История политических учений. Первая часть. Древний мир и Средние века, Чичерин Борис Николаевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 128 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. Н. Чичерин

История политических учений

Первая часть. Древний мир, Средние века

Содержание:

Введение

I. ДРЕВНОСТЬ

Первый период:

Древнейшие греческие философы

Второй период:

1. Софисты

2. Сократ и его школа

Третий период:

1. Платон

2. Аристотель

3. Стоики и эпикурейцы

4. Полибий

5. Цицерон

II. СРЕДНИЕ ВЕКА

Первый период:

Патристика

1. Златоуст и Амвросий

2. Августин

3. Разделение церквей

Второй период:

Борьба светской власти с духовною

1. Теория двух мечей

2. Теория нравственного закона

3. Фома Аквинский и его школа

4. Петр Дюбуа и Иоанн Парижский

5. Данте

6. Марсилий Падуанский

7. Оккам

8. ‘Сон в саду’

9. Иоанн Жерсон

10. Пий II и Григорий Геймбургский

Третий период:

Возрождение и Реформация

1. Томас Мор и Макиавелли

2. Реформаторы и католики

A. Лютеране

Б. Кальвинисты

B. Иезуиты

Г. Кампанелла

3. Боден

Посвящается бывшим товарищам,
Сергею Михайловичу Соловьеву,
Ивану Кондратьевичу Бабсту,
Михаилу Николаевичу Капустину,
Сергею Александровичу Рагинскому,
Федору Михайловичу Дмитриеву
и студентам Московского университета

Печатая начало курса, который я в течение шести лет читал в Московском Университете, я посвящаю его всем, кто в университете был мне дорог. Много в продолжение этого времени приходилось испытать и отрадного, и тяжелого, но из всего этого, как драгоценный клад, я вынес воспоминание о лучших, светлых сторонах университетской жизни. Прошло около года с тех пор, как я оставил кафедру: в деревенской тиши успокоилось чувство, возмущенное человеческою неправдою, и ныне я могу хладнокровнее смотреть на прошедшее. Лично для себя я не сетую на то, что совершилось. Принужденный покинуть место, на котором оставаться не позволяла мне честь, я сохранил возможность работать для тех, для кого работал и прежде. У меня более досуга для любимых занятий, возвратилась и свобода, всегда драгоценная человеку. Но я не могу не обратиться с печалью и сомнением к тому учреждению, которое я как святыню носил в своей душе. Не могу не обратиться с грустным словом и к вам, мои бывшие товарищи, разлученные ныне, как живой пример того, что искреннее, бескорыстное стремление к правде не всегда бывает залогом успеха. Мы некогда, действуя вместе, пытались стать на твердую почву закона, но, оказалось — увы! — что это был путь самый скользкий. Мы думали, что правое дело само собой найдет себе заступников, и не обрели ни единого. Мы вместе с вами встретились лицом к лицу с такими явлениями, которые оставляют в жизни неизгладимые следы и которые могли бы заставить нас усомниться и в людях и в обществе, если бы дружеская рука, поданная во имя добра, не подкрепляла наших сил, если бы благодарное слово, идущее от молодого сердца, не возбуждало в нас лучшие надежды. Мы видели унижение правды и закона, мы видели клевету, расточаемую на все стороны, бесстыдное искажение истины в журналах, преданных нечистому делу, мы видели и ТУ нравственную низость, которая, родясь в чужой душе, старается загрязнить внутренние, неведомые ей побуждения человека. Но если бы нам опять пришлось идти тою же дорогой, мы сызнова должны были бы сделать то, что мы сделали. Как честные люди, мы не могли поступить иначе. Когда перед нами совершался целый ряд беззаконий, позволено ли нам было молчать? Это было невозможно. Где есть беззаконие, там должен быть и протест. Он может быть практически бесполезен, но он всегда нравственно необходим. Это не только право, это прямая обязанность каждого гражданина, каждого члена коллегии, обязанность, от исполнения которой зависит прочное утверждение законного порядка в русском обществе. Протестуя во имя права и законной свободы голоса, мы возбудили против себя злобу и подверглись осуждению. Но есть одно, чего никто у нас отнять не может, — это сознание исполненного долга, перед законом и перед совестью. Не успех, а уверенность в правоте своих целей и в чистоте своих побуждений дает нравственную силу человека. Нося в себе это сознание, он может смело глядеть в лицо неправде сильных и отвечать презрением на беззастенчивую клевету.

Этою книгою посылаю я и вам мой задушевный привет, мои бывшие слушатели, которых трогательное прощание всегда останется во мне живым воспоминанием сердца. И наши отношения клевета старалась заподозрить, пускали молву о тайной и явной агитации. Но здесь всякий из вас, всякий из сотен молодых людей, не привыкших лицемерить, может явиться неподкупным свидетелем правды. Всякий из вас может сказать, что единственное, что соединяло профессора с студентами, было чистое и бескорыстное служение науке. Эта связь осталась и теперь, когда профессора нет уже в университете. Издавая курс, встреченный вашим сочувствием, я спешу исполнить обещание, данное вам при расставании, я хочу содействовать по мере сил, если не словом, то пером, занятиям университетской молодежи. Ей прежде всего я посвящаю эту книгу, которая составляет, могу сказать, плод двадцатилетней работы. Изложенные здесь взгляды зародились во мне почти с самого начала моих научных занятий и сопутствовали всем моим прежним трудам. Многое, без сомнения, изменялось с течением времени, при большей зрелости мысли, при более основательном знакомстве с предметом. Не вдруг можно было, опираясь на фактические исследования, установить те основные категории, которые служат общею связью системы. Изучая науку, я постепенно приобретал и большее уважение к явлениям прошедшего, я научился видеть в них не преходящие моменты развития, а выражение вечных истин, присущих человеческому разуму. Но основная нить мысли, которая мною руководила, осталась та же, что и прежде. Не льщу себя надеждою, что я разрешил ту задачу, которую я себе поставил. Она слишком обширна для одного исследователя и требует работы многих поколений. Я старался свести к некоторым общим, простым и ясным началам совокупность явлений человеческой истории, философии и права и на этом основании вывести общий закон развития человечества. Насколько я успел подвинуть эту задачу, пусть судят другие. Я могу только предлагать те результаты, к которым привело меня многолетнее и добросовестное изучение науки.

Село Караул
12 ноября 1868 г.

ВВЕДЕНИЕ

Древние называли историю наставницею жизни. С не меньшим основанием можно назвать ее наставницею мысли. История есть опыт человеческого рода, через который мысль приходит в самопознанию. Как природа физического организма познается из физиологического его развития, так разумные силы, составляющие естество человека, познаются из исторического их проявления. В истории мысли раскрывается ее существо и лежащие в ней законы, история служит ей и поверкою собственной ее деятельности. В отличие от физического организма, вечно прикованного к одним и тем же формам, мысль способна отрешиться от исторических начал. Мы видим, что иногда, отрицая свое прошедшее и черпая свое содержание из себя самой, она как бы создает из себя новый мир. В этом состоит величие разумной природы человека. Но эта возвышенная способность, главное орудие человеческого совершенствования, имеет свою оборотную сторону и неизбежно ведет к заблуждениям. Оторванная от исторических корней, мысль легко уносится в беспредельное пространство, теряя твердые точки опоры. Она впадает в односторонние направления, против которых возмущается жизнь. Стремясь по-своему переделать действительность, она оказывается бессильною перед этою действительностью. Высший закон, закон необходимости, снова вводит блуждающую мысль в должную колею и восстановляет порванную нить преемственного развития. Мало того: в общем ходе истории сами отклонения от исторического пути составляют не более как отдельные звенья в общей цепи явлений, связанных внутренним законом. Близорукому наблюдателю они кажутся началом совершенно нового порядка, истинный историк усматривает в них живую пить, соединяющую прошедшее с будущим. Эти явления служат переходом от низшего строя жизни к высшему, от недостаточного определения к более полному и широкому. Человеческой мысли свойственно двигаться через односторонние начала, чтобы достигнуть полноты развития. Она покидает историческую почву, но для того только, чтобы снова к ней возвратиться с более богатым содержанием.

Раскрывая таким образом совокупность проявлений мысли в преемственном ее ходе, история дает нам ключ к различению истинного от ложного, существенного и прочного от случайного и преходящего. Истинное в истории не всегда то, что ново. Нередко новое бывает выражением односторонних взглядов и еще чаще повторением старой односторонности, всплывающей вновь на поверхность при известном направлении умов. Истинно то, что прочно, что лежит в самой природе вещей, а потому проявляется всегда и везде. Вечная истина — старая истина. К истории вполне прилагается изречение великого германского поэта-философа: ‘старайся постигнуть старую правду’.

Die Wahrheit war schon langst gefunden,

Hat edle Geisterschaft verbunden,

Das alte Wahre fass es an!

Поэтому историк должен относиться к явлениям прошедшего не с отрицательной, а с положительной стороны. Он должен отыскивать в них не то, что ложно, а то, что истинно. Когда мы изучаем предметы физической природы, мы смотрим на них как на известные проявления естественных сил и законов, которые в низших организациях выражаются положительным образом, точно так же как и в высших. Эту точку зрения следует приложить и к познанию умственного мира, не упуская из виду идеального совершенства как высшего требования духа, но стараясь постигнуть совокупность исторических явлений как разнообразные выражения этого самого духа. Только поверхностное понимание истории видит в ней одни заблуждения человеческого ума, более глубокое ее изучение убеждает нас, что в ней раскрывается сама истина. То, что называется заблуждением, обыкновенно не что иное, как односторонняя или относительная истина. Воззрение, которое слагается в систему, которое приобретает прочность и возводится на степень исторического явления, непременно имеет весьма существенные основы. Ложь заключается в нем главным образом в отрицании других начал, в том, что известное, совершенно истинное определение принимается за единственное или по крайней мере за преобладающее. Отсюда неверные выводы, которые дают ложный оттенок всей системе. Но если исторические заблуждения не что иное, как односторонние направления мысли, составляющие необходимое условие самого ее развития, то побороть подобное заблуждение можно не простым отрицанием, что было бы такою же односторонностью, а единственно признанием существенных его основ и введением его в общую связь исторических явлений, где оно займет подобающее ему место. В истории мысли каждая система представляет известную сторону истины, которой полнота раскрывается в совокупности всех воззрений, насколько они успели проявиться в действительности.

Но спрашивается: дает ли нам история достаточно явлений для всестороннего понимания истины? Не находимся ли мы еще в начале развития? На этом возражении останавливаться нельзя. Нет сомнения, что полное познание истины может быть только венцом всего развития человечества. Но, с другой стороны, было бы так же ошибочно думать, что в прошедшем истина находится только в смутных зачатках, что будущее готовит человеческому разуму, может быть, новые, неведомые доселе откровения. Если истинно то, что вечно, что лежит в самом существе мысли, что проявляется как необходимое требование во всех ее отношениях к внешнему миру, то будущее не даст нам ничего существенного, что бы не было в прошедшем. Оно может принести большую полноту содержания, но оно не изменит самых начал, ибо начала, вытекающие из природы вещей, всегда одни и те же. Поэтому мы видим в истории мысли постоянное повторение одних и тех же воззрений, которые возвращаются в силу необходимости, как скоро человеческий ум, стараясь исследовать предмет, переходит одну за другою все разнообразные его стороны.

Достоверность этого положения вполне подтверждается историею политических учений, которая представляет нам не только лучшее руководство к познанию основных начал государственной жизни, но вместе и самый удобный путь к уразумению истории вообще.

В истории можно различить две главные области, в которых вращается и действует человеческий разум: теоретическую и практическую. Познание теоретического развития мысли в ее чистоте дает нам история философии, высшая же сфера практической жизни есть государство. История политических учений занимает средину между обоими, между философским ходом мысли и практическим развитием государственных учреждений. В ней как в зеркале отражается то и другое. С одной стороны, она находится в непосредственной связи с историей философских систем, которые заключают в себе и политические теории, с другой стороны, она идет параллельно с движением жизни, то руководствуясь ее требованиями и почерпая из нее свои начала, то направляя ее своими идеями. Таким образом, здесь на общей почве изображается не только преемственный ход мысли, но и сам ход жизни. Поэтому в истории политических учений всего удобнее исследовать историческое развитие человечества и отыскать управляющие им законы.

С первого взгляда воззрения на государственную жизнь представляются бесконечно разнообразными. Здесь проявляются самые противоположные требования и точки зрения. На этой почве, скорее всего, разыгрываются и страсти, ибо государство, обнимая под своим верховным владычеством всю совокупность человеческих интересов, слишком близко касается всех. Идеалисты и реалисты, либералы и консерваторы, богатые и бедные — все обращаются к нему для исполнения своих желаний и надежд. Одни отправляются от существующего, другие хотят переделать по-своему весь общественный быт, одни видят в личности источник и цель всего политического устройства, другие смотрят на свободу как на революционное знамя, против которого следует всеми силами бороться. Каждый воздвигает свою систему, стараясь оправдать свои требования высшими началами общежития. Внимательное изучение политических теорий убеждает нас, однако, что все это разнообразие взглядов сводится к некоторым основным группам, которые постоянно повторяются в истории, а исследование самого содержания систем показывает, что эти группы соответствуют основным элементам государственной жизни. Нет и не может быть сколько-нибудь серьезной теории, которая отправлялась бы от несуществующих данных, это было бы чистым безумием. Каждая содержит в себе относительную истину, каждая берет положительное, лежащее в самом существе государства начало и развивает его во всех его последствиях. Но обыкновенно она упускает из виду, что это начало не единственное, что есть и другие, столь же существенные и необходимые, как и первое. Отсюда односторонность, которая проявляется в ложных выводах и положениях. Таким образом, либерализм отправляется от несомненно верного начала свободы, но когда он свободу ставит краеугольным камнем всего общественного здания, подчиняя ей все остальное, он доходит до анархических положений. Точно так же и социализм основывает свои требования на высшем начале государственной жизни, на общественном благе, но, развивая это начало в ущерб остальным, он доходит до отрицания свободы, собственности и семейства. Однако сама эта односторонность воззрений возбуждает реакцию в человеческом уме. В действительности, государство как цельный организм представляет сочетание разнообразных элементов, которые все связаны между собою, восполняя друг друга. Человеческая мысль, устремленная на изучение политической жизни, может в данном случае остановиться на одном элементе, пренебрегая остальными, но она немедленно чувствует потребность восполнения и переходит к другому. Этого требует как логическая связь мысли, так и внутренняя связь предмета, и это должно повторяться всякий раз, как мысль обращается к изучению предмета. Вследствие того мы видим в истории политических учений постоянное повторение одних и тех же групп, которые, следуя друг за другом в известном порядке, образуют в своей совокупности полный цикл учений о государстве. Отличие позднейших циклов от предшествующих состоит в большем или меньшем развитии начал, в методе исследования, иногда в примеси посторонних элементов, но существенное содержание остается то же. Мысль не в состоянии выйти из этих пределов, ибо для нее нет иных элементов, кроме существующих, кроме тех, которые лежат в самой природе государства.

Из этого ясно, какое важное значение имеет история политических учений для науки о государстве. Каждый цикл учений представляет всю совокупность элементов государственной жизни, а все циклы, вместе взятые, заключают в себе полное и всестороннее развитие этих элементов. Каждая теория занимает здесь свое место, являясь представительницею известной стороны предмета. Все содержание государственной жизни возводится таким образом к сознанию и развивается как ряд следующих друг за другом политических систем.

Для уразумения истории политической мысли нужно, следовательно, знать, каковы основные элементы государства. Без сомнения, лучшим указанием служит здесь само изложение дела. Изучение истории дает нам и познание существенного ее содержания, которое должно выясниться в конце, как результат исследования. Но читателю нужна руководящая нить, а для этого необходимо предпослать изложению предмета некоторые общие понятия, которые в последующем найдут свое оправдание. Притом эти понятия так просты и ясны, что они говорят сами за себя. Полное изложение науки даст только новое подтверждение их достоверности.

Итак, что такое государство и каковы существенные его элементы? Государство есть известная форма человеческого общества. Основные его элементы те самые, из которых составляется всякое общество, они вытекают из самой природы общежития. Всякое общество, имеющее сколько-нибудь прочное устройство, есть союз людей, образующих одно целое. Следовательно, в понятии об обществе прежде всего представляется соединение отдельных лиц в одно целое, а для этого необходимо подчинение разрозненных воль единой общественной воле. Без такого подчинения нет устроенного общества, нет целого и членов, а есть только случайное собрание людей, за которым следует столь же случайное их разобщение. Человек как свободное существо имеет личные, эгоистические стремления, он нередко действует в ущерб другим. Общежитие невозможно там, где этим стремлениям предоставляется полный простор, где каждый может безнаказанно вторгаться в область чужой воли, а так как на добровольное воздержание нельзя рассчитывать, то остается прибегнуть к принуждению. Необходима общественная сила, подчиняющая себе силы частные. Это и есть общественная власть, представительница единства союза. Она составляет первый и основный элемент всякого общества, а тем более, как увидим далее, государства. Она дает обществу бытие, ибо без нее нет единства, нет целого, а есть только разрозненные члены.

Однако существование общественной власти и подчинение частей целому не уничтожают свободы членов. Человек по природе своей существо свободное. Таким он остается и в обществе. Он подчиняется общежитию, но имеет при этом в виду удовлетворение личных своих целей, которые не достигаются в одиночестве. Сожительство с другими подвергает его свободу ограничениям, но не уничтожает ее совершенно. Повинуясь власти, человек не становится рабом, который служит выгодам другого. Между господином и рабом, собственно говоря, нет человеческого общества, ибо нет отношения лица к лицу, а есть только отношение лица к вещи, к живому орудию. Во всяком другом обществе, а потому и в государстве свободное лицо с его правами, с его интересами составляет коренной и необходимый элемент.

Свобода выражается в праве, человек имеет права, потому что он свободное существо. Но кроме прав он имеет и обязанности. Человек не только свободное, но и разумное существо, а потому он свои действия возводит к общим правилам, которыми определяются его отношения к другим. Эти общие правила составляют закон, истекающий из разума и налагающий на человека нравственное принуждение или обязанность. Закон есть третий и необходимый элемент всякого общества. Без него есть только произвол власти, уничтожающей свободу, или безграничная свобода, разрушающая общежитие. Закон заключают в себе нравственное начало государственного устройства.

Право и обязанность, свобода и закон — таковы противоположные элементы общественной жизни, один элемент личный, другой отвлеченно общий. Они приводятся к единству общественною властью, которая определяет права и обязанности людей и заставляет лицо подчиняться закону. Но и власть, будучи представляема человеческою волею, а потому заключая в себе личный элемент, может произвольно нарушать закон и уничтожать свободу. Со своей стороны, свобода может оказывать неповиновение власти и закону. Наконец, закон может быть притеснителен для граждан и не обеспечивать силу власти. Эти три элемента существуют рядом и могут приходить друг с другом в столкновение. Между тем правильное общежитие требует согласной их деятельности, это цель, к которой стремится каждое общество. И так как цель всякой деятельности есть известное благо, которое имеется в виду, то целью общества будет общее благо, которое состоит именно в гармоническом развитии и соглашении противоположных элементов общежития. Это цель не внешняя, а внутренняя, истекающая из самой природы общества, ибо сама она не что иное, как осуществление этой природы в действительном мире. Это не только ближайшая, практическая цель, которая может быть разнообразна и изменчива, а высшая и полная, единая Для всех, определяемая самою идеею общества, одним словом, цель идеальная. Идеею называется вообще начало руководящее, ведущее к цели. Идея вещи есть сама сущность или мыслимая природа вещи, как внутренняя, конечная цель ее развития. Общество по своей идее представляется гармоническим сочетанием разнообразных элементов, и осуществление этой идеи составляет высшее его назначение. Это идеал, к которому оно стремится. Таким образом, общая цель или идея связывает противоположные общественные элементы и делает из них одно органическое целое. В силу этой внутренней, живой связи общество является организмом. Власть дает ему первоначальное, внешнее единство, общая цель дает ему единство внутреннее, окончательное. Поэтому этот четвертый элемент всякого общества есть вместе последний и высший, ибо он связывает все остальные.

Таковы четыре основных элемента всякого общества: власть, закон, свобода и общая цель. Каждый из них может сделаться точкою отправления для известного воззрения на государство. Действительно, в истории политических учений мы встречаем четыре главные школы, которые возвращаются постоянно, в каждую эпоху развития политической мысли. Эти четыре школы можно назвать: общежительною, нравственною, индивидуальною, идеальною.

Все означенные элементы государства представляются, с одной стороны, как требование разума, с другой — как явление жизни, ибо государство есть вместе и внешний факт, подлежащий изучению, и произведение разумной воли человека, которая собственные свои определения переносит на внешний мир. Отсюда двоякая точка зрения, происходящая от двоякого пути познания. Умозрение и опыт — два противоположных, но восполняющих друг друга способа исследования истины. В умозрении мысль отправляется от требований разума, в опыте — от явлений жизни. Высшее их единство, идеальная цель науки, состоит в соединении обоих, в возведении совокупности явлений к общим разумным началам. Но такая полнота познания, где умозрение и опыт взаимно проникают и восполняют друг друга, представляется завершением науки. Она же вместе с тем является первоначальною исходною точкою мысли, когда последняя не различает еще путей исследования, но обнимает совокупность явлений в первобытной цельности миросозерцания. Между этими двумя границами в последовательном движении мысли преобладает то одна точка зрения, то другая, и этим обозначаются различные периоды развития науки. Таким образом, в истории следуют друг за другом периоды рационализма, где господствует умозрение, реализма, где преобладает опыт, и синкретизма, или универсализма, где обе методы сочетаются, и в основание полагаются начала, общие обоим. Но на какую бы точку зрения ни становился человеческий разум в познании политической жизни, везде повторяются те же четыре основных воззрения на государство, ибо других элементов в государстве нет, а потому мысль по необходимости вращается в этом круге. Вследствие этого каждый из означенных периодов представляет отдельный, полный цикл политических учений.

Этим, однако, еще не вполне исчерпывается предмет. Кроме воззрений, истекающих из собственно государственных начал, есть еще теории, основанные на отношении государства к другим человеческим союзам. Начала, господствующие в последних, переносятся иногда на государство. Таких союзов три: семейство, гражданское общество и церковь, четвертый есть государство. Вглядываясь в существо этих четырех форм человеческого общежития, легко видеть отношение их к четырем основным элементам всякого общества. Каждая из них заключает в себе все общественные элементы: власть, закон, свободное лицо и общую цель, ибо без совокупности их общество немыслимо, но преобладание одного элемента над другими дает обществу тот или другой строй, а так как основных элементов четыре, то и общественных союзов будет четыре. Первый союз — семейство. Оно основано на полном внутреннем согласии членов, на взаимной любви, которая составляет жизнь семейства. Отдельные лица не имеют здесь своих особых интересов, но все сливается в один общий семейный интерес, который связывает всех. Это цельный, органический союз, созданный самою природою, это вместе с тем и идеал человеческого общества. Следовательно, здесь преобладает начало общей цели, составляющей внутреннюю связь всех элементов и приводящей их к гармоническому единству. Второй союз, гражданское общество, заключает в себе совокупность всех частных отношений между людьми. Здесь основное начало — свободное лицо с его правами и интересами. Здесь господствует частное или гражданское право с различными его формами: владение, собственность, договор. Третий союз, церковь, воплощает в себе начало нравственно-религиозное, в нем преобладает элемент нравственного закона. Наконец, четвертый союз, государство, господствует над всеми остальными. Он представляет собою преимущественно начало власти, вследствие чего ему принадлежит верховная власть на земле. Это отличительный признак государства. Однако в политическом теле заключаются и все другие элементы, а потому возможно перенесение на него начал, господствующих в других союзах. Такое смешение союзов бывает и в действительности, но еще более в теории. Отсюда происходят воззрения на государство, которые в противоположность первым, основным, можно назвать второстепенными. Из перенесения на государство начал семейного быта возникает учение патриархальное, из построения государства на началах частного права — учение патримониальное, или вотчинное, наконец, из подчинения государства началам церковным — учение теократическое. Последнее имеет наибольшее значения и в жизни, и в теории, ибо Другие союзы, семейство и гражданское общество, естественно подчиняются государству, церковь же, господствуя в нравственно-религиозном мире, нередко предъявляет притязание и на владычество в области политической. Притом теократическое учение дает государству высшее освящение, возводя его к верховному началу бытия, к Богу. Преобладание воззрений, исходящих из Церковных начал, характеризует целые эпохи в историческом развитии государств.

Таковы главные группы, к которым можно привести все разнообразие политических учений. Как видно, они вытекают из самого существа предмета. Теперь спрашивается: в каком порядке следуют они друг за другом? В чем состоит закон исторического развития политической мысли?

Постоянное повторение в истории одних и тех же учений указывает на присутствие одних и тех же элементов, но не означает совершенного их тождества. Что прежде существовало в зародыше, то впоследствии является во всей полноте своих определений. Общий закон развития вещей состоит в том, что из первоначального единства выделяются различия, и затем различия опять сводятся к единству. Так в физическом организме разнообразие частей заключается сначала в семени, потом органы мало-помалу выделяются из слитного состояния, до тех пор, пока они не получат полной своей определенности, наконец, плодом развития является возрождение первоначального единства, произведение семени, дающего жизнь новой особи. Духовное развитие отличается от физического тем, что оно совершается посредством сознания и свободы. В силу этих присущих мысли начал каждый элемент получает здесь самостоятельность, противополагается другим, становится центром особой группы явлений. Мысль двигается через односторонние определения, путем раздвоения и борьбы, чтобы достигнуть окончательной своей цели, высшего единства познания. То же происходит и в истории человечества, ибо закон развития везде один. Человечество отправляется от первоначального единства, развивает из него противоположные определения и опять сводит их к единству, стремясь к высшей гармонии жизни. История политических учений с поразительною ясностью и в малейших подробностях подтверждает этот закон, который один дает ключ к пониманию всемирной истории, а потому к разрешению главных вопросов, занимающих человечество.

Два периода всемирной истории представляют нам развитие политической мысли в ее чистоте: древний, классический мир и новый, европейский. На востоке, в этой колыбели человечества, политика сливается еще с религиею, мысль не успела отрешиться от первоначальной своей теократической основы. Религия представляет ту область духа, которая, возводя все явление к Божеству, сводит все разнообразные стороны человеческой жизни к общему синтезу. Поэтому религия господствует неограниченно в первоначальный период развития человечества, когда все заключается еще в первобытном единстве. Таково состояние восточных народов. Но сама эта цельность жизни мешает свободному развитию отдельных элементов. Поэтому Восток коснеет в неподвижности. Развитие человечества начинается там, где различные области духа освобождаются от теократических уз. В классическом мире мысль получает чисто светское направление, государство — чисто гражданское развитие. За синтезом следует период анализа, за первобытным единством — разложение.

Это свободное развитие мысли дало обильную пищу как философии древних, так и политической науке, которая состояла у них в непосредственной связи с философией. Но, исчерпав свое содержание, древний мир падает, и на развалинах его является новый религиозный синтез. Снова теократические начала пытаются наложить свою печать на все стороны человеческого духа. Однако христианство далеко не в такой степени подчиняет их себе, как религии восточные. Оно берет в свое ведение одну только отвлеченно-общую, нравственную сторону человека. Указывая ему цель небесную, загробную, оно предоставляет земной жизни, светской области, значительную свободу. Поэтому христианские народы сохраняют способность к развитию. Даже в средние века, в эпоху самого сильного преобладания теократии, мы видим робкое, но постоянное движение мысли, и в философской области, и в политической. В этом движении мысль укрепляется более и более, до тех пор, пока наконец, отрешаясь от теократических начал, она снова принимает чисто светское направление. За синтезом опять следует период анализа, который характеризует настоящую, не завершенную еще эпоху развития человечества.

В чем же состоит отличие этого нового периода от прежнего? С возрождением политической мысли в ее чистоте опять выступают те же самые учения, какие появлялись и в классическом мире. Однако между теми и другими мы замечаем и разницу. Новая европейская история существенными чертами отличается от древней. Одна представляет путь от единства к раздвоению, другая — от раздвоения к единству. Отсюда различие в исходной точке, в воззрениях на государство и в последовательном движении идей.

В древнем государстве, по крайней мере в цветущие его времена, преобладала еще первобытная цельность жизни, все элементы соединялись здесь в первоначальной гармонии. Ни личность с ее правами и интересами, ни общее нравственное начало не получили еще самостоятельности, они не успели еще освободиться от безграничного владычества политической области. Государство поглощало их в себе, обхватывая собою все стороны жизни. Вне государства человек не имел значения. Само понятие о человеке как о нравственном существе, как о лице, имеющем права, не существовало. Был только гражданин, который один считался полноправным, раб же низводился на степень вещи. Еще менее существовали понятия о церкви и о гражданском обществе как отдельных союзах. Политический союз был началом и концом всего. Поэтому древнее государство имело гораздо более цельности и художественности, нежели новое. Оно представляло изящную, но узкую рамку, в которую человеческая жизнь при дальнейшем развитии не могла вмещаться. Это и привело его к падению.

Личность и нравственное или общечеловеческое начало явились в нем разлагающими элементами. Они расстроили художественную полноту политического организма и наконец довели его до разрушения. Древнее государство не могло вынести ни развития личных интересов, ни расширения тех начал, на которых держалось общественное здание.

Этот характер древней жизни отразился и на политическом мышлении, которое усвоило себе понятие о государстве, выработанное действительностью. Последнее служило ему точкою отправления. Государство представлялось древним философам как цельный организм, данный самою природою, которого корни скрывались в глубокой древности. Им не нужно было трудным процессом мысли выводить его значение из субъективных потребностей человека. Они прямо видели в государстве осуществление высшего порядка, идей правды и добра, которым человек призван служить. Таким образом, исходною точкою древнего мышления был данный факт, объект. Дальнейшее развитие мысли, так же как и жизни, состояло в проявлении субъективных элементов, личных и отвлеченно нравственных, и в разложении ими цельности государства. Но величайшие умы древности стараются противодействовать этим разрушительным стремлениям. Они сами прибегают к субъективному началу, к умозрению, чтобы доказать разумность объективного порядка. Однако неизбежный исторический закон, давая большую и большую силу разлагающим элементам, приводит наконец к падению и древнюю жизнь, и древнюю мысль.

Итак, развитие древнего мышления обозначает процесс постепенного разложения государственного организма. Это путь от единства к раздвоению.

Результатом этого движения было распадение общества на два отдельных союза, основанных на двух противоположных началах общежития. Церковь явилась представительницею нравственно-религиозного элемента, гражданское общество, напротив, строилось на началах частного права, в основании которых лежит лицо с его частными интересами. Таков был характер средневековой жизни. Он объясняет новое водворение теократических начал, связанное с преобладанием нравственного элемента.

Понятно, что при таком раздвоении общества столкновения были неизбежны. Понятно также, около каких вопросов должно было вращаться политическое мышление средних веков. Оно состояло главным образом в споре между светскою властью и церковною, теократический синтез, заключая в себе одну только нравственную сторону жизни, оставлял место для противодействия. Однако так как нравственное начало имеет значительное влияние на все остальное, а светская область являлась представительницею низшего порядка, то и сами защитники светской власти не могли не подчиниться в сильной степени церковному направлению. Вследствие этого средневековое мышление носит на себе характер преимущественно теократический.

Спор как в действительности, так и в теории, кончился в пользу светской власти. Иерархия, основанная на чисто нравственном начале, не в силах была покорить себе политический мир. С этим вместе прекращается раздвоение. Общество, усталое от борьбы, ищет успокоения под сенью возрождающейся государственной власти. Над противоположными союзами, на которые распадался средневековой порядок, над церковью и гражданским обществом, воздвигается новое государство. С тем вместе и мысль, совлекая с себя теократическую печать, снова принимает чисто светское направление. Но исходная точка была здесь совершенно иная, нежели в древнем мире. Новые мыслители видели перед собою не веками установленный политический организм, а хаос средневековых сил, столкновения властей, беспредельное насилие, вытекающее из господства частного права в общественной области. Государство представлялось им существенною потребностью мирного сожительства, необходимым выходом из анархии. Они заботились не об устройстве цельного организма, а об установлении первоначальных условий общежития и прежде всего власти, охраняющей порядок. Эти условия они выводили логическим путем из требований разумного общежития. Следовательно, точка отправления была здесь субъективная: потребность человека выйти из анархического состояния и установить лучший порядок. Первоначальный путь мышления был также субъективный: рационализм. Впоследствии мышление, развиваясь, проходит один за другим все остальные политические элементы и наконец достигает понятия о государстве как о цельном организме. В способе познания оно точно так же от умозрения переходит к опыту, от субъекта — к объекту. Но несмотря на это возвращение к точке зрения древних, содержание мысли, прошедшее через долгий исторический процесс, является уже в ином виде, нежели прежде. В древности разнообразные элементы человеческого общежития заключались еще в первобытном единстве, поглощаясь государственным началом, в новом мире эти элементы получили уже полное развитие, и если они снова подчиняются государству, то несмотря на то они сохраняют относительную самостоятельность. Это результат, добытый историею. Отсюда гораздо полное понятие о личной свободе и гораздо более широкое развитие индивидуальных учений в новом мире, нежели в древнем. В этом заключается и причина развития экономических начал, основанных на свободе труда и имеющих целью удовлетворение частной жизни. Отсюда, с другой стороны, большее развитие нравственного элемента, отрицание рабства, независимость церкви. Отсюда, наконец, и высшее значение монархии, которая сводит к единству стремящиеся врозь элементы. Одним словом, мы замечаем здесь большую ширину и разнообразие жизни и мысли при меньшей их гармонии.

Таким образом, древнее мышление и новое отличаются как воззрением на государство, так и ходом своего развития. Основные элементы политической жизни и здесь, и там одни и те же, но строение их различно. В древности преобладают единство и гармония, в новом мире — ширина и разнообразие. Пути же мышления прямо противоположны: один есть путь постепенного разрушения государства, другой — путь постепенного его созидания. Древнее мышление отправляется от объекта, от понятия о государстве как цельном организме, субъект является здесь элементом разлагающим. Новое мышление, напротив, исходит от субъекта, который строит из себя весь объективный мир. Таким образом, конец древнего мышления есть начало нового, и конец нового есть возвращение к началу древнего.

ДРЕВНОСТЬ

ПЕРВЫЙ ПЕРИОД

ДРЕВНЕЙШИЕ ГРЕЧЕСКИЕ ФИЛОСОФЫ*

Историю греческой философии можно разделить на три периода: физиологический, или, лучше, космологический, софистический и метафизический. В первом господствует универсализм в первобытном единстве, во втором — реализм, в третьем — рационализм. Исходная точка и основное начало воззрений в первом периоде — природа, во втором — явление, в третьем — мысль.

_____________________

* От философов этого периода, так же как и следующего, до Платона, остались только скудные отрывки и известия, рассеянные у разных писателей. Поэтому для справок ссылаюсь вообще на сочинения по истории философии, где собраны эти указания, именно на Брандиса, Целлера и других, в особенности же на книгу Гильдебранда (‘Geschichte und System der Staatswissenschaften’. Bd. 1), которая представляет лучшее руководство для древней политической литературы. Некоторые специальные указания будут означены в своем месте.

_____________________

В первоначальный, космологический период политическое мышление не получило еще самостоятельного развития. Оно не выделялось еще из общего философского миросозерцания, обнимавшего природу в ее совокупности. Мыслители занимались исследованием первоначальных основ бытия, на человеческие отношения они обращали внимание большею частью настолько, насколько в них отражались мировые начала. Поэтому выработанных политических систем мы здесь не встречаем. Если и существовали сколько-нибудь полные учения, то они до нас не дошли. В тех скудных известиях, которые мы имеем о древнейших греческих философах, все ограничивается отрывками и намеками.

В этом периоде различаются четыре главные школы: пифагорейцы, ионийцы, элеаты и атомисты. Первые основанием всего сущего полагали число, вторые — переходящие друг в друга стихии, третьи — единство бытия, четвертые — неделимые или атомы. В этих четырех школах выражаются четыре основных направления философии, исходящие из начал, на которых зиждутся все философские системы. Когда человеческая мысль устремляется на познание окружающего ее мира, она старается привести все сущее к общему разумному синтезу, это и составляет содержание философии. Но при созерцании Вселенной мысли неизбежно представляются два противоположных элемента, из которых слагается мироздание: материя и дух, как говорят обыкновенно, или, лучше, материя и разум, один — элемент бесконечного обособления и разнообразия, другой — заключающий в себе общие начала, которые вносят закон и порядок в это разнообразие. Эта противоположность общего и частного лежит в самом существе мысли, так же как и внешнего мира. Не останавливаясь однако на раздвоении, мысль старается свести эти противоположные элементы к единству. С одной стороны, она постигает их как проистекающие из общего источника, отсюда понятие о единстве бытия как основе всего сущего. С другой стороны, для того чтобы мир мог существовать, необходимо, чтобы развившиеся противоположности не исключали друг друга, а действовали бы согласно, необходимо, чтобы они снова были приведены к высшему единству. На согласии противоположностей основана гармония мироздания, конечная цель всего сущего. Отсюда последнее, высшее понятие о единстве конечном, об идеальной цели всех вещей, и так как эта цель лежит в самих вещах, как основное свойство их природы, то она является собственною, внутреннею их жизнью, присущею им идеею или духом, направляющим их к исполнению их назначения. Эти четыре элемента, которые неизбежно представляются мысли при созерцании мира: первоначальное бытие или сила производящая, разум устрояющий, материя обособляющая и дух, направляющий к цели, — в развитии философии становятся каждый исходною точкой для отдельных систем. Отсюда четыре главные философские школы, около которых группируются все учения: натурализм*, спиритуализм, материализм и идеализм. Пятая школа, скептицизм, имеет только отрицательное значение и служит переходною формою между другими. Эти четыре школы точно так же повторяются в истории философии, как политические школы в истории политических учений. Легко видеть и само отношение первых к последним. Философские начала в существе своем те же самые, что начала политические: сила, закон, разнообразие особей и конечная цель. В беспредельном мироздании и в малых человеческих обществах являются одни и те же элементы, одни и те же законы. Поэтому мыслители называют человека микрокосмом, Вселенною в малом виде.

______________________

* Я принимаю это слово в том смысле, что в этом учении за основание берется первоначальное бытие или природа вещей.

______________________

Древнейший период греческой философии, о котором идет речь, заключает в себе полный цикл философских учений, но так как противоположные элементы мысли не получили еще надлежащего развития, так как все содержится здесь в первобытном единстве, то господствующий характер этого периода есть натурализм. Тем не менее основные начала каждой школы обозначаются весьма ясно, и в связи с этими началами развивается и политическое мышление. Мы можем проследить это по крайней мере у тех философов, о которых до нас дошли несколько подробные сведения.

Из четырех означенных школ политическими стремлениями отличались пифагорейцы. На юго-восточном берегу Италии, в городах так называемой Великой Греции, где, по преданию, жил и учил Пифагор, образовался пифагорейский союз, которого средоточием был Кротон. Известия об этом союзе перемешиваются со многими мифическими сказаниями, но несомненно то, что это было соединение учеников Пифагора, имевшее значительное влияние на политические дела. Главная цель его по-видимому состояла в поддержании дорийской аристократии, склонявшейся к падению. Аристократия есть образ правления, основанный на начале высшей способности, на господстве разума, она предполагает владычество постоянного закона, сознаваемого и охраняемого лучшими людьми. Пифагорейцы поддерживали эти начала посредством теоретического учения, соединявшего около себя избранный кружок людей. Но этим самым они возбудили против себя ненависть как демократии, так и тиранов, которые в это время становились во главе народа. После непродолжительного существования пифагорейский союз пал среди общего восстания. Вместе с тем аристократия в городах Великой Греции заменилась демократиею или тираниею.

Учение пифагорейцев состояло главным образом в сознании вечного порядка, господствующего в мире и в человеческой жизни. Вселенная представлялась им как Космос, т.е. стройный порядок, в основании которого лежат число и мера, производящая гармонию бытия. Число, по их учению, есть сама сущность вещей. Оно управляет ходом небесных светил, в движении которых выражается неизменный Космос, оно же должно управлять и человеческими отношениями. У пифагорейцев мы видим первую попытку основать нравственность на философских началах. Пифагор, говорит Аристотель, первый пытался объяснять добродетели, однако неверно, ибо, подводя добродетели под числа, он не мог создать настоящей их теории. И точно, для нравственных отношений это начало слишком скудно. Число есть закон природы, но для познания нравственного закона требуется выделение разума из материи, понимание духовного естества человека. Известно, что пифагорейцы определяли правду как число равнократно равное ( ) и началом праведного полагали воздаяние равного за равное ( ), источник наград и наказаний. Но выше всех других добродетелей они ставили мудрость, сознание вечных истин, первое благо человека. Общественное устройство они также представляли себе в виде Космоса, как и Вселенную, гармония, порядок и мера должны быть и здесь основными началами жизни. Известно, что вообще в законодательствах древнего мира числовые отношения играли весьма важную роль. Поддержание общественного порядка зависит прежде всего от господства непреложного закона, которому люди обязаны повиноваться. Поэтому первым правилом пифагорейцев, которое повторялось ежедневно в их собраниях, было: ‘помогать закону и противодействовать беззаконию’. Пифагору приписывается и другое изречение в том же духе: ‘Нет зла хуже анархии’. Кроме того, так как нравственный закон состоит главным образом во взаимной связи людей, в общении между ними, то и это начало мы находим у пифагорейцев. ‘Все у друзей общее’ — таково было правило, завещанное Пифагором. Неизвестно, какое развитие они давали этому началу, по-видимому, оно не исключало частной собственности. Всего вероятнее, что в пифагорейском союзе установлялось общение, подобное сисситиям, или общественным пирам, которые существовали в Спарте и в других дорийских государствах.

Таковы скудные сведения, которые мы имеем о политическом учении пифагорейцев. Еще отрывочнее то, что мы знаем об ионийцах. Высший представитель этой школы — Гераклит, в котором Гегель признал первого идеалиста. Основанием всего сущего он полагал противоположные стихии, находящиеся в вечном движении и превращающиеся друг в друга. С точки зрения первобытной мысли он сам духовный элемент понимал в виде стихии: это — огонь, стремящийся к верху и составляющий естество всякой души. Этим переходом противоположностей устанавливается живая гармония одушевленного мира. Ничто не может пребывать в обособленной жизни, все должно изменяться и превращаться в другое. Все течет, тождественным остается только живая и разумная душа Вселенной, которая разделяется на противоположные стихии и разделенное опять сводит к единству. Противоположное, говорит Гераклит, друг к другу идет, и лучшая гармония возникает из различного. Это происходит в силу разумного закона, который Гераклит называет роком или необходимостью (). Рок есть разум, созидающий вещи из противоположного течения. Все совершается роком, и все сущее слаживается через противоположение. Таким образом в мире установляется незримая гармония, которая лучше видимой, божество смешивает противоположности, сливая их друг с другом, слаживая целое и нецелое, сходное и различное, согласное и несогласное, и делая из всего единое и из единого все.

Эти общие начала выражаются и в тех отрывочных изречениях Гераклита, которые относятся к нравственности и к политике. Добро и зло, говорит он, приходят к единству как дрожащие струны лука и лиры. Отрицая пребывание вещей в обособленном состоянии, он высшим требованием для человека полагал преданность общей идее и уничтожение своемыслия и своеволия. Разум — общий всем, говорил он, а между тем люди живут, как будто бы они имели собственное разумение, кто приобщается разуму, тот находится в истине, а кто стоит на своем, тот предается лжи. Первая добродетель человека — умеренность, воздержание своих стремлений, напротив, самопревознесение () надобно тушить как пожар. Не хорошо, когда с людьми делается то, что они желают, ибо они не знают, что противоположное рождается из противоположного: болезнь делает приятным здоровье, голод — сытость, труд — отдых. И в человеческих обществах должен владычествовать божественный закон, сочетающий противоположности: все человеческие законы питаются одним божественным. Поэтому Гераклит говорил, что народ должен стоять за закон как за стену. В этом он сходился с пифагорейцами. Вообще, у древних греков это было основное начало всей общественной жизни. Какое политическое устройство Гераклита считал наилучшим, мы из дошедших до нас отрывков не знаем, но из всего смысла учения очевидно, что, с его точки зрения, разумное правление должно состоять из сочетания противоположных элементов в одно гармоническое целое. Это подтверждается тем, что он был другом свободы, но ненавидел своевольную чернь. Смешанный образ правления существовал в это время во многих ионийских городах. Солон пытался установить его в Афинах, где он служил переходом к демократии.

Если политическое учение ионийцев представляется нам в отрывках, из которых едва можно составить себе понятие об их направлении, то об элеатах мы в этом отношении ровно ничего не знаем. Философское их учение состояло в том, что они признавали одно начало: единое, вечное, неизменное, тождественное с собою бытие, остальное же они все считали призраком. Естественно, что их мышление мало касалось политики. Поэтому, может быть, мы и не имеем о них сведений.

Более известий дошло до нас о главном представителе атомистической школы — Демокрите*. У него на первом плане стоит уже не общий порядок, а человеческая личность. Для отдельного лица он предписывает множество правил мудрой жизни, которых сущность заключается в благоразумном выборе наслаждений. Удовольствием и неприятностью, которые приносят вещи, определяется их польза или вред. Человек должен проводить свою жизнь как можно веселее и как можно менее печально. Однако Демокрит не полагает наслаждения во внешних благах, в золоте и в стадах. Душа, говорит он, жилище божества, надобно черпать наслаждения из самого себя, а не полагать свое счастие в преходящем. Блаженство состоит в умеренном пользовании жизненными благами. Умеренность увеличивает наслаждение, напротив, всякое чрезмерное движение мутит душу. Поэтому следует обращать свои мысли на то, что возможно, и довольствоваться настоящим, сравнивая себя не со счастливцами, а со страдальцами, тогда жизнь будет казаться отраднее, и душа не станет мучиться желанием большого. Умеренные желания делают самую бедность равносильною богатству. Бедность имеет даже некоторые преимущества: великое богатство возбуждает и великие страсти, чего избегают бедные. Имея в виду сохранение этого внутреннего довольства, человек не должен делать много ни для себя, ни для общества, он не должен брать работы сверх своих сил. Не следует также, пренебрегая собственным делом, заниматься чужим, ибо от этого пострадает свое. Проповедуя эгоизм, Демокрит считал даже жену и детей помехою блаженной жизни. Дети, по его мнению, приносят большие печали и немногие радости, да и те слабые. Само государство не имело для него уже прежнего значения. Ему первому приписывается изречение, что отечество мудрого — целая Вселенная. Однако занятие общественными делами, по крайней мере в некоторой степени, он считал необходимым, ибо, с одной стороны, пренебрежение ими влечет за собою дурную молву, с другой стороны, хорошо управляемое государство — самое лучшее установление, ибо в нем заключается все: когда оно спасено, тогда все спасено, когда же оно гибнет, тогда все гибнет. Таким образом, здесь личный интерес непосредственно связывается с общественным.

______________________

* Позднейшие философы этого периода не составляют собственно цельной школы, а распадаются на несколько групп, из которых каждая представляет собою один из основных элементов бытия. Позднейшие ионийцы, как-то Диоген Аполлониат, рассматривая связь и отношение отдельных вещей, выводили из этого единство общей их основы. Эмпедокл примыкает к ионийцам учением о стихиях, но у него последние не превращаются уже друг в друга, а составляют неизменные формы бытия, подлежащие только соединению и разделению. Анаксагор признавал разум как закон, владычествующий в мире и приводящий в порядок качественно различающиеся атомы или частицы вещей (гомеомерии). Наконец, представители чисто атомистической школы, Левкипп и Демокрит, строили весь мир из неделимых, движущихся в пустоте. Общая черта всех этих учений состоит в том, что они отправляются от частных начал бытия. Высшее свое выражение это направление находит в атомистической школе. Оно составляет переход к следующему периоду, в котором исходною точкою мысли становятся уже не мировые начала, а явления. О Демокрите см.: Democritis. Abderiti fragmenta, collegit Sturz.

_______________________

Как же представляет себе Демокрит хорошо устроенное государство? Для него главные начала общественной жизни — свобода и равенство. Законы, говорит он, не мешали бы каждому жить по своей воле, если бы один не наносил вреда другому. Следовательно, по его учению, свобода лица ограничивается только свободою других. Сам закон может иметь силу лишь при добровольном подчинении людей, только свободно повинующимся он показывает свою доброту. Свобода дает и счастье. В демократии, говорит Демокрит, бедность настолько лучше так называемого у иных людей блаженства, насколько свобода выше неволи. Со свободою соединяется и равенство. Везде, говорит Демокрит, хорошо равенство, излишек же и недостаток мне не нравятся. Однако начало равенства не приводит его к отрицанию преимущества высших способностей. По природе, говорит он, следует повелевать лучшему, безрассудный же должен подчиняться. Правда и добродетель состоят в воздаянии каждому должной чести. Свобода и равенство не должны вести и к раздорам. Согласием, говорит Демокрит, совершаются великие дела, междоусобия же вредны для обеих сторон. Когда богатые помогают бедным и делают издержки на их пользу, то отсюда рождаются между гражданами взаимная дружба и помощь, единомыслие и другие блага, которых и перечислить нельзя.

Учение Демокрита представляет нам изображение той демократии, которая в его время господствовала в Афинах, и в других греческих городах, демократии, умеющей себя умерять, сдерживающей свои стремления в пределах закона и разума. Процесс развития политической жизни в Греции шел параллельно с ходом философской мысли. Когда греческие государства окончательно освободились от теократических начал, в которые они первоначально были погружены, владычествующим в них элементом явилась прежде всего родовая аристократия. Она существовала повсюду, но главными ее представителями были дорийцы. Мы видели тесную связь этой политической формы с учением пифагорейцев. Но мало-помалу аристократия склоняется к падению и уступает место демократии. Переход совершается двояким путем: через тиранию и через смешанное устройство. В этих четырех образах правления опять выражаются обозначенные выше основные начала государственной жизни: в монархии — единство власти, в аристократии — господство разума и закона, в демократии — свобода и равенство лиц, в смешанном правлении — идеальное сочетание всех элементов. Отсюда отношение их к различным философским учениям, отсюда и параллельное развитие учреждений и мысли.

История привела к торжеству демократии, она явилась владычествующею в Афинах и в других греческих городах. Но с этим вместе начинается процесс ее разложения. Возгорается ожесточенная борьба партий, в основании которой лежит противоположность общественных элементов, входящих в состав демократии, именно: богатых и бедных. С одной стороны, дается полный простор своеволию черни, поджигаемой демагогами, с другой стороны, в высших классах возрождаются олигархические стремления. В этом брожении, охватившем все общество, одним из главных разлагающих элементов была философская мысль, на поприще общественной деятельности явились софисты.

ВТОРОЙ ПЕРИОД

1. Софисты

Софисты имели в греческой жизни громадное значение. У них впервые мысль отрешилась от объективного порядка и почувствовала свою самостоятельность. У них и человеческая личность выступила во имя свободы против всех окружавших ее преград. Но по этому самому личность явилась не как носительница высших начал, а во всей своей случайности, как мимолетное сочетание разнообразных стремлений. Точно так же и мысль, отрешившись от первоначальных своих основ, превратилась в бродячую стихию, которая всюду вносила жизнь и движение, но не в силах была прийти к какой-либо прочной системе, к каким-либо твердым точкам опоры. Софисты отказались от исследования верховных начал бытия, они отрицали само их существование и все свое внимание устремили на изучение частностей, признавая за истину одно только явление, насколько оно есть и пока оно есть. Это то, что в настоящее время называется реализмом. Но софисты в самом явлении видели одну только осязательную, материальную сторону, отвергая истину явлений другого рода, явлений духовного мира. У них реализм получил односторонний характер, он перешел в чистый материализм.

Основателем этого учения был Протагор по преданию, ученик Демокрита. Главные начала своей системы он высказал в двух знаменитых изречениях: ‘Явление есть истина’, ‘Человек есть мерило всех вещей’. Но что разумел он под именем явления и в чем состояло для него это мерило? Основанием всего он считал материю, вне ее нет ничего. Материя же беспрестанно движется, течет, отсюда беспрерывные и бесконечные изменения вещей. В этом движении все разбивается на две противоположные формы бытия: на деятельное и страдательное или, что то же самое, на ощущаемое и ощущающее. Из их отношения происходит все, что мы видим, чувствуем и сознаем. Все существующее в себе самом не что иное, как известное отношение этих двух противоположностей, но так как все течет и изменяется, то и отношения изменяются беспрерывно. Поэтому мерилом сущего и не-сущего является каждый отдельный человек в каждую минуту своего бытия. Мерило столь же изменчиво, как и сами вещи. Истинно то, что нам кажется в данное мгновение, ибо сама истина не что иное, как мимолетное отношение вещей. Таким образом, человек понимается здесь не как разумное существо, руководимое высшими началами и постигающее постоянные законы мира, а как существо чувственное, влекомое случайными побуждениями. Душа, по мнению Протагора, состоит единственно из ощущений. Протагор прилагал свою теорию и к политике, но сочинение его по этому предмету до нас не дошло, мы даже ничего не знаем об его содержании. Он написал книгу и о религии. Она начиналась таким положением: ‘Насчет богов неизвестно, существуют ли они или нет’. За это он был изгнан из Афин.

Из этого учения развилась целая система чистого материализма, которую Платон излагает в Х-й главе разговора о Законах, говоря, что она в устах почти у каждого. Все существующее разделяется по этому воззрению на естественное и искусственное. Одно получает бытие от природы и случая, другое от человеческой воли. К первому разряду относится все великое и прекрасное в природе: небо, стихии и тела, животные и растения. Все это произошло не от разума и не от Бога, а от природы и случая. Созданное же искусством явилось позднее, бренное от бренного. Это человеческие игрушки, малопричастные истине, или, скорее, тени и подобия. Только те искусства более существенны, которые приближаются к природе, т.е. к материи, таковы земледелие, медицина, гимнастика. Религия же и политика всего более представляются искусственными изобретениями человеческого ума. Боги не существуют по природе, а выдуманы человеком и потому разные у разных народов, смотря по тому, какие установлены законодателями. Столь же искусственна и политика. Справедливость вовсе не истекает из природы, а дело чисто человеческое. Люди, следуя случайным воззрениям, беспрерывно меняют свои законы, что они постановят в известное время, тем они и управляются. Но все это искусственное, условное, а не естественное.

Прямое последствие этого взгляда состоит в том, что установление закона зависит единственно от естественной силы. Справедливо, говорили софисты, то, что полезно сильнейшему. В государстве большинство сильнее меньшинства, а потому оно постановляет все, что хочет. Другие выводили из этого оправдание тирании, ибо если тиран умеет захватить власть и держать своих сограждан в повиновении, то он следует закону природы, которая дает право сильнейшему. Всякий должен искать того, что ему полезно и приятно, и если он может приобрести власть и богатство, то позволительно употреблять для этого всякие средства. Третьи же считали сообразною с природою одну личную свободу человека и видели в законе только договор для ограждения личных прав, а не средство установить нравственный порядок в обществе. Таково, по известию Аристотеля, было учение Ликофрона*. Четвертые, наконец, выводили правду из общей пользы, ставя ее посредине между высшим благом, которое заключается в самоудовлетворении, и высшим злом, которое состоит в претерпевании насилия. Слабейшие, будучи не в состоянии защищаться от нападений, соединяются и устанавливают общие правила для обуздания всех. В разговорах Платона в уста софистов влагаются эти различные взгляды, которые все проистекают из общих оснований**.

_______________________

* Аристотель. Политика. Кн. 3. Гл. 5.

** См.: Платон. Республика, Горгий и др.

_______________________

Эту проповедь грубейшего своекорыстия, не знающего ни сдержек, ни границ, софисты прилагали и к собственной деятельности. Если в государстве по самой природе вещей владычествует сильнейшее большинство, то всякий, кто хочет достигнуть своих целей, приобрести власть и богатство, должен стараться склонить это большинство на свою сторону и направлять его сообразно со своими видами. Это делается посредством красноречия, которому можно научиться из риторики. Софисты являлись преимущественно учителями риторики, они хвастались своем умением делать слабейший довод сильнейшим. Свою педагогическую деятельность они простирали, впрочем, не на одну политику, а на все области человеческого знания. Странствуя по городам, они добывали деньги энциклопедическим обучением как юношей, так и старцев. Софист Гиппий хвалился на олимпийских играх, что нет вещи, которой бы он не знал или которой бы не умел делать.

Понятно, какое брожение в умах должны были произвести эти учения. Человеческая мысль, почувствовав свою самостоятельность, проникала всюду, обнимала все явления, рассматривала их со всех сторон, стараясь обратить все в свою пользу. Но при таком беглом взгляде на вещи в явлении схватывалась одна только внешняя, случайная сторона. Изречение Протагора, что явление есть истина, получает глубокий смысл, когда мы в явлении видим не один только факт, т.е. изменчивое, мимолетное отношение случайно встречающихся вещей, а выражение вечных начал и разумных законов, которые осуществляются в видимом мире. Не так понимали это софисты. Они в явлении искали не постоянно пребывающего, а мгновенного и случайного. Они видели в нем не то, что есть, что не пережить чувству, но познается разумом, а то, что кажется, что всплывает в вечном течении бытия и касается внешнего чувства для того только, чтобы немедленно исчезнуть. Поэтому Платон и Аристотель справедливо говорили, что софистика есть учение о не-сущем. Это древний нигилизм, само название не ново, так же как и учение. Отсюда отрицательное отношение софистики ко всем великим началам, лежащим в основе человеческой жизни, к праву, к нравственности, к религии. Грубейшая корысть, право силы, безграничное стремление к наслаждениям — вот что последовательно вытекало из этой теории. В греческую жизнь эти учения внесли такой разлад, от которого она не оправилась. Однако в этом разлагающем действии нельзя не видеть высшего закона. Отрицательное отношение софистики к существующему порядку имело несомненно свою хорошую сторону: оно расширяло мысль и выводило жизнь из той узкой рамки, в которую втесняло ее древнее государство. Частные интересы получили вследствие этого такое развитие, какое не допускалось прежним бытом, свобода лица и свобода мысли смело высказали свои права. Едва ли не софисты первые объявили рабство противным природе. Поэтому софистика составляет не случайное, а необходимое явление в истории человеческой мысли. Но этим отрицательным значением ограничивалась ее польза. Положительного она ничего не могла произвести, в жизнь она вносила только смуту и анархию. Вследствие этого она естественно должна была вызвать сильнейшее противодействие в лучших умах того времени. И точно, противодействие явилось не только со стороны приверженцев старины, но и со стороны человека, который был объявлен мудрейшим из греков, которого имя сохранилось в истории как образец глубины мысли и нравственной высоты. Против софистов выступил Сократ. Он, собственно, стоял с ними на одной почве, он также отправлялся от явлений. Но софисты понимали явления с одной только материальной стороны, между тем есть явления другого рода, явления духовные, которые существуют так же, как и материальные, и которые имеют гораздо высшее значение, ибо в них выражается сознание вечных начал и законов, владычествующих в мире. Если человек есть мерило всех вещей, то таковым он может быть не как чувственное, а как разумное существо, носящее в себе это сознание. Чтобы побороть софистов, надобно было указать на эту упущенную ими важнейшую сторону явлений. Это и сделал Сократ.

2. Сократ и его школа

Сократ не выработал настоящей философской системы. Он даже ничего не писал, но жил в Афинах, разговаривая на площади, допрашивая всех, добиваясь истины. В разговорах Платона и в воспоминаниях Ксенофона можно видеть образец его методы и тех диалектических приемов, которые он употреблял против софистов. Те утверждали, что они могут научить всякого способам приобретения разного рода благ, Сократ говорил, что и он не прочь у них поучиться, но желает прежде знать, что такое благо, которое он может получить? И когда в ответ софисты указывали ему на власть, на богатство, на удовольствие, он отвечал, что все это отдельные блага, а он хочет знать, что такое благо или добро вообще, от которого все частные блага получают свое название? Он требовал общего определения, а софисты не могли его дать, и когда они пытались вступить за ним на этот путь, он указывал им на бесчисленные противоречия в их собственных понятиях. Таким образом, от частных явлений он старался возвести мысль к общим началам, которые лежат в основании явлений. Аристотель говорит, что Сократу в области логики принадлежат две вещи: индуктивный метод, или путь от частного к общему, и общие определения, которые выражают разумную сущность вещей. Но исследования свои Сократ ограничивал нравственною областью, оставляя в стороне физическую природу как недоступную человеческому разумению. Если в политическом учении софистов преобладает личное начало, то у Сократа в основании его воззрений лежит нравственный закон. При господстве реализма на первый план выступает противоположность этих двух сторон человеческого естества, точно так же как в целом миросозерцании выдвигается противоположность материи и разума. Причины первоначальные и причины конечные, связывающие оба элемента, познаются умозрением, а не опытом, они выходят уже из области явлений.

Какое же явление ведет нас к познанию нравственного закона? Исходная точка лежит здесь в самом человеке, в его самопознании. Углубляясь в себя, человек найдет те разумные начала, которыми должна руководиться его жизнь. Самопознание Сократ считал основанием всякого знания, без этого нельзя знать ничего другого. Безумие — не знать самого себя. В душе же человеческой первое начало есть разум, источник самопознания. Разуму Сократ давал всеобъемлющее значение, к нему он приводил как познание, так и деятельность человека. Самую добродетель он полагал в знании. Никто, говорил он, не совершает дурного поступка, зная, что он дурен. Нравственное зло проистекает единственно от неведения, от того, что мы дурное считаем хорошим. Нужно просветить разум, и зло исчезнет само собою. По учению Сократа, разум представляется такою нравственною силою, которой в душе ничто не может сопротивляться, живя в человеке, он властвует над всем. Сократ признавал таким образом неограниченную внутреннюю или нравственную свободу человека, совершенно отрицая возможность невоздержания. На этом основании он утверждал, что добродетели можно научиться. Нет сомнения, что это воззрение одностороннее. Аристотель критикует в этом отношении Сократа, говоря, что он упустил из виду неразумную часть души, которая может противиться разуму, хотя и должна ему подчиняться. Различение в душе двух противоположных элементов, разумного и неразумного, принадлежит ученику Сократа, Платону, который, разграничив обе части, приписал каждой соответствующие ей добродетели. Теория же Сократа является совершенною противоположностью учению софистов: те видели в человеке одни влечения, Сократ признавал в нем один разум.

Но и само познание человеческой природы Сократ считал весьма ограниченным. Таков неизбежный вывод нравственного реализма, который не выходит из тесного круга явлений. Известно изречение Сократа: ‘Я знаю только то, что я ничего не знаю’. Мудрость он приписывал одним богам, всеведущим и вездесущим, тогда как человеческий разум составляет ничтожную долю общего разума, разлитого по всей Вселенной. ‘Неужели ты думаешь, — говорил он ученику, — что вне тебя нет ничего разумного? Относительно материи ты знаешь, что она бесконечна, а в тебе только самая малая ее часть, так возможно ли, чтобы один разум случайно обретался лишь в тебе и нигде, кроме тебя?’ В доказательство бытия высшего Разума он ссылался на порядок Вселенной, на соответствие человеческих органов с явлениями природы: глаза созданы для зрения, уши для слуха. Во всем видна разумная цель, которая указывает и на разумную причину. И когда ему возражали, что никто не видит Божества, он отвечал, что и душа человеческая невидима, поэтому следовало бы предполагать, что и человек все делает не разумно, а случайно.

В связи со своим учением Сократ утверждал, что боги установили неписаные законы, с которыми человеческие законы должны соображаться. Так же как в отдельном человеке, в государстве должно владычествовать знание. Он считал бессмысленным назначение правителей по жребию, как делалось в то время в демократиях. На корабле, говорил он, никому не приходит в голову назначать кормчего таким способом, а правителю государства нужно гораздо более знания, нежели кормчему. Поэтому он склонялся на сторону аристократии, где владычествуют лучшие люди, и предпочитал спартанское и критское устройство афинскому.

Немудрено, что Сократ своим учением восстановил против себя приверженцев своевольной демократии, которая господствовала в то время в Афинах. Но столь же ненавистен был он и защитникам старины. Представитель последних, Аристофан, преследовал его злейшею сатирою, в нем видели только первого из софистов. Дело в том, что выставленное им начало было столь же разрушительно для греческой жизни, как и учения софистов. Это начало — чисто субъективное. Человек должен руководствоваться в своей деятельности не уставами предков, не вековым порядком, налагающим на него известные гражданские обязанности, а внушениями своего разума и своей совести. Правила жизни он должен черпать из самого себя, а так как руководящий им разум общий у всех людей, то эти правила одинаковы для всех. Живой народный обычай заменяется отвлеченно-нравственными требованиями, общечеловеческим началом. Сократ — настоящий основатель нравственной философии. У него впервые нравственная область получила самостоятельное бытие, как выражение внутренней, разумной природы человека. Но это общечеловеческое начало не могло вмещаться в тесные рамки греческого государства, которое естественно должно было оказать ему противодействие. Казнь Сократа, мудрейшего и добродетельнейшего из людей, была выражением этого трагического столкновения двух начал.

Из школы Сократа вышли лакоманы, поклонники спартанских учреждений среди афинской демократии. Представителем их может считаться Ксенофон, тот ученик Сократа, который ближе всех держался его учения. Любовь к аристократии не исключала у него, однако же, уважения к монархии, когда в ней проявляется мудрость. В первом известном нам политическом сочинении, в романе своем ‘Киропедия’, или ‘Воспитание Кира’, Ксенофон изобразил идеал мудрого правителя. Он хотел показать, какими способами власть приобретается и удерживается. Главная сила заключается в знании, оно дает победу над врагами и средства для сохранения власти. ‘Я часто думал, — говорит Ксенофон, — как много падает человеческих правлений, демократий, монархий, олигархий и тираний, так что, если кто-либо держится долее других, он считается мудрым и счастливым человеком. А с другой стороны, я всматривался в управление животными, которые всегда охотно повинуются своим пастухам, идут туда, куда им укажут, и позволяют с собою делать все что угодно. Нет примера, чтобы стадо восстало на пастуха, между тем как люди скорее всего восстают именно на своих правителей. Из этого я заключил, что легче управлять всякими другими животными, нежели людьми. Но когда я вспомнил о персидском царе Кире, который соединил под своею властью столько разных народов и городов, причем все повиновались ему с величайшею охотою, мне показалось, что управление людьми не принадлежит к числу дел невозможных или даже слишком трудных, если только поступать здесь умеючи. Поэтому я и хотел исследовать, какими свойствами и каким воспитанием Кир достиг такого искусства в управлении’.

Прежде всего надобно знать среду, в которой образуется человек. Ксенофон описывает учреждения, под которыми вырос Кир. Персидские законы, говорит он, в отличие от тех, которые существуют у других народов, имеют в виду общее благо. В других государствах каждому дозволено воспитывать детей по собственному усмотрению, взрослые же могут делать все, что хотят, с тем только, чтоб они соблюдали общие запрещения не красть, не убивать, не делать насилий, не оказывать неповиновения властям, и тому подобные уставы, а кто нарушает закон, тот подвергается наказанию. Персидские учреждения, напротив, имеют в виду с самого начала сделать граждан неспособными на какое бы то ни было дурное дело. Это достигается тем, что вся жизнь граждан происходит на площади и все их действия находятся под надзором властей. С этою целью персы разделены на четыре разряда, по возрасту, каждая из этих групп имеет своих начальников. Дети получают общее воспитание, обучаясь прежде всего правде, затем благодарности, умеренности и другим добродетелям. Они тем легче могут всему этому научиться, что видят перед собою примеры старейших. Юноши составляют городскую стражу, они исполняют приказания начальников и часто ходят на охоту, которая служит лучшим приготовлением к войне. Взрослые люди также занимаются поручаемыми им общественными делами, а когда нужно, идут на войну. Наконец, старики судят все дела, наказывают виновных в нарушении законов и выбирают всех должностных лиц. Не все, впрочем, персы равно участвуют в этой жизни, ибо не всем предписано непременно отдавать детей своих в общее воспитание. Это делают только богатейшие, которые в состоянии содержать детей без работы. Но к должностям допускаются единственно те, которые получили надлежащее воспитание и показали повсюду свои способности. Таким образом, никто по закону не исключается из участия в правлении, но пользуются этим правом только зажиточные и способнейшие. Таково устройство, которое персы считают наилучшим из всех возможных. Очевидно, что Ксенофон имел в виду главным образом спартанские учреждения.

Из этого воспитания Кир выносит те качества, которые делают его способным покорить многочисленные народы и устроить крепкое правление. Ксенофон подробно описывает его походы и его образ действия относительно товарищей, союзников и врагов. При этом излагается множество военных правил, который для нас не имеют интереса. Но в политическом отношении любопытны те средства, к которым Кир прибегает, чтоб упрочить свое владычество. Здесь является смесь нравственных правил с практическою мудростью, которая указывает на степень политической зрелости людей того времени.

Образ действия Кира различен в отношении к сподвижникам и к покоренным народам. Для утверждения власти требуется помощь одних и повиновение других. Одни — свободные люди, другие низводятся более или менее на степень рабов. Окружив себя, по восточному обычаю, телохранителями из евнухов, которые, не имея семейств, более преданы царю, Кир собирает своих сподвижников и держит <перед ними> речь. Сохранение власти, говорит он им, требует от людей гораздо большего упражнения в добродетели, нежели ее приобретение, ибо взять что-нибудь можно одною храбростью, но удержать взятое нельзя без умеренности, без самообладания и без значительной степени внимания к делу. Кто пользуется большим, нежели другие, тот становится предметом зависти и ненависти, особенно со стороны покоренных, у которых отняты блага. Поэтому первое правило политики, чтобы властвующие были лучше подвластных. Самая надежная стража — быть наилучшим во всем ( ). Но как упражняться в добродетели? Для этого не нужно придумывать нечто новое, надобно только держаться старинных учреждений персов и детей воспитывать в том же духе.

В ответ на эту речь один из приближенных Кира, Хрисант, убеждает товарищей прежде всего обратить внимание на повиновение властям как на первое условие всякого общего дела. Все гибнет, когда каждый тянет на свою сторону и хочет сам управлять собою. Напротив, когда все повинуются лучшим людям, предприятия приводятся к желанному концу. Даже те государства, в которых нет монархии, лучше всего охраняются повиновением властям. Различие между свободными и рабами в этом отношении должно состоять в том, что одни подчиняются по принуждению, а другие делают это добровольно, зная, что это хорошо.

Внушая сподвижникам подобные правила, Кир считал необходимым самому наблюдать за их исполнением, иначе все могло пойти в разлад. С этою целью он всеми мерами старался, чтобы сподвижники всегда были у него на виду. Особенно он приближал к себе тех, которые отличались перед остальными, он хотел иметь в них всегда верных помощников, зная, что успех всякого дела зависит от способности и благонадежности людей, к нему приставленных. Наконец, он и сам подавал первый пример добродетели, ибо невозможно требовать от других того, чего не делаешь сам, подданные же всегда следуют примеру государя. Собственное поведение он считал даже важнейшим орудием власти, полагая, что если законы могут сделать людей лучшими, то еще скорее может достигнуть этой цели мудрый властитель, который есть зрящий закон, способный и установить порядок, и смотреть за его соблюдением, и наказывать его нарушителей.

С добродетелью соединяется и практическая предусмотрительность. Для предупреждения заговоров Кир старался, чтоб у его сподвижников было более любви к нему, нежели друг к другу. С этою целью он привлекал к себе людей посылкою кушанья со своего стола, дарами, учреждением медицинской помощи для больных. Этими средствами он в преданных ему людях приобрел бесчисленные глаза и уши, через которые он знал все, что происходит в государстве. А с другой стороны, он учредил ристалища и суды, чтобы возбудить в сподвижниках соревнование и некоторое взаимное недоброжелательство. Еще более лукавого искусства является в отношениях к покоренным народам. Прежде всего, чтобы сделать их безопасными, у них отнято оружие и запрещены им всякие свободные упражнения. Затем, чтобы победители казались им величественнее, Кир ввел пышный церемониал, роскошь одежд, высокие обуви, наконец, даже крашение глаз и лиц. С другой стороны, однако, он старался привязать к себе и подвластных, чтоб они не сделались орудиями козней и любили бы его более, нежели друг друга. Постоянно заботясь о низших классах, он достиг того, что они, так же как высшие, считали его своим отцом.

Таковы были средства, которыми Кир утвердил свою власть и вместе устроил крепкое государство. После его смерти, говорит Ксенофон, персы отстали и от добродетели, и от воинских упражнений. Они предались нечестию, неправде, роскоши и изнеженности, вследствие чего страна их открыта для врагов, и они не могут сражаться иначе, как с помощью греков.

Такова сущность первого дошедшего до нас памятника политической литературы. В нем нет систематического учения, нет и глубоких взглядов, которые бы делали его замечательным явлением в науке, но он живо характеризует направление тех людей, которые хотели противодействовать софистам. Проповеди своекорыстия как единственной цели человека и обучению правилам красноречия, действующего на чернь, противополагается нравственный порядок жизни как первое условие прочного государственного устройства. В живом рассказе представляется образец совершенно другого рода, нежели те, которыми софисты развращали увлекающееся юношество. Ксенофон не прямо указывал афинянам на Спарту, но, сочетая в своей фантазии то, к чему влекло его убеждение, с тем, что он видел в своем персидском походе, он изобразил в своем герое спартанца, играющего роль восточного монарха. Во всяком случае, в этом сочинении мы встречаемся с живою политическою мыслью.

Другие ученики Сократа развивали его нравственное учение. Указывая на разум как на источник добродетели, Сократ не определил в точности, в чем состоит последняя. У него встречаются даже противоречащие изречения: то он добром считает полезное, то он полагает высшее благо в отсутствии всяких нужд. Очевидно, что существо добродетели должно изменяться, смотря по тому, которое из этих двух начал получит перевес. И точно, деятельность разума в приложении к практической жизни может быть двоякого рода: она может состоять либо в умном пользовании жизненными благами, либо в воздержании влечений. Эти две стороны разумной деятельности человека становятся исходными точками для двух противоположных сократических школ — для киренаиков и киников. Обе вращаются в области личной нравственности, пренебрегая остальным.

Основатель киренайской школы — Аристипп. Коренное начало его учения заключается в присущих человеку чувствах удовольствия и страдания. Одно есть легкое движение души, другое — сильное, отсутствие же всякого движения безразлично. К первому человек стремится с самого детства и, достигши его, ничего более не желает, другого он всячески избегает. Следовательно, сама природа указывает человеку, чего нужно искать. Разум же служит ему руководителем, не давая ему покоряться влечениям, но научая его, как обращать все блага в свою пользу. Властвует над удовольствиями, говорил Аристипп, не тот, кто от них воздерживается, а тот, кто ими пользуется, не увлекаясь ими, так же как над кораблем или конем властвует не тот, кто ими не пользуется, а тот, кто умеет управлять ими как хочет.

Требуя господства разума над влечениями, первые киренаики не возвышались, однако же, к общей системе блаженства. Они утверждали, что само по себе желательно то или другое отдельное удовольствие, общее же блаженство желательно не само по себе, а единственно для тех частных удовольствий, из которых оно составляется. Мы должны заботиться только о настоящем мгновении, которое одно нам принадлежит, тогда как прошедшее и будущее от нас ускользают. Полнее счастье даже невозможно для человека, ибо само удовольствие проистекает из потребности, т.е. из страдания, следовательно, имеет причину неприятную. Таким образом, в жизни хорошее перемешивается с дурным. Мудрый не всегда бывает счастлив, так же как безумный не всегда бывает несчастлив, а только большею частью. Лучшее правило: избегать излишнего. Мудрый не увлекается страстями, не завидует, не влюбляется, не имеет предрассудков, ибо все это порождение пустого мнения, но он страдает и боится, ибо это проистекает от природы. Справедливое и прекрасное киренаики также считали произведением не природы, а закона и обычая. Однако мудрый ничего не делает противозаконного, ибо за это положены наказания, а он соображается с мнениями людей. Но само по себе даже и то, что называется дурным делом, может приносить удовольствие, а потому быть добром. От общественных дел мудрый уклоняется: ‘Я выбрал средний путь, — говорил Аристипп, — не через власть и не через рабство, а через свободу, которая скорее всего ведет к блаженству’.

Этим ограничивалось учение киренаиков. Причины же удовольствий и страданий они считали недоступными человеческому пониманию: мы можем сказать наверное, что ощущаем белизну или сладость, но что причина нашего ощущения в самом деле белое или сладкое, этого мы сказать не можем.

Очевидно, что эта теория разумного наслаждения, или так называемый эвдемонизм, близко подходила к софистике. Киренаики отправлялись от владычества разума над влечениями, но главною целью человека они поставляли все-таки удовлетворение влечений. Это неизбежно должно было вести их к смешению начал нравственных и материальных. Односторонность в понимании учения Сократа сближала их с противниками этого учения. Они брали из школы Сократа тот элемент, который наиболее совпадал с софистикой. Но вследствие этого теория наслаждения должна была пасть на внутреннем противоречии своих начал. Из позднейших киренаиков Феодор отрицал уже удовольствие и страдание, целью человеческой жизни он ставил нечто более общее: радость и печаль, одну проистекающую от мудрости, другую от безумия. Истинное благо, по его учению, заключается в мудрости и правде, противоположное тому есть зло, удовольствие же и страдание составляют нечто среднее между обоими. Здесь разумный элемент берет верх над влечениями. Гегезий, напротив, продолжал считать удовольствие и страдание основными началами всей человеческой деятельности, но у него они теряли уже всякое объективное значение. Он утверждал, что ничто не имеет цены само по себе, а все относительно: редкость, новость, пресыщение делают вещи совершенно различными для людей. Сама жизнь не имеет цены, мудрый ею не дорожит и точно так же желает смерти. Мудрый, говорил он, во всем имеет в виду только себя, ибо считает себя выше всех, и все, что он может получить, ничто в сравнении с тем, что он может дать.

В этой проповеди одинокого эгоизма киренайская школа совпадала с другою, совершенно противоположною, с школою киников. Основатель последней — Антисфен, знаменитейший представитель — Диоген. Киники полагали добродетель единственно в деятельности разума, отрицая все внешнее. Разум, говорили они, надежнейшая стена, которая не сокрушается и не предает. Удовольствие же не только не благо, а, напротив, зло, которого следует избегать. Презрение к удовольствию само доставляет высшее наслаждение, гораздо большее, нежели все, что могут доставить внешние предметы. ‘Когда я хочу наслаждаться, — говорил Антисфен, — я не покупаю почестей на площади, а беру их из души’. Терпеливо переносить нужду приносит гораздо более удовольствия, нежели пользоваться дарами честолюбия. Поэтому киники презирали богатство, славу и знатность, они поставляли себе целью не нуждаться ни в чем, говоря, что это одно уподобляет человека Божеству. Чтобы достигнуть такого блаженного состояния, по их учению, нужна только сократическая сила, т.е. сила нравственная, добродетель. Самую науку они считали делом второстепенным, ограничивая потребность знания тем, что нужно для добродетельной жизни. Из этого отрицания всего внешнего проистекает внутренняя свобода человека, которую киники ставили выше всего. Мудрый сам в себе носит и закон. Он живет не по людским, обычаям, а следуя добродетели, т.е. разуму. Ему позволительно даже и то, что запрещается условными человеческими постановлениями, например, похитить, когда нужно, священные предметы или есть человеческое мясо. Киники отвергали и брак, признавая, что жены и дети должны быть общие. Наконец, и политическая жизнь естественно должна была потерять для них всякое значение. Мудрый, по их понятиям, не стесняется пределами отдельных государств. Единственное правильное государство, говорил Диоген, то, которое установлено в целой Вселенной. Себя самого он называл космополитом. Так же мало пощады находили у них и народные верования. Многобожие они считали предрассудком, утверждая, что в мире владычествует единое Божество, которого нельзя изобразить, ибо оно никому не подобно.

Таким образом, из двух противоположных направлений, вышедших из школы Сократа, каждое доводило до крайности один из элементов, из которых слагается отношение человека к внешнему миру: одно — элемент внутренней, нравственной свободы, дающей человеку возможность отрешаться от всего внешнего, другое — элемент внешнего проявления этой свободы в господстве над миром, в усвоении себе внешних благ. Оба ограничивали нравственное начало чисто личною областью. Отправляясь от явлений субъективного духа, они не возвышались к общей нравственной системе, обнимающей отношения всех людей между собою. Поэтому ни то ни другое не могло идти далее эгоизма.

Наконец, была еще третья школа учеников Сократа, мегарики, которые развивали идеальную сторону его учения. Они старались определить, в чем состоит истинная сущность вещей, и находили ее в бестелесных идеях, все же видимое, внешнее, материальное они отрицали, видя в нем не истинное бытие, а только вечно изменяющийся процесс. Это последнее положение они доказывали на разные лады, прибегая к весьма замысловатым диалектическим приемам. Вследствие этого их называли также еристиками, или спорщиками. Что касается до идей, то они приводили их к единой, неподвижной, вечно себе подобной сущности. Это и есть добро, которое едино, хотя и называется многими именами: мыслью, разумом, Богом.

Это учение об идеях и о добре как высшей идее сделалось исходною точкою для нового направления философии. Сократ и его ближайшие последователи, отправляясь от самопознания, от разума, присущего человеку, ограничивались наблюдениями над внутреннею жизнью субъекта. Внешние, видимые явления оставались чуждыми их миросозерцанию как область, противоположная человеку, не осмысленная, не возведенная в общую, разумную систему. Мегарики дошли до более объективного понятия об идеях, но их идеи оставались так же чуждыми внешнему миру, неподвижными и недеятельными, как чистые произведения разума. Надобно было поставить их не в отрицательное, а в положительное отношение к внешним явлениям, от этого зависел дальнейший ход философии. Разумная система мироздания могла возникнуть только из сочетания противоположных направлений мысли, которые высказались в софистах и в Сократе. Но это можно было сделать не опытным путем, а единственно умозрением, ибо умозрение одно в состоянии постигнуть разумную связь противоположных элементов и сочетать их в одно гармоническое целое. Надобно было, следовательно, от реализма перейти к рационализму. Это и сделал величайший из учеников Сократа — Платон.

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

1. Платон

Платон в основание своей системы положил разумные идеи, но они уже не являются у него неподвижною, единою в себе сущностью, как у мегариков, а имеют отношение к внешнему миру. Все вещи им причастны, все строится по их образцу. Они живут в отдельных предметах как общее в частном, как единое в различном. Это отношение проистекает из самого существа разумной идеи, которая в себе самой содержит противоположные определения: единое является вместе и многим, а многое единым. На это указывает диалектика, которую Платон развивает в знаменитом разговоре своем ‘Парменид’. Все мироздание представляется таким образом смешанным из противоположных начал, из общего и частного, из идей и материи, из границы и безграничного. Высшая же идея, к которой сводятся все остальные, которая производит всеобщую гармонию, есть Добро, конечная цель всего сущего. Это и есть Бог, владычествующий в мире и устрояющий его по разумным целям.

Добро существует и в природе, но преимущественно оно выражается в человеке, причастном разуму и способном сознавать вечные идеи. В области же человеческих отношений высшим осуществлением идеи добра является государство, ибо оно представляет совершенный организм, в который отдельные лица входят как члены. Поэтому политика составляет венец философии. Платон изложил свое политическое учение главным образом в двух разговорах: ‘Республика’ или ‘Государственное устройство’ () и ‘Законы’ (). Он написал еще разговор под названием ‘Политик’ и начало политического романа ‘Критий’, или ‘Атлантида’, но они имеют второстепенное значение.

В ‘Республике’ Платон чертит изображение идеального государства, выражающего в себе вечные идеи правды и добра. Это первая так называемая утопия, описание политического устройства не только несуществующего, но и невозможного. Идеализм является здесь во всей своей исключительности, отрицая самостоятельность всех других жизненных элементов Поэтому подобный общественный быт остается всегда неосуществимым.

Разговор начинается с вопроса: что такое правда, или справедливость? Опровергнув софистические учения, которые были в то время в ходу, Платон приступает к исследованию самого понятия правды. Чтобы определить его, надобно идти аналитическим путем, разобрать различные добродетели человека и отыскать между ними правду. Но Сократ, главное действующее лицо в разговоре, находит более удобным от отдельного человека возвыситься к государству, ибо государство, говорит он, представляет то же устройство, что и единое лицо, только в более крупных размерах. Поэтому следует начертать образец хорошо устроенного государства, в котором можно найти правду, тогда понятие выяснится само собою.

Из каких же частей состоит государство?

Прежде всего люди соединяются в общества для удовлетворения своих потребностей. Отдельный человек не в состоянии доставить себе все нужное для жизни, ему необходима помощь других. Поэтому первое, что следует иметь в государстве, — это достаточное количество людей, удовлетворяющих физическим потребностям: земледельцев, ремесленников, купцов и т.д. Между ними должно господствовать разделение труда, ибо каждый родится с известным дарованием и делает лучше то, чем занимается постоянно. Необходимо, следовательно, чтобы каждый ограничивался своим делом.

В новых европейских обществах этот класс составляет массу населения, он приобщается и к политическим правам. Но в глазах греков, это не более как низшее сословие, едва достойное названия граждан, оно погружено в материальную работу и назначено к удовлетворению низших потребностей человека. Упомянув о нем, Платон совершенно оставляет его в стороне и переходит к другому классу, к защитникам государства, или воинам. Они составляют собственно граждан, на них сосредоточивается все внимание философа.

Воины должны обладать противоположными качествами: они должны соединять в себе храбрость против врагов с кротостью в отношении к согражданам. Такого сочетания можно достигнуть только тщательным воспитанием и особенным образом жизни. Сознавая, что благосостояние государства прежде всего зависит от нравов народа, Платон подробно излагает систему воспитания, основанную, по греческому обычаю, на музыке и гимнастике. Каждое из этих искусств развивает одно из противоположных свойств человеческой души. Гимнастика, упражняя тело, придавая ему силу и ловкость, возбуждает в человеке храбрость, музыка, напротив, действуя на чувство, смягчает душу. С музыкою соединяются и песни, которые должны внушать юношеству нравственные начала. Все это подробно определяется законом, и всякое нововведение строго воспрещается. Поэты, которые пишут под влиянием вдохновения и часто представляют картины, не соответствующие ни нравственным требованиям, ни истинным понятиям о Божестве, изгоняются Платоном из его государства.

Воспитанные таким образом, воины живут в полном коммунизме. У них нет ни частной собственности, ни жен, ни детей. Все должно быть общее, чтобы не было у граждан частных интересов, возбуждающих между ними взаимную вражду. Государство как единое тело должно жить единою жизнью, так чтобы каждый думал и чувствовал то же, что другие. Женщины должны получать такое же воспитание, как и мужчины, иметь те же занятия, вести одинаковый образ жизни. Для оправдания такого полного уравнения полов Платон ссылается на пример животных, у которых самки не отличаются образом жизни от самцов. Уничтожение всей частной жизни, всех личных интересов, конечно, лишает человека многих удовольствий, но хорошо воспитанные воины, говорит Платон, находят свое счастье не в материальных наслаждениях, а в исполнении своего назначения. Законодатель при устройстве государства должен иметь в виду не пользу частей, а единственно благо целого, от которого зависит и счастье членов.

Из воинов выделяются, наконец, правители, старшие годами и обладающие высшею способностью. Они должны быть немногочисленны, ибо мудрость составляет достояние немногих. Они должны с детства пройти через целый ряд испытаний и показать себя образцами всех добродетелей. Им вверяется неограниченная власть в государстве, которым они правят, охраняя законы и следя за гражданами от самого их рождения до смерти. Прежде всего их внимание обращается на возникающие вновь поколения. Несмотря на общение жен, половое сожительство не предоставляется случайности, но ставится под надзор правителей. Они заботятся о том, чтобы всегда были дети в нужном количестве и чтобы сохранялась порода, способная поддерживать государство. С этою целью соединяются преимущественно мужчины и женщины с отличными качествами, а дети с дурным сложением удаляются или уничтожаются. Правители заведуют и воспитанием граждан, они же, наконец, назначают каждому подобающее ему место и занятие в государстве, разбирая душевные свойства детей и распределяя их по сословиям. Ибо хотя в государстве, составляющем единое тело, все должны считаться братьями, однако каждый имеет свои свойства и свое призвание. Божество примешивает золото в души предназначенных к правлению, серебро в души воинов, медь и железо в души ремесленников и работников. Поэтому они составляют отдельные сословия, из которых каждое имеет свое назначение в целом, и все являются членами единого организма.

Устроенное таким образом государство представляет образец всех добродетелей, которых, по древнему учению, четыре: мудрость () живет в правителях, храбрость () в воинах, умеренность () в низшем сословии, которое подчиняется руководству высших, наконец, над всем царит правда (), источник и связь остальных добродетелей. Она состоит в том, чтобы каждый делал свое ( ), т.е. в распределении деятельности в целом союзе сообразно с назначением каждого. Это составляет существо правды и в отдельном человеке, который, так же как государство, состоит из трех частей, каждая со своим назначением и со своею добродетелью. В голове живет мудрость, в сердце храбрость, в низших частях тела, откуда исходят чувственные влечения, источник удовольствия и страдания, должна владычествовать умеренность, которая заключается в покорности влечений разуму, наконец, правда охраняет должное отношение этих трех частей и таким образом устанавливает в человеке единство и гармонию.

Если мы сравним эти четыре добродетели с означенными выше элементами всякого общественного устройства, то увидим, что мудрость соответствует разуму и закону, храбрость силе и власти, умеренность, воздерживающая многообразные личные влечения, разумной свободе, наконец, правда — идее, сочетающей все элементы в одно целое.

Итак, по учению Платона, государство, как и отдельное лицо, образует полный организм с разнообразными членами, из которых каждый имеет свое назначение и которые все связываются в одно тело господством правды. Установление этой гармонии составляет цель и благо всего союза. Все является в нем проникнутым единою идеею, которая и есть высшее добро в человеке.

Но как установить в государстве подобный порядок? Каким путем можно достигнуть такого идеального совершенства? На это есть одно средство: надобно, чтобы правителями были философы. Один философ имеет в виду не случайные, преходящие интересы, а неизменные законы, вечные истины, которые одни могут дать твердые основания государственному устройству. Созерцая добро самосущее, он по этому идеалу чертит свое законодательство, соображая его с тем, что может выносить человек. Но для этого необходимо, с другой стороны, чтобы души будущих граждан были предварительно превращены в чистые доски, способные воспринять черты совершенного идеала. Этого можно достигнуть, если в каком-либо из греческих городов явится тиран, обладающий неограниченною властью, но любящий мудрость. Он отделит всех детей ниже десятилетнего возраста и даст им воспитание, которое сделает их способными быть гражданами образцового государства.

Идеальная форма правления, где владычествует мудрость, может, следовательно, быть либо аристократической, либо монархической, смотря по тому, принадлежит ли сознание высших идей немногим или одному. Но действительность представляет отклонения от этого идеала, отсюда разнообразие существующих политических учреждений. Платон исчисляет четыре таких отклонения и изображает их в преемственном порядке, обозначающем путь постепенного падения государственного устройства. Первая форма, ближайшая к идеальному образцу, есть тимократия, где господствует уже не мудрость, а честолюбие. Это правление, сходное со спартанским. Оно образуется из аристократии, или совершенной формы, когда от невнимания правителей и вследствие упадка, неизбежно постигающего все человеческое, распределение граждан по сословиям не совершается уже сообразно с их природою, но золото и серебро перемешиваются с медью и железом. Тогда нарушается гармония и возгорается вражда между сословиями. После долгих смут сильнейшие и храбрейшие подчиняют себе остальных, деляют себе земли и обращают сограждан в работников и рабов. В таком государстве господствуют сила и храбрость, здесь военные качества преобладают над другими, развивается честолюбие, а за стремлением к власти рождается и стремление к богатству. Но последнее ведет тимократию к погибели. Накопление имущества в руках немногих производит чрезмерное обогащение одних рядом с обеднением других. Деньги становятся мерилом почестей и влияния на общественные дела, бедные исключаются из участия в политических правах, вводится ценз, и правление из тимократии превращается в олигархию, где властвуют богатые. Здесь господствуют уже низшие стремления человека, алчность проявляется всюду. Однако существует еще некоторая умеренность, ибо правители заботятся о сохранении приобретенного и воздерживают низших от своеволия. Но правление вручается людям не по достоинству, а по богатству, поэтому оно всегда дурно. При общем стремлении к стяжанию каждый получает право распоряжаться своим имуществом, как ему угодно, а вследствие этого развивается пролетариат с целым роем праздных честолюбцев и корыстолюбцев, которые хотят поживиться на общий счет. Государство разделяется на два противоположных лагеря, на богатых и бедных, враждующих между собою. Наконец, борьба партий ведет олигархию к падению. Бедные, будучи многочисленнее своих соперников, одолевают, и вместо олигархии установляется демократия. Здесь господствует уже неограниченная свобода. Каждый считает себе все позволенным, в государстве водворяется полная неурядица. Сдержанные прежде страсти и желания выступают во всей своей необузданности, наглость, анархия, распутство, бесстыдство владычествуют в обществе. В правление возводятся люди, которые льстят толпе, исчезает уважение к власти и закону, дети равняют себя родителям, ученики — наставникам, рабы — господам. Наконец, сам избыток свободы подрывает ее основы, ибо одна крайность вызывает другую. Народ преследует всякого, кто возвышается над толпою, богатством, знатностью или способностями. Отсюда новые беспрерывные раздоры. Богатые составляют заговоры, чтоб защитить свое достояние, а народ ищет себе вождя. Последний мало-помалу забирает власть в свои руки, он окружает себя наемными телохранителями и, наконец, уничтожает все народные права и становится тираном. Тирания — худший из всех образов правления. Здесь господствует безумная и безмерная страсть, которая прибегает ко всем средствам для своего удовлетворения. Тиран должен совершать беспрерывные злодейства, чтоб утолить свои желания и избавиться от всех, кто может ему вредить. Он ищет опоры в рабах и в людях самого низкого свойства, потому что только в себе подобных он находит преданность. Между тем он должен поддерживать беспрерывные смуты и войны, чтобы народ всегда чувствовал потребность предводителя.

Таково постепенное отклонение образов правления от идеала. Порядок перехода одной политической формы в другую впервые, сколько нам известно, очерчен Платоном. Конечно, выведенному им закону нельзя придавать безусловного значения. Аристотель справедливо замечает, что нередко перемены происходят иначе. Если мы взглянем на ход развития греческой жизни, то увидим, что здесь аристократия большею частью переходила в демократию через тиранию. Но отчасти и в Греции, а еще более в Риме, переходною формою является правление, основанное на цензе, то, которое Платон называет олигархиею и которое, в сущности, представляет смешение аристократических начал с демократическими. Возникновение же тирании из необузданной демократии — явление довольно обыкновенное во все эпохи. Во всяком случае, мы видим у Платона мастерское изображение различных образов правления в том виде, в каком они существовали в его время. Ширина исторического взгляда соединяется здесь с глубоким психологическим анализом общества.

На совершенно иную точку зрения становится Платон в разговоре о Законах, сочинении, которое писано им уже в глубокой старости и, по-видимому, даже не совсем обработано. В ‘Республике’ он старался изобразить идеал совершенного государства, здесь, напротив, он описывает устройство, наиболее приспособленное к действительности. Там господствовало полное единство, здесь является сочетание противоположных начал в одно гармоническое целое.

Это устройство Платон считает вторым после совершенного государства. Однако это не тимократия, которая в ‘Республике’ выставлялась ближайшим отклонением от идеала. Разговор о Законах начинается, напротив, с критики политических учреждений Крита и Спарты. Главная цель их — развитие военной силы и храбрости, между тем законодатель должен иметь в виду не одну только добродетель, а все в совокупности. Цель государства должна состоять в счастье всей человеческой жизни, в которой первое место занимают блага душевные, второе — телесные, а третье — внешние, или богатство. В ‘Законах’ Платон, отступая от прежней системы, ставит даже храбрость на последнем месте в ряду добродетелей. Первенство принадлежит мудрости, за нею следует умеренность, из смешения этих двух начал с храбростью рождается правда, которая занимает уже третье место, и, наконец, четвертое остается храбрости. И здесь, впрочем, Платон утверждает, что совершенное соединение всех добродетелей лучше всего достигается таким государственным устройством, где все между гражданами общее, и жены, и дети и имущество, где само название собственности неизвестно, так что политическое тело представляет полнейшее единство всех частей. Но в действительности можно только приближаться к этому идеалу. Для этого лучше всего взять образ правления смешанный из двух противоположных, от которых рождаются все остальные, именно из монархии и демократии. Каждая из этих политических форм, взятая отдельно, склонна доводить свое одностороннее начало до крайности, первая — начало власти, вторая — начало свободы. Между тем для государства не может быть ничего вреднее, как избыток силы в каком бы то ни было правительстве. Расширяясь безмерно, власть подрывает собственные основы и идет к погибели. Платон приводит в пример, с одной стороны, персидскую монархию, которая пришла к упадку от избытка деспотизма, с другой стороны, афинскую демократию, которая была крепка, пока имела сдержки, и подверглась полному расстройству, как скоро свобода перешла в необузданное своеволие. Политическая мудрость состоит в умении себя воздерживать, поэтому монархия должна быть ограничена свободою граждан, демократия усилением власти. Тогда только в государстве будут господствовать умеренность, согласие и мудрость.

Эти глубокие мысли остаются верными до нашего времени, на них зиждется вся теория конституционной монархии. Но для Платона неясно было значение монархического элемента в государстве. Вся греческая жизнь развивалась в республиканской форме. Поэтому, несмотря на выставленные им начала, то государственное устройство, которое он описывает в ‘Законах’, представляет смешение демократии не с монархиею, а с олигархиею или аристократиею. Господство свободы умиряется здесь установлением ценза и сложною системою выборов.

Хотя это новое государство не должно представлять собою такое полное единство, как первое, однако и здесь все направляется и приводится к общей цели, которая проникает все отношения. Гражданин принадлежит не столько себе, сколько государству. То же начало прилагается и к детям, и к собственности. Закон входит во все подробности жизни, определяя мельчайшие обстоятельства. В домашнем быту, говорит Платон, нередко происходят, по-видимому, ничтожные перемены, но составляя отступление от целей законодателя, они ведут к нарушению порядка, а потому к постепенному падению государства, ибо политическое устройство держится преимущественно нравами. Платон понимал, впрочем, невозможность все установить предписанием, поэтому закон, по его мнению, должен действовать и советом. С этою целью каждому закону должно предшествовать введение, заключающее в себе наставления гражданам насчет жизни добродетельной и согласной с государственною пользою. Таким способом с силою соединяется убеждение. Платон понимал также, что не все, что он советует ввести, может быть везде исполнено на деле, но в теории, говорит он, следует иметь в виду наилучшее, а затем в жизни можно оставить в стороне то, что оказывается неприложимым.

Государство, которому предполагается дать наилучшие законы, должно быть удалено от прибрежья, ибо торговля ведет к богатству и роскоши, а сношения с иностранцами развращают правы. Количество народонаселения должна быть достаточно для защиты и не довольно велико, чтобы затруднить сохранение порядка. Платон определяет его в 5040 семейств, число наиболее удобное для делений. Правители принимают меры, чтобы это количество никогда не увеличивалось и не уменьшалось, поощряя или воздерживая деторождение: в случае же избытка населения лишние высылаются в колонии. Каждое семейство получает по жребию известный участок земли, разделенный на две части, одна ближе к городу, другая на окраине государства: последнее для того, чтобы каждый имел живейший интерес в защите границ. Точно так же всякое семейство получает два дома, один в центре города, другой на краю. В государстве нет уже полного коммунизма, как в идеальном устройстве, однако частная собственность стесняется всеми мерами. Участки должны считаться принадлежащими не столько гражданам, сколько государству, отчуждение их не допускается. Для того чтобы количество очагов оставалось всегда неизменным, наследует один из сыновей, по назначению отца, прочие же дети мужского пола усыновляются бездетными. Дочери вовсе не получают приданого, и если они остаются единственными наследницами отцовского участка, они выдаются замуж за бедных. Ограничивая таким образом недвижимое имущество граждан, закон не допускает и чрезмерного увеличения движимого. Золото и серебро совершенно изгоняются из государства, чтоб устранить побуждение к тяжбам и к неправедному стяжанию. Так как вообще крайности богатства и бедности ведут к возмущениям, то установляется средний размер имущества назначением высшего и низшего пределов. Низшею нормою служит доставшийся по жребию участок земли, который должен быть у всякого, даже у беднейшего. Высшая же норма определяется вчетверо против первоначального участка, и затем излишнее отбирается в пользу государства. Сообразно с этим граждане разделяются на четыре класса, которые служат основанием для распределения податей и почестей. Платон требует, чтобы то и другое совершалось пропорционально состоянию, ибо равенство между неравными, говорит он, установляется посредством пропорции, отклонение же от этого начала порождает смуты. Вообще, равенство бывает двоякого рода: одно — числительное, которое установить легко, предоставляя все жребию, другое — истинно пропорциональное, которое и составляет сущность правды. Платон дает здесь иное определение правды, нежели то, которое мы видели в ‘Республике’. В ‘Законах’ правда определяется как равное воздаяние неравным, сообразно с их природою. Мы увидим у Аристотеля дальнейшее развитие этих мыслей.

Выбор правителе!! предполагаемого государства определяется однако не одним цензом: здесь принимается во внимание и начало свободы, так как правление должно представлять сочетание противоположных элементов, способы избрания установляются различные для разных должностей. Первая власть в государстве хранители законов. Они выбираются всеми носящими оружие сложным способом: сначала избираются 300 человек, потом из них — 100 и. наконец, из последних — 37. Вторая должность — военачальники, которые также избираются воинами: высшие по предложению хранителей законов, низшие — но предложению высших. Затем следует Сенат, состоящий из 360 членов, по 90 из каждого класса. И здесь опять избирают все, но для высших классов полагается пеня за неявку, с целью усилить их участие в делах, низшие же с некоторыми, впрочем, видоизменениями, освобождаются от такого понуждения. Сперва выбираются кандидаты в сенаторы, затем из них — двойной комплект членов, и, наконец, уже из последних половина берется по жребию. Эта сложная система имеет опять в виду сочетать противоположные начала. Подобно этому выбираются и другие сановники: астиномы, или надзиратели за городом, агораномы. или надзиратели за рынком, агрономы, исправляющие полицию в селах, наконец, жрецы. Но воспитатель юношества и судьи высшего гражданского судилища выбираются одними сановниками, ибо для этих должностей требуются высшие способности. Напротив, судьи в низших судебных местах, состоящих в филах, назначаются по жребию, чтобы никто не был исключен из участия в суде. Это наши присяжные. Наконец, в государственных преступлениях суд предоставляется народу, только следствие производится тремя сановниками, которые избираются обвинителем и обвиняемым.

За устройством правительства следуют законы, которые Платон излагает весьма подробно. Они обнимают всю жизнь граждан, от рождения до смерти. Прежде всего должно быть определено все, что касается религии как высшего интереса в государстве. Потом излагаются постановления о браках, об отношении к рабам и детям, определяется порядок воспитания, которое должно быть общим. Сами игры детей раз навсегда установляются законом. Нововведения в них не допускаются, чтобы не внушить детям страсти к переменам. Закон определяет также песни и пляски, над поэтами учреждается цензура. Женщины подвергаются тем же упражнениям, как и мужчины. Затем и взрослым предписывается весь порядок жизни, с утра до самого вечера. Обеды вводятся общие, как в Спарте, и не только для мужчин, но и для женщин и детей. Подробно излагаются правила относительно земледелия, и здесь видно, в какой степени Платон заботится об ограничении частной собственности в своем государстве. В каждой филе, составляющей двенадцатую часть области, все произведения делятся на три равные части: одна для свободных людей, другая для рабов, третья для иностранцев и ремесленников. Каждый гражданин получает две части для раздачи по своему усмотрению семейству и рабам, то, что у него остается, он имеет право продать на рынке. Что касается до ремесел, то они совершенно воспрещаются не только гражданам, но даже их слугам. Граждане должны вполне посвящать себя государственной жизни. Ремесленники же составляют особый разряд людей, из которых каждый занимается только одним ремеслом по началу разделения труда. Частным людям воспрещается и внешняя торговля, только правители могут вывозить из-за границы вещи нужные для государства. Излагая таким же образом законы об устройстве жилищ и торговых мест, о судопроизводстве, о преступлениях и наказаниях, о гражданских исках, Платон доводит наконец своих граждан до самой смерти и определяет все, что касается похорон. В заключение он указывает на способ сохранения устроенного таким образом государства. Этот способ состоит в постоянном совещании лучших людей, собирающихся на заре. Совет состоит из десяти хранителей законов, которые приобщают к себе добродетельнейших мужей, путешественников, видевших обычаи чужих земель, и лучших юношей. Последние должны наблюдать за всем, что происходит, и доносить о том старцам, которые принимают уже все нужные меры для поддержания государства.

Из всего этого ясно, что Платон и в ‘Законах’ остается чистым идеалистом. Хотя он имел в виду представить устройство, приспособленное к человеческой природе, однако и здесь свобода вполне приносится в жертву общественной цели. Греческая жизнь, конечно, подавала к этому повод: древний гражданин должен был жить для государства. Но и в греческих городах регламентация частного быта далеко не достигала таких размеров, как у Платона. То неустройство, которое видел перед собою великий мыслитель, побуждало его требовать еще большего подчинения частных интересов государственным. Отправляясь от верховной цели политического союза, от общего блага, он упустил из виду все другие общественные элементы. Неотъемлемою заслугою Платона остается возведение государства к вечным идеям правды и добра, но во имя этих начал он хотел произвести такое объединение жизни, которая противоречит природе человека. Возражая на предложенное Платоном политическое устройство, Аристотель справедливо замечает, что излишнее единство разрушает само существо государства, которое должно быть менее едино, нежели семейство, и еще менее, нежели отдельное лицо. Устроить государство по образцу неделимого — значит исказить принадлежащую ему природу, уничтожить в нем различие и разнообразие, необходимые в союзе. Аристотель восстает особенно против коммунизма, защищаемого Платоном. Общение жен и детей, говорит он, не произведет единомыслия, ибо если каждый может сказать о жене или ребенке: это мое, то отсюда должны возникать беспрерывные споры. Если же жены и дети принадлежат не каждому в особенности, а всем в совокупности, то их нет ни у кого. Этим разрушается вся сладость семейных связей и открывается возможность ссор и оскорблений между родителями и детьми, не знающими друг друга. Общение имеет и другую невыгоду: всякий гораздо менее заботится об общем достоянии, нежели о собственном. У человека есть два главных побуждения к заботе и любви: собственность и привязанности, между тем оба эти чувства уничтожаются Платоном. Общение имуществ может вести лишь к беспрерывным ссорам вследствие неравного распределения пользования и труда. Те, которые работают много и получают мало, будут восставать на тех, которые при ничтожном труде пользуются излишними благами. Владельцы общих имуществ гораздо чаще тягаются между собою, нежели отдельные собственники. Вообще, чувство собственности служит источником величайших наслаждений. Любовь к себе не дурное чувство, когда оно не переходит через меру, а собственность дает вместе и возможность делать добро другим.

Нельзя не согласиться с этою критикою, которая принадлежит ученику самого Платона, одному из величайших мыслителей всех времен и народов. Она вместе с тем служит исходною точкою для дальнейшего развития политических учений.

2. Аристотель

С Аристотелем мысль из области идеала переходит в действительность. Он имеет в виду не вечные образцы, по которым должны строиться вещи, а существо самых вещей. Поэтому в его воззрениях гораздо более трезвости, нежели у Платона. Но основания учения у обоих одни. Аристотель не эмпирик, как иногда утверждают, он остается идеалистом. Но он ищет идеи, присущей самим вещам, составляющей внутреннюю цель, которая дает направление их жизни и развитию. У Аристотеля, так же как у Платона, мир представляется сочетанием противоположных начал, но эти начала получают у него другое название. Вместо идей и материи он принимает категории материи и формы, или, что то же самое, возможности () и действительности, или деятельности (). У Платона идеи являлись как особые, мыслимые образцы вещей, заключающиеся в божественном разуме, Аристотель отвергает эту гипотезу. Сущность вещей, говорит он, не может быть от них отделена. Мыслимый образ не может быть и источником движения, надобно предполагать здесь другое движущее начало. Утверждать же просто, что вещи причастны вечным идеям, не что иное, как пустословие и поэтическая метафора, ибо способ сочетания остается непонятным*. Чтобы дойти до истинной сущности вещей, надобно искать ее в них самих, разлагая их на составные части. Аристотель принимает четыре основных начала бытия: сущность, или форму, материю, начало движения и конечную цель**. Это в несколько ином виде те самые начала, которые обозначены выше как исходные точки всех философских систем. Но у него они все приводятся к двум главным, ибо цель, высшее начало, состоит в осуществлении разумной сущности, или формы, или в переводе материи в форму, а начало движения не что иное, как стремление к цели. Весь мир слагается таким образом из материи и формы. Первая есть безразличный элемент, заключающий в себе возможность бесконечно разнообразных и противоположных определений, вторая, напротив, есть сама действительность вещей, то определение, которое составляет истинную их сущность. Получая форму, материя из безразличного состояния, из возможности переходит в действительность. Так, например, медь как материя заключает в себе возможность статуи, но вместе с тем и всякой другой формы, когда же она получает форму статуи, она из возможной статуи переходит в действительную. Но в этом примере форма является как нечто внешнее для материи, она сперва существует отдельно, в мысли художника, как конечная цель его деятельности, и затем уже сообщается материи. В произведениях же природы, в отличие от произведений искусства, и всего яснее в органических телах форма является присущею самой материи. Это та же идея, но как внутренняя цель, которая собственною деятельностью выводит вещи из скрытного, возможного состояния, дает им жизнь, слаживает все части и приводит их к единству. Таким образом, материя и форма составляют противоположные определения единой сущности: то, что в материи заключается как возможное, то в форме является как действительное. Существо формы есть деятельность, и цель этой деятельности состоит в осуществлении самой формы, т.е. в постепенном возведении материи к форме, или в переводе возможного в действительное. Отсюда целый ряд произведений, представляющих сочетание противоположных элементов, мир природы и мир духа. В человеке господство формы выражается в мысли, которая есть сознание формы, или разумной сущности вещей. Но высшее проявление формы есть мысль, отрешенная от всякой материи, чистая мысль или чистая деятельность, мышление о мышлении. Это и есть Божество, конечная цель всего сущего, к которому все стремится, неподвижный двигатель Вселенной.

______________________

* Аристотель. Метафизика. Кн. 1. Гл. 9.

** Там же. Гл. 3.

______________________

Таким образом, в этой системе мысль является как живое, деятельное начало, разлитое повсюду, одухотворяющее материю, дающее вещам определенное бытие и наконец возводящее все к высшему единству, к конечной цели творения, к чистому самосознанию духа.

Среда этих форм, в которых выражается деятельность мысли, государство, как у Платона, занимает высшее место в области человеческих отношений, ибо оно представляет высшее осуществление человеческих целей. Но между тем как Платон требовал от государства полнейшего единства, считая другие формы отклонением от идеала, Аристотель прямо становится на ту точку зрения, которую великий его учитель развивал в разговоре о Законах. Вместо возможно большего единства он ищет наилучшего сочетания противоположностей. И здесь он не увлекается мечтами об идеальном построении общества, но постоянно соображается с действительностью, стараясь точнее определить различные существующие формы государственного быта, постигнуть их сущность и показать, что ведет их к добру или к гибели.

‘Политика’ Аристотеля — самое замечательное из всех политических сочинений, которые когда-либо являлись в свет. Это единственное, которое соединяет в себе высшие философские взгляды с глубоким и многосторонним пониманием действительности. В нем, с одной стороны, развивается философское существо государства и излагаются те начала, на которых оно зиждется, с другой — указываются и чисто практические задачи политики. Исследование не ограничивается какою-либо одною политическою формою, а одинаково простирается на все, как хорошие, так и дурные. Одним словом, это единственное сочинение вместе философское, юридическое и политическое.

