История одного города, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1869

Проза
Время на прочтение: 293 минут(ы)
Скачать в PDF

М. Е. Салтыков-Щедрин

История одного города

По подлинным документам

Издал М.E. Салтыков (Щедрин)

‘Собрание сочинений в двадцати томах’: Художественная литература, Москва, 1969
Том 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города

От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название ‘Глуповского Летописца’, и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание ‘Летописца’ довольно однообразно, оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах*. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей*, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни, в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия*. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.
Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год.* В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною.* Внешность ‘Летописца’ имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности, листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища*. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен*, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова*. Летописи предшествует особый свод, или ‘опись’, составленная, очевидно, последним летописцем, кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: ‘Об административном всех градоначальников единомыслии’, ‘О благовидной градоначальников наружности’, ‘О спасительности усмирений (с картинками)’, ‘Мысли при взыскании недоимок’, ‘Превратное течение времени’ и, наконец, довольно объемистая диссертация ‘О строгости’. Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы ‘Летописца’.
Что касается до внутреннего содержания ‘Летописца’, то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте ‘Летописец’ рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности, напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения, и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог ‘Летописца’ и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина*, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца1

1 ‘Обращение’ это помещается здесь дострочно словами самого ‘Летописца’. Издатель позволил себе наблюсти только за тем, чтобы права буквы не были слишком бесцеремонно нарушены. — Изд.
Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие*, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие {Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц, не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений. Но страннее всего, что он был незнаком даже с стихами Державина:
Калигула! твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела!
— Прим. изд.}, и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедывать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, — и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не иметь не может. Взгляни на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо — и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо, и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе? устремляющаяся, или же стремящееся до?лу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять… О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), купно с троими моими предшественниками, неумытными устами воспеть хвалу славных оных Неронов {Опять та же прискорбная ошибка. — Изд.}, кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью*, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов прсестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.
Сие намерение — есть изобразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя, другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий*?
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит собственно задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия, и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
В сем виде взятая, задача делается доступною даже смиреннейшему из смиренных, потому что он изображает собой лишь скудельный сосуд*, в котором замыкается разлитое по всюду в изобилии славословие. И чем тот сосуд скудельнее, тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага. А скудельный сосуд про себя скажет: вот и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц! ‘
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму*, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой*, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в своем ‘Архиве’*. А за тем богу слава и разглагольствию моему конец.

О корени происхождения глуповцев

‘Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло’ {Очевидно, летописец подражает здесь ‘Слову о полку Игореве’: ‘Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслью по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы’. И далее: ‘о, Бояне! соловию старого времени! Абы ты сии пълки ущекотал’ и т. д. — Изд.}.
Так начинает свой рассказ летописец, и затем, сказав несколько слов в похвалу своей скромности, продолжает.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый*, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря*. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку ‘тяпать’ головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется — об стену тяпают, богу молиться начнут — об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество независимых племен*, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли ‘да будет мне стыдно’, и были наперед уверены, что ‘стыд глаза не выест’. Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев, и нечем было ‘людской завод’ продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает. ‘Хитро это они сделали, — говорит летописец, — знали, что головы у них на плечах растут крепкие — вот и предложили’. И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с божьею помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи, больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие*. Чтобы одолеть последних, вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на кособрюхих солнышко. Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами. Однако кособрюхие не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную*.
Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Истории этого устройства летописец подробно не излагает, а приводит из нее лишь отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили*, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь, потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец, утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села, блины, которыми острог конопатили, арестанты съели, кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— Он нам все мигом предоставит, — говорил старец Добромысл, — он и солдатов у нас наделает, и острог, какой следовает, выстроит! Айда?, ребята!
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да спасибо случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
— Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? — вопросил князъ посланных.
— Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих и тех шапками закидали! — хвастали головотяпы.
— А что вы еще сделали?
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали было головотяпы, и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они друг на дружку и прыснули.
— А ведь это ты, Пётра, комара-то ловить ходил! — насмехался Ивашка.
— Ан ты!
— Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!
Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам, по делам вашим, называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее — и тот будет володеть вами.
Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от себя с честию.
Задумались головотяпы над словами князя, всю дорогу шли и все думали.
— За что он нас раскастил? — говорили одни, — мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!
Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.
— Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!
— И то правда, — согласились прочие.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.
Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
— Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы не было его в свете глупее? — взмолились головотяпы.
— Знаю, есть такой, — отвечал рукосуй, — вот идите прямо через болото, как раз тут.
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло (‘Многие за землю свою поревновали’, говорит летописец), наконец вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
— Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? — молвил князь, жуя пряники.
— Мы головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов — и тех победили! — хвастались головотяпы.
— Что же вы еще сделали?
— Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили… — начали было перечислять головотяпы, но князь не за хотел и слушать их.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
И, наказав жезлом, отпустил с честию.
Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее — ан он умный! Однако воротились домой и опять стали сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Пётра Комар.
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото?р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и призвали новото?ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да деньгу, головотяпы же давали грош да животы свои в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.
— Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! — говорили головотяпы новотору-вору, — на что нам мудрого-то, ну его к ляду!
И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а посередь той поляночки князь сидит.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной, в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит, брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были, — и те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— Ни?што! обладим! — молвил вор-новотор, — дай срок, я глаз на глаз с ним слово перемолвлю.
Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на попятный уж не смеют.
— Это, брат, не то, что с ‘кособрюхими’ лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: ‘Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно’*.
Наконец и для них настал черед встать перед ясные очи его княжеской светлости.
— Что вы за люди? и зачем ко мне пожаловали? — обратился к ним князь.
— Мы головотяпы! нет нас народа храбрее, — начали было головотяпы, но вдруг смутились.
— Слыхал, господа головотяпы! — усмехнулся князь (‘и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!’ — замечает летописец), — весьма слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
— А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств делали, а все правды у нас нет. Иди и володей нами!
— А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей, братьев моих, с поклоном были?
— А были мы у одного князя глупого, да у другого князя глупого ж — и те володеть нами не похотели!
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам, заместо себя, самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!
Понурили головотяпы головы и сказали:
— Так!
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь, у кого грош случится, тот разломи его на?четверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— Так! — отвечали головотяпы.
— И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать, прочих же всех — казнить.
— Так! — отвечали головотяпы.
— А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.
— Так! — отвечали головотяпы.
Затем приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.
Шли головотяпы домой и воздыхали. ‘Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!’ — свидетельствует летописец. ‘Вот она, княжеская правда какова!’ — говорили они. И еще говорили: ‘Та?кали мы, та?кали, да и прота?кали!’* Один же из них, взяв гусли, запел:
Не шуми, мати зелена дубровушка!*
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого царя…
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. ‘Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли, были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть’. Когда же раздались заключительные стихи песни:
Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною… —
то все пали ниц и зарыдали.
Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. ‘Так и процвела сия древняя отрасль’, — прибавляет летописец.
Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и собрать хабару с бунтующих. И начал он донимать глуповцев всякими неправдами, и действительно, не в долгом времени возжег бунты. Взбунтовались сперва заугольники, а потом сычужники*. Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то есть у заугольников ел палтусину, у сычужников — сычуги. И получил от князя похвалу великую. Вскоре, однако, он до того проворовался, что слухи об его несытом воровстве дошли даже до князя. Распалился князь крепко и послал неверному рабу петлю. Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.
После новотора-вора пришел ‘заместь князя’ одоевец, тот самый, который ‘на грош постных яиц купил’. Но и он догадался, что без бунтов ему не жизнь, и тоже стал донимать. Поднялись кособрюхие, калашники, соломатники* — все отстаивали старину да права свои. Одоевец пошел против бунтовщиков, и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых и губошлепов. Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоевца и долго терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков собственною персоною и, перепалив всех до единого, возвратился восвояси.
— Посылал я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, — посылал одоевца по прозванию ‘продай на грош постных яиц’ — и тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что ‘Орел да Кромы — первые воры’ — или шуянину, на том основании, что он ‘в Питере бывал, на полу сыпа?л, и тут не упал’, но, наконец, предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду ‘Проломленных Голов’. Но едва прибыл орловец на место, как встали бунтом старичане и, вместо воеводы, встретили с хлебом с солью петуха. Поехал к ним орловец, надеясь в Старице стерлядями полакомиться, но нашел, что там ‘только грязи довольно’. Тогда он Старицу сжег, а жен и дев старицких отдал самому себе на поругание. ‘Князь же, уведав о том, урезал ему язык’.
Затем князь еще раз попробовал послать ‘вора попроще’, и в этих соображениях выбрал калязинца, который ‘свинью за бобра купил’, но этот оказался еше пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и ‘убив их, сжег’.
Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:
— Несть глупости горшия, яко глупость!
И прибых собственною персоною в Глупов и возопи:
— Запорю!’
С этим словом начались исторические времена.

Опись градоначальникам, в разное время, в город Глупое от вышнего начальства поставленным* (1731-1826)

1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон, потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит а 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир*. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского*. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был охоч до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял. В 1738 году, быв в лесу, растерзан собаками.
3) Великанов, Иван Матвеевич. Обложил в свою пользу жителей данью по три копейки с души, предварительно утопив в реке экономии директора*. Перебил в кровь многих капитан-исправников. В 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом* и, по урезании языка, сослан в заточение в чердынский острог.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев*. Отличался безумной отвагой, и даже брал однажды приступом город Глупов. По до ведении о сем до сведения, похвалы не получил и в 1745 году уволен с распубликованием*.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества, и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами, сверх того, был сторонником классического образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами.
6) Баклан, Иван Матвеевич*, бригадир. Был роста трех аршин и трех вершков, и кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.
7) Пфейфер, Богдан Богданович, гвардии сержант, голштинский выходец. Ничего не свершив, сменен в 1762 году за невежество*.
8) Брудастый, Дементий Варламович*. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был ‘Органчиком’. Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
9) Двоекуров, Семен Константиныч, штатский советник и кавалер. Вымостил Большую и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоварение, ввел в употребление горчицу и лавровый лист, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал о заведении в Глупове академии. Написал сочинение: ‘Жизнеописания замечательнейших обезьян’. Будучи крепкого телосложения, имел последовательно восемь амант. Супруга его, Лукерья Терентьевна, тоже была весьма снисходительна, и тем много способствовала блеску сего правления. Умер в 1770 году своею смертью.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду, и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах* {Это очевидная ошибка*. — Прим. изд.}.
11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма обширном уме, был косноязычен. Недоимки запустил, любил есть буженину и гуся с капустой. Во время его градоначальствования город подвергся голоду и пожару. Умер в 1779 году от объедения.
12) Бородавкин, Василиск Семенович.* Градоначальничество сие было самое продолжительное и самое блестящее. Предводительствовал в кампании против недоимщиков, причем спалил тридцать три деревни и, с помощью сих мер, взыскал недоимок два рубля с полтиною. Ввел в употребление игру ламуш* и прованское масло, замостил базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую к присутственным местам, вновь ходатайствовал о заведении в Глупове академии, но, получив отказ, построил съезжий дом*. Умер в 1798 году, на экзекуции, напутствуемый капитан-исправником.
13) Негодяев*, Онуфрий Иванович, бывый гатчинский истопник. Разместил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов*. Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым (знаменитый в свое время триумвират) насчет конституций, в чем его и оправдали последствия.
14) Микаладзе, князь Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность, и был столь охоч до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814 году от истощения сил.
15) Беневоленский*, Феофилакт Иринархович, статский советник, товарищ Сперанского по семинарии. Был мудр и оказывал склонность к законодательству. Предсказал гласные суды и земство.* Имел любовную связь с купчихою Распоповою, у которой, по субботам, едал пироги с начинкой. В свободное от занятий время сочинял для городских попов проповеди и переводил с латинского сочинения Фомы Кемпийского. Вновь ввел в употребление, яко полезные, горчицу, лавровый лист и прованское масло. Первый обложил данью откуп, от коего и получал три тысячи рублей в год. В 1811 году, за потворство Бонапарту, был призван к ответу и сослан в заточение.
16) Прыщ, майор, Иван Пантелеич. Оказался с фаршированной головой, в чем и уличен местным предводителем дворянства.*
17) Иванов, статский советник, Никодим Осипович. Был столь малого роста, что не мог вмещать пространных законов. Умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ.
18) Дю Шарио, виконт, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении, оказался девицею. Выслан в 1821 году за границу.
20) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью, сердца*, любил пить чай в городской роще, и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
21) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. Разрушил старый город и построил другой на новом месте.
22) Перехват-Залихватский*, Архистратиг* Стратилатович, майор. О сем умолчу. Въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки.

Органчик1

1 По ‘Краткой описи’ значится под No 8. Издатель нашел возможным не придерживаться строго хронологического порядка при ознакомлении публики с содержанием ‘Летописца’. Сверх того, он счел за лучшее представить здесь биографии только замечательнейших градоначальников, так как правители не столь замечательные достаточно характеризуются предшествующею настоящему очерку ‘Краткою описью’. — Изд.
В августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение по случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого. Жители ликовали, еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его ‘красавчиком’ и ‘умницей’. Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки, снова выходили из них, и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!
Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благодарного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля, и что, под наблюдением квартальных надзирателей*, возникнут науки и искусства. Не удержались и от сравнений. Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника, и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных, вполне выразились: и обычная глуповская восторженность, и обычное глуповское легкомыслие.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин*.
Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: ‘Не потерплю!’ — и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели, за ними остолбенели и обыватели.
Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы — народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным. Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по ‘описи’ под No 9), но так как они не обзывали глуповцев ни ‘братцами’, ни ‘робятами’, то имена их остались в забвении. Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
— Что ж это такое! — фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! — Так говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах! Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса (по ‘описи’ под No 5), вспомнили, как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по ‘описи’ под No 6), и каким молодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.
— Натиск, — сказал он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель или, точнее сказать, те пять целей, которых я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!
И как он потом, ловко повернувшись на одном каблуке, обратился к городскому голове и присовокупил:
— А по праздникам будем есть у вас пироги!
— Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! — вздыхали глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и был таков!
Увы! последующие события не только оправдали общественное мнение обывателей, но даже превзошли самые смелые их опасения. Новый градоначальник заперся в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пером. По временам он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листков, произносил: ‘Не потерплю!’ — и вновь скрывался в кабинете. Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города, частные пристава поскакали, квартальные поскакали, заседатели поскакали, будочники* позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают… А градоначальник все сидит, и выскребает всё новые и новые понуждения… Гул и треск проносятся из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: ‘Не потерплю!’
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет!* Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову ‘не потерплю!’ — наконец, прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
— И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! — беседовали между собой смущенные обыватели, — а то цыркает, да и на?-поди!
Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. Люди только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились. Нечто подобное было, по словам старожилов, во времена тушинского царика*, да еще при Бироне, когда гулящая девка, Танька Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзекуцию. Но даже и тогда было лучше, по крайней мере, тогда хоть что-нибудь понимали, а теперь чувствовали только страх, зловещий и безотчетный страх.
В особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал. На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов, густой мрак окутывал улицы и дома, и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал, далеко за полночь, зловещий свет. Проснувшийся обыватель мог видеть, как градоначальник сидит, согнувшись, за письменным столом, и все что-то скребет пером… И вдруг подойдет к окну, крикнет ‘не потерплю!’ — и опять садится за стол, и опять скребет…
Начали ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию, что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь. Разумеется, все это повествовалось и передавалось друг другу шепотом, хотя же и находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощенья, но и тех взяло раздумье. А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной градоначальник? Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
И вдруг всем сделалось известным, что градоначальника секретно посещает часовых и органных дел мастер Байбаков. Достоверные свидетели сказывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком ‘не потерплю!’, но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров* {Очевидный анахронизм. В 1762 году недоимочных реестров не было, а просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит. Не было, следовательно, и критического анализа. Впрочем, это скорее не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко. Так, например (мы увидим это далее), он провидел изобретение электрического телеграфа и даже учреждение губернских правлений. — Прим. издателя.} и погрузился в сон.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба, и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Более ничего узнать не могли. Между тем таинственные свидания градоначальника с Байбаковым участились. С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты*, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик. Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру {Новый пример прозорливости. Винтергальтера в 1762 году не было.* — Изд. } в нос бросится.
Среди всех этих толков и пересудов, вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции, в такой-то день и час, прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.
То был прекрасный весенний день. Природа ликовала, воробьи чирикали, собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Он вышел, и на лице его в первый раз увидели глуповцы ту приветливую улыбку, о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки). Он по очереди обошел всех обывателей, и хотя молча, но благосклонно принял от них все, что следует. Окончивши с этим делом, он несколько отступил к крыльцу и раскрыл рот… И вдруг что-то внутри у него зашипело и зажужжало, и чем более длилось это таинственное шипение, тем сильнее и сильнее вертелись и сверкали его глаза. ‘П…п…плю!’ наконец вырвалось у него из уст… С этим звуком он в последний раз сверкнул глазами и опрометью бросился в открытую дверь своей квартиры.
Читая в ‘Летописце’ описание происшествия столь неслыханного, мы, свидетели и участники иных времен и иных событий, конечно, имеем полную возможность отнестись к нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов. Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что, как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями*, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию, и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
— И откуда к нам экой прохвост выискался! — говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и не придавая слову ‘прохвост’ никакого особенного значения.
— Смотри, братцы! как бы нам тово… отвечать бы за него, за прохвоста, не пришлось! — присовокупляли другие.
И за всем тем спокойно разошлись по домам и предались обычным своим занятиям.
И остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда сего, и радовал бы сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в самом ее разгаре.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Побежали за помощником градоначальника и за старшим квартальным. Первый прежде всего напустился на последнего, обвинил его в нерадивости, в потворстве наглому насилию, но квартальный оправдался. Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника, и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка. Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную голову? и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова, однажды упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь с помощью какого-либо неизвестного процесса? Эскулап задумался, пробормотал что-то о каком-то ‘градоначальническом веществе’, якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще не обследована {Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве. — Изд.}.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами, и сверх того боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах, вместо головы, была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала*.
В клубе, вечером, все наличные члены были в сборе. Волновались, толковали, припоминали разные обстоятельства и находили факты свойства довольно подозрительного. Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему месту. Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания, и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак. Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным и столярным инструментом. Но Младенцеву не дали докончить, потому что, при первом упоминовении о Байбакове, всем пришло на память его странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника…
Тем не менее из всех этих рассказов никакого ясного результата не выходило. Публика начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов* {Даже и это предвидел ‘Летописец’! — Изд. } и переходя от одного силлогизма к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове. Тогда все члены заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему вопрос: бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд? Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком, но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме ‘знать не знаю, ведать не ведаю’, не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и, сверх того, пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание:
‘Василием зовут меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым. Глуповский цеховой, у исповеди и святого причастия не бываю, ибо принадлежу к секте фармазонов, и есмь оной секты лжеиерей. Судился за сожитие вне брака с слободской женкой Матренкой, и признан по суду явным прелюбодеем, в каковом звании и поныне состою. В прошлом году, зимой, — не помню, какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помава?ющим. Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник поманили меня рукою к себе и подали мне бумажку. На бумажке я прочитал: ‘Не удивляйся, но попорченное исправь’. После того господин градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее мне. Рассмотрев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы. Пьес этих было две: ‘разорю!’ и ‘не потерплю!’. Но так как в дороге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались, а другие и совсем повыпали. От этого самого господин градоначальник не могли говорить внятно, или же говорили с пропуском букв и слогов. Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением завернул голову в салфетку и отправился домой. Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только: п-плю! В сей крайности, вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено в точности. С тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент. Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова до сих пор не прибывает, о том неизвестен. Полагаю, впрочем, что за разлитием рек, по весеннему нынешнему времени, голова сия и ныне находится где-либо в бездействии. На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых, могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить, и, во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может. К сему показанию явный прелюбодей Василий Иванов Байбаков руку приложил’.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму* {Изумительно!! — Изд. *} и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Но все ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два дня, пришла, наконец, и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой головы не привезла.
Началась анархия, то есть безначалие. Присутственные места запустели, недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и остался, квартальные отбились от рук и нагло бездействовали, официальные дни исчезли*. Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.
В восемь часов вечера помощник градоначальника получил по телеграфу известие, что голова давным-давно послана. Помощник градоначальника оторопел окончательно.
Проходит и еще день, а градоначальниково тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться. Начальстволюбие, временно потрясенное странным поведением Брудастого, робкими, но твердыми шагами выступает вперед. Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется, а резолюции не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера*. Сей последний, как человек обязательный, телеграфировал о происшедшем случае по начальству, и по телеграфу же получил известие, что он, за нелепое донесение, уволен от службы {Этот достойный чиновник оправдался и, как увидим ниже, принимал деятельнейшее участие в последующих глуповских событиях. — Изд.}.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали, явился стряпчий, но и тот от слез не мог говорить.
Между тем Винтергальтер говорил правду, и голова действительно была изготовлена и выслана своевременно. Но он поступил опрометчиво, поручив доставку ее на почтовых мальчику, совершенно несведущему в органном деле. Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец кинул ее на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за икру. Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулек, в котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами, мало того: она громко и совершенно отчетливо произнесла: ‘Разорю!’
Мальчишка просто обезумел от ужаса. Первым его движением было выбросить говорящую кладь на дорогу, вторым — незаметным образом спуститься из телеги и скрыться в кусты.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Глупов закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Наконец глуповцы не вытерпели, предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым*, они выстроились в каре? перед присутственными местами и требовали к народному суду помощника градоначальника, грозя в противном случае разнести и его самого, и его дом.
Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей, не далее как вчера, в виду всех, свел двух купеческих жен.
— Куда ты девал нашего батюшку? — завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ним.
— Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
Но волнение не унималось.
— Врешь, переметная сума! — отвечала толпа, — вы нарочно с квартальным стакнулись, чтоб батюшку нашего от себя избыть!
И бог знает, чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
На нем был надет лейб-кампанский мундир, голова его была сильно перепачкана грязью и в нескольких места побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги и сверкнул на толпу глазами.
— Разорю! — загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновенно притихли.
Волнение было подавлено сразу, в этой, недавно столь грозно гудевшей, толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на ‘сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение’.
— Зачинщики вперед! — скомандовал градоначальник, все более возвышая голос.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборищу незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который, за минуту перед тем, был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась {Издатель почел за лучшее закончить на этом месте настоящий рассказ, хотя ‘Летописец’ и дополняет его различными разъяснениями. Так, например, он говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца, на втором же градоначальнике была надета прежняя голоса, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями. Все эти рассуждения положительно младенческие, и несомненным остается только то, что оба градоначальника были самозванцы. — Изд.}.

Сказание о шести градоначальницах

Картина глуповского междоусобия

Как и должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в Глупове, не остались без последствий.
Не успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни, как из губернии прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и посадив их в особые сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освидетельствования.
Но этот, по-видимому, естественный и законный акт административной твердости едва не сделался источником еще горших затруднений, нежели те, которые произведены были непонятным появлением двух одинаковых градоначальников.
Едва простыл след рассыльного, увезшего самозванцев, едва узнали глуповцы, что они остались совсем без градоначальника, как, движимые силою начальстволюбия, немедленно впали в анархию.
‘И лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, — говорит летописец, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей’.
Анархия началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот* (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи, впоследствии же оказалась сестрою Марата {Марат в то время не был известен, ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались ‘Летописцем’, по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя. — Изд.} и умерла от угрызений совести) и, перебив там стекла, последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам.
Между тем измена не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей раз исключительно женщины.
Первая, которая замыслила похитить бразды глуповского правления, была Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непреклонного характера, мужественного сложения, с лицом темно-коричневого цвета*, напоминавшим старопечатные изображения. Никто не помнил, когда она поселилась в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпадало с мраком времен. Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая в рост деньги и жестоко истязуя четырех своих крепостных девок. Дерзкое свое предприятие она, по-видимому, зрело обдумала. Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно, во-вторых, нося фамилию Палеологовых*, она видела в этом некоторое тайное указание, в-третьих, не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника. ‘Сообразив сие, — говорит ‘Летописец’, — злоехидная оная Ираидка начала действовать’.
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова, воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешниками засел в клубе в бостон, извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство. Оттоль, взяв в плен казначея и бухгалтера, а казну бессовестно обокрав, возвратилась в дом свой. Причем бросала в народ медными деньгами, а пьяные ее подручники восклицали: ‘Вот наша матушка! теперь нам, братцы, вина будет вволю!’
Когда, на другой день, помощник градоначальника проснулся, все уже было кончено. Он из окна видел, как обыватели поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Затем, хотя он и попытался вновь захватить бразды правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их выпустил. В унынии и тоске он поспешил в городовое управление, чтоб узнать, сколько осталось верных ему полицейских солдат, но на дороге был схвачен заседателем Толковниковым и приведен пред Ираидку. Там уже застал он связанного казенных дел стряпчего, который тоже ожидал своей участи.
— Признаёте ли вы меня за градоначальницу? — кричала на них Ираидка.
— Если ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градоначальник, то признаю! — твердо отвечал мужественный помощник градоначальника. Казенных дел стряпчий трясся всем телом и трясением этим как бы подтверждал мужество своего сослуживца.
— Не о том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а о том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
— Если более ясных доказательств не имеешь, то не признаю! — столь твердо отвечал помощник градоначальника, что стряпчий защелкал зубами и заметался во все стороны.
— Что с ними толковать! на раскат их! — вопил Толковников и его единомышленники.
Нет сомнения, что участь этих оставшихся верными долгу чиновников была бы весьма плачевна, если б не выручило их непредвиденное обстоятельство. В то время, когда Ираида беспечно торжествовала победу, неустрашимый штаб-офицер не дремал и, руководясь пословицей: ‘Выбивай клин клином’, научил некоторую авантюристку, Клемантинку де Бурбон, предъявить права свои. Права эти заключались в том, что отец ее, Клемантинки, кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за фальшивую игру в карты от должности той уволен. Сверх сего, новая претендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски. Без труда склонив на свою сторону четырех солдат* местной инвалидной команды и будучи тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездельная проходимица овладела умами почти мгновенно. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
В таком положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
— Что, старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? — спросила беспутная Клемантинка.
— Ежели ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градоначальник, то признаём! — мужественно отвечал помощник градоначальника.
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — кротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к дому, в котором укрепилась Ираидка.
Произошло сражение, Ираидка защищалась целый день и целую ночь, искусно выставляя вперед пленных казначея и бухгалтера.
— Сдайся! — говорила Клемантинка.
— Покорись, бесстыжая! да уйми своих кобелей! — храбро отвечала Ираидка.
Однако к утру следующего дня Ираидка начала ослабевать, но и то благодаря лишь тому обстоятельству, что казначей и бухгалтер, проникнувшись гражданскою храбростью, решительно отказались защищать укрепление. Положение осажденных сделалось весьма сомнительным. Сверх обязанности отбивать осаждающих, Ираидке необходимо было усмирять измену в собственном лагере. Предвидя конечную гибель, она решилась умереть геройскою смертью и, собрав награбленные в казне деньги, в виду всех взлетела на воздух вместе с казначеем и бухгалтером.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Вести о ‘глуповском нелепом и смеха достойном смятении’ достигли, наконец, и до начальства. Велено было ‘беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали’. Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получалось.
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
— Атаманы-молодцы! — говорил Пузанов, — однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем, а толку не измыслим!
— Правда! — согласились опомнившиеся атаманы-молодцы.
— Стой! — кричали другие, — а зачем Ивашко галдит? гал деть развевелено?
Пятый Ивашко стоял ни жив ни мертв перед раскатом, машинально кланяясь на все стороны.
В это время к толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами*. Толпа заволновалась.
— Ишь толстомясая! пупки?-то нагуляла! — раздалось в разных местах.
Но Штокфиш, очевидно, заранее взвесила опасности своего положения и поторопилась отразить их хладнокровием.
— Атаманы-молодцы! — гаркнула она, молодецки указывая на обезумевшую от водки Клемантинку, — вот беспутная оная Клемантинка, которую велено, сыскав, представить! видели?
— Видели! — шумела толпа.
— Точно видели? и признаёте ее за ту самую беспутную оную Клемантинку, которую велено, сыскав, немедленно представить?
— Видели! признаем!
— Так выкатить им три бочки пенного! — воскликнула неустрашимая немка, обращаясь к солдатам, и, не торопясь, выехала из толпы.
— Вот она! вот она, матушка-то наша Амалия Карловна! теперь, братцы, вина у нас будет вдоволь! — гаркнули атаманы-молодцы вслед уезжающей.
В этот день весь Глупов был пьян, а больше всех пятый Ивашко. Беспутную оную Клемантинку посадили в клетку и вывезли на площадь, атаманы-молодцы подходили и дразнили ее. Некоторые, более добродушные, потчевали водкой, но требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь коленце.
Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу* над беспутною Клемантинкой, объясняется очень просто. Клемантинка, как только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с своими солдатами и предалась изнеженности нравов. Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что ничего уж не понимала. Паны некоторое время еще подержались, но потом, увидев бесполезность дальнейшей стойкости, отступились. И действительно, в ту же ночь Клемантинка была поднята в бесчувственном виде с постели и выволочена в одной рубашке на улицу.
Неустрашимый штаб-офицер (из обывателей) был в отчаянии. Из всех его ухищрений, подвохов и переодеваний ровно ничего не выходило. Анархия царствовала в городе полная, начальствующих не было, предводитель удрал в деревню*, старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном дворе в солому и трепетал. Самого его, штаб-офицера, сыскивали по городу и за поимку назначено было награды алтын. Обыватели заволновались, потому что всякому было лестно тот алтын прикарманить. Он уж подумывал, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно новый оборот.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями*. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Было свежее майское утро, и с неба падала изобильная роса. После бессонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и в городе царствовала тишина непробудная. Около деревянного домика невзрачной наружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота. Увидев панов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.
— Что вы тут делаете? — спросили паны.
— Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! — сознался один из парней, — оченно она ноне на все стороны махаться стала!
Паны переглянулись и как-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далее, но в головах их созрел уже план. Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику. Этого последнего обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую польскую интригу.
Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили с раската и утопили-в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
— Кто ты? и с чем к нам приехал? — спрашивали глуповцы у чиновника.
— Чиновник из губернии (имярек), — отвечал приезжий, — и приехал сюда для розыску бездельных Клемантинкиных дел!
— Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на съезжую! — кричали атаманы-молодцы.
Напрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал какие-то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его.
— Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, по тому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
— Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его — и шабаш! — кричали другие.
Несчастного чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась, назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
— Ну, что, старички? одумались? признаёте меня? — спросила она их благосклонно.
— Ежели имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то признаем! — твердо ответствовал помощник градоначальника.
— Ну, Христос с вами! пасите гусей! — сказала толстомясая немка и проследовала далее.
К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству, ночь минула благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого, для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исстари носившую название ‘большого блошиного завода’, в отличие от малого завода, в котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света. ‘Толстомясая немка’, обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы, созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не дразнила, второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать, и в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить. Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Между тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охранительные силы*, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом, выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим и неустрашимым штаб-офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от того бедствия. Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так что если б атаманы-молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку. С другой стороны, и ‘беспутная оная Клемантинка’ оказала немаловажную услугу партии порядка…
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
— Что, Клемантинка, сладко? — хохотали одни, видя, как ‘беспутная’ вертелась от боли.
— А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала — страсть! — прибавляли другие.
— Ваше я, что ли, пила? — огрызалась беспутная Клемантинка, — кабы не моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужо?, какова я есть!
— Толстомясая-то тебе небось прежде, какова она есть, показала!
— То-то ‘толстомясая’! Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!
Призадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им загадку.
— А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! — говорили одни.
— Пойдем, разнесем толстомясую! — галдели другие.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы ‘толстомясой’, полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
Но торжество ‘вольной немки’ приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Сильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, ‘разъярившись неслыханно’, требовала к ответу.
— Правда ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в соблазн ввела? — спрашивала ее Лядоховская.
— Правда, — отвечала Амалька, — только не обманным образом и не облыжно, а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.
— И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькнн ответ.
Амалька обиделась.
— Может быть, и есть здесь паскуда, — сказала она, — только не я.
Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала, сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
‘Ужасно было видеть, — говорит ‘Летописец’, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день, в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!’
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся, но и тут не затруднились. Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
— Ах, ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? — спрашивал он в тоске помощника градоначальника.
— Надо орудовать, — отвечал помощник градоначальника, — вот что! не пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо храмов божиих, костелы везде ставить велела?
— И чудесно!
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка-ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников ‘для лакомства’. Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Глуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и сколько тут было перебито и перетоплено тел народных — того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судбище, всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К четырем часам пополудни загорелась съезжая изба, глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губернии чиновник сгорел весь без остатка. Опять началось судбище, стали доискиваться, от чьего воровства произошел пожар, и порешили, что пожар произведен сущим вором и бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во всем признания, но в эту самую минуту в пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе. Зазвонили в набат, но пламя уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи. Тогда поймали Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в том деле ей пособлял? Но Матренка только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников не выдала никого.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
— А надо, братцы, изымать ее беспременно! — увещевал атаманов-молодцов Сила Терентьич Пузанов.
— Да! поди, сунься! ловкой! — отвечали молодцы. Был, по возмущении, уже день шестый*.
Тогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения. Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили, что теперь в Глупове крамольного греха не осталось ни на эстолько. Уцелели только благонамеренные. Поэтому всякий смотрел всякому смело в глаза, зная, что его невозможно попрекнуть ни Клемантинкой, ни Раидкой, ни Матренкой. Решили действовать единодушно и прежде всего снестись с пригородами. Как и следовало ожидать, первый выступил на сцену неустрашимый штаб-офицер.
— Сограждане! — начал он взволнованным голосом, но так как речь его была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал.
Тем не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления, но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи, раздались восклицания: ‘Ах! согрешения наши великие!’ — но помощник градоначальника был непоколебим.
— Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась — выходи! — гаркнул голос из толпы.
Толпа молчала.
— Все очистились? — допрашивал тот же голос.
— Все! все! — загудела толпа.
— Крестись, братцы!
Все перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее ополчение.
Пригороды между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные отписки. Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем и для начала прежде всего очистить самих себя. Особенно трогательна была отписка пригорода Полоумнова. ‘Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, — писали тамошние посадские люди, — да в сердцах ваших гнездо крамольное не свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальственным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны’. Когда читалась эта отписка, в толпе раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.
Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись пушкой, стреляла из нее как из ружья.
— Ишь, шельма, каки? артикулы пушкой выделывает! — говорили глуповцы, и не смели подступиться.
— Ах, съешь тя клопы! — восклицали другие.
Но и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от них варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки клопов прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому что клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать смертоносно. Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так как никто, не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка не удалась.
— Сдавайся, Дунька! не тронем! — кричали осаждающие, думая покорить ее льстивыми словами.
Но Дунька отвечала невежеством.
Так шло дело до вечера. Когда наступила ночь, осаждающие, благоразумно отступив, оставили, для всякого случая, у клоповного завода сторожевую цепь.
Оказалось, однако, что стратагема с варом осталась не без последствий. Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения своей кровожадности. В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным воплем: то испускала дух толстопятая Дунька, изъеденная клопами. Тело ее, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащим посреди избы, и около нее пушку и бесчисленные стада передавленных клопов. Прочие клопы, как бы устыдившись своего подвига, попрятались в щелях.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но, несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Наконец, в два часа пополудни седьмого дня он прибыл. Вновь назначенный, ‘сущий’ градоначальник был статский советник и кавалер Семен Константинович Двоекуров.
Он немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали Степку Горластого да Фильку Бесчастного.
Супруга нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все стороны кланялась.
Так кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство, кончилось и с тех пор не повторялось.

Известие о Двоекурове

Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это было едва ли не лучшее время в его истории.
О личности Двоекурова ‘Глуповский Летописец’ упоминает три раза: в первый раз в ‘краткой описи градоначальникам’, во второй — в конце отчета о смутном времени, и в третий — при изложении истории глуповского либерализма (см. описание градоначальствования Угрюм-Бурчеева). Из всех этих упоминовений явствует, что Двоекуров был человек передовой и смотрел на свои обязанности более нежели серьезно. Нельзя думать, чтобы ‘Летописец’ добровольно допустил такой важный биографический пропуск в истории родного города, скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком явного либерализма, и могущую послужить для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения*. Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что в глуповском архиве до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и до такой степени перемаранный, что, несмотря на все усилия, издатель ‘Летописи’ мог разобрать лишь следующее: ‘имея не малый рост… подавал твердую надежду, что… Но объят ужасом… не мог сего выполнить… Вспоминая, всю жизнь грустил…’ И только. Что означают эти загадочные слова? — С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил. И потом всю жизнь грустил.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была несомненно плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые, спустя три четверти столетня, вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.*
К счастию, эта записка уцелела вполне* {Она печатается дословно в конце настоящей книги, в числе оправдательных документов.* — Изд.} и дает возможность произнести просвещенной деятельности Двоекурова вполне правильный и беспристрастный приговор. Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом документе мысли не только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий. Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как ‘рассмотрение наук’, то очевидно, что покуда царствует потребность в ‘рассмотрении’, до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа. Что названия произвольны и весьма редко что-либо изменяют — это очень хорошо доказал один из преемников Двоекурова, Бородавкин. Он тоже ходатайствовал об учреждении академии, и когда получил отказ, то, без дальнейших размышлений, выстроил вместо нее съезжий дом. Название изменилось, но предположенная цель была достигнута — Бородавкин ничего больше и не желал. Да и кто же может сказать, долго ли просуществовала бы построенная Бородавкиным академия и какие принесла бы она плоды? Быть может, она оказалась бы выстроенною на песке, быть может, вместо ‘рассмотрения’ наук занялась бы насаждением таковых? Все это в высшей степени гадательно и неверно. А со съезжим домом — дело верное: и выстроен он прочно, и из колеи ‘рассмотрения’ не выбьется никуда.
Вот эту-то мысль и развивает Двоекуров в своем проекте с тою непререкаемою ясностью и последовательностью, которыми, к сожалению, не обладает ни один из современных нам прожектёров. Конечно, он не был настолько решителен, как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего дома вместо академии, но решительность, кажется, вообще не была в его нравах. Следует ли обвинять его за этот недостаток? или, напротив того, следует видеть в этом обстоятельстве тайную наклонность к конституционализму? — разрешение этого вопроса предоставляется современным исследователям отечественной старины, которых издатель и отсылает к подлинному документу.

Голодный город

1776-й год наступил для Глупова при самых счастливых предзнаменованиях. Целых шесть лет сряду город не горел, не голодал, не испытывал ни повальных болезней, ни скотских падежей, и граждане не без основания приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И действительно, Фердыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления. Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками*, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки*, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом ‘братик-сударик’.
— А ну, братик-сударик, ложись! — говорил он провинившемуся обывателю.
Или:
— А ведь корову-то, братик-сударик, у тебя продать надо! потому, братик-сударик, что недоимка — это святое дело!
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Санглота, который летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно было показаться и ‘благоденственным’, и ‘удивления достойным’. В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить ‘без утеснения’ не в пример лучше, чем жить ‘с утеснением’.
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у?зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди, хошь — куда хошь иди! А прежде, сколько одних порядков было — и не приведи бог!
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат, и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: ‘А ну как, братцы, нас за это не похвалят!’
Дело в том, что в это самое время, на выезде из города, в слободе Навозной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова. По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все его существо потихоньку тает. При среднем росте, она была полна, бела и румяна, имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и ходила по улице ‘серой утицей’. Муж ее, Дмитрий Прокофьев, занимался ямщиной, и был тоже под стать жене: молод, крепок, красив. Ходил он в плисовой поддевке и в поярковом грешневике, расцвеченном павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души в Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, распевали там вместе песни. Глуповцы же просто не могли нарадоваться на их согласную жизнь.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года, в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
— Хочешь, молодка, со мною в любви жить? — спросил бригадир.
— А на что мне тебя… гунявого? — отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в глаза, — у меня свой муж хорош!
Только и было сказано между ними слов, но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать ‘с утеснением’. Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев:
— Кто ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не я ваш начальник?
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала:
— Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину всползти хочет!
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властью старик поопа?сился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
— Вам, старички-братики, и книги в руки! — либерально прибавил он, — какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
Излюбленные посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий ответ:
— Сколько есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов, и учить следовает!
Стал бригадир считать звезды (‘очень он был прост’, повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе видимо-невидимо.
Должно думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что когда Аленка с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались словно пьяные.
Однако Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец, ‘от бригадировых шелепов пользы для себя не вкусила’. Напротив того, она как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
— Что, дурья порода, надумалась? — спросил он ее.
— Ишь тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмотрелся! — огрызнулась Аленка.
— Ладно! — сказал бригадир.
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись после этого разговора домой, она некоторое время ни за какое дело взяться не могла, словно места себе не находила, потом подвалилась к Митьке и горько-горько заплакала.
— Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! — говорила она, обливаясь слезами.
— Только ты это сделай! да я тебя… и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька, и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и заревел.
Кричал он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было невозможно. Видно было только, что человек бунтует.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла, а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала:
— На?, пес! жри! жри! жри!
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила, кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! — говорила льстивая старуха, — ведь тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом, что было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Ничего я этого не знаю, — говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спешный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь, в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал, Аленка потихоньку всхлипывала.
Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, бригадирские грехи прежде всего отразились на них.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала по?ходя тащить, и вдруг, ни с того ни с сего, стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною к глуповцам. ‘Новая сия Иезавель, — говорит об Аленке летописец, — навела на наш город сухость’*. С самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить вода в межень, и вплоть до Ильина дня,* не выпало ни капли дождя. Старожилы не могли запомнить ничего подобного, и не без основания приписывали это явление бригадирскому грехопадению. Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее, в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью, земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно, травы и всходы огородных овощей поблекли, рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян, яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою, даже лебеды не родилось, скотина металась, мычала и ржала, не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили с понурыми головами, одни горшечники радовались вёдру, но и те раскаялись, как скоро убедились, что горшков много, а ва?рева нет.
Однако глуповцы не отчаявались, потому что не могли еще обнять всей глубины ожидавшего их бедствия. Покуда оставался прошлогодний запас, многие, по легкомыслию, пили, ели и задавали банкеты, как будто и конца запасу не предвидится. Бригадир ходил в мундире по городу и строго-настрого приказывал, чтоб людей, имеющих ‘уныльный вид’, забирали на съезжую и представляли к нему. Дабы ободрить народ, он поручил откупщику* устроить в загородной роще пикник и пустить фейерверк. Пикник сделали, фейерверк сожгли, ‘но хлеба через то людишкам не предоставили’. Тогда бригадир призвал к себе ‘излюбленных’ и велел им ободрять народ. Стали ‘излюбленные’ ходить по соседям, и ни одного унывающего не пропустили, чтоб не утешить.
— Мы люди привышные! — говорили одни, — мы претерпеть мо?гим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
— Это что говорить! — прибавляли другие, — нам терпеть можно! потому мы знаем, что у нас есть начальники!
— Ты думаешь как? — ободряли третьи, — ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
Но когда убрались с сеном, то оказалось, что животы кормить будет нечем, когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться тоже нечем. Глуповцы испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.
— Так как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? — спрашивали они его.
— Хлопочу, братики, хлопочу! — отвечал бригадир.
— То-то, уж ты постарайся!
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость, мешали муку с ржаной резкой, но сытости не было, пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
— Хоть и точно, что от этой пищи словно кабы живот наедается, однако, братцы, надо так сказать: самая эта еда пустая! — говорили промеж себя глуповцы.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. ‘Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда’. А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! — говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
— Потерпите, братики! всего вдоволь будет! — вертелся бригадир.
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому не ровён час: терпим-терпим, а тоже и промеж нас глупого человека не мало найдется! Как бы чего не сталось!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам, что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
— И доколе не растерзали ее псы, весь народ изгиб до единого! — заключил батюшка свой рассказ.
— Очнись, батя! ужли ж Аленку собакам отдать! — испугался бригадир.
— Не к тому о сем говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
— Ох! за грехи меня, старого, бог попутал! — простонал бригадир и горько заплакал.
И вот, сел он опять за свое писанье, писал много, писал всюду.
Рапортовал так: коли хлеба не имеется, так, по крайности, пускай хоть команда прибудет. Но ни на какое свое писание ни из какого места ответа не удостоился.
А глуповцы с каждым днем становились назойливее и назойливее.
— Что? получил, бригадир, ответ? — спрашивали они его с неслыханной наглостью.
— Не получил, братики! — отвечал бригадир. Глуповцы смотрели ему ‘нелепым обычаем’ в глаза и покачивали головами.
— Гунявый ты! вот что! — укоряли они его, — оттого тебе, гадёнку, и не отписывают! не сто?ишь!
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Наступила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
— Да, убеждениями с этим народом ничего не поделаешь! — рассуждал бригадир, — тут не убеждения требуются, а одно из двух: либо хлеб, либо… команда!
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием, но мало-помалу он до того вник в нее, что не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Встанет бригадир утром раненько, сядет к окошку, и все прислушивается, не раздастся ли откуда: туру-туру?

Рассыпьтесь, молодцы!
За камни, за кусты!
По два в ряд!

