ИСТОРІЯ.
ИСТОРІЯ.
РАЗСКАЗЪ.
——
——
——
——
——
А. Осиповичъ.
<Новодворский А. О.>
‘Отечественныя Записки’, No 2, 1882
История, Осипович-Новодворский Андрей Осипович, Год: 1882
Время на прочтение: 33 минут(ы)
‘Коснулось, милостивый государь!… И надъ нашимъ угломъ пронесло!.. Какъ же! подите-ка походите между нашимъ простымъ народомъ: онъ вамъ прямо и въ глаза не посмотритъ, все рыло наровитъ въ сторону отворотить, потому что у него мысли противъ васъ есть. А откуда все это взялось, позвольте спросить? Вотъ то-то и есть! За ваше здоровье!..’
Такъ рзкимъ баскомъ началъ свой разсказъ господинъ Живучкинъ и налилъ изъ бутылки два стаканчика водки. Собесдники чокнулись, осушили залпомъ скверную, зеленоватую влагу, крякнули и на минуту замолчали. Въ окно барабанилъ частый дождь, тусклый свтъ съ трудомъ пробивался сквозь загрязненныя стекла и скупо освщалъ неровныя стны корчмы, темныя, какъ мысли пьяницы, грязный земляной полъ, кухонную печь въ одномъ углу и деревянную ршотку, за которою помщались бочки съ водкою, въ другомъ. Пространство у свободныхъ стнъ было занято дубовымъ столомъ и врытыми въ землю скамейками. Мокрая бурка висла на ршотк стойки. На двор стояло дв подводы: почтовая тележка и обывательская бричка. Изъ другой горницы, поменьше, выглядывало нсколько жиденятъ, шинкарь, сдой еврей, юркій и тщедушный, стоялъ у двери.
— Вдь экая слякоть-то! началъ г. Живучкинъ посл паузы, поворачивая къ окну свое чрезвычайно худое, загорлое и скуластое лицо, почти безъ растительности.— Вы далеко изволите хать? обратился онъ затмъ къ товарищу по заключенію. Но тотъ отвтилъ что-то чрезвычайно невнятное, и вообще довольно ясно показалъ, что не намренъ принимать въ данномъ разсказ никакого участія и желаетъ остаться въ тни, личностью ‘безъ рчей’.
Г. Живучкинъ бросилъ на него бглый взглядъ и, повидимому, сразу примирился съ своимъ, такъ сказать, одностороннимъ положеніемъ, по крайней мр, онъ разстегнулъ свою срую куртку съ зелеными лацканами и обшлагами, широко разставилъ длинныя и худыя ноги, въ большихъ сапогахъ, уперся руками въ колни и долго глядлъ въ землю, очевидно обдумывая планъ изложенія. Потомъ поднялъ голову и началъ:
— Да-съ! Я передъ вами не утаю… Нужно вамъ знать, что я человкъ откровенный, кого хотите спросите. Здсь всю нашу семью знаютъ. Нкоторые даже отца покойнаго помнятъ. Заслуженный капитанъ, былъ въ венгерской кампаніи, иметъ Анну, Станислава и Владиміра съ мечами. У меня два брата: одинъ уже капитанъ, а другой скоро поручикомъ будетъ, въ 15 залихватскомъ пхотномъ полку. Полкъ теперь въ Херсонской губерніи стоитъ, а семья съ братьями живетъ: мать, сестры и еще братья поменьше. Ахъ, постойте, я вамъ разскажу! Петрушка — это братъ-капитанъ — стоялъ съ ротой (потому что онъ ротный командиръ) въ Израилевк, жидовъ защищалъ. Вс пархатые, извините за выраженіе, чуть его въ заднія пуговицы не цловали, такъ боялись… Вина ему понатаскали, сахару, чаю — шь, пей и веселись! Овса для лошадей — сколько угодно. А у него — не то что, а прямо вамъ сказать, на возжахъ, вотъ какія лошади! Тройка, въ дугу, и кучеръ въ армяк. Я тогда къ нему и прізжалъ повидаться. Согласитесь — пріятно взглянуть, какъ тамъ какой-нибудь Петрушка и вдругъ такимъ княземъ! А! я цню братское чувство, милостивый государь! Прекрасно. И ужь угощалъ же онъ меня, скажу вамъ — вотъ! (г. Живучкинъ поцловалъ кончики пальцевъ). Вы понимаете? все! Онъ какъ-то въ Петербургъ на полгода въ отпускъ узжалъ — такъ, что вы думаете? Вс фрейлины въ него влюбляться стали… Хи-хи!.. Долженъ былъ потихоньку да полегоньку стрекача задать, потому, сами знаете, чмъ это пахнетъ… И таился, шельма, долго таился, отчего такъ скоро вернулся (онъ хотлъ въ образцовый батальонъ поступить), наконецъ, во всемъ признался… А? каковъ? Какая-нибудь тамъ этакая барыня — фу ты, унеси ты мое горе, подступиться, кажется, страшно — и вдругъ тово…’
Въ эту минуту изъ сней заглянула небольшая фигура еще молодого хохла, въ бараньей шапк, рыжей, намокшей до послдней степени свит и съ длиннымъ кнутомъ въ рукахъ. То былъ кучеръ г. Живучкина.
— А що, пане, долго ще мы тутъ мокнуть будемъ? Онъ стоялъ бокомъ и глядлъ въ сторону. Г. Живучкинъ повернулся съ такою живостью, словно у него въ сидньи находилась стальная пружина, и уставилъ на вошедшаго срые, маленькіе глазки, подавляя его грознымъ молчаніемъ. Оно длилось очень долго, наконецъ, кучеру стало неловко.
— Бо и кони йісти хотятъ, заговорилъ онъ мягко, какъ бы оправдываясь. Г. Живучкинъ словно ждалъ именно этихъ словъ.. Онъ вскочилъ съ мста, однимъ прыжкомъ очутился возл несчастнаго возницы и схватилъ его за шиворотъ, прежде чмъ тотъ усплъ принять мры предосторожности.
— Ахъ, ты, морда собачья!.. Г. Живучкинъ методично встряхивалъ свою жертву.— Гадина ты этакая! Да я теб голову сорву! Онъ тутъ командовать будетъ! Да я тебя, мерзавецъ ты этакой, живымъ вотъ тутъ съмъ!.. Пшелъ!
Дверь хлопнула, кучеръ полетлъ наружу, а г. Живучкинъ вернулся на свое мсто, вытирая потъ съ низенькаго, вогнутаго лба, на половину прикрытаго кудерками рыжеватыхъ волосъ, и слюну, обильно накопившуюся въ углахъ тонкихъ, нервно подергиваемыхъ губъ. Затмъ, онъ сдлалъ и закурилъ папиросу и очень скоро успокоился, объяснивъ, впрочемъ, предварительно слдующее:
— Поврите? Онъ нагнулся впередъ и приложилъ руку къ сердцу.— Третій годъ я здсь лсничимъ служу, пять кучеровъ перемнилъ — и вс вотъ такіе мерзавцы, какъ на подборъ… Это они отъ завода. У меня лошади, экипажъ, кучеръ — все заводское. Онъ десять рублей получаетъ. ‘Кони’! говоритъ… Ахъ, сволочь этакая! Понимаете, что это значитъ? Завтра въ контор какъ собака будетъ брехать, что я по цлымъ днямъ лошадей голодомъ морю, а овесъ красть будетъ. Оправданіе есть, что у скотины ребра пересчитать можно…
Здсь путешественникъ безъ рчей выразилъ глазами нкоторое непониманіе. Г. Живучкинъ подумалъ минуту и пояснилъ:
— У насъ, надо вамъ замтить, заводское хозяйство. Два сахарныхъ завода. Товарищество. А распорядителемъ и главнымъ хозяиномъ — Мори, французъ. Вотъ что вы изволили отъ послдней станціи прозжать мстечко Обреченное, сёла потомъ по сторонамъ: Загуляевка, Жидовцы, и еще есть лса, сколько глазъ хватитъ направо и налво — все это наше. И еще почти цлую станцію вы по нашимъ имніямъ будете хать… Сами свекловицу семъ, свой хлбъ имемъ, а лса хватитъ сколько угодно: на тридцать участковъ раздленъ. У насъ три лсничихъ и одинъ оберъ-лсничій… Здсь, милостивый государь, бывшія имнія графа Прогорлова, княгини Завяжиной, генерала Уфимскаго — все въ нашихъ рукахъ соединилось! Вотъ у насъ какіе порядки!
Г. Живучкинъ выпрямился на свой скамь, растопырилъ локти рукъ, попрежнему упертыхъ въ колни, и смотрлъ на путешественника безъ рчей гордымъ, вызывающимъ образомъ. Но вдругъ, какъ бы спохватившись, придалъ своему длинному туловищу обыкновенное, нсколько согнутое положеніе и продолжалъ:
— Да! я теперь какъ разъ на хорошую дорогу выхалъ. Я хотлъ вамъ разсказать, какъ все это произошло. Позвольте, по порядку. Я человкъ откровенный и потому прямо скажу, что язва коснулась отчасти моего собственнаго семейства. Я, нужно вамъ знать, уже десять лтъ женатъ и имю троихъ дтей. Жена у меня, безъ лести скажу — слава Богу! смирная, послушная, одинъ только былъ недостатокъ: очень ужь эти книжки любила. Не подумайте, что я совсмъ противъ: я хотя и не ученый человкъ, но понять это могу. Отчего и не почитать! Особливо, ежели прислуга кругомъ.— Эй, подай то, подай другое! а барыня, извините за выраженіе, лежитъ себ на кровати, брюхомъ вверхъ, да этими самыми фантазіями… Хорошо. А позвольте узнать, какъ вы полагаете, если въ дом только одна прислуга, а иногда и той нтъ, а на двор дв коровы? Нужно ихъ выдоить или нтъ? Потомъ — гуси. Вдь не пригнать ихъ во-время, да не запереть, такъ до одной штуки наши мужички выкрадутъ. Такъ и не увидите. Также точно курица, ну, тамъ поросенокъ какой, какъ обыкновенно въ хозяйств. Теперь, скажемъ, я похалъ по служб. Нужно мн пообдать, позвольте узнать, или нтъ? Тутъ ужь извините, еслибы она, подлая, развернулась мн съ книжкою, такъ я бы голову съ нея сорвалъ, въ гробъ уложилъ бы!..