Для Аристотеля, так же как для Платона, государство представляет высшее единство всей человеческой жизни. Преобладающее в нем начало есть цель, к которой оно ведет человека. Эта точка зрения оказывается уже с первых слов. Город или государство (), говорит Аристотель, есть известный союз людей, но всякий союз существует для какой-нибудь цели, для известного блага. Важнейшее, высшее благо, какое может иметь в виду человек, будет целью высшего союза, заключающего в себе остальные. Это и есть союз политический, или государство. Поэтому государственная власть существенно отличается от частной, от власти отца семейства или господина. В этом легко убедиться, взглянувши на способ происхождения политического тела. Государство происходит и составляется из других союзов. Прежде всего из соединения мужа с женою и господина с рабами образуется дом, затем отдельные дома соединяются в села, наконец, из известного количества сел, имеющих вкупе все нужное для самобытного существования (), возникает государство, которое есть совершенный союз людей для жизни совершенной и самобытной. Все частные цели входят, таким образом, в общую цель, но цель государства не частная, а общая. Государство — не местный союз, как село, это не союз, составляемый для взаимных материальных выгод, цель его не ограничивается и установлением права для взаимной защиты, но все это должно предшествовать для того, чтобы существовало государство. Само же государство определятся общением всей жизни, это и составляет высшую цель человека*. Поэтому государство не есть искусственное изобретение людей, как утверждали софисты. Оно существует по природе, ибо цель не что иное, как сама природа предмета, которой осуществление и составляет его назначение. И так как цель выше всего, ибо к ней все стремится, то государство есть высшее или лучшее в человеческой жизни. Поэтому человек по своей природе животное государственное ( ). Вне государства могут жить только зверь, неспособный к общению, или Бог, который в себе самом имеет все для себя нужное. Человек же вне государства — последнее из животных. Поэтому в нем лежит естественное стремление к государственной жизни. И хотя по порядку физического происхождения отдельное лицо предшествует государству, но по природе или по своей сущности государство предшествует лицу, так как целое предшествует частям, ибо природа целого определяет природу частей, а не наоборот. Только в целом части находят свое назначение и достигают своего истинного естества. Человек только в государстве, под управлением правды и закона, становится человеком.

______________________

* Ср. с главой 1 книги I ‘Политики’ книгу III, глава 5.

______________________

Таким образом, и у Аристотеля высшая цель, общее благо, определяет всю человеческую жизнь. В государстве заключается все, человек не понимается иначе, как его членом. Это последствие античного воззрения, в котором отдельные элементы жизни не получили еще самостоятельности. В новом мире личное начало всегда сохраняет большее значение даже у тех мыслителей, которые дают первое место общей идее.

Развивши в таких глубокомысленных чертах сущность государства, Аристотель переходит к составным его частям. Низшая общественная единица — дом, который состоит из соединения мужа и жены, отца и детей, господина и рабов. Прежде всего рассматривается последнее отношение. Здесь мы находим знаменитое оправдание рабства, на котором строилось классическое государство. Древние не признавали абсолютного значения человека, это понятие развилось позднее, в особенности под влиянием христианства. Но уже во времена Аристотеля были люди, принадлежавшие к школе софистов и Сократа, которые утверждали, что рабство противно природе и произошло от насилия. Субъективное начало вело к такому взгляду, но Аристотель, который имел в виду преимущественно объективную цель, восстает против него и старается оправдать рабство не только общественною необходимостью, но и самою природою человека. Всякая деятельность, говорит он, следовательно, и домашняя требует орудия, раб же есть живое орудие, служащее для жизни, а потому составляющее собственность хозяина. Надобно только знать, существуют ли люди, по природе своей предназначенные быть рабами? Что они есть, в этом легко убедиться. В человеке различаются две стороны, тело и душа, из которых одна предназначена к владычеству, другая — к подчинению. В самой душе разум властвует над влечениями. Тот же закон повторяется всюду: где многое соединяется в одно, необходимы начало господствующее и части подчиненные. Поэтому если есть люди, которые отличаются от других, как тело от души или животное от человека, очевидно, что они по самой своей природе должны подчиняться другим и быть рабами. Таковы все, которых назначение состоит в физическом труде и которые, таким образом, служат орудиями других. У них нет владычествующей части души, разума, они имеют его настолько, насколько нужно, чтобы понимать чужие веления, а не настолько, чтобы повелевать самим. Поэтому они призваны быть рабами. Сама природа указала на это, давши им, по крайней мере большею частью, иное телосложение, нежели свободным людям, которых назначение состоит в политической жизни, а не в телесной работе. Будучи основано на природе, рабство справедливо и полезно как для хозяина, так и для самих рабов, которые через это исполняют естественное свое назначение. Отсюда правомерность насильственного подчинения рабов. Не всякое рабство, основанное на войне, справедливо, как утверждают некоторые, ибо сама война может быть несправедлива, но правомерно покорение, основанное на естественном превосходстве. Людьми, самою природою предназначенными быть рабами, Аристотель признает варваров. У них нет в душе элемента, созданного для господства. По природе раб и варвар — одно и то же.

В этом учении мы видим, с одной стороны, чисто служебное значение промышленного труда, с другой — всецелое поглощение человека общественным его призванием. Люди, как и все в мироздании, делятся на два противоположных элемента, каждый со своим назначением, один призванный к владычеству, другой — к подчинению. Все это естественно вытекало из самого строя древней жизни, где рабство было явлением необходимым. Противным природе считали его только те, которые само государство признавали искусственным изобретением человека. Те же, которые в политическом организме видели осуществление высшей идеи, оправдывали и рабство. Действительно, там, где общая цель проникает всю жизнь человека, лицо должно всецело отдавать себя государству, в котором оно находит исполнение естественного своего назначения. Но такой порядок несовместен с развитием частной жизни и особенно с физическим трудом. Призвание политическое и призвание промышленное должны здесь разделяться. С одной стороны, гражданам, посвящающим себя государству, необходимы рабы для удовлетворения насущных их потребностей, с другой стороны, при подчиненном, служебном значении частных интересов промышленное население естественно исключается из политической жизни. Последняя в древности вращалась в тесном кругу граждан, но зато нераздельно господствовала в этом замкнутом кружке. В новое время, напротив, с развитием частной жизни лицо совмещает в себе и человека, и гражданина. Член государства не нуждается в рабах, но зато он и не принадлежит всецело государству, он не посвящает себя исключительно политической жизни. Поэтому, с другой стороны, промышленное население приобщается к политическим правам. Государство в наше время не имеет для гражданина такого значения, как в древности, но взамен этого оно приобрело большую ширину, оно совмещает в себе большее разнообразие элементов и доставляет одинаковое ограждение всем.

В связи с рабством Аристотель излагает и экономические отношения. Он разделяет способы приобретения на естественные и искусственные, или коммерческие, первые имеющие в виду необходимое в домашней жизни, вторые — безмерное умножение богатства. Только деятельность первого рода может быть одобрена, вторая же осуждается, потому что цель ее удовольствие, а не добродетель. Особенно Аристотель восстает против роста, посредством которого добываются деньги из самих денег, это способ приобретения наиболее противный природе. И в этих суждениях отражается воззрение древнего мира, в котором частные интересы не имели самостоятельного значения.

Кроме рабов в состав дома в качестве подчиненных лиц входят женщины и дети, но они существенно отличаются от первых. Назначение их не физический труд, а общение жизни с отцом семейства. Поэтому женщины и дети — свободные лица, хотя с другими свойствами, нежели взрослые мужчины. Женщина имеет разум, но подчиненный, у детей же разум несовершенный. И те и другие созданы для повиновения, тогда как назначение мужчины — повелевать. Власть главы семейства над женою должна быть аристократическая, с признанием ее свободы, над детьми же — монархическая, на основании старшинства лет и любви*.

______________________

* Ср.: Аристотель. Никомахова этика. Кн. VIII. Гл. 10 (изд. Дидота).

______________________

Впрочем, Аристотель не распространяется о семейных отношениях. Воспитание женщин и детей, говорит он, определяется главным образом политическим бытом, ибо дом составляет часть государства, а устройство частей должно соображаться с устройством целого. Поэтому он прямо переходит к политическому телу. Разобравши теории предшествовавших ему мыслителей, в особенности Платона, а также замечательнейшие учреждения, существовавшие в действительности, как то: спартанские, критские, карфагенские, он приступает наконец к изложению собственного своего учения.

Здесь опять он начинает с составных частей государства, однако всегда сохраняя в виду общую цель. Государство состоит из граждан, что же такое гражданин? По определению Аристотеля, гражданином называется тот, кто участвует в суде и совете, следовательно, существенным его признаком служат политические права. Это гражданин в собственном смысле, другие же, например дети, суть граждане несовершенные. Вовсе не принадлежат к числу граждан те, которые не имеют никакого участия в политических правах. Но так как в разных государствах допускаются к правлению различные классы, то и само определение гражданина не везде одинаково.

Гражданин живет для государства, поэтому отличительным его свойством служит добродетель. Под этим словом Аристотель разумеет вообще те качества, которые ведут к достижению цели, следовательно, в этом случае те, которые делают человека способным участвовать в суде и совете. Что же такое добродетель гражданина? Одинакова ли она с добродетелью человека? На этот вопрос, говорит Аристотель, следует вообще отвечать отрицательно. Добродетель граждан относится к государству, а последнее бывает различно и по устройству и по цели. Сообразно с этим оно требует от граждан различной добродетели, тогда как добродетель человека всегда одна и та же. Кроме того, граждане в одном и том же государстве имеют различное назначение, которое опять требует различной добродетели. Однако нет ли разряда граждан, которых добродетель совпадает с добродетелью человека? Есть, именно правители, которые должны обладать высшею способностью. Но так как в совершенном государстве каждый гражданин должен быть способен и подчиняться, и повелевать, то здесь добродетель гражданина совпадает с добродетелью человека.

Этими соображениями разрешается вопрос: следует ли ремесленников причислять к разряду граждан? Если ремесленники допускаются к политическим правам, то от граждан нельзя требовать добродетели, ибо она принадлежит только тем, которые не трудятся для пропитания. Тот, кто работает для другого, есть раб, тот, кто работает для публики, есть наемник. Достаточно указать на это, говорит Аристотель, чтобы решить вопрос. Есть однако конституции, в которых и ремесленники причисляются к гражданам, но в благоустроенном государстве этого быть не может.

Определив таким образом существо и свойство граждан, Аристотель переходит к устройству самого государства. Оно может быть различно, в чем же состоит это различие?

Оно определяется прежде всего различием цели. Истинная цель государства — общее благо, а потому те политические формы, в которых господствует это начало, можно назвать правильными, те же, в которых имеются в виду выгоды одних правителей, а не народа, суть формы извращенные. В последних государство уподобляется союзу господина и рабов, установленному преимущественно для пользы господина. Как правильные, так и извращенные формы в свою очередь разделяются на несколько видов, смотря по составу верховной власти, ибо государственное устройство определяется главным образом устройством властей, и прежде всего власти верховной, господствующей над другими. Власть может принадлежать либо одному лицу, либо немногим, либо, наконец, большинству граждан. Отсюда три правильных образа правления: монархия, или царство, аристократия или господство лучших людей, и политая, или республика. В ‘Никомаховой этике’ Аристотель эту последнюю форму называет тимократиею, потому что здесь политические права распределяются на основании ценза (). Мы видели, что Платон тимократиею называл правление, где господствует честь (). Название Аристотеля имеет, следовательно, иное значение, вследствие иного словопроизводства, оно и осталось в науке. Каждому из этих трех образов правления соответствует извращенная форма: монархии — тирания, где имеется в виду только польза правителя, аристократии — олигархия, где богатые правят для собственных выгод, политии — демократия, где владычествуют бедные, имея в виду только самих себя.

В действительности могут существовать и существуют все эти различные образы правления, но спрашивается: кому по самому существу дела, по истинному понятию о государстве, должна принадлежать верховная власть? Этот вопрос, говорит Аристотель, представляет значительные трудности. Если вручить ее лучшим людям, то все остальные будут унижены, если сосредоточить ее в одном лице, то это будет еще большее преувеличение олигархического начала. Казалось бы, всего скорее можно предоставить ее целому народу, ибо, хотя в толпе каждый отдельный человек хуже избранных людей, однако в совокупности народ нередко превосходит высшие классы и разумом и богатством. Рассеянное в малом количестве собирается здесь воедино, вследствие чего в массе составляется высшее качество. Но иногда народная толпа бывает не лучше стаи зверей. По идее, верховная власть должна принадлежать закону, основанному на разуме. Все признают, что в государстве должна господствовать правда, которая составляет высшую его цель, так как в ней заключается общее благо. Но каким образом распределить власть на основании правды? Все ищут правды, каждый во имя ее требует себе власти, но обыкновенно люди ошибаются в приложении этого начала.

Следуя учению Платона, Аристотель в ‘Никомаховой этике’* разделяет правду на два вида, сообразно с двояким значением равенства, составляющего ее сущность. Равенство может быть числительное и пропорциональное, поэтому и правда бывает двоякая. Одну Аристотель называет правдою уравнивающею ( ), другую — правдою распределяющею (( , justitia distributiva). Первая действует по арифметической пропорции, она господствует в гражданских оборотах и обязательствах, почему называется также оборотною, или меновою ( , justitia commutativa). Она предполагает, что лица совершенно равны между собою, вследствие чего уравниваются и их отношения. Вторая действует по началу геометрической пропорции, воздавая каждому равное, сообразно с его природою или достоинством: большему — больше, меньшему — меньше. Последняя должна господствовать в политических отношениях, но как ее определить? Какой признак может служить основанием для правомерного распределения власти? Каждая часть народа выставляет свое мерило: олигархия — богатство, демократы — свободу. Богатые утверждают, что граждане, неравные по имуществу, должны быть неравны и во всем, бедные, напротив, говорят, что люди, равные по свободе, должны быть равны и в политических правах. И те и другие ошибаются, ибо главный элемент государства состоит не в богатстве и не в свободе, а в добродетели. Но если лучшие люди будут на этом основании требовать себе власти, то и им можно возразить, что масса народа, хотя в отдельности хуже их, но в совокупности может быть лучше. Таким образом, заключает Аристотель, нет превосходства, которое бы вполне отвечало требованиям правды и могло бы служить основанием для исключительного присвоения власти кому бы то ни было. В том только случае, когда один человек или несколько настолько превышают остальных политическою добродетелью, что сравнения быть не может, правление очевидно должно принадлежать им. Они являются уже не как равные между равными, а как боги между людьми.

______________________

* Аристотель. Никомахова этика. Кн. V. Гл. 3 и 4 (изд. Дидота).

______________________

В этих мыслях Аристотеля можно видеть начало того учения о конституционной монархии, которое, отправляясь от владычества разума и правды в человеческих обществах, отрицает принадлежность их какому бы то ни было лицу или собранию, а потому требует совокупного участия всех общественных элементов в общих решениях. Это учение в новое время мы увидим у Гизо.

Разрешив таким образом этот основный вопрос государственной жизни, Аристотель приступает к рассмотрению отдельных образов правления, и прежде всего монархии. Он разделяет ее на несколько видов, которые сводит к двум главным: первый тот, который существовал в Спарте, где царь был не что иное, как наследственный военачальник, второй — самодержавие (), где полнота власти сосредоточивается в лице царя. Первый вид, собственно, не составляет особого образа правления, ибо со всяким совместно то или другое устройство военной власти. Что касается до второго, то Аристотель в весьма редких случаях считает его полезным. Вообще лучше, чтобы властвовал закон, нежели человек, лучше, чтобы государством управляли несколько добродетельных людей, нежели один, который не может за всем усмотреть. Сами цари принуждены вверяться приближенным. Наконец, здесь всегда неизвестно, в какие руки может попасть правление. Поэтому самодержавие может быть уместно только там, где один человек настолько превышает других, что все естественно должны ему повиноваться. Это право гения. Из этих объяснений можно видеть, в каком смысле Аристотель в ‘Никомаховой этике’* мимоходом называет царство лучшим из образов правления. Истинное значение монархии было непонятно для греков. И точно, там, где огромная масса народа вовсе не принимается во внимание, где государственная жизнь сосредоточивается в кругу избранных людей, всецело посвящающих себя политической деятельности, нет причины, почему бы из числа последних выделялось единое лице, возвышенное над всеми. Здесь республиканское устройство гораздо уместнее.

_______________________

* Аристотель. Никомахова этика. Кн. VIII. Гл. 10.

_______________________

В ‘Политике’ Аристотель называет наилучшим образом правления тот, где властвуют лучшие люди, все равно, будет ли эта высшая добродетель принадлежать одному лицу, или отдельному роду, или, наконец, известному количеству людей. Но так как первое не более как случай, то начертание наилучшего образа правления сводится к изображению благоустроенной аристократии. Следуя примеру Платона, Аристотель задает себе и эту задачу, но, к сожалению, эта часть ‘Политики’ осталась у него не оконченною или дошла до нас в отрывке*.

_______________________

* Вопрос о цельности и о порядке глав ‘Политики’ Аристотеля весьма спорный. Он основательно обсуждается в приведенном выше сочинении Гильдебранда, а также у Бартелеми Сент-Илера в его введении к переводу ‘Политики’. Считаю излишним повторять здесь различные доводы и мнения.

_______________________

Приступая к изображению совершенного политического устройства, Аристотель, так же как Платон, сначала излагает необходимые условия для своего государства. Оно должно быть не слишком большое и не слишком малое, ибо в первом трудно установить порядок, второе же не имеет довольно средств для существования. Количество граждан должно быть достаточное для удовлетворения всех потребностей, а между тем удобное для надзора. Земля должна доставлять все нужное для пропитания жителей. В противоположность Платону, Аристотель предпочитает приморское положение города, доставляющее удобства для торговых сношений и для защиты. Наконец, необходимо, чтобы государство состояло из греков, ибо северные народы обладают храбростью, но лишены разума, народы азиатские, напротив, разумны, но не одарены храбростью. Одни греки соединяют в себе оба качества. Граждане в совершенном государстве должны вполне посвящать себя политической жизни и добродетели. Право гражданства не дается земледельцам, ремесленникам и купцам, ибо низкий образ жизни ведет к низкому образу мыслей. Эти классы исключаются и из поземельной собственности. Земля принадлежит только гражданам, обрабатывается же она посредством рабов и метойков, ибо само занятие земледелием воспрещается гражданам. Исключительное призвание последних — служение государству. Но так как в этом служении заключаются различные обязанности, именно защита отечества и управление, то спрашивается: должны ли эти два разряда должностей принадлежать одним и тем же лицам или разным? Платон в своем идеальном государстве требовал, чтобы правление было вручено мудрейшим, предназначенным к тому самою природою или Божеством, Аристотель, который не признавал, чтобы какое-либо превосходство могло служить основанием для обладания властью, старается сочетать преимущество высшей способности со свободою всех. С этою целью он разделяет граждан по возрасту, так как юности принадлежит сила, а зрелым летам мудрость, то младшие должны носить оружие, а старшие править государством. Этим способом никто не исключается из правления, а все вступают в него по очереди. Кроме того, так как в государстве необходимы и жрецы, то эта должность предоставляется старцам, уже отживающим свой век. Таким образом, общее право согласуется с различною способностью и с различным назначением людей. Этим осуществляется требование, чтобы каждый мог быть и правителем, и подданным.

Однако, для того чтобы всякий гражданин мог в свое время сделаться членом правительства, необходимо, чтобы он был воспитан в добродетели. Воспитание составляет первое основание совершенного государства. Поэтому Аристотель подробно распространяется о нем. Но здесь, на самой середине, обрывается изложение, дальнейшее устройство политического идеала Аристотеля остается нам неизвестным.

От наилучшего правления Аристотель переходит к тому, которое более всего приходится к настоящей человеческой жизни. Это и есть полития. Она состоит в сочетании противоположных начал. Это та самая мысль, которую Платон развивал в разговоре о Законах. Но Платон, в идее, искал сочетания монархии с демократией, хотя в изложении он отступил от этого требования, Аристотель, придерживаясь более действительности, прямо берет не правительственные начала, а общественные элементы. Составные части каждого населения суть богатые и бедные. Отсюда два противоположных образа правления, олигархия и демократия, основанные на преобладании тех или других. В олигархии владычествует меньшинство, в демократии большинство, но это происходит оттого, что богатство обыкновенно составляет достояние немногих, большинство же состоит из бедных. Каждый из этих образов правления в свою очередь подразделяется на несколько видов, по степени развития преобладающего в нем начала. Желательно же соединение обеих форм. Оно может быть двоякого рода: когда при распределении власти кроме богатства берется в расчет и добродетель, тогда образуются некоторые виды аристократии, приближающиеся к олигархии, когда, напротив того, в правлении преобладает демократический элемент, тогда возникает собственно так называемая полития. Ее-то Аристотель и считает лучшим в действительности образом правления, и так как она состоит из соединения богатства с бедностью, то здесь очевидно должен преобладать средний класс людей. Вообще, говорит Аристотель, высшие классы, гордые своим богатством, несправедливы к народу и нелегко подчиняются власти, низшие со своей стороны плохо управляют общественными делами. Только средний класс соединяет в себе чувство равенства с умением подчиняться предписаниям разума. Здесь опять нельзя не вспомнить новейшего учения о конституционной монархии, которой отличительные признаки состоят именно в сочетании порядка со свободою и в преобладании средних классов. У древних мыслителей это устройство является в республиканской форме, но мысль та же самая. Идеализм везде приходит к одним и тем же началам.

Считая смешанное правление наилучшим в действительности, Аристотель не отвергает однако и других. Государственные учреждения должны сообразоваться с состоянием народа и с теми элементами, которые входят в состав населения. Отправляясь от этой мысли, Аристотель дает советы насчет устройства каждого образа правления, указывая на причины падения правительств и на средства их поддерживать. Основное правило для всякого государства состоит в том, что часть народа, желающая сохранения учреждений, должна быть сильнее той, которая хочет перемены. При этом надобно различать два элемента: количество и качество граждан. Там, где перевешивает первое, установляется демократия, где, напротив, последнее получает преобладание, водворяется олигархия. Но для какого бы государства законодатель ни был призван издавать законы, он всегда должен иметь в виду средний класс людей, который один может дать прочность учреждениям.

Каково же должно быть устройство каждой политической формы в особенности? Здесь надобно различать отдельные отрасли власти. Всякая верховная власть имеет органы троякого рода: собрание, решающее дела, правителей и суды. Мы видим здесь начало теории разделения властей на законодательную, правительственную и судебную. Каждый из этих органов может иметь свое устройство, которое должно соответствовать характеру самого правления.

В демократиях верховное решение дел предоставляется народному собранию, в которое все имеют доступ, причем, однако, могут быть различия как в составе, так и в ведомстве собрания. Эти различия зависят от степени развития демократических начал, этим определяются видоизменения демократического правления. Крайнюю степень демагогии представляет то устройство, в котором народное собрание все притягивает к себе, ничего не предоставляя правителям. В более умеренных формах являются иные сочетания. В олигархии решение дел находится в руках меньшинства, система, которая также допускает различные оттенки. Крайний предел составляет олигархия наследственная, или сама себя восполняющая и ставящая себя выше законов. Наконец, аристократии и политии свойственно разделение ведомств, с предоставлением некоторых дел народному собранию, других — правителям, выборным или назначаемым по жребию.

Правительственная власть может иметь еще более разнообразное устройство. Правителями вообще должны считаться те, которые имеют право повелевать, это существенный их признак. Они установлены везде, но каждый образ правления имеет свои, свойственные ему учреждения. Так, для приготовления законов, представляемых общему собранию, в олигархиях установляются комиссии, состоящие из немногих лиц, в демократиях, напротив, эти дела вверяются многочисленному сенату. В аристократиях учреждаются особые сановники для надзора за женщинами и детьми, что в демократиях неуместно. Способ назначения правителей может также быть различен, смотря по свойству правления. Если они выборные, то избирательное право может быть предоставлено либо всем, как в демократиях, либо немногим, как в олигархиях, либо целому народу и высшему классу вместе, в различных случаях и степенях, как делается в смешанных формах. То же относится и к избираемости. Но кроме выбора бывает и назначение сановников по жребию. Последнее свойственно особенно демократиям, ибо этим установляется полное равенство всех граждан, первый же способ более принадлежит аристократии и олигархии, ибо здесь имеется в виду назначение лучших людей. Наконец, все эти системы могут сочетаться между собою и производить новые формы. То же относится и к устройству судов.

Спрашивается: как же в данном случае следует устроить эти власти, чтобы дать учреждениям наиболее прочности? Для разрешения этого вопроса нужно знать, какие причины ведут правительства к падению и какими средствами они поддерживаются. Эта глава составляет одну из замечательнейших частей ‘Политики’ Аристотеля, который является здесь предшественником Макиавелли. Он воспользовался тем обильным запасом политического опыта, который представляло разнообразие греческой жизни. Своим ясным и глубоким взглядом он проникал во все подробности явлений, постоянно подкрепляя общие положения примерами из действительности.

Главную причину политических переворотов Аристотель видит в стремлении к равенству, арифметическому или пропорциональному. К восстанию прибегают те, которые считают себя обделенными и думают, что им не воздается должное. Поэтому правления, основанные исключительно на одном начале, всегда шатки. Лучше всего сочетать равенство обоего рода, арифметическое с пропорциональным, этим скорее всего можно предупредить революции. Но вообще, демократия прочнее олигархии, потому что народ имеет против себя только меньшинство, а богатым угрожает опасность с двух сторон, от народа и от членов собственного сословия.

К требованию известного рода равенства, которое лежит в основании всех революционных стремлений, присоединяются и другие, ближайшие причины переворотов. Сюда принадлежат человеческие страсти, честолюбие, зависть, негодование, возбужденное оскорблениями, страх наказания, интриги, презрение к правителям, а также чрезмерное превосходство одного лица или одной части народа перед другими. Поводы к революциям могут быть даже самые ничтожные, хотя цель их всегда серьезная. Мы видим, что Аристотель умел отличать в революциях существенное от случайного, он не останавливался на поверхности, но за внешнею игрою событий отыскивал более глубокие причины явлений.

Все эти причины действуют различно при разных образах правления. Каждому правительству угрожает опасность своего рода. В демократиях революции проистекают главным образом от неистовства демагогов, которые заставляют высшие классы соединяться и сговариваться для ниспровержения демократии. Иногда же сам демагог становится тираном. В олигархиях причины падения бывают двоякие: притеснение низших классов, которые вследствие того прибегают к восстанию, и раздоры в среде самих олигархов, когда власть сосредоточивается в слишком незначительном количестве лиц, а остальные, исключенные из правления, производят переворот, или же когда из олигархии выходит демагог, который становится во главе народа. Почти те же причины действуют и в аристократиях, которые приближаются к олигархии. В смешанных же правлениях причина падения может заключаться в плохом сочетании противоположных элементов, когда известный класс не получает того места, которое следует ему по достоинству. Эта причина действует иногда незаметно: ничтожные перемены влекут за собою большие, пока наконец не извращается весь порядок.

Отсюда ясно, какие средства должны быть употребляемы в том и другом случае для поддержания существующих учреждений. В благоустроенном государстве первая забота должна состоять в строгом охранении закона. Не следует дозволять водворение новых нравов и обычаев. С этою целью полезно учреждение особых сановников, обязанных наблюдать за всеми, кто ведет жизнь несогласную с установленным порядком. Необходимо также предупреждать возникновение в государстве чрезмерной силы, сосредоточенной в руках кого бы то ни было. Но всего важнее умеренное употребление власти. Поэтому олигархии должны облекаться по возможности в демократические формы, особенно в отношениях членов высшего сословия между собою, ибо только полное равенство привилегированных лиц предупреждает взаимные неудовольствия и козни. С другой стороны, по той же причине олигархии следует преимущественно заботиться о благе народа, а демократии воздерживаться от посягательства на богатство высших классов. Общественные должности вообще, при всяком образе правления, не должны делаться средством обогащения, это важно особенно в олигархии, ибо, когда почести соединяются с богатством, негодование исключенных становится вдвое сильнее. На том же основании во всяком государстве полезно предоставить второстепенные должности классам, имеющим меньшее участие в правлении, ибо этим удовлетворяется их честолюбие. Одним словом, во всяком образе правления главное правило должно состоять в соблюдении умеренности во всем. Иногда думают, что последовательное проведение известного начала более всего служит к его поддержанию, но на деле преувеличенное развитие известной формы всегда ведет ее к падению.

Те же начала Аристотель прилагает и к монархии. Она разделяется на царство и тиранию. Первое установляется преимущественно для пользы высших классов, которые ищут в царской власти зашиты против народа, вторая же поддерживается массою против высшего сословия. Причины падения их вообще те же, что в республиках. В тирании в особенности соединяются все причины, действующие как в крайних олигархиях, так и в чрезмерных демократиях. Царство менее подвержено внешним опасностям и потому прочнее, внутренние же причины переворотов сводятся здесь к двум главным: заговоры подчиненных и стремление правителей к деспотизму, когда цари стараются увеличить свою силу в ущерб закону. К этому присоединяется и то, что наследственная монархия нередко попадает в недостойные руки.

Причины разрушения монархии указывают на те средства, которыми она поддерживается. Царство сохраняется только умеренностью, чем ограниченнее власть, тем она прочнее. Аристотель приводит при этом изречение спартанского царя Феопомпа, который сам предложил ограничение царской власти. Жена упрекала его в том, что он власть, полученную от предков, передает своим детям умаленною, он отвечал: ‘Нет, ибо я передаю ее более прочною’. Что касается до тирании, то она поддерживается двумя противоположными способами. Один состоит в нравственном унижении подданных, в возбуждении между ними взаимного недоверия и в старании содержать их в бедности. Тиран употребляет все средства, чтобы разрознить граждан, восстановляя низшие классы против высших, запрещая всякие собрания, где люди могут сходиться и прийти к соглашению. Он устанавливает бдительный надзор за всеми поступками подданных, в государстве водворяется обширная система шпионства, так что сами родственники и друзья должны опасаться друг друга. Женщинам и рабам предоставляется полная свобода, чтобы легче было найти в них доносчиков. Тиран приближает к себе только низких и развратных людей, напротив, все что возвышается над толпою, искореняется всеми мерами. Благородство души ненавистно тирану, лучшие люди — первые его враги. Все эти средства, говорит Аристотель, нередко приводятся в действие для поддержания тирании, но они глубоко безнравственны. Другая система состоит, напротив, в возможном приближении к царству. Тиран должен во всем держаться умеренности, а не искать избытка. Несмотря однако на все предосторожности, тирания и олигархия самые шаткие из правительств.

Доказавши таким образом, что умеренность — лучшее средство поддержать всякую власть, Аристотель излагает наконец те учреждения, которые могут вести к этой цели в правлениях, основанных на односторонних началах, именно в демократиях и олигархиях. Все они сводятся к умерению каждого начала противоположным. Односторонние образы правления тогда только могут рассчитывать на некоторую прочность, когда они приближаются к среднему.

Таково общее заключение Аристотеля. В этом выражается основная мысль его сочинения, мысль, которою проникнуты все подробности. Имея в виду, так же как Платон, сочетание противоположных начал в гармоническое целое, он не ограничивается изображением наилучшего образа правления, он не хочет переделать людей по-своему и начертать для них законы, истекающие из чистых требований разума, но обнимая многосторонним своим умом все разнообразие политических явлений, он везде указывает на то, что соответствует или противоречит истинной идее государства и что поэтому ведет к поддержанию или к разрушению политического порядка. Оба мыслителя держатся одного начала: они видят в государстве высшее осуществление идеи правды и добра, составляющей конечную цель всей человеческой жизни. Но для Платона главное заключается в единстве идеи, созерцаемой разумом, для Аристотеля — в разнообразном проявлении этой идеи в действительности. Оба представляют высшие образцы древнего мышления и остаются бессмертными учителями человечества в политическом, так же как и в философском познании.

3. Стоики и эпикурейцы

Платоном и Аристотелем кончается для нас древний идеализм. И тот и другой оставили по себе многочисленных последователей, которые образовали целые школы, под названием академиков и перипатетиков, но сочинения этих продолжателей идеализма до нас не дошли. Мы можем только обозначить в общих чертах дальнейший ход развития мысли.

У Платона и Аристотеля государство представлялось высшим осуществлением идеи добра в человеческой жизни. Верховное его начало — общее благо. Но для того, чтобы знать, в чем заключается благо всех членов общества, надобно определить, в чем состоит благо отдельного лица. Этим путем мысль опять возвращается к субъективной точке зрения. Последователи Аристотеля, перипатетики, специально разрабатывали этот вопрос. Они доказывали, что высшая цель человека, блаженная жизнь, состоит в соединении счастья с добродетелью. Между тем счастье и добродетель не связаны непременно друг с другом, одно не следует за другим. Поэтому необходимо решить, которому началу отдать предпочтение, которое из них считать за первоначальную, существенную цель человека? В разрешении этого вопроса позднейшие мыслители разошлись: одни приняли за основание одно начало, другие другое. Отсюда две противоположные школы, которые разделили между собою греко-римский мир: стоики и эпикурейцы.

Сочинения стоиков до нас не дошли. Мы знаем о них только по отрывкам и известиям, которые находятся у других писателей. Менее всего сведений имеем мы об их политическом учении, хотя сам основатель стоической школы, Зенон, и после него Клеанф, Хрисипп, Дион, Панетпй писали о политике. Однако того, что мы знаем, достаточно, чтобы составить себе довольно ясное понятие об их воззрениях.

В основании стоической философии лежит нравственное начало, этика играет у них главную роль. В этом отношении стоики являются продолжателями киников, стоическая школа вышла из кинической. Но они становятся уже на гораздо более широкую точку зрения. Идеализм Платона и Аристотеля вывел человеческую мысль из чисто субъективного кругозора, которым ограничивались Сократ и его ближайшие последователи. Практический реализм заменился рационализмом, метафизика сделалась основою философского познания. Поэтому хотя у стоиков субъект опять выдвигается на первый план, но человек является в связи с целою Вселенной. Стоическая философия обнимает в последовательном развитии и Бога, и природу, и, наконец, нравственную область. При всей односторонности, с которою выступает в ней нравственное начало, оно далеко не столь узко и исключительно, как у киников. Познание окружающего мира придает воззрениям большую полноту.

У стоиков верховное начало, источник и сущность всех вещей, есть Разум, или Божество. Это сила, все из себя производящая, духовное семя всего мира. Материя не что иное, как внешнее его проявление, безразличная среда, которую сам разум создает себе для своей деятельности. Таким образом, из двух начал, принятых Аристотелем, стоики точкою отправления взяли форму, вполне подчинив ей материю. У них эти два элемента даже совершенно сливались в один, почему их иногда упрекают в материализме*, хотя следует сказать наоборот, что у них материя уничтожается в разуме. Обвинение в материализме основано на том, что они всякий отдельный предмет называли телом (), но понятие о теле у них однозначно с понятием о живой и разумной силе. Телом они называли все действующее, а потому считали телами не только день, ночь, но даже истину, добродетели. Все это, по их мнению, не что иное, как разумные силы или живые души, облекающиеся в плоть. Весь мир состоит из таких одушевленных, разумных сил, проистекающих из верховного разума, который, создавши их из себя, является над ними владычествующим (). Везде рассеяны разумные семена или, по выражению стоиков, семенные мысли ( ), составляющие сущность всех вещей. Каждый предмет есть собрание такого рода разумных единиц, среди которых одна является господствующею, как душа в теле, чем и придается единство предмету. Поэтому каждая вещь есть животное. Большая или меньшая степень единства, которого она достигает, определяет и большую или меньшую степень развития в ней разума. Человек, венец природы, является вполне разумным существом, но еще высшее место стоики давали небесным светилам, которые они представляли себе блаженными богами. Все эти отдельные существа, все это бесконечное разнообразие единичных, разумных сил связывается и приводится к единству вечным, неизменным законом. Закон есть сам Разум, управляющий Вселенною. Стоики, как Гераклит, называли его судьбою (). Им на основании вечного предопределения и необходимой связи причин и следствий установляется порядок всего сущего. Эта логическая связь вещей составляет основание и человеческого познания. Поэтому стоики давали в познании высшее место силлогизму и с особенною любовью развивали формальную сторону логики. Устраивая таким образом весь мир по разумным началам, вечный закон делает его совершенным, т.е. приводит бесконечное разнообразие вещей к гармоническому единству. Этому, по-видимому, противоречит существование зла в мире, но стоики старались объяснить явление зла высшими целями Божества, которое само зло делает орудием добра. Отсюда так называемая теодицея, или учение о правде Божьей.

_______________________

* См. Целлера, которому следует и Гильденбранд.

_______________________

Итак, вечный Разум как источник всякого бытия, единичные разумные силы, из которых составляется весь мир, непреложный закон, связывающий все сущее, и совершенство как конечная цель — таковы существенные черты стоического учения. Главное место принадлежит здесь Разуму и проистекающему из него закону, который стоики возвеличивали и в философских определениях, и в религиозных гимнах.

Эти начала выражаются и в учении о человеке. Истинная природа человека состоит в разуме. Поэтому разумная жизнь есть жизнь, согласная с природою. К тому же приводится и понятие о добродетели, которая не что иное, как совершенство природы каждого существа. В чем же заключается для человека разумная или добродетельная жизнь? В том, чтобы следовать закону. Закон есть правый разум, предписывающий, что должно делать и чего следует избегать. Это закон естественный, вечный, установленный Богом, царь всего как божественного, так и человеческого, властитель добрых и злых деяний, мерило праведного и неправедного. Исполнение закона есть для человека обязанность () — понятие, которое впервые встречается у стоиков. Развитием учения об обязанностях они довершили систему нравственной философии, которой основания были положены Сократом.

Обязанности, определяемые нравственным законом, касаются отчасти внутреннего существа человека, отчасти отношений его к другим. Развитие субъективной добродетели составляет важнейшую часть учения стоиков. Они выставляют идеал мудрого, который живет согласно с природою, т.е. с разумом, не заботясь ни о чем внешнем, в полном внутреннем самодовольстве и спокойствии. В этой независимости духа, по их теории, заключается высшее блаженство человека. Мудрый счастлив и в оковах, телом он может быть раб, но духом он сам себе хозяин. Впрочем, стоики расходились насчет отношений мудрого к внешнему миру. Ригористы, придерживаясь кинического начала, отрицали удовольствие и все внешнее считали вполне безразличным, другие, напротив, склоняясь к более мягкому воззрению, допускали и пользование внешними благами, не считая их добром в истинном смысле, но называя некоторые вещи желательными. Изображению мудрого противополагался безумец, который не живет по разуму, а повинуется страстям. Между этими двумя крайностями добра и зла стоики не допускали переходов. Все человечество разделялось у них на мудрых и безумцев, положение, которое они, однако, принуждены были значительно смягчать, в виду действительность.

Но мудрый не ограничивается своим внутренним миром. Понимая разумный закон, которым связываются все существа, он видит в себе члена единого целого и действует для общего совершенства. В ближайшем общении он находится с существами разумными, сознающими свою взаимную связь, прежде всего с Богом, от которого человек происходит и которому он подобен по разуму, затем с людьми, которые соединяются единством разумной своей природы. Любовь к себе подобным — требование высшего закона, кто удаляется от одного человека, удаляется от всего человечества, ибо у всех природа одна. Все люди, говорит Эпиктет, братья между собою и имеют Бога отцом.

В этих определениях стоическая философия дошла до понятий чисто христианских. Они последовательно вытекали из основных начал самого учения. Однако в развитии этой стороны нравственной природы человека стоицизм далеко уступал христианству. Стоическая мудрость гораздо более проявляется во внутреннем самодовольстве лица, нежели в деятельности на пользу других. Любовь есть живая нравственная сила, которая не дается человеку одним разумным сознанием. Она должна обхватывать все стороны души и подвигать ее на добро, а здесь религия имеет гораздо более влияния, нежели философия.

Расширяя нравственные отношения людей до союза, обнимающего все человечество, стоики не могли уже видеть в тесных пределах государства высшее осуществление идеи добра. Воззрения древности, которые нашли полнейшее свое выражение в Платоне и Аристотеле, заменяются здесь иными. Над политическим союзом воздвигается нравственное начало, выше всего ставится закон, но не положительный, а естественный. Человеческий закон, по мнению стоиков, должен быть только выражением вечного закона, силу свою он заимствует от верховных предписаний разума, а не от случайной воли людей. Поэтому постановление, противное естественному закону, вовсе не есть закон. Мудрый же стоит выше всяких положительных законов, он сам живой закон. Только мудрый способен и править государством: он один хороший судья, хороший правитель и хороший оратор. Он один не только свободен, но и царь, ибо царство состоит в независимой власти, а мудрый один имеет такую власть. Очевидно, из этого следует, что наилучший образ правления тот, в котором владычествуют мудрые, т.е. аристократия, или же монархия, когда во главе всего стоит один мудрец. Однако есть отрывочное известие, что стоики выше всего ставили правление смешанное из монархии, аристократии и демократии*. Может быть, они в таком сочетании видели лучшую гарантию для владычества закона. Некоторые из них допускали и рабство, как Посидоний, который, впрочем, отклонялся от стоического учения и был поклонником Аристотеля. Но в существе стоицизма лежало отрицание рабства. Мы имеем на это прямые свидетельства Зенона, Сенеки и Эпиктета. ‘Они рабы? — говорит Сенека. — Скажи, что они люди. Они рабы? Так же, как и ты. Тот, кого ты называешь рабом, рожден из того же семени, как и ты, он наслаждается тем же небом, дышит тем же воздухом, живет и умирает, как ты’**. Древние разделения исчезали перед новым понятием о человеке как человеке, одаренном разумом и свободною волею, одинаковыми у всех. ‘Подумай, кто ты? — говорит Епиктет. — Прежде всего человек, т.е. существо, у которого нет ничего выше свободной воли, ей подчиняется все остальное, она же не подлежит рабству и подчинению. Подумай, от кого ты отличаешься разумом? От диких зверей и овец’***. ‘Животным не нужно иметь разума, — говорит он в другом месте, — ибо они созданы для служения, а не для господства. Если бы у осла была способность размышлять о своих чувственных представлениях, то разум, наверное, не позволил бы ему подчиняться и служить нам, он имел бы одинаковое с нами достоинство и был бы во всем с нами равен’****. Римские юристы, которые от стоиков заимствовали свои философские воззрения, считали рабство противным природе.

______________________

* См. у Диогена Лаэртского ‘Жизнь Зенона’. Это вообще один из главных источников для стоического учения.

** Seneca. Ad Luc. 73.

*** Арриан. Речи Эпиктета. Кн. II. Гл. 10.

**** Там же. Гл. 8.

______________________

Но идеал стоиков заключался, как сказано, не в тесных границах государства, а в союзе всех людей. Мудрый — гражданин Вселенной. Это положение, заимствованное у киников, было с особенною любовью развиваемо стоиками. Все люди, по их учению, должны составлять единое стадо, управляемое единым законом.

Нельзя отрицать величия системы, воздвигнутой стоиками. В первый раз понятие об естественном законе, управляющем человеческими отношениями, получило полное развитие, нравственное существо человека сделалось главным жизненным вопросом для мыслящих людей, человеческая природа была признана единою во всех, общий союз любви должен был обнять все человечество. Но сделавшись исключительным элементом человеческой жизни, нравственное начало поглощало собою право, уничтожало обязательную силу положительного закона и подкапывало сами основы государства. Когда естественный закон ставится выше положительного не только по идее, но и в приложении, когда последний объявляется необязательным, если он противоречит первому, тогда толкователем правды и закона в приложении к обществу становится уже не общественная воля, а личное сознание каждого. Мудрый не связан положительным законом, следовательно, лицо поставлено выше общества, а это прямо противоречит общежитию. Субъективное начало разлагает здесь политическое тело. С другой стороны, государство уничтожается, когда оно расширяется в союз, обнимающий все человечество. Таким союзом может быть только церковь, которая основана на чисто нравственном начале. В составе же государства кроме нравственного начала входит и юридическое. В нем действует воля людей, образующих известный союз, сообразно со своими потребностями и со степенью своего развития. К общечеловеческому элементу присоединяются здесь частные и внешние условия, которых стоики вовсе не признавали. Поэтому, по свидетельству Цицерона, стоическая философия осталась бесплодною для политики. Практические люди, даже те, которые были поклонниками их учения, не находили в их сочинениях ничего, что было бы полезно для гражданства. Мало того: в этом одностороннем отрицании всего внешнего стоики доходили до положений, совершенно противоречивших самой нравственности. Они допускали, например, общность жен, полагая, что исключительное влечение полов друг к другу разрывает общую связь человечества. Всеобщая любовь должна была заменить все частные привязанности. Они дозволяли даже сожительство отца с дочерью, матери с сыном на том основании, что физические отношения совершенно безразличны для нравственного закона. Так начало верное, но одностороннее, будучи логически доведено до своих крайних последствий, может впасть в противоречие с самим собою.

Совершенно противоположна стоицизму философия эпикурейцев. И их сочинения не дошли до нас, за исключением поэмы Лукреция о природе вещей. Но в последней нет ничего, касающегося политики, и все, что мы знаем об этом предмете, мы почерпаем из скудного изложения Диогена Лаэртского в жизнеописании Эпикура. Мы не можем даже сказать, насколько было развито учение эпикурейцев об устройстве человеческих обществ.

Как стоики были продолжателями киников, так эпикурейцы являются наследниками киренаиков. Но и они возвели субъективное воззрение сократической школы на степень систематического миросозерцания. Впрочем, и в этом отношении они не произвели ничего существенно нового, в приложении к природе они целиком заимствовали атомистическое учение Демокрита, от которого они отличаются тем, что не физика играет у них главную роль, а этика. Такое заимствование было естественно, как скоро материя полагалась в основание всего сущего. Из двух противоположных начал бытия, разума и материи, которые у Платона и Аристотеля возводились к идеальному единству, стоики приняли за основание разум, эпикурейцы — материю, т.е. элемент бесконечного разнообразия, источник всех частных сил. Привести эти силы к каким-либо твердым основам нет возможности иначе, как признавши первоначальные, неделимые частицы, из которых все составляется. Философский материализм неизбежно к этому приходит. По этой теории, атомы движутся в пустоте, и из разнообразного их сочетания строится весь мир. Человек сам не что иное, как произведение материальных сил. Таким образом, материализм является у эпикурейцев основным началом как теоретического, так и практического их учения. В познании единственным мерилом истины они считали внешние чувства. Человек все свои впечатления получает извне, разум приводит эти впечатления в соотношение между собою и обобщает их, но выработанный таким способом положения нуждаются в поверке, которую опять может дать один опыт. Одним словом, эпикурейская система познания — чистый сенсуализм. Они являются предшественниками Локка и французской школы XVIII века. В практической же области основное их начало — счастье или наслаждение. Оно составляет цель человека, к нему стремится всякое живое существо. Это единственное безусловное добро, точно так же как страдание — единственное безусловное зло. Но эпикурейцы не поставляли, как киренаики, целью человека отдельное наслаждение, а возводили теорию счастья к общим началам. Одно удовольствие может противоречить другому, следовательно, нужен между ними благоразумный выбор. Мало того: всякое наслаждение основано на потребности, т.е. на страдании, следовательно, всегда неразлучно со страданием. Избежать последнего можно, только стараясь освободиться от потребностей. Поэтому истинное счастье состоит не столько в положительном удовольствии, сколько в отсутствии страданий, точно так же, как истинное богатство состоит в умерении своих желаний. Высшая же цель человека — безмятежность духа, которая дается внутренним состоянием души, правильною деятельностью разума, умеющего отличать прочное наслаждение от преходящего. Таким образом, эпикурейцы в этом отношении пришли к одному результату со стоиками, отправляясь от противоположной точки зрения. Они также изображали идеал мудрого, сохраняющего свое спокойствие даже среди жесточайших страданий. У тех и у других личное начало является преобладающим.

Это начало вполне отражается в воззрениях эпикурейцев на нравственность и на политику. Добродетель, по их понятиям, не что иное, как средство для доставления человеку счастья. Пользою определяется правда, которая состоит в том, чтобы друг другу не вредить. Польза же составляет цель всякого общежития. Государство и закон установляются волею людей для взаимного обеспечения. Единственное основание права — договор, где нет договора, нет и права. Но так как люди вступают в договор для собственной пользы, то как скоро закон перестает быть полезным человеку, так он теряет для него обязательную силу. Однако, имея в виду, что законы вообще установляются для пользы людей, их следует уважать. Безумный старается обойти закон, чтобы приобрести себе лишнее, мудрый, напротив, исполняет его, зная, что нет возможности избежать воздаяния за несправедливость. Соблюдать законы и жить в мире со всеми — единственное средство достигнуть счастья и избавиться от постоянного страха наказания. Мудрый не вмешивается однако в государственные дела, когда этого не требует необходимость, ибо эти занятия нарушают безмятежность духа.

Из всего этого ясно, что учение эпикурейцев было отрицанием нравственного закона, которому люди обязаны подчиняться. Все выводилось из личной пользы и личной воли человека. Возражая на эти воззрения, стоики справедливо говорили, что по началам эпикурейцев, преступление состоит не в том, чтобы украсть, а в том, чтобы попасться в воровстве. И точно, как скоро в основание всей человеческой деятельности полагается личное счастье, нравственное начало должно исчезнуть. Все ограничивается большим или меньшим благоразумием.

Эти две противоположные школы, стоики и эпикурейцы, имели огромное влияние на умственное и нравственное развитие древнего мира в последние времена римской республики и в первые века империи. Но стоики играли несравненно более значительную роль, нежели эпикурейцы. Видя падение всех жизненных основ, на которых держалось древнее общество, лучшие люди того времени искали убежища в отвлеченном нравственном начале, которого строгость давала им твердость духа, способную противостоять всем искушениям и возвысить человека над теми картинами ужаса и разврата, которые представлял в то время римский мир. Общее нравственное начало одно представлялось и связующим элементом общества при безмерном расширении Римской империи, вне этого оставалась одна голая сила, которая должна была заменить исчезнувший народный дух. Эпикуреизм, напротив, не заключал в себе ничего, кроме разлагающих начал. Уединяя человека, погружая его в личный эгоизм, он мог доставить ему некоторые наслаждения, но для общества он оставался бесплодным. Личность в древнем мире являлась только средоточием частных интересов, разрушительных для общего союза. Она не успела еще выработать в себе той энергии, той созидающей силы, с которыми она выступила в новом мире. Поэтому в новое время роли переменились. Здесь опять являются учения, соответствующие стоическому и эпикурейскому, но последние занимают первенствующее место. Личность в новом мире не отрешается от общества, а вступает в него со всеми своими требованиями и старается построить общественное здание на началах свободы. Отсюда то значение, которое имеют индивидуальные теории у новых народов. Это не мешает им и в наше время грешить односторонностью. Взятое в своей исключительности как единственная основа всех человеческих отношений, личное начало несомненно ведет к уничтожению нравственного закона и к разрушению государственного порядка. Это мы подробно увидим впоследствии.

4. Полибий

Эпикурейцы, отправляясь от начала личной пользы, выводили правила для достижения счастья отдельным человеком, но они мало обращали внимания на общественное устройство. Другое учение того времени, выводя также право из начала пользы, указывало, напротив, на те политические формы, которые наиболее обеспечивают свободу и благосостояние граждан. Это воззрение мы встречаем у Полибия, который посвятил шестую главу своей римской истории разбору различных образов правления и преемственного их перехода друг в друга.

По примеру Аристотеля, Полибий принимает шесть образов правления, три правильных и три извращенных. К первым принадлежат царство, аристократия и демократия, которая у Полибия заступает место аристотелевой политии, ко вторым — тирания, олигархия и охлократия. Каждая из правильных форм сама собою, силою вещей, переходит в соответствующую ей извращенную, и все они заменяются одна другою по естественному закону человеческой природы. Полибий излагает эти переходы исторически. Первоначально люди жили стадами, как животные. Ими предводительствовал сильнейший, за которым остальные следовали добровольно. Это естественное правление можно назвать монархиею. С течением времени монархия превращается в царство вследствие присоединения к ней суда и возникновения понятий о добре и зле, о правде и неправде. Это совершилось следующим образом: когда случалось, например, что дети оказывали неблагодарность родителям или получившие благодеяния наносили вред своим благодетелям, тогда люди, рассуждая об этом как разумные существа и перенося эти явления каждый на себя, усматривали, что если с ними случится то же самое, это будет им неприятно. Отправляясь от этой точки зрения, они подобные действия назвали злом, а противоположные им добром. Такое же различие они стали делать между храбростью, доставлявшею им защиту от врагов, и трусостью, которая предавала их на жертву неприятелю. Отсюда родились понятия о добре и зле, и так как добро оказывало пользу всем, а зло приносило общий вред, то люди пришли к убеждению, что одно следует поддерживать наградами, другое устранять наказаниями. Так возникли правда и суд, который естественно был возложен на монарха.

Сначала цари властвовали благодетельно для подданных, но потом, превознесясь своим высоким положением и пользуясь большими благами, нежели другие, они стали отличать себя от народа, предаваться наслаждениям и угнетать подвластных. Царство само собою превратилось в тиранию. Тогда значительнейшие граждане восстали на правителей и низвергли их, народ же охотно подчинился новым вождям, которые избавили его от тяжелого ига. Так произошла аристократия. Но вельможи, в свою очередь, стали угнетать народ, когда поколение освободителей сменилось другим, воспитанным в роскоши, богатстве и почестях. Тогда уже народ восстал и, не доверяясь более никаким вождям, сохранил власть за собою. Вместо олигархии установилась демократия. И здесь, пока живы были люди умеренные, которые, помня прежний гнет, сдерживали толпу, все шло хорошо. Но когда с новым поколением привычка к свободе повела ко всеобщему разгару страстей, демократия быстро превратилась в охлократию. Люди честолюбивые и богатые стали льстить черни и давать ей деньги, чтобы через нее достигнуть власти. Народ, поддаваясь этим внушениям и развращаясь более и более, привык жить на чужой счет и присваивать себе достояние других. Вследствие этого между богатыми и бедными происходит разрыв. В этой борьбе народ выбирает себе вождя против высших классов, и тогда начинаются убийства, грабежи, разделение полей, наконец, водворяется полная анархия, среди которой владычествующий демагог, пользуясь своею силою, стягивает всю власть в свои руки, порабощает народ и становится тираном. Охлократия превращается в тиранию.

Так совершается круговорот политических форм. Богатство и искушения власти, которыми окружены правители, ведут к искажению каждого из этих образов правления. Каждый из них в себе самом носит зародыши своей гибели. Человек естественно склонен употреблять во зло свою свободу и свою власть, когда нет ничего, что бы воздерживало его волю. Правительства извращаются и падают, именно вследствие отсутствия всяких сдержек. Поэтому несравненно лучше всех чистых форм образ правления смешанный из трех, из царства, аристократии и демократии. Здесь власть разделена между несколькими соучастниками, из которых каждый воздерживается другими. Цари не злоупотребляют своими правами, опасаясь народа, последний не смеет восставать на царей, боясь вельмож, которые держат середину между обеими властями, склоняясь на ту или на другую сторону и не допуская преобладания какой-нибудь одной. Этим способом сохраняется в государстве должное равновесие. Правительство получает крепость и долговечность, а народ не страдает под гнетом дурных правителей. Как примеры такого государственного устройства, Полибий указывает на Спарту и особенно на Рим, приписывая победы римского оружия превосходству учреждений.

Это учение имеет некоторое сходство с воззрением Платона и Аристотеля, однако оно исходит из совершенно иной точки зрения. Там было сочетание противоположных начал в общем устройстве, в виду полное осуществление идеи государства, здесь, напротив, все основано на разделении властей, друг друга воздерживающих. Одно есть правление умеренное или слаженное, другое — правление уравновешенное. Учение Полибия возродилось в новое время в знаменитом сочинении Монтескье.

5. Цицерон

Одинакового направления с Полибием держится отчасти и Цицерон, но к теории о разделении властей у него присоединяются и другие начала. Цицерон не только практический государственный человек, но вместе и философ. Он выводит право из верховных начал разума, следуя при этом учению стоиков. Таким образом, он старается соединить различные воззрения. Однако цельной системы из этого не выходит, это сочетание разнообразных начал, не возведенное к общему принципу. По всему своему образу мыслей, в философии, как и в политике, Цицерон является эклектиком.

Эклектизм в эту эпоху получил сильное развитие. К нему естественно вела сама противоположность школ, стоической и эпикурейской, которая указывала на односторонность, а потому недостаточность каждого из этих учений. Человеческая мысль не могла этим удовлетвориться. Отсюда двоякое направление, возникшее в философии, одно отрицательное, другое положительное, скептицизм и эклектизм. Скептики, указывая на противоречия между философскими школами, отрицали вообще возможность познания истины. Они утверждали, что можно с одинаковым правдоподобием доказывать совершенно противоположные мысли. В результате остается одно сомнение, которого и должен держаться мудрый. Образец такого рода аргументации представил греческий философ Карнеад, когда он, явившись посланником в Рим, ораторствовал на площади, доказывая один день, что существует правда, а другой, что ее вовсе нет. Катон требовал его удаления как человека, соблазняющего молодежь и разрушающего старинный порядок. Эклектики, напротив, старались сочетать различные системы, выбирая из каждой то, что им казалось верным, но не имея общего руководящего начала, они не могли прийти к каким-либо прочным результатам. К числу последних принадлежал Цицерон.

Учение свое о праве и государстве Цицерон изложил главным образом в двух сочинениях, писанных по образцу разговоров Платона и носящих те же названия: ‘О республике’ (De Republica) и ‘О законах’ (De Legibus). Но последнее имеет для нас мало значения. С одной стороны, в изложении общих начал, он является вполне последователем стоиков, самобытного у него нет ничего. С другой стороны, к учению о естественном законе, истекающем из верховного разума и управляющем человеческими отношениями, он присоединяет практические воззрения на римскую юриспруденцию, но в последних нет ничего философского. Что касается до разговора ‘О республике’, то он дошел до нас только в отрывках. Однако относительно сущности изложенных в нем воззрений, мы можем составить себе довольно полное понятие об его содержании.

Цицерон, или Сципион, который ведет разговор, отправляется от общего определения: государство или республика есть дело народа (res publica est res populi). Это определение, как видно, заимствовано чисто из латинского словопроизводства. В другом месте оно повторяется несколько в ином виде, ближе подходящем к существу понятия: государство есть устроение народа (res publica est constitutio populi). Однако под именем народа, говорит Цицерон, следует разуметь не всякое собрание людей, соединенное каким бы то ни было образом, а собрание, связанное согласием права и общением пользы (Populus autem non omnis homi-num coetus, quoque modo congregatus, sed coetus multitudinis, juris consensu et utilitatis communione sociatus).

Если бы в этих определениях понятие государства обозначалось его составом, то против них нечего было бы сказать. Но Цицерон примешивает сюда разные другие начала, которые приводят его к ложным заключениям. С одной стороны, в определение входит республиканское воззрение, заимствованное из римской жизни, о принадлежности государства народу. Отсюда следует, что там, где народ исключен из правления и терпит чуждое ему владычество, там вовсе нет государства, что очевидно несправедливо. Это может быть дурно устроенное государство, но все же это государство. С другой стороны, существенным признаком политического союза является понятие о праве: что есть государство, говорит Цицерон, как не общение права? Закон есть связь общества. Идеи же права и закона Цицерон возводит к стоическим началам: право истекает из вечной правды, из естественного закона. Следовательно, там где не соблюдается естественный закон, там нет и права, а потому нет и народа, соединенного союзом права. Из этого следует далее, что всякий искаженный образ правления, всякое общество, в котором не господствует Правда, вовсе не есть государство. На этом основании Блаженному Августину нетрудно было доказать, что римская республика никогда не была государством, ибо никогда не соблюдала правды.

Однако Цицерон не выводит государства ни из договора людей, как эпикурейцы, ни из вечных требований правды, как стоики. Стараясь сочетать противоположные воззрения, он ищет общего им основания и находит его в общежительной природе человека. Причина соединения людей в государства, говорит он, лежит не столько в человеческой слабости или в страхе опасности, сколько в самой природе человека, избегающей уединения и жаждущей общежития (natura hominum solitudinis fugiens et com-munionis ac societatis appetens). Здесь мы видим зачатки общежительного учения, которое возводит противоположные начала права и обязанности к первоначальному их источнику, к общежитию. У Платона и Аристотеля, напротив, единство начал установлялось не исхождением их из одного корня, а конечною целью или идеею, связывающею противоположные элементы в одно гармоническое целое.

Из общежития непосредственно вытекает потребность власти. Всякое государство, говорит Цицерон, для того чтобы иметь прочность, должно управляться каким-нибудь советом или властью (omnis respublica consilio quodam regenda est, ut diuturna sit). Эта власть может быть вручена одному, нескольким или всем. Отсюда три образа правления: монархия, аристократия и демократия. Каждый из них имеет свои достоинства, а потому может быть терпим, но каждый имеет существенные недостатки: в монархии и аристократии народ исключается из правления, чем нарушается справедливость и возбуждается неудовольствие, в демократии, напротив, устанавливается равенство, при котором не соблюдаются степени достоинства. Кроме того, каждый из них, не имея сдержек, склонен к извращению своих начал. А потому лучше всех четвертая форма, смешанная из трех предыдущих, та, которая существовала в Спарте и на которой основано величие Рима.

Цицерон подробно распространяется о выгодах и недостатках каждого образа правления, но до нас дошли только отрывки этих рассуждений. Он излагает и всю историю Рима, начиная с его колыбели, чтобы на ней доказать преимущества смешанной формы. В основных чертах это учение то же, что у Полибия. Но особенность Цицерона состоит в том, что из трех чистых образов правления он выше всех ставит монархию. Как миром правит единое Божество, домом один хозяин, как в отдельном человеке должен владычествовать единый разум, а не многообразные влечения, так и в государстве лучше, когда правит один, ибо власть, если она не едина, вовсе не есть власть. После этого трудно было ожидать предпочтения смешанной формы, где власть наиболее разделена. Но эклектизм Цицерона выказывается и здесь. Так как монарх способен превратиться в тирана, говорит он, отвратительнее и ненавистнее которого не может быть никакое животное, то смешанное правление все-таки лучше. И несмотря на то, Цицерон до такой степени чувствовал потребность единой, сильной власти, что в конце книги ‘О республике’ он чертит изображение единого правителя, умерителя государства.

К этой потребности монархического начала привела сама жизнь. Римская республика при разделении властей пришла к бесконечным раздорам и к страшным междоусобиям. Необходим был правитель, способный сдержать враждующие общественные стихии. То единство, которого Платон и Аристотель искали в гармоническом сочетании противоположностей, оказалось невозможным, нужна была власть, господствующая над ними. Поэтому значение монархического элемента, которое для великих греческих мыслителей оставалось еще темным, впервые является у Цицерона. хотя еще в зародыше, в эклектической форме, к не совсем последовательном смешении с другими началами.

Здесь опять мы не можем не заметить параллельного хода учреждении и мысли. Вглядываясь в позднейшую историю Греции и Рима, мы видим повторение тех же самых ступеней развития, которые встречаются и в философских учениях. В Греции после страшной борьбы между олигархическими началами и демократическими, в эпоху Пелопонесской войны, наступает время, когда усталое общество ищет успокоения и старается сочетать противоположные элементы. Это точка зрения Платона и Аристотеля. Но разнородные стремления все более и более расходятся, и вскоре после этой поры настает другая, с двояким направлением: с одной стороны, общечеловеческое начало выражается в попытке создать всемирную монархию, при Александре Великом и его преемниках. с другой стороны, личное начало выступает в республиках с федеративным устройством, каковы были союзы Ахейский и Этолийский. Наконец, последним произведением греческой жизни была военно-административная монархия Македонская, которая пала под ударами римлян.

В Риме нетрудно заметить тот же исторический ход, с теми видоизменениями, которые выражают собою особенности римского народного духа. Вообще, в Греции разнообразные элементы политической жизни распадаются на отдельные, самостоятельные группы, общее является здесь в виде идеального, внутреннего единства. Поэтому у греков преобладают начала свободы и цели. В Риме, напротив, все элементы являются сосредоточенными, здесь главную роль играют связующие начала общежития, власть и закон. Вследствие этого Рим и был предназначен к покорению мира. Но ход исторического развития здесь тот же, что и в Греции. После междоусобных войн, обозначающих среднюю эпоху и переход от старого порядка к новому, является сперва попытка сочетать завещанное веками республиканское устройство с возникающим монархическим началом. Но здесь народные учреждения потеряли уже всякую почву, в результате оказывается призрак республики под покровом монархии. Не забытое еще начало свободы выражается не столько в постоянных учреждениях, сколько в непрочности самого монархического элемента, в беспрерывной смене императоров. Еще менее могла свобода выработать из себя федеративную форму, демократическое начало вообще, никогда не достигало у римлян такого развития, как у греков. Зато в Риме нашло себе гораздо более потное приложение начало противоположное, общечеловеческое. При Антонинах Империя слагается совершенно в образ стоического государства. Она представляет всемирную монархию, управляемую мудрым законодательством. В Марке Авретии воплощается и идеал стоического мудрена, стоящего во главе Вселенной. Но мудрость в таком политическом устройстве чисто личное, а потому случайное явление. Этот идеал также оказывается неосуществимым, и Римская империя переходит наконец в военно-административное государство, где все держится голым началом власти. Однако так как и это начало, отдельно взятое, само по себе слишком шатко, то оно ищет высшей опоры в теократии. Диоклетиан принимает наружные знаки восточного деспота и сам переселяется на Восток. С этим вместе является потребность перехода к иному порядку вещей, к иным верованиям и воззрениям. Падающее язычество не могло дать политической власти искомой опоры, поэтому императоры обращаются к новой религии, к христианству. История древнего мира кончается, и начинаются средние века*.

______________________

* Я могу дать здесь только самый скудный очерк исторического развития учреждений. Надеюсь когда-нибудь подробнее изложить свои мысли об этом предмете.

______________________

Во всех этих исторических переходах от одного направления к другому преобладающим в Римской империи элементом является власть, первая основа государственного быта. Можно было ожидать, что в эту пору получит особенное развитие то учение, которого зачатки мы видели у Цицерона, учение об единстве власти, составляющем первую потребность общежития. На практике римские юристы действительно развили теорию императорской власти, стоящей выше закона. Но философского учения из этого не выработалось, или по крайней мере оно нам неизвестно. С Цицероном кончается для нас политическая литература древности. Все остальное, если что и было, потеряно.

Этот недостаток мы можем отчасти восполнить аналогичным ходом обшей философии. Древнее мышление не остановилось на скептическом отрицании или на эклектическом сочетании разнородных начал. На исходе древнего мира является школа, которая, возводя противоположные элементы разума и материи к первоначальному их источнику, к единству бытия, развила с этой точки зрения обширную философскую систему. Неоплатоники, по-видимому, старались восстановить и примирить между собою учения Платона и Аристотеля, но у них верховным началом является не добро, не конечная цель, а первоначальное, абсолютное, тождественное с собою бытие, или сущее ( ). Отсюда совершенно иное миросозерцание. Вселенная представляется у них не гармоническим сочетанием противоположных элементов, а рядом ступеней, последовательно истекающих из первоначального источника и более и более удаляющихся от божественной сущности. Поэтому и совершенство является у них не в конце, а в начале, главную роль в их системе играет не политика, а религия. Человек должен отрешаться от мира и погружаться мыслью в абсолютное тождество. С этой точки зрения они хотели оживить древнее язычество, преобразовав его в философскую систему. Они старались восточные верования соединить с греческими сказаниями. Но эта последняя попытка свести к единству все древнее миросозерцание не могла привести к плодотворным результатам. Единство установлялось здесь не гармоническим соединением различного, а отрешением от действительности и уничтожением мира в Божестве. На этом человеческая мысль не могла остановиться. Вполне развившееся сознание самостоятельности частных сил и в особенности человеческой свободы должно было произвести реакцию. В самом неоплатонизме неизбежно зарождалось понятие о противоположности между абсолютным, вечным, неизменным, тождественным с собою бытием и разнообразными, конечными, изменяющимися вещами — одним словом, между миром и Божеством. Надобно было или считать мир призраком, или стать на точку зрения абсолютного раздвоения. Человечество приняло последнее воззрение, которое и сделалось господствующим в средние века. Но на это нужна была новая религия, которая иначе понимала отношения человека к Богу, нежели религии языческие.

При мистическом направлении неоплатоников понятно, что они вовсе не обращали внимания на политическую жизнь. Из их сочинений мы ничего не можем почерпнуть для нашего предмета. Таким образом, история древней политической литературы как будто обрывается до конца. Несмотря однако на эту отрывочность сохранившихся до нас памятников, легко видеть, что политическое мышление древности и в последнем периоде своего развития представляет полный цикл учений, обозначенных нами в начале. От идеализма Платона и Аристотеля мысль идет через противоположные системы — нравственную у стоиков, индивидуальную у эпикурейцев — и восходит к общему источнику прав и обязанностей, к общежитию. Зачатки последнего учения, которые мы находим у Цицерона, послужили исходною точкою для философии права Нового времени. Спустя много веков мы встретим у Гуго Гроция почти буквальное повторение определений Цицерона. Таким образом, конец древнего мышления, прошедши через средние века, непосредственно примыкает к началу нового.

СРЕДНИЕ ВЕКА

ПЕРВЫЙ ПЕРИОД

ПАТРИСТИКА

История древней политической литературы представляет внутреннее развитие составных элементов государства: средние века переносят нас на совершенно иную почву. Здесь дело идет уже не о государстве как самостоятельном союзе, а об отношении его к другому союзу, к церкви. Эта новая точка зрения явилась результатом всей предыдущей истории, которая привела человечество к раздвоению как умственных начал, так и общественного устройства.

Древнее государство разложилось двояким жизненным процессом. С одной стороны, личность, в древности поглощенная государством, мало-помалу освобождалась от этого подчинения и стала вырабатывать свою особенную область частных интересов. На первых порах, как мы видели, она явилась элементом разрушительным для общего жизненного строя. Древнее государство было все основано на политической доблести граждан, на том нравственном сознании, в силу которого гражданин забывал о своих собственных выгодах и прежде всего видел в себе члена единого тела. Держась этими началами, классическое государство не могло вынести развития личных интересов, тем более что последние при первом своем появлении не успели еще выработать органической связи с совокупною жизнью общества. Только новое государство, которое само вытекло отчасти из развития личности и осилило перелом, в состоянии допустить в себе полную свободу частных интересов и установить гармонию обеих сфер человеческой жизни — частной и общественной.

С другой стороны, древний мир разлагался силою элемента общечеловеческого, которого высшим выражением в практической жизни является отвлеченно-нравственное начало. Классическое государство опиралось на известный народный дух, из которого истекали общие верования, убеждения и нравы. С расширением политического тела эта первобытная национальная основа исчезла, а вместе с тем должен был рушиться и весь воздвигнутый на ней общественный порядок. Пока древнее государство оставалось замкнутым внутри себя, оно сохранялось крепким и неиспорченным. Процесс разложения начинается при столкновениях его с другими народами. Вторжение чужих нравов и новых понятий разрушило древнюю национальность. Между тем в силу общечеловеческого элемента, присущего всякому обществу, которое не закоснело на известной степени развития, древнее государство само стремилось выйти из тесного национального круга, расширяя свои пределы завоеваниями. Это мы видим как в Греции, так и в Риме. Но чем более расширялось политическое тело, чем более оно принимало в себя чужестранных стихий, тем более подрывалась собственная его основа и тем более оно склонялось к падению. Римская империя обняла наконец почти весь известный тогда мир, но с этим вместе исчез тот крепкий римский дух, который делал возможными эти громадные завоевания. Осталась одна политическая форма, которая не могла противостоять натиску варваров.

Здесь опять можно видеть различие между древним государством и новым. Последнее сложилось уже не на основании какой-либо исключительной национальности, но с самого начала совместило в себе разнородные стихии. Новые народности составились большею частью даже не из родственных племен, а выработали из различных элементов высшее, духовное единство. С другой стороны, христианские начала, которыми они проникнуты, не дозволяют им замкнуться в себе, общечеловеческий элемент не является здесь враждебным народному, а входит в последний как одна из существенных его основ. Оттого новая народность способна перерабатывать в себе всякие чужестранные элементы, она показывает свою мощь и свое всемирно-историческое значение именно тем, что открывает в себе доступ иностранному влиянию. Новой народности бояться нечего, ибо она уже осилила и свела к единству те противоположные элементы человеческой жизни, которые в крайнем и исключительном своем развитии ведут к разложению общественного порядка.

В средние века эти элементы не пришли еще к соглашению. Они стоят друг против друга во всей своей резкости и делят на две половины как человеческие воззрения, так и общественный быт. С одной стороны, представительницею нравственного закона или общечеловеческого начала является христианская церковь. По идее, она обнимает все человечество, это высший, нравственно-религиозный союз, который всех людей, без различия племен и состояний, ведет к единению с Богом. Церковь в средние века играла ту роль, какая в древности и в Новое время принадлежит государству: она составляла высшую общественную связь. Поэтому ей присвоены были громадные привилегии, она глубоко проникала в гражданский быт, отчасти делая его своим орудием и направляя его к своим целям, отчасти сама заведуя множеством общественных интересов. Церковь составляет высшую и большую половину средневекового порядка. С другой стороны, представителями начала личности являются варвары. Разрушив Римскую империю, они строят новый мир на основании личного права. Это не государство в собственном смысле, а гражданское общество, ибо в нем господствует не публичное, а частное право, истекающее из личности. Коренной элемент здесь свобода, но свобода в своей беспредельности, не знающая над собою высших начал, а потому ведущая к порабощению слабого сильным. Частное право не исключает, впрочем, и общественного порядка, без которого не может существовать никакое общество. В гражданском устройстве средних веков совокупляются все необходимые общественные элементы: и власть, и закон, и общая цель, но все они носят на себе отпечаток частного права, которое и дает совершенно оригинальный характер средневековым учреждениям. Основные формы гражданского общества, на которых строится средневековой быт, суть дружина, вотчина, вольная община и сословия. Дружина представляет собою военную силу, сосредоточенную около вождя, вотчина — прочный гражданский порядок, основанный на собственности, вольная община — союз свободных людей, соединенных договором, наконец, сословия — сочетание всех общественных элементов, занимающих каждый свое место в гражданском теле сообразно с своим назначением. В этой последовательности совершается и историческое развитие этих элементов. На Западе вследствие отношений гражданского общества к церкви к частному праву присоединяется и высшее нравственное начало. Феодализм, слагаясь в иерархическом порядке, основанном на отношениях собственности, завершается императорскою властью, завещанною Римом и восстановленною папами. Император является, с одной стороны, верховным ленным владельцем, т.е. вотчинником всей земли, с другой стороны — представителем общечеловеческого начала, верховным блюстителем правды и мира во всем человечестве. Отсюда близкое его отношение к власти церковной и неизбежные столкновения между ними.

Вся политическая жизнь средних веков вращается на отношении этих двух властей, светской и духовной, представительниц двух различных миров. Церковь, в то время главный двигатель человеческого развития, воспитательница новых народов, пытается внести единство в хаос средневековых сил, подчиняя их себе во имя нравственно-религиозного начала. Но она встречает неодолимую преграду в упорном стремлении светских элементов к самостоятельности. Раздвоение, лежащее в основе жизни, препятствует поглощению одной области другою, здесь не может установиться теократия, но идет постоянная борьба.

Эта противоположность двух начал и двух общественных порядков, которая составляет характеристическую черту средних веков, ярче всего выступает в католическом мире, где происходит и борьба властей. Поэтому западные народы играют главную роль в средневековой истории, ими разрешаются те вопросы, от которых зависит дальнейшее движение человечества. Однако те элементы, которые католицизм довел до крайнего и одностороннего развития, не были им созданы, они лежали уже в предшествующей исторической почве. Средневековые папы в своих требованиях ссылались на само призвание и значение христианской церкви, во имя евангельских истин они предъявляли свои права. Чтобы оценить настоящий характер этих притязаний, необходимо бросить взгляд на те понятия о гражданской власти и об отношении церкви к государству, который вырабатывались у церковных писателей с тех пор, как христианство сделалось господствующим в Римской империи. Этот период представляет как бы переход от древнего мира к средним векам.

1. Златоуст и Амвросий

Для древнего государства не могло быть ничего гибельнее появления христианства. Новая вера, принесенная Христом, выделяла нравственную сторону человека из гражданской области, оставляя последней одну внешнюю власть. Гражданин во внутреннем существе своем принадлежал иному союзу, подчинялся иной власти, поклонялся иному Богу, нежели те, которые признавались в империи. Все это шло совершенно наперекор политическим воззрениям древности, которые требовали всецелого поглощения гражданина государством. Отсюда кровавые гонения на христиан, как на отступников и возмутителей.

Однако христианская церковь, являясь среди языческого мира с учением совершенно чуждым всему, что господствовало в то время, не выступила враждебно против установленного порядка. Напротив, она признала его законность и требовала для себя только свободы духовной. Среди гонений и бедствий, которым она подвергалась, она проповедовала повиновение гнетущим ее властям. Впоследствии, когда она восторжествовала над язычеством, она сохранила неизменным догмат о божественном происхождении власти. Это краеугольный камень ее политического учения. Основанием служил здесь известный текст апостола Павла: ‘Всяка душа властей предержашым да повинуется. Несть во власти аще не от Бога: сущыя же власти от Бога учинены суть. Темже противляяйся власти, Божию повелению противляется… Князи бо не суть боязнь добрым делом, но злым. Хошеши же ли не боятися власти: благое твори, и имети будеши похвалу от него. Божий бо слуга есть, тебе во благое. Аше ли злое твориши, бойся: не бо всуе мел носить… Темже потреба повиноватися не токмо за гнев, но и за совесть’ (Рим. 13:1 — 6). То же самое писал и апостол Петр: ‘…повинитеся убо всякому человечу созданию (начальству) Господа ради: аще царю, яко преобладающу, аще ли же князем, яко от него посланным во отмщение убо злодеем, в похвалу же благо творцем. Яко тако есть воля Божия’ (1 Петр. 2: 13 — 15) и далее: ‘Бога бойтесь, царя чтите. Раби повинуйтеся во всяком страсе владыкам, не токмо благим и кротким, но и строптивым. Се бо есть угодно пред Богом’ (там же, 17 — 19).

Таково было основное предание христианской церкви. Принимая в свое ведение нравственно-религиозную сторону человека с целью вести его к жизни небесной, она предписывала ему в гражданской области подчинение земным князьям как установленным самим Богом для сохранения мира и порядка на земле. Отцы церкви, толкуя тексты апостолов, крепко настаивали на повиновении властям. Однако у них уже встречается различие, которое впоследствии было развито схоластиками, различие между существом власти и лицом, ею облеченным. Только первое считалось происходящим от Бога, второе же является не более как человеческим установлением.

Такое изъяснение первоначального политического учения церкви встречается именно у Златоуста. В Толковании на Послание к Римлянам он требует от всех верующих строгого исполнения христианской обязанности, но вместе с тем объясняет, в каком смысле надобно понимать божественное происхождение власти. Приводя слова апостола Павла, он говорит: ‘Всяко душа властем предержащим да повинуется’. Это показывает, что Христос принес свое учение не для разрушения общего государственного строя, а для улучшения оного, чтобы прекратить ненужные войны. Если надобно воздавать добро тем, кто делает нам зло, то еще более следует повиноваться тем, кто осыпает нас благодеяниями. Подчинение властям предписывается не как дело любви и милосердия, а как должное. Оно предписывается не одним мирянам, но также духовенству и монахам. Всякая душа должна подчиняться, будь он апостол или евангелист или пророк. И не говорится только ‘да повинуется’, а ‘да будет подгинена’ ( , , ). Почему? Потому что всякая власть от Бога. Однако не в том смысле, что всякий князь лично установляется Богом. Здесь речь идет не о лицах, а о самом существе предмета. Необходимо, чтобы существовали власти, чтоб одни господствовали, а другие подчинялись, дабы народы не носились туда и сюда как волны, в этом состоит божественное установление. Поэтому не говорится ‘несть бо князя аще не от Бога’, но ‘несть бо власти’. Точно так же в Писании говорится, что Богом муж сочетается с женою, но не в том смысле, что соединение каждого мужчины с каждой женщиною происходит от Бога, а в том, что Богом установлен такой порядок жизни. Бог учредил многообразные власти и подчинения, потому что равенство чести нередко рождает войну. В человеческом обществе установлен тот же порядок, что и в теле, где одни члены подчиняются другим. То же видим и у животных: у пчел, у журавлей, в стадах овец. Ибо анархия везде есть зло и причина разрушения. Поэтому апостол Павел пишет: ‘Темже противляяйся власти Божию повелению противляется’. Дабы верные не говорили: ‘ты нас унижаешь, подчиняя властям тех, которые наследуют царство небесное’, апостол показывает, что это подчинение не властям, а самому Богу. И оно требуется не как милость, а как должное. Этим заграждаются уста тех, которые утверждали, что апостолы — нововводители и возмутители, проповедующие ниспровержение установленных законов. И чтобы ты не стыдился подобного подчинения, апостол, возвестив вечное наказание за сопротивление властям, показывает пользу, приносимую властью. Она — орудие Бога, в награду добрым и в наказание злым. Она не даром носит меч. Цель ее — дать нам возможность вести тихую и спокойную жизнь. Поэтому ей следует подчиняться не только за гнев, но и за совесть, ей надобно воздавать не только дань, но честь и страх. Поэтому не унизительно вставать перед князем и обнажать перед ним голову. И если ты скажешь, что тебе вверено высшее, то знай, что теперь не твоя пора: здесь ты странник и чужой. Будет время, когда ты с Христом явишься во славе, теперь же твоя жизнь с Христом сокровенна в Боге. В здешней жизни не ищи награды’*.

______________________

* Patrologiae Cursus completus ed. Migne. Т. XL С. 614 и след.

_____________________

В другом месте Златоуста распространяется о том великом наказании, которое ожидает непослушных: ‘Бог, — говорит он, — является заступником за власти, когда им оказывается непокорность. И не обыкновенное наказание будет на тебя наложено, а высшее из всех. И ничто не освободит тебя, что бы ты ни приводил в свою пользу: ты получишь высшую казнь от людей и Бога страшно прогневаешь. Ибо, если ты корабль лишаешь кормчего, ты губишь само судно, если у войска отнимаешь предводителя, ты предаешь воинов связанных врагам, точно так же, если ты отнимаешь у государства правителя, ты обрекаешь нас на жизнь более неразумную, нежели у животных. Что в здании связи, то власть в государстве’*.

______________________

* Ecloga de imperio, potestate et gloria. Homil. XXI // Ibid. T. XII. С 696.

______________________

Но придавая царям такое значение, учители церкви требовали от них и нравственных качеств, соответствующих высокому положению. ‘Истинный царь, — говорит Златоуст, — тот, кто властвует над гневом, завистью и наслаждениями, кто все подчиняет закону Божьему, кто, сохраняя свободный разум, не дозволяет страстям властвовать над душою. Такого человека я охотно бы видел повелевающего земле и морю, городам, народам и войскам. Ибо кто в себе самом ставит разум над страстями, тот легко может быть поставлен и над людьми, он явит себя отцом подданных и умеренно будет начальствовать над народами. Но тот, кто по-видимому повелевает людям, а сам покоряется гневу, честолюбию и наслаждениям, тот подданным покажется смешным, ибо носит венец золотой и украшенный каменьями, а умеренностью не венчан, имеет тело, облеченное в пурпур, а душу невозделанную. Он неспособен и управлять государством, ибо если он не в силах владеть собою, то как может он других воздерживать законами? Мы должны думать не о том, как достигнуть почестей и власти, а о том, чтобы украситься добродетелью и мудростью. Великая власть влечет человека к действиям, которые не нравятся Богу, и нужна крепкая душа, чтобы пользоваться как следует почестью и властью. Не занимающий высокого сана как бы нехотя изучает мудрость, но с получившим высокое достоинство случается то же, что с человеком, который бы жил с прекрасною девой, а между тем ему было бы запрещено возносить на нее око с вожделением. Ибо такого рода вещь есть власть. Она многих против воли побуждает к нанесению обид, возбуждает гнев, снимает узы с языка и отверзает двери уст, потрясая душу наподобие ветра и погружая корабль в последнюю глубину зол… Нет ничего, что бы так превозносило людей, как поклонение толпы’*.

_____________________

* Ibid.

_____________________

Царская власть, по учению отцов церкви, имеет и свои границы. В гражданской области все обязаны ей повиноваться, но в области нравственно-религиозной прекращаются ее права. ‘Бога надобно слушать более, нежели человека’ — это апостольское изречение (Деян. 5:19), на которое постоянно ссылались христиане, полагало предел повиновению земным властям и ограждало внутреннюю свободу человека. Опираясь на это начало, христианские мученики претерпевали жесточайшие казни, отстаивая права совести и свободу церкви.

Но в области внутреннего человека, где прекращается власть политическая, является другая власть, нравственная, власть святителей церкви, установленная христианством. Самостоятельность церковного союза, выделяя этой власти особый круг действий, давало ей место наряду с царскою. В нравственном отношении она ставилась даже выше последней, а так как для христиан нравственная точка зрения была главною, то мы видим уже у отцов церкви превознесение священнического чина над царским. Здесь кроются уже те понятия, которым впоследствии папы дали такое широкое развитие. Даже доводы и сравнения употребляются одинаковые. Так, например, в собрании так называемых Правил Апостольских сказано: ‘…насколько душа выше тела, настолько священство выше царского сана, ибо оно связывает и разрешает достойных наказания и прощения, поэтому вы обязаны любить епископа как отца, бояться как царя, почитать как владыку’*. Отправляясь от этой мысли, Григорий Богослов говорит светским властям: ‘…закон Христа подчинил вас нашей власти и нашему суду, ибо и мы властвуем, и прибавлю: властью высшею и совершеннейшею, нежели ваша. Или должен дух повиноваться плоти и темному — небесное?’**

______________________

* Const. Apostol. II. 34. См.: Gleseler, Lehrbuch der Kirchengeschiclhte. 4 Aufl. Bd. 1. С 368, примеч.

** Gregor. Наг. orat. XVII. P. 171. См. также у Гизелера <'Lehrbuch der Kirchengeschiclhte'>. T. II. С. 167, примеч. 8.

_______________________

У Златоуста мы находим полное развитие этих начал. Он красноречиво распространяется о высоком достоинстве служителей церкви. ‘Кто подумает, — восклицает он, говоря о вечной жизни, — что значит для человека, облеченного в плоть и кровь, возможность приблизиться к этому блаженному и бессмертному состоянию, тот поймет, какою честью украсила иереев благодать Святого Духа. Ибо через них творится сие и многое другое, столь же высокое, что касается нашего достоинства и нашего спасения. Живущие на земле приставлены к распределению благ небесных и получили власть, которой Бог не дал ни ангелам, ни архангелам. Ибо последним не сказано: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Земные владыки имеют также власть связывать, но одно только тело, эта же связь постигает душу и переходит в небеса. Что священники совершают внизу, то Бог утверждает наверху, сам Господь укрепляет приговор своих рабов’*. ‘Им вверено рождение духовное, — говорит он далее, — посредством крещения, через них мы приобщаемся Христу и погребаемся с Сыном Божиим, становясь членами священной главы церкви. Поэтому они не только страшнее князей и царей, но по праву достойны большего уважения, нежели сами отцы. Ибо последние родили нас от крови и от похоти плотской, те же сообщают нам рождение, происходящее от Бога, именно блаженное возрождение истинной свободы и усыновление посредством благодати… Поэтому презирающие их достойны гораздо большей казни, нежели Дафан и его сообщники… И не только в наложении наказаний, но и в благодеяниях Бог дал священникам высшую власть, нежели отцам: между ними то же различие, как между настоящею и будущею жизнью’**.

______________________

* De sacerdotio. Lib. III. 5 // Patrologiae Cursus compleius ed. Migne. T. XII. С 643.

** Ibid. С 644.

______________________

Превознося священников над отцами, Златоуст естественно ставил их выше царей. И он отправлялся от начала, выраженного в Правилах Апостольских: ‘Священство, — говорит он, — настолько выше царской власти, насколько велико расстояние между плотью и духом’*. Обращаясь к возмутившимся антиохийцам, за которых епископ поехал просить милости у императора, Златоуст говорит о епископе: ‘…если он получил власть разрешать от грехов против Бога, то тем более он может уничтожить совершенное против человека. Ибо и он князь, и гораздо почетнейший земного: священные законы преклонили царскую голову под его руку, и когда требуется небесное благо, то царь прибегает к священнику, а не священник — к царю. И он имеет кольчугу правды, и пояс истины и почетнейшую обувь от Евангелия мира, он имеет и меч, но не железный, а меч духа, имеет и венец, возложенный на главу. Это доспехи блестящие, оружие драгоценное, в них более крепости, более силы, нежели в других’**. Святого Вавилу Златоуст восхваляет за то, что ‘он души будущих царей и святителей одне унизил, другая возвеличил, объявив, что священник высший правитель ( ) земли и происходящего на земле, нежели тот, кто облечен в пурпур, и что следует не умалять этот сан, а скорее лишиться жизни, нежели власти, от Бога данной’. ‘Он показал, — говорит он о том же святом, — что перед Христом император и последний из людей не более, как имена, и носящий венец не лучше самого низшего, когда нужно употребить наказание и исправление’***.

______________________

* Ibid. l.C. 641.

** Homil. III. 2 // Ibid. T. II. С. 50.

*** Do Sancto Babylo // Ibid. Т. И. С. 546-547.

______________________

Сам подавая пример обличения пороков и беззаконий у сильных людей, Златоуст любил выставлять пример первосвященника Азарии, изгоняющего из храма еврейского царя Осию, который хотел сам священнодействовать. Он не раз говорил проповеди на эту тему и резкими чертами изображал в них противоположность двух властей. ‘Будучи царем, — говорит он об Осии, — он похищает власть священника. Но оставайся в своих границах: одни пределы царства, другие священства. Однако последнее больше первого. Ибо царь познается не по тому, что выставляется напоказ, не по драгоценным камням, не по золоту, которыми он украшен. Царю досталось в удел управление земным, права же священника нисходят с неба: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Царю вверено земное, мне — небесное, царю поручены тела, священнику — души, царь прощает недоимки даней, священник — недоимки грехов, тот принуждает, этот увещевает, тот действует необходимостью, этот — советом, тот носит оружие чувственное, этот — духовное, тот воюет с варварами, этот — с злыми духами. Последнего княжество выше, поэтому царь преклоняет голову под руку священника, и постоянно в Ветхом Завете священники помазывали царей. Но царь, преступая свои пределы, хотел присвоить себе чужое и вошел во храм, чтобы возжечь фимиам. Что же священник? Не позволю тебе, Осия, возжигать фимиам! Видишь ли свободу, видишь ли мысль, не знающую раболепства, видишь ли язык, достигающий до небес, свободу непобедимую, видишь ли тело человека и разум ангела, видишь ли его ходящего по земле и выступающего на небе? Он видит царя и не видит пурпура, видит царя и не видит диадемы. И не говори мне, что есть царство там, где есть нарушение закона.

He позволю тебе, царь, возжигать фимиам в Святыя Святых! Ты преступаешь свой предел, ты ищешь того, что тебе не дано, поэтому ты потеряешь то, что получил’*.

_____________________

* Patrologiae Cursus completus ed. Migne. Т. VI. С. 126, 127.

_____________________

В другой проповеди Златоуст говорит: ‘…этого не сделал Осия (не воздержал своей души), но преступил закон против высшей из всех властей, ибо священство — власть более почтенная и высокая, нежели царство. Не говори мне о пурпуре, о венце, о золотом одеянии. Все это тени, мимолетнее весенних цветов. Ибо в Писании говорится: слава человека как цвет травы, даже и царская. Не говори же мне об этом, но если хочешь видеть различие между царем и священником, рассмотри меру каждой власти, и увидишь священника сидящего гораздо выше царя. Ибо, хотя нам кажется величественным престол царский, по драгоценным камням и золоту его украшающим, однако царь получил в удел управление земным и более не имеет никакой власти, престол же священника поставлен на небе, и он имеет власть управлять небесным. Кто сказал это? Сам Царь небесный: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Что может сравниться с этою честью? Небо усваивает себе земной суд. Судья сидит на земле, Господь же идет за своим рабом, и что последний рассудил внизу, Тот утверждает наверху. Таким образом, священник стоит посредником между Богом и человеком, принося нам с неба благодеяния и передавая туда наши молитвы, примиряя разгневанного Бога и вырывая нас грешных из его рук. Поэтому Бог преклонил царскую голову под руку священника, тем поучая нас, что последний выше первого, ибо меньший получает благословение от большего’.

Затем великолепно изображается сцена между царем и первосвященником: ‘…вошел Осия в храм Господа, вошел за ним и Азария. Легкомысленно ли я сказал, что священник выше царя? Он напал на Осию с гневом, изгоняя его не как царя, а как беглого и неблагодарного раба, подобно тому как добрая собака бежит на нечистого зверя, чтоб изгнать его из хозяйского дома… Он знал, что угрозы царя подобны ярости льва лишь для тех, кто смотрит на землю, но для человека, который имеет небо перед глазами и который настроил свою душу так, чтобы лишиться жизни скорее, нежели позволить нарушение святых законов, он был хуже всякой собаки. Ибо нет слабее того, кто нарушает божественные законы, так же как, наоборот, нет сильнее того, кто защищает их’*.

_______________________

* Речь V//Ibid. С. 130, 131.

_______________________

Однако священник, имея власть нравственную, духовную, лишен принудительной силы, поэтому наказание ослушников предоставляется Богу. ‘Но царь Осия не послушал увещания, — говорит Златоуст, — что же Бог? Там, где презрен был священник и попрано было его достоинство, священник ничего уже не мог сделать, ибо дело священника — вразумлять и давать свободное увещание, а не потрясать копьем, не натягивать лук, не кидать дротик. Поэтому, когда священник сделал вразумление, а царь не отстал и потряс оружием, щитом и копьем, и воспользовался своею властью, тут священник сказал: я сделал то, что было моим долгом, более ничего не могу, помоги попираемому священству! Законы нарушаются, правда ниспровергается! Что же Человеколюбец? Он наказал дерзновенного’*.

________________________

* Ibid. С. 127.

________________________

Таким образом, поставляя священника достоинством выше царя, учители церкви, сообразно с настоящим призванием и значением иерейского чина, ограничивали данную ему власть одною нравственною силою. Ему принадлежит право совета и обличения, высшим пределом его власти считалось наказание церковное. Это признавали в IV веке отцы Западной церкви, так же как и Восточной. Известно, что Амвросий, призывая императора Феодосия к покаянию за избиение солунян, не хотел допустить его в храм. Амвросий вообще может служить примером воззрений, господствовавших в то время между западными епископами. Он сильно настаивал на свободе слова. ‘Император, — писал он к Феодосию, — не должен никого лишать свободы. Добрые цари любят свободу, нечестивые — рабство. Всякого следует выслушать, тем более священника. С священником должно советоваться о деле Божьем’*. В споре с императором Валентинианом Амвросий показал и образец твердого сопротивления царской власти, когда она вторгалась в область церковную. Император требовал, чтобы епископ пришел в курию для прений с арианами, Амвросий отказался идти, утверждая, что прение должно происходить в церкви. ‘В деле веры, — говорил он, — епископы должны судить императоров, а не императоры епископов. Закон светский не должен стоять выше божественного’. Когда же Валентиниан, разгневанный упорством, велел ему передать базилики арианам, Амвросий опять не хотел повиноваться и прибегнул к страдательному сопротивлению. В речи, обращенной по этому случаю к пастве он сказал: ‘…боюсь более Бога, нежели императора. Добровольно вас не оставлю, но насилию сопротивляться не буду. Могу скорбеть, плакать, вздыхать, против оружия, войска, готов, единственное мое оружие — слезы. Такова защита священнослужителя. Иначе я не могу и не должен сопротивляться. Но бежать и оставлять церковь не следует. Христос сказал: воздадите кесарева кесареви. Но храм принадлежит не кесарю, а Богу. Подать мы готовы дать, земли он может взять, и наше золото — это достояние бедных. Но над храмом он не имеет власти. Добрый император стоит внутри церкви, а не над церковью’**. В другом месте он пишет: ‘…говорят, императору все дозволено, все ему принадлежит. Отвечаю: не присваивай себе лишнего, император, думая, что ты имеешь какое-либо право на то, что принадлежит Богу. Не возносись, но если хочешь долго властвовать, будь покорен Богу. В Писании сказано: кесарева кесаревы, Божия Богови. Императору принадлежат дворцы, священнику — храмы. Тебе вручено право над стенами государственными, а не над церковными’***.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. Т.П. С. 8, 9.

** Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. С. 12 — 16.

*** Ibid. С. 18.

______________________

Таким образом, с выделением церкви из государства рядом становились две независимые друг от друга власти, одна господствующая в гражданской области, другая — в духовной, одна — с принудительным характером, другая — с чисто нравственным значением. Между тем церковь, получив официальное положение в государстве, через это сделалась, с одной стороны, и гражданским союзом. Она имела собственность, права, и в этом отношении подчинялась государству. Если император как сын церкви стоял, по изречению Амвросия, внутри ее, а не над нею, то, с другой стороны, церковь как гражданская корпорация стояла внутри государства. А так как эти две стороны не легко различать, и в то время они постоянно смешивались, то отсюда возникала неизбежная неопределенность отношений. Защищая себя, епископы, как мы видели в примере Амвросия, противились вмешательству светской власти в область веры, но когда дело шло о других, вопрос ставился иначе: иерархи сами постоянно обращались к светской власти, призывая ее к преследованию язычества и еретиков. Так в споре с донатистами епископ Оптат Милевский требовал от последних покорности решению императора во имя таких начал, которые прямо противоречили приведенным выше положениям Амвросия. Донатисты, как и Амвросий, отрицали право светской власти вступаться в дела веры: ‘…какое дело христианам до царей, — говорили они, — и епископам до дворцов? И что общего между императором и церковью?’ На это Оптат Милевский возражал: ‘…не государство находится в церкви, а церковь в государстве, то есть в Римской империи. Над императором стоит один Бог, который его создал, Донат же, превознося себя над императором, преступает меру людей и считает себя почти Богом, ибо не уважает того, кто после Бога наиболее чествуется людьми*.

______________________

* Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. 4 Aufl. 1844. 4. 1. С 179, примеч. 10.

______________________

Такого рода воззрение было весьма распространенным в ту пору, когда императоры, сделав христианскую веру господствующею в государстве, являлись покровителями церкви и гонителями язычества. Еще более способствовали возвышению светской власти те догматические распри, которые раздирали церковь в IV столетии. В церкви как едином, цельном союзе требовалось единомыслие, а между тем император, облеченный принудительною властью, один мог заставить смириться непокорных и сохранить первенствующее положение за тою или другою стороною. Поэтому партии попеременно прибегали к светской власти, прося ее защиты и покровительства. Императорам принадлежала и инициатива в созыве вселенских соборов, они же давали силу закона постановлениям последних. Одним словом, завещанная древностью верховная власть императора значительной степени распространялась и на церковь. Церковный историк IV века Евсевий в жизнеописании Константина Великого говорит, что при разделение церкви по разным странам император является как бы общим епископом, поставленным над всеми самим Богом*.

_____________________

* Ibid. С. 178, примеч. 7.

_____________________

Очевидно, следовательно, что в эту эпоху государство и церковь, несмотря на разделение, еще смешивались друг с другом во многих отношениях. Но так как, с другой стороны, сознавалось и различие и требовалось определить взаимное отношение двух властей, то мы видим у церковных писателей двоякое стремление: одно направленное к превознесению власти церковной, другое к покорности власти государственной.

Однако сознание противоположности между светскою областью и духовною не могло не выразиться в более резкой форме. Эта противоположность коренилась в самом отношении новой религии к окружавшему ее порядку. Проповедники христианства, действуя среди растленного до костей язычества и призывая всех к царству Божьему, с самого начала противопоставили небесное — земному, царству греха, в которое погружены люди, прилепляющиеся к мирскому, — вечное блаженство, ожидающее тех, кто отвергает земные блага. Это воззрение на мирскую область как на греховную должно было отразиться и на понятиях о государстве. Действительно, в начале V столетия мы находим полное развитие этой точки зрения у величайшего из учителей Западной церкви, у Августина.

2. Августин

Восточная церковь в IV столетии занималась разработкою основных догматов христианства, она устанавливала учение о существе Св. Троицы, в особенности о Верховном Разуме, о Слове Божьем, принесшем на землю евангельский закон. Об этом шли споры с арианами. Западная церковь, преимущественно практическая, занялась вслед за тем решением других вопросов, касающихся нравственной области, вопросов об отношении свободы к закону. Главным деятелем в этих прениях явился Августин.

Первая полемика Августина была обращена против донатистов, весьма распространенных в африканской епархии. Они утверждали, что церковь как нравственный союз может состоять только из непорочных членов. На этом основании они не хотели признавать святителей, павших во время последних гонений на христиан. Себя они считали единственными представителями нравственной чистоты церкви, выделяясь из остальных верующих, они образовали особую общину или раскол. Августин опровергал их учение, доказывая, что церковный союз основан не на личных свойствах составляющих его людей, а на высших, божественных началах, на евангельском законе и на святительском рукоположении. Он утверждал, что человеческое само по себе ничтожно, все люди грешны и спасаются единственно заслугою Христа и принадлежностью к церкви как телу Христову*.

______________________

* См. об этом споре: Neander. Allg. Geschichte der christlichen Religion und Kirche. 4 Aufl. 1864. T. III. С 297 и след.

______________________

Этот спор в политическом отношении замечателен тем, что в нем обстоятельно разбирался вопрос о свободе совести о об отношении к ней государственной власти. Мы видели, что, когда церковь сделалась господствующею в Римской империи, сами святители нередко побуждали императоров к преследованию язычников и еретиков. Однако вмешательство светской власти в дела веры не было возведено в систематическое учение. Гонимые, как язычники и еретики, так иногда и православные, постоянно взывали к свободе совести, у некоторых отцов церкви, например у Златоуста, встречаются красноречивые места в пользу этого начала: ‘Христианам не дозволено, говорил он, уничтожать заблуждения принуждением и силою, они могут вести людей к спасению единственно убеждением, разумом и любовью’*. Только Августин в споре с донатистами развил полную теорию преследования еретиков, теорию, которая сделалась господствующею в средние века.

______________________

* См. вторую речь о святом Вавиле.

______________________

Осужденные императором, донатисты настаивали на том, что вера не подлежит принуждению. Они ссылались на пример Христа и апостолов, которые никого не преследовали и не предавали светской власти. Христос действовал убеждением, а не силою, он говорил: ‘…никто не может ко мне прийти, кого не призовет Отец’. Он учил терпеть насилие, а не наносить оное. Сам Бог, создавши человека по своему образу и подобию, дал ему свободную волю, а люди, говорили донатисты, хотят отнять у ближних лучший дар Божий. Они оскорбляют Бога, думая защищать его такими средствами. Или они воображают, что Бог сам себя защитить не может?

Августин был сначала сам приверженцем свободы совести, но факты, по собственному его показанию, убедили его в несостоятельности этого мнения: его епархия была наполнена донатистами, гонение превратило отщепенцев в ревностных приверженцев церкви. Тогда он стал требовать преследования раскольников, и в споре старался подкрепить свое новое воззрение всевозможными доводами. Он признавал, что вера истекает из свободного обращения человека к Богу, но утверждал, что приготовление людей к вере или их религиозное воспитание требует иногда принудительных средств. Конечно, и здесь лучше действовать убеждением, но не все способны воспринимать убеждение, некоторых необходимо призывать к долгу страхом и наказанием. Сам Бог страданиями воспитывает людей, и отцы учат детей своих наказанием. Любовь нередко действует строгостью, и удары друзей бывают полезнее, нежели льстивые поцелуи врагов. Принуждение является здесь спасительным лекарством, не прилагать его — значит воздавать злом за зло. Если мы видим врага, бегущего к пропасти в припадке безумия, не следует ли скорее удержать его силою, нежели допустить его упасть и погибнуть? Правда, не все способны воспользоваться этим лекарством, есть люди, упорствующие до конца в своем заблуждении, но должны ли мы всех предоставить их участи, потому что существуют некоторые неизлечимые?

Донатисты возражали, что между светскою областью и духовною нет ничего общего, что князья не вправе вмешиваться в дела веры. Августин отвечал, что каждый служит Богу на своем месте и сообразно со своим призванием. Князья служат ему своею властью и исполняя то, чего не в силах сделать частные люди. На этом основании они считают себя в праве запрещать идолослужение, и никто их за это не осуждает. Конечно, светское наказание не искореняет внутреннего зла, но оно уничтожает внешние его проявления, и этого уже достаточно. Государство наказывает всякие преступления, убийства, прелюбодеяние и другие пороки, неужели же одни преступления против Бога должны оставаться безнаказанными? Если закон, по общему признанию, справедливо постигает отравителей, то почему же он должен щадить еретиков и сеятелей раздоров, когда и те и другие действия проистекают из одного источника, из злых и нечестивых помыслов человека? Ссылаясь на Св. Писание в подкрепление этих доводов, Августин приводил между прочим неверный перевод евангельской притчи, в которой хозяин дома, посылая раба звать гостей на пир, говорит ему: ‘…принуждай их войти’ (compelle intrare)*. Прилагая это изречение к церкви, Августин освящал им насильственное присоединение еретиков. Знаменитое его ‘compelle intrare’ сделалось впоследствии лозунгом инквизиции.

______________________

* В славянском переводе: ‘…убеди внити’ (Лк. 14: 23).

______________________

Давая светским владыкам такие права, Августин не думал, однако, подчинять им церковь, он скорее видел в них орудия церковной власти. Князья должны служить церковному закону, искореняя врагов Христа и принуждая отступников присоединяться к церкви. Независимость церковного союза не уничтожалась, но зато свобода человека вполне отрицалась этим учением. Она настигалась в самом заветном своем святилище, в тайнике совести, в отношениях человека к Богу. Человек понимался как малолетний, подлежащий педагогическому наказанию и исправлению. Правда, наказание налагалось во имя любви, но эта любовь не оставляла ему уже ничего своего. Скоро Августин, развивая эти начала, довел отрицание свободы до полного, метафизического учения. Это произошло в споре его с пелагианами.

Один из коренных вопросов, занимавших христианскую церковь, был вопрос о происхождении зла. Он неотразимым образом представляется всякому, кто пытается разрешить нравственные задачи человеческой жизни. С первых веков христианства он занимает главное место в разработке учения. Христианским учителям предстояло прежде всего определить с нравственной точки зрения отношение мира к его Создателю, Богу, объяснение происхождения зла являлось здесь самою существенною задачею. Еретики первых веков, гностики и манихеи, разрешали этот вопрос по-своему. Гностики, внося в новую религию неоплатонические начала, производили мир от Бога посредством истечения, вследствие чего само зло имело источник в Божестве. Манихеи же, отправляясь от персидского дуализма, приписывали творение двум противоположным силам, доброй и злой, внося таким образом раздвоение в само Божество, в источник бытия. Учители церкви, опровергая оба эти воззрения, решали вопрос иначе. Они раздвоение и зло производили не от Бога, а от самостоятельности земных существ. Они доказывали, что творец мира — единый Бог, Всемогущий и Всеблагой, а не две враждебные друг другу силы. Поэтому все сотворенное Богом есть добро, зло же, которое является в мире, проистекает от свободы разумных существ, отпавших от Бога и нарушивших его закон. А так как божественное правосудие требует наказания виновных, то грешники осуждаются на вечную смерть. Однако Бог по своему милосердию открывает им путь к спасению через Христа, который взял на себя грехи мира и принес себя в жертву за людей. Верующие в Христа будут спасены, это избранники Божьи, в противоположность грешникам, обреченным на вечное наказание.

Таков был ответ христианской церкви на основный нравственный вопрос, который ей предстояло решить. Но в этих пределах было место для значительного разногласия. Признавая Искупление, можно было придавать большее или меньшее значение человеческой свободе и заслугам людей. Здесь-то и обнаружилась противоположность взглядов между пелагианами и Августином*. Первые приписывали человеку безграничную свободу воли, состоящую в абсолютной возможности выбирать между добром и злом. Поэтому они не могли признать коренной испорченности человеческой природы. Не отвергая совершенно первородного греха, они придавали ему мало значения и отрицали физиологический переход его от Адама на все его потомство, называя традуцианцами приверженцев противоположного учения. Христианство, по их мнению, открывает людям новые пути к спасению и новые истины, недоступные естественному разуму, оно сообщает человеку и благодать, помогающую исполнению закона, но человек собственною деятельностью усваивает себе эти блага и собственными заслугами приобретает помощь Божию. Поэтому пелагиане признавали добродетель, а следовательно, и возможность спасения, даже у язычников. Августин, напротив, принимал учение о первородном грехе в самой резкой его форме. Нарушив закон, отпавши от Бога, человек выступил из мирового порядка и тем самым уничтожил в себе всякую возможность добра. Он хотел сделаться самостоятельным и через это погрузился в бездну зол, из которой сам собою не в состоянии выйти. ‘Свободная воля, — писал Августин, — достаточна для зла, но слишком ничтожна для добра, разве когда ей приходит на помощь Всемогущее Добро’. Безусловную свободу выбора, которую признавали пелагиане, Августин отрицал: человек всегда действует по известным побуждениям, и если злые наклонности в нем достаточно сильны, чтобы уравновешивать влечение к добру, то это предполагает уже природу испорченную, уклонившуюся от естественного своего закона. Истинная свобода, одна достойная человека, есть свобода нравственная, которая состоит в добровольном исполнении закона и в единении с Богом. Человек действует свободно, как разумное существо, когда он следует закону, а не тогда, когда он покоряется своим влечениям и находится в рабстве у греха. Но так как естество человека искажено первородным грехом, то собственных его сил недостаточно для исполнения закона и для сохранения постоянного единения с Богом, здесь нужно действие божественной благодати. Сотворив человека, Бог сначала предоставил его самому себе, чтобы показать, к чему ведет свобода, последствием было грехопадение. Оно обнаружило необходимость постоянной помощи Божьей даже в состоянии невинности. В испорченном же состоянии эта помощь вдвойне нужна. Но благодать приобретается не заслугами человека, сам по себе человек ничего не заслуживает, кроме наказания. Благодать есть чистый дар Божий, и когда она сообщается человеку, она действует неотразимо, увлекая его к добру. Проистекая единственно из воли Божьей, всегда неизменной, а не от случайных действий человека, благодать является, следовательно, результатом предвечного решения или предопределения Божества. Творя человека, Бог вечным законом правды одних предопределил к бесконечному блаженству, а других за грехи осудил на вечную смерть. Развивая с необыкновенною последовательностью свою основную мысль, Августин выработал в самой крайней форме учение об абсолютном предопределении Божьем как вечном, мировом законе правды. Свобода в человеке допускалась единственно для того, чтобы ее осудить.

_______________________

* См.: Neander. Geschichte der christ. Kirche. Т. IV. С. 355 и след.

_______________________

С этой точки зрения мир представлялся разделенным на две резко обозначенные противоположности, на праведных и грешных. Между добром и злом не было середины и переходов. Все мирское, все происшедшее от человеческой свободы, от самостоятельной деятельности человека, являлось греховным. В оправдание своего воззрения Августин ссылался на текст апостола Павла: ‘…всяко, еже не от веры, грех есть’ (Рим. 14: 23). На этом основании он отрицал у язычников всякую добродетель. В самой любви к земному отечеству он видел не истинную доблесть, а нечто носящее подобие истины. Фабриции, Регулы, Фабии, Сципионы, Камиллы, по его мнению, служили только земной, т.е. греховной, славе, следовательно, злым духам. Истинную добродетель можно найти только у избранников Божьих, напутствуемых благодатью.

Таковы были результаты, к которым привела Августина многолетняя его умственная деятельность и борьба с еретиками, стоявшими за свободу. Плодом этих воззрений была знаменитая книга ‘О божественном государстве’ (De Civitate Dei), писанная им в конце жизни и представляющая полнейшее выражение как нравственного, так и политического его учения.

