'История одного города' М. Е. Салтыкова-Щедрина, Эйхенбаум Борис Михайлович, Год: 1935 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

Борис Михайлович Эйхенбаум.
‘История одного города‘ М. Е. Салтыкова-Щедрина

(Комментарий)

‘Историю одного города’ Салтыков-Щедрин начал писать в 1868 году, а закончил в 1870 году. Однако подготовка этого произведения относится к более ранним годам.

В очерке ‘Гегемониев’ (сборник ‘Невинные рассказы’, 1859) есть ироническое описание того, как славяне призвали варяжских князей. Из этого эпизода и выросла впоследствии та пародия на легенду о призвании варягов, которую мы находим в ‘Истории одного города’.

Название города Глупова впервые встречается уже в очерке ‘Литераторы-обыватели’ (1861), а в подробностях этот город описан в очерке ‘Наши глуповские дела’ (1861), который вошел в сборник ‘Сатиры в прозе’. Здесь дана общая характеристика жителей этого воображаемого города, здесь же сделано и краткое описание некоторых глуповских губернаторов. О городе Глупове Щедрин сообщает: ‘У Глупова нет истории… Рассказывают старожилы, что была какая-то история, и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии ни-то крысами съедена, ни-то в пожар сгорела’. О губернаторах говорится: ‘Были губернаторы добрые, были и злецы, только глупых не было — потому что начальники!’. Далее описаны отдельные губернаторы: губернатор Селезнев, который как добрался до Глупова, уткнулся в подушку, да три года и проспал, губернатор Воинов, который позвал глуповцев, да как затопочет на них: ‘Только пикните у меня, говорит, всех прав состояния лишу, на каторгу всех разошлю!’. А то был губернатор рыжий, губернатор сивый, губернатор карий и т. д.

— 456 —

Работая в следующие годы над очерками, изображающими русскую провинциальную бюрократию (‘Помпадуры и помпадурши’), Щедрин писал П. В. Анненкову: ‘У меня начинают складываться ‘Очерки города Брюхова’, но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет’ [Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. 18, Гослитиздат, М. 1937, стр. 196. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте — с указанием тома и страницы].

От частной, бытовой сатиры Щедрин хочет перейти к сатире широкой, захватывающей самую суть русской общественной жизни. Город Брюхов был бы всего только карикатурой на провинциальный быт, а в воображении Щедрина возникла уже другая идея города, гораздо более широкая и глубокая, непосредственно связанная с коренными вопросами человеческого общежития. Этот новый замысел был близок к той ‘идее города’, которая возникла у Гоголя, когда он писал ‘Мертвые души’. Но Гоголь ставил себе задачу нравственного исправления людей безотносительно к условиям их социального и исторического бытия. Город Гоголя — символ людской ‘пустоты и бессильной праздности’ вообще [Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. 6, изд-во АН СССР, М. — Л. 1951, стр. 692]. Город Щедрина — это воплощение царской России, всего ее общественного и политического уклада.

Для осуществления такого замысла надо было отойти от частных подробностей быта и дать сгущенную, сжатую систему сатирических образов, воплощающих исторические основы русской жизни.

В 1867 году Щедрин пишет Н. А. Некрасову, издававшему тогда журнал ‘Отечественные записки’: ‘Скажите, должен ли я прислать Вам рассказ о губернаторе с фаршированной головой? Я его распространю и дам еще более фантастический колорит‘ (18, 199. Курсив мой. — Б. Э.). В этих словах уже намечается тот метод, которым будет написана ‘История одного города’, — метод сатирической фантастики, дающий возможность подняться над бытом и развернуть большие общественно-исторические темы. Рассказ о губернаторе с фаршированной головой был решительным шагом к осуществлению нового замысла.

— 457 —

Так явилась на свет ‘История одного города’ — одно из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой сатирической литературы.

В очерке ‘Наши глуповские дела’ Щедрин сообщал, что история города Глупова съедена крысами, теперь она будто бы отыскалась в глуповском архиве, — правда, изъеденная мышами и загаженная мухами.

Перед нами — летопись, в которой, как уверяет Щедрин, исправлен только тяжелый, устарелый слог. Летопись начинается сказанием о древних, доисторических временах Глупова (‘О корени происхождения глуповцев’). Затем читатель переходит к историческим временам, охватывающим период от 1731 года до 1825 года, когда ‘история, — как говорит Щедрин, — прекратила течение свое’. Этими словами Щедрин явно намекает на воцарение Николая I, начавшееся казнью декабристов [В издании 1939 года (М. Е. Салтыков-Щедрин, Избр. соч., т. 2, Детиздат, М. — Л. 1939, стр. 238) Б. М. Эйхенбаум вслед за этими словами процитировал следующее место из ‘Истории одного города’: ‘В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною’. — Ред.].

На основании хронологических дат, указанных Щедриным, можно подумать, что сатира его относится исключительно к прошлому России и главным образом к XVIII веку. Так поняли ‘Историю одного города’ некоторые критики, так понимала ее и цензура. Но ‘История одного города’ — сатира не только на прошлое России. Щедрин дает здесь сатирическое изображение всей системы российского самодержавия, соединяя и переплетая прошлое с настоящим. Его градоначальники представляют собой обобщенные карикатуры, в которых можно узнать российских царей и вельмож не только прошлого времени, но и современных Щедрину. Недаром он так часто вводит в рассказ летописца различные ‘анахронизмы’, подчеркивая их в примечаниях (телеграф, железные дороги и пр.). Это сделано именно для того, чтобы читатель догадался, что речь идет не об одном только прошлом, что хронология этой ‘истории’ — условная, фантастическая, что в каждом лице или факте схвачены и исторически обобщены черты современной Щедрину действительности. Историческая форма была использована Щедриным

— 458 —

как метод обобщения и иносказания. ‘История одного города’ — не просто историческая сатира: это сатира, рисующая российский самодержавный строй в целом, как бы подводящая этому строю итог.

В ответ на критические статьи, в которых Щедрина упрекали в исторических неточностях, он сам писал А. Н. Пыпину: ‘Взгляд… на мое сочинение, как на опыт исторической сатиры, совершенно неверен. Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., существуют и теперь. Следовательно, ‘историческая’ сатира вовсе не была для меня целью, а только формою’ (18, 233—234. Курсив мой. — Б. Э.).

То же самое Щедрин заявил в своем ‘Письме в редакцию’, которое при жизни Щедрина осталось ненапечатанным: ‘Не ‘историческую’, а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой — в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончалось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром, уже отжившим… Сверх того историческая форма рассказа

— 459 —

представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса’ (18, 238).

Надо принять во внимание, что годы, когда Щедрин писал ‘Историю одного города’, были годами очень напряженного и широкого интереса к русской истории [В 1862 году праздновалось тысячелетие России. Согласно летописной легенде, существование России как государства ведет свое начало от 862 года. В 862 году новгородские племена призвали варяжских князей ‘княжить и владеть’ ими], явившегося результатом обострения социальной и политической борьбы. Кроме больших научных работ (например, ‘История России с древнейших времен’ С. М. Соловьева), появилось много исторических книг и статей, в которых заново освещались разные периоды русской истории — в особенности так называемое ‘смутное время’ и XVIII век (статьи и очерки Кавелина, Костомарова, Погодина, Пыпина, Семевского, Мельникова-Печерского, Шубинского, Мордовцева и др.). Стали выходить специальные исторические журналы (‘Русский архив’ с 1863 года и ‘Русская старина’ с 1870 года), в которых печатались разные документы, письма, воспоминания и пр. Интерес к русской истории отразился также на беллетристике и драматургии: появилось большое количество исторических романов, повестей и драм. В эти годы А. К. Толстой написал повесть ‘Князь Серебряный’ и трилогию об Иване Грозном, Федоре и Борисе, А. Н. Островский написал несколько исторических пьес (‘Минин’, ‘Дмитрий Самозванец’, ‘Василиса Мелентьева’, ‘Тушино’), Л. Н. Толстой — ‘Войну и мир’, М. П. Мусоргский — оперу ‘Борис Годунов’.

В основе этого интереса к прошлому России лежали практические, злободневные вопросы современности — вопросы социального и политического переустройства страны, особенно обострившиеся после отмены крепостного права (1861).

История была в эти годы особенно активным средством агитации и пропаганды. Совершенно понятно поэтому, что и Щедрин выбрал для своей политической сатиры на современность именно историческую форму. Самый выбор летописной формы с постоянными цитатами из будто бы найденной в глуповском городском архиве летописи подсказан был Щедрину многочисленными публикациями старинных рукописей и материалов.

— 460 —

Но работая над ‘Историей одного города’, Щедрин пользовался не только историческими материалами, он опирался также и на некоторые литературные произведения.

Самая идея — дать картину русской социальной и политической жизни в виде истории вымышленного города, в котором сменяются градоначальники, могла быть подсказана наброском Пушкина ‘История села Горюхина’.

В ‘Истории села Горюхина’ Пушкин описывает сначала ‘баснословные времена’, когда горюхинцами правил староста Трифон, затем следуют ‘времена исторические’. При этом Пушкин ссылается на найденные летописи и описывает их вид и состав.

По своему типу ‘История одного города’ Щедрина стоит в одном ряду со старинными классическими сатирами Рабле (‘Гаргантюа и Пантагрюэль’) и Свифта (‘Путешествие Гулливера’), представляющими собой едкие политические и социальные памфлеты.

Метод сатирической фантастики, развернутый в этих произведениях, естественно, должен был очень интересовать Щедрина. Недаром критики неоднократно называли Щедрина ‘русским Свифтом’. Рабле был одним из любимых писателей Щедрина. Резко осуждая новых французских романистов, Щедрин писал Анненкову в 1875 году: ‘Диккенс, Раблэ и проч. нас прямо ставят лицом к лицу с живыми образами’ (18, 324).

В годы, когда Щедрин работал над ‘Историей одного города’, во Франции вышла книга Лабуле ‘Принц-пудель’ (1867—1868) — сатира, направленная против французского императора Наполеона III. Королевство ротозеев, описанное у Лабуле, соответствует щедринскому городу Глупову.

‘История одного города’ содержит множество намеков на действительные факты и лица. Раскрыть эти намеки — главная задача комментария.

Еще П. В. Анненков писал как-то Щедрину (по поводу его книги ‘За рубежом’): ‘Ввиду того, что Вы один из самых расточительных писателей на Руси, комментарии почти необходимы. Сколько собрано намеков, черт, метких замечаний в одном последнем рассказе, так это

— 461 —

до жуткости доходит — всего не разберешь, всего не запомнишь’ (19, 425).

То же самое можно сказать и об ‘Истории одного города’. Но читатель не должен забывать, что каждый факт, описанный Щедриным в ‘Истории одного города’, надо понимать как обобщение. Эта книга — не последовательная история и не портретная галерея, а серия карикатур и анекдотов, рисующих с разных сторон царскую Россию.

Прочитав ‘Историю одного города’, И. С. Тургенев писал Салтыкову-Щедрину (30 ноября 1870 года): ‘Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, ‘История одного города’ представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии, ‘имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит’, — сказал бы я вместе с законодателем Беневоленским’ [И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 8, изд-во ‘Наука’, М. — Л. 1964, стр. 315].

Современная Щедрину критика отнеслась к ‘Истории одного города’ довольно холодно и с некоторым недоумением, а впоследствии Щедриным занимались мало. Что касается ‘Истории одного города’, то эта книга до революции находилась в особом положении еще и потому, что говорить о ней было мудрено: ее появление в печати было несомненной ошибкой цензуры, не разглядевшей сразу, куда метит своей сатирой Щедрин, тем самым и писать о ней, вскрывая ее смысл, было невозможно.

Теперь внимательное и детальное изучение этой сатиры не только возможно, но и необходимо.

Перейдем к отдельным главам ‘Истории одного города’.

