История, а не легенда, Комарова Варвара Дмитриевна, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 122 минут(ы)

Исторія, а не легенда.

Глава изъ книги о ‘Жоржъ-Сандъ‘.

I.

Всякій изъ насъ видитъ по-своему, слышитъ по-своему, обоняетъ, осязаетъ по-своему. Между нами на стол стоитъ стаканъ съ виномъ, но вы и я иначе смотримъ на него и видимъ его, и вино въ немъ вызываетъ совсмъ различныя вкусовыя ощущенія въ каждомъ изъ насъ, я передать другъ другу, какъ мы его видимъ, какой у вина вкусъ мы никогда не можемъ. Мы довольствуемся обманомъ словъ, и когда каждый изъ насъ сказалъ, что стаканъ прозраченъ и блеститъ и что вино сладко или сухо,— мы воображаемъ, что онъ прозраченъ для насъ одинаково, что оно сладко одинаково, что эти слова точно подходятъ къ тому впечатлнію, которое каждый изъ насъ воспринялъ, и что эти впечатлнія одинаковы и одинаково отразились въ сознаніи. И мы воображаемъ, что мы понимаемъ другъ (друга. А мы только обманулись словомъ, той жалкой иностранной размнной монетой (какъ уже давно замтилъ какой-то умный человкъ), которая никогда не можетъ вполн соотвтствовать настоящей цнности вашихъ денегъ — идей, а лишь пытается приблизиться къ ней. И вотъ когда уже такое ничтожное, вншнее, матерьяльное явленіе, какъ видъ стакана и вкусъ вина, совершенно иначе отражается въ двухъ сознаніяхъ, является причиной разныхъ впечатлній, чувствъ, оттнковъ мысли, розни вообще въ двухъ человческихъ душахъ, то насколько-же эта рознь оказывается глубже, выступаетъ рзче, насколько маленькое несходство впечатлній влечетъ за собою большее несходство въ процессахъ, происходящихъ въ сознаніи, когда дло идетъ не о явленіи вншняго міра, а о нашей внутренней, психической жизни. То, что меня выводитъ изъ себя, больно поражаетъ,— васъ оставляетъ спокойнымъ, то что я называю любовью — вовсе не любовь, а только дружба по вашему, даже то, что мы оба называемъ горемъ или непріятностью, радостью или счастьемъ — все это для каждаго изъ насъ совсмъ иное, несходное, и въ точности передать другому свои мысли, чувства, оттнки чувства, ощущенія — никто и никогда не можетъ. Мопассанъ удивительно глубоко понималъ это, когда говорилъ въ ‘Одиночеств’: ‘Великое мученіе нашего существованія происходитъ оттого, что мы вчно одиноки, и вс наши усилія, вс наши дйствія направлены лишь на то, чтобы избавиться отъ этого одиночества… Я говорю съ тобой, ты слушаешь меня, и мы оба одиноки, мы идемъ бокъ о бокъ, но мы одиноки… И я напрасно стремлюсь отдаться весь, открыть вс двери моей души, я не могу передать всего себя. Я сохраняю въ глубин, въ самой глубин, тотъ тайный уголокъ моего я куда никто не проникаетъ. Никто не можетъ открыть его, проникнуть въ него, потому что никто ни на кого не похожъ, потому что никто не понимаетъ никого’…

Но мы не хотимъ врить этому, видть этого, мы упорно и съ понятнымъ отчаяніемъ добиваемся того, чтобы насъ поняли, мы стремимся выйти изъ своего я, разорвать эти узы, войти въ настоящее общеніе съ другими душами. И мы говоримъ, пишемъ и проповдуемъ, и убждаемъ, и дружимся, и любимъ,— и вримъ, что всмъ этимъ мы достигаемъ духовнаго общенія, единенія съ другими душами. Особенно когда мы любимъ. Тогда мы особенно легко обманываемся словами и точно жаждемъ обмана. Ты мн сказала: ‘я люблю тебя’ — и я счастливъ и воображаю, что эти слова такъ-же звучатъ въ твоей душ, какъ въ моей, что они для меня и тебя значатъ одно и то-же. Мы даже клятвенно и страстно увряемъ другъ друга, что это именно такъ. Фразы въ род: ‘Я тебя такъ-же страстно люблю, какъ ты меня’. ‘Я испытываю то же самое, что и ты’,— такъ и сыплются съ устъ любящихъ. Такъ-же, то-же самое! жалкіе безумцы! кто это взвсилъ, измрилъ, кто сказалъ вамъ, что даже это слово такъ-же одинаково дйствуетъ на слуховые нервы того и другого? Человкъ не можетъ выйти изъ своего я, отршиться отъ своихъ глазъ, своихъ ушей, нервовъ, мозга онъ ихъ вчный рабъ, онъ закованъ въ нихъ, какъ въ непроницаемую броню,— и кругомъ него такъ-же, какъ въ скорлупу, заключенныя въ свои индивидуальности, людскія души. И он-то воображаютъ, что понимаютъ, знаютъ другъ друга.

Нельзя отрицать, что оттнковъ этой разницы между индивидуальностями безконечное множество, что бываетъ извстное сходство натуръ, а что сходство воспитанія, вкусовъ, а особенно одинаковый способъ выражать словами наши мысли и чувства ведетъ къ тому, что къ однимъ людямъ мы чувствуемъ себя ближе, отъ другихъ дальше, съ одними сходимся медленно, къ другимъ чувствуемъ почти внезапную симпатію. Но тутъ-то и опасность. Симпатія, дружба, стремленіе къ ней,— они-то легче всего и заставляютъ насъ забывать о томъ, что полнаго единства, тожества быть не можетъ. А что такое наша любовь, какъ не одна непрерываемая мечта о такомъ тожеств, единств, жажда его и вра въ него. И чмъ сильне вра — тмъ горше сомнніе, отрезвленіе, разочарованіе, и чмъ глубже любовь — тмъ больне сознаніе, что ‘чужая душа потемки’. А къ этому сознанію вс приходятъ рано или поздно. Какъ-же не радоваться на тхъ, кто къ нему еще не пришелъ, какъ не благословить судьбу за то, что оно всякому даетъ хоть годъ, хоть недлю этого блаженнаго самообмана, этой вры въ единеніе съ другимъ духомъ, необходимой для всякаго жаждущаго жизни духа? И какъ не удивляться, что все-таки и несмотря на все, люди еще любятъ другъ друга, бываютъ счастливы?

А между тмъ одною изъ наиболе часто встрчающихся человческихъ странностей — и странностью наиболе поражающею всякаго серьезнаго наблюдателя людскихъ длъ и страстей — является привычка наша удивляться или отыскивать глубокія причины тому, что друзья, любовники или супруги расходятся,— тогда какъ человка, хоть немного задумывающагося надъ своей и чужой жизнью, гораздо боле долженъ поражать фактъ, что люди сходятся, что у каждаго изъ насъ [бываютъ минуты или годы почти полнаго духовнаго единенія съ другими, чуждыми душами, что еще встрчаются въ жизни многолтняя дружба, счастливая любовь, вообще — счастье въ томъ или иномъ вид.

И никогда не приходится такъ часто наталкиваться на эту странную привычку, какъ въ тхъ случаяхъ, когда въ разговорахъ или книгахъ рчь заходитъ о романахъ, счастливыхъ или несчастныхъ (а какой романъ не несчастенъ?!) въ жизни великихъ или выдающихся людей. И всегда одна и та-же псня: ‘Какъ это случилось, что они разошлись? Что за причина разрыва? Кто виноватъ?’ А надо-бы восклицать: ‘Какъ это такія несхожія индивидуальности сошлись? Что за удивленіе, что они полюбили другъ друга? Какъ судьба милостива, что она дала имъ хоть короткое, хоть отравленное счастье!’ А причинъ разрыва искать нечего: он во всемъ.

Переходя въ частности ко всмъ романамъ въ жизни Жоржъ-Сандъ, мы по отношенію къ нимъ со стороны біографовъ и публики наталкиваемся именно на эту удивительную привычку, а также на тотъ курьезный способъ сужденія, о которомъ мы говорили еще во вступительной глав нашей книги: способъ сужденія и осужденія. Чуть рчь заходитъ о какой-нибудь психологической коллизіи, или говоря точне, о какихъ-нибудь человческихъ отношеніяхъ, въ основ которыхъ лежитъ то или иное чувство,— мы вс тотчасъ обращаемся въ судей, а чаще всего въ прокуроровъ и тотчасъ должны обвинитъ и осудитъ ту или другую сторону {Одинъ изъ біографовъ Мюссе, Линдау, въ заключительныхъ строкахъ своего разсказа о роман между Мюссе и Жоржъ-Сандъ, чрезвычайно характерно въ этомъ смысл высказывается: ‘Два избранные духа стояли, какъ враждующія стороны другъ противъ друга. Приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, долженъ былъ болзненно поразить или одного, или другого’.}. Біографы Жоржъ-Сандъ, разумется, оправдываютъ ее, и точно также, разумется, біографы Мюссе или Шопена обвиняютъ ее. И вчно, вчно этотъ судъ. А между тмъ именно въ любовныхъ исторіяхъ Авроры Дюдеванъ ко всему прочему присоединяется еще то усложняющее обстоятельство, что и сама героиня и почти вс герои были люди выдающіеся, таланты, геніи,— значитъ натуры вдвойн, въ сто разъ боле индивидуальныя, чмъ всякій изъ насъ, иначе впечатлительныя, по своему думающія, по своему чувствующія, еще боле разнящіяся отъ другихъ людей, еще боле закованныя въ броню своей личности. Чегоже удивительнаго, что вс эти жизненные романы Жоржъ-Сандъ оканчивались несчастьемъ той или другой, или врне обихъ сторонъ. Разумется, какъ всегда, боле несчастной въ каждомъ данномъ случа оказывалась сторона боле любившая, что въ обыденныхъ любовныхъ исторіяхъ выпадаетъ почти всегда на долю женщины, но что въ любовныхъ исторіяхъ Жоржъ-Сандъ часто выпадало и на долю героевъ — тхъ изъ нихъ, которые были слабе, или любили сильне.

Въ любви совсмъ особый, и очень странный кодексъ. Въ любви всегда правъ тотъ, кто меньше любитъ, и всегда виноватъ тотъ, кто больше любитъ. Или врне: побда всегда на сторон того, кто уже не любитъ, еще не любитъ или вовсе не любитъ. И чмъ больше васъ любятъ, чмъ преданне, беззавтне, чмъ тотъ, кто васъ любитъ, неспособне скрыть отъ васъ хоть малйшій оттнокъ своей мысли, хоть сколько-нибудь защититъ свою душу отъ васъ — тмъ вы къ нему относитесь небрежне, жестче, презрительне. То, что васъ восхищало-бы и казалось-бы высшимъ счастьемъ, еслибъ вы сами любили,— теперь кажется вамъ несноснымъ, надодаетъ вамъ, злитъ, выводитъ изъ себя. Вы способны ненавидть этого человка или эту женщину, вы сметесь надъ ними. И чмъ онъ или она лучше, тмъ вы хуже. Онъ вамъ пишетъ отъ всей души, не скрывая ни единаго шага, желая точно вновь и вновь отдать вамъ всю свою душу, всего себя, чувствуя вчную потребность все разсказать вамъ про себя, чтобъ вы все знали,— вамъ несносны эти длинныя письма, вы ихъ читаете небрежно, кое-какъ, черезъ строчку. Онъ стремится васъ видть, онъ говоритъ вамъ, что безъ васъ онъ тоскуетъ день и ночь,— это кажется вамъ малодушіемъ, навязчивостью, безтактностью, посягательствомъ на вашу свободу, доказательствомъ его слабости и отсутствія серьезныхъ интересовъ въ его жизни. Она васъ любитъ безкорыстно и самоотверженно, ничего не требуя въ отвтъ. Это кажется вамъ унизительнымъ для него, отсутствіемъ гордости и чувства собственнаго достоинства. Онъ теряетъ терпніе, страданія заставляютъ его сбросить съ себя маску, онъ говоритъ вамъ сумасшедшія, страстныя слова,— вы возмущены, вы въ негодованіи: онъ неделикатенъ, грубъ, низменная натура, онъ вамъ навязываетъ свою особу, а вы этого вовсе не желаете. Однимъ словомъ, всегда, всегда онъ виноватъ, а вы правы. Но если онъ, или она уже, или еще или вовсе не любитъ, а любите вы — тогда все наоборотъ! Тогда вы пишете письма, вы навязчивы, вы неделикатны, это у васъ нтъ чувства собственнаго достоинства, вы надодаете своимъ грустнымъ лицомъ, письмами, посщеніями, вопросами, заботами, тою безконечною любовью, которая сказывается во всякомъ вашемъ слов, жест, взгляд, поступк. Вы, вы виноваты,— а онъ или она правы. Vae victis!

Въ жизни Жоржъ-Сандъ любовныхъ исторій было много, увы! слишкомъ много — и, можетъ быть, ничто такъ не заставляло предполагать или видть проповдь безнравственности въ ея написанныхъ романахъ, какъ именно этотъ фактъ,— хотя героини ея,- какъ мы не разъ увидимъ при разбор ея произведеній, почти вс отличаются совсмъ не тмъ характеромъ и темпераментомъ, какимъ отличалась сама Аврора Дюдеванъ. Враги Жоржъ-Сандъ постарались изобразить этотъ темпераментъ и характеръ самыми черными красками. Друзья и біографы, какъ мы уже указывали, или лицемрно обходили молчаніемъ или подыскивали всякія увертки, чтобы сказать нсколько таинственныхъ словъ о томъ или другомъ событіи или черт въ жизни своей героини. Теперь мы вновь скажемъ, что положительно не находимъ нужнымъ подыскивать вс т ‘смягчающія вину обстоятельства’, безъ которыхъ какъ будто нельзя обойтись, говоря о любовныхъ исторіяхъ Жоржъ-Сандъ. Жоржъ-Сандъ была личность совершенно исключительная, геніальная, къ ней немыслимо примнять мрки общепринятой морали, какъ смшно было-бы примнять ихъ къ Байрону или Лермонтову. Если въ каждомъ изъ насъ недостатки тсно связаны съ достоинствами, и всякая черта характера почти неотдлима отъ другихъ, то это особенно ясно сказывается въ натурахъ крупныхъ и исключительныхъ.

Прежде чмъ придти къ безмятежно-объективному спокойствію философа и той гармоніи духа, которая насъ поражаетъ и восхищаетъ въ Гте,— этотъ геніальный человкъ провелъ бурную молодость и жизнь полную самыхъ разнообразныхъ столкновеній и приключеній. Судьба точно постаралась дать ему все извдать, всмъ насладиться, все испытать, собрать звуки, краски отовсюду. И читая повсть его жизни, видишь, что можетъ быть добрую службу сослужили ему въ этомъ и извстное легкомысліе и почти безпримрный эгоизмъ въ отношеніяхъ и съ друзьями и съ любившими его женщинами. Несомннно, что многимъ изъ тхъ, кто послужилъ такимъ объектомъ для испытаній и пзвдованій всеобъемлющаго ума поэта — горько пришлись эти опыты. Но теперь, по прошествіи столтія, сокрушаться объ участи прототипа Лотты или Лили странно. За человка-Гте грустно, и больно за человка-Шарлотту, но очень прискорбно было-бы, еслибъ Гте-поэтъ не испыталъ этой любви въ юности. Въ исторіи развитія этого великаго духа этотъ эпизодъ былъ необходимъ. Точно также мы были-бы смшны, еслибъ стали сокрушаться надъ разными любовными исторіями Гейне или Мюссе, Пушкина или Байрона. Почемъ мы знаемъ, что каждая изъ нихъ оставила въ душ художника, что прибавила къ его внутреннему росту, какими невданными путями и въ какую сторону направила въ данную минуту его мысль, весь ходъ его душевной жизни? Все, всякая изъ нихъ была необходима, вс эти эпизоды, смыслъ и значеніе которыхъ скрыты отъ дйствующихъ лицъ, отъ окружающихъ ихъ, отъ современниковъ — все это необходимые моменты въ жизни каждой такой выдающейся личности и несомннно служатъ для высшихъ цлей. Только мы ихъ не знаемъ. Никто изъ насъ не можетъ никогда знать,— отъ какихъ чисто — вншнихъ, случайныхъ встрчъ, столкновеній, впечатлній зависятъ перевороты въ нашей духовной жизни и къ чему они приводятъ. Никто не можетъ ручаться, какъ самый вншній, мелкій эпизодъ жизни,— положительно и прямо, или отрицательно и по закону противорчія,— отзовется во внутренней жизни. Нтъ человка, факта, встрчи, которые были-бы ненужны для развитія и хода впередъ каждаго изъ насъ. Тмъ боле вс они необходимы, нужны, а потому и законны въ жизни всякаго генія или выдающейся личности. Потому, отбросивъ въ сторону вс общепринятыя точки зрнія и сужденія, я буду говорить о личныхъ романахъ Жоржъ-Сандъ съ совершеннымъ спокойствіемъ историка, и для того, чтобы заране напугать добродтельнаго читателя, скажу прямо, что на обыкновенную женскую жизнь слишкомъ хватило-бы и десятой доли всхъ этихъ любовныхъ исторій, но что для меня она отъ этого кажется ни безнравственной, ни даже нисколько не умаляется, какъ великая душа. Страсти, увлеченія и событія жизни, ими вызываемыя — это одно, а основная высота душевнаго строя, неуклонное стремленіе этой души къ правд и свту, постоянное совершенствованіе (и часто именно благодаря этимъ будто-бы паденіямъ или помхамъ),— неукоснительное шествіе духа все выше, все ближе къ идеалу высшей правды, красоты и добра — это другое. Великая душа живетъ не такъ, какъ мы, маленькія, скромненькія души, исторія ея развитія часто бываетъ рядомъ пораженій и побдъ, борьбы, отчаяній и ликованіи,— жгучихъ сомнній и восторженной вры. Важно, чтобы поступательное движеніе духа не останавливалось, а какъ надлежитъ ему совершиться: плавно и постепенно, или скачками и per asperas ad astras — это судить не намъ, а разв Причин всего геніальнаго и божественнаго въ людяхъ.

Романовъ въ жизни Жоржъ-Сандъ, повторяю, было слишкомъ много и несомннно, что большую роль игралъ въ этомъ ея увлекающійся, страстный темпераментъ, унаслдованный ею отъ отца и матери, и ея вчно-жаждавшая новыхъ впечатлній натура. Но также несомннно, что Жоржъ-Сандъ могла-бы сказать про себя то, что сказала ея знаменитая пріятельница, Марія Дорваль про себя: ‘Est-ce que ce sont les sens qui entraоnent? Non, c’est la soif de tout autre chose. C’est la rage de trouver l’amour vrai qui appelle et fuit toujours’ {‘Разв насъ увлекаетъ чувственность? Нтъ, это жажда чего-то совсмъ иного. Это безумное желаніе найти истинную любовь, которая вчно манитъ и ускользаетъ’… (Histoire de ma Vie’. Томъ IV, стр. 224).}. А главное, я не берусь сказать — возможна-ли была-бы Жоржъ-Сандъ безъ всхъ этихъ романовъ, была-ли-бы она тмъ выходящимъ изъ ряду явленіемъ духовнаго порядка, еслибъ отбросить изъ исторіи развитія ея души вс эти увлеченія, паденія, отчаянія, порывы и раскаянія?

Можетъ быть, никого Жоржъ-Сандъ такъ страстно не любила и.никто ее такъ искренно не любилъ, какъ Альфредъ де-Мюссе, и любовь эта внесла горе и страданіе и въ ея и въ его жизнь. Эту грустную исторію разсказывали уже десятки разъ, серьезно и сатирически, спокойно и съ пной у рта, друзья и враги, въ проз и стихахъ, просто — и съ беллетристическими вымыслами. Не считая всхъ пересказовъ этой исторіи во всевозможныхъ курсахъ литературъ, статьяхъ и біографіяхъ, гд о ней говорится мимоходомъ, укажемъ, что спеціально на ней останавливались и ею занимались: Поль Мюссе, виконтесса де-Жанзе, Линдау, Баринъ, Кертбени, Сентъ-Бвъ, Максимъ Дюканъ, Спульберкъ-де-Лованжуль, Никсъ (въ своей біографіи Шопена), Георгъ Брандесъ, Миркуръ, миссъ Берта Томасъ и т. д. и т. д. Укажемъ, что эта исторія послужила темой для ‘Confession d’un enfant du si&egrave,cle’ Мюссе, ‘Elle et Lui’ Жоржъ-Сандъ, ‘Lui et Elle’ Поля Мюссе, ‘Lui’ Луизы Коле. Что вслдъ затмъ послдовалъ цлый безчисленный рядъ самыхъ неприличныхъ памфлетовъ и quasi-сатирическихъ книжонокъ, гд эта исторія, а особенно личность Ж.-Сандъ изображалась самымъ отвратительнымъ образомъ. Таковы статьи Барбу и Барбэ с’Орвилъи, таковы ‘Eux, drame contemporain par moi’, ‘Eux et Elles’, histoire d’un scandale par M. de Lescure, ‘Les amours d’un po&egrave,te, idylle en 4 colonnes’, (приписывалось Делатушу, но это было опровергнуто редакціей ‘Gaulois’, гд этотъ памфлетъ впервые появился) ‘Lelia, la femme socialiste’ po&egrave,me eu quatre nuits, и, наконецъ, ‘Songe de M-me Sand pour faire suite au songe d’Athalie’,— верхъ того, что можетъ себ позволить даже самый беззастнчивый писака. Если мы прибавимъ, что начиная съ ‘Леліи’, {Мы говоримъ здсь о ‘Деліи’ такъ наз. второй редакціи, т. е. о роман въ томъ вид, какъ онъ напечатанъ въ Собраніи Соч. Ж.-Сандъ. Ж.-Сандъ совершенно передлала въ 1836 г. первоначальный текстъ этого своего произведенія, появившагося въ первой редакціи въ изданіи 1833 г. Второе, измненное, вышло въ 1839 г.} въ цломъ ряд произведеній самой Ж.-Сандъ мы найдемъ отголоски ея знаменитой венеціанской поздки и что многія изъ нихъ въ т годы и написаны (‘Письма Путешественника’, ‘Адьдо Римачъ’, ‘Орко’, ‘Ускокъ’, ‘Матеа’, ‘Послдняя Альдини’), что отголоски итальянскаго путешествія слышатся и въ ‘Габріэл’ и въ первой части ‘Консюэло’ и во мн. др. произведеніяхъ Жоржъ-Сандъ, что съ своей стороны Мюссе лучшія свои лирическія стихотворенія (‘Ночи’, ‘Воспоминаніе’, ‘Письмо къ Ламартину’, ‘Моему брату, возвращающемуся изъ Италіи’ и т. д.) написалъ по прізд изъ Италіи и что итальянскія воспоминанія навяли ему и ‘Лорензаччіо’ и мн. др. драматическія произведенія,— то мы даже изъ такого бглаго перечня увидимъ, что этотъ, надлавшій въ свое время много шуму, романъ между двумя поэтами имлъ большое значеніе для литературы и по одному этому невольно останавливаетъ вниманіе критики.

Но вслдствіе указаннаго обилія малодостоврныхъ и просто апокрифическихъ разсказовъ о немъ, а особенно о событіяхъ итальянской поздки,— исторія этой любви сдлалась легендой, и, какъ во всякой легенд, вс истинные факты прикрашены и искажены въ ней до неузнаваемости. Имена Мюссе и Жоржъ-Сандъ у всхъ на устахъ, но почти никто не знаетъ правды. Какъ мы уже не разъ указывали, причиной тому удивительная недобросовстность и многорчивость враговъ Жоржъ-Сандъ и боязнь друзей говорить просто и прямо о такихъ вещахъ, о которыхъ въ сущности вс слыхали. Они молчатъ или туманно намекаютъ, а враги разсказываютъ разныя небылицы. А главное — друзья и біографы обихъ сторонъ почему-то тщательно стараются замалчивать даже имя героя противной стороны. ‘Никто изъ окружавшихъ ихъ не сообразилъ, что, умаляя другого, тмъ самымъ умаляютъ и собственнаго героя’ — справедливо замчаетъ Арведъ Баринъ въ своей ‘Біографіи Мюссе’. Между тмъ вс т безпристрастные люди, которые имли случаи узнать всю эту исторію на основаніи подлинныхъ документовъ, пришли къ заключенію, что истина, разсказанная открыто, послужила-бы къ чести обихъ сторонъ. Гренье {‘Souvenirs littraires’ de Grenier. ‘Revue Bleue’. No du 15 octobre 1892.} прямо это утверждаетъ. Еще опредленне высказывается объ этомъ извстный біографъ и знатокъ литературы, авторъ монографій о Бальзак и Готье — виконтъ де Спульберкъ, который въ числ своихъ безцнныхъ библіографическихъ сокровищъ владетъ и всми бумагами Сентъ-Бева, его перепиской съ Жоржъ-Сандъ (Сентъ-Безъ былъ какъ бы наперсникомъ Ж.-Сандъ), нсколькими письмами Мюссе къ С. Беву, а также громаднымъ количествомъ документовъ и писемъ самой Ж.-Сандъ. Г. Снульберкъ дважды высказалъ въ печати убжденіе, что если-бы была обнародована подлинная переписка Мюссе съ Ж.-Сандъ и письма ея къ Сентъ-Беву изъ той же эпохи, то это ‘не только не повредило бы памяти этихъ двухъ великихъ именъ’ {Письмо вик. де Спульберка въ ‘Intermediaire des Chercheurs et Curieux’ 20 ноября 1892 г., въ стать д-ра Кабанеса, перепечатанной затмъ въ приложеніи къ ‘Independance Beige’, отъ 8 декабря 1892 г.}, но что эти письма ‘своей правдивостью и искренностью еще увеличили бы очарованіе великаго имени Ж.-Сандъ, ничего не отнявъ отъ мира, въ которомъ пребываетъ ея память’ {‘Les Lundis d’un Chercheur’ par le vic-te de Spoelberch de Lovenjoul. ‘Lettres indites de G.-Sand’. Paris 1894. Calmann Lvy.}. Какъ намъ извстно, въ данную минуту г. де Снульберкъ исполнилъ хотя отчасти свое давнишнее желаніе ‘способствовать всми силами обнародованію этой переписки’, приготовивъ къ печати ту часть своей монографіи о Ж.-Сандъ, въ которой онъ, на основаніи имющихся у него документовъ, разсказываетъ истинную исторію ея и его. И онъ поступаетъ тутъ совершенно согласно съ желаніями обихъ заинтересованныхъ сторонъ, ибо если изъ обнародованныхъ Арведомъ Баринъ и г. Гренье писемъ Мюссе видно, что Мюссе непремнно желалъ повдать міру исторію своей любви къ Жоржъ-Сандъ и тмъ возвеличить и прославить имя своей возлюбленной {См. ниже.}, то съ другой стороны и Ж.-Сандъ всегда желала и устно и письменно не разъ выражала ‘формальное желаніе однажды представить публик письма ея и его’. Я имлъ возможность ознакомиться со всей перепиской Ж.Сандъ съ С. Вевомъ и прочесть собственноручное ея желаніе обнародовать эту переписку и тмъ, наконецъ, оправдаться по крайней мр въ трехъ изъ главныхъ взведенныхъ на нее обвиненій {Письма къ С. Беву отъ 20 января и 6 февраля 1861 г.}. Долженъ прибавить, что вс наведенныя мною у ея родныхъ и друзей справки и проврка документовъ, хранящихся въ разныхъ архивахъ, вполн подтвердили это непремнное желаніе Жержъ-Сандъ. Благодаря всмъ этимъ документамъ, различнымъ устнымъ указаніямъ и возможности пользоваться письмами д-ра Паджело, совершенно неизвстными публик и чрезвычайно важными по своей трезвой правд и подкупающей искренности, я могъ ко всему имющемуся въ печати громадному матеріалу отнестись уже не только лишь какъ къ подспорью, но и вполн критически.