Основная мысль сочинения ‘О божественном государстве’ заключается в том, что вся история человечества представляет развитие двух противоположных обществ или государств: земного, греховного, в котором царствует дьявол, и божественного, повинующегося Богу. Источник этой противоположности лежит в искаженной природе человека. Само по себе естество всякой вещи хорошо, ибо Бог сотворил одно добро, порок противен природе, а потому вредит ей. Откуда же зло в мире? От свободы разумных существ, которые, отвернувшись от Бога, сами себе стали средоточием. Зло есть нарушение порядка, установленного Богом, и закона, охраняющего этот порядок. Источник его — гордость, самопревознесение личности. Вместо того, чтобы повиноваться божественному закону и жить в единении с Богом, разумное существо захотело само быть Богом, само себе быть законом. Зло не есть нечто положительное, это начало отрицательное, нарушение порядка. Оно проистекает не из природы разумного существа, а из того, что это существо сотворено из ничтожества. Но окончательно само зло должно служить добру, над ним должно проявляться торжество высшего закона.

Первым шагом к разделению обществ было грехопадение ангелов. Из них одни остались верными Богу и принадлежат к божественному государству, другие искали своего блага в самих себе и вследствие того лишились истинного блаженства. То же разделение существует и между людьми. Человеческий род произошел от одного человека. Такой порядок происхождения установлен Богом с целью теснее соединить людей. Человек стоит посредине между животными, повинующимися влечениям, и ангелами, всегда следующими божественному закону. Оставаясь покорным Богу, он мог непосредственно приобщиться к ангелам, не подвергаясь временной смерти, напротив, отпадая от Творца, подчиняясь собственным влечениям и погружаясь в животную жизнь, он осуждался на смерть двоякого рода: телесную, состоящую в том, что душа оставляет тело, и душевную, состоящую в том, что Бог оставляет душу. Творя человека, Бог предвидел, что он воспользуется данною ему свободою для того, чтобы согрешить, но он предвидел также, что праведные силою благодати будут снова призваны к блаженству. Адам действительно согрешил, он нарушил заповедь, оказал неповиновение. Вследствие этого все происшедшие от него люди заражены грехом и осуждены на справедливое наказание. Однако в силу тайного, но справедливого предопределения, некоторых людей Бог снова призывает к себе, сообщая им незаслуженную благодать. Это избранники, которые вступают в божественное государство, тогда как остальные образуют общество земное. Первое основано на любви к Богу, доходящей до презрения себя, другое — на любви к себе, доходящей до презрения Бога. Первое в виде церкви странствует по земле, но имеет цель на небе, второе ищет земного мира и блаженства, но раздирается междоусобиями и войнами.

С самых первых времен человечества эти два государства расходятся между собою. К земному обществу принадлежал братоубийца Каин, первый основатель города, к божественному Авель, а потом Сиф. Потомство Каина потерпело наказание и погибло в потопе, но затем начинается новое раздвоение в семействе Ноя. Из сыновей последнего двое получили благословение, а один был проклят. Внук Хама, Немврод, ловец против Господа, был первым основателем царства, именно Вавилонского. Из потомства же Сима вышел Авраам, через которого продолжается царство Божие. Оно сохраняется в избранном Богом народе еврейском, но до пришествия Христа оно движется не в свете, а в тени. Между тем земное общество, предаваясь страстям, распадается на части, из которых каждая старается покорить другие. Отсюда беспрерывные войны. Два царства выделяются из остальных: на Востоке — Ассирийское, на Западе — Римское, второе возникает, когда падает первое. Остальные группируются около этих двух как второстепенные. Наконец, пришел Христос, который основал истинное царство Божие на земле, т.е. церковь, озаренную светом Евангелия. Однако на земле церковь подвержена случайностям и бедствиям, она заключат в себе не только добрых, но и злых, дьявол возбуждает в ней еретиков, которые служат ей средством испытания. Такое смешанное состояние прекратится только со вторым пришествием Христа. На Страшном суде последует окончательное отделение праведных от грешников, и тогда каждое общество достигнет своей цели или своего конца. В чем же состоит эта цель?

Цель, говорит Августин, есть высшее благо, то, что желательно само по себе и для чего желательно остальное. В божественном государстве высшее благо есть вечная жизнь или постоянное соединение с Богом, высшее зло — вечная смерть или постоянное лишение Бога. Напротив, в земном государстве люди ищут цели в самих себе, в чем бы, впрочем, они не поставляли своего блага: в добродетели, в наслаждении, в сочетании того и другого или, наконец, в мире. Все это суетно, ибо земная жизнь не может удовлетворить человека. Она исполнена зол и раздирается противоборствующими друг другу влечениями: в доме — заботы и неверность отношений, в государстве — неправда, в человечестве — различие языков, разъединяющее людей, и беспрерывные войны. В вечной же жизни будет вечный мир, который и составляет настоящую цель человека. Однако Августин допускает, что жаждущие мира в вечности должны искать его и во временной жизни. Всякое естество желает мира, который, по определению Августина, есть спокойствие порядка (tranquillitas ordinis), порядок же есть расположение равных и неравных вещей, дающее каждой свое место (ordo est parium dispariumque rerum sua cuique loca tribuens dispositio). Установленный Богом порядок управляется законом. Несчастен тот, кто не живет в мире с законом. Мир состоит, следовательно, в подчинении закону, распределяющему вещи по местам и охраняющему этот порядок. Если бы человек был существом чисто физическим, он искал бы только телесного мира, но как разумное существо он стремится к миру душевному, а таковой невозможен без мира с Богом. Мир с Богом есть устроенное в вере повиновение под вечным законом (ordinata in fide sub aeterna lege obedientia). Но так как с любовью к Богу соединяется и любовь к ближнему, то человек должен искать и мира с ближним, то есть устроенного согласия людей, которого закон состоит, во-первых, в том, чтобы никому не вредить, во-вторых, в том, чтобы быть полезным кому только можно.

Первая забота человека должна быть о домашних. Отсюда мир дома или устроенное согласие сожителей в повелении и повиновении. Повелевают те, на которых лежит забота, подчиняются те, о которых заботятся. Дом заключает в себе и рабов. По природе власть дана человеку только над неразумными существами, но рабство установлено в наказание за человеческие грехи, в силу правого суда Божьего, почему Апостол требует, чтобы рабы повиновались господам. Это второе знаменитое оправдание рабства, оно господствовало в течение средних веков и даже до начала Нового времени. Древние принимали за основание своей теории различие естественной способности, средневековые люди — нравственное начало, степень греха. Последнее объяснение еще несостоятельнее первого, ибо рабы нередко бывают нравственнее господ, и во всяком случае этим не объясняется рабство потомственное. Учреждение, проистекающее из чисто человеческих отношений, возводится здесь на степень божественного установления, которого сокровенные причины остаются нам неизвестными.

Дом, продолжает Августин, составляет часть государства, а всякая часть должна служить благу целого, поэтому домашний мир подчиняется миру гражданскому. Последний определяется как устроенное согласие граждан в порядке повеления и повиновения. Гражданский мир охраняется земным государством, но и божественное государство пользуется им, пока оно на земле. Оно по возможности ищет согласия обоих обществ и подчиняется земным законам, необходимым для земной жизни. Однако так как земное государство создает себе своих богов, то в деле веры божественное государство повиноваться не может и должно терпеть всякие напасти, если оно своею многочисленностью и помощью Бога не в состоянии их отвратить. Таким образом, божественное государство пользуется земным миром, насколько это совместно с верою, настоящая же его цель — вечный мир с Богом в будущей жизни. К этому оно относит и все свои земные действия.

Земное государство, напротив, имеет единственною целью охранение земного мира, но оно не в состоянии исполнить эту задачу, ибо лишено высшей нравственной силы. Августин разбирает то определение государства, которое дает Цицерон, и отвергает его на том основании, что ни правды, ни настоящей пользы не может быть там, где нет поклонения истинному Богу. Если принять определение Цицерона, то надобно сказать, что римская республика никогда не была настоящим государством. Поэтому Августин заменяет это определение другим: народ есть собрание разумной толпы, связанной согласным общением вещей, которые она любит (populus est coetus multitudinis rationalis, rerum, quas diligit, concordi communione sociatus). В другом месте он определяет государство как собрание людей, связанное какою-либо общественною связью (civitas nihil aliud est, quam hominum multitude, aliquo societatis vinculo sociata). Но такое государство, которое ставит себе целью собственное удовлетворение, лишено и правды, и всякой добродетели, и блаженства. В сущности, это не что иное, как господство силы, ибо что такое государство, в котором нет правды, говорит Августин, как не великая разбойничья шайка? Здесь царствует не Бог, а дьявол, а потому конец земного государства есть вечное страдание, которое, в противоположность миру, состоит во внутренней борьбе. На последнем пришествии Христовом праведные будут отдельны от нечестивых, и тогда земное государство будет осуждено на вечную погибель вместе с дьяволом, своим князем.

Нельзя не заметить некоторого противоречия в учении Августина об отношении двух государств. Если земное государство есть царство дьявола, если оно лишено всякой внутренней правды, то как может божественное государство подчиняться его законам? Если же земное общество способно установить у себя благой порядок, то нельзя признать самостоятельность земных целей за дело совершенно греховное. Делая эту уступку, Августин подчинялся господствовавшим в его время воззрениям и окружавшей его жизни. Он выставил во всей резкости нравственную противоположность двух миров, противоположность между добром и злом, между законом и свободою, между небесным порядком и земным. Но разрабатывая нравственное учение, которое должно было служить основанием для будущих деятелей, Католической церкви, он не вывел из него всех последствий для политической области. Собственно, политический вопрос он оставил нетронутым. Со временем он должен был возникнуть с новою силою.

3. Разделение церквей

Мысли Августина об отношении свободы к предопределению встретили сильное противоречие в самой Западной церкви. Многие из достойнейших ее святителей примкнули к семипелагианскому учению, которое старалось занять середину между спорящими сторонами. Однако вообще на Западе теория Августина сделалась господствующею, хотя и в смягченной форме. Восточная же церковь никогда не признавала этого учения. Здесь общее направление мысли состояло не в отрицании одной противоположности во имя другой, а в сочетании обеих. В этом смысле шло позднейшее развитие догмы, которая разрабатывалась преимущественно на Востоке, хотя и с содействием Запада. Возникшие в то время ереси возбудили вопрос об отношении противоположных естеств, божественного и человеческого, в идеале человечества, в Христе. Ряд вселенских соборов установил учение о неразрывном единстве и гармонической связи двоякой природы Христа, против несторианцев и монофизитов, которые давали преобладание, одни человеческому элементу, другие божественному. В этом отношении Западная церковь вполне согласовалась с Восточною.

Точно так же и в вопросе об отношении светской области к духовной дальнейшее движение мысли в обеих половинах вселенской церкви состояло не в отрицании земного государства во имя божественного, а в старании привести эти два союза к гармоническому согласию. Воззрение Августина в своих основаниях шло слишком наперекор действительности. Доведенное до крайних последствий, оно противоречило самому христианскому учению, которое признавало всякую власть, следовательно и земную, исходящею от Бога. Происхождение власти римских императоров очевидно было чисто земное, языческое, а между тем церковь считала их законными князьями и сама искала их покровительства. С другой стороны, идея церковной власти не была еще развита до тех размеров, каких она достигла впоследствии в католицизме. Церковная власть ограничивалась своим ведомством и не распространялась на всю светскую область. Поэтому сами папы считали согласие противоположных властей высшею целью и совершеннейшим устройством земной жизни. Этот взгляд вполне выразился в письме папы Гелазия к императору Анастасию, покровителю монофизитов. Оно писано в конце V столетия и может служить образцом воззрений того времени. Изложенные в нем мысли не раз почти буквально повторялись позднейшими папами, на него постоянно ссылались средневековые писатели в спорах об отношении двух властей.

‘Есть главным образом две власти, которыми управляется мир, — пишет Гелазий, — священная власть иереев и власть царская. Из них первые имеют тем более веса, что они должны за самих царей дать отчет Богу на Страшном суде… Христос, помня человеческую слабость, установил мудрое распределение того, что нужно для спасения людей, и разделил обе должности, назначив каждой свою деятельность и различный почет. Он хотел, чтобы его люди могли спастись, совершая свой путь в смирении, а не превозносясь гордостью, как было до его пришествия, когда языческие императоры были вместе и первосвященниками, он хотел, чтобы христианские цари нуждались в служителях церкви для вечной жизни, а последние для мирских дел пользовались бы постановлениями императоров, и таким образом духовная деятельность не подвергалась бы плотской напасти, и служащие Богу не вступались в светские дела, и, наоборот, занятый мирскими делами не управлял бы божественными. Этим сохраняется скромность каждого чина, и не превозносится облеченный в оба, но каждая должность приспособляется к свойству своей деятельности… Поэтому, — продолжает папа, — хотя ты саном первенствуешь в человеческом роде, однако ты преклоняешь выю перед правителями Божьего дела. Знай, что в этом ты зависишь от их суда, и не старайся подчинить их своей воле’*.

______________________

* Mansi. Sacr. Concil. VIII. 31, Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. T. I. С 3.

______________________

В этих словах высказывается необходимость разделения властей, с одной стороны, во имя нравственных требований, для устранения гордости, ведущей к злоупотреблению силой, с другой стороны, для того, чтобы каждая власть могла лучше исполнить свое назначение. Обе выставляются как равноправные, помогающие друг другу в достижении общей цели. Резкая противоположность двух миров, которая является у Августина, сводится здесь к единству посредством взаимодействия и внутреннего согласия противоположных элементов.

Эти начала точно так же признавались и на Востоке. Они высказывались как императорами, так и святителями церкви. ‘Величайшие дары Божий, данные людям высшею благодатью, — говорится в предисловии к 6-й Новелле Юстиниана, — суть священство и царство, из которых одно служить Божьему делу, а другое править делами человеческими и иметь об них попечение. Оба проистекают из одного источника и украшают человеческую жизнь, поэтому у императоров нет большей заботы, как о святости иереев, ибо последние за них молятся Богу. Таким образом, если одна должность во всех отношениях является безукоризненною и исполненною доверия к Богу, другая же справедливо и разумно устраивает вверенное ей государство, то будет добрая гармония, которая принесет всевозможную пользу человеческому роду’. Позднее, в IX веке, то же самое повторяет император Василий Македонянин. В его законах следующим образом излагаются обязанности императора и патриарха: ‘…император есть законное начальство, общее благо всех подданных, он без пристрастия распределяет награды и наказания. Его назначение — делать добро. При этом он должен приводить в исполнение все предписанное Св. Писанием, постановления семи соборов и римские законы. В православии, т.е. в том, что касается истинной веры в Троицу и ревности к религии, император должен отличаться перед всеми. В толковании законов он должен взирать на существующий обычай, лишь противное канонам не должно быть сочтено за правило. Патриарх — живой и одушевленный образ Христа, делом и словом представляющий истину. Его задача — забота о спасении душ вверенных ему людей. Ему принадлежит поучение, во имя истины и в защиту догматов он должен говорить перед лицом царя и не бояться. Ему одному присвоено толкование древних канонов, правил святых отцов и постановлений соборов… Патриарху принадлежит надзор и суд над всеми митрополиями, епархиями, монастырями и церквами… Попечение обо всех духовных делах лежит на нем… Насчет покаяния и обращения людей от грехов и ересей он один судья и решитель… Государство, — говорится далее, — устроено наподобие человека, в нем важнейшие и необходимейшие члены — царь и патриарх. Поэтому мир и благоденствие подданных, как душевное, так и телесное, зависят от согласия и дружной деятельности царства и патриархата’*.

______________________

* Pichler. Geschichte der kirchlichen Trennung. Т. I. C. 213 — 214.

______________________

Однако не всегда византийские императоры держались этих начал. Нередко они вступались не только в церковный суд, но и в решение догматических вопросов. Так, первый император-иконоборец, Лев Исавр объявил себя царем и священником вместе и на этом основании считал себя вправе отменить употребление икон. Но святители как Западной, так и Восточной церкви восставали против подобных притязаний. Папа Григорий II отвечал императору: ‘…установление догматов принадлежит не императору, а иерею. Иное дело церковное законодательство, иное — гражданское. Тот военный смысл, нелепый и грубый, который ты прилагаешь к управлению светскими делами, неуместен в духовных’*. В более мягкой форме Иоанн Дамаскин писал по тому же поводу: ‘Никто меня не уверит, что церковь должна управляться законами императоров, не царям, а апостолам и их преемникам Христос дал власть связывать и разрешать’**. В том же смысле Федор Студит писал императору иконоборцу: ‘Не нарушай церковного благочиния, император, тебе принадлежит забота об устройстве государства и о войске, церковь же оставь в покое’. ‘О делах веры и церкви, — писал он в другом месте, — должны судить только те, которым Господь сказал: Елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Кому это сказано? Апостолам и их преемникам. А кто преемники апостолов? Прежде всего первосвященник Римский, затем Константинопольский, а за ними патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимсмй. Они образуют пятиглавую власть церкви, им одним принадлежит решение в делах веры. Напротив, императоры и короли обязаны исполнять решения этих пяти и устранять вредные споры. Никакое другое право не дано князьям Св. Писанием, все остальное есть притязание… Порядок дел таков: если один патриарх заблуждается, он может быть воздержан только себе равными, но не может быть судим царем, даже если бы воскресли все православные цари’***. Но, восставая на вторжение светской власти в духовные дела, Федор Студит настаивал не столько на разделении, сколько на согласной деятельности обеих властей: ‘Это два величайшие блага, которые Бог даровал христианам, писал он императору Никифору, если одна из них ведет себя недостойно, то целое подвергается опасности’****. Некоторые сравнивали эти две власти с двумя сестрами, Марфою и Мариею, о которых повествует Евангелие*****.

______________________

* Ibid. С. 91.

** Ibid.

*** Ibid. С 141, 142.

**** Pichler. Geschichte der kirchlichen Trennung. С. 99.

***** Ibid. С. 287.

______________________

При всем том, когда две раздельные власти должны действовать согласно, естественно, что смотря по обстоятельствам может получить преобладание или та, или другая. И точно, на Западе приобрела перевес духовная власть, на Востоке — светская. Это различие вытекало и из самого хода жизни, и из различного воззрения на церковное устройство, установившаяся на Востоке и на Западе. Византийская церковь утвердилась среди народа дряхлеющего, привыкшего к удобствам образованной жизни и к обаянию власти. Византийские императоры имели права, полученные не от церкви, а наследованные от Древнего Рима, права освященные давностью и уважаемые всеми. Императоры дали церкви господствующее положение в государстве и защищали ее от еретиков. Одним словом, Византийская империя являлась остатком древнего государства, сохранившегося среди христианского мира, в ней светская власть должна была занимать преобладающее место. Напротив, Римская церковь после падения Западной империи осталась одна на развалинах древнего мира, среди народов новых, юных, исполненных силы, носящих в себе безграничное чувство свободы, не повинующихся светским князьям и покорных единственно голосу святителей церкви. Папская власть одна могла внести некоторый порядок в хаос средневековых сил, она одна хранила в себе и предания Древнего Рима. По ее мысли и воле венец римских императоров был возложен на главу германского князя. Понятно, что на Западе идея церковной власти должна была достигнуть таких размеров, каких она не имела на Востоке.

К этому присоединялось различное воззрение на церковное устройство в обеих половинах вселенской церкви. Когда христианство упрочилось и сделалось господствующим, первоначальным делом церкви было утверждение догмы и установление церковного закона. Такова первая задача всякой религии вообще и в особенности религии, осуществляющей в себе высший нравственный закон. Эта законодательная деятельность требовала особых органов, такими были вселенские соборы, состоявшие из епископов. Церковь в то время управлялась аристократически. Обе ее половины, и Восточная и Западная, одинаково участвовали в законодательном деле, Восточная преимущественно разработкою догматов, Западная — твердым противодействием произволу светской власти. Но когда завершился этот законодательный процесс, когда главною задачею церкви сделалось охранение и введение в жизнь установленного уже закона, тогда направления разделились. Западная церковь искала прочного порядка в единстве церковной власти, господствующей над всем. Папы издавна изъявляли на это притязание: приписанное им церковью первенство они хотели развить в главенство. Эти стремления постепенно выработались в полную систему, которая была безусловно признана на Западе и требовала себе признания и на Востоке. Здесь однако она встретилась с совершенно иными взглядами. Восточная церковь понимала единство церкви не как внешнее, а как внутреннее единство, основанное не на силе власти, а на духе веры и любви, связывающем все члены тела Христова. Тогда как Западная церковь для видимого союза требовала и видимого главу в лице папы, восточная признавала в духовном теле единственно невидимого главу — Христа. Ни одному из членов не приписывалось полновластия, но каждый должен был воздерживаться другими. Понятие об организме повело к теории пяти патриархов. Они сравнивались с пятью чувствами, управляющими человеческим телом и равно необходимыми для его совершенства*. Но и миряне не исключались из участия в общем деле. Церковное предание, хранящее и прилагающее закон, блюдется не одними иерархами, но всеми членами церкви, в совокупности которых живет направляющий их дух. Поэтому светская власть призывается здесь к самостоятельной деятельности не как орудие в чужих руках, а как член, имеющий свое собственное назначение. При чисто духовном единстве церковного союза охранение внешнего его единства было предоставлено светской власти. Поэтому в Византии мы видим иные понятия о значении светской власти для церкви, нежели на Западе. ‘Попечению Императора, — пишет Константин Багрянородный, — вверены и церкви, ибо и они заключаются в судне житейском, а потому подлежат заботе управляющего им’**. Вместо того резкого разделения светской области и духовной, которое проводили в то время папы, здесь оба ведомства нередко сближались и даже смешивались, императоры издавали законы, касавшиеся и церкви. В 7-й Новелле Льва Философа сказано: ‘…если государственный закон более церковного приходится к делу, то ему должно быть дано предпочтение, и наоборот’***. В основание приложения закона полагалось, следовательно, начало общей пользы, а судьею его могла быть только светская власть.

_______________________

* См. выше выписку из Федора Студита, а также Пихлера <'Geschichte der kircklichen Trennung>‘. T. I. С. 191, 261, 268.

** Pichler. Geschichte der kircklichen Trennung. T. I. C. 216, примеч. 4.

*** Ibid. С. 215, примеч. 2.

_______________________

При такой противоположности взглядов и направлений распадение церковного союза было неизбежно. Известно, что первым поводом к столкновению было низложение Игнатия и возведение Фотия на патриарший престол в Константинополе. По этому поводу между папою Николаем I и императором Михаилом III возникла полемическая переписка, в которой выражаются взгляды Римской церкви на значение духовной власти и на отношения ее к светской. Письма императора, к сожалению, не дошли до нас, но в письмах папы высказываются уже те притязания римского престола, которые повели сперва к разделению церквей, а потом к ожесточенной борьбе властей в течение средних веков. Мы найдем здесь зародыш тех начал, которых полное развитие увидим впоследствии.

В доказательство прав, принадлежащих римскому первосвященнику, Николай I ссылается на известный текст Евангелия, который всегда служил опорою властолюбивым стремлениям пап: ‘Ты ecu Петр, и на сем камени созижду церковь мою, и врата адова не одолеют ей. И дам ти клюги царства небеснаго: и еже аще свяжеши на земли, будет связано на небесех: а еже аще разрешшшл на земли, будет разрешено на небесех’ (Мф. 16: 18, 19). Отсюда папа выводит, что апостол Петр был сделан всеобщим пастырем, главою всех церквей. От него это главенство перешло на преемников его, римских епископов*. ‘Как сыновья, хотя и недостойные, святых апостолов Петра и Павла, — пишет Николай, — мы установлены князьями над всею землею, то есть над вселенскою церковью’ (constituti principes super omnem terram, id est super uni-versam ecclesiam)**. Эти привилегии, будучи дарованы самим Христом, вечны и непреложны. Они не могут быть уменьшаемы, нарушаемы или изменяемы, ибо основание, положенное Богом, не может быть уничтожено человеком. Вселенская церковь и соборы, говорит папа, всегда признавали и уважали эти права, искони существовало правило, что никакое соборное решение не может быть исполнено без согласия римского епископа. Однако эти права не установлены соборами, ибо соборы могли дать только то, что имели, а никакой собор не пользовался таким полновластием, как Петр, и не получал правления всех Христовых овец. Вся вселенская церковь имеет свое начало от Петра***. От Рима исходит и весь порядок церковной дисциплины. Поэтому римскому епископу принадлежит суд над всею церковью****. То, что установляется его полновластием, не может быть устранено никаким противоречащим обычаем, исходящим от человеческого произвола, но должно быть исполняемо твердо и ненарушимо*****. Фотий, напротив, утверждал, что обязательно для христиан только то, что предписано Св. Писанием и вселенскими соборами, в остальном же каждый может следовать своему обычаю******. Этим способом общие уставы церкви сочетаются с местного свободою. Впрочем, в других случаях, например в споре об опресноках, папы отстаивали местный обычай против обвинений греческих святителей, которые упрекали их в нововведениях, несогласных с общим преданием церкви.

______________________

* Patrologiae Cursus completus. Ed. Migne. Т. CXIX. С. 773, 785-786.

** Ibid. С. 949.

*** Ibid. С. 948-950.

**** Ibid. С. 1031.

***** Ibid. С. 786.

****** Ibid. Т. СИ. С. 606.

______________________

Опираясь на присвоенные римскому престолу права, папа Николай произносит свой суд в деле Игнатия и Фотия. Прежде всего он отрицает у светских князей право низлагать и возводить правителей церкви, он обличает императора в захвате не принадлежащей ему власти. ‘Вы, — пишет он императору, — созвали на него (Игнатия) собор, и по вашему мановению сошлись все низшие, и вы сами, внимая голосу мирян и сошедши с императорского престола, вступили на епископскую кафедру, и по настоянию его врагов, забывши царский скипетр, в подражание некоему израильскому царю, вы для его осуждения присвоили себе должность епископского сана, тогда как ваша власть должна довольствоваться ежедневным управлением общественными делами, а не захватывать то, что прилично только служителям Бога. Скажите, прошу вас, где вы читали, чтобы ваши предшественники когда либо участвовали на соборах? Разве когда дело шло о вере, которая общая всем, которая касается не одних духовных лиц, но и светских, и всех христиан’*. ‘Если бы светской власти дозволено было таким образом судить правителей церкви Божьей, — пишет папа в другом месте, — это повело бы к пагубе всей церкви, и в настоящем, и в будущем. Обратите на это внимание, и вы поймете это. Теперь уже нечестие так возвысило голову, что, устраняя служителей церкви и попирая канонический порядок, миряне держат бразды церковного правления и по своему произволу одних низлагают, а других возводят на их место, и то что ныне одобряют, скоро сами отвергают по легкомыслию. Те же миряне, чтоб иметь возможность по своей воле совершать всякие преступления, не дозволяют возводить в высший сан из духовных лиц, а выбирают епископов из самих себя’**. Последнее относилось к Фотию, который был возведен в патриархи прямо из мирян. Папа утверждал, что подобное избрание противно каноническим правилам, а потому не имеет законной силы, Фотий же, напротив, говорил, что он такого правила, обязательного для церкви, не знает. ‘Из всего этого очевидно, — пишет далее папа, — что Игнатий не мог быть низложен императорским приговором. Если же и последовало согласие епископов, то ясно, что это было действие лести, а не законное утверждение’***.

______________________

* Ibid. Т. CXIX. С. 943.

** Ibid. Т. CXIX. С. 858.

*** Ibid. С. 961.

______________________

Впрочем, папа отрицал и у епископов право судить и низлагать патриарха, приписывая это право единственно себе. Здесь вполне выразились взгляды римского престола на отношения начальствующих и подчиненных. Высшие сановники церкви, говорит Николай, являются отцами своих подчиненных, а законы, как божественные, так и человеческие, предписывают детям почитать родителей. Если такова обязанность детей в отношении к отцам по плоти, то тем более это должно иметь место относительно отцов духовных, которые настолько выше плотских, насколько дух выше тела*. ‘Уважение детей к отцу и учеников к наставнику, — пишет далее папа, — должно быть так велико, что они не должны сметь не только его судить, но даже слегка его осуждать…** Дела начальников не должны быть поражаемы мечом уст, и если, хотя в малом, язык согрешит, необходимо принести покаяние, опасаясь суда Того, кто поставил начальствующего над подчиненным…*** Отсюда ясно, — заключает папа, — что подчиненные не могут законно судить о жизни начальника, разве он впадет в ересь, и дерзко осуждать его, каков бы он ни был. Св. Дионисий Ареопагит говорит, что, даже когда иерей грешит в деле веры, непозволительно судить его низшим, чтобы в церкви не было неустройства и чтобы в ее состоянии не произошло замешательства…**** По церковным законам жалобу всегда следует подавать высшему, которому принадлежит и суд. И чем возвышеннее тот суд, на который подается жалоба, тем выше следует восходить. Таким образом, надобно идти по ступеням, до тех пор пока дело не дойдет до того престола, которого решение может быть изменено к лучшему только им самим же, смотря по обстоятельствам, или должно быть предоставлено суждению Бога. Это и есть престол первого апостола, который установлен главою всех остальных’*****. в другом месте папа доказывает свое верховное право суда следующим образом: ‘Так как по церковным правилам суд над низшими принадлежит высшему, то ясно, что решений апостольского престола, над которым нет высшей власти, никто не вправе отменять, и никто не может судить о его суде. На него нет апелляции’******. Мы видим здесь теорию верховной власти, сосредоточенной в главе церкви.

______________________

* Patrologiae Cursus completus. Ed. Migne. T. CXIX. С 936.

** Ibid. С 937.

*** Ibid. С 938.

**** Ibid. С 939.

***** Ibid. Т. CXIX. С. 944-945.

****** Ibid. С 954.

______________________

Отправляясь от тех же начал, папа осуждает участие смещенного епископа Григория Сиракузского в соборе, низложившем Игнатия. Он спрашивает, на каком основании Григорий мог быть снова принят в число святителей? Светская власть не могла сделать этого сама собою, ибо она не имеет права связывать и разрешать. Последующее согласие епископов опять дело лести или страха, а не законное утверждение. Приговор же духовенства, предшествующий решению светской власти, в этом случае не имеет силы, ибо разрешить может только тот, кто связал, или высший. Поэтому возвращение сана низложенному епископу могло принадлежать одному римскому престолу*.

______________________

* Ibid. С. 1029.

______________________

Обсудив таким образом все дело, папа дает свое решение: ‘Мы хотим и определяем (volumus et decernimus), чтобы всякое духовное лицо подвергалось законному приговору, а не судилось мирянами, не изгонялось тираническим образом, не лишалось своей церкви без допроса и чтобы над ним произносился приговор не низших, а высших. Мы хотим и повелеваем рассматривать проступки как этого, так и других святителей, и наказывать их вину, не преступая отцовских прелепов. не попирая святых канонов и не нарушая указов апостольского престола, на которые опирается и которыми защищается вся церковь. Наконец, мы хотим и определяем, чтобы всякое духовное лицо подвергалось суду, дабы права церкви, которою оно управляет, не нарушались чьею-либо дерзостью. Ибо право церкви не может стоять твердо, если начальник ее может быть изгоняем по произволу и с такою легкостью’*.

______________________

* Ibid. Т. CXIX. С. 1026.

______________________

Вместе с тем папа внушает императору, какое уважение он обязан питать к священному сану. Император, по-видимому, со своей стороны писал папе весьма сильные письма. ‘Вашему благочестию, — отвечает папа, — следует оказывать уважение священникам, каковы бы они ни были, во имя Того, кому они служат, а не оскорблять их. Повторяя слова св. папы Григория, мы скажем вам. что в Св. Писании они называются иногда богами, а иногда ангелами. Поэтому и император Константин благочестивой памяти, когда ему принесли жалобы на епископов, созвал последних и сжег эти листы, сказавши: вы боги, установленные истинным Богом, идите и судите свои дела между собою, ибо мы недостойны судить богов. Сами язычники, не знавшие истинного Бога, оказывали величайшую честь своим священникам, что же мудреного, что их должны уважать христианские императоры?’* Михаил в письме к папе предписывал выслать к себе некоторых лиц, которые искали убежища в Риме, тот отвечает: ‘…это далеко от обычая благочестивых императоров, соблюдавших почтение к апостольскому престолу… Они писали: просим и приглашаем, вы же, как будто наследуя от них одну власть, а не благочестие и не уважение, предписываете и повелеваете. Но мы не помним, чтобы кто-нибудь когда-либо повелевал нам нечто подобное. И вы сами прежде просили, а не повелевали’**. Император в своих письмах употреблял и угрозы, папа заявляет, что он угроз не боится и напоминает погибель Сеннахерима. ‘Чтобы человек, который прах и червь, не вздумал грозить, в Писании сказано: что гордится прах и зола? Чтобы не вздумал надуваться водяной пузырь, которого через мгновение и нет… Что сделает властитель? Убьет ли человека? Более он ничего не может совершить. Но это может сделать и вредный гриб. О император! К тому ли приводится ярость человека, сильного в нечестии, что он сравнивается с вредным грибом!’*** Папа напоминает императору, что чем выше власть, тем более она должна смиряться, смирение же выражается прежде всего в том, чтобы властитель слушал голос жалующихся и наставления увещевающих. ‘Правда, — пишет он, — драгоценный жемчуг, который обретается не только в царских сокровищницах, но и в нечистых местах, тем более надобно ожидать ее от престола св. Петра****. […] Таким образом, любезный сын, — кончает папа, — не будь в числе детей неблагодарных и непослушных, но, подражая благочестивым царям, внимай покорно то, что мы постановили о Константинопольской церкви. Пусть твое благочестие не презирает нас, помня слова Господа: кто вас слушает, меня слушает, и кто вас презирает, меня презирает’. В случае неповиновения Николай грозит предать анафеме всех подписавших, исполнивших и внушивших отступления от церковных правил, письмо же императора, к стыду его, сжечь публично*****.

_______________________

* Ibid. С. 928.

** Patrologiae Cursus completus. Ed. Migne. Т. CXIX. С. 930-931.

*** Ibid. С. 953.

**** Ibid. С. 1017.

***** Ibid. С. 1041.

_______________________

Несмотря, однако, на эти понятия о церковной власти, понятия, идущие далеко за пределы того, что мы видели у церковных писателей IV века, папа все еще не считал себя владыкою гражданской области. В письмах Николая I почти буквально повторяются слова приведенного выше письма Гелазия о разделении властей. Призывая императора к покорности, папа отстаивал только полную самостоятельность церковного союза. ‘Мы просим вас, — пишет он императору, — не помышляйте наносить ущерб церкви Божьей, ибо и она не наносит никакого ущерба вашей власти, но молит Бога за ее прочность и за ваше здравие и вечное спасение. Не помышляйте присваивать себе то, что принадлежит ей одной, отнимать у нее то, что ей одной вверено, зная, что всякий, ведающий мирские дела, настолько же должен быть устранен от духовных, насколько иерей и служитель Бога не должен вступаться в дела житейские. Каким образом люди, которым дозволено править только человеческим, а не божественным, осмеливаются судить тех, которые управляют божественным, этого мы не понимаем. Были до пришествия Христа некоторые лица, преобразовательно представлявшие в себе вместе и царя и священника, как повествует Св. Писание о Мельхиседеке, впоследствии же дьявол, подражая им в своих членах, присваивал себе в тираническом духе то, что прилично было божественному служению, вследствие чего языческие императоры считали себя вместе и первосвященниками. Но после того как пришел Христос, который был вместе и царем, и священником, ни император не присваивал себе иерейского сана, ни священник императорского имени’. Затем повторяются слова Гелазия*.

______________________

* Ibid. Т. CXIX. С. 960-961.

______________________

Но возрастающие притязания пап на этом не остановились. При новом столкновении Западной церкви с Восточною в XI веке папы говорят уже иным языком, все ограничения их власти исчезают. Николай I ссылался в своих письмах на подложные Исидоровские декреталии, которые, разумеется, не признавались Восточною церковью, Лев IX в доказательство принадлежащей папам светской власти представил константинопольскому патриарху Михаилу Керуларию мнимую грамоту Константина Великого, которою вся Западная империя отдавалась в дар папе Сильвестру. Объяснив затем по своему текст ‘ты ecu Петр’ и прочее, папа заключал: ‘Этим и другими свидетельствами вы должны удостовериться в земной и небесной власти, или, лучше сказать, в царском священстве святого Римского и апостольского престола’*. Конечно, подобные притязания не могли найти на Востоке ни малейшего отголоска. На Западе они произвели борьбу светской власти с духовною. В истории этих прений мы увидим те доводы, на которых папы основывали свои требования.

_______________________

* Pichler. Geschichte der kircklichen Trennung. Т. 1. С. 177 — 178, примеч. 1.

_______________________

Так распался христианский мир, первоначально единый. Богословская сторона спора до нас не касается, для нас важен только вопрос политический. С исторической точки зрения можно сказать, что каждая из обеих половин вселенской церкви исполнила свое назначение. Западная церковь, проводя с изумительною энергией усвоенные ею начала, укротила грубые нравы и воспитала к новой жизни юные, вверенные ей народы. Смиряя произвол князей, заставляя их склоняться к подножию папского престола, она тем самым содействовала и развитию свободы. Сила духовной власти, вносившей всюду начала порядка и дисциплины, сделала излишним чрезмерное развитие власти светской. Наконец, независимость церкви всегда находила в папском престоле самую крепкую опору. Как историческое явление католицизм играл в развитии человечества такую роль, которой высокого значения нельзя не признать. Во всяком случае, он представляет одно из величайших духовных зданий, когда-либо воздвигавшихся в мире. Восточная церковь имела гораздо менее видную долю: она помогла племенам европейского Востока перенести магометанское иго, на Севере она воспитала юный народ, которому предстояло играть значительную роль в истории Европы. Меньшее развитие духовной власти дало здесь более простора и вызвало большую силу власти светской, которая сделалась руководительницею русского народа на пути гражданственности и просвещения. Восточная церковь не имела такого блеска, такого преобладающего значения, как церковь Западная, но она более приближается к идеалу христианства. С исторической точки зрения в этой противоположности нельзя не видеть развития различных сторон церковного союза. Если первою задачею церкви, нераздельной и управляемой соборами, было установление закона, то при распадении обеих ее половин на Западе, в католицизме. воплощается начато в пасти, на Востоке, напротив, осуществляется идея церковного союза, гармонически сочетающего в себе все элементы. Наконец, позднее, в XVI веке, является новая, последняя форма христианства, основанная на начале свободы. Сообразно с этим развиваются и различные элементы церковного устройства и управления: в первый период преобладающее значение имеет духовенство, составляющее церковную аристократию, затем на Западе — первосвященник, на Востоке — монашество, представляющее идеальную сторону христианства, наконец, у протестантов — миряне, которые все уравниваются со святителями. Таким образом, и здесь проявляется различие основных элементов всякого общежития.

Политический вопрос об отношении светской власти к духовной естественно должен был возникнуть на Западе, где духовная власть получила первенствующее значение и стремилась подчинить себе всю светскую область.

ВТОРОЙ ПЕРИОД

БОРЬБА СВЕТСКОЙ ВЛАСТИ С ДУХОВНОЮ*

1. Теория двух мечей

Западная церковь, как мы видели из предыдущего, вырабатывала в себе преимущественно начало духовной власти. Не вдруг, однако, она могла дать ему те размеры, каких оно достигло во времена могущества пап. Надобно было преодолеть весьма значительные затруднения. Германские народы, покорившие Западную Римскую империю, явились представителями грубой силы, их нужно было мало-помалу обуздывать и приучать к порядку. Франкские короли и германские императоры распоряжались произвольно и церковными должностями, и землями духовенства. Сама папская власть долго подчинялась своеволию римских патрициев и влиянию могучих императоров. Только в XI столетии является решительное стремление освободить церковь от вторжения светских элементов. Это преобразовательное движение начинается с Льва IX, главным деятелем был, как известно, Гильдебранд. Со вступлением последнего на папский престол, под именем Григория VII, духовная власть предъявляет уже все свои требования, она старается подчинить себе не только церковную, но и гражданскую область. С этим вместе возгорается борьба ее со светской властью.

_______________________

* Главные литературные пособия для этого периода следующие: Janet. Histoire de 1а philosophie morale et politique dans l’antiquite et les temps mo-dernes, Franck. Reformateurs et publicistes de 1’EurOpe. Moyen-age-Rennais-sance, Laurent. Etudes sur l’histoire de l’humanite. VI: Neander. Geschichte der christlichen Religion und Kirche, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. Важнейшее собрание политических сочинений средневековых писателей: Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. Т. I — III.

_______________________

Эта борьба наполняет собою три века. Она продолжалась с большим или меньшим ожесточением в течении XII и XIII столетий, и только в XIV окончательно склонилась в пользу светских князей. Политический вопрос об отношении церкви к государству был обследован здесь со всех сторон. Обе партии выставляли различные теории в подкрепление своих требований. Множество политических сочинений были вызваны этою полемикою, которая охватывала и науку, и жизнь. Как та, так и другая сторона искали опоры не только в богословских доводах, но и в юридических началах, императоры — в преданиях римского права, папы — в праве церковном. Защитниками первых явились романисты, особенно из Болонской школы, которая в то время была центром изучения римского права, они выработали теорию императорской власти. Защитниками пап были канонисты. Но и чистые богословы принимали деятельное участие в споре, от них исходили преимущественно систематические учения. Доказательства черпались отчасти из философских понятий о церкви и государстве, но еще более из Св. Писания. Иногда прибегали и к истории, причем исторические события обыкновенно искажались или даже просто придумывались для подкрепления тех или других требований, как, например, знаменитый подарок Западной империи Константином Великим папе Сильвестру. Многие из доводов, употреблявшихся в то время, теперь кажутся нам странными, почти невероятными, а тогда они имели чрезвычайную силу. Дело в том, что, несмотря на совершенно чуждую нам форму, в основании их лежали мысли весьма существенные. Переходя их один за другим, мы увидим в них развитие тех же самых элементов общественной жизни, которые служат исходною точкою всякого политического учения.

Прежде всего возник спор об установлении власти. Известно, что поводом к борьбе между Григорием VII и Генрихом IV был вопрос об инвеституре. Так как средневековая церковь обладала обширными землями, то епископы являлись не только духовными сановниками, но вместе и феодальными владельцами, которые получали свои лены из рук светских князей. Вследствие такого соединения светских владений с духовною должностью князья присваивали себе право назначать епископов и давать им инвеституру вручением посоха и кольца. Со своей стороны Римская церковь, стремясь к полной независимости, всею силою восставала против такого вмешательства светской власти в ее внутреннее устройство. Она утверждала, что не только духовная сторона епископской должности, но и все светские владения духовенства должны подлежать исключительно ведомству папского престола. Этим права пап распространялись в некотором отношении и на гражданскую область, что не могло не вызвать противоречия. Таким образом, вопрос об установлении церковных властей являлся спорным, вследствие неизбежного соединения обоих элементов в самом устройстве церкви.

Но этим спор не ограничился. За частным вопросом скрывался другой, гораздо более важный, вопрос об установлении власти вообще. Императоры, считая себя верховными владыками мира, приписывали себе право низлагать самих пап. Со своей стороны папы во имя высшего, духовного начала присваивали себе власть возводить и низлагать императоров. При первом столкновении двух руководителей западного мира обнаружились эти противоположные притязания на верховное положение в христианском обществе. Каждая власть старалась подчинить себе другую: Генрих IV созвал собор, на котором низложил папу, Григорий VII отвечал отлучением императора от церкви, причем в силу власти, принадлежащей римскому престолу, объявил его лишенным сана и запретил подданным ему повиноваться.

В письмах Григория VII к епископу Герману Мецскому мы находим доводы, которыми папа старался оправдать этот неслыханный дотоле поступок. Григорий презрительно отзывается о тех, которые утверждают, будто царей не следует отлучать от церкви: ‘По великой их глупости, — пишет он, — нам не следовало бы им отвечать, однако, дабы не показалось, что мы нетерпеливо выносим их невежество, мы отошлем их к делам и изречениям святых отцов’. В доказательство своего права Григорий ссылается на пример папы Захария, который низложил франкского короля Хильдерика и разрешил подданных от присяги, приводятся и подложные привилегии, данные церквам папою Григорием I, привилегии, в которых говорится, что в случае нарушения утверждаемых ими прав, виновные в том цари или князья отлучаются от церкви и лишаются сана, наконец, выставляется пример Амвросия, который не только отлучил Феодосия от церкви, но и выгнал его вон. ‘Или, — продолжает папа, — когда Бог сказал Петру ‘паси овцы моя’, он сделал изъятие для царей? Если святой апостольский престол в силу данной ему Богом княжеской власти судит и решает духовные дела, то почему же и не светские?* Вы знаете, чьи члены цари, которые свою честь и мирские выгоды ставят выше божественной правды: как те, которые поставляют Бога превыше всякой своей воли, суть члены Христа, так те, о которых мы говорим, члены антихриста. Если духовные лица подлежат суду, когда это нужно, почему же миряне не будут судимы в своих злых делах? Но, может быть, они полагают, что царская власть выше епископской. Об этом можно судить по их происхождению: одну изобрела человеческая гордость, другую установила божественная любовь, та непрерывно ищет пустой славы, эта вечно стремится к небесной жизни. Высота епископского сана в сравнении с блеском царским, по словам св. Амвросия, то же, что золото в сравнении с свинцом’**.

______________________

* Quod si sancta sedes apostolica divinitus sibi collata principali potestate spiritualia decernens dijudicat, cur non et secularia?

** Mansi. Sacror. Conciliorum nova et amplissima editio. XX. Lib. IV. Epist. 2.

______________________

Таким образом, нравственное превосходство духовного сана, о котором говорили отцы церкви, превращается здесь в юридическую власть, церковное наказание становится политическим орудием, которое самих царей вполне отдает в руки папы.

В другом письме Григорий VII еще с большею силою выставляет противоположность между духовною властью и светскою. Сославшись на текст ‘ты ecu Петр’ и прочее, он восклицает: ‘Неужели тому, кому дана власть затворять и отворять врата неба, не дозволено судить о земном? Да не будет так. Апостол Павел говорит: разве вы не знаете, что мы будем судить ангелов? тем паче мирские дела’. И здесь сказанное апостолом о добровольном суде превращается в принудительную юрисдикцию. Затем папа продолжает: ‘Неужели чин, изобретенный людьми, даже не ведающими Бога, не будет подчинен чину, который Провидение Всемогущего Бога установило для своей чести и по своему милосердию дало миру?.. Кто не знает, что цари и князья ведут свое начало от тех, которые, не ведая Бога, гордостью, разбоем, лукавством, убийствами, наконец, почти всеми злодеяниями, побуждаемые дьяволом, князем мира сего, в слепой своей алчности и в невыносимом самопревознесении присвоили себе власть над равными себе, т.е. над людьми? И когда они стараются преклонить святителей к своим стопам, с кем можно сравнить их, как не с тем, кто глава всех сынов гордости?.. Кто сомневается, что служители Христа — отцы и учители царей, князей и всех верных? Так не есть ли это безумие, когда сын хочет подчинить себе отца и ученик — учителя, и покорить своей власти того, кем он может быть связан и разрешен не только на земле, но и на небе?’*

______________________

* Ibid. Lib. VIII. Epist. 21.

______________________

В этих мыслях нельзя не видеть последовательного приложения теории Августина об отношении божественного государства к земному: и духовная власть, говорит Григорий VII, ведет свое начало от Бога, светская — от свободной воли людей, т.е. от дьявола. Но подобный вывод далеко отклонялся от христианского учения, утверждающего, что всякая власть происходит от Бога. По смыслу папской теории, правомерною могла считаться единственно власть духовная, светская же тогда только приобретала высшее освящение, когда получала бытие от первой. Низшая власть должна была установляться высшею. Отсюда произошла развитая канонистами теория двух мечей, которая играла главную роль в первую эпоху борьбы пап с императорами. Основанием служили здесь евангельские тексты, толкованные символически. В Евангелии от Луки повествуется, что Христос перед страстью сказал ученикам: ‘…кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч’. Ученики говорят: ‘Господи, вот здесь два меча’. Христос отвечает: ‘Довольно’ (Лк. 22: 36, 38). Затем, когда по взятии Спасителя Петр, вынув меч, отсек ухо рабу, Христос говорит ему: ‘Вложи меч свой в ножны’ (Мф. 26: 52). В этих текстах Католическая церковь видела символический смысл: два меча должны означать две власти, духовную и светскую, которые обе находятся в руках Петра, но один меч, светский, Христос предписывает вложить в ножны, потому что священник, занятый божественным служением, не должен употреблять его сам. Этот меч папа передает императору, коронуя и помазывая его на царство. Таким образом, светская власть установляется духовною, которая по этому самому может и сменять недостойных.

Эти богословские доводы, которые, очевидно, служили не столько основанием, сколько поводом к развитию папской системы, подкреплялись историческими доказательствами. Главные факты, на которые ссылались защитники панской теории, были: 1) упомянутый выше мнимый подарок Западной империи Константином Великим папе Сильвестру, 2) низложение Хильперика и возведение на престол Пипина Короткого папою Захарием, пример, на который ссылался Григорий VII в письмах к Герману Мецкому, 3) перенесение Империи с греков на германцев папскою властью*, 4) ложное толкование присяги, данной при коронации Отгоном Великим. Та роль, которую папы играли в западной истории, действительно могла подать повод к таким преувеличенным понятиям о церковной власти. Когда римский первосвященник объявил греческих императоров лишенными сана и возложил императорский венец на главу Карла Великого, в награду за оказанные церкви услуги, многие могли думать, что папе принадлежит право устанавливать и сменять царей.

_______________________

* См. трактат о перенесении Империи Рудольфа Колонна (de Columna) в собрании Гольдаста. T. II. С. 88.

_______________________

Теория двух мечей была в общем ходу у приверженцев папской власти в XII веке. Очевидно, однако, что такое вмешательство первосвященника в светские дела не совсем согласовалось с духовною, небесною целью, указанною церкви Христом. Поэтому мы видим, что великие учителя католицизма, действовавшие в то время, признавая права пап, старались умерить стремление их к владычеству. Таким был св. Бернард. Сочинение его ‘О размышлении’ (De Consideratione*), посвященное Евгению III, его ученику, имеет целью отвратить папу от излишней преданности земным заботам и внушить ему пользу углубления в себя.

Св. Бернард так рассуждает об обязанностях пап: ‘…судя светские дела, — пишет он Евгению, — ты присваиваешь себе низшую должность, ибо апостол говорит: унигиженных в церкви, сих посаждаете (1 Кор. 6: 4). Конечно, надобно соображаться с возможным, время не стерпело бы, если бы ты, повторяя слова Спасителя, сказал приходящим к тебе за судом: кто меня поставил судьею над вами? Но власть ваша простирается на преступления, а не на собственность, ибо для первого, а не для последнего получили вы ключи царства небесного, нарушителей закона вы можете исключать, а не владельцев. Которая власть кажется тебе выше: отпускать грехи или делить имения? Эта низшая область имеет своих судей, царей и земных князей. Зачем же вы вступаетесь в чужие пределы? Зачем вносите серп свой в чужую жатву? Не вы недостойны, но вам недостойно в это вступаться, ибо вы заняты высшим. Иное дело вступаться случайно, когда требует нужда, иное прилежать этому добровольно, как делу великому и важному. Но теперь, так как времена плохи, достаточно не всегда посвящать себя практической заботе, а иногда уделать время и сердце размышлению’.

_____________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani, T. II. С 70 и след.

____________________

Св. Бернард излагает затем пути размышления. Прежде всего надобно начать с себя, с самопознания. Здесь опять он говорит о значении папства: ‘…не надобно гордиться высоким положением. Для чего оно нам дано? Не для господства, полагаю… На нас возложено служение а не господство. Будь доволен мерою, данною тебе Богом, ибо что излишне, то зло. Знай, что тебе нужна лопата, а не скипетр, чтоб исполнять должность пророка. Что получил ты от апостолов? Не золото и не серебро, ибо апостол говорит, что их нет у него, если же тебе случается иметь их, то употребляй их, как бы не употребляя. Дал ли он тебе господство? Но Христос сказал: царие язык господствуют ими и обладающий ими благодателе нарицаются. Вы же не тако (Лк. 22: 25). Ясно, что апостолам запрещено господство. Кто хочет иметь и власть, и апостольство, тот теряет оба. Образ апостольский таков: запрещается владычество, предписывается служение. Примером является сам Господь, который сказал: аз же посреде вас есмь яко служай (Лк. 22: 27). Ступай же на поле Господа для очищения онаго. Опоясайся мечом, мечом духа, который есть слово Божие, прославляй свою десницу, чиня наказание земным племенам, гремя против народов, связывая царей в оковы и вельмож их в железные цепи. Если ты так будешь действовать, ты прославишь свое служение. Немалая эта власть — отгонять хищных зверей от границ, где пасутся твои стада. Укрощай волков, но не властвуй над овцами, они даны тебе, чтобы пасти их, а не угнетать. Кто ты? Великий священник, верховный жрец, ты глава епископов, ты наследник апостолов, ты первенством Авель, правлением Ной, патриаршеством Авраам, чином Мельхиседек, достоинством Аарон, авторитетом Моисей, судом Самуил, властью Петр, помазанием Христос. Тебе вручены ключи, тебе вверены овцы, ты всеобщий пастырь. Откуда я беру это? Из слов Господа, который сказал Петру ‘паси овцы моя’. Он вручил их одному, завещая всем единство, в едином стаде и в едином пастыре, ибо церковь — единая голубица, прекрасная, совершенная. Где единство, там и совершенство, другие числа не имеют в себе совершенства, но делятся, отступая от единства. У других власть держится в известных границах, у тебя же власть и над имеющими власть, ибо ты можешь епископу запереть царство небесное, отставить его и предать сатане’.

Однако св. Бернард, согласно с предыдущим наставлением, признает и границы папской власти, но границы нравственные, с подчинением одному Христу. ‘Что под тобою? — продолжает он. — Надобно выйти из земного шара, чтобы найти что-либо, не принадлежащее к твоей заботе. Апостолы установлены князьями над всею землею, а ты их наследник. Но в какой мере? Думаю, что не вполне. Мне кажется, тебе дано распределение, а не собственность (dispensatio, non possessio). Собственность принадлежит Христу и по праву творения, и по заслуге, и вследствие дара Отца, тебе же дано попечение, вот твоя часть. ‘Как! — скажешь ты. — Ты не отрицаешь, что я управляю, и запрещаешь мне властвовать!’ Именно так… Ты управляешь как верный слуга, которого хозяин поставил над своею семьею. Для чего? Чтобы давать ей пищу во времени, т.е. чтобы распределять, а не повелевать… Нет яда, нет меча более для тебя страшного как жажда власти. Пасти значит проповедовать Евангелие. Но ты говоришь: ‘Ты требуешь, чтобы я пас драконов и скорпионов, а не овец’. Отвечаю: наступай на них, но словом, а не железом. Зачем ты пытаешься присвоить себе меч, который тебе велено вложить в ножны? Однако кто отрицает, что этот меч твой, тот не внимает слову Господа, сказавшего ‘вложи меч свой в ножны’. Следовательно, и этот меч твой, но он должен быть вынут из ножен, может быть, с твоего согласия, но не твоею рукою. Если бы этот меч не принадлежал тебе, Господь, на слова апостола ‘вот два мега’, не отвечал бы ‘довольно есть’, а сказал бы ‘это слишком’. Оба, следовательно, меча принадлежат церкви: и духовный и материальный, но один должен быть употребляем за церковь, другой — церковью, один — рукою священнослужителя, другой — рукою воина, но с согласия священника и по повелению императора (ad nutum sa-cerdotis et jussum imperatoris)’.

Очевидно, что у св. Бернарда борются два направления, которые составляют внутреннее противоречие средневекового католицизма: с одной стороны, высокое понятие о папской власти, с другой, чисто духовное ее призвание, с одной стороны, требование единства в церковном союзе, с другой — ограничение этого единства одною нравственно-религиозною областью. Католицизм считал внешнее единство основным началом всего церковного устройства, единство, говорит св. Бернард, есть совершенство, раздвоение же есть зло, которого следует избегать. Отправляясь от этих начал, папы хотели распространить это единство и на гражданское общество. А между тем раздвоение лежало в самом существе христианства, которое выделяло церковь из светской области, ограничивая первую чисто нравственно-религиозным значением. У св. Бернарда это последнее начало является только смягчающим, требование единства стоит на первом плане, сообразно с духом католицизма. Права церкви простираются на все, светская власть от нее получает меч, но памятуя свое совершенство и заботясь о высших благах, церковная власть должна по возможности воздерживаться от вмешательства в низшую область.

Нельзя не сказать, что это воззрение страдает неопределенностью. Последовательное развитие заключающихся в нем начал вело к совершенному порабощению светской области папской власти. Поэтому у других учителей XII века теория двух мечей выставляется во всей своей резкости, без всяких оговорок. Один из замечательнейших богословов XII столетия, друг и последователь св. Бернарда, монах Гуго из монастыря св. Виктора прямо приписывает папам установление власти светской. Есть две жизни, говорит он, земная и небесная, телесная и духовная, одна, которою тело живет от души, другая, которою душа живет от Бога. Каждая имеет свои блага, которыми она растет и питается. Но для того, чтобы в каждой жизни сохранялась правда и преуспевала польза, необходимо, чтобы люди в должном порядке распределялись по обеим, необходимы и лица, облеченные властью, которые должны наблюдать, чтобы никто не преступал своих границ и правда сохранялась бы неприкосновенною. Отсюда две власти, гражданская и духовная. Каждая имеет свои степени и чины, но распределенные под одним главою и как бы выведенные из одного начала и приведенные к одному. Глава земной власти — король, духовной — первосвященник. Власти короля подлежит все земное, власти первосвященника — духовное. Но на сколько духовная жизнь выше светской, на столько духовная власть превосходит земную, и честью и достоинством. Ибо духовная власть устанавливает земную и судит ее, если она нехороша. Сама же она первоначально установлена Богом, и когда отклоняется от цели, может быть судима только Богом, ибо в Писании сказано, что духовный судит всех, а сам не судится никем. Что духовная власть предшествует светской по времени и выше ее достоинством, это ясно из истории еврейского народа, у которого сначала установлено Богом священство, а потом через посредство священника по повелению Божьему учреждена царская власть. И теперь в церкви Божьей святительская власть посвящает царскую, освящая ее благословением и устраивая ее установлением (sanctificans per benedictionem et formans per institutionem). Если, как говорит апостол, благословляющий выше благословляемого, то нет сомнения, что земная власть, которая получает благословение от духовной, должна быть сочтена ниже по праву*.

______________________

* Hugo de sancto Victore. De Sacramentis. Lib. II. Pars II. Cap. IV.

______________________

Еще большее развитие эта теория получает у другого замечательного писателя конца XII столетия, у Иоанна Солсберийского, друга и сподвижника знаменитого Фомы Беккета. Представляя крайнее выражение папских теорий XII века, Иоанн Солсберийский составляет вместе с тем переход к последующему времени. У него являются новые понятия о законе, свобода получает широкое место. Теократические начала соединяются у него с демократическими, сочетание, которое мы не раз увидим впоследствии. Повод к развитию демократических учений подали сами папы, которые, как мы видели из писем Григория VII, выставляли царей людьми самовольно, по внушению дьявола, захватившими власть над себе равными. Папы находили в подданных союзников против князей. Со своей стороны враги папского престола воспользовались этими началами для своих целей и старались обратить это оружие против самого папства. Они, как увидим далее, опираясь на предание римского права, утверждали, что всякая власть исходит от народа. Иоанн Солсберийский, защитник духовной власти, старается сочетать обе системы. У него князь становится в зависимость, с одной стороны, от папы, с другой — от народа. Развивая эти начала до крайних последствий, он доходит до проповеди тираноубийства, учение, которое здесь в первый раз встречается в христианском мире и которое впоследствии, возобновленное кальвинистами и иезуитами, получило в истории печальную знаменитость.

Сочинение, в котором Иоанн Солсберийский излагает свои политические взгляды, носит заглавие ‘Поликратикус’*. Он толкует здесь о множестве разнородных предметов, и между прочим о различии князя и тирана. Это различие, по его мнению, состоит в том, что князь повинуется закону и на основании закона управляет народом, тиран же наоборот. Поэтому подданные справедливо переносят всю свою власть на князя. Действуя так, люди следуют указаниям природы, которая устраивая микрокосм, т.е. человека, соединила все чувства в голове и подчинила последней все члены. Таким образом, князь есть власть общественная, он вместе с тем и образ Божества на земле, ибо всякая власть происходит от Бога, и сопротивляющийся власти Божию повелению сопротивляется**. Но управляя по закону, князь должен свою правду подчинить высшей правде Божьей, источнику всякого закона. Правда (aequitas), по определению Иоанна Солсберийского, есть сообразность вещей, все соразмеряющая разумом, требующая в равных вещах равные права, для всех одинаковая, воздающая каждому свое. Закон же — ее толкователь, вследствие чего он властвует над всеми делами, божественными и человеческими. Поэтому все подчиняются закону. Хотя римские юристы говорят, что князь изъят от закона, однако не в том смысле, что ему дозволено неправедное, а в том, что он должен соблюдать справедливость не за страх наказания, а по любви к правде. Ему дозволено только то, что внушают закон или правда, или чего требует общая польза. В этом только воля его имеет силу закона, а не во всяком случае, как утверждают льстецы. Князь — служитель общественной пользы и раб правды. Поэтому апостол говорит, что он не без причины держит меч, безвинно карая и проливая кровь виновных***.

______________________

* Polycraticus sive de nugis curialium et vestigiis philosophorum. Lugduni Batav, 1639.

** Ibid. Lib. IV. Cap. 1. С 208.

*** Polycraticus… Lib. IV. Cap. 2.

______________________

В этих нравственных началах, истекающих отчасти из самого существа христианства, особенно же в этих понятиях о законе являются уже признаки позднейшего времени, но Иоанн Солсберийский соединяет с этим теорию двух мечей. Князь, говорит он далее, получает меч, данный ему для наказания преступников, из рук церкви, ибо сама она не держит меча крови. Ей принадлежит и этот меч, но она владеет им рукою князя, которому передает власть принуждать тело, сохраняя за собою меч духовный, поручаемый священнику. Поэтому князь — служитель священника (minister sacerdotis), он исполняет ту часть святительской должности, которая недостойна рук иерея. Ибо хотя всякая должность, исполняющая священные законы, имеет значение религиозное и освящается благочестием, однако та, которая состоит в наказании виновных и представляет как бы образ палача, считается низшею. Вообще, как говорит апостол Павел, благословляющий выше благословляемого, и сообщающий власть первенствует над тем, кому власть сообщается. Но по праву, кто может хотеть, тот может и не хотеть, кто дает, тот властен и отнять. Поэтому князь, не исполняющий своих обязанностей, может быть низложен священником, как Саул Самуилом. Верный же исполнитель своих обязанностей должен помнить, что он представляет лицо совокупности подданных, а потому обязан заботиться не о себе, а о других*.

Далее Иоанн Солсберийский, ссылаясь на Плутарха, сравнивает государство с организмом, а духовенство с управляющею телом душою. Князь в этом организме занимает место головы. Он подчиняется только Богу и наместникам Бога на земле, т.е. священнослужителям, ибо и в человеческом теле голова управляется душою. Сенат занимает место сердца, судьи и начальники областей — место глаз, ушей и языка, чиновники и воины — место рук и ног и т.д.** От головы зависит здоровье тела, князь есть солнце, все освещающее. Но если он отступает от божественного закона, говорит Иоанн Солсберийский, и хочет сделать меня причастником своего богоотступничества, я отвечаю свободною речью: ‘Бога следует предпочитать человеку’***.

______________________

* Ibid. Cap. 3.

** Ibid. Lib. V. Cap. 2.

*** Ibid. Lib. VI. Cap. XXV.

______________________

Подчиняя князя закону, Иоанн Солсберийский дает в государстве значительный простор и свободе. Он красноречиво распространяется о высоком ее значении. ‘Нет ничего славнее свободы, — говорит он, — кроме добродетели, если только свобода может быть отделена от добродетели. Высшее благо в жизни есть добродетель, и за нее следует умереть, а она без свободы не может существовать. Человек настолько свободен, насколько он сияет добродетелью, напротив, порок порождает рабство, ибо делает человека рабом и людей, и вещей. Итак, что более достойно любви, нежели свобода? Она не нравится только тем, кто живет раболепным обычаем’*.

______________________

* Ibid. Lib. VII. Cap. XXV. С. 516-517.

______________________

Доказавши, что князь должен подчиняться закону и уважать свободу, Иоанн Солсберийский переходит к тирану, который представляет совершенно противоположное явление. Тиран тот, кто насильственною властью угнетает народ. Князь сражается за закон и за свободу народа, тиран уничтожает законы и обращает народ в рабство. Князь — образ Бога на земле, он должен быть любим и уважаем, тиран — образ зла или дьявола и большею частью должен быть убиваем (pterumqne etiam occidendus)*.

______________________

* Ibid. Lib. VIII. Cap. 17.

______________________

Однако и тираны бывают орудиями Бога для наказания злых и исправления или испытания добрых. Всякая власть, происходя от Бога, есть благо, само зло Бог делает средством к достижению добра, но по существу своему тирания — величайшее зло, подобно тому, как черный цвет, сам по себе неприятный, в обшей картине бывает необходим. Тирания есть злоупотребление данной от Бога власти. Поэтому тиранами могут быть не только князья, но и все злоупотребляющие властью. Частные тираны воздерживаются общественными законами, общественного же тирана дозволено обманывать и праведно убить, если нельзя обуздать его иным путем. Тиран является всеобщим врагом, которого поэтому всякий вправе лишить жизни. Только против священнослужителя как духовного лица непозволительно действовать материальным оружием, разве когда он будет лишен сана и станет простирать на церковь Божию свою окровавленную руку*. Иоанн Солсберийский подкрепляет это учение историческими примерами. Он ссылается на убийство Юлия Цезаря и других похитителей власти. Эти поступки, говорит он, восхвалялись великими мужами древности. Он утверждает даже, что это разрешено самим Богом, и видит тому доказательство в еврейской истории: убийством тиранов евреи освобождались от гнета. Однако это право подвергается некоторым ограничениям: не следует посягать на жизнь того, с кем мы связаны религиозным обетом. ‘Не вижу также, — говорит Иоанн Солсберийский, — чтобы дозволено было употребление яда, не потому, чтобы нельзя было уничтожать тиранов, но надобно это делать без ущерба религии и честности’.

_______________________

* Ibid. Lib. VIII. Cap. 18.

_______________________

В заключение, как бы делая оговорку, Иоанн Солсберийский признает, что для угнетенных лучший способ освободиться от тирана — возносить к Богу свои чистые руки с мольбою об избавлении, ибо грехи подданных суть силы тирана*.

_______________________

* Polycraticus… Lib. VIII. Cap. 19.

_______________________

Таково возродившееся в XII веке учение о тираноубийстве, учение, которое в древности, при чисто республиканском строе жизни, при поглощении нравственных понятий гражданскими, было выражением политической доблести, но которое в христианском мире может служить только признаком нравственного безобразия. Оно явилось в Католической церкви как скоро в противность христианским началам было признано, что светская власть установляется церковною. Князь, по этому воззрению, становится подчиненным лицом, он простой исполнитель повелений священника. Последний имеет право низложить его и наказывать за злоупотребление власти. Между тем сам карать виновных священник не может, ибо он не держит меча крови. Князю дозволено наказывать подчиненных, даже смертью, священнику это запрещено. Но если князь имеет возможность безнаказанно злоупотреблять своею властью, если против него нет иного оружия, кроме молитвы, то он перестает быть подчиненным. Власть его становится независимою, верховною, он подчиняется единому Богу. Остается, следовательно, призвать на помощь свободу подданных, вооружить их руку, ибо иначе нельзя наказать тирана. Вследствие чисто духовного значения церкви священник для усмирения князя должен вступить в союз с народом, теократические начала должны сочетаться с демократическими. При таком направлении в пылу борьбы смелым умам легко было перешагнуть через основные положения христианства, вооружиться античными воззрениями и во имя религии мира и любви проповедовать убийство представителей общественной власти. Эти странные явления мы увидим и впоследствии.

Все эти противоречащие духу христианства учения проистекали из того, что папы, стремясь к установлению единства в церкви, хотели подчинить себе всю светскую область и видели в себе источник всякой законной власти. При раздвоении общественного устройства и человеческих воззрений, когда, с одной стороны, представлялась область телесная, с другой — духовная, естественно было видеть в духе высшее движущее начало и стараться покорить ему тело. Папы в своей только власти видели нравственный элемент, способный установить порядок в мире. Но, с другой стороны, само раздвоение, составлявшее сущность средневековой жизни, представляло неодолимую преграду подобным стремлениям. Поэтому папские притязания постоянно встречали в гражданской области самый сильный отпор. Хотя в средние века нелегко было бороться с церковью, однако здесь защитники императоров стояли на твердой почве. Они могли обличать несостоятельность папской теории, опираясь на само Священное Писание. Поэтому не только князья и юристы, но и духовные лица выступали в защиту светской власти. В самом начале борьбы, когда Григорий VII гремел против Генриха IV, епископ Вальтрам Наумбургский, в опровержение писем к Герману Мецскому, написал трактат ‘О сохранении единства церкви’*. Из этого сочинения мы узнаем воззрения приверженцев императора и доводы, которыми они старались опровергнуть папскую теорию. Так же как папа, Вальтрам утверждает, что Спаситель установил единство церкви, связанной любовью и подчиненной единому главе — Христу, но нарушителем этого единства он выставляет самого Гильдебранда, как он постоянно называет Григория VII.

_______________________

* De imitate ecclesiae conservanda. Freheri, Rerum germanicarum Scriptores. Ed. tert. 1717. T. 1. С 244 и след.

_______________________

Вальтрам признает Римскую церковь матерью всех церквей. Когда византийские императоры впали в ересь, говорит он, мать справедливо отринула их от себя и приобрела новых, благороднейших сынов, в лице галлов и германцев, которых короли, за оказанные церкви услуги, сделались сначала римскими патрициями, а потом императорами. Он признает справедливость и низложения Хильдерика, который носил только имя царя, а в сущности был не более как призраком. Но перенесение власти на достойнейшего совершилось по общему приговору князей, которые испросили только согласие папы. Гильдебранд в письме к Герману Мецскому, говорит Вальтрам, несправедливо налагает пятно на папу Захария и на Стефана, утверждая, что они собственною властью низложили Хильдерика и разрешили франков от присяги. Право низлагать царей не принадлежит церкви. Приводя слова Гелазия, Вальтрам доказывает, что Бог для управления миром установил две независимые власти, которые должны помогать друг другу. Поэтому апостол говорит: всяка душа властем предержащим да повинуется. Апостол называет князя слугою Божьим, который недаром держит меч. Из этого ясно, что Бог поручил наказание преступников не святителям церкви, а князьям. Святитель не имеет иного меча, кроме духовного, который есть слово Божие. Но так как еретики не могут быть принуждаемы одним духовным мечем, то церковь в этом случае прибегает к помощи светской власти. Святители церкви всегда обращались к князьям, даже зараженным ересью, с просьбою и мольбою, а никогда не приписывали себе права их низлагать. Присваивать себе такую власть — значит учинять пожар для разрушения церкви. Кто не признает над собою власти князя, кто не воздает ему чести, кто не платит ему дани, тот обращает на себя справедливое его орудие, тот сам налагает на себя вину. Апостол сказал: ‘Воздадите убо всем должная, ему же урок урок, а ему же дань дань, ему же страх страх, а ему же гестъ гестъ’. И сам Христос сказал: ‘Воздадите убо кесарева кесаревы’. Он сам заплатил дань. Поэтому, кто сопротивляется власти, тот Божьему повелению сопротивляется.

Несправедливо также Гильдебранд, ссылаясь на данную Петру власть связывать и разрушать, утверждает, что его предшественники разрешили франков от присяги. Петру дана власть связывать и разрушать узы грешников, а не разрушать от того, что предписывает Св. Писание, и не связывать слово Божие. Для христианина присяга должна быть священна. Призывать имя Божие всуе — величайший грех, клятвопреступники не наследуют царства Божьего. Поэтому папа не имел власти разрушать от присяги, и напрасно опять Гильдебранд наложил такое пятно на Захария и Стефана.

Наконец, папа присвоил себе право отлучать императора от церкви и запрещать подданным с ним сноситься. Но это значит восстановлять народ на царя, возбуждать междоусобия, нарушать церковное единство. Св. Писание велит подчиняться предержащим властям, апостол о самом Нероне сказал: царя чтите. Поступая таким образом, восстановляя епископа на епископа, клир против клира, народ против народа, наконец, даже сына против отца и брата на брата, Гильдебранд и его приверженцы сами являются нарушителями церковных законов и отщепенцами от церкви. Папа ссылается на пример Амвросия, который отлучил Феодосия от церкви. Но Амвросий не запрещал вельможам и воинам сноситься с императором, даже когда имел дело с Валентинианом, покровителем еретиков. Отлучив императора от церкви, Гильдебранд преступил закон, запрещающий одному и тому же лицу быть вместе обвинителем, свидетелем и судьею. Он нарушил также закон, запрещающий низшему судить высшего, ибо царя как высшего судью кто дерзнет обвинять или судить? Священник должен быть здесь не судьею, а просителем, как показывают примеры отцов церкви. Один Бог держит в руке своей сердце царево и меняет царства, Гильдебранд же приписывает папе власть, принадлежащую одному Богу. Апостолам Христос велел устраивать церковь, а не царство. Он сказал, что пришел на землю, чтобы служить, а не принимать служение. Он удалился в горы, когда его хотели сделать царем. Гильдебранд и его епископы присвоили себе обе власти и через это сделались неспособны к обеим.

В этих доводах слышен голос ревностного защитника светской власти, который видел осуществление церковного единства, т.е. согласия верующих, лишь в подчинении князю, главе государства. С такою же силою восставали на притязания пап и целые соборы духовенства. Когда Пасхалий II разослал по церквам окружное послание, в котором он призывал верных к оружию против императора, люттихское духовенство отвечало:

‘Римская церковь взывает к светскому мечу против своей дочери, желая ее уничтожить, но кто дал ей власть меча? Иисус Христос не знает иного оружия, кроме духовного. Следовательно, Пасхалий, проповедуя крестовый поход против христиан, действует не как преемник апостолов. Да будет нам позволено сказать при всем уважении к апостольскому чину: папа и его советники не знают, что делают. Что видели мы в Камбре? Опустение церквей, угнетение бедных, дикие грабежи и опустошения, убийства без разбора добрых и злых. Вот что готовят и нам. Разве это апостольские дела? Неслыханная вещь! Папа обещает прощение грехов, обещает небесный Иерусалим тем, кто совершит злодеяния! Напрасно ищем мы авторитета, чтобы оправдать войну, объявленную во имя религии мира. Христос проповедует мир, апостолы и их преемники проповедуют то же, встретив грешника, они его обличают, осуждают, но ограничиваются этими духовными наказаниями, оставляя Богу заботу о мести… В чем упрекают нас? — продолжает люттихское духовенство. — В том, что мы остались верны императору? Но папа забывает, что Христос и апостолы предписывают уважать власти и повиноваться им. Напрасно думают разрешить нас от присяги, нельзя сделать, чтобы клятвопреступление было делом похвальным. Отлучение царей от церкви и низложение их — предприятия новые, противные христианскому преданию. Не то чтобы князья не подлежали церковным наказаниям, но так как отлучение их от церкви возмущает мир христианства, то церковь должна соблюдать величайшую умеренность, когда нужно ниспосылать громы на светские главы христианского общества. Никогда отлучение князя от церкви не может разрешить подданных от клятвы верности, ни дать церкви права воевать против царей. Будь император еретиком, мы все же обязаны ему повиноваться, мы должны молиться за него, но мы не смеем поднять на него оружие. Никакой папа прежде Григория не употреблял материального меча против князей, Гильдебранд первый вздумал властвовать над царями. Учение его ложно, потому что оно противно постоянному преданию церкви. Мы предпочитаем следовать примеру святых, нежели нововведениям честолюбивого первосвященника’*.

_____________________

* Mansi. Sacr. Cone. XX. С. 987 и след. Это послание перепечатано: Laurent. VI. С. 358.

_____________________

Люттихское духовенство, очевидно, повторяло доводы Вальтрама Наумбургского, доводы, которые в то время были в устах у всех приверженцев императорской партии. Примером Христа и апостолов, от которых происходила церковная власть, доказывали, что церковь не владеет светским мечом. Некоторые шли далее, отрицая у нее и право собственности. Вообще, императорская партия утверждала, что церкви как духовному союзу принадлежат только духовные права, если же она хочет иметь земли и княжеские права в империи, она должна получать их из рук императора. Право собственности установлено не Богом, а людьми, следовательно, в этом отношении инвеститура принадлежит князю. Развивая далее эту мысль, смелые умы XII века для исправления церкви хотели отнять у нее всякую собственность, ограничивая ее чисто духовным служением. С такою проповедью выступил знаменитый Арнольд Брешианский. Он, так же как Григорий VII, ратовал против развращенных нравов и светского направления духовенства, но лекарством от этого зла он полагал возвращение к апостольской бедности и ограничение духовенства церковным его призванием. К этому он присоединял демократические стремления. В это время началось сильное движение городских общин к самоуправлению. В Ломбардии, где проповедовал Арнольд, демократические начала находили благодарную почву. В Риме они подкреплялись преданием и юридическою фикцией о происхождении самой императорской власти от римского народа. Первоначально, даже перенесение Империи с греков на германцев считалось совершенным по воле римлян, и эта теория постоянно находила многочисленных последователей. Таким образом, если приверженцы императоров производили власть их непосредственно от Бога, то демократы, сторонники пап от апостольского престола, опираясь на римское право, могли утверждать, что власть установляется народом.

Арнольд прибыл в Рим, под его влиянием у пап отнята была светская власть и восстановлены республиканские формы. Римляне не хотели однако совершенно порвать с могучими германскими императорами, но они желали императора, ими избранного и от них зависимого. К Конраду III и Фридриху Барбароссе писались письма, в которых они призывались в Рим принять венец не от духовных лиц, которые ложно присвоили себе светскую власть и, забыв апостольские предания, захватили светское имущество, а от римского сената и народа, от вечного города, назначенного самим Провидением властвовать над землею. Подарок Константина Великого папе Сильвестру объявлялся сказкою, которой никто уже не верит. Утверждалось, что власть проистекает от народа, что без воли римлян никогда не правили князья и что никакие законы не могут помешать сенату избрать нового императора. Но эти демократические учения не могли находить сочувствия в императорах. Сами римляне, отлученные папою от церкви, отпали от Арнольда и возвратились к папскому владычеству. Вскоре после того Фридрих Барбаросса, вступив в Италию, выдал Арнольда на казнь римскому престолу.

Императоры крепко стояли за свои права, но они предпочитали призывать на помощь юристов, нежели демократических проповедников или своевольные города. У императоров была своя теория двух мечей, которую они противопоставляли папской. Они утверждали, что оба меча вручаются непосредственно Богом, один папе, другой императору. Эта теория, которая встречается уже в ответах Генриха IV Григорию VII, нашла себе выражение между прочим в ‘Саксонском Зерцале’*. При Фридрихе Барбароссе юристы Болонской школы стали приписывать императору власть или право собственности над всею землею (dominium mundi). Они отправлялись от тех же начал, как и демократы: на императоров считалась перенесенною власть, приобретенная по воле Провидения римским народом. Точно так же и перенесение Империи с греков на германцев юристы приписывали римлянам, утверждая, что папа не мог дать того, чего сам не имел. Но из этих фикций они не развивали демократических учений, а производили права императоров от законной преемственности престола, считая их наследниками древних кесарей. К императору прилагалось изречение римских юристов, что воля князя имеет силу закона. Выработанная таким образом теория императорской власти играет важную роль в истории средних веков. Мы подробнее рассмотрим ее впоследствии, когда она развилась в целую философскую систему.

______________________

* См.: Eickhorn. Deutsche Staats und Rechtsgeschichte. 5-е изд. Т. II. С. 340 и след.

______________________

Наконец, в XII веке встречаются богословы, которые, беспристрастно разбирая существо и значение обеих властей, отстаивали права князей и старались положить предел честолюбивым притязаниям пап. Сюда принадлежал монах Флерийского монастыря Гуго, который по поводу спора Генриха II с Фомой Беккетом написал трактат ‘О царской власти и святительском чине’*.

______________________

* Hugonis Floriacensis tractatus de regia potestate et sacerdotali dignitate. Baluzi-us: Miscellanea. T. IV. С 9 и след.

______________________

Так же, как Вальтрам Наумбургский, Гуго начинает с опровержения писем Григория VII, хотя он не называет прямо папы. ‘Знаю, — говорит он, — что некоторые в наше время утверждают, будто царская власть имеет свое начало не от Бога, а от людей, которые, не ведая Бога, гордостью, разбоем, коварством, убийствами, одним словом, почти всеми злодеяниями, по наущению дьявола, вздумали властвовать над себе равными. Сколь легкомысленно это мнение, ясно из слов апостола ‘несть бо власти, аще не от Бога’. Из этого очевидно, что царская власть Богом установлена на земле’. Мироздание, продолжает Гуго, везде представляет примеры единовластия. И небо, и земля повинуются одному царю и господину. На земле человек поставлен царем над всеми тварями. Наконец, чтобы мы могли познать этот закон в самом устройстве нашего тела, все члены подчинены голове. Но от единого Бога рождается Сын, который, властвуя вместе с Отцом, подчиняется Отцу. Точно так же и на земле установлены две главные власти: царская и святительская. Царь носит подобие Бога, Отца Всемогущего, епископ же подобие Христа, которого царство на земле есть союз святых душ, ибо, придя на землю, он сказал: ‘…царство мое не от мира сего’. Поэтому царю должны быть подчинены все епископы его царства, так же как Сын подчиняется Отцу не по природе, а для порядка (поп natura, sed ordinе), дабы совокупность царства приводилась к одному началу.

Таким образом, Гуго Флерийский, так же как сторонники пап, требует единства в человеческом обществе, но это единство, по его мнению, достигается подчинением всех единому царю. Приведенное им доказательство имеет чисто богословский характер, это даже более подобие, нежели рассуждение. Но под этою формою скрывается понимание самого существа дела. Государственная власть заимствует свою силу не от какого-либо нравственного или религиозного учения, а от самой природы человеческого общества, в котором власть составляет первую и необходимейшую потребность. Общественное единство установляется властью. Следовательно, в религиозном смысле последняя проистекает прямо от Бога, творца природы, от которого происходит всякая сила, а не от Христа, принесшего на землю слово Евангелия в нравственное поучение людям. А так как власть есть основной элемент государства, так как она составляет верховную общественную силу, которой подчиняется все остальное, то в человеческом общежитии, в области гражданских отношений, церковная власть очевидно должна подчиняться князю. Этим только способом возможно сохранение общественного единства. Церкви принадлежит действие словом поучение, а не власть с принудительным характером.

Положив в основание эти начала, Гуго Флерийский развивает далее обязанности царя и святителя. Здесь мы опять видим то смешение разнородных элементов, которое постоянно встречается в средние века. При распадении общества на две половины, из которых одна основывалась на частном праве, другая — на начале нравственном, высшее значение естественно имело последнее. Собственно политический элемент потерял свою самостоятельность. Поэтому политические цели постоянно приводятся писателями к целям нравственным, что и давало крепкую точку опоры притязаниям пап. Это именно оказывается у Гуго Флерийского. Обязанность царя, говорит он, исправлять вверенный ему народ от заблуждений и приводить его к тропе правды. Бог поставил его над людьми, чтоб он страхом отвращал подданных от зла и подчинял их законам для благой жизни. Поэтому земное царство приносит пользу и небесному, ибо что священник не может сделать словом и учением, то царская власть совершает наказанием. Народ исправляется страхом царя, царь же может быть отвращен от пути зла только страхом Бога и ада. Но он всегда должен помнить, что в высшем чине должно быть менее своеволия, а потому царь должен не угнетать народ, а приносить ему пользу. Нередко однако властитель дается подданным за их грехи, и наоборот, от грехов царя ухудшается жизнь народа, и от заслуги подданных исправляется жизнь князя. Добрый царь дается народу Богом милостивым, дурной — Богом разгневанным. Поэтому подданные должны терпеливо сносить правление царей и князей, а не сопротивляться им своевольно. Все имеющие власть должны быть уважаемы подчиненными, не ради своего лица, а для порядка и чина, который они получили от Бога. Этого требует и апостол, который говорит: властям предержащим да повинуйтеся. Сопротивляющийся власти действует не из усердия к Богу, а следуя собственной дерзости и надменности. Он возмущается против самого Бога.

Со своей стороны должность священника заключается в том, что Христос вручил ему власть открывать и закрывать людям небеса. Поэтому перед ними и цари, и все земные владыки преклоняют голову из любви к Христу. Но священнику не дозволено действовать оружьем против царя, хотя чином он выше последнего, так как божественное выше мирского. Священник исправляет должность пастыря, который душу свою полагает за овцы, он заступает место Христа, который принес себя в жертву за грехи людей. Поэтому святитель должен отвращать от народа гнев царский. Святителю принадлежит и суд над мирянами, но единственно в преступлениях, совершаемых в местах, посвященных Богу, остальные же проступки мирян подлежат его суду только на исповеди. Что касается до духовных лиц, то они во всем подсудны епископу, когда же сам епископ преступает закон, то он судится не светским судом, а собором. Наказание, которое может наложить священник, состоит в проклятии или в отлучении от церкви. Оно должно быть уважаемо, также не ради лица, а из уважения к высшему судье, которого представляет священник. Сам царь не должен сноситься с отлученными от церкви, чтобы не взять греха на свою душу.

Гуго Флерийский разбирает и отношения обеих властей. Вопрос об инвеституре, т.е. об установлении церковной власти, он разрешает согласно с Каликстинским конкордатом 1122 г., разделяя то, что принадлежит той и другой области. Князь дает свое согласие на выбор святителя и вручает ему инвеституру светских благ, архиепископ же возлагает на него попечение о душах, что выражается в кольце и посохе. Этим способом исполняется повеление Христа: ‘…воздадите убо кесарева кесареви, а Божия Богови’.

Но кроме того существует и нравственное подчинение царя священнику. Хотя царь стоит на вершине власти, однако он не изъят от церковной дисциплины и связан узами христианства. Но исправляем он должен быть не с гордостью, а с любовью и мудростью. Есть, говорит Гуго, между князьями и такие, которые по примеру дьявола насилием захватывает себе власть. Это не цари, а тираны, и епископы, их посвящающие, подвергаются анафеме. Точно так же и цари, которые впадают в ересь, проклинаются церковью, чтоб от них не заразилось стадо. Но тот, кто от Бога, должен слушать слово Божие. Поэтому царь должен внимать увещаниям святителя и повиноваться ему, когда он внушает благое. Если же он отвращается от благого учения, он возмущается не против епископа, а против самого Бога. А это опасно, ибо подобные цари наказываются Богом и несчастно кончают свой век. Нередко и народ, ему подчиненный, восстает на него и посягает на самую его жизнь.

Очевидно, что такое нравственное подчинение царя священнику, подчинение, которое признавалось самими защитниками светской власти, оставляло значительный простор требованиям церкви и ее представителей. По средневековым понятиям с этим соединялись такие последствия, которые глубоко отзывались и в гражданской области. Отлучение от церкви было страшным оружием в руках пап. С этой стороны, опираясь на нравственное значение церкви, они легко могли отстаивать свое преобладание. Здесь было место для новых теорий и для новой борьбы.

2. Теория нравственного закона

Папская теория установления власти очевидно была несостоятельна. Она противоречила и основным началам христианства, признающего происхождение власти непосредственно от Бога, и историческим фактам, которые доказывали существование светской власти независимо от церковной, и, наконец, общему сознанию гражданского общества, упорно защищавшего свою самостоятельность. Папы пытались внести единство в общество, которого сущность состояла в раздвоении, и это невозможное единство они хотели установить посредством начала вовсе к тому неспособного, начала нравственного. Все эти несообразности не могли однако заставить пап совершенно отказаться от своих притязаний. Теория двух мечей, несмотря на сильные опровержения, которые она встречала, повторяется и в позднейшие времена как богословами, так и самим римским престолом. Но в действительности папы принуждены были постоянно отступаться от своих требований и признавать иные начала. Каликстинский конкордат, по которому инвеститура разделялась между светскою властью и духовною, был уже в сущности признанием самостоятельности гражданской области. Насчет установления императорской власти хотя папы продолжали выставлять свою прежнюю теорию, однако они отказывались от нее, как скоро встречали возражения. Так, Адриан IV написал Фридриху Барбароссе письмо, в котором говорилось, что папа дал ему императорскую корону, и когда эти слова возбудили на германском сейме сильный ропот, то папский легат, впоследствии Александр III, спросил: ‘От кого же он имеет власть, если не от владыки папы?’ Но негодование было так велико, что Адриан принужден был значительно смягчить свои выражения, объяснив, что он хотел говорить только о возложении короны, а не о праве ею располагать.

Но если с этой стороны притязания пап оказывались неосуществимыми, то была другая сторона церковной власти, которая могла доставить им гораздо сильнейшую опору и давала им возможность постоянно вступаться в гражданские дела. Это было начало нравственного закона. Церковь по самому существу своему являлась высшею его представительницею, а так как все человеческие действия имеют нравственную сторону, так как нравственный закон составляет существенный элемент самой государственной жизни, то папская власть, вооруженная этим началом, могла присвоить себе право вмешиваться во все дела, судить и наказывать царей, не отрицая при этом независимости гражданской области.

Такова была точка зрения, на которой стоял могущественнейший из пап, Иннокентий III. Он не отказывался, впрочем, и от права устанавливать князей, он старался даже все государства привести в ленное отношение к папскому престолу. При малейшей возможности он вступался в решение светских дел, но свои требования он основывал главным образом на праве нравственного суда и на данной апостолу Петру власти связывать и разрушать. Это воззрение он высказал по поводу вопроса о замещении императорского престола. После смерти Генриха VI Гогенштауфена имперские князья разделились между двумя соискателями, Филиппом Швабским и Оттоном Саксонским. Иннокентий поддерживал последнего и хотел собственною властью возвести его в императорский сан: ‘Данною нам властью в лице св. Петра, писал он, мы признаем тебя королем и повелеваем, чтобы отныне тебе воздаваемы были честь и повиновение’. Он писал и имперским князьям, предписывая им повиноваться Оттону и разрушая их от всякой другой присяги. Но князья энергически протестовали против этих притязаний. ‘Где читали вы, папа, и вы, кардиналы, — писали они, — чтобы ваши предшественники когда-либо вмешивались в избрание римского императора? Чтобы они были избирателями и судили о правомерности выбора? Отвечайте, если можете… Спаситель, Богочеловек, разделил обе власти и дал им различное назначение: служащий Богу не должен вмешиваться в житейские дела, погруженный в мирские заботы не должен властвовать над божественным’. Иннокентий немедленно отступился от своего притязания и дал делу иной оборот: он стал на почву нравственного закона. ‘Как мы не хотим, чтобы на наш суд посягали другие, — отвечал он, — так мы не желаем присваивать себе права князей. Мы признаем, как и следует, право избирать короля для возведения его впоследствии в императорский сан за князьями, которым оно принадлежит по закону и по старинному обычаю, особенно так как эта власть дана им самим апостольским престолом, перенесшим Римскую империю с греков на германцев в лице великого Карла. Но, с другой стороны, князья должны признавать и признают, как они сделали в нашем присутствии, что право и власть испытывать лицо избранного в короли и имеющего быть возведенным в императоры принадлежат нам, которые его помазываем, посвящаем и коронуем. Ибо, вообще, по правилу признается, что испытание лица принадлежит тому, кому присвоено возложение рук. Как! Если бы князья, не только разноглася, но и в полном единодушии, избрали в короли какого-нибудь святотатца или отлученного от церкви, тирана, безумного, еретика или язычника, мы были бы обязаны помазать его, посвятить и короновать? Это невозможно’. Затем папа объявляет себя судьею присяги подданных. ‘Что нам принадлежит суд о том, дозволена ли присяга или не дозволена, а потому должна ли она быть соблюдаема или нет, в этом не может сомневаться ни единый человек, имеющий здравый смысл’*.

______________________

* Innocent. Regist. super, negot. Imperii. Epist. 29, 32, 33, 61, 62.

______________________

Таким образом, обходя вопрос об установлении власти, папа подступал к нему с другой стороны. Коронация и присяга как обряды религиозные давали ему возможность признавать или не признавать выбор, считать обязательным или необязательным подчинение подданных князю. Коронация по средневековым понятиям была не только церковным освящением существующей уже законной власти, она сообщала власть известному лицу. Избранный князьями король только через этот обряд становился императором, а это естественно давало папе повод вмешиваться в само избрание. Подводя под одну категорию венчание царей и рукоположение святителей, Иннокентий приписывал римскому первосвященнику право отвергать неугодный ему выбор под предлогом нравственного недостоинства лица. Точно так же и присяга в средние века не считалась только освящением существующей уже законной обязанности, но устанавливала самую обязанность, связывая совесть подданных. Между тем Католическая церковь всегда признавала за папами власть разрешать от присяги. Те возражения, которые мы видели у Вальтрама Наумбургского, не могли поколебать установившегося обычая. Сторонники императоров утверждали, что клятвопреступление во всяком случае грех, но если это грех, то святителям церкви принадлежит право разрешать от греха. С другой стороны, защитники папства указывали на то, что бывают случаи, где исполнение клятвы ведет к нарушению самых божественных законов, следовательно, необходима власть, имеющая право разрушать от нее, а такова власть папская. Таким образом, здесь являлся повод к вмешательству церкви. В среде, где религиозные обряды имели существенное значение для самой гражданской области, папы могли с значительным успехом настаивать на своих требованиях.

Отказываясь от назначения императора собственною властью, Иннокентий III, как мы видели, делал оговорку насчет перенесения Империи. Действительно, в этом случае он мог, ссылаясь на историю, утверждать с большим или меньшим вероятием, что имперские князья получили свое право от папского престола. За папами оставалось, таким образом, по крайней мере первоначальное установление власти. Но в других случаях не было и этого предлога. Там, где независимое происхождение светской власти было яснее, папы еще менее могли стоять за прежнюю свою теорию. Иннокентий прямо признавал, что французский король не имеет над собою высшего*. Однако и здесь папа приписывал себе право суда в весьма значительном объеме. В письме Иннокентия к герцогу Монпельерскому мы находим доказательства, на которых он основывает свои требования, они почерпнуты из софистического толкования Св. Писания: ‘Не только в Церковной области, где нам принадлежит верховная власть над мирским, — пишет он, — но даже и в других странах, мы при случае в некоторых делах имеем светский суд. Не то чтобы мы хотели нанести ущерб чужому праву или захватить власть, нам не принадлежащую, мы знаем, что Христос в Евангелии сказал: воздадите убо кесарева кесареви, вследствие чего, когда его просили поделить имение, он отвечал: кто меня поставил судьею над вами? Но в книге Второзакония (17: 8 — 12) сказано: Аще же не удоборешимо слово у тебе в суде, между кровию и кровию, и между судом и судом, и между язвою и язвою**, словеса судныя в градех твоих, и восстав, взыдеши на место, еже изберет Господь Бог твой призвать имя его тамо: И приидеши к жрецом Левитом, и к судии, иже будет в тыя дни, и взыскавше возвестят тебе суд. И сотвориши по словеси, еже возвестят тебе от места, еже изберет Господь Бог твой призывати имя ею тамо, и да сохраниши зело творити вся, елика законоположатся тебе: По закону и по суду его же рекут тебе сотвориши, да не уклонишися от словесе, еже рекут тебе ни на десно, ни на лево. И человек, иже сотворит в гордости, еже не послушати жреца, предстоящаго служити во имя Господа Бога твоего или судии, иже в тыя дни будет, да умрет человек той, и да измеши злое от Израиля. Так как Второзаконие, — продолжает папа, — означает второй закон, то из этого ясно, что сказанное там должно быть соблюдаемо и в Новом Завете. Место, избранное Богом, есть апостольский престол, ибо Господь утвердил его на себе как на краеугольном камне… Жрецы Левитского колена — наши братья, которые по Левитскому праву даны нам в помощники в священном служении. Иерей же или судья, стоящий над ними, тот, кому Бог сказал: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех, и наместник его, иерей во веки, по чину Мельхиседека, установленный Богом судьею живых и мертвых. Здесь различаются три суда, — говорит далее Иннокентий, — первый между кровью и кровью, под которым разумеется суд уголовный светский, последний между язвою и язвою, которым означается суд уголовный церковный, средний же между судом и судом, который принадлежит обеим властям, и церковной и светской. В последнем случае, если есть что-либо неудоборешимое, надобно прибегать к суду апостольского престола, и кто, гордясь, презирает его решение, тот должен умереть, дабы искоренилось зло из Израиля, тот через отлучение от церкви, как мертвый, отсекается от общения верующих. В том же смысле и Павел, объясняя коринфянам полноту духовной власти, говорит: не весте ли, яко ангелов судити имамы, а не тогию житейских? (1 Кор. 6: 3). Таким образом, заключает папа, духовная власть исправляет должность власти светской, иногда, в некоторых делах, сама собою, иногда же через других’.

______________________

* См. письмо герцогу Монпельерскому, Innocent. III. Lib. V. Epist. 128. Оно напечатано и у Гольдаста. II. С. 87.

** В славянском переводе прибавлено ‘и между прением и прением’.

______________________

Прилагая эти начала к своей деятельности, Иннокентий III считал себя вправе вступаться даже в чисто политические дела, например в споры князей между собою. Так, в войне между французским королем и английским он выступил посредником и велел враждующим сторонам заключить мир или по крайней мере перемирие. На это французский король и бароны отвечали, что он не имеет права вступаться в светские дела и вмешиваться в отношения господина к вассалу. Тогда Иннокентий сослался на принадлежащее ему право судить грехи: ‘Господь сказал в Евангелии: аще согрешит к тебе брат твой, иди и обличи его между тобою и тем единем… Аще ли не послушает, повеждь церкви аще же и церковь преслушает, буди тебе яко язычник и мытарь (Мф. 18: 15 — 17). Но король Англии готов доказать, что король Франции против него грешит, в обличении своем он действовал по евангельскому закону, наконец, так как ничто не помогло, он поведал церкви. Каким же образом мы, которые высшею властью призваны к управлению вселенской церковью, можем не слушать божественного повеления и не действовать по предписанному правилу… Ибо мы думаем судить не о лене, а о грехе (поп de feudo, sed de peccato). Над последним, без сомнения, нам принадлежит суд, который мы можем и должны исправлять в отношении к кому бы то ни было… Мы опираемся не на человеческое установление, а на божественный закон, ибо власть наша не от людей, а от Бога… Что в войне заключается грех, это также несомненно. Папе принадлежит право судить о всем, что касается до спасения или осуждения душ. Но не достойно ли вечного осуждения возбуждать раздоры, сражаться против верующих, разрушать монастыри, грабить церковные имущества, насиловать дев, посвященных Богу, попирать бедных и разорять богатых, проливать человеческую кровь и осквернять церкви? Если бы мы при этом молчали, нас имели бы право назвать немыми собаками, у нас могли бы требовать отчета в крови стольких тысяч людей. Разве Бог не сказал нам устами пророка: се поставих тя днесь над языки, даразрушиши и паки созиждеши? А мы сидели бы сложа руки, когда дело идет о предупреждении преступлений! Когда церковь и ее служители в опасности, неужели нам запрещено воздвигаться как стена, чтоб оградить их? Ни один человек, имеющий здравый смысл, не сомневается в том, что наша обязанность — обличать всякого христианина во всяком смертном грехе, и если он презирает увещание, принудить его церковным наказанием. Неужели одни цари от этого изъяты? Но в Писании сказано: вы будете судить великих, как и малых, невзирая на лица. Что же остается нам делать, когда ты не слушаешь церкви, как не поступать с тобою, яко с язычником и с мытарем? Если надобно выбирать, мы предпочитаем не угодить тебе, нежели оскорбить Бога’*.

_______________________

* Decret. Gregorii. IX. Lib. II. Tit. I. Cap. 13, Innocent. Lib. VI. Epist. 163.

_______________________

Таким образом, во имя нравственного закона церковная власть становилась судьею почти всех человеческих действий. По этой теории, гражданская область оставалась неприкосновенною, папа брал в свое ведение одни только духовные дела. Он судил не о лене, а о грехе. Но нравственный суд, по понятиям того времени, не ограничивался пределами совести, он имел и гражданские последствия. Несмотря на резкое разделение союзов, гражданского и церковного, нравственное начало, как высшее, оказывало свое влияние на светскую область, всякий раз как к гражданскому отношению примешивалось нравственное. Такое смешение лежит отчасти в самом существе человеческих действий, в которых нередко соединяются оба элемента. Но по понятиям Нового времени, везде, где проявляется юридическое начало, там дело принадлежит ведомству государства, по духу средних веков, напротив, везде, где есть нравственное действие, хотя и в смешении с другими элементами, там дело подлежит суду церкви. Причина этого различия заключается в том, что средневековая церковь занимала в обществе то место, которое в новое время, так же как и в древности, принадлежит государству. Вследствие такого влияния нравственного начала на юридическое церковное наказание, отлучение от церкви, получало гражданские последствия. Оно разрушало все связи, оно делало человека отверженником общества. Никто не смел входить в сношение с тем, кто извергался из церковного союза, на ком лежало церковное проклятие. Этим духовным оружием смирялись цари. Духовенство прилагало его всякий раз, как кто кто-либо осмеливался оказывать ему неповиновение. Впоследствии злоупотребления притупили силу этого оружия, но в XIII веке, в средоточии средневековой жизни, оно было почти всемогущим. Опираясь на такое признанное всеми широкое приложение нравственных начал, Иннокентий III мог говорить, что, в противоположность Ветхому Завету, Христос устроил власти так, что царство сделалось иерейским, а священство царственным*. Он мог для характеристики двух властей употреблять старинные сравнения с отношением души к телу или с двумя небесными светилами, из которых меньшее заимствует свой свет от большего.

_______________________

* Ut sacerdotale sit regnum et sacerdotium sit regale. См.: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. T. IV. С 108, примеч. 5.

_______________________

Возражать против этого учения можно было только во имя свободы, отрицая у церкви всякую принудительную власть. Это и делали в то время еретики, вальдийцы, которые в XIII веке явились первыми провозвестниками протестантских начал. Они отвергали самую церковную иерархию и стояли за свободное служение всякого мирянина и за вольное толкование Св. Писания всеми христианами. Вместо вселенского союза, управляемого духовенством, церковь, по их учению, должна была превратиться в общину верующих. Но еретики в XIII веке истреблялись огнем и мечом. Сама светская власть считала себя обязанною употреблять принуждение против отступников от церковного единства, а через это она становилась орудием в руках церкви.

Теория нравственного закона давала, следовательно, папам самую твердую точку опоры. Но она не ограничилась этими пределами. Богословская наука того времени возвела нравственный закон в закон мировой. Великие учители XIII века построили на нем обширную философскую систему, которая дала папской власти новые оружия и служила источником для еще более высоких требований. Здесь мы вступаем в область схоластики.

3. Фома Аквинский и его школа

Философская мысль в средние века не могла иметь самостоятельного развития, господство нравственно-религиозного начала этого не позволяло. Все высшие вопросы, занимающие человеческий ум, принадлежали к области веры, независимое суждение не допускалось. Философия считалась служанкою религии. При всем том мысль не оставалась неподвижною. Перед нею лежала великая задача, и для разрешения ее она принуждена была прибегать к самому тяжелому труду и к самым утонченным изворотам. Поставленная в служебное отношение к религии, она старалась подчинить богословским началам всю область человеческого знания. Такова была цель схоластики, богословской науки средних веков. Исходя от основных положений церкви, схоласты строили философские системы, обнимавшие все мироздание. Но и здесь, как и везде, неизбежно являлась противоположность начал церковных и светских. Св. Писание и творения отцов церкви не содержат в себе руководства для всякого познания. Светская наука имеет свои собственные начала и свои пути, независимые от богословия. Схоластам приходилось искать этих начал самостоятельною деятельностью мысли. Но в средние века человеческая мысль, выходя из варварского периода, не имела еще довольно крепости, чтобы двигаться без внешней опоры и собственными силами выработать содержание и метод познания. Подчиненная авторитету в богословской сфере, она искала авторитетов и в философской области. Таковыми были для нее древние писатели, особенно Платон и Аристотель, учители нового мира. Сочинения их служили неисчерпаемым источником всякого рода мыслей и доводов. С другой стороны, схоласты не могли однако слепо подчиняться этим авторитетам. Языческие философы заключали в себе слишком много начал, противоречивших христианству. Надобно было согласить различные воззрения, сделать из них нечто цельное, логически связное. Это, конечно, не всегда удавалось. Схоластические учения часто носят на себе печать разнородного своего происхождения. Но мысль изощрялась в этих усилиях и доходила даже до излишней утонченности. Сквозь сухую, нередко безобразную форму, сквозь собрание разнородных понятий проглядывает самостоятельность суждения, пытающегося свести разнородное к единству. Одна система возникала за другою, один и тот же древний писатель, принятый за авторитет, служил материалом для совершенно различных воззрений, ибо каждый черпал из него что хотел и толковал его по-своему. В первую эпоху развития схоластики, с конца XI века и в XII, главным философским авторитетом является Платон, во вторую эпоху, в XIII столетии, Аристотель, с сочинениями которого познакомили Европу арабские переводчики и комментаторы.

В первый период схоластика представляет ту же картину, какую мы видели в политической области. Как там кипит борьба между светскою властью и духовною, так здесь происходят ожесточенные прения между номиналистами и реалистами. Спор касался, по-видимому, вопроса второстепенного: значения так называемых universalia, или общих названий, родовых и видовых. Реалисты утверждали, что виды и роды суть действительно существующие общие субстанции, которые проявляются в отдельных вещах, номиналисты, напротив, считали действительно существующими только отдельные предметы, в видовых же и родовых названиях видели одни термины, которые человеческий ум употребляет для более удобного обозрения вещей. Но в этом вопросе затрагивалась сама сущность средневековых воззрений, именно: отношение мыслимой, духовной субстанции к материальной. Решение его в ту или другую сторону имело влияние на самую разработку религиозных догматов, ибо отсюда черпались те философские понятия, которые служили связью между знанием и верою. Таким образом, восходя от отдельных предметов к общей, родовой субстанции и более и более обобщая последнюю, реалисты доходили наконец до самого общего понятия, обнимающего собою все остальные, до понятия о бытии как первоначальном источнике всего сущего. Это и есть Бог. Схоласты первого периода определяли Бога как верховное бытие. ‘Что есть Бог?’ — говорит св. Бернард в приведенной выше книге ‘О размышлении’. ‘Тот, кто есть. Скажи все остальное, и ты ничего не прибавишь, если же не скажешь, то ничего не убавишь, ибо все содержится в этом слове ‘есть’. Что есть Бог? Тот, без кого нет ничего. Что есть Бог? Начало всего. Что есть Бог? Тот, от кого, через кого и в ком все существует. Он един, не так как другие вещи и существа, но по преимуществу единый. Он образует Троицу, но у трех лиц одна субстанция, одна природа’*. Доказательство бытия Бога схоласты первого периода черпали из самого понятия о верховном бытии, которое не может не быть. Это так называемый онтологический довод, развитый Ансельмом Кентерберийским, основателем этого направления. Но понятно, что номинализм не допускал подобных доказательств, ибо он не признавал общей субстанции действительно существующею. Поэтому церковь вооружилась против номиналистов, усматривая в их учении ересь. С другой стороны, однако, и реализм заключал в себе опасность. Видя в отдельных предметах проявление общей субстанции, он легко мог впасть в пантеизм. Бытие существует во всем, это общая сущность всех вещей. Исходя от этих понятий, можно было и Бога понимать как общую субстанцию, присущую миру, а не отдельную от него. Последовательное развитие реализма само собою вело к такому смешению Творца с творением. Разрабатывая вопрос об общих названиях и принимая отчасти в соображение доводы номиналистов, позднейшие реалисты пришли к убеждению, что роды и виды, как общие субстанции, существуют не отдельно от вещей, а в самих вещах (поп ante rem, sed in re). Смелые умы, ухватившись за это начало, пошли далее и развили из нее системы чистого пантеизма. Таковы были ереси Амальрика Венского и Давида Динантского.

______________________

* De Consideratione // Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С 91.

______________________

Учители Католической церкви испугались. Ереси были осуждены и вместе с ними вызвавшие их учения. Некоторое время казалось, что сама схоластика должна исчезнуть. Многие были убеждены, что философия ведет только к лжеучениям и что поэтому не следует прилагать орудия разума к священным предметам. Но однажды возбужденная мысль не останавливается на полудороге. В это время Европа через аравитян познакомилась с Аристотелем, который прежде известен был только в отрывках. Сильные умы принялись за разработку этой богатой сокровищницы мысли. Все сочинения великого философа подверглись самому подробному и тщательному толкованию. Учение его было искусно связано с церковными началами, и таким образом выработалось новое систематическое воззрение на мир, воззрение, в котором богословие соединялось с философиею и разумом освещались истины христианства. Таковы были системы Альберта Великого и знаменитого его ученика, Фомы Аквинского, ангельского учителя (doctor angelicus), как называли его в средние века. В этом новом учении категория бытия, или субстанции, господствовавшая в первую эпоху, была отброшена на второй план. Вместо нее были приняты заимствованные у Аристотеля категории материи и формы. Но у Аристотеля с точки зрения идеализма материя и форма понимаются как противоположные проявления единой, идеальной сущности, одна в виде способности, другая в виде деятельности. Схоласты XIII века, напротив, придерживаясь абсолютного раздвоения материального мира и духовного, видели в них две совершенно различные субстанции. Притом материя низводилась почти до ничтожества и лишалась всякой самостоятельности. Форма, говорили они, дает бытие вещам, она сообщает материи бытие, имя и определение. Материя же не имеет в себе истинного бытия, она не что иное, как начало формы. Сама по себе она лишена всякой деятельности. От формы происходят действующие в ней причины или разумные силы, которые схоласты, заимствуя термин от стоиков через посредство Августина, называли семенными понятиями вещей (rationes seminales rerum), a иногда также духом (spiritus). Форма, следовательно, по этому учению, составляет истинную сущность вещей. Это мысль, которой источник сам Бог, вечная форма или разум, всемирно действующий (intellectus universaliter agens). Из божественного разума вечным процессом истекают мыслимые начала вещей, т.е. отдельные формы. Спросить, почему это так происходит, значит спросить, почему разум есть разум. Таким образом, Бог как верховный разум является причиною всего сущего. Поэтому доказательство бытия Божьего должно черпаться не из онтологического довода, а из восхождения от следствия к причине. Это так называемый физико-теологический довод. Первоначальная причина производит второстепенные, от которых, в свою очередь, рождаются как следствия новые причины. Все сущее представляет, таким образом, непрерывную цепь причин и следствий. Эта всеобщая связь вещей есть закон, все устрояющий и все сдерживающий, вечный и неизменный. Верховный закон Вселенной не что иное, как сам божественный разум, управляющий миром. Он располагает все вещи в известном порядке, который представляет ряд степеней, идущих сверху к низу, от Бога, чистого разума, к духовному миру и, наконец, к материальному.

Такова была система, развитая великими схоластами XIII века. В ней многое заимствовано у Аристотеля, но учение греческого мыслителя принимает здесь совершенно иной характер. У Аристотеля форма есть сама внутренняя сущность вещей: развитие происходит извнутри, здесь же является порядок, установленный сверху и извне наложенный закон. У Аристотеля Бог есть конечная цель, неподвижная, к которой все стремится, здесь, напротив, Бог есть разум, вечно действующий, все производящий и управляющий миром как внешний двигатель. Начало конечной цели не было, впрочем, устранено в этой системе, напротив, оно вошло в нее как существенный элемент, но и оно совершенно изменилось в этом переходе. У Аристотеля это опять цель внутренняя, здесь это цель внешняя. Конечная цель, по учению Фомы Аквинского, есть основное начало деятельности разумного существа, ибо разумная деятельность состоит именно в том, что в ней имеется в виду цель. Поэтому Бог творит вещи для известных целей. Взаимное отношение трех высших категорий ума — бытия, формы и конечной цели — определяется у Фомы Аквинского следующим образом: верховная цель каждой вещи есть совершенство или полнота бытия, поэтому добро, или конечная цель, — то же самое, что бытие, но с другой точки зрения, именно — насколько оно желательно, бытие же не что иное, как деятельность (actus), а деятельность составляет существо разума. Таким образом, все категории приводятся к разуму и его деятельности, которая состоит в произведении форм, между тем как у Аристотеля высшею категориею, все определяющею, является конечная цель.