От издателя

Вступление к ‘Истории одного города’ написано будто бы от лица издателя, случайно нашедшего ‘Глуповский летописец’. Излагая содержание летописи, Щедрин дает сжатую характеристику самодержавного строя. ‘Градоначальники… владевшие судьбами города Глупова’, — это русские цари и их приближенные. Основа самодержавного

— 462 —

строя выражена в нескольких словах: все градоначальники секут обывателей, а обыватели трепещут.

В очерке ‘Наши глуповские дела’ Щедрин восклицал: ‘О вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне, возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный испуг?’.

В ‘Истории одного города’ Щедрин как бы отвечает на этот вопрос и показывает, что никакая подлинная ‘история’, то есть подлинная общественная и государственная жизнь, в условиях российского самодержавного строя невозможна.

‘Глуповский летописец’, как сообщает Щедрин, охватывает время от 1731 года (то есть от воцарения Анны Иоанновны) по 1825 год (то есть до восстания декабристов), но перемены, происшедшие за эти годы в жизни города Глупова, очень незначительны: они сводятся к тому, что одни градоначальники сменяются другими. Градоначальники времен Бирона отличаются бозрассудством — так охарактеризована эпоха Анны Иоанновны (1730—1740), когда Россией фактически управлял фаворит Анны Иоанновны, ‘человек случая’, жестокий немец Бирон.

Так же кратко охарактеризованы эпохи Елизаветы Петровны (1741—1761) и Екатерины II (1762—1796), с их ‘временщиками’ и фаворитами — братьями Разумовскими (Алексеем и Кириллом Григорьевичами), происходившими из украинских казаков, и Г. А. Потемкиным. ‘Градоначальники времен Потемкина’, — пишет Щедрин, — ‘отличаются распорядительностью, а градоначальники ‘времен Разумовского’ — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою’.

Летопись, как сообщает Щедрин, заканчивается 1825 годом. Но уже в предисловии Щедрин дает читателю понять, что сочинение это небесполезно и для его современников.

Называя содержание летописи — фантастическим и ‘почти невероятным в наше просвещенное время’, говоря о том, что ‘возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него’, Щедрин в конце предисловия делает характерную оговорку, высказывая

— 463 —

надежду на то, что ‘фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения’ и что они могут даже и теперь ‘послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности’. Вывод ясен: никакой бездны между прошедшим и настоящим, очевидно, нет.

Это подтверждается и другими намеками. Описывая внешний вид рукописи (пародия на ученые описания), Щедрин представляет себе, как его летописец, подобно пушкинскому Пимену, сидел над листами этой рукописи, защищая свой труд ‘от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова’. Шубинский, Мордовцев и Мельников — это современные Щедрину ‘историки-фельетонисты’, как он их называл, составители поверхностных исторических очерков и собиратели анекдотов из придворной жизни. Упоминание об этих историках рядом с ‘летописцем’ — характерный для ‘Истории одного города’ анахронизм, подчеркивающий условность всей ее хронологии.

Еще раз Щедрин намекает на то, что ‘История одного города’ обращена к современности, в конце вступления. Щедрин заявляет, что он не изменил в летописи ничего, кроме слога и орфографии, и ссылается на ‘грозный образ Михаила Петровича Погодина’. М. П. Погодин (1800—1875) — известный в то время историк и публицист, владелец огромной библиотеки древнерусских рукописей (так называемое ‘Погодинское древлехранилище’).

Погодин был одним из основоположников национально-патриотических и монархических теорий (‘самодержавие и народность’). Свою литературную и научную деятельность Погодин начал еще в 20-х годах в журнале ‘Московский вестник’.

В 60-х годах он все еще выступал в печати, обрушиваясь на революционную интеллигенцию и продолжая развивать свои монархические взгляды.

Иронической ссылкой на Погодина, которая сделана ‘в видах предотвращения злонамеренных толкований’ (то есть истолкования книги как сатиры на современность), Щедрин еще раз намекает на то, что ‘Историю одного города’ надо понимать именно ‘злонамеренно’: не как исключительно историческую сатиру, а как сатиру на российское самодержавие вообще.

— 464 —

Обращение к читателю

‘Обращение к читателю’ — единственная глава в ‘Истории одного города’, которая написана прямо от лица архивариуса-летописца и стилизована под язык XVIII века.

Вымышленный автор обращения — четвертый архивариус, ‘смиренный Павлушка, Маслобойников сын’. Из остальных трех двое носят одну и ту же фамилию Тряпичкиных, взятую Щедриным из ‘Ревизора’ Гоголя: Тряпичкин — приятель Хлестакова, пописывающий статейки.

Стилизация под старинный слог дала возможность Щедрину сделать в этом ‘Обращении’ такие намеки, которые при других условиях не могли бы пройти через цензуру.

В самом начале архивариус пишет: ‘Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу’.

Нерон и Калигула — римские тираны, прославившиеся совсем не доблестью, а самодурством и жестокостью. Не говоря этого прямо, Щедрин в специальном примечании указывает только на невежественность архивариуса, не знающего даже того, что написано об этих исторических лицах в ‘руководствах, изданных для средних учебных заведений’. Приводя цитату из оды Державина ‘Вельможа’, Щедрин намекает тем самым на то, что фраза вымышленного им архивариуса должна быть понята как уподобление российских властителей римским деспотам.

О Калигуле (I век новой эры) сохранилось предание, что он, издеваясь над сенаторами, ввел в помещение сената свою лошадь и назначил ее консулом (высшая государственная должность).

Затем следует рассуждение о том, что всюду есть какое-нибудь начальство, какие-нибудь ‘от начальства поставленные Ахиллы’. Ахилл (или Ахиллес) — имя одного из главных героев ‘Илиады’, олицетворяющего собой храбрость, силу и предприимчивость. Воспроизводя характерную для языка XVIII века грубоватость стиля, Щедрин пишет дальше: ‘Взгляни на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих

— 465 —

гадов превосходит и затемняет’. На деле выходит, что русские самодержцы названы гадами.

Такого рода иносказательный язык принято называть ‘эзоповским’ по имени древнегреческого баснописца Эзопа. При помощи подобных иносказаний Щедрин обходил цензуру [В издании 1939 года (стр. 242) Б. М. Эйхенбаум вслед за этими словами прибавил: ‘и придавал своей сатире еще большую остроту’. — Ред.].

В конце ‘Обращения’ Щедрин опять дает понять читателю, что его ‘летопись’ относится вовсе не к прошлому: архивариус заявляет, что он и его товарищи ‘единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем ‘Архиве».

П. И. Бартенев (1829—1912) был издателем журнала ‘Русский архив’, в котором печатались всевозможные исторические материалы и документы. Работая над ‘Историей одного города’, Щедрин использовал многие статьи и материалы этого журнала.

О корени происхождения глуповцев

Этой главой Щедрин начинает изложение истории города Глупова. Глава написана как пересказ летописи, иногда перебиваемый цитатами. Открывается глава ‘О корени’ именно такой выдуманной цитатой, написанной в подражание началу ‘Слова о полку Игореве’ (см. примечание Щедрина). ‘Слово о полку Игореве’ — древнерусская эпическая поэма XII века, воспевающая поход новгород-северского князя Игоря Святославовича против половцев в 1185 году.

В тексте этой цитаты упоминаются имена современных Щедрину историков — Костомарова, Соловьева и Пыпина. Каждого из них Щедрин иронически характеризует словами, взятыми из ‘Слова о полку Игореве’.

Н. И. Костомаров (1817—1885) и С. М. Соловьев (1820—1879) были представителями противоположных и враждебных воззрений на историю России и на исторический процесс вообще. Соловьев в своей ‘Истории России’ доказывал пользу великодержавной захватнической политики русских царей, благодаря которой раздробленная

— 466 —

на ‘уделы’ Русь собралась в единое мощное государство. Костомаров, наоборот, считал политику великорусских царей вредной, главное значение он придавал стихийным движениям и изучал те моменты русской истории, когда на сцену выступали народные массы. Таковы его работы об украинском национальном движении (‘Богдан Хмельницкий’), о ‘смутном времени’, о ‘севернорусских народоправствах’ (Новгород, Псков).

Щедрин имеет в виду именно эту противоположность их направлений и взглядов, когда говорит о Костомарове, что он ‘серым волком рыскал по земле’, а о Соловьеве — что он ‘шизым (то есть сизым) орлом’ ширял под облаками.

Что касается А. Н. Пыпина (1833—1904), то он в своих исторических и историко-литературных работах 60-х годов изучал главным образом влияние западных идей на русскую культуру. В конце 60-х годов он особенно интересовался религиозным движением в русском обществе XVIII века (работа о русском масонстве). Именно эту склонность Пыпина к широким историко-культурным темам и имеет в виду Щедрин, применяя к нему слова из ‘Слова о полку Игореве’: ‘растекается мыслью по древу’.

Далее начинается рассказ о баснословных, доисторических временах Глупова.

В русской ‘начальной летописи’ под 862 годом рассказывается, как новгородские племена перессорились между собой и решили обратиться к варягам с просьбой — прийти и владеть ими. Послы отправились к варягам и заявили им: ‘Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Придите княжить и владеть нами’. Явились три брата — Рюрик, Синеус и Трувор, которые и стали князьями.

Вопрос об основах русской государственности и ее развитии получил в это время злободневный и полемический смысл в связи с крестьянскими волнениями, грозившими развернуться в революционное движение. Историки и публицисты ‘великодержавного’ направления (Соловьев, Кавелин, Чичерин) старались доказать, что русское государство создалось и окрепло трудами и заботами первых князей — собирателей Руси, что Россия не погибла в ‘смутную’ эпоху только благодаря мудрой и твердой политике самодержавной власти. Историки-демократы (Костомаров, Щапов), наоборот, приписывали главное

— 467 —

значение народным массам. ‘Народный историк должен следить за политическими движениями и проявлениями низших масс народных, этого огромного большинства’, — писал Щапов. На фоне этой полемики глава ‘О корени происхождения глуповцев’ выглядела не только как пародия на историческую легенду, но и как сатира, направленная по адресу обеих исторических школ: и ‘великодержавной’ и народнической. Вера в стихийную, неорганизованную народную массу противоречила взглядам Щедрина не менее, чем теория, по которой русская государственность выросла и окрепла заботами самодержавной власти.

Надо еще отметить, что в этой главе Щедрин высмеивает пресловутое ‘смирение и долготерпение русского народа’, с которым носились реакционные и славянофильствующие публицисты 60-х годов.

Итак, в главе ‘О корени’ Щедрин дает картину отношений между властью и народом.

Пародируя историческую легенду о призвании князей, Щедрин заменяет названия летописных племен (словене, кривичи и меря) другими: головотяпы, моржееды, лукоеды, гущееды и т. д.

Что значат эти названия, и откуда они взяты? Некоторые критики увидели в этих странных и насмешливых названиях ‘глумление’ над русским народом. В ответ на возмущение критиков Щедрин заявил: ‘ни одно из этих названий не вымышлено мною’, и сослался на Даля и Сахарова (18, 239).

Действительно, не только названия племен, но и все пословицы и поговорки, введенные в главу ‘О корени’, взяты Щедриным из книги И. П. Сахарова — ‘Сказания русского народа’.

В этой книге есть особый отдел — ‘Русские народные присловия’ [‘Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым’, т. 1, кн. 2, 3-е изд., СПб. 1841, стр. 107—117]. Здесь в алфавитном порядке городов и уездов собраны прозвища, которыми жители одних мест называют других, а также и соответствующие поговорки. Отсюда и взял Щедрин весь материал для главы ‘О корени’. Сопоставляя книгу Сахарова с этой главой ‘Истории одного города’, можно точно установить, что значат названия щедринских ‘племен’.

