортом, который, умирая, умолял царя покровительствовать им. Царь дал обещание и исполнил его, но Монсы употребили во зло царские милости, за что у них были отобраны данные им деревни и большой каменный дом. С царевичем Алексеем Меншиков и министры обходятся чрезвычайно почтительно, но сам царь приказывает, чтоб сына его в молодости не баловали чрезмерным ласкательством. В заключение характер и поведение Нейгебауера описываются черными красками. Нейгебауер отвечал новою брошюрою, в которой обвинял Гюйсена в воровстве, говорил, что Гюйсен получил место при царевиче по ходатайству любовницы Меншикова и т. п.

Мы видели, что Петр, желая поднять духовенство, дать ему силу, потребовал от него образования, в январе 1708 года издан был указ: ‘Поповым и дьяконовым детям учиться в школах греческих и латинских, а которые из них учиться здесь не захотят, таких в попы и в дьяконы не посвящать, в подьячие и никуда не принимать, кроме служилого чина’. Управление церковными имениями находилось по-прежнему в ведении Мусина-Пушкина. Сначала давали каждому монаху по 10 рублей денег и по 10 четвертей хлеба, но с 1705 года царь велел уменьшить эту дачу вдвое, по 5 рублей денег и по 5 четвертей хлеба с готовыми дровами. В которых монастырях по расходным книгам оказалось, что прежде учреждения Монастырского приказа на каждого монаха приходило меньше пяти и четырех рублей, тем и Монастырский приказ выдавал столько же, а малым монастырям с небольшими доходами позволено было ведать свои вотчины по-прежнему, ‘понеже, — писал Мусин-Пушкин, — нималого прибытка учинить не из чего’. Прибыток, чинимый Монастырским приказом, шел на благотворительные учреждения, на богадельни, на новопостроенный госпиталь, также на печатание книг. Некоторые архиереи были очень недовольны учреждением Монастырского приказа и управлением Мусина-Пушкина. В 1707 году из Монастырского приказа послан был драгунский поручик Василий Тютчев для розыска про нижегородского митрополита Исаию и по возвращении донес, что митрополит, выслушав от него, зачем он прислан, начал говорить с криком: ‘Ты овца, вам ли, овцам, про нас, пастырей, разыскивать? Боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин напал на церкви божии, вотчины наши ведает, а теперь у нас и данные, и венечные деньги отнимает, и если эти сборы у меня отнимут, то я в своей епархии все церкви затворю и архиерейство покину. Какое мое архиерейство, что мое у меня отнимают? Как хотят другие архиереи, а я за свое умру, а не отдам, а ты по наказу своему разыскивай правдою, и так вы пропадаете, как червей, шведы вас побивают, а все за наши слезы и за ваши неправды, да и вперед, если не отстанете от неправд, шведы вас побьют’. Вследствие донесения Тютчева отправился в Нижний дьяк Преображенского приказа Нестеров, чтоб допросить архиерея, точно ли он говорил это Тютчеву, Исаия сказал: ‘Приехавши в Нижний, свойственник боярина Мусина-Пушкина Василий Тютчев объявил мне о своей присылке в мирском доме, и я к его словам говорил разговором, а не криком: ты — овца, вам ли, овцам, про нас, пастырей, разыскивать? Прибавил я к тому правила св. апостол и св. отец и изложение вселенских патриархов. Боярин Иван Алексеевич сыскивать обо мне прислал свойственника своего нападкою на меня, мстя недружбу, а напал он, боярин, не на меня, напал на церковь божию, потому: по исконным великих государей указам определены на всякие церковные нужды, без которых в церкви пробыть нельзя, на вино, просвиры, воск, ладон, масло, сборы с церквей данные и венечные, он эти деньги отнимает, и если эти сборы будут отняты, то я церкви затворю, и архиерейскому дому правиться будет нечем и архиерейству быть не у чего, поневоле надобно будет архиерейство покинуть, какое архиерейство, когда данное в дом отнимают? Без именного государева указа я венечных и данных денег не отдам. Говорил я Тютчеву и о том, чтобы по наказу разыскивать правдою, помнил бы видимое лежащее на них за преумножение грехов их и неправд посещение, что шведы стоят такое продолжительное время противно’.

Исаия высказал открыто и резко свое неудовольствие, другие высказывали его скромнее и тайнее. Не был доволен и первый архиерей в России, блюститель патриаршего престола, рязанский митрополит Стефан Яворский. Мы видели, как он поступил пред поставлением своим в архиереи на великороссийскую епархию, и теперь все рвался из Москвы в Малороссию. Может быть, действительно ему было тяжело в Москве, как на чужой стороне, где по своему скрытному характеру он не мог возбудить к себе большого сочувствия и где вообще тогда не очень доброжелательно смотрели на малороссиян. Стефан в своих проповедях расхваливал Петра. его дела и поведение, иногда приторно, тяжело, иногда удачно. как, например: ‘Удивляемся не только мы, видящи, но и вся вселенная слышащи, толикому толикого лица преклонству, толикому смирению и снисходительству: с нами яст, пиет, спит, сидит, любовне беседует с нами, аки един от сосед и другов наших премирно сожительствует, и забыв себя быти царя и монарха, его же подсолнечная трепещет, всякому есть приступен, жилища наши посещает, обедом, вечерию и охотою нашею не гнушается. С нами, аки отец с чадами, больши реку, яко брат с братиею, житие свое проводит. Председание на сонмищах и предвозлегания на вечерях и целования на торжищах давно то оставил фарисеем прегордым’. Стефан сам свидетельствовал, что услаждался, как сахаром, милостию царского величества и отеческим его благопризрением, он не мог жаловаться и на скудость содержания при новых порядках, как жаловались другие архиереи. ‘От самого великого государя, — говорит Стефан, — много раз получал за победительные проповеди (проповеди, сказанные по случаю побед) иногда тысячу золотых, иногда меньше, также и от прочих членов царского дома многие много раз щедроты бывали мне за литургии и проповеди слова божия’.

Несмотря на то, Стефан упорно требовал увольнения от должности, отпуска на родину, представляя свои немощи, но ему, как человеку скрытному, непрямому, не верили, предполагали, что он чем-то недоволен, что ему чего-то хочется, что если бы, например, его сделали патриархом, то он бы не пошел на покой. В 1706 году Яворский был в Киеве вместе с государем и стал проситься, чтоб его там оставили, не возвращали в Москву, Петр отказал и уехал, тогда Яворский приступил к оставшемуся в Киеве боярину Стрешневу с слезною просьбою о том же. ‘Был я у него не один раз, — писал Стрешнев царю, — и много было с ним разговоров: и милостью твоею я его обнадеживал, и гневом грозил, наконец он решился выехать из Киева и выехал, никому не сказавшись, даже в том монастыре, где жил, не ведали. Просил он у меня, чтобы гневу твоего на него не было за усильные его просьбы, я ему сказал: твои были большие просьбы, и государево изволение — велено ехать, ты так и сделал, и потому гнева государева на тебя нет и милость государева к тебе по-прежнему не умалится’.

Милость государева не умалилась по-прежнему, но и поводы к неудовольствию оставались прежние, а Яворский не имел духу отстранить их откровенным объяснением, только сердился втихомолку да просился на покой. Неприятно блюстителю патриаршего престола, когда царица Марфа Матвеевна пришлет сказать ему, что в Архангельском соборе дьяконы кидают в священников воском, Стефан велит наказать виновных, посадить в заключение, а тут царица опять присылает, чтоб освободить их. Но это еще ничего, по крайней мере царица, но нестерпимо то, что боярин Мусин-Пушкин поставлен каким-то помощником, товарищем блюстителю патриаршего престола. В 1707 году холмогорский архиепископ Сильвестр был переведен в Смоленск, на его место нужно было поставить архиерея, и Стефан представил Петру, находившемуся тогда в Москве, двоих кандидатов, архимандрита троицкого и знаменского. Ни тот, ни другой не понравились, и Головкин писал Стефану, чтоб он избрал на Холмогорскую епархию из духовных особ трех или двух, которые бы были искусные, и ученые, и политичные люди: ‘Понеже та Холмогорская епархия у знатного морского порту, где бывает множество разных областей иноземцев, с которыми дабы тамошний архиерей мог обходиться по пристойности политично, к чести и славе Российского государства, яко же и прежде бывший Афанасий архиепископ со изрядным порядком тамо поступал’. Царь отвергает кандидатов, велит выбрать других, но, что всего хуже, велит Мусину-Пушкину помогать митрополиту при этом выборе! Головкин писал Мусину-Пушкину: ‘К Стефану митрополиту я писал, что в том выборе будет и ваша милость вспомоществовать, а когда и кто именно те особы избраны будут, о том извольте, милость ваша, с ним, митрополитом, писать к царскому величеству, на что его величество соизволит тогда указ свой послать, кого из тех особ на Холмогоры во архиепископы посвятить’. В половине года опять новое столкновение у митрополита с Мусиным-Пушкиным, который жаловался на Стефана Головкину: ‘В письме твоем писано, что указал великий государь протопопу Тимофею быть в Благовещенском соборе и чтоб я о том указ объявил рязанскому митрополиту, дабы переведен был благовещенский к Воскресению. И я посылал к рязанскому митрополиту с тем указом, а он сказал, что того чинить не будет, дондеже сам царское величество увидит, и велми злобится на меня, будто все то я промыслом своим делаю. И так во нраве своем переменился, приехав из Киева, что никто угодить не может’.

Свидание с царем в Москве после Полтавы не успокоило Стефана. В 1710 году он писал поздравительные письма Петру со взятием городов у шведов, натягивая, по своему обычаю, каламбуры, так, поздравляя со взятием Риги, писал: ‘Уже и Рыга их славная изрыгнула горестно, яже прежде поглощала сладостно труды людей и наследила многих потентантов богатства, где твоя, Рига, пыха, где твоя, Выборк, гордыня?’ По случаю взятия Ревеля писал: ‘Слава богу, пошло нам на здоровье, егда ревень или Ревель врачебную вещь дал нам бог всемогущий стяжати’. Стефан подписывался: ‘Верный подданный, недостойный богомолец, раб и подножие, смиренный Стефан, пастушок рязанский’. Но когда в сентябре Петр позвал Стефана в Петербург, пастушок выпросил отсрочку под предлогом болезни и уехал в Рязань. 2 ноября Мусин-Пушкин писал к царю: ‘Митрополит рязанский поехал на Рязань, и я к нему писал три письма, чтоб изволил ехать к Москве, понеже многие дела требуют его исправления, на третье письмо отвечал, чтоб его не принуждать быть к Москве и дела духовные, которые он ведал, чтоб приказать ведать иному. А слух есть, будто хочет он схимиться, и я писал к нему и послал дьяка, чтоб он без указу вашего величества того не чинил, и велел я всем архимандритам и священникам сказать, чтоб никто его без указу не схимил под жестоким наказанием’.

Рязанский пастушок не посхимился, но и не помирился с своим положением, не помирился 41 с Мусиным-Пушкиным. ‘От головы начинает рыба смердеть, — проповедовал Стефан, — от начальников множится в собраниях бедство. Ирод, егда слыша Иоанна Крестителя, иных обличающа, в сладость послушаше его. Коснуся после Иоанн и самого безобразия Иродова: ваше величество! ты и сам еси от других злейший, понеже ты подданным своим злейший образ подаеши, от тебя мнози соблазняются… Зде Ирод тотчас говорит Иоанну: молчи! в темницу его! За дерзость казнь да примет!’ Стефану никто не приказывал молчать, никто не сажал в темницу, он свободно мог проповедовать и производить сильное впечатление, о котором свидетельствуют современники, даже враждебные ему: ‘Что витийства касается, правда, что имел удивительный дар, и едва подобные ему во учителях российских обрестися могли, ибо мне довольно случися видеть в церкви, что он мог во учении слышателей привесть плакать или смеяться, которому движение его тела и рук, помавание очей и лица пременение весьма помоществовало, которое ему природа дала. Он, когда хотел, то часто от ярости забывал свой сан и место, где стоял’.

Но были в России два архиерея, два человека с различными характерами, подававшие друг другу руки и стремившиеся к одной святой цели, несмотря на трудности времени, несмотря на то, что Мусин-Пушкин, обрезывая монастырские доходы для нужд государственных, иногда резал по живому месту, лишал достойных архиереев средств служить великому делу образования, не умел делать различия между Исаиею нижегородским и Димитрием ростовским. Первый был Иов, митрополит Новгорода Великого, мало известный как писатель, отличавшийся практическою деятельностию, но хорошо понимавший необходимость образования для духовенства. В то время, когда в Московской академии при отсутствии греческих учителей учителя малороссийские дали господство латинскому преподаванию, Иов выпросил у Петра позволение взять к себе из ссылки братьев Лихудов, чтобы с их помощию завести при своем доме Греко-латино-славянскую школу. Но в Москве, как видно, не хотели дать преимущества Новгороду, и в январе 1708 года в ближней канцелярии состоялся боярский приговор: иеромонахов греческих — Иоанникия и Софрония Лихудьевых, которые ныне в Великом Новгороде, и при них находящихся людей, которые с ними посланы с Москвы, взять по-прежнему к Москве и учить им в школах греческому языку. Знаменитых учителей взяли у Иова, но у него была еще другая деятельность: в Новгороде явились построенные на архиерейский счет три больницы, две гостиницы и дом для подкидышей. Новгородский митрополит имел особенное искусство при тогдашних трудных финансовых обстоятельствах заводить училища, больницы и сиротские дома, обширная переписка Иова с сильными мира сего показывает его практическое направление.

Другим характером отличался ростовский митрополит Димитрий, продолжавший и в описываемое время свою святую деятельность. Он окончил обширный труд — Четьи-Минеи, имеющие до сих пор такое важное воспитательное значение для русских людей, но не мог успокоиться. Летом 1705 года он поехал в Ярославль, важнейший город своей епархии. Здесь в одно воскресенье, когда после обедни он шел из собора домой, к нему подошли два человека, не старые, но с бородами, и сказали ему: ‘Владыко святый, как ты велишь? Велят нам но указу государеву бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить, лучше нам пусть отсекутся наши головы, чем бороды обреются’. Изумленный митрополит не нашелся, что вдруг отвечать им от писания, спросил: ‘Что отрастет — голова ли отсеченная или борода обритая?’ Те, помолчавши, отвечали: ‘Борода отрастет, а голова нет’. ‘Так вам лучше не пощадить бороды, которая, десять раз обритая, отрастет, чем потерять голову, которая, раз отсеченная, уже не отрастет никогда, разве в общее воскресенье’, — сказал митрополит и пошел в свою келию. Но за ним пришло много лучших горожан, и был у них длинный разговор о брадобритии. Тут митрополит узнал, что многие, обрившиеся по указу, сомневаются о своем спасении, думают, что потеряли образ и подобие божие. Митрополит должен был увещевать их, что образ божий и подобие состоят не в видимом лице человеческом, но в невидимой душе: притом бреются бороды не по своей воле, по указу государеву, а надобно повиноваться властям в делах, непротивных богу и не вредящих спасению. После этого разговора Димитрий счел своею обязанностию написать рассуждение ‘Об образе божии и подобии в человеце’, которое несколько раз печаталось по приказанию Петра. Но на этом нельзя было остановиться: за людьми, которые сомневались в своем спасении, обривши бороды, и которые, однако, в своих сомнениях обращались к архиерею, стояли люди, которые уже давно не обращались к архиереям, считая их отступниками от истинной веры. Как малороссиянин, Димитрий не мог быть знаком с расколом до тех пор, пока не стал управлять Ростовскою епархиею, здесь, увидевши всю силу зла, он решился вооружиться против него. ‘Окаянные последние времена наши! — писал Димитрий. — Святая церковь сильно стеснена, умалена, с одной стороны, от внешних гонителей, с другой — от внутренних раскольников. С трудом можно где найти истинного сына церкви, почти в каждом городе изобретается особая вера, простые мужики и бабы догматизуют и учат о вере’. Митрополиту указали на священника, преданного расколу, убедившись, что обвиненный действительно раскольник, Димитрий отрешил его от места, но позволил как вдовцу идти в монахи. Священник нашел доступ к царице Прасковье Феодоровне, та шлет письмо к митрополиту, просит его переменить решение. ‘Не могу сделать вещи невозможной, — отвечал Димитрий, — много мне было от него досады, перед многими людьми называл меня еретиком, римлянином неверным, я все ему прощаю Христа ради моего, а священства у него не отнял, дал ему волю постричься в каком-нибудь монастыре, но боюсь гнева божия, если волка в одежде овчей пущу в стадо христово губить души людские раскольническими учениями’. В конце 1708 года Димитрий отправился в Ярославль ‘по нужде раскольнической, потому что сильно умножились раскольники в епархии’. Поучив с неделю народ, он нашел, что устной проповеди мало, и потому написал в Москву: ‘Так как слова из уст больше идут на ветер, нежели в сердце слушателя, то, оставя летописное дело, я принялся писать особую книжку против раскольнических учителей, потому что бог за летопись меня не истяжет, а, если буду молчать против раскольников, истяжет’. Эта книжица была знаменитый ‘Розыск о раскольничьей брынской вере’.

Для Розыска Димитрий считал нужным оставить летописное дело. ‘Помню, — писал он, — что в нашей малороссийской стороне трудно сыскать библию славянскую и редко кто из духовенства знает порядок историй библейских, что когда происходило: для того я бы хотел издать здесь краткую библейскую историю, книжицу не очень большую, чтоб всякий мог дешево купить’. Первым препятствием, которое встретил Димитрий, была хронологическая запутанность, когда он сделал опыт разъяснить дело и послал его на суд тогдашним ученым мужам, то они заметили, что это не история, и видели соблазн для раскольников в том, что вопрос о годе Рождества Христова оставлен нерешенным. ‘Это действительно не история, — отвечал Димитрий, — а только оглавление будущей истории, где предлагается не что-нибудь сомнительное, но указываются ошибки, в которых наши упорно стоят. Что же касается до соблазна раскольников, то мне и хотелось показать, что у наших неправое летосчисление на основании хронографов. Почему греческие хронографы не согласны с мнением наших? Разве о таких несогласиях молчать и, что ложно, того не обличать и упрямству людскому снисходить? Раскольникам же никто ничем не угодит: они и добрыми, полезными и святыми вещами соблазняются’.

Крепость телесная не соответствовала силе духовной. ‘Рада душа в рай, грехи не пускают, — писал Димитрий. — Рад писать — здоровье худо. Чего мне, бессильному, надеяться? Страх смерти напал на меня. А дело летописное как останется? Будет ли охотник приняться за него и довершить? Не жаль мне ничего, да и нечего жалеть: богатства не брал, денег не накопил, одного мне жаль, что начатое книгописание далеко до совершения’. 28 октября 1709 года святой трудолюбец скончался на молитве 58 лет от роду, в гробе под голову и подо все тело, по его завещанию, постланы были его черновые бумаги. Кроме книг, у него ничего не осталось, он не хотел оставить даже и на помин души, чтобы не нарушить обета нестяжательности.

Жалоба такого архиерея, как св. Димитрий, тяжело легла на памяти Мусина-Пушкина. В мае 1707 года Димитрий писал в Москву о своем состоянии: ‘Часто болею, отчасти и печалию смущаюсь, видя беды священникам, смотря на слезы их, и дом наш год от году оскудевает. Хотя и уповаю на бога, однако при виде их нужды скорблю, потому что естество человеческое, сердобольно сущее, обыкло соболезновать бедствующим’. До нас дошло также письмо Димитрия к Иову новгородскому: ‘Слыша начавшееся у вашего преосвященства еллино-греческое учение тщанием вашим архиерейским, трудолюбием же премудрейших учителей Иоанникия и Софрония Лихудиевых, сильно о том радуюсь, молю бога, да содействует преосвященству вашему и пречестнейшим учителям в том благопотребном деле, ибо что человека вразумляет, как не учение? И Христос господь, хотя сотворить учеников своих учителями всей вселенной, прежде всего отверз им ум разуметь писания. Уподобляешься господу своему, когда, желая иметь людей учительных, разумных в пастве своей, собрал не малое число учеников и предложил им то учение, которое есть начало и источник всему любомудрию, т. е. еллино-греческий язык, которым все мудрые учения распространились по всем народам. Я, грешный, пришедши на престол ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше и уже начинали было грамматику разуметь недурно, но, попущением божиим, скудость архиерейского дома положила препятствие, питающий нас вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться, не только отчины, но и церковные дани и венечные памяти. Умалчиваю о прочих поведениях наших. Sat sapienti’.

Жаловались архиереи, жаловались и простые священники на небывалые тягости и поборы. В Белгородском уезде один сельский священник говорил другому: ‘Бог знает, что у нас в царстве стало: Украйна наша пропала вся от податей, такие подати стали уму непостижны, а теперь и до нашей братьи, священников, дошло, начали брать у нас с бань, с пчел, с изб деньги, этого наши прадеды и отцы не знали и не слыхали, никак в нашем царстве государя нет!’ Священник читал в постной триоде синаксарь в субботу мясопустную, в синаксаре написано о рождении антихристове, что родится от блуда, от жены скверны и девицы мнимы, от племени Данова, и стал он думать, где тот антихрист родится, не в нашем ли государстве? В это время приходит к нему по знакомству Белгородских полков отставной прапорщик Аника Акимыч Попов, Аника был человек бездомовный, кормился в разных селах, учил детей грамоте. Священник начал говорить Анике: ‘В миру у нас стало ныне тяжело, прежние подати берут сполна, да сверх того прибыльщики стали брать с бань, с изб, с мельниц, с пчел деньги, лесов рубить и в водах рыбы ловить не велят, в книгах писано, что антихрист скоро родится от племени Данова’. Аника отвечал: ‘Антихрист уже есть: у нас в царстве не государь царствует, антихрист, знай себе: толкуется Даново племя царским племенем, а государь родился не от первой жены, от другой, так и стало, что родился он от блуда, потому что законная жена бывает первая’. Священник заметил: ‘В книгах писано, что при антихристе людям будут великие тягости, и ныне миру очень тяжко стало, того и жди, что от бога станут отвращать’. Игумен Троицкого смоленского монастыря говорил то же, что и нижегородский архиерей, только прямее, не загораживая Петра Мусиным-Пушкиным: ‘Государь безвинно людям божиим кровь проливает и церкви божии разоряет: куда ему Шведское царство под себя подбить? Чтоб и своего царства не потерял!’ В Москве недовольные новыми обычаями и новыми поборами складывали вину на немку Монсову. ‘Видишь, — говорили они, — какое бусурманское житье на Москве стало: волосы накладные завели, для государя вывезли из Немецкой земли немку Монсову, и живет она в Лафертовых палатах, а по воротам на Москве с русского платья берут пошлину от той же немки’. Недовольные настоящим утешали себя будущим: между ними ходили слухи, что наследник также недоволен, что он окружил себя всегдашними представителями недовольных — козаками и ведет борьбу с боярами, потаковниками незаконного царя: ‘Царевич на Москве гуляет с донскими козаками, и как увидит которого боярина и мигнет козакам, и козаки, ухватя того боярина за руки и за ноги, бросят в ров. У нас государя нет, это не государь, что ныне владеет, да и царевич говорит, что мне не батюшка и не царь’.

Одни жаловались на бояр за то, что они потакают новым обычаям, другие жаловались на тех же бояр, доносили на них, что не исполняют указов государевых относительно нововведений. В 1708 году разбросаны были подметные письма, в которых, между прочим, говорилось: ‘Воеводы посулы великие берут и беглых не высылают, и мы, сироты твои, от того вконец разорились, что с пуста платим, воеводы так поступают ради себя, что за ними беглые крестьяне живут, на твоей, государской, земле премножество много деревень населено дворов по 200 и по 300. Бояре и другому указу твоему непослушны, о русском платье: как ты придешь к Москве, и при тебе ходят в немецком платье, а без тебя все боярские жены ходят в русском платье и по церквам ездят в телогрейках, а наверх надевают юпки, а на головах носят не шапки польские, неведомо какие дьявольские камилавки, а если на ком увидят шайку или фантаж, то ругают и смеются и называют недобрыми женами тех, кто ходит по твоему указу, а в заводе (зачинщица) Алексея Салтыкова жена, князя Петра Долгорукого, Абрама Лопухина, Ивана Мусина, княгиня Настасья Троекурова, Ивана Бутурлина, Тихона Стрешнева, Юрья Нелединского, княгиня Аграфена Барятинская, а брали оне образец (шапкам?) из монастыря Чудова от чернеца Колтычевского. Как царь Федор Алексеевич приказал охабни переменить, и в один месяц переменили и указу его не ругали, а твой указ ни во что ставят, в семь лет не переведут. И так все пропали, что ты наша надежда, государь, не изволишь быть на Москве, лишь только без тебя судьи богатятся, царство твое все разорилось, а они о том велми радуются, что ты идешь вскоре с Москвы, а мы, сироты твои, и пуще все пропадем, что не изволил ничего управить при своем здоровье и им, судьям, за их неправое рассмотрение ничего не учинил. Только и всего указу твоего послушен учинился князь Александр Данилыч — велел всех беглых крестьян выслать. Воистину, государь, бояре твоего указа так не слушают, что Абрама Лопухина, и так в него веруют и боятся его, и он, Абрам, всем завладел, и что он им придумает, так и делают, кого велит обвинить, того обвинят, кого велит оправить, того оправят, кого захочет от службы отставить, того отставят, а кого захочет послать, того пошлют. Да он же, Абрам, был у Алексея Салтыкова (сидевшего в Судном московском приказе), и тут многие были и спросили его, быть ли Троекуровым детям за морем, и он, Абрам, посмеялся: ‘Еще тот не родился человек, кому нас посылать, разве Абрама Лопухина на сем свете не будет, тогда моим сродникам за море идти, он которых написал сродников моих за море, и я им велел деньги кинуть, на те деньги Меншиковой княгине седла покупят, на чем ей ездить в полках’. А сказывал про то князь Петр Долгорукий, как княгиня ездит верхом, и Анна Даниловна, и всякие слова про них говорили поносные. За ним, Абрамом, и за сродниками его беглых крестьян премножество много и доныне. Воистину нам твое здоровье надобно для того: если мы достанемся ему, вору Абраму, во владетельство, а он чает себе скорого владетельства’.

Письмо писал поп Алексей Федоров по приказанию жены Никиты Пушкина. Свидетельствами таких источников, как подметные письма, надобно пользоваться осторожно: они писались преимущественно под влиянием личных отношений, несмотря на то, нельзя необратить внимания на сопротивление московских дам указу о немецком платье, нельзя не обратить внимания на значение Абрама Лопухина, значение, которое основывалось на близости его к наследнику, царевичу Алексею: велико было это значение в настоящем, еще больше грозило стать в будущем…

Мы уже видели, что все эти неудовольствия, выражавшиеся в разных слоях общества, не могли повести ни к какому серьезному сопротивлению действиям правительства в областях центральных, вооруженное восстание могло вспыхивать только на украйнах, в Астрахани, у башкирцев, между козаками, но и тут везде правительство восторжествовало, несмотря на развлечение его сил борьбою с страшным врагом внешним. Расчет Мазепы и Карла XII на сильное неудовольствие в Малороссии на Москву и на царя также оказался неосновательным: народная масса осталась при народном знамени, которое держал Петр, но понятно, что после Полтавы Петр не мог оставить всю власть по-прежнему в руках людей, которые при стремлении к личным целям обращали так мало внимания на народное знамя. Немедленно после Полтавы, 17 июля, в Решетиловке гетман Скоропадский подал царю статьи для утверждения. Первая статья заключала в себе просьбу об утверждении и сбережении всех прав, вольностей и порядков войсковых. Царь отвечал, что эти права, вольности и порядки подтверждены им генерально при поставлении гетмана в Глухове и теперь он обещает ненарушимо содержать их по милости своей, обстоятельные статьи дадутся гетману после, ныне же это невозможно по неимению времени и послучаю похода государева в Польшу. Во второй статье гетман просил, чтоб в случае не генерального похода, а выступлений только части малороссийского войска на службу наказный гетман был независим от генералов и офицеров, чтоб они не возили впредь козаками дров, сена и не заставляли их пасти рогатый скот и коней, как то бывало прежде. Царь отвечал, что нельзя наказным гетманам не быть под командою великороссийских генералов, но генералам будет настрого приказано не употреблять козаков никуда, кроме войскового дела, в случае непослушания генералов этому приказу наказные обязаны доносить государю, и преступники подвергнутся жестокому гневу царскому. В третьей статье гетман просил, чтоб великороссийские воеводы, где они на прежних местах останутся, ни в какие распорядки и дела городские и полковые не вмешивались, а присматривали бы только за замками, да чтоб малороссиян, рассвирепевших и законной власти непокорных, к себе на службу не принимали, не обижали бы обывателей и расправы без малороссийской старшины сами не чинили. Также чтоб были выведены гарнизоны, в некоторых малороссийских городах вновь помещенные, потому что неприятель побежден и нет уже его больше в Малороссии. Ответ: Воеводам дано будет повеление, чтоб они, без указу, до малороссиян притязаний не имели, вольностей их не нарушали, в суды и расправы не вмешивались, а если будет какое важное дело до малороссиянина, то розыск и справедливость чинили бы с согласия полковников и старшины, не включая в это постановление государственных дел, измены и т. п. Что касается до гарнизонов, то они выведены отовсюду, кроме Полтавы, потому что большая часть городов Полтавского полка были замешаны в бунт запорожский. В четвертой статье гетман просил, чтоб на козацких дворах никто из великороссиян не становился самовольно, а посланникам квартиры указывали бы старшины городовые или сельские, ‘бо чрез тое вольность козацкая, за которую едино тылько служат, нарушается’. Царь отвечал, что самовольно ставиться на козацких дворах будет строго запрещено, в случае же неповиновения со стороны великороссиян козаки должны жаловаться находящемуся при гетмане ближнему стольнику Андрею Петровичу Измайлову, а в Киеве и вблизи его — воеводе князю Дм. Мих. Голицыну. В пятой статье гетман просил, чтоб великороссияне не брали самовольно подвод, не уводили лошадей, взятых в подводу, как это случалось несколько тысяч раз, чтоб не вымышляли допросов на ратушах, ‘бьючи и мордуючи людей’, и чтобы великороссийские войска при переходах не обижали обывателей. Ответ: Государь даст приказание, чтоб постою без крайней нужды у козаков не было, а что в прежней статье к лицу государя выражено, что козаки служат за одну козацкую вольность, того писать не надлежало: весь народ довольно испытал царские милости, он пользуется и ныне привилегиями и вольностями, притом государь освободил его от шведов, от Мазепы и от тиранства, погибели и разорений польских, турецких и татарских. В шестой статье заключалась просьба об увольнении от походов по причине крайнего разорения жителей. Государь уволил на лето 1709 года, кроме крайней нужды и некоторого числа, по требованию обстоятельств. В седьмой статье говорилось: хорошо, что проклятые запорожцы чрез измену утратили Сечь, но малороссияне пользовались оттуда солью, рыбою и зверями: просим, чтоб позволено было нам ездить туда за добычею и чтоб ни каменнозатонский воевода, ни гарнизон не делали промышленникам обид и препятствий. Ответ: На этот счет будет сделано распоряжение после, а теперь нельзя, потому что под этим предлогом бунтовщики запорожцы могут вгнездиться на прежних местах и устроить собрания бунтовщицкие. Осьмая статья: ‘Один проклятый Мазепа с малым числом единомышленников изменил вашему величеству, а на всех нас, непоколебимых в верности, лежит досада и порок: нас называют изменниками’. Ответ: О том уже было запрещение, и ныне оно строго подтвердится. Девятая статья: ‘Бьем челом, чтоб указы не от многих в Малороссию были посылаемы и не в полки, а единственно от вас, великого и всенадежно милостивого государя, и к одному только гетману, он же их будет рассылать куда следует’. Ответ. Указы будут посылаться в Малороссию прямо на имя одного гетмана и только из приказа Малой России и от министров его величества.

В январе 1710 года царь дал гетману грамоту с подтверждением пунктов, ‘на которых приступил под высокодержавнейшую руку отца нашего гетман Богдан Хмельницкий’. Через месяц настрого было запрещено войсковым людям брать в Малороссии подводы сверх указного числа, ставиться самовольно на козацких дворах и вымогать излишние кормы и питье, велено довольствоваться тем, что дадут. ‘Также дабы отнюдь никто не дерзал наших верных подданных малороссийского народа людей изменниками называть. Ежели же кто сему нашему указу явится в чем преслушен, и за то учинен будет офицерам воинский суд и по тому достойное наказание, а рядовым жестокое наказание’. Верных подданных запрещено называть изменниками, ибо один Мазепа изменил с малым числом единомышленников, по Мазепа изменил, его предшественники изменили также или по крайней мере были обвинены в измене своими. Чтоб предотвратить на будущее время измену и ложные обвинения в ней, верным средством было поставить подле гетмана великороссийского чиновника, который бы отвечал за его поведение и не давал места крамоле. Жаловаться на такое средство было нельзя, оно оправдывалось необходимостью, а между тем это был шаг к уничтожению сана гетманского, ибо власть гетмана стеснялась присутствием этих очей и ушей царских. Ближнему стольнику и наместнику суздальскому Андрею Петровичу Измайлову поручено было находиться при гетмане для управления, по общему с ним совету, делами великого государя по случаю бывшего возмущения в Малороссийском краю и бунта запорожцев, ему было наказано стараться вместе с гетманом о сохранении тишины и благоустройства в Малороссии посредством поимки всех возмутителей, препятствовать вооруженною рукою запорожцам селиться вновь в Сечи или в другом каком месте, иностранных посланцев принимать вместе с гетманом, доставлять к государю привозимые ими письма и без высочайшего соизволения не отвечать, равно и козацких посольств никуда не отправлять, смотреть, чтоб гетман без указа государева никого из старшин и полковников не отставлял и чтоб избирались они с общего совета и с утверждения царского, препятствовать принятию в службу поляков и других иноземцев, наблюдать, чтоб гетман никого не казнил без воли царской, описать все имение изменников и прислать ему ведомость, впредь гетман не должен маетностей и земель ни давать, ни отнимать ни у кого без царского соизволения, за усердную же службу назначать земли с общего согласия генеральных старшин и потом представлять об этом государю, гетману иметь свое пребывание в Глухове, с городов в Полтавском полку и в других, замешанных в измене Мазепиной, взыскать в казну по два ефимка с каждого двора, в случае неплатежа разорить их до основания, подобно Батурину, истребовать от гетмана и полковников подробную ведомость о войсковых доходах. Кроме этого наказа Измайлову был дан еще тайный: иметь неослабное смотрение за поступками гетмана, старшины и полковников и препятствовать им сноситься с турками, татарами, поляками, шведами и с изменниками-козаками, в случае же измены или народного возмущения требовать пособия от воеводы киевского и от других соседних, а для скорейшего прекращения всякого беспорядка употреблять пехотные великороссийские полки, данные ему в команду и находившиеся прежде при Мазепе. Проведать тайно, сколько прежде собиралось и теперь собирается доходов для гетмана, генеральной старшины, полковников и прочих урядников. Узнавать из разговоров и обхождения, кто из старшин и козаков более привержен к государю и какого уряда достоин. Но Измайлов, несмотря на то что сумел ужиться с гетманом, недолго, однако, при нем оставался, потому что имел неосторожность подписать вместе с Скоропадским увещательную грамоту к запорожцам. ‘И то мне зело удивительно, — писал Головкин гетману, — чего ради то он учинил, ибо ему того чинить ненадлежало, но вашей милости, яко гетману Войска Запорожского, таковые универсалы и прочие дела, надлежащие к управлению малороссийского народа, одному надлежит подписывать’. В сентябре 1710 года Измайлов был отозван, и вместо его велено быть при гетмане думному дьяку Виниусу и стольнику Федору Протасьеву для советов о государевых делах. Гетман, узнавши, что Измайлова хотят переменить, просил Головкина, чтоб оставили его при нем по-прежнему, уверяя, что живет с Измайловым согласно, очень доволен его благоразумными советами. Желая успокоить гетмана, Головкин писал ему: ‘О отозвании господина Измайлова уже указ определился, отчасти по преждебывшему собственному прошению и нужд его домовых и скудости, и определены вместо его при вас для потребного советования думный дьяк господин Виниус купно с стольником Федором Протасьевым, которые вашей вельможности довольно знаемы яко суть люди искусные и неважные и которым приказано будет, дабы с вашею вельможностию во всем поступали нисходительно и вашей вельможности и советы и делами вспомогали, и уповаю, что ваша вельможность оными весьма контент будете’. Присутствие при гетмане великороссийских чиновников, одного, потом двоих, разумеется, не могло не возбудить неудовольствия в Малороссии, не могло не возбудить опасения за существующий порядок. В феврале 1710 года киевский воевода князь Дмитрий Михайлович Голицын писал Головкину: ‘Сказывал мне бывший чигиринский сотник Невенчанный: когда ехал он из Москвы, то на дороге встретил гетманского посланца, отвозившего к государю дичину. Этот посланец спрашивал его: на Москве что делается? А у нас на Украйне слышно, что государь хочет украинских всех людей перевесть за Москву и на Украйне поселить русских людей. Москва лучшие города наши хочет себе побрать. Что наши и за вольности? Министр, который при гетмане, всякое письмо осматривает. Дурно сделал гетман Мазепа, что не объявил о своем деле всей старшине и посполитым людям. Теперь гетман просил всю старшину, чтоб потерпели какие ни есть тягости от русских людей до весны, пока выйдут в поле, а как в поле выйдут, тогда будут писать к государю, чтоб их вольности по-прежнему были, а если государь тем их не пожалует, то иное будут думать. Невенчанный спросил у того же посланца, не пришли ли запорожцы с повинною к государю? И тот отвечал: ‘Разве будут дураки, что пойдут, они хорошо делают, что Орду поднимают, а как Орду поднимут, то вся Украйна свободна будет, а то от Москвы вся Украйна пропала’. Тот же Невенчанный объявил, что встретились с ним два запорожца, шедшие с повинною к государю, и сказывали: ‘Все запорожцы для того нейдут с повинною к государю, что из Украйны дали им знать: если вы пойдете, то все пропадете, заключайте союз с татарами и освобождайте нас, потому что мы все от Москвы пропали’.

Голицын, донося об этом канцлеру, предлагал свое мнение, как надобно поступать в Малороссии. Если, писал он, турки не объявят войны, то черкасы ничего не могут сделать. Для нашей безопасности на Украйне надобно прежде всего посеять несогласие между полковниками и гетманом: не надобно исполнять всякие просьбы гетмана, особенно когда будет просить наградить кого-нибудь деревнями, мельницами или чем-нибудь другим, которые были в измене и произведены в чины, тех отставить и произвесть на их место тех, которые хотя малую службу к государю показали. Когда народ узнает, что гетман такой власти не будет иметь, как Мазепа, то надеюсь, что будут приходить с доносами. При этом доносчикам не надобно показывать суровости: если двое придут с ложью, а суровости им не будет показано, то третий и с правдой придет, а гетман и старшина будут опасаться. Слышу, целым полком доводят на полтавского полковника измену, что делал после баталии (Полтавской), и слышу, что гетман полковника защищает, по моему мнению, вам надобно взять себе кого-нибудь из этих доносчиков и персонально допросить, именно Черныша, который посылан был в Крым в измену Мазепину, думаю что обнаружилось бы что-нибудь и о запорожцах. Был я в Глухове и виделся с гетманом, были мы немного пьяны: и из слов гетманских не мог я выразуметь ничего доброго, всякими способами внушает злобу на тех, которые хотя мало к нам склонны. Слышал я, гетман хочет просить у государя или просил, чтоб ему дали Умань, быть может, он писал, что Умань местечко малое, но это место большое и соседнее с степью, в городе с уездом будет людей тысяч с пять или шесть, по моему мнению, ему Умани давать не следует, пусть живет со всеми своими делами у нас в середине, не в порубежных местах. Умань на границе степи, нагайским татарам, кочующим по сю сторону Днестра, и запорожцам пристанище, беспрестанно татары из Очакова приезжают туда покупать скотину, а уманцы к ним в Очаков ездят, возят лубья, доски и уголья. Гетман, думаю, многократно писал к вам жалобу на Палея: ему хочется выжить его из порубежных городов и на его место послать кого-нибудь от себя, знаю и то, что если еще не писал, то вперед будет писать к вам жалобу на чигиринского полковника Галагана и на Бреславского: хочется ему, чтоб их не было или чтоб были в его воле, потому что они сравнительно с другими к нам склоннее. Теперь от него в Корсуне полковником Кандыба, который был в измене, и Мазепа из Ромна послал его в Корсунь в полковники, я, узнав об этом, перестерег и не допустил его, ему негде было деться, пришел ко мне своею волею, я послал его к гетману, и тот сейчас отправил его в полковники туда же, куда и Мазепа посылал, а я думаю, что от него, кроме плутовства, нельзя ждать никакого добра, хорошо, если б на его месте был другой с нашей стороны. Как прежде я вам писал, так и теперь повторяю: необходимо, чтоб во всех порубежных городах были полковники несогласные с гетманом, если будут несогласны, то дела их все будут нам открыты.

Подозрительность киевского воеводы относительно порубежных полковников будет понятна, если вспомним, что в Бессарабии при войске шведского короля находился козацкий отряд под начальством гетмана обеих сторон Днепра Войска Запорожского. Мазепа, убежавший с Карлом XII в турецкие владения, продолжал носить этот титул, Петр хотел добыть в свои руки изменника: отъезжая из-под Полтавы, он поручил Головкину велеть Пиперу написать к своему королю письмо о размене его, Пипера, на Мазепу. Головкин немедленно призвал Пипера, письмо было отправлено, но желанного ответа не последовало. Толстой в Константинополе хлопотал о выдаче Мазепы как изменника, и также понапрасну. 22 сентября 1709 года Мазепа умер и похоронен в Варнице, близ Бендер, пошел слух, что, боясь попасться так или иначе в руки царя, он отравил себя, но по другим, более вероятным известиям, он умер от старости, усталости и горя. Только в апреле следующего 1710 года решено было, чтоб козаки, бежавшие с Мазепою, выбрали вместо его нового себе гетмана.

Выбран был Филипп Орлик, и написан был договор между ним и его избирателями. Договор начинается возгласами о древнем могуществе козацкого народа, который одно и то же, что козары, гроза империи Восточной, и один из императоров греческих должен был выдать дочь свою за кагана козарского, т. е. за предводителя козаков. Потом Болеслав Храбрый и Стефан Баторий подчинили козаков своему игу, гетман Богдан Хмельницкий освободил их от этого ига с помощью шведского короля Карла Х и крымского хана. Освобожденная Малороссия соединилась с единоверным государством Московским, которое, однако, посягнуло на права и вольности козацкие, вследствие чего гетман Мазепа и отдался в покровительство шведскому королю. Первым условием договора с новым гетманом козаки постановили нетерпимость никакой чуждой религии, преимущественно иудейской, потом требуют усиления способов для русского юношества обучаться свободным наукам, восстановления прежних отношений между киевским митрополитом и константинопольским патриархом, постановляется, чтоб Малороссия находилась в покровительстве шведском и союзе крымском на том основании, что народ козарский, или козацкий, ведет происхождение свое от храбрых и непобедимых готов, постановляется, что гетман должен созывать раду три раза в год: о Рождестве Христове, о Пасхе и о Покрове, гетман не имеет власти наказывать никого из Войска без согласия старшин, постоянно при нем находящихся, управление финансами вверяется генеральному казначею, гетман не имеет права назначать войсковых чиновников, которые выбираются свободными голосами, однако не без согласия гетмана. Карл XII утвердил эти условия и избранного гетмана Орлика, который говорил ему за это речь, блестящую по тогдашним понятиям, например: ‘Мне ли, новому Атласу, суметь поддержать на плечах своих обрушивающуюся твердыню Русского отечества? Мне ли, неопытному аргонавту, направить обуреваемый российский корабль к золотым островам? Мне ли, новому Тезею, вывести стрегомую московским драконом Ариадну, нашу родину, из лабиринта страшного рабства на прежнюю свободу?’ и проч.

Новый Тезей не мог вывести своей Ариадны из лабиринта, но он мог, наоборот, ввести ее в лабиринт смут, и царь послал в Малороссию своего человека, который бы вместе с гетманом старался о сохранении тишины и благоустройства. Для тех же целей в областном управлении Великой России еще прежде произведена была важная перемена, в конце 1708 года она была разделена на 8 губерний: Московскую, С. — Петербургскую, Киевскую, Смоленскую, Архангельскую, Казанскую, Азовскую и Сибирскую. Управителями были назначены: в Московскую — боярин Тихон Никитич Стрешнев, в С. — Петербургскую — князь Меншиков, в Киевскую — ближний стольник князь Дм. Мих. Голицын, в Смоленскую — боярин Петр Самойлович Салтыков, в Архангельскую — ближний стольник князь Петр Алексеевич Голицын, в Казанскую — боярин Петр Матв. Апраксин, в Азовскую — адмирал Федор Матв. Апраксин, в Сибирскую — московский комендант князь Матв. Петр. Гагарин. Одною из главных обязанностей новых управителей было доставление в Москву сполна доходов, собиравшихся в их губерниях. 27 января 1710 года государь велел в первый раз сличить приход с расходом: оказалось во всех губерниях доходу 3051796 рублей, по табелям губернаторским средних доходов 3016590, из общего сложенного трех годов перечня треть 3133879. Расход на армию простирался до 1252525 рублей, на флот — до 444288, на разные посольские дачи — до 148031, на артиллерию и припасы — до 221799, рекрутам — 30000, на оружейные дела — 84104, гарнизонным служителям — 977896, на разные дачи (царицам, царевичу, царевнам, на дворцовые расходы, аптекарского чина людям, на покупку лекарств, духовенству, русским пленным в Стокгольме, приказным, мастеровым и дворцовым людям, кормовщикам, ружникам, ямщикам, на постройки) — 675775, итого: 3834418. Сумма прихода разделялась по губерниям таким образом: на Московскую — 1140097 рублей, на Петербургскую — 336627, Киевскую — 114857, Смоленскую — 83258, Архангельскую — 374276, Казанскую — 600000, Азовскую — 154933, Сибирскую — 222080.

Расходы превышали доходы, и не было сомнения, что неисправность и казнокрадство много уменьшали последние, обратить все свое внимание на эту сторону не было возможности для царя, шведская война затягивалась, и к ней присоединялась еще турецкая, денег и людей понадобится еще более, царь снова будет в постоянной отлучке. Это заставило Петра усилить внутреннее правительство, дать ему большее значение и вместе наложить большие обязанности, большую ответственность. 22 февраля 1711 года ‘определили быть для отлучек наших правительствующий Сенат для управления’. Новое учреждение состояло из девяти членов: графа Мусина-Пушкина, Стрешнева, князя Петра Голицына, князя Михайлы Долгорукова, Племянникова, князя Григорья Волконского, генерал-кригсцалмейстера Самарина, Опухтина, Мельницкого. Обер-секретарем был назначен Анисим Щукин. 2 марта издан был указ о власти и ответственности Сената: ‘Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления вышними нижним чинам, что мы, для всегдашних наших в сих войнах отлучек, определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или и смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, чрез свое ныне пред богом принесенное обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле и кто про то уведает, то однако ж да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом понеже то будет пред нами суждено и виноватый жестоко будет наказан’. Сознавая весь вред, проистекавший от господства личных отношений, желая ослабить особные, своекорыстные стремления, выдвинув понятие об общем интересе, об отечестве, о государстве. Петр тогда же, 2 марта, предписал новую форму присяги государю и всему государству.

Деятельность нового учреждения определена была в следующем наказе: ‘Суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести и всего имения, то ж и ябедникам да последует. Смотреть во всем государстве расходов, и ненужные, а особливо напрасные, отставить. Денег, как возможно, сбирать, понеже деньги суть артериею войны. Дворян собрать молодых для запасу в офицеры, а наипаче тех, которые кроются, сыскать, тако ж тысячу человек людей боярских грамотных для того ж. Векселя исправить и держать в одном месте. Товары, которые на откупах или по канцеляриям и губерниям, осмотреть и посвидетельствовать. О соли стараться отдать на откуп и попещися прибыли у оной. Торг китайский, сделав компанию добрую, отдать. Персидский торг умножить, и армян, как возможно, приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большого их приезда. Учинить фискалов во всяких делах, и как быть им, пришлется известие’. Это известие состояло в следующем: ‘Выбрать обер-фискала, человека умного и доброго (из какого чина ни есть), дела же его сия суть: должен он над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд, также в сборе казны и прочего, и кто неправду учинит, то должен фискал позвать его пред Сенат (какой высокой степени ни есть) и тамо его уличить, а буде уличит кого, то половина штрафа в казну, а другая ему, фискалу, буде же и не уличит, то отнюдь фискалу в вину не ставить, ниже досадовать, под жестоким наказанием и разорением всего имения. Тако ж надлежит ему иметь несколько под собою провинциал-фискалов, и у каждого дела по одному (т. е. в каждой отрасли управления), которые еще под собою несколько нижних имеют, которые во всем имеют такую же силу и свободность, как и обер-фискал, кроме одного, что вышнего судью или генерального штаба на суд без обер-фискала позвать не могут’

Все члены Сената должны были иметь ровные голоса, каждый указ подписывали все собственноручно, если один из них откажется подписать, объявляя несправедливость приговора, то приговор остальных членов недействителен, но при этом сенатор, оспаривающий приговор, должен дать свой протест на письме за собственноручною подписью. Для удобнейших и быстрейших сношений Сената с губерниями должны были находиться в Москве комиссары из каждой губернии и безотлучно быть в канцелярии Сената для принимания указов и для ответа на вопросы по делам, касавшимся их губерний, комиссары принимали из Сената грамоты великого государя и ведения о всяких губернаторских делах, и отсылали их в свою губернию, и, получа ведения от губернаторов, подавали за своими руками в канцелярию Сената.

Комиссары должны были сноситься с губернаторами чрез нарочные почты, потому что медленность губернаторов выводила Петра из терпения, как видно из письма его к Меншикову из Преображенского от 6 февраля 1711 года: ‘Доныне, бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последний срок в четверг на первой неделе, а потом буду не словом, но руками со оными поступать’. Меншиков не составлял исключения между губернаторами и зело раку следовал в сообщении о самом нужном деле, которое Петр называл артериею войны. 19 февраля царь писал с. — петербургскому губернатору: ‘Дай знать, которые у вас товары, на сколько когда продано и куды те деньги идут, ибо я спрашивал Щукина для ведения, но он сказал, что ни о чем не ведает: и тако о вашей губернии ни о чем не ведаем, будто о ином государстве’. Учредивши Сенат, Петр сам известил Данилыча, что и его губерния не должна быть иным государством, но вместе с другими подчиниться вышнему правительствующему Сенату: ‘Посылаем при сем указ равной, как и прочим губернаторам, о послушании избранному Сенату и присягу, как Сенат, так и губернаторы какову здесь учинили, а коих нет, к тем посланы указы, дабы там присягли и подписались. Тако ж правления ради здешних нужнейших дел определили мы и губернии вашей к делам в вышнем Сенате князь Григорья Волконского, Анисима Щукина, о чем извольте ведать’.

‘Денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны’, — наказывал Петр своему новому Сенату. Война не прерывалась, Петр в 1710 году спешил к Балтийскому морю, чтоб воспользоваться увязнутием Карла XII в Турции, как прежде здесь же воспользовался увязнутием его в Польше. В половине февраля царь выехал из Москвы в Петербург: парадиз нужно было обезопасить со стороны Финляндии, и адмирал Апраксин отправился с 18000 сухопутного войска под Выборг, флот под начальством вице-адмирала Крюйса и контр-адмирала — самого царя вез артиллерию и запасы, в июне Выборг сдался, и таким образом ‘была устроена крепкая подушка Петербургу’, по выражению Петра. В сентябре сдался Кексгольм Брюсу, и покорение Карелии было закончено. Мы видели, что Шереметев осадил Ригу еще в 1709 году, с начала 1710 голод и мор опустошали осажденный город, осаждающие также много терпели от язвы, проникнувшей из Пруссии через Курляндию, в июле Рига сдалась. Петр уведомил Курбатова об этом счастливом событии и получил ответ: ‘Получил я в. в-ства всерадостное письмо, в нем же явлено о взятии Риги, объявил оное московскому купечеству и торжествовахом купно в убогом моем загородном доме, по душе и плоти, с немалым шумом гласов гарматных и мусикийскими органы и различне украшенными в божию и вашу славу пения. Торжествуй, всеусерднейший расширителю Всероссийские державы, яко уже вносимыми во Всероссийское государствие европейскими богатствы не едина хвалитися будет Архангелогородская гавань! Торжествуй, радостно преславный обогатителю славено-российского народа, яко аще продолжением войны сея зрится оный в имениях и не без истощания, но ныне имать надежду возобновитися богатствы вящше’. Шведскому гарнизону было позволено выйти из Риги, но природные лифляндцы должны были присягнуть царю на верность, им было оставлено их прежнее провинциальное управление, аугсбургское исповедание, город Рига сохранял принадлежавшие ему земли, доходы, преимущества, привилегии, судебную расправу, обычаи, вольности, было обещано ни в городе, ни в уезде не вводить никаких новых судей и законов, также не вводить ни в канцелярии, ни в переписки другого языка, кроме до тех пор употреблявшегося немецкого. Было обещано, что как скоро город Пернау приведен будет в царское подданство и находившийся в нем университет во время приступа к городу не будет сопротивляться и не будет ни во что вмешиваться, то государь не убавит его выгод и привилегий, но еще более распространит и будет заботиться, чтоб университет был снабжен всегда искусными профессорами, учителями языков и экзерциций, потому что его царское величество из своих собственных государств и земель молодых людей для обучения туда посылать будет для большей славы этого университета, вследствие чего его царскому величеству свободное отправление греческого закона предоставляется, царское величество предоставляет себе учредить особого профессора в высокой школе, который бы мог обучать славянскому языку и ввести его туда, прочих же профессоров назначает рыцарство вместе с верховною консисториею. Шляхетство и урожденцы лифляндские имеют перед другими право при назначении на все должности, как военные, так и гражданские, в своей провинции. Шляхетских маетностей никому, кроме лифляндских шляхтичей, покупать нельзя, и если которые уже проданы, то шляхтичи могут их выкупать.

В августе 1710 года сдались русским Пернау и Аренсбург, главный город острова Эзеля, в сентябре — Ревель. По случаю взятия Ревеля Курбатов писал, что при заключении мира все эти приморские места надобно оставить за Россиею. Эльбинг, последнее место, которым владели шведы в Польше, сдался русским же еще в самом начале года. Овладев Лифляндиею и Эстляндиею, Петр укрепил свое влияние и в Курляндии. Молодой герцог курляндский Фридрих Вильгельм в 1710 году предложил руку одной из племянниц царских — Анне Иоанновне, условиями брака герцог поставил: вывод из Курляндии русских войск, обязательство со стороны России впредь не занимать Курляндии своими войсками и не брать с нее контрибуцию, учреждение комиссии для исследования обид, причиненных курляндцам русскими войсками, нейтралитет Курляндии на случай будущих войн, свобода торговли с Россиею, наконец, жених просил 200000 рублей приданого. Петр согласился на условия, но с прибавкою своих: из 200000 рублей 50000 отданы будут после утверждения договора, 50000 — в день брака, остальные же 100000 будут уплачены после, в самоскорейшем времени. Изо всех этих денег только 40000 считаются за приданое, остальные же 160000 рублей считаются данными взаймы герцогу на выкуп его заложенных староств, и эти выкупленные староства должны быть отданы будущей герцогине Анне в заклад, причем она получает ежегодно по пяти процентов. Для герцогини будет церковь ‘по греческому украшению’ в замке митавском, сыновья, имеющие родиться от этого брака, будут воспитаны в лютеранском законе, а дочери — в греко-российском. Но, в то время когда Петр закреплял свои владения на Балтийском море, стали приходить тревожные вести с юга, заставившие его покинуть любимые места.

Мы видели, что турки не воспользовались вторжением Карла XII в русские пределы и не объявили войны царю. 28 июня 1709 года, не предчувствуя, что происходило накануне под Полтавою, Толстой писал в донесении Головкину: ‘Опять Порту возмутили пуще прежнего татары, прислали письмо за многими печатями от всех крымских, ногайских и кубанских татар, что царь пришел в Азов для похода на Крым и что множество судов больших и малых на Азовское море вышло, просят татары Порту с великим усердием, чтоб немедленно подала им помощь и чтоб позволила вместе с шведами и поляками стать против войск царских. С великим трудом и с немалою дачею едва успел я удержать, что не дали татарам позволения соединиться со шведами’. Тут же Толстой доносил, как французский посол сошел с ума: ‘Посол французский, здесь пребывающий, обезумел, тому причина есть сия: когда оный получил от двора французского указ, чтобы с визирем всеконечно примирился, тогда оный по всякой возможности искал примирения и едва возмог иметь с визирем свидание, которое последовало ему великим несчастием, ибо визирь огорчил его тяжким словом, назвал его скотиною, а не человеком, от чего, возвратяся к себе в дом, обезумел скоро и ныне пребывает без ума’.

Только 22 июля получил Толстой от Головкина известие о преславной виктории с ее следствиями и потребовал от визиря, чтоб немедленно был послан к Юсуф-паше указ задержать шведского короля и Мазепу под стражею, чтоб не ушли в другие места и не последовало от того неприятство. Визирь велел отвечать, чтоб посол не сомневался, будет все исправлено приятельскою мерою, но что с русской стороны поступлено нехорошо: русские войска, преследуя шведского короля, вошли в турецкие владения, при этом визирь хотел выведать у Толстого, какие будут его требования насчет шведского короля и Мазепы, Толстой отвечал прямо, что он потребует немедленной их выдачи. ‘Домогаюсь, — писал Толстой, — чтобы короля шведского и Мазепу отдали в сторону царского величества: но о короле не чаю, чтоб отдали ни по какой мере, разве только вышлют его вон из своей области, а о Мазепе боюсь, чтоб оный, видя свою конечную беду, не обусурманился, а ежели сие учинит, то никак не отдадут его по своему закону’. 8 августа Толстой доносил: ‘Порта в большом горе, что шведского короля и Мазепу очаковский паша принял, очень туркам нелюбо, что этот король к ним прибежал, ибо, по закону их и ради стыда от других, отдать его невозможно и не хотят, однако и то мыслят, что царское величество домогаться его будет и за то мир с ними разорвет, чего они не хотели бы. Теперь с великою поспешностью начали приготовляться к войне, послав в Румилию и другие места указы, чтоб войска как можно скорее сбирались к русским границам, и соберется их осенью около 40000. Говорят, что делают это для своей безопасности, а впрочем, бог знает. На предложения мои о короле шведском ответа не дают, на аудиенцию к султану меня не допускают, даже в конференцию со мною вступать не хотят. Думаю, что это делают лукавством: отказать мне явно боятся, чтоб царское величество вдруг на них, неготовых, не наступил, и думаю, что не будут со мною говорить до тех пор, пока ратей своих не умножат, и тогда, может быть, станут говорить смелее. Теперь король шведский неизреченные соблазны туркам доносит и делает им большие обещания, чтоб они начали войну против царского величества, в чем ему много помогает хан крымский, и хотя меня крепко уверяют муфтей и другие, что от Порты противности не будет, но я сомневаюсь, и не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский был в великой силе, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь! Причина моему сомнению та: турки видят, что царское величество теперь победитель сильного народа шведского и желает вскоре устроить все по своему желанию в Польше, а потом, не имея уже никакого препятствия, может начать войну и с ними, турками. Так они думают и отнюдь не верят, чтоб его величество не начал с ними войны, когда будет от других войн свободен. Визирь требует, чтоб рати царского величества от здешних границ удалились, а я доложу, что не только не должно удалять тех, которые теперь на границах, но надобно еще прибавить, потому что здесь делаются большие приготовления с великою поспешностью. Слышу, что король шведский стоит близь Бендер на поле, и, если возможно, послать несколько легкой польской кавалерии тайно, чтоб, внезапно схватив, его увезли, потому что, говорят, при нем людей немного, а турки, думаю, туда еще не собрались, и если это возможно сделать, то от Порты не будет потом ничего, потому что сделают это поляки, а хотя и дознаются, что это сделано с русской стороны, то ничего другого не будет, как только что я здесь пострадаю. Если же не будет совершенной надежды увезти, то лучше и не начинать’.

14 августа муфтий прислал сказать Толстому, что этою осенью не будет со стороны Турции никаких неприятельских действий против России, но за будущую весну он не ручается и заранее об этом даст знать послу, потому что многие знатные люди советуют немедленно начать войну с Россиею, пока Польша с нею не в союзе, но совет этот не может быть принят, потому что Порта не готова к войне. Толстой послал тайно к муфтию с просьбою потрудиться, чтоб короля шведского и Мазепу выдали царскому величеству, обещая за труды 10000 золотых червонных да на 10000 соболей. Муфтий отвечал, что во всяком деле он помочь готов, но это дело невозможное, их закону противное, и говорить ему об нем никак нельзя. ‘Турки размышляют, — доносил Толстой, — каким бы образом шведского короля отпустить так, чтоб он мог продолжать войну с царским величеством, и они были бы безопасны, ибо уверены, что, кончив шведскую войну, царское величество начнет войну с ними’.

Пока турки размышляли, Карл XII употреблял все средства, чтоб вовлечь их в войну с Россиею. Он явился в турецких владениях в сопровождении канцлера Мюллерна, секретарей Клинковстрема и Нейгебауера, нашего старого знакомого, находившегося теперь в шведской службе, генералов Шпарре и Лагеркрона, польского генерала артиллерии Понятовского, Мазепы и племянника его Войнаровского. Принятый почетно очаковским градоначальником Юсуф-пашою, король не остался, однако, в пограничном Очакове и отправился далее — к Бендерам, отправил Нейгебауера к султану с письмом, в котором просил о защите и предлагал союз против России. ‘Обращаем внимание вашего императорского высочества на то, — писал Карл, — что если дать царю время воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастия, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций, как бросился на Швецию вместе с своим коварным союзником, бросился среди мира, без малейшего объявления войны. Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтоб отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное средство — это союз между Турциею и Швециею, в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю оставшееся там мое войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтоб положить предел честолюбию и властолюбию царя’.

Приблизившись к Бендерам, Карл не остановился в самой крепости, а раскинул лагерь под ее пушками, на берегу Днестра, на лугу, отененном деревьями, потом, когда это место оказалось очень низко, подвержено наводнениям, перешел на житье в деревню Варницу, 500 янычар составляли почетную стражу короля, ежедневно отпускало ему турецкое правительство съестных припасов на 500 талеров. Карл, вылечившийся от своей раны, вел прежний простой, деятельный образ жизни, был спокоен и весел, как прежде, до Полтавы. Главное затруднение его состояло в недостатке денег. Сначала помогла ему смерть Мазепы: после старика осталось 80000 дукатов чистыми деньгами, которые племянник его Войнаровский отдал взаймы королю, потом около ста тысяч талеров переслали ему из Голштинии, особенное искусство занимать деньги показал казначей королевский Гротгузен, наконец, в Константинополе Карл нашел доброжелателей в банкирах английской Левантской компании, братьях Кук, которые передавали ему тысяч двести талеров.

Приезд Нейгебауера в Константинополь с королевским письмом привел визиря Али-пашу в большое затруднение. Ответ состоял в осторожных выражениях, что султан не прочь принять некоторые королевские предложения. На помощь Нейгебауеру отправлен был в Константинополь Понятовский, который и начал борьбу с Толстым. Сначала осилил Толстой: в ноябре 1709 года возобновлен был мир между Россиею и Портою, относительно возвращения шведского короля в отечество было положено, что он тронется от Бендер с своими людьми без козаков и в сопровождении турецкого отряда из 500 человек, на польских границах турки его оставят, сдавши русскому отряду, который и будет провожать его до шведских границ, наблюдая, чтоб он во время проезда через Польшу не сносился с приверженцами Лещинского и вообще не возбуждал никакого беспокойства, козаки, изменившие царю, должны быть выгнаны из турецких владений. Смерть Мазепы прекратила дело о его выдаче, на которой настаивал Толстой. Легко понять, с каким чувством Карл XII узнал, что его через Польшу будет провожать русский отряд! Он велел составить мемориал, в котором великий визирь был представлен изменником, подкупленным Россиею. Понятовскому удалось в январе 1710 года подать этот мемориал прямо султану, без ведома великого визиря. Понятовский вместе с врагами Али-паши хлопотал изо всех сил о его низвержении и в июне достиг своей цели: Али-паша сослан, и великим визирем назначен Пууман Кеприли. Благодаря новому визирю Карл получил от Порты 400000 талеров в виде займа без процентов, но и Кеприли не хотел разрывать с Россиею и указывал Карлу другую, безопаснейшую дорогу для возвращения в Швецию, именно чрез австрийские владения. Но воинственный Дух, раздуваемый Понятовским, распространился в Константинополе, янычары начали требовать, чтоб их вели на Россию, и Кеприли должен был оставить свое место, которое занял Балтаджи Магомет-паша. А между тем Петр стал требовать от султана, чтоб статьи нового договора были в точности исполнены, жаловался, что до сих пор Карл XII и козаки-изменники находятся еще в турецких владениях, ходят слухи, что султан в угоду шведскому королю хочет расторгнуть мир и действительно татары и козаки впадают в русские границы, а козаки на место Мазепы выбрали себе нового гетмана — Орлика с позволения Порты. В октябре 1710 года Петр потребовал от Порты решительного ответа: хочет ли султан выполнить договор? Если хочет, то пусть удалит шведского короля из своих владений, в противном случае он, царь, вместе с союзником своим, королем, и республикою Польскою прибегнет к оружию. Но гонцы, везшие царскую грамоту к султану, были схвачены на границе и брошены в тюрьму: 20 ноября в торжественном заседании дивана решена была война, вследствие чего Толстой был посажен в Семибашенный замок, весною великий визирь должен был с огромным войском выступить в поход.

Если сохранение мира с Турциею было делом первой важности для России во время борьбы ее с Швециею до ‘преславной виктории’, то и теперь вести о неприязненных движениях со стороны Порты сильно смутили Петра среди его торжеств прибалтийских. У него было одно желание — кончить как можно скорее тяжкую войну выгодным миром, и потому он не давал ни себе, ни войску, ни народу своему отдыха, чтоб воспользоваться Полтавою и вынудить у Швеции мир поскорее и как можно выгоднее. И вдруг он должен оставить войну на севере, дать возможность шведам вздохнуть, собрать свои силы, до сих пор он вел войну с сознанием необходимости ее для народа, видел благословение над своим делом, видел близкий конец трудного подвига, берег перед глазами, и вдруг сильная волна относит челн снова в открытое, беспредельное море. Вовсе не любя войны для войны, совершенно чуждый славолюбивых, завоевательных стремлений, Петр видел перед собою новую, бесцельную войну, и войну, представлявшую большие трудности: турки поднимались не одни, с их войсками нужно было ждать к себе в гости старого знакомого, Карла XII, жаждавшего восстановить свою силу и свою славу, Польша ненадежна, в ней по-прежнему дела идут, ‘как молодая брага’, партия Лещинского поднимется опять при первом появлении шведов, а надежна ли старшина малороссийская? Оборонительною войною на юге, на границах Польши и Малороссии, ограничиться нельзя, крайне опасно, надобно предупредить врага, искать его в собственных владениях, возбуждать здесь против него внутренних врагов, значит, надобно сосредоточить главные силы на юге, надобно самому царю перенестись туда, а что будет на севере? В состоянии ли будет союзная Дания сдержать шведов? Действия ее в 1710 году подавали плохую надежду.

Мы видели, что благодаря Полтаве Долгорукому удалось уговорить датское правительство начать войну с Швециею.

Война началась, но опять пошли тревожные слухи, что англичане и голландцы хлопочут о примирении Дании с Швециею. ‘Буду доведываться и стараться не допускать до этого, — писал Долгорукий Головкину в декабре, — хотя эти слухи еще неверны, однако я прилежно прошу прислать мне немедленно указ: если узнаю, что то правда, что мне тогда прикажете делать? А сам я не вижу другого способа, как скупить министров, потому что они великую силу имеют в приговорах, король без них ничего не делает, думаю, что надобно заранее удобрить министров, хотя бы двоих, чтоб препятствовали мирным предложениям в совете, а если дожидаться, пока дело откроется как решенное, то, чтоб заставить переменить решение, надобно будет давать дачи великие, да и тут мало надежды переделать сделанное дело. Министры, которым я обещал награду от царского величества, если склонят короля к войне, уже не раз мне говорили об исполнении обещания, я все от них отговаривался тем, что писал и не получил ответа, хотел отволочь, чтоб не давать, а теперь, думаю, надобно им дать хотя немного, чтоб иметь хотя малую на них надежду’.

Действия датчан в Шонии были удачны, и составлен был план весною 1710 года соединенными силами русскими и датскими сделать высадку у Стокгольма. Петр одобрил план, но датские министры объявили Долгорукому, что король к весне не может вооружить всего своего флота по недостатку денег, разве царское величество поможет. ‘Я, — писал Долгорукий Головкину 24 января 1710 года, — всячески буду стараться, чтоб вооружили флот без субсидии, если же увижу, что иначе дело не пойдет, то буду обещать им субсидии. Невозможно описать, как здешний двор старается каким бы то ни было способом вырвать денег от царского величества. При малейшем случае делают все, что могут, только бы денег выпросить’.

Отчаявшись вырвать что-нибудь у Долгорукого, датские министры перестали толковать о субсидиях и объявили даже, что на нынешнюю кампанию король имеет довольно денег. Но Долгорукий не переставал внушать своему правительству, что надобно дать министрам, особенно когда пошли зловещие слухи о скором прекращении войны за испанское наследство, что давало Англии и Голландии возможность вмешаться в северные дела. ‘Король, — писал Долгорукий, — и без субсидий пробыть может, и потому теперь ему субсидий обещать не нужно, а надобно беречь субсидии до того времени, когда придет королю нужда от военных случайностей или когда он станет думать о партикулярном мире. Здесь опасаются, чтоб по заключении мира с Франциею англичане и голландцы не вмешались в войну короля датского и не уняли бы его. Поэтому очень нужно купить министров здешних, довольно будет раздать тысяч на двадцать вещей, из этой же суммы нужно дать и женам их, потому что они над мужьями силу имеют. Всех министров четыре, и все бесстыдно к дачам лакомы: много раз мне говорили чрез польского посланника, чтоб царское величество их пожаловал за договор по обыкновению, и, видя, что ответу нет, сам министр Сегестет мне несколько раз о том говорил. Надобно давать им не вдруг, но часто и понемногу, чтоб всегда смотрели из рук’.

Не долго ждали той нужды, в которой датскому королю понадобились русские субсидии. После первых успехов в Шонии датские войска, несмотря на увещания Долгорукого, предались бездействию. Этим воспользовались шведы, собрались с силами и в феврале 1710 года разгромили датское войско, которое потеряло 6000 человек. ‘Если царское величество, — писал Долгорукий, — соизволит помочь королю датскому, то теперь настоящее для этого время’. Надобно было помочь и войсками, и деньгами, но Дании в тогдашнем ее положении помочь было трудно. Долгорукий откровенно донес королю о нерадении всех его правителей, начиная с министров, король отвечал, что все это правда, и объявил Долгорукому, чтоб о тайных делах говорил только с двумя министрами — Выбеем и Сегестетом, потому что другим он не верит. ‘Здешние дела в самом дурном положении, — писал Долгорукий, — король мало знает военное дело, а из правителей, приставленных к этому делу, всякий хлопочет только о собственных интересах, кроме того, они ненавидят друг друга, каждый старается как бы испортить сделанное другим, и оттого все дела непорядочно идут’. В другой раз Долгорукий жаловался королю на правителей, король отвечал: ‘Я сам вижу, что они негодны, да некем переменить’. Флот, снаряжавшийся с крайнею медленностию, однако, был готов в июле и стоял у Борнгольма. Долгорукому уже объявили, что немедленно пошлется адмиралу указ о поиске над шведскими эскадрами, как вдруг Долгорукий узнает, что флот вернулся к Копенгагену. Долгорукий в тот же день поехал в загородный дворец к королю, чтоб ‘говорить сколько мог’ против такого дела, король отвечал, что он сам ничего не знал, пока флот не приблизился к Копенгагену: тут только адмиралы написали к нему в свое оправдание, что комиссары замедлили присылкою провианта и нельзя было оставаться и поморить людей голодом, король покончил словами: ‘С такими людьми, какие у меня в службе, невозможно ничего сделать’.

Понапрасну Долгорукий ездил на флот уговаривать адмиралов к действию против шведского флота, чтоб дать возможность русским кораблям выйти из Финского залива: адмиралы ни за что не соглашались на это. Флот отправился с транспортными судами к Данцигу для перевозки русских вспомогательных войск, но тут несчастие: с 1 на 5 сентября страшная буря разбила флот, и Долгорукому объявили, что при такой беде нечего и думать о перевозке русских войск этой осенью. Конференции после этого были крикливые, по выражению Долгорукого: русский посланник попрекал датских министров беспорядком, какой господствует у них в военных делах, министры отвечали, что если бы царь прежде помог королю деньгами, то все дело шло бы порядочнее, Долгорукий возражал: ‘Если б царское величество дал королю денег прежде, то и те так же бесплодно были бы издержаны, как два миллиона королевских денег, пошедших на вооружение флота, от которых прибыли ни на шелег нет’.

В Копенгагене Англия вместе с Голландиею шла открыто против русских интересов, но в Москве после преславной виктории хотели поступать осторожнее. В начале 1710 года приехал в Москву уже прежде бывший здесь чрезвычайный и полномочный посол Витворт и на аудиенции 5 февраля подал государю грамоту королевы Анны. Королева изъявляла глубокое сожаление об оскорблении, нанесенном Матвееву в Лондоне, писала, что отсутствие закона о подобных случаях не позволяет ей наказать достойным образом виновных, но что для будущего времени уже издан парламентский акт, определяющий наказание за подобное нарушение народного права. Витворт объявил, что виновных в оскорблении Матвеева парламент провозгласил бесчестными и что королева исключила их из амнистии, дарованной даже преступникам, умышлявшим против ее особы, и послала его, Витворта, представить ее королевскую особу, как бы она сама была в присутствии, и извиниться в оскорблении, нанесенном публичному министру, и еще такому, которого королева так высоко почитает. Царь отвечал: ‘Надлежало бы ее королевину величеству нам дать сатисфакцию и, по желанию нашему, тех преступников, по обычаю всего света, наижесточайше наказать: однако ж, понеже ее величество чрез вас, посла своего чрезвычайного, извинение нам приносить повелела, что того за оскудением прежних прав государственных учинить не могла и для того общим согласием парламента новое право о том для впредь будущего учинила, того ради приемлем мы то за знак ее приязни и награждения’. Так как в грамоте королевиной царю, по старому обычаю, дан был титул императорский, то Головкин потребовал, чтоб этот титул был вперед постоянно употребляем. Витворт согласился.

Витворт в Москве толковал о дружбе и союзе, а отправленный в Лондон русский посланник князь Куракин писал Головкину в мае 1711 года, что английский двор один из первых противников русским интересам. Еще прежде отправления в Англию Куракин ездил в Ганновер, чтоб склонить к союзу тамошнее правительство, столь враждебное до сих пор к России. В ноябре 1709 года Куракин приехал в Ганновер и держал перед курфюрстом Георгом Лудовиком такую речь: ‘Его царское величество имеет особливую склонность и почитание в вашей курфюрстской светлости и желает прежде персональную учиненную знаемость и дружбу с вашею светлостию не токмо возобновить, но и добрую корреспонденцию впредь сочинить, также и о некоторых нужных делах мне повелел предложить’. Курфюрст отвечал: ‘Его царское величество учинил мне особливую склонность, всегда желаю иметь продолжение доброй корреспонденции и потщуся мои услуги в чем возможно показать’. Куракин продолжал: ‘Хотя царское величество известен был, как ваша светлость електорская от некоторых немалых времен имел всегда с короною шведскою добрую дружбу и союз, также и двор ваш во всех оказиях всякое вспоможение интересу шведскому оказывал: однако ваша светлость немного благодарения за то получил, но разве больше всякие противности видел, и если бы амбиция шведского короля счастливым оружием царского величества не унижена была, то конечно он был намерен возвратиться в империю, где бы учинил всем своим соседям и другим немалую руину. Ваша светлость, изволишь усмотреть прямой свой интерес и небезопасность своих провинций от близости соседства шведских владений Бремена и Вердена. И того ради царское величество, получа счастливую викторию над королем шведским, сыскал способ, которым бы мог в будущем обуздать силу шведскую и содержать шведского короля в прежних его терминах, чтоб не мог впредь чинить разорение как империи Римской, так и Российской и всем своим соседям. Однако его царское величество не намерен того искать, чтоб в конечное разорение оную корону привесть, как король шведский хотел сделать с Россиею, но только намерен содержать ее в умеренности. Того ради его царское величество то свое намерение повелел мне вашей светлости електорской предложить и желает ведать взаимно намерение вашей светлости’. Курфюрст отвечал: ‘Чаю, что царское величество не желает в империи каких-нибудь развращений, из которых бы в нынешней войне с Франциею всем союзникам произошел вред, и надеемся, что нынешнею зимою его величество учинит мир с королем шведским’. ‘Царское величество, — сказал на это Куракин, — всегда ищет приязни и дружбы со всеми соседями, но намерен для общего интереса обоих империй, Римской и Российской, обуздать силу шведскую, а к миру никакого вида нет и не надеюсь, пока будут удовольствованы союзники царского величества’. Курфюрст начал говорить о баталии (Полтавской) и других посторонних делах и, между прочим, сказал, что по многим обстоятельствам думает, что король шведский умер, тем аудиенция и кончилась.

Куракин писал Долгорукому в Копенгаген: ‘По приезде моем я двор здешний нашел склонным, однако не надеюсь, чтоб он согласился в чем-нибудь на наше желание, разве останется нейтральным’. Весною 1710 года Куракину удалось заключить между Петром и Георгом Лудовиком следующий договор: 1) оба государя пребывают между собой в прямой конфиденции, содержат постоянную дружбу, искренне помогают друг другу советами и средствами, один другому никакого вреда или предосуждения не чинят, неприятелям друг друга ни людьми, ни деньгами не помогают, разве, против всякого чаяния, потребует противного составляющееся в Гаге и Регенсбурге постановление насчет содержания и спокойствия в империи. 2) Государи сообщают друг другу обо всем, также своим министрам повелевают добрую корреспонденцию и коммуникацию между собою иметь. 3) Ежели таковые случаи приключатся, что одна сторона другой, когда нужда требовать будет, вспоможением войск вспомочи возможет, то хотят оные уведомлены быть и по изобретению нужды в том согласиться. 4) Его царское величество великодушную свою декларацию учинить повелел: если шведские войска, находящиеся в немецких провинциях, принадлежащих короне шведской, из них или других соседственных, к Римскому государству принадлежащих провинций против царского величества или его союзников не начнут неприятельских действий, то его царское величество не только сам не обеспокоит оружием шведских провинций, в Римском государстве находящихся, особливо же Померанию, но будет стараться, чтоб и союзники его поступали таким же образом, чтоб от этой войны не начались возмущения в империи и чтобы высокие союзники в войне против Франции не получили препятствия. 5) Его курфюрстская светлость будет стараться всеми силами, чтоб союзники царского величества, короли датский и польский, не подверглись нападению в своих немецких провинциях. 6) Если последует нападение на кого-нибудь из договаривающихся из противности и зависти к этому трактату, то государи обещают согласиться, как могут оказать друг другу крепкое вспоможение. 7) Это обязательство продолжается 12 лет.

Но важнее Ганновера была ближайшая Польша.

По восстановлении короля Августа чрезвычайным и полномочным послом к польскому двору отправился снова князь Григорий Федорович Долгорукий, который был встречен в Варшаве страшными воплями на разорения, претерпеваемые от русских войск, находившихся под начальством фельдмаршала-лейтенанта Гольца. Долгорукий счел своею обязанностию написать Головкину в начале 1710 года: ‘Извольте Гольцу указом высокомонаршим подтвердить, чтоб хотя немного теперь прежнюю горечь полякам засластить. Известно вам самим, как наши люди с поляками обходились, а теперь еще хуже поступают, со всех сторон, особенно же на Гольца, великие жалобы и слезы, что сам человек очень корыстолюбивый и своевольных не унимает. Безмерная мне тягость от жалобщиков на наших людей, больше на офицеров, и всего больше на иноземцев’. Тягость обнаружилась еще в том, что на первой же конференции (10 февраля) сенаторы высказали свое удивление Долгорукому, что царь после Полтавской баталии ввел в польские и литовские земли многие свои войска вопреки союзному договору, ибо ни в Польше, ни в Литве никакого неприятеля больше нет, и русские войска разоряют край, как неприятели. Сенаторы потребовали немедленного вывода русских войск и объявили, что если у Долгорукого в инструкции об этом ничего нет, то они не станут с ним говорить ни о каких других делах. Долгорукий отвечал, что несколько кавалерии ввелено в Польшу только для изгнания из нее остальных шведских сил, для охранения польских прав и вольностей и возвращения на престол законного короля. Войска коронные и литовские не могли напасть на неприятеля и выгнать его из Польши, а когда шведы услыхали о приходе царских войск, то обратились в бегство. За это сенаторам следует только благодарить царское величество. Что же они говорят о разорении края русскими войсками, то пусть покажут явные доказательства, где, кому и какие именно нанесены обиды, и обидчик будет наказан по военному суду. Для вывода войск теперь он не имеет указа, и нельзя поручиться, чтоб неприятель, усилясь, не вошел весною опять в Польшу, и если войска будут выведены, то поворачиваться им назад опять для изгнания неприятеля будет трудно, если же весною опасности никакой не будет, то царское величество велит вывести войска. Четыре конференции прошли с шумом: сенаторы требовали, чтоб в апреле войска были непременно выведены, кроме выговоренных по союзу 12000. ‘Не только другие, но и наши доброжелатели противный вид мне показывают, — писал Долгорукий, — публично говорят, что, вопреки союзному договору, что хотим, то и делаем в Польше и хуже неприятеля до последнего конца всех разоряем. И от короля, кроме комплиментов, никакой помощи в деле своем не вижу, только от других слышу, что нами не доволен, много раз говорил он мне, чтоб я писал к командирам наших войск о прекращении грабительств. И чужеземные министры с удивлением мне говорили, для чего так без всякого милосердия союзных поляков до конца разоряем’. По этим письмам отправлен был в Польшу генерал-майор Полонский с приказанием разыскать о всех грабежах и наказать виновных по военным законам, не описываясь с государем. Так как сенаторы и после этого не переставали требовать вывода войск, то Долгорукий объявил: видя, что Речь Посполитая к его царскому величеству в угоду приверженцам Швеции никакой приязни показать не хочет, полномочный посол просит королевское величество отпустить его к царскому величеству. Сенаторы отвечали, что более ничем не будут трудить полномочного посла.

Но Головкин заставлял Долгорукого трудить короля и Речь Посполитую. ‘Предлагать и домогаться, — писал Головкин, — чтобы как на Львовскую епископию, так и на прочие благочестивые епископии никто из униатов допущен не был, были бы посвящены из благочестивых монахов’. Август отвечал, что когда вечный мир между Россиею и Польшею будет внесен в конституцию, тогда он, король, не позволит ставить униатов на православные епископии. Вольная рада решила внести вечный мир и последний союз в конституцию, а Долгорукий за это дал письменное обещание возвратить украинские Палеевы города.