— Нет! не слыхать!
— Словно и бог-то наш край позабыл! — молвит бригадир. А глуповцы между тем всё жили, всё жили.
Молодые все до одного разбежались. ‘Бежали-бежали, — говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли, многих изловили и заключили в узы, сии почитали себя благополучными’. До?ма остались только старики да малые дети, у которых не было ног, чтоб бежать. На первых порах оставшимся полегчало, потому что доля бежавших несколько увеличила долю остальных. Таким образом прожили еще с неделю, но потом опять стали помирать. Женщины выли, церкви переполнились гробами, трупы же людей худородных валялись по улицам неприбранные. Трудно было дышать в зараженном воздухе, стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума, и для предотвращения зла сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и послали во все места по рапорту. Но, несмотря на столь видимые знаки начальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь не показал бригадиру фигу, не назвал его ‘гунявым’, ‘гадёнком’ и проч.
К довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир, и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал:
— Сколько ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников видел, а все жив состоишь!
Тогда и Евсеич не вытерпел.
— Много годов я выжил! — воскликнул он, внезапно воспламенившись. — Много начальников видел! Жив есмь!
И, сказавши это, заплакал. ‘Взыграло древнее сердце его, чтобы послужить’, — прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в сердце своем искушать бригадира до трех раз.
— Ведомо ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты помираем? — так начал он свое первое искушение.
— Ведомо, — ответствовал бригадир.
— И то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай промеж нас учинился?
— Нет, не ведомо.
Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал миру подробный отчет. ‘Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение, весьма убоялся’, — говорит летописец.
Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, ‘но уже прежний твердый вид утерял’.
— С правдой мне жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, — мне и там с правдой будет хорошо!
— Это точно, что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, — только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой дома сидеть, чем беду на себя наклика?ть!
— Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что?!
— Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набежать на рожон!
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне, и вновь отдал миру подробный отчет. ‘Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо’, — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:
— А ведомо ли тебе, старому псу…
Но не успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою очередь, гаркнул:
— Одеть дурака в кандалы!
Надели на Евсеича арестантский убор и, ‘подобно невесте, навстречу жениха грядущей’, повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались и давали дорогу.
— Небось, Евсеич, небось! — раздавалось кругом, — с правдой тебе везде будет жить хорошо!
Он же кланялся на все стороны и говорил:
— Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем согрешил, и ежели кому неправду сказал… все простите!
— Бог простит! — слышалось в ответ.
— И ежели перед начальством согрубил… и ежели в зачинщиках был… и в том, Христа ради, простите!
— Бог простит!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только ‘старатели’ русской земли. Однако строгость бригадира все-таки оказала лишь временное действие. На несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не было (‘нет этой нужды горше!’ говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни. Смотрел бригадир с своего крылечка на это глуповское ‘бунтовское неистовство’, и думал: ‘Вот бы теперь горошком — раз-раз-раз — и се не бе!’ Но глуповцам приходилось не до бунтовства. Собрались они, начали тихим манером сговариваться, как бы им ‘о себе промыслить’, но никаких новых выдумок измыслить не могли, кроме того, что опять выбрали ходока*.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное средство — это начать во все места просьбы писать.
— Знаю я одного человечка, — обратился он к глуповцам, — не к нему ли нам наперед поклониться сходить?
Услышав эту речь, большинство обрадовалось. Как ни велика была ‘нужа’, но всем как будто полегчало при мысли, что есть где-то какой-то человек, который готов за всех ‘стараться’. Что без ‘старанья’ не обойдешься — это одинаково сознавалось всеми, но всякому казалось не в пример удобнее, чтоб за него ‘старался’ кто-нибудь другой. Поэтому толпа уж совсем было двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник вопрос, куда идти: направо или налево? Этим моментом нерешительности воспользовались люди охранительной партии.
— Стойте, атаманы-молодцы! — сказали они, — как бы нас за этого человека бригадир не взбондировал! Лучше спросим наперед, каков таков человек?
— А таков этот человек, что все ходы и выходы знает! Одно слово, прожженный! — успокоил Пахомыч.
Оказалось на поверку, что ‘человечек’ — не кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы ‘за трясение правой руки’, каковому трясению состояла причина в напитках. Жил он где-то на ‘болоте’, в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки, которая, за свое легкомыслие, пользовалась прозвищем ‘козы’ и ‘опчественной кружки’. Занятий настоящих он не имел, а составлял с утра до вечера ябеды, которые писал, придерживая правую руку левою. Никаких других сведений об ‘человечке’ не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них надобности, потому что большинство уже зараньше было предрасположено к безусловному доверию.
Тем не менее вопрос ‘охранительных людей’ все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась, по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые ‘отпадшие’, то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. ‘Отпадшие’ пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать*.
Несмотря, однако, на раскол, дело, затеянное глуповцами на ‘болоте’, шло своим чередом.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою в правую и начал строчить:

Во все места Российской Империи

Просят пренесчастнейшего города Глупова всенижайшие и всебедствующие всех сословий чины и людишки, а о чем, тому следуют пункты:
1) Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все, сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко взысканию податей строгое, к подаянию же помощи мало поспешное. И еще доводим: которая у того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее беспременно всем нашим бедам источник приключился, а более того причины не видим. А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в нашем городе смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть согласны, однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со своей Аленкой нас не оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.
2) Более сего пунктов не имеется.
К сему прошению, вместо людишек города Глупова, за неграмотностью их, поставлено двести и тринадцать крестов.
Когда прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлегло от сердца. Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.
— Ишь, поплелась! — говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо, глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? — то отвечали:
— Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!
Но проходил месяц, проходил другой — резолюции не было. А глуповцы всё жили и всё что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приобретали всё больше и больше вероятия. Даже ‘отпадшие’ начали убеждаться в неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором, если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал общественного мнения. Обманутый наружным спокойствием обывателей, он очутился в самом щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал, что ему делать нечего, с другой стороны, тоже чувствовал — что ничего не делать нельзя. Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое, что? до некоторой степени напоминало игру в бирюльки. Опустит в гущу крючок, вытащит оттуда злоумышленника и засадит. Потом опять опустит, опять вытащит и опять засадит. И в то же время все пишет, все пишет. Первого, разумеется, засадил Боголепова, который со страху оговорил целую кучу злоумышленников. Каждый из злоумышленников, в свою очередь, оговорил по куче других злоумышленников. Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя: ‘Каку таку новую игру старый пес затеял?’
— Постой! — рассуждали они, — вот придет ужо? бумага! Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную.* С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
— Этак он, братцы, всех нас завинит! — догадывались глуповцы, и этого опасения было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирских когтей сто пятьдесят ‘крестов’ очутились на площади (‘отпадшие’ вновь благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического дома, остановились.
— Аленку! — гудела толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, как бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа, застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
— Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! — говорила Аленка ослабевшим от ужаса голосом, — ведомо вам самим, что он меня силко?м от мужа увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
— Сказывай, ведьма! — гудела она, — через какое твое колдовство на наш город сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неизбежном исходе своего дела, только повторяла: ‘Тошно мне! ох, батюшки, тошно мне!’
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли на верхний ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более пятнадцати саженей…
‘И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого ло?скута. В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы’.
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
— Хлеб идет! — вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к радости.
— Ту-ру! ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей пыльного облака…

В колонну
Соберись бегом!
??Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! скорей! скорей

Соломенный город

Едва начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригадира: прельстила его окаянная стрельчиха Домашка.
Стрельцы в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими стрельцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как ни старалась последняя внушить, что галдение и крамолы ни в каком случае не могут быть терпимы в качестве ‘постоянных занятий’. Жили стрельцы в особенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на противоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой обитали опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж, не соединила этих людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с другом. Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так: ‘Кабы не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и о сю пору по матушке-Москве’. В особенности выступали наружу эти счеты при косьбе лугов. Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих лугов были определены так: ‘в урочище, ‘где Пётру Долгого секли’ — клин, да в дву потому ж’. И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок* выходили на место, сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена, потом, ничего не сыскав, заводили речь об ‘воровстве’ и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы. Побоища происходили очень серьезные, но глуповцы до того пригляделись к этому явлению, что нимало даже не формализировались* им. Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и приказало косы отобрать. Тогда не стало чем косить траву, и животы помирали от бескормицы. ‘И не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни малыя, а только землемерам злорадство великое’, — прибавляет по этому случаю летописец.
На одно из таких побоищ явился сам Фердыщенко с пожарной трубою и бочкой воды. Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды, но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе, впереди всех, с вилами в руках, то ‘злопыхательное’ сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия. Вместо того чтоб постепенно усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку и, покуривая из трубочки, завел с землемерами пикантный разговор. Таким образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера, когда сгустившиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
Стрельчиха Домашка была совсем в другом роде, нежели Аленка. Насколько последняя была плавна? и женственна во всех движениях, настолько же первая — резка, решительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная, полурастерзанная, она представляла собой тип бабы-халды, по?ходя ругающейся и пользующейся всяким случаем, чтоб украсить речь каким-нибудь непристойным движением. С утра до вечера звенел по слободе ее голос, клянущий и сулящий всякие нелегкие, и умолкал только тогда, когда зелено? вино угомоняло ее до потери сознания. Стрельцы из молодых гонялись за нею без памяти, однако ж не враждовали из-за нее промеж собой, а все вообще называли ‘сахарницей’ и ‘проезжим шляхом’. Пушкари ее боялись, но втайне тоже вожделели. Смелости она была необыкновенной. Она наступала на человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой ‘прорве’, что ‘покорить’ ее можно. Об одеждах своих она не заботилась, как будто инстинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах, а в той неистощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось во всяком ее движении. Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома ночевала редко, а все по клевушка?м да по овинам, да и детей у нее не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой неродихою.
Но это-то собственно, то есть совсем наглое забвение всяких околичностей, и привлекло ‘злопыхательное’ сердце привередливого старца. Сладостная, тающая бесстыжесть Аленки позабылась, потребовалось возбуждение более острое, более способное действовать на засыпающие чувства старика. ‘Испытали мы бабу сладкую, — сказал он себе, — теперь станем испытывать бабу строптивую’. И, сказавши это, командировал в Стрелецкую слободу урядника, снабдив его, для порядка, рассыльного книгой. Урядник застал Домашку вполпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную толпою стрельчат. Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как, в сущности, ей было все равно, ‘кто ни поп — тот батька’, то после минутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за посланным. Но тут возмутились стрельчата и отняли у урядника бабу.
— Больно лаком стал! — кричали они, — давно ли Аленку у Митьки со двора свел, а теперь, поди-кось, уж у опчества бабу отнять вздумал!
Конечно, бригадиру следовало бы на сей раз посовеститься, но его словно бес обуял. Как ужаленный бегал он по городу и кричал криком. Не пошли ему впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести, явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется расплачиваться за свои грехи, а все тем же ни в чем не повинным глуповцам. Как ни отбивались стрельчата, как ни отговаривалась сама Домашка, что она ‘против опчества идти не смеет’, но сила, по обыкновению, взяла верх. Два раза стегал бригадир заупрямившуюся бабенку, два раза она довольно стойко вытерпела незаслуженное наказание, но когда принялись в третий раз, то не выдержала…
Тогда выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками за то, что не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять. ‘Глупые были пушкари, — поясняет летописец, — того не могли понять, что, посмеваясь над стрельцами, сами над собой посмеваются’. Но стрельцам было не до того, чтобы объяснять действия пушкарей глупостью или иною причиной. Как люди, чувствующие кровную обиду и не могущие отомстить прямому ее виновнику, они срывали свою обиду на тех, которые напоминали им о ней. Начались драки, бесчинства и увечья, ходили друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город, который очутился как раз посередке между враждующими лагерями. Но бригадир уже ничего не слушал и ни на что не обращал внимания. Он забрался с Домашкой на вышку градоначальнического дома и первый день своего торжества ознаменовал тем, что мертвецки напился пьян с новой жертвой своего сластолюбия…
И вот новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть город…
Пожар начался 7-го июля, накануне праздника Казанской божией матери.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Шестого числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко, стал середь торга и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
— Горю! горю! — кричал блаженный.
Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались около блаженненького и спросили:
— Где, батюшко?
Но прозорливец бормотал что-то нескладное.
— Стрела бежит, огнем палит, смрадом-дымом души?т. Увидите меч огненный, услышите голос архангельский… горю!
Больше ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а задержать блаженного никто не посмел. Тем не меньше старики задумались.
— Про ‘стрелу’ помянул! — говорили они, покачивая головами на Стрелецкую слободу.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
— Что ты, Анисьюшка, делаешь? на что ямку копаешь? — спрашивали они.
— Добро хороню! — отвечала блаженная, оглядывая вопрошавших с бессмысленною улыбкой, которая с самого дня рождения словно застыла у ней на лице.
— По?што же ты хоронишь его? чай, и так от тебя, божьей старушки, никто не покорыствуется?
Но блаженная бормотала:
— Добро хороню… восемь ленточек… восемь тряпочек… восемь платочков шелковыих… восемь золотыих запоночков… восемь сережек яхонтовенькиих… восемь перстеньков изумрудныих… восьмеро бус янтарныих… восьмеро ниток бурмицкиих… девятая — лента алая… хи-хи! — засмеялась она своим тихим, младенческим смехом.
— Господи! что такое будет! — шептали испуганные старики.
Обернулись, ан бригадир, весь пьяный, смотрит на них из окна и лыка не вяжет, а Домашка-стрельчиха угольком фигуры у него на лице рисует.
— Вот-то пса несытого нелегкая принесла! — чуть-чуть было не сказали глуповцы, но бригадир словно понял их мысль и не своим голосом закричал:
— Опять за бунты принялись! не прочухались!
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам, и не было слышно в тот день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
На другой день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась, но так как работа была спешная (зачиналось жнитво), то все отправились в поле. Работа, однако ж, шла вяло. Оттого ли, что дело было перед праздником, или оттого, что всех томило какое-то смутное предчувствие, но люди двигались словно сонные. Так продолжалось до пяти часов, когда народ начал расходиться по домам, чтоб принарядиться и отправиться ко всенощной. В исходе седьмого в церквах заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми толпами народа. На небе было всего одно облачко, но ветер крепчал и еще более усиливал общие предчувствия. Не успели отзвонить третий звон, как небо заволокло сплошь и раздался такой оглушительный раскат грома, что все молящиеся вздрогнули, за первым ударом последовал второй, третий, затем послышался где-то, не очень близко, набат. Народ разом схлынул из всех церквей. У выходов люди теснились, давили друг друга, в особенности женщины, которые заранее причитали по своим животам и пожиткам. Горела Пушкарская слобода, и от нее, навстречу толпе, неслась целая стена песку и пыли.
Хотя был всего девятый час в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что на улицах сделалось совершенно темно. Сверху черная, безграничная бездна, прорезываемая молниями, кругом воздух, наполненный крутящимися атомами пыли, — все это представляло неизобразимый хаос, на грозном фоне которого выступал не менее грозный силуэт пожара. Видно было, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно толкутся на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье. Видно было, как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы природы. Постепенно одно за другим занимались деревянные строения и словно таяли. В одном месте пожар уже в полном разгаре, все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия. Но вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык, потом язык опять исчез, опять вынырнул — и взял силу. Новая точка, еще точка… сперва черная, потом ярко-оранжевая, образуется целая связь светящихся точек, и затем — настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что? тут горит, что? плачет, что? страдает, тут все горит, все плачет, все страдает… Даже стонов отдельных не слышно.
Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту пожара. Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого, все заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести ее бремя. Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму. И вот настала минута, когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод испуганного воображения, а как голая действительность, против которой не может быть и возражений. При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его, он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия. Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь. Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.
— Все ли вы тут? — раздается в толпе женский голос, — один, другой… Николка-то где?
— Я, мамонька, здеся, — отвечал боязливый лепет ребенка, притаившегося сзади около сарафана матери.
— Где Матренка? — слышится в другом месте, — ведь Матренка-то в избе осталась!
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма, шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль: Матренка! Матренка! где ты? потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Вдруг, в стороне, из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий вопль, заставляющий даже эту, совсем обеспамятевшую толпу перекреститься и вскрикнуть: ‘спаси господи!’ Весь или почти весь народ устремляется по направлению этого крика. Сарай только что загорелся, но подступиться к нему уже нет возможности. Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую отдельную хворостинку, и в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы рдеющий, ярко-прозрачный костер. Видно было, как внутри метался и бегал человек, как он рвал на себе рубашку, царапал ногтями грудь, как он вдруг останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал. Видно было, как брызгали на него искры, словно обливали, как занялись на нем волосы, как он сначала тушил их, потом вдруг закружился на одном месте…
— Батюшки! да ведь это Архипушко! — разглядели люди.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не тот нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его восторга.
— Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко! — кричали издали люди, жалеючи.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась в темную, все инстинктивно перекрестились…
Не успели пушкари опамятоваться от этого зрелища, как их ужаснуло новое: загудели на соборной колокольне колокола, и вдруг самый большой из них грохнулся вниз. Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода уже в пламени, и начали помышлять о собственном спасении. Толпа, оставшаяся без крова, пропитания и одежды, повалила в город, но и там встретилась с общим смятением. Хотя очевидно было, что пламя взяло все, что могло взять, но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось, что пожар все рос и зарево больше и больше рдело. Весь воздух был наполнен какою-то светящеюся массою, в которой, отдельными точками, кружились и вихрились головни и горящие пуки соломы. ‘Куда-то они полетят? На ком обрушатся?’ — спрашивали себя оцепенелые горожане.
Этот вопрос произвел всеобщую панику, всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Между тем пушкари остановились на городской площади и решились дожидаться тут до свету. Многие присели на землю и дали волю слезам. Какой-то начетчик запел: на реках вавилонских* и, заплакав, не мог кончить, кто-то произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не последовало. О бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли, что видели, как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отстоять попов дом. Поп был тут же, вместе со всеми, и роптал.
— Беззаконновахом!* — говорил он.
— Ты бы, батька, побольше богу молился, да поменьше с попадьей проклажался! — в упор последовал ответ, и затем разговор по этому предмету больше не возобновлялся.
К свету пожар, действительно, стал утихать, отчасти потому, что гореть было нечему, отчасти потому, что пошел проливной дождь. Пушкари побрели обратно на пожарище и увидели кучи пепла и обуглившиеся бревна, под которыми тлелся огонь. Достали откуда-то крючьев, привезли из города трубу и начали, не торопясь, растаскивать уцелевший материал и тушить остатки огня. Всякий рылся около своего дома и чего-то искал, многие в самом деле доискивались и крестились. Сгоревших людей оказалось с десяток, в том числе двое взрослых, Матренку же, о которой накануне был разговор, нашли спящею на огороде между гряд. Мало-помалу день принял свой обычный, рабочий вид. Убытки редко кем высчитывались, всякий старался прежде всего определить себе не то, что он потерял, а то, что у него есть. У кого осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась радость, что уцелел квас и вчерашний каравай хлеба, у кого каким-то чудом пожар обошел клевушок, в котором была заперта буренушка.
— Ай да буренушка! умница! — хвалили кругом.
Начал и город понемногу возвращаться в свои логовища из вынужденного лагеря, но не надолго. Около полдня, у Ильи Пророка, что на болоте, опять забили в набат. Загорелся сарай той самой ‘Козы’, у которой в предыдущем рассказе летописец познакомил нас с приказным Боголеповым. Полагают, что Боголепов, в пьяном виде, курил трубку и заронил искру в сенную труху, но так как он сам при этом случае сгорел, то догадка эта настоящим образом в известность не приведена. В сущности, пожар был не весьма значителен, и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане до того были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что достаточно было слова: ‘пожар!’, чтоб произвести между ними новую общую панику. Все опять бросились к домам, тащили оттуда кто что мог и побежали на выгон. А пожар между тем разрастался и разрастался.
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более что они вполне схожи с теми, которые уже приведены нами выше. Скажем только, что два дня горел город, и в это время без остатка сгорели две слободы: Болотная и Негодница, названная так потому, что там жили солдатки, промышлявшие зазорным ремеслом. Только на третий день, когда огонь уже начал подбираться к собору и к рядам, глуповцы несколько очувствовались. Подстрекаемые крамольными стрельцами, они выступили из лагеря, явились толпой к градоначальническому дому и поманили оттуда Фердыщенку.
— Долго ли нам гореть будет? — спросили они его, когда он, после некоторых колебаний, появился на крыльце.
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с богом спорить не приходится*.
— Мы не про то говорим, чтоб тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на? бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
Тогда бригадир вдруг засовестился. Загорелось сердце его стыдом великим, и стоял он перед глуповцами и точил слезы. (‘И все те его слезы были крокодиловы’, — предваряет летописец события.)
— Мало ты нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да от твоих шелепов смерть приняло? — продолжали глуповцы, видя, что бригадир винится. — Одумайся, старче! Оставь свою дурость!
Тогда бригадир встал перед миром на колени и начал каяться. (‘И было то покаяние его аспидово’, — опять предваряет события летописец.)
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была, стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
— Здорово живешь, Домаха! — гаркнули в один голос граждане.
— Здравствуйте! Ослобонять пришли? — отвечала Домашка.
— Охотой идешь в опчество?
— Со всем моим великим удовольствием!
Тогда Домашку взяли под руки и привели к тому самому анбару, откуда она была, за несколько времени перед тем, уведена силою.
Стрельцы радовались, бегали по улицам, били в тазы и в сковороды, и выкрикивали свой обычный воинственный клич:
— Посрамихом! посрамихом!*
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою, вследствие недостатка питания.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
‘Сего 10-го июля, — писал он, — от всех вообще глуповских граждан последовал против меня великий бунт. По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и стали меня нудить и на коленки становить, дабы я перед теми бездельными людьми прощение принес. Я же без страха от сего уклонился. И теперь рассуждаю так: ежели таковому их бездельничеству потворство сделать, да и впредь потрафлять, то как бы оное не явилось повторительным, и не гораздо к утишению способным?’
Отписав таким образом, бригадир сел у окошечка и стал поджидать, не послышится ли откуда: ту-ру! ту-ру! Но в то же время с гражданами был приветлив и обходителен, так что даже едва совсем не обворожил их своими ласками.
— Миленькие вы, миленькие! — говорил он им, — ну, чего вы, глупенькие, на меня рассердились! Ну, взял бог — ну, и опять даст бог! У него, у царя небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
По временам, однако ж, на лице его показывалась какая-то сомнительная улыбка, которая не предвещала ничего доброго…
И вот, в одно прекрасное утро, по дороге показалось облако пыли, которое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло, наконец, к самому Глупову.
— Ту-ру! ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей таинственного облака.
Трубят в рога!
Разить врага
Другим пора!
Глуповцы оцепенели.

Фантастический путешественник

Едва успели глуповцы поправиться, как бригадирово легкомыслие чуть-чуть не навлекло на них новой беды.
Фердыщенко вздумал путешествовать.
Это намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка находился только городской выгон, который не заключал в себе никаких сокровищ ни на поверхности земли, ни в недрах оной. В разных местах его валялись, конечно, навозные кучи, но они, даже в археологическом отношении, ничего примечательного не представляли. ‘Куда и с какою целью тут путешествовать?’ Все благоразумные люди задавали себе этот вопрос, но удовлетворительно разрешить не могли. Даже бригадирова экономка — и та пришла в большое смущение, когда Фердыщенко объявил ей о своем намерении.
— Ну, куда тебя слоняться несет? — говорила она, — на первую кучу наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое озорство, Христа ради!
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. ‘Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения’, — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока. ‘Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил’.
Очевидно, он копировал в этом случае своего патрона и благодетеля, который тоже был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальникам, Фердыщенко обозначен так: бывый денщик князя Потемкина) и любил, чтоб его везде чествовали.
План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона, потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец, потом очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.
— Вы смотрите! — говорил он обывателям, — как только меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я и невесть откуда приехал!
— Слушаем, батюшка Петр Петрович! — говорили проученные глуповцы, но про себя думали: ‘Господи! того гляди, опять город спалит!’
Выехал он в самый Николин день*, сейчас после ранних обеден, и дома сказал, что будет не скоро. С ним был денщик Василий Черноступ да два инвалидных солдата. Шагом направился этот поезд в правый угол выгона, но так как расстояние было близкое, то как ни медлили, а через полчаса поспели. Ожидавшие тут глуповцы, в числе четырех человек, ударили в тазы, а один потрясал бубном. Потом начали подносить дары: подали тёшку осетровую соленую, да севрюжку провесную среднюю, да кусок ветчины. Вышел бригадир из брички и стал спорить, что даров мало, ‘да и дары те не настоящие, а лежалые’, и служат к умалению его чести. Тогда вынули глуповцы еще по полтиннику, и бригадир успокоился.
— Ну, теперь показывайте мне, старички, — сказал он ласково, — каковы у вас есть достопримечательности?
Стали ходить взад и вперед по выгону, но ничего достопримечательного не нашли, кроме одной навозной кучи.
— Это в прошлом году, как мы лагерем во время пожара стояли, так в ту пору всякого скота тут довольно было! — объяснил один из стариков.
— Хорошо бы здесь город поставить, — молвил бригадир, — и назвать его Домнославом, в честь той стрельчихи, которую вы занапрасно в то время обеспокоили!
И потом прибавил:
— Ну, а в недрах земли как?
— Об этом мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем, что много всего должно быть, однако допытываться боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!
— Боитесь?! — усмехнулся бригадир.
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
— Вам бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, — сказал он, — а вы что!*
Переглянулись между собою старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто и не к слову свою речь говорит, помялись на месте и вынули еще по полтиннику.
— На этом спасибо, — молвил бригадир, — а что про мореходство сказалось, на том простите!
Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а до обеда все еще много времени остается.
— Ах, прах те побери! Здесь и солнце-то словно назад пятится! — сказал бригадир, с негодованием поглядывая на небесное светило, медленно выплывавшее по направлению к зениту.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая на ‘деревянного дела пушечку’, угрожал всех своих амфитрионов перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
— Пустое ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не я, твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то чтоб за экое орудие взяться!
Время между тем продолжало тянуться с безнадежною вялостью. Обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
— Никак солнце-то высоко взошло! — сказал бригадир, просыпаясь и принимая запад за восток.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время, но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, жгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
— Слава богу! не видали, как и день кончился! — сказал бригадир и, завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз.
На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч.
— Сказывай, в чем был твой умысел? — допрашивал бригадир с пристрастием.
Но пастух на все вопросы отвечал мычанием, так что путешественники вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою, и в таком виде приехали в другой угол выгона.
Тут тоже в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому что допрашивали пастуха, и в него грешным делом из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так, что у всех разболелись головы.
На третий день, отпустив пастуха, отправились в середку, но тут ожидало бригадира уже настоящее торжество. Слава о его путешествиях росла не по дням, а по часам, и так как день был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать его чем-нибудь особенным. Одевшись в лучшие одежды, они выстроились в каре и ожидали своего начальника. Стучали в тазы, потрясали бубнами и даже играла одна скрипка. В стороне дымились котлы, в которых варилось и жарилось такое количество поросят, гусей и прочей живности, что даже попам стало завидно. В первый раз бригадир понял, что любовь народная есть сила, заключающая в себе нечто съедобное. Он вышел из брички и прослезился.
Плакали тут все, плакали и потому, что жалко, и потому, что радостно. В особенности разливалась одна древняя старуха (сказывали, что она была внучка побочной дочери Марфы Посадницы).
— О чем ты, старушка, плачешь? — спросил бригадир, ласково трепля ее по плечу.
— Ох ты наш батюшка! как нам не плакать-то, кормилец ты наш! век мы свой всё-то плачем… всё плачем! — всхлипывала в ответ старуха.
В полдень поставили столы и стали обедать, но бригадир был так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана, и начал говорить, что ему нужно бежать.
— Ну, куда тебе без ума бежать? — урезонивали его почетные глуповцы, сидевшие по сторонам.
— Куда глаза глядят! — бормотал он, очевидно припоминая эти слова из своего маршрута.
После второй перемены (был поросенок в сметане) ему сделалось дурно, однако он превозмог себя и съел еще гуся с капустою. После этого ему перекосило рот.
Видно было, как вздрогнула на лице его какая-то административная жилка, дрожала-дрожала, и вдруг замерла… Глуповцы в смятении и испуге повскакали с своих мест.
Кончилось…
Кончилось достославное градоначальство, омрачившееся в последние годы двукратным вразумлением глуповцев. ‘Была ли в сих вразумлениях необходимость?’ — спрашивает себя летописец и, к сожалению, оставляет этот вопрос без ответа.
На некоторое время глуповцы погрузились в ожидание. Они боялись, чтоб их не завинили в преднамеренном окормлении бригадира и чтоб опять не раздалось неведомо откуда: ‘туру-туру!’
Встаньте гуще!
Чтобы пуще
Побеждать врага!
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.*

Войны за просвещение

Василиск Семенович Бородавкин, сменивший бригадира Фердыщенку, представлял совершенную противоположность своему предместнику. Насколько последний был распущен и рыхл, настолько же первый поражал расторопностью и какою-то неслыханной административной въедчивостью, которая с особенной энергией проявлялась в вопросах, касавшихся выеденного яйца. Постоянно застегнутый на все пуговицы и имея наготове фуражку и перчатки, он представлял собой тип градоначальника, у которого ноги во всякое время готовы бежать неведомо куда. Днем он, как муха, мелькал по городу, наблюдая, чтоб обыватели имели бодрый и веселый вид, ночью — тушил пожары, делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох.
Кричал он во всякое время, и кричал необыкновенно. ‘Столько вмещал он в себе крику, — говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за себя, и за детей навсегда испугались’. Свидетельство замечательное и находящее себе подтверждение в том, что впоследствии начальство вынуждено было дать глуповцам разные льготы, именно ‘испуга их ради’. Аппетит имел хороший, но насыщался с поспешностью и при этом роптал. Даже спал только одним глазом, что приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око. Когда же совсем нечего было делать, то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял в своей памяти военные сигналы.
Была и еще одна особенность за Бородавкиным: он был сочинитель. За десять лет до прибытия в Глупов он начал писать проект ‘о вящем армии и флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить*’, и каждый день прибавлял к нему по одной строчке. Таким образом составилась довольно объемистая тетрадь, заключавшая в себе три тысячи шестьсот пятьдесят две строчки (два года было високосных), на которую он не без гордости указывал посетителям, прибавляя притом:
— Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!
Вообще, политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич… И Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до негодования.
— Сперва с Византией покончим-с, — мечтал он, — а потом-с…

На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,*
??На тихий и синий Дунай…

Д-да-с!
Сказать ли всю истину: по секрету, он даже заготовил на имя известного нашего географа, К. И. Арсеньева, довольно странную резолюцию*: ‘Предоставляется вашему благородию, — писал он, — на будущее время известную вам Византию во всех учебниках географии числить тако: Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской державы приобретен в 17.. году, с распространением на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санктпетербурге употребление себе находить должны). По обширности своей город сей, в административном отношении, находится в ведении четырех градоначальников, кои состоят между собой в непрерывном пререкании. Производит торговлю грецкими орехами и имеет один мыловаренный и два кожевенных завода’. Но, увы! дни проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича все не было. Проходили через Глупов войска пешие, проходили войска конные.
— Куда, голубчики? — с волнением спрашивал Бородавкин солдатиков.
Но солдатики в трубы трубили, песни пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах поднимали, и всё проходили, всё проходили.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация*, или, как он сам определял это слово, ‘наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит’.
Полный этих смутных мечтаний, он явился в Глупов и прежде всего подвергнул строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников. Но когда он взглянул на скрижали, то так и ахнул. Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя было определить ни под каким видом. Казалось, что весь этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы… Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда, смотришь, на место ее выступает уж другая тень, и тоже хлопает как попало, и исчезает… ‘Раззорю!’, ‘не потерплю!’ слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться к углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же ‘раззорю!’, которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его. Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания*, так что даже Бородавкин, несмотря на свою расторопность, несколько усомнился в достоинстве ее. Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России. Его-то, конечно, и взял себе Бородавкин за образец.
Двоекуров совершил очень много. Он вымостил улицы: Дворянскую и Большую, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал об учреждении в Глупове академии. Но главная его заслуга состояла в том, что он ввел в употребление горчицу и лавровый лист. Это последнее действие до того поразило Бородавкина, что он тотчас же возымел дерзкую мысль поступить точно таким же образом и относительно прованского масла. Начались справки, какие меры были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а быть может, и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и рассказами.
— Много у нас всякого шуму было! — рассказывали старожилы, — и через солдат секли, и запросто секли… Многие даже в Сибирь через это самое дело ушли!
— Стало быть, были бунты? — спрашивал Бородавкин.
— Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так уж и знаешь, что бунт!
Из дальнейших расспросов оказывалось, что Двоекуров был человек настойчивый и, однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до конца. Действовал он всегда большими массами, то есть и усмирял, и расточал без остатка, но в то же время понимал, что одного этого средства недостаточно. Поэтому, независимо от мер общих, он, в течение нескольких лет сряду, непрерывно и неустанно делал сепаратные набеги на обывательские дома и усмирял каждою обывателя по одиночке. Вообще во всей истории Глупова поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их всех до единого, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы и даже, по обычаю, выступят вперед на сходках так называемые ‘старики’ (должно быть, ‘из молодых да ранние’). Каким образом они нарастали — это была тайна, но тайну эту отлично постиг Двоекуров, и потому розог не жглел. Как истинный администратор, он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как попало, и часто даже совсем не тех, кого следовало. И действительно, воздействуя разумно и беспрерывно, он добился результатов самых блестящих. В течение всего его градоначальничества глуповцы не только не садились за стол без горчицы, но даже развели у себя довольно обширные горчичные плантации для удовлетворения требованиям внешней торговли. ‘И процвела оная весь, яко крин сельный*, посылая сей горький продукт в отдаленнейшие места державы Российской, и получая взамен оного драгоценные металлы и меха’.
Но в 1770 году Двоекуров умер, и два градоначальника, последовавшие за ним, не только не поддержали его преобразований, но даже, так сказать, загадили их. И что всего замечательнее, глуповцы явились неблагодарными. Они нимало не печалились упразднению начальственной цивилизации и даже как будто радовались. Горчицу перестали есть вовсе, а плантации перепахали, засадили капустою и засеяли горохом. Одним словом, произошло то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим и в гражданском смысле незрелым. Даже летописец не без иронии упоминает об этом обстоятельстве: ‘Много лет выводил он (Двоекуров) хитроумное сие здание, а о том не догадался, что строит на песце’. Но летописец, очевидно, и в свою очередь, забывает, что в том-то собственно и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня одно здание на ‘песце’ строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое здание на том же ‘песце’ воздвигать.
Таким образом, оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на ‘песце’ была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что? бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
— Руки у меня связаны, — горько жаловался он глуповцам, — а то узнали бы вы у меня, где раки зимуют!
Тут же кстати он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным, в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью противопоставили энергию бездействия.
— Что хошь с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь, хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!
— С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
И упорно стояли при этом на коленах.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.
— Сломлю я эту энергию! — говорил Бородавкин и медленно, без торопливости, обдумывал план свой.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую ни на есть мерзость есть не заставили, не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую стороны.
И вдруг затрубила труба, и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пушечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет покорять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их самих…
Так начался тот замечательный ряд событий, который описывает летописец под общим наименованием ‘войн за просвещение’.
Первая война ‘за просвещение’ имела, как уже сказано выше, поводом горчицу, и началась в 1780 году, то есть почти вслед за прибытием Бородавкина в Глупов.
Тем не менее Бородавкин сразу палить не решился, он был слишком педант, чтобы впасть в столь явную административную ошибку. Он начал действовать постепенно, и с этою целью предварительно созвал глуповцев и стал их заманивать. В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице как о подспорье, в особенности, но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
‘Было чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит’.
— Поняли, старички? — обратился он к обеспамятевшим обывателям.
Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще взорвало.
— Что я… на смерть, что ли, вас веду… ммерррзавцы!
Но едва раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно повскакали с коленей и разбежались во все стороны.
— Раззорю! — закричал он им вдогонку.
Весь этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по залам градоначальнического дома и только изредка тихо произносил: ‘Подлецы!’
Более всего заботила его Стрелецкая слобода*, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Между тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключается источник всего зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина об этом крамольничьем гнезде. Явился проповедник, который перелагал фамилию ‘Бородавкин’ на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666, то есть князь тьмы.* Ходили по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою, — оттого-де и пошла в мир ‘горчица’. Даже сочинены были стихи, в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее поведении. Внимая этим песнопениям и толкованиям, стрельцы доходили почти до восторженного состояния. Схватившись под руки, они бродили вереницей по улице и, дабы навсегда изгнать из среды своей дух робости, во все горло орали.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что неприятие ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
— Руки у меня связаны! — повторял он, задумчиво покусывая темный ус свой, — а то бы я показал вам, где раки зимуют!
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав ‘о нестеснении градоначальников законами’. Первый и единственный параграф этого устава гласил так: ‘Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе* препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя*. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит’.
Однако ж покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал обывателей и вновь закричал. Но едва успел он произнести два первых слога своего приветствия (‘об оных, стыда ради, умалчиваю’, оговаривается летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать на колени. Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат, крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея, везде топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов на улицу и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
— Слава те господи! кажется, забыл про горчицу! — говорили они, снимая шапки и набожно крестясь на колокольню.
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать ‘языка’. Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое ‘Дунькиным вра?гом’. Оттуда же, миновав три поверки, идти куда глаза глядят.
Так Бородавкин и сделал. Но не успели люди пройти и четверти версты, как почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба — ничего не было видно. Потребовал Бородавкин к себе вероломного жида, чтоб повесить, но его уж и след простыл (впоследствии оказалось, что он бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу*). Плутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и сделалось с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах, а никто ее не видал. Наконец спустились на землю действительные сумерки, и кто-то крикнул: грабят! Закричал какой-то солдатик спьяна, а люди замешались и, думая, что идут стрельцы, стали биться. Бились крепко всю ночь, бились не глядя, а как попало. Много тут было раненых, много и убиенных. Только когда уж совсем рассвело, увидели, что бьются свои с своими же и что сцена этого недоразумения происходит у самой околицы Навозной слободы. Положили: убиенных похоронив, заложить на месте битвы монумент, а самый день, в который она происходила, почтить наименованием ‘слепорода’ и в воспоминание об нем учредить ежегодное празднество с свистопляскою*.
На третий день сделали привал в слободе Навозной, но тут, наученные опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур, устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это последнее обстоятельство, что вот человек игру играет, а в то же время и кур ловит, но так как Бородавкин секрета своего не разглашал, то подумали, что так следует ‘по игре’, и успокоились*.
Но когда Бородавкин, после поминовения, приказал солдатикам вытоптать прилегавшее к слободе озимое поле, тогда обыватели призадумались.
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? — говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего не расслышал.
На четвертый день, ни свет ни заря, отправились к ‘Дунькину врагу’, боясь опоздать, потому что переход предстоял длинный и утомительный. Долго шли, и дорогой беспрестанно спрашивали у заложников: скоро ли? Велико было всеобщее изумление, когда вдруг, посреди чистого поля, аманаты крикнули: здеся! И было, впрочем, чему изумиться: кругом не было никакого признака поселенья, далеко-далеко раскинулось голое место и только вдали углублялся глубокий провал, в который, по преданию, скатилась некогда пушкарская девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное свидание.
— Где ж слобода? — спрашивал Бородавкин у аманатов.
— Нету здесь слободы! — ответствовали аманаты, — была слобода, везде прежде слободы были, да солдаты все уничтожили!
Но словам этим не поверили, и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал:
— Я вас!
Положение было неловкое, наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле показались волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю ночь не спать и дрожать.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
На шестой день Бородавкин хотел было продолжать бомбардировку, но уже заметил измену. Аманатов ночью выпустили и многих настоящих солдат уволили вчистую и заменили оловянными солдатиками. Когда он стал спрашивать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано: ‘Аманата сечь, а будет которой уж высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение’. Волею-неволей Бородавкин должен был согласиться, что поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект ‘о нестеснении градоначальников законами’ и горько заплакал.
— А это что? — спросил он, указывая на оловянных солдатиков.
— Для легости, ваше благородие! — отвечали ему, — провианту не просит, а маршировку и он исполнять может!
Пришлось согласиться и с этим. Заперся Бородавкин в избе и начал держать сам с собою военный совет. Хотелось ему наказать ‘навозных’ за их наглость, но, с другой стороны, припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на то что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон*. Не лишения страшили его, не тоска о разлуке с милой супругой печалила, а то, что в течение этих десяти лет может быть замечено его отсутствие из Глупова, и притом без особенной для него выгоды. Вспомнился ему по этому поводу урок из истории, слышанный в детстве, и сильно его взволновал. ‘Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время осады Трои, ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое’…
К довершению всего, полились затяжные осенние дожди, угрожая испортить пути сообщения и прекратить подвоз продовольствия.
— И на кой черт я не пошел прямо на стрельцов! — с горечью восклицал Бородавкин, глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, — в полчаса был бы уж там!
В первый раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого сознания было решение: бить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
На седьмой день выступили чуть свет, но так как ночью дорогу размыло, то люди шли с трудом, а орудия вязли в расступившемся черноземе. Предстояло атаковать на пути гору Свистуху, скомандовали: В атаку! — передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как на липах их, ‘ради поспешепия’, черты были нанесены лишь в виде абриса и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
— Трусы! — процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это затруднился и вынужден был отступить от горы с уроном.
Пошли в обход, но здесь наткнулись на болото, которого никто не подозревал. Посмотрел Бородавкин на геометрический план выгона — везде все пашня да по мокрому месту покос, да кустарнику мелкого часть, да камню часть, а болота нет, да и полно.
— Нет тут болота! врете вы, подлецы! марш! — скомандовал Бородавкин и встал на кочку, чтоб ближе наблюсти за переправой.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
— Сколько лет копил, берёг, холил! — роптал он, — что я теперь делать буду! как без пушек буду править!
Войско было окончательно деморализировано. Когда вылезли, из трясины, перед глазами опять открылась обширная равнина и опять без всякого признака жилья. По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича, все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее. По полю пробегали какие-то странные тени, до слуха долетали таинственные звуки. Происходило что-то волшебное, вроде того, что изображается в 3-м акте ‘Руслана и Людмилы’*, когда на сцену вбегает испуганный Фарлаф. Хотя Бородавкин был храбрее Фарлафа, но и он не мог не содрогнуться при мысли, что вот-вот навстречу выйдет злобная Наина…
Только на осьмой день, около полдён измученная команда увидела стрелецкие высоты и радостно затрубила в рога. Бородавкин вспомнил, что великий князь Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать: иду на вы! — и, руководствуясь этим примером, командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием*.
На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее способный поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.
— Где жители? — спрашивал Бородавкин, сверкая на попа глазами.
— Сейчас тут были! — шамкал губами поп.
— Как сейчас? куда же они бежали?
— Куда бежать? зачем от своих домов бежать? Чай, здесь где-нибудь от тебя схоронились!
Бородавкин стоял на одном месте и рыл ногами землю. Была минута, когда он начинал верить, что энергия бездействия должна восторжествовать.
— Надо было зимой поход объявить! — раскаивался он в сердце своем, — тогда бы они от меня не спрятались.
— Эй! кто тут! выходи! — крикнул он таким голосом, что оловянные солдатики — и те дрогнули.
Но слобода безмолвствовала, словно вымерла. Вырывались откуда-то вздохи, но таинственность, с которою они выходили из невидимых организмов, еще более раздражала огорченного градоначальника.
— Где они, бестии, вздыхают? — неистовствовал он, безнадежно озираясь по сторонам и видимо теряя всякую сообразительность, — сыскать первую бестию, которая тут вздыхает, и привести ко мне!
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели — нет никого! Это до того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
‘Ежели я теперича их огнем раззорю… нет, лучше голодом поморю!..’ — думал он, переходя от одной несообразности к другой.
И вдруг он остановился, как пораженный, перед оловянными солдатиками.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех, солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев, усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться, губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
— Что скажете, служивые? — спросил Бородавкин.
— Избы… избы… ломать! — невнятно, но как-то мрачно произнесли оловянные солдатики.
Средство было отыскано.
Начали с крайней избы. С гиком бросились ‘оловянные’ на крышу и мгновенно остервенились. Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные спицы. Взвились вверх целые облака пыли.
— Тише! тише! — кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то стон.
Стонала вся слобода. Это был неясный, но сплошной гул, в котором нельзя было различить ни одного отдельного звука, но который всей своей массой представлял едва сдерживаемую боль сердца.
— Кто тут? выходи! — опять крикнул Бородавкин во всю мочь.
Слобода смолкла, но никто не выходил. ‘Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но не долго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать’.
— Катай! — произнес Бородавкин твердо.
Раздался треск и грохот, бревна, одно за другим, отделялись от сруба, и по мере того, как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал. Через несколько минут крайней избы как не бывало, и ‘оловянные’, ожесточившись, уже брали приступом вторую. Но когда спрятавшиеся стрельцы, после короткого перерыва, вновь услышали удары топора, продолжавшего свое разрушительное дело, то сердца их дрогнули. Выползли они все вдруг, и старые и малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали среди площади на колени. Бородавкин сначала было разбежался, но потом вспомнил слова инструкции: ‘при усмирениях не столько стараться об истреблении, сколько о вразумлении’ — и притих. Он понял, что час триумфа уже наступил, и что триумф едва ли не будет полнее, если в результате не окажется ни расквашенных носов, ни свороченных на сторону скул.
— Принимаете ли горчицу? — внятно спросил он, стараясь, по возможности, устранить из голоса угрожающие ноты.
Толпа безмолвно поклонилась до земли.
— Принимаете ли, спрашиваю я вас? — повторил он, начиная уж закипать,
— Принимаем! принимаем! — тихо гудела, словно шипела, толпа.
— Хорошо. Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей родительницы в стихах оскорбил?
Стрельцы позамялись, неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни был их утешителем, однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства.
— Выходи, Федька! небось! выходи! — раздавалось в толпе.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником. Губы его подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но лицо было бледно, как полотно, и зубы тряслись.
— Так это ты? — захохотал Бородавкин и, немного отступя, словно желая осмотреть виноватого во всех подробностях, повторил: — Так это ты?
Очевидно, в Бородавкине происходила борьба. Он обдумывал, мазнуть ли ему Федьку по лицу или наказать иным образом. Наконец придумано было наказание, так сказать, смешанное.
— Слушай! — сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять, и стихи те ко мне приносить!
С этим словом он приказал дать отбой.
Бунт кончился, невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех классов особы*, то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза), а прочих сослать на каторгу.
В тот же вечер, запершись в кабинете, Бородавкин писал в своем журнале следующую отметку:
‘Сего 17-го сентября, после трудного, но славного девятидневного похода, совершилось всерадостиейшее и вожделеннейшее событие. Горчица утверждена повсеместно и навсегда, причем не было произведено в расход ни единой капли крови’.
‘Кроме той, — иронически прибавляет летописец, — которая была пролита у околицы Навозной слободы и в память которой доднесь празднуется торжество, именуемое свистопляскою’…
Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Понимая всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным ответить на них нижеследующее: история города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще. Но этого мало. Бывают чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить довольно яркое реальное основание. Все мы знаем предание о Бабе-яге костяной-ноге, которая ездила в ступе и погоняла помелом, и относим эти поездки к числу чудес, созданных народною фантазией. Но никто не задается вопросом: почему же народная фантазия произвела именно этот, а не иной плод? Если б исследователи нашей старины обратили на этот предмет должное внимание, то можно быть заранее уверенным, что открылось бы многое, что доселе находится под спудом тайны. Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала: ‘Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши*’.
Кажется, этого совершенно достаточно, чтобы убедить читателя, что летописец находится на почве далеко не фантастической и что все рассказанное им о походах Бородавкина можно принять за документ вполне достоверный. Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону, но не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться, так как можно было заранее предсказать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей. Если б можно было представить себе так называемое исправление на теле без тех предварительных обрядов, которые ему предшествуют, как-то: снимания одежды, увещаний со стороны лица исправляющего и испрошения прощения со стороны лица исправляемого, — что бы от него осталось? Одна пустая формальность, смысл которой был бы понятен лишь для того, кто ее испытывает! Точно то же следует сказать и о всяком походе, предпринимается ли он с целью покорения царств или просто с целью взыскания недоимок. Отнимите от него ‘эволюции’ — что останется?
Нет, конечно, сомнения, что Бородавкин мог избежать многих весьма важных ошибок. Так, например, эпизод, которому летописец присвоил название ‘слепорода’, — из рук вон плох. Но не забудем, что успех никогда не обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только бо?льшая или меньшая порция ‘убиенных’. Кто эти ‘убиенные’? Правы они или виноваты и насколько? Каким образом они очутились в звании ‘убиенных’? — все это разберется после. Но они необходимы, потому что без них не по ком было бы творить поминки.
Стало быть, остается неочищенным лишь вопрос об оловянных солдатиках, но и его летописец не оставляет без разъяснения. ‘Очень часто мы замечаем, — говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные), начинают ощущать вожделение, как только приходят в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными’. И в пример приводит какого-то ближнего помещика, который, будучи разбит параличом, десять лет лежал недвижим в кресле, но и за всем тем радостно мычал, когда ему приносили оброк…
Всех войн ‘за просвещение’ было четыре. Одна из них описана выше, из остальных трех первая имела целью разъяснить глуповцам пользу от устройства под домами каменных фундаментов, вторая возникла вследствие отказа обывателей разводить персидскую ромашку, и третья, наконец, имела поводом разнесшийся слух об учреждении в Глупове академии. Вообще видно, что Бородавкин был утопист, и что если б он пожил подольше, то наверное кончил бы тем, что или был бы сослан за вольномыслие в Сибирь, или выстроил бы в Глупове фаланстер*.
Подробно описывать этот ряд блестящих подвигов нет никакой надобности, но нелишнее будет указать здесь на общий характер их.
В дальнейших походах со стороны Бородавкина замечается весьма значительный шаг вперед. Он с большею тщательностью подготовляет материалы для возмущений и с большею быстротою подавляет их. Самый трудный поход, имевший поводом слух о заведении академии, продолжался лишь два дня, остальные — не более нескольких часов. Обыкновенно Бородавкин, напившись утром чаю, кликал клич, сбегались оловянные солдатики, мгновенно наливались кровью и во весь дух бежали до места. К обеду Бородавкин возвращался домой и пел благодарственную песнь. Таким образом он достиг, наконец, того, что через несколько лет ни один глуповец не мог указать на теле своем места, которое не было бы высечено.
Со стороны обывателей, как и прежде, царствовало полнейшее недоразумение. Из рассказов летописца видно, что они и ради были не бунтовать, но никак не могли устроить это, ибо не знали, в чем заключается бунт. И в самом деле, Бородавкин опутывал их чрезвычайно ловко. Обыкновенно он ничего порядком не разъяснял, а делал известными свои желания посредством прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались на угловых домах всех улиц. Прокламации писались в духе нынешних объявлений от магазина Кача, причем крупными буквами печатались слова совершенно несущественные, а все существенное изображалось самым мелким шрифтом. Сверх того, допускалось употребление латинских названий, так, например, персидская ромашка называлась не персидской ромашкой, a ‘Pyrethrum roseum’, иначе слюногон, слюногонка, жгунец, принадлежит к семейству ‘Compositas’ и т. д. Из этого выходило следующее: грамотеи, которым обыкновенно поручалось чтение прокламаций, выкрикивали только те слова, которые были напечатаны прописными буквами, а прочие скрадывали. Как, например (см. прокламацию о персидской ромашке):

ИЗВЕСТНО
какое опустошение производят клопы, блохи и т. д.
НАКОНЕЦ НАШЛИ!!!
Предприимчивые люди вывезли с Дальнего Востока, и т. д.