Жоржъ-Сандъ познакомилась съ Мюссе черезъ два съ чмъ-то года посл своего переселенія въ Парижъ и черезъ годъ посл того, что появленіе ‘Индіаны’ и ‘Валентины’ сдлало ее сразу изъ никому неизвстнаго сотрудника тогдашняго маленькаго ‘Фигаро’ — знаменитостью и именемъ. Весь литературный міръ Парижа былъ заинтересованъ этой восходящей звздою, и къ желанію познакомиться съ авторомъ горячо-написанной Индіаны и поэтичной Валентины присоединялось любопытство увидть ту оригинальную, чуть не эксцентрическую женщину, о которой уже ходили цлыя легенды, ту красавицу, которая успла уже покорить сердца и Сентъ-Бева, и пессимиста Делатуша, и непримиримаго Гюстава Планша, автора ‘Mes haines littraires’ — эту оригинальнйшую личность, до сихъ поръ недостаточно оцненную во Франціи,— и многихъ другихъ. Чуть не ежедневно приходилось Жоржъ-Сандъ знакомиться съ разными боле или мене знаменитыми личностями тогдашняго литературнаго и артистическаго Парижа,— да она и сама шла на встрчу этимъ новымъ знакомствамъ со всмъ увлеченіемъ ‘годовъ странствій и ученья’, со всмъ неостывшимъ пыломъ ‘литературнаго школьника’ (какъ она сама себя называла). Она точно стремилась наверстать золотое время, потерянное въ теченіе однообразной, пошловатой и неинтересной жизни въ Ноган и Ла-Шатр. И 24-хъ часовъ дня ей почти не хватало на то, чтобы все увидть, все услышать, все узнать, что только было интереснаго. Совершенно такъ же, какъ въ т-же годы другая геніальная личность — Листъ,— Жоржъ-Сандъ спшила изъ Луврскаго музея — въ церковь, гд говорилъ знаменитый проповдникъ, съ лекціи, на сборище сенъ-симонистовъ или въ театръ, гд впервые шла ‘Лукреція-Борджіа’ или пла Малибранъ, изъ библіотеки, гд поглащала все, что выходило новаго, или все, что было ей мало извстно изъ сокровищъ всемірной литературы,— она отправлялась странствовать по привлекавшему всхъ романтиковъ старому Парижу. Вс и вся ее интересовали, привлекали. Она радовалась всякому не банальному новому знакомству, смиренно надясь услышать нчто доброе, прекрасное, научиться, стать лучшей — какъ она сама съ удивительною скромностью полагала. Во всякой выдающейся личности — писател, художник — она привтствовала новый ‘свточъ’, отъ каждаго ждала ‘новаго слова’, глубокой мысли, откровенія, жадно ловила всякое яркое проявленіе человческаго духа, не подозрвая, что эта самая жажда свта, этотъ неугасимый пылъ души, стремившейся къ какимъ-то новымъ, неяснымъ еще горизонтамъ, это стремленіе къ знанію, къ расширенію своего кругозора,— все это длало ее самое непохожей на обыкновенныхъ женщинъ, отличало ее отъ людской толпы и привлекало къ ней всякаго, кто способенъ былъ понять и оцнить ее. Она не подозрвала того, что сама она была отмчена печатью генія,— и считала себя счастливой, когда встрчалась съ такими избранниками неба.

Въ начал 1833 года однимъ изъ героевъ дня въ Париж былъ Альфредъ де-Мюссе, авторъ надлавшихъ столько шуму ‘Contes d’Espagne et d’Italie’, ‘Баллады къ лун’, ‘Намуны’ и т. д. и т. д. Мюссе, которому не минуло еще 23 лтъ, былъ тоненькій блокурый юноша съ нжнымъ цвтомъ лица и задумчивыми, красивыми глазами, взглядъ которыхъ однако часто бывалъ дерзокъ, чтобъ не сказать боле {Полина Віардо передавала одному очень близкому мн лицу, что у Мюссе былъ ‘очень противный взглядъ, манера глядть на женщинъ, особенно потому, что у него были красныя вки безъ рсницъ и бровей, онъ часто смотрлъ въ упоръ такъ, что это граничило съ наглостью и цинизмомъ’. Очень интересно сопоставить эти слова съ описаніемъ наружности поэта Стеніо въ ‘Леліи’: ‘Ses yeux, dpourvus de cils, n’avaient plus cette lenteur voile qui sied si bien la jeunesse. Son regard vous arrivait droit au visage, brusque, fixe et presque arrogant’. L&egrave,lia. 5-me partie Ch. XLVII.}. Несмотря на такіе юные годы — творецъ ‘Намуны’ и ‘Порціи’ былъ далеко уже не новичкомъ ни въ литератур, ни. въ жизни. По вншности это былъ изящнйшій дэнди, безукоризненно одтый по послдней мод, баловень великосвтскихъ дамъ и представитель золотой молодежи, удовольствія и времяпровожденія которой онъ раздлялъ съ утра до вечера, начиная съ завтраковъ и прогулокъ на Итальянскомъ бульвар и кончая раутами и балами у какой-нибудь изъ представительницъ сенъ-жерменскаго предмстья, хотя такое времяпровожденіе не только мшало ему работать, но было просто и не по средствамъ ему, такъ какъ состоянія своего у него не было, но за то было влеченье ко всему аристократическому {Братъ-біографъ говоритъ: ‘То прилежный, то праздный, онъ работалъ съ невроятнымъ рвеніемъ, если только ничто его не отвлекало, ибо, едва окончивъ или прервавъ работу — поэтъ становился дэпди. Его друзья, боле богатые, чмъ онъ, слишкомъ часто увлекали его отъ книгъ. Съ тому-же онъ не скрывалъ своихъ аристократическихъ вкусовъ. Вс мста увеселеній, отмченныя модой, (fashion) имли для него непреоборимую притягательную силу. Это была Опера, гд онъ былъ абонированъ, итальянскій театръ, бульваръ de Gand (теперешній итальянскій), Cafй de Paris, гд собирались люди очень изящные, по между которыми не было иной связи, кром привычки. Велась большая игра, устрапвались parties de plaisir, продолжавшіяся безконечно, дера,ались безумные пари, условія которыхъ надлежало выполнять, хотя бы пришлось сломить себ шею. Девизомъ этихъ сборищъ было: ‘Pas de quartier’. Однажды вечеромъ узнали, что одинъ изъ завсегдатаевъ этой компаніи боле не появится. Разнесся слухъ, что онъ поклялся застрлиться въ тотъ день, когда истратитъ свой послдній червонецъ, и что, когда этотъ мигъ насталъ — онъ сдержалъ слово съ хладнокровіемъ и мужествомъ, достойными лучшаго дла. Этотъ мрачный эпизодъ не былъ чуждъ созданію Rolla. Чтобы свободно вращаться на такой опасной почв, недостаточно было быть одтымъ во фракъ послдней моды, надо было имть и хорошо набитый карманъ, и когда этого багажа у него не хватало, молодой дэнди къ счастью былъ настолько разсудителенъ, что возвращался къ работ’. (‘Notice biographique sur А. de-Musset’ par Paul de-Musset).

На стр. 216, 17, 18, 19, 221, 239 ‘Biographie’ мы находимъ указанія нсколько иныя и показывающія, что А. де-Мюссе не очень безпокоился о своихъ долгахъ и уплат ихъ, и что даже деньги, забранныя впередъ у издателя, не могли его заставить работать. Съ другой стороны, M-me de-Janz разсказываетъ въ своей книжк ‘Etudes et rcits sur А. dе-Musset’, что когда у Альфреда было слишкомъ мало денегъ, то онъ завтракалъ или обдалъ въ какомъ-нибудь плохомъ ресторанчик, но затмъ съ зубочисткой въ рук отправлялся на бульваръ, имя видъ человка, возвращающаяся съ роскошнаго обда. Эта курьезная черта очень характерна для того кружка, въ которомъ вращался Мюссе.}.

Правда, что время съ вечера до утра любимецъ дамъ сенъ-жерменскаго предмстья нердко проводилъ въ компаніяхъ ничего общаго ни съ аристократизмомъ, ни съ добродтелью не имющихъ, и совершенно правы т его біографы, которые отмчаютъ, что уже въ т юные годы Альфредъ де-Мюссе обнаруживалъ, увы! такое знаніе всевозможныхъ парижскихъ трущобъ и общественныхъ подонковъ, какое рдко встрчается и въ боле зрломъ возраст. Всхъ читателей ‘Андалузскихъ балладъ’, ‘Каштановъ изъ огня’, ‘Межъ чашей и устами’ поражала въ юномъ автор, наряду съ яркими поэтическими образами, рдкой наблюдательностью и ранней проницательностью — его глубокое разочарованіе, раннее знаніе жизни и на рдкость раннее знакомство съ мрачными и порочными ея сторонами. Братъ-біографъ изъ всхъ силъ старается убдить этихъ читателей, что все это-де ‘только коза’, притворство, что все это писано, какъ говорится, ‘изъ головы’, а что авторъ въ т годы былъ благонравнымъ и невиннымъ мальчикомъ, жившимъ подъ крылышкомъ маменьки, никуда безъ ея вдома не отлучавшимся, а потому и не могшимъ при своемъ писаніи ‘вспоминать’ ничего иного, кром разв ‘уроковъ’ да школьной скамьи, которую онъ едва оставилъ. Пауль Линдау {Paul Lindau. Alfred de-Musset.}, при всей любви къ своему герою, нашелъ однако нужнымъ показать всю шаткость подобныхъ утвержденій. Онъ говоритъ: ‘Но разв нельзя возразить, что инстинкты этого неиспорченнаго младенца все-таки весьма что-то поразительны, что они вс (sammt und sonders) сводились къ одному и тому-же, къ тому, что, если употребить самое сильное выраженіе, называется испорченностью. Я признаю себя свободнымъ отъ филистерской чопорности и я бы не упрекнулъ юнаго поэта за то, что онъ иногда отступалъ отъ пути добродтели (auschweifte) и изъ-прихоти или по какимъ либо другимъ причинамъ заходилъ на т тропинки, которыя добродтель считаетъ запрещенными. Но когда я замчаю, что поэтъ только по этимъ грязнымъ дорогамъ и странствуетъ, что его фантазія только такія мста и разыскиваетъ, которыя порядочнымъ обществомъ обходятся, и что онъ тутъ обнаруживаетъ такое ‘знаніе мстности’, которое при его юномъ возраст просто ужасаетъ,— тогда мн становится затруднительнымъ представлять себ этого блокураго юношу тмъ невиннымъ младенцемъ, котораго оберегаетъ нжность матери. Тогда мн ничего не остается, какъ съ горькимъ сожалніемъ высказать убжденіе, что этотъ удивительный талантъ такъ-же рано созрлъ, какъ и испортился…’ Но Поль де-Мюссе въ своей близорукой погон за монтіоновски-буржуазной добродтельной репутаціей брата находитъ нужнымъ утверждать, что и впослдствіи авторъ ‘Ролла’ (!), ‘Исповди’ ‘Лорензаччіо’ и т. д. все оставался такимъ-же невиннымъ младенцемъ, не видвшимъ въ жизни ничего, кром маменькиной гостинной и бальныхъ залъ. Поль де-Мюссе вооружается противъ одного очень врнаго замчанія Тэна и восклицаетъ: ‘Не понимаю, почему Тэнъ… представилъ Альфреда де-Мюссе бродящимъ по вечерамъ по самымъ гадкимъ улицамъ Парижа. Ничто не можетъ быть боле неврнымъ. Мюссе ненавидлъ клоаки и только въ карет прозжалъ мимо нихъ!’ и затмъ онъ посвящаетъ нсколько энергичныхъ строкъ по адресу разныхъ, будто-бы неправдоподобныхъ, воспоминаній и розсказней о Мюссе. Нтъ сомннія, что ‘воспоминанія о Мюссе’ вроятно такъ-же часто гршатъ противъ истины, какъ вс воспоминанія на свт, но какъ согласовать это абсолютное отрицаніе того, что Мюссе зналъ разные трущобы, кабачки и притоны, съ собственными его описаніями ихъ напр. въ ‘Confession d’un enfant’, или съ слдующими словами изъ его посмертныхъ тетрадей: ‘Между завсегдатаями кабачковъ есть веселые и румяные, есть и блдные и молчаливые. Какое зрлище тягостне страдающаго развратника? Я видалъ такихъ, смхъ которыхъ заставляетъ вздрогнуть…’ и т. д. {Эти слова находятся въ отрывк изъ посмертныхъ бумагъ, приводимомъ самимъ П. де-Мюссе на 241 стр. ‘Biographie’.}. Неужели все это взято не съ натуры? Неужели въ правдивости и реальности этихъ описаній мы должны опять-таки видть только ‘поэтическую вольность’ и ‘позу’, какъ и въ ‘Contes d’Espagne et d’Italie’? Какъ странно, что многіе изъ біографовъ Мюссе желаютъ во что-бы то ни стало изображать его какъ какого-то салоннаго фатика, вчно затянутаго и вчно думающаго лишь о соблюденіи свтскихъ приличій. Какъ ни страдалъ Мюссе вышеуказаннымъ пристрастіемъ къ дэндизму и какъ ни были велики его недостатки и пороки, губившіе его физическое и нравственное здоровье,— но это былъ настоящій поэтъ, который инстинктивно слдовалъ совту Гте:

Greift nur Hinein ins volle Menschenleben,

Ein jeden lebt’s, nicht vielen ist’s bekannt,

Und wo Ihr’s packt, da ist’s interessant.

Стоитъ вспомнить, что самъ Мюссе говорилъ въ своемъ: ‘Po&egrave,te et prosateur’ о поэт:

‘Малйшее существо, ничтожнйшее созданіе возбуждаютъ его любопытство однимъ тмъ уже, что существуютъ. Великій Гте бросалъ перо, чтобы разсмотрть камешекъ, и разглядывалъ его по цлымъ часамъ. Онъ зналъ, что въ каждой вещи заключается чуточка тайны боговъ. Такъ поступаетъ поэтъ, и даже безжизненныя существа кажутся ему нмыми мыслями… Видть, чувствовать, выражать — вотъ его жизнь, все съ нимъ говоритъ, онъ разговариваетъ съ былинкой, во всхъ очертаніяхъ, поражающихъ его взоры, даже въ самыхъ уродливыхъ, онъ почерпаетъ и питаетъ непрестанную любовь къ высшей красот, во всхъ чувствахъ, которыя онъ испытываетъ, во всхъ поступкахъ (дяніяхъ), которыхъ онъ бываетъ свидтелемъ, онъ ищетъ вчную истину’…

Человкъ, который-бы не видлъ ничего, кром салоновъ разныхъ герцогинь и только ‘въ карет’ прозжалъ-бы мимо всей грязи жизни и всего ея разнообразія, наврное не написалъ-бы никогда ни такихъ потрясающихъ страницъ, какъ заключительная сцена ‘Ролла’, ни только что упомянутыхъ, полныхъ глубокаго трагизма, сценъ въ таверн изъ ‘Confession’, ни выше приведенныхъ словъ: ‘Между завсегдатаями’… ни, наконецъ, всмъ извстныхъ, глубоко-скорбныхъ строкъ въ ‘Письм къ Ламартину’:

‘C’tait dans une rue obscure et tortueuse

De cet immense gout qu’on appelle Paris,

Autour de moi criait cette foule railleuse’… и. т. д.

Вс благожелательные біографы не подозрваютъ, какъ они этими своими защитами умаляютъ Мюссе и какъ человка, и какъ поэта.

Въ томъ-то и дло, что подъ наружностью этого великосвтскаго дэнди и въ то-же время безшабашнаго участника ночныхъ оргій скрывалась душа горячая и страстная, чуткая, порывистая, откликающаяся на всякое явленіе жизни съ силою, несвойственною обыденнымъ людямъ, которую, ‘какъ лютню, забытую на стул, всякій втерокъ заставлялъ звучать’, {Слова А. де-Мюссе о себ самомъ.} — настоящая душа поэта со всми ея слабостями и великими качествами. Мюссе ни къ чему не могъ относиться равнодушно: каждая мелочь, проходящая незамтно для всякаго простого смертнаго, каждое впечатлніе вншней жизни, природы — могли привести его въ восторгъ или повергнуть въ отчаяніе. Всякая промелькнувшая въ воображеніи мечта принимала для него почти реальный образъ, разросталась до громадныхъ размровъ, становилась дйствительностью — и, какъ дйствительность, мучила или радовала его. Еще съ дтства онъ проявлялъ самое страстное отношеніе къ мельчайшимъ фактамъ жизни. Въ первыхъ главахъ біографіи Поль Мюссе разсказываетъ нсколько интересныхъ эпизодовъ и подробностей изъ жизни маленькаго Альфреда — необычайно характерныхъ и для всей дальнйшей жизни его. Когда ему было напр. 3 года, ему подарили красные башмачки, которые онъ долженъ былъ надть по случаю какого-то семейнаго торжества. Ребенокъ просто не могъ дождаться минуты, когда ему наднутъ прелестные башмачки, и отъ нетерпнія не могъ спокойно стоять на мст, пока мать расчесывала его кудри. Наконецъ, чуть не со слезами онъ воскликнулъ: Поторопитесь-же, мама, мои новые башмаки станутъ старыми. И братъ — біографъ справедливо замчаетъ: ‘Надъ этой выходкой тогда только посмялись, но это было первое проявленіе того нетерпнія наслаждаться и привычки торопиться жить (прожигать время), которые уже никогда не измнились и не успокоились’. Поль де-Мюссе приводитъ въ этихъ первыхъ (наиболе цнныхъ) и въ послднихъ главахъ своей книги еще нсколько такихъ фактовъ изъ дтства и изъ зрлыхъ лтъ Мюссе, которые показываютъ, какая это была страстная, нетерпливая, сильно — почти болзненно — чувствующая душа. Страданія другихъ были ему невыносимы, и онъ спшилъ сдлать все, что могъ для людей и животныхъ, только-бы избавить самого себя отъ невыносимаго для него сочувствія, отъ состраданія въ буквальномъ смысл этого слова, доходившаго у него до болзненности, до потери спокойствія и сна. И въ то-же время, въ минуты раздраженія и запальчивости, онъ способенъ былъ жесточайшимъ образомъ оскорбить любимаго человка, отъ гнва или огорченія онъ такъ-же легко терялъ голову, какъ отъ радости и счастья. Въ немъ не было ни малйшей устойчивости, выдержки, самообладанія. Онъ не умлъ немножко любить, спокойно хотть, благоразумно ждать исполненія своихъ желаній. Онъ самъ говорилъ про себя: ‘Je ne suis pas tendre, je suis excessif’. Онъ былъ индивидуалистъ въ самомъ лучшемъ и самомъ худшемъ значеніи этого слова. Братъ его говоритъ: ‘во всемъ это былъ человкъ самый независимый, весь во власти своихъ впечатлній и управляемый своей фантазіей. Постоянно случалось, что онъ выходилъ изъ дому съ намреніемъ идти въ такое-то мсто и передумывалъ на полдорог’… {Paul de-Musset. Biographie d’Alfred de-Musset, стр 360.} Независимый до упрямства, самостоятельный до противодйствія всякому, даже самому почтенному авторитету, даже когда такимъ авторитетомъ являлся долгъ относительно самого себя, уваженіе къ собственному таланту,— безъ всякой путеводной нити, кром собственной воли, собственныхъ причудъ и страстей, онъ бурно промчался черезъ жизнь, не желая остановиться ни предъ какой преградой и не заботясь о томъ, чтобы хоть выработать силы, необходимыя для преодолнія выставляемыхъ жизнью препятствій, или о томъ, чтобы возстановить потраченныя силы,— онъ предпочиталъ, вмсто того, чтобъ отдохнуть,— съ трудомъ тащиться дальше, пока только возможно, а когда силы ему измнили — онъ упалъ и остался недвижимъ’…— вотъ какими словами характеризуетъ Линдау жизнь и общій характеръ Альфреда де-Мюссе. Такъ онъ жилъ, такъ и работалъ. ‘Все, что называется правильностью и порядкомъ, было ему противно. Когда онъ былъ въ настроеніи, то случалось, что онъ дни и недли, иногда даже мсяцы жилъ исключительно въ умственномъ труд. Но затмъ слдовали паузы, длившіяся недли, мсяцы, даже годы,— паузы, въ теченіе которыхъ онъ ничего не длалъ, разв только изрдка въ какую-нибудь благопріятную минуту напишетъ какое-нибудь стихотвореніе ‘на случаи’, когда къ тому представлялся поводъ. Недостаточное самообладаніе проявлялось и въ этомъ, и даже въ начал своей дятельности онъ тратилъ на разные пустяки драгоцнные дни и недли. Упреки, которые онъ себ долженъ былъ длать, старался онъ заглушать развлеченіями (Frivolitten) которымъ предавался’ {Paul Lindau, стр. 63.}…

Ненависть ко всякой систем, авторитетамъ проявлялась у Мюссе и въ его отношеніяхъ но общественнымъ дламъ. Его живой, насмшливый, чисто галльскій умъ легко указывалъ ему смшныя или слабыя стороны тамъ, гд другіе ихъ вовсе не замчали. У него былъ тотъ утонченный вкусъ, который, какъ и излишне-утонченный вкусъ гастронома, мшаетъ безразлично поглощать всякія явства, грубыя или дурно-приготовленныя, все, что походило на общее мсто, банальную риторику, партійную узкость и партійную-же нетерпимость и грубость, борьбу мелкихъ честолюбій, прикрывающуюся высокопарными фразами или великими задачами, все кричащее, стадное, вульгарное — было ему невыносимо. Но это презрительное отношеніе къ избитымъ клише, и боязнь партійной узкости переходили у него въ безучастіе ко всмъ общественнымъ дламъ въ индифферентизмъ и квіетизмъ, въ то же время придавая ему подчасъ особую прелесть натуры духовно-единичной, гордой, независимой и индивидуальной. Онъ не принималъ ни малйшаго участія въ великихъ политическихъ, соціальныхъ и религіозныхъ вопросахъ своего времени, и никакія событія тхъ лтъ не вызвали его изъ постояннаго пребыванія въ самонаблюденіяхъ и личной жизни. Кругомъ него ‘ шла горячая борьба партій, создавались системы, старый отжившій порядокъ вещей доживалъ свои послдніе дни, лучшіе люди стремились каждый приложить руку къ возведенію новаго зданія, принести каплю своего меда, дурныя и хорошія страсти волновали общество, троны падали и новые воздвигались — Мюссе до этого не было дла. Линдау врно отмчаетъ, что смна династій оставляетъ его равнодушнымъ, тогда какъ хорошенькая шейка какой-то молодой двушки, привлекавшая его вниманіе въ театр, вызвала милое стихотвореніе ‘Une soire perdue’.— Гибель Орлеановъ, съ которыми онъ съ дтства былъ связанъ узами истинной дружбы (онъ воспитывался съ герцогомъ Шартрскимъ, сыномъ Луи-Филиппа) — тоже прошла для него совершенно незамтно. Казалось бы 1848 и 1852 года могли-бы вызвать хотя гнвъ или сожалніе его и такимъ образомъ отразиться въ его поэзіи. Ничуть не бывало, ему все равно. Онъ самъ въ шутку говаривалъ брату, что его интересуетъ больше, какъ Наполеонъ I надвалъ сапоги, чмъ вся современная политика Европы.

Оттого-ли, что эта замкнутость въ заколдованномъ кругу личныхъ чувствъ и интересовъ томила его, или оттого, что, какъ вс поэтическія души, Мюссе рано увидла, грустное противорчіе между нашими мечтами я дйствительностью,— но его чуть не со школьной скамьи стало мучить то ‘святое недовольство’, которое въ начал нашего столтія носило названіе Weltschmerz’а, называлось затмъ и байронизмомъ и пессимизмомъ, которое живо и теперь, да, надо полагать, не умретъ и никогда въ людяхъ. Какъ очень многіе, Мюссе доходилъ иногда до глубокаго отчаянія подъ вліяніемъ своихъ безотрадныхъ размышленій и увы! искалъ забвенія въ вин и всяческомъ ‘одурманиваньи себя’, какъ нынче говорится. Однимъ изъ распространенныхъ заблужденій, однимъ изъ тхъ ‘слуховъ’, которымъ ‘не надо врить’, но которымъ тмъ не мене охотно вритъ толпа читателей, ибо его поддерживаютъ довольно упорно біографы Мюссе,— является мнніе, будто Мюссе началъ сильно пить посл разрыва съ Жоржъ-Сандъ и что такимъ образомъ она является причиною или поводомъ къ развитію у поэта этой пагубной привычки, съ теченіемъ лтъ обратившейся въ порокъ. Нсколько рже, но все-таки приходится слышать отъ людей, хорошо знакомыхъ съ исторіей жизни Мюссе,— это-же обвиненіе по адресу нкой М-me дю-Грозелье, той очаровательной незнакомки, о которой Поль де-Мюссе сообщаетъ весьма туманно, что она жила близъ Парижа въ Сенъ-Дени и была первою юношескою любовью Альфреда и первою женщиною, обратившею вниманіе на юнаго поэта, и о которой мы знаемъ, что она довольно жестоко сумла робкою любовью неопытнаго мальчика воспользоваться, какъ ширмами для отвода глазъ свта отъ другой, гораздо мене невинной, любовной исторіи — однимъ словомъ, заставила Мюссе разыграть роль Фортуніо изъ ‘Chandelier’. (Первая мысль этой комедіи зародилась у Мюссе какъ разъ тогда). Оскорбленный и уязвленный юноша, убдившись. какую печальную роль его заставили разыграть, въ порыв отчаянія принялся искать утшенія въ вин. И многія лица всю вину возникновенія этой ужасной привычки взваливаютъ на М-me дю-Грозелье,— точно будто необходимымъ слдствіемъ любовной неудачи должно непремнно явиться стремленіе ‘въ винномъ туман’ искать забвенія. Начнетъ пить тотъ, въ комъ къ тому есть наклонность или тяготніе отъ природы, и увы! въ Мюссе мы ее видимъ съ самаго нжнаго возраста. Почти ребенкомъ, гимназистомъ 17 лтъ, онъ уже мечтаетъ постоянно о забвеніи въ какомъ-бы то ни было туман, опьяненіи. 23 сентября 1827 г. онъ пишетъ своему другу Полю Фуше: ‘Я пишу теб, чтобы ты зналъ о томъ, какъ мн все противно и скучно… У меня нтъ мужества думать о чемъ-бы то ни было. Еслибъ я былъ теперь въ Париж, то я-бы залилъ пивомъ или пуншемъ все, что еще во мн осталось порядочнаго. Это было-бы для меня облегченіемъ. Смертельно-больнымъ даютъ опіумъ, чтобъ ихъ усыпить, хотя извстно, что ихъ сонъ для нихъ смертеленъ, точно также я поступилъ-бы со своею душей…’ {‘Oeuvres posthumes’, avec lettres indites et Notice biographique par son ir&egrave,re. 10-й томъ полнаго собранія соч. Мюссе in 8 1866 г. Charpentir. р. 271.}. Первою вещью, съ которою Мюссе выступаетъ на литературное поприще, является переводъ ‘Confessions of on English opium eater’, которыя Мюссе озаглавилъ ‘l’Anglais mangeur d’opium’ и перевелъ довольно вольно, но выборъ сюжета указываетъ опять-таки на странно-упорную мысль, преслдовавшую тогда юнаго автора, мысль объ. искусственномъ забвеніи среди какихъ-бы то ни было наркотиковъ. И тотъ самый Линдау, который, говоря о возвращеніи Мюссе изъ Италіи, утверждаетъ, что именно съ этой минуты, со времени разрыва съ Жоржъ-Сандъ, ‘начались періодическіе кутежи Мюссе’,— противорчитъ этимъ тому, что самъ говоритъ во всей своей книг. Такъ сначала онъ совершенно основательно останавливаетъ вниманіе читателя на этомъ сюжет (стр. 26), замчая, что уже съ 17-лтняго возраста у Мюссе проявляется ide fixe: ‘искусственнымъ образомъ заглушать горе алкоголемъ и опіотами’ и хоть временно забываться отъ огорченій дйствительности, затмъ прослживаетъ приведеніе въ исполненіе той ‘программы самоуничиженія, которая въ письм къ Фуше является неяснымъ очертаніемъ’, а въ стихотвореніи ‘Les voeux striles’ уже ‘выражается съ ужасающею опредленностью’ (стр. 57), дале очень мтко указываетъ на то, что извстныя строки

Aimer est le grand point, qu’importe la matresse,

Qu’importe le flacou, pourvu qu’on ait l’ivresse,

представляютъ собою какъ-бы постоянно возвращающейся характерной чертой въ произведеніяхъ Мюссе, для котораго опьяненіе являлось цлью, ради чего всякое сродство являлось пригоднымъ, всякій напитокъ хорошимъ’ (стр. 70). Но когда Линдау разсказываетъ исторію самой любви Мюссе къ Жоржъ-Сандъ, то тутъ онъ окончательно запутывается въ противорчіяхъ. Такъ онъ сначала упрекаетъ Жоржъ-Сандъ за то, что она полюбила Мюссе не сразу, не съ самозабвеніемъ, а холодно ‘преподнесла ему свою любовь лишь въ вид лкарства, дабы спасти его отъ пьянства и кутежей’. Затмъ разсказываетъ, какъ Мюссе кутилъ во Флоренціи и Венеціи,— но въ конц концовъ принимается утверждать, что все-таки Мюссе началъ пить и кутить именно посл возвращенія изъ Италіи. Читатель теперь самъ разберется въ истин, а мы полагаемъ, что всмъ вышесказаннымъ всякія обвиненія снимаются и съ памяти Жоржъ-Сандъ и съ памяти совершенно намъ неизвстной m-me дю Грозелье.