В начале 1711 года приехал в Москву чрезвычайный и полномочный посол польский Волович, маршал литовский, и объявил царским министрам требования, чтобы 1) на основании устных обещаний, данных царем прошлого года в Люблине и Торне, отдана была Польше вся Лифляндия, на укрепление которой гарнизонами чины Речи Посполитой уже определили знатную прибавку войск, 2) чтоб отдана была Польше взятая русскими войсками у шведов крепость Эльбинг, 3) чтоб русские войска были выведены из польских владений с вознаграждением за страшные убытки, ими причиненные, 4) чтоб отданы были Польше украинские крепости: Белая Церковь, Хвастов, Браславль, Немиров, Богуслав, а в Литве Полоцк, Витебск и другие города, 5) чтоб доплачены были все деньги, обещанные по союзному договору, 6) чтоб освобождена была забранная в плен шляхта, 7) чтоб отданы были Польше в полное владение города, лежащие на правом берегу Днепра: Чигирин, Конев, Трахтемиров, Мошны, Сокольница, Черкасы, Ржищев, Боровица, Воротков, Бурин, Крылов, стоящие теперь пустыми, но обращение земель в пустыню не водится между монархами христианскими, чтоб дана была вольность вере католической римской латинского и русского обряда, также чтоб дан был свободный проезд чрез Россию в Китай миссионерам римским, чтоб дано было место в Смоленске для построения римской каплицы.

Министры отвечали, что теперь, при начале турецкой войны, Риги отдать никак нельзя, потому что поляки не в состоянии содержать в ней достаточного гарнизона, а по окончании войны Рига и Лифляндия им отдадутся. Крепостей украинских нельзя отдать по причине той же турецкой войны, ибо эти крепости близко границы молдавской. Точно так же и Эльбинг отдан будет по окончании турецкой войны, а теперь отдать его нельзя из опасения выхода шведов из Померании. Войско русское из Польши уже все двинулось. Когда польское войско в поле выйдет, то царское величество заплатить ему по союзному договору не отрицается, если только войска будет выговоренное число, вперед давать денег никак нельзя: гетман Вишневецкий взял русские деньги на литовское войско да и пошел с ними к шведам. Разграничивать земли на Днепре теперь некогда, по окончании турецкой войны будет назначена для того особая комиссия. Шляхта, взятая на бою против войск царского величества, содержится как неприятели и изменники отечества, царское величество по просьбе посла освободит их, но посол должен дать ассекурацию, что они не будут потом служить в рядах неприятельских. Вере римской и униатской никакого утеснения со стороны царского величества не делано и делать не велено, римская вера в землях царского величества отправляется свободно, и в разных местах, где есть этой веры жители, костелы иметь позволено, именно в Москве и в Петербурге, а в Смоленске жителей католицкой веры нет, диплом дать в подтверждение о вольном отправлении веры католицкой и о пропуске миссионеров в Китай и Персию царское величество не отрицается, ежели от папы римского к его царскому величеству покажется склонность и польза в нынешней войне против турка, на что будет царское величество от того двора ожидать отзыва. Волович не мог вытребовать ничего больше. Но, сохраняя твердость и достоинство в ответах на требования Речи Посполитой, Петр в то же время старался делать все возможное, чтоб сохранить доброе расположение панов, бывших верными русскому союзу, так, 6 марта он писал Меншикову: ‘Посол польский Волович предлагал здесь о маетностях госпожи Огинской, о старостве Езерецком (которое заехал Девиц, будто за ваш долг, и владеет), дабы ему возвратить, о чем извольте нас уведомить, однако ж для нынешнего случая надобно им отдать назад, дабы их тем удовольствовать, а особливо такого, у кого отец подлинной был верный нам, и николи б я того от вас не чаял, хотя б какой и долг на них был’.

Итак, Дания, единственная деятельная союзница, ведет плохо свои дела, от Польши нельзя ждать ничего доброго, Пруссия никак не склоняется к наступательному союзу против Швеции, она ждет, как пойдет турецкая война. При таких-то обстоятельствах царь должен был покинуть север и углубиться в южные степи. Тяжелые предчувствия томили его душу, и под их влиянием он хотел устроить семейное дело, которое лежало на его совести. ‘Благодарствую вашей милости, — писал он Меншикову, — за поздравление о моем пароле, еже я учинить принужден для безвестного сего пути, дабы ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житие иметь, а ежели благой бог сие дело окончает, то совершим в Питербурху’.

Кому же Петр принужден был дать пароль для безвестного пути?

Несколько раз в нашем рассказе упоминалось имя Анны Монс, красавицы Немецкой слободы, обворожившей великого царя. В 1704 году эта долгая и, по-видимому, крепкая связь рушилась: пошли слухи, что красавица сблизилась с прусским посланником Кейзерлингом и приняла предложение выйти за него замуж, чем руководилась при этом Анна, страстию или желанием при охлаждении царя обеспечить свое положение таким почетным браком, — мы не знаем, знаем одно, что она вместе с сестрою своею, Балк, подверглась опале, была посажена под арест. В марте 1706 года Головин дал знать царю, что Кейзерлинг бил челом, ‘чтоб Анне Монсовой и сестре ее Балкше дано было позволение ездить в кирху, и Балкову жену, буде мочно, отпустить к мужу. Сие просит он для того, что все причитают несчастие их ему, посланнику’. Петр отвечал: ‘О Монше и сестре ее Балкше велел я писать Шафирову, чтоб дать ей позволение в кирху ездить, и то извольте исполнить’. ‘Все причитают несчастие Монс и сестры ее мне’, — говорит Кейзерлинг, а не говорит прямо: ‘Я виновник их несчастия’. Нельзя не обратить внимания на эту неопределенность слов Кейзерлинга. Но в какой бы степени ни был справедлив слух об участии Кейзерлинга в опале Анны Монс с сестрою, верно также, что дело Монс не ограничивалось одними ее личными отношениями к царю, т. е. переменою их, дело было гораздо обширнее, и в него замешано было с 30 человек, что видно из письма Ромодановского к Петру в 1707 году: ‘С тридцать человек сидят у меня колодников по делу Монцовой, что мне об них укажешь?’ Петр отвечал: ‘Которые сидят у вас по делу Монцовны колодники, и тем решение учинить с общего совету с бояры, по их винам смотря, чего они будут достойны’. Вероятно, красавица Немецкой слободы и близкие к ней люди, пользуясь своим авантажем, позволяли себе разного рода злоупотребления. В упомянутом выше возражении Гюйсена на брошюру Нейгебауера говорится о Монсах: ‘Они этим снисхождением (царя) так широко воспользовались, что принялись ходатайствовать по делам внешней торговли и употребляли для того наемных стряпчих. Можно легко догадаться и даже рассчитать, сколько стекалось в это семейство подарков и драгоценностей от его клиентов. Столь великое и неожиданное счастие сделало Монсов высокомерными, и невозможно довольно надивиться, с какою неблагодарностию они злоупотребляли этими милостями, особенно когда пользовались запрещенными знаниями и прибегали к советам разных женщин, каким бы способом сохранить к их семейству милости царского величества’.

Анне Монс нашлась более счастливая преемница. При дворе любимой сестры Петра, царевны Натальи Алексеевны, жило несколько женщин, которые играют значительную роль в судьбе Петра и его любимца Меншикова. Здесь жили две сестры Меншикова — Марья и Анна Даниловны, две сестры Арсеньевы — Дарья и Варвара Михайловны, Анисья Кирилловна Толстая. Из них Дарья Михайловна Арсеньева была в связи с Меншиковым и в 1706 году вышла за него замуж. В сентябре 1705 года Меншиков писал к ней: ‘Для бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтоб она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью, чтоб даром время не проходило’.

Мы видели, что Меншиков готовил свою сестру в невесты царю, но его замыслы не осуществились. С 1703 или 1704 года в числе названных женщин является молодая Екатерина, дочь лифляндского обывателя Самуила Скавронского, находившаяся, как говорят, в услужении у мариенбургского пастора Глюка и попавшаяся с ним вместе в плен к русским при взятии Мариенбурга. Под письмом названных женщин от 6 октября 1705 года к Петру подписались: ‘Анна Меншикова, Варвара (Арсеньева), Катерина сама третья. Тетка несмышленая (Толстая). Дарья глупая (Арсеньева). За сим Петр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют’. Если в октябре 1705 года Екатерина имела уже двоих детей, то мы можем приблизительно определить начало ее связи с Петром, и когда обратим внимание на время опалы Анны Монс, то эта опала может получить объяснение.

Счастливая соперница Анны Монс называлась сначала Катериною Василевскою — так она названа в собственноручной записке Петра от 5 января 1708 года: ‘Ежели что мне случится волею божиею, тогда три тысячи рублев, которые ныне на дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине Василевской и с девочкою’. По принятии православия она начала называться Екатериною Алексеевною по восприемнику своему царевичу Алексею. При этом же переменена была и фамилия: вместо Василевской ее начали называть Михайловою, фамилия, которую, как известно, носил и сам Петр. Связь Екатерины Алексеевны Михайловой с Меншиковым и его семейством была самая тесная, что видно из ее писем к светлейшему, тон этих писем хотя и изменяется вследствие постепенного изменения в положении Екатерины Алексеевны, но всегда остается дружественным. Так, в сентябре 1708 года она пишет вместе с Анисьей Толстой: ‘Милостивый наш государь батюшка князь Александр Данилович, здравствуй и с княгинею Дарьею Михайловною и с маленьким князем на множество лет. Благодарствую за писание твое, пожалуй, прикажи впредь к нам писать о своем здравии, чего всечасно слышати желаем. По отъезде нашем из Киева от вашего сиятельства ни единого письма не получили, о чем зело нам прискорбно. Но впредь просим, дабы незабвенны чрез писание вашей милости были. Пожалуй, наш батюшка, прикажи отписать про здоровье государево’. Говоря о сыне Меншикова, Екатерина обыкновенно расточает самые ласкательные выражения. В письме из Москвы от 13 февраля 1710 года прежние дружественные отношения, но тон уже другой: ‘Доношу милости твоей, что господин контр-адмирал (Петр) милостию всевышнего бога в добром здравии, тако ж и я с детками своими при милости его в добром же здравии, только что собинная твоя дочка ныне скорбит зубками. Тако ж доношу, что г. контр-адмирал не в малой печали есть, что слышал, что милость твоя изволишь печалиться, что мало к милости твоей писал: и милость твоя впредь не изволь сумневаться, понеже ему здешнее пребывание, как милость твоя сам известен, велми суетно. Иван Аверкиев доносил про милость твою, что ты изволил трудиться и сам от Калинкиной деревни на большую дорогу изволил дорогу просекать, и я хозяину своему о том доносила, что зело угодно ему стало, что такой верный прикащик там остался. Дитя наше зело тоскует по бабушке, и ежели милости вашей в ней нужды нет, то извольте пожаловать к нам прислать немедленно’. Подписано: ‘Екатерина’. В письме из Петербурга от 8 апреля 1710 года находится PS: ‘Маленькие наши Аннушка и Елизавета вашей милости кланяются’. Тон писем Меншикова к Екатерине Алексеевне изменялся также с изменением отношений ее к ‘хозяину своему’. От 12 марта 1711 года последнее письмо от него к ней, надписанное: ‘Катерине Алексеевне Михайловой’, с обычным обращением: ‘Катерина Алексеевна, многолетно о господе здравствуй!’ В письме от 30 апреля того же года уже совершенно иное обращение: ‘Всемилостивейшая государыня царица!’ и дочери Екатерины Алексеевны называются государынями царевнами. Екатерина в письме от 13 мая 1711 года подписалась: ‘Пребываю и остаюсь ваша невеска Екатерина’.

Екатерина Алексеевна в своем новом значении, уже всем известном с 6 марта, отправлялась с ‘хозяином’ в турецкий поход. Меншиков, верный приказчик, оставался в Петербурге стеречь парадиз и новые завоевания.

Движение русских войск к южным границам. — Объявление народу о войне с турками. — Отъезд царя. — Его болезнь и печальное состояние духа. — Веселые вести. — Свидание с польским королем в Ярославле и договор с ним. — Сношения с турецкими христианами. — Молдавский господарь Кантемир. — Договор его с царем. — Сношения с сербами и черногорцами. — По просьбам христиан Петр торопит Шереметева. — Шереметев переходит Днестр. — Кантемир объявляет себя против турок. — Недостаток провианта. Переписка Петра с Шереметевым по этому поводу. — Царь у Прута. — Поездка его в Яссы. — Решение военного совета. — Переход армии через Прут, она окружена турками. — Отчаянное положение русских. — Затруднительное положение визиря. — Переговоры. — Мир. — Положение Петра. — Его письма в Сенат и к ‘своим’. — Подканцлер Шафиров и молодой Шереметев остаются при визире для окончательного улажения дела. — Петр не хочет исполнять договор, пока Карл XII останутся в турецких владениях. — Турки требуют, чтоб русские не входили в Польшу. — Послы голландский и английский помогают Шафирову в переговорах. — Петр решается исполнить первую статью договора насчет отдачи Азова и срытия Таганрога. — Шафиров заключает новый договор. — Издержки при заключении этого договора. — Петр Толстой. — Усилия его и Шафирова противодействовать шведским внушениям. — Пребывание русских войск в Польше служат им в том главным препятствием, раздражая султана. — Шафиров, Толстой и Шереметев в Семибашенном замке. — Турция снова объявляет войну России за невывод войск из Польши. — Трусость султана. — Разлад его с Карлом XII. — Окончательное заключение мира между Россиею и Турциею. — Черногорцы. — Дела польские.

Как только было получено известие о разрыве мира со стороны турок, Петр послал повеление князю Мих. Мих. Голицыну двинуться к молдавским границам с десятью драгунскими полками и сторожить движение турок и татар. Шереметев должен был идти туда же из Ливонии с двадцатью двумя пехотными полками, князь Михайла Ромодановский отправился в Путивль с дворянскими полками, а киевский губернатор князь Дм. Мих. Голицын должен был следить за запорожцами. 25 февраля 1711 года в Московском Успенском соборе в присутствии царя объявлено было народу о войне против врагов имени Христова, перед собором стояли оба гвардейские полка, готовые к выступлению в поход: на их красных знаменах виднелся крест с подписью: ‘Сим знамением победиши’.

6 марта сам царь выехал из Москвы к польским границам. В Луцке остановил его сильный припадок болезни, о котором он так уведомлял Меншикова 9 апреля: ‘Объявляю, что я зело был болен скорбью такою, какой болезни от роду мне не бывало, ибо две недели с жестокими палаксизмами была, из которых один полторы сутки держал, где весьма жить отчаялся, но потом великими потами и уриною свободился и учусь ходить’. В тот же день Петр написал и Апраксину: ‘Я был зело болен и не чаял живота себе (от скорбутики), но ныне, слава богу, прихожу в прежнее’. Печальное расположение духа не покидало Петра и, разумеется, могло только усилиться от болезни. 12 апреля он писал Меншикову в ответ на известие о смерти царевича имеретийского, умершего в шведском плену: ‘Зело соболезную о смерти толь изрядного принца, но невозвратимое уже лучше оставлять, нежели воспоминать, к тому ж имеем и мы подлежащий безвестный и токмо единому богу сведомый путь’. 24 апреля он писал из Яворова Апраксину, попечению которого были вверены низовья Дона и который спрашивал, где ему лучше утвердить свое пребывание. ‘Где вам быть, то полагаю на ваше рассуждение, — отвечал Петр, — ибо вся та сторона вам вручена, и что удобнее где, то чините, ибо мне, так отдаленному и, почитай, во отчаянии сущему, к тому ж от болезни чуть ожил, невозможно рассуждать, ибо дела что день отменяются’. Скоро, впрочем, стало веселее в Яворове: пришло известие, что татары, нападшие на Украйну, прогнаны с большим уроном, что Заднепровская Украйна, приставшая было к Орлику, сильными мерами приведена в послушание. Петр писал Меншикову 3 мая: ‘Наши войска будут на Днестре кончая в 15 сего месяца, о хане, чаю, что вы известны, что с уроном великим возвратился и сын его убит на Украйне. Здесь Заднепрская Украйна вся было к Орлику и воеводе киевскому (Потоцкому) пристала, кроме Танского и Галагана, но оную изрядно наши вычистили и оных скотов иных за Днепр к гетману, а прочих, чаю, в подарок милости вашей в губернию на пустые места пришлем. Христиане бедные зело ревностно к нам поступают и пишут неописанный страх и конфузию в поганых, которую наипаче умножил тот знак, когда пошли из Царяграда, тогда стал чрезвычайным штурм и магметово знамя, которое несено было пред янычарами в полку, то все изорвало и древко втрое изломило’. Весело было в Яворове и Екатерине Алексеевне: знатные поляки давали балы, где ее принимали уже как царицу. ‘Мы здесь, — писала она Меншикову, — часто бываем на банкетах и на вечеринках, а именно четвертого дни (9 мая) были у гетмана Синявского, а вчерашнего дни были у князя Радивила и довольно танцевали. И доношу вашей светлости, дабы вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт (Петр вице-адмирал) по-прежнему в своей милости и любви вас содержит’.

В Ярославле Петр свиделся с королем Августом, и 30 мая заключен был между ними договор: ‘Вследствие опасного для соседних держав усиления шведского корпуса в Померании король Август выставляет 10000 конницы, также из регулярного польского и литовского войска сколько собрать может полков, царь употребит для той же цели 6000 своих войск, уже находящихся в Польше, и к ним присоединит еще от 8 до 10000, которые уже получили указ идти в Великую Польшу под начальством генерал-лейтенанта Боура, притом же царь даст королю 100000 рублей и обязуется не вводить более войск своих в королевство Польское. Датского короля обнадежить и склонить ко вступлению в сей концерт тем, что, когда экспедиция против Померании окончится, дастся ему помощь и для его конкетов. Царское величество себе из конкетов в Померании ничего не претендует и обещает, ежели возможно, сделать диверсию из Финляндии в пользу Дании. О разглашенных сумнительствах, будто бы его царское величество имеет намерение на ариентальское (восточное) цесарство и чтоб Речь Посполитую разорить и разлучить, объявлено королю, что его величество ни на одно, ни на другое ни мало рефлексии не сочиняет, и того б ради король в тех местах, где о том подозрение восприято, противное тому наговорил’. Так как ближайшая опасность от турецкой войны грозила Польше, где успехи турок должны были снова поднять партию Лещинского против Августа, то последний обещал отряд войска для союзного действия с русскими против турок.

На поляков была плохая надежда, гораздо важнее была помощь, какую могли оказать в самих турецких владениях ‘бедные христиане, которые зело ревностно к нам поступали’. На первом плане, разумеется, стояли тут Дунайские княжества. В Валахии господарем был Бранкован, в Молдавии прежний господарь Николай Маврокордат был свергнут Димитрием Кантемиром, который был обязан своим успехом крымскому хану. Последний прямо сказал султану в полном диване: ‘Бранкован богат и силен, у него много войска, он предан русским, неосторожно при настоящих обстоятельствах оставить в его руках Валахию, ежеминутно должно ждать от него измены и помехи успеху нашего оружия. Надобно захватить его, потому что добровольно он не явится в Константинополь, только Димитрий Кантемир в состоянии исполнить это дело, и потому назначьте его молдавским князем, а Николай Маврокордато не способен на это. Не могу сноситься я о важных делах с человеком, которому не верю’. Кантемир получил Молдавию с обещанием, что если успеет захватить Бранкована, то ему отдадут и Валахию. Между тем турки объявили войну России. С одной стороны, христианское народонаселение с затаенным восторгом ждало полтавского победителя, с другой — турки делали сильные вооружения. На Молдавию должен был пасть первый удар. Кантемир, слабый между двумя сильными, прибегнул к оружию слабого, хитрости. Он вошел в тайные сношения с русским царем, открывал ему планы дивана и, чтоб удобнее прикрыть свое поведение, выпросил у визиря позволение прикинуться другом русских, чтоб лучше проникнуть их тайны. Визирь дал позволение, и Кантемир действовал на свободе: поверенный его в Цареграде, Жано, открыто отправлялся в Семибашенный замок, переговаривал с русским послом, принимал от него депеши и отсылал к Кантемиру, который пересылал их царю. Но долго хитрить было нельзя: два войска — турецкое и русское двигались к Молдавии. Кантемир созвал совет бояр и спрашивал, что делать в таких обстоятельствах! Бояре отвечали, что надобно удалиться куда-нибудь в безопасное место и дожидаться, на чьей стороне будет победа, чтоб принять сторону победителя. Кантемир удалился в Фальчинский уезд, но еще прежде отправил к Петру в Польшу посла Стефана Луку для заключения окончательного договора, давши знать туркам, что послал Луку с целию разведать силы и планы неприятеля. 13 апреля 1711 года Лука заключил с царем договор: ‘Господарь находится вечно под защитою царского величества, как верным подданным надлежит, и должен сперва секретно принесть присягу и, подписав своею рукою и припечатав княжою печатью, прислать как можно скорее с верным человеком, крайний срок присылки — последние числа мая. Это будет содержано в величайшей тайне до самого вступления русских войск в Молдавию, а между тем господарь обязан показывать царскому величеству всевозможную верную службу в корреспонденции и в прочем, как может, тайно’. Пункты, на которых Кантемир принимал подданство, были следующие: 1) Молдавия получит старые границы свои до Днестра, со включением Буджака. До окончательного образования княжества все укрепленные места будут заняты царскими гарнизонами, но после русские войска будут заменены молдавскими. 2) Молдавия никогда не будет платить дани. 3) Молдавский князь может быть сменен только в случае измены или отречения от православия, в таком случае будет избран в преемники ему один из сыновей или братьев его, престол останется всегда в роде Кантемира до совершенного его прекращения. 4) Царь не будет заключать мира с Турциею, по которому Молдавия должна будет возвратиться под турецкое владычество. Кроме этого договора был еще другой — насчет будущей судьбы Кантемира, если военное счастие не будет на стороне русских. Царь обязался: 1) если русские принуждены будут заключить мир с турками, то Кантемир получает два дома в Москве и поместья, равные ценностию тем, которыми он владеет в Молдавии, сверх того, ежедневное содержание для себя и для свиты своей он будет получать из казны царской. 2) Если Кантемир не пожелает остаться в России, то волен избрать другое местопребывание.

В то время, когда молдавский господарь договаривался, обеспечивал свою судьбу в случае успеха и неуспеха русского оружия, ‘бедные христиане’ действовали. Еще в мае 1710 года приезжал в Москву сотник Богдан Попович и привез грамоту от австрийских сербов, из городов Арада и Сегедина, от полковников Ивана Текелия и Волина Потыседа. Полковники писали: ‘О благочестивейший царю, красносиятельное солнце правды! милостивым оком воззри на нас, убогих, и твоими царскими щедротами промысли о нашей отеческой Сербской земле, от многих лет, грех ради наших, ярмом бусурманским обремененной, особенно когда воздвигнет господь бог крестоносную десницу твою на бусурмана, не забудь и нас, малейших, приглашением царским и милованием своим, да и мы потщимся службою своею за своего православного царя’. Когда султан объявил войну, то сербский полковник Михайла Милорадович отправлен был для поднятия черногорцев против турок. В грамоте царя к черногорцам говорилось: ‘Известно да будет вашим благородным особам и всем народам, почитателям распятого Христа, бога нашего, чрез его же все надеемся в царствие его внити, добросердечно потрудившись за веру и церковь. Понеже турки-нечестивцы, видя наше царское величество христианскому народу доброжелательных и милостию божиею в воинских поступках преуспевательных и возимевши подозрение, будто мы намерены отбирать от них неправедное завладение и христианам, под игом их стонящим, воспомогать, осоюзились с еретиком королем шведским и нашему царскому величеству безо всякой от нас данной причины войну объявили: того ради мы, видя их такие неправды и презирая на гонение христиан, призвав бога на помощь, принуждены собирать не токмо наши войска и силы, но и прочих потентантов, союзников наших, и сего года имеем намерение идти на них войною, дабы не токмо против бусурмана отпор чинить, но и сильным оружием в средину владения его вступить и православных христиан, аще бог допустит, от поганского ига освободить. С любезно верными и искусными нашими войсками самоперсонально выступаем против врага, ибо должно презреть страх и трудности за церковь и православную веру и не только воевать, но и последнюю каплю крови пролить, что от нас по возможности и учинено будет. Притом, понеже известна нашему царскому величеству храбрость древних ваших владетелей, глубина добрых ваших христианских сердец и искусство, которое прежде сего по должности своей чрез храбрые оружия за веру в воинских случаях вы оказывали, как мы удостоверились из книг напечатанных, и во всем свете выхваляются искусства ваших народов, что Александр Македонский с малыми войсками тамошних народов многих царей побил и многие империи завоевал и бессмертную славу в военном обхождении по себе оставил, что Георгий Кастриот, сиречь Скандербег, во всю свою жизнь с немногими войсками вашего ж народа не токмо лютому поганскому зубу не допустил себя терзать, но еще на шестидесяти трех главных баталиях неприятеля наголову побил, и ежели бы прочие деспоты и владетели ваши с такими ж сердцами трудились, то не допустили бы себя в неволю и наследников своих в подданство. В нынешнее от бога посланное время пристойно есть вам древнюю славу свою обновить, осоюзившись с нашими силами и единодушно на неприятеля вооружившись, воевать за веру и отечество, за честь и славу вашу и за свободу и вольность наследников ваших. Если кто из вас в сей праведной войне потрудится, то от бога получит благовоздаяние, а от нас милость и награждение, и всякий по заслугам и желанию вашему привилегиями нашими пожалован будет, ибо мы себе иной славы не желаем, токмо да возможет тамошние христианские народы от тиранства поганского освободить, православные церкви тамо украсить и животворящий крест возвысить. Итак, если будет всякий по возможности трудиться и за веру воевать, то имя Христово прославится наивящше, и поганина Магомета наследники будут прогнаны в старое их отечество, пески и степи арапские’. Весною 1711 года Милорадович писал Головкину, что, приехавши в Македонию, Диоклетию и прочие провинции и собравши всех христиан, князей и воевод, он подал царские грамоты Даниилу, митрополиту скендерийскому, и другим, кому следовало. Христиане, прочтя грамоты, сильно обрадовались и начали все единодушно за веру и отечество кровь проливать, и те, которые получали жалованье от венециан и турок, бросили это жалованье, соединились с своими и стали воевать, как при древних сербских царях и королях. Все это воины добрые, писал Милорадович, только убогие, пушек и прочих военных припасов не имеют. Когда он прошлым годом замки, слободы и села разорял и жег, то нуждался в олове и порохе, а достать нигде не мог, потому что латины и венециане под смертною казнию запретили продавать ему эти вещи, также запретили, чтоб никто не принимал его к себе в дом, и оттого, идя на войну и с войны, он принужден был ночевать в церквах. По словам Милорадовича, латины гораздо враждебнее его делу, чем турки, ибо латины надеялись, что земля будет вся их, и когда он пошел на турок, то латины посылали к ним письма, обнадеживая их, чтоб не боялись, и уговаривали турок, чтоб обещали христианам деньги за его голову, но христиане все обещались верно государю служить.

Между тем из разных мест Петр получал письма от турецких христиан, которые просили о немедленном вступлении к ним русских войск, чтоб предупредить турок. Сначала царь назначил армии Шереметева стать у Днестра к 15, а по нужде и к 20 мая, но теперь, после получения упомянутых писем, он послал сказать фельдмаршалу, чтоб войска сходились у Днестра непременно к 15 мая и готовили магазины. ‘Мы, — писал Петр 22 апреля, — тако ж к 15 числу мая к вам будем, и ежели кого в своем месте не застанем, и те принуждены будут после отвечать. Для бога, не умедлите в назначенное место, ибо и ныне от всех христиан паки письма получили, которые самим богом просят, дабы поспешить прежде турок, в чем превеликую пользу являют, а ежели у мешкаем, то вдесятеро тяжелее или едва возможно будет свой интерес исполнить, и тако все потеряем умедлением’. 7 мая из Яворова Петр отправил князя Василья Владимировича Долгорукого к Шереметеву торопить старика и подробно изложить ему причины, почему поспешность необходима: ‘Изо всех мест получаются известия, господари молдавский и валахский и знатные люди этих стран присылают беспрестанные просьбы, чтоб мы шли как можно скорее, если нельзя со всем корпусом главного нашего войска, то по крайней мере значительную его часть, преимущественно кавалерию, послали быв Молдавию к Дунаю, где турки велели делать мост. Господари пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турка, и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей, в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а может быть, и бунт поднимут. А если мы замедлим, то турки, переправясь через Дунай с большим войском, принудят господарей поневоле соединиться с собою, и большая часть христиан не посмеют приступить к нам, разве мы выиграем сражение, а иные малодушные и против нас туркам служить будут. Господарь молдавский уже присягнул нам на подданство, господарь валахский скоро последует его примеру. Приехавши к фельдмаршалу, князь Долгорукий должен говорить ему, чтоб немедленно шел в поход и переходил Днестр. По вступлении в Молдавию фельдмаршал, посоветовавшись с отправленным к нему Саввою Владиславичем Рагузинским, должен немедленно послать к молдавскому господарю с просьбою, чтоб шел тотчас же с своим войском для соединения с ним, фельдмаршалом, и в то же время разослать ко всему молдавскому народу листы и указы, чтоб шли все за имя Христово к войскам нашим против врага креста Христова. И когда молдавский господарь, или воевода его Антиох, или другие знатные молдаване приступят к нам явно, то поступать с их совету. Послать и к валахскому господарю с просьбою о соединении его войск с нашими и присылке наперед верной особы для совета и соглашений. Самому фельдмаршалу идти с войском к Дунаю, и если турки через мост еще не переправились, то стараться овладеть мостом и разорить его. Если же узнает подлинно, что турки через Дунай со всею силою перешли, то стать за Днестром в удобном месте, иметь добрую осторожность, разведывать чрез шпионов и молдаван о неприятельской силе, походе и обращении и о всем том писать, стараться также привлекать к себе молдаван, валахов, сербов и прочих христиан, и которые станут приходить, тем давать жалованье по рассмотрению и обещать помесячную дачу. По вступлении в Молдавию стараться устроить в удобном месте магазин, просить господаря, чтоб помог в этом деле, и дать на покупку всего нужного до 6000 денег. Прочее предается господину фельдмаршалу в его рассуждение с общего совета, только похода ни за чем и низа каким рассуждением не отлагать, но идти с поспешностию. При входе же в Молдавию заказать под смертною казнию в войске, чтоб никто ничего у христиан, ни живности, ни хлеба, без указу и без денег не брали и жителей ничем не озлобляли, но поступали приятельски. Наконец, разослать универсалы на татарском языке к Белгородской (Акерманской) и Буджакской орде для склонения ее в подданство к нам: старайтесь склонять их угрозами, раззорением, искоренением, также и обнадеживанием милости, а между тем можно с них безденежно получать провиант и живность и строить магазин’.

Шереметев, получив указ, перешел Днестр, Кантемир волею или, по некоторым известиям, неволею должен был объявить себя на стороне русских. Получив об этом известие, Петр писал фельдмаршалу от 4 июня: ‘Поздравляю вам счастливым переходом и начатием соединения с христианы утесненными, которых вскоре желаю видеть’. Через день, 6 июня, другое письмо: ‘Будем к вам, как возможно, поспешать. К генералу Вейду писал я, дабы он, как возможно, к вам поспешал, не дожидаяся нас. Впрочем, извольте чинить все по крайней возможности, дабы времени не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде турок поспеть, ежели возможно. Взаимно поздравляю вам приступлением господаря воложского (молдавского)’. 8 июня Петр был в Браславле, откуда писал Апраксину: ‘Господин фельдмаршал Шереметев уже в Яссах, которого господарь воложской со всем войском встретил и с оным случился, и публично универсалы против турок на посполитое рушение выдал, и поступает зело ревностно, чего и от мултянского (валахского) и от прочих вскоре ожидаем, и тако сею новизною вам поздравляем и просим у бога, дабы сам за свое имя вступился и даровал сему доброму началу благополучный и скорый конец’.

Это было последнее письмо с веселыми вестями и с выражениями надежды. Шереметев дал знать, что он не мог упредить турок, которые уже перешли Дунай, но, что всего хуже, фельдмаршал давал знать о недостатке провианта, о магазинах, которые приказывал устраивать царь, небыло и помина. ‘Зело имею великую печаль, что хлеба весьма взять невозможно, ибо здешний край конечно разорен, а впрочем, буду ожидать вашего величества высокого указу и сведения, что повелите чинить?’ — писал фельдмаршал от 8 июня. 12 июня Петр стал на берегу Днестра, откуда написал Шереметеву: ‘О замедлении вашем зело дивлюся, понеже первое хотели из Браславля идти 16 числа (мая), и тако б возможно было поспеть в четыре дни, т. е. к 20 числу, и вы перешли 30 числа, и тако десять дней потеряно, к тому ж на Яссы криво, и ежели б по указу учинили, то б конечно прежде турков к Дунаю были, ибо от Днестра только до Дуная 10 или по нужде 13 дней ходу, на которое дело я больше не знаю, какие указы посылать, понеже обо всем уже довольный указ дан, в чем можете ответ дать. О провианте, отколь и каким образом возможно, делайте, ибо когда солдат приведем, а у нас не будет, что им есть? Сей момент пришли мы с полками к Днестру, где вся пехота стоит, мост будет дни в три готов, а меж тем перевозятся и скоро могут все перейти, только хлеба, почитай, нет, а у Аларта пять дней как ни хлеба, ни мяса. Здесь скоро ожидаем баранов 6000, которые раздав, можем итить, только оные не долго будут. Извольте нам дать знать подлинно: когда до вас дойдем, будет ли что солдатам есть, а у нас, кроме проходу до вас, ничего провианта, ни скота нет. О сем ожидаю немедленного ответа, яко на главное дело и инако невозможное’. Шереметев оправдывался, что если б он пошел прямо от Днестра к Дунаю, то Кантемир или был бы принужден соединиться с турками, или был бы ими разорен, что на прямом пути нет воды и при драгунских полках хлеба всего было на месяц, который уже и употреблен. Что, идя и этим путем, он не мог бы предупредить турок. ‘Хотя здесь самая нужда в хлебе, — писал Шереметев, — но по сие число еще драгуны крайней нужды не видали, также и скотины с 2000 я купил и по полкам роздал, а в степи и того бы не получил. Буджакская орда всю скотину к морю и за озеро отправила. Я в провианте весьма опасен и имею неусыпный труд, и ныне с господарем и с боярами договорились, которые подписались, что скотины 10000 за деньги — первую 5000 в семь дней поставят, вторую вскоре. Турецкой скотины господарь обещал до 20000, 30000 войска чрез месяц возможно прокормить’

Иностранцы пишут, что на берегах Днестра был держан военный совет, что генералы Галларт, Енсберг, Остен и Берггольц представляли необходимость остановиться на Днестре, указывая на недостаток в съестных припасах, на изнурительность пятидневного пути от Днестра к Яссам по степи безводной и бесплодной. Но генерал Ренне был того мнения, что необходимо продолжать поход, что только этим смелым движением вперед можно достигнуть цели похода и поддержать честь русского оружия. Русские генералы согласились с Ренне, и Петр принял мнение большинства.

Мнения на военном совете могли быть высказаны именно таким образом, большинство и вместе с ним Петр могли иметь сильное побуждение желать продолжения похода, мы видели, что побуждало царя спешить в турецкие владения: надежда, что при появлении его здесь христианское народонаселение встанет и войско султаново, окруженное со всех сторон врагами, исчезнет. С другой стороны, возбудив надежды христианского народонаселения, обмануть эти надежды, остановившись на Днестре, было очень тяжело для Петра: Молдавия уже объявила себя за Россию, что будет с нею, когда царь не появится с главным войском и отзовет Шереметева, который один не мог держаться в Молдавии? Несмотря, однако, на такие сильные побуждения к продолжению похода, Петр не предпринял дальнейшего движения, не обеспечив себя насчет продовольствия. 13 июня от места Сороки он писал Шереметеву: ‘Когда я сюда с гвардиею пришел, то обрел зело мало провианта, а именно только на пять дней, того ради немедленно просим дать ведать, а именно в три дни, и от сего числа, есть ли у вас на всю пехоту, буде не хлеба, то хотя скота, недель на шесть, а буде хотя теперь нет, однако ж надеетесь конечно получить, и когда сие получим, то тотчас пойдем к вам, буде же не можете на всю пехоту сыскать, то дайте знать, на коликое число можете сыскать, такое число и пошлем к вам пехоты, дабы, ведчи, не поморити. Паки скорого прошу ответа, ибо не можем здесь долее быть, не имеючи ничего. Тако ж слышим мы, что в Буджаках довольно скота и хлеба есть, и буде то правда, то лучше б вам итить туда, ежели в Волохах нет, и нам о том дать тако ж знать’. К 16 числу в Сороки доставлено было столько провианта, что можно было с ним дойти до Ясс, несмотря на то, Петр написал Шереметеву: ‘Прежде сего писали мы к вам о нужде в провианте и чтоб вы нас уведомили, можете ль оного или скота получить на весь наш корпус ныне или где хотя вооруженной рукой, и ныне о том же подтверждаем, понеже за тем наш поход медлится, и ныне мы имеем столько провианта, что к Яссам дойтить совсем можем. И для того трудитесь, чтоб на предбудущее время получить. И для того рассуждаем, чтоб вам итить или всем, или хотя половину регулярной и две доли нерегулярной кавалерии в Буджаки послать, где все сказывают, что много хлеба и скота, и велеть трудиться столько оного захватить и собрать, сколько можно, и не дать неприятелям пожечь и скота выгнать, в чем все наше дело состоит, а мы надеемся прибыть к 20 или 21 туда, где вы ныне обретаетесь’.

По удовлетворительным известиям от Шереметева, войско двинулось. Фельдмаршал писал, что ему нужны деньги для покупки провианта, царь отвечал ему 20 июня от речки Кейнора: ‘Денег наперед послать трудно для опасения от неприятеля, а мы, как возможно, поспешаем и чаем быть на Прут, Аларт — завтра или послезавтра, а мы дни в три или кончае в четыре, и когда будем на Прут, тогда можем послать к вам деньги, для чего просим, дабы на Пруте, где первый стан наш будет, несколько скота пригнать для солдат, впрочем, иного писать не имею, точию зело желаем как наискорее вас видеть и, войско совокупи, прося у праведного судии милости, искать неприятеля’. На другой день Петр написал Шереметеву: ‘Понеже мы уже по известию от вас видим, что вам дале итить, не случась с нами, опасно и никакой пользы нет: того ради рассуждаем мы за благо чтобы вы с корпусом своим далее не шли, но, став где в удобном месте у Прута, дожидались нас, и мы к вам походом своим, елико возможно, поспешаем. А меж тем пошлите партию от себя с добрым командиром тысячах в трех регулярной кавалерии и, сколько пристойно, нерегулярной к Мултянской земле (Валахии) и пишите с ними от себя, тако ж Саве (Рагузинскому) велите писать с общего согласия с господарем и с Кантакузиным, призывая их, чтоб по обещанию своему к нам пристали, а меж тем велеть купить провианта, и буде провианта не могут весьма получить, то хотя и скота по последней мере на все войска недели на две или сколько возможно, ценою не гораздо дорогою, для чего с ними послать денег. Буде же станут мултяны отговариваться, что не могут пристать, то объявить, что мы из того увидим их самое неприятельство, и велеть в таком случае тому командиру, посылая, брать самим в Мултянской земле хлеба и скота, сколько могут получить безденежно, только чтоб ничего не грабили’.

Ночью на 24 июня Петр достиг Прута и, оставив здесь войско, на другой день отправился в Яссы, куда приехал в тот же день. Кантемир встретил его за городом, жена его и дети встретили царицу. Господарь произвел благоприятное впечатление на Петра, показался ‘человеком зело разумными в советах способным’. В Яссы приехал из Валахии великий спафарий Фома Кантакузин и объявил, что он и весь народ в их земле верен царю и как скоро русские войска явятся в Валахии, то все к ним пристанут, но господарь Бранкован не склонен к русской стороне, потому что очень богат и не хочет поставить себя в затруднительное и опасное положение, поэтому он, Кантакузин, с согласия народа, но без ведома господарского тайком приехал в Яссы. Надежды Петра увеличились робостию врагов, султан поручил иерусалимскому патриарху Хрисанфу снестись с Бранкованом, чтоб тот предложил мир царю. Петр отверг предложение, ‘ибо тогда частию не поверено, паче же того ради не принято, дабы не дать неприятелю сердца’. Взявши с собою Кантемира и Кантакузина. Петр поехал к войску на Прут, где 27 июня праздновалась Полтавская годовщина стрельбою из 60 пушек и из ружей. На другой день у Головкина собрался генеральный военный совет: главный вопрос был, как помочь недостатку в провианте. Мало его собрано в опустошенной саранчою Молдавии. Вследствие этого положено было со всем войском переправиться за Прут и идти вниз по правой стороне до урочища Фальчи, потому что ниже этого места по причине великих болот неприятелю трудно или и совершенно невозможно было переправиться, от урочища Фальчи войско должно было идти лесами к реке Серету, за которою, как все уверяли, у турок собрано много съестных припасов, и лежат по деревням около Браилова безо всякой обороны. Чтоб захватить поскорее эти запасы и принудить Бранкована открыто пристать к русской стороне, отправлены были в Валахию генерал Ренне и бригадир Чириков с конницею, с ними отправлены были универсалы, возбуждавшие валахов к восстанию, Ренне и Чириков должны были идти к Браилову и, овладевши запасами, возвратиться к Галацу, где назначено было соединение их с главною армиею. ‘Хотя и опасно было, однако же, дабы христиан, желающих помощи, в отчаяние не привесть на сей опасный весьма путь, для неимения провианта позволено’. Ренне с Чириковым отправились 30 июня, а главная армия перешла Прут и шла в назначенном направлении до 7 июля, несмотря на известие, что хан перешел реку сзади. 7 июля, в шестом часу пополудни, генерал Янус, шедший впереди войска мили за три, дал знать, что визирь у Прута и янычары уже переправляются через реку. Петр послал указ Янусу, чтоб отступал для соединения с главной армиею к Ренне, чтоб также немедленно шел назад, захватив с собою провианта, сколько мог собрать. Янус, получив указ, начал двигаться назад, несмотря на наступление турок, успел привести свой отряд без урона. За ним по следам явился неприятель и, несмотря на то что был встречен сильным огнем, до самого вечера не переставал нападать на русских, а ночью стал по горе. У русских в эту ночь был генеральный совет: рассуждали, что в провианте и конских кормах сильный недостаток, конница ушла с генералом Ренне, неприятель в превосходном числе: всего турецкого войска было 119665 да татар 70000, а у русских — только 38246. Положено было отступать, и рано утром двинулись назад вверх по Пруту, неприятельская конница преследовала отступавших, но без пользы для себя. 9 июля пополудни войско достигло места, носившего название Новое Станелище: здесь расположили обоз к реке, и войско стало около него в линию, к вечеру явилась неприятельская пехота и артиллерия и стала к горе, от русской линии с версту, неприятель занял также и другой берег реки. Турецкая пехота и конница наступала прежестоко, бой продолжался до ночи, но неприятель нигде не мог повредить русской линии, наконец неприятельская конница отступила, а пехота всю ночь стреляла из пушек, и под этою стрельбою турки сделали кругом своего лагеря ретраншемент и выставили 300 пушек.

Положение русского войска было отчаянное: оно было истомлено битвою и зноем, съестных припасов оставалось очень немного, помощи ни откуда. Но и визирь находился в затруднительном положении: янычары, испуганные отчаянным сопротивлением русских, потерявши 7000 человек своих, решительно отказались возобновить нападение 10 числа и кричали, чтоб визирь исполнял приказание султана — Поскорее заключил мир, кроме того, получено было известие, что генерал Ренне занял Браилов. 10 июля за хваченные в плен турки объявили, что визирь желает вступить в мирные переговоры. Это объявление подало русским слабую надежду выйти мирным путем из своего ужасного положения.

К визирю отправился трубач с письмом от фельдмаршала Шереметева: ‘Сиятельнейший крайний визирь его салтанова величества! Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности салтанова величества, но по посторонним ссорам, и понеже ныне то уж дошло до крайнего кровопролития, того ради я заблагорассудил вашему сиятельству предложить, не допуская до той крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, который может быть ко обеих стран пользе. Буде же к тому склонности не учините, то мы готовы и к другому, и бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина, и надеемся, что бог поможет нежелающему. На сие ожидать будем ответу и посланного сего скорого возвращения’

Ответа от визиря не было, послано другое письмо, опять от имени Шереметева: ‘Послали мы сего дня к вашему сиятельству офицера с предложением мирным, но еще респонсу никакого по се время на то не восприяли: того ради желаем от вас как наискорей шей резолюции, желаете ли оного с нами возобновления мирного, которое мы с вами можем, без дальнего пролития человеческие крови на полезнейших кондициях учинить. Но ежели не желаете, то требуем скорой резолюции, ибо мы с стороны нашей ко обоим готовы и принуждены восприять крайнюю резолюцию, однако сие предлагаем, щадя человеческого кровопролития, и будем ожидать несколько часов ответу’.

На это второе письмо визирь прислал ответ, что он от доброго мира не отрицается и чтоб присылали для переговоров знатного человека. Того же десятого июля отправлен был подканцлер Шафиров с тремя переводчиками и подьячим, а для пересылок отправились с Шафировым генерального шквадрона ротмистр Артемий Волынский да сын обер-комиссара Петра Бестужева Михайла Бестужев, служивший волонтером при армии. Петр дал Шафирову следующую инструкцию: ‘В трактовании с турками дана полная мочь г. Шафирову, ради некоторой главной причины, которое дело его не только с моей воли, но и всех, и суть истинна: 1) туркам все городы завоеванные отдать, а построенные на их землях разорить, а буде заупрямятся, позволить отдать. 2) Буде же о шведах станут говорить, чтоб отдать все завоеванное, и в том говорить отданием лифляндов, а буде на одном на том не могут довольствоваться, то и прочие по малу уступать, кроме Ингрии, за которую, буде так не захочет уступить, то отдать Псков, буде же того мало, то отдать и иные провинции, а буде возможно, то лучше б не именовать, но на волю салтанскую положить. 3) О Лещинском буде станут говорить, позволить на то. 4) Впрочем, что возможно, салтана всячески удовольствовать, чтоб для того за шведа не зело старался’. При этом царь позволил Шафирову обещать визирю и другим начальным лицам, в ком сила есть, большие суммы денег, а именно: визирю — 150000 рублей, кегае его — 60000, чаушбаше — 10000, янычарскому аге — 10000, секретарю, переводчику и прочим обещаны также большие дачи. Между тем весь генералитет и министры по последней мере положили на совете: ‘Ежели неприятель не пожелает на тех кондициях быть довольным, а будет желать, чтоб мы отдались на их дискрецию и ружья положили, то все согласно присоветовали, что итить в отвод подле реки’.

Шафиров дал знать, что хотя турки и не прочь от мира, но проволакивают время. На это Петр написал ему И июля: ‘Я из присланного слова выразумел, что турки хотя и склонны, но медленны являются к миру: того ради все чини по твоему рассуждению, как тебя бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о миру, то ставь с ними на все, чего похотят, кроме шклявства, и дай нам знать конечно сегодни, дабы свой десператной путь могли с помощию божиею начать. Буде же подлинно склонность явится к миру, а сегодни не могут окончить договора, то б хотя то сегодни сделать, чтоб косить за их траншаментом’. В тот же день Шафиров возвратился в русскую армию с следующими условиями: 1) отдать туркам Азов в таком состоянии, как он взят был, новопостроенные города — Таганрог, Каменный Затон и Новобогородицкий на устье Самары разорить, а пушки из Каменного Затона отдать туркам. 2) В польские дела царю не мешаться, козаков не обеспокоивать и не вступаться в них. 3) Купцам с обеих сторон вольно проезжать торговать, а послу царскому впредь в Цареграде не быть. 4) Королю шведскому царь должен позволить свободный проход в его владения, и если оба согласятся, то и мир заключить. 5) Чтоб подданным обоих государств никаких убытков не было. 6) Все прежние неприятельские поступки предаются забвению, и войскам царского величества свободный проход в свои земли позволяется. Но до подтверждения мирных договоров и до исполнения с царской стороны всех обязательств подканцлер Шафиров и сын фельдмаршала Шереметева Михаил Борисович, полковник астраханского полка, должны оставаться в Турции.

Шафиров был немедленно же отправлен назад в турецкий обоз, чтоб поскорее заключить мир на этих условиях. Договор был написан и скреплен 12 июля. Шафиров дал знать Петру, что русское войско может беспрепятственно выступить из лагеря.

Легко представить себе радость русских, когда они узнали о заключении мира, радость была тем сильнее, чем меньше было надежды на такой исход. ‘Если бы, — говорит один из служивших в русском войске иностранцев, — если бы поутру 12 числа кто-нибудь сказал, что мир будет заключен на таких условиях, то все сочли бы его сумасшедшим. Когда отправился трубач к визирю с первым предложением, то фельдмаршал Шереметев сказал нам, что тот, кто присоветовал царскому величеству сделать этот шаг, должен считаться самым бессмысленным человеком в целом свете, но если великий визирь примет предложение, то он, фельдмаршал, отдаст ему преимущество в бессмыслии’.

У войска, у офицеров и генералов радостное чувство не могло очень уменьшиться и после, когда прошло первое впечатление. Но другое было с царем. Прийти с тем, чтоб своим появлением поднять все христианское народонаселение, прогнать турок из Европы или по крайней мере предписать им мир, вместо того заключить позорный мир, отказаться от Азовского моря, от южного флота, который стоил таких трудов и издержек. Как освободиться от упреков, зачем небольшое войско заведено так далеко в чужую сторону, без обеспечения насчет продовольствия, по слухам, что народонаселение примет русских как освободителей? Зачем повторена была ошибка Карла XII, который с такими же надеждами на козаков вошел в Малороссию? И все это бесславие после ‘преславной виктории’! Петр привык уже писать к своим письма с известиями о победах, а теперь о чем он должен известить их?

Говорят, что 10 июля, когда не было надежды, что визирь согласится на мир, когда предстояли или смерть, или плен, Петр отправил следующее письма Сенату: ‘Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что я без особливые божии помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покаместь я сам не явлюся между вами в лице моем, но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники’.

Это письмо заподозревается. Оно не сохранилось в подлиннике, оно заключает в себе странность: Петр велит Сенату выбрать достойнейшего ему наследника, тогда как был законный наследник, царевич Алексей Петрович, у которого с отцом не было еще, по-видимому, никаких неприятностей. Но, несмотря на сильные, по-видимому, возражения против достоверности письма, мы не считаем себя вправе решительно отвергать эту достоверность. Здесь главные вопросы: могло ли письмо по своему языку и слогу принадлежать Петру? Могло ли оно принадлежать ему по его взгляду на свои отношения к государству и собственному семейству? Могли ли быть побуждения сочинить подобный акт? Могли ли быть побуждения уничтожить его в подлиннике? На первые два вопроса всякий, знакомый с языком и слогом писем Петра и с его взглядами, может ответить утвердительно: для Петра на первом плане было его дело, дело преобразования, все другое на втором плане. Для сочинения подобного акта мы не найдем побуждений, сочинена была духовная Екатерины I Бассевичем, духовная Петра II Долгорукими: везде побуждения открыты и ясны, но кто и для чего сочинил бы приведенное письмо от Прута? При последующей смене линий царствующего дома, при свержении правителей никогда не раздавался голос о возможности выбрать кого-нибудь на престол не из особ царствующего дома и не по отношению к этим особам, но при отсутствии закона о порядке престолонаследия, т. е. до самого конца XVIII века, были побуждения скрыть, уничтожить подлинный акт, уполномочивавший Сенат выбрать царя мимо царевича, выбрать достойнейшего, особенно когда этот акт исходил от Петра Великого, к памяти которого питали такое благоговение. Ничье право не утверждалось на этом акте, следовательно, некому было его выдумывать, но могли опасаться, чтоб акт не послужил опорою для какого-нибудь притязания, следовательно, имели побуждение уничтожить его. Не нужно, впрочем, и настаивать много на побуждения, могшие заставить уничтожить подлинное письмо: при тогдашней невнимательности к сохранению актов письмо от Прута могло легче других затеряться, ибо, как чрезвычайно любопытное, возбуждало внимание, переходило из рук в руки, тогда как бумаги, не возбуждавшие любопытства, не трогались и сохранились. Разве все письма Петра дошли до нас в подлинниках? Что же касается до отношений Петра к сыну, то в 1710 году уже было известно даже в Германии, что царевич окружен людьми, возбуждающими в нем ненависть ко всем новизнам. Неужели не знал этого отец? Петр мог думать, что с течением времени, особенно вследствие брака на иностранной принцессе, молодой человек изменит свои взгляды, но 10 июля 1711 г., когда дело шло о восшествии на престол Алексея таким, каким он был тогда, мог ли Петр считать его достойнейшим, способнейшим поддержать величие России и дело преобразования в таких ужасных обстоятельствах? Нет сомнения, что если бы несчастие случилось, то царевич Алексей был бы провозглашен царем. Петр не мог в этом сомневаться, но в такую страшную минуту по своему взгляду на отношения свои к родной стране он мог желать очистить свою совесть, уполномочивая Сенат выбрать достойнейшего.

Адмирала Апраксина Петр должен был уведомить первого о заключении мира, потому что Апраксин должен был исполнять тяжелые его условия — разорить и сдавать туркам Азов и Таганрог. ‘Хотя я николи б хотел, — писал Петр, — к вам писать о такой материи, о которой ныне принужден есмь, однако ж понеже так воля божия благоволила и грехи христианские не допустили. Ибо мы в 8 день сего месяцу с турками сошлись и с самого того дни даже до 10 числа полуден в превеликом огне не точию дни, но и ночи были, и правда, никогда, как и начал служить, в такой дисперации не были (понеже не имели конницы и провианту), однако ж господь бог так наших людей ободрил, что, хотя неприятели вяще 100000 числом нас превосходили, но однако ж всегда отбиты были, так что принуждены сами закопаться и апрошами яко фортецию наши единые только рогатки добывать, и потом, когда оным зело надокучил наш трактамент, а нам вышереченной, то в вышереченной день учинено штильштанд, и потом сгодились и на совершенный мир, на котором положено все города, у турков взятые, им отдать, а новопостроенные разорить: и тако тот смертный пир сим кончился. Сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительною прибылью нам есть’.

Через несколько времени в тех же самых выражениях Петр известил Сенат и приближенных к себе людей о прутских событиях. Сохранился ответ Меншикова из Петербурга: ‘С радостными слезами всевышнему богу благодарение воздали за такое его божеское милосердие, еже вашу милость в том бывшем случае сохранить и сию войну (которая ко утверждению места сего не без повреждения б была, ежели б продолжилась) в такой скорости окончить изволил, что же о лишении мест, к которым многой труд и убытки положены, и в том да будет воля оные места нам давшего и паки тех мест нас лишившего спасителя нашего, который, надеюсь, что по своей к нам милости либо паки оные по времени вам возвратить, а особливо оный убыток сугубо наградить изволит укреплением сего места, которое правда воистинно несравнительною прибылью нам есть. Ныне же молим того же всемогущего бога, дабы сподобил нас вашу милость здесь вскоре видеть, чтоб мимошедшие столь прежестокие горести видением сего парадиза вскоре в сладость претворитись могли’.

14 июля русское войско выступило из несчастного прутского лагеря и поспешно направило путь к Днестру. Для Петра продолжались бессонные ночи. Главная забота его теперь состояла в том, чтобы ‘сим лишением другой стороне было великое укрепление’, чтоб обратить все свои силы и силы союзников против Швеции и принудить ее поскорее к заключению выгодного для России мира. Но для этой цели ему необходимо было действовать заодно с королем Августом и проводить свои войска чрез польские владения, а во второй статье Прутского договора говорилось, чтоб царю к польские дела не вмешиваться, Петр боялся интриг Карла XII, который опять мог поднять Порту на Россию, боялся, что турки возьмут уступленные им места, а шведского короля не вышлют и по его наущению опять начнут войну. Чтоб не быть обманутым, царь писал Апраксину не отдавать Азова туркам, прежде чем получит от Шафирова известие, что султан подтвердил Прутский договор и Карл XII выслан из турецких владений. В том же смысле Головкин писал к Шафирову. Положение подканцлера было очень затруднительно. Визирь говорил ему, чтоб царь помирился с шведским королем. ‘Жаль мне его, — говорил визирь, — что лет с десять уже своим безумием от своего государства отлучен’. ‘Сам виноват’, — отвечал Шафиров. Визирь не переставал просить его, чтоб начал переговоры с шведским королем, Шафиров отвечал, что не имеет указа и полномочия, визирь настаивал, чтоб послать за указом к царю, Шафиров обещал писать, но заметил, что с царем в союзе против шведов король датский, без согласия которого мириться нельзя. На письмо свое к царю об этих переговорах с визирем Шафиров получил ответ от Головкина: ‘Царское величество повелел мне к вам ответствовать: во-первых, о вольном проезде короля шведского чрез его цар. в-ства земли его величество соизволяет против того, как вы о том визирю объявили, и, сверх того, изволяет для проезду его королевской персоны и сущих при нем шведов дать по 500 подвод. Писали вы о предложении визирском, дабы между его цар. в-ствоми королем шведским учинить мир, и для того б прислать к вам полную мочь: и ваша милость можете о том визирю объявить (ежели паки упоминаться о сем будет), что его цар. в-ство как прежде, так и ныне от благополучного мира не отрицается и всегда оный учинить готов, токмо того его в-ству учинить невозможно, не сообща о том союзникам своим, а ежели он, король шведский, совершенно с их царским и королевским величествы миру желает, то б назначил место и выслал своего полномочного министра для трактования того миру, куды его цар. в-ство и его союзники своих вышлют, в чем его цар. в-ство всякое удовольствование показать обещает. Что же принадлежит о походе его цар. в-ства с войски, и ваша милость изволите объявить, что его в-ство, высокою своею особою, токмо с полками гвардии своей изволит итти прямо в Ригу, не мешкав нигде, кроме обыкновенных наслегов, а господин генерал-фельдмаршал, со всем главным войском переправившись Прут, где удобнее, пойдет прямым путем к Киеву, а чтоб Польши не занимать, и того учинить весьма невозможно, понеже оная лежит, почитай до Очакова, и обойтись никуды ся не мочно, только захватится самый малый Польши край, яко Немиров, Браславль и прочие, а идучи Польшею, нигде мешкать не будут, в чем извольте визиря обнадежить’.

Между тем татары обнаружили враждебные действия, царь дал знать об этом Шафирову, тот — визирю, и немедленно сделано было распоряжение унимать самовольных, казнить смертию. Шафиров доносил Петру 13 июля: ‘О шведском короле сегодня не поминали ничего, и я чаю, что на него плюнули, зело турки с нами ласково обходятся, и знатно сей мир им угоден’. Петр писал Шафирову, чтоб вытребовать и от турок обязательство не вмешиваться в польские дела. ‘Буду стараться, — отвечал Шафиров, — сколько невольничье мое состояние позволит, ибо мы не столько в министерском лице, как в аманатах здесь оставлены, дабы договор исполнен был с вашей стороны. Я представлял визирю, какая будет польза и России и Турции, если дать шведам волю именем Лещинского владеть Польшею. Визирь мне на это отвечал с сердцем: ‘Вам о себе надобно говорить и обещать не мешаться в польские дела, а до других какое вам дело?’ Видя себя аманатом в турецких руках, боясь, что дорого может поплатиться в случае нарушения трактата царем, Шафиров писал Петру: ‘Слыша о пути вашем чрез Каменец прямо Польшею к Риге, опасаюсь отсюда разных противностей: от турок нарекания, что вступили в Польшу вопреки трактату, потом от поляков великого озлобления, потому что им не без тягостей будет от этого похода, а поляков, кажется, теперь надобно было бы приластить, да и неудобно такое долгое путешествие: по своей земле гораздо скорее можно было бы доехать к Риге на расставных подводах, гораздо лучше бы от Каменца идти прямо на Киев, это было бы не так продолжительно, не так туркам противно и полякам озлобительно. Еще на память приходит, что главный ваш интерес состоит в том, чтоб усилить датского как на море, так и на сухом пути, и для того изрядно занять миллион-другой у того жида, который обещал дать денег князю Василью Долгорукому, и на те деньги прикупить кораблей, а войско как-нибудь к ним переслать, чтоб по совету Анфендейля могли в сердце Шведской земли вступить и там принудить шведов к миру, ибо ныне, имея с одной стороны свободные руки, не надобно ничего жалеть, чтоб принудить шведа к миру, пока калигаты (союзники — император, Англия и Голландия) мира не заключат с Франциею)’. Головкину Шафиров передал рассказ грека, бывшего переводчиком между Карлом XII и визирем во время их свидания после 12 июля, король говорил с сердцем визирю, для чего он без его совета и согласия помирился с царем: мог бы все получить, чего хотел, и самого царя, имея все в руках, и султан без его королевского совета ничего не делал, а он, визирь, его в совет к себе не призвал. Визирь отвечал: ‘Я поступил по закону: закон наш запрещает отказывать тем, кто просит мира’. Хан говорил то же самое, и не хотел глядеть на короля, и пересмехал его с визирем, потому что поссорился с королем в Бендерах. Ночью с 15 на 16 июля привезли в обоз деньги, обещанные Шафировым визирю и другим начальным людям, но визирь их не принял, опасаясь хана, который эту ночь ночевал у него в обозе.

Деньги не достались визирю со товарищами: на первый раз он побоялся принять их при хане, а потом боялся принять вследствие подозрений, возбужденных в Константинополе Карлом XII, на которого визирь сердился все более и более. 20 июля Шафиров виделся с визирем и представлял ему о необходимости отпустить немедленно шведского короля. Визирь отвечал: ‘Я бы желал, чтоб его чорт взял, потому что вижу теперь, что он только именем король, а ума в нем ничего нет и как самый скот, буду стараться, чтоб его куда-нибудь отпустить бессорно!’ Но старания эти не увенчались успехом. Петр не хотел исполнять Прутского договора, пока шведский король не выедет из турецких владений. 3 августа он писал Апраксину: ‘Азова не отдавайте и Таганрога не разоряйте, пока я отпишу, ибо турки ныне хотят, чтоб короля шведского проводить чрез Польшу в пятитысячном числе турков и таким же числом татар, а ежели не захотят чрез Польшу, то проведут его в Царьград. Хотя и не чаем, чтоб турки паки зачали войну, получа так прибыточный себе мир, однако же мню, что так они хотят учинить, дабы в Польше король шведский паки возмутил и остался в войне с нами, а они в покое безопасном. Мы, так рассуждая сие, для того войск наших из Польши не выведем по договору, пока подлинно приедет король шведский к себе. И для того, ежель пойдет на Царьград, а Шафиров будет писать, что он и оттоль отпущен, то исполняй по его письму, буде же иным путем, а именно чрез Польшу или Немецкую землю, то хотя и он будет писать, то, не списався со мною, не совершай отдачею Азова’. Шафиров по царскому приказу объявил визирю, что Азов не будет отдан и крепости не будут срыты до тех пор, пока шведский король не выедет из турецких владений. Визирь возражал, что пункт об отдаче и срытии городов не имеет ничего общего с пунктом об отъезде Карла XII, что о связи между этими двумя пунктами нет ничего в договоре. Петр оставался при своем. 17 августа Шафиров писал государю: ‘Непрестанные острые и угрожающие слова и поступки турские, опасность от разорвания мира приводят меня до самой, почитай, десперации, и будучи в таких руках, и ежели придет до того, что постражду от них, прошу милостиво призрить на бедных моих сирых оставшихся мать, жену и детей’.

Но и визирь был не в меньшей десперации, тайком чрез своего кегаю и секретаря присоветовал он Шафирову объявить торжественно при хане и начальных турецких людях, будто русские перехватили письма Карла XII к казакам, где король пишет, что надеется и этот мир разрушить, как прежний, и нынешнего визиря свергнуть, как свергнул Али-пашу, а между тем явно кричал с яростью Шафирову, чтоб первый пункт договора был исполнен немедленно, иначе мир разорван и с ним, Шафировым, и товарищем его, Шереметевым, будет поступлено, как с обманщиками, а янычарский ага грозил, что янычары иссекут их в куски. Шафиров предложил три месяца сроку для исполнения первого пункта, Турки не согласились, предложил два месяца с половиною — турки не согласились и на это, и потом визирь прислал уговаривать Шафирова и Шереметева, чтоб не губили себя, уменьшили срок до двух месяцев, обнадеживая с клятвою, что, как скоро первая статья будет исполнена, сам он, визирь, пойдет в Бендеры и вышлет Карла XII силою, что у него уже есть об этом указ султанский. Шафиров и Шереметев решились дать письменное обещание насчет двух месячного срока, после чего Шафиров писал Головкину. Артемием Волынским (19 августа): ‘Если наше обязательство не будет исполнено, то мы безвозвратно пропадем и мир разорвется, а надобно рассудить, что и после нашей погибели будет: турки уже теперь ободрились и так пеняют на визиря, что до бою не допустил, и могут они собрать войска вдвое перед нынешним, а на кого у нас надежда была (на славян), те не посмеют ворохнуться от страха, и теперь все злы на нас и клянут, где увидят, ибо многим гибель приключилась, о поляках сами знаете, чего в таком случае от них ожидать. Напомни его величеству данное мне милостивое обещание при отпуске моем сюда (это было при тебе), если б я погиб тогда для избавления, то не так бы чувствительно было, а теперь не знаю, за что нам пропадать. О господине Волынском прошу предстательствовать, чтоб его переменить чином и наградить жалованьем, по тому что изрядный человек и терпит одинакой с нами страх, и при слать его опять ко мне’. Петр не одобрил поступка Шафирова насчет двухмесячного обязательства. ‘Зело удивляемся, — писал он ему, — что вы такое письмо дали туркам, нельзя в такое короткое время и таким малолюдством исправить в Азове и Таганроге, вы этим себя только пуще связали, не бойтесь, чтоб вас стали мучить или убили, если и вздурятся, то запрут вас только, как Толстого заперли. Они на нас спрашивают сверх человеческой силы, а сами одного человека, короля шведского, выслать не могут, если не верят, пусть пошлют кого-нибудь освидетельствовать, что исполняем по возможности, очищаем и разоряем города’.

Чего стоило Петру это очищение и разорение, видно из письма его к адмиралу Апраксину от 19 сентября: ‘Письмо твое я получил, на которое ответствую, что с слезами прошение ваше видел, о чем прежде и больше вашего плакал, но буди воля божия в том, ибо мы в сей войне зело правы, и мню, что праведный бог, может быть, к лучшему сделал для зависти у некоторых, которые впредь кланяться будут, чему есть уже вид, тако ж и то рассудить надлежит, что с двумя неприятелями такими не весьма ль отчаянно вой ну весть и упустить сию шведскую войну, которой конец в надеянии божии уже близок является, ибо и Померания тако ж, как и Ливония, следует, сохрани боже, ежели б, в обоих войнах пребывая, дождались французский мир, то б везде потеряли, правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчайшее выбрать, ибо можешь рассудить, которую войну труднее скончать. И того ради (как не своею рукою пишу) нужда турок удовольствовать… Пока не услышишь о выходе короля шведского и к нам не опишешься, Азова не отдавай, но немедленно пиши, к которому времени можешь исправиться, а испражнении весьма надобно учинить, как возможно скоро, из обеих крепостей. Таганрог разорить, как возможно низко, однако ж не портя фундамента, ибо может бог по времени инаково учинить, что разумному досыть’. В другом письме к тому же Петр писал: ‘Место где хотите изберите для поклажи вывозной, ибо ныне каково мне к вам о сем деле писать, сам рассудишь, ибо ежели б не было отрады с другой стороны, то б бог знает, чтоб было, которое (т. е. шведская война) с помощию божиею зело изрядно идет и ко окончанию есть добрая надежда, что дай боже, а когда здесь окончится надежда в бозе, паки оной ущерб исправится, к чему уже и теперь со стороны заговаривают. Зело надобно не точию абрисы Азова, но и профили валам, рвам и горам, тако ж и вышину от воды вам с собою взять гораздо аккуратно’.

Известие, что русские войска остановились в Польше, еще более затруднило дело и увеличило десперацию Шафирова. Петр писал ему по этому случаю: ‘Рену указ дан, чтоб перебрался под Жванцами, что он и сделал, войск наших у Каменца не бывало и ныне нет, через Польшу, кроме нашего полка для моего конвоя, не хаживали и не пойдут: в том будьте весьма надежны, разве зимою, и то через Пруссию от Риги в Померанию к будущей кампании. Войско наше стоит от Корца до Дубны, и приказано фельдмаршалу, что если король шведский пойдет не через Польшу, то ему тотчас выступать в Киев, а если чрез Польшу, то стоять, пока пройдет, а отряд послать боком чрез Литву, чтоб, идучи, смотрел на шведовы поступки. Лучшие поляки все очень меня просили, чтоб войск от них не выводить, пока пройдет швед, однако я это полагаю на ваше рассуждение: если турки не отпустят шведского короля потому только, что войска наши стоят в польских местах, то пишите фельдмаршалу, чтоб он приказал войску выйти, оставя у себя не больше 7000. А ничего в Польше не оставить очень опасно, ибо поляки (хотя я их весьма обнадежил) сильно сомневаются и говорят, что мы их покинем, и не в пример стали ласковы, чем прежде были в Ярославле. Но и относительно семитысячного отряда — быть ли ему в Польше или нет? — решайте, как заблагорассудите по тамошним делам, и сноситесь с фельдмаршалом. Что же касается Азова и Таганрога, то я уже много раз писал, что, пока швед у них, исполнения не будет’.

Но и турки стояли на своем. Двухмесячный срок, которым обязались Шафиров и Шереметев, исходил, в конце октября визирь прислал объявить им, что получил султанский указ остановиться в Адрианополе и нейти в Царьград прежде получения ведомости об отдаче Азова, и потому чтоб снова слали гонца к адмиралу Апраксину с требованием отдачи этой крепости, в противном случае объявлена будет война и их, аманатов, погубят, при этом визирь велел объявить о получении другого султанского указа, что до отдачи Азова король шведский не будет выслан из областей турецких.

8 ноября пришел в Адрианополь султанский указ о смене великого визиря и о назначении на его место янычарского аги, бывшего при Пруте, Юсуф-паши. Новый великий визирь призвал к себе Шафирова и Шереметева и объявил им султанским именем, чтоб они не сомневались насчет смены визиря: мир будет сохранен со стороны Порты, если со стороны царской будут выполнены все условия, и что они должны вместе с ним ехать в Константинополь. 20 ноября Шафиров и Шереметев приехали в этот город, а через пять дней приехали посланные в Азов и объявили, что Апраксин не отдает города до получения о выезде шведского короля из турецких владений. В конце декабря Шафирову и Шереметеву было объявлено: так как мир нарушен с русской стороны неотдачею Азова, вступлением царских войск в Польшу и неуступкою малороссийских козаков (ибо в договоре сказано: козаков не обеспокоивать и не вступаться в них), то объявлена война против царя, и сам султан пойдет в поход весною, впрочем, мир может быть сохранен, если царь согласится на следующие четыре статьи: всем русским войскам немедленно выступить из Польши и впредь в нее никогда не вступать, хотя бы и швед вступил, и ни союзу, ни корреспонденции с Польшею не иметь, короля шведского турки отпустят, когда и каким путем сами захотят, а для свободного его проезда царь должен заключить с ним перемирие на три года, от Украйны всей царь должен отступиться и отдать ее в протекцию Порте, Азов отдать и Таганрог разорить немедленно. Шафиров чрез посредство английского и голландского послов возражал, что эти статьи никогда не могут быть приняты, если относительно всей Украйны турки ссылаются на пункт о козаках, то спрашивается, для чего же в другом пункте говорится об уничтожении крепостей Каменного Затона и Новобогородицкой? Если б вся Украйна, по трактату, отходила к Турции, то и эти крепости необходимо отходили бы к ней же в целости. Турки ничего не хотели слушать. ‘Не видим, почитай, надежды, — писал Шафиров Петру, — и чаем себе вкратце зело злого трактаменту, и надлежит для того вашему величеству конечно с поспешением готовиться всеми силами к войне’.

Наступил 1712 год. 1 января Шафиров должен был писать царю прежние печальные вести: трое ближних султановых людей были с ним в конференции и объявили прямо: так как прежний мир нарушен с русской стороны неотдачею Азова, вступлением в Польшу и неуступкою всех малороссийских козаков, по договору обещанных, то объявляется война России, впрочем, война может быть остановлена уступкою всего Малороссийского края Турции, выходом из Польши и обязательством никогда в нее не вступать, хотя бы и король шведский вступил в нее. Ближние люди объявили, что Карла XII вышлют из Турции, но не определили времени, когда это будет, не определили и пути, по которому он пойдет. ‘Хотя мы, — доносил Шафиров, — и доказывали им несообразность этих требований чрез послов английского и голландского, без которых турки не хотят с нами говорить: однако не видим надежды и чаем себе вкратце зело злого трактаменту, поэтому надлежит вашему величеству конечно с поспешением готовиться всеми силами к войне и войска все совокуплять, ибо султан сам идет в поход весною, конечно не извольте в том поступать слабо. Английский и голландский послы, по-видимому, трудятся в сем деле усердно и о примирении с шведом ничего нам не упоминают, ни о выступлении из Померании, и хотя я знаю, что вашему величеству сие противно будет, что мы их до сего дела допустили, но, буди воля вашего величества, турки не хотели с нами ни о чем более говорить и ничему верить без медиаторов не хотят, а француз денно и ночно старается за шведа, и для того мы принуждены просить англичанина и голландца не как настоящих медиаторов, но только как добрых приятелей, и если ваше величество заблагорассудите, то извольте просить и правительства их о формальной медиации, ибо я чаю, что они наперекор (на перекосердье) с французом будут стараться в сем примирении. Хотя визирь, другие министры и народ склонны к миру, но султан весьма надут от хана чрез подущение шведов и поляков и бунтовщиков-козаков, хан ему внушил, что теперь самое удобное время вести с вами войну, когда войска ваши в розни против шведа, а когда шведа повоюете, тогда все ваши войска будут вместе, и можете легко, и отдавши Азов, опять в короткое время назад его взять, если Украйна в ваших руках и поляки в вашей же воле, за принуждением войск ваших будут. Турки проговорились английскому послу, что им не так важна отдача Азова, как то, чтоб ваше царское величество отнюдь до Польши дела не имел и с войском в нее вступать не мог, ибо если они дадут в этом волю вашему величеству, то вы легко повоюете шведа вконец и потом не только Азов отобрать, но чрез Польщу опять внутрь их государства вступить можете. И потому нужно вам хотя оборонительно собраться, дабы они не могли себе никакого выигрыша получить, ибо когда турки увидят, что нелегко могут Украйну завоевать и Азов получить, то соскучатся, а теперь они обнадежены ханом, неприятелями нашими и бунтовщиками, будто легко могут все получить и Украйна забунтует и поддастся им, и для того нужно крепкую иметь осторожность и войска иметь достаточно в Украйне, также калмыков и других нерегулярных затянуть на татар’.

В феврале дела переменились: в Константинополе получено было известие, что Азов отдан и Таганрог срывают. Петр, видя упорство султана и опасаясь вторичного отвлечения своих сил с севера на юг вследствие новой войны турецкой, решился выполнить первую статью Прутского договора и, не дожидаясь высылки Карла XII из Турции, 6 ноября 1711 года он написал Апраксину, что для избежания войны надобно отдать Азов и срыть Таганрог: ‘Ибо в последних письмах от Шафирова зело злобны являются турки для неотдачи Азова’. В тот же день Петр написал Шафирову: ‘По совету вашему я писал к салтану, что оное учинится конечно (отдача Азова и срытие Таганрога), лишь бы выслан был швед, и для того посланы две грамоты, обе равно писанные: в одной написано, что Азов отдать на срок, лишь бы швед в то время выслан был, в другой, ежели и тому не чаешь быть, то хотя б письмом обязаться крепко, чтоб по отдаче Азова тотчас выслан был, и сие даем на ваше рассуждение, по тамошнему делу смотря, которую лучше, тое и подашь: лучше бы первую, а по нужде необходимой и другую употребить. Еще же, чтоб все уже последнее сделать и не допустить до войны, то и сие предлагаем, что хотя, паче чаяния, турки и письмом не обяжутся, то ежели от вас в сем или декабре месяце писем не получим, то в первых числах января и так Азов отдан и Таганрог разорен будет: в том будьте конечно надежны и при последнем случае (чего не дай боже!) туркам объявите’. Шафиров доносил: ‘Если бог сие мирное дело благополучно совершит, то послы английский и голландский достойны великой вашей милости и благодарности, также и правительства их поблагодарить надобно: истинно, государь, можем засвидетельствовать, что они до сих пор с такою ревностию и радением, как о своем сущем деле, стараются. Можно признать по нынешним турским поступкам, что если бы Азов при прежнем визире отдан был, пока еще турки не озлобились и хан с прочими султану не надули многих безделиц, то бы все по желанию вашего величества окончилось, и шведский король был бы выслан, и излишних запросов никаких не было: потому что и теперь, по отдаче Азова, лучшие люди сильно противятся начинанию войны, только султан ищет причин к нарушению мира. Но хотя бы и явилась надежда на мир, то, имея в виду их непостоянные поступки и множество наших недоброжелателей, никак нельзя отлагать воинских приготовлений, по-прежнему надобно соблюдать крайнюю осторожность в Украйне, чтоб не забунтовала при вступлении в нее войск турецких’.

Муфтий, боясь султана, перед ним толковал о необходимости войны, а между тем тайком подучал законников (улемов), чтоб противились объявлению войны, ибо при их сопротивлении и муфтий не мог дать своего благословения, шведы сулили ему 30000 левков, но он им отвечал, что по закону не может позволить нарушения мира, опираться на закон муфтию было тем легче, что и Шафиров обещал ему ту же сумму. Шафирову удалось достать ноту французского посла, в которой он побуждал султана к войне: кто до сих пор имел дело с царем, тот знает, что на слова его никак нельзя полагаться, говорилось в ноте, посланники голландский и английский представляют плохую поруку, потому что правительства их по отдаленности своих владений от России не могут заставить царя исполнить данные обещания. По мнению посла, султан должен был отправить с шведским королем 30000 турецкого войска и 15000 татарского: этого числа достаточно для предупреждения обманов русских, для защиты Карла XII от короля Августа и его союзников, Карл дойдет безопасно до своих границ, поляки признают его своим освободителем, и не будут им страшны наветы и мучения московские.

Но союзники победили Францию и в Константинополе: 8 апреля Шафиров дал знать, что 5 апреля мир возобновлен по крайнему радению и старанию посредствующих послов — английского и голландского, также грека Луки Кирикова, более которого, по словам Шафирова, и природный раб не мог служить царскому величеству. ‘Если б не английский и голландский послы, — доносил Шафиров, — то нам нельзя было бы иметь ни с кем корреспонденции и к вашему величеству писать, потому что никого ни к нам, ни от нас не пускали, и конечно б тогда война была начата и нас посадили бы, по последней мере, в жестокую тюрьму, английский посол человек искусный и умный, день и ночь трудился и письмами и словами склонял турок к сохранению мира, резко говорил им, за что они на него сердились и лаяли, и природному вашего величества рабу больше нельзя было делать, при окончании дела своею рукою писал трактат на италианском языке начерно и вымышлял всяким образом, как бы его сложить в такой силе, чтоб не был противен интересу вашего величества, голландский посол ездил несколько раз инкогнито к визирю, уговаривал его наедине и склонял к нашей пользе, потому что сам умеет говорить по-турецки. И хотя мы им учинили обещанное награждение, однако нужно было бы прислать и кавалерии с нарочитыми алмазами, также по доброму меху соболью, если кавалерии не изволите прислать, то по крайней мере хотя по персоне (портрету) своей с алмазами доброй цены’. Новый договор состоял из следующих пунктов: 1) царское величество выведет свои войска, которые в Польше по сю сторону, в месяц, считая со дня заключения договора, а которые на другой стороне в Польше же, те выведет в три месяца и впредь ни под какими предлогами не введет, но совершенно отнимет руку свою от этой державы. Но если король шведский или войска его вступят в Польшу и возбудят поляков против царского величества, тогда и московские войска могут вступить в Польшу и действовать неприятельски. 2) Когда Порта захочет выслать шведского короля в его землю, то вышлет, не определяя времени и пути, если захочет послать его чрез Московское государство, то он и войска, которые будут его сопровождать, не должны причинять никакого вреда русским, и обратно — русские не должны вредить им. 3) На западной стороне Днепра за Россиею остается только Киев с принадлежащими к нему землями и местами, от козаков же, живущих на западной стороне, царское величество отнимает свою руку и от полуострова Сечи. 4) Между Азовом и Черкаском новых крепостей не строить. 5) Мир заключается на 25 лет. За мир было заплачено: визирю — 30000 червонных венецианских (по 3 рубля 26 — 24 гривны), муфтию — 10000 червонных, зятю султана Али-паше — 10000, комиссару султанскому, бывшему в конференции, — 4000, рейс-ефенди — 3000 да мех соболий, верховному кадию — 2000, Маврокордату — 500 червонных и мех соболий, английскому послу — 6000, голландскому — 4000, переводчикам и секретарям их — 1000, всего с разными мелкими расходами — 84900 червонных да 22000 рублей денег.

Между тем Толстой все сидел в Семибашенном замке. 3 февраля 1712 года ему удалось отправить письмо к Головкину. ‘Иного не имею что доносить, — писал он, — токмо что по-прежнему сижу в тяжком заключении и что день прибавляют мне турки бедственнейшую тесноту. Ради пресвятые троицы, благоволи возыметь о мне, бедном и заключенном, милостивое попечение, чтоб не умереть с голоду, как и к домишку моему, в сиротстве сущему, благоволительно призри’. По заключении мирного договора с Шафировым Толстого освободили из едикула и дали двор в Константинополе подле двора, занимаемого Шафировым и Шереметевым. Извещая Головкина о своем освобождении. Толстой писал ему: ‘С кровавыми слезами припадая мысленно к ногам вашим, молю: буди милостивый предстатель всемилостивейшему нашему государю, чтоб умилосердился надо мною и повелел бы меня из сего преисподнего тартара свободить по десятилетнем моем страдании, аще бы делам государственным мое здесь пребывание полезно было, я бы не стужал и не просил милости о свободе: а ныне в том наигоршая моя печаль, что уже я при сем дворе, как видится, действовать по-прежнему не могу, понеже имеют ко мне турки великое подозрение и, хотя меня освободили из тюрьмы, обаче вельми презирают, ниже за министра меня почитают, но живу без всякого дела, и по договору, учиненному на реке Пруте, велми того хотят, чтоб я отсюда поехал. Ныне, возымев время, дерзновенно доношу мое страдание и разорение: когда турки посадили меня в заключение, тогда дом мой конечно разграбили и вещи все растащили, малое нечто ко мне прислали в тюрьму, и то все перепорченное, а меня, приведши в Семибашенную фортецию, посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную, из которой последним, что имел, избавился и был заключен в одной малой избе семнадцать месяцев, из того числа лежал болен от нестерпимого страдания семь месяцев и не мог упросить, чтоб хотя единожды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел, и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки, к тому же на всяк день угрожал мучением и пытками, спрашивая, кому министрам их и сколько давал денег за содержание покоя, и наипаче в то время, когда король шведский был в Украйне и Мазепа изменил, и все сии смертные страхи терпел, доколе прежде бывшему визирю Али-паше отсекли голову, тогда и меня о том спрашивать престали’.