Из всех этих слов народ понимал только: ‘известно’ и ‘наконец нашли’. И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Стало быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не могут разъяснить значение слова ‘академия’, хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций No 1089). Мало того: летописец доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил свет в их темные головы, но успеха не получили, и не получили именно по вине самого градоначальника. Они нередко ходили всем обществом на градоначальнический двор и говорили Бородавкину:
— Развяжи ты нас, сделай милость! укажи нам конец!
— Прочь, буяны! — обыкновенно отвечал Бородавкин.
— Какие мы буяны! знать, не видывал ты, какие буяны бывают! Сделай милость, скажи!
Но Бородавкин молчал. Почему он молчал? потому ли, что считал непонимание глуповцев не более как уловкой, скрывавшей за собой упорное противодействие, или потому, что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно определить нельзя. Но должно думать, что тут примешивалось отчасти и то и другое. Никакому администратору, ясно понимающему пользу предпринимаемой меры, никогда не кажется, чтоб эта польза могла быть для кого-нибудь неясною или сомнительною. С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо верует, что, продолжая свой административный бег, он в конце концов все-таки очутится лицом к лицу с человеческим телом. Следовательно, если начать предотвращать эту неизбежную развязку предварительными разглагольствиями, то не значит ли это еще больше растравлять ее и придавать ей более ожесточенный характер? Наконец, всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а какой наилучший способ выразить это доверие, как не беспрекословное исполнение того, чего не понимаешь?
Как бы то ни было, но глуповцы всегда узнавали о предмете похода лишь по окончании его.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и как бы захирели, нехотя они работали на полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла в угол, словно все опостылело им.
В довершение всего, глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько, что цена на эти продукты упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить, что это-то и есть настоящее процветание.* Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на что было купить даже хлеба.
Однако до 1790 года дело все еще кой-как шло. С полной порции обыватели перешли на полпорции, но даней не задерживали, а к просвещению оказывали даже некоторое пристрастие. В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки свои продукты, и никто у них ничего не купил: всем стало жаль клопов. Тогда жители перешли на четверть порции и задержали дани. В это же время, словно на смех, вспыхнула во Франции революция, и стало всем ясно, что ‘просвещение’ полезно только тогда, когда оно имеет характер непросвещенный. Бородавкин получил бумагу, в которой ему рекомендовалось: ‘По случаю известного вам происшествия извольте прилежно смотреть, дабы неисправимое сие зло искореняемо было без всякого упущения’.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты, и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
— Вольный дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов поглядываете!
И вот начался новый ряд походов, — походов уже против просвещения. В первый поход Бородавкин спалил слободу Навозную, во второй — разорил Негодницу, в третий — расточил Болото. Но подати всё задерживались. Наступала минута, когда ему предстояло остаться на развалинах одному с своим секретарем, и он деятельно приготовлялся к этой минуте. Но провидение не допустило того. В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина не стало… ‘Всех расточил он, — говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его не оказалось. Вынуждены были позвать соседнего капитан-исправника, который и засвидетельствовал исшествие многомятежного духа его’.

Эпоха увольнения от войн

В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций.* Но, как кажется, это был только благовидный предлог, ибо едва ли даже можно предположить, чтоб Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство настоятельно того потребовало. Негодяев принадлежал к школе так называемых ‘птенцов’, которым было решительно все равно, что ни насаждать. Поэтому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в* Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало*. Сверх того, начальство, по-видимому, убедилось, что войны за просвещение, обратившиеся потом в войны против просвещения, уже настолько изнурили Глупов, что почувствовалась потребность на некоторое время его вообще от войн освободить. Что предположение о конституциях представляло не более как слух, лишенный твердого основания, — это доказывается, во-первых, новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что, на место Негодяева, градоначальником был назначен ‘черкашенин’ Микаладзе, который о конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев*.
Конечно, невозможно отрицать, что попытки конституционного свойства существовали, но, как кажется, эти попытки ограничивались тем, что квартальные настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого прохожего хватали за воротник. Это единственная конституция, которая предполагалась возможною при тогдашнем младенческом состоянии общества. Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению, и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права.* С точки зрения теоретической такой взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой стороны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и следовательно, если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро поступают те военачальники, которые относятся к ним с недоверчивостью.
Новый градоначальник понял это и потому поставил себе задачею привлекать сердца исключительно посредством изящных манер. Будучи в военном чине, он не обращал внимания на форму, а о дисциплине отзывался даже с горечью. Ходил всегда в расстегнутом сюртуке, из-под которого заманчиво виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не только не позволял себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения, вроде: ‘Итак, вы изволили сказать’, или: ‘Я имел уже честь доложить вам’ и т. д. Только однажды, выведенный из терпения продолжительным противодействием своего помощника, он дозволил себе сказать: ‘Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну’… но тут же спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по природе, он с увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе преждевременную гибель. В оставленном им сочинении ‘О благовидной господ градоначальников наружности’ (см. далее, в оправдательных документах) он довольно подробно изложил свои взгляды на этот предмет, но, как кажется, не вполне искренно связал свои успехи у глуповских дам с какими-то политическими и дипломатическими целями. Вероятнее всего, ему было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь*, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность может иметь смысл административно-полицейский. Догадка эта подтверждается еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования произволились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит, без чего, конечно, невозможно было бы обойтись, если б амурная деятельность его действительно была направлена к ограждению общественной безопасности. Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров просто, без всяких политических целей, выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну? ‘Он же, — говорит по этому поводу летописец, — жалеючи сиротские слезы, всегда отвечал: не время, ибо не готовы еще собираемые известным мне способом для сего материалы. И, не собрав таковых, умре’.
Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением в высшей степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не обладал так называемым ‘сущим’ злонравием, но считал себя человеком убеждения (летописец везде, вместо слова ‘убеждения’, ставит слово ‘норов’), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной деятельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов представлял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий дом гордо высил к небесам свою каланчу. Не было ни еды настоящей, ни одёжи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы.
— Но как вы таким манером жить можете? — спросил у обывателей изумленный Микаладзе.
— Так и живем, что настоящей жизни не имеем, — отвечали глуповцы, и при этом не то засмеялись, не то заплакали.
Понятно, что ввиду такого нравственного расстройства главная забота нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смысле довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, которые исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых может быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить, и 2) законов не издавать. Результаты были получены с первого же раза изумительные. Не прошло месяца, как уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла вся без остатка, и глуповцы начали стыдиться наготы. Спустя еще один месяц они перестали сосать лапу, а через полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состоялся первый хоровод, на котором лично присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол печатными пряниками.
Такими-то мирными подвигами ознаменовал себя черкашенин Микаладзе. Как и всякое выражение истинно плодотворной деятельности, управление его не было ни громко, ни блестяще, не отличалось ни внешними завоеваниями, ни внутренними потрясениями, но оно отвечало потребности минуты и вполне достигало тех скромных целей, которые предположило себе. Видимых фактов было мало, но следствия бесчисленны. ‘Мудрые мира сего! — восклицает по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!’
По всем этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенно естественным, что летописец, описывая административную деятельность Микаладзе, не очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен не столько как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирном пути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация. Благотворная сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории. Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная. Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отношениях безупречною. Говорят, например, что он не имел никакого права прекращать просвещение — это так. Но, с другой стороны, если с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в таком очевидно полезном деле допускались краткие часы для отдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не имел права не издавать законов, — и это, конечно, справедливо. Но, с другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это не должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия. Положим, что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого, положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям более или менее жестоким, но нельзя отрицать, что, будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же этого мало?
Одну имел слабость этот достойный правитель — это какое-то неудержимое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замечательно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один только раз он выражается так: ‘Много было от него порчи женам и девам глуповским’, и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и ни в чем не выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: ‘О благовидной градоначальников наружности’, написанного самим высокопоставленным автором. Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропущено одно довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летописи. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был застигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой Микаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед за тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких. Кажется, это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде, и потому понятно, что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это была такая ничтожная подробность в громадной серии многотрудных его подвигов по сей части, что не вызвала в нем даже потребности в стратегических соображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время…
Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил.
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник Феофилакт* Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии.*
С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклонность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов*, между которыми наиболее замечательны следующие: ‘Всякий человек да имеет сердце сокрушенно’, ‘Всяка душа да трепещет’ и ‘Всякий сверчок да познает соответствующий званию его шесток’. Но чем более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная в нем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто не сомневался, вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон*. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в письме к ‘известному другу’ (не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания* по этому случаю.
‘Сижу я, — пишет он, — в унылом моем уединении, и всеминутно о том мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны, есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!), и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения. Например, когда мы забываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь освежительно действует на нас сие простое выражение: mеmento mori! {помни о смерти!} Так точно и тут. Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не при нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше я размышляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они очаровывают мою душу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов*. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в общении с легальностью, но в чем состоит это общение — не понимаешь. И все сие совершается помимо всякого размышления, ни о чем не думаешь, ничего определенного не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особенности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо, которое может понять только тот, кто его получает. Средние законы имеют в себе то удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между тем всякий же неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издать такой закон: ‘всякий да яст’, то это будет именно образец тех средних законов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер понуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, которые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели в праздности’…
И так далее.
Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на законодательство уж установился, и установился именно в том смысле, который всего более удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополучие глуповцев, начатое черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось, но получило лишь пущее утверждение. Глупову именно нужен был ‘сумрак законов’, то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не могут. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и, по мнению людей компетентных, в этом названии нет ничего ни преувеличенного, ни незаслуженного.
Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский приступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когда секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему. Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а такого указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых, Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы — не оказалось.
— Без закона все, что угодно, можно! — говорил секретарь, — только вот законов писать нельзя-с!
— Странно! — молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по начальству о встреченном им затруднении.
‘Прибыл я в город Глупов, — писал он, — и хотя увидел жителей, предместником моим в тучное состояние приведенных, но в законах встретил столь великое оскудение, что обыватели даже различия никакого между законом и естеством не полагают. И тако, без явного светильника, в претемной ночи бродят. В сей крайности спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг сих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового падения остережет? Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но все таковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что бо?льшая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная видится в том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего. В сей мысли еще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой природе своей, есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многосмысленных. В ожидании же милостивого на сие мое ходатайство разрешения, пребываю’ и т. д.
Ответ на это представление последовал скоро.
‘На представление, — писалось Беневоленскому, — о считаньи города Глупова областью второзакония, предлагается на рассуждение ваше следующее:
1) Ежели таковых областей, в коих градоначальники станут второго сорта законы сочинять, явится изрядное количество, то не произойдет ли от сего некоторого для архитектуры Российской Державы повреждения?
и 2) Ежели будет предоставлено градоначальникам, яко градоначальникам, второго сорта законы сочинять, то не придется ли потом и сотским, яко сотским, таковые ж законы издавать предоставить, и какого те законы будут сорта?’
Беневоленский понял, что запрос этот заключает в себе косвенный отказ, и опечалился этим глубоко. Современники объясняют это огорчение тем, будто бы души его уже коснулся яд единовластия, но это едва ли так. Когда человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность. Ибо закон, каков бы он ни был (даже такой, как, например: ‘всякий да яст’, или ‘всяка душа да трепещет’), все-таки имеет ограничивающую силу, которая никогда честолюбцам не по душе. Очевидно, стало быть, что Беневоленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, которому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что ‘всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет’.*
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой), и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
— Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок.* Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), по степенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
А глуповцы между тем тучнели всё больше и больше, и Беневоленский не только не огорчался этим, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их? Однако ж последнее предположение было слишком горько, чтоб мысль его успокоилась на нем. Едва отрывал он взоры от ликующих глуповцев, как тоска по законодательству снова овладевала им.
— Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — обращался он к купчихе Распоповой, — что бы я такое наделал, и как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному закону в день издавать предоставлено было!
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел крадучись на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой день, идя на базар, глуповцы подняли с полу бумажки и прочитали следующее:

Закон 1-й

‘Всякий человек да опасно ходит, откупщик же да принесет дары’.
И только. Но смысл закона был ясен, и откупщик на другой же день явился к градоначальнику. Произошло объяснение, откупщик доказывал, что он и прежде был готов по мере возможности, Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может, что такое выражение, как ‘мера возможности’, ничего не говорит ни уму, ни сердцу, и что ясен только закон. Остановились на трех тысячах рублей в год и постановили считать эту цифру законною, до тех пор, однако ж, пока ‘обстоятельства перемены законам не сделают’.
Рассказав этот случай, летописец спрашивает себя: была ли польза от такого закона? и отвечает на этот вопрос утвердительно. ‘Напоминанием об опасном хождении, — говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены небыли, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись. Но откупщик пользу того узаконения ощутил подлинно, ибо когда преемник Беневоленского, Прыщ, вместо обычных трех тысяч, потребовал против прежнего вдвое, то откупщик продерзостно отвечал: ‘Не могу, ибо по закону более трех тысяч давать не обязываюсь’. Прыщ же сказал: ‘И мы тот закон переменим’. И переменил’.
Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно приготовляться к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах города, тем же таинственным путем, явился новый и уже более пространный закон, который гласил тако:

Устав о добропорядочном пирогов печении

‘1. Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни.
2. Начинку всякий да употребляет по состоянию. Тако: поймав в реке рыбу — класть, изрубив намелко скотское мясо — класть же, изрубив капусту — тоже класть. Люди неимущие да кладут требуху.
Примечание. Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда возбраняется.
3. По положении начинки и удобрении оной должным числом масла и яиц, класть пирог в печь и содержать в вольном духе, доколе не зарумянится.
4. По вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из средины часть, да принесет оную в дар.
5. Исполнивший сие да яст’.
Глуповцы тем быстрее поняли смысл этого нового узаконения, что они издревле были приучены вырезывать часть своего пирога и приносить ее в дар. Хотя же в последнее время, при либеральном управлении Микаладзе, обычай этот, по упущению, не исполнялся, но они не роптали на его возобновление, ибо надеялись, что он еще теснее скрепит благожелательные отношения, существовавшие между ними и новым градоначальником. Все наперерыв спешили обрадовать Беневоленского, каждый приносил лучшую часть, а некоторые дарили даже по целому пирогу.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал, наконец, момент, когда Беневоленский начал даже помышлять о конституции.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного?
И начал он обдумывать свое намерение, но чем больше думал, тем более запутывался в своих мыслях. Всего более его смущало то, что он не мог дать достаточно твердого определения слову: ‘права?’. Слово ‘обязанности’ он сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете исписать целые дести бумаги, но ‘права?’ — что такое ‘права?’? Достаточно ли было определить их, сказав: ‘всякий в дому своем благополучно да почивает’? не будет ли это чересчур уж кратко? А с другой стороны, если пуститься в разъяснения, не будет ли чересчур уж обширно и для самих глуповцев обременительно?
Сомнения эти разрешились тем, что Беневоленский, в виде переходной меры, издал ‘Устав о свойственном градоначальнику добросердечии’, который, по обширности его, помещается в оправдательных документах.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени, выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Тем не менее нет никакого повода сомневаться, что Беневоленский рано или поздно привел бы в исполнение свое намерение, но в это время над ним уже нависли тучи. Виною всему был Бонапарт. Наступил 1811 год, и отношения России к Наполеону сделались чрезвычайно натянутыми. Однако ж слава этого нового ‘бича божия’ еще не померкла и даже достигла Глупова. Там, между многочисленными его почитательницами (замечательно, что особенною приверженностью к врагу человечества отличался женский пол), самый горячий фанатизм выказывала купчиха Распопова.
— Уж как мне этого Бонапарта захотелось! — говаривала она Беневоленскому, — кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на него взглянуть!
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой ‘дурьими’, но так как Марфа Терентьевна не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он понял, что не исполнить требование ‘дурьей породы’ невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что не находил в нем ничего предосудительного.
— Что же! пущай дурья порода натешится! — говорил он себе в утешение, — кому от того убыток!
И вот он вступил в секретные сношения с Наполеоном…
Каким образом об этих сношениях было узнано — это известно одному богу, но кажется, что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levs* {интимных приемов.}. И вот, в одно прекрасное утро, Глупов был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что ‘правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои продерзостно законами именует, воздержался’.
Была теплая лунная ночь, когда к градоначальническому дому подвезли кибитку. Беневоленский твердою поступью сошел на крыльцо и хотел было поклониться на все четыре стороны, как с смущением увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов. По обыкновению, глуповцы и в этом случае удивили мир своею неблагодарностью, и как только узнали, что градоначальнику приходится плохо, так тотчас же лишили его своей популярности. Но как ни горька была эта чаша, Беневоленский испил ее с бодрым духом. Внятным и ясным голосом он произнес: ‘Бездельники!’ и, сев в кибитку, благополучно проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял*.
Так окончил свое административное поприще градоначальник, в котором страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе с страстью к пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не имеют.
Но счастию глуповцев, по-видимому, не предстояло еще скорого конца. На смену Беневоленскому явился подполковник Прыщ и привез с собою систему администрации еще более упрощенную.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов, походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
По принятому обыкновению, он сделал рекомендательные визиты к городским властям и прочим знатным обоего пола особам, и при этом развил перед ними свою программу.
— Я человек простой-с, — говорил он одним, — и не для того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
Другим он говорил так:
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с, стало быть, не растратил, а умножил-с.* Следственно, какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Третьим высказывался так:
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Наконец, четвертым он изображал себя в следующих красках:
— Про себя могу сказать одно: в сражениях не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции. Новых идей не понимаю. Не понимаю даже того, зачем их следует понимать-с.
Этого мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку глуповцев и перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на администрацию.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут не долго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще ‘опасно ходили’. Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
— И законов издавать не будешь? — спрашивали они его с недоверчивостью.
— И законов не буду издавать — живите с богом!
— То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли опять за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть!
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
— Филат Иринархович, — говорил, — больше на бумаге сулил, что обыватели при нем якобы благополучно в домах своих почивать будут, а я на практике это самое предоставлю… да-с!
И точно: несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глуповцами с недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество, и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию, и за все получили чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление. ‘Не то что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги {О железных дорогах тогда и помину не было*, но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в ‘Летописи’. — Изд.} не успевают перевозить дары земные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание приходят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость бывали и шти с приварком’.
Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не радоваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре, сундуки не вмещали серебра и золота, а ассигнации просто валялись по полу.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту ‘новоявленную у них способность’ не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
Неокрепшие в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление посредничеству какой-то неведомой силы. А так как на их языке неведомая сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать сомнению. Стали присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спящим на диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышеловками. Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать на ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбужденном состоянии, и всякий раз, как встретится с градоначальником, начинает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца, но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфлями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
— Пахнет от него! — говорил он своему изумленному наперснику, — пахнет! Точно вот в колбасной лавке!
— Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? — усомнился Половинкин.
— Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскается!
На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поросячьих духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономическую тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-нибудь Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время какого-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя вскочил с своего места и крикнул: ‘Уксусу и горчицы!’ И затем, припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать.
Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было беспредельно. Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь зубы, но довольно неосторожно сказал:
— Угадал, каналья!
И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною, прибавил:
— Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фаршированную… ха, ха!
Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!
Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и ничему не научился*. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предводитель юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на глаз, решился.
— Кусочек! — стонал он перед градоначальником, зорко следя за выражением глаз облюбованной им жертвы.
При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градоначальник дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной ясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он робко взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор, вдруг впал в состояние беспредельной тоски.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба, но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника ‘душкой’, ‘милкой’ и другими несвойственными этому сану именами, лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил…
За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не осталось ни крохи…
Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.
На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фаршированная голова…
Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству, город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания.

Поклонение мамоне и покаяние

Человеческая жизнь — сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история — тоже сновидение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-видимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня. Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из которого вышла эта тревога, уже замутился, начала, во имя которых возникла борьба, стушевались, остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности, однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обстоит благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и утрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадываться, что и современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, которые тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации*, которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков, претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец своих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления, что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами с тою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы бытописателей-архивариусов. По моему мнению, это все, чего мы имеем право требовать от него. Никакого преднамеренного глумления в рассказе его не замечается, напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается* стоящею как бы вне пределов истории.* С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления стихий столь противоположных?
Что сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная — это доказывается тем, что представление об ней даже положило основание целой исторической школе. Представители этой школы совершенно искренно проповедуют, что чем больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем блестящее будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, но как доказать это людям, которые настолько в себе уверены, что никаких доказательств не слушают и не принимают? Прежде нежели начать доказывать, надобно еще заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жалобщик самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?
— Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только знай по зубам щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!
Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться, в результате виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объясняется оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной только нитке, но как оборвать эту нитку? — в этом-то весь и вопрос. И вот само собою высказывается мнение: не лучше ли возложить упование на будущее? Это мнение тоже не весьма умное, но что же делать, если никаких других мнений еще не выработалось? И вот его-то, по-видимому, держались и глуповцы.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Поэтому я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало бы на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие, с тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которою почти ничего не видно. Поэтому о действительных ‘свойствах’ и речи нет, а есть речь только о наносных атомах. Было ли бы лучше или даже приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных движений, изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права? Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного распространения горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б летописец заставил обывателей не трепетать перед ним, а с успехом доказывать несвоевременность и неуместность его затей? Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с истиною.
Неожиданное усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников, городом управляли квартальные, но так как либерализм еще продолжал давать тон жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее. Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для них удачею, потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили только требухой.
Последствием такого благополучия было то, что в течение целого года в Глупове состоялся всего один заговор, но и то не со стороны обывателей против квартальных (как это обыкновенно бывает), а, напротив того, со стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает). А именно: мучимые голодом квартальные решились отравить в гостином дворе всех собак, дабы иметь в ночное время беспрепятственный вход в лавки. К счастью, покушение было усмотрено вовремя, и заговор разрешился тем, что самих же заговорщиков лишили на время установленной дачи требухи.
После того прибыл в Глупов статский советник Иванов, но оказался столь малого роста, что не мог вмещать ничего пространного. Как нарочно, это случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные, канцелярии кипели уставами, как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав весил отнюдь не менее фунта. Вот это-то обстоятельство именно и причинило погибель Иванова, рассказ о которой, впрочем, существует в двух совершенно различных вариантах. Один вариант говорит, что Иванов умер от испуга, получив слишком обширный сенатский указ, понять который он не надеялся. Другой вариант утверждает, что Иванов совсем не умер, а был уволен в отставку за то, что голова его, вследствие постепенного присыхания мозгов (от ненужности в их употреблении), перешла в зачаточное состояние. После этого он будто бы жил еще долгое время в собственном имении, где и удалось ему положить начало целой особи короткоголовых (микрокефалов), которые существуют и доднесь.
Какой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия — решить трудно, но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного о?ргана, как голова, едва ли могло совершиться в такое короткое время. Однако ж, с другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы действительно существуют и что родоначальником их предание называет именно статского советника Иванова. Впрочем, для нас это вопрос второстепенный, важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали быть благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил обывателям не во вред, а на пользу.
В 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский выходец. Париж был взят, враг человечества* навсегда водворен на острове Св. Елены, ‘Московские ведомости’ заявили, что с посрамлением врага задача их кончилась, и обещали прекратить свое существование, но на другой день взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прекратить свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично. Ликование было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про купчиху Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее Бонапартовной, антихристовой наложницей, и проч., покуда наконец она не пришла в исступление и не начала прорицать. Смысл этих прорицаний объяснился лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не оставил в городе камня на камне.
Дю Шарио был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно, что Париж взят, во-вторых, он столько времени настоящим манером не едал, что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps faire des btises {весело проводить время.}, и был отменно доволен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого ему желательно. Затем он начал болтать и уже не переставал до тех пор, покуда не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу. Но так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия. Так, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека, но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов. В другой раз он начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы. Все это были, однако ж, одни faons de parler, {пустые разговоры.} и в сущности виконт готов был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.
Он веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевался дебардером, танцевал канкан и в особенности любил интриговать мужчин {В этом ничего нет удивительного, ибо летописец свидетельствует, что этот самый дю Шарио был впоследствии подвергнут исследованию и оказался женщиной. — Изд.}. Мастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням научил его граф д’Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время пребывания в Риге. Ел сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал употреблять преимущественно так называемую не?чисть, между которой отдавал предпочтение давленине и лягушкам. Но дел не вершил и в администрацию не вмешивался.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев без конца, но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись. Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали, что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них. Победа над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва ли не в эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закидаем! — которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских подвигов на поле брани.
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец именует ‘бесстыжим глуповским неистовством’, но которое гораздо приличнее назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот печальный факт. ‘Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли, ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает’. Но глуповцы не внимали обличителям и с дерзостью говорили: ‘Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!’ И дю Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то духа исследования.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса*. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были не ученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Но и этого показалось мало. Забыли глуповцы истинного бога и прилепились к идолам. Вспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке некоторые вышедшие из употребления боги были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух: Перуна и Волоса*. Идолы, несколько веков не знавшие ремонта, находились в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы углем усы. Тем не менее глуповцам показались они так любы, что немедленно собрали они сходку и порешили так: знатным обоего пола особам кланяться Перуну, а смердам — приносить жертвы Волосу. Призвали и причетников и требовали, чтоб они сделались кудесниками, но они ответа не дали, и в смущении лишь трепетали воскрилиями. Тогда припомнили, что в Стрелецкой слободе есть некто, именуемый ‘расстрига Кузьма’ (тот самый, который, если читатель припомнит, задумывал при Бородавкине перейти в раскол), и послали за ним. Кузьма к этому времени совсем уже оглох и ослеп, но едва дали ему понюхать монету рубль, как он сейчас же на все согласился и начал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы ‘Рогнеда’*.
Дю Шарио смотрел из окна на всю эту церемонию и, держась за бока, кричал: ‘Sont-ils btes! dieux des dieux! sont-ils btes, ces moujiks de Gloupoff!’ {Какие дураки, клянусь богом! Какие дураки эти глуповцы!}
Развращение нравов развивалось не по дням, а по часам. Появились кокотки и кокодессы, мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, которые совершенно обнажали грудь, женщины устраивали сзади возвышения, имевшие преобразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мысли. Образовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком случае вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных мыслей. Знатные особы ходили по улицам и пели: ‘A moi l’pompon’, или ‘La Vnus aux carottes’ {‘Ко мне, мой помпончик!’ или ‘Венера с морковками’.}, смерды слонялись по кабакам и горланили камаринскую. Мнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля. Уважение к старшим исчезло, агитировали вопрос, не следует ли, по достижении людьми известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и старух продать в рабство. В довершение всего, очистили какой-то манеж и поставили в нем ‘Прекрасную Елену’, пригласив, в качестве исполнительницы, девицу Бланш Гандон.
И за всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.
В таком положении застал глуповские дела статский советник Эраст Андреевич Грустилов. Человек он был чувствительный, и когда говорил о взаимных отношениях двух полов, то краснел. Только что перед этим он сочинил повесть под названием: ‘Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры’, в которой, по выражению критиков того времени, счастливо сочетавалась нежность Апулея с игривостью Парни. Под именем Сатурна он изображал себя, под именем Венеры — известную тогда красавицу Наталью Кирилловну де Помпадур*. ‘Сатурн, — писал он, — был обременен годами и имел согбенный вид, но еще мог некоторое совершить. Надо же, чтоб Венера, приметив сию в нем особенность, остановила на нем благосклонный свой взгляд’…
Но меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем много наклонностей несомненно порочных. Так, например, известно было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от нареканий собственной совести только тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы. Известно было также, что и к мадам де Помпадур проник он отнюдь не с помощью какой-то ‘особенности’, а просто с помощью денежных приношений, и при ее посредстве избавился от суда и даже получил высшее против прежнего назначение. Когда же Помпадурша была, ‘за слабое держание некоторой тайности’, сослана в монастырь и пострижена под именем инокини Нимфодоры, то он первый бросил в нее камнем и написал ‘Повесть о некоторой многолюбивой жене’, в которой делал очень ясные намеки на прежнюю свою благодетельницу. Сверх того, хотя он робел и краснел в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то пущее сластолюбие, которое любит предварительно раздражить себя и потом уже неуклонно стремится к начертанной цели. Примеров этого затаенного, но жгучего сластолюбия рассказывали множество. Таким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице*, дочери благородных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то время, когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчастною. Одним словом, он основательно изучил мифологию, и хотя любил прикидываться благочестивым, но, в сущности, был злейший идолопоклонник.
Глуповская распущенность пришлась ему по вкусу. При самом въезде в город он встретил процессию, которая сразу заинтересовала его. Шесть девиц, одетых в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван, впереди, в восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми перьями, сзади следовала толпа дворян и дворянок, между которыми виднелись почетнейшие представители глуповского купечества (мужики, мещане и краснорядцы победнее кланялись в это время Волосу). Дойдя до площади, толпа остановилась. Перуна поставили на возвышение, предводительша встала на колени и громким голосом начала читать ‘Жертву вечернюю’* г. Боборыкина.
— Что такое? — спросил Грустилов, высовываясь из кареты и кося исподтишка глазами на наряд предводительши.
— Перуновы именины справляют, ваше высокородие! — отвечали в один голос квартальные.
— А девочки… девочки… есть? — как-то томно спросил Грустилов.
— Весь синклит-с! — отвечали квартальные, сочувственно переглянувшись между собою.
Грустилов вздохнул и приказал следовать далее.
Остановившись в градоначальническом доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом спросил:
— Тетерева у вас водятся?
— Точно так-с, ваше высокородие!
— Я, знаете, мой почтеннейший, люблю иногда… Хорошо иногда посмотреть, как они… как в природе ликованье этакое бывает…
И покраснел. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однако ж сейчас же вслед за тем и нашелся.
— На что лучше-с! — отвечал он, — только осмелюсь доложить вашему высокородию: у нас на этот счет даже лучше зрелища видеть можно-с!
— Гм… да?..
— У нас, ваше высокородие, при предместнике вашем, кокотки завелись, так у них в народном театре как есть настоящий ток устроен-с. Каждый вечер собираются-с, свищут-с, ногами перебирают-с…
— Любопытно взглянуть! — промолвил Грустилов и сладко задумался.
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города, обыватели же суть как бы его гости. Разница между ‘хозяином’ в общепринятом значении этого слова и ‘хозяином города’ полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
— А часто у вас секут? — спросил он письмоводителя, не поднимая на него глаз.
— У нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с. Со времени Онуфрия Иваныча господина Негодяева даже примеров не было. Всё лаской-с.
— Ну-с, а я сечь буду… девочек!.. — прибавил он, внезапно покраснев.
Таким образом характер внутренней политики определился ясно. Предполагалось продолжать действия пяти последних градоначальников, усугубив лишь элемент гривуазности, внесенной виконтом дю Шарио, и сдобрив его, для вида, известным колоритом сантиментальности. Влияние кратковременной стоянки в Париже сказывалось повсюду. Победители, принявшие впопыхах гидру деспотизма за гидру революции и покорившие ее, были, в свою очередь, покорены побежденными. Величавая дикость прежнего времени исчезла без следа, вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, явились люди женоподобные*, у которых были на уме только милые непристойности. Для этих непристойностей существовал особый язык. Любовное свидание мужчины с женщиной именовалось ‘ездою на остров любви’*, грубая терминология анатомии заменилась более утонченною, появились выражения вроде: ‘шаловливый мизантроп’, ‘милая отшельница’ и т. п.
Тем не менее, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам. Ударившись в политеизм, осложненный гривуазностью, представители глуповской интеллигенции сделались равнодушны ко всему, что происходило вне замкнутой сферы ‘езды на остров любви’. Они чувствовали себя счастливыми и довольными, и в этом качестве не хотели препятствовать счастию и довольству других. Во времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. казалось, например, непростительною дерзостью, если смерд поливал свою кашу маслом. Не потому это была дерзость, чтобы от того произошел для кого-нибудь ущерб, а потому что люди, подобные Негодяеву — всегда отчаянные теоретики и предполагают в смерде одну способность: быть твердым в бедствиях. Поэтому они отнимали у смерда кашу и бросали собакам. Теперь этот взгляд значительно изменился, чему, конечно, не в малой степени содействовало и размягчение мозгов — тогдашняя модная болезнь. Смерды воспользовались этим и наполняли свои желудки жирной кашей до крайних пределов. Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет*, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благополучны. По той же причине они так охотно прилепились и к многобожию: оно казалось им более сподручным, нежели монотеизм. Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду. И хотя очевидно, что материализм столь грубый не мог продолжительное время питать общество, но в качестве новинки он нравился и даже опьянял.
Все спешило жить и наслаждаться, спешил и Грустилов. Он совсем бросил городническое правление и ограничил свою административную деятельность тем, что удвоил установленные предместниками его оклады и требовал, чтобы они бездоимочно поступали в назначенные сроки. Все остальное время он посвятил поклонению Киприде в тех неслыханно-разнообразных формах, которые были выработаны цивилизацией того времени. Это беспечное отношение к служебным обязанностям было, однако ж, со стороны Грустилова большою ошибкою.
Несмотря на то что в бытность свою провиантмейстером Грустилов довольно ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не была ни глубока, ни многостороння. Многие думают, что ежели человек умеет незаметным образом вытащить платок из кармана своего соседа, то этого будто бы уже достаточно, чтобы упрочить за ним репутацию политика или сердцеведца. Однако это ошибка. Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайно редко, чаще же случается, что мошенник даже самый грандиозный только в этой сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никаких способностей не выказывает. Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд. Но какими бы именами ни прикрывало себя ограбление, все-таки сфера грабителя останется совершенно другою, нежели сфера сердцеведца, ибо последний уловляет людей, тогда как первый уловляет только принадлежащие им бумажники и платки. Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение на сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса науки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а следует назвать только искусным мошенником.
Но в то время истины эти были еще неизвестны, и репутация сердцеведца утвердилась за Грустиловым беспрепятственно. В сущности, однако ж, это было не так. Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное начало, только тогда может считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах. Если тунеядство существует, то предполагается само собою, что рядом с ним существует и трудолюбие — на этом зиждется вся наука политической экономии. Трудолюбие питает тунеядство, тунеядство же оплодотворяет трудолюбие — вот единственная формула, которую, с точки зрения науки, можно свободно прилагать ко всем явлениям жизни. Грустилов ничего этого не понимал. Он думал, что тунеядствовать могут вес поголовно и что производительные силы страны не только не иссякнут от этого, но даже увеличатся. Это было первое грубое его заблуждение.
Второе заблуждение заключалось в том, что он слишком увлекся блестящею стороною внутренней политики своих предшественников. Внимая рассказам о благосклонном бездействии майора Прыща, он соблазнился картиною общего ликования, бывшего результатом этою бездействия. Но он упустил из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не могут благоденствовать слишком продолжительное время, не рискуя впасть в грубый материализм, и во-вторых, что собственно в Глупове, благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия, благоденствие в значительной степени осложнялось озорством. Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай вкушать от плода познания добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в Глупове был чувствительный недород, а в следующем году не родилось совсем ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до того понадеялись на свое счастие, что, не вспахав земли, зря разбросали зерно по целине.
— И так, шельма, родит! — говорили они в чаду гордыни.
Но надежды их не сбылись, и когда поля весной освободились от снега, то глуповцы не без изумления увидели, что они стоят совсем голые. По обыкновению, явление это приписали действию враждебных сил и завинили богов за то, чго они не оказали жителям достаточной защиты. Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и говорят, будто бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужасе разбежались по кабакам и стали ждать, что будет. Но ничего особенного не произошло. Был дождь и было вёдро, но полезных злаков на незасеянных полях не появилось.
Грустилов присутствовал на костюмированном балу (в то время у глуповцев была каждый день масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глупову, дошла до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя с предводительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет, на котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря*.
— Конечно, женского? — спросила предводительша, лукаво улыбаясь.
— Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов дать обет послушания, — галантерейно отвечал Грустилов.
Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркационную черту во внутренней политике Грустилова. Бал разгорался, танцующие кружились неистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали белые, обнаженные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова умчалась наконец в надзвездный мир, куда он, по очереди, переселил вместе с собою всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязвляли его сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно, тогда он удалился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померанцев и миртов, впал в забытье.
В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо свою руку. Он сразу понял, что это — она. Она так тихо подошла к нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем, явственно обличавшим ее воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de Parme {пармские фиалки.}, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
— Проснись, падший брат! — сказала она Грустилову.
Грустилов не понял, он думал, что ей представилось, будто он спит, и в доказательство, что это ошибка, стал простирать руки.
— Не о теле, а о душе говорю я! — грустно продолжала маска, — не тело, а душа спит… глубоко спит!
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идолопоклонство, одна осталась верною истинному богу.
— Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, — продолжала между тем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, — я не Аксиньюшка, ибо недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница, как и ты!
С этими словами она сняла с лица своего маску.*
Грустилов был поражен.* Перед ним было прелестнейшее женское личико, какое когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в вольном городе Гамбурге*, но это было так давно, что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да, это именно те самые пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза, тот самый полный и трепещущий бюст, но как все это преобразилось в новой обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами! Но еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорливостью угадала его предположение об Аксиньюшке…
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, которого ты ищешь, сам того не зная*! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
— Но кто же ты? — вскричал встревоженный Грустилов.
— Я та самая юродивая дева, которую ты видел с потухшим светильником в вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томления, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путь уже был начертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной в брак, увлек меня в Глупов, здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, — и задача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг овладел всем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!
Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями, он же алчно простирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.
— Прими руки! — кротко сказала она, — не осязанием, но мыслью ты должен прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
— Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную? — спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Однако ж она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова. Что происходило между ними — это для всех осталось тайною, но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Происшествие это произвело сильное впечатление на глуповцев. Стали доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не более как интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гамбурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид и вышла замуж за Пфейфера единственно затем, чтобы соединиться с Грустиловым и сосредоточить на себе ту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал на такие пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.
Как бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не дюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в сношениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени и что Лабзин, например, посвящал ей те избраннейшие свои сочинения, которые не предназначались для печати. Сверх того, она написала несколько романов, из которых в одном, под названием ‘Скиталица Доротея’, изобразила себя в наилучшем свете. ‘Она была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и как бы загадочною.* Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Но при первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворена’… и т. д.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
— За всех ответить или всех спасти! — кричал он, цепенея от страха, — и, конечно, решился спасти.
На другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерный звон колокола, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раздавался этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали, что где-нибудь горит, но вместо пожара увидели зрелище более умилительное. Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой и бия себя в перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды. Сзади процессии следовала Пфейферша, без кринолина, с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с другой — знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев не менее знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом в общий пожар (см. ‘Соломенный город’).
Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая Пфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат (‘кои и во время глуповского беспутства втайне истинному богу верны пребывали’, присовокупляет летописец), сказал:
— Видя внезапное сих людей усердие, я в точности познал, сколь быстрое имеет действие сия вещь, которую вы, сударыня моя, внутренним словом справедливо именуете.
И потом, обращаясь к квартальным, прибавил:
— Дайте сим людям, за их усердие, по гривеннику!
— Рады стараться, ваше высокородие! — гаркнули в один голос полицейские и скорым шагом направились в кабак.
Таково было первое действие Грустилова после внезапного его обновления. Затем он отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно. Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая скорее похожа была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище. С ней же, в нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестнице вниз и едва мог нащупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное. На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет проходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоем пыли и паутины, на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до того отвратительный, что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос. Прозорливая старушка заметила это.
— Духи царские! духи райские! — запела она пронзительным голосом, — не надо ли кому духов?
И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался бы, если б Пфейферша не поддержала его.
— Спит душа твоя… спит глубоко! — сказала она строго, — а еще так недавно ты хвалился своей бодростью!
— Спит душенька на подушечке… спит душенька на перинушке… а боженька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! — визжала блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.
Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.
— Брысь, сатана! петух запел! — бормотал он в промежутках.
— Маловерный! Вспомни внутреннее слово! — настаивала с своей стороны Пфейферша.
Грустилов ободрился.
— Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! — сказал он твердым голосом.
— Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило! Волос — без волос! Перун — старый… Парамон — он умен! — провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.
Грустилов озирался в недоумении.
— Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! — подсказала Пфейферша.
— Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! — поклонился Грустилов.
Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.
— Ниже! ниже поклонись! — командовала блаженная, — не жалей спины-то! не твоя спина — божья!
— Извольте меня, батюшка, разрешить! — повторил Грустилов, кланяясь ниже.
— Без працы не бенды кололацы!* — пробормотал блаженный диким голосом — и вдруг вскочил.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали, потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда, наконец, не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не выдержали. Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали.* Это означало, что наитие совершилось, и просимое разрешение получено.
Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения, однако ж он еще нашел в себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей высылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причетники, в течение многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололи барана, и мало того что съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества. В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, впрочем, что это были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреблении) и подвергнул свое тело бичеванию.
‘В первый раз сегодня я понял, — писал он по этому случаю Пфейферше, — что значат слова: всладце уязви мя, которые вы сказали мне при первом свидании, дорогая сестра моя по духу! Сначала бичевал я себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и сказал ему: ‘хлещи!’ И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от того не страдал, а находился в восхищении. Отнюдь не больно! Столь меня сие удивило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли это и не скрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и самовосхищения? Жду вас к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешить сей вопрос в совокупном рассмотрении’.
Может показаться странным, каким образом Грустилов, будучи одним из гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. На это могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть не читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже более, чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в глаза, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думая преследовать в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданно открыл, что в спине у секомого зарыт клад {Реальность этого факта подтверждается тем, что с тех пор сечение было признано лучшим способом для взыскания недоимок. — Изд.}. Если факты, до такой степени диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?
Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, более естественным. Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм Грустилоба был совсем не так суров, как это можно предполагать с первого взгляда. Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более как помочи, из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевал себя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве), пост же состоял в том, что он к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо, которую выписывал из Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, что бичевание приводило его в восторг и что самые язвы казались восхитительными?
Между тем колокол продолжал в урочное время призывать к молитве, и число верных с каждым днем увеличивалось. Сначала ходили только полицейские, но потом, глядя на них, стали ходить и посторонние. Грустилов, с своей стороны, подавал пример истинного благочестия, плюя на капище Перуна каждый раз, как проходил мимо него. Может быть, так и разрешилось бы это дело исподволь, если б мирному исходу его не помешали замыслы некоторых беспокойных честолюбцев, которые уже и в то время были известны под именем ‘крайних’.
Во главе партии состояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую толпу нищих и калек. У нищих единственным источником пропитания было прошение милостыни на церковных папертях, но так как древнее благочестие в Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источник этот значительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены со стороны их громким сочувствием, густою толпою убогие люди наполняли двор градоначальнического дома, одни ковыляли на деревяшках, другие ползали на четверинках. Все славословили, но в то же время уже все единогласно требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюдение за этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод оказался плохим советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы, напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, — калеки ничего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для того, чтобы палить в людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это. Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле действовали до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью доносов, посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий слух, к посрамлению его чести относящийся, во-вторых, они заинтересовали в свою пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбора (этим сбором облагалась каждая нищенская сума?, впоследствии он лег в основание всей финансовой системы города Глупова).
Пфейферша денно и нощно приставала к Грустилову, в особенности преследуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем составляли видения, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недовольна она была своим ‘духовным братом’. В одном письме она видит его ‘ходящим по облаку’* и утверждает, что не только она, но и Пфейфер это видел, в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертями всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жизни, по тому одному, что они градоначальники, в другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против всякого другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы или князья.
В данном случае письма ее имели характер угрожающий. ‘Спешу известить вас, — писала она в одном из них, — что? я в сию ночь во сне видела. Стоите вы в темном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сделаны из змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведомый покровитель нечестивых и агарян* (sic). И бесы, собравшись, радуются, а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы. Извольте сами рассмотреть, не видится ли тут какого не совсем выгодного для вас предзнаменования?’
Читая эти письма, Грустилов приходил в небычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Это последнее условие было в особенности важно, и убогие люди предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров*, и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение утвердится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вообще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду идущей навстречу беды, — это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет кутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью, бороться же или открыто идти против беды — упаси боже! Стало быть, если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ ‘Органчик’)? А так как вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки не сделает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие люди решились действовать самостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина*, произвели в ней обыск и нашли книгу: ‘Средства для истребления блох, клопов и других насекомых’. С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, потрясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни против нравственности, ни даже против общественного спокойствия. Но нищие ничего уже не слушали.
— Плохо ты, верно, читал! — дерзко кричали они градоначальнику и подняли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие повелевает уступить требованиям общественного мнения.
— Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть, распутству его потакал и подражал? — Так начал Грустилов свой допрос Линкину.
— Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не видывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской типографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! — твердо отвечал Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело с концом. А он, вместо того, разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела:
— Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит! Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.
— Точно ли ты в бога не веришь? — подскочил он к Линкину, и по важности обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по щеке.
— Никому я о сем не объявлял, — уклонился Линкин от прямого ответа.
— Свидетели есть! свидетели! — гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка. ‘И было тем свидетелям дано за ложное показание по пятаку серебром’, — говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, — сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот самый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал: все мы, что человеки, что скоты — всё едино, все помрем и все к чертовой матери пойдем!
— Но когда же… — заикнулся было Линкин.
— Стой! ты погоди пасть-то розевать! пущай сперва свидетель доскажет! — крикнула на него толпа.
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему, ‘Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не на шли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, — вот что!’ Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: ‘Ты, говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло*), в полиции, видно, служишь?’ — взял шапку и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
— Да зажми ты ему пасть-то! — кричала она Грустилову, — ишь речистый какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
— Сижу я намеднись в питейном, — свидетельствовала она, — и тошно мне, слепенькой, стало, сижу этак-то и все ду маю: куда, мол, нонче народ, против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют, смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть станут! Право. Только и подходит ко мне самый этот молодец: ‘Слепа бабушка?’ — говорит. ‘Слепенькая, мол, ваше высокое благородие’. — ‘А отчего, мол, ты слепа?’ — ‘От бога, говорю, ваше высокое благородие’. — ‘Какой тут бог, от воспы, чай?’ — это он-то все говорит. ‘А воспа-то, говорю, от кого же?’ — ‘Ну, да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!’
Маремьянушка остановилась и заплакала.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как! ‘За что же, мол, ты бога-то обидел?’ — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза: ‘Утрись, говорит, может, будешь видеть’, — и был таков.
Обстоятельства дела выяснились вполне, но так как Линкин непременно требовал, чтобы была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен был скрепя сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы какой-то отставной подьячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно невнятно, но потом вник в предмет, и, к общему удивлению, вместо того чтобы защищать, стал обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не бывало.
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал.* И по исследовании нашел: точно, душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
— Сами видите! — приказал отвести Линкина в часть.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших* подробностей этой истории*. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле: ‘Вы, мужчины, очень счастливы, вы можете быть твердыми, но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель’ И только.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата: ‘О восхищениях благочестивой души’.
В самое короткое время физиономия города до того изменилась, что он сделался почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном. Капища запустели, идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала представления девица Гандон, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что ‘как-никак, а придется в поле с сохою выйти’, но дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах.* Парамошу нельзя было узнать, он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки мылом добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя мира сего. Горько издевался он над суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своей стороны, учил, что сей мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие. По мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице сложены, и оттоль, в мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное видение вскорости увидети и по малом времени вспять в благожелаемую житницу благопоспешно возлететь. Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1) что работать не следует, 2) тем менее надлежит провидеть, заботиться и пещись, и 3) следует возлагать упование и созерцать — и ничего больше. Парамоша указывал даже, как нужно созерцать. ‘Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок’.*
Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась с ним. Основные начала ее учения были те же, что у Парамоши и Яшеньки, то есть, что работать не следует, а следует созерцать. ‘И, главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том, как бы душу свою спасти’, — присовокупляла она, протягивая при этом руку. Проповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпались в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно значительный капитал. Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо извинения, говорила только: ‘Не взыщи!’
Но представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоящего уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично и даже в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только внешность, с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы говорили смердам: ‘Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!’ — но, в сущности, мысль их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не довольствовались просто верою, но искали каких-то ‘восхищений’. К сожалению, Грустилов первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приметив на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором некогда помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд. Тут сначала читали критические статьи г. Н. Страхова, но так как они глупы,* то скоро переходили к другим занятиям. Председатель вставал с места и начинал корчиться, примеру его следовали другие, потом, мало-помалу, все начинали скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц. Этот момент собственно и назывался ‘восхищением’.
Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? — определительно отвечать на этот вопрос довольно трудно. Главное препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма, но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас, что продовольствие совсем не столь необходимо для счастия народов, как это кажется с первого взгляда. Ежели у человека есть под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели другими, менее питательными веществами, но если мяса нет, то он столь же охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и лебедою. Стало быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная глуповская затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, которых влияние можно было бы предполагать самым естественным.
Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных занятий, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение. А именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова, всем лучшим гостям подали уху стерляжью, а штаб-офицеру, — разумеется, без ведома хозяина, — досталась уха из окуней. Гость проглотил обиду (‘только ложка в руке его задрожала’, говорит летописец), но в душе поклялся отомстить. Начались контры, сначала борьба велась глухо, но потом, чем дальше, тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухе был забыт и заменился другими вопросами политического и теологического свойства, так что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при ‘восхищениях’, то он наотрез отказался.
И был тот штаб-офицер доноситель…
Несмотря на то что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги: ‘О восхищениях благочестивой души’…
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались в упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончилось, и собравшиеся начинали слегка вздрагивать, но едва Грустилов, в качестве председателя собрания, начал приседать и вообще производить предварительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послышался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам, забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства… Но было уже поздно.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепенящий взор…
Но что это был за взор… О, господи! что это был за взор!..

Подтверждение покаяния. Заключение

Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скромностью оговаривался. ‘Идет некто за мной, — говорил он, — который будет еще ужаснее меня’.
Он был ужасен, но, сверх того, он был краток и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, которым были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом, казалось, он даже не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останавливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные предчувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом… То был взор, светлый как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость — и ничего более.
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, — вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился. Его понятие о ‘долге’ не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном*, его представление о ‘простоте’ не переступало далее простоты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не признавал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а. подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что не успевало посторониться с дороги. ‘Зачем?’ — вот единственное слово, которым он выражал движения своей души.
Вовремя посторониться — вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок, вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись, он ничего не замечал, внутри района — можно было только маршировать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же — далеко не заслуженное название ‘сатаны’, которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву*. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, — и трепетные губы их шептали: сатана!
Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Угрюм-Бурчеева. ‘Была в то время, — так начинает он свое повествование, — в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в лице врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие произвело только одно явственное действие: повелительный жест, — и затем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может’. Таково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летописец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догадываться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева.* Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками, взгляд чистый, без колебаний, нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу, губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов, челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным ‘Устав о неуклонном сечении’, но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом — пейзаж, изображающий пустыню, посреди которой стоит острог, сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель…
Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или доброта — совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к твердо намеченной цели. Однако ж это оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений…
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтоб они, в неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только, простых идиотов, когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические моменты, кажется отданною жизнь… Там, где простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
Вот это-то отвержденное и вполне успокоившееся в самом себе идиотство и поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно никаких вопросов, напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатски-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они решены? — это загадка до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и не напасть именно на те, о которых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь выпяченную вперед на манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы ни стало будет приведен в действие. А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие такого положения может быть только одно: всеобщий панический страх.
Самый образ жизни Угрюм-Бурчеева был таков, что еще более усугублял ужас, наводимый его наружностию. Он спал на голой земле, и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале, вместо подушки клал под голову камень, вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан, курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее, ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.* В заключение, по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам (‘причем бичевал себя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов’, прибавляет летописец).
Было у него и семейство, но покуда он градоначальствовал, никто из обывателей не видал ни жены, ни детей его. Был слух, что они томились где-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично раз в день, через железную решетку, подавал им хлеб и воду. И действительно, когда последовало его административное исчезновение, были найдены в подвале какие-то нагие и совершенно дикие существа, которые кусались, визжали, впивались друг в друга когтями и огрызались на окружающих. Их вывели на свежий воздух и дали горячих щей, сначала, увидев пар, они фыркали и выказывали суеверный страх, но потом обручнели и с такою зверскою жадностию набросились на пищу, что тут же объелись и испустили дух.
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совершенно особенному случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслию, что никто из подчиненных не любит его.
— Любим, вашество! — уверяли подчиненные.
— Все вы так на досуге говорите, — настаивал на своем начальник, — а дойди до дела, так никто и пальцем для меня не пожертвует.
Мало-помалу, несмотря на протесты, идея эта до того окрепла в голове ревнивого начальника, что он решился испытать своих подчиненных и кликнул клич.
— Кто хочет доказать, что любит меня, — глашал он, — тот пусть отрубит указательный палец правой руки своей!
Никто, однако ж, на клич не спешил, одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью, другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю во весь рот зевали: ‘Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!’*
— Кто хочет доказать? выходи! не бойся! — повторил свой клич ревнивый начальник.
Но и на этот раз ответом было молчание или же такие крики, которые совсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом как-то грустно поникло.
— Сви…
Но не успел он кончить, как из рядов вышел простой, изнуренный шпицрутенами прохвост и велиим голосом возопил:
— Я хочу доказать!
С этим словом, положив палец на перекладину, он тупым тесаком раздробил его.
Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей многоизбиенной его жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое.
Многие думали, что он совершил этот подвиг только ради освобождения своей спины от палок, но нет, у этого прохвоста созрела своего рода идея…
При виде раздробленного пальца, упавшего к ногам его, начальник сначала изумился, но потом пришел в умиление.
— Ты меня возлюбил, — воскликнул он, — а я тебя возлюблю сторицею!
И послал его в Глупов.
В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах* вообще. Тем не менее нивелляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были нивелляторы ‘хождения в струне’, нивелляторы ‘бараньего рога’, нивелляторы ‘ежовых рукавиц’ и проч. и проч. Но никто не видел в этом ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы. Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично для него, быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно, и даже необходимо. Сами нивелляторы отнюдь не подозревали, что они — нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере усмотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц…
Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего.
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов этой школы*. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад ни вперед, ни направо, ни налево. Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества? — утвердительно отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать, что в голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души, единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле этого слова.* Не потому только, что он занимал эту должность в полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами. Прямая линия соблазняла его не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а ради того, что по ней можно было весь век маршировать и ни до чего не домаршироваться. Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и пустила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тени гуськом шли одна за другой, застегнутые, выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, всё шли, всё шли… Все они были снабжены одинаковыми физиономиями, все одинаково молчали и все одинаково куда-то исчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром существовал еще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем, что в нем все пропадало, — все без остатка. Когда фантастический провал поглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начинал другой такой же сон. Опять шли гуськом тени одна за другой, все шли, все шли…
Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
Посредине — площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра, роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал — и темная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка — словом, ничего такого, что могло бы служить препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая рота имеет шесть сажен ширины — не больше и не меньше, каждый дом имеет три окна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло. Все дома окрашены светло-серою краской, и хотя в натуре одна сторона улицы всегда обращена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и ночи.
В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся друг друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста. В некоторых ротах живут исключительно великорослые, в других — исключительно малорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении оказываются необещающими быть твердыми в бедствиях, умерщвляются, люди крайне престарелые и негодные для работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей*, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек. В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола, которые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, — размножаться. На площади сосредоточиваются каменные здания, в которых помещаются общественные заведения, как-то: присутственные места и всевозможные манежи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю, для принятия пищи, для общих коленопреклонений и проч. Присутственные места называются штабами, а служащие в них — писарями. Школ нет, и грамотности не полагается, наука числ преподается по пальцам. Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летосчисление упраздняется. Праздников два: один весною, немедленно после таянья снегов, называется ‘Праздником неуклонности’ и служит приготовлением к предстоящим бедствиям, другой — осенью, называется ‘Праздником предержащих властей’ и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только усиленным упражнением в маршировке.
Такова была внешняя постройка этого бреда. Затем предстояло урегулировать внутреннюю обстановку живых существ, в нем захваченных. В этом отношении фантазия Угрюм-Бурчеева доходила до определительности поистине изумительной.
Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к десятку, носящему название взвода. Взвод, в свою очередь, имеет командира и шпиона, пять взводов составляют роту, пять рот — полк. Всех полков четыре, которые образуют, во-первых, две бригады и, во-вторых, дивизию, в каждом из этих подразделений имеется командир и шпион. Затем следует собственно Город, который из Глупова переименовывается в ‘вечно-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича город Непреклонск ‘. Над городом парит окруженный облаком градоначальник или, иначе, сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около него… шпион!!
В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом.* С восходом солнца все в доме поднимаются, взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды (по особым, апробованным градоначальником рисункам), подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетные сосут на скорую руку материнскую грудь, престарелые произносят краткое поучение, неизменно оканчивающееся непечатным словом, шпионы спешат с рапортами. Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что прочие уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей. Сперва они вступают в ‘манеж для коленопреклонений’, где наскоро прочитывают молитву, потом направляют стопы в ‘манеж для телесных упражнений’, где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой, наконец, идут в ‘манеж для принятия пищи’, где получают по куску черного хлеба, посыпанного солью. По принятии пищи выстраиваются на площади в каре, и оттуда, под предводительством командиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и выпрямляются, сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы, сохи бороздят землю, — всё по команде. Землю пашут, стараясь выводить сохами вензеля, изображающие начальные буквы имен тех исторических деятелей, которые наиболее прославились неуклонностию. Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем, и через каждые пять минут стреляет в солнце. Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев, весь покрытый по?том, весь преисполненный казарменным запахом, и затягивает:
Раз — первой! раз — другой! —
а за ним все работающие подхватывают:

Ухнем!

Дубинушка, ухнем!

По вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: ‘Шабаш!’ Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, где церемониальным маршем проходят через ‘манеж для принятия пищи’ и получают по куску черного хлеба с солью. После краткого отдыха, состоящего в маршировке, люди снова строятся, и прежним порядком разводятся на работы впредь до солнечного заката. По закате всякий получает по новому куску хлеба и спешит домой лечь спать. Ночью над Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон…
Ни бога, ни идолов — ничего…
В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее и над каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детей только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворяет требованиям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное до определенной дачи черного хлеба, — вот сущность этой кантонистской фантазии…
Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством, то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную. Страшная масса исполнительности, действующая как один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и всё идут, всё идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки — все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется… Что же это, однако, за даль? что скрывает она?
— Ка-за-р-рмы! — совершенно определительно подсказывало возбужденное до героизма воображение.
— Казар-р-мы! — в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем…
Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось ясного центрального пункта, улицы разбегались вкривь и вкось, дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может значить слово ‘создавать’ в понятиях такого человека, который с юных лет закалился в должности прохвоста? — ‘Создавать’ — это значит представить себе, что находиться в дремучем лесу, это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин — ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Он позабыл… он ничего подобного не предвидел… До сих пор фантазия его шла все прямо, все по ровному месту. Она устраняла, рассекала и воздвигала моментально, не зная препятствий, а питаясь исключительно своим собственным содержанием. И вдруг… Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки. Она жила.
— Кто тут? — спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили: ‘Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет’. Да, это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Зачем? — спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопровождавших его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.
Квартальные не поняли, но во взгляде градоначальника было нечто до такой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения, что они решились отвечать, даже не понимая вопроса.
— Река-с… навоз-с… — лепетали они как попало.
— Зачем? — повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться в дальнейшие расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.
Судорожным шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:
— Уйму?! я ее уйму?!
Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее, средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Он не был ни технолог, ни инженер, но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Остановившись на этой мысли, он начал готовиться.
В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за спину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались ему обыватели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Перед некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и произносил:
— Зачем?
И, снова впавши в задумчивость, продолжал путь далее.
Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые, застывали они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в этом взоре, и тайна эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Город приник, в воздухе чувствовались спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей, никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец. В этом убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего в себе тайну, в этом убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей. Незримо ни для кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно овладел всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на загадочном идиоте, и в мучительном беспокойстве кружились в одном и том же волшебном круге, которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о будущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя сходились друг с другом, нехотя жили со дня на день. К чему? — вот единственный вопрос, который ясно представлялся каждому при виде грядущего вдали идиота. Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте? Зачем жить, если нет средств защитить взор от его ужасного вездесущия? Глуповцы позабыли даже взаимные распри и попрятались по углам в тоскливом ожидании…
Казалось, он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими делами он не занимался, а в правление даже не заглядывал. Он порешил однажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что, следовательно, незачем и тревожить этот хлам, который не имеет никакого отношения к будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались, вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой он проходил, и ждали, не будет ли приказаний, но приказаний не было. Он молча проходил мимо и не удостоивал их даже взглядом. Не стало в Глупове никакого суда: ни милостивого, ни немилостивого, ни скорого, ни нескорого. На первых порах глуповцы, по старой привычке, вздумали было обращаться к нему с претензиями и жалобами друг на друга, но он даже не понял их.
— Зачем? — говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщика с головы до ног.
В смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что назади действительно ничего нет.
Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил так: сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно, он еще надеялся, что река образумится сама собой.
За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глуповцы всегда говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева, смутились. Стало быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительное, коль скоро, для принятия этого решительного, потребны такие приготовления? Этот вопрос сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будет палить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пушки стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная ‘выемка’, и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь ‘оказательство’.
— Кто его знает, какой он веры? — шептались промеж себя глуповцы, — может, и фармазон?
А он все маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и никому не объявлял своей тайны.
В Петров день все причастились, а многие даже соборовались накануне. Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания, ‘больше же всех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое’. Затем, проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли, но он стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в тишине невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в горло, и все опять заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (он в этот день ходил форсированным маршем), то поспешно отирали слезы и старались придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не вся еще исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и простят…
Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
’30-го июня, — повествует летописец, — на другой день празднованья памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города’. Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление. Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже с вечера был назначен особый урядник и особый шпион), они разом на всех пунктах начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы, воздух наполнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен, пыль густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были налицо, все до единого: взрослые и сильные рубили и ломали, малолетные и слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обывательское имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит. Они сознавали только одно: что конец наступил и что за ними везде, везде следит непонятливый взор угрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им: ‘Ломай!’ Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки. Он был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальше простого разрушения. Он рассортировывал жителей по росту и телосложению, он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими, он раскассировывал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства, он назначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т. д. Клятва, данная начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все кипит, все готово вынырнуть во всеоружии, остаются подробности, но и те давным-давно предусмотрены и решены. Какая-то сладкая восторженность пронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, далеко.
В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные, и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.
— Зачем? — бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и что-то соображал.
Что именно?
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того, как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом, в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась, по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую, в весеннее время, водой. Бред продолжался.
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и ждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот бродил между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не похитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:
— Уйму?! я ее уйму?!
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши будочников, он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство, указал глазами на течение и ясным голосом произнес:
— От сих мест — до сих!
Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он даже не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди мешкают.
— Гони! — скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся толпу.
Борьба с природой восприяла начало.
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами закопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации.
Много было наезжих людей, которые разоряли Глупов, одни — ради шутки, другие — в минуту грусти, запальчивости или увлечения, но Угрюм-Бурчеев был первый, который задумал разорить город серьезно. От зари до зари кишели люди в воде, вбивая в дно реки сваи и заваливая мусором и навозом пропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и разметывала наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом все глубже и глубже прокладывала себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор — все уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, доходящим до испуга, следил ‘непонятливым’ оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд и намерений.
Наконец люди истомились и стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих и, не дрогнув ни одним мускулом, командовал:
— Гони!
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городе считал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
— Гони! — скомандовал Угрюм-Бурчеев.
Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.
Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду всех, так что скоро нечего было валить в реку. Принялись за последнюю груду, на которую Угрюм-Бурчеев надеялся как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через мгновение потекла веселее прежнего.
Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав последние усилия и истощив весь запас мусора, жители принялись за строительный материал и разом двинули в реку целую массу его. Затем толпы с гиком бросились в воду и стали погружать материал на дно. Река всею массою вод хлынула на это новое препятствие и вдруг закрутилась на одном месте. Раздался треск, свист и какое-то громадное клокотание, словно миллионы неведомых гадин разом пустили свой шип из водяных хлябей. Затем все смолкло, река на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой стороне.
К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем все еще прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул, казалось, что где-то рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб и, достигнув плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять выплывали и сбивались в кучу в одном месте. Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого не предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.
— Тако да видят людие! — сказал он, думая попасть в господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон*, но потом, вспомнив, что он все-таки не более как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов:
— Гони!
Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные. Погасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что делается в аду, — вот единственные цели, которые истинный прохвост признает достойными своих усилий. Голова его уподобляется дикой пустыне, во всех закоулках которой восстают образы самой привередливой демонологии. Все это мятется, свистит, гикает и, шумя невидимыми крыльями, устремляется куда-то в темную, безрассветную даль…
То же произошло и с Угрюм-Бурчеевым. Едва увидел он массу воды, как в голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море. И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он стал развивать ее дальше и дальше. Есть море — значит, есть и флоты: во-первых, разумеется, военный, потом торговый. Военный флот то и дело бомбардирует, торговый — перевозит драгоценные грузы. Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Является великое изобилие звонкой монеты, которую, однако ж, глуповцы презирают и бросают в навоз, а из навоза секретным образом выкапывают ее евреи и употребляют на исходатайствование железнодорожных концессий.
И что ж! — все эти мечты рушились на другое же утро. Как ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность в течение целой ночи, измена уже успела проникнуть в ряды их.*
Едва успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбоваться на произведение своего гения, но, приблизившись к реке, встал как вкопанный. Произошел новый бред. Луга обнажились, остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потом другая, и еще, и еще… И все это куда-то стремится и где-то, должно быть, исчезает…
Вдруг он пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.
— Напра-во круг-гом! за мной! — раздалась команда.
Он решился. Река не захотела уйти от него — он уйдет от нее. Место, на котором стоял старый Глупов, опостылело ему. Там не повинуются стихии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают стремительный бег, там воочию совершаются волшебства, о которых не говорится ни в регламентах, ни в сепаратных предписаниях начальства. Надо бежать!
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец, к вечеру, он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове…
— Здесь! — крикнул он ровным, беззвучным голосом.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия, и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием ‘дурных страстей’ и ‘неблагонадежных элементов’. Неправильно было бы, впрочем, полагать, что это ‘иное’ появилось тогда в первый раз, нет, оно уже имело свою историю*…
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием: ‘Письма к другу о водворении на земле добродетели’. Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Отец Ионки, Семен Козырь*, был простой мусорщик, который, воспользовавшись смутными временами, нажил себе значительное состояние. В краткий период безначалия (см. ‘Сказание о шести градоначальницах’), когда, в течение семи дней, шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он, с изумительною для глуповца ловкостью, перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее. Пользуясь этим ослеплением, он сначала продовольствовал войска Ираидки, потом войска Клементинки, Амальки, Нельки и, наконец, кормил крестьянскими лакомствами Дуньку-толстопятую и Матренку-ноздрю. За все это он получал деньги по справочным ценам*, которые сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не знал об интригах Козыря, так что когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка ‘оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения’, то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это ‘подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революций гражданин’.
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги, во-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии, в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.*
Долго памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об открытии пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива. ‘Водка, — говорилось в том указе, — не токмо не вселяет веселонравия, как многие полагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного и порождает страсть к убивству. Пива же можно кушать сколько угодно и без всякой опасности, ибо оное не печальные мысли внушает, а токмо добрые и веселые. А потому советуем и приказываем: водку кушать только перед обедом, но и то из малой рюмки, в прочее же время безопасно кушать пиво, которое ныне в весьма превосходном качестве и не весьма дорогих цен из заводов 1-й гильдии купца Семена Козыря отпущается’. Последствия этого указа были для Козыря бесчисленны. В короткое время он до того процвел, что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а ‘нужно-де мне, Козырю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться’.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше, благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб ‘по такции’, и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой-стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться, князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом коротки, что он, Козырь, ‘много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли’.
В одно прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвал Фердыщенко Козыря и повел к нему такую речь:
— Правда ли, — говорил он, — что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя Григория Григорьевича Орлова Гришкою величал и, ходючи по кабакам, перед всякого звания людьми за приятеля себе выдавал?
Козырь замялся.
— И на то у меня свидетели есть, — продолжал Фердыщенко таким тоном, который ие дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.
Козырь побледнел.
— И я тот твой бездельный поступок, по благодушию своему, прощаю! — вновь начал Фердыщенко, — а которое ты имение награбил, и то имение твое отписываю я, бригадир, на себя. Ступай и молись богу.
И точно: в тот же день отписал бригадир на себя Козыреву движимость и недвижимость, подарив, однако, виновному хижину на краю города, чтобы было где душу спасти и себя прокормить.
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал прилив ‘дурных страстей’ и ‘неблагонадежных элементов’. Стал проповедывать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царствие небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял:
— Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем* почивать буду.
Таков был первый глуповский демагог.
Ионы Козыря не было в Глупове, когда отца его постигла страшная катастрофа. Когда он возвратился домой, все ждали, что поступок Фердыщенки приведет его, по малой мере, в негодование, но он выслушал дурную весть спокойно, не выразив ни огорчения, ни даже удивления. Это была довольно развитая, но совершенно мечтательная натура, которая вполне безучастно относилась к существующему факту и эту безучастность восполняла большою дозою утопизма. В голове его мелькал какой-то рай, в котором живут добродетельные люди, делают добродетельные дела и достигают добродетельных результатов. Но все это именно только мелькало, не укладываясь в определенные формы и не идя далее простых и не вполне ясных афоризмов. Самая книга ‘О водворении на земле добродетели’ была не что иное, как свод подобных афоризмов, не указывавших и даже не имевших целью указать на какие-либо практические применения. Ионе приятно было сознавать себя добродетельным, а, конечно, еще было бы приятнее, если б и другие тоже сознавали себя добродетельными. Это была потребность его мягкой, мечтательной натуры, это же обусловливало для него и потребность пропаганды. Сожительство добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огорчений и забот, кроткая беседа, тишина, умеренность — вот идеалы, которые он проповедовал, ничего не зная о способах их осуществления.
Несмотря на свою расплывчивость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелишним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу ‘О водворении на земле добродетели’ и освидетельствовал ее, потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.
— Чёл я твою, Ионкину, книгу, — сказал он, — и от многих написанных в ней злодейств был приведен в омерзение.
Ионка казался изумленным. Бородавкин продолжал:
— Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель не от тебя, а от бога, и от бога же всякому человеку пристойное место указано.
Ионка изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выводам.
— Ежели есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою ‘раем’ продерзостно именуемое, включить?
Ионка разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прервал его:
— Погоди. И ежели все люди ‘в раю’ в песнях и плясках время препровождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю пахать станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными господ дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?
Опять разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.
— Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градо начальнику, заблагорассудится.
Таким образом, Ионой Козырем начался мартиролог глуповского либерализма.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Таков был первый дебют глуповского либерализма. Несмотря, однако ж, на неудачу, ‘дурные страсти’ не умерли, а образовали традицию, которая переходила преемственно из поколения в поколение и при всех последующих градоначальниках. К сожалению, летописцы не предвидели страшного распространения этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания на происходившие перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с прискорбною краткостью. Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что ‘всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто есть мало’. ‘И сидя на цепи, Ивашка умре’, — прибавляет летописец. Другой пример случился при Микаладзе, который хотя был сам либерал, но, по страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда мог воздерживаться от заушений. Во время его управления городом, тридцать три философа были рассеяны по лицу земли за то, что ‘нелепым обычаем говорили: трудящийся да яст, нетрудящийся же да вкусит от плодов безделия своего*’. Третий пример был при Беневоленском, когда был ‘подвергнут расспросным речам’ дворянский сын Алешка Беспятов, за то, что в укору градоначальнику, любившему заниматься законодательством, утверждал: ‘худы-де те законы, кои писать надо, а те законы исправны, кои и без письма в естестве у каждого человека нерукотворно написаны’. И он тоже ‘от расспросных речей да с испугу и с боли умре’. После Беспятова либеральный мартиролог* временно прекратился. Прыщ и Иванов были глупы, дю Шарио же был и глуп, и, кроме того, сам заражен либерализмом. Грустилов, в первую половину своего градоначальствования, не только не препятствовал, но даже покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным обращением, к которому от природы имел непреодолимую склонность. Только впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало, в лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что ‘все мы, что человеки, что скоты — все помрем и все к чертовой матери пойдем’. Вместе с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие философа того времени, Фунич и Мерзицкий*, но вовремя спохватились и начали, вместе с Грустиловым, присутствовать при ‘восхищениях’ (см. ‘Поклонение мамоне и покаяние’). Поворот Грустилова дал либерализму новое направление, которое можно назвать центробежно-центростремительно-неисповедимо-завиральным. Но это был все-таки либерализм, а потому и он успеха иметь не мог, ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе. Не требовалось совсем, ни под каким видом, ни в каких формах, ни даже в форме нелепости, ни даже в форме восхищения начальством.
Восхищение начальством! что значит восхищение начальством? Это значит такое оным восхищение, которое в то же время допускает и возможность оным не восхищения! А отсюда до революции — один шаг!
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм в Глупове прекратился вовсе*, а потому и мартиролог не возобновлялся. ‘Будучи, выше меры, обременены телесными упражнениями, — говорит летописец, — глуповцы, с устатку, ни о чем больше не мыслили, кроме как о выпрямлении согбенных работой телес своих’. Таким образом продолжалось все время, покуда Угрюм-Бурчеев разрушал старый город и боролся с рекою. Но по мере того как новый город приходил к концу, телесные упражнения сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены*…
Дело в том, что по окончательном устройстве города последовал целый ряд празднеств. Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования города из Глупова в Непреклонск, во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями, и, в-третьих, по случаю наступления осеннего времени, сам собой подошел праздник ‘предержащих властей’. Хотя, по первоначальному проекту Угрюм-Бурчеева, праздники должны были отличаться от будней только тем, что в эти дни жителям, вместо работ, предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на этот раз бдительный градоначальник оплошал. Бессонная ходьба по прямой линии до того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел крикнуть ‘шабаш!’ — как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о назначении новых шпионов.
Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого перерыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему…
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду, всякий мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение, теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалось ясным, что это ‘громадное’, это ‘всепокоряющее’ — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ*.
Как ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности вникать в таинственный смысл выражения ‘курицын сын’ была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Это был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния ‘неблагонадежных элементов’. Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, а простой идиот, который шагает все прямо и ничего не видит, что делается по сторонам, с каждым днем приобретало все больший и больший авторитет. Но это раздражало еще сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идиоте таится какая-то сила, которая цепенит умы, сделалась невыносимою. Никто не задавался предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте жизнь сделается возможною и даже, пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самое счастье казалось обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, который единолично сокрушил целую массу мыслящих существ.
‘Он’ даст какое-то счастие! ‘Он’ скажет им: я вас разорил и оглушил, а теперь позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнокровно! они воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!
А Угрюм-Бурчеев все маршировал и все смотрел прямо, отнюдь не подозревая, что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воочию выплывают на поверхность неблагонадежные элементы. По примеру всех благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль, так долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько угодно. Затем, имеется ли на этой линии что-нибудь живое, и может ли это ‘живое’ ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, наконец, из ‘благонадежного’ обратиться в ‘неблагонадежное’ — все это не составляло для него даже вопроса…
Раздражение росло тем сильнее, что глуповцы все-таки обязывались выполнять все запутанные формальности, которые были заведены Угрюм-Бурчеевым. Чистились, подтягивались, проходили через все манежи, строились в каре, разводились по работам и проч. Всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною. Происходили беспрерывные совещания по ночам, там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины, но все это было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов могло, самою медленностью процесса, возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как, с рассветом дня, те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
И вот однажды появился по всем поселенным единицам приказ, возвещавший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…
Но здесь я должен сознаться, что тетрадки, которые заключали в себе подробности этого дела, неизвестно куда утратились*. Поэтому я нахожусь вынужденным ограничиться лишь передачею развязки этой истории, и то благодаря тому, что листок, на котором она описана, случайно уцелел.
‘Через неделю (после чего?), — пишет летописец, — глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами, из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло… глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.
Оно пришло…
В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:
— Придет…
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение свое’.

Конец

Оправдательные документы

I. Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем

Сочинил глуповский градоначальник Василиск Бородавкин 1

1 Сочинение это составляет детскую тетрадку в четвертую долю листа, читать рукопись очень трудно, потому что правописание ее чисто варварское. Например, слово ‘чтоб’ везде пишется ‘штоб’ и даже ‘штоп’, слово ‘когда’ пишется ‘кахда’ и проч. Но это-то и делает рукопись драгоценною, ибо доказывает, что она вышла несомненно и непосредственно из-под пера глубокомысленного администратора и даже не была на просмотре у его секретаря. Это доказывает также, что в прежние времена от градоначальников требовали не столько блестящего правописания, сколько глубокомыслия и природной склонности к философическим упражнениям. — Издатель.
Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие*. Чтобы они, так сказать, по всему лицу земли едиными устами. О вреде градоначальнического многомыслия распространюсь кратко. Какие суть градоначальниковы права и обязанности? — Права сии суть: чтобы злодеи трепетали, а прочие чтобы повиновались. Обязанности суть: чтобы употреблять меры кротости, но не упускать из вида и мер строгости. Сверх того, поощрять науки. В сих кратких чертах заключается недолгая, но и не легкая градоначальническая наука. Размыслим кратко, что из сего произойти может?
‘Чтобы злодеи трепетали’ — прекрасно! Но кто же сии злодеи? Очевидно, что при многомыслии по сему предмету может произойти великая в действиях неурядица. Злодеем может быть вор, но это злодей, так сказать, третьестепенный, злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени, наконец, злодеем может быть вольнодумец — это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и нераскаянный. Из сих трех сортов злодеев, конечно, каждый должен трепетать, но в равной ли мере? Нет, не в равной. Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце, убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу.* Сей последний должен всегда видеть пред собой пронзительный градоначальнический взор, и оттого трепетать беспрерывно. Теперь, ежели мы допустим относительно сей материи в градоначальниках многомыслие, то, очевидно, многое выйдет наоборот, а именно: безбожники будут трепетать умеренно, воры же и убийцы всеминутно и прежестоко. И таким образом упразднится здравая административная экономия и нарушится величественная административная стройность!
Но последуем далее. Выше сказано: ‘прочие чтобы повиновались’ — но кто же сии ‘прочие’? Очевидно, здесь разумеются обыватели вообще: однако же и в сем общем наименовании необходимо различать: во-первых, благородное дворянство, вo-вторых, почтенное купечество и, в-третьих, земледельцев и прочий подлый народ. Хотя бесспорно, что каждый из сих трех сортов обывателей обязан повиноваться, но нельзя отрицать и того, что каждый из них может употребить при этом свой особенный, ему свойственный манер. Например, дворянин повинуется благородно и вскользь предъявляет резоны, купец повинуется с готовностью и просит принять хлеб-соль, наконец, подлый народ повинуется просто и, чувствуя себя виноватым, раскаивается и просит прощения. Что будет, ежели градоначальник в сии оттенки не вникнет, а особливо ежели он подлому народу предоставит предъявлять резоны? Страшусь сказать, но опасаюсь, что в сем случае градоначальническое многомыслие может иметь последствия не только вредные, но и с трудом исправимые!
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою, в сдачу, монету проглотил, а водку вылил себе в карман. Вполне сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но при этом не могу не сказать: вот как градоначальники должны быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!
Последуем еще далее. Выше я упомянул, что у градоначальников, кроме прав, имеются еще и обязанности. ‘Обязанности’! — о, сколь горькое это для многих градоначальников слово! Но не будем, однако ж, поспешны, господа мои любезные сотоварищи! размыслим зрело, и, может быть, мы увидим, что, при благоразумном употреблении, даже горькие вещества могут легко превращаться в сладкие! Обязанности градоначальнические, как уже сказано, заключаются в употреблении мер кротости, без пренебрежения, однако, мерами строгости. В чем выражаются меры кротости? Меры сии преимущественно выражаются в приветствиях и пожеланиях. Обыватели, а в особенности подлый народ, великие до сего охотники, но при этом необходимо, чтобы градоначальник был в мундире и имел открытую физиономию и благосклонный взгляд. Нелишнее также, чтобы на лице играла улыбка. Мне неоднократно случалось в сем триумфальном виде выходить к обывательским толпам, и когда я звучным и приятным голосом восклицал: ‘здорово, ребята!’ — то, ручаюсь честью, немного нашлось бы таких, кои не согласились бы, по первому моему приветливому знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы снискать благосклонное мое одобрение. Конечно, я никогда сего не требовал, но, признаюсь, такая на всех лицах видная готовность всегда меня радовала. Таковы суть меры кротости. Что же касается до мер строгости, то они всякому, даже не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны. Стало быть, распространяться об них не стану, а прямо приступлю к описанию способов применения тех и других мероприятий.
Прежде всего замечу, что градоначальник никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое его действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват, и потому всегда же надлежит на порочную его волю воздействовать. В сем-то смысле первою мерою воздействия и должна быть мера кротости. Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо начнет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и, как древний Марий, останется на развалинах один с письмоводителем. Таким образом, употребив первоначально меру кротости, градоначальник должен прилежно смотреть, оказала ли она надлежащий плод, и когда убедится, что оказала, то может уйти домой, когда же увидит, что плода нет, то обязан, нимало не медля, приступить к мерам последующим. Первым действием в сем смысле должен быть суровый вид, от коего обыватели мгновенно пали бы на колени. При сем: речь должна быть отрывистая, взор обещающий дальнейшие распоряжения, походка неровная, как бы судорожная. Но если и затем толпа будет продолжать упорствовать, то надлежит: набежав с размаху, вырвать из оной одного или двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отступя от бунтовщиков на некоторое расстояние, немедля распорядиться. Если же и сего недостаточно, то надлежит: отделив из толпы десятых и признав их состоящими на правах зачинщиков, распорядиться подобно как с первыми. По большей части, сих мероприятий (особенно если они употреблены благовременно и быстро) бывает достаточно, однако может случиться и так, что толпа, как бы окоченев в своей грубости и закоренелости, коснеет в ожесточении. Тогда надлежит палить.
Итак, вот какое существует разнообразие в мероприятиях, и какая потребна мудрость в уловлении всех оттенков их. Теперь представим себе, что может произойти, если относительно сей материи будет существовать пагубное градоначальническое многомыслие? А вот что: в одном городе градоначальник будет довольствоваться благоразумными распоряжениями, а в другом, соседнем, другой градоначальник, при тех же обстоятельствах, будет уже палить. А так как у нас все на слуху?, то подобное отсутствие единомыслия может в самих обывателях поселить резонное недоумение и даже многомыслие. Конечно, обыватели должны быть всегда готовы к перенесению всякого рода мероприятий, но при сем они не лишены некоторого права на их постепенность. В крайнем случае, они могут даже требовать, чтобы с ними первоначально распорядились, и только потом уже палили. Ибо, как я однажды сказал, ежели градоначальник будет палить без расчета, то со временем ему даже не с кем будет распорядиться… И таким образом вновь упразднится административная экономия, и вновь нарушится величественная административная стройность.
И еще я сказал: градоначальник обязан насаждать науки. Это так. Но и в сем разе необходимо дать себе отчет: какие науки? Науки бывают разные, одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ человеческих и скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сии суть полезные, другие, напротив, трактуют о вредном франмасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых, якобы природных человеку, понятиях и правах*, причем касаются даже строения мира — сии суть вредные. Что будет, ежели один градоначальник примется насаждать первые науки, а другой — вторые? Во-первых, последний будет за сие предан суду и чрез то лишится права на пенсию, во-вторых, и для самих обывателей будет от того не польза, а вред. Ибо, встретившись где-либо на границе, обыватель одного города будет вопрошать об удобрении полей, а обыватель другого города, не вняв вопрошающего, будет отвечать ему о естественном строении миров. И таким образом, поговорив между собой, разойдутся.
Следственно, необходимость и польза градоначальнического единомыслия очевидны. Развив сию материю в надлежащей полноте, приступим к рассуждению о средствах к ее осуществлению.
Для сего предлагаю кратко:*
1) Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт.* Градоначальники, как особливо обреченные, должны и воспитание получать особливое. Следует градоначальников от сосцев материнских отлучать и воспитывать не обыкновенным материнским млеком, а млеком указов правительствующего сената и предписаний начальства. Сие есть истинное млеко градоначальниково, и напитавшийся им тверд будет в единомыслии и станет ревниво и строго содержать свое градоначальство. При сем: прочую пищу давать умеренную, от употребления вина воздерживать безусловно, в нравственном же отношении внушать ежечасно, что взыскание недоимок есть первейший градоначальника долг и обязанность. Для удовлетворения воображения допускать картинки. Из наук преподавать три: а) арифметику, как необходимое пособие при взыскании недоимок, б) науку о необходимости очищать улицы от навоза, и в) науку о постепенности меропрятий. В рекреационное время занимать чтением начальственных предписаний и анекдотов из жизни доблестных администраторов. При такой системе, можно сказать наперед: а) что градоначальники будут крепки и б) что они не дрогнут.
2) Издавать надлежащие руководства. Сие необходимо, в видах устранения некоторых гнусных слабостей. Хотя и вскормленный суровым градоначальническим млеком, градоначальник устроен, однако же, яко и человеки, и, следовательно, имеет некоторые естественные надобности. Одна из сих надобностей — и преимущественнейшая — есть привлекательный женский пол. Нельзя довольно изъяснить, сколь она настоятельна и сколь много от нее ущерба для казны происходит. Есть градоначальники, кои вожделеют ежемгновенно и, находясь в сем достойном жалости виде, оставляют резолюции городнического правления по целым месяцам без утверждения. Надлежит, чтобы упомянутые выше руководства от сей пагубной надобности градоначальников предостерегали и сохраняли супружеское их ложе в надлежащей опрятности. Вторая весьма пагубная слабость есть приверженность градоначальников к утонченному столу и изрядным винам. Есть градоначальники, кои до того объедаются присылаемыми от купцов стерлядями, что в скором времени тучнеют и делаются к предписаниям начальства весьма равнодушными. Надлежит и в сем случае освежать градоначальников руководительными статьями, а в крайности — даже пригрозить градоначальническим суровым млеком. Наконец, третья и самая гнусная слаб… (Здесь рукопись на несколько строк прерывается, ибо автор, желая засыпать написанное песком, залил, по ошибке, чернилами. Сбоку приписано: ‘сие место залито чернилами, по ошибке’.)
3) Устраивать от времени до времени секретные в губернских городах градоначальнические съезды. На съездах сих занимать их чтением градоначальнических руководств и освежением в их памяти градоначальнических наук. Увещевать быть твердыми и не взирать.
и 4) Ввести систему градоначальнического единонаграждения. Но материя сия столь обширна, что об ней надеюсь говорить особо.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
В заключение скажу несколько слов о градоначальническом единовластии и о прочем. Сие также необходимо, ибо без градоначальнического единовластия невозможно и градоначальническое единомыслие. Но на сей счет мнения существуют различные. Одни, например, говорят, что градоначальническое единовластие состоит в покорении стихий. Один градоначальник мне лично сказывал: какие, брат, мы с тобой градоначальники! у меня солнце каждый день на востоке встает, и я не могу распорядиться, чтобы оно вставало на западе! Хотя слова сии принадлежат градоначальнику подлинно образцовому, но я все-таки похвалить их не могу. Ибо желать следует только того, что к достижению возможно, ежели же будешь желать недостижимого, как, например, укрощения стихий, прекращения течения времени и подобного, то сим градоначальническую власть не токмо не возвысишь, а наипаче сконфузишь. Посему о градоначальническом единовластии следует трактовать совсем не с точки зрения солнечного восхода или иных враждебных стихий, а с точки зрения заседателей, советников и секретарей различных ведомств, правлений и судов. По моему мнению, все сии лица суть вредные, ибо они градоначальнику, в его, так сказать, непрерывном административном беге, лишь поставляют препоны…
Здесь прерывается это замечательное сочинение. Далее следуют лишь краткие заметки, вроде: ‘проба пера’, ‘попка дурак’, ‘рапорт’, ‘рапорт’, ‘рапорт’ и т. п.

II. О благовидной всех градоначальников наружности

Сочинил градоначальник князь Ксаверий Георгиевич Микаладзе1

1 Рукопись эта занимает несколько страничек в четвертую долю листа, хотя правописание ее довольно правильное, но справедливость требует сказать, что автор писал по линейкам. — Издатель.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял пропорциональность во всех частях тела и лицом обладал чистым, не обезображенным ни бородавками, ни (от чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие, и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Излишняя тучность точно так же, как и излишняя скаредность, равно могут иметь неприятные последствия. Я знал одного градоначальника, который хотя и отлично знал законы, но успеха не имел, потому что от туков, во множестве скопленных в его внутренностях, задыхался. Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому что едва появился в своем городе, как сразу же был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров*, и затем уже ни одно из его распоряжений действительной силы иметь не могло. Напротив того, градоначальник не тучный, но и не тощий, хотя бы и не был сведущ в законах, всегда имеет успех. Ибо он бодр, свеж, быстр и всегда готов.
То, что сказано выше о тучности и скаредности, применяется и к градоначальническому росту. Истинный сей рост* — между 6-ю и 8-ю вершками. Поразительны примеры, представляемые неисполнением сего на первый взгляд ничтожного правила. Мне лично известно таковых три. В одной из приволжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что же? — прибыл в тот город малого роста ревизор, вознегодовал, повел подкопы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду. В другой губернии столь же рослый градоначальник страдал необыкновенной величины солитером. Наконец, третий градоначальник имел столь малый рост, что не мог вмещать пространных законов, и от натуги у?мре. Таким образом, все трое пострадали по причине непоказанного роста.
Сохранение пропорциональности частей тела также не маловажно, ибо гармония есть первейший закон природы. Многие градоначальники обладают длинными руками, и за это со временем отрешаются от должностей, многие отличаются особливым развитием иных оконечностей, или же уродливою их малостью, и от того кажутся смешными или зазорными. Сего всемерно избегать надлежит, ибо ничто так не подрывает власть, как некоторая выдающаяся или заметная для всех гнусность.
Чистое лицо украшает не только градоначальника, но и всякого человека. Сверх того, оно оказывает многочисленные услуги, из коих первая — доверие начальства. Кожа гладкая без изнеженности, вид смелый без дерзости, физиономия открытая без наглости — все сие пленяет начальство, особливо если градоначальник стоит, подавшись корпусом вперед и как бы устремляясь. Малейшая бородавка может здесь нарушить гармонию и сообщить градоначальнику вид предерзостный. Вторая услуга, оказываемая чистым лицом, есть любовь подчиненных. Когда лицо чисто и притом освежается омовениями, то кожа становится столь блестящею, что делается способною отражать солнечные лучи. Сей вид для подчиненных бывает весьма приятен.
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный, он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился на берегу моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Теперь о мундире. Вольнодумцы, конечно, могут (под личною, впрочем, за сие ответственностью) полагать, что пред лицом законов естественных все равно, кованая ли кольчуга или кургузая кучерская поддевка облекают начальника, но в глазах людей опытных и серьезных материя сия всегда будет пользоваться особливым перед всеми другими предпочтением. Почему так? а потому, господа вольнодумцы, что при отправлении казенных должностей мундир, так сказать, предшествует человеку, а не наоборот. Я, конечно, не хочу этим выразить, что мундир может действовать и распоряжаться независимо от содержащегося в нем человека, но, кажется, смело можно утверждать, что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники — и те могут быть на службе терпимы. Посему, находя, что все ныне существующие мундиры лишь в слабой степени удовлетворяют этой важной цели, я полагал бы необходимым составить специальную на сей предмет комиссию, которой и препоручить начертать план градоначальнического мундира. С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: коле?т из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь от кованого золота, штаны глазетовые же и на голове литого золота шишак, увенчанный перьями*. Кажется, что, находясь в сем виде, каждый градоначальник в самом скором времени все дела приведет в порядок.
Все сказанное выше о благовидности градоначальников получит еще большее значение, если мы припомним, сколь часто они обязываются иметь секретное обращение с женским полом. Все знают пользу, от сего проистекающую, но и за всем тем сюжет этот далеко не исчерпан. Ежели я скажу, что через женский пол опытный администратор может во всякое время знать все сокровенные движения управляемых, то этого одного уже достаточно, чтобы доказать, сколь важен этот административный метод. Не один дипломат открывал сим способом планы и замыслы неприятелей и через то делал их непригодными, не один военачальник, с помощью этой же методы, выигрывал сражения или своевременно обращался в бегство. Я же, с своей стороны, изведав это средство на практике, могу засвидетельствовать, что не дальше как на сих днях, благодаря оному, раскрыл слабые действия одного капитан-исправника, который и был, вследствие того, представлен мною к увольнению от должности*.
Затем нелишнее, кажется, будет еще сказать, что, пленяя нетвердый женский пол, градоначальник должен искать уединения, и отнюдь не отдавать сих действий своих в жертву гласности или устности. В сем приятном уединении он, под видом ласки или шутливых манер, может узнать много такого, что для самого расторопного сыщика не всегда бывает доступно. Так, например, если сказанная особа — жена ученого, можно узнать, какие понятия имеет ее муж о строении миров, о предержащих властях и т. д. Вообще же необходимым последствием такой любознательности бывает то, что градоначальник в скором времени приобретает репутацию сердцеведца…
Изобразив изложенное выше, я чувствую, что исполнил свой долг добросовестно. Элементы градоначальнического естества столь многочисленны, что, конечно, одному человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что все обнял и изъяснил. Но пускай одни трактуют о градоначальнической строгости, другие — о градоначальническом единомыслии, третьи — о градоначальническом везде-первоприсутствии, я же, рассказав, что знаю о градоначальнической благовидности, утешаю себя тем,
Что тут и моего хоть капля меду есть…*

III. Устав о свойственном градоправителю добросердечии

Сочинил градоначальник Беневоленский
1. Всякий градоправитель да будет добросердечен.
2. Да памятует градоправитель, что одною строгостью, хотя бы оная была стократ сугуба, ни голода людского утолить, ни наготы человеческой одеть не можно.
3. Всякий градоправитель приходящего к нему из обывателей да выслушает, который же, не выслушав, зачнет кричать, а тем паче бить — и тот будет кричать и бить втуне.
4. Всякий градоправитель, видящий обывателя, занимающегося делом своим, да оставит его при сем занятии беспрепятственно.
5. Всякий да содержит в уме своем, что ежели обыватель временно прегрешает, то оный же еще того более полезных деяний соделывать может.
6. Посему: ежели кто из обывателей прегрешит, то не тот час такового усекновению предавать, но прилежно рассматривать, не простирается ли и на него российских законов действие и покровительство.
7. Да памятует градоправитель, что не от кого иного слава Российской империи украшается, а прибытки казны умножаются, как от обывателя.
8. Посему: казнить, расточать или иным образом уничтожать обывателей надлежит с осмотрительностью, дабы не умалился от таковых расточений Российской империи авантаж и не произошло для казны ущерба.
9. Буде который обыватель не приносит даров, то всемерно исследовать, какая тому непринесению причина, и если явится оскудение, то простить, а явится нерадение или упорство, напоминать и вразумлять, доколе не будет исправен.
10. Всякий обыватель да потрудится, потрудившись же, да вкусит отдохновение. Посему: человека гуляющего или мимо идущего за воротник не имать и в съезжий дом не сажать.
11. Законы издавать добрые, человеческому естеству приличные, противоестественных же законов, а тем паче невнятных и к исполнению неудобных не публиковать.
12. На гуляньях и сборищах народных — людей не давить, напротив того, сохранять на лице благосклонную усмешку, дабы веселящиеся не пришли в испуг.
13. В пище и питии никому препятствия не полагать.
14. Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития.
15. В остальном поступать по произволению.

Из других редакций

‘Прощаюсь, ангел мой, с тобою!’

Клянусь, мне не жаль было ни трудов моих, ни пожертвованных на обед пятнадцати целковых, нет, другие мысли, другие заботы всецело овладели душой моей… Скажу откровенно: я имел в виду одно — принцип, я жалел об одном — о принципе. Я вспомнил вчерашние речи (в особенности же прекрасную речь Крестовоздвиженского), и спрашивал себя: за что старика обидели? Не посетил ли он наших городов? не обревизовал ли подробно присутственных мест? Не совершился ли, наконец, на его глазах ужаснейший переворот, повергнувший в изумление мир? Чего еще нужно?
Но не в старике сила: сила в принципе. Старика, конечно, жаль, но здесь сожаление умеряется надеждою на прибытие другого такого же старика, напротив того, сожаление о погибели принципа не умеряется ничем. Что такое принцип? Сведущие люди отвечают на вопрос этот так: принцип есть такое тонкое начало, которое, подобно эфиру, проникает все части целого, одухотворяет их, оплодотворяет их и, исполнивши это, являет миру свою работу в виде стройного, осмысленного целого. По-видимому, такое определение представляет собой пример тавтологии (‘принцип’ есть ‘начало’ — почему начало есть принцип? могут возразить мне, но на это не следует обращать внимания, ибо сила не в том, какой реторический пример представляет собой то или другое изречение, а в том, чтоб оно было понятно, нам часто случается слышать, что русский человек человеческую голову называет ‘вилком’ — по-видимому, и это тавтология, но ведь не останавливает же она на себе ничьего внимания!), но для того, чтоб принцип действительно мог одухотворять, оплодотворять и соединять разрозненные части в одно стройное целое, необходимо, чтоб он существовал, так сказать, в чистом виде, чтобы независимость его была вполне ограждена от влияния внешней обстановки {Вариант корректуры: как от влияния внешней обстановки вообще, так и от влияния ‘особ’ в частности.}, чтоб самая рука времени не могла действовать на него разрушительно. По жизненному пути мы все идем как заблудшие путники, окрест нас расположены всякие опасности: в лесах — дикие звери, в водах — глубина водная и множество рыб, следовательно, для того, чтоб мы могли не погибнуть, необходимо, чтоб путь наш что-либо освещало. Это освещающее ‘нечто’ и есть принцип, если он горит ярко и независимо, мы остаемся невредимы, если же, будучи подчинен влиянию случайных обстоятельств, он попеременно и горит и потухает, то и мы, следуя тем же законам, то невредимы бываем, то погибаем. И еще: когда мы в жизни действуем, то чувствуем врожденную потребность объяснять свои действия. Как мы это делаем? Мы говорим: в таком-то случае я поступил хорошо, потому что так следовало поступить, а в таком-то случае поступил дурно, потому что так не следовало поступать. Что ж это за слова такие: ‘следовало’, ‘не следовало’? А это именно те самые слова, которыми мы секретным для себя образом сами себе о ‘принципе’ напоминаем. Но если бы, выражаясь таким образом, мы не имели в виду чего-либо постоянного и независимого, то было бы очевидно, что мы сами не знаем, об чем говорим. Понятия о том, что ‘следует’ и что ‘не следует’, перемешались бы в наших головах до того, что мы постоянно делали бы ‘неследуемое’ в чаянии, что это-то и есть именно ‘следуемое’, и наоборот…
Все это очень понятно и совершенно верно. Какое же поучение следует вывести из сказанного выше? По мнению моему, это заключение очень просто. Если принцип есть и притом сохраняется во всей чистоте, то нет никакой надобности знать, кто и что за ним находится: он пройдет, удержится в мире без всякой сторонней помощи, силой одной своей миловидности. В том случае так называемые ‘рабы ленивые и лукавые’ не только не вредят, но даже косвенным образом пользу приносят. Ибо всякий, видя их, невольно сам себе говорит: ‘Вот каков у нас принцип, что даже Петр Петрович ему повредить не может!’ И, сказавши себе это, разумеется, успокоится {Вариант корректуры: вместо ‘Если принцип есть <...> разумеется, успокоится’: В мире есть две категории людей: одни созданы для того, чтобы подчиняться принципу, другие для того, чтобы охранять и даже направлять его. Дело первых — следовать своим путем не уклоняясь, дело последних — содержать принцип в чистоте и внушать кому следует о его независимости. Эта последняя обязанность может быть с честью исполнена, очевидно, в таком только случае, когда сам внушающий достаточно убежден в том, что говорит, и притом доказывает это убеждение своими поступками. Но самый лучший способ наглядным образом внушить, что принцип действительно ни от какой внешней обстановки не зависит, — это по временам показывать к этой последней легкое презрение.}. Таким образом, в настоящем случае…
Но здесь я оставляю читателя: пускай додумывается сам. А если не хочет додумываться, то пускай обратится к началу рассказа.

‘Здравствуй, милая, хорошая моя!’

<1.> Нельзя сказать, чтоб это была жизнь особенно умная или поучительная, но, с другой стороны, невозможно не взять в соображение того обстоятельства, что много и без Кротика есть на свете людей, которые из-за чего-то волнуются, чем-то жертвуют и щелкаются головами об стену. ‘Богу всякие люди нужны’, — сказал какой-то мудрец, и, по мнению моему, сказал самую сущую истину. Я не отрицаю, что и беспардонные удальцы (те самые, которые головами-то щелкаются) в некоторой мере пользу приносить могут (надеюсь, что уж и это достаточная с моей стороны уступка), но в то же время невольно спрашиваю себя: что было бы, если б в обществе все только наскакивало и набегало, если б все исключительно стремилось нечто сокрушать и нечто воздвигать? Могло ли бы такое общество безопасно продолжать свое существование? — Навряд ли, отвечаю, ибо такое общество скоро увидело бы себя засоренным всякого рода мусором и строительным материалом и среди этого засорения не приметило бы ни одного монумента.
История всякого человеческого общества доказывает нам, что жизнь испокон века шла в виде генерального сражения, в котором одна сторона всегда наскакивала, а другая всегда отражала. По выполнении некоторых определенных эволюции, наскакивающая сторона всегда отступала, а отражающая всегда торжествовала и заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на этот случай сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм*. Это движение повторяется периодически, и притом до такой степени правильно и постоянно, что монумент и до сих пор стоит, как стоял. Ввиду такого результата, многие даже не находят здесь и движения, а просто видят моцион.
С другой стороны, природа, населивши земной шар французами, русскими, англичанами и т. д., тем самым доказывает, что разнообразие было одною из непременных задач ее творчества. Француз легкомыслен, но чувствителен, англичанин умен, но своекорыстен, немец глубокомыслен, но туп, славянин мягкосердечен {Вариант корректуры: Славянин предан.}. Все это не мешает им, однако ж, группироваться около монумента и украшать его произведениями своего гения. Не очевидно ли, стало быть, что на свете нет и не может быть лишних людей?..
Так продолжал жить Кротиков до тех пор, пока не дожил до тридцатилетнего возраста. Весело ему было, не было в целом Петербурге ни одного человека, который не знал бы его, который, завидев его, не сказал бы себе: ‘а вот и Кротенок идет’, не было той распрекрасной Матильды Карловны, которая не давала бы ему свою ручку поцеловать и не поверяла ему тайн своих. Высший его идеал заключался в том, чтобы каждый, с какой бы точки видимого мира ни взирал на него, с облаков ли, из ада ли, каждый бы сказал: ‘Ведь этакий этот Кротиков милушка!’ И он достигал своего идеала, ибо твердо знал все, что для этого нужно. Он не был обременен ученостью, но взамен того весь пропитан ароматом преданности и почтительности. Когда в присутствии его старые шалуны, причмокивая и прищуриваясь, беседуют, бывало, о какой-нибудь древней Аспазии или о новейшей Помпадур, то он никогда не подавал вида, что знает, а напротив, прикидывался невеждою и почтительно спрашивал: что это за Аспазия и как она телом сравнительно с Florence или Fanny? Из древней истории он знал нечто об Ахиллесе, а именно, что у него была пята, да и то потому, что граф Петр Петрович однажды выразился о князе Федоре Григорьиче, что Матильда Карловна составляет его Ахиллесову пяту, из новейшей истории он с уверенностью мог засвидетельствовать только об одном — что жили-были когда-то на свете le gnral Mnich и le gnral Suwaroff. Зато относительно славянского мягкосердечия он был выше всяких похвал, скажите ему: ‘Федюк! пошел возьми Гибралтар!’ — он пойдет и возьмет, скажите: ‘Сделайся публицистом’, — он пойдет и сделается публицистом. Не было, одним словом, ничего для него сокровенного или недоступного.
И вот такого-то человека вдруг обуяла тоска.
<2.> Рассказ мой кончен. Читатель может спросить меня, для чего я его написал, равно как и первый мой подобный же рассказ ‘Прощаюсь, ангел мой, с тобою!’? Считаю совершенно справедливым удовлетворить его любопытству.
Пусть читатель не думает, что я высокого мнения о своих талантах, что я претендую на создание какой-то художественной картины. В былые времена я, действительно, имел покушения в этом роде, но, увидев тщету их, тотчас же отложил попечения. Я понял, что мне предстоит роль более скромная, хотя и довольно полезная: роль этнографа и монографиста — и с тех пор остался ей неизменно верным. Правда, что мои этнографические очерки и монографии имеют основу в мире вымышленном, а не действительном, тем не менее это все-таки не больше как этнографические очерки и монографии. Никакой другой претензии я не имею, и тому, который будет спрашивать меня, зачем я не оперирую над жизнью широкой рукой, подобно Тургеневу, Писемскому, Гончарову, Авдееву и Григоровичу, я отвечу простой поговоркой: la plus jolie fille ne peut donner que ce qu’elle a {Самая хорошенькая девушка не может дать больше, чем она имеет.}.
Таким образом поступил я и в настоящем случае, я просто хотел написать для начинающих администраторов несколько кратких наглядных руководств, которые могли бы служить руководящей нитью для их неопытности. Я рассуждал так: наш администратор со всех сторон окружен соблазнами, особливо в провинции, с одной стороны, его влечет к себе идея неумытного исполнения долга, с другой — различные искушения, в виде хапанцев, женщин и т. п. Если не предостеречь его, если не показать ему осязательно, что он должен предпочесть, он упадет в пропасть — это несомненно. Вот эту-то трудную и вместе с тем горькую обязанность оберегателя и принял я на себя.
На первый раз я выбрал два момента: прощание и вступление на скользкий административный путь. Это для меня рамка, которую я впоследствии обязываюсь наполнить. Все равно как для человека рождение и смерть составляют естественную рамку всей жизни, вне которой он полагается неживущим, так и для администратора день вступления на скользкий путь и оставление скользкого пути составляют естественную рамку, вне которой он предполагается не живущим, а, так сказать, без дела слоняющимся по свету.
Надеюсь, что провидение укрепит мою руку и поможет мне. Знаю, что задача моя велика и что когда подобных руководств наберется достаточно, то картина может, пожалуй, образоваться и изрядная (ведь этак, чего доброго, могут заподозрить, что и в художники желаешь попасть!), но стремление быть полезным так сильно, что преоборает мою природную робость. Я слышу внутри меня голос, который говорит: ‘дерзай!’ — и ничего против этого голоса поделать не могу. Скажу даже по секрету читателю, что у меня готово еще одно подобное же руководство под названием: ‘Я все еще его, безумная, люблю!’ и что я непременно выпущу его в свет, в том же ‘Современнике’ при самой первой возможности. Когда труд мой будет кончен, я выпущу отдельной книжкой целое собрание таких руководств под названием: ‘Тезей в гостях у Минотавра, или Спасительница Ариадна’. Я уверен, что книжка моя быстро разойдется, ибо всякий отъезжающий в губернию поспешит запастись ею, как верным другом, который ни в каком случае не выдаст.

‘Она еще едва умеет лепетать’

<1.> Я даже мог бы начертать здесь целый ряд образчиков подобных разъяснений, но не делаю этого единственно из опасения, чтобы читатель не заболел от смеха.
С своей стороны, подобные стремления к составлению хорошеньких групп я вполне одобряю. Нет ничего приятнее, как видеть молоденького, но уже несколько помятого деловыми соображениями начальника, окруженного молоденькими же и быстроглазыми подчиненными. При этом виде сердце невольно подсказывает: вот твоя опора! Но разумеется, что группы эти следует составлять умеючи и что тут требуется почти такое же искусство, как и при украшении садов. Администрация есть тоже своего рода вертоград, который насаждать и украшать дано не всякому. Необходимо, чтоб был соблюден закон разнообразия, чтобы были тут и веселонравные мальчики, и мальчики-меланхолики, чтобы были живчики и так называемые милые увальни. Некоторые начальники, по части декоративных украшений, доходят до изумительного совершенства: обращают внимание даже на рост и цвет волос. Этим честь и хвала. Потому что, повторяю: хорошенькая наружность внушает доверие, располагает сердца к дружелюбию и в высшей степени содействует утверждению той системы, сущность которой выражается словами: обворожить, не удовлетворяя.
Многие думают, что эта система фальшивая и что при этом ею можно надуть только на первых порах. Но это положительно несправедливо. Средства обворожить не удовлетворяя столь же разнообразны, как и сама природа. Поэтому, если одно средство перестает действовать, ничто не мешает перейти к другому, потом последовательно к третьему, четвертому и т. д. Так, например, если видишь перед собой персону, которую не проймешь самоуправлением, то можно пустить букетами по части централизации, если встречаешь неудачу по части аристократических принципов, то можно пройтись на счет демократии. Все это в наших руках и зовется дипломатией. Спросят меня: каким образом возможно сразу перейти от одного полюса к противоположному? Очень просто: посредством переходов. Это особого рода фигура, занесенная из мира музыкального в мир административный. Если вы охотник до музыки, то, вероятно, вам случалось слышать и самим говорить: ‘а! каков переход!’ Что означает это выражение? Оно означает, что композитор вдруг, ни с того ни с сего, или переменил темп, или перешел в другой тон, одним словом, поразил слушателя. Точно та же история происходит и в данном случае. Так, например:
— Разумеется, великие принципы аристократические… — говорит Феденька.
Слушателя не пронимает и даже коробит.
— Но ежели я говорю: ‘великие аристократические принципы’, — продолжает Феденька, — то, само собой разумеется, я отнюдь при этом не отвергаю принципа демократического. Напротив того, я искренно, совершенно и безоговорочно убежден, что это принцип единственный живой и имеющий будущность. Следовательно, повторяю: ежели я употребляю выражение: великие аристократические принципы, то это потому только, что в настоящее время трудно, даже более чем трудно, почти невозможно вполне отдаться задушевным своим влечениям, не прикрывая их известной обстановкой. Итак…
И пошел, и пошел.
Другой пример.
— Мы на Франции можем видеть, какие чудеса может сделать хорошо понятая централизация, — говорит Феденька.
Слушателя опять-таки не пронимает.
— Конечно, истина все-таки не в ней, не в централизации, — продолжает тот же Феденька, — конечно, местное самоуправление есть единственная разумная форма, в которой человек может воспитаться к гражданственности. Но, выражаясь о централизации с почтением, я разумею здесь не более как политическую школу, чрез которую не бесполезно и даже необходимо пройти для того, чтобы впоследствии пользоваться самоуправлением без вредных преувеличений. Итак, повторяю: истина в самоуправлении…
И опять-таки пошел, и пошел.
И нужды нет, что здесь что ни слово, то противоречие, или самое жалкое непонимание того, о чем идет речь. Невозмутимость вполне заменяет здесь логику и все сглаживает, по пословице: не знаем, что выйдет, а подадим горячо.
Говорят еще многие, что, несмотря на всевозможные декоративные украшения, старые драбанты все-таки еще не исчезают со сцены, что они еще в силе, хотя и за кулисами, и что невозможно на сцене ни одного дела обделать, не сбегавши за кулисы. Не отвергая основательности подобного слуха, я, однако ж, не нахожу в нем ничего такого, что могло бы внушить опасения. Напротив того, вижу премудрость. Ибо если б на свете существовали одни декоративные украшения, кто же бы стал дело делать? Мне нужно, например, у соседа землю оттягать или от соседа-сутяги отделаться, что я предприму? Конечно, я прежде всего отправлюсь к хорошенькому быстроглазому бюрократику, но для чего отправлюсь? Для того единственно: уж сделай милость, не суй ты своего носа в мое дело.
А самое дело все-таки сделаю не с ним, а с старым драбантом, который поймет, чего я желаю, примет мзду и настрочит что мне хочется. А быстроглазый подпишет. И вот таким-то образом может случиться, что я в одно и то же время буду и обворожен и удовлетворен.
Нечего и говорить, что Феденька фотографировал себя во всех возможных видах: и в группах, и в одиночку, и костюмированным: и просто в пиджаках, и с скрещенными на груди руками, и гуляющим с тросточкой в руках. В особенности любил он одну позу: стоит, сердечный, в пиджаке и куда-то смотрит, словно думает, на губах мелькает грустно сдержанная улыбка, на челе — печать. Нос — учтивый, правая рука держит книжку и лениво опустилась вдоль туловища, левая — не знает, что предпринять. Однажды Феденька даже вознамерился снять с себя настоящий портрет, но по неопытности вместо Зарянки адресовался к Айвазовскому, а Айвазовский, с своей стороны, вместо портрета нарисовал морской пейзаж, Феденьку же изобразил в верхнем углу картины в виде солнца, высматривающего из-за туч. Нельзя сказать, что Феденька не был польщен картинкой, однако ж понял, что это не более как аллегория, и потому дозволил продать портрет купцу Лапушникову, у которого в скором времени загадили его мухи…

Мораль

Неопытный администратор! К тебе обращаю я речь мою! Здесь кончается первая половина административного странствования друга моего Феденьки. Всех романсов этого периода три. В первом (‘Здравствуй, милая, хорошая моя!’) герой наш выступает еще неверными шагами, он еще рекомендуется и заискивает, он всех называет своими руководителями, ко всем взывает о содействии, но главнейше надеется на помощь божию. Во втором романсе (‘На заре ты ее не буди’) он приобретает поступь, очевидно более твердую. Он покушается овладеть движением, возникшим вследствие пробуждения отечественных сил, и усилия его на этом поприще сопровождаются даже успехом. Наконец, в настоящем романсе, он уже овладел движением и пытается увенчать здание. Таково содержание первой половины административной деятельности моего героя. Характер ее, очевидно, либеральный, Феденька старается действовать лаской и кроткими мерами. Он убеждает и просит понять, хотя же при этом немилосердно врет, но врет, так сказать, в видах собственной пользы. Какой будет иметь исход эта либерально-пустопорожняя деятельность и не заключает ли какого-либо зловещего предзнаменования заключающее ее слово ‘раззорю’ — это покажет нам будущее, то есть будущие наши романсы.
Могу ли я посоветовать тебе следовать примеру Феденьки, и вообще какой можешь ты извлечь для себя руководящий сок из упомянутой выше трилогии?
Для того чтобы отвечать на этот вопрос, я должен войти в некоторые подробности и разъяснения.
Во-первых, правильно ли и сообразно ли с пользами службы действовал Феденька, выступая на первых порах робкими шагами, называя всех своими руководителями и всюду взывая о содействии? Вопрос этот прямо вводит нас в целый лес всякого рода сторон и соображений. С одной стороны, администратор, хотя бы он был и неопытный, ни под каким видом не должен сознаваться в своей неопытности, а напротив того, обязан притвориться, что он, при самом рождении, уже вышел из головы Минервы в административном всеоружии, и что, следовательно, его ни надуть, ни провести нельзя. Такая самоуверенность распространяет спасительный трепет и в то же время внушает доверие. Всякий стремится, всякий говорит: как молод, но как умен! следовательно, с этой стороны, Феденька, называя всякого встречного своим руководителем, едва ли поступал правильно и с пользами служебными сообразно. Но с другой стороны, нельзя не принять в соображение, что самонадеянность тогда только внушает к себе доверие, когда сопровождается совершеннейшею премудростью. Множество древнейших поговорок, каковы, например: ‘Не говори ‘гоп’, не перескочивши’, ‘Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати’, ‘Наделала синица шума, а моря не зажгла’ и проч. — свидетельствуют о том, что самомнение, не подкрепленное непогрешимостью, не только не достигало желаемых целей, но, напротив того, очень часто обращалось во вред самому нахалу. Не безызвестно, конечно, что в большей части случаев администраторы прямо рождаются на свет премудрыми, но нельзя отрицать, во-первых, того, что премудрость, украшенная скромностью, представляет вид еще более привлекательный для сердец, а следовательно, и более внушает к себе доверия. Всякий стремится, всякий говорит: как умен, как скромен! Следовательно, с этой точки зрения, Феденька поступал правильно и с интересами казны сообразно. Наконец, с третьей стороны, можно поставить вопрос следующим образом: что произошло от того, что Феденька поначалу обнаружил некоторую робость в своей административной поступи? — Ровно ничего. Что произошло бы, если б он вместо того обнаружил в своей поступи спасительную твердость и внушающую доверие самонадеянность? — Ровно ничего. Следовательно, с этой третьей стороны, как бы ни поступил Феденька в данном случае, все было бы правильно и с интересами службы сообразно.
Второй пункт. Правильно ли поступил Феденька, пытаясь овладеть движением? И здесь мы встречаемся с множеством различных соображений. Начнем с того, что такое движение? С одной стороны, движение есть нечто такое, что предохраняет нас от застоя. Но с другой стороны, нельзя не согласиться, что и застой есть нечто такое, что предохраняет нас от движения. Наконец, есть еще третья сторона, которая гласит так: не в том ли заключается премудрость, чтобы сегодня было движение, завтра застой, послезавтра опять движение, потом опять застой, и так далее до бесконечности. И если мы будем взвешивать все эти стороны тщательно, то наверное кончим тем, что плюнем и отойдем. Теперь: что такое было движение, обнаружившееся в Семиозерске? — Это было именно то самое движение, которое соединяло в себе три стороны, по поводу которых представляется возможность плюнуть и отойти. Затем, будем продолжать наше рассуждение: как должен был относиться Феденька к подобному движению? С одной стороны, он, как администратор, не имел права игнорировать возникшее движение, а следовательно, обязан был и овладеть им. С другой стороны, как администратор же, он имел обязанность произвести движению надлежащую оценку и затем оставить его без овладения, и в результате все-таки — ничего. Ясно, стало быть, что как бы ни поступил Феденька относительно ‘движения’, он во всяком случае поступил бы правильно и с интересами службы сообразно.
Третий пункт. Хорошо ли поступил Феденька, что покушался ‘завершить здание’, и таким образом, то есть посредством ли болтовни надлежит завершать здания? На этом пункте соображения у нас являются в таком множестве, которое решительно угрожает поглотить нас. С одной стороны, болтовня услаждает слух, с другой — она раздражает нервы, с третьей стороны, она невещественным вещам сообщает формы как бы вещественные, с четвертой стороны, она не производит в результате — ничего. Принять одну из этих сторон совершенно зависело от усмотрения самого Феденьки, ибо практический результат во всяком случае совершенно одинаков…
Итак, неопытный администратор! советовать я тебе покамест не могу, а могу сказать одно: если ты последуешь примеру моего героя, то поступишь правильно, и если ты не последуешь примеру моего героя, то также поступишь правильно. Ибо помни, есть в природе такие вещи, относительно которых как хочешь поступай — все будет правильно.
Но что означает ‘раззорю’? Не означает ли это слово в горячечной форме выраженную мысль: ‘перестану болтать, а буду действовать’?
Мне самому кажется, что такая догадка не лишена оснований, но так как Феденька покамест еще не раскрыл передо мной своих намерений, то и я не могу в настоящее время поделиться ими с тобой. Впрочем, полагаю сделать это в самом непродолжительном времени.

Мнения знатных иностранцев о помпадурах

Два кратких вопроса г. Самарину
Одного из Курляндских баронов {Собственно говоря. Один из Курляндских баронов не иностранец, а инородец, но я поместил его в числе ‘знаменитых иностранцев’ на том основании, что он, по всем видимостям, сам желает быть таковым. — Авт.} (Из ‘Neue Freie Presse’).
Милостивый государь!
Вы упрекаете нас в сепаратизме и недостатке лояльности, вы доказываете, что мы всегда были баловнями фортуны и что наша жизнь всегда слагалась самым благоприятным для нас образом.
Я не знаю, вполне ли вы правы, утверждая так безусловно, что жизнь всегда благоприятствовала нам. Насчет приятностей жизни существуют различные мнения, и довольство домашней скотины не всегда может служить мерилом довольства разумного существа. Допустим, однако ж, что вы правы, но неужели вы не чувствуете, что вам все-таки остается еще доказать, что жизнь и в будущем не может сложиться иначе, как благоприятным для нас образом?
В ожидании этих доказательств считаю нелишним предложить на ваше благосклонное рассмотрение два следующих кратких вопроса:
Слыхали ли вы о некоторой корпорации, известной под названием ‘помпадуров’, и ежели слышали, то что об этом явлении думаете?
Известно ли вам слово ‘фюить’ и какое вы имеете мнение о его растяжимости и приложимости?
Прошу принять уверение и проч.
Один из Курляндских баронов.

Приложение

Авторские комментарии к ‘Истории одного города’1

1 Пояснения к помещаемым в ‘Приложении’ письмам M. E. Салтыкова об ‘Истории одного города’ см. в т. 18 наст. изд. — Ред.

Письмо М.Е. Салтыкова в редакцию журнала ‘Вестник Европы’

Хотя и не в обычае, чтоб беллетристы вступали в объяснения с своими критиками, но я решаюсь отступить от этого правила, потому что в настоящем случае речь идет не о художественности выполнения, а исключительно о правильности или неправильности тех отношений к жизненным явлениям, которые усмотрены автором напечатанной в ‘Вестнике Европы’ (апрель, 1871) рецензии в недавно изданном мною сочинении ‘История одного города’.
Я отдаю полную справедливость г. Б-ову: рецензия его написана обдуманно, и намерения ее совершенно для меня ясны. Но и за всем тем мне кажется, что в основании его труда лежит несколько очень существенных недоразумений и что он приписал мне такие намерения, которых я никогда не имел. Очень возможное дело, что это произошло вследствие неясности самого сочинения моего, но и в таком случае мое объяснение не может счесться бесполезным, так как критике, намеревающейся выказать несостоятельность автора на почве миросозерцания, все-таки нелишнее знать, в чем это миросозерцание заключается.
Прежде всего, г. рецензент совершенно неправильно приписывает мне намерение написать ‘историческую сатиру’, и этот неправильный взгляд на цели моего сочинения вовлекает его в целый ряд замечаний и выводов, которые нимало до меня не относятся. Так, например, он обличает меня в недостаточном знакомстве с русской историей, обязывает меня хронологией, упрекает в том, что я многое пропустил, не упомянул ни о барах-волтерьянцах, ни о сенате, в котором не нашлось географической карты России, ни о Пугачеве, ни о других явлениях, твердое перечисление которых делает честь рецензенту, но в то же время не представляет и особенной трудности, при содействии изданий гг. Бартенева и Семевского. К сожалению, издавая ‘Историю одного города’, я совсем не имел в виду исторической сатиры, а потому не видел даже надобности воспользоваться всеми фактами, опубликованными гг. Бартеневым и Семевским. Очень может быть, что я напишу и другой том этой ‘Истории’, но не ручаюсь, что и тогда будет исчерпано все содержание ‘Русского архива’ и ‘Русской старины’. Не ‘историческую’, а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном мордобитии, с другой — в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончилось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром уже отжившим, и смею уверить моего почтенного рецензента, что даже и на будущее время сенат, не имеющий исправной карты России, никогда не войдет в число элементов для моих этюдов, тогда как такой, например, факт, как распоряжение о писании слова ‘государство’ вместо слова ‘отечество’, войти в это число может. Сверх того, историческая форма рассказа представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса. Но, в сущности, я никогда не стеснялся формою и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным, в одном месте говорил от лица архивариуса, в другом — от своего собственного, в одном — придерживался указаний истории, в другом — говорил о таких фактах, которых в данную минуту совсем не было. И мне кажется, что в виду тех целей, которые я преследую, такое свободное отношение к форме вполне позволительно.
Сочетав насильственно ‘Историю одного города’ с подлинной историей России, рецензент совершенно логически переходит к упреку в бесцельном глумлении над народом, как непосредственно в собственном его лице, так и посредственно в лице его градоначальников. ‘Органчик’ его возмущает, ‘Сказание о шести градоначальницах’ он просто называет ‘вздором’. Очевидно, что он твердо встал на историческую почву и совершенно забыл, что иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности. Что в XVIII веке не было ни ‘Органчика’, ни ‘шести градоначальниц’ — это несомненно, но недоразумение рецензента тем не менее происходит только от того, что я употребил не те слова, которые, по мнению его, надлежало употребить. Если б, вместо слова ‘Органчик’, было поставлено слово ‘Дурак’, то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного, если б, вместо шести дней, я заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповом шестьдесят лет, он не написал бы, что это вздор (кстати: если б я действительно писал сатиру на XVIII век, то, конечно, ограничился бы ‘Сказанием о шести градоначальницах’). Но зачем же понимать так буквально? Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: ‘Не потерплю!’ и ‘Раззорю!’, а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?
Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу. Я верю этому сочувствию и радуюсь ему, но думаю, что я собственно не подал никакого повода для его выражения. Посмотрим, однако ж, на чем зиждутся обличения рецензента.
Во-первых, ему кажутся совершенным вздором (кстати: слово ‘вздор’, как критическое мерило, представляется мне совершенным вздором) названия головотяпов, моржеедов и проч., которые фигурируют у меня в главе ‘О корени происхождения’. Не спорю, может быть, это и вздор, но утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что этот ‘вздор’ сочинен самим народом, я же, с своей стороны, рассуждал так: если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно, имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу. Если, например, о пошехонцах сложилось в народе поверье, что они в трех соснах заблудились, то я имею вполне законное основание заключать, что они действительно когда-нибудь совершили нечто подходящее к этому подвигу. Не буквально, конечно, а в том же смысле.
Во-вторых, рецензенту не нравится, что я заставляю глуповцев слишком пассивно переносить лежащий на них гнет. На этот упрек я могу ответить лишь ссылкой на стр. 155-158 {Стр. 370-373 наст. тома.} ‘Истории’, где, по моему мнению, явление это объясняется довольно удовлетворительно. Я, впрочем, не спорю, что можно найти в истории и примеры уклонения от этой пассивности, но на это я могу только повторить, что г. рецензент совершенно напрасно видит в моем сочинении опыт исторической сатиры. Притом же, для меня важны не подробности, а общие результаты, общий же результат, по моему мнению, заключается в пассивности, и я буду держаться этого мнения, доколе г. Б — ов не докажет мне противного.
В-третьих, рецензенту кажется возмутительным, что я заставляю глуповцев жиреть, наедаться до отвалу и даже бросать хлеб свиньям. Но ведь и этого не следует понимать буквально. Все это, быть может, грубо, аляповато, топорно, но тем не менее несомненно — иносказательно. Когда глуповцы жиреют? — в то время, когда над ними стоят градоначальники простодушные. Следовательно, по смыслу иносказания, при известных условиях жизни, простодушие не вредит, а приносит пользу. Может быть, я и не прав, но в таком случае во сто крат неправее меня действительность, связавшая с представлением о распорядительности представление о всяческих муштрованиях. Что глуповцы никогда не наедались до отвалу — это верно, но это точно так же верно, как и то, что рязанцы, например, никогда мешком солнца не ловили.
Вообще, недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть речи, если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых народом на пути к сознательности. Что же касается до ‘народа’ в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности. О каком же ‘народе’ идет речь в ‘Истории одного города’?
Обличив меня в глумлении над народом, г. рецензент объясняет и причину этого глумления. Эта причина — недостаток ‘юмора’. Юмор же рецензент определяет следующим образом: он, ‘не жертвуя малым великому, великое низводит до малого, а малое возвышает до великого’, следовательно, главные элементы этого явления суть: великодушие, доброта и сострадание. Если это определение верно, то мне действительно остается признать себя виноватым. Но я положительно утверждаю, что оно неверно и что искусство, точно так же как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания. Если б это было не так, то произошло бы нечто изумительное. Во-первых, люди не знали бы, что? в написанной художником картине действительно верно и что смягчено, или скрыто, или прибавлено под влиянием великодушия. Во-вторых, тогда пришлось бы простирать руки не только подначальным глуповцам, но и Прыщам и Угрюм-Бурчеевым, всем говорить (как это советует мне рецензент): ‘придите ко мне все труждающиеся и обремененные’, потому что ведь тут все обременены историей: и начальники и подначальные.
Но этого мало, что я нахожу упомянутое выше определение юмора неправильным и бессодержательным, — я вижу в нем глумление. По моему мнению, разделение жизненных явлений на великие и малые, низведение великих до малых, возвышение малых до великих — вот истинное глумление над жизнью, несмотря на то что картина, по наружности, выходит очень трогательная. Тут идет речь уже не о временно-великих или о временно-малых, но о консолидировании сих величин навсегда, ибо иначе не будет ‘юмора’.

М. Салтыков

Письмо М.Е. Салтыкова к А.Н. Пыпину

[2 апреля 1871 г., Петербург]

Многоуважаемый Александр Николаевич.
Так как мне известно близкое участие, принимаемое Вами в редактировании ‘Вестника Европы’, то я полагаю, что рецензия ‘Истории одного города’, помещенная в апрельской книжке этого журнала, попала туда не без Вашего одобрения. А как я всегда дорожил Вашими взглядами на дела рук моих, то считаю нелишним обратить благосклонное Ваше внимание на некоторые недоразумения, закравшиеся во мне при чтении означенной статьи.
1. Статья названа критическою. Но так как в ней прежде всего замечается отсутствие каких бы то ни было общих положений, то она имеет скорее характер рецензии. Но для того, чтобы написать рецензию столь обширных размеров, автор вынужден был заменить общие положения частными замечаниями, и обилие таковых сообщило статье характер подьяческий.
2. Взгляд рецензента на мое сочинение, как на опыт исторической сатиры, совершенно неверен. Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., — существуют и теперь. Следовательно, ‘историческая’ сатира вовсе не была для меня целью, а только формою. Конечно, для простого читателя не трудно ошибиться и принять исторический прием за чистую монету, но критик должен быть прозорлив и не только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой. И даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы.
3. Рассказ от имени архивариуса я тоже веду лишь для большего удобства и дорожу этой формою лишь настолько, насколько она дает мне больше свободы. Вообще я выработал себе такое убеждение, что никакою формою стесняться не следует, и заметил, что в сатире это не только не безобразно, но иногда даже не безэффектно. А рецензент упрекает меня, что я сделал это в пику Шубинскому и другим подобным историкам. Но что же такое Шубинский? По моему мнению, это своего рода тип, или, говоря гончаровским словом, это ‘вещественное выражение невещественных отношений’. Шубинский — это человек, роющийся в говне и серьезно принимающий его за золото. Шубинский — это тип, положим, крайний, но никто не мешает и возвеличить его, то есть возвести в квадрат и в куб — все же будет Шубинский.
4. ‘Да не подумают читатели, говорит рецензент, что мы желаем сравнивать Гоголя с г. Салтыковым’. Эта фраза очень ядовитая и показывает в рецензенте бывалого и ловкого человека. Но вместе с тем не есть ли она выражение того ‘смеха ради смеха’, в котором, между прочим, рецензент обвиняет меня? И в какой степени этот прием приличен относительно писателя, не без пользы действующего в литературе больше двадцати лет?
5. Упрек в ‘смехе ради смеха’ вышел в первый раз от Писарева и имел источником личное его враждебное ко мне чувство. С тех пор всякий, кто на меня рассердится, поднимает эту штуку, и так как эта штука дешевая, то танцевать на ней можно сколько угодно. Если б мне было доказано, что я предаю осмеянию явления почтенные или не стоящие внимания, я, наверное, прекратил бы деятельность столь идиотскую. Представителем смеха для смеха может быть назван рецензент, голословно обвиняющий в смехе для смеха, да еще с чужих слов, ради того только, что тут есть смешное сочетание слов. Сей человек, действительно, уподобляется гоголевскому мичману, которому достаточно было показать палец, чтоб возбудить смех. Я же, благодаря моему создателю, могу каждое свое сочинение объяснить, против чего они направлены, и доказать, что они именно направлены против тех проявлений произвола и дикости, которые каждому честному человеку претят. Так, например, градоначальник с фаршированной головой означает не человека с фаршированной головой, но именно градоначальника, распоряжающегося судьбами многих тысяч людей. Это даже и не смех, а трагическое положение. Гулящие девки, которые друг у друга отнимают бразды правления, тоже едва ли смех возбуждают, то есть могут возбуждать его лишь в гоголевском мичмане, сделавшемся критиком. Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия. Достиг ли я этого результата — это вопрос иной, но утверждать, что я имел в виду одну пустую забаву — это может только критик-мичман.
6. Против обвинения, что я представил картину неполную, обошел многие элементы, весьма важные и характеристичные, я могу ответить афоризмом Кузьмы Пруткова: ‘необъятного не обнимешь’. Впрочем, ведь я не закаялся писать и второй том ‘Истории’. Для меня хронология не представляет стеснений, ибо, как я уже объяснил выше, я совсем не историю предаю осмеянию, а известный порядок вещей.
Наконец, 7. Рецензент обвиняет меня в глумлении над народом и с некоторою даже гадливостью (вот-то опрятный человек!) отзывается о статье: ‘О корени происхождения’, где поименовываются головотяпы, моржееды и другие племена в этом роде. Как подлинный историк, Вы, Александр Николаевич, должны быть знакомы с Далем и с Сахаровым. Обратитесь к ним, и увидите, что это племена мною не выдуманные, но суть названия, присвоенные жителям городов Российской империи. Головотяпы — егорьевцы, гужееды — новгородцы и т. д. Если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик. Затем, что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, что в слове ‘народ’ надо отличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием. Я в первый раз слышу подобный упрек, и, к счастию, слышу от гоголевского мичмана.
Не думайте, многоуважаемый Александр Николаевич, что настоящее письмо внушено мне разнузданностью самолюбия. Я просто, по чувствам, мною к Вам питаемым, желал объяснить, что точка зрения, на которой стоит Ваш журнал относительно меня, не совсем справедлива.
Весь Ваш

М. Салтыков.

Письмо сие частное и тиснению не подлежит.

Примечания

Подготовка текста
Г. В. Иванова (‘История одного города’).
Примечания
Г. В. Иванова (‘История одного города’).

Условные сокращения, принятые в библиографическом аппарате настоящего тома

ВЕ — ‘Вестник Европы’.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина.
ИРЛИ — Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Отдел рукописей.
ЛH — ‘Литературное наследство’.
ОЗ — ‘Отечественные записки’.
РА — ‘Русский архив’.
С — ‘Современник’.
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.
ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции.
‘Дидро и Екатерина II ‘ — ‘Дидро и Екатерина II. Их беседы, напечатанные по собственноручным запискам Дидро’, СПб. 1902.
‘Записки графа Сегюра ‘ — ‘Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785-1789)’, СПб. 1865.
‘Записки Фон-Визина ‘ — ‘Записки Фон-Визина, очевидца смутных времен царствований: Павла I, Александра I и Николая I’, Лейпциг, 1859.
Помпадуры, 1873 — Помпадуры и помпадурши. Издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1873.
‘Салтыков-Щедрин в воспоминаниях… ‘ — ‘М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников’. Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина, Гослитиздат, М., 1957.

История одного города

I

‘История одного города’ — первое крупное художественное произведение Салтыкова, целиком напечатанное в ‘Отеч. записках’ Н. А. Некрасова. После недолгой творческой паузы, расставшись наконец с многолетней казенной службой, Салтыков в 1868 году вновь обращается к литературе, выступив одновременно и как писатель-сатирик, и как талантливый публицист, и как оригинальный литературный критик, стремящийся во всех жанрах своей писательской работы всесторонне раскрыть внутреннюю, органическую связь отдельных, частных явлений с общим широким процессом развития русской жизни. Широкому философскому осмыслению судеб самодержавной России, судеб деспотической власти и темного, обездоленного народа посвятил Салтыков и свою ‘странную и поразительную книгу’ {Слова И. С. Тургенева из его заметки об ‘Истории одного города’ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 14, изд. ‘Наука’, М.-Л. 1967, стр. 254).} о фантастическом Глупове, выросшем то ли на ‘горах’, то ли на какой-то ‘болотине’ и едва не ‘затмившем’ собой славы Древнего Рима.
Замысел ‘Истории одного города’ оформился у писателя не сразу. Так, еще в 1857-1859 годах он работает над произведением (‘Историческая догадка’ — ‘Гегемониев’), в котором известный миф о призвании на Русь ‘миротворцев’ князей-варягов иронически переосмысляется им как своего рода ‘инословие’ о начале установления в стране некоего незыблемого ‘порядка ‘ — особой хитроумной системы ‘законного’ грабежа и насилия (см. т. 3 наст. изд., стр. 11, след. и 559-560). Отзвуки этого рассказа отчетливо дадут о себе знать в одной из первых глав будущей ‘Истории одного города’ — ‘О корени происхождения глуповцев’. Несколько позже, в начале 60-х годов, местом действия ряда произведений Салтыкова (‘Литераторы-обыватели’, ‘Глуповское распутство’, ‘Клевета’, ‘Наши глуповские дела’, ‘К читателю’ и др.) становится город Глупов, само наименование которого содержит в себе целую характеристику его общественного уклада, опирающегося, с одной стороны, на тягостное ‘иго безумия’ различных глуповских ‘правителей’, и, с другой стороны, на порождаемую этим игом трагическую неразвитость и пассивность ‘опекаемой’ ими ‘массы’. Явившись на смену Крутогорску, некогда оставленному писателем на самом пороге ‘обновления’, новый, удачно найденный им условный образ-понятие начал знакомить читателя не с жизнью ‘прошлых времен’ в полном ее расцвете, как это было сделано некогда в сенсационных ‘Губернских очерках’, и не с отмиранием ‘прошлого’ под воздействием ‘новых веяний’, как это предполагалось показать в незавершенной ‘Книге об умирающих’, а, наоборот, с необычайной живучестью ‘прошлого’ в настоящем и вместе с тем муками рождения ‘нового’ на ‘старой’, окаменевшей почве. Исторический подход к современности, попытка философски осмыслить социальную и политическую почву, на которой возник и существует Глупов, и, сравнивая сегодняшнее со вчерашним, определить завтрашнюю участь этой ‘злосчастной муниципии’, творчески предварили еще одну важную сторону будущей сатирической хроники глуповско-российской действительности — выработку исторической формы для остро современного произведения. Судьбам современной ему России, некоторым характерным особенностям ее пореформенного развития, обусловленным в значительной степени ее дореформенными порядками, был посвящен Салтыковым цикл ‘Помпадуры и помпадурши’, начатый раньше ‘Истории одного города’, но законченный позже ее. В работе над ‘помпадурскими’ рассказами, которые Салтыков назвал в письмах к Некрасову ‘губернаторскими’, в сущности и возникло зерно замысла ‘Истории одного города’.
Некоторая неудовлетворенность писателя своими ‘провинциальными романсами’ о ‘подвигах’ русских ‘помпадуров’, по-видимому, начала ощущаться вскоре же после появления в печати первых ‘романсов’. Не случайно после опубликования их, в письме к П. В. Анненкову от 2 марта 1865 года, рассказав о неприглядной деятельности пензенского губернатора В. П. Александровского, казалось бы целиком ‘вмещающейся’ в рамки ‘помпадурского цикла’, Салтыков сообщает своему корреспонденту, что у него начинают ‘складываться Очерки города Брюхова’, то есть очерки какого-то нового сатирического произведения о жизни некоего условно-символического города Брюхова, находящегося во власти администраторов вроде пензенского ‘помпадура’. Однако ни в 1865, ни в 1866 году ‘Очерки города Брюхова’ так и не были написаны. Лишь в 1867 году, судя по письмам Салтыкова к Н. А. Некрасову, а также по воспоминаниям современников {См.: ‘Салтыков-Щедрин в воспоминаниях… ‘, стр. 77 и 493-494.}, тульским сослуживцам писателя, а затем и его петербургским знакомым, становится широко известен сказочно-фантастический по форме, но глубоко злободневный по содержанию ‘Рассказ о губернаторе с фаршированной головой’, близкий, очевидно, одновременно и к начатым ‘помпадурским’ рассказам, и к неосуществленному замыслу ‘Очерков города Брюхова’. Таким образом, продолжая формально разрабатывать старую, привычную тематику ‘помпадурско-губернаторских’ рассказов, Салтыков, начиная с 1867 года, стал опираться в своей работе на два новых для этого цикла фактора: замысел ‘Очерков города Брюхова’ и фантастику. Слияние же воедино замысла ‘губернаторских рассказов’, замысла ‘Очерков города Брюхова’ и фантастики привело постепенно к расслоению прежних ‘губернаторских рассказов’, поставив перед писателем вопрос о дальнейшем характере всего его цикла в целом. Решая этот вопрос, Салтыков вновь обращается к опыту ‘глуповских рассказов’, приступив в 1868 году к прямой непосредственной работе над своим ‘Глуповским Летописцем’ {Название ‘История одного города’ вместо первоначального ‘Глуповский Летописец’ появилось у Салтыкова лишь в гранках с авторской корректурой журнального текста произведения. О связи ‘Истории одного города’ с предшествующим творчеством писателя см. в наст. изд. во вводной статье А. С. Бушмина к циклу ‘Сатиры в прозе’ (т. 3, стр. 590 и др.), в комментарии В. Я. Кирпотина к рецензии Салтыкова на ‘Князя Серебряного’ А. К. Толстого (т. 5, стр. 645) и в комментарии С. А. Макашина к ‘Испорченным детям’ (т. 7, стр. 642-645).}.
Самое общее представление о сложном и не во всем ясном процессе перерастания замысла бывших ‘губернаторских рассказов’ в будущую ‘Историю одного города’ дают дошедшие до нас рукописи (ИРЛИ, ЦГАЛИ), а также гранки с авторской корректурой пяти ее первых глав и часть черновой рукописи ‘Сочинения’ Василиска Бородавкина. Прежде всего, как показывает этот — довольно ограниченный — материал, если на первой стадии работы вновь возрожденный Глупов явно напоминал собою всего лишь отдельную губернию, которой управляли положенные ей по штату губернаторы, имевшие генеральские чины, писавшие ‘Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем’, требовавшие для себя ‘суда сената’ и именовавшие своих ‘амант’ ‘помпадуршами’, то в конечном итоге понятие безвестного Глупова стало обозначать у писателя самодержавно-крепостническую Россию, с ее общеполитическим, общегосударственным устройством. Далее, сами ‘губернаторы’, превращаясь в ‘глуповских градоначальников’, — при всем их внешнем различии — стали наделяться писателем отдельными выразительными чертами, свойственными не столько администраторам, пусть даже высшего ранга, сколько неограниченным правителям русского самодержавного государства, что позволяло лучше понять характер глуповской власти, не оставляя сомнения в ее внутреннем, органическом родстве с реальной царской властью. Наконец, серьезное изменение первоначального рукописного текста, судя по имеющейся в нем авторской правке, связано с откровенным сближением некоторых фантастических страниц сказочной глуповской ‘истории’ с подлинной историей России IX-XIX столетий, что еще более усиливало его сатирическое звучание, не делая вместе с тем ‘Истории одного города’ в целом, — на чем несколько позже особенно будет настаивать писатель, — прямой, непосредственной пародией собственно на историю России (смена Онуфрия Негодяева не за излишнее употребление неких ‘горячих напитков’, а за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций, сокращение ‘глуповского безначалия’ с ‘трех недель и трех дней’ всего лишь до ‘семи дней’, по-видимому, намек на ‘семибоярщину’ и т. д.). Поэтому, когда в январской книжке ‘Отечественных записок’ за 1869 год появились первые главы ‘Истории одного города’, дальнейшее развитие замысла новой работы писателя в целом уже не вызывало сомнения: он создавал произведение, направленное ‘против тех характеристических черт русской жизни’, которые делали ее ‘не вполне удобною’ и которые существовали не только в XVIII, но и в XIX веке (слова из письма Салтыкова в редакцию ‘Вестника Европы’ {Эти слова повторяются и в частном письме Салтыкова к А. И. Пыпину, члену редакции ‘Вестника Европы’. Оба письма являются важным автокомментарием к ‘Истории одного города’. Они печатаются в наст. томе в разделе Приложение. См. также т. 9 наст. изд., стр. 421-425 (‘Повести, рассказы и драматические сочинения Н. А. Лейкина’), где Салтыков изложил основное содержание этих неопубликованных писем.}). И действительно, вслед за первыми главами, исподволь подготавливающими читателя к пониманию сущности ‘Летописца’, Салтыков пишет рассказы, в которых прошлое Глупова оказывается неразрывно связанным и с прошлым, и с настоящим России, свидетельствуя, по образному выражению писателя из его рецензии на ‘Записки’ Е. А. Хвостовой и рассказы кн. Ю. Н. Голицына (1871), что это не столько ‘прошлое’, сколько ‘просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени’. Последними в девятом, сентябрьском, номере ‘Отеч. записок’ за 1870 год Салтыков печатает две, исключительно важные для понимания смысла ‘Истории одного города’ главки: ‘Подтверждение покаяния. Заключение’ и ‘О корени происхождения глуповцев’, которые, по-видимому, не были предусмотрены им с самого начала работы, но которые наглядно продемонстрировали движение глуповской ‘истории’ от самого зарождения до ее окончательного завершения. Таким образом, в журнальной редакции произведения главы ‘Истории одного города’ печатались в следующей последовательности:
1. (1) ‘От издателя’ — ОЗ, 1869, No 1
2. (2) ‘Обращение к читателю…’ —»’
3. (4) ‘Опись градоначальникам…’ —»’
4. (5) ‘Органчик’ —»’
5. (6) ‘Сказание о шести градоначальницах’ —»’
— (7) ‘Известие о Двоекурове’ —
6. (15а) ‘Оправдательные документы к Летописцу. Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем’ — ОЗ, 1869, No 1
7. (8) ‘Голодный город’ — ОЗ, 1870, No 1
8. (9) ‘Соломенный город’ —»’
9. (10) ‘Фантастический путешественник’ —»’
10. (11) ‘Войны за просвещение’ — ОЗ, 1870, No 2
11. (12) ‘Эпоха увольнения от войн’ —» No 3
12. (15б) ‘О благовидной всех градоначальников наружности’ — ОЗ, 1870, No 3
13. (15в) ‘Устав о свойственном градоправителю добросердечии’ —» No 3
14. (13) ‘Поклонение мамоне и покаяние’ —» No 4
15. (14) ‘Подтверждение покаяния. Заключение’ —» No 9
16. (3) ‘Приложение. О корени происхождения глуповцев’ —»’
Из приведенных в скобках цифр видно, что в первом отдельном издании ‘Истории одного города’ (СПб. 1870) порядок расположения материала был существенно изменен. Теперь вслед за главками ‘От издателя’ и ‘Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца’ следовали главы ‘О корени происхождения глуповцев’, ‘Опись градоначальникам’, ‘Органчик’, ‘Сказание о шести градоначальницах’, новая, написанная уже после публикации ‘Истории одного города’ в журнале, главка ‘Известие о Двоекурове’, затем ‘Голодный город’, ‘Соломенный город’, ‘Фантастический путешественник’, ‘Войны за просвещение’, ‘Эпоха увольнения от войн’, ‘Поклонение мамоне и покаяние’, ‘Подтверждение покаяния. Заключение’ и, наконец, сводные ‘Оправдательные документы’, куда вошли ‘сочинения’ Бородавкина, Микаладзе и Беневоленского. В последующих прижизненных изданиях (СПб, 1879 и СПб. 1883) порядок расположения глав больше не менялся.

II

Появление ‘Истории одного города’ в печати произвело на русскую критику довольно сложное впечатление. В сущности, еще только приступая к характеристике нового произведения, русская ‘газетная’ критика, следившая за художественным отделом возрожденных ‘Отеч. записок’, сразу же начала высказывать самые противоречивые суждения. ‘История одного города’ Салтыкова, пишет, например, в своей небольшой статье критик демократической ‘Недели’ в марте 1870 года, ‘тянется в обеих книжках и обещает продолжаться и в следующих. Это превосходная, мастерски написанная сатира на градоначальников, и мы советовали бы нашим влиятельным людям познакомиться с этим новым произведением талантливого рассказчика прежде, чем они решатся подать свой голос за проект о расширении губернаторской власти’ {Более точно о времени завершения писателем работы над ‘Историей одного города’ можно судить по его письмам к Некрасову. ‘Я кончил ‘Историю Города…’, — сообщает Салтыков Некрасову 10 июля 1870 г. ‘Истор[ию] од[ного] гор[ода]’, — пишет он месяц спустя, 13 августа 1870 г. — исправил по Вашим замечаниям и отдал сегодня набирать’. К сожалению, о роли Некрасова в ‘редактировании’ ‘Истории одного города’ других сведений не имеется.}. ‘История одного города’, или ‘старая дребедень, запоздавшая на белом свете’ {Homo Novus (С. С. Окрейц). Библиографические заметки, — ‘Петербургский листок’, 1870, No 16, от 27 янв. (8 февраля).}, — сообщает, в свою очередь, С. С. Окрейц в газете ‘Петербургский листок’, в том же 1870 году, — к несчастью, продолжается. ‘Письма о провинции’ г. Щедрина, к несчастью, тоже продолжаются’ {Homo Novus (С. С. Окрейц). Библиографические заметки (‘Отечественные записки’, No 4). — ‘Петербургский листок’, 1870, No 68, от 2/14 мая.}. Большинство русских сатириков, утверждает некто Л. Л. в консервативном в ту пору ‘Новом времени’, ‘ловко умеют подсмеяться, подшутить, но немногие из них настолько могут возвыситься над окружающей средой, чтоб вполне явиться нравственными бичами общества… Представителем такого рода сатиры у нас является Щедрин…’ {Л. Л. Русская журналистика. ‘Отечественные записки’, No 1, 1870. ‘История одного города’ г. Щедрина. — ‘Новое время’, 1870, No 71, от 13 марта.}. ‘Произведения г. Щедрина, — рассуждает на ту же тему С. Т. Герцо-Виноградский, — касаются только небольшого числа администраторов среднего полета и известного направления’, читая их, ‘вы часто недоумеваете, куда бьет его сатира’ {N. N. (С. Т. Герцо-Виноградский). Фельетон. ‘Отечественные записки’ за август и сентябрь. ‘Письма из провинции. Письмо осьмое Н. Щедрина. ‘Испорченные дети’, его же. — ‘Новороссийский телеграф’, 1869, No 219, от 29 октября.} и т. д.
Еще больше разногласий в общей оценке ‘Истории одного города’ вызвало появление в свет ее отдельного издания. ‘История одного города’, — пишет, например, в конце 1870 года анонимный рецензент либеральных ‘С.-Петербургских ведомостей’, — принадлежит, по нашему мнению, к числу наиболее удачных произведений г. Салтыкова за последние годы. Эта юмористическая ‘история’, пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков’ {Библиография. ‘История одного города’. По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1870. — ‘СПб. ведомости’, 1870, No 336, от 6/18 декабря.}. ‘Историзм’ ‘Глуповского Летописца’ отметил и находящийся за границей И. С. Тургенев, посвятивший книге Салтыкова специальную критическую статью, напечатанную 1 марта 1870 года в английском журнале ‘The Academy’. Считая, что ‘История одного города’ — оригинальная ‘сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и начале нынешнего века’ и что ее с интересом прочтут не только ‘любители юмора и сатирического духа’, но и ‘несомненно примет во внимание и будущий историк’, изучающий те перемены, которые преобразовали за последние сто лет ‘физиономию российского общества’, Тургенев особо подчеркивает своеобразие щедринской сатиры — ясный и трезвый реализм ‘среди самой… необузданной игры воображения’, — неизменно преувеличивающей истину ‘как бы посредством увеличительного стекла’ {И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 14, изд. ‘Наука’, М — Л. 1967, стр. 250-252.}, но никогда не искажающей ее сущности. Почти одновременно с Тургеневым, но с совершенно иных позиций в журнале ‘Вестник Европы’ со статьей ‘Историческая сатира’ выступил А. С. Суворин. ‘Смешав’ мнение автора с мнением глуповских архивариусов и заявив, что хотя Салтыков и писал ‘сатиру’ на подлинную историю России, с его точки зрения, ‘ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков’ {А. Б-ов (А. С. Суворин). Историческая сатира. ‘История одного города’. По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1870. — ВЕ, 1871, кн. 4, стр. 722.}, Суворин обвинил писателя в стремлении ‘поглумиться’ над массами, барски-пренебрежительно ‘позлословить’ над темными и забитыми ‘глуповцами’. Статья Суворина, подписанная псевдонимом ‘А. Б — ов’, вызвала резкое возмущение со стороны самого сатирика, заявившего в упомянутых выше и печатаемых в наст. томе письмах в редакцию ‘Вестника Европы’ и к А. Н. Пыпину, что г-н А. Б — ов приписал ему такие желания и намерения, каких он ‘никогда не имел’, да и не мог иметь. Полную внутреннюю несостоятельность критического выступления Суворина раскрыл в 1873 году и сатирический журнал ‘Искра’ — один из лучших демократических журналов 60-70-х годов. Исключительно высоко оценив творчество писателя в целом (‘г-н Щедрин относится к числу самых отрадных явлений в нашей литературе’), безымянный критик ‘Искры’ (возможно, А. М. Скабичевский {Щедрин и его критики. — ‘Искра’, 1873, No 12, от 14 марта.}) отметил в статье Суворина скрытую ‘пенкоснимательную’ попытку свалить сатиру Щедрина на одного ‘бедного Макара’, чтобы не увидеть ‘в глуповцах… себя и своих собратий’. Цель же ‘Истории одного города’, утверждает критик ‘Искры’, ‘заключается вовсе не в том, чтобы осмеять русскую историю вообще или нравы какого-либо века в частности’, а в том, чтобы ‘выставить на вид в нескольких исторических чертах народной жизни вопиющий общественный недостаток нашего же времени, именно: ту возмутительную пассивность, с которою общество наше переносит всякие безобразия и самодурства, относясь к ним не только как к тяготеющему року, но и как к чему-то должному и даже высокосвященному…’ {Хотя автором статьи в ‘Искре’ Л. М. Добровольский (‘Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1848-1917’, изд. АН СССР, М. — Л. 1961, стр. 42) вслед за И. Ф. Масановым и называет А. М. Скабичевского, вопрос об авторстве Скабичевского нуждается в дальнейшей аргументации, продолжая вызывать сомнения у некоторых советских исследователей (см., например, работу И. Г. Ямпольского ‘Сатирическая журналистика 1860-х годов. Журнал революционной сатиры ‘Искра’ (1859-1873)’, М. 1964, стр. 502, 597).}. Противостоящие друг другу статьи Суворина и ‘Искры’ и — в какой-то мере — суждения И. С. Тургенева {Полные русские переводы статьи И. С. Тургенева напечатаны в 1897 г. в No 4 книжки ‘Недели’ и в 1916 г. в т. 3 сб. ‘Русские пропилеи’. Информацию о статье и изложение ее содержания русская печать дала вскоре после появления тургеневского отзыва в Англии (см., например, ‘Неделя’, СПб. 1871, No 12, от 21 марта, и ‘Сияние’, СПб. 1872, т. II, No 47, стр. 340-341).} собственно и легли в основу последующих критических отзывов о ‘глуповской эпопее’, в зависимости от литературных взглядов и политической ориентации исследователей на самые различные лады варьируясь в работах 1870-1910 годов (С. С. Трубачев, О. Ф. Миллер, К. К. Арсеньев, А. Н. Веселовский, Вл. Кранихфельд и др.). Решить затянувшийся спор о ‘смысле’ ‘Истории одного города’ фактически оказалось по силам только советскому литературоведению, раскрывшему органическое единство ее исторической формы и ее политического и философского содержания.

III

Не поняв замысла ‘Истории одного города’ в целом, дореволюционное русское литературоведение не случайно увидело в ней ‘сатиру’, ‘зеркало которой обращено не к настоящему, а к прошедшему’ {К. К. Арсеньев. Салтыков-Щедрин (Литературно-общественная характеристика), СПб. 1906, стр. 187.}. Многие ‘бесхитростные’ рассказы ‘смиренных’ глуповских летописцев действительно содержат в себе намеки на самые различные стороны иногда подлинной, иногда фантастически-легендарной, но, как правило, достаточно хорошо известной русскому образованному читателю ‘Истории Государства Российского’. Так, например, собственно ‘история’ Глупова, по сведениям глуповских архивариусов, началась только тогда, когда древние предки глуповцев — наивные и безалаберные головотяпы, — устав от взаимной вражды, взаимных ‘надругательств и разорений’, вняли мудрому совету древнего старца Добромысла и добровольно призвали к себе в правители ‘князя’ с просьбой помочь им обрести прочный ‘мир и покой’ и приобщиться к неуловимой ‘правде’. Но с таких же событий, как сообщает об этом H. M. Карамзин, будто бы начались ‘исторические времена’ и будущей Российской империи. ‘Начало Российской Истории, — пишет он в ‘Истории Государства Российского’, — представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан’ {H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 112.}, поскольку граждане новогородские, ‘убежденные — так говорит предание — советом новогородского старейшины Гостомысла, потребовали властителей от варягов. Древняя летопись, — замечает далее Карамзин, — не упоминает о сем благоразумном советнике, но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей истории’ {Там же, стр. 114.}. ‘Много, — пишет о правителях Глупова последний глуповский архивариус, смиренный Павлушка Маслобойников, — видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя, другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники’ (подчеркнуто мною. — Г.И.). Если учесть, что первым русским ‘самодержцем’, первым ‘помазанником божьим’, считается Иван Грозный, в 1547 году официально венчавшийся на царство и присоединивший к титулу ‘великого князя’ новый для России громкий титул ‘царя’, то окажется, что с 1547 года до выхода в свет ‘Истории одного города’ Россией формально правили также двадцать два царя, следовавших ‘один за другим’, кроме так называемой ‘семибоярщины‘. В Глупове, помимо ‘градоначальников’, неустойчивые ‘бразды правления’, последовательно сменяя друг друга, держали в своих руках шесть глуповских градоначальниц, и в России после смерти Петра I высшая государственная власть принадлежала почти исключительно женщинам (Екатерина I, Анна Иоанновна, Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина II) {Шестой ‘претенденткой’ на шаткий русский престол была при Екатерине II так называемая ‘княжна Тараканова’, выдававшая себя за ‘законную’ дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа А. Г. Разумовского и погибшая в Петропавловской крепости в 1775 г.}, ‘наследовавшим’ одна другой с самыми незначительными интервалами. В Глупове в 1802 году ‘за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым… насчет конституций’ прекращается политическая карьера бывшего ‘гатчинского истопника’ Онуфрия Ивановича Негодяева, — и в России в 1801 году заговорщики, убив Павла I (жившего много лет в своей резиденции в Гатчине), возводят на русский престол императора Александра I, причем, как отмечают мемуаристы, ‘дикое самодержавие Павла внушило Александру стремление к правилам конституционным’ {П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860-1867, М. 1934, стр. 243.}, стремление, которое так и не было осуществлено, но которое активно поддерживали в нем Новосильцев, Чарторыйский и Строгонов. В Глупове, подчеркивает летописец, ‘целых шесть лет сряду’ не было ни голода, ни пожаров, ни скотских падежей, ни повальных болезней, — и в России, по подсчетам А. П. Щапова, голод, пожары и болезни несколько лет сряду ‘отсутствовали’ не так уж часто {См.: А. П. Щапов. Исторические условия интеллектуального развития в России. — ‘Дело’, 1868, No 1, стр. 191.}. В Глупове ‘войны за просвещение’ неизбежно сопровождались ‘экзекуцией’, недаром, пытаясь ‘снять с глуповцев испуг’, градоначальник Микаладзе принимает решение ‘просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить’, — и в России ‘войны за просвещение’, будь то насильственное распространение картофеля или ‘освобождение’ крестьян в 1861 году, неизбежно сопровождались насилием. Один из глуповских градоначальников — Феофилакт Иринархович Беневоленский — неоднократно цитирует в ‘Летописце’ письма М. М. Сперанского к Ф. И. Цейеру. Другой глуповский градоначальник — Грустилов, — знакомясь с аптекаршей Пфейфершей, явно напоминает собою императора Александра I во время его первой встречи с известной Юлией Крюднер, ставшей вскоре своего рода царевой ‘пророчицей’ и советчицей. Третий градоначальник — Угрюм-Бурчеев — оказывается откровенно схожим и с А. А. Аракчеевым и с Николаем I. Подобно ‘людоеду’ {Ф. Ф. Вигель. Записки, т. I, М. 1928, стр. 282.} Аракчееву, прославившемуся при Александре I своими ‘военными поселениями’, ‘тюремщик’ Угрюм-Бурчеев пытается превратить Глупов в один огромный острог, подобно императору Николаю, который, по словам Герцена, ‘на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах’ {А. И. Герцен. Былое и думы. — Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 56-57.} ‘подвижник’ Угрюм-Бурчеев наделяется таким ‘взором’, которого не мог вынести ни один глуповсц и который вызывал невольное опасение ‘за человеческую природу вообще’ и т. д. Таким образом, стремление критики связать историю Глупова с подлинной историей России, казалось бы, целиком опирается на текст ‘Истории одного города’, которая, как подчеркивал писатель в своих письмах к Пыпину и в редакцию ‘Вестника Европы’, хотя и не является собственно ‘исторической сатирой’, наделена им своеобразной ‘исторической формой ‘, позволяющей в одних случаях придерживаться указанной истории, а в других — говорить о таких фактах и явлениях, которые либо вообще не имели к истории абсолютно никакого отношения, либо объединялись им в самых причудливых сочетаниях.
Вместе с тем, что также было отмечено критикой, текст ‘Истории одного города’ содержит в себе немало намеков и на современную писателю действительность, текущую историю России середины XIX столетия и — главное — на тот ‘порядок вещей ‘, который господствовал в России и в XVIII и в XIX веках. Рассказывая, например, о страшном голоде и пожаре, внезапно обрушившихся на Глупов при бригадире Фердыщенко, писатель не просто отдавал дань истории, но и непосредственно откликался на те трагические события, которые всколыхнули Россию в конце 60-х годов и сообщения о которых во время его работы над ‘Историей одного города’ регулярно, из номера в номер, появлялись почти во всех русских газетах и журналах. ‘Истекший 1868 год, — пишет, например, в передовой статье газеты ‘Новое время’ Н. Юматов, словно разъясняя читателю название одной из глав ‘Летописца’, — оставляет после себя неутешительные воспоминания. В народе этот год останется под мрачным наименованием ‘голодного года’ {Н. Юматов. (Передовая статья) — ‘Новое время’, 1869, No 2, от 3 января.}. ‘Прежде всего, надобно указать на два <...> явления <...> голод и лесные пожары’ {Л. Р. (Л. И. Розанов). Обозрение 1868 года. — ОЗ, 1869, No 1.}, — сообщают в 1869 году ‘Отеч. записки’. ‘На первом плане год тому назад стоял <...> вопрос о ‘хлебе насущном’, — вторит им журнал ‘Вестник Европы’. — <...> С неурожаем на нас напал в нынешнем году особенно яростный и исконный враг наш — огонь’ {Хроника. — Внутреннее обозрение. — ВЕ, 1869, No 1.}. ‘Голода, войны и моры, — утверждает, переходя от частных, конкретных случаев к самым широким обобщениям, Скалдин, — …вот события, которыми только и обозначалось тысячелетнее существование нашего народа…’ {Скалдин (Ф. П. Еленев). В захолустье и в столице. — ОЗ, 1868, No 11, стр. 255.} и т. д. В высшей степени злободневным был в 60-е годы и вопрос о ‘духе исследования’, который чуть было не внес в Глупов учитель каллиграфии Линкин, заявивший ошеломленным глуповцам, ‘что мир не мог быть сотворен в шесть дней’, и выразивший неожиданное сомнение, что слепота старенькой Маремьянушки от ‘воспы’, а не ‘от бога’. Борьба с ‘суетными догадками’ ‘о происхождении и переворотах земного шара’ {Слова из ‘Инструкции ученому комитету, образованному при министерстве духовных дел и народного просвещения’ при Александре I (Цит. по статье А. П. Пятковского ‘Русская журналистика при Александре I-м’. — ‘Дело’, 1869, No 1).} отчетливо дает себя знать на протяжении всей русской истории {‘Главнейшее и сильнейшее потрясение царства, — убеждал, например, адмирал А. С. Шишков царя Александра 1-го, — производится стремлениями к разрушению господствующей в нем веры. Струна сия чрезвычайной важности: она, как в электрическом сооружении, не может быть тронута без последовання за сим страшного удара. Тогда или… царство погибает, или народ… воспаляется мщением и проливает кровавые… токи’ (‘Записки адмирала Александра Семеновича Шишкова’, М. 1868, стр. 8-9).}, однако расцвет этой борьбы приходится именно на 60-е годы XIX столетия, когда — в условиях общего демократического подъема — проповедь ‘положительных знаний’, открытое недоверие к догмам, противоречащим выводам науки, наложили заметный отпечаток на все миросозерцание русской учащейся молодежи, порвавшей с заветами ‘отцов’ и оказавшейся в явной оппозиции к господствующему в стране режиму. Не удивительно, что покушение Каракозова на императора Александра II ставится в это время властями в связь с ‘идеями’ Дарвина и Фогта {‘Фогт, Дарвин, Молешот, Бокль — соучастники Каракозовского дела, — сообщает в сентябре 1866 г. ‘Колокол’ Герцена. — Их сочинения велено отобрать у книгопродавцев. Вот до какой тупости довели нас духовные министры и бездушные крикуны казенных журналов!’ (‘Колокол’, No 227, 1 сентября 1866 г., лист 227, стр. 1859).}, что политические волнения в Польше используются Катковым для нападок на реальные гимназии {‘…Из реальных гимназий, — иронизирует по этому поводу А. П. Пятковский, — по мнению г. Каткова, могли выходить только довудцы для польских шаек’ (А. П. Пятковский. Журнальные ратоборцы. — ‘Неделя’, 1869, No 1).}, что сами реальные гимназии, как подрывающие ‘веру в бога и любовь к царю-престолу’ {Н. С. Русанов. Из моих воспоминаний, кн. I, Берлин, 1923, стр. 66.}, находятся на грани закрытия и т. д. Не менее важным и злободневным был в 60-е годы и так называемый ‘польский вопрос’, осторожно затронутый писателем в ‘Сказании о шести градоначальницах’ (польская интрига в Глупове), и вопрос о далекой Византии, которая в мечтах Бородавкина превращается в ‘губернский город Екатериноград’, и вопрос о воздействии на ‘обывателя’, казалось бы, изжившей себя ‘розги’, и вопрос о смысле закона и роли его в русском государстве и т. д. И все же подлинная политическая злободневность фантастического ‘Глуповского Летописца’, позволившая писателю утверждать, что ему ‘нет никакого дела до истории’ и что он имеет в виду ‘лишь настоящее’, заключается не столько в этих, пусть и значительных откликах на некоторые события и явления современной ему действительности, сколько в последовательном раскрытии центральной темы произведения — темы исторических судеб сложившегося в стране порядка и, соответственно, судеб русской деспотической власти и темного, неразвитого народа — объединившей в единое целое, казалось бы, разрозненные рассказы о прошлом города Глупова и определившей собою оригинальное ‘хроникальное’ построение всей этой необычной сатиры.
Как уже было отмечено, начало глуповской ‘истории’ совпало с появлением в Глупове некоего безымянного ‘князя’, который ‘прибых собственною персоною в Глупов и возопи: ‘Запорю!’ Прошло много лет, ‘князей’ сменили ‘градоначальники’, но ‘вопль’ первого глуповского правителя продолжает сохранять свою силу — его словно подхватывает в ‘Летописце’ пустоголовый Дементий Брудастый, умеющий ‘управлять’ глуповцами при помощи лишь двух фраз: ‘разорю!’ и ‘не потерплю!’. Принципы ‘внутренней политики’, сжато сформулированные Брудастым в его незатейливых ‘романсах’, последовательно развиваются затем другими глуповскими градоначальниками, за исключением безмозглого, лишенного административного пыла Ивана Пантелеевича Прыща. Все они, замечает писатель, неизменно ‘секут обывателей’, но одни секут ‘абсолютно’, другие ‘объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу’. ‘Сечение’ преследует глуповцев во времена голода и пожаров, во время войн и в дни мира, в периоды ‘просвещения’ и ‘усмирения’, при грубом, разнузданном Фердыщенко и ‘нежном’, ‘мечтательном’ Грустилове. Другим методом воздействия на ‘порочную волю’ обывателя, как правило, предваряющим или завершающим сечение, является ‘пальба из пушек’ (если на обывателя не действует ни громкий крик, ни сечение, ‘тогда надлежит палить’, — учит Василиск Бородавкин). Остались ли глуповцы без крова — для их скорейшего ‘успокоения’ в город посылаются войска, в городе нет хлеба — его опять-таки заменяют солдатами. Не удивительно, что глуповская действительность порождает в конечном счете зловещую, ‘сатанинскую’ фигуру ‘прохвоста’ Угрюм-Бурчеева, видящего свое призвание в том, чтобы ‘упразднить естество’, втиснув живую жизнь в раз и навсегда данный мертвящий распорядок острога и пытающегося повернуть вспять течение глуповской реки, которая почему-то ‘не замерла под взглядом этого административного василиска’, продолжая ‘двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки’ (подчеркнуто мною. — Г. И.). Неистовое княжеское ‘запорю!’ оборачивается посягательством Угрюм-Бурчеева непосредственно на самое жизнь, естественными защитниками которой оказываются глуповские ‘людишки’, закрывшие последнюю страницу трагической глуповской ‘истории’.
По мысли самого Салтыкова, изложенной им в письмах к Пыпину и в редакцию ‘Вестника Европы’, обвинение в глумлении над народом, прозвучавшее в статье Суворина, по-видимому, произошло оттого, что критик, бросивший ему этот упрек, ‘не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма’. Действительно, на протяжении почти всей ‘Истории одного города’ ‘народ’ выступает у писателя преимущественно как ‘народ исторический’, покорно принимающий на себя любые ‘удары судьбы’ и противопоставляющий ‘энергии действия’ ‘героических’ глуповских ‘подвижников’ сомнительную ‘энергию бездействия’, энергию пассивного ‘несогласия’ с капризами глуповской ‘истории’. ‘Что хошь с нами делай, — говорили одни из них ‘просвещающим’ их градоначальникам, — хошь — на куски режь, хошь — с кашей ешь, а мы не согласны. — С нас, брат, не что возьмешь, — говорили другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли, нас, брат, и уколупнуть негде. И упорно при этом стояли на коленях’. Естественно, что ‘стояние на коленях’ не только развязывает руки воинственным Бородавкиным и Фердыщенко, но и превращает обывателя в безвольного, запуганного и оглупленного раба, способного лишь страстно мечтать об ‘умном’ и ‘добром’ правителе и разучившегося размышлять об истоках ‘жизненных неурядиц’. Однако, заметил сатирик еще в очерке ‘К читателю’ (цикл ‘Сатиры в прозе’), история должна несомненно привести ‘к просветлению человеческого образа, а не к посрамлению его’ (т. 3 наст. изд., стр. 273). ‘История, — пишет он по поводу ‘либерального вранья’ эпохи ‘великих реформ’, — не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные. То, что вчера было лишь смутной надеждой, нынче является уже фактом совершившимся, является победою жизни над смертью’ (там же, стр. 274). Победу ‘жизни над смертью’, связанную со стремлением глуповцев ‘выйти из состояния бессознательности’, — или пробуждение в них скрытой ‘идеи демократизма’ — и показывает писатель в финале ‘Истории одного города’.
Пробуждение глуповцев собственно начинается с того, что, оставив непокорную реку и начав строить Непреклонск, они однажды ‘взглянули друг на друга — и вдруг устыдились… Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривлялись гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему’. ‘А он, — продолжает между тем сатирик, — … неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду, каждый мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более… Это, — замечает писатель, — был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния ‘неблагонадежных элементов’. Прохвост проснулся, но его взор уже не произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал’. С этого дня в жизнь глуповцев вошел неведомый им доселе, совершенно новый элемент. По ночам в Глупове происходят ‘беспрерывные совещания’, ‘всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною’, но вот появился приказ, ‘возвещающий о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…’, — чашу чего? — об этом писатель не говорит, но совершенно очевидно, что приказ о назначении шпионов мог ‘переполнить’ только ‘чашу’ народного терпения. И вот, в Глупове появилось ‘Оно ‘, олицетворяющее собою народное восстание, несущее гибель Глупову.
‘Когда цикл явлений истощается, — писал Салтыков в 1863 году в статье ‘Современные призраки’, — когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе’ (см. т. 6 наст. изд., стр. 394). Гневный ‘протест истории’ против исчерпавшего свое содержание нелепого глуповского ‘порядка’ и нашел свое воплощение в финале ‘Истории одного города’ в образе грозного ‘Оно‘, закрывшего последнюю страницу трагического ‘глуповского мартиролога’ {Нельзя не отметить, что финал ‘Истории одного города’ до сих пор не имеет ни в советском, ни в зарубежном литературоведении единого, общепринятого толкования. Так, еще Р. В. Иванов-Разумник видел в появлении ‘Оно ‘ намек не на революцию, а на ‘моровое царствование Николая I’ (М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М.-Л. 1926, стр. 617). По существу, такого же взгляда придерживался Б. М. Эйхенбаум (комментарии к ‘Истории одного города’, Детгиз, Л. 1935, и последующие переиздания). Впоследствии мнение, что финал ‘Истории одного города’ следует рассматривать как предсказание ‘долгой полосы реакции’ высказал В. Е.Холщевников, ‘О развязке ‘Истории одного города’. — В кн.: ‘Русские революционные демократы’, вып. 2, Л. 1957, стр. 292-298 — вып. 30, серия филологич. наук (‘Уч. зап. Ленинградского гос. университета имени А. А. Жданова’, No 229). Подробно аргументированное истолкование ‘Оно’ как реакционной силы, символизирующей восшествие на престол Николая I, дал J.P. Foote (‘Reaction or Revolution? The Ending of Saltykov’s The History of a Town. — В кн.: ‘Oxford Slavonic Papers’, N. S., vol. I, 1968, pp. 105-125). Автор новейшего предисловия к ‘Истории одного города’ (‘Художественная литература’, М. 1969) Д. П.Николаев также полагает, что финал салтыковской сатиры (‘Оно’) означает ‘не революцию, сметающую антинародную глуповскую власть’, а ‘наступление жесточайшей реакции’.
Противоположный взгляд, связывающий ‘Оно’ не с реакционными, но с освобождающими революционными силами, впервые высказал В.П. Кранихфельд. Для него ‘Оно’ — выражение народного гнева, хотя, по мнению этого автора, Салтыков оставляет под сомнением вопрос, приносит ли глуповцам этот гнев освобождение или гибель (‘М. Е. Салтыков-Щедрин. Опыт литературной характеристики. ‘История одного города’. — В журн. ‘Современный мир’, 1914, No 4, отд. II, стр. 1-27). Н. В. Яковлев понимает ‘Оно’ как простое эзоповское иносказание для обозначения ‘народного восстания’ (предисловие к сокращенному изданию ‘Истории одного города’, М.-Л. 1931). Я. Е. Эльсберг называет ‘Оно’ не революцией, а ‘катастрофой’, однако, по его мнению, исполненной надежд (‘Щедрин и Глупов’ — предисловие к ‘Истории одного города’ в изд. ‘Academia’, 1935, а также в книге ‘Мировоззрение и творчество Щедрина’, М.-Л. 1936). Несомненно, однако, что в развязке произведения, — пишет В. Я. Кирпотин, — ‘нельзя видеть ничего другого, кроме как картины будущей революции. Предположение, что развязка эта является только переходом для замены Угрюм-Бурчеева (Аракчеева) Перехватом-Залихватским (Николаем I), не выдерживает критики’ (‘Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество’, М. 1955, стр. 311). ‘Крах деспотизма… вследствие взрыва народного возмущения’ видит в финале ‘Истории одного города’ А. С. Бушмин (‘Сатира Салтыкова-Щедрина’, М. — Л. 1959, стр. 88). Напротив того, ‘стороннее’, ‘откуда-то извне’, но не от глуповцев возникшее происхождение ‘Оно’, понимаемое в качестве карающей Немезиды истории, подчеркивает в своих работах С. A. Maкашин. В таком построении образа он усматривает отражение, с одной стороны, горького сознания Салтыковым неподготовленности народа к борьбе, а с другой — его страстной убежденности в неизбежности гибели Глупова, но только убежденности, веры, поскольку конкретные пути и перспективы устранения ненавидимой системы не были ясны писателю (‘Город Глупов перед судом Щедрина’ — предисловие к ‘Истории одного города’, Гослитиздат, М. 1959, стр. 19). ‘Вся цепь недоуменных вопросов, которую невольно вызывает аллегорический образ смерча, — это авторские намеки, авторское указание на то, что народ к революции не готов, что общественное его сознание не разбужено, что ближайшие перспективы революционного свержения царизма исторически не видны’, — считает Е. И. Покусаев (‘Революционная сатира Салтыкова-Щедрина’, М. 1963, стр. 120). Также и В. Смирнов полагает, что развязка ‘Истории…’ выражает уверенность в падении старого порядка, но не дает никакого указания на действительные средства устранения этого порядка (‘К вопросу о финале ‘Истории одного города’ — в кн.: ‘Труды молодых ученых. Материалы межвузовской конференции’. ‘Вестник историко-филологический’. Саратов, 1964, стр. 116-124). ‘Что это должно было означать? — спрашивает о ‘пророчестве’ Угрюм-Бурчеева, предсказавшего, что за ним придет некто еще страшнее его, А. М. Турков. — Не пророчил ли он, что легкость, с которой… от него избавляются в эту минуту, вовсе не является залогом того, что подобные исторические затмения уже более не повторятся? Что отсутствие народной активности может вызвать на свет не менее тяжкие проявления угрюм-бурчеевщины?’ (‘Салтыков-Щедрин’, М. 1964, стр. 156). ‘Миф о революции имеет в этих двух произведениях, — пишет Louis Martinez, сопоставляя ‘Историю одного города’ с ‘Бесами’ Достоевского, — противоположный смысл и значение: в одном революция — чудо, которое положит конец злым чарам, сковывающим Глупов, в другом — она начало бесовской эры. Но и там и тут горизонт мрачен и неясны пути спасения, ибо мессианизм Достоевского, по крайней мере в ‘Бесах’, не более убедителен, чем провиденциальный смерч, который кладет конец ‘Истории одного города’. Обе книги преисполнены тревоги, которую не могут рассеять символы веры их авторов. Пусть Салтыков в конце книги и бросает неуверенный и неясный взгляд на будущее. Он остается пленником своего сатирического, значит, трагического взгляда на историю. Дверь, которую он едва приоткрывает, не пропускает достаточно света, чтобы вселить надежду и рассеять, окружающий его мрак’ (предисловие к ‘Истории одного города’ в изд.: Nicolas Leskov. M. Е. Saltykov-Chtchdrine. Oeuvres. — N. R. F. Biblioth&egrave,que de la Pl&egrave,iade, Edition Gallimard, Bruges, 1967, pp. 1021-1022). — Ред.}.
Так, свободно оперируя самым разнообразным материалом, позволяющим видеть в движении глуповской ‘истории’ своеобразное сатирическое отражение некоторых важнейших закономерностей подлинного исторического развития русского самодержавного государства, Салтыков сумел показать, как складывались в России взаимоотношения простого народа и русской деспотической власти, какой характер приняли эти отношения по ходу русской истории и чем логически они должны будут завершиться, несмотря на кажущееся неравенство противопоставляемых им сил. Глубокий философский подтекст, стремление до конца разобраться в причинах ‘жизненных неудобств’, общих для различных эпох, различных периодов развития трагической русской истории, и сделали ‘Историю одного города’ одним из заметнейших явлений в творчестве Салтыкова и всей русской литературе.

IV

Впервые за подписью Н. Щедрин ‘История одного города’ печаталась в ‘Отеч. записках’ в 1869-1870 годах. В первом отдельном издании (СПб. 1870), как уже отмечалось выше, произведя перестановку глав и введя в состав произведения главу ‘Известие о Двоекурове’, Салтыков восстановил некоторые, — очевидно, цензурные {‘М. Е. говорил (в 1886 г.), — пишет в своих воспоминаниях Л. Ф. Пантелеев, — что сохранились первоначальные корректуры ‘Истории одного города’, которая в печати вышла с большими сокращениями’ (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, Гослитиздат, М. 1958, стр. 449). Однако что это были за сокращения и чем они были вызваны, до сих пор, к сожалению, неизвестно, поскольку судьба этих корректур, за исключением тех, что хранятся ныне в Москве (ЦГАЛИ), также неизвестна.} — изменения и исключения (‘Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным’ вместо ‘Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов поставленным’, ‘…найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие…’ вместо ‘найдутся люди, доблестью сияющие’, ‘умер от меланхолии в 1825 году’ вместо ‘умер от меланхолии’, восстановлены слова о том, что Великанов ‘бит кнутом’, ‘в 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной’ и т. п.), снял примечания к отдельным главам о месте этих глав в общей структуре произведения или причинах некоторых перестановок в порядке следования градоначальников и внес в текст ‘Истории одного города’ довольно многочисленные поправки, касающиеся как ее идейного содержания, так и ее художественной формы. Особенно много изменений в издании 1870 года коснулось характера взаимоотношений глуповских градоначальников и народа. Так, если в ‘Отеч. записках’ к ‘замечательнейшим действиям’ градоначальников относились ‘скорая езда на почтовых’, ‘энергическое взыскание недоимок’, ‘устройство и расстройство мостовых’, ‘обложение данями откупщиков’ и т. п. (ОЗ, 1869, No 1, стр. 279), то в первом отдельном издании к ним добавились и ‘походы против обывателей’ (стр. 1). В главе ‘Эпоха увольнения от войн’ градоначальник Микаладзе распоряжается сначала ‘просвещение и сопряженные с оным экзекуции прекратить’ (ОЗ, 1870, No 3, стр. 206). ‘Просвещение и сопряженные с оным экзекуции, — приказывает он в отдельном издании, — временно прекратить’ (стр. 133). ‘Из рассказа летописца, — писал сатирик в той же главе о Микаладзе, — вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования были произведены какие-либо аресты, или чтобы кто-нибудь был бит…’ (ОЗ, 1870, No 3, стр. 205). ‘Из рассказа летописца, — уточняет он свое утверждение, — вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит…’ (стр. 132) и т. д. Наряду с этим, по сравнению с журнальным текстом, в издании 1870 года несколько изменилась, став более сжатой и выразительной, характеристика отдельных градоначальников, в ряде случаев слово ‘граждане’ было заменено словом ‘обыватели’, кое-где изменен стиль повествования и даже характер написания отдельных слов и т. д. (подробнее см. в примечаниях к отдельным главам).
Второе издание ‘Истории одного города’ (СПб. 1879) было подвергнуто писателем новой, довольно существенной правке, связанной в основном с некоторым, по-видимому, ориентированным на цензуру, приглушением слишком ‘острых’ в условиях современной ситуации мест, а также незначительным сокращением текста и небольшой стилистической правкой. В частности, из главы ‘Голодный город’ Салтыков изъял рассуждение о людях ‘охранительной партии’, которые ‘(чуть ли даже не в наше время) приобрели такую громкую известность под именем ‘ловких’…’. Из той же главы были вычеркнуты слова: ‘Смотрел бригадир с своего крылечка на это глуповское ‘бунтовское неистовство’ и думал: ‘Вот бы теперь горошком — раз-раз-раз — и се не бе!’ Но глуповцам приходилось не до бунтовства…’ {По наблюдению С. А. Макашина, такие же слова о ‘горошке’, правильно понятые цензором Лебедевым в качестве намека на ‘картечь’, Салтыков должен был изъять и из главы ‘Finis Монрепо’ (‘Убежище Монрепо’), опубликованной в том же ‘страшном’, по определению сатирика, 1879 году, когда вышло и второе издание ‘Истории одного города’.}. В главе ‘Войны за просвещение’ слова ‘Вольный дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов поглядываете! — Вот я покажу вам французов!’ были заменены словами ‘Вольный дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов поглядываете!’. Из главы ‘Поклонение мамоне и покаяние’ были вычеркнуты слова о способе ‘умерщвления’ Линкина, а из главы ‘Подтверждение покаяния. Заключение’ — довольно большой отрывок об истории ‘глуповского либерализма’, содержащий в себе намек на декабристов, и т. д. Вместе с тем именно в этом издании название главы ‘Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным’ было заменено на ‘Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным’. Некоторые следы незначительной стилистической правки носит на себе и текст третьего — последнего прижизненного — издания ‘Истории одного города’ (СПб. 1883).
В Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР сохранились наборные рукописи глав ‘От издателя’, ‘Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца’, ‘Опись градоначальникам…’, части наборных рукописей глав ‘Фаршированная голова’ (‘Неслыханная колбаса’) и ‘Сказание о шести градоначальницах’ и часть черновой рукописи ‘Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем’. Сочинил глуповский губернатор, генерал-порутчик Василиск Бородавкин’, а в Центральном государственном архиве литературы и искусства (Москва) — авторская корректура журнального текста глав ‘От издателя’, ‘Обращение к читателю’, ‘Опись градоначальникам…’, ‘Органчик’ и ‘Сказание о шести градоначальницах’.
В настоящем ‘Собрании сочинений’ текст ‘Истории одного города’ — с устранением отдельных погрешностей — печатается по последнему прижизненному изданию 1883 года.
Важнейшие рукописные и печатные варианты приводятся ниже, в примечаниях к соответствующим местам основного текста.

От издателя

Впервые — ОЗ, 1869, No 1, стр. 279-281 (вып. в свет 12 январи).
Сохранилась наборная рукопись главы (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой (ЦГАЛИ).
Первая, вступительная главка к произведению выполняет в ‘Истории одного города’ сразу несколько функций. Прежде всего, акцентируя внимание читателей на нелепости глуповской ‘истории’, на общем фантастическом колорите ‘найденных’ им ‘тетрадей’, писатель, что сразу же отметил наблюдавший за ‘Отечественными записками’ цензор H. E. Лебедев, лишает цензуру ‘основания к судебному преследованию автора за намерение оскорбить власть и ее представителей’ (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции. М. — Л. 1926, стр. 33). Далее, упоминая о том, что даже по скудным фактам, сообщаемым глуповскими архивариусами, оказывается не только возможным ‘уловить’ физиономию Глупова, но и ‘уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах’, Салтыков тем самым, правда пока еще очень осторожно, устанавливает внутреннюю зависимость между трагическим ‘глуповским мартирологом’ и деятельностью ‘высших сфер’, подлинный характер которых будет раскрыт в последующих главах. Наконец, настойчиво разъясняя, что внутреннее содержание ‘Летописца’ ‘по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время’ и что таким фантастическим элементом в общей истории Глупова следует, очевидно, признать не господствующий в нем ‘порядок вещей’, не взаимоотношения его ‘правителей’ и ‘народа’, а лишь частные, второстепенные подробности, вроде способности градоначальников летать по воздуху или ходить задом наперед, Салтыков как бы дает понять своему читателю, что его ‘Глуповский Летописец’ рассказывает не только о ‘прошлом’, но и о ‘настоящем’, живой русской действительности середины XIX столетия.
…происходившие в высших сферах… — В тексте ‘Отеч. записок’ вместо этого было ‘происходивших в Петербурге’. Противопоставление Глупова Петербургу позволяло считать Глупов всего лишь неким провинциальным городом, что существенно ограничивало замысел ‘Истории одного города’, и Салтыков сделал замену.
Все они секут обывателей… — Сечение как основной метод ‘воспитания’ народа широко практиковалось в России не только во времена крепостничества, но и в ‘либеральные’ 60-е годы. ‘Есть грубые натуры, на которых ничто не действует, кроме телесной боли’, — цитирует, например, ‘Колокол’ в августе 1864 года ‘Московские ведомости’ Каткова (‘Колокол’, 1864, 15 августа, No 188, стр. 1548). По сообщению Л И. Розанова, Холмское земское собрание полагало необходимым в 1869 году ‘ввести вновь телесные наказания — с целию поднятия народной нравственности’ (ОЗ, 1869, No 1, стр. 185) и т. д.
…возвышались до трепета, исполненного доверия. — ‘В душе ваших подданных, — писал по поводу ‘трепета’ россиян энциклопедист Дени Дидро императрице Екатерине II, — есть какой-то оттенок панического страха — должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжительного господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается, совершенно как жители Лиссабона или Макао, только с той разницей, что те боятся землетрясений материальных’ (‘Дидро и Екатерина II ‘, стр. 50).
Летопись… обнимает период времени с 1731 по 1825 год. — Указанные писателем хронологические рамки ‘Летописца’ формально охватывают период с начала царствования в России императрицы Анны Иоанновны до смерти Александра I и восстания декабристов, однако непосредственное содержание описываемых им событий или — точнее — процессов не только далеко не укладывается в рамки 1731-1825 годов, но и, как правило, вообще не может быть приурочено исключительно к какому-либо определенному времени, сатирически совмещая в себе некоторые общие признаки совершенно различных эпох, различных периодов развития русского самодержавного государства. Этим объясняется и наличие в ‘Истории одного города’ довольно большого количества специально оговариваемых ‘анахронизмов’, и сознательное смешение писателем отдельных ‘свидетельств истории’, и сатирическая ‘многоликость’ большинства глуповских градоначальников и т д.
В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. — Намек на жесточайшую реакцию, наступившую после поражения декабристов и восшествия на престол Николая I, создавшего в 1826 году особое III Отделение для борьбы с внутренней ‘крамолой’.
Погодинское древлехранилище — принадлежавшее М. П. Погодину собрание письменных и вещественных памятников русской старины (в Москве).
Архивный Пимен — в данном случае глуповский архивариус-летописец, подобно пушкинскому Пимену (‘Борис Годунов’), описывает, ‘не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни’ был.
…от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. — С. Н. Шубинский, Д. Л. Мордовцев, П. И. Мельников — по определению самого Салтыкова, русские ‘фельетонисты-историки’ (см. прим. к главе ‘Сказание о шести градоначальницах’), роющиеся в историческом ‘навозе’ и всерьез принимающие его ‘за золото’ (письмо к А. Н. Пынину от 2 апреля 1871 г.). И в рукописном, и в журнальном тексте вместо ‘г-на Шубинского’ упоминается М. И. Семевский, который, как говорилось в рукописи, упустив ‘Летописец’, ‘прозевал свое счастье’.
…издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина… — Ссылкой на М. П. Погодина — крупного русского историка, бывшего активным защитником принципов ‘православия, самодержавия и народности’, — писатель иронически подчеркивает научную, документальную ‘достоверность’ созданного им произведения и — вместе с тем — делает самого Погодина объектом язвительной насмешки как своего рода стража именно ‘глуповских’ особенностей подлинной истории России. Так, в конце 60-х годов, развивая свои излюбленные идеи о ‘патриархальности’ русского крестьянства, Погодин выступил с едко высмеянным тогда же русской демократической печатью рассказом ‘Две черты из русского быта’, в котором с умилением описывал некоего молодого пастуха, обратившегося к своему старосте с просьбой: ‘Высеките меня хорошенько, авось не стану пить’. ‘Почтенный человек!’ — восхищался им автор (‘Русский’, 1868, No 122, от 9 декабря). Подобного рода выступления позволили Салтыкову еще в 1861 году задать ‘весьма важный вопрос: труды ли Михаила Петровича сделали то, что Глупов кажется Глуповым, или Глупов сделал то, что труды Михаила Петровича кажутся глуповскими? Петр Великий создал Россию, или Россия создала Петра Великого?’ (наст. изд., т. 3, стр. 508).

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца

Впервые — ОЗ, 1869, No 1, стр. 281-283 (вып. в свет 12 января).
Сохранилась наборная рукопись (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ).
Передав во второй главе слово безответному архивариусу — смиренному Павлушке Маслобойникову, — Салтыков получил возможность значительно более определенно высказаться как о характере глуповской истории в целом, так и об основной теме своего необычного произведения. Поэтому в ‘Обращении к читателю’ количество глуповскнх ‘подвижников’ — преднамеренно или, по мнению некоторых исследователей, благодаря случайному совпадению — оказывается неожиданно равным количеству русских самодержцев, следовавших ‘один за другим’ с момента венчания на царство первого русского царя Ивана IV Васильевича (см. вступительную статью), ‘слава’ же этих ‘подвижников’, приравнивается к громкой ‘славе’ ‘безбожных’ Неронов и Калигул, самые имена которых вызывали у образованного читателя совершенно определенные представления. ‘Несмотря на все умозрительные изъяснения, — пишет, например, Карамзин, — характер Иоанна (Грозного. — Г. И.), героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров, если бы Калигула, образец государей и чудовище, если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения, не царствовали в Риме… Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся!’ (Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. IX, СПб. 1852, стр. 438-439). ‘Имя Нерон, — утверждает, в свою очередь, Д. И. Фонвизин, — заключает в себе идею лютого тирана’ (Д. И. Фонвизин. Сочинения, письма и избранные переводы, СПб. 1866, стр. 280). ‘Кай Цезарь Калигула, — напоминает в 1869 г. журнал ‘Отеч. записки’, — в продолжение трех лет совершил все гнусности, которые только может придумать фантазия, обезумевшая от безграничного упоения преступлениями’ (‘Отеч. записки’, 1869, No 1, стр. 246) и т. д. Не удивительно, что, по словам архивариуса, некое ‘трогательное соответствие’ между буйными глуповскими ‘начальниками’ и кроткой глуповской ‘чернью’ ‘само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий? Но сие же самое соответствие, — замечает он, — <...> служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание ‘. (Подчеркнуто мною. — Г. И.) Так, во второй главке ‘Истории одного города’, витиеватым языком последнего глуповского архивариуса, автор раскрывает перед читателем основную, ведущую тему всего своего произведения, затронувшего в аллегорической форме один из важнейших вопросов русской общественной жизни XVIII-XIX веков, — вопрос о взаимоотношении народа и неограниченной, деспотической власти.
…христиане, от Византии свет получившие… — Из Византии в конце X века пришло на Русь христианство.
Калигула! твой конь в сенате… — цитата из стихотворения Г. Р. Державина ‘Вельможа’ (1794).
…лживою еллинскою мудростью… — обычное выражение древнерусских начетчиков для обозначения античной философии и культуры.
…сей виноград, в меру благодарящий — вместо древнерусского ‘вертоград’ — сад.
Скудельный сосуд — хрупкий, ломкий.
…город Глупов… в согласность древнему Риму… — Сопоставление Глупова с Римом должно, по мысли летописца, подчеркнуть его силу и величие, недаром ‘третьим Римом’ называлась когда-то Москва (см.: H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 2, СПб. 1851, стр. 230-231).
…Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой… — в ‘Ревизоре’ Н. В. Гоголя Тряпичкиным назван один из столичных приятелей Хлестакова.
…дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в своем ‘Архиве ‘. — П. И. Бартенев с 1863 года издавал ‘историко-литературный’ журнал ‘Русский архив’, большую часть которого занимали невыразительные, случайно подобранные, а то и просто анекдотические историко-документальные материалы. В журнальном тексте было ‘…дабы не попали наши тетрадки к г. Семевскому, и дабы не сделал он из того какой истории’. В 1870 году, то есть в год подготовки и выхода первого отдельного издания ‘Истории…’, М. И. Семевский основал журнал ‘Русская старина’ и подарил Салтыкову ‘билет’ для получения годового комплекта журнала.

О корени происхождения глуповцев

Впервые — ОЗ, 1870, No 9, стр. 130-138 (вып. в свет 4 сентября).
Журнальный текст главы сопровождался примечанием: ‘Статью эту следовало напечатать в самом начале ‘Истории одного города’, но тетрадка, в которой она заключалась, долгое время считалась утраченною и только на днях счастливый случай доставил ее в мои руки. Изд.’. Во всех отдельных изданиях глава печаталась вслед за ‘Обращением к читателю от последнего архивариуса-летописца’. Рукопись не сохранилась.
В основу рассказа ‘О корени происхождения глуповцев’ писатель положил предание о добровольном ‘призвании’ в страну трех варяжских князей — Рюрика, Синеуса и Трувора, — будто бы предпринятом новгородцами по мудрому, хотя и вынужденному совету древнего старца Гостомысла. Однако, если, например, Карамзин писал, что ‘отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года <...> обязано величием своим счастливому введению монархической власти’ (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 113), а современная Салтыкову реакционная газета ‘Весть’ утверждала, что ‘исторически законная власть и есть именно законная потому, что она, вековым процессом истории, вкоренилась в народное сознание как держава правды’ (‘Весть’, 1867, No 51 от 5 мая), то в ‘Истории одного города’ добровольный отказ от воли, приведший к переименованию головотяпов в глуповцев и к появлению у глуповцев ‘князя’ (или, как поют они, возвращаясь домой, царя), собственно и знаменует собой начало ‘глуповской истории’, начало опирающегося на силу ‘законного’ грабежа и насилия. Поместив эту главу непосредственно за ‘Обращением к читателю’, писатель, с одной стороны, усиливает наметившееся ‘сближение’ фантастической глуповской истории с официальной историей России, и, с другой стороны, как бы подготавливает возможность проследить развитие этой ‘истории’ от самого ее зарождения до появления в Глупове загадочного и грозного ‘Оно ‘.
…народ, головотяпами именуемый… — ‘Головотяпами’, — разъяснял сам писатель в примечании к журнальному тексту главы, — собственно, называются егорьевцы. См. Сахарова ‘Сказания русского народа’. — Изд. ‘.
Гиперборейское море — в античной мифологии неведомое северное море, по берегам которого живут легендарные гипербореи, питающиеся соком цветов и не знающие каких-либо тревог и волнений.
По соседству с головотяпами жило множество независимых племен… — ‘Утверждаю, — говорит Салтыков о своих ‘героях’ в письме в редакцию ‘Вестника Европы’, — что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности’. У И. П. Сахарова в ‘Сказаниях русского народа’ действительно упоминаются ‘племена’, жившие ‘по соседству с головотяпами’. При этом, разъясняет Сахаров, ‘моржеедами ‘ назывались архангельцы, ‘гущеедами ‘ и ‘долбежниками ‘ — новгородцы, ‘клюковниками ‘ — владимирцы, ‘куролесами ‘ — брянцы, ‘вертячими бобами ‘ — муромцы, ‘лягушечниками ‘ — дмитровцы, ‘лапотниками ‘ — клиновцы, ‘чернонебными ‘ — коломенцы, ‘проломленными головами ‘ — орловцы, ‘слепородами ‘ — пошехонцы, ‘вислоухими ‘ — ростовцы, ‘кособрюхими ‘ — рязанцы, ‘ряпушниками ‘ — тверитяне, ‘заугольниками ‘ — холмогорцы, ‘рукосуями ‘ — чухломцы (т. 1, кн. 2, СПб. 1841, раздел — ‘Русские народные присловья’), ‘лукоедами ‘ — арзамасцы, ‘крошевниками ‘ — капорцы (т. 2, кн. 7, СПб. 1849, раздел — ‘Дополнения ко второй книге сказаний русского народа. Русские народные присловья’).
…больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие (то есть новгородцы, тверичане и рязанцы). — Новгородская феодальная республика вошла в состав русского централизованного государства лишь в 1478 году, Тверское княжество — в 1485 году, Рязанское — в 1521 году.
…тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную. — Ср. с рассказом Сахарова: ‘Когда-то Рязанцы воевали с Москвичами. Сошлись стена с стеной, а драться никому не хочется. Вот Москвичи и догадались: пустить солнышко на Рязанцев: ‘ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их’. Засветило солнышко с утра, а Москвичи и стали махать шапками на Рязанскую сторону. Ровно в полдень солнце поворотило свой лик на Рязанцев. Догадались и Рязанцы: высыпали из мешков толокно, и стали ловить солнышко. Поднимут мешки вверх, наведут на солнышко, да и тотчас завяжут. Поглядят вверх, а солнышко все на небе стоит, как вкопанное. Несдобровать нам, говорили Рязанцы. Попросим миру у Москвичей, пускай солнце возьмут назад. Сдумали и сделали’ (И. Сахаров. Сказания русского народа, т. 1, кн. 2, СПб. 1841, стр. 115).
…Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили и т. д. — Пословицы и сказания, приведенные в указанной работе Сахарова и в книге В. И. Даля ‘Пословицы русского народа’, M. 1862 (в основном — в разделе ‘Русь — родина’). Отсюда же взяты писателем ‘сведения’ и о других ‘подвигах’ головотяпов (подробнее см. ‘Комментарий’ Б. М. Эйхенбаума в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). История одного города, Детгиз, Л. 1935, стр. 234-240).
После слов: ‘Драть их… свободно ‘ в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 г. было:
но и этого на свой счет не приняли, а подумали, что, должно быть, он про свою же братию, про новоторов, так говорит.
— Этих точно, что драть надо, — говорили они меж собой, — потому, они воры сущие. Построили намеднись железную дорогу, доходу от нее показывают полтораста рублев в день, а расходу сколько — того не показывают!
Такали мы, такали, да и протакали! — См. стр. 500.
Не шуми, мати, зелена дубравушка… — широко известная русская ‘разбойничья’ песня, впервые появилась в печати уже в XVIII веке. (Салтыков познакомился с ней, вероятно, по сборнику ‘Песни русского народа’, ч. IV, в типографии Сахарова, СПб. 1839, стр. 164-166. Эпиграф из ‘Дубравушки’ предпослан рассказу 1859 года ‘Развеселое житье’ (см. т. 3).
Сычужники — любители сычуга, желудка жвачных животных, прозвище ельчан.
Соломатники — любители ‘соломаты’, овсяной крупы, поджаренной на масле или сале, или жидкой мучной кашицы, прозвище ливенцев.

Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным

Впервые — ОЗ, 1869, No 1, стр. 284-287 (вып. в свет 12 января). Сохранилась черновая рукопись (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой (ЦГАЛИ).
По мере работы над главой порядок следования градоначальников постепенно претерпел у писателя следующие изменения:
Рукопись ‘Отеч. записки ‘ Издание 1870 г. 1. Клементий Клементий Клементий 2. Ферапонтов Ферапонтов Ферапонтов 3. Великанов Великанов Великанов 4. Урус-Кугуш… Урус-Кугуш… Урус-Кугуш… 5. Ламврокакис Ламврокакис Ламврокакис 6. Баклан Баклан Баклан 7. Пфейфер Пфейфер Пфейфер 8. Двоекуров Брудастый Брудастый 9. Де Санглот Двоекуров Двоекуров 10. Фердыщенко Де Санглот Де Санглот 11. Бородавкин Фердыщенко Фердыщенко 12. Негодяев Бородавкин Бородавкин 13. Брудастый Негодяев Негодяев 14. Перехват-Залихватский Перехват-Залихватский Микаладзе 15. Беневоленский Беневоленский Беневоленский 16. Микаладзе Микаладзе Прыщ 17. Груздев Прыщ Иванов 18. Прыщ Иванов Дю-Шарио 19. Иванов Дю-Шарио 20. Дю-Шарио Грустилов Грустилов 21. Грустилов Угрюм-Бурчеев 22. Столпаков Перехват-Залихватский
Уже в рукописи главы цифра 8 (Двоекуров) была переправлена Салтыковым на 9, цифра 13 (Брудастый) — на 8, 15 (Груздев) — на 17 (такой же номер — 15 — имел и Беневоленский), 18 (Иванов) — на 19, 19 (дю-Шарио) — на 20, 20 (Грустилов) — на 21, 21 (Столпаков) — на 22. Против фамилии Прыща, характеристика которого шла после характеристики Столпакова, Салтыков поставил цифру 18. В гранках с авторской корректурой журнального текста ‘Описи…’ Груздева (No 17) заменил Прыщ, а в первом отдельном издании ‘Истории одного города’ Столпакова (его характеристика еще имеется в корректуре) — Перехват-Залихватский. При этом в гранках с авторской корректурой вслед за Ивановым (No 18) шел сразу дю-Шарио (No 20), такой же пропуск — отсутствие градоначальника с порядковым номером 19 — после появления в ‘Истории одного города’ Угрюм-Бурчеева и очередной перестановки градоначальников оказался и в тексте отдельного издания 1870 года. Возможно, как предположил в свое время первый комментатор ‘Истории одного города’ Р. В. Иванов-Разумник и как это утверждает на основании анализа сложной правки в автографе ‘Описи…’ С. А. Макашин, этот пропуск явился результатом простого авторского ‘просмотра’, возможно, что тоже не исключается исследователями, ‘здесь могли иметь место и цензурные причины’ (см.: Р. В. Иванов-Разумник. ‘История одного города’. Комментарии и примечания. — В кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М.-Л. 1926, стр. 605-606. С. Макашин. Предисловие ‘От редактора текста’ к изданию ‘История одного города’, ‘Academia’, M. 1935).
Сознательно прервав свой рассказ о развитии глуповской ‘истории’ и перейдя к краткой характеристике всесильных глуповских ‘властителей’, Салтыков в ‘Описи градоначальникам…’ показывает то общее, что лежит в основе деятельности большинства этих ‘властителей’ (‘делал походы против недоимщиков’, ‘обложил в свою пользу жителей данью’, ‘брал однажды приступом город Глупов’ и т. д.) и что, в сущности, и определяет содержание его дальнейшего повествования. Вместе с тем прозрачный намек издателя на связь глуповской ‘эпопеи’ с жизнью ‘высших сфер’, осторожно сделанный писателем в первой главе произведения, явно получает здесь своеобразное ‘историческое обоснование’, так как ‘разнообразные перемены’, происходившие в этих ‘сферах’, сразу же влекли за собой весьма заметные ‘перемены’ и в судьбах глуповских градоначальников, что особенно видно на примере Пфейфера, Негодяева и Грустилова.
Опись градоначальникам… от вышнего начальства поставленным. — Возможно, что в данном случае под ‘вышним начальством’, пользуясь эзоповским языком, писатель подразумевает не царское правительстве и его главу — императора, а божественную власть. (‘…В современном языке, — утверждает в 1895 году ‘Словарь русского языка, составленный вторым отделением имп. Академии наук’, — слово вышний употребляется почти только в применении к богу, в других случаях оно по большей части заменяется прилагательным сравн. и прев, степ.’ (т. I, СПб. 1895). Царь же, как это считалось и внушалось народу, является ‘помазанником божьим’, власть царю дается ‘от бога’. Следовательно, говоря о глуповских градоначальниках, как правителях, власть которым дало ‘высшее начальство’ (или ‘бог’), Салтыков лишний раз подчеркивает самодержавный характер двадцати двух наследников первого глуповского князя {Впрочем, Салтыков употребляет слово ‘вышний’ и как синоним слова ‘высший’ (см., например, в ‘Господах ташкентцах’: Хмылов ‘подавал в губернское правление просьбу об определении… ‘куда угодно, по усмотрению вышнего начальства’). — Ред.}.
Бригадир — воинское звание, среднее между полковником и генералом, учрежденное Петром I и уничтоженное Павлом I. В гражданской службе соответствовало статскому советнику.
Бывый брадобрей… герцога Курляндского… — ‘Бывший брадобрей’ (Ферапонтов), ‘бывший денщик’ (Фердыщенко), ‘бывший истопник’ (Негодяев) — намек на ‘политическую карьеру’ некоторых реальных лиц, в свое время широко известных в России. Так, из денщика в ‘светлейшего князя’ превратился А. Д. Меншиков. ‘Истопник, топивший печи в покоях императрицы, — пишет в своих записках П. В. Долгоруков, — был одним из самых преданных Бирону людей <...> Этому истопнику даровали дворянство 3 марта 1740 г. <...> Его звали Алексей Милютин. Один из его правнуков теперь военный министр — другой министр, статс-секретарь Царства Польского’ (‘Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновпы’, 1909, стр. 107). ‘Фаворитизм Кутайсова, — пишет Н. И. Греч, — был еще удивительнее, хотя и имел пример в брадобрее Лудовика XI. Пленный турчонок мало-помалу сделался обер-шталмейстером, графом, Андреевским кавалером и не переставал брить государя’ (Павла I. — Г. И.) (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 156).
Экономии директор — директор учреждения, ведавшего хозяйственными вопросами.
…в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом… — ‘Несмотря на преувеличенные похвалы добросердечию и милосердию Елисаветы, страшная тайная канцелярия и в ее время не была праздною: много жертв гибло за какое-нибудь нескромное суждение о поступках императрицы или ее любимцев. Она <...> чрезмерно занята была красотою своей, и горе тому, кто смел соперничать с нею в телесных преимуществах. Известную красавицу, фрейлину Лопухину, она осудила быть высеченной кнутом с отрезанием языка и в ссылку в Сибирь, и вся вина ее состояла в красоте, возбудившей ревнивое чувство в сердце Елисаветы’ (‘Записки Фонвизина ‘, стр. 37). У Салтыкова контаминация: реальную Лопухину звали Наталья.
Капитан-поручик из лейб-кампанцев. — Лейб-кампанцы — солдаты и офицеры одной из рот Преображенского полка, содействовавшие восшествию на престол императрицы Елизаветы Петровны и щедро награжденные затем землей и крепостными крестьянами.
…в 1745 году уволен с распубликованием — с широким оповещением об увольнении.
Баклан, Иван Матвеевич… — ‘Баклан’, — по определению Даля, — ‘болван, чурбан, чурка… Не по баклану ум. Велик баклан, да есть изъян…’ (Толковый словарь живого великорусского языка, т. I, М. 1955, стр. 40).
…голштинский выходец… сменен в 1762 году за невежество. — До того, как сделаться великим князем, а затем и русским императором (убит в 1762 г.), Петр III носил титул ‘герцога Гольштейн-Готторпского’.
…Брудастый, Дементий Варламович. — ‘Брудастые’ — порода русских гончих, отличавшихся ‘сварливым’ характером и злобой. О Брудастом в рукописи было сказано:
Оказался с фаршированной головой, что не помешало ему привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Имел жену и детей. Диковинное сие дело так бы и осталось для всех тайною, если бы не раскрыл его губернский предводитель дворянства, как о том повествуемо будет ниже. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся три недели и три дня’ (исправлено на ‘семь дней’).
Впоследствии писатель наделил Брудастого прозвищем градоначальника Груздева, о котором в рукописи говорилось:
Груздев, майор, Иван Пантелеич, прозванный ‘Органчиком’. Замечательный сей правитель заслуживает особливого описания. Разбился в прах при падении с лестницы в 1816 году.
У Излера на минеральных водах. — См. выше прим. к стр. 7.
Это очевидная ошибка. — Прим. изд. — первый случай оговариваемого писателем анахронизма, подчеркивающий общую условность всей ‘глуповской’ хронологии.
Бородавкин, Василиск Семенович. — ‘Василиск’, — сказочный ‘змий, взором убивающий’ (И. П. Сахаров, Сказания русского народа, т. 2, кн. 5, СПб. 1819, стр. 23).
Игра ламуш — карточная игра, вошедшая в употребление в России в начале XIX века.
Съезжий дом — особое помещение при полиции, в котором по распоряжению администрации производились телесные наказания.
Негодяев. — См. прим. к главе ‘Эпоха увольнения от войн’, стр. 575.
…из добытого камня настроил монументов. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и в издании 1870 года следовало:
Имел ноги, обращенные ступнями назад, вследствие чего, шедши однажды пешком в городовое правление, не токмо к цели своей не пришел, но, постепенно от оной удаляясь, едва совсем не убежал из пределов, как был изловлен на выгоне капитан-исправником, и паки водворен в жительство.
Беневоленский. — См. прим. к главе ‘Эпоха увольнения от войн’, стр. 576.
Предсказал гласные суды и земство. — Гласные суды и земство возникли в России в 1864 году.
Прыщ, майор, Иван Пантелеевич… уличен местным предводителем дворянства. — В рукописи текст был другой:
Прыщ, Александр Аркадьевич, статский советник. — Бывый конюх графа Аракчеева. Имел совершенно круглую голову и семь дочерей, кои постоянно глядели в окна. Сверх того, будучи слюняв, ко всем лез лизаться. Не верил в гласные суды и земство и охотно брал взаймы деньги. Доносил. Супруга его, Полина Александровна, была великая сплетница и ела печатные пряники. Умер в 1818 году от глупости.
Грустилов, Эраст Андреевич… Отличался нежностью и чувствительностью сердца… — Ср. со следующей характеристикой Александра I после убийства его отца, императора Павла I: ‘Воспоминание об этой страшной ночи преследовало его всю жизнь и отравляло его тайною грустью. Он был добр и чувствителен, властолюбие не могло заглушить в его сердце жгучих упреков совести даже и в самое счастливое и главное время его царствования после отечественной войны’ (‘Записки Фон-Визина ‘, стр. 76). В рукописи о Грустилове говорилось, что он не только ‘друг Карамзина’, но и ‘домашний воспитатель Тургенева’.
Перехват-Залихватский. — В журнальном тексте ‘Истории одного города’ о Перехват-Залихватском было сказано:
Перехват-Залихватский, Архистратиг Стратилатович, майор. Прозван от глуповцев ‘Молодцом’ и действительно был оным. Имел понятие о конституции. Все возмущения усмирил, все недоимки собрал, все улицы замостил и ходатайствовал об основании кадетского корпуса, в чем и успел. Ездил по городу, имея в руках нагайку, и любил, чтобы у обывателей были лица веселые. Предусмотрел 1812 год. Спал под открытым небом, имея в головах булыжник, курил махорку и питался кониною. Спалил до шестидесяти деревень, и во время вояжей порол ямщиков без всякого послабления. Утверждал, что он отец своей матери. Вновь изгнал из употребления горчицу, лавровый лист и прованское масло и изобрел игру в бабки. Хотя наукам не покровительствовал, но охотно занимался стратегическими сочинениями и оставил после себя многие трактаты. Явил собой второй пример градоначальника, умершего на экзекуции (1809 г.).
Думается, что данная характеристика — при всей ее сатирической емкости — имеет непосредственное отношение к императору Павлу I. Прежде всего, с Павлом I Перехват-Залихватского сближает то обстоятельство, что он ‘предусмотрел 1812 год’, так как именно Павел I посылал Суворова воевать с Наполеоном, тем самым как бы ‘предусмотрев’ 1812 год. Далее, Перехват-Залихватский утверждал, что ‘он отец своей матери’, в то время как Павлу I ‘натолковали с детских еще лет, что Екатерина похитила престол, ему принадлежащий, что он должен был царствовать, а она повиноваться’ (‘Смерть Павла I’ — ‘Исторический сборник Вольной Русской типографии в Лондоне’, кн. 2, Лондон, 1861, стр. 23). Царь же, по распространенному выражению, не только ‘правитель’, но и ‘отец’ своих подданных. Следовательно, став при жизни Екатерины царем, Павел одновременно сделался бы и ее ‘отцом’. Наконец, Павел I, как и Петр III, ‘являл собой второй пример’ императора, погибшего от заговорщиков. Таким сложным путем шел иногда сатирик, показывая, что за ‘градоначальники’ правили его ‘Глуповом’.
Архистратиг — военачальник.

Органчик

Впервые — ОЗ, 1869, No 1, стр. 287-301 (вып. в свет 12 января).
Сохранились разрозненные рукописи первоначальной редакции главы (ИРЛИ)и гранки главы ‘Неслыханная колбаса’ с авторской корректурой (ЦГАЛИ). Выработка окончательной редакции текста производилась непосредственно в гранках, где впервые и появилось название главы ‘Органчик’, заменившее два прежних названия: ‘Фаршированная голова’ (в рукописи) и ‘Неслыханная колбаса’ (в корректуре).
Сводная редакция очерков опубликована Н. В. Яковлевым в журнале ‘Резец’, 1935, No 2, стр. 4-6.
Первоначальная редакция главы ‘Неслыханная колбаса’ состояла, по сути дела, из двух, не очень связанных между собой рассказов: рассказа об административной деятельности лишенного мозга — его заменял ‘трюфель’ — градоначальника Брудастого и рассказа о столкновении вкусно пахнущего градоначальника с глуповским предводителем дворянства. Готовя произведение к печати, Салтыков разделил оба эти рассказа, что и привело к замене образа ‘Неслыханной колбасы’ более выразительным ‘Органчиком’ и перенесению образа градоначальника с фаршированной головой — им стал майор Прыщ — в главу ‘Эпоха увольнения от войн’. Непосредственно в тексте произведения глава ‘Органчик’ служит связующим звеном между первым рассказом летописца ‘О корени происхождения глуповцев’ и его последующими рассказами о деятельности глуповских ‘начальников’, ибо пустоголовый Брудастый не только явно подхватывает зловещее княжеское ‘запорю!’, слегка видоизменив его на ‘разорю!’ и ‘не потерплю!’, но и фактически, декларирует то, что осуществят затем сменившие его ‘подвижники’.
Квартальный надзиратель — полицейский офицер, отвечающий за ‘порядок жизни’ городского квартала.
Хотин — турецкая крепость на берегу Днестра, в XVII-XVIII веках неоднократно капитулировавшая перед русскими и польскими войсками. Окончательно отошла к России в 1807 году.
Будочник — низший полицейский чин, основной обязанностью которого, по образному выражению Г. И. Успенского, было ‘тащить’ и ‘не пущать’, причем ‘тащил он обыкновенно туда, куда решительно не желали попасть, а не пускал туда, куда этого смертельно желали’ (‘Будка’).
…целый город выпорет! — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало: ‘Некоторые (наиболее прозорливые) при этом чесались. Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову ‘не потерплю!’, и додумались до того, что потребность чесаться от ‘некоторых’ распространилась на всех. Наконец…’
…во времена тушинского царика… — то есть при самозванце Лжедмитрии II, устроившем свою ‘царскую резиденцию’ в подмосковном селе Тушино и делавшем оттуда набеги на близлежащие города и села.
…прекратил… анализ недоимочных реестров… — очевидно, имеется в виду предложение об установлении новой системы описи, оценки и продажи движимого крестьянского имущества для покрытия недоимок, выдвинутое в 1864 году ‘Комиссией для пересмотра системы податей и сборов’ (см.: ‘Сборник сведений и материалов по ведомству Министерства финансов’, т. 3, СПб. 1865, No 9, стр. 113).
…самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты — то есть без права замены его другим лицом (‘охотником’) по так называемой зачетной рекрутской квитанции.
Винтергальтера в 1762 году не было. — Известная часовая и органная мастерская Винтергальтера существовала в Петербурге с 1806 года.
…модными в то время революционными идеями — по-видимому, идеями французских просветителей, объединявшихся вокруг издания знаменитой ‘Энциклопедии’ (1751-1780).
…за повиновение их ожидает не кара, а похвала. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
Как и водится, произошли весьма интересные разговоры:
— Посудина, брат, не посудина, — говорил один достойный гражданин другому, — а ежели посудине велят кланяться, так и ей, матушке, поклонись — вот что!
— Поклониться — для-че не поклониться! Голова не отвалится! — отвечал другой достойный гражданин. — Одначе с посудиной-ту на плечах, как бы оно тово… Казне бы, пожалуй, ущерба какого не сделал — вот что!
…припомнив лондонских агитаторов… — то есть А. И. Герцена и Н. П. Огарева, издававших в Лондоне ‘Колокол’ и ‘Полярную звезду’. ‘Под именем агитатора, — писала в 1870 году петербургская газета ‘Неделя’ о самом понятии ‘агитатора’, — понимают обыкновенного человека, проникнутого самыми крайними революционными стремлениями и отъявленного врага общественного спокойствия. Достаточно назвать человека агитатором, чтобы сразу враждебно настроить против него общественное мнение’ (‘Неделя’, 1870, No 1 от 2 января).
…послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму… Изумительно!! Изд. — Первая опытная телеграфная установка в России появилась лишь в 1836 году, то есть более чем через семьдесят лет после истории с Брудастым.
…официальные дни исчезли… — официальные (или ‘табельные’) дни — дни, официально праздновавшиеся в России.
…обратился к содействию штаб-офицера — подразумевается к жандармскому ‘штабс-офицеру’, представителю в губернии политической полиции, ее высшего органа III Отделения.
…предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым… — Излюбленный — выбранный на какую-либо общественную должность (термин русского обычного права).

Сказание о шести градоначальниках. Картина глуповского междоусобия

Впервые — ОЗ, 1869, No I, стр. 301-314 (вып. в свет 12 января).
Сохранилась часть рукописи (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ). Журнальный текст главы сопровождался следующим примечанием:
‘События, рассказанные здесь, совершенно невероятны. Издатель даже не решился бы печатать эту историю, если бы современные фельетонисты-историки наши: гг. Мельников, Семевский, Шишкин и другие — не показали, до чего может доходить развязность в обращении с историческими фактами. Читая предлагаемое ‘Сказание…’, можно даже подумать, что ‘Летописец’, предвосхитив рассказы гг. Мельникова и Семевского, писал на них пародию’.
‘Сказание о шести градоначальницах’ — глава очень многогранная. С одной стороны, продолжая начатое им раньше условно-сатирическое сближение фантастической истории Глупова с подлинной историей России, Салтыков рассказывает в ней о своего рода ‘глуповском варианте’ тех дворцовых переворотов, которые возвели на престол ‘удачливых’ русских императриц, подчас не имевших на это почти никаких прав. С другой стороны, что отмечено самим писателем в примечании к журнальному тексту главы, в ‘Сказании о шести градоначальницах’ имеются элементы пародии на некоторых современных ему русских фельетонистов-историков, основывавших свои ‘исследования’ на сомнительном анекдотическом материале, в огромном количестве печатавшемся в 60-е годы в различных сборниках и журналах. Так, в частности, ‘Картина глуповского междоусобия’ в ‘Истории одного города’ явно перекликается с полубеллетристическим трудом П. И. Мельникова ‘Княжна Тараканова и принцесса Владимирская’, отнесенным ‘Отеч. записками’ к той ‘якобы исторической литературе, в которой история граничит с фельетонами и скандальными изобличениями мелких газет’ (ОЗ, 1868, No 6, стр. 203). Наконец, в ‘Сказании о шести градоначальницах’ содержатся и завуалированные намеки на современную сатирику злобную антипольскую кампанию, ставившую своей задачей внушить восприимчивому ‘обывателю’, что все ‘беспорядки’ в России чаще всего объясняются некоей ‘тайной интригой’ ненавидящих ее поляков. Бешеную травлю поляков ведут в 60-е годы ‘Московские ведомости’ Каткова, ‘красочный’ антипольский материал появляется в это время в ряде других изданий, участие в антипольских демонстрациях становится признаком ‘патриотизма’, признаком ‘хорошего тона’, подтверждающим безграничную преданность ‘россиян’ ‘исконно русским’ устоям. ‘В театре, — записывает, например, в своем дневнике 31 августа 1863 года В. Ф. Одоевский, — давали ‘Жизнь за царя’. В Петербурге мазурку встретили свистками, так что опустили занавес и оркестр заиграл ‘боже царя храни’ (‘Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859-1869 гг.’. — ЛН, No 22-24, М. 1935, стр. 173). ‘Государь, — заносит в свой дневник 4 апреля 1866 года П. А. Валуев, — спросил его (Каракозова. — Г. И.): русский ли он и за что стрелял в него? (Вероятно, спросил, не поляк ли он)’ (‘Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел’, т. II, изд. АН СССР, M 1961, стр. 114). Рассказ некоего Пригердитеса о его работе в Минской губернии публикует 21 февраля 1869 года газета ‘Новое время’. ‘…Лез из кожи, думал — получу ферму и заживу припеваючи, — жалуется в нем Пригердитес, — но не тут-то было. Польская интрига одолела…’ (‘Новое время’, 1869, No 36) и т. д. Отзвуком на эту кампанию и является в ‘Сказании о шести градоначальницах’ рассказ о ‘тайной интриге’ панов Кшепшицюльского и Пшекшицюльского.
…француженки, девицы де Сан-Кюлот… — Санкюлот (от франц. sans-culottes — ‘бесштанник’) — насмешливое прозвище, данное французскими аристократами XVIII века, носившими короткие штаны (culotte) с чулками, беднякам, носившим длинные штаны, впоследствии оно стало почетным наименованием якобинцев. В ‘Истории одного города’ Салтыков иронически использует прямое значение этого слова, давая понять тем самым, что за ‘модное заведение’ содержала в Глупове девица де Сан-Кюлот.
…Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непременного характера, мужественного сложения, с лицом темно-коричневогоцвета... — По-видимому, намек на правившую в России с 1730 по 1740 год императрицу Анну Иоанновну. ‘Императрица Анна Иоанновна, — пишет о ней кн. П. В. Долгоруков, — была роста выше среднего, очень толста и неуклюжа, в ней не было ничего женственного: резкие манеры, грубый мужской голос, мужские вкусы. Она любила верховую езду, охоту, и в Петергофе, в ее комнате всегда стояли наготове заряженные ружья: у нее была привычка стрелять из окна пролетающих птиц’ (‘Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны’, М. 1909, стр. 105). Анна Иоанновна, вспоминает другой мемуарист, ‘престрашного была взору. Отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше и чрезвычайно толста’ (‘Памятные записки княгини Наталии Борисовны Долгоруковой’. — РА, 1867, стр. 18). Чертами Анны Иоанновны писатель отчасти наделил и сменившую Ираиду Лукинишну Клементинку де Бурбон.
…нося фамилию Палеологовых. — Палеологи — династия византийских императоров. На племяннице последнего византийского императора — Константина XI Палеолога — был женат Иоанн III, чем, очевидно, и объясняются слова писателя о том, что ‘нося фамилию Палеологовых, она (Ираида Палеологова. — Г. И.) видела в этом некое тайное указание’. В рукописи главы вместо ‘Ираида Лукинишна Палеологова’ значилось ‘Ираида Лукинишна Багрянородная’, причем, по словам Салтыкова, ‘фамилия эта была дана ее мужу в семинарии, в знамение того, что у него были рыжие волосы и лицо багряное’.
…склонив на свою сторону четырех солдат… — Ср. с рассказом аббата Шаппа д’Отероша о восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны: ‘Елисавета, в сопровождении четырех человек, отправляется во дворец, чтобы овладеть империею’. ‘Интрига и право сильного, — утверждает он в тон же книге ‘Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 году…’, — предоставляли престол всякому, кто дерзал им завладеть’ (‘Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым’, кн. 4, М. 1869, стр. 304, 302). При Елизавете, пишет о том же времени граф Сегюр, ‘двор был предан интригам: каждый день честолюбцы составляли новые замыслы…’ (‘Записки графа Сегюра ‘, стр. 18).
Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишня, губами. — Ср. с портретом Екатерины II, приехавшей в Россию из Германии и также возведенной на престол преданными ей ‘солдатами’: ‘Облик ее в совокупности не был правильный, но должен был крайне нравиться, ибо открытость и веселость всегда были на ее устах. Она должна была иметь свежесть и прекрасную высокую грудь, доказывающую чрезвычайную тонкость ее стана, но в России женщины скоро толстеют’ (‘Записки об императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем, Адриана Моисеевича Грибовского’, М. 1864, стр. 34).
Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу… — ‘Переворот, который только что совершился в мою пользу, — писала Екатерина II гр. С.-А. Понятовскому 2 июля 1762 года, — похож на чудо. Прямо невероятно то единодушие, с которым это произошло’ (‘Записки императрицы Екатерины Второй’, СПб. 1907, стр. 561).
…предводитель удрал в деревню… — Речь идет о предводителе дворянства, ‘втором лице’ губернии, руководившем выборными дворянскими органами и служившем своего рода посредником между дворянством и административной властью.
…несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. — О ‘польской интриге’ в XVIII веке очень много писал П. И. Мельников в книге ‘Княжна Тараканова и принцесса Владимирская’ (СПб. 1868). Все русские самозванцы, делает, например, ‘открытие’ Мельников, были подготовлены поляками, которые при этом умели так хоронить концы в воду, что ‘ни современники, ни потомство не в состоянии сказать решительное слово об их происхождении’ (стр. 37). Даже ‘пугачевский бунт, — убеждает Мельников читателя, — был не просто мужицкий бунт, и руководителями его были не донской казак Зимовейской станицы с его пьяными и кровожадными сообщниками. Мы не знаем, насколько в этом деле принимали участие поляки, но не можем и отрицать, чтоб они были совершенно непричастны этому делу’ (стр. 34), и т. д.
Охранительные силы — в официальной фразеологии царизма и правой печати силы ‘содействия порядку’, активно поддерживающие и охраняющие самодержавие.
Был, по возмущении, уже день шестый. — Стилизация под библейское сказание о сотворении мира богом — ‘И был вечер, и было утро: день шестый’ (‘Бытие’, 1, 31).

Известие о Двоекурове

Впервые — в книге ‘История одного города’. По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин), СПб. 1870, стр. 59-61.
Рукопись не сохранилась.
Несмотря на то что ‘Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год’, то есть в годы царствования императрицы Екатерины II, образ статского советника Двоекурова, по-видимому, подсказан писателю образом Александра I в первые, ‘либеральные’ годы его царствования. Об этом свидетельствует и упоминание о ‘конституционализме’, якобы имевшем какое-то отношение к загадочной деятельности Двоекурова, и намек на ‘ужас’, некогда испытанный Двоекуровым (об ‘ужасе’ Александра после убийства его отца, императора Павла I, рассказывают почти все мемуаристы начала XIX столетия), и то, что он, ‘вспоминая (вероятнее всего, все то же убийство. — Г. И.), всю жизнь грустил’ (ср. с фамилией градоначальника Грустилова, откровенно напоминающего в ‘Истории одного города’ императора Александра I). Вместе с тем рассказ о статском советнике Двоекурове, как и рассказы о других глуповских градоначальниках, направлен, естественно, не столько против конкретной личности (в данном случае — Александра I), сколько против очень распространенного и во второй половине XIX века определенного типа государственного деятеля, видящего в ‘рассмотрении’ наук одну из важнейших преград на пути их ‘распространения’.
…послужить… поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения. — Вероятнее всего, намек на некоторые ‘конституционные начинания’ императрицы Екатерины II — не случайно градоначальствование Двоекурова ‘соответствовало… самым блестящим годам екатерининской эпохи’, — объявившей себя в первой редакции своего ‘Наказа’ сторонницей некоторых идей французских просветителей-энциклопедистов и издавшей одновременно указы, разрешающие помещикам ссылать своих крестьян на каторгу (1765) и запрещающие крестьянам — под страхом телесных наказаний и ссылки — жаловаться на своих господ.
…записка о необходимости учреждения в Глупове академии… Она печатается дословно в конце настоящей книги, в числе оправдательных документов. — Обещание это не было почему-то выполнено Салтыковым: ‘Записка’ Двоекурова ни в издании 1870 года, ни в изданиях 1879 и 1883 годов не появилась. Однако в 1872 году в ‘Дневнике провинциала в Петербурге’ ‘отставной подполковник Дементий Сдаточный’ предлагает на рассмотрение ‘начальства’ проект ‘О переформировании де сиянс академии’, основной смысл которого сводится как раз к тому, о чем, несомненно, и мечтал в свое время Двоекуров: ‘в столичном городе С.-Петербурге учреждается особливая центральная де сиянс академия, назначением которой будет рассмотрение наук, но отнюдь не распространение оных’.

Голодный город

Впервые — ОЗ, 1870, No 1, стр. 1-16 (вып. в свет 16 января).
Рукопись не сохранилась.
В отличие от предшествующих глав, основанных большей частью на переосмыслении Салтыковым каких-либо исторических событий, глава ‘Голодный город’ почти лишена в произведении заметного ‘исторического’ колорита, знакомя с одним из результатов длительного пребывания Глупова под властью княжеских ‘наследников’. Вместе с тем рассказ о голодном городе имеет прямое отношение как к историческому прошлому периодически голодавшей России, так и к русской действительности конца 60-х годов, точнее — к 1868 году, оставшемуся в памяти современников ‘под мрачным наименованием ‘голодного года ‘ (см. стр. 541-542).
Целовальник — продавец вина в кабаке или питейном доме.
Игра в носки — незамысловатая (‘лакейская’, по словам В. И. Даля) карточная игра, в которой проигравшего бьют картами по носу.
Новая сия Иезавель… навела на наш город сухость. — Иезавель — в Библии жена израильского царя Ахава, язычница, которая ‘подущала’ его ‘делать неугодное перед очами господа’ и служить Ваалу. Разгневанный бог Израиля насылает на страну засуху и голод. Ахав умирает, а Иезавель выбрасывают в окно и останки ее отдают на растерзание псам (3 и 4 ‘Книги царств’).
С самого вешнего Николы… вплоть до Ильина дня — с 9 мая по 20 июля (ст. ст.).
Откупщик — в России XIX века частное лицо, которому государство, за денежный взнос, предоставляло право взыскивать налоги или монопольное ведение торговли (вином и пр.) и имевшее поэтому возможность быстрого и верного ‘обогащения’. Для верхов провинциального чиновничества откупщик был своего рода ‘открытым карманом’, из которого оно часто черпало средства как для себя лично, так и для всякого рода общественных ‘мероприятии’ и ‘увеселений’.
…опять выбрали ходока. — После этих слов в журнальном тексте произведения следовало:
Что должен был предпринять этот новый ходок? Какой услуги могло ожидать от него общество? — никто на эти вопросы ответить не мог. Невзгода до такой степени всех обессилила, что одно только слово отчетливо представлялось испуганному воображению: смерть! Чтобы избавиться от этого слова, чтобы не ощущать на себе его угнетающего действия, человек способен на многое. Он мечется во все стороны, обманывает себя, предпринимает тысячи бесполезных действий. В конце концов он приходит к тому, что начинает жаловаться и проклинать. Если б в эту минуту могло сойти в его душу спокойствие, он, конечно, понял бы, что и жалобы, и проклятия, и стоны — все бесполезно. Но в том-то и дело, что ему совсем не до спокойного созерцания, что он знать не хочет ни уроков прошлого, ни неудач, которые готовит будущее. Он кричит совсем не для того, чтобы оповестить миру о своей горести, а для того, что крик назрел, и надобно, чтоб он так или иначе освободил грудь. ‘Караул!’ — восклицает индивидуум, застигнутый врасплох грабителями среди безлюдной площади. Ужели этот индивидуум не знает, что крик его бесполезен, что никто его не услышит, никто не придет к нему на помощь? Увы! Он ничего в эту минуту не знает! за минуту, конечно, он знал все это, но в настоящее критическое мгновение весь процесс его умственной деятельности внезапно извратился, перевернулся вверх дном. Он ничего не видит, кроме миража, в котором, как в фокусе, скопились все приемы и представления самой обыденной рутины. Он кричит ‘караул’ потому, что все так кричат, потому что в уме его мелькнуло какое-то смутное воспоминание, связанное с этим криком. Очень может статься, что для него несравненно было бы выгоднее пустить в ход кулаки, то есть, во всяком случае, продать свою жизнь возможно дорогой ценой, но он не только ничего не предпринимает, но даже не обороняется, а только кричит и мечется в бессильной тоске…
…а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
и точно, посмотрел бригадир, видит: граждане хорошие, зажиточные, в бунтах не участвуют, терпеть в состоянии.
— Мы, братцы, ничего! — между тем гуторили ‘отпадшие’, покуда бригадир с Аленкой, сидя на крылечке, щелкали зубами орехи, — чтобы мы супротив общества шли — да это упаси боже! Мы только бунтовать не согласны — это так!
Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. — ‘Корни и нити’ — ироническое обозначение ‘распутываемых’ полицией скрытых ‘подпольных связей’ отдельных ‘неблагонадежных элементов’, фразеологический штамп реакционной публицистики второй половины XIX столетия.

Соломенный город

Впервые — ОЗ, 1870, No 1, стр. 16-27 (вып. в свет 16 января).
Рукопись не сохранилась.
Как и ‘Голодный город’, глава ‘Соломенный город’ повествует о страшных бедствиях — пожарах, постоянно обрушивавшихся на ‘деревянную’ и ‘соломенную’ Россию и, в частности, в высшей степени болезненно давших о себе знать в конце 60-х годов. Однако в ‘Истории одного города’ действие ‘сил природы’ сознательно связывается писателем не только с неразумной ‘стихией’, но и с общим нелепым течением всей глуповской ‘истории’, общим ненормальным устройством всей глуповской ‘действительности’, создавшим благоприятную почву для любых трагедий и неурядиц.
Около петровок — около Петрова дня, который отмечался 29 июня (ст. ст.) и который обычно считался первым днем покоса.
…нимало… не формализировались — нимало не стеснялись.
…на реках вавилонских — начало 136 псалма, в котором говорится о тоске иудеев, находившихся в вавилонском плену и с плачем вспоминавших об утраченной родине.
Беззаконновахо! — мы совершили беззаконие (церксл.).
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с богом спорить не приходится. — Не исключено, что в данном случае сатирик вложил в уста Фердыщенко несколько измененные слова Александра I, упоминаемые в поэме Пушкина ‘Медный всадник’: ‘На балкон печален, смутен, вышел он и молвил: ‘С божией стихией царям не совладеть’.
Посрамихом! посрамихом! — клич, с которым расходились из Кремля после ‘прения о вере’ 5 июля 1682 года раскольники, в ту пору находившие сильнейшую поддержку в стрельцах.

Фантастический путешественник

Впервые — ОЗ, 1870, No 1, стр. 28-32 (вып. в свет 16 января).
Рукопись не сохранилась.
Глава ‘Фантастический путешественник’ посвящена Салтыковым еще одной стороне ‘глуповско-российской’ действительности — торжественным путешествиям ‘начальства’ по вверенным ему ‘весям’, вызывавшим подчас почти такой же переполох, что и стихийные бедствия. Особенно показательно в этом отношении путешествие Екатерины II в Крым в 1787 году, организованное честолюбивым Потемкиным (‘патроном’ бригадира Фердыщенко, как сказано о нем в ‘Летописце’), когда десятки тысяч людей были насильственно брошены в ‘Малороссию’ для строительства декоративных деревень и ‘оживления’ пейзажа. ‘Потемкин, <...> — пишет об этом событии сопровождавший Екатерину французский посол Сегюр, — явился здесь столь же деятельным, сколько был ленив в Петербурге. Как будто какими-то чарами умел он преодолевать все возможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразные песчаные равнины <...> Станции были размещены таким образом, что путешественники не могли утомиться: флот останавливался всегда в виду селений и городов, расположенных в живописных местностях. По лугам паслись многочисленные стада, по берегам располагались толпы поселян, нас окружало множество шлюбок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, одним словом, ничего не было забыто’ (‘Записки графа Сегюра ‘, стр. 192-193). Не удивительно, что, по словам Сегюра, ‘путешествия двора нисколько не походят на обыкновенные путешествия, когда едешь один и видишь людей, страну, обычаи в их настоящем виде. Сопровождая монарха, встречаешь всюду искусственность, подделки, украшения…’ (там же, стр. 135). Заставив ‘бывого денщика’ всесильного князя Потемкина последовать примеру ‘двора’, писатель и показывает его путешествие без ‘искусственности, подделки и украшений’, что особенно подчеркивается отношением к затее Фердыщенко пораженных им глуповцев.
Николин день — 9 мая (ст. ст.).
— Вам бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, — сказал он, — а вы что! — ‘Проблема флота’ — в связи с расширением торговли — оживленно обсуждалась в России в конце 60-х — начале 70-х годов. По свидетельству ‘Северной пчелы’ в начале 1869 года, ‘из множества вопросов, интересующих нашу публику и день ото дня находящих все более и более в ней сочувствия, едва ли не самый важный — вопрос о создании русского торгового флота’ (‘Северная пчела’, 1869, No 1 от 2/14 января, стр. 1).
…денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации. — Ассигнации — бумажные деньги, впервые появившиеся в России в 1769 году и сначала свободно разменивавшиеся на золото и серебро. Однако уже к концу XVIII века (время пребывания в Глупове Бородавкина) размен ассигнаций на серебро полностью прекратился, что последовательно привело к их резкому обесцениванию. К началу 40-х годов и до замены их кредитными билетами курс ассигнаций вновь несколько поднялся (3 рубля 50 копеек ассигнациями приравнивались к 1 рублю серебром).

Войны за просвещение

Впервые — ОЗ, 1870, No 2, стр. 369-390 (вып. в свет 18 февраля).
Рукопись не сохранилась.
В главе ‘Войны за просвещение’ Салтыков рассказывает читателю о новой стороне деятельности самодержавно-деспотической власти, направленной на распространение ‘просвещения’ как непосредственно в России, так и за ее пределами. К внутренним ‘просветительным’ войнам, периодически возникавшим в России в XVIII-XIX веках и давшим писателю материал для ‘биографии’ Бородавкина, следует, несомненно, отнести и ‘войны’ за акклиматизацию картофеля, предпринимавшиеся царским правительством при Екатерине II и Николае I, и ‘войны’ за отмену крепостного права на условиях, вызвавших многочисленные бунты ‘освобождаемых’ царем крестьян, и вообще всю политику царской власти в области ‘прогресса’, насаждаемого при помощи насилия сверху. К внешним ‘просветительным’ войнам относятся и многочисленные войны с Турцией — покорение Византии и выход из Черного моря в древнюю ‘Пропонтиду’ (тайная мечта Бородавкина), и войны за покорение Кавказа, и войны в Средней Азии, в которой, как внушалось читателю, ‘за внешним, вооруженным покорением страны должно идти мирное покорение, <...> постепенное усвоение края русскою культурною силой’ (ВЕ, 1869, No 1, стр. 425) и т. д. Невинный, казалось бы, рассказ о внедрении в Глупове горчицы оказывается злой сатирой на общую ‘цивилизующую’ политику русского деспотического правительства, основанную на применении силы, тактики запугивания и сечения.
…дабы… возвращение (sic) древней Византии под сень российских державы уповательным учинить… — ‘Византия, — писал в связи с экспансией русского царизма на Ближнем Востоке А. И. Герцен, — извечная мечта России, светоч, который еще с X века она никогда не теряла из виду. Византия для восточных варваров — это восточный Рим. Русский народ называет ее Царьградом, царицей городов, городом кесарей. Оттуда пришла его религия: Византия спасла его от католицизма и римского права, Византия, погибая под ударами османов, передала России своего двуглавого орла, орла двойной империи, как приданое одной из Палеологов, ставшей супругой первого московского царя. Петр I и его преемники не могли спать спокойно, им нужен был Константинополь’ (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, изд. АН СССР, М. 1955, стр. 232).
‘На Драву, Мораву, на дальнюю Саву… ‘ — неточная цитата из стихотворения А. С. Хомякова ‘Беззвездная полночь дышала прохладой’.
…он даже заготовил на имя… К. И. Арсеньева довольно странную резолюцию. — К. И. Арсеньев — русский историк и географ, автор распространенного учебника ‘Краткая всеобщая география’ (первое издание — 1818 г.), еще один ‘умышленный анахронизм’.
В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация… — Понятие ‘цивилизация’ или ‘просвещение’ здесь и дальше в ‘Истории одного города’ употребляется Салтыковым с явным ироническим оттенком, — недаром в ‘Господах ташкентцах’ он назовет ‘просветителем’ нового ‘героя’-‘ташкентца’, все помыслы которого сводятся к одному слову: ‘Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!’ Этим, несомненно, объясняется и необычное определение Бородавкиным ‘заграничного’ слова ‘цивилизация’ — ‘наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит’.
Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания… — ‘У нас были царствования жестокие, — писала Екатерина II в своих замечаниях на книгу аббата Шаппа д’Отероша, — но мы всегда с трудом переносили лишь царствования слабые. Наш образ правления, по своему складу, требует энергии, если ее нет, то недовольство делается всеобщим…’ ‘Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым’, кн. 4, М. 1869, стр. 299).
‘…яко крин сельный ‘ — как полевое растение (церксл.).
Более всего заботила его Стрелецкая слобода… — Стрельцы — род пехоты, созданной при Иване Грозном и прекратившей свое существование в 1698 году, при Петре I. Неоднократно принимали участие в различного рода политических и социальных волнениях, что и заставляет Бородавкина видеть в них ‘источник всего зла’.
Явился проповедник, который перелагал фамилию ‘Бородавкин ‘ на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666, то есть князь тьмы. — В ‘Апокалипсисе’ (‘Откровение Иоанна Богослова’ — ‘Новый завет’) числом 666 наделен ‘зверь из бездны’ — Антихрист. Цифровая расшифровка фамилии Бородавкина основана у глуповского ‘проповедника’ на том, что буквы церковнославянского алфавита имеют и свое числовое значение. Смысловые расшифровки ‘звериного числа’ были особенно распространены среди раскольников-старообрядцев.
Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, снявоный со стола, положи под себя. — Подобное отношение к закону имело место не только в заманчивых мечтах неудачливого глуповского градоначальника, но и в реальной русской действительности. ‘Губернатор Ховен, — рассказывает, например, в своем дневнике В. Ф. Одоевский, — присутствовал в губернском правлении (во время оно), и когда, в споре, показали ему Свод, он взял его и сел на него, говоря: ну, где же теперь ваш закон?’ (‘Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859-1869 гг.’ — ЛН, No 22-24. М. 1935, стр. 107). Ср. с соответствующим эпизодом в цикле ‘Помпадуры и помпадурши’ (‘Старый кот на покое’, стр. 28).
…бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу. — Об ажиотаже вокруг концессий на железные дороги см. ‘Дневник провинциала в Петербурге’ (т. 10 наст. изд.).
…увидели, что бьются свои с своими же… Положили… заложить на месте битвы монумент, а самый день… почтить наименованием ‘слепорода ‘ и… учредить ежегодное празднество с свистопляскою. — ‘Вятичи, — пишет В. И. Даль, — слепороды (Устюжане пришли на помощь, а Вятичи сочли их за неприятеля и стали бить. У вотяков подслеповатые глаза, у новорожденных же они очень малы’)’ (В. Даль. Пословицы русского народа, М. 1862, стр. 357). Свистопляска — один из древних народных праздников Вятского края (описание его см. в статье ‘СПб. ведомостей’, 1856, No 127, долгое время ошибочно приписываемой Салтыкову).
…подумали, что так следует ‘по игре ‘, и успокоились. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издании 1870 года следовало:
даже заложникам, проливавшим горькие слезы, говорили:
— Что слюни-то распустили! Поиграют-поиграют господа, и отпустят! еще слаще дома-то покажется! (в издании 1870 года — ‘еще после игры-то слаще с бабой на печи покажется’).
…припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на то что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон. — Троя (или Илион) — древний город в Малой Азии, прославленный в ‘Илиаде’ Гомером. Ахилл (Ахиллес) и Агамемнон — одни из главных героев поэмы, вдохновлявшие своими подвигами осаждавших Трою греков. Менелай — легендарный спартанский царь, муж похищенной Парисом, сыном троянского царя Приама, красавицы царицы Елены. Оскорбление Менелая Парисом, как рассказывается об этом в ‘Илиаде’, и послужило причиной Троянской войны.
‘Руслан и Людмила ‘ — опера М. И. Глинки (1842) на сюжет поэмы А. С. Пушкина.
Бородавкин вспомнил, что… Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать: иду на вы! — и… командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием. — ‘Древняя летопись, — пишет о Святославе Карамзин, — сохранила для потомства… прекрасную черту характера его: он не хотел пользоваться выгодами нечаянного нападения, но всегда заранее объявлял войну народам, повелевая сказать им: иду на вас! В сии времена общего варварства гордый Святослав соблюдал правила истинно рыцарской чести’ (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 172). Естественно, что, объявляя ‘войну’ глуповцам, Бородавкнн мог быть совершенно уверен в ее ‘победном’ исходе, независимо от того, предупредил он их о начале ‘враждебных действий’ или не предупредил.
…в числе их оказались… военачальники и другие первых трех классов особы… — Согласно введенной Петром I в 1722 году ‘Табели о рангах’, все официальные должности в армии, флоте и бюрократическом государственном аппарате были разделены на 14 классов или рангов. К ‘особам первых трех классов’ в России относились канцлер, действительный тайный советник и тайный советник (в армии — от генерал-фельдмаршала до генерал-лейтенанта), причем присвоение любого из этих званий производилось по личному распоряжению непосредственно самого императора. Естественно, что к ‘Навозной слободе’ особы ‘первых трех классов’ не могли иметь совершенно никакого отношения, но в разгоряченном воображении Бородавкина покоренная им слобода разрослась до размеров целого государства.
Иванушкина мясца поевши. — В ‘Отеч. записках’ и в издании 1870 года вслед за этим шел следующий текст:
Другого толкования невозможно даже допустить, потому что Баба-яга была женщина, а вопрос о самостоятельности женщин (вне сферы высшей администрации) возбужден лишь недавно. Но, кроме того, в настоящем случае рассказ летописца уже потому не представляется неправдоподобным, что находит себе множество оправданий в той действительности, которую каждый из нас хоть раз в жизни имел случай проверить собственным опытом. Вот как начинает летописец свой рассказ об эволюциях Бородавкина: ‘Многие знаменитые военачальники, — говорит он, — не встречая в мирное время опасностей действительных, представляют себе таковые в воображении, и на малых пространствах предпринимают отдаленные маршировки, дабы дух храбрости в себе обновить’. И далее: ‘Подобно тому как в публичных зрелищах намалеванное полотно может представлять леса, озера и долины, — так и в жизни некоторые эволюции могут представлять покорение царств, не будучи, в сущности, таковыми’.
…выстроил бы в Глупове фаланстер. — См. прим. к стр. 218. О том, какой ‘фаланстер’ мог соорудить в Глупове Бородавкин, дает исчерпывающее представление деятельность Угрюм-Бурчеева, пытавшегося превратить Глупов в один огромный острог.
Последовал экономический кризис, и не было ни Молинара, ни Безобразова, чтобы объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. — Г. де Молинари и В. П. Безобразов — бельгийский и русский экономисты, активные сотрудники ‘Русского вестника’ Каткова, готовые, по мысли Салтыкова, в любом положении вещей отыскивать убедительные признаки ‘благополучия’ и ‘прогресса’.

Эпоха увольнения от войн

Впервые — ОЗ, 1870, No 3, стр. 203-222 (вып. в свет 16 марта).
Рукопись не сохранилась.
В главе ‘Эпоха увольнения от войн’ затрагиваются, в основном, два принципиально важных вопроса: во-первых, вопрос о глуповско-российском ‘законодательстве’, которому так много внимания уделяет статский советник Беневоленский, и, во-вторых, вопрос об одном из важнейших условий подлинного процветания Глупова, связанный с повествованием летописца о сменившем Беневоленского подполковнике (в ‘Описи’ — майоре) Прыще — он же ‘градоначальник с фаршированной головой’. При этом, и деятельность ‘законодателя’ Беневоленского, и полная административная бездеятельность пожелавшего ‘отдохнуть-с’ Прыща, в конечном счете, служат у Салтыкова одной-единственной цели: показать, что процветание Глупова — а соответственно, и России — может наступить лишь тогда, когда ‘глуповцы’ начнут жить независимо от своих ‘правителей’, независимо от той власти, которая утвердилась в Глупове с первым глуповским ‘князем’, что и проиллюстрировано писателем в рассказе о ‘миролюбце’ Прыще.
В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций. — Намек на убийство в 1801 году императора Павла I. H. H. Новосильцев, П. А. Строгонов, гр. В. П. Кочубей и упоминаемый в ‘Описи’ кн. А. Е. Чарторыйский — члены ‘Негласного комитета’ при вступившем на престол Александре I, пытавшиеся содействовать ему в разработке ‘новых основ’ управления Российской империей. Проект о придании России форм ‘конституционной монархии’ разрабатывал между 1807-1812 годами M. M. Сперанский.
…действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало. — Наряду с проведением политики жесточайшей реакции, Павел I сумел восстановить против себя и все русское дворянство, неожиданно лишив его некоторых сословных привилегий. Взойдя на престол после убийства своего отца, Александр I немедленно вернул дворянству утраченные им льготы, заявив в день коронации, что он решил ‘утвердить все сословия в правах их и в непреложности их преимуществ’ (‘История царствования императора Александра I…’, ч. 1, СПб. 1844, стр. 45).
Гатчина — резиденция Павла под Петербургом.
…понятие более ясное, нежели Негодяев. — К этим словам в журнальном тексте произведения имелась следующая сноска:
По краткой описи градоначальникам, следом за Негодяевым, показан майор Перехват-Залихватский. Но исследования г. Пыпина показывают, что это неверно, ибо в столь богатое либеральными начинаниями время едва ли возможно допустить существование такого деятеля, как Перехват-Залихватский. Скорее всего можно допустить, что последний принадлежал к так называемой Аракчеевской эпохе, то есть к тому времени, когда вновь ощутилась потребность в войнах и когда начальники, питавшиеся кониной и курившие махорку (см. кр. опись), были не в редкость. Очень может быть, что последний архивариус, составляя краткую опись, перемешал тетрадки и таким образом поставил Перехват-Залихватского впереди Микаладзе, Прыща и т. д. Но с другой стороны, представляется и такая догадка: не перемешал ли тетрадки А. Н. Пыпин? и точно ли существовало такое время, когда Глупов был уволен от войн? Разрешить эти вопросы я не берусь, но следую за авторитетом г. Пыпина единственно в том соображении, что, судя по человечеству, нельзя не предположить, что была же когда-нибудь и такая эпоха, когда даже глуповцам предоставлена была возможность доказать, что они способны жить без утеснения. — Изд.
Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению, и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. — Отсутствие у народа ‘прав’ из-за ‘дикости’ его ‘нравов’ неоднократно в беседах с иностранцами подчеркивала Екатерина II. ‘Она, — пишет, например, о Екатерине граф Сегюр, — издала несколько законоположений, имевших предметом правосудие и управление, но не могла совершить тех великих преобразований, для успеха которых нужна благоприятная среда, обычаи, сообразные цели законодателя, и стечение многих особенных обстоятельств’ (‘Записки графа Сегюра… ‘, стр. 23). К такого же рода аргументации в середине XIX столетия часто прибегали в России и противники предоставления ‘массе’ ‘настоящих якобы прав’, публично обещанных ей правительством Александра II.
…как Антоний в Египте ведет исключительно изнеженную жизнь. — Марк Антоний, римский государственный деятель, увлекся во время управления восточными провинциями египетской царицей Клеопатрой и поражал воображение современников характером своей жизни в Египте.
…явился… Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии. — Как уже отмечалось выше, образ статского советника Беневоленского в ‘Истории одного города’ во многом схож с образом M. M. Сперанского — крупного государственного деятеля начала XIX века и одного из активнейших участников комиссии по составлению нового законодательства.
Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов… — Страсть к ‘сочинительству’, по словам его биографа М. А. Корфа, с детских лет владела и М. М. Сперанским (см.: М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. 1, СПб. 1861).
…напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. — Ликурги Дракон — легендарные древнегреческие законодатели. Первый из них ввел в Спарте строгие законы и выступил против роскоши и богатства, второй прославился своей суровостью, требуя смертной казни даже за незначительные нарушения норм ‘общественного поведения’.
…следующим образом описывает свои колебания… — В примечании к этим словам в журнальном тексте Салтыков писал:
‘Справедливость требует засвидетельствовать, что многие выражения этого письма предвосхищены Беневоленским из Переписки Сперанского с Цейером’ (‘Русск. архив’, 1870, No 1). Изд. ‘.
Действительно, как это будет показано дальше, пародийное использование Салтыковым переписки Сперанского с Цейером встречается в ‘Истории одного города’ довольно часто.
…это, собственно, даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов. — ‘Когда <...> ощущаешь <...> влечение к занятиям божественным, — писал Сперанский в одном из своих писем к Цейеру, — тогда следует оставить молитву умную (размышления, рефлексии, рассуждения о вере) и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли. Тогда кажется, что в душе все молчит: не думаешь ни о чем, ум и память меркнут и ие представляют ничего определенного, одна воля кротко держится за представление о боге, представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности. Тогда-то вступаешь в сумрак веры ‘ (РА, 1870, No 1, стр. 176-177). Используя фразеологию Сперанского, Салтыков подчеркивает сознательную неопределенность ‘законов’, которые хотел ввести в Глупове Беневоленский и которые в этом отношении откровенно напоминали собой реальные русские законы. ‘О наших законах, — записывает, например, в своем дневнике П. А. Валуев, — Сперанский отзывался, что их надлежит писать неясно, чтобы народ чувствовал необходимость прибегать к власти для их исполнения. Гр. Блудов присовокупил: ‘Это, впрочем, была не его мысль, а покойного государя’ (‘Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел’, т. 1, изд. АН СССР, М. 1961, стр. 76-77).
…казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что ‘всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет ‘. — Рецензируя в 1869 году книгу Г. Бланка ‘Движение законодательства в России’, Салтыков особое внимание обратил именно на это стремление большинства русских законодателей регламентировать каким-либо ‘уставом’ или ‘законом’, в сущности, почти каждый шаг ‘обывателей’, вместо того чтобы по возможности четко и ясно определить их ‘права’ и ‘обязанности’. ‘Закон, — говорит он (Бланк. — Г. И.), — иронизирует по этому поводу сатирик, — есть правило для руководства в известных обстоятельствах… ‘В сей лес за грибами ходить запрещается’, ‘в сем месте мочиться не дозволяется’, ‘сей книге цена рубль’… черт возьми! Ведь все это законы! все это правила для руководства в известных обстоятельствах! ‘
Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно… — ‘Сердце сокрушенное’, — утверждал в одном из своих писем Сперанский, — не есть выражение метафорическое — это истинное и положительное ощущение, чувствуешь, как оно сокрушается, стирается в прах. Не бойтесь слишком измять его, напротив того, разорвите его окончательно, свидетельствуя, так сказать, публично об этом внутреннем раскаянии: хочу сказать, исповедуясь в церкви…’ (РА, 1870, No 1, стр. 182).
…сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levs. — А. Б. Куракин — русский посол в Париже перед войной 1812 года, пользовавшийся, как ему казалось, особым расположением Наполеона. Petits levs (‘малые вставания’) — так назывались особо доверительные утренние приемы у французских королей, происходившие в их спальнях.
…проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял. — В тайных сношениях с Наполеоном был обвинен и M. M. Сперанский, отстраненный в 1812 году от государственной службы и высланный сначала в Нижний Новгород, а затем в Пермь. ‘Как ни воздержан был он в речах своих, — пишет об этом событии Ф. Ф. Вигель, — но приятных, сильных своих ощущений при имени нашего врага он скрывать не мог. В глазах людей, окружавших царя, <...> это одно уже было великим преступлением и было важнейшим орудием к обвинению его’ (Ф. Ф. Вигель. Записки, т 2, М. 1928, стр. 9).
Командовал-с, стало быть, не растратил, а умножил-с. — При Екатерине II, пишет Л. Сегюр, ‘полковые командиры… считали делом совершенно естественным и законным получать… от 20 до 25 тысяч рублей ежегодной прибыли’ (‘Записки графа Сегюра ‘, стр. 73). Беззастенчивое воровство в армии открыто давало о себе знать и во все последующие годы, приняв совершенно невиданные размеры во время Крымской войны.
О железных дорогах тогда и помину, не было… — Первая железная дорога в России (Петербург — Царское Село) построена в 1837 году.
…не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать. — Вслед за этим Салтыков писал в журнальном тексте произведения:
Должно, впрочем, сознаться, что такое непрерывное возрастание всеобщего довольства не могло не казаться неестественным, особливо если принять в соображение, что видимая его причина заключала в себе нечто, не совсем обычное. Прыщ ничего не делал, ни во что не вмешивался, даже не требовал, чтобы жители смотрели в оба, и вот от этого-то ничегонеделания, от этого невмешательства, вдруг словно расперло всех глуповцев от благополучия! Сделались они поперек себя шире, стала у них земля родить сторицею, стада умножались, пчелы расплодились необыкновенно, даже в реке начала попадаться такая рыба, какой прежде и не видано… Как хотите, а это хоть кого озадачит.
Вскоре эта тема — ‘самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой’ — получила самостоятельную разработку в рассказе ‘Единственный. Утопия’ из ‘Помпадуров и помпадурш’ (см. выше стр. 220).
…но ничего не забыл, и ничему не научился — слегка измененные писателем слова Талейрана о вернувшихся во Францию после свержения Наполеона Бурбонах и эмигрантах-роялистах: ‘они ничего не забыли и ничему не научились’. См. т. 6, стр. 591.

Поклонение мамоне и покаяние

Впервые — ОЗ, 1870, No 4, стр. 553-582 (вып. в свет 9 апреля).
Глава ‘Поклонение мамоне и покаяние’, начинающаяся с очень важных для понимания ‘Истории одного города’ прямых авторских суждений о трагических ‘провалах’ истории и неизбежно вызываемых ими ‘отсрочках’ общественного развития, построена в основном на сатирическом переосмыслении Салтыковым некоторых исторических материалов о царствовании Александра I (встреча Александра с Крюднер, деятельность секты Татариновой, ссылка академика Лабзина и т. д.). Вместе с тем большое внимание в этой главе, написанной в самый разгар острейшей политической кампании по насильственному упрочению в стране — особенно среди учащейся молодежи — устойчивых религиозно-догматических представлений о некогда предопределенном свыше характере всего бытия, писатель сознательно уделяет исконному ‘глуповскому миросозерцанию’, активно поддерживаемому ‘начальством’ и служащему целям закабаления и без того ‘ошеломленного’ обывателя. Тесно переплетаясь друг с другом, рассказ о градоначальнике Грустилове и рассказ о борьбе ‘убогих’ с крамольным ‘духом исследования’ показывают, что порабощение глуповцев основывается не только на ‘силе’, но и на ‘оглуплении ‘ ‘массы’, последовательном подавлении в ней всех проблесков мысли, так или иначе угрожающих ‘цельности’ глуповской жизни. Поэтому эпизод с Линкиным, завершающий рассказ о Грустилове, подготавливает в какой-то мере и появление в Глупове ‘прохвоста’ Угрюм-Бурчеева, прямо объявившего ‘разум’ своим злейшим врагом, и финальную сцену начавшегося долгожданного пробуждения глуповцев, понявших наконец связь между собственной неизменной покорностью и различными ‘капризами’ нелепой глуповской ‘истории’.
…на поверхность же выступили какие-то злостные эманации (лат. emanatio) — в религиозной философии термин, обозначающий истечение, излучение из божественного начала всего многообразия мира.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. — По мнению некоторых русских историков (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, М. П. Погодин и др. — целая историческая или государственная школа в ‘Истории одного города’), ‘чернь’ — черный, простой народ — была лишь исходным материалом в руках князей и царей, создавших ‘своим трудом’ централизованное русское государство. (Подробнее см. в книге Е. И. Покусаева ‘Революционная сатира Салтыкова-Щедрина’, M 1963, стр. 25-33.)
Враг человечества — Наполеон I, вторично отрекшийся в 1815 году от престола и сосланный на остров Святой Елены.
…вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. — Такую же башню, согласно библейскому сказанию, пытались построить в Вавилоне, пока разгневанный бог не смешал языки строителей (Бытие, XI, 1-9).
Перун — бог земледелия, Волос (или Велес) — покровитель скота, богатства и торговли у восточных славян дохристианского периода.
…начал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы ‘Рогнеда ‘. — Опера ‘Рогнеда’ была написана А. Н. Серовым на либретто Д. В. Аверкиева, которого Салтыков относил к тем русским писателям, ‘под бременем трудов рук’ которых ломятся полки в книжных магазинах, публика же ‘положительно убеждена, что они совсем-таки ничего не пишут’ (‘Гг. ‘Семейству M. M. Достоевского’, издающему журнал ‘Эпоха’), Некоторое представление о стихах ‘Рогнеды’ дают первые же ее строки:
Беды и зла
Пора настала,
Густая мгла
Затрепетала.
Заря горит
И засияет,
Змея шипит
И издыхает.
И стон, и вой!
Ох, не минется!
Над силой злой
Беда стрясется.
(Рогнеда. Опера в пяти действиях А. Н. Серова. Стихи Д. В. Аверкиева. СПб. 1865, стр. 9-10).
Наталья Кирилловна де Помпадур — намек на любовницу Александра I Марию Антоновну Нарышкину, которой дано имя и отчество второй жены царя Алексея Михайловича, матери Петра I, урожденной Нарышкиной.
…одевшись лебедем, он подплыл к одной купающейся девице… — Согласно древнему мифу, приняв образ лебедя, Зевс соблазнил Леду — жену спартанского царя Тиндарея.
‘Жертва вечерняя ‘ — роман П. Д. Боборыкина (1868), развивающий, по словам Салтыкова в статье ‘Новаторы особого рода’, традиции ‘плотского цинизма’.
…вместо гигантов… явились люди женоподобные. — Ср. с характеристикой России до и после войны 1812 года в стихотворении Д. Давыдова ‘Современная песня’:
Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый,
Был огромный человек.
Расточитель славы.
То был век богатырей.
Но смешались шашки.
И полезли из щелей
Мошки да букашки.
..
И мурашка филантроп,
И червяк голодный,
И Филипп Филиппыч-клоп,
Муж… женоподобный…
‘Жеманство, которое тогда встречалось в литературе, — пишет о царствовании Александра I, правда, несколько более раннего периода, Ф. Ф. Вигель, — можно было также найти в манерах и обращении некоторых молодых людей. Женоподобие не совсем почиталось стыдом, и ужимки, которые противно было бы видеть в женщинах, казались утонченностями светского образования’ (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 1, М. 1928, стр. 110).
Любовное свидание мужчин с женщиной именовалось ‘ездою на остров любви ‘. — ‘Ездой на остров любви’ (‘Voyage de l’le d’amour’) назвал свой роман французский писатель П. Тальман. Роман Тальмана был широко известен в России в переводе В. К. Тредьяковского (1730).
Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет. — Иронически измененные писателем слова Иисуса Христа, сказавшего, согласно евангельской притче, искушавшему его дьяволу: ‘Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст божиих’ (Матф., IV, 4).
Потом завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря. — ‘У Лагарпа, — пишет об Александре I М. А. Корф, — видели письма, относящиеся к самым первым годам царственного пути бывшего его питомца. ‘Когда провидение, — писал он своему воспитателю, — благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где я стану безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в отечестве’ (М. А. Корф. Восшествие на престол императора Николая I, СПб. 1857, стр. 2).
С этими словами она сняла с лица своего маску. Грустилов был поражен. — Эпизод встречи Грустилова с Пфейфершей явно подсказан писателю рассказом А. Н. Пыпина о встрече Александра I с увлеченной идеями мистицизма баронессой Варварой-Юлией Крюднер (в статье А. Н. Пыпина ‘Г-жа Крюднер’). Утомленный тяжелой дорогой, пишет об Александре Пыпин, он ‘удалился в свою комнату, когда ему доложили, что его настоятельно желает видеть г-жа Крюднер. Он был поражен… В этом первом свидании, — рассказывает близкий свидетель событий, — г-жа Крюднер старалась побудить Александра углубиться в самого себя, показывая ему его греховное состояние, заблуждения его прежней жизни и гордость, которая руководила им в его планах возрождения. Нет, государь, — резко сказала она ему, — вы еще не приближались к богочеловеку… Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова’ (ВЕ, 1869, No 8, стр. 631).
Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в вольном городе Гамбурге… — ‘Вольный город Гамбург’ часто упоминается писателем в качестве поставщика женщин (‘принцесс вольного города Гамбурга’) в разного рода увеселительные ‘дома’ и ‘заведения’.
Я послана объявить тебе свет Фавора, которого ты ищешь, сам того не зная. — По представлениям мистиков, ‘объявить свет Фавора’ — раскрыть ‘истинное’ учение Христа и указать скрытый от маловеров путь приобщения к нему.
Она была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и как бы загадочною и т. д. — Ср. ‘Скиталицу Доротею’ с романом г-жи Крюднер ‘Валерия’ в изложении Пыпина: ‘Героиня романа должна, конечно, представлять самого автора… ‘Валерия’ — поразительная, небесная женщина, чистая до того, что, будучи замужем и приготовляясь иметь ребенка, она совершенно не понимает бурной страсти молодого Гюстава, который изнывает у нее на глазах неизвестно сколько времени, но, по-видимому, года два. Развитие этой страсти и составляет, в сущности, содержание романа’ (ВЕ, 1869, No 8, стр. 601-602).
‘Без працы не бенды кололацы ‘ — искаженная польская пословица ‘Bez pracy nie bde koaczy’ (‘Хочешь есть калачи, не сиди на печи’), ставшая широко известной в Москве благодаря юродивому ‘ясновидцу’ И Я. Корейше, разрешившему этой фразой очередные сомнения одной из своих постоянных корреспонденток: жениться или не жениться X.? (см. ’26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков’, М. 1865, стр. 17).
Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. — Речь идет о ‘радениях’ в секте Е. К. Татариновой, которой одно время покровительствовал сам Александр I. ‘Один очевидец, — пишет об этих ‘радениях’ Ф. Ф. Вигель, — рассказывал мне потом следующее. Верховная жрица, некая г-жа Татаринова, урожденная Буксгеведен, посреди залы садилась в кресла, мужчины садились вдоль по стене, женщины становились перед нею, ожидая от нее знака. Когда она подавала его, женщины начинали вертеться, а мужчины петь, под такт ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом все громче и быстрее, по мере того и вращающиеся превращались в юлы. В изнеможении, в исступлении тем и другим начинало что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел, умевший подчинять себе святейший синод’ (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 2, М. 1928, стр. 171).
В одном письме она видит его ‘ходящим по облаку ‘… — Подобного рода письма писала и г-жа Крюднер Александру I.
…покровитель нечестивых и агарян… — то есть магометан.
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров… — Борьба с проникновением в ‘тайну построения миров’, по мнению царского правительства, была надежной защитой слепой, устойчивой веры. Вера же в русском народе, как заявил об этом в 1869 году московский генерал-губернатор кн. В. А. Долгоруков, ‘есть основа всего его быта’ (‘Московские ведомости’, 1869, No 5, от 6 января). Не удивительно, что попытка проникнуть в ‘тайну построения миров’ привела в 60-е годы к борьбе с естественными науками, которые в русских гимназиях были вскоре заменены ‘мертвыми’ древними языками
Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина… — По мнению некоторых исследователей (Р. В. Иванов-Разумник, Б М. Эйхенбаум и др.), своего рода ‘прототипом’ учителя Линкина послужил академик А. Ф. Лабзин, после преследований архимандрита Фотия сосланный в 1821 году в Симбирск.
…под Очаковом ногу унесло… — Очаков был взят русскими войсками у турок после длительной осады в декабре 1788 года.
И, взяв лягушку, исследовал. — Об интересе русской демократической молодежи к ‘лягушкам’ — то есть к естественным наукам — говорится во многих произведениях 60-х годов.
…летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
так что нельзя утверждать, был ли Линкин повешен или просто умерщвлен каким-нибудь другим образом.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. — ‘…Критик должен быть прозорлив, — пояснял сам Салтыков А. Н. Пыпину, — и не только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой. И даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы’.
Парамоша указывал даже, как нужно созерцать. ‘Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок ‘. — Ср. со следующим отрывком из письма Сперанского к Цейеру: ‘Не только по сущности, но и по форме полезно, достойно истинного смирения следовать доброй практике и здравому преданию истинных наших отцов духовных… Напомню Вам тут эту форму в немногих словах: 1) Для того чтобы вступить в созерцание, они ищут одиночества, то есть самого удаленного угла своей комнаты. 2) Там они принимают положение наиболее удобное, то есть просто садятся, скрещивают руки над грудью и устремляют взоры на какую-либо часть своего тела, а именно на пупок… Опыт доказал им все выгоды этого положения, охраняющего их в одно время и от сна, и от развлечения наружным светом, но они остерегаются закрывать глаза — они остаются неподвижны’, и т. д. (РА, 1870, No 1, стр. 194).
…читали критические статьи г. Н. Страхова, но так как они глупы… — До издания 1883 года печаталось ‘…так как они скучны’. Суровая оценка критических работ H. H. Страхова — современного сатирику философа-идеалиста, публициста и критика — вызвана, очевидно, как их общей антидемократической направленностью, так и некоторой мистической неопределенностью и неясностью их главных исходных положений. Постоянные же упоминания о ‘духе’ и ‘избранных душах’ (см., например, ‘Бедность нашей литературы’, 1868, ‘Материалы для характеристики современной русской литературы’, 1869, и др.) позволили писателю ‘заинтересовать’ работами Страхова ищущих ‘восхищений’ глуповцев. О реакции Страхова на выпад Салтыкова см. в книге Е. И. Покусаева ‘Революционная сатира Салтыкова-Щедрина’, Гослитиздат, М. 1963, стр. 104-105.

Подтверждение покаяния. Заключение

Впервые — ОЗ, 1870, No 9, стр. 99-130 (вып. в свет 4 сентября).
Рукопись не сохранилась. В журнальном тексте ‘Истории одного города’ название главы сопровождалось авторским примечанием:
по ‘краткой описи градоначальникам’ местами встречается путаница, которая ввела в заблуждение и издателя ‘Летописи’. Так, например, последний очерк наш (‘Отеч. зап.’, No 4) был закончен появлением Перехват-Залихватского, между тем, по более точным исследованиям, оказывается, что за Грустиловым следовал не Перехват-Залихватский, а Угрюм-Бурчеев, ‘бывый прохвост’, который, по ‘краткой описи’, совсем пропущен. Что касается до Перехват-Залихватского, то существование его хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда история Глупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и пр. Все эти ошибки ныне исправляются. — Издатель.
Глава ‘Подтверждение покаяния. Заключение’ подводит общий итог развитию глуповско-российской ‘истории’, а следовательно, и тому ‘трогательному соответствию’ всесильных глуповских градоначальников и ‘кроткой’ глуповской ‘черни’, о котором говорит летописец в своем ‘Обращении к читателю от последнего архивариуса-летописца’. Если, с одной стороны, течение глуповской ‘истории’ последовательно приводит Угрюм-Бурчеева к стремлению ‘упразднить естество’ и без того достаточно ошеломленного безликого глуповского ‘обывателя’, то, с другой стороны, посягательство на самое ‘естество’ не менее последовательно и закономерно приводит пробудившихся глуповцев к стихийной защите жизни, к борьбе против попыток ‘прохвоста’ втиснуть живую жизнь в рамки тюремного устава. Не удивительно, что борьба за жизнь оказывается последней страницей трагического ‘глуповского мартиролога’, свидетельствующей о глубокой вере писателя в историческую неизбежность гибели Глупова.
Шпицрутены — длинные, гибкие прутья для наказания прогоняемых ‘сквозь строй’ осужденных.
…название ‘сатаны ‘, которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. — ‘Что такое сатана? — пишет сатирик в ‘Современной идиллии’, — это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы. Поэтому его называют врагом человеческого рода, пакостником, клеветником’.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. — Сделав фамилию Угрюм-Бурчеева созвучной фамилии Аракчеева, а его образ жизни похожим на образ жизни князя Святослава Игоревича (см. ниже), Салтыков вместе с тем наделил Угрюм-Бурчеева внешним, ‘портретным’ сходством с императором Николаем I, что лишний раз свидетельствует о самом широком, обобщающем характере его сатиры. ‘Он был красив, — пишет о Николае Герцен, — но красота его обдавала холодом, нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза’ (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 62).
Он спал на голой земле…вместо подушки клал под голову камень…вставал с зарею…ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. — Ср. с характеристикой князя Святослава Игоревича у Карамзина: ‘…суровою жизнию он укрепил себя для трудов воинских, не имел ни станов, ни обоза, питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях, презирал хлад и ненастье северного климата, не знал шатра и спал под сводом неба, войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло — изголовьем’ (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. I, СПб. 1851, стр. 172). Отсюда становится понятным, почему по желанию Угрюм-Бурчеева Глупов неожиданно переименовывается в ‘вечно достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича’ город Непреклонск.
…во весь рот зевали: ‘Рады стараться, ваше-е-е-ество-о! ‘ — Обращение ‘ваше-е-е-ество-о!’ в данном контексте означает, по-видимому, ‘ваше величество’ или ‘ваше высочество’. В журнальном тексте произведения ‘рады стараться, ваше-е-ство!’ толпа кричит ‘обеспамятевшему от страха предводителю глуповской интеллигенции’ (ОЗ, 1870, No 9, стр. 116). Однако, поскольку предводитель дворянства именовался ‘вашим превосходительством’, писатель окончил это обращение сочетанием ‘ство’, а не ‘ество’.
Нивеллятор (франц. niveau — уровень) — сторонник нивелирования, приведения к одному общему уровню.
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатическихнивелляторов этой школы. — Как разъяснял сам писатель, понятие Угрюм-Бурчеева о ‘долге’ не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном. Поэтому ‘коммунизм’ глуповского градоначальника, или его мертвящее нивелляторство, и есть, в сущности, попытка установить в Глупове такой общий (лат. communis) порядок, при котором никому нельзя было бы ‘повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево’. О ‘нивелляторски-коммунистических’ устремлениях различных глуповских ‘начальников’ см. также примечания к иронически использованному писателем слову ‘фаланстер’ (стр. 250 и 318).
Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле этого слова. — ‘Прохвост’ — негодяй, мерзавец. Однако при характеристике Угрюм-Бурчеева писатель использует и старинное значение этого слова: профос (от нем. Profoss) — тюремный смотритель, палач или солдат, отвечающий за своевременный вынос из камеры параши с нечистотами.
Околоточный надзиратель — полицейский чиновник, ведающий делами в околотке (части или районе города).
В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. — ‘Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военные поселяне, — писал о ‘военных поселениях’ при Александре I Н. И. Греч. — Старики названы инвалидами, дети кантонистами, взрослые рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребью, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб, возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: ‘На окошке No 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться’ и т. д. (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 555-556). По наблюдению И. Т. Ищенко (‘Науковi записки’, т. XVI, Серiя фiлологiчна. Львiвський Держ. Пед. iнститут, 1960), отдельные стороны ‘бреда’ Угрюм-Бурчеева отчетливо напоминают собою и одну из полицейских инструкций о распорядке дня арестантов: ‘арестанты в тюремном замке встают поутру в шесть часов. Каждый из арестантов, вставши, должен умыться, расчесать волосы, бороду, одеться… Как скоро камеры будут выметены и убраны, арестантам читается утренняя молитва… По совершении молитвы дается завтрак’ (5 раздел XIV тома ‘Свода законов Российской империи’).
…господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон… — тон воинствующего мракобесия близких к Александру I А. А. Аракчеева и архимандрита Фотия Спасского.
Как ни старательно утаптывали глуповцы… плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность…измена уже успела проникнуть в ряды их. — ‘В Глуповице, как в неподкупном зеркале, отражается вся жизнь Глупова, — писал Салтыков в ‘Сатирах в прозе’. — Вместо того чтобы рыться в пыли архивов, вместо того чтоб утомлять свой ум наблюдениями над живыми проявлениями жизни, историку и этнографу стоит только взглянуть на гладкую поверхность славной нашей реки — и всякая завеса, будь это самая плотная, мгновенно спадет с его глаз. Глупов и река его — это два близнеца, во взаимной нераздельности, которых есть нечто трогательное, умиляющее’ (наст. изд., т. 3, стр. 482). Нераздельность ‘измены’ глуповцев и ‘бунта’ глуповской реки и показывает писатель в ‘Истории одного города’.
…оно уже имело свою историю… — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и в издании 1870 года следовало:
и бдительное начальство не раз обращало свое внимание на это явление, но только не умело назвать его настоящим именем. Везде существуют ‘корни и нити’, они существовали и здесь точно так же, как существовали и охотники до расследования этих корней и нитей. И хотя ‘Московские ведомости’ того времени язвительно укоряли начальство за то, что оно допускало свободное накопление и развитие яда, но, как мы увидим далее, яд распространял свое жало далеко не так привольно, как это можно было бы предполагать, судя по этим отзывам.
Отец Ионки, Семен Козырь… — ‘Козырь’, по толкованию Даля, ‘человек бойкий, расторопный, смелый, молодец, хват’ (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 2, М. 1955, стр. 133).
Справочные цены — цены рынка.
Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал их дважды в год. — Тезоименитство — именины какого-нибудь важного лица. ‘Поминовение’ Гликерии-девы приходилось на 13 мая и 22 октября, ‘поминовение’ Симеона-богоприимца — на 3 февраля.
…на лоне Авраамлем — то есть в раю.
…трудящийся да яст, нетрудящийся же да вкусит от плодов безделия своего. — Положение, широко пропагандировавшееся сторонниками ‘утопического социализма’ и, в частности, Ш. Фурье. Восходит в своей основе ко ‘Второму посланию к Фессалоникийцам’ апостола Павла: ‘Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь’.
Мартиролог — перечень страданий (от греч. martyr — мученик).
Фунич и Мерзицкий — намек на Рунича и Магницкого — крупных чиновников в системе ‘народного просвещения’ при Александре I, стремившихся полностью подчинить науку религии.
…либерализм в Глупове прекратился вовсе… — Рассказывая в ‘Истории одного города’ историю глуповского ‘либерализма’, писатель подчеркивает как его трагическую беспомощность, замкнутость в мире отвлеченных идей и абстрактно-гуманистических понятий, что наглядно показано на примере книги Ионы Козыря ‘О водворении на земле добродетели’, так и откровенный страх перед ним со стороны глуповских администраторов, понимающих политическую опасность самой постановки вопроса об установлении на земле некоего всеобщего ‘рая’, недаром позже в сказке ‘Карась идеалист’ на вопрос щуки, ‘как по нынешнему такие речи называются?’ головель, не задумываясь, ответил: ‘сицилизмом, ваше высокостепенство!’ Вместе с тем в повествовании писателя об истории глуповского либерализма содержатся скрытые намеки на деятельность русских просветителей конца XVIII века, петрашевцев (‘тридцать три философа’), а в тексте ОЗ и первого отдельного издания — и на декабристов (‘молодые глуповцы’ — см. ниже).
…из-под пепла возникало и пламя измены. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
Долго сдерживаемые ‘неблагонадежные элементы’ прорвались, и чем больше употреблено было насилия для стеснения их в прошедшем, чем более таинственности требовалось для их проявления в настоящем, тем пагубнее был тот новый путь, который они для себя выбрали. Это очень резонно поняли ‘Московские ведомости’ того времени, но поняли, однако, лишь тогда, когда факт измены уже совершился. ‘Представьте себе, — писали они, — что измена действует с открытым лицом: мы, конечно, имели бы полную возможность без труда ее обличить. Но вот, благодаря услужливым людям, накинувшим на это мрачное дело покровы таинственности, оно успело так ловко устроиться и так далеко пустить свои мерзкие корни и нити, что даже мы, несмотря на нашу чуткость, ничего не видали, а следовательно, и обличить никого не могли’. На что ‘Петербургские куранты’ (того же времени), в свою очередь, весьма резонно отвечали: ‘Мы надеемся, что никто не обвинит нас в сочувствии к постыдному делу, подробности которого раскрываются перед нами во всей их гнусной наготе, но, с другой стороны, мы далеки и от тех наивных удивлений, которые заявляются по этому поводу ‘Московскими ведомостями’. Странно было бы требовать, чтобы измена ходила ‘с открытым лицом’, на то она и ‘измена’, чтобы содержать свое лицо в тайне и во тьме сеять свое пагубное семя. Итак, вместо того, чтобы домогаться невозможного, не лучше ли всем благонамеренным гражданам’ и т. д. и т. д.
…не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
Несмотря, однако ж, на это откровение, страх исчезал лишь мало-помалу. Наслоенный веками, он опутал узами все умы, наполнил безнадежностью и колебаниями все сердца. Казалось, что и идиотству принадлежит какая-то роль в истории, что и за сквернословием стоит вековая сила, которую невозможно сразу устранить, не нанося ущерба сложившемуся строю жизни. Тем не менее сознание, что устранение необходимо, чувствовалось всеми, жило во всех сердцах… С первого взгляда, такое внезапное наитие сознания может показаться необъяснимым. Однако же, если мы пристальнее вглядимся даже в обыденную жизнь, то увидим, что и там факты подобного рода небеспримерны. Бывают случаи, что человек очень долго и терпеливо выслушивает всевозможные сквернословия, и вдруг, в один момент ему делается тошно и невыносимо тоскливо. По внешности, кажется, что перелом произошел внезапно, но нет сомнения, что и ему предшествовала своего рода подготовительная работа, которая где-то незнаемо зрела, покуда, наконец, одно лишнее оглушение не распутало нитей ее. Дело умного оглушителя именно в том и состоит, чтобы угадать, в каком положении находится эта подготовительная работа, и оглушать лишь в той мере, в какой оглушаемый субъект представляется готовым к принятию оглушений. Но Угрюм-Бурчеев, как идиот и прохвост, конечно, ничего подобного не мог ни сообразить, ни соблюсти. Он глушил без всякого соображения с суммою прошедших оглушений и без всякого отношения к оглушениям будущим. Словом сказать, не соблюдал того, что на административном языке называется благоразумною экономией. Стало быть, очень возможно, что его оглушение было тем самым оглушением, которое проливало свет и на все предыдущие, и делало устранение их в будущем настоятельнейшею потребностью человеческого существа. Но, сверх того, у летописца встречается намек и на другое объяснение этой кажущейся внезапности: ‘Было, — говорит он, — множество молодых глуповцев, которые, незадолго перед тем, для учения, а также ради ратного дела, долгое время странствовали по чужим землям, а к тому времени возвратились в домы свои. И видевши иные порядки, невзлюбили порядков глуповских. И сделалось им жить в своем городе досадно ‘даже гнусно’. Вот эти-то молодые глуповцы, по-видимому, и ускорили пробуждение общественного сознания…
‘тетрадки… неизвестно куда утратились ‘. — После этих слов в тексте ‘Отеч. записок’ и издания 1870 года следовало:
Быть может, со временем они отыщутся, и тогда я, конечно, воспользуюсь ими, чтобы рассказать читателям во всей подробности историю этого замечательного проявления дурных страстей и неблагонадежных элементов, но теперь нахожусь…

Оправдательные документы

I. ‘Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем’. — Впервые — ОЗ, 1869, No 1, стр. 314-318 (вып. в свет 12 января).
Сохранилась часть черновой рукописи (ИРЛИ).
II. ‘О благовидной всех градоначальников наружности’ и III. ‘Устав о свойственном градоправителю добросердечии’. — Впервые — ОЗ, 1870, No 3, стр. 223-227 (вып. в свет 16 марта).
Рукописи не сохранились.
До появления в ‘Истории одного города’ сочинения ‘О необходимости административного единогласия, как противоядия таковому ж многогласию’ и ‘О благовидной администратора наружности’ бегло упоминаются Салтыковым в качестве ‘административных руководств’ старого помпадура в главе ‘Старый кот на покое’ (ОЗ, 1868, No 2, стр. 365, см. наст. том, стр. 33).
Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие. — ‘Проект: о введении единомыслия в России’, оказавший несомненное влияние на ‘Мысли’ Бородавкииа, опубликовал в 1863 году в ‘Современнике’ еще один знаменитый ‘администратор’ — Козьма Прутков.
Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце, убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. — Ср. с рассуждениями барона Плёрара (плаксы) в сказке Лабуле ‘Принц-собачка’: ‘Важные преступники, — сказал барон Плёрар, — те нечестивые люди, которые злоупотребляют своим испорченным умом, чтобы нападать на религию, нравственность, государя и его министров. Убийца губит одну жертву, памфлетист отравляет целое поколение’ (ОЗ, 1868, No 2, стр. 383). Подробнее см. примечания Р. В. Иванова-Разумника в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М. — Л. 1926, стр. 615-616.
…о некоторых, якобы природных человеку, понятиях и правах, вытекающих из ‘естественного’ равенства людей и, следовательно, несовместимых с существованием деспотической власти, во Франции накануне революции 1789 года писали Руссо, Монтескье и некоторые другие просветители, оказавшие огромное воздействие на духовную жизнь Европы конца XVIII — начала XIX столетия. Вопросам строения мира особенно большое внимание уделяли французские ‘энциклопедисты’ — создатели знаменитой ‘Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел’ (1751-1780).
Для сего предлагаю кратко: 1) Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт… — ‘…Нельзя не обратить внимания на окончание очерка, — писал об ‘идее’ Бородавкина цензор H. E. Лебедев, — в котором автор уже положительно глумится над властью в предлагаемом им проекте учреждения для градоначальников особого воспитательного института, носящего на себе характер шутовского заведения, из которого, конечно, и могут только выйти шуты… Такое приложение сатиры автора к настоящему положению вещей, а не к прошедшему времени <...> не может быть оставлено без внимания со стороны цензуры’ (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. — Л. 1926, стр. 33).
…был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров. — В ‘Библии’ (Бытие, XLI, 1-6) рассказывается о приснившихся одному из египетских фараонов семи ‘худых видом и тощих плотью’ коровах, которые съели семь ‘тучных плотью’ коров и остались ‘так же худы видом, как и сначала’. По разъяснению ‘толкователя снов’ Иосифа, ‘семь тощих коров’ предвещали Египту в будущем семь голодных лет.
Истинный сей рост — между 6-ю и 8-ю вершками. — Вершок —1/16 часть аршина, равного 711 миллиметрам. Когда при определении человеческого роста упоминались только ‘вершки’, то предполагалось, что это вершки сверх двух аршин. Таким образом, по мнению Микаладзе, ‘идеальный’ рост градоначальника — приблизительно 170-177 сантиметров.
…шишак, увенчанный перьями. — Ср. с описанием наряда кавалера ордена Св. Анны: ‘Кавалеры ордена Св. Анны имеют особое орденское одеяние… Одеяние сие составляют: а) Красная бархатная епанча… с золотым глазетовым крагеном и золотыми снурками и кистями, б) Суперверт серебряного глазета, с золотым галуном… в) Шляпа красного бархата с одним красным и двумя белыми страусовыми перьями…’ и т. д. (Свод законов Российской империи, 1857, т. I, кн. IV, стр. 107-108. Подробнее см. в указанной выше статье И. Т. Ишенко). Любопытно отметить, что откровенной ‘мундироманией’ увлекался и Александр II, который, по словам П. В. Долгорукова, в девять часов вечера ‘идет к императрице и пьет у нее чай. Если есть приглашенные на вечер, то он садится с ними играть в карты, если нет, то садится к особому столику, на коем приготовлены карандаши, кисти, краски и тушь, и занимается делом важным и полезным… рисованием новых форм мундиров, панталонов, киверов, касок и прочих русских государственных учреждений, на которые столь обильно его богатое поэтическое воображение’ (П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860-1867, М. 1934, стр. 110).
— представлен мною к увольнению от должности. — После этих слов в журнальном тексте произведения и в издании 1870 года следовало:
Выполнение сего, однако ж, далеко не так легко, как это кажется с первого взгляда. Человеческие отношения разнообразны, а общество человеческое имеет в себе множество ступеней, весьма друг от друга отличных. Есть благородное дворянство, есть изворотливое купечество, есть расторопное мещанство, а о великом множестве разных сортов крестьянства даже помыслить страшно. Всякий из сих сортов людей имеет особливые наклонности, а потому и соблазнительности требует особливой же. Дабы войти в секретное сношение с крестьянкой, достаточно показать ей двугривенный, мещанка, сверх того, требует красного платка, а жена купца заговаривает о медали для своего мужа. Опытный администратор отнюдь не должен упускать из вида сих оттенков, ибо в противном случае он может впасть в ошибку и понести непосильные жертвы там, где можно ограничиться самою мелкою подачкою.
‘Что тут и моего хоть капля меду есть… ‘ — неточная цитата из басни И. А. Крылова о трудолюбивой пчеле (‘Орел и пчела’), довольной и своим малым вкладом в сооружение общих сот.

Из других редакций

‘Прощаюсь, ангел мой, с тобою!’

Послесловие в первопечатной публикации рассказа (С, 1863, No 9).

‘Здравствуя, милая, хорошая моя!’

Два фрагмента первопечатной публикации (С, 1864, No 1).
…заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на этот случай сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм. — Имеются в виду широко известные в свое время воинственно-патриотические стихотворения Ф. Глинки ‘Ура! на трех ударим разом!’ и М. П. Розенгейма, перешедшего от либерального обличительства конца 50-х годов к казенному патриотизму в 60-е годы.

‘Она еще едва умеет лепетать’

1

Фрагмент первопечатной публикации рассказа (С, 1864, No 8).

Мораль

Заключительная главка рукописной редакции рассказа. Печатается впервые (ИРЛИ).

Мнения знатных иностранцев о помпадурах

Главка рукописной редакции.
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано Н. В. Яковлевым в 1939 году в ‘Литературной газете’ (10 мая, No 26, стр. 6).
Печатается по автографу ИРЛИ.
В рукописи идет после абзаца ‘Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены…’, в наст. томе на стр. 257 вместо ‘Мнения’ Беспристрастного Наблюдателя (стр. 257-260).
Адресат письма ‘Курляндского барона’ — Ю. Ф. Самарин, журналист и общественный деятель славянофильского лагеря, автор нескольких книг, посвященных прибалтийским губерниям России, и в том числе капитального труда ‘Окраины России’ (1868-1871). Жанр ‘письма’ был, возможно, подсказан публиковавшимися на страницах ‘Дня’ в 1864 году письмами самого Самарина к иезуиту Мартынову, из которых составилась его книга ‘Иезуиты и их отношение к России’ (М. 1866). Выступая в защиту прибалтийских народов от немецкого влияния, Самарин, по существу, был поборником русификаторской политики царского правительства. В связи с его смертью Салтыков писал П. В. Анненкову в апреле 1876 года: ‘Чего желал этот человек — от того бы нам, конечно, не поздоровилось. Для меня всегда казалось загадочным, как это человек пишет антиправительственные брошюры, печатает их и его оставляют фрондировать на покое. Не оттого ли это, что он на той же почве стоял, как и само правительство, и даже, пожалуй, похуже?’
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Господа Головлевы, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1875
  2. Убежище Монрепо, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1882
  3. Пошехонская старина. Окончание, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1888
  4. Современная идиллия, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1877
  5. К. Тюнькин. Салтыков-Щедрин, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1989
  6. Пошехонская старина. Начало, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1888
  7. Аракчеевский сынок, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  8. Копи царя Соломона, Хаггард Генри Райдер, Год: 1885
Электронная библиотека