Ясно, что, несмотря на видимое покорное подражание Аристотелю, это учение гораздо ближе подходит в стоическому и еще ближе к Августину. От стоицизма оно существенно отличается господствующим повсюду раздвоением, характеристическою чертою всех средневековых воззрений. Стоики, принимая за основное начало разум, все из себя производящий, впадали в своего рода спиритуалистический пантеизм, у схоластиков же в мироздании является раздвоение материального мира и духовного, в человеке противоположность царства природы и царства благодати. Это раздвоение мы увидим на каждом шагу. Одним словом, это здание, искусственно составленное из разнородных элементов. Но преобладающее в нем начало, так же как у стоиков, разум, из которого истекает закон, или, лучше, который сам есть закон Вселенной. Отсюда учение о естественном законе, которое было особенно развито в этой школе. Это настоящая философия права средних веков. Наиболее полное и систематическое ее изложение находится у Фомы Аквинского.

‘Богословская Сумма’ (Summa Theologica) Фомы Аквинского, капитальное его сочинение по всем отраслям знания, содержит в себе и учение его о праве и законе. Согласно с общим направлением схоластики право выводится из нравственных начал.

Поэтому основание всей теории заключается в нравственном существе человека. Учению о человеке посвящается вторая часть ‘Богословской Суммы’. Мы подвергнем ее подробному разбору, насколько она относится к нашему предмету.

Св. Фома начинает с исследования человеческого назначения. Следуя Аристотелю, он говорит, что первое начало всякой деятельности есть конечная цель. Поэтому в учении о человеке прежде всего представляется вопрос: свойственно ли человеку действовать для известной цели? Несомненно, отвечает св. Фома, ибо человек отличается от неразумных существ тем, что он хозяин своих действий, а таким он становится вследствие того, что он одарен разумом и волею, предмет же воли есть конец, или добро, следовательно, человеку свойственно действовать в виду известной цели. Впрочем, св. Фома признает, что всем вещам, даже и неразумным, свойственно двигаться к цели, ибо материя сама собою неспособна действовать и переходить из возможности в действительность, необходимо, чтобы она была движима каким-нибудь разумным двигателем, а всякий разумный двигатель прежде всего имеет в виду цель. Предметы материального мира движутся божественною волею, которая устраивает их в виду цели, действия же человека направляются собственною его свободною волею*.

_____________________

* Prima Secundae. Quaest. 1.

_____________________

Но если понятие о цели входит как основной элемент в человеческую деятельность, то спрашивается далее: существует ли какая-нибудь конечная цель всей человеческой жизни? Необходимо существует, ибо в движущих причинах невозможно идти в бесконечность: надобно остановиться на какой-либо первой причине, иначе уничтожается все действие. А так как здесь движущая причина есть цель, то необходимо остановиться на последней, конечной цели. Она может быть только одна, ибо конечная цель всякого предмета заключает в себе всю полноту его бытия, или совершенство. Поэтому конечная цель человека должна удовлетворять всем его стремлениям, так чтобы не оставалось ничего желать*.

_______________________

* Ibid.

_______________________

Такая цель есть блаженство. В чем же оно заключается? Оно не может состоять в богатстве, в почестях, в славе, в телесных благах, даже не в каком-нибудь душевном благе как предмете человеческих желаний, ибо всякое сотворенное благо, преходящее и изменчивое, не заключает в себе совершенства и не в состоянии удовлетворить человека*. Конечная цель может пониматься двояко: как предмет желания и как обладание предметом. В первом смысле конечною целью человека может быть только добро несотворенное, т.е. Бог, во втором смысле — добро сотворенное, заключающееся в самом человеке. Блаженство состоит именно в обладании желанным предметом, это известная деятельность души, ибо в деятельности заключается совершенство. Но какого рода деятельность? Блаженство, очевидно, не есть деятельность внешних чувств, даже не деятельность воли, ибо воля состоит только в стремлении к цели, а не в обладании предметом. Следовательно, это деятельность разума. Разум разделяется на практический и теоретический. Блаженство не может быть предметом практического разума, ибо, с одной стороны, высшая цель желаний — Бог, не есть предмет практического разума, а теоретического, с другой стороны, практический разум имеет цель вне себя, а теоретический — в себе самом, в познании. Последний представляет, следовательно, завершение всей человеческой деятельности, а потому в нем только и может заключаться высшее блаженство человека. Но деятельность теоретического разума может найти удовлетворение единственно в познании первой причины всего сущего, т.е. Бога, а такое познание превышает человеческий разум. Следовательно, совершенство человека, или конечная цель всей его жизни, состоит в познании того, что выше человеческого разума**.

______________________

* Ibid. Quaest. 2.

** Prima Secundae. Quaest. 3.

_______________________

Может ли однако человек достигнуть такого блаженства? Может, ибо в разуме его заключается понятие о совершенном добре, а воля его стремится к достижению оного, природа же каждого существа приноровлена к конечной его цели. Человек способен и к созерцанию Бога. Но в настоящей жизни невозможно ни то ни другое. Полное блаженство исключает всякое зло и исполняет всякое желание, что на земле немыслимо. В настоящей жизни невозможно и созерцание божественной сущности. Естественными человеческими средствами, приспособленными к земной жизни, может быть достигнуто только несовершенное блаженство. Полное же познание Бога превышает естество всякого сотворенного существа, а потому может быть достигнуто только сверхъестественным путем, особенным действием Бога, и в будущей жизни. Главная движущая сила, направляющая человека к этой конечной цели, есть божественная благодать. Со стороны же человека требуются: 1) прямота воли, которая не что иное, как должный порядок воли в отношении к цели, она требуется как должное расположение материи к восприятию формы, 2) известные действия, которые называются заслугами, ибо всякое благо достигается посредством движения и действия. Но во всяком случае собственной деятельности несовершенных существ недостаточно для достижения совершенного блага, здесь необходима высшая сила*.

______________________

* Ibid. Quaest. 5.

______________________

В этих мыслях св. Фомы многое заимствовано у Аристотеля, именно начало конечной цели и предпочтение теоретического разума практическому. Но здесь мы можем видеть то различие между обоими учениями, на которое мы указывали выше. У древнего мыслителя конечная цель человека есть исполнение естественного его назначения, она достигается самым развитием его природы. Это цель внутренняя, присущая предмету. У св. Фомы, напротив, согласно с христианским учением цель полагается внешняя, сверхъестественная, уходящая за пределы этого мира, недостижимая данными природою средствами. Это цель, к которой человек по вечным уставам предназначается Богом и к которой он направляется Творцом. Свобода человека состоит здесь единственно в покорности ниспосланному Богом закону, в награду за что он может ожидать вечного блаженства на небе. Очевидно, что мысли Аристотеля служили только материалом для совершенно иного здания.

Однако заимствованные у Аристотеля начала послужили к тому, что св. Фома уделил некоторое место и самодеятельности человека. Он признал необходимость заслуг для получения вечного блаженства. Это было существенное отклонение от учения Августина, который все приписывал одной благодати и отрицал всякое участие человеческой воли в достижении небесной цели. Впоследствии этот вопрос сделался предметом горячих споров между католиками и протестантами. Последние, как увидим ниже, отвергли учение св. Фомы и со своей точки зрения возвратились к чистой теории Августина.

Требование прямоты воли и известных нравственных действий для достижения конечной цели человеческой жизни приводит св. Фому к рассмотрению самого существа воли. Собственно человеческие действия, говорит он, те, которые добровольны, которые истекают из воли. Воля же определяется как разумное стремление (appetitus rationalis*). Однако воля не всегда движется разумом, могут быть разнообразные мотивы и различные двигатели. Этот вопрос важен для определения свободы воли. Св. Фома исчисляет четыре двигателя: 1) разум, ибо воля движется в виду цели, а цель представляется разумом, 2) чувственные наклонности, которые располагают человека к представлению известной желанной цели, 3) сама воля, которая иногда сама себя движет, ибо когда она хочет цели, то она хочет и того, что нужно для достижения цели, 4) наконец, внешние двигатели: с одной стороны, объект возбуждающий желание и движение, с другой стороны, первоначальный двигатель, ибо всякое движение воли, входя в общую связь причин и следствий, само зависит от предшествующего движения, а в бесконечность идти невозможно. Но так как движения воли свободны, т.е. проистекают из самого ее естества, то первоначальным двигателем может быть здесь только причина самого естества, т.е. Бог. Этим воля отличается от естественных предметов. В последних могут происходить движения, и не проистекающие из их естества, а насильственные, где первоначальным двигателем является какой-нибудь внешний предмет, например когда камень бросается кверху. В воле же все движения исходят изнутри, следовательно, первоначальною причиною движения может быть только причина самой воли, т.е. Бог**.

______________________

* Ibid. Quaest. 8.

** Prima Secundae. Quaest. 9.

______________________

Таким образом, по теории св. Фомы, воля потому только свободна, что она движется к цели не внешними предметами, а самим Богом. Сообразно со своим учением о господстве в мире вечного закона и предустановленного Богом порядка св. Фома естественно должен был подчинить и движения воли общей связи причин и следствий, восходящей к первой причине, к Богу. Но этим, собственно говоря, уничтожается человеческая свобода. Стоицизм, последовательно развивая свои начала, действительно ее отрицал, признавая повсюду господство необходимости или рока. Св. Фома в этом отношении не мог уклониться от христианского учения, он находил здесь поддержку и в авторитете Аристотеля. Поэтому он старается спасти свободу, объясняя, что Бог не движет волю необходимым образом, ибо он движет вещи сообразно с их природою, а природа воли состоит в том, что она не определяется к одному какому-либо действию, а относится безразлично ко многим*. Нельзя не сказать, что это объяснение нисколько не разрешает затруднения. Спрашивается: чем же определяется движение воли к тому иди другому предмету и в каком отношении находится эта второстепенная причина к первоначальной? Когда мы понимаем все мироздание как общую цепь причин и следствий, идущую сверху донизу в неизменном порядке, мы непременно должны от каждой второстепенной причины восходить к предшествующей и так далее к первому двигателю, и тогда все представится нам произведением необходимости. Для свободы здесь нет места.

______________________

* Ibid. Quaest. 10.

______________________

Св. Фома переходит затем к различным свойствам движений воли. Существенное в них то, что они могут быть нравственны или безнравственны, т.е. направляться к добру или отклоняться от него. Но здесь возникает вопрос: каким образом возможны вообще безнравственные действия? Воля всегда движется в виду цели, т.е. представляемого добра, всякое бытие как предмет желания есть добро, следовательно, воля, по-видимому, всегда стремится к добру. Что же означает в ней зло? Так как добро и бытие одно и то же, отвечает св. Фома, то очевидно, что вещь настолько хороша, насколько в ней есть бытия, и настолько дурна, насколько в ней есть недостатков и несовершенств. Зло имеет, следовательно, значение чисто отрицательное. В приложении к воле, которая всегда движется в виду цели, добро и зло зависят главным образом от свойства самой цели и от расположения действия в отношении к ней. Но внешние движения воли зависят от внутренних, первые относятся к последним как материи к форме. Внешние действия настолько нравственны, насколько они добровольны. Следовательно, весь вопрос сводится к тому, какова цель внутреннего движения воли и как располагается воля к ее достижению? Цель, или предмет, воли, ей соразмерный, — единственно тот, который представляется ей разумом, ибо добро чувственное всегда частное и неполное, один разум дает понятие о добре всеобщем и совершенном. Следовательно, доброта воли зависит от покорности ее разуму. Разум есть правило и мерило воли. Но так как всякая второстепенная причина заимствует свою силу от причины первоначальной, то и человеческий разум получает свое значение как правило воли от верховного, божественного разума, который как правило и мерило движений есть вечный закон. Поэтому доброта воли гораздо более зависит от ее соразмерности с вечным законом, нежели с человеческим разумом*.

______________________

* Ibid. Quaest. 18, 19.

______________________

Таким образом, мы приходим к понятию о законе. Он определяется как правило, которым измеряется должный порядок в виду цели. Соразмерность с ним человеческих действий называется правдою (rectitudo), несоразмерность — грехом (peccatum). Закон существует во всем, в предметах естественных это закон самой природы, имеющей наклонность к цели, в действиях же воли низшее правило дается человеческим разумом, высшее — вечным законом. Насколько действие сообразно с этими правилами, настолько оно добро и праведно, насколько оно от них отклоняется, настолько оно зло и грех*. То же прилагается и к человеческим страстям, которые сами по себе ни праведны, ни греховны, но становятся таковыми по отношению к разуму и закону. Насколько они подчиняются разуму, настолько они хороши, насколько они отклоняются от должного порядка, настолько они дурны**.

_______________________

* Ibid. Quaest. 21.

** Ibid. Quaest. 24.

_______________________

Фома Аквинский развил целую теорию страстей, но она не касается нашего предмета. Для учения о правде и законе гораздо важнее то, что он говорит о добродетели как качестве, направляющем человека к цели. Следуя Аристотелю, св. Фома определяет добродетель как добрую привычку (habitus) души. Привычкою же называется расположение или порядок вещи в отношении к себе или другим. Таким образом, добродетель, так же как и закон, приводится к понятию о порядке. Это определение добродетели вытекает из того, что добродетель вообще есть совершенство какой-либо способности, т.е. наилучшее расположение способности к достижению цели. В естественных предметах это совершенство установляется самою их природою, которая направляет их к цели. В человеческой же воле этого быть не может, ибо воля не определяется природою к чему-либо одному, а безразлична ко многому, поэтому здесь совершенство дается только привычкою. Из этого следует, что добродетель есть известная привычка*. К этим понятиям, заимствованным у Аристотеля, св. Фома присоединяет определение Августина, что добродетель есть доброе качество души, которое Бог производит в нас без нашей воли (quam Deus in nos sine nobis operatur**). Это опять совершенное противоречие с учением греческого философа. Св. Фома согласует эти два разнородные начала, разделяя, сообразно со средневековой теориею, человеческие добродетели на естественные и влитые (virtutes infusae). Первые приобретаются естественными силами человека и ведут его к блаженству, соразмерному с земным его состоянием, вторые сообщаются ему благодатью и ведут его к блаженству, превышающему его природу. Последние называются также богословскими добродетелями (virtutes theologicae), потому что они устраивают человека для Бога, вливаются в него одним Богом и открываются нам из Св. Писания. Естественные добродетели разделяются на умственные и нравственные, ибо так как все действия берут свое начало от двух способностей, от разума и воли, то добродетель может состоять в совершенстве того или другого. Богословские добродетели точно так же совершенствуют разум и волю, но придавая им сверхъестественные начала. Приложение разума к тому, что ему непонятно, есть вера, стремление воли к тому, что по природе для нее нежелательно, есть надежда, наконец, соединение воли с тем, что естественным путем ей не сообщается, есть любовь. По порядку происхождения любовь последняя из всех добродетелей, но в порядке совершенства она высшая из всех, она форма и источник остальных***.

______________________

* Prima Secundae. Quaest. 55.

** Ibid.

*** Ibid. Quaest. 62.

______________________

Аристотель определял добродетель как середину между двумя крайностями. Фома Аквинский разбирает и этот вопрос, который имеет значение для учения о правде. Он различаете середину разума (medium rationis) и середину вещи (medium rei). Первая состоит в сообразности с разумом как с мерилом, на что указывает Аристотель. Таково существо нравственной добродетели, ибо совершенство желательной способности состоит именно в подчинении ее разуму. Превышение указанной разумом меры есть излишек, недостижение меры — недостаток, середина же есть соответствие мерилу. Но в некоторых добродетелях требуется и середина вещи, именно в правде, которая относится к внешним предметам и состоит в воздаянии каждому должного, ни более ни менее. Что же касается до богословских добродетелей, то в них середины, собственно, нет, ибо здесь мерило — Бог, который превосходит все человеческие способности. Поэтому в приближении к нему не может быть избытка. Только случайно (per accidens), no отношению к нашим способностям, и здесь можно различать середину, ибо мы должны стремиться к Богу сообразно с нашим состоянием*.

______________________

* Ibid. Quaest. 64.

______________________

За общим учением о добродетели следует у св. Фомы учение о законе, ибо добродетель направляется к своей цели законом и состоит в подчинении закону. Здесь св. Фома дает два определения закона, одно предварительное, другое более полное и подробное, вытекающее из рассмотрения существа и главных принадлежностей закона. Предварительное определение следующее: закон есть известное правило и мерило действий, которым кто-либо побуждается к действию или воздерживается от оного (Lex est quaedam regula et mensura actuum, secundum quam inducitur ali-quis ad agendum vel ab agendo retrahitur). В чем же состоит существо этого мерила? В каждом роде или разряде вещей, говорит Аристотель, начало есть правило и мерило всех предметов, принадлежащих к этому роду, например в числах — единица. В действиях первое начало есть разум, следовательно, закон есть нечто принадлежащее к разуму. В разуме же, в приложении к действиям, первое начало есть цель, для человека эта цель есть блаженство. Следовательно, сущность закона состоит в устроении порядка человеческой жизни в отношении к блаженству. Далее, всякая часть устрояется в виду целого, как несовершенное в виду совершенного. Но человек есть член государства, составляющего совершенный союз (communitatis perfectae), следовательно, закон должен главным образом иметь в виду общественное благо. К последнему как к высшему началу должны быть приведены все частные предписания относительно отдельных действий, ибо во всяком порядке низшее устраивается в виду высшего. Таким образом, весь закон должен иметь в виду общее благо. Св. Фома очевидно увлекается здесь Аристотелем, он приводит даже мнение философа о государстве как совершенном союзе людей, тогда как, в сущности, это мнение вовсе не клеится с направлением схоластики. Далее, относительно закона возникает вопрос: кому принадлежит его установление? Устраивать в виду цели, говорит св. Фома, следует тому, кому принадлежит сама цель. Поэтому устраивать людей в виду блага целого общества должно или само общество, или тот, кто заступает его место (est vel totius multitu-dinis, vel alicujus gerentis vicem). Следовательно, законодателем может быть или целое общество, или то общественное лицо, на которое возложено попечение об общем благе. Наконец, существенное условие закона состоит в его обнародовании, ибо всякое мерило получает значение через то, что оно прилагается к измеряемому, а в человеке это приложение совершается посредством обнародования.

Из всех этих свойств св. Фома выводит следующее полнейшее определение закона: закон есть известное установление разума для общего блага, обнародованное тем, кто имеет попечение об обществе (Lex est quaedam rationis ordinatio ad bonum commune, ab eo, qui curam communitatis habet, promulgata*).

________________________

* Prima Secundae. Quaest. 90.

________________________

Затем св. Фома переходит к различным видам закона. Согласно с разделением добродетелей на естественные и сообщаемые благодатью, св. Фома принимает и двоякого рода закон: человеческий и божественный. Но так как каждый из этих разрядов в свою очередь разделяется на естественный и положительный, то отсюда проистекают четыре вида закона: вечный, естественный, человеческий и божественный. Вечный закон есть сам божественный разум, управляющий миром. Вся Вселенная образует совершенное общество, управляемое верховным разумом, а так как Бог понимает все под формою вечности, то это закон вечный. Будучи правилом и мерилом всего сущего, он прилагается ко всем вещам, которые поэтому все ему причастны. В естественных предметах это приобщение к вечному закону проявляется в законах природы, силою естественной наклонности направляющих каждую вещь к ее цели, в разумных существах, отражение в них вечного закона называется законом естественным, который истекает из разума и заключает в себе некоторые общие практические начала или аксиомы, не требующие доказательств. Из этих начал практический разум выводит частные приложения, которые называются человеческим или положительным законом. Наконец, кроме естественного и человеческого закона для направления человеческой жизни нужен еще божественный или откровенный закон. Он необходим, 1) потому что человек устраивается в виду цели, превосходящей естественные его способности, 2) потому что по недостаточности человеческого суждения бывают различные мнения о том, что следует делать, а из этого проистекает разнообразие законов, которое вызывает потребность в высшем, несомненном руководстве, 3) потому что человек не может судить о внутренних движениях души, которые поэтому недоступны человеческому закону, а между тем необходимы для совершенства добродетели, 4) наконец, потому что человеческий закон не может искоренить всякое зло, так как он по своему несовершенству, стараясь истребить зло, вместе с тем уничтожил бы многое доброе, поэтому грехи, которые не запрещаются человеческим законом, запрещаются божественным*. Легко усмотреть, что во всем этом разделении закон юридический не отличается от нравственного.

__________________________

* Ibid. Quaest. 91.

__________________________

Св. Фома подробно рассматривает один за другим отдельные виды закона. Менее всего можно сказать о законе вечном, скрытом в глубине божественного разума. На него можно только указать как на источник всякого закона. Во всяком делателе, говорит св. Фома, действию необходимо предшествует разум того, что он делает. Этот разум называется искусством, образцом, или идеею. Точно так же и во всяком правителе управлению предшествует разум порядка, в котором должны совершаться действия подчиненных. Этот разум называется законом. Сообразно с этими понятиями разум божественной мудрости, насколько ею создаются вещи, получает значение искусства, образца, или идеи, разум же божественной мудрости, все устраивающей и направляющей к цели, получает значение закона. Поэтому вечный закон не что иное, как разум божественной мудрости, направляющей все действия и движения вещей. Но когда несколько двигателей устраиваются в известном порядке, тогда необходимо, чтобы второстепенные двигатели заимствовали свою силу от первоначального. Поэтому и в правителях разум управления должен идти от высшего правителя к низшему. А так как закон есть разум управления, то все низшие законы должны проистекать от закона вечного*.

_______________________

* Ibid. Quaest. 93.

_______________________

Отражение вечного закона в человеческом разуме есть закон естественный. Он относится к практическому разуму как первоначальные аксиомы ума относятся к разуму теоретическому. Как в познании первое понятие есть бытие, так первое практическое понятие есть добро, ибо всякое действие имеет в виду цель, которая и есть добро. Поэтому основное начало естественного закона то, что надобно делать добро и избегать зла. Все предписания естественного закона коренятся в этом. Следовательно, к естественному закону принадлежит все, что практический разум признает за человеческое добро. А так как естественное добро присуще самой природе человека, то разум считает добром все то, к чему человек имеет естественную наклонность. Поэтому порядок предписаний естественного закона есть сам порядок естественных наклонностей человека. Этот порядок, как и сам разум, идет от общего к частному. Прежде всего сюда относится то, что обще всем существам, именно стремление к самосохранению, затем то, что обще всем животным, как-то: половые отношения и воспитание детей, наконец, то, что, собственно, принадлежит разумным существам, познание Бога и общежитие*.

______________________

* Ibid. Quaest. 94.

______________________

Это приведение предписаний естественного закона к порядку природных наклонностей человека, очевидно, основано на заимствованном у Аристотеля начале внутренней, присущей вещам цели, которая движет их к добру. Но принявши это начало, чтобы найти какое-нибудь содержание для естественного закона, св. Фома немедленно видоизменяет его сообразно с собственным направлением и становится на точку зрения стоиков. Естественная наклонность человека как разумного существа, говорит он, состоит не в том, чтобы повиноваться страстям, а в том, чтобы действовать по указаниям разума. Поэтому к естественному закону принадлежат все действия человека, насколько они разумны, или, что то же самое, насколько они добродетельны. В отдельных случаях разум может даже считать полезным для человеческой жизни такие действия, к которым у человека вовсе нет природной наклонности. С другой стороны, практический разум в своих выводах и приложениях далеко не дает таких несомненных истин, как разум теоретический. Практический разум имеет дело с случайным, несмотря на достоверность общих начал, в частностях могут быть отклонения как вследствие обстоятельств, так и вследствие неведения, происходящего от искаженного разума, от страстей и дурных привычек. Поэтому в естественном законе общие начала одни для всех, общие выводы также неизменны, но в отдельных случаях закон может изменяться*. Очевидно, что у св. Фомы борются разнородные направления, очевидно также, что, когда он старается привести содержание естественного закона к предписаниям разума, он впадает в тавтологию, что и заставляет его прибегать к порядку естественных наклонностей человека. Причина этих колебаний лежит отчасти в самом существе дела. Естественный закон как общее предписание разума — закон чисто формальный, содержание свое он необходимо получает извне. Это начало, выясненное новейшею философиею, не могло быть понято св. Фомою. Отсюда его недоумения и противоречия.

______________________

* Prima Secundae. Quaest. 94.

______________________

Недостаточность естественных наклонностей человека оказывается и в том, что для совершенства добродетели одних наклонностей мало, нужна дисциплина. Отсюда необходимость человеческого или положительного закона. Есть люди, склонные к пороку, не внимающие увещаниям. Надобно принуждать их силою и страхом, чтоб они воздержались от зла, не нарушали чужого спокойствия и, наконец, сами становились бы добродетельными, делая впоследствии по привычке то, что прежде делали из страха. Таким образом, для спокойствия людей и для развития в них добродетели необходимы человеческие законы*.

_______________________

* Ibid. Quaest. 95.

_______________________

И здесь, как и во всем своем учении, Фома Аквинский смешивает юридический закон с нравственным. Целью принудительного закона полагается развитие всех добродетелей. Сообразно с теми же началами он совершенно подчиняет положительный закон естественному. Только то постановление, говорит он, имеет силу закона, которое само в себе справедливо, справедливость же определяется сообразностью с правилами разума, т.е. с естественным законом. Следовательно, человеческий закон настолько закон, насколько он проистекает из закона естественного, отклонение же от естественного закона не есть закон, а искажение закона. Однако в человеческом законе есть элемент, который зависит единственно от человеческого усмотрения. Человеческий закон есть приложение закона естественного, но это приложение может быть двоякого рода: как вывод следствия из причины и как частное определение, привходящее к общему началу, например размер наказания. Первое получает силу от естественного закона, второе единственно от человеческого*.

______________________

* Ibid.

______________________

Это приводит св. Фому к рассмотрению вопроса об обязательной силе человеческого закона. Обязателен для совести только тот закон, который справедлив, следовательно, надобно знать, какие законы должно считать справедливыми и какие нет. Это зависит прежде всего от круга действия закона. Необходимо определить, что закон может предписывать, тогда мы будем знать, чему следует повиноваться. При разрешении этого вопроса первое, что нужно иметь в виду, опять начало цели. Всякое дело должно быть соразмерно с своею целью, а цель закона — общее благо. Поэтому закон должен иметь предметом не отдельные лица, действия и времена, а только общее всем лицам, действиям и временам. С этой точки зрения закон может предписывать все добродетели, ибо нет добродетели, которой действия не требовались бы или не устраивались в виду общего блага (поп sint ordinabiles in bonum commune), но он не предписывает всех действий каждой добродетели, а единственно те, которые нужны для общего блага. С другой стороны, закон должен соображаться с состоянием людей, ибо всякое мерило должно быть соразмерно с измеряемым. Несовершенным существам невозможно дать тот же закон, как совершенным, а так как общество людей, для которых издается закон, большею частью состоит из несовершенных, то закон не может воспрещать все пороки, он запрещает только важнейшие, от которых может воздерживаться большинство людей. К этому присоединяется и то соображение, что хотя закон имеет в виду делать людей добродетельными, однако не вдруг, а постепенно, по мере возможности*.

________________________

* Ibid. Quaest. 96.

________________________

Таков должен быть характер предписаний человеческого закона. Отсюда можно судить, какие законы следует считать справедливыми. Законы называются справедливыми 1) по цели, когда они имеют в виду общее благо, 2) по происхождению, когда изданный закон не превышает власти издающего, 3) по форме, когда в виду общего блага налагаются на подданных тяжести уравнительные. Несправедливость же закона может быть двоякая:

1) вследствие противоречия с человеческим благом, когда закон издается для частной пользы законодателя, или превышает данную ему власть, или, наконец, налагает на подданных неравные тяжести, 2) вследствие противоречия с божественными установлениями. Законы первого рода надобно считать более насилием, нежели законами, они не обязательны для подданных, но последним не воспрещается исполнять их для избежания соблазна, что заставляет иногда человека отступаться от своего права. Законы же второго рода вовсе не следует исполнять, ибо Богу надобно повиноваться более, нежели человеку. Отправляясь от этих начал, св. Фома толкует текст апостола Павла ‘нет бо власти, аще не от Бога’, тем же ‘убо противляяйся власти Божию повелению противляется’ . Здесь, говорит св. Фома, надобно разуметь: во всем, что принадлежит к порядку власти (in his, quae ad potestatis ordmem pertinent). Но установленный Богом порядок власти не простирается на предписания, противные Божьим повелениям, в нем не заключается и право налагать на подданных несправедливые тяжести. Потому в этих случаях нет обязанности повиноваться закону, если можно сопротивляться без соблазна или без значительного вреда для себя и для других.

Ограничивая таким образом обязательную силу положительного закона, поставляя ее в зависимость от субъективного мнения подчиненных, св. Фома, с другой стороны, распространяет ее на все лица без исключения. От закона не изъяты и праведные, о них говорится, что закон им не положен, единственно в том смысле, что, исполняя его добровольно, они не подлежат принуждению. Точно так же князь, или законодатель, связан законом в своей совести, хотя он не подчиняется принудительной силе, так как последняя исходит из него самого. Наконец, и духовные лица, для которых установлен закон Духа Святого, освобождаются от низшего, человеческого закона, только когда последний противоречит высшему, иначе они самим законом Святого Духа подчиняются человеческому закону, по словам апостола: ‘…по-винитеся убо всякому человечу созданию, Господа ради’ (Петр. 2:13)*.

_______________________

* Prima Secundae. Quaest. 96.

_______________________

Наконец, четвертый вид закона есть закон божественный, или откровенный. Он разделяется на ветхозаветный и новозаветный. Первый заключает в себе прежде всего предписания нравственные, которых обязательная сила открывается из самого разума, затем предписания церемониальные и судебные, заимствующие свою силу от положительных определений откровенного закона. Из числа последних одни определяют отношения людей к Богу, другие — отношения их друг к другу. Новый же Завет дан людям главным образом для того, чтобы сообщить им благодать Святого Духа. Для этого нужна вера, действующая посредством любви, с этою целью установлены и таинства. Остальное предоставляется усмотрению властей, светских и духовных.

Таково учение Фомы Аквинского о законе. В связи с ним находится и учение его о праве. Держась нравственного начала, он производит право из правды. Правда есть известная добродетель. Особенность ее состоит в том, что она устраивает человека в отношении к другим (ordinat hominem in his, quae sunt ad alterum), тогда как остальные добродетели устраивают человека в отношении к себе самому. Последние касаются внутренних страстей, они подчиняют страсти разуму, вследствие чего здесь середина, составляющая добродетель, есть середина разума. Напротив, правда касается воли и внешних действий человека в отношении к другим, поэтому здесь середина состоит в равенстве вещи или действия с другими, ибо равенство есть средина между большим и меньшим. Поэтому середина правды есть середина вещи. Это уравнение в отношении к другим состоит в воздаянии каждому того, что ему принадлежит, ни больше ни меньше. Этим оправдывается определение римских юристов: правда есть постоянная и непрерывная воля воздавать каждому свое (justitia est constans et perpetua voluntas suum cuique tribuendi)*.

______________________

* Secunda Secundae. Quaest. 57. Art 1. Quaest 58. Art. 1, 10, 11.

______________________

Право есть объект правды. Оно определяется как действие, уравненное в отношении к другому в силу какого-либо способа уравнивания (Jus sive justum est aliquod opus adaequatum alteri secundum aliquod aequalitatis modum). Способ же уравнивания может быть двоякий: по природе вещей или в силу человеческого установления. Отсюда разделение права на естественное и положительное. Третий вид права, который обыкновенно принимался в то время по примеру римских юристов, право народов (jus gentium), св. Фома считает только видом естественного права, насколько последнее касается собственно человека, а не обще другим животным. Разделяя таким образом право на естественное и положительное, св. Фома и здесь, как в учении о законе, утверждает, что человеческое установление может сделать правом только то, что не противоречит праву естественному. То же разделение он прилагает и к божественному праву, устанавливаемому божественным законом*.

______________________

* Ibid. Quaest. 57. Art. 2.

______________________

Следуя Аристотелю в учении о равенстве как существе правды, св. Фома принимает и разделение правды на уравнивающую и распределяющую. Но он выводит это разделение из самого различия отношений между людьми. Устроение человека в отношении к другим может быть двоякое: в отношении к отдельным лицам и в отношении к обществу людей. В первом случае отдается каждому то, что ему принадлежит. Это совершается посредством арифметического равенства, которым уравнивается вещь с вещью. Во втором случае дается каждому столько, насколько он имеет участия в целом. Здесь уравниваются вещи в отношении к неравным лицам, а это совершается посредством геометрической пропорции. В первом случае закон правды есть воздаяние равного за равное (contrapassum), в последнем — нет, ибо здесь установляется отношение вещи не к другой вещи, а к лицам*. Из этих двух видов правды высший — правда распределяющая, ибо все люди, состоящие в обществе, являются членами целого, а член устрояется в виду целого, следовательно, и благо каждого члена должно быть устроено в виду пользы целого. Таким образом, все добродетели, устраивающие человека в отношении к себе самому и к другим, приводятся к правде распределяющей как к высшему мерилу, а так как устроение человека в виду общего блага принадлежит закону, то эта правда называется также законною, ибо она приводит человека в согласие с законом. Поэтому законная правда властвует над всеми добродетелями как общая причина, их направляющая**. Сама по себе взятая, правда не заключает в себе материала всех добродетелей, ибо она определяет только внешние отношения человека, не касаясь внутренних движений души. Но косвенно, как высшее, направляющее начало, правда относится ко всем частям души и ко всем добродетелям***. Из этого ясно, что общая или законная правда выше всех других нравственных добродетелей. Но и частная правда, устраивающая человека в отношении к отдельным лицам, имеет преимущество перед другими добродетелями, 1) потому что субъект ее — воля, а субъект других добродетелей — страсть, 2) потому что она имеет в виду благо не только самого действующего лица, но и других****.

_______________________

* Secunda Secundae. Quaest. 61. Art. 1.

** Ibid. Quaest. 58. Art. 5.

*** Ibid. Art. 8.

**** Ibid. Art. 12.

_______________________

В этом учении о правде св. Фома является чистым последователем древнего идеализма. Но у него выступают совершенно иные начала, когда он говорит о добродетелях, сопряженных с правдою. Сюда он относит религию, благочестие и уважение (observantia). Последнее состоит в воздаянии должной почести и покорности Богу и людям. К уважению принадлежит и повиновение (obedientia). Говоря о повиновении, св. Фома в противоречие со сказанным прежде ставит его выше всех других нравственных добродетелей. Цель всех добродетелей, говорит он, презирать земное и прилепляться к небесному, начало, заметим, весьма далекое от учения Аристотеля. Посредством богословских добродетелей человек прилепляется к небесному, посредством нравственных он оказывает презрение земному, поэтому первые выше последних. Из нравственных же добродетелей высшая та, которою оказывается презрение высшему благу — душевному. Но в душе высшее благо — воля, ибо через нее человек достигает других благ. Следовательно, высшая нравственная добродетель состоит в презрении собственной воли и в повиновении Богу*. Очевидно, что этот вывод не согласуется с учением о правде.

______________________

* Ibid. Quaest 104. Art. 3.

______________________

Что человек должен повиноваться Богу, продолжает св. Фома, это несомненно, но спрашивается: должен ли человек повиноваться человеку? В ответ на этот вопрос св. Фома приводит основное положение всего своего учения. Оно состоит в признании установленного Богом порядка, в котором высшие двигают низших. Как в устроенном Творцом порядке природы, говорит он, низшие предметы подчиняются движению, сообщаемому высшими, так и в порядке человеческих отношений высшие в силу данной Богом власти двигают низших своею волею. Последние по этому самому обязаны повиноваться повелениям первых*.

______________________

* Ibid. Art. 1.

______________________

Это приводит нас к учению о происхождении власти от Бога. Св. Фома подробно излагает свой взгляд на этот предмет в ‘Комментариях на сентенции Петра Ломбарда’, которыми дополняется учение ‘Богословской Суммы’. На вопрос ‘Всякая ли власть происходит от Бога?’ он отвечает: Бог — причина добра, а не зла, следовательно, все, что есть доброго во власти, то от Бога, все, что в ней дурного, то не происходит от него. Но во всякой власти надобно различать три элемента: 1) ее начало или происхождение, 2) ее употребление, 3) ее форму, или существо. Происхождение и употребление власти могут быть и хороши и дурны, но существо ее всегда хорошо, ибо оно состоит в известном порядке управления и подчинения (in quodam ordine alterius tanquam regentis et alterius tanquam subjacentis), а все, что устроено в порядке, то от Бога, ибо оно тем самым есть добро (omne quod ordinatum est, est a Deo, quia ex hoc ipso bonum est). Следовательно, по существу (simpliciter) всякая власть от Бога, но в некоторых отношениях (secundum quid) не всегда, ибо не от Бога несправедливое приобретение и злоупотребление власти. Незаконная или дурная власть не от Бога, разве в силу дозволения, в наказание за грехи подданных. Но злоупотребление правом лишает человека полученного благодеяния, следовательно, если приобретший власть употребляет ее во зло, он заслуживает, чтобы она была у него отнята. И то и другое происходит от Бога — и то, что князь приобрел власть, и то, что он справедливо ее лишился*.

______________________

* Comment, in sentent. super distinct. XLIII. Quaest. 1. Art. 2.

______________________

Этими началами определяются границы повиновения. Повиноваться властям следует настолько, насколько они от Бога. Они могут быть не от Бога: 1) по неправильному приобретению, 2) по злоупотреблению власти. В первом случае похититель власти не есть настоящий правитель, а потому у кого есть сила, тот вправе ему не повиноваться, разве неправильный владелец сделается впоследствии законным обладателем престола, либо через согласие подданных, либо через утверждение высшего. Что касается до злоупотребления власти, то оно может быть двоякого рода: 1) когда предписывается действие, противное той цели, для которой установлена власть, например действие греховное, противное добродетели, которую власть обязана соблюдать, 2) когда предписывается то, на что не простирается сила власти, например когда требуется подать, которой подданные не обязаны платить. В первом случае подданные не только не должны повиноваться, но обязаны ослушаться, во втором же случае они не обязаны повиноваться, но не обязаны и ослушаться*.

_______________________

* Comment, in sentent. super distinct. XLIII. Quaest. II. Art. 2.

_______________________

В ‘Богословской Сумме’ вопрос о повиновении властям разбирается еще подробнее. Здесь св. Фома признает, что подданные в двух случаях могут не повиноваться властям: 1) когда повелевается то, что противно повелению Божьему, ибо Бог высший властитель, 2) когда повелевается то, на что не простирается власть правителя. Относительно последнего пункта св. Фома ссылается на слова Сенеки, который говорит, что рабство не простирается на всего человека, лучшая часть которого изъята от подчинения: тело повинуется господину, а душа сама себе хозяин. Таким образом, во внутренних движениях души человек должен повиноваться не человеку, а единственно Богу. Подчинение человеку имеет место только относительно телесных действий. Но и здесь необходимо сделать ограничение: во всем, что принадлежит к самой природе тела, например что касается до поддержания жизни или до деторождения, надобно опять повиноваться не человеку, а одному Богу, ибо по природе все люди равны и ни один не подчинен другому. Поэтому рабы не обязаны повиноваться господам и дети родителям в заключении брака или в сохранении девственности и т.п. Но в том, что касается порядка человеческих действий или вещей, низшие должны повиноваться высшим, как воины полководцу в том, что касается войны, рабы господину в том, что касается служебных работ, дети отцу в том, что относится к дисциплине жизни и к домашним заботам, и т.д. Богу человек подчинен вполне, высшим же не во всем, а только относительно некоторых определенных дел (quantum ad aliqua deter-minata), и здесь власть является посредником между Богом и подданными. Относительно же других дел подданные подчиняются непосредственно Богу, от которого получают повеления через закон естественный или откровенный*.

______________________

* Secunda Secundae. Quaest. 104. Art. 5.

______________________

С этой точки зрения св. Фома опровергает возражения тех, которые утверждали, что христиане не обязаны повиноваться светским властям. Возражения были следующие: 1) Иисус Христос сказал по поводу уплаты подати: ‘…свободны суть сынове’ (Мф. 17: 26), но христиане — сыны Божий, следовательно, они свободны от подчинения светской власти. 2) Христиане освобождены от ветхозаветного закона, тем более от человеческого, который ниже ветхозаветного. 3) Разбойникам не следует повиноваться, а бл. Августин говорит, что царства, в которых не господствует правда, не что иное, как великие разбои. Против этих доводов св. Фома приводит тексты Св. Писания, которыми предписывается повиновение властям, и затем дает следующее заключение: вера Христова — начало и источник правды, следовательно, порядок правды ею не уничтожается, а подтверждается, порядок же правды требует, чтобы низшие повиновались высшим, ибо иначе не может сохраниться устроение человеческих дел. Затем опровергаются возражения одно за другим. На первое св. Фома отвечает, что подчинение человека человеку касается одного тела, душа же остается свободною. Как сыны Божий, христиане освобождаются духовно от рабства греха, а не телесно. Второе возражение устраняется тем, что Ветхий Завет был преобразованием Нового, следовательно, должен был прекратиться с появлением последнего, к человеческому же закону это не относится. Наконец, на третье возражение св. Фома отвечает: светским князьям следует повиноваться настолько, насколько требует порядок правды, если же они держат власть, неправильно присвоенную, или предписывают неправедное, то подданные не обязаны повиноваться, разве случайно, для избежания соблазна или опасности*.

______________________

* Ibid. Quaest. 104. Art. 6.

______________________

Св. Фома допускает даже подчинение христиан князьям неверным. Не следует, говорит он, вновь устанавливать подобное подчинение, ибо это было бы опасно для верующих, но когда власть уже существует, оно должно оставаться в силе, ибо власть учреждается правом человеческим (dominium vel praelatio introducta sunt ex jure humano). Божественный же закон, устанавливающий различие между верующими и неверующими, не уничтожает закона человеческого, истекающего из естественного разума.

По-видимому, этим положением признается полная самостоятельность человеческого права, но тут же делается существенная оговорка, которою вводится совершенно иное начало. Церковь, продолжает св. Фома, может однако справедливо отнять правление у неверных князей, ибо последние заслуживают лишения власти. Это совершенно предоставлено усмотрению церкви, которая может прилагать свое право всякий раз, как находит это нужным. Только для избежания соблазна она не пользуется им относительно князей, которые в светском порядке не подчинены ей или ее членам*.

_______________________

* Ibid. Quaest. 10. Art. 10.

_______________________

Наконец, ко всему предыдущему надобно присоединить учение св. Фомы о возмущении. Вопрос ставится таким образом: есть ли возмущение смертный грех? Возмущение, отвечает св. Фома, противополагается единству народа, живущего в государстве, но народом, по определению Цицерона, которое приводит и Августин, называется не всякая толпа, а собрание людей, связанное согласием права и общением пользы, следовательно, единство, которому противополагается возмущение, есть единство права и общей пользы, а потому возмущение есть смертный грех. Но, с другой стороны, на том же самом основании восстание в защиту общей пользы не должно называться возмущением и считаться грехом. С этой точки зрения несправедливо возражение тех, которые оправдывают возмущение, ссылаясь на то, что похвально избавление народа от тирании. Тираническое правление само по себе не праведно, ибо оно установляется не для общей пользы, а для частной, поэтому ниспровержение подобного правления не имеет значения возмущения, разве оно совершается так беспорядочно (inordinate), что народ более терпит от восстания, нежели от тирании. В тираническом правлении возмутитель скорее сам тиран, который поддерживает раздоры в народе, чтобы властвовать безопаснее*. Св. Фома допускает даже тираноубийство. По поводу возражения, что Цицерон хвалит убийц Юлия Цезаря, он говорит: это относится к тому случаю, когда кто насильно захватил власть и нет прибежища к высшему, тогда тот, кто для освобождения отечества убивает тирана, получает похвалу и награду**.

_______________________

* Secunda Secundae. Quaest. 42. Art. 2.

** Comment, in sentent. super distinct. 44. Quaest II. Art. 2.

_______________________

Из всего этого очевидно, что, по учению Фомы Аквинского, начало власти ставится в полную зависимость от начала закона. Власть существует единственно для охранения законного порядка, она проистекает от Бога настолько, насколько в ней выражается этот порядок. Мы видели уже у Златоуста зародыш учения, что от Бога происходит только существо власти, а не та или другая ее форма и не принадлежность ее тому или другому лицу. У Фомы Аквинского мы встречаем дальнейшее развитие этих начал, которых последствия мы увидим ниже. От Бога, по мнению знаменитого схоластика, проистекает только общий порядок подчинения и управления, а не приобретение власти тем или другим лицом и не то или другое ее употребление. Все это человеческое дело, которое может быть праведно и неправедно. Поэтому подданные отнюдь не обязаны безусловным повиновением властям. Повеления правителей для них обязательны настолько, насколько этого требует порядок правды. Но если мы спросим: кто же судья праведности предписаний и не превратится ли общественный порядок в чистую анархию, если каждому подданному дано будет право отказывать власти в повиновении, когда он считает известное повеление несогласным с общим благом? — то на эти вопросы мы не найдем ответа. Св. Фома требует только, чтобы восстание не приносило более вреда, нежели пользы, ограничение весьма неопределенное. Понятно, какой простор подобное учение оставляло и свободе подданных, и вмешательству церковной власти. Мы увидим впоследствии, каким образом из этих начал выводились чисто демократические теории.

Сам Фома Аквинский был однако далек от пристрастия к демократии. Ограничивая княжескую власть пределами закона и правды, он, естественно, должен был предоставить и подданным участие в правлении, но он давал им политические права в весьма умеренных размерах, ибо для него главным делом был все-таки порядок подчинения низших высшим. В ‘Богословской Сумме’ по поводу ветхозаветных учреждений он излагает свой взгляд на лучшее устройство государственной власти*. В этом вопросе, говорит он, надобно иметь в виду две вещи: 1) чтобы все имели какое-либо участие в верховной власти, ибо этим сохраняется доля народа в управлении (pars populi), и притом все такое правление любят и берегут, как говорит философ в ‘Политике’, 2) наилучшую форму самой власти, ибо, хотя она может принимать различные виды, как говорит Аристотель, однако одни из них имеют преимущество перед другими. Наилучший образ правления тот, где правит один, согласно с добродетелью, затем следует аристократия, где владычествуют немногие, также движимые добродетелью. Принимая все это в соображение, надобно сказать, что совершеннейшее устройство власти будет то, где на вершине стоит единый монарх, правящий на основании добродетели, а под ним несколько вельмож, также добродетельных, и между тем эта власть принадлежит всем, либо потому что правители избираются из всех, либо потому что они избираются всеми. Такое правление, смешанное из монархии, аристократии и демократии, было именно установлено у евреев законом Божьим. Моисей и его преемники властвовали, как монархи, старшины избирались по добродетели, наконец, демократическое начало состояло в том, что они брались из всего народа. Против этого можно возразить, что наилучшее правление — царство, ибо оно более всех других представляет собою управление мира единым Богом. Действительно, говорит св. Фома, царство — наилучшее правление, когда оно не извращается, но вследствие великой власти, которая вручается царю, оно легко превращается в тиранию. Только вполне добродетельные люди способны выносить великое счастье, а совершенная добродетель находится у немногих. Поэтому Бог не дал сначала царя иудеям, а только судью, царя же он дал им впоследствии по просьбе народа, как бы негодуя на них. И тут были установлены правила, как царь должен себя вести, чтобы не возгордиться властью.

______________________

* Prima Secundae. Quaest. 105. Art. 1.

______________________

Таково учение св. Фомы о светской власти. Как видно, он уделяет в ней значительную для средних веков долю либеральным началам. Будет ли он держаться того же направления в разборе отношений светской власти к духовной? К сожалению, в главных своих догматических сочинениях, в ‘Богословской Сумме’ и в ‘Комментариях на сентенции…’ он касается этого вопроса только косвенно. Постараемся однако собрать рассеянные его изречения.

Мы видели, что он предоставляет князьям только власть над телесными действиями подданных, а управление душ относит к исключительному ведомству церкви. Но в порядке мироздания тело подчиняется душе. Согласно с этим, св. Фома, отвечая на одно возражение, отрицающее вмешательство духовной власти в светские дела, говорит: ‘…гражданская власть подчиняется духовной, как тело душе. Поэтому нельзя считать неправильным присвоением власти, когда духовное лицо вступается в те светские дела, в которых гражданская власть ему подчиняется или которые предоставляются ему гражданскою властью’ (quantum ad ea, in quibus subditur ei secularis potestas vel quae ei seculari potestate relinquantur)*. В этом изречении, как и в вопросе о повиновении властям, установляется подчинение условное, относительно некоторых только дел. Светской власти оставляется собственно ей принадлежащая область. В том же духе св. Фома говорит в другом месте: ‘Так как духовная власть и светская обе производятся от власти Божьей, то светская власть настолько находится под духовною, насколько она ей Богом подчинена, а именно в том, что касается до спасения души, вследствие чего в этих делах следует скорее повиноваться церковной власти, нежели светской. В том же, что касается до гражданских благ, надобно более повиноваться светской власти, нежели церковной, согласно с изречением ‘воздадите убо кесарева кесаревы’. Разве случайно и та и другая соединяются в лице папы, который стоит на вершине обеих властей (qui utriusque potestatis apicem tenet)**. Последняя оговорка, как по смыслу речи, так и по толкованию Беллармина и богословов школы св. Фомы, означает не власть папы над всем христианством, а власть его в Папской области, где он является вместе и светским государем.

______________________

* Secunda Secundae. Quaest. 60. Art. 6.

** Comment, in sentent, in secund. sentenl. distinct. 44. Art. 3.

______________________

Какие же дела принадлежат собственно к ведомству церкви? Св. Фома не исчисляет их, а указывает на некоторые. Прежде всего он говорит о суде в делах веры, который естественно принадлежит церкви. Здесь сообразно с духом средних веков вывод юридических начал из нравственного закона ведет к тому, что нравственный суд переходит в юридическую область. Души верующих изъемлются из ведомства гражданской власти, что, по-видимому, благоприятствует свободе, но, с другой стороны, они подчиняются власти церковной, а в этих пределах свобода уже вовсе не допускается: все должно безусловно покоряться церковному закону. Поэтому св. Фома стоит за наказание еретиков смертью. По-видимому, говорит он, еретиков следует терпеть, ибо апостол Павел учит, что раб Божий должен быть тих во всем, учителей, незлобив, с кротостью наказуя противных (2 Тим. 2: 24, 28). Еретикам должно быть предоставлено и время для раскаяния, что невозможно, если они казнятся смертью. Однако эти возражения недостаточны. Для разрешения вопроса надобно различить действия еретиков и действия самой церкви. Со стороны первых лжеучение есть грех, за который они достойны не только отлучения от церкви, но и отсечения от мира посредством смерти, ибо гораздо важнее извращение веры, дающей жизнь душе, нежели подделка монеты, доставляющей удобства телу. Со стороны же церкви при этом соблюдается и милосердие, ибо она не прямо наказывает еретиков смертью, а сначала увещевает их по предписанию апостолов, когда же нет более надежды на обращение грешника, тогда она заботится о спасении других, сперва отлучая лжеучителей от церкви, а потом выдавая их светской власти на смертную казнь. Ибо, как говорит св. Иероним, гнилое мясо должно быть отсечено от тела, и зараженная овца отделена от стада, чтобы все тело или все стадо не заразились болезнью*.

_______________________

* Sec. Sec. Quaest. 11. Art. 3.

_______________________

Церкви принадлежит суд и над князьями-отступниками. Она имеет даже право лишить их власти, ибо последняя может быть пагубна для веры. Поэтому, как скоро отступник отлучается от церкви, так подданные разрешаются от присяги и освобождаются от обязанности повиновения. На возражение, что церковь в первые века не пользовалась этим правом, например при Юлиане, св. Фома отвечает, что это не делалось единственно потому, что церковь в то время не была довольно сильна и не имела власти над князьями. При этом он ссылается на Григория VII, который прямо приписывает папам это право*.

_______________________

* Ibid. Quaest. 12. Art. 2.

_______________________

Таково отношение церкви к князьям, исповедующим христианство. Над теми же, которые никогда не принимали веры, говорит св. Фома, суд не принадлежит церкви. Однако мы видели, что в другом месте он приписывает церкви право лишать власти и неверных князей, утверждая, что она не делает этого единственно для избежания соблазна. Современник Фомы Аквинского, св. Бонавентура, разбирая вопрос об отношении светской власти к духовной, доказывал, что папа имеет право низлагать князей по двум причинам: за беззаконие князя и для нужды государства, т.е. когда угнетенные подданные прибегают к защите церкви*.

_______________________

* De ecclesiastica hierarchia. Pars II. Cap. 1. Я заимствовал эту цитату у Laurent. T. VI. С 51.

_______________________

Мы приходим здесь опять к теории нравственного закона, которую мы видели у Иннокентия III, теории, в силу которой папе приписывается право судить светских князей за беззаконные действия, а иногда и низлагать их в виде наказания. Но в учении св. Фомы эти начала вытекают уже из общей богословско-философской системы и получают мировое значение. Установленный высшим законом порядок мироздания требует подчинения низших высшим, а высшая власть принадлежит церкви, которая повелевает светскими князьями как душа телом. Зародыш этого учения мы встретили уже в IV веке, здесь оно получает полное развитие. Как воспользовались им папы и их приверженцы, мы сейчас увидим. Если Фома Аквинский в ‘Богословской Сумме’ держался еще пределов умеренности, то ученики его скоро вывели из этих начал самые крайние последствия.

В начале XIV столетия возгорелся спор между Бонифацием VIII и Филиппом Красивым, королем французским. Бонифаций, как известно, высказал в этих прениях самые неумеренные притязания. Между тем все содержание знаменитой буллы ‘Unam Sanctam’ не что иное, как повторение доводов, изложенных одним из учеников Фомы Аквинского в не изданном доселе сочинении ‘О церковной власти’. Этот ученик был Эгидий Римский (Aegi-dius Romanus, Gilles de Rome), архиепископ Буржский, наставник Филиппа Красивого. Он был автором нескольких политических сочинений, имеющих право на внимание исследователя. Одно из них, трактат ‘О правлении князей’ (De regimine principum), писано в руководство царственному воспитаннику. Здесь большею частью воспроизводится политическое учение Аристотеля, хотя и с некоторыми отступлениями, сообразными с духом христианства и средневекового общества. Так, автор многими доводами доказывает преимущество наследственной монархии перед другими образами правления. Сочинение писано в схоластической форме, но ясно и отчетливо. Оно любопытно как указание на те политические мысли, которые средневековые писатели вынесли из изучения древних. Но самостоятельного в нем мало, и относительно главного вопроса, занимавшего людей того времени, вопроса об отношении государства к церкви, оно не содержит в себе ничего. Эгидию Римскому приписывается и другое сочинение ‘Об обеих властях’ (De utraque potestate), напечатанное под его именем в собрании Гольдаста, но оно, очевидно, принадлежит не ему, ибо оно писано по поводу того же спора Бонифация VIII с Филиппом Красивым в пользу светской власти, а в этих прениях Эгидий явно выступил на стороне папы. Настоящий его образ мыслей вполне высказывается в упомянутом выше сочинении ‘О церковной власти’ (De ecclesiastica potestate), которое хранится в Парижской библиотеке и известно только по отчетам и отрывкам*.

______________________

* См. статьи Charles Jourdain в ‘Journalde l’instruction publique’ 24 и 28 февраля 1858 г. Эти статьи перепечатаны отдельною брошюрою под заглавием ‘Un ouvrage inedit de Gilles de Rome’.

______________________

Так же, как у Фомы Аквинского, основанием аргументации Эгидия Римского в этом трактате служит отношение тела к душе и материи к форме. К этим началам возводится теория двух мечей, которая получает таким образом новый характер. Человеческая природа, говорит Эгидий и повторяет Бонифаций VIII в своей булле, двоякая: телесная и духовная. Каждая из этих частей требует особой пищи. Сообразно с этим и человеческое общество для своей защиты должно иметь двоякий меч, духовный и светский. Но как дух должен властвовать над телом, так и духовный меч над светским. Оба меча находятся в руках папы, но один, высший, он оставляет у себя, другой же, низший, он передает светским князьям, ибо по природе вещей высшие причины должны иметь в подчинении причины второстепенные, которые служат им посредниками и орудиями для осуществления цели. Апостол говорит: ‘…несть бо власти, аще не от Бога’. Но всякая власть должна быть устроена (ordinata), только устроенное в порядке происходит от Бога. Между тем земные власти были бы не устроены, если бы один меч не приводился к другому (поп reduceretur ad alterum) и если бы один не был под другим. По изречению св. Дионисия Ареопагита, божественный закон, данный всем тварям, и порядок мироздания требуют, чтобы не все прямо приводилось к высшему, а чтобы низшее приводилось к высшему через среднее. Поэтому светский меч должен быть подведен под духовный и один устроен под другим как низший под высшим.

Очевидно, что эти философские основания, в силу которых Эгидий требует подчинения светской власти духовной, заимствованы прямо из учения Фомы Аквинского о порядке мироздания. В доказательство же, что духовная власть действительно выше светской, Эгидий приводит: 1) плату десятины, 2) благословение и посвящение светских князей духовными лицами, ибо благословляющий выше благословляемого, 3) установление властей папою, кроме тех, которые возникают из разбоя, 4) порядок Вселенной, где тела управляются разумом. Из всего этого выводится, что папа, будучи судьею души, которую он может отлучить от церкви и лишить блаженства, тем самым становится судьею всего человека, в котором владычествует душа. Папа — тот духовный человек, о котором говорит Апостол (1 Кор. 2:15): он судит всех, а сам не имеет судьи, кроме Бога.

Эти начала дают уже папе весьма широкую власть над всеми человеческими делами. Но Эгидий на этом не останавливается. Он утверждает, что не только всякая власть, но и всякая собственность получает бытие от церкви и может существовать лишь под церковью и через церковь (sub ecclesia et per ecclesiam). В доказательство берется отношение материи к форме. Назначение материи — служить форме. Все земные вещи служат телу, тело — душе, а душа подчиняется папе. Следовательно, вся задача светской власти и все искусство управлять народами состоят в том, чтобы располагать телесную материю для высших распоряжений церкви. Светская власть должна себя и все свои органы и орудия, т.е. администрацию, войско, имущество и законы, устраивать, в виду повиновения, духовной власти. Этим только обладание телесными предметами достигает своего назначения и получает правомерное основание. Всякая же собственность, не освященная церковью и не подчиненная церкви, остается голым фактом, правомерного в ней нет ничего. Человек, который хочет быть независимым, является возмутителем против Бога. Он становится рабом греха, а потому, лишаясь правды, лишается вместе с тем и всяких прав. Только церковь, примиряя нас с Богом посредством крещения и таинств и подводя нас таким образом снова под владычество закона и правды, возвращает нам потерянные права. Поэтому сын обязан своим наследием более церкви, нежели отцу: последний родил его по плоти, а церковь возродила духовно, но права, данные возрождением, выше тех, которые сообщаются рождением. Поэтому неверующие не имеют никаких прав, они незаконные владельцы даров Провидения.

Однако Эгидий старается разграничить права, принадлежащие церкви, и права светских князей и частных собственников. Назначение церкви, говорит он, — спасение душ. Поэтому она вступается всякий раз, как есть опасность для душ. Но сами по себе материальные блага служат телу и только косвенно касаются души. Следовательно, в обыкновенном порядке вещей они подлежат управлению светской власти, церковь сохраняет здесь только высший нравственный контроль. Когда же земные блага грозят опасностью душам, тогда церкви принадлежит суд не только верховный и первоначальный, но непосредственный, и даже само исполнение. Точно так же и верховное право собственности, принадлежащее церкви над всеми вещами, не уничтожает частной собственности князей и владельцев. Из первого истекают десятины, из второй — мирские выгоды владельцев. Этим исполняется предписание Христа: ‘…воздадите убо кесарева кесаревы’. Поэтому папа должен воздерживаться от неумеренного вмешательства в светские дела. Но сама по себе церковь обладает такою полнотою власти, что мощь ее не имеет веса, числа и меры (in ecclesia est tanta potestatis plenitudo, quod ejus posse est sine pondere, numero et mensura).

Таковы были последствия, выведенные Эгидием из учения Фомы Аквинского. Эти выводы были преувеличены: начало законного порядка заключает в себе, как мы могли видеть, не безусловное и беспредельное подчинение низших высшим, а только подчинение законное, насколько этого требует общий порядок. Из этих оснований нельзя было вывести, что власть папы не имеет веса, числа и меры, можно было, напротив, доказать совершенно иное, как и сделал Фома Аквинский в вопросе о повиновении подданных светским князьям. Сам Эгидий признавал, что церковная власть должна вступаться единственно там, где дело идет о спасении душ. Вся ее задача ограничивается, следовательно, охранением высшего закона, устанавливающего нравственный порядок в обществе. Большего нельзя было вывести из всей этой аргументации. Поэтому сам Бонифаций, когда притязания его встретили сильный отпор, немедленно отступил на почву нравственного закона и в этом смысле истолковал свои слова. В речи, которую он по этому поводу держал в консистории, он сказал: ‘Петр де Флотт наклепал на нас, будто мы писали королю французов, что он должен свое царство признать полученным от нас. Мы имеем сорокалетний опыт в правоведении и знаем, что существуют две власти, устроенные Богом. Кто же может подумать, чтобы в голове нашей было такое невежество или такое безумие? Мы утверждаем, что мы не хотели посягать на суд короля. Но, с другой стороны, ни король, ни кто-либо из верных не могут отрицать, что он подчинен нам в отношении греха (ratione peccati). Если мы превысили свое право, мы готовы все исправить. Но если король не исправится, мы низложим его как мальчика (sicut unum garcionem), хотя и с печалью, так же как наши предшественники низложили трех королей Франции’*.

______________________

* Dupuy. Histoire du different de Boniface VIII et de Philippe le Bel. Preuves. С 77.

______________________

Это опять теория Иннокентия III, теория, которая, давая значительный простор папской власти, оставляла однако некоторую самостоятельность светским князьям. Далее с этой точки зрения невозможно было идти. Но в учении Фомы Аквинского было начало, которое способно было вывести папские притязания далеко за пределы охранения нравственного закона. Богословы немедленно им воспользовались, чтобы возвысить требования духовной власти до самых крайних границ. Это было аристотелево начало конечной цели. Различие между этою системою и предыдущею заключается в том, что нравственный закон обнимает одну только общую, хотя и высшую сторону человеческой жизни, конечная же цель проникает всю жизнь и сводит ее к единству. Властвуя над целью, папа тем самым становится властителем всего. Эта последняя теория, теория конечной цели, нашла себе полнейшее выражение в трактате, который, так же как и упомянутое выше сочинение Эгидия Римского, носит заглавие ‘О правлении князей’ (De regimine principum). Начало его приписывается самому Фоме Аквинскому, вторая же половина несомненно принадлежит кому-нибудь из его последователей*.

_______________________

* См. разбор этого вопроса у Janet. I. C. 330, в: Franck. Reformateurs et publicistes de PEurope, Moyenage-Rennaissance. С 53 и след. Беллармин, который служит здесь важным авторитетом, отвергал принадлежность этого трактата св. Фоме.

_______________________

Автор прямо начинает с основного начала. Во всем, что устраивается в виду известной цели, говорит он, необходим руководитель, направляющий предмет к предположенной цели. Так, например, в корабль нужен кормчий. Но человек имеет известную цель, к которой направляется вся его жизнь, ибо он руководится разумом, а существо разума состоит в том, чтобы действовать в виду цели. Если бы человеку свойственно было жить одному, он не нуждался бы в ином руководителе, кроме себя самого, он сам себе был бы царь. Но ему свойственно жить в обществе более, нежели другим животным, ибо последним природа дала пищу, одежду и средства защиты, человек же должен все это приготовлять себе сам, а этого он не может сделать один. Кроме того, у животных есть инстинкт, который указывает им все необходимое для жизни и остерегает их от того, что вредно, человек же принужден добывать себе эти сведения познанием, а познавать он может только сообща с другими, отправляясь от общих начал для понимания частностей. Наконец, потребность общежития яснее всего выражается в том, что человек одарен словом, которое имеет значение только в обществе. Но если человеку свойственно жить в обществе, то необходима сила, управляющая собранными лицами и направляющая их к общей цели. Ибо частные стремления разъединяют людей, общие же соединяют их. Следовательно, кроме того, что движет каждого к собственному благу, необходимо нечто, движущее всех к общему благу. Так душа управляет телом, а в душе различные способности управляются разумом.

Но во всем, что устраивается для известной цели, можно действовать правильно или неправильно: правильно, когда имеется в виду настоящая цель, неправильно, когда цель избирается ложная. Это мы видим и в обществе. Цели здесь могут быть различны: иная цель общества свободных людей, иная общества рабов. Свободен тот, кто живет сам для себя, раб тот, кто существует для другого. Поэтому если в обществе свободных людей правитель имеет в виду общее благо, это будет правление правильное, если же он ищет только личной своей пользы, правление будет искаженное, и такой правитель называется тираном. Такое же различие существует, когда правят немногие или большинство граждан. Искаженное правление меньшинства называется олигархиею, большинства — демократиею. Правильные же образы правления разделяются на монархию, аристократию и политию.

Все это взято у Аристотеля. Затем автор переходит к вопросу о преимуществе того или другого образа правления, и здесь он является гораздо самостоятельнее. Что полезнее, спрашивает он: правление одного или многих? Это можно видеть опять из цели общества. Правитель должен прежде всего заботиться о сохранении того, что ему вверено. Но сохранение (salus) и благо соединенного общества состоят в сохранении его единства, что называется миром. Ибо разделенное общество погибает. Поэтому сохранение мира должно быть главною целью правителя, и чем более образ правления ведет к этой цели, тем он лучше. Но очевидно, что единство, скорее всего, производится тем, что едино в самом себе. Следовательно, лучше правление одного, нежели многих. Последние способны править только соединенными силами, следовательно, правление их тем лучше, чем более оно приближается к единодержавию. На преимущество монархии указывает и сама природа, которая везде устанавливает одно правящее начало: в теле сердце, в душе разум, у пчел один царь, и миром правит единый Бог. Наконец, то же доказывают и примеры человеческой истории: мы видим, что страны, в которых нет единого правителя, бедствуют в раздорах, тогда как, наоборот, управляемые монархами наслаждаются миром.

Но если правление царя наилучшее из всех, то правление тирана, напротив, наихудшее, 1) потому что противоположное лучшему есть худшее, а тирания противоположна монархии, 2) потому что сосредоточенная сила имеет большее действие, нежели разделенная, следовательно, она всего пагубнее, когда она обращена на зло, 3) потому что правление, где имеется в виду польза одного только человека, наиболее отклоняется от общего блага. Подчиняться тирану — все равно что находиться в когтях у дикого зверя.

Несмотря, однако, на эти невыгоды, меньшее зло проистекает из извращенной монархии, нежели из извращенной республики, ибо в последней возникают раздоры, чего нет в первой. Только крайняя тирания губительна для всего государства. Притом извращенная республика сама легко превращается в тиранию, ибо среди раздоров один обыкновенно берет верх над другими и становится тираном. Таким образом, и с этой стороны монархия является наилучшим образом правления.

Мы видим здесь иное учение, нежели в ‘Богословской Сумме’, хотя на этом основании нельзя еще отвергать принадлежности трактата св. Фоме, так как великий схоластик не всегда оставался верен себе.

Из всего этого следует, заключает автор, что, держась монархии, надобно устроить ее так, чтобы она не извращалась в тиранию. Для этого нужно, 1) чтобы на престол возводился человек, неспособный обратиться в тирана, 2) чтобы власть его была умеряема (об этом автор обещает говорить впоследствии, но к сожалению, это обещание остается неисполненным), 3) если, несмотря на все это, монархическое правление обращается в тиранию, надобно ее терпеть, пока она не превосходит всякой меры, ибо легко впасть в зло еще худшее: при неудачном восстании тиран становится еще свирепее, при удаче освободитель сам нередко делается злейшим тираном. Некоторые считают позволительным убийство тирана, но это несогласно с апостольским учением, которое предписывает повиноваться господам не только добрым, но и строптивым. Притом для государства было бы слишком опасно, если бы частное лице по собственному произволу считало себя вправе посягать на жизнь правителя. Поэтому здесь можно действовать не иначе, как общественною силою. Народу же, несомненно, принадлежит право сменять дурных правителей. Если общество свободных людей имеет право установить себе царя, то оно очевидно может и низложить его, когда он злоупотребляет своею властью. Этим подданные не нарушают верности, ибо сам правитель, не исполняя своей должности надлежащим образом, заслуживает, чтобы подданные в отношении к нему не держали своего обещания повиноваться. Если же установление царя принадлежит по праву кому-нибудь высшему, то надобно от последнего ожидать врачевания зла. Когда же, наконец, невозможно надеяться на человеческую помощь, тогда остается прибегать к царю всех, к Богу, помощнику угнетенных. Но здесь необходимо прежде всего исправление народа от грехов, ибо нечестивые получают власть в наказание за грехи человеческие.

Автор разбирает затем вопрос о должности царя, и здесь оказывается основная мысль всего сочинения. Царство, говорит он, должно уподобляться правлению, установленному в самой природе. Последнее представляется двояким: общее, т.е. управление мира Богом, и частное, или управление установленное в человеке, который есть микрокосм, Вселенная в малом виде. В человеке члены тела и силы души управляются разумом, что также представляет подобие управления Божьего. Следовательно, все сводится к последнему. Но деятельность Бога в мире двоякая: она состоит в установлении и в сохранении вещей. Подобно этому и царь в отношении к государству имеет двоякую обязанность: устанавливать и сохранять. Что касается до первой, то царь, уподобляясь Богу, не творит однако новых людей и новые места, а только пользуется тем, что дано природою. Он должен 1) избрать место для города или государства, 2) собрать людей, 3) дать им такое устройство, чтобы каждый сообразно со своими занятиями и со своим призванием удовлетворял общим нуждам. Вторая же обязанность царя, сохранение или настоящее правление, состоит вообще в том, чтобы данную вещь направлять к ее цели. Цель соединенной толпы состоит в добродетельной жизни, следовательно, такова должна быть задача управления. Однако этим не ограничивается цель человека, высшая его цель не земная, а небесная, лицезрение Бога после смерти. Поэтому и цель общества должна состоять в том, чтобы посредством добродетельной жизни достигнуть этой конечной цели, обязанность же царя заключается в направлении к ней подчиненных ему людей. Но кому принадлежит цель, тот повелевает теми, кто действует для этой цели. Так кормчий указывает работникам, как они должны делать корабль. Следовательно, высшее управление человеческих обществ должно принадлежать тому, кто руководит людей к небесной цели. Таким руководителем может быть не человек, а единственно Бог. Поэтому и верховное управление человеческими обществами может принадлежать лишь такому человеку, который есть вместе Бог, т.е. Христу. Но Христос отошел от земли, оставив на ней своего наместника. Чтобы духовное не подчинялось мирскому, он вверил высшее управление земными царствами не царям, а священникам, и главным образом первосвященнику Римскому. Ему все цари должны подчиняться как самому Христу. Ибо тому, кто имеет заботу о конечной цели, должны подчиняться те, на кого возложено попечение о средствах, ведущих к цели. У язычников религия служила земным целям, поэтому у них священники подчинялись царям. То же было и в Ветхом Завете. Но в Новом Завете цари подчиняются священникам, ибо главное здесь — небесная цель, которой должно служить все остальное.

Сообразно с этими началами должно быть устроено все государственное управление. Подчиняясь священнику, царь властвует над остальными должностями, которые содействуют достижению общей цели. Но всякий, кто совершает что-либо для известной цели, должен смотреть, чтобы дело его было приноровлено к этой цели. Поэтому царь должен наблюдать, чтобы все устройство земной жизни приспособлялось к цели небесной, т.е. он должен предписывать все, что ведет к вечному блаженству, и запрещать все, что ему противоречит. Необходимое для вечной жизни познается из закона Божьего, хранение же и толкование закона принадлежат священнику. Следовательно, царь в управлении государством обязан повиноваться велениям последнего. Наученный божественным законом, он должен устроить общество для добродетельной жизни.

Прежде всего надобно заботиться о водворении в обществе добродетели. С этою целью необходимо, 1) чтобы общество было устроено в единстве мира, 2) чтобы соединенное миром общество направлялось к доброй жизни, 3) чтобы попечением правителя общество имело все средства, потребные для жизни. Затем следует сохранение добродетельной жизни. Здесь также необходимы три вещи, 1) заботиться о продолжении как самого общества, так и должностей, посредством непрерывной смены лиц и поколений, 2) охранять общество от зла наградою соблюдающих закон и наказанием нарушителей оного, 3) оберегать общество от внешних врагов. Наконец, надобно сохраняемое улучшать, исправляя и восполняя недостатки. В этом состоят обязанности царя.

Таково содержание первой книги трактата ‘О правлении князей’. В ней заключается все существенное. В следующих книгах подробно излагаются средства и способы управления, отчасти же повторяются прежние суждения, хотя с некоторыми отступлениями, указывающими на другого автора. Так, например, образы правления разделяются на царский, деспотический и политический, или республиканский. Но различие между царским и деспотическим не выясняется: то они отличаются друг от друга, то сводятся к одному началу. Вообще, эти части сочинения далеко уступают первой в силе и последовательности мысли. В них видна ученическая рука. Первая же книга, бесспорно, принадлежит к числу самых замечательных произведений средневековой литературы.

Изложенная в ней теория конечной цели сделалась господствующею у католических богословов XIV столетия. Она послужила им для возведения папской власти превыше всего земного. Так, по поводу спора папы Иоанна XXII с императором Людовиком Баварским, явились два сочинения ‘Сумма о церковной власти’ (Summa de ecclesiastica potestate) асгустинского монаха Августина Триумфа и книга ‘О плаче церкви’ (De plainetu ecclesiae) францисканца Альвара Пелагия. В обоих теория папства доводится до самых крайних пределов. Весь мир, говорит Августин Триумф, составляет единое княжество, которого правитель — Христос, наместник же Спасителя — папа. Поэтому никто по праву не может освободить себя от повиновения папе, так же как никто не имеет права освободить себя от повиновения Богу. Приговор папы и приговор Бога одно и то же. Как Бог — создатель и правитель всех существ, так папа, заступая место Бога, является правителем всех царств. Император — служитель папы, тем самым, что он служитель Бога. Но по общему правилу главный деятель сам избирает служителей и орудия для своей цели. Следовательно, папа, который в земной церкви должен устроить всех верующих в виду мира и направлять их к сверхъестественной цели, может сам избирать императора, когда есть на то справедливая и разумная причина. Он мог дать эту власть избирателям, но он всегда имеет право отнять ее у последних. Обязанности императора в отношении к папе определяются его служебным положением. Он приносит папе присягу верности. Этим он обязывается возвеличивать церковь, защищать ее пастыря и охранять принадлежащие ей светские блага. Но зависимость его этим не ограничивается. Без папы император не может издать никакого закона, ибо всякий справедливый закон истекает из закона Божьего, а папа — наместник Бога на земле и посредник между человеком и Богом. Мало того, в силу подарка Константина Великого, не только высшая власть, но и непосредственное управление всей Империи принадлежит папе, так что вся императорская юрисдикция от него зависит. И этот подарок не есть дело случая или произвола, напротив, это не что иное, как восстановление нарушенного права, возвращение несправедливо отнятого у церкви. Ибо против церкви нет давности. Никакое право, никакой обычай не могут иметь силы против нее. Обычай, противный истине и праву, тем вреднее, чем он продолжительнее, и должен скорее быть назван злоупотреблением, нежели обычаем. Развивая эти начала, Августин Триумф утверждает даже, что папе следует воздавать такую же честь и такое же поклонение, как самому Богу*.

_______________________

* См.: Ibid. С. 47, примеч. 18 и С. 101, примеч. 2, также: Pichler. Geschichte der kirchlichen Trennung. 1. С. 243 — 245.

_______________________

Того же направления держится и Альвар Пелагий. Мирское, по его учению, не более как принадлежность духовного, а принадлежность должна следовать за главным предметом (Temporalia accessoria sunt ad spiritum, sed accessoria naturam habent principale sequendi). Управление духом принадлежит Христу, а папа его наместник. Следовательно, папа имеет царскую власть в светских делах не от Константина Великого, как утверждают некоторые, а от самого Христа, который выше достоинством как царь, нежели как священник, ибо священником он был в качестве человека, царем же он был и есть и как человек, и как Бог. Поэтому церковное достоинство папы выше его иерейского чина. ‘Как Сын Божий, — говорит Пелагий в другом месте, — в едином лице соединяет два естества, божественное и человеческое, так и наместник его, папа, в едином папском чин держит двоякий суд различного естества, духовный и светский. Имея таким образом власть Христа и как человека, и как Бога, папа является не просто человеком, а Богом (Papa non est homo simpliciter, bed Deus). Папа есть Бог императора (Papa est Deus imperatoris). Всякая власть от него исходит и устрояется в отношении к нему, ибо он начало и конец всякой власти. Он не связывается законами, даже им самим изданными, он выше всех вселенских соборов. Если бы весь мир в чем-либо был иного мнения, нежели папа, надобно все-таки следовать мнению папы. Одним словом, власть его не имеет числа, веса и меры’. Это положение, которое мы видели у Эгидия Римского, повторяется Альваром Пелагием*.

______________________

* Я не имел под руками этого сочинения, а пользовался выписками у Гизелера. 4-е изд. Ч. 5. С. 42, примеч. 17 и С. 104, примеч. 3.

______________________

Таковы были результаты, к которым привели схоластиков начала, заимствованные у Аристотеля. Приноровленные к церковному учению, первоначально для развития теории законного порядка, эти начала сами собою вывели эту теорию из настоящих ее пределов. Господствующий у Аристотеля идеализм разрешил раздвоение в полное единство во имя конечной цели. Нельзя отрицать силы и логической связи этой системы, которая явилась последним и самым крайним выражением папских притязаний, но она не могла не встретить самого сильного противодействия. Единство, которого требовали богословы, слишком противоречило и средневековому порядку, и христианским началам, и назначению церкви. Оно не могло быть установлено силою нравственного закона, который церковь обязана была хранить, ибо нравственный закон не поглощает собою закона юридического. Оно, наконец, невозможно было и по самой своей сущности: идеальное единство человеческой жизни не означает безусловного подчинения всего находящегося на земле единой власти, распоряжающейся и светским мечом, и совестью граждан. Идеализм приводит к требованию не внешнего, а внутреннего единства, допускающего свободу и относительную самостоятельность отдельных элементов. Идеальное начало призывает всех к содействию в достижении общей цели, а не приносить все в жертву единому властителю. Между тем в папской системе уничтожаются и независимость светской власти, и свобода граждан. С этой точки зрения против этой теории легко было привести самые основательные доводы. Выставленное схоластиками начало конечной цели могло обратиться в могучее орудие против них самих. И точно, в течение XIV столетия один за другим являются даровитые писатели, которые совершили в теории то, что другие делали на практике: они сокрушили притязания пап и порешили дело в пользу светской власти.

4. Петр Дюбуа и Иоанн Парижский

Спор между Бонифацием VIII и Филиппом Красивым вызвал несколько замечательных сочинений об отношении церкви к государству. И юристы, и богословы вступились за права светской власти. Собранные Филиппом Генеральные штаты Франции произнесли приговор в пользу короля. Бонифаций, схваченный врасплох и оскорбленный, умер от досады и волнения. Преемники его не только отступились от его требований, но и подпали под сильное влияние французских королей. Светская власть победила.

В числе юристов, выступивших с пером против притязаний папы, был Петр Дюбуа. Ему приписывается трактат под заглавием ‘Вопрос о папской власти’*, трактат, которым, можно сказать, открывается бой против папства. Здесь нет философско-систематического учения, какие мы видели доселе, но с замечательною силою и ясностью разбираются и опровергаются доводы в пользу папской власти. Последующие писатели нередко повторяют только сказанное в этом сочинении. По общему обычаю средневековых писателей, автор сначала излагает доказательства защитников папства, затем доводы противоположные, потом дает свое заключение и, наконец, опровергает одно за другим основания противников.

_______________________

* Quaestio de potestate Papae. Этот трактат напечатан в: Dupuy. Histoire du different de Boniface VIII et de Philippe le Bel. Preuves. С 663-683. Насчет принадлежности его см.: Nouveaux memoires de l’Academie des Inscriptions et Belles Lettres. T. XVIII. 4. 2. С 435 (статья de Wailly), также: Boutaric. La France sous Philippe le Bel. С 118.

_______________________

Главные доказательства в пользу пап следующие: 1) Христос сказал: ‘…дадеся ми всяка власть на небеси и на земли’ (Мф. 28: 18), а папа наместник Христа, 2) известное сравнение с двумя светилами, 3) низложение Хильдерика папою Захарием, 4) письмо папы Гелазия, 5) подобие небесной иерархии, где ангелы имеют единого владыку — Бога, 6) текст из Иеремии ‘се поставих тя над языцы’ и пр., 7) текст из Второзакония, приведенный в письме Иннокентия III,

слова Христа ‘елика аще свяжеши’ и проч., 9) изречение Дионисия Ареопагита ‘что есть в причиненном, т.е. и в причине’, а духовная власть относится к светской, как душа к телу, 10) изречение Августина, что без правды не могут существовать государства, а правда может быть только там, где правит Христос, 11) изречение апостола Павла (1 Кор. 2: 15), что духовный судит всех, а его судить никто не может, 12) силлогизм: кто может большее, тот может и меньшее, а папе вверена власть над большим, нежели светским князьям, 13) требование единства церкви, 14) посвящение императоров папою, ибо низший посвящается высшим, 15) текст ‘ты ecu Петр’ и проч., 16) возложение на духовных лиц всякого рода светских почестей, чем доказывается, что папа, возводя в духовный сан, тем самым дает человеку право на все светские чины, 17) изречение св. Бернарда в книге ‘О размышлении’.

Доводы противоположной партии следующие: 1) папа не судит о собственности и наследстве, следовательно, он не владыка всей светской области. 2) Он не судит о ленах, доказательством чему служит письмо Иннокентия III. 3) От светского суда нет апелляции к папе. 4, 5, 6) Приводятся другие юридические доводы из феодального права. 7) Апостол запрещает служащим Богу вступаться в житейские дела, и хотя некоторые различают власть и исполнение, приписывая первую папе и предоставляя второе светским князьям, однако соединение власти с исполнением совершеннее и устроеннее, а потому происходит от Бога: кому дана власть, тому должно быть дано и исполнение.

Светская власть противоречит христианской добродетели, именно смирению, которое требуется от духовных лиц. 9, 10, 11) Христос удалился в горы, когда его хотели провозгласить царем. 12) Апостол Петр не имел светской власти. 13) Спаситель сказал ‘воздадите убо кесарева кесаревы’, и сам заплатил дань. 14) Власть и служение противоположны, а Христос велел большему служить, и сам показал тому пример. 17) Христос сказал, что он не пришел на землю судить людей, а потому он и папе не дал судебной власти. 18) Текст ‘царство мое не от мира сего’.

Излагая затем собственное заключение, Дюбуа отправляется от понятия об организме, он старается сравнением, заимствованным у противников, опровергнуть их выводы насчет отношения души к телу и духовной власти к светской. Церковь издревле называлась телом Христовым, по учению католиков, невидимый глава ее — Христос, видимый — папа. Продолжая это подобие, Дюбуа сравнивает духовенство с нервами, связывающими голову с членами, а светскую власть с сердцем, от которого идут кровеносные жилы, разносящие пищу по всему телу, эти жилы суть права и законы. Но сердце, говорит Исидор, составляет основание тела, ибо без него не может быть жизни, оно создается прежде головы. Подобно тому и светский суд существовал прежде духовного, что ясно из повествования Августина о начале царств. Таким образом, в человеческом теле есть две главные части, которые имеют каждая свое отправление, не вмешиваясь в чужую деятельность. Точно так же и в земном обществе установлены два суда, светский и духовный, каждый со своею должностью, и как нет светского князя, который мог бы считать себя владыкою духовной области, так и папа не может считать себя хозяином светской.

Это сравнение с организмом человеческого тела важно было в то время как наглядное опровержение теории о мировом законе, подчиняющем низшее высшему, им устранялось и требование единства, основанного на полном владычестве головы над членами. Здесь на живом примере показывалось, что единство организма состоит не в подчинении всех частей одному движущему началу, а в согласной деятельности самостоятельных членов.

Петр Дюбуа подкрепляет свое заключение богословскими доводами. Что папа не может считаться владыкою светской области, это доказывается 1) устройством еврейского народа, 2) смиренным ответом Христа, 3) совершенством апостольского чина. В Ветхом Завете, у евреев, мы видим различие светской власти и духовной, сначала в Моисее и Аароне, затем, с одной стороны, в судьях и царях, с другой — в первосвященниках. Из этого ясно, что священнику принадлежит только Ааронова лоза, т.е. духовная власть, если же он имеет и светские права, то он мог получить их единственно от светских правителей, ибо относительно мирских дел церковь подчинена царям. В Новом же Завете, Христос явился в смирении, а не с властью. Он отвечал просящим о суде: ‘…кто меня поставил судьею над вами?’ Он сказал: ‘…царство мое не от мира сего’. Богословы утверждают, что папа — владыка всех людей, как наместник Христа, но в этом смысле он духовный отец верующих, и более ничего. Наконец, папа по своему чину преемник апостолов, следовательно, он должен быть подражателем апостольского совершенства, а совершенство состоит в отречении от земных благ. Христос сказал: ‘…аще хощешъ совершен быти, иди, продаждь имение и даждь нищим’. Такова заповедь, которой должен следовать папа.

Дюбуа отвергает и значение подарка Константина Великого: во-первых, говорит он, это не относится к восточной половине Империи, следовательно, не может служить основанием всемирной власти папы, во-вторых, Франция не подчинена Империи, а составляет самостоятельное государство. Здесь виден взгляд французского юриста. Если короли Франции не могли противопоставить папам преданий Рима и притязаний на всемирную монархию, зато они имели возможность опираться на искони принадлежавшую им полную политическую независимость. Вопрос не осложнялся здесь историческим фактом перенесения Империи, французские короли не короновались папою, и коронация не считалась необходимым условием для возведения в царский сан. Почва была более тесная, но более твердая.

В заключение Дюбуа опровергает все приведенные выше доказательства в пользу папской власти. На первый довод, что папе как наместнику Христа принадлежит вся полнота власти, и духовной, и светской, он отвечает, что Спаситель не передал папе всей власти, принадлежавшей ему как человеку и как Богу, например права устанавливать и отменять таинства, власти делать чудеса и т.п. На сравнение с солнцем и луною он возражает, что аллегория не доказательство, притом месяц имеет свою собственную силу и деятельность, независимые от солнца, наконец, из этого, во всяком случае, можно вывести только высшее достоинство папы, в чем все согласны, а никак не установление им светской власти. Последнее невозможно уже потому, что предыдущее не может произойти от последующего, а цари существовали прежде священников. Далее, на примере папы Захария повторяется известное уже возражение, что он дал только свое согласие на низложение Хильдерика. На доказательство, взятое с подобия небесной иерархии, Дюбуа отвечает: оно имеет значение только для духовной области, ибо люди подобны ангелам душою, а не телом. Точно так же и на текст ‘елика аще свяжеши’ и проч. он возражает, что эти слова относятся единственно к духовным делам, так как на небе нет мирской связи. В том же смысле толкуются текст Иеремии и письмо Гелазия. На 9-е доказательство, об отношении причиненного к причине, отвечается, что не всегда то, что есть в причиненном, бывает и в причине. Притом духовная власть вовсе не причина светской. Наконец, несправедливо, что как душа вносится к телу, так и духовная пища, поддерживающая душу, относится к мирской пище, поддерживающей тело, ибо духовная пища не поддерживает тела, а мирская, поддерживая тело, поддерживает вместе с тем и душу, следовательно, душа находится в большей зависимости от светских предметов, нежели последние от души. Далее, в ответ на 10-е доказательство признается, что нет правды там, где не правит Христос, но папа — наместник Христа только относительно духовных дел. На 11-е: апостол Павел, утверждая, что духовный судит всех, а сам не судится никем, говорит не о юридическом суде, а о суждении посредством внутреннего голоса. На 12-е: правило, что кто может большее, тот может и меньшее, справедливо только относительно предметов, состоящих в зависимости друг от друга, а не вообще. На 13-е: единство церкви не уничтожает двойственности суда, ибо единство принимается в разных смыслах. В смысле совершенства оно требует соединения различных элементов. Это и относится к христианской церкви, для совершенства которой нужен двоякий суд, светский и духовный. На 14-е: посвящение не доказывает власти, кардинал Остийский посвящает папу, но не имеет над ним суда, король же Франции папою не посвящается и не коронуется. На 15-е то же, что на 8-е. На 16-е: папа не прямо дает право на светские чины, а только косвенно, тем, что имеющие духовный сан считаются достойными и светских почестей. Наконец, на 17-е: св. Бернард говорит о принадлежащих папе двух мечах, не утверждая, а более сомневаясь, что ясно из других мест того же сочинения, где он восстает против стремления пап к владычеству.

Таково содержание этого замечательного трактата, в котором с совершенною ясностью раскрывается ничтожество многих из доводов, приводимых тогдашними богословами, неправильное толкование текстов, несостоятельность символических доказательств. Петр Дюбуа принадлежал к смелым умам того времени, которые не останавливались даже перед радикальными мерами. Он подал Филиппу Красивому записку, в которой предлагал королю основать монархию над всем христианским миром и с этою целью отобрать между прочим у папы все его светские владения и права. Папа, писал Дюбуа, получив подарок от Константина Великого, не может пользоваться своим правом вследствие сопротивления народов. По своему положению он не может даже вести войну. Большею частью он дряхлый старик, а потому не в состоянии подавлять возмущения. Притом его сан требует от него иной деятельности: он должен молиться, учить, проповедовать, прощать, примирять. Если же он ведет войну, то он другим подает дурной пример. Поэтому собственная его польза должна побудить его передать свои права французскому королю, который со своей стороны обяжется платить ему прежние доходы. Этим способом папа сохранит все выгоды своего положения и освободится от мирских забот. Ибо какой человек может считать себя способным держать оба меча в столь обширных владениях?*

______________________

* О записи Дюбуа см.: Nouveaux memoires de l’Academie des Inscriptions et Belles Lettres. T. XVIII. С 443 (статья de Wailly).

______________________

Сочинение Дюбуа не могло однако считаться окончательным решением спора. В столь многосложном вопросе требовался более глубокий философский анализ предмета. В этом отношении Дюбуа оставлял обширное поле последующим писателям. Они не замедлили явиться.

К числу сочинений, вышедших по поводу распри Бонифация VIII с Филиппом Красивым, относится упомянутый выше трактат под заглавием ‘Вопрос об обеих властях’ (Quaestio de utraque potestate) 1304 г.* Он приписывается Эгидию Римскому, но, очевидно, писан не им, ибо здесь высказывается образ мыслей, совершенно противоположный тому, который мы видели в разобранном выше сочинении. Неизвестный автор выступает в пользу светской власти, доказывая ее независимость как богословскими, так и юридическими и философскими доводами. Обращу внимание на важнейшие из последних.

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С 96 и след.

_______________________

Главным авторитетом опять служит Аристотель. Он говорит, что силы различаются действиями, предметами и целями. Но светская власть и духовная различаются во всех этих трех отношениях, следовательно, они не должны смешиваться и не подчиняются друг другу. Основание их разделения лежит в самом существе человека, в различии тех элементов, из которых он образуется, — материи и духа. Человек состоит из тела и души. Сообразно с этим он имеет две жизни: телесную и душевную. Для первой нужны мирские блага (temporalia), для второй — духовные (spiritualia). Цари имеют власть над телом и телесными предметами, они преступников наказывают физически, они материальным оружием охраняют мир среди подчиненных им народов, защищают отечество и воюют с врагами. Святителям же принадлежит духовный суд для спасения душ. Это различие выражается и в разделении государства человеческого и божественного. Одним управляет царская власть, другим, на земле, — папская. С этою целью установлены два меча: материальным владеют князья, апостолы же употребляли один духовный. Отсюда ясно, что это две различные власти, которые не должны мешать друг другу.

Против этого воззрения приводят следующие доводы: первое, что церковь воинствующая должна быть устроена наподобие церкви торжествующей, которая есть ее идеал, но в последней один владыка — Бог, следовательно, и в той должен быть единый глава, которому все должны подчиняться, а таким может быть только папа. На это отвечается: подобие неуместно, ибо божественный иерарх по своему совершенству достаточен для управления всем, земной же, будучи несовершенен, недостаточен для такой великой власти, поэтому ему запрещено вступаться в мирские дела. Кроме того, в небесном царстве господствуют мир и согласие, в земном же возникают распри, которые требуют употребления материального меча, а последним папа владеть не может. Второе возражение: Дионисий Ареопагит говорит, что всякое множество должно быть приведено к единству, следовательно, множество князей и святителей должно быть приведено к единому главе, т.е. папе. Ответ: допускается, что мирские блага должны служить телу, а тело — душе, вследствие чего все низшее должно быть приведено к пользе души. Поэтому признается, что светская власть некоторым образом устраивается в виду духовной (quo-dam modo ordinatur ad spiritualem), но единственно в том, что касается до области духовной, т.е. в духовных предметах (in his quae ad ipsam spiritualitatem pertinent, id est, in spiritualibus). Этим способом установляется единство. Третье возражение, близкое ко второму: во всяком порядке требуется единица, к которой приводится все разнообразие предметов, в церкви же такою единицею может быть только папа. Ответ: единое, к которому приводится вся совокупность человеческих отношений, есть Бог, который один может исполнить и завершить всякое человеческое стремление, под Богом же в духовных делах, для спасения душ, высшая единица есть папа, а в светской области — король. Четвертое возражение: во всяком естественном теле необходима единая голова, которой подчиняются все члены, следовательно, и в церкви. Ответ: у церкви один глава — Христос, от которого идут обе власти. Папа может называться главою церкви только как первосвященник, короли же установляются главами, каждый в своем государстве. Таким образом, соединенное в главе разделяется в членах.

Сущность всех этих доводов заключается в том, что порядку подчинения низших высшему противополагается самостоятельность материальной области, которая требует и самостоятельной власти. Подчинение в некотором отношении допускается, но отнюдь не полное, а единственно настолько, насколько требуется нравственным порядком.

Затем следуют другие возражения и ответы, разнообразного свойства. Из них есть такие, которые живо характеризуют способ аргументации средних веков. Например: число два презренно (infamis), ибо это начало разделения. Ответ: иногда это число священное, ибо заповеди даны на двух таблицах, и Христос все заповеди привел к двум главным. Другое возражение, нам уже известное: кто может большее, тот может и меньшее, но духовная власть распоряжается делами большими, нежели светские, следовательно, она может распоряжаться и светскими. Ответ: отрицается общая посылка, ибо кто может родить человека, не может родить муху.

К какому же результату приходит автор трактата касательно отношения светской власти к духовной? Он, как мы видели, признает, что первая некоторым образом подчинена последней, в чем же состоит это подчинение? Есть, говорит он, дела чисто духовные, именно брачные, разводные, десятины, симония, ереси. Все они принадлежат суду церкви. Есть другие дела чисто светские, например ленные, дела крови и проч., которые подлежат суду царей. Наконец, есть дела смешанные, например о приданом, или ленные, когда они связаны с присягою и обязательством, здесь папа вступается по причине греха (ratione peccati).

Следовательно, автор становится на точку зрения нравственного закона, отрицая те крайние выводы, которые делались из нее приверженцами пап. В этом взгляде можно видеть последовательное приложение учения Фомы Аквинского, как оно изложено в ‘Богословской Сумме’. Там на основании требований законного порядка ограничивалось повиновение светским властям, здесь то же начало прилагаться к власти духовной. Однако автор дает материальному миру и светской области более самостоятельности, нежели св. Фома. Он непосредственно подчиняет их Богу, а это нарушает порядок нисхождения причин и следствий. В итоге этот трактат не представляет существенного шага вперед.

Гораздо полнее и основательнее другое сочинение, которое явилось около того же времени (в 1305 г.) в защиту прав французского короля. Оно носит заглавие ‘О власти королевской и папской’ (De potestate regia et papali*). Автор его — доминиканец Иоанн Парижский, член того же монашеского ордена, к которому принадлежали Альберт Великий и Фома Аквинский. Он в основных чертах своего политического учения держится начал, изложенных в приписанном св. Фоме трактате о правлении князей. Сам ход мысли носит явные признаки заимствования. Но выводы совершенно иные. Богословская система св. Фомы уступает место новому воззрению. Это переход к учению францисканцев, о котором будет речь ниже.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С. 108 и след.

______________________

Касательно прав духовной власти, начинает автор, истина лежит посредине между двумя заблуждениями. Ересь вальдийцев состояла в том, что они отрицали собственность у духовенства, а потому утверждали, что со времени папы Сильвестра церковь перестала быть истинною церковью Божьею. Противоположное заблуждение заключается в том, что папе приписывается право собственности даже над светским имуществом князей, совокупно с правом суда, на том основании, что папа имеет власть непосредственно от Бога, а светские князья получают ее от папы. Истина же состоит в том, что право собственности не противоречит существу духовной власти, но получается последнею от князей как дар благочестия.

Чтобы дойти до настоящего решения вопроса, надобно прежде всего определить: что есть царство и что священство?

Царство, говорит Иоанн Парижский, следуя аристотелеву определению государства, есть правление совершенного общества, устроенное для общего блага одним лицом (Regnum est regimen multitudinis perfectae, ad commune bonum ordinatum ab uno). Оно происходит и от права естественного, и от права народов. Человек по своей природе — животное политическое, которому необходимо жить в обществе, имеющем все для себя нужное. Но всякое общество распадается, если оно не устраивается для общего блага человеком, имеющим в виду эту цель. Личные стремления разъединяют людей, общее начало их связывает, поэтому кроме того, что движет каждого к собственной пользе, необходимо нечто, движущее всех к общему благу. Таково правительство, которое лучше вручить одному добродетельному, нежели многим. Преимущества царской власти состоят в следующем: 1) в ней более силы, нежели в других образах правления, вследствие большего сосредоточения добродетели. 2) Она лучше охраняет единство и мир, которые составляют главную цель общества. 3) У одного лица, возвышающегося над всеми, менее частных интересов, а потому более внимания к общему благу, нежели у многих. 4) Монархия подражает существующему в природе порядку, где множество всегда сводится к единству, так, например, в человеческом теле господствует голова, у пчел — один царь, у стаи журавлей бывает один предводитель. Коренясь в естественном праве, монархия устанавливается и правом народов (jure gentium). Первоначально люди жили врозь, наподобие зверей. Более разумные из них, видя несовершенство такого состояния, уговорили их соединиться в общества и подчиниться одному начальнику. Эти строители государств связали людей законами, которые и называются правом народов.

Это изложение, очевидно, подходит весьма близко к началу трактата о правлении князей. Автор следует Фоме Аквинскому и в разноречии насчет наилучшего образа правления. Выставив превосходство царской власти над всякою другою, он в другом месте высказывается иначе. Опровергая доводы защитников папства, он говорит, что хотя царское правление лучше всякого другого чистого, но еще лучше правление, смешанное из трех, в котором все принимают участие. Этим устройством сохраняется доля народа в верховной власти, а потому граждане более к нему привязаны. Притом царство легко переходит в тиранию, от властвующего лица требуется здесь слишком высокая добродетель*.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С. 137.

______________________

Таковы существо и цель царской власти. Но человеческие общества устраиваются не только в виду естественного блага, т.е. добродетельной жизни, а также и для сверхъестественной цели, для жизни вечной. И здесь необходим единый правитель, который бы руководил общество к этой цели. Если бы она могла достигаться посредством естественной добродетели, то руководство и здесь принадлежало бы князьям, но так как она достигается не иначе, как с помощью божественной силы, благодати, то руководство людей на этом пути может принадлежать единственно божественной власти. Поэтому главою церкви может быть только человек, который вместе и Бог, т.е. Христос. Средства, которыми он действует, суть таинства, сообщающие людям благодать. Но так как сам Христос не присутствует в церкви телесно, то необходимы лица, исполняющие вместо него эту должность. Таковы священники. Отсюда следующее определение священства: священство есть духовная власть, данная служителям церкви от Христа для сообщения таинств верующим.

Этим точнейшим определением должности священника прямо отсекаются безмерные притязания на владычество, истекающие из начала конечной цели. Сверхъестественная цель достигается сверхъестественными средствами, совершением таинств, следовательно, священнослужитель имеет право единственно на то, что нужно для совершения таинств, и ни на что другое. Мы видим здесь начало ограничения круга деятельности духовенства чисто религиозною областью, воззрение, которое в новое время сделалось господствующим.

Автор сравнивает далее обе власти и находит между ними во многих отношениях существенную разницу. Духовная власть вся завершается в едином правителе, ибо церковь составляет одно тело, один союз верующих. Как в отдельных округах глава управления — епископ, так и вся церковь имеет единого главу — папу, преемника Петра, которому Христос сказал: ‘…паси овцы моя’ . Таким образом, здесь единство проистекает из божественного установления. В светском обществе, напротив, нет такого единства, и люди не стремятся к нему, ни в силу природного влечения, ни по божественному закону. Причины этого различия заключаются в следующем: 1) люди вообще более различаются в материальном отношении, нежели в духовном, ибо тела разделяют их, души же в своей совокупности образуют один род человеческий. 2) Для духовного владычества над всею землею может быть установлен один правитель, для материального одно лицо недостаточно, ибо материальный меч передается и действует на дальнем пространстве с большим трудом, нежели слово. 3) Светские имущества разделены между людьми и присвоены каждому в собственность, а потому не нуждаются в общем правителе, тогда как церковные присвоены всей церкви, следовательно, общие. 4) Церковь требует сохранения единства веры во всем союзе, светские же общества могут иметь различные образы жизни и разнообразные государственные устройства, по различию климатов, стран и состоянию людей: то, что нужно для одного, не требуется для другого.

Здесь в первый раз мы встречаем самые сильные и убедительные доводы против средневековой теории всемирной монархии. Защитники королей отвергают императорскую власть во имя особенностей каждого народа, доказывая вместе с тем несостоятельность самой идеи всемирной империи.

Продолжая сравнение властей, Иоанн Парижский говорит, что по времени царство предшествует священству, но последнее выше достоинством, так как вообще позднейшее есть совершеннейшее, и цель выше того, что ведет к цели. Лицезрение Бога, которое есть цель священства, гораздо выше добродетельной жизни, составляющей цель монархии. Однако если первое выше последней достоинством, то из этого не следует, чтобы оно было выше во всем. Напротив, в некоторых отношениях царская власть выше, именно в управлении светскими делами. Ибо она не устанавливается церковного властью, но обе происходят непосредственно от Бога. Это можно доказать примером: медик врачует тело, а учитель словесности просвещает душу, но из этого не следует, что медик подчиняется учителю, хотя должность последнего гораздо благороднее. Как тот, так и другой, назначаются непосредственно отцом семейства, и оба остаются независимы друг от друга. Точно так же свинец достоинством ниже золота, но не происходит от последнего. В другом месте, опровергая теорию конечной цели, автор употребляет еще другое сравнение: должность аптекаря состоит в приготовлении средств, нужных для медика, а между тем медик не назначает и не отставляет аптекаря, а только указывает ему, какие нужно делать лекарства, назначение же и увольнение обоих принадлежит общему правителю.

Впрочем, употребляя сравнение с медиком и учителем, автор не думает утверждать, что князю принадлежит единственно забота о теле, а папе — попечение о душе. Напротив, он опровергает этот довод защитников папства, доказывая, что власть князя распространяется и на душу, ибо цель ее — добродетельная жизнь. Эта цель достигается естественным путем, совершенно независимо от духовной власти, которая направляет человека к добродетели сверхъестественной или богословской*. Мы видим, как учение Аристотеля, которое прежде находилось в противоречии с признанным дотоле воззрением Католической церкви, наконец берет верх над последним.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С 132.

______________________

Иоанн Парижский смело приступает к самой папской власти, обращая против нее начало конечной цели. Власть папы над церковью, говорит он, не есть власть господская. Все блага, принадлежащие церкви, как духовные, так и светские, присвоены ей самой как хозяину, папа же здесь только распорядитель (dispensator). Власть дана ему единственно для пользы церкви, для созидания, а не для разрушения, как говорит апостол Павел. Поэтому если он злоупотребляет своим правом и расточает церковное достояние для личных своих выгод, то не только его действия не имеют силы, но он может быть низложен церковью, так же как монастырь может низложить своего настоятеля, а отдельная епархия — епископа в случае злоупотребления власти.

Справедливыми основаниями низложения папы Иоанн Парижский считает: 1) ересь, ибо тогда папа должен считаться как бы мертвым, и 2) неисправимый порок, соблазняющий церковь. Само же право низложения он присваивает не только вселенскому собору, но и кардиналам, ибо, говорит он, кто может избрать, тот может и свергнуть. И если возразят, что власть папы происходит от Бога, то отвечаю: она от Бога по своему существу (secundum se), но тому или другому лицу она присваивается не Богом непосредственно, а через человеческое постановление, поэтому в силу человеческого же действия она может быть отнята. Таким образом, различие, установленное Фомою Аквинским относительно светской власти, прилагается и к папской.

Отказывая папе в безусловном владычестве над достоянием церкви, Иоанн Парижский еще менее может допустить право его распоряжаться имуществом мирян. Последним каждый располагает по своему усмотрению. Верховным судьею является здесь князь, который в случае нужды может обращать частное имущество на общественные потребности. Папе же как блюстителю веры и нравственности предоставлено только право требовать от граждан известной части имущества на пользу религии, например десятину, он может и понуждать их к тому церковными наказаниями. Вне этого случая у него нет власти, и суда ему не дано. Это доказывается как Св. Писанием, так и значением церкви. Христос как человек не имел светского суда, об этом прямо свидетельствует Евангелие. Он сказал: ‘…царство мое не от мира сего’ , он отвечал просящим о суде: ‘…кто меня поставил судьею над вами?’ Он велел воздавать кесарю кесарево, он, наконец, заплатил дань. Но если бы даже у него и была подобная власть, то он не передал ее Петру. Об этом нет никаких свидетельств, в Св. Писании говорится только о передаче власти духовной. Вручение полновластия как в светских, так и в духовных делах одному первосвященнику даже немыслимо, ибо это противоречит совершенству, которое требуется от церкви. Чем совершеннее предмет, тем раздельнее все его части. Так, например, оба пола, соединенные в растениях, разделяются в животных, в доме чем лучше хозяйство, тем более отдельные отрасли поручаются разным лицам. Если обе власти различались уже в Ветхом Завете, то тем более они должны различаться в Новом, более совершенном.

Необходимость разделения властей доказывается далее: 1) тем, что через это сохраняется союз любви, вследствие взаимной нужды, которая отсюда рождается, и взаимных услуг, которые оказывают друг другу члены церкви: князь нуждается в священнике для духовных дел, а священник в князе для светских. Поэтому Апостол говорит, что мы все образуем единое тело Христово, но к качестве разных членов, из которых каждый имеет свои дары и свое назначение, ибо если все есть око, то где же рука, и если все рука, то где же око? (Рим. 12). 2) Разделение необходимо для того, чтобы занятие светскими делами не уменьшало заботы о духовных. Апостол Павел прямо говорит, что служащий Богу не должен вмешиваться в житейские дела (2 Тим. 2: 4). По мнению защитников папской власти, эта цель достигается тем, что папа непосредственно не управляет светскими делами, а поручает их князю. Папа, говорят они, получает свою власть прямо от Бога, а князья от папы, потому что последнему не свойственно исполнение. Но если ему не свойственно исполнение, то каким образом Бог дал ему власть, которою он не может пользоваться? Чья сила, того и действие (Cujus est potentia, ejus est actum). Дать же власть без действия или действие без власти противно разуму.

Затем автор подробно излагает доводы защитников папства и опровергает их один за другим. При этом он разлагает духовную власть на части и показывает ближайшее ее отношение к власти светской. Кому дана власть, говорит он, тому даны и все средства для исполнения. Но священство есть власть духовная, установленная для совершения таинств, в виду вечной жизни, следовательно, к этому приводятся все права, принадлежащие церкви. Сюда относятся: 1) власть совершать таинства (potestas consecrationis), 2) власть сообщать таинства верующим и тем открывать последним врата царства небесного, что называется и властью ключей (potestas administrationis seu potestas clavium), 3) власть учить (potestas apostolatus seu praedicationis), 4) власть исправлять неповинующихся (potestas correctionis), 5) власть устанавливать распорядок в церковной иерархии (potestas dispositionis), 6) власть получать все нужное для поддержания жизни. Но ни одно из этих прав не дает священнику власти над князьями. Первое, совершение таинств, имеет значение чисто духовное. То же должно сказать и о власти ключей: ей подчинен только тот, кто согрешил и желает получить разрешение, тот же, кто не хочет принести покаяния, не может быть к тому принуждаем, как преступник, на которого светский судья налагает принудительное наказание. Третья власть, учительская, тоже духовная, ибо она действует словом. Все затруднение заключается в четвертой, в праве исправления, или суда. Здесь нужно заметить, что церкви принадлежит суд единственно над проступками, относящимися к области духовной, т.е. совершенными против божественных, а не человеческих законов. Само наказание может быть только духовное, а не телесное. Высшая его мера — отлучение от церкви, разве кто захочет добровольно подчиниться иному наказанию.

Может случиться, что преступником является сам князь. В таком случае, если он презирает церковное наказание, папе остается действовать словом на народ, который имеет право низложить правителя. Но если князь грешит в светских делах, то исправление его принадлежит не папе, а баронам и пэрам королевства, которые могут однако просить содействия церковной власти посредством духовного наказания. С другой стороны, если папа грешит в духовных делах, то исправление его принадлежит кардиналам, которые в случае необходимости могут взывать и к помощи светских князей. Последние, впрочем, в подобных обстоятельствах обязаны сами побуждать кардиналов и народ к низложению папы. Если же папа грешит в светском деле, то исправление его принадлежит непосредственно светской власти. Таким образом, оба управления остаются раздельными: один правитель имеет власть светскую, другой — духовную, и один вступается в область другого только случайно, per accidens, т.е. в случае нужды. Этим способом оба меча помогают друг другу в силу взаимной любви, соединяющей члены церкви. Наконец, что касается до остальных двух властей, то пятая, власть распоряжения, остается в пределах духовной иерархии, шестая же, право получать все нужное для поддержания жизни, касается светской области, но здесь князья являются не подчиненными, а должниками.

Такова теория, которую Иоанн Парижский противопоставляет доводам защитников папства. И здесь в основание полагается начало конечной цели, но оно понимается гораздо глубже и шире, нежели у богословов противоположной партии. По учению Иоанна Парижского, конечная цель человека достигается не подчинением всей человеческой жизни единой власти, а взаимодействием раздельных властей, помогающих друг другу во имя общего союза любви. Конечною целью, т.е. началом общего блага, определяются и само существо властей, и размер предоставленных им прав. Они установляются для общей пользы и во имя того же начала могут быть низлагаемы, как скоро они отклоняются от своего назначения. Папские богословы допускали демократию единственно в светской области, Иоанн Парижский, приводя обе половины человеческого общества к одним и тем же началам, вносит ее и в церковь. Во всем этом видно уже новое направление мысли.