Г. Живучкинъ покраснлъ, поднялъ голову и вообще имлъ такой устрашающій видъ, что шинкарь, на всякій случай, отошелъ отъ своей двери и на минуту скрылся.
— А главное, продолжалъ лсничій черезъ минуту:— братъ ея безпокоилъ. Понимаете? ученый-разученый, на нашего брата смотрть не хочетъ, такой баринъ, словно у него сто тысячъ въ карман… Х-хе! Домечтался! Тю-тю… Понимаете? Уже нсколько лтъ, какъ это случилось. Онъ тогда въ Кіев былъ. Моя — ревъ-было подняла, но я ударилъ кулакомъ по столу — молчать! Этого ужь не позволю! У меня отецъ — заслуженный, братья — врою и правдою… Ну, прошло время, обыкновенно заботы, то-другое, забылось… Вотъ теперь я какъ разъ пришелъ къ тому, о чемъ хотлъ вамъ разсказать. Пріхала къ намъ, изволите ли видть, женина сестра. Дв сестры у жены есть, взрослыя двки. Пока, знаете, еще до случая съ братомъ, имъ кое-какъ жилось. Впрочемъ, при брат только одна, что къ намъ прізжала, околачивалась, а другая уже давно въ экономкахъ гд-то лямку тянетъ. Ну, а потомъ пришлось моей барышн самой промышлять, посл, понимаете, окончанія всхъ формальностей, потому, ея полъ-года изъ города не выпускали и даже, коли все говорить, подъ замкомъ держали. Такъ къ намъ и явилась. Пускай поживетъ, думаю себ, сдлайте одолженіе. На кухн ли что пособить, либо тамъ съ ребятами, а то и по части шитья — все помощь, ну, а ужь за это она, у меня, дастъ Богъ, безъ башмаковъ ходить не будетъ. И ей выгодно: все лучше у своихъ, чмъ у чужихъ болтаться — такъ или нтъ? Притомъ, старшаго сынишку нужно было грамат подъучить. А она, знаете, тоже ученая, даже парлеву франсе. Однако, я бы, признаться, не держалъ ея, еслибы ее разныя тамъ, знаете, обстоятельства не пообщинали, да спси этой не поубавили. Прежде — года два, надо вамъ сказать, я ея не видалъ — смотритъ бывало королевой, говоритъ, словно милость длаетъ. И все нарочно такія слова, чтобы непонятно было: логика, анализъ, общественный инстинктъ — всего не припомню. И сначала скажетъ, а потомъ сейчасъ же спроситъ: извините, вы понимаете, что такое логика, либо этотъ самый анализъ? И пойдетъ будто объяснять, съ этакой улыбкой, что какой-молъ ты есть несчастный, необразованный человкъ. Я ужь вамъ все скажу: ужасно я боялся этой ея улыбочки: стыдно да и все тутъ — ей-Богу! Поврите, такъ она меня оболванила, что я дома словно чужой сталъ. Бывало, пріду изъ лсу, подкачу подъ крыльцо и, еще не слзая съ брички, крикну: ‘эй, Домна (это моя жена Домна), обдать!’ Ну, и вхожу, какъ обыкновенно хозяинъ. Тамъ крикнешь, тутъ подтянешь — шевелись! Ребята, такъ т по угламъ, бывало, со страху попрячутся. Я ихъ сейчасъ оттуда: — ‘Отчего съ отцомъ не поздороваетесь? Это васъ мать научила отъ отца прятаться? а?’ Они еще пуще бояться начинаютъ, а мать-то, т. е. жена, смотритъ (и, знаю я, трепещетъ) на меня въ щелку умоляющими глазами. Я очень этотъ взглядъ любилъ и нарочно, бывало, еще больше хмурю брови. Ну, скажите, имю я права въ своемъ дом или нтъ? Ну, просто, хотя бы мн позабавиться захотлось, имю я на это право или нтъ? Превосходно-съ. Теперь извольте вникнуть, какой изъ этого вышелъ анализъ. Пріхалъ я разъ, такимъ образомъ, слъ на кровати — а у меня, милостивый государь, въ передней горниц кровать и диванъ замняла — слъ да и покрикиваю себ по обыкновенію на жену:
— Эй, ты! дашь ты мн, наконецъ, сть или нтъ?.. Такъ, знаете, нарочно скверныя слова извергаю, безъ всякой злости. Принеси она мн сть, да взгляни ласково — я бы ее и приласкалъ и поцловалъ. А почему я могъ знать, что она тамъ плачетъ въ кухн?.. Покрикиваю себ, да и забылъ, что у меня ужь третій день эта самая двица гоститъ. Тогда у насъ прислуги не было, и, надо сказать правду, она таки-много намъ помогала. Это я про прежній случай вамъ разсказываю, когда ей еще перьевъ не общипали. Вдругъ она входитъ, медленно, съ поднятою головою, подошла къ стн, взяла табуретъ, потомъ вмст съ табуретомъ подошла къ столу — а онъ возл кровати стоялъ — примостилась и сла какъ разъ напротивъ меня. Я смотрю, что будетъ. Она положила оба локтя на столъ, подперла щеки руками и уставила на меня глаза. Нужно вамъ замтить, что когда она на меня смотрла, то у нея всегда были особенные глаза. Она ихъ нсколько прищуривала, такъ что они походили на узкихъ и длинныхъ, черныхъ, какъ смоль, жуковъ.
— Что это вы на меня жуковъ пускаете? я первый заговорилъ, потому что мн стало неловко. Она какъ бы не слышала моей шутки и черезъ минуту процдила:
— Скажите, пожалуйста, имете ли вы какое-нибудь понятіе о томъ, что такое общественный инстинктъ?
— А? Какъ на экзамен съ мальчикомъ… ей-Богу! А я, безмозглая башка, вмсто того, чтобы взять ее за руку и вытолкать въ кухню, потому не суйся не въ свое дло, растерялся и не сразу даже могъ отвтить.
— Инстинктъ… инстинктъ, лепеталъ я, какъ дуракъ, и припоминалъ, какъ у насъ объ этомъ въ класс говорилось, потому что я, милостивый государь, тоже въ гимназіи былъ и до третьяго класса дошелъ, только меня учителя преслдовать стали — и я бросилъ. Наконецъ, я разозлился и выпалилъ:.
— А это знаете что? (я произнесъ крпкое русское словцо).
Я думалъ, что она вскочитъ и убжитъ, какъ это сдлала бы на ея мст всякая благовоспитанная барышня, и оставитъ меня въ поко. Но она даже бровью не шевельнула, только покраснла чуточку, даже глазъ не опустила.
— Знаю, говоритъ: ругань. Произносятъ грубые люди, когда хотятъ обидть другого словомъ. Такъ что я заключаю, что вы меня тоже хотли обидть. Въ такомъ случа, это большая несправедливость, такъ какъ, во-первыхъ, вы прекрасно знаете, что. я въ смысл ругани предъ вами безоружна, а во-вторыхъ, въ моемъ вопрос не было ничего обиднаго.
— Вотъ какъ по книжк, такъ и сказала, не мняя позы. Я всю эту логику запомнилъ дословно.
— Вы, говорю, экзаменовать меня вздумали?
— Нимало. Просто поговорить хотла, потому — вижу, что отъ васъ тутъ въ дом житья никому нтъ. Я не могу поврить, чтобы вы сами этого въ глубин души не чувствовали. А если чувствуете, то это вамъ доставляетъ страданія и еще больше раздражаетъ. Вотъ это и значитъ, что вы не даете исхода своему общественному инстинкту или поступаете вопреки ему… Если ужь у васъ нтъ къ семь любви, то должна же быть хоть простая справедливость.
Ну, и пошла, знаете, и пошла… Съ часъ этакъ говорила, до самаго обда. А я такъ уши развсилъ, что и объ обд забылъ. Вышла жена, сли. Я молчу. Вижу, въ борщ картофель сыроватъ: я не мъ картофеля, но молчу. Даже самому удивительно стало. Прежде, такъ я бы сначала жен подъ носъ его пырнулъ, а потомъ объ стну ударилъ бы, а теперь словно въ гостяхъ у кого, право. А она такъ и заливается, словно утшить меня въ чемъ-то хочетъ, либо побду какую празднуетъ. И начала посл этого она, милостивый государь, о брак разсуждать: какъ оно есть, и отчего есть и какъ должно быть и какъ непремнно будетъ. Вотъ поврьте совсти: подслушай теперь кто такую рчь — попалъ бы я ни за что ни про что въ число… словомъ, первйшихъ дураковъ… Такъ бы, то есть, и ухнулъ. Но это я потомъ понялъ, а тогда ничего: въ душ не соглашался, а опаснаго ничего не подозрвалъ. О темъ, что это можетъ дурно повліять на жену, я, понятно, ни одну секунду не думалъ: она у меня такую школу прошла, что я могъ быть вполн спокоенъ.