Но тогда спрашивается: въ чемъ-же искать ключа и причины къ возникновенію и развитію у геніальнаго поэта этой пагубной привычки? На какой почв могла выроста она? Отвтъ намъ кажется ясенъ: причина лежала въ эгоизм, отсутствіи воли, убжденій и широкихъ общечеловческихъ интересовъ — а совсмъ не во вред, нанесенномъ такъ сказать извн. Байронъ перенесъ въ юности и поздне, въ женитьб, подобное же несчастіе, горе, причиненное ему Мэри Чэвортъ, тоже наполнило его душу горечью и заставило усумниться въ любви и врности, но его широкіе взгляды и стремленія, настоящій полетъ генія удержали его на высот и не дали личному несчастью сокрушить его. А и Байронъ былъ тоже пвцомъ сомнній и личнаго разочарованія. Но у Мюссе, кром личныхъ мотивовъ, не было иныхъ, а Байронъ былъ при томъ и пвцомъ всякой свободы и освобожденія. Оттого личныя несчастья только помогли ему глубже чувствовать міровую скорбь и не помшали и умереть ему не въ преждевременной, дряхлой, безсильной бездятельности, какъ Мюссе, а въ расцвт силъ и славы за свободу угнетеннаго чуждаго народа!

Индивидуализмъ сгубилъ Мюссе, не далъ развернуться его богатымъ дарованіямъ такъ, какъ они развернулись-бы при боле широкихъ задачахъ и идеалахъ, при боле обширныхъ горизонтахъ въ жизни и искусств. Но этотъ же индивидуализмъ былъ тмъ скрытымъ магнетизмомъ, который неотразимо притягивалъ всхъ приближавшихся къ Мюссе, друзей и знакомыхъ, мужчинъ и женщинъ. Въ немъ былъ избытокъ жизненности, бьющая ключомъ искренность и откровенность, постоянная потребность высказываться, какъ говорится до конца, передавать свои мысли, чувства, отдавать свою душу. Братъ-біографъ очень удачно примняетъ къ нему слова Манцо, біографа Тассо: ‘эта существа, одаренныя чрезвычайной чувствительностью, невольно расточаютъ сокровища своей души передъ всякимъ, кто окажется предъ ними. Движимыя желаніемъ нравиться, они довряютъ свои мысли и чувства всякому, кто ихъ слушаетъ со вниманіемъ, и даже равнодушно’ {Paul de Musset. Biographie d’Alfr. de Musset, p. 340—341.}. И вотъ вс близкіе и друзья Мюссе должны были вчно принимать живйшее участіе въ жизни Альфреда, высушивать его, раздлять его радости, и горести,— онъ, какъ теперь говорится, отличался способностью внушать окружающимъ свои чувства и мысли, гипнотизировалъ ихъ. ‘Это были постоянныя безпокойства, волненія, впечатлнія,— говоритъ братъ біографа въ другомъ мст своей книга {Idem. р. 366.},— постоянная потребность въ изліяніяхъ, задушевныхъ разговорахъ, то съ дядей Дезербье, то съ братомъ. Онъ насъ удерживалъ у камина, и мы такъ-же не могли вырваться, какъ онъ не могъ ршиться насъ отпустить. Въ его лихорадочныя минуты приходилось безпокоиться заодно съ нимъ, то отчаиваться, то смягчаться, а то опять возмущаться. Эти рзкіе переходы, эта чрезвычайная подвижность на рдкость дятельной и чувствительной души становились временами утомительными для окружающихъ, но къ этому утомленію примшивалось неизъяснимое очарованіе. Страсть и преувеличеніе заразительны. Приходилось поддаваться противъ води, мучиться, восторгаться, постоянно возвращаться вновь и вновь къ этимъ мученіямъ и восторгамъ, какъ къ тмъ излишествамъ, отъ которыхъ не можемъ отвыкнуть. Кто мн вернетъ эту безпокойную жизнь и часы этихъ чудныхъ мученій’?..

И вотъ эта странная и страстная душа встрчала на своемъ пути только свтскихъ куколокъ, восхищавшихся солью его эпиграммъ, остроуміемъ въ шарадахъ, его стихами также, но больше всего ловкостью его въ танцахъ и покроемъ его архи-модныхъ фраковъ и сюртуковъ. Эти изящнйщія, милыя созданія, на которыхъ Мюссе искренно любовался въ теченіе всей жизни, какъ любовался-бы севрской куколкой или венеціанской вазочкой,— иногда снисходили даже до флирта съ юнымъ поэтомъ. Или, врне будетъ сказать, молодой баловень судьбы снисходилъ до игры въ любовь съ ними, длая видъ, что попадался въ сти очаровательныхъ партнерокъ. Чуть не съ 18 лтъ одна любовная исторія слдовала въ его жизни за другой. Врне сказать — это былъ рядъ приключеній, боле или мене интересныхъ. ‘Были и романтическія, и въ боккачіевскомъ род, нкоторыя даже возвышались до драматическаго. Нердко меня будили ночью, чтобы посовтоваться со мною о какомъ-нибудь вопрос крайней важности и осторожности. Такъ какъ вс эти исторійки мн сообщались подъ печатью секрета, то я долженъ ихъ позабыть, но я могу заврить, что многія изъ нихъ возбудили бы зависть въ Бассомліерахъ и Лознахъ’… {Paul de Musset, р. 93.} Серьезнаго въ этихъ ‘исторійкахъ’ очевидно ничего не было. Правда Мюссе началъ было серьезно привязываться къ прелестной m-me дю Грозелье, но это было такъ мимолетно и кром горечи и обиды не оставило никакого другого воспоминанія въ душ юного поэта. А съ тхъ поръ онъ никому не отдавалъ своего сердца. Да кому-бы онъ его отдалъ? Разв среди всхъ прелестныхъ героинь его безчисленныхъ ‘исторіекъ’, его поэтическая, страстная душа могла найти то пониманіе, ту высоту настроенія, тотъ душевный огонь, которые были въ немъ самомъ, то равенство духовное, къ которому онъ стремился, хотя и инстинктивно?

И вдругъ судьба столкнула его съ другой такой-же огненной, живой душей, съ женщиной, не только не похожей на обыкновенныхъ женщинъ, но даже среди окружавшаго ее, весьма не ординарнаго кружка, выдлявшейся и умомъ, и широкими интересами, и общимъ полетомъ мысли и души, тмъ особымъ отпечаткомъ глубины и простоты натуры, который нмцы характеризуютъ словами ‘еще gross angelegte Natur’. Прибавимъ, что Аврора Дюдеванъ была тогда въ полномъ блеск своей странной и характерной красоты. Въ 1833 году Жоржъ-Сандъ была тоненькой, миніатюрной брюнеткой, съ оливково-блднымъ лицомъ, густыми темными кудрями, ниспадавшими ей на плечи, и поразительно-большими, странно-большими, какъ у индіанки {Выраженіе Мюссе.} черными, безъ блеску, бархатными глазами. Это была не та уже нсколько пополнвшая красавица, которую Гейне въ 1840 г. сравнивалъ съ Венерой Милосской, и еще мене та строгая муза, которую большинство читателей знаетъ по извстной гравюр Мансо съ портрета Кутюра. Въ 30-хъ годахъ Аврора Дюдеванъ, по ея собственнымъ словамъ, была ‘худа, какъ щепка, и черна, какъ кротъ’, но мы предпочитаемъ этому нсколько оригинальному самоизображенію тотъ портретъ, который около этого времени написалъ съ автора ‘Маркизы’ и ‘Лавиніи’ Шарнантье {Съ него существуетъ отличная гравюра на стали Робинзона — и очень плохая литографія Лассаля. Оригиналъ принадлежитъ дочери Жоржъ-Сандъ, m-me Соланжъ Клезенже (m-me Solange Clsinger).}. На немъ Аврора Дюдеванъ изображена въ черномъ шелковомъ плать, черной мантиль и съ пучкомъ красныхъ цвтовъ за ухомъ — настоящей маленькой испанкой, которую въ т годы Аврора очень напоминала и типомъ и костюмомъ. Все въ ней было оригинально, даже манера держать себя, чрезвычайно непринужденная, и сначала эта манера шокировала молодого дэнди, но это продолжалось очень недолго.

Жоржъ-Сандъ тоже сразу поняла, что предъ нею существо, отличное отъ всхъ, кого она до сихъ поръ встрчала, поэтъ не только потому, что онъ пишетъ стихи, но по всей своей натур. Она, лучше чмъ кто-нибудь, могла знать, что такая натура — одинока въ жизни, непонятна людямъ, что ея несчастье именно въ ея исключительности, душевной поэзіи. Въ одномъ изъ прелестнйшихъ и очень мало извстныхъ произведеній Жоржъ-Сандъ, въ ‘Альдо-Римач’, герой, поэтъ — какъ и Мюссе (эта маленькая поэма въ проз написана.какъ разъ подъ впечатлніемъ перваго знакомства съ Мюссе, въ август 1833 г.), говоритъ: ‘Гд цль моихъ ненасытныхъ желаній? въ моемъ сердц? въ небесахъ? можетъ быть нигд? Чего я желаю? Сердца, подобнаго моему, и которое отвчало-бы мн. Но его нтъ. Мн его общаютъ, показываютъ его призракъ, хвастаются имъ, но когда я ищу его — я не нахожу его. Смются надъ моей страстью, какъ надъ странностью, дивятся на нее, какъ на зрлище, а иногда даже она трогаетъ, и ей апплодируютъ, но чаще всего ее находятъ фальшивой, однообразной и безвкусной. Мною восхищаются, меня разыскиваютъ и приглашаютъ, меня слушаютъ, потому что я поэтъ. Но когда я прочелъ свои стихи, мн не дозволяютъ испытывать то, что я изобразилъ, смются, если я врю въ то, что я создалъ и о чемъ мечталъ. Молчите,— говорятъ мн — и приберегайте ваши элегіи, чтобы читать ихъ при публик, будьте человкомъ съ людьми, а поэта оставьте на берегу озера, гд онъ съ вами гуляетъ, или въ кабинет, гд вы работаете.— Но поэтъ — это я! То огненное сердце, которое выливается въ огненныхъ стихахъ — я не могу вырвать его изъ груди своей! Я не могу задушить въ себ того ангела сладкозвучнаго, который поетъ и страждетъ. Когда вы слышите его пніе — вы плачете, потомъ вы отираете слезы и длу конецъ! Вы хотли-бы, чтобы роль прекращалась заодно съ вашимъ впечатлніемъ, какъ только вы перестали быть внимательными — поэтъ долженъ не быть больше вдохновеннымъ. Но чтоже такое поэзія? Не думаете-ли вы, что это только искусство набирать слова?’…

Написавшая эти строки несомннно сама поэтъ и несомннно глубоко понимала и чувствовала всю поэтическую натуру Мюссе. И вотъ въ этомъ взаимномъ пониманіи поэтическихъ исключительныхъ натуръ и заключается та неотразимая притягательная сила, которая сразу сблизила Жоржъ-Сандъ и Мюссе, которая среди всхъ позднйшихъ бурь и взаимныхъ огорченій неудержимо влекла ихъ другъ къ другу, заставляя забывать и измны, и обиды, и ссоры, которая и посл окончательнаго разрыва, черезъ многіе годы, заставила обоихъ вспоминать объ этой любви, какъ можетъ быть о самой бурной, но и самой прекрасной, поэтической, живой любви въ жизни каждаго изъ нихъ, и которая въ сердцахъ обоихъ навсегда оставила воспоминаніе о существ особенномъ, рдкомъ, вчно дорогомъ.

Въ начал главы я высказалъ ту мысль, что гораздо удивительне найти т причины, по которымъ люди подходятъ другъ къ другу, сходятся. и что, вопреки общераспространенному обычаю, отыскивать причины охлажденій, разочарованій и разрывовъ не стоитъ. На примр Жоржъ-Сандъ и Мюссе это видно особенно ясно. Причинъ для несогласій, для несходства было между ними такъ много, что оба впослдствіи — одинъ въ ‘Confession d’un enfant du si&egrave,cle’, другая въ ‘Elle et Lui’ (романахъ, въ которыхъ не надо искать фактовъ, но идей и чувствъ, навянныхъ дйствительной исторіей любви) — оба автора, не сговариваясь, заставили чисто случайное, вншнее лицо и чисто случайный фактъ быть причиной разрыва героевъ. Такъ было и въ дйствительности. Жоржъ-Сандъ и Мюссе, одинаково поэтическія натуры, были людьми совершенно разными, до того несходными, что, напримръ, Максимъ Дюканъ въ своихъ интереснйшихъ ‘Воспоминаніяхъ’ {‘Maxime Ducamp’. Souvenirs littraires. ‘Revue des 2 Mondes’.} высказалъ мысль, что ‘ихъ могли сблизить только ощущенія’, т. е. полагаетъ, что эта любовь была чисто чувственной страстью. Это не такъ. И для меня несомннно, что самымъ большимъ очарованіемъ другъ въ друг для Мюссе и Жоржъ-Сандъ было указанное взаимное проникновеніе и пониманіе поэтичности души. Это не мшало людямъ быть діаметрально противоположными и потому,— какъ это бываетъ почти во всякой любви — едва сдлавшись любовью торжествующею, эта любовь стала взаимнымъ мученіемъ, источникомъ страданій,— и оба героя неудержимо стали рваться въ разныя стороны.

Познакомились два поэта самымъ прозаическимъ образомъ, и знакомство это состоялось, какъ сказано, въ 1833 году. Сентъ-Безъ, другъ и наперсникъ Жоржъ-Сандъ не только въ литературныхъ, но и въ личныхъ длахъ, предложилъ ей весною этого 1833 года познакомить ее съ Мюссе. Жоржъ-Сандъ сначала согласилась, но потомъ отказалась и написала Сентъ-Беву: ‘я не хочу, чтобъ вы привели ко мн Мюссе. Онъ совершенный дэнди, мы другъ къ другу не подходимъ, и я увижу его скоре съ любопытствомъ, чмъ съ интересомъ. Я думаю, что неосторожно удовлетворять всмъ своимъ любопытствамъ и лучше повиноваться своимъ симпатіямъ. Вмсто него, я лучше попрошу васъ привести ко мн Дюма, въ искусств котораго независимо отъ таланта я нашла душу’ {Приведено у Арведа Баринъ — отрывокъ. Подлинное письмо (помченное мартомъ 1833 г.) находится у Спульберка.}.

Люди, склонные видть во всемъ нчто таинственное, вроятно усмотрятъ въ этомъ отказ Жоржъ-Сандъ предостерегающій перстъ судьбы. Они-же, вроятно, скажутъ, что велніе этой судьбы все-таки не обойдешь, когда узнаютъ, что, несмотря на этотъ отказъ, знакомство съ Мюссе все-таки состоялось лтомъ этого-же года. Редакторъ только-что недавно основавшейся ‘Revue des deux Mondes’ давалъ своимъ сотрудникамъ обдъ у Fr&egrave,res Provenaux. Поль де-Мюссе, въ біографіи брата почитающій за лучшее нигд не называть даже имени Жоржъ-Сандъ (надо полагать, что по его мннію это ‘высшая школа’ литературной порядочности), говоритъ, что за этимъ обдомъ было ‘много гостей и между ними только одна женщина’. Разумется этою женщиной была Жоржъ-Сандъ, явившаяся въ сопровожденіи своего врнаго рыцаря, Гюстава Планша {‘Jules Levallois’. Souvenirs littraires. Revue Bleue. 19 janvier 1895.}. ‘Альфредъ де-Мюссе за столомъ оказался ея сосдомъ. Она просто и добродушно пригласила его къ себ. Онъ побывалъ у нея два или три раза, по разу въ недлю, а потомъ эти посщенія сдлались привычными, и, наконецъ, онъ тамъ остался безвыходно’,— говоритъ Поль де-Мюссе {‘Biographie de Alf. de Musset’, p. 119.}. Оказывается, что между двумя новыми друзьями завязалась переписка, но переписка офиціально-церемонная. Мюссе начинаетъ свои письма словомъ ‘Madame’, и Жоржъ-Сандъ отвчаетъ ему въ томъ-же тон. Но вотъ 10-го августа вышелъ въ свтъ романъ ‘Лелія’, о которой Сентъ-Безъ уже заране оповщалъ публику въ своей стать объ Оберманн (помченной 18 мая 1833 г.), какъ о замчательномъ произведеніи. И дйствительно ‘Лелія’ произвела цлую бурю въ литературномъ мір и создала автору сразу цлые полки поклонниковъ и враговъ. Новый юный пріятель Жоржъ-Сандъ — Мюссе, выразилъ желаніе получить экземпляръ романа отъ самой писательницы. Жоржъ-Сандъ послала ему книжку. Мюссе поспшилъ поблагодарить письмомъ, въ которомъ впервые, по словамъ правдивйшаго изъ біографовъ Мюссе, Барина, офиціальный тонъ уступаетъ мсто боле дружескому и вообще въ немъ замтны первые признаки нкотораго сближенія въ отношеніяхъ. ‘Слово ‘Madame’ тотчасъ исчезаетъ изъ переписки. Мюссе набирается храбрости и объясняется въ любви сначала очень мило (avec gentillesse), а во второй разъ уже страстно,— и судьба обоихъ свершилась’ {Arv&egrave,dee Barine. ‘Alfred de Musset’, p. 58.}. Дружба сдлалась любовью и ‘любовью торжествующей’. 25-го августа Жоржъ-Сандъ ‘объявляетъ Сентъ-Беву безъ всякихъ околичностей, что она возлюбленная Мюссе, и прибавляетъ, что это онъ можетъ сказать всмъ и каждому, такъ-какъ она не требуетъ скромности’ (discretion) {Ibidem.}.

Другой біографъ Мюссе, Линдау, отнесся къ изложенію исторіи любви двухъ поэтовъ нсколько своеобразно, и потому мы должны остановиться на его разсказ объ этихъ событіяхъ нсколько доле.

Когда начинается разсказъ о зарожденіи любви Мюссе къ Жоржъ-Сандъ, Линдау, какъ будто-бы не осуждая Жоржъ-Сандъ, выбираетъ такіе обороты рчи, глаголы, прилагательныя, существительныя и, кажется, даже предлоги, что самыя простыя вещи кажутся хитростями, поступки, достойные полнаго сочувствія — чмъ-то коварнымъ и скрывающимъ какую-то тайную цль. Такъ онъ говоритъ о томъ, что ‘бурнымъ ухаживаньямъ Мюссе она противопоставила благоразумный отпоръ съ той холодной, трезвой разсудительностью, которую она умла сохранять во всхъ случаяхъ жизни’ {Paul Lindau. ‘Alfred de Musset’.}. Если мы вспомнимъ, что въ март еще Жоржъ-Сандъ не была знакома съ Мюссе, а 25 августа уже сообщаетъ Сентъ-Беву вышеупомянутую важную новость, то слова о ‘холодной и трезвой разсудительности’, покажутся намъ простой насмшкой и врядъ-ли кому-нибудь придетъ въ голову именно въ данномъ случа упрекнуть Жоржъ-Сандъ въ излишней разсудительности. Правда, въ томъ самомъ письм къ Сентъ-Беву, Жоржъ-Сандъ, по всегдашней манер, толкуетъ о томъ, что поступила такъ, какъ она поступила, будто-бы, больше ‘по дружб’, чмъ изъ любви. Но эта ‘дружба’ что-то странная! Слова остаются словами, а поступки — поступками, и я, признаюсь, что именно въ данномъ случа предпочиталъ-бы видть большее самообладаніе и разсудительность, или хотя-бы дольшее. Давно-ли передъ этимъ Жоржъ-Сандъ такъ горько разочаровалась въ предмет своей первой страстной любви — Жюл-Сандо, довольно безцеремонно обманувшемъ ее. Посл того она, по словамъ Сентъ-Бева, пыталась, и неудачно, полюбить Мериме, но скоро и во-время одумалась {‘Les lundis d’un Chercheur’, par Spoelberch de Lovenjoul, стр. 173. Замтка Сентъ-Бева къ собранію писемъ Жоржъ-Сандъ и Мюссе. Я имлъ случай прочесть подлинное письмо Жоржъ-Сандъ къ Сентъ-Беву, гд она признается, что любила или старалась полюбить Мериме.}. И вотъ уже она опять, безъ оглядки, идетъ навстрчу новой страсти. Холода, трезвости и разсудительности тутъ довольно мало.

И отчего происходитъ это смшеніе понятій у Линдау?— Онъ исторію вымышленную подгоняетъ подъ событія и числа дйствительныя. Данныя разсужденія M-lle Thйrиse Jacques изъ ‘Elle et Lui’ онъ влагаетъ въ уста Жоржъ-Сандъ. Тереза, какъ можетъ быть помнитъ читатель, перепробовала вс средства, чтобы отвлечь Лорана отъ пагубнаго времяпровожденія среди разныхъ гулякъ и кокотокъ и, наконецъ, ршила спасти его своей любовью. Насколько это согласно съ жизнью — или врне, насколько отъ этой темы ветъ тенденціозностью — это вопросъ чисто художественной критики и относится лишь до романа ‘Elle et Lui’. Факты-же говорятъ, что подлинный жизненный романъ между Мюссе и Жоржъ-Сандъ или по крайней мр завязка его — вовсе были не похожи на романъ Терезы и Лорана. Романъ настоящій поражаетъ своею внезапностью, страстностью, почти тмъ что зовется coup de foudre,— романъ написанный на столько-же растянутъ, пожалуй холоденъ и постепененъ. Но Линдау и дале продолжаетъ почерпать свднія изъ романа ‘Elle et Lui’ и потому мы у него натыкаемся на такую страницу: ‘Роли въ этихъ отношеніяхъ не были правильно распредлены, разумная женщина руководила. Мюссе былъ неразуменъ, страстенъ, Ж.-Сандъ поступала съ полнымъ сознаніемъ а спокойствіемъ (?!). Мюссе былъ влюбленъ, она не была влюблена (!). Она обращалась съ поэтомъ, какъ съ непослушнымъ ребенкомъ. Она разъясняла съ мудростью гувернантки (?!) — доводившей всми обожаемаго юношу, привыкшаго къ побдамъ франта, почти до отчаянія,— что любовь влечетъ за собою разныя неудовольствія, и что гораздо лучше, если отношенія съ ея стороны останутся материнскими и сестринскими. Такъ лучше работается, говорила она. На всевозможные лады варьировала она слова рыцаря Тоггенбурга: Не требуй иной любви, ибо это меня огорчаетъ. Но Тоггенбургу новйшихъ временъ не пришлось съ нмой тоской оторваться отъ нея, она даже постаралась, чтобъ онъ остался. Когда Мюссе, глубоко оскорбленный тмъ, что его любовь отвергнута, снова бросился въ вихрь удовольствій,— ее стала укорять совсть. Чтобы спасти больного, она ршилась любовь, въ которой она до сихъ поръ ему отказывала, преподнести ему, какъ лкарство. Безъ страсти, безъ увлеченія, безъ самозабвенія, сочла она за нужное въ тотъ день, когда ей показалось удобнымъ, замнить дружеское расположеніе любовью или, по крайней мр, выраженіемъ вншнимъ этой любви… Какъ холодно разсудительно Жоржъ-Сандъ сдлала своему возлюбленному окончательное признаніе — мы узнаемъ изъ ея собственныхъ показаній. Она примняется къ новому положенію, которое ее отнюдь не застигаетъ врасплохъ, съ сверхъестественной разсудительностью’…— И затмъ Линдау пересказываетъ ‘своими словами’ начало V главы изъ ‘Elle et Lui’ съ повтореніемъ знаменитой фразы о томъ, что ‘ночи мучительныхъ размышленій’ предшествовали… этому ‘новому порядку вещей’. Предоставляю читателю самому судить, насколько въ данномъ случа можно говорить о томъ, что ‘Жоржъ-Сандъ поступала съ полнымъ спокойствіемъ (?) и разсудительностью (!), о томъ, что ‘она не была влюблена’, о ‘мудрости гувернантки‘ (?!), о ‘безстрастіи, отсутствіи самозабвенія и увлеченія, о ‘лкарств’ и т. п.