5. Данте

Между тем как во Франции юная королевская власть победоносно отстаивала свою независимость и наносила папству самый чувствительный удар, в Германии продолжалась прежняя борьба. Здесь противники стояли еще чисто на средневековой почве. Авиньонские папы, покорные Франции, выступали против императоров со всеми своими старыми притязаниями, доведенными до крайности новыми богословами. Однако и здесь светская власть нашла многочисленных защитников. И эти споры подали повод к появлению замечательных политических сочинений.

Первый, кто выступил в защиту императоров, был великий поэт средних веков, Данте Алигьери. По поводу распри между Климентом V и Генрихом VII Люксембургским, он издал трактат ‘О монархии’ (De monarchia), в котором он изложил вынесенную им из Болонской школы теорию всемирного владычества императоров. Мы видели уже, что юристы выработали это учение в противоположность притязаниям пап. Обе системы были выражением одного и того же начала: идеи всеобщего господства законного порядка во всем человечестве. Это было расширение государственного союза во имя нравственного или общечеловеческого начала. Но в папской теории все приводилось к духовной власти, установленной Христом, в императорской отстаивалась независимость светской власти, наследованной от римлян. Это последнее учение, возведенное в философско-богословскую систему, мы находим у Данте.

Сочинение Данте разделяется на три части: в первой он доказывает необходимость всемирной монархии, во второй принадлежность ее римскому народу, в третьей непосредственное происхождение императорской власти от Бога, а не от папы.

С первых же слов оказывается, что автор принадлежит к школе Фомы Аквинского. Для разрешения всех поставленных выше вопросов, говорит он, надобно прежде всего возвыситься к началу, ибо всякая истина, которая сама не есть начало, проистекает из какого-либо начала. Но в области свободных действий начало и причина всего есть конечная цель, ибо она движет первого двигателя. Следовательно, из нее должно быть познаваемо то, что к ней ведет.

Итак, первый вопрос будет следующий: в чем состоит цель всего человеческого рода? Она определяется тем действием, которое свойственно совокупности всех людей и которое отличает их от всего остального. Деятельность, свойственная человеку как человеку, отличающая его от растений и животных, есть деятельность разума. Следовательно, она и будет целью человечества. А так как эта цель не может быть достигнута вполне одним человеком, ни даже отдельным обществом людей, то необходимо для этого общение всего человеческого рода. Оно имеет в виду прежде всего теоретическую деятельность как высшую, затем и деятельность практического разума как второстепенную и подчиненную первой. В этом состоит высшее благо человека на земле. Но отдельный человек совершенствуется в мудрости только тогда, когда он находится в состоянии покоя. Отсюда ясно, что и весь человеческий род нуждается в мире, чтобы совершить свое дело и достигнуть своего назначения. Итак, всеобщий мир — вот высшее, что требуется для нашего блаженства. Это и есть дело всемирной монархии.

От этого общего вывода Данте переходит к отдельным доказательствам. Главные доводы в пользу всемирной монархии следующие: 1) во всем, что устрояется в виду единой цели, необходимо одно управляющее начало. Так в человеке владычествует единый разум, в доме — хозяин, в государстве — князь. Если человеческий род имеет одну цель, то он должен управляться одним монархом. 2) Устройство целого есть высокое благо, нежели устройство частей, первое составляет цель последнего. Поэтому устройство отдельных частей человеческого рода должно подчиняться устройству целого. 3) Человеческий род тогда достигает совершенства, когда он наиболее уподобляется Богу, следовательно, как единый Бог владычествует во всей Вселенной, так и род человеческий должен быть устроен по образцу этого единства. 4) Где может быть тяжба, там должен быть и суд. Но между отдельными князьями могут возникать споры, следовательно, над ними должен быть высший судья — император. 5) В мире должна царствовать правда, а она лучше всего водворяется всемирным монархом, у которого можно встретить наиболее расположения к добру, так как ему нечего желать для себя, у него также наиболее силы для осуществления своей цели, наконец, и наиболее любви к людям, ибо ему близок весь человеческий род. 6) Человечество свободнее всего под властью всемирного монарха, ибо свободен тот, кто существует для себя, а не для других, в монархии же правитель существует для граждан, а не граждане для монарха. 7) Что может быть сделано одним лицом, лучше поручать одному, нежели многим. Но человечество может управляться одним монархом, во всем, что касается до общих его интересов: монарх издает законы для всего человеческого рода, отдельные же князья прилагают эти законы к различным местностям, сообразно с их особенностями.

Единство вообще есть высшее благо. Из трех верховных категорий разума: бытие, единство и добро, бытие производит единство, а единство — добро. Грешить — значит жертвовать единством множеству. Согласие есть добро, согласие же воль требует единой направляющей воли, т.е. власти единого монарха. Очевидно, что Данте, поставляя единство между бытием и добром, разумеет под именем первого не единство бытия и не единство конечной цели, которое и есть добро, а единство порядка, сообразно с учением Фомы Аквинского.

Таковы философские доводы, на которых основывается теория всемирной монархии. В них проявляется то общечеловеческое начало, которое составляло одну из существеннейших сторон средневековой жизни. Все частные условия, входящие в состав государства, свобода, народность, местные особенности, здесь устраняются или по крайней мере ставятся в разряд низших явлений, подчиняясь устройству целого. Мысль исходит из отвлеченно-общих, нравственных начал, из требований всеобщего мира, согласия и единства для совершенства человеческого рода. Эта односторонность делала, разумеется, подобные теории неосуществимыми, но средневековые люди жили этими идеями и бились за них. Только последующее развитие жизни и мысли показало их несостоятельность.

Во второй части своего сочинения Данте обращается к истории и в ней ищет подкрепления защищаемой им теории. Главное доказательство заключается во всемирном владычестве римлян, в котором он видит волю Провидения. Римляне заслужили свое призвание тем, что они были народ благороднейший и всегда имели в виду не собственные выгоды, а общее благо, которое составляет цель всякого права. Они завоевали землю для установления всеобщего мира. Сама природа устроила их для этого назначения, ибо природа, располагая людей для совершеннейшей цели, для объединения жизни, должна была создать и необходимые для того средства, предназначив известный народ к владычеству, а кто мог быть таким народом, как не римляне? В их победах ясно видна рука Провидения, ибо каждая битва есть суд Божий. Следовательно, они власть приобрели по праву. Сам Христос, родившись под властью римлян и принявши наказание от римского судьи, признал справедливость их господства.

Наконец, в третьей части трактата Данте доказывает, что наследник римского владычества, император, держит власть непосредственно от Бога, а не от папы. Сначала приводятся доводы защитников папства и затем опровергаются один за другим. Эти доводы троякого рода: богословские, юридические и философские.

Богословские доказательства большею частью уже известны нам, так же как и ответы. Однако есть и некоторые особенности. Данте приводит следующие доводы: 1) сравнение с Солнцем и месяцем (Deus fecit duo luminaria magna). Католические богословы объясняли, что Солнце означает власть духовную, а месяц — светскую. Данте отвечает, что таково не может быть значение светил, ибо они сотворены прежде человека. Кроме того, хотя месяц получает свет от Солнца, однако он не происходит от Солнца и имеет также свой собственный свет. 2) Сравнение с Леви и Иудою, из которых первый, старший, был представителем священства, а второй, младший, представителем царства. Данте возражает, что старшинство лет не означает старшинства власти, а потому этот довод не имеет силы. 3) Возведение Саула на престол и низложение его Самуилом. Ответ: Самуил действовал здесь по особенному приказанию Божьему, что не имеет места в других случаях. 4) Принадлежность духовной и светской власти папе как наместнику Бога. Ответ: папа наместник Бога не во всем, ему не дана вся полнота божественной власти. Так, например, он не может творить вещи и распоряжаться стихиями. 5) Текст ‘елика аще свяжеши’ и прочее. Ответ: это не абсолютное правило, оно относится единственно к тому, что касается царства небесного. Следовательно, этим папе не дается права разрешать от светских законов. 6) Текст о двух мечах. Ответ: это вовсе не означает двух властей, толкование здесь произвольное.

Затем Данте опровергает юридические доказательства папской власти, именно мнимый подарок Константина Великого и перенесение Империи с греков на германцев. Здесь он становится на точку зрения государственных начал, чуждых средневековому обществу, но заимствованных юристами из римского права. Император, говорит он, не имеет права отчуждать Империю, потому что это не его собственность. Императорская власть есть известная общественная должность, а никто не может делать в силу своей должности то, что ей противоречит. Император поставлен для сохранения Империи, а не для ее разрушения. Со своей стороны, церковь не могла принять такого дара, ибо ей запрещено светское владычество. Она не имела права и переносить Империю, которая ей не принадлежала. Мы видим, как возрождающееся сознание начал государственного права ведет к устранению доказательств, которые дотоле считались весьма сильными. Однако долго еще после Данте подарок Константина Великого признавался людьми противоположных партий за основание папского могущества. Так мало было в средние века исторического смысла и политического понимания. Религиозные и нравственные вопросы заслоняли собою все.

Что касается до философских доводов защитников папства, то Данте приводит из них один, который мы встретили уже мимоходом выше. Он основан на представлении о предметах одного разряда как об известном порядке, исходящем из первоначальной единицы, представлении, очевидно примыкающем к системе Фомы Аквинского. Все, что принадлежит к одному роду, говорили богословы, может быть подведено под одну единицу, которая есть общее мерило всего. Но люди все одного рода, следовательно, они могут быть подведены под общее мерило. Император и папа люди, следовательно, это правило относится и к ним. А так как папа не может быть измеряем императором, который не имеет духовной власти, то очевидно, что император должен быть приведен к папе как к своему мерилу и правилу. Данте опровергает это доказательство, делая тонкое различие: подводить императора и папу под общее мерило, говорит он, можно или в качестве людей, или как власти. Одно не тождественно с другим. Как людей у них общее мерило — наилучший человек. Власть же не есть субстанция, как человек, а известное отношение, следовательно, она имеет свое родовое понятие и свое мерило. Высшее мерило власти не есть ни папа, ни император, а Бог, управляющий Вселенною.

В этой чисто схоластической форме выражается та мысль, что одна власть не состоит под другою как низшее начало под высшим и полнейшим, но обе, имея различное ведомство, составляют равноправные виды одного общего родового понятия, которого полнота заключается в Боге. Поэтому светская власть получает свой закон не от духовной власти, а непосредственно от Бога.

Устранив этот софизм, Данте переходит к другим доказательствам против пап. Они состоят в следующем: 1) церковная власть не может быть причиною власти императорской, ибо последняя существовала и действовала, когда той еще не было. 2) Церковь не имеет права утверждать императоров, ибо она такого права ни от кого не получала. Она не получала его от Бога, ни по естественному закону, ни по откровенному, по естественному, потому что церковь не есть установление естественного закона, по откровенному, потому что Откровение устраняет священников от власти. Она не получала этого права и от себя самой, ибо никто не может сам себе дать то, чего не имеет, ни от императоров, так как император не вправе отчуждать то, что не составляет его собственности и что дано ему для общего блага. Наконец, она не получала этого права и от общего сознания человечества, так как большая часть человеческого рода этой власти не признает. 3) Право утверждать светских князей противоречит самой природе церкви, ибо идеал церкви есть жизнь Христа, а Христос сказал, что царство его не от мира сего.

Непосредственное происхождение императорской власти от Бога Данте доказывает природою человека. Стоя посредине между двумя мирами, человек имеет двоякое естество: телесное и духовное, тленное и нетленное. Каждому естеству положена своя цель. Следовательно, один человек между всеми существами имеет двоякую цель: блаженство земное и блаженство небесное. Эти две различные цели достигаются различными путями: одна средствами земными, человеческими, другая средствами сверхъестественными, верою, надеждою, любовью. Одни средства даются нам разумом, другие — Откровением. Вследствие этого человеку нужен двоякий правитель: духовный и светский. Эти два различных порядка вещей установлены самим Богом, поэтому и власти, управляющие ими, устанавливаются непосредственно Богом. Однако так как временное блаженство устрояется сообразно с вечными целями, то император некоторым образом подчинен папе: имея власть от него независимую, он должен оказывать ему уважение как первородный сын отцу, чтобы, освещенный светом отцовской благодати, он мог с большею добродетелью управлять миром.

Таково заключение, к которому приходит Данте. Великий поэт, очевидно, является здесь совершенно сыном средних веков.

Он большею половиною своих воззрений живет еще в XIII столетии. Отживающая идея всемирной империи находит в нем ревностного защитника. Он старается сочетать теории болонских юристов с учением Фомы Аквинского о конечной цели, о первенстве теоретического разума и о необходимости всеобщего мира. Признавая в человеке две различные цели, а потому в обществе две независимые друг от друга власти, он не выясняет отношения их между собою и кончает неопределенным подчинением светской власти духовной. Поэтому сочинение Данте, любопытное как полнейшее философское развитие учения о всемирной монархии, не могло иметь большего влияния на ход мысли. Учение св. Фомы обращается здесь против крайних выводимых из него последствий, но сущность его остается неприкосновенною. Успеха в этом нельзя видеть.

6. Марсилий Падуанский

С совершенно иными началами, нежели Данте, выступил вскоре после него по поводу распри императора Людовика Баварского с Иоанном XXII, другой итальянец, медик и богослов Марсилий Падуанский. Притязаниям пап Марсилий противопоставил не мечтательные теории всемирной монархии, а демократическую свободу, отрицая у церкви всякую принудительную власть. То учение, которое в XIII веке таилось у еретиков, отвергавших весь иерархический порядок церкви, теперь выступает явно и переносится в самые недра католицизма. Сочинение Марсилия носит заглавие ‘Защитник мира’ (Defensor Pads). Оно вышло в 1324 г.*

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Roraani. II. С. 154 и след.

_______________________

Марсилий начинает с того, что во всяком государстве наиболее желательное есть спокойствие (tranquillitas), наиболее же вредное — раздор. Аристотель, говорит он, описал многие причины раздора, но после него явилась одна, самая опасная, именно ложное понятие о духовной власти. Она лишает мира европейские государства и особенно Италию.

Что есть спокойствие? Подобно тому как в теле животного здоровье и есть хорошее состояние членов, когда все отправления их происходят в порядке, так в государстве спокойствие есть хорошее расположение частей, так что каждая может совершать свое дело сообразно с разумом и со своим назначением. Поэтому чтобы решить, каким образом можно достигнуть спокойствия в государстве, надобно прежде всего знать, что такое государство и каковы его части.

Марсилий описывает происхождение государств из домов в том виде, как оно изложено у Аристотеля. Он целиком заимствует у Аристотеля и само определение политического союза, истекающее из высшего, управляющего им начала. Конечная цель государства — хорошо жить. Это цель, к которой стремятся и люди и животные. Но у человека она двоякая: временная и вечная. Вторая не может быть известна философам и открывается только религией. Первая же есть настоящая цель государства, которое устрояется для человеческих нужд. А так как этих нужд много, то необходимо разделение занятий и должностей. Из них и образуются различные части государства, которые имеют каждая свою цель или свое назначение.

Марсилий принимает шесть таких частей: земледелие, ремесла, торговля, военное дело, священство и суд. Последние три части — главные или почетные (honorabilitas), первые же три называются частями государства в обширном смысле и составляют простой народ (multitude vulgaris). Цель их — сохранение и умерение действий тела. Те должности, напротив, имеют высшее назначение. Для умерения действий воли учреждена власть судебная или согласующая (conciliativa), которая есть главная. Ее назначение — устанавливать праведное и полезное обществу. Но так как для этого необходима принудительная сила, то с этою целью устроена должность военная. Наконец, для служения Богу учреждено священство. Язычники не имели о нем настоящего понятия, оно дано только Откровением. Цель священства — умерение человеческих действий в виду наилучшего устройства человеческого рода для будущей жизни. Человек пал, но Бог по своему милосердию определил его спасти, Он послал своего Сына, который своею смертью искупил человеческий род и дал ему закон Евангелия для руководства к вечному спасению. С этою целью установлены священнослужители, учащие закону и сообщающие таинства. Итак, цель священства есть дисциплина и поучение людей насчет того, во что по евангельскому закону нужно верить и что должно делать или опускать для получения вечного блаженства и для избежания вечного страдания*.

_____________________

* Sacerdotalis igitur officii finis est hominum discipline et eruditio de his, quee secundum evangelicam legem necessarium est credere, agere vel omittere propter aeternam salutem consequendam et miseriam fugiendam.

_____________________

Такова конечная цель государства и его частей. Затем Марсилий исчисляет другие элементы, следуя при этом общему схоластическому приему. Под влиянием философа Аристотеля схоласты принимали во всякой вещи причины четырех родов: причину материальную, формальную, движущую и конечную. Легко усмотреть, что это опять не что иное, как четыре основных элемента всякого бытия. Обозначив конечную причину государства, Марсилий переходит к другим. Материальная причина, или материя, из которой образуется политическое тело, заключается в самих людях, исполняющих различные должности, формальную причину, то, что дает государству форму или строение, составляют законы, управляющие обществом, наконец, движущая или производящая причина — обыкновенно человеческий законодатель и весьма редко сам Бог. Это и есть настоящая верховная власть в государстве.

Марсилий, так же как в новое время Руссо, строго отличает законодателя от главной или первенствующей части государства, которую мы называем правительством и которую он называет судом. Верховная власть, по его учению, принадлежит собственно законодателю, который всегда один и тот же, тогда как устройство главной части может быть различно. Этим отличаются друг от друга образы правления. Марсилий в этом отношении целиком следует Аристотелю, разделяя правильные образы правления на монархию, аристократию и политию, неправильные — на тиранию, олигархию и демократию.

Как же установляется эта главная часть, которая в свою очередь устраивает остальные?

Иногда, хотя весьма редко, это совершается непосредственным действием Божества, как было, например, у евреев, обыкновенно же это делается через посредство человеческой воли, хотя и здесь отдаленная причина — Бог, от которого исходит всякая власть. Человеческим путем власть установляется или по доброй воле граждан или насильственно. Последнее ведет к тирании, первое уместно в правильных образах правления. Поэтому выбор — наилучший способ установления власти. Другое отличие тиранического правления от правильного то, что в последнем власть управляет по закону, а в первом по своему произволу. Следовательно, прежде нежели говорить об установлении правителя, надобно знать, что такое закон и кому принадлежит право его издавать.

Слово ‘закон’ имеет разнообразное значение. В приложении к гражданским действиям оно означает: 1) суждение или учение о том, что правомерно или неправомерно, 2) в точном или собственном смысле, предписание, сопровождаемое принуждением посредством награды или наказания. Заметим, что мы здесь в первый раз встречаем точное различие между юридическим законом и нравственным, различие, которое будет иметь приложение в дальнейшем развитии учения Марсилия. Главная цель закона в собственном смысле, продолжает Марсилий, — правда и общее благо, второстепенная цель — твердость и прочность власти, ибо закон, воздерживая власть от произвола, невежества и дурных страстей, тем самым делает ее более прочною. Поэтому всякая власть должна управлять на основании закона.

Кому же принадлежит право издавать законы или кто настоящий законодатель в человеческом обществе? Народ, отвечает Марсилий, т.е. совокупность граждан или большая их часть. Это можно доказать следующими доводами: 1) законодательная власть должна принадлежать тому, кто может дать наилучшие законы: но таков именно народ, ибо законы издаются для общего блага, а оно лучше усматривается всеми, нежели некоторыми. Никто сам себе зла не желает, следовательно, все в совокупности будут искать общего блага, а не частного. Напротив, один или немногие легко могут или ошибаться или иметь в виду собственную пользу, а не общественную. 2) Законодателем должен быть тот, чьи законы лучше всего исполняются. Но таков опять народ, ибо каждый здесь повинуется не по принуждению, а добровольно законам, которые он сам на себя налагает. Притом большинство имеет и наиболее силы, чтобы заставить непокорных исполнять закон.

Против этого возражают: 1) что законодатель должен быть свободен от дурных наклонностей и невежества, а большинство людей глупы и злы, мудрые же и добродетельные всегда немногочисленны. 2) Слишком трудно, а часто и невозможно согласить мнения многих, в особенности злых и безумных людей, согласить немногих всегда легче. 3) Не следует делать посредством многих то, что могут сделать немногие.

Все эти возражения легко опровергаются некоторыми аксиомами и силлогизмами: 1) всякий человек желает себе жизни, имеющей во всем достаток, а таковая дается государством, следовательно, большинство граждан желает государства, а потому и всего нужного для благоустроенного государства, т.е. хороших законов. 2) Целое всегда больше части, следовательно, совокупность граждан всегда способнее различить хорошее, нежели какая-либо часть, которая сама содержится в целом. Принимая во внимание эти аксиомы, невозможно утверждать, что большинство граждан злы и глупы, а потому имеют наклонность к дурному. Напротив, каждый имеет естественное стремление к сохранению государства, находя в этом собственную пользу, и если большинство не в состоянии придумать что-нибудь новое, как немногие мудрые, то оно лучше может обсудить предлагаемое, ибо здесь каждый может заметить упущенное. Что касается до второго возражения, то из того, что легче согласить немногих, не следует, чтобы их мнение было лучше. Этим же опровергается и третье возражение.

Нетрудно заметить, что доводы Марсилия Падуанского в пользу демократии основаны на ложных умозаключениях. Из того, что каждый желает себе пользы, не следует, что каждый хочет и пользы общественной. Связь между тою и другою слишком отдаленна. Предполагая даже подобное желание во всяком гражданине, не следует, чтобы каждый понимал то, что требуется общественным благом. На это нужны и умственное развитие и знание дела, которые даны не всем. И если Марсилии утверждает, что все в совокупности способнее обсуждать общественные дела, нежели некоторые, ибо целое больше части, в нем заключающейся, то это чистый софизм. Целое, несомненно, всегда больше части, но оно не всегда лучше части. Напротив, хорошо устроенная часть теряет свое качество, входя в состав дурно устроенного целого. Распущенное в количестве, качество понижается. В общественных делах это поглощение качества количеством усиливается еще тем, что общее решение вытекает не из суммы всех голосов, а из воли большинства. Следовательно, мнение лучшего меньшинства, избранных людей, теряет всякое значение, и управление государством впадает в руки невежественной массы. Марсилии заимствовал свои доводы из некоторых положений Аристотеля, который служил неисчерпаемым источником для всякого рода доказательств и авторитетом для самых противоположных направлений. Но великий мыслитель древности, говоря в пользу демократических решений, имел в виду большинство людей, получивших высокое гражданское образование и вполне посвящающих себя политической жизни, классы, занятые физическим трудом, исключались из государства. Средневековый публицист взял одни общие положения без той почвы, из которой они вытекали, а потому его выводы получили совершенно иной характер.

Решивши таким образом, кто должен быть законодателем в государстве, Марсилии переходит к вопросу: кому принадлежит право устанавливать правителя (partem principantem)? Опять тому же законодателю, по тем же причинам, по которым ему принадлежит издание законов. Здесь, кроме того, присоединяется еще соображение особого рода, именно: кто устанавливает известную форму, тому принадлежит и установление субъекта этой формы, следовательно, кто издает законы, тот должен назначать и лицо, которому поручается приведение законов в действие, а это и есть правитель. Отсюда ясно, что народу принадлежит право назначать правителя, исправлять его и, наконец, сменять в случае нужды, для общего блага. Права же правителя заключаются в том, что он должен судить, повелевать и исполнять свои решения на основании закона. Он же устраивает остальные части государства, определяя количество и качество потребных для того людей. Таким образом, все остальное устанавливается в отношении к этой главной части, как к центру или сердцу.

Что касается до устройства самого правительства, то Марсилии замечает, что исполнение законов лучше вверяется одному или нескольким, нежели всем, ибо для этого достаточны немногие, а все были бы напрасно отвлечены от своих дел. Каково бы, впрочем, ни было устройство этой части, правитель всегда должен быть единый, не по количеству лиц, а по должности, т.е. необходимо, чтобы решение было одно, хотя бы правление принадлежало аристократии или политии. Действие должно во всяком случае проистекать только из общего решения, иначе в государстве будут раздоры и оно не будет составлять одного целого. Во всем этом учении Марсилия Падуанского нельзя не заметить многочисленных точек соприкосновения с Руссо.

Говоря об устройстве правительства, Марсилий разбирает и вопрос: что полезнее, установление монархии наследственной или избирательной? Из подробного изложения доказательств обеих сторон видно, как этот вопрос занимал умы того времени. В пользу наследственной монархии говорят следующие доводы: 1) наследственный монарх более заботится о государстве, как о своем достоянии. 2) Привыкший к власти не превозносится, а потому властвует менее деспотически. 3) Народ охотнее повинуется наследственному монарху вследствие привычки. 4) Династия, раз приобретшая власть, оказывает столько благодеяний народу и так возвышается над остальными гражданами, что не может уже впоследствии повиноваться другим. 5) Наследственный монарх, происходя от доблестных родителей, сам имеет более наклонности к добродетели. 6) Наследственный монарх не испытывает столько затруднений, сколько избирательный. 7) При выборе монарха трудно согласить избирателей, а в случае разногласия происходят междоусобия.

Вследствие дурных свойств человеческой природы и преобладания личных интересов редко выбираются хорошие правители. 9) Легче узнать нрав наследственного монарха, на которого с детства устремлены все взоры, а знание характера необходимо для совета. 10) Наследственность монархии устраняет соперничество и честолюбие. 11) Избирательный монарх, опасаясь за своих детей, не может настаивать на исполнении закона могучими людьми, наследственный же правитель чужд подобных соображений. 12) Наследственная монархия наиболее распространенная, следовательно, и наиболее естественная форма правления. Наконец, 13) наследственная монархия ближе подходит к управлению мира единым непрерывным правителем.

Несмотря однако на все эти весьма сильные доводы, избирательная монархия, по мнению Марсилия, должна быть предпочтена, ибо совокупность граждан, имея в виду общее благо, всегда может выбрать наилучшего, тогда как случайное наследство не всегда дает хорошего правителя. Притом выбор может иметь все преимущества наследственной монархии: народ всегда может избрать сына умершего князя, если он того достоин. Наследственная же монархия не имеет выгод избирательной. Наконец, избирательный монарх более заботится о благе государства, нежели наследственный: 1) по своей добродетели, так как выбирается наилучший, 2) потому что он опасается наказания, 3) в надежде на выбор детей, которых он с этою целью лучше воспитывает. Доказательства же в пользу наследственной монархии легко могут быть опровергнуты. 1) Несправедливо, что наследственный монарх более заботится о государстве, по изложенным выше причинам можно скорее сказать наоборот. 2) Избирательный монарх властвует менее деспотически, ибо выбирается лучший, и он не надеется на безнаказанность. 3) Если в наследственной монархии народ повинуется по привычке, то в избирательной место привычки занимает уважение к нравственному достоинству лица, а это гораздо важнее. 4 и 5) Добродетель родителей не служит ручательством за качества детей, ибо от доблестных родителей не всегда родятся доблестные дети, если же сын оказывается достойным престола, то в избирательной монархии народ может всегда его выбрать. 6, 7 и

Относительно затруднений, встречаемых при выборе и восшествии на престол, следует сказать, что при первоначальном установлении монархии затруднений гораздо больше для выбора монарха наследственного, нежели избирательного, впоследствии же и в избирательной монархии все затруднения уменьшаются вследствие опыта. 9) Познание нрава монарха с младенчества вовсе не существенно, ибо его узнать легко, гораздо важнее, чтобы нрав был добрый. 10) В наследственной монархии с уничтожением выбора действительно устраняются поводы к соперничеству и честолюбию, но вместе с тем у граждан отнимается то, что принадлежит им по праву, а через это умножаются причины волнений. 11) Избирательный монарх, будучи добродетельным, не боится могучих людей, напротив, они боятся как его, так и народа, а потому исполняют законы. 12) Распространение наследственной монархии ничего не доказывает, ибо наиболее распространенное не всегда наилучшее, иначе ремесленник был бы выше первого философа. Наконец, 13) уподобляться Богу следует не телесным единством, а духовным совершенством.

В этих доводах Марсилия Падуанского против наследственной монархии мы видим, с одной стороны, радикального писателя, с другой — защитника императорской власти, основанной на выборе. Исторический опыт последующих веков решил вопрос иначе. Избирательные монархии повсюду оказывались несостоятельными, те невыгоды, которые старался смягчить Марсилий, слишком ясно доказали свое значение. Но для нас эти прения публицистов XIII и XIV столетий в высшей степени любопытны как признак политической зрелости средних веков. Здесь уже нельзя было целиком черпать из Аристотеля, средневековым писателям приходилось прибегать к собственному политическому опыту и из него выводить свои доказательства. Мы можем заметить, что с обеих сторон приводятся доводы весьма сильные, те, которые касаются самого существа дела.

Гораздо слабее оказывается Марсилий в обсуждении другого вопроса, занимавшего людей того времени, именно, вопроса о том, что полезнее: установление одного государства по всей земле или разных в разных странах, имеющих различные языки и обычаи. Дух нового времени проявляется у Марсилия разве в том, что он считает этот вопрос второстепенным. Можно устроить политический союз так или иначе, говорит он, смотря по удобству. Он замечает только, что разделение государств может иметь в виду предупреждение излишнего размножения человеческого рода.

Разобрав существо и свойства светской власти, Марсилий переходит к власти церковной. Здесь главный вопрос состоит в том, принадлежит ли церковной власти принудительный суд в духовных и светских делах?

Для разъяснения дела, говорит Марсилий, надобно прежде всего установить термины, ибо много путаницы произошло от смешения различного значения слов. Церковью в настоящем смысле называется собрание всех верующих, а в более употребительном смысле совокупность служителей алтаря. Мирским (temporalia) называется, с одной стороны, все телесное, принадлежащее человеку, с другой — всякое человеческое действие или страдание, относящееся к временной жизни. Под словом же ‘духовное’ (spiritualia) разумеется, с одной стороны, все нематериальное, с другой — божественный закон, учение, таинства и благодать, устрояющие человека для жизни вечной, или в более обширном смысле всякое человеческое действие или страдание, относящееся к будущей жизни. Мы видим, что Марсилий ищет научной точности.

Затем, по общему обычаю писателей того времени, приводятся сначала доводы защитников папской власти, потом возражения противников. Папской теории противополагаются тексты Св. Писания, доказывающие, что Христос дал ученикам своим только власть учить, а не принуждать. Все это нам уже известно, нового здесь ничего нет. Марсилий приводит и тексты апостолов, предписывающие повиновение властям. Из всего этого он выводит, что светской власти подчинены все граждане без исключения, духовенству же принудительной власти не дано, ибо принуждением нельзя войти в царство небесное. Власть ключей означает только право связывать и разрушать людей относительно греха, т.е. совершать таинство исповеди. Впрочем, и здесь окончательный суд принадлежит Богу. Другое право, истекающее из той же власти, состоит в отлучении грешников от церкви, или от общения верующих. Но так как с этим связаны гражданские последствия, а священник принудительной власти не имеет, то ему принадлежит в этом отношении единственно право совета, власть же принудительно отлучать непокорных от церкви присваивается самой церкви, т.е. собранию верующих, почему Христос сказал: ‘…повеждь церкви’. Иначе священник, пользуясь таким правом, получил бы власть над всем гражданством, тогда как по установлению Христа ему принадлежит только право учить и действовать в качестве медика, а не принудительно.

Марсилий старается подкрепить это учение исследованием самого существа законов, управляющих человеком. В этом заключается философская часть его аргументации. Все свободные человеческие действия, говорит он, подлежат некоторым правилам. Но иные из этих правил — простые советы, другие же имеют принудительную силу и сопровождаются наградами и наказаниями. Это приведенное выше различие между юридическим законом и нравственным. Распределение наград и наказаний может иметь место или в настоящей жизни, или в будущей. Закон, сопровождаемый наградами и наказаниями в настоящей жизни, есть закон человеческий, в будущей — закон Божий. Но всякий закон требует исполнителя или судьи. Судьею человеческого закона является князь, которому поэтому подсудны все нарушающие этот закон, даже священнослужители. Судья же божественного закона есть Христос, который дает награды и налагает наказания с будущей жизни. В настоящей жизни для закона Божьего нет судьи, а существует только советник, который учит, что нужно делать для получения вечной награды и избежания вечного наказания. Это и есть священник, который учит и совершает таинства, но принуждать никого не может, ибо по принуждению нельзя получить вечной награды. Он — медик душ. Поэтому евангельское слово в приложении к настоящей жизни есть учение, а не принудительный закон.

Против этого возражают, что суждение о ереси принадлежит священнику, следовательно, и наказание. Но еретик должен быть судим по закону Божьему, а потому он может быть наказан только в будущей жизни Христом, священнику здесь принадлежит только увещание. Человеческий же закон может воспретить еретикам пребывание в известной стране, как людям вредным для других. Нарушители этого закона должны наказываться светскою властью, точно так же как если бы закон постановил удаление прокаженных, то исполнение принадлежало бы не медику, а светскому судье. Заметим здесь первый голос средневекового писателя в пользу свободы совести.

Таковы, по учению Марсилия, права священнослужителей, кем же они определяются?

Выше было сказано, что все должности в государстве устраиваются человеческим законодателем, между тем должность служителя алтаря первоначально установлена Христом. Для разрешения этого кажущегося ‘противоречия, говорит Марсилий, следует прежде всего различить существо должности и замещающие ее лица. Затем в самой должности различаются два элемента, из которых один имеет начало от Бога, другой от людей. Непосредственно Богом установлен только священнический чин (character sacerdotalis). Он состоит в праве совершать таинства и передается возложением рук. Эту власть все пресвитеры имеют в одинаковой степени, римский первосвященник в этом отношении совершенно уравнивается с другими. Но кроме того, в церкви есть другая власть, экономическая (potestas iconomica), установленная для распорядка между людьми. Это власть епископская.

Происхождение ее чисто человеческое, и она следует общим правилам.

Марсилий доказывает Св. Писанием, что Христос дал всем апостолам совершенно одинаковую власть. Он сказал всем без различия: ‘…сие творите в мое воспоминание, шедше убо, наугите вся языки, приимите Дух Свят, им же отпустите грехи, отпустятся им, а им же держите, держатся’. Из Св. Писания не видать также, чтобы Петр имел власть над другими апостолами. Наконец, нет причины, почему бы римский епископ более других считался преемником Петра, ибо из Писания не видать даже, был ли когда-нибудь Петр в Риме. Власть, данная апостолам, имела значение не для одного какого-либо места, а для всех стран и верующих. Распределение же священнослужителей по округам — опять дело человеческого соглашения. Божественного установления в этом невозможно искать.

Что касается до назначения лиц, то право определять как епископов, так и пресвитеров принадлежит в каждом округе церкви, т.е. собранию верующих. Это доказывается обычаем первоначальной церкви и доводами разума. Основания те же, что относительно выбора светских правителей. Здесь даже еще важнее избрание достойнейшего, ибо при плохом замещении должности верующим грозит опасность не только временных несчастий, но и вечной смерти. И в этом случае возражение, что священники лучше могут судить о достоинстве лица, опровергается тем, что еще лучше может судить об этом весь народ, которого священники составляют часть. Таким образом, право назначать служителей алтаря, а потому исправлять их и в случае нужды отрешать от должности принадлежат тому же законодателю, в руках которого находится и светское законодательство, т.е. народу. Он же распоряжается и светскими имуществами, назначенными на содержание духовенства. Наконец, ему принадлежит толкование Св. Писания, установление догматов и обрядов. Но так как невозможно собрать в одно место всю совокупность верующих, то они действуют через представителей, избирая из среди себя вселенский собор, через который глаголет Дух Святой. Собор издает церковные законы, он один может положить наказание за неисполнение христианских обязанностей, ему же, наконец, принадлежит право отлучать от церкви князя или какого бы то ни было гражданина.

Очевидно, что Марсилий, следуя чисто демократическому направлению и приписывая народу как светскую, так и духовную власть, окончательно смешал пределы той и другой. Отрицая у духовенства право налагать принудительные наказания, он ту же власть присваивает собору, представителю церкви. Это едва ли не единственная непоследовательность, в которой можно его упрекнуть.

Марсилий находит в своей системе место и для папы. Собору принадлежит все, что относится к законодательству, но для охранения порядка в собрании, а также и для исполнения соборных постановлений полезно установление верховного епископа, которому в этом смысле принадлежит главенство над остальными. Право назначать такое лицо принадлежит опять вселенскому собору, но лучше всего вручить главенство римскому папе, ибо это согласно с установленным обычаем церкви.

Таково существенное содержание сочинения Марсилия Падуанского. В нем в первый раз в истории политической литературы с замечательною силою и ясностью проводятся чисто демократические начала. И эти начала не ограничиваются одною свитскою областью, а вносятся в само устройство церкви. Богословскому учению о законе противополагается начало свободы. Сам закон считается исходящим из свободной воли граждан. Мы видим здесь полнейшее развитие либеральной теории в средневековом периоде. Как всегда, эти начала, взятые в своей односторонности, оказываются недостаточными. Но в Марсилий нельзя не признать даровитого родоначальника всех демократических писателей нового времени. Книга его имеет и другое важное значение. Здесь в первый раз систематическими и учеными доводами отрицается у церкви принудительная власть. Закон юридический отличается по этой теории от закона нравственного. Церковь должна оставаться чисто нравственно-религиозным союзом, она имеет право действовать только нравственными средствами. Это было самое существенное возражение не только против всех папских притязаний, но и против всего средневекового порядка, в котором церковному союзу давалось слишком обширное значение. Но эта мысль шла наперекор всему общественному развитию того времени, а потому не могла быть принята. Сила средних веков состояла в одностороннем преобладании нравственно-религиозных начал. Светская область сохраняла отчасти свою самостоятельность, но не была владычествующею, как хотел Марсилий, а подчинялась высшему руководству церкви. Поэтому учение Марсилия было объявлено еретическим, а книга его возбудила в обществе скорее недоверие к защищаемому им делу.

7. Оккам

На защиту императорской власти против папских притязаний двинулись не одни приверженцы теории всемирной монархии и крайние демократы, на поприще борьбы явились и схоласты. В это время учение Фомы Аквинского уступало уже место новому направлению. Еще в конце XIII столетия ему противопоставлена была другая система, которая, составляя венец богословского развития средних веков, вместе с тем повела схоластику к падению, ибо этими новыми началами исчерпывалось все ее содержание. Далее можно было идти только в подробностях, а не в общем миросозерцании. Эта система родилась в среди францисканцев. Основатель ее — Иоанн Дунс Скот, прозванный в средние века Учителем Тонким (Doctor Subtilis).

У Фомы Аквинского весь мир представлялся неизменным порядком, в котором высшие ступени бытия действуют на низшие, и все связывается и определяется непреложным законом, разумною целью причин и следствий, идущею сверху книзу. В основание этой теории были положены заимствованные у Аристотеля категории материи и формы, но материя низводилась до совершенно страдательного бытия, почти до ничтожества. Свободе в этой системе также оставалось мало места. Вследствие господствовавшего раздвоения, а отчасти и под влиянием Аристотеля она допускалась в низшей области, но всегда в подчинении высшим началам, действующим на нее извне. Св. Фома затруднялся даже, как отстоять свободу воли при всеобщем, преобладающем у него детерминизме.

На совершенно иную точку зрения становится Дунс Скот. Он также принимает категории Аристотеля, но ставит их в иное отношение друг к другу, приближаясь к тому значению, которое имели эти начала у великого греческого философа. Против учения Фомы Аквинского о материи Дунс Скот возражает, что возможность или способность тогда только воспринимает в себя внешнее действие, когда она в себе самой имеет к тому расположение. Предмет вызывается к действию внешним объектом, но действует сам, собственною, присущею ему силою. Поэтому нельзя понимать материю и форму как два начала, из которых одно является только деятельным, а другое только страдательным. Между ними есть взаимодействие, одна противоположность требуется другою, и только из сочетания обеих образуется все сущее. Господствующее в мироздании начало не есть подчинение низших предметов высшим, а соответствие или пропорциональность противоположных элементов: формы и материи, деятельного и страдательного, субъекта и объекта, общего и частного, сверхъестественного и естественного, божественного и человеческого.

При таком воззрении материя, область частных отношений, получает у Дунса Скота гораздо более самостоятельности, нежели у его предшественников. Она становится необходимым элементом всякого частного бытия. Материя приписывается даже бесплотным духам. Вследствие того же идеального направления человеческая свобода приобретает также гораздо большее значение, нежели прежде. Человек в учении Дунса Скота не является только страдательным сосудом, в который вливается Божья благодать, человеческая воля собственною деятельностью стремится к высшей цели, хотя и не может ее достигнуть без Божьей помощи, ибо во всем требуется взаимодействие двух элементов. Точно так же и человеческий разум по самой своей природе предназначен к познанию высших истин, для этого не нужно сверхъестественное возвышение его сил, хотя и здесь необходима помощь со стороны Бога, ибо и познание приобретается взаимодействием субъекта и объекта. Но эта помощь не есть деятельность, извне приходящая и подчиняющая человека внешнему для него закону, это сила, действующая внутри человека, возбуждающая и направляющая естественные его способности. Извне данный закон сам по себе не в состоянии подвинуть человека на добро, он не пропорционален человеческой способности. На это нужна внутренняя деятельность Духа.

Из двух высших способностей человека Дунс Скот, в противоположность Фоме Аквинскому, ставил волю выше разума. Принимая начала Аристотеля, он, так же как св. Фома, считал конечную цель высшим началом жизни, но по его учению, ближайшее отношение к цели имеет воля, которая к ней стремится и ее достигает. Разум дает здесь только предварительные указания, он не определяет воли, как утверждал св. Фома, а доставляет ей только материал. Воля, по существу своему, свободна и может произвольно выбирать из противоположностей. Одним словом, детерминизм Фомы Аквинского Дунс Скот заменяет индифферентизмом, т.е. безразличным отношением воли к противоположным определениям. Сообразно с этими началами, он полагает высшую цель человека не в деятельности разума, не в познании истины, как утверждал св. Фома вслед за Аристотелем, а в практическом начале, в удовлетворении воли. В этом заключается высшее блаженство, которое состоит в единении с Богом, конечною целью всего сущего.

И в Боге Дунс Скот ставил волю выше разума. По его учению, не Разум — творец Вселенной, а Воля, свободно выбирающая из противоположностей. На это ясно указывает то, что в мире многое совершается случайно. Многое могло бы быть и иначе, следовательно, все это происходит не от неизменного и необходимого закона, истекающего из разума, а от свободного изволения Бога, который установил то, что хотел. Отсюда знаменитый в средние века спор между томистами и скотистами о том, исходит ли закон из разума или из воли Божьей. В первом случае закон не оставляет места свободе, во втором он становится произвольным. Этот спор, как увидим далее, неоднократно повторялся и впоследствии, в конце XVII века об этом велись любопытные прения между Лейбницом и Кокцеи. В настоящем случае этот вопрос получал особенный оттенок вследствие того, что под именем воли Дунс Скот разумел не только силу производящую, но главным образом дух, все приводящий к себе как к конечной цели, понятие, которое несколько запутывало дело. Вообще схоласты, следуя Августину, определяли три божественные Ипостаси как Сущность, Разум и Волю, или как Силу, Мудрость и Любовь. Мы видели, что в первый период верховным началом считалось Бытие или Сущность, у Фомы Аквинского господствующее определение есть Разум, наконец, у Дунса Скота является Воля как способность, действующая в виду конечной цели и господствующая над противоположностями. В человеке, как существе несовершенном, конечная цель воли лежит вне ее, ибо эта цель состоит в единении с Богом. Божественная же воля сама для себя цель, Бог, по определению Дунса Скота, есть единое, приводящее свое творение к себе как к конечной цели*. Этим началом Дунс Скот ограничивает и произвольный характер закона, установленного божественною свободою: Бог не может сделать, чтобы он сам не был верховною целью для всего сущего, а это и есть высший закон.

______________________

* Crealurae suae per se ipsum in se ipsura finaliter reductivum. См.: Ritter. Geschichte der Philosophie VIII. С 394, примеч. Там же вообще об учении Дунса Скота.

______________________

Учение Дунса Скота представляет полное развитие идеализма в области схоластики. Оно, так же как и предшествующие теории, основано на попытке сочетать догматы церкви с началами Аристотеля. Несмотря на некоторые, даже значительные отступления от последнего, оно в существе своем гораздо более приближается к нему, нежели система Фомы Аквинского. Зато с другой стороны, оно не всегда соответствует требованиям христианской догматики, многое в учении церкви остается здесь непонятным. Так, например, идеализм ведет к учению о происхождении мира из противоположных начал, поэтому, говорит Дунс Скот, естественный разум может постигнуть только устроение Богом Вселенной из данной материи, как принимал Аристотель, а никак не творение из ничего. Последнее есть тайна, известная только из Откровения, но недоступная человеческому пониманию. Точно так же, если все сущее должно быть приведено к единению с Богом, как с конечною целью, то вечное осуждение грешников остается непонятным. Это опять тайна, доступная только вере. Наконец, аристотелево начало конечной цели, присущей самим вещам и связывающей противоположное на основании внутреннего закона, не совсем согласуется с христианским понятием о свободной воле Божьей, владычествующей в мире. Принимая последнее и стараясь сочетать это начало с первым, Дунс Скот, с одной стороны, пришел к определению Божества, составленному из разнородных понятий, с другой стороны, несмотря на оговорки, он должен был допустить много произвольного в божественном законе. И здесь решения воли Божьей открываются только путем веры. Таким образом, в результате область знания и область веры являются двумя не связанными между собою мирами. Попытка установить внутреннее соответствие между сверхъестественным и естественным оказывается несостоятельною. Прошедши все свои категории и достигнув высшего начала — идеи, сочетающей противоположности, разум приходит к убеждению, что многое в области веры остается ему непонятным.

Отсюда возникает стремление разделить точнее эти две сферы, определив, что принадлежит к одной и что к другой. Противоположности остаются рядом, но уже не связанные общими началами, а отчасти исключая, отчасти восполняя друг друга. Разум идет своим путем, вера остается в высшей области и действует там, где разум недостаточен. Эта точка зрения представляете начало отделения светской науки от богословия, но вместе с тем схоластика склоняется к падению, ибо схоластика была не что иное, как попытка привести к общим началам всю совокупность знания, как светского, так и духовного.

С противоположением двух областей, из которых каждая имеет свой источник познания, является снова противоположность номинализма и реализма. Номинализм, который в первую эпоху, на почве натуралистических понятий, не мог противостоять реализму и который затем был поглощен спиритуализмом, теперь, с помощью идеализма, возникает снова, отмежевывая себе всю область естественного знания. Борьба его с реализмом возгорается с новою силою. Но теперь уже роли переменились. Номиналистами являются искренние приверженцы церковного учения, которые стараются оградить догматы от притязаний разума, утверждая, что разум ограничивается познанием явлений и не в состоянии понимать высших истин. Реалистами, напротив, были еретики, как Виклеф и Гус, которые, отстаивая действительность общих начал, вместе с тем защищали право разума на высшее познание. Это учение отвергалось католиками, ибо идеальный реализм вел к совершенно иным понятиям о церкви, нежели те, которые господствовали у католических богословов.

Однако и новые номиналисты далеко ушли от прежних понятий о владычестве церкви над гражданским миром. Их воззрение вытекло также из идеализма, следовательно, они должны были признавать самостоятельность светской области. Вместо того чтобы расширять ведомство духовной власти во имя требований высшего порядка и полного единства человеческого общества, они старались и в политике разграничить обе области, определив точнее, что должно принадлежать той и другой. А это прямо шло наперекор притязаниям пап. Поэтому номиналисты, несмотря на свою приверженность к церковному учению, явились ревностными защитниками светской власти.

Главным представителем этого направления, развившегося из системы Дунса Скота, был ученик последнего, знаменитый схоластический боец на поприще богословском и политическом, Вильгельм Оккам. Он один из первых возвратился к номинализму, утверждая, что единственный путь естественного познания есть опыт, все же остальное — дело веры и дается Откровением. Разделяя эти две области, он устремил главное свое внимание на различия, от него позднейшая схоластика заимствовала этот прием, который она довела до нелепой крайности. Тот же метод он прилагал и к политическим вопросам. Он старался разграничить церковь и государство, предоставляя духовной власти чисто религиозные дела и сосредоточивая все мирские в руках светской. Общею же связью обеих служило у него начало пользы, во имя которого каждая из двух властей может при случае восполнять другую. При таком направлении Оккам явился самым сильным противником пап. В XIV веке у римского престола не было более опасного врага.

Спор возник по поводу столкновения папы с францисканцами. Нищенствующий орден францисканцев был основан на отречении от собственности и вообще от земных благ. Этот идеал христианской жизни они противопоставили стремлению пап подчинить себе всю светскую область во имя конечной цели. Они указывали на то, что духовное совершенство, по христианскому учению, состоит не в возможно большем единстве земной жизни, а, напротив, в отрешении от всего земного. Собор францисканцев в Париже постановил, что отречение от всякой собственности, как частной, так и общей, есть заслуга перед Богом, и что Христос и апостолы, показывая путь к совершенству, учили тому словом и примером. Это постановление было объявлено еретическим папою Иоанном XXII, который утверждал, напротив, что ни Христос, ни апостолы такого примера не подавали, и что необходимое для человеческой жизни пользование вещами не может быть отделено от собственности. На это глава францисканского ордена, Михаил Цезенский, апеллировал к вселенскому собору, что со времени Филиппа Красивого вошло в обычай. Папа со своей стороны отвечал статутом ‘Quia vir reprobus Michael de Cesena’ (Так как муж нечестивый, Михаил Цезенский), в котором осуждалось францисканское учение. Непокорные монахи были призваны к суду.

Михаил Цезенский, однако, не унялся, он написал опровержение статута и назвал учение папы еретическим. В доказательство, что Христос советовал отречение от всякой собственности, он ссылался на известный текст: ‘…аще хощешь совершен быти, иди, продаждь имение и даждь нищим’. Следовательно, заключал он, если бы сам Христос не отрекся от всякой собственности, то он не был бы совершен. И если даже сохранение одного имения несовместно с христианским совершенством, то тем более несогласно с ним всемирное владычество. Что Христос действительно сам ничего не имел, видно далее из слов его, что Сын человеческий не имеет где преклонить голову (Мф. 8:10). Притом он велел воздавать кесарю кесарево, следовательно, он не считал себя всемирным владыкою. Христос предписал и апостолам отречение от всякой собственности, ибо он сказал им: ‘…всяк от вас, иже не отрегется от всего своего имения, не может быти мой угеник’ (Лк. 14: 33). Поэтому и апостолы прямо говорят, что они не имеют ничего своего: ‘…се мы оставихом вся и вслед тебе идохом’ (Мф. 19: 27). О первых христианах в Деяниях апостольских сказано, что они не имели частной собственности. Наконец, правила монашествующих, одобренные церковью, воспрещают им как частную, так и общую собственность, поставляя в этом идеал христианского совершенства. Если же папа утверждает, что пользование вещами не может быть отделено от собственности, то это противоречит как Св. Писанию, в котором говорится, что Христос и апостолы не имели ничего своего, хотя у них были вещи в употреблении, так и правилам монашествующих орденов*.

______________________

* См. об этом споре: Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С. 1236 и след., с. 1344 и след.

______________________

Осужденные папою францисканцы бежали под покровительство императора Людовика Баварского, который в это время также ссорился с папою. В числе беглецов находился и Вильгельм Оккам, который сказал императору: ‘…защищай меня мечом, я буду защищать тебя пером’. Действительно, он по поводу этой распри написал несколько полновесных трактатов, в которых до тончайших подробностей разбирались как спор папы с францисканцами, так и отношения папской власти к императорской.

Эти трактаты представляют образец полемических приемов позднейшей схоластики. Автор большею частью даже не высказывает своего собственного заключения, но обыкновенно излагает сначала целый ряд мнений, с доказательствами, на которые они опираются, затем возражения, потом он опровергает эти возражения, затем возражает на сами опровержения, и т.д. Второстепенные вопросы переплетаются с главными, и все вместе представляет лабиринт, сквозь который нелегко продраться. Однако при внимательном чтении можно ясно проследить мысль знаменитого схоластика.

Первый трактат, 1326 г., носит заглавие ‘Восемь вопросов о власти и сане пап’ (Octo quaestiones super potestate ac dignitate papali)*. Автор прежде всего задает себе следующий вопрос: до такой ли степени власть светская и духовная противоположны, что не могут совмещаться в одном лице? На это, говорит Оккам, могут быть разные ответы. Первый тот, что они друг друга исключают. Второй, что они не только могут совпадать, но и действительно совпадают в лице папы. Основанием последнего служат известные доводы защитников папства. Наконец, третье мнение, среднее между противоположными, состоит в том, что они по природе своей могут совмещаться, но в действительности не совмещаются в одном лице. Существующая между ними противоположность не более противоположности души и тела, которые однако находятся в одном человеке. Из предметов, составляющих виды одного рода, добродетели умственные и нравственные также существуют в одном лице. В действиях светской власти нет ничего такого, что бы противоречило власти духовной, ибо даже суд над преступниками может принадлежать последней в случае бездействия князя. Несмотря на то, эти две власти не совпадают в одном лице, не по природе вещей, а по установлению Бога. Так бывает по крайней мере в обыкновенном порядке (regulariter), ибо при случае (casu-aliter) духовная власть может вступаться и в светские дела.

_______________________

* Ibid. С. 313 и след.

_______________________

В доказательство этого третьего мнения приводятся известные тексты. Христос разделил обе власти, чтобы соединяющий их в себе не возгордился, чтобы они друг в друге нуждались, наконец, чтобы мирские занятия не мешали духовному служению. Светской власти принадлежит и суд крови, который воспрещен церкви. Доводы же защитников папства опровергаются прежде всего тем, что христианский закон, по изречению Апостола, в отличие от еврейского, есть закон совершенной свободы (Иак. 1: 25). Между тем если бы папа имел такое полновластие, то это был бы закон невыносимейшего рабства, ибо все были бы рабами папы. Кроме того, всякая власть установляется для общего блага, но если бы папе дана была такая власть, то она была бы установлена для его пользы, а не для подданных, которым она была бы слишком опасна. Поэтому верующие обязаны повиноваться папе единственно в том, что он предписывает для блага церкви, не касаясь чужих прав и вольностей. Если же он посягает на чужие права или действует во вред церкви, то он сам может быть подвергнут суду.

Таким образом, начало общей пользы требует разделения властей, оно же ограничивает каждую власть тем, что необходимо для общественного блага. Таков ответ на первый вопрос.

Второй вопрос: имеет ли светская власть собственность (рго-prietatem sibi proprie propriam) непосредственно от Бога? Для объяснения мы должны заметить, что в средние века, при отсутствии чисто государственных начал, понятия собственности и власти не различались.

Относительно этого вопроса, говорит автор, существуют тоже разные мнения. Одни утверждают, что светская власть имеет собственность только через посредство папы. Доводы те же, что и в предыдущем вопросе. Другое мнение делает различие: собственность может трояким образом происходить от Бога: 1) непосредственным даром Божьим, как Моисей получил предводительство над евреями, 2) непосредственно от Бога в том смысле, что она исходит от него одного, однако через орган твари, как, например, папа получает власть посредством выбора кардиналов, хотя последние передают ему власть, не им принадлежащую, а идущую от Бога, 3) собственность, первоначально происходящая от человеческого дара, впоследствии может быть держима единственно от Бога, если владелец не имеет над собою высшего. Никто не говорит, что светские князья имеют собственность от Бога первым путем, но некоторые думают, что они получают ее вторым способом, ибо император держит власть не от какого-либо человека: ни от избирателей, которые сами власти не имеют, ни от коронующего, ибо коронация власти не дает, ни от утверждающего, ибо император в утверждении не нуждается, следовательно, от Бога. Другие полагают, напротив, что князья имеют собственность от Бога третьим способом, ибо если бы они получили ее вторым или первым, то это могло бы быть известно лишь из Откровения, а в Откровении об этом ничего не сказано. Следовательно, надобно признать, что Бог дал собственность вообще людям, а потому на отдельных людей она может быть перенесена не иначе, как по общей их воле. Но раз переданная, она держится князем непосредственно от Бога, так как он не имеет над собою высшего. Хотя приверженцы папства утверждают, что этот высший существует — именно папа, однако можно доказать, что власть и собственность не происходят от последнего, ибо они существовали до установления папства. Их имеют даже неверные князья. Сами римские императоры являются наследниками язычников, а на наследников переходят права предшественников.

Третий вопрос касается суда: получают ли князья светский суд от папы по установлению Христа?

Некоторые думают, что да, не только те, которые признают за папою безусловную полноту власти, но и те, которые признают за ним полновластие единственно в том, что нужно для управления верующих. Доказательство следующее: общество людей, имеющих взаимные сношения, не хорошо устроено, если не имеет единого высшего судьи, от которого окончательно зависит разрешение всех столкновений и споров, но человечество составляет единый народ или единое стадо с единым пастырем, следовательно, оно должно иметь верховного судью. А таким может быть только папа, ибо в делах веры над ним нет судьи, кроме Бога, следовательно, и остальные суды должны от него зависать.

Другие отвергают это положение, употребляя против него различного рода доказательства. Одни совершенно отрицают у папы принудительную власть, разве когда она дается ему светскими князьями, другие утверждают, что папе принадлежит принудительная власть в духовных делах, но никогда в светских, третьи, наконец, говорят, что папа не имеет полновластия в обыкновенном порядке, но может иметь его при случае, для общей пользы.

Для разъяснения этого вопроса, говорит Оккам, необходимо рассмотреть, что нужно для наилучшего устройства всякого правления. 1) Оно должно быть установлено для общего блага, а не для частного. Отсюда ясно, что духовная власть учреждена для блага верующих и может предписывать им единственно то, что необходимо для спасения душ, права же и вольности людей должны оставаться неприкосновенными. Если они нарушаются папою иначе, как в случае нужды и для общей пользы, то такому предписанию никто не обязан повиноваться. 2) Для наилучшего правления требуется, чтобы оно сосредоточивалось в одном лице. На это есть многие причины, из которых главная та, что этим способом скорее всего устраняются раздоры и сохраняются в народе мир и согласие. Поэтому царская власть лучше аристократии и демократии.

Из этих соображений ясно, что противоречит наилучшему правлению и что составляет необходимую его принадлежность. Противоречит ему рабство подданных, ибо рабство установляется не для блага рабов, а для пользы господина. Притом свободные люди выше рабов, а потому власть над первыми выше власти над последними. Следовательно, наилучшему правлению противоречит безусловное полновластие, так как оно ведет к рабству. Необходимая же принадлежность наилучшего правления та, чтобы правитель имел право делать все нужное для общего блага, т.е. распределять и охранять права, издавать законы, назначать судей, устраивать ремесла, предписывать добродетели и многое другое, главное же — исправлять и наказывать виновных. Но если последняя цель главная, то отсюда следует, что с наилучшим правлением совместна независимость некоторых судей, лишь бы виновные не избегали наказания. А это достигается тем, что установляется верховный судья, которому в случае нужды подсудны все преступления. Таким образом, для наилучшего устройства человеческого рода не требуется верховный судья, от которого бы все постоянно зависели, а нужен лишь такой, к которому бы можно было прибегать в случае нужды. Но таковым может быть только светский князь, ибо наказание виновных есть светское дело, по установлению Христа, духовенство, разве в случае нужды, не должно вмешиваться в мирские дела. Папа при этом устройстве сохраняет свою независимость, в обыкновенном порядке он изъят из ведомства князя, но в случае какого-либо преступления, производящего соблазн, он подсуден сначала епископам, а в случае их нерадения — светской власти. Наоборот, и папа может иногда судить императора, но не по должности, как верховный судья, а по нужде, когда недостаточны все другие способы исправления. При этом следует однако заметить, что наилучшее правление не всегда может быть установлено, как вследствие недостатков подданных, так и вследствие несовершенства правителя. Самая здоровая пища бывает иногда вредна больным.

Остальные вопросы, которые трактует Оккам, имеют второстепенное значение. Однако для нас любопытен пятый, который совпадает с одним из изложенных выше доводов в пользу пап. Вопрос следующий: получает ли избранный князь какую-нибудь власть через то, что он духовным лицом помазывается, посвящается и коронуется? Нет, отвечает Оккам, ибо все князья, наследующие друг другу, имеют одну власть и одни права, римские императоры — наследники язычников, а язычники не помазывались и не короновались. Царское помазание не то, что священническое, оно установлено не Богом, а людьми. Оно введено единственно для торжества, чтобы окружить царя большим уважением. То же относится и к коронации. Поэтому коронуются и царицы, не имеющие власти.

Другой трактат Оккама называется ‘Разговор между учителем и учеником против ересей папы Иоанна XXII и в защиту императора Людовика Баварского и Михаила Цезенского’ (Dialogus inter magistrum et discipulum &*). Он писан в 1328 г. Это сочинение разделяется на несколько частей: первая часть — о ересях вообще, вторая — о ересях Иоанна XXII, третья об отношении папской власти к императорской. К этому присоединяется ‘Труд девяноста дней’ (Opus nonaginta dierum), в котором подробно обсуждается спор папы с францисканцами. Для нас любопытна только третья часть, об отношении папской власти к императорской. Она разделяется на девять трактатов, из которых только два первых, и то не вполне, включены в собрание Гольдаста. Но они, собственно, и имеют теоретическое значение, в остальных же разбираются действия папы, императора и Михаила Цезенского.

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С. 392 и след.

_______________________

Как видно из самого заглавия, предмет излагается в виде разговора между учителем и учеником. Ученик допрашивает учителя о разных мнениях и доказательствах насчет современных вопросов, учитель отвечает, ‘не утверждая и не сомневаясь, а только излагая’, и предоставляя ученику самому вывести заключение из сказанного.

Первый трактат имеет заглавие ‘О власти папы и духовенства’. Здесь обсуждается вопрос: простирается ли власть папы на все, что не противно закону Божьему и естественному праву? Нельзя не заметить этого последнего ограничения, которое уже значительно стесняет папское полновластие.

Ответы на этот вопрос могут быть различны. Здесь существуют следующие мнения: 1) что папа, по установлению Христа, имеет полновластие как в духовных, так и в светских делах, 2) что по божественному закону он имеет полновластие единственно в делах духовных, 3) что ему принадлежит полнота власти в обеих областях, но только отчасти по божественному закону, отчасти же по человеческому установлению, т.е. по правилам вселенских соборов, 4) что он полновластия вовсе не имеет, 5) что он не имеет его обыкновенно, но пользуется им при случае, по установлению Христа.

Первое мнение основывается на известных доводах защитников папства, но многие считают его ложным, опасным, вредным и еретическим, потому что христианский закон есть закон совершенной свободы, а это учение ведет к тому, чтобы христиан сделать рабами. То же возражение относится и к третьему мнению, которое дает папе полновластие на основании соборных постановлений. Второе мнение, ограничивающее папскую власть одними духовными делами, основывается на следующих доводах: 1) наместник не может иметь большей власти, нежели сам властитель, а Христос как человек светской власти не имел. 2) Власть не дается тому, кто не может ее употреблять, а духовным лицам запрещено вмешиваться в светские дела. 3) Слуга не может быть вместе и господином, а папа слуга верующих, между тем, имея такое полновластие, он был бы их господином. Все это не мешает однако папе иметь такое же полновластие в духовной области, как князь в светской. Четвертое мнение утверждает, что у папы не более власти, чем у всех других священников. Оно опровергается тем, что всякое благоустроенное общество должно иметь главу, следовательно, и церковь. Наконец, пятое мнение, ‘среднее между предыдущими’, есть именно то, которое автор высказал в первом сочинении, но здесь оно излагается и разбирается подробнее.

Это мнение утверждает, что папа вообще не имеет полновластия ни в светских, ни в духовных делах, но в случае нужды, когда есть опасность для веры или для христианского народа, он получает право действовать всеми средствами. Что в обыкновенном порядке папе не присвоено полновластие даже в духовных делах, видно из того, что он не имеет права предписывать то, что не повелевается законом, например без причины заставить кого-нибудь вступить в брак или дать обет целомудрия и многое другое, но в случае нужды он может дать всякое предписание для пользы веры и церкви. Следовательно, ему принадлежит полновластие при случае (casualiter), не просто, а в известном отношении (поп simpliciter, sed secundum quid). Поставив Петра главою церкви, Христос дал ему право делать все нужное для пользы паствы в той мере, в какой эта власть не угрожает опасностью всем. С этою целью папе дана и принудительная сила, т.е. право наказывать за церковные преступления, но также без значительного ущерба правам князей и других лиц. Большей власти Христос не мог ему дать, ибо это было бы опасно для христиан. Поэтому папе в духовной области не подлежит все то, без чего может хорошо управляться христианский народ. Ему не подлежит то, что советуется, а не предписывается законом, и если бы папа вне случая нужды дал подобное повеление, то оно не обязательно. Поэтому и отлучение князя от церкви за то, что он не повинуется такому предписанию или защищает свои законные права, не имеет силы как основанное на важном заблуждении. В светских же делах папе обыкновенно (regulariter) принадлежит только право требовать необходимое для своего существования. Но и здесь в случае нужды, когда нет светского князя, который бы отстранил опасность, папа может делать все нужное для общего блага и спасения веры: он может переносить власть от одного народа на другой, лишать князей и частные лица прав и собственности и передавать все это другим. С другой стороны, общая польза требует, чтоб и злоупотребления папской власти могли быть пресекаемы. Поэтому, хотя обыкновенно папа изъят от светского суда, но в случае ереси или важного преступления он подлежит суду даже мирян, ибо этого требует польза церкви.

Это мнение разбирается подробно, по всем пунктам. Первый вопрос, который здесь представляется, состоит в том: точно ли Христос поставил Петра главою церкви?

Необходимость главы церкви доказывается следующими доводами: 1) всякое тело несовершенно или безобразно, если не имеет главы. Некоторые утверждают, что глава церкви — Христос, но в видимом теле необходим, кроме того, и видимый глава, которой бы телесно управлял союзом и к которому верующие могли бы прибегать. 2) В едином стаде должен быть и единый пастырь. 3) Во всяком обществе должен быть единый правитель, чтобы не было раздоров. 4) Исповедующие единую веру должны иметь единого главу, который пресекал бы отступления от догматов, иначе церковь распадется на многие расколы. Кроме того, глава союза должен решать важнейшие дела, а всего этого не может сделать вселенский собор, ибо собирание его слишком затруднительно. 5) В церкви необходим глава, чтобы начальники отдельных церквей не возгордились, избегая наказания. 6) Аристотель говорит, что лучшее правление — царство, следовательно, оно должно быть установлено в церкви.

Против этого делаются следующие возражения: 1) установление в обществе единого главы несправедливо, потому что нарушает естественное равенство людей. 2) Оно излишне, ибо единый глава не может исполнить своей обязанности: преследовать всех нарушителей закона. 3) Аристотель говорит, что лучше управляться законами, нежели произволом людей, и лучше управляться многими добродетельными, нежели одним, ибо многие лучше одного видят истину. 4) Верующие должны управляться теми, чья воля менее подчиняется страстям и увлечениям, а воля многих менее им подвержена, нежели воля одного.

Для разрешения этого вопроса излагаются, по Аристотелю, различные образы правления и затем спрашивается: который из них лучше? Предпочтение дается монархии, 1) потому что она ближе подходит к естественному правлению, особенно к управлению домом, 2) потому что ею лучше охраняется согласие народа и устраняются раздоры, а согласие и единство составляют величайшие блага общества. Кроме того, исчисляются и второстепенные выгоды. Затем опровергаются противоположные доводы. Относительно того, что истина лучше раскрывается суждением многих, нежели одного, можно согласиться, что иногда действительно так бывает, но не всегда. Для обыкновенных дел совершенно достаточно, если единый правитель имеет несколько советников, которых суждением он может пользоваться, в важных же делах, для решения которых недостаточен слишком тесный круг советников, можно созывать соборы, но единственно для совещаний, а не для владычества. Что касается до извращения воли, то в некотором отношении воля многих извращается легче, нежели воля одного лица, ибо в числе многих всегда есть злые, а потому здесь рождается порча, от которой может быть избавлен единый правитель. Наконец, следуя авторитету Аристотеля, надобно признать, что действительно есть случаи, когда аристократия бывает полезнее монархии, но вообще и сама по себе монархия лучше.

Из последнего замечания ясно, что Оккам, защищая монархическое начало, далеко не дает ему безусловного значения и при случае готов заменить его другим. Это еще яснее оказывается из следующего вопроса: если аристократия бывает иногда лучше монархии, то может ли церковь в случае нужды изменить монархическое правление в аристократическое?

Некоторые думают, что да, ибо папство установлено для блага церкви, если же от него проистекает не польза, а вред, то его следует уничтожить. Церковь должна заключать в себе все нужное для своего блага, а потому она имеет право менять свой образ правления. Хотя вообще следует держаться давно установленного закона, однако в случае нужды можно сделать и нововведение.

Против этого возражают, что верующие не имеют права отменять то, что установлено Христом. Кроме того, уничтожение главы ведет к разделению церкви, а тот, кто производит разделение, должен быть сочтен за раскольника. Но 1) каков бы ни был закон, во имя общей пользы всегда дозволяется сделать из него изъятие. 2) С уничтожением папства не уничтожается единство церкви: это ясно из того, что церковь не перестает быть единою при ваканции папского престола. Единство может сохраняться и без главы взаимною помощью и общею деятельностью епископов.

Несмотря на то, однако же, нет сомнения, что на деле Христос установил главу церкви в лице Петра и его преемников. Это доказывается известными текстами (‘Паси овцы моя…’, ‘Ты ecu Петра…’ и прочими), постоянным преданием церкви, наконец тем, что монархическое правление все-таки наилучшее, а потому Христос не мог оставить церковь без главы. Но установив в ней такое правление, он не лишил ее права менять его в случае нужды.

Тем же началом общественной пользы определяется и подчинение папы высшему суду. В первой части своего сочинения Оккам подробно разбирает, в каких случаях и кем он может быть судим.

Здесь опять излагаются различные мнения. Первое состоит в том, что папа имеет над собою судьи, ибо пастырь не может быть судим овцами. Другое мнение утверждает, напротив, что папа всегда подчинен суду светского князя, ибо духовенству принудительной власти не дано, следовательно, оно подсудно тому, кто имеет эту власть, т.е. князю. Это теория Марсилия Падуанского. Но Оккам считает подобное учение еретическим и останавливается на среднем мнении, которое доказывает, что папа может быть судим церковью и, за недостатком духовенства, мирянами, но единственно в двух случаях: если он впадает в ересь или если он одержим пороком, соблазняющим церковь, и оказывается неисправимым. Доводы приводятся следующие: 1) всякий, кто обвиняется в преступлении и особенно в ереси, подлежит суду церкви, следовательно, и папа. 2) Церковь больше папы, как мир больше города (sicut orbis est major urbe). 3) Для сохранения тела необходимо бывает отсечь зараженный член, следовательно, должен быть суд и над папою еретиком или имеющим неисправимый порок.

Суд прежде всего принадлежит вселенскому собору как представителю всей церкви. Но здесь возникает вопрос: кто без папы имеет право созывать собор? Это право принадлежит прежде всего духовенству, затем светским князьям, наконец, всем верующим, и мужчинам и женщинам. Доказательством служат как примеры соборов, которые собирались без папы, так и общее правило, что всякий народ, общество или тело имеет право без чужого согласия устанавливать себе закон и избирать себе представителей. Верующие составляют единый народ и единое тело, следовательно, они имеют право созывать собор без согласия всякого не католика, а таков папа-еретик. Собором же называется собрание представителей от всех частей церкви, следовательно, сюда должны входить и миряне. Это доказывается примерами императоров, которые участвовали в соборах, и доводами разума, ибо что касается всех, то должно быть обсуждаемо и одобряемо всеми, а дело Божие касается и мирян, особенно в случае нерадения духовенства. Мы видим, как либеральные начала, которыми папы и богословы пользовались против светской власти, глубоко проникают в самые недра церкви.

За недостатком собора суд и наказание папы принадлежат духовным лицам, кардиналам и епископам. В случае же нерадения последних спрашивается: может ли папа быть судим и наказан светскими властями? Об этом опять существуют разные мнения. Одни утверждают, что папа не подлежит принуждению со стороны светской власти, так как клирики изъяты от светского суда и миряне вообще не должны вмешиваться в дела веры. Другие говорят, напротив, что право наказания принадлежит именно светским князьям, ибо духовенству принудительной власти не дано и, по общему правилу, в одном и том же обществе не может быть двух независимых друг от друга принудительных властей. Наконец, третье, среднее мнение состоит в том, что суд и наказание папы принадлежат главным образом духовенству, но в случае нужды также и мирянам. Это доказывается опять тем, что дела веры касаются и последних, особенно князей, которые обязаны защищать церковь и преследовать ереси.

Оккам распространяется при этом вообще о праве князей наказывать еретиков. Всякая власть, говорит он, может обязывать подданных к тому, что сохраняет мир и согласие в обществе, а ереси разрушают оные, следовательно, их надобно искоренять. Князю принадлежит в этом отношении та же власть, как мужу над женою и отцу над детьми, и тот и другой имеют право наказывать отступающих от веры и добрых нравов. Из числа еретиков миряне всегда подлежат суду князя. Это доказывается тем, что 1) служителю Бога принадлежит право наказывать подданных за грехи против Бога, а князь — служитель Бога, 2) еретиков должен наказывать тот, на кого возлагается искоренение всякого зла, а таков князь. Над духовными же лицами князю принадлежит суд только в некоторых случаях, именно при бездействии церковной власти. Это право суда основывается на следующих доказательствах: 1) на свидетельстве книги Второзакония, в которой предписывается убивать всякого, даже самого близкого человека, который будет проповедовать поклонение чужим богам. Убиение отменено христианством, но нравственная обязанность всячески противодействовать еретикам остается на всех, а потому и на князьях. 2) Необходимо сильнейшим образом противиться тому, что наиболее вредно для общества, а такова ересь, следовательно, в случае бездействия духовной власти это прямо дело власти светской. 3) Кто должен защищать церковь, тот не избавляется от этой обязанности вследствие нерадения или злого умысла других, но князь получает эту обязанность непосредственно от Бога, следовательно, он должен исполнять ее везде, где нужно. 4) Общее благо требует, чтобы вредные для общества действия не оставались безнаказанными, наблюдать за этим есть обязанность князя, но такова ересь, следовательно, князь должен наказывать еретиков.

Таким образом, рядом с либеральными началами является полнейшее отрицание свободы совести. Закон христианской свободы, на который постоянно ссылается Оккам, по его учению, не распространяется на еретиков. Польза церкви — вот начало, господствующее над всем в религиозных вопросах: во имя его ограничивается папская власть, призываются к участию в делах веры не только князья, но и народы, во имя его же требуется и наказание еретиков.

То же начало общей пользы применяется и к светской власти. Учение о правах Римской империи излагается во втором трактате. Здесь прежде всего представляется вопрос: нужно ли для блага человечества, чтобы весь человеческий род подчинялся одному императору? Мы видели уже доводы за и против этой идеи. Оккам и здесь приводит различные мнения и затем останавливается на среднем. Оно состоит в том, что управление человеческим родом должно изменяться с обстоятельствами, ибо всякое правление установляется для общего блага, а последнее не всегда требует одинаковых учреждений. Иногда люди охотно подчиняются владычеству одного лица, возвышающегося над другими мудростью, правдою и всякими добродетелями, иногда же они предпочитают правление многих. Главные доводы защитников всемирной монархии заключаются в том, что власть одного лица способнее воздерживать злых и охранять добрых, этим устройством, кроме того, лучше всего предупреждаются раздоры и разрешаются столкновения. Но когда есть значительное количество людей, которые противятся единовластию, то в этом случае междоусобия неизбежны, и тогда лучше разделение. Точно так же вредно единодержавие, когда всемирный монарх становится тираном. Итак, бывают случаи, когда разделение царств должно быть предпочитаемо, именно при злобе сильных и при злобе князя.

Второй вопрос: от кого происходит императорская власть, от Бога или от людей? Здесь опять мнения различны. Многие думают, что император получает власть свою от папы. Доказательства и опровержения известны. Другие полагают, что императорская власть происходит непосредственно от Бога, так как всякая власть от Бога. Это мнение опровергается тем, что Бог непосредственно никогда не устанавливал императоров. Наконец, третье, среднее мнение состоит в том, что Империя происходит от Бога, но через посредство людей, именно римлян. Римский народ перенес на императоров принадлежавшую ему законодательную власть, следовательно, Империя происходит непосредственно от народа. Поэтому народ же, т.е. совокупность граждан, имеет право перенести императорскую власть с одного лица на другое.

Рассмотревши состав и происхождение императорской власти, Оккам переходит к правам императора, сначала в светской, а потом и в духовной области. Под именем светских дел (tempo-ralia), говорит он, разумеется все, что касается управления человеческих обществ независимо от Откровения, в силу одного закона естественного или положительного. К духовным же делам (spiritualia) относится все, что касается управления верующих на основании закона откровенного.

Права императора в светской области простираются на лица и на вещи, из лиц же на преступников и на добрых граждан. Насчет первых возникает вопрос: имеет ли император право наказать всякого, кто бы он ни был, виновного в светском преступлении?

Одно мнение отвечает, что нет, ибо многие светские преступления подлежат церковному суду, церковь имеет даже право наказывать за всякий грех, а одно и то же лицо по одному преступлению не может быть подсудно двум разным судилищам. Другое мнение утверждает, напротив, что все светские преступления подведомственны суду одного князя, ибо духовным лицам запрещено вступаться в мирские дела. Есть, кроме того, преступления, которые, по общему признанно, не могут подлежать суду церкви, именно те, которые наказываются пролитием крови, а однородные дела должны находиться в ведомстве одного судьи. Наконец, третье мнение, среднее между противоположными, состоит в том, что духовным лицам принадлежит суд двоякого рода, один на исповеди, за всякий грех, чего никто не отрицает, другой в некоторых только случаях, а именно: 1) когда виновный подчинен самим светским законом суду церкви, 2) при недостатке или нерадении светского судьи и когда светский судья не имеет возможности наложить наказание, например при неизвестности виновника, который однако, несмотря на то, может быть отлучен от церкви. Если же духовный судья присваивает себе право наказывать преступников за всякий грех, то светский суд уничтожается. Спаситель, правда, сказал: ‘…аще согрешит перед тобою брат твой, повеждь церкви’, но этим дается только право обличения, а не наказания.

Таковы права императора над преступниками. Относительно же добрых граждан представляется вопрос: должны ли они во всем повиноваться императору? Этот вопрос совпадает с другим, который разрешается далее, именно: имеет ли император в светской области такое же полновластие, как папа в духовной?

Римские юристы ставили императора выше закона (princeps legibus est solutus). To, что нравится князю, говорили они, имеет силу закона (quod principi placuit, legis habet vigorem). Опираясь на эти изречения, некоторые думают, что император может предписать все, что не противно закону Божьему и естественному. Нет человеческого права, во имя которого можно бы было не повиноваться императору, ибо все права проистекают от него. Но есть другое мнение, которое утверждает, что власть императора ограничена. Он установлен для общего блага, с этою целью народ перенес на него законодательную власть. Следовательно, он может предписать только то, что требуется общим благом. Вне этих пределов повеления его не имеют обязательной силы. Таким образом, нет обязанности повиноваться тому, что не дозволено и несправедливо. Точно так же нет обязанности повиноваться тому, что не относится к должности князя, например если бы император запретил кому-либо пить вино. Обязанность повиновения простирается единственно на то, что необходимо для справедливого и полезного управления народом. Большая власть была бы опасна для общества, она не только могла бы повести к всеобщему разорению, но сделала бы подданных совершенными рабами. Одни рабы безусловно подчиняются господину, свободным же можно повелевать только во имя общего блага. Но было бы несогласно с достоинством человеческого рода, если бы все были рабами императора, точно так же как было бы унизительно для человеческого достоинства, если бы император мог со свободными людьми обращаться, как с рабами. (Dignitati enim hymani generis derogaret, si omnes essent seryi imperatoris, ut ideo, derogaretur eidem, si imperator in omnibus posset tractare liberos, sicut servos.)

Нельзя не признать значения этого высокого понятия о человеческой свободе, но, с другой стороны, нельзя не сказать, что вопрос этим не разрешается, ибо кто судья общественной пользы? Частному лицу невозможно предоставить право отказывать власти в повиновении всякий раз, как оно считает предписание несогласным с общественною пользою, это будет анархия. Следовательно, судьею общественной пользы может быть только сама общественная власть, если же совокупность этой власти сосредоточивается в императоре, то ему, без сомнения, принадлежит полновластие в обществе. Начало пользы у Оккама разрушает начало власти.

Наконец, и относительно прав императора на вещи приводятся различные мнения. Одно состоит в том, что император — хозяин только вещей, принадлежащих казне, остальными же он распоряжаться не может, ибо они не составляют его собственности. Другие, напротив, утверждают, что император — настоящий собственник всех вещей, ибо он владыка всего мира и всех людей, а потому и вещей, заключающихся в первом и принадлежащих последним. Третье же, среднее, мнение то, что император может быть назван хозяином всех вещей не в том смысле, что он может располагать ими по произволу, а в том, что он имеет право беспрекословно обращать все на общую пользу, ибо последняя должна быть предпочтена частной. В казенных вещах он полный собственник, в остальных же он имеет меньшее право, определяемое общественною пользою. Здесь мы видим истинно юридическое исследование вопроса.

Что касается до прав императора в духовных делах, то мы имеем только начало этого трактата, но здесь весьма любопытно решение вопроса об участии императора в выборе папы. Доводы отрицающих это участие во имя разделения властей опровергаются на общем основании тем, что разделение не мешает каждой власти в случае нужды, когда требует общее благо, вступаться в дела другой. Не кроме того, мирянам в этом случае принадлежит еще большее право. Вообще, мирянам присваиваются в духовной области многие права, которые не зависят от духовного сана, а касаются общего блага верующих. Таково именно избрание святителей. Так как папа — римский епископ, то по естественному праву выбор его принадлежит прежде всего римлянам. Естественным правом, говорит в объяснение Оккам, называется: 1) то, что согласно с естественным разумом, 2) то, что должно быть соблюдаемо в силу естественной справедливости, независимо от всякого человеческого обычая или закона, в состоянии природы (in statu naturae institutae), например положение, что в естественном состоянии все должно быть общее, 3) то, что выводится естественным разумом из какого-либо факта, например что данное взаймы должно быть возвращено. По естественному праву в последнем смысле избрание папы принадлежит римлянам, 1) потому что во всяком обществе власть должна быть вручена лицу не иначе, как с согласия всех, 2) то, что касается всех, должно быть определяемо всеми, 3) каждый народ может сам себе устанавливать закон, следовательно, и избирать себе главу. Имея это право, римляне могут перенести его на других, например передать его императору. Если же они не хотят им пользоваться сами, тогда оно по естественному закону переходит на всех католиков. Против этого нельзя ссылаться ни на какие папские постановления. Папа не имеет права издавать уставы в ущерб римлянам и другим католикам, ибо в силу того, что христианский закон есть закон свободы, власть папы простирается единственно на то, что предписывается законом, или, в данном случае, что требуется пользою церкви.

Здесь мы видим уже совершенно демократические начала, внесенные в область церковного права. Однако из всего предыдущего ясно, что у Оккама они вообще стоят на втором плане. Над всем возвышается практическое начало пользы, которое, отвергая безусловное подчинение властям, отрицает, с другой стороны, и крайности либерализма. Между противоположными воззрениями Оккам везде старается отыскать средний путь. Права обеих властей разграничиваются до мельчайших подробностей, каждой предоставляется свой круг действия, а между тем разделение не уничтожает общественного единства, ибо в случае нужды, во имя общественной пользы, они должны восполнять друг друга, и тогда каждая получает право вступаться в чужие пределы. Это учение, развитое до тонкости, являлось в XIV веке сильным оружием против стремления пап к всемирному владычеству, но желанной гармонии оно не в состоянии было произвести. Неопределенное начало общей пользы совершенно для этого недостаточно. Мы видели уже, что оно не решает вопроса: кто в данном случае должен быть судьею общественной пользы? А этот вопрос ведет к бесконечным раздорам. Само устройство двух раздельных властей, которые не соединяются для общего решения, а, действуя вполне самостоятельно, вступаются иногда в чужое ведомство, совершенно немыслимо. В человеческом обществе должна господствовать одна верховная власть, единоличная или коллегиальная, простая или сложная, но во всяком случае образующая одно целое, иначе раздоры неизбежны. А так как церковь не может иметь юридической власти, ибо это союз чисто духовный, с одним лишь нравственно-религиозным значением, то верховная власть может принадлежать только государству. Таково решение, данное новым временем, но в XIV веке до него было еще далеко. Оно представлялось крайностью, которой надобно было избегать во имя высшего примирения.

8. ‘Сон в саду’

В числе сочинений, приписанных Оккаму, находится небольшой отрывок, в котором вопрос об отношении светской власти к духовной обсуждается в виде разговора между клириком и воином*. Этот отрывок с весьма незначительными переменами вошел как начало в обширное сочинение о том же предмете, писанное в 1376 г. одним французским юристом. Последнее носит название ‘Сон в саду’ (Somnium Viridarii, Le Songe du Verger**). Оно получило во Франции большую знаменитость и вошло даже в собрание трактатов о свободе Галликанской церкви. Кто настоящий его автор, подлинно неизвестно, достоверно только, что он был одним из советников Карла V. Выставленное в заглавии имя Филофей Ахиллин — очевидно псевдоним. Из многих лиц, которым приписывается это сочинение, сильнейшие доказательства склоняются в пользу двух: Филиппа де Мезьер и Рауля де Прель, но критика не пришла еще на этот счет к несомненному заключению***. Следуя примеру Оккама, автор не только скрыл свое имя, но и не хотел прямо высказать свое настоящее мнение. Он как будто рассказывает видение, которое явилось ему в саду во время сна: ему представились две спорящие стороны, клирик и воин, обсуждающие права светской и духовной властей. Само начало, как сказано, заимствовано у Оккама, после чего автор уже от себя продолжает изложение разговора в том же тоне.

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. I. C. 13.

** Ibid. С 58 и след.

*** См. об этом вопросе: Franck. Reforraateurs et publicistes de l’Europe, Moyenage-Rennaissance. С 209 и след.

_______________________

Это начало любопытно тем, что в нем с замечательною ясностью указываются одна за другою все три теории папской власти, которые появились в течение средних веков. Разговор начинается жалобами клирика на насилия, которые наносятся церкви, он обвиняет князей в нарушении права. Воин спрашивает: что он называет правом? Постановления св. отцов и статуты пап, отвечает тот. Церковные уставы, возражает воин, не имеют силы в светских делах, ибо никому не присвоено право делать постановления о том, на что не простирается его власть. Но папа имеет власть над всем, утверждает клирик, ибо он наместник Христа, а Христос владыка, всего, и неба и земли. Это теория установления власти. Апостол Петр, возражает воин, сделан был наместником Христа для состояния смирения, а не для состояния славы и величия (pro statu humilitatis, non pro statu gioriae et majestatis). Христос дал ему только ту власть, которою он сам пользовался на земле, а как человек он светской власти не имел. Клирик обращается к теории нравственного закона: церковь, говорит он, судит о грехе, следовательно, о правде и неправде, а так как в светских делах есть правда и неправда, то он судит и светские дела. Это — рогатый софизм, отвечает воин, из него можно вывести, что папе принадлежит и суд крови, ибо в этих преступлениях также заключается грех. Судить о правде и неправде следует по законам, и суд держит тот, кто издает закон, следовательно, все преступления против светских законов должны судиться светскими правителями. Вам принадлежит единственно право увещевать, когда власть князя бессильна, судить же вы можете только там, где нет никого, кто бы мог или хотел дать суд. Если бы вам было присвоено суждение о всяком грехе, то следовало бы закрыть все княжеские суды и уничтожить все светские законы. Наконец, клирик обращается к теории конечной цели: мирское, говорит он, должно служить духовному, следовательно, светская власть должна подчиняться церковной. Служение, отвечает воин, состоит единственно в обязанности давать духовенству все нужное для его жизни.

Теория конечной цели подробнее разбирается самим автором ‘Сна в саду’ в продолжении разговора. Клирик говорит: ‘Что папе принадлежит власть над светскою областью, это можно доказать таким способом: в мире все несовершенное устраивается в виду совершенного как конечной цели. Так все на земле существует для человека, в человеке же тело устраивается для души как для совершеннейшей цели. Следовательно, все земное существует для разумной души. Но папа властвует над душою, а император над мирскими предметами, которые должны служить душе. Управляющий целью должен управлять и всем, что существует для цели’.

Человек, отвечает воин, есть микрокосм, представляющий собою Вселенную. Как в мире существует двоякое естество, духовное и телесное, так и человек состоит из души и тела. В самом теле, несмотря на его единство, есть два главных члена, которыми управляется все прочее и которые действуют независимо друг от друга: голова и сердце. Первой принадлежит духовная деятельность, второе же независимо от головы разносит материальную пищу в виде крови по всему телу. Таким образом, папа подобен голове, а князь — сердцу.

Клирик настаивает: но папа направляет человека к совершеннейшей цели, которая есть блаженство. Оно состоит в деятельности разумной души, а папа властвует над душою.

Воин: папа один не может направлять человека к совершеннейшей цели, на это нужно содействие обеих властей, ибо духовная власть без светской долго существовать не может. Христос разделил их для того, чтобы они нуждались друг в друге.

К: однако всякий порядок тем совершеннее, чем более он приближается к единству. В небесной монархии светила управляются бесплотными духами, ангелами, и все зависит от первого двигателя, Бога, который уравновешивает всеобщее движение. Точно так же и на земле телесное должно быть подчинено духовному, и все должно получать движение от первого двигателя, властвующего над душою.

В: если в небесной, чисто духовной иерархии состоит один двигатель, Бог, то из этого не следует, чтобы то же самое относилось и к телесному миру. Как в человеческом теле голова и сердце помогают друг другу, так для сохранения нравственного тела церкви между папою и царем должно быть взаимное служение.

К: сама природа требует единства власти, как показывает пример пчел и других животных.

В: единство принимается в различном смысле: 1) как нераздельность, например точка, 2) как непрерывность, например линия, 3) как совершенство, например дом. В последнем смысле для единства требуется содействие многого. Таким образом, для совершенства земного управления нужно содействие многих предметов, из которых главные два: светский суд и духовный. Приведенный же пример животных доказывает противное тому, что хочет вывести клирик, ибо не все пчелы имеют одну царицу и не все журавли следуют за одним предводителем, но в разных местах за разными.

К: однако управляющий целью должен управлять и средствами.

В: папа действительно направляет светскую власть, насколько она касается духовной жизни: именно, в случае греха, так как суд о грехе принадлежит церкви. Но верховная власть распоряжаться и утверждать не присвоена папе (tamen principaliter disponendo et auctorisando nihil spectat ad Papam).

Таким образом, автор, отвергая теории конечной цели, признает теорию нравственного закона. Сообразно с этим воин говорит в другом месте, что духовная власть не дает предписаний князьям, пока последние справедливо управляют мирскою жизнью, и вступается только там, где князь обращает свое правление во вред будущему блаженству подданных. Защитник светской власти допускает даже, что папа за грех может лишить князя принадлежащего ему имущества, хотя из этого не следует, чтобы он был хозяином этого имущества, ибо судья, не будучи сам собственником, наказывает преступника лишением собственности*. Когда же тиранические поступки князя не касаются духовных дел, тогда право низлагать правителя принадлежит не папе, а народу, от которого цари получают свою власть, явно или подразумеваемо. Папа может однако вступаться и здесь, но единственно в том случае, когда те, которых касается это дело, не хотят творить суд и правду 2). Однако в другом возражении воин совершенно отрицает у папы принудительную власть, как не имеющую значения для будущей жизни 3). Таким образом, излагаются рядом теория Оккама и учение Марсилия Падуанского, доводы Петра Дюбуа и Иоанна Парижского. Все это вместе представляет пеструю смесь, в которой мало системы. Автор, по-видимому, хотел изложить все существовавшие в его время мнения, но не прибавил к ним почти ничего своего.

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. I. C. 85. Cap. 82.

_______________________

Кроме отношения двух властей, разговаривающие лица касаются мимоходом множества других вопросов. Между прочим, идет речь и об императорской власти. Автор трактата, советник французского короля, конечно, не мог стоять за подчинение всех светских князей императору. Такое подчинение, говорит воин, не установлено никаким законом, ни божественным, ни человеческим. В Св. Писании об этом нет ни слова. По естественному праву, которое состоит в законах общих людям и животным, нет ни царей ни царств. По праву народов, которое составляет также вид естественного права, царства разделены. Императорская власть установлена единственно правом государственным, т.е. римским, ибо римский народ перенес свою власть на императоров. Но государственное право, в истинном смысле этого слова, есть право каждого государства, и по этому праву нет сомнения, что многие народы и царства не подчинены императору. Римское же право не имеет силы для других государств. Притом, по самому римскому праву, римляне, перенося власть свою на императора, не могли подчинить ему народы, которыми они не владели. Наконец, само владычество римлян основано на неправде, следовательно, не может иметь юридического значения. Французские же короли приобрели свои земли войною против неверных, а потому имеют совершенно независимую власть. Право их очевидно из силы оружия (ex armorum missione), из святого помазания и из канонизации некоторых королей. Мы видим здесь, как общей философской идее всемирной монархии противополагаются юридические начала, на которые опирается юная, возникающая из средневекового порядка государственная власть.

Другие предметы, которые обсуждаются в разбираемом сочинении, например: вопросы о дворянстве, о праве войны, о судебных поединках, и т.д., весьма любопытны для изучения духа и нравов того времени. В них более всего проявляются самостоятельные воззрения автора, но они имеют мало теоретического интереса. Под конец спор достигает величайшего ожесточения, причем автор просыпается.

9. Иоанн Жерсон

Между тем как сторонники светской и духовной властей продолжали препираться о правах той и другой, само папство, утратившее прежнее значение, явно показало свою несостоятельность. Произошел Великий раскол. Церковное единство, которого сохранение было главною задачею папской власти, исчезло при борьбе двух соперничающих пап, между которыми разделялся весь католический мир. И это разделение продолжалось целые десятки лет, так что не предвиделось ему исхода. Наконец, для восстановления утраченного единства надобно было прибегнуть к тому средству, к которому напрасно взывали и светские князья, и Оккам, и Марсилий Падуанский — к созыву собора. Это сделалось главною задачею XV столетия. На соборе сосредоточивались все стремления и надежды лучших людей того времени. Действительно, Констанцский собор положил конец расколу. В католическом мире снова явился единый папа, признанный всеми. Но вместе с тем было постановлено, что собор как представитель совокупности церкви стоит выше римского первосвященника, а это учение грозило разрушить сами основы папской власти. Немудрено, что папы вооружились против него всеми силами. XV век наполнен этою борьбою.

Одним из первостепенных деятелей на Констанцском соборе, одним из главных защитников учения о превосходстве соборов над папами, был канцлер Парижского университета, Иоанн Жерсон, последний из великих учителей католицизма в средние века. Ему принадлежит последняя серьезная попытка свести к единству все разнородные средневековые стихии, попытка, которая, однако, по самому существу дела, не могла принести желанного плода. Как богослов Жерсон хотел сочетать противоположные области сверхъестественного и естественного путем мистицизма. Развитие философских начал в схоластике привело, как мы видели, к полному разделению обоих миров. Позднейшие номиналисты, начиная с Оккама, ограничивали приложение разума областью опытного знания, предоставляя все остальное вере. Жерсон, держась того же направления, пытался восстановить в человеческом ведении утраченное единство не посредством разумных начал, а силою чувства любви, ведущего к таинственному единению человека с Богом. Но расходившиеся пути познания не могли быть соединены таким образом. Внутреннее чувство способно доставить личное удовлетворение человеку, но не дает начал для науки. Философия всех времен и народов не что иное, как приложение разума к познанию истины. Светская наука имеет свои пути, от которых она отступиться не может. Она должна была окончательно освободиться из-под влияния богословия. В XVI веке она стала наконец на собственные ноги. В ней совершился тот же процесс, какой произошел и в области политической, которая точно так же окончательно стряхнула с себя теократические узы. И в политике, как в науке, Жерсон стоит на рубеже двух времен, он является представителем идеального единения посредством сочетания разнородных элементов в одно органическое целое.

Деятельность Жерсона была главным образом направлена на восстановление церковного единства. Всякая вещь, говорит он в предложении англичанам, ехавшим на Пизанский собор*, стремится к своему единству как к бытию, ибо бытие и единство тождественны. Поэтому нет зла хуже разделения членов. Совершенство церкви состоит в единстве как исполнении всякого добра. Между тем церковь страдает от раскола, которого источник — лютая алчность власти (saevissima dominandi libido). Необходимо, следовательно, возвратиться к настоящей цели церковного устройства, восстановить утраченное единство, требованиями же цели должно определяться все остальное, ибо цель налагает необходимость на вещи. Поэтому всякий закон, мешающий сохранению мира и единства, не имеет силы и должен быть отменен, всякое учение, противное восстановлению единства, должно быть признано вредным. Сюда относится мнение, что о папской власти нельзя спорить, что папа непогрешим и не подчинен собору**.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С 1489 (1480 г.).

** См. проповедь в Тарраконе: Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II С. 1470.

______________________

Видя в единстве добро и конечную цель, Жерсон противополагает внешнему единству, которое сообщается церкви папскою властью, единство внутреннее. Последовательное развитие начал церковного устройства привело католических богословов к той идее, которая с самого начала господствовала в церкви Восточной. Церковное единство, говорит Жерсон, установляется под единым главою, Христом, любовною связью Духа Святого, посредством даров благодати, веры, надежды и любви, сообщающих мистическому телу животворную и приличную ему гармонию*. Нося в себе живое семя, вложенное в нее Духом Святым, церковь заключает в себе достаточную силу, чтобы сохраняться в целости и единстве своих членов. Представитель церкви — вселенский собор, т.е. законное собрание из всех состояний церковной иерархии, собрание, из которого не может быть исключен ни один верующий, который требует, чтобы его выслушали. По учению Жерсона, собор может собираться и без папы, с одной стороны, по добровольному соглашению верующих, так как всякое общество, не подлежащее тирану, имеет право сходиться и совещаться, с другой стороны, в случае опасности для спасения церкви, и тогда право сходиться вытекает из самого божественного семени, разлитого по всему телу и дающего ему начала жизни. Вселенский собор направляется Духом Святым. Поэтому всякий обязан ему повиноваться, с ослушником же должно поступать как с язычником и мытарем. Эта обязанность распространяется и на папу. Вселенский собор выше папы, он может уничтожить постановления римского первосвященника, судить его за преступления, наконец, принудить его к отречению, даже без вины, хотя и не без причины, когда этого требует благо церкви. Ибо пастырь существует для пользы стада, и если власть его обращается во вред стаду, а он хочет при ней оставаться, то он не пастырь, а разбойник и волк хищный. Собор представляет собою высшую цель церкви, общее благо, которому, по естественному закону, должна подчиняться частная польза папы, ибо требованиями цели ограничивается все остальное. Впрочем, собор не может отменить полноты власти, данной папе Христом, но он может ограничить ее употребление. Собору принадлежит власть законодательная (potestas conciliative et dictativa), папе — исполнительная (potestas exercitativa et executiva). Собор не может сам собою отпущать грехи, поставлять священников, совершать таинства, воевать против неверных, и т.д., но он может относительно всего этого устанавливать правила, и кто не повинуется им, тот противится Духу Святому, которым действует собор. Так в человеке разум предписывает, а воля исполняет. Этим достигается и наилучшее общественное устройство. Образы правления разделяются на монархию, аристократию и демократию, но выше всех правление смешанное, соединяющее в себе выгоды всех трех чистых форм. Таким образом, церковная власть находится и в соборе и в папе, но разным способом: иначе ключи даны Петру, иначе церкви**.

______________________

* Ibid. С. 1489, 1510.

** Ibid. С. 1406,1431,1489,1510.

______________________

В этих положениях признается разделение властей и идеальное сочетание всех элементов внутри самой церкви. В некоторых местах Жерсон дает собору еще высшее значение, утверждая, что он заключает в себе папу как целое содержит в себе часть. Спрашивать, кто выше: собор или папа, говорит он, значит спрашивать, кто больше: целое или часть. Однако, с другой стороны, Жерсон как католик не мог не видеть в папе второстепенного главу церкви, Христова наместника, в виду которого устраивается церковное единство*. А это совершенно иное, нежели отношение исполнительной власти к законодательной или части к целому. Вообще, учение Католической церкви о главенстве папы представляло значительные затруднения защитникам соборов. Не сомневаясь в том, что выше всего должен быть поставлен собор как представитель духовного единства и мистического тела церкви, Жерсон, видимо, не знает, какое место дать в этом теле папской власти. Он принужден прибегать ко множеству различений, которые однако не только не разъясняют вопроса, а, напротив, еще более его запутывают. Это можно заметить в том сочинении, в котором он всего подробнее изложил свои мысли о существе духовной власти, об ее устройстве и о правах ее в светской области, именно в трактате ‘О духовной и государственной власти’ (De ecclesiastica et politica potestate, 1417 года**).

______________________

* Ibid. С. 1510.

** Ibid. С. 1384 и след.

______________________

Жерсон начинает с весьма тяжеловесного определения: ‘Духовная власть, — говорит он, — есть власть, сверхъестественным путем и специально возложенная Христом на апостолов и их преемников, до скончания века, для поддержания воинствующей церкви, сообразно с евангельским законом, ввиду достижения вечного блаженства’. Следуя схоластическим приемам, он хотел совместить здесь, как он сам объясняет, все четыре действующие причины бытия: причина производящая есть Христос, материальная — апостолы и их преемники, формальная — евангельский закон, конечная — вечное блаженство. Светская власть отличается от духовной по всем этим четырем признакам: она установляется естественным путем, действует по человеческим законам, присваивается людям, имеющим естественное назначение, и направляет общество к естественной цели. Поэтому светская власть может принадлежать и неверным, а духовная единственно христианам.

После определения начинаются разделения. Духовная власть разделяется на власть сана и власть суда (potestas ordinis et potestas junsdictionis). Первая опять двоякая: власть над истинным телом Христовым — в освящении причастия или, вообще, в совершении таинств и над мистическим телом, т.е. церковью, в сообщении таинств. Вторая также двоякая: суд в области внешней (in foro exteriori) и суд в области внутренней, или совести (in foro interiori). Из них первая опять подразделяется на два вида: на власть, установленную Христом, и власть, переданную церкви от людей. Вторая также имеет двоякий источник: добровольное подчинение верующих, приходящих на исповедь или принимающих священство, и подчинение, проистекающее из власти высшего над низшим. Учение мудрых, замечает при этом Жерсон, должно состоять не в смешении всех вещей, а в различении драгоценного от низкого и света от тьмы. Для этого каждый член следует поставить особо.

В чем же состоит существо этих властей и кому они принадлежат?

Власть совершения таинств в освящении евхаристии принадлежит одинаково всем священникам. Власть же сообщения таинств не у всех одинакова, ибо есть таинства, относительно которых это право не принадлежит пресвитерам, но она одинакова у всех епископов. Власть суда в области внутренней не есть собственно принудительная, а добровольная. Она простирается на всех христиан без исключения, вследствие чего папа, который принудительно не подчинен никакому отдельному лицу, в этом отношении подчиняется своему духовнику. Власть же суда в области внешней есть власть принудительная, которая прилагается и против воли подчиненных, для руководства их к вечному блаженству. На этом основано полновластие духовного меча, принадлежащего церкви над всяким христианином, даже над папою, ибо в Евангелии сказано ‘повеждь церкви’ , а не ‘повеждь папе’. На этом же основана власть устанавливать законы и правила для христиан и наказывать неповинующихся духовными наказаниями, до отлучения от церкви включительно, а по существующим ныне уставам и до призвания на помощь светского меча. Ибо власть, данная церкви Христом, не распространяется на материальное наказание. Принудительная власть, с правом наказывать материально, предоставлена церкви светскими князьями. Христос же дал ей только духовное оружие. Первоначально оно было вручено ей против еретиков, раскольников и других неисправимых преступников, но когда церковь приобрела мирские имущества, приложение духовного наказания было распространено и на ограждение последних от посягательств. Но такое употребление духовного меча сделалось для церкви источником смут и унижения церковной власти. Оно расставляет сети душам, а не ведет их к спасению. Из всего этого следует, что власть суда в области внешней дана Христом церкви как единому телу (ut unitati), а так как церковь рассеяна по всей земле, то эта власть принадлежит ее представителю, вселенскому собору.

Эти начала весьма либеральны, но, сделавши такой вывод, Жерсон немедленно вставляет оговорку: это не значит, говорит он, что власть суда не вручена также Петру и его преемникам, но главным образом она дана церкви: 1) потому что церковь непогрешима и врата адовы не одолеют ее, чего нельзя сказать о папе, 2) церковь как целое содержит в себе всякую духовную власть, в том числе и папскую, которая составляет ее часть, но не наоборот, 3) церковь может издавать законы, обязательные для пап, и устанавливать правила, ограничивающие его власть, папа же не может судить церковь и ограничивать ее права.

Однако этими началами не определяется еще настоящее отношение церкви и вселенского собора к папе. На это нужны новые разделения.

Жерсон различает в духовной власти три стороны: формальную, когда власть рассматривается в себе самой, в своем существе, материальную, в приложении к тому или другому лицу, наконец, употребление или деятельность в виду цели. Формальная сторона власти, раз установленная законом, остается навеки неизменною. Она состоит из совокупности всех должностей, так что ни одной из них нельзя уничтожить, не умаляя церкви. И так как вселенский собор представляет собою всю церковь, то он заключает в себе все должности, в том числе и папство. Присвоение же духовной власти известным лицам во многих случаях подлежит перемене: одно лицо заменяется другим. Таким образом, и папская власть переходит с одного лица на другое. Это бывает в случае смерти, не только естественной, но и гражданской, когда папа низлагается за преступление. Эта сторона духовной власти, замечает Жерсон, была так спутана честолюбием, что здесь едва можно разобрать, что первоначально установлено Христом. Наконец, и в отношении к употреблению духовная власть подлежит изменению, ибо деятельность ее может быть определена и ограничена правилами.

Отсюда ясно, что в духовной власти происходит непосредственно от Бога, и что установлено через посредство людей. Непосредственно Христом учреждена формальная сторона власти. Поэтому церковь не может ввести у себя какую-нибудь новую власть или изменить закон Христа, подобно тому, как светское общество может произвольно устанавливать у себя власть княжескую или императорскую или какую-либо другую. В приложении же к известным лицам власть первоначально была вручена апостолам самим Христом, но затем она передается через посредство людей. То же имеет место и относительно употребления власти. Вероятно, уже апостолы для удобства положили здесь некоторые ограничения, предоставив каждому епископу отдельный округ, но при этом сохранено было первоначальное учреждение Христа, который хотел, чтобы церковь управлялась единым монархом, так как христианством установлены одна вера, одно крещение и одна церковь. В духовной области единство веры требует и единства управления, тогда как гражданские законы могут быть неодинаковые у разных народов, вследствие различия нравов и состояния людей в отдельных странах. Кроме того, духовный меч может распространяться на самые отдаленные племена, чего не может меч материальный. Поэтому в светской области не нужна всемирная монархия, какая установлена Христом в церкви, словами, сказанными Петру ‘паси овцы моя’.

Таким образом, папа опять является главою церкви. Сообразно с этим, Жерсон говорит, что полнота духовной власти, формально и субъективно (formaliter et subjective), находится в нем одном. Это противоречит тому положению, что формальная сторона духовной власти состоит из совокупности всех должностей, которые вместе с папскою заключаются во вселенском соборе. Поэтому Жерсон делает далее оговорку: полнота власти, говорит он, находится в папе только известным образом, как бы в источнике или в возможности (fontaliter et potestative), ибо весь объем власти содержится в совокупности властей как целом. Жерсон и здесь восстает на мнение тех, которые ставят папскую власть выше соборной. Если полновластие находится в папе формально и субъективно, говорит он, то в церкви оно лежит как в конечной цели, ибо цель духовной власти есть благо церкви, а это высшее начало. Церкви принадлежит полнота власти и в приложении к тому или другому лицу, т.е. право избрания и низложения лиц. Наконец, она же устанавливает и правила для употребления власти. Последнее основывается на том, что папа, которому власть принадлежит субъективно, погрешим, а потому может власть свою употреблять для разорения церкви. Точно так же и в коллегии кардиналов могут иссякнуть вера и благодать. Необходимо, следовательно, предположить, что Христом было оставлено неизменное и несокрушимое мерило, которым подобные злоупотребления могли бы пресекаться, умеряться и исправляться. А такова церковь, представляемая вселенским собором. Ибо так как решение принадлежит суду мудрого, то оно должно быть там, где лежит мудрость неуклонная.

Однако собор как целое должен заключать в себе и папскую власть. Поэтому если папа, исполняя свою обязанность, созывает собор, то он заседает в нем в качестве председателя. Если же он во вред церкви упорно отказывается собрать ее представителей, то надобно поступать, как бы вовсе не было папы. Тогда у церкви остается право собираться по собственному изволению, заботиться о себе и устанавливать себе правила. В таком случае за отсутствием папы на собор переходят все права, которые обыкновенно принадлежат папе. В этом смысле полнота духовной власти находится в церкви дополнительно (suppletive).

В чем же состоит предоставленная папе полнота духовной власти?

Папа, говорит Жерсон, не имеет права располагать по произволу имуществом духовенства, а еще менее мирян. Однако и в светской области ему принадлежит некоторая власть направляющая, умеряющая и устраивающая (dominium quoddam directivum, regulativum et ordinativum). Это положение составляет середину между двумя противоположными заблуждениями, которых источник лежит в двух страшных язвах: в зависти и лести. Зависть отнимает у церкви всякие светские имущества, ссылаясь 1) на слова Христа ‘иже не отрегется от всего своего имения, не может быти мойугеник’, 2) на запрещение духовным лицам вступаться в мирские дела, 3) на требование абсолютной бедности как идеала христианского совершенства. Зависть утверждает, что церковь имеет мирские имущества единственного от милостыни дающих и что за проступки духовных лиц светская власть может все у них отнять. Наоборот, лесть, превознося до небес духовную власть, утверждает, что Христос, которому принадлежит полновластие на небе и на земле, все передал своему наместнику, от которого исходит всякая другая власть, как духовная, так и светская. Утверждают, что мир был бы уродлив и устроен по учению манихеев, если бы у него были две главы. Утверждают, что как тело существует для души и живет душою, так и светская власть получает бытие и значение от духовной. Но между этими двумя крайностями умеряющий разум, озаренный светом Евангелия, держит средний, царский путь. Он показывает, что духовные лица могут иметь светские имущества и что многое дается им не как милостыня, а как должное. Они не подлежат принуждению и лишению имущества со стороны светской власти, которая не имеет права вступаться в духовную область, разве когда она будет к тому призвана против еретиков и мятежников. Духовные власти могут также жить со своим богатством иначе, нежели апостолы, сообразно с временем и обстоятельствами, монахам же иной закон. Все блага, замечает в другом месте Жерсон, таковы, какова душа употребляющего, подобно тому как доброе вино одним приносит болезнь и смерть, а другим здоровье и жизнь. Но, с другой стороны, власть папы небезгранична. Имуществом духовенства он заведует вместе с своею коллегиею, причем он должен смотреть, чтобы отяжелевшая голова не лишала остальные члены настоящего их назначения, ибо если голова или глаз замещает собою все, то где место для руки или для ноги? Это относится к раздаче бенефиций помимо обыкновенных начальников, ко множеству даруемых папою изъятий и привилегий, производящих смятение в церковной иерархии, к легкому вызову тяжб от обыкновенных судей и т.п. Во всем этом необходимо, чтобы папа сдерживал себя в должных границах. Еще более он обязан умерять свои действия в светской области, помня, что светская власть даже у неверных имеет свои права, свои законы, свои суды, в которые духовенство не должно вторгаться, разве когда злоупотребления светской власти грозят опасностью вере и церкви. Тогда только следует применять упомянутое выше право, именно принадлежащую папе в светской области власть направляющую, умеряющую и устраивающую. К этому сводятся все доводы защитников папства, хотя и здесь гораздо выше стоит вселенский собор.