— 468 —

Головотяпы — прозвище ефремовцев (жители Ефремовского уезда Тульской губернии). О них была поговорка, тоже использованная Щедриным: ‘в кошеле кашу варили‘. Сахаров приводит народный анекдот, объясняющий происхождение этой поговорки: ‘Ефремовцы зимою ходят с обозами в Москву и всю съестную провизию кладут в лычные, плетеные кошели. Когда-то у них вышел весь запас каши, а без каши, известное дело, мужику жить нельзя. В чем же варить? Где горшок взять? — думали мужики, собравшись в кружок. Вот и придумала одна умная голова: ‘будем же, ребята, варить кашу в кошеле’. Сдуманное дело тут же затеялось. Нальют воды в кошель, засыпят круп, посмотрят: крупы целы, воды нет. Снова нальют воды, а вода опять пропадет. Выбились ефремовцы из сил. Вот и придумала одна умная голова: ‘а що, ребята, неволить себя? будем варить кашу без воды’. Сдуманное дело тут же затеялось. Разложили огонь, повесили над ним кошель, а сами пошли спать на воз. Соснули по-русски, вспомнили про кашу, да и все пошли к огню. Приходят — нет ни каши, ни кошеля — все сгорело’.

Моржееды — жители города Архангельска.

Лукоеды — жители города Арзамаса.

Гущееды — новгородцы, прозванные так потому, что употребляли в пищу жидкую мучную кашу (саламату): их же прозвали долбежниками. Сахаров поясняет: ‘Долбежниками москвичи называли новгородцев по их дубинкам, с которыми они в старину ходили в бой. Гущеедами прозвали новгородцев за постное кушанье, во время поста приготовляемое из ободранного ячменя, сваренного в одной воде. В старину хлебосольные москвичи, выговаривая спесивому гостю, что он не приезжал к обеду, говорили: ты ведь не новгородский дворянин’.

Клюковники — владимирцы. ‘Многие из владимирских поселян, — пишет Сахаров, — хаживали зимою по городам с клюквою и причитывали разные присказки о своей клюкве. Горожане подметили их слова и обрекли в попрек’.

Куралесы — брянцы, прозванные так за сумасбродство и легкомыслие. Куралес — шалун, сумасброд, повеса, куралесить — дурить, вести себя странно. Слово это старинное: оно произошло от греческого ‘кюрие элейсон’, что значит ‘господи помилуй’. Эти слова произносились

— 469 —

дьячками в церкви по многу раз и так быстро, что сливались в одно слово: вместо ‘кюрие элевсон’ получалось ‘куралес’. Прихожане и прозвали этих дьячков ‘куралесами’. Сахаров поясняет: ‘В старину брянские поселяне считались странными людьми у наших стариков. Бывало, поедут ли на торг, а приедут или к кружалу, или на гумно. В этом виноваты были их лошадки, а поселянин, как выезжал из двора, так уже спокойно засыпал. Проезжие, видя их беспечность, прозвали их куралесами’.

Вертячие бобы — муромцы, они же — калашники.

Лягушечники — дмитровцы. ‘Болота, окружающие Дмитров, — рассказывает Сахаров, — всегда бывают наполнены лягушками. Прохожие и проезжие, проезжая чрез сей город, бывали оглушены кваканьем лягушек и в негодовании прозвали и самых жителей лягушечниками’.

Лапотники — клиновцы.

Чернонебые — коломенцы.

Проломленные головы — орловцы.

Слепороды — жители города Вятки и пошехонцы. О вятичанах Сахаров рассказывает: ‘Слепородами вятичан прозвали после несчастной их битвы с устюжанами. Это было в 1480 году, когда к ним они пришли, как соседи, на помощь против татар. Вятичане открыли сражение против устюжан ночью, под предводительством Михаила Рассохина, а устюжанами управлял новгородский выходец Анфал. С рассветом дня увидели они, что били своих соседей, а не татар’. О пошехонцах (жителях города Пошехонья Ярославской губернии) сложены поговорки: ‘Слепороды: в трех соснах заблудились. — За семь верст комара искали, а комар у пошехонца сидел на носу, — На сосну лазили Москву смотреть‘. Все эти поговорки использованы Щедриным. Кроме того, Сахаров прибавляет: ‘О старинных проказах пошехонцев у нас, на Руси, была издана особенная книга: ‘Анекдоты древних пошехонцев. Соч. Василия Березайского. СПб. 1798′. Второе издание было напечатано в 1821 году, с прибавлением словаря. Но это собрание пошехонских анекдотов состоит большею частию из произвольных вымыслов, а часть даже переведена с польского’. Вероятно, Щедрин знал и эту книгу.

Вислоухие — ростовцы. ‘Вислоухими’ старики прозвали ростовцев за зимнюю шапку с длинными ушами.

Кособрюхие — рязанцы. О них были поговорки: ‘мешком солнышко ловили’ и ‘блинами острог конопатили’.

— 470 —

Обе эти поговорки использованы Щедриным. Первая превратилась в целый анекдот о том, как головотяпы сражались с кособрюхими. Этот анекдот заимствован из той же книги Сахарова, где рассказывается: ‘Когда-то рязанцы воевали с москвичами. Сошлись стена с стеной, а драться никому не хочется. Вот москвичи и догадались: пустить солнышко на рязанцев: ‘Ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их’. Засветило солнышко с утра, а москвичи и стали махать шапками на рязанскую сторону. Ровно в полдень солнце поворотило свой лик на рязанцев. Догадались и рязанцы: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко. Поднимут мешки вверх, наведут на солнышко, да и тотчас завяжут. Поглядят вверх, а солнышко все на небе стоит как вкопанное. ‘Несдобровать нам, — говорили рязанцы. — Попросим миру у москвичей, пускай солнце возьмут назад. Сдумали и сделали’.

По поводу второй поговорки: ‘блинами острог конопатили’ — Сахаров приводит следующее сказание: ‘Когда-то прогневался воевода на рязанцев и грозил им большой бедой. Проходит год, проходит два, а воевода все не выдумает большой беды. Наступила масленица. Запировали рязанцы. Бьет воевода в набат, сбираются православные на базар. Идет воевода, не кланяется, а подошел к людям, молвил: ‘Вы-де и забыли, что острог не замшен. Конопатить скорей’. До того ли рязанцам было, у всех одно на уме: блины. Вот и придумали мужики: всех блинов не поедим, пост на носу. Законопатим острог блинами. Сдумали и сделали. Идет воевода смотреть острог. Смотрит: везде крепко. ‘Давно бы так-то, — говорил воевода рязанцам, — слушались меня».

Ряпушники — тверитяне.

Заугольники — холмогорцы. Сахаров рассказывает, ‘Как-то раз Петр Великий проезжал в Архангельск, то холмогорские староверы, из страха, боясь приблизиться к государю, смотрели на него из-за угла. С тех пор будто соседи стали их называть заугольниками’.

Крошевники — копорцы. Это, вероятно, жители Копорья, в северной части Петербургской губернии.

Рукосуи — чухломцы (г. Чухлома Костромской губернии). Сахаров приводит поговорку: ‘Чухломской рукосуй. Рукавицы за пазухой, а других ищет’. Эта поговорка использована Щедриным в той же главе: ‘Видят, стоит

— 471 —

на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет’.

Появляющийся затем вор-новотор взят тоже из книги Сахарова: новоторы воры — прозвище жителей города Новоторжска: ‘Так с незапамятных времен новоторов величают осташи, а новоторы отвечают им тогда на этот попрек: ‘И осташи хороши!».

Сычужники — жители города Ельца (‘сычуг’ или ‘сычуга’ — начиненный фаршем свиной желудок).

Рассказав, как головотяпы решили помириться с другими племенами и добиться какого-нибудь порядка, Щедрин описывает их поступки целой серией поговорок. Все они тоже взяты у Сахарова и относятся, как указано уже выше, к жителям разных местностей.

Волгу толокном замесили — это поговорка о вологодцах. Для пояснения Сахаров приводит следующую ‘старинную сказку’ о вологодцах:

‘Говорят, что когда-то они собрались в дорогу и взяли с собой вместо хлеба — толокна. Подходят к Волге, время было обеденное. Вот и расположились на берегу обедать. Кашевар вынул мешок с толокном и стал разводить дежень (творог с толокном) в Волге. Мешал, мешал ложкой, и стал потчевать земляков. Взяли ложки дружно вологодцы, принагнулись и полезли в Волгу за деженем. Попробуют: вода водой. Где дежень? Никто не знает, не ведает. Пристали к кашевару. Бедный, сколько ни уверял, а должен был, опустяся в Волгу, отыскивать толокно. Опустится на дно Волги и вынырнет ни с чем. Земляки не пускают его на берег. Догадался кашевар, что делать, а догадавшись, сказал: водяной съел. На водяном не будешь отыскивать, сказали вологодцы и воротились обедать в свою деревню. Ведь не голодным же было идти в путь’.

Теленка на баню тащили — галичане.

Козла в соложеном тесте утопили — калужане.

Свинью за бобра купили — калязинцы.

Собаку за волка купили — кашинцы. О происхождении этой поговорки Сахаров рассказывает: ‘Когда-то кашинцы собрались поохотиться. Сборы были долги, да зато собрались всем городом. Вот и спрашивают друг у друга: что бить? что ловить? Мир придумал, пригадал: бить волков. Далеко ходить было некуда, лес рос под ногами. Стали по облавам и ждут зверя. Бежит зверь немудрый. Кашинцы вскрикнули разом, подняли дубины,

— 472 —

да и давай мочалить зверя. Лежит зверь убитый, а какой? Тут только мир спознал, что убита воеводина собака. С воеводой даром не сладишь, собрали со всех дворов откуп, да и помирились с ним’.

Лапти растеряли да по дворам искали — костромичи.

Рака с колокольным звоном встречали — москвичи.

Щуку с яиц согнали — ладожане.

Батьку на кобеля променяли — ржевцы.

Блоху на цепь приковали — туляки. Тула славилась своим оружейным заводом и металлическими изделиями. Известна легенда о том, как тульские мастера, соперничая с англичанами, подковали стальную блоху (ср. рассказ Н. Лескова ‘Левша. Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе’).

Беса в солдаты отдавали — шуяне.

Небо кольями подпирали — псковичи. Сахаров рассказывает: ‘Когда-то во Пскове было долго ненастное время, тучи ходили низко, так низко, что православные думали — небо валится на землю. Собрались на мирскую сходку подумать — как бы отбыть беду. Три дня псковичи думали, а на четвертый приладили дело: ‘разобрать городьбы да кольями подпереть небо’. Разобрали городьбы и стали с кольями по всем концам города. Наступило ведрушко, прошли тучи. Идет посадский по городу, сам бороду покручивает, на народ поглядывает, посередь площади становится, а сам говорит: ‘Здорово-те, православные! Отбыла беда, идите по домам».

Петуха на канате кормили, чтоб не убежал — кимряки (Кимры — большое село Тверской губернии).

Божку съели — петрозаводцы.

Под дождем онучи сушили — онежане.

К концу главы Щедрин, вставляя новые поговорки из Сахарова, уже сам указывает, к жителям каких местностей они относятся.

Итак, основной материал главы ‘О корени’ взят из книги Сахарова. В ответ на упреки критики в ‘глумлении’ Щедрин писал А. Н. Пыпину в 1871 году: ‘Как подлинный историк, вы, Александр Николаевич, должны быть знакомы с Далем и Сахаровым. Обратитесь к ним и увидите, что это племена мною не выдуманные, но суть названия, присвоенные жителям городов Российской империи… Если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик’ (18, 235).

— 473 —

Опись градоначальникам

‘Опись градоначальникам’ написана как своего рода комментарий к дальнейшим главам. Кратко изложенные в описи сведения о градоначальниках развернуты потом в целые сцены. Но о многих дальше уже ничего не говорится. Щедрин сам заявляет в примечании к ‘Органчику’, что он решил описывать подробно только замечательнейших градоначальников. И действительно, первые семь градоначальников в дальнейшем тексте не фигурируют, а из остальных ничего не говорится о маркизе де-Санглот (No 10) и о Перехват-Залихватском (No 22).

Укажем кстати на отсутствие в описи цифры 19. Это произошло по ошибке самого Щедрина — в результате рукописных переделок, которым неоднократно подвергалась опись, но так как ошибка эта сохранилась во всех изданиях, печатавшихся при жизни Щедрина, то мы сохраняем ее и здесь.