Поврите вы мн, милостивый государь, или нтъ? Бывало, придетъ какая-нибудь баба, простая мужичка, или мужикъ какой-нибудь — и тхъ я обругать не могъ! А если случалось, что изъ лсу вора приведутъ, то я просто уходилъ со всми назадъ въ лсъ, чтобы будто убдиться на мст, сколько порубки, а на самомъ дл, чтобъ отъ нея спрятаться. У меня, знаете, такой обычай: поймалъ вора — никогда его не тянуть тамъ въ судъ, потому онъ и возни этой не стоитъ, а дашь ему въ ухо разъ, другой — подавай штрафъ! Смотря по краж: пять, восемь, десять руб. Вотъ я въ прошломъ мсяц въ контору на восемьдесять руб. штрафовъ доставилъ. Хорошо-съ. А она ужь и про штрафы какъ-то провдала и ужь пробовала мн проповди читать…
Не знаю, чмъ бы все это кончилось, еслибъ не одинъ случай. Пустой случай, а высвободилъ меня изъ неволи. Иду это я какъ-то по мстечку, вдругъ слышу: аистъ! аистъ короткохвостый! хриплый такой голосъ сзади кричитъ. А это, надо вамъ сказать, такъ меня товарищи въ полку прозвали, когда я юнкеромъ служилъ. Поворачиваюсь — ‘Боченокъ водочный!’ Карапузъ, вообразите, толстый и всегда пьяный. Впрочемъ, смотрю — въ офицерскомъ чин. Ну, обыкновенно: здравствуй-здравствуй, поцловались мы. ‘Я, говоритъ, изъ отпуска, проздомъ… А если ты теперь помщикъ, то я у тебя обдаю.— Я не помщикъ, говорю, а только лсничій, 600 рубл. получаю, т. е. по 50 руб. въ мсяцъ.— ‘Ничего, говоритъ, мн столько и не нужно, десять дашь и шабашъ. А все-таки я у тебя обдаю’. Пьянъ.— Ладно, говорю, угощу, чмъ Богъ послахъ. Пошли мы.
Теперь позвольте васъ спросить, милостивый государь, о чемъ я думалъ дорогой? Какъ вы полагаете? Пари держу, ни за что не отгадаете! О Прасковь Семеновн! Такъ барышню звали. Вотъ, прямо вамъ сказать, какъ школьникъ, котораго высчь хотятъ, волнуюсь, какъ бы она меня передъ старымъ товарищемъ не сконфузила! Ну-съ, отыскалъ я на базар свою бричку, подъзжаемъ къ дому. И тутъ вдругъ такая меня злость разобрала — и выразить вамъ не могу! Возненавидлъ я ее въ одну минуту, какъ злйшаго врага, и тутъ же почувствовалъ, что теперь моя взяла, что ужь я ей не поддамся! Прекрасно. Входимъ мы съ Пивоваровымъ (это настоящая фамилія товарища) въ первую комнату, а тамъ, какъ нарочно — она! Разслась за столомъ, какую-то книгу читаетъ. При нашемъ приход даже головы не подняла. Пивоваровъ — онъ всегда такой кавалеръ, финъ-шампань съ дамами былъ — то на нее, то на меня посматриваетъ, и чувствую я, что онъ уже въ душ надо мной подсмивается. ‘А, чортъ возьми!’ подумалъ я и крикнулъ: ‘Эй, барышня, алё ву вонъ, да скажите тамъ, чтобъ водки и закуски подали!’ Сказалъ я это и отвернулся, чтобъ съ ея глазами не встрчаться. Она, кажется, долго измряла меня взглядомъ, я слышалъ, какъ нсколько разъ шаркнулъ ножкой Пивоваровъ, наконецъ, прошуршало платье — она медленно вышла.
— Ну, садись, братъ! обратился я къ Боченку. Нужно вамъ замтить, что все это очень скоро произошло, гораздо скоре чмъ я разсказывалъ, такъ что мы едва только успли войти и раздться.
— Однако, у тебя, подлецъ ты этакой, губа не дура, какъ я вижу!..— Пивоваровъ былъ очень оживленъ, хлопалъ меня по плечу, щелкалъ языкомъ и вообще остался очень доволенъ.
Насилу удалось его усадить.— Кто это? продолжалъ онъ, понижая голосъ и указывая глазами на дверь.
— А это, говорю, невстка моя. Я ее теб сейчасъ вызову, потому — у меня, братъ, правило: баба должна по струнк ходить. Вотъ сейчасъ принесутъ закуску, она жен помогать будетъ и вмст выйдутъ.
— Браво! Ай да Аистъ короткохвостый! воскликнулъ Боченокъ, вдругъ чему-то обрадовавшись.
Однако, барышня не вышла. Прислуживала только жена, и у той глаза были заплаканы. Барышня, какъ потомъ оказалось, немедленно связала свой узелокъ, попрощалась съ женой, прошла на село, наняла подводу, а къ вечеру ухала. Къ счастью, Боченокъ такъ налимонился, что совсмъ забылъ, была тутъ какая барышня или нтъ.
Такимъ-то вотъ образомъ, милостивый государь, совершилось мое освобожденіе изъ плна вавилонскаго…
Хорошо. Это, какъ я ужь замтилъ, было ея прежнее посщеніе. Теперь какъ бы мн только не сбиться и все въ надлежащемъ порядк вамъ доложить… Такъ изволите ли видть, явилась къ намъ эта самая барышня во-второй разъ. Я вамъ сообщилъ, что она пріхала, потому что всегда ужь какъ только кто прибудетъ издалека, говорятъ: пріхалъ. А на самомъ дл она отъ станціи желзной дороги, верстъ 25 отсюда, пшечкомъ пришла. Я прекрасно эту минуту помню. Половина марта было,— снгъ съ полей стаялъ, а по канавамъ лежалъ еще, и этакій, знаете, свженькій, весенній втерокъ подувалъ, а день былъ ясный, солнечный. Вышелъ я на крыльцо, и такъ мн понравилось, что я и жену позвалъ:— ‘Домна, говорю, накинь-ка что-нибудь на себя, да выдь сюда, посмотри: весна пріхала!’ Шучу, знаете. Жена вышла, мы вмст сли на скамейк. Ну, калякаемъ себ о томъ, о другомъ, что вотъ молъ на той недл надо ужь серьёзно за огородъ приниматься, какихъ сменъ надо купить, и проч. Только жена вдругъ повернулась въ сторону, да такъ и замерла, поблднла, словно испугалась. Я взглянулъ въ ту же сторону и тоже, знаете, пришелъ въ удивленіе немалое. Со стороны калитки къ намъ робко приближалась женская фигура, въ бурнус, въ платк на голов, съ высоко поднятыми юпками, до того запачканными свжею грязью, что смотрть было стыдно. Чулки были черны до колнъ, и можно было подумать, что она въ мужскихъ сапогахъ. Она съ трудомъ вытаскивала ноги изъ мягкой, черной каши и, наконецъ, совсмъ близко подошла къ намъ. Лицо раскраснлось, должно быть, отъ холода, потому что кончикъ носа тоже былъ красный, а на впалыхъ щекахъ застыли слезы. Мы смотримъ на нее и недоумваемъ, она первая заговорила:
— Примете ли меня, добрые люди?
Ну, тутъ, можете себ вообразить — сцена.
— Паранька! Милая моя! безцнная! крикнула жена и бросилась ей на шею. Та съ своей стороны — визгъ, гвалтъ, слезы, словно еврейки на ярмарк.
— Да ты бы ее въ комнату ввела, переодла, да чаемъ напоила! напомнилъ я жен, потому, признаюсь вамъ, мн самому стало жаль двку.
— Ну, переодли ее, вышла она въ первую комнату — эге-ге! куда что двалось! Глаза большіе, смотрятъ боязливо и ласково, на женины стали похожи, хотя у той голубые, осунулась вся, покашливаетъ, волосы — смотрть не начто, а была, доложу вамъ, косища пё поясъ!.. Но позвольте мн минутку отдохнуть. Я покурю и соберусь съ мыслями, заключилъ Живучкинъ.— Ицко! обратился онъ затмъ къ шинкарю:— вынеси-ка моему дураку рюмку водки, а то онъ тамъ, чего добраго, расплачется…
Изъ всхъ поэтически-уединенныхъ избушекъ-‘шалашей’, къ которымъ такъ часто стремятся мечты романическихъ двицъ, когда у нихъ заведется ‘милый’, а слдовательно, и немедленное поползновеніе къ глубочайшему уединенію вдвоемъ, самая поэтическая несомннно та, въ которой обиталъ Маркъ Силычъ Абрамовъ. Она даже на избу не похожа, а представляетъ по виду круглую кучу соломы, потемнвшей отъ времени и кое-гд поросшей нжною травкою. Стны низки и подходятъ цвтомъ къ крыш, а оконца такъ малы, что ихъ можно замтить только въ нсколькихъ шагахъ разстоянія, что же касается до трубы, возвышающейся какъ разъ посреди крыши, то она такъ хитро сплетена изъ хворосту, что даже въ нсколькихъ шагахъ нельзя разобрать, заправская эта труба или гнздо аиста. Съ задняго фасада къ изб приросли два грибообразныхъ сарайчика. И вся эта живописная группа соломенныхъ кучекъ какъ бы брошена сверху на маленькую полянку огромнаго дубоваго лса.