Изъ вышесказаннаго видно, что у Линдау — очень интересный разсказъ, объ очень интересной психологической тем, по — это не исторія, а беллетристика. Вслдствіе этого и попытки Линдау изобразить Жоржъ-Сандъ не то въ вид новйшей жены Пентефрія (а Мюссе въ вид невиннаго осифа), не то въ вид коварной интригантки, вертвшей неопытнымъ мальчикомъ то такъ, то этакъ и лпившей изъ него, какъ изъ мягкаго воска, то покорную и смиренную, то преисполненную страсти фигуру — довольно неудачны. Мало похожъ былъ на невиннаго мальчика, совращеннаго съ пути истины лицемрной холодной интриганткой, тотъ, кто разсказывалъ брату ‘исторійки’ во вкус Лозна и Бассомпіэра, авторъ ‘Мардоша’, ‘Намуны’ и ‘Ролла’. Но очень мало походила и страстная, вчно увлекавшаяся до самозабвенія и часто мнявшая свои увлеченія Жоржъ-Сандъ на спокойную резонерку Терезу Жакъ. Такія смшенія воедино столь неподходящихъ дйствительныхъ и вымышленныхъ лицъ могутъ вызвать только улыбку читателя. Но насъ тутъ останавливаетъ еще одно обстоятельство, часто служившее оружіемъ для враговъ Жоржъ-Сандъ, желавшихъ обвинить ее въ лицемріи и какъ женщину и какъ писательницу. Это нкоторая фразистость и многорчивость героинь Жоржъ-Сандъ въ ршительныя минуты ихъ романовъ и съ другой стороны какъ-бы желаніе автора объяснить и оправдать ихъ ‘паденіе’ разными возвышенными мотивами, при чемъ любовь сама но себ какъ-бы никогда достаточнымъ мотивомъ не оказывается. Большинство біографовъ Мюссе и разные историки литературы впадаютъ въ ту-же ошибку, что и Лнидау, и навязываютъ самой Жоржъ-Сандъ и эти красивыя тирады и эту манеру приводить ‘смягчающія вину обстоятельства’, когда дло идетъ о собственныхъ ея романахъ. Об эти черты литературной физіономіи Жоржъ-Сандъ объясняются двояко. Во-первыхъ, тотъ фактъ, что сама Аврора Дюдеванъ была пылкой и страстной натурой, легко увлекалась и доходила до высшихъ проявленій страсти безъ разсужденій, почти внезапно,— онъ-то и заставлялъ ее, создавая своихъ героинь и желая представить въ нихъ не себя, но идеализированныхъ женщинъ,— подыскивать всевозможныя логическія причины, оправданія и извиненія ихъ ‘паденіямъ’. Это прямо вытекаетъ и изъ всей сложности натуры Ж.-Сандъ: съ одной стороны — страстный темпераментъ, съ другой стороны — душа вчно стремящаяся къ идеалу и разумному въ жизни. И если въ своей собственной жизни она такъ часто горько оплакивала свои увлеченія и не могла ничмъ оправдать себя передъ самой собой, то тмъ охотне старалась въ своихъ романахъ изобразить женщинъ такими, какою сама желала-бы быть. Не ея вина также, если намъ теперь многое кажется напыщеннымъ или слишкомъ блоснжнымъ — время наше слишкомъ далеко отъ 30-хъ годовъ съ ихъ языкомъ и отношеніями къ чувству и чувствамъ. Жоржъ-Сандъ была врна своей эпох, заставляя своихъ героинь говорить возвышеннымъ языкомъ, столько-же, какъ невольно подчинялся этой эпох напр. и Герценъ, этотъ трезвый и ясный умъ, этимъ самымъ возвышеннымъ языкомъ, писавшій къ своей невст Наталь Александровн. Но кром этого, и совершенно независимо отъ эпохи, въ Жоржъ-Сандъ тутъ сказывалась одна черта чистыхъ сердцемъ женщинъ: грубыя, неприкрашенныя хотя-бы слабымъ отблескомъ идеализма, слова часто коробили ее больше, чмъ самыя рзкія и безумныя проявленія настоящей страсти въ дйствительности. Этимъ я и объясняю ея вчное желаніе ‘облечь своихъ героинь въ блоснжную жреческую тунику’ какъ выражается Линдау. И это вовсе не доказываетъ ея тартюфства. Наоборотъ, то признакъ натуры возвышенной и склонной къ идеализму. Мы часто замчаемъ теперь тотъ прискорбный фактъ, что, едва выйдя замужъ, молодыя двушки сразу утрачиваютъ въ своихъ рчахъ и поступкахъ все идеальное и двственное. Несравненно рже, почти невозможно теперь встртить тхъ женщинъ — нердкихъ прежде — которыя и въ 40 и въ 60 лтъ краснли-бы, когда въ ихъ присутствіи вещи, относящіяся до интимностей брачной жизни или любви, ‘называли своими именами’ (какъ любятъ нынче выражаться передовыя барыни). Долженъ сознаться, что мн несравненно симпатичне этихъ, ‘все называющихъ своими именами’ особъ, наши матери и бабушки, которыя умли вносить идеализацію во вс эпизоды своей замужней и незамужней жизни и любви. И неужели къ истин ближе не т, которыя говорилъ, можетъ быть, превыспренними фразами о счастьи вчной любви, но и врили въ эту вчную любовь и проводили ее въ жизнь,— а эти положительныя ‘мудрыя двы’ (отнюдь не смшивать съ учеными двушками!), не пугающіяся самыхъ грубыхъ словъ, а главное и не способныя видть въ жизни никакой поэзіи, а лишь все грубое, животное и ‘простое’, какъ они выражаются. Мн глубоко-печально видть этихъ 17-лтнихъ пессимистокъ, читающихъ и толкующихъ грубо-реалистическія произведенія и твердо увренныхъ, что ‘вс мужчины негодяи, а вся эта любовь одна мерзость’. Гораздо ближе къ идеалу женщины и къ нашей симпатіи та чистая, хотя и страстная двушка, которая можетъ быть на дл, и именно въ силу своей чистоты и наивности, готова увлечься до безумія, но дтски-невинна или идеалистически-напыщенна на словахъ, каковы вс героини великихъ произведеній литературы, называются-ли он Гретхенъ, Дездемоной, Татьяной или Валентиной. И вотъ во имя этой внутренней правды и врности идеалу des ewig Weiblichen я и прощаю Жоржъ-Сандъ вс, подчасъ безконечныя разглагольствованія ея героинь, ихъ сентиментальность и напыщенность… Тутъ ошибка автора больше формальная, но онъ врно передаетъ особенность иныхъ чистыхъ женскихъ душъ: даже въ минуты страсти во забывать свойственнаго имъ языка, а не говорить жаргономъ медиковъ или кокотокъ. Эту разницу языка и манеры чистыхъ и низменныхъ натуръ въ минуты, казалось-бы, одинаково для всхъ приближающія ихъ къ природ (или какъ теперь говорится ‘къ животному’) — эту разницу проглядли почти вс писатели натуралистической школы, особенно французы, а публика, привыкшая пть съ чужого голоса и изъ-за деревьевъ не видящая лса, ршила, что и въ жизни все происходитъ такъ, какъ изображается въ новйшихъ романахъ. Но если я обращусь поочереди ко всякому изъ читателей немолодыхъ, ко всмъ, кому теперь 60, 50 или даже за 40 лтъ, и попрошу ихъ вспомнить собственную жизнь, то, вроятно, каждый изъ нихъ скажетъ, что его невста говорила съ нимъ не ‘просто’, какъ какая-нибудь героиня Зола, и что, можетъ быть, и мать его говорила скоре напыщенно, чмъ ‘своими именами’, и что сестра его, которой теперь тоже за 50 лтъ, разсказывая ему въ былыя времена о своихъ сердечныхъ длахъ, вроятно преувеличивала свои чувства и окрашивала все въ лунный свтъ, розы и соловьевъ,— а онъ, посмиваясь и растрогиваясь, ясно чувствовалъ, что предъ нимъ чистыя, прекрасныя души, видящія и въ мір, и въ людяхъ все то прекрасное и идеальное, что таилось въ глубин ихъ собственныхъ сердецъ и убжденій. А теперь двицы и молодыя женщины такъ пало отличаются по разговору отъ своихъ презираемыхъ сестеръ изъ полусвта, что мы сплошь и рядомъ наблюдаемъ, какъ братья и кузены забываютъ, что они въ присутствіи своихъ сестеръ, и преспокойно разсказываютъ анекдоты и эпизоды, предназначенные для увеселенія разныхъ Машенекъ и Ліанъ, и съ подругами сестеръ чувствуютъ себя такъ-же ‘свободно’, какъ съ этими милыми созданіями. И тамъ и тутъ та же ‘простота’ (Удивительно это слово всмъ нравится, точно оно не только римуетъ съ ‘красотой’, но однозначуще и съ ‘добромъ и правдой’). Исключеній мы видимъ мало, но они есть, и чмъ мене коснулась современная натуралистическая литература такихъ двушекъ и женщинъ, чмъ боле он выросли на настоящей, великой литератур, тмъ он дале отъ этого несимпатичнаго и повсемстно-распространяющагося типа ‘мудрыхъ двъ’. Если мы вспомнимъ, что Жоржъ-Сандъ, какъ ‘ вс великія души (по чьему-то врному замчанію), была ‘наивной’ идеалисткой, что въ ея время натуралистическая литература, нивелирующая всхъ женщинъ въ вид стада самокъ, только еще зарождалась, а въ жизни двушки и женщины, по крайней мр лучшія изъ нихъ, гораздо боле походили по своимъ разговорамъ и манерамъ на тотъ типъ, который мы, русскіе, знаемъ по женщинамъ герценскаго кружка, чмъ на героинь Зола и К,— то намъ станутъ понятны и отнюдь не явятся доказательствомъ лицемрія автора вс эти благородныя тирады, блоснжный идеализмъ и нкоторая риторика чувства, не покидающая ея героинь даже въ минуты самыя ршительныя. Теперь такъ писать — было-бы фальшиво и непохоже на большинство теперешнихъ женщинъ. Но тогда — оно было и правдиво и вполн похоже на тогдашнихъ женщинъ, и даже, представьте себ,— гораздо правдиве и естественне, чмъ вс т уже поистин ‘животныя’, а съ человческой точки зрнія подчасъ совершенно невроятныя,— необъяснимыя и впезапныя паденія, совершаемыя героинями новйшихъ романовъ, съ необыкновенно-малымъ количествомъ словъ и вообще необыкновенно ‘просто’. Итакъ,— рчи и многорчивость героинь Жоржъ-Сандъ врны своей эпох, а манера ея заставлять своихъ героинь уступать сил страсти лишь тогда, когда это вполн оправдывается разными соображеніями высшаго порядка, или наоборотъ карать ихъ за ихъ увлеченія — эта манера вытекала изъ указаннаго выше стремленія Жоржъ-Сандъ къ истинному, доброму и разумному въ жизни, стремленія, часто становившагося въ противорчіе съ ея собственными увлеченіями и страстями. И т критики, которые забываютъ или не видятъ этого кореннаго несходства между Авророй Дюдеванъ и излюбленнымъ типомъ героинь Жоржъ-Сандъ, и забывая о немъ, пытаются въ вид фактовъ біографіи писательницы приводить факты или рчи изъ исторія этихъ героинь,— эти критики, очевидно, будутъ постоянно или противорчить самимъ себ, или изображать Жоржъ-Сандъ лицемркой. Это и случилось съ Линдау. И особенно бросается въ глаза это противорчіе тамъ, гд Линдау разсказываетъ о завязк романа. Итакъ его попытки представить Жоржъ-Сандъ не то въ род лэди Тартюфъ, не то въ род жены Пентефрія — такъ-же мало удачны, какъ стремленіе Поля де-Мюссе изобразить брата въ вид невинной институтки и ‘нетронь меня’.

Первыя недли — какъ во всхъ почти любовныхъ исторіяхъ — прошли относительно счастливо и согласно. Молодые любовники, казалось, нашли другъ въ друг все, о чемъ мечтали и чего искали. Они не скрывали своихъ отношеній и были неразлучны {Въ одномъ изъ неизданныхъ писемъ къ Букоарану (отъ 7 марта 1834 года) Жоржъ-Сандъ проситъ этого повреннаго всхъ ея важнйшихъ тайнъ, во избжаніе какихъ-либо недоразумній съ г. Дюдеваномъ, собиравшимся въ Парижъ,— унести изъ ‘комнаты Альфреда вс мужскіе пожитки, которые тамъ м. б. валяются’. Въ другомъ отъ 6 апрля проситъ дать ключъ отъ ея квартиры Мюссе, чтобъ онъ самъ могъ взять какіе-то ему принадлежащіе предметы, картины, книги и т. д.— Квартира эта была общая осенью 1833 г.}, и маленькая квартирка на quai Malaquais являлась идеаломъ счастливаго гнздышка. Даже Поль де-Мюссе не можетъ ничего иного разсказать объ этомъ медовомъ мсяц, какъ то, что тутъ царствовало не только счастье, но и заразительное веселье. То устраивались импровизированные маскарады, то вс присутствующіе, по предварительному соглашенію, морочили кого-нибудь изъ своихъ друзей и знакомыхъ цлымъ импровизированнымъ представленіемъ, въ которомъ однажды принялъ участіе и знаменитый тогда Дебюро — Пьерро одного изъ бульварныхъ театриковъ, большой комическій талантъ и истинно художественная натура. Жоржъ-Сандъ посвятила ему нсколько задушевныхъ строкъ въ ‘Histoire de ma vie’, и посл смерти его напечатала о немъ маленькую статью въ ‘Constitutionell» 1846 г., вошедшую въ полное собраніе сочиненій {Томъ ‘Questions d’art et de littrature’.}. Въ ней Жоржъ-Сандъ характеризуетъ Дебюро именно, какъ художественную, безкорыстную натуру, открытую, прямую душу и настоящаго артиста. Когда однажды Мюссе и Жоржъ-Сандъ вздумали поморочить извстнаго критика Ломени, Дебюро въ теченіе цлаго обда игралъ роль накрахмаленнаго и чопорнаго англійскаго дпиломата, упорно молчавшаго и лишь въ конц разговора о политик, къ удивленію всхъ непосвященныхъ, вдругъ — въ вид нагляднаго изображенія европейскаго равновсія — принявшагося жонглироватъ тарелками. Мюссе въ этотъ вечеръ изображалъ изъ себя хорошенькую, но неловкую горничную — нормандку, то обливавшую гостей водой, то безцеремонно ихъ толкавшую и въ довершеніе всего усвшуюся за столъ вмст съ дипломатомъ. Шуткамъ и смху не было конца. Иногда отправлялись цлой компаніей въ театръ, иногда гуляли по бульварамъ, а то сидли дома, читали, рисовали, музицировали и разсуждали въ дружескомъ кругу обо всхъ животрепещущихъ литературныхъ и художественныхъ длахъ. То работали вмст, то шалили, какъ дти. Однимъ словомъ, это былъ почти идеалъ артистическаго союза {Мы придаемъ вру только тому, что Поль де-Мюссе говоритъ объ этой эпох въ ‘Biographie’, оставляя безъ вниманія изображеніе этого-же времени въ ‘Lui et Elle’, изъ котораго многіе біографы и критики старались почерпнуть живописныя подробности тогдашней жизни Мюссе и Жоржъ-Сандъ. Эти подробности изображены въ этомъ роман очень колоритно и характеризуютъ очень ярко нсколько отзывающійся богемой образъ жизни двухъ поэтовъ. Но тмъ не мене — это чистйшая беллетристика, а не исторія.}.

Въ сентябр, наскучивъ парижскимъ шумомъ, а м. б. и тяготясь опекой любезнаго братца Поля, повидимому не покидавшаго молодой четы (чего онъ самъ, разумется, не думаетъ, а потому и недоумваетъ, отчего они такъ стремились улетть изъ Парижа) — въ сентябр, говорю я, Альфредъ де-Мюссе и Жоржъ-Сандъ временно переселились въ Фонтенебло, гд прожили нсколько времени въ уединеніи, совершая прогулки и поздки по знаменитому, чудному фонтенеблоскому лсу. Путешествіе это сдлалось историческимъ посл того, какъ оба автора и въ ‘Confession’, и въ ‘Elle et Lui’ и въ ‘Souvenir’ прославили и запечатлли его въ памяти потомства. Оба они никогда уже не могли ни побывать въ Фонтенебло безъ того, чтобы тотчасъ не вспомнить эти первыя счастливыя времена ихъ любви, ни просто равнодушно относиться къ самому фонтенеблоскому лсу. Жоржъ Сандъ и мысленно и на самомъ дл не разъ возвращалась туда и говорила о немъ не разъ въ печати. Въ 1837 году она провела тамъ нсколько недль со своимъ сыномъ — и отраженіемъ этого явились нсколько лирическихъ страницъ, озаглавленныхъ ‘Les Bois’ и напечатанныхъ, съ дополненіемъ, написаннымъ въ 1856 г., въ ‘Magazin pittoresque’ {Въ полномъ собраніи сочиненій изданія Lvy эта статья вошла въ томъ ‘Nouvelles Lettres d’un Voyageur’.}. Въ предисловіи къ ‘Послдней Альдини’ {Романъ написанъ и напечатанъ въ 1837 году, предисловіе къ нему въ 1853 г. для изданія сочиненій Жоржъ-Сандъ, сдланнаго Гетцелемъ, съ иллюстраціями Тони Жоано и Мориса Санда.} Жоржъ-Сандъ пишетъ: ‘Я мечтала, гуляя съ моимъ сыномъ по фонтенеблоскому лсу, совсмъ о другомъ, нмъ объ этой книг, которую я по вечерамъ писала въ гостинниц и которую я забывала на утро, чтобъ заниматься цвтами и бабочками. Я могла-бы разсказать вс наши странствованія и вс наши развлеченія въ подробности, но мн невозможно сказать, почему моя душа по вечерамъ уносилась въ Венецію. Я могла-бы подыскать какую-нибудь причину, но будетъ правдиве признаться, что я ее не помню: тому прошло пятнадцать или шестнадцать лтъ’.. Полагаю, что и читателю слишкомъ ясно, почему знакомыя тнистыя дорожки фонтенеблоскаго лса по связи идей и воспоминаній вызвали въ душ писательницы воспоминанія о Венеціи, полагаю также, что ‘шестнадцать лтъ назадъ’, т. е. въ 1837 году, и сама Жоржъ-Сандъ отлично отдавала себ отчетъ, почему Фонтенебло и Венеція навки неразрывно живутъ въ ея душ. Ихъ связывало воспоминаніе о самыхъ свтлыхъ и самыхъ мрачныхъ дняхъ ея любви къ Мюссе… Еще гораздо поздне, уже въ 1872 году, Жоржъ-Сандъ опять посвятила фонтенеблоскому лсу нсколько краснорчивыхъ страницъ, когда — въ отвтъ на воззваніе, обращенное ко всмъ ученымъ я художникамъ о необходимости сохранить въ неприкосновенности Фонтенеблоскій лсъ, часть котораго правительство хотло продать, она тоже подняла свой, голосъ противъ отчужденія этой національной собственности и съ точки зрнія утилитарной (вслдствіе вреда, происходящаго отъ истребленія лсовъ, которыхъ и такъ мало во Франціи) и эстетическо-этической, чтобы не лишать массу, а особенно дтей, того элемента ‘природы’, которой и такъ все боле уничтожается, все дале изгоняется отъ мстъ жительства людей, и совершенно необходимъ, какъ источникъ поэзіи, наблюденія и созерцанія и какъ воспитательный элементъ {Это письмо, напечатанное въ ‘Temps’ вошло въ томъ ‘Impressions et Souvenirs’ полнаго собранія соч. и помчено въ немъ No XX.}.

Большинство біографовъ и критиковъ разсказываетъ очень подробно о путешествіи въ Фонтенебло на основаніи того, что говорится о немъ въ ‘Elle et Lui’, ‘Lui et Elle’ и ‘Confession’. Мы это не сдлаемъ. Боле того, мы тутъ даже нсколько разойдемся въ мнніи съ Арведомъ Баринъ, который, руководствуясь однимъ позднйшимъ письмомъ Жоржъ-Сандъ къ m-me д’Агу, по поводу выхода въ свтъ ‘Confession d’un enfaut du si&egrave,cle’, письмомъ, гд Жоржъ-Сандъ говоритъ, что съ волненіемъ прочла это врное и подробное изображеніе несчастной любви {Письмо это отъ 25 мая 1836 г. напечатано въ ‘Корреспонденціи Жоржъ-Сандъ’ съ пропусками именно этихъ искреннихъ и чрезвычайно важныхъ въ біографическомъ отношеніи строкъ.},— руководствуясь имъ, Арведъ Баринъ приводитъ именно въ этомъ мст своей біографіи Мюссе отрывки изъ ‘Confession’, повствующіе о томъ, какъ герой съ самаго начала странно и неровно относился къ Бритт Піерсонъ (т. е. къ Жоржъ-Сандъ). Онъ не могъ отршиться отъ воспоминаній своей развратной прежней жизни, мучилъ любимую женщину ревностью къ ея прошлому, то поклонялся ей, какъ святын, то оскорблялъ ее, то цлые часы простаивалъ на колняхъ, то обращался съ ней грубо. Когда вышла ‘Confession’, въ которой авторъ могъ, ради своихъ художественныхъ цлей, располагать и группировать факты не согласно съ ихъ историческимъ порядкомъ, а согласно съ своимъ художественнымъ планомъ (въ чемъ, разумется, былъ вполн правъ) — Жоржъ-Сандъ осталась довольна его редакціей всего совершившагося и признала ее за врную дйствительности,— какъ она и пишетъ m-me д’Агу въ 1836. Слдовательно, Мюссе разсказалъ правду о себ и о ней. Но теперь спрашивается, къ какому времени относится эта правда, къ осени 1833 г. или къ позднйшему? Относительно осени 1833 г. мы находимъ слдующія подлинныя слова Жоржъ-Сандъ въ письм къ Сентъ-Беву отъ 21 сентября 1833 г., приводимыя у самаго-же Арведа Барина: ‘Я была больна, но теперь я поправилась. И потомъ я счастлива, очень счастлива, мой другъ. Ежедневно я вижу, какъ въ немъ исчезаютъ мелочи, заставлявшія меня страдать, и ежедневно вижу, какъ наоборотъ прекрасныя черты, которыми я восхищалась, все больше сіяютъ и блещутъ. И потомъ, кром всего того, что въ немъ есть, онъ добродушенъ (bon enfant) и близость съ нимъ мн такъ-же отрадна (aussi douce), какъ его предпочтеніе мн было дорого’ {У Барина приведенъ лишь отрывокъ, Подлинникъ принадлежитъ де-Спульберку.}… Письмо отъ конца сентября, также приводимое у Барина, еще боле подтверждаетъ это впечатлніе счастья и мира душевнаго, нисшедшаго въ бурную душу автора ‘Леліи’. Объ огорченіяхъ и несогласіяхъ еще помину нтъ.

Начались они скоро, въ самомъ почти начал путешествія въ Италію, которое Мюссе и Жоржъ-Сандъ предприняли въ декабр этого-же года. Имъ захотлось еще боле удалиться отъ парижскаго шума и излишнихъ заботя, друзей и родственниковъ и пожить совсмъ однимъ, на свобод, среди чудной природы и памятниковъ искусства.

Г. Дюдеванъ, повидимому, не сдлалъ никакихъ препятствій жен, маленькая Соланжъ оставалась у него въ Ноган, Мориса мать поручила на время рождественскихъ каникулъ двумъ его бабушкамъ (М-me Дюпенъ и мачих Дюдевана, баронесс Дюдеваня’) {См. письмо къ m-me Дюпенъ, помченное декабремъ 1833 г. ‘Корреспонденція’, томъ I.} — и около половины декабря Мюссе и Жоржъ-Сандъ выхали черезъ Марсель въ Геную, а затмъ направились черезъ Ливорно и Пизу во Флоренцію и, наконецъ, черезъ Феррару и Болонью, въ Венецію. Отмчаемъ этотъ маршрутъ въ точности, потому одному, что господа біографы, любящіе руководиться романами въ качеств документовъ, легко могли заставить Мюссе и Жоржъ — Сандъ, вслдъ за де-Фовелемъ съ Олимпіей и за Лораномъ съ Терезой, прокатиться въ Спецію и въ Неаполь, гд они никогда не были. Впрочемъ, Линдау, все время рабски пересказывающій Поля де-Мюссе, говоря объ отъзд, вдругъ отступаетъ отъ оригинала и вмсто ‘туманнаго, печальнаго вечера’ и всяческихъ дурныхъ предзнаменованій {‘Biographie de Alfred de Musset’ par Paul de Musset.}, сопровождающихъ отъздъ въ разсказ брата, заставилъ этотъ отъздъ совершиться при самой радостной обстановк, въ ‘веселый, солнечный октябрьскій (?!) день’. Первое письмо къ сыну изъ Марселя Жоржъ-Сандъ пишетъ отъ 18 декабря, при чемъ сообщаетъ, что путешествовали безостановочно {Correspondence, t. I, p. 256.}. Въ Марсел они пробыли до 22-го, когда выхали въ Геную. Въ путевомъ альбом Мюссе есть нсколько прекурьезныхъ рисунковъ, изображающихъ Жоржъ-Сандъ въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, одинъ изъ нихъ представляетъ ее спокойно курящею на палуб, тогда какъ у самого Мюссе самый плачевный видъ больного морского болзнью, на другихъ Мюссе изображаетъ свою спутницу въ дорожномъ костюм покупающей рдкости въ какой-то лавчонк, въ домашнемъ плать, въ вид турчанки, курящей трубку, или смющейся, съ веромъ въ рукахъ. На ронскомъ пароход молодые люди встртились съ Бейлемъ (Стендалемъ, авторомъ ‘Rouge et Noir’) и, повидимому, очень пріятно провели съ нимъ время, хотя Жоржъ-Сандъ мало съ нимъ сходилась во вкусахъ и взглядахъ. Путешествіе начиналось очень дружно и пріятно. Въ Гену оба путника неутомимо осматривали дворцы и музеи и съ чуткостью истинно художественныхъ натуръ восхищались всми чудесами искусствъ, такъ щедро разсыпанными въ этомъ прелестномъ город. Отсюда они выхали черезъ Ливорно во Флоренцію.

Во Флоренціи начали проявляться между ними кое-какія несогласія, сначала мимолетныя, но уже вскор принявшія угрожающій характеръ и показавшія еще недавно счастливымъ любовникамъ, что они разные люди,— что всегда является самымъ врнымъ и самымъ роковымъ признакомъ нарушенія полной взаимной гармоніи и… началомъ конца, Они еще были счастливы вполн, но на горизонт появились уже тучки, и біографы Мюссе (по крайней мр оба лучшіе: Арведъ Баринъ и Линдау) должны признать, что причина ихъ заключалась въ самомъ Мюссе. Сюда слдуетъ отнести и ту страницу ‘Confession’, на которую ссылается Баринъ. Слишкомъ бурное прошлое оставило неизгладимые слды въ Мюссе, онъ испыталъ на самомъ себ то, что такъ много разъ уже бралъ сюжетомъ своихъ поэмъ и драмъ, особенно, напр., въ ‘La coupe et les l&egrave,vres’: развратное прошлое сдлало его неспособнымъ къ доврчивой, теплой, дружеской любви, на вки отравило въ его душ источники чистой привязанности и вры, осквернило эту душу. Тщетно старался онъ забыть прошлое, врить любимой женщин, любить ее съ уваженіемъ, ‘по хорошему’. Отвратительныя воспоминанія, горькіе опыты заставляли его видть въ ней только источникъ грубыхъ наслажденій и еще боле грубыхъ обмановъ. А фантазія, способность отдаваться всякой едва промелькнувшей въ воображеніи иде, уноситься во слдъ звонкимъ подозрніемъ, какъ за дйствительностью, приводили къ тому, что вслдъ за самыми счастливыми минутами наступали почти внезапно такія, когда онъ былъ способенъ видть въ любимой женщин послднюю изъ послднихъ, готовъ былъ ненавидть ее по самому вздорному и неправдоподобному подозрнію, а потомъ опять возносилъ ее выше небесъ и поклонялся ей, какъ богин.

Жоржъ-Сандъ не понимала этихъ вчныхъ переходовъ. Она любила иначе. При страстномъ темперамент у нея была спокойная и уравновшенная душа. Она не умла любить, не вря и не считая любимаго человка лучшимъ изъ людей. У ней было очень много доброты и терпнія, и пока она видла въ этихъ вспышкахъ Мюссе лишь странности поэтической натуры — она не обращала на нихъ вниманія. Въ тотъ день, когда она увидла, что они разные люди, что они по разному на все смотрятъ, по разному понимаютъ, когда она перестала вритъ Мюссе — въ ея душ незамтно и безсознательно сталъ совершаться процессъ отдаленія и охлажденія. Отношенія между любовниками оставались тми-же страстными,— души стали расходиться въ разныя стороны. Отсюда вся позднйшая трагедія, отсюда и то, что эта трагедія такъ не скоро еще дошла до эпилога. Любовь оказалась цпями, но такими дорогими, что оба не могли ихъ порвать долго, долго.