Государь велел немедленно освободить Толстого из преисподнего тартара. Головкин писал ему, что может ехать в Москву, но турки не пустили его, велели дожидаться отъезда Шафирова и Шереметева, т. е. дожидаться, пока царь исполнит все условия договора и, главное, очистит Польшу от русского войска. ‘Если, — писал Толстой в сентябре, — настоящее правительство переменится, то может случиться то же, что произошло после смены визиря Али-паши, ибо ничто так туркам не противно, как бытность русских войск в Польше, и если узнают, что наших войск там осталась хотя малая часть, то, без сомнения, рано весною война опять начнется и сам султан выступит в поход’. Толстой сообщил вести, полученные им от приятелей из султанского дворца: 16 сентября был султан у матери своей и с сердцем говорил о враждебных намерениях царя, который не исполняет своего обещания, не выводит войск из Польши. ‘Надеюсь на бога, — говорил султан, — что уже вперед он нас не обманет, не взяв от него всей козацкой земли, мира с ними не заключу’. Мать возражала, что надобно разузнать прежде, верны ли известия, не затевают ли этого шведы? Муфтий по старой дружбе дал знать Толстому, чтоб домогался себе отпуску, хотя бы и дал что-нибудь визирю или кому другому, потому что дела опять запутываются: только дадут знать из Польши, что русские войска еще там, султан непременно объявит войну. Посол французский ‘публично изблевал яд злобы своей к стороне царского величества’, говоря, что Франция и Англия безотложно намерены помогать интересу шведскому.

Между тем Шафиров, зная, что интриги врагов продолжаются и по заключении мира, не сидел сложа руки. Он стал внушать визирю, что шведы грозят свергнуть его и возвести на его место своего приятеля капитан-пашу. Визирь велел отвечать: ‘Правда, что я старанием о благе обоих государств и о сохранении мира нажил себе много врагов и чуть головы не потерял, но теперь надеюся на бога и на свою правду, что неприятели не могут мне повредить, и хотя шведы лжами своими многих одолели, но меня не одолеют, султан уже послал сказать шведскому королю, чтоб он больше на него не надеялся, а ехал бы из его государства, ибо весь народ не хочет его более видеть в своей земле. Пишите к вашему государю, чтоб поскорее присылал подтвердительную грамоту и выводил войска свои из Польши: этим он зажмет рот неприятелям своим’. Шафиров не нуждался в советах визиря, чтоб умолять свое правительство о скорейшем исполнении турецких требований, он писал также, что надобно задарить хана крымского и бендерского пашу, вредных своею враждою к России, послать французскому королю жалобу на его министра в Константинополе, постоянно действующего в пользу Карла XII, писал, что Рагоци венгерский также враждебен России, и потому надобно его схватить и послать соболей ловить, объявивши цесарю, что это делается для него, писал, что бывшего господаря Кантемира надобно взять из Харькова куда-нибудь подальше, чтоб неприятели не знали, где он, и не внушали Порте ничего противного о царском величестве, а Кантемиру по его прежним поступкам в Константинополе верить нечего, потому что и на патриарха, и на брата своего, и на валахского господаря доносил много раз, Шафиров писал, чтоб не доверять ни господарю валахскому, ни патриарху иерусалимскому, потому что оба турецкие приятели, и патриарх уже был назначен козацким патриархом. ‘Изо всех греков, — доносил подканцлер, — ни мы, ни Петр Андреевич не сыскали приятеля, ни доброго человека, и бегут от нас, как от чумы’.

Довериться было некому, а враги действовали постоянно и ловко. Шведский посланник писал великому визирю, что интересы Порты и Щвеции одинаковы, потому что Москва им обоим злой враг, она с каждым днем усиливается, известно, что царь хочет быть императором греческим, беспрестанно увеличивает свое войско, беспрестанно обучает его воинской дисциплине, его намерение — одолев шведов, начать войну с Портою, причем крепко надеется, что как только приблизится к границе, то все христианские подданные султана перейдут на его сторону. Этот замысел его явен: курфюрст саксонский восстановлен им в Польше с условием, чтоб уступил ему провинции, находящиеся на границах оттоманских, т. е. Подолию, Украйну, Волынь и половину Литвы. Москвичи уже взяла несколько порубежных мест в Польше — ясный знак, что договор приводится в исполнение, хотя дело и содержится в великой тайне. Для уничтожения замыслов обоих государей одно средство у Порты: король Август — похититель чужого престола, поляки его не любят, и у него нет собственных средств держать их в страхе, держится только союзом московским, теперь Август отправляет к Порте своего посла Рыбинского: Порте стоит только отказать этому послу, объявив, что не хочет иметь никаких сношений с Августом, ибо признает законным королем польским только Станислава, вследствие этого объявления поляки станут выгонять Августа, его место займет Станислав, друг Порты, и, таким образом, упадут все замыслы царя московского и Оттоманская империя останется в безопасности и покое.

Шафиров принимал свои меры, он послал сказать визирю, что шведский король если не получит от Порты требуемых денег, именно 1200 мешков, хочет занимать деньги у купцов английских и французских, и теперь шведский посланник, занимая деньги, дает по 40 и по 50 процентов, если шведский король добудет денег, то употребит их на подкупы для произведения нужных ему перемен, и прежде всего для перемены визиря, и потому царские министры советуют верховному визирю призвать английского посла и сказать ему, чтобы запретил своим купцам давать деньги взаймы Карлу XII, особенно двоим купцам, братьям Кук, которые очень склонны к шведу, по 18 июня Карл XII набрал у французских и английских купцов около 800 мешков левков, кроме того что от Порты дано ему 500 мешков и ежедневно дается по мешку: можно угадать, куда он эти деньги девал. Визирь отвечал, что посоветуется с рейс-ефенди, а рейс-ефенди сказал, что дело опасное, если султан проведает.

Шафиров счел нужным подкупить бастанжи-пашу по его близости к султану: обязанный по должности своей находиться на корме судна во время султанских прогулок по воде, бастанжи-паша пользовался этим временем и подавал султану мимо визиря предложения шведского и французского послов, подкуплен был также шведский переводчик, сообщавший содержание переписки между султаном и Карлом XII и посольских конференций. Старые связи Толстого во дворце были также выгодны: кегая султаневой матери дал ему знать, что шведский король прислал к ней в подарок часы и серьги в 5000 левков с просьбою, чтоб она уговорила сына дать ему, королю, сильный конвой для провожания в Швецию и 1200 мешков левков, кегая спрашивал у Толстого совета, принимать ли королевский подарок или нет. Толстой и Шафиров, посоветовавшись вместе, послали сказать кегае, чтоб султанша не принимала подарка и отказала шведу во всех просьбах, за что получит с царской стороны подарок ценнее и кегая также забыт не будет, к султанше отправлено было перо алмазное на шапку да кушак с алмазами и яхонтами в 6200 левков, а кегае — 375 червонных с просьбою, чтоб султанша уговорила сына не давать корму шведскому королю: русские подарки были приняты, шведские отосланы назад, при этом султанша велела сказать Толстому и Шафирову, что она говорила с сыном и тот обещал этим же летом выслать Карла XII. Шведский переводчик дал знать, что Карлу XII действительно отказано в деньгах, велено выезжать без отговорок и объявлено, что в провожатые ему больше 8000 войска не дадут, потому что султан хочет отправить его через Польшу дружески. Муфтий объявил посланному Шафирова, что так как Азов возвращен, то вести войну не для чего и противно их закону, что теперь надобно думать о войне не с русскими, а с венецианами, неправедно владеющими Мореею, на эту войну он, муфтий, сам готов идти на старости лет, только бы изжить собаку короля шведского, который еще и теперь пытается огонь возжечь, как то сделал в грамоте, присланной к султану, эту грамоту сам султан давал ему, муфтию, читать, оскорбил визиря, не давши ему знать о грамоте, и за это надобно ему отомстить, потому что визирь такой у них добрый человек, какого никто не запомнит. Сам визирь сказал секретарю, присланному от Шафирова: ‘Король шведский сам дурак, и посланник его такой же дурак, хотя король мною и пренебрег и грамоты своей ко мне не прислал, однако я знаю, что в ней писано, скажи подканцлеру, что с мула седло уже спало, и если этот сумасбродный король будет еще упрямиться и ехать из государства нашего не захочет, то мы зашлем его в такую даль, где он может и исчезнуть’. То же самое подтвердил визирь и самому Шафирову: ‘Не бойтесь, чтоб шведский король мог теперь здесь что-нибудь сделать, хотя он и хлопочет и всюду суется, уподобляясь человеку, посаженному на кол: с тоски то за то, то за другое хватается’.

Все дело зависело теперь от Польши, которая должна была дать свое согласие на проезд шведского короля чрез ее владения, должна была постановить условия, на каких могла согласиться на это. Но Польша медлила, и дело затягивалось. В конце июля Шафиров писал царю: ‘Высылка короля шведского, к которой у турков столь преизрядная склонность есть, за бездельною гордостию и медлением господ поляков остановилась, и бог весть, не испортится ли это дело и вовсе, когда оный король время получит здесь чрез зиму паки факции свои делать, я в том трудился, сколько моего малого смыслу и сил стало, истинно ни денно, ни ночно себе покоя не давая, и приведено было то к доброму окончанию, но что чинить, когда те, от кого тот пропуск зависит, ничего делать не хотят и все портят, прошу покорно повелеть королевскому величеству предлагать и домогаться немедленной присылки полной мочи и указу для его посланника, ибо ежели то замедлится в зиму, то конечно им войны чаять на себя от турок. Второе принужден вашему величеству по должности своей донести, коль противна туркам ведомость о бытии войск вашего величества в Польше и как визирь от того трепещет и опасается себе конечного низвержения или погибели, ежели о том султан вправду уведомится. А ежели, чего боже сохрани, ему перемена учинится, то все наши дела пойдут паки худо, ибо можно сказать, что не как бусурман, но лучше многих христиан снами поступает и в ваших интересах служит, хотя и боязнь великую от салтана имеет, сам советы нам подает и все, что с ним государь его говорит, то объявляет, и не могу тако я оставить по должности своей рабской вашему величеству не донести, что ежели потребно с сим краем содержать мир, то конечно надлежит вывесть войско изо всех мест польских’.

Хан доносил, что русские войска остаются в Польше, визирю и другим приверженцам мира не оставалось ничего больше делать, как предложить султану отправить в Польшу верного человека для поверки ханских донесений. Этот верный человек был солохор, или подконюший, Шафиров обещал ему шубу добрую соболью и до двух тысяч червонных, если он будет доброхотствовать царской стороне, не надеясь, впрочем, ни на шубу, ни на червонцы, Шафиров отправил вслед за солохором капитана Жидовинова и переводчика Антонаки, которые должны были хлопотать в Польше, чтоб солохор был задержан как можно долее на границе, и давать знать русским войскам, чтоб убирались как можно скорее из Польши, сам визирь секретно прислал сказать Шафирову, не может ли он уговорить польского посланника, чтоб поляки на время прикрыли, если еще русские войска не успели выйти из Польши.

Прикрыть было трудно: хан не переставал доносить, что русских войск в Польше было много, шведы, зная, как сильна русская, или мирная партия и что обычным путем, через визиря, нельзя ничего донести султану, подали ему донесение в пятницу, когда он шел в мечеть. Султан вследствие этого велел крепко держать русских послов и прекратить сношения Шафирова с Толстым. Визирь объявил Шафирову султанским именем, что если царь не выведет войск своих из Польши, то мир не состоится, визирь говорил с сердцем: ‘Вам бы, послам, можно было донесением своим однажды сделать, чтоб войск русских в Польше не было, и тот бы проклятый король шведский не мог ничем отговориться, должен был бы выехать’. Шафиров уверял, что русских войск нет в Польше. ‘Но что из этого, что их там нет, — говорил он, — король шведский все же отсюда не поедет, если силою не будет выслан, ибо он видит, что его Порта поит и кормит и всем довольствует, а, приехав ему в свою землю без силы и денег, никакой пользы не сыскать, сила его ясно оказывается из того, что во всю его бытность в Турции ни одного пенязя из его королевства к нему не прислано, много хватал он войсками своими, а теперь эти войска и своей земли оборонить не могут: так, видя свое худое состояние и не имея надежды помочь себе собственными средствами, ищет он, как бы ввесть Порту опять в войну, и не поедет отсюда до тех пор, пока не получит от Порты под свою команду 100000 турок да тысяч 5 или 30 татар, чтоб войти с ними в Польшу и действовать там по своей воле’. Визирь повторял свое: ‘Если б тот проклятый дьявол не мутил, то бы никаких трудностей не было, но правда ли, что русские войска не будут зимовать в Польше?’

‘Правда!’ — говорил Шафиров. ‘Неправда!’ — говорил французский посланник в своем мемориале. — Царь стоит посередине Польши с большим войском. Султан сердился, грозил войною, визирь был в отчаянии. Ему объясняли, что русские войска вышли из Польши в Померанию, а из Померании назад им другой дороги нет, как опять через Польшу. ‘Вы нас обманули! — приказывал визирь говорить Шафирову. — Зачем вы при заключении мира не сказали, что вашим войскам ни в Померанию, ни из Померании нет другой дороги, как через Польшу? Вы нас обманули, и султан на меня гневается!’ 24 сентября визирь позвал Шафирова в конференцию и объявил: ‘Если вашему государю нужен мир, то определите теперь путь, каким ваши войска могли бы пройти из Померании домой, только не через Польшу, а если пойдут войска, из Померании чрез Польшу, то знайте, что мир разорвется’. ‘Неприятели царского величества, — отвечал Шафиров, — внушают вам, что русские войска в Польше и проходят чрез нее. Русские войска находятся в Померании, и когда нужно им будет возвращаться назад, то могут сыскать путей довольно, но мы здесь, не зная воли государя своего, определять ничего не можем. Если б было нужно идти им и через Польшу, то этой дороги только на несколько миль, мы вам объявим, когда они пойдут через Польшу, и вам от этого прохода войска опасаться ничего не следует, потому что от их дороги до ваших границ 200 миль. О Померании вам говорить не следует, потому что о ней в договоре не упоминается’. Визирь настаивал на своем: ‘Нам дела нет, что царские войска теперь в Померании, царское величество как изволит, хочет — Померанию берет, хочет — не берет — нам нужно только, чтоб русские войска шли из Померании не через Польшу. Не думайте, что мы придираемся, желаем нарушения мира, мы говорим только для того, чтоб совершенно окончить пункт о Польше, который всего нужнее Порте. Если царское величество изволит и впредь чужие земли и города воевать и забирать, то пусть для прохода войск своих сыщет другой путь, только не через Польшу’. Шафиров принужден был при посредстве английского и голландского послов составить следующую статью: царские войска будут возвращаться из Померании в Россию морем, если же понадобится им возвратиться зимою сухим путем, то должны идти не чрез средину Польши, но близ берега Балтийского моря владением польским и могут пройти этим путем только один раз. Но за эту статью Шафиров получил выговор от царя. ‘Претензия турская, — писал ему Петр, — чтоб, не захватывая Польши, наши войска шли из Померании в Россию, не иное что, только чтоб, из вас вымуча письмо, иметь причину разорвать мир, ибо зело удивительно, что сами говорят, что иного пути нет, а идти заказывают. А что вы говорили морем, и того за неприятельским флотом учинить нельзя, а что чрез Датскую землю, то разве вы разума отбыли? Будь воля божия, лише б наша была правда: не утешишь, кто хочет зла, ничем, а наипаче чем невозможно, ибо землю переделать нельзя, ниже море осушить, а хотя б и криле имели, то б чрез оную же землю лететь, а для отдохновения на оной же б садиться. Что же о выводе войска, истинно никакого нет’.

О статье, впрочем, скоро забыли, 25 октября возвратился солохор из Польши и объявил, что в ней русских войск еще много. Тогда, несмотря ни на какие оправдания и отговорки, послов заперли и потребовали от них обязательства, что русские войска выйдут в два или три месяца из Померании, хотя через Польшу, потому что, пока русские войска будут в Померании, царь не может отнять руки от Польши и турки не могут быть безопасны. ‘Так как мы на это никак согласиться не можем, то не знаем, что из этого произойдет?’ — доносил подканцлер царю. Произошло то, что Шафирова, Толстого и Шереметева заключили в Семибашенный замок, позволив взять с собою только по три человека. Ноября они писали государю: ‘Посадили нас в тюрьму едикульскую, в которой одна башня да две избы, всего саженях на шести, и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего в 205 человеках, и держат нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть’. 29 ноября султан выехал в Адрианополь, разославши объявление о войне и указы о сборе войска. ‘Но война, — писал Шафиров Головкину, — противна всему турецкому народу и начата одною султанскою волею, султан с самого начала не был доволен миром на Пруте и взыскивал с великим гневом на визире и на других, зачем не воспользовались тогда как должно счастливыми обстоятельствами, султан непременно хотел начать войну в прошлом году, но визирь с муфтием, янычарским агою и главными офицерами почти силою принудили его к миру законною причиною, потому всяким образом искал он случая, как бы разорвать этот мир, и поспешил воспользоваться известиями, привезенными солохором. Хотя и разглашено в народе, что война начата по справедливости, однако многие в том сомневаются, и если она будет неудачна, то ожидаем народного восстания против султана’.

Но когда-то будет еще восстание, а теперь война объявлена, и царь должен снова вести борьбу на севере и юге. Канцлер Головкин подал мнение: ‘Так как царское величество имеет теперь против себя двух неприятелей и большая часть войск наших в Померании, то надобно против турок вести войну оборонительную и фельдмаршалу Шереметеву стоять при Киеве с войсками регулярными. Когда неприятель будет приходить к Днепру, то надобно затруднять его поход войсками нерегулярными, истреблять запасы, выжигать траву и если неприятель приблизится к Киеву, то гетману с козаками стоять на сей стороне Днепра и не допускать его до переправы, губернатору казанскому (Петру Апраксину) с корпусом своим и с калмыками стоять у Полтавы, а царедворцам у Белгорода или у Севска и смотреть, чтоб не впустить татар в Украйну. Если турки, пришедши к рубежам польским, пошлют с королем шведским и его приверженцами часть войск для привлечения поляков к своей стороне, а король Август и гетманы потребуют от фельдмаршала помощи, то послать часть войск нерегулярных, отобрав лучших, а если нужда потребует, послать к Белой Церкви или Полонному отряд регулярного войска из конницы для устрашения неприятеля, только смотреть, чтоб последний не отрезал этот отряд от Киева. Киевскую старую крепость надобно держать и без крайней нужды не покидать, Белую Церковь и Полонное, кажется, можно держать до тех пор, пока неприятель не подойдет к Днестру, когда же он подойдет к этой реке, надобно из Полонного и из Белой Церкви гарнизоны вывести и последнюю разорить. Киевскую губернию для наступающей войны надобно по возможности от податей обольготить. Малороссиян как в Киев, так и в прочие гарнизоны, кажется, можно ввести, хотя и до половины против солдат, ибо они и прежде, и недавно в Полтаве в гарнизонах были и держались хорошо, и не неприятно будет это другим малороссиянам. При гетмане Скоропадском для советов и всяких осторожностей надобно быть кому-нибудь из знатных людей. Если падет подозрение на кого-нибудь из знатных малороссиян, то брать их к себе и удерживать политично, если же кто явно изменит, с таким поступать, как с изменником, для устрашения других. Волохам, сербам надобно давать жалованье, дабы, смотря на то, и другие из этих наций в службу приходить охоту имели’.

В России хотели вести войну оборонительную, а султан отправился в Адрианополь для наступательной войны, и отправился с большими надеждами: французы и шведы указывали ему важные выгоды, которые он получит от восстановления Станислава Лещинского на польском престоле, ибо тогда Польша будет постоянною союзницею Турции, король шведский, придя в прежнее свое состояние, вступит в австрийские владения, и Порта в союзе с ним возвратит города, потерянные ею в Венгрии по последнему миру. Французский посол отправил с Понятовским следующий мемориал для вручения султану: если царь московский опять станет просить мира, то надобно предписать ему следующие условия: 1) города около Азова, по берегу реки Дона на 50 часов езды, должны быть разорены, 2) Украйна должна быть отдана или Турции, или хану крымскому, 3) король Август должен отказаться от Польши, 4) надобно принудить царя к миру с королем шведским, причем царь должен возвратить все свои завоевания. Он непременно будет просить мира, ибо не в состоянии бороться в одно время с султаном, ханом крымским и королем шведским, тем более что в Померании войска его и союзников его побеждены.

Новый, 1713 год русские послы встретили в Семибашенном замке, с ужасом помышляя, что-то будет летом, когда и зимою с трудом можно было дышать в тесном заключении. Но вот начали проникать к ним в тюрьму приятные слухи, что у султана нелады с королем шведским, узники сначала боялись верить, но слухи начали все более и более подтверждаться, и наконец 8 марта Шафиров отправил к царю радостное донесение: ‘Можно признать милость божию явную к вашему величеству, что, видя вашу правость, посрамил неприятелей ваших и обратил чудесно мечи их, изощренные на вас, в междоусобную между ними брань. Вашему величеству известно, с какою горячностию султан стремился к начатию этой войны, несмотря ни на чьи советы, и сначала превеликую ласковость шведскому посланнику и Понятовскому и чрез французского посла к королю шведскому показал, 600000 левков к нему послал, лошадей и других даров много, советовался с ним тайно и явно о действиях воинских. Но потом вдруг, неизвестно с какой причины, отменил свое намерение’. Причина была ясна: султану внушали, что как скоро он объявит войну, то царь сейчас же пришлет к нему с просьбою о мире и примет все предписанные ему условия, но царь не прислал, значит, он силен, значит, француз и швед обманули, надобно будет весною идти в Польшу или Россию, а чо, если неудача? Война начата против народного желания, вспыхнет восстание, и можно будет поплатиться престолом и жизнию. По приказанию султана хан отправился в Бендеры уговаривать Карла XII ехать с ним и с его татарами немедленно через Польшу, король, разумеется, стал отговариваться, научил и татар бить челом султану, что им нельзя ехать: боятся войск царских и саксонских. Султан послал жестокие указы к королю и хану, чтоб шли непременно, те не трогались, султан послал в другой раз, чтоб шли без отговорок, в противном случае пусть король приезжает к нему в Адрианополь. Хан испугался и вместе с бендерским пашою стал принуждать короля к походу, ‘по варварскому обычаю, — как писал Шафиров, — сурово, а король, по своей солдатской голове удалой, стал им в том отказывать гордо, причем присланный султаном конюший грозил ему отсечением головы, король на это вынул шпагу и сказал, что султанского указа не слушает и готов с ними биться, если станут делать ему насилие. Тогда турки отняли у него корм, пожгли припасы и амбары и окружили его войском. Карл окопался около своего двора, убрался, по воинскому обычаю, приготовился к бою, велел побить лишних лошадей, между которыми были и присланные от султана, и приказал их посолить для употребления в пищу. Султан, узнавши об этом, послал указ взять Карла силою и привезти в Адрианополь, если же станет противиться, то чинить над ним воинский промысл’. Так началась эта ‘разумная с Обеих сторон война’, по выражению Шафирова.

Когда турки и татары приблизились к шведскому окопу, то Карл начал бить по них из двух пушек и мелкого ружья и побил немало. Турки привезли пушки из Бендер, когда окоп был разбит, то Карл, ‘храбрый и первый в свете солдат’, по выражению Шафирова, засел в хоромах своих и отстреливался из окон, турки зажгли хоромы, ‘мудрая голова’ стал перебираться в другие хоромы, но на дороге был обойден янычарами и взят в плен, потерявши четыре пальца, часть уха и кончик носа, Карла с киевским воеводою Потоцким посадили в Бендерах в тюрьму, окружавших его шведов и поляков, мужчин и женщин, частию побили, частию разобрали турки и татары по себе и распродали. ‘Турки, — доносил Шафиров, — не ради и стыдятся, что объявили против вашего величества войну, и в разговорах дивятся, для чего ваше величество никого к ним не пришлет для обновления мирных договоров’.

Шафиров и Толстой воспользовались этим оборотом дел и отправили в Адрианополь находившегося у них на жалованье переводчика при голландском посольстве Тейльса внушить султанским ближним людям, чтоб они возобновили переговоры с ними, Шафировым и Толстым, ибо царь не пришлет другого посла, опасаясь и ему такого же злого трактамента. Посланный успешно исполнил свое поручение, и 21 марта Шафирову и Шереметеву велено было приезжать в Адрианополь. Как здесь шли дела, всего лучше видно из донесения Шафирова царю от 17 апреля: ‘Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного правительства ежечасные перемены. Визирь Юсуф-паша, преданный России, был сменен Солиман-пашою, врагом ея, Солиман-паша был сменен Ибрагим-пашою, который прежде был капитан-пашою. Ибрагим начал было склонно поступать к интересам вашего величества: нас, освободя из едикула, взяли сюда для трактования о возобновлении мира, а господина Толстого с остальными людьми велено освободить и сюда отпустить, визирь обнадеживал нас, что непременно мир будет возобновлен. А потому не знаю, по какой причине, верно по наговору, обещаниям или дачам французов, которые денно и ночно трудятся, чтоб возобновить войну, превратный визирь 13 апреля собрал великий совет и объявил, что надобно ему идти в поход к границам вашего величества и взять с собою нас и польских послов’. Но вслед за этим Ибрагима сменили, и рейс-ефенди велел сказать Шафирову: ‘Радуйтесь перемене визирской, она вам выгодна, султан переменил Ибрагима, увидав, что он дурак, не может делами порядочно управлять и превратен, был мужик простой, из морских солдат, дня два посидите тихо, а потом вас позовут’. Но Шафиров не мог сидеть тихо и написал два мемориала для султана и муфтия, ‘потому что, — писал Шафиров, — французский посол и Понятовский мечутся, как бешеные собаки, и я принужден ныне последние силы и умишко в том употребить, за грех ныне я весьма один и не имею помощника в советах и для того ожидаю с желанием господина Толстого’.

Когда начались переговоры, то турки выставили два новые пункта, на которые Шафиров никак не мог согласиться. Первый пункт состоял в том, чтобы возобновлена была ежегодная дача крымскому хану, второй — в том, чтоб граница проведена была между реками Самарою и Орелью и по этой границе с турецкой стороны поселены были запорожцы, изменившие России. Для отстранения первого пункта Шафиров обратился к хану, дарил его, обещал дать в Адрианополе тайно 30000 левков, обнадеживал, что и царь будет обсыпать его подарками, но хан был непреклонен, прислал подарки назад с ругательством, грозил, что если послы не согласятся на эти два пункта, то будут посажены в ямы и сгниют. Рейс-ефенди также прислал сказать Шафирову, что если два пункта не будут приняты, то непременно откроется война. ‘И понеже, — доносил Шафиров царю 16 мая, — нам делать более нечего и на сии два пункта позволить невозможно, полагаемся на волю божию и готовы страдать за интерес ваш, только радуемся, что хотя с бесчестием нашим, а сия кампания бесплодна у них пройдет, ибо время упоздало, только надлежит в доброй готовности и вооружении быть от нападения татарского’.

На новых конференциях послы согласились, чтоб граница была проведена между Самарою и Орелью на половине, но никак не согласились на поселение здесь козаков, изменивших России, не согласились и на ежегодную дачу хану, хотя турецкие комиссары объявляли, что мир, заключенный без этого условия, не может быть крепок. Турки грозили впадением стотысячного татарского войска в пределы России, Шафиров отвечал: ‘Царское величество от татар никогда опасения не имел и не имеет и трактует с Портою, а не с татарами, ибо их мужество русскому народу знакомо. Удалось им теперь за миром войти в Россию и побрать в плен подданных царских, к чему они заобычны всегда, а во время войны биться не умеют и не охочи’. Насчет киевской границы послы согласились, чтоб она была по договору, заключенному с султаном Магометом, т. е. ниже местечка Стаек, а от этого местечка до самой Сечи городов строиться не будет. Согласились и на то, чтоб царь не въезжал в Польшу, хотя бы и без войска, а войска русские должны оставить Польшу в продолжение двух месяцев. Шафиров согласился на эти условия без указа царского и для оправдания своего изложил ‘Рации, для которых он с Толстым рассудили отважиться на заключение мира’, в ‘Рациях’ говорилось: ‘Хотя эти варвары (турки) и безумны, и непорядочны, однако сильны, многолюдны и безмерно многоденежны и ныне имеют благовременство, ибо имеют таких учителей, которые все интересы и силу не только Российского государства, но и всей Европы знают и им непрестанно внушают, и именно французского посла с его секретарями и переводчиками, Лещинского с гетманами его в Бендерах, и здесь от них Понятовского и Кришпина: головы преострые! Король шведский хотя не умен, но при нем есть несколько министров и генералов умных, Орлик и прочие изменники — черкасы и запорожские и донские казаки сведущи о всем внутреннем состоянии государства его величества, а им всем промотор и ходатай хан нынешний крымский, человек преострый и за неполучение своего запроса о даче погодной весьма на нас непримирительно озлобившийся, так что ничем его склонить не могли. Маврокордато сказал нам: ‘Не думайте, что войска турецкие пойдут прямо на Киев, ибо и сами они то ведают, что им то опасно и трудно, у них есть способ лучший войну продолжать через короля шведского и Лещинского, дав им денег довольно, и с знатным корпусом войска ввести их в Польшу и принудить оную отступить от Августа, принять Лещинского и соединить оружие против царского величества, ведая, что Франция и иные области христианские королю шведскому против царского величества вспомогут, притом Порта, имея у себя головы умные и знатные из царских подданных, надеется и козаков на свою сторону склонить’.

Шафиров беспокоился тем более, что считал канцлера Головкина своим врагом. ‘Я имею сильных неприятелей, — писал он, — меж которыми ясно себя мне показал главный мой товарищ, господин канцлер: во все мое двухлетнее здесь пребывание ни одного указа и обстоятельного ответа мне не прислал, а только отвечал о приеме моих писем’. В своем беспокойстве подканцлер обратился к царице Екатерине Алексеевне: ‘Мы новый договор о мире на мере поставили, однако же в том обретаюсь в великой печали, что сие принужден учинить, не получа нового указа, понеже тому с 8 месяцев, как ни единой строки от двора вашего ни от кого писем не имели. Того ради прошу о всемилостивейшем предстательстве ко государю, дабы того за гнев не изволил принять, что я не смел сего случая пропустить и сей мир заключил, дабы изволил повелеть на сей трактат немедленно прислать ко мне подтвержденную грамоту, чтоб от медления присылки тех грамот, как и в прошлом году учинено, неприятели ваши не нашли паки случая сей мир разорвать и мне бы, сирому вашему рабу, от сих варваров не пострадать смертью, как и ныне тем многократно угрожали и всеконечно убить хотели, называя нас обманщиками, и пять месяцев в такой тюрьме нас морили, в которой, ежели б не явное чудо божие нас спасло, невозможно бы было живым быть, и понеже я, сирый, никакой иной помощи и заступления, кроме вашей государской милости, которою я взыскан, не имею, но наипаче чаю заочно и многих неприятелей безвинно имею: того ради припадаю к стопам ног вашего величества, со слезами прося меня, своего раба, по всемилостивейшему обещанию своему, данному мне при отпуске моем, всей погибели не оставить’.

14 июня новый великий визирь Али-паша созвал к себе сановников и офицеров и спросил, начинать ли войну из-за двух пунктов, которых не принимают русские послы. Муфтий, которому Шафиров посулил 10000 левков и мех соболий, отвечал, что война будет незаконна, ибо царь выполнил условия договора, остальные согласились с мнением муфтия, и это решение отправлено было к султану, который отвечал, что и он согласен на мир, а 15 августа послы были обрадованы письмом Головкина от 15 июля из Петербурга, что царское величество доволен заключенным договором.

Покончили с турками, не щадя ни червонных, ни мехов собольих, отклонили опасную войну, могшую помешать счастливому ведению войны Северной, надобно было вознаградить и союзников, поставленных в очень неприятное положение Прутским миром. В октябре 1711 года царь получил грамоту из Черногории от воевод, князей и прочих всех, живущих в пределах Зетских и Черногорских. Воеводы и князья писали, что они царские грамоты радостно получили и по желанию государя радостно служить начали. Война началась 15 июня, и первая битва произошла близ Гадска, в Захелмии, а другая — там же, близ города Ниша, палили деревни и села, а города взять не могли за неимением оружия, еще имели битву с турками близ поморья Диоклетианова и турок прогнали. Черногорцы просили, чтоб царское величество наградил их за это и не дал в посмех, чтоб христиан привесть в соединение, не прельщались бы они на супостатские деньги по своей скудости.

Известие о заключении мира при Пруте прекратило войну. Черногорцы заключили перемирие с турками, Петр велел выдать Милорадовичу 500 червонных для раздачи его сподвижникам, но сношения с Черногориею этим не прекратились. В ноябре 1713 года митрополит Даниил писал царю, прося решительного ответа, что делать черногорцам. ‘Мы с неприятелями до сих пор еще верного мира не имеем, — писал митрополит, — также и венециане озлобляют нас тайным лукавством, сносятся с турками к нашему вреду, не пропускают купцов ни своих к нам, ни наших к себе, торговля остановилась, и народ живет в тесноте и скудости. Премилостивейший государь, царь непобедимый! Призри на озлобление наше, наставь нас, что нам делать! И как от врагов наших спасение получить?’

Посланник владыки архидиакон Максим ждал ответа до конца 1714 года, когда ему на его статьи было объявлено: бояре и воеводы тамошних мест, которые не могут оставаться в отечестве своем или хотят переселиться в государство его царского величества, могут приезжать в Россию с свидетельством от митрополита: им будут даны земли, годные для поселения, а денежной дачи за нынешним военным временем дать им невозможно. Монахи разоренных турками монастырей, не имеющие места и пропитания, также могут переселяться в Россию и жить в здешних монастырях. Знаков милости царской, как-то портретов и т. п., давать теперь, за мирным с турками постановлением, невозможно, разве когда турки вступят действительно в войну с венецианами и в такое состояние придут, что опасности от них не будет. Митрополиту архиерейские одежды, книги и прочее церковное украшение дано будет, а грамот к митрополиту и к народу теперь послать нельзя, ибо неизвестно, где они теперь обретаются: есть известия, что они турками разогнаны и укрываются по разным местам.

В 1715 году приехал в Россию сам владыка Даниил и получил за разорение от турок десять тысяч рублей, полное архиерейское облачение, книги. Кроме того, министры тайного коллегия (Головкин, Шафиров, Петр Толстой) приговорили сверх посылаемых в Черногорию церковных сосудов, одежд и десяти тысяч рублей послать за их службы 160 портретов для начальных людей, всего на 1000 золотых червонных. Наконец, государь, ведая подлинно, что Черногория разорена турками за то, что жители ее единоверны с русскими, и за то, что во время последней войны они сражались за благочестивую веру, соизволил из монастыря Цетинскоо Черногорского Рождества Богородицы присылать в Россию через два года в третий за милостынею по два и по три монаха да по два и по три бельца, которые будут получать в каждый приезд по 500 рублей. В царской грамоте, данной при этом, сказано: ‘За нынешнею долгопротяжною с еретиком королем шведским войною, на которую многие иждивения употреблять мы принуждены, дабы оную как наискорее окончить, не можем мы по достоинству и по заслугам вашим вам награждение учинить, а впредь, когда мы мир благополучный получим и от претяжких воинских иждивений освободимся, не оставим за ту вашу верную службу вяще наградити’.

Милорадович вступил в русскую службу и сделан был гадяцким полковником. Кроме него вступили в русскую службу другие молдавские, волошские и сербские офицеры, турецкие и цесарские подданные. Их разместили: полковников Кегича и Танского — в Киевской губернии, с их офицерами и рядовыми, а валахского полковника Гиню, четырех ротмистров, поручика девять офицеров, двух капитанов сербских и 148 рядовых сербов — в Азовской губернии. Для житья им и контентования отведены в слободских полках: полковникам — по местечку или по знатному селу, а прочим офицерам — по нескольку дворов, на хозяйственное обзаведение даны деньги и хлеб, причем им объявлена царская воля: для лучшего им, офицерам, удовольствования и пожитка даны будут земли, на которых могут они поселить людей из своих народов, и потому пусть таких людей к себе призывают, пишут и посылают за ними в свои края нарочно, над этими людьми будут они иметь в военное время команду, а в мирное время от них пожиток.

В приведенных сношениях Шафирова с турецким правительством впервые выразилась ясно тесная связь турецкого, или восточного, вопроса с вопросом польским в русской истории. Француз и швед постарались открыть глаза туркам, и те начали повторять, что для них важнее всего, чтоб царь не вмешивался в польские дела и не вводил войск своих в Польшу. По этой тесной связи двух вопросов мы должны обратиться к Польше и посмотреть, как определились отношения ея к России в описываемое время.

Спеша загладить позор прутский успехами в Северной войне и зная, что эти успехи во многом зависели от союза с Польшею, в возможности проводить войска через ее владения, Петр 17 июля, извещая своего посланника в Польше князя Григория Долгорукого о Прутском мире, писал: ‘Можешь короля верно обнадежить, что этот мир служит к великой пользе нашим союзникам, потому что теперь мы праздны со всею армиею, и пошлем как можно скорее добрую часть войска к Померании, и сами пойдем в Пруссию к Эльбингу, чтоб там ближе иметь сношения об этом деле’ Мы видели из писем царя к Шафирову, что заставляло его медлить выводом русских войск с юга польских владений, то же писал он и Долгорукому в начале сентября: ‘Я виделся у Ржевуского со всеми гетманами и прочими принципалами, которые единогласно просили, чтоб не выводить войска нашего, они очень боятся, чтоб мы не оставили их вовсе, я их накрепко обнадежил, что не оставим. Бог весть их внутреннее, а ныне не в пример кажутся ласковы’. В случае крайности Петр решался вывести все войска из Польши, но он никак не хотел понимать известного пункта Прутского договора так, что он не имеет права проводить свои войска через польские владения, и, двигая их в Померанию, дал в октябре такой наказ сыну своему царевичу Алексею: ‘Что делать в небытии моем сыну моему в Польше? 1) Сбирать магазейны и устроивать по рекам обеим Вартам, которые тянут в Померанию, а именно на 30000 человек на 6 месяцев по 2 фунта хлеба, по полфунта мяса или по четверти фунта масла, круп четверть четверика на месяц, соли фунт на неделю. И для сего надлежит устроить комиссаров, как своих, так и польских, и сначала универсалы послать с сроком, а потом посылать на экзекуцию офицеров и солдат. 2) Под оные магазейны надобно приготовить плотов и судов, чтоб при первом вскрытии воды возможно оное сплавить к Штетину сей магазейн, кроме того числа, которой ныне в осень отпустить за корпусом Боуровым. 3) Для сего магазейну употреблять драгун, которые оставлены будут от корпуса Боурова, а над их офицерами всегда посылать офицеров от гвардии и наперед перед посылкою всем офицерам сказать: ежели кто чрез указ возьмет что у поляков, то казнен будет смертию, и чтоб все тот указ подписали, дабы никто неведением не отговаривался, а кто сие преступит и от кригсрехта обвинен будет, то без всякого пардона экзекуцию чинить и самому накрепко при тех кригсрехтах смотреть, дабы фальши не было. Сию экзекуцию совершать, не описываясь до полковника, а буде полковник или выше кто то учинит, таких по осуждению кригсрехта держать за караулом и писать к нам’.

Но немцы, поступавшие в русскую службу с единственною целию обогащения, продолжали думать, что строгие указы царские относятся только к русским. Вот что писал князь Василий Владимирович Долгорукий о поведении одного из этих западноевропейских козаков: ‘Определен был к моей дивизии генерал-квартермистр фон Шиц в то время, когда обе дивизии шли от прутской границы к Торну, тогда еще начал помянутый генерал-квартермистр показывать себя, брал с поляков червонные, я ему говорил, чтоб он от взяток унялся, но он не унялся, начал брать деньгами и подводами под свой багаж и за фураж хотел брать деньгами. Приезжал ко мне комиссар с великою жалобою, также и шляхтич, у которого Шиц взял 10 лошадей до Данцига, послал человека своего на двух лошадях, а остальных взял с собою и не хотел отдать, просил 10 червонных. Потом стал он меня просить, чтоб ему собирать провиант, а без того дела своего не хотел делать, и чтоб польский комиссар без его воли ничего не делал, а комиссар мне сказал: если мне быть в его воле, то я пойду к королю, потому что я королем и Речью Посполитою назначен для прокормления русского войска, а в пунктах от фельдмаршала нам написано: по вступлении в Польшу требовать провианта от комиссаров польских, и если комиссары будут давать провиант, то на экзекуции для сбора провианта отнюдь не посылать. И я Шицу в сборе провианта отказал, потому что это не его дело: управлял бы он своею частию, занимал квартиры на дивизию и расписывал по полкам, смотрел бы того, чтоб в квартирах была людям выгода, чтоб все были под кровлею, чтоб марши были невелики. На это Шиц мне отвечал: если не будет он собирать провианта, то не будет и своего дела исправлять, и поехал в Пруссию. А я, видя в нем такого на корысть слабого человека, дать ему волю боялся гнева вашего величества, особенно по нынешнему в Польше непостоянству, и от фельдмаршала нам в пунктах жестоко подтверждено, что все на нас взыщется и за всю дивизию буду я отвечать. Весьма корыстный человек этот Шиц и никакого стыда в корысти не имеет: генералу Боуру говорил, что он для того только и в службу вашего величества пошел, чтоб, идучи через Польшу, сумму денег себе достать’.

В конце 1711 года посол Долгорукий дал знать, что поехал лечиться в Карлсбад. Будучи в Дрездене, 29 февраля 1712 года он получил царское письмо. ‘Сколь скоро допустит ваше здравие, — писал Петр, — то немедленно поезжайте на съезд в Варшаву и там, будучи при Королевском величестве и при чинах Речи Посполитой, престерегайте наш интерес, а особливо королю и кои надежней поляки объяви, ежели будет что происходить от турков о том пункте, которой в мирном договоре у нас с ними учинен, что нам до Польши не интересоваться, то объяви, что оной состоит в той силе, что нам из их владения ничего к себе не присвоять и не претендовать и в их дела, которые касаются управления их государства, не мешаться, а не в такой силе, чтоб войскам нашим не иметь проходу чрез Польшу в неприятельские границы, в Померанию, и ежели будут о том, тако ж и о тех, которые при обозах обретающихся войск в Померании оставлены, турки упоминаться, то б они писали от себя к туркам, что те войска по союзу их с нами, учиненному чрез воеводу хелминского господина Дзялинского, посылаются от нас ради действ в Померании против неприятеля, короля шведского, и что мы в их дела ничем не интересуемся, дабы в том у турков от нас всякие подозрения тем отнять, и чтоб они прежде назначенного воеводу Мазовецкого, конечно, послали от себя в послах к туркам и с ним о том к туркам писали ж. О сем наипаче королю говори, ибо его собственной в том интерес: ибо ежели они сего не учинят, а турки, толкуя сей пункт инако, будут нам объявлять, что ежели не выведем войска, то войну объявят, тогда мы принуждены будем вывесть, и так все опровержется. Тако же объяви королю, что мы обещанные войска в Померанию, конечно, пошлем, хотя б против всякого чаяния турки и мир разорвали, и я сам буду, ежели они чрез посольство туркам против вышеписаного объявят, ибо у Киева для всякой осторожности фельдмаршала Шереметева определили’.

Поляки ничего не имели ни против пребывания русских войск в Польше, ни против прохода их в Померанию через польские владения, только не хотели кормить их. По приезде в Варшаву Долгорукий писал Головкину в начале апреля: ‘О сборе в познанский магазин провианту от королевского величества указу и от поляков позволения здесь, на сейме, домочися мне ни которыми меры невозможно, понеже того и слышать не хотят, которых я никогда так противных к нашей стороне не видал, как ныне, и не токмо до магазину провиант собирать, но и в проходе нашим войскам пропитания дать не хотят и с великим усилием и голосами просят у короля, чтоб конечно изволил выдать универсалы, дабы войску нашему ничего не давать. Приезжая ко мне купно, бискуп куявской канцлер коронной Шембек и маршалок сеймовой гетман польной литовской граф Денгоф объявили, то конечно король удержать Речь Посполитую от посполитого рушения не может, токмо разве чрез те универсалы, которыми принужден был обещать, чтоб войскам нашим ничего не давать. Чего ради я довольно его королевскому величеству предлагал, дабы таких универсалов выдавать не изволил и тем нас в вящую ссору с поляки не приводил, и труждаюся, дабы оной сейм был разорван или лиментован до иного времени, понеже из оного нашему интересу ни малого пожитку не будет, ибо факции многие неприятельские происходят, которой сейм, чаю, в скором времени окончится, и по окончании оного в сенатус-консилиуме буду по всякой возможности в интересе царского величества трудиться, а наипаче о магазинах для пропитания в Померании войск’.

Сейм отложили до декабря, но, грозя посполитым рушеньем, вытребовали у короля универсалы, чтоб не давать русским войскам продовольствия. Долгорукий объявил многим сенаторам и послам публично, что русским войскам, служа и умирая за них, без провианта ветром прокормиться невозможно. Король и доброжелательные поляки сказали ему, что русскому войску без провианта пробыть нельзя, только сбирать его надобно доброю манерою, без отягощения народного. Долгорукий написал царевичу Алексею Петровичу, чтоб приказал сбирать провиант добрым порядком, не отягощая чрезмерно те воеводства, которые близки к Померании: иначе жители покинут несеянную землю и уйдут за рубеж, тогда с пустой земли нельзя будет ничего получить. Король по секрету советовал Долгорукому, чтоб русские удерживали в Торне суда с хлебом, плывущие по Висле, и брали с них провиант в магазин, но Долгорукий не послушался, потому что в таком случае озлобление дошло бы до высшей степени, так как суда принадлежали знатным панам и богатой шляхте.

Озлобление и без того было сильное. Князь Василий Владимирович Долгорукий с начала года несколько раз писал из Торна, что поляки провианта давать не хотят, из Краковского воеводства выслали русского офицера Соловово с великим бесчестием. Гетман Сенявский повсюду разослал указы, чтоб не давали русским провианта. В Радоме собралась рада: съехались все сенаторы и со всех воеводств и поветов послы и комиссары и положили: не давать провианта и русских офицеров, посланных за провиантом, выбить. Гетману и сенаторам стоило большого труда удержать шляхту, которая хотела непременно разорвать союз с Россиею. 4 февраля приехали к Долгорукому в Торн послы от Речи Посполитой и говорили, чтоб русские офицеры были выведены из воеводств и чтоб войска, стоящие в Польше по квартирам, ничего не брали. ‘Если вы, — говорили послы, — будете сбирать провиант, то мы непременно все животы свои за вольность свою отдадим: никогда не бывало, чтоб без воли Речи Посполитой рассылали универсалы и экзекуции для сбора провианта’.

Вследствие этих столкновений усиливалась партия недовольных королем Августом. На помощь этой партии Карл XII выслал десятитысячное войско, состоящее из поляков, козаков и татар, под начальством старосты равского Грудинского (Яна из Грудни). Вступив в Польшу, Грудинский разослал универсалы против русских и короля Августа и направлялся к Познани с целью захватить стоявшие там русские обозы и сжечь магазин. Это сильно встревожило в Варшаве князя Григория Долгорукого, потому что обозов и драгунских лошадей, было много у Познани, а людей мало, oн немедленно отделил от войск князя Репнина и отправил к Познан и три тысячи пехоты и один полк драгунский, собрался и сам идти вслед за ними, потому что отовсюду приходили тревожные слухи: поляки целыми хоругвями приставали к Грудинскому, воеводства Краковское, Серацкое и Калишское без королевских универсалов сели на коней для посполитого рушенья, Любельское воеводство выбрало себе маршалком Тарло, неприязненного королю Августу, волнения коснулись и Литвы, где староста бобруйский пристал к недовольным. Долгорукий писал Головкину: ‘Если король не приедет теперь в Польшу и войска наши выйдут в Померанию, то надобно опасаться, что Польша и Литва взбунтуются на последнюю свою гибель и разорение, чем могут не только в Померании диверсию учинить, но и опять на несколько лет войну продолжить, потому что я никогда не видал королевскую партию в таком бессилии, как на нынешнем сейме: противники королевские явно что хотели, то и делали’.

Долгорукий не напрасно беспокоился за Познань: недалеко от этого города, при местечке Пыздрах, в июне месяце посланный Грудинским стражник Загвойский напал на Киевский полк и разбил его: обоз был разграблен, полковник Гордон и майор Розен взяты в плен. Князь Василий Владимирович Долгорукий, бывший в Познани с войском, доносил, что несчастие случилось по глупости полковника Гордона. Князь Василий спешил поправить эту глупость и 15 июня при местечке Вресне побил наголову соединенные войска коронного писаря Потоцкого и Грудинского, причем у поляков было 15000 войска, а у русских — 2700, Долгорукий преследовал неприятеля пять миль. ‘Многих побили и перестреляли, — писал Долгорукий, — а в полон я брать не велел под великим штрафом, велел рубить и стрелять, и рубили, как могли догнать, и они пришли в великий страх и побежали в лес кои куды беспамятно, и дале того гнать за ними стало не можно, понеже лошади наши притомились. Неприятель стал прониматься к Калишу, и я писал к рементарю Брюховскому, который отправлен от Синявского с войском и прибыл к Калишу, чтоб разбитого неприятеля как-нибудь престерег, и они попали ему в руки: польские хоронгви сдались, а казаков запорожских и волоские хоронгви вырубил. 14 сей огнь, божию милостию и счастием премилостивейшего нашего монарха, пресекся’.

В Польше огнь пресекся, но зажигался с другой стороны: грозила турецкая война, причем России нужно было обеспечить себя насчет Польши. На варшавский сейм, собранный в конце 1712 года, отправлен был камергер и полковник князь Юрий Юрьевич Трубецкой в характере министра вместе с секретарем государственных дел Васильем Степановым. Они должны были требовать, чтоб король и Речь Посполитая помогали царю в предстоящей войне турецкой и выставили бы на границах войска свои, коронные и литовские, которые должны действовать согласно с фельдмаршалом Шереметевым, стоящим с войском у Киева, также чтоб король отправил крепкие указы послу своему в Константинополе — стараться всеми силами об отвращении войны, представляя, что в Польше нет ни одного человека из русского войска. Если же турки не обратят внимания на эти представления, то объявить им, что король и Речь Посполитая с царем в вечном союзе и потому обязаны помогать ему. Если поляки станут упоминать о Лифляндии, требовать ее отдачи им по договору, то Трубецкой и Степанов должны были обнадежить их, что царское величество не изменит прежнего решения своего отдать Лифляндию Польше, если же поляки не удовольствуются этим обнадеживанием и станут требовать немедленно отдачи Ливонии, то объявить им, что царское величество согласен пустить в Ригу несколько польских войск, которые будут содержать гарнизон вместе с русскими, а доходы будут идти в казну царскую, по окончании же войны страна отдана будет Польше со всеми доходами. Если поляки станут говорить, чтоб быть в Ливонии римским костелам, то объявить, что царское величество взял Ригу на капитуляцию, причем обещано свободное отправление веры, и нарушить этого обещания теперь нельзя, когда же по заключении мира поляки примут Ливонию в свое владение, то могут поступать в ней как хотят.

В январе 1713 года Трубецкой и Степанов приехали в Варшаву и застали еще сейм. 17 числа король объявил им наедине, что, по верным известиям, турки войны не начнут и раскаиваются в том, что ее объявили. ‘Донесите об этом царскому величеству, — продолжал король, — и напишите, чтоб не вводил войск в Польшу, ибо этим подастся туркам причина к войне’. Трубецкой отвечал, что не надобно полагаться ни на какие известия, а заранее сделать все приготовления к войне, и просил короля дать немедленное решение на все его предложения, чтоб обнадежить царское величество. ‘Отнюдь не упоминайте ни о чем на сейме, — сказал король, — чтоб нам его окончить безо всякого помешательства, а после сейма буду всячески стараться удовольствовать царское величество’. Трубецкой и Степанов доносили, что они и сами видят на сейме много неприятельских факций и если объявить царское предложение на сейме, то получится непременно отказ, и потому они посполитому народу ничего не объявляют, а напоминают о том беспрестанно гетману, канцлеру и другим доброжелательным людям, которые после сейма обещают удовлетворить царским требованиям в сенате.

Сейм разорвался, т. е. разошелся, не постановивши ничего. 11 февраля Трубецкой и Степанов подали королю мемориал на основании своих инструкций и получили ответ, что так как они не имеют полномочия, то дело должно быть отложено до приезда новых царских комиссаров с полною мочью, а теперь король может обещать одно, что весною коронные войска получат указ стать у Каменца Подольского. После этого канцлер и епископ куявский объявили Трубецкому и Степанову, что если будут присланы комиссары с полною мочью, но не будут иметь указа об отдаче всей Лифляндии, а не одной только Риги, то польские комиссары не будут с ними вести переговоров.

Трубецкой и Степанов уехали из Варшавы, поручивши все дела резиденту Дашкову. 1713 год прошел в тревожных ожиданиях, что предпримут турки. В конце года русское правительство озабочено было слухами, что Август II хочет заключить с шведским королем отдельный мир при посредничестве короля французского, поэтому в начале 1714 года Головкин писал Дашкову: ‘Разведывай секретно, чрез кого можешь, о королевских поступках и намерениях, которые могут повредить Северному союзу, а что уведаешь или сам предусмотришь, о том давай сюда знать обстоятельно’. Советник польского посольства в Петербурге объявил словесно Петру, что его король хочет заключить союз с Франциею и посылает своего министра в Париж. Это заставило Петра написать Августу: ‘Не можем мы вашему величеству дружебно-братски не объявить, что нам сия негоциация с Франциею видится не во время предпринятая, и не иначе нам как зело подозрительна быть может. Хотя бы сия негоциация имела целию только удержание Порты от разрыва, как ваш советник посольства здесь обнадеживал: однако мы не знаем, как можно было надеяться на французские обещания, имея в памяти прежние поступки французского двора, как сильно он всегда у Порты интересовался за шведа и искал его восстановления. Вашему величеству самому известно, какое тесное обязательство всегда между Франциею и Швециею было, какой великий интерес Франция имеет в том, чтоб Швеция была сохранена. Вам также известно, какую непримиримую злобу король шведский всегда и теперь еще питает к вашей высокой особе, и хотя бы Франция убедила его эту злобу на некоторое время отложить, однако это будет сделано только для выиграния времени, чтоб потом снова еще с большею силою обнаружить ее против вас. Кроме того, извольте рассудить: вы, с нашего согласия, приказали объявить, что мы готовы принять посредничество императора и обеих морских держав для заключения мира с Швециею, какое же великое подозрение эта негоциация ваша с Франциею возбудит у цесаря и всего Римского государства? И не будет ли цесарь побужден ею поспешить миром с Франциею, который даст ему возможность вмешиваться в северные дела к предосуждению вашего величества, не упоминая о многих других вредных последствиях французского союза. По нашему мнению, французский король имеет единственною целию усыпить ваше величество и мнимыми обещаниями отлучить от союза, и хотя мы не думаем, чтоб вы допустили отлучить себя от союза, однако не можем не представить вам, какое попечение имели мы до сего времени о вашем интересе и удержании вас на польском престоле, как верно во всех наших предприятиях с вами поступали и еще недавно всякое вспоможение против Порты обещали, и потому мы никогда не могли ожидать, чтоб ваше величество вступили в союз с Франциею без нашего согласия и ведома’.

Получивши это письмо, Август отдал его фельдмаршалу Флемингу, потом сам поехал к нему и долго с ним разговаривал. Флеминг объявил Дашкову, что король и не мыслит входить ни в какие партикулярные сношения с шведом, никакой нужды в том нет и никакой прибыли, и с королем французским никакого трактата не заключено: французский министр подал проект, и король Польши не отказывает, чтоб выиграть время относительно Турции, и действительно послал своего министра в Париж, для того только, чтоб Францию держать в надежде, а не в самом деле выслушивать от нее предложения. ‘Донесите царскому величеству, — говорил Флеминг, — что я отнюдь до того не допущу, изволил бы на меня надеяться крепко, если б я усмотрел что-нибудь подобное, то служить бы больше не стал, потому что стыд и срам был бы нам на весь свет. И то король нехорошо сделал, что и первый трактат с шведом заключил без воли царского величества, но тогда были самые натуральные причины, потому что шведский король был в великом счастии, войска саксонские, польские и русские не могли против него стоять, везде проигрывали, притом вошел он в самое сердце Саксонии, до того трактата довела короля десперация, а теперь никакой причины нет, рассевают такие дела наши неприятели’.

Не полагаясь на слова Флеминга, Дашков всячески проведывал стороною и ничего не мог узнать. Говорил с канцлером коронным Шембеком, представляя ему последнюю польскую пагубу от французского союза и партикулярного мира с Швециею. Шембек клялся, что ничего не знает, напротив, много раз слышал он от короля, что нынешний северный союз не только надобно содержать в целости до конца войны, но и после нее надобно его обновить.

Но Петр, наученный опытом, так был встревожен известиями о сношениях Августа с Швециею и Франциею, что отправил к королю камергера Семена Нарышкина, ‘дабы подлинно ваше величество нам объявить изволил, истинно ль сие или неправое разглашение’, — как писал царь Августу. Нарышкин приехал в Дрезден 12 марта 1714 года и на третий день представился королю. ‘Может быть, — сказал Август, — царское величество получил известие о моих сношениях с Швециею от тех, которые сами склоннее к партикулярному миру с нею, чем я’. В этих словах заключался намек на датчан. 21 числа Нарышкин обедал у короля, который за столом тихо говорил ему: ‘Клянусь, что всегда буду в союзе с царским величеством верно и партикулярного мира с шведами отнюдь не заключу’. То же самое король повторил, отпуская Нарышкина, то же написал и в ответной грамоте своей к царю.

Царь боялся, что Август заключит отдельный мир со Швециею, Август боялся того же самого с русской стороны. К Дашкову обращались с вопросами: верно ли известие, что царское величество трактует с шведами? Еще более боялись, чтоб недовольная Августом Литва не обратилась к царю с просьбою о помощи. Сильное подозрение возбудила поездка Огинских в Петербург, король не хотел верить Дашкову, чтоб со стороны этих вельмож не было никакого предложения царю, чтоб они ездили в Петербург по своим частным делам. ‘Хотя царское величество, — говорил король, — и не принял от Огинских предложения, однако они предлагали’. Начали стращать Дашкова, говорили: ‘Если царское величество скоро не отдаст Риги королю с провинциею, то Англия, Голландия и прусский король примут свои меры’. Дашков отвечал: ‘Мы таких страхов не боимся, не из страха, но для исполнения договора царское величество удовлетворит в этом короля’. А коронный канцлер Шембек тайно говорил Дашкову: ‘Отправлено полномочие к королевскому резиденту в России, чтоб требовал Риги, а Речь Посполитая о том и не ведает’. ‘Если надобно, — писал Дашков, — чтоб Рига несколько времени осталась за нами, то нужно здесь тайком подучить поляков, чтоб требовали у короля посылки уполномоченного от Речи Посполитой к царскому величеству относительно отдачи Риги с провинциею, король отнюдь не захочет, чтоб в Риге был польский гарнизон, и потому не пошлет польского уполномоченного, и таким образом в их прекословии можно Ригу и не отдавать скоро. Королевские министры всеми мерами стараются, чтоб Рига была в руках королевских, и слышать не хотят о том, чтоб была в руках польских’.

Прекословие между польским королем и Польшею становилось день ото дня сильнее. Поляки требовали, чтоб король вывел от них свое саксонское войско, король для вывода половины войска требовал денег, провианту и подвод на дорогу, шляхта не хотела ничего давать, гетман великий коронный Синявский утверждал ее в этом. Под Опатовым шляхта начала было собираться против саксонцев, те в числе 5000 стали обозом, и шляхта утихла, но не прекратилась ненависть между нею и саксонцами. Канцлер коронный Шембек жаловался Дашкову, что король ничего ему не сообщает о делах между Россиею и Польшею, все делает чрез своих саксонских министров. Канцлер продолжал быть на жалованье у русского двора вместе с другими знатнейшими вельможами. ‘Просил меня канцлер великий коронный, — писал Дашков Головкину, — чтоб я вашему сиятельству донес о годовом ему жалованье, ибо уже год давно минул, а трудов его, правда здесь много, и об интересах царского величества имеет всегда старание и беспрестанно при короле живет, а бискуп куявский хотя по-прежнему наш приятель, но никогда при короле не живет, приедет разве на неделю и опять уедет и уже от публичных дел начал отваливаться, а живет по своим деревням, строит и деньги сбирает, и ему давать не за что, и когда бы пришло какое дело на сейме, то и тогда ему можно вексель дать, также и гетману коронному давать ныне не для чего, потому что и без того может он царскому величеству быть верен, ибо королевское величество гораздо к нему недобр’.

Между тем подозрения насчет поведения короля Августа относительно России все увеличивались. Август оказывал явное расположение прежним врагам своим, киевскому воеводе Потоцкому, старосте бобруйскому Сапеге и другим, рассказывали, что Сапега советует королю начать войну против России заодно с Турциею. Дашкову были подозрительны тайные переговоры короля и Флеминга с крымским посланником, он дал 35 червонных переводчику последнего, и тот рассказал ему следующее: посланник обнадежил короля, что по настоянию хана Порта опять объявит войну России, а король ему говорил, что и он с поляками будет помогать туркам для отобрания Киева и Смоленска, и если бы гетманы не захотели ему помогать, то есть люди, которые могут отнять у гетманов войска коронные и литовские, т. е. воевода киевский и староста бобруйский. Воевода киевский с товарищи послали к Порте свои проекты, обнадеживая, что поляки все будут с турками. ‘Впрочем, я не думаю, — писал Дашков, — чтоб поляки послушались короля и начали войну с нами безо всякой причины: они совсем обнищали, нет у них ни денег, ни лошадей, ни скота, ради и свое отдать, только чтоб в мире жить, Саксония также обнищала от несносных и беспрестанных контрибуций. В Польше никогда так голодно не бывало, как теперь: во многих воеводствах начали покупать корец ржи по 40 злотых, а корец малым больше нашей осьмины, недород был великий, я сам видел, что не мужики, а убогая шляхта по нескольку недель не едят хлеба, только овощами питаются’. То же самое доносил и князь Василий Владимирович Долгорукий: ‘В Польше, государь, немалая конфузия. Саксонцев по квартирам в Польше и Литве, сказывают, около 30000, и поступают они с поляками очень гордо, что полякам, по их нравам, всего противнее, деньги положены с каждого двора на месяц по 32 злотых. Сильно озлоблены поляки, и думаю, насколько я их знаю, что будет между ними смута, и, как мы теперь видим житье польское, несносно им, не могут выдержать, так стали убоги, что поверить нельзя’.

Действительно, королю Августу было не до войны с Россиею: на сеймиках поляки объявили, что добровольно ничего не дадут саксонцам, пусть берут сами до времени, многие кричали, что их вольность уже кончается и остается одно спасение — просить обороны у российского орла. Саксонцы начали собирать деньги сами, Дашков начал говорить приятелям своим по секрету, что царское величество, жалея приятелей своих, чтоб не пришли безо всякой нужды до крайнего разорения, велел предложить королю о выводе саксонских войск из Польши. Приятели были очень благодарны за такую милость и говорили: ‘Мы до сих пор думали, что король не выводит от нас своих саксонцев с позволения царского величества, и потому не смели и рук поднять на саксонцев, а теперь поведем дело иначе: если саксонцы останутся здесь до весны, то мы их выгоним’. Со стороны русского двора действительно было сделано королю предложение о выводе саксонских войск из Польши, Август велел сказать Дашкову, что саксонские войска необходимы в Польше по случаю проезда шведского короля из Турции. Дашков отвечал, что царь требует вывода саксонцев не для своего частного, но для общего интереса, ибо между поляками сильное неудовольствие и готовы они пристать не только к шведу, но и к самому дьяволу, притом король шведский хорошо знает, что на границах польских и литовских стоит большое русское войско, которое у него в большей консидерации, чем саксонское войско.

Сильно отговаривался от вывода саксонских войск из Польши отправляемый королем в Россию тайный советник Фицтум в конце 1714 года. ‘Если король все войска выведет, — говорил Фицтум, — то надобно опасаться, что шведские приверженцы опять поднимутся и произведут такое возмущение, которого после и усмирить будет нельзя, особенно если король шведский также что-нибудь предпримет. Притом если король выведет войска из Польши, то, не имея чем их кормить, принужден будет половину распустить, что не будет полезно царскому величеству’. Фицтум был прислан с требованием отдачи Лифляндии. Ему отвечали, что царь от исполнения трактата не отречется, но надобно смотреть, чтоб от этого исполнения не выросло большого зла: если царь отдаст теперь Лифляндию, то поляки станут кричать, что король хочет сделаться самовластным и что царь ему в этом помогает, и станут искать покровительства у турок: следовательно, всего лучше отложить отдачу Лифляндии до заключения мира. Фицтум возражал, что царь должен немедленно отдать Лифляндию для показания перед всем светом своей умеренности: многие державы и так уже завидуют и внушают королю, что царь никогда не уступит ему Лифляндии, надобно опасаться, чтоб другие державы не согласились овладеть Лифляндиею, и тогда она ни царю, ни королю не достанется. Что же касается до неудовольствия поляков, то король берет на себя потушить это неудовольствие. Если Лифляндия отдана будет королю польскому и курфюрсту саксонскому, то никто не может догадаться, отдана ли она его величеству как избранному королю польскому или отдана наследственно, как курфюрсту саксонскому.

Отношения Августа II к России и отношения польских его подданных к нему самому были таковы, что требовали присутствия в Польше искусного дипломата, и весною 1715 года в Варшаву отправился снова князь Григорий Федорович Долгорукий, а Дашков поехал на резиденцию при коронном гетмане. Первым делом Долгорукого по приезде в Варшаву было требовать от короля пропуска русского войска чрез польские владения. Август отговаривался от этого всеми мерами, представляя и голод, свирепствовавший в Польше, и ненадобность в большом войске, потому что шведов мало и король прусский готов ударить на них с многочисленною армиею, и страх, что вступлением русских войск в Польшу возбудятся подозрения турок. Долгорукий не верил, чтобы прусское войско скоро начало действовать против шведов, ибо знал, как французские министры переезжают от прусского двора к шведскому и трактуют, видел, как французский министр при польском дворе Безанваль находится в необыкновенной милости у Августа II, видится с ним, когда хочет. О положении дел в Польше Долгорукий доносил: ‘Примас, гетманы и все принципалы сильно недовольны королем, все живут по своим маетностям и ехать ко двору не хотят, потому что не могут упросить короля о милосердии своему народу: сбирают новую контрибуцию, не обходя и гетманские имения, два года уже недород, в сыть не едят, но по лесам и полям былием питаются и мрут с голоду, все единогласно говорят, что если нынешним летом будет такой же неурожай и король милосердия не покажет, войск саксонских не выведет, то, покинув отечество, пойдут за границы, где могут сыскать себе пропитание. В такое убожество и бессилие здешнее государство пришло, что хуже быть нельзя, и нельзя поверить, если кто сам не увидит, не в одной пище — во всем великая скудость, ни с какой стороны из-за границ ни с каким товаром не едут’. Относительно прохода русских войск чрез Польшу Долгорукий переговорил с доброжелательными сенаторами и дал знать Головкину, что в случае нужды можно двинуть войска в Польшу без всяких предварительных просьб и домогательств. ‘Король к нам очень холоден, — писал Долгорукий, — и знаю наверное, что приездом моим недоволен’.

В августе Долгорукий дал знать, что были в Варшаве коронные гетманы и некоторые сенаторы и домогались у короля вывода из Польши саксонских войск, но получили отказ, притом же наложена новая тяжкая контрибуция, которой выплатить никак нельзя. Долгорукий обнадеживал гетманов протекциею царскою: ‘По окончании войны принудим короля вывести из Польши его войска, только потерпите хотя во время нынешней кампании’. Гетманы обещались терпеть, только выразили опасение, чтоб шляхта с отчаяния чего-нибудь не начала, а особенно боялись за Литву, где гетман Потей уже выдал универсалы против войск королевских. Долгорукий советовал Головкину, что если Потей пришлет к царю с просьбою о покровительстве, то не обнадеживать его скоро и не отказывать вовсе, но удержать от восстания на нынешнее время, потому что, хотя король и думает о самодержавии, однако скоро достигнуть своей цели не может и ему, Долгорукому, можно еще этому помешать, а по окончании войны можно взять поляков в свое покровительство и уничтожить королевское намерение.

Долгорукому было много хлопот: король боялся, что русские войска вступят в Польшу на помощь недовольным, поляки, наоборот, боялись, что войска эти идут на помощь к королю против Потея, Долгорукий должен был уверять всех, что русские войска идут в Померанию по требованию Дании и Пруссии и никогда не думают вмешаться во внутренние дела Польши. С другой стороны, Долгорукий писал Потею, чтоб тот подождал хотя бы до окончания померанской кампании, но в Литве не хотели ждать, определили собрать регулярного войска 8600 человек, собирать на его содержание деньги, а саксонцам отнюдь ничего не давать и на квартиры не пускать, отражая силу силою. Король собрался в поход на Литву, Долгорукий отговаривал его, представлял, что этим походом Потея можно привести в отчаяние: станет он ходить со всеми людьми по Польше и по Литве и всех бунтовать против саксонцев, к нему пристанут не только Литва, но и коронный народ, и все войска, отчего может разгореться такой великий огонь, которого долго погасить будет нельзя. С другой стороны, Потею дано было знать, что царь не желает восстания, и в Литве все успокоилось, в сентябре король уехал в Саксонию, упросив Долгорукого остаться в Польше и наблюдать, чтоб здесь не вспыхнуло восстание.

Восстание вспыхнуло. Коронное войско составило конфедерацию при Сендомире и выбрало в маршалки ротмистра Гуржинского, одного из приверженцев Лещинского, начались у конфедератов битвы с саксонскими войсками, причем последние, захватываемые по частям, терпели сильный урон, многие воеводства уже садились на коней для соединения с восставшими. Долгорукий немедленно написал фельдмаршалу Шереметеву, чтоб помедлил походом в Померанию и остановился в Польше для задания страх конфедератам, писал к коронным гетманам, чтоб старались потушить восстание, писал и к Гуржинскому, грозя приходом русских войск, разослал офицеров по воеводствам с успокоительными письмами. ‘Можно за великое счастье почитать, — писал Долгорукий Головкину, — что войска наши теперь так близко стоят отсюда, и если б не они, то вся Корона и Литва были бы против короля, все саксонцы в Польше пропали бы и могла бы быть здесь в интересе нашем великая перемена. Войско наше никогда не пользовалось такою доверенностью в Польше, как теперь, ни от одного человека не слыхал я жалобы, а только благодарность, потому что солдаты кормятся по дороге безо всякого огорчения обывателям. От резидента Дашкова до сих пор никакого известия не получаю о конфедерации, и фельдмаршал Флеминг говорил мне, что Дашков по своей частной злобе склоняет поляков против короля и объявляет им от царского величества претензию: если бы поляки не были им обнадежены, то не начали бы восстания. Я к нему неоднократно писал, чтоб гетманов и войско удерживал от противности нынешнее время, а если он вперед ко мне писать не будет и прежних непотребных глупостей не оставит, то я ему прикажу при себе быть, а на его место пошлю к гетману кого-нибудь другого, потому что король, и весь двор, и поляки им недовольны, бискуп куявский, приехав из Литвы, говорил, чтоб его на нынешнее время при гетмане не было и что Потей по его обнадеживанию встал на короля’.

Хлопоты Долгорукого достигли своей цели: конфедерация приостановилась и заключила с саксонцами пятнадцатидневное перемирие, объявляя, что если королевские войска выступят из Польши, то все останутся довольны и спокойны. Воеводства, которые намерены были приступить к конфедерации, остановились по письмам Долгорукого. Посол надеялся больше всего на русское войско, но фельдмаршал Шереметев боялся, остановившись в Польше, не поспеть вовремя в Померанию. Долгорукий по этому поводу писал Головкину: ‘Зело опасаюсь, ежели войско наше, все перешед через Вислу и не остановясь, пойдет в Померанию, то, чаю, трудно будет поляков успокоить и зело опасно посполитого рушенья. Я непрестанно всеми силами труждаюсь и к противным полякам пишу и оных к трактату склоняю, дабы тот огонь наискорее угасить и войска бы нашив Померании не остановить: однако ж ежели и того скоро не могу угасить, то хотя лучше на некоторое время войска наши остановить, при которых надеюсь, с помощию божией, по-прежнему в Польше покой учинить, что и алиатам (союзникам) нашим противно не будет, и могут рассудить, что то ни для чего учинено, токмо для общего интересу’.

Коронные гетманы обратились к Долгорукому с просьбою о посредничестве, и посол отвечал им, что имеет полномочие для этого и как только король вернется из Саксонии, то с обеих сторон приступят к трактату. ‘Надеюсь, — писал Долгорукий Головкину 25 ноября, — оных благополучно без продолжения времени к полезному миру привесть и обе стороны удовольствовать и непобедимое благодарение и славу его царскому величеству в здешнем народе навеки оставить, и ежели будет которая сторона к тому покою не склонна, то конечно надлежит через вступление наших войск — от Украйны кавалерии и из Курляндии пехоты — к благополучному миру принудить, дабы не допустить которой стороны до десперации и противной турецкой протекции’.

Долгорукий дожидался короля, но Августа II нельзя было выманить из Саксонии прежде карнавала, а между тем фельдмаршал его, Флеминг, по выражению Долгорукого, заливал огонь не водою, а вином горячим, выдав универсалы, в которых грозил полякам огнем и мечом, тогда конфедераты немедленно собрали коло рыцарское, где воеводства выбрали генеральным маршалком конфедерации Ледуховского, подкомория кременецкого, и отправили послов поднимать Литву. Долгорукий начал хлопотать, чтоб Речь Посполитая публично просила царя о покровительстве и посредничестве, вследствие чего можно было бы ввести русское войско в Польшу и успокоить ее. В конце декабря посол доносил, что если зимою волнение не успокоится, то на весну вся Польша и Литва будут в конфедерации. Несколько раз Долгорукий давал знать королю, что присутствие его необходимо в Польше, ответа не было. Долгорукий хотел трактовать и без короля, но с саксонской стороны разглашалось, что русская медиация убыточна будет полякам, поплатятся они за нее Лифляндиею. Долгорукий с своей стороны велел Дашкову внушить гетманам, что если они заключат договор с королем без гарантии царского величества, то король не станет исполнять его.

Между тем русское войско, шедши в Померанию, было удержано в Польше, королевский посланник при русском дворе Лос на письме просил об этом царя, и хотя поляки медлили просьбою к царю о покровительстве и посредничестве, не медлила Литва. В ноябре месяце великий гетман Потей дал знать Петру, что в Польше образовалась конфедерация, конфедераты приглашают и литовцев соединиться с ними, в противном случае грозят силою к тому их принудить, гетман всенижайше просил царское величество решить, как поступить ему в таком случае? Много причин заставляют в настоящее время желать примирения и тишины, но это примирение может быть получено защитою и посредничеством царского величества, причем не должно быть употреблено оружие, достаточно будет высокой чести союзного монарха и его государских увещаний, господа коронные обещают быть уступчивыми во всем, как скоро получат освобождение от контрибуции, налогов и утеснений, как скоро выйдут из Польши войска саксонские, обещают подтвердить присягою верность и послушание королевскому величеству и готовы все сесть на коней против шведа, лишь бы свободны были от утеснений по правам своим и вольностям.

14 декабря Петр выслушал гетманские пункты и дал такую резолюцию: его царское величество с милостивою благодарностию признает, что господин гетман и за его управлением все княжество Литовское по совету его царского величества в покое удержались, в чем не царского величества, но собственный их интерес был. Его царское величество обнадеживает, что он как до сего времени, так и вперед об интересах гетмана и Великого княжества Литовского и всей Речи Посполитой попечение иметь будет и во всяком злом случае их не оставит. Его царскому величеству самому известно, какие обиды и утеснения чинам Речи Посполитой от саксонских войск были, и для того по особенной своей склонности и дружбе к Речи Посполитой всевозможные добрые средства прилагает у его королевского величества, чтоб им облегчение и освобождение в том исходатайствовать, но его царское величество при том рассуждает, что не надлежало господам коронным такие крайние способы предпринимать и неприятельски поступать, но должно было законными путями (добродетельно) искать себе освобождения, тем более что его царское величество свои услуги к исходатайствованию этого облегчения многократно представляли не без надежды был его получить. Его царское величество не чает, чтоб конфедераты коронные силою княжество Литовское к соединению с собою принудить могли, если литовцы не захотят сами. Царское величество надеется, что эти беспокойства мирными средствами вскоре успокоены будут, в чем его величество труды свои действительно прилагает, и если только его посредничество Речью Посполитою принято будет, то не сумневается и короля к тому склонить. Его царское величество и его, господина гетмана, просит, чтоб и он с своей стороны конфедератов к принятию медиации царского величества и к добродетельному примирению склонил, обещая им его величества помощь в исходатайствовании потребного им облегчения. Но если, паче чаяния, конфедераты, несмотря на эту его царского величества представленную медиацию и обещанное вспоможение у короля, не успокоятся, но свои волнения продолжать будут, то из этого ясно окажется, что они под предлогом притеснений от саксонских войск войну внутреннюю продолжать намерены в пользу общему неприятелю, в таком случае и его царское величество принужден будет иные меры принять, ибо его царское величество отнюдь допустить не может, чтоб в таком соседнем государстве такой огонь разгорался и тем неприятелю отдых и польза учинена была.

Отпуская посланного Потеем шляхтича Лойку, Петр велел ему сказать гетману устно следующее: ‘Хотя его величество никогда не допустит Речь Посполитую до падения, однако без генерального призыва от всех царскому величеству сильно в эту медиацию вступить нельзя, хотя к королю и писано в форме совета, но это неважно, а когда просить будет Речь Посполитая, тогда сильно может его царское величество предлагать королю и, если тогда он не примет, может его величество и силою принудить. Пусть гетман приложит старание, чтоб помянутое прошение от всей Речи Посполитой его царскому величеству надлежащим образом учинено было, и в таком случае обещает его царское величество, по всегдашнему к Речи Посполитой доброжелательству, в посредство к примирению с королем и к облегчению ее сильно вступить, в чем они могут на его величество твердую надежду иметь’.

Наступил 1716 год. Конфедераты заключили с Флемингом мирный договор, утверждение которого, однако, было отложено до сейма, и конфедерация выговорила что не развяжется до тех пор, пока король не выведет своих войск из Польши. Король, обнадеженный этим миром, отправил посольство к царю с требованием немедленного вывода русских войск из Польши, послав такое же требование и к Шереметеву. Но король недолго утешался надеждою, что Польша успокоится без русского вмешательства: литовский гетман Потей по соглашению с Долгоруким съехался тайно с маршалом конфедерации Ледуховским и уговорил его не утверждать мирного договора, вследствие чего конфедераты начали опять бить саксонцев, и Ледуховский обратился к Долгорукому с просьбою о медиации царского величества, объявляя, что послы их принуждены были заключить договор не по данной им инструкции. Долгорукий отвечал, чтоб конфедераты назначили место и время, и он готов ехать и быть посредником. В конце января король приехал в Варшаву, сильно опечаленный неожиданным оборотом дела. Долгорукий при первом свидании с Августом представил ему необходимость примирения с конфедератами, необходимость вывести из Польши саксонские войска. Король отвечал, что сделает все угодное царскому величеству, с которым сильно желает иметь личное свидание в Торне или в другом каком-нибудь городе. Потом прислал Флеминга представить Долгорукому, что ему нельзя обратиться к царю с просьбою о посредничестве, потому что это будет противно его чести: конфедерация составилась не против короля и не вся Речь Посполитая вступила в конфедерацию. Относительно своих требований вывода русских войск король оправдывался тем, что сделал это по принуждению от сенаторов польских. Это желание видеться с царем и возобновить с ним прежнюю дружбу все усиливалось в короле, потому что конфедераты не хотели и слышать о мире в надежде, что царь, имея много причин сердиться на Августа, не заступится за него и они получат таким образом возможность свергнуть саксонца и выбрать другого короля. Король просил, что если царскому величеству по состоянию его здоровья нельзя приехать в Варшаву или в Торн, то изволил бы подождать его в Данциге.

Дело не могло обойтись без царского посредничества, конфедератам не принять этого посредничества было страшно: могущественный царь станет тогда на сторону королевскую, и какая возможность успеха, если русские войска придут на помощь к саксонским? И обратно: королю нельзя было не принять царского посредничества, ибо в противном случае русские войска соединятся с конфедератами. Делать нечего, надобно сблизиться с медиатором, а медиатор сердит, и король хорошо знает, за что сердит медиатор. Как же быть? Короля ждут в Варшаву в начале 1716 года, но вместо Варшавы Август едет в Данциг для личного свидания с царем, для откровенного изъяснения. В Данциг едет и князь Григорий Фед. Долгорукий: там он найдет при царе и великого канцлера графа Головкина, и вице-канцлера Шафирова, и Петра Андреевича Толстого — значит, соберутся все ‘тайного иностранных дел коллегия министры’.

24 марта собрались царские и королевские дипломаты в дом графа Головкина на конференцию, бискуп куявский с товарищами предложил статьи: 1) королевское величество наикрепчайшим образом обнадеживает царское величество, что, как он прежде всегда верным приятелем и союзником царского величества был, так и вперед желает в постоянной дружбе находиться и приехал сюда, желая иметь с царским величеством свидание для показания своей приязни. 2) Добрые союзники должны друг другу прямо объявлять, в чем один на другого подозрение имеет, а его королевское величество с сожалением слышит, что его царское величество некоторое недоверие и противность к его королевскому величеству и его министрам имеет и поступками их недоволен. Поэтому королевское величество просит, чтоб ему все причины недоверия были объявлены, дабы он мог в том себя очистить, а он с своей стороны обнадеживает, что никакой причины к тому не подал. 3) Когда недоверие царского величества к королевскому разгласилось, то из этого общему интересу великий вред произошел, ибо не только король шведский еще больше возгордился в надежде извлечь пользу из этого несогласия союзников, о чем прямо объявил шведский посланник Шпар при французском дворе, но и польские конфедераты в той же надежде не приняли королевского предложения о выводе саксонских войск и сложении контрибуции, отвечая, что не могут ни на что согласиться без ведома царского величества и хотя королевское величество совершенно уверен в добром намерении царского величества, однако злонамеренные люди продолжают все поступки царского величества в свою пользу толковать и разглашать, будто царское величество им свое покровительство обещал и хочет поддерживать против короля. Поэтому королевское величество просит царское величество вступиться в это дело таким образом, чтоб ни король, ни конфедераты не могли его упрекнуть в пристрастии к стороне противной. 4) Королевское величество желает с царским величеством согласиться в способах, как бы внутреннее спокойствие в Польше поскорее восстановить, а потом заключить мир с шведом. Эти способы следующие: 1) предложить конфедератам, чтоб они как можно скорее назначили место и время для конгресса. 2) Тотчас при открытии конгресса заключить перемирие, по которому король все контрибуции немедленно сложит, а потом стараться о заключении формального трактата, в котором определится срок вывода саксонских войск и созвания сейма. 3) Конфедераты должны покориться королю, который соизволяет, чтоб царского величества посол был на конгрессе и старался добрыми средствами примирить обе стороны, и если одна из сторон на добрых условиях примириться не захочет, то русский посол должен объявить, что царское величество будет действовать против стороны, не желающей мира. Предложения королевских дипломатов оканчивались статьею: все подозрения с обеих сторон оставить и обоим монархам в добром согласии и любви между собою пребывать.