Маркъ Силычъ имлъ обыкновеніе просыпаться раньше своего птуха, возсдавшаго вмст съ шестью хохлатыми курицами на лстниц чердака, въ темныхъ снцахъ. Но съ нкотораго времени, а именно, чтобъ не соврать, этакъ съ конца лта, и въ особенности наканун первыхъ чиселъ, онъ (кажется, съ птухомъ нельзя смшать), можно сказать, не спалъ ночи напролетъ и безпокойно ворочался на своей постели, пока не забрезжутъ первые лучи начинающагося дня и не освтятъ весьма оригинальнаго безпорядка въ обиталищ полсовщика. Маркъ Силычъ занималъ именно это скромное соціальное положеніе въ одномъ изъ лстничествъ N — скаго товарищества. Эти первые лучи начинающагося дня заставляли Марка Силыча порывисто вскакивать съ теплаго ложа, раскинутаго на земляномъ полу, въ углу, и такого состава: охабка сна, прикрытая старымъ мшкомъ, вмсто подушки, и бурка, вмсто одяла. Разставшись съ постелью, Маркъ Силычъ протягивалъ руку къ опрокинутой вверхъ дномъ кадк, гд лежали принадлежности его туалета, и начиналъ одваться. Если мы теперь застнчиво отвернемся отъ него, то замтимъ прежде всего большой ушатъ у кухонной печки. Это одна изъ самыхъ видныхъ вещей въ горниц. Она служитъ Марку Силычу дв службы: во-первыхъ, онъ умывается надъ нею по утрамъ, набравъ въ ротъ воды, а во-вторыхъ, кормитъ изъ нея свою свинку Машку, собственноручно накрошивъ туда крапивы и прочей дряни, обмшавъ отрубями и обливъ водою. Затмъ, по реальному значенію и художественной рельефности, слдовалъ маленькій столъ, накрытый грубой скатертью, и низенькая вбитая ножкими въ землю скамейка около. На стол стояла большая глиняная кружка съ водою. Другой мебели и посуды не было, если не считать полуштофа водки, хранившагося въ печк, за заслонкой, вмст съ огромнымъ ломтемъ хлба, разрзаннаго на части и густо обсыпаннаго солью. Хлбъ былъ спрятанъ въ печку, во избжаніе поползновеній на него со стороны мухъ, а подъ часъ и воробьевъ. Маркъ Силычъ по утрамъ выпивалъ рюмку водки и закусывалъ хлбомъ, вмсто чаю, который былъ ему не по средствамъ.
Но вотъ онъ, одтый въ свой единственный костюмъ и вмст какъ бы форменный мундиръ, съ мднымъ рожкомъ черезъ плечо, съ великолпной нагайкой изъ козьей ножки въ рук, верхомъ на срой кобыл. На немъ большіе сапоги, соломенная щляпа собственнаго издлія, покрывающая огромными полями его продолговатое, загорлое лицо, обрамленное густою, русою бородою, затылокъ и даже часть груди, виднющейся изъ-подъ грубой малороссійской рубахи, и наконецъ, старая визитка, куцая и рыжая, какъ сплая греча. Еслибъ ему хорошая кобыла, то онъ положительно имлъ бы бравый, внушительный видъ. Но, къ несчастію, данная кобыла безнадежно подгуляла: не говоря ужь о хромот на об переднія ноги, она, кром, того, отличалась такою рдкою худобою, что сдло приходилось, ей не впору, и Маркъ Силычъ принужденъ былъ довольствоваться одною сдельною подушкой, съ покинутыми черезъ нее стременами.
Это, скажемъ ужь кстати, былъ самый экономный и хозяйственный человкъ, можетъ быть, во всемъ кра. Полсовщики, его сослуживцы, съ увренностью говорили, прямо ему въ глаза, и за глаза, что онъ со временемъ будетъ имть нетолько чай, но даже корову и другую корову, а при удач и третью корову, а тамъ, дастъ Богъ, и женой обзаведется.
Въ характер Марка Силыча, дйствительно было много чертъ, оправдывавшихъ такое лестное о немъ мнніе. Напримръ, хоть бы эта самая свинка. Маркъ Силычъ нашелъ ее во рву такимъ несчастнымъ поросенкомъ, съ перебитой задней ногой, что съ увренностью можно сказать, ни одинъ молодой человкъ во всемъ мір не обратилъ бы на него ни малйшаго вниманія. А потомъ ее въ двнадцать рублей цнили! Или куры? Вдь онъ ихъ какъ добылъ? Этого ужь положительно ни одинъ молодой человкъ не сдлаетъ. Онъ купилъ насдку съ цыплятами, проздомъ черезъ село, и торжественно привезъ покупку въ ршет, возсдая, по обыкновенію, верхомъ на своей кобыл.. Ему стоило много труда выкормить цыплятъ, за то трогательно было видть, какъ онъ потомъ щупалъ этотъ пернатый народъ, скромно опуская глаза и какъ бы извиняясь за безпокойство. На зар онъ обходилъ свой участокъ лса и переходилъ въ чужіе, если предстояла работа вмст съ другими полсовщиками, потомъ куда-то исчезалъ, и только рожокъ лсничаго могъ заставить его выйти изъ таинственнаго убжища. Его часто видли разгуливающимъ при лун по лснымъ дорогамъ, при чемъ онъ всегда сворачивалъ и пропадалъ въ чащ, какъ только съ кмъ нибудь встрчался. Сидя на своей кобыл, онъ часто бросалъ поводья, скрещивалъ на груди руки, опускалъ голову и имлъ вмст съ своею лошадью такой печальный видъ, словно оба они только что похоронили друга или лишились мста. А это все отъ любви. Такъ, по крайней мр, объясняли т же полсовщики. Но разъ уже мы дошли до этого пункта, то дальше нтъ надобности мучить и удерживать Марка Силыча. Пусть наконецъ окончится этотъ безконечный день и пусть онъ (т. е. Маркъ Силычъ, а не день), наконецъ, мчится во всю прыть разбитыхъ ногъ своей Росинанты — къ лсничему, якобы за жалованіемъ.
Домикъ, съ соломенной крышею, съ крыльцомъ и плетеной оградой вокругъ, на опушк лса, у большой дороги. Сквозь признаки скромнаго достатка пробивается убожество. Деревянный полъ въ передней комнат, красненькія занавски на окнахъ, коверъ надъ кроватью, помщающейся тутъ же, и диванчикъ, на которомъ, при свт керосиновой лампы, Маркъ Силычъ обыкновенно ожидаетъ прізда лсничаго изъ конторы — съ деньгами. Впрочемъ, Маркъ Силычъ теперь вовсе не думаетъ о деньгахъ. Его мысли заняты Прасковьей Семеновной. Можно это объявить безъ проволочекъ и экивоковъ.
Вотъ она вошла, тихо, словно крадучись, и безсильно опустилась на стулъ, кашлянувъ два раза при этой оказіи. Маркъ Силычъ отвсилъ ей большой поклонъ отъ чистаго сердца. Она слегка кивнула головою, потомъ они встртились глазами и долго наблюдали другъ друга. Это ихъ первая встрча. До сихъ поръ, Маркъ Силычъ видлъ ее только мелькомъ, изъ другой комнаты. Она была въ ситцевой розовой блуз и чрезвычайно истрепанной коричневой юпк, скроенной, однакожъ, когда-то со всми необходимыми финтифлюшками и затями. Ея костюмъ и руки носили слды недавней стряпни. Она была, очевидно, нездорова. Лицо было нсколько желтовато, глаза глубоко вошли въ свои впадины, на лбу, надъ прямыми, рзко очерченными бровями, частыми нитями легли мелкія морщинки. Маркъ Силычъ замтилъ еще, что у нея были очень рдкіе волосы, а маленькая косичка сзади возбуждала сожалніе. Что же касается Прасковьи Семеновны, то она увидла прежде всего глаза Марка Силыча — голубые, яркіе, чрезвычайно упорные, словно онъ хотлъ пронизать ее насквозь. Потомъ, съ чрезвычайно выгодной стороны, представился ей высокій лобъ скромнаго гостя, очень изящно обрамленный откинутыми назадъ свтлыми волосами. Кром того, возл небольшихъ усовъ пролетало у него выраженіе необыкновеннаго собственнаго достоинства. Прасковья Семеновна взглянула разъ на этотъ лобъ, еще разъ взглянула и наконецъ спросила: ‘Вы давно здсь служите?’ Онъ пріятно нагнулся впередъ и сказалъ, что не такъ, чтобы очень давно, а мсяцевъ шесть. Затмъ разговоръ истощился. Черезъ нсколько минутъ уже Маркъ Силычъ спросилъ: ‘А вы давно изволите здсь быть?’ Она живетъ здсь тоже мсяцевъ шесть. Отвтъ Прасковьи Семеновны какъ будто напомнилъ что-то ей самой, и она снова бросила взглядъ на Марка Силыча. Въ эту минуту кто-то толкнулъ дверь, и въ комнату вбжала небольшая, но очень вертлявая свинья. Прасковья Семеновна немедленно бросилась выгонять непрошенную гостью. Маркъ Силычъ, какъ вжливый кавалеръ, притомъ съ прекрасной нагайкой въ рук, началъ ей помогать, и они столкнулись у двери.
— Загоняй корову! слышался со двора гоорсъ лсничихи: — куда свинья двалась? Господи, отвернуться нельзя!.. Ахъ, проклятая! чтобъ теб околть! чтобъ тебя собаки съли! и т. д.
Молодые люди общими силами направили бглянку въ должномъ направленіи, для чего имъ пришлось пройти по дворику шаговъ тридцать и потомъ рядомъ возвращались назадъ. Пользуясь темнотой, Маркъ Силычъ вынулъ изъ боковаго кармана небольшой пакетъ и сунулъ его въ руку Прасковьи Семеновны. Та сначала вздрогнула и испугалась, даже слегка отскочила и съ удивленіемъ смотрла на Марка Силыча, гордо поднявъ голову, но онъ такъ убдительно и просто сказалъ: ‘возьмите, это ваше’, что она спрятала пакетъ въ карманъ блузы и побжала къ дому. Маркъ Силычъ одинъ вернулся въ комнату. Въ его отсутствіе кошка успла състь половину масла, приготовленнаго къ чаю, а собака прошмыгнула мимо его ногъ съ явными признаками нечистой совсти.
— Господи! что же мн теперь длать? всплеснула руками лсничиха, вышедшая черезъ минуту. Она внесла и поставила на столъ горшокъ съ молокомъ. За ея юпки крпко держался трехлтній мальчуганъ, въ одной рубашенк, черный, какъ цыганенокъ, выпачканный грязью и съ большимъ безпорядкомъ подъ носомъ. Сама лсничиха была небольшая, тщедушная женщина, съ выраженіемъ испуга въ большихъ срыхъ глазахъ, съ нсколько вздернутымъ носомъ, украшеннымъ веснушками, длинными распустившимися волосами и въ темномъ сарафан. Она робко посматривала на Марка Силыча, мысленно извиняясь предъ нимъ и за кошку, что масло съла, и за свои сапоги, такіе большіе, что они соскальзывали у нея съ ногъ и она должна была стучать каблуками и переваливаться на ходу. Она была олицетворенное извиненіе. Но Маркъ Силычъ, всегда понимавшій подобный взглядъ лсничихи и обыкновенно отвчавшій на него обворожительной улыбкой, въ этотъ разъ былъ до жестокости разсянъ и поминутно посматривалъ на дверь. Наконецъ, дверь эта отворилась и въ нее вошла снова Прасковья Семеновна. Боже мой, какъ она перемнилась въ нсколько минутъ! Глаза, за минуту полуоткрытые, словно сонные глаза, теперь горли двумя яркими звздочками (лестное сравненіе принадлежитъ Марку Силычу, а наше дло сторона), щеки горли румянцемъ, волосы распустились (можетъ быть, и не сами собой), словомъ, она удивительно похорошла въ нсколько минутъ. Какъ только лсничиха вышла, она порывисто подошла къ Марку Силычу, протянула ему руку и произнесла, вся сіяющая, сладко изнемогающимъ голосомъ, въ которомъ звучало счастіе и слезы: ‘Другъ!’… Маркъ Силычъ обими руками и всми пріятными средствами лица отвчалъ на ея пожатіе, потомъ они сли по своимъ мстамъ, словно вдругъ сконфузившись.
Такъ и окончилось это свиданіе. Черезъ минуту, Маркъ Силычъ возвращался домой съ жалованьемъ въ одномъ карман и распоряженіями лсничаго на клочкахъ бумаги — въ другомъ, задумчивый и серьёзный. Онъ былъ тронутъ и взволнованъ. Онъ скрестилъ на груди руки и часто поднималъ глаза къ темному, почти черному небу, среди котораго ярко горла луна, а лошадь, предоставленная самой себ, глубоко понурила голову, какъ бы не ожидая ничего хорошаго въ будущемъ отъ настроенія своего сдока, и подвигалась впередъ медленнымъ, осторожнымъ шагомъ. По обимъ сторонамъ дороги мрачной массой дремалъ лсъ.
‘Другъ!..’ Какъ много значитъ иногда одно слово! И какъ она его произнесла! Казалось, будто вс мелочи, которыя обыкновенно стоятъ между людьми крпкими перегородками, вдругъ исчезли сами собою, она стыдливо обнажила свое сердце и вынула оттуда это слово, въ вид благоухающаго цвтка, потому что это было больше, чмъ простое слово. Если же все это кажется, слишкомъ поэтичнымъ, то не слдуетъ забывать, что не было, кажется ни одной фибры въ организм Марка Силыча, которая не затрепетала бы радостнымъ восторгомъ въ отвтъ на искренній порывъ двушки. Кто влзетъ въ чужую душу? Можетъ быть, онъ, этотъ хозяйственный, спокойный, съ улыбкой собственнаго достоинства Маркъ Силычъ, можетъ быть, онъ давно мечталъ о минут, когда ему протянутъ руку и назовутъ другомъ, можетъ быть, этотъ суровый на работ и далеко не мягкій съ виду человкъ изнывалъ отъ потребности въ ласк, въ нжномъ женскомъ участіи…
Кобыла, между тмъ, на половин дороги, повидимому, освободилась, наконецъ, отъ своихъ мрачныхъ предчувствій и спокойно начала пощипывать траву, свернувъ нсколько въ сторону и остановившись на весьма питательномъ мст. Маркъ Силычъ очнулся, подобралъ поводья и поднялъ лошадь въ галопъ.
Что же касается до Прасковьи Семеновны, то мы ничего не можемъ сказать о ея чувствахъ, потому что, немедленно посл отъзда Абрамова, она бросилась на кровать и спрятала лицо въ подушку, такъ что нетолько ‘зеркала души’, но даже щекъ не было видно.
Прохладное осеннее утро. Солнце еще не вышло изъ-за деревьевъ и золотило только вершины лса, кое-гд пробиваясь между стволами и на поляны, покрытыя голубой дымкой тумана. Листья переливаются сотнею цвтовъ отъ ярко-краснаго, черезъ вс степени зеленаго, до грязно-желтаго, признака гніенія и смерти. Впрочемъ, такихъ было не много: въ лсу преобладалъ дубъ, величаво сохранившій почти лтнюю окраску. Небо было безоблачное, ясное. День общалъ быть чудеснымъ. У кого любовное свиданіе назначено, то это очень удобный для свиданія день. Природа дышитъ какою-то задумчивостью и кроткой меланхоліей. Самыя легкомысленныя головы длаются серьёзне и помышляютъ о соленыхъ огурцахъ, кислой капуст, дровахъ, а кто иметъ возможность, то и о наливк… Что же касается до влюбленныхъ, то и здсь осеннее — съ вашего позволенія — чувство необходимости перенести поскоре мсто дйствія (ибо это романъ) въ теплую горницу, къ пылающему очагу, играетъ не малую роль. Вопросъ ршается глубокими, тихими голосами, серьёзно, дружески, рука въ рук, и скоро приходитъ къ желанному концу. А между тмъ, солнце въ послдній разъ оглянулось на пройденный въ этотъ день очень маленькій путь, цвты, бдные, осенніе цвты, ‘цвты послдніе’, готовы свернуть свои лепестки — и все грозитъ превратиться въ безконечную, тяжелую разлуку… Скоре! скоре!..
Но относительно Прасковьи Семеновны мы должны замтить, что ее въ это утро волновала исключительно разлука. По поводу разлуки она и на свиданіе пришла, нисколько не условленное, устроившееся какъ-то само собою. Она была во вчерашнемъ костюм, но такъ украшенномъ, что его и узнать было нельзя. На воротничк заново выглаженной блузы красовался узенькій воротничекъ, руки украшались свжими манжетами, прическа была сдлана очень тщательно, на плечи былъ накинутъ теплый платокъ. Она сидла на склон маленькаго холмика-могилы, какихъ очень много въ Малороссіи, среди небольшой поляны, успвшей высохнуть отъ росы, на бурк, любезно разложенной Маркомъ Силычемъ. Самъ Маркъ Силычъ расположился нсколько ниже, изъ почтительности упершись локтемъ о землю и подперевъ голову рукою. Въ нсколькхъ шагахъ разгуливала его кобыла.
— Скажите, пожалуйста, обратилась Прасковья Семеновна къ Марку Силычу посл нсколькихъ общихъ фразъ:— что васъ заставило?..
Она остановилась, какъ бы не находя выраженія.
— Поступить въ полсовщики? поспшилъ онъ къ ней на помощь.— А я давно ужь этимъ дломъ занимаюсь, батрачествую.
— Ахъ, нтъ! поправила она: — я хотла спросить, какимъ образомъ вы попали именно въ нашу глушь и въ этотъ лсъ?
— А это ужь особенная линія подошла, улыбнулся Маркъ Силычъ.— Если вы хотите знать эту исторію, впрочемъ, весьма краткую во всхъ подробностяхъ, то вотъ она. Это заповдь вашего брата въ послднюю минуту нашего свиданія. Онъ положилъ мн на плечо руку и сказалъ: ‘Другъ, я на тебя разсчитываю. У меня есть сестра, существо самое дорогое для меня на свт, иди и замни ей меня’…
Голосъ Марка Силыча слегка дрожалъ отъ воспоминаній и отъ самаго порученія, которое онъ въ первый разъ высказывалъ громко. Онъ былъ смущенъ и глядлъ въ сторону. А Прасковья Семеновна, не спускавшая съ него лихорадочно блествшихъ глазъ, вдругъ закрыла лицо руками и тихо заплакала. Частыя слезы дождемъ капали сквозь ея тонкіе пальцы.
— Я пожалъ руку товарищу, мы въ послдній разъ поцловались. Онъ передалъ мн пакетъ, что теперь у васъ, и мы разстались.
Маркъ Силычъ продолжалъ глядть въ сторону и черезъ минуту продолжалъ:
— Мн было строго наказано, чтобы я письма вамъ скоро не отдавалъ. ‘Пусть нсколько изгладится впечатлніе’ — это его подлинныя слова.
Маркъ Силычъ остановился и робко взглянулъ на свою собесдницу, какъ бы желая узнать, не слишкомъ ли грубо онъ дотронулся до ея ранъ, но она замахала на него рукою и почти крикнула:
— Пожалуйста, продолжайте!
Онъ продолжалъ, сдлавъ видъ, что не замтилъ ея слезъ.
— Нужно вамъ знать, что мн было въ точности указано мсто вашего пребыванія. ‘Тамъ,— опять его подлинное выраженіе — ей, бдной, придется, по всей вроятности, окалачиваться’. Ну, я вижу, пунктъ удобный — вотъ и поселился.
Онъ окончилъ свою исторію и снова взглянулъ на Прасковью Семеновну. Та словно уже забыла о немъ. Она держала въ рукахъ фотографическую карточку, и, казалось, конца не будетъ ея страстному, жгучему поцлую.
— А вы, барышня, не того… насупился Маркъ Силычъ: — что ужь!.. Да ну, право!.. э!..
Это не очень краснорчивое утшеніе возъимло, однакожъ, свое дйствіе: она вдругъ словно проснулась, съ удивленіемъ оглянулась кругомъ, глубоко вздохнула, спрятала на мсто карточку и протянула Марку Силычу руку, слабо улыбнувшись.
— Добрый, хорошій Маркъ Силычъ!..
Тотъ съ чувствомъ пожалъ ея руку. Затмъ они нсколько. минутъ просидли молча.
— Какая прелестная погода!..
— Гм, да… отвчалъ онъ разсянно.
Долго ли, коротко ли они такъ сходились и бесдовали, только недли черезъ дв, Маркъ Силычъ сдлалъ предложеніе Прасковьи Семеновн. Это у нихъ вышло очень просто, разговоры по этому поводу имли чисто личный, интимный характеръ, и потому мы ограничимся только указаніемъ на фактъ, а самаго предложенія и его принятія описывать не будемъ.
‘Теперь, голубчикъ вы мой, я вамъ доложу, какъ мы тогда праздникъ Рождество Христово провели. Вкъ жить буду не забуду — вотъ какъ провели! Тогда именно и исторія разыгралась. Словно, знаете, втеръ пронесся и крышу попортилъ. Но, позвольте, я по порядку. Такъ поселилась, значитъ, у насъ Прасковья Семеновна. Черезъ нсколько дней совершенно ясно обнаружилось, что она шибко грудью разбита. Покашливаетъ, лихорадочка днемъ бьетъ, ночью потомъ обливается, слаба совсмъ стала, хоть и помогала жен весьма чувствительно — это надо по совсти сказать. Встртилъ я какъ-то доктора въ контор и попросилъ захать, кстати мой мальчуганъ палецъ себ тогда обварилъ. У насъ докторъ конторскій, на жалованьи, служащихъ даромъ лечитъ. Пріхалъ — мальчику мазь прописалъ, а барышню постукалъ-посгукалъ по своему и сказалъ хину принимать. Лихорадка меньше будетъ, а, впрочемъ, нужно бы ухать въ Италію… Какъ это вы находите? У меня семья и я всего 600 руб. получаю, у нея — ни шиша — извините за выраженіе — и Италія! Ладно. Въ Италію мы не подемъ, а хину принимать — отчего же? Такъ мы и ршили. А климатъ у насъ — мн это покойный отецъ разсказывалъ — всякую Италію за поясъ заткнетъ! Украина, Хохландія, одно слово. И что вы думаете? Стали мы ее молокомъ поить — совсмъ повеселла. Впрочемъ, тутъ одно обстоятельство примшалось.
‘Сижу я какъ-то у себя въ комнат и отчетъ готовлю, вдругъ входитъ совершенно неизвстный мн молодой человкъ, поклонился, подошелъ ко мн и положилъ на столъ письмо, потомъ снова отступилъ и остановился у двери. Взялъ я письмо: отъ оберъ-лсничаго. Читаю — проситъ подателя сего назначить полсовщикомъ на имющуюся вакансію. Такъ меня, знаете, эта штука удивила, словно и ни всть какая важность. У насъ, изволите ли видть, полсовщики такой народъ, отставные солдаты, какой-нибудь бдный шляхтичъ, крестьянинъ — вотъ кто. А этотъ, представьте себ, одтъ въ визитку, правда, потертую, но, согласитесь, все-таки странно? Притомъ, въ лиц что-то такое особенное, ну, переодлся какой-нибудь помщикъ, да и шабашъ! Смотрю я на него и, можете себ представить, даже неловко мн, что онъ у порога стоитъ. Средняго роста, плечистый, въ рукахъ нагайка изъ козьей ножки. Наконецъ, я началъ его раскрашивать:
— Изъ какого сословія?
— Изъ мщанъ, ваша милость. Онъ слегка поклонился при этихъ словахъ, какъ у насъ польскіе панки. У меня какъ-то языкъ не повертывался сказать ему ты.
— Граматный?
— Граматный.
Онъ снова слегка поклонился.
— Мста не было? бдность заставила?
— Какія теперь, сударь, мста! началъ онъ говорить, какъ дв капли воды, какъ какой-нибудь московскій купецъ, а я совсмъ-было уже его за поляка принялъ.— Сегодня, сами знаете, есть работа, а завтра такая полоса подойдетъ, хоть ложись, да помирай… Вотъ такъ и мы-съ… Вс подъ Богомъ ходимъ, не знаешь, гд потеряешь, гд найдешь…
Онъ тряхнулъ волосами, и я совсмъ успокоился. У нихъ тамъ, въ Россіи, не то что мщане, а даже и мужики, говорятъ, очень хорошо одваются.
— Хорошо, говорю. Вотъ теб записка — тутъ ты само съ языка просилось — позжай къ моему помощнику, на сел узнай, гд живетъ — и поселяйся. Онъ теб избу укажетъ. Въ добрый часъ!
— Покорнйше благодаримъ, сударь!
Взялъ записку и вышелъ.
Отвели ему самую что нинаесть скверную избенку въ лсу и даже лошадь такую дали, что ей, за негодностью, и овса не полагалось. Но онъ былъ, повидимому, очень доволенъ своимъ положеніемъ, никогда ничего не просилъ и не жаловался. Поступилъ онъ къ намъ весною и звали его Абрамовымъ. Его у насъ такъ и прозвали: кацапъ.— А что нашъ кацапъ? спросишь, бывало, у котораго-нибудь полсовщика. Онъ непремнно улыбнется при этомъ вопрос.— Хозяинъ, отвчаютъ, чудачитъ — а хозяинъ. А чудачилъ онъ тмъ, что по ночамъ разгуливалъ, днемъ иногда пропадалъ и, случалось, молчаливость, какъ нмой, на себя напускалъ. Впрочемъ, вс его полюбили. Въ его участк ни одной порубки не было. У всхъ были, а у него нтъ. Это и въ контор узнали и какъ-то пять рублей наградныхъ ему отпустили. Боятся, знаете, мужики, что онъ по ночамъ безъ страха гуляетъ, можетъ, думаютъ, колдунъ еще, чего добраго… Х-ке! Хотя нужно сказать, что у насъ и вообще кацаповъ нсколько боятся. Хорошо. Мало-по-малу, сталъ онъ на видъ выдвигаться. Самъ директоръ его лично узналъ, халъ какъ-то ночью черезъ лсъ съ денежками, расхрабрился французикъ, а какъ выхалъ въ темь, что хоть глазъ выколи — струсилъ. Лошади сбились съ дороги, въхали на косогоръ, экипажъ остановился. Тутъ къ нему подошелъ Абрамовъ, вывелъ на дорогу и проводилъ до самой опушки. Мори ему за это старые серебряные часы подарилъ. Посл этого, бывало, какъ только меня завидитъ, сейчасъ: ‘А што нашъ Апремофъ? Э? Какъ его: кацапъ?’ — Ничего, говорю.— ‘Нушно его на лючи мсто переводить, онъ въ помощникъ годится…’ Чувствуете вы, что это значитъ? Вижу я — малый на хорошей дорог, не сегодня-завтра самъ въ лсничіе вылзетъ, сталъ его къ себ приручать. У меня расчетъ былъ — ужь я передъ вами и этого не утаю — Прасковью нашу пристроить. Такая мн мысль въ голову пришла. Италія-Италія, а ей, можетъ быть, просто жениха нужно… Х-хе! Ну, хорошо. То за тмъ, то за другимъ сталъ я его изъ лсу къ моимъ посылать, иногда къ чаю пригласишь, а то за жалованьемъ, либо такъ, съ докладомъ, прізжалъ. И что вы думаете? Расчиталъ, какъ землемръ! Примчаю, стала она на него вниманіе обращать. Нтъ долго — тоскуетъ, заслышитъ знакомые шаги — обрадуется и вспыхнетъ вся. Я только руки потираю, да въ бороду себ ухмыляюсь. Онъ тоже растаялъ очень быстро. Идетъ, думаю, дло на ладъ! И въ самомъ дл, этакъ недли за три до праздниковъ, объявляютъ мн: женихъ и невста… Прекрасно. Я его сейчасъ къ себ въ нахлбники взялъ, такъ какъ онъ долженъ былъ здить за четыре версты въ село и тамъ питаться у какой-то бабы всякою мерзостью за шесть рублей въ мсяцъ. А ко мн отъ его избы не больше двухъ верстъ. Такъ вотъ, ангелъ вы мой, жили мы себ такимъ манеромъ, да поживали, и вдругъ — трахъ! все, прости Господи, къ чорту полетло!.. Но я хотлъ вамъ о праздник доложить. Наступилъ, знаете, сочельникъ. Ну, обыкновенно, хотлось, чтобъ все это чинно, какъ у добрыхъ людей. Еще засвтло я приказалъ задать лошадямъ и коровамъ сна, вмсто соломы, постлали сна и въ комнат на стол, подъ скатерть, въ углу поставили ржаной снопъ, ну, рыбы тамъ, сколько могъ, кутя — ничто не было забыто. Вечеромъ услись за столъ. Я, какъ глава дома, поздравилъ всхъ, перецловались мы, перекрестились — сли. Сначала борщъ съ ушками, потомъ рыба, тамъ узваръ и кутя — такой у насъ обычай. Хорошо. Сли мы, говорю, я пересчиталъ сколько насъ, чтобы не было нёчета — димъ. Дти сидли также за столомъ, кром того, я, жена, невстка, Абрамовъ — шесть, какъ изволите видть, человкъ. Очень пріятно, доложу вамъ, вечеръ начали. Вотъ не скажу точно, когда именно: посл карася или карпа, только поднялъ я глаза на нашу барыщню, чтобы ей ласковое слово сказать, такъ, знаете, шутку какую, какъ принято съ двицами. Но вижу — ея тарелка нетронутая стоитъ, сама она, блдная, какъ смерть, съёжилась какъ-то и на пустой стулъ, что возл жены стоялъ, уставилась. Я и не замчалъ до тхъ поръ этого стула. ‘Что съ вами, Прасковья Семеновна?’ спрашиваю. Тутъ вс къ ней повернулись. Жена бросилась, по-бабьи, съ визгомъ. ‘Ахъ, что съ тобой, милая моя?’ Абрамовъ — тотъ ничего, не совру, сидитъ и смотритъ, чмъ все это кончится. А барышня-то какъ крикнетъ на насъ: ‘Отстаньте вы, хоть ради праздника!’ Ну, мы вс снова услись и стали сть, будто не замчаемъ. Однако, черезъ минуту, представьте, она сама начала, какъ бы говоря съ самой собою: ‘Много ли теперь найдется въ Россіи семей, гд не было бы сегодня за столомъ пустого стула?..’ Потомъ вдругъ разрыдалась и выбжала изъ-за стола. Ну, понятно, все въ разстройство пришло. А она спряталась въ свой чуланчикъ — комнатка такая маленькая возл кухни у насъ была, очень даже недурная комнатка, только съ кухонною печью — спряталась и начала голосить на весь домъ, хоть святыхъ вонъ выноси. Испугались мы вс: ужь не съ ума ли, думалось, спятила? Я кивнулъ жен, чтобы та пошла ее успокоила. Сами ждемъ, щука на стол стоитъ — мы и не дотрогиваемся! Минутъ черезъ пять, крики утихли, но жена вернулась одна и объявила печально: ‘Плачетъ… никакъ унять нельзя. Больна она, бдная, совсмъ… Можетъ быть, вы бы, Маркъ Силычъ, къ ней сходили?’ А? какъ вы находите эту женскую сметку? Мн и въ умъ не приходило, чтобы, его послать, а баба сразу сообразила!
— Надо вамъ знать, голубчикъ, что они въ нашемъ присутствіи, т. е. когда я и жена бывали, почти не разговаривали между собою. Перекинутся двумя-тремя словами и умолкнутъ. Разъ только, помню, Прасковья Семеновна сказала ему за столомъ, кутаясь въ платокъ (она въ послднее время не скидала съ плечъ теплаго платка, все ей холодно было): ‘Еслибъ вы’ Маркъ Силычъ, были побогаче, то я непремнно потребовала бы, чтобы вы мн купили фланелевое платье, теплые башмаки и душегрйку’. Какъ отрзала! Намъ отъ этихъ словъ неловко стало, потому это такъ было сказано, словно она его бдностью попрекала, жена даже шепнула ей укоризненно: ‘Прасковья!..’, но та вдругъ расхохоталась и говоритъ: ‘Ну, вы его по своей мрк не мряйте: ошибаетесь!’ Чудитъ, словомъ, да и только! Мы вс невольно посмотрли на Абрамова: тотъ слегка покраснлъ и обратился къ невст шутливымъ тономъ: ‘Для такихъ пустяковъ не нужно быть богачемъ. Я вамъ дня черезъ четыре все это предоставлю’. А она, вообразите, снова въ хохотъ: ‘Браво, рыцарь!’ — до слезъ заливается. Такъ вотъ этотъ разговоръ единственный и былъ, зато въ чуланчик длинные разговоры не прекращались ни на минуту. О чемъ они тамъ говорили — Богъ ихъ знаетъ! Бывало, усядутся рядкомъ противъ печки и тараторятъ. Она взберется съ ногами на большой стулъ, нырнетъ въ свой платокъ и все на огонь смотритъ. Это видна бывало, потому что, для приличія, она всегда дверь полуоткрытою оставляла. А въ печк ея постоянно дрова горли. Я этого не жаллъ. Чего мн жалть? Не купленныя — жарь, сколько угодно!.. Такъ о чемъ это я разсказывалъ?.. Да! щука! Такъ на стол щука стояла, а Абрамова мы за барышней послали. И что вы скажете? Минуты черезъ дв привелъ-таки. Она вытерла слезы, даже улыбнулась и съла кусочекъ рыбы. Но вечеръ былъ уже испорченъ. И снова барышня. Какъ-то мы вс замолчали, а она вдругъ: ‘Когда люди сдлаются боле жестокими, то приговоры за преступленія непремнно будутъ такія: лишить здоровья. Не будетъ каторжной работы, а будетъ присужденіе къ чахотк, къ разстройству нервъ, къ сумасшествію и т. д.’
— Прасковья Семеновна! крикнулъ, наконецъ, я:— пощадите вы насъ, ради Бога! Праздникъ сегодня или нтъ?
Она, вообразите, отвчаетъ: ‘Знаю, что праздникъ, и мн даже очень жаль, что черезъ нсколько лтъ послднія черты почтенныхъ, старыхъ обычаевъ исчезнутъ, и вмсто колядъ будутъ раздаваться только заводскіе свистки’. Затмъ, снова ушла къ себ. Мы ея уже и не удерживали, такъ какъ ужинъ приближался къ концу. Одного мальчугана только нужно было изъ-за стола удалить, чтобъ снова четное число сидящихъ было. Такъ вотъ, милостивый государь, какъ мы праздники начали. Дальше еще хуже пошло. Прасковья не выходила изъ своей норки. Абрамовъ исчезъ куда-то и пропадалъ дня четыре: форменный отпускъ взялъ. Наконецъ, явился довольно поздно вечеромъ. Влетаетъ, какъ есть въ полушубк, шапк и рукавицахъ, въ ея комнату и — брякъ на колни! ‘Прости, говоритъ, я виноватъ передъ тобой: для меня больше здсь нтъ мста!..’ Мн вся эта исторія видна была, потому что я случайно какъ разъ въ это время мимо двери проходилъ. Она ничего не сказала, посмотрла на него огромными, испуганными глазами и — бацъ въ обморокъ! Тутъ сейчасъ же я вбжалъ, жена прибжала, начали водой, уксусомъ — насилу въ чувство привели, а потомъ она закашлялась и выплюнула этакъ съ пол-рюмки крови… ‘Плохо дло!’ подумалъ я. А все оттого, что испугалъ и съ холода. Еслибъ, знаете, онъ обогрлся, да тихимъ манеромъ, а то вдругъ!
Но вотъ какъ бы мн здсь не спутаться, потому что эта исторія приближается къ концу.— Какая штука вышла! Позвольте по порядку. Какъ вы думаете, гд этотъ самый Абрамовъ четыре дня пропадалъ? Ни за что не догадаетесь! Чудакъ отправился добывать душегрйку и проч. Я потомъ узналъ, что онъ продалъ свою свинью, куръ распродалъ и потомъ привязался къ конторщику, чтобъ тотъ ему за два мсяца жалованье впередъ выдалъ. Мн это самъ конторщикъ разсказывалъ.— ‘Зачмъ, спрашиваетъ, вамъ жалованье? подарокъ невст хотите купить, что ли’? А тотъ серьёзно отвчаетъ:— ‘Да, подарокъ — и такой нужный, что безъ него она можетъ умереть’.— ‘Ну, прекрасно, говоритъ конторщикъ: — это очень похвально съ вашей стороны, только я денегъ вамъ выдать не могу, а идите себ къ директору и попросите. Онъ теперь, надо полагать, въ завод’. Но позвольте мн снова отдохнуть! за ваше здоровье!..
Въ завод Абрамовъ не засталъ директора и остановился на площадк, что передъ аппаратомъ, въ которомъ жидкая, сроватая бурда превращается наконецъ въ подобіе сахара. Въ этомъ пункт заводъ какъ бы длится на дв части: въ одной — хаосъ, съ тусклымъ освщеніемъ и холоднымъ туманомъ, постоянно врывающимся въ наружную дверь, съ кислымъ запахомъ свекловицы и такимъ ароматомъ костопарни, что предъ нимъ спасуетъ всякій анатомическій театръ и даже черныя лстницы петербургскихъ домовъ на Невскомъ, тамъ люди мечутся, какъ угорлые, неясными тнями, сталкиваясь другъ съ другомъ и торопясь, словно доведенные до полной растерянности пыхтніемъ, жужжаніемъ, чавканіемъ, цлымъ адомъ звуковъ колесъ, свистковъ, тёрки, насосовъ и человческаго крика. Другая половина чище и, такъ сказать, благородне. Тамъ воздух обладаетъ нормальною степенью прозрачности, порядку больше, рабочихъ и машинъ меньше. Здсь уже нтъ вони и копоти, а напротивъ того, въ центробжныхъ проблочныхъ машинахъ и дальше, на сушк, виднются массы благо, какъ снгъ, сахарнаго песку. Абрамовъ рдко бывалъ въ завод, и окружающій шумъ сначала оглушилъ его, безпорядочное движеніе мшало различать предметы въ отдльности. По этой именно причин, онъ не постарался улизнуть, когда прямо къ нему, изъ хаотической части завода, медленно подвигалась высокая фигура Зайцева. Абрамовъ увидалъ его уже слишкомъ близко и инстинктивно спрятался за выпуклость аппарата. Зайцевъ его не замтилъ. Но нужно сказать два слова о Зайцев.
Онъ — практикъ, чортъ возьми — и больше ничего, если вамъ угодно знать! Онъ собственными руками всякій винтикъ въ завод ощупалъ, всякой гадости нанюхался и всю процедуру сахароваренія практически, какъ Отче нашъ, знаетъ. А насчетъ учености, онъ никогда не потаится — не ученъ. Чтобы, напримръ, прекрасно разговоры разговаривать о преимуществахъ хоть бы диффузіоннаго способа отдленія сахарнаго сока передъ прессовымъ, или о чемъ-нибудь другомъ, а потомъ войти въ заводъ и не знать куда повернуться — этого ужъ онъ не можетъ! Воспитаніе свое онъ закончилъ вторымъ классомъ гимназіи, потомъ непосредственно надлъ и блистательно вынесъ тяжелую лямку труда, чмъ и гордился по праву. Онъ сдлалъ блестящую карьеру сахаровара, потому что былъ уже помощникомъ директора и получалъ полторы тысячи, несмотря на свои 28 лтъ. Барышни на тридцать верстъ въ окружности оказывали ему самую лестную благосклонность, но онъ былъ съ ними холоденъ, какъ ледъ, отчасти, впрочемъ, потому, что пользовался правами феодала у себя въ завод и обладалъ цлымъ гаремомъ. Это былъ мужчина большой и сильный, брюнетъ, съ чрезвычайно развитою нижнею частью лица и широкими челюстями. Отдежуривъ свою смну, онъ, если было удобное время, отправлялся на охоту съ ружьемъ, иногда съ борзыми, или уходилъ къ себ, ложился на кровать и читалъ: ‘Тайны инквизиціи’, ‘Тайны испанскаго двора’ и всевозможныя ‘Трущобы’. Зайцевъ, словомъ, былъ бы очень милымъ и пріятнымъ молодымъ человкомъ, тмъ боле, что, по примру m-r de-Мори, носилъ небольшіе усы и эспаньолку, еслибъ на него не находили по временамъ минуты страшной жестокости. Проходитъ онъ, положимъ, по заводу и останавливается возл двки или молодой бабы. Та чувствуетъ его присутствіе и начинаетъ мало-по-малу дрожать всмъ тломъ, какъ въ лихорадк. Зайцевъ долго смотритъ на ея круглыя, мелкой дрожью вздергиваемыя плечи, наконецъ, поднимаетъ руку и задаетъ ей, какъ говорится, раза, отъ котораго кожа на тл, получившей такой подарокъ, моментально вздувается опухолью, потому что въ мощной рук суроваго помощника, спрятана резиновая полоска, въ вид лопатки, его собственное изобртеніе. Большею частью, онъ посл этого отходилъ молча и разгуливалъ спокойно, пока другая спина, прикрытая только рубашкой, не останавливала на себ его вниманія. Иногда онъ не стоялъ молча, а задавалъ вопросъ:
— Какъ это ты работаешь? очень хладнокровно, спокойнымъ голосомъ.
Двка поворачивала къ нему голову и, конечно, ничего не отвчала. Ея глаза были дики и испуганы, какъ у лошади, когда къ ея стойлу подойдетъ кучеръ и начнетъ за какія-нибудь прошлыя преступленія учить арапникомъ. Наконецъ, раздается тихій, но жгучій для слуха рабочихъ звукъ — лопатка хлопнула, помощникъ шествуетъ дальше, утомленный и унылый. Мужчинъ онъ почти не трогалъ, но все-таки дла о резиновой лопатк нсколько разъ разбирались у мстнаго мирового судьи. М-r Мори платилъ за него штрафы и умолялъ быть помягче. Тогда Зайцевъ уменьшилъ свою лопатку почти вдвое, и началъ носить ее въ рукав сюртука. Онъ такъ хорошо научился владть этимъ оружіемъ, что сама пострадавшая или пострадавшій затруднились бы сказать, какъ былъ нанесенъ ударъ: лопаткой или просто рукой.
И такъ, Зайцевъ приближался къ Абрамову. Онъ остановился возл лстницы съ верхней галлереи въ нижній этажъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ Абрамова, и о чемъ-то глубоко задумался. Смна близилась къ концу, нсколько рабочихъ сбгало и выбгало но лстниц съ ведрами воды. По обычаю, смна моетъ полы, лстницы и сдаетъ заводъ другой партіи въ полномъ порядк. Вдругъ одинъ старикъ нечаянно поскользнулся, или, просто по неловкости, толкнулъ Зайцева въ плечо. То былъ худой и сдой, какъ лунь, ддъ, съ тонкой высохшей шеей и выдавшимися, очень подвижными лопатками, впрочемъ, еще очень бодрый. Абрамовъ видлъ его оплошность, но послдующія живыя картины начали смняться такъ быстро, что онъ не усплъ и опомниться, какъ наступила катастрофа. Картина первая представляла падающее ведро и Зайцева, схватившаго старика за воротъ рубашки, вторая изображала старика, держащаго Зайцева за горло, въ третьей старикъ лежалъ на полу, помощникъ ударялъ его ногою и послышался глухой стонъ… Въ четвертой… Но въ четвертой принялъ почти безсознательное участіе самъ Маркъ Силычъ. Онъ въ этой роковой картин стоялъ на томъ мст, гд за секунду находился Зайцевъ, а Зайцевъ лежалъ внизу лстницы съ разбитымъ во время паденія вискомъ и сочащейся кровью… Наконецъ, въ ворота, которыми кончалась внизу лстница, торопливо вбжалъ и остановился на порог г. Мори… Рабочіе, что были поближе, инстинктивно столпились вокругъ Абрамова, который поблднлъ, какъ полотно, понявши, наконецъ, что онъ надлалъ…
— А, вы бунтовать! Взять его! скомандовалъ директоръ, указывая на Абрамова, и затмъ нагнулся надъ Зайцевымъ, который раскрылъ глаза и сталъ обнаруживать признаки жизни.
Такъ какая, говорю, штука вышла! Извольте вникнуть. Прасковья нсколько оправилась посл припадка, мы съ женой уложили ее въ постель, принесли лишнюю подушку, какъ можемъ, стараемся помочь. Вы себ представить не можете, до какой степени я полюбилъ въ послднее время эту двушку! Словно родная сестра она для меня стала…. Но позвольте, о чемъ это я хотлъ?.. Да! Уложили мы ее, она какъ ребенокъ улыбается и наконецъ говоритъ:
— Ничего-бъ я не хотла, все бы отдала, чтобы только еще хоть разочекъ выйти на холмикъ и полною грудью, легко и свободно, какъ въ прежніе дни, вдохнуть въ себя воздухъ… Этакъ словно поетъ.
— Какой, милая, холмикъ? спросила жена. Должно быть, думала, что та бредитъ.
— Въ лсу, говоритъ, у Марка Силыча…
Тутъ только я вспомнилъ объ Абрамов.
— А вы бы, Маркъ Силычъ, поосторожне къ больнымъ входили, говорю.
— Ха-ха! Къ кому вы это обращаетесь? Прасковья засмялась короткимъ смхомъ и потомъ снова закашлялась. Что приложитъ платокъ ко рту, то и кровавое пятно… Я обернулся — Абрамова дйствительно не было. И, главное, ршительно никто не замтилъ, когда онъ ушелъ. Вдругъ, батюшка вы мой, кто-то какъ ударитъ по оконной рам, въ передней комнат! Прасковья снова чуть въ обморокъ не упала и схватилась за руку жены.— Я, признаться, тоже не много струсилъ, потому — всякій народъ мимо дома прозжаетъ, однако, зажегъ свчку и вышелъ. Нагнулся къ окну: ‘Кто тамъ?’ — ‘Съ завода!’ Казакъ, вообразите, прискакалъ, запыхался и такъ растерялся, что и не догадался попробовать, отперта дверь или нтъ, а она какъ разъ отпертая стояла.
Позвалъ я его въ комнату.
— Чего теб?
— Ахъ, біда! Въ заводъ васъ, пане, кличуть.
— Что за бда? Говори толкомъ!
— Та тамъ становой урядникъ ще за справникомъ, кажуть послали. Панъ Зайцевъ слабі лежать, старого въ больницю віднёсли, а той, Абраміи, чи якъ ёго, утжъ. Тако тамъ робиця, не дай Боже!
— Кто ушелъ? Что, такое? что тамъ? Да разскажите же, не мучьте, варвары! Ахъ!…
Можете себ представить, это больная услыхала изъ своей комнаты и вдругъ бросилась къ намъ.
— Уйдите вы! Не ваше тутъ дло! Домна! уведи ее!
Понимаете? мн было не до нжностей. Я накинулъ на себя бурку, надлъ шапку, взялъ въ конюшн лошадь, даже не осдлалъ, и мы поскакали…
— Но что вамъ еще пояснить? вдругъ вздохнулъ Живучкинъ, сразу потерявъ энергію разсказчика и повидимому вспомнивъ, что-то очень непріятное:— Абрамовъ взбунтовалъ рабочихъ, былъ арестованъ и скрылся. Можетъ быть, оно и не совсмъ такъ было, но дло въ томъ, что онъ оказался не Маркомъ, не Силычемъ, и не Абрамовымъ… Становой его уличилъ, потому что уже больше года его отыскивалъ… Какъ вамъ это нравится? Начали тутъ и меня тормошить: не знаю ли, не подозрваю ли, не замчалъ ли, и т. д. Ршили, наконецъ, въ его избу създить, осмотрть. Созвали полсовщиковъ, распрашиваютъ — никто ничего не знаетъ, вс выражаются хорошо. Стало быть, слдъ простылъ. Избенка холодная, бдная, мн, какъ лсничему, откровенно вамъ признаюсь, даже неловко стало за эту избу.
Однако, въ чулан связку книгъ нашли… Ну-съ, потомъ снова за меня принялись.
— Вы, почтенный Иванъ Степанычъ, говорятъ, ужь извините, но дружба дружбой, а служба службой: намъ нужно и у васъ немножко посмотрть…
Совстно мн стало, милостивый государь, какъ никогда, кровь въ лицо такъ и. ударила.
— Сдлайте, говорю, одолженіе…
Пріхали мы ко мн уже раннимъ утромъ. Вошли въ сни, въ залу, наконецъ въ комнату Прасковьи… Эхъ, батюшка, какія оказіи въ жизни бываютъ!… Ну, да что!… Коротко вамъ сказать, она лежала мертвая на своей постели, жена стояла передъ нею на колняхъ, громко всхлипывала и молилась… Мы перекрестились и вышли.
— Ицко! дай-ка, братъ, еще водки!
Живучкинъ понурился и нсколько минутъ упорно молчалъ, наконецъ, поднялъ голову, когда была принесена и налита водка, и заключилъ:
— Вотъ какъ оно меня коснулось, милостивый государь!..
Дождь пересталъ, погода прояснилась, начинало вечерть. Разсказчикъ и его молчаливый слушатель вышли изъ корчмы, раскланялись, сли каждый въ свой экипажъ и ухали въ противоположныя стороны.