А люди они были дйствительно совершенно разные, съ несхожими убжденіями, привычками, вкусами. Прежде всего Мюссе и Жоржъ-Сандъ, вначал обратившіе вниманіе только на взаимныя общія поэтическія черты души и характера, стали убждаться, что привычки и образъ жизни каждаго совершенно различные и неподходящіе. Удивительно, что раньше этого они не замчали. ‘Съ мужчинами Мюссе не любилъ разговаривать’,— разсказывалъ одинъ изъ его свтскихъ пріятелей гр. Альтонъ Ши,— ‘разв что смялся чужой шутк. Вся его любезность, все остроуміе его кокетливаго существа предназначалось для женщинъ. Въ ихъ обществ онъ былъ забавенъ, разговорчивъ, остроуменъ, то рисовалъ карикатуру, то сочинялъ сонетъ, съ восхищеніемъ слушалъ исполненіе музыкальныхъ пьесъ, принималъ участіе въ играхъ и представленіи proverbes’овъ и, какъ и сами женщины, испытывалъ истинное отвращеніе къ политик и всмъ серьезнымъ предметамъ разговора’. Жоржъ-Сандъ, наоборотъ, терпть не могла разговоровъ для разговоровъ, сама признавалась, что предпочитаетъ общество мужчинъ — женскому, такъ какъ женщины утомляютъ ее своей болтовней, суетой, постоянными перескакиваніями съ предмета на предметъ {Histoire de ma vie, т. IV, стр. 207—108.}. Она умла я любила болтать и играть съ дтьми, умла заставлять ихъ смяться и сама смялась, но была совершенно неостроумна въ гостиныхъ. Когда при ней говорили о вещахъ ей мало знакомыхъ или неинтересующихъ ее — она молчала. Но едва серьезная рчь зайдетъ о чемъ-нибудь такомъ, что близко касалось ея сердца и души, ‘лишь божественный глаголъ до слуха чуткаго коснется’,— она горячо вступала въ разговоръ, спорила, доказывала или требовала, чтобъ ей доказали поразившую ее или задвшую за живое идею. Религіозные, политическіе, соціальные вопросы глубоко волновали ее, и, по своей, страстной натур, она хотла тотчасъ-же найти имъ и разршеніе. Въ~самыхъ первыхъ романахъ и повстяхъ ея она уже затрогивала вопросы общественнаго неравенства (‘Валентина’, ‘Маркиза’), тяжелыя нравственныя проблемы, происходящія отъ ненормальнаго устройства семьи и общества (‘Индіана’), съ тхъ поръ эти вопросы еще глубже сроднились съ ея душою, религіозныя сомннія и разочарованія въ законахъ общей нравственности, выразившіяся въ ‘Леліи’, мучили и волновали ее чуть не сильне вопросовъ ея личной жизни. Идеи сенъ-симонистовъ, отголоски недавнихъ событій 1830—32 годовъ, вс вновь пробудившіеся въ живой части французскаго общества идеалы конца прошлаго столтія, искавшіе себ выраженія и примненія и проявлявшіеся основаніями сектъ и обществъ, необычайнымъ расцвтомъ литературы, искусства и политической жизни, все это отражается то сильне, то слабе, ршительно во всякомъ изъ ея произведеній, даже въ самыхъ незначительныхъ, иногда одной всего какой-нибудь фразой, иногда просто выборомъ словъ. Вопреки общепринятому дленію {Произвольность этого дленія разсматривается нами въ отдльной глав нашего труда. Нтъ кажется художника, музыканта или поэта, у котораго критики не нашли-бы этихъ 3 періодовъ! Ихъ навязываютъ и Рафаэлю, и Бетховену, и Жоржъ-Сандъ.} романовъ Ж.-Сандъ на три періода (психологическихъ до начала 40-хъ годовъ, тенденціозно-соціальныхъ до 1849 г. и идиллически-деревенскихъ съ возвращеніемъ къ первой манер посл этого 1849 года) дленію, по которому Жоржъ-Сандъ будто-бы затрагивала общественные вопросы только въ среднемъ період,— мы утверждаемъ, что и въ т первые годы, какъ и поздне, Жоржъ-Сандъ была не только ‘мучима божественными вещами’ (tourmente des choses divines), но также, и еще боле даже, ее мучили и тревожили вопросы человческіе. Ни Мишель де-Буржъ, ни Ламеннэ, ни Пьеръ Леру еще не передавали ей своихъ системъ, но интересы къ подобнымъ системамъ, но почва для нихъ была готова, хотя Ж.-Сандъ впослдствіи и любила изображать свое обращеніе къ соціальнымъ вопросамъ въ вид почти внезапнаго откровенія, нисшедшаго на нее во время спора съ Мишелемъ ночью на мосту. Это нсколько поэтическая вольность. И изъ сочиненій и изъ писемъ Жоржъ-Сандъ мы видимъ, что ей обращаться было нечего, вс эти вопросы давно ее интересовали, можетъ быть, лишь не такъ сильно. И уже давно въ квартирк на набережной Malaquais, въ аллеяхъ Ногана и у водопада Юрмонъ, Аврора Дюдеванъ цлыми часами бесдовала со своимъ другомъ Роллина о разныхъ общечеловческихъ бдствіяхъ, несправедливостяхъ и средствахъ помочь имъ. Недаромъ въ письм къ Роллина она и ‘Лелію’ назвала ‘вчнымъ разговоромъ между ними двумя’. А въ 5-ой части ‘Histoire de ma vie’ (гл. II) Ж.-Сандъ краснорчиво разсказываетъ о томъ, какіе глубокіе вопросы волновали ее, когда она писала Лелію тотчасъ посл разочарованія, охватившаго всхъ пережившихъ переворотъ 1830—32 года… ‘Есть страданіе, которое трудне переносится, чмъ вс страданія, поражающія нашу личность. Оно заняло такое мсто въ моихъ размышленіяхъ, оно имло такую власть надъ моей жизнью, такъ отравляло мн періоды личнаго счастья, что я должна и о немъ поговорить. Это страданіе — это общее несчастье: это страданіе всего человческаго рода, это созерцаніе и знаніе и размышленіе о судьб человка на земл. Устаешь наблюдать самого себя. Мы такія маленькія существа, тотчасъ исчерпываемыя, и исторія каждаго изъ насъ такъ живо пробгается памятью… Мы начинаемъ понимать и чувствовать самихъ себя въ самомъ дл, только забывая о себ и теряясь въ великомъ сознаніи всего человчества. Тогда, наряду съ извстными радостями и славами, лучи которыхъ насъ возвышаютъ и восхищаютъ, насъ охватываетъ вдругъ непобдимый ужасъ и жгучіе укоры совсти при вид бдствій, преступленій, безумій, несправедливостей, глупостей, позора племени, покрывающаго шаръ земной и называющагося человкомъ. Нтъ честолюбія, нтъ эгоизма, которые могли-бы насъ утшить, когда мы отдадимся этимъ мыслямъ….Не нужно быть святымъ, чтобы жить этой жизнью другихъ и чтобы чувствовать, что общее горе отравляетъ и портитъ личное счастье. Вс, да, вс мы испытываемъ это общее страданіе и даже т, которые, повидимому, всего мене о немъ заботятся, достаточно еще безпокоятся о немъ, потому что опасаются отраженія его на хрупкомъ зданіи своего благополучія… Два человка, не встрчаются, три человка не сойдутся безъ того, чтобы отъ личныхъ интересовъ тотчасъ не перейти къ интересамъ общимъ, ставить вопросы другъ другу, отвчать и волноваться…’ А Мюссе говоритъ въ своемъ знаменитомъ посвященіи Александру Tame: ‘Я совсмъ не претендую быть человкомъ моего вка и его страстей… если мой вкъ ошибается, то это мн довольно безразлично. Если онъ правъ, тмъ лучше, если онъ неправъ — ну тмъ хуже! Только-бы среди всего этого шуму мн спать — вотъ все, чего я хочу’… Если вслдъ затмъ идущія строки ‘Посвященія’ характеризуютъ дйствительную широту и свободу мысли Мюссе, его вротерпимость и широкое отношеніе и къ національностямъ и къ такъ называемому патріотизму, и показываютъ его намъ, какъ человка, имющаго въ виду прежде человчество, а потомъ уже національности,— то выше приведенныя нами слова свидтельствуютъ лишь о его безразличіи и равнодушіи къ вопросамъ, волновавшимъ и волнующимъ лучшіе умы нашего вка.

Принимая близко къ сердцу общіе вопросы, Жоржъ-Сандъ въ то же время была писательницей по призванію, но влеченію своей натуры. Свое искусство она любила больше всего на свт, работа ея — была для нея главнйшей, если не самой главной частью ея жизни. Она работала, какъ работаютъ истинные таланты, и въ радости, и въ горести, и любя кого-нибудь, и не любя, дома и въ путешествіи. Она должна была писать, не могла жить, не работая. Часто впослдствіи она жаловалась на свой ‘каторжный трудъ’, и дйствительно она утомлялась, работала иногда черезъ силу. Но это было необходимо и по другой еще причин: трудъ ея являлся единственнымъ почти средствомъ къ существованію. Намъ извстно изъ ея процесса съ г. Дюдеваномъ, что онъ никогда почти не выплачивалъ аккуратно выговоренные ея брачнымъ контрактомъ изъ ея-же денегъ жалкіе 1,500 франковъ. Она хотла стоять на своихъ ногахъ жить своимъ трудомъ и не длать долговъ. Работать не покладая рукъ надо было даже тогда, когда посл 6 мсяцевъ отдохновенія въ Ноган она переселялась съ маленькой дочерью на 6 мсяцевъ въ Парижъ. Только при условіи неустаннаго труда она могла жить безбдно и не отказывая себ въ самыхъ скромныхъ интеллигентныхъ удовольствіяхъ. Путешествіе въ Италію повлекло за собою новыя и значительныя издержки. Передъ отъздомъ, чтобы имть въ карман хоть нсколько сотъ франковъ про запасъ, Жоржъ-Сандъ даже взяла впередъ извстную сумму у Бюлоза, редактора ‘Revue des deux Mondes’, общавъ разсчитаться съ нимъ, высылая мало-по-малу все, что напишетъ въ Италіи. И вотъ, проводя дни въ прогулкахъ по Гену и Флоренціи, набираясь впечатлній, наслаждаясь природой и искусствомъ въ обществ любимаго человка,— по вечерамъ Жоржъ-Сандъ садилась за свой рабочій столъ и писала и по потребности и по необходимости, и ничто не могло отвлечь ее отъ работы. Писаніе было ея второй натурой.

Мюссе работалъ урывками, иногда недли и мсяцы не бралъ пера въ руки, и отношеніе его къ искусству было почти диллетантское. Вскор на этой почв возникли и несогласія. Мюссе не хотлъ и не могъ работать, а хотлъ по вечерамъ бродить по улицамъ и развлекаться. Жоржъ-Сандъ не могла и не хотла ему сопутствовать {Въ изложеніи этого обстоятельства опять проявляется недобросовстное пристрастіе Лпидау. Онъ говоритъ: ‘Дв совершенно несхожія натуры столкнулись: съ одной стороны страстный, необузданный юноша, который лихо (flott) распоряжался своимъ здоровьемъ, своей кассой и своимъ геніемъ, никогда не заботясъ о конц, который въ чаду и развлеченіяхъ безцльно несся куда-то (ziellos dahintaumelte) — съ другой стороньт трезвая, спокойная, немного филистерская женщина, которая по вечерамъ провряла свою кассу и думала о томъ, чтобы ее наполнять, едва только это требовалось обстоятельствами, которая владла собою настолько, чтобы во всякое время ссть къ рабочему стКлу и приготовить требуемое количество страницъ, которую ничто не могло оторвать отъ работы и которая могла филистерски противостать всмъ соблавнамъ’. Лпидау смшиваетъ въ одной фраз дв совершенно различныя вещи, но об служащія къ чести Жоржъ-Сандъ: отношеніе ея къ писанію — отношеніе истиннаго художника къ своему длу,— и необходимость жить этимъ писаніемъ, сводя счеты, и провряя кассу и заботясь, чмъ заплатить за свои удовольствія, тогда какъ Мюссе очень мало объ этомъ заботился. Смшивать эти дв вещи и говорить объ этомъ въ топ насмшекъ — не длаетъ чести ни проницательности, ни добросовстности Линдау. Но желаніе взвалить на Жоржъ-Сайдъ отвтственность за вс прегршеніи Мюссе доводитъ Линдау до настоящей игры словами, такъ что трудно разобраться въ слдующей его страниц, которую мы и приводимъ цликомъ: ‘А. de Musset хотлъ пользоваться жизнью и наслаждаться данной минутой, Жоржъ-Сандъ, которая къ многимъ прочимъ качествамъ присоединяла еще то, что была хорошей, заботливой, экономной хозяйкой,— хотла длать что-нибудь путное (rechtschaffenes), зарабатывать деньги и набирать матеріалъ для будущихъ работъ. Онъ хотлъ безцльно бродить, она хотла работать согласно съ извстнымъ планомъ. Въ конц-концовъ онъ пошелъ своей дорогой, а она осталась дома. Одному ему стало скучно, онъ сталъ искать того общества, которое легче всего находится, пвицъ и танцовщицъ, но большей части сомнительной репутаціи, съ которыми его познакомилъ французскій консулъ въ Венеціи,— веселое, жизнерадостное общество, въ которомъ онъ забавлялся, ro всякомъ случа лучше чмъ подл своей молчаливой, ледяной (!?) прилежной возлюбленной, которая, когда ей надо было работать, и на любовь налагала временный запретъ. Такъ онъ весело проводилъ дни. Весело? Это не точно сказано. Въ глубин души онъ даже былъ очень разстроенъ. Онъ былъ недоволенъ собой, недоволенъ своей возлюбленной. Онъ находилъ несправедливымъ, что она ради своихъ филистерскихъ соображеній — такими казались ему мотивы, приковывающіе ее къ ея рабочему столу — предоставляла его своей судьб. Ему не хватало отраднаго утшенія имть соучастника въ своей вин. Онъ досадовалъ на самого себя, ибо хорошо видлъ, что дурно поступалъ. Среди разгульнаго веселья пировъ долженъ былъ онъ вспоминать о добросовстной подруг, которая въ маленькой тихой комнатк, при свт лампы, сидла надъ своей работой, въ то время какъ онъ безцльно ночь за ночью проводилъ въ весельи. Ничто, какъ извстно, не длаетъ насъ настолько несправедливыми относительно другихъ, какъ сознаніе, что сами мы не исполнили своего долга. И вотъ, когда нравственно угнетеннымъ онъ возвращался поздно ночью домой и заставалъ свою подругу за работой или слышалъ ея ровное сонное дыханіе изъ сосдней комнаты, тогда онъ чувствовалъ потребность не только самого себя обвинять, но и ту, которая давала поводъ къ подобному самообвиненію. Чтобы исполнить долгъ совсти, онъ иногда и садился среди ночи за столъ и писалъ, не отрываясь, нсколько часовъ подрядъ. Но работа не доставляла ему удовлетворенія, и онъ горько упрекалъ ту, которая являлась для него виновницей такого безотраднаго писательства…’ Положительно трудно разобраться, что-жe хочетъ сказать Линдау, какъ будто Жоржъ-Сандъ и права, а какъ будто лучше было-бы, если-бы она пировала и кутила вмст съ Мюссе, тогда онъ не огорчался-бы, не искалъ-бы общества танцовщицъ, не чувствовалъ бы укоровъ совсти, имлъ-бы сообщника и т. д. и т. д. и т. д. Изъ дальнйшаго вытекаетъ, что, принимая на вру слова Лунзы Коле изъ ‘Lui’, Линдау уже прямо взваливаетъ на Жоржъ-Сандъ вс позднйшія несогласія и ссоры, причиной которыхъ главнымъ образомъ является-де ея манера выставлять на видъ свое материнское отношеніе къ Мюссе, что доводило его, какъ говорится, до благо каленія и было тмъ окончательнымъ толчкомъ, который бросилъ его въ объятія куртизанокъ. Почему-то принято ужасно много говорить о материнств Жоржъ-Сандъ. Одни ее за него превозносятъ, другіе яростно порицають Если Жоржъ-Сандъ въ пожилые годы относилась дйствительно по-матерински къ разнымъ своимъ юнымъ друзьямъ — Флоберу, Плошю, Амику — если такое же отношеніе она проявляла, когда ей было за 40 лтъ, въ послдніе годы совмстной жизни съ больнымъ Шопеномъ, то въ молодости она относилась къ предметамъ своей любви вовсе не по-матерински, и тутъ ничего нтъ ни удивительнаго, ни достойнаго похвалы, ни порицанія. Если впослдствіи она это воображала — то ошибалась. Изъ корреспонденціи ея съ Мюссе не видно ни материнства съ ея стороны, ни огорченій Мюссе по этому поводу. Полагаю, что госпожа Коле тутъ отклонилась отъ истины, что съ ней случается довольно часто, а Линдау напрасно повторилъ чужія сказки.}. Она не допускала возможности возникновенія несогласій изъ за того только, что ей надо было работать, а ему идти въ театръ или на пикникъ,— потому что понимала свои отношенія къ Мюссе гораздо серьезне. Однако, эти несогласія дйствительно проявились. Уже во Флоренціи произошли между влюбленными первыя крупныя размолвки. Жоржъ-Сандъ съ ужасомъ убдилась, что ея любовь не только не оказываетъ никакого благотворнаго вліянія на привычки и образъ жизни Мюссе, но даже не удерживаетъ его отъ самыхъ грубыхъ измнъ. Уже дважды испытала она въ своей жизни все отвращеніе подобныхъ измнъ: и въ замужеств съ г. Дюдеваномъ, и поздне, когда Жюль-Сандо не постснялся завести интригу съ какой-то прачкой. Мюссе побилъ ее попрежнему, съ его мужской точки зрнія такая искренняя любовь могла уживаться съ разными приключеніями на сторон. Жоржъ-Сандъ со своей стороны, любя его нжно, готова была простить ему. Но святость, чистота чувства была нарушена, и это ее и оскорбляло и глубоко уязвляло. И потомъ — то, что ей приходилось прощать, но нашему разумнію ея натуры, было убійственно для ея любви. Ей нужно было поклоняться любимому существу, не видть въ немъ недостатковъ, быть очарованной имъ. Тогда она страстно, по настоящему любила, любила всей душой, не въ общеупотребительномъ смысл этого слова, а въ томъ смысл, что вс ея душевныя силы и способности: умъ, воля, воображеніе, чувство — все принадлежало любимому предмету. Когда она начинала прощать, закрывать глаза на недостатки или непониманіе,— она любила уже иначе. Можетъ быть, она любила тогда лучше, въ смысл христіанской любви, можетъ быть, именно съ тмъ оттнкомъ всепрощенія, безконечной заботливости и материнства, о которомъ любила мечтать, можетъ быть — боле сознательно, но это было уже не поглощающее и наполняющее ее блаженствомъ чувство безсознательной любви — единственно врной. Прежде она любила для себя, теперь для него. Это было уже не то и оба, вроятно, уже начинали чувствовать это.

Съ пріздомъ въ Венецію наступилъ для Жоржъ-Сандъ цлый рядъ неудачъ, огорченій и тяжелыхъ заботъ. Едва пріхавъ въ Венецію и поселившись въ отел Даніэли, Жоржъ-Сандъ, больная уже съ Генуи и едва державшаяся на ногахъ въ Пиз и Флоренціи, окончательно захворала и пролежала въ постели цлыя 2 недли {Неизданныя письма къ сыну, матери и Букоарану отъ 25, 28 и 29 января 1834 г. b) Histoire de ma Vie t. IV, стр.— 186—188. Она говоритъ, что со времени этой венеціанской лихорадки, она въ теченіе всей своей жизни страдала сильнйшими мигренями.}. Еще не совсмъ оправившись, она принялась усиленно работать, чтобы наверстать потерянное время, а тутъ случилось одно обстоятельство, которое уже и окончательно поставило ее въ совершенную необходимость работать, какъ волъ. Г. Плошю разсказалъ намъ со словъ Ф. Бюлоза, извстнаго издателя ‘Revue des deux Mondes’ {Этотъ же фактъ разсказывается г. Плошю въ его интересныхъ статьяхъ ‘Autour de Nohant’ ‘Temps.’ 5, 6 и 7 сентября 1891 г.).}, что Мюссе однажды въ Венеціи былъ увлеченъ въ игорный домъ, гд и проигралъ около 10,000 фр. ‘Неосторожный игрокъ не могъ и никогда не былъ бы въ состояніи расплатиться съ этимъ долгомъ чести, ему предстояло выбирать между самоубійствомъ или безчестіемъ. Г-жа Сандъ ни минуты не колебалась: она тотчасъ написала редактору ‘Вемне’, прося его ссудить ее этими деньгами. Со слдующею-же почтою Бюлозъ, который искренно былъ расположенъ къ своему сотруднику, выслалъ просимую сумму, поставивъ единственнымъ условіемъ, чтобы эти деньги были ему возвращены въ вид рукописи. Жоржъ-Сандъ принялась за работу и выслала изъ Венеціи въ Парижъ одинъ за другимъ нсколько романовъ, въ числ которыхъ находились два прелестныя произведенія ‘Маркиза’ и ‘Теверино’ {Это, разумется, ошибка, которую г. Плошю отчасти повторяетъ и въ ‘Temps’, называя ‘Андрэ’ и ‘Теверино’. ‘Теверино’ вышелъ цльнымъ 11 годами позже: въ 1845 году, а ‘Маркиза’ годомъ раньше: въ 1832 году. Изъ неизданныхъ писемъ Жоржъ-Сандъ къ Букоарану видно, что въ Венеціи она писала слдующее: ‘Secretaire intime’ (о немъ она пишетъ 28 января). Затмъ 7 марта упоминаетъ объ ‘Андрэ’, о томъ что ‘Jacques’ общанъ Бюлозу къ маю, и о ‘Леоне-Леони’. Наконецъ, въ Венеціи же написаны ‘Маттеа’ и первыя ‘Письма Путешественника’.}. ‘Я такъ былъ тронутъ энергіей Жоржа’ — говорилъ Бюлозъ г. Плошю — (‘онъ ее никогда но называлъ иначе’, прибавляетъ самъ г. Плошю), такъ восхищенъ литературнымъ достоинствомъ этихъ романовъ, что я никогда не допустилъ, чтобъ она расплатилась со своимъ долгомъ’… Оставляемъ это послднее утвержденіе на отвтственности г. Біолоза, ибо изъ неизданныхъ писемъ Жоржъ-Сандъ къ Букоарану — ея другу и факто-тому — видно наоборотъ, что она работала почти сверхъ силъ, просто не знала какъ управиться съ своевременной высылкой требуемаго Бюлозомъ количества печатныхъ листовъ {Уже изъ письма отъ 28 января видно, что она страшно много работаетъ. 4 февраля она пишетъ: ‘je m’chine pour le satisfaire’ (т. e. его — Бюлоза), ‘je cr&egrave,ve de travail’…}, что она постоянно проситъ Букоарана уговорить Біолоза не слишкомъ допекать ее расчетомъ, повременить, наконецъ, въ одномъ изъ писемъ прямо проситъ выслать ей деньги за работу, такъ какъ иначе ей нечмъ расплатиться съ докторомъ и аптекой и не на что вернуться во Францію. Въ письмахъ отъ 4-го и 5-го февраля {Неиздан.} Жоржъ-Сандъ проситъ Букоарана на всякій случай переговорить съ другимъ издателемъ — Дюпюи,— относительно продажи ему полнаго собранія всхъ вышедшихъ ея сочиненій. Она все время хлопочетъ о томъ, чтобы какъ-нибудь разсчитаться и расплатиться съ долгами. Она даже посылаетъ заране заготовленное на всякій случай условіе для заключенія договора съ Дюпюи. И г. Плошю и Ульбахъ говорятъ, что семья Мюссе знала и знаетъ объ этомъ факт,— тмъ боле постыдно, что впослдствіи братъ поэта не постснился распространить про Жоржъ-Сандъ самыя неприличныя клеветы. Какъ-бы то ни было, а ‘филистерша’, писавшая цлыми ночами напролетъ, и ‘экономная хозяйка’, сводившая счеты по вечерамъ,— выручила изъ бды безпечнаго поэта {Максимъ Дюканъ въ своихъ интереснйшихъ ‘Литер. Воспоминаніяхъ’ приводитъ между прочимъ одинъ свой разговоръ съ Жоржъ-Сандъ, въ 1868 г., она сказала, что хотла бы имть хоть 3000 въ годъ и на удивленіе Дюкана, что не иметъ ихъ, отвтила: ‘Я заработала много, много денегъ, я ихъ истратила, еслибъ я заработала еще больше, я ихъ точно также истратила-бы’. У нея мелькнула мужественная улыбка (un sourire mle), въ которой смшивались гордость отъ проявленной власти, отъ сознанія признаннаго превосходства — съ выраженіемъ презрнія, причину котораго не трудно понять, она прибавила: ‘Я ни о чемъ не сожалю’…}. Но этимъ она взвалила себ на плечи еще новое обязательство относительно Біолоза и должна была вдвое, даже втрое противъ прежняго работать. Нсколько поздне — 16 марта — онъ пишетъ своему брату Ипполиту Шатирону: ‘Любовь къ труду спасаетъ отъ всего. Я благословляю мою бабушку, которая заставила меня пріобрсти привычку къ труду. Эта привычка сдлалась способностью, а эта способность — потребностью. Я дошла до того, что работаю,— не длаясь отъ того больной — тринадцать часовъ въ сутки, а въ среднемъ — семь или восемь часовъ, все равно дурно или хорошо. Работа мн приноситъ много денегъ и беретъ у меня много времени, которое, еслибъ мн нечего было длать, я употребляла-бы на то что предавалась-бы сплину, къ чему мой желчный темпераментъ склоненъ. Еслибъ я, какъ ты, не хотла-бы писать, я хотла-бы хоть читать много. Я даже сожалю, что мои денежныя дла заставляютъ меня постоянно что-нибудь выдавать изъ своего мозга, не давая мн времени на то, чтобы что-нибудь въ него вкладывать. Я мечтаю о цломъ год свободы и уединенія, чтобы нагромоздить себ въ голову вс великія произведенія чужія, которыя я мало или вовсе не знаю. Я жду отъ этого большого удовольствія и завидую тмъ, кто себ его доставляетъ, сколько хочетъ. А я, посл того какъ намарала свою поденную работу, способна только идти распивать кофе и курить сигаретки на площади Св. Марка, коверкая итальянскій языкъ съ своими венеціанскими друзьями. Это тоже очень пріятно, т. е. не мой итальянскій языкъ, а табакъ, друзья и площадь Св. Марка. Я хотла-бы перенести тебя сюда ударомъ волшебной палочки и порадоваться на твое удивленіе…’ {Correspondance de George-Sand, tome I, p. 202.}

Но мы нсколько забжали впередъ. Въ конц января Жоржъ-Сандъ опять захворала и нсколько дней пролежала въ постели. Она пишетъ Букоарану 4-го февраля, вслдъ за упомянутыми выше дловыми вопросами: ‘Я опять была больна, въ теченіе пяти дней, страшной диссентеріей. Мой спутникъ тоже очень боленъ. Мы этимъ не хвастаемся, потому что у насъ въ Париж масса враговъ, которые возрадуются, говоря: ‘Они отправились въ Италію веселиться, а у нихъ холера! какая намъ всмъ радость: они больны’. И потомъ М-me де-Мюссе будетъ въ отчаяніи, если узнаетъ о болзни сына, потому не говорите ни слова.’ Положеніе его не опасное, но такъ грустно видть, какъ томится и хвораетъ существо, которое любишь и которое обыкновенно такое веселое и доброе. Итакъ у меня сердце въ такомъ же разстройств (aussi barbouill), какъ и желудокъ. Въ довершеніе всего, Біолозъ изображаетъ относительно меня Кассандру и гувернера, что меня мало забавляетъ’ {Отрывокъ изъ письма 4 февраля приведенъ съ нкоторыми урзками у Арведа Барина.}…

Въ то же самое время Жоржъ-Сандъ очень безпокоилась, не получая никакихъ извстій отъ Мориса и не зная, здоровъ-ли онъ, безпокоилась и о дочери, которую г. Дюдеванъ хотлъ въ отсутствіе матери отдать въ пансіонъ. Жоржъ-Сандъ старается черезъ Букоарана и брата предотвратить это, она помышляла даже, сокративъ свою поздку, вернуться скоре въ Парижъ. Но она не могла покинуть Венецію: денегъ не было вовсе, тмъ боле, что даже съ тми деньгами, которыя ей долженъ былъ высылать банкиръ мужа, Салмонъ, вышла какая-то путаница и задержка. Надо было работать во что-бы то ни стало и какъ можно больше. А между тмъ не было уже прежней гармоніи между нею и Мюссе, вплоть до своей болзни онъ проводилъ время такъ-же, какъ и во Флоренціи, и все чаще происходили то бурныя сцены, то страстныя примиренія. ‘Онъ былъ грубъ и жестокъ,— говоритъ Арведъ Баринъ по поводу первой крупной ссоры, происшедшей въ Венеціи — ‘онъ заставилъ плакать эти большіе черные глаза, и не прибжалъ черезъ четверть часа просить прощенія’…

Но вскор Жоржъ-Сандъ пришлось забыть вс эти огорченія и заботы изъ-за заботы боле важной! Та болзнь Мюссе, о которой Жоржъ-Сандъ впервые упоминаетъ въ письм отъ 4-го февраля, какъ о неопасной, приняла самый серьезный оборотъ, и вскор Мюссе былъ уже при смерти.