Головкин с товарищами отвечал, что царское величество с удовольствием согласился на личное свидание с королем, для чего замедлил походом, назначенным для свидания с королями прусским и датским. Какие противности показаны царскому величеству со стороны королевской, о том представляется письменное известие. Царское величество соглашается на все предложенные королем меры к восстановлению внутреннего спокойствия в Польше, но только с условием, чтоб король назначил срок, когда выведет саксонские войска из Польши, и объявил здесь же статьи, на которых согласен помириться с конфедератами. Царское величество обещает оставить все подозрения и жить в добром согласии и любви с королем, если получится удовлетворительный и откровенный ответ на письменное известие о противностях и дастся обещание, что вперед ничего подобного не будет.

В ‘Мемории досадам’, поданной царскими министрами королевским, главнейшею досадою было выставлено сношение Августа с французским двором и принятие посредничества этого двора в мире с королем шведским без ведома царского, потом король заключил и формальный договор с Франциею, подлинное содержание которого царскому величеству до сих пор неизвестно, когда уже царское величество со стороны получил об этом известие, то король сообщил кратко содержание договора, но даже и в этом кратком извлечении есть одна статья, очень вредная всему Северному союзу, а именно сказано, чтоб при заключении мира все в Римской империи оставалось так, как было определено по Вестфальскому миру, но по этому миру Швеция получила свои германские владения, следовательно, возвращение всех завоеванных у нее провинций прямо ей обещано. Как только этот договор был заключен, то французский посол при Порте, действовавший прежде против короля Августа, получил приказание хлопотать за него и стараться об отдельном мире между ним и Карлом XII, и если этот мир не состоялся, то надобно только благодарить упорство короля шведского. Кроме того, король Август посылал многих эмиссаров секретно в Бендеры с предложениями отдельного мира шведскому королю, о том же посылал и к хану крымскому. Король же Август посылал к французскому послу в Константинополь с предложением отдельного мира с шведами, и этот посланный, венгерец родом, жил в квартире французского посольства, внушал туркам и разглашал всюду, что царское величество давно намерен воевать с турками и для того хочет принять титул цесаря ориентального. Шпигель предлагал Порте от имени королевского, что государь его не только желает заключить с Швециею отдельный мир при посредничестве султана, но желает заключить с Портою и шведским королем оборонительный и наступательный союз против России, представляя, что король обижен царским величеством, не исполнившим своих обещаний ему. Царское величество много раз жаловался королю на Шпигеля, требуя розыска, но не получил никакого удовлетворения. Шпигеля укрывали под разными предлогами, а когда царский посол приехал в Варшаву, то Шпигеля вместо розыска увезли в Саксонию и потом объявили, что умер. Трактовали с агою, присланным от Порты, трактовали долго и тайно с посланником крымским, не объявляя царскому величеству. Все поляки, которые были противной партии, не только прощены, но в крайнюю милость и приближение у короля приняты, а иные и награждены. В 1712 году, когда царское величество хотел осадить Штетин, то со стороны королевской делались этому всевозможные препятствия, кончилось тем, что вся кампания прошла понапрасну. Частые свидания саксонского фельдмаршала Флеминга с шведским генералом Штейнбоком способны были возбудить сильные подозрения в царском величестве, следствия свиданий и посторонние ведомости показали, что подозрения были основательны. Тот же Флеминг имел потом свидание с Лещинским, причем, как подлинно известно, трактовано о партикулярном мире между королями польским и шведским, Лещинский обещал быть посредником, за что ему обещана ежегодная дача с употреблением королевского титула по смерть, и, кроме того, у короля Августа были частые пересылки с Лещинским. Когда царское величество в Мекленбурге хотел идти для соединения с королем датским, то со стороны короля польского трудились всеми способами помешать этому движению, вследствие чего русские войска не могли поспеть прежде Гадебушской битвы, а какие были следствия этого, всему свету известно. Известно всему свету и то, каким образом министры короля польского ко вреду королю датскому вступались за голштинцев и короля прусского так завязали в интерес голштинского дома, что он уже и войска свои собрал было, и на короля Датского напасть хотел и только удержался сильными декларациями царского величества. Король польский виделся и трактовал в Лейпциге с ландграфом гессен-кассельским, союзником и родственником короля шведского, не давая знать об этом царскому величеству, не дано знать и о трактатах, заключенных прошлого года с английским и прусским королями. Прошлою весною, вместо того чтоб побуждать прусского короля к наступательным движениям против шведа, министры польского короля действовали совершенно в противном смысле. Какие противности со стороны короля польского царскому величеству показаны при отправлении русских войск на помощь союзникам в Померанию, и пересказать нельзя: старались склонить королей английского и прусского к тому, чтоб не требовали русских войск, внушая о них все дурное, хлопотали, чтоб цесарь и империя мешали этому, потом запрещая царскому величеству свободный проход чрез Польшу и возбуждая поляков, чтоб не пропускали русских войск. Когда, несмотря на все это, русские войска вошли в глубь Польши, а поляки составили конфедерацию против войск саксонских, то вдруг русские войска понадобились, граф Флеминг и польские сенаторы начали просить, чтоб войска эти были остановлены, и упросили фельдмаршала графа Шереметева. Таким образом, этими войсками и грозными письмами посла князя Долгорукого конфедерация была сдержана в самом сильном огне, и саксонцы получили время собраться. В то же время королевский посланник при царском величестве барон Лос также просил государя о задержании русских войск в Польше, обещая пропитание и квартиры, польские министры просили и королей прусского и датского, чтоб согласились на задержание русских войск в Польше. Войска возвратились назад в Польшу в самую дурную погоду и не участвовали в славном окончании Померанской кампании. И за все это король не только не поблагодарил царское величество по возвращении своем в Польшу, но еще велел тому же Лосу объявить, будто никогда царских войск не требовал, и представил при других дворах остановку русских войск в Польше делом насилия. Сам король жестоко выговаривал фельдмаршалу Шереметеву, зачем остановился в Польше, и приказал немедленно идти к русским границам, зная очень хорошо, что войска должны были идти не в Россию, а на помощь королям прусскому и датскому, а на запрос царского величества, для чего делаются ему такие противности и оскорбления, получен ответ, что все это делается для виду, в угоду полякам, но поляки тут ни в чем не причастны, со стороны короля поляков вооружают против царского величества всякими злыми внушениями, жалуются и при всех чужих дворах, будто царское величество возбуждает поляков против короля и войска свои насильно держит в Польше. Полякам внушают, что царское величество хочет быть посредником только для того, чтоб отторгнуть что-нибудь от Речи Посполитой, но царское величество может отлично отомстить за это, ясно представив полякам замыслы саксонских министров насчет Польши, зачем и войск саксонских король не хочет выводить из нее, не говоря уже о некоторых соглашениях ко вреду польским вольностям, о чем ясно говорят в Вене и при других дворах.

Русские министры требовали, чтоб министры королевские обстоятельно отвечали на каждую статью ‘мемории досадам‘. Прислан был ответ, ловко написанный, но далеко не удовлетворительный, потому что главное средство защиты, употребленное королевскими министрами, состояло в утверждении, что король и его министры оклеветаны пред царем, что во всех их сношениях, указанных в ‘мемории’, не было ничего вредного для русских интересов и для интересов союза, а некоторых сношений и вовсе не было. Царские министры упрекали короля за тайное сближение с Францией и в доказательство сближения приводили то обстоятельство, что французский посол в Константинополе из врага сделался доброжелателем Августа. Что ж, отвечают королевские министры, за это вместо упреков надобно благодарить короля, который постарался из врагов сделать друзей, а кто ему друг, тот друг и всем его союзникам. Относительно Шпигеля отвечали, что этот человек действовал, как глупец, не имея никаких поручений от короля, а за глупость нельзя жестоко наказывать, тем более что от его глупости ничего вредного не произошло, несмотря на то, Шпигеля хотели заключить в Зонненштейн — самое жестокое наказание, какому мог быть подвергнут этот дурак, и после самого строгого допроса. Поляки, принадлежавшие к партии Лещинского, прощены для того, чтоб отвести их от этой партии. Оправдывая себя, королевские министры сильно вооружались против Дании: по их словам, изобразить обстоятельно все непорядочные поступки датского двора заняло бы слишком много времени, прямо говорят, что люди, находящиеся при датском дворе, оклеветали царю польского короля и его министров. Любопытно, как отделались королевские министры от упрека, что королевский посланник Лос письменно в мемориале просил об остановке русских войск в Польше, Лос, отвечали министры, действовал без указа, из доброго намерения, зная, что царскому величеству это будет не неприятно, такой поступок можно назвать погрешностию министра, а не виною. Ни сенаторы, ни граф Флеминг, по словам министров, никогда не просили об оставлении русских войск в Польше, только послано было письмо к турецкому сераскиру в Хотине о вступлении русских войск в Польшу да граф Флеминг о тогдашних конъюнктурах некоторые не в указ резонементы изобразил и передал русскому послу Долгорукому, фельдмаршалу Шереметеву и переслал к царскому двору. На угрозу объявить полякам о замыслах саксонских относительно Польши королевские министры отвечали, что они этого не понимают: если некоторые особы говорили об этом в частных разговорах, то их слов не следует смешивать с делами министерскими. Царское величество сам знает, что давно от известного двора (прусского), который теперь переменил свое намерение, об этом деле как в России, так и в Польше предложено было.

Русские министры заметили королевским, что в ‘мемории досад’ нет известий, основанных на ложных слухах. Но долго препираться о старых досадах было некогда, надобно было решить, как действовать для примирения конфедератов с королем. В марте приехали в Данциг к Петру послы Тарногродской конфедерации с изложением причин и целей восстания. В конференции с царскими министрами послы засвидетельствовали, что конфедерация составлена не по шведским интригам, не к пользе неприятеля, но единственно для обороны от несносных тягостей, разорений, убийств и прочих насильств, какие позволяют себе саксонские войска. Просим, говорили послы, чтоб царское величество ни малого сомнения или подозрения не имел, потому что мы во всем полагаемся на его царское величество, надеемся единственно чрез его посредство освободиться от саксонских притеснений. А что конфедераты давно не прислали к царскому величеству с просьбою о посредничестве, в том виноваты сенаторы польские и гетманы, которые всеми способами их от этого удерживали, представляя опасность, которая всегда грозит бессильному от сильного посредника, но конфедераты, видя, что домашние посредники, господа сенаторы, не только ничего не сделали к пользе Речи Посполитой, но и принудили депутатов конфедератских к миру для большого разорения республики, видя, что и гетман Синявский, вместо того чтоб защищать права и вольности Речи Посполитой, только потакает саксонцам и прямо говорит, что, хотя бы все пропало, только б ему при булаве остаться, слыша, что король польский отправил посланника к Порте, а гетман Синявский — к хану крымскому, видя и слыша все это, конфедераты ни за что не хотят подтвердить насильно постановленный договор и отправили своих послов к цесарю римскому и султану турецкому не для того, чтоб просить помощи у султана, но из опасения, чтоб послы королевский и гетманский на них не наклеветали. Так как гетман коронный Синявский никакой помощи не оказывал и не оказывает, а только вред и помешку, то они желали бы другого гетмана на его место, желали бы также перемены некоторых министров и чтоб царское величество в том им помог. Мы приехали, продолжали послы, просить царское величество быть посредником и дать крепкое ручательство, что договор, который будет заключен при его посредничестве, будет соблюдаем саксонцами, в основании договора должны быть два главнейшие пункта: сложение всех податей и поборов, о которых и слышать не хотим, и вывод всех войск саксонских, не исключая и тех 1200 человек, которых король называет своею гвардиею, пусть эта гвардия состоит из поляков. Наконец, послы просили, чтоб русские войска были выведены из Польши и никогда вперед в нее не входили, чтоб государь сделал это по высокой дружбе своей к Польше и сжалившись над бедностию ее несчастных жителей. С тем же приехали и особые послы от Великого княжества Литовского.

Обнадежив и тех и других, что царское величество употребит все старания для успокоения Речи Посполитой, Головкин с товарищами вошел в переговоры с королевскими министрами, и было постановлено, чтоб конгресс уполномоченных с обеих сторон открыт был как можно скорее в Ярославле, именно в средних числах мая по новому стилю. Царь-медиатор назначает полномочным послом своим на конгресс князя Григор. Фед. Долгорукого. При открытии конгресса провозглашается перемирие, во время которого не должно быть никаких неприятельских поступков и контрибуций. По заключении трактата саксонские войска должны быть выведены из Польши в продолжение четырех недель, при короле остается только, по статутам, 1200 человек гвардии, которую он обязан, однако ж, содержать на своем иждивении. Речь Посполитая должна обязаться в случае нового нападения короля шведского оборонять саму себя и короля без всякого вспоможения с его стороны. Посол царского величества князь Долгорукий будет стараться добрыми средствами примирить обе партии, если же которая из них на добрых условиях помириться не захочет, в таком случае посол объявляет, что царское величество будет против не желающей мира стороны и будет иметь посол указ к генералу Рену, чтоб тот шел немедленно из Украйны с войсками и действовал против того, кто не хочет внутреннего покоя.

Вместо Ярославля конгресс собрался в Люблине и вместо мая — в июне месяце. Правление конфедерации поместилось в Ленчне, в трех милях от Люблина, куда привезли и гетмана Синявского, с тем чтоб его судить. Долгорукий, узнав об этом, написал тотчас маршалкам конфедерации, чтоб они во время конгресса под боком у Люблина не смели начинать своих судов и чтоб отдали гетмана ему, послу, на честное слово. ‘Я чаю, государь, — писал Долгорукий Петру, — что господа конфедераты недовольны теми условиями, которые постановлены в Данциге, и знатно у оных иное намерение не только о гетманах, но и о короле, потому что здесь конфедератские депутаты зело упрямо и нескоро к миру приступают, так делают, как бы чего иного себе ожидали, и есть здесь ведомость, будто писарь коронный недавно был у турецкого паши тайно в Хотине. Фрезер, приезжавший в Данциг послом от конфедерации, был у меня и, наобещав мне много подарков от маршалка конфедерации Ледуховского, объявил, что конфедераты опасаются вперед мести от короля и гетманов и поэтому были намерены хлопотать о королевиче Якове Собеском, также и булавы отдать другим. Я ему не гораздо противно отвечал и просил его о полной доверенности, желая и вперед выведывать чрез него о их намерениях. Бискуп куявский публично во всем заседании конгресса при мне говорил конфедерацким депутатам, что резидент их в Вене публично послу шведскому говорил, что здешняя нынешняя медиация не поведет к миру. Если конфедерацкие депутаты все так станут трактовать, то, чаю, мы не можем и в полгода мир учинить, они для того время длят, что им жаль нынешней власти оставить, понеже мало не все конфедерацкие принципалы из незнатных и убогих особ, и пришли до великой власти и пожитку, что во всем государстве все доходы и пошлины самовластно на себя берут и всем повелевают. Сами депутаты мне в конфиденции объявили, что из них многие не хотят покоя для своего интереса и не думают, чтобы конгресс окончился счастливо без принуждения, потому что непременно хотят литовскую булаву отдать бывшему гетману Вишневецкому, а коронную прочит себе маршалок Ледуховский. Троцкий воевода Огинский и новгородский каштелян Новосельский с товарищи в конфиденции мне объявили, что если ныне от противных факций конгресс будет разорван, то они в Литве будут стараться, чтоб гетману и им быть под протекциею вашего величества, для чего я оных всемерно милостию вашею и протекциею обнадежил. Был у меня Тарло, воевода любельский, и по секрету мне говорил, будто нынешняя их конфедерация зачата в той надежде, что между вашим и королевским величеством недоверие, поэтому надеялись они иметь от вашего величества протекцию, чрез которую от саксонских войск Польшу освободить и другого короля учинить. А как узнали о персональном свидании в Данциге, где будто обновилась между вашим величеством дружба, то стали искать другой протекции и надеются быть посполитому рушению. Я к генералу Рену на Украйну писал, чтоб он о вступлении своем в Польшу наперед для страха к конфедерацким маршалкам написал, что ему указано в Польшу идти не для войны, а только для усмирения, чем можно у них дальние замыслы пресечь. Здесь от неприятельских партизанов многие безделицы полякам внушаются, а те, легкомысленные, всему верят и, на то смотря без ума, гордо поступают. Больше тридцати человек депутатов от разных провинций и войск здесь, на конгрессе, заседают, и между ними таких немного, которые бы основание дела знали, только своевольно кричат, а которые из них лучше знают, те не смеют при оных смело говорить. Я чаю, государь, лучше у донских козаков в кругу, нежели в наших нынешних сессиях, часто с седмого часу до четвертого с полудня кричим, а ничего сделать не можем’.

В июле дела пошли еще хуже. Конфедераты начали разглашать, что шведы берут верх над союзниками, в Норвегии у шведов много войска и большой транспорт войск назначен к Данцигу, держали послов турецкого и крымского как послов покровительствующих держав, объявляли, что не развяжут конфедерации без сейма. Несмотря на перемирие, били саксонцев везде, где только могли, у литовского гетмана Потея отняли литовское войско, и сам гетман едва ушел от них живой из Ленчна в Люблин, где спрятался в монастыре, перерубили людей, у которых пристали лошади Потея, Долгорукий и королевские уполномоченные, одевши гетмана в немецкое платье, успели выпроводить его в саксонское войско, все депутаты конфедерации выехали из Люблина в Ленчно, куда привели к себе войско, королевские уполномоченные испугались и уехали к саксонским войскам. Долгорукий отправился в Ленчно к маршалкам конфедерации и нашел их там ‘в великой гордости, как будто бы они уже всех завоевали’. Видя их гордость и лукавство, посол повысил голос и объявил им, что до сих пор он делал все в их пользу, заставил на первой же сессии королевских уполномоченных признать конфедератов за Речь Посполитую, принудил прежде времени вывести гарнизоны из Львова и Замостья, однако ничем не мог склонить их к примирению, потому что у них пользуются доверенностию и дают советы все партизаны шведские. Долгорукий не ограничился одним окриком: написал к Рену, чтоб выступал в Польшу, написал к гетману Скоропадскому и киевскому губернатору князю Голицыну, чтоб соблюдали осторожность: поляки публично говорили, что если Рен вступит в Польшу, то крымский хан пойдет на Украйну. В Ленчне Долгорукий имел возможность познакомиться с маршалками конфедерации и так описывал их царю: ‘Литовский маршалок Селистровский, человек самый простой, мало что и говорить умеет, а маршалок Ледуховский, человек умный и хитрый и очень похож всеми поступками на Мазепу, он теперь во всей Речи Посполитой великий кредит имеет: так мог всех обмануть и привесть себя в всенародную милость, что которым зло делает, те все за него присягать рады, так что если бы случилось какое-нибудь несчастие с королем, то поляки непременно выбрали бы его себе в короли, такой умно-лукавый человек, какого я во всей Польше не видал, на вид святой и праводушный, клянется, что хочет мира, а тайно делает факции, длит конгресс, усиливает войско и других способов везде ищет’. Прошел июль, и дела находились в том же положении. Долгорукий, по его словам, истощил все способы к примирению, и все понапрасну: конфедераты не хотели ни на что смотреть и отвечали так гордо, как будто были в состоянии завоевать весь свет. Прошел август и сентябрь, уполномоченные переехали из Люблина в Варшаву, и здесь дело наконец подвинулось благодаря известиям, что Рен перешел Днепр и идет в Польшу. Ледуховский писал к Порте, уведомляя о вступлении русских войск в Польшу и прося помощи, но получил ответ от визиря, что Порта в польские дела вмешиваться не может. Конфедераты изъявили готовность уничтожить конфедерацию (учинить ексвинкуляцию), но с условием, чтоб Долгорукий послал Рену приказ не идти далее в Польшу. ‘Чрез всю свою в Польше бытность такого труда не имел, как ныне, — писал Долгорукий, — непрестанно от осьмого часа утра до девятого пополудни в спорах и криках в сессиях бываем, и чаю, конфедерация скоро развяжется и к бесконечной славе вашего величества счастливый мир установится. Чаю, государь, не только у турок, но и при цесарском и прусском дворах есть немалая жалюзия: цесарский посол много трудился, чтоб и цесарю быть медиатором, с другой стороны, посланник прусский писал ко мне, чтоб и его королю быть медиатором’. В двадцатых числах октября Долгорукий получил царский указ, что кроме Рена в Польшу вступят еще шесть русских кавалерийских полков под начальством Боура и будут зимовать. Долгорукому показалось это большою роскошью, и он отвечал Петру: ‘Пока конфедерация не развяжется и саксонские войска не выступят в Саксонию, до тех пор о вступлении нашей кавалерии полякам объявлять не буду, чтоб не повредить заключению мира, а когда, даст бог, счастливо все окончится, то, чаю, и Рену надлежит из Польши возвратиться в Украйну, а Боур с кавалериею останется зимовать, и хотя полякам это будет и противно, однако ничего не сделают, потому что конфедерация развяжется и войска коронные и литовские будут под командою прежних гетманов’. 24 октября был подписан мирный договор между королем и республикою, и, несмотря на то, дело все еще не оканчивалось. 11 января 1717 года Долгорукий писал Петру: ‘Не извольте, государь, за гнев принять и высокомилостиво рассудить, что многими моими рабскими доношениями ваше величество о скором здешнем примирении обнадеживал не для чего иного, только смотря на здешние конъюнктуры и состояния дел, однако по се время еще конституцию окончить не могут и удерживают за своими партикулярными интересами и своевольством больше всего те, которые имели в конфедерации команды и вольны были свой народ грабить, так же натурально во многом своевольном народе не может никакое дело скоро окончиться, к тому же помогают отчасти факции шведская и Лещинского. Однако извольте благонадежны быть, что непременно в скором времени все окончится, потому что не только принципалам и шляхте, но и всем это разоренье наскучило, также и я, как возможно, обе стороны к совершению примирения побуждаю’. Петр хотел, чтоб были употреблены побуждения самые действительные. ‘Сиятельный нам любезно верный! — писал он Долгорукому в рескрипте из Амстердама 8 января 1717 г., — сим вам паки повторяем, дабы вы всевозможное старание прилагали дело примирения с конфедератами как наискорее к совершенству привесть, и для того, ежели потребно будет, хотя и войскам нашим далее в Польшу и к конфедератам ближе маршировать, и особливо в маетности тех вступать велеть, которые продолжению сего полезного дела виновны, дабы таким образом их к скорейшему окончанию принудить’. Наконец 21 января на экстраординарном однодневном сейме мир был подтвержден и саксонским войскам послан приказ выйти из Польши в четырнадцать дней. Потом обе примирившиеся стороны приступили к Долгорукому, чтоб велел также и русским войскам выступить к своим границам. Посол нашел необходимым написать к преемнику Ренову, генералу Вейсбаху, чтоб шел назад в Украйну, относительно же Боура упросил, чтоб дали ему время списаться с своим двором. ‘А между тем, за этою перепискою, Боур может остаться до весны в Польше’, — доносил Долгорукий царю. Сейм был безгласный, даже и примасу говорить не позволили, все предложения отложили до другого, обыкновенного сейма. ‘А ежели б тот сейм был с голосами, — доносил Долгорукий, — то, чаю, не токмо б оный продолжился, и весь трактат был бы опровергнут. Бог знает, ежели и ныне надолго тот покой продолжится, разве счастливо вскоре генеральный мир будет. Известно, государь, вам самим, каков здешний двор и польский народ постоянен. Теперь меня публично благодарят, говорят, что долго не было бы миру, потому что многие противные в конфедерации, невзирая ни на какое свое разорение, намерение свое хотели исполнять, если бы медиация и войско вашего величества к тому миру обе стороны не принудили. Просили меня гетманы — коронный Синявский и литовский Потей, чтоб при оных быть по-прежнему русским резидентам, чтоб не только войска, и все б ведали, что ваше величество изволите оных иметь по-прежнему в своей милостивой протекции’. Тут же Долгорукий сообщает любопытные известия о поведении в Польше генерала Ренне, незадолго перед тем умершего: ‘Рен, вошед в Польшу, лучших и богатых мало не всех для своего интересу освободил от обязанности содержать русское войско и всю тягость, на бедную шляхту возложил, шляхта жаловалась мне, я много раз писал Рену, от отвечал, что поляки говорят неправду, а теперь, после его смерти, генерал Вейсбах по письму моему прислал длинную роспись всем этим освобождениям: изволите, государь, высокомилостиво рассудить, как было такому знатному и заслуженному генералу не поверить?’

Вышли из Польши саксонские войска, вывел генерал Вейсбах бывший Ренов корпус в Украйну, но с другой стороны вступил в Польшу корпус Шереметева и расположился здесь в ожидании, как пойдут дела на западе. Долгорукий был в затруднительном положении: сначала говорил полякам, что войскам нельзя идти в распутицу, должны дождаться травы, потом говорил, что шведы готовят сильную высадку, поляки не хотели ничего слушать, грубо ему выговаривали, грозили посполитым рушеньем. ‘Хотя они и не могут чего-нибудь сильного против наших войск учинить, однако не было бы из того повреждения вашего величества высоким интересам, — доносил посол, — противные факции по всей Польше разгласили, будто короли английский, датский и прусский заключают союз, чтоб наши войска принудить к выходу из Германии, впредь бы оных никогда не впускать и с шведами помириться без нас’.

Слухи о враждебных против России движениях на западе были основательны: за столкновениями с Августом польским последовали у царя столкновения и с другими союзниками. Но прежде, нежели приступим к описанию продолжения Северной войны и ссоры Петра с союзниками, обратимся к явлениям, имеющим теперь важность первостепенную, обратимся к внутренней деятельности преобразователя.

Состояние России oт учреждения Сената до прекращения Северной войны. — Сенат, его отношения к царю, к губернаторам, отношения сенаторов друг к другу. — Коллегии. — Областное управление. — Уложение. — Уничтожение правежа. — Майорат. — Дворянство. — Войско и флот. — Купечество. — Торговля и промышленность. — Крестьяне. — Финансы. — Меры против казнокрадства. — Фискалы. — Деятельность обер-фискала Нестерова. — Подметные письма. — Дело сибирского губернатора князя Гагарина. — Злоупотребления в Астрахани, в Ревеле. — Злоупотребления магистратских членов, злоупотребления фискалов. — Злоупотребления Меншикова. — Дело Курбатова и Соловьевых. — Борьба с разбойниками. — Полиция. — Преследование нищих, кликуш. — Госпитали для подкинутых младенцев. — Меры против пожаров. — Нравы и обычаи в разных слоях общества. — Меры для просвещения: училища, издание книг, собрание естественных npeдметов, редкостей и древностей. — Меры для распространения географических сведений. — Искусство. — Церковь, ее борьба с раскольничеством, с протестантскою и католическою пропагандой. — Распространение пределов русской церкви на Востоке. — Меры для усиления нравственного значения духовенства. — Церковное управление. — Стефан Яворский и Феофан Прокопович. — Учреждение Синода. — Дела на украйнах.

В мае месяце 1711 года Петр писал Апраксину: ‘О деньгах изволь писать к Сенату, ибо все на них положено’. Мы видели, что именно было положено на Сенат, который немедленно и приступил к исполнению своих обязанностей, но Петр не всеми его распоряжениями был доволен. Царю хотелось, чтоб новое учреждение действовало не по-старому, не довольствовалось только распоряжением, посылкою указа, но старалось, чтоб все было исполнено немедленно, как следует. Царь прежде всего требовал от нового учреждения, чтоб оно не теряло дорогого времени, 8 апреля 1711 года он писал в Сенат: ‘За исправление дел благодарствую, в чем и впредь надлежит трудиться и все заранее современем (своевременно) изготовлять, понеже пропущение времени смерти невозвратной подобно’. В апреле 1711 года Сенат дал знать государю, что рекруты по указу в Ригу отправлены, Петр отвечал: ‘Шереметев и Меншиков доносят, что в Ригу явились рекруты только с одной Казанской губернии, и то не все, многие в бегах, вместо беглецов велите из губерний выслать вновь, чтоб указное число было исполнено. Зело дивлюсь, что пишете, как старые судьи: ‘послано’, а то позабыли, что дошли ли? Или у вас уже та клятва вышла из души, которую недавно учинили? Над денежными дворами учините нового управителя, придав исправных товарищей, также и в прочих прибыльных делах усмотрение и добрый порядок учините, как я сам дал указ при отъезде своем, понеже деньги — жизнь войны’. Находясь у Прута, за несколько дней до встречи с турецким войском Петр думал о прибыльных делах, писал в Сенат о распоряжении насчет векселей, поташу, смолы, соли.

Сенат распоряжался: разослал объявления, не найдутся ли охотники составить компанию для торговли с Китаем, нашел выгодным позволить торговать всяких чинов людям, но чтобы каждый торговал под своим именем, при этом велено спросить у купецких людей, не будет ли от этого позволения им убытка?

Петр опять не был доволен всеми распоряжениями Сената. В сентябре 1711 года он писал ему: ‘Вы сделали хорошо, что послали осведомиться о приходе и расходе товаров, которые были в канцеляриях, старайтесь сделать здесь еще большую прибыль, потому что теперь все у вас в руках. О китайском торгу учинили вы весьма не так, как я говорил и писал, ибо невозможно посадским одним в такое великое дело вступать, надобно искать, чтоб из разных людей несколько человек и при них торговые в оное вступали. Не так поступили вы и в позволении торговать всем чинам, ибо вовсе не нужно было спрашивать у торговых людей, не будет ли от этого им убытку? Разве могут они сказать, что не будет убытка? Вы сделали это насмех или взявши с них взятки, по старым глупостям, и когда приедете в Ингерманландию, то у вас совершенно иначе об этом спросится’. Сенат отвечал на это подробным изложением своих распоряжений: ‘Доимку выбираем мы ныне сами. О компании торгу китайского во все губернии указами объявлено давно и по воротам здесь листы прибиты, дабы в оную, кто похочет из знатных людей и из всякого чина, складывались безо всякого опасения. Позволение в торговле всем чинам учинили мы ради умножения торгов, и для того губернаторам и всем у дел находящимся никому под именами торговых людей торговать не велено, но дабы всякий своим именем, с достойным пошлин и десятой деньги платежем, торги свои имел свободно. А купецких людей спросить велели, не будет ли от оного позволения какого в торгах их препятствия, и то учинено бесхитростно, в чем у вас просим милостивого прощения. Городские товары, которыми из приказов и из губерний торговали ради большей прибыли, определили ныне и впредь ведать и торговать ими у города (Архангельска) и за море отпускать Архангелогородской губернии вице-губернатору Курбатову да Дмитрию Соловьеву. Рекрут по требованию Бориса Шереметева выслали, Преображенский и Семеновский полки укомплектовали, в дивизии генерала Шица мундир у нас готов, волоскому господарю Кантемиру двор очищен. Для определения китайского торгу в компании Филатьев, Матвей Евреинов, Илья Исаев и другие из купецких, которые знатные, в Сенат призываны, и они по взятии оного торга в компанию отказали. О позволении всякого чина людям в свободном торгу указы в губернии посланы, на что смоленские торговые люди подали сказку за руками: ежели-де иных чинов люди будут в Смоленску торговать, и им будет препятствие и обиды и помешательства. О укрывающихся от службы в народное ведение указы по воротам объявлены и в губернии посланы. Дворянских детей, в службу годных, сыскивают. А из людей боярских 1000 человек грамотных, которые годны были в офицеры, за нынешним здесь малолюдством, набрать невозможно, однако ж грамотных из людей боярских и из монастырских служек и из подьячих набирают’.

Петр требовал от Сената быстроты и точности исполнения, трудно было удовлетворять этому требованию по новости дела, по привычке к неповоротливости: Сенат шлет несколько указов губернии, нет ни исполнения, ни ответа, а царь все спрашивает на Сенате, ‘понеже теперь все у него в руках’. Чтоб иметь возможность увеличивать доходы и уменьшать расходы, Сенат прежде всего должен был знать состояние тех и других и потребовал присылки из губерний подлинных приходных и расходных книг. Легко понять, сколько могло быть важных причин, заставлявших медлить этою присылкой. Сенат ждал, посылал новые указы, наконец 28 декабря 1711 года приговорили: ‘За неприсылку по многим указам подлинных приходных и расходных книг на сибирском, архангелогородском губернаторах, а на московском управителе на самих, для того что они нигде в отлучках от правления своего не были, а Казанской, Азовской, Киевской губерний на ландрихтерах, которые в небытности самих губернаторов от них во всем губернском отправлении были, взять штрафу по 1000 рублев’. Чтоб заставить исполнять немедленно указы, в ноябре 1715 года определен был при Сенате особый ‘генеральный ревизор, или надзиратель, указов’. Должность эта была поручена Василию Зотову, сыну знаменитого Никиты Моисеевича. Генеральный ревизор должен был смотреть, ‘чтоб все исполнено было, а ежели кто не исполнит в такое время, в которое можно было исполнить, или указ точный имеет с сроком, на того объявлять в Сенате, которому немедленно штрафовать виновных, если же в Сенате станут тянуть время несколько сенаторов или все, то на них доносить государю. Ревизор должен иметь столик в той же избе, где Сенат сидит, и записывать указы’.

Обер-секретарь Сената Щукин в 1714 году писал Макарову: ‘Ныне у нас в Сенате во всем большое правление, и все приказные палаты зависят на господах месячных сенаторах, а общий всех съезд для общего дел решения бывает не по вся дни, но временно, итак, слава богу, правление стало быть изрядное’. Но некоторые сенаторы находили, что правление не совсем изрядное. Сенатор граф Петр Матвеевич Апраксин подал извет: ‘По указу царского величества велено нам в правлении Сената дела всякие управлять всем сообща, без всяких прихотей, по настоящим указам, с исполнением правды, под опасением его царского величества гневу. А в нынешнем 717 году привезен из Киевской губернии фискал Безобразов, у которого в Курске была брань с тамошними подьячими, в этой брани говорил он подьячим: ‘Что вы бунтуете?’ Подьячие подали на него доношение, он в Сенате допрашиван и сказал, что эти слова говорил только в брани при свидетелях. Надлежало бы по тех подьячих и по свидетелях послать, и если бы кого довелось по очным ставкам пытать, то этот розыск довелось чинить при всех них, о чем и другие господа сенаторы приговорили согласно, но сенатор князь Долгорукий (Яков), без приговору всех сенаторов общего, самовластно, своею силою, являя всем страх свой и по каким-то своим злобам, поехав в застенок один, того фискала Безобразова пытал жестоко, а другие сенаторы для той пытки, кроме племянника его, князь Михайлы Долгорукого, никто не ездили, для того что прежде времени, не дождався помянутых подьячих, пытать его не надлежало, в чем я ему, будучи в Сенате, многими словами спорил при господине сенаторе Самарине и при господине генеральном ревизоре бригадире Зотове, чтоб он такого своевольства не делал. И потом, видя, он, князь Долгорукий, что Безобразова пытал без приговора общего, один, спустя больше недели велел дьяку о той пытке написать приговор задним числом, как не только в Сенате, но и в других канцеляриях не бывает, а лежал оный приговор на столе не закреплен долгое время, и по многим словам его закрепили, которого неправдивого приговору закрепить я не мог’. Долгорукий оправдывался тем, что Безобразов пытан во многом воровстве и в бунтовых словах, а что не все сенаторы в том застенке были, то для этого отлагать пытки до другого дня было нельзя, потому что Безобразов приличился в воровских бунтовых словах, а такие дела разыскиваются неотлагательно, приговор о том застенке хотя и после написан, однако это сделано для его, графа Апраксина, слов по повелению сенаторов, да и после сего извета Безобразов пытан без приговору же, при которой пытке он, доноситель, и сам был. Граф Апраксин в улику говорил, что Долгорукий Безобразова пытал один прежде времени, а про приговор и сам он, князь Долгорукий, сказал, что писан после пытки. Дело было передано лейб-гвардии майорам Дмитриеву-Мамонову и Лихареву и поручику Бахметеву, они решили, что за неправое доношение графа Апраксина на князя Долгорукого, по военному артикулу 6 главы, надлежит взять на Апраксине штраф 300 рублей в лазарет на дачу солдатам, потому что Безобразов пытан по настоящей его вине. Под приговором подписано собственною рукою царя: ‘Взять’. В 1719 году положены были штрафы за два неправые вершения на сенаторов князя Якова Долгорукого, графа Мусина-Пушкина, князя Михайлу Долгорукого, Самарина и Стрешнева.

И генеральный ревизор Зотов не находил, что правление в Сенате было изрядное. В 1718 году он донес царю: ‘В бытность мою при Сенате по многим указам не исполнено, и хотя сенаторам я неоднократно доносил, но те мои доношения уничтожены. Велено господам сенаторам съезжаться в канцелярию и сидеть в неделю три дни всем, а месячному каждый день, и ежели кто не будет, на том брать штрафу за каждый день 50 рублей, этот указ постоянно не исполняли, о чем значится во вседневной записке. По указу 1714 года велено в Сенате, в войсках и губерниях всем делам составлять протоколы и без того отнюдь не дерзать, а в Сенате по протоколам дел решено до моего прибытия одно да при мне в три года три дела. Годовые ведомости ниоткуда в Сенат не присылаются, без чего не видно ни приходу, ни расходу, ни доимок, ни губернаторских или других подчиненных неисправ. В недосылке из губерний денег с 714 по нынешний год близ 1 1/2 миллиона рублей, за эти и за иные неисправы положено было штрафов 31657 рублей, из которого числа взято 3368 рублей, да по указу отсрочено 5613, сложено 2834, не взято 19841 рубль. По нарядам с 714 года в С. — Петербург на житье не перевелено шляхетства со 150, купечества и ремесленных с 3000 домов, и за неисполнение никто не штрафован. На содержание гошпиталей сборных с венечных памятей денег из многих епархий с 714 года ничего не прислано, а из иных не на все годы, да и вычетных у офицеров денег за повышение чинов не присылают же, о разных рудах и красках, про которые объявляют доносители, решения не сделано’.

Зотов жаловался на нерадение Сената, на послабление его людям, не исполнявшим указы, а с другой стороны, были жалобы на притеснения от Сената. Последние жалобы произошли вследствие столкновения Сената с ближайшим губернатором московским — князем Михайлою Григорьевичем Ромодановским. В 1712 году Ромодановский жаловался царю: ‘Купечество всякими делами и сборами и военными постоями ведалось в ратуше, а пожарным ведомством и объездами по Москве в Земском приказе. А в нынешнем 1712 году господа сенаты сами собою повелели купечество военными постоями, пожарным ведомством и объездами ведать в московском гарнизоне у Сената ж и обер-коменданта князя Голицына, по дружескому между ними совету, в чем купечеству есть обиды, а денежным сборам с них в губернском правлении остановка великая, потому и многих людей, из купечества взяв в гарнизон и к объезжим, напрасно держат. Пришел ко мне на двор дьяк и сказал словесно: сенатским повелением Поместный приказ мне не ведать, а ведать дьякам под ведением сенатским, а набор рекрут и работников из Поместного приказа ведать в губернской канцелярии. Сенаты сами собою, без моей вины Поместный приказ с поместными делами взяли у меня из губернского правления к себе под ведомство, чиня Московской губернии и мне напрасную обиду, знатно того ради: в том приказе есть их сенатские (сенаторов) многие дела, так чтоб им самим те дела вершить было всячески способно без всякого препятствия. А наинужнейшие государственные дела — набор рекрут, работников, плотников — они, сенаты, перенесли из Поместного приказа в губернскую канцелярию, не дав к тем наборам прежних дьяков и подьячих, в чем самая сильная государственная нужда и неуправление, а поместные дела челобитчиковы, а не вашего величества. Этих наборов они, сенаты, под ведомство к себе не взяли, знатно желая меня в тех наборах за какое-либо, хотя малое, от оного безлюдства неисправление видеть в сущей напасти и штрафовать, потому что без прежних дьяков и подьячих, за обычных ведомцов, управлять тех наборов невозможно. Слободскими посадскими людьми командуют господа обер-комендант и комендант и делают что хотят, и ни в чем нашему слову места нет. Слезно у тебя, государя, милости прошу: или вели коменданту с гарнизоном быть у меня, или губерниею управлять обер-коменданту. Указами от правит. Сената наряжают дела очень крутые, сроки определяют очень краткие, а штрафы сулят неслыханные, якобы великому злодею, посулили у меня отписать поместья и вотчины, ежели я не соберу и не пришлю в июне месяце 25000 рублей, чего мне сделать нельзя за их же указами, что о пустоте указу не чинят, а лишку собирать не велят’.

Вслед за тем новые жалобы от Ромодановского: ‘Велено мне ведать губернию Московскую, а мне управлять никоим образом нельзя: добрых царедворцев самое малое число, и более того сенаты давать не хотят и отказали, а солдат и начальников артикульно и ни одного нет. И многие команды без командиров, а при которых делах командиры и есть, и из тех многие негодны, также и посылки многие в остановке, посылать некого. А по доношениям нашим правит. Сенат довольства и письменного указа не чинят, по многим делам приказывают словесно, а многих доношений и не принимают. От гарнизона нам нет никакой помощи, а только великие и многопомешательные обиды в воровствах, корчмах и других делах. Ныне их честность определили ко мне 5000 человек солдат, в которых ниже вида солдатского, люди нищи и многие дряхлецы, ни мундиру, ни ружья, ни начальных людей, ни командующего с ними не прислано. Во всякий спрос и во всякую отправу и в тягость мы им близки, а в другие губернии им не видно, и когда еще их гнев дойдет, а мои помощники не только м… бранью и многими окриками, но и тюрьмами наказаны, а вины их богу только известны, а нам не показаны… Да и лучший мой и добрый помощник господин вице-губернатор (Ершов) бранью и окриками наказан очень довольно, и посулено ему черевы на кнутьях выметать, а за что — не знаю же и, кроме добрых его трудов в делах ваших, не вижу и не слышу. Он же выбит из двора, и караул сенатский прислан за штрафные деньги, будто за неприсылку книг 710 года, а те книги не его и ведомства, и стоять ему за них не для чего, и отосланы еще до штрафованья задолго. А хотя б и подлинно он такого штрафа достоин, то платить ему конечно нечем, служит тебе, государю, весьма верно и прилежно и бескорыстно, и тебе, государю, служба его много прибыточна: при у правительстве его учинено тебе прибыли 116000 рублев, и всякие губернские дела отправлял верно и ревностно, и народ охранял от многих обид всеусердно, и жалобщиков на него нет, а жалованья ему за губернские его труды не учинено, без чего ему пробыть нельзя, потому что служит бескорыстно и вошел во многие долги’.

По первому письму Ромодановского царь послал указ Сенату, чтоб дали во всем управу и объяснили обстоятельно, в чем дело. ‘Но от их честности, — писал опять Ромодановский, — ничего о том не учинено, и на меня и на помощника моего день ото дня умножается несносное гонение без всякой вины. Гарнизонная комендантская канцелярия завербовала всеми слободами, купецкими разными многими делами, понеже собственные твои, государевы, сироты, купецкие люди исстари беззаступны, и того ради всякому они в команду надобны. Вашему величеству верно известно, что мужик я престарелый, и в роде поколения моего осиротелый по-видимому безнадежно, и одряхлел в достаток, и уже что мне, рабу твоему, надобно? Пожалован я всем довольно и больше ничего не требую, и прочить мне некому’. Ромодановский умер в начале 1713 года. У преемника его, Салтыкова, не было ссоры с Сенатом, и шел слух, что он получил место по старанию сенаторов, особенно Мусина-Пушкина и Долгорукого. Но зато началась ссора у губернатора с вице-губернатором Ершовым, который публично, в глаза упрекал Салтыкова в казнокрадстве. В 1716 году царь дал указ Сенату: ‘Между губернатора и вице-губернатора московских разыскать в их ссорах, а паче того смотреть, в чем они учинили повреждение и убыток государству, а между тем на время велеть быть в Московской губернии губернатором Кириллу Нарышкину, а вице-губернатору старому’. Следствием розыска было то, что Нарышкин сделался настоящим, а не временным только губернатором вместо Салтыкова и, подобно Ромодановскому, начал ссориться с Сенатом. В 1717 году Меншиков писал Макарову: ‘Просил нас слезно губернатор московский господин Нарышкин, что от господ сенаторов великие ему и несносные чинятся напрасные обиды, а именно приказали у него отписать дворы и деревни безо всякой причины, будто за ослушание, а более злясь на него за бывшего губернатора Салтыкова, могу я истинно засвидетельствовать, что они его ругают напрасно, для бога, приложите старание свое у ее величества государыни царицы и у прочих, у кого надлежит, и учините ему вспоможение’. Не одни московские губернаторы ссорились с Сенатом, в 1717 году казанский вице-губернатор Кудрявцев писал Макарову: ‘Я послал царскому величеству особое просительное письмишко, чтоб меня помиловал за бедную мою дряхлость и беспамятство, указал меня от губернаторских дел освободить: несносно стало, по указам от прав. Сената трудно исправляться. Другие губернии милуют, а на нашу все прибавляют, и когда их превосходительству приносим оправдание, здравого рассмотрения не чинят и не принимают, одно затвердили, что наша губерния богата: она так богата сделалась, что перед другими губерниями с дворов все вдвое сбираем, и всеконечно опустеет, а переменить нельзя: хотя чего малого не дошлем, все штрафы да разоренье’.

Еще в 1712 году число сенаторов увеличилось тайным советником, генерал-пленопотенциаром, кригс-комиссаром князем Яковом Федоровичем Долгоруким, который занял между ними первое место. Взятый в плен под Нарвою, Долгорукий чудесным образом освободился в 1711 году, его с 44 товарищами привезли было для размены на восточный берег Ботнического залива, но потом опять повезли на шведскую сторону. ‘И всемилосердый бог, — пишет Долгорукий, — предстательством богоматери дал нам, союзникам, благой случай и бесстрашное дерзновение, что мы могли капитана и солдат, которые нас провожали, пометать в корабли под палубу и ружье их отнять, и, подняв якорь июня 3 дня, пошли в свой путь и ехали тем морем 120 миль и, не доехав до Стокгольма за 10 миль, поворотили на остров Даго. И шкипер наш и штырман знали пути до Стокгольма, а от Стокгольма чрез Балтийское море они ничего не знали и никогда там не бывали и карт морских с собою не имели, и то море переехали мы без всякого ведения, управляемые древним бедственно-плавающих кормщиком, великим отцем Николаем, и на который остров наморились, на самое то место оный кормщик нас у правил’. Впоследствии вступили в Сенат граф Петр Матвеевич Апраксин, князь Меншиков, адмирал граф Апраксин, канцлер Головкин, Яков Брюс, подканцлер Шафиров, граф Петр Толстой, князь Дмитрий Голицын, граф Андрей Матвеев, князь Дмитрий Кантемир. Такое увеличение числа сенаторов произошло вследствие того, что с 1718 года в Сенат вошли президенты коллегий. Тогда же Сенат получил право баллотированием выбирать в высшие чины. В наказе воеводам 1719 года говорится, что воевода должен вести себя так, как пред богом, его царским величеством и пред Сенатом и пред всем честным светом ответ дать может. Об обязанностях Сената царь писал: ‘Никому в Сенате не позволяется разговоры иметь о посторонних делах, которые не касаются службы нашей, тем менее заниматься бездельными разговорами или шутками, понеже Сенат собирается вместо присутствия его величества собственной персоны. Без согласия всего Сената ничего нельзя начинать, тем менее вершить, и надобно, чтоб всякие дела не в особливых домах или беседах, но в Сенате решались и в протокол записывались, и не надлежит сенатским членам никого посторонних с собою в Сенат брать. Всякое дело должно быть исполнено письменно, а не словесно, глава же всему, дабы должность свою и наши указы в памяти имели и до завтра не откладывали, ибо как может государство управлено быть, егда указы действительны не будут: понеже презрение указов ничем не рознится с изменою, и не только равномерную беду принимает государство от обоих, но от этого еще больше, ибо, услышав измену, всяк остережется, а сего никто вскоре не почувствует, но мало-помалу все разорится, и люди в непослушании останутся, чему не что иное, токмо общая погибель, следовать будет, как-то в Греческой монархии явный пример имеем’. Сначала сенаторы переезжали из Москвы в Петербург и обратно, но потом окончательно остались в новой столице.

Правительствующий Сенат, у которого в руках было теперь все, по выражению самого царя, считал себя вправе брать дела из одного приказа и передавать их в другие ведомства, ибо, как мы знаем, разнородные дела соединялись в известных приказах случайно и оставались вместе по обычаю, по старине. Но теперь, когда всякая старина была тронута, что мешало, например, возникнуть вопросу: с какой стати набор рекрут и работников принадлежит к числу занятий Поместного приказа? При усложнении правительственной машины, при новых потребностях и взглядах старые приказы не могли долго держаться. Чем же они могли быть заменены? В преобразующейся России на всякий подобный вопрос обыкновенно отвечали другим вопросом: а как дела делаются за границею, в образованных государствах? Там были коллегии, следовательно, они должны были явиться у нас. Знаменитый Лейбниц писал Петру, что хорошее правление может быть только при условии коллегий, которых устройство похоже на устройство часов, где колеса взаимно приводят друг друга в движение. Сравнение не могло не понравиться Петру, который именно стремился к тому, чтоб русские люди во всем приводили друг друга в движение, ибо все зло происходило от разобщенности колес. Итак, надобно старинные приказы заменить коллегиями, но где взять колеса для часовых машин, для которых старые колеса не годятся? Первый способ для этого, разумеется, взять готовое, взять иностранцев. В августе 1715 года Петр поручил генералу Вейде достать иностранных ученых и в правостях (правах) искусных людей для отправления дел в коллегиях, иностранцу давали асессорский чин, 500 рублей жалованья и квартиру, отправлять должность свою иностранцы должны были чрез толмачей. Это неудобство, разумеется, заставляло искать другого способа наполнить коллегии в ‘правостях’ искусными людьми, в конце того же года царь дал наказ резиденту при императорском дворе Веселовскому: ‘Старайся сыскать в нашу службу из шрейберов (писарей) или из иных не гораздо высоких чинов из приказных людей, которые бывали в службе цесарской, из бемчан (чехов), из шленцев (силезцев) или из моравцев, которые знают по-славянски, от всех коллегий, которые есть у цесаря, кроме духовных, по одному человеку, и чтоб они были люди добрые и могли те дела здесь основать. Также сыщите книги: лексикон универсалис, который печатан в Лейпциге у Симона, другой лексикон, универсалис же, в котором есть все художества, который выдан в Англии на их языке, и оный сыщите на латинском или на немецком языке, также сыщите книгу юриспруденции. И как их сыщешь, тогда надобно тебе съездить в Прагу и там в езуитских школах учителям говорить, чтоб они помянутые книги перевели на славянский язык, и о том с ними договоритесь, по чему они возьмут за работу от книги, и о том к нам пишите, а понеже некоторые их речи несходны с нашим славянским языком, и для того можем к ним прислать из русских несколько человек, которые знают по-латыни, и оные лучше могут несходные речи на нашем языке изъяснить. В сем гораздо постарайся, понеже нам зело нужно’. Но охотников нашлось немного, и потому в августе 1717 года приглашены были шведские пленники, хорошо познакомившиеся с русским языком, вступить в службу при коллегиях. И этим способом, как видно, не могли добыть много людей в коллегии, по крайней мере Измайлов, имевший поручение приглашать шведских пленных, живших в Сибири, писал Макарову в сентябре 1718 года: ‘В Тобольске и в других сибирских городах в службу царского величества пошло шведских офицеров 9, драгун и солдат то же число, а более никаким образом призвать не мог, потому что имеют довольство немалое, чего и в отечестве своем многие не имели, и в калеги (коллегии) никто не пошел, а больше для того нейдут, что ожидают в скором времени мира’. Между тем хотели приготовить и своих, русских: в январе 1716 года велено послать в Кенигсберг человек 30 или 40 молодых подьячих для научения немецкому языку, дабы удобнее в коллегиум были, и послать за ними надзирателями, чтоб они не гуляли.

В конце 1717 года уже определено было число коллегий — девять: 1) чужестранных дел, что ныне Посольский приказ. 2) Камер, или казенных сборов. 3) Юстиция, т. е. расправа гражданских дел. 4) Ревизион, счет всех государственных приходов и расходов. 5) Воинский (т. е. коллегиум). 6) Адмиралтейский. 7) Коммерц. Штатс-контор, казенный дом, ведение всех государственных расходов. 9) Берг — и Мануфактур. Назначены были президенты и вице-президенты в каждую коллегию: в коллегию Иностранных дел президентом — канцлер граф Головкин, вице-президентом — вице-канцлер барон Шафиров, в Камер-коллегию президентом — князь Дм. Мих. Голицын (киевский губернатор), вице-президентом — барон Нирот, в Юстиц-коллегию президентом — тайный советник Андрей Артем. Матвеев, покончивший свое дипломатическое поприще, вице-президентом — Бревер, в Ревизион-коллегию президентом — князь Долгорукий, вице-президента не было назначено, в Военную коллегию президентом — князь Меншиков, вице-президентом — генерал Вейде, в Адмиралтейскую президентом — адмирал граф Апраксин, вице-президентом — Крейс, в Коммерц-коллегию президентом — Петр Андр. Толстой, вице-президентом — Шмидт, в Штатс-контору президентом — граф Мусин-Пушкин, вице-президента не было назначено, в Берг — и Мануфактур-коллегию президентом — Брюс, без вице-президента. Таким образом, кроме последней, Берг — и Мануфактур-коллегии, президентами были назначены русские, вице-президентами (кроме Иностранной коллегии) — иностранцы.

Назначенные президенты должны были выбирать советников и асессоров, но с тем, чтобы последние не были их родственники или собственные креатуры, на всякое место должны были выбрать по два или по три человека и потом представить списки имен в собрание всех коллегий, где должна происходить баллотировка. В конторы по губерниям отправлены были добрые люди, чтоб и там выборы происходили таким же образом, с присягою. В коллегиях должны были быть русские: президент и вице-президент (впрочем, вице-президент мог быть и иностранец), потом из русских должны были быть четыре советника, четыре асессора, один секретарь, один нотарий, один актуарий, один регистратор, один переводчик и подьячие трех статей (старые, средние и младшие). Из иноземцев были: один советник или асессор, один секретарь, один шкрейвер. В апреле 1718 года царь дал указ: ‘Всем коллегиям надлежит ныне на основании шведского устава сочинить во всех делах и порядках (регламент) по пунктам, а которые пункты в шведском регламенте неудобны или с сетуациею сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению и, поставя, об оных докладывать, так ли им быть?’ С 1720 года уже все коллегии были в полной деятельности.

Колеса в новых машинах не пошли вдруг хорошо, вместо того чтоб приводить взаимно друг друга в движение, иногда зацеплялись друг за друга и мешали общему действию. Еще в 1719 году царь жаловался на бессоюзство, разности и свары между членами Юстиц-коллегии, вследствие чего был издан указ о пресечении местничества и о порядке старшинства коллежских членов В том же году в коллегии Иностранных дел произошло столкновение между президентом и вице-президентом. Мы уже видели, что вице-канцлер Шафиров, находясь в Константинополе, подозревал канцлера Головкина в нерасположении к себе. По возвращении его в Россию это подозрение, как видно, не уничтожилось. 19 мая означенного года были в коллегии Иностранных дел канцлер граф Головкин да подканцлер барон Шафиров, и от канцлера было предложено, чтоб по именному указу великого государя дела слушать, решать и подписывать всем членам коллегии. На это предложение подканцлер барон Шафиров объявил, что он с находящимися теперь налицо членами дел подписывать не будет, в том протестует, причем назвал одного из членов, Курбатова (Петра), канцлеровою креатурою, Шафиров говорил, что потребно полное число членов и что коллегия Иностранных дел другим не пример, а с членами, которые из подьячих, и сидеть стыдно. Канцлер ему отвечал, что эти члены коллегии написаны уже прежде в ведомостях, поданных за их руками в Сенат, в Камер — и Штатс-коллегии: Василий Степанов написан советником канцелярии, Петр Курбатов — секретарем-асессором, и, пока не набрано будет полное число членов, публичные дела коллегии, кроме чужестранных, надобно управлять с ними по-прежнему, мнение каждого должно записывать в протокол и крепить приговоры вместе с ними. Подканцлер сказал на это: ‘Я с ушниками и бездельниками дел не хочу делать’, и когда канцлер заставлял советника Степанова подписываться к указам, то Шафиров сказал: ‘Когда у нас такой спор, то надобно требовать определения от его царского величества’. Сказавши это, подканцлер с сердцем встал и пошел вон, но, остановясь в дверях, закричал канцлеру: ‘Что ты дорожишься и ставишь себя высоко? Я и сам такой же!’ Канцлер ему отвечал: ‘Как ты моей старости не устыдишься такими словами мне досаждать и кричать!’ Шафиров, вышедши в переднюю палату, перед просителями — гетманским посланцом Кегичем, калмыцкими посланцами и волохами — говорил служителям канцелярии, что канцлер хочет коллежские дела делать с своими креатурами и хочет заставлять их с собою подписывать. Протокол об этом, подписанный Головкиным, Степановым, Курбатовым, Губиным, Аврамовым, был представлен государю.

Возвратившись домой, Шафиров послал за Степановым, тот не пришел, Шафиров посылал еще два раза, Степанов не явился, подканцлер подал на него жалобу, требуя суда, Степанов представил оправдание: ‘Я не пришел по следующим причинам: 1) 19 числа в коллегии подканцлер сказал, что он с ушниками и бездельниками дел делать не будет, и называл меня с прочими креатурою канцлеровою, поэтому канцлер мне и другим членам коллегии ходить к нему не велел. 2) Боялся я того, чтоб меня не убил, потому, что, прибивши Губина, говорил он, чтоб и мы того же опасались. Подканцлер потом подьячему Аврамову говорил, что он звал меня тогда не для дела, но хотел ведать о записке протокола, врученного вашему величеству, еще и то говорил, что хотя бы он и побил меня, то б мне можно за его ко мне благодеяния то снесть. Я о моей персоне не говорю, только характер канцелярии советника не допускает, что не токмо побои, но и брани терпеть. Он же, Аврамов, и то сказывал, что подканцлер говорил ему, будто ваше величество ему обещали меня и Губина бить, как и Михайла Волкова, а Курбатов-де места поищет’. Чем дело кончилось, неизвестно, ибо царским расправам протоколы не велись.

Когда коллегия Иностранных дел получила полное число членов, то 13 февраля 1720 года последовало следующее определение: ‘Когда случатся важные дела, то призывать всех или несколько (по важности дела) тайных советников действительных, и все должны подавать совет письменно и потом докладывать о решении. Канцелярии советники: тайный канцелярии советник Остерман, канцелярии советник Степанов, их должности — сочинять грамоты к чужестранным государям, рескрипты к министрам, резолюции, декларации и прочие бумаги великой важности и тайны, а прочее заставлять сочинять секретарей экспедиции и надзор за ними иметь. Когда случатся такие государственные тайные дела, что его царское величество высокою особою присутствовать в коллегии изволит, или для какого-нибудь совета другие тайные советники созваны будут, то из двоих канцелярии советников один или, по множеству дел, и оба присутствуют и о предмете совещания доносят и читают и соответственно решению рескрипты или грамоты и прочие резолюции сочиняют, а если понадобится, то им и голоса, для большего секрета, вместо нотариуса записывать. Совета их притом не спрашивается, но могут делать ремонстрации или представления. Если же в Иностранной коллегии присутствуют только канцлер да подканцлер для решения дел, тогда канцелярии советники вместе с ними сидят за одним столом и ко всему, что будет в собрании определено, подписываются’.

Более других президентов коллегий было тяжело президенту Юстиц-коллегии, как видно из жалоб Матвеева, поданных в 1721 году: ‘По указу вашего величества положено на коллегии Юстиции прежних семь приказов, т. е. Поместный, судные все. Сыскной, Земский, и прибавлены еще фискальские дела: бремя несносное! К тому же всякую неделю по три дня всем президентам определен съезд в Сенат, а два дни на расправу коллежскую, членам коллегии одним во время моей отлучки в Сенат решать дела нельзя, отчего в таких многочисленных делах беспрестанная остановка и на коллегию нарекание. В той же многодельной коллегии ныне вице-президента и добрых помощников нет за разбором по иным коллегиям лучших царедворцев, когда при коллегии бываю я, то работаю, сколько могу по малым моим силам, и дела решаются, но хотя решаются они и настоящим образом, однако не только мне, но и ангелу бесплотному на народ наш угодить и без упреков от него быть никак нельзя, как вашему величеству самому известно. Из Юстиц-коллегии в три года дел с 15 перенесено в Сенат по челобитью недовольных, да и те еще там не решены и ничего на коллегию не показано. В прошлых годах князь Яков Фед. Долгорукий, когда сидел в Судном московском приказе, то в один год с полтораста дел по челобитьям на его вершение было перенесено в расправную палату, и тому судье угодить на наш народ было невозможно. Юстиц-коллегия, исполняя все верно и не угождая произволам некоторых нажила себе многих неприятелей, всегда вредящих тайно и явно, особливо же некоторая знатная особа, которая с протоколистом Иностранной коллегии Протопоповым важное имела прежде дело у нас в коллегии и по желанию своему не получила успеха, несет на меня партикулярно свою неукротимую злобу и, где найдет случай, великий вред мне причиняет и других к тому же подучает, нрав этой особы, думаю, и самому вашему величеству известен. Также и другие знатные особы, имеющие по фискальским доношениям на себя дела, а иные, за своих сродников и приятелей заступаясь, увидав, что я им без поманки и без всякой корысти по делам их не угождаю, всячески с своими приятелями и фамилиями намереваются и угрожают у вашего величества и в Сенате всегдашний вред мне причинять, отчего я, в таком своем крайнем сиротстве будучи постоянно, опасаюсь их, ибо и Геркулес едва ли бы мог против двоих стоять’.

Мы видели, что в 1708 году Петр разделил государство на губернии, губернии разделялись на провинции. Правители пограничных губерний в описываемое время назывались генерал-губернаторами, в остальных — губернаторами, помощниками их были вице-губернаторы, иногда, впрочем, вице-губернаторы управляли целою губерниею: так, Курбатов в звании вице-губернатора управлял всею Архангельскою губерниею, как видно, здесь была уступка родовитым людям: царь не хотел дать человеку холопского происхождения одинакого звания с Ромодановскими, Голицыными и Апраксиными, в указе 6 марта 1712 года было сказано: господ Петра Апраксина, князя Дмитрия Голицына, Петра Салтыкова, князя Матвея Гагарина писать губернаторами, Алексея Курбатова — вице-губернатором. Провинции управлялись воеводами, при губернаторах и воеводах находилась земская канцелярия, приводившая в исполнение все распоряжения губернатора или воеводы. Указом 24 апреля 1713 года в областное управление внесено было коллегиальное начало: велено назначить ландратов: в больших губерниях — по 12, в средних — по 10, в меньших — по 8, их должность состояла в том, что они все дела с губернатором решали и подписывали, и ‘губернатор у них не яко властитель, но яко президент’, он имел только два голоса и никакого дела без них не делал. Ландраты выбирались в каждом городе или провинции всеми дворянами за их руками. В 1719 году ландраты исчезают, как видно по недостатку в людях. Для суда учреждены были земские судьи, или ландрихтеры и обер-ландрихтеры, и, чтоб дать им большую независимость, они и имения их были изъяты из-под ведомства губернаторского, судились ландрихтеры в Сенате. Жалобы на несправедливые решения губернаторов и судей поступали в расправную палату при Сенате, где чинили указ по тем делам. В 1720 году в значительных городах учреждены были надворные суды для дел гражданских и уголовных. Надворный суд составлял высшую инстанцию в областном судоустройстве, среднюю составлял суд провинциальный и последнюю — нижний городовой суд, как в надворном, так и в нижнем судах в столицах упоминаются обер-ландрихтеры в качестве президентов. Мысль об отношениях судебной власти к административной находим в следующей инструкции воеводам: ‘Хотя воеводе не надлежит ссор тяжебного дела судить и судьям в расправе их помешательства чинить, однако ему крепко смотреть, чтоб земские судьи уездный суд управляли по инструкции и подданных волокитами не утесняли. Воеводе велеть уставы, паче же в смертных делах, по знатным праздникам прихожанам в церквах трижды в год прочитать. Смертные дела воеводе каждое к своему подлежащему суду отсылать и по определению дворового суда действо производить’. В указе из Юстиц-коллегии 1719 года также предписывается губернаторам и вице-губернаторам смотреть, чтоб не было волокиты и напрасных убытков челобитчикам всякого чина, особенно же призирать бедных людей, вдов и сирот безгласных и беспомощных. Чем для целого государства была Камер-коллегия, тем в губерниях были земские конторы, управлявшиеся земским камериром, или надзирателем сборов, у камерира были три книги: в первой были обозначены все источники казенных доходов, во второй — все получения и выдачи, в третьей — все свидетельства и счеты, земский комиссар собирал и записывал все казенные доходы, кроме пошлин. В январе 1715 года было постановлено, чтобы в тех городах, в которых нет гарнизонов, обер-комендантам и комендантам не быть, быть вместо них ландратам, по одному человеку над каждою долею, в которой содержится 5536 дворов или по скольку будет удобнее по расстоянию места, больше или меньше, по рассуждению губернаторскому. С ландратами для управления всяких сборов и земских дел в каждой доле быть по одному комиссару. В тех городах, которые прилегли к украинным местам и для опасения от неприятельских набегов будут в них гарнизоны из ландмилиции (т. е. земское войско), в таких городах быть комендантам, которым ведать и ландратское правление. Из ландратов всегда быть при губернаторах по два человека, с переменою по месяцу или по два месяца, а в их отсутствие должность их исправляют комиссары. В конце года все ландраты съезжаются к губернаторам со всеми ведомостьми своего правления для счета и решения дел всем вместе. Губернаторам ни для каких сборов и дел от себя никуда в ландратское правление нарочных не посылать, кроме того случая, если кто-нибудь из ландратов впадет в погрешение или спор какой будет в землях, в таких случаях для розыску и межеванья посылать ландрихтеров, а судить ландратов губернаторам самим с вице-губернаторами и ландратами. Посадских людей ландратам ни в чем не ведать и ни в какие их дела не вступать, а иметь им для управления своих дел и земских сборов бурмистров за выборами, с ведома губернаторского, в исках своих бить челом посадским на крестьян ландратам, а крестьянам на посадских — земским бурмистрам. Тогда же назначено было жалованье: губернаторам — 1200 рублей денег, 600 четвертей хлеба, с. — петербургскому — вдвое. Вице-губернаторам: петербургскому — 3000 рублей (?), 300 четвертей хлеба, прочим — по 600 рублей и 300 четвертей. Ландрихтерам: петербургскому — 600 рублей и 150 четвертей, прочих губерний — 300 рублей и 150 четвертей. Обер-инспекторам (за торговлею) петербургскому и рижскому — по 1200 рублей. Комиссарам петербургским и из губерний, в Петербурге при Сенате находящимся, — 120 рублей и 60 четвертей, губернским — по 60 рублей и по 30 четвертей. Дьякам в губерниях — по 120 рублей и по 60 четвертей, подьячим старым — по 60 рублей и по 30 четвертей, середней статьи — по 40 рублей и 20 четвертей, молодым — по 15 рублей и 10 четвертей.

Учрежден был Сенат, коллегии, дано новое устройство областям, а нового уложения не было. Мы видели, что в 1700 году государь велел боярам сидеть у уложенья, снести Уложенную книгу 1649 года с новыми статьями и вершенными делами. Но, чем далее шли по дороге преобразований, чем более знакомились с иностранным бытом, тем менее становились довольны Уложением царя Алексея Михайловича. Учрежден Сенат, вместо приказов — коллегии, в областях — губернаторы, ландраты и ландрихтеры, надворные суды и канцелярии, всюду — новые порядки: неужели же при этом останется старое уложение? В апреле 1718 года был дан именной указ о сочинении регламента всем коллегиям на основании шведского устава, и в следующем же месяце последовала резолюция на доклад Юстиц-коллегии об устройстве судебных мест по примеру Швеции, о переводе шведского уложения и об учинении свода российских законов с шведскими. Президент Юстиц-коллегии Матвеев писал Макарову через два месяца после того: ‘Я ныне токмо починаю ослабу от болезни своей иметь и, хотя тяготою оной болезни своей одержим, однако ж в повсевременном ныне труде пребываю сам при своде шведского устава с российским Уложением, не покладываяся в том ни на кого, и хотя которые приказные люди при том деле есть, но во всем моя несклонная работа умножается, понеже в таких нужных делах на не заобычных людей положиться, ни им управить без меня невозможно’. В декабре 1719 года был дан указ Сенату о начатии заседаний для слушания уложения 7 января 1720 года, в указе говорилось: ‘Слушаючи оное, которые пункты покажутся несходны к нашему народу, то против оных из старого уложения или новые пункты делать, тако же ежели покажутся которые в старом уложении важнее, нежели в шведском, те тако ж противу написать и все то нам к слушанью изготовить. Для поместных дел взять права эстляндские и ляфляндские, ибо оные сходнее и, почитай, одним манером владения имеют, как у нас’. В мае 1721 года коллежским членам, которые сочиняют уложение, велено указные три дня в неделю сидеть до половины дня в коллегиях, а после полудни, от третьего до осьмого часа, — за уложением.

Петр не дожидался составления уложения, чтоб приступить к преобразованиям в области права. 15 января 1718 года был отменен правеж: ‘Которые люди по подрядам и по откупам и по верным таможенным и питейным и всяким сборам, и в начетных и штрафных деньгах, и во всяких таможенных государственных сборах на определенные им сроки в платежах не исправились, и в том ныне в губерниях и канцеляриях на правеже держатся, и впредь ежели кто в таковых неисправах явится, и таковых как самих, так и поручиков их, а буде сами должники померли, после их жен их и детей на правеже не держать, а отсылать их в С. — Петербург и отдавать в Адмиралтейство, а в Адмиралтействе определять годных в галерную работу, а старых и малолетних мужеского полу в другую работу, а жен в прядильный дом, за ту работу зачитать им тех долговых денег, на месяц по рублю человеку. Во время той работы давать корм наравне с каторжными, а буде такие должники будут просить в платеже тех долговых денег сроку, и таковым сроку давать с добрыми поруками на полгода. И которые люди те долговые деньги заработают, и таких от той работы освобождать, давая им отпускные письма. А которые люди будут в истцовых исках должны и на определенные сроки платежом не исправятся ж, и о посылке тех чинить против вышеписаного ж, долги вычитать за работу по рублю ж на месяц человеку, а заимодавцам зачитать каждую персону за работника, кроме жен’. Важно было преобразование в области семейного права относительно служилого сословия. Мы видели, какие две цели назначил Петр для своей преобразовательной деятельности: внутреннее спокойствие и внешнюю безопасность посредством хорошо устроенного войска и обогащение страны посредством торговли. Имея в виду эти две цели и смотря постоянно на сильные и богатые поморские государства, Петр приступил к преобразованию служилого сословия. Оно не могло быть для него, как было для его предков, только служилым сословием, оно было в его глазах и сословием земледельческим и в этом значении своем имело ближайшее отношение ко второй цели преобразовательной деятельности, к обогащению страны, именно могло содействовать благосостоянию крестьян, прикрепленных к его землям, и внести новые силы, нравственные и материальные, в среду торговых людей. Поэтому Петра занимал вопрос о порядке наследства за границею. Неизвестно, к которому году относится письмо Якова Брюса к царю: ‘По твоему, государскому, писанию к Адаму Вейду послал я к тебе краткое описание законов (или правил) шкоцких, агленских и францужских о наследниках (или первых сынах)’. В апреле 1711 года, когда внимание было занято турецким походом, Головкин писал секретарям Посольского приказа: ‘Желает его царское величество ведать подлинно из правил французских, аглинских и венецыйских, какое у них определение как в недвижимых маетностях и домах, так и пожитках детям, по отцах оставшимся, мужеска и женска пола в наследствии и разделе оных, как знатнейших княжих, графских, шляхецких, так и купецких фамилий: и вы поищите таких правил в книгах, которые вывез к Москве Петр Посников, и ежели того нет, то спрашивайте и ищите оных правил на Москве у иноземцев, и ежели где что сыщется, то велите немедленно перевести’. В марте 1714 года оказалось, зачем Петру нужны были эти правила: он издал указ о майорате и, по обычаю, объяснил причины этого нововведения: первая причина — большая исправность в платеже податей и улучшение быта крестьян: ‘Если недвижимое будет всегда идти одному сыну, а прочим движимое, то государственные доходы будут справнее, ибо с большого всегда господин довольнее будет, хотя по малу возьмет, и один дом будет, а не пять, и может лучше льготить подданных, а не разорять. Вторая причина: фамилии не будут упадать, но в своей ясности непоколебимы будут чрез славные и великие домы. Третья причина: прочие (сыновья) не будут праздны, ибо принуждены будут хлеба своего искать службою, учением, торгами и прочим. И то все, что они сделают вновь для своего пропитания, государственная польза есть. Понеже разделением имений недвижимых великий есть вред в государстве нашем как интересам государственным, так и самим фамилиям падение, например ежели кто имел 1000 дворов и пять сынов, имел дом довольный, трапезу славную, обхождение с людьми ясное, когда же по смерти его разделится детям его, то уже только по двести дворов достанется, которые (дети), помня славу отца своего и честь рода, не захотят сиро жить, но каждый ясно (хотя и не так), то уже с бедных подданных будет пять столов, а не один и двести дворов принуждены будут едва не тож нести, как 1000 несли, и тако от того разделения казне государственной великой есть вред и людям подлым разорение, и когда от тех пяти по два сына будут, то по сту дворов достанется и тако далее, умножаясь, в такую бедность придут, что сами однодворцами застать могут, и знатная фамилия вместо славы поселяне будут, как уже много тех эксемпелев есть в российском народе. Еще и сие есть, что каждый, имея свой даровой хлеб, хотя и малый, ни в какую пользу государству без принуждения служить и простираться не будет, но ищет всяко уклоняться и жить в праздности, которая (по св. писанию) матерью есть всех злых дел’. Это изложение побуждений, заставивших ввести майорат, показывает ясно, что Петр смотрел на обязательную службу землевладельческого сословия как на меру временную, вынуждаемую обстоятельствами, потому что если бы все сыновья землевладельца обязаны были государственною службою на всю жизнь, пока отставят за старостию или ранами, то нельзя было бы толковать о возможности для младших сыновей искать хлеба службою, учением, торгами и прочим. Чтоб побудить младших сыновей к деятельности, в следующем месяце принята была мера, выраженная в дополнительном указе: ‘Ежели кадет пойдет в службу воинскую и получит себе службою деньги, на которые себе захочет купить деревни, дворы или лавки, то ему вольно купить, однако не ранее как по истечении семи лет службы его, если же будет в гражданской службе, то по истечении десяти лет службы, если будет в купечестве или мастерстве, то после пятнадцати лет, а кто ни в чем вышеописанном не будет, тому никогда нельзя будет приобретать недвижимую собственность’. Служба, и именно военная, давала, таким образом, наиболее прав младшему сыну, или кадету, как тогда выражались. Чтоб побудить дворян к службе, еще ранее выдан был указ: ‘Сказать всему шляхетству, чтоб каждый дворянин во всяких случаях (какой бы фамилии ни был) почесть и первое место давал каждому обер-офицеру, и службу почитать, и писаться только офицером, шляхетству (которые в офицерах) только то (т. е. свое шляхетство) писать, куда разве посланцы будут’. Людям низших сословий заслуга открывала дорогу в офицеры, а чин офицерский возводил их в высшее, дворянское сословие, 16 января 1721 года дан был собственноручный указ: ‘Все обер-офицеры, которые произошли не из дворянства, оные и их дети, и их потомки суть дворяне, и надлежит им дать патенты на дворянство’.

Но для успеха службы, равно как и других занятий, признано было необходимым образование, хотя первоначальное, и преобразователь обязывает дворян иметь это образование. Вот знаменитый указ 20 января 1714 года: ‘Послать во все губернии по нескольку человек из школ математических, чтоб учить дворянских детей цыфири и геометрии, и положить штраф такой, что не вольно будет жениться, пока сему не выучится’.

По обстоятельствам времени военная служба требовалась преимущественно от дворянина, дворянин имел право на начальнические места в войске, но для этого он должен был иметь, во-первых, общее первоначальное образование, а потом специальное военное, знать службу. Чтоб родовые связи, покровительство не мешали дворянину приобретать последнее, в феврале 1712 года издан был указ: ‘Так как многие производят сродников своих и друзей в офицеры из молодых, которые с фундамента солдатского дела не знают, ибо не служили в низких чинах, а некоторые служили только для вида по нескольку недель или месяцев: поэтому таким требуется ведомость, сколько каких чинов есть с 709 года, а впредь сказать указ, чтоб из дворянских пород и иных со стороны отнюдь не писать, которые не служили солдатами в гвардии’. В обер-офицерские чины производились в войске по свидетельству штаб — и обер-офицеров полка, в штаб-офицеры — по свидетельству всей дивизии генералитета и штаб-офицеров. Относительно увольнения от военной службы Петр дал указ Сенату в марте 1716 года: ‘Которые офицеры служили в армии и за старостию и за ранами отставлены, таких велите употреблять в гарнизоны или к другим каким делам, по губерниям в ландраты, а особливо бедных, ибо не без греха есть в том, что такие, которые много служили, позабыты и скитаются, а которые нигде не служили, тунеядцы многие, по прихотям губернаторским в губерниях взысканы чинами и получают жалованье довольное. А которые к делам не годятся за дряхлостию и увечьем, тем давать некоторое жалованье из денег, которые собираются на гошпиталь со всех чинов’.

В 1716 году был издан воинский устав. Если заботились об офицерах, то надобно было позаботиться и о солдатах, о рекрутах, которых обыкновенно не доводили до назначенных мест в полном числе вследствие дурного содержания и побегов. В сентябре 1719 года Военная коллегия приговорила: ‘Сделать в Сенат предложение, что так как рекруты до сего времени из губерний очень непорядочно приводятся, и главная тому причина худое пропитание в пути, от чего многие померли и с дороги побежали, как то явилось из нынешних приводов: поэтому надобно, чтоб вперед не бегали и имели полное довольство в пути, давать им полное против солдат жалованье с обыкновенным вычетом с того времени, как в рекруты приверстаны будут, от этого им вначале будет охотно к солдатству, не будут склонны к побегу и немного будет больных. Хотя неоднократно в губернии были посланы и публикованы указы о порядочном сборе и приводе рекрут, однако эти указы по большей части не исполняются, от чего происходит не малое государству разорение и в полках неисправность, а именно: 1) когда в губерниях рекрут сберут, то сначала из домов их ведут, скованных, и, приведши в города, держат в великой тесноте по тюрьмам и острогам немалое время, и, таким образом еще на месте изнурив, отправят, не рассуждая по числу людей и далекости пути, с одним, и то негодным, офицером или дворянином, при недостаточном пропитании, к тому же поведут, упустив удобное время, жестокою распутицею, от чего в дороге приключаются многие болезни и помирают безвременно, а всего хуже, что многие и без покаяния, другие же, не стерпя такой великой нужды, бегут и пристают к воровским компаниям, из чего злейшее государству приключается разорение, потому что от такого худого распорядка ни крестьяне, ни солдаты, но разорители государства становятся, всякий может рассудить, отчего такие великие умножились воровские вооруженные компании? Оттого, что беглые обращаются в разбойников. 2) Хотя бы и с охотою хотели в службу идти, но, видя сначала такой над своею братьею непорядок, в великий страх приходят. 3) Из губерний немалое число присылают увечных и к солдатской службе весьма негодных, из которых в одни нынешние приводы больше 700 человек в Военной коллегии за негодностию в службу не приняты. Чтоб таких непорядков не было, когда наряд рекрутам учинится, надлежит в Военную коллегию тотчас прислать ведомость, сколько в которой губернии определено будет взять рекрут, и тогда в Военной коллегии тех рекрут росписать по командам и командировать для приема и привода их добрых штаб-, обер — и унтер-офицеров, смотря по числу рекрут, и этим офицерам принимать у губернаторов и воевод рекрут самых добрых и к службе годных, провожать их должны гарнизонные солдаты, офицеры, приняв рекрут, тотчас должны привесть их к присяге и, чтоб не бегали, перепоручить их круговою порукою, потом, соединив тех рекрут с гарнизонными солдатами, развесть по капральствам и ротам, и учить их непременно солдатской экзерциции, и читать им воинский артикул, дабы в полки не сущими мужиками, но отчасти заобычайными солдатами пришли, а определенное им хлебное и денежное жалованье с самого их приема давать сполна. Чтоб их не изнурить в дороге скорым походом, вести их по обыкновению марша солдатского: три дня идти, а четвертый отдыхать’. Школою для сухопутных офицеров служила гвардия, кроме того, сыновья знатных лиц отправлялись в иностранные войска к знатным полководцам. Так, князь Репнин писал государю в 1717 году: ‘Дети мои, князь Василий и князь Юрий, отправлены в цесарскую армию для искусства к князю Евгению, и я, вступя в долг, послал к ним 800 червонных, они в Вене жили, а теперь в обозе живут непотребно со всяким непостоянством, и те все деньги и посланные мною еще 300 червонных прожили и много долгу еще нажили, которого и заплатить не могу, потому что до сих пор они уже стоят 15000 рублей, из которых с семь тысяч взято мною в долг, кроме того, что они беспутным своим житьем наделали долгов. И для того со слезами рабски прошу ваше царское величество да повелит мне дать Указ, чтоб детей моих взять, для чего послать мне кого-нибудь из офицеров, а они, дети мои, будучи там, в армии, от своего беспутного житья вашему величеству ныне и впредь никакого плода не покажут, только мне вечный стыд и разорение и несносная к старости печаль’.

Если школою для сухопутных офицеров служила гвардия и для некоторых — иностранные армии, то школою для морских офицеров служили преимущественно иностранные флоты: в начале 1717 года послано было во французскую морскую службу 20 человек гардемаринов да в Венецию 27 человек. Корабли покупались за границею и строились у себя, но как в приготовлении корабельных лесов, так и в Адмиралтействе дела останавливались за неимением рабочих. Казанский вице-губернатор Кудрявцев писал царю в 1717 году: ‘По вашим указам корабельные леса готовятся, но работники конные и пешие упорны стали к найму, нейдут, по указу вашего величества берем невольных для того — остановить работы не смеем. Да повелено будет к работе над корабельными лесами определить из гарнизонных офицеров, потому что в народе офицеры всегда страшнее дворян’. Андрей Ушаков, наблюдавший за строением кораблей, писал 1717 году Макарову: ‘При Адмиралтействе в строении кораблей и прочем большая остановка, потому что не имеем на жалованье мастеровым и рабочим людям денег, и от этого плотники бегут. Я послал за ними погоню, устроил в Бронницах заставу, и уже несколько человек переловлено. Я предлагал в Сенате, чтоб вместо беглых из тех же мест, откуда они взяты, взять других, пока беглые будут сысканы, но этого доношения моего сенаторы не приняли, а велели подать в Камер-коллегию, а чтоб по водяному пути у Шлюссельбурга устроить заставу, это сенаторы отреклись сделать. Я, видя крайнее оскудение в деньгах на жалованье мастеровым людям, отпустил от себя в Адмиралтейство взаймы 10000 рублей’.