В чем состоит эта направляющая власть, сказывается далее. Жерсон делит юрисдикцию, или право суда, на власть принудительную и власть направляющую и устраивающую. Последняя принадлежит мудрейшему над менее мудрым и совершенному над несовершенным. Она могла бы существовать и в состоянии невинности, где нет настоящего правительства. Следовательно, эта власть ограничивается правом совета. Такой результат, к которому пришли лучшие католические богословы, самые искренние сыны своей церкви, мог быть признан и светскою властью. Этим установлялась полнейшая ее независимость, ибо неопределенное, чисто нравственное отношение к церковной власти не стесняет ее прав. Однако в другом месте Жерсон приписывает вселенскому собору право рассматривать причины губительных для христианства войн, возникающих между князьями, собор, по его мнению, может запрещать им действие оружием и предписывать судебное разбирательство под опасением церковного наказания*. В конце трактата о церковной власти Жерсон повторяет, что совершенное устройство церкви должно состоять из сочетания всех трех элементов: монархического в лице папы, аристократического в коллегии кардиналов и демократического в соборе.

______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. П. С. 1406.

______________________

Из всего этого ясно, что Жерсон пытался свести к единству все разнообразные элементы церковного устройства, давая каждому свое место и свое назначение и стараясь связать их внутреннею связью. Но папская власть с ее историческим характером, выросшим из всего развития католицизма, служила неодолимым препятствием установлению такой системы. Между внешним единством и внутренним существовало неразрешимое противоречие. Эти два противоположных начала не могли совмещаться в едином теле. Поэтому искренние католики, как Жерсон, которые хотели держаться церковного предания, должны были запутываться при назначении папе приличного места в задуманных ими учреждениях. Более смелые умы, как Виклеф и Гус, принимая начало внутреннего единства церкви, прямо отвергали главенство папы. Но Гус погиб на костре как еретик, и Жерсон был одним из главных деятелей в его осуждении. Констанцский собор, провозгласивший первенство собора над папою, этою казнью подрывал собственное свое дело. Почва, на которой стояли либеральные католические богословы, была слишком шатка, а потому решение вопроса не могло не склониться в пользу пап, которые имели за себя как исторические предания, так и последовательность начал.

10. Пий II и Григорий Геймбургский

Спор об отношении папы к вселенскому собору продолжался в течение всего XV и даже до начала XVI столетия. Многие богословы вслед за Жерсоном отстаивали первенство собора. Другие, признавая в обыкновенном порядке главенство папы, доказывали известными уже нам доводами, что в некоторых случаях собор имеет высшие права. К последним принадлежал итальянский богослов Антоний Розелли, или де Розеллис, который около половины XV столетия написал обширный трактат ‘О власти императора и папы’ (Monarchia sive tractatus de potestate imperatoris et papae*). Он признавал, что папа может быть низложен: 1) в случае ереси, ибо он тем самым перестает быть главою католиков, 2) в случае упорства в пороке, соблазняющем церковь, ибо такое упорство может быть сочтено за ересь, наконец, 3) в случае раскола, когда есть сомнение насчет папы, а потому опасность для церкви. Тогда папская власть переходит на всю церковь, которая имеет невидимого главу, Христа, и представляется вселенским собором. Иначе нельзя утверждать, что собор выше папы, в обыкновенных делах на папу нет апелляции.

______________________

* Ibid. I. С. 252 и след.

______________________

В своем сочинении Антоний де Розеллис подробно разбирает и отношение папской власти к императорской. Он опровергает теорию конечной цели, не прибавляя, впрочем, ничего существенного к прежним доводам. Собственное его заключение представляет попытку сочетать теорию Фомы Аквинского с учением Дунса Скота. Благо человека как смертного, говорит он, состоит в деятельности практического разума, и здесь руководителем является кесарь, которому принадлежит монархия всего земного, преходящего. Напротив, благо человека как существа бессмертного заключается в деятельности разума теоретического, созерцательного, ибо вечное блаженство состоит в лицезрении Бога. Здесь руководитель — первосвященник римский, наместник Христа, главы монархии небесной. Здесь требуется не власть, а добродетель, не гордость, а смирение, не золото, а любовь к Богу. И так как практическая жизнь мешает созерцанию, то папе запрещено вступаться в мирские дела. Он исправляет князя, уклоняющегося от пути веры, но не властвует над гражданскою областью. Он не может и сменить князя, разве в случае отступления от веры. Отсюда ясно, что император держит свою власть не от папы, а от Бога, однако через посредство римского народа, который перенес на него все свои права. Император подчинен папе в духовном отношении, как сын церкви, в области же светских дел, единственная его обязанность в отношении к церкви состоит в снабжении ее достаточными средствами. Во всем остальном он вполне независим.

Со своей стороны папские богословы продолжали доказывать безусловную власть римского первосвященника в духовных делах и господство его над светскими князьями. Относительно первого вопроса они прямо утверждали, что папа выше всей остальной церкви, так как пастырь выше своего стада. Поэтому они ставили соборы в полную зависимость от папы. Касательно же второго вопроса, пока папство колебалось и общественное мнение настойчиво требовало преобразования церкви, сторонники пап держались еще сравнительно умеренных начал. Так Иоанн Торквемада, или де Туррекремата, в сочинении ‘О церкви и ее власти’* отвергает как крайности, с одной стороны, мнение, что права папы простираются единственно на духовную область, с другой стороны, что ему принадлежит полновластие во всех светских и духовных делах. Туррекремата утверждает, что светская власть присоединяется к духовной в лице папы, который стоит на вершине обеих, но первая принадлежит ему единственно настолько, насколько это необходимо для сохранения духовных благ и для пользы церкви, или насколько это требуется пастырскою обязанностью для исправления грешников. Поэтому папа не может непосредственно вступаться в светский суд, как в духовный, или низлагать произвольно светских князей, но он дает князьям законы, на основании которых они должны управлять народом ввиду небесного блаженства. За грехи же он вправе не только наказывать, но и низлагать князей.

______________________

* Summa de ecclesia et ejus auctoritate. См. выписки в: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. T. VI. 136.

______________________

Эта теория, которую Туррекремата считает среднею, давала уже папской власти весьма значительный объем. Когда же папство упрочилось, богословы этой партии отбросили всякие ограничения и возвратились к прежним, самим крайним началам. Так Доминик Венецианец доказывал, что папа — истинный владыка мира и монарх обеих областей, светской и духовной. Ему повсюду принадлежит светский суд, которым он всегда может пользоваться непосредственно. Он имеет право не только низлагать императора и королей, но и совершенно уничтожить Империю, если ему покажется, что мир лучше бы управлялся иначе и что предпочтительнее устройство, где папа был бы один всемирным монархом, а все цари подчинялись бы единственно ему. Он может даже без всякой причины уничтожать царства и созидать новые*. Точно так же Родерик Санций в сочинении ‘О происхождении и различии княжеств’ пишет: ‘На основании естественного и божественного закона и сообразно с истинною верою необходимо держаться мнения, что власть римского первосвященника есть истинное, единое и непосредственное княжество всего мира, не только в духовной, но и в светской области, и что императорская власть в отношении к нему зависимая и посредственная, служебная и орудие, что она ему подчиняется и служит, что она им устраивается и устанавливается, и по повелению папы изменяется, отменяется, исправляется и наказывается’**.

______________________

* Ibid. 136, примеч. 6.

** Ibid.

______________________

Сами папы старались всеми силами противодействовать власти соборов. Известно, что борьба Евгения IV с Базельским собором кончилась в пользу папы. Этим вопрос был порешен, и определилось дальнейшее направление Католической церкви. Пий II на Мантуанском соборе объявил самую апелляцию к вселенскому собору делом еретическим.

Деятельность Пия II живо характеризует ход папской политики в XV веке. Эней Сильвий Пикколомини, впоследствии папа Пий II, принадлежал к числу самых просвещенных людей своего времени. Он был выбран секретарем Базельского собора и здесь под влиянием общего увлечения отстаивал права собора против папы. Но скоро он изменил свое мнение. С переменою обстоятельств прежний либерал превратился в самого рьяного защитника сперва императорского, а потом папского абсолютизма. Сделавшись секретарем Фридриха III, Эней Сильвий по желанию императора написал в 1445 г. трактат ‘О происхождении и власти Римской империи’*, сочинение любопытное как по изложению, свидетельствующему о новом духе литературы, так и по содержанию. Здесь императору приписываются такие права, каких никогда не думали давать ему средневековые богословы и юристы.

______________________

* De ortu et autoritate Imperii Romani // Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. П. С 1558.

______________________

Эней Сильвий производит римскую императорскую власть от самого естественного разума, наставника наилучшей жизни, которому все должны повиноваться. Для объяснения своей мысли он восходит к происхождению человеческих обществ. Первоначально, говорит он, после изгнания прародителей из рая, люди жили в лесах, наподобие животных. Но скоро, будучи одарены от Бога разумом, они заметили, что для удобства жизни всего полезнее человеку человек и всего необходимее общество. Вследствие этого рассеянные люди по внушению природы или по изволению Божьему сошлись, устроили общежитие, воздвигли дома, окружили города стенами, изобрели искусства. И так как каждый служил пользе другого, то всем удивительно понравилась гражданская жизнь. Но, с другой стороны, как нет больших удобств, как те, которые человек получает от себе подобных, так нет зла, которое бы не проистекало от человека для ближних. Повинуясь дурным страстям, люди начали нарушать общежитие, возмущать мир, брать себе чужое. И так как масса угнеталась сильнейшими, то нашли лучшим прибегнуть к одному, отличающемуся добродетелью, который бы ограждал слабых от насилия и высоких и низких держал бы под одинаковым правом. Таково происхождение царей. Они установлены ради общественной пользы, которая есть мать справедливости и правосудия. Нужно было, чтобы кто-нибудь оберегал общественное достояние и воздавал всем правду. Правда же есть гражданское начало, охраняющее связь человеческих обществ посредством наказания преступников и награды добродетельных.

Таким образом, первоначально, при образовании обществ, верховная власть была у царей. Но так как у разных народов были разные правители, то между ними возгорелись распри и войны, нарушавшие человеческое общежитие. Поэтому Провидению, которое хочет наилучшего и не терпит, чтобы что-нибудь было дурно устроено, угодно было все эти различия привести к единству. Как природа установила, чтобы насилия частных лиц воздерживались царями, так она устроила, чтобы непомерная алчность царей воздерживалась единым князем. Из этого стремления возникли монархии ассирийская и персидская, отсюда распространение владычества греков и карфагенян. Но так как эти народы не могли покорить себе всей земли и установить всеобщий мир, то по воле Божьей возникла наконец империя Римская, которая исполнила это назначение. Первоначально власть была здесь у народа, но он перенес ее на императора, ибо ни народное правление, ни аристократическое не могут быть столь праведны и мирны, как монархическое. Сам Спаситель освятил эту власть, установленную природою для общего блага человечества. Он сказал об императоре ‘воздадите кесарева кесаревы’, и сам заплатил дань.

Впоследствии римский народ, покинутый греками и преданный варварам, перенес Империю на Карла Великого, от которого она через разные руки перешла наконец на настоящего императора Фридриха. Ему поэтому подчинены все цари и народы, как в духовной области отдельные священники папе, ибо сам естественный разум указывает необходимость единого верховного правителя, который бы разрешал споры и охранял всеобщий мир. От этой власти никто не изъемлется, ибо изъятие, не проистекающее от императора, не имеет силы, так как в нем сосредоточивается верховная власть на земле, сам же император не может дать привилегий, умаляющих его права. Это значило бы создать другого, себе подобного, чего не допускают природа и разум. В силу присвоенной ему власти императору принадлежит право судить всех царей, сам же он за свои действия не подлежит ничьему суду. Подданные могут только просить, но не требовать, и обязаны выносить терпеливо даже несправедливости князя, ожидая исправления от наследника или от Бога. Они должны помнить, что то, что делает царь, совершается по воле Божьей, ибо сердце царево в руке Божьей, а Бог за грехи подданных допускает отклонение правителей от прямого пути. Таким образом, власть императора не знает границ. Она простирается даже на то, что, по-видимому, говорит Эней Сильвий, представляется жестоким и нелепым, но чего однако не следует умалчивать, ибо это правда: император может отнять собственность не только у злых, но и у добрых для пользы государства. Поэтому на войне зажигаются здания, истребляются поля, берется хлеб из житниц и деньги из частного кошелька, когда этого требует общее благо. Все это, без сомнения, разорительно для отдельных граждан, но лучше, чтобы терпели частные лица, нежели чтобы гибло государство. Ибо, если государство рушится, то и частное имущество не может сохраниться. Однако людей, потерпевших от войн, надобно по возможности вознаграждать из общей кассы, ибо тяжести должны быть равномерно распределены на всех. Но когда состояние государства не позволяет это сделать, лучше терпеть одному, нежели всем. Если каждый готов для собственного спасения отдать все, что имеет, то тем более мы должны всем жертвовать для спасения государства, ибо мы рождены не только для себя, но и для отечества. Для спасения тела можно отсечь и руку и ногу. Сам князь, который есть глава тела, должен жизнь свою приносить в жертву для пользы целого, как сделали Кодр и Леонид.

Одному императору принадлежит и право издавать законы. В этой области действует правило: что нравится князю, то имеет силу закона (quidquid principi placuit, legis habet vigorem). Поэтому законом должно считаться и то, что император выразил в письме или даже словом. Он один дает законам силу, а потому может отменять их и в данном случае отступать от них. Однако, с другой стороны, так как нет ничего важнее закона, который дает благоустройство человеческим и божественным делам и уничтожает всякую неправду, то князю прилично жить и судить по закону, а не по произволу. Закон есть дух Божий, глаз от многих глаз и разум без страсти. Но из этого не следует, что император подчиняется закону, напротив, он стоит выше закона. Есть нечто, чему он должен следовать даже более, нежели закону. Это естественная справедливость, которая не всегда находится в писаных законах. Если закон требует одного, а справедливость указывает другое, то император должен строгость закона умерять высшим началом. Он должен умерять и те законы, которые силою вещей устарели или сделались несправедливыми или тягостными. Правило, что следует исполнять закон даже жестокий, касается низших судей, а не императора. Но этим высшим правом надобно пользоваться осторожно, не без важной причины, и также осмотрительно следует отменять законы и издавать новые.

Наконец, что касается до суда, то на решение императора нет апелляции, ибо над ним нет высшего судьи в светских делах. Некоторые утверждают, что в этом случае можно апеллировать к самому императору с присоединением князей, как будто совокупная их власть превышает власть одного императора. Но это неверно, императорская власть так же велика без князей, как и с приобщением последних. Ибо верховная власть любит единство, и сама собою от множества бежит к одному. (Amat enim imitatem suprema potestas suaque sponte ex multitudine fugit ad unum.)

Такова власть императора, который стоит выше всех и которому все должны повиноваться. ‘Остерегайся, однако, — замечает Эней Сильвий, — сделать что-либо без разумного основания и управлять Империею более для собственного наслаждения, нежели для блага подданных, иначе ты можешь превратиться в тирана, с которым мы не должны иметь никакого общения, и от которого мы, напротив, обязаны всеми способами уклоняться’. Трудно сказать, что значит подобное предостережение при этой проповеди полнейшего самовластия во имя общественной пользы. В этой оговорке можно видеть только остаток прежних, средневековых воззрений, уступающих место новым, государственным началам, исходящим на первых порах от абсолютизма.

Эней Сильвий касается и отношения светской власти к духовной. Здесь советник императора является крайне умеренным. Он возвращается к теории Гелазия о сочетании двух властей для взаимного воздержания и для взаимной помощи. Рядом с императорскою властью, говорит он, Христос установил и власть святительскую. Это выражается символически в рассказе о двух мечах.

И если спросят: зачем нужны две власти, когда единство считается столь желанным? — то надобно отвечать, что Спаситель для различных действий и должностей установил разные власти, чтобы каждая в смирении совершала свое дело, а не превозносилась гордостью, чтобы христианские императоры нуждались в святителях для вечной жизни, а последние в императорах для земных благ, чтобы служащие Богу не вмешивались в мирские дела, а занятые мирскими не управляли божественными. Это была теория лучших представителей XV века. Но впоследствии, сделавшись папою, Эней Сильвий и здесь изменил свой взгляд. Это выразилось в распре его с эрцгерцогом Сигизмундом Австрийским*.

______________________

* Документы по этому делу см. в: Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. II. С. 1576 и след.

______________________

Между Сигизмундом и знаменитым кардиналом Николаем Кузанским, епископом Бриксенским, произошел спор о разных церковных правах, которые присваивал себе епископ. Папа тщетно старался уладить это дело. Наконец, в самый день Пасхи Сигизмунд осадил епископа, взял его в плен, отобрал у него замок и заставил его подписать отречение от спорных прав. Тогда папа, которого решение было оставлено без внимания, вызвал эрцгерцога к суду как презрителя церкви и еретика. Сигизмунд обвинялся в величайшей из всех ересей, в отрицании веры в единую, святую, соборную и апостольскую церковь: ибо так как папа — глава церкви, то всякий истинный ее член обязан повиноваться его приговорам. Вместе с Сигизмундом был призван к суду главный советник его Григорий Геймбургский, а также и другие.

Сигизмунд отвечал, что приговору высшего судьи тогда только следует повиноваться, когда решение возможно, справедливо и честно, произвольное же и противное нравственному закону осуждение, произнесенное папою, не имеет силы. Эрцгерцог апеллировал к вселенскому собору. Тогда папа предал его проклятию и отлучил его от церкви. Этот акт был составлен совершенно в духе средних веков, право суда и наказания, которое присваивали себе папы, доводится здесь до самых крайних последствий. Все участники в действиях Сигизмунда объявляются виновными в преступлении Величества, проклятыми навеки, изгнанными и неспособными завещать и получать наследство, их жилища предписывается предать разрушению, должники их избавляются от обязанности уплаты, все заключенные Ими договоры и данные им обещания, даже с подкреплением присяги, уничтожаются, все их имущество, движимое и недвижимое, отписывается в церковную казну, они лишаются всяких чинов и должностей, даже сыновья их и внуки мужского пола объявляются недостойными какой-либо общественной должности и неспособными свидетельствовать, наконец, на владения Сигизмунда и других налагается общий интердикт, т.е. запрещается в них всякая церковная служба.

Папа издал особый бреве против Григория Геймбургского, внушившего Сигизмунду апелляцию к собору. Христос, говорится в этом документе, дал Петру власть связывать и разрушать, ослушников же отсекать от церкви. Ибо если, по словам самого Спасителя, никакое царство не может стоять разделенным, то может ли стоять церковь Божия, когда ослушники Христова наместника не будут из нее исключаемы? Таково непоколебимое основание церкви. Но с некоторого времени ересь старается разрушить церковное единство, и когда наместник Христа постановил свое решение, ему отказывают в повиновении под пустым предлогом легкомысленных апелляций к будущему собору, т.е. к тому, что нигде не существует и что не может стоять выше Христова наместника (per ludibria frivolarum apellationum ad futurum concilium, seu ad id, quod nusquam est ac super Christi vicarium esse aut reperiri nequit). Эту новость, внушенную духом дьявола, говорит папа мы по зрелом обсуждении на Мантуанском соборе осудили и прокляли и апеллирующих таким образом отлучили от церкви и объявили еретиками.

Сигизмунд однако не унялся и вторично апеллировал к собору, а Григорий Геймбургский со своей стороны издал апелляцию, в которой опровергал постановление папы. Власть, данная Петру, писал он, нисколько не уменьшает власти, данной остальным апостолам, которым Христос всем вкупе сказал: ‘…елика аще свяжете на земли будут связана на небесех’. В первые времена христианства, собрание апостолов стояло выше Петра. Законные же преемники апостолов — вселенские соборы, которые нередко исправляли уклонения пап от истинной веры. Поэтому когда папа говорит, что собор ниже римского первосвященника, то это не что иное, как заблуждение. От решения папы можно апеллировать и к будущему собору, ибо церковная власть бессмертна, и если она в настоящее время рассеяна, то она всегда может быть собрана. Этого настоятельно требует само состояние церкви, и когда папа отказывает в этом верующим, он поступает с ними как господин с рабами. Повиновение, которого он требует, есть повиновение рабское.

Пий II не хотел сам отвечать Григорию, но в защиту постановлений папы выступил Федор Лелий, епископ Фельтрский. Он доказывал главенство римского первосвященника всеми известными доводами папских богословов. Прежде всего выставляется требование порядка. Церковь Христова, пишет Федор, необходимо иметь в себе известный порядок, ибо она устроена Тем, чьи дела совершенны, кто установил порядок на небе и на земле и дал природе закон, чтобы низшее с высшим связывалось средним. Порядок связывает множество, различающееся по степеням, и так как он состоит в подчинении одного другому, то необходимо прийти наконец к чему-нибудь единому как к вершине, ибо иначе открывается путь в бесконечность. На это указывает сама природа, в которой всякое правильное устройство приводится к единому главному началу, управляющему всем, так в теле члены приводятся к единой голове, в дереве ветви — к единому стволу, а ствол — к единому корню. Но всякий должен сознаться, что церковь не может быть менее устроена, нежели природа, ибо благодать выше природы. Следовательно, и церковь должна быть приведена к единству тела Христова подчинением единому главе. То же доказывается и конечною целью всякого царства, которая состоит в мире и согласии подчиненных, а это может быть установлено только единым правителем. Провидение расположило людей по степеням, чтобы уважением низших к главе управления установлялось истинное согласие всех, и из разнообразия вытекала бы общая связь. К тому же приводит, наконец, и само учреждение церкви, которая, составляя единое тело, должна иметь единого главу. Христос как пастырь добрый, собравши овец, сказал: ‘…да будет едино стадо и един пастырь’. Поэтому, отходя к Отцу, он оставил по себе наместника, которому вручил свою власть. Григория Геймбурсского, осмеливающегося отрицать главенство папы, Федор Лелий обвиняет в ереси восточной и богемской.

Григорий не замедлил ответом. Он написал апологию, в которой одно за другим опровергал доказательства Федора Лелия. Апология писана самым грубым языком. ‘Лукавою тропою лжи нисходя в бездну ада, — так начинает Григорий, — зачем клевещешь на меня, будто я отрицаю первенство Римской церкви?.. Но ты хочешь уничтожить остальных апостолов, чтобы соединить всю власть в одном Петре, и отрицаешь, что собрание всех апостолов выше Петра. Ты не признаешь, что святые вселенские соборы составляют основы христианской веры и от Христа имеют власть над всеми христианами’. Что в мире существуют порядок и гармония, продолжает Григорий, это я знал с детства, но внутреннюю связь церкви уничтожает один папа, который препятствует действию членов и присваивает себе права остальных должностей, разъединяя соединенное и нарушая гармонию. В теле члены подчиняются голове, но голова не должна присваивать себе деятельности руки или ноги, все сосредоточивая в себе и не оставляя ничего другим частям. Доказательство власти папы, взятое из конечной цели государства, также лишено основания. Всякое благоустроенное государство имеет в виду сохранение мира и спокойствие народов, однако писатели различают три правильных образа правления. Первый — монархия, которая сама по себе совершеннейшая форма, когда власть находится в руках героя. Таковы были некогда цари у греков и у римлян. Им воздавались божеские почести, но таковых не родит более наша земля. Между тем испорченностью одного человека монархия легко превращается в тиранию. Поэтому она рушилась, и вместо нее установилось правление вельможей или аристократия. Последняя искажается не так легко, ибо порча одного исправляется другими. Но когда и вельможей обуяла жажда власти, и аристократия вследствие того превратилась в олигархию, тогда водворился третий образ правления, народный, или полития, которой искажение есть демократия. Государственное единство сохраняется в каждом из этих образов правления, несмотря на их различие. Точно так же и единство церкви, даже без папы, сохраняется во вселенских соборах, и церковь остается единым стадом единого вечного пастыря — Христа. Ты же, говорит Григорий Федору Лелию, полагаешь иное основание, кроме Христа. Не на одном Петре зиждется церковь, но Христос есть глава тела, которого все мы члены по любви. Церковь не умирает со смертью папы или когда двое борются за власть. Где ты читал, чтобы Петр посвятил кого-либо из апостолов? Ему было дано первенство, но и всем другим вручена была власть непосредственно от Христа, на всех одинаково низошел Святой Дух. Наконец, ты утверждаешь, что я впадаю в заблуждения, осужденные Констанцским собором, а сам, презреннейший еретик, отвергаешь постановления этого собора.

Григорий Геймбургский написал и сильную инвективу против Николая Кузанского. Но все это не повело ни к чему. Папская власть была еще слишком сильна, хотя и принуждена была постоянно делать уступки, Сигизмунд скоро принес покаяние и примирился с папою. Григорий Геймбургский продолжал еще ратовать на различных поприщах против папской власти, но под конец и он смирился и получил отпущение грехов. Соборы же католического духовенства превратились в чистые орудия Рима. Таким образом, католицизм возвратился к устройству, освященному всею его историею. Начало внутреннего единства, к которому привело его развитие мысли, не могло водвориться при неизбежной противоположности этого начала с единством внешним. Соборы исчезли перед папами. В сущности, сами соборы, составленные преимущественно из высшего духовенства, были аристократическим учреждением, которое не представляло собою всей совокупности церкви, и еще менее заключало в себе все элементы средневекового общества. Внутреннего единства они водворить не могли. Но с восстановлением исторических основ католицизма не воскресла средневековая жизнь. Светская область не возвратилась к прежней зависимости, а совершенно освободилась из-под церковной опеки. И мысль и государство получили полную самостоятельность. Это был результат всего развития средних веков. Другой результат оказался в области самой веры: из борьбы противоположных начал вышла новая, последняя форма христианства, основанная на свободе. Протестантизм одинаково отверг и власть, устанавливающую внешнее единство, и предание, охраняющее единство внутреннее. Отбросив весь исторический элемент церковного устройства как человеческое дело, он признал единственным основанием веры Св. Писание, свободно толкуемое всеми христианами. Этими результатами обозначается конец средних веков и переход к Новому времени.

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

ВОЗРОЖДЕНИЕ И РЕФОРМАЦИЯ

XVI век завершает собою тот период всемирной истории, который начинается с утверждения христианской церкви в Римской империи. Развитие католицизма как господствующего элемента в жизни западных народов кончается собственно XV столетием. XVI составляет уже переход от средневекового порядка к новому, от общественного раздвоения к государственному единству, от владычества религии и церкви к чисто светскому развитию мысли и учреждений. Это возвращение к той точке зрения, на которой стоял древний мир. Отсюда первая характеристическая черта этого времени: оно называется в истории эпохою Возрождения.

На всех отраслях человеческой деятельности легла печать античных идей, как бы воскресших от временного сна. Они отразились и в науке, и в искусстве, и в государственной жизни. Памятники древности, литературные и художественные, с жадностью стали изучаться всеми просвещенными людьми и сделались источником нового миросозерцания и новой, изумительной производительности. И в средние века сочинения Платона и особенно Аристотеля считались высоким авторитетом, но в то время они служили только орудием схоластики и являлись не более как материалом для совершенно чуждых им воззрений. Точка зрения была совсем иная. В XVI веке произведения древних получили значение сами по себе, новые мыслители стали усваивать себе самую сущность их взглядов. На этом основании воздвигались новые, чисто философские системы, схоластика же отвергалась как устаревший плод варварского времени.

Таким образом, эпоха Возрождения представляет поворотную точку истории. Отсюда начинается обратный ход человечества от раздвоения к единству. Однако это не было простое возвращение к первоначальной точке отправления. Средневековая жизнь не прошла даром. Христианство наложило свою неизгладимую печать на все развитие человечества, оно осталось существенным элементом Нового времени. Но средневековые формы христианства не могли уже удовлетворить новым потребностям. И мысль, и общественная жизнь освободились из-под опеки, под которою находились в течение стольких веков. Сознав свою самостоятельность, они стремились утвердиться на основании собственных, присущих им светских начал. Вследствие этого естественно возник вопрос о преобразовании церковного устройства, приноровленного к совершенно иному порядку. Явилась новая форма христианства, основанная на свободе, — протестантизм. Но Католическая церковь, со своей стороны, не могла не противодействовать этому направлению, она старалась удержать свое прежнее владычество. Отсюда религиозная борьба, которая наполняет собою почти все XVI столетие, приводя к окончательному итогу религиозное развитие средних веков. Это новое, сильное проявление религиозных начал заставляет нас отнести эту эпоху к средневековому периоду всемирной истории. Здесь кончается религиозная производительность европейских народов, последующее время не представляет уже в этой области ничего нового. Начинается чисто светское движение идей и событий, среди которых церковь отодвигается на второй план, уступая первое место науке и государству. И в Новое время религиозные начала оказывают иногда свое влияние на политическую область, но влияние косвенное, далеко уступающее другим элементам. Церковь остается прибежищем верующих душ, но не является уже вожатым человечества, как в средние века.

Завершая собою средневековое развитие, XVI век, с другой стороны, принадлежит и Новому времени, ибо в нем заключаются уже все семена будущего порядка. Он представляет в себе то внутреннее сочетание жизненных начал, которым живет новое человечество: соединение античных элементов и средневековых, возвращение к древности с сохранением христианства, восстановление единства при относительной самостоятельности выработанных историею противоположностей.

Такое сближение разнородных сил и противоположных начал, которые в первый раз у новых народов стали друг против друга, лицом к лицу, дало необыкновенный толчок и мысли и общественной жизни. Это было всеобщее брожение, которое сообщало человеческим способностям изумительный полет. Человек почувствовал свою свободу, перед ним открылись новые горизонты, которые приводили его в упоение. Люди с жадностью кинулись пробивать во все стороны новые пути, и везде им представлялись чудесные, неведомые прежде миры. Колумб открыл Америку, Васко де Гама нашел дорогу в Индию. Даже небесная твердь расступилась в глазах человека. После Коперника Земля перестала быть центром Вселенной и превратилась в ничтожную точку среди бесчисленных светил, наполняющих бесконечное пространство. В то же время изобретение книгопечатания дало мысли такое орудие, такие средства деятельности, о которых прежде никто не смел и мечтать. Мысль как будто получила крылья и способность мгновенно облетать самые далекие страны.

Брожение идей влекло за собою и брожение в обществе. XVI век весь наполнен войнами и междоусобиями. Новые силы еще не знают себе меры, каждая стремится расшириться насчет других. Отсюда беспрерывные столкновения, которые после долгого процесса разрешились системою европейского равновесия. Но среди этого хаоса все сильнее и сильнее чувствуется одна потребность — установление повсюду прочной государственной власти, способной подчинить себе дробные средневековые силы. XVI век — эпоха окончательного образования новых европейских государств. Государственное начало торжествует над средневековой анархиею и становится центром всей новой истории человечества.

При таком богатстве содержания XVI век образует отдельный цикл в истории политических учений. Мысль в это короткое время проходит через все точки зрения, развивает все элементы государственной жизни, хотя далеко не в такой полноте, как впоследствии. Это более или менее хаотическое состояние науки, где все изучается, все высказывается, нередко с удивительным талантом, но ничто еще не достигло надлежащей зрелости и системы. Это преддверие новой жизни, где являются уже все ее элементы, но еще более или менее в зародыше. Общее развитие мысли идет от возрождения античных идей, через религиозную борьбу, к упрочению государственной власти.

1. Томас Мор и Макиавелли

На пороге XVI века стоят два мыслителя совершенно противоположного свойства, но оба воспитанные на изучении древности и черпающие из нее самую сущность своих воззрений: Томас Мор к Макиавелли. Один является мечтательным идеалистом, наподобие Платона, который служил ему образцом, другой держится практической мудрости Аристотеля, не возвышаясь, однако, как последний, к сознанию философских начал и жертвуя нравственностью государственной пользе. Поэтому противоположность между Мором и Макиавелли выступает гораздо резче, нежели между Платоном и Аристотелем.

Английский канцлер Томас Мор издал в 1513 г. сочинение под названием ‘Утопия’, т.е. небывалое место. Это изображение идеального порядка вещей, в котором, как в государстве Платона, нет частной собственности. Однако это не простое подражание Платоновой республике. Как в критике современного порядка, от которой отправляется автор, так и в самом устройстве идеального общества проглядывают воззрения и начала, истекающие из требований Нового времени.

Сочинение писано в виде разговора между автором, его приятелем и путешественником по имени Рафаил, который повествует о том, что он видел в своих странствиях. Первая книга посвящена критике существующего порядка в европейских государствах. Рафаил рассказывает разговор, происходивший у архиепископа Кентерберийского по поводу жестоких казней, которым подвергаются в Англии воры. Восставая против подобных наказаний, Рафаил говорит, что прежде всего надобно обратить внимание на причины, побуждающие людей к воровству: они заключаются главным образом в том, что богатство сосредоточено в руках вельможей, которые, с одной стороны, держат огромное количество праздной прислуги, остающейся потом, по смерти хозяина, без куска хлеба, а с другой стороны, заменяют земледелие овцеводством и через это вытесняют мелких владельцев и фермеров с их участков, лишая их всяких средств пропитания. Рафаил находит бесчеловечным и отнятие жизни за похищение собственности: воров следует обращать на публичные работы для общественной пользы и для собственного их исправления. Так же надобно поступать и с бродягами, больных же и дряхлых советуется распределить по монастырям, чтоб и их пристроить, и монахов обратить на общую пользу.

Удивляясь его разуму и знанию людей, собеседники Рафаила спрашивают его, отчего он не занимается государственными делами и не посещает дворов, чтобы давать советы князьям. Он отвечает, что, если бы он стал говорить то, что думает, никто бы его не слушал. Обыкновенно советники князей устремляют все свое внимание на вопросы внешней политики: они думают, как бы завоевать побольше земель, с кем заключить союзы и на кого пойти войною, он же посоветовал бы вовсе бросить мысль о завоеваниях и заняться внутренним благосостоянием государства. Нынешние советники изыскивают способы хитростью и насилием обогатить казну, они стараются совратить судей, чтобы сделать их вполне покорными князю, они утверждают, что все принадлежат государю, и если подданные что-нибудь имеют, то единственно по его милости. Он, напротив, сказал бы, что не в казне заключается сила князя, а в благосостоянии граждан, что князь существует не для себя, а для народа, что властвовать над угнетенными значит быть не царем, а сторожем темницы. При таком образе мыслей советы его имели бы мало надежды на успех. Собеседники возражают, что разумный человек должен приспособляться к обстоятельствам и стараться улучшить существующий порядок, не идя ему наперекор. Рафаил отвечает, что этим способом других не исправишь, а сам только станешь безумствовать, будучи вынужденным постоянно соглашаться на решения, которые ведут только ко вреду общества. Нынешний порядок вещей весь основан на ложных началах. Везде, где существует частная собственность, неизбежны всевозможные несправедливости и бедствия. Богатство сосредоточивается в руках немногих, а вследствие того и почести и власть достаются не лучшим людям, а худшим, праздным, надменным и неспособным. Единственный путь к общему счастью тот, который указан Платоном. Он состоит в общении имуществ, ибо равное распределение благ невозможно там, где есть частная собственность. Собеседники возражают, что в таком случае исчезает побуждение к труду, всякий станет уклоняться от работы, и общего имущества недостанет на всех. Рафаил отвечает, что они говорят это, потому что не могут представить себе иного порядка вещей, кроме того, который они видят пред глазами, между тем он в своих странствованиях был в государстве, где установлен полный коммунизм и люди ведут самую блаженную жизнь. Это государство и есть Утопия, изображению ее посвящается вторая книга.

Утопия — остров, лежащий около берегов Америки. Он имеет вид полумесяца, которого концы сближаются, образуя обширную гавань, удобную для сношений, но недоступную внешним врагам. Так же неприступны и другие части берегов. На острове находятся 54 города, каждому из них отмежевано известное пространство земель. Поля распределяются по семействам, везде устроены дома, которые жители занимают по очереди. Каждое семейство состоит по крайней мере из сорока человек и двух приписанных к нему рабов. Из них двадцать ежегодно выселяются в город, уступая свое место другим, так что каждые два года происходит полное передвижение. Все нужное для хозяйства семейства берут из города, откуда правители отпускают им все даром. В городах жители точно так же меняют дома, но только через десять лет и по жребию, сады же у всех общие. Рафаил пленительными красками описывает красоту этих садов и городских строений. Управление городов все основано на выборном начале. Во главе стоит пожизненный князь с сенатом, важные дела представляются на обсуждение собранию всех должностных лиц, а иногда и собранию народа. Для общих дел от каждого города посылаются по три депутата в столицу. Вне сената и собраний запрещаются под страхом смерти всякие рассуждения о политических делах. Это делается для предупреждения смут и заговоров.

У всех жителей острова есть один общий промысел: земледелие. Кроме того, каждый занимается известным ремеслом, обыкновенно переходящим из рода в род. У кого с детства оказывается влечение к иному, тот усыновляется другим семейством, которое производит это ремесло. Впрочем, никому не запрещается кроме своего занятия иметь и другие. Но никому не дозволяется оставаться праздным, начальники смотрят, чтобы каждый исполнял свое дело. Только ученые и литераторы, имеющие специальное призвание, освобождаются от физического труда, чтоб иметь возможность исключительно посвящать себя умственной работе. Вообще, утопийцы не удручены трудом. Они работают всего шесть часов в день, остальное же время проводят в отдохновении, в собраниях, а более всего в литературных занятиях, развивающих ум. Шестичасовой физической работы совершенно достаточно для удовлетворения всех нужд, ибо 1) здесь нет праздных людей, как в других государствах, где существует огромное количество монахов и священнослужителей, воинов, богачей, ничего не делающих, нищих, наконец, женщин, которые в Утопии работают так же, как мужчины, 2) здесь нужд гораздо менее, никто не трудится для удовлетворения пустых прихотей. Все носят одинаковую одежду, сделанную из грубой ткани, дома не перестраиваются беспрестанно по фантазии владельцев, золото и серебро хранятся единственно на случай внешних войн, а в мирное время из них делаются цепи для рабов и самые низкие сосуды, чтобы оказать к ним презрение, драгоценные же камни служат игрушками для детей. Таким образом, вещей, нужных для жизни, всегда избыток. Но для того, чтобы количество народонаселения не превышало средств пропитания, излишек сил в одном городе переводится в другие, более скудные людьми, а излишек населения целого острова высылается в колонии.

Все свои произведения семейства сносят в общие дома, откуда каждый берет что хочет, ибо зачем отказывать в чем бы то ни было, когда все в изобилии и никому нет причины брать лишнее, всякий уверен, что у него никогда ни в чем не будет недостатка? Любостяжание проистекает либо из спасения нужды, либо из тщеславия, но ни того ни другого нет в Утопии. На общий рынок сносятся и съестные припасы, там берут их начальники, заведующие общими обедами, соображаясь с числом гостей. Не запрещается, впрочем, обедать и дома, но никто этого не делает. Только в деревнях каждый обедает у себя. Такое же общение имуществ существует и между городами: если у одного есть в чем недостаток, он берет у другого, без всякого вознаграждения. Избыток же, остающийся сверх припасов, продается правительством за границу по сходной цене. За это получаются золото и серебро, которые хранятся на случай войны.

Установив у себя общение имуществ, утопийцы не допускают однако общения жен. Напротив, браки строго соблюдаются и нарушение супружеской верности подвергается наказанию. Впрочем, дозволяется развод по обоюдному согласию, но не иначе, как с разрешения сената. В Утопии признается и рабство, необходимое при коммунизме. Есть неприятные работы, которых никто не хочет исполнять, на них употребляются рабы. Но таковыми считаются не военнопленные, а осужденные за преступления, как свои граждане, так и купленные у других народов. Кроме того, в услужении находятся добровольно нанимающиеся из иностранцев.

Чужая помощь нужна утопийцам и на войне. Вообще, они стараются со всеми жить в мире, не заключая ни с кем союзов, которые они считают излишними и подающими только поводы к обману. Войны они предпринимают для собственной защиты, или для отмщения обид, или, наконец, для избавления других народов от тирании. Цель их не завоевание, а единственно восстановление права. В войско поступают только желающие, но так как своих граждан следует беречь, то утопийцы большею частью употребляют наемные дружины, которых выставляют на все опасности. Впрочем, они стараются вести войну более хитростью, нежели силою, ибо сила составляет принадлежность всех животных, а разум одного человека. С этою целью они подсылают убийц к военачальникам неприятеля и хвастаются не кровавыми победами, а удачею козней.

Наконец, Рафаил повествует о философии и религии утопий-цев. Философия их состоит в достижении счастья, как высшей цели человеческой жизни, однако не всякого счастья, а честного и согласного с добродетелью. Добродетель состоит в том, чтобы жить по природе, т.е. следовать разуму. Поэтому непозволительно искать счастья для себя, нарушая чужое. Гуманность требует, напротив, чтобы человек скорее брал у себя и давал другим. Этим он достигает гораздо высшего блаженства. Религии же у утопийцев разные, но все соединяются в поклонении единому, верховному Божеству. Впрочем, у них царствует полная веротерпимость, но те, которые не признают ни бессмертия души, ни Провидения, не допускаются к должностям. Утопийцы думают, что подобные люди ищут только своего собственного наслаждения и стараются избегать закона, как скоро он им неприятен. Атеистам запрещаются даже рассуждения с частными лицами, чтоб они не совратили других. Есть в Утопии и такие люди, которые посвящают себя работе и воздержной жизни для достижения вечного блаженства. Они пользуются особенным уважением. Равно почитают и священников, которых немного, и те выборные.

Такова республика, которая, говорит Рафаил, одна поистине заслуживает это название, ибо в других, хотя люди говорят об общей пользе, однако в сущности они заботятся только о собственных своих выгодах. Здесь же, так как частные интересы вовсе не существуют, то действительно имеется в виду общественное благо. В Утопии нет неправильного распределения богатства, нет нуждающихся и нищих, все богаты, хотя никто не имеет ничего своего. Кто с этим уравнительным порядком, продолжает Рафаил, осмелится сравнить то, что существует в других государствах, где едва есть следы справедливости? Ибо можно ли называть это справедливостью, когда дворянин, или богач, или вообще люди, ничего не делающие и приносящие государству ничтожную пользу, живут в спокойствии и роскоши, тогда как земледелец или работник, без чьего труда ни единого года не продержится государство, влачит такую несчастную жизнь, что можно предпочесть ей судьбу животных, у которых и не столь тяжелый труд, и не хуже пища, и нет заботы о будущем! Этих же несчастных в настоящем удручает бесплодная работа, а вместе с тем их убивает мысль о беспомощной старости, ибо ежедневный заработок едва достает им на скудное пропитание, не позволяя ничего отлагать для будущего. Не следует ли назвать несправедливым и неблагодарным то государство, которое все расточает так называемым благородным и всякого рода праздным людям, ищущим пустых наслаждений, и ничего не делает для рабочих, без которых не может обойтись? Подобные государства нельзя назвать иначе, как заговором богатых, которые промышляют о своих выгодах под именем общественных дел и употребляют все средства, чтобы ограбить бедных, обративши их труд в свою пользу. И все эти козни от имени власти, которую богатые захватывают в свои руки, обращаются в закон. Таким образом, то, чего достало бы на всех, идет на пользу немногих, вследствие ненасытной жадности людей, которые все себе забирают. Одно только уничтожение собственности может помочь этому злу. Обман, воровство, грабительство, возмущения, убийства, против которых бессильны существующие законы, а вместе с тем бедность, заботы и труды, — все это погибнет вместе с деньгами, источником всем зол. Только при общении имуществ может водвориться блаженная жизнь, как в Утопии.

Эти сильные выходки против существующего общественного устройства совершенно напоминают нынешних социалистов. Хотя Мор вдохновлялся Платоном, однако новый порядок вещей отражается на нем и со своей отрицательной, и со своей положительной стороны. Мор является сыном Нового времени не только в критике существующих учреждений, но и в тех лекарствах, которые он предлагает, и в той цели, которую он имеет в виду. Платон заботился главным образом о благе целого, которому должна подчиняться личная польза членов, для Мора польза целого заключается в благосостоянии всех членов. Поэтому у Платона коммунизм распространяется только на граждан, всецело посвящающих себя государству, масса рабочего населения остается в стороне, как низшее сословие, о котором не стоит и говорить. У Мора именно эта часть выступает на первый план. В ней заключается основа государства, ее благосостояние составляет цель всех учреждений. В Утопии общественное здание строится на двух началах, которые были неизвестны древнему миру: равенство людей и святость труда. Сознание этих начал обозначает тот громадный шаг, который сделало человечество в средние века, воспитываясь под влиянием христианства.

Однако, расширяясь таким образом, коммунистическое начало не сделалось более приложимым. Критика Аристотеля может быть вполне отнесена и к Утопии. Невозможность такого порядка вещей становится здесь даже еще ощутительнее, ибо можно еще представить себе избранную часть общества, которая отказывается от частных целей и посвящает себя государству, находя вознаграждение в высоком своем призвании и в привилегированном положении, но как допустить такое отречение от личных выгод в массе народа, обращенной на физический труд? Это значит уничтожить самую природу человека как единичного лица, его наклонности и привязанности, его страсти и пороки. Утопия предполагает одних добродетельных граждан, она вся основана на ложной мысли, что личные стремления и страсти человека коренятся не в его природе, а в общественной обстановке. Если бы еще отречение от личных целей могло вести к всеобщему благоденствию, то было бы какое-нибудь основание думать, что собственная выгода будет побуждать людей к общению имуществ, но на деле этого никогда быть не может. Здесь опять все основано на ложном предположении, что бедность и сопровождающие ее бедствия происходят единственно от неравного распределения богатства и что легкий и приятный труд достаточен для удовлетворения всех человеческих нужд. Но труд прежде всего есть труд, удел человека — добывать себе хлеб в поте лица. Только тяжелою и упорною работою он может покорять природу и обращать ее в орудие своих целей. А как скоро труд является трудом, а не легким и приятным занятием, так необходима для него сильнейшая побудительная причина — личный интерес. Человек работает прежде всего для себя, а не для других. Бескорыстие составляет исключение, а не правило, оно может быть плодом свободного чувства, а не принудительного общественного устройства. Поэтому при коммунизме огромное большинство людей будет отбывать от работы, которая не приносит им непосредственной пользы. Относительно неприятных работ сам Мор не находит другого исхода, как рабство. За остальными должен быть бдительный надзор, начальники обязаны смотреть, чтобы каждый делал свое дело. Но возможна ли подобная общественная опека над частным трудом и как установить справедливое отношение между работою и потреблением там, где всякий склонен делать как можно менее и брать как можно более? Мор утверждает, что никто не будет брать лишнего, когда все имеют все нужное в изобилии, но это опять совершенно произвольное предположение. Даже при самых ограниченных потребностях легкий и приятный труд не в состоянии произвести обилия средств. Это тем менее возможно, что промышленность требует громадных капиталов, а в Утопии само образование капиталов немыслимо, ибо кто станет делать сбережения? Едва ли что останется там, где всякий берет что хочет. Если же окажется недостаток, то вся коммунистическая система должна рушиться. Как скоро нет изобилия во всем, так каждый будет стараться взять как можно более, и тогда неизбежны раздоры, личные цели, взаимные пререкания и, наконец, распределение произведений на основании труда, т.е. начало собственности. Общение имуществ имеет в виду устранить несправедливое распределение богатства, установив всеобщее равенство, но в сущности, оно противоречит основному правилу справедливости, воздающей каждому свое. По началу справедливости каждому должно принадлежать то, что он сам заработал. Плодами своего труда всякий распоряжается, как знает, он может обращать их в свою пользу, потреблять их, отдавать другим, передавать в наследство детям. Следовательно, собственность, а не коммунизм отвечает коренным требованиям правды. Если неравномерное распределение богатства порождает многие бедствия, то лекарство, предлагаемое мечтательными идеалистами, хуже самого зла, ибо оно противоречит и природе человека, и законам промышленности, и высшим началам общежития. Поэтому Утопия сделалась прозвищем всякого невозможного общественного устройства. Это идеальный быт, которого никогда не было и быть не может, ибо в нем упускаются из виду существеннейшие стороны человеческой жизни.

Совершенно иные стремления, нежели у Мора, мы видим у Макиавелли. Если тот является чистым идеалистом, то этот прежде всего политик. И Макиавелли имеет в виду государственную цель, но не идеальную, а практическую. Он ищет не совершенного устройства человеческих обществ, а тех средств, которыми данный порядок вещей созидается и упрочивается. Эти средства должны быть сообразны с природою человека. Если Мор видел источник всех пороков единственно в общественном устройстве, нарушающем справедливость, если идеальные его учреждения предполагают всех людей добродетельными, то Макиавелли смотрит на человеческую природу далеко не так снисходительно. По его мнению, люди вообще злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям всякий раз, как представляется тому случай. Каждый правитель должен отправляться от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, скрытен, труслив при опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей, тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя достигнуть. Правитель, без сомнения, должен иметь в виду нравственную цель — общее благо. Тот, кто действует на пользу общества, приобретает вечную славу, напротив, тиран, имеющий в виду только собственные выгоды, покрывается позором. Но благая цель оправдывает всевозможные средства. Если нельзя действовать добром, надобно решиться на всякие злодеяния, ибо средний путь самый пагубный. Макиавелли не признает обязанности руководиться в политике нравственными правилами, практическая цель занимает его исключительно.

С этой точки зрения, постоянно черпая уроки из истории и современной жизни, Макиавелли учит правителей, как поступать в том или другом случае, и в особенности как управлять человеческими наклонностями и страстями. В раскрытии этой стороны политической жизни он является неподражаемым мастером. Ясность и сила мысли, глубокое знание человеческих отношений, разнообразие сведений и широкий практический опыт — все соединяется в нем и делает его одним из величайших политических писателей, когда-либо существовавших. Он одинаково предлагает свои советы и князьям и народам, ибо понимает, что не всякий образ правления везде приложим. Государственное устройство зависит и от общественной среды, в которой оно водворяется, и от цели, которая имеется в виду. Иное правление нужно для создания государства, иное для охранения учреждений, иное для народа крепкого и нравственного, иное для слабого и развращенного.

Макиавелли имеет, однако, и свой идеал. Воспитанный на изучении древности, он ищет его в классическом мире. Но тогда как Мор вдохновлялся республикою Платона, практический взгляд Макиавелли требует действительной почвы. Для него идеалом представляется Древний Рим, покоривший весь мир и в течение веков мудро управлявший своими внутренними делами. Рим выставляется образцом и назиданием для современников. ‘Добродетель, которая царствовала в то время, — говорит Макиавелли, — и порок, господствующий ныне, яснее солнечного света, а потому я буду откровенно говорить то, что думаю, чтобы юноши, читающие мои сочинения, отвращались от последнего и подражали первой, всякий раз как придется им действовать. Теперь даже обломок античной статуи ценится высоко, и все стараются сделать нечто подобное, образцы же добродетели и мудрости, которые древние представили своею жизнью, остаются бесплодными’. Чтобы восполнить этот недостаток и показать на примерах римлян, как следует поступать в политике, Макиавелли написал замечательнейшее свое политическое сочинение ‘Речи о первых десяти главах Тита Ливия’ (Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio).

Сочинение начинается с объяснения различия образов правления и их превращения друг в друга. Здесь Макиавелли почти буквально следует Полибию и, так же как последний, выводит, что наилучшее правление то, которое соединяет в себе все три элемента: монархию, аристократию и демократию. Из чистых же форм он отдает предпочтение демократии. Гражданин свободной Флоренции в нескольких местах своей книги высказывает свое сочувствие народу. Многие утверждают, говорит он, что ничто не может быть легкомысленнее и непостояннее толпы и что в этом отношении княжеская власть стоит несравненно выше. Но эти свойства принадлежат только толпе, не сдержанной никакими законами, они еще в большей степени встречаются у князей, не знающих над собою сдержек. Все люди безумствуют, когда могут делать это безнаказанно. Народ же, хорошо устроенный и связанный законами, благоразумнее, постояннее и одарен лучшим суждением, нежели князь. Глас народа — глас Божий. Притом своевольный народ легко может быть вразумлен и введен в настоящую колею, но против дурного князя нет иного лекарства, кроме железа. Однако Макиавелли не произносит этого суждения безусловно. Как глубокий политик, он понимал, что каждый образ правления имеет свои относительные достоинства и служит к достижению известных целей. Поэтому он признает, что князь выше народа для устройства вновь созидающегося государства или для введений новых законов и учреждений, но народное правление лучше, когда дело идет о сохранении установленного порядка. Кроме того, необходимое условие демократии заключается в доблести граждан. Развращенный народ не в состоянии поддерживать свободу, ему нет спасения вне монархии. Только царская власть может его исправить. Неспособны к демократии и люди, привыкшие к рабству. Свобода может держаться только там, где приобретает ее народ еще в свежих силах и не испорченный деспотизмом.

Макиавелли предпочитает народное правление и аристократическому. Он спрашивает: кому скорее можно вверить охранение свободы, народу или вельможам? И решает вопрос в пользу первого, ибо вельможи всегда хотят властвовать, а народ желает только жить на воле и не быть угнетенным. В особенности дворян Макиавелли считает величайшими врагами свободы. В стране. где есть дворянство, говорит он, особенно имеющее замки и господствующее над низшим населением, невозможно иное правление, кроме монархии. Законы бессильны для воздержания подобных людей, необходим над ними властитель. Устроить республику там, где много дворян, невозможно иначе, как истребивши их всех. Наоборот, нельзя установить княжескую власть в стране, где существует равенство, иначе как создавши дворянство. Равенство ведет к республике, так же как неравенство ведет к монархии. Даже аристократическое правление, подобное венецианскому, невозможно при существовании дворянства, имеющего обширные земли, замки и право суда. Только чисто политическая аристократия, основанная на исключительном обладании почестями и высшими должностями, способна установить прочный порядок вещей. Такое правление Макиавелли признает иногда полезным. В небольшом, замкнутом в себе государстве может быть введено аристократическое устройство, наподобие спартанского или венецианского. Твердое охранение закона высшим сословием дает таким учреждениям необыкновенную прочность. Но чистая аристократия немыслима в государстве, которое приходит в беспрерывные столкновения с другими и принуждено воевать. Здесь необходимо опираться на народную силу, а потому надобно дать народу участие в правлении, иначе он сам того потребует. Для республики, которая хочет расти и делать завоевания, наилучшее устройство — римское, т.е. смешанное.

Против римских учреждений возражают, что они подавали повод к беспрерывным ссорам между патрициями и плебеями, но эти внутренние распри, говорит Макиавелли, нисколько не мешали величию республики. До времен Гракхов они редко сопровождались изгнаниями, а еще реже пролитием крови. Борьба вела единственно к установлению законов и учреждений полезных для общества, которыми ограждалась свобода и воздерживалось честолюбие вельможей. Таково было учреждение плебейских трибунов, лучших стражей народной свободы.

Макиавелли подробно излагает те средства, которые употребляли римляне для поддержания своего государственного устройства. Прежде всего он указывает на религию как на один из самых верных способов действовать на народ и сохранять в нем добрые нравы. Религия имеет для Макиавелли единственно значение политического орудия, и он, не обинуясь, советует употреблять религиозный обман для достижения политических целей. Это показывает, как далеко люди эпохи Возрождения отошли от средних веков. Затем следует обращать особенное внимание на обуздание сильных людей. Обыкновенно их честолюбие не знает границ, и они представляют величайшую опасность для республики. Необходимо зорко за ними следить и преграждать все пути к возвышению, в особенности тем из них, которые стараются обольстить народ и выставиться перед другими. С этою целью полезно дать гражданам право обвинения, оно служит вместе с тем и клапаном, через который выходит накопившееся неудовольствие. Там, где нет подобных законом установленных путей, люди прибегают к средствам беззаконным, а это может погубить республику. Опасно и сосредоточение власти в руках одного человека, ибо он легко может употребить ее во зло. В Риме диктатура была полезна для чрезвычайных случаев, она установлялась на короткий срок и не уничтожала других должностей. Но продолжительное соединение всех властей в руках децемвиров подвергло государство опасности. Наконец, в республике необходима строгость нравов. Макиавелли хвалит учреждение цензоров, которые, надзирая за гражданами и предупреждая развращение нравов, служили одним из лучших средств для сохранения свободы. Общее правило, которое Макиавелли выводит относительно внутреннего управления, состоит в том, что учреждения должны быть часто возвращаемы к первоначальному их принципу, ибо силою вещей все мало-помалу изменяется и портится. Этой цели могут способствовать как законы, так в особенности примеры доблестных мужей, которые часто действуют на сограждан более, нежели сами законы. Макиавелли, очевидно, не имел понятия о развитии человечества, о законе совершенствования. Сыну XVI века, который идеал свой видел в древних республиках, отклонение от первоначального устройства представлялось не иначе, как упадком.

После внутренней политики Рима Макиавелли излагает и внешнюю. Республиканскую форму он считает более способною к расширению владычества, нежели монархическую, ибо главное, что умножает силы государства, — это постоянное внимание к общей пользе, а оно гораздо более соблюдается в республиках, нежели в монархиях. Три пути представляются народам, которые хотят увеличить свое внешнее могущество: союз равносильных государств, главенство над союзниками и, наконец, совершенное покорение других народов. Последний путь самый ненадежный, ибо нет возможности постоянно держать в повиновении народы, которые не хотят покориться. Завоевания гибельны для государств, которые приобретают новые владения, не приобретая новой силы. Первая система хороша, но только для защиты, ибо в ней нет единства воли, здесь всегда может быть разногласие, и сами завоевания в пользу союза далеко не так заманчивы. Поэтому лучше всех второй путь, это тот, которого постоянно держались римляне в своих войнах. Они привлекали к себе союзников, оставляя им права и самоуправление и давая им часть добычи, но сами всегда оставались во главе. Таким способом они покорили весь мир. Макиавелли советует, по примеру римлян, вести войны краткие, но всеми силами, обогащать добычею казну, а не отдельные лица, выселять колонии для оберегания покоренных земель, никогда не оставлять военных упражнений и прежде всего иметь собственное войско, а не наемное, всегда ненадежное. К политическим размышлениям присоединяется и множество замечаний насчет военного искусства, которое Макиавелли изучил в подробности. Все это вместе изложенное не в систематическом порядке, а в виде рассуждений об отдельных случаях, представляет одно из самых поучительных политических сочинений, которые когда-либо появлялись в свет. Аристотель был основателем политики как науки, Макиавелли был восстановителем ее в Новое время, и если не всегда можно соглашаться с его доводами, если, читая его, иногда возмущаешься отсутствием нравственного чувства, то всегда удивляешься силе его ума и ширине его взгляда.

‘Речи о первых десяти главах Тита Ливия’ имели целью показать средства для сохранения республик. Совершенно иную задачу полагает себе Макиавелли в другой книге, которая получила гораздо большую знаменитость, в ‘Князе’ (Il Principe). Здесь излагаются способы, которыми князь может приобрести новое государство и упрочить в нем свое владычество. Многие видели в этом противоречие с содержанием первого сочинения. Там Макиавелли является республиканцем, пламенно любящим свободу, здесь он пишет в пользу самого беззастенчивого деспотизма. Это отступничество от своих убеждений приписывали желанию снискать милость Лоренцо Медичи, которому посвящена книга: изгнанный из отечества, Макиавелли хотел возвратиться и вновь принять участие в делах, а для этого нужно было заслужить расположение тогдашнего главы флорентийского правительства. Другие, напротив, видели в этом сочинении иронию: республиканец по образу мыслей, Макиавелли хотел будто бы предостеречь народ от тех козней, к которым прибегают князья для утверждения своего владычества. Таково было мнение Руссо*. Внимательное изучение обоих произведений великого политика должно, однако, убедить каждого, что между ними нет противоречия. В ‘Речах о Тите Ливии’, Макиавелли прямо говорит, что для создания и устройства новых государств монархия лучше республики, для развращенных же народов он считает монархию единственным возможным образом правления. Но и то и другое вполне прилагалось к современной ему Италии, где народ, по мнению Макиавелли, наиболее развращенный из всех, а между тем требовалось создание единого, крепкого государства. Нет страны, которая наслаждалась бы внутренним согласием и счастьем, говорит он в ‘Речах’, если она не подчиняется вся единой республике или одному князю, как Франция и Испания. В Италии этому мешает Римская церковь, которая недостаточно сильна, чтобы соединить всю Италию под своим владычеством, а между тем разъединяет страну, постоянно призывая к себе на помощь одного князя против другого. Макиавелли вполне сознавал, что объединить Италию, освободить ее от внешних врагов и положить конец междоусобиям мог только князь, поэтому он и обратился к Лоренцо Медичи, предлагая ему средства для достижения этой цели. И в отношении к употреблению средств, ‘Князь’ немногим отличается от Речей. И там Макиавелли оправдывал убийство Рема Ромулом необходимостью единовластия и порицал Бальони, который не решился убить папу Юлия II со всею его свитою, когда тот неосторожно отдался ему в руки. В ‘Князе’ эта политика выступает в еще более грубой форме, ибо здесь дело идет об утверждении власти подавлением всех ее противников, а для этого нужны более сильные и менее разборчивые средства, нежели для охранения свободы. Но сущность воззрений и здесь и там одна и та же.

______________________

* См. разнообразные мнения об этом вопросе у Моля: ‘Geschichte und Lite-ratur der Staatswissenschaften’. T. III: Die Macchiavelli Literatur.

______________________

Макиавелли начинает с общего разделения княжеств по происхождению: есть княжества наследованные и новые, последние могут быть или присоединенные к старым владениям, или получившие самостоятельное устройство. С другой стороны, народ, среди которого устанавливается власть, может быть либо привыкший управляться князем, либо привязанный к свободе. Наконец, и средства, которыми власть приобретается, могут быть оружие, счастье или доблесть. Все эти разнородные случаи требуют различных путей для утверждения власти.

Всего легче сохраняется власть наследственная. Князю нужно только не нарушать существующего порядка. Если у него нет необыкновенных пороков, которые делают его предметом ненависти, он всегда будет любим. Затруднения оказываются только при вновь приобретенной власти. Когда князь к своим старым владениям присоединяет новую область, то существенный вопрос состоит в том: принадлежит ли в ней население к одной народности с другими подданными или нет? Если народность одна, то слияние совершается легко, в противном случае нужно значительное искусство. Хорошо, если князь сам поселится в новой области, полезно также заводить в ней военные колонии. Но прежде всего надобно держаться правила: ослаблять сильных и поддерживать слабых. Это необходимо соблюдать как относительно соседей, чтобы не нажить себе опасных соперников, так и относительно вельможей покоренной области. На последних никогда нельзя полагаться: они всегда готовы примкнуть к иностранному князю, чтоб избавиться от своего, но столь же легко отпадают от победителя. Из этого можно видеть, какое важное значение имеет для завоевателя политическое устройство покоренной страны. Там, где нет могущественной аристократии, где вся власть сосредоточена в руках монарха, покорение трудно, потому что иностранец не находит союзников, но зато легче удержать край в повиновении, ибо с падением монарха прекращается дальнейшее сопротивление. Напротив, там, где есть сильные вельможи, легко с их помощью покорить страну, зато держаться в ней труднее. Что же касается до народов, привыкших к свободным учреждениям, то с ними нельзя иначе сладить, как истребив их совершенно, ибо они всегда готовы восстать во имя свободы и прежних своих прав, о которых память не изглаживается ни течением времени, ни полученными благодеяниями.

Новая власть приобретается иногда добродетелью, когда доблестный муж водворяет новые порядки и через это становится главою государства. Достигнуть подобной власти трудно, но удержать ее легко, ибо здесь мало внутренних врагов. Трудность же приобретения состоит главным образом в том, что люди неохотно подчиняются новым порядкам. Народ вообще бывает непостоянен: можно убедить его в известной мысли, но нелегко удержать его в этом убеждении. Поэтому нововводитель всегда должен запасаться собственными средствами и оружием, когда перестают ему верить, он должен заставить себе верить силою.

Совершенно иное положение тех, которые становятся князьями случайно или посредством чужой помощи. Им власть достается легко, но как скоро они достигли вершины могущества, начинаются бесчисленные затруднения. Обыкновенно эти люди не умеют держаться на своем месте, потому что они к этому не приготовлены, да к тому же не имеют ни друзей, ни опоры. Однако и в этом случае разумный человек может достигнуть великих результатов. Образцом такого мудрого и доблестного мужа Макиавелли выставляет знаменитого Цезаря Борджиа и утверждает, что нельзя дать новому князю лучшего совета, как следовать примеру герцога. Затем он рассказывает, как Борджиа притворялся другом своих врагов, чтобы вернее их погубить, как он заманивал соперников под предлогом совещаний и потом убивал их, как он из предосторожности истреблял даже потомство тех людей, у которых отнимал владения. ‘Разбирая все эти действия герцога, — говорит Макиавелли, — я не могу его осуждать, ибо, имея высокую душу и великие цели, он не мог править иначе’.

По-видимому, Макиавелли даже не считает этих дел безнравственными, ибо он под особою рубрикою ставит тех, которые приобрели власть злодеяниями. ‘Нельзя назвать это доблестью, — говорит он, — когда человек убивает своих сограждан, предает друзей, не имеет ни правды, ни благочестия, ни религии, этими способами можно приобрести власть, но не славу’. Однако, прибавляет он, и подобное правление может утвердиться, все зависит от хорошего или дурного употребления жестокости. Кому нужно совершить злодейства, тот должен сделать это разом, чтобы не оставлять народ в постоянном опасении. Если жестокости продолжаются или даже усиливаются, то князю нет возможности удержаться: каждый боится за себя, и наконец все соединяются против тирана.

Что касается для приобретения власти волею сограждан, то это делается также двояким путем: или с помощью вельможей, или с помощью народа, ибо на эти две части разделяется каждое государство. В первом случае труднее удержать правление, ибо князь имеет много соперников. Вельможи всегда хотят властвовать, а народ желает только, чтобы его не притесняли. Поэтому всякий правитель должен опираться на массу, не только тот, который достиг власти помощью народа, но и тот, который приобрел ее поддержкою вельможей. Князь, которого не любит народ, не имеет прибежища в несчастии.

Макиавелли упоминает и о духовных княжествах, но говорит, что так как они держатся помощью Бога, то человеку было бы слишком смело об них рассуждать.

Рассмотревши таким образом отдельные виды княжеств, Макиавелли переходит к правилам общим для всех. Главные основы всех государств, говорит он, как новых, так и старых, суть хорошие законы и хорошее войско, но так как законы бессильны без войска, а там, где есть хорошее войско, должны быть и хорошие законы, то прежде всего следует говорить о войске. Макиавелли различает войско собственное, наемное и союзное. Первому он отдает решительное предпочтение перед другими. Наемное войско служит только из денег, а потому не может иметь ни любви к отечеству, ни преданности князю. На него никогда нельзя полагаться. Еще опаснее союзники, которые в случае победы сами становятся властителями. Мудрый князь всегда должен опираться на собственное войско, поэтому главная его забота должна быть устремлена на военное дело. Кто пренебрегает военным ремеслом, тот всегда рискует лишиться власти. Он не уважаем солдатами, а потому не может и доверяться им.

За военною силою следуют гражданские средства. Здесь, говорит Макиавелли, надобно иметь в виду не воображаемые государства, а действительный порядок вещей, не то, что должно быть, а то, что есть, иначе князь неизбежно идет к падению. Кто хочет поступать всегда добродетельно, тот должен погибнуть среди стольких людей, которые держатся совершенно иных правил. С этой точки зрения Макиавелли рассуждает о качествах, приличных правителю. Князь должен быть скорее скуп, нежели щедр, ибо щедростью всем не угодишь, и окончательно она обращается в тяжесть для народа, из которого извлекаются деньги, тогда как скупость обогащает казну, не обременяя подданных. Князь должен скорее стремиться к тому, чтобы его боялись, нежели чтобы его любили, ибо на любовь полагаться нельзя, по непостоянству человеческого рода. Люди более склонны оскорблять того, кого любят, нежели того, кого боятся, ибо страх — постоянное чувство, которое никогда не оставляет человека, а любовь уступает место другим влечениям. Однако важнее всего, чтобы князь не был ненавидим и не наживал себе внутренних врагов. Поэтому он должен воздерживаться как от имущества, так и от жен своих подданных. Такого рода посягательства более всего возбуждают негодование и вооружают людей против правителя. Слово свое князь должен держать только тогда, когда это ему выгодно, иначе он всегда будет обманут коварными людьми. Вообще, в лице князя человек должен соединяться с зверем. Он должен иметь силу льва и хитрость лисицы. Надобно принять за правило, что в особенности новый князь для сохранения власти часто принужден действовать противно всякой правде, всякому милосердию, всякому человеколюбию и всякой религии. С виду князь должен казаться украшенным всеми добродетелями, но он всегда должен быть готов поступать совершенно иначе.

Макиавелли дает советы и относительно выбора людей, ибо это первый признак, по которому распознается ум правителя. Мудрый князь имеет и мудрых советников. В особенности он должен избегать льстецов, язвы придворной жизни, и окружать себя людьми, которые бы откровенно высказывали ему правду, когда он их спрашивает. В заключение Макиавелли обращается с великолепным воззванием к Лоренцо Медичи, увещевая его освободить Италию, томящуюся под игом варваров.

Сочинения Макиавелли сделались настольною книгою правителей XVI и XVII столетий. Разноречащие мнения о нем и толкования на него составляют целую обширную литературу. Всех поражают, с одной стороны, его громадный ум и талант, с другой, то отсутствие нравственных правил, которое кидается у него в глаза. Имя его сделалось символом политического коварства. Действительно, от этого упрека невозможно его оградить, но извинение лежит отчасти в общих требованиях политики, отчасти в характере той среды, в которой жил и действовал Макиавелли.

Политику невозможно подвести под точку зрения безусловной нравственности, точно так же как нельзя приложить к государству начал абсолютного права. Над тем и другим господствует высшая цель политической жизни — общее благо. Эта цель сама по себе есть начало нравственное, но она не всегда может быть достигнута безукоризненными средствами. От частного человека можно требовать, чтобы поступки его были безупречны, ибо цель, которую он себе полагает, личное счастье, не есть непременная и необходимая, она должна подчиняться высшим требованиям. Частный человек должен жертвовать своим счастьем своему нравственному достоинству. Но благоденствие народа невозможно приносить в жертву абсолютной строгости нравственных правил. В политике верховный закон есть общее благо (salus populi suprema lex), для спасения народа приходится иногда жертвовать всем. Правитель не может и уклоняться от деятельности, он обязан управлять государством, избирая тот путь, который возможен. А так как цель непременно должна быть достигнута, то извинительно в случае крайности употреблять и такие средства, которые не оправдываются нравственностью. Здесь является столкновение двух начал, при котором нравственный закон не может иметь притязания на безусловное владычество.

Однако, с другой стороны, невозможно относиться к нему совершенно равнодушно, как делал Макиавелли. Нравственное начало должно быть по возможности соблюдаемо и в политике. Это тем более необходимо, что оно и здесь является силою, ибо люди имеют к нему доверие и уважение. Нравственные поступки притягивают людей, безнравственные их отталкивают. Но эта сила далеко не всегда имеет одинаковое значение. В обществе грубом, развращенном или расшатавшемся на своих основах нравственные начала мало действуют на массу. Тут слишком часто бывает необходимо прибегать к хитрости и к насилию, чтобы достигнуть политической цели. Неразборчивое употребление средств нередко составляет условие успеха. В этом отношении Макиавелли был вполне сыном своего века. Во всех европейских государствах борьба королевской власти со средневековым порядком сопровождалась безобразными явлениями. Надобно было смирять отдельные лица, приобретшие чрезмерное могущество, и подавлять частные права и интересы, господствовавшие в раздробленном обществе. Первою потребностью был выход из анархии и установление государственного порядка какими бы то ни было средствами. Между тем ни одна из европейских стран не представляла такой страшной картины, как Италия в начале XVI века. Усеянная мелкими тиранами и изнемогающими республиками, сделавшись поприщем для властолюбия иноземцев, она искала какого-нибудь исхода из безотрадного положения и не находила. Макиавелли жил в этой среде и отражал на себе ее стремления и недостатки. Привыкший видеть кругом себя беспрерывные насилия, обманы и злодейства, он перестал ими возмущаться и хотел по крайней мере обратить их на благую цель, а эту цель указывал ему пламенный его патриотизм, которым он возвышался над современниками и который составляет в нем самую отрадную черту. Дальнейшее развитие истории дало нравственному началу несравненно большее значение, нежели оно имело в XVI веке. И теперь еще нельзя требовать от государственных людей безусловной нравственности в преследовании политических целей, но теперь невозможно уже совершенное равнодушие к ужаснейшим преступлениям, какое мы видим у Макиавелли. Общественное чувство возмущается против этого. В наше время в Италии великий государственный человек предположил себе ту же цель, к которой стремился Макиавелли, но средства у него были иные. В окрепшем народе он взывал к началу свободы, к общественному мнению и совершил свое дело, не прибегая к злодеяниям и сохранив уважение современников.

Однако уже в XVI веке мнения Макиавелли встретили сильный протест. Нравственное начало, как высший закон человека, всегда присуще человеческим обществам. Особенно оно не могло быть забыто у христианских народов. Затемненное временно, оно скоро выступило наружу и заняло подобающее ему место в общественном сознании. Главный толчок этому движению дала Реформация.

2. Реформаторы и католики

Реформация содействовала развитию начал права и политики как своим учением, так и вызванною ею борьбою. Эпоха Возрождения дала мысли и жизни совершенно светское направление, сама Католическая церковь погрузилась в мирские интересы и преследовала житейские цели. С появлением нового христианского учения религиозный элемент опять выступил на первый план, а с ним вместе и начало нравственного закона, которое сделалось исходною точкою для новых юридических и политических теорий. С другой стороны, Реформация появилась под знаменем свободы, которую она внесла в область религии. Вспыхнувшая затем борьба дала этому началу еще большее значение, ибо протестанты опирались на него против князей, которые отказывали им в свободном исповедании веры. Со своей стороны, в противоположность реформаторам, взывавшим к свободе, католики, представители старого порядка, явились хранителями закона: они с новою силою стали разрабатывать это начало и основанные на нем учения, опираясь на средневековых схоластиков. Но как в средние века теории нравственного закона соединялись нередко с демократическим направлением, так было и в XVI столетии. Против князей, склонявшихся на сторону протестантов, католические писатели и проповедники доводили демократические начала до самых крайних пределов, нисколько не уступая в этом отношении реформаторам. Таким образом, обе стороны являлись попеременно поборниками закона и свободы, смотря по требованиям разгоревшейся между ними борьбы.

Историческая роль и направление католицизма известны нам из предыдущего. Но протестантизм, как новое явление в истории, требует более обстоятельной характеристики. Мы должны рассмотреть общее его значение, прежде нежели перейдем к изложению возникшей из него политической литературы.

Протестантизм носил начало свободы в самых своих основах. Он исходил из отрицания утвердившегося веками порядка, установленных законов, существующих властей, преемственного предания церкви. Все это заменялось личным отношением человека к Богу. ‘По какому праву, — писал Лютер, — полагает нам папа законы? Кто дал ему власть поработить свободу, сообщенную нам крещением?.. Я говорю: ни папа, ни епископ, ни какой бы то ни было человек не имеет права установить хотя единую букву над христианином, если не будет на то его собственного согласия, что делается иначе, делается в тираническом духе’*. В другом месте он восклицает: ‘Свободны, свободны, свободны мы хотим и должны быть во всем, что вне Писания’**. С первых же пор Лютер выступил против католицизма с проповедью христианской свободы, которая, по его мнению, состоит в избавлении верующего от всякого религиозного закона, от всяких обрядов, от необходимости каких бы то ни было дел. Христианин спасается единственно верою в Христа, а не исполнением закона, даже не любовью, которая, по словам апостола Павла, есть исполнение закона. Это учение составляет краеугольный камень протестантизма. Христос, по теории реформаторов, умер за нас и взял на себя наши грехи. Кто в него верит, тот спасен, более ничего не требуется. Верою мы усвояем себе благодать Божию, соединяемся непосредственно с Христом и живем его жизнью. Собственные же дела человека не только излишни, но и совершенно ничтожны. Мы оправдываемся заслугами Христа, а не своими. Требование дел и исполнения закона для вечного спасения изобретено духовенством, чтобы подчинить человека внешней дисциплине и постоянно держать его под своею властью. В руках духовенства отпущение грехов, обещанное людям как дар за веру в Христа, обратилось в торговлю и в орудие тирании.

______________________

* De Babylonica captivitate ecclesiae. Эту и следующие цитаты я заимствую у Гизелера. См.: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. 1840. III, i. С 77.

** Ответ Генриху VIII: Walch. XIX. 333: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 132.

______________________

В этом учении нельзя не заметить двоякой точки зрения: с одной стороны, человеческая личность возвеличивается, освобождается от всяких законов и ставится в прямую связь с Божеством, с другой стороны, эта самая личность унижается больше прежнего, ибо собственные ее силы признаются совершенно ничтожными. Чтоб избавить человека от исполнения закона, протестанты утверждали, что он исполнит закон не в состоянии, что он оправдывается единственно делом и заслугами сошедшего на землю Божества. Таким образом, во имя свободы реформаторы возвратились к учению Августина, которое сделалось основанием всей их полемики против католиков. Вместе с Августином они признавали ничтожество человеческих дел и всемогущее действие благодати, бессилие воли и закон вечного предопределения Божьего. Против Эразма Роттердамского, который отстаивал свободу воли, Лютер писал о рабстве воли, связанной грехом. Протестанты шли даже далее Августина. Последний учил, что благодать дает человеку силу исполнять закон, этим сохранялась необходимость высшего нравственного руководства и отпущения грехов. Протестанты объявляли это мечтою, ибо человек спасается не делами, а верою, только для веры и нужна благодать*. Самые последовательные из реформаторов, кальвинисты, превзошли Августина и в учении об абсолютном предопределении Божьем. По их мнению, само грехопадение Адама совершилось в силу предопределения. Человек и в добрых, и в злых делах является совершенно страдательным орудием Бога, невольным исполнителем предустановленного закона. А между тем кальвинисты всего сильнее стояли за свободу. Мы видим здесь как бы два противоположных движения мысли: чем более отстаивается свобода человека от человека, тем более отрицается свобода его в отношении к Богу.

_____________________

* Melanchton ad Brentium: Bretschneider // Corpus Reformatorum. II. С 501.

_____________________

Это, по-видимому, странное явление объясняется тем, что протестантизм защищал не свободу человека вообще, а свободу в пределах религии, не свободу естественную, греховную, подлежащую высшему руководству, а свободу человека, обновленного верою и получившего благодать. Христианские догматы должны были оставаться неприкосновенными, ибо религия держится началом закона. Поэтому чем более разрешались связи с одной стороны, тем более они стягивались с другой. Иначе рушились бы всякое религиозное учение и всякая нравственная дисциплина. Отвергая посредничество и руководство церкви, протестантизм должен был идти далее самого католицизма в учении о всемогущей силе благодати и о предопределении Божьем. Человек, по воззрению реформаторов, не нуждается в руководстве церкви, потому что и помимо нее благодать действует на него неотразимо. Он свободен от человека, потому что он орудие Бога. Нет сомнения, однако, что в этом заключалось коренное противоречие. Если человеческая воля по своей природе находится в состоянии рабства и бессильна для добра, то с какой стати отстаивать свободу, которая не что иное, как проявление самой этой воли? Если человеческая личность до такой степени ничтожна, что способна служить только страдательным орудием предустановленного от века порядка, то зачем давать ей такое высокое значение? Католицизм в этом отношении был несравненно последовательнее: он допускал свободу в области естественных отношений, но, считая ее началом греховным, он хотел подчинить ее высшему руководству и совершенно отрицал ее в области веры. Протестантизм же, отрицая свободу естественную, признавал свободу религиозную, и в самой религии, отвергая церковный закон, сохранял полное подчинение человека закону высшему, вечному, от которого первый заимствует свою силу. Одним словом, протестанты хотели ввести свободу в область церковную, отрицая ее и в естестве человека, и в отношениях его к Богу. Принимая основания христианской веры, т.е. учение о прирожденной греховности человеческой воли, они отвергали последствия этого учения, т.е. необходимость постоянного подчинения воли закону, и наоборот, отрицая основания свободы, они стояли за известное ее проявление.

То же противоречие оказывается и в теоретической области, в приложении разума к толкованию истин веры. Протестантизм и здесь отверг посредничество церкви, всякое человеческое толкование он считал необязательным для верующих. ‘Что говоришь ты, Эразм? — писал последнему Лютер. — Недостаточно подчинить разум Писанию? Ужели подчинять его и постановлениям церкви? Что может она предписать, что бы не было постановлено Писанием? И где же остается свобода и власть судить этих законодателей? Что это за новая религия и новое уничижение, что ты своим примером отнимаешь у нас право судить постановления людей и без рассуждения подчиняешь нас людям?’* При таком отрицании церковного толкования оставался, следовательно, личный разум как источник познания истины. ‘Смотри, — пишет Лютер в другом месте, — и не допускай, чтобы какое бы то ни было существо на земле, даже если бы то был ангел с небес, получило для тебя такое значение, чтобы оно могло отвлечь тебя против совести от учения, которое ты признаешь и уважаешь, как божественное’**. Однако и разум освобождался только в низшей области, и для него оставалась святыня, которой он не смел коснуться, — Св. Писание. Здесь, по учению реформаторов, не допускаются уже критика и толкование. Это считается святотатством, и разум, который посягает на такое дело, осуждается безусловно. ‘Если хотят таким образом обходиться с нашею верою, — пишет Лютер против новых пророков, — т.е. сперва вносить в Писание свое собственное суждение, а потом сообразно с этим направлять его смысл и смотреть на то, что кажется черни и общему мнению, то из веры не останется ни единой статьи. Ибо нет ни одной, которая бы не была поставлена Богом в Писании выше разума’. Поэтому Лютер называет мысль наложницею дьявола, которая умеет только ругать и оскорблять все, что Бог говорит и делает***. Но спрашивается: если отвергается авторитет церкви, то что же остается, кроме личного мнения и собственного толкования каждого? На каком основании обязан я без рассуждения принимать известные книги за непреложную истину? Протестантизм неизбежно страдал этим внутренним противоречием: с одной стороны, он провозглашал свободу критики и ставил личное убеждение выше всякого авторитета, с другой стороны, он должен был остановиться на каком-нибудь общем, признанном всеми, не подлежащем критике учении, ибо иначе не было возможности остаться в пределах христианства и создать новую религиозную форму. Поэтому протестанты непоследовательно объявили Св. Писание не подлежащим критике. Затем и само личное толкование Писания было устранено. Учение было формулировано, приведено в систему и превратилось в догму, обязательную для всех членов новой церкви. Через это протестантизм сделался таким же официально принятым, неизменным церковным законом, как и католицизм, но с гораздо меньшим основанием. В церквах, которые держатся исторического предания, восходящего к самому Христу, догматы устанавливаются не иначе, как совокупностью церкви или представителями ее, вселенскими соборами, которые считаются вдохновенными свыше, а потому могут делать положения, обязательные для всех лиц и времен. В протестантизме же, который исходил из личного начала, догматы могли устанавливаться единственно как соглашение верующих. Здесь закон должен был рождаться из свободы. Но соглашение никогда не может иметь характера непреложной истины, оно не связывает совесть. Это дело временное, в котором вполне уместны разномыслия и перемены. Следовательно, возведение известного способа понимания Св. Писания на степень обязательной догмы могло быть только непоследовательным отступлением от собственных начал.

______________________

* De servo arbitrio ad Erasmus // Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. Ill, ii. С 127, примеч.

** Unterricht an alle Beichtkinder // Walch. XIX. С 1012, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 132, примеч.

*** Wider die himmlischen Propheten // Walch. XX. С. 309, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 118, примеч.

______________________

Эта непоследовательность доходила до крайних пределов. Протестанты так живо чувствовали недостаточность одного личного начала для создания новой религиозной формы, что, выступая во имя свободы совести, они вместе с тем вполне отрицали самую эту свободу. Пока еще протестантизм не был формулирован в догму и не сделался господствующею церковью в некоторых странах, он, как вообще все новые секты, требовал для себя простора. Лютер на первых порах восстал против наказания еретиков. ‘Никто не должен быть принуждаем к вере, — писал он, — но всякий призывается. Кто должен прийти, того Бог сам подвинет призывом, если же Он не призывает человека, что сделаешь ты со своими усилиями?’* В другом месте он писал: ‘Еретиков надобно побуждать не огнем, а Писанием, как делали прежние отцы церкви. Если бы все дело состояло в том, чтобы победить еретиков огнем, то палачи были бы ученейшими учителями в мире’**. Но проповедь анабаптистов скоро привела Лютера к другим убеждениям. Он стал допускать вмешательство власти в дела веры. Это вмешательство, по его мнению, может иметь место в четырех случаях: 1) когда проповедуются возмутительные учения, например что не следует повиноваться властям или что все у людей должно быть общее, 2) когда отрицается догмат, основанный на ясном тексте Св. Писания и признанный всеми: тогда виновный наказывается как богохульник, и ему возбраняются не только поучение, но даже и явное выражение своих мнений, хотя внутри себя он может думать, что ему угодно, 3) в случае раздоров насчет догматов в каком-либо городе, стране или приходе, например между лютеранами и католиками: здесь власть должна рассмотреть, которая сторона не согласна с Евангелием, и ту заставить молчать, 4) когда исповедующие одно учение спорят насчет второстепенных вопросов: тогда власть должна предписать молчание обеим сторонам***. Очевидно, что здесь уже о свободе совести нет речи. Другие протестанты шли еще далее. Известно, что Кальвин сжег Сервета, и Беза в особом сочинении оправдывал этот поступок****. Так же, как в средние века, ересь объявлялась преступлением против Бога, и притом преступлением величайшим, достойным высшего наказания. Без сомнения, тут было страшное противоречие. Во имя чего могли протестанты считать себя вправе связывать таким образом чужую совесть и наказывать за свободную мысль? Если Лютеру и Кальвину принадлежало право толковать Св. Писание в противность установившемуся веками преданию, то почему же не всякому другому? Но безграничная свобода совести и мысли могла вести к учениям, не согласным ни с христианством, ни даже с каким бы то ни было общественным порядком, а потому учители протестантизма сочли нужным остановиться на полдороге, отрицая у других то начало, на котором они сами стояли. Из всего этого ясно, что протестантизм как учение не отличался последовательностью. Взять основы религии, существовавшей полторы тысячи лет, и перестроить их на новый лад, — задача сама по себе слишком затруднительная. Здесь трудность увеличивалась еще самим свойством того начала, которым должно было держаться новое здание. Реформаторы хотели сохранить неизменность церковной догмы, внеся в нее свободу, но так как одно оказывалось несовместным с другим, то они должны были впадать в постоянные противоречия с собою. В богословском отношении едва ли можно протестантизм считать шагом вперед. Тем не менее нельзя отказать ему в высоких нравственных достоинствах. Поставляя личное отношение верующего к Богу в основание всего своего учения, он возвысил значение человека. Наложенную извне дисциплину он перевел в святилище совести, исполнение внешних форм и обрядов он заменил требованием внутреннего чувства и собственным нравственным сознанием лица. Человек Нового времени обязан протестантизму значительною долею нравственного своего достояния. Притом провозглашенные протестантизмом начала свободы скоро прорвали те узкие границы, в которые они были поставлены на первых порах. И свобода совести, и свобода мысли впервые в протестантских землях получили право гражданственности и оттуда завоевали весь мир.

______________________

* Unterricht an alle Beichtkinder // Walch. XIX. С. 1009, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 132, примеч.

** Schrift an den christlichen Adel deutscher Nation // Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, i. С 71, примеч.

*** Ibid. III. С 134, примеч: Auslegung des 82 Psalms.

**** De hereticis a civili magistraru puniendis adversus Martini Bellii farraginem et novorum academicorum sectam.

______________________

Еще значительнее представляется нам роль протестантизма, если мы взглянем на него как на историческое явление. Средневековое здание Католической церкви не могло уже удовлетворять новым стремлениям человечества. Светский элемент, окрепший и возмужавший, требовал полной свободы. В нем лежала будущность, от его развития зависел дальнейший ход истории. Между тем средневековая церковь со своими сложившимися веками формами и преданиями не могла отрешиться от прежнего своего положения, от своего нравственного могущества, от высоких своих притязаний. Не отрекаясь от самой себя, она не могла отказаться от роли воспитателя и пустить на свободу юные народы западного мира. Протестантизм пришел к ним на помощь и удовлетворил новым требованиям. Владычество догмата было ограничено одною высшею религиозною сферою, все остальное предоставлялось свободе. От человека требовалось только личное чувство, вера в Христа Спасителя, в деятельности своей он оставался вполне самостоятельным. Соглашение двух начал, светского и духовного, предоставлялось его совести. Этим область религии, несомненно, суживалась. Религия переставала быть общим, владычествующим над всею жизнью элементом, она превращалась в круг личных воззрений каждого. Поэтому протестантизм не в состоянии был воздвигнуть такого великого религиозного здания, как католицизм. Это, бесспорно, была сделка, но сделка, от которой зависело все дальнейшее развитие человечества. Этим путем можно было идти вперед, сохраняя старое. Не всякая историческая эпоха дает человеку возможность привести к общему, цельному синтезу все руководящие начала его жизни: и верования, и убеждения, и деятельность. За синтетическими эпохами следуют аналитические, и тогда, волею или неволею, является необходимость сделок, пока из развития самой жизни не выработается новый синтез.

Начала, провозглашенные Реформациею, не могли не отразиться и на отношениях церкви к государству. В этой области самое существенное значение имело то коренное преобразование, которое было произведено в церковном устройстве. Протестантизм уничтожил иерархию и духовенство, призвав всех верующих без различия к участию в церковном управлении. В своем послании к немецкому рыцарству Лютер писал: ‘Различие духовного и светского чина не существует, ибо все христиане поистине духовного чина, и между ними нет иной разницы, кроме той, которая вытекает из исправления известной должности, по словам апостола Павла, который говорит, что все мы образуем одно тело, но каждый имеет в нем свое призвание, чтобы тем служить другим. Мы все в совокупности через крещение посвящаемся в иереи, как говорит апостол Петр. Поэтому посвящение, совершаемое епископом, не иное что, как если бы он, вместо целого собрания, взял одного из толпы людей, облеченных равною властью, и велел бы ему эту власть исправлять за всех других?’* В другом основном своем сочинении, ‘О вавилонском рабстве церкви’, Лютер подтверждает то же самое: ‘Всякий, кто сознает себя христианином, — пишет он, — да будет уверен, что все мы одинаково иереи, т.е. что все мы имеем одинаковую власть в слове Божьем и в совершении таинств, но никому не позволено пользоваться этою властью иначе, как с согласия общества или по призванию высшего. Ибо что принадлежит всем в совокупности, того никто не может присваивать себе отдельно, пока он не будет к тому призван’**. Таким образом, церковь превращалась в чисто демократическую общину, где уже не было различия чина и власти, где все имели одинаковые права. Вместе с тем ведомство церкви ограничивалось одним поучением и нравственною дисциплиною. Всякое ее вмешательство в светские дела признавалось незаконным. ‘Власть ключей, — сказано в Аугсбургском вероисповедании, — есть власть, данная апостолам от Христа, или, скорее, поручение (mandatum) проповедовать Евангелие, отпускать грехи и совершать таинства. Эта власть относится к вечным благам, она действует словом и не вступается в политическое управление. Со своей стороны, государственная власть заботится о совершенно ином, нежели о Евангелии… Поэтому не следует смешивать церковной власти с гражданскою… Многие неправильно их смешали, отчего произошли великие войны и возмущения… Итак, церковь не должна вступаться в мирские дела, располагать царствами, повелевать начальникам, отменять гражданские законы… Епископы как таковые не имеют никакого суда, никакой власти, кроме отпущения грехов. Если в действительности им присвоена какая-либо власть, то это происходит не от божественного установления, а по поручению светских правителей’.

______________________

* Schrift an den christlichen Adel deutscher Nation, Eingang // Walch. X. С 296, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, i. С 64, примеч.

** De Babylonica captivitate ecclesiae // Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 353, примеч.

_____________________

Несмотря однако на это старание разделить оба союза, церковный и гражданский, протестантизм в сущности вел к их смешению. Отвергая иерархию, он уничтожал тот элемент, который давал самостоятельность церковному устройству. У протестантов одна и та же община верующих являлась в одном отношении церковью, в другом государством. При этом легко было власть, установленную в одном союзе, распространить и на другой, всего легче было сделать это со светским правительством. Если у церкви отрицалось право вступаться в мирские дела, то ведомство светской власти, напротив, распространялось на все без изъятия. ‘Светская власть, — писал Лютер, — имеет в руках меч и лозу, чтобы наказывать злых и защищать добрых. Она должна свою обязанность исполнять свободно по всему телу христианства, не смотря ни на кого, будь он папа, епископ, священник, инок, монахиня или кто бы то ни был’*. На нее как на представительницу и блюстительницу всех интересов общества возлагалось и попечение о делах веры. Поэтому протестанты совершали все свои преобразования через правительства. Они допускали даже, что в одном и том же лице, хотя в разных отношениях, могут соединяться князь и епископ**. Но через это церковь становилась подчиненным государству союзом, не только во внешней области, но и в собственном круге ведомства. Она превращалась в орган государственной власти по отношению к делам веры. Сами протестанты это чувствовали и сокрушались о таком обороте дел. ‘Сатана продолжает быть Сатаною, — писал Лютер. — При папах он вмешал церковь в государство, в наше время он вмешивает государство в церковь’***. Но и здесь, как бывает везде при смешении двух элементов, перевес мог склониться на ту или другую сторону. У лютеран преобладание получила светская власть, у кальвинистов — духовная.

_____________________

* Schrift an den christlichen Add deutscher Nation, Eingang // Ibid. III, i. С 64, примеч.

** Luther an Melanchton // de Wette. Die Briefe Luthers, IV. С 103, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 362, примеч.

*** Luther ad Cresserum // de Wette. Die Briefe Luthers. V. С 596, Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, ii. С 370, примеч.

_____________________

Уничтожив таким образом иерархию, охранявшую внешнее единство церкви, протестантизм должен был отказаться и от единства внутреннего. В существе своем протестантизм столь же противоположен Восточной церкви, как и Западной, ибо он отвергает общую основу обеих, историческую преемственность начал. Расходясь между собою в вопросе о церковном устройстве, обе половины Вселенской церкви стояли на одинаковой почве: они признавали в церкви присутствие Святого Духа, руководящего историческим ее развитием. Поэтому установленный церковью закон, охраняемый непрерывным преданием и авторитетом, принимался за непреложную истину. Церковь считалась непогрешимою в силу живущего в ней Святого Духа. Протестантизм все это отрицал. Церковный закон и предание он признал делом человеческим, подлежащим критике и перемене и необязательным для совести верующих. В развитии церкви он видел не усовершенствование, а упадок и искажение истины. Он хотел возвратиться к первоначальной точке исхода, отвергнув весь исторический элемент. Через это он становился на совершенно новую почву, не имевшую ничего общего с тою, на которой стояли обе другие церкви, на почву революционную. Что бы ни говорили новейшие консервативные защитники протестантских начал, Реформация по существу своему была революцией в деле веры. Ибо революция состоит именно в отрицании исторического порядка, в низвержении существующих властей и в начатии дела сызнова, на основании свободы. Все это сделал протестантизм. Реформация не была преобразованием, совершенным установленными властями. Частные люди, без всякого призвания, кроме свободного голоса собственной совести, объявили существующие церковные власти исчадием Сатаны, вековые учреждения церкви произведением человеческого насилия и произвола и начали строить новое здание, взявши за основание одно первоначальное Откровение, Евангелие, которое каждый толковал по-своему. Но здание, которое строится свободою, не может иметь внутреннего единства. Разномыслие, не сдержанное высшим авторитетом, неизбежно ведет к разделению. Как ни старались протестанты сойтись в общем толковании евангельских истин, различие мнений неудержимо влекло их врозь. Поэтому протестантизм немедленно распался на множество сект. Единой церкви он никогда не мог образовать. Это распадение не было однако случайным и произвольным. В различных направлениях протестантизма выразились опять существенные элементы всякой человеческой мысли и всякого общественного устройства. И здесь мы можем различить четыре главные отрасли: Лютеранскую церковь, Реформатскую, или Кальвинистскую, Англиканскую и, наконец, мечтательные секты, к которым относятся анабаптисты и другие им сродные направления. Лютеранам принадлежит преимущественно развитие догмы и начал закона, они старались спасти все, что можно было, из прежнего учения. У кальвинистов, напротив, преобладает свобода, новое, протестантское начало они развили во всех его последствиях. В Англиканской церкви, в которой преобразование было совершено монархами и король заступил место папы, на первых порах утвердилось преимущественно начало власти. До второй английской революции, главным ее догматом было безусловное повиновение установленным властям. Впоследствии, когда гражданские перевороты уменьшили значение монархии, Англиканская церковь превратилась в учреждение аристократическое, сообразно с духом английского народа. Этому способствовало сохранение в ней епископского чина, отмененного в других протестантских церквах. Лютеране, напротив, последовательно уничтожив церковную иерархию, не в состоянии были воссоздать у себя аристократическую организацию, как они того желали. Держась более закона, нежели свободы, они также проповедовали повиновение властям, но так как особой церковной власти у них не оказалось, то церковь естественно подчинилась власти светской и получила вследствие этого монархическое устройство. Наконец, в мечтательных сектах проявляется протестантский идеализм, основанный на свободе. Анабаптисты и другие им подобные сектанты признавали внутреннее слово, заменяющее слово внешнее, и личное вдохновение, которого высшим выражением считался дар пророчества, они проповедовали социальные теории, как-то: общение имуществ и братство, не нуждающееся во властях, наконец, они провозглашали пришествие идеального тысячелетнего царства Христа на земле. Некоторые доходили до духовного пантеизма.

Из всех этих отраслей только две имеют существенное значение в истории протестантизма: лютеране и кальвинисты. Англиканская церковь по своим догматам примыкает к последним, притом она сохранила чисто местный характер. С другой стороны, мечтательные секты представляются более отрывочным и мимолетным явлением, нежели серьезным историческим фактом. Лютеране же и кальвинисты получили более общее значение, сложились в прочные церкви и играли значительную роль в истории. В них воплощаются главные направления протестантизма. Они одни имеют значение и для развития теорий права и политики: лютеране как представители начала закона, кальвинисты как представители свободы.

А. Лютеране

Вопрос об отношении закона к свободе сделался в Лютеранской церкви предметом самых горячих прений. Можно было подумать, что воскресли времена споров Августина с пелагианами, Лютер выставил тезисы в защиту августинизма, который был исходною точкою его учения. В этих тезисах вполне отрицалась свобода воли. Человек, утверждал Лютер, есть дурно устроенное древо, он может хотеть и делать только злое. Неправда, что свободное влечение может направляться к противоположным целям: влечение не свободно, а порабощено грехом. Неправда, что воля может по своей природе сообразоваться с правым предписанием. Лучшее и непогрешимое приготовление к благодати, единственное, что к ней располагает человека, есть вечное избрание и предопределение Божие. Со стороны же человека благодать предшествует одно лишь нерасположение или возмущение против нее. Без благодати всякое дело закона снаружи кажется добром, а в себе самом есть грех*. В другом месте, защищая рабство воли против Эразма, Лютер писал: ‘Все, что мы делаем,- хотя нам кажется изменчивым и случайным, но в действительности, если мы посмотрим на волю Божию, все совершается по необходимости и по неизменному закону… Если таким образом Бог движет все во всех, то он необходимо движет и действует даже в Сатане и в нечестивом. Но он действует в них сообразно с их природою, сообразно с тем, каковыми он их находит, т.е. так как они беззаконны и злы, то, увлекаясь движением Всемогущества Божьего, они ничего не производят, кроме беззаконного и злого’**.

______________________

* Giesekr. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, i. С 17, примеч.

** De servo arbitrio ad Erasmum // Ibid. III, ii. С 121 — 122, примеч.

______________________

Казалось, тут уже не было места для естественного закона, который имеет силу только в отношении к свободной воле. В этом учении все подчинялось высшему, неизменному закону, предустановленному Богом. Свобода к добру отрицалась у человека, для спасения требовалась только вера, сообщаемая благодатью. Идя этим путем, некоторые ученики Лютера дошли до полнейшего отрицания всякого религиозного и нравственного закона. Иоанн Агрикола (Ейслебен) издал так называемые антиномистские положения, в которых он утверждал, что закон не нужен для оправдания, в каком бы то ни было отношении. Поэтому не следует преподавать закон Моисеев, ни для начала, ни для средины, ни для конца оправдания. Агрикола в особенности отвергал учение тех, которые считали закон необходимым для предварительного сокрушения о грехах, как приготовление к евангельской проповеди. Закон, писал он, обличает грех, но без Духа Святого, следовательно, в осуждение, а не в оправдание. В числе антиномистских статей выставлялись и изречения такого рода: закон не достоин называться словом Божьим, десять заповедей принадлежат ратуше, а не кафедре проповедника, кто следует Моисею, тот должен идти к дьяволу*.

______________________

* Ibid. С. 139-140, примеч.

______________________

Такое полнейшее отрицание закона прямо вело к учению мечтательных сект. Лютер не хотел идти так далеко. Он издал опровержение положений Агриколы. Здесь он доказывал, что сознание закона производит в людях сокрушение о грехах и что в этом состоит первая часть раскаяния. Вторую же часть, желание добра, закон произвести не может, на это нужна сила благодати. Поэтому один закон, без сомнения, не в состоянии оправдать человека.

Но из этого не следует, что закон надобно уничтожить и изгнать из учения церкви. Напротив, необходимо его преподавать, дабы человек, возгордясь и полагаясь на свои силы, не вздумал, что он может оправдаться исполнением закона. Надобно учить закону как злых, так и праведных, первых для того, чтобы они в страхе сознали свои грехи, вторых — чтобы они распинали свою плоть в страстях и пороках и не считали бы себя безопасными*.

______________________

* De servo arbitrio ad Erasmum. С. 141, примеч.

______________________

Еще сильнее восстал против этого направления первый систематик лютеранизма, Меланхтон. Он не только отвергал крайности антиномистов, но ему противны были отрицание свободы воли и учение о господстве неизменной необходимости в человеческих действиях. Он называл это безумием стоиков и манихеев. ‘Да позволят мне, перипатетику, и человеку, любящему середину, — писал он, — не говорить стоическим языком’*. В этом отношении Меланхтон расходился с Лютером, который считал этику Аристотеля величайшим врагом благодати и говорил даже, что, если бы Аристотель не был во плоти, можно было бы подумать, что это сам дьявол. Лютер хотел совершенно изгнать великого философа из школ. ‘Ни к чему так не лежит душа, — писал он, — как к тому, чтобы обличить перед людьми этого фокусника, который под истинно греческою личиною издевался над церковью, хотелось бы всем показать его ничтожество’**. Аристотель в средние века служил противовесом Августину, через него в Католическую церковь вошло учение о заслугах. Поэтому на него с такою запальчивостью вооружился Лютер. Но более умеренный Меланхтон, везде искавший примирения, старался смягчить крайности этого направления и дать надлежащее место человеческим элементам.

______________________

* Ibid. С. 199, примеч. Corp. Reformat. III. С. 383.

** Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. III, i. С 15, 17, примеч.

______________________

Вся богословская деятельность Меланхтона была главным образом направлена к тому, чтобы отстоять свободу воли. ‘Из ясных изречений Св. Писания видно, — писал он, — что человеческая воля не одарена такого рода свободою, чтобы она в силах была произвести правду христианскую или духовную… но она имеет свободу избрать то, что называется душевным (), как-то: выбирать ту или другую пищу, а также производить правду плотскую или гражданскую, она может воздержать руку от убийства, от воровства, от посягательства на чужую жену’*. В другом сочинении он говорит: ‘Не надобно вносить в церковь безумные мечты о стоической судьбе или необходимости. В них нет ничего истинного и твердого, все эти чистые фантазии и софистические выдумки. Кроме того, ясно, как это мнение вредит благочестию и добрым нравам… От этих мыслей праведные должны отвращать ум и сердце… В природе человека, — пишет он далее, — остается суждение и некоторый выбор вещей, подлежащих разуму и чувству, остается и выбор внешних гражданских действий. Поэтому человеческая воля может собственными силами, без возрождения, совершать некоторым образом внешние дела закона. Прибавлю только, что эта свобода производить гражданскую правду часто побеждается естественною слабостью человека, часто также преграждается дьяволом’**.

_______________________

* Enarratio epistolae ad Colossenses // Ibid. III, ii. С 192, примеч.

** Loci theologici: De humanis viribus seu de libera arbitrio // Ibid. С 193, примеч.

_______________________

Отправляясь от этих начал, Меланхтон допускал некоторую деятельность человеческой воли и в получении благодати. Он ссылался на слова Златоуста, что Бог, направляющий человека, влечет только хотящего. ‘Некоторые древние учители, — писал он, — говорили, что свободная воля человека есть способность обращаться к благодати (liberum arbitrium in homine esse facultatem applicandi se ad gratiam), т.е. человек слышит благовествование и старается согласиться и отвергает грехи, противные совести’. На этом основании Меланхтон признавал в спасении человека содействие трех причин: слова Божьего, Святого Духа и воли, воспринимающей благодать. Наконец, он допускал и необходимость добрых дел, не как заслугу перед Богом, а как естественное последствие оправдания верою*.

______________________

* Ibid. С. 195, 224, 226, 234, примеч. Loci theologici, 1535 г.

______________________

Это учение, которое получило название синергизма, или содействия воли в деле спасения, встретило самые горячие возражения со стороны ревностных лютеран, доводивших начала учителя до крайних последствий. Пока жив был Лютер, он поддерживал Меланхтона, который, со своей стороны, обходил слишком резкое выражение начал синергизма. Но после смерти великого реформатора учение Меланхтона подверглось ожесточенным нападкам со стороны ультралютеранской школы, которой главным представителем был Флаций. Споры между филиппистами, т.е. последователями Меланхтона, и флацианцами, отрицавшими свободу воли и стоявшими за абсолютное предопределение Божие, долго занимали Лютеранскую церковь. Победа некоторое время склонялась на сторону флацианцев, но окончательно спор привел к не совсем последовательному отрицанию как содействия воли, так и абсолютного предопределения. Однако и учение Меланхтона постоянно сохраняло многочисленных приверженцев. Если оно не совсем удовлетворяло односторонней последовательности богословских начал, зато оно давало простор чисто человеческим элементам и открывало путь к развитию естественного права, которое без признания свободы воли немыслимо. Поэтому между юристами это учение превозмогло. При таком условии начало закона могло развиваться у лютеран с тем большею самостоятельностью в юридической и философской сфере, что оно почти совершенно изгонялось из области богословской или по крайней мере занимало в ней слишком незначительное место. Объявив веру единственным требованием религии, лютеране могли предоставить учение о законе светской науке. Однако в XVI веке еще невозможно было сделать такой решительный шаг. Религиозные воззрения до такой степени владели умами, что они неизбежно примешивались и к науке права.

Сам Меланхтон был первым лютеранским писателем по естественному праву, которое у него сливалось с нравственною философиею. Но в своем учении он является более богословом, нежели философом. Как средневековые схоластики включали в богословские суммы особый отдел о законе, так и у Меланхтона есть подобный отдел в знаменитом сочинении, которое послужило основанием всей лютеранской догматики, в ‘Общих местах богословия’ (Loci communes rerum theologicarum). Вся сущность его взгляда содержится здесь. Свое богословское воззрение он перенес и в отдельное, более подробное изложение того же предмета, изданное под заглавием ‘Сокращение нравственной философии’ (Epitome philosophiae moralis). К этому он прибавил толкование на пятую книгу Аристотелевой этики.

Меланхтон разделяет закон на три вида: Божий, естественный и человеческий. Под первым разумеется Откровение. Отличие от схоластического деления состоит единственно в том, что здесь исключается закон вечный, который представляется только как общее философское предположение, но не доступен человеческому разуму. Средневековая философия, старавшаяся обнять все мироздание, вводится здесь в более тесные границы.

Под именем естественного закона Меланхтон разумеет нравственные понятия, прирожденные человеку. Как свет глаза дан человеку Богом, говорит он, так есть известные понятия, которые Бог вложил в человеческий разум. Некоторые из них теоретические, как то: познание чисел, законы силлогизмов, начала геометрии, физики. Все признают, что они совершенно достоверны. Другие понятия — практические, как то: различие между добром и злом, обязанность повиноваться Богу и т.п. И эти начала должны бы быть столь же тверды и достоверны, как математика. Но вследствие грехопадения разум человека помрачился, а в сердце его возникли влечения, противные естественному закону. Поэтому прирожденные ему нравственные понятия перестали иметь для него полную достоверность. Они находятся в постоянной борьбе с неправдою и пороком. Видя такую нетвердость человеческих убеждений, некоторые философы усомнились даже в самом существовании нравственных начал. Они спрашивали: различаются ли добро и зло по самой природе или только по мнению людей? Но такое сомнение постыдно и преступно, это все равно что спрашивать: по природе или случайно дважды четыре составляют 8? Божественный свет разума следует не гасить, а поддерживать в человеке. Надобно утверждать дух, дабы он познал истинные практические начала и убедился, что они так же тверды и достоверны, как теоретические истины, и что те и другие составляют непреложное постановление Бога. Поэтому истинное определение естественного закона будет таково: это понятие о божественном законе, вложенное в человеческую природу. Человек создан по образу и подобию Божьему, поэтому в него первоначально были вложены понятия о Боге и о различии добра и зла. И хотя эти понятия затемнились, однако они существуют. Притом сам Бог откровенным законом приходит на помощь помраченному разуму. В десяти заповедях с совершенною ясностью изображается весь естественный закон. К ним сводятся все прирожденные человеку нравственные понятия, и разум легко может убедиться, что эти откровенные Богом предписания совпадают с собственными его указаниями.

Первый естественный закон состоит в познании верховной нравственной причины, без которой само различие добра и зла не могло бы существовать. Разум показывает человеку, что есть единый Бог, вечный Разум, мудрый, благой, праведный, создатель вещей, награждающий добрых и наказывающий злых, и что поэтому ему следует повиноваться. Этот закон совпадает с первою заповедью. К нему относятся все доводы языческих писателей, Ксенофона, Цицерона, и других, которые, следуя естественному разуму, защищали этот закон против безбожников.

Отсюда вытекают другие законы, касающиеся поклонения Богу и совпадающие с первою скрижалью завета. Однако эти предписания не так ясны, как следующие, которые говорят о гражданском порядке, ибо естественный разум скорее понимает практические потребности жизни, нежели отношения человека к Богу. Рассматривая человеческую природу, разум убеждается, что человек создан для законного общежития и что обществу нужны порядок и управление. Первым началом управления представляется власть родительская, по образцу которой власть передается и другим начальствующим. Сообразно с этим, первая заповедь второй скрижали требует повиновения родителям. Затем следуют другие заповеди, предписывающие воздержание от насилия, от нарушения брачного союза, от посягательства на чужую собственность, от лжи. Все это ясно доказывает совпадение естественного закона с десятью заповедями. Отсюда мы можем получить твердое убеждение, что сам естественный закон исходит от Бога*.

______________________

* Loci theologici: De lege naturae.

______________________

Но кроме десяти заповедей Меланхтон принимал в руководство и этику Аристотеля. Мы видели, что он сам себя считал перипатетиком. Воспитанный под влиянием эпохи Возрождения, он сделался главным проводником классического образования у лютеран. Особенно высоко он ставил Аристотеля, к которому влекло его стремление примирять противоположное. Однако к классицизму он относился не как гуманист, а как ревностный протестант и богослов. Поэтому он и в отношении к Аристотелю стал почти на одинаковую точку зрения со средневековыми схоластиками. Он не усваивал себе, как последние, общей философской системы греческого мыслителя, его умозрительных категорий, но он хотел применить его нравственное учение к христианским началам. Меланхтон считал этику Аристотеля драгоценным сокровищем и упрекал великого философа единственно в том, что у него нравственные начала не возводятся к Богу. Как язычник, Аристотель ставил добродетель высшею целью практической деятельности человека, но, по учению церкви, верховная цель всех человеческих действий есть Бог, а философия, говорит Меланхтон, должна просвещаться религиею. Отсюда является и иное понятие о добре. По учению языческих философов, добром называется то, что сообразно с природою человека, но христианская вера дает началу добра высшее значение: верховное добро есть сам Бог и его святая воля. Это добро нравственное, а не естественное. В мире же добро состоит в установленном Богом порядке, устроенном сообразно с известными целями. Поэтому человек должен все относить к воле Божьей. Добродетель есть наклонность повиноваться разуму, Бога ради. В том же духе должны быть изменены и определения правды, которые даются языческими философами и юристами. Все они ограничиваются низшею областью. Истинное же определение правды состоит в том, что это врожденное человеку повиновение Богу на основании различия добра и зла, дабы человек почитал Бога и знал, что он обязан делать и от чего должен воздерживаться. Относя таким образом все к Божеству, мы повинуемся закону, не ввиду тех выгод, которые он нам доставляет, хотя он сам по себе доставляет нам многие выгоды, а из чисто нравственного побуждения, из любви к Богу.