5-го февраля Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану: ‘Я сообщила Бюлозу о положеніи Альфреда, которое сегодня вечеромъ очень тревожитъ, и въ то-же время я ему доказываю, что мн необходимы деньги, чтобы покрыть расходы по болзни, которая будетъ серьезна, и чтобы вернуться во Францію. Такъ какъ въ сущности это добрый малый и привязанъ къ Альфреду, то я думаю, что онъ пойметъ, насколько наше положеніе печально, и не будетъ боле колебаться. Повидайте его по этому поводу’… Затмъ, посл упомянутыхъ нами указаній относительно переговоровъ съ Дюшои, расчетовъ съ Бюлозомъ и всевозможныхъ дловыхъ соображеній, она прибавляетъ: ‘Прощайте, мой другъ, я вамъ напишу черезъ нсколько дней, сегодня меня грызетъ безпокойство, угнетаетъ усталость, я больна и въ отчаяніи. Поцлуйте моего сына за меня. Бдныя мои дти, увижу-ли я васъ когда-нибудь! Сохраняйте абсолютное молчаніе относительно болзни Альфреда ради его матери, которая непремнно узнала-бы о ней и умерла-бы съ горя. Закажите и Бюлозу говорить объ этомъ, и Дюпюи тоже’. 8-го февраля она пишетъ: ‘Мое дитя, обо мн надо все еще жалть. Онъ дйствительно въ опасности, и доктора говорятъ: росо а sperare, poco а disperare, т. е, что болзнь идетъ своимъ порядкомъ безъ слишкомъ угрожающихъ симптомовъ. Нервы мозга такъ поражены, что бредъ ужасенъ и непрестаненъ. Сегодня, впрочемъ, необыкновенное улучшеніе. Сознаніе совсмъ возвратилось и спокойствіе полное. Но прошлая ночь была ужасна. Шесть часовъ такого бшенства (frйnйsie), что, несмотря на усилія двухъ здоровыхъ мужчинъ, онъ голый бгалъ по комнат. Крики, пніе, вой, судороги, о Боже мой, Боже мой, какое зрлище! Онъ чуть не задушилъ меня, обнимая. Оба человка не могли заставить его выпустить воротникъ моего платья. Доктора предсказываютъ такой же припадокъ и на слдующую ночь, а, можетъ быть, потомъ и еще, раньше шести дней нельзя еще надяться на успокоеніе. Хватитъ-ли у него силъ перенести такіе ужасные припадки {О болзни Мюссе много и многіе говорили въ печати, но никто не ршался назвать ее своимъ именемъ, начиная съ доктора, вжливо называвшаго ее тифозной лихорадкой,— это была настоящая ‘блая горячка’, явившаяся результатомъ отчаяннаго образа жизни Мюссе.}. Какъ я несчастна! и вы, зная мою жизнь, знаете-ли что-нибудь худшее! Передайте это письмо Бюлозу, потому что онъ, вроятно, интересуется здоровьемъ Альфреда, а я не въ силахъ писать ему сама. Просите его не оставлять меня въ такомъ ужасномъ положеніи безъ денегъ. Къ счастью, я, наконецъ, нашла отличнаго молодого доктора, который не покидаетъ его ни днемъ, ни ночью и который даетъ ему лкарство, дйствующее очень хорошо’… Въ P.S. стоитъ: ‘Храните попрежнему совершенное молчаніе на счетъ болзни Альфреда и посовтуйте это и Бюлозу. Поцлуйте моего сына. Бдное дитя! увижу-ли я его?!’…

Молодой докторъ, о которомъ Жоржъ-Сандъ упоминаетъ въ этомъ письм.— и былъ Піетро Паджело, которому суждено было сыграть важную роль въ жизни Жоржъ-Сандъ и Мюссе и который въ теченіе слишкомъ 50-ти лтъ {Въ 1892 году, когда онъ еще былъ живъ и жилъ въ Belluno, ему минуло 85 лтъ.} съ удивительной выдержкой и деликатностью сохранялъ молчаніе и не отвтилъ ни единымъ словомъ на все, что о немъ говорилось и сочинялось въ итальянской и иностранной печати (хотя читалъ все это), и лишь вслдствіе настоятельныхъ требованій друзей съ величайшей неохотой, но и съ величайшей скромностью, наконецъ, въ 1887 году разсказалъ со своей стороны о событіяхъ 1834 года. И мы спшимъ сказать, что изъ всхъ, кто говорилъ о венеціанской драм — безспорно Паджело принадлежитъ пальма первенства за ту необыкновенную простоту, трезвую правдивость и деликатность, съ которой онъ говоритъ обо всемъ этомъ и въ.своихъ письмахъ и въ устномъ разсказ, переданномъ д-ромъ Гарибальди-Локателди съ его словъ. У насъ въ рукахъ имются копіи 1) съ письма д-ра Паджело къ проф. Эрколе Морени, итальянскому писателю, занимающемуся также біографіей Ж.-Сандъ.— продиктованнаго (вслдствіе паралича пальца) сыну его стараго пріятеля — д-ру Гарибальди-Локателди, 2) съ письма Паджело къ редактору газеты ‘Provincia di Belluno’, (перепечатанное впослдствіи въ газет ‘Adriatica’ — по поводу напечатаннаго въ этой газет стихотворенія Паджело ‘Serenata’, посвященнаго Жоржъ-Сандъ, 3) его-же письма въ ‘Corri&egrave,re della Sera’ (съ примчаніемъ редактора этой газеты {Эта статья съ письмомъ Паджело была напечатана въ очень неточномъ перевод и съ большими искаженіями противъ оригинала въ ‘Фигаро’.} и, наконецъ, 4) съ письма д-ра Гарибальди Локателли къ Эрколе Морени, дополняющее первое письмо свдніями, почерпнутыми изъ устныхъ разсказовъ Паджело. Прибавимъ, что у д-ра Паджело имются 3 письма Жоржъ-Сандъ, но онъ ршилъ обнародовать ихъ разв только посл своей смерти, свято соблюдая данное самому себ слово. Но прежде чмъ мы на основаніи этихъ документовъ станемъ говорить объ исторіи болзни Мюссе, мы остановимся на томъ, что объ этой болзни говорилось въ разныхъ біографіяхъ или quasi-біографіяхъ Мюссе, и главнымъ образомъ на томъ, что говоритъ Пауль Линдау. Линдау, который, какъ мы знаемъ, смотритъ на все глазами брата Мюссе, принимаетъ за достоврную истину извстныя сцены изъ ‘Lui et Elle’, гд больной де-Фальконэ по тнямъ на ширмахъ и по одному стакану на стол узнаетъ объ измн Олимпіи,— и на этомъ основаніи въ свою біографію Мюссе Линдау включаетъ пересказъ этой возмутительной и неправдоподобной сцены. По этому случаю онъ говоритъ: ‘Сандъ впослдствіи призналась Мюссе въ истин, но публично осталась при утвержденіи, что то, что вправду случилось, было ничто иное какъ діавольское навожденіе разгоряченной фантазіи горячечнаго больного’. Затмъ Линдау обвиняетъ Жоржъ-Сандъ въ томъ, что она сначала въ ‘Lettres (l’un Voyageur’ съ великимъ талантомъ такъ сумла перемшать правду съ вымысломъ (Wahrheit and Dichtung), такъ слила вс краски, что въ этомъ неопредленномъ колорит общаго уже нельзя было разобрать настоящія краски, а можно было — если угодно — вывести заключеніе, что въ числ галлюцинацій больного была и извстная сцена съ тнями на ширмахъ и однимъ стаканомъ на стол. Но въ ‘Elle et Lui’, по словамъ Линдау, Жоржъ-Сандъ все это уже высказала какъ-бы положительно, ей уже недостаточна та редакція, которая оставляла на произволъ читателя мнніе, что ея неврность относительно Мюссе выдумка,— тутъ она захотла читателя заставить такъ думать и воспретить ему всякое другое мнніе. Въ ‘Elle et Lui’ совершенно утверждается, что Мюссе убдилъ себя въ горячечномъ бреду, что и Сандъ измняетъ ему’. Приведя затмъ слдующій бредъ Лорана изъ ‘Elle et Lui’, ‘Elle seule a le droit de me tuer,—disait-il, je lui ai fait tant de mal. Elle me hait, qu’elle se venge. Ne la vois-je pas toute heure sur le pied de mon lit dans les bras de son nouvel amant? Allons, Thr&egrave,se, venez donc, j’ai soif: versez-moi le poison’… Линдау заявляетъ: ‘Это изображеніе ршительнаго момента и возмутило боле всего друзей Мюссе и заставило ихъ отвчать Жоржъ-Сандъ. Если-бы у ней было малйшее подозрніе, что въ рукахъ Поля де-Мюссе имется подлинное сообщеніе объ этой сцен, которое Альфредъ продиктовалъ брату — то она наврное молчала-бы. Она отказалась-бы защищаться противъ обвиненія быть по меньшей мр сообщницей въ грустной судьб Мюссе,— тмъ боле, что большинство, которое всегда склонно оправдывать прекрасныхъ дамъ, уже выступило противъ поэта. Жоржъ-Сандъ не вызвала-бы то уничтожающее (niederschmetternde) возраженіе, написать которое Поль де-Мюссе былъ въ состояніи. Теперь выступилъ Поль де-Мюссе и разоблачилъ ужасную истину. За нсколько недль до смерти Альфредъ продиктовалъ ему какъ разъ подробный отчетъ объ этой сцен, сообщеніе, которое’ до малйшихъ подробностей такъ полно и достоврно (correct) было, что всякая попытка поколебать эту достоврность должна была быть заране признана неудачной, такъ убдительно, что Жоржъ-Сандъ и ея друзья ни разу не сдлали попытки поколебать эту достоврность. Это-то, изложенное Альфредомъ де-Мюссе, сообщеніе Поль де-Мюссе буквально и перепечаталъ въ своемъ сочиненіи. Такъ какъ онъ пересказываетъ наиточнйшимъ образомъ (die zuverlssigste Kunde giebt) объ этой до тхъ поръ сохраненной тайн со словъ ближайшаго участника ея, то я и долженъ дословно пересказать это сообщеніе здсь. Я только замчу, что переводъ совершенно точенъ, только я замнилъ псевдонимы (т. е. имена героевъ романа) — настоящими именами…’ Затмъ, посл маленькаго замчанія о вншней красот и духовномъ убожеств д-ра Паджело, Линдау влагаетъ въ уста самого Альфреда де-Мюссе пресловутый разсказъ Эдуарда де-Фальконэ о сцен измны. Мы не станемъ опровергать теперь фактическихъ неточностей въ изложеніи Линдау о томъ, какъ и когда написала Ж.-Сандъ свой романъ, какъ поступилъ Поль де-Мюссе, какъ Жоржъ-Сандъ отвчала ему въ предисловіи къ ‘Jean de la Roehe’ и какъ она и ея друзья не только не ‘не длали попытки поколебать достоврность’ клеветы Поля де-Мюссе, но даже прямо приняли вс мры, чтобы напечатать подлинную корреспонденцію Мюссе и Жоржъ Сандъ, совершенно опровергающую вс эти басни {Съ этой цлью Ж.-Сандъ и написала С.-Беву т письма 20 января и 6 февраля 1861, о которыхъ мы уже упоминали и на которыхъ намъ еще придется подробно остановиться. Въ письм 6 февраля Ж.-Сандъ категорично опровергаетъ взводимое на нее обвиненіе, что она будто ‘завязала новыя любовныя отношенія на глазахъ умирающаго’. Это письмо скоро будетъ обнародовано.}. Все это читатель найдетъ ниже, когда рчь коснется литературы этого романа между двумя поэтами. Теперь мы коснемся лишь стороны психологической, этого утвержденія Линдау. Долженъ сказать, что я не имлъ-бы ршимости опровергать подобный фактъ, какъ никогда не могъ-бы (какъ его длаетъ Линдау и др. біографы Мюссе) утверждать, что фактъ этотъ дйствительно произошелъ и такъ произошелъ. Полагаю, что утверждать или отрицать его могъ-бы лишь одинъ изъ трехъ: Мюссе, Жоржъ-Сандъ или Паджело. Могу сказать только, что такого факта произойти не могло, и не потому, что Жоржъ-Сандъ не могла-бы измнить Мюссе въ грубомъ смысл этого слова, я даже положительно знаю, что впослдствіи Паджело былъ счастливымъ соперникомъ Мюссе. Но что подобной невроятно-низкой, неосторожной, глупой сцены не происходило въ комнат смертельно больного Мюссе — въ этомъ я тоже убжденъ. Какъ справедливо замчаетъ Niecks (біографъ Шопена) — Поль де-Мюссе не можетъ быть освобожденъ отъ упрека въ преувеличеніи (мы знаемъ, какъ Арведъ Баринъ называетъ эти преувеличенія Поля де-Мюссе) и что если ужъ выбирать изъ двухъ романныхъ версій, то версія Жоржъ-Сандъ, называющая сцену съ тнями фантазіей горячечнаго бреда, достоврне, чмъ версія Поля де-Мюссе, называющаго ее истиной. Но что боле всего заставляете меня не врить этой сцен,— это то, что Мюссе, тотъ Мюссе, котораго мы знаемъ и любимъ, Мюссе — авторъ ‘Confession’, ‘Nuits’, ‘Songe de-Barberine’, ‘Il ne faut jurer de rien‘ — не могъ никогда ничего подобнаго сказать кому-бы то ни было, даже брату, даже самому себ въ дневник. Какъ, этотъ джентльменъ, этотъ аристократъ, эта деликатная натура, тонко-чувствующая душа — когда нибудь упомянулъ-бы хоть намекомъ о подобной низости, грубости, паденіи когда-то любимой женщины? И мы посл этого продолжали-бы называть его и деликатнымъ, и тонкимъ, и джентльменомъ? Да у него языкъ не повернулся-бы, онъ никогда не допустилъ-бы себя до подобной мщански-грубой болтливости. И еще насъ хотятъ уврить, что онъ и сдлалъ-то это для того, чтобы отмстить, ‘сдлать вс разоблаченія’. И насъ хотятъ заставить врить этому — и о комъ-же?— О нашемъ любимц, одномъ изъ нашихъ немногихъ ‘избранныхъ’, о поэт, такъ высоко стоящемъ надъ грубой толпой но своему духовному развитію и тонкости! Нтъ, какъ-бы онъ ни страдалъ, какъ-бы и въ чемъ сама Жоржъ-Сандъ ни признавалась ему впослдствіи, но мы не вримъ и не хотимъ врить, чтобъ Мюссе когда-нибудь могъ поступить такъ некрасиво. Поэтому мы всю тяжесть этого ‘сообщенія’ взваливаемъ на плечи усердныхъ біографовъ и говоримъ то, что уже не разъ въ печати было говорено о Мюссе: онъ ни единымъ словомъ не обвинилъ Жоржъ-Сандъ при жизни и какъ ни страдалъ, а сумлъ до конца остаться тмъ строго-порядочнымъ gentilhomme относительно женщины нкогда любимой и любившей его,— какимъ его знали и вс его друзья и вс предметы его любви. Поэтому я позволяю себ опровергнуть подлинность ‘сообщенія’. А разъ Мюссе, Жоржъ-Сандъ и Паджело ничего подобнаго сама не Говорятъ, зачмъ мы будемъ врить отвратительной исторіи? Кто насъ можетъ заставить признавать ея существованіе? Нтъ, оставимъ этотъ возмутительный разсказъ на отвтственности услужливыхъ друзей Мюссе и постараемся забыть, что они хотли и ему навязать участіе въ распространеніи подобной грубой и психологически-невроятной исторіи. Оставивъ вс эти розсказни, гораздо лучше перейдемъ теперь къ правдивымъ и трезвымъ письмамъ и разсказу д-ра Паджело.

‘Не помню ни дня, ни часа, но знаю, что меня пригласили сначала не къ Альфреду де-Мюссе, а для того, чтобы сдлать кровопусканіе Жоржъ-Сандъ…’ — такъ начинаетъ свой разсказъ д-ръ Паджело {Lettera del D-r Pietro Pagello al signor prof. Ercole Moreni d Portoferrnjo, 16 nov. 1877.}… Жоржъ-Сандъ страдала сильнйшими головными болями — прибавляетъ со словъ Паджело д-ръ Гарибальди-Локателли,— отъ которыхъ избавлялась только кровопусканіями {Въ Histoire de ma Vie (t. IV p. 187) Жоржъ-Сандъ говорить, что именно въ Венеціи она начала впервые страдать сильными мигренями, которые остались у нея уже на всю жизнь.}. Во время одного изъ этихъ невралгическихъ припадковъ и былъ приглашенъ д-ръ Паджело, чтобы пустить ей кровь, что онъ и сдлалъ очень успшно, обладая превосходнымъ зрніемъ и осязаніемъ. Г-жа Сандъ произвела на него особенно притягательное впечатлніе выраженіемъ чрезвычайно умнаго лица съ удивительными глазами (per gli occlii stupendi), она не была полна, у нея были полныя и некрасивыя губы и не очень блые зубы, ибо она безпрестанно курила сигаретки, которыя умла приготовлять съ удивительной быстротой, въ Венеціи она длала ихъ изъ лучшаго турецкаго табаку’ {Letlera del D-r Garibaldi-Locatelli al signore prof. Ercole Moreni 17 nov. 1887. Въ этомъ письм находятся чрезвычайно интересныя и симпатичныя подробности о личности д-ра Паджело, рисующія его какъ честнйшаго, серьезнйшаго и чрезвычайно-строго къ себ относящагося человка. Между прочимъ оказывается, что всего за два мсяца этотъ неутомимый труженикъ и преданный наук человкъ, 80 лтъ отъ роду, длалъ операцію больному, во время которой поранилъ себ палецъ, что и явилось причиной паралича.}.

‘Не могу вспомнить — продолжаетъ д-ръ Паджело, наврное, но кажется до меня уже приглашали другого хирурга къ Жоржъ-Сандъ, чтобы сдлать ей кровопусканіе, потому что у ней была очень трудная жила (vena difiicilissima),— а потомъ уже позвали меня. Когда я пускалъ кровь Жоржъ-Сандъ, то она жила съ Мюссе въ мезонин гостинницы Daniel! и занимала одну комнату и маленькую гостиную. Когда же меня пригласили къ Альфреду де-Мюссе, то я нашелъ ихъ въ верхнемъ этаж, выходящемъ окнами на Riva dei Scliiavoni, въ большой комнат, гд былъ диванъ, каминъ съ ширмами передъ нимъ, большой столъ посредин, а рядомъ была слабоосвщенная комната съ двумя кроватями’…

‘Я познакомился съ Сандъ въ феврал 1834 года {Это было въ начал января.}. Слуга изъ гостинницы Danieli на Riva dei Schiavoni прибжалъ позвать меня къ больной французской дам — говоритъ д-ръ Паджело въ письм, напечатанномъ въ Corriere della Sera {‘La Provincia de Belluno’. Martedi, il 8 marzo 1881, No 20.}.— Я тотчасъ поспшилъ туда и увидлъ эту даму, съ краснымъ фуляромъ на голов, лежащей на диван, а рядомъ съ диваномъ высокаго, тонкаго, блокураго юношу, который мн сказалъ: ‘Эта дама страдаетъ сильной головной болью и не можетъ избавиться отъ нея иначе, какъ кровопусканіемъ’. Пощупавъ пульсъ, который былъ рзкій и напряженный, я пустилъ ей кровь и ушелъ. Я увидлъ ее вновь черезъ день, она уже встала, встртила меня любезно и сказала, что чувствуетъ себя хорошо. Около двухъ недль спустя тотъ-же самый слуга изъ гостинницы пришелъ за мной съ записочкой, подписанной Жоржъ-Сандъ {Это письмо, равно какъ и разсказъ д-ра Паджело напечатаны въ Illustrazione Italians 1 мая 1881, въ стать Rafaello Barbiera ‘Una lettera inediia di Giorgio Sand’.}. Записочка была написана дурнымъ итальянскимъ языкомъ, но достаточно ясна для того, чтобы я понялъ, что тотъ французскій господинъ (signor francese), котораго я видлъ въ ея комнат, очень боленъ, въ непрерывномъ бреду, и что меня просятъ, если возможно, поспшить и захватить съ собой и другого какого-нибудь доктора для консиліума, ибо дло касается человка, одареннаго большимъ поэтическимъ геніемъ и существа, которое она любитъ больше всего на свт. Я тотчасъ побжалъ туда и ко мн присоединился д-ръ Зуанни, отличный юноша, мой коллега, ассистентъ при госпитал св. оанна и Павла’…

‘Впечатлніе наружности Мюссе было для меня не ново — говорить Паджело въ письм къ проф. Морени — и то же самое, что и за дв недли тому назадъ, а именно: тонкое и умное лицо, и организмъ, предрасположенный къ чахотк, что явствовало изъ длины и худобы рукъ, слабаго развитія труднаго ящика, вытянутаго лица и красноты щекъ на скулахъ’…

‘Мы діагнозировали, что болзнь была нервной тифозной лихорадкой {Мы уже указали на то, что д-ръ Паджело, изъ деликатности и соблюдая врачебную тайну, не ршается назвать блую горячку.}. Лченіе было долгое и трудное, особенно въ виду безпокойнаго состоянія больного, который въ теченіе нсколькихъ дней былъ при смерти.. Наконецъ, дло приняло благопріятный оборотъ, и больной мало-по-малу поправился {Corriere della Sera.}. Во все время Жоржъ-Сандъ ухаживала за нимъ съ заботливостью матери, просиживала у его постели дни и ночи, и едва отдыхала нсколько часовъ, не раздваясь, пока я ее замнялъ въ должности сидлки {Вс біографы Мюссе, даже братъ, даже Диндау, даже виконтесса де Жанзэ единогласно утверждаютъ, что Мюссе поправился только благодаря самоотверженному уходу Жоржъ-Сандъ и искусству доктора. См. ‘Biographie’, ‘Etude et rcit sur А da Musset’, ‘Alfred de Musset’.}…

Почти 17 дней провелъ несчастный поэтъ между жизнью и смертью, и почти столько-же времени пошло на окончательное выздоровленіе {Histoire de ma Vie, IV t., p. 188.}. 7-го марта Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану: ‘Я все еще не могу ухать до окончательнаго выздоровленія моего больного’… (неиздан.).

… ‘Когда Мюссе стало лучше,— пишетъ Паджело д-ру Морени — и онъ всталъ съ постели, Жоржъ-Сандъ призналась мн въ нкоторыхъ, финансовыхъ затрудненіяхъ, вслдствіе чего я посовтовалъ ухать изъ. этого дорогого отеля. И дйствительно, они перехали въ боле скромное помщеніе, въ улицу delle Razze, рядомъ съ отелемъ Danieli. Оттуда Мюссе и ухалъ съ парикмахерскимъ подмастерьемъ, который сопровождалъ его до Парижа. Сандъ провожала его лишь до Мэстры. Это было приблизительно около 24 дней посл окончательнаго выздоровленія Мюссе’…

Жоржъ-Сандъ осталась въ Венеціи не только потому, что и ‘д-ръ Паджело покорился очарованію большихъ черныхъ глазъ’, а она, измученная бурной, болзненной любовью Мюссе — вообразила, что наконецъ нашла ту ‘истинную любовь, которая вчно манитъ и никогда не дается’ (какъ говоритъ Marie Dorval, см. выше). Безъ сомннія простая, цльная и искренняя любовь молодого златокудраго {Докторъ Гарибальди говоритъ: …’da giovine его biondo, quasi rosso, robustissimo, alto, bello. Vecchio ora di ottan’anni venerando all aspeto, e eucor vigoroso, si leva di buon matino, fa delle passeggiate, puo legere senza occhiali, e sempre de umore allegro, da molti anni, per, e completamente sordo…’ По всему видно, чъ это была здоровая натура и физически и морально.} доктора, съ такою преданностью ходившаго за ея больнымъ другомъ,— показалось ей этой истинной и рдкой любовью, и она мечтала, наконецъ, найти въ ней покой и миръ душевный. Но Жоржъ-Сандъ не разсталась-бы съ Мюссе, еслибъ этого не потребовало его здоровье, и еслибъ она могла, наконецъ, развязаться со своими обязательствами относительно издателя и расплатиться съ венеціанскими долгами. Здоровье Мюссе требовало, чтобъ онъ ухалъ одинъ, а дла Жоржъ-Сандъ не позволяли ей вернуться въ Парижъ. Вотъ что она пишетъ 6-го апрля Букоарану,— (это письмо помщено въ совершенно искалченномъ {У Арведа Барина приведены частью ненапечатанные отрывки.} вид въ Correspondance на стр. 265. -го тома):

…’Альфредъ ухалъ въ Парижъ безъ меня, а я еще останусь здсь нсколько дней. Вы знаете причины этой разлуки. Со дня на день она становилась все необходиме, и ему было-бы невозможно путешествовать со мною, не подвергая себя опасности возврата болзни… Пришлось положить предлъ этимъ опасностямъ, этимъ мученіямъ и разстаться какъ можно скоре. Онъ былъ еще очень слабъ для того, чтобы предпринять этотъ длинный путь, и я не вполн спокойна относительно того, какъ онъ его перенесетъ. Но ему было-бы вредне остаться, чмъ ухать, и всякій день, посвященный ожиданію окончательнаго выздоровленія, замедлялъ его вмсто того, чтобы ускорить. Итакъ, онъ ухалъ подъ охраной человка очень внимательнаго и преданнаго. Д-ръ Паджело отвчаетъ за его легкія — насколько онъ будетъ беречься. Я не очень покойна, у меня сердце разрывается, но я сдлала то, что я должна была сдлать. Мы разстаемся, можетъ быть, на нсколько мсяцевъ, можетъ быть — навсегда. Богъ знаетъ, что теперь будетъ съ моей головой и моимъ сердцемъ. Я чувствую въ себ силу для жизни, для работы, для страданья. Наше разставанье съ Альфредомъ дало мн много силъ. Мн было отрадно видть, какъ этотъ человкъ, такой атеистъ въ любви, такой легкомысленный, такой неспособный, какъ мн сначала казалось, привязаться ко мн,— становился со дня на день все боле добрымъ, любящимъ и открытымъ. Если я иногда страдала изъ-за несходства нашихъ характеровъ и особенно нашего возраста, то еще чаще я должна была радоваться на другія отношенія, связывавшія насъ. Въ немъ есть такъ много (ни fonds) нжности, доброты и искренности, которые должны очаровывать всякаго, кто будетъ его хорошо знать и не судить по его легкомысленнымъ поступкамъ. Сомнваюсь, сохранитъ-ли онъ любовь ко мн, и въ то-же время не сомнваюсь. Т. е. его характеръ и чувственность заставятъ его искать развлеченія съ другими женщинами, но его сердце останется мн врнымъ — я знаю, потому что никто его не понимаетъ лучше меня, и никого онъ лучше не пойметъ. Я сомнваюсь, чтобы мы вновь сдлались любовниками. Мы ничего не общали другъ другу въ этомъ отношеніи, и самыя отрадныя мгновенія нашей жизни будутъ т, которыя мы будемъ проводить вмст. Онъ общалъ мн писать съ дороги и тотчасъ по возвращеніи. По этого недостаточно для того, чтобъ успокоить мою тревогу. Я прошу васъ повидать его. Онъ прідетъ въ Парижъ, вроятно, одновременно съ этимъ письмомъ: скажите мн откровенно, въ какомъ состояніи здоровья вы его найдете. Если онъ у васъ спроситъ ключъ моей квартиры и отъ моихъ бумагъ — дайте ему все безъ исключенія, что онъ захочетъ. Кажется между моими есть и его письма и вещи, нсколько картинъ и мелкихъ вещей изъ мебели, находящихся у меня, принадлежатъ ему. Если онъ захочетъ взять ихъ, скажите швейцару, чтобъ онъ пропустилъ все’.. Конецъ письма частью напечатанъ, частью нтъ и касается исторіи дуэли Густава Планша и де-Фельида и неудовольствій Жоржъ-Сандъ по этому поводу.

Но пока Мюссе еще оставался въ Венеціи, между нимъ, Жоржъ-Сандъ и Паджело установились крайне странныя, восторженныя и идеалистически-возвышенныя отношенія. Арведъ Баринъ называетъ ихъ ‘безумными стремленіями къ возвышенному и невозможному’. Они изобрли, говоритъ онъ,— извращенія чувства самыя невроятныя (bizarres), и въ ихъ интимной жизни произошли сцены, которыя по своей странности доходили до самыхъ смлыхъ изобртеній современной литературы. Мюссе, вчно жаждавшій искупленія, стремился пожертвовать собою ради Паджело, который въ свою очередь покорился очарованію большихъ черныхъ глазъ. Паджело вмст съ Жоржъ-Сандъ хотли ‘святой дружбой’ вознаградить ихъ общую геройскую и добровольную жертву,— и вс трое возносились надъ человческими длами красотою и чистотою этого ‘идеальнаго союза’. Слдующимъ лтомъ Ж.-Сандъ пишетъ Мюссе, что все это казалось имъ такъ просто. ‘Я любила его, какъ отца, а ты былъ нашимъ общимъ сыномъ’. Она напоминаетъ ему т торжественныя впечатлнія, ‘когда ты въ Венеціи вынудилъ у него признаніе въ любви ко мн, а онъ поклялся теб сдлать меня счастливой. О эта ночь энтузіазма, когда ты, противъ нашей воли, соединилъ наши руки и сказалъ: ‘Вы любите другъ друга и все-таки вы меня любите, вы мн спасли душу и тло’. Они увлекли и честнаго Паджело, не имвшаго даже по имени понятія о романтизм, въ свое восхожденіе къ безумію. Паджело говорилъ Ж.-Сандъ: ‘il nostro amore per Alfredo’. Ж.-Сандъ повторяла это Мюссе, который плакалъ отъ радостнаго восторга’… Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ времени Баринъ, и мы, какъ и всегда, относимся къ его словамъ съ большою врою.

Но теперь мы обратимъ вниманіе на одну сторону вопроса, ускользнувшую, повидимому, отъ Барина. Вс читатели, вроятно, помнятъ исторію ‘Жака’ — романъ этотъ написанъ какъ разъ весною 1834 г.— номнятъ, какъ этотъ великодушный мужъ, узнающій о любви жены къ другому, ради ея счастья, ршается сначала предоставить ей жить, какъ ей угодно, а затмъ ршается не только удалиться отъ нея, но исчезнуть и вообще изъ жизни и притомъ такъ, чтобъ его самоубійство имло видъ случайной смерти, дабы не оставить неврной жен даже угрызеній совсти. Много было говорено и за и противъ ‘Жака’. Ни въ одномъ роман Жоржъ-Сандъ такъ ярко не выступаетъ идея о свобод чувства и невозможности казнить за него. Гуманное, благородное отношеніе Жака къ жен, которую онъ любитъ, но портить жизнь которой онъ считаетъ себя не въ прав за то только, что она перестала его любить — это отношеніе поразило современниковъ, какъ нчто неслыханное и невозможное. Одни тотчасъ увидли въ немъ — и справедливо — широкій и глубокій взглядъ автора на вопросы чувства и стремленіе указать на возможность разршенія коллизій между супругами и третьимъ лицомъ — безъ ревностей, ссоръ, убійствъ и всего того унизительно-жестокаго, что всегда выступаетъ на сцену въ подобныхъ случаяхъ. Другіе — и опять-таки справедливо — замчали съ насмшкой, что если вс мужья, которымъ жены измняютъ, должны бросаться въ альпійскія пропасти и галантно уступать дорогу любовникамъ, то это будетъ способъ для женъ и любовниковъ очень удобный, но не вполн согласный со справедливостью. ‘Жакъ’ вызвалъ множество подражаній во всхъ европейскихъ литературахъ. И нтъ сомннія, что и ‘Кто виноватъ’, и ‘Полинька Саксъ’, и ‘Что длать’ законныя дти ‘Жака’. Но вотъ на что не было еще никогда обращено вниманія — на то, что личность Жака вовсе не столь вымышлена, какъ намъ это кажется. Примръ такого великодушнаго, гуманнаго отношенія къ женщин, полюбившей другого — Жоржъ-Сандъ видла передъ глазами. Эту мягкость, нжность, самопожертвованіе. эту глубину пониманія — проявилъ Мюссе, тотъ самый Мюссе, который такъ безумствовалъ, обижалъ и оскорблялъ Жоржъ-Сандъ, когда она его любила, который мучилъ ее ревнивыми подозрнія за прошлое,— и который теперь вдругъ, дйствительно, необыкновенно-гуманно отнесся къ ея охлажденію. Вмсто того, чтобы писать всякія некрасивыя небылицы о венеціанской драм,— біографы Мюссе хорошо-бы сдлали, еслибъ написали одну только фразу: Мюссе — прототипъ Жака. И вс головы преклонились-бы передъ тмъ, кто въ дйствительной жизни сумлъ дать примръ такого идеальнаго отношенія къ измн любимой женщины, которое и въ роман кажется утопическимъ. Это что-то поистин необычайное, и Арведъ Баринъ напрасно говоритъ съ такой насмшечкой объ этихъ отношеніяхъ между Мюссе и Жоржъ-Сандъ,— въ нихъ Мюссе является личностью изъ ряду выходящею по самостоятельному и глубокому взгляду на вопросы чувства.

Когда Мюссе ухалъ, то страшное напряженіе, въ которомъ Жоржъ-Сандъ прожила послдніе мсяцы, дало себя знать. Она разсказываетъ, что когда, проводивъ Мюссе до Мэстры {Въ письм къ Букоарану — напечатанномъ и въ ненапечатанномъ — Ж.-Сандъ говорила, что проводила его до Виченцы. Въ Histoire de ma Vie и въ письмахъ Наджело говорится, что до Мэстры.}, она возвращалась въ гондол назадъ, то тутъ только сказалась та сверхъестественная энергія и нервное напряженіе, которыя поддерживали ее въ теченіе цлаго мсяца, проведеннаго почти безъ сна, въ вчномъ волненіи и забот, у нея сдлалась какъ-бы галлюцинація зрнія, и она видла вс арки мостовъ опрокинутыми вверхъ ногами {Histoire de ma Vie. Tome. IV, p. 189.}. Работать въ такомъ состояніи переутомленія было невозможно. Тмъ временемъ наступила чудная итальянская весна. Чувствуя потребность отдохнуть духомъ и набраться новыхъ силъ. Жоржъ-Сандъ одла свою любезную синюю мужскую блузу, взяла палку въ руки и отправилась вдвоемъ съ Паджело {Lettera del D-r Pagello al prof. Ercole Moreni: ‘Мы были въ Бассано, въ грот Parolini близъ Ойего, въ Crespano и опять вернулись въ Бассано. Поздне мы постили острова Венеціанскаго архипелага’… Въ письм къ Вукоарану она говоритъ, что постила берега Бренты.} въ небольшое путешествіе по Венеціанскимъ альпамъ, которые они и исходили вдоль и поперекъ, вплоть до самаго Тироля. Они длали по 7—8 миль въ день, отдыхали въ первобытныхъ и незатйливыхъ деревенскихъ гостинницахъ, не боялись ни солнца, ни непогоды, и Жоржъ-Сандъ всмъ существомъ своимъ вбирала чудныя впечатлнія южной весны въ горныхъ ущельяхъ. Она пересказала намъ эти впечатлнія своимъ вдохновеннымъ поэтическимъ языкомъ въ первыхъ ‘Письмахъ Путешественника’. Вернулись они назадъ лишь тогда, когда у нихъ не хватило ни одежды, ни денегъ. ‘Я возвратилась въ Венецію съ 7-ю сантимами въ карман’, пишетъ Жоржъ-Сандъ Букоарану, сообщая, что черезъ нсколько дней она вновь отправится въ путь. И дйствительно, черезъ нсколько дней она постила съ Паджело острова Венеціанскаго архипелага {Изъ неизданнаго письма Авроры Дюдеванъ къ мужу (отъ того-же 6-го апрля) видно, что это путешествіе было совершено между 1 и 6 апрля.}.

‘Посл отъзда Мюссе,— говоритъ д-ръ Паджело,— г-жа Сандъ переселилась въ маленькую квартирку въ Санъ-Фантин, которая отдлялась залой отъ комнаты, гд я жилъ, но черезъ мсяцъ она ршилась перехать въ квартиру около Ponte di barcaroli, въ переулокъ, который велъ къ мосту, но имени котораго я не помню… Въ этомъ дом Сандъ написала Lettres d’un Voyageur и романъ ‘Жакъ»… По вечерамъ у насъ бывали живописецъ Феличе Скіавони, Ладзаро Рабиссо — генуэзецъ и мой пріятель, купецъ Давидъ Веберъ, дворянинъ Фаліеръ,— эти послдніе были рьяные охотники, съ которыми я ходилъ на охоту, а иногда къ намъ присоединялась и г-жа Сандъ, бродя вдоль болотъ Архипелага… Жоржъ-Сандъ, какъ писательницу, мало знали въ Венеціи, и ей было пріятно жить вдали отъ знатоковъ литературы’… Паджело еще прибавляетъ: ‘ни у меня, ни у нея не было никакихъ столкновеній съ австрійской полиціей’ — намекая очевидно на извстный неприличный случай, разсказываемый Жоржъ-Сандъ въ ‘Histoire de ma Vie’. Въ Corriere della sera Паджело пишетъ, что когда Мюссе ухалъ, Жоржъ-Сандъ поселилась въ ‘двухъ маленькихъ комнаткахъ, которыя я нанялъ ей, по ея просьб, въ частномъ дом, гд жилъ самъ, ибо, по уплат большихъ счетовъ въ гостинниц ей приходилось жить очень экономно. И такъ она и жила рядомъ со мною, который всегда былъ бережливъ и бденъ. Когда Мюссе ухалъ, г-жа Сандъ принялась неотступно работать. Прежде всего она написала Lettres d’un Voyageur, причемъ я еі помогалъ, смясь, что она меня въ нихъ изобразила старикомъ въ парик. Потомъ она написала ‘Жака’. Она по 7—8 часовъ быстро писала, безъ поправокъ и такъ и посылала въ печать:’… Это-же д-ръ Паджело передавалъ и устно д-ру Гарибальди: ‘она писала, не останавливаясь, не длая ни единой помарки, и написанную страницу, не перечитывая, посылала къ издателю’… Паджедо помогалъ ей, когда она писала ‘Письма Путешественника’, во всемъ, что касалось мстныхъ условій. Въ этихъ письмахъ она, какъ извстно, представила Падзкело въ вид стараго врача, къ чему самъ Паджело отнесся совершенно добродушно и равнодушно. Но не такъ посмотрли на это дло его близкіе и друзья, а особенно его отецъ, который и безъ того былъ очень недоволенъ этимъ романомъ въ жизни сына, вслдствіе чего и написалъ ему строжайшее письмо, полное упрековъ.

По поводу этого письма мы разскажемъ фактъ очень курьезный и доказывающій, что когда Жоржъ-Сандъ увряла, что она дурная собесдница, молчалива, неинтересна и скучна въ обществ и даже вовсе не уметъ говорить, и когда ея друзья и знакомые подтверждали эту ея молчаливость, неинтересность въ разговор и сдержанность, то и она и они говорили только половину правды. Дло въ томъ, что когда Жоржъ-Сандъ встрчала личность симпатичную ей, понравившуюся или которую она хотла убдить въ чемъ-нибудь,— то она умла бывать увлекательно, необычайно-краснорчивой, умла производить своимъ словомъ неотразимое впечатлніе. И Мюссе, и Шопенъ, которымъ по первому взгляду Жоржъ-Сандъ не понравилась,— подпали обаянію ея бесды съ перваго-же разговора съ нею. M-me де-Мюссе не хотла отпускать сына въ Италію, и онъ уже было покорился этому ршенію, какъ вдругъ однажды вечеромъ m-me де-Мюссе доложили, что какая-то дама, пріхавшая въ карет, проситъ m-me де-Мюссе спуститься внизъ и о чемъ-то поговорить съ ней. М-ше де-Мюссе спустилась внизъ въ сопровожденіи лакея. Незнакомая дама — читатель догадывается кто это былъ — стала упрашивать m-me де-Мюссе отпустить сына въ Италію, общая заботиться о немъ, какъ о собственномъ. И m-me де-Мюссе не могла не поддаться этимъ убдительнымъ словамъ — и Мюссе похалъ въ Италію {Paul de Musset. Biographie de Alfred de Musset, стр. 125—126.}. Нчто подобное случилось и съ отцемъ Паджело.

Отецъ Паджело, человкъ очень умный и образованный, жившій всегда въ Кастельфранко (въ провинціи Тревизо), написалъ сыну строжайшее письмо съ обязательными упреками. ‘Тогда я,— говоритъ Паджело,— всегда ненавидя ложь, выхалъ съ г-жею Сандъ изъ Венеціи и вмст съ нею похалъ къ отцу. Онъ встртилъ ее съ самымъ любезнымъ гостепріимствомъ (cortese ospitalitа) и, разговаривая съ нею о французской литератур, среди разныхъ споровъ такъ былъ покоренъ ея поэтическимъ даромъ слова, что видимо думалъ: ‘а этотъ бглецъ не такъ ужъ неправъ!’ Мы пробыли у него около часу и отправились черезъ Вассано къ гроту Паролини’… и т. д. Такъ вотъ какъ Жоржъ-Сандъ умла покорять самыхъ нерасположенныхъ людей своимъ непобдимымъ краснорчіемъ! Немудрено, что Паджело утверждаетъ то, что рдко говорится о Жоржъ-Сандъ, а именно, что ‘самымъ большимъ ея очарованіемъ было ея удивительное краснорчіе, поистин блестящее, великолпное, которому нельзя было противостоять’.

Въ воспоминаніи Наджело Жоржъ-Сандъ, впрочемъ, осталась какъ женщина вообще удивительно одаренная и ко всему способная, къ крупному, какъ къ мелкому, вплоть до мелочей обыденной жизни. Онъ разсказываетъ, что ‘г-жа Сандъ писала по необходимости, а въ то-же время она чрезвычайно любила вс обязанности хозяйки (его apassionatissima per tutti gli uffici di una massacа): въ совершенств приготовляла дичь и рыбу, вышивала, вязала — однимъ словомъ, была отличнйшая хозяйка дома. Во время знакомства съ Паджело она вышила ему диванъ и шесть стульевъ, и живописецъ Ламберто какъ разъ засталъ ее въ то время, когда она, сидя на полу, прибивала вышивку къ одному изъ этихъ стульевъ’.

Итакъ посл отъзда Мюссе для Жоржъ-Сандъ наступилъ періодъ затишья и работы, и вначал она, казалось, была вполн довольна и счастлива своимъ новымъ образомъ жизни. Венеція привлекала ее всми своими живописными сторонами, свободой и простотой общественной жизни и нравовъ, добродушіемъ милаго народа, поэзіей историческихъ воспоминаній, мягкостью климата, даже дешевизною жизни,— и въ своихъ письмахъ и въ ‘Histoire’ Жоржъ-Сандъ часто и подробно описываетъ свою венеціанскую жизнь и говоритъ, что если-бы дти ея были съ нею, то она не могла-бы представить себ города, лучшаго чмъ Венеція, и что если-бъ она разбогатла, то сейчасъ купила-бы себ одинъ изъ старыхъ венеціанскихъ заброшенныхъ дворцовъ и поселилась-бы въ немъ съ дтьми, чтобы жить въ уединеніи и работать на свобод. Днемъ Жоржъ Сандъ писала, а вечера проводила то на Piazza San Marco, за чашкой кофе, котораго она поглощала громадныя количества, убжденная, что это необходимо въ венеціанскомъ климат,— то бродя по старымъ улицамъ, или разъзжая въ гондол по каналамъ и лагунамъ. Въ одну изъ такихъ поздокъ Паджело, можетъ быть, и сочинилъ милую баркароллу, написанную на венеціанскомъ діалект. Эта ‘Serenata’ упоминается въ ‘Lettres d’un Voyageur’, а также послужила эпиграфомъ къ одной изъ глазъ ‘Осады Флоренціи’ Гверацци — безъ упоминанія имени автора.

Со і pensieri malinconici

Non te star а tormentar… и т. д.

А между тмъ Мюссе, по пути въ Парижъ, писалъ съ каждой остановки въ Венецію, и письма его не оставляютъ сомннія, что онъ хорошо сознавалъ, кого онъ покинулъ. Онъ пишетъ, что ‘заслужилъ то, что потерялъ ее, такъ какъ не умлъ ее цнить, когда она ему принадлежала, и за то что заставлялъ ее много страдать’. Писалъ онъ еще, что ‘почти счастливъ, почти веселъ, потому что наслаждается сладостью самопожертвованія. Онъ ее оставилъ въ рукахъ человка, который суметъ сдлать ее счастливой, и онъ благодаренъ этому честному малому, онъ его любитъ, онъ не можетъ удержаться, чтобы не думать о немъ. И хоть она для отсутствующаго только любимый братъ, но она навсегда останется единственной подругой’ {Арведъ Баринъ.}…

Жоржъ Сандъ, въ свою очередь, уже 3-го апрля пишетъ Мюссе: ‘Не безпокойся обо мн, я сильна какъ лошадь, но не говори, чтобъ я была весела и спокойна. Это не такъ-то скоро случится. Ахъ, кто будетъ за тобой ухаживать, и за кмъ я буду ходить! Кому я нужна и о комъ я впредь захочу заботиться. Какъ я обойдусь безъ добра и зла, которыя ты мн длалъ?.. Я теб ничего не говорю о Паджело, разв только, что онъ плачетъ почти столько-же, какъ и я’… 15 апрля она опять пишетъ Мюссе: ‘Не думай, не думай, Альфредъ, чтобы я могла быть счастливой съ мыслью, что потеряла новое сердце. Была-ли я твоей матерью или любовницей — не все-ли равно? Внушала-ли я теб любовь или дружбу, была-ли я счастлива или несчастна съ тобой,— все это не измняетъ состоянія моей души теперь. Теперь я знаю, что люблю тебя, вотъ и все’…

Да, приходится сказать:, ‘вмст тсно — порознь скучно’, хоть эта пословица и звучитъ нсколько тривіально. Едва разставшись — и Мюссе и Жоржъ Сандъ поняли, какъ дорога была имъ ихъ мучительная, безпокойная, болзненная любовь,— и она вспыхнула съ новой силой. Жоржъ Сандъ стала тосковать о томъ, кто ее мучилъ и оскорблялъ, за кмъ надо было ухаживать, какъ за капризнымъ ребенкомъ, кто-то проклиналъ, то боготворилъ ее. Новая любовь уже стала казаться прсной и скучной. Ей не хватало ‘вдохновенія’, мученія и страсти. ‘Паджело — ангелъ доброты и преданности’, пишетъ она, ‘онъ не нервенъ и не подозрителенъ’, онъ окружаетъ ее всевозможными заботами, она его любитъ тоже ‘впервые безъ страсти’ — но она ‘привыкла страдать, ей необходимо отдавать тотъ избытокъ энергіи и чувствительности, которыя въ ней, она должна питать ту материнскую заботливость, которой она привыкла окружать больное и измученное существо. Отчего я не могу жить между вами обоими, не принадлежа ни одному?!.’

Мюссе все еще думалъ, что онъ только другъ и постарался, какъ только поправился, развлекаться, но напрасно пустился онъ вновь въ свой прежній свтски-разгульный образъ жизни,— сердце его оставалось въ Венеціи. И письма его и письма ея становились все безпокойне, все горяче, хотя оба и продолжали говорить о дружб, и хотя Жоржъ-Сандъ не сомнвалась, что любитъ Паджело. Въ этомъ убжденіи, когда она, наконецъ, покончила со всми своими обязательными работами и получила деньги отъ Бюлоза — при чемъ оказалось, что благодаря милымъ почтовымъ порядкамъ письма и деньги провалялись чуть не два мсяца въ почтовой контор,— и такъ, покончивъ со своими длами и собравшись узжать, Жоржъ-Сандъ уговорила и Паджело хать съ нею въ Парижъ. По словамъ д-ра Локателли, Паджело долженъ былъ, чтобы имлъ возможность хать,— продать почти все, что имлъ цннаго: столовое серебро, старыя гравюры и пейзажи масляными красками. Паджело разсказываетъ, что выхавъ изъ Венеціи, они съ Жоржъ-Сандъ ‘сдлали поздку по ламбардскимъ озерамъ, изъ Милана направились въ Шамуни, восходили на Монъ-Бланъ {Въ неиздан. письм къ г. Дюдевану изъ Милапа, отъ 30 іюля, говорится о томъ, какъ она постила озеро Gardo, Iseo, Majore, перебралась черезъ Симилонъ, побывала въ Мартивьи, на М. Блан, С. Бернар, описывается миланскій соборъ, музей, красота итальянской природы, и даже земледліе въ Ломбардіи и пути сообщенія, при чемъ по поводу состоянія дорогъ замчается, что мужъ правъ, говоря, что абсолютныя правительства въ этомъ отношеніи лучше всего’.}, до самого Большаго Ледника, поднимались на Монтеверде, а оттуда, черезъ Женеву, направились въ Парижъ, куда и прибыли 14-го августа {Письмо Ж.-Сандъ къ Ф. Роллина помчено ‘Парижъ, 15 августа 1834 г.’ и начинается словами: ‘Я нашла твое славное апрльское письмо въ Париж, вчера, вернувшись изъ Венеціи, гд провела весь годъ…’ и т. д. Изъ писемъ къ сыну видно что она торопилась въ Парижъ ко дню акта и раздачи наградъ въ колледж, гд былъ Морисъ,— а онъ долженъ былъ происходить 18 августа. Въ Histoire de ma Vie поэтому не совсмъ точны слова: ‘Я ухала изъ Венеціи въ конц августа’. Это было въ конц іюля.}.

Когда Мюссе и Жоржъ-Сандъ пріхали въ Парижъ, то вс три героя драмы (или ‘комическаго фарса-буффъ’, какъ ее называетъ Паджело) очутились въ неловкомъ и странномъ положеніи. Что было идеально, прекрасно и возвышенно въ Венеціи,— здсь показалось дикимъ, безразсуднымъ и даже смшнымъ. Друзья Жоржъ-Сандъ встртили Паджело съ скрытыми насмшками и нескрываемымъ недоброжелательствомъ. Жоржъ-Сандъ уже начинала тяготиться любовью Паджело, а бдный Паджело чувствовалъ всю неловкость своего положенія гораздо боле, чмъ полагаютъ вс біографы Мюссе и чмъ полагала сама Жоржъ-Сандъ, ибо, какъ видно изъ его писемъ и разсказовъ, это былъ очень деликатный и чуткій человкъ (хотя и не обладавшій широкими взглядами Мюссе на вопросы чувства), а вовсе не тотъ ‘простоватый красавецъ’, какимъ его желаетъ выставить напр. Линдау. Между нимъ и Жоржъ-Сандъ явилась натянутость и принужденность.

Между тмъ Мюссе, узнавъ о возвращеніи Жоржъ-Сандъ, сталъ умолять о свиданьи, чтобы навки проститься со своею любовью и покориться затмъ своей участи. Увы! свиданіе это было роковымъ. Въ первую минуту оба почувствовали какъ бы облегченіе и успокоеніе и спшили уврить другъ друга, что отъ прошлаго у нихъ осталось только ‘святая дружба’. Подъ впечатлніемъ этого свиданья Мюссе написалъ на другой день письмо Жоржъ-Сандъ {Оно было впервые напечатано въ ‘Homme Libre’ отъ 17 апрля 1877. Отрывки изъ него приводятся въ Воспоминаніяхъ Гренье и въ книг Барина. Оно оканчивается стихотвореніемъ, не вошедшимъ ни въ одно изданіе соч. Мюссе, точно также какъ и вс 5 сонетовъ, посвщенныхъ Жоржъ-Сандъ. Такова ненависть Поля Мюссе къ великой писательниц: онъ предпочелъ лишить поклонниковъ поэта этихъ прелестныхъ стиховъ — лишь-бы не помянуть имени Ж.-Сандъ. Одно-же стихотвореніе, напечатанное въ том ‘Poesies Nonveiles’ онъ не соблаговолилъ озаглавить ради той-же похвальной цли, ибо и оно относится къ Ж.-Сандъ, это то, которое начинается словами ‘Se voir le plus possible’… и помщено безъ обозначенія года.}. Письмо это — прелестное по своей задушевности и чистот чувства — было самообманомъ, и, какъ всякій обманъ, и этотъ обманъ не продержался долго. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ увидли, что не переставали любить другъ друга, каждый винилъ себя въ томъ, что потерялъ счастье по собственной вин. Страсть Мюссе вспыхнула съ новой силой, и онъ тутъ только понялъ ясно, насколько Жоржъ-Сандъ была выше всхъ встрчавшихся до сихъ поръ на его пути женщинъ. Отчаянію его не было границъ! Жоржъ-Сандъ испытывала тоже. Тоска по потерянному счастью, укоры совсти, безнадежная грусть стали грызть ее до такой степени, что она стала помышлять о самоубійств. Въ ужас и гор отъ невозвратности всего содяннаго ими, отъ сознанія той сложной путаницы отношеній, въ которой они вс очутились, Жоржъ-Сандъ и Мюссе просто бжали изъ Парижа: она въ Ноганъ, онъ въ Баденъ. Паджело общалъ тоже пріхать въ Поганъ и даже получилъ приглашеніе отъ самого г. Дюдевана, но былъ настолько чутокъ, что не воспользовался этимъ приглашеніемъ и остался одинъ въ Париж.

Жоржъ-Сандъ, очутившись въ Ноган, совершенно упала духомъ и предалась самому мрачному отчаянію. Она стала хладнокровно и упорно думать о самоубійств, и свиданіе съ друзьями юности: Флери, Дюверне, Папе, Роллина, Неро и ихъ женами, вмсто того, чтобы утшить ее, только еще боле растравили ея раны, показавъ, какъ далека она сама отъ своей прежней жизни, какъ самая преданная дружба не въ состояніи помочь человку, мучающемуся отъ другого чувства — и главное, она почувствовала, какъ это и всегда бываетъ въ несчастьи, вчное одиночество каждаго человка. Вс напечатанныя и ненапечатанныя письма Жоржъ-Сандъ этого времени: къ Роллина, Папе, Букоарану и Неро и ‘Письма Путешественника’ — полны такого мрачнаго отчаянія, жгучей тоски и безнадежнаго унынія, что нельзя сомнваться въ искренности ея намренія ‘поскоре покончить’ — какъ она прямо пишетъ Букоарану. Жизнь ей не мила {Въ Histoire Жоржъ-Сандъ объясняетъ свое тогдашнее настроеніе болзнью печени и вообще желаетъ ослабить впечатлніе, производимое напр. Письмами Путешественника’. Гораздо справедливе сказать, что если у Ж.-Сандъ болзнь печени и была наслдственной отъ матери и давно подготовлялась, то развилась она именно теперь подъ вліяніемъ горя.}. И въ то-же время ее мучитъ мысль о Паджело, котораго она точно бросила одного въ Париж. И она умоляетъ Букоарана позаботиться о немъ, о его здоровья, узнать, не надо-ли ему денегъ, но ‘отъ женщины онъ никогда не возьметъ, даже въ долгъ’ — пишетъ она Букоарану 10 сентября {Неизданное.} — такъ надо устроить это не отъ ея имени. Она проситъ уговорить Паджело пріхать въ Поганъ, но сама почему-то не ршается ему писать, хотя и тревожится, не получая отъ него общанныхъ писемъ. Она простираетъ свои заботы до того, что проситъ Букоарана поселить рядомъ съ комнатой Паджело — горничную, или кухарку Адель, чтобъ онъ не оставался одинъ, если онъ боленъ. Но Паджело, при всей своей скромности и, можетъ быть, посредственности, былъ не изъ тхъ людей, которые позволяютъ, чтобы о нихъ заботились посторонніе, а особенно женщины. Правда, онъ не сумлъ отнестись къ охлажденію Жоржъ-Сандъ съ великодушіемъ Мюссе, пока онъ была въ Париж, онъ длалъ ей сцены и проявлялъ даже такую ревность, что распечаталъ какое-то письмо. Но когда онъ понялъ, что его роль кончена — онъ гордо отстранилъ всякія заботы о себ и просто и коротко все порвалъ. Все, что говорится объ его отъзд и у Ландау, и у Барина — совершенно неврно. Паджело не только не былъ ‘немедленно отправленъ’ назадъ въ Венецію, но даже и самъ не тотчасъ ухалъ домой. Покинутый Авророй Дюдеванъ, онъ обратился къ той возлюбленной, которая всегда утшаетъ своихъ врныхъ поклонниковъ — къ наук, и въ ней дйствительно нашелъ утшеніе. Воспользовавшись своимъ пребываніемъ въ Париж, онъ сталъ серьезно слушать лекціи по разнымъ, занимавшимъ его спеціально, вопросамъ хирургіи — и вынесъ отсюда свднія, сдлавшія его впослдствіи однимъ изъ лучшихъ хирурговъ Италіи. (Онъ особенно прославился операціями lithotritiae). Затмъ онъ, какъ и пріхалъ, на свои грошевыя средства, такъ и ухалъ. Въ теченіе всей-своей жизни онъ свято хранилъ тайну своей любви и никогда ни единымъ словомъ не защитилъ себя въ печати, когда про него, Богъ знаетъ, что разсказывали и свои и иностранные писатели, и лишь когда въ 1881 г. Барбіэра напечаталъ его Serenata и поэтому поводу въ итальянской печати возникла цлая литература о венеціанской поздк Жоржъ-Сандъ — только тогда, по настоятельнымъ требованіямъ друзей онъ написалъ въ Corriere della sera и въ Provincia di Belluno письма, отрывки изъ которыхъ мы приводили.

Однако, возвратимся къ Мюссе и Жоржъ-Сандъ. Пока она мучилась и тосковала въ Ноган, Мюссе похалъ лчиться и отдыхать въ Баденъ. Но напрасно братъ-біографъ хочетъ уврить насъ, что въ это время сердце поэта окончательно успокоилось. Не то говорятъ намъ его письма къ Жоржъ-Сандъ — къ сожалнію, до сихъ поръ неизданныя цликомъ и приводимыя въ отрывкахъ Гренье, Бариномъ, Сентъ-Бевомъ и др. Это цлая поэма любви въ письмахъ, поэма, которую нельзя читать безъ глубокаго волненія и страстнаго сочувствія. Эти страницы дышатъ жгучей, мучительной страстью и въ то-же время глубокой нжностью, огненныя, безумныя слова перемшиваются на нихъ съ тми милыми ребячествами, безъ которыхъ не обходится ни одна искренняя любовь. Мюссе осыпалъ письмами Жоржъ-Сандъ, умолялъ ее о любви, общалъ все простить, все забыть, ему все равно, что она любитъ другого, что между ними обоими стоятъ какіе-то призраки долга и еще чего-то. Ему ни до чего нтъ дла, онъ знаетъ одно, что любитъ, любитъ, любитъ ее, гибнетъ, тонетъ въ этой любви, умираетъ отъ жажды. Жоржъ-Сандъ боялась поврить вновь счастью, боялась сдаться, но первое-же ея письмо къ Букоарану посл того письма 10 сентября, отрывки котораго мы привели — письмо отъ 13 сентября показываетъ какой-то поворотъ въ настроеніи: отчаянія и тоски въ немъ уже не слышится, наоборотъ, оно дышетъ бодростью и оканчивается словами: ‘До свиданья, мы скоро увидимся. Дайте мн всточку о моемъ друг. Найдите мн горничную…’ Сентябрь прошелъ во взаимномъ мученіи и самоотравленіи воспоминаніями. Но въ начал октября Жоржъ-Сандъ пріхала въ Парнасъ — и все было забыто, все,— кром любви!