Денег не было на жалованье плотникам, строившим корабли, корабли были нужны для закрепления за собой моря, море было нужно для усиления торговли: будет большая торговля, деньги будут. Чтоб усилить торговлю, надобно беречь торговых людей, не разорять их и надобно завести такие порядки, благодаря которым иностранцы усилили свою торговлю и разбогатели. В начале 1712 года Петр писал: ‘Как вино, так и прочие вещи надлежит отдавать на откуп, дабы в службе находящимся торговым людям не было разоренья. Учинить коллегиум для торгового дела исправления, чтоб торговлю в лучшее состояние привесть, к чему надобно один или два человека иноземцев (которых надобно удовольствовать, дабы правду и ревность в том показали), с присягою, дабы лучший порядок устроить, ибо без прекословия есть, что их торги несравнительно лучше наших’. В июле 1712 года Петр писал Сенату: ‘Немедленно потщиться в купецком деле лучший порядок сделать’. Сенат отвечал, что этого вполне сделать нельзя, потому что все лучшие из русских купцов теперь в Архангельске на ярмарке, но до их возвращения, чтоб не терять времени, сенаторы послали на Вологду за переведенными туда нарвскими и дерптскими купцами и будут с ними советоваться, каким образом купечество в лучшее состояние привести. В ноябре 1711 года Сенат получил письмо от канцлера Головкина: ‘Царское величество указал к Сенату писать, чтоб выбрали на Москве из гостей и других лучших купцов человека четыре или пять, которые бы могли довольно знать о купеческих делах на Москве, у Архангельска и в других городах, также и о сборе пошлинном, и прислали их в Петербург, также прислать с ними списки уставов, как старых, так и новых, и другие всякие потребные к тому ведомости и выписки, потому что английский посол и голландский посланник предлагают заключить новый торговый договор, и для этого дела такие от купечества сведомые люди и торговые уставы и ведомости надобны’. Выбраны были: Алексей Филатьев, Семен Панкратьев, Илья Исаев, Иван Стрежнев да для китайского торга купчина Ивана Саватеева Ми хайла Гусятников. Из этих купцов Илья Исаев в следующем году получил важное место надсмотрщика над рижским магистратом, царь писал Сенату: ‘Понеже над рижским магистратом у надсмотру тамошних купецких дел определили быть Илье Исаеву, того для о чем он будет вам писать, и по тем его письмам чинить решение, также просил он, чтоб к тому делу дать ему в товарищи гороховленина Михайлу Ширяева, которого к нему выслать, и ежели будет просить еще кого из купецких и из приказных людей себе в помочь, и тех к нему отпускать’. Мы видели, что, устраивая областное управление, Петр запретил ландратам вмешиваться в дела посадских людей, которые должны были ведаться у своих выборных земских бурмистров. 13 февраля 1720 года Сенату был дан указ: ‘Объявить бригадира Трубецкого над здешним (петербургским) и прочими магистраты обер-президентом, и чтоб он ведал всех купецких людей судом, и о их делах доносил в Сенат, и рассыпанную сию храмину паки собрал, в товарищи ему над здешним магистратом президента определите Илью Исаева’. 16 января 1721 года издан был регламент Главного магистрата. Он имел коллегиальное устройство, непосредственно был подчинен Сенату и состоял из членов петербургского городового магистрата, которые наполовину были иностранцы, президента назначал сам царь. По своему регламенту Главный магистрат был обязан устроить магистраты во всех городах и дать им инструкции, покровительствовать торговле и промышленности, смертные приговоры, произнесенные городскими магистратами, не приводились в исполнение без утверждения Главного магистрата, в гражданских делах недовольные решениями магистратов апеллировали к Главному магистрату, тяжбы между горожанами и магистратами передавались прямо на решение Главного магистрата, наконец, Главный магистрат утверждал членов, избранных горожанами в городские магистраты. Главный магистрат должен был разделить все русские города на пять отделов, на основании числа дворов: к первому отделу принадлежали города Петербург, Москва, Новгород, Казань, Рига, Ревель, Архангельск, Астрахань, Ярославль, Вологда, Нижний Новгород, в которых число дворов было от 2000 до 3000 и больше, во втором отделе были города с числом дворов от 1000 до 1500 и больше, в третьем — от 500 до 1000, в четвертом — от 250 и выше, в пятом — все остальные малые города и слободы. Подведомственные магистратам городские жители делились на две гильдии. Мысль Петра о коллегиуме, который бы приводил торговлю в лучшее состояние, осуществилась в Коммерц-коллегии, которая должна была заботиться о торговле внутренней и внешней, под ее надзором должны были строиться корабли и производиться работы по водяным сообщениям и по устройству сухопутных дорог. Она должна была защищать матросов и корабельных капитанов от всяких неприятностей, решать споры между ними, равно как между всеми иностранными купцами, наказывать за нарушения таможенных предписаний. По ее представлению Сенат назначал консулов и таможенных чиновников, которые находились с коллегиею в постоянных сношениях и давали ей отчет о состоянии торговли в иностранных государствах, они давали инструкции посланникам для заключения торговых договоров.

Смотря постоянно на Россию как на посредницу в торговом отношении между Европою и Азиею, Петр уже давно задумал соединить Каспийское море с Балтийским, Астрахань — с своим парадизом. В 1706 году под надзором князя Матвея Гагарина соединена была река Цна каналом с Тверцою, но в 1717 году каменную ‘слюзу’ занесло песком, и по этому случаю начало производиться следствие. До учреждения Коммерц-коллегии устройство каналов было непосредственно поручено Сенату, но Меншиков, зная, как соединение Волги с Невою важно для парадиза, а следовательно, и для его основателя, вмешался в дело и в июне 1717 года писал царю: ‘Господа сенаторы по указу вашему послали от себя механика для осмотра коммуникации с Волгою, но, как слышу, он едва ли мог что сделать, только что хотел очистить Боровицкие пороги, куда он от них и отправлен, обо всем же прочем сказал, что ничего сделать нельзя. Я, видя, что ничего не будет, старался всячески, как бы это нужнейшее дело подвинуть, и посылал нарочно новгородского дворянина Пустошкина ниже Мстинских порогов реками, озерами и всякими проливами до Мологи, дабы осмотреть, как устроить сообщение с Волгою. Пустошкин ездил и привез чертеж, из которого я выразумел, что ничего еще нельзя сделать. Поэтому я послал туда полковника инженера Кулона, чтоб по чертежу Пустошкина осмотрел, можно ли что там сделать, сделал бы особый от себя чертеж и мне об этом репортовал. Кулон репортовал, что находит вполне возможным устроить это дело, и в непродолжительном времени, а именно в два года, если добрые будут надзиратели’. Но для соединения Каспийского моря с Балтийским понадобился еще другой канал, для обхода бурного Ладожского озера. Любопытен указ Петра Сенату насчет Ладожского канала, данный в сентябре 1718 года: ‘Понеже всем известно есть, какой убыток общенародный есть сему новому месту от Ладожского озера, чего для необходимая нужда требует, дабы канал от Волхова в Неву был учинен, к которой работе, ежели даст бог мир, намерение наше есть, чтоб оную всею армиею исправить, но сие еще безызвестно, а нужда — челобитчик неотступный: того ради надлежит резолюцию взять, хотя и не будет мира, дабы оную работу, яко последнюю главную нужду сего места, немедля начать, чего для надлежит мыслить и поставить на мере, каким образом сие учинить, и именно не такими работниками, как до сего времени делали, из чего больше разорения, нежели пользы, было, к чему я свое мнение прилагаю при сем и вам в рассуждение отдаю, но так ли или инако, однако конечно надобно’.

В то время как хлопотали о соединении Балтийского моря с Каспийским, шла сильная борьба по вопросу о том, направлять ли движение внешней торговли к Балтийскому морю, к Петербургу, или оставить товары идти старым, привычным путем, к Архангельску. Петр, разумеется, хотел первого и, не дожидаясь, пока сами купцы, иностранные и русские, предпочтут Балтийскую дорогу Беломорской, хотел изменить направление правительственными распоряжениями. Против этих распоряжений начали сильно хлопотать купцы голландские: они уже издавна устроились в Архангельске, и переноситься в Петербург, где их ждали все неудобства только что основанного города, было крайне затруднительно, убыточно и неприятно, потом Балтийское море не было безопасно по причине войны России и ее союзников с Швециею, наконец, голландцам вовсе не хотелось развития русской торговли на Балтийском море. Голландский резидент жаловался, что в Петербурге за деревянный дом, который не может идти в сравнение с самою скромною избою голландского крестьянина, надобно платить 800, 900 или 1000 флоринов, тогда как в Москве или Архангельске иностранный купец может жить хорошо за 200 флоринов в год, говядина в Петербурге — 5,6 и 8 копеек фунт, и дурного качества. Но если голландцы хлопотали, чтоб осталось все по-прежнему, то жители Любека и других прибалтийских городов старались, чтоб торговля была переведена из Архангельска в Петербург.

25 марта 1714 года царь объявил голландскому резиденту Деби, что по представлению Штатов относительно перемещения торговли и навигации из Архангельска в Петербург он решил, что всякий волен везти пеньку и лен в Архангельск. На третий день после этого разговора Деби дал знать в Голландию, что хотя большая часть этих товаров была уже на дороге к Петербургу, однако хозяева как скоро узнали о царском позволении, то немедленно велели поворотить их к Архангельску. Летом того же года Деби опять имел разговор с царем, опять настаивал, чтоб не переводить торговлю из Архангельска в Петербург, представляя все трудности: малую широту вод, удобных для плавания, малую величину кораблей, которые должны будут плавать на этих водах, тяжести, которые должно будет переносить, плату за проход через Зунд, конвои, необходимые особенно во время войны, выгоду, которую любские негоцианты по своему положению получат перед всеми другими, дурное помещение для иностранных купцов в Петербурге, недостаток магазинов и погребов для товаров, рабочих для их переноски. Царь отвечал: ‘Приложение принципов всегда трудно, но с течением времени все интересы примирятся’. По словам Деби, за перенесение торговли из Архангельска в Петербург стоял один Меншиков, все другие министры были против. Видя, однако, что вследствие желания самого царя торговля будет перенесена, Деби начал настаивать на заключении нового, более выгодного торгового трактата между Россиею и Голландиею. Заключение трактата откладывалось. Деби сердился, Остерман, утешая его, говорил: ‘Между нами, я вам скажу всю правду: у нас здесь нет ни одного человека, который бы понимал торговое дело, но я могу вам сказать наверное, что царское величество занимается теперь этим делом’. Русские, писал Деби своему правительству, боялись основания предлагаемого трактата, которое заключалось в том, что голландцы могли торговать свободно по всем областям России, возражали, что это разорит вконец русских купцов, которые не будут в состоянии соперничать с голландцами.

Петр приводил в исполнение свой план постепенно. В январе 1718 года в Архангельске был опубликован указ, позволявший торговлю пенькою, но запрещавший вывоз хлеба, ввоз шелковых материй и парчей и повелевавший привозить в Петербург две трети всех товаров. Указ привел в отчаяние голландских купцов: они боялись, что чрез это распоряжение количество сумм, им должных, увеличится и уплата сделается еще труднее, потому что время, назначенное для распродажи запрещенных товаров, было коротко, при этом голландцы удивлялись, что, запрещая ввоз европейских шелковых материй, царь не запретил ввоза материй персидских и китайских. В апреле того же года Деби писал в Голландию: ‘На будущее лето будет в Петербурге огромное количество русских товаров, уже навезено много пеньки, и города Тверь, Торжок и Вышний Волочок завалены товарами, которые будут перевезены в Петербург Ладожским озером, потому что возчики отказались перевозить их сухим путем по дороговизне конских кормов и дурного состояния дорог’. О состоянии дорог видно из того, что иностранные посланники езжали из Москвы в Петербург по 5 недель вследствие грязи и поломанных мостов, дней по 8 приходилось дожидаться лошадей на станциях. И, несмотря на то, русские люди, на лошадях и пешком, толпами тянулись к устью Невы. Правительственные лица обязаны были переехать в Петербург и строить там дома, кроме того, переселялись туда семьи дворянские, купеческие, ремесленничьи, в XV веке по воле Ивана III тянулись из Новгорода в Москву переселенцы, умножившие народонаселение и богатство новой столицы всея Руси, теперь по той же дороге, только в обратном направлении, из Москвы, тянулись переселенцы в новый город, имевший стать столицей Русской империи. Работников недоставало для построек в Петербурге, и, чтоб здесь не останавливались работы, остановлены были на время каменные постройки в целой России. Для примера, как набирались работники в Петербург и собирались на них деньги, приведем таблицу, в которой разложены были люди и деньги по губерниям на 1712 год: с Московской губернии — 1192 человека и 2942 рубля денег, с Петербургской — 1052 человека и 2604 рубля, с Киевской — 190 человек, денег недостает в таблице, с Смоленской — 342 человека и 846 рублей: с Архангельской — 703 человека и 1739 рублей, с Казанской — 799 человек и 1974 рубля, с Азовской — 285 человек и 705 рублей, с Сибирской — 342 человека и 846 рублей. Кроме Петербурга нужно было населить Кронштадт, и в 1712 году Петр велел Сенату ‘объявить шляхетским тысяче домам, купецким лучшим пятистам и средним пяти же стам, рукомесленным всяких дел тысяче же домам, что им жить на Котлине-острове по окончании сей войны, и даны им будут дворы готовые за их деньги, а шляхетству дворы и земли под деревни (последнее без денег), и, кой час будет, даст бог, мир, тотчас будут переведены, и для того сказывают заранее, чтоб никто неведением не отговаривался’.

В то время как между иностранными купцами и резидентами в России шло сильное движение по поводу важного для них вопроса о перемещении торговли из Архангельска в Петербург, происходили сношения об усилении русской торговли с Испаниею и Франциею. Здесь столкнулись два царских агента, иностранец Лефорт, племянник знаменитого любимца Петровой молодости, и русский, молодой Конон Зотов, сын Никиты Моисеевича. Конон Зотов кроме близости к Петру по отце расположил царя в свою пользу еще следующим поступком: в 1707 году, находясь в Лондоне для науки, он написал отцу, чтоб ему позволено было остаться еще на несколько времени в Англии и служить здесь на кораблях. Старик Зотов показал письмо царю: Петр пришел в восхищение, благословил письмо и выпил кубок венгерского за здоровье Конона, как первого охотника на любимые его дела. Находясь теперь во Франции, Зотов выставляет свою ревность, идя наперекор своекорыстным намерениям иностранца Лефорта. Лефорт хлопотал о составлении во Франции компании для торговли с Россиею и требовал для этой компании больших выгод, Зотов настаивал на пользе свободной торговли для каждого подданного обеих держав. В октябре 1716 года Зотов писал царю из Парижа: ‘Ваше величество по первому предложению о коммерции с Испаниею изволили сказать, что пошлете не только 6 кораблей с товарами, нужными для строения и вооружения кораблей, но 18, если мир будет с Швециею. Вспомнив это, думаем, что также изволите послать во Францию все, в чем она будет иметь нужду, а Франция взаимно вышлет все, чего ваше величество будете требовать. Таким образом Россия и Франция свой народ сильно побудят подражать этому примеру, не давая ни малых, ни великих привилегий купцам, и не нужно будет последним составлять какие-нибудь компании, но всякий пользуйся и своему государю должное с товаров плати. Ваше величество, дав некоторые привилегии французам, будет также требовать взаимно от Франции для русских таких же привилегий, чего Франция не может сделать никогда, потому что англичане, голландцы и другие народы потребуют от нее того же. Если ваше величество повелите дать места под дворы и магазины первоприезжим французским купцам, то будет ваша отменная к ним милость, а не привилегия. Я не мог отказать г. Лефорту в переводе на русский язык его привилегий, которых он хочет домогаться у вашего величества, я с них здесь посылаю копию, открестивши те пункты, которые считаю вредными. Он хочет требовать этих привилегий на имя своей фамилии: но тогда какая будет французскому двору угодность и за что этот двор вашему величеству будет обязан, потому что милость ваша оказана будет одной женевской фамилии? Я по прибытии моем сюда хотел от самого маршала д’Этре (вице-адмирал и президент в консилии морской) искусно осведомиться, можно ли ожидать от Франции угодного вашему величеству, если она получать будет от России помощь к восстановлению своего флота? Но этому помешал беспорядок, случившийся в мою небытность: г. Лефорт, бывши арестован за какие-то старые долги, просил маршала дЭтре об освобождении, что тот немедленно приказал исполнить. Но Лефорт потом, вместо того чтоб благодарить маршала, пришел к нему с выговором, требуя удовлетворения от тех, кто его арестовал, и объявляя, что его арестом нарушено право народное. Маршал, справедливо рассерженный, сказал ему: ‘Ты сам себя знаешь, и то милость тебе оказана, что тебя выпустили, потому что агента, как всякого другого, можно арестовать, нельзя только, без нарушения права народного, арестовать посла, посланника и резидента’. Лефорт, не зная народного права, еще грубее сказал ему: ‘Я буду об этом писать к царскому величеству’. Маршал отвечал: ‘Я также буду писать и думаю, царское величество больше поверит моим письмам. Выйди вон и заплати долги». Зотов не удовольствовался письмом к царю и написал к Макарову: ‘Здесь посылаю письмо от г. Лефорта к царскому величеству. Извольте хорошенько выразуметь его, а мне кажется, что все к себе, попросту сказать, мякишем воротит. Я с ним ни о чем не спорил, только после письма выговорю, что верно он и компания думают о нашем дворе как не знающем ни чести своей, ни интереса, домогаясь таких ужасных привилегий, от которых государевы доходы все пропадут. Голландец, англичанин, русак и дьявол — все будут под именем этой компании торговать, одним словом, они думают, царское величество обратить кругом и не назвать другом. Еще доношу, что Лефорт здесь арестован в покупке некоторых вещей для государыни царицы: ради бога, в деньгах ему не извольте верить вперед, я думаю, что деньги государыни он издержал на себя, а потом нечем стало выкупить вещи. Также должен я донести, что он держит в своем доме игралище картное: большое от этого бесчестие царскому величеству, всякий говорит: верно, мало ему жалованья от его государя! Поэтому или прибавьте ему жалованья и игрище закажите держать, или что иное извольте сделать. Я ему в этом деле не удивляюсь: скудость ко всему пригоняет’. В том же месяце новое письмо от Зотова к царю: ‘Маршал дЭтре принял меня так милостиво, будто сына своего, он назвал ваше величество творцом российского народа: что может быть сказано в вашу хвалу лучше этого? Потом я ему предложил, что ваше величество желаете иметь коммерцию со всеми окрестными государствами, особенно же с Франциею, что ему очень было приятно слышать, и сказал он мне: ‘Я так сделаю, что и российской короне, и нашей угодно будет’. В скором времени буду иметь трактат о коммерции. Правда, что это не мое дело, да что же делать, когда бог сподобил птенцам служить вашему величеству в таком деле, в котором посол, г. Матвеев, и прочие не могли ничего достигнуть’.

Петр был рад отпускать и в Испанию, и во Францию как можно больше кораблей с сырыми материалами, нужными там для построения флота, но при этом старался, чтоб Россия переставала нуждаться в иностранных мануфактурных товарах, чтоб начинала пробавляться своими, начинала обделывать сырые материалы и обделанные отпускать за границу. ‘Наше Российское государство, — говорил Петр, — пред многими иными землями преизобилует, и потребными металлами и минералами благословенно есть, которые до нынешнего времени без всякого прилежания исканы, причина этому была, что наши подданные не разумели рудокопного дела, частию же иждивения и трудов не хотели к оному приложить’. Чтоб заставить употреблять иждивение и труд, Петр в декабре 1719 года объявил, что все в собственных и чужих землях имеют право искать, плавить, варить и чистить всякие металлы и минералы. Помещики, в чьих землях откроется руда, могли прежде всех других просить о дозволении построить здесь заводы, но если они не могут или не захотят того, то право на построение заводов предоставляется другим с уплатою землевладельцу 32-й доли прибыли, ‘дабы божие благословение под землею втуне не оставалось’. Кто утаит руду или будет препятствовать другим в устроении заводов, тот подвергается телесному наказанию и смертной казни. Берг-коллегии велено было призывать иностранных охотников до рудокопных дел. Мы видели, как Виниус восхищался обилием и добротою железа в Сибири и как немедленно было приступлено к его обработке. В Нерчинске упоминаются серебряные заводы, в Тобольске — два железных, в Верхотурье — два железных, в Кунгуре — медные. Еще в 1702 году верхотурские железные заводы отданы были Никите Демидову, заводы эти были построены государевою денежною казною и городовыми и уездными людьми, и на строение их вышло из казны 1541 рубль, да, сверх того, с крестьян на наем работников взято 10347 рублей. По жалованной грамоте Демидову, он должен был уплатить те деньги, которые вышли из казны на постройку заводов, также за готовые припасы, в них им найденные, с зачетом железа, которое вышло из заводов до отдачи их ему, все это он должен был уплатить с разверсткою на пять лет. Кроме того, у Демидовых были железные заводы в Алексинском уезде с 1703 года. В Тульском и Каширском уездах находились железные заводы Александра Львовича Нарышкина, в Малоярославском — иноземцев Меллеров. Упоминаются железные заводы Липские, где лили пушки и книпели, Кузминские, в Романовском уезде — железные заводы дьяка Борина. На казенных тульских оружейных заводах (с 1715 года) велено было выделывать в год ружей 15000, пистолетов 1000 пар, пикинерных копий 1209, и на все это издерживалось по 30000 рублей в год. В 1717 году заведена была игольная фабрика Томилиным и Рюминым с привилегиею на 30 лет при запрещении вывоза игл из-за границы. По близости к Петербургу важное значение имели Олонецкие заводы, которыми управлял иностранец Геннин. Мы должны познакомиться с этим замечательным деятелем эпохи преобразования, и самое лучшее средство к этому знакомству — переписка его с царем. Так, в марте 1715 года Геннин писал Петру: ‘Воистину я опасаюсь вашего царского гнева, что не мог исполнить всех указов. Почитай, на каждую неделю вновь указы присылаются, а тут еще вновь работы и припасов спрашивают в Петербург и в Архангельск, и от такой великой и крутой работы, и от высылки подвод, и от строения кат и шкун, и от смоляного куренья, сверх заводской нужды, остальные мужики разбегутся: они складывают уголь, известь, руду, гоняют подводы, отправляют заводские работы да еще платят мелкие подати, так что приходится на каждый двор по 30 рублей, — сам изволь рассудить о такой тягости! Я не для себя только, а для тебя и для народа, а тебе необходим будет завод в нынешнее время’. Что отвечал ему на это Петр, видно из письма Геннина к нему, написанного в апреле: ‘Вашего царского величества всемилосердное письмо с великою радостию я принял, и за такое милостивое благодарное письмо я должен, раб, не только ручки, но и ножки у тебя, государя батюшки, поцеловать и рад тебе, сколько мочи есть, в вашем деле радеть с радостию. Прошу и пишу бескумплементно: ежели не помилосердствуешь о прибавке к здешнему уезду другого, то истинно содержать всех заводов будет невозможно. Я тебе, батюшка, лучшего ищу: ежели будет хотя немного легче здешнему народу и прибавлено в помощь ему, то надеюсь, что 8000 дворов, которые давно пусты, опять наполнятся. Ты ныне пойдешь в поход, а без тебя в Сенате на мою просьбу решения не будет и опять дело будет отложено в долгий ящик’. Упоминаются селитряные заводы в Казанской губернии майора Молоствова, в Воронежской губернии — в Тамбовском, Шацком, Темниковском, Кадомском уездах, также в Киевской губернии, купоросные заводы Савелова и Томилина в Московском уезде. Убежденный в важности ископаемого топлива, Петр старался разузнать о каменном угле в России.

Камер-коллегия, между прочим, обязана была сообщать сведения о состоянии, натуре и плодородии каждой провинции, стараться населять пустые земли и всякую пустоту предупреждать осторожным домодержавством. В мае 1721 года Петр велел снимать хлеб косами вместо серпов. Разведение табаку началось при Петре, но царь обращал особенное внимание на производство льну и пеньки как по усилившемуся внутреннему потреблению, так и вследствие большого отпуска за границу. В декабре 1715 года он приказал: во всех губерниях размножать льняные и пеньковые промыслы, и для того приготовляли бы земли и прибавляли севу на всякий год, а где к этому непривычны, чтоб обучали крестьян, и о том объявить в народе, что этот прибавок севу повелено иметь для всенародной пользы и для прибыли крестьянам. Желая приучить к обработке сырых материалов, царь тогда же издал указ: чтоб семени льняного и конопляного к морским пристаням для продажи отнюдь не возили, а чтоб привозили маслом. Приняты были меры для сбережения старых лесов и для разведения новых в местах безлесных.

В начале 1712 года Петр дал указ Сенату: завесть конские заводы, а именно в Казанской, Азовской и Киевской губерниях, а для заводу кобыл и жеребцов купить в Шлезии и Прусах.

При учреждении постоянного войска Петра тяготила необходимость выписывать из-за границы сукно для обмундирования, и потому он должен был обратить внимание на улучшение овцеводства. В 1716 г. капитан Норов послан был за границу нанимать овчаров и суконников. В 1719 году овчар иноземец Каминский, который находился при овчарном деле в Ярославском уезде, объявил, что всего в этом уезде шерсти 52 пуда 28 фунтов, тот же овчар представил в коллегию шерсть для образца, ее показывали директору мануфактурного двора Роде, и тот сказал, что она лучше шерсти, присылаемой на мануфактурный двор из Киевской губернии. На казенных овчарных заводах Азовской губернии считалось 10080 овец, и при них было три овчара из Силезии.

О суконных фабриках в Москве Петр хлопотал уже давно, еще в 1705 году он писал Меншикову: ‘Сукны делают, и умножается сие дело зело изрядно, и плод дает бог изрядный, из которых и я сделал (себе) кафтан к празднику’. Потом в Азовской губернии, в Сокольском ландратстве, заведена была суконная казенная фабрика с 48 станами, заведена шляпная фабрика для солдатских и матросских шляп, здесь употреблялась шерсть, не годная на суконные фабрики. Казенные суконные фабрики находились в Москве под ведением Чебышева и в Казани под ведением Грузинцева. Но царь имел в виду, заведши фабрики от казны, отдать их частным людям с двоякою целью — освободить казну от издержек и побудить русских людей к мануфактурной деятельности. Взгляд Петра на средства к этому побуждению выражен в одном указе Мануфактур-коллегии: ‘Что мало охотников (заводить фабрики), и то правда, понеже наш народ, яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что ясно изо всех нынешних дел: не все ль неволею сделано, и уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел’. На этом основании в январе 1712 года дан был указ Сенату: ‘Завод суконный размножать не в одном месте, так чтоб в пять лет не покупать мундира заморского, и, заведчи, дать торговым людям, собрав кумпанию, буде волею не похотят, хотя в неволю, а за завод деньги брать погодно с легкостью, дабы ласковей им в том деле промышлять было’. Но, как видно, и неволею нельзя было заставить, казенные фабрики продолжали существовать, о казанской фабрике вице-губернатор Кудрявцев доносил в 1719 году: ‘На заводах сукна ткут и все готово, только некому их красить, и ныне прошу ваше величество, чтоб прислан был мастер, кому те сукна красить, а здесь такого сыскать нельзя, а прежний мастер только краски теряет’. Из частных суконных фабрик была известна Воронина в Москве, в начале 1720 года заведена была фабрика Щеголина с товарищи с выдачею 20000 рублей из казны, в 1721 г. в Москве — суконная фабрика Александрова с товарищи. Упоминается также суконная фабрика огородника Соболникова. Уже в 1718 году было дано приказание делать мундир на гарнизонных солдат всех губерний из сукон московского дела. Издан был и другой любопытный указ: ‘Велеть людям боярским либереи (ливреи) или платья носить из сукон российской мануфактуры, а заморских не носить, тож разумеется и о посадских нижних, однако ж наперед удовольствовать сукнами солдат. Людям боярским ежели не будет доставать сукна, то делать с каразей, и для того делать каразеи двойные. Позументов убавить или вовсе заказать, ибо в обычай входить почало, что много носят, от чего не только убыток партикулярным, но и государству, ибо англичане богатее нас, а позументов не носят’.

В Петербурге заведена была шпалерная фабрика, директор ее Багре был спрошен: может ли в шпалеры и ковры употреблена быть русская шерсть, и показали ему всех русских шерстей пробы, о шерсти, которая взята из Киевской губернии к коломиночному делу, Багре сказал, что она к шпалерному делу годна для учения учеников, а если лучше будет прядена, то пригодится в дело и мастерам. О работах на Петербургском мануфактурном дворе доносили в июле 1719 года: шпалерные мастера французы делают: Гринконь де Бурден — государеву персону, которая на коне, мастер Берагье — другую государеву персону, поясную, мастер Гошер св. Анисий — персону, при которой дьявол, мастер Вавок — цветник, в котором шептала и прочие фрукты. Коломинки начали ткань на семь станов, салфетки — на один стан.

Понятно, что усердно старались об улучшении тех производств, которые уже были прежде, и чрез это улучшение усилить сбыть их за границу. Заведение флота требовало заведения парусных фабрик, в 1702 году они заведены в Москве, и в 1719 году встречаем следующую краткую их историю: ‘В 1702 и 1705 годах парусные заводы были так хороши, якобы близ голландских. В 1711 году, находясь в заведывании Григория Племянникова, они были в очень дурном состоянии. В 1715 и 1716 годах, во время управления Андрея Беляева, едва не разорились вконец, только три четверти парусной холстины было прислано в Петербург, и то все гнилое. Когда после этого времени они были отданы в заведывание князя Одоевского, то до сих пор находятся в изрядном состоянии и парусные полотна доставляют добрые’. В 1711 году полотняный завод, ведомый прежде в Посольском приказе, отдан был купецким людям Турке с товарищи на 30 лет, и к нему приписано суздальского епископа село Кохма с деревнями в Суздальском уезде. В декабре 1714 года велено было отдать в ведомство московского губернатора скатертное, салфеточное и полотняное дело. В следующем году распоряжение: полотна делать широкие против европейских государств, какие за великие цены в Российское государство вывозятся, для того что во всех европейских государствах делают полотна широкие и от больших цен имеют многое народное пополнение, понеже тем широким полотнам великие расходы состоят паче других товаров, а в Российском государстве от негодных узких полотен, которые самыми малыми за негодностию ценами продаются, не только прибытков, но и своих издержанных вещей не получают и от того в излишние скудости приходят. В 1718 году дан был указ о свободной торговле холстами всех рук, какие у кого есть, и о пропуске их в заморский отпуск, но в том же году резидент Федор Веселовский писал из Лондона: ‘Говорили мне здешние купцы, что в России делаются полотна трех разных рук, только все узки и за этою узкостию худо продаются’. В 1720 году директором полотняной фабрики был назначен иноземец Томес, который должен был призывать к себе в компанию из купечества, компания должна была умножить свое производство (полотен, скатертей, салфеток и тиков) по возможности до 500 станов, причем произведения фабрики должны были равняться с заморскими. Члены компании не выбираются ни в какие службы, на их дворах не ставятся постои, судом и расправою, кроме уголовных дел, ведаются они в Берг — и Мануфактур-коллегии. Содержать им фабрику 30 лет, если будут содержать в добром порядке, мастеров-иноземцев выписывать им из-за моря с свободными контрактами, а из русских в мастеровые, ученики и работники нанимать свободных, а не крепостных с платежом за труды их достойной платы и содержать их при фабрике 7 лет как учеников, сверх того, три года как подмастерьев и по прошествии урочных лет давать им письма. В том же году государь указал: холст, хрящ толстый за границу отпускать невозбранно, а тонких полотен узких не отпускать, делать широкие по прежним указам. В 1718 году запрещено было ввозить в Москву заграничные чулки, позволено было продавать только чулки московской фабрики француза Мамвриона.

Важно было по заграничному отпуску производство кожевенное. В 1716 году к Архангельску было привезено юфти 135467 пудов: из этого числа Строгановым принадлежал 991 пуд, петербургским купцам — 12057, гостиной сотне — 9908, казанцам — 10709, гороховцам — 11173, москвичам — 16901, ярославцам — 38161. Царь занялся улучшением этого выгодного производства и в конце 1715 года издал указ: понеже юфть, которая употребляется на обувь, весьма негодна есть к ношению, ибо делается с дегтем, и, когда мокроты хватит, распалзывается и вода проходит, того ради оную надлежит делать с ворванным салом и иным порядком, чего ради посланы из Ревеля мастеры к Москве для обучения того дела, для чего повелевается всем вышеписанным промышленникам во всем государстве, дабы от каждого города по нескольку человек ехали в Москву и обучались, сему обучению дается срок два года, после чего, если кто будет делать юфти по-прежнему, тот будет сослан в каторгу и лишен всего имения. В Казани учрежден был завод пумповых кож под надзором англичанина Умфри, в 1720 году Кудрявцев доносил царю: ‘Англичанин, пумповых кож мастер Умфри, учеников, по-видимому, учит прилежно, и ученики сказывают, что ни в чем от них не скрывается’. В Азовской губернии существовали кожевенные заводы с 1714 года, в 1719 году велено было юфтяного дела мастеров-иноземцев для размножения производства и обучения русских людей послать в Киевскую и Азовскую губернии по два человека, губернаторы по своему усмотрению должны были определять их в тех местах, в которых можно было сыскать наиболее материалов к этому производству. В том же году Мануфактур — и Берг-коллегии приговорили коломиночный, шпалерный и кожевенный заводы в Петербурге отдать в содержание охочим людям, а в следующем году явился в Петербурге кожевенный завод президента Главного магистрата Исаева с товарищи.

До описываемого времени все потреблявшееся в России количество писчей бумаги привозилось из-за границы, теперь заведены были свои фабрики, в апреле 1714 года издан был указ о присылке в петербургскую канцелярию пометного холста и лоскутья с платою по 8 денег за пуд собравшим.

Чтоб уменьшить роскошь в тяжелое время Великой войны, уменьшить ввоз из-за границы дорогих материй и украшений и в то же время дать возможность подняться своим мануфактурам, царь в конце 1717 года издал указ: объявить для настоящей войны, чтоб вновь никакого золота и серебра пряденого и волоченого не носили и нигде не употребляли, а донашивали б старые, а вновь отнюдь не делали под великим штрафом. А носить только китайские из Сибири шелковые материи и персидские, также из здешних мануфактур всякие, кроме золота и серебра. Адмирал Апраксин, Шафиров и Петр Толстой завели фабрику шелковых парчей с привилегиею на 50 лет продавать произведения фабрики беспошлинно. Но дело у них пошло не очень успешно, в январе 1719 года они подали прошение: ‘Так как мануфактура наша не может вскоре в такое состояние придти, чтоб могла удовольствовать парчами все государство, хотя мы, не щадя никаких иждивений, стараемся усиливать производство чрез иноземцев и русских и уже понесли убытку больше 40000 рублей, и так как ввоз европейских парчей запрещен, а азиятских недостаточно, то нарекание идет на нас. Поэтому мы просим позволить иноземцам ввоз тех парчей, которых производства мы не можем усилить вскоре, и просим, чтоб это позволение положено было на нас, чтоб мы, по своему усмотрению, могли ввоз одних парчей позволять, а других запрещать’ Дела не поправились, и Апраксин с товарищи просили, чтоб взять у них мануфактуру и отдать купецким людям, которых и указали, а им возвратить затраченный капитал. В Москве была шелковая фабрика истопника Малютина: он завел ее в 1714 году на свои деньги, со всякими инструментами, русскими и заморскими.

Приведенные распоряжения относительно промышленности во многом касались крестьян: они должны были изменять, усиливать свою деятельность по указаниям преобразующего правительства. Изменения в их отношениях к землевладельцам не могло быть произвелено, крепостное состояние произошло вследствие бедности страны, финансовой несостоятельности государства, эта несостоятельность не исчезла, принимались только сильные, более или менее деятельные меры к обогащению народа и казны. Вольный труд был невозможен, доказательством служило то, что правительство набирало работников, как солдат, другое доказательство: когда понадобились заводы, к ним начали приписывать окрестных крестьян, и явился новый разряд заводских крестьян, крестьян, крепких не земле, но фабрике или заводу. Об основном изменении участи крестьян, повторяем, нельзя было думать, эпоха преобразования была еще очень близка к древней России, прикрепившей крестьян, в 1713 году возмутились крестьяне села Лыскова в Нижегородском уезде, принадлежавшего грузинскому царю Арчилу, села Поречья ростовского архиерея, Вышегородской волости Верейского уезда, на землях иноземца Меллера, Вознесенского села, принадлежавшего Воскресенскому монастырю (Новый Иерусалим), отложившиеся крестьяне были приведены в повиновение, причем заводчики были биты кнутом. Можно было только принимать меры к облегчению участи крестьян: так, эта цель имелась в виду при учреждении майората, хотя по хозяйственным же условиям, как увидим, цель не могла быть здесь достигнута. В 1719 году воеводам было наказано: ‘Так как есть непотребные люди, которые своим деревням сами беспутные разорители суть и ради пьянства или иного какого непостоянного житья вотчины свои не только не улучшают, но разоряют, налагая на крестьян всякие несносные тягости, бьют их и мучат, отчего крестьяне, покинув тягла свои, бегают и происходит отсюда пустота, а в государевых податях умножается доимка, поэтому воеводе и земским комиссарам смотреть накрепко и до того разорения не допускать, когда для денежных и других сборов поедут в уезды земские комиссары и найдут пустоту или сильное умаление крестьян перед переписным числом, то должны об этом объявлять воеводе, воевода разыскивает, отчего пустота явилась и не было ли крестьянам от помещиков большого разорения, обыски с достоверными свидетельствами присылаются в Сенат, и если по сыску и по свидетельству подлинно обнаружатся разорители своих имений, таких велеть исправлять ближним сродникам и свойственникам, и до исправления заведовать их деревнями этим сродникам и свойственникам, довольствуя помещиков доходами из тех деревень, которые не исправятся, посылать под начал до исправления, которые не исправятся и под началом, тех не освобождать, но доходами довольствовать их самих, жен их и детей, а по смерти отдавать деревни, кому будет следовать по линии’. В апреле 1721 года был издан именной указ: ‘Обычай был в России, который и ныне есть, что крестьян и деловых и дворовых людей мелкое шляхетство продает врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей, от отца или от матери дочь или сына помещик продает, отчего немалый вопль бывает, и его царское величество указал оную продажу людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то б хотя по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь’. Цены за крестьянские семьи были разные, смотря по обстоятельствам: так, в протоколах Сената читаем: ‘Димитрию Шулепникову за крестьянина его Ивана Фомина с женою и детьми, который взят к городовым делам в кузнецы, выдать денег 35 рублей’. Или: ‘Против прошения комнаты царевны Анны Петровны карлицы Устиньи из крестьянства отца ее с женою и детьми уволить и помещику за него заплатить денег 50 рублей’.

Относительно управления монастырских крестьян дошла до нас любопытная челобитная крестьян можайского Лужецкого монастыря в 1720 году: ‘Державнейший царь, государь милостивейший! в прошлых годах по нынешний 720 год был у нас архимандрит Сергий и ведал нас, и слуг и служебников, судом и расправою и всякими делами, а ныне оный архимандрит волею божиею очами обнищал и отъял бог очес его зрение, а в прошлом году прислан нам Знаменского монастыря иеромонах Иосиф Бронцов, и в нынешнем году оный келарь взят к Москве за его немалые неистовства, и ныне у нас судом и расправою ведать и от сторона оберегать некому, а у нас в Лужецком монастыре есть иеромонах Иоасаф Каржавин, человек добрый, не пьяница, суд и расправу меж нами и от сторон оберегать станет: просим иеромонаху Иоасафу быть судебным монахом’. Подписались выборные крестьяне.

Война продолжалась, и финансовые затруднения не уменьшались. Старое препятствие к уравнительному сбору, укрывательство тяглых людей, существовало, несмотря на меры царя Алексея и повторительные указы сына его. В 1714 году повелено было Сенату: таможенные, кабацкие и оброчные сборы положить в каждом городе на купечество по большому окладу, а откупы и счеты отставить и от дворового с крестьян и с купечества сбору отличить и сбирать особо. По старым и по новым указам всяких чинов людей и крестьян, которые имеют торги, выключая тех крестьян, которые продают то, что у них родится, взять в посад и поселить в слободах, а закладчиков и выходцев и беглецов взять, и с наказанием. Уравнять все губернии как дворами, так и душами и с них сборы, чтоб во всех губерниях было равенство. Никакие меры не помогали, доходы не высылались сполна, важнейшие дела останавливались за неимением денег. Мы видели донесение Ушакова, как разбежались строившие корабли работники за неимением денег. Это не был единственный случай, в декабре 1716 года адмирал Апраксин писал Макарову: ‘Истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать, стали везде великие расстрои, а где прибегнуть и что впредь делать? не знаем, денег ниоткуда не возят, дела, почитай, все становятся’. О недосылках можно судить из донесения князя Якова Долгорукого в 1719 году: ‘Военный комиссариат учрежден с начала 1712 года, а по табели положено из губерний, кроме С. — Петербургской, денежной казны присылать на дачу армии жалованья и на строение мундира и амуниции 1578333 рубля, и хотя того постоянного числа из губерний в присылке сполна никогда не было и осталось в доимке многое число, однако армия вашего величества с того года как жалованьем, так мундиром и амунициею удовольствована, еще же, сверх указу, прибавлены строить многие амуничные вещи вновь, а на провоз мундира и амуниции до разных мест в расходе без малого 300000 рублев. Ныне в мундирных канцеляриях покупных сукон, мундиру и амуниции и других припасов в остатке на 350000 рублев, да из губерний недослано по табели с 712 года на семь лет 2500000, в том числе на два года 717 и 718, на которые велено по указу вашего величества весьма доправить 950000 рублев, а на достальные пять лет править со временем исподоволь’. Так как главною причиною скудости доходов были злоупотребления при переписи дворов, то Петр решился ввести подушную перепись. 22 января 1719 года был издан указ: ради расположения полков армейских на крестьян всего государства брать во всех губерниях сказки о душах мужеского пола, за утайку душ прикащикам, старостам и выборным людям смертная казнь безо всякой пощады. 19 января 1720 года новый указ: хотя сказки и высылаются, однако в них пишут одних крестьян, а дворовых и прочих не пишут, в чем может быть такая же утайка, как и в дворах бывала, и потому писать всех, кто живет в деревнях. 16 декабря того же года новый указ: назначен был срок подачи сказок 20 июля, и все сказки не поданы, ландраты и комиссары пишут, что помещики, люди их и крестьяне сказок не подают, из дворов бегают и укрываются, вследствие чего у ослушников указа отписать деревни, а самих выслать к розыску. Указ 15 марта 1721 года говорит, что доносители показали утайку до 20000 душ, и потому велено сказать всем землевладельцам, чтоб объявляли об утайке без всякого страха, на виноватых не будет взыскано, в противном случае они подвергаются наказанию по прежним указам.

Страна была действительно бедная, малолюдная, без промыслов, тяглые люди действительно бегали и употребляли все средства, чтоб уклониться от платежа денег в казну, но Петр хорошо знал, что одною из главных причин скудости казны была закоренелая болезнь русского общества, воспитанного на кормлении. Тщетно преобразователь выставил понятие о государстве, о бескорыстном служении ему, тщетно толковал о пользе всенародной, русский человек в продолжение многих веков привык смотреть на службу как на средство кормления, и века должны были пройти прежде, чем он мог отстать от этой привычки. Но Петр не был такой человек, который мог спокойно передать времени известное улучшение, известную работу, чувствовать всю нужду в деньгах и знать, что вместо употребления на общее дело они расходятся по частным карманам, было для него невыносимо, и как везде, так и здесь он принял самые сильные меры, начал кровавую борьбу с казнокрадцами, как в старину с стрельцами.

Петр по частным делам должен был допустить то, что мы называем взяточничеством: бедное государство не могло обеспечить жалованьем служащих ему и потому должно было позволить им кормиться от дел. В 1713 году подьячие секретного стола сенатской канцелярии били челом государю, что им, кроме жалованья, прибытка нет никакого и пропитаться с домашними своими невозможно, и потому просили прибавки жалованья. Государь на их просьбе написал: ‘Вместо жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и Строгоновы дела, кроме городских (архангельских) товаров’. Но он неумолимо решился преследовать похищения казенной собственности, взяточничество, вредившее государственным доходам. В августе 1713 года читали указ: ‘Великий государь, милосердуя о народах государств своих, ревнуя искоренить неправедные, бедственные всенародные тягости и похищения лукавые государственной казны, понеже известно ему учинилось, что возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений и похищений государственных интересов великие неправды и грабительства и тем многие всяких чинов люди, а наипаче крестьяне приходят в разорение и бедность. И того ради его царское величество указал объявить всенародно на удержание оных злых вымыслов и лукавых корыстей и граблений сей свой указ, дабы впредь неведением никто не отговаривался, чтоб всех преступников и повредителей интересов государственных с вымысла, кроме простоты какой, и во всяких государственных делах неправды и тягости искоренить, а именно: всякие сборы, всякие покупки и продажи и подряды чинить в приказах и губерниях с великих радетельным осмотрением, без всяких лукавых вымыслов и беспосульно, ища государственной прибыли без тягости народной, и к покупке и к продаже и к подрядам призывать, объявляя всяких чинов людям не тайно, а самим судьям и приказным и иным подчиненным их на свои или на чужие имена, и людям их и крестьянам отнюдь не подряжаться и никаким образом не вымышлять, а доходы окладные, с купечества и с уездных дворового числа, и иные неокладные, сложа все вкупе, сбирать на четыре срока и объявить всенародно, чтоб на те сроки все доходы из уездов привозили платить в города бездоимочно’. Вслед за тем другой указ: ‘К положенным законам о грабителях народа в пополнение объявить всенародно: ежели кто таких преступников и повредителей интересов государственных и грабителей ведает, и те б люди безо всякого опасения приезжали и объявляли о том самому его царскому величеству, только чтоб доносили истину, а кто на такого злодея подлинно донесет, тому за такую его службу богатство того преступника, движимое и недвижимое, отдано будет, а буде достоин будет, дастся ему и чин его, а сие позволение дается всякого чина людям, от первых даже и до земледельцев, время же к доношению от октября месяца по март’.

Указ, обещавший такое богатое вознаграждение за донос на казнокрадцев, произвел сильное впечатление на людей, знавших кой-что за собою, между ними начались толки: ‘Донести, доказать легко, но за что же наказывать? Ведь прежде это не было запрещено’. Узнав об этих толках, 24 декабря 1714 года Петр издал новый указ: ‘Понеже многие лихоимства умножились, между которыми и подряды вымышлены, и прочие тому подобные дела, которые уже наружу вышли, о чем многие, якобы оправдан себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключить может, суть преступления. И дабы впредь плутам (которые ни во что иное тщатся, точию мины под всякое доброе делать и несытость свою исполнять) невозможно было никакой отговорки сыскать: того ради запрещается всем чинам, которые у дел приставлены, дабы не дерзали никаких посулов казенных, и с народа сбираемых денег брать торгом, подрядом и прочими вымыслами. А кто дерзнет сие учинить, тот весьма жестоко на теле наказан, всего имения лишен, шелмован и из числа добрых людей извержен или и смертию казнен будет, то же следовать будет и тем, которые ему в том служили и чрез него делали, и кто ведали, а не известили, хотя подвластные или собственные его люди, не выкручаяся тем, что страха ради сильных лиц или что его служитель, а дабы неведением никто не отговаривался, велеть всем у дел будучим к сему указу приложить руки, и впредь кто к которому делу приставлен будет прикладывать, а в народе везде прибить печатные листы’.

Указами, угрозами, вызовом доносителей дело не ограничилось. Мы видели, что вместе с учреждением Сената Петр учредил и фискалов. В августе 1711 года старик Зотов взял на себя звание государственного фискала: ‘Понеже видя беспорядок, господин граф Никита Моисеевич Зотов взял на себя сие дело государственного фискала, т. е. надсмотрителя, дабы никто от службы не ухоронивался и прочего худа не чинил, и сей свой уряд подписал своею рукой’. Но о деятельности Никиты Моисеевича в этом новом звании мы не имеем сведений. В указе 28 января 1721 года говорится: ‘Понеже государственного фискала вскоре еще выбрать не можем, того ради, пока оный учинен будет, определяем по одному из штаб-офицеров от гвардии быть при Сенате, переменяясь помесячно. Он должен смотреть, дабы Сенат должность свою исправляли по данной им инструкции. Смотреть того, дабы указы не только что на письме были сделаны, но чтоб экзекуция на все указы, как возможность допустить, чинена была. Ежели кто того чинить не будет, то три раза напомянуть, а буде по третьем слове кто не будет чинить, тотчас идти к нам или писать’. Первым обер-фискалом был назначен дьяк Былинский, но он скоро был уволен по просьбе князя Ромодановского, которому он был нужен для строения дома его в Петербурге. Вместо Былинского был назначен стольник Михайла Желябужский, в товарищи к нему назначены комиссар Нестеров и шесть человек царедворцев. В апреле 1712 года уже встречаем известия о деятельности фискалов. Трое фискалов — Михайла Желябужский, Алексей Нестеров, Степан Шепелев — подали царю жалобу на Сенат: ‘Изволил ваше царское величество учинить фискальное дело, для чего по указу из Сената определены мы. И мы, рабы твои, по должности своей всячески проведывая и усмотря как в сборах, так и в расходах и об иных нуждах, подали в Сенат многие разные доношения. А по другим делам в разных приказах как за судьями, так и за приказными людьми сыскали всякую неправду, о чем написано порознь в наших особливых доношениях и обличениях, по которым, против твоих пунктов, указу и определения не учинено и по се число, и на суд нам неправду сотворших не токмо которого судью, но и последнего подьячего ко обличению не поставлено. А когда приходим в Сенат с доношениями, и от князей Якова Федоровича (Долгорукого) да от Григория Племянникова безо всякой нашей вины бывает к нам с непорядочным гордым гневом всякое немилосердие, еще ж с непотребными укоризны и поношением позорным, зачем нам, рабам твоим, к ним и входить опасно. Племянников называет нас уличными судьями, а князь Яков Федорович — антихристами и плутами’.

Особенною любовию и ревностию к своему делу отличался фискал Нестеров. Он доносил в 1713 году: ‘Князю Якову Федоровичу Долгорукому даны волости в уезде Юрьева Польского с условием, чтобы доходы, прежде шедшие в казну, собирались в нее без умаленья, но в 1713 году Долгорукий, по согласию с казанским губернатором Апраксиным, сложил много сборов, а именно 4755 рублей, и приписал к себе землю, которой в именном указе не было означено. С 1704 года, кроме государева клею, нигде никому держать и продавать не велено, а он, Долгорукий, дал из Сената указ господину Рагузинскому, велено ему купить клею у других, кроме государева, 2000 пудов для продажи в отпуск за море, от чего государю убытка больше 10000 рублей. Долгорукий не принял ружей, которые Стрежнев продавал по рублю 20 алтын, а принял у Строганова, который написал по 2 рубля за ружье, принял, не освидетельствовавши и не призвавши к торгу никого, и этим доставил Строганову прибыли 8420 рублей. Долгорукий подрядил иностранца ставить селитру дороже, чем предлагали русские, ставил наемщиков вместо своих крестьян в рекруты вопреки указу. С многих сильников солдат не брано, а только берут с тех, кто безответен и богобоязлив и страх имеет от вашего величества, да которые солдаты с таких сильников и с других взяты, и те Поместного и Военного приказов дьяками и подьячими распущены будто негодные, а вместо них других не взято, то из взяток, то придабриваясь. Теперь как за прежними, так и за нынешними нашими фискальными доношениями в приказы привели и приводят немалое число солдат, начали и из вышних персон, а именно сенатор князь Григ. Иван. Волконский беглых солдат привел из подмосковной с отпуском и без отпуска 5 человек, князь Григорий Федорович Долгорукий сказал, что у него беглых солдат в Хатунской волости есть, и обещал их поставить, а сам его благородие едва не все лето там был, да без доношения нашего прислать не соизволил. Капитан Алексей Буторин по согласию с дьяками и подьячими Поместного приказа, когда вел солдат в Ригу, отпустил из полку с дороги, будто переменою, годных 12 человек, которые солдаты и отцы их повинились. Тот же капитан с дороги отпустил больше ста подрядных подвод, отчего солдаты разбежались, и в Ригу доведена разве половина’.

‘В Монастырском приказе немалые тысячи старых денег и несколько пудов серебряной посуды и прочих вещей разных, которые в правление графа Мусина-Пушкина забраны из Ростова с митрополичья двора и из других разных монастырей. Князь Яков Федорович взял у нас об этом доношение себе собственно и в Сенате не объявил, зачем он так делает — укрыть ли хочет или тайно донесть? — подлинно не знаем, только, по-видимому, доношения их друг на друга не ожидаем, ибо и он не чище других. Некоторые из них, сенаторов, не только по данным им пунктам за другими не смотрят, но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами, отчего явно и отречься не могут: какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?’

‘Майор Волконский, будучи для розыску в Архангелогородской губернии, взял без указа, самовольно у подьячего Ерофеева из казны денег 1500 рублей и, не отдав, уезжает в Ригу, подьячий опасается, чтоб за Волконским эти деньги не пропали. А о других Волконского худых и указу противных делах, также о взятках, и что он брал из земских изб деньги, и о прочем, подам обличения тогда, как повелено будет мне дела его привезенные ‘оказать». Петр написал на этом доношении: ‘Приготовляй к зиме’.

Нестеров указал и на печальное состояние торговых людей, о которых уже писал прежде и Курбатов. ‘Купечество, — доносил Нестеров, — в Москве и городах само себе повредило и повреждает: сильные на маломочных налагают поборы несносные, больше, чем на себя, а иные себя и совершенно обходят, отчего маломочные в большую приходят скудость и бесторжицу, к тому же у них отняты всякие промыслы и прочие торги, которые за ними издревле бывали, и в рядах стало уже вотчин и всяких торговых мест больше за беломестцами, нежели за купечеством, да и торговать уже им за нападками небезопасно, например, один Волынский, будучи в Персии, насильно взял более 20000 рублей с прикащиков Евреинова и прочих, будто бы на государевы нужды, а выходит, на свои прихоти, бить челом на него не смеют, потому что им миновать нельзя Астрахани, где он губернатором, о чем и вышним господам известно, да молчат. Иные купцы, отбывая платежей и постоев, покинув или распродав беломестцам в слободах жилища свои, разошлись в другие чины, в артиллерию, в извощики и воротники, также записались в Покровское и Тайнинское, отдались в защиту разных господ на дворы их московские и загородные, у своей братьи и у других разных чинов в домах нанимая места и избы особые за Земляным городом, мимо настоящих своих слобод, построя дворы, живут, кроме того, живут в защите и в закладе у разных людей, будто бы за долги, не только сами, но и с торгами своими и с винными заводами. Другие подлогом, будто бы за скудостию и болезнями, в богадельни вошли, иные разошлись на заводы и промыслы в прикащики и сидельцы и работники, несмотря на то что свое имение довольное имеют. В противность указам мимо ратуши забирают и таскают купцов в Преображенское и другие приказы. Притом явилось от бурмистров и ларечных с прочими служителями превеликое воровство и кража казны и взятки. Московские бурмистры Антип Михайлов и Василий Горский с московских слобод себе в приход собрали немалые деньги, обличены, а надворный суд приговорил только на них доправить те сборные деньги да штрафу по гривне на рубль, а жестоко при народе не истязаны. Не только купецкие люди, но и многие дворовые крестьяне от всяких тягостей разошлись в разные губернии, в Сибирь и в черкаские города, в Ивановское и в Почеп, живут там домами, имеют торги и промыслы и заводы, немалое число ушло и в Керженцы. Дорогомиловской слободы ямщики, по прозванию обыденки, разбогатели, покинув гоньбу и отбывая с торгу платежей, записались пролазом своим и подлогом чрез Полибина в сенные истопники к комнате царевны Натальи Алексеевны и доныне под тою опекою имеют торги и лавки немалые. Купецкие люди, которые вышли из слобод, покинув свои прежние жилища, и доныне налицо живут явно в Москве на господских дворах слободами, например за Москвою-рекою на Пятницкой и Ордынке, на Офросимова и Ржевского дворах, за Мясницкими воротами, на Шеинском и Долгорукого, за Арбатскими, на Головкине дворе и у прочих таких же, а в слободы, на тяглые свои жилища нейдут, старосты и другие, видя это, для своих польз им позволяют’.

После того, что было раскрыто фискалами, понятна будет инструкция, данная Петром майору Ушакову в 1714 году: ‘Смотреть: 1) подрядов, которые, почитай, все на Москве чинятся, и невозможно статься, чтоб без великой кражи государственной казны были и чтоб хотя про одно такое дело проведать подлинно. 2) В канцелярии военной також сборов много, а денег, сказывают, нет, а наипаче в мундирном деле посмотреть, понеже, чаю, и тут не без тогож, также и о денежных дворах. 3) В Московской губернии в ратушных и в иных делах, сколько возможно, проведывать зело тайно чрез посторонний способ, чтоб никто не знал, что сие тебе приказано. 4) Також о утайке дворов крестьянских, где возможно, проведать же. 5) Проведать также, которые кроются от службы, также которых можно послать для ученья и, проведав о всем, а наипаче о деньгах, которые по зарукавьям идут, приехать сюды’.

Мы видели, что кроме фискалов Петр требовал, чтоб каждый объявлял о казнокрадстве. Несмотря, однако, на богатые награды, обещанные за такие объявления, явно никто не указал ни на кого, а явились подметные письма. 29 декабря 1713 года поднято было письмо, подписанное так: ‘Вашего величества нижайшие богомольцы, убогие сироты, соборне и келейне бога всеблагого моля, падши, умоляем’. Донос состоял в следующем: ‘Господин Мусин известный коварный лукавец и гонитель всякие правды. Долгорукие вора Наумова отписные деревни отдали, по свойству, сыну его, они же, укрывая Ильина в приеме беглых рекрут, Колычева в краже и продаже фузей, забрали дела от Ершова (московского вице-губернатора) в Сенат и по указу не учинили. Господин Волконский тульских купцов разорил вконец: повелено на государя делать по 15 фузей в год на сроки, и между теми сроками, исполняя свои прихоти, заставляет их делать многое свое ружье обронным лучшим мастерством, а который не сделает указного ружья на срок, таких мучит жестоким истязанием, и надсмотрщик стольник Чулков с них за то великие взятки берет и у выдачи денег вычитает и говорит, что половина князю, а другая половина ему. Никита Демидов обещал поставлять железо не выше 13 рублей двух денег, поставил в Тверь 20000 пудов и, по заступлению Волконского, получил по 16 рублей 4 деньги за пуд, а с купцов берет по 13 и меньше за пуд, да и другие артиллерийские припасы другие возьмутся поставлять за половинную против Демидова цену. Демидов неправдивец, но ему доставалось не столько барыша, сколько Волконскому и другим. Ежели изволишь о том розыскивать, прикажи вице-губернатору Ершову, ибо он, никого не боясь, ни для какой корысти неправды не сделает. О иконоборце Самарине и Апухтине уже и писать оставляем, понеже того ли они состояния, что им сидеть в поверенном Сенате? Ни’. Донос оканчивается похвалами Ершову: ‘В 1712 году, как был губернатором Ромодановский, с тем он, будто с чертом, возился, ибо хотя и умен был, да слаб, и завладел им человек его, Фатуев. А нынешнего губернатора, слышно, что вставили сенаторы, а больше Мусин да Долгорукий, старого плута и всесветного труса, вступил с Ершовым в контру, да и у этого есть подобен Фатуеву, прозванием Лаговчин, от которого уже бедный Ершов и лаю слышал. По мирской пословице: хорошо государю верно служить, да было б кому хвалить, а его, Ершова, право никто из них тебе не похвалит’.

Умножение подметных писем заставило Петра издать такой указ в начале 1715 года: ‘Понеже многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают, того ради повелеваем всем: кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, не распечатывал, но, объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где поднимет, ибо недавно некто подкинул письмо якобы о нужном деле, в котором пишет, ежели угодно, то он явится, почему не только позволено оному явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено, и более недели стояли, а никто не явился. А ежели кто сумнился о том, что ежели явится, то бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана, к тому же могут на всяк час ведать, как учинены фискалы, которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самые знатные лица безо всякой боязни, за что получают награждение. И тако всякому уже довольно из сего ведать возможно, что нет в доношениях никакой опасности, того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или, пришед ко двору его царского величества, объявить караульному сержанту, что он имеет нужное донесение, а именно о следующих: 1) о каком злом умысле против персоны его величества или измене, 2) о возмущении или бунте, 3) о похищении казны, а о прочих делах доносить, кому те дела вручены, а писем не подметывать’.

‘Фискалы доносят безо всякой боязни и получают награждение’, — говорил указ. Но известно было, как обращались с ними в Сенате, впоследствии Петр должен был сознаться, что ‘земского фискала чин тяжел и ненавидим’. Рязанский митрополит Стефан, блюститель патриаршего престола, в торжественный день имянин царевича Алексея, 17 марта 1712 года, в проповеди сделал сильную выходку против фискалов. ‘Закон господен непорочен, — говорил митрополит, — а законы человеческие бывают порочны, а какой то закон, например, поставити надзирателя над судами и дати ему волю кого хочет обличити, да обличит, кого хочет обесчестити, да обесчестит, а хотя того не доведет, о чем на ближнего своего клевещет, то за вину не ставит, о том ему и слова не говорить, вольно то ему, не тако подобает сим быти: искал он моей главы, поклеп на меня вложил, а не довел, пусть положит свою голову, сеть мне скрыл, пусть сам ввязнет в узкую, ров мне ископал — пусть сам впадет в онъ’. Петр не отменил фискалов, но выходка Яворского не осталась без влияния на новое распоряжение о них, выданное 17 марта 1714 года: ‘Обер-фискалу быть при государственном правлении, да с ним же быть четырем фискалам, в том числе двоим из купечества, которые бы могли купеческое состояние тайно ведать, а в губерниях во всякой при губернаторском правлении быть по четыре человека, в том числе провинциал-фискал, из каких чинов достойно, также и из купечества. А в городах во всех, смотря по пропорции города, быть по одному и по два человека. Должность их состоит во взыскании всех безгласных дел, т. е.: 1) всякие преступления указам. 2) Всякие взятки и кражи казны и прочее, что ко вреду государственного интереса быть может. 3) Прочие дела народные, в которых нет челобитчиков, наприм. ежели какого приезжего убьют или наследник, последний в своей фамилии, в младенчестве умрет без завещания предков его и т. п. Во всех этих делах фискалам надлежит только проведывать, доносить и при суде обличать, а самим ничем ни до кого, таки и в дела, голос в себе имеющие, отнюдь ни тайно, ни явно не мешаться под жестоким штрафом или разорением и ссылкою. Если фискал на кого и не докажет всего, то ему в вину не ставить, ибо невозможно о всем том аккуратно ведать, а если ни в малом не уличит, но все доносы его будут не правы, однако ежели фискал сделал это не из корысти и не по злобе, то взять с него штраф легкий, дабы впредь доносил с большим осмотрением. Если же фискал по какой-нибудь страсти или злобе затеет и пред судом подлинно и истинно от того, на кого взвел, обличен будет, то ему, как преступнику, то же учинить, что довелось было учинить обвиненному, если б по доносу подлинно виноват был. Также если фискал из взятки или из дружбы не известит о краже казны и проч., то учинить над ним то же, чего винный достоин будет. Провинциал-фискалу надлежит своей губернии города объезжать самому в год однажды для осмотру состояния фискалов, как они дела свои отправляют: неприлежных фискалов отставлять и на их места выбирать людей добрых и правдивых, только из дворян молодых не принимать, а быть именно от сорока лет и выше, кроме тех, которые из купечества. В делах взыскание иметь с 1700 года, а далее не начинать’.

Между тем Нестеров становился все усерднее и даже сына своего начал обучать фискальству. В 1714 году он нашел кражу за шатерничим, но сенатор Мусин-Пушкин не обратил внимания на его донесение, нашел кражу на денежном медном дворе, обличил дворцового судью Савелова, укрывавшего беглых, тот повинился, но указу не учинено, потому что Савелов шурин Мусину-Пушкину. Нестеров жаловался на фискалов московских, которые далеко отставали от него в усердии, но если плохи были фискалы московские, то в других губерниях еще хуже. ‘А в других губерниях и спрашивать уже нечего, — писал Нестеров, — многие фискалы по городам ничего не смотрят и ни с кем остуды принять не хотят, добились чрез обер-фискала своих мест, чтоб отбыть службы и посылок, и живут как сущие тунеядцы в своих деревнях, я положил на них штрафы, а обер-фискал сложил, потому что у них общая дворянская компания, а я между ними замешался один только с сыном моим, которого обучаю фискальству’. Впрочем, относительно губернских фискалов были исключения, до нас дошло донесение Нестерову от Данилова, провинциал-фискала Воронежской губернии: ‘Отбывают от службы царедворцы и другие обыватели, мы вице-губернатору Колычеву и воеводам тех провинций доносили, чтоб определить их в службу, но они наши доношения уничтожают и в службу не пишут и ныне живут праздно безо всякого обучения, таких сыщется человек с 500, живут у воевод, добиваются к делам и к сборам, происходят всячески, многие нигде в переписи не написаны, а другие по канцеляриям сидят и пишут и на подьячих работают, и таким происхождением век свой без дела коротают, а воеводы их у себя охраняют’. Нестеров не ограничивался открытием казнокрадства, но стал пересылать царю мнения свои об улучшении финансов. В 1714 году он уже советовал произвести ревизию и уравнительный побор. ‘Собрав в одно место списки начальных людей всех губерний, выложа от них особо таможенные, кабацкие и другие оброчные, всегда, кроме народа, надежные сборы, остаточный положенный по табелям оклад росписать, почему из того оклада достанется по распоряжению во всякой губернии на всякого человека. И когда, сверх того табельного платежа, понадобится взять в службу и в работу людей и деньги, надеюсь, никто укрыться не может, сборщикам и приказным людям, как прежде было и ныне есть, нельзя будет обходить вымышленною пустотою или переводимыми на другие места и выморочными дворами, также нельзя будет из двух, трех, четырех дворов для отбывания платежа сводить многих людей в один двор, дворы и ворота разгораживать и в один пригораживать, и никакого прежнего или нового лукавства делать будет нельзя, только надобно утвердить за утайку душ жестокий и неотменный штраф. Все будут, особенно маловотчинные, довольны и платить станут без доимок, разве не захотят этого одни только многовотчинные, за которыми написано по страсти и в угождение дворов мало, а людей в них много. В иных губерниях ныне в дворах мужеска и женска пола есть душ по 20 и по 30 и больше, а в других — только по 10 и по 6, и против 30 этим малым как можно всякие ваши подати управлять? Не боязливые люди разные дворы сносят в один и людей многих сводят в один двор, а богобоязливые и страшливые остаются с малыми душами во дворах, и тянут, и платят то же, что многосемейные. От уравнительного определения будет и та польза, что беглые не будут укрываемы’.

Нестеров доносил, что выморочные пожитки Шеиных расхищены, много перевезено к князю Якову Долгорукому, к князю Мих. Владим. Долгорукому, к коломенскому архиерею. Нестеров добрался и до сибирского губернатора, бывшего московского коменданта князя Матвея Гагарина, о котором писал царю в 1714 году: ‘Проведал я в подлиннике, что князь Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными от него назначенными купчинами, отчего как сам, так и эти его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к китайскому торгу не допускают, от этого запрета и бесторжицы многие пришли во всеконечное оскудение. Предлагал я в Сенат, чтоб послать в Сибирь верного человека и с ним фискала из купечества для осмотру и переписки товаров в последнем городе, куда приходит караван, но учинить того не соизволили’. Мы видели из подметного письма, что в Москве вице-губернатор Ершов был в ссоре с губернатором Салтыковым. В декабре 1715 года Нестеров писал: ‘В губернской канцелярии вице-губернатор Ершов при ландратах, при мне и провинциалах говорил в лицо губернатору Салтыкову с укоризною немалою, что-де ты ворам потакаешь? И в той же контре он, Ершов, говорил ему, губернатору, в укоризну, что он, Салтыков, потерял у вашего величества казны тысяч с 50, в чем и обличать его впредь хотел’. Нестеров обвинил Матвея Головина, который, будучи судьею в Ямском приказе, отдал подряд под артиллерийские припасы в отвоз подрядчику без торгу, взявши за это с него 200 рублей, тогда как другие подрядчики просили торгу и уступали, Нестеров обвинил казанского губернатора Петра Апраксина за немалый ущерб казне в продаже табаку.

Но самое важное дело, начавшееся вследствие доношений Нестерова, было дело о злоупотреблениях сибирского губернатора князя Гагарина. Еще в 1711 году до царя дошли сведения, что сибирский губернатор ведет себя не очень чисто, вследствие чего Гагарин получил приказание вывести из Сибирской губернии свойственников своих. Мы видели, что донос Нестерова о китайском караване был подан в 1714 году, чтоб понять сущность дела, надобно обратить внимание на то, как производилась у нас в это время торговля с Китаем. Туда отправлялся царского величества купчина, с которым отпускались казенные товары из Сибирского приказа и из сибирских городов тысяч на 200 рублей. Купчина этот забирал также в Москве и в городах по договору всякие товары у всякого чина людей по настоящей московской цене или в каком городе какая цена товарам будет, по выходе из Китая купчина отдавал за взятые в России товары каждому по договору китайскими товарами вдвое, договоры о том, какими товарами отдать вдвое, заключались в Сибирском приказе. Люди, отдавшие свой товар купчине, назывались складчиками. Несмотря на то что Сенат не обратил внимания на представление Нестерова о необходимости послать в Сибирь верного человека, обер-фискал не унывал, проведывал явно и тайно, расхищения казны в Сибирском приказе усмотрел немало, запечатал два ящика с делами и дал знать в Сенат. Сенаторы опять не занялись этим делом, а сенатор Мусин-Пушкин, приехав из Петербурга в Москву, велел ящики распечатать и все уничтожить, говоря, что фискалам в приказах по десятый год ничего смотреть не велено. Но Нестеров не отставал от своей добычи и обвинил купцов Евреиновых, которые торговали табаком в Сибири и незаконно обогащались по губернаторской поблажке. Дело пошло на рассмотрение к князю Якову Долгорукому, но вопросы, как доносил Нестеров, были предложены Гагарину и Евреиновым ‘самые фальшивые, с закрытием, как ему, Гагарину, в том надобно’. Это было в печальный 1717 год, Нестеров воспользовался прибытием Петра в Москву по делу царевича Алексея, и дело Евреиновых было взято от Долгорукого и поручено комиссии, составленной из офицеров гвардии — Дмитриева-Мамонова, Лихарева, Пашкова и Бахметева. Нестеров был тут при допросах Евреиновых, которые, как писал фискал, ‘моими усердными трудами и призыванием чрез разговоры, со всяким увещанием в надеяние вашего к ним милосердия, объявили мне письменное известие о всяких сибирских и китайских торгах немалые дурости, показано великое похищение вашей государевой казны и взятки золотом и прочими вещами, а именно на губернатора Гагарина и на людей его, Якова Матвеева с другими, и на племянников его, князя Василья и князя Богдана Гагариных, и купчин китайских караванов, и на купецких людей, как на Бориса Карамышева, который согласник губернатору, все ведает в Сибирском приказе и всякого зла в похищении исполнен, и на других разных купецких же людей, также и на тамошних комендантов. Истину вашему величеству пишу, а не лжу: но только великое чудо или ужас, как там делано, не боясь бога и забыв души свои и присягу. Еще ж Евреиновы показали, что за них, как взяты были к Долгорукому по доношению моему в распрос, дал он, Гагарин, князю Долгорукому немалые взятки’. После Нестеров доискался подробностей и представил: ‘Генерал князь Долгорукий во время розыску по делам, которые были в канцелярии его ведомства, получил себе в презент с разных персон, а именно с князя Богдана Гагарина 500 червонцев, князь Матвей Гагарин прислал к нему из Сибирского приказа мех ценою в 600 рублев, который уступил он светлейшему князю, да с него же князя Матвея за Евреиновых 1000 червонных, с Никиты Демидова 500 рублей да к палатному строению железа 1030 пуд и 20 заслонок трубных, с детей думного дьяка Автомона Иванова 500 червонных за то, что к ним был милостив, красноселец Иван Симонов на дачу ему, Долгорукому, поручил госпоже Балкше коробочку серебряную во 100 рублей, а в ней 100 червонных да 500 рублей за то, чтоб от розыску быть свободну, да у него же с светлейшим князем и с фельдмаршалом Шереметевым и с господами Апраксиными и с Кикиным между собою были подарки лошадьми с конскими уборами, что обер-фискал прилагает во взятку’

Дмитриев-Мамонов с товарищи дали знать царю с своей стороны, что Евреиновы в некоторых худых своих делах повинную принесли и Алексей Евреинов просил написать государю, чтоб приказал остановить и осмотреть караван, идущий из Китая с купчиною Гусятниковым, потому что в нем много было провезено неявленных товаров. Евреинов же написал и сказал в допросе: ‘Сибирский губернатор князь Гагарин в Китайское государство купчин избирает по своему нраву, которые к тому делу доступают великими дачами и во всем с ним общее согласие имеют и более угождают ему, нежели усердствуют о пополнении казны и о государственной пользе. В караване, которого ждут теперь из Китая, товаров Гусятникова на 40000 рублей да у целовальников пошло товаров тысяч на сорок же’. Для исследования дела на месте отправлен был в Сибирь майор гвардии Лихарев и прислал целый реестр взяток и сборов, которых в приходе не оказалось. По следствию оказалось, что Гагарин утаил хлеб, купленный на Вятке для отпуска за море, велел брать казенные деньги и товары на свои расходы, а приходные и расходные книги кинул, брал взятки за отдачу на откуп винной и пивной продажи, писал угрожающее письмо к купчине Гусятникову, чтоб прислал ему китайские подарки, что и было исполнено, взял у купчины Карамышева казенные товары и заплатил за них казенными же деньгами, причем переводных писем в Сибирском приказе записывать не велел, взял у князя Якова Долгорукого в китайский торг товары без оценки и, не дождавшись купчины с караваном, велел выдать деньги вдвое, удержал три алмазных перстня и алмаз в гнезде, купленный на деньги, взятые в китайский торг из комнаты царицы Екатерины Алексеевны, взял себе товары из караванов купчины Худякова и, приняв у купчины книги этих караванов, сжег.

Гагарин во всем повинился и написал письмо государю: ‘Припадая к ногам вашего величества, прошу милосердия и помилования ко мне, погибающему: розыскивают много и взыскивают на мне управления во время ведения моего Сибирской губернии и покупки алмазных вещей и алмазов, что я чинил все не по приказному обыкновению. И я, раб ваш, приношу вину свою пред вашим величеством, яко пред самим богом, что правил Сибирскую губерниею и делал многие дела просто, непорядочно и не приказным поведением, також многие подносы и подарки в почесть и от дел принимал и раздачи иные чинил, что и не надлежало, и в том погрешил пред вашим величеством, и никакого ни в чем оправдания, кроме винности своей, принести вашему величеству не могу, но со слезами прошу у вашего величества помилования для милости всевышнего к вашему величеству: сотвори надо мною, многобедным, милосердие, чтоб я отпущен был в монастырь для пропитания, где б мог окончить живот свой, а за преступление мое на движимом и недвижимом моем имении да будет воля вашего величества’.

Вместо монастыря Петр назначил Гагарину виселицу. Поведение Гагарина не было новым явлением. Мы видели, что сибирские воеводы издавна позволяли себе большие злоупотребления, потому что до царя им было далеко. Та же отдаленность усиливала беспорядки и злоупотребления в Астрахани. В 1719 году произвелено было здесь следствие, и открылось, что дворянин Тютчев с ведома обер-коменданта Чирикова посылал свинец в Персию, что Чириков посылал от себя за море соколов и кречетов, что было запрещено, от откупов и от прочих дел взял посулов 2135 рублей, а государственным доходам сделал недобору 17098 рублей, из государевых учугов рыбу себе на потребу брал. Солдаты команды поручика Кожина подрались с солдатами полковника Селиванова, Кожин велел своим солдатам бить и рубить селивановских солдат и полковника вытащить из дому, дрались с обнаженными палашами, и порублено было два человека. Тот же Кожин ездил на святках славить в домы астраханских обывателей на верблюдах и на свиньях, приехал на свиньях и к бухарскому посланнику, который принял это себе за большое оскорбление. В Ревеле комиссар Яков Лопухин вместе с Иваном Петровым-Соловым и Никитою Скульским сделал Три подложные подряда, школьник Федоров составил им подложные приемные письма, по которым они взяли из казны деньги сполна и разделили по себе, а школьнику дали 340 рублей. Лопухин был казнен смертию.

Преобразователь показал, что он не намерен потворствовать старому злу: сибирский губернатор был казнен, горожане давно уже были изъяты из ведомства городских правителей, судились своим судом, но мы видели, что доносили преобразователю о состоянии торговых людей, получивших самоуправление и свой суд, и напоследок преобразователь должен был выслушать мнение, что лучше возвратиться к старине, снова восстановить власть воевод над горожанами: ‘Когда учинены магистраты по провинциям, и бургомистры с товарищи обнадежили себя, что будут непременны, то гражданам начала происходить чувствительная обида. Магистратские члены или посланные от них скупщики являются на гостиные дворы и другим гражданам купить товару не позволяют, и никто покупать не смеет, боясь от магистратских разорения безочередными службами и постоем, и приезжему продавцу не без разорения, ибо достойной цены взять не может, должен брать, что дадут магистратские. Заморские товары магистратские заседатели продают гражданам таким порядком: который товар стоит 100 рублей, на тот положат цену 150 или 130 рублей и продают по этой цене купцам средней статьи, которые торгуют в лавках, который купец не захочет взять, того отягощают безочередным постоем, службами и другими нападками, податей сами магистратские не платят, торгуют свободно, и вместо них подати платят гражданскою суммою. Если б велено было магистратских членов переменять, то голос был бы свободный, один другого напрасно притеснять не мог бы и купечеству была бы от того ревность. А переменять бы гражданам магистратских членов с ведома и рассмотрения воевод, и воеводам бы иметь смотрение над магистратами так, как исстари бывало. Если б всякого звания людей, в том числе и купечество, ведать воеводам по-прежнему, то бы всякого звания людям была польза немалая и обиды было бы меньше, ибо у многих правителей обидимый не может управы получить, понеже истец и ответчик не единого суда, а именно один воеводского, а другой магистратского, и в том бывает несогласие, а бедные люди разоряются’.

Магистратские члены притесняли торговых людей, фискалы из купечества мало помогали. Мы видели, как Нестеров жаловался на нерадение фискалов в провинциях. Но другие фискалы позволяли себе больше чем нерадение. Нестеров донес об утайке пошлин фискалом Косым. Что это был за человек, видно из следующего письма президента Юстиц-коллегии графа Матвеева к Макарову: ‘В коллегии Юстиции фискал Косов под надеждою свободы своей великую образу и бесчиние оной же коллегии чинил, что вся коллегия та, паче же иноземцы, за многий себе афронт приняли, якобы коллегия та больше торжищем есть, на что извольте добрую регулу впредь учинить и такие наглости подлых людей в подобострастие привесть. Дело было так: великий государь указал фискала Михайла Косого по делу обер-фискала Нестерова об утайке пошлин, по которому он в Сенате и в коллегии Юстиции обвинен и держан под караулом, отдать на росписку знатным людям. И он, фискал Косов, призван был в коллегию Юстиции для прикладывания руки к росписке, и он, Косов, со изменительным лицем и с криком великим, приблизясь к президентскому столу, ударя во стол рукою, говорил, что он непослушен будет никакому суду до прибытия государя’.

Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться. Тяжелые минуты переживал Петр, когда, возвращаясь из заграничных походов в Россию, вместо отдохновения в кругу людей, которых хотел любить и уважать, должен был испытывать сильное раздражение, получая известия о противозаконных поступках этих самых людей. Тяжелые минуты переживал Петр, когда он узнавал о незаконных поступках самого близкого к себе человека, того, кого он называл ‘дитею сердца своего’ (mein Herzenskind), того, кого он возвысил и обогатил больше всех, кто, следовательно, не имел уже ни в чьих глазах ни малейшего оправдания в своей алчности к обогащению, — когда он узнавал о противозаконных поступках Данилыча.

Сколько мы знаем, впервые негодование Петра против любимца было возбуждено поведением Меншикова в Польше. ‘Николи б я того от вас не чаял’, — писал к нему царь, как мы видели, в марте 1711 года. Отправившись, в турецкий поход, Петр с дороги писал к Меншикову в том же необычном тоне: ‘Зело удивляюсь, что обоз ваш слишком год после вас мешкает (в Польше), к тому же Чашники (местечко) будто на вас отобраны. Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней, а мне, будучи в таких печалях, уже пришло до себя, и не буду жалеть никого’. Чем дальше въезжал царь в польские владения, тем сильнее становились жалобы на Меншикова. Светлейший князь оправдывался, писал, что нельзя обращать внимания, если какая безделица и взята у поляков, Петр отвечал ему: ‘Что ваша милость пишете о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей. Бог знает, каково здесь от того, и нам жадного (никакого) прибытку нет, к тому ж так извольничались, что сказать невозможно, и указов не слушают, в чем принужден буду великим трудом и непощадным штрафом живота оных паки в добрый порядок привесть. О обозе объявляю, что не без лишнего было, ибо сверх вашей указной 1000 порции еще много порций брано на ваших людей, которые, побрав, иные к вам, а кои иноземцы и домой отпущены, в чем адъютант Жуков никакого оправдания ясного не положил, ни указу, почему то делал, не сказывает, что делал по письму Гольцова секретаря, от которого указов без самого Гольца подписи принять было не довелось, для чего ныне он за арестом и розыскивают. Что же вы пишете, что вы послали для обоза своего адъютанта Гопа, и оного я сам наехал недалеко от Алыки — выбирает деньги себе’. У Меншикова была при царе сильная покровительница — царица Екатерина Алексеевна, мы видели, как она успокаивала своего старого приятеля письмом из Яворова: ‘Доношу вашей светлости, чтоб вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит’. Петр мог ограничиться первою бранью относительно поведения Меншикова в Польше, но, возвратясь в Россию, он увидел, что Данилыч и в вверенной его управлению губернии, и в самом парадизе употребляет во зло доверенность царскую. В начале 1712 года, отправляя Меншикова в поход в Померанию, он говорил ему: ‘Ты мне представляешь плутов как честных людей, а честных людей выставляешь плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию, не мечтай, что ты будешь там вести себя, как в Польше, ты мне ответишь головою при малейшей жалобе на тебя’. В то же время голландский резидент Деби доносил своему правительству, что Зотов, один из сыновей Никиты Моисеевича, ревельский комендант, страшно притесняет иностранных купцов и делится добычею с Меншиковым, хотя тот не терпит его и отца его.