Итак, в тексте ‘Истории одного города’ подробно рассказывается только о двенадцати градоначальниках — начиная с Брудастого и кончая Угрюм-Бурчеевым. Кроме того, вставлено особое ‘Сказание о шести градоначальницах’, боровшихся за власть после Брудастого.

Историки литературы и исследователи сочинений Салтыкова-Щедрина неоднократно пытались понять, каких именно исторических деятелей изобразил он в своих градоначальниках. Но до сих пор это не удалось сделать до конца и вполне убедительно, да и вряд ли вообще возможно вскрыть все намеки. В одном и том же градоначальнике часто соединены и обобщены черты разных деятелей разных времен. Даже современникам Щедрина, которым намеки его должны были быть понятнее, далеко не все было ясно. И. С. Тургенев, например, написавший для английского журнала заметку об ‘Истории одного города’, говорит, что в лице Угрюм-Бурчеева ‘все узнали зловещий и отталкивающий облик Аракчеева, всесильного любимца Александра I в последние годы его царствования’, но об остальных умалчивает, а о Прыще говорит только следующее: ‘Весьма возможно, что подобные нелепицы введены с умыслом, чтобы сбить с толку слишком бдительного или чиновного читателя’ [И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 14, стр. 253—254]. А, например,

— 474 —

К. К. Арсеньев, писавший статьи о Щедрине при его жизни и издавший их потом отдельной книгой, находил даже, что в этом произведении ‘краски положены слишком густо, ирония часто переходит в шарж, события и лица, изображенные в карикатурной форме, становятся иногда почти неузнаваемыми [К. К. Арсеньев, Салтыков-Щедрин, СПб. 1906, стр. 188].

На эти упреки в неясности Щедрин сам ответил в письме к А. Н. Пыпину: ‘Что касается вообще неясности некоторых моих сочинений, то она обусловливается, во-первых, характером их, во-вторых, и тою обстановкой, которая до сего дня окружает русскую литературу. Я полагаю, что Вы так же, как и я, очень мало убеждены в возможности писать свободно, я же, кроме того, пользуюсь особливою ненавистью со стороны лиц, на заставах команду имеющих’ (18, 236).

В некоторых градоначальниках, описанных Щедриным, ясно проглядывают черты российских самодержцев и их приближенных: Павел I, Александр I, Сперанский, Аракчеев легко узнаются в фигурах Негодяева, Грустилова, Беневоленского и Угрюм-Бурчеева (подробности см. ниже — в комментариях к соответствующим главам). Но большинство не поддается такому простому опознанию.

Амадей Мануйлович Клементий, например, напоминает Антона Мануйловича Дивьера — первого петербургского генерал-полицеймейстера, родом португальца, сосланного при Екатерине I в Сибирь, но указание на ‘искусную стряпню макарон’ дает повод предположить, что Антон Мануйлович Клементий — это любимец Петра I, А. Д. Меншиков, бывший пирожник, сосланный в 1727 году в Березов и умерший там в 1730 году. Пфейфер, вероятно, Петр III, Перехват-Залихватский, сжегший гимназию и упразднивший науки, — Николай I, закрывавший университеты и боровшийся против образования. Но кто такие Ферапонтов (‘бывый’, то есть бывший, брадобрей Бирона), Великанов, уличенный в 1740 году в связи с Авдотьей Лопухиной, то есть, с первой женой Петра I (тут явное смешение хронологии), кто такие Урус-Кугуш-Кильдибаев, беглый грек Ламврокакис — (‘сторонник классического образования’, т. е. изучения греческого и латинского языков, введенного в

— 475 —

школы министром Д. А. Толстым в 60-х годах, наконец, кто такой Баклан, происходивший по прямой линии от колокольни Ивана Великого, все это остается невыясненным [В издании 1939 года (стр. 245) этот абзац существенно исправлен и дополнен: ‘Амадей Мануйлович Клементий составлен, по-видимому, из двух исторических фигур петровского времени, блестящая карьера которых закончилась одинаково печально: Девиера и Меншикова. Антон Мануйлович Девиер (Дивьер), по происхождению португалец, находился в числе прислуги на одном купеческом корабле, прибывшем в Голландию. Он был замечен Петром I, который взял его к себе и записал офицером в гвардию. Впоследствии Девиер, несмотря на сопротивление Меншикова, женился на его дочери, а Петр назначил его петербургским генерал-полицеймейстером. После смерти Петра Девиер был обвинен в принадлежности к противоправительственному заговору, лишен всех чинов, имений и званий, высечен кнутом и сослан в Сибирь. А. Д. Меншиков, бывший пирожник, а потом друг и помощник Петра I, был тогда же сослан в Березов, где и умер в 1730 году’. И дальше: ‘Беглый грек Ламврокакис… это, по-видимому, намек на авантюриста екатерининского времени, ‘свирепого грека’ Ламбро-Качиони, прославившегося пиратскими набегами на Турцию и обласканного Потемкиным’. — Ред.].

Но, повторяем, ‘История одного города’ написана как сатира обобщающая, в которой из русской истории взято только наиболее резкое и яркое, сохраняющее свое значение и для характеристики современной Щедрину действительности. Сам Щедрин в письме к А. Н. Пыпину говорит, что в этой книге он изобразил ‘жизнь, находящуюся под игом безумия’ (18, 235). Иначе говоря — жизнь России под игом самодержавия.

Органчик

Главой ‘Органчик’ открывается шествие глуповских градоначальников. ‘Органчиком’ назван градоначальник Брудастый, в котором олицетворены основные черты правительственного деспотизма. В голове у Брудастого механизм, производящий только одно слово: ‘Не потерплю!’. Такова кратчайшая формула самодержавной системы.

Самая мысль изобразить градоначальника с ‘органчиком’ вместо головы могла быть подсказана Щедрину ходячим выражением: ‘У него в голове не все винтики целы’.

— 476 —

Щедрин часто пользуется в своих произведениях такими ходячими образными выражениями и поговорками, обращаясь с ними так, как будто в них нет никакого сравнения, никакого иносказания. Так он поступил с поговорками в главе ‘О корени происхождения глуповцев’, так он поступает и в целом ряде других случаев.

Изображение людей в виде кукол с вложенными в них механизмами встречается у Щедрина еще в сказке ‘Игрушечного дела людишки’, которая, по материалу своему, связана и с очерком ‘Наши глуповские дела’ и с ‘Историей одного города’. Действие этой сказки происходит в городе Любезнове, который прежде назывался Буяновым, в очерке ‘Наши глуповские дела’ рассказывается, что город Глупов прежде назывался Умновым. Сказочные куклы олицетворяют собой российских администраторов, из которых один, например, отвечает на все вопросы: ‘Папп-п-па’. Это несомненный предок Брудастого.

В ответ на недоумение критиков по поводу самого названия — ‘Органчик’, Щедрин писал: ‘Если б вместо слова ‘Органчик’ было поставлено слово ‘Дурак’, то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного’ (18, 239).

Итак, Брудастый — олицетворение правительственной тупости и ограниченности. Но это еще не все.

В разговорах между собой глуповцы называют Брудастого ‘прохвостом’ (‘И откуда к нам экой прохвост выискался!’), но, прибавляет Щедрин, не придают этому слову никакого ‘особенного значения’.

Как это понять?

Дело в том, что слово ‘прохвост’ (или ‘профост’) по происхождению не русское — оно появилось в России при Петре I. ‘Прохвост’ — исковерканное ‘профос’, а этим словом (от латинского prepositus — начальник) назывались в немецкой армии полковые экзекуторы, или палачи. В русской армии при Петре I слово ‘прохвост’ имело то же значение, а потом (вплоть до 60-х годов XIX века) так называли смотрителей военных тюрем, убиравших нечистоты в камерах.

Слово ‘прохвост’ встречается и в ‘Описи’: об Угрюм-Бурчееве тоже сказано, что он — ‘бывый прохвост’. В главе ‘Подтверждение покаяния’ Щедрин опять говорит об Угрюм-Бурчееве: ‘Угрюм-Бурчеев был прохвост

— 477 —

в полном смысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность в полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами’.

В ‘Органчике’ Щедрин употребляет слово ‘прохвост’, очевидно, сразу в двух значениях: и как историческое (палач) и как современное, бранное. Таким образом, Брудастый назван одновременно и палачом и прохвостом.

Но что означает самая фамилия Брудастый? Она тоже выбрана Щедриным не без умысла. Брудастый — слово, взятое из охотничьего языка. В ‘Мертвых душах’ Гоголя Ноздрев уговаривает Чичикова купить у него собаку: ‘Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! брудастая с усами’ и т. д.

Брудастые — одна из пород борзых и гончих собак, отличающаяся сильной шерстистостью (усы, борода как у козла, нависшие брови) и злобностью. В охотничьих словарях о русских брудастых гончих говорится, что они — ‘роста крупного (до 17 вершков), масти обыкновенно серой, характера свирепого, упрямого и сварливого, обладают хорошим чутьем, неутомимостью и ‘мертвою’ злобою к зверю’.

Называя градоначальника Брудастым, Щедрин, конечно, имел в виду все эти признаки. Таким образом получилось, что градоначальник, олицетворяющий собой российскую самодержавную власть, назван дураком, прохвостом, палачом и злобной собакой. Таковы эффекты щедринского ‘эзоповского языка’.

‘Начальстволюбивые’ глуповцы встречают Брудастого с восторгом, вспоминают о победах над турками и надеются, что новый градоначальник ‘во второй раз возьмет приступом крепость Хотин’. Хотин был взят русскими в 1739 году, после чего Турция заключила с Россией мир. Ломоносов тогда же написал восторженную оду (‘на победу над турками и татарами и на взятие Хотина’), начинающуюся словами: ‘Восторг внезапный ум пленил’.

Но ожидания глуповцев не оправдались. Времена, наступившие при Брудастом, заставили их вспомнить страшные времена ‘тушинского царика’, то есть самозванца Лжедмитрия, стоявшего лагерем в подмосковном селе Тушине (‘смутное время’ в начале XVII века) и времена Бирона. Однако, говорит Щедрин, глуповцы ‘не

— 478 —

увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию’.

Это одно из тех мест, где Щедрин, как находили критики, ‘глумится’ над русским народом.

В ответ на эти упреки Щедрин писал в своем ‘письме в редакцию’: ‘Недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть речи, если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых на пути к сознательности. Что же касается до ‘народа’ в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности’ (18, 240).

История порчи и починки ‘Органчика’ сопровождается интересными замечаниями и подробностями. Растерявшаяся публика припоминает, например, ‘лондонских агитаторов’ и решает, что ‘измена свила себе гнездо в самом Глупове’. Лондонскими агитаторами называла русская реакционная пресса 60-х годов русских революционных публицистов — А. И. Герцена и Н. П. Огарева, издававших в Лондоне знаменитый журнал ‘Колокол’.

Далее смотритель училищ на вопрос, бывали ли в истории подобные примеры, отвечает, что был ‘некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал’. Карл Простодушный — действительное историческое лицо: средневековый французский король (Charles III le Simple), вступивший на престол в конце IX века. Он вел неудачные войны с пиратами, которым в конце концов должен был уступить Нормандию, и в 923 году был низложен.

В своем показании мастер Байбаков заявляет, что он принадлежит к ‘секте фармазонов’ и состоит в ней

— 479 —

‘лжеиереем’, то есть лжесвященником. Фармазоны — это франкмасоны (‘вольные каменщики’), или просто масоны. Так назывались тайные общества, которые зародились еще в VIII веке среди бродивших по Европе строительных артелей и имели целью нравственное усовершенствование людей. В России масонство появилось в XVIII веке, а особенно распространилось в начале XIX века, при Александре I. Русские масоны ставили себе не только нравственно-религиозные, но и политические цели и потому считались ‘вольнодумцами’. В 60-х годах много писали о масонстве (в том числе А. Н. Пыпин), видя в нем одно из проявлений либерального духа. Этот интерес к масонам отразился и в литературе: Л. Н. Толстой описал масонов в ‘Войне и мире’, а позже А. Ф. Писемский написал роман ‘Масоны’. Щедрин относился к масонству, как вообще к дворянскому либерализму, иронически, что и сказалось, между прочим, в ‘Органчике’.