Эти мысли Меланхтона показывают, что он хотел перевести чистый идеализм Аристотеля в идеализм нравственный посредством подчинения философских начал богословским. Дальнейшее изложение нравственного учения опять сводится к толкованию десяти заповедей, которые являются связью между помраченным разумом и естественным законом, точно так же, как вера в Христа Спасителя является примирением между бессильною свободою и высшею правдою.

От естественного закона отличается положительный. Первый есть правило божественной мудрости, а потому неизменен, второй же изменяется, смотря по человеческим потребностям. Поэтому в нем нет внутренней необходимости, основания здесь только возможные, ввиду известных обстоятельств. Положительный закон не должен, впрочем, противоречить естественному, ибо он не что иное, как определение последнего (determinatio juris naturalis). Он восполняет естественный закон, применяясь к условиям жизни. Издание положительного закона принадлежит правительству, которое установлено Богом на земле для охранения закона.

Мы видели, что Меланхтон, говоря о десяти заповедях, выставлял повиновение властям как первое предписание, касающееся взаимных отношений между людьми. Для лютеран этот вопрос имел существенную важность, ибо, с одной стороны, здесь являлись притязания Католической церкви, стремившейся подчинить себе гражданскую область, с другой стороны — учения сект, отвергавших всякое начальство. Между тем лютеранство, отрицая вмешательство церкви в светские дела, искало твердости законного порядка. Оно само водворялось под защитою светской власти. Поэтому уже Лютер проповедовал безусловное повиновение властям. Он всею силою своего красноречия восстал против возмутившихся крестьян, утверждая, что, как бы ни справедливы были их требования, но добывание их силою противно христианскому закону. Евангелие проповедует страдание и терпение, все остальное есть учение человеческое, а не Божие. Лютер объявил даже, что он всегда будет стоять на той стороне, которая терпит возмущение, как бы она ни была несправедлива, против той, которая его учиняет, как бы она ни была справедлива*. Меланхтон, систематизируя лютеранское учение, подверг подробному разбору вопрос о значении власти и о должном ей повиновении.

______________________

* Schrift an den christlichen Adel deutscher Nation.

______________________

В ‘Общих местах богословия’ находится особый отдел под заглавием ‘О гражданских властях и о достоинстве государственных дел’ (De magistratibus civilibus et dignitate rerum politicarum). Необходимо говорить о гражданских властях, пишет Меланхтон, потому что есть люди, которые распространяют на этот счет вредные мнения и возбуждают восстания, отрицая самую необходимость власти и различия государств. Философы тоже много толковали об этом предмете. Церковь же учит вообще, что государственный порядок происходит от Бога. По его велению люди соединяются под гражданскими законами и управляются властями, устанавливаются суд и наказания, охраняются мир и дисциплина, разделяется собственность, вещи передаются законными договорами, насилия подавляются и наказываются. Поэтому государственный строй есть доброе и полезное дело. Но не платонов ли это идеал? Нет, это сама сущность государства, хотя здесь, как и во всяком человеческом деле, примешиваются страсти и пороки. Однако, если политический порядок происходит от Бога, то лица, им управляющие, не всегда от Бога. Часто они нарушают божественный закон, как видно из примеров Нерона, Калигулы и других. Надобно, следовательно, различать добрых правителей и злых. Что добрые посылаются Богом, об этом свидетельствует Св. Писание, злых же посылает дьявол. Однако и они служат иногда орудием Бога для наказания людей. Точно так же Евангелие не устанавливает какого-нибудь определенного государственного устройства, а допускает все различия. Апостол Павел велит повиноваться всем предержащим властям. Христианское учение так строго держится этого правила, что считает смертным грехом неповиновение власти, если только она не предписывает что-либо противное повелению Божьему. Повиновение требуется и гражданскими законами, но Св. Писание идет далее: оно требует и воздаяния чести, т.е. не только внешнего уважения, но и внутреннего расположения мысли, а это высшая степень повиновения. Однако и здесь необходимо, как сказано, отличать лица от должности. Апостол Павел любил римского императора, но ненавидел Нерона, как орудие дьявола.

Меланхтон говорит и об обязанностях правителя. Он берет за основание изречение Аристотеля, что князь — хранитель закона. Когда ты спрашиваешь, в чем состоит должность правителя, пишет Меланхтон, вспомни это определение и представь себе князя, у которого на шее висит Моисеев закон, источник всех остальных. Правитель обязан охранять его в отношении к внешней дисциплине, о которой попечение предоставлено ему. В этом заключается различие гражданской власти и церковной. Первая охраняет внешнюю дисциплину и мир, она принуждает подвластных и наказывает сопротивляющихся, налагая на них физические наказания. Учитель же Евангелия предлагает верующим слово Божие и сообщает таинства, он принуждает и наказывает только словом и отлучением от церкви, а не телесными средствами. Однако из этого не следует, что гражданскому правителю не принадлежит забота о религии и добрых нравах. Он не только блюститель мира и желудка, но прежде всего он должен служить славе Божьей. Как хранитель закона правитель и сам обязан ему повиноваться. Он ничего не должен делать противного закону Божьему и естественному. Закон Божий говорит: не укради. Этим установляется собственность. Следовательно, князь не должен думать, что у подданных нет ничего своего и что он из собственности народа может взять себе все, что хочет. Народ обязан только платить ему обыкновенную дань, в случае же нужды справедливо, чтобы граждане уделяли часть своего достояния на церковь и отечество. Меланхтон прибавляет к этому, что князь должен заботиться также о литературе и о школах.

В отдельной статье, по вопросу о притязаниях Бонифация VIII, Меланхтон подробно разбирает права князей в духовной области и отношение светской власти к церковной*. Он начинает с определения первой: гражданская власть есть такое устройство, в котором высшие, т.е. правители, имеют поручение предписывать добрые нравы во внешнем порядке жизни, а также принуждать людей и наказывать их телесною силою, чтобы воздерживать несправедливые нападения, прекращать преступления и защищать общественный мир**. Это определение, говорит Меланхтон, возлагает на власть не только защиту мира, но и поручение охранять добрые нравы. Ибо целью мира должен быть досуг, не для наслаждений, а для воспитания детей, для утверждения веры, для улучшения нравов. Этому учит и апостол Павел, когда он предписывает молиться за власти, чтобы мы могли вести тихую и спокойную жизнь в мире и честности. Если мы хотим понять надлежащим образом должность правителя, продолжает Меланхтон, мы должны вспомнить, что он защитник закона, и не только того или другого правила, а всего закона в совокупности, т.е. обеих скрижалей завета, в отношении к внешней дисциплине. Этим, с одной стороны, полагаются границы произволу власти. Правитель не имеет права предписывать что-либо противное естественному закону, повелениям Бога и законам своего государства. Следовательно, власть его не безгранична, а включена в известные пределы. Он держит ее как поручение или доверенность (procuratio) от другого, т.е. от Бога. Поэтому он не может отступать от Божьих повелений. С другой стороны, так как гражданский правитель охраняет и первую скрижаль в отношении к внешней дисциплине, то он обязан запрещать и наказывать богохульство, идолопоклонство и ложные догматы, он должен заботиться о распространении истинной веры и защищать учащих истину. Это правило подтверждается 1) второю заповедью, из которой оно выводится следующим умозаключением: все правители должны сами исполнять вторую заповедь и быть ее хранителями, эта заповедь запрещает богохульство и ложные догматы, следовательно, все правители обязаны их запрещать и наказывать, 2) то же самое доказывается главною целью правления: вообще, высшая цель человеческих обществ состоит в том, чтобы люди могли друг друга поучать о Боге и чтобы в обществе распространялось истинное познание Бога, но правитель — главный блюститель общества, следовательно, он должен быть и блюстителем его цели, 3) это правило подкрепляется и историческими примерами: иудейские цари уничтожали нечестивые служения и за это восхваляются в Св. Писании. Даже языческие князья, как Навуходоносор и Дарий, издавали законы, воспрещающие произносить хулу на Бога евреев.

______________________

* Bretschneider // Corpus Reformatorum. III. С. 466.

** Potestas civilis est ordinatio, in qua superiores, videlicet magistratus, habent rnandatum honestos mores in externa vitae consuetudine praecipiendi et coercendi homines ac puniendi vi corporali. ut prohibeant injustam violentiam et puniant delicta et defendant publicain pacem.

______________________

На это, однако, есть много возражений, продолжает Меланхтон. Первое то, что вера лежит в мыслях, но правитель не может изменять мыслей, следовательно, он не должен наказывать заблуждений ума. Отвечаю: он наказывает не умственное заблуждение, а внешнее исповедание лжи и хулу на Бога. Правитель обязан охранять внешнюю дисциплину и педагогию. Поэтому он не должен позволять, чтобы неопытным предлагались обольщения, которые делают их жертвами обмана и вводят их в заблуждение.

Другое возражение заключается в том, что правитель может судить лишь о тех вещах, на которые у него есть закон, но он имеет закон единственно о светских делах, следовательно, он не может судить о религиозных вопросах. Отвечаю, отрицая меньшую посылку: у правителя есть законы, запрещавшие хулу, точно так же как все законы народов полагают наказание за клятвопреступление. Однако так как не всегда очевидно, какие мнения следует считать нечестивыми или богохульными, то здесь должно предшествовать исследование учения. А это суждение принадлежит не одному правителю, а церкви, т.е. как пресвитерам, так и мирянам, способным судить о вере. Участие мирян в соборах можно доказать и Св. Писанием, и примерами греческих императоров, на это есть и свидетельство папы Николая, который признает, что дела веры общие всем, а потому должны обсуждаться всеми. Никто, впрочем, и не отрицает, что князья должны участвовать в прениях соборов, но некоторые сомневаются, имеют ли они право голоса, или, как они сами говорят, принадлежит ли им голос решительный. Но право голоса нельзя у них отнять, ибо соборы представляют суждение церкви, а в церкви, когда епископы заблуждаются, миряне должны их воздерживать. Св. Писание всем одинаково поручает охранение веры. Поэтому князья обязаны прилагать свою власть там, где есть опасность от дурного решения епископов. Церковное устройство, в котором миряне должны без разбора соглашаться на все, что решат епископы, не что иное, как тирания. Однако, с другой стороны, церковь не должна быть и демократиею, где всем без разбора дается право горланить и предлагать догматы (licentia vociterandi et movendi dogmata), ей следует быть аристократиею, в которой по порядку начальствующие епископы и князья сообщают советы и избирают людей способных к суждению. Отсюда ясно, что исследование учения принадлежит церкви, т.е. пресвитерам и князьям. Затем, когда дело обсуждено и решено, князья как блюстители внешней дисциплины должны исполнять решения соборов, запрещая идолопоклонство, богохульство и нечестивые учения и наказывая тех, кто оказывается виновным в этих преступлениях.

Наконец, третье возражение против вмешательства правителя в дела веры состоит в том, что князю поручено только охранение тела, а догматы к телу не относятся. Отвечаю, отрицая большую посылку: хотя охранение тела принадлежит к должности правителя, так как это часть закона, однако не в этом заключается главная цель управления. Закон предписывает не только охранение тела и телесных предметов, но прежде всего попечение о распространении слова Божьего, об истинном учении. Отрицающее вмешательство светской власти в дела веры или предполагают в правителе эпикурейца, или ограничивают должность его низшими заботами. Что это ложно, ясно из того, что правитель и закон одно и то же (magistratum et legem pares esse), цель правления состоит в охранении всего закона. Поэтому князь, держащий меч, должен запрещать ереси и наказывать еретиков, причем в неясных вопросах должно предшествовать суждение церкви. Таким образом, правитель становится истинным служителем Бога. Поэтому Писание говорит, что власть его установляется Богом, ибо он обязан научать людей божественным делам, вере, правде, дисциплине, миру и т.д.

К этому учению о правах светской власти надобно прибавить то, что Меланхтон говорит в другой статье о принадлежащем князьям праве церковного преобразования*. И здесь он отвечает на возражения тех, которые оспаривали у князей право устанавливать новые церкви, признавая эту власть только за епископами. Доводы, которыми Меланхтон старается опровергнуть это мнение, почти те же, что и приведенные выше. Он выводит это право прежде всего из обязанности всех членов церкви, и в особенности начальствующих, исповедовать веру и устранять лжеучения. Он утверждает, что князь имеет те же обязанности относительно подданных, как отец семейства относительно домочадцев. Во имя нравственного закона Меланхтон приписывает князю право наказывать эпикурейцев и атеистов, у которых кроются нечестивые понятия о Боге и Провидении. Наконец, он ссылается и на естественный закон, доказывая, что главная цель обществ состоит в познании Бога, ибо, если бы нужно было только заботиться о желудке, то чем князь отличался бы от пастуха? Но надобно держаться совершенно иного мнения: государства устраиваются от Бога с удивительною мудростью и щедротою, не только для наслаждения благами желудка, а главным образом для того, чтобы Бог был познаваем в обществе и чтобы люди стремились к достижению вечных благ.

______________________

* De jure reformandi // Bretschn. Corpus Reform. III. С 240.

______________________

В отличие от светской власти Меланхтон следующим образом определяет власть церковную: церковная власть есть данное Богом поручение проповедовать Евангелие, сообщать таинства, посвящать служителей слова Божьего, объявлять прощение грехов отдельным лицам или многим в совокупности, обсуждать догматы, и людей, вращающихся в явных пороках, отлучать от церкви словом, без телесного принуждения*. Из этого понятия следует, что папы несправедливо присваивали себе власть меча или телесного принуждения. Им не принадлежит также право держать и раздавать царства мира сего. В доказательство Меланхтон приводит известные тексты, на которые всегда ссылались противники пап, и некоторые изречения отцов церкви. Впрочем, говорит он, духовным лицам дозволено иметь собственность и суд, как и всем христианам, но это не относится к их служению, и во всяком случае они должны наблюдать, чтобы светские дела не отвлекали их от настоящих обязанностей. Епископам принадлежит также суждение об учении веры и созвание с этою целью соборов, но, как сказано выше, к последним должны быть приобщаемы и способные миряне, и когда епископы не исполняют своей обязанности, то право созывать соборы принадлежит князьям. Для объяснения взаимного отношения властей Меланхтон приводит пример Амвросия, который не послушался предписания Валентиниана отдать базилики арианам. Нечестивым повелениям повиноваться не следует, и император не имеет права отнять законную власть у святителя церкви и поставить на его место еретика.

______________________

* Potestas ecclesiastica est mandatum divinum docendi evangelii, auministrandi sacrainenta, ordinandi ministros evangelii, annunciandi remissionem peccato-rum singulis aut multis, constituendi judicia dogmatum et eos, qui in delictis manifestis versantur, excommunicandi verbo sine vi corporali // Corp. Reform. III. С 470 и след.

______________________

Таково, заключает Меланхтон, различие обеих властей. Епископ не должен присваивать себе власти меча, и наоборот, светский правитель обязан уважать власть епископов и не вторгаться в принадлежащее им ведомство. Несмотря однако на это различие, гражданская власть должна служить церкви ради дисциплины, так же как всякий отец семейства исполняет веления церкви относительно своих домочадцев. Ибо все мы обязаны повиноваться служению Слова. Правитель в государстве — слуга и исполнитель предписаний церкви, ибо и он должен повиноваться служению Слова и почитать его, как божественное*.

_______________________

* Omnes enim debemus obedire ministerio Verbi. Sic magistratus in Republica minister et executor est ecclesiae. Debet enim et ipse obedire ministerio Verbi et id venerari, tanquam divinum // Ibid.

_______________________

Если мы сравним это учение о светской власти с тем, которое мы видели у Фомы Аквинского, типического представителя средневековой схоластики, то мы заметим во многих отношениях существенное сходство. И здесь и там князь является блюстителем и исполнителем закона, не только юридического, но прежде всего нравственного, и здесь и там на основании Св. Писания и во имя требований законного порядка подданным предписывается повиновение властям, и здесь и там это повиновение ограничивается законными пределами, наконец, у обоих писателей князь является слугою и исполнителем решений церкви. Но с двух сторон мы замечаем однако и существенную разницу. У Меланхтона мы не находим тех либеральных начал, которые признавали в светской области средневековые учители. А с другой стороны, у церковной власти отнимаются всякие принудительные средства, она ограничивается проповедью и сообщением таинств. Меланхтон как бы возвращается к учению, которое мы видели в первый период у отцов церкви. Та двойственность начал, которая в такой резкой форме проявлялась в католическом мире, здесь опять начинает сводиться к единству. Над всем во имя нравственного закона возвышается князь, глава государства, облеченный верховною властью, исходящею непосредственно от Бога. Он в религиозном отношении подчиняется церкви и обязан служить слову Божьему, но это подчинение остается чисто нравственною обязанностью. Однако это далеко еще не чисто светское воззрение на государство. Если устройство церкви теряет в значительной степени свою прежнюю самостоятельность, то в гражданской области религиозный элемент, по крайней мере в теории, остается в прежней силе. Главная цель государства — познание Бога, правитель является блюстителем десяти заповедей, первая его обязанность — искоренять лжеучения и распространять истинные догматы веры. В XVI веке у протестантов религиозный интерес стоял на первом плане, как у писателей, так и в обществе. Но если правитель не исполнял этих требований, то понуждать его уже было некому, это мог сделать только сам народ, чего лютеране не допускали.

Что касается до учения Меланхтона о естественном законе, то едва ли можно видеть в нем шаг вперед против схоластики. Начала в сущности те же, ибо основания нравственного закона всегда одни, способ же разработки предмета не отличается большею самостоятельностью. У Меланхтона является то же сочетание Аристотеля с христианством, как и у средневековых учителей. Однако протестантизм, по самой своей сущности, допускали гораздо большую независимость светских начал, нежели католицизм. Поэтому при дальнейшем развитии учения Меланхтона у лютеранских писателей мы замечаем постепенное освобождение научных взглядов как от авторитета Аристотеля, так и от богословского элемента. Ни тот ни другой не были совершенно отброшены: протестантская мысль в XVI веке не довольно еще окрепла, чтобы сделаться вполне самостоятельною. Но нельзя не признать по крайней мере научных стремлений в той литературе, которая возникла из начал естественного права, положенных Меланхтоном. Это была светская сторона лютеранского учения. Главными деятелями в этом направлении были Ольдендорп, Гемминг и Винклер*. Другие писатели той же школы, как то: Стефани, Мейснер, не имеют особенного значения. Альберик Гентилис важен только для международного права**.

____________________

* Сочинения этих трех писателей изданы вновь со значительными, впрочем, пропусками Кальтенборном в сочинении ‘Die Vorlaufer des Hugo Grotius auf dem Gebiet des jus naturae et gentium’. Я пользовался этим изданием. В дополнение см.: Hinrichs. Geschichte der Rechts-und Staatsprincipien seit der Reformation bis auf die Gregenwart. T. I. C. 19-51.

** О них см. также упомянутые сочинения Кальтенборна и Гинрихса.

_____________________

Наименее замечательный из них Ольдендорп. Единственный шаг вперед, который он сделал против Меланхтона, состоит в том, что он уже вовсе не придерживается Аристотеля, а следует более Цицерону, что гораздо более соответствует содержанию учения. Но начала и система у него в сущности те же, что у Меланхтона. Ольдендорп приложил только эти начала к изучению юриспруденции, в этом заключается существенное его значение. Сочинение, в котором он изложил свои взгляды, называется ‘Введение в право естественное, народное и гражданское’ (Juris naturalis, gentium et civilis Isagoge. 1539).

Ольдендорп начинает с жалобы на юристов, которые обыкновенно теряются в частностях и за спорами забывают существенное. Вследствие этого их книги представляют груды неудобоваримого материала. Чтобы сделать из юриспруденции ясную и точную науку, надобно следовать иной методе. Необходимо подняться к источнику и привести бесконечное разнообразие прав к некоторым простым и естественным началам, из которых все вытекает и которыми все объясняется, одним словом, изучение юриспруденции надобно начать с естественного права.

Что же называется естественным правом? Право есть то же, что закон или предписание (jus a jussum), следовательно, естественное право есть то, что природа предписывает делать или избегать. Но слово ‘закон’ принимается в двояком значении. В высшем или собственном смысле это естественное понятие, вложенное в нас Богом для различения добра и зла (Lex est notitia naturalis, a Deo nobis insita, ad discernendum aequum et iniquum). Иначе он называется правым разумом, или силою природы, или правилом и нормою правды и неправды. В ином смысле законом называется писаное предписание или запрещение. Под именем же природы, от которой проистекает закон, надобно разуметь само Божество, причину всех причин. Поэтому естественный закон справедливо определяется Цицероном как высший разум, присущий природе, предписывающий то, что следует делать, и запрещающий противоположное. То же разумеет и Апостол, когда он говорит о законе, писанном в сердцах. Ибо суждение совести должно руководствоваться какою-нибудь формулою закона, чтобы отличить добро от зла. Этот закон и написан в сердцах людей, как бы на живых таблицах, созданных по образу и подобию Божьему. Ибо милосердый Отец, творя человека, предвидел, что ему для правильной жизни более всего необходимы законы, которых никто, кроме Бога, не мог ему дать. Таким образом, под именем закона, права, правды следует разуметь добродетель, свойственную только человеку. Потому ошибаются те римские юристы, которые называют естественным правом наклонности, общие человеку и животным. У животных нет разума, а потому нет и права. От естественного права надобно отличать и право народов, хотя юристы часто смешивают и эти понятия. Последнее основано на авторитете многих народов, но человеческий авторитет не есть еще природа. Человеческие постановления, хотя бы они были общие многим народам, могут быть противны естественному праву, например крайняя форма рабства, уравнивающая человека с вещью. Поэтому необходимо сравнить обычаи народов с требованиями разума. Наконец, гражданский закон есть предписание одного какого-либо народа. По словам Меланхтона, оно не что иное, как определение естественного права, когда что-либо к последнему прибавляется или от него убавляется. Если же предписание совершенно уклоняется от естественного разума, тогда это не определение, а уничтожение естественного закона, такое постановление не есть закон, а тирания. Если, с другой стороны, оно ничего не прибавляет к естественному закону, тогда это не гражданский, а сам естественный закон. Следовательно, естественное право должно быть рассматриваемо как корень, от которого в виде отпрысков происходят все права гражданские. Поэтому необходимо начать с познания первого и к нему приводить все остальное.

Но спрашивается: где найти познание формул естественного закона? Невозможно отправляться от того состояния, в котором человек находился в раю, ибо нельзя несовершенное измерять совершенным. Многих этот путь привел к мечтам об общении имуществ. Мы же говорим о настоящей жизни человека, ибо для нее только нужны законы, бесполезные в раю. Но в настоящее время человеческий разум, из которого истекают законы, омрачен грехопадением, так что он перестал властвовать в человеке. От него едва остались некоторые огоньки, с помощью которых можно распознать доброту права. Вследствие этого насчет требований естественного закона возникают самые разнообразные мнения. Однако Бог не оставляет человека в этом бедственном положении. Законы, первоначально написанные в сердцах, подтверждаются самим словом Божьим. Десять заповедей Моисея дают нам совокупность всех естественных законов, в них мы получаем твердое основание для изучения права.

Ольдендорп переходит затем к разбору десяти заповедей и потом подробно рассматривает римские законы XII таблиц, стараясь показать их соответствие с божественными предписаниями. Эту попытку нельзя не оценить как первый опыт возведения положительных законодательств к общим, философским началам права. Но, как видно из предыдущего, у Ольдендорпа, так же как у Меланхтона, в исследовании начал преобладает еще богословский элемент.

Гораздо важнее Гемминг, который первый пытался построить естественное право на чисто рациональных основаниях. Он написал сочинение под заглавием ‘Аподиктический метод естественного закона’ (De lege naturae apodictica methodus. 1562). Главная его цель, как видно из самого названия книги, указать достоверный философский метод для вывода начал естественного права. Без правды, говорит он, не может стоять никакое человеческое общество, не может управлять никакая власть. Связью закона, который есть норма правды, держится общественное тело. Закон устанавливает и охраняет все части государства. Но тот только закон заслуживает это имя, который опирается не на один авторитет власти, но, что гораздо важнее, имеет основание в твердом и непоколебимом разуме. Этот разум должен почерпаться из двух источников: из природы, заключающей в себе начала честного и праведного, и из цели закона. Поэтому все человеческие законы следует приводить к их источнику и к их конечной цели. Для этого необходим точный метод. Между тем все писавшие об естественном праве страдают именно недостатком метода. Этот пробел надобно восполнить и утвердить столь важную науку на доказательствах, так же достоверных, как геометрические. Такова задача, которую задает себе Гемминг.

Путь, который он для этого избирает, есть анализ. Сперва он дает определение, потом разлагает это определение на составные части, с тем чтобы указать начала, из которых нравственная философия и юриспруденция выводятся как из источника. Орудием при этом употребляется философское доказательство (demon-stratio). Гемминг говорит, что он нарочно оставляет в стороне богословские начала, чтобы показать, насколько разум может идти без помощи пророческого и апостольского слова. Хотя разум и омрачен грехопадением, однако в нем остались огоньки, т.е. прирожденные понятия о добре и зле, которые и суть настоящий источник всех законов. Развивая эти начала трудом и воспитанием, можно идти твердым шагом и прийти к совершенно достоверным правилам жизни.

Определение естественного закона, которое дает Гемминг, следующее: естественный закон есть напечатленное Богом в человеческом уме достоверное понятие о началах познания и действия и о выводимых из этих начал заключениях, сообразных с истинною целью человека, заключениях, которые разум в силу необходимой последовательности строит из начал для управления человеческою жизнью, дабы человек познавал, хотел, избирал и исполнял правое и избегал бы противоположное, чему всему свидетелем и судьею является совесть, данная людям от Бога*.

_______________________

* Lex naturae est divinitus impressa mentibus hominum notitia certa principi-orum cognitionis et actionis, atque conclusionum ex istis principiis demonstra-tarum, proprio fini hominis congruentium. quas ex principiis necessaria con-sequentia ad humanae vitae gubernationem extruit ratio, ut homo ea. quae recta sunt, cognoscat, velit, eligat, agat, vitetque contraria. quorum omnium et testis et judex conscientia hominibus divinitus est attributa.

_______________________

В этом определении, говорит Гемминг, прежде всего упоминается источник закона, т.е. сам Бог. Естественный закон является, таким образом, как бы лучом божественной мудрости. Из этого можно видеть высокое его значение.

Затем мы переходим к самому закону и говорим, что это достоверное понятие. Для объяснения этого положения необходимо исследовать, каким способом человеческий разум получает истинные понятия о вещах. Гемминг излагает по этому поводу целую теорию познания, опираясь на Аристотеля и на Рейхлина. Он различает низшее, чувственное, познание и высшее, разумное. Последним человек постигает истину, оно же служит и побуждением воли, которая отличается от простого влечения тем. что она делает выбор на основании разумного суждения. Существо человеческой природы состоит именно в деятельности разума.

Затем в определении следует содержание закона. Он заключает в себе известные начала и выводимые из них последствия. Человек руководствуется в своей деятельности началами двоякого рода: теоретическими и практическими. Первые даны человеку для познания вещей, вторые — для правильного их употребления. Эти начала, как исходные точки, не зависят от предшествующих доказательств, они ясны сами по себе. Это аксиомы, которые Бог вложил в природу человека, отсюда их достоверность. В теоретических аксиомах никто не сомневается, но и практические начала также непоколебимы. Они вытекают из приложения законов разума к практическим предметам. Таким образом, на основании закона противоречия невозможно сказать: право должно исполняться и не должно исполняться. На основании закона причинности сравниваются противоположные следствия и выводится заключение, например: неправда разрушает природу, правда ее сохраняет, следовательно, первая противоречит природе, а вторая с нею сообразна. Итак, практические начала имеют твердое основание, лежащее в самом разуме. Отсюда уже, тем же логическим путем, выводятся дальнейшие последствия.

Все выводы Гемминга относительно естественного закона основываются главным образом на приведенном выше силлогизме, что все, что сохраняет природу, то с нею сообразно, а что ее разрушает, то ей противоречит. Мы видели, что для познания естественного закона он считает необходимым все приводить к природе и к цели. Ближайшая цель каждой вещи есть именно сохранение ее природы, высшая же цель есть Бог, верховное Добро, к которому все окончательно приводится. К этим двум положениям Гемминг прибавляет еще третье, что каждая вещь действует именно ей свойственными способами. Этими тремя началами, по его мнению, определяется совокупность правил, которыми человек должен руководствоваться в своей практической жизни. Таким образом, в приложении к человеку надобно иметь в виду: 1) сохранение человеческой природы, которая состоит в подчинении влечений разуму, 2) деятельность принадлежащих человеку способностей, т.е. добродетелей, которых Гемминг, следуя древним, считает четыре: мудрость, умеренность, храбрость и правду, это средства для сохранения природы, 3) наконец, верховную цель, Бога, в котором одном человек может найти свое счастье. Все вещи, говорит Гемминг, расположены по ступеням, низшие ступени имеют целью человека, а человек — Бога.

Все это относится к человеку вообще, к собственно ему свойственной практической деятельности. Но человеческие действия различаются по образу жизни людей. Поэтому следует рассмотреть отдельно каждый образ жизни и указать цель, ему присущую. Образ жизни человека может быть теоретический и практический. Первый состоит в исследовании истины, второй — в деятельности для известной полезной цели. Последний опять подразделяется на три вида: экономический, или домашний, политический и духовный. К каждому из них прилагается сказанное вообще о началах человеческих действий.

Таким образом, цель экономической деятельности есть сохранение семейства и дома посредством экономических действий, имеющих в виду Бога как конечную цель. Так как дом состоит из отдельных лиц, а сохранение целого следует тому же закону, как и сохранение частей, то и здесь должны действовать все означенные четыре добродетели, которыми руководится человек. Правила домашней жизни выводятся из естественного закона следующим силлогизмом: все, что сохраняет домашний быт, предписывается законом природы, но взаимная любовь супругов, честное воспитание детей, повиновение детей родителям и тому подобные обязанности сохраняют домашний быт, следовательно, они предписываются естественным законом. Большая посылка сама по себе ясна, меньшая же доказывается последствиями как этих, так и противоположных начал, именно, что в одном случае сохраняется домашняя жизнь, а в другом она разрушается.

Цель политической жизни состоит в сохранении мирного состояния государства посредством политических действий, которые все должны иметь в виду, чтобы правая гармония государственного порядка оставалась ненарушимою, чтобы между людьми соблюдалось равенство права и чтобы Бог познавался как конечная цель человеческого общества. И здесь, по той же причине, как и в семействе, необходимо господство четырех добродетелей. Силлогизм и здесь строится так же, как в предыдущем: все, что сохраняет политический быт, предписывается естественным законом, этот быт не может быть сохраняем без порядка высших и низших, т.е. властей и подчиненных, следовательно, этот порядок предписывается естественным законом. Ибо если разрушение человеческого общества противно природе, то ей противна и анархия, производящая это разрушение, следовательно, природа требует порядка высших и низших.

Наконец, цель духовной жизни есть ее сохранение действиями, ей свойственными, каковы познание Бога и поклонение ему. К этой жизни как к конечной цели должны приводиться и экономический, и политический быт. И здесь прилагаются те же начала и умозаключения, какие изложены выше.

Исследовав таким образом пути мысли в познании начал права, Гемминг переходит к разбору десяти заповедей, с тем чтобы показать сообразность их с выводами разума. Предшествующие писатели строили естественный закон на основании Откровения, Гемминг, напротив, старается вывести предписания десяти заповедей из естественного закона. Рациональный путь занимает у него первое место, божественный закон является только подтверждением естественного. Доказательства, которыми Гемминг пользуется при рассмотрении заповедей, те же. что и прежде: силлогизмы, основанные, с одной стороны, на охранении природы общежития, с другой — на понятии о Боге как конечной цели общества.

Очевидно, что рациональная метода Гемминга не что иное, как приложение формальной логики к содержанию, взятому извне. Первоначальные аксиомы ума дают только способ делать умозаключения, основания же доказательств черпаются из других соображений. Таким образом, чтобы вывести предписания естественного закона насчет сохранения человеческой природы, необходимо знать, в чем состоит эти природа и каков должен быть в ней нормальный порядок, а это дается не первоначальными аксиомами ума, а исследованием самой человеческой природы. Точно так же для вывода предписаний относительно тех или других форм общежития — семейства, государства, церкви — необходимо доказать предварительно, что эти формы вытекают из природы человека и что в них требуются известные отношения. Наконец, и доводы, почерпнутые из понятия о Боге как конечной цели человеческой жизни, предполагают целую философскую теорию об отношении Бога к миру, теорию, выходящую опять из тесных пределов естественного права. Гемминг справедливо указал на то, что разум имеет, свой собственный путь познания и присущие ему законы, посредством которых он может делать достоверные выводы относительно практических начал человеческой жизни. В этом состоит его значение в истории науки, это выход из богословских пеленок. Но развитие мыслей, положенных в основании его воззрений, остается у него совершенно недостаточным. Содержание своих выводов он берет более или менее случайно, из разных источников, не сводя его к общей философской системе.

Этот недостаток в исследовании оснований естественного закона хотел восполнить другой писатель той же школы, Бенедикт Винклер, которого книга ‘О началах права’ вышла уже в начале XVII столетия*. Меланхтон и Ольдендорп, не считая омраченный разум достаточным руководителем в нравственной философии, черпали содержание закона из слова Божьего как более совершенного источника. Гемминг, напротив, исследовал собственные пути разума в познании нравственных начал, но рациональный метод предполагает предварительное изучение природы человека, от которой разум отправляется в своих выводах. Винклер, наконец, возводит естественный закон к настоящему его источнику, к человеческой природе, но так как последняя искажена грехопадением, а потому не может служить надлежащим указанием, то он обращается к первоначальному состоянию человека, вышедшего из рук Божества, к состоянию невинности и в нем ищет оснований естественного права. Это было возвращение к точке зрения анабаптистов, на которую, как мы видели, нападал Ольдендорп. Но последние видели в состоянии невинности идеал совершенства, цель, которую надобно осуществлять в действительной жизни. Винклер же берет его главным образом как первоначальную точку отправления, которая служит источником последующего развития права, не уничтожая потребностей, вытекающих из состояния греха. Оттого выводы у него совершенно иные. Очевидно, однако, что точка зрения у него не научная, а богословская. Это оказывается из самого его вступления.

_____________________

* Principiorum juris libri qainque etc. 1615.

_____________________

Изучающий юриспруденцию, говорит Винклер, должен отправляться от первых ее начал. Разум показывает, что все исходит известным порядком из своих начал, следовательно, без такой точки отправления невозможно полное познание предмета. Но начала юриспруденции не могут быть почерпнуты из нее самой, ибо всякий закон предполагает предварительное доказательство, что ему следует повиноваться, а это доказательство не дается самим законом. Никакая наука не доказывает сама своих начал, а получает их как данные. Поэтому начала юриспруденции следует взять из общего источника всех наук, из богословия и философии, из последней, потому что здесь дело идет о предметах, которые познаются человеческим разумом, из первого, потому что здесь говорится о Боге, о природе человека и о естественном законе, который человек получает от Бога, а для исследования всего этого требуется помощь богословия. В учении о законе юриспруденция — служанка богословия, точно так же, как правитель государства является служителем Бога: он не может исполнять своей обязанности, если не знает воли господина.

Таким образом, в познании закона следует начать с Бога как с верховного его источника. Это делали и языческие философы, тем более должны делать это христиане. Воля Божия есть высший закон, от которого все другие заимствуют свою силу. От него происходят и закон природы вообще, и в особенности закон природы человеческой. Последний открывается из самого естества человека. Оно состоит не в том, что обще людям и животным, и не в порче, происшедшей от грехопадения, а в доброте и совершенстве формы и материи, из которых составляется человек. Истинные свойства человека раскрываются из того состояния души и тела, в котором он впервые вышел из рук Творца. Поэтому, говоря о законе человеческой природы, мы не должны разуметь закон плоти, который произошел случайно и вследствие греха, а истинное естество человека, какое Бог создал в наших прародителях. Человек состоит из тела и души, первое есть его материя, вторая — его форма. Но известно, что не форма движется матернею, а материя формою. Следовательно, первым началом и правилом движения и покоя, первым законом человеческих действий, будет душа. Она имеет свои собственные, постоянные способности: разум и волю. Из них разум познает честное и полезное, он же наставляет и направляет волю. Следовательно, мы должны заключить, что закон, которым управляется человек, есть его разум.

Против этого возражают, что человеческие действия не всегда направляются разумом, а нередко последний сам впадает в ошибки или увлекается дурными наклонностями. Но причина этих отклонений заключается в том, что закон разума не единственный, которым управляется человек. Кроме него есть закон греха, совращающий людей с истинного пути. Наконец, человек может следовать закону, общему ему и животным, и тогда он действует как животное, а не как человек. Но когда он управляется истинным законом своей природы, тем, который вложен в него самим Богом, тогда он следует закону разума, который есть закон добра. Сам по себе разум способен познать правду, и познание его согласно с волею Божиею. Это ясно из того, что человек создан по образу и подобию Божьему, он не перестал быть человеком вследствие грехопадения. Однако нет сомнения, что в настоящее время божественный закон понимается разумом несовершенно. Для этого и даны человеку десять заповедей, которые служат ему светильником. Но закон заповедей не противоречит закону разума. Это один и тот же закон, как можно видеть из сравнения обоих.

Таким образом, если воля Божия есть первоначальный источник закона человеческой природы, то второй и ближайший его источник есть человеческий разум. Это двери, через которые правда Божия вселяется в человека, этим путем, естественным способом, открывается нам воля Божия. Этот закон существует во всех людях, ибо природа всех одинакова, хотя не все одинаково сознают его, потому что не все исследуют истину с одинаковым вниманием. Все люди одарены и свободною волею, которая дает им возможность исполнять закон, ибо к чему служили бы все законы и все наказания, если бы человеческие действия не были свободны?

Закон человеческой природы разделяется на естественный и гражданский. Первый, в свою очередь, подразделяется на два вида: на естественный закон, сообразный с истинною природою человека, с ее первобытным состоянием, и на естественный закон, приспособленный к состоянию падения. Первый можно назвать первоначальным (lex naturalis prior), второй последующим (lex naturalis posterior), или правом народов (jus gentium).

Содержание закона есть право. Общая материя права, то, что оно имеет в виду и прилагает везде, где может, его цель и объект, есть добро. Из этого начала разум образует предписания, которые становятся законами. Поэтому все законы, не имеющие добро в виду, отвергаются, как не принадлежащие к материи права. Добро состоит из честного и полезного, но первое всегда должно быть предпочтено последнему. Добро может также быть временное или вечное, и в этом отношении юрист отличается от богослова. Последний имеет в виду вечное благо, для первого высшая цель — благо государственное, которое ограничивается внешнею или гражданскою правдою. Такое ограничение необходимо, 1) потому что исследование промыслов превышает человеческие силы, 2) потому что правитель установляется не для искоренения всех человеческих пороков, а для охранения внешней дисциплины. Но так как внешние действия вытекают из внутренних помыслов, то и здесь ясно, что юриспруденция должна быть служанкою богословия.

Право, так же как закон, разделяется на естественное и гражданское, и первое опять подразделяется на первоначальное и последующее. Первоначальное право вытекает из невинной природы человека, и хотя после грехопадения совершенство его исчезло, однако оно сохранилось в искрах разума, и всякий человек обязан по возможности жить сообразно с ним. Это право остается производящею причиною, формою и конечною целью всей юриспруденции, к нему приводятся все остальные права. Кто не имеет, не разумеет и не соблюдает этого естественного права, тот не имеет, не разумеет и не соблюдает никакого права, тот не знает, чему он учит и с какою целью.

Предписания первоначального права заключают в себе все, чего требует от человека любовь к Богу и к ближним. Первая обязанность состоит в любви к Богу как к Творцу и к источнику всякого добра. Затем следует любовь к человеку как к образу и подобию Божьему. Мы и в человеке должны любить дары Божьи. Отсюда рождается прежде всего любовь к себе при виде доброты нашей природы, отсюда же и стремление к совершенству. А так как другие люди имеют одинаковую с нами природу и также участвуют в дарах Божьих, то и других мы должны любить так же, как себя.

Из обязанности взаимной любви вытекают многие частные или специальные отношения между людьми. Прежде всего, из нее следует общежитие, к которому человек стремится по самой своей природе. Первое общество, установляющееся само собою, вследствие естественного влечения полов друг к другу, есть соединение мужа и жены. Оно должно иметь в виду не физическое наслаждение, а прежде всего то, что наиболее свойственно человеку, союз душ, к которому совокупление тел привходит как придаток. Отсюда требование целомудрия и честности супружеской жизни. Затем следует воспитание детей в виду возможного для человека совершенства. Этому соответствует, с другой стороны, любовь детей к родителям и вообще уважение к старшим как заступающим место родителей. Далее, из тех же начал развивается любовь к отечеству в силу естественного чувства привязанности к тому, что нас окружает, и благодарности за полученные благодеяния. Из взаимной любви вытекает и равенство людей, ибо все имеют одну природу и одно человеческое достоинство. Наконец, из нее следует и свобода, не в том смысле, как говорится о свободе животных, а в том значении, которое свойственно собственно человеку и которое состоит в том, что он сам себе господин (sui juris).

Таковы обязанности относительно других людей. Естественное право дает предписания и насчет пользования внешними благами. Из него вытекает общение имуществ, однако не в смысле дикого смешения всех вещей, а как обязанность дружеской и человеколюбивой щедрости относительно друг друга. Но естественное право не уничтожает различия между моим и твоим, ибо и в совершенном состоянии люди пользовались бы вещами, следовательно, было бы необходимо их разделение.

Таким образом, к естественному праву принадлежат все добродетели. Предписания его относятся ко всем людям без различия, следовательно, и верховная власть обязана им подчиняться. Это право вечное, неизменное, оно самим Богом не может быть изменено, ибо оно само не что иное, как Бог, который есть Добро. Для человека высшее благо состоять в познании естественного права и в пользовании им. Это цель всей философии и юриспруденции.

Несмотря на то, однако, нельзя надеяться, чтобы люди жили сообразно с естественным правом. Этому мешает закон греха, вследствие которого закон природы понимается немногими, а понимающие не хотят исполнять его добровольно. Опыт показал, что необходимы средства для охранения естественного права и для устранения человеческой злобы. Против обмана нужен совет, против насилия — насилие. Эти средства, насколько они приводятся в исполнение естественными силами человека, а не государственною властью, составляют содержание последующего естественного права, или права народов. От первоначального права оно отличается тем, что одно рождается из стремления к добру, другое из опасения зла, одно направляется любовью, другое — необходимостью защиты и отвращения насилия, одно имеет целью подобие Божие, другое — охранение естественного закона. От гражданского же права оно отличается тем, что оно не устанавливается положительным законом, а вытекает из внушений естественного разума и приводится в исполнение не гражданскою властью, а естественными силами человека. Таким образом, оно составляет нечто среднее между первоначальным естественным правом и гражданским законом. Общий его признак таков: к нему относится все, что требуется для охранения естественного права без посредства гражданской власти. Сюда принадлежат поэтому все предписания естественного закона, воспрещающие зло, как-то: запрещение действий, противных любви к Богу, насилия против ближних, нарушения семейных отношений. Сюда относятся также власть мужа над женою и власть родительская. Сюда принадлежит и право защиты, в котором заключается справедливая война. Отсюда рождается и рабство, которое не противоречит естественному праву, когда в рабов обращаются люди, злоупотребляющие своею свободою и опасные для других. Но право народов не дозволяет, с другой стороны, и злоупотребления господской власти, оно смягчает и слишком жестокие ее формы. Далее, правом народов устанавливается раздельность имуществ, для устранения споров и столкновений между людьми. С этою целью определяются различные способы приобретения собственности. Отсюда рождаются и обязательства, а наконец, и суд, когда он производится не гражданским судьею, а старшими или третьими, на основе естественной справедливости.

Все эти законы имеют в виду одно: защиту естественного права. Все они совершенно необходимы при настоящем состоянии человека. Поэтому они внушаются разумом и предписываются Богом. Однако и этих средств недостаточно. Защита естественного права требуется постоянно, между тем не все люди могут всегда исполнять это требование. Вследствие того сама необходимость научила их установить для этого известный порядок, возложив эту обязанность на некоторые лица, которые должны действовать вместо всех других. Отсюда рождается гражданское право, которое, так же как право народов, не имеет иной цели, кроме защиты естественного права, а потому объясняется единственно из последнего.

Гражданское общество, или государство, возникает, когда известное количество свободных людей вступают в общение друг с другом и для общего блага устанавливают известный порядок или управление в союзе. Человек по природе своей животное общежительное. В силу естественного влечения мужчина наслаждается сообществом женщины, родители радуются сообществу детей, слабые и нуждающиеся в совете ищут помощи и защиты у сильнейших и мудрейших. Отсюда естественным путем рождается троякое общество, из которого образуется семейство или дом, под управлением главы или отца. Но со смертью отцов семейства расходятся. Если некоторые из них, живя в соседстве друг с другом, начинают соблюдать известные юридические правила во взаимных сношениях, то отсюда рождается община (pagus). Когда же вследствие обычая, выбора или, наконец, преобладания одного лица один из членов общины получает власть над другими, тогда община начинает переходить в государство. Пока эта общественная власть ведает только некоторыми делами, государство еще несовершенно. Когда же должностным лицам поручаются все общие дела или, по крайней мере, важнейшие, тогда окончательно устанавливается государство. Эти лица заступают место власти естественной, т.е. родительской, поэтому их обязанность — быть отцами граждан и заботиться о последних, как родители о детях. Однако и правители должны быть приведены к какой-нибудь высшей власти, которой все обязаны подчиняться, иначе, ставя лицо над лицом, мы пойдем в бесконечность. Эта верховная, законная власть называется Величием. Она может быть вручена одному лицу, нескольким или оставаться за целым обществом. Отсюда различие образов правления. Во всяком случае, эта власть не признает над собою иного высшего, кроме Бога, и может требовать от подданных безусловного повиновения во всех чисто гражданских делах. Но она не имеет права уклоняться от естественного закона, ибо единственная цель, для которой она устанавливается, есть охранение последнего. Поэтому все гражданские законы должны подчиняться и служить закону естественному, или, что то же самое, десяти заповедям. Иному предписанию граждане не обязаны повиноваться, ибо оно выходит из предела прав общественной власти. Когда же правитель исполняет свою должность по справедливости, тогда нет сомнения, что он заступает место Бога. Хотя он избирается людьми и само установление образа правления зависит от людей, однако первая причина этого порядка — Бог, который дал нам естественный закон и разум для защиты закона. Поэтому в Писании говорится, что всякая власть от Бога.

В противоположность естественному закону, который неизменен, гражданские законы могут меняться, вследствие того, что они приспосабливаются к гражданским делам, по существу своему изменчивым. Но нередко оба вида смешиваются: к гражданскому закону присоединяется естественный, который является как общее правило, прилагаемое к тем или другим обстоятельствам, в таком случае необходимо различить оба элемента. Собственно к гражданскому праву принадлежит все то, что до постановления власти безразлично, т.е. не предписывается и не запрещается, но что после постановления должно исполняться вследствие обязанности повиновения власти, издающей закон. Власти принадлежит и право изменять законы. Однако она должна делать это осторожно, не иначе как с достаточным основанием, в надлежащее время, скромно, а не силою, честно, а не с насмешкою над старым, без соблазна, без обмана и постепенно. Вообще, полезно редко менять гражданские законы, ибо этим упрочивается их авторитет, хотя, с другой стороны, не следует и упорно отстаивать законы, когда есть причина их изменить, упорство подает только повод к клевете.

Итак, существуют три вида права: естественное первоначальное, право народов и гражданское, но все они составляют нечто единое, ибо имеют одну производящую причину, разум, и одну конечную цель, добро. Относительно первых двух видов это ясно, затруднение встречается только насчет права гражданского, которое меняется сообразно с временем и с нравами людей. Но и здесь цель всегда остается одна и та же: общественное благо, высшая же цель не может быть иная, как и цель естественного права, именно стремление к добру. Поэтому несправедливо некоторые различают право внешнее, перед судом человеческим (in foro soli), и право внутреннее, перед судом Бога (in foro poli). To, что несправедливо перед Богом, не может быть справедливо перед человеком. Правда везде одна и та же, и подобное различие ведет только к смешению правого и неправого.

Очевидно, что Винклер, как и все его предшественники, не различает юридического закона и нравственного. Все писатели этой школы стоят на почве нравственного закона и из него выводят юридический. Если из этой системы выкинуть богословскую примесь, которая неуместна при чисто научном исследовании, то останется нравственная философия, в том виде, в каком она развилась впоследствии в школе Лейбница. Но для этого надобно было стать на новую точку зрения. Лютеранская наука естественного права представляет несомненный шаг вперед против схоластики. В ней более свежести и самостоятельности мысли, хотя объем гораздо теснее и философские взгляды менее широки. Но и она стоит еще на богословской почве. Последнее ее слово — вывод нравственных начал из невинного состояния человека, основание, взятое из веры, а не из разума, и притом основание, неспособное привести к твердым заключениям, ибо мы о невинном состоянии ничего не знаем, а естественное право прилагается к человеку, как он есть в настоящее время. И здесь литература XVI века является переходом от средневекового порядка к новому.

Б. Кальвинисты

У лютеран развивалась преимущественно теоретическая сторона протестантизма, у кальвинистов — практическая. Первые отстаивали свободу в области веры, предоставляя установленным властям охранение внешней дисциплины и само управление церкви, вторые перенесли начало свободы в жизнь, сперва в церковное устройство, а потом и в политику.

В основаниях своих кальвинистское учение еще более лютеранского отрицало естественную свободу человека. Кальвин развил до самых крайних последствий догмат абсолютного предопределения Божьего. Он утверждал, что даже грехопадение первого человека произошло вследствие предустановленного от вечности закона. Свобода в этой теории, по-видимому, устраняется уже вполне, все совершается одною божественною силою. Люди без всякого участия с своей стороны, без заслуг и без вины, в силу непонятного для них решения Творца, создаются уже разделенные на праведных и на грешников, из которых одни предназначаются к вечному блаженству, а другие к вечному страданию. Но это фаталистическое учение имело и свою оборотную сторону. Стоило считать себя избранником, и человек получал право требовать для себя полнейшей свободы. Кальвинисты стали на эту точку зрения. Вместе с догматом предопределения они последовательно развили другое начало, лежавшее в протестантизме, именно то, что верующий в Христа должен считать себя спасенным. Кальвинисты смотрели на себя как на орудия Бога, предназначенные исполнять возвещенную в Писании волю, им преимущественно открытую. Это убеждение, которое неизбежно влекло за собою узость взглядов, исключительность и нетерпимость, вместе с тем внушало им такую уверенность в своей силе, какой не могло дать никакое другое учение. Догмат предопределения возбудил в кальвинистах тот суровый и узкий фанатизм, который сокрушил столько престолов и сделался одним из главных орудий политической свободы в новом мире.

Впрочем, и в реформатской церкви этот догмат не был признаваем безусловно. И здесь происходили споры об отношении свободы к предопределению. Замечательнейший из них был спор арминиан с гомаристами в Нидерландах. Но у кальвинистов превозмогла самая строгая форма учения, которая и была утверждена Дордрехтским собором. Значительнейший представитель арминианизма, Ольден-Барневельд, пал на эшафоте. Другой, еще более знаменитый последователь того же направления, был заключен в тюрьму, откуда он с трудом успел уйти. То был Гуго Гроций, основатель философии права нового времени.

Замечательно, что арминиане, давая более простора естественной свободе человека, вместе с тем защищали свободу совести и допускали большее влияние гражданской власти на церковь, нежели их противники. Это было приближение к лютеранскому вероисповеданию. Гомаристы, напротив, отстаивали как религиозную нетерпимость, так и полную независимость церкви, которой они старались даже подчинить светскую власть. Последнее направление более соответствовало учению Кальвина, который и в церковном устройстве проводил свои суровые начала. С одной стороны, в церковь вводилось чисто демократическое управление, с другой стороны, над ее членами устанавливалась самая строгая нравственная дисциплина, ибо этим истинные сыны Божьи отличались от грешников. Видя в церкви союз избранников, Кальвин естественно возложил на общину всю полноту церковной власти. Все, похожее на епископский сан, было устранено. Управление было вручено пресвитерской коллегии, составленной из пастора и общинных старшин. Представители отдельных общин в свою очередь составляли соборы, облеченные законодательною властью. Этим выборным правителям поручалось охранение нравственной дисциплины в общине. Главным их орудием, так же как некогда у пап, было отлучение от церкви, которое Кальвин считал необходимым в церковном управлении. Таким образом, во имя религиозных требований личная свобода устранялась здесь народовластием. Община держала своих членов под самым деспотическим гнетом. Сам Кальвин непреклонно и неутомимо боролся с так называемыми либертинами, дозволявшими себе в жизни более свободы, в Женеве он успел установить самый строгий нравственный порядок. Такую же дисциплину постоянно соблюдали пуритане в Шотландии, в Англии и, наконец, в Америке.

Однако Кальвин не признавал за церковью права употреблять принуждение. По его теории, согласно с духом протестантизма, она должна действовать только учением и духовными наказаниями, принудительную власть имеют одни светские правители. Кальвин еще более, нежели лютеране, настаивал на разделении церкви и государства. Но, с другой стороны, во имя нравственного закона он требовал, чтобы светская власть подчинялась суду церкви, произносящей свои решения на основании слова Божьего. Добрый император стоит внутри церкви, а не над церковью, писал он, повторяя слова Амвросия. Но из этого требования, так же как и в средние века, естественно вытекало перенесение церковных начал на гражданскую область. Нравственную дисциплину, которую церковная власть охраняла духовным оружием, светская власть должна была поддерживать принудительными средствами. Церковь осуждала еретиков, гражданский правитель предавал их сожжению. Смешение ведомств было здесь тем легче, что светская власть и церковная не различались по своему существу, по крайней мере там, где кальвинизм сделался господствующим. Если у лютеран слияние церкви и государства произошло вследствие соединения обеих властей в лице князя, то здесь оно было естественным последствием того, что обе власти лежали в одной и той же общине. Результатом было вторжение народовластия в самую внутреннюю область человека, в его нравственную жизнь, т.е. установление самого невыносимого деспотизма во имя свободы. Это одно из тех противоречий, которыми так обильны бывают односторонние учения.

От демократии в церкви был один шаг до перенесения тех же начал и на политическую область. Сам Кальвин не сделал, однако, этого шага, хотя его сильно влекло в эту сторону. Ясные тексты Св. Писания слишком громко требовали повиновения существующим властям. Кальвин принужден был подчинить свои пристрастия высшему авторитету. Ссылаясь на известные изречения апостолов, он проповедовал подданным покорность, запрещая делать в этом отношении различие между образами правления, так как все они равно установлены Богом. ‘И тот, который менее всего нравится людям, — писал он в своих ‘Учреждениях христианской религии’*, — ставится Св. Писанием выше всех, именно, владычество одного человека, хотя оно имеет последствием всеобщее рабство, за исключением того, чьему произволу подчиняются остальные, почему оно никогда не было приятно людям высокого и доблестного духа. Но Писание со своей стороны, противодействуя превратности человеческих суждений, утверждает, что это происходит от божественной мудрости’. Выражая свое собственное суждение, Кальвин говорит однако, что из всех образов правления он предпочитает тот, где есть несколько правителей, которые помогают друг другу и воздерживаются взаимно, так что если один из них слишком возвышается, то другие являются как бы его цензорами и судьями. Но каково бы ни было правление, ему следует повиноваться. Эта обязанность относится не только к добрым князьям, но и к злым, ибо и последние царствуют волею Божиею. Поэтому подданные никогда не имеют права восставать на правительство. Хотя князь со своей стороны имеет обязанности в отношении к подданным, однако если он их не исполняет, то не во власти подданных исправить это зло. Впрочем, Кальвин делает здесь оговорку. Все это, говорит он, относится только к частным лицам. Но когда в государстве существуют сановники, установленные для защиты народа и для воздержания алчности и произвола царей, то они не только не должны устраняться от исполнения своей обязанности, но если бы они захотели лицемерить, видя, что цари угнетают бедный народ, то их следовало бы считать клятвопреступниками и изменниками народной свободе**.

______________________

* Instit. Christ. Lib. IV. Cap. IX.

** Ibid.

______________________

Очевидно, что, несмотря на оговорки в пользу установленных властей, Кальвин, следуя духу своего учения, был, в сущности, приверженцем республики. Его последователи пошли еще далее. В религиозной борьбе, возбужденной Реформациею, кальвинисты прямо стали проповедовать демократические начала. Из среды их возникла целая политическая литература, в которой проводилось учение о народной власти. Они первые в эту эпоху по случаю убийства Франциска Гиза начали оправдывать и убиение тиранов — старая теория, которою скоро воспользовались их противники. Литературная борьба разгоралась особенно во Франции, где кальвинисты и католики стояли друг против друга, ратуя пером и мечом. Здесь появилось несколько политических сочинений, которые в свое время произвели огромный шум и положили начало демократической литературе нового времени. В XIV столетии книга Марсилия Падуанского была явлением одиноким, с XVI-го начинается непрерывный ряд демократических писателей, который тянется до нашего времени.

Первое сочинение в этом духе, появившееся в печати, была книга знаменитого в то время юриста, Франциска Готмана (Francois Hotman), под заглавием ‘Франко-Галлия’ (Franco-Gallia*). В ней разбирается историческое развитие государственных учреждений во Франции с целью показать, что королевская власть всегда была ограничена правами народа. По теории Готмана, уже галлы до покорения римлянами имели свободные учреждения. Еще более дорожили свободою франки, которых само имя означает людей свободных, врагов всякой тирании. У франков волею народа короли возводились на престол и ею же низлагались. Цари были у них покровители народа, а не тираны и не разбойники. Управление же государством искони сосредоточивалось в совете трех чинов, которых согласие требовалось как для восшествия на престол короля, так и для войны и мира, для издания законов, для раздачи высших должностей, для назначения уделов и приданого королевским детям, для взимания податей, наконец, для всего того, что называется государственными делами. Этот порядок Готман старается оправдать и теоретическими доводами. Ссылаясь на Полибия и Цицерона, он утверждает, что наилучший образ правления — смешанный из трех: из монархического, аристократического и демократического, ибо, так как монархический элемент и народный расходятся между собою, то необходим между ними посредствующий член, а это и есть аристократия. Прилагая это учение к Франции, но в противоречие с историею, Готман видит в собрании чинов не соединение трех сословий: духовенства, дворянства и городов, а сочетание трех означенных элементов. Мудрость и польза таких учреждений, говорит он, открываются главным образом из следующих соображений: 1) сила совета зависит от участия в нем многих разумных людей. 2) Из свободы вытекает общее правило, что на чей риск ведется дело, тех советом и властью оно должно управляться, или, как говорится в народе, что касается всех, то должно быть ведено с согласия всех. 3) Ближайшие советники короля и главные правители общественных дел должны сдерживаться страхом собрания, в котором свободно излагаются мнения граждан. Правление же, в котором все зависит от произвола одного человека, достойно не свободных людей, имеющих свет разума, а скорее животных, лишенных разумения. Только животные и дети управляются не равными себе, а существами, имеющими высшую природу, зрелые же мужи должны управляться не одним лицом, который, может быть, видит менее других, а разумом, собранным из многих. Так римляне, принимая за правило, что высший закон есть благо народа (salus populi suprema lex), вверяли верховную власть не царю и его сенату, а народу и комициям. Я не полагаю, говорит Готман, чтобы где-либо, кроме Турции, было правление, в котором бы граждане не сохраняли по крайней мере некоторого вида свободы, а она состоит единственно в праве держать собрания. Поэтому цари, которые уничтожают эту свободу, являются нарушителями права народов и возмутителями против общества. Они должны считаться не царями, а тиранами. Наши предки, продолжает Готман, придерживаясь этих начал, строго отличали короля от королевства. В монархе они видели только главу государства, тело которого составляют граждане. Не государство существует для короля, а король для государства. Король умирает, а государство вечно. Король может быть малолетним или безумным, а государство должно все-таки управляться советом мудрейших мужей. Готман старается исторически доказать, что Франция постоянно управлялась чинами, и если они вышли из употребления, то вина лежит преимущественно на юристах, главной язве народа.

______________________

* Она вышла в 1573 г. в Женеве, куда бежал Готман. Второе, полнейшее издание, которым я пользовался, — 1576 года.

______________________

Эта книга в то время произвела большое впечатление, по своим либеральным стремлениям, подкрепленным значительным запасом учености. Но в сущности, историческое изложение в ней весьма неосновательно, а теоретические доводы совершенно недостаточны. Готман представил здесь более общие места либерализма, нежели серьезное и дельное исследование. Сами мысли у него не совсем ясны: восхваляя преимущества смешанного правления, он постоянно сбивается на начало народной власти, возводящей и низлагающей королей. Вполне последовательного и систематического учения в этом сочинении нельзя найти. Тем не менее оно замечательно, как один из первых опытов возобновления конституционной теории в новом мире*.

______________________

* Незадолго перед тем вышло другое историческое сочинение в том же духе, на которое ссылается Готман, именно ‘Великая французская монархия’ епископа Клода де Сейссель (La grande Monarchie de France, par Claude de Seyssel). Я не имел его под руками.

______________________

Еще любопытнее другая книга, которая также произвела большой шум в разгаре борьбы протестантов с католиками, именно ‘Защита против тиранов’ (Vindiciae contra tyrannos), вышедшая под псевдонимом Юния Брута, но принадлежащая кальвинисту Гюберу Ланге (Hubert Languet). Предисловие содержит в себе сильные выходки против Макиавелли, который, говорит автор, учит князей тлетворному искусству всякими средствами приобретать деспотическую власть. Автор хочет противопоставить ему ясные и несомненные начала государственного права.

Содержание книги заключается в разборе нескольких вопросов: 1) обязаны ли подданные повиноваться князьям, которые предписывают им что-либо противное закону Божьему? 2) Дозволено ли сопротивляться князю, нарушающему закон Божий и нападающему на церковь, а если дозволено, то кому, как, и до каких пределов? 3) Дозволено ли также сопротивляться князю, угнетающему или губящему государство, а если дозволено, то кому, какими путями и по какому праву? 4) Могут ли соседние князья помогать подданным, которые преследуются за веру или угнетаются тираном?

Первые два вопроса имеют целью установить независимость веры от повелений светской власти и доказать право обороны в случае религиозного притеснения. Автор говорит, что Богу следует повиноваться более, нежели человеку, Бог — верховный властитель всех людей, и сами князья от него держат свою власть как временное владение, подобно тому как вассалы держат свои лены от господина. В подтверждение своего положения Ланге ссылается на Св. Писание. Он утверждает, что Бог передал князьям народы в силу договора под условием сохранения благочестия. Если князь нарушает договор, он лишается царства. В Ветхом Завете это высказано ясно, в Новом Завете апостол Павел прямо говорит, что всякая власть происходит от Бога. Сами языческие цари от него держали свои владения. Поэтому князья не должны требовать себе того, что принадлежит Творцу. Они властны над телом, а не над душами подданных, которые принадлежат Богу. Если князь предписывает что-либо противное закону Божьему и особенно десяти заповедям, то подданные не обязаны повиноваться. Надобно оказывать послушание прежде всего верховному господину, а не подчиненному.

Мало того, народ обязан сопротивляться всяким покушениям князя на веру. Договор о передаче царства был заключен не только между Богом и князем, но между Богом, князем и народом. Об этом прямо свидетельствует Ветхий Завет. Подчинившись царям, евреи остались народом Божьим или церковью Божьею. Но вручить церковь одному человеку, подверженному страстям, было слишком опасно. Поэтому народ был сделан участником договора. Он клятвенно обязался почитать Бога и воздерживать князей-богоотступников от разорения церкви. Если народ не исполняет этого обязательства, то взыщется и с него как с нарушителя договора.

Кому же принадлежит право сопротивляться князю? Всему народу в лице своих сановников, которые являются представителями всех, ибо хотя каждый из них в отдельности ниже короля, но все в совокупности выше, поэтому они могут употреблять принуждение против князя. Если же большинство сановников потакает беззакониям, то каждая отдельная область и даже каждый город имеют право сопротивляться, ибо все связаны клятвою, всякий за себя, и нарушение ее со стороны одних не снимает ответственности с других. Только частным людям не принадлежит право сопротивления, так как у них нет власти, им Бог не дал права меча. Поэтому если князь принуждает их к действиям, противным закону Божьему, то им остается бежать в другие земли, если же они не могут этого сделать, они должны претерпеть смерть скорее, нежели отступиться от Бога. В заключение Ланге опровергает возражение, что церковь не следует защищать оружием. Церковь, говорит он, не должна распространять свое учение оружием, но защищать ее оружием можно и должно, ибо с установлением церкви не отнято у властей право меча, а могут ли они сделать из него лучшее употребление, как обратив его на защиту церкви?

В обсуждении этих вопросов Ланге является скорее богословом, нежели политиком. В следующих главах доводы его принимают более светский характер. Он доказывает прежде всего, что народ устанавливает царей, и хотя правители получают власть свою от Бога, однако не иначе, как через посредство народа и для его пользы. В подтверждение опять приводятся примеры из Св. Писания, из языческой и из христианской истории. Но если царь устанавливается народом, продолжат Ланге, то очевидно, что народ выше царя, ибо господин назначает своих слуг, а не наоборот. Поэтому добрые цари не отвергают названия служителей государства. Кроме того, народ потому выше царя, что царь существует для народа, а не наоборот. Наконец, множество народов живут без царей, но ни один царь не может жить без народа.

Первоначально народная власть сосредоточивалась в собрании всех граждан. Но с расширением государств, когда это сделалось затруднительным, правление было перенесено на сановников, которые, будучи избираемы народом, являются его представителями. Они вместе с царем участвуют в управлении, и хотя каждый из них в отдельности ниже царя, но все в совокупности выше, как и сам народ, который они представляют. В важных же случаях созываются и более обширные собрания выборных людей. Ланге и здесь ссылается на исторические примеры, в доказательство, что, передавая власть царям, народ удерживает за собою право через своих представителей участвовать в управлении воздерживать князей и низлагать тиранов. На это могут возразить, что все это прошедшее, а в настоящем едва остаются слабые следы свободы, и народ везде потерял свою власть. Ланге отвечает, что против народа нет давности, народ не умирает и всегда может требовать назад похищенную у него свободу. Если сановники ему изменили и предали его на жертву тирании, то с них следует за это взыскать, и чем долее продолжается гнет, тем сильнее должно быть наказание и тирану, и тем, кто ему потворствовал.

Но спрашивается: с какою целью устанавливаются князья? По природе люди свободны и не терпят подчинения, следовательно, только великая польза могла заставить их учредить над собою власть. Цель была двоякая: охранение правосудия внутри государства и защита от внешних врагов. Поэтому князь должен всегда иметь в виду то и другое. Кто действует не для общего блага, а для собственного, тот не князь, а тиран, такое государство не что иное, как большая разбойничья шайка.

Прежде всего князь установлен для суда, но судит ли он по собственному произволу? Нет, он должен подчиняться закону, видя в нем орган, Богом данный, для управления человеческими обществами. Закон есть разум, или, лучше, собрание многих разумов, а разум есть частица Божьего духа, следовательно, кто повинуется закону, тот повинуется самому Богу. В законе выражается мысль, изъятая от всех страстей и влияний, поэтому он не может быть установлен одним человеком. Князь же только орган и исполнитель закона. Он получает закон от народа, который устанавливает его через своих представителей. Князь обязывается соблюдать государственные законы и не вправе изменять произвольно даже привилегии отдельных провинций.

Из этого ясно, что князь не имеет над подданными неограниченной власти. Он может употреблять свой меч только по предписанию закона. Иначе гражданский порядок немыслим, ибо люди не для того установили князей, чтоб отдать себя и свою жизнь на произвол одному человеку. Подданные не слуги князя, а братья. Столь же мало власти имеет князь и над имуществом граждан, ибо люди опять не для того поставили себе князя, чтобы подарить ему свое имущество, а для того, чтобы оно им охранялось от насилия. Поэтому во всяком благоустроенном государстве постановлено правилом, что князь не имеет права налагать подати без согласия чинов. Само казенное имущество не есть собственность князя, он не может распоряжаться им по усмотрению, ибо это общественное достояние, которого он только хранитель. Княжеское достоинство не собственность, а должность, исправляемая для общественной пользы. Поэтому и то, что приобретается войною, принадлежит государству, ибо завоевание совершается общими силами и на общие средства. Частное же имущество князя как лица должно быть строго отличаемо от имущества государственного. Если, несмотря на это различие, князь расточает общественное имущество или обращает его в свою пользу, то он должен считаться не князем, а тираном, у него власть может быть справедливо отнята.

Таковы основания взаимного договора между князем и народом. Князь обязывается править согласно с законом, народ же под этим условием обязывается повиноваться. Если этот договор не заключается явно, то он должен быть подразумеваем. Он истекает из самого закона природы, ибо что может быть противнее природе, как то, чтобы народ сам на себя наложил цепи? Против этого не властны ни сила, ни время. Везде, где государство заслуживает это название, такой договор существует. Если же князь нарушает его, он становится тираном, и тогда народ не обязан более ему повиноваться. Тираном правитель может быть или по недостатку права, или по злоупотреблению власти. Но последний гораздо хуже первого, ибо лучше, чтобы стадо пас вор, нежели чтобы его уничтожал пастух. Ланге изображает тирана почти теми же красками, как Аристотель, присоединяя к этому некоторые черты из ‘Князя’ Макиавелли: тиран истребляет лучших людей, старается держать народ в бедности, сеять раздоры между гражданами, размножает шпионов, запрещает сходбища, соединяет в себе лисицу и льва, стараясь между тем надеть на себя личину добродетели.

Не может быть никакого сомнения, что народ имеет право сопротивляться тирану, который незаконно захватил власть. Сама природа учит нас защищать свою свободу от нападений, гражданское право требует со своей стороны, чтобы мы не дозволяли нарушать закон. Однако если тиран успел утвердиться, если он признан народом и правит справедливо, то ему следует повиноваться, ибо иначе не будет власти, которой законность не была бы подвержена сомнению. Что касается до тирана по злоупотреблению власти, то в этом случае нужна осторожность, ибо безусловного мерила здесь невозможно приложить. Нельзя требовать от князя, чтоб он был совершен. Сама общественная польза предписывает народу испытать все средства, прежде нежели он возьмется за оружие. Но если князь действительно оказывается тираном, то представители народа должны сначала увещевать его, когда же это не подействует, тогда они могут употреблять против него все нужные меры. Тиран является преступником против высшей, народной власти, он оскорбляет величие народа. Поэтому он может быть не только низложен, но и справедливо наказан. Право и даже обязанность взывать в этом случае к оружию принадлежит всем сановникам в совокупности. Если же большинство их пренебрегает своим долгом, то каждый из них в отдельности может приложить руку к делу, ибо обязанность помогать народу и спасать государство лежит на всех. Только частным людям не дозволяется по собственному произволу восставать на тирана,- но как скоро хотя один сановник подает знак к возмущению, так они должны толпиться под его знамя. На тирана же, незаконно захватившего власть, могут ополчаться и частные люди, ибо здесь нет ни права, ни договора.

Наконец, на четвертый вопрос, имеют ли соседи право помогать народу против тирана, Ланге отвечает утвердительно, ибо, с одной стороны, все члены церкви обязаны защищать ее от притеснений, с другой стороны, человеколюбие требует, чтобы мы помогали ближним. Кто равнодушно смотрит на преступления и не подает помощи, тот так же виновен, как и сам преступник.

Таково содержание сочинения Ланге, в котором, согласно с направлением кальвинистов, перемешиваются богословские и чисто демократические начала. После Марсилия Падуанского это первый систематический трактат, писанный в демократическом духе. Ланге, полагая в основание начало народной власти, развивает из него теорию договора между князем и народом. В этом состоит его особенность. Он имел главным образом в виду охранение законного порядка, обеспечивающего свободу и устраняющего произвол, но демократические начала привели его к чисто анархическим положениям. Государственный быт, в котором народ обязан восставать на правительство, по мановению одного сановника, не что иное как постоянная анархия.

Книга Ланге не составляет еще, однако, крайнего предела индивидуальных теорий XVI века. Около того же времени (в 1578 г.) вышло сочинение, писанное, впрочем, несколько ранее, в котором в еще более анархическом духе отстаиваются права личной свободы. Это был трактат под заглавием ‘Против одного, или Речь о добровольном рабстве’ (Contr’un ou Discours de la servitude volontaire). Он принадлежал шестнадцатилетнему юноше, одаренному большим талантом, другу Монтеня, Стефану Ла-Боэси (Etienne de la Boetie*).

______________________

* Это сочинение явилось в собрании протестантских трактатов, изданных под заглавием ‘Memoires de l’etat de France sous Charles Neuvieme’.

______________________

Автор ‘Речи’ задает себе вопрос: откуда берется, что столько людей, народов и городов выносят иногда иго одного человека, когда вся его власть зависит от их собственной воли? Если бы, говорит он, эти народы были силою принуждены повиноваться, то об них можно было бы пожалеть, но тут не было бы ничего удивительного. Если бы они вверялись тому, кто оказал им благодеяния, то это могло бы быть неосторожно, но во всяком случае, и это понятно. Но как объяснить, что люди добровольно подчиняются тиранической власти одного человека, так что у них не остается ничего своего, ни семейства, ни собственности, ни даже жизни? И не сто, не тысяча человек, а тысячи городов, миллионы людей не смеют восстать на одного, тогда как им стоит захотеть, чтобы без всяких усилий избавиться от его ига и приобрести величайшее в жизни благо, свободу. Вообще, люди желают тех благ, которые они могут получить без труда, отчего же исключение делается для высшего блага, без которого сама жизнь не имеет цены? Одной свободы люди не желают, и, по-видимому, единственно оттого, что если бы они захотели, то немедленно бы ее получили. Никому не приходит в голову, что князь такой же человек, как и все, что у него два глаза, две руки, одно тело, и если он имеет какие-либо преимущества перед другими, то он получает их единственно от подданных. Как же мог произойти такой порядок вещей?

Если мы обратим внимание на законы природы и на те права, которые она дала человеку, мы придем к убеждению, что люди по природе своей свободны и равны между собою. Все они созданы по одному образцу, и если один имеет высшие качества против других, то они даны ему не для угнетения слабейших, а для оказания помощи ближним. Все люди — товарищи и братья, никого нельзя лишить свободы, не нарушив его права. У людей есть и естественная наклонность защищать свою свободу, наклонность общая всем животным, ибо четвероногие и птицы, когда пойманы, стараются защищаться и всеми средствами возвратить себе свободу. Следовательно, чтобы довести человека до состояния рабства, надобно было совершенно извратить его природу, так чтобы он не сохранил о ней даже воспоминания. Так действительно и происходит в мире. Первоначально это совершается двумя путями: силою и обманом, затем зло укореняется привычкою. Люди, рожденные под игом властелина, забывают уже о первобытной своей свободе, о своих природных правах, и привыкают к рабству, как кони, которые сначала не выносят седла и удил, а потом с гордостью в них выступают. Привычка к рабству делает людей малодушными и изнеженными, а тираны стараются усилить в них эти свойства. Они подавляют всякое умственное развитие, ибо мысль и учение возбуждают в людях воспоминание о своей прирожденной свободе. Они прельщают народ играми и зрелищами, чтоб усластить ему тяжелое иго и игрушками отвлечь его от серьезных идей. В особенности они злоупотребляют религиею, приучая народ видеть в правителях нечто божественное. Наконец, они стараются всякого рода выгодами приобрести себе приверженцев, и это составляет для них главное средство удержать свою власть. Тирана окружают пять-шесть человек, привязанных к нему личною пользою, последние, тем же способом, держат под собою пять-шесть сот других, эти, в свою очередь, имеют около себя пять-шесть тысяч, которые наживаются под их покровительством, и т.д. Этою сетью заговорщиков весь народ держится в подчинении. Но такого рода выгоды, извлекаемые из тирании, составляют весьма плохо понятый интерес. Эти люди ведут самую несчастную жизнь, ибо никогда ни в чем не могут быть уверены и не имеют ничего своего.

Этим Ла-Боэси кончает свою ‘Речь’, которая не что иное, как красноречивый и страстный памфлет во имя свободы. Политического понимания здесь нет никакого, все ограничивается одним отрицанием. Несмотря на похвалы Монтеня, это сочинение не более как пылкое излияние юноши.

Замечательнее всех этих изданий французских кальвинистов книга шотландского поэта и ученого, Бюканана ‘О царском праве у шотландцев’ (De jure regni apud Scotos, 1579). В Шотландии кальвинисты не только вооруженною рукою низвергли правительство, но успели упрочить свое преобладание. Теория народовластия перешла здесь в действительность. В оправдание этих начал, Бюканан написал свое сочинение. Воспитанный на классической литературе, он внес в него то изящество формы, отсутствием которого так часто страдали другие, современные ему писатели. Богословская примесь почти совершенно исчезает и заменяется основательным изучением Аристотеля. Эта книга имеет, может быть, менее оригинальности, нежели другие, но она носит на себе уже все признаки Нового времени. Протестантские начала сочетаются в ней с духом эпохи Возрождения.

Сочинение писано в виде разговора между защитником народной власти и возражателем. Речь идет о самом обиходном вопросе того времени, о различии между царем и тираном. Для выяснения существенного характера того и другого Бюканан обращается прежде всего к происхождению царской власти. Он начинает с состояния природы, предшествующего образованию обществ. Было время, говорит он, когда люди жили в пещерах, без законов, без оседлости, сходясь и расходясь случайно. Но такой быт не мог удовлетворить человека, люди соединились в общества. Их связала не только частная польза, которая может вести и к распадению союза, а прежде всего вложенное в них самою природою стремление к соединению с себе подобными. Под именем природы надобно разуметь свет, влитый Богом в душу человека для распознания добра и зла. Прирожденные человеку нравственные понятия называются естественным законом, которого сущность заключается в том, чтобы любить себя и ближних, как самого себя. На этом законе зиждутся человеческие общества, и так как он дан человеку свыше, то учредителем общества является сам Бог. Но во всяком теле, состоящем из различных частей, возможны нарушения порядка (perturbationes). Поэтому необходим медик, устраняющий эти болезненные проявления и охраняющий здоровье тела. В гражданском союзе этот медик обыкновенно называется царем. Должность его заключается, следовательно, в попечении о здоровье тела и об устранении болезней. Здоровье гражданского тела состоит в соблюдении правды или в воздержании страстей, ибо все добродетели, образуя середину между двумя крайностями, заключаются в известном уравнении, которое и составляет существо правды. Такое уравнение человеческих стремлений силою разума должно быть произведено в гражданском теле царем. Поэтому древние возводили в этот сан людей, которые превосходили всех мудростью и правдою. Когда же в государстве нет такого человека, надобно взять того, кто более всех приближается к этому образцу. Простой же выбор не делает царя, так же как он не делает медика.

Если бы всегда можно было найти мудрого правителя, который бы не злоупотреблял данными ему правами, то цари сохранили бы власть в том виде, как она была им первоначально вверена, т.е. свободную и не связанную никакими правилами. Но злоупотребления власти показали необходимость законов, сдерживающих произвол правителей. Люди убедились из опыта, что свобода лучше охраняется, когда она ставится под защиту законов, нежели когда она отдается в руки царей. Человек может заблуждаться и грешить, поэтому необходимо связать его правилами, от которых он не мог бы уклоняться. Царь должен быть говорящим законом, как свидетельствуют древние писатели. Однако этим не устраняется и личное усмотрение правителя. Как медицинские правила не могут обнимать всех болезненных припадков, так и гражданский закон не в состоянии дать правил на все случаи. Будущее невозможно предвидеть, и суд всегда необходим. Кроме того, закон неумолим, а жизнь требует иногда снисхождения. Поэтому при всяких уставах есть всегда простор для мудрого усмотрения.

Кто же должен быть законодателем? Разумеется, не сам царь, который не станет себя связывать, а народ, который, передавая власть правителю, должен определить и размеры этой власти. Это должно делаться не насильственно, а по совещании с царем, общим постановлением. ‘Но, — замечает на это возражатель, — народ — многоглавый зверь, известно, каковы его дерзость и непостоянство’. Поэтому, отвечает защитник народной власти, первоначальное суждение о законах должно быть предоставлено не целому народу, а выборным от разных чинов. Затем, предварительное их заключение представляется на утверждение народа. ‘Однако, — продолжает возражатель, — разве народ и выборные советники не увлекаются теми же страстями, как и царь? Чем их больше, тем хуже’. Нет, отвечает тот, многие видят дело лучше, нежели один, даже мудрейший, ибо, хотя в массе каждый имеет только малую долю добродетели, однако в совокупности из этого образуется добродетель совершенная. Пороки же, будучи противоположны друг другу, взаимно уничтожаются в массе, и в результате выходит умеренность. Что же касается до толкования закона и до приложения его к отдельным случаям, то и это дело лучше вверить коллегии, нежели одному лицу, которое, пользуясь этим правом, может стать выше закона. Возражатель настаивает: ‘Но неужели же надобно непременно предполагать, что цари будут злоупотреблять своею властью?’ На это, говорит тот, отвечает история, которая показывает, к чему привела необузданная власть римского первосвященника, когда ему предоставлено было право толковать по своему произволу закон Божий.

Таковы обязанности царя. Из этого ясно, что он должен быть образцом всех добродетелей. Главная его задача — представлять собою пример народу, ибо этим он действует гораздо сильнее, нежели всякими другими средствами. Это высшее его назначение.

Противоположен царю тиран. Вообще, тираном называется тот, кто силою захватывает власть, но Аристотель приводит еще и другие признаки. Царская власть сообразна с природою, тирания ей противна, царю граждане подчиняются добровольно, тирану — по принуждению, царство есть владычество свободного над свободными, тирания — власть господина над рабами. Есть однако и такие тираны, которые, похитив правление силою, имеют в виду благо народа. И они подобны разбойникам, но их можно терпеть, если нельзя их устранить, как иногда нужно терпеть и болезни. С теми же, которые правят для собственной пользы, граждане не связаны никакою связью, их следует считать врагами Бога и людей. Защитник народной власти описывает тирана, следуя большею частью изображение Аристотеля.

Возражатель соглашается со всем этим. Справедливо, говорит он, что кому принадлежит власть устанавливать царей, тот может и сдерживать их законами. Но что делать, когда установлены короли наследственные и полноправные? Не думаю, отвечает тот, чтобы когда-либо существовал народ довольно малодушный, чтобы дать правителям столь безграничную власть над собою, а если таковой и был, то он достоин оставаться под вечною тираниею, в наказание за свою глупость. Подобные примеры должны служить предостережением для других. В душе человека есть нечто высокое и благородное, вложенное в самую его природу, в силу чего он хочет повиноваться единственно тому, кто правит с пользою для общества (Habet humanus animus sublime quoddam et generosum naturae insitum, ut nemini parere velit, nisi utiliter imperanti). А у наследственного царя могут быть дети неспособные или безумные. Вообще, умеренное правление самое долговечное.

Бюканан доказывает исторически, что у шотландцев никогда не было неограниченного правления, и затем переходит к вопросу о средствах против тирании и о наказании тиранов.

Если правитель захватил власть силою, то против него всегда может быть употреблена сила. Если народ дал свое согласие по принуждению или вследствие обмана, то подобное согласие не может быть признано законным, и здесь необходимо восстановление нарушенного права. Но что делать, когда законный правитель нарушает закон и ведет себя как враг народа? Возражатель приводит тексты Св. Писания, предписывающие повиновение властям, ибо они установлены от Бога. Защитник народных прав старается истолковать эти тексты в свою пользу. Он утверждает, что Апостол говорит не о тиранах, а о законных и добрых царях, не о лицах носящих должность, а о существе должностей. Слова Апостола, говорит он, относятся ко всем властям вообще, неужели же все изъяты от законов и могут все делать безнаказанно? Молиться следует и за злых, но пороки их не должны оставаться без справедливой кары. Наконец, апостол Павел имел в виду тех, к кому он писал, т.е. рассеянных и угнетенных христиан, он советовал им, для сохранения мира, повиноваться существующим властям. Если бы в те времена был царь христианин, Апостол написал бы ему, что он ведет себя не так, как следует правителю, и запретил бы христианам иметь с ним общение. Из Св. Писания можно доказать, напротив, что тиранов дозволено убивать. Писание предписывает истреблять злодеев, и тираны не изъемлются из этого правила. Даже святители, злоупотребляющие своею властью, могут быть наказаны, а они имеют высшую, духовную должность. Если у евреев нет примера наказания царя народом, то это произошло единственно потому, что еврейские законы установлены самим Богом, который вследствие этого предоставил себе наказание виновных. Мы же утверждаем, продолжает защитник демократии, что народ, от которого цари получили свои права, выше царей и что народное собрание имеет над царем ту же власть, какую царь имеет над отдельными гражданами. Все народы, у которых установлены цари, полагают, что права, данные народом, могут быть и отняты им. Примерами могут служить в Риме децемвиры, в Новое время Хильдерик, король Франции, Христиерн, король Датский. Что может быть дурного в законе, который требует наказания виновных в его нарушении? Если хотят отрицать это право, то надобно осуждать все законы, ибо все этого требуют. Воля, данная страстям правителя, во всяком случае не может быть полезна народу. Поэтому нельзя хулить народ, имеющий верховную законодательную власть, если он хочет, чтобы добрый царь господствовал над гражданами, а над дурным царем — закон. Своеволие не служит и к пользе самого царя, ибо кто снимает оковы с безумного, тот действует во вред ему. В человеке, преданном страстям, властвуют два диких зверя: гнев и похоть, закон же заставляет их покоряться разуму. Единственный вопрос заключается здесь в том: кто будет судить правителя, злоупотребляющего своею властью? У кого достанет на это силы? Для решения этого вопроса следует разобрать, кто выше из трех: царь, закон или народ? Царь получает власть от закона, ибо закон делает его царем, народ же стоит выше закона, ибо он издает и отменяет закон. Это можно доказать и другим путем: то что существует для другого, ниже того, для чего оно существует, но царь установлен для пользы народа, следовательно, народ выше царя. Поэтому царь может быть судим и наказан народом. Для царей не может считаться бесчестием даже предание их обыкновенным судам, ибо здесь судят не лица, а сам закон, повиновение же закону составляет высшее достоинство доброго правителя. Против царей допускается иск в гражданских делах, так не безрассудно ли освобождать их от суда в делах важнейших, в преступлениях? Наконец, надобно сказать, что между царем и народом существует взаимный договор, утвержденный присягою. Кто нарушает это обязательство, тот лишается приобретенных им прав. Поэтому тиран, нарушающий законы, становится врагом народа, а с врагом, который наносит обиду, ведется справедливая война. В этом случае не только целый народ, но и отдельные лица имеют право убить тирана. Древние всегда считали это дозволенным, теперь же многие, восхваляя древних, порицают тех, которые в настоящее время следуют тому же примеру. Лучшим доказательством служит здесь совесть самих тиранов, которые вечно видят висящий над собою меч.

‘Однако, — замечает возражатель, — если всякому частному человеку дозволено убить тирана, то не открывается ли этим путь всем злодеяниям? Всякий под этим предлогом может убить и доброго царя. Отсюда могут произойти всеобщие потрясения и смуты’. Я не распространяю этого правила на тех тиранов, которые освящены свободным голосом народа, отвечает демократ, даже и не на тех, которые, захватив власть насильно, правят для общей пользы. Притом я говорю только о праве, а не о способе его прилагать. Здесь следует соображаться с временем, местом и обстоятельствами. Медик указывает лекарство, но не его вина, если оно дается не вовремя.

Наконец, возражатель желает знать, осуждает ли церковь тиранов? В ответ указывается на слова апостола Павла, который запрещает иметь сношения с явными преступниками и злодеями. Но подразумеваются ли под этим и цари? — вопрошает тот. — Отцы церкви так это понимали, отвечает демократ. Амвросий изгнал Феодосия из храма. Церковь и за легчайшие грехи отлучает живых от общения верующих и предает мертвых злым духам. Следовательно, не может быть сомнения, что она тиранов считает достойными смерти.

Таким образом, Бюканан доводит начало народовластия до самых крайних его последствий, до учения о тираноубийстве. В этом кальвинисты сходились с демократическими проповедниками католицизма, которые в XVI веке, отправляясь от иных начал, дошли со своей стороны до тех же выводов.

В. Иезуиты

Протестантизм не мог водвориться в значительной части западной Европы без сильного противодействия со стороны Католической церкви. Религиозное здание, которое стояло целые века, власть, которая была воспитательницею человечества, не могли без боя отступить перед новым и не совсем последовательным учением. Бороться с протестантами было тем возможнее, что с появлением новой религиозной формы старый порядок не утратил своего значения. Исторические начала составляют один из необходимых элементов человеческого развития, они должны были занять место наряду со свободою. С XIV века католицизм очевидно склонялся к упадку, успехи Реформации снова пробудили всю его энергию. Накопленный веками запас умственных и нравственных сил был вызван для защиты церкви, которой угрожала опасность со стороны нововводителей. Наступила реакция, энергическая, последовательная, и католицизм возродился, хотя не с прежним могуществом и не с прежним значением, однако сохраняя еще высокое положение в европейском мире.

Главным деятелем в этом реакционном движении был вновь учрежденный орден иезуитов. Он принес на помощь католицизму, с одной стороны, самую строгую внутреннюю дисциплину и организацию, основанную на безусловном подчинении властям, начала, выработанные всею предыдущею историею Западной церкви, с другой стороны, столь же изумительную изворотливость ума, которая давала ему возможность приноравливаться к духу Нового времени и пользоваться всеми средствами для достижения своих целей. Иезуиты хорошо поняли, что на прежней почве оставаться невозможно, что уступки необходимы, но они старались делать их, удержавши как можно более из прежней системы. Они в теории стояли за принципы, но на практике уклонялись от них всякий раз, как того требовали обстоятельства. Это была сделка старого с новым, но не честная и откровенная сделка во имя начал, как протестантизм, а сделка с заднею мыслью, вызванная необходимостью. Упроченная веками церковь не могла отступиться от основных своих положений, можно было делать уступки только фактически. Отсюда ясно, что в иезуитах невозможно видеть представителей истинного духа Римской церкви. Иезуитизм не был последовательным развитием начал католицизма, это было искусственное его произведение, в борьбе с ускользавшим от него духом Нового времени. Вместо грозного величия и непреклонной воли Григория VII и Иннокентия III являются уловки, увертки, тайные интриги, потачка дурным страстям, искажение нравственности. Заслуга иезуитов состоит в восстановлении дисциплины в упавшем католическом духовенстве, но в деятельности своей они слишком часто приносили в жертву нравственные начала практическим целям. Они представляют сочетание нового макиавеллизма со средневековою теократиею.

Деятельность иезуитов не ограничивалась, впрочем, одною практическою областью. Чтоб успешно бороться с протестантизмом, надобно было облечь в новую форму учение средневековой церкви. Из их школы возникла громадная литература, и полемическая и догматическая. Главным центром этого движения была Испания, родина иезуитского ордена, откуда исходила преимущественно католическая реакция в XVI веке. В богословском отношении характеристическою чертою иезуитского учения было восстановление пелагианских начал. Это был главный вопрос того времени. Борьба между августинизмом и пелагианством, между началами закона и свободы, которую мы видели у лютеран и у кальвинистов, возгорелась и в среде иезуитов. Но между тем как протестанты старались воскресить в самой резкой его форме учение Августина, иезуиты, напротив, настаивали преимущественно на свободе человека и на личном его участии в деле спасения. Это опять объясняется тем, что признание естественной свободы в человеке давало возможность отрицать свободу духовную и сильнее подчинить верующего церкви. Естественная свобода ведет к греху, а грехи отпускаются церковью. С другой стороны, спасаясь отчасти собственными заслугами, человек на этом пути нуждается в постоянном руководителе, а таковым является иезуит, глубоко изучивший все извороты совести. Главным представителем пелагианских начал в XVI веке был испанский иезуит Молина. Он направил свою полемику против самой сущности теории Августина, развитой Фомою Аквинским. Философское основание этой теории заключалось в том, что движущие причины мироздания располагаются в иерархическом порядке, так что первоначальная причина движет второстепенные, которые в свою очередь передают движение низшим. Молина утверждал, напротив, что Бог и свободная воля человека относятся друг к другу, не как первоначальная причина и второстепенная, а как две частные причины, производящие общее действие. Очевидно, что это было отступление от системы Фомы Аквинского, согласное с учением Дунса Скота. Книга Молины возбудила самые горячие споры. Против нее восстали и некоторые иезуиты, но более всего доминиканцы, которые держались чистого учения Фомы Аквинского. Они требовали, чтобы это сочинение было объявлено еретическим, и папа бы весьма к тому склонен, ибо свобода, которую отстаивал Молина, была орудием обоюдоострым. Иезуиты успели, однако, предотвратить этот удар. Они были слишком необходимы папскому престолу, который принужден был щадить господствующие у них воззрения, тем более что они умели искусно обращать свое оружие в пользу Католической церкви.

Иезуиты подробно обсуждали и вопросы права и политики. Испанцы Сото, Васкез, Молина, Суарес, бельгиец Лессий посвятили этому предмету обширные сочинения. Знаменитый кардинал Беллармин, высший представитель католического богословия в XVI веке, главный боец против реформаторов, исследовал вновь отношения светской власти к духовной. Нельзя сказать, однако, чтобы эта обширная литература сколько-нибудь подвинула науку. Нового с ней нет почти ничего. Противодействуя протестантизму, иезуиты старались даже избегать всякой новизны, они заботились главным образом о защите и восстановлении старого. Поэтому они довольствовались сведением к общему итогу средневековых писателей, приноровляясь притом к потребностям времени, вследствие чего противники упрекали их в старании сочинить богословие полезное и приспособленное к обстоятельствам. В основании их учения лежит все-таки система Фомы Аквинского, краеугольный камень средневекового католицизма, но видоизмененная положениями Дунса Скота, согласно с теми началами свободы, которые иезуиты вводили в богословие. В политике они развили теорию народовластия гораздо далее, нежели Фома Аквинский, некоторые довели его до самых крайних последствий, не оставаясь в этом отношении позади кальвинистов. Но это направление было вызвано более разгаром религиозной борьбы, нежели стремлением к научной истине. Вообще, новые начала, вводимые иезуитами, не могли быть плодотворны, ибо это были не более как уступки, нередко противоречившие другим сторонам их учения. Цельной системы из этого не могло выработаться. Поэтому иезуитская литература представляет скорее любопытный памятник отживающего времени, нежели произведение свежей и живой мысли. Разбор замечательнейших иезуитских писателей по части права и политики подтвердит этот взгляд. Кардинал Беллармин, выступая во всеоружии против протестантов, поставил себе между прочим задачею восстановление средневековых теорий папской власти. В его сочинении ‘О спорных вопросах христианской веры’* есть особый трактат ‘О Римском первосвященнике’ (De Romano Pontifice), где разбираются существо папской власти и права, принадлежащие ей в гражданской области. Согласно с общим учением иезуитов, Беллармин противополагает духовную власть светской, в том отношении, что первая установлена Богом непосредственно, а вторая через посредство естественного закона. Но по естественному закону, власть принадлежит не тому или другому лицу, а целому обществу или народу в совокупности. Следовательно, первоначально от Бога происходит власть народная, затем уже народ может по своему усмотрению переносить ее на те или другие лица. Эта теория, составляющая дальнейшее развитие учения Фомы Аквинского, была провозглашена на Тридентском соборе вторым генералом иезуитского ордена, Лайнезом, и принята иезуитами вообще. В силу этих начал, народная власть являлась источником всякой гражданской власти. Однако Беллармин не выводит отсюда, что демократия — единственное правомерное государственное устройство. Народ, облеченный верховною властью, говорит он, может установить у себя всякий образ правления, но лучший из них монархия. Преимущество ее состоит в том, что она более всех других отвечает требованиям государственной власти. Монархия наиболее способна охранять в обществе должный порядок, т.е. подчинение низших высшим, она дает государству наибольшее единство, а так как из единства вытекает сила, то она сообщает власти наиболее силы, наконец, вследствие всех этих качеств она прочнее всякого другого образа правления. Правда, она способна искажаться, потому полезно умерять ее другими элементами: монарх должен окружать себя сановниками, избираемыми из целого народа, и поручать им отдельные области в управление. Очевидно, это не что иное, как учение Фомы Аквинского, с еще меньшим ограничением монархического начала, нежели то, которое мы видели у знаменитого схоластика. Беллармин не останавливается однако и на этом: сделавши такую уступку, он немедленно оговаривается и утверждает, что сама по себе монархия все-таки наилучший из всех образов правления. Поэтому Христос установил его в церкви, сосредоточив всю власть в лице папы.

______________________

* Disputationes de controversiis christianae fidei adversus hujus temporis haereticos. 1586.

______________________

В чем же состоит взаимное отношение двух властей? В исследовании этого вопроса Беллармин примыкает к последней теории папства, явившейся в средние века, к теории конечной цели. Он становится на ту точку зрения, на которой стояли умеренные защитники папской власти в XV веке, например Туррекремата. Истина, говорит он, находится посредине между двумя крайностями, между мнением тех, которые приписывают римскому первосвященнику безусловное полновластие как в духовных, так и в светских делах, и тех, которые отрицают у папы всякую власть в гражданской области. Последнее мнение принадлежит не столько ученым, сколько еретикам. Средний же путь состоит в том, что у папы отрицается в гражданской области власть прямая, или непосредственная (direcle), а приписывается ему власть косвенная (indirecte).

Если бы папе по божественному праву принадлежала власть над всем христианством, говорит Беллармин, то это следовало бы доказать из Св. Писания или из предания апостолов. Но в Св. Писании говорится только, что Петру даны ключи царства небесного, о ключах земного царства нет ни слова. Из апостольского предания также нельзя вывести подобной власти. Напротив того, известно, что сам Спаситель не отнимал земных царств у законных владельцев. Христос как человек светской власти не имел, а папа — наместник его на земле. Христос прямо сказал: ‘…царство мое не от мира сего’. Все места Св. Писания, где говорится о его царстве, означают царство духовное, небесное. Мало того, Христос не передал своему наместнику даже всей власти, которую он сам имел как человек, например власти устанавливать таинства и делать чудеса. Он дал папе единственно те права, которые приличны ему как человеку. Однако, с другой стороны, Спаситель не лишил своего наместника всякого влияния на гражданскую область. Там, где этого требует духовное благо христианства, папа может располагать всем светским имуществом верующих. Отношение двух властей подобно отношению души к телу. Последнее не существует для души, ни душа для тела, но так как оба соединяются в одном лице, то между ними должны быть связь и подчинение. А так как душа составляет высшую часть человека, то, оставляя телу самостоятельность его действий, она воздерживает его и распоряжается им всякий раз, как этого требует душевное благо. Подобно тому и светская власть, оставаясь самостоятельною в своей сфере, подчиняется церковной, всякий раз, как этого требует духовное благо христианства. Поэтому хотя папа не имеет права низлагать князей в качестве обыкновенного судьи, как он отставляет епископов, однако он может это делать, когда это оказывается необходимым для спасения душ. Папа не издает также обыкновенных гражданских законов и не уничтожает существующих, но и это право принадлежит ему, когда закон нужен для спасения душ, а князь отказывается его издать или когда закон вреден для христианства, а князь не хочет его отменить. Наконец, папа может вмешиваться и в светский суд, когда это необходимо для духовного блага верующих, и нет светского судьи, который мог бы удовлетворить этому требованию.

В основании этого учения лежит, как сказано, теория конечной цели. Обе власти, говорит Беллармин, суть члены единого тела, но цель одной из них, временное благо, подчиняется цели другой, т.е. благу вечному, следовательно, светская власть подчиняется духовной. Иначе: церковь должна быть совершенна, следовательно, для достижения своей цели она должна быть снабжена достаточными средствами, а потому должна иметь власть располагать светскими благами, когда этого требует спасение душ. К тому же заключению приводят, наконец, и слова, сказанные Христом Петру, ‘паси овцы моя’. Этим Петру дана была вся власть, необходимая для пастыря, но пастырь должен иметь достаточную силу, чтобы отгонять волков, смирять буйных баранов и давать овцам все для них нужное, следовательно, в общей пастырской должности заключается и право располагать с этою целью светскими благами. В подкрепление Беллармин приводит исторические примеры проявления папской власти.

Очевидно, что эта теория, не представляющая ни одного нового доказательства, была не что иное, как попытка косвенным путем, под видом уступки, восстановить старый порядок. Иезуит выводил папу из светской области через передние двери, с тем чтобы ввести его опять через задние. Этим способом легко было отделаться от всех противоречивших этой системе свидетельств, как Св. Писания, так и самих пап, можно было утверждать, что приводимые противниками тексты и изречения относятся единственно к прямой власти, а не к косвенной. Но величайшая несообразность этого учения состояла в том, что оно строилось единственно на основании умозаключений, тогда как первоначальное положение Беллармина состояло в том, что папская власть вся основана на положительном законе и на непосредственном установлении Божьем.

Несмотря однако на то, что эта теория оставляла римскому первосвященнику все существенное, чего он мог домогаться, папа не был доволен уступками, сделанными Беллармином. Сикст V пришел даже в ярость при чтении его книги и наложил на нее запрещение. Но после смерти властолюбивого папы она немедленно была разрешена и сделалась опорою обновленного католицизма. Дух времени говорил слишком громко и не позволял идти далее. Но со стороны приверженцев светской власти эти воскресшие притязания не могли остаться без ответа. Трактат Беллармина вызвал несколько ученых опровержений. Из них замечательнейшее то, которое повело к дальнейшей полемике, принадлежало Вильгельму Барклаю, шотландскому юристу, проживавшему во Франции. Барклай был искренний католик, но вместе с тем ревностный приверженец королевской власти. Он написал книгу ‘О царстве’ (De regno), в которой проводил начала чистого абсолютизма. Трактат его ‘О власти папы’ (De potestate papae), писанный в опровержение теории Беллармина, вышел в 1609 г., более двадцати лет после появления последней*.

_____________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. III. С 624.

_____________________

Барклай справедливо замечает, что различие между прямою властью и косвенною вовсе несущественно. Кто имеет косвенную власть, тот имеет действительную власть. Если папе принадлежит право низлагать королей, то он на деле владыка светской области. Но в таком случае все доводы, приводимые против прямой власти, обращаются против косвенной. Подобная власть может быть присвоена папе или божественным законом, или человеческим. Первое надобно доказать из Св. Писания. Между тем сам Беллармин признает, что в Св. Писании говорится только о ключах царства небесного и нет ни слова о ключах царства земного. Он сознается также, что нельзя вывести этой власти из апостольского предания: апостолы сами считали себя подданными светских князей и предписывали другим повиновение. Наконец, защитники папства не могут указать и на человеческий закон, который бы давал римскому первосвященнику подобные права. Если же они утверждают, что косвенная власть над светскою областью заключается в духовной как принадлежность, то пусть они докажут это из Св. Писания или из апостольского предания.

Философские доводы Беллармина точно так же лишены основания. Из того, что обе власти составляют части единого христианского государства, отнюдь не следует, что одна подчиняется другой: они связываются только взаимною помощью и любовью. Сравнение с членами человеческого тела не доказывает подчинения, ибо члены не зависят друг от друга, например правая рука от левой и одно плечо от другого. Что касается до целей, то духовная цель выше светской, но из этого опять не следует, что она подчиняет себе последнюю. Они могут принадлежать к различным порядкам или родам, так что между ними может и не быть взаимной зависимости. Цель определяется не разумом, указывающим на связь вещей, а волею, стремящеюся к достижению известного блага. Цель государственной власти как государственной — одно лишь земное благо, небесное блаженство до нее не касается, как можно видеть из того, что она существует и у язычников. Если же князь имеет в виду и достижение цели небесной, то он стремится к ней не в качестве представителя государственной власти, а в качестве члена духовного союза, церкви. Как сыны церкви, князья повинуются папе, но против них может быть употреблено только духовное оружие, а не материальное. Со своей стороны, духовные лица не изъемлются от подчинения светской власти: как члены государства, они обязаны ей повиновением. Этими началами опровергаются и доводы, заимствованные от совершенства церковного союза. Церковь как духовное тело имеет все необходимое для своей деятельности, именно духовное оружие, материальная же власть вовсе ей не нужна. Это доказывается тем, что Христос не дал ей подобной власти, и апостолы ее не имели. Беллармин говорит, что Спаситель, вручая Петру своих овец, дал ему всю власть, необходимую для пастыря, но светской власти он ему не дал, следовательно, она не нужна церкви. Наконец, папа не имеет права разрушать или предписывать что-либо противное закону Божьему и естественному. Но повиновение князьям требуется тем и другим. Следовательно, папа не имеет права низлагать князей и разрешать подданных от присяги. Он может только отлучить князя от церкви и предохранять подданных от его ереси.

Беллармин на это опровержение отвечал защитою. Он издал новое сочинение, под заглавием ‘О власти папы в светских делах’ (De potestate papae in temporalibus). Припертый к стене Барклаем, который требовал доказательств из Св. Писания, он ссылается на тексты ‘елика аще свяжеши’ и ‘паси овцы моя’. Хотя, говорит он, власть распоряжаться светскими людьми не заключается здесь прямо, ибо речь идет только о ключах царства небесного и о духовной пастве, но она содержится в этих изречениях косвенно, в силу необходимого вывода. Таким образом, вместо прямого свидетельства опять приводится умозаключение. Недобросовестность этого довода очевидна. Точно так же обращается Беллармин и с апостольским преданием. Он утверждает, что апостолы только фактически были подчинены светским князьям, юридически же они были изъяты от подчинения, ибо они установлены князьями над всею землею. Если они в то время не пользовались своею властью, то это делалось единственно по недостатку средств, ибо императоры были язычники. Беллармин сознается, впрочем, что он прежде думал иначе, но потом переменил свое мнение. Наконец, и тексты о повиновении властям толкуются в том смысле, что в них говорится о власти вообще, а не о светской власти как высшей, что также очевидный софизм. Как положительные свидетельства в пользу папской власти Беллармин приводит только изречения самих пап, мнения некоторых средневековых богословов и постановления соборов при Григории VII и Иннокентии III. ‘Общее учение католических богословов, — говорит он, — и сам опыт нам это доказывают, чего же нам более?’

На почве положительного христианского закона учение Беллармина очевидно оказалось несостоятельным. С большею силою он мог настаивать на своем умозаключении, заимствованном из теории конечной цели. Но и здесь сущность его защиты заключается единственно в ссылке на мнение ученых, что низшие предметы должны подчиняться высшим. В подтверждение приводится пример низших ремесел, которые все подчиняются высшему искусству царскому, на том же основании последнее, в свою очередь, должно подчиняться руководству духовному, которое есть искусство управлять душами, т.е. искусство искусств. Беллармин повторяет и прежнее сравнение с душою и телом как основанное на мнении всех богословов. Повторяется и довод, что папа, будучи руководителем людей к высшей цели, должен иметь все нужные для того средства, следовательно, он должен иметь и возможность устранять препятствия, а в этом заключается власть располагать светскими благами и низлагать царей, когда это нужно для духовной цели. Беллармин соглашается, впрочем, что папа не имеет власти разрушать от закона Божьего и естественного, но, говорит он, от подданных требуется повиновение только пока князь остается князем, как же скоро он низложен папою, так он перестает быть князем, и тогда подданные не обязаны более ему повиноваться ни по закону Божьему, ни по естественному. Из этих доводов можно составить себе понятие о способе аргументации иезуитских писателей, между которыми Беллармин занимает одно из самых почетных мест.

Возражения Беллармина не остались в свою очередь без опровержения. Сын Вильгельма Барклая, Иоанн, издал сочинение ‘Защита царей и отца’ (Ioannis Barclaii Pietas sive publice pro regibus ac principibus et private pro patre vindiciae*), в котором он подробно разбирал доводы Беллармина. Ему нетрудно было опровергнуть положительную их сторону и доказать несостоятельность и противоречия ссылок и толкований Св. Писания. Чтобы приписать папе подобные права, говорит он, недостаточно сказать, что они подразумеваются в текстах или выводятся из них посредством силлогизмов, нужны прямые и ясные свидетельства, а их-то и нет. Что касается до умозаключений Беллармина, то Барклай опровергает их, отрицая подчинение земной цели небесной. Государственная власть имеет в виду единственно земное благо. Это цель самостоятельная, которая наряду с высшею, небесной целью подчиняется одному Богу как конечной цели всего сущего. Это явствует из того, что она существует и у язычников. Если же считать ее только средством для достижения небесного блаженства, то конечная цель государственной власти будет та же, что и цель власти духовной, следовательно, оба союза смешиваются. Из того, что одна цель выше, а другая ниже, вовсе не следует, что одна подчиняется другой. Пример ремесленников, приведенный Беллармином, не идет к делу, ибо не ремесла подчиняются царскому искусству, а ремесленники царям, и не в качестве ремесленников, а как граждане, т.е. как члены союза, которого царь состоит правителем. Другое сравнение, на которое опирается Беллармин, именно отношение души к телу, употребляется отцами церкви для обозначения превосходства духовной власти над светскою, а отнюдь не подчинения последней. Достижение земной цели, мира и благосостояния на земле, вовсе даже не нужно для цели небесной: церковь преуспевала среди гонений и бедствий, и напротив, склонялась к упадку, когда пользовалась миром и высоким положением в обществе. Несправедливо также, что папа должен иметь в руках все возможные средства для достижения небесной цели, совершенство союза требует только, чтобы он был снабжен средствами, соразмерными с целью, т.е. чисто духовными. Для спасения душ не требуется право низлагать царей. Этого не делали ни апостолы, ни отцы церкви. Если царь впадает в ересь, то над ним всегда есть высший судья и мститель, Христос, который сумеет защитить свою церковь. Барклай приводит слова Иоанна Парижского, который говорит, что так как духовной власти принадлежит суждение о цели, то ей, без сомнения, принадлежит и суждение о средствах, но единственно для увещания, а никак не для принуждения. Достигать своей цели принуждением она не может. Следуя Иоанну Парижскому, Барклай изъясняет это также примером медика или духовника, который не вправе сменить конюшего, хотя должность последнего ниже. Духовная власть не имеет даже возможности вмешиваться в светские дела, ибо ей вручено только духовное оружие, а не материальное, если же ей не даны средства исполнения, то не дано и право. Духовное оружие единственное, которое нужно для блага паствы, а отнюдь не власть над царями. Цари в государстве вовсе даже не овцы, а пастыри своего рода. Беллармин, по мнению Барклая, унижает их, утверждая, что они получают власть от Бога только посредством естественного закона или вложенных в человека инстинктов. Инстинкт не может быть основанием власти и повиновения, точно так же как одного полового влечения недостаточно для освящения брака. Царь не получает своего сана непосредственно от Бога, но как скоро он сделался царем, он держит власть свою от Бога, ибо не имеет над собою иного высшего, верховная власть, по существу своему, прямо проистекает от Бога. Теория Беллармина, равно как и мнение, что цари могут быть низлагаемы, ведет к возмущениям.

_______________________

* Goldast. Monarchia Sancti Imperii Romani. III. С 847.