В 1713 году началось знаменитое Соловьевское дело, в котором Курбатов столкнулся с старым своим благодетелем, Меншиковым. Мы видели, что Курбатов, задевая сильных людей, донося на них царю, постоянно опирался на сильнейшего из сильных, Меншикова, называя его в письмах к Петру ‘избранным от бога сосудом, единственным человеком, который без порока перед царем’. Чтоб иметь поддержку в Меншикове, Курбатов всячески ему услуживал, был посредником между ним и людьми, нуждавшимися в милости князя и щедро платившими за эту милость, так, в 1704 году он писал к светлейшему князю: ‘Благодарствуя твое милосердие, Григорий Племянников прислал ко мне в почесть тебе, государю, денег две тысячи рублев, которые ныне до повеления твоего и соблюдаются у меня в палате’. Бывали и столкновения у Курбатова с Меншиковым. Так, Меншиков, неизвестно почему, настаивал, чтоб несколько городов и слобод было взято из ведения ратуши и отдано в Сибирский приказ и в дворцовую канцелярию, настаивал, чтоб известное уже нам псковское дело розыскивать с Кириллом Нарышкиным. Курбатов настаивал на противном, писал царю: ‘Что за причина быть городам в Сибирском приказе? В приказе сборов нет и 100000, в ратуше 1500000, ей-ей, в единособранном правлении всегда лучше бывает’. О псковичах писал, что скорее ему живота лишиться, чем таким ворам быть помилованным. Меншиков, узнавши о сопротивлении Курбатова, рассердился, начал называть его своим противником и ругателем. Курбатов испугался и писал к государю: ‘Всемилостивейший государь! Не дай мне, бедному, погибнуть в нынешнем страхе: уже премилостивейшего моего патрона привели на гнев, от которого, трепеща, ужасаюся. Сотвори, да милостив ко мне будет’. Государь помирил их, после чего Курбатов стал еще сильнее услуживать Меншикову. Прибыльщик имел очень широкий, по-нашему, взгляд на средства к этим услугам: мало того что он считал совершенно законным принимать благодарность за дела, прямо говорил царю, что он принимает эту благодарность и другие принимают и должны принимать, так, он писал, что напрасно давать жалованье судьям, судьи люди нескудные, им немало добровольных приношений от приказных дел, причем поставил в пример самого себя, получивши в два года более 600 рублей, мало этого, Курбатов, хлопоча изо всех сил об увеличении казенных доходов, думал, что имеет право распоряжаться прибылью, его трудами полученною, и часть ее употреблять в пользу своего милостивца, в награду за услуги последнего царю! Так, в 1708 году он писал Меншикову: ‘Получивши я, вашего светлейшества раб, выше о присылке водок повеление, изготовил их как мог с поспешением и послал их к вашему светлейшеству в сулеях. А денег за те водки, во что оне стали, у господина Кузьмы Думашева я брать не велел для того, что оне, водки, из прибыльных денег строены, денег этих прежде в ратуше не бывало, и в помощь ратушским окладным доходам припложено их многое тысяч число, которое всегда может причитаться вашего светлейшества к усмотрению, для того что чрез ваше, премилостивейшего нашего патрона, к всемилостивейшему государю доношение к той работе я, убогий, определен и впредь к тебе, государю, посылать со всяким усердием готов не точию такое, как ныне, число малое, но сколько на весь вашего светлейшества дом потребно за ваши к всемилостивейшему государю услуги’. Мы видим здесь, как прибыльщик приучает любимца государева смотреть на казенные деньги, как на свое, Меншиков велит на строение водок взять деньги у своего управителя, Курбатов говорит ему: зачем эта трата? Вся прибыль, сделанная мною казне, к услугам вашего светлейшества, потому что благодаря вам я получил возможность сделать эту прибыль и потому что вы оказали такие важные услуги государю! Зато, когда нужно было Курбатову насильно притянуть в ратушу способного человека, он обращался за помощью к сильному любимцу: казанец, гостиной сотни Микляев был несколько лет в ратуше бургомистром, потом отпущен и жил в доме своем лет пять, Курбатов вспомнил об нем как о человеке способном и царским указом определил его опять бургомистром в ратушу и послал приказание ехать в Москву, но казанский комендант Кудрявцев отвечал, что он определил Микляева в Казани к кожевенным заводам. Курбатов сейчас письмо к Меншикову: ‘В Казани можно б к таким делам выбрать и других, довольно там купецких людей нарочитых, а в бургомистрах быть не всякий может, Микляев к ратуше кому делу человек привычный, и в ратуше он необходим, умилосердись, повели Микляева отпустить в ратушу без задержки, он сделал это нарочно, не хотя служить, ей-ей, притворно это с ним сделано, или по дружбе, или для его богатства, паки молю тебя, государя, ей-ей, доношу тебе по самой нужде, ей, выбрать некого’.

Мы видели, как в 1714 году Курбатов волею или неволею отправился вице-губернатором в город. Здесь он опять должен был столкнуться с своим старым милостивцем. Меншиковым были выведены трое братьев Соловьевых: один из них, Федор, управлял имениями светлейшего князя, другой, Осип, был царским комиссаром в Голландии, занимался продажею казенных товаров, переводом денег из России за границу и т. д., третий брат, Дмитрий, был обер-комиссаром в Архангельске, а комиссаром при нем был Племянников, который как мы видели, подарил Меншикову через Курбатова 2000 рублей в почесть. Соловьевы и Племянников действовали заодно, дружно, в интересах своего благодетеля. Вслед за назначением Курбатова вице-губернатором в Архангельск в сентябре 1711 года вышел сенатский указ: ‘Все товары (казенные) велено принимать и у города продавать и за море отпускать вице-губернатору Курбатову да обер-комиссару Дмитрию Соловьеву вместе, а прежде эти дела ведали Соловьев с комиссаром Племянниковым’. Таким образом, Племянников отстранялся, и Соловьев должен был действовать вместе с вице-губернатором, при котором необходимо должен был играть уже второстепенную роль. Прошел год, в мае 1713 года новый сенатский указ: ‘Государевы товары, которые ведали у города Архангельского вице-губернатор Курбатов и обер-комиссар Соловьев обще, и тех товаров вице-губернатору, кроме таможенного усмотрения и пошлинного счета, ничем не ведать для того, что от разных управителей чинится в торгах царского величества не без повреждения: убыток от икры, что прислана к весне, упустя самую добрую пору, зимнее время. Ведать товары обер-комиссару одному’. Стало быть, Курбатов помешал и отстранен Сенатом, с которым у него нелады и который поэтому легко исполнил желание светлейшего князя. Но Курбатов был не такой человек, чтоб мог позволить отстранить себя безнаказанно. В июне 1713 года он подал донос: ‘Дмитрий Соловьев отпустил за море своего хлеба в 1709 году 8081 четверть, в 1710 — 7556, в 1711 — 6973, пшеницы — 155 четвертей, итого в три года отпущено 22766 четвертей, а государева хлеба отпущено 32709 четвертей. А указ 1705 года под смертною казнию запрещает торговым людям закупать хлеб в отпуск за море, закупается хлеб на государя. А в прошлом 1712 году в письме его, Соловьева, к нему, вице-губернатору, писано, что писали к нему из Амстердама, из конторы брата его, что хлеб ныне покупать не надлежит, ибо и старого за морем не продано ничего. И сие признал он, вице-губернатор, за ним, Соловьевым, неправду, ибо пишет, чтоб хлеба государева не посылать, что и старого ничего не продано и купцов нет, и посему можно разуметь, как может государев хлеб быть в продаже, что своего ими отпущено за море число многое, и, знатно, того ради он, Соловьев, посылку государева хлеба удержал, дабы им прежде свой хлеб продать, а государев после’. В конце августа новое письмо от Курбатова Макарову: ‘Светлейшего князя и г. барона Шафирова у города и у нас содержится компания — торг солью, трескою и моржевыми костьми, а ведают торг Дмитрий Соловьев да племянник его Яков Неклюдов и покупают у города на имя светлейшего князя премногие товары, как будто на те товарные деньги, для домового расхода светлейшему князю, но весьма неприличные для его светлости, напр. несколько сот пар рукавиц, чулков, платков, а из знатных товаров множество, видно, что светлейший князь о том ничего не знает и покупают они эти товары под его именем себе, не платя пошлин’. Курбатов и в Архангельске был таким же неохотником до немцев, как прежде в Москве, по-прежнему пользовался случаем указать на недостоинство немца и просить о замещении его русским. В том же письме он писал Макарову: ‘Просил я царское величество о присылке вместо полковника Вебера (коменданта) другого полковника, а тот Вебер, ей-ей, ни к чему не годный, всегда пьян и без моего ведома ловит к себе на двор в ярмарку торговых людей, бьет и берет взятки, только стыд перед иноземцами, умилосердись надо мною, сделай, чтоб был прислан добрый человек, кто-нибудь из русских’. Но теперь немцы соединились с русскими против прибыльщика: двое голландских купцов подали своему резиденту в Петербурге жалобу, что Курбатов заставил их заплатить самым незаконным образом 6000 рублей, в Сенате против Курбатова действовал Самарин: он поднял старое, известное нам дело о фальшивом серебре. По доносу Курбатова на Соловьева и вместе по жалобам русских и иностранных купцов на Курбатова отправлен был в Архангельск майор князь Волконский. Вице-губернатор был недоволен действиями следователя и писал Макарову в ноябре 1713 года: ‘Г. майор князь Волконский Соловьева и других только допросил, а о совершенном розыске, бог весть, будет ли иметь старание, ибо, по-видимому, очень с ними поступает легко. Прошу вас всеусердно, по твоей отеческой ко мне милости яви мне, что он к его величеству на меня пишет? Я думаю, он очень хлопочет, чтоб по сенатскому указу меня ему допрашивать и турбовать и тем препятствовать мне в деле Соловьева, и если будет ему это позволено, то лучше мне умереть, нежели такое бесславие во всей губернии иметь, неужели такое мне будет воздаяние за мои истинно усердные труды! Я писал на Соловьева по ревности моей, никого не боясь, а что он врал на меня в допросе и тому будут верить, то где же будет истина? Как возможно будет вперед в усердии простираться? Если бы я захотел молчать, то, знаю, получил бы от него очень хороший гостинец. Но все это по ревности моей презрено. Премилостивейший мой государь, батька! если ты меня в моем сиротстве оставишь, то мне уже не у кого больше будет искать помощи, истину тебе говорю: едва не вси мя возненавидеша’.

Но, в то время как Курбатов писал это письмо, голландский резидент Деби подал мемуар о несправедливых и жестоких поступках архангельского вице-губернатора. В январе 1714 года Курбатов приехал в Петербург, Деби, узнавши об этом, несколько раз ходил к Головкину и Меншикову, водил и двоих своих купцов, жаловавшихся на обиды вице-губернатора. С голландцами Курбатов уладился полюбовно, не дожидаясь сенатского решения, и был отпущен в Архангельск, но тут Волконский представил на него обвинение во многих взятках. Тогда Петр, наученный опытом не полагаться ни на кого и решившийся не щадить никого, отправил Лодыженского на смену Курбатову и написал собственноручно новому вице-губернатору в мае 1714 года: ‘Приехав к городу, объявить бывшему вице-губернатору Курбатову, что писал на него во многих взятках Волконский: для того вам велено его переменить, а от города (ему) не уезжать, пока паки будет Волконский, а о чем будет Волконский писать про него, и тех сыскивать и держать, дабы при прибытии его скорее розыск кончиться мог, и того Волконского, Курбатова и прочих, до кого розыск сей касаться будет, отправить с начала сентября месяца сюды, а далее чтоб отнюдь не было’. Но Петр напрасно надеялся, что к сентябрю все дело могло кончиться. Следствие перенесено было в Устюг, центральное место Архангелогородской губернии, в августе месяце Курбатов был допрошен в разных пунктах, дело, по его мнению, должно было принять благоприятный для него оборот, и он после допроса с торжеством писал Макарову: ‘Волконский с плутом Пивоваровым и бездельниками устюжскими фискалами советуют нам тщетная, но знаю, в надежде на бога и на мою правду, что советы их злонамеренные разорятся, потому что этот господин едва уже не в дисперации, во многом и сам узнал, что понапрасну оклеветал меня перед царем, а именно будто сверх оклада общего платежа приписано и взято с губернии лишку 84817 рублей: в том явилась ложь, будто со всего Важского уезда собирали на меня по 6 алтын со двора, и в проезд с Вологды к городу поднесено мне в почесть 805 рублев: и в том явилась самая ложь. И едва не во всем писал ложно, кроме того, что мне подносили в городе харчевые припасы и малое нечто от камок из мирских сборов, и то я принимал по их многому прошенью истинно без моих запросов. И ныне он и сам говорил так: ‘Хотя я и писал к государю, а теперь явилась и неправда, то я писал не с вымыслу, сколько мог справиться, в то время не было у меня подлинных ведомостей’. И поэтому изволь, мой государь, рассудить: уязвив меня смертельно, да чем мне извиняется? Кто его заставил писать, не справившись? Сбирает ныне со всей губернии всякие ведомости, по которым ничего не сделать ему и в три года, и никакого не найдет погрешения нашего. Свидетель бог, что я работал от души и сердца моего и, сколько мог, народ берег. Слышу, будто светлейший князь доносил государю, что я со 100000 рублей у него, государя, украл и губернию разорил: донеси, мой батька, что не только 100000 рублей, даже 100 копеек вымышленно не похитил, а что малое ради прокормления от денег и питей и провианта себе брал, о том явно в канцеляриях и в Сенате, и то делал, надеясь на его, государеву, милость, ведая свое усердие и многосотных тысяч приложение, а если бы так я жил, то мог бы прожить и без того жалованья, еще бы осталось и внучатам моим. Если жив буду и приеду в Петербург, подам государю ведомость всему моему богатству, что я в 16 лет нажил, изволит познать тогда, как я богат, а можно было в ратуше в шесть лет косых мешков нажить сотню’.

Меншиков доносил на Курбатова в то время, когда его собственное положение было очень плохо вследствие открывшихся злоупотреблений по управлению С. — Петербургскою губерниею. Отношения его к царю переменились, прежняя фамильярность исчезла, исчез в письмах дружественный, товарищеский, шутливый тон. Меншиков стал писать к Петру, как подданный к государю. Горе и невоздержание расстроили здоровье светлейшего князя. В мае 1714 года сделался с ним такой припадок, что лекаря объявили: если немедленно же не произойдет перемены к лучшему, то останется мало надежды спасти его. Уже более трех лет Меншиков харкал кровью и, видимо, ослабел, но не переменял образа жизни, по-прежнему много пил, и говорили, что у него сильная чахотка. Железная природа Данилыча обманула лекарей, он оправился, несмотря на невоздержанную жизнь и усиливавшиеся неприятности: в конце 1714 года, приехавши к Меншикову по-старине, на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и за поведение его креатур, говорил, что все они обогатились в короткое время от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники Ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской, схвачены были два сенатора: Волконский и Опухтин, мы видели жалобу на злоупотребления Волконского по управлению тульским заводом, Опухтин провинился по управлению монетным двором. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова. Арестован был и Александр Кикин, считавшийся царским любимцем и стоявший в челе адмиралтейского управления, арестован был Синявин, главный комиссар при постройках, в четыре года наживший огромные деньги. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое Ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу. Говорили, что сильные враги Меншикова, потеряв надежду погубить его, стараются по крайней мере удалить его от царя и от правления. Вместе с Корсаковым подвергнуты были публичному наказанию два сенатора — князь Волконский и Опухтин, которым жгли язык раскаленным железом за то, что подряжались сами чужими именами под провиант, брали дорогую цену и тем народу приключили тягость. Присутствовавшие при экзекуции говорили, что царь очень раздражен на Волконского и называл его Иудою. Кикин писал к царю умилостивительное письмо, каялся, что совершил преступление, не смеет просить милости, просит только позволения жить в деревне у брата. Он заплатил денежный штраф и получил позволение жить в Москве.

Между тем дело Курбатова тянулось, в марте 1715 года он написал Макарову: ‘Великою печалью объят я ныне, боюсь, не отвратил ли кто по ненависти вашей от меня милости, на которую я больше всего имел несомненную надежду. Несколько раз писал я, бедный, к царскому величеству, чаще к вам, изъясняя мою невинность, но письма мои нисколько мне не помогли, а письма Волконского, лукаво писанные, идут в дело. Или я уже порочнее всех, обращавшихся у дел монарших, что так со мною поступают? Я не бегу от правосудия, но прошусь к нему’. В 1716 году Волконского отставили от следствия, производить которое было поручено полковнику Кошелеву, но Волконский медлил сдачею дел, и Курбатов в июне жаловался царю: ‘Вашего величества повелением следуют дела наши, и г. полковник Кошелев, а паче дьяк Воронов усердие в том имеют доброе, но дело замедляется тем, что Волконский в сдаче дел умышленно тянет время, боясь, чтоб не обнаружились вскоре его несправедливости: с 15 мая по 18 июня не очистил сдачею ни одного сундука, а дела у него в четырех сундуках’. Новый следователь не мог скоро окончить дела, заключавшегося в четырех сундуках. В октябре Курбатов писал Макарову: ‘Всемилостивейший государь изволил ко мне своею рукою написать: если я сделаю три корабля, то буду пожалован в губернаторы, я сделал не три, но семь кораблей и не только не получил губернаторства, но и прежнего чина лишился и уже нищенствую’.

Курбатов находился в это время в Петербурге и не мог не беспокоиться, видя, что светлейший князь по-прежнему силен. Несмотря на перемену своих отношений к прежнему любимцу, царь не мог забыть его заслуг в прошлом и нуждался в его способностях для настоящего. Постройки в Ревеле и Петербурге шли успешно благодаря тому, что ими заведовал энергический Данилыч. Петр снова начал ласкать его, осведомлялся об его здоровье, прислал из Данцига фунт табаку. Меншиков теперь мог отвечать на эту ласку только почтительными письмами. Так, от 20 апреля 1716 года написал: ‘Зело соболезную, что ваше величество в прямое состояние здравия своего еще не пришел, но молю всевышнего, да ниспошлет духа своего святого на воды, которыми изволили пользоваться, к совершенному исцелению здравия вашего. Что же о моей скорби, и оная с помощью божиею, почитаю, миновалась, о внутренней же моей болезни описание, по вашему милостивому повелению к доктору Арескину на будущей почте пошлю, и за оное ваше обо мне милостивейшее отеческое попечение всепокорнейше благодарствую, но понеже ваши милостивейшие писания паче всякого медикамента меня пользовать могут, того ради всепокорно прошу, дабы и впредь таким же образом, как и ныне, по превысокой вашей ко мне милости, жаловать меня ими изволили’.

В отсутствие Петра, 18 июня 1716 года, умерла в Петербурге любимая сестра его, царевна Наталья Алексеевна. Меншиков, извещая об этом царя, писал: ‘И понеже, как вы сами, по своему мудрому рассуждению изволили знать, что сие необходимо есть, к тому же мы все по христианской должности такие печали сносить повинны: того ради всепокорно прошу, дабы не изволили вы сию печаль продолжать, но последовать своему мудрому рассуждению, которым и других обыкли от таких печалей отводить, к чему извольте вспомнить свою бабушку Анну Леонтьевну, ибо во многих бывших ее печалях мужество ее сами вы изволите всегда похвалять и, отводя других от печалей, за эксемпель брать’.

Переменивши свой тон в обращении с царем, светлейший не хотел переменять его в отношении ни к кому другому. Понятно, что ему не нравилось учреждение Сената, который стеснял его самовластие, и он не упускал случая сделать выходку против медленности и нераспорядительности правительствующей коллегии. Однажды на свадьбе у одного гвардейского офицера голландский резидент Деби спросил Меншикова, решен ли вопрос о хлебной пошлине? Меншиков отвечал, что сенаторы не оканчивают никакого дела и проводят время в пустяках. В июле 1716 года адмирал Апраксин, находившийся с войском в Финляндии, прислал отчаянное письмо в Петербург, что войско его погибает от голоду и если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится. Меншиков явился в Сенат и начал упрекать правительствующих господ в нерадении. Поднялся сильный спор: сенаторы говорили, что не их вина, если суда с припасами еще не пришли в Петербург, что в казне нет денег, что все источники доходов истощены и что государь не может требовать от Сената невозможного. Меншиков возражал, что Сенат занимается только пустяками и пренебрегает государственными интересами, что в настоящем случае он имел средство снабдить армию. Раздраженные сенаторы закричали: как он смеет так говорить? Он забыл, что Сенат представляет особу и власть царского величества, что имеет власть посадить его под арест и потом требовать удовлетворения у царя! Меншиков вышел из Сената и сейчас же собственною властию велел взять припасы из купеческих магазинов на 200000 рублей и нагружать их на суда для отправления в Або. Сенаторы еще более осердились, стали говорить, что у Меншикова собственные магазины с хлебом, который он скупает и производит этим дороговизну и голод в Петербурге, чтоб после продавать по высокой цене. Меншиков говорил, что этого ничего нет, а сенаторы раздражены его мерою, потому что у каждого из них есть доля в хлебе, который он велел захватить у купцов. Спор дошел до того, что с обеих сторон послали жалобы государю. Петр, разумеется, не мог сердиться на Данилыча за его энергическую меру, спасавшую войско, особенно когда Апраксин, возвратившись в Петербург, писал царю в конце года: ‘Я всегда живу в отлучке, и, как я уведомлен от других, ежели б не было здесь светлейшего князя Меншикова, то б в делах могли быть великие помешательства’. Энергический Данилыч был нужен, когда тот же Апраксин писал Макарову: ‘Истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать? Стали везде великие расстрои, и где прибегнуть и что впредь делать — не знаем, денег ни откуды не возят, дела, почитай, все становятся’. У Меншикова с Апраксиным был постоянный союз, что видно из их переписки. Так, в январе 1716 года Меншиков спешил известить адмирала о жалобе на них обоих Кикина, который снова был в милости у царя. ‘Извествую вашему сиятельству, — писал Меншиков, — были мы у Скляева с его царским величеством, пришел Кикин, и государь изволил его спросить, что он худ и не лежал ли болен? Кикин отвечал, что худ он от меня и от вашего сиятельства, а каким образом, о том хотел он царскому величеству впредь донести пространно, а которые были тут слова, и на те я ему довольно отвечал, объявляя все его бездельные между нами поступки, и просил его величество и государыню царицу, чтоб тому его бездельному челобитью на меня и на тебя не верили. Итак, это дело уничтожено, к тому же случился в тот час и отъезд в Ревель. Если по возвращении произойдут к вам какие слова, то, ваше сиятельство, постарайтесь также внушить государю пространно о всех бездельных делах Кикина и просите, чтоб доношению его верить не изволил’. ‘Итак, это дело уничтожено’, — писал Меншиков Апраксину, но сам беспокоился, что видно из письма его к Макарову, в котором просил ‘господина секретаря и своего благодетеля’, чтоб уведомил, подано ли от Кикина доношение и если подано, то в какой материи?

Любопытно также другое письмо Меншикова к Апраксину, в котором он просит адмирала не печалиться насчет царского выговора: ‘Что изволите, ваше сиятельство, из письма царского величества иметь сомнение, что его величество изволит как бы иметь нарекание в укоснении от вас отправления эскадры, и о том не извольте сомневаться, ибо оная остановка не от вашего сиятельства чинилась, понеже эскадры за непрошествием льду отправить вашему сиятельству никоим образом невозможно, что его величество всемилостивейше рассудить изволит. Не мог я и сего не объявить, как мне его царское величество прежде о гаванной работе с немалым нареканием писать изволил, когда же изволил по моим доносительным письмам уведомиться, что оное дело с помощию божиею добрым учинено порядком, то не только оное нарекание изволил оставить, но и всемилостивейшее благодарение за труды мои прислать соизволил: того ради прошу ваше сиятельство, яко всегда присного моего друга и особливого благодетеля, да не извольте в том сумнению себя предавать, отчего может приключиться вашего сиятельства здравию немалый вред, о чем весьма соболезную и от сердца желаю, дабы всемилостивый бог оное ваше сумнение милостиво от вас отвратил’.

Меншиков не одними энергическими мерами и распорядительностию старался снова заискать милость Петра: зная любовь царя к маленькому сыну, царевичу Петру Петровичу, он писал отцу за границу длинные письма о ‘бесценном сокровище, о своем дражайшем хозяине’, как он называл маленького Петра. 29 октября 1716 года он писал: ‘Понеже сей настоящий день есть преславной радости и неописанного веселия всего отечествия нашего, в которой всевышний бог изволил даровать нам бесценное сокровище, т. е. дражайшего вашего сына: того ради оным его преславным и неизглаголанной радости исполненным рождением ваше величество от всего моего верного сердца всепокорнейше поздравляю, желая усердно, да сподобит вас всевышний и в предыдущие времена многих таких торжественных дней счастливо употреблять и его высочество в таком видеть достоинстве, как вы сами ныне есть, а мы в сей день, благодаря всевысшего бога, сей бесценный Маргарит нам даровавшего, надеемся равным же образом повеселиться, как было и в самый первый день его рождения. Государь царевич, между прочим, за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую: чего ради караульные бомбардирской роты солдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицию отправляют, и правда, что хотя сие он изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться, речи же его: папа, мама, солдат. Дай, всемилостивейший боже, самим вам вскоре его видеть: то надеюсь, что ничего того в нем увидеть не изволите, чем бы не довольно мочно навеселиться’.

Трудно было решиться на явную борьбу с Меншиковым, но Курбатов решился: он подкупил служителя князя Меншикова Семена Дьякова, который украл нужные Курбатову бумаги, содержавшие в себе улики Соловьевым. Имея в руках это сокровище, Курбатов написал из Петербурга Петру за границу в октябре 1716 года: ‘Соловьевы три брата, Дмитрий, Федор, Осип, превеликие казне вашей учинили умышленно утраты кражею ваших, государевых, пошлин, о чем и по нынешнему исследованию будет явно, а паче изобличатся вины их при пришествии вашем, понеже я имею такие письма, против которых они никакого, оправдания принесть не могут, но повинны будут пыткам и сыщется интерес ваш многий. Ежели о здешних Соловьевых учинен будет розыск крутой, а брат их Осип о том уведает, опасно, чтоб он, убоясь, не остался вовсе жить в Амстердаме или где инде, и богатство свое тамошнее могут они скрыть. И в нынешнем году из С. — Петербурга отпустили на кораблях купленного из Адмиралтейства поташу на 10000 ефимков с лишком подлогом, именем конторного своего писаря Гейтера и англичанина Коленза, у которых ни малого своего нет имения и живут ныне у них, Соловьевых, в доме. И за тот поташ договорились они платить в Адмиралтейство заморскою солью по 10 алтын пуд, и теми ж именами откупили в Адмиралтействе во всей Финляндии торговать одним им солью и табаком, о чем я уведал с обер-фискалом. И ежели повелит ваше величество того Осипа Соловьева каким способом выслать в Россию, то для содержания торгов ваших комиссии на его, Осипово, место доношу по истинному моему усердию о двух, которые, надеюсь, что могут содержать без повреждения, московские купцы — Иван Короткой, Афанасий Павлов, люди умные и торговцы знатные и летами нестарые, и иноземцы их имеют за правдивых купцов’.

Курбатов выбрал неблагоприятное время: царь был в продолжительном отсутствии за границею, и все внимание его было поглощено делами внешними и бегством сына. Только в октябре 1717 года в Петербурге разнесся слух, что Осип Соловьев захвачен в Амстердаме, книги его отобраны и сам он отправлен под стражею в Россию. Известие это поразило его братьев и Меншикова, последний потребовал от своего управителя, Федора Соловьева, чтоб он составил подробный отчет обо всем, находившемся под его ведением. Началось дело, в котором главною уликою были собственноручные письма Соловьевых, полученные Курбатовым от Дьякова, уличенные собственными письмами, Соловьевы повинились. В декабре 1717 года был расстрелян князь Волконский, производивший неправильно следствие над Соловьевыми по прежнему доносу Курбатова. В других воровствах Соловьевых приговорено пытать секретаря их, Рязанова, днем розыска назначено 13 февраля 1718 года. Накануне этого дня, в именины Курбатова, приехали к нему двое канцеляристов Меншикова, братья Артемий и Данила Астафьевы, как будто с поздравлением, а на другой день, 13 числа, другого рода посещение: явился к Курбатову майор гвардии князь Юсупов с солдатами на извощиках, обыскивали весь дом, никого не нашли, дом запечатали со всеми бумагами, приставили караул, а Курбатова с сыном, прислугою и с жившими при нем подьячими посадили в сани и отвезли сперва в Зимний дворец, а оттуда в крепость и поставили перед светлейшим князем. ‘Где мой секретарь Сергеев и подьячий Каминский? Вчера мои канцеляристы Астафьевы видели их в твоем доме, и зачем ты принял к себе Дьякова?’ ‘Вчера, — отвечал Курбатов, — на обеде и после обеда было у меня много посторонних людей, но Сергеева и подьячего не было, засвидетельствуют все гости’. ‘Для чего ты Дьякова к себе принял? — кричал Меншиков, — он вор, покрал у меня много бумаг, потому и ты стал такой же вор, что вора у себя держишь!’ ‘Которые Дьяков принес мне бумаги о воровстве Соловьевых, — отвечал Курбатов, — те я объявил самому царскому величеству, этими бумагами Соловьевы и обличились, а Дьяков явился к следствию тех дел в канцелярию генерала князя Долгорукого, и этого нам в воровство причитать не следует’. Курбатова отпустили, но Дьяков был взят в крепость и посажен, скованный, под крепким караулом. Курбатов в письме к Макарову жаловался: ’15 февраля светлейший князь прислал дьяка и велел всякие письма у меня пересмотреть. А у Соловьевых, и по явному обличению, домы, пожитки и письма не описаны и не запечатаны, розыск за тем и остановился, понеже доноситель Дьяков держится скован, а мать его и жена с детьми и людьми держатся из дома светлейшего князя в доме своем за арестом. В то же время светлейший князь брал в крепость и дьяка Воронова и говорил ему: ‘Ты вороной конь, я тебя такую м… сделаю граненым и разрушу вашу воровскую компанию’. И за таким страхом дело мое остановилось и розыскивать не смеют’.

Но розыск мог быть остановлен только на время, в отсутствие царя, который был занят своим делом в страшный для него 1718 год и когда Меншиков мог распоряжаться в Петербурге. Розыск пошел своим чередом, и оказалось, что с Соловьевых следует взыскать в казну 675040 рублей, а имения у них по описи явилось на 407447 рублей, недоставало в платеж 302177 рублей. Но рядом с делом о воровстве Соловьевых тянулось дело и о злоупотреблениях самого Курбатова. В январе 1719 года он писал царю: ‘Вашим повелением пункты о винах моих написаны, умилосердися, государь, рассмотрев и познав, каковые вины мои, разреши своим милосердием, понеже от печали и мнения не могу излечиться чрез четыре года от болезни моей, и лекаря за тем отказывают, к тому ж и оскудал едва не всеконечно и впал в долги многие, и в Москве домишко мой от непотребных людей моих во всяком разорении, не бывал я в нем с лишком три года, повели отпустить меня к Москве до половины марта месяца, при сем же молю: не благоволи иметь на меня мнения в строении цитадельном семиградские избы (в Архангельске): при мне в три года только в расходе 13000 или 14000 рублев, а чаю, и меньше. Ей-ей, во всем работал вседушевно, но нет мне хвалителей, ибо ни в ком, кроме вас, государя, не искал и того ради от всех оставлен. Еще молю слезно: помилуй, государь, повели мне, бедному, хотя малое что выдать на пропитание, понеже шестой год не получал жалованья ничего, а о работе моей в деле о Соловьевых известно вашему величеству’. Курбатову дали отпуск в Москву до 20 марта.

Прошло два года, дело приходило к окончанию, но не так оно оканчивалось, как бы хотелось Курбатову. В марте 1721 года он написал царю: ‘Весть бог, что я пред вашим величеством ничто же лукавное по совести моей пред богом учинил и ничего тайно и умышленно казны вашея не похитил, а работал вам, государю единому, всем сердцем и душею, о чем не неизвестно вашему величеству. А ныне в канцеляриях, по немилости господ судей, штрафуюся так тяжко, якобы совершенно виновный, и положили на меня штрафов и других денег с 20000 рублев, в том числе по делу Шустовых, о котором известно вашему величеству и за которое я пожалован, и по делу в корабельном строении, за что я всемилостивейше был обнадежен, и выданное мне в московской ратуше и в губернии жалованье правят и сего единого произыскивают, что хотя малое какое мне присмотреть погрешение, и не токмо к великому штрафу, но и к самому бедству склоняют, а верных моих работ не только не упоминают, но и ни во что вменяют и к выписке оправданий моих вписывать не велят, а которое оправдание было и вписано и подписано моею рукою, и то вычеркивают и доношений моих к оправданию не приемлют. Умилися, государь, не допусти меня погубить им напрасно, повели все о мне дела из их канцелярий для собственного вашего рассмотрения собрать в Кабинет или в Коммерц-коллегию. А ежели я по вашему богоподобному рассмотрению явлюся виновен тяжко, то уже не прошу милости, от всего мя повели обнажить имения и пустить нага, точию за прежде показанную мною государственную пользу и верность молю соблюсти живот мой, понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре. О всемилостивейший государь! изволь ведать, как погибают, на вас, единого, уповающии, как я, бедный, всю мою надежду и упование имел на вас, государя единого, не имея посторонних дядек, и того ради ныне погибаю напрасно. А ежели я ныне погибну напрасно, не без сожаления потом будет о мне вашего, государева, понеже я, бедный, при помощи божией не бесплоден явился в государствии вашем’.

Вскоре после этого письма, летом 1721 года, Курбатов умер до решения своего дела. Суд в канцелярии генерал-майора Матюшкина по приговору штаб — и обер-офицеров решил, что надобно взыскать с Курбатова 16000 с лишком рублей. Большая часть этой суммы, именно с лишком 12000 рублей, причиталась за взятые им из казны без указу деньги, остальное — за передаточное без торгу подрядчикам из-за взяток, взяток оказалось на 1085 рублей, при этом 15 дел не было решено за справками по разным губерниям.

Начет на Курбатова был ничтожный в сравнении с громадным начетом на светлейшего князя. Петр обещал ему сложить часть штрафа, и он писал ему в 1718 году: ‘Понеже, ваше величество, по превысокой своей ко мне милости изволили обещать в нынешних штрафах пред другими мне польготить, того ради всепокорно прошу о милостивом того обещания исполнении, как вам бог обо мне на сердце положит. Собственный мой полк (о котором вашему величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу вашему раскосован, и оных солдат велено зачесть мне за рекрут моих деревень: прошу вашего величества, дабы в то ж число заменить драгун и солдат, которые во время нужды взяты к дому моему из полков и из рекрут, которых ныне на лице 150 человек, да матросов 4 человека, кои взяты из новгородских дворян, да в Копорье и Ямбурге из стрельцов торопецких и великолуцких 300, итого 454 человека, да с начала того полка по раскосование издержано моих собственных денег как на вооружение, так и на прочие полковые расходы и на дачу жалованья 19156 рублей, и о сих деньгах прошу, дабы милостиво были мне возвращены или зачтены. Понеже ваше величество неоднократно милостивым вашим словом обнадеживать изволили, ежели какая в пользу государственную учинится прибыль, то из нее дана будет десятая часть: а под моим правлением в канцеляриях и в здешней губернии учинено прибыли и приложено в повсягодный сбор 476849 рублей да по особливым моим прошлой зимы вашему величеству поданным пунктам учинено прибыли у соли 100000 рублев, а ежели доброе будет смотрение, то и еще прибудет: и по тому вышепомянутому вашему обещанию всепокорно прошу о милостивом награждении. Все губернаторы каждый из своей губернии всякое довольство имел, а иные, сверх того, и денежным жалованьем снабдены, а я с самого того времени, как по вашей милости в губернаторы пожалован, т. е. от 1702 года, губернаторского жалованья никакого не имел, а трудов моих в здешней губернии сколько было, о том также небезызвестно, ибо и все прочие губернии пример от нас брали, а что с здешней губернии за меня изошло, и то все до последней деньги на мой счет положено: и того ради требую в том милостивого призрения, если же чего не изволите мне зачесть и что по тем моим счетам на мне останется, то да изволите повелеть платить мне погодно, дабы можно было исправиться, не допустя себя до бесконечной нужды. Притом чаю, ваше величество изволите милостиво припомнить, что во время нужных случаев по вашим особливым изустным повелениям немалые от меня дачи были, а особливо во время бытности в Жолкве, когда господа поляки, по отречении королевском от короны, на обе ноги хромали, то, лаская их, истинно из-под платья собольи меха выпарывая, также и прочими вещами их дарил, и чтоб порядочную тому записку иметь, то как могло б статься, сами извольте рассудить, к тому ж нимало мне на ум не прихаживало, чтоб в том счет иметь, и для того и прочие многие в пришествии ваши к армии и в другие случаи как деньгами, так и лошадьми, каретами и прочими вещами и всякими припасами, также и во время генеральных, вашему величеству известных, банкетов бывшие расходы уничтожал, все свое за ваше почитая, чего и ныне воспоминать и на счет ставить не хочу, но во всем на вашу превысокую отеческую ко мне милость полагаюсь и о милостивейшем на меня в том призрении всепокорно прошу’.

Государь просмотрел сам начет, против многих статей пометил: зачесть, но все еще много осталось.

В 1719 году Меншиков опять писал ему: ‘По счету, который изыскивал князь Василий Долгорукий в канцелярии Ижорской, написано на меня несколько сот тысяч без всякого явного свидетельства, о чем было надлежало ответствовать президенту Анисиму Щукину, ибо он тою канцеляриею правил, и в том я во всем ответствовал, да снято с меня 485537 рублей, а затем с меня взято деньгами, пенькою и прочими материалами 615608 рублей, да я же сверх того на счет принял к заплате 67005 рублей. И хотя я милостивою вашего величества резолюциею удовольствован, ваше величество пожаловали меня, дабы из трехсот двадцати четырех тысяч трехсот пятидесяти четырех рублей штрафных прибыльных с подрядного провианта половину на мне не брать, однако ж, всемилостивейший государь и отец! я есмь смертен, к тому же при жизни моей всегда меня, что я еще не от всех тех дел свободен, зело снедает: того ради всенижайше ваше величество прошу, чтоб я от всех канцелярий, где следуют по моим делам, был свободен, дабы никто ничем меня не касались, а особливо для нынешнего моего отсюда отлучения, а те деньги, что на мне взять надлежит по счетам, удержать в казне вашего величества’. Одновременно с делом Меншикова шло дело о князе Мосальском, которого казенный грабеж прикрыл адмирал Апраксин, дело о взятии князем Яковом Фед. Долгоруким прибыльных денег прежде, нежели возвратился китайский караван.

Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелою болезнию старой России. Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководились Меншиков с товарищи? И где средства искоренить эти понятия? Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного. Были, однако, для преобразователя и утешительные минуты: недаром вооружался он в своих указах против казнокрадства, недаром толковал о необходимости собственные выгоды приносить в жертву общему добру, недаром внушал понятия о государстве, которое все должны иметь в виду, которому все должны служить с забвением личных интересов. Внушения действовали, и то, что прежде казалось делом обыкновенным, невинным, явилось грехом, с которым не хотели умереть и предстать пред верховного судию. В марте 1714 года Петр получил письмо, подписанное Иваном Кокошкиным: ‘Пресветлому монарху приношу, как самому богу, чистое покаяние, лежа на смертном одре: виновен я пред богом и пред тобою, как бы мне явиться лицу божию и вечных скорбей избыть и в вине своей от тебя прощение получить, покуда грешная моя душа с телом не разлучилась. Были от меня рекрутские наборы в Твери, и от тех рекрутских наборов брал я себе взятки, кто что приносил от наемщиков, и от перемены, и в покупке мундира. Да я же тебе, государю, виновен: отдал я за своих крестьян приводного человека, который был приведен в Тверь в приказную избу по оговору в воровстве’.

В то время, когда велась такая сильная борьба с людьми, препятствовавшими народному благосостоянию казнокрадством и взяточничеством, людьми, стоявшими на верхних ступенях общественной лестницы, в то самое время продолжалась ожесточенная борьба с людьми, стоявшими на низших ее ступенях и которые открыто вели войну с обществом. Одним из первых распоряжений новоучрежденного Сената было принятие мер против воров и разбойников: по его указу их вешали в тех местах, где ловили, для поимки беглых рекрут, которые увеличивали число разбойников, сделаны были заставы от Москвы до Смоленска. Тихон Геев, посланный с драгунами для сыску разбойников на север, в июне 1711 года в Карашевской волости Ростовского уезда, в лесу сыскал воровской стан, воры схватились с драгунами, одного убили, но были рассеяны, взятые в плен указали товарищей, которые не только разбойничали, но и делали медные деньги. Тогда же тверской комендант донес князю Меншикову, что в Тверском уезде воры и разбойники разорили многие домы и ходят многолюдством, вследствие чего все денежные и хлебные сборы, особенно рекрутский набор, остановились. В 1719 году в Юстиц-коллегию поданы были ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещовского уездов: здесь разбойники по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные, с порядком регулярным, не только многолюдные деревни разграбили днем, все до конца пожгли и людей вырубили, но и знатный монастырь Георгиевский близ Мещовска днем разбили и разграбили, потом ворвались в самый город Мещовск и пойманных своих товарищей из тюрьмы выпустили. В 1717 году жители Москвы увидали, какую потерю они понесли со смертию князя Федора Юрьевича Ромодановского: как только не стало страшного пресбургского короля, ‘обливавшегося кровию в Преображенском’, так разбои усилились в столице. В июле 1718 года фельдмаршал Шереметев писал из Москвы к Макарову: ‘О здешнем московском поведении не могу ничего полезного доносить: Москва так состоит как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят’. При таком положении дел царь, разумеется, должен был озаботиться лучшим устройством полиции. В Петербурге был назначен генерал-полицеймейстер, в Москве — обер-полицеймейстер, в главных городах жители избирали уличных надзирателей, под начальством которых находились надсмотрщики за каждым десятком домов, из всех городских жителей, достигших двадцатилетнего возраста, была устроена стража для охранения спокойствия и порядка в городе. В провинциальных и уездных городах полициею заведовали коменданты, магистраты и старосты, в уездах — губернаторы, воеводы, земские комиссары. Полиция вела постоянную войну с нищими, число которых не уменьшалось, несмотря на повторительные против них указы. В 1718 году в Москве было 90 богаделен, мужских и женских, в них нищих на жалованьи было около 4000, причем число женщин сильно превышало число мужчин, жалованья на них выходило в год около 12000 рублей, кроме того, без жалованья прибылых нищих было 207 человек. Сперва богадельни находились в ведомстве Монастырского приказа, а потом, с 11 ноября 1717 года, переведены в ведомство Патриаршего Дворцового приказа. В тот же самый день, 11 ноября, выставлены были указы по всем воротам кремлевским, китайским и белогородским и во всех рядах, чтоб нищие не бродили и по улицам не лежали. Для поимки и приводу таких нищих посланы были патриаршего дома дворяне и богаделенные солдаты по всем улицам, и ежедневно приводили нищих, которых наказывали и подвергали ‘жестоким истязаниям’, чтоб по миру отнюдь не ходили, слепые и безногие отсылались в богадельни, а здоровые — на прежние места жительства. Но дворяне и солдаты, приводившие нищих, записывали изветы, что у них нищих по всем улицам отбивают и их самих бьют, а за Сретенские вороты к пушкарям и входить не смеют. И этого мало: однажды в Евпловскую богадельню (на Мясницкой) вломились три человека пушкарей и увели семь человек приводных нищих. Кроме нищих полиция должна была воевать с кликушами. В мае 1715 года издан был указ: ‘Если явятся где мужеского и женского пола кликуши, то их забирать, приводить в приказы и розыскивать, потому что кричала в церкви плотничья жена Варвара Логинова и потом призналась, что кричала нарочно, чтоб оговорить плотника Григорья, которому мстила за то, что он бил деверя ее’. Полиция захватывала замужних и незамужних женщин, замеченных в безнравственном поведении, и отсылала их на прядильный двор.

В ноябре 1715 года государь указал в Москве и в других городах при церквах, у которых пристойно, подле ограды, построить гошпиталии, в Москве — мазанки, а в других городах — деревянные, точно так же как ‘благотщательное и душеспасительное осмотрение учинил преосвященный Иов митрополит в Великом Новгороде’. Указал избирать искусных женщин для сохранения зазорных младенцев, которых матери, стыда ради, отметывают в непристойные места, отчего эти младенцы безвременно помирают, а иные матерями умерщвляются, и потому объявить, чтоб младенцев не отметывали, а приносили б к тем гошпиталям и клали в окно тайно. Гошпитали построить и содержать из губернских доходов: приставленным женщинам на год давать денег по три рубля да хлеба по пол-осмины на месяц, а младенцам на день — по три деньги. В 1719 году в Московской губернии таких младенцев было собрано 90 человек, при них кормилиц находилось 45. В 1720 году младенцев было 125, кормилиц — 63. В 1714 году велено было собирать венечные деньги (венчальные пошлины) на содержание лазаретов. Полиция должна была наблюдать, чтоб на рынках не продавали испорченных съестных припасов, чтоб в Петербурге торгующие съестными припасами носили белый мундир и наблюдали бы во всем чистоту, в мундире, запонах и покровах на товаре, чтоб мера и весы были прямые, чтоб цену съестным припасам не в указную пору не поднимали, чтоб подозрительные дома, зернь, картежные игры и ‘все таковые мерзости были испровергнуты’.

Но разумеется, одною из главных забот полиции были предотвращение и потушение пожаров. Для ослабления ‘Вулканусовой’ силы велено было в городах и деревнях строить домы по предписанному плану, в известном расстоянии друг от друга, запрещено застраивать улицы лавками, для которых велено отводить особые просторные места. Как ‘Вулканус’ продолжал свирепствовать в Москве, видно из описания пожара 13 мая 1712 года: пожар начался за Пречистенскими воротами, в приходе Пятницы Божедомские, сгорело 9 монастырей, 86 церквей, 35 богаделен, 32 государева двора, частных дворов около 4000, людей сгорело и от гранатного двора побито 136 человек.

Представленная борьба правительства с противуобщественными привычками и стремлениями людей из разных слоев общества вскрывает нам некоторые стороны нравственного состояния этого общества, но для большего уяснения дела мы должны обратить внимание по возможности и на другие стороны, поближе познакомиться с действующими лицами описываемого времени, с их воззрениями, бытом и взаимными отношениями. Начнем сверху, с главного деятеля, великого преобразователя государственного и общественного.

Мы видели, что в семейных отношениях Петра произошла важная перемена: он женился на Екатерине Алексеевне Скавронской. Не удивительно, что к сороковым годам возраста у Петра явилась потребность к семейной жизни, но при его деятельности и привычках ему нужна была подруга, которая бы сообразовалась с этою деятельностию и привычками, и такую именно подругу нашел он в знаменитой мариенбургской пленнице. Царь редко оставался долго на одном месте, он двигался беспрестанно, с необыкновенною быстротою пробегая громадные пространства, царица, не способная по своей природе к подобному движению, при всем сочувствии к нему, при всей преданности мужу могла быть только титулярною женою Петра, чтоб быть действительною его женою, подругою в полном смысле, царица должна была быть способна к такому движению, должна была быть походною, офицерскою женою. Такова была именно Екатерина, ей ничего не стоило разъезжать за мужем по всей России и за границу, ей ничего не стоило привыкнуть к любимому местопребыванию царя, к парадизу на болоте, представлявшему все неудобства только что начавшего строиться города, привычка к жизни самой простой, равнодушие к неудобствам, неизбежным особенно в то время, при постоянной перемене мест, всегдашнее спокойствие и веселость, уменье не теряться в затруднениях и опасностях, уменье прилаживаться к взглядам и привычкам мужа и уменье при этом сохранять свою свободу и самостоятельность, быть другом, подругою, а не рабою — эти свойства делали Екатерину драгоценною для Петра и заставили его решиться связать с нею навсегда свою участь. Мы видели, как печальные предчувствия перед Прутским походом заставили Петра серьезнее взглянуть на свои отношения к Екатерине Алексеевне, самый Прутский поход окончательно очистил для Петра эти отношения торжественностию страшного времени, пережитого им вместе с Екатериною. 19 февраля 1712 года был сдержан пароль, данный в 1711 году: брак царя с Екатериною был заключен торжественно. В воспоминание страшного прутского времени царица учредила от своего имени орден св. Екатерины, или орден Освобождения. В уставе ордена (24 ноября 1714 года) учредительница говорит: ‘Я возжелала утвердить вечную память сего знаменитого свобождения (при Пруте) и заблагорассудила учредить орден кавалерии. Помянутый орден называться будет Орден Свобождения‘.

Петр развелся с первою женою, потому что вместо отдыха, успокоения и удовольствия встречал в семье неудовольствия. Новая царица привязывала его к себе и к семье именно тем, что при них находил он себе отдых, удовольствие, мог повеселиться, посмеяться, отвести душу. В разлуке переписка мужа и жены отличается веселостию, шутливостию, но из-за шуток проглядывает сильная привязанность старика к Катеринушке, другу сердешнинкому, к матери его любимого шишечки (царевича Петра Петровича), так, в 1719 году Петр писал Екатерине из Ревеля: ‘Слава богу, все весело здесь, только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно’. В другом письме: ‘Мы поминаем огород: чаю, теперь зело хорошо. Дай бог вам сие время вместо меня веселиться, а нам бог хотя сие время не велел, только чтоб впредь уж без отволочки быть’. Или: ‘А что пишешь, что скучно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те ж вести и за мною, только моли бога, чтоб уж сие лето было последнее в разлучении, а впредь бы быть вместе’. Петру становилось скучно в отволочке от семьи: недаром он называл себя стариком. Екатерина в своих письмах шутливо отрицала эту старость и старалась показать, что живет с дорогим стариком одною жизнию, одними интересами. Если Петр поздравлял ее со днем Полтавской битвы, Русским нашим воскресеньем, то она спешила предупредить его и поздравить ‘предбудущим днем Полтавской баталии, т. е. началом нашего спасения, где довольно было вашего труда’. Екатерина не забывала поздравлять Петра и с починкою корабля, зная, что это одна из самых приятных новостей для старика: ‘Поздравляю вас, батюшку моего, сынком Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей, благодарить бога, совсем уже выздоровел, и хотя к кампании, так готов. Каким образом оный сынок свобожден, о всем о том будет вам известно от Брауна, а я вкратце доношу, как слышала, что учинена в нем самая малая скважинка возле киля и, конечно, от якоря’. Мы привыкли видеть в Петре великого человека, иногда человека ужасного в выражении своих страстей, употребляющего крутые средства для достижения своих целей, человека с привычками дурного воспитания, в переписке его с Екатериною мы видим в нем доброго, веселого человека, и, разумеется, он не мог не быть благодарен женщине, которая поддерживала в нем эту доброту и веселость. Были ей благодарны и другие, которые обращались к ней с просьбами о своих нуждах, об избавлении от гнева царского, просьбы принимались приветливо, исполнялись: новая царица, видя еще непрочность своего положения, хотела и умела приобрести расположение многих.

К тону, господствовавшему между мужем и женою, старались подделываться и окружающие. Одною из самых приближенных к семейству Петра женщин была княгиня Настасья Петровна Голицына, жена боярина князя Ивана Алексеевича. Вот что писала она Петру из Ревеля 14 июля 1714 года: ‘Всемилостивый государь дорогой мой батюшка! Желаем пришествия твоего к себе вскоре, и ежели, ваше величество, изволишь умедлить, воистину, государь, проживанье мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволит опочивать за полночь три часа, а я при ее величестве безотступно сижу, а Кириловна, у кровати стоя, дремлет, царица государыня изволит говорить: тетушка, дремлешь? Она говорит: нет, не дремлю, я на туфли гляжу, а Марья по палате с постелью ходит и среди палаты стелет, а Матрена по палатям ходит и со всеми бранится, а Крестьяновна за стулом стоит да на царицу государыню глядит. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу’.

Княгиня Голицына в этом письме не упоминает о карлицах, хотя в то время эти несчастные существа считались необходимою принадлежностию дворцов и знатных домов. Мы упоминали о ссоре Нарышкина с Мазепою по поводу бегства карлицы. Явление карлицы в семействе могло считаться не бедствием, а счастием, в сенатских делах находим бумагу о даровании отцу карлицы Устиньи Никитиной с семейством свободы от помещика его: счастливое семейство! Меншиков писал Яковлеву в 1716 году: ‘Понеже у одной моей дочери карлица есть, а у другой нет, того ради просим вас благовременно ее величеству государыне царице доложить, дабы из карлиц, которые остались после царицы Марфы Матвеевны, изволила определить мне указом одну карлицу взять’. Кроме карлиц знатные люди увеселялись болтовнею попугаев, а иногда вместо попугаев служили и люди, в 1708 году Меншиков писал своей жене: ‘Послал я к вам ныне в презент двух шляхтянок-девок, из которых одна маленькая, может вам за попугая быть: такая словесница, какой еще из таких младенцев мало видал, и может вас больше увеселить, нежели попугай’. Любили и великанов: король прусский Фридрих Вильгельм I собирал их отовсюду в свое войско, просил и царя прислать ему великанов из России, царь посылал, но так как нельзя было русских людей оставлять навсегда на чужой стороне, то великанов переменяли, посылали новых. Великаны находились и в русском войске: в 1718 году велено было при сенатской роте быть двоим великанам. Необходимою принадлежностию дворца и домов знатных людей считались также шуты — люди, у которых всегда были наготове остроты и шуточки, чтоб посмешить хозяина и компанию. У Петра в описываемое время главным шутом был иностранец Лакоста, по просьбе которого был сослан в Казань знаменитый впоследствии лекарь Лесток.

Чтоб познакомиться поближе с житьем-бытьем преобразователя и окружающих его людей, более всего тронутых преобразованием, перенесемся в Петербург, этот парадиз, где Петру спорее работалось и веселее пировалось, чем где-либо. Город отстраивался быстро, иностранцев уже поражал своею красотою Невский проспект, длинная и широкая аллея, вымощенная камнем, с рощицами и лужайками по сторонам, пленные шведы проложили проспект, они же каждую субботу и чистили его. Прочных построек было немного: Адмиралтейство, царский летний дворец (у Летнего сада), Биржа, почтовый двор, где теперь Мраморный дворец, дом князя Меншикова на Васильевском острове, большая часть частных домов строилась на скорую руку и представляла большие неудобства, особенно в петербургском климате: в домах знатных людей потолки протекали и за большими обедами разгоряченные вином гости прохлаждались крупными дождевыми каплями, падавшими им на лицо. Дождь часто мешал праздникам, которые Петр любил задавать в Летнем саду: тут праздновалась коронация царя, ‘преславная виктория’, царские именины. Праздник начинался в пять часов после обеда, на обширном месте подле сада (Царицын луг) становились два гвардейские полка — Преображенский и Семеновский, сам царь угощал их, подносил в деревянных чашках пиво и вино. В саду у одного из фонтанов помещалась царица со всею фамилиею и дамами, которые с изумительною для иностранцев быстротою переняли европейское обращение. Двор царицы великолепием не уступал дворам германским, зато двор царя отличался простотою, состоял из одних денщиков, некоторые из них были в большой милости у Петра, но подвигались вперед не самые любимые, а самые способные, как Ягужинский, Девьер. Угощение в саду происходило по старому русскому обычаю: пей непременно — хочешь не хочешь, и ворота на запор! Запах хлебного распространялся по всему саду, являлось человек шесть гвардейских гренадер, которые несли большие чаши с вином. За солдатами идут майоры гвардии и угощают: нельзя не выпить за здоровье их полковника. Гости развеселялись, высшее духовенство, постоянно приглашаемое на праздники, веселилось больше других. Между тем в открытой галерее, построенной на северной стороне сада, подле Невы, начинались танцы и продолжались до двенадцатого часа ночи.

27 июня, в день ‘преславной виктории’, утром совершалось богослужение на большой площади перед Троицкою церковью. Здесь ставилась большая палатка с алтарем внутри, шагах в пятидесяти от алтаря стоял Петр, одетый точно так, как был во время баталии, в зеленом кафтане, с небольшими красными отворотами, поверх которых надета черная кожаная портупея, на ногах зеленые чулки и старые, изношенные башмаки, в правой руке пика, под мышкою старая шляпа. Вечером — пир в Летнем саду и старо любимое удовольствие Петра — фейерверк. Самое сильное угощение бывало при спусках кораблей: при конце пира адмирал Апраксин заливается слезами — знак, что много выпито. Данилыч падает замертво, жена и свояченица хлопочут около него, оттирают спиртами, кто ссорится, кто клянется в дружбе.

Одним из любимых удовольствий Петра в парадизе летом было катанье по Неве. Петербургские жители для удобства сообщения в городе, строившемся по берегам большой реки, имели парусные и гребные суда, полученные ими безденежно из казны. Когда в определенных местах города вывешивались флаги, то все суда должны были собираться у крепости, кто не явится, платит штраф. Царь с царицею и со всем двором участвовал в этих прогулках. По уверению очевидцев, невская флотилия представляла прекрасный вид, удовольствие прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку.

Мы видели, как в молодости Петр праздновал свадьбу шута. В 1714 году кокуйский патриарх Никита Моисеевич Зотов вздумал на старости лет жениться. Петр сначала был против этого странного брака, но потом уступил желанию старика и не упустил случая, чтобы отпраздновать свадьбу всешутейшего с особенным блеском и торжеством. Это торжество происходило в начале 1715 года. Все приглашенные должны были явиться кто в польском, кто в испанском, кто в старонемецком, кто в турецком платье. Составлен был список, кого приглашать на свадьбу, составлен был таким образом: ‘Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилиею своею гораздо старее чорта’ или: ‘Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал, не знаю о том, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжество приготовляется, того человека, кто в Алепе родился, того, кто кушать приуготовить умеет, того, кто не по силе борца сыскал’ и т. п. Свадьба Зотова заслужила в потомстве особенное внимание: одни вооружаются против неприличия этого торжества, другие стараются оправдать его и вообще хотят видеть здесь насмешку над патриаршеством, желание унизить сан, который хотелось уничтожить. Но мы знаем, что это была просто игра в короли, папы и патриархи — игра, понятная при тогдашнем состоянии юного общества. Зотов назывался кокуйским патриархом еще тогда, когда настоящий патриарх был в Москве, когда, по всем вероятностям, не западала еще мысль об уничтожении патриаршества, теперь этот кокуйский, шутовской, патриарх вздумал жениться, и свадьбу его отпраздновали приличным его званию образом. Если предположить, что Петр хотел насмеяться над патриаршеством, то надобно предположить, что он хотел насмеяться и над своею собственною царскою властию, потому что у него был и шутовской пресбургский король, впоследствии кесарь, со смертию старика Зотова шутовское патриаршество упразднилось, но остался князь-папа в соответствие князю-кесарю.

Из петровских вельмож старинным русским гостеприимством особенно отличался адмирал граф Апраксин. Нигде не пили так много, как у него, хозяин наблюдал зорко за гостями, и беда, если кто-нибудь из них неисправно осушал бокалы, хозяин хмурился, вставал с места, подходил к гостю, умолял выпить, и когда тот соглашался наконец исполнить просьбу, то адмирал испускал радостный крик. Совершенную противоположность адмиралу представлял канцлер граф Головкин, страшный скряга и потому угощавший сухо, в приемной комнате у него главное украшение составлял длинный парик, повешенный там только для вида, по тому что Головкин по скупости никогда не надевал его. Ни наружностию, ни характером не был на него похож ближайший товарищ его и враг, вице-канцлер Шафиров: Головкин был высокого роста и очень худ, Шафиров маленького роста и едва двигавшийся от толщины, он жил великолепно и отличался необыкновенно приятным обращением.

В ноябре 1718 года объявлено было, каким порядком должны были собираться ассамблеи, в этом объявлении говорится, что ассамблея, или вольное собрание, составляется не для одной только забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и обо всем переговорить, также слышать, что где делается. Хозяин того дома, где должна быть ассамблея, должен повестить, что каждому вольно к нему приходить, как мужеского, так и женского пола. Ассамблея ранее 5 или 4 часов не начинается, а далее 10 пополудни не продолжается. Хозяин не обязан гостей ни встречать, ни провожать ни потчевать, даже может и не быть дома, он обязан только очистить несколько покоев, приготовить столы, свечи, игры на столах, питье для тех, кто попросит. Каждый может приехать и уехать когда угодно, между назначенными часами. Всякий в ассамблее может ходить, сидеть, играть, вставанья, провожанья и другие церемонии запрещаются под штрафом великого орла (осушения огромного кубка), только при приезде и отъезде поклоном почтить должно. В ассамблею могут ходить с вышних чинов до обер-офицеров и дворян, также знатные купцы и начальные мастеровые люди, лакеям и служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит.

Петр женился на Екатерине в то время, когда прежние отношения его к компании рушились: одни дряхлели, умирали, других Петр должен был удалить от себя, должен был охладеть и к самому Данилычу, около царя образовалась пустота, тем сильнее он должен был привязаться к Екатерине. Петр до конца сохранял привязанность к человеку, который сделал для него много добра, хотя и говорили, что царь был ему обязан некоторыми дурными своими привычками: то был князь Борис Алексеевич Голицын, в 1713 году старик, страдавший подагрою и хирагрою, потерявший сына Алексея, был утешен царем: Петр прислал ему собственной работы возило, или кресла, на которых больной мог ездить. Оканчивал свое поприще и знаменитый мальтийский кавалер, фельдмаршал Шереметев. Отношения к нему царя в последнее время любопытны: старик продолжал служить, хотя жаловался, что с ним обходятся не очень почтительно. В феврале 1716 года он писал Макарову: ‘За писание твое по премногу благодарствую, что содержишь меня в любви своей, за что тебе, государю моему, бог мздовоздаятель. Пожалуй, государь мой, уведоми меня, нет ли вящего на меня гневу его величества, а я от печали своей уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается, а паче же беспамятство великое пришло, и прошу вас, моего государя, научи меня по милости своей: велеть ли мне себя, больного, вывезть навстречу или ожидать указу, а я признаваю со всего на себя вящего гнева, ибо не имею ни единые литеры к себе от его величества и по чужим указам управляю, а не управлять не смею’. Последняя жалоба на чужие указы относилась к тому, что фельдмаршал должен был двигать войска по письмам послов — Долгорукого из Варшавы и молодого Головкина из Берлина. В следующем году старик просил государя отпустить его в Москву для устройства своих дел. Ответа не было, Шереметев обратился к Макарову: ‘Просил я его царского величества о милосердии, чтоб меня пожаловал, отпустил в Москву и в деревни мои для управления, и чтоб успел я отделить невестку свою со внуком и прочими детьми, ибо показывает мне старость моя и слабость здоровья моего скоро отходить сего маловременного веку, о чем меня и внук мой зело просит, чтоб я его при себе отделил, також крайняя моя нужда: сколько лет не знаю, что в домишке моем, как поводится ив деревнях, чтоб я мог осмотреть и управить, ежели еще бог продлит веку моего, где жить до смерти моей и по мне жене моей и деткам. А как я управлю домишко свой и отделю внука, в то время домишко мой, где мне жить и умирать в царствующем граде Петере и как содержать московские деревни и дальние: а зимою бы нынешнею и на весну водою приготовил бы припасами и основательно б все мог управить, ежели б что от бога не зашло. А ежели б мне ныне прямо итить в Питербурх, я не имею себе пристанища, хоромишки, которые были мазанки, и о тех пишут ко мне, что сели, жить в них никоими мерами нельзя, запасов ничего не имею, також и фуражу ни на пять лошадей не обретается. Покорно вас, моего государя, прошу: подай мне руку помощи, чтоб по желанию моему его царское величество меня пожаловал’. О том же писал он и к Головкину. Желанного ответа не было: Шереметев видел, что царь на него сердит, он уже имел с ним словесное объяснение в Данциге насчет своего поведения в Польше, теперь счел за нужное объясниться письменно. В сентябре 1717 года он написал Петру: ‘Понеже я при отшествии от Гданска вашего величества признал на себя гнев вашего величества за польские квартиры, где я стоял, и я о том при Гданску вашему величеству словесно доносил, только не мог исправиться и в тонкость вашему величеству донесть, сколько получено, а в Польше я рационы получал, как вашего величества указ состоит, а именно 200 рационов и, сверх того, для своего собственного пропитания и всего дома своего на кухню и на всякие нужды, так и на денщиков, а которых лошадей я по своему рангу в указанное число не имел, собрал чрез всю бытность в Польше с квартир по доброй воле и согласно с обывателями, а не иными какими своими нападками 8600 курант талеров, да через всю же бытность мою в Польше из своей воли и не для того, чтоб я интерес вашего величества ради своей пользы отпустил, подарили меня воевода познаньский цугом лошадей и коляскою да брат его, великопольский генерал, лошадью с седлом, против чего и я их по своей возможности дарил же, и тех их подарков я от вашего величества не утаил и устно доносил, и челобитчиков на меня нет и впредь быть не чаю. А ныне за таким вашего величества гневом прихожу в крайнее живота моего разрушение и с печали при самой смерти обретаюсь, и того ради не иным каким образом пред вашим царским величеством оправдать себя в том могу или извинение представить, токмо всепокорно прошу показать надо мною, рабом своим, свое милосердие, и то мое пред вашим величеством погрешение по сему моему нижайшему откровению, яко сам бог, всемилостивейше презрить, не дай мне безвременно без покаяния с печали умереть’. В то же время князь Василий Лукич Долгорукий написал к царице Екатерине Алексеевне: ‘Умилосердися, всемилостивая государыня царица, для самого бога, над фельдмаршалом, в чем он погрешил пред его величеством, чтоб не учинено ему было на такой старости какого афронту, за все его службы показана была высокая вашего величества милость, хотя б то на нем было взято, что дерзостью своею получил. Истинно в такой он десперации, жалко на него смотреть, а у нас у всех по бозе надежда на ваше величество’. Афронту учинено не было, но царь велел фельдмаршалу ехать прямо в Петербург, а не в Москву.

Шереметев просил, чтоб царь своим гневом не ускорял его смерти, сенатор граф Петр Матвеевич Апраксин, брат адмирала, в феврале 1719 года поражен был параличом, узнавши о царской опале. До нас дошло любопытное письмо об этом случае к Макарову от Меншикова, который был дружен с обоими Апраксиными: ‘Граф Петр Матвеевич отъезжал отсюда для поста первой недели в Нилову пустыню и, когда поехал оттуда в Петербург, остановился в ближних своих деревнях, в которых увидал, что его служители забраны все в канцелярию полковника князя Голицына, зело тяжкая приключилась болезнь, и зашиб его паралич, и правая рука отнялась, и говорит с нуждою, и рот кривит на сторону: того для при удобном времени, ежели потребно, донесите государыне царице, а брату его Федору Матвеевичу не вскоре, но також при способном времени извольте объявить, дабы не вдруг его сиятельство оскорбить, ибо ваша милость довольно известны, каков он к нему горяч’.

Все обращались в своих бедах и нуждах к царице Екатерине, обратился к ней и граф Матвеев, хотя его просьба могла быть с трудом исполнена: Матвеев, жалуясь на свое разорение, просил денег, а Петр не любил давать денег на частные нужды. По возвращении Матвеева в Россию царь поручил ему Морскую академию, Матвеев по этому поводу писал ему в феврале 1716 года: ‘По указу вашего величества повеленное мне дело и попечение о академии с радостною душою я принял, ведая, что то к угодности вашей есть. Токмо недостаток мой последний к исправлению дворового строения и к покупке двора отнюдь не допустит меня. Вся моя безродная фамилия по бозе вручена вашему величеству, и никакого в том своем безродстве себе покровителя, ни помощника, кроме вас и супруги вашей, всемилосердой государыни нашей царицы и матери, отнюдь не имею’. Жена Матвеева, как опытная в заграничных поведениях дама, была назначена гофмейстериною ко двору герцогини курляндской Анны Иоанновны: новые издержки, и Матвеев обращается к Макарову, пишет, что заложил свою подмосковную в 1000 рублях, что от академии ему жалованья нейдет, что дом купил в Петербурге в долг, что у жены ни серег в ушах нет, все в Голландии и в Вене осталось в закладе, ее в Курляндии содержать нечем и самому в Петербурге придется в нищете и с голоду таять, принуждают на Васильевском острову строить каменный дом, но ему не только каменного, и деревянного дома построить не на что. Для переездов назначена шлюпка, а в гребцах отказано, и при таком лишении принужден он больше сидеть дома. Графине Матвеевой назначили для поездки в Курляндию 1000 рублей, но этого оказалось мало. Графине Матвеевой почему-то очень не понравилось в Курляндии, и граф обратился к вице-канцлеру Шафирову с просьбою, нельзя ли отозвать жену оттуда: ‘Воистину без всяких хитрословных и политических притворов объявляю вам, что я уже из последнего моего отчаяния во всепагубном нахожу себя быть падении. Если возможно вашему превосходительству, вместе с общим нашим милостивым приятелем А. В. Макаровым, последнюю со мною сотворить милость, чтобы и фамилии моей свободной от того дела быть. Ибо я усматриваю тамошние порядки из всегдашних слезных писем жены моей и хочу избежать на будущее время всяких неугодностей и злополучий, а если этого сделать нельзя, то чтобы фамилия моя в нуждах ее тамошних при таком ее сокрушении не была оставлена’. Тогда же Матвеев обратился к Екатерине, писал, что по смерти царицы Натальи Кирилловны, оказывавшей горькому сиротству его высокие материнские милости, у него не остается другого покрова и прибежища, кроме царицы Екатерины Алексеевны, всемилосердой матери и заступницы о всех сирых, просит сотворить ему милость, припомнив разорение, ссылку, смерть отца его и его собственные многолетние верные службы, милость должна была состоять в том, чтоб был взыскан царским денежным жалованьем, потому что он с женою разделился на две службы, денежного дохода со всех деревень своих имеет только 300 рублей на год, впал в неоплатные долги: ‘К тому же, с горькослезною моею фамилиею упадши к ногам вашего величества, с рыданием плачевным всенижайше прошу о свободе жены моей от нынешнего несносного ей дела и по всему там неугодного, чтобы ей при ее всегдашней болезни от тех повсевременных печалей безвременно не умереть и быть хотя последнею служительницею при вашем величестве, ежели то угодно, или ко мне ее отпустить, только бы там не быть, чего она отнюдь снесть больше не может’.

Матвееву отозвали из Курляндии в 1718 году, но в 1719 новые просьбы со стороны ее мужа, в это время он представил мемориал: ‘Сначала, когда я отправлен был к чужим дворам, жалованье мне посылалось самое малое, а именно пять лет давали по 4000 рублей, к которым принужден был прибавлять своих денег для имени и чести его величества. В продолжение 17 лет (кроме Полтавской виктории) все торжества и тезоименитства его царского величества и прочие разные расходы для дел государственных исправлял на свои деньги. К тому же случилось несчастие: когда из Парижа ехал в Голландию, тогда разбило на море погодою судно, где лучший весь скарб и посуда серебряная вся пропала, и, приехав в Голландию, принужден был по чину своему все новое покупать и заводить. И от тех причин впал в великие долги, а деревни за мною самые малые и разоренные. Безвинно у отца моего взято в казну денег и пожитков продано на 85232 рубля, отцу моему, как он из ссылки возвратился, сверх старых деревень дано село Ландех с 700 дворов, которое в Смутное время князь Иван Хованский роздал разночинцам всяким, они и теперь без жалованных грамот владеют им, а вместо того села мне ничего не дано’. Матвеев занял у Меншикова 9000 рублей, отдавши в заклад алмазные и серебряные вещи, с обязательством платить по шести процентов, и ‘сия облигация была ему зело несносная’. ‘По безприкладной милости’ Макарова Матвеев получил близ Петербурга приморское место для сена и дров.

Матвеев просил денежной помощи, выставляя на вид многолетнюю разорительную службу. С такой же просьбою обращался к Екатерине и Макарову человек, относительно Матвеева еще молодой, Артемий Петрович Волынский. Способности Волынского особенно обнаружились в трудных обстоятельствах прутских и были выставлены перед царем Шафировым, при котором он тогда находился. В 1719 году Волынский пожалован в полковники и сделан астраханским губернатором. В том же году он писал Макарову: ‘В надежде вашей ко мне милости приемлю смелость чрез сие нижайше просить, припоминая ваше милостивое обещание, дабы изволили милостиво внушать о моем разорении и убытках всемилостивейшему государю и государыне царице, а ныне поистине пропадаю с десперации и паки прошу меня не оставить, понеже известна вам моя одинокость и пустота. От горести моей не рад, что и жив, ибо себе ни что иное получил, токмо что от многих вижу злую ненависть и лаю (брань) кроме всякой моей вины’. Впоследствии окажется, кроме ли всякой вины Волынский видел от многих ненависть и лаю.

С жалобою на свое разорение и с просьбою о помощи обратился к царю и иноземец Остерман, выставляя свои заслуги и усердие. ‘Бескрайняя нужда, — писал он, — принуждает меня вашему царскому величеству всеподданнейше представить, что я вашему величеству с 1703 года служить честь имею и могу смело о себе объявить, что я никому из природных ваших подданных в верности и усердии к службе вашей не уступаю. По возвращении моем от Прута отец мой покойный усильно требовал, чтоб я для услужения ему в старости его в отечество возвратился. По сему отца моего повелению я неоднократно об отпуске моем всеподданнейше просил как у вашего величества самого, так и у представленных мне начальников, но ваше величество сами такими милостивыми обнадеживаниями продолжения малой моей службы требовать изволили, что я, несмотря ни на что, со всякою охотою и радостию остался, толь наипаче, понеже всегда натуральную склонность и любовь к службе вашей имел и имею. Но по смерти отца моего я принужден был сие мое всеподданнейшее прошение повторить, понеже я, яко христианин, о себе попечение иметь должен был, а здесь надежное основание будущей моей жизни не имел и одним жалованьем честно пропитаться не мог, ибо я за готовые деньги жить принужден, а дороговизна в С. — Петербурге известна. Я тысячекратно письменно и словесно бедное мое состояние представил и со многими горькими слезами начальников моих просил, дабы, для самого бога, милосердие надо мною показали и, ежели малая моя служба угодна, мне токмо честное пропитание исходатайствовали, ибо больше того я никогда не желал. Оные мои начальники меня из году в год, от времени до времени высоким вашего величества именем обнадеживали, что ваше величество не токмо меня довольным жалованьем, но и деревнями для лучшего моего пропитания пожаловать изволите. В той надежде я чрез многие годы ныне обретаюся, отечество и многие случаи к утверждению тамо фортуны моей и разные мне тамо представленные полезные супружества презрил и не токмо из отцовского малого моего имения все то, чем я располагать мог, истратил, но уже давно в великие долги впал. Ныне я вашему величеству вовсе себя отдал и со всемилостивейшего соизволения вашего женился, и от того, по обыкновенным при таких случаях расходам, понеже я ни копейки денег за женою не взял, не токмо долгов моих умножилось, но и я, как истинным и всеведущим богом клянуся, насущного хлеба не имею, но, занимаючи, изо дня в день печальную жизнь мою пробавляю. Посему принужден я к вашему величеству самому свое прибежище иметь и о высоком вашем милосердии со слезами всеподданнейше просить. Иноземцы, которые недавно в службу вашего величества пришли и со мною в одном степени обретаются, получают жалованье втрое против моего, а которые еще степенем ниже, и те против моего получают вдвое кроме других припадков (доходов) и от вашего величества им пожалованных маетностей, а я оных всех службою, верностию и усердием к службе вашей далеко превзошел. Я о богатстве не прошу и оное не ищу, ибо все, которые меня знают, ведают, что сердце мое к богатству не привязано, но я прошу токмо о хлебе и чтоб я себя и бедную мою фамилию честно пропитать мог. А я обещаюсь вашему величеству верно и от всего моего сердца служить и, где потребно, за интересы ваши живот мой всегда с радостию положить’.

Петр имел право быть не очень чувствительным к таким просьбам, откладывать ‘из году в год’ их исполнение, потому что в отношении к самому себе соблюдал строгую бережливость, уменьшая расходы двора до крайних пределов. Он служил, проходил разные чины, как сухопутные, так и морские, и получал следующие по ним оклады. Любопытно посмотреть, на что он тратил свое жалованье, до нас дошла приходо-расходная его ведомость с 1705 по 1716 год: ‘В 705 году прежних, которые привезены из Воронежа к Москве за корабельную работу, оклад 366 рублев. На Москве принято у Гр. Писарева третного жалованья, капитанская дача 44 рубли. У него же принято, будучи в Киеве, на 706 год 156 рублев. В 707 году в Гродне полковничья оклада 460 рублев, в 710 году жалованных от полку Преображенского полковничьих 1572, итого в приходе 2598. Итого написано в расходе: в 707 году отдано в Вильне в Духов монастырь на церковное строение и на милостыню 150 рублев. За материи, купленные в Вильне, 39 рублев 26 алтын 4 деньги. Анисье Кириловне на штоф 26 рублев, князю Юрью Шаховскому на штоф 41 рубль 23 алтына 2 деньги, адъютанту Бартеневу для нужнейшей посылки 50 рублев, Прокофью Мурзину, как он был болен, 20 рублев, в Вильне в богадельню нищим 11 рублев, Авраму арапу да Якиму карле на платье 87 рублев 13 алтын 2 деньги, Ульяну Синявину на строение шпиталя и на раздачу неимущим 600 рублев’.

Знаменитый Никита Моисеевич Зотов умер, незадолго перед смертию он вздумал жениться на вдове Стремоуховой. Тотчас по смерти старика между его сыновьями и мачехою началась тяжба Самый живой из братьев, уже известный нам Конон Никитич Зотов, писал весною 1719 года два письма: одно — к царю, другое — к Макарову, любопытные по отношению к лицу и к нравам эпохи к Макарову он писал, возвращаясь из-за границы: ‘Вящая моя печаль, что я знаю, с чем еду, а к чему еду, того не знаю, т. е. нет у меня ни отца, ни матери, ни дому, ни покрова. Хоть братья меня по своей милости не оставят, только сердцу моему несносно быть у них в милостыни! Мне уже без года 30 лет, как еще 10 лет, то пора будет идти в попы. Ныне я бессчастнее всякой твари, ибо птицы гнездо имут и лисы язвины имут, а я, бедный, не имею где головы моей приклонить, разве веселиться Невою рекою и петь песню: ‘Если кто хочет жити без кручины, тот бы ехал к нам на матушку на Неву реку’. Если к слову, прошу донести о моей бедности, где надлежит: истинно никакая милость меня не избалует, а на шальных топор и виселица еще есть!’ К Петру Зотов писал по делу с мачехою: ‘От краткости времени и от превеликой моей печали о смерти отца моего, также и от чрезвычайной моей прискорбности, наносимой от госпожи Анны Еремеевны Пашковых по отце, пред тем бывшей за капитаном-поручиком Стремоуховым, а в последних изволившей быть за отцем моим, обретающимся в младенческом состоянии, не могу иную челобитную принесть, только предисловие к читателю, которое я учинил для книги о морских экзерцициях. Умилосердись, царь государь, и помилуй от обиды наглой, безбогобоязливой и бесстыдной: наглая обида для того, что ее (мачехи) не знал, ни в чем не озлоблена была от меня, также и от братьев моих, безбогобоязливая для того, что за такого шла в противность богу, а бесстыдная, что ведала, что вашему величеству и всем тебе подражающим весьма было противно такого старика уморить плотскою похотью. Ученейшие меня легистаторы во Франции положили, что человек, который перешел за 70 лет, не может ничем и ни в чем определять, и тако женитьба в летах отца нашего весьма не почитается женитьбою что надлежит до наследства. Дай боже, чтобы Сенат все сии права знал. Не от помраченного ли ума сие происходит и не во тьме ли ходят некоторые сенаторы, что вершат дело наше против намерения вашего величества, оставя уже духовную отца нашего? Намерение вашего величества есть такое, чтоб фамилии всегда были в неущербаемом состоянии, а они ущербают нашу фамилию отдачею в чужой род, мачехе нашей, четвертой части из движимого и недвижимого, как же еще к тому, если из нас, трех братов (на приклад все женаты), два умрут бездетны, то еще женам, вдовам, надобно также отдать по четвертой части, и так третий брат останется при одной четверти имения отца своего!’

Относительно нравов эпохи, когда люди высшего сословия принимали новые обычаи, но внутренне были очень близки к домостроевским временам, замечательно дело известного нам князя Григория Федоровича Долгорукого с зятем своим кравчим Салтыковым, дело, очень долго тянувшееся. В феврале 1721 года князь Долгорукий бил челом, что зять его, кравчий Салтыков, жену свою, а его дочь, имел в любви немалое время, а потом обратился немилостию, по наговору людей своих безвинно бил мучительски, и голодом морил, и хотел в Митаве убить до смерти, и, что было ее, все ограбил, и, видя свое последнее житие, принуждена с дороги от Риги к нему, отцу, в Варшаву уходить. Салтыков отвечал: ‘Безвинно не бивал, а когда какую противность и непослушание мне учинит, тогда ее своеручно бивал, к милости она меня не привращала, всегда меня не слушала и невежничала многими досадными словами’.

Если старина так сильно сохранялась между людьми, стоявшими наверху, прежде всех тронутыми преобразованием, то понятно, что еще сильнее сохранялась она вдали от двора. Мы не раз встречались с крестьянином Посошковым, видели, как чуть-чуть не попался он в большую беду за связь с людьми, которые решились указать молодому Петр черную сторону его правления, потом видели его имя, соединенное с именем прибыльщика Курбатова, в разных промышленных предприятиях. Посошков, живой, талантливый, умный русский человек, ясно понимал необходимость для России выйти из прежнего положения, сочувствовал преобразователю, его благонамеренности, но вместе сильно тяготился тем, что преобразование идет не так скоро, что меры Петра встречают повсюду страшные препятствия, и выставил все эти препятствия в своем замечательном сочинении ‘О скудости и богатстве’. Нетерпеливый Посошков предлагал самые крутые меры для истребления застарелого зла: ‘Если для установления правды правителей судебных и много падет — быть уже так. Без такого страха не думаю я, чтобы можно было тот злой корень истребить: если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут, так и в народе злую застарелость злом надобно и истреблять. Не только у иноземцев-христиан, но и у бусурманов суд чинят праведный, а у нас вера святая, благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуда не годится: какие указы ни состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И пока прямое правосудие у нас в России не устроится и все совершенно не укоренится, никакими мерами богатым нам быть, как в других землях, нельзя, также и славы доброй нам не нажить, потому что все пакости и непостоянство в нас чинятся от неправого суда, от нездравого рассуждения, от нерассмотрительного правления и от разбоев, крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды. Древних уставов не изменя, никак правосудия насадить и утвердить нельзя. Неправда вкоренилась и застарела в правителях, от мала до велика все стали быть поползновенны — одни для взяток, другие, боясь сильных лиц. Оттого всякие дела государевы неспоры, сыски неправы, указы недействительны. Все правители дворянского чина своей братьи знатным норовят, власть имеют и дерзновение только над самыми маломочными людьми, а нарочитым дворянам не смеют и слова противного сказать. Сколько послано указов во все города о недорослях и молодых дворянских детях, если какого дворянина и именно указано выслать, то и того нескоро высылают, но, по старому Уложенью, дожидаются третьего указа, и если ничем отбыть не могут, то уже вышлют. И при таком презрении царских указов иные дворяне уже состарились, живя в деревнях, а на службе и одною ногою не бывали. В Уложении напечатано, что третьего указа дожидаться, и этим сделана потачка плутам и царского величества презирателям. Как этим указом избалованы дворяне, вот пример: в Устрицком стану есть дворянин Федор Макеев Пустошкин, уже состарился, а на службе ни на какой ни одною ногою не бывал, и какие посылки жестокие по него ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами угобзит, или притворится тяжко больным, или возложит на себя юродство. За таким его пронырством иные его и с дороги отпускали, и когда из глаз у посылыщиков выйдет, то юродство свое отложит и, домой приехав, яко лев, рыкает. И хотя никакой службы великому государю не показал, а соседи все его боятся. В Алексинском уезде я видел дворянина Ивана Золотарева: соседям своим страшен, яко лев, а на службе хуже козла. В крымский поход вместо себя послал убогого дворянина, дал ему лошадь и человека своего, и тот его именем был на службе, а сам он дома был и по деревням шестериком разъезжал и соседей своих разорял. И не только городовые дворяне, но и те, которые в Москве служат и называются царедворцами, великому государю лгут: когда бывает им наряд на службу, то одни напишутся в сыск за беглыми солдатами, возьмет указ, заедет в свои вотчины да там и пробудет военную пору, другие напишутся в выимщики, по дворам вино корчемное вынимать, или, к другим всяким делам бездельным добившись, так и проживут военную пору. Видим мы все, как великий наш монарх трудится, да ни в чем не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору хотя и сам-десят тянет, да под гору миллион тянут, то как дело его споро будет? Сколько новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древняя неправда одолевает. И оттого дело идет по-старому: кто кого сможет, тот того и забижает. На что бодрее и разумнее князя Дмитрия Михайловича Голицына? В 1719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурный и водку взять на подряд, и неведомо за что велел меня за караул посадить, и сидел я целую неделю, и стало мне скучно, что долго сижу, а за что сижу — не знаю, велел я уряднику доложить о себе, и князь Дмитрий Михайлович спросил: давно ль он под караулом сидит? Урядник сказал: уже целую неделю сидит, и тотчас велел меня выпустить. А я, кажется, и не последний человек, и князь меня знает, а просидел целую неделю ни за что. Что же, если какого-нибудь мизерного посадят, да и забудут? В немецких землях очень людей берегут, особенно купецких людей, оттого у них купецкие люди и богаты очень. А наши судьи нимало людей не берегут и тем небережением все царство в скудость приводят. Что это у наших людей за разум, что ничего впрок государству не прочат, только прочат имение себе, и то на час?’