Замечателен конец ‘Органчика’. Вместо одного градоначальника оказалось два — оба с ‘органчиками’ в головах. Получилось нечто вроде ‘немой сцены’ в ‘Ревизоре’ Гоголя, когда, вслед за отъездом Хлестакова, появляется второй, настоящий ревизор. Как и в ‘Ревизоре’ Гоголя, рассказ Щедрина становится как бы бесконечным. ‘Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась’.

Укажем на одну любопытную подробность. Рассказав о том, как посланный Винтергальтером мальчик выбросил ‘говорящую кладь’ на дорогу, Щедрин пишет: ‘Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения’.

Однако, подумает внимательный читатель, каким образом органчик, сделанный, очевидно, из деревянных и металлических частей, может послужить материалом для удобрения? А дело в том, что ‘Органчик’ — позднейшая переделка того самого рассказа, который Щедрин еще в 1867 году предлагал Некрасову (см. выше, стр. 456) — рассказа ‘о губернаторе с фаршированной головой’. В сохранившейся рукописи этой первоначальной редакции рассказ называется ‘Неслыханная колбаса’. Здесь

— 480 —

чинит голову не часовой мастер Винтергальтер, а петербургский колбасник Мора .

В дальнейшем Щедрин использовал ‘фаршированную голову’ для другого градоначальника (Прыща), а здесь заменил ее ‘органчиком’. Фраза об удобрении, в первоначальной редакции совершенно естественная (гниющая колбаса), осталась и в новой редакции (как это часто бывает при подобного рода переделках), где она, конечно, не вполне уместна.

Сказание о шести градоначальницах

Один из современных Щедрину критиков назвал эту главу просто ‘вздором’. Щедрин ответил на это: ‘Если б вместо шести дней я заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповым шестьдесят лет, он не написал бы, что это вздор (кстати: если бы я действительно писал сатиру на XVIII век, то, конечно, ограничился бы ‘Сказанием о шести градоначальницах’)’ (18, 239).

Глава эта, единственная из всех, представляет собой действительно историческую сатиру — сатиру на эпоху коронованных авантюристок и их ‘временщиков’. Эта эпоха длилась от вступления на престол жены Петра I Екатерины I (1725—1727) до царствования Екатерины II (1762—1796), то есть даже не шестьдесят, а целых семьдесят лет. На самом деле этих коронованных дам было пять: Екатерина I, Анна Иоанновна (1730—1740), ‘правительница’ Анна Леопольдовна (1740—1741), Елизавета Петровна (1741—1761) и Екатерина II.

‘Сказание о шести градоначальницах’ — не только сатира на XVIII век, но и пародия на исторические рассказы, очерки и анекдоты, в большом количестве издававшиеся в 60-х годах. В журнале ‘Отечественные записки’, где печаталась ‘История одного города’, к этой главе было особое примечание Щедрина, потом выброшенное. Щедрин писал: ‘События, рассказанные здесь, совершенно невероятны. Издатель даже не решился бы печатать эту историю, если бы современные фельетонисты-историки наши: гг. Мельников, Семевский, Шишкин и другие — не показали, до чего может доходить развязность в обращении с историческими фактами. Читая предлагаемое ‘Сказание’, можно даже подумать, что

— 481 —

‘Летописец’, предвосхитив рассказы гг. Мельникова и Семевского, писал на них пародию’ [‘Отечественные записки’, 1869, No 1, стр. 301].

Что касается отдельных градоначальниц, то в их именах видны разные исторические намеки. Фамилия Палеологова произведена от династии византийских императоров — Палеологов. На дочери последнего Палеолога был женат царь Иван III. Великодержавные мечты о присоединении Византии к Российской империи держались в течение всего XVIII века и сохранились в XIX веке (см. комментарий к главе ‘Войны за просвещение’). Эти мечты и имеет в виду Щедрин, говоря о ‘тайном указании’, которое видела Палеологова в своей византийской фамилии.

Называя одну из авантюристок-градоправительниц Клемантинкой де Бурбон, Щедрин намекает, по-видимому, на то, что французское правительство (Бурбоны — династия французских королей) помогало Елизавете Петровне вступить на престол.

Но сюда же Щедрин присоединяет и польскую интригу (паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский), намекая, по-видимому, уже не на XVIII, а на XVII век, на так называемое ‘смутное время’, когда поляки деятельно поддерживали самозванца.

‘Толстомясая’ немка Амалия Карловна Штокфиш, — очевидно, Екатерина II, по происхождению немка.

Известие о Двоекурове

Глава о Двоекурове содержит в себе, несомненно, ряд намеков на эпоху Александра I, который начал с либеральных проектов, а кончил самой жестокой реакцией. Это, очевидно, и имеет в виду Щедрин, когда объясняет исчезновение биографии Двоекурова тем, что она могла послужить для исследователей нашей старины ‘соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения’. Указание на то, что Двоекуров, оробев, не выполнил какого-то поручения и потом всю жизнь грустил, тоже является намеком на Александра I, который, между прочим, был известен своей трусостью (ср.

— 482 —

ниже градоначальника Грустилова, в лице которого тоже изображен Александр I).

Фамилия Двоекуров, по-видимому, переделана из фамилии помещика Троекурова, описанного Пушкиным в ‘Дубровском’. Общая их черта — необыкновенное сластолюбие. Фамилия сама по себе содержит намек на это: выражение ‘строить куры’ происходит от французского ‘faire la cour’ (волочиться, ухаживать).

В главе ‘Войны за просвещение’ Щедрин снова возвращается к Двоекурову, но там Двоекуров охарактеризован как ‘человек настойчивый’, который, ‘однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до конца’. Получается некоторое расхождение с той характеристикой, которая сделана в главе ‘Известие о Двоекурове’. Это произошло, вероятно, потому, что в ‘Известии’ Щедрин, говоря о Двоекурове, имел в виду главным образом Александра I, а в ‘Войнах за просвещение’ — Николая I (пример того, как в одном и том же градоначальнике Щедрин соединяет иногда черты разных исторических деятелей).

Щедрин усиленно подчеркивает, что Двоекуров сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа и был в этом отношении ‘родоначальником тех смелых новаторов, которые, спустя три четверти столетия, вели войны во имя картофеля’. Эти войны из-за картофеля — исторический факт. Картофель появился в России в первой половине XVIII века — до тех пор он был в России совершенно неизвестен. Екатерина II сделала попытку ввести картофель в употребление, но без успеха. При Николае I, в один из неурожайных годов (1839—1840), посев картофеля был объявлен обязательным. Это встретило решительный протест со стороны крестьян, считавших картофель ядовитым растением. Начались так называемые ‘картофельные бунты’, один из которых (в 1842 году в Пермской губернии) принял размеры крупного крестьянского восстания. Эти бунты сопровождались жестокими расправами при помощи военной силы.

В дальнейшем тексте Щедрин неоднократно говорит о том, как некоторые градоначальники вводили обязательное употребление горчицы и лаврового листа или заставляли сеять персидскую ромашку, в то время как у глуповцев не было достаточно хлеба. Глуповцы не знали, что делать, — стояли на коленях и ждали: ‘станут они теперь есть горчицу, — как бы на будущее время какую ни

— 483 —

на есть мерзость есть не заставили, не станут — как бы шелепов (то есть палок) не пришлось отведать’.

Так пародирует Щедрин исторический факт — походы на крестьянство из-за картофеля.

Голодный город. Соломенный город.
Фантастический путешественник

Главой ‘Голодный город’ начинается повествование об эпохе градоначальника Фердыщенки, деятельности которого посвящены и следующие две главы (‘Соломенный город’ и ‘Фантастический путешественник’).

Фамилия Фердыщенко, по-видимому, заимствована Щедриным из романа Достоевского ‘Идиот’, который печатался в 1868 году. Однако непосредственной связи между градоначальником Фердыщенкой и персонажем Достоевского нет. Надо полагать, что Щедрину просто показалась подходящей самая эта фамилия.

В ‘Голодном городе’ изображены наглость и лицемерие правительства, на словах ласково обращающегося с обывателями (‘братик-сударик’), а на деле отнимающего у него за недоимки последнюю корову и применяющего самые жестокие меры ‘утеснения’.

Прежде чем прибегнуть к этим мерам, Фердыщенко вызвал к себе священника (‘батюшку’), но тот ‘еще больше обеспокоил, рассказав историю об Ахаве и Иезавели’. По библейскому сказанию, Иезавель, жена израильского царя Ахава, была за свои пороки отдана псам на растерзание. После беседы с батюшкой Фердыщенко обещает народу выхлопотать хлеб, а в то же время пишет рапорты, в которых просит прислать команду солдат.

Такая система характерна для всех русских самодержцев, но вполне возможно, что, описывая деятельность Фердыщенки, Щедрин имел в виду главным образом Александра II. Так называемое ‘освобождение крестьян’, осуществленное правительством Александра II, было на деле новой мерой экономического ‘утеснения’ и вызвало ряд крестьянских восстаний, очень волновавших правительственные и высшие дворянские круги.

Глава ‘Соломенный город’ начинается описанием побоищ между стрельцами и пушкарями. Стрельцы — старинное, допетровское название армии, пушкари — старинное

— 484 —

название артиллеристов. При Петре I (в 1698 году) произошел стрелецкий бунт, после ликвидации которого стрелецкое войско перестало существовать. Пушкари, всегда враждовавшие со стрельцами, тоже подверглись опале при Петре I, организовавшем регулярное войско на новых основаниях.

Описывая побоища стрельцов и пушкарей во время градоначальничества Фердыщенки, Щедрин намекает, по-видимому, на борьбу разных придворных партий и на так называемую ‘дворянскую фронду’ при Александре II. Дворяне, обиженные лишением некоторых прав и привилегий, роптали на новые порядки и настаивали на возвращении к старине. Как и в других местах своей сатиры, Щедрин пользуется здесь словами и терминами XVIII века, хотя описывает современность.

Дальнейшее содержание главы ‘Соломенный город’ еще более подтверждает догадку, что в лице Фердыщенки Щедрин изобразил Александра II.

В мае 1862 года произошли знаменитые петербургские пожары в Апраксином дворе. Правительство и реакционные публицисты объявили виновными в поджоге левые партии (так называемых ‘нигилистов’) и студенчество. Было произведено много арестов. Но, по всем данным, пожары эти носили провокационный характер и были организованы полицией.

В главе ‘Войны за просвещение’ Щедрин довольно прозрачно намекает на эту систему правительственных провокаций: ‘Стало быть, были бунты?’ — спрашивает градоначальник Бородавкин, узнав, что до него ‘и через солдат секли, и запросто секли’, и в Сибирь ссылали. А глуповцы отвечают: ‘Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так уж и знаешь, что бунт!’.

Но глава о пожарах, как и другие главы ‘Истории одного города’, имеет обобщающий смысл и относится, конечно, не только к эпохе Александра II и не только к петербургским пожарам 1862 года. В одном месте Щедрин явно напоминает читателям о страшном наводнении 1824 года и о том, как вело себя правительство во время этого бедствия. На вопрос глуповцев, ‘долго ли нам гореть будет’, градоначальник отвечает, что ‘ему с богом спорить не приходится’. Здесь Щедрин намекает, по-видимому, на известные слова Александра I, сказанные во

— 485 —

время наводнения. Эти слова процитированы Пушкиным в ‘Медном всаднике’:

В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: ‘С божией стихией
Царям не совладеть’.

Такой же обобщающий характер имеет глава ‘Фантастический путешественник’, описывающая третий эпизод из истории градоначальничества Фердыщенки.

Путешествия российских монархов по империи были столь же обычным явлением, как голод и пожары. Таково пресловутое путешествие Екатерины II и Потемкина по южной России, во время которого строили целые декорации деревень, таково путешествие Павла I (еще наследником) в Казань и в Москву, путешествие Александра I, когда по распоряжению Аракчеева одного и того же жареного гуся переносили из избы в избу, путешествие Александра II (наследником) с поэтом В. А. Жуковским и т. д. Во время этих путешествий инсценировалась преданность народа царям, а цари в ответ на это оказывали народу разные ‘милости’. Этот обряд и высмеивает Щедрин, описывая путешествие Фердыщенки по городскому ‘выгону’, где нет ничего, кроме навозных куч.

Особым торжеством отличались заезды царей в ‘первопрестольную столицу’ — в Москву. Это именно имеет в виду Щедрин, когда описывает заключительную поездку Фердыщенки в ‘середку’ выгона, где градоначальника ожидало уже ‘настоящее торжество’, кончившееся катастрофой.

Войны за просвещение

Градоначальник Василиск Семенович Бородавкин, сменивший Фердыщенку, тоже соединяет в себе черты разных деятелей, но основные его черты больше всего напоминают Николая I. ‘Административная въедчивость’, постоянное наблюдение за тем, чтобы обыватели имели ‘бодрый и веселый вид’, ‘нападение на них врасплох’, знаменитое ‘недремлющее око’, под которым разумеется так называемое ‘Третье отделение’, следившее за благонадежностью,

— 486 —

увлечение маршировкой — все это очень прозрачные намеки на ‘самое продолжительное и самое блестящее’, как говорится о Бородавкине в ‘Описи’, царствование Николая I.

Прежде чем приступить к ‘войнам за просвещение’, Щедрин рассказывает о постоянных мечтах Бородавкина присоединить Византию и переименовать Константинополь в Екатериноград. Это намек на постоянные завоевательные тенденции российских царей по отношению к Турции и славянским землям, расположенным по реке Дунаю и его притоками (Драва, Сава, Морава). Русская националистическая публицистика и поэзия XIX века полны призывами к овладению Константинополем и переименованию его в Царьград.

Приведенные Щедриным стихи принадлежат А. С. Хомякову (‘Беззвездная полночь дышала прохладой’, 1847), но процитированы на память, не точно. У Хомякова несколько иначе:

На Лабу, Мораву, на дальнюю Саву,

На шумный и синий Дунай.

Здесь же упоминается историк и географ К. И. Арсеньев (1789—1865), написавший ‘Статистические очерки России’ и учебник всеобщей географии. К. И. Арсеньев преподавал географию и историю наследнику Николая I, будущему Александру II, а в 1837 году сопровождал его в путешествии по России. Упоминание о нем подтверждает догадку, что в лице Бородавкина изображен Николай I.

Затем описываются самые ‘войны за просвещение’ — бесконечные походы Бородавкина в разные слободы. Одни из этих походов изображают борьбу правительства с внутренним врагом, с ‘крамолой’ (поход в Стрелецкую слободу), другие — его захватническую политику (поход в слободу Навозную).

Бородавкин вспоминает летописное сказание о великом князе Святославе, который, выступая в поход, объявлял врагам: ‘иду на вы’ (то есть на вас).

Стрелецкая слобода, более всего заботившая Бородавкина, представляет собой как бы историческое обобщение ‘крамолы’, восходящей к петровской эпохе (бунт стрельцов). Щедрин сам намекает на это, говоря, что Стрелецкая

— 487 —

слобода отличалась и при предшественниках Бородавкина самым непреоборимым упорством.

Но, говоря о крамольных настроениях, Щедрин имеет в виду, вероятно, и масонов, занимавшихся вычислениями и предсказаниями политических событий по Апокалипсису (ср. отыскивание цифры 666 в фамилии ‘Бородавкин’ с вычислениями Пьера в ‘Войне и мире’ Толстого), и ‘дворянскую фронду’ при Павле I и Александре I, и декабристов.

В походе на Стрелецкую слободу явно сведено несколько эпох — вплоть до 60-х годов. Это сказывается в одном характерном анахронизме: еврей, которого приводят к Бородавкину в качестве ‘языка’, исчезает, оказывается, что он бежал в Петербург, где получил ‘концессию на железную дорогу’. Получение железнодорожных концессий, то есть разрешения на постройку железных дорог, было предметом борьбы и конкуренции между разными негоциантами в 60-х и 70-х годах. Щедрин дал яркую картину этого коммерческого ажиотажа в последовавшем за ‘Историей одного города’ сочинении — ‘Дневник провинциала в Петербурге’.

Затем описываются дальнейшие маневры Бородавкина и его приход в слободу Навозную. Надо полагать, что под видом этих походов описаны колониальные войны российских царей — их захватническая политика, оправдываемая будто бы просветительными целями.

Очень прикровенно описывает Щедрин историю покорения Кавказа, начатую еще Александром I и длившуюся на всем протяжении царствования Николая I. Сигналом к тому, чтобы читатель понял, о чем идет речь, является, в сущности, одно слово, которое неожиданно появляется в тексте: ‘аманат’, что на Кавказе значит ‘заложник’. Появление этого слова вместо русского ‘заложник’ ничем не мотивировано, но оно, вероятно, служит ключом к пониманию этих бесконечных походов Бородавкина с оловянными солдатиками по местностям, где, как говорит Щедрин, существовала в свое время ‘довольно сильная и своеобразная цивилизация’.

Не имея возможности более или менее ясно говорить об этих захватнических войнах, Щедрин всячески затушевывает свои намеки, объясняя войны Бородавкина разными фантастическими поводами.

— 488 —

В конце главы говорится об экономическом кризисе, охватившем Глупов: ‘и не было ни Молинари, ни Безобразова, — пишет Щедрин, — чтоб объяснить, что это-то и есть настоящее процветание’.

Густав де Молинари (1819—1912) — бельгийский буржуазный экономист, сотрудничавший в ‘Русском вестнике’ в 60-х годах, В. П. Безобразов (1828—1889) — либеральный экономист и публицист, близкий сотрудник того же журнала. Говоря о Молинари и Безобразове, Щедрин иронизирует по адресу современных ему экономистов, которые готовы были любое положение вещей истолковывать как доказательство благополучия или даже расцвета.

Глава кончается походами ‘против просвещения’ — для уничтожения ‘вольного духа’. Эти новые войны Щедрин датирует 1790 годом, когда во Франции, ‘словно на смех, вспыхнула… революция’. Эта датировка сделана, видимо, для отвода глаз. На самом деле здесь имеются в виду революционные события 1848 года — сперва во Франции, потом в Германии, а затем в соседних странах (Австрия, Чехия, Венгрия). Николай I решил вмешаться и воспрепятствовать распространению революционного движения: он вводит русские войска в Молдавию и Валахию, а затем организует большой поход в Венгрию. Вот эти-то походы и имеет в виду Щедрин, говоря о войнах Бородавкина ‘против просвещения’.

Рассказывая о волнениях в Стрелецкой слободе, Щедрин, между прочим, говорит: ‘Даже сочинены были стихи, в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее поведении’. К стихам о градоначальниковой родительнице Щедрин опять возвращается в конце рассказа о первой ‘войне за просвещение’. Победив стрельцов, Бородавкин спрашивает: ‘Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей родительницы в стихах оскорбил?’. Стрельцы позамялись: ‘неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни был их утешителем’. В конце концов они выдают Федьку: ‘Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником’. Бородавкин, поправив ему слегка челюсть, объявляет: ‘Так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен

— 489 —

сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!’.

Последние слова наводят на мысль, что Щедрин имеет здесь в виду отношение Николая I к Пушкину. Когда Пушкин вернулся в 1826 году из ссылки, Николай I заявил ему: ‘Довольно ты подурачился, надеюсь теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором’ [А. Г. Хомутова, Воспоминание о Пушкине. — ‘Русский архив’, 1867, стлб. 1066].

Что касается стихов, оскорбивших память ‘родительницы’ Бородавкина, то возможно, что Щедрин имеет в виду вольные стихи Пушкина о Екатерине II (‘Мне жаль великия жены…‘), где есть следующие строки:

Старушка дряхлая жила
Приятно и довольно блудно,
Писала прозой, флоты жгла,
С Вольтером лучший друг была
И умерла, садясь на судно [*].

[*] — Б. М. Эйхенбаум цитирует стихотворение по старому изданию. Теперь оно печатается в другой редакции. — Ред.

Стихи эти появились в печати позднее, чем написана была ‘История одного города’, но вполне вероятно, что Щедрин знал о них от П. В. Анненкова, разбиравшего черновые бумаги Пушкина.

Заканчивая главу о ‘войнах за просвещение’, Щедрин останавливается на вопросе о фантастичности некоторых рассказов летописца. ‘Возможно ли, — пишет Щедрин, — поверить истории об оловянных солдатиках, которые, будто бы, не только маршировали, но под конец даже налились кровью?’. Отвечая на этот вопрос, Щедрин дает понять читателю, что за всей этой фантастикой стоят факты: ‘Бывают чудеса, — говорит он, — в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить довольно яркое реальное основание’. Как бы обращаясь к будущим комментаторам ‘Истории одного города’, Щедрин учит их, как надо расшифровывать все эти ‘чудеса’, и приводит в пример сказку о бабе-яге: ‘Наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что баба-яга была не кто иное, как градоправительница или, пожалуй, посадница’.

— 490 —

Эпоха увольнения от войн

Глава начинается некоторыми подробностями о градоначальнике Негодяеве. Под Негодяевым Щедрин разумеет, по-видимому, Павла I.

В ‘Описи градоначальникам’ о нем сказано, что он — ‘бывый гатчинский истопник’ и что он ‘размостил вымощенные предместниками его улицы’. Это довольно прозрачные намеки на Павла I, который, стараясь уничтожить порядки, заведенные Екатериной II, разорил Царское Село и перенес свою резиденцию в Гатчину. Называя Негодяева ‘бывым истопником’, Щедрин, очевидно, имеет в виду слухи о темном происхождении Павла.

В первоначальном тексте ‘Описи’ Негодяеву было посвящено еще несколько строк, потом выброшенных: ‘Имел ноги, обращенные ступнями назад, вследствие чего, шедши однажды пешком в городовое правление, не токмо к цели своей не пришел, но, постепенно от оной удаляясь, едва совсем не убежал из пределов, как был изловлен на выгоне капитан-исправником и паки водворен в жительство’ [‘Отечественные записки’, 1869, No 1, стр. 286].

Негодяев, как было указано и в ‘Описи’, сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцовым, Чарторыйским и Строгановым насчет конституции. Это опять намек на Павла I, который был убит в 1801 году приверженцами Александра I. Новосильцов, Чарторыйский и Строганов были тогда главными советниками Александра I, настаивавшими на предоставлении дворянам разных вольностей и на введении в России конституционных начал.

Глава ‘Эпоха увольнения от войн’ начинается ироническим описанием того, что представляли собой эти якобы конституционные начала. Ирония Щедрина по поводу ‘теории учтивого обращения’ имела совершенно злободневный смысл: разговоры о конституции продолжались и в эпоху Александра II.

Негодяева сменяет градоначальник Микаладзе. Описывая его отношение к подчиненным, Щедрин, по-видимому, изображает Александра I. Отмена строгой дисциплины, ласковость обращения, изящество манер, страсть к дамскому обществу — все это говорит в пользу такой догадки. В ‘Описи’ о Микаладзе сказано, что он — черкашенин,

— 491 —

‘потомок сладострастной княгини Тамары’. Возможно, что это намек на происшедшее при Александре I присоединение к России Грузии (1801), Мингрелии (1803) и Имеретии (1810). ‘Сладострастная княгиня Тамара’ — героиня лермонтовской баллады ‘Тамара’: Щедрин намекает этими словами на Екатерину II (бабушку Александра I), отличавшуюся крайней распущенностью.

В другом месте Щедрин сравнивает Микаладзе с римским полководцем Антонием, который вел изнеженную жизнь в Египте, подпав под чары царицы Клеопатры (см. трагедию Шекспира ‘Антоний и Клеопатра’). Это тоже намек на любовные похождения Александра I.

