ИСТОРИЯ ОБЕР-ПРОКУРОРОВ ИЛИ ИСТОРИЯ ЦЕРКВИ
ИСТОРИЯ ОБЕР-ПРОКУРОРОВ ИЛИ ИСТОРИЯ ЦЕРКВИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
История обер-прокуроров или история церкви, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Князь Мещерский пишет в своих дневниках: ‘Ни в какой христианской церкви немыслим такой скандал: открытый и прямой бунт епископа против главной церковной власти и растерянность главной церковной власти’… ‘Все это роняет и оскорбляет авторитет церкви в лице Синода’… И т. д.
Но, по Евангелию и апостольским посланиям, единственно только один епископ, — а Гермоген имеет этот сан, — и есть носитель церковной власти. Власть эта до такой степени велика, что из нее развилось и, значит, могло развиться папство. Епископам столько же веков бытия, сколько и церкви, сколько вообще христианству, напротив, синодальному управлению всего два века бытия.
Древний, почти двухтысячелетний авторитет в церкви и оказал сопротивление двухвековому, новенькому, недавнему: откуда и получился ‘скандал’. ‘Скандал’ этот всегда таился как возможное в истории петербургского церковного строя. В толстых фундаментальных книгах это давно известно, но не выходило ‘в гласность’. Нового в случае с еп. Гермогеном только то, что известное как истина ученым людям — получило непредвиденно и вдруг народную известность.
Только. Больше ничего.
Епископ Гермоген отказался повиноваться иначе как собору из 12 епископов, какового в наличности нет у нас, но который в нормальном порядке вещей должен бы быть как постоянный суд, коего функции никак не могут принадлежать административному коллегиальному учреждению. Пожалуй, мотив здесь — личная оскорбленность. Не золотой мотив: но ведь мы все люди, и один только Бог без греха и слабостей. Однако золотым обстоятельством является то, что личная, и потому живая, страстная оскорбленность совпала с двухвековой исторической оскорбленностью церкви, в лице епископства, всего русского епископства, от Камчатки до Петербурга и от Стефана Яворского до преосвященного Гермогена. Уже Стефан Яворский, при самом учреждении Синода, высказывал ту самую оскорбленность, как преосвященный Гермоген, и выражал ее в публичном слове, в проповедях. — ‘О, море, ты поглощаешь все, — и нет тебе сопротивления’, — говорил он иносказательно, разумея церковную реформу Петра Великого. Епископы русские всегда и все были оскорблены тем, что их, со времени учреждения обер-прокуратуры, тайком третировали, как гимназистов. Гимназистов, шалящих, как малолетних и глупеньких, учитель без спора, рассуждения и суда высылает вон из класса. Но даже для преступника есть суд, так как он — взрослый. Епископам,решительно всем русским архиереям, отказано в том, в чем не отказано ни одному преступнику: ни одному преступнику не отказано требовать себе суда из непричастных к делу третьих лиц, да и на приговор этого суда преступник еще может апеллировать, может требовать его кассации в случае формальной неправильности. Так то убийцы, то воры: какие же ‘убийцы’ и ‘воры’ наши несчастные архиереи, что им не дано того уважения, того уха их голосу, плачу и стону, каковой ‘в порядке государственного управления’ дан уличному карманщику.
Народ о сем неуважении ничего не знает.
Через историю с еп. Гермогеном вдруг все узнали об этом невыносимом, поистине нечеловеческом унижении. Отсюда и произошла поразившая князя Мещерского ‘растерянность высшей церковной власти’. Но если бы он лучше прислушался к своим же словам, он многое понял бы в деле, которое ему совсем непонятно.
Отчего князь Мещерский употребляет неясный термин: ‘высшая церковная власть’ вместо простого и краткого ‘церковь’? Потому что и не учившись этим делам, и не зная богословия, он не решается к синодальному управлению приложить имя того, на что народ молится. Термин ‘церковь’ не произнесен и в официальных бумагах, полученных преосвященным Гермогеном. Почему нигде не сказано: ‘Вы не слушаетесь церкви, и потому церковь вас лишает того-то, приговаривает к тому-то’. Тут-то и скрыта возможность ‘смуты умов’, таившаяся два века и которая непременно когда-нибудь должна была выйти наружу: ‘высшая церковная власть’, на деле принадлежащая обер-прокурору, конечно, не есть церковь, а между тем она действует, как церковь. Синодальное управление есть на самом министерство (коллегия) духовных дел, церковного делопроизводства, и оно имеет светское происхождение (от Петра Великого), светский центр управления (обер-прокурор), но в него ‘для производства духовных паров’ и вообще ореола видимости позваны епископы, чередуясь и временно, вот с обязанностью ‘выйти вон’, когда их высылают, — как гимназисты. ‘Пары’ есть, ‘благодать’ — не знаю… Видимость есть, ‘вещи реальной’ явно нет. По житейской неопытности, по младенчеству ‘не мирских людей’, по неумению ‘ступить шага’ в какой бы то ни было борьбе, — по великому страху перед огромными и неведомыми силами государства, которое их туда ‘позвало’, — они туда вошли, вошли, как малолетние, в опеку и под начало обер-прокурора. Чего при мужестве, единодушии между собою и при… ‘евангельской ревности о достоинстве епископа’ отнюдь не должны бы были делать. Но… ‘на что не согласятся духовные’: известный грустный факт нашей грустной истории. И они ‘согласились’… Положение, награды, ‘честь говорить с высокими лицами’, быть ‘на виду’, удобства и покой жизни, хотя и очень меланхолической, жизни вполне антиисторичной — все это согнуло их… Вошли они ‘в Синод’, согнув низко выи, грустные, путаясь ‘рясою со шпорами обер-прокурора’ (выражение митрополита Филарета о Протасове), и сели испуганно на стул, ‘на котором такая честь посидеть’. Ни о каком вселенском значении, присущем всегда епископскому положению, им помышлять уже не приходилось. Разбирали себе ‘бракоразводные дела’, читая пикантные документы. Кто же правил церковью?
Единственно — обер-прокурор.
Он и есть на деле единственный епископ русской церкви. Приявший все права их, власть, достоинство, честь, славу. ‘История обер-прокуроров’ и есть, конечно, ‘история Синода’, т. е. ‘история русской церкви’.
Или — истории русской церкви нет.
Или — это история обер-прокуроров.
Но легче примириться с первым, чем со вторым. Ужасная истина, вдруг вышедшая в народ, состоит в том, что русская церковь угасла.
Святые есть: Серафим Саровский. Есть великие души: старцы по обителям. Есть молитва. Есть пламенно верующий народ. Но это все — обстоятельства церкви и подробности ее. А где же она!
‘Она?..’ — ‘История обер-прокуроров’.
Острова есть, материка нет.
Что был святитель Серафим Саровский — об этом потом узнали. А пока он жил — была ‘история обер-прокурора Протасова’, о Серафиме же знали там, где он жил, окрестные мужички и прочие. Пока он жил — он был нуль в церкви, ничего, меньше ничего.
А святой.
Важность события с преосвященным Гермогеном и заключается в том, что явилось некое, близкое или далекое, обещание поворота церкви к святым праведникам русской земли, которые на ней не переводились и никогда не переведутся. ‘Не Протасов — а Серафим’, или теперь: ‘не Саблер — а Гермоген’, или еще: ‘не Победоносцев — а Иоанн Кронштадтский и Амвросий Оптинский’. ‘Святые’ имели действие после кончины, или, — при жизни, — они имели действие частное, личное ‘в уголке’ и ‘про себя’. Что все в высочайшей степени отражалось религиозным захуданием русской земли в каждый текущий миг: ибо ‘по широкому лицу земли’ разгуливали, кричали, требовали и ‘постановляли’ грешники и вообще люди без всякого религиозного содержания.
Явилась надежда на поворот к народной церкви, — не так гладко говорящей и решающей дела, как быстрые обер-прокуроры, но зато теплой народу, близкой народу. Церкви, о которой каждый мужик подумал бы: ‘Это — плоть от плоти моей и кровь от крови моей’, чего он никак не может подумать о печальной двухвековой ‘истории обер-прокуроров Св. Синода’.
НВ. 1912. 24 янв. No 12884.