Богатые землевладельцы по-прежнему продолжали принимать беглых крестьян от бедных, которые, по словам Посошкова, если и найдут своих крестьян, то разве из-под рук на них посмотрят, а взять и помыслить нельзя, и воеводы в такие вотчины посыльщиков посылать не смеют. По-прежнему землевладельцы вели друг с другом войны при размежевании, но теперь, при расширении горизонта русского человека, когда стали разумно глядеть на явления, доискиваясь их причин и стараясь найти средства к отстранению явлений вредных, — теперь явилась мысль о генеральном межевании: 18 марта 1719 года Василий Татищев подал предложение о генеральном размежевании, ‘чтоб не было между шляхетством междоусобия’. По словам Татищева, у Петра было намерение ‘для уравнения даней, сложив с народа часть податей, расположить оную на земли, и сие в сем же году в заготовленном указе о межевании было уже и определено, однако ж за неокончанием помянутого межевого наказа не вышло’.

По-прежнему, чем далее на восток, тем больше позволяли себе сильные люди. В феврале 1721 года Кудрявцев писал царю из Казани: ‘Прошу милосердия на сумасбродного старого Молоствова: ездил по деревням татарским и, сбирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом уставить в мире правду и волю имеет казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство все разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадает. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем невольно дуб рубить, и я работаю корабельных лесов, будто мучу напрасно людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить, и письма давал, чтоб рубили. Во свидетельство правды слов своих говорил, что в 1717 году многих людей перевешал, за что похвалу себе принял, и обещался татарам, что до смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу, что хотел было постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне им же, татарам, сказал, что поедет в С. — Петербург и привезет указ, что меня перед ними, татарами, казнить’.

По примеру царя и членов царского дома русские дворяне в описываемое время начали ездить за границу лечиться. Царь, разумеется, не отказывал в позволении желающим, но были другие препятствия. В этом отношении любопытна история того же семейства Зотовых. Мы знакомы с двоими сыновьями Никиты Моисеевича — Васильем и Кононом, но был еще третий брат, Иван, которому отец не позволял служить, а употреблял для управления имением. Иван заболел и писал Макарову: ‘Известно вам, что брат мой Конон также чрез великую силу вашим предстательством избыл из дворничества в службу государеву, я ныне, бедный, закоснел и в скорби упал по воле отцовой, понеже держал меня для деревень под клятвою и ни в какую службу не выпускал, а ныне как увидал, что я весьма болен, по желанию некоторых считал меня в расходе десять лет, от чего я едва не умер, однако отчет дал, а потом и кормить, как сына надлежит, не соизволяет, а своим мне прожить нечем’. Иван просил позволения ехать лечиться за границу и по этому поводу писал самому царю: ‘Премилосердым вашего величества природным человеколюбием призирая на мою погибель, повелено мне для исцеления тайной моей конечной скорби, чтоб здесь не исчезнуть, ехать в теплицы французские, о чем указ из Кабинета вашего величества и пашпорт из канцелярии иностранных дел ко мне был отправлен, и тот указ я получил, а пашпорт и поныне удержан у господина моего отца, который за жалостию разлучения и для строения дому и поныне меня не отпускает, не рассуждая того, что я в такой моей злой болезни безвременно погибну и, пока жив, не токмо вашему величеству в службу, ниже кому-либо годен быть могу. Слезно молю человеколюбивые ваши щедроты: повели мне всемилосердым вашим собственным указом ехать к Архангельскому городу и оттоль чрез Амстердам в теплицы, где, свободясь от скорби, возмог бы вам, государю, служить подобно, как и брат мой Конон, который, если б не вашею взят был монаршею рукою, и поныне закоснел быв крестьянских судейках, как и я пребываю по се время’

Некоторые ехали заграницу лечиться, другие, волею-неволею ехали туда же учиться, здесь, на западе Европы, вырвавшись на свободу, русские молодые дворяне иногда позволяли себе такое же поведение, к какому привыкли в лесах и степях Европы восточной. В августе 1717 года Конон Зотов писал царю: ‘Господин маршал д’Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради обобрали у них шпаги’. В сентябре новое письмо: ‘Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках лицем к лицу. Они же ныне все по миру скитаются’

Лень, стремление отбывать от деятельности — следствие многовекового застоя в народной жизни — замечались повсюду, во всех сословиях и вызывали насильственные меры преобразователя, бесцеремонно будившего русского человека, бесцеремонно гнавшего его на работу. ‘Иные и посадские люди, — говорит Посошков, — такие есть лежебоки, что живут своими домами, но, не хотя ни торговать, ни работать, ходя по миру, милостыню собирают, а иные, сковавшись, ходят, будто тюремные сидельцы, и, набрав милостыню, дома лежа, едят. А иные сами и промышляют, а детей своих посылают милостыню просить. Ныне истинно стыдное дело, что в нищих да в колодниках пройти невозможно’. И это после повторительных строгих указов против нищенства! И на поведение русских ремесленных учеников за границею слышались жалобы, царский резидент в Лондоне Федор Веселовский писал в сентябре 1718 года: ‘Ремесленные ученики последней присылки приняли такое самовольство, что не хотят ни у мастеров быть, ни у контрактов или записей рук прикладывать, но требуют возвратиться в Россию без всякой причины, также просят великого себе жалованья, и больше того, как прежним их товарищам определено, а именно по два ефимка английских на четверть года (на праздничную забаву, ибо мастера обязаны были одевать их и кормить пять лет). И хотя я их добром и угрозами уговаривал, чтоб они воле вашего величества послушны были, однако ж они в противности пребывают, надеясь на то, что я их наказать не могу без воли вашего величества и что, по обычаю здешнего государства, наказывать иначе нельзя как по суду’.

Будучи сам из крестьян, Посошков хорошо знал их быт, и между ними он находил тот же главный порок: крестьянское житье скудно, по его словам, не от иного чего, как от собственной их лени, и потом от нерассмотрения правителей и от помещичья насилия и небрежения. Больше всего крестьяне терпят от пожаров вследствие тесноты жилищ и от разбойников вследствие неразвитости общественной жизни, непривычки к общему делу: в иной деревне десятка два или три или и гораздо больше дворов, а разбойников придет и небольшое число к крестьянину, станут его мучить, огнем жечь, пожитки его на возы класть, соседи все слышат и видят, но из дворов своих не выйдут и соседа от разбойников не выручают. ‘Еще, — говорит Посошков, — немалая пакость крестьянам чинится и от того, что грамотных людей у них нет. В иной деревне дворов двадцать и тридцать, а грамотного человека нет ни одного, и от того случается, что если приедет кто-нибудь с указом или и без указу, да скажет, что указ него есть, то ему верят и принимают на себя излишние убытки, потому что все они слепые, ничего не видят, не разумеют. Многие приезжают и без указу и пакости им чинят великие, а они оспорить не могут, и в поборах много с них лишних денег берут. Для охранения от таких напрасных убытков не худо бы крестьян и поневолить, чтоб детей своих отдавали дьячкам учиться грамоте, читать и писать. Не худо указ послать и в Низовые города, чтоб у мордвы детей брать и грамоте отдавать учить, хотя бы и насильно. А когда научатся, то и самим слюбится, потому что к ним чаще, чем в русские деревни, приезжают солдаты, приставы, подьячие, иногда с указом, иногда без указу, и делают что хотят, потому что мордва — люди безграмотные. Не очень справедливо и то, что помещики на крестьян своих налагают бремена неудобоносимые, ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в рабочую пору не дают крестьянам ни одного дня на себя что сработать. Многие дворяне говорят: крестьянину не давай обрасти, но стриги его, как овцу, догола. Говоря так, царство пустошат, так их обирают, что у иного и козы не оставляют. От такой нужды крестьяне домы свои оставляют и бегут, иные в понизовые места, другие в украинские, некоторые и в зарубежные, чужие страны населяют, а свою пусту покидают. Крестьянам помещики не вековые владельцы, оттого они не очень их и берегут, прямой их владетель всероссийский самодержец, а они владеют временно’. Мы видели, какие меры принимало правительство для улучшения участи крестьян, дурное обращение с ними помещиков, как скоро делалось известным, не оставалось без наказания: в 1721 году Василий Головин сослан был на каторгу на 10 лет за то, что бил человека своего и тот во время побоев умер.

Посошков требовал сильных средств, чтоб выжечь старую неправду, но тем, которые испытывали на себе эти сильные средства, разумеется, они не нравились. В 1720 году бурмистр новгородской ратуши Сыренский в приказной палате сказал: ‘Кто со Христом водился, те без головы стали, а кто и с царем поводится, и тот без головы и без спины будет’. У астраханского подьячего Кочергина найдено письмо-заговор: ‘Лежит дорога, через тое дорогу лежит колода, по той колоде идет сам сатана, несет кулек песку да ушат воды, песком ружье заряжает, водой ружье заливает, как в ухе сера кипит, так бы в ружье порох кипел, а он бы, сберегатель мой, повсегда бодр был, а монарх наш, царь Петр, буди проклят (трижды)’. По доносу духовника тяглец Садовой слободы Василий Волк винился: он при исповеди царское величество называл антихристом, потому что ‘велел бороды брить и платье немецкое носить и службы великие, и податьми и поборами солдатскими и иными нападками народ весь разорен, и в приказах судьи делают неправды и берут многие взятки, а он, государь, судей от того не унимает и за ними не смотрит, и в податях милости нет: и пишут герб орла двоеглавого, а о дву головах орла не бывает, а двоеглавый змей, т. е. антихрист, а пришло это ему в мысль потому, что слыхал в евангелии и в других книгах читали (сам грамоте не умеет): в последние времена восстанет царство на царство и народится антихрист, и сам он по делам разорен, и указу ему не чинят в Земском приказе, учинилось ему убытков 200 рублей, и доправлена на нем выть безвинно, а когда он, государь, прямой царь, а не антихрист, и судей в неправде унимает, и ему бог в помощь, а ему, Василью, дела нет’. Поп Будаковский говорил: ‘Какой он царь? Лучших бояр велел посадить на колья, Петербург одел в сапоги и вызолотил, а Москву одел в лапти, но Москва у нас без государя не будет’. Разглашали, что Петр какую-то Бутурлину довел до смерти, в Измайлове бояр канатом таскал из проруби в прорубь, Якова Степ. Пушкина сажал на куриные яйца. Письменное распространение подобных слухов заставило в августе 1718 года издать указ: ‘Если кто станет, запершись, писать, кроме учителей церковных, какие-нибудь письма и кто об этом узнает, должен извещать, если же кто не известит и про то сыщется и в том повреждение царского величества чести или какое возмущение явится, то не донесшие равную казнь или наказание примут с нарушителями царской чести и возмутителями’. С другой стороны, жестоко наказывали ложных доносчиков и лжесвидетелей: в 1713 году ложного доносчика колесовали и повесили за ребро, лжесвидетеля повесили.

‘Службы великие!’ Мы видели средства, какие употребляли тогдашние дворяне, чтоб избыть службы, но не всем могла быть удача в этих средствах, не все могли задаривать и притворяться юродивыми. Из двух бед надобно было выбирать меньшую, и в 1715 году 280 человек недорослей, избывая службы, записались в Славяно-латинскую школу. Но средство было выбрано неудачное: нужна была наука, но нужна была и служба, и нельзя было позволить, чтоб во время великой войны школы наполнялись на счет полков, тем более что записываться в школы тогда еще не значило учиться. Недорослей выписали из Славяно-латинской школы. От службы спасались в школы, от заграничной школы уходили в монахи, и тоже понапрасну: вологодский помещик Иван Морков, посланный в Венецию для навигацкой науки, ушел оттуда в Россию и постригся, но Петр велел взять его из монастыря в Петербург, несмотря на то что это уже был не Иван Морков, но иеродиакон Иоасаф. И относительно школ справедливы были слова Посошкова, что Петр с немногими тянул на гору, а многие старались тянуть под гору. В феврале 1718 года префект славяно-латинских школ Феофилакт Лопатинский бил челом царю, что у него школы каменные валятся и уже часть их с переходами каменными упала, также и двор школьный без починки и без очистки в запустении. В Спасском училищном монастыре деревянные кельи, данные учителям, очень обветшали, и жить в них нельзя, в том же монастыре большой недостаток в кельях, потому что обитель была малая да часть новой отдана учителям, так что для братии осталось только четыре кельи, а есть при том же монастыре вместо стены часть ряда иконного. Государь указал: школы и школьный двор починить и очистить, в Спасском монастыре кельи построить каменные, иконный ряд от монастырских до школьных ворот отдать в тот же монастырь и перестроить его на кельи. Прошло полгода, указ не был исполнен, и Лопатинский должен был подать прошение в канцелярию сенатского правления: ‘По именному указу в Монастырском приказе ничего не сделано: а учителям негде жить и учеников негде учить, собрать их после вакации нельзя’. Сенат послал указ в Монастырский приказ, чтоб исполнен был указ великого государя. Учителям (осьми человекам) давалось жалованья по 150 рублей человеку, архимандриту — по 300 рублей, что по тогдашним ценам было очень достаточно, но иногда вдруг выдача жалованья прекращалась: сенатского указа не было, и учителя должны были подавать прошение, прекращали выдачу и дров, ссылаясь также, что нет сенатского указа.

Ученики бегали, учителей били разбойники. Известный уже нам московский ученый Поликарпов писал начальнику своему Мусину-Пушкину осенью 1716 года: ‘Учителя греческие роспись беглым ученикам в сенатскую канцелярию послали, числом на 40 человек, и, что будет по ней, доносить не умедлю, обаче сомневаюсь, дастся ли поневоле своевольным наука? А ныне и наипаче нужда умножить греческую науку, понеже соученик и споспешник мой о господе Никола справщик переселился ко отцем своим и от здешних трудов восприя покой смертию, и смертию внезапною, ибо шедша его из мыльни при вечере, нападше всего обнажиша и бивше умертвиша и в глубокую грязь повергоша, его же наутрие мертва обретше, вчера погребох, отправихом же погребальная из казны государевы десятью рублями, понеже по нем кроме двух рублей не обретеся’. Поликарпов отыскивал в Москве учителей и для новой столицы: в 1715 году великий государь указал выслать в С. — Петербург учителей немецкой и французской школ, приняв у справщика печатного дела Федора Поликарпова, и прислать, если они пленные, то за караулом, а если не пленные, то с провожатым. По доношению Поликарпова оказалось, что оба учителя свободные, а не пленные, один французской школы Иосиф Иванов Гагин (родом итальянец), другой немецкой школы Яган Вурм. В 1711 году под ведением графа Мусина-Пушкина были четыре разноязычные немецкие школы, в том же году упоминается о школе, которую ведал Павел Веселовский, в ней было 9 человек учителей, на содержание которым шло 1050 рублей, 38 учеников, на которых издерживалось 1894 рубля, школьный подьячий, получавший по 9 рублей, всего выходило на эту школу 3000 рублей. В инженерной школе было 23 ученика, Петру казалось этого мало, и в январе 1712 года он написал: ‘Школу инженерную умножить, а именно сыскать мастера из русских, который бы учил цифири, или на башню (Сухареву) для сего учения посылать, а когда арифметику окончат, учить геометрию столько, сколько до инженерства надлежит, а потом отдавать инженеру учить фортафикацию и держать всегда полное число 100 человек или полтораста, из которых чтоб две трети было из дворянских детей’. Указ не был исполнен, и в ноябре 1713 года — новый: ‘В инженерную школу в прибавок к прежним ученикам, к 23 человекам, набрать в военной канцелярии из всяких чинов людей, также из царедворцовых детей, за которыми есть до 50 дворов, 77 человек, чтоб всех их было 100 человек’. Мы видели меры для первоначального обучения дворянских детей, в 1714 году велено было дьячих, подьяческих, поповых и прочего церковного чина, архиерейского дома и монастырских слуг детей, кроме дворянских, от 10 лет до 15 учить цифири и геометрии и для того послать в каждую губернию из школы по два человека, которые арифметику и геометрию выучили, ведать эти школы в Адмиралтейской коллегии. Сенат прибавил, чтоб детей посадских людей неволею учиться не понуждать, принимать только таких, кто сами собою к науке охоту возымеют, потому что дети посадских людей в эти годы начинают заниматься торговлею, так чтоб от этого государевым податям не было повреждения.

В новой приморской столице учреждена была Морская академия, директором которой был сделан француз барон С. Илер, под главным начальством графа Матвеева. Между ними скоро произошло столкновение: в сентябре 1716 года Матвеев писал Макарову: ‘В академии здесь все идет порядочно: кадеты в науках прилежно преуспевают, а солдатской экзерциции так хорошо обучались, как бы старые, только, присматриваясь к действиям господина барона (С. Илера), нахожу, что деньги, которые ему отпущены в большом числе, все равно что в окно выкинуты. Если бы не было у меня английских профессоров, то бы некому было освидетельствовать кадетов, науки не оканчиваются, потому что барон в них не сведущ, регламенты, им поданные, не были его практики, а переписаны с печатных правил французской морской академии, а он выдал их за новость’. С. Илер, вероятно, узнавши мнение Матвеева о себе, подал графу Апраксину письменное доношение, в котором Матвеев назывался невеждою. Тогда Матвеев написал Апраксину в декабре 1716 года: ‘Срамно всем слышать, что С. Илер напрасно похитил назвище генерального директора, который должен отличаться совершенным знанием своего дела и иметь бесстрастный надзор над всеми профессорами, не только что над навигаторами и кадетами. Но он, С. Илер, во время годового пребывания своего в академии ни одного кадета в дальнейшую науку не произвел и успехов в самой меньшой науке свидетельствовать не может, не только не превосходит профессоров, но и навигаторской науки не знает, если бы не случилось английских профессоров, то нельзя было бы и в десять лет ни одного кадета из науки в науку произвесть’. Навигатор Угримов подал прямо царю челобитную, что С. Илер бил его по щекам и палкою при всей школе. Апраксин в генваре 1717 года написал царю: ‘Как я здесь мог усмотреть, между господ правителей академии, графа Матвеева и барона Сенталера, происходит немалая противность, и друг на друга подают письменные доношения, в тех их спорах в академии не без помешательства, и ежели не изволит ваше величество их развести, то академия в лучшее состояние никогда придти не может, и ежели из них поручить сие правление которому одному, а другого отпустить, то я бы надеялся, что будет лучше, а по моему мнению, лучше б поручить графу Матвееву, чтоб вам можно было на одном взыскивать, однако ж сего без воли вашего величества учинить не смею’.

Между тем С. Илер струсил, особенно после беседы с страшным Данилычем, которому до всего было дело и который, как все русские, начиная с царя, пользовался искусством иностранцев, но при каждом удобном случае любил делать им сильные внушения, чтоб они не забывались и не важничали. С. Илер почел нужным помириться с Матвеевым и вот что писал ему 1 марта 1717 года: ‘Узнал я, что его царское величество известен о споре между вашим сиятельством и мною. Я прихожу к вам всепокорно просить, чтоб оную прекратить. Я хочу ваше сиятельство гораздо обнадежить, что я забываю все озлобления, мне учиненные, потому что по вашим наговорам пресветлейший князь Меншиков грозил меня палками бить, чтобы, по его словам, выучить французский народ, как жить, вашему сиятельству известно, что таких потчеваний не чинят шляхтичу в нашей Европе. Ваше сиятельство может быть обнадежено, что я буду иметь всегда к вам весь респект и все почитание, должное вашему характеру’. Но обнадеживания опоздали: Петр, по письму Апраксина, велел поручить академию одному Матвееву.

Мы видели, что обучение медицине началось при учреждении московского госпиталя, в мае 1719 года велено было отослать 30 учеников к доктору Блументросту для изучения медицины. Отсылка молодых людей за границу для науки продолжалась безостановочно. В генваре 1715 года Петр писал Конону Зотову: ‘Ехать во Францию в порты морские, а наипаче где главный флот их, и там, буде возможно, и вольно жить, и присматривать волонтиром, то быть волонтиром, буде же невозможно, то принять какую службу. Все, что по флоту надлежит, на море и в портах сыскать книги, также чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнить и все перевесть на славянский язык нашим штилем, токмо храня то, чтобы дела не проронить, а за штилем их не гнаться. Суворова и Туволкова отправить в Мардик, где новый канал делают, также и на тот канал, который из океана в Медитеранское море проведен, и в прочие места, где делают каналы, доки, гавани и старые починивают и чистят, чтоб они могли присмотреться к машинам и прочему и могли тех фабрик учиться’. Мы видели, что в 1716 году были отправлены в Кенигсберг молодые подьячие для того, чтоб по возвращении служить в коллегиях. За границею не всегда давали русским людям возможность учиться. Царский резидент при английском дворе Федор Веселовский писал Петру в сентябре 1718 года: ‘Об ученике Третьякове я у короля английского домогался, дабы оному повелено было учиться пушечному литью, и хотя его королевское величество изволил мне того часу позволение свое дать и указ к комиссарам артиллерийским послать, однако ж они тому не последовали под претекстом, что его королевское позволение несходно с правами здешнего государства’. Не за одну западную границу отправлялись русские люди учиться, ведя упорную борьбу у Балтийского моря, Петр не спускал глаз с Востока и в генваре 1716 года дал указ: ‘На Москве из латинских школ выбрать из учеников робят добрых молодых пять человек, таких, которые бы по меньшей мере грамматику выучили, для посылки в Персиду при посланнике г. Волынском для учения языкам турецкому, арабскому и персидскому’.

Типография работала. Справщик Федор Поликарпов в 1718 году бил челом: ‘Работаю я в книжном правлении и в управлении всего печатного двора 17 лет и приплодил казны с 50000 рублев. Еще сверх учрежденного дела, за десятилетнее гражданских книг правление (в которых я один всегда труждаюсь), также и за переводы разных книг, как и ныне новопреведенная трудная книга география свидетельствует, я не взыскан’. В описываемое время мы видим особенные заботы об отечественной истории. В 1713 году в Петербурге издана была ‘Книга Марсова, или Воинских дел от войск царского величества российских, во взятии преславных фортификаций, и разных местах храбрых баталий, учиненных над войсками его королевского величества свейского’. В следующем году напечатан гражданскими буквами уже известный нам ‘Синопсис, или Сокращенная история, собранная от разных авторов’. В 1717 году издано было составленное подканцлером Шафировым ‘Рассуждение, какие законные причины его царское величество Петр I к начатию войны против короля Карла XII шведского 1700 году имел, и кто из сих обоих потентатов во время сей пребывающей войны более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжении оной столь великим разлитием крови христианской и разорением многих земель виновен, и с которой воюющей страны та война по правилам христианских и политичных народов более ведена. Все без пристрастия, фундаментально, из древних и новых актов и трактатов, тако ж и из записок о воинских операциях описано, с надлежащею умеренностию и истиною’. Цель книги видна из следующих строк, внесенных в рассуждение самим Петром: ‘Понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того ради многие о сей тягости негодуют, одни для незнания, другие по прелестным словам ненавистников, зря отечество наше возвышаемо богом, третий, понеже тунеядцы, ныне не вышней степени суть (т. е. тунеядцам теперь плохо), и тою для против оных ответствую. Против вторых: понеже зависть не весть почитати полезное, а злоба ничем утолитися может. Третиим же, яко ответа недостойным, им же святый апостол и ясти воспрещает, и яко корень всем злым праздность есть, того ради, не умножая к оным рассуждения, обращаюсь к первым, иже доброй совести суть, но точию неведения ради негодуют: того ради сие им объявляю. Перво надлежит нам взять слово св. Никодима, в евангелии сущее, к негодующим на Христа жидам реченное: егда закон наш судит человеку, аще не слышит от него прежде и разумеет, что творит, тако и нам надлежит прежде ведать и рассуждать. И аще бы из сих негодователей желал со мною прение иметь, мню не вящше б двух слов вопрошал: 1) для чего сия война начата? 2) для чего так долго продолжается? Лучше бы мириться, хотя и с великою уступкою. На второе пространно ответствую. Продолжение сея войны не от нас, но от неприятеля, как явно является из посылок к шведам не точию когда они в силе были, но и в крайнем силы их разрушении под Полтавою. Отвещал бы негодующий, что неприятель для того не мирится, что много у него взято, и не хочет уступить, а когда б отдали, то б был мир, понеже и без того прежде жили и с ними ж войны бывали и, брав городы, отдавали, для чего ныне не так? Ответствую: прежние времена не суть равны нынешним, ибо шведы тогда не так о нас рассуждали и за слепых имели, как о том славный историк Пуфендорф пишет. Тако ж, последуя ему, граф Штейнбок писал к королю своему по победе у Нарвы, дабы не продолжал войны долго и тем бы не обучил россиян, отчего великую опасность являл. Из чего довольно мочно ведать, что ныне так невозможно делать, как прежде. Того ради рассуди, коя была всегдашняя злоба сих соседей еще при начатии рощения российской славы и введения добрых порядков? Каково ж ныне, когда господь бог так прославил, что оные, от которых, почитай, вся Европа опасалась, ныне от нас побеждены суть? И могу сказать, что никого так не боятся, как нас, за что господу сил да будет выну хвала, нам же, помощию его в таковую высокую степень восшедшим, не негодовать или скучать подобает, но терпеливо понести и трудолюбие искати, с его же помощию, доброго и безопасного конца сея войны. Помысли, егда отдачею на сем крае моря допустим так злобного соседа паки внутрь себя, то какого добра впредь ожидать имеем? И не посмеется ли весь свет, что, претерпя уже 19 год и получа такие славы, паче же безопасства, паки подвержем себя всегдашнему бедству и вечному стыду без всякой нужды? Но хотя б славу, честь и прибыток уничтожа, учинить мир и допустить паки так близко сего соседа, как пред тем был, то какой покой обрящем! Воистину не покой, но бедство: ибо уже довольно видеть из вышеписанных мочно, что, когда у нас и на уме ничего не было, какие промыслы и злохитрые коварства оные имели. Ныне же, исполни то все, чего оные опасались, и так глубоко досадя, паки себя обнажим: то подумай, оставят ли они нас в покое, дабы всегда могли нас бояться? Воистину, никако! Но будут искать того, чтобы так нас разорить, чтоб век впредь не в состоянии были какие знатные дела чинить, и не только чтоб им нас бояться, но всегда б так над нами быть, дабы никогда не смели ничего против их учинить. И тако бы мы сами себе враги и разорители были’.

Шафиров же в описываемое время написал ‘Дедикацию, или Приношение царевичу Петру Петровичу о премудрых, храбрых и великодушных делах его величества государя Петра I’. В этой дедикации автор говорит: ‘Истину реку, что не обрящется не токмо в нынешних нашей памяти веках, но ниже в гисториях прежних веков его величеству равного, в котором бы едином толико монарху надлежащих добродетелей собрано было и который бы не во многие лета в своем государстве толь многие славные дела не токмо начал, но и от большей части в действо произвел и народ свой, который в таких делах до его государствования отчасти мало, отчасти же и ничего не был искусен, не токмо обучил, но и прославил, и, тако рещи, весьма в иное состояние, обыкновение и обхождение внутрь и почтение и знатность вне государства привел, так что, хотя пред несколько десять леты о российском народе и государстве тако в других европейских государствах рассуждали и писали, как о индейских, персидских и других народах, которые с Европою, кроме некоторого купечества, никакого сношения не имеют, тако и об оных не токмо ни в каких европейских делах, до войны и миру принадлежащих, никакой рефлексии и рассуждения не имели, но и в число европейских народов мало причитали: тако ныне никакое дело ниже в отдаленных краях европейских не чинится, к которому б или о его царского величества приязни и союзе не старались или осторожности и опасности в противности от оного себе не имели, и, что удивительнее всего, что все те великие дела помянутое его величество начал и даже до сего времени произвел токмо единым своим от бога дарованным талантом, охотно, высоким разумом и неусыпными трудами и старанием безо всякой науки или к тому понуждения и от кого-либо побуждения’. Описав подвиги и учреждения Петровы, Шафиров говорит: ‘И како может мое слабое и неискусное перо то описать и по достоинству прославить, чтобы и славному в краснословцах Цицерону, и премудрому в филозофех Аристотелю, и великому в политиках Корнелию Тациту, и славным историкам Квинту Курцию и Титу Ливию не без трудности учинить возможно было. О счастлива и благополучна еси Россия, имея такого преславного монарха, и должна еси призывати вышнего, да приумножит дней живота его преизобильно, даже и до лет Несторовых, дабы за его премудрым государствованием все сии от его величества начатые и учрежденные дела укоренилися и доброе основание получить могли, а наипаче дабы вы, о всемилостивейший, пресветлейший государь царевич, яко надежда предбудущих России благополучий, аки орличище от орла престарела и высокопаряща, обучитися могли в солнце смотрети, т. е. славным делам его от него и прикладу его обучитися и потом подражати. Имеем на всевышнего бога надежду, что подаст к тому свое благословение, ибо не туне он ваше высочество к наследствию таких великих и пространных государств определил. Ни един монарх от высочайшей фамилии вашей не был на престоле, который бы коего плода к пользе государственной не принес. Царь Михаил Федорович уже к самой погибели приведенное государство восставил. Алексей Михайлович возобновил славу Российского государства добрым учреждением воинским, ибо многие было регулярные полки по чужестранному обычаю учредил и оными купно с другими нерегулярными войски своими отмстил тогда клятвенным неприятелям российским, полякам и литве, и возвратил наследные предков своих от России отторгнутые провинции. Царь Федор Алексеевич, хотя и весьма слабой комплексии и худого здравия был, однако ж славы родителя своего и попечения о пользе государства не упустил, но, елико силы его и здравие и краткость времени допустили, во введении лучших и с чужестранными народы сходных обыкностей, во учреждении некоторых изрядных зданий и в премене древней и неудобной одежды рачение свое о государственной пользе показал’. Петр знал историю лучше Шафирова и потому здесь приписал своею рукою о царе Феодоре: ‘Паче же зело жестокой и вредительной обычай в разрядных случаях (местничество), которой как закон почитали, пременил’.

Возможность для людей, слывших знающими, забыть или не знать, что царь Феодор Алексеевич уничтожил местничество, должна была побуждать Петра заботиться о доставлении русским людям средств знать свою историю. В 1716 году Мусин-Пушкин писал Поликарпову: ‘История твоя и лексикон хотя и не очень благоугодны были, но чрез старание и прошение мое ныне царское величество изволил приказать за оные твои труды выдать тебе с Печатного двора двести рублев, да исправляй немедленно посланную прежде к вам книжку географию’. Поликарпов не умел как следует исполнить своей задачи, и Петр обратился к другому средству. В январе 1719 года Головкин писал Макарову: ‘По его, царского величества, повелению посылаю Краткий летописец или выписку о житии великих князей российских до государствования царя Ивана Васильевича, которая делана по указу его царского величества у нас в канцелярии из книги большой, зовомой Степенной, и обретающиеся в той книге многие излишества, которые к сей гистории не приличны, выпущены, но что надлежит к житию великих князей, то все в ту выписку внесено’. В декабре 1720 года Петр велел ‘во всех монастырях, обретающихся в Российском государстве, осмотреть и забрать древние жалованные грамоты и другие курьезные письма оригинальные, также книги исторические, рукописные и печатные, какие где потребные к известию найдутся’.

Мы видели, что Петр сослался на ‘славного’ Пуфендорфа, в 1718 году вышло из печати ‘Введение в историю европейскую, чрез Самуила Пуфендорфия на немецком языке сложенное’. На русский эта книга была переведена иеромонахом Гавриилом Бужинским с латинского. Для переводчиков описываемого времени был важен вопрос о языке, на который должны были они переводить: переводить ли на книжный, славяно-церковный, или разговорный язык? Петр требовал последнего, но привычка тянула к книжному языку. При решении этого вопроса, разумеется, сильное влияние должен был оказать лексикон, и Мусин-Пушкин писал Поликарпову: ‘Федор Поликарпов! По имянному царского величества указу присланы от его величества два лексикона, один с латинского на французский язык, другой с латинского на голландский, и велено из оных сделать один лексикон и под латинские речи подвесть словенские слова, и оные книги посылаю к тебе при сем письме с нарочным, того ради оные лексиконы объяви как отцу Лопатинскому, так и прочим учителям, дабы в сем деле приложили тщание, понеже сие нужно есть его величеству, за что ты примешь милость и за труд воздаяние немалое, для чего с оными книгами посылаю к тебе и твои лексиконы ради лучшего исправления, а по окончании оного дела с тем же лексиконом сделайте лексикон же из словенского языка на латинской по алфавиту, при сем же посылаю к тебе и географию переводу твоего, которая за неискусством либо каким переведена гораздо плохо, того ради исправь хорошенько, не высокими словами словенскими, но простым русским языком, тако ж и лексиконы. Со всем усердием явися и высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу употреби слова’. По смерти царевны Натальи Алексеевны у ней найдено было 76 печатных книг светского содержания: Гронограф, Триумф польской музы, Персональник немецкий с переводом, рисунки разных государств городам, о Полтавской баталии, об Александре Македонском, Грамматика, об освобождении Ливонии торжество, История троянская, Тестамент Василия, царя греческого, и проч. Сверх того, после царевны осталось несколько рукописей и между ними разные театральные пьесы, письма государыни царевны, означена также: связка синоксов разных комедий, сказка про королевишну Резону и проч.

Петр знал, что кроме книг для науки нужны и собрания естественных предметов, редкостей и древностей, и потому в феврале 1718 года издал указ: ‘Понеже известно есть, что како в человеческой породе, так и в зверской и в птичьей случается, что родятся монстра, т. е. уроды, которые всегда во всех государствах сбираются для диковинки, чего для пред несколькими летами уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платеж за оные, которых несколько уже и принесено. Однако ж в таком великом государстве может более быть, но таят невежды, чая, что такие уроды родятся от действа дьявольского, чрез ведовство и порчу, чему быть невозможно, ибо един творец всея твари бог, а не дьявол, которому ни над каким созданием власти нет, но от повреждения внутреннего и проч. Также, ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным, также какие старые подписи на каменьях, железе или меди или какое старое и ныне необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно, тако ж бы приносили, за что давана будет довольная дача’.

Петр хлопотал о переводе географических книг на русский язык, но относительно географии русской иностранными сочинениями пробавляться было нельзя, надобно было самим русским изучать ее и для себя, и для других. В конце 1720 года отправлены были ученики петербургских школ для сочинения ландкарт, но еще прежде, в январе 1719 года, дана была инструкция геодезистам Евреинову и Лужину, которые отправлялись для описания мест около Камчатки и для разрешения вопроса, соединяется ли северо-восточная Азия с Америкою? Первое внушение о важности этого вопроса приписывается Лейбницу, который до конца своей жизни не переставал переписываться с царем. В январе 1715 года он писал Петру, что несколько занялся историею скифских народов, подвластных русскому монарху, и вывел заключение, что гунны говорили сарматским или русским языком, будучи одного племени с сарматским или славянским народом, а не с венграми, как многие думают, что король гуннов, великий Аттила, властвовал от Каспийского до Балтийского моря, как и царское величество, что он, Лейбниц, нашел в одной старой греческой книге описание посольства, отправленного одним византийским императором к Аттиле, из этого описания видно, что Аттила был разумный и воздержный государь, который подарил жизнь людям, умышлявшим известь его тайным убийством. Лейбниц выражает надежду, что преславные победы царя поведут к миру и дадут Петру время привести у себя в цветущее состояние знания и искусства

И во время тяжкой войны преобразователь не ограничивался одними необходимыми знаниями, но старался приютить в России и искусство, украсить его произведениями свой не украшенный природою парадиз. В ноябре 1715 года царь писал Конону Зотову во Францию: ‘Как вам при отъезде наказано стараться о механике и прочих, то же и ныне подтверждаем, к тому же сие прилагаю: понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах, чего для наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить, также и будут ли что из двора продавать, а именно уборов каких шандерей и прочего’. В то же время Петр требовал от своих агентов во Франции Зотова и Лефорта искать гисторического маляра и особливо домогаться из таких, кто был в подмастерьях у славного мастера Лебрюнна. Сохранилась роспись мастерам, отправленным из Парижа в Петербург: 1) Г. Растрелли, он умеет планы огородам и фонтанам делать и палаты строить, резать на самых крепких камнях статуры и всякие притчи, лить всякие статуры и фигуры из меди, свинцу и железа, какой бы величины ни были, умеет также работать на стали, делать чрез составы всяких цветов марморы, делать монету, делать портреты из воску и из левкосу, умеет всякие убрания и махины делать для театров в опере и в комедии. Обещается учить людей российских всему, что сам умеет. 2) Г. Лежандр, его подмастерье. 3) Г. Леблянк, столяр, и рещик для архитектуры, т. е. для убрания в домах на дереве и на камне. 4) Лавале, литейный мастер пушек и прочего. 5) Г. Люи-Каравак, миниатюрный мастер, т. е. партреты писать в табакерках, так же и большие партреты на холстах. В 1717 году Меншиков извещал царя: ‘Живописца Коровака, по указу вашего величества, заставлю писать Полтавскую баталию и учеников ему, что возможно найти, придам’. В Венеции делал заказы для царя Савва Владиславич Рагузинский, в декабре 1717 года он писал Петру: ‘Две статуи, а именно Адам и Ева, которые я наилучшему здешнему мастеру Бонаце делать заказал, скоро будут готовы и, надеюсь, так будут хороши, что в славной Версалии мало таких видали, также отсюда думаю положить на корабль сотницу-другую досок наилучших ореховых для убору палат вашего величества’. В Риме хлопотал Кологривов, который писал оттуда царю в марте 1719 года: ‘На сих днях купил я статую марморовую Венуса, старинная, найдена с месяц, как могу хоронюся от известного охотника, и скульптору вверил починку ее, не разнит ничем против Флоренской славной, но еще лучше тем, что сия целая, а Флоренская изломана во многих местах, у незнаемых людей попалась, и ради того заплатил за нее 196 ефимков, а как купить бы инако, скульптор говорит, тысяч десять и больше стоит, только за то опасаюсь о выпуске, однако ж уже она вашего величества, и еще будет починки кругом ее месяца на два’. В Петербурге при оружейной канцелярии ‘ради общенародной во всяких художествах пользы, противо обычаев государств европейских, зачата была небольшая академия ради правильного обучения рисования иконного и живописного и прочих художеств’.

Во всех сферах преобразовательное движение шло усиленно от 1711 до 1721 года, во вторую эпоху Великой войны, когда отсутствие опасности от страшного, победоносного врага давало более возможности заниматься делами внутренними. При этом усиленном движении к новому, что же делалось в церкви, обязанной охранять древнее православие и в то же время обязанной воспользоваться новыми средствами и обязанной иначе определить свои отношения к государству и обществу вследствие новых обстоятельств? Положение русской церкви в описываемое время было по-прежнему затруднительно: с одной стороны, раскол, с другой — наплыв иностранцев-иноверцев, протестантская и католическая пропаганда, и в то же время новые требования гражданского правительства и переворот в высшем управлении.

Мы видели, как в Олонецких местах по реке Выгу поселились раскольничьи отшельники, как здесь образовалось знаменитое раскольничье пристанище, начальником которого был церковный дьячок Данила Никулин (или Викулин), как у Данилы для обороны от присыльных людей были три пушки медные, много пищалей, бердышей, пороху. К этому Даниле пришел молодой человек, начитанный, школьнообразованный, энергический, рожденный для власти, для общественной организации: то был знаменитый Андрей Денисов Второго, или Вторушин, ведший свое происхождение от князей Мышецких. Как всегда и везде, около вождя собирается дружина, на Выге образовалась большая община из братьев и сестер, принявшая характер монастырский, пришел иеромонах Пафнутий, долго живший в Соловецком монастыре, знающий чины церковные и монастырские, и начали учреждать общежитие и церковную службу по чину и уставу, поставили екклесиарха, певцов, псаломщиков, конархистов. Но было еще скудное пустынное житие: службу в часовне отправляли с лучиною, икон и книг в часовне мало, колокола не было, звонили в доску, дороги с волостей в пустыню еще не было, ходили на лыжах. Пришли два человека из Москвы, знатоки писания, много пришло людей и из других мест, и начали по праздникам петь всеночные по чину церковному, уставили все по чину монастырскому, келарей и подкеларников, нарядников, старост и надсмотрщиков, а в хлебне хлебы пекли, в поварнях щи варили и квасы делали сестры. Потом, когда народонаселение умножилось, начали пашни пахать и скот держать, поставили конский двор на братской стороне, коровий — у сестер, посредине монастыря поставили стену и обнесли весь монастырь оградой. Мужчины жили на своей стороне, женщины — на своей, между ними стена, в стене маленькая келья с окном для приходу братии к своим сродницам для свидания и ради других братских нужд, две старицы сидели в келье и наблюдали, о чем братья будут говорить с сестрами в окно. Сделался голод, ели хлеб из соломы, отказались от ужина, потом обобрали у всех деньги и ценные вещи и отправили Андрея Денисова на низ по Волге за хлебом. Денисов промыслил хлеба чрез добрых людей, частик купил, частию в милостыню выпросил и привез в монастырь В 1702 году разнеслась страшная весть: царь Петр идет из Архангельска к Финскому заливу, проложили прямую дорогу пустыми местами через Выг, одни из братьев и сестер начали готовиться к смерти, приготовили смолу и солому в часовне, другие сбирались бежать, но гроза прошла: когда государю доложили, что по Выгу живут раскольники, то он сказал: ‘Пускай живут!’ — и прошел смирно. Мы уже знаем взгляд Петра на отношения своей власти к совести подданных. ‘Господь дал царям власть над народами, но над совестию людей властен один Христос’, — говорил он. Рассказывают, что однажды он спросил: ‘Каковы купцы из раскольников, честны ли и прилежны ли?’ Когда ему отвечали, что честны и прилежны, то он сказал: ‘Если они подлинно таковы, то, по мне, пусть веруют, чему хотят, и когда уже нельзя их обратить от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч, а мучениками за глупость быть — ни они той чести не достойны, ни государство пользы иметь не будет’. В Олонецких местах, в соседстве с раскольниками, начали строиться железные заводы, и в Выговскую пустынь пришел указ: ‘Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыне и службу свою к богу отправляют по старопечатным книгам, а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железные завода, и один близ их Выговской пустыни: так чтоб они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыне и по старопечатным книгам службы свои к богу отправлять’. ‘И от этого времени, — говорит историк пустыни, — начала Выговская пустыня быть под игом работы его императорского величества’. Но благодаря этому игу олонецкие раскольники получили сильную защиту: всем выгорецким жителям позволено было выбрать к мирским делам старосту и при нем выборного, которые обязаны были оберегать новопоселенных жителей, доносить, какие выгорецким жителям для распространения и в прибавку надобны земли и угодья, пустынь изъята была из ведомства старосты и выборного, управлялась своим начальством. По жалобе Андрея Денисова с товарищи Меншиков в 1711 году издал указ, чтоб никто общежителям, Андрею Денисову с товарищи, и посланным от них обид и утеснения и в вере помешательства отнюдь не не чинили под опасением жестокого истязания. Потом Денисову позволено было рассылать своих людей для рыбной и звериной ловли куда захочет. В 1714 году брат Андрея Денисова Семен был схвачен в Новгороде духовною властию, раскольники подали царю челобитную: ‘Вашего величества нижайшие рабы. Олонецкого уезда выгопустынские общежители Данил Викулов с товарищами: мы убозии догматов и ересей никаких не нововведохом, ниже градские церкви обладаем, ниже доходы их, духовных, себе отлучихом, но в нужных местех живуще, отцепреданное благочестие по старопечатным книгам имеем, по них же о вашей милосердой державе господа бога молим и плачемся о гресех своих, а таковая безмилостивная от них страждем паче всех вер на земле, в разброде же от нужд сих опасаемся в непоставке работ своих остановки Повенецким заводам, а ныне мы, рабы твои, определены к другой работе: на весь Повенецкий завод известь ломаем’. Просьба имела сильное подкрепление: начальник заводов Геннин писал царю: ‘Прошу, ваше величество, пожалуй для лучшей пользы и отправления на морской флот твоих дел, помилосердуй, учини против моих пунктов указ, так я буду воистину посмелее ступать, понеже я опасаюсь от архиерея новгородского погубления, понеже он верит другим своим бездельникам, а не своим рассмотрением управляет, и от них ныне в заключении сидит у архиерея Семен Денисьев, который в здешнем подъеме и, в сыску руд был годен и пред другими радетелен в заводской работе, для иных нужд и за челобитьем от них послан был и захвачен в Новегороде в архиерейский приказ. Прикажи архиерею его свободить и от твоих заводских дел не трогать и не ловить’. Пункты Геннина состояли в следующем: ‘Чтоб государь велел отнять совершенно из-под архиерейского и монастырского управления погосты, определенные к заводам, ибо прикащики архиерейские и монастырские работных людей не высылают порядочно, старостам воли не дают искать воров, разбойников и беглых, отбивают и не дают к розыску, сбирают лишнее, берут взятки, пустынных жителей, которые живут в лесу, руду и известь на завод ставят безо всякого ослушания и радеют лучше других, архиерейские приказчики и заказчики обижают, бьют и стращают. Попы здешние владеют многими деревенскими государевыми участками, кроме церковной земли, и с них не хотят с другими тянуть, в равенство в заводском деле, я для допросов посылаю, а они с рогатинами отбиваются и в допрос нейдут. Для завода нужны грамотные люди, а у попов, дьяконов, пономарей и дьячков много сыновей, которые, кроме гулянья и драки, ничего не делают, не повелеть ли их взять в то ученье’. Но никакое ходатайство не помогло: новгородский митрополит, известный нам Иов, был силен, так силен, что церковные имущества его епархии оставались в его управлении, а не были отданы в управление Монастырскому приказу. Иов возил Семена с собою в Петербург и представлял царю как опасного расколоучителя. Петр, по словам историка Выговской пустыни, ‘взяв оного Семена пред себя и испытав из тиха на словах и поговори мало, ни его отпустити, ни испытати жестоко не повеле, тако ж де и митрополиту не повеле, оставил его тако’. Иов свез Семена назад, в Новгород, где он оставался в неволе четыре года, много знатных господ заступались за него, брат его Андрей в эти четыре года мало жил в монастыре, но все был в отъездах, то в Москве, то в Петербурге, все хлопотал за брата, и все понапрасну. Наконец Семену удалось тайком уйти из Новгорода, но, ушедши, не смел прямо явиться в монастырь, полгода укрывался в разных местах. Он должен был так долго не показываться и потому, что в это время новая беда постигла Выговскую пустынь: по доносу колодника, прежде жившего в пустыни, схвачен был Данила Викулич, Геннин опять заступился за раскольников, и царь велел выпустить Викулича.

Петр не хотел преследовать раскольников, продолжал заявлять свой основной взгляд на дело: ‘С противниками церкви с кротостию и разумом поступать по апостолу — бых беззаконным, яко беззаконен, да беззаконных приобрящу, и не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением’. Петр думал, как видно из этих слов, что дело пойдет успешнее с переменою тона, ибо до сих пор духовные лица обращались к раскольникам, как строгие судьи к преступникам. Петр нашел человека, который мог быть способнее других к перемене тона: то был Питирим, игумен переяславского Никольского монастыря, сам бывший прежде в расколе и потому знавший хорошо своих прежних собратий. В 1706 году Петр поручил ему обращение раскольников увещательными средствами. Если царь не хотел преследовать своих подданных за религиозные убеждения, то, с другой стороны, смотря на раскол как на заблуждение, он не мог позволить, чтоб это заблуждение распространялось в народе: этим объясняется поведение его относительно Семена Денисова, которого он по представлениям митрополита Иова оставил в Новгородской тюрьме, каковы были представления митрополита, легко догадаться: Семен Денисов был учитель, искусный, школьнообразованный распространитель раскола, который не переставал писать в пользу своего учения и сидя в новгородской тюрьме. Потом Петр терпел раскол только с условием, чтоб раскольники исполняли обязанности добрых граждан и подданных: так, он прямо объявил выгорецким раскольникам, что позволяет им молиться по-старому, если только они будут усердно помогать ходу железных заводов. Выгорецкие раскольники усердно работали, уверяли царя, что они за него молятся, оказывали разные знаки своей преданности и потому беспрепятственно могли молиться по-старому. Но Петр хорошо знал, что не все раскольники были похожи на выгорецких, знал, что это самые злые противники преобразования, самые ревностные распространители учения о новых временах как временах антихриста, знал, что эти люди толпами бегут и кроются в лесах и пустынях, лишая государство рабочих сил, отбывая от службы. Петр не хотел преследовать безвредных раскольников, но, чтоб они были безвредны, чтоб правительство могло терпеть их как безвредных, нужно было знать: что они, где они и сколько их? В феврале 1716 года велено было переписать всех раскольников, как светских, так чернецов и черниц, но если выгорецкие раскольники получили право молиться по-старому за усердную работу на заводах, так и все раскольники за это право должны были помочь государству в его великой денежной нужде, должны были платить двойной оклад. Казалось бы, что ничего не могло быть лучше для раскольников: правительство прекращало всякое преследование, только брало лишние деньги за право молиться по-старому. Но раскольники глядели на дело иначе: объявить себя прямо раскольниками — значит отдаться в руки правительству, которое если и не будет преследовать, то будет наблюдать, и нельзя будет тайком распространять свое учение: новоприбылые будут явны, да и не новое ли это ухищрение врага-антихриста втянуть православных в перепись и заставить платить себе дань? Так как перепись могла совершиться только с помощию священников, которые должны были показать, кто у них в приходах исповедуется и кто нет, то раскольники начали подкупать священников, чтоб те показывали их исповедующимися. Этим средством перепись была остановлена, что должно было сильно рассердить Петра и заставить его очень подозрительно взглянуть на раскольников, а тут Питирим донес, что раскольников во всех городах более 200000 и все еще размножаются (умножаются учением непрепинаемым), в Балахонском и Юрьево-Польском уездах их больше 20000. ‘Все они благополучию государственному не радуются, но паче несчастью радуются и всегда стремятся возвысить свой злой рог к обладанию на церковь и на гражданство, хотя они между собою и много несогласны, но на церковь все злобою согласны. Надлежит размножение остановить, чтоб нигде они не учили, а где станут раскольщики учить, хватать их и наказывать, а не худо учителей неявным промыслом смирить. Монахинь в лесу тысячи четыре будет: надлежит их всех взять в монастырь, а пища им хлеб да вода, а которые обратятся, тем подобающая пища, немногие останутся из них без обращения. Старцам, старицам и бельцам в лесах, полях, на погостах и по мирским домам никому жить не велеть под смертною казнию, а кому жить в лесу кельею вне монастыря — от архиерея писание возьми, и если так будет сделано, то раскольщикам из городов и уездов свозить будет некуда и постригать перестанут, только не надобно ослабевать, а вину положить для отводу, что по лесам в кельях живут беглые солдаты, драгуны, разбойники и разных чинов всякие люди, не хотя службы служить и податей платить. Беспоповщина твое царское имя в молитвах не поминают, а поповщина поминают только благородным, а благочестивым и благоверным не называют, церковь, догматы и таинства разными хулами хулят. Я все это знаю, чтоб мне все это не положено было за укрывательство, что не извещал, а если мне извещать, так они со мною говорить и сходиться не станут и обращению будет препятствие. Указ о том, чтоб не исповедовавшихся штрафовать, а раскольщиков окладывать, очень помогал обращению, но сделалось препятствие большое: попы едва не все укрыли раскольщиков, то писали исповедающимися, то никак не писали, а на которых в губернии ландратам и поданы росписи, то ни штрафов, ни раскольщикам окладу неположено, и от этого только благочестивые и обратившиеся в поношении и ругательстве. Требуем, чтобы для лучшего обращения штрафы на неисповедовавшихся и оклад на раскольщиков ежегодно был правлен неотложно, а мы под тесноту штрафов и окладов писанием удобнее к церкви присоединять будем. По городам и по уездам в старосты и бурмистры раскольщиков не выбирать для того, что они православным и обратившимся творят великое утеснение и обращению сущую остановку’.

Внушения Питирима произвели желаемое действие. В марте 1718 года издан был указ: ‘Велеть взять у всех попов сказки с подкреплением извержения священства и лишением имения, что в поданных росписях в 716 и 717 годах не написали ль они неисповедавшихся исповедавшимися и раскольщиков, не написали ль под видом, что оные не противники церкви, и для того те дела и Тиманскую избу ведать ныне Златоустовского монастыря архимандриту Антонию. И буде после взяться сказки у которого попа сыщется противу поданных росписей неправда и утаение, и у таких попов, взяв имения их, присылать их архимандриту ради извержения к преосвященному митрополиту рязанскому, а по извержении отсылать для наказания к гражданскому суду в каторжную работу. Прежде взятья у них сказок чтоб он объявлял им, аще кому зазирает совесть, и для того, чтобы о утаенных ныне объявили правду своею волею, и аще ли которые объявят своею волею, таковым вины их прощати, и в том дать им сроку на три месяца, а после того сроку, хотя бы кто и принес вину свою, и таким не прощать’. Антоний донес: ‘Из попов, которые написали в росписях неисповедавшихся исповедавшимися, явилось 109 человек, а из того числа некоторые явились и раскольщиков укрыватели’. Еще в 1715 году Питирим жаловался царю, что определенные от Нижегородской губернии начальники, волостные приказчики и старосты препятствуют ему в обращении раскольников, так что и вход ему к раскольникам запрещен, священникам учить их запрещают. Царь написал: ‘По сему прошению отца игумена Питирима запрещается всем ему возбранять в сем его равноапостольном деле, но повелевается паче ему вспомогать. Ежели же кто в сем святом деле ему препятствовать будет, то без всякого милосердия казнен будет смертию, яко враг святыя церкви, а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имения своего’.

На помощь Питириму отправлен был в Нижний Новгород гвардии капитан Юрий Ржевский: он должен был ссылать на каторгу тех раскольников-мирян, которые будут укрываться от платежа двойного оклада, монахов и монахинь забирать в монастыри под начал, о заводчиках и учителях Петр собственноручно написал в инструкции Ржевскому: ‘Буде возможно явную вину сыскать кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри ссылать на галеры, а буде нет причины явной, поступать с ними по словесному указу’. Петр не хочет наказывать за раскол даже учителей и заводчиков. Ржевский должен был обо всем советоваться с Питиримом, но ‘как можно тайно, дабы о том другие никто не ведали’, потому что Питирим писал, что он должен действовать осторожно, не подавать вида, что он участвует в преследовании раскольников, иначе ‘обращению будет препятствие, раскольники перестанут приходить к нему и беседовать’.

Ржевский и Питирим должны были действовать в Нижегородской области, потому что здесь, в лесах на луговой стороне Волги и преимущественно на верховье реки Керженца, был один из главных раскольничьих притонов. В ноябре 1718 года Ржевский доносил царю: ‘Ныне до вашего величества послал раскольников необратных и замерзелых, они же и указу твоему учинились противны, положенного окладу платить не хотят, и за то биты кнутом, и вынуты ноздри, и посланы в каторжную работу числом 23 человека, а в том числе послан раскольщик необратный Василий Пчелка, который под образом юродства многих развращал в раскол и пакости деял, да женска полу 46 человек замерзелых послал в девичьи монастыри, положенного окладу платить отреклись, и за то учительницы их биты кнутом 13 человек’.

Питирим был назначен епископом в Нижний, он жил дружно с Ржевским и в 1719 году писал к Макарову: ‘Прошу вашу милость, господа ради и ради святые церкви, потщися о сем просить царского величества, чтобы Ржевскому в Нижнем быть вице-губернатором неотложно, понеже по премногу сильно дело раскольничье ко обращению и ко искоренению их строится, как лучше того быть невозможно. С раскольническими учителями, с дьяконом и прочими разменялись мы вопросами и ответами, и та размена по премногу церкви святой благополучна, а на ответы их я имею намерение сделать возражение. А люди из расколу ныне к нам зело стали быть к обращению наклонны, да и обращаются, и надеемся на милость божию, что обращение умножится. Только ныне нас нечаянный случай попремногу опечалил и навел сомнение: враг св. церкви, кормилицын муж (кормилицы кого-нибудь из царских детей) Стефан Нестеров, к нам в Нижний определен с двадцатого года был обер-ландрихтером, и знатно от раскольщиков есть какой-нибудь злой и хитрый умысл, а не просто таковой враг в Нижний к нам тщится на неустроение нашему делу, но на разорение, понеже раскольщики по сие время у нас весьма были бессильны и ни от кого в том помощи и надежды не имели, а сей враг хотя и неявно, но лестною станет их помощию обнадеживать, и от того будет все неустроение. Юрья Алексеевич Ржевский впредь при том деле быть попремного боится, что кормилица Параскева Яковлевна, жена Нестерова, приезжая в Петербург, станет на него клеветать государыне царице, от сего не точию господин Ржевский, но и аз не без опасения. А я с ним, со врагом, колико мучился, понеже он тогда не тайно раскольщиков защищал, но явно и нагло за них, противу нас старался, а ныне у Юрья Ржевского в сыску раскол его, Нестеров, явно показан от многих свидетельств’.

Нестеров не произвел неустроения делу, Питирим доносил царю, что в 1719 году обратились от раскола больше 3000 человек, кроме Нижнего и других мест, и все крестятся тремя перстами. ‘А которые не крестятся тремя перстами, — писал Питирим, — не надобно им послаблять ради обратившихся, да не ослабевают и те, хотя и во всем церкви повинуются, однако за двоеперстное знаменование брать с них штраф против сущих раскольников вполовину и от церкви не отлучать всяких тайн соединением. Многие, не хотя платить за раскол денег, побежали жить на реку Усту и на Мстнар-реку, эти реки хотя и Казанской губернии, но смежны с Нижегородскою, и тех беглых раскольщиков не повелит ли ваше величество приказать Ржевскому ведать и перевести на старые места, так и другим бегать будет неповадно, да и в других городах и уездах Казанской губернии чтобы их на старые места брать же. Юрья Ржевского по раскольническим делам в случае какого челобитья и навета, кроме Кабинета, чтоб не ведать из прочих коллегий’. В 1721 году Ржевский доносил царю: в Нижегородской губернии явилось раскольников 46965 человек, из того числа обратилось 9194, в числе 46965 утаено было прежде 16749. Патриархом своим раскольники называли расстриженного попа Авраамия Иванова, который в 1719 году был наказан в Нижнем и с вырванными ноздрями отправлен был вместе с другими замерзелыми раскольниками в Петербург на каторгу. Но дорогой к Москве Авраам с четырьмя товарищами подкупил караульных солдат тридцатью семью рублями и ушел, потом опять был пойман, в канцелярии тайных розыскных дел от раскола обратился и по решению новгородского архиепископа Феодосия отослан в Невский монастырь на исправление.

Мы видели, что Питирим, советуя меры строгости против раскольников, хотел казаться чуждым участия в этих мерах и предоставлял себе действовать только средствами увещательными. В докладной записке своей царю Питирим, между прочим, писал: ‘Книга Соборное Деяние, которая привезена из Киева на еретика Мартина, зело полезна к обращению. И дабы их (книг), напечатав довольно, разослать по вся епархии по церкви за достойную цену, понеже многие попы не точию других от расколу обращать, сами весьма правости церковной не знают и тою книгою исправляются’. В этой книге, очень неискусно составленной, рассказывалось, что в 1147 году приходил в Киев монах Мартин, родом армянин, и написал книгу, в которой изложено было раскольническое учение о двойной аллилуиа, о двуперстном сложении и т. д., но на соборе 1157 года Мартин был осужден. По представлению Питирима книга была напечатана в 1718 году как древнее, современное событию сочинение. Мы видели, как Питирим извещал Макарова, что разменялся с раскольниками вопросами и ответами. По его словам, он еще в 1716 году, будучи игуменом в Переяславле, послал 130 вопросов на Керженец раскольникам дьяконова согласия — дьякону старцу Александру, старцу Варсонофию, старцу Герасиму, старцу Иосифу и всем старцам и бельцам, раскольники прислали к нему свои вопросы, числом 240, он написал ответы на эти вопросы и много раз посылал к раскольникам с требованием, чтоб они приняли его ответы при всем народе и дали свои ответы на его вопросы. Раскольники долго отговаривались, наконец 1 октября 1719 года при многочисленном собрании народа в селе Пафнутьеве Балахонского уезда Дрюковской волости Питирим и раскольничьи старцы разменялись вопросами и ответами, причем Питирим опроверг их неправое ответствование и требовал правого, дьякон Александр и выборный старец Варсонофий с товарищами подали доношение, что ответы их неправые и отвечать право не могли, и просили в своих неправых ответах при всем народе прощения. Питирим донес об этом царю и получил в ответ следующее письмо: ‘Преосвященный епископ, письмо ваше мы получили с великою радостию, что господь бог чрез ваш труд истину святые своея церкви прославити и противников оной безответных сочинити изволил. Пред нескольким временем один раскольник письмо в соборной церкви на патриаршее место положил, и ему сии отречения керженских жителей объявлены, но он тому веры ять не хочет и требует видеться с тамошними их учителями и о том просил, дабы ему позволено к ним писать, что ему и позволено, которое его письмо при сем прилагаю, и извольте призвать их к себе и им оное объявить, и чтоб они сюда ехали без опасения для объявления ему, что они учинили: также и ты изволь с ними приезжать сюды и подлинные пункты, от них вам данные и от вас им ответствованные, также и письмо их отрицательное о своих пунктах и прочие тому подлежащие письма привезть с собою’. К этому письму приложена была записка: ‘Письмо раскольническое покажи им у себя в келье и дай прочесть, а им не отдавай, понеже в оном есть увещательные слова, чтоб тем более в соблазн простой народ не привесть, письмо же мое настоящее к вам можешь им показать для уверения, а сего им не кажите’. В январе 1720 года Питирим и старец Варсонофий приехали в Петербург и явились к царю, причем Варсонофий подтвердил показание епископа. Но в то же время явился в Петербург и дьякон Александр и подал царю прошение, в котором рассказывал, что они пришли к Питириму в монастырь и просили, чтоб не требовал от них ответов на свои вопросы, Питирим велел их взять и держал за караулом с год, и они по принуждению, сидя в узах, писали к своим, чтобы составили ответы, ответы были написаны и поданы епископу в мае месяце 1719 года, после этого Питирим велел заклепать их в кандалы и держал за крепким караулом до конца сентября, когда, отправившись в село Пафнутьево, велел и их везти туда же. Здесь старец Варсонофий принес им черновое доношение, велел переписать его набело и, приложа руки, подать пред народом и ни в чем не спорить: ‘Хотя и станет епископ требовать, чтобы вы на вопросы отвечали, вы только кланяйтесь и говорите, что отвечать не можете’. Они, истомленные заключением, боясь от епископа больших мук, ссылки, рвания ноздрей, не осмелились спорить и к невольному доношению приложили руки неправедно, а почему они провинились в своих ответах, не знают: епископ им об этом ничего не объявил. ‘Теперь, — писал Александр в заключение, — испугавшись суда божия и вечных мук за приложение руки моей к неправому доношению, приношу пред господом богом слезное покаяние и от вашего царского величества прошу правдивого рассмотрения чрез вопросы и ответы’.

Просьба дьякона Александра передана была Варсонофию как выборному старцу скита, тот, прочитавши ее, объявил, что она написана без согласия со скитом, неизвестно по какому умыслу, они всем скитом с нею несогласны и стоят на первом доношении, которым объявили свои ответы неправыми. Петр дал собственноручное решение: ‘Дьякона пытать, к кому он сюда приехал и приставал и кого здесь знает своего мнения потаенных, а после пытки послать в Нижний и там казнить за его воровство, что мимо выборного старца воровски учинил’. Дьякон не открыл сообщников и в Нижнем потерял голову. И тут Петр хотел показать, что Александр казнен не за раскол, а за то, что мимо выборного старца воровски учинил. Ответы Питирима на раскольничьи вопросы были напечатаны в 1721 году под именем Пращицы.

В Петербурге печатали Пращицу Питиримову, а из Сибири пришло известие, показывавшее, как трудно бороться с раскольническими представлениями: в 1721 году верхотурский таможенный подьячий Вавила Иванов подал сибирскому губернатору князю Черкасскому извещение, что он видел видение: ‘Белообразные мужи привели его в поле, на поле пропасть великая, наполненная людьми, а иных в ту же пропасть гонят, а те люди все опалены, как головни, а бороды и усы у них, как свиная щетина, одежда на них похожа на шведское платье, а на головах шапки, которые называются корабликами, и сказали мне белообразные мужи: люди в пропасти — брадобривцы, а товарищ твой, Михайла Лосев, без бороды явиться не смел, потому что когда по указу борода у него была обрита, то он ее сберег, и по смерти положили ее с ним в гроб. Сего видения оные белообразные мужи таить не велели, а велели донести до царского величества чрез духовника, что при родителях его в России брадобрития не было’.

В то время как Питирим на востоке боролся с раскольниками, в Москве блюститель патриаршего престола Стефан Яворский должен был бороться с распространителями протестантского учения. Учителей иностранных и иноверных набралось много, сознание необходимости учиться у них, перенимать у них все более и более усиливалось между русскими людьми, для некоторых трудно было уберечься, чтоб не подпасть влиянию учителей и относительно религиозных верований. Учители-протестанты, приехавшие в Россию, по характеру своей деятельности да и по характеру своего исповедания не могли быть ревностными распространителями своих религиозных убеждений между учениками, они действовали отрицательно, свысока, с презрением и насмешкою относясь ко всему старому русскому, а следовательно, и к вере, позволяя себе вопросы: ‘С какой стати это и зачем то?’, не отказываясь отвечать на вопросы любопытствующих учеников. Ученики, подпавшие авторитету учителей, как обыкновенно бывает с новообратившимися, не могли удержать своей ревности: одни действовали с большею или меньшею осторожностию, но другие дошли до фанатизма.

В апреле 1713 года префект Славяно-латинской школы донес митрополиту Стефану, что ученик той же школы, Иван Максимов, — еретик, не почитает угодников божиих, гнушается церковию апостольскою и многих к себе привернул на люторскую и кальвинскую веру. Максимова взяли к допросу в Духовный патриарший приказ, где он во всем заперся. Но свидетели показали, что он в присутствии товарищей сказал о Николае чудотворце: ‘Вот и Никола будет в пекле!’ — и, когда другие заметили, что этого нельзя говорить, он отвечал: ‘А кто с богом в беседе был?’, говорил, что не следует кланяться пред св. тайнами, потому что это простой хлеб и вино, не следует почитать мощей. Максимова отправили в Преображенский приказ: там с одной пытки он повинился, что о простом хлебе и вине говорил спьяна, об иконах же и мощах говорил, наслышась от пасторов. Тут же он указал на единомышленника своего, лекаря Димитрия Тверитинова, который прежде носил фамилию Дерюшкина, оговорил овощного ряда торгового человека Никиту Мартынова, что он к Тверитинову хаживал и в одной с ним прелести пребывает, Мартынов показал, что Тверитинов приходил часто в овощной ряд и при рядовичах проповедовал, что ненадобно кланяться иконам, и его, Максимова, смутил. Максимов оговорил также торгового человека Михайлу Минина, что учится той же прелести, оговорил фискала Михайлу Андреева, оговорил цирюльника Фому Иванова, двоюродного брата Тверитинову: Фома объявил, что иконам и мощам не кланяется, не исповедуется, не приобщается.

Узнавши об этих оговорах, Тверитинов и фискал Михайла Косов, отправились в Петербург, где нажаловались на напрасные гонения от Стефана князю Якову Фед. Долгорукому. Долгорукий и другие сенаторы, не любя Яворского, приняли их сторону, за них же стал и влиятельный архимандрит Невского монастыря Феодосий, также не любивший Яворского. По докладу Долгорукого дело еретиков передано было в Сенат, и Максимова со всеми оговоренными взяли в Петербург, здесь, в канцелярии Сената, они стали показывать другое. Максимов объявил, что все взвелено на него ложно, по мести префекта, который преследовал его за то, что он бил челом митрополиту Стефану на архимандрита Лопатинского и на него, префекта, за удержку жалованья школьникам, показания товарищей справедливы, но все это он говорил в шутку, а в Преображенском приказе винился, не стерпя жестокой пытки, на Тверитинова донес он в беспамятстве от боли и от страха, с Тверитиновым были у него только диспуты по обыкновению школьному. И Тверитинов показал, что Максимов приходил к нему и держал диспуты только для упражнения в латинском языке, если же показал на него что другое, то, верно, по научению Феофилакта Лопатинского: с Лопатинским в Симонове монастыре по принуждению вице-губернатора Ершова Тверитинов имел диспуты о призывании святых, причем Лопатинский взялся защищать церковное учение, а он принял на себя роль лютеранина, Лопатинский присылал сказать Максимову, чтоб он оговорил его, Тверитинова, и за это получит свободу, в противном же случае умрет на пытках, Максимов подтвердил, что действительно Лопатинский присылал к нему с этим. В Петербурге Максимов сговорил и с Мартынова, Мартынов в свою очередь сговорил с Тверитинова, показал, что последний настаивал только на том, чтоб поклоняться не иконе, но изображенному на ней. И Фома Иванов в Петербурге объявил себя православным, только прибавил: на каком месте прилучится ему творить поклонение, и он поклонение творит самому богу и отцу духом и истиною, а не написанным иконам поклоняется, мощам не поклоняется для того, что его, Фому, сотворили не они, но вышний бог.

В июне 1714 года состоялся указ великого государя: Максимова, Мартынова и Фому Иванова послать в Москву к митрополиту Стефану, хотя они и сказали, что пребывают в православии, однако все еще их освидетельствовать духовно, истинно ли они православную веру содержат твердо, и если явится, что истинно, то, взяв у них исповедание на письме, за их руками, в торжественный день в соборной церкви велеть им самим о себе объявить, что они в православной вере пребывают твердо, дабы тем об них народное мнение искоренить, Фому Иванова, так как он по розыску явился неисправен, духовно исправить, и если он в познание придет, то и с ним поступить так же, если же нет, то отослать его к гражданскому суду для казни, Тверитинова же на основании свидетельства духовника только объявить всенародно в соборе, что противления в церковных догматах никакого за ним не признано, дабы мнение о нем искоренить. Но митрополит Стефан считал себя вправе поднять снова дело: у него были в руках сочинения Тверитинова, в которых ясно высказывалось неправославное учение и которых нельзя было оправдать целью диспута. Яворский предписал: еретиков разослать в разные московские монастыри и держать за крепким караулом, не допуская к ним никого, потому что в приказ приходят к ним такие же противники на большее развращение, да бумаги и чернил не давать, чтоб писанием больше ересей не рассевали, а если Тверитинов пожелает написать полное отречение от ересей и объявит сообщников, то позволить ему писать. При этом митрополит объявил, чтоб всякий приносил доносы на еретика, кто что знает, а кто утаит, будет под соборною клятвою.

Доносчики явились. Префект славяно-латинских школ иеромонах Гавриил показал: ‘Тому лет с шесть или больше, когда я жил в Заиконоспасском монастыре в одной келье с бывшим префектом Стефаном Прибыловичем, прихаживал к нему Дмитрий Евдокимов Тверитинов с своими сомнениями о догматах церкви восточной и спорил с ним, приводя писания лютеранские и кальвинские, как ни старался Прибылович утвердить его в догматах церковных, он остался при своем и говорил, что все предания, кроме писания, суть басни человеческие. Ездили мы с Прибыловичем и в дом к Тверитинову, увидавши у него в углу одну икону, Прибылович сказал: ‘Слава богу, и у тебя есть икона!’ ‘Эту икону, — отвечал Тверитинов, — держу я не для себя, а для жены, которая еще не совершенно познала истину, я же, по писанию, единому богу поклоняюсь и его единого почитаю’.

Священник от Пимена в Воротниках, Иван Иванов, донес: ‘В 1708 году приходил я со святынею в дом к дочери своей духовной вдове Евдокии Тверитиновой, и сын ее Димитрий к кресту не подошел, когда я спросил его, веруешь ли в церковь? — то он отвечал: ‘Я сам церковь живая’. Я спросил у матери: ‘Есть ли у твоего сына в доме иконы?’ Она отвечала: ‘Что ты, батюшка! Каким у него быть иконам?’ Я спросил ее: ‘Как давно сын твой стал отвратен от св. церкви и от икон?’ Она отвечала: ‘Как от меня отошел прочь и стал искать науки у докторов и лекарей в Немецкой слободе, с тех пор и стал отвратен, и я к нему за то стала мало ездить’.

Архимандрит Феофилакт Лопатинский объявил: ‘Однажды встретил я Тверитинова у графа Ив. Алексеевича Мусина-Пушкина, который был болен, граф говорил ему: ‘Для чего это ты затеваешь? Для чего не отстанешь от своего злоумствования? Бедный, бедный, жаль мне тебя! Если ты не от ереси, а от любопрения приводишь эти противности, то для чего говоришь перед невеждами? Для удостоверения о своем православии отвечай на свои тетради’. Тверитинов сказал на это: ‘Не могу решить я этих писаний, которые собрал от священнейшего писания’. ‘Вот тебе поможет архимандрит Феофилакт’, — сказал граф. Тверитинов промолчал’.

Симоновский архимандрит Петр Смилянич, родом серб, показал: ‘Приезжал в Москву по сербским делам полковник Пантелеймон Божич, которому отвели квартиру вместе с лекарем Дмитрием Тверитиновым. Полковник приезжал к суздальскому митрополиту Ефрему (Янковичу, сербу) и говорил ему: ‘Мы думали, что в Москве лучше нашего благочестие, а вместо того худшее иконоборство, чем у лютеран и кальвинов, начинается какая-то новая ересь, что не только икон не почитают, но ругают и идолами называют, а поклоняющихся — заблудшими и ослепленными. Человек, у которого отведена мне квартира, какой-то лекарь и, кажется, в политике не глуп, а на церковь православную страшный хулитель, иконы святые и священнический чин сильно уничижает, всякий вечер приходят к нему русские молодые люди, сказываются учениками немецкой школы, которых он поучает своей ереси, про священнический чин, про исповедь и причастие так ругательно говорит, что и сказать невозможно. Я не мог снести ругательства вере христианской и чуть в беду не попал, вчера вечером саблею чуть всех не перерубил, вынул саблю и всех еретиков выгнал из хором, а нынче поутру пришел он ко мне с женою, упал в ноги и просил прощенья: ‘Пожалуй, не гневайся на нас, ныне у нас на Москве, слава богу, вольно всякому — кто какую веру себе изберет, такую и верует, а мы при милости твоей больше об этом не станем говорить, если тебе не нравится’.

Князь Семен Михайлович Козловский сказал: ‘Тверитинов говорил мне: ‘Откуда вы взяли поклоняться иконам?’ — и о многом церковном поведении толковал по лютеранскому разумению, монашество и посты уничтожил, я ему воспрещал градским судом, а он мне на это говорил: ‘Вы истины познать не можете, только стращаете мучительством».

Московский вице-губернатор Василий Ершов донес: ‘Знаю подлинно, что лекарь Тверитинов еретик и учитель ереси, а ученик его Котельной слободы Михайла Андреев Косой (фискал) ереси его излиха ревнитель: комиссар Сергеев, у которого болели глаза, спросил Тверитинова, чем ему лечиться. Еретик отвечал: ‘У вашей милости есть лекарство изрядное: изволь купить глазок или оба серебряные и отнеси к Пятнице Проще, что на Пятницкой улице, и глазки твои здоровы будут, а ежели у вашей милости болят зубки, то изволь купить зубок серебряный Антипе чудотворцу’. При этих словах еретик так расхохотался, что повалился на то место, где сидел. Однажды мне случилось вешать иконы в хоромах моих, случился тут еретический послушник Косой и. смеясь, говорил: ‘Для чего гвозди колотишь? Поставь к стене так, чтоб сами собою стояли, без гвоздей, а на гвоздях и все другое стоит’. Во все время моего знакомства с Тверитиновым и Косым не помню ни одного свидания, чтобы не слыхал от них какой-нибудь противности’.

Игумен Макарьевой пустыни (Бельского уезда) Тихон сказал: ‘Ночевал я однажды у Тверитинова в доме, и он, вставши поутру, по обыкновению умылся и, обратясь к картине, что-то немного пошептал, а на картине написаны золотыми буквами две первые заповеди’.

Леонтий Магницкий показал, что Тверитинов при нем говорил: ‘Святые по смерти ничего не чувствуют и себя не знают’, на что пленный швед Брендер сказал: ‘И нашему лютерскому учению противен’.

Справщик Федор Поликарпов объявил, что присутствовал при споре между Тверитиновым и графом Мусиным-Пушкиным: ‘Нача убо граф обличати Димитрия чином диалектическим и аргументами, но Димитрий отречеся, сказуя себя тоя науки несведуща, и потом отвещеваше на всякое предложение нерегулярно, но яко не ведая писания, ни силы божия, опираясь токмо на письмо нагое, яко же древле и ныне иудеи, к ним же речеся: письмо убивает, а дух живит. И от правые убо страны рать не без огня Илиины ревности яже по бозе и по восточной церкви бяше, от левые же тихотинная вода изливаше глаголы потопные, языком льстивым и ласкательным, но словесы ненавистными, обаче не сильными и чинными, по мужицкими неправильно’.

Подали донос на Тверитинова теща его, купчиха, шурья, из которых один был ученик лекарских дел, другой монах Пафнутий, написавший против зятя-еретика книгу ‘Рожнец духовный‘. Показывали, что учениками Тверитинова наполнен Серпухов, что ученики его все живут в довольстве, потому что друг другу помогают. Современники оставили нам любопытное описание Тверитинова, его разговора: ‘Имеет понравие уклонное, мягкое и весьма льстивое, так что уже и телом своим не может быть не уклонен, не уступчив, не прегибателен на тот бок и на другой, також де и шею свою и на то и на другое плечо полагает и сам весь изгибается и говорит очень вежливо, утешно, смехом растворяя, приступает и уступает и всячески мастерит, дабы тому, что с кем-нибудь говорит, приятен был, и таковым понравием так одарен, что едва равного ему обрести можно’.

Вследствие этих доносов дело началось снова и тянулось долго. Стефан был обвинен в неисполнении царского указа, был вызван в Петербург, и здесь дело о Тверитинове рассматривалось в Сенате. По свидетельству одного современного известия, в первое заседание ‘начали говорить немирно и нечинно, но рвением и укоризнами митрополита всячески поносили с великим и бесчинным криком’: обвиняли его в злобе, гордости, клевете, укоряли за проповедь о фискалах, говорили, что он накупил на Тверитинова и товарищей его ложных свидетелей. Стефан говорил своим противникам: ‘Вы не тех дел судьи, вам надлежит судить тех, кого мы пришлем к вам, в гражданский суд, уже осудивши духовно’. Только Апраксин и Меншиков заступались за Яворского. Говорят, что Петр, узнавши о ходе дела, писал сенаторам, чтоб ‘суд вели правильнее, следовало бы настоящее, им порученное дело и посторонних дел и речей не привносили, чтобы крику не было, а было бы все благочинно’. 14 мая назначили произвести очные ставки между обвиненными и свидетелями. Приехал и Яворский, но сенаторы сказали ему, что ему при очных ставках быть не следует. Стефан не соглашался уехать, наконец после долгих перебранок вышел из заседания и отправил письмо к государю: ‘По твоему, великого государя, указу велено мне в св. четыредесятницу присутствовать в судебной избе при деле, которое зачалось с новоявленными еретиками, и я в то время хаживал беспрепятно во всю седмицу крестопоклонную, и никто же мене тогда не изгонял, а ныне, мая в 14 день, по прежнему указу пришел я в судебную избу для слушания и решения того же дела, и меня превосходительные господа сенаторы с великим моим стыдом и жалем изгнали вон, и я, плачущ исходя из палаты судебной, говорил: бойтеся бога, для чего не по правде судите? Сего же речения моего сия суть вины: а) книги, Дмитрием Тверитиновым писанные, и лист на развращение народа от него же писан и раздаван в народ, яве его показуют быти еретика. То все на суде уничижено или на какое время оставлено, и вида тому не показано, б) Велят давать очные ставки ответчикам с свидетельми, а в прошлом 205 (1697) именным царским повелением писана статья: велено во всяких делах допрашивать свидетелей и верить свидетелям трем, и двум, и одному, буде не бывало какой ссоры и вражды между ответчиком и свидетелем, а ныне на оных раскольщиков многое число священного и монашеского и мирского чина знатных персон, свидетельствуя их неистовство, письменно обличают: и тем свидетелям и явному обличению не поверено, а для чего, тому вида не показано, а надлежало против всякого свидетельства раскольщиков допрашивать, а они ни против одного не допрашиваны. в) Неции от раскольщиков винились в Преображенском, и прочих товарищей своих, и учителя своего, Дмитрия Тверитинова, выдали, а пред Сенатом всего того заперлись, и то мимо пущено и в пременных речах не разыскивано’.

Удивительно, что в этом доношении митрополит не упомянул о происшествии, случившемся еще 5 октября 1714 года. Один из еретиков, Фома Иванов, был отдан под начал в Чудов монастырь, и велено его в оковах приводить в церковь во время службы, 5 октября, после заутрени, Фома вынул косарь, принесенный им тайно из кельи, и перерубил по лицу образ св. Алексия митрополита ‘в церкви Благовещения, за железною решеткою стоящий по человечеству резной на серебре’, монахи и лампадчики едва успели схватить его и удержать. Приведенный в Духовный патриарший приказ, Фома сказал: отец его был посадский человек и жил в Твери, он, Фома, учился грамоте у попа, 22 года тому назад приехал в Москву, жил в разных домах, нанимался работать, на исповеди не бывал, в церкви хаживал и молился истинному богу, а иконам не поклонялся, в прошлом 1713 году велено сыскать его в Преображенский приказ, где расспрашиван об иконоборстве, послан был в Петербург, оттуда — в Чудов монастырь и порубил образ для того, что икон, креста и мощей не почитает и не поклоняется, ибо иконы и крест — дела рук человеческих, а мощи его, Фому, не милуют, призывания святых и молитвы за умерших не приемлет, в евхаристии не верует быти истинному телу и крови Христовой, но просвира и вино церковное просто, и в книгах Ветхого и Нового завета не нашел ничего этого. Ни у кого не учился, до всего дошел сам, других не учил и не знает, кто бы с ним одинаково думал, подал покаяние, чтоб получить свободу, а если б получил свободу, творил бы прежнее, лекарь Тверитинов ему брат двоюродный.

Дело протянулось весь 1715 год. 22 февраля 1716 года царь дал указ Сенату: ‘По делу Дмитрия Тверитинова, разыскав, и оное конечно вершить, и которые по тому делу приносят или принесут вины свои, тех разослать к архиереям в служение при их домах, и чтоб имели за ними крепкий присмотр, дабы непоколебимы были в вере, а которые не принесут вин, казнить смертию’. Не принес покаяния один Фома Иванов и был казнен.

Только что кончилось дело о Тверитинове с товарищами, как началось другое — о еретиках, между которыми главную роль играла женщина. В мае месяце 1717 года была захвачена жена ходока приказа Земских дел Ивана Зимы, Настасья, со многими другими людьми обоего пола. В Патриаршем духовном приказе Настасья объявила, что она дочь беглого дьячка, выучена грамоте, года с четыре в церковь не ходит, не исповедуется и не причащается, потому что купила она на Печатном дворе книги и читала их себе и другим людям, которые к ней приходили и теперь взяты вместе с нею в ее доме, в этих книгах не написано, что иконам кланяться, хлеб и вино почитать и верить, она эти книги в доме своем читала и толковала, они ее слушали и по тем книгам так же делали, а приходили к ней в дом в воскресные дни в обедню, иконам и кресту она, Настасья, не кланяется и за святыню их не почитает, потому что это дело рук человеческих, а молится она и других учит молиться богу духом и истиною, креста на себе не носит, крестного знамения на себе не полагает и иным людям креститься не велит, церкви и предания учителей церковных не слушает, а муж ее, Иван, в церковь ходит, и отца духовного имеет, и ее, Настасью, от того унимает, и она его не слушает, молитву Иисусову говорит она так: ‘Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешную!’ — а не читает молитвы: ‘Господи Иисусе Христе, боже наш!’

Взятый вместе с Настасьею портной Алексей объявил, что однажды на дороге встретился с ним священник из Устюжны, который говорил ему, что надобно бога познавать из евангелия и кланяться ему духом и истиною, а не телом, и прибавил: ‘От других попов ты этого не услышишь!’ Пришедши по своему ремеслу в дом Зимы и заставши его жену за чтением евангелия, он, Алексей, познакомился с нею и стал ее слушателем. Золоту, серебру и дереву поклоняться бог не велел, отца духовного он, Алексей, не имеет, потому что нам отец духовный — царь небесный, в причащении питается хлебом и вином тело, а душе корысти нет, душа причащается словом божиим. Товарищи Алексея объявили, что они прихаживали к Настасье для слушания и поучения св. писанию, потому что Настасья умеет грамоте и учительна от божественного писания, сходились к ней по слухам, что есть жонка, читает евангелие, Иван Зима объявил, что держит такое же учение, какое и жена его, никто его тому не учил, похотел так делать волею своею.

Еретиков забрали в Бедность — так называлась колодничья тюрьма в Преображенском приказе. Многие покаялись, но Иван Зима с женою и шестеро других остались при своем. Привели к пытке: одна женщина повинилась пред пыткой, один мужчина повинился после двух ударов кнутом. Настасья выдержала 40 ударов, муж ее и другие — по 30 и говорили прежние речи. Настасье дали еще 15 ударов — прежние речи, но муж ее и другие у дыбы, а иные с подъему повинились. Настасью привели в третий раз, дали 30 ударов — прежние речи, но, когда привели в четвертый раз, повинилась и Настасья.

В учении Тверитинова явно влияние учителей протестантов, учение Настасьи Зимы явилось, как видно, самостоятельно, но направление то же. Рядом с этою пропагандою шла католическая, как видно из царского указа о вторичном изгнании иезуитов. Мы упоминали о первом изгнании их после падения Софьи, по настоянию патриарха Иоакима. Но потом, когда начался усиленный приплыв иностранцев разных исповеданий в Россию, иезуиты успели опять пробраться в Москву, завести здесь школу и начать пропаганду. 18 апреля 1719 года майор Румянцев получил собственноручный царский указ: ‘Приехав к Москве и объявив тайно обер-коменданту, вечером ехать в слободу в езувитский монастырь, в полночь осмотреть там и взять все их письма, а как рассвенет, объявить им указ и потом, дав им убраться, послать с Москвы за рубеж с добрым провожатым, однако велеть их задержать в Можайску, а тем временем письма их чрез учителей наших школ пересмотреть и буде какие письма явятся подозрительные, то оные перевесть и привезти с собою, а их не отпускать. Понеже слышим, что оные учеников многих в свой закон привели, а наипаче из мещанского, того тако ж освидетельствовать, а кои приличатся в сем или ином, арестовать’.

В то время, когда нужно было принимать сильные меры, чтоб остановить пропаганду католическую, протестантскую и раскольничью, с другой стороны принимались меры для распространения пределов русской церкви на Востоке. В 1714 году сибирский митрополит-схимник Феодор (Филофей Лещинский) получил указ ехать в землю Вогульскую и Вотяцкую, к татарам, тунгусам и якутам, и, где найдет кумиры, кумирницы и нечестивые чтилища, все пожечь, а всех иноземцев приводить в христианскую веру, и, которые иноземцы крестятся, тем давать царского жалованья, холст на рубахи, и в ясаку им льгота будет. В следующем году новый указ: если люди магометской веры, за которыми есть русские крестьяне, примут православную христианскую веру, и за ними русским крестьянам быть по-прежнему, а которые креститься не захотят, у тех русских крестьян с пашнями и со всеми угодьями отписать на государя. В Казанской губернии проповедание христианства между иноверцами, надзор за новообращенными и обучение их христианскому закону возложены были на архиерейского казначея, иеромонаха Алексея, а вице-губернатору Кудрявцеву велено было помогать ему. В 1719 году Алексей просил у губернатора несколько денег на покупку новокрещенным икон, крестов и других нужных вещей, губернатор отказал, но вице-губернатор выдал ему из кабинетных денег 30 рублей. Алексей по возвращении с проповеди объявил Кудрявцеву, что он крестил 379 черемис и 30 рублей все на них издержал, объявил также, что если новокрещенным пред другими дана будет льгота в податях, то много обратится, при этом Алексей требовал царского указа, откуда ему вперед брать деньги. Когда Кудрявцев дал знать об этом Макарову, то определено было давать Алексею деньги из сбора с венечных памятей, в том же году Сенат издал указ о предоставлении новокрещенным свободы от всяких сборов и податей на три года.

Но разумеется, самым могущественным средством для успешной обороны и наступления должно было быть внутреннее устройство и сила церкви. Монахи жаловались, что государство не щадит их казны и доходов: у Троицкого монастыря было взято в 1696 году на ратных людей 50000 рублей, в 1696 году — 20000, в 1697 — 20000, в 1700 году — 30000, в 1701 — 5000, всего взято в разные приказы 125000 рублей, да в подношении великому государю: в 1700 году — 5000 рублей, в 1701 — 25000 рублей, 2000 золотых червонных, 1000 ефимков, в 1702 году — 25000 рублей, в 1703 — 10000, в 1704 — 5000, в 1705 — 3000, в 1707 — 3000, в 1709 — 3000, в 1711 — 7000, в 1714 — 5000, в 1715 — 4000, в 1717 — 4000, в 1718 — 4000, в 1722 — 4000, кроме того, от Троицкого монастыря было отписано 4412 дворов (на олонецкие верфи, Григорью Писареву и на Невский монастырь). Но жалобщики своим поведением уничтожали силу своих жалоб, показывая неспособность употреблять доходы как следует. Уже известный нам по астраханским событиям Георгий Дашков, сделанный из троицких архимандритов ростовским архиепископом, писал царю в 1718 году: ‘Чернецы спились и заворовались, Второв монастырских денег (Троицкого монастыря) украл 500 рублей, Ремезов, будучи в Астрахани, покрал монастырский клей, Киржацкий, пьяница и блудник, из монастыря бежал, а теперь явился с такими же ворами, со Второвым и Ремезовым, хотя своего воровства избыть, на меня доводят, стараются, чтоб мне нанести напасти, обвиняют меня в похищении казны, отчего я себя мнением безвременно смертельно убиваю. Клянусь богом, что ни в чем невинен. Слезно прошу о обороне, потому что не один уже год мне от этих клеветников волокита и разорение и немилостивое ругание, и если ваше величество не помилует, то конечно меня, беззаступного старца, с сего света безвременно сгонят’.

Чтоб усилить нравственное значение белого духовенства, главным средством было обратить внимание на поставление в священники и дьяконы достойных людей, противодействовать обычаю, по которому места передавались по наследству, продавались, находясь в зависимости от домов священнослужительских. Набор детей духовенства в военную службу еще более увеличил число недостойных священников и дьяконов, потому что молодые люди бросились на места, чтоб отбыть от военной службы. В марте 1711 года новоучрежденный Сенат, соединившись с церковным собором, вместе издали следующее постановление. Освященному собору и правительствующему Сенату ведомо учинилось: когда начали брать на службу людей молодых, к воинскому делу пригодных, то дьячки, пономари, сыновья поповские и дьяконовские различными коварными образами и лжесоставными челобитными похищают себе чин священства и дьяконства неправильно и неправедно, иногда лет подобающих не имея, иногда посвящаясь в лишние попы или дьяконы, отчего бывает несогласие, вражда и соблазн между священным чином, а государевой службе в настоящих нуждах умаление. Освященный собор, советовавшись с правительствующим Сенатом, приговорили послать к преосвященным архиереям следующие статьи с великим подкреплением: 1) не ставить в дьяконы моложе 25, в священники моложе 30 лет, 2) не посвящать лишних, но, где прежде было по одному, там пусть и теперь так остается, 3) не верить дьячкам, которые придут посвящаться на место попа больного или престарелого, но самого попа поставить перед собою и взять у него сказку с подкреплением, что вперед служить и треб исправлять не будет, 4) в скудные приходы дьяконов не посвящать, 5) перехожих грамот к другой церкви и на крестец (наниматься служить в домовых церквах) отнюдь не давать, кроме самой большой нужды, например когда два попа будут у одной церкви, а приход оскудеет, 6) заручные челобитные осторожно рассматривать, не ложные ли: есть ли рука помещика, есть ли отписка от старосты поповского, 7) послать указы к поповским старостам, чтоб отписок не давали, прежде чем сами побывают в приходе и допросят крестьян, угоден ли им тот дьячок, в слушании ставленников поступать осторожно и строго, если явится неуменье и косночтенье — отказывать, 9) если кто из архиереев тому указу противным явится, такой подвергнется государеву гневу и удалению от престола. В 1718 году было подтверждено: детей духовенства, кто пожелает, учить в школах заранее, чтоб были годны в попы, и посвящать только таких, которые по учению будут достойны, постановлено также священникам своих домов не иметь и не продавать, жить им в домах, купленных на сборные церковные деньги, для чего быть у всякой церкви старостам, которые сдают дома новым попам и вновь пристраивают на церковные деньги.

Исключение из правила — не давать перехожих грамот от одной церкви к другой — было ограничено только одним случаем, когда нужно было освободить оскудевший приход от двоих священников, и потому когда прихожанам хотелось перевести к себе известного им священника от другой церкви, то они подавали об этом прошение царю. В описываемое время для белого духовенства выбор поповского старосты был очень важен, вследствие того что оно не изъято было от разных поборов, священники давали запись об избранном ими старосте: ‘Будучи ему в старостах поповских, всякие государевы дела управлять с радением, окладные и неокладные денежные государевы доходы сбирать и отвозить в Патриарший казенный приказ, а он, поп, человек добрый и смирный и не пьянствует, и в сборе денежной казны мы ему верим’. Для сбора денег на драгунских лошадей священники выбирали иногда особого сборщика, городские платили по два алтына три деньги, а уездные — по 10 денег с двора. При выборах поповских старост случались злоупотребления: священники Александровской десятины Переяславского уезда Залесского били челом царю, что священники Новоалександровской слободы и ближних к ней сел выбираются в старосты по взаимному согласию, а дальних священников для выбора в совет не призывают и выбранные таким образом старосты приезжают в отдаленные села многолюдством с своими прихотями, причиняют духовенству большие убытки, с ними же приезжает подьячий Малыгин, без выбора от духовенства, всячески нападает и берет великие взятки не по мере. В начале 1721 года подана была любопытная просьба царю от севского духовенства: ‘Посвящен в севский Спасов монастырь в архимандриты Троице-Сергиева монастыря иеродиакон Пафнутий по прошению севских градских обывателей, и повелено ему между нами всякое правление иметь, а к сбору казны на год с переменою из нашей братии по два человека священников, и выборные священники казну собирают в домах своих, а не при нем, архимандрите, и берут с нас на отвоз себе излишние деньги без ведома его, в чем нам бывает не без обиды, а от него, архимандрита Пафнутия, таких нам обид не бывает: так чтоб сбору быть у него, архимандрита, потому что он человек добрый, и мы ему в том сборе верим, а тем выборным за такие нам обиды быть не довелось’. Просьба была исполнена.

Приведенные меры для поднятия духовенства объясняются словами Посошкова: ‘Священство столп и утверждение всему благочестию и всему человеческому спасению. Они наши пастыри, они и отцы, они и вожди, а в книжном учении и разумении не весьма довольны. Я признаю, что от оплошки архиерейской так чинится, потому что архиереи полагаются на служебников своих в поставлении поповском, служебники примут от новоставленника дары и затвердят ему в псалтыри псалма два-три и перед архиереем заставят вытверженное читать, ставленник ясно, внятно и поспешно пробежит, и архиереи, не ведая ухищренного подлога, посвящают в пресвитеры, и от такого порядка у иных грамота и плоха. От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонилось, в Великом Новгороде едва ли и сотая часть найдется древнего благочестия держащихся. А пресвитеров хотя и много в городе, однако не пекутся, чтоб от такой погибели их отвратить и на правый путь направить, есть и такие пресвитеры, что и потакают им, и потому церкви все уже запустели. В Новгородском уезде, в Устрицком погосте случилось мне быть: у церкви три попа, а на св. пасху только два дня литургии были, а тутошние жители сказывали, что больше одной обедни на св. неделе прежде не бывало, теперь меня поопаслись и отслужили две. Я таких стариков много и в Москве видал, что лет им под 60 и больше, а у отцов духовных на исповеди не бывали, не ради раскольничества, но ради непонуждения пресвитерского. Такой у них обычай был, что, не состаревся, деревенские мужики на исповедь не хаживали’. Такое положение дел повело к указу 1716 года о хождении на исповедь повсягодно и штрафе за неисполнение этого правила, в 1718 году указ был повторен, велено было также ходить в церковь в воскресные дни и господские праздники и запрещено торговать в эти дни, выбирать в должности позволено было только таких, которые ежегодно исповедовались. С целию религиозною соединялась еще здесь и другая: в церквах после обедни читались новые указы, о которых народ мог узнавать только этим средством, ибо листы, прибитые к городским воротам, не были доступны для безграмотных. В указе 1719 года говорится: ‘Понеже есть такие отчаянные, что никакой доброй совести не имеют и не хотят того слышать, что им судом божиим и здешним запрещается, и те места противны им, где слово божие и повеление монаршеское читается: того ради не токмо в недельные дни, но и в господские праздники в церковь не ходят, дабы отнюдь того не слышать, что противу совести их читается, и для того всех таких, которые в день воскресный или в господский праздник во время божией службы будут где шататься, кроме самой крайней и необходимой нужды, а на молитву к слушанию слова божия и указов, которые в народ в такие дни при церквах публикуются, не пойдут, ловить и ими розыскивать, понеже и такие за недобрых людей почитаются, которые от христианского собрания удаляются’. В том же году государь велел объявить в Москве, чтоб в церквах во время пения литургии стояли с безмолвием, а если кто начнет разговаривать, с того брать штраф, не выпуская из церкви, по рублю с человека, и употреблять на церковное строение, для надзора употребить кого пристойно из людей добрых.

Высшее церковное управление продолжало находиться в переходном состоянии: патриарха не было. Блюстителем патриаршего престола оставался по-прежнему рязанский митрополит Стефан Яворский и по-прежнему находился не в ладах с светским правительством. Прежде Мусин-Пушкин был непрошенным советником блюстителя патриаршего престола, теперь учрежден был Сенат, и церковный собор вместе с ним делает постановление о том, как должно происходить поставление священников, блюститель без Сената не может назначить архиерея на епархию, в 1711 году Яворский сделал представление об архиереях, ответом был указ: ‘В Ростов дается на соизволение архиерейское купно с Сенатом, только быть епископу, а не митрополиту’. Мы уже упоминали о проповеди Стефана на 17 марта 1712 года, где заключалась выходка против фискалов, ноне одна эта выходка заключалась в проповеди. ‘Се, — говорил митрополит, — имате мзду закона божия разорители, и слышите громы заповедей божиих преступницы: того ради не удивляйтеся, что многомятежная Россия наша доселе в кровных бурях волнуется, не удивляйся, что по толиких смятениях доселе не имамы превожделенного мира, кто закон божий разоряет, от того мир далече отстоит, где правда, там и мир. Море свирепое, море — человече законопреступный! почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон божий, берег есть, во еже непрелюбы сотвори, не вожделети жены ближнего, не оставляти жены своея, берег есть, во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу, берег есть почитати иконы. Христос гласит в евангелии: аще кто церкви не послушает, буди тебе яко язычник и мытарь’. Так как проповедь говорилась 17 марта, в день св. Алексия, человека божия, и в день именин царевича Алексея, то Стефан заключил ее молитвою к св. Алексию: ‘О угодниче божий! не забуди и тезоименника твоего, а особенного заповедей божиих хранителя и твоего преисправного последователя. Ты оставил еси дом свой: он також-де по чужим домам скитается, ты удалился от родителей: он також-де, ты лишен от рабов, слуг и подданных, другов, сродников, знаемых: он також-де, ты человек божий: он також-де истинный раб Христов. Молим убо, святче божий! покрый своего тезоименника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу, от всякого зла соблюди невредимо’.

В церкви присутствовали сенаторы, на другой день они явились к митрополиту с упреком за возмутительную для народа и оскорбительную для царской чести проповедь, они вытребовали проповедь на письме для отсылки к государю и запретили Стефану проповедовать. Петр, получа проповедь и прочтя в ней обличение человеку, бросившему свою жену, не хранящему постов, не слушающему церкви и потому долженствующему быть для членов церкви как язычник и мытарь, заметил собственноручно: ‘Перво одному, потом с свидетели‘. Из этого видно, что Петр не считал проповедника обязанным щадить слабости и пороки сильных, но в свою очередь заметил, что и Стефан не соблюл евангельского правила, повелевающего сначала обличить наедине, потом со свидетелями, наконец, уже в церкви. Стефан написал ему оправдательное письмо: ‘Известно вашему царскому величеству, как я на едино повеление царское оставил свое схимническое житье, которое обещал господу богу, на смертной постели лежачи, и хотя ужасно мне было сломати обет, однако ж монаршей воли не дерзал противитися и ныне послушание свое по силе моей божиею помощию управляю, в проповеди слова божия, как могу, так труждаюся. Но враг, ненавидя добра человеческого, различные мне в том препятия творит и ныне сотворил таковым образом: говорил я казанье, кричал к народу, увещевая, дабы хранили заповеди господни, если хотят иметь и на сем свете благополучие, и в небе живот вечный. Были на том казании господа сенаторы, на другой день они пришли ко мне и стали меня, бедного, обличать, укорять и претить за то, будто я в бунт и мятеж народ возмущал и будто царской чести касаюся дерзословием. Богу свидетельствующу, ниже в помышлении моем, кольми, паче в намерении такого лукавого дела я и не думал. Уже тринадцать лет, как в царствующем граде по вашему, монаршему, указу проповеданием слова божия труждаюся, и вся Москва меня слушала, да и сам ваше царское величество изволили слушать моей убогой беседы, и никто не ощутил в моих словах мятежа. А господа сенаторы ставят мне в вину то, что я говорил о фискалах, и хотели послать слова мои к вашему царскому величеству, а мне отселе запретили казанья говорить’. Стефан по-прежнему просился в Донской монастырь, где бы мог посхимиться, по-прежнему он остался митрополитом и блюстителем патриаршего престола, адмирал Апраксин дал ему знать об этом, и Стефан писал царю: ‘Яко радостни бывают корабленицы, по страшных шумах водных получивши ведро, тако и я, волнами печалей смущаем, ныне получил радостную тишину, егда известился писанием его милости господина адмирала о премилостивом вашего царского величества на мене, раба своего, призрении. Аще же сподоблюся хотя едину литеру, самою монаршею ручкою ко мне начертанну, видели, то и паче возрадуюся и всех печалей, сердце мое снедающих, забуду’. Дело Тверитинова с товарищами произвело новые шумы водные: в действиях Стефана царь видел превышение власти, и Яворский счел нужным умолять царя о прощении ‘писанием, слезами, а не чернилами писанным’.

Между тем царь принял меры для обеспечения и себя от ‘шумов водных’: в 1716 году константинопольский патриарх Иеремия прислал ему разрешение: по причине нездоровья есть мясо во все посты, кроме недели перед причастием, у того же патриарха испрошено разрешение употреблять скоромную пищу в посты солдатам за границею во время похода. В начале 1716 года Стефану хотелось съездить в Нежин, где он строил монастырь, для этого он обратился к новорожденному царевичу Петру Петровичу, поздравил его с пришествием на сей свет и бил челом, чтоб исходатайствовал ему у отца отпуск. Отпуск был дан, но еще прежде митрополит получил от царя любопытное письмо: ‘Понеже архиереи хотя по положениям и обетам и обещаются хранить церковные уставы вкупе, но ради некоторых у нас небрегомых дел, изъяснение особливое написав, при сем посылаю’. По этому особливому изъяснению, архиерей при поставлении должен был обещаться: 1) ‘еже кого-либо по моей страстной воле или каких ради ссор со мною или с моими подчиненными вседомовно и единолично не проклинать и от таинств церковных не отлучать разве кто покажет себя явным преступником и разорителем заповедей божиих или против церкви еретиком, а по Христову словеси по триех увещаниях непокоршегося и неисправившегося токмо единолично, а не вседомовно проклинать и отлучать. 2) С противными церкви святой с разумом, правильно и кротостию поступать. 3) Монахов содержать по положенным им правилам и уставам, не дая скитаться из монастыря в монастырь и ниже в мирские домы входить. 4) Церквей свыше потребы для прихотей вновь самому мне не строить и другим не попускать, дабы потом не пустели. 5) Також-де священников и дьяконов и прочих церковников свыше подобающие потребы скверного ради прибытка не умножать, ниже для наследия ставить. 6) Паству всю на всякое лето, аще возможно будет, по крайней же мере в два или в три года, самому посещать и назирать, не ради лихоимания и чести, но апостольски, запрещать, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было, дабы невидимых и от церкви не свидетельствованных гробов за святыню не почитали, притворных, беснующих в колтуках, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и к мирскому суду отсылать, дабы св. икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли, от чего противным способ дается к поношению на православных, но почитали бы оные по разуму св. православные кафолические церкви. 7) В мирские дела и обряды не входить ни для чего, разве какая явная неправда показана будет, о том первое увещать, а потом и писать на таковых к его царскому величеству, по апостолу, заступати немощные’.

‘Водные шумы’ не прекращались. В том же 1716 году рязанский дьячок Попов донес, что митрополит держал на своем архиерейском дворе Мазепина купчину, который умер, оставил пожитков на 100000 и больше, а Яворский об этом не объявил. Попов доносил также, что архиерейским жалованным людям в 1705 году велено давать половинное жалованье, а другую половину высылать в Монастырский приказ, но Яворский этой половины не отсылал, а взял себе в келью больше 6000 рублей, держит у себя на оброке посадских людей с тягла, дворовых и пришлых людей, и оброчных денег к великому государю не высылает, из крестьянства с тягла в подьячие, приставы и в другие всякие чины переводит, в 1715 году потаил дело в смертном убийстве и в винном куреньи игуменьи Марфы Пустынские, рукополагает Церковников в попы и в дьяконы, в том числе беглых и записных солдат, из крестьянства с тягла, из подьячих и пытанных воров, не умеющих грамоте и школьному учению, ставит по два и по три попа туда, где прежде столько не бывало, ставленнику становится поповство по 20, 30 и 40 рублей, а дьяконство — по 15 и 20, дает вдовым попам и дьяконам патрахильные и постихарные грамоты на всякий год по 4 рубля и больше, и от того освященный чин весь разорился без остатка. Во время дела о Мазепиных пожитках захваченный по подозрению малороссиянин Савостьян Кондратьев говорил: ‘Губернатор киевский князь Дм. Мих. Голицын святым печерским не верует, а верует еретичествующей бабе, которая ему волшебствует, и как ему уволшебствует, то он и поедет в Петербург явиться к царскому величеству, ту бабу князь поит и кормит, и держит та баба. у себя многое число кошек вместо сатаны’.

Дело затянулось, а вслед за ним новые ‘водные шумы’: дело царевича Алексея. Петр сильно подозревал рязанского архиерея, который торжественно называл Алексея ‘единою надеждою’, но ничего преступного не оказалось. Стефан остался с прежним значением, но столкновения с царем не прекращались. В 1718 году Яворский получил указ приехать в Петербург, он думал, что пребывание будет временное, но 16 июля великий государь указал преосвященному Стефану, митрополиту рязанскому, жить в С. — Петербурге, а при нем в первой очереди быть Игнатию, епископу суздальскому, а прочих архиереев из С. — Петербурга отпустить в свои епархии, а по прошествии первой чреды в С. — Петербург архиереям приезжать поочередно против того, как в Москву приезжали. Стефан, недовольный указом, подал царю пункты, на которые получил резкие ответы. 1) ‘Выехал я из Москвы, — писал Яворский, — на почтовых подводах, не взяв с собою ни ризницы, ни певчих, ни запасов никаких, ни платья, ни келейной рухляди, и для скорого выезда порядка никакого не учинил ни в соборной церкви, ни в приказах, ни в школах, ни в дому своем, чая скорого возвращения, ныне, скитаясь в Петербурге, живу в наемном дворе, далече от церкви и от воды, и в таком дворе, в котором зимою мне, немощному, отнюдь жить невозможно, и ожидаю милостивого отпуска, чтоб зимою совсем собраться и здесь жить вовсе, и о том что великий государь укажет?’ Ответ: ‘О житье здешнем уже за три года сказано, и сам ваша милость на просухе хотел быть, как я с вами прощался на Москве, а зачем в три года не собрался и не распорядился, не знаю, ибо и более того делано, ездил на Украйну для освящения церкви’. 2) ‘Было милостивое слово о дворе, и написано было ко мне рукою монаршескою: приезжай, а двор для тебя будет готов, сего милостивого обещания будет ли исполнение или нет?’ Ответ: ‘Место готово, а построить самому можно, понеже всем архиереям определенное дается, а вам все, как было прежде, еще ж и Тамбовское епископство поддано’. 3) ‘Во многих епархиях архиереев нет’. Ответ: ‘Выбрать на пример и подать роспись, так же и впредь для таких избраний надлежит заранее добрых монахов сюда, в монастырь Невский, привезть, дабы здесь жили, чтоб таких не поставить, как тамбовский и ростовский были, а для лучшего впредь управления, мнится, быть удобно Духовной коллегии, дабы удобнее такие великие дела исправлять было возможно’.

В Петербурге Яворский должен был встретиться с человеком, против которого незадолго перед тем действовал как против еретика, встретить товарищем по архиерейству и в приближении у царя. Мы уже упоминали о префекте киевской академии Феофане Прокоповиче, о котором губернатор Голицын отзывался как о, единственном человеке из киевского духовенства, преданном правительству. Этот отзыв и блестящая предика, сказанная Феофаном по поводу ‘преславной виктории’, остановили навсегда на нем внимание Петра, который взял его с собою в Прутский поход. Преобразователь нашел наконец между духовными человека с обширною ученостию, с блестящими дарованиями и вполне сочувствующего преобразованию, и понятно, что, чем сильнее становились столкновения царя с Яворским, тем более сближался он с Прокоповичем. Несмотря на все столкновения с блюстителем патриаршего престола, несмотря на то, что последний провозгласил его достойным отчуждения от церкви, Петр не удалял Стефана, за которым, в его глазах, были достоинства и заслуги. Говорят об уменье Петра отыскивать повсюду способных людей, но как бы ни было велико подобное уменье, все же оно одно недостаточно, потому что способных людей никогда очень много не бывает, и нужно еще другое уменье — уменье сохранять способных людей. Этим уменьем, требующим особенного нравственного величия, также обладал Петр, чему разительным примером служит его поведение относительно Яворского после знаменитой проповеди 17 марта 1712 года. Но если он хотел сохранить Стефана, то понятно, однако, что все сочувствие его обратилось к Феофану. На горизонте явилось новое светило, в Киеве сказана была предика, каких не слыхивали прежде в Москве, и в Москве не могли остаться равнодушными, здесь вследствие долгого управления Стефана его, естественно, окружали люди преданные, которых выгоды были тесно связаны с его выгодами. Что это там явился за человек, что за новый оратор? Приблизился к царю: должно быть, хочет далеко уйти! Молод: двадцатью Тремя годами моложе преосвященного Стефана. Осведомились очень подробно о новом ораторе, разобрали его сочинения и нашли, что еретичествует. А между тем Феофан уже говорит предики в Петербурге, скоро будет архиереем. Стефан внушает благочестивейшему государю, что Феофан ‘имеет препятие к великому архиерейскому сану, потому что в своем учении не согласен с православною церковию, заражен язвою кальвинскою’. Феофан оправдывался, кому рассудить? Противники говорили, что Феофан заражен язвою кальвинскою, Феофан обличал их в католических стремлениях, он пользовался благоприятным временем — судом над царевичем Алексеем, раздражением Петра против архиереев, в которых он замечал сочувствие к царевичу — сочувствие, происходившее от вражды к делу преобразования. Феофан, громя в проповедях врагов царских, в то же время громил и собственных врагов. ‘Многие мыслят, — говорил он, — что не все люди обязаны повиновением властям, что некоторые исключаются, именно священство и монашество. Это терн, жало змеиное, дух папский, неизвестно как нас коснувшийся, священство есть особое сословие в государстве, а не особое государство в государстве. Дошло до того, что самые бездельные люди пустились в дело, и дело мерзкое и дерзкое, дрожди народа, души дешевые, люди, родившиеся только для поядения чужих трудов, и те восстают на государя своего, на Христа господня! Да вам, когда вы хлеб ядите, надобно было бы удивляться и говорить: откуда мне это’.

1 июня 1718 года Феофан был посвящен в епископы псковские. Когда приехал в Петербург Яворский, Петр поручил Мусину-Пушкину свести с ним Феофана, и между обоими архиереями произошло примирение, по крайней мере видимое.

Царь уже объявил, что ‘для лучшего управления мнится быть удобно Духовной коллегии’. Яворский не разделял этого мнения царского, Феофан разделял его, и потому он должен был принять на себя составление регламента для новой коллегии. Современники передавали следующий разговор Петра с Феофаном. Петр: Скоро ль наш патриарх поспеет (регламент)? — Феофан: Скоро, я дошиваю ему рясу. — Петр: А у меня шапка для него готова. В январе 1721 года издан регламент Духовной коллегии, исправленный и дополненный царем, регламент был издан при таком манифесте: ‘Между многими, по долгу богоданные нам власти, попечениями о исправлении народа нашего и прочих подданных нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, не суетный по совести нашей возымели мы страх, да не явимся неблагодарны вышнему, аще толикая от него получив благопоспешества в исправлении как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем исправление чина духовного. И когда нелицемерный он, судия, воспросит от нас ответа о толиком нам от него врученном приставлении, да не будем безответны. Того ради образом прежних как в Ветхом, так и в Новом завете благочестивых царей, восприяв попечение о исправлении чина духовного, не видя лучшего к тому способа, паче соборного правительства (понеже в единой персоне не без страсти бывает, к тому ж не наследственная власть, того ради вящше не брегут), уставляем Духовную коллегию, т. е. духовное соборное правительство, которое, по следующим зде регламенте, имеет всякие: духовные дела управлять’.

В первой части регламента излагаются причины учреждения коллегии: 1) коллегиальное правление способнее для исследования истины, чем единоличное, 2) приговор соборный имеет более силы, чем приговор одного лица, 3) дела скорее решаются,4) нет места пристрастию, коварству, лихоимному суду, 5) коллегиум свободнейший дух в себе имеет к правосудию, 6) от соборного правления нельзя опасаться отечеству мятежей и смущения, какие происходят от единого правителя духовного, ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но, великою высочайшего пастыря честию и славою удивленный, помышляет, что такой правитель есть второй государь, самодержцу равносильный или еще и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство, так сам собою народ умствовать привык: что же, когда приложатся плевелные разговоры властолюбивых духовных лиц и к сухому хворосту огонь подложат? Простые сердца так мнением этим развращаются, что не столько смотрят на самодержца своего, сколько на верховного пастыря, и когда услышат между ними распрю, то все более духовному, чем мирскому, правителю сочувствуют, хотя слепо и пребезумно, за духовного ратовать и бунтовать дерзают и льстят себя, окаянные, что по самом боге поборают и руки свои не оскверняют, но освящают, хотя бы и на кровопролитие устремились. Такому в народе мнению очень рады бывают коварные люди, враждующие на своего государя: увидав ссору государя с пастырем, они пользуются этим случаем, чтоб под видом церковной ревности поднять руки на помазанника божия, и на такое же беззаконие, как на дело божие, подвигают простой народ. Что же, если и сам пастырь, надменный о себе таким же мнением, спать не захочет? Трудно сказать, какое бедствие может произойти отсюда.

Во второй части регламента излагаются дела, подлежащие Духовной коллегии: ей вменено в обязанность истребить все существующие суеверия, для распространения сведений о законе божием сочинить три книги: о догматах веры, о должностях всякого чина, собрание проповедей св. отец о догматах и должностях. Епископы обязаны иметь в своих домах школы для приготовления священников, обязываются не высоко мыслить о своей чести. Для укрощения весьма жестокой епископов славы запрещено водить их под руки, пока здоровы, кланяться им в землю. ‘Оные поклонники самохотно и нахально стелются на землю да лукаво, чтоб степень исходатайствовать себе не по достоинству, чтоб неистовство и воровство свое покрыть’. В главе о домах училищных, учителях, учениках и церковных проповедниках регламент говорит: ‘Дурно многие говорят, что учение порождает ереси: наши русские раскольники не от грубости ли и невежества так жестоко взбесновались? Если посмотрим чрез историю, как чрез зрительную трубу, на мимошедшие. века, то увидим все худшее в темных, а не в светлых учением временах’. Регламент определил и круг предметов, долженствующих преподаваться в духовных училищах: 1) грамматика вместе с географиею и историею), 2) арифметика и геометрия, 3) логика, или диалектика, ибо это двоименное учение составляет одно, 4) реторика вместе с стихотворным учением или отдельно, 5) физика с присовокуплением краткой метафизики, 6) политика краткая Пуффендорфова, если найдется потребною, 7) богословие. На первые шесть наук полагается по году, на богословие — два года.

Президентом Духовной коллегии, или Синода, был назначен Стефан, митрополит рязанский, за ним по старшинству следовали члены: Феодосий (Яновский) — архиепископ новгородский, Феофан — архиепископ псковский, Петр — архимандрит симоновский, Леонид — архимандрит петровский, Филофей — архимандрит донской, греческий священник Анастасий Кондоиди, Иоанн — протопоп троицкий, Петр — протопоп петропавловский, иеромонах Варлаам Овсянников. Мы знакомы с первым и третьим членами Синода, надобно познакомиться со вторым, потому что еще должны будем с ним встретиться после. Феодосий Яновский, архимандрит новгородского Хутынского монастыря в первых годах века, вовсе не отличался ни образованием, ни талантами, не мог нисколько соперничать в этом отношении ни с Прокоповичем, ни с Яворским, человек энергический, неудержливый в деле и слове, властолюбивый и корыстолюбивый, монах вовсе без призвания к монашеской жизни, Феодосий хотел во что бы то ни стало выдвинуться вперед, он нашел для этого верное средство — подделываться под преобразовательное направление правительства, говорим — подделываться, потому что не считаем себя вправе признавать за Феодосием какие-нибудь сильные убеждения. Петр был рад, что нашел между духовными, между монахами, человека умного, деятельного, распорядительного и вовсе не похожего на большинство своих собратий, человека передового относительно церковных преобразований. В 1710 году Феодосий был переведен в архимандриты основанного Петром в Петербурге Александро-Невского монастыря и чрез пять лет поехал лечиться за границу! Но пусть он поговорит сам и покажет, какими средствами заискивал расположение царя. В 1719 году Мусин-Пушкин донес государю, что в новгородских церквах по ночам каким-то чудом гудят колокола, Петр поручил Феодосию обстоятельнее разузнать, в чем дело, и тот отвечал ему: ‘Толкование такое может приложиться: чему бы оное бессловесное гудение человеков учило, может всяк имущий ум рассудить, явь, яко от противника: рыдает, яко прелесть его изгонится от народов российских, первое из кликуш чрез Петра Великого: второе чрез новоприданные в хиротонию архиерейскую от того ж пункты, дабы икон не боготворили и тем ложных чудес не вымышляли, третие из раскольщиков, о которых исправлении прилежное тщание имеет той же Петр. А противник хотя обновит прежнюю свою прелесть, которую прежде, при иконе богородичной на Тихвине, чрез некоего Юрыша и тому подобных прелестников и кликуш в простом народе рассевал, как в той бабской истории обретается, чему последовали суеверные и не простаки. Так, мнится, и ныне при такой же иконе (понеже помянутая в Деревяницком монастыре, в котором оное гудение было, церковь во имя Тихвинской иконы) також-де тщится оную свою прелесть обновить’. Любопытно также письмо Феодосия к Петру о причинах, почему у него, Феодосия, так много врагов между духовными и светскими людьми: ‘Всенижайше доношу вашему величеству мизерный: умножишася, паче влас главы моея, ненавидящия мя туне, а причины, за которые ненавидят, суть сия: из духовных: 1) за приказание духовных дел мимо архиереев в резидующем сем месте, 2) за взятье из Москвы и из других мест доброжительных священиков и дьяконов к с. — петербургским церквам по поданным от меня реестрам, 3) рязанский архиерей за конференцию о поучении его, на которой из духовных был только я, где и приразился, поборая по правде, немало оному, 4) за приписание из Новгородской епархии некоторых монастырей и Сергиева монастыря вотчин к Невскому монастырю, 5) за взятье из домов архиерейских и лучших монастырей, по поданным от меня реестрам, доброжительных иеромонахов и. иеродиаконов, а именно судей, келарей, казначеев, соборных старцев и прочих лучших в Невский монастырь, 6) за перемену тихвинского архимандрита. Из недуховных принципиальных и непринципиальных персон, 7) за крестовых и прочих волочащихся попов, старцев и стариц, которых перестерегал, чтоб не держали, за раскольников, которых помещики и непомещики знатные защищают, и сами раскольники злоречат, 9) за Ивана Синявина, который во флоте иеромонаху и другому иеромонаху обиду учинил, за которым по должности моей, а по просьбе их просил сатисфакции, где надлежит, которая не токмо не учинена, но враждебно против оных и меня поступают. Из всего поспольства, 10) за свечи, по церквам всуе жегомыя, о которых священникам приказывано, чтоб чрез потребу не жгли, 11) за пречистые тайны, о которых священникам приказывано, чтоб оных за лекарство аптекарское здравым и больным младенцам не употребляли, но по крещении, причастив единою, оставляли б непричастных до познания добра и зла. И иных причин к помянутой ненависти набралось бы много, но не вместятся на сей бумаге, из которых ненавистников многие вредят и могут вредить всяким злоречием не токмо в народе и между собою, но и пред вашим величеством, и усумневаюся, негли и поврежден давно, того ради, припадая к милосердию вашего величества, прилежно молю: да будет повелено прочее время мизерного моего живота скончать мне в чернеческом безмолвии, да не горшее, что безвинно постражду’.

В списке синодальных членов останавливает наше внимание имя греческого священника Анастасия Кондоиди. О своей судьбе он рассказывает сам в челобитной к царю об увеличении содержания: ‘Будучи в Константинополе, получал я годового оклада по 2000 талеров: 500 как проповедник патриаршества и 1500 как второй переводчик Оттоманской Порты. Но по склонности к православной вере стал я служить вашему царскому величеству, и когда об этой службе узнано, то я не только лишился годового оклада, имения и обещанной епархии, но если бы патриарх не ухоронил меня в своем погребе в продолжении 26 суток, то предан был бы и смерти, как случилось с товарищем моим, капитаном Франциском Греком, которого поймали и посадили на кол. Будучи лишен имения, я нахожусь в нужде, и между всеми синодскими членами нет никого беднее меня, для пропитания своего, одеяния, содержания верейки (лодки), сухопутного поезда и служителей, для убрания двора, как прилично синодской особе, шестьюстами рублями в год исправиться никак нельзя’.

14 февраля 1721 года новоучрежденный Синод обратился к царю за разрешением следующих вопросов: 1) В церковных служениях, где прежде возносилось патриаршее имя, надобно ли вместо него возносить именование правительствующего духовного собрания в такой форме: ‘о святейшем правительствующем собрании, честном пресвитерстве’ и проч.? Титул святейшего будет присвояться только целому собранию, а никому в частности. Царь отвечал: возносить о святейшем Синоде или о святейшем правительствующем Синоде. 2) При сношениях с Сенатом и коллегиями каким образом письменное обхождение иметь? Прежде на патриаршее имя указов ниоткуда не присылалось, Духовная же коллегия имеет честь, силу и власть патриаршескую или еще большую, потому что собор. Ответ: в Сенат ведением и за подписью всех, а в коллегии — так, как из Сената пишут, и за подписью только секретарскою. 3) На праздные епархии в духовном собрании избирать ли в архиереи и по доношению царскому величеству к поставлению и к местам определять ли? Ответ: выбирать по две персоны, а которую определим, посвящать. 4) Определенного в Хинское (Китайское) государство иеромонаха Иннокентия Кунчицкого архиереем иркутским нерчинским для близости к оному государству посвятить ли и для удобнейшего обхождения от Сибирской епархии его отделить ли? Ответ: в архиереи посвятить, но лучше б без титула городов, понеже сии города порубежные к Хине: чтоб иезуиты не перетолковали инако и бедства б не нанесли. 5) Патриаршие, архиерейские и монастырские вотчины, которые сборами и правлением ведомы были в Монастырском приказе, водной Духовной коллегии ведать ли, того ради что оные от гражданских управителей пришли в скудость и пустоту, а Духовная коллегия присягою обязалася как в верности, так и в искании интереса царского величества против прочих коллегий не меньше, а в регламенте духовном положено, что такое правление надлежит до Духовной коллегии? Ответ: быть по сему.

Резолюциею о возношении именования одного Синода не был доволен президент Стефан Яворский. Он подал мнение: ‘Преосвященнейшие иерархи и прочие отцы святии и братия! Понеже вольный голос должны имети все члены коллегии, то дайте и мне вольный голос, который таков есть: мне видится, что в ектениях и возношениях церковных явственных можно обоя вместити, например так: о св. православных патриарсех и о св. правительствующем Синоде. Какой в тем грех? Какой убыток славы и чести св. российскому Синоду? Кое безместие и непристойность? Паче же богу приятно и народу велми угодно было бы. В главе 6 регламента написано: ежели дела сумнительные и какого изъяснения требуют, чтоб не скоро спешить вершением, но по изобретению дела и обстоятельству наперед докладывать и справиться, откуда надлежит. Понеже убо сия тако глаголют, то сие дело требует последнего решения и определения от самые превысочайшие всем коллегиям и всему государству главы. А что помета манаршеская написана на первый пункт доношения, от сего то только дается знати, как нарицатися имать коллегиум духовный в молитвах, а об отставке патриархов от возношения ничего не говорится’. Подписано: ‘Стефан, недостойный митрополит, старец немощный’. Но Синод не согласился с президентом на таком основании: ‘У самих греков нет обычая возносить имена патриаршие вне епархии или власти патриаршей. Чего ж нам еще больше? На греков смотрим, от греков чину и обычаю учимся, не изобидим их, имени патриаршего не поминая, когда и сами они не поминают, и в России после патриархов российских никакого другого патриарха, ни вообще имен патриаршеских не поминали’.

Святейший правительствующий Синод тотчас после учреждения своего столкнулся с правительствующим Сенатом и разными сильными особами. Синод подал жалобу царю. ‘Изволил ваше величество установить духовное соборное правительство с такою властию, что всем, и духовным и мирским людям, указов его во всем под великим наказанием слушать и быть ему в действиях своих важну и сильну. Но в самом начале его действий являются уничтожение и противность, а именно: передано нам дело князь Долгорукого с Салтыковым, и мы послали к князю Ив. Фед. Ромодановскому, чтоб отправил в Синод содержащихся в Преображенской канцелярии под арестом дворовых людей Салтыкова, послан указ вашего величества за руками всех коллегиатов, но этот вашего величества указ Ромодановским уничтожен и не только требуемого исполнения лишен, но как не важный прислан к нам обратно. Если это оскорбление останется без сатисфакции, то и прочим еще большая подастся к презрению смелость и данная духовному правительству власть не будет иметь достойного действия и очень будет не важна. По пунктам, собственною вашего царского величества рукою определенным, церковные вотчины должны быть в управлении духовном, как были в Монастырском приказе, а теперь, по определению Сената, велено им и служителям их быть под судом Юстиц-коллегии. По всемилостивейшему определению вашего величества духовное правительство от прочих коллегий отменено, равно как Сенат, и ежели быть по сенатскому ныне определению, то оным вотчинам и их служителям прежнее от мирских властей утеснение будет’. На это Петр отвечал собственноручно: ‘Определю по приезде, а однако ж видится, что инако нельзя, понеже ведение вотчин у вас определено для поборов и между ими расправы и тому подобного, дабы в лучшем охранении были, а чтоб с посторонними случающимся делам всем быть у вас, чаю, невозможно, понеже при таких делах казни и наказания бывают, чего вам подписывать невозможно, а одному светскому вручить нельзя, другое, что столько будет хлопот, что настоящего вашей должности дела управить будет неколи, которое и без иных дел великих трудов и времени требует, к тому ж крестьяне и служители суть равные, где бы ни были’.

Далее Синод просил: ‘В сенатском приговоре определено, что быть в Синоде тем секретарям и подьячим, которые не у дел, вследствие чего определяются такие, которые уже к делам не годны и которыми не только такого важного и великого дела, но и легчайших дел управлять невозможно. В том же сенатском приговоре определено, чтоб Синод довольствовался дьяками и подьячими Монастырского и Патриарших приказов, архиерейскими и знатных монастырей, но из этих мест лучшие приказные люди разобраны уже давно к делам в коллегии и в губернии, оставлены только негодные’. На это Петр отвечал: ‘Которые (секретари и подьячие) против сего желаются, и что оные ни в Сенате, ни в коллегиях, но у других дел, и таковых без спору отдать в Синод духовной’.

Синод просил: ‘Духовные персоны, до определения духовного правительства, по разным касающимся до них делам браны были в разные канцелярии и приказы, а отныне, дабы вашего величества всемилостивейшим указом повелено было, что бы до духовных персон ни касалось, по оговорам, производить следствия о том в духовном правительстве, пока кто-нибудь из них не должен будет подвергнуться розыску гражданского суда, дабы иногда безвинные не страдали с злодеями в темницах. А ежели какая-нибудь духовная персона взята будет в явном злодействе, то следовать в гражданском суде и только для снятия чина присылать в духовное правительство по-прежнему’. На это был ответ: ‘На которых оговор какой будет (кроме тяжких государственных дел) в каком партикулярном злодеянии, таких отсылать к Синоду, против сего пункта силы, пока оные до гражданского суда приличны будут, а самим не брать в коллегии или где инде и не держать, и должен каждый челобитчик в злодеянии на духовных нигде инде бить челом, токмо в Синоде, сие разумеется о брани, бою, краже и прочих тому подобных дел, а не о тех, который тяжебные дела, к которым сами себя духовные привязали, яко какая покупка, промыслы, откупы, торги и прочее тому подобно, еже где определено, всем там и на духовных бить челом, например в иностранных торгах в Коммерц-коллегии, во внутренних торгах и промыслах, откупах в Камер-коллегии и прочее тому подобное’.

Синод просил: ‘О требованиях духовного правительства в Сенате бывает доклад как о партикулярных делах по реестру, от чего происходит в духовных делах замедление и остановка: просим, чтоб дела духовного правительства предлагались к резолюции немедленно, мимо реестра’. Ответ: ‘О духовных делах надлежит прежде всех коллегийских дел, первые по наших указах слушать и решить, а что касается до внешних дел, то по реестру с прочими яко партикулярные’.

Сенат рассердился на Синод за подачу царю этих пунктов, он писал в своем ведении Синоду: ‘Велено подьячим в Синоде быть, которые не у дел, к тому же определено взять Монастырского и Патриарших приказов, архиерейских и знатных монастырей дьяков и подьячих, ведая, что тех мест помянутыми служителями удовольствоваться могут, а те, которые требованы из Синода по реестру, поименно, не определены для того, чтоб тех дел, у которых они обретаются, не остановить к повреждению интереса, и если бы тем определением духовный правительствующий Синод был и недоволен, и о том бы надлежало опять писать в Сенат, не трудя тем царское величество’.

Получив от царя позволение взять секретарей и подьячих, которые хотя и у дел, но не в коллегиях, Синод взял к себе канцеляриста Корнышова, который находился при постройках на Котлине-острове. Но постройками заведовал Меншиков, не давши знать в Синод, он велел схватить Корнышова и привести на Котлин-остров, где избил его жестоко. ‘Такими неумеренными поступками, — писал Синод царю, — благорассудно уставленное от вашего величества духовное собрание, которое всем повелено почитать за важное и сильное правительство, уничтожено’. На первых же порах Синод должен был жаловаться на астраханского губернатора Волынского, который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь, приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь’.

Деятельность новоучрежденного Синода высказывалась не в одних этих спорах: он разослал, указ, чтоб священники отвращали своих прихожан от богопротивного обычая обливать водою и купать в реках и прудах тех, которые не бывают у заутрени на св. неделе, причем иногда люди тонут, обливаемые спросонья и с похмелья, лишаются ума, наконец, тут же воспоминается мерзкий идол Купало. Мы видели, что во второй половине XVII века русская церковь перестала смотреть на католиков как на некрещеных, перестала требовать перекрещивания их при переходе в православие, при Петре с разрешения константинопольского патриарха перестали требовать перекрещивания от протестантов. После этого сделан был третий шаг: Синод издал послание к православным, в котором доказывал, что браки с иноверцами позволительны. Это послание вызвано донесением капитана Василия Татищева, отправленного в Сибирь для горного дела, он писал, что шведские пленники охотно приняли бы русское подданство, если бы им позволено было жениться на русских девицах без перемены веры, но так как многие из них поженились, но потом за разностию веры жен у них отняли и выдали за других, то они не хотят вступать в русскую службу, потому что своей веры женщин достать не могут, а русских за них не выдают. Для увеличения церковных доходов, которые могли бы быть употреблены для бедных, постановлено, чтоб продажа свечей производилась от церквей, на деньги, от этой продажи выручаемые, построить везде при церквах богадельни для больных нищих, для заведования церковными доходами учреждены были церковные старосты, избираемые прихожанами.

Надобно было приступить к учреждению в Петербурге специального духовного училища, Феофан Прокопович подал об этом свое мнение: ‘Мой совет — не принимать мальчиков свыше десяти лет, потому что в таком возрасте дети еще не очень обучились злонравию, и если обучились, то не окрепли обычаем, и таких не трудно отучить, также бунтовать и бежать прочь не могут еще. Академии великой и свободной делать еще не советую, когда бог благословит отроческий дом сей, тогда от числа наученных в нем явятся изрядные учители, которые возмогут и великую академию учить и управлять. Не каких-нибудь, но изрядных и свидетельствованных учителей надобно, которых призвать бы из академий иноземных со свидетельством знатных школьных и гражданских властей. Не надобно опасаться, что они детей наших совратят к своей богословии, потому что можно им артикулами определить, чему они должны учить, и надсматривать, не преподают ли чего, нашему исповеданию противного. Пусть преподают они только учения внешние, языки, философию, юриспруденцию, историю и проч., а не богословские догматы, которым ученики будут учиться у единоверных учителей. Если не опасаются господа русские посылать детей своих в академии иностранные, где учителя свободно свои мнения предлагают, то для чего бы опасаться у нас, где они артикулами и надсмотром связаны будут. Но к начатию учений можно будет приискать и между нашими людьми. Желаем и его величества милостивого соизволения просим, да прозван будет дом сей Сад Петров, или иноземским наречием Петер-Гартен‘.

В то время, когда в Великой России повсюду шли коренные преобразования, Малая Россия разложением своего старого быта торопила дело приравнения своего к Великой России.

Несмотря на постоянное присутствие при гетмане министра государева, доносы продолжали зреть на малороссийской почве, взрытой шатостию и недавними изменам. Не поладит гетман с каким-нибудь сотником, и сотник несет донос на гетмана киевскому губернатору князю Дм. Мих. Голицыну, о котором было известно, что живет несогласно с гетманом и смотрит на него подозрительно. Еще в 1710 году коропский сотник Логвиненко донес Голицыну, что запорожские колодники говорили провожавшему их есаулу Шепелю, будто гетман Скоропадский писал Орлику, чтоб тот с своими запорожцами держался как можно долее при противной стороне, Логвиненко приводил свидетелей рассказам Шепеля об этом, тот же Логвиненко доносил, что бывший дворецкий Орлика, бурмистр Гроевский, сказал в коропской ратуше: ‘Мы с сотником Безносым пили за здоровье Орлика, и Безносый говорил: Орлик в Бендерах гетманом, и надобно думать, что будет скоро опять у нас паном’. Голицын дал знать об этом в Москву. Правительство, обеспеченное пребыванием в Глухове при гетмане министров государевых, не ждало или не боялось измены Скоропадского и при наступавшей войне с Турциею не хотело возбуждать неудовольствия гетмана и волнения на Украйне. Головкин ответил Голицыну, чтоб выслал в Москву Логвиненка со всеми людьми, прикосновенными к делу Гроевского и Безносого, но свидетелей рассказа Шепеля не высылал, потому что запорожцы, говорившие о переписке Скоропадского с Орликом, казнены, и потому производить следствие нельзя. Гетмана Головкин старался успокоить насчет нерасположения Голицына, писал: ‘Я писал к князю Голицыну, чтоб он ни из каких городов и мест регименту вашего никого не велел брать, не списавшись с вами и без согласия вашей вельможности, и ежели случится какое дело государственное, то делал бы согласно с вами, указов ему к вашей ясновельможности писать не велено. Как мы видим, что у вашей вельможности с воеводою киевским несогласно: однако ж царское величество на вашу верность есть благонадежен, и безосновательным никаким доносам поверено не будет, в чем изволите, вельможность ваша, быть надежен’.

В Москве бурмистр Гроевский рассказал, как было у него дело с Безносым: ‘В прошлом 1710 году пришел ко мне в корчму бывший короповский сотник Кондрат Безнос, спросил меду, и мы пили мед вместе, только не были гораздо пьяны, и говорил мне Безнос, чтоб я был к нему ласков, я отвечал: теперь, когда ты, Безнос, уже не сотником, то желаешь моей ласки, а когда был сотником, то ходил надувшись и на меня не смотрел. Безнос мне сказал: когда и ты был у Орлика дворецким, то также был надут и мало на меня смотрел. Я ему сказал: если б Орлик не изменял, то добрый был пан, сколько я ему ни служил, лихого слова от него не слыхал. И Безнос мне сказал, что большое приятство от Орлика имел и сотничество чрез него получил. Говоря это, мы оба пили за Орликово здоровье и, выпивши, разошлись’. Гроевский и Безнос были наказаны за свои непристойные слова и отпущены домой на Украйну.

Правительство отстранило донос Логвиненка на гетмана, сослало в Архангельск знатного козака Забелу, старавшегося выставить в подозрительном свете поведение Скоропадского, но доносы продолжались, и в мае 1713 года гетман писал Головкину, что объят размышлением: от начала гетманства своего имеет несносные скорби от злобных и безбожных клеветников, не только мирских, но и духовных. Канцлер по-прежнему уверял его, что царское величество о верности его довольно известен. Скоропадский по характеру своему был мало опасен, но могли быть опасны полковники. Фельдмаршал Шереметев в начале 1713 года писал о необходимости переменить четырех подозрительных полковников — стародубского, лубенского, нежинского и прилуцкого. Головкин отвечал ему: ‘Ваше сиятельство об них уже давно были сведомы, а в бытность свою здесь прошлого лета царскому величеству не доносили и после не писали, а теперь, при наступлении кампании, в ожидании неприятельского прихода переменить вдруг четырех полковников видится непристойно и небезопасно, к тому же не знаем заочно, кого на их место определить добрых и верных’.

Кроме подозрительных полковников беспокоило правительство сильное неудовольствие в низшем слое малороссийского народонаселения. Изменничий гетман Орлик писал крымскому хану, что малороссийский народ, приведенный в отчаяние московским тиранством, ждет его. Орлика, как избавителя. Малороссийский народ действительно терпел много, только не от московского тиранства. Стольник Протасьев, остававшийся при гетмане в качестве министра государева, писал Головкину в 1714 году, что черный народ сильно отягощен своими полковниками и сотниками, крестьяне и козаки беспрестанно на них работают, мельницы строят, сено косят, домы в городах и на хуторах строят, да, кроме того, на ратушские расходы бывают беспрестанно денежные поборы. Протасьев писал также, что полтавскому полковнику Черняку нельзя долее оставаться на своем месте, потому что ‘кроме всякого своего непостоянства и легкомыслия’ он непросыпный пьяница, а Полтавский полк ко всяким шатостям других полков склоннее, полтавская старшина просила гетмана, чтоб быть у них полковником Василию Кочубею, Протасьев с своей стороны писал, что надобно Кочубею дать это место: пусть, смотря на это, и другие служат царскому величеству так же верно, как отец Кочубея. Василий Кочубей хотя и молод, но человек изрядный и умный, а в Полтавском полку такой верный человек нужен. На Черняка донес полтавский житель Данила Кондак, которого полковник посылал в Запорожскую Сечь сказать кошевому Костке Гордеенку и прочим козакам: ‘Не кланяйтесь царю: еще виселицы московские не наполнились, и если поклонитесь, то, конечно, наполнятся вами’. Отпуская Кондака в Сечь, Черняк говорил ему: ‘Видишь меня теперь паном, а вперед надеюсь быть чем-нибудь и больше’.

Вследствие донесений Протасьева в начале 1715 года гетман получил царскую грамоту, в которой говорилось, что полковники выбирают во всякие полковые должности и в сотники по своей воле, не объявляя гетману, выбирают по своим страстям, из взяток, и некоторые из выбранных ими подозрительной верности и люди недостойные, кроме того, полковники и выбранные ими старшины и сотники отягощают козаков и простой народ разными налогами и взятками. Вследствие этого государь приказывал, чтоб вперед, когда опростается в полку место старшины или сотника, то полковник обязан созвать раду из полковой старшины и сотников, по общему приговору выбрать двоих или троих людей заслуженных и неподозрительной верности и прислать их к гетману, который из них выбирает одного, и избранный приводится к присяге на верность царю в присутствии стольника Протасьева, тех, которые были в явной измене и определены в полковую старшину и сотники, сменить, наконец, гетману приказывалось смотреть накрепко, чтоб козакам от полковников и других чиновников никаких обид не было. При посылке этой грамоты Головкин писал Протасьеву: ‘Разведайте и отпишите, как эта царская воля в Малороссии будет принята, извольте всем вбивать в голову то, ‘что царское величество делает это, жалея о них’.

Полковникам, разумеется, царское распоряжение не понравилось: на них жаловались, что разоряют простой народ, они жаловались, что разоряют народ москали своими войсковыми поборами, а виноват был гетман, который по своей слабости все позволяет. Вместо слабого Скоропадского назначали в гетманы черниговского полковника Полуботка, говорили: ‘Нынешний гетман человек смирный, за Украйну стоять не умеет, кто ни нападет, все дерут, если бы дождаться, как будет гетманом черниговский полковник, не так бы он за Украйну стоял и москалям ее разорять не давал, в его полку без его указа москали ничего не берут’. В Соснице 27 июня праздновали Полтавскую победу, случился тут слуга Полуботков Федор Стычинский молебну не пошел, когда его один из сосницких жителей спросил, отчего он не был в церкви, Стычинский сказал: ‘Чему вы праздновали, за что бога благодарили?’ ‘За то, что царь победил шведа и проклятого Иуду Мазепу’, — отвечали ему. — ‘Не Мазепа проклятый Иуда, — сказал Стычинский, — а нынешний гетман проклятый Иуда, потому что не стоит за Украйну и москали ее разоряют, и как будет наш полковник гетманом, не так будет за Украйну стоять, и не будут ее москали разорять. Вся Украйна надеется, что нашему полковнику быть гетманом, и нам, слугам его, больше гетманских почесть отдают’. Стычинского били кнутом и сослали в ссылку.

Слабый Скоропадский, боясь всех и желая угодить всем, разумеется, не угождал никому: в Малороссии жаловались на него, что он позволяет все москалям, а в Москве знали, что гетман позволяет все малороссиянам в ущерб государственным интересам. Несмотря на то, правительство не желало перемены гетмана и избегало случаев оскорблять его. Были поданы доносы о злоупотреблениях гадяцкого полковника Черныша, зятя гетманского. Доносы оказались справедливыми, Черныша нельзя было долее оставлять в Гадяче, но не хотели обидеть гетмана, и Головкин в январе 1715 года писал Протасьеву: ‘Надлежит вам гетману объявить, что когда он будет по указу царского величества выбирать и назначать в генеральные старшины, то между другими написал бы и зятя своего, гадяцкого полковника Черныша, потому что, по доношениям на него и жалобам в обидах, царское величество не изволит ему больше быть полковником в Гадяче, по сие время мы терпим для гетмана, потому что отнятие поковничества у зятя его не может ему, гетману, быть без зазору. Надеюсь, что г. гетман примет это объявление за знак моей к нему приязни, ибо лучше зятю его быть в чине генеральной старшины, нежели просто’. Прошло несколько месяцев, гетман не сделал ничего относительно Черныша и в июле получил царскую грамоту: ‘В Малороссии для управления войсковых генеральных судов было прежде всегда по два человека, а теперь один Туранский, и тот уже стар, и ему одному управлять не без трудности, о выборе в генеральную старшину на праздные места писано было к тебе, подданному нашему, однако по сие время никто не выбран, а ты о том к нам не писал. Поэтому мы, милосердуя о народе малороссийском, дабы в судах войсковых не было каких затруднений, указали быть другим судьею генеральным полковнику гадяцкому Ивану Чернышу’. Вместо Черныша полковником гадяцким был назначен уже известный нам сербский выходец Милорадович.

До нас дошла длинная перечень злоупотреблений, какие позволяли себе полковники и сильные люди в Малороссии: 1) Много сел роздано людям, замешанным в измену Мазепину, много сел роздано изменничьим сродникам, попам и челядникам, которые служат в дворах. 2) Гетман должен запретить полковникам разорять простой народ и отягощать работами, тогда как слух пущен в народ, будто он отягощен вследствие сбора провианта на царскую армию и будто малороссийские жители от этого отягощения врознь расходятся. 3) Гетман жалуется, что во всех полках козаки обезконели, давая подводы проезжим великороссийским людям, и поэтому козаков теперь мало, а по доношениям малороссийских обывателей оказывается, что число козаков уменьшается от работ на полковников и от того, что полковники многих старинных козаков в подданство себе завели. Нежинский полковник в одной Верклеевской сотне поневолил больше 50 человек, полтавский полковник Черняк почти целую сотню Нехворощенскую поневолил, а другими козаками поменялся на мужиков с чернецами Нехворощенского монастыря, Переяславского полка Березинской сотни баба Алексеиха Забеловна Дмитрящиха больше 70 человек козаков поневолила. 4) Полковники без воли гетманской в полках своих села, деревни и мельницы раздают не только родне своей и другим посторонним, но и челяди своей. 5) Многие, которые оказались в явной измене, живут свободно, а иным уряды и маетности даны, генеральная старшина и полковники к таким особливый респект имеют: писарь генеральный Григорий Шарогородский был в явной измене, но когда пришел из Бендер от Орлика, то поставлен в местечке Городище урядником. 6) Гетман жалуется, что генералы и офицеры, стоящие на квартирах, на кухни свои с ратушей требуют всяких запасов, и оттого в иных городах ратуши стали пусты, но здесь малороссияне сами доносят, что, хотя такие запросы и бывали, и с народу для того на ратуши многие поборы идут, однако тем корыстуются полковники, сотники, атаманы и войты. В 1709 году положено было на дачу компанейским и сердюцким полкам брать со всякой продажной куфы горелки по два рубля, полковники, приезжая к гетману, показывают, сколько из этих покуфовных денег издержано бывает на ратушные расходы: зачем же еще сбирать на ратушу? 7) Полковники козаков, соседей своих по маетностям, принуждают за дешевую цену продавать свои грунты, мельницы, леса и покосы. Многие из малороссиян покупают земли, мельницы, леса и покосы в великороссийских городах, в Путивльском, Рыльском и Севском уездах, а малороссиянам продавать свои земли великороссийским людям запрещено.

Должны были сменить полковников полтавского и гадяцкого, в том же 1715 году Протасьев дал знать, что дело дошло и до нежинского полковника Жураковского. Верклеевский сотник Самуил Афанасьев и знатный козак Еворовский донесли, что Жураковский выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка, в полковые есаулы — Тарасенка, в сотники — Пыроцкого — все людей подозрительной верности, которые и после измены Мазепы остались его советниками. Тот же Жураковский накинул на одну Верклеевскую сотню куф с пятнадцать вина, кроме того, в соль рыбу и сыр складывает предорогою ценою, из одной Верклеевской сотни из старинных козаков написал насильно в подданство к себе в мужики многое число (доносители подали реестр). Когда король шведский и Мазепа были еще в Украйне, то козаки Верклеевской сотни охотою ходили с сотником Самуилом Афанасьевым в войско: в их отсутствие отцов их и братью держали, забив в колодки, а иных без милосердия били, и все это делал Жураковский по совету своей полковой старшины, измена которой явна. Некоторые козаки приходили к гетману и били челом на Жураковского, гетман дал им универсалы, чтоб полковник вперед их не обижал, но когда они с этими универсалами явились к нему, то он обобрал их, бил, посадил в тюрьму и держал до тех пор, пока они дали ему на себя записи, что будут жить за ним навеки в подданстве.

Государь писал гетману, чтоб полковники крепко смотрели за своевольными козаками, которые ходят на полевые речки за добычею и сообщаются с запорожцами. Когда в мае 1716 года полковники съехали к гетману в Глухов и Скоропадский прочел им царское письмо и потребовал, чтоб они подписались в исполнении воли государевой, то они отказались подписываться, говоря, что им нет никакой возможности в своих полках удерживать своевольных козаков от ухода в степи, наконец подписались гадяцкий, прилуцкий, полтавский и лубенский, а другие так и разъехались, обещая вскоре прислать ассекурацию за своею и сотников своих подписью. Извещая об этом Головкина, Протасьев писал: ‘Хотя гетман их и принуждал, чтоб прислали ассекурацию немедленно, однако они на его принуждение обращают немного внимания и конечно у них то долго не исправится’.

Уже давно, при предшественниках Петра, одним из средств теснейшего сближения Малороссии с Великою Россиею признавались браки малороссиян на великороссиянках, и наоборот. Гетман Брюховецкий женился в Москве, Самойлович выдал дочь за Шереметева, теперь Петр потребовал и от Скоропадского, чтоб выдал дочь за великороссиянина. Гетман или жена его воспользовались этим случаем, чтоб выпросить себе имений. Настасья Марковна Скоропадская писала царице Екатерине: ‘Понеже его графское сиятельство (Головкин) учинил ответ, что царское величество не из малороссийских, но из великороссийских персон дочери нашей единственной мужа благоволит избрать, тогда мы тому монаршему благоволению весьма благодарны, у великороссийских народов есть такое обыкновение, что за дочерьми даются зятьям изобильные деревни и угодья, мы убо не имеем таковых угодий и деревень за нашею дочерью дать, и ради того, припадая у стоп ног вашего величества, всесмиренно молю исходатайствовать ныне при животе моего мужа собственно для моего во вдовстве пропитания и за дочерью дачи маетностей несколько’.

Маетности были получены, и единственная дочь была выдана в 1718 году за Петра Толстого, сына Петра Андреевича, который по возвращении из Турции был в большей милости у царя, особенно после того, как привез из-за границы царевича Алексея. Петр Петрович Толстой был усыновлен гетману и сделан нежинским полковником. Скоропадский получил в свате могущественного покровителя, а Протасьев нашелся в затруднительном положении. Гетман прежде всего нажаловался на него свату, что он постарался отдать другим землю, которую гетман хотел взять себе, и Протасьев в униженных письмах должен был оправдываться пред сильным человеком и просить, чтоб его отозвали из Малороссии: ‘Дай всемогущий творец вечно тому так радоваться, кто ваше превосходительство неправыми своими доношениями на мое мезерство подвиг таким гневом. Всепокорно горькими слезами вашего превосходительства прошу: умилосердися надо мною, рабом своим, как милостивый бог, благоволи исходатайствовать, прежде даже не погибну, чтоб мне при господине гетмане не быть. Умилосердися, премилосердый государь, отец мой и патрон мой, пожалуй, не имей на меня своего гневу, и уже ни о чем более не прошу, только чтоб был я от немилости ясновельможного господина гетмана отлучен’.

Протасьев не был отлучен от гетмана, униженный тон писем должен был обезоружить Толстого, и трудно было найти другого человека, столь же хорошо знакомого с Малороссиею, в которой продолжались прежние явления. В том же 1718 году стародубские жители подали жалобу на своего полковника Журавку, жители Новгорода — на своего сотника Лисовского, прилуцкая полковая старшина — на своего полковника Галагана. Стародубский полк хотел иметь своим полковником Андрея Миклашевского, сына старого полковника, и полчане подали о том гетману заручную челобитную. Но гетман, думая, что с помощию Толстого теперь можно проводить своих, прочил в стародубские полковники известного нам Черныша, Миклашевский, ненавидимый старшиною, был известен за человека, преданного России, и потому Меншиков во время бытности своей в Малороссии настаивал у царя, чтоб дал указ о назначении его полковником. ‘О Черныше изволите знать, что оный не без противности есть’, — писал Данилыч Петру. Меншиков хлопотал также о доставлении полковничества переяславского или другому Милорадовичу, Гавриле, или молдавскому полковнику Танскому, что очень не нравилось гетману и старшине. Любопытна просьба Гаврилы Милорадовича, поданная царю в апреле 1720 года: ‘Бил челом я в С. — Петербурге, как нас определили на Украйну: тогда П. А. Толстой при графе Гавриле Ивановиче и бароне П. П. Шафирове сии слова объявил: ну, господа Милорадовичи! Царское величество жалует вас, полковнику Гавриле 300 дворов (а тех дворов и полутораста не получил), и при первой оказии быть вам полковниками на Украйне. Брату моему сказали в то время быть полковником гадяцким, и вскоре потом Переяславского полка полковник Тамара умер, я бил челом в 1717 году, и ваше величество изволили повелеть мне быть полковником, о сем же просил и на Москве и напоминал ее величеству государыне царице, в 1718 году ездил паки в Петербург и просил милости у государыни царицы, которая изволила господину гетману о сем говорить и изволила призывать тайного советника П. А. Толстого и сказала ему: сходи от меня к гетману и скажи ему, что я сама просила царское величество и Гавриле Ивановичу приказано, чтоб быть Милорадовичу полковником. Петр Андреевич говорил господину гетману, на что гетман сказал: коли на то воля царского величества есть, тогда и будет, лишь бы был мне послушен, а я к нему буду милостив. Прошу вашего величества, да повелит мне быть. полковником переяславским’. Меншиков переслал и просьбу Милорадовича, и просьбу Танского к Макарову, прося его в удобный час доложить царскому величеству. ‘Службы их обоих довольно известны, — писал Менщиков, — Танский при валахах довольно услуг своих и верности показал, а о Милорадовиче вам самим известно, что лишился дому и имения своего’. В Петербурге сочли нужным послать верного и способного человека на степную границу Малороссии. В конце 1720 года полковник Скорняков-Писарев назначен был комендантом в Полтаву и Переволочну и получил следующую инструкцию: 1) Когда о чем-нибудь надобно будет с гетманом пересылаться письмами, то списываться с ним учтиво. 2) С полтавским и переволочинским полковниками и старшиною, и с козаками, и с простым народом иметь доброе и ласковое обхождение, так как полки эти пограничные, то смотреть, чтоб тамошние жители были во всякой верности. 3) Чтоб малороссияне на Запорожье с товарами и ни с чем не ездили, а крымцы запорожцев с собою не привозили: запорожцев ни для чего пропускать, кроме тех, которые будут приходить с повинною к царю. 4) Если полковники и старшины будут обижать народ, то говорить, чтоб не обижали, если не уймутся, принимать челобитные у обиженных и присылать в коллегию Иностранных дел, а самому ни в какие судебные и расправные дела не вступать и никого не обижать.

Известия из новой Запорожской Сечи объясняли предосторожность правительства, которое запрещало всякие сношения с нею. В 1720 году в Сечь явился проездом в Крым Нахимович с письмами от короля шведского и Орлика. В кругу Нахимович говорил: ‘Я только один к вам пришел, а в Варшаве оставил Герцыка и Мировича с комиссарами, и они будут меня дожидаться там. Когда я возвращусь из Крыма, то из Варшавы будут к вам присланы с Герцыком клейноты и деньги, и Войско Запорожское будут просить к королю шведскому, которому против царя будут помогать четыре короля да пятый цезарь’. На это говорил кошевой: ‘Паны молодцы! Вот видите, что об нас и другие государи стараются, только я вам объявляю, что хотя и клейноты будут, то, кто хочет, пусть идут куда угодно, а я ни с места не ворохнусь, пусть себе дерутся или мирятся, нам до того дела нет, нам надобно сидеть тихо, а кому надобны будем, те нас сыщут’.

На юге беспокоила смута малороссийская, на востоке не переставали волноваться башкирцы. В 1712 году казанский губернатор Апраксин писал Головкину: ‘Со стороны пограничных бусурман все благополучно, только всегдашние нам домашние злодеи башкирцы: от них никакого покорения и добра не видим и живем во всегдашнем от них опасении’. Весною 1720 года полковник граф Головкин (сын канцлера), стоявший с войском в Мензелинске, получил от Сената приказание ехать в Уфу, призвать башкирцев, всех дорог батырей и старшину, объявить им прежние их вины: как они в прошлых годах с каракалпаками и с изменником Алдарком, во многих тысячах, в Уфимском и в других уездах ясашные мордовские, черемисские и других народов многие села и деревни выжгли, разорили и многих людей побили и в полон побрали, также которые русские и иноверцы бежали к ним, тех беглецов они принимали, по многим требованиям не высылали и противные ответы делали, посылаемых для переписи в высылке беглых не слушались, а некоторых били и за караулом держали. Объявивши им эти вины, Головкин должен был им говорить, чтоб они перестали так поступать и прежние подати платили, потому что они сами прислали к великому государю челобитчика татарина с заручным челобитьем, чтоб мимо казанских судей для сыску послать кого доброго человека, для чего теперь он, полковник, и послан. В этой челобитной башкирской царю говорилось: ‘Великому государю, поцеловав землю и поклонясь на колени рабски, мы, нижеподписавшиеся, башкирского народа всех четырех дорог батыри и старшины, сим объявляем: разорение было не от нас, мы ясаки платили, и подводы давали, и службы служили, а приехали в Уфу-город Михайла Духов, Андрей Жихарев и наложили на нас тягости, которых на отцах и дедах наших положено не было, 72 статьи прибыли наложили. Надеясь на твою высокую милость, мы с ними спорили. Да после того приехал к нам Александр Савич Сергеев со многими полками и брал много подвод, многими бедами нас изнурял, призвал наших добрых выборных людей, поил их зельем и вином и порохом жег на взлет, многих людей тем до смерти поморил, бил, мучил и в крепкие места запирал, стращал, что повесит и изрубит, и брал сказки, что великому государю дать бы 5000 лошадей да 1000 человек людей, и выборные люди поневоле сказки дали. После того Хохлов выехал со многими полками на ногайскую дорогу для разорения нас, да за ним же выехал Сидор Аристов со многими полками, разорил деревни наши. и пожег и в полон людей брал. Приехал князь Петр Ив. Хованский и сказал нам, что великий государь с нас всякие прибыли снял и нас простил, и с того числа по сие время мы тебе ясаки платим со всяким послушанием, и пленных у нас нет, беглых возвратили и возвращать будем’.

Головкин начал возвращать беглых, причем главное препятствие встретил в мещеряках, он писал к отцу-канцлеру: ‘Из беглецов служивые татары, здесь называются они мещеряки, ябедники великие, и самых больших препятствий ожидаю от них, не надеюсь я твердости у башкирцев, пока мещеряки будут между ними’. Головкин вывел от башкирцев беглых татар, чуваш, черемис 594 семьи, 2271 человека обоего пола, но этим дело, как увидим, не кончилось.

I. Грамота Петра Великого черногорцам

Божиею милостию мы, Петр Первый, царь и самодержец всероссийский и проч. и проч. и проч.

Преосвященным митрополитом, превосходительнейшим и почтеннейшим господам губернатором, капитаном, князем и воеводам, и всем христианом православно-греческого, такоже и римского исповедания духовного и мирского, чина в Сербии, Македонии, черногорцам и приморцам, герцеговцем, никшичам, баняном, пивляном, дробняком, гачаном, перебиняном, кучам, белопавличам, пипером, васейвичам, братоножичам, климентам, граховляном, руцинаном, поповляном, зубуем наше царского величества благоволение.

Понеже нам, великому государю, нашему царскому величеству известно, как в прошлом 1711 году, когда против нас салтан турецкий без всякие от нас данные причины войну начал, вы по нашему желанию и к вам писмянному напоминанию чрез полковника нашего Михайла Милорадовича и капитана Ивана Лукачевича от Подгорице, которые от них вручены преосвященному Даниилу Счепчевичу Негошу, который своею ревностию и вашею христианскою и ради единоверия и единоязычия с нами и подражая древние славы предков ваших словенского единоплеменного с вами народа, вооружившеся всенародно, показали воинские против того общего христианству неприятеля храбрые и славные действа, за что потом, когда тот салтан турецкий паки с нами мир возобновил, прислал в провинции ваши турецкие свои войска, которые многих из ваших народов порубили и мучительски умертвили, иных же по каторгам развезли, монастыри же и церкви пожгли и церковные утвари и ваши пожитки разграбили, о чем мы как из посторонних ведомостей, так и чрез присланных ваших ко двору нашему известилися и по христианской должности соболезнуем. И повелели во всем нашем православном царствии в божиих церквах и монастырях за оных пострадавших за веру христианскую и венчавшихся мученическим венцем соборне бога молить и поминовение творить. Вам же, в животе оставшимся ратоборцам, мы, великий государь, наше царское величество восхотели чрез сию нашу грамоту вам тот с начала оной войны ревностной по христианству и единоверию с нами подвиг и оказанные воинские действа всемилостивейше похвалить и за показанные в тот случай к нам, великому государю, и ко всему нашему империю вспоможения возблагодарить, и хотя за нынешнею долгопротяжною с еретиком королем швецким войною, на которую многие иждивения употреблять мы принуждены, дабы оную как наискоряе окончать, не можем мы по достоинству и по заслугам вашим вам награждения учинить, однако ж во знак нашия к вам милости посылаем ныне с преосвященным Даниилом Негушу Счепчевичем, митрополитом скендерийским и приморским чиноначальником вашим, 160 золотых персон наших да денег пять тысяч рублев на вспоможение разоренным людям и большей в той случай труд понесшим, да ему преосвященному митрополиту, на расплату долгов его в сем случае полученных и на созидание разоренных в митрополии его церквей и монастырей пять тысяч рублев. А впредь, когда мы мир благополучный получим и от претяжких воинских иждивений освободимся, не оставим за вашy верную службу нашею царскою милостию вяще наградити. И понеже мы имеем ныне с салтаном турецким мир, и с нашей стороны желаем оной ненарушимо содержать. Сего ради советуем и вам иметь с ними мир, ежели ж бы оный паки на нас и на государство наше войну (чего в нынешнее время не чаем) всчал, и в таком случае желаем от вас паки по единоверию и единоязычию оружию нашему помощи и обнадеживаем вас всякою нашею царскою милостию и награждением, которая наша милость от вас всех никогда и впредь неотъемлема будет. Впрочем, объявит нашу к вам милость бывшей здесь, при дворе нашем, преосвященный Даниил, митрополит скендерийский. Дан в царствующем нашем граде Санкт-Питербурхе лета от рождества Спасителя нашего 1715, июля в 9, государствования нашего 34. (Из Москов. архива мин. иностр. дел)

II. Письмо князя Меншикова в Ревель: ‘Почтенные господа бурмистры и раты ревельские! Понеже до сего времени немалые конфузии происходили от здешней меры локтев, ибо великую разницу с нашим аршином имеют, и того ради чрез сие повелеваем, дабы учреждение вы учинили, чтоб российские аршины всеконечно ввести под тяжким штрафом царского величества, как в прочих Российского государства землях употребительно’. (Из Москов. архива мин. иностр. дел)

III. Подметное письмо одного русского из Голландии. 1) Сенат, оставя главные дела государственные, вступил в расправы, занимается челобитными и розысками для своей корысти. 2) Губернаторы радеют токмо о своих карманах: Киевская губерния истощена до конца, также Казанская, слышно, киевский губернатор высылает в свой московский дом деньги не мешками, но уже возами. 3) Купечества весьма мало и можно сказать, что уже нет, ибо все торги отняты у купцов и торгуют высокие персоны и их люди и крестьяне. Извольте, ваше величество, вопросить новых всероссийских купцов, т. е. князя Меншикова, сибирского губернатора князя Гагарина и им подобных, могут ли они прокормить многое число разоренных чрез отнятие торгов? Бедный Строгонов! Где он ныне и ему подобные и кто ныне может возрастить толикое многое число отраслей в интерес вашего величества, т. е. произведение бедных в богатые купцы? 4) Иностранные купцы высылают серебро и золото из России, что запрещено в чужих землях. Вельможи кладут деньги в чужестранные банки, Меншиков, Куракин, комиссар князь Львов. Львов в Голландии получал по 1000 ефимков жалованья, на секретаря и священника по 400, но сих персон при себе никогда не имел, а жалованье брал, хаживал самым нищенским образом, всей Голландии был на посмешище, брал грабительски из определенного жалованья навигаторам и матросам, бывшим в Англии и Голландии, отчего многие из матросов разошлись в службы других государств, также своею лукавою потачкою избаловал многих русских господчиков, присланных сюда за навигацкою наукою, некоторые из них уже по закладным и попродали вещи и деревни, и деньги иждивают в бесчинии: три брата Шереметевых, быв в Венеции, задолжали и не были выпущены, чего ради мусил (должен был) один из них ехать в Русь для денег на окуп братьев, кои между тем сидели за караулом. Салтыков послан для самых нужных дел в Лондон, прибыв, сделал банкет про нечестных жени объявил свой характер и свое дело, и многие корабли были от сего остановлены, имеет метресу, которая ему втрое коштует, чем жалованье. (Кабинет, 1, кн. No 58)