Отметим кстати, что в ‘Описи’ сделана хронологическая ошибка: годом смерти Микаладзе поставлен 1814 год а в тексте — 1806 год. Ошибка эта произошла от перестановок, которые делал Щедрин, работая над рукописью.

На смену Микаладзе является градоначальник Беневоленский.

Здесь все, начиная с фамилии, совершенно ясно: Беневоленский — это М. М. Сперанский (1772—1839). ‘Sperare’ по-латыни значит ‘надеяться’, ‘bene volens’ — ‘желающий добра’.

В биографии Беневоленского многое прямо совпадает с биографией Сперанского.

Окончив семинарию, Сперанский попал под покровительство знатных лиц и быстро сделал блестящую карьеру. Александр I, по рекомендации своих советников, привлек Сперанского к составлению нового законодательства и к преобразованию министерств. Кроме того, Сперанскому давались самые ответственные поручения дипломатического характера.

В годы 1808—1812 Сперанский принимал деятельное участие в составлении нового законодательства. Щедрин иронизирует над этой страстью Сперанского: он рассказывает, как Беневоленский еще в семинарии писал различные законы, а затем приводит его письмо к ‘известному другу’ — не к Сперанскому ли? — спрашивает Щедрин и тем самым наводит читателя на мысль, что Беневоленский и есть Сперанский.

В первом издании ‘Истории одного города’ было особое примечание, в котором Щедрин ссылался на переписку

— 492 —

Сперанского с Цейером, напечатанную в ‘Русском архиве’ в 1870 году, и прямо указывал, что многие выражения этого письма ‘предвосхищены Беневоленским’ [‘Отечественные записки’, 1870, No 3, стр. 209].

Уже в юности, говорит Щедрин, было ясно, что из Беневоленского выйдет законодатель, — ‘вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон’. Ликург и Дракон — древнегреческие законодатели. Ликург, по преданию, объездил много стран, наблюдал жизнь разных народов и, вернувшись, составил для своей страны (Спарты) новые законы, Дракон, живший в Афинах, прославился как составитель жестоких, кровавых законов. ‘Драконовы правила’ —выражение, ставшее поговоркой.

В приложении к ‘Истории одного города’ (‘Оправдательные документы’) Щедрин приводит написанный Беневоленским ‘Устав о свойственном градоправителю добросердечии’. Это пародия на законы, которые сочинял Сперанский.

Огорченный запрещением издавать собственные законы, градоначальник Беневоленский удаляется в дом купчихи Марфы Терентьевны Распоповой и сочиняет там проповеди. Здесь тоже использованы факты из жизни Сперанского. Проповеди он сочинял еще в семинарии (см. книгу М. Корфа ‘Жизнь графа Сперанского’, СПб. 1861, которой пользовался Щедрин, ср. также изображение Сперанского в ‘Войне и мире’ Толстого), а Марфа Терентьевна Распопова — это, по-видимому, та прачка Марфа Тихоновна, которая прислуживала Сперанскому, когда он, по окончании семинарии, служил в доме известного вельможи, князя Куракина. В биографии Сперанского, написанной Корфом, рассказывается: ‘Главная прачка в доме Куракиных, жена одного из поваров, усердно стирала незатейливое белье молодого секретаря, который, из благодарности, был восприемником одного из ее сыновей и в день крестин провел у нее целый вечер’. Дочь Сперанского рассказывала, что ‘когда отец ее уже был на верху величия и в размолвке с князем Куракиным, самые убедительные записки княгини побывать у нее на минуту он

— 493 —

оставлял без ответа, а между тем по малейшему призыву этой бедной женщины, делившей с ним некогда горе и нужду… тотчас спешил к ней на помощь и утешение’1.

В ‘Описи градоначальникам’ сказано, что ‘в свободное от занятий время’ Беневоленский переводил с латинского сочинения Фомы Кемпийского — средневекового мистического писателя. Его главное сочинение, ‘Подражание Христу’, было особенно популярно среди масонов. Пьер Безухов (в ‘Войне и мире’ Л. Толстого), вступив в масонское общество, читает эту книгу.

В той же ‘Описи’ Щедрин, перечисляя заслуги Беневоленского, говорит, что он ‘предсказал гласные суды и земство’. Это ирония по адресу либералов 60-х годов, видевших в установлении гласного судопроизводства (с адвокатами и присяжными заседателями) и в учреждении земства идеал гражданской свободы. Щедрин намекает на то, что эти нововведения не представляют собой ничего особенно нового по сравнению с законами, придуманными Сперанским для Александра I [М. Корф, Жизнь графа Сперанского, т. 1, изд. имп. Публичной библиотеки, СПб. 1861, стр. 43, 44].

Деятельность Беневоленского кончается так же, как и блестящая карьера Сперанского: Беневоленский заподозрен в измене, в тайных сношениях с Наполеоном и отправлен в ссылку.

Беневоленского сменяет Прыщ — градоначальник с фаршированной головой. Из переписки Щедрина с Некрасовым видно, что рассказом о губернаторе с фаршированной головой началась работа над ‘Историей одного города’, рассказ этот был написан прежде, чем замысел ‘Истории’ окончательно сложился.

В комментарии к ‘Органчику’ было указано, что в первоначальной редакции ‘Органчик’ назывался ‘Неслыханная колбаса’ и представлял собой рассказ о губернаторе с фаршированной головой. Заменив фаршированную голову органчиком, Щедрин использовал первоначальный вариант для небольшого промежуточного эпизода в главе ‘Эпоха увольнения от войн’.

В рассказе о губернаторе с фаршированной головой Щедрин не намекает ни на какое определенное лицо или факт, а дает сатирическое обобщение, относящееся ко всей российской администрации в целом. В письме к А. Н. Пыпину

— 494 —

Щедрин писал: ‘Я… могу каждое свое сочинение объяснить, против чего они направлены, и доказать, что они именно направлены против тех проявлений произвола и дикости, которые каждому честному человеку претят. Так, например, градоначальник с фаршированной головой означает не человека с фаршированной головой, но именно градоначальника, распоряжающегося судьбами многих тысяч людей. Это даже и не смех, а трагическое положение’ (18, 234—235).

Описывая благополучие глуповцев при Прыще, Щедрин сравнивает его с тем легендарным благополучием, которое будто бы было при древнерусском князе Олеге, когда Русь вела деятельную торговлю медом и воском с Византией. Этим сравнением Щедрин превращает самый рассказ о благополучии в иронию.

Поклонение мамоне и покаяние

Эта глава открывается большим вступлением, в котором подводятся некоторые итоги. Здесь речь идет уже не о градоначальниках, а о самих глуповцах, о ‘так называемой черни, которая и доселе, — пишет Щедрин, — считается стоящею как бы вне пределов истории’. Иначе говоря, речь идет о русском народе, выносящем на себе весь гнет самодержавного режима. Размышления Щедрина о судьбах и поведении этого народа невеселые. Глуповцы, говорит он, ‘беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления… напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина не лестная, но иною она не может быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату кроме ошеломления’. Это, в сущности, то самое, о чем Щедрин писал в своем ‘Письме в редакцию’, говоря о двух понятиях слова ‘народ’ (см. в комментарии к главе ‘Органчик’). Как бы предвидя упреки критиков в ‘глумлении’ над народом, Щедрин говорит о летописце: ‘Никакого преднамеренного глумления в рассказе его не замечается, напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым.

— 495 —

Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка’.

Защищая летописца, Щедрин указывает на сложные отношения между организованной и окрепшей ‘силой’ (то есть самодержавной властью) и ‘рассыпавшимися по углам… людишками и сиротами’. Побеждает, конечно, сила. Щедрин говорит дальше о целой ‘исторической школе’, которая выросла на основе учения об этой силе. Здесь он имеет в виду ‘великодержавное’ направление русской исторической науки, во главе с С. М. Соловьевым (см. комментарий к главе ‘О корени’).

Затем возобновляется портретная галерея градоначальников: Иванов, дю Шарио, Грустилов. Первые два до сих пор не объяснены, но есть основания думать, что Иванов и дю Шарио скрывают в себе намеки на Александра I и его эпоху. Так, например, при градоначальнике Иванове ‘страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные’, сообщает Щедрин. Этой страстью отличалась именно эпоха Александра I.

Другое сообщение (‘о двух… вариантах’ погибели Иванова) тоже ведет к Александру I: существовала легенда о том, что на самом деле Александр I не умер в 1825 году, а удалился и сделался старцем-отшельником.

В ‘Описи’ имя Иванова — Никодим, что значит ‘победитель народов’, — так называли Александра I после победы над французами.

Что касается дю Шарио, то следует тоже обратить внимание на его имя и отчество: Ангел Дорофеич. В придворных и великосветских кругах Александра I называли ‘ангел’, ‘наш ангел’. Имя ‘Дорофей’ — значит ‘богоданный, благословенный’, так тоже называли Александра I.

Но есть и другие указания на то, что в лице Иванова и дю Шарио Щедрин изобразил Александра I. Недаром Щедрин говорит о взятии Парижа, о водворении ‘врага человечества’ (то есть Наполеона) на остров св. Елены — все эти события произошли в царствование Александра I.

Дю Шарио, как сообщает Щедрин, начал объяснять глуповцам права человека, а кончил тем, что объяснил права Бурбонов. Бурбоны — династия французских королей, низвергнутая Великой французской революцией 1789 года (казнь Людовика XVI). После падения Наполеона

— 496 —

I эта династия заявила о своих ‘правах’ на престол и ненадолго вернула себе власть, не без содействия Александра I.

Щедрин сообщает, что искусству петь гривуазные (то есть скабрезные) песенки дю Шарио научился у графа д’Артуа, который стал впоследствии французским королем Карлом X. Этот Карл X, брат Людовика XVI, и был последним из династии Бурбонов: в 1824 году он, при помощи Александра I, вступил на престол, а в 1830 году принужден был отречься.

Впоследствии слово ‘бурбон’ стало употребляться в России как ругательное: бурбонами называли грубых офицеров, жандармов, чиновников и т. д. Щедрин, говоря о ‘правах бурбонов’, имеет в виду, вероятно, оба значения этого слова.

Во время градоначальничества дю Шарио глуповцы впали в ‘бесстыжее неистовство’, стали поклоняться древнеславянским языческим богам: Перуну — богу грома, Яриле — богу солнца и Волосу — богу скота.

Иронизируя над увлечением славянскими древностями, характерным для славянофилов, Щедрин рассказывает, что некий расстрига Кузьма выкрикивал что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы ‘Рогнеда’. Л. В. Аверкиев — славянофильствующий драматург 60-х годов, написавший либретто к опере Серова ‘Рогнеда’.

Затем начинается характеристика Эраста Грустилова, в лице которого выведен, несомненно, Александр I. Имя ‘Эраст’ взято Щедриным из повести Карамзина ‘Бедная Лиза’ (см. в ‘Описи’ указание — ‘друг Карамзина’). Сочетание этого имени (по-гречески оно значит ‘любовник’) с фамилией Грустилов дает общую характеристику Александра I, подробно развитую в этой главе и сформулированную вначале: ‘Меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем много наклонностей несомненно порочных’.

Затаенное сластолюбие, изнеженность, ‘милая непристойность’ языка, ‘поклонение Киприде’ (то есть богине любви Венере), тунеядство — все это характеризует придворные нравы в начале царствования Александра I. Иллюстрируя эти нравы, Щедрин говорит, что Грустилов написал мифологическую повесть о Сатурне и Венере. (Согласно мифологическому преданию, Сатурн пожирал своих собственных детей.) Глуповские критики сравнивали эту

— 497 —

повесть с произведениями Апулея и Парни. Апулей — древнеримский эротический писатель, Парни (1753—1814) — французский поэт, автор чувствительных стихотворений, которыми увлекались в России в начале XIX века.

Очень прозрачным намеком на Александра I является также упоминание об ‘известной тогда красавице Наталье Кирилловне де Помпадур’. Наталья Кирилловна — имя последней жены царя Алексея Михайловича, Нарышкиной, матери Петра I. Маркиза де Помпадур — любовница французского короля Людовика XV (XVIII век). Придуманное Щедриным сочетание — ‘Наталья Кирилловна де Помпадур’ — расшифровывается: речь идет о любовнице Александра I — Марье Антоновне Нарышкиной.

Затем появляется Пфейферша — и начинается подробный рассказ о внезапном ‘обновлении’ Грустилова и его повороте к аскетизму и мистицизму. Все это — карикатура на вторую половину царствования Александра I, отличавшуюся страшным мракобесием и борьбой с малейшим проявлением свободного духа.

В лице Пфейферши изображены знаменитые ‘мистические дамы’ — баронесса Крюденер и Татаринова. В эпилоге ‘Войны и мира’ Л. Толстого Денисов с возмущением рассказывает о том, что делается в Петербурге: ‘Прежде немцем надо было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер… Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил’. Пьер прибавляет: ‘Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не входит. Он весь предан этому мистицизму… Он ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi [Без совести и чести — франц.], которые рубят и душат все сплеча: Магницкий, Аракчеев…‘.

Парамоша Щедрина и есть этот самый ханжа Магницкий, начавший свою карьеру около Сперанского, а затем снискавший себе расположение Аракчеева. В 1819 году Магницкий был назначен членом главного правления училищ, а потом — попечителем Казанского округа. Он настаивал на уничтожении преподавания философских наук, развращающих юношество, и в конце концов совершенно разгромил Казанский университет.

Но, как всегда у Щедрина, Парамоша — лицо собирательное.

— 498 —

Появление разных ‘юродивых’, ‘блаженных’ и ‘пророков’, добиравшихся иногда до самых высших сфер, — факт, характерный для всей истории царской России, вплоть до ее конца (Распутин). Парамоша — не только Магницкий, но и знаменитый архимандрит Фотий, пользовавшийся большим влиянием при дворе Александра I. Он выставлял себя каким-то воинствующим орудием промысла, посланным для борьбы с духами злобы, изрекал загадочные пророчества, говорил о своих видениях и пр. Главным его делом была борьба с представителями мистических, антицерковных партий.

Но и этого мало. В лице Парамоши изображен очень популярный в Москве юродивый и прорицатель Иван Яковлевич Корейша (умер в 1861 году). Долгое время он провел в больнице умалишенных, куда к нему приходили за советами. В конце концов он приобрел такую известность, что к нему стали обращаться многие представители высшей власти, светские дамы и пр. Он бормотал несвязные фразы, часто повторяя: ‘Без працы не бенды кололацы’ — искаженную польскую поговорку, означающую: ‘Без труда не будет калачей’.

Парамоша Щедрина ведет себя с Грустиловым очень развязно — корчится, икает, а Грустилов, по совету Пфейферши, низко ему кланяется. Это тоже напоминает Корейшу, который, по рассказам, позволял себе грубые и циничные выходки, а над входом повесил объявление, что он принимает только тех, кто соглашается вползти к нему на коленях.

Сам Щедрин заявил в письме к А. Н. Пыпину, что ‘Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой, и даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы’ (18, 234). Д. А. Толстой — министр народного просвещения в 60-х годах, прославившийся насаждением ‘классического образования’ как метода борьбы с распространением вольных идей. Щедрин изобразил его в карикатурном виде (под фамилией Твэрдоонто) в книге ‘За рубежом’ (1800).

Партия, во главе которой стояли Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую толпу нищих и калек, — это и есть ‘известная партия’ мракобесов, особенно развернувшая свою деятельность в последние годы царствования Александра I. К этим годам и относится борьба этой ‘фотиевско-аракчеевской’

— 499 —

партии не только с проявлениями вольного духа, но и с теми антицерковными учениями религиозно-философского характера, которые распространились в аристократической среде (‘Библейское общество’).

Щедрин рассказывает характерную историю учителя каллиграфии Линкина, который стал проповедовать, что мир не мог быть сотворен в шесть дней, что у лягушки имеется душа и т. п. Линкин — это академик А. Ф. Лабзин, известный автор мистических сочинений, подвергшийся преследованиям со стороны архимандрита Фотия и сосланный в 1821 году. Об этом Лабзине Щедрин сам упоминает, говоря о сношениях Пфейферши ‘со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени’.

Глава кончается описанием мистических ‘радений’ и ‘восхищений’, которым предавался ‘глуповский бомонд’, глуповская аристократия. На этих собраниях читаются, между прочим, критические статьи Н. Страхова: новый ‘анахронизм’, намекающий на то, что здесь имеется в виду эпоха не только Александра I, но и Александра II. Н. Н. Страхов — современный Щедрину философ, критик и публицист, выступавший против материалистических теорий и развивавший религиозно-философские и мистические учения славянофилов.

Подтверждение покаяния. Заключение

Предыдущая глава заканчивается появлением некоего штаб-офицера, когда-то оскорбленного оказанным ему пренебрежением. Он разгоняет скопище глуповцев, вместе с Грустиловым предававшихся мистическим ‘восхищениям’, и становится градоначальником. Уже современники Щедрина отгадали, что в лице этого ужасного ‘идиота’ Угрюм-Бурчеева Щедрин описал знаменитого временщика Аракчеева (1769—1834), отстраненного Павлом I и заново выдвинувшегося при Александре I. Даже внешность Угрюм-Бурчеева точно совпадает с внешностью Аракчеева: в мемуарах всегда говорится о коротких и густых, как щетка, волосах Аракчеева, о впалых, серых, мутных глазах, о сухощавой и жилистой фигуре, о плотно сжатых губах. ‘Большая обезьяна в мундире’, как выражается один мемуарист.

— 500 —

Рассказ о том, как некий начальник встревожился мыслью, что его никто не любит, и как Угрюм-Бурчеев доказал свою любовь, является намеком на действительный факт. Павел I в последние дни своего царствования (он был убит придворными, во главе с графом Паленом, 11 марта 1801 года) стал чувствовать недоверие к окружающим его лицам и послал за Аракчеевым. Вечером 11 марта Аракчеев подъехал к петербургской заставе, но был задержан при въезде в столицу по приказанию Палена.

Все дальнейшее описание деятельности Угрюм-Бурчеева представляет собой сатиру на организацию так называемых военных поселений, предпринятую Аракчеевым по требованию Александра I. В основе этой организации лежала мысль об использовании армии в мирное время. Эта армия должна была состоять из казенных крестьян и служить надежным оплотом против революционных движений. Эта ‘нивеляторская’ (то есть уравнительная) идея и осуществлялась Аракчеевым, которому Александр I заявил, что он выложит всю дорогу от Петербурга до Новгорода человеческими трупами, но добьется, чтобы военные поселения были устроены.

Описывая устройство этих поселений, Щедрин развертывает символическую картину борьбы упрямого ‘идиота’ со стихией, с природой, которая в конце концов остается победительницей.

Вторая часть главы описывает историю ‘глуповского либерализма’.

Уже в прежних своих произведениях (‘Сатиры в прозе’, ‘Помпадуры и помпадурши’) Щедрин неоднократно и очень едко смеялся над русским либерализмом, особенно развившимся в годы ‘освобождения’ крестьян от крепостного права. Он разоблачал лицемерие, трусость и беспринципность либералов. В ‘Истории одного города’ дана своего рода хроника этого либерализма — начиная от Семена Козыря, действовавшего в эпоху шести градоначальниц, и его сына Ионки, пострадавшего при Бородавкине, и кончая дворянским сыном Ивашкой Фарафонтьевым, тридцатью тремя философами, дворянским сыном Алешкой Беспятовым и учителем Линкиным (см. выше). В этом нарочито затуманенном и спутанном ‘мартирологе’ (мученическом списке) глуповского либерализма изображены движения XVIII—XIX веков — в том числе, вероятно,

— 501 —

и восстание декабристов, к попыткам которых свергнуть самодержавие без опоры на организованные массы Щедрин относился тоже иронически.

К этому списку присоединены и ‘знаменитейшие философы’ Фунич и Мерзицкий, под которыми подразумеваются Рунич и Магницкий — самые реакционные деятели александровской эпохи, боровшиеся против народного образования. Рунич, будучи попечителем Петербургского округа, усмотрел в лекциях некоторых профессоров ‘противухристианскую проповедь’ и вредные для монархической власти идеи. По его требованию эти профессора были привлечены к суду и удалены из университета. О Магницком было сказано выше, в комментарии к предыдущей главе. В 1826 году, при Николае I, и Рунич и Магницкий были сняты со своих должностей. Говоря о том, что эти два ‘философа’ чуть не попались впросак, Щедрин имеет в виду, очевидно, их борьбу с мистическими учениями в александровскую эпоху, когда сам Александр I увлекался этими учениями и принимал участие в великосветских мистических обществах.

При Угрюм-Бурчееве либерализм прекратился. Город Глупов был переименован в город Непреклонск. Угрюм-бурчеевская эпоха уже переходит в николаевскую, когда ‘история прекратила течение свое’ и ‘литературная деятельность перестала быть доступною даже для архивариусов’.

В ‘Описи градоначальникам’ после Угрюм-Бурчеева стоит Архистратиг Стратилатович Перехват-Залихватский. Это, несомненно. Николай I. В отдельном издании ‘Истории одного города’ о Перехват-Залихватском сказано очень мало, в журнальном тексте он был описан гораздо подробнее: ‘Прозван был от глуповцев ‘Молодцом’ и действительно был оным. Имел понятие о конституции. Все возмущения усмирил, все недоимки собрал, все улицы замостил и ходатайствовал об основании кадетского корпуса, в чем и успел. Ездил по городу, имея в руках нагайку, и любил, чтобы у обывателей были лица веселые. Предусмотрел 1812 год. Спал под открытым небом, имея в головах булыжник, курил махорку и питался кониною. Спалил до шестидесяти деревень и во время вояжей порол ямщиков без всякого ослабления. Утверждал, что он отец своей матери. Вновь изгнал из употребления горчицу, лавровый лист и прованское масло и изобрел игру в бабки.

— 502 —

Хотя наукам не покровительствовал, но охотно занимался стратегическими сочинениями и оставил после себя многие трактаты. Явил собой второй пример градоначальника, умершего на экзекуции (1809 г.)’ [‘Отечественные записки’, 1869, No 1, стр. 286].

‘История одного города’ заканчивается ‘Оправдательными документами’, в которых пародируются идеи и стиль царских уставов, проектов, законов и распоряжений.

В заключение комментария укажем еще раз, что ‘История одного города’ до сих пор совершенно не изучена, а потому нам приходилось часто строить предположительные или даже спорные догадки и сопровождать их оговорками. Полное и достаточно убедительное научное комментирование ‘Истории одного города’ — одна из самых очередных задач современного литературоведения. П. Анненков в 1880 году писал Салтыкову-Щедрину: ‘Мне кажется, что одни комментарии к Вашим рассказам могли бы составить порядочную репутацию человеку, который бы за них умело взялся’ (19, 425).

Задача нашего комментария — более скромная: не столько разъяснить все намеки Щедрина и привести материал, которым он пользовался, сколько показать его метод и побудить к внимательному чтению этой гениальной сатиры.

———————————————————————

Впервые опубликован в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин), История одного города. Редакция текста и комментарий Б. Эйхенбаума, Детиздат, Л. 1935, стр. 221—272. Впоследствии комментарий перепечатывался в сокращенном виде. — Ред.

Источник теста: Эйхенбаум Б. ‘История одного города’ М. Е. Салтыкова-Щедрина // Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. ст. / Сост. и подгот. текста И. Ямпольского, Вступ. ст. Г. Бялого. — Л.: Худож. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. — С. 455—502.

Исходник здесь: http://feb-web.ru/feb/classics/critics/eixenbaum/eih/eih-455-.htm

Борис Михайлович Эйхенбаум. ‘История одного города‘ М. Е. Салтыкова-Щедрина