_______________________

Этими прениями вопрос решался окончательно. Результатом всего исторического развития средних веков, всех споров и борьбы между светскою властью и духовною был тот, что земная, естественная цель человека была признана совершенно независимою от цели небесной или сверхъестественной. Явным доказательством служило то, что небесная цель не достигается принудительными средствами, а потому не может владычествовать в политической области, которая имеет характер принудительный. Политический союз имеет, следовательно, свое, совершенно особое, назначение и свои начала, которых источник лежит вне церкви. Это воззрение сделалось господствующим в XVI веке не только у крайних демократов, как Марсилий Падуанский, или у отщепенцев от католицизма, но среди самых искренних католиков, самых умеренных приверженцев королевской власти. Оно стало общим достоянием европейских народов, сами папы и иезуиты увидели невозможность настаивать на прежних требованиях. Но как скоро эти новые начала вошли в общее сознание, так Католическая церковь лишилась того владычествующего положения, которое она занимала в средние века. Она осталась прибежищем верующих душ, но руководство человечества на пути развития от нее отошло. Оно перешло к ее прежней сопернице, к той власти, которая не представляла собою одно только нравственное начало, но соединяла в себе оба элемента, нравственный и юридический, а потому была призвана к верховному владычеству на земле. Государство снова связало в одно целое раздвоенное общество средних веков, подчинив его единой верховной власти, церковный же союз отступил на второй план. С этих пор начинается чисто светское развитие европейских народов.

Таким образом, попытка иезуитов восстановить значение папства оказалась вполне неудачною. Но они не ограничились этою задачею. Все разнообразные элементы средневековой жизни нашли в них даровитых защитников. Философский оплот католицизма, система Фомы Аквинского, воскресла у них в обновленном виде, хотя, как мы видели, с теми отступлениями, которые вызывались потребностями Нового времени и полемикою с протестантами. В особенности философия права св. Фомы сделалась предметом тщательной обработки. Из писателей этого направления замечательнейший — Суарес, царь метафизиков, якорь папистов (rex metaphysicorum, anchora papistarum), как его называли в то время. Его трактат ‘О законах и о Боге законодателе’ (De legibus ас Deo legislature), вышедший в начале XVII века, служит высшим выражением иезуитского учения о праве и законе. Как вообще у иезуитских богословов, в основании лежит учение Фомы Аквинского, видоизмененное воззрениями Дунса Скота. Авторитет Аристотеля не принимается более в расчет, вместо него является авторитет схоластиков. Однако Суарес остается далеко позади своих великих средневековых предшественников. Из попытки сочетать различные схоластические теории выходит у него только эклектическая система, лишенная внутренней связи.

Суарес прямо относит законоведение к области богословия. Задача богословия — указать человеку путь к спасению, этот путь состоит в свободных действиях и в добрых нравах, последнее зависит от закона, который есть правило человеческих действий, а закон исходит от Бога. Поэтому, говоря о законах, богословие начинает с Бога как законодателя. Могут возразить, что в таком случае оно не должно касаться законов, издаваемых другими законодателями. Но все законы окончательно получают свою силу от Бога, всякий другой законодатель от него имеет власть и руководствуется установленным им законом. Гражданский закон не что иное, как приложение нравственной философии к политической области, высшие же начала, от которых он заимствует свою силу, излагаются в богословии.

Этими положениями обозначается цель всего сочинения: привести снова к богословским началам все правила человеческих действий. Не только юридическая область поглощается нравственною, но и нравственная вполне подчиняется религиозной. Мы видели те же начала у протестантских писателей. Отличие Суареса от последних состоит в том, что он путем к спасению считает свободные действия, руководимые законом, протестанты же отвергали необходимость свободных действий для оправдания человека. Поэтому у них учение о естественном законе могло получить большую самостоятельность, нежели у католиков.

В своем изложении Суарес идет тем же путем, как и Фома Аквинский. Он начинает с предварительного определения закона. Однако он критикует определение, данное св. Фомою, именно, что закон есть правило и мерило, которым кто-либо побуждается к действию или воздерживается от оного. Это определение, говорит Суарес, заключает в себе не только законы, но и советы, оно прилагается не только к людям, но и к неразумным существам. Между тем последние не способны к восприятию закона, ибо не могут свободно ему повиноваться. Физические законы называются законами только метафорически. Закон в истинном смысле относится к нравственной области и к разумным существам. Поэтому определение св. Фомы следует изменить таким образом: закон есть мерило нравственных действий, которые, сообразуясь с ним, становятся нравственно правильными (rectitudinem moralem habent), а уклоняясь от него, делаются неправильными (obliqui).

Цель этой поправки очевидна. Фома Аквинский строил метафизическую систему, основанную на разумном порядке мироздания, а потому давал закону обширное, мировое значение. Суарес ограничивает его нравственною областью, с тем чтобы сделать из него внешнее предписание законодателя, относящееся к свободе. Это начало, заимствованное скотистов. Приложение его оказывается немедленно, в доказательствах необходимости закона. Суарес выводит эту необходимость из самых свойств разумных существ: 1) всякое создание как таковое имеет высшего, которому оно подчинено, а как создание разумное оно способно к нравственному руководству, следовательно, ему необходимо подчиняться законам этого высшего существа, 2) всякое разумное создание может склоняться к добру и к злу, следовательно, ему необходим закон, его направляющий, для того, чтобы оно могло жить сообразно со своею истинною природою. В этих доводах вполне выказывается внешний характер закона, как понимает его Суарес.

Следуя св. Фоме, Суарес разделяет закон на четыре разряда: закон вечный, присущий Богу, естественный, который познается человеком, положительный, который подразделяется на гражданский и церковный, и, наконец, откровенный. Он доказывает в общих чертах необходимость каждого вида. Особенность Суареса в этом учении состоит в том, что естественный закон разделяется у него опять на две категории: он может относиться или к природе человека как разумного существа, или к природе человека, освященного благодатью. Последнего рода закон, хотя по отношению к человеку является сверхъестественным, однако может называться естественным, 1) потому что он принадлежит к естеству благодати, 2) потому что он имеет в виду не только вести человека к небесной цели, но и разгонять заблуждения насчет естественного закона и предписывать соблюдение последнего на высшем основании. Оба закона происходят от Бога, один через посредство природы, другой через посредство благодати. Оба присущи человеческому естеству, ибо человек всегда имеет нужду в благодати и вере, к которым относится естественный закон в последнем смысле.

И здесь нетрудно усмотреть, к чему клонится это подразделение. С одной стороны, в область веры опять вводится разум, вытесненный из нее позднейшим развитием схоластики. Мы видели, что номиналисты XIV века, разграничивая познание естественное и сверхъестественное, учили, что разум прилагается только к первому, второе же дается положительным откровением Божества. При таком воззрении область богословия значительно стеснялась, многое, что принадлежало к учению Католической церкви, невозможно было вывести таким путем. Явились протестанты, требуя, чтобы им доказали те или другие положения на основании прямых свидетельств Св. Писания. Отстоять средневековую систему можно было, только введя снова разум в область веры. Это и старались делать иезуиты, и этой цели служило, между прочим, понятие о естественном законе, присущем самой благодати. Так как естественный закон познается разумом, то, принявши это начало, можно было на этом основании идти далее и путем умозаключений выводить из благодати требуемые последствия. С другой стороны, этим оборотом сам естественный закон подчинялся высшему правилу, закону благодати. Последний признавался необходимым для уразумения естественного закона и для более твердого его исполнения. Согласно с этими началами Суарес ограничивает область положительного Откровения одним установлением церкви. Он критикует доказательства, приведенные Фомою Аквинским в пользу Откровения. Все эти доводы, говорит он, отправляются от той точки зрения, что человеку необходимы высший свет и руководство, но все это относится к естественному закону, присущему благодати, а не к положительному Откровению. Последнее вовсе не безусловно необходимо для достижения сверхъестественной цели, оно нужно единственно при учреждении церкви, которой вверены Богом средства спасения.

Делая такое заключение, Суарес не замечает, что у него выходит логический круг. С одной стороны, по смыслу этого учения, все истины веры, сообщаемые благодатью, освещаются разумом, который становится таким образом их судьею, с другой стороны, познание естественного закона, истекающее из разума, должно освещаться высшим светом веры и благодати. Само разделение естественного закона на два вида до такой степени несостоятельно, что в трактате ‘О законах’ Суарес вовсе даже не излагает закона, присущего благодати, хотя он подробно распространяется о положительном Откровении. Только в одном месте, говоря о естественном законе, он замечает, что здесь, как бы для примера, речь идет единственно о законе, присущем человеческой природе, но что везде следует разуметь и естественный закон, присущий благодати*. Но это, очевидно, увертка, ибо последний, истекая из совершенно особенных начал, должен иметь и свои особенные свойства. Таким образом, это подразделение остается бесплодным. Оно служит только предлогом для выводов, лишенных основания.

_______________________

* De legibus. Lib. II. Cap. 8. С. 79 (издание 1619 г.).

_______________________

Доказавши необходимость закона в различных его проявлениях, Суарес переходит к рассмотрению его существа и свойств.

Закон, по его определению, составляет принадлежность разумной природы, ибо только разумное существо способно издавать закон и повиноваться ему. Но спрашивается: есть ли закон действие разума или воли? На этот счет богословы расходились. Томисты считали его действием разума, скотисты — действием воли. В первом случае закон в некотором смысле лишается своей обязательной силы, ибо разум указывает истину, дает советы, но не связывает чужой воли, во втором случае закон становится произвольным, ибо воля, не подчиняющаяся разуму, несправедлива, а потому не может обязывать разумное существо. При смешении юридической обязанности с нравственною схоластики должны были постоянно натыкаться на это противоречие. Суарес старается соединить оба воззрения: он утверждает, что в законодателе необходимы и действие разума, и действие воли, ибо разум дает указание, а воля движет и обязывает подвластных. Поэтому закон будет актом правой и прямой воли, которым высший обязывает низшего. Мы увидим ниже дальнейшее развитие этого начала.

Из существа закона вытекают его свойства: 1) он должен быть общий, так как он служит мерилом нравственных действий невзирая на лица. Поэтому закон всегда издается для известного общества, закон естественный — для всего человеческого рода, положительный — для политического союза. Из этого следует далее, что закон всегда имеет в виду общее благо, а не частное, ибо во всяком порядке вещей части устраиваются в виду целого, а не целое в виду частей. Наконец, отсюда же следует, что всякий закон должен исходить от власти, имеющей право повелевать обществу, гражданский — от власти государственной, естественный — от Бога, как верховного законодателя человеческого рода. 2) Закон должен быть справедлив, иначе он не мог бы быть правилом нравственных действий. Божественный закон всегда справедлив, потому что сам Бог совершен, человеческий же должен быть сообразен с божественным, от которого он заимствует свою силу. Несправедливый закон вовсе не есть закон и не может быть обязательным. Справедливость же закона заключается в сообразности его с правдою, как уравнивающею, так и распределяющею. Поэтому закон, неравномерно распределяющий тяжести, не может считаться настоящим законом, ибо он несправедлив. Это скорее насилие, не обязывающее совести, как утверждал и Фома Аквинский. Требование же уравнивающей правды состоит в том, чтобы закон не предписывал более, нежели возможно исполнить человеку. Справедливый закон должен быть равен силам человека, т.е. сообразен с его природою и с его слабостью. Это начало всех нравственных уступок иезуитов. 3) Закон должен быть постоянен (perpetua). Божественный закон по существу своему вечен, потому что истекает из вечного разума и предписывает то, что само по себе необходимо. Человеческий же закон не может быть иначе, как постоянным правилом, ибо он продолжает действовать, даже когда законодатель исчез, он издается не только для настоящего, но и для будущего, наконец, он существует, пока не отменяется: на время изданный закон не есть настоящий закон. 4) Последний признак закона состоит в том, что он должен быть обнародован, иначе он не может обязывать подчиненных. Естественный закон обнародуется самою природою, ибо на него указывает прирожденный человеку разум, положительный же обнародуется законодателем.

Из всех этих свойств вытекает следующее полнейшее определение закона: закон есть предписание общее, справедливое, постоянное и достаточным образом обнародованное. Цель его — делать людей лучшими, действие его — обязывать тех, к кому он относится. И так как поступки людей могут быть хорошие, дурные и безразличные, то закон предписывает, дозволяет или запрещает и наказывает. Предписание и запрещение относятся к непосредственным его действиям, дозволение же и наказание — к действиям отдаленным. Имея в виду протестантов, Суарес настаивает на том, что все люди без изъятия подчинены закону.

Изложивши таким образом существо и общие свойства закона, Суарес приступает к рассмотрению различных его видов.

Первое место занимает закон вечный, существующий в Боге. Он заключает в себе разумные правила, которыми управляется мир. Они вечны и неизменны, как само существо Бога. Сообразно с первоначальным своим определением Суарес ограничивает однако вечный закон теми началами, которые относятся к разумным существам. Только сам Бог от него изъят, ибо Он действует по своей природе, а не по закону, который есть предписание. Таким образом, вечный закон есть свободное определение воли Божьей относительно разумных существ. Он отличается от Провидения тем, что последнее простирается на частные случаи, тогда как вечный закон заключает в себе одни общие правила. Вечный закон служит источником всех остальных, которые единственно от него получают свою силу, но сам он непосредственно не познается человеком. Существо его и обязательная его сила открываются людям только из других законов.

Нельзя не заметить, что эти понятия вовсе не клеятся с тем тесным определением закона, которое дает Суарес. У Фомы Аквинского вечный закон понимается как закон мировой, все связывающий, обнимающий физическую природу, так же как и нравственную. У Суареса он относится единственно к разумным существам, способным его воспринять: вечный закон, как и всякий другой, не что иное, как предписание, а между тем он остается сокровенным в разуме Божьем.

Человеком познается закон естественный. Здесь опять возникает тонкий вопрос насчет его существа и источника. В этом отношении среди самих иезуитов существовало разногласие. Идя чисто философским путем, Васкез утверждал, что естественный закон есть сама разумная природа, или правый разум, ибо то, что согласно с последним, называется добром, что несогласно, то называется злом. Суарес восстает против этого мнения, которое делает естественный закон произведением разумной природы, из этого следовало бы, говорит он, что естественный закон существовал бы, даже если бы не было Бога. Но закон есть прежде всего предписание, природа же ничего не предписывает и обязательной силы не имеет. Разумная природа есть основание закона, то, с чем закон соображается в своем предписании, но не сам закон. Сам же естественный закон состоит в суждении разума, который, указывая воле,- что добро сообразно с волею Божьею, а зло ей противно, тем самым дает поле предписание и обязывает ее следовать этому суждению. Источник же этого закона опять и разум, и воля Божия в совокупности. Воля Божия предписывает, но не произвольно, а в силу того, что в предписанных действиях заключается нравственное добро или зло, смотря по тому, сообразны они с разумом или нет. Таким образом, разум указывает, а воля повелевает. Человеческие действия сами по себе хороши или дурны, смотря по тому, согласны они с разумом или нет, но кроме того, в них есть особенное отношение к воле Божьей, повиновение или неповиновение закону. Первая сторона относится к нравственной философии, вторая к богословию.

Все эти схоластические тонкости имеют целью отстоять богословский элемент в нравственной философии. Если принять, что естественный закон имеет обязательную силу сам по себе, на основании сообразности или несообразности действий с указаниями разума, то богословский элемент совершенно исчезает, и нравственная философия становится самостоятельною наукою. Суарес старается избегнуть этого последствия, но доводы его, очевидно, весьма слабы, ибо окончательно он приходит к заключению, что сама воля Божия сообразуется с разумом. Это становится еще более ясным из последующего его изложения. Разбирая далее вопрос ‘может ли Бог освобождать от исполнения естественного закона?’, Суарес отвергает мнение скотистов, которые утверждали, что Бог может произвольно устанавливать тот или другой закон и менять существующие. Естественный закон, говорит он, заключает в себе внутреннее добро или зло, а потому Бог не может не запрещать то, что зло, и не предписывать то, что добро. Мнение, что зло происходит единственно от внешнего запрещения, совершенно ложное. Если даже устранить волю Божию, то зло, по самой природе вещей, не перестает быть злом. Из этих начал прямо следует, что мнение Васкеза справедливо и что в самом законодателе верховный источник закона есть разум, а не воля. Но Суарес не признает этих последствий. Здесь ярко выступает его эклектизм, колеблющийся между противоположными началами и старающийся сочетать разнородное. Мы еще встретимся с этими спорами в новом времени.

Отсюда ясно, каким образом Суарес должен разрешить вопрос об обязательной силе естественного закона, вопрос, тесно связанный с предыдущим. На чем основана обязательная сила естественного закона: на требованиях разума или на воле Божьей? Суарес держится среднего мнения: с одной стороны, закон есть указание разума, но одно указание не есть закон. Законом оно становится вследствие того, что разум, познавая добро и зло, вместе с тем должен предположить, что одно Богу нравится, а другое не нравится, следовательно, что Бог как верховный правитель мира одно предписывает, а другое запрещает. Очевидно, что в этом умозаключении воля Божия выводится из закона, а никак не закон из воли Божьей. Это тот логический круг, на который впоследствии указал Лейбниц, возражая тем, которые производили закон из воли Божьей, а не из разума.

Суарес переходит затем к содержанию естественного закона. Здесь также существовало разногласие. Некоторые утверждали, что естественный закон заключает в себе только совершенно общие правила, например что следует делать добро и избегать зла или не делать другим того, чего ты не хочешь, чтоб они тебе делали. Это единственное, что вполне несомненно и непреложно, остальные же, частные, правила могут изменяться и не всегда сознаются человеком. Однако Суарес принимает противоположное мнение, именно, что в составе естественного закона входят не только общие правила, но и частные, а также заключения, выводимые из общих начал. Частные правила, говорит он, показывают также сообразность или несообразность действий с разумом, поэтому они также заключают в себе внутреннее добро или зло, а следовательно, не могут не входить в состав естественного закона. Выводы же относятся туда же, куда и начала, ибо истина начал проявляется в выводах.

Таким образом, Суарес дает естественному закону весьма обширный объем. Разрешение этого спора мы увидим у Канта, который различил предписания безусловные и гипотетические, одни — проистекающие из чистого разума, другие — берущие свое содержание извне.

Разнообразное содержание естественного закона приводится однако к единству. Существенное свойство естественного закона, говорит Суарес, состоит в том, что он един. Таковым он является: 1) в отдельном лице, все существующие в человеке правила составляют один закон, так как они исходят от одного законодателя, имеют одну цель и, наконец, все возводятся к одному верховному правилу: делать добро, потому что это добро, и избегать зла, потому что это зло, 2) естественный закон один во всем человечестве, ибо природа людей одна, но сознание тех или других его последствий и приложений может быть различно, вследствие чего является различие положительных законов между людьми, 3) естественный закон один во все времена, ибо он истекает из самого существа разумной природы, которая всегда неизменна. При этом Суарес делает однако оговорку: в некотором смысле, говорит он, естественный закон двойственный, один — закон человеческий, другой — закон благодати. Значение этой оговорки нам уже известно.

Последствие естественного закона состоит в том, что он обязывает совесть. Обязательная его сила, как мы уже видели, заключается, с одной стороны, в том, что это предписание Бога, с другой стороны, в том, что это нравственное правило, отклонение от которого есть нравственное зло. Но во всяком случае, исполнение его, говорит Суарес, должно быть добровольное, ибо он действует через посредство разума и воли и относится к человеку как к существу разумно-нравственному, следовательно, свободному. То только действие может называться человеческим, которое совершается вполне свободно. После этого непонятно, каким образом Суарес мог утверждать, что вся обязательная сила человеческого, т.е. положительного, закона истекает из закона естественного: если последний не имеет принудительной силы, то он не может сообщить ее и первому. Это противоречие происходит опять от смешения юридической области с нравственною.

Человеческий закон разделяется на гражданский и церковный, первый издается властью, устанавливаемою в человеческих обществах естественным способом, второй — властью, установленною сверхъестественным путем. Таким образом, в исследовании гражданского закона первый вопрос состоит в существе власти и в принадлежащем ей праве издавать законы.

Суарес прежде всего опровергает мнение тех, которые утверждали, что человек по природе своей существо свободное, никому не подчиненное, и что поэтому власть — учреждение противоестественное. Он ссылается на то, что человек — существо общежительное, имеющее прирожденное стремление жить в общении с себе подобными, а в обществе необходима власть, им управляющая, ибо во всяком теле нужны лица, пекущиеся об общем благе, так как отдельные члены более заботятся о своей частной пользе, которая нередко противоречит общей. Если человек по природе не подчинен той или другой власти, то в природе его лежит возможность и необходимость подчинения. Но где есть власть, там непременно должна быть и какая-нибудь верховная власть, которой принадлежит право издавать законы, обязательные для всех.

Кому же по естественному закону принадлежит верховная власть в человеческих обществах? Суарес развивает здесь общее учение иезуитов. Отдельное лицо, говорит он, не имеет власти над другими. Первый человек получил от Бога только власть семейную, а не государственную, государства же составились из добровольного соединения людей. Следовательно, по естественному закону власть в обществе принадлежит всем не как рассеянным единицам, а как совокупности лиц, образующих единое тело. С таким телом по естественному закону неразрывно соединена власть, а так как она не принадлежит никому в особенности, то она может принадлежать только всем вместе. Но по этому самому власть не истекает из воли отдельных лиц, ибо они сами ее не имеют. Хотя люди добровольно соединяются в общества, однако, как скоро они соединились, они не могут не подчиняться власти, так же как в брак жена вступает добровольно, но раз вступивши, она по естественному закону должна подчиняться мужу. Следовательно, общественная власть идет не от людей, а от Бога, который силою естественного закона связал ее с собранием людей. Однако из естественного закона, а потому от Бога происходит только существо власти, а не та или другая ее форма, последняя зависит от человеческого установления. Бог не вручает власти особенным актом тому или другому лицу, а передает ее людям через посредство разума и естественного закона. В силу этого начала власть первоначально принадлежит народу, который получает ее от Бога. Но общественная цель не требует, чтобы она всегда принадлежала совокупности граждан. Народ может по собственному изволению перенести ее на те или другие лица. Отсюда различные образы правления, из которых лучший монархия, хотя и другие могут быть хороши. Но какова бы ни была власть, она тогда только законна, когда она прямо или посредственно происходит от народа. Одна сила не рождает права. Сама наследственная монархия предполагает первоначальное перенесение власти волею народа на известную династию. Таким образом, царство получает свое начало от людей, от Бога же, по Св. Писанию, проистекает только его существо как законной власти, которой Бог предписывает повиноваться.

Это учение представляет полное развитие тех воззрений, которые мы видели у средневековых схоластиков: нравственные начала восполняются здесь демократическими, к общим требованиям естественного закона присоединяется необходимость воли народной как основания общественной власти. Но в отличие от схоластов, Суарес отвергает соединение всего человечества в одно политическое тело. Всемирное государство, говорит он, не требуется общественным благом. Поэтому императорская власть не распространяется не только на целый мир, но и на все христианство. Право издавать законы принадлежит верховной власти в каждом государстве, в тех пределах и под теми условиями, под которыми она передана ей народом. Отправляясь от единства нравственного закона, средневековые учители, так же как и стоики, хотели установить одно государство для всего человечества. Суарес является здесь сыном Нового времени: он исходит от потребностей современных ему обществ, демократическое начало берет у него верх над нравственным.

Схоласты, как мы видели, полагали существенное различие и в том, праведна ли власть или нет. На этом основании они разбирали случаи, когда власти можно не повиноваться. Суарес обращает внимание и на эти вопросы. Гражданская власть, по его мнению, не требует от князя исповедания истинной веры, ибо власть установляется естественным законом, следовательно, вера не может быть ее условием. Откровенный же закон не изменяет существа этой власти и не мешает ее действию. Единственное ограничение, которое он полагает, состоит в том, что христиане не должны повиноваться гражданским правителям в том, что противоречит религии. Общественная власть может принадлежать и неправедным людям, ибо и от них могут исходить справедливые законы, несправедливый же закон не налагает никакой обязанности на граждан, ибо это вовсе не закон. Никто не обязан повиноваться и власти, не имеющей законного права. Суарес утверждает, что если бы власть зависала от веры или от добрых нравов князя, то в государстве никогда бы не было мира, ибо всякий подданный считал бы себя вправе судить князя и отказывать ему в повиновении, что нелепо. Между тем он не видит, в какое противоречие он впадает с самим собою, предоставляя каждому гражданину право не повиноваться положительному закону, когда он считает его несогласным с законом естественным.

Суарес делает и некоторые другие ограничения. Он дает подданным право не повиноваться закону, 1) когда он слишком тяжел, ибо здесь предполагается, что князь хотел издать его только в виде опыта. Однако, говорит он, это мнение только правдоподобно, по строгому праву закону всегда следует повиноваться в пределах справедливости. Лучше просить князя об отмене тягостного постановления, если же он не уступает, надобно подчиниться его воле. 2) Можно не повиноваться закону, когда большинство граждан его не исполняет, однако и здесь нужна большая осторожность. Эти ограничения не что иное, как иезуитская казуистика.

Гораздо важнее вопрос о цели и содержании гражданского закона. Цель его не может быть ни вечное блаженство, ни даже духовное счастье человека на земле, ибо на это требуются сверхъестественные пути. Гражданский закон может иметь в виду только земное счастье, и то не отдельных лиц, а общества как целого союза, отдельных же лиц настолько, насколько они члены целого. Однако общественная цель должна сообразоваться с нравственным законом. Суарес отвергает мнение Макиавелли, что для общей пользы позволительно употреблять всякие средства. Нравственное начало занимает у него первое место. Оно входит и в содержание гражданского закона, который, по его мнению, не ограничивается одними внешними отношениями людей, но распространяется на все добродетели. Закон может предписывать всякого рода нравственные действия и запрещать все пороки, ибо цель его — естественное счастье государства, а оно недостижимо без добродетели. Из этого следует, что гражданский закон может предписывать человеку правила не только относительно других, но и относительно себя и Бога. Однако, с одной стороны, он должен держаться в пределах возможного, соображаясь с обыкновенными качествами людей и не требуя совершенства, с другой стороны, он должен ограничиваться тем, что полезно для целого союза. Гражданский закон не может предписывать и чисто внутренних действий, ибо они не подлежат принуждению и на них не простирается власть общества. Однако, так как внешние действия проистекают из внутренних, то, предписывая первые, закон косвенно предписывает и последние. Но он довольствуется одним внешним исполнением, ибо внутреннее состояние человека не подлежит его суду.

При всем том гражданский закон обязывает и совесть, 1) потому что власть, его издающая, происходит от Бога, 2) потому что естественный закон предписывает исполнять справедливые постановления законных властей, 3) потому что без этого власть была бы лишена всякой нравственной силы, следовательно, была бы ничтожна. Обязанность повиновения простирается на всех, от нее не изъемлются и праведные, как утверждают некоторые. Сам князь связывает себя законом, ибо последний имеет в виду благо целого, в котором заключаются как тело, так и глава, но в отношении к князю эта обязанность не принудительная, ибо верховная власть не подложит принуждению.

Что касается до отношения гражданского закона к естественному, то оно может быть двоякое: иногда гражданский закон служит только провозвестником закона естественного, когда определения первого являются только выводами из последнего, иногда же он прибавляет и собственные свои определения, когда естественный закон дает одно общее правило, а приложение этого правила, например определение известного наказания, предоставляется человеческой воле.

Канонический закон существенно отличается от гражданского, хотя имеет то же нравственное содержание. Последний касается порядка естественного, первый — сверхъестественного и всего, что к нему относится: веры, таинств, церкви. Поэтому он простирается единственно на верующих, ибо остальные не суть члены церкви. Но ему подлежат еретики, которые могут быть принудительно возвращаемы к истинной вере, ибо они признали над собою церковный закон и нарушили его предписания.

Канонический закон издается церковною властью. В опровержение протестантов Суарес доказывает, что церковная власть необходимо должна иметь право устанавливать законы, обязательные для верующих. Церковь как тело Христово образует единый союз, но всякий союз должен иметь в себе власть, а всякая власть облечена правом издавать обязательные для всех законы. Если бы даже не было Откровения, то по естественному закону человек имеет потребность в поклонении Богу, следовательно, и в церковной власти, поэтому жрецы были и у язычников. Точно так же церковная власть связана и с законом благодати, но так как последний — сверхъестественный и духовный, то и власть здесь должна иметь тот же характер: она ведет людей к цели сверхъестественной и духовной и употребляет таковые же средства, насколько она принудительна, она действует преимущественно мечем духовным. Положительным установлением Христа эта власть вручена Петру и его преемникам, что доказывается известными текстами.

Каково же отношение церковной власти к гражданской? В обсуждении этого вопроса Суарес становится на одну точку зрения с Беллармином, заменяя однако доводы последнего некоторыми своими. Таким образом, в учении о гражданском законе он отрицает у папы прямую светскую власть не только над всем человечеством, но и над христианскими народами за исключением собственных владений. Такой власти ему не дано ни Св. Писанием, ни преданием церкви. Она и не нужна для церковного управления, достаточно должное подчинение светской власти духовной, в силу которого последняя получает косвенное влияние на гражданскую область. Папа не имеет права издавать гражданские законы, но он может исправлять и даже иногда отменять те, которые клонятся к погибели душ.

Эти начала получают еще большее развитие в учении о каноническом законе. Здесь Суарес доказывает, что по евангельскому установлению церковная власть превышает светскую, ибо 1) одна относится к порядку сверхъестественному, другая — к естественному, 2) цель первой — небесная, духовная, вечная, цель второй — земная, материальная, временная, 3) первая проистекает от Бога непосредственно, вторая через посредство естественного закона, 4) первоначальный субъект первой — Христос и затем лица, которым он передал власть, первоначальный субъект второй — народ и за ним те, которые от него получили правление. Все это доказывает превосходство церковной власти над светскою, но Суарес на этом не останавливается, он утверждает, что последняя подчиняется первой. Доказательства следующие: 1) церковь образует единое тело, а потому должна иметь единого главу, которому все другие власти обязаны подчиняться, иначе в обществе не будет мира и единства. Гражданская власть должна, следовательно, подчиняться церковной, как тело — душе. Суарес приводит здесь изречение св. Бернарда о двух, принадлежащих церкви мечах. 2) Для того чтобы светская власть была праведна, необходимо, чтобы правило ее действий было духовное, следовательно, она должна направляться духовною властью, которая может исправлять и воздерживать правителя не только как человека, но и как князя. И если возразят, что духовные лица также нуждаются в исправлении, то и над ними высшее право принадлежит папе, который один не может быть исправляем никем, потому что не подчиняется никому. Так как нельзя идти в бесконечность, то необходимо остановиться на какой-нибудь верховной власти.

Таков последний вывод Суареса касательно отношения двух властей. Начало конечной цели, к которому прибегал Беллар-мин, он оставляет в стороне и ограничивается доводами, взятыми из единства церкви и из начала закона. Первое доказательство основано на смешении двух различных союзов, государства и церкви, что уже было выяснено в полемике с Беллармином. Суарес до такой степени впадает здесь в обыкновенную рутину католических богословов, что употребляет сравнение с отношением души к телу, между тем как, по собственному его учению, гражданская власть не ограничивается устроением телесных благ, а издает законы, предписывающие все добродетели. Второй же довод, вытекающий собственно из его системы, есть не более как несколько видоизмененное повторение теории нравственного закона. Но здесь требовалось бы доказать, что естественный закон сам по себе недостаточен для установления справедливости в человеческих обществах и что он высшее свое начало должен получать от закона церковного. Этого доказательства Суарес не представил. Напротив, естественный закон составляет у него нечто цельное и самостоятельное. Заключение в пользу папства является, следовательно, как бы висящим на воздухе. Это завершение того эклектизма, который выражается во всем сочинении. Иезуитская теория нравственного закона имела некоторое значение для Католической церкви, ибо она воскресила средневековые начала, которые составляли главную опору последней, но для науки и для дальнейшего развития человечества она должна была остаться совершенно бесплодною. В ней нет ни цельной мысли, ни живого начала. При всей обширной учености Суареса, при несомненной силе его ума и таланта, книга его представляет не более как попытку собрать обломки прошедшего и составить из них подпору для расшатавшегося здания.

Этим не ограничилась политическая литература иезуитов. Начало свободы, которое еще в средние века сочеталось с теократическими воззрениями, в XVI столетии получило у католиков такое же развитие, как у протестантов. Мы видели, что по общепринятому учению иезуитов, власть считалась первоначально принадлежащею народу, по воле которого она переносится уже на те или другие лица. Надобно было сделать еще один шаг, сказать, что власть неотъемлемо принадлежит народу, и демократическая теория являлась вполне законченною. К этому, в сущности, вело учение о неповиновении несправедливым законам и о сопротивлении тирании. Католики в этом направлении быстро дошли до защиты тираноубийства, которое у них перешло в практику. Два французских короля пали жертвами фанатиков, возбужденных католическим духовенством.

Демократические теории католицизма развивались в особенности во Франции во время религиозных войн. Стремления и владычество Лиги дали им полный простор. Стараясь произвести реакцию против идей Нового времени и веротерпимости в отношении к протестантам, католики искали опоры в фанатизме народных масс. Целый рой проповедников в Париже и в провинциях неистово ратовали против Генриха III и Генриха IV, провозглашая право народа сменять королей и взывая к убийству тиранов*. Эти учения излагались и в политических памфлетах. Замечательнейщие из них сочинение неизвестного автора ‘О справедливой власти христианской республики над нечестивыми царями’ (De justa reipublicae christianae in reges impios authori-tate), и памфлеты Буше ‘О справедливом низложении Генриха III’ (De justa Henrici tertii abdicatione a Francorum regno) и ‘Проповеди о мнимом обращении Генриха Бурбонского’ (Sermons de la si-mulee conversion et nullite de Г absolution de Henri de Bourbon). Bo всех них самым ярким образом выступает сочетание демократических начал с теократическими.

______________________

* См.: Charles Labitte. De la democratic chez les predicateurs de la Ligue. Paris. 1865.

______________________

Буше был одним из главных руководителей Лиги, одним из самых неистовых проповедников демократических начал, господствовавших в то время среди католиков. В своих памфлетах он старается теоретически оправдать действия католической реакции*. По примеру средневековых писателей он приписывает право низлагать королей, с одной стороны, церкви, с другой — народу. Насчет папской власти он держится теории Беллармина, признавая за папою косвенное право на светскую область, простирающееся до разрешения подданных от присяги и повиновения. Народу же он присваивает не только первоначальную власть, как Беллармин и Суарес, но и постоянную верховность с правом устанавливать и сменять правителей. Короли, говорит он, получают свою власть не от закона Божьего и не от естественного права, они устанавливаются по праву народов (jure gentium), в силу свободной воли граждан. Защитников божественного происхождения королевской власти Буше называет пустыми болтунами, которые хотят поставить королей выше народа, как будто бы они были боги на земле, и выше всякого закона, тогда как сам Христос подчинялся закону. В действительности же, говорит Буше, у королей нет другого права, кроме того, которое происходит от народного выбора. Сама наследственная власть имеет значение единственно в силу признания со стороны народа. На этом основании во Франции Меровингов заменили Каролинги, а последних Капетинги, иначе надобно считать все эти династии незаконными. Но получая власть от народа, короли сохраняют ее, только пока они правят для общего блага. При установлении царской власти между королем и гражданами заключается договор, и если король нарушает условия, то и народ освобождается от повиновения. Короли происходят от народа и существуют для народа, а не народ для королей. В народе всегда лежит основание власти, ему в государстве принадлежит право связывать и разрушать. Поэтому генеральные штаты или народные представители в силу естественного закона могут судить короля. Народу принадлежит над королем даже право жизни и смерти.

______________________

* Я не имел под руками сочинений Буше, которые довольно редки, а пользовался изложением Лабитта, с. 166-171, 266-277, и Жане. Т.II. С 114-120.

______________________

Буше подробно обсуждает и теорию тираноубийства. Вместе со средневековыми богословами он различает тирана по неправильному присвоению власти и тирана по злоупотреблению власти. Первого, говорит он, очевидно может убить всякий: это не что иное, как право обороны против незаконного похитителя власти. Относительно же второго надобно сделать различие: когда злоупотребление касается только частных лиц, последние не имеют права мстить за себя сами убийством тирана, ибо частное мщение за обиды не допускается в государстве, наказание принадлежит общественной власти. Но когда злоупотребление касается общего блага и народная власть объявляет тирана врагом общества, тогда всякому дозволено убить его, как дикого зверя. В доказательство Буше приводит исторические примеры и свидетельства языческих и христианских писателей. Он утверждает даже, что Христос и апостолы не проповедовали тираноубийства единственно потому, что в то время язычество было еще слишком могуче.

После этого немудрено, что Буше восхваляет Жака Клемана, убийцу Генриха III. Первый его памфлет, о справедливом низложении Генриха III, был начат еще при жизни короля, но в то время, как он писал, совершилось убийство, и он восторженно изъявляет свою радость. Молодой монах, говорит он, новый Аод. вдохновенный Христом, побуждаемый высшею любовью, возобновил дело Юдифи над Голоферном и Давида над Голиафом. Это известие исполнило святою радостью сердца всех честных людей.

Совершенно того же направления держится и неизвестный автор трактата ‘О справедливой власти христианской республики над нечестивыми царями’, сочинение, которое некоторые приписывают иезуиту Райнальдсу, писавшему под именем Россеус*. Автор исполнен ненависти к протестантизму, который в его глазах гораздо хуже самого язычества. По его мнению, гугеноты ни в христианском, ни в политическом отношении не могут быть названы французами, им можно дать это название разве в том смысле, как собака называется французскою. Он восстает и против распространенного у кальвинистов учения о тираноубийстве, объявляя его достойным омерзения. Однако, говорит он, когда Бюканан развивает общие начала права, невозможно с ним не согласиться, только последствия он выводит самые ложные. В сущности, все различие заключалось в том, что протестанты считали дозволенным убивать католиков, а католики протестантов. Несмотря на старания автора показать отличие своего учения от гугенотского, результат выходит один и тот же.

______________________

* См. об этом Labitte. Appendice, где изложено и содержание книги. Ср. также статью Jesuiten в ‘Staatslexicon’ Роттека и Велькера, 3-е изд.

______________________

Автор доказывает, что право народа выбирать царей проистекает от природы и от разума, данного человеку Творцом. Презирать свободу, которую Бог нас одарил, было бы признаком низкой и раболепной души. Поэтому невозможно признать, что народ отчуждает первоначально принадлежавшую ему власть, перенося ее на те или другие лица. Напротив, он всегда сохраняет право ограничивать и изменять образ правления. Даже язычники пользовались этим правом, во имя его римляне изгнали Тарквиниев. Тем более должны иметь его народы христианские, осененные высшею благодатью. Христианский князь является не владельцем вотчины, как турецкий султан, а управляющим землею по поручению народа и на основании заключенного с ним договора. Поэтому всякий князь, вступая на престол, должен сначала вопросить народную волю. Если же правитель становится тираном, то народ для собственной защиты должен его обуздать. Св. Писание дозволяет и убийство тиранов, однако не так, как проповедуют протестанты. Если тиран захватил власть насильно, то нет сомнения, что всякий может его убить, если же тираном сделался законный правитель, то нужны с его стороны многочисленные злоупотребления, прежде нежели может быть дозволено посягать на его жизнь. Тогда лишь, когда становится очевидным, что народ не хочет более ему повиноваться и восстает на него, считая его тираном, каждый может убить его как вора. Но лучше всего дожидаться решения церкви. Примером может служить Жак Клеман, этот славнейший и невиннейший юноша, говорит автор, память которого следует защищать против возмутительных клевет политиков, стремящихся унизить этот геройский и совершенно божественный подвиг.

Учете о тираноубийстве получило еще большую знаменитость через другое сочинение, которое по учености и таланту стоит несравненно выше всех этих вызванных борьбою памфлетов. В начале XVII столетия, (в 1603 г.), испанский иезуит Мариана, один из замечательнейших писателей своего ордена, издал книгу ‘О царе и царском воспитании’ (De rege et regis institutione). Она писана обдуманно, на досуге, посвящена Филиппу III, королю испанскому, и одобрена королевскою цензурою. Между тем в ней странным образом перемешиваются самые высокие понятия о царском достоинстве с началами, заимствованными из учения о народной власти. Противоречащие друг другу воззрения средневековых богословов выступают здесь рядом во всей своей резкости, свидетельствуя о том умственном хаосе, который господствовал в разгромленном лагере католиков.

Мариана исходит от начала общежития. Первоначально, говорит он, люди жили рассеянно, как животные. Имея мало нужд, следуя природным влечениям, не причастные порокам, они могли бы вести самую блаженную жизнь, если бы их не удручал недостаток многих вещей и слабость тела не подвергала бы их внешним нападениям. Из всех животных человек наиболее беззащитен, он нуждается во всем. Но Бог сотворил его таким из любви к человеческому роду, чтобы люди поняли необходимость взаимной помощи, ибо нет ничего лучше общества, соединенного дружбою. В одиноком состоянии человек был предан на жертву и диким зверям, и сильнейшим из себе подобных, которые легко могли угнетать слабейших. Потребность защиты повела людей к теснейшему сближению, они стали выбирать себе предводителей, лучших из среди себя, которые могли бы охранять их от врагов и водворить между ними правосудие. Так произошли города, и возникла царская власть. Вследствие слабости людей и потребности взаимной помощи образовались гражданские общества и установились священные законы.

Объяснивши происхождение обществ, Мариана доказывает, что из всех способов устройства верховной власти преимущество принадлежит монархии. 1) Она более всего согласна с законами природы, которые совокупность мироздания подчиняют единому управлению, и везде над частями поставляют главу или средоточие, дающее направление целому. И дом, и область, и государство любят управляться единым лицом. 2) Для охранения мира в обществе лучше один правитель, нежели многие, которые часто расходятся в мнениях и преследуют свои частные выгоды. Единый князь менее подвержен всякого рода страстям, ибо, имея все нужное, он ничего для себя не желает, поэтому здесь более места для правды и свободы. 3) Всякая власть требует силы, но сила, сосредоточенная в одном лице, гораздо больше и действительнее, нежели разделенная между многими. Примеры войн и союзов, где требуется согласие нескольких воль, свидетельствуют о том, что попечение об общих делах лучше вверяется одному, нежели многим. Против этого могут возразить, 1) что несколько умов лучше видят вещи и познают истину, нежели один, 2) что единый правитель более подвержен страстям и увлечениям, нежели многие, 3) что при общем управлении ошибки одного исправляются другими, тогда как князь не подлежит ничьему суду и не может быть никем наказан, наконец, 4) что нет ничего лучше власти, сдержанной законами, а этого всего труднее достигнуть с князем, у которого в руках сосредоточивается вся полнота власти. Эти возражения несомненно имеют значительный вес, но во всяком образе правления есть свои выгоды и свои недостатки, надобно знать, которые перевешивают. Если в государстве первое благо заключается в мире и согласии, а раздор составляет величайшее зло, то монархия бесспорно имеет преимущество перед другими образами правления. Это тем очевиднее, что во всяком собрании людей количество злых превосходит количество добрых, следовательно, владычество большинства всегда ведет к господству худшей части народа. Невыгоды монархии значительно уменьшаются, когда князь управляет с совета лучших людей. Наконец, несомненно, что нет правления хуже тирании, но это самое доказывает превосходство монархии, ибо обыкновенно лучшие вещи, извращаясь, становятся худшими.

Показавши выгоды монархического правления, Мариана выводит далее, что княжество должно быть наследственное. По-видимому, говорит он, ничего не может быть нелепее, как предоставить общественную власть воле случая: правление может достаться недостойному лицу, ребенку, женщине. Но, с другой стороны, выбор царя имеет свои, весьма значительные невыгоды: монархи, восходящие на престол из частной жизни, становятся надменными, перерыв власти и состязания соперников производят смуты, на выборах побеждает худшее большинство. Притом одна наследственная монархия способна внушить народу то уважение, которым должна пользоваться власть, непрерывность правительства соответствует непрерывности самого государства, охраняет мир и устраняет раздоры, наконец, тот более заботится об управлении, кто оставляет его своим детям. Нет сомнения, что наследник престола может быть недостоин своего сана, но история показывает, что столь же часто бывают недостойны и выборные князья. По всем этим причинам наследственная монархия имеет несомненное преимущество перед избирательною. Для избежания всяких поводов к козням, смутам и распрям полезно, чтобы наследник престола назначался самим законом, так чтобы выбор его не предоставлялся ни князю, ни народу.

Но всякий образ правления может извращаться. Следуя Аристотелю, Мариана различает шесть образов правления, три правильных и три извращенных. Худший из них — тирания. Мариана изображает ее, подражая также Аристотелю, и затем задает себе вопрос: позволительно ли убивать тирана?

Здесь он, по своему обыкновению, приводит доводы обеих сторон. Защитники тирании утверждают, что непозволительно сопротивляться какой бы то ни было власти, а тем более поднимать руку на царя, которого сам Бог поставил во главе народа. Попытки сменить князя производят в государстве глубокие потрясения и перевороты. Если допустить подобное начало, то внутренний мир вечно будет нарушаться, часто под самыми пустыми предлогами. Наконец, народ не может иметь уважения к власти, если он думает, что подданные имеют право наказывать своего князя. С другой стороны, защитники народа говорят, что царская власть происходит от народа, который всегда сохраняет за собою право в случае нужды призывать князей к суду и наказывать их. Ссылаются на примеры знаменитых людей, которые убийством тиранов покрыли себя вечною славою. Тиран подобен дикому зверю, уничтожающему все перед собою, неужели следует это терпеть? Нет, если кто видит мать или жену в опасности, он должен лететь к ним на помощь, тем более всякий обязан, с опасностью жизни помогать отечеству, которое дороже родителей.

Из этих двух противоположных мнений Мариана склоняется на сторону последнего. И богословы, и философы, говорит он, согласны в том, что похититель власти может быть убиваем всяким. С законным князем, злоупотребляющим своею властью, надобно поступать осторожнее, в этом случае решение должно быть предоставлено собранию граждан. Сначала следует увещевать князя, но если он остается неисправимым, надобно объявить его общественным врагом и истреблять его всеми средствами. Если же князь запрещает собрания и таким образом мешает гражданам пользоваться своим правом, то всякому позволено убивать его безнаказанно. Мариана, как и другие защитники тираноубийства, восхваляет Жака Клемана, утверждая, что он своим подвигом приобрел себе вечную славу. Этот пример, говорит он, показывает царям, как опасно делаться врагами государства.

Мариана не ограничивается этим общим решением вопроса. Как иезуит он входит в подробности, исследует свойства различных случаев. Он спрашивает: дозволено ли отравлять тиранов ядом? На этот вопрос, который мы видели уже у Иоанна Солсберийского, он отвечает отрицательно: принимая яд, говорит он, тиран как бы сам налагает на себя руку, следовательно, становится самоубийцею, это грех, в который не следует его вводить. Но погубить его посредством отравленной одежды или стула можно, ибо это внешнее действие, произведенное другим.

После этого Мариана приступает к разрешению вопроса: чья власть выше, князя или государства, т.е. народа? Что народ выше князя в тех странах, где установлены власти, воздерживающие правителя, в этом не может быть спора. В других же вопрос сомнительнее. Многие думают, что князь выше отдельных лиц, но ниже собрания представителей всего народа, без согласия которых он не может ни издавать законов, ни взимать податей. Кроме того, если бы народ не был выше князя, то непозволительно было бы восставать на тиранов. Наконец, невероятно, чтобы народ, от которого исходит всякая власть, перенес все свои права на князя, не оставив за собою ничего. Однако многие ученые мужи ставят князя выше совокупности граждан. Иначе, говорят они, была бы не монархическая власть, а народная, из этого произошло бы смешение всех вещей. Князь управляет государством, как отец семейства — домом. Наконец, ничто не мешает народу перенести все свои права на князя, когда этого требует общественное спокойствие. Мариана не считает однако эти доводы убедительными. Он признает за князем право распоряжаться военным делом, творить суд, назначать сановников, но он не предоставляет ему власти изменять законы и взимать подати без согласия народа. Кроме того, и это самое важное, если бы власть народа не была выше княжеской, то нельзя было бы наказывать тиранов. Что же касается до вопроса ‘Мог ли народ перенести на князя все свои права или нет?’, то Мариана считает его безразличным. Во всяком случае, говорит он, это безрассудно как со стороны народа, который отдает себя в волю одного человека, так и со стороны князя, который получает власть, могущую сделаться тираническою, а потому подверженную гораздо большим опасностям. Поэтому Мариана не считает князя изъятым от законов: всякий, отступающий от закона, говорит он, нарушает справедливость. Однако и здесь следует сделать различие: князь нравственно обязан исполнять все законы, но касательно тех, которые он издает собственною властью, он не может быть принуждаем к исполнению, если же закон издан с согласия народа, то здесь уместно и принуждение, ибо народная власть выше княжеской.

Книга Марианы, очевидно, представляет собою смешение всех начал. Она замечательна как даровитое и чисто политическое изложение главных вопросов, занимавших его современников, но последовательности в ней нельзя найти. Она является как бы изображением того смутного состояния, в котором находился XVI век, где перемешивались и боролись самые разнородные начала: монархия и демократия, нравственный закон и проповедь убийства. Испанский иезуит умел все в себе совместить, он посвятил даже своему государю, вполне самодержавному, книгу, в которой он ставил народ выше царя и защищал убийство князей, злоупотребляющих своею властью.

Если мы политическую литературу иезуитов сравним с произведениями протестантов, то увидим, что, в сущности, у них начала одни и те же, исключая вопрос об устройстве церкви, в котором они расходились. Теории закона и свободы у тех и других развиваются на одинаковых основаниях и почти с тождественным содержанием. Причина понятна: устройство церкви зависит от веры, от различного понимания Откровения, светские же начала имеют свою, присущую им природу, с которою необходимо соображаться и которая проявляется при всякой теоретической попытке построить на них известную систему. И протестанты, и католики разделяли области духовную и мирскую, признавая, что последняя может управляться иными началами, нежели первая. Поэтому, споря об одной, они могли соглашаться насчет другой. А если так было в XVI веке, когда религиозный вопрос был еще в полном разгаре, то тем более это могло иметь место впоследствии, при чисто светском развитии общественных элементов, когда религиозные стремления потеряли свою прежнюю силу среди европейских народов. В новое время мы видим, что те или другие политические начала развиваются у различных народов совершенно независимо от господствующего у них вероисповедания. Один и тот же народ, оставаясь при одной и той же религиозной форме, переходит в силу внутреннего закона развития через совершенно различные ступени политической жизни.

Однако, если в Новое время религия не является уже определяющим началом исторического движения народов, то она не перестает оказывать на них свое влияние как одно из условий, содействующих или препятствующих развитию известных политических направлений. Таким образом, католицизм, хотя, как мы видим, он мог приспособляться ко всякому политическому устройству, по существу своему более благоприятствовал началу власти, нежели свободе. Поэтому в католических странах власть всегда получала от религии сильнейшую поддержку, а вследствие этого она могла достигнуть гораздо больших размеров, нежели в протестантских землях. Католические государства, Испания, Франция, Австрия, были главными центрами абсолютизма в Европе. Напротив, кальвинизм благоприятствовал свободе, в нем развитие неограниченной монархии всегда находило самое сильное препятствие. Кальвинистские земли сделались главными рассадниками свободных учреждений в новом человечестве. Наконец, лютеранское исповедание более всего содействовало утверждению законного порядка в тех государствах, в которых оно водворилось. Северная Германия сделалась в Европе главною представительницею начал закона и вытекающих отсюда учений.

Это косвенное влияние религии на политику могло, разумеется, иметь большую или меньшую силу, смотря по обстоятельствам. Чем более известная религиозная форма приобретала господства над умами, тем более она стремилась подчинить себе и светскую область, а потому тем сильнее оказывалось ее влияние на последнюю. Вследствие этого страны, в которых католицизм пустил наиболее глубокие корни, остались позади всех на пути развития. Католицизм как форма, которой преобладающее значение принадлежит средним векам, в Новое время по существу своему является началом реакционным. Италия и Испания только недавно, под влиянием новых либеральных идей, успели подняться из-под того подавляющего гнета, который тяготел над ними вследствие векового союза церковного деспотизма с государственным. Напротив, те католические страны, в которых светские элементы были довольно крепки, чтобы сохранить свою независимость, не только не отстали от других, но явились вожатыми европейского развития. Такова Франция, которая искони умела дать отпор теократическим стремлениям пап. В ней постоянное реакционное движение, исходившее из недр католицизма, не могло препятствовать свободному движению идей. Реакция мешала здесь только одностороннему развитию либерализма. Отсюда непрестанная борьба противоположных начал, которая сделала Францию главным центром, где решаются политические вопросы Нового времени.

Г. Кампанелла

Из писателей XVI века, защищавших католицизм и всемирное владычество папы, одиноко стоит Кампанелла. Он не богослов, а философ, не политик, а мечтатель. Это опять один из тех оригинальных людей XVI столетия, в которых сочетаются самые разнородные элементы, в которых глубокое стоит рядом с фантастическим и даже нелепым. Кампанелла двадцать семь лет просидел в неаполитанских тюрьмах, обвиненный в заговоре против испанского правительства, которое в то время там владычествовало, а между тем он с полным убеждением проповедовал всемирную испанскую монархию, подчиненную высшему руководству папы.

С эпохою Возрождения философия, как и политика, освободилась от подчинения религии и сделалась самобытною наукою с чисто светским характером. Первый толчок этому направлению дали греки, которые, переселившись в Западную Европу, пробудили в ней стремление к самостоятельному изучению классиков. В половине XV столетия, после Флорентийского собора, Гемистий Плефон и кардинал Виссарион распространили между западными учеными поклонение Платону. Наука на Западе была уже к этому приготовлена. Последняя эпоха схоластики привела, как мы видели, к развитию идеализма, но схоластический идеализм, пытавшийся сочетать две разнородные области, сверхъестественную и естественную, не в состоянии был сладить с своею задачею. Он скорее вел к разобщению двух сфер, нежели к их соединению. Пробовали прибегнуть к мистицизму, но последний не мог дать твердых начал для науки. Классический идеализм пришел на помощь умам, искавшим исхода, он удовлетворил возникшей потребности и сделался точкою отправления для нового развития мысли. Скоро платонизм овладел умами. Во Флоренции основалась платоническая академия, корифеями которой были Марсилио Фичино и граф Пико делла Мирандола. Сочинения греческого философа переводились и толковались учеными, у Марсилио Фичино стоял бюст Платона как предмет религиозного поклонения. Явились и новые перипатетики, уже отвергавшие схоластику и следовавшие чистому учению Аристотеля. Таковы были Помпонацци, Цезальпин. Но все это было только начало. Скоро философия приняла более самостоятельное направление. Появились мыслители с новыми системами, пытавшиеся привести весь умственный мир к общим началам, ими самими выработанным. Эти попытки не представляют той зрелости и той логической связи, как системы Нового времени. У философов XVI века мысль находится еще более или менее в хаотическом состоянии, где перемешиваются разнородные направления. Но все элементы будущего развития находятся уже здесь в зачатках. Если мысль имеет менее стройности и последовательности, зато в ней более полноты и менее односторонности. Коренные же начала и здесь те самые, которые лежат в основании всякой философии.

Главным центром этого умственного движения была Италия. Четыре имени выделяются здесь из остальных, как мыслители высшего разряда: Кардан, Телезио, Бруно, Кампанелла. В них выражаются и основные направления философии.

Кардан примыкает к пробудившемуся в Италии классическому идеализму. Высшим началом бытия он ставит Единое, Совершенное, то, что заключает в себе все, к чему все стремится. Это и есть Добро, или Бог, единый в троичности Силы, Мудрости и Любви. Бог, по определению Кардана, есть сознающая себя жизнь любви. В нем все сущее достигает совершенной гармонии, которая состоит в согласии противоположностей. В природе же все слагается из трех начал: материи, формы и деятельности, их сочетающей, последняя есть душа вещей. Человек — цель творения, средоточие бытия, соединяющий земное с небесным. И он везде стремится к полной гармонии жизни, к сочетанию различного. Одна противоположность вызывает в нем другую, до тех пор, пока он не достигает совершенного согласия.

Если Кардан держался проложенного уже пути, то Телезио старался пробить новую дорогу. Он является родоначальником сенсуализма Нового времени и опытного направления наук. Уже в средние века номиналисты, особенно позднейшие, производили познание от внешних чувств, но у них эта теория сочеталась с схоластикою. Телезио отверг всякие схоластические приемы и требовал, чтобы человек читал в книге природы, отправляясь от того, что есть. Однако в собственной своей системе он далеко не осуществил своего требования: и он хотел сочетать материалистические начала с религиозными, принимая, впрочем, последние как плод философской мысли. Бог, по его учению, создал прежде всего материю, без которой ничто не может быть, ибо без нее нет силы, так же как и наоборот, нет материи, которой бы не была присуща сила. Мы видим здесь положение, повторенное новейшими материалистами. Телезио строит всю природу из двух основных сил, холода и тепла, от которых происходят все вещи. Опытный путь очевидно уступает здесь место чисто произвольной конструкции. Возродившийся в этой системе материализм нашел более последовательного продолжателя в Ванини, который погиб на костре, затем несколько позднее в Гассенди, который воскресил учение эпикурейцев, опытная же метода обрела в конце этого периода высшего своего представителя в лице великого Бэкона, положившего основание изучению естественных наук. Бэкон указал на Телезио как на одного из своих предшественников.

Материализм вел к раздроблению сил природы, Джордано Бруно хотел привести их к единству, возведя их к первоначальному источнику, к Бытию, от которого все происходит. Бруно переносит неоплатонические начала в новый мир, он является предшественником Спинозы. Так же как последний, исходя от единства субстанции, лежащей в основе всех вещей, он развил систему натуралистического пантеизма. И он был предан огню инквизициею.

Наконец, представителем спиритуализма является Кампанелла. Он старался соединить воззрения Телезио на материальный мир с католическим православием и с собственными философскими началами. Исходная точка его учения лежит в мысли, в самопознании. ‘Я познаю себя, следовательно, я есмь’ — это основное положение Декарта было уже высказано Кампанеллою, который взял его у Августина. Познавая себя, я познаю себя мыслящим и хотящим, следовательно, и сущим, т.е. имеющим силу мыслить и хотеть. Эти три первоначальные определения — сила, разум и воля, или сила, мудрость и любовь, составляют мое бытие. Но познавая себя, я вместе с тем познаю себя ограниченным: к моему бытию присоединяется небытие. Вне меня есть другие вещи, которые я также познаю. Познавать я могу только тождественное со мною, ибо познание есть усвоение предметов разумом, следовательно, и бытие других, познаваемых мною вещей состоит в силе, мудрости и любви. Всякая вещь имеет первоначальную силу, которая дает ей бытие, она сознает это бытие, ибо иначе она не могла бы сохранить себя: насколько у нее есть сознания, настолько есть и бытия, наконец, она любит свое бытие, почему и стремится к самосохранению. Таким образом, мироздание представляет совокупность живых и сознающих себя сил. Каждая из них составляет единицу, нераздельную в себе, но отличающуюся от других. Этим самым каждая вещь является ограниченною: к бытию присоединяется в ней небытие. Отсюда ясно, что для полноты познания необходимо возвыситься к такому бытию, которое не имеет в себе небытия, к первоначальной причине всего сущего. Это и есть Бог, который состоит также из троичности Силы, Мудрости и Любви. В нем как в верховном бытии заключается сущность всех вещей, т.е. их идеи. Познавая себя, Бог познает и вещи, а познавая вещи, он их творит. Творение есть проявление божественного познания, исходящего из Мудрости. Как верховный Разум, Бог располагает все мироздание в предустановленном, неизменном порядке. Действия трех первоначальных причин суть необходимость, судьба и гармония, первая есть выражение Силы, вторая — Мудрости, третья — Любви. Когда мы смотрим на отдельные явления, нам кажется, что в мире многое происходит случайно, но в сущности все совершается по закону необходимости. Человек в мироздании является высшим существом: он не только вращается в ограниченном бытии и познании, как другие вещи, но он имеет и высший разум, неизреченное истечение Божества, этим разумом он восходит к познанию Бога. Однако в настоящей жизни, заключенной в ограниченной сфере, это познание неполно. Отсюда человек выводит, что у него есть цель высшая, загробная. К ней он должен стремиться, возводя к Богу все свои мысли, желания. Руководителем служит ему религия, которая поэтому составляет высшую связь человечества.

Прилагая эти начала к практической области, Кампанелла пришел к необходимости всемирной монархии, управляемой папою как высшим представителем мудрости на земле. Он изложил свои мысли об этом предмете в не дошедшем до нас сочинении ‘О папской монархии’*. Сознавая однако, что для создания подобного государства нужна первоначальная сила, Кампанелла искал князя, который мог бы завоевать весь мир. Он нашел его в испанском короле, в руках которого с обширными владениями в Европе соединялось господство над всем Новым Светом. С этою мыслью Кампанелла написал любопытную книгу ‘Об Испанской монархии’, в которой он указывал королю средства для достижения желанной цели.

_____________________

* Он сам ссылается на это сочинение, см.: De Monarchia Hispanica. Amstelod, 1653. С. 8: ‘…sicut in monarchia papali ostendi’, также с. 31.

_____________________

Для основания и устройства всякого государства, говорит Кампанелла, нужно содействие трех причин: Бога, мудрости и случая. Последний состоит в умении пользоваться временем и обстоятельствами. Все эти причины в совокупности называются судьбою, которая не что иное, как согласное их действие. От нее рождается фортуна, от нее исходит успех всякого человеческого предприятия.

Кампанелла рассматривает эти три причины в отношении к предполагаемой Испанской монархии. Необходимо, говорит он. начать с Бога, ибо человек свободен только в своей воле, а не в своих действиях, которые определяются цепью причин и следствий, восходящих к первой причине. На основании пророчеств, в которых открывается воля Божья, Кампанелла доказывает, что приближается конец света и что человечество находится уже в том периоде развития, когда все должно подчиниться святым и церкви. Испанский же король предназначен приготовить папе владычество над всей землею.

Переходя затем к другой причине, к мудрости, Кампанелла старается доказать политическими соображениями, что всемирный монарх, исповедующий христианство, непременно должен подчиняться папе. Очевидно, говорит он, что князь, который имеет над собою высшего, управляющего посредством религии, как, например, папу, никогда без согласия последнего не может достигнуть всемирного владычества. Религия господствует над человеческою душою, а от настроения душ зависят и успех оружия, и все средства, которыми приобретается царство. Поэтому герои, которые хотели основать всемирную монархию, всегда старались придать себе религиозный характер, так поступали Александр Великий, Юлий Цезарь, который непременно хотел быть первосвященником, наконец, Магомет. Если испанский король желает достигнуть такого же могущества, он должен основать новую религию, но этого не допустит ни разум, ни Бог. Новые религии, вообще, возвещаются только при создании новых государств, но если в существующих уже государствах происходят религиозные перемены, то это скорее ведет их к падению. Между тем папе Христос вручил оба меча, и светский, и духовный. Имея даже один из них, который дает ему религиозную власть над душами, он может легко противодействовать всякому монарху, ему враждебному. Напротив, кто будет действовать ему в угоду, тот имеет все условия успеха. Поэтому, если испанский король хочет основать всемирную монархию, ему необходимо соединиться с папою. Он должен велеть повсюду проповедовать, что приближается конец света, когда будет одно стадо под одним пастырем, и что он призван быть как бы новым Киром, которому предназначено собрать это стадо воедино. Для осуществления этого плана первым делом должно быть искоренение протестантской ереси, которая отрицает папскую власть. Кроме того, Кампанелла советует королю всеми мерами стараться привлечь к себе вообще духовенство. С этою целью он должен показывать в делах веры даже большую ревность, нежели сам папа, епископов же полезно постоянно занимать какими-нибудь новыми предложениями, касающимися религии, например канонизациею святых и т.п. Следует также духовных лиц приобщать к суждениям о государственных делах и даже придавать их в качестве советников полководцам на войне.

Кампанелла рассматривает далее другие требования мудрости, а также обстоятельства, представляемые случаем, которым мудрость должна пользоваться. Сюда относятся добродетель короля, доброта законов, благоразумие совета, правда чиновников, повиновение вельможей, количество и дисциплина войска, прочность казны, любовь народа, проповеди в пользу власти, наконец, согласие в собственных владениях и раздоры в соседних. Все эти статьи обсуждаются одна за другою, большею частью в нравственном духе, но нередко и с значительною долею политической хитрости. Хотя Кампанелла восстает на Макиавелли, называя его злодеем (scelestus), однако подчас собственные его советы отзываются тем же направлением.

Нравственное начало является, впрочем, преобладающим. Король, говорит Кампанелла, должен прежде всего отличаться мудростью и добродетелью. Кто не умеет управлять собою, тот не может управлять и государством. Необходимо притом, чтобы князь не только казался добродетельным, но и действительно был таковым, следуя примеру папы и епископов. Кампанелла дает много советов насчет личного поведения монарха, он входит в подробности даже супружеской жизни и деторождения. Относительно законодательства он утверждает, что не следует издавать новых законов, ибо достаточен закон христианский совокупно с римскою мудростью. Законы, говорит Кампанелла, должны быть таковы, чтобы народ соблюдал их из любви, а не из страха. Тиран, который в законодательстве имеет в виду только себя, разрушает собственную власть. Закон должен быть согласен и с обычаем, и даже с климатом, в котором живут люди. Далее, насчет вельможей или баронов Кампанелла советует не давать им соединяться между собою и увеличивать свою силу, ибо через это они могут сделаться опасными для монарха. Из остальных советов любопытно то, что Кампанелла говорит о народной любви. Он восстает против тех, которые утверждают, что властитель должен сеять раздоры между подданными. Это правило, говорит он, нелепо по многим причинам. Оно делает из князя тирана, который заботится о себе, а не об общем благе, вследствие этого в народе возбуждается к нему не любовь, а ненависть и страх. Кроме того, когда подданные живут в согласии, они тверже стоят против врагов. Поэтому мудрые законодатели всегда старались соединить граждан взаимною любовью. Для этого существуют разные средства. Прежде всего согласию способствует единство религии, ибо ничто так не разделяет людей, как различие вероисповедания. Затем во всесветной монархии к той же цели ведут взаимные браки и торговые сношения между народами. Наконец, необходимо установить среди граждан равенство, которое одно в состоянии уничтожить зависть, грабительство, роскошь, ненависть и изнеженность. Между тем, говорит Кампанелла, в христианском мире господствует заблуждение, в силу которого один является совершенным бедняком, а другой имеет несметные богатства. И тот. кто получает огромные доходы, все употребляет на собак, лошадей и шутов, на блестящие золотом покровы коней или, что еще хуже, на любовниц. Когда же бедный вчиняет иск против кого-нибудь из этих людей, то не только он не добьется своего права, но скорее он должен бежать или погибнуть где-нибудь в темнице, богатый же все себе забирает, потому что все судьи подкупны, зло, наиболее пагубное для государства. Богачи, правда, являются обыкновенно весьма щедрыми относительно своих слуг, но и это скорее служит во вред государству, нежели в пользу, 1) потому что эти слуги преданы единственно господину и готовы за ним следовать даже против царя, 2) потому что они через это становятся изнеженными, гордыми, льстецами. Это как бы школа людей самых подлых и ленивых, которые потом, обзаведясь семействами, своими кознями угнетают низшие классы и повсюду распространяют яд своего беззакония. Для устранения подобных зол король должен водворять в народе равенство, запрещая вельможам держать многочисленную прислугу. С тою же целью следует только половину податей брать с низших классов, а другую взимать с высших.

Но, как сказано, Кампанелла не всегда остается верен нравственным началам. Политик иногда берет верх над нравственным философом, и тогда он рекомендует относительно народа совершенно иные средства. ‘Несомненно, говорит он, что народ, особенно в столь обширном государстве, сильнее, нежели король совокупно с его друзьями и воинами. По крайней мере это так в христианском мире, хотя у турок оно не совсем достоверно. Необходимо, следовательно, принимать меры, чтобы народ не восстал почему-либо на короля и не сверг с себя его власти. С этою целью монарх должен главным образом заботиться о том, чтобы разные племена, входящие в состав государства, не имели между собою связи и чтобы они, будучи в унижении, не находили главы, на которого бы могли полагаться в случае восстания. Но более всего, говорит Кампанелла, общественный мир зависит от духовенства и в особенности от проповедников, которым народ верит и которых он слушается. Они обещают ему вечные блага, которые он может приобрести, презирая временные, они говорят ему, что повиновение царю угодно Богу и что, вынося напасти, подданные от Бога получат награду. Этим способом устраняются возмутители и предупреждаются восстания. Поэтому первое орудие власти — язык, а второе уже — меч. Это ясно из примера людей, которые своею речью увлекали за собою народы. Чтобы побороть великих возмутителей и особенно еретиков, Кампанелла советует учредить хорошую семинарию молодых проповедников, вроде тех, которые заведены иезуитами. Он видит в этом лучшее орудие для будущего всемирного государства.

Испанская монархия представляла в глазах Кампанеллы начало силы, папская власть воплощала в себе мудрость, в дополнение необходимо было изобразить и идеал любви. Кампанелла видел этот идеал в первой христианской общине, где братство вело к коммунизму. С другой стороны, изучение классиков воодушевило его в пользу Платоновой республики, которая представляла развитие тех же начал. Кампанелла захотел сам начертать образ идеального государства, оставив в стороне свои планы всемирной монархии и приспособляя классические предания к своей метафизике. Это он сделал в сочинении, которому он дал название ‘Город Солнца’ (Civitas Solis).

Кампанелла не упоминает об ‘Утопии’ Мора, но он очевидно имел ее в виду. Само изложение, так же как в Утопии, имеет форму разговора. Генуэзский путешественник описывает великому мастеру Гошпитальных рыцарей виденный им около Индии город Солнца. Сначала изображаются великолепные здания, которыми город украшен, потом повествователь переходит к образу правления и к общественному устройству. Верховная власть вручена здесь священнику, которого жители на своем языке называют Солнцем, но которого европейцы назвали бы метафизиком. Он судья светских и духовных дел, которые все подлежат его верховному решению. Под ним состоят три помощника, Пон, Син и Мор, т.е. Сила, Мудрость и Любовь. Первому поручены дела войны и мира, которыми он распоряжается самовластно, подчиняясь одному Солнцу. Второй заведует науками и искусствами, имея под собою столько подчиненных, сколько есть отдельных наук. Третьему, наконец, вверено попечение о деторождении: он обязан смотреть, чтобы порода сохранялась возможно лучшая. Он же заведует воспитанием детей, а также медициною, земледелием — одним словом, всем, что относится к пище, одежде и народонаселению.

Таково устройство правления. Что касается до общественного быта, то в городе Солнца господствует полный коммунизм. У граждан все общее, не только имущества, но и жены. Этим устраняются эгоизм и все дурные наклонности человека, остается одна любовь к общему благу. Другие люди думают, что необходимо каждому иметь свой дом, свою жену и своих детей, солярийцы не признают этого, полагая, вместе со св. Фомою, что деторождение установлено для сохранения рода, а не лица и что поэтому размножение народонаселения касается не частных лиц, а общества. В городе Солнца все, что относится к этому делу, заведуется общественными властями и совершается по их приказанию. Воспитание детей, разумеется, также общее. И здесь руководителями являются сановники, которые назначают каждому его ремесло, смотря по характеру и по созвездию, под которым он родился. Поэтому все исполняют свое дело хорошо и с любовью, так как труд их отвечает естественным их наклонностям. Способнейшие в каждой отрасли знаний определяются к общественным должностям. Кандидаты на должности предлагаются сперва начальниками в большом совете, составленном из всех граждан выше двадцати лет, здесь всякий может высказать о них свое мнение. Затем происходит окончательный выбор в более тесном совете, где заседают все должностные лица и граждане выше пятидесяти лет. Для того чтобы быть избранным в метафизики, необходимо основательно знать все науки, поэтому здесь управлять государством может только гений, который своею мыслью проник в самую сущность вещей. Это сан пожизненный, так же как и должности трех ближайших его подчиненных. Остальные чиновники могут быть сменяемы по воле народа, эти же четыре переменяются только тогда, когда по общем совещании они найдут лицо, более достойное занимать их место, нежели они сами. Тогда они добровольно уступают ему свое звание.

Кампанелла входит в значительные подробности насчет образа жизни, верований и философских мнений солярийцев, но все эти фантастические описания имеют весьма мало интереса. Очевидно, что здесь новой и серьезной мысли нет никакой. Коммунистические начала доведены до еще большей крайности и односторонности, нежели у Мора, вследствие чего общественное устройство, изображенное Кампанеллою, является еще менее сообразным с природою вещей и с естестаом человека. Поэтому его сочинение далеко не получило такой известности, как ‘Утопия’. В истории науки оно не имеет значения. Кампанелла как философ занимает одно из первых мест в ряду мыслителей XVI века, как публицист он стоит весьма низко. В его учении соединяются различные элементы нравственного закона: и религиозный, и философский, и политический, он старается сочетать власть, закон и любовь, или общее благо, но все это бродит у него в хаотическом беспорядке. Он является здесь не столько двигателем науки, сколько образцом тех странностей, в которые впадали даже сильные умы того времени.

3. Боден

Во время разгара борьбы между католиками и протестантами во Франции образовалась средняя партия под именем политиков. Они стали в положение независимое от обеих сторон и стремились к водворению мира в государстве признанием свободы вероисповедания. Эта партия, к которой принадлежали лучшие люди того времени, как, например, канцлер Лопиталь, окончательно восторжествовала с восшествием на престол Генриха IV. С этих пор монархия, отрешившись от исключительных требований религиозных исповеданий и возвышаясь над противоположными партиями, сделалась исходною точкою чисто светского развития государственной жизни.

К этому среднему направлению принадлежал один из замечательнейших публицистов XVI века, Иоанн Боден Qean Bodin*). Он был политическим деятелем на Генеральных штатах того времени и вместе плодовитым писателем. Из его сочинений самое значительное книга ‘О республике’ (De la Republique). По основательной и обширной учености, по юридическим сведениям и по государственному смыслу оно занимает почетное место в политической литературе всех времен и народов. Боден подробно и отчетливо исследовал существо и устройство государства, выставляя главным его признаком верховную власть. Это начало он противопоставил теориям монархомахов.

_______________________

* О Бодене кроме общих руководств см. сочинение: Jan Bodin et son temps, par H. Baudrillart.

_______________________

Боден начинает с определения: государство есть правое управление несколькими семействами и тем, что у них общее, притом с верховною властью (Republique est un droit gonvernement de plu-sieurs mesnages et de ce qui leur est commun, avec puissance souve-raine). Это определение разбирается по всем частям.

Первое, что в нем представляется, это то, что государство есть правое управление, т.е. что оно действует сообразно со справедливостью и с естественным законом. Этим оно отличается от шайки разбойников. Мы видели, что древние мыслители определяли государство главным образом его целью — совершенною жизнью. Боден критикует это определение. Он замечает, что в нем недостает главных составных частей политического тела: семейств, того, что им обще, и, наконец, верховной власти. В собственное свое определение он вовсе даже и не ввел государственной цели. Однако он касается ее, говоря о государстве как о правом управлении, но она имеет для него совершенно второстепенное значение. Цель государства, как и отдельного лица, говорит он, состоит в блаженной жизни, которая заключается главным образом в теоретической деятельности и в развитии соответствующих ей добродетелей. Но так как невозможно достигнуть этого без материальных условий, то государство должно прежде всего заботиться о защите против внешних врагов, о внутреннем мире и об охранении правосудия, не считая, впрочем, всего этого конечною целью своей деятельности, а рассматривая эти требования, как предварительные условия счастливой жизни. Боден очевидно заимствовал эти начала у Аристотеля, но они не клеятся с остальными его воззрениями, а потому остаются у него без дальнейших последствий.

Затем Боден переходит к другой части своего определения, к семейству. Семейство, говорит он, есть правое управление несколькими лицами и тем, что им принадлежит, под властью отца семейства. Оно составляет основание государства, которое через него продолжает свое существование. От семейного быта зависит благосостояние политического тела, которое процветает, когда части, его составляющие, управляются как следует. Хорошо устроенное семейство — настоящий образец государства, домашняя власть уподобляется политической. Однако между тою и другою есть существенная разница: одна управляет частным достоянием, другая общим, ибо там нет государства, где нет ничего общего. Но это общение не должно поглощать в себе семейного быта и частной собственности. Боден восстает против коммунизма, который проповедовали Платон и Томас Мор. Там, где все смешано, говорит он, где частное не отличается от общественного, там нет ни семейства, ни государства. Такой быт противоречит естественному закону, который запрещает брать чужое, он разрушает семейное начало и уничтожает разнообразие, которое одно делает гармонию приятною. Еще хуже общение жен, оно разрушает кровные связи и любовь между мужем и женою, между родителями и детьми. Проповедники коммунизма воображают, что люди более заботятся о том, что принадлежит всем, а на деле всегда бывает наоборот: каждый старается из общего достояния приобрести что-нибудь для себя. Свойство любви таково, что чем она становится общее, тем более она слабеет. Мы узнаем в этих возражениях следы изучения Аристотеля.

Говоря о семействе, Боден настаивает главным образом на необходимости семейной власти. Всякий союз, говорит он, управляется властью, которой соответствует повиновение. Даже в состоянии естественной свободы разум в человеке должен подчинять себе чувственные влечения, это первый закон природы. В обществе же естественная свобода необходимо подчиняется чужой воле. Вследствие этого, как скоро образуется семейство, так в нем устанавливается власть, которая имеет три формы: власть супружеская, родительская и господская. Первая составляет основание всякого человеческого общества, ею держатся все государства. Однако она не должна простираться до того, чтобы жена низводилась на степень рабыни, но муж властен над всеми действиями жены и может пользоваться всем ее имуществом. Жена не вправе вести тяжбу без разрешения мужа ни в качестве истца, ни в качестве ответчика. Впрочем, по мнению Бодена, жена подвластна мужу, только если последний сам не состоит членом семейства и не подчинен отцу или господину, в противном случае он теряет свои права и над женою, и над детьми. Причина та, что семейная власть должна быть едина, иначе в семье будут происходить беспрерывные раздоры.

Еще большие права Боден дает отцу над детьми. Это единственная власть, созданная самою природою по образцу всемогущего Бога, отца всех вещей. Отеческая власть — главный столб государства, ибо от нее зависит воспитание детей. Там, где она слабеет, государство падает, как показывает пример Римской империи. Боден требует даже, чтобы отцу было предоставлено право жизни и смерти над своим потомством. Закон, говорит он, не может вмешиваться в отношения родителей и детей, отцы всегда будут скрывать проступки детей, если им самим не предоставлено право наказания. На это возразят, что родители могут злоупотреблять столь обширною властью, отец может быть даже безумный. Но в таком случае у него, как у всякого безумного, следует отнять право распоряжаться другими, если же он в здравом уме, то любовь к детям всегда заставит его во всем искать их пользы. Наконец, если бы и случились злоупотребление, то законодатель не должен за этим останавливаться, ибо нет хорошего закона, который бы не имел своих невыгодных сторон.

Здесь Боден является безусловным и преувеличенным защитником начала власти. Более либерально его мнение о рабстве. Он один из первых восстал против теорий, господствовавших в древности и в средние века. Защитники рабства, говорит он, как, например, Аристотель, утверждают, что оно согласно с законами природы, ибо одни люди рождены для владычества, другие для повиновения. Если бы оно было противно природе, то оно не могло бы так долго держаться, между тем почти ни одно государство без него не обходится. В течение многих веков народы с ним растут и процветают. Мудрые и добродетельные люди его одобряли. Самый обыкновенный способ происхождения рабства — война, а что может быть сообразнее с человеколюбием, как пощадить жизнь побежденного, и взамен того сделать его рабом? Это особенно справедливо относительно тех, которые ведут войну неправедную и нападают на чужое достояние: они достойны смерти, а потому обращение их в рабство может быть только знаком милосердия. Однако Боден не убеждается этими доказательствами. ‘Я признаю рабство сообразным с законами природы, — говорит он, — когда сильный, богатый и невежда будет повиноваться мудрому, хотя слабому и бедному, но подчинить мудрых глупым, знающих людей невеждам и добрых злым, кто не скажет, что это противно природе?’ Считать же признаком милосердия, когда кто щадит жизнь побежденных, — то же, что превозносить милосердие воров и разбойников, которые хвастаются тем, что даровали жизнь ограбленным им людям. Если пленный неприятель достоин смерти, то справедливость требует, чтобы он был казнен, а не обращен в раба. Что касается до продолжительного существования рабства, то этим доводом можно доказать и справедливость человеческих жертвоприношений. Человеку предоставлен выбор между добром и злом, а по своей природе он часто выбирает зло. Государству же рабство не только не приносит пользы, а, напротив, как свидетельствует история, оно было постоянным источником смут, восстаний и убийств. Если к этому прибавить те страшные жестокости, которые господа позволяют себе относительно рабов, то не останется сомнения, что рабство должно быть уничтожено. Боден советует только не делать этого вдруг, чтобы рабы не стали злоупотреблять свободою, к которой они не привыкли, и чтобы они не были пущены по миру без всяких средств пропитания.

Таковы формы семейной власти. Но глава семейства, вступая в государство, подчиняется чужой воле: из господина он становится подданным. Это превращение, говорит Боден, совершается обыкновенно насильственным путем, посредством покорения одних другими. Пока не было еще государств, отцы семейств жили на свободе, но когда между людьми возгорались войны, тогда сильнейшие, победив слабейших, сделались их господами. Так основались государства. И разум, и история показывают, что они произошли от насилия, а не от добровольного соглашения людей. Однако политическое подчинение не уничтожает свободы человека: член государства, гражданин, есть свободный подданный, подчиненный чужой верховной власти. Существенный его признак есть подчинение, но свобода его ограничивается, а не исчезает совершенно. Этим член государства отличается от раба, который подданный, но не гражданин. С другой стороны, нельзя считать признаком гражданина участие в суде и совете, как думал Аристотель. Определение последнего не имеет общего характера, оно, по сознанию самого философа, обнимает собою только граждан демократических государств. Оно ведет к различию граждан совершенных и несовершенных. Принявши его, надобно признать, что благородный более гражданин, нежели простолюдин, между тем как общее определение должно одинаково относиться ко всем. Существенным признаком гражданина надобно, следовательно, считать подчинение верховной власти. Отправляясь от этого начала, Боден отрицает возможность быть гражданином двух государств и не допускает права свободного перехода из одного подданства в другое. По его мнению, переход может совершаться не иначе, как с согласия верховной власти.

В определении государства за семействами следует то, что у них общее, т.е. главным образом общественное имущество. Но Боден отлагает рассмотрение этого предмета до одной из следующих глав, где он говорит о финансах. После определения гражданина, подражая отчасти системе Аристотеля, он приступает прямо к тому, что он считает существеннейшим элементом государства, к верховной власти. Он определяет ее так: верховная власть (la souverainete) есть постоянная и абсолютная власть государства. Это определение, говорит Боден, следует разобрать подробно, ибо это самый важный предмет в политическом союзе, а между тем никто не установил точного о нем понятия. Верховная власть, прежде всего, должна быть постоянная, власть, переданная на время, не есть верховная, точно так же как власть, данная уполномоченному. Верховною может считаться только власть, которая перенесена на лицо всецело, на неопределенный срок, тогда только она принадлежит уже не тому, кто ее передал, а тому, кто ее получил. Затем верховная власть должна быть абсолютною или неограниченною, поэтому не может считаться верховною та власть, которая передается под известными условиями. Существо абсолютной власти состоит в том, что облеченное ею лицо может по своей воле издавать и изменять законы. Боден определяет закон как повеление высшего, пользующегося своею властью. Князь, как и все другие люди, подчиняется закону Божьему и естественному, от которых никто не вправе отступать, но он стоит выше всякого человеческого закона. Он не связан ни постановлениями предшественников, ни своими собственными, и если бы он даже обещал вечно соблюдать изданные им уставы, то подобное обещание не имеет силы, ибо верховная власть не может обязать себя таким образом: она всегда должна сохранять право изменять закон сообразно с общественными потребностями. Точно так же князь не может быть связан обещанием хранить законы государства, ибо если закон исходит не от него, а от народа, то верховная власть принадлежит последнему. С этой точки зрения княжеская власть не может быть ограничена и согласием чинов: чины могут давать только советы, решение же должно принадлежать князю, иначе опять у него нет верховной власти. Боден делает одно лишь изъятие из этого правила: князь, по его мнению, не может облагать подданных податями без их согласия, ибо никто не имеет права брать чужое достояние без воли владельца. Но и это исключение оказывается мнимым: в случае нужды князь для пользы государства может всегда налагать подати на граждан, Боден выставляет далее это право в числе других необходимых принадлежностей верховной власти. В сущности, сделанное им ограничение совершенно несостоятельно, ибо верховная власть, какова бы она ни была, всегда имеет право облагать подданных податями по собственному усмотрению, иначе следовало бы спрашивать согласие каждого платящего. Если же для взимания налогов требуется согласие народного представительства, то последнее само является участником верховной власти. Боден впал здесь в противоречие с собою, вследствие того, что он, как увидим далее, вовсе не признавал смешанных образов правления и возможности разделения верховной власти между различными органами. Сделанная им оговорка была внушена понятиями того времени, наследованными от средневекового феодализма.

В праве издавать и изменять законы без согласия кого бы то ни было заключаются, по мнению Бодена, все другие истинные признаки или принадлежности верховной власти. Сюда относятся: право войны и мира, назначение высших сановников и утверждение выборных, верховный суд, право помилования, право чеканить монету, право устанавливать меры и весы, право налагать подати и другие. Эти права, говорит Боден, вытекая из самого существа верховной власти, неотчуждаемы, неизменны и не подлежат давности. Все это он объясняет многочисленными историческими примерами. Затем он переходит к устройству верховной власти.

Боден различает три образа правления: монархию, аристократию и демократию. Относительно извращенных форм, которые принимал Аристотель, а за ним и другие, он справедливо замечает, что они означают только различные качества одних и тех же властей, между тем как разделение должно быть основано на самом существе или на устройстве власти. С гораздо меньшим основанием он отвергает и смешанную форму, утверждая, что она совершенно даже немыслима, ибо верховная власть по существу своему едина и нераздельна. Кому в смешанном правлении принадлежит право издавать законы, говорит Боден, тот и есть настоящий носитель верховной власти, поэтому правление, смешанное из монархического, аристократического и народного, есть в сущности народное. Боден увлекся здесь началом единства власти, которая представлялась ему главным элементом государства. Очевидно, что если для издания закона требуется согласие нескольких органов, то верховная власть принадлежит им всем в совокупности.

Отвергая формы смешанные и извращенные, как отдельные образы правления, Боден признает их, однако, основанием для подразделений. Он отличает верховную власть от управления, которое есть правило ее деятельности. В последнее могут входить различные элементы и начала. Таким образом, монархия, не переставая быть монархиею, может управляться аристократически, если государственные должности предоставляются знатным людям, и демократически, если почести и награды распределяются между всеми. С этой точки зрения Боден различает монархию законную, или царскую, господскую и тираническую. Первая та, где народ повинуется законам монарха, а монарх — законам природы, оставляя подданным личную свободу и собственность. В остальных двух видах, напротив, монарх является неограниченным властителем личности и собственности подданных. В господской монархии эта власть приобретается справедливою войною, в тиранической — насилием и нарушением естественных законов. Господская монархия возникла при первом образовании государств, таковы были монархии восточные. В Европе же едва остались ее некоторые следы, здесь она превратилась в монархию законную. Если у европейских народов является иногда насильственное правление, то это не господство, а тирания. Подобно другим современникам Боден противополагает законного монарха тирану, однако, говорит он, надобно делать это различие весьма осторожно, ибо часто князья принуждены совершать такие дела, которые с виду кажутся тираническими. В особенности не следует строгость смешивать с тираниею: строгий или даже жестокий монарх часто лучше доброго и мягкого, ибо строгость бывает нужна для восстановления спокойствия в государстве и особенно для обуздания сильных людей, доброта же ведет к тому, что злые оставляются без наказания, а придворные выпрашиваю себе всякие блага, что окончательно ложится тяжелым бременем на народ. Отсюда пословица: из злого человека делается добрый царь.

Подобно другим современным публицистам Боден задает себе также вопрос: позволительно ли убивать тирана? Относительно того, кто похищает власть насильно, не может быть сомнения, ибо подданный, посягающий на верховную власть, есть преступник, а потому он может и должен быть наказан. Если нельзя сделать это судом, то остается прибегнуть к оружию. Даже последующее утверждение власти приговором народа не избавляет тирана от мести, ибо подобные подачи голосов не что иное, как комедии, которые разыгрываются под влиянием страха. Все затруднение заключается в вопросе: позволительно ли убивать законного князя, злоупотребляющего своею властью? Это Боден решительно отвергает: если князю действительно принадлежит верховная власть, говорит он, то не только отдельные граждане, но и все в совокупности не имеют над ним права суда, а если над ним нет суда, то еще менее позволительно прибегать к самоуправству. Если преступно употреблять насилие против отца, то еще менее дозволено подданному поднимать руку на правителя государства, который священнее и неприкосновеннее самого отца. Подданный не обязан повиноваться князю в том, что противоречит закону Божьему, или естественному, но он должен бежать, скрываться и терпеть смерть, скорее нежели посягать на его жизнь или честь. Если бы подобное самоуправство было дозволено, то жизнь всякого князя была бы в опасности, нет ни одного, который бы не мог быть сочтен за тирана. Боден считает даже неуместным опровергать тех, которые осмеливаются писать, что подданные имеют право восставать на князя и налагать на него руки. Против них следует употреблять только меч закона.

Аристократия также может быть разделена на законную, господскую и олигархическую. Но здесь гораздо труднее отличить хорошее правление от дурного, ибо аристократий, составленных единственно из лучших людей, никогда не было и быть не может, всегда есть значительная примесь дурных. Боден рассматривает формы аристократии, которые были установлены у разных народов. Выше всех он ставит аристократию, восполняющую себя посредством выбора из всех граждан, как делалось в некоторых швейцарских кантонах. Здесь народ не исключается совершенно из правления, и выбор может пасть на лучших людей.

Наконец, Боден описывает устройство народного правления, где власть принадлежит большинству, причем голоса могут отбираться поголовно, по родам, по классам или по общинам и приходам.

После этого он переходит к устройству подчиненных властей. Здесь прежде всего представляется сенат, т.е. собрание советников, которые подают верховной власти свои мнения о государственных делах. Мудрый совет — лучшее учреждение в государстве. Опираясь на исторические данные, Боден подробно излагает различные способы устройства сената, а также и более тесного совета, необходимого для особенно важных дел. Потом он переходит к исполнительным властям. Сюда относятся чрезвычайные комиссары, обыкновенные должностные лица и начальники, облеченные правом повелевать. Наконец, он говорит о сословиях и корпорациях. Польза их, по его мнению, состоит в том, что они связывают людей, а без дружбы государство не может держаться, надобно только, чтобы эти частные союзы не усиливались за счет целого. Здесь представляется и вопрос о собрании чинов. Боден решительно высказывается в пользу этого учреждения, хотя он отрицает у представителей право ограничивать верховную власть. Посредством такого собрания, говорит он, яснее открывается, что полезно как для всего государства, так и для отдельных его частей, здесь громко раздаются жалобы подданных, которые иначе не доходят до престола, здесь раскрываются злоупотребления, о которых иначе князь ничего не знает, наконец, подданные считают за особенное счастье сближаться со своим монархом, который председательствует в собрании чинов. Боден указывает и на ту пользу, которую могут принести управлению провинциальные чины: этим устраняются бесчисленные злоупотребления должностных лиц, сберегаются расходы, и все делается лучше. Он ссылается на провинциальные чины Лангедока, пример, который постоянно приводился приверженцами представительных собраний, между прочим, в новейшее время, Токвилем.

Затем Боден переходит к вопросу о возникновении, возрастании и падении государств и о средствах их поддерживать. Он, очевидно, следует тому плану, которого Аристотель держался в своей ‘Политике’. Само содержание этой книги в значительной степени заимствовано у греческого мыслителя, хотя Боден пополняет его указания опытом новых времен и выводит некоторые свои законы. Он различает в государствах периоды зарождения, процветания и упадка. Последний, по его мнению, неизбежен вследствие бренности человеческих дел. Первоначально государства возникли от насилия и завоевания, везде водворилась монархия господская. Но злоупотребления власти повели к восстаниям подданных, тогда монархии заменились аристократиями. Так произошли древние республики. Однако с течением времени народы увидели, что монархия безопаснее, полезнее и прочнее, нежели аристократия и демократия. Поэтому почти везде установились наследственные монархии, но уже законные, а не господские. Таков общий ход учреждений. Что касается до частных перемен, то Боден различает шесть полных превращений, когда один образ правления переходит в другой, и затем в каждом образе правления шесть перемен несовершенных, когда одно видоизменение переходит в другое, например законная монархия — в тираническую. Опираясь на историю и следуя отчасти Аристотелю, Боден разбирает причины, которые в том или другом случае ведут к переворотам. Потом он задает себе вопрос: есть ли возможность предвидеть перемены, происходящие в государствах? Здесь Боден является вполне сыном XVI века, в котором великое перемешивалось с безобразным и разумное — с нелепым. Вся эта глава посвящена астрологии: исследуются соединения небесных светил, сила чисел и выводятся различные соображения насчет возможности делать из всего этого заключения для политики. Боден мимоходом опровергает даже систему Коперника на том основании, что земля как простое тело не может иметь двух различных движений. И за этим собранием нелепостей следует глава, написанная с большим политическим смыслом, о том, что перемены в государстве не должны совершаться разом. Старина, говорит Боден, дает большую силу закону, новые постановления не пользуются таким уважением. Нет ничего опаснее, как вводить новое законодательство, и всякая коренная перемена расшатывает основы существующего здания. Поэтому если необходимость заставляет изменять законы или государственное устройство, то благоразумие требует, чтобы это совершалось мало-помалу, а не внезапным переворотом, который всегда производит глубокие потрясения в обществе. Мудрый правитель должен следовать примеру всемогущего Бога, который в природе все производит медленно и постепенно, устанавливая между крайностями незаметные переходы. Из всех причин, ведущих к переворотам, Боден главною считает слишком неравномерное распределение богатства. В древности вследствие существования рабства эта причина действовала, впрочем, с гораздо большею силою, нежели в Новое время. С другой стороны, мы видели уже, что Боден не признает и общения имуществ, которое некоторые считали лучшим средством для уравнения граждан. Точно так же он восстает и на сокращение долгов, к которому прибегали иногда древние законодательства.

Для устранения вредных последствий неравенства он советует только принимать меры против излишнего накопления богатства в одних руках: таковыми могут быть законы против роста, ограничение приобретения земель церковью, законы о наследстве и т.п.

По поводу политических переворотов Боден говорит о партиях и возмущениях. Для сохранения спокойствия в государстве он требует, чтобы правитель стоял выше партий и старался подчинять их своей верховной воле. Это может сделать только князь, ибо в других образах правления, в аристократии и в демократии, правители сами разделяются на партии, вследствие чего они здесь гораздо опаснее. Боден касается и религиозных сект, которые нередко производят междоусобия. Вопрос о свободе совести обсуждается им с чисто политической точки зрения. Вообще, он считает необходимым запрещать всякие прения о религии, ибо споры колеблют истину в умах и производят раздоры, а религия составляет первое основание государства. Но если в стране существуют различные секты, то правительство не должно употреблять против них насилия. Такой способ действия ведет только к большему упорству угнетенных и возбуждает подданных против князя. Боден приводит при этом слова Теодориха: ‘Мы не можем предписывать религии, ибо никто не может быть принужден верить против воли’. Люди, которым правительство отказывает в свободе вероисповедания, нередко обращаются в атеизм, а это худшее из всех зол. Вообще, замечает Боден, для государства выгодно, чтобы в нем было несколько исповеданий, ибо если их только два, то они легко вступают друг с другом в борьбу.

Таким образом, в то время как враждующие между собою религиозные партии настаивали на угнетении, государственные люди впервые выступают с требованием свободы совести. С их точки зрения общественная власть, имея в виду интересы всех, должна стать выше различия вероисповеданий и держать между ними весы. Эта политика осуществилась во Франции в Нантском эдикте.

Обсуждая все совершающиеся в государствах перемены, Боден высказывает мысль, что политические учреждения должны сообразоваться с различием народов, с разнообразием природы, нравов и общественного быта людей. Он, так же как Аристотель, развивает теорию климатов, подкрепляя свои положения доказательствами, обличающими весьма низкое состояние естествознания. По примеру Аристотеля Боден приписывает северным жителям храбрость, а южным тонкость ума, середину между теми и другими занимают обитатели умеренной полосы, которые соединяют в себе качества обеих крайностей и составляют между ними переход. Поэтому с Севера приходят большие дружины, на Юге развиваются теоретические науки, в умеренных же климатах процветают юриспруденция, политика, ораторское искусство, на Севере правительство держится силою, в средней полосе — справедливостью, на Юге — религиею. Такое же различие существует между восточными народами и западными: первые ближе подходят к южным, вторые — к северным. Наконец, к тому же сводится противоположность свойств между жителями гор и равнин. Далее, плодородие и бесплодие почвы также производят различие в нравах людей: обитатели бесплодных земель ведут по необходимости умеренную жизнь и принуждены прибегать к искусству, чтобы доставить себе некоторые удобства, тогда как в плодородных странах не существует подобных побуждений. Все эти разнообразные обстоятельства отражаются и на государственном устройстве. Храбрые жители Севера, так же как и горцы, не выносят иного правления, кроме народного, и если они допускают монархию, то не иначе как выборную, напротив, изнеженные обитатели Юга и равнин легко подчиняются власти единого правителя. Впрочем, замечает Боден, все эти условия не влекут за собою необходимости: пища, нравы и законы могут совершенно изменить характер народа, так что он в позднейшую эпоху вовсе не похож на то, чем он был вначале.

Боден рассуждает затем о наградах и наказаниях, о военном деле, о союзах, о финансах. Наконец, он переходит к самому существенному вопросу в государстве, к преимуществу того или другого образа правления. Он сравнивает между собою демократию, аристократию и монархию, выставляя выгоды и недостатки каждой из них.

Что касается до демократии, то в ее пользу можно привести многое. Она во всем имеет в виду равенство и правду, а эти начала наиболее сообразны с законами природы, которая всех людей сделала равными, не давши никому более почестей и богатства, нежели другим. Отсутствие привилегий устраняет и поводы к раздорам, граждане соединяются теснейшею дружбою, ибо дружба может существовать только между равными. В демократии более всего сохраняется и прирожденная человеку свобода, так что, по-видимому, это тот порядок вещей, в котором, скорее всего, достижимо для человека счастье, указанное ему природою. Кроме того, здесь беспрепятственно выдвигаются люди с высокими дарованиями, как на политическом, так и на других поприщах, зависть властителей не мешает никому предпринимать великие дела. Наконец, демократия одна заслуживает название республики, т.е. общественного дела, ибо все в ней действительно принадлежит всем, и общее благо не становится частным достоянием немногих. Если наиболее желанно то устройство, в котором правители повинуются законам, а подданные правителям, то его, скорее всего, можно найти в народном правлении, где закон владычествует над всеми.

Таковы доводы в пользу демократии. Однако Боден не находит их убедительными, ибо за этими преимуществами скрываются недостатки, которые совершенно изменяют характер картины. Равенство, которого ищут демократы, невозможно относительно имущества и несогласно с природою вещей в приложении к почестям и к правам, ибо природа не создала всех людей равными, а одних сделала умными, других глупыми, одних назначила для управления, других для подчинения. Еще менее возможно сохранение естественной свободы, ибо во всяком обществе человек повинуется законам и правителям, и нет государственного устройства, в котором было бы более законов и властей, нежели в демократии. Что касается до общего дела, то оно хуже всего управляется, когда находится в руках толпы. Может ли народ, зверь многоглавый и лишенный рассудка, постановить что-нибудь хорошее? Обращаться к нему — значит спрашивать совета у безумных. Лучшие люди всегда составляют меньшинство, а в народном правлении это меньшинство предается на жертву масс. Народ обыкновенно выбирает худших людей, которые ближе к нему по нравам и понятиям, лучшие же изгоняются и искореняются всеми средствами. О справедливости народ не заботится, он преследует богатых, благородных и разумных людей, стараясь обратить их достояние в свою пользу. Поэтому демократия становится убежищем всех буйных голов и крамольников, которые поджигают чернь против высших классов. Преступники остаются здесь без наказания, ибо они сами участники верховной власти. Каждый считает себе все позволенным, отсюда безграничное своеволие и бесправные смуты и междоусобия. Демократия тогда только способна держаться, когда она управляется мудрыми кормчими, как Рим управлялся сенатом и Афины — Периклом. Но здесь всегда есть опасность, что власть перейдет в другие руки. Против всего этого, говорит Боден, можно сослаться на пример Швейцарских кантонов, которые сохраняют народное правление и умеют отстаивать себя против внешних врагов. Но 1) здесь демократия приходится к нраву горных племен, 2) буйные головы уходят в другие земли служить чужим правительствам, 3) окруженные могучими монархами, швейцарцы поневоле должны держаться друг за друга и обуздывать свои страсти, наконец, 4) здесь народное правление установилось истреблением или изгнанием дворянства. При всем том самые благоустроенные и значительные швейцарские республики — аристократические.

Аристократия имеет также своих защитников. В пользу ее можно сказать, 1) что наилучшее во всем — середина, а она занимает середину между владычеством одного и правлением всех, 2) власть должна быть вручена достойнейшим, а достоинство измеряется добродетелью, знатностью или богатством — все признаки, на которых зиждется аристократическое правление, богатые в особенности имеют более интереса в общем деле, нежели низшие классы, а потому они должны управлять. Наконец, 3) и монархия, и демократия нуждаются в сенате для решения важнейших дел, сенат же — учреждение аристократическое. Боден опровергает все эти доводы. Числительная середина, говорит он, далеко не всегда наилучшее, чего можно искать, нужны другие качества. Достоинство, без сомнения, должно приниматься в расчет, но этот довод может обратиться в пользу монархии, ибо вельможи далеко не всегда бывают одинакового достоинства, и если один достойнее других, то ему следует вручить власть. Что касается до сената, то он везде имеет значение единственно для совещания, верховная власть ему не принадлежит. Между тем аристократия имеет несомненные недостатки: во всякой коллегии большинство составляет худшую часть, ибо мудрость и добродетель всегда находятся в небольшом количестве между людьми. Кроме того, в многочисленном сословии всегда есть поводы к раздорам, в нем мало решимости в действиях, вследствие чего в хорошо устроенных аристократических государствах управление сосредоточивается в руках немногих и принимаются строгие меры для устранения распрей между вельможами. Наконец, аристократии трудно держаться против народа, который всегда ненавидит знатных людей. Последние поэтому живут в постоянном страхе. Если Венеция существует так долго с аристократическим правлением, то она обязана этим главным образом своему безопасному положению, которое избавляет ее от внешних нападений и от внутренних восстаний, в большом же государстве аристократия немыслима.

Из всех образов правления, говорит Боден, лучшие умы всегда отдавали предпочтение монархии. Она, несомненно, имеет свои неудобства: перемена правителя влечет за собою перемены в законах, в целях и в людях, споры за престол порождают междоусобия, малолетство монарха отдает его вместе с государством в руки опекуна, который нередко ищет только собственных выгод, наконец, неопытность и дурные наклонности князя ведут к угнетению народа и к гибели государства. Но все эти неудобства в гораздо большей степени находятся в аристократии и в народном правлении. Там еще чаще меняются правители и законы, там еще более состязания за власть, а потому более поводов к раздорам и междоусобиям, там вместо одного тирана являются многие. В других образах правления всегда владычествует большая и потому худшая часть, тогда как монарх может принять мнение меньшинства. Главное же — только в монархии существует настоящая верховная власть, ибо здесь она принадлежит одному, а не многим, которые, не имея над собою высшего судьи, должны решать свои споры оружием. Во всяком государстве чувствуется потребность единого правителя: если для совещания полезнее многие умы, то для решения нужен один. Власть разделенная всегда слабеет, и для войны, и для внутреннего управления необходимо сосредоточение ее в руках одного лица. Подобная власть одна может внушить к себе должное уважение и охранять в государстве законность и мир. Сами республики сознают это, вследствие чего римляне прибегали к диктатуре. Поэтому монархия — самая прочная из всех государственных форм. Монархии существуют тысячелетия, и никто этому не удивляется, потому что это сообразно с законами природы, но все с изумлением указывают на республики, которые держатся триста, четыреста лет, потому что это противоречит общему ходу и порядку вещей. Монархия как здоровое тело поддерживается легко, народное же правление и аристократия нуждаются в искусственных средствах. Особенно в больших государствах необходима монархия. Другие образы правления могут существовать только в малых, с расширением владений они падают.

Недостаточно однако сказать, что чистая, неограниченная монархия несравненно лучше и аристократии и демократии, надобно прибавить: монархия наследственная, переходящая по праву первородства. Доказать превосходство последней, говорит Боден, необходимо для опровержения тех, которые хотят извратить благоустроенные монархии и возбудить смуты в государстве, прикрываясь личиною добродетели, благочестия и правды. Они осмеливаются утверждать против своего законного князя, что выборная монархия лучше наследственной. И всякий, кто слушает их доводы, может быть введен ими в заблуждение, ибо, с одной стороны, они выставляют наследственного тирана и злодея, с другой — выборного монарха, мудрого и добродетельного, пекущегося единственно о благе подданных. Всякий ненавидит злодейства и любит добродетель. Поэтому даже ученые люди, как Аристотель, ставили выборную монархию выше наследственной. Но если мы посмотрим на оборотную сторону той и другой, то мы должны будем отдать преимущество последней. Прежде всего смерть выборного государя погружает государство в анархию. В эту пору каждый считает себе все позволенным, и совершаются величайшие злодеяния. Если даже устанавливается временный правитель, то, во-первых, это делается не без затруднения, а во-вторых, он может злоупотреблять своею властью, пользуясь минутным величием для собственных выгод. Далее, выборный монарх не заботится об общем достоянии, зная, что он не передаст его своему потомству, напротив, он расточает общественное имущество, стараясь обогатить детей и родственников, как показывают многочисленные примеры. Затем, и это главное, выбор монарха всегда возбуждает самое сильное состязание между искателями престола, отсюда бесчисленные козни, раздоры и междоусобия. В этом случае всего лучше выбрать иностранного князя, но он никогда не может быть привязан к государству и покидает его, как скоро ему представляется лучшая перспектива. Наконец, выбор не всегда падает на достойных, напротив, здесь, скорее всего, успевает самый дерзкий и самый неразборчивый на средства. История показывает, что нередко выбирались величайшие изверги. Боден опровергает и мнение тех, которые утверждали, что во Франции монархия была избирательная, он доказывает, что она всегда была наследственная. Наследство же, говорит он, должно непременно переходить законным путем по праву первородства. Это единственный порядок, сообразный с законами природы и способный устранить козни и смуты. Всякий раз, как от него отступали, это вело к междоусобиям. Иной способ назначения может иметь свои выгоды, но они ничтожны в сравнении с пользою, которую приносит твердый порядок престолонаследования. Боден не допускает однако наследования женщин, как противного естественным законам: если женщины исключаются из политических прав и не занимают должностей, то тем менее можно вручить им верховную власть. Что касается до разделения государства между несколькими наследниками, как это иногда делалось, то оно совершенно противоречит единству верховной власти.

Наконец, Боден приводит образы правления в соотношение с теми началами правды, которые должны господствовать в государстве. Следуя древним, он разделяет правду на уравнивающую и распределяющую, но прибавляет к этому третий вид: правду гармоническую, состоящую из сочетания двух первых. Правда уравнивающая отправляется от начала равенства и действует по арифметической пропорции, она господствует в демократии. Правда распределяющая исходит от начала способности и действует по геометрической пропорции, она составляет принадлежность аристократии. Но оба эти образа правления недостаточны: в одном совершенно устраняется народ, в другом лучшие люди не получают должной чести. Отсюда ясно, что наилучшее устройство должно быть основано на сочетании обоих начал. Это и совершается правдою гармоническою, которая соединяет геометрическую пропорцию с арифметическою, свободу и равенство с признанием высшей способности — одним словом, аристократию с демократиею. Таково именно истинное значение законной монархии. Монарх один в состоянии сочетать оба элемента, ибо он господствует над обоими. Верховная власть принадлежит ему нераздельно, но в управлении он дает место и аристократическому элементу и демократическому, и свободе и высшему достоинству. Этим способом великие связываются с малыми, богатые с бедными, знатные с простолюдинами, этим установляются мир и общая гармония всех частей. Над всем возвышается монарх как представитель государственного единства, под ним же находятся три сословия, духовенство, дворянство и третье, каждое на своем месте, умеряя, но не ограничивая верховную власть. Такое политическое устройство наиболее приближается к устройству Вселенной, где правит единый Бог, вечный, нераздельный, всемогущий, возвышающийся над всем и соединяющий все разнообразные элементы мироздания в одно гармоническое целое.

Таково заключение, к которому пришли лучшие люди XVI века. Им неотразимо представлялась потребность единой, нераздельной, неограниченной власти, возвышенной над общественными стихиями и подчиняющей их высшему государственному единству. Боден, как и древние мыслители, чувствовал необходимость гармонического сочетания противоположных общественных сил, но он видел возможность разрешить эту задачу только подчинением их единой верховной воле. Начало власти, которое имело для него первенствующее значение, сделалось исходною точкою для всей новой истории. Неограниченные монархи положили основание новому порядку вещей в Европе. Политическая мысль Нового времени, как увидим далее, отправляется также от начала власти, но затем, совершая свое круговращение, она переходит один за другим через все элементы государства. В XIX веке политические мыслители снова пришли к потребности гармонического сочетания различных начал, но вместе с Платоном и Аристотелем они полагают гармонию не в господстве единой воли, а в призвании разнообразных общественных сил к участию в верховной власти. Боден отвергал смешанные образы правления и допускал только умерение монархического начала другими в подчиненной области, новейшие публицисты выставляют идеалом не умеренную, а конституционную монархию.

Книга Бодена является, таким образом, полным выражением духа и потребностей его времени. Изданная в последней четверти XVI столетия, она достойно завершает развитие политической науки, которого зачинателем был Макиавелли. Оба эти великие публицисты дают XVI веку почетное место в истории политической литературы. Оба стоят на чисто светской почве. Они свидетельствуют вместе с тем о том запасе сил, с которым человечество, отрешившись от теократических стремлений средних веков, пускалось в новую дорогу.

История политических учений была издана в 5 частях. М., 1869-1902 гг.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/gosipravo/chicherin_ist_pr1.html

Б. Н. Чичерин

История политических учений

Первая часть. Древний мир, Средние века

ВВЕДЕНИЕ

ДРЕВНОСТЬ

ПЕРВЫЙ ПЕРИОД

ДРЕВНЕЙШИЕ ГРЕЧЕСКИЕ ФИЛОСОФЫ*

ВТОРОЙ ПЕРИОД

1. Софисты

2. Сократ и его школа

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

1. Платон

2. Аристотель

3. Стоики и эпикурейцы

4. Полибий

5. Цицерон

СРЕДНИЕ ВЕКА

ПЕРВЫЙ ПЕРИОД

ПАТРИСТИКА

1. Златоуст и Амвросий

2. Августин

3. Разделение церквей

ВТОРОЙ ПЕРИОД

БОРЬБА СВЕТСКОЙ ВЛАСТИ С ДУХОВНОЮ*

1. Теория двух мечей

2. Теория нравственного закона

3. Фома Аквинский и его школа

4. Петр Дюбуа и Иоанн Парижский

5. Данте

6. Марсилий Падуанский

7. Оккам

8. ‘Сон в саду’

9. Иоанн Жерсон

10. Пий II и Григорий Геймбургский

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

ВОЗРОЖДЕНИЕ И РЕФОРМАЦИЯ

1. Томас Мор и Макиавелли

2. Реформаторы и католики

А. Лютеране

Б. Кальвинисты

В. Иезуиты

Г. Кампанелла

3. Боден

Читайте также: