Ганс Христиан Андерсен
Ганс Христиан Андерсен
История года
История года
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/a-1.jpg)
История года, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1852
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Источник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И.Д. Сытина
Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов
OCR и проверка орфографии: Старик и море читать (Официальный сайт Эрнеста Хемингуэя).
Дело происходило в конце января. Бушевала страшная метель. Снег кружился по улицам и переулкам, все стекла окон были залеплены им, снег срывался глыбами с крыш домов. В людей точно бес вселился: они бежали, летели, падали друг другу в объятия, минуту стояли, крепко обнявшись, и чувствовали себя тогда по крайней мере в безопасности. И экипажи, и лошади были засыпаны, как сахаром, а лакеи на запятках стояли задом к карете, чтобы встречный ветер дул им в спину.
Пешеходы старались держаться под защитой экипажей, которые с большим трудом медленно подвигались вперед по глубокому снегу. Когда, наконец, метель улеглась, вдоль домов очистили тропинку, но такую узкую, что встречным прохожим приходилось останавливаться, никто не хотел сделать первого шага и сворачивать в глубокий снег, уступая дорогу другому. Молчаливо и неподвижно стояли встречные, пока, наконец, по какому-то безмолвному соглашению оба разом не уступали по одной ноге, погружая ее в сугроб. К вечеру ветер совсем стих, и небо стало таким чистым, точно его вымели, и оно сделалось выше и прозрачнее, а звезды сияли, как новые, и некоторые были удивительно ярки и светлы.
Морозило так, что снег похрустывал. К утру верхняя корочка могла так заледенеть, что не подломилась бы под воробьями. Они прыгали всюду, где отгребали снег, но корма было мало, и они порядком дрожали от холода.
— Чирик! — сказал один другому. — Это называется ‘Новый год’!.. Да он во сто раз хуже старого… Лучше бы уж тот оставался… Я ужасно недоволен и имею на то полное право.
— Да… Люди бегали, как полоумные, и встречали Новый год выстрелами, — сказал маленький продрогший воробей. — Они разбивали о двери горшки и были вне себя от радости, провожая старый год. Я тоже радовался, потому что думал, — наконец-то наступят теплые дни, но не тут-то было, видите, морозит сильнее прежнего. Очевидно, люди ошиблись в расчете времени.
— Конечно, ошиблись, — сказал третий старый воробей с седым хохлом. — Они, изволите ли видеть, завели такую штуку, которую называют ‘календарем’, по которому они и отсчитывают время, но, очевидно, календарь этот врет. Год начинается тогда, когда наступает весна, это — закон природы, и я лично придерживаюсь его.
— Да, но когда наступает весна? — спросили другие.
— А вот когда прилетает журавль, впрочем, на него трудно положиться, и здесь, например, в городе, на этот счет никто ничего определенного не знает, в деревне знают лучше… Знаете что, полетим-ка туда да подождем. Там, во всяком случае, к весне ближе.
— Да, всё это прекрасно… — сказал один воробей, который до тех пор прыгал и чирикал, но ничего не говорил. — Здесь, в городе, я нашел кое-какие удобства, которых, пожалуй, там, в глуши, не найду. Поблизости, тут, на дворе, живет одна славная семья, которой пришла в голову хорошая мысль — прикрепить три-четыре цветочных горшка широким отверстием к стене, а в донышках у них выбили широкие отверстия, как раз такие, что только воробушку влететь и вылететь. Там мы поместились с моим мужем, и там вывелись наши птенцы. Конечно, люди всё это устроили, чтобы иметь удовольствие видеть нас, — иначе к чему же? Ради удовольствия они бросают нам крошки, и таким образом у нас есть корм, и вообще о нас заботятся, поэтому мне и моему мужу нужно остаться, хотя мы и недовольны, но останемся… неловко…
— А мы улетим в деревню и посмотрим, не идет ли весна.
И воробьи улетели.
За городом было еще на несколько градусов холоднее, и стояла совсем глубокая зима. Резкий ветер носился над полями, покрытыми сугробами. Мужик сидел в санях в варежках и хлопал руками крест-накрест, чтобы вышибить мороз, кнут лежал у него на коленях, тощие лошади бежали так, что от них валил пар, снег хрустел, и воробьи прыгали по следу полозьев и дрожали от холода.
— Чик, чирик! Когда же придет весна? Что-то её долго не видно!..
— Долго!.. — вдруг отдалось от ближайшего снежного холма и далеко прокатилось по нолю. Может быть, то было эхо, а может быть, и голос странного старика, который сидел на самой вершине снежного кургана. Он был совершенно седой и одет по-крестьянски, в белую сермягу, волосы у него были длинные, седые, лицо бледное и глаза такие большие, прозрачные.
— Что это за старик? — зачирикали воробьи.
— А я знаю, — сказал старый ворон, сидевший на плетне и имевший достаточно любезности признавать, что перед лицом Бога мы все — одинаково малые птахи, поэтому и удостаивавший воробьев своим объяснением. — А я знаю, кто этот старик. Это — прошедшая зима, она не умерла, как говорится в календаре, а считается опекуном молодой весны, которая должна прийти… Да, да, в её руках — пока еще вся власть… У-уу! Вы с холоду танцуете, малыши?
— Видите! Видите! Разве я неправду говорил? — пропищал маленький воробей. — Календарь — выдумка глупых людей, ни с чем несообразная. Пусть бы уж они лучше предоставили это дело нам, в нас и смысла больше и понятия…
Прошла неделя, прошла другая, скованное льдом озеро лежало неподвижно, как застывший свинец. Над землей висели сырые, холодные туманы. Бесшумно летали стал громадных черных ворон. Казалось, всё было погружено в глубокий сон. И вот по озеру скользнул луч солнца, и лед заблестел, как расплавленное олово. Снежный покров на кургане и на полях не блестел уже, как прежде, но белая фигура зимы сидела на вершине по-прежнему и, не отрываясь, глядела в сторону юга, она не замечала, что снежный ковер опускается в землю, что там и сям обнажаются зеленые прогалины, на которые тотчас же стали слетаться стаи воробьев.
— Чик-чирик? Что же, наконец, идет весна?
— ‘Весна!’… — разнеслось по полям и лугам и по темно-бурым лесам, где на стволах ярко зеленел изумруд свежего мха. Со стороны юга показались первые журавли, высоко летели они по воздуху, и на спине у каждого сидело по прелестному ребенку: у одного — мальчик, у другого — девочка. Вместо привета они поцеловали землю, и всюду, куда ступали их ноги, вырастали из-под снега белые цветы. Взявшись за руки, они подошли к старой белой зиме и опять вместо привета прижались к её груди, в один миг и они, и вся окрестность заволоклись густым туманом, — тяжелым, серым, непроницаемым туманом. Сначала тихо, потом всё сильнее поднялся ветер, засвистел, заревел и властным дыханием разогнал туман. Заблестело теплом солнце, исчезла зима, только милые дети весны сидели на престоле года.
— Вот это называется Новый год! — сказали воробьи. — Немало мы претерпели от холодной зимы, теперь можно и вздохнуть!
Где дети проходили, всюду на кустах и деревьях раскрывались зеленые почки, трава пробивалась из земли, хлеба зеленели всё ярче, всё милее. Направо и налево девочка разбрасывала цветы, целый ворох лежал в подоле её платья, и сколько ни разбрасывала она цветов, по-прежнему в изобилии они переполняли её платье. В своей поспешности она осыпала, как снегом, яблони и персиковые деревья, так что, залитые роскошными цветами, они стояли во всей красе, прежде чем на них зазеленели листья.
И она хлопала в ладоши, и ей вторил мальчик. А там прилетели вереницы птиц, — никто не знал, откуда, — и все они пели и щебетали: — ‘Весна пришла! Весна пришла!’
Можно было глядеть и не наглядеться! Старушки выходили на порог, на солнышко, пожимались, грелись, глядели на желтые цветы, что всюду красовались кругом на нолях, — ну, точь-в-точь как бывало в молодые годы, — и мир казался им вновь юным. ‘Благословенный день сегодня!’ — говорили они.
Лес стоял еще разубранный в свои зеленовато коричневые одежды, почка близ почки, но уже распускался душистый барбарис. Фиалок было масса, пробивались анемоны и подснежники, и каждая травка, каждая былинка наливались живительным соком.
Чудный ковер расстилался на земле и так и зван, так и манил присесть. На нем сидела молодая пара, дети Весны, рука-об-руку, они пели и улыбались и росли не по дням, а по часам. Тихий дождь падал с неба на их головы, но они его не замечали, и слезы дождя сливались, смешивались со слезами радости. Уста жениха коснулись уст невесты, и в тот же миг зазеленели леса.
Рука-об-руку пошли они под живым, трепещущим сводом, в котором пестрели узоры солнечных пятен и колеблющихся теней. Как девственно чисто, как свежо было дыхание молодых листьев! Прозрачный и живой струился ручей под зеленым бархатным тростником по руслу пестрых голышей. ‘Да будет так, — говорила вся природа, — от века и до века!’
Кукушка куковала, заливался трелью жаворонок. Чудная была та весна, но ивы прятали еще свои почки в серые шерстяные варежки, — они отличались большой осторожностью, хотя это и очень скучно. Проходили равномерно дни, недели. Тепло спускалось всё ниже, теплые волны воздуха пробегали по морю хлебов, и они становились всё желтее и желтее. На поверхности лесных озер водяные лилии — белые лотосы севера — распускали свои широкие зеленые листья, и рыбы искали под ними тень, на опушке, защищенной лесом, там, где солнце освещало стену крестьянской избы и поило теплом распустившиеся розы, и вишневые деревья, осыпанные сочными, черными, почти как солнце, жаркими ягодами, — там сидела прекрасная жена лета, та самая, которую мы видели ребенком и невестой. Взгляд её был устремлен на темные надвигающиеся тучи, что, как волны, как горы иссиня-черные и тяжелые, поднимались всё выше и выше. С трех сторон шли они, нарастая друг на друга, как окаменевшее опрокинутое море, спускались над лесом, где всё вдруг стихло, зачарованное. Замер неподвижный воздух, смолкли птицы, вся природа была охвачена глубоким ожиданием, но по тропинкам и дорогам спешили люди пешком, верхом, на лошадях, чтобы поскорее найти убежище. Внезапно что-то блеснуло, словно на мгновение солнце прорвало завесу туч, — блеснуло огнем, ослепляющим, всепожирающим, и опять в страшном грохоте сплотилась тьма. Дождь хлынул потоками, темнота то сгущалась, то светлела, наступала тишина, и сейчас же сменялась грохотом. Молодой тонко-перистый коричневый камыш над болотом струился длинными волнами, ветки деревьев скрывались в тумане дождя, надвигался мрак, прорывался свет, тишина и грохот перемежались. Трава, рожь лежали затопленные, прибитые к земле так, что, казалось, им уже не суждено подняться… Внезапно дождь сжался в редкие капли, засияло солнце на траве, на листьях, как алмазы засверкали капли, птицы разом запели, рыбы закружились и всплеснулись над водой, закружились в хороводе комары, а там, далеко, в соленой пене взыгравшегося моря на камне сидело само Лето, сильный мужчина с крепким телом, с мокрыми волосами, с которых струилась вода, помолодевший, освеженный купаньем, сидел он, греясь на солнце. Помолодела и вся природа вокруг, помолодела, расцвела во всей своей силе и пышной красоте… Стояло теплое, дивное лето…
Приятен и сладок был запах, поднимавшийся с сочного клеверного поля. Пчелы жужжали там, ежевичные побеги вились вокруг жертвенного камня, омытый дождем, сиял он на солнце. Туда полетела пчелиная матка со своим ульем, чтобы заложить восковые медвяные соты.
Только лето видело это и его красавица-жена. Для них был воздвигнут алтарь и покрыт жертвенными дарами природы.
Золотом блестело вечернее небо, — ни один церковный купол так не сияет, — и от зари до зари стоял месяц на небе… То было лето.
Прошли дни, прошли недели.
Сверкающая сталь кос блестела на полях, под тяжестью красных и янтарных плодов гнулись ветви яблонь, хмель пах крепко и гладко и висел крупными гроздьями, а в тени орешника, там, где как тяжелый виноград свешивались орехи, отдыхали муж и жена, лето со своей подругой, и строго-прекрасно было её лицо.
— Какая полнота вокруг! — сказала она. — На всем лежит благодать Господня, мир и довольство, и всё-таки я сама не знаю, почему я тоскую, — тоскую по тишине, покою? Я не знаю, как это назвать… Опять люди поднимают плугами землю! Всё не довольно человеку, всё хочется брать и брать. Посмотри, журавли стаями тянутся за плугом, — птицы далекого Египта, принесшие нас сюда по воздуху. Помнишь ты, как, детьми, мы пришли сюда, в эту страну севера? Цветы мы принесли с собой, тепло, зелень лесам. Взгляни, ветер подул на них своим жестоким дыханием, они темнеют и желтеют, как деревья юга, только золотых плодов нет на них.
— Золотые плоды хочешь ты видеть? — спросило лето. — Смотри и радуйся…
Оно подняло руку, и листья деревьев окрасились в пурпур и золото, дивные краски брызнули по всем лесам, шиповник заалел кроваво-красными плодами, на ветках бузины повисли большие, тяжелые черно-бурые ягоды, дикие каштаны, тяжелые и зрелые, падали из черно зеленых скорлуп, и в чаще лесов опять распустились поздние фиалки.
Но королева года становилась всё молчаливее, всё бледнее.
— Повеяло холодом… — сказала она. — Ночью приходят серые туманы… Я тоскую… Меня тянет в страну моего детства…
Она глядела вслед улетающим журавлям и протягивала к ним руки. Она смотрела вверх, на их опустевшие гнезда, в одном рос высокий ржаной колос, в другом желтела сурепка, как будто гнезда должны были только служить им оградой, и воробьи влетали в опустевшие жилища журавлей.
— Чик-чирик! А где же сами господа? Ах, они, вероятно, очень нежны и не выносят ветра, поэтому и изволили улететь! Счастливого пути!
Листья деревьев всё больше желтели и осыпались, бушевали осенние ветры, поздняя осень была уже близко.
На золотых опавших листьях лежала королева года и тихими глазами смотрела на мерцающие звезды. Подле неё стоял её муж. Порыв ветра качнул верхушки. Как дождь посыпались листья. То место, где покоилась королева, вдруг опустело, только последняя, поздняя бабочка вилась в холодном воздухе.
Гуще и гуще надвигались туманы, дул ледяной ветер и надвигались долгие, темные ночи. Кудри, белые, как снег, покрывали голову владыки года, но он этого не знал, он думал, что-то снежинки падают с неба. Мягкий, тонкий покров ложился на зеленые ноля.
В церквах колокола звонили, возвещая Рождество Христово.
Колокола возвещают рождение, — сказал владыка года. — Скоро родится новый властелин, а я и моя подруга уйдем на покой, — на покой в сиянье восходящей звезды…
В свеже-зеленом еловом лесу, где лежал снег, стоял рождественский ангел и освящал молодые деревья — радость грядущего праздника.
— Радость в домах и под зелеными ветками… — сказал старый владыка года (В несколько недель он сделался седым, как лунь, стариком). — Близится мой час отдыха, и юной чете передам я свой венец и свой скипетр.
— Власть принадлежит еще тебе, — сказал рождественский ангел. — Власть, но еще не отдых. Вели снегу лежать теплым покровом над прорастающими зернами. Учись видеть, как другим оказывают почести, хотя ты еще властелин. Учись жить, но жить забытым. Час твоего освобождения настанет, когда придет весна.
— Когда придет весна?
— Когда прилетят журавли.
И опять на вершине снежного кургана сидела зима с седыми кудрями и белоснежной бородой, согбенная, студеная, дряхлая, но сильная, как зимняя непогода, как железная стужа льда, и опять, как прежде, смотрела, не отрываясь, в сторону юга. Лед трещал, снег скрипел, по блестящей поверхности озера, описывая веселые круги, носились конькобежцы, и галки, и вороны очень недурно вырисовывались, на белом фоне.
И ворон, а может быть и сын ворона, — что, впрочем, всё равно, сидел опять там же и опять сказал им:
— Это зима, — зима прошедшего года. Она не умерла, как сказано в, календаре, но состоит опекуном приближающейся весны.
— А когда придет весна? — спросили воробьи.
— Надеемся, что настанут лучшие времена и новый образ правления, старый никуда не годен.
И, погруженная в тихие мысли, засыпая, кивала зима черному, обнаженному лесу, где виднелся каждый ствол, каждый изгиб ветки, и во время зимнего сна с неба спустились ледяные туманы, владыке снились его юность, его молодые годы, и перед рассветом весь лес стоял опушенный инеем… То был летний сон зимы.
— Когда же придет весна? — спрашивали воробьи.
— Весна! — послышалось, как эхо, с холмов, покрытых снегом. Стало пригревать солнце, таял снег, птицы щебетали: — ‘Весна идет!’ И высоко в небе показался первый журавль, за ним другой, на спине у каждого сидел прелестный ребенок. Они спустились на открытое поле, поцеловали землю и тихого старика, и, как Моисей, скрылся он на вершине холма, окутанный густыми туманами.
История года кончилась.
— И прекрасно, — сказал воробей. — Всё это очень хорошо, но выходит не по календарю, а поэтому совершенно неверно.