История раскола у раскольников, Костомаров Николай Иванович, Год: 1871

История
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Скачать в PDF
Костомаров Н.И. Раскол. Исторические монографии и исследования. (Серия ‘Актуальная история России’).
М.: ‘Чарли’, 1994.

ИСТОРИЯ РАСКОЛА У РАСКОЛЬНИКОВ

Хронологическое Ядро старообрядческой церкви, объясняющее все отличные их деяния с 1650-1819 г. Сочинение Павла Любопытного, раскольника поморской секты, рукописное.

I

В нашей истории раскол был едва ли не единственным явлением, когда русский народ не в отдельных личностях, а в целых массах, без руководства и побуждения со стороны власти или лиц, стоящих на степени высшей по образованию, показал своеобразную деятельность в области мысли и убеждения. Раскол был крупным явлением народного умственного прогресса. Такое мнение для иных может показаться странным. В расколе привыкли видеть одну тупую любовь к старине, бессмысленную привязанность к букве, его считают плодом невежества, противодействием просвещению борьбой окаменелого обычая с подвижной наукой. В этом взгляде есть доля правды, но он односторонен и, как все одностороннее, несправедлив. По сущности предмета, который служил расколу основой, раскол действительно представляется с первого раза до крайней степени явлением консервативного свойства: дело шло об удержании старых форм жизни духовной, — а по связи с ней и общественной, — притом до мельчайших подробностей и тонкостей, без всяких уступок. Но в то же время потребность удерживать то, что прежде многие века стояло твердо, не подвергаясь колебанию и никогда не нуждаясь в том, чтобы думали о его сохранении, — эта потребность, явившись на свет, вызывала вслед за собой такие духовные нужды, которые вводили русский народ в чуждую ему до того времени область мысленного труда. То, что только признавалось тупо, как дедовский обычай, то, чему слепо верили, не размышляя, то самое пришлось защищать, а следовательно, пришлось тогда думать, пришлось многому поучиться. Раскол расшевелил спавший мозг русского человека.
Этот русский человек в старину мало вдавался в религиозные думы, таким представляют его иностранцы, посещавшие его отечество, таким он выказывается и чрез изучение скудных памятников его мысли. Исключая немногих личностей, громада русских людей мало интересовалась знать, чему она верит. Православие подействовало на русского человека не в качестве учения, а в качестве обычая. Масса до известной степени берегла обычай, и пока на этот обычай никто не посягал, пока никто не заподозревал его в неправильности, до тех пор не допускалось даже мысли о том, что этот обычай почему-нибудь и когда-нибудь может подвергнуться изменению: как соблюдали его прадеды и деды, так будут соблюдать внуки и правнуки. В его неизменяемость верили, не ломая себе головы над вопросом: почему он должен и может быть неизменным, так же точно, как не ломали себе головы над тем, зачем солнце всходит и заходит, почему зиму сменяет лето, а лето зима, обычай для народа был то же, что природа, и никто не сомневался, что вперед будет так, как было прежде. Если на этот обычай нападут иноплеменники — народ будет защищать его до последней возможности наравне с отечеством, обычай, в обширнейшем смысле этого слова, для народа составлял даже главнейший признак отечества. Так и поступил русский народ в Смутную эпоху, когда на него напали поляки и угрожали посягнуть на православную веру, которая была для него обычаем. Тогда русским не приходилось спорить о вере, доказывать, например, справедливость восточного православия и лживость латинства, нужно было только отстаивать свой обычай, достаточно было прогнать иноземцев — и только. Головной работы не предстояло. Но когда внутри страны явились уже не иноземцы, а свои люди, русские люди, начавшие говорить русским же людям, что кое-что должно быть вперед не так, как прежде было, тогда, притом, и власть, издавна в своем принципе уважаемая и сильная, стала поддерживать этот голос, требующий изменения — обычай естественно нашел себе охранителей. Если бы, кроме обычая религиозного и домашнего, не был силен также другой обычай — обычай терпения и безусловного подчинения верховной силе, борьба приняла бы более материальный характер, масса своей числительной силой дружно не допустила бы изменений, так же точно, как она дружно не допустила Польше и латинству овладеть своей страной и посягнуть на веру. Но этого не могло быть. Энергические охранители обычая все-таки должны были явиться в меньшинстве, в сравнении с целой массой народа, без рассуждения покоряющегося факту, и потому-то эти охранители должны были искать иных, не материальных, средств для защиты своего обычая. Если им говорили, что они верят и поступают не так, как следует, если они сами не были настолько сильны, чтобы, не вступая ни в какие объяснения, заставить молчать тех, которые им это говорили, то естественно им пришлось давать ответ, доказывать, что противная сторона несправедлива, следовательно, пришлось рассуждать и искать знания.
У нас довольно писали и рассуждали о том, что именно привело русский народ к возможности явления в нем раскола и какая для этого явления существовала подготовительная почва. Находить эту почву было не трудно: стоило только брать отдельные явления жизни прежних веков и отыскивать в них подобие с явлениями, бывшими во время существования раскола: можно, таким образом, написать целые тома. Но можно таким путем и впадать в ошибки: это и случалось. Можно также оты -скивать и видеть подготовку к расколу там, где, наоборот, при более разностороннем взгляде окажутся условия, вовсе небла-гоприятствующие такому явлению.
Пробегая события, явления и строй духовной жизни русского народа в прежние века, вникая в его характеристические черты, оставшиеся и в настоящее время, мы готовы полагать, что едва ли в христианском мире была страна, менее подготовленная вообще к религиозным движениям, как русская, особенно великорусская. Религиозные движения несовместны с холодностью к религии, а холодность к религии много раз высказывается в нашей истории. Мы только и слышим жалобы на то, что народ отдаляется от Церкви, не хочет знать ее, не живет по-христиански. В удельно-вечевые времена христолюбцы жаловались, что в праздники храмы пусты, а толпы собираются на ‘утолоченные игрища’. Конечно, справедливо будет при этом принимать во внимание, с одной стороны, недавность христианства, с другой — чрезвычайно большое пространство, мешавшее распространению новой веры и способствовавшее удержанию старых обычаев и приемов жизни. Но не думаем, чтоб только это и было причиной малого расположения народа к церкви. Неудивительно, если такая холодность была уделом тех, которые не успели достаточно сделаться христианами. Вполне естественно, что люди, хотя и крещеные, но плохо знакомые с верой и мало освоившиеся с богослужением, продолжали по-язычески молиться ‘у рощения и у воды’, ставить трапезу роду и роженицам, и охотнее ходили к знахарям, чем к иереям. Но оказывается, что отличались полной холодностью к христианству те, которые, по своему положению, никак не могли не быть христианами. Мы встречаем неоднократные жалобы в подобном роде на духовных. В тринадцатом столетии митрополит Кирилл нашел, что русские духовные до того пренебрегали своими обязанностями, что часто подолгу не служили, и в особенности заметил, что от Пасхи до пятидесятницы церкви стоят без богослужения.
Наши князья, конечно, имели возможность более освоиться с христианским благочестием, чем масса народа, особенно сельского, — и что же? Сколько ни расписывают летописные риторы благочестие и христолюбие русских князей, но поступки последних идут в разрез с этой риторикой. Мы уже не говорим о тех признаках грубости века, которые только постепенно могли уступать веянию христианских понятий, мы укажем только на то, что свидетельствует о малом уважении к религии, о скудости религиозного чувства, нередко проявлявшейся у наших прежних князей. Святые отшельники не раз терпели оскорбления и поношения от князей. Вспомним, например, князя Ростислава, брата Владимира Мономаха, утопившего старца Григория в посмеяние над его прозорливостью, когда последний предрек ему смерть от воды. Вспомним того ростовского князя, который, посмеяния ради, посадил на кобылу в женской обуви преп. Авраамия. Вспомним, вольнодумца XII века, галицкого князя Владимирка, который говорил: ‘в наше время чудес не бывает’, — как будто смеясь над тем, что ему и другим рассказывали, в тот век повсеместных чудес. Этот же князь объяснил нам своими поступками как вообще в тот век смотрели на вероломное целование креста, а этот порок, как известно, был за очень многими князьями: когда Владимирка упрекали в нарушении крестного целования и грозили ему, что крест его накажет, он с насмешкой указал на маленький крестик и сказал: ‘сей ли крестец малый’ (неужели этот крестишка!)?? Наши междоусобия князей и Земель не бедны примерами того, как мало уважалась наружная святыня, не говоря уже о том, как мало было христианского духа. Для успехов в войне против соперников князья не считали беззаконием приводить с собой половцев-язычников, а они обыкновенно не щадили ни церквей, ни церковной святыни. Во время, знаменитого взятия Киева Андреем Боголюбским не только делали варварства над людьми, но .жгли церкви, монастыри, грабили иконы, ризы, сожгли даже монастырь Печерский. С Киевом поступили тогда мало чем лучше того, как поступили впоследствии татары. Набожность Андрея этому не препятствовала. Он взял и увез во Владимир чудотворный образ Богородицы, думая доставить этим своему городу покровительство божие: святотатственные деяния, которые он позволил себе, ясно указывают, что им руководило не христианское благочестие: образ Богородицы был для него в качестве амулета, таким была бы для него в равной степени вещь, данная волхвами. Образчиком того, как благочестивые князья поступали при взятии города не только с мирскими людьми, но и с духовными, не только с людским достоянием, но с церковной святыней, может служить описание взятия Торжка князем Михаилом Тверским в XIV ст. Некоторые, — говорит летописец, — бежали в церковь Спаса и там задохлись от дыма… Черницы, добрые жены и девицы, видя над собой ‘луплепие’ от тверич, топились в воде… Чернецов и черниц ободрали до наготы… Иконную ‘круту’ (оклады) ободрали, церкви пожгли. — Таким образом и здесь, на севере, православная святыня от православных русских страдала не меньше, как от поганых половцев или татар, подобно тому, как это прежде делалось на юге. Такие черты встречаются не один раз при взятии городов и позже: вот и князь Василий Васильевич Темный, взявши Галич, отдал на разграбление и сожжение монастыри и церкви. Новгородцы, покорив город Устюг, ограбили там святыню, и взяв с собой чудотворный образ Богородицы, смеялись над ним, называя Богоматерь своей пленницей. В Новгороде, как известно, пожары были обыкновенным явлением, и очень часто первым делом в таком случае был набег на церкви для расхищения церковной святыни. Такого рода обращение с святыней, по нашему мнению, показывает, что в русском народе мало было даже и того наружного благочестия, которое мы привыкли считать существовавшим в высокой степени, что же касается до благочестия внутреннего, которое более всего выражается страхом перед делами, противными божественному учению, то его признаков мы видим еще меньше: варварские опустошения целых областей, сожжение целых селений и городов, сажанис младенцев на кол, убийство пленных или безжалостная продажа их в руки неверных, обычные вероломства и клятвопреступления — были чересчур частыми явлениями. Сами летописцы замечают, что нередко христиане с христианами поступали хуже поганых.
Примеры отдельного благочестия, подвигоположничества аскетов, множество монастырей, воздвигаемых в непроходимых местах, не могут служить достаточным свидетельством общего народного благочестия. Во-первых, кто беспристрастно и критически относился к нашим житиям, тот не может усомниться, что красноречивые похвалы в этих биографиях часто следует принимать менее за историческую правду, чем за избитую риторику, даже не самостоятельную по содержанию, а рутинно повторяющую давние византийские приемы, во-вторых, эти же самые повествования, говоря о светлой стороне русского благочестия в лице святых подвижников, подчас проговариваются и о черных сторонах, указывающих на нравы того общества, из которого являлись эти подвижники. Таким образом, не раз не два на зачинающуюся обитель нападали разбойники, иногда князья, подозревая, что у святых отшельников есть деньги, тревожили их покой и оскорбляли, если какой-нибудь пожилой богач или сильный мира сего для успокоения грешной совести давал монастырю имущества и земли, то нередко его наследники и потомки не уважали благочестия своего отца или предка и насилием отнимали монастырское достояние. Укажем, для доказательства, на грамоту митрополита Феодосия в 1464 г. и на подобную же грамоту митрополита Ионы в 1467 г. Обе писаны в Новгороде: из них мы узнаем, что отцы посадников, тысяцких и бояр давали монастырям разные даяния, а дети их отнимали. Сами монастыри, основанные благочестивыми сподвижниками, обыкновенно не долго сохраняли характер благочестия и святости по образу жизни братии. Как только монастырь делался известным и около него основывалось поселение, — он наполнялся тунеядцами, бродягами и пьяницами. Вообще, при чтении наших умилительных повествований о разных явлениях подвигоположничества и благочестивой жизни не следует забывать русской пословицы: ‘не всякое лыко в строку’. В Стоглаве, например, нам показывается обратная сторона явлений, описываемых риторами в светлых чертах: ‘Старец на лесу келлию поставит, или церковь срубит, да пойдет по миру с иконой просить на сооружение, и земли и руги просит, а что собрав, то пропьет’.
Стоглав для нас неоцененный памятник, в нем-то, как в зеркале, отражается состояние древней русской Церкви и христианского благочестия. То, что изображается в Стоглаве, не принадлежит исключительно времени его составления, но есть совокупность признаков долгого предшествовавшего времени, накопленных условиями народного характера, политической и общественной жизни и домашнего быта. Все это не изменилось и впоследствии еще долгое время. Первое, что по отношению к вопросу о народном благочестии бросается в глаза, это — редкость богослужения, которое народ имел возможность посещать. Множество церквей стояло пустыми, и причина этому, по объяснению Стоглава, исходила оттуда, откуда надо было ожидать противного — от духовного начальства. — ‘У вас же убо святителие, бояре и дьяки, и тиуны, и десятники, и недельщики судят и управу чинят не прямо, и волочат и продают с ябедники с одного, и дела составливают с ябедники, и церкви Божия от их великих продаж стоят многия пусты без пения’. Кроме того, много стояло пустыми церквей, построенных ханжами, — мнимыми подвижниками, или же мирскими людьми, которые под влиянием какого-нибудь суеверного страха строили церкви, а потом оставляли их без богослужения, наконец, были и такие церкви, откуда священники уходили, а на место их не было других. В тех же церквах, где совершалось богослужение, господствовало полное отсутствие благочестия: ‘попы и церковные причетники — говорит Стоглав (стр. 51) — в церкви всегда пьяни и без страха стоят и бранятся, и всякие речи неподобные всегда исходят из уст их, попы же в церквах бьются и дерутся промеж себя’. Самое богослужение происходило чрезвычайно бесчинным образом: в одно и то же время пели разом две или три песни, в одно и то же время читали разное, ничего не понимал тот, кто читал, а еще менее тот, кто слушал. У мирян не было ни малейшего уважения к церковной службе: входили и стояли в церквах в шапках, словно ‘на пиру или в корчемнице, говор, ропот, всякое прекословие, беседы, срамные словеса, песни божественные не слушают в глумлении’. Принимая во внимание множество монастырей и доверяя многим умильным описаниям святой жизни их обитателей, можно было бы надеяться, что монастырское благочестие выкупало беспорядок, происходивший в приходских церквах. Но Стоглав и в этом отношении нас разочаровывает. Из него видно, что во многих монастырях архимандриты и игумены, покупая себе места, не знали ни богослужения, ни братства, жили себе в свое удовольствие на счет монастырских имений, угощали приятелей, держали своих родных в монастырях, монахи подражали им и жили беззазорно, в келий к ним ходили женщины и девицы, другие же держали у себя мальчиков, и содомский грех был самое обычное дело в монастырях, нередко чернецы и черницы жили вместе в одном монастыре. Пьянство было везде безмерное. При таком состоянии благочестивой нравственности в монастыре часто долгое время не происходило никакого богослужения. Однако не должно думать, что обилие монастырских имений позволяло всем монахам жить в полном удовольствии, как бы ни был монастырь богат — этим богатством пользовались только монастырские власти, истощая его с своими родственниками, любовницами и любимцами: только те из братии, которые умели приобресть милость архимандрита или игумена, жили относительно в довольстве, остальные, но выражению Стоглава, были и ‘алчны и гладны и всячески непокойны и всякими нуждами одержимы’. Этим ничего не оставалось, как бегать из монастыря в монастырь или же просто с места на место, и часто в самой обители оставалось не более двух-трех с настоятелями, а прочие шатались по миру: иные, называясь чернецами, не знали, но выражению Стоглава, ‘что словет монастырь’, множество бродяг и мужчин и женщин сновали по миру, называя себя иноками и инокинями такого-то или другого монастыря. Вся Русь была наполнена таким бродячим народом: иной носил икону, которую называл чудотворной, другие притворялись бесноватыми, третьи толковали, что им являлась святая Пятница, одни исцеляли, иные предсказывали будущее и такими путями собирали подаяние, пользуясь суеверным страхом, который нагоняли на невежественную толпу. Священники, поступая из причетников, не получавших нигде образования, часто умели читать только по складам, а иногда и вовсе не умели, выучившись кое-каким служебным приемам по памяти: святители посвящали и таких невежд, давая себе благовидную отговорку, что если их не посвятить, то церкви останутся без богослужения и люди будут лишены таинства. Попятно, что такие священники бегали от богослужения, по их безграмотности или малограмотности обедня или заутреня была для них чистым мучением.
При отсутствии благочестия религия чаще всего обращалась в орудие для земных выгод. Святители посвящали за деньги духовных, духовные, как в приходах, так и в монастырях, смотрели на свою обязанность с точки зрения доходов, священник вместе с приходом получал землю, которую сам пахал, и она-то была для него важнее церкви, в монастырь шли чаще всего для того, чтобы жить монастырскими доходами. У мирян благочестие также часто было предлогом для мелких выгод, надевавшие на себя личину благочестия имели менее религиозного страха, чем те, на которых они действовали: какой-нибудь ханжа, говоривший о видениях, знал, что он лжет и не чувствовал при этом религиозного страха. В массе народа этого страха было довольно, он происходил опять из невежества, а не из благочестивого чувства.
Несомненные факты указывают, что в русском народе, при многих проблесках превосходных душевных качеств, проявлялась черствость и грубость сердца, отсутствие сострадания к несчастию: татары брали многих русских в плен и привозили их, предлагая выкупать, по чаще всего увозили назад, потому что их не выкупали соотечественники. Правительство собирало с народа особый налог, называемый ‘полоняночными деньгами’, для выкупа пленных, по эти деньги воровались без всякого зазрения. Существовали богадельни для нищих, калек, престарелых, страдальцев в те времена было много: войны, междоусобия, набеги иноплеменников и произвол сильных людей плодили калек, но в эти богадельни вписывались люди состоятельные, здоровые и пользовались тем, что назначено было для несчастных, последние валялись на улицах и на распутиях, не зная, где преклонить голову, и часто погибали, не находя себе сострадания. Вместе с этим в семейной жизни господствовал грубый разврат. Браков вообще не любили и везде старались избегать венчания: в XVII веке в этом отношении делалось то же, что и в XII, когда ‘Правило митрополита Иоанна’ громило неуважение русского народа к таинству брака. Этого мало: на половые отношения русские смотрели с совершенно животной точки зрения, и потому передки были кровосмешения свекров с невестками, братьев с сестрами, даже родителей с детьми. Картину великорусских нравов ярко начертил нам патриарх Филарет в грамоте своей 1622 года (напечатана в III т. Собрания госуд. гр. и дог.): ‘Многие русские люди — говорится в пей — поймают за себя сестры свои родные и двоюродные и названые и кумы крестные, а иные де и на матери свои посягают блудом и женятся на дщерях и сестрах, еже ни в поганых и незнающих Бога не обретается, а иные жены свои в деньгах закладывают на сроки, и отдают те своих жен в заклад мужи их сами, и те люди, у которых они бывают в закладе, с ними до сроку, покамест которой жены муж не выкупит, блуд творят беззазорно, а как тех жен на срок не выкупят, и они их продают на воровство же и в работу всяким людям’. Далее в той же грамоте говорится, что ‘попы не унимают от таких дел и даже молитвы говорят таким людям’. Что описанное в этой грамоте может относиться вообще к жизни великорусского парода в разных местах и в разные времена, доказывается тем, что француз Ланпуа, посещавший Новгород в начале XV века, с омерзением говорит о продаже и закладе жен русскими. Близко ко времени написания Филаретовой грамоты (1636 Г,) мы встречаем другие известия, показывающие, каково было благочестие и христианская нравственность в самой столице Московского государства, имевшей, как говорилось, сорок-сороков церквей. В церквах этой столицы служили без всякого благоговения, в одно и то же время читали и пели разное пять-шесть голосов, люди, пришедшие в церковь во время богослужения громко разговаривали, смеялись, иные бранились и даже дрались, а тут юродивые ходили в пустынническом образе, растрепав волосы, кричали, дурачились и смешили других. Попы не только дозволяли такое бесчиние, но и сами пьяные бесчинствовали в церкви. Праздники торжествовались самым развратным образом, постоянно слышалась самая неприличная брань. В 1646 г. (Акты Экс. IV, 481) окружной патриарший наказ указывает, что в московских церквах во время богослужения бывает ‘драка до крови и лая смрадная’. В 1649 году (ibidem, 485) патриарх жаловался, что в монастырях совсем оскудело иноческое житие: архимандриты, игумены и старцы вовсе не заботятся о церковной службе и всегда пьяны, а о приходских церквах замечалось, что даже там, где было по несколько попов, ‘в понедельник светлыя недели и во всю неделю и во владычни праздники и в богородичны праздники службы не бывает’ (ibidem, 486). Если боярин, будучи благочестив, заботился о наружном благочестии крестьян в своих вотчинах — это казалось для крестьян особенно тяжело. Около 1652 г. боярин Морозов приказывал, чтобы в его вотчинах крестьяне не работали на себя по воскресеньям, и во время бездождия ходили со кресты кругом сел и по полям молебствовать. Приказчик извещал господина: по грехам стала засуха, яри все посохли, а крестьянам я говорил, чтоб к церкви идти и молебны петь о дожде, а они, государь, мне отказали, к церкви не пошли. Да твой, государев, указ ко мне, что по воскресным дням не работать, и они, государь, работают втай на себя. А у соседей в селе Алексеевском и по деревням в воскресные дни работают, а крестьяне потому мне отказывают, говорят: вот на стороне делают, нам для чего пе делать? Да на Петрово заговенье в церкви, государь, Божией ни один ни к заутрени, ни к обедне не бывал’. Когда после того боярин повторил свое приказание и налагал на ослушников за два раза пеню, а за третий раз угрожал батогами, крестьяне заволновались и тот же приказчик доносил, что на сходке, где была прочитана боярская грамота, крестьяне кричали: ‘ты, приказчик, на нас пишешь, заставливаешь сильно молиться… И учали крестьяне ходить толпами. То у них неведомо какой умысел убить ли меня хотели’ {‘Большой боярин’, ст. И. Е. Забелина, в Вестн. Евр. 1871 г., кн. 2, стр. 470 и 471.}. Знаменательная черта! Принуждение к благочестию могло вывести русского человека из себя, довести до остервенения, пуще всяких утеснений.
Под 1658 годом мы встречаем жалобу, что христиане, вместо жен, держат у себя наложниц и не хотят принимать церковного брака. Итак, через 100 лет слишком после Стоглава Русь по отношению к благочестию и христианской нравственности осталась с теми же качествами, какие хотел искоренить Стоглав. Подобные черты сообщают нам и более поздние известия: так, напр., в 1672 г. (Акт. Экс. IV, 241), замечалось, что по господским праздникам и воскресным дням часто в церквах не бывает богослужения, а где оно и происходит, там мало бывает народу, да и те, которые туда приходят, говорят и смеются во время богослужения, в великий пост люди не говеют и не причащаются, и самые игумены и попы упиваются допьяна и делают всякое бесчиние в пример мирянам. Несколько позже, уже в начале XVIII века, святой Димитрий Ростовский говорит: ‘поп служит святую литургию без служебника и только говорит одни возгласы, когда его спросили, зачем он так служит и не говорит молитв, подобающих служению, поп отвечал: ‘я уже прочел служебные молитвы на дому, я так научился от старых попов!’ На другой день после пьянствования, не протрезвившись и не приготовившись к служению, попы совершают литургию, сквернословят в алтаре, ‘бранятся материю и творят дом Божий вертепом разбойников’. Иные священники были такие невежды, что не умели объяснить значение святых Тайн. ‘Где животворящий Христовы Тайны?’ — спросил одного священника святой Димитрий Ростовский. Поп не понял значения вопроса и молчал. ‘Где тело Христово?’ спросил митрополит. Поп опять не понял. Тогда один из бывших с митрополитом священников спросил попа: ‘где запас?’ Тогда поп понял и нашел ‘сосудец зело гнусный’: там хранились у него святые Тайны. ‘Удивися о сем небо и земли ужаснитеся концы!’ — восклицает по этому поводу святой Димитрий {Древ. Рус. Виф. XVII, стр. 87, 102.}.
Казалось бы, в таком пароде, у которого религиозный индифферентизм составлял долгое время отличительное свойство, трудно было появляться ересям и расколам, а главное, распространяться в массах. Действительно, прежде если они и появлялись, то не проникали настолько в народную жизнь, чтобы производить важный умственный и общественный переворот. Стригольники, жидовствующие, Башкины, Косые, — при всей относительной важности их явления в свое время, все-таки обращались в довольно малом кругу действия сравнительно с массой русского народа. Там, где господствует индифферентизм вместе с невежеством — для религиозных брожений, по-видимому, нет никаких элементов. И однако в половине XVII века явилось такое религиозное движение, которое постепенно охватило Великую Русь и до сих пор далеко не прекратилось.
Нам важно собственно не столько влияние раскола, сколько его распространение. Как скоро принимались за переправку книг, как скоро явилась какая бы то ни была новизна в области религии — необходимо должны были этому воспротивиться люди старины, люди рутины, люди буквы: это неизбежно по закону человеческих действий, иначе быть не могло, иначе человек русский не был бы вообще человеком. Каким бы хладнокровием ни отличалась масса, невозможно было, чтобы из нее не выдавались люди более горячие, с большим участием к общему делу, наклонные идти в ту или другую сторону, вперед или назад, домогаясь нововведений или упорно защищая старину. Аввакумы, Лазари, Капитоны были явления вполне законные, неизбежные во всяком обществе, во всяких его формах. Но отчего их проповедь возымела такое влияние, отчего народные массы долгое время шли за их проповедью и развивали ее в многоразличных видах? Отчего их упорство, имевшее целью поддерживать ветхое, сделалось сигналом совершенно новых явлений в народной жизни?
Тот ошибется, кто подумает, что вслед за исправлением богослужебных книг большинство русского народа воспротивилось ‘новшеству’, пет, это сопротивление шло и развивалось медленно. Мы видим в начале, что, за исключением таких упрямцев, как Аввакум, Павел Коломенский, Лазарь, Логгин, даже самые антагонисты нововведения не оказали энергического сопротивления и сами легко подчинялись реформе. Так сразу поступали два сильные противника, Вонифатьев и Неронов. Вначале как реформа, так и сопротивление реформе были достоянием почти одного духовенства. Большинство русского народа отнеслось к этому делу с обычным предковским равнодушием и хладнокровием, как и следовало ожидать. Знаменитый писатель и историк староверства, Андрей Денисов, которого интерес состоял в том, чтобы представлять дело реформы как можно более противным пароду, сознается однако, что ‘Никоновым повоисправленным книгам, повсюду рассылаемым, никто ни обретеся противостоящ, никто же оныя новшества возражают,, страху царского указу, вся колеблющу, кроме Павла добляго епископа коломенского и великоревностного протопопа Аввакума, новыя книги повопечат-пые и не хотяще прияша’. Сопротивление оказал один Соловецкий монастырь, потому что туда стеклись из разных мест, в сущности тогда немногочисленные, горячие приверженцы старых форм, но и то первое обращение их к царю было чрезвычайно мягкое и покорное: ‘Милостивый и благочестивый царь! — писали монахи, — ‘молим твою великого государя благочестивую державу, с плачем и со слезами и милости просим: помилуй нас нищих богомольцев своих и отвори до нас сирот великую любовь, не вели, государь, у нас тем новым учителем и вселенским патриархам истинную пашу христианскую веру, самим Господом нашим Исусом Христом и святыми его Апостолы преданную и седьми вселенскими соборы утвержденную, изменити и порудити… Повели нам государь быти в том же благочестии и предании, в каком чудотворцы наши Зосима и Савватий и Герман и Филипп, митрополит московский и вси святии угодили Богу и пр.’. Соловецкие упрямцы не осмеливались даже и впоследствии обвинять в неправославии царя и русских архиереев: они просили только позволения самим оставаться при прежних формах. Если бы им уступили, то уже тогда образовалось бы то единоверие, которое явилось в конце XVIII века. Но тогда ни им, ни другим подобным не оказывали этого снисхождения. Вслед за собором 1656 года правительство настоятельно требовало, чтобы все без рассуждения приняли все нововведения, и то, к чему привыкли целые сотни лет, должно было сразу все забыть и сразу усвоить новое. Масса народа и тут легко могла покориться, потому что эта масса ничего не знала, что было прежде и долго бы не распознала, что сделалось вновь, оставаясь в своей обычной темноте. Духовные, отличавшиеся, как мы видели, равнодушием к области своих занятий, также, по-видимому, должны были покориться. Но вышло иное вот отчего: во-первых, в духовенстве существовало раздражение против тогдашней же духовной власти, во-вторых, в пароде существовало недовольство управлением и вообще тогдашним порядком вещей, недовольство, которое перед тем не раз уже проявлялось открытыми возмущениями. Между духовными легко нашлись личности, сделавшиеся распространителями противодействия реформе, исходившей от ненавистных им властей, а в народе нашлась значительная масса таких, которые готовы были пристать ко всему, что увеличивало, а тем более освящало их прежнее раздражение против власти вообще.
Патриарх Никои не был один из тех, которые внушают к себе любовь подчиненных, напротив, его не терпели за суровость, гордость и за корыстолюбие его Приказа. Мысль о том, что этот ненавистный человек явился неправославным, преступником против церковной правды, была по сердцу многим духовным. С вопросом реформы Никон поступал так, как военачальник с военным делом: приказано и надо исполнять, а за непослушание следовала тяжелая кара. Попов, которые приходили в сомнительство и не решались сразу служить по новоисправленным книгам, вместо того, чтобы убеждать лаской, смиряли жестокостью, били батогами, томили голодом, держали при монастырях, погребах и поварнях, с цепями на шее. Само собой разумеется, что приводить таким образом к изменению убеждений и обычаев значило творить упорных защитников того, что хотели вывести, таково свойство человеческой природы, если бы даже те, которые терпят муки за известные убеждения, наконец, отказались от них, то непременно нашлись бы другие, которые, узнав о том, что делалось, стали под то же знамя. Тут скоро произошла размолвка Никона с царем. Никон оставил свой патриарший престол и удалился в Новый Иерусалим. В продолжение восьми лет, когда Никон находился там, оппозиция против нововведения возрастала, об этом говорится и в грамоте, объявлявшей народу о низложении патриарха: ‘в неже между-патриаршества время соблазнишася его ради мнози и явишася раскольницы и мятежницы православные российские церкве’ (Русск. Виф. III, 407). Никон, явившись нововводителем, своими крутыми мерами взмутил, так сказать, стоячую воду старинного русского индифферентизма, те, которые прежде ни о чем не думали или очень мало думали, предались думам, священники и монахи, до сих пор кое-как исполнявшие служебные обряды, стали рассуждать об этих обрядах, стали привязываться к ним именно потому, что их принуждали делать иначе, а не так, как прежде они привыкли делать, никогда не считая своих дел неправильными, пришлось им заглянуть в одну, другую книгу, пришлось учиться, потому что им приходилось поспорить и защищать старину словом. К этому возбудились в начале личности талантливые, выдававшиеся из массы по наклонности, к предметам духовной сферы, они первые, как всегда бывает в истории умственных движений, отрясли от себя вековой сон, лежавший на всем современном им обществе. Личности эти были из духовных: на это указывают современные жалобы, называя первыми распространителями раскола священников и монахов, которые ‘ови от многаго неведения божественных писаний и разума, ови во образе благоговения и жития мнимаго добродетельного, являющеся быти постни и добродетельни, полни же всякого несмыслства и самонадеянного мудрования, иже мнящеся быти мудри объюродеша, ови же мнящеся и от ревности, и таковии, имуще ревность не по разуму, возмутиша многих души неутвержденных’. Вообще участие мирян в оппозиции было малозначительно до самого собора 1666-67 годов. Этот собор не только утвердил все постановления собора 1656 г., не только оправдал все сделанные Никоном изменения в обрядах и исправления в богослужебных книгах, но предал анафеме всех тех, которые вперед будут держаться старины. ‘Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святей Восточней церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам: и мы такового противника, данной нам властию от всесвятого и животворящего Духа, аще будет от священного чипа, извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и благодати и проклятию предаем, аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святаго Духа и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника, и от православного всесочления и стада и от церкве Божия отсекаем яко гнил и непотребен уд, дондеже вразумится и вразумится в правду покаянием. Аще ли кто не вразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет в упрямстве своем до окончания своего: да будет и по смерти отлучен и непрощен, и часть его и душа со Иудой предателем, и с распеншими Христа жидовы, и со Арием и с прочими проклятыми еретиками, железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет неразрешен и неразрушан и яко тумпан, во веки веков аминь’ {Дополн. V, 487.}. Но так как прежде вся восточная Русь держалась осужденной старины, то естественно возникло мнение, что анафема падала на все прошлое страны. Последовал совершенный разрыв с прошлым и со всеми теми, которые не могли скоро расстаться с прошлым. До сих пор было одно только недоумение, теперь же должно было образоваться два лагеря: один правительственный, другой враждебный. Начались жестокие, свирепые преследования упорных. Их ссылали, иных жгли, иным резали языки. Всякие споры против реформы, уже порешенной собором, толковались, как хула на Господа Бога: отсюда вытекало, что православные, на стороне которых были не только сила духовная, но и материальная, мирская, легко могли давать доводам и речам своих противников смысл богохульства, первая же глава Уложения осуждала за богохульство на сожжение. По известию предисловия к ‘Увету Духовному’, уже благодушный и тишайший Алексей Михайлович ‘многих во оземствование послав и в темницы заточи, а иных хульников повеле огню предати’.
Оппозиция против нововведения разразилась в первый раз возмущением в Соловецком монастыре. Как ни продолжительно, как ни упорно кажется с первого раза это возмущение, как ни придает ему особенной важности то, что правительство должно было переменять три раза начальство над войском, усмирявшим бунт, и присылать новые силы для его укрощения, но в сущности бунт этот был не важен и не выходил из целого ряда бунтов, которыми так богата была вторая половина XVII-го века. Участвовавших в нем было всего до пятисот человек, из них двести было духовных, для остальных приверженность к старому обряду была, вероятно, только поводом: охоты к возмущениям и без того уже было много. Чтобы понять, почему оппозиция против реформ находила, как в это, так и в последующее время, отголосок и сочувствие в народной массе, нужно иметь в виду вообще дух парода того времени. Царствование Алексея Михайловича было вообще периодом очень важных бунтов, которых причины скрывались совсем не в религии. В первых годах этого царствования были бунты в Новгороде, Пскове, Сольвычегодске, Устюге и в самой Москве. То было еще до реформы. После реформы выпуск медных денег произвел бунт в столице, но еще сильнейшие потрясения выдержало Московское государство от бунта Стеньки Разина. Нельзя утверждать, что причиной этого бунта был раскол, когда Стенька, в числе разных попыток для возмущения парода, употреблял имя Никона и выдавал себя за мстителя низложенного патриарха, а его сообщники, умерщвляя астраханского архиепископа Иосифа, укоряли этого архипастыря, между прочим, и тем, что он ‘снимал сан’ с патриарха Никона. Между тем, когда впоследствии козаки бунтовали под знаменем старой веры, они в то же время показывали сознание, что продолжают одно дело со Стенькой Разиным. Мы думаем, что и мирскими участниками соловецкого бунта, как и впоследствии теми, которые по голосу духовных приставали к оппозиции, руководило тоже разлившееся в массе стремление тем или другим способом противодействовать властям, истекавшее из общественных условий того века, — а не исключительно религиозные побуждения.
Время Федора Алексеевича было временем свирепого преследования раскола и тем самым распространения его между мирянами. Чем жесточе были истребительные меры правительства, тем шире и упорнее становилось противодействие. Духовные, не хотевшие принять ‘новшеств’, угрожаемые ссылками, кнутом, языкорезанием и сожжением, спасаясь от такой участи, рассеивались по разным сторонам широкой Руси, ходили из села в село, из города в город, взывали к народу, что гибнет святая вера, что Никон с его последователями ввели ересь, что в церкви не следует ходить, что наступают последние времена. Голос раскольников был, так сказать, как масло к огню, повсюду можно было найти недовольных властью, ненавидевших дьяков, приказных людей, воевод, бояр, владык. Теперь народу говорили, что власть, отягощая его здесь на земле, хочет отнять у пего последнее утешение, заградить ему путь к лучшему жребию после смерти, путь к вечному спасению. Для раздраженного народного сердца было приятно слышать самое худое о том, против чего обращалось раздражение. Проповеди раскольников действовали — в начале на впечатлительные и предприимчивые натуры, люди, чересчур погрязшие во вседневную жизнь, привыкшие покоряться силе всегда и во всем, конечно, не поддавались этому обаянию, и таких оставалось несравненно больше, увлекшихся в раскол, как тогда, так и впоследствии, было немного в сравнении со всею массой, иначе никакая власть не в силах была бы удержать реформ. Первые миссионеры были, по известию Денисова, соловецкие отцы: они ‘рассеевшись странствовали и во градех и весех и в пустынных скитех и многия на стези древлеблагочестивых церковных законов навратиша’. Благодаря ‘Винограду Российскому’ Денисова, мы узнаем имена многих апостолов старины, возбуждавших народ к непокорству церкви и мирской власти. Все это были монахи и попы. На севере, в стране, носившей название Поморья, раскол распространился прежде всего, оттуда выходили учители и в другие места! Так соловецкие монахи, Арсений и Софоний, проповедовали в пределах нижегородских и положили основание знаменитым чернораменским скитам — колониям увлеченного в раскол народа. Около Великого Новагорода и Пскова возбуждал к староверству старец Варлаам, бывший прежде протопопом во Пскове. Во владимирских пределах проповедовал знаменитый Капитон, в калужских — поп Полиевкт, около Чернигова — поп Козьма и проч. и проч. Раскол быстро зашел и в отдаленную Сибирь.
От оного времени сохранились некоторые описания, дающие нам возможность представить себе, как совершалось это проповедование, и как проповедники успевали поселять фанатизм в восприимчивых и впечатлительных натурах. Вот, например, в Тюмени в воскресный день служилась литургия, служили по новоисправленным книгам, народ был в церкви и, конечно, уже не в первый раз слушал литургию, совершаемую по новоисправленному служебнику. Вдруг в соборную церковь вошло трое мужчин и с ними одна женщина старица. Один из мужчин был из Вологды Афонька, другой из Тотьмы Демка, третий некто Перша Мезенцов, а женщина была из Тотьмы, по имени Варвара. Во время херувимской песни они закричали: ‘православные християне, не кланяйтесь: несут мертвое тело! На просфорах печатают крыжем-антихристовой печатью’. Их схватили, били кнутом и вкинули в тюрьму до государева указа. Но они сделали свое дело. Проповедь расшевелила народ, сомнение пустило корни. Вслед затем является другой проповедник, Дементьян, в чернецах Данило. Около него собираются уже старицы и девки. Его проповеди были так увлекательны, что старицы и девки стали видеть отверзтое небо, пресвятую Богородицу, ангелов, держащих венцы над теми, которые не хотят молиться так, как приказывают, и, избегая нечестивых велений, скрываются в пустыни. Затем к проповеднику пристают и некоторые семейные люди с женами и детьми. Он всех убеждает бежать в пустыню, и действительно, оставаться в своих жилищах им было опасно: воеводам и приказным людям велено было, по государеву указу, хватать раскольников и бить кнутом, за слишком энергическое слово против ‘новшества’ можно было попасть в струб… Они бегут с проповедником в леса, и там основывают поселения. Но начальство силится возвратить их на места жительства, наказать кнутом, принудить к троеперстию. Посылается вооруженный отряд взять их из пустыни, тогда фанатик проповедует, что лучше сгореть в огне, чем отступить от веры, не вытерпев земных мучений. Погоня приближалась. Те, которые успели ускользнуть, убежали и сдались. Другие поддались убеждению Дементьяна: он их запер, с собой в избе и зажег избу. Так погиб проповедник и с ним до трехсот человек. В других местах случалось подобное. Самосжигание стало входить в обычай: и неудивительно, когда, представлялось что-нибудь одно из двух — или подвергаться разного рода истязаниям от власти и, не вытерпев мук, отрекаться от веры, как они полагали, или лишить себя жизни заранее. Фанатики уверяли своих последователей, что это дело богоугодное и подтверждали свои убеждения разными примерами из истории мучеников. Их последователи, сами ничего не зная в деле веры, полагались на них, следовали за ними. Впрочем, когда дело доходило до сожжения, тогда обыкновенно являлось раскаяние и желание спасти себя, но не всем и не всегда это удавалось, потому что вожаки, завлекши толпу людей в избу, запирали их там и зажигали избу, так что уже нельзя было выскочить.
Между тем, религиозное дело постоянно примешивалось к народным бунтам, возникавшим от других причин. Так было и в Москве в 1682 году. Произошел стрелецкий бунт чисто политического характера. Он увенчался успехом. Тогда раскольники задумали воспользоваться случаем и подвинуть торжествовавших мятежников на защиту старой веры. Началось новое стрелецкое волнение уже с религиозной целью. Но стрельцы сами не понимали, в чем туг собственно дело, парод был безграмотный и немысливший, между ними не нашлось никого, кто бы сумел составить челобитную. Обратились к монаху Сергию. Тот написал им челобитную и изложил в ней обвинения в разных ересях. Стрельцы сами сознавались, что плохо понимали челобитную, когда им ее читали, и никогда не слыхивали о таких ересях, какие в пей поминались. Но все однако слушали эту челобитную с умилением, недостаток понимания заменялся у них чувством. Это чувство побуждало их к одному — добиться того, чтобы власти перестали, как они говорили, ‘за старую веру людей казнить, вешать и в струбах жечь’. Далеко не все стрельцы поддались внушению расколоучителеи, по привычному хладнокровию к делам веры, большая часть не расположена была стоять за староверов, народ, бежавший толпами за Никитой Пустосвятом, руководился одним любопытством, и многие, сочувствовавшие тогдашнему волнению, сами не прочь были от новой веры, но они все-таки хотели, чтобы людей за веру не мучили и не жгли. В высшей степени замечательно то обстоятельство, что когда раскольники ходили по стрелецким приказам для подписи челобитной, большая часть стрельцов не хотела прикладывать рук вовсе, не соглашаясь принадлежать к расколу, но и те кричали: ‘а мучить по-прежнему никого не дадим’. Такое явление только и объясняется исстари обычным хладнокровием к делам веры, недопускавшим развиваться тому фанатизму, который, увлекаясь священной высшею целью, не знает сострадания к единицам. Это памятное в русской истории событие отличалось такими приемами, которые как нельзя яснее соответствовали духу русского народа и его привычкам. Как церковь, так и светская власть, по своему принципу, не терпели несогласия с своими целями. Явление сопровождаемых толпой любопытного парода раскольников, требующих от церкви объяснения и отчета, было чересчур противно тем понятиям, какие составляли себе о власти церковные сановники и мирские владыки. Люди, у которых пробудилась мысль, которые хотели знать, чему их принуждали верить, вызывали к ответу патриарха и архиереев. Эти люди не осуждали заранее противной стороны, они только просили, чтобы ‘великие государи повелели ему, патриарху, с ними богомольцами своими дати праведное свое рассмотрение со свидетельствы божественных писаний: за что патриарх по старопечатным книгам не хощет служити и иным возбраняет, а какие богочетцы, ревнуя по отеческих догматах истинного закона, оные держат и службу Богу по тем приносят, он проклятию соборне предает и в заточение в темницы на смерть посылает’. Патриарх и церковные власти отвечали им одним указанием на обязанность повиноваться слепо, не мудрствуя: ‘Подобает вам повиноватися учителям и священникам, а наипаче архиереям и не судити их, аще и житие имут укорно, мы на то образ Христов носим: кто нам противится, тот Господу противится’. ‘Правда, отвечали им раскольники, поклонившись до земли, — вы на себе носите образ Христов, только Христос смирения образ нам показал, а не струбами, огнем и мечом грозил’. Если патриарх и архиереи упирались в своем авторитетном величии и не хотели входить в споры и объяснения с мирянами и низшими себя духовными о предметах веры и богослужения, то противники заявляли самое неприятное для сановников право судить их поступки и требование прекратить преследования за веру. ‘Егда приведут пред вас христианина, вы в первых словесех истязуете, как крестится и как молитву творит, и аще отвещает оный: крещуся и молитву глаголю по старому, яко же святая церковь прияла от богоносных отец — и вы за то того же часу велите его мучити и в тюрьму вкинете на смерть!’ Здесь высказывалось, что противники домогались одного — прекращения гонений. Вынужденное затем новое собрание в Грановитой палате окончилось еще хуже первого. Описание этого важного события у православных и раскольников различно, православные, с презрением называя раскольников пьяными мужиками, рассказывают, что Никита Пустосвят, в присутствии царевен и патриарха, хотел бить, а некоторые говорят, что даже ударил холмогорского архиерея, раскольники же говорят, что архиерей сам, разъярившись, бросился на Никиту и последний только отвел его рукой. Трудно теперь решить, как было на самом деле, и какая сторона в этот грубый век показала больше обычной для обеих сторон грубости. Но на этот раз ответ патриарха был также неудовлетворителен для ревнителей старины, домогавшихся свободы совести, как и прежде: ‘Не на вас сие дело лежит и не подобает вам, простолюдинам, церковная исправляти… мы на себе образ Христов носим: ваше дело повиноватися церкви и нам архиереям’. Так же неутешительно отозвалась к ним и светская власть: ее голос высказался сравнительно мягче, чем было бы в другое время, ее представительницею была в то время девица, она выразилась по-женски, царь выразился бы иначе, но суть дела была одна и та же. ‘Если Арсений и Никон еретики, говорила Софья, то отец и брат наш еретики, выходит, что нынешние цари не цари, патриархи не патриархи, архиереи не архиереи, мы такой хулы не хотим слушать, если отец наш и брат еретики, мы пойдем из царства вон’. Эти слова, произнесенные женщиной, значили: вы должны, не рассуждая, верить так, как велят вам духовные, и цари. Софья, встав с места, показала вид, что хочет уходить, по тут окружающие заявили перед нею то, что их предки некогда заявляли перед Иоанном Грозным, когда тот грозил оставить царство. За исключением немногих смелых, дерзнувших заметить, что и без нее пусто не будет, толпа изъявляла готовность во всем повиноваться и положить свои головы за царей. Само собой разумеется, что это свидетельствует как нельзя больше, что масса, шедшая вслед за раскольниками, вовсе не была проникнута тем духом, каким оживлялись фанатические вожаки раскола. Софья снова уселась и вступила с раскольниками в прение, однако в ее речах не было ничего, кроме приказания народу верить так, как велят и показывают своим примером власти. ‘Чего ты боишься складывать три перста, — говорила Софья монаху Савватию, — не бойся: вот мы сами крестимся и тремя и двумя перстами и всею дланью’. Но у раскольников был поразительный довод. ‘Нас предают проклятию, говорили они, а если мы прокляты, то и все наши российские чудотворцы и прародители ваши государи подлежат тому же проклятию, как и мы’. По выражению раскольничьего известия, патриарх и архиереи не нашлись ничего отвечать на это, только сидели голову повесивши, но хитрая Софья нашла способ покончить с противниками. Собор отсрочили до другого времени, Софья, между, тем, склонила на свою сторону выборных стрельцов, ‘не променяйте нас на шестерых чернецов’, говорила она им. Софья поняла, что дело оппозиции производится немногими, а толпа пристает к нему без большого внутреннего участия. ‘Государыня-царевна, — отвечали ей стрельцы, совершенно в духе старинного русского индифферентизма, — нам нет дела стоять за старую веру: то дело не наше, а святейшего патриарха и, освященного собора’. И они предали раскольников. Тогда главному расколоучителю Никите отрубили голову, других наказали и сослали, немного времени спустя казнили и боярина князя Хованского, покровительствовавшего расколу. Это событие показало, что, несмотря на внешние признаки, которые могут подавать мысль о силе раскола в пароде, он в сущности был бессилен. Народ стремился в Кремль, но, как оказалось, большинство бежало туда из одного любопытства, другие, хотя и увлекались на время проповедью расколоучителей, но не проникнулись ею до того, чтобы защищать их дело энергически, иначе бы не изменили им. Церковная оппозиция, будучи в сущности слабой, прицеплялась ко всякому народному волнению, происходившему собственно из других причин и убеждений.
Но сама власть, усмиряя и наказывая раскол, продолжала способствовать его расширению своими жестокими мерами. В том же 1682 году мы встречаем (А. Ист., V, 162) приказание архиереям сыскивать по епархиям раскольников, непокорных и непослушных церкви, и для того брать у воевод и дьяков служилых людей. Тех, которые, по усмотрению духовного начальства, окажутся достойными градской казни, следовало отсылать к воеводам и дьякам, а последние никак не могли присланных выпускать на свободу без ведома архиерея. Тех, которые оказывались расколоучителями, предавали сожжению. В 1684 году издан был драконовский закон против непокорных церкви: по-видимому, при точном исполнении этого закона, расколу невозможно было существовать, если бы на свете всегда истреблялось то, что хотят истребить жестокими преследованиями. Чуть только где услышат, что такие-то люди не ходят в церковь, не пускают к себе в дом попов, уклоняются от церковных таинств — таких людей тотчас следовало хватать и пытать, допрашивая: у кого они учились расколу, какие есть у них единомышленники и товарищи, на кого они покажут, тех брать, давать очные ставки с их обвинителями, и если обвинители упирались на своем прежнем показании, то пытали оговоренных, если оговоренные под пыткой показывали на новых лиц и привлекали их, таким образом, к делу — тогда следовало брать и этих и так же поступать с ними, как с прежними. По производстве суда тех, которые, несмотря ни на какие муки и истязания, не принесут раскаяния, предавать сожжению, а тех, которые изъявят раскаяние — отсылать к архиереям для наказания и потом отпускать с поручными записями. Но могли быть и такие, которые, подобно Никите Пустосвяту, притворно принесут раскаяние, а потом, при случае, опять начнут проповедовать раскол, таких закон повелевал неизбежно предавать смертной казни. Всех тех, которые окажутся виновными в подстрекательстве к самосожжению, а равно и тех, которые станут перекрещивать других и называть неправым крещение, полученное в православной церкви, казнить смертью даже и тогда, когда бы они покаялись. Те лица, которые, сами не будучи раскольниками, давали из сострадания у себя притон раскольникам, не ловили их и не приводили к начальству — наказывались кнутом. Достаточно было принести к раскольнику, посаженному в тюрьму, пищу или питье, или только проведать про него — таких хватали и били кнутом. Даже те, которые держали у себя раскольников, не зная, что они раскольники, подвергались денежной пени. Вдобавок, велено было отписывать на великих государей все дворы и лавки и поместья не только у тех, которые были виновны в расколе, но и тех, которые держали у себя раскольников заведомо или брали их на поруки {Полн. Собр. Зак., 11, 648.}.
Такое отношение власти и закона к расколу не давало ему уснуть под влиянием давнего русского индифферентизма. Преследование произвело раскол, оно его и воспитывало, и поддерживало. Сперва непокорных была какая-нибудь горсть духовных, Никон не спускал им — сажал на цепь, бил, ссылал и чрез то не только утвердил их в упорстве, по еще дал им возможность показать собой пример подражания другим. Собор 1666-67 г., предав ужасной анафеме неприемлющих церковные изменения, обратил к религиозным вопросам мысль и чувство тех, которые, не будучи возбуждаемы и раздражаемы, отнеслись бы равнодушно к этим вопросам, так что без этих жестоких мер, вероятно, вся церковная реформа скоро принялась бы и вошла в жизнь почти незаметно. Но теперь вожаки противодействия имели у себя страшный рычаг для поднятия массы: они ставили ей перед глаза поистине роковой вопрос, такой вопрос, на который тогдашним православным людям отвечать было не так-то легко. Если прокляты те, которые теперь крестятся двумя перстами и молятся по старым книгам, то, стало быть, прокляты и те, которые прежде так поступали? А если так, то, значит, прокляты все святые чудотворцы и угодники, просиявшие в прежние века в русской церкви? Иначе: если можно было достигнуть вечного спасения и святости с двоеперстным знаменованием и с отправлением богослужения по старым книгам, то зачем же запрещать теперь то, что вело к спасению благочестивых в продолжение ряда веков? Новая церковь как будто разрывала всякую связь со старой, как будто предавала все старое анафеме… Но старая церковь имела за собой слишком много чудес и святости: как променять ее на новую, которая не ознаменована Божией благодатью! Если новая церковь так прямо делается враждебной старой, стало быть, она попирает всю святость последней, следовательно, ради спасения души не надобно ходить в новую церковь: она порождение дьявола, дело антихриста, который скоро должен прийти. Такой аргумент вносили в народ преследуемые угрожаемые сожжением расколоучители. Одни из слушавших их пустились в рассуждения о крестном знамении, о четвероконечном и восмиконечном кресте, о разных переменах в обрядах и выражениях, другие — и таких, разумеется, было гораздо больше — усвоивали себе из всего, что слышали, только то, что в церковь не следует ходить, не должно звать попов и принимать от них ни молитв, ни таинств. Со стороны правительства и церкви на все возражения, возникшие в народе, не было иных ответов, кроме кнута, пытки и огня. Неудачная попытка Никиты также не вызвала иного рода ответов, и потому-то эта попытка, по наружности показывавшая малосилие раскола, только послужила к его усилению. Суровые узаконения и распоряжения убеждали раскольников, что власть не станет и не хочет давать им иного объяснения, кроме страха за неповиновение.
Исполнение мер, указанных суровыми законами, произвело переполох в народе. Спасаясь от угрожающих пыток и всякого рода мук, самые смелые бежали на Дон, там оппозиция принимала характер более отважный: она не ограничивалась только враждой к боярам, воеводам и приказным людям, огорчение простиралось и на царственных особ. Там от раскольников слышались такие речи: ‘что нам цари? пастушьи они дети. Такая их мать, как и наша. Мы лучше их. Вот пойдем на Москву — не сделают с нами того, что со Стенькой Разиным’. Грамотеи отыскали в третьей книге Ездры кое-что об орле и орленках: толковали, что орел — значит царь Алексей Михайлович, а орленки — его дети, Орла уже нет, а орленков надо истребить {Из любопытного еще ненапечатанного дела о донских раскольниках в бумагах Археографической Комиссии.}. Другие, не так смелые, бежали в пустыни и там заводили поселения, издавна у русских людей было в обычае: когда им трудно жить и терпеть — они убегали и основывали поселения на таких местах, где, по крайней мере временно, можно было укрыться от властей. Теперь увлекшиеся проповедью раскола бежали с проповедниками в дремучие леса: поселения являлись за поселениями, но в эту пору они принимали аскетический характер: проповедники толковали, что приходит конец мира, уже явился антихрист, не время думать теперь о житейском, последние дни настают: надобно помышлять единственно о спасении души, монашеское житие стало образцом для всех раскольников. Но немногим таким беглецам давали спокойно дожидаться конца мира: повсюду их отыскивали и хватали, чтобы зачинщиков сжигать, а обольщенных бить кнутом. Многие покорялись и возвращались на свои места, но немало оказалось таких, которых проповедники увлекали к самосожжению в то время, когда приближалась к ним посланная ратная сила. По разным местам Руси сгоревших таким образом считали не только сотнями, по даже тысячами. В 1637 г. близ Олонца сжегся Пимен старец, а с ним более тысячи человек. Вслед затем в том же году в Палеостровском монастыре сгорел старец Игнатий, с ним, если верить раскольничьему историку Ивану Филиппову, сгорело 2.700 человек, через несколько времени, в 1689 году, в том же монастыре произошло другое самосжигание, по известию раскольников 500 человек, а по актам — 150. Упорство за старую веру проявилось более всего на севере, но и в других краях Руси происходили такие же сцепы. Не самоубийством, а мученичеством считали, и тогда и впоследствии, раскольники такие самосожжения: и в самом деле, если бы они покорились, все равно не могли бы они ожидать кроткого обращения с собой: главнейших бы сожгли, остальных били бы и мучили, принуждая к отступлению от веры, чем, по их понятию, казалось принятие церковной реформы. Понятно, что вожаки, которым все равно было горсть — добровольно ли с последователями, или в струбе по приговору закона, — всеми силами старались, чтобы другие испытали с ними одну судьбу, и успевали склонять к этому тем аргументом, что лучше предупредить беду, потому что власти, взявши их в руки, будут не только мучить, но еще посредством мучений заставят сделать тяжкий грех и заградят путь к вечному спасению. Раскольничьи самосожжения были в свое время такими же геройскими подвигами, какими бы теперь считали решимость защитников отечества лучше погибнуть в крепости, взорвав се на воздух, чем сдаться неприятелю.
При Петре Великом отношения власти к расколу и его последователям несколько изменились. Правда, в начале его царствования продолжались действия свирепого закона 1684 года. Но мало-помалу широта взгляда, отличавшая этого государя от его предшественников, побуждала его устроить другого рода отношения. Голиков приписывает Петру слова, вполне достойные его гения. Постановив, чтобы раскольники отличались от православных четыреугольпыми нашивками красного цвета на спинах и желтыми козырями, он однажды увидел в таком наряде купцов и спросил таможенного начальника: ‘Что, эти раскольники честные люди?’ Получив удовлетворительный ответ, государь сказал: ‘Если так, то пусть веруют чему хотят и носят сей козырь, и когда их уже нельзя обратить из суеверия рассудком, то конечно не пособят ни меч, ни огонь, а мучениками за глупость быть, то они той чести недостойны, ни государство пользы иметь не будет’ {Голиков, III, 150.}. К сожалению, Петр был в этом случае гуманнее на словах, чем на деле. Правда, он не только не преследовал Выгорецкой обители, которая уже сделалась главным светилом раскольничьего мира, но даже был милостив к ее основателям, братьям Денисовым, и вообще не приводил в исполнение прежних страшных законов, он обложил только раскольников двойным окладом и обращал их на работу, а за то позволял оставаться со своими убеждениями. Но это основное отношение, по тому времени довольно гуманное, стеснялось другими строгими распоряжениями. Раскольники лишены были права быть выбранными в общественные должности, им запрещалось совершать свои требы, заводить скиты, а за обращение православных и раскол их ссылали в каторгу. По учреждении святейшего синода, расколоучители приглашались безбоязненно являться для состязаний о вере, но они не решались этим воспользоваться, потому что боялись и не доверяли. Трагическая смерть Алексея Петровича сделала Петра ненавистником раскола, он видел в нем господство того старорусского духа, для искоренения которого пожертвовал и сыном. Преследование Петром бород, русских одежд и вообще русских обычаев, породило много недовольных и между православными: общность интересов соединила их с раскольниками, и потому тогда ревностнейшие приверженцы старины отпадали от Церкви.
От времен Петра до Екатерины раскол не пользовался свободой, Преследования властей обращались преимущественно на его распространителей, и вообще тогдашняя внутренняя политика в этом отношении имела целью охранять господствующую Церковь. При Елисавете было несколько случаев самосожигания. Но при Екатерине настали для раскола совсем иные времена. Эта государыня, проникнутая принципами французской философии, обращалась с раскольниками с полной терпимостью. Прекращены были всякие преследования, позволено было свободное отправление богослужения, снят с раскольников двойной оклад, они допущены были к должностям. Преследовалось только самосожигание, которое у некоторых, впрочем у немногих, приняло характер суеверного догмата. Но по мере больших льгот раскол раздроблялся и разветвлялся. Уже давно раскол разбился на две главные ветви: поповщину и беспоповщину. Первая думала сохранить священство, признавая его за теми из духовных, которые отрекутся от православной церкви и согласятся служить по старому обряду, вторая, опираясь на том положении, что преемственная благодать пресеклась изменой Никона и его последователей, считала совершенно невозможным и священство, и весь обряд богослужения, принадлежащий, по уставу древней церкви, исключительно священникам. Беспоповщина, в свою очередь, дробилась на секты и толки. Высший класс стал совершенно непричастен к расколу, раскол сделался достоянием исключительно простого класса и купцов, которые по воспитанию, образу жизни и понятиям, усвоенным от прародителей, мало разнились от простолюдинов, отличаясь от них только богатством. При том влиянии иноземных обычаев и понятий, какому подчинился высший класс и какое выделяло его из народа, русская народность, можно сказать, вся уходила более и более в массу простолюдинов. Между раскольниками появлялись пастыри и учители, все без исключения люди простые, народные, научившиеся сами по себе, читавшие всякого рода духовные книги и рукописи и собственным умом доходившие до разных толков и систем. Они то и были основателями сект и учений. Образовывались братства и согласия. Между всеми этими сектами и толками господствовала рознь. Беспоповщина и поповщина находились постоянно в непримиримой вражде, не допускавшей уже и попыток к соглашению, беспоповские секты и толки, напротив, покушались согласить свои недоразумения, по не достигали цели и чрез свои попытки только более убеждались в разногласии, по зато эти попытки и споры способствовали прогрессу умственной деятельности раскольников.

II

Разветвление раскола не мешало ему распространяться на счет православия. Раскольник-простолюдин, особенно беспоповец, стоял выше простолюдина православного. Русский мужик в расколе получал своего рода образование, выработал своего рода культуру, охотнее учился грамоте, кругозор его расширялся настолько, насколько могло этому содействовать чтение священного писания и разных церковных сочинений, или даже слушание толков об этих предметах. Как ни нелепы казаться могут нам споры о сугубой аллилуиа или о восьмиконечном кресте, но они изощряли способность русского простолюдина: он мыслил, достигал того, что мог обобщать понятия, делать умозаключения, так называемые соборы, на которых раскольники собирались спорить о своих недоумениях, приучали их к обмену понятий, вырабатывали в них общительность, сообщали их уму беглость и смышленость. Сфера церковная была для них умственною гимнастикою, они получали в ней подготовку к тому, чтобы иметь возможность удачно обратиться и к другим сферам. От этого раскольники, несмотря на то, что долго были стесняемы, несмотря на то, что после временной свободы для них наступали периоды гонений, не только не беднели, по постоянно собирали в свои руки большую часть капиталов. Раскол, во всех своих видах, более или менее имел аскетический характер, а в некоторых сектах аскетизм доводился до крайних пределов, например: до отвержения брака, до исключительного отшельничества и самоистязания. И однако, при такой проповеди умерщвляющего аскетизма раскольник был трудолюбив, деятелен, смышлен и предприимчив в мирских делах. Достойно замечания, что сам Денисов, основатель Выгорецкой обители, по-видимому весь ушедший в пост и молитву, был отличный знаток горного дела и потому оказался нужным Петру. Разлад между аскетизмом и успехом в мирских делах доводил раскольников до лицемерия, таким образом, мы видим, что проповедники безбрачного жития на самом деле предавались разврату, но этого далеко нельзя сказать о всех вообще. Для многих аскетизм, удалявший их от забав, праздности и житейской пустоты, был полезен, поддерживая трезвость и трудолюбие. К чести раскольников следует отнести и то, что они гораздо опрятнее в домашней жизни и обходительнее в обращении, а это есть несомненный признак высшей культуры, редко из уст раскольника исходит то срамословие, которое напрасно некогда хотели вывести цари и патриархи и которое до сих пор повсюду раздается на стогнах и сонмищах. Раскольники составляли настоящие общины с крепкою связью, все они держались друг за друга, помогали друг другу. Бедные находили у своих приют, средства к труду и жизни. Богатые купцы-раскольники привлекали своими капиталами одноверцев и давали им средства к благосостоянию, и нередко таким образом увлекали и других к расколу. Взаимное доверие между ними образовалось в высокой степени. Надобно заметить при этом, что вражда религиозная между сектами очень часто не переходила в сферу житейскую. Раскольники, по сознанию самих православных, отличались честностью, аккуратностью в делах и добросердечностью в житейских связях не только между собою, но и с иноверцами. Одно слово раскольника было для его собрата тверже всякого письменного договора. Между тем простолюдин вероисповедания православного, как его деды и прадеды, очень часто отличался холодностью к религии, невежеством и безучастием к области духовного развития. Грамотность у него была редкость, тогда как, напротив, у раскольников-беспоповцев она была распространена. Духовенство XVIII и XIX века хотя и училось в семинариях, но еще меньше оказывало нравственного влияния на народ, чем прежнее, народ мало любил и уважал его. Под его духовною опекою православный простолюдин часто едва знал имя Иисуса Христа, тогда как раскольник читал священное писание, творения св. отцов и имел понятие о церковных событиях. Знакомые с купеческим бытом в наших городах в прежнее время, вероятно, согласятся, что православные купцы, если только они не получили образования на европейский образец, были менее развиты, чем купцы-раскольники, а потому в руках последних, при их смышлености, и скоплялись преимущественно капиталы.
Мы не согласимся с мнением, распространенным у нас издавна и сделавшимся, так сказать, ходячим: будто раскол есть старая Русь. Нет, раскол — явление новое, чуждое старой Руси. Раскольник не похож на старинного русского человека, гораздо более походит на последнего православный простолюдин. Раскольник гонялся за стариною, старался как бы точнее держаться старины, — но он обольщался, раскол был явление новой, а не древней жизни. В старинной Руси народ мало думал о религии, мало интересовался ей, — раскольник же только и думал о религии, на ней сосредоточился весь интерес его духовной жизни, в старинной Руси обряд был мертвою формою и исполнялся плохо, — раскольник искал в нем смысла и старался исполнять его сколько возможно свято и точно, в старинной Руси знание грамоты было редкостью, — раскольник читал и пытался создать себе учение, в старинной Руси господствовало отсутствие мысли и невозмутимое подчинение авторитету властвующих, — раскольник любил мыслить, спорить, раскольник не успокоил себя мыслью, что если приказано сверху так-то верить, так-то молиться, то, стало быть, так и следует, раскольник хотел сделать собственную совесть судьею приказания, раскольник пытался сам все поверить, исследовать. Несправедливо осыпать его обвинениями и глумиться над ним за то, что он в своих рассуждениях и исследованиях нередко доходил до нелепости или обрывался на ребячестве, он был лишен всякого образовательного руководства, он вступил на свой путь с бременем предрассудков, которые приросли к его существу, он должен был сам расчищать себе этот путь орудиями, слишком первобытными, встречая трудности и спереди и с боков, ничто ему извне не помогало, напротив, все ему препятствовало, все старалось попятить его назад. Какие бы признаки заблуждения ни представлялись в расколе, все-таки он соединялся с побуждениями вырваться из мрака, умственной неподвижности, со стремлением русского народа к самообразованию.
Но совершенно справедлива другая, также господствующая у нас мысль, что раскол поддерживается и прежде поддерживался отсутствием народного образования, и что просвещение есть единственное средство к его искоренению. В то время, как лишенный всякого внешнего руководства, погруженный в глубокий мрак, народ стал в форме раскола искать расширения кругозора своих представлений и умственной деятельности, для высших классов началось образование иное, европейское, научное, разностороннее. Между ним и тем своеобразным народным образованием, которое создавалось чрез раскол, была целая пропасть. Низшая образованность никогда и нигде не может выдер -жать столкновения с высшей, признаки первой должны неизбежно исчезнуть, как ненужные, точно так, как свеча, в малой степени освещавшая большой покой и все-таки несколько разгонявшая мрак ночи, делается ненужной, когда в окно этого покоя засветит солнце. Раскол преследовали юридическими и полицейскими мерами, но не думали заменить его для народа правильным образованием: такое преследование было, в сущности, покровительством невежеству и мраку: раскол в борьбе с ним выигрывал нравственно, он стоял хоть за какую-нибудь, хотя очень слабую и бледную, образованность, тогда как его искоренение могло только приводить к полному уровню всеобщего невежества. Но при столкновении с наукою раскол тотчас оказывается несостоятельным: все, что он доставлял народу но отношению к умственному развитию, явится чересчур слабым, односторонним в сравнении с тем, что для той же цели может дать правильное образование, и все, на чем раскол держится, как несогласие с господствующею православною церковью, все это, с усвоением большей широты и верности взгляда, покажется самим раскольникам до того лживым, мелочным и безразличным, что они сами, без всяких особых средств к их обращению, откажутся от своих толков.
При таком взгляде на раскол, как на своеобразный, хотя несовершенный и неправильный орган народного самообразования, его внутренняя жизнь составляет одну из важнейших сторон истории. С этой точки зрения следует изучать раскольничью литературу, заключающую материалы для этого предмета. Она очень обширна и, несмотря на то, что вращается около религиозных вопросов, она представляет достаточно разнообразия, начиная от ребяческих повестей о богомерзком табаке, о происхождении картофеля и т. п., и кончая трактатами о значении брака и о молении за власти. В числе раскольничьих писателей конца XVIII и начала XIX века — периода очень богатого литературной деятельностью сектантов, одно из видных мест занимает Павел Онуфриевич Любопытный, бывший сперва в Москве, потом в Петербурге пастырем или начетчиком поморской секты, терпевший гонения за свою ревность к расколу в царствование имп. Николая, и окончивший жизнь В изгнании, в глубокой старости. До сих пор он известен по каталогу раскольничьих сочинений, напечатанному в 1-й книжке Чтений Московского Общества Истории и Древностей 1863 г. Это полнейший из известных нам перечень произведений раскольничьей литературы с краткими известиями об их авторах, но далеко не обнимающий всю обширную письменность раскольничьего мира. В своем предисловии к этому сочинению он привел мотивы, побуждавшие его к составлению его, — ‘дабы вразумить невежд и обуздать шумную их буйность, кричащую, что старообрядцы есть сущие невежды, что они х> своей вере и ее обрядах не имеют никакого понятия, не знают никаких наук, словесности И чужды образования ума и сердца, чтоб они, бедные, в сих ложных мнениях опомнились и знали, что староверческая церковь, от рассыпания руки людей освященных в России с 1666 г., знает совершенно предков своих православную веру, верует по образу святых апостол и по духу Христовой церкви во всем без изъятия. И в ней по количеству ея, хотя мало, впрочем, судя по обстоятельствам грубаго невежества и свирепаго тиранизма, было довольно просвещенных мужей и словесной письменности’. В числе писателей автор каталога поместил и самого себя, при этом не стесняется расхваливать свою собственную личность, как только мог сделать мужик, который кое-чему научился, кое-что перенял из признаков образованности, но не усвоил приемов хорошего воспитания и избаловался поклонением его дарованиям, уму и перу, воздаваемым в той среде, где он вращался. Он перечислил девяносто семь собственных сочинений, каждому из них придавши какой-нибудь похвальный эпитет. Значительная часть того, что вышло из-под его пера, относится к вопросу о браке в поморской секте и написано против учения о невозможности быть браку в истинной церкви, против так называемых бракоборцев. Но кроме поименованных в его каталоге сочинений, в паши руки попалось самое важное сочинение этого писателя под названием: ‘Хронологическое ядро староверческой церкви, объясняющее отличные ее деяния с 1650 по 1814 год’. Это история староверства, сколько нам известно, единственная по объему в раскольничьей литературе. Рукопись, бывшая у нас в руках — автограф автора {За сообщение этой рукописи приношу благодарность книгопродавцу, почтенному Д. Е. Кожанчикову.}. Он изложил события по годам, и поэтому она имеет вид летописи, в своей хронологии он нередко, говоря о временах от него отдаленных, впадает в неверности. По раздроблении раскола, историк следит преимущественно за делами поморской секты, к которой сам принадлежал, а о событиях, касающихся других сект и толков, говорит короче. Он приводит нередко указы и распоряжения правительства относительно раскольников, повествует о гонениях, которые претерпевали раскольники, упоминает о разных деятелях раскола, особенно о писателях, обыкновенно под годом их кончины, и перечисляет их творения, дает краткие отзывы о достоинствах и недостатках этих деятелей, выражаясь похвальными или бранными прилагательными, указывает на вопросы, занимавшие в данное время раскольничье общество, описывает споры, бывшие между раскольниками, иногда вскользь касается и предметов, мало имеющих прямую связь с расколом. Любопытный в своей истории не отличается ни подробностями изложения, ни полнотою, ни беспристрастием, зато щеголяет риторикой. Время от Екатерины до конца описано гораздо подробнее, но здесь на первом плане стоят раскольничьи споры, в которых участвовал и сам автор, с эпохи Павла Петровича, и здесь-то история Любопытного представляет довольно богатый материал фактов. Для нас в настоящую минуту сочинение это драгоценно, кроме сообщаемых новых фактов о временах XVIII и XIX века, более всего как образчик той своеобразной образованности, до которой мог дойти русский простолюдин, предоставленный собственным силам, поставленный а разрез и с тем, что выше, и с тем, что ниже его по развитию.
Говоря о начале раскола, поморский историк приводит подробное прение Арсепия Суханова с греческими патриархами. Арсений, как известно, был посылаем патриархом московским Никоном на Восток, для знакомства с тамошними ‘православными обрядами’. По возвращении в отечество он написал свое странствие под именем ‘Проскинатарий’. Но кроме этого сочинения (в настоящее время печатаемого в ‘Православном Собеседнике’), Арсению приписывали раскольники прение с греческим духовенством, на котором он, будто бы, обличал неправоту тех особенностей восточной церкви, которые впоследствии были введены Никоном в русской церкви. Это прение вообще редкость. Греческие патриархи представляются какими-то крайними простаками, даже глупцами, они становятся в тупик и смешное положение пред смелыми доводами русского монаха. ‘Мне, будучи россиянину, — говорит им Арсений, — неприлично одно и то же слово десять раз повторять как дите’. Главный предмет состязания — перстосложение. Греки не в состоянии победить Арсепия, они объявляют, что так как русские приняли веру от греков, то и должны во всем сообразоваться с греками. ‘Чем вы святее и превосходнее во вселенной? — говорил им Арсений, — разве Творец мира и Евангелия у нас не один?’ — Это прение — чистый вымысел и не имеет никакого фактического основания.
Павел Любопытный, излагая далее историю оппозиции против Никона и его реформы, приводит также разные небывалые события, выдуманные раскольниками, но тем не менее очень важные по нравственному влиянию, какое они оказывали на поддержку и укрепление раскола. В числе их есть один очень крупный вымысел. Это старообрядческий собор, бывший будто бы в 1664 г. в Куржецкой обители, на Олонце, на котором участвовал греческий патриарх Афанасий (тогда уже умерший) и подписал протест против Никоновых ‘новшеств’, вместе с несколькими русскими архиереями (о которых мы несомненно знаем, что они пристали к реформе), то были новгородский митрополит Макарий и вологодский архиепископ Маркелл. В определении этого собора говорится: ‘Все злочестивые Никона патриарха догматы и его предания приемлющих и чествующих оные утверждаем быти присно под отлучением от Христа и предаем их все единодушно анафеме и всем клятвам, изображенным на святых вселенских соборах и девяти поместных’. Этот вымысел чрезвычайно важен потому, что впоследствии раскольники освящали и узаконили свои мнения уверенностью, что в первые времена не только находились благоговейные русские архиереи, восставшие против новшества, по даже и со стороны греческой церкви оказался протест в лице патриарха, которому впоследствии в России воздавали почитание, как святому.
Описывая гонения и касаясь самосожжений, историк-поморец считает эти ужасные явления следствием ‘тиранства и изуверства Никониан’ и прославляет такие поступки, как подвиги благочестивого мученичества. Первое самосожжение он указывает в нижегородской стране, в кудемском стане, куда убежали с разных сторон преследуемые противники господствующей церкви. ‘Никониане, — говорит он, — принуждали их к чтимости никоновых догматов и налагали на них тяжелые оковы, тогда многие христолюбцы, оставя все благое, втайне убегают в овины и другие подобные места, разного пола и возраста, и там вожделенно жертвуются Христу огнесожжением сами и возносятся их святые души в чертоги небесные’. За этим первым сожжением следует ряд других, историк, однако, не привел все нам известные случаи, и даже не описывает самого крупного из них — в Палеостровском монастыре, о нем он, как видно, по русской пословице, слышал звон, не зная в какой церкви звонят, потому что указал в этом монастыре смерть протопопа Аввакума, будто бы добровольно предавшегося сожжению, тогда как этот расколоучитель был сожжен по повелению правительства в Пустозерске {Любопытный приводит следующие случаи самосожжения в Сибири: в Березовске в 1677 г. 2.700 чел., в Утяцкой слободе 400 ч., на реке Пышме, 160 ч. в 1699 т. на Тегинке 300 и в Пермской области 500 чел. Потом — у него прерываются случаи самосожжения до времен императрицы Анны, тогда в окрестностях Каргополя сожглось 240 чел. Чрез несколько лет в том же крае погибло еще 400 чел., в Олонецком уезде сгорело до 3.000 чел., в нижегородских пределах 600 чел. На реке Умбе с 38-ю чел. сгорел Филипп, основатель толка филиппонов, не желая по требованию правительства молиться за царей. Тогда раскольникам приходилось плохо от назначенной специально против них комиссии: спасаясь от ее гонений, погибло в огне 6.000 чел. И сама Выгореция чуть было не сожглась.}.
О громком и несчастном диспуте Никиты Пустосвята историк-поморец говорит без большого уважения к этой личности, он хотя и похваляет его за любовь к вере, но находит в нем тупость, ‘Коварная утонченность и острый оборот никонианства, господствующая его сила и преклонность к нему царюющих Никитину тупость воображения и скудное представление доказательств в некоторых церковных истинах ослабили и учинили мятущимся в бодрствовании возъответствия’, Зато с большим участием отзывается он о последнем стрелецком бунте. ‘Тлеющаяся давно искра благочестия в стрелецких сердцах, некогда потушенная страстями их, паки ныне вспыхнула, вышла из-под ига никонианского и решилась, не взирая, ни на какие козни его, учиниться в первобытном состоянии или души свои за нее положить. Стрельцы геройски слово свое соблюли во всем чисто, их сотни тирапская рука никониан поразила’.
Судя по тому, что раскольников привыкли считать вообще врагами заморского просвещения, можно было бы ожидать, что поморский историк, говоря о Петре, выскажет ярое негодование против иноземных наук. Нимало. Он сочувствует науке, он воздаст хвалу императору за академию наук, но он негодует за насильственное бритье бород, за навязывание русским иноземных одежд, за презрение к русской народности. ‘Россия, услыша сей ужаснейший оркан, поражающий каждого Росса, вся восколебалась и оцепенела: обезображается вера, сам человек и хула происходит на сотворившего нас Бога совершенными. Все русское человечество наполнило своим стоном весь прозрачный воздух, обливалось слезами, осыпало сей адский предмет проклятиями. Но благочестивые, не взирая на сии жестокие угнетения, воздевали священные руки свои к небесам, просили в горестном рыдании владеющего ими Бога, дабы Он по неизреченному своему милосердию их от толь зверского фанатизма защитил и отмстил бы. по своему праведному суду’. В другом месте, говоря о последовавшем запрещении торговать русским платьем, историк восклицает: ‘У, философа этот фанатизм не будет ли варварством и бесчеловечием’?! Коснувшись указа о наложении на раскольников двойной подати, раскольник опять призывает философию на подмогу раскольничьим воззрениям и разражается такой филиппикой: ‘Философия может созерцать в своем предмете буйство царей, сколько они до лет премудрой Екатерины истребили в России рода человеческого, сколько сот тысяч разогнали своими варварскими законами в иноплеменные языки своих подданных! Все это видит мудрый! О, цари, цари! Грубейшие!’ Любопытный особенную ненависть питает к архимандриту, а потом епископу Питириму, которому Петр поверял дело обращения раскольников в нижегородском крае. Неудивительно, когда и по другим, не раскольничьим, источникам это был человек вовсе неспособный возбудить уважение и сочувствие даже в ревнителе православия честном человеке. Показывая вид, что он действует на раскольников (бывших некогда своих единоверцев) путем кротости и убеждения, Питирим тайно возбуждал правительство к жестоким мерам и просил, чтобы, преследуя раскольников, не допустили их догадаться, что и он к этому причастен. С такою же ненавистью Любопытный отзывается о комиссии, бывшей при Елисавете и свирепствовавшей в северных пределах. Тогда причисляли к расколу всякого, кто крестился двумя перстами. Оказалось, что Ладога, Каргополь, Олонец и вообще все Поморье употребляли двухперстное перстосложение. В 51 приходе нашли 52.000 раскольников. Что эта комиссия поступала жестоко и круто, показывают происходившие тогда самосожжения раскольников. Но правительство побуждаемо было к таким крутым мерам чрезвычайным распространением раскола. Сам раскольничий историк не отрицает этого. В Петербурге, где прежде было каких-нибудь двенадцать человек, стало, по словам его, до двенадцати тысяч староверов. Выгорецкие отцы стали ездить по России и везде посевали раскол, научая православных не ходить в церковь. Закон преследовал собственно ‘учителей благочестия и обличителей никонианского зловерия’, как величает их раскольничий историк, или распространителей заблуждений, как их называла православная сторона, но такое преследование действительно принимало широкий размер и постигало гораздо большее число лиц, чем сколько можно полагать с первого взгляда. Во-первых, таких учителей стало очень много и число их беспрестанно возрастало, во-вторых, преследователи, часто для разных целей, не умели, иногда же и не хотели отличить: кто из раскольников учитель и распространитель раскола, а кто просто так себе — раскольник.
Жалуясь на преследования со стороны правительства, которые не прекращались до самого Петра III, историк наш, однако, вооружается против филиппонов и федосеевцев, которые, кроме некоторых других несогласий с поморцами, отвергали моление за царей. Поморцы всегда держались того правила, что как бы ни страдала церковь от неверного правительства, по она всегда должна следовать повелению апостола Павла — молиться за всякую власть. Сообразно этому и П. Любопытный, если и дозволяет себе в своей истории горькие выражения против царской власти, то все-таки редко, а там, где цари не мешали расколу, всегда относится к их особе с большим уважением. Таким образом, несмотря на то, что Елисавета преследовала его единоверцев, он с сочувствием упоминает об основании ею московского университета, как одной из мер к народному просвещению, и хвалит государыню за то, что она, ‘усмотря в церквах нюхающих проклятый табак вельмож и прочих званий людей и мерзкое от того безобразие, запрещает нюхание табака в церкви’.
Привязанный исключительно к поморской секте Любопытный относится с нелюбовью, а иногда с презрением к другим сектам, видя в них плод невежества. Поморский историк не доучился и не додумался до того, чтоб везде находить причины и связь явлений, хотя из его же летописи достаточно видно, что раздробление раскола было явлением вполне законным и неизбежным, оно возникло и развивалось после того, как раскол совершенно выпал из рук духовных, перешел а парод и начал делаться образовательным элементом для простолюдина. Только за своими поморцами Любопытный признает религиозную правду, да и то подчас хваля, а подчас и побранивая своих же учителей, смотря по тому — говорили ли они согласно или несогласно с его собственными взглядами, все другое на Руси, хотя и раскольничье, в его глазах мало чем лучше ‘суеверного, грубого и невежественного никонианизма’. Более всех и прежде всех достается поповщине. Вот как он выражается об этой половине раскола:
‘Суеверие и грубое невежество староверов, воображающих в умах своих полноту церковных тайн за необходимый предмет спасения, убедили их открыто уклониться от многих священных истин, презреть голос блаженных своих предков и признавать в никонианизме во всех его церковных тайнах бытие св. Духа. Церковь Христова (то есть поморская секта) по многократном их врачевании, довольном терпении к обращению и по частом от них огорчении, решилась соборне, по правилам святых отец — и здравом разуме, отринуть их из своего недра и предать сатане, дондеже вразумятся, не иметь с ними никакого духовного сообщения и производимые ими тайны веровать вне благодати и несвященными’.
Но религиозный раздор господствовал в беспоповщине. Поморцы и федосеевцы образовали уже две главные ее ветви. Поморцы не считали у себя никого основателем, хотя братья Денисовы могут по справедливости назваться их устроителями. Федосеевщина была расколом от поморства или просто беспоповщины. Основателем этого толка был Феодосий, крестецкого яма дьячок, перешедший из православия к расколу. Убегая от преследований, он переселился в Польшу, потом возвратился в Россию и, после многих странствий, умер в новгородской тюрьме в 1711 г. Любопытный повествует, что он был убит запором от дверей своей тюрьмы. Феодосий составил девять тезисов отличного учения и показал своим последователям пример и путь прибавлять еще новые, сообразно своим мудрованиям. Тезисы Феодосия относились к обрядам и внешним знакам, он хотел, чтоб на кресте писалось Исус Назорей царь иудейский — так называемое пилатово титло, запрещал служение всенощных, не признавал существования монашеского образа, потому что за упразднением священства некому было посвящать, предписывал настоятелю или учителю читать над исповедывающимся и над умершим разрешительную молитву, дозволял молиться в одном покое с внешними, то есть не староверами, требовал, чтобы на праздник Пасхи на возглас: ‘Христос воскресе’, отвечая ‘во истину воскресе’, поднимали вверх руки, и упразднял земные поклоны во все посты, кроме великого. Об этих вопросах был большой спор у Феодосия с Андреем Денисовым, и спор этот кончился тем, что Феодосии, рассердившись, ‘отряс свою одежду, обувь и главу, и сказал: с сего времени не иметь мне с Выгорециею ни здесь в мире, ни в будущем веке, ни части, ни жребия!’
Это заклятие сделалось пророческим. С тех пор раздор постоянно господствовал между этими ветвями беспоповщины. Недоумения увеличивались, усложнялись. Кроме разных мелочей, предметами спора было и более существенное. Таким был вопрос о браке, самый, можно сказать, важнейший вопрос, над которым изощрялась раскольничья мудрость более всего до последнего времени. Сначала как Феодосии, так и выгорецкие отцы равным образом учили, что брак, совершенный в православной или, по их выражению, никонианской церкви, недействителен и переходящих из никонианства в староверство, состоящих в браке, следует разводить на чистое житие. Так как брак есть таинство, а таинств, которые, по законоположению древней церкви, могли совершать одни священники — рассуждали они — за упразднением священства совершать некому, то, следовательно, и брака быть не может. Но потом Феодосии стал думать иначе и допускал возможность брака. Его последователи, напротив, стали горячо за безбрачие. Роли, так сказать, переменились. Между поморцами образовалось учение, допускавшее брак. Сам Андрей Денисов, сперва отрицавший возможность брака, убедился, что безбрачие ведет к разврату и стал допускать брак в староверстве. Любопытный, в свое время горячий защитник брака, по этому поводу впадает в простодушное противоречие себе самому: в одном месте называет Денисова столпом церкви, в другом обвиняет его в слабости ума.
К вопросу о браке присоединялся еще другой, также существенный вопрос о молении за царей. Федосеевцы не хотели молиться за них, как за неверных. С ними разделяли это же правило, но еще с большим фанатизмом, филипповы, выделившиеся из федосеевщины по причине несогласия в мелочах. Раскол, расширяясь, распространил в простолюдинах охоту к чтению и размышлению: отсюда истекало, что люди, более других мыслившие, люди способные, признаваемые по своей учености пастырями и учителями, додумывались до разных вопросов, писали о них, предлагали на разрешение, бросали, таким образом, новый материал для толков и суждений и увеличивали недоразумения и несогласия. Всякая попытка к примирению и соглашению приводила, к, большему разделению. Так, в 1748 году некто астраханец Иван Иванович написал ко всем староверам разных толков послание, убеждал хранить мир и согласие и бросил им на обсуждение еще новых двенадцать вопросов, из них одни касались, чисто внешности, напр., можно ли едучи по дорогам молиться иконам ‘мирским’ или нужно брать свои с собой, можно ли париться в бане с внешними и т. п. Но другие предлагали разные случаи, касающиеся брака, напр., при совершении брака что следует брать за основание: согласие родителей или самих новобрачных, или, как поступать в случае браков, возникающих между поморцами и последователями других толков. По замечанию Любопытного, эти ‘вопросы произвели немалый соблазн, потому что решить их никак не сумели’. Между поморцами и федосеевцами начались так называемые соборы, с той и с другой стороны сходились учители, с поморской стороны отличались тогда: Михаил Григорьевич и саратовский учитель Иван Федорович Ерш, очень плодовитый писатель своего времени, с федосеевской, сын основателя согласия — Евстрат Федосеевич, живший в Старой Русе, где образовался в то время главный притон этой секты, впоследствии уступивший первенство московскому. Кроме него, славились тогда федосеевские писатели и мудрецы — Иван Трофимович и Илья Иванович: последний был пастырем московских федосеевцев. О приемах, употреблявшихся в то время при этих спорах, можно отчасти судить по рассказу Любопытного о том, как поступил глава федосеевцев, Евстрат Федосеевич, когда к нему в Старую Русу приехали поморцы состязаться о пилатовой титле. Он наложил на своих старух шестинедельный пост и молитвы, чтобы получить откровение свыше, прием этот употреблялся в древности не раз, подобный пост с молитвами наложен был и в ‘Смутное Время’, чтоб получить свыше указание, как спасти погибающее отечество. ‘Изуверство и ложь федосиян, говорит Любопытный, открывают посредством сих пустосвяток на воздухе химерический в звездах крест, изображающий на нем титлу Пилата и вопиющий от него глас: подвижницы! пилатова титла прията на кресте! Сия басня глупых старух поразила федосиянцев все умы: она всех встревожила и разрушила священнейший мир между всем христианством’. В это время явился с своими литературными произведениями стародубский поморец Иван Алексеевич, один из замечательнейших писателей староверства. С одной стороны, он обличал поповщину в своей известной книге: ‘О бегствующем священстве’, с другой — защищал брак против врагов его в беспоповщине. Он, так сказать, регулировал учение о возможности брака, развивши мысль, что брак есть учреждение общечеловеческое, общественное, а не исключительно церковное таинство.
Со вступлением Петра III, а в особенности Екатерины II, в истории раскола начался новый период — период свободы. Доведя свою историю до этого времени, автор представляет картину раскольничьего быта в законченный период гонения и утеснения. Это одно из любопытнейших мест в его сочинении, и мы считаем не лишним привести его нашим читателям.
‘Церковь Христова, находясь в лютом гонении, имела образ своего бытия в своих положениях следующий:
‘1) Богослужение.
‘Оное от нее всегда отправлялось везде, кроме Выгореции и Польши, в праздничные дни, но псалтыри и часослову, тихо и благоговейно по домам в ночное время и тайно с тонким фимиамом и немалым страхом, при определенном у врат дома страже, в случае появления надзорных фискалов. Церковь уведомлялась от него чрез известный знак о своей от врагов оных опасности. По окончании же того богослужения, также в ночное время, все расходились осторожно в свои дома по одиночке. Служебные же все книги и отличные святые образа и прочее к сему предмету относящееся поспешно убираемы были в двойные стены своего дома.
‘2) Пастыри или настоятели.
‘Они, храня чистоту веры, все были до настоящего времени (т. е. до 1762 г.) незаписные в двойной оклад казны — мужи все странние, простодушием и добродетелью украшенные. Они, любя и созидая Христову церковь, беспрестанно скитались с великою осторожностью и страхом по разным местам России, приезжая к пастве своей в их домы и отбывая из них в ночное время, проживая у них в тайных местах, дабы не могли узнать их внешние — никониане. Они во время своего бытия у паствы совершали все случающиеся нужные в церкви тайны и потребы.
‘3) Похороны.
‘Они тогда отправлялись в христианстве разнообразно: 1) в бытность настоятеля весьма редко — отпевались (умершие) чином потребника, и более прочитывалось над умершими, по обстоятельствам, по несколько Давыдовых, псалмов, поминая в них при каждой славе имя усопшего раба Божия. Все сие происходило в ночное время с великою осторожностью и страхом. По учинении прощения родственников с умершим, его отправляли в туж ночную темноту или на животном, или относили избранные люди на плечах в постыдное и гнусное место на кладбище {Непонятно, отчего с участием настоятеля хоронили умершего ‘в постыдном и гнусном месте на кладбище’, а в отсутствии его ‘в определенном месте благочестивом, либо сокровенном’.}, где просто, без священнословия, предавали со слезами его земле. 2) Если же когда случались умершие в отсутствие настоятеля, то домашние или существующие там христиане, положа начал поклонов и славословия, учиняли все вкупе по сто и более поклонов в пояс, поминая при этом имя усопшего раба Божия, и по прощении всех с покойником в ночное время предавали его земле в определенном месте благочестивом, либо где сокровенном, с одним началом и малою молитвою. Когда же настоятель по случаю прибывал на место усопшего, то отпевал оный в страхе покойника. 3) Если же похороны бывали производимы по указам высшего начальства, во время дня и на определенном от правительства месте, то, по исправлении вышеозначенного обряда над умершим, везли его в кладбище на гнусной сброе и животном, с сидящим на гробе трубочистом, с имеющимся у пего в руках помелом или шваброю: безобразясь, изрыгал скверный мирские хулы на святую нашу церковь и покойника. Сии варварские поступки продолжались над Христовою церковью в столицах и губерниях до 1762-го г., до открытия полной свободы благочестивым, а в некоторых местах позже.
‘4) Состояние бедных христиан.
‘Все таковые горестные христиане, не имеющие силы вносить в казну наложенный от изуверства тиранский акциз за бороду и немецкое платье, в слезах и с проклятием виновников сей мерзости, по примеру нечестивых никониан, брились, ходили в немецком по указу платье и в никонианскую церковь ко всякой службе, общаясь там их таинствам, по обычаю никониан. Впрочем, заметьте твердость их благочестия, что они все то делали, отправивши у себя в часовне все богослужения, стоя при оных в сокрушении сердечном, назади христиан за преградой. При смерти же своей все таковые падшие христиане в слезах и рыданиях пред пастырем или каким-нибудь христианином раскаивались во всех своих злых деяниях, а паче в отступлении от веры. Церковь же Христова, взирая на тиранские обстоятельства никонианизма, таковых истинных раскаянников в состав свой принимала любовно, их тела, яко лишенные всякой скверны мира, достойно христиански отпевала и после того доставляла их никонианским жрецам, кои весь свой обряд погребения производили и предавали их земле в своих кладбищах.
‘5) Моление познавших никониан православие.
‘Они всегда ходили с великой осторожностью ко всякому богослужению, стояли в сокрушении сердца в молитвенных домах за устроенной им преградой сзади христиан, молясь там по гласу, производимому в церкви: просвещали свой ум и душу. Ныне оные простые преграды давно уже существуют в церкви в благовидном образе.
‘6) Общий обычай христиан.
‘Они, всегда твердо соблюдая благочестие: 1) во всех случаях мерзили все никонианцев тайны, 2) отнюдь не сообщались в ядении и питии, а паче в духовных действиях как с никонианами, так и с поповщиной или старообрядцами, 3) входом в их церкви весьма гнушались, 4) в случае прохода своего мимо открытых часовен все уклонялись, 5) поморцы при богослужении своем всегда находились в скромном покрое и цвете платья, и федосиянцы в белых балахонах при уклонении разноцветности, б) в народном круге все носили платье поносное и ругательное по изуверству изданных законов, 7) все христианство обращалось с никонианцами с великим смирением и униженностью, 8) шили верхнее платье долгорукавое, дабы в случае изображения на себе креста не могли заметить у них двуперстного сложения, а паче тогда, когда кто проходил в Москве сквозь Спасские ворота в Кремль и лежащий при них песок, взявши щепотью, полагали перекрестившись ими, три поклона в пояс изображенному над вратами Спасову образу, 9) приходя в дома христиан, полагали начал поклонов или два в пояс, а третий до земли, 10) брачащиеся христиане, взирая на свои преступления против благочестия, смирялись всегда пред церковью во всех случаях, а паче церковных отношений, 11) все благочестивые христиане места в покоях после сидящих никонианцев обмывали или отирали их мокрым веществом, 12) постыдные театры служили тогда для них чудовищем беззакония, 13) бесовские и страстные песни, развратные потехи, расточительная и пустая игра карт и глупые передвижки и перестановки шашек они все то признавали за самую непотребность злонравия, нарушение благочестия и правил св. отец, 14) духовные пастыри, взирая на обстоятельства церкви всех родов, всегда предписывали пастве своей догматы, обряды и правила назидания души и сердца, 15) они все строго выполняли христианские должности, как-то: церковный округ ежедневно, посты, среду и пяток, и всю нравственность’.
Из этого описания внутреннего быта раскольников легко можно видеть, что преследования, не достигая своих целей в пользу господствующей церкви, только порождали в раскольниках хитрость и двуличность: кроме записанных в двойной оклад, много было тайных, наружно принадлежащих православной церкви, а на самом деле державшихся раскола и для своего спасения принужденных на каждом шагу лгать, притворяться, каждого обманывать, унижаться пред сильными, а между тем, вращаясь между православными, они обращали многих из них в таких же тайных раскольников. Достойно замечания, что, по известию нашего историка, самые передовые раскольники, учителя или пастыри, были из незаписанных в двойной оклад, следовательно из тайных раскольников.
Историк-поморец восхваляет императрицу Екатерину. Раскольники не только стали пользоваться такою свободою, какой никогда на Руси не имели, по сама государыня специально охраняла их от церковных властей. Таким образом, остановлена была, по известию нашего историка, ревность костромского епископа Дамаскина и нижегородского Феофилакта. Раскольники уже не боялись никаких комиссий, не скрывались с своею верою и обрядами. По милости государыни, в Москве и Петербурге они себе построили главные центры, так называемые кладбища, которые, кроме того, что были действительно местом погребения, образовали что-то вроде монастырей или братств. Так федосеевцы в Москве построили себе кладбище Преображенское, поповцы Рогожское, в Петербурге федосеевцы основали себе кладбище на Волковом поле, а поморцы на Охте, в Москве поморцы хотя составляли многочисленную общину, но долго не имели своего центра и только в начале царствования Павла завели Покровскую часовню в Лефортовской части. — Вместо того, чтобы прятаться и отправлять богослужение ночью, раскольники отправляли его днем открыто, и даже в Петербурге носили своих мертвецов через весь город, ‘а никонианство — Замечает наш историк — по старой злости только скрежетало зубами и хулы изрыгало на небо и на святых’. В конце царствования Екатерины в Петербурге поморские пастыри, подобно православным священникам, стали вместе с крылошанами ходить по домам и славить Пасху. Впрочем, несмотря на такую свободу, раскольники не ранее 1782-го г. были совершенно освобождены от двойного оклада и только за год пред тем были допущены к общественным должностям. Любопытный указывает на государственного человека, которого советам считает раскольников обязанными этим последним благодеянием, то был, по его признанию, Яков Евфимиевич Сивере, который в конце царствования Екатерины прославился исполнением своего поручения в Польше во время гродненского сейма. Впрочем, хотя раскольникам и предоставлена была полная свобода, но за излишнюю ревность холмогорский пастырь Онуфрий был посажен в крепость, только содержался так некрепко, что мог из своего заключения писать фанатические послания к единоверцам. Раскольники уже не ‘смиренно и не униженно’ относились к никонианам, не притворялись пред ними, а при случае смело вступали с ними в состязания и хвалились своими победами над ними. Об одном таком состязании, бывшем в Москве в доме одного купца-раскольника, поморский историк говорит так: ‘Отчаянно сражались о имени Искупителя мира, что его произносить правильно и благочестиво Исус, а не по заблуждению никонианского изуверства: Иисус — троегласно. Не раз та и другая сторона была ослабляема, а паче Никонова, наконец, православные (т. е. раскольники) яко громом своим истинным нечестивых поразили, привели их в замешательство, понос и уничижение, И все враги веры разошлись в крайнем позоре и посмешище’. В Петербурге раскольники — поморцы и федосеевцы — вели успешно пропаганду между православными, благодаря тому, что при отсутствии средств к образованию очень много можно было найти невежд, которых раскольники могли с первого раза подавить своею ученостью. Для этой цели послужило им также и наружное благолепие: их часовни поражали нарядностью и вместе стариною, внушавшею уважение, богослужение отправлялось великолепно и чрезвычайно чинно, они завели у себя отличных певцов и чтецов, все читалось и пелось у них с чувством и выразительностью. Этим они, по выражению историка, ‘обратили на себя взоры внешних (т. с. православных): их умы, бывшие в заблуждении, просвещались и христиане умножали теми свои церкви’.
Свобода содействовала умственному движению раскольников. Наш историк приводит названия множества сочинений, принадлежащих этому периоду: несомненно, что тогда в раскольничьем мире шла большая литературная работа. Центрами ее были преимущественно Выгореция, Москва, Петербург, но также в других городах: Саратове, Воронеже, Нижнем, Стародубе, Архангельске и пр. появлялись писатели. Вообще, сочинения их носят форму посланий, слов, произносимых пастырями в часовнях на праздники, рассуждений, описаний, возражений, касающихся разных вопросов, возникавших в раскольничьем обществе, как по предметам нравственности и благочестивой жизни, так и по разным частностям обрядовой стороны. Вместе с тем, у раскольников развилась и сильно распространилась страсть к диспутам, как с православными, так еще более между собой: то и дело, что повсюду происходили соборы или съезды и сходки, для этой цели охотники съезжались издалека, тут мудрецы, начетчики и остроумцы щеголяли своею находчивостью, ловкостью, ученостью, красноречием. Между раскольниками входило в обычай писать стихи, нередко сатирического содержания, которыми они, после своих религиозных споров, кололи и осмеивали друг друга. Таким образом, в Москве, после горячих споров поморцев с федосеевцами, двое поморских литераторов послали, без подписи, сатирическое рондо главе федосеевцев, Ковылину.
Страсть к спорам, к возбуждению вопросов, к своеобразным ответам на них неизбежно содействовала и дальнейшему дроблению раскола. Таким образом, в этот период явилась важная секта ‘странников’, выделившаяся из федосеевщины. Ее основателями были ярославские федосеевцы Иван и Адриан: они начали учить, что в мире настало время антихриста и царство его, двухглавый орел — его печать, гербовая бумага и паспорта — его изобретение, а потому не следует брать их, не должно записываться в метрические книги, надобно всеми средствами скрываться от начальства, не следует вообще повиноваться предержащей власти и считать Россию отечеством. Это противоправительственное учение было развито другими писателями, а в особенности старцем Евфимием или Афимом, человеком с большою начитанностью. Главное основание его мнений, выраженных в нескольких сочинениях, состоит в том, что не следует признавать никакого отечества, никакой власти, а должно быть гражданами всего мира. Средоточие этой секты, впоследствии разросшейся и видоизмененной, было в селе Сопелках, Ярославского уезда. Другие толки, возникавшие в это время, не имели такого радикального характера и часто касались только обрядов или внешних знаков, напр., в Архангельске один поморец, Игнатий Беглец, начал учить, что не следует поклоняться литым створкам с изображениями дванадесятых праздников, и образовал среди поморцев особый толк. В главных двух ветвях беспоповщины — у поморцев и федосеевцев — возникали разноречия, которые хотя и волновали умы, но не доводили до совершенного разрыва и до образования отдельных сектантских корпораций. Поморцы сильно не согласны были между собою насчет брака. Одни отвергали законность брака, признавая его исключительно таинством, и в этом сходились с федосеевцами, своими врагами, по другим вопросам. В Выгореции особенно было много так мудрствовавших и опиравшихся на учение Андрея Денисова (к концу, как говорят, изменившего, однако, свой взгляд). Другие принимали брак за естественную общечеловечную институцию и доказывали, что брак может существовать и без венчания. Третьи считали дозволительным венчаться во внешних (православных) церквах, но чрез то не думали вступать с православием в духовное общение: таковы, по известию нашего историка, были алатырские поморцы, которые в Алатыре основали свое кладбище или братство. В секте федосеевцев было еще более разногласия. Одни, например, сближались с поморским учением хотя отчасти: допускали служение всенощных, оставляли очистительные молитвы над съестными припасами, покупаемыми на рынках, оставляли пилатово титло и принимали надпись ‘царь славы’, другие упорно держались этих особенностей. Одни не считали грехом усваивать входившие тогда в жизнь разные новые приемы и, храня свою веру, не совсем чуждались православных, другие ратовали за фанатическое отчуждение от всего, что несогласно было с стариной. Московской федосеевской общиной заправлял тогда богатый купец Ковылин, он был всемогущ над совестью большинства своих единоверцев и умел внушить к себе суеверное почтение, с благоговением и верой слушали его, когда он рассказывал, что был вознесен до третьего небесе и видел там отшедших от мира сего федосеевцев, украшенных златыми венцами. Но и ему нашлись противники и обличители. Когда на Преображенском кладбище он украсил часовню образами, писанными рукой лучших художников, ревнители старины кричали, что таким образам не следует молиться. Проповедуя безбрачие, Ковылин жил в свое удовольствие, имел любовницу, ездил в карете, пил чай и кофе, тогда строгий Андрей Лазарев послал к нему три тетради обличений, но Ковылин отколотил его за это так, что бедный ригорист пролежал три недели в постели. В конце XVIII века в московской федосеевской общине гремел против всего нового Сергей Яковлев. Наш историк приводит очень любопытные наставления, которые этот пастырь читал в своей часовне федосеевцам: ‘Не носите длинных волос, а стригите под гребенку до ушей, ходите везде сгорбившись и вытянув шею, шапка должна быть у христианина большая, с двумя разрезами напереди и назади, означая тем победу врагов, всякое платье делать в три клина и по три пуговицы на передку, в знак святой Троицы, рукавицы нужно иметь всякому долгие, едва не до локтей, дабы ими вооружаться сильнее против врагов веры — никониан и еретиков, кушак подпоясывать ниже брюха за тем, что мы рождены из того, носить сапоги тупоносые старинного покроя, дабы сим удобнее было побеждать врагов и супостатов никониан, папистов и прочих. Каждый, входя в христианский дом, должен полагать начал семь поклонов, кланяться хозяину в ноги, а хозяин должен отплачивать приходящему тем же, говорить тихо и скромно, приговаривая притом: прости, Христа ради — согреших! Каждый человек должен учить и утверждать один другого, чтоб строго исполнять правила, своих наставников, бывших вчера и днесь, преступающих же укорять и отлучать от церкви. Все гражданские поведения и благопристойности презирать и ненавидеть, яко прелесть мира сего и диавольские сети, беречься же должно, паче всего, яко змия и ехидны, чтобы не жениться, девам и вдовицам замуж не выходить и не есть мяса. До обеда и после того орехов не грызть и ничем не лакомиться, дабы тем беззаконием не прогневать Бога и не нарушать правил святых апостол. В домах не держать самоваров, яко шипящую змею, дабы тем нечестием не отчаять себя от Бога, по правилам седьми вселенских соборов, кофею же не пить. Православные христиане! Страшно о том и говорить: он есть прямо ков и лукавство антихриста, он и в Апокалипсисе семитолковом семь раз проклят. Благочестивые слушатели! взирая на сии клятвы и страшные прощения, Бога ради, поберегите свои души, сохраните строго и святите все мною сказанное вам. Бог вас сподобит за то царствия небесного. Аминь’.
Наш историк-поморец называет все это суеверием. Действительно, поморцы были вообще развитее их соперников и жизненный кругозор их был шире. Таким образом, поморцы совсем оставили старинную стрижку волос под гребенку и носили продолговатые волосы, несмотря на то, что враги их федосеевцы и филиппоны называли такую прическу антихристова шерсть. Многие одевались даже в европейские костюмы и усваивали образ жизни образованного круга. Как ни старался наш историк поставить и себя, и свою секту выше тех правил, которые преподавал феодосийский буквалист (так он называет подобных мудрецов), но в другом месте, касаясь быта поморцев, он сделал такое замечание: ‘Скудость веры так стала умножаться в России, что в ней очень стали усиливаться французское воспитание, немецкие моды и другие грубые ненравственности, и даже стали., касаться благочестивых староверов. Выгорецкий киновиарх Тимофей Андреев написал апологию против ношения иноземного платья и прочих отступлений от древних обычаев’. Тем не менее достойно замечания, что приверженность к старине, считаемая делом нравственности, не делала поморцев безусловными врагами просвещения. Один из выгорецких старцев, Андрей Борисович, очень плодовитый писатель, составлял проект основать в Выгореции академию, но эта мысль не осуществилась, потому что вслед затем сильный пожар истребил это поморское святилище. Впоследствии сам Павел Любопытный писал к московскому поморскому пастырю Скочкову о необходимости учредить для юношества своей секты училища, ‘где бы преподаваема была вся словесность наук. Скоро бы появились у нас божественные Платоны, Демосфены и Ликурги! Тогда бы скоро церковь наша увенчана была покоем, множением, и враги благочестия не смели-б нас унижать и делать неприятельские насилия и вероломства’. Сообразно такому желанию, он везде говорит с большим сочувствием о всякой мере правительства, которая сколько-нибудь клонилась к распространению просвещения в народе.
В повествовании нашего историка о временах Екатерины и Павла главное умственное движение раскольников сосредоточивается около споров поморцев с федосеевцами, преимущественно сценою этих споров было Преображенское кладбище. Редкий год проходил без того, чтобы в Москве не происходили соборы. Долго самыми видными борцами на этих совещаниях были со стороны федосеевцев Ковылин, со стороны поморцев Федор Аникин, чрезвычайно плодовитый, писатель, написавший более трехсот тетрадей разных сочинений, а под конец изменивший поморскому учению и перешедший к федосеевцам. Соборы эти, обыкновенно, ничем не оканчивались, и если случалось, что несколько федосеевцев убеждались поморскими доводами, зато не соглашавшиеся с ними постановляли какое-нибудь правило отчуждения, вроде назначения тысячи поклонов епитимий в наказание за сообщение с поморцами. Но после этих порывов злобы соперники снова сходились на состязание, которое, как и предшествовавшие, не приводило к соглашению. Кроме споров об отличиях в обрядах и внешних приемах, которые для нас представляются чересчур мелочными, главные предметы состязаний были и теперь, как прежде, вопросы о браке, о молении за царя и об антихристе, более же всего спорили о браке. Вопросы эти для умственного движения были важны, потому что по существу своему побуждали раскольников вдумываться в важные предметы, касавшиеся связей общественного строя, человеческой природы и человеческой истории. После соборов, на которых толковали об этом, присутствовавшие на них пастыри и начетчики возбуждались заявить своему читающему обществу свои убеждения и изъяснения, и писали трактаты, возражения, обличения: это вынуждало их вчитываться в книги, знакомиться со многим, они должны были читать творения св. отцов, историю, по крайней мере, русскую и византийскую, законоположения церковные и гражданские, одним словом — они необходимо должны были многое читать и думать, и действительно, во многих сочинениях того времени, несмотря на их односторонность, видна замечательная начитанность, а иногда остроумные и даже глубокие выводы, других если изучение и размышление приводили к заблуждениям, то все-таки расширяли их умственную деятельность. Сочинения раскольничьих писателей переписывались, читались и служили в разных местах поводом к новым спорам, толкам, чтению, размышлениям и к новым писаниям. Этим путем внедрялся и укоренялся вкус и охота к познаниям и умственному труду.
Мы считаем излишним пересказывать со слов нашего историка известия о всех соборах, бывших в те времена, тем более, что они у этого историка излагаются кратко, однообразно и остаются без важных результатов. Отличительной чертой некоторых соборов были выходки Ковылина, который вообще вел себя так, что представляет для нас тип тех московских самодуров, которых так обессмертил А. Н. Островский в образе Тита Титыча. В 1783 году Аникин подал Ковылину двадцать обличительных тетрадей, но Ковылин, в бешенстве, в присутствии многих влиятельных раскольников, разодрал их, сжег и пепел развеял. В 1788 году на соборе Аникин от лица московских поморцев доказывал, что брак может быть священным без поповского венчания, если только есть сущность брака и если вступающие в брак обещают быть вечно в соединении. Он сослался на слова св. Писания, что Бог соединил, то человек не разлучает. Ковылин закричал: ‘Черт вас сочетал, а мы разлучаем! Лучше туркой находиться, нежели ныне жениться, лучше женам сто раз родить, да только замуж не выходить!’ После этого федосеевцы положили новые заклятия — не сообщаться с поморцами, поморцы, толковали они, такие еретики, что самое крещение, полученное ими, недействительно и, в случае перехода поморца в федосеевщину, его надобно крестить как язычника. Но в следующем 1789 году опять был собор и на нем опять состязание. Со стороны поморской отличался тогда Иван Филиппов, считавшийся одним из ученейших мужей, много было шума, крика, брани, но, как и прежде, не договорились ни до чего. По вопросу о браке сама поморская община все еще разделялась и разногласила. Московские поморцы вообще были за брак. Между московскими начетчиками приобрел влияние, и своею личностью, и своими сочинениями, Василий Емельянов. Он у себя в Покровской часовне открыто соединял браком молодых людей по вновь выдуманному чипу. Но бракоборное направление находило себе опору в Выгореции, где киновиархом был строгий Архип Дементьевич. Выгорецкие отцы составили собор и на нем осудили Емельянова за произведение браков. Емельянов был человек уклончивый и ради мира, как он после объяснял, подчинился приговору собора. Но вслед затем он стал продолжать делать свое, ездил по разным городам, везде установлял и совершал браки. Его поступки сильно вооружили против него Выгорецию, тогда, в девяностых годах прошлого столетия, поднялась самая напряженная литературная полемика между поморскими писателями по этому вопросу. В числе защитников брака отличались: архангелогородец Крылов, Иван Филиппов, Гаврило Скочков, чугуевцы: Данило Никитин и Максим Дорофеев, Тимофей Андреев, бывший недавно на протизной стороне, воронежцы Данило и Михайло, которые простерли ожесточение против федосеевцев до того, что стали показывать недостаточность крещения у федосеевцев для смытия первородного греха. Бракоборство защищали Архип Дементьевич, Григорий Иванович, автор более двадцати сочинений о разных предметах, Романовский, Дунаковский, петербургский купец Долгий (владелец дома на Моховой, перешедшего к Пиккиеву, где была после поморская молельня) и другие. Толкуя о браке, его защитники выдвигали другой вопрос, более общий и широко применительный — ‘полнота ли только церковных обрядов нам небо доставляет, или, кроме того, можно тем снабдиться, и при неимении священства можно совершать непосвященному кое-что из обрядов, принадлежащих священному сану’. С таким вопросом поморщина, исходя из строгого буквализма, незаметно очутилась уже на грани широкой свободы протестантства. Емельянов, пытаясь примирить, раздраженные стороны и угодить обеим, написал сочинение, в котором восхвалял девство, по требовал допущения брачной связи для тех, которые не могли вместить высокого обета девства. Полемика приводила к победе защитников брака. Мало-помалу Выгореция начала подаваться. Первый Тимофей Андреев, написавший прежде несколько бракоборных сочинений, объявлял, что признает бракоборцев за еретиков, что брак необходим, только требовал всеобщего собора для установления способов его совершения. В 1795 году Архип Дементьевич объявил, что, боясь Бога, не считает Емельянова еретиком и соединенных им браком христиан блудниками. После кончины Емельянова заступивший его место в Москве Гаврило Скочков поехал в Выгорецию и в начале 1798 года воротился в Москву с мирным посланием, в котором Выгореция изъявила согласие свое с московскою поморскою общиною по вопросу о браке. На вечную память такого важного события Выгореция прислала на евангелии медный крест со стихами {Чтоб показать образчик, как тогда писывали раскольники стихи, мы приведем эти стихи:
Во всех концех сияет крест:
Им ад попран, и рай отверзт,
Уязвлен враг, стен я лежит,
И злоба вся во тьму бежит.
Крестом любовь везде цветет:
Любовных всех та в рай ведет.
Евангельски вещает вам:
Любовь иметь всем лучше нам.
Да славится в нас Бог един,
Согласно днесь и в век Аминь!} и подписьми: ‘Архип Дементьев, Григорий Петров, Иван Афимов, Григорий Никитин 1798 года генваря 16-го’. 2-го февраля 1798 года поморцы в Москве, в своей часовне, торжествовали умиротворение своей церкви. Действительно, событие это имело очень важное значение. С этих пор признание брака стало признаком поморской ветви беспоповщинского раскола, сделалось догматом веры положение, что ‘брак заключается не в венчании, которое может и быть и не быть, а в вечном обете вступающих в брачный союз, и что брак должен существовать вечно в христианстве, и та церковь не может быть православной, которая не имеет брака’. Само правительство признавало браки, совершенные в поморских часовнях, состоятельными в гражданском смысле.
Но вот опять начали находить черные тучи на свободный быт раскольников. Государь Павел Петрович сильно заботился: о сохранении повсеместного благоговения к своей особе, не могло уйти от него то обстоятельство, что федосеевцы и раскольники некоторых других толков не молятся за царя, да и самые раскольничьи соборы — эти шумные и многолюдные народные сходбища, были не в духе тогдашней внутренней политики. Уже вскоре по воцарении Павла федосеевский пастырь Петр Федорович начал увещевать свою паству на Преображенском кладбище совершать моления за царя. Федосеевцам так не понравилась такая новость, что они прогнали от себя этого пастыря. Но мало-помалу раскольники стали узнавать и понимать дух нового царствования. Начальство, действуя в этом духе, постепенно давало раскольникам чувствовать тот гнет, от которого они уже отвыкли в предшествовавшее царствование. ‘Прекратился, — говорит наш историк, — находившийся на разных местах в свободном образе звук сильных состязаний о кафолической вере поморской и федосиянской церкви, внешних и поповщины, все между собой ныне, по суровости высочайшей власти, приходят в безмолвие’. К празднику Рождества Христова в 1799 г., по прежних лет обычаям, съехались в Москве керженцы, стародубцы, иргизы и другие раскольники славить Христа. Все они должны были бежать из Москвы как можно скорее и благодарить Бога, что успели уйти подобру-поздорову от какой-нибудь беды. Федосеевцы на Преображенском кладбище стали молиться за царя. Ковылин составил исповедание веры, которое готовился подать правительству в таком случае, если бы от федосеевцев потребовали сведений и объяснений. В этом исповедании он силился представить, что федосеевцы хранят догматы православной церкви, почитают его императорское величество и его августейшую фамилию, молятся за них и повинуются властям, постановленным от государя. Вместе с тем, он предупреждал и просил своих единоверцев: если у них станут спрашивать, всем одно говорить, что они молят Бога за государя. У поморцев, и прежде всегда совершавших моления за государя, теперь страх произвел то, что они начали поминать высочайших особ благоверными и благочестивыми: так поступал Гаврило Скочков, но были такие, что не одобряли таких титулований.
Все это, однако, не отвратило от них грозы, которая на них находила. Император не мог терпеть, чтоб в его государстве были люди, и притом русские люди, из которых одни, как ему сообщали, вовсе не молятся за него, а другие хотя и молятся, но все-таки считают его, самодержца, неверным. Наш историк говорит, что ноября 22-го (1800?) государь из любопытства посетил единоверческую церковь в доме купца Малова и слушал обедню. Ему очень поправилось старинное богослужение, он приказал поставить на церкви главу и крест и велел протоиерею и певчим обучиться служить и петь по-старинному, а потом такое богослужение несколько раз отправлялось во дворце. Тогда государю пришла мысль обратить всех раскольников в единоверие: казалось, не было более причины им оставаться в разладе с церковью и властью, ни церковь, ни высочайшая власть не преследуют их старины, напротив, сам государь оказывает ей любовь и уважение. Значит, одно упрямство и вражда к власти их удерживает в расколе. К тому же до него доходили неприятные слухи о раскольниках. Так, в Лодейном-Поле был у федосеевцев спор с православным протопопом, и ‘от неумеренной ревности’ произошла драка. Это происшествие, но замечанию нашего поморского историка, необыкновенное в своем роде, было причиною многих бед и тесноты федосеевцам. По наговору, велено было жечь кельи ‘богорадных’ людей, живших под зависимостью купца Садофьева, в Ладожском уезде в погосте Жарове. Потом были арестованы в Петербурге влиятельнейшие федосеевцы, купцы Косцов, Пешневский, Лыков и другие: их принуждали принять единоверие. Пешневский притворно согласился и был тотчас отпущен на свободу. Лыков хитростью, как говорит, не поясняя, наш историк, отбыл в Выгорецию. Косцову, после бесплодных увещаний, обрили бороду, надели на него фурманское платье, а потом, когда и после того он остался непреклонен, посадили его в крепость, где он и пробыл до смерти Павла Петровича. Были и другие ссылки и заточения. Любопытный упоминает о поморцах Семене Протопопове и козаках Иване Сухорукове и Филиппе Маркове, сосланных в Соловецкий монастырь, как он выражается, ‘для отвращения от правоверия к злочестью никоновых догматов’. Донесено было правительству, что в Выгореции есть желание присоединиться к единоверию. Капитан-исправник производил по этому поводу дознание, и в ней не нашлось никого согласного. Тем не менее был послан туда чиновник и священник для увещания. ‘Молитва и пост избавили киновию от сей гибели. Поп на половине дороги поражен был немотой и расслаблением, чиновник же, видя себя в таком знамении, переменив свое намерение, возвратился домой’. Так рассказывает поморский дееписатель, повторяя чудо, сочиненное раскольниками, которые со времен Аввакума постоянно сочиняли о себе чудеса по древним образцам. Вероятно, Выгорецию, как и многих других, избавила скоро последовавшая кончина Павла и иная внутренняя политика его преемника. То же спасло и московских раскольников. Ковылина, как богатейшего и влиятельнейшего коновода раскольников, потребовали в Петербург, конечно с целью предложить ему принять единоверие, а в случае упрямства поступить с ним, как с Косцовым. Он от испуга заболел. Доктор, по приказанию начальства, свидетельствовал его. По известию нашего историка, уже московскому генерал-губернатору дан был ордер о составлении комиссии для приведения раскольников к единоверию или православию. Но этой комиссии не удалось составиться и работать.
Наступило царствование Александра I. Раскольники снова стали пользоваться свободой богослужений, хотя вообще правительство несколько строже, чем при Екатерине, относилось к завлечению в раскол и к соблазну православных. Так, в Петербурге федосеевский пастырь на Волковом поле был предан суду за то, что обратил в свою секту православного, да еще и крестил его, по он упорно запирался в совершении такого поступка и был освобожден. Кроме того, правительство неблагосклонно относилось к тем раскольничьим сектам и толкам, которые открыто становились во враждебное отношение к власти. Таковы были странники: в 1811 году, по словам нашего историка, отысканы были ‘сии гнусные исчадия ярославского развратника Яфима’, главнейшие их коноводы наказаны кнутом и сосланы в Сибирь, другие после наказания отправлены то на место жительства, то по монастырям для покаяния. Поморцев и федосеевцев не трогали, и так было двадцать пять лет. Историческое повествование Любопытного прерывается на 1812 году. Эту часть его исторического сочинения можно- назвать его мемуарами, потому что он сам был одним из самых деятельных лиц в тогдашней истории раскола и часто говорит о самом себе. Лица, о которых он упоминает, большей частью те, с которыми он имел сношения или столкновения, поэтому, здесь его способы воззрения относительно пристрастия могут быть принимаемы не иначе, как с осторожной критикой {До какой степени наш историк заражен самохвальством и высоким о себе мнением, лучше всего показывает то, что он под 1771 годом записал так о своем рождении: ‘Всевышний Творец, хотя церковь свою — староверов, озарить и ее оградить от мира и в мире устроить, ныне, предопределение того и писатель сей церковной истории нарождается и с Божией помощью возрастает’.}.
Примирение поморских защитников брака с Выгорецией, утвердив догмат брака в поморской секте, не могло сразу привести к единству понятий и приемов всех поморцев, живших рассеянно в разных краях России и колебавшихся разными толкованиями. Нужно было довольно и времени, и умственного и письменного труда, чтобы согласить их, научить и убедить. Поморцы издавна уже большей частью или признавали, или склонны были признавать брак и в принципе и в факте, но мы упомянули о способе, возведенном в правило алатарскими поморцами, этот способ существовал и в других местах с разными видоизменениями. Многие, заключая брак между собой, не соблазнялись утверждать их в православной церкви венчанием, отнюдь чрез то не входя в духовное общение с православной церковью и делая это без малейшего благоговения, для одной формы. Иные, пользуясь безнравственностью попов, напаивали их допьяна и в таком виде заставляли их венчать себя ночью, привозили с собой церковное вино, чтоб не оскверниться тем вином, которое даст им никонианский поп, и ни в каком случае не позволяли этому попу ‘благословлять себя малаксой’, другие же не венчались вовсе нигде, а подкупали попов и брали от них свидетельства в том, будто они венчались, сами же для вида ездили по полям и по улицам, давая знать о себе, будто едут куда-то венчаться. ‘Но были — замечает наш историк — и такие сумасброды и нечестивцы, которые, проклевши все древнее благочестие причащением никонианской евхаристии, венчались в церкви’. Всех таких нужно было привести, так сказать, к одному знаменателю, т. е., чтоб они совершали свои браки не иначе, как в поморской часовне, по обряду, нарочно для таких случаев сочиненному поморскими мудрецами. В течение нескольких лет к этой главной цели склонялись литературные труды.
Плодовитый в писаниях архангелогородец Крылов, Павел Любопытный и Адриан Сергеев были тогда главными деятелями. Крылов писал послания к своим единоверцам, убеждал их признать брак на тех основаниях, которые были выработаны поморскими пастырями в Москве и скреплены согласием с Выгорецией, изъяснял ‘от святого писания и от здравого разума’ тайну брака, имея в виду ту главную мысль, что брак заключается не в обряде, а в сущности, вызывающей обряд, который при разных условиях, может быть и таким, и иным. Он также писал вопросы к другим беспоповским сектам, вызывая их на объяснения, с целью убедить в признании брака путем спора и обсуждения. Павел Любопытный издал свое ‘Брачное врачество’, сочинение очень распространенное в свое время и, кроме того, писал другие сочинения, между прочим также разные вопросы, обращенные к другим толкам беспоповщины. Адриан Сергеев, препираясь постоянно с федосеевцами, написал большую книгу под названием ‘Руко~ водство к миру’, которую всю наполнил выписками из творений святых отцов. Против них писали федосеевцы и филиппоны, — продолжалась сильная полемика. Из филиппонов ратовал Алексей Подслепов, написавший опровержение на Любопытного. Между федосеевцами, кроме многих других, выказывался более всех в этой борьбе попрежнему Ковылин вплоть до своей смерти, случившейся в 1809 г. По-прежнему поморцы с федосеевцами сходились на диспуты и после них обыкновенно с обеих сторон проявлялись более резкие и ожесточенные признаки борьбы. Сам Ковылин, однако, незадолго до смерти, в споре с другим федосеевцем, Бумажниковым, несколько стал было мирволить бракам, по крайней мере, говорил, что следует крестить людей, рожденных от браков, а Бумажников называл таких детей щенятами. По смерти Ковылина, при его преемнике Грачове, вражда с поморцами разгоралась еще сильнее. Федосеевцы крестили шесть человек, перешедших к ним из поморства, не дозволяли поморцам хоронить мертвецов на Преображенском кладбище, так что генерал-губернатор должен был защищать права поморцев, и назначали по несколько тысяч поклонов епитимьи за общение с поморцами.
Но признание брака в том виде, в каком облекли его в догмат поморцы, вело рано или поздно поморскую церковь к важным переменам в будущем. Поставив догматом, что брак существует не по обряду, а по сущности, для которой обряд служит внешним выражением или даже дополнением, позволяя себе для этой цели составлять новые ритуалы (кроме брачного обряда сочинили еще чип освящения родильниц), поморцы незаметно для самих себя отступили от того буквализма, который лежал в основе их исключительного сектантского бытия. Поморцы в этом случае шагнули далее, чем те, которых они обвиняли в новшестве. Господствующая церковь никогда не признавала своих членов, рожденных в ее недре, в законной брачной связи, если эта связь не была освящена церковью по установленному чину, никогда не говорила, чтобы для христианина, признающего брак таинством, брак мог считаться одинаково священным, если б это таинство и не было совершено. Поморцы, выставляя себя ревнителями старинного православия и хранителями его буквы, не только признавали истинным браком такой, который не сопровождался буквальным исполнением предписываемого обряда, но еще выдумали свой ритуал для совершения брака лицами, необлеченными иерейским саном, которому православная церковь исключительно предоставляла право совершать браки. Если можно было таким образом поступать с одним из семи таинств, то рано или поздно додумались бы поступать подобно тому и с прочими шестью. И в самом деле уже подготовлялось такое же полное преобразование с таинством священства, какое совершилось с таинством брака. Настолько, насколько раскольничьи беспоповские секты составляли общины, им оказывалась нужда иметь лиц с некоторого рода первенством перед другими. При общественном богослужении необходим был главный чтец, нужен был наставник, который бы советом, знанием и нравственным влиянием поддерживал общину, разрешал вопросы и недоумения, такой наставник естественно сам собой, пользуясь уважением, получал первенство и в известной степени власть. Отсюда-то возникло существование пастырей.
По описанию нашего историка, в Выгореции, имевшей вид и подобие монастыря, возведение пастырей в их достоинство со времени Андрея Борисовича стало совершаться с особым чином. При собрании людей в часовне прежний, уже издавна признанный, пастырь давал новому благословение, возглашая: ‘Бог тя, чадо, простит и благословит в сие духовное правление!’ Таким образом, пастыря ставил пастырь с одобрения общины. Кандидат в пастыри назывался ставленник, так же как в православной церкви назывались люди, готовые воспринять священнослужительский сан. Но в других местах, по выражению нашего историка, пастырь ставил сам себя. Отличаясь от других собратий репутацией учености и благочестия, пользуясь общим уважением и, следовательно, уже возвышаясь над прочими фактически, такой человек, обыкновенно старик, исполнял обязанность первенствующего лица в общественном богослужении, читал евангелие, кадил, начинал и оканчивал чин такого и другого богослужения, и так незаметно, без всякого обряда возведения, пользовался званием пастыря, наставника. Иногда же община по своему желанию оглашала одного из своей среды пастырем. Там же, где богатый раскольник, так называемый вельможа, устраивал часовню у себя в доме, он же назначал и пастыря по своему произволу. Таких было много. Поморские пастыри уже присвоили себе такие признаки, которые в православной церкви принадлежали одним священникам. Пастыря называли: отец такой-то, батюшка, он благословлял, исповедовал и его исповеди приписывали разрешительную силу, он венчал и хоронил. Недоставало образовательного училища, где бы пастыри подготовлялись к своему званию, в силу этой подготовки они бы приобретали впоследствии свое звание с правильными условиями: тогда институция священства явилась бы у поморцев, как и брак, в преображенном виде, их пастыри имели бы большое сходство с протестантскими пасторами. Любопытный, рассказавши о существовавших у поморцев способах поставления пастырей, делает такое замечание на счет тех недостатков и злоупотреблений, которые были в поморской секте: ‘Все сии чины открывают нам простоту тех времен и большой недостаток просвещения. Пусть первая причина тому есть тиранизм изуверства Никона патриарха, но вторая того — немудрое правление церкви. Впрочем и неудивительно. Поелику не было тогда, как и ныне, образовательных училищ, не было почти и ученых мужей, успокоевающих и украшающих церковь, как и ныне у нас везде, не было искусных пастырей и они все были оратаи, буквалисты, и то слабые. Ныне, слава Всевышнему и просвещенному веку, тиранства того нет, но к крайнему сожалению пастыри наши сущие невежды, равно и попечители церковных мест пренабитые глупцы: они о догматах веры и о благочестии не имеют никакого понятия, веруют ощупью и содержат старообрядство только по одной привычке. Ими владеет одна роскошь. То в таком безобразном правлении может ли быть что-нибудь доброе? Может ли доставить оно нам общее благо?.. Как только одно непрерывное зло, понос, уничижение и гибель нашей церкви и ее благочестию! Нужны училища в церкви, необходимы в ней и мудрые мужи! А без сих — беда и горе церкви нашей! Впрочем, слабоумцы кричат: что еслиб наши богачи не были мудры и не знали бы благочестия, то бы они не могли у себя в доме иметь часовен и в них отправлять богослужения! А того, бедные, не знают, что то касается ни ума, ни общей пользы церкви, но одной личности богачей. А притом, сии крикуны должны знать и то, что богачи тс моленные содержат не благим сердцем, а злым, только бы сей личиной святошества ослепить простой народ, только бы тем пустосвятством внедриться в чужие карманы, только бы сим блеском доставить себе славу и насытить свои постыдные прихоти’.
Как ни противоречит эта тирада о невежестве раскольников тому панегирику, который написал Любопытный в предисловии к своему каталогу, по она есть плод возникшего желания сделать пастырство правильным учреждением посредством образования, и тем самым учение и самый строй своей секты поставить на твердом основании. До сих пор собственно в грамотности у поморцев недостатка не чувствовалось вовсе, если у них и не было заведений с именем училищ, то все-таки у них было обучение. Учили родители своих детей, учили пастыри и наставники, учили также женщины, особенно старые девы. Учение собственно ограничивалось уменьем читать церковные книги старой печати и отчасти писать. Каждый сам развивал себя в одностороннем религиозно-сектантском направлении чтением книг печатных и рукописных, беседами, спорами, размышлением. Те, которые не видели ничего нужного в учении, кроме этого религиозно-сектантского направления, могли быть довольны таким порядком самообразования. Но люди, более других мыслившие, желали, чтоб их единоверцы, особенно те, которые занимали звание пастырей, знали что-нибудь и побольше. Во-первых, они не могли не замечать, что религиозное обучение подвержено было шаткости, случайностям, учил кто хотел, как хотел, право на пастырское достоинство ничем не определялось, оттого слишком чувствовался недостаток плотности в сектантском теле, или церкви, как говорили они, отсутствие строгого единства учения и ясности понимания того, что признается и не признается. Чувствовалась потребность в норме, в известном однообразии, потребность такого состояния, в котором поморец мог бы дать себе отчет: на каком основании он признает того и другого пастырем и почему считает его способным поучать других, а последних обязанных слушать его и не слушать всякого. Этого можно было достичь только однообразным обучением, которое возможно только в училищах. Кроме того, у поморцев возникала уже потребность учиться знаниям, состоящим и за рубежом их религиозного учения. Как ни презирали они внешних, но при столкновениях с ними не могли спокойно слушать, как внешние их честили невеждами, не могли не сознавать, что у внешних есть люди, которых кругозор гораздо шире и познания разнообразнее, чем у мудрейших раскольничьего мира. Конечно, вращаясь в кругу мужиков, мужик-поморец мог справедливо утешаться своим умственным превосходством, но потолкавшись между людьми, получившими какое-нибудь образование, поморцу становилось стыдно, когда он не мог вести беседы о таких предметах, которые сделались достоянием всеобщего просвещения, а ему оставались недоступными. Поморец начинал узнавать, что на свете есть словесность и науки, и если этот поморец был сам человек с дарованием и с природным влечением к умственному развитию, то ему хотелось также знать то, что другие знают, и не ударить перед ‘внешними’ лицом в грязь. К этому желанию побуждала его и честь его секты. Заметим, что ии в какой другой секте, происшедшей из древней оппозиции против Никона, не могло, по преданию, так естественно возникнуть такого желания, как в поморской, поморцы были убеждены, что их присноуважаемые патриархи Денисовы были люди образованные не только в смысле религиозном, по и в смысле мирских познаний. Мысль о заведении училищ бродила в головах передовых поморцев уже в царствование Екатерины. Мы уже упоминали, руководствуясь известием Любопытного, что еще Андрей Борисович, выгорецкий киновиарх, писал к своим собратьям о необходимости завести академию в Выгореции. Любопытный еще в XVIII веке заявлял поморским наставникам, что нужны училища, где бы поморское юношество поучалось словесности и всем наукам. Ту же мысль разделяли пастыри, почитаемые за умнейших и ученейших — Крылов, Емельянов, Скочков, Адриан Сергеев и другие. При имп. Александре петербургский поморский пастырь Федор Петрович Бабушкин и купец Мокий Иванович Ундозоров подняли этот вопрос и поручили Любопытному написать воззвание к поморской церкви, дабы каждый член се подал помощь ради спасительного заведения для образования юношества. Затем, на Малой Охте было положено основание часовне и при пей заведению, которое, по выражению нашего историка, предназначалось ‘в покров бедности и образованию юношества ума и сердца’. Но этому начинанию почему-то пришлось оставаться благим намерением. Сказавши, что Федор Бабушкин и Мокий Ундозоров первые подали эту мысль, Любопытный под 1801 годом пишет следующее:
‘Любопытный, взирая горестным оком на все неустройства поморской церкви и ее общее невежество, сильно убеждает своим посланием пастыря оной церкви Федора Бабушкина, чтоб он проснулся от грубого невежества и возбудил с собой всю паству к заведению при Выгорецкой часовне (в Петербурге) училища, ради образования юношества и взрослых предметам ума, веры и нравственности, причем превозносил его, Бабушкина, за такое предприятие превыше небес. Впрочем, Бабушкин, будучи раб страстей и окаменелый невежда, все убеждение пренебрег и оставил вопиющий глас Любопытного’.
Нам непонятен такой оборот этого дела, но понятно то, что старые раскольники должны были очень осторожно и боязливо относиться к такому предприятию. Достойно замечания и то, что сам Любопытный, постоянно глумящийся над упорством ‘седышей’, боявшихся просвещения, Любопытный, всегда хвастающий своей любовью к просвещению, очутился по отношению к некоторым из своей собратий таким же консерватором, каким по отношению к нему были порицаемые им седыши. В то время, как Любопытный, Скочков, Адриан Сергеев, Крылов и другие хотели заведения училищ и правильного образования юношества, нашлись между поморцами люди, которые стали вводить в жизнь такие признаки и проповедовать такие правила, которые рано или поздно явились бы в числе последствий этого образования. Это была партия поморцев в Москве, составившая кружок около пастыря Никифора Петрова. Сначала их направление выказалось послаблением той строгости, какую поморская секта по старине должна была соблюдать с целью возможно большего отчуждения от внешних и от всего жизненного быта, усвоиваемаго православными. Стали допускать к общению в часовне и в домашнем быту тех из своей братии, которые, по раскольничьему выражению, ‘мирщились’, т. е. вступали в дружественные и родственные связи с ‘внешними’, или увлекались такими приемами жизни, которые порицались раскольничьим благочестием, вроде ношения иноземного платья и т. п., и не подвергали таких прежде бывшим в подобных случаях епитимьям. Затем Никифор Петров стал учить, что не следует вовсе питать вражды к иноверцам: что те, которых называют еретиками, могут быть благоверны и благочестивы, можно свободно, без страха епитимьи, вступать с ними во всякое общение, заключать родственные связи, крестить детей, допускать в свою молельню наравне с своими, кадить их ладаном, давать им свечи во время погребений, как и своим, и вообще относиться ко внешним так же, как и к своим, можно носить иноземное и какое угодно платье, и в часовне ввести наречное пение, а не только одно хомовое. Он учил, что все — одинаково равны, пастырей не должно быть: все получили одинакую хиротонию, исповедь также может существовать в смысле советничества, а не полновластия отпускать грехи. Он отвергал бытие антихриста, это должен быть ‘зверь о многих головах и с преужасным хвостом’. Проповедь Никифора Петрова действовала увлекательно. Уже прежде в головах некоторых поморцев отчасти бродило то, что Никифор облекал в учение, клонившееся к совершенному преобразованию в нравах и взглядах поморцев. ‘Лет за пятнадцать — пишет Любопытный — было в Москве у поморской церкви глупое и нечестивое мнение в рассеянности, токмо в некоторых глупых и развратных умах. Ныне же, по пущению Божию, все то зломудрие соединилось и составило сих лжеумцев целое скопище’. Против Никифора поднялся и стал писать Адриан Сергеев, наставник, пользовавшийся репутацией ученого мудреца, а за ним и Любопытный объявил письменную войну ‘лжеучителю’, как они называли Никифора. Но Никифор не поддавался. Его кружок возрастал. Скочков и Адриан Сергеев, не довольствуясь обличительными словами, поражали его и сатирой, они — говорит Любопытный — написали разительные стихи против Никифора и издали под именем ‘Модный старообрядец’. Сергеев и его партия не сообщались с Никифором и его кружком ни в богослужении, ни в трапезе, но Бабушкин снисходительно относился к Никифору, хотя и не приставал к нему открыто, и за то в истории Любопытного по этому поводу получил название необразованного и суевера, — титул, который очень щедро раздает своим противникам наш историк.
Нам кажется, явление Никифора Петрова можно признать естественным последствием предшествовавшего развития поморской секты.
Те, которые на него ополчились, а сами показывали желание заведения училищ и водворения просвещения между своими единоверцами, не замечали, что такое желание вызывает то, чего стал требовать Никифор. Учиться словесности и всем наукам, чего хотел Любопытный с товарищами, и оставаться в строгой замкнутости и враждебном отчуждении от остального русского мира, из которого единственно могли поморцы получать элементы для желаемого просвещения, было совершенно невозможно. Желать просвещения и желать пробить скорлупу, в которую заключились поморцы, и которая окрепла от некогда бывших преследований, было, по здравому смыслу, одно и то же.
Феодосийская секта продолжала так же, как и поморская, производить писателей и учителей. Между ними в начале XIX-го века славился вышневолоцкий пастырь Никита Марков тем, что успел в Тихвине приобрести до трехсот новых прозелитов, в Петербурге Герасим Никитин написал сочинение об антихристе и Енохе, хотя поморец-историк отзывается о нем с презрением, но сознается, что это сочинение было распространено и пользовалось большим уважением у федосеевцев. К федосеевским писателям этого времени следует причислить Якова Холина, который, кроме многих сочинений, написал и издал доказательства того, что Наполеон был антихрист, предвозвещенный в Апокалипсисе.
Но федосеевская секта по-прежнему делилась. Эта секта, как уже было показано, началась в виде отколка от поморской, а от этого отколка начали отпадать части, образовавшие другие толки и секты. Наш историк указывал на филиппонов и странников, но нам известны из других источников еще некоторые, напр., спасово согласие, онисимовцы, самокрещенцы и т. п., происшедшие также из федосеевщины. Филоппоны (иначе филипповцы), по известиям нашего историка, в разных местах в свою очередь дробились и образовали этим дроблением особые толки, которые пытались сходиться и соглашаться между собой, иногда им это удавалось, по почти всегда они после опять расходились. В те годы царствования Александра I, которые вошли в историю Любопытного, происходили еще новые отпадения от федосеевщины. Так, в Петербурге у гостиного двора была часовня под названием тешневской. Ее пастырь Евфим Артемьев, по своему мягкосердечию, стал принимать в общение тех из своей секты, которые вступали в брак, хотя он собственно не признавал законности брака и не оставлял без церковных наказаний или епитимий вступивших в брак, но эти епитимьи у него были легкие, кроме того, он крестил младенцев, рожденных от таких браков. Это взволновало строгих петербургских федосеевцев, упорно стоявших за безбрачие. Они написали против него соборное послание, с приложением рук многих единоверцев, и послали на обсуждение в московскую федосеевскую общину. Московские федосеевцы, после долгого совещания, написали, в свою очередь, соборное послание к петербургским федосеевцам с решением — отлучить Евфимия и предать сатане. Тогда Евфимий, с своими приверженцами, отложился от федосеевщины и составил свою особую церковь под именем тешневской. Подобное произошло и в Псковской губернии: в городе Пскове и в окрестностях его в Загорском Яме федосеевцы, по подобию поморцев, стали совершать у себя браки в часовне, когда весть об этом распространилась, федосеевцы отлучили от своей церкви как устроителей этих браков, так и вступавших в такие браки, и тех и других предали сатане. Отверженные составили из себя особое религиозно-общинное тело.
В 1810-м году в Петербурге образовался совсем противного рода раскол от федосеевщины. Петербургский купец Василий Кузьмич Аристов, федосеевец, вознегодовал на свою собратию за то, что, по его мнению, недостаточно сурово относились к тем, которые, принадлежа к феодосийским общинам, вступали тем или иным способом в брак. Кроме того, он ставил им в вину и то, зачем они здравствуются с внешними, кланяются им, поздравляют с праздником и говорят им приветствие ‘Бог помочь’. Аристов с кружком тех фанатиков, которых удалось ему собрать около себя и привлечь к своему толку, отложился от федосеевщины и основал особую секту, под названием аристовщины. Наш историк, Павел Любопытный, написал против него обличительное сочинение, под названием ‘Аристово заблуждение’. Как ни старались федосеевцы утвердить бракоборство, как ни проповедовали девственную чистоту, смотря сквозь пальцы на проявления грубой животной природы, у иных брала перевес и природа нравственная: гнушаясь развратом, прикрываемым маской девственной чистоты, они вступали в брак различным образом, часто без всяких внешних обрядов, условившись называть друг друга супругами и живя семейным образом, иногда браки заключались и с такими лицами, с которыми брачный союз воспрещался по древним церковным правилам, например, с двоюродными сестрами. В глазах федосеевцев всякая брачная связь — совершаема ли она была противно издавна принятым степеням родства или свойства, или же не нарушала их — одинаково была преступна. Пастыри подвергали таких лиц церковному наказанию и приказывали им расходиться, но они, не желая выступать из церкви, ими признаваемой, несли епитимьи, однако не расходились и продолжали пребывать в супружеских отношениях, рождение детей обличало их в этом, и пастыри снова подвергали их епитимьям, и так жили они, не расходясь и отбывая разные епитимьи за свою брачную жизнь. От большего или меньшего фанатизма федосеевского пастыря зависела большая или меньшая степень наказания, и вот этот-то вопрос о степени достодолжного наказания за брачное житие служил у федосеевцев предметом бесконечных споров и породил множество разных писаний.
Кроме вопроса о браке и наказаниях, следуемых за вступление в брак, поводом к волнениям внутри федосеевской секты был вопрос о молении за царя. Федосеевцы, как мы уже говорили, издавна отвергали моление за государя, по их понятиям, неверного и неблагочестивого, и часто состязались об этом предмете с поморцами, которые окрестили такое учение ‘галилейской ересью’. Но при императоре Павле федосеевцы прониклись таким страхом, что стали, скрепя сердце, на Преображенском кладбище произносить моление за царя при своем общественном богослужении. Павла не стало. Гроза миновала. Федосеевцы хотели возвратиться к старине, по между ними нашлись такие, которые считали лучшим допустить навсегда моление за царя. Главным проповедником этой реформы был Яков Холин. Он не только писал против галилейской ереси, но разъезжал по России и везде убеждал своих единоверцев принять моление за царя в общественном богослужении. Таким образом, кроме Москвы и Петербурга, где беспрестанно гремела его проповедь, он посещал Ярославль, Стародуб, Ригу и везде действовал более или менее успешно. Зато в общине Преображенского кладбища противники его делали фанатические заявления, как против моления за царя, так и против брака. Федосеевец купец Лаврентий Иванович Осипов — говорит наш историк — ‘хитростью берет у федосеевского художника зловерную и мерзкую книгу феодосиянских пастырей и учителей, видит в ней написанное богомерзкое их учение о таинстве законного брака, несносные хулы и поношения императора’. После того тот же Осипов, по словам нашего историка, ‘увидел у них на Преображенском кладбище в часовне две мерзкие и пагубные картины, первая представляла мужа и жену, с надписаниями на них скверных слов: и рече диавол — раститеся и множитеся и наполните землю! Оной чете сатана вкладывает жезлом душу детей. Внизу сей картины слова: дети сатаны. Вторая представляет образ государя императора с надписью над ним: антихрист!’ Это подало повод к какому-то доносу, а потом к следствию, которого наш историк не описывает.
Скоро затем рукопись, содержащая написанную им историю, прерывается.
Мы указали в сочинении Павла Любопытного на те стороны, которые объясняют народно-образовательное значение раскола. При размышлении над этими явлениями не следует ни на минуту упускать из вида, что мы имеем здесь постоянно и исключительно дело с тем слоем народа, который по воспитанию, нравам, условиям и приемам, жизни вообще привыкли называть общим характеристическим именем ‘мужиков’. Не надобно забывать, что этот слой сам собой, с величайшими усилиями, пробивал лежавшую, на нем в продолжение многих веков тяжелую кору, не только без внешних пособий, но встречая извне стремление не допустить его вырваться из-под этой коры. Не должно смущаться ни массой нелепостей, бывших результатом этого движения, ни той односторонностью, в которую направилось это движение и которая для, нас кажется чаще всего мелочной.
Предоставленный самому себе, отрезанный от течения общей человеческой образованности, народ русский не имел пред собой никакого другого материала, кроме того, что относилось к области религии, и по своему детскому, совсем непривыкшему к отвлеченностям, способу мышления, естественно ухватился за внешнюю, обрядовую ее сторону. Это был путь общий всем и законный. Всякое образование вначале выходило отсюда. Путь мог совершаться длиннее и короче, мог видоизменяться от различных обстоятельств, по в сущности исход его был один и тот же везде. Повсюду человеческая мысль прежде всего работала в этой области и оставалась замкнутой в ней века, тысячелетия, если влияние тех, которые, начав свое развитие ранее, уже успели перейти на высшую ступень мышления и культуры, по не помогали ей из нее выступить. Русский простой народ был лишен этого влияния. Он пробивался сам. Не удивительно, если при таком условии он мало успел переступить за пределы того круга, в котором, по общему закону человеческой образованности, началось его умственное движение. Во всяком случае, как ни тесен, как ни скуден покажется процесс раскольничьей умственной деятельности, но она не оставалась в одном и том же положении, без хода вперед. Постепенное увеличение массы раскольничьих сочинений, переход мысли от предметов более мелочных к предметам более важным и жизненным, вызывавшим обсуждение вопросов общих, высших, приводивших раскольника к сознанию отличия важности содержания и формы, знакомство с научными и литературными приемами, показывающееся в сочинениях позднейших в большей мере, чем в ранних, бродившая между раскольниками мысль о необходимости правильного просвещения и заведения училищ, наконец, проявлявшееся стремление разорвать цепи строгой несообщительности с ‘внешними’, усвоить приемы образованного общества и согласить свою сектантскую отдельность с духом современности — эти явления показывают, что раскол не стоял неподвижно, не кружился, так сказать, в беличьем колесе, повторяя одно и то же, но должен был, хотя медленно и при сильной, упорной внутренней борьбе, вести народ к дальнейшим фазисам самообразования. Само собой разумеется, как мы уже говорили, что правильная заботливость власти и просвещенного общества о народном образовании сделает ненужным и самый раскол и тот путь, который в нем народ сам себе отыскивал для своего умственного и нравственного возвышения. Все упразднится само собой и, быть может, уже недалеко то время, когда раскол сделается исключительно достоянием одной истории. Но в какой степени этот путь, уже пройденный частью русского народа, может оказаться влиятельным на ход дальнейшего развития народа, что внесет раскол для будущих поколений, как отразятся на них следы его, это — вопросы, которые могут быть разрешены только в грядущем.
В ожидании же того в настоящее время ознакомление просвещенной части русской публики с литературными произведениями раскольников и фактами их умственных трудов, с целью указать ход развития образовательного элемента в расколе, — было бы делом очень полезным для отечественной истории.
Костомаров Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Первые войны малороссийских козаков с поляками, Костомаров Николай Иванович, Год: 1841
  2. Гетманство Выговского, Костомаров Николай Иванович, Год: 1862
  3. О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия, Костомаров Николай Иванович, Год: 1873
  4. Давно ли Малая Русь стала писаться Малороссию, а Русь Россиею, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863
  5. Петр Могила пред судом исследователей нашего времени, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885
  6. История казачеcтва в памятниках южно-русского народного песенного творчества, Костомаров Николай Иванович, Год: 1880
  7. Богдан Хмельницкий, Костомаров Николай Иванович, Год: 1857
  8. Старинные земские соборы, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885
Электронная библиотека