Но не на радость сошлись вновь несчастные любовники. Старое счастье было отравлено ужасными воспоминаніями, запятнано и искалчено. Новыя отношенія повели къ старымъ безумствамъ, старымъ страданіямъ, ссорамъ, упрекамъ и примиреніямъ — но старой духовной связи уже не было. Жизнь стала обоимъ невыносима. Человческое достоинство гибло въ этой непрерывной смн оскорбительныхъ сценъ, мучительныхъ раскаяній и примиреній. Мюссе первый утомился и порвалъ эту связь, причемъ опять, какъ это практиковалось между ними — они нашли нужнымъ извстить о разрыв своихъ наперсниковъ: онъ — Тате, а она — Сентъ-Бева. Это было въ ноябр, и Жоржъ-Сандъ опять ухала въ Ноганъ. Обоимъ казалось, что это окончательный конецъ, оба смертельно устали. Жоржъ-Сандъ не только была сама уврена, что все кончено, но хотла уврить въ этомъ своихъ друзей. Она пишетъ 14 декабря Букоарану: ‘если вы хотите сообщить мн что-нибудь, то не говорите мн о немъ, и такъ какъ я боле никогда не возвращусь къ этой несчастной любви, то совершенно безполезно увеличивать мои страданія’ {Неиздан.}. Нсколько ране, 6 декабря, она еще бодре говорила о своей любви, какъ о чемъ-то окончательно прошедшемъ. Но когда она въ конц декабря вернулась въ Парижъ — все благоразуміе ея разлетлось, какъ дымъ, та любовь, которая казалась невыносимымъ мученіемъ, освобожденію отъ которой Жоржъ-Сандъ только-что радовалась, пока была въ Ноган — теперь оказалась потеряннымъ раемъ, единственнымъ счастьемъ жизни, въ ней — все, безъ нея — ничего! Теперь Мюссе не хочетъ ее видть, а она не можетъ съ этимъ примириться, отчаянію ея нтъ предловъ, измученная, больная, не зная покоя ни днемъ, ни ночью, она бродить какъ тнь, осыпаетъ въ свою очередь, Мюссе письмами, сходитъ съ ума отъ любви, умоляетъ его о свиданіи, о прежнемъ счастьи {Ж.-Сандъ пыталась писать Мюссе, но не послала этихъ безконечныхъ писемъ, или врне этого одного громаднаго письма — дневника (которое я имлъ случай прочесть). Она передала его Мюссе лишь посл окончательнаго разрыва. Это необычайныя по красот языка, глубокой страстности и рдкой искренности страницы. Съ нихъ существуетъ нсколько копій въ частныхъ архивахъ.}. Не зная чмъ убдить любимаго человка въ своей искренности, какъ доказать ему свою любовь,— Жоржъ-Сандъ въ одинъ прекрасный день обстригла свои чудныя косы, которыми Мюссе такъ любовался, и послала ему ихъ. Когда Мюссе распечаталъ пакетъ и увидлъ обрзанными т тяжелыя, черныя кудри, которыя онъ такъ часто цловалъ,— онъ расплакался надъ ними и… 14 января Жоржъ-Сандъ пишетъ Тате ‘Альфредъ est redevenu mon amant’. Какъ видно Мюссе хитрилъ съ самимъ собою, увряя, что все у него прошло, прежняя любовь все еще была жива.

Но это былъ уже послдній и самый ужасный приступъ болзни. Вс т безобразныя сцены, безумныя ласки и страшныя ссоры, которые бывали прежде, ничто въ сравненіи съ тмъ, что происходило въ теченіе этого января 1835 года. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ окончательно измучились въ этихъ непрестанныхъ униженіяхъ, примиреніяхъ, желаніи любить ‘по хорошему’ — и невозможности врить другъ другу и жить общею духовною жизнью. Отъ любви не оставалось уже ничего, кром страсти. Бывшіе друзья окончательно перестали понимать другъ друга, окончательно убдились, что они разные люди, и что жизнь вмст стала невозможна — и только не знали, какъ порвать. На этотъ разъ иниціатива разрыва принадлежала Жоржъ-Сандъ. Вотъ курьезное письмо, которое она написала Букоарану 6 марта 1835 года: ‘Мой другъ, помогите мн ухать сегодня, ступайте въ почтовую контору въ полдень и удержите для меня мсто. Потомъ заходите ко мн, и я скажу, что надо сдлать. Впрочемъ, на тотъ случай, что мн нельзя будетъ сказать это вамъ, что весьма возможно, потому что мн будетъ очень трудно обмануть заботливость Альфреда,— я вамъ это сейчасъ объясню въ двухъ словахъ. Вы придете ко мн въ 5 часовъ съ озабоченнымъ и дловымъ видомъ, вы скажете мн, что моя мать только что пріхала, что она очень устала и довольно серьезно больна, что ея служанка не дома, что я ей необходима немедленно и что мн нужно туда пойти тотчасъ-же. Я одну шляпу, скажу что скоро вернусь, и вы меня усадите въ карету. Зайдите днемъ за моимъ дорожнымъ мшкомъ, вамъ будетъ легко унести его незамтно и вы отнесете его въ контору. Отдайте поправить мою дорожную подушку, которую я вамъ посылаю, а замокъ потерянъ. Прощайте. Приходите тотчасъ, если можете, но если Алфредъ будетъ дома, то не имйте вида такого, что вамъ что-нибудь надо сказать мн. Я выйду въ кухню, чтобы поговорить съ вами’.

Все такъ и было сдлано, какъ придумала Жоржъ-Сандъ, ибо 9 марта Мюссе пишетъ Букоарану, ‘М. Г. Я только что былъ у г-жи Сандъ, гд мн сказали, что она въ Ноган. Будьте такъ добры, скажите мн, справедливо-ли это извстіе. Такъ какъ вы видли m-me Сандъ сегодня утромъ, то вы могли узнать, какія были у ней намренія, а если она должна была ухать лишь завтра, то вы, можетъ бытъ, можете сказать мн, не думаете-ли вы, что у ней былъ какой нибудь поводъ желать не видть меня до отъзда. Мн нечего прибавлять, что въ такомъ случа я покоряюсь ея (respecterai ses volonts) вол. Альфредъ де-Мюссе’ {Неизданное.}.

9 марта Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану изъ Ногана: ‘Мой другъ, я дохала въ добромъ здоровья и нисколько неусталая до Шатору въ 3 часа пополудни, я видла вчера всхъ своихъ друзей въ Ла-Шатръ. Роллина похалъ со мною, и я обдала съ нимъ у Дютейля. Я принимаюсь за работу для Бюлоза. Я очень спокойна. Я сдлала то, что должна была. Единственно, что меня тревожитъ, это здоровье Альфреда. Дайте мн всточку и разскажите, ничего не измняя и не смягчая, равнодушіе, гнвъ или огорченіе, которое онъ проявилъ при извстіи и моемъ отъзд. Мн важно знать истину, хотя ничто не можетъ измнить моего ршенія. Извстите меня и о моихъ дтяхъ — Морисъ кашляетъ-ли еще? Или онъ въ воскресенье вечеромъ вернулся здоровый? Соланжъ также кашляла немного’ {Неизданное.}.

Узжая, Ж.-Сандъ поручила Букоарану передать Мюссе какой-то ‘пакетъ’: въ этомъ пакет и находился тотъ дневникъ, который она вела въ теченіе зимы, пока не видлась съ Альфредомъ, и въ которомъ она и исповдуется съ необычайной искренностью въ прошломъ и говоритъ о своей любви къ Мюссе самыми горячими, безумными, трепещущими страстью словами, каждая строчка дышитъ мучительной тоской по потерянномъ счасть, полна жгучаго страданья и глубокой задушевной нжности. Мы говорили уже объ этомъ дневник. Имъ несомннно пользовался Поль Мюссе для своего романа — это не длаетъ чести ни ему, ни Альфреду, такъ плохо его берегшему.

Букоаранъ, кажется, вообразилъ, что такъ какъ онъ такимъ образомъ помогъ любовникамъ разойтись, то это даетъ ему право осуждать Мюссе или говорить о немъ все, что онъ думаетъ. Вроятно, въ отвтъ на вопросы Жоржъ-Сандъ онъ отвчалъ ей въ рзкихъ выраженіяхъ о Мюссе, потому что вотъ что она ему пишетъ 15 марта {Арведъ Баринъ, приводя отрывки этого письма, помтилъ его 14-мъ марта. Тоже неизданное.}: ‘Мой другъ, вы напрасно говорите мн объ Альфред. Теперь вовсе не время говорить мн о немъ дурно, у меня силы слишкомъ достаточно, и если-бы то, что вы думаете, было справедливо, слдовало-бы это отъ меня скрыть. Презирать гораздо тяжеле, чмъ сожалть. Впрочемъ, ни то, ни другое со мной не случится. Я не могу сожалть о бурной и несчастной жизни, которую я бросила, я не могу презирать человка, котораго такъ хорошо знаю, какъ человка чести. У меня достаточно причинъ удалиться отъ него, не изобртая вымышленныхъ. Я просила васъ только сообщить мн о его здоровь и о впечатлніи, произведенномъ моимъ отъздомъ. Вы говорите, что онъ здоровъ и что онъ не проявилъ никакого огорченія. Это все, что мн было нужно знать и это самое лучшее, что я могу узнать. Я только и хотла покинуть его, не причиняя ему страданія. Если это такъ,— слава Богу. Не говорите о немъ ни съ кмъ, а особенно съ Бюлозомъ. Бюлозъ всегда судитъ вкривь и вкось и, кром того, тотчасъ пересказываетъ всмъ то, что о нихъ говорятъ худого и что онъ самъ говоритъ о нихъ худого. Это отличный человкъ, но опасный другъ. Будьте осторожны съ нимъ, а то онъ васъ серьезно поссоритъ съ Мюссе, поощряя васъ дурно говорить о немъ. Тогда я оказалась-бы замшанной въ эти сплетни, а это было-бы для меня отвратительно. На вс вопросы имйте готовый отвтъ: ‘Я не знаю’. Это скоро сказано и никого не компрометируетъ’… {Замтимъ мимоходомъ, что когда Жоржъ-Сандъ оставалась въ Венеціи, а Мюссе былъ въ Париж, то онъ устраивалъ вмст съ Букоараномъ вс ея денежныя дла и расчеты съ Бюлозомъ. Объ этомъ свидтельствуютъ неизданныя письма Жоржъ-Сандъ отъ 9 мая, 20 и 27 іюня 1834 г.}.

Отсюда ясно, что если Жоржъ-Сандъ сознавала, что связь между нею и Мюссе не можетъ дале продолжаться, то все-таки она не можетъ не любить и не цнить его какъ человка, какъ душу, и не могла спокойно слушать, когда о немъ отзывались дурно, или осуждали его. Уже за годъ передъ тмъ, 17-го іюля 1834 года, посл отъзда Мюссе изъ Венеціи, когда Букоаранъ позволилъ себ что-то сказать о немъ не слишкомъ уважительное, Жоржъ-Сандъ отвтила ему слдующими словами: ‘Причины, которыя отдавали мою жизнь во власть случая, навки уничтожены, я покончила со страстями. Послдняя изъ нихъ сдлала мн всего боле зла, но это единственная, въ которой я не раскаиваюсь, потому что въ моихъ огорченіяхъ не былъ виноватъ ни я, ни другой. Вы говорите, что вы его не одобряете. Такъ мною вещей есть между двумя любовниками, въ которыхъ они одни на свт могутъ бытъ судьями’…

Эту послднюю фразу слдовало-бы запомнить твердо всмъ тмъ, кто находитъ нужнымъ обвинять и судить одну изъ двухъ сторонъ этой печальной исторіи.

Мюссе со своей стороны не только сохранялъ память о своей возлюбленной въ лучшемъ уголк души, но и сталъ приводить въ исполненіе свое намреніе ‘создать ей памятникъ’, о которомъ онъ писалъ ей въ прошломъ году, когда говорилъ… ‘Я напишу романъ. Мн очень хочется написать нашу исторію. Мн кажется, что это меня вылчитъ и возвыситъ мое сердце. Я хотлъ-бы воздвигнуть теб алтарь, хоть изъ собственныхъ моихъ костей… Я не умру, не написавъ книги о себ и о теб, особенно о теб. Нтъ, моя прекрасная невста, ты не ляжешь въ холодную землю безъ того, чтобы она узнала, кто по ней ходилъ. Я клянусь теб моей молодостью и моимъ геніемъ, что на твоей могил выростутъ только безпорочныя лиліи. Вотъ этими самыми руками я воздвигну теб эпитафію изъ мрамора боле чистаго, чмъ статуи нашихъ однодневныхъ знаменитостей. Потомки будутъ повторять наши имена, какъ имена тхъ безсмертныхъ любовниковъ, у которыхъ одно общее имя вдвоемъ — какъ у Ромео и Юліи, у Элоизы и Абеляра. Никогда не будутъ говорить объ одномъ безъ другого… Я окончу нашу исторію гимномъ любви…’ {Поль-де-Мюссе, который, какъ извстно, во чтобы-то ни стало впослдствіи хотлъ умалить и роль Жоржъ-Сандъ въ жизни брата и его любовь къ ней, пытался опровергнуть подлинность этого письма, но не могъ.}.

Если уже и раньше и Мюссе и Жоржъ-Сандъ, повинуясь всегдашнему стремленію субъективныхъ поэтовъ, невольно повдали міру о своихъ страданіяхъ {Арведъ Баринъ очень мило замчаетъ, что съ ‘этого момента исторіи этой любви насъ начинаетъ преслдовать какъ-бы маленькій запахъ чернилъ — это всегдашняя дань любви между поэтами’… Это очень мткое и врное замчаніе.} — одинъ въ ‘Nuits’, другая въ ‘Письмахъ Путешественника’, произведеніяхъ чисто лирическихъ, то теперь Мюссе уже сознательно привелъ въ исполненіе проэктъ ‘написать книгу о себ и о ней…’ Въ 1836 году вышла ‘Confession d’un enfant der si&egrave,cle’, которая является взглядомъ Мюссе на ихъ общую исторію. И врно читатель помнитъ и ‘гимнъ любви’, которымъ оканчивается 3-я часть, можетъ быть никогда торжествующая любовь не написала ничего боле прекраснаго, какъ эта знаменитая глаза, начинающаяся словами: ‘Вчный ангелъ счастливыхъ ночей, кто передастъ твое молчаніе? О поцлуй, таинственный напитокъ, что, какъ дв жаждущія чаши, льютъ другъ другу уста…’

Ниже мы будемъ говорить и о ‘Confession’, какъ и о другихъ произведеніяхъ Мюссе и Жоржъ-Сандъ, явившихся или написанныхъ подъ взаимнымъ вліяніемъ двухъ поэтовъ другъ на друга. Теперь приведемъ то, что сказала Жоржъ-Сандъ въ письм къ m-me д’Агу, когда прочла присланный ей Альфредомъ съ собственноручной надписью экземпляръ ‘Confession’. Мы уже упоминали выше объ этомъ письм отъ 25 мая 1836 г., напечатанномъ въ ‘Correspondance’ съ пропускомъ какъ разъ этихъ, относящихся до Мюссе, строчекъ: ‘Я сознаюсь, что эта ‘Исповдь сына вка’ меня очень тронула. Малйшія подробности несчастной любви (d’une intimit malheureuse) переданы въ ней такъ врно, такъ тщательно, съ первой до послдней, начиная съ ‘сестры милосердія’ и кончая ‘безумной гордячкой’,— что. закрывъ книгу, я расплакалась, какъ дурочка… Я все еще питаю къ нему, сознаюсь вамъ, глубокую нжность матери, въ глубин сердца. Я не могу безъ гнва слышать, когда дурно говорятъ о немъ…’

Мы видимъ, что ни съ той, ни съ другой стороны все еще не было ничего враждебнаго. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ не только продолжали и посл того обмниваться письмами, то ради оказанія услуги кому-нибудь изъ общихъ друзей, то-поручая другъ другу какое-нибудь дло,— но даже изрдка и видались. Такъ напр. сенъ-симонистскій ‘пвецъ’ Венсаръ разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ {‘Mmoires de Pierre Vinard, le chansonnier’.}, что когда въ январ 1836 г. Жоржъ-Сандъ постила одно изъ вечернихъ собраній сенъ-симонистовъ въ Менильмонтан, то ее сопровождалъ Алфредъ де Мюссе.

Но друзья (?!) обихъ сторонъ тмъ временемъ старались возстановить Мюссе и Жоржъ-Сандъ другъ противъ друга, какъ они ни усиливались защитить другъ друга отъ всхъ этихъ сплетенъ и злословія услужливыхъ медвдей. Въ 1838 году Жоржъ-Сандъ пишетъ Мюссе: ’19 апрля… Мой милый Альфредъ, я не хорошо поняла конецъ твоего письма… (вначал она отвчаетъ ему на его просьбу о какой-то услуг общему знакомому). Я не понимаю, отчего ты спрашиваешь, друзья мы или враги? Мн помнится, что прошлой зимой ты у меня былъ (значитъ въ 1837 году Мюссе еще бывалъ у Ж.-Сандъ {Разумется, ни Поль Мюссе, ни другіе враждебные Жоржъ-Сандъ біографы ни словомъ не упоминаютъ объ этихъ дружескихъ свиданіяхъ. Арведъ Барицъ и въ этомъ составляетъ блестящее исключеніе.} — и что мы провели шесть часовъ въ братскомъ общеніи, посл чего никогда не слдовало-бы сомнваться другъ въ друг, хотя-бы мы десять лтъ не видлись и не писали друга другу, не то приходилось-бы сомнваться въ собственной искренности. И вправду, я не могу и вообразить, какъ и почему мы стали-бы теперь обманывать друга друга’…

Время уходило, старыя раны заживали и зажили, новыя чувства пришли на смну страстной когда-то любви, жизнь разъединяла все больше и больше прежнихъ любовниковъ. Они видлись все рже и рже, и свиданія эти становились все случайне. Въ 1341 году, прозжая Фонтенеблоскимъ лсомъ въ имніе Беррье, Мюссе съ мучительной отрадой пережилъ счастливыя воспоминанія 1833 года, а едва вернувшись въ Парижъ, случайно столкнулся съ Жоржъ-Сандъ въ театр. Результатомъ такого простого совпаденія явилось его прелестное стихотвореніе ‘Souvenir’. Въ послдній разъ бывшіе друзья видлись въ 1848 году {Вмст съ Линдау мы не придаемъ ни малйшей вры тому, что неизвстный авторъ разсказываетъ о Мюссе и Жоржъ-Сандъ въ газетк ‘Daheim’ (No 20, мартъ, 1865 г.). Равнымъ образомъ нельзя придавать никакого значенія легковснымъ біографіямъ Миркура и Кертбевп. Это все болтовня съ чужихъ словъ.}. Этимъ годомъ закончились ихъ личныя отношенія. Однако, не этимъ годомъ закончилась исторія ихъ любви, съ арены житейской перешедшая на литературную. Съ этой исторіей произошла своего рода ‘исторія’, къ разсказу о которой, равно какъ къ изложенію взаимнаго вліянія двухъ поэтовъ другъ на друга и разбору — самому краткому — такъ наз. венеціанскихъ повстей Жоржъ-Сандъ мы теперь и перейдемъ.

II.

Прежде всего выступилъ на сцену всегдашній вопросъ, возникающій между разошедшимися любовниками, какъ поступить съ письмами? Жоржъ-Сандъ попросила Мюссе вернуть ей ея письма и дневникъ (это случилось въ 1840 г.). Мюссе поспшилъ исполнить это желаніе, но не сказалъ, что для этого долженъ былъ съ своей стороны потребовать этотъ дневникъ и одно изъ этихъ писемъ (отъ 15 іюня 1834 г. изъ Венеціи) отъ пресловутой М-ше Жоберъ, извстной въ исторіи литературы подъ именемъ ‘крестной’ Мюссе, но въ сущности бывшей для него особой гораздо боле близкой. Для чего Мюссе давалъ этотъ интимный дневникъ въ руки своей новой пріятельницы {Поль де-Мюссе полагаетъ, что онъ далъ его М-ше Жоберъ съ цлью ‘противостоять просьбамъ Ж.-Сандъ’ вернуть ей дневникъ. Но это утвержденіе рушится тмъ, что дневникъ былъ на другой же день переданъ г. Папе самимъ Мюссе.} — неизвстно, фактъ тотъ, что всю ночь, послдовавшую за просьбой Мюссе вернуть ему эти бумаги, госпожа Жоберъ, ея дочь гр. Лагранжъ и чуть-ли даже не горничная госпожи Жоберъ провели въ спшномъ списываньи дневника. На утро дневникъ отдали Мюссе, Мюссе передалъ его Гюставу Папе — повренному Жоржъ-Сандъ. М-гае Жоберъ не сказала Мюссе о томъ, что у нея въ рукахъ осталась копія, Мюссе не нашелъ нужнымъ предупредить Жоржъ-Сандъ, что дневникъ пробылъ нкоторое время въ чужихъ рукахъ. Впослдствіи эта копія послужила къ списанію новыхъ копій, роняла въ руки и Поля де-Мюссе — и такимъ образомъ тайное сдлалось явнымъ, а интимное — общественнымъ. Но переходя изъ рукъ въ руки, изъ устъ въ уста, правдивая исторія уснащалась невольными или завдомыми преувеличеніями, искаженіями и ложью, пока, наконецъ, этотъ чистосердечный разсказъ, эта пснь страждущей любви не стали слыть у невидвшихъ дневника въ глаза, но слышавшихъ какіе-то слухи, читателей за якобы обвинительный актъ, написанный рукою самой Жоржъ-Сандъ противъ себя самой. Этимъ впослдствіи воспользовался Поль деМюссе съ рдкою недобросовстностью. А какъ хорошо зналъ Альфредъ де-Мюссе это качество своего братца, доказываетъ тотъ поразительный фактъ, что когда Гюставъ Папе — то лицо, которому Мюссе и Жоржъ-Сандъ поручили быть посредникомъ въ дл обмна писемъ — пріхалъ къ Мюссе съ цлью узнать отъ имени Жоржъ-Сандъ, какъ поступить съ его письмами, остававшимися пока у Жоржъ-Сандъ,—Мюссе отвтилъ: ‘Длайте, что хотите. Пусть они остаются у Жоржа, пусть она ихъ уничтожитъ, все, что угодно,— только объ одномъ васъ прошу: это чтобъ они никогда не попали въ руки моего брата Поля’. Совтуемъ всмъ тмъ читателямъ, біографамъ и критикамъ, кто еще, посл всего раньше нами разсказаннаго, сохранилъ какое-нибудь довріе къ Полю де-Мюссе, какъ біографу, защитнику (!?) брата и историку (!) — трижды перечесть эти многознаменательныя слова Альфреда де-Мюссе и затмъ — если они могутъ — продолжать относиться ко всему разсказанному этимъ братомъ, какъ къ достоврной истин.

Какъ-бы то ни было, и Мюссе и Жоржъ-Сандъ передали свои письма Папе, тотъ запечаталъ ихъ въ одинаковые конверты, но почему-то не передалъ тотчасъ по принадлежности. Прошло еще 7—8 лтъ. Опять возникъ вопросъ объ обмн писемъ. Папе не могъ сказать, гд чьи письма. Ршено было, что въ Париж соберутся: Греви отъ имени Мюссе, Роллина отъ имени Жоржъ-Сандъ и Папе — для того, чтобы втроемъ вскрыть конверты и передать письма ихъ авторамъ. Но кто-то не пріхалъ, и письма такъ и остались у Папе. Но вотъ въ 1857 г. умеръ Мюссе. Папе передалъ оба пакета Жоржъ-Сандъ {Biographie, de Alfred de Musset par Paul de Musset. Примчаніе на стр. 123.}. Поль де-Мюссе потребовалъ отъ нея возвращенія писемъ брата. Она отвтила (замтимъ, что письмо Поля де-Мюссе къ Ж.-Сандъ и ея къ нему писаны самымъ дружескимъ образомъ) — что не можетъ этого сдлать (разумется, вслдствіе вышеизложеннаго запрещенія Альфреда), но что если Поль прідетъ въ Ноганъ въ такой-то день, то они вмст сожгутъ и т и др. письма. Поль де-Мюссе общалъ — и не пріхалъ. Тогда Жоржъ-Сандъ написала ему, что ‘если письма сожжены безъ него, то это не ея вина’ {Intermdiaire des Chercheurs et Curieux. 20 ноября 1892 г. Письмо Maurice Clouard къ д-ру Кабаневу.}. Однако, она не сожгла ихъ тогда, какъ это вскор окажется. На этомъ пока дло и стало.

Но смерть нкогда любимаго человка, постоянное напоминаніе о немъ и въ разговор, и въ печати, наполнявшей вс столбцы воспоминаніями, разсказами и замтками о покойномъ поэт — все это оживило въ памяти и душ Жоржъ-Сандъ старые годы, старую любовь, старое горе. Раздумывая и анализируя наедин сама съ собою все прошедшее, желая теперь объяснить то, что ей казалось тогда необъяснимымъ и непонятнымъ, останавливаясь подолгу на горькой мысли, какъ печально кончилась эта любовь, начавшаяся такъ радостно — Жоржъ-Сандъ невольно поддалась желанію попытаться съ своей стороны написать романъ, въ основу котораго легли-бы психологическія данныя, взятыя нкогда Альфредомъ де-Мюссе за исходную точку ‘Confession d’un enfant du siede. И она написала романъ ‘Elle et Lui’.

Если въ разныхъ произведеніяхъ Жоржъ-Сандъ, написанныхъ между 1833 и 1839 годами, слышатся отголоски ея любви къ Мюссе и воспоминанія о венеціанской поздк,— какъ невольное отраженіе ея тогдашнихъ мыслей и впечатлній,— то въ 1858 году, когда она написала ‘Elle et Lui’, она стояла уже слишкомъ далеко отъ всего, происшедшаго за 25 лтъ передъ тмъ и могла отнестись къ исторіи Мюссе уже спокойно, просто какъ къ тем произвольно-взятой для психологическаго этюда. Это ясно будетъ для всякаго теперешняго безпристрастнаго читателя, и мы это вскор покажемъ. Въ 1859 году публика, слишкомъ хорошо знавшая о роман, пережитомъ двумя поэтами, какъ всегда, принялась, прежде всего въ роман написанномъ искать разоблаченій и истинныхъ фактовъ, равнодушно относясь къ чисто художественной его сторон. Публика — кром рдкихъ исключеній — везд и всегда интересуется лишь тмъ, что написано, а не какъ написано. Публика съ трудомъ будетъ любоваться на мастерское изображеніе, литературное, или живописное, злодя,пошляка или урода, она прежде всего и всегда: 1) или желаетъ узнать оригиналъ, или 2) восхищается смазливостью, или, наконецъ, 3) ищетъ поученія. Лишь художники цнятъ то, какъ вещь сдлана. И когда вышла ‘Elle et Lui’ — публика заговорила, что Жоржъ-Сандъ изобразила себя и Мюссе. А друзья Мюссе, и особенно его братъ узрлъ въ роман Жоржъ-Сандъ преднамренное желаніе очернить только-что умершаго Альфреда де-Мюссе — и поспшилъ отвтить отвратительнымъ памфлетомъ ‘Lui et Elle’, надлавшимъ въ свое время много шума и до сихъ поръ слывущимъ за ‘разоблаченіе истины’ {Къ сожалнію, эта книжка чрезвычайно распространена въ публик, и часто люди, не прочитавшіе ни одного письма Мюссе или Жоржч-Сайдъ и не знакомые ни съ одной серьезной ея біографіей, тмъ не мене прочли ‘Lui et Elle’ и полагаютъ, что знаютъ ‘факты’ изъ ‘исторіи’ Жоржъ-Сандъ и Мюссе. Смемъ уврить ихъ, что они знаютъ лишь ‘легенду’.}. Жоржъ-Сандъ могла-бы, если-бы захотла, просто преслдовать Поля де-Мюссе за написаніе этой книги, какъ за клевету, но она вначал ограничилась только тмъ, что, когда вышелъ въ конц года ‘Jean de la Roche’ — она предпослала этому роману весьма многознаменательное предисловіе, служащее и отвтомъ на недостойную выходку Поля де-Мюссе и выраженіемъ ея литературныхъ убжденій. Сказавъ нсколько словъ по поводу жителей одного французскаго города, яко-бы узнавшихъ себя въ жителяхъ вымышленнаго городка Faille sur Gouvre, изображеннаго въ этомъ роман,— она говоритъ: ‘мы не стали-бы говорить объ этихъ комическихъ инцидентахъ… если-бы по поводу другого романа, напечатаннаго годъ тому назадъ въ ‘Revue des deux Mondes’, подобный же инцидентъ, подъ давленіемъ ненависти и спекуляціи (мы предпочитаемъ врить въ ненависть, хотя ее ничто не объясняетъ), не достигъ размровъ, я не скажу непріятныхъ для писателя, о которомъ идетъ рчь, но гораздо боле неприличныхъ самихъ по себ и недостойныхъ Файль-сюръ-Гувръ, ибо въ Файль-сюръ-Гувръ только наивны, а въ боле крупныхъ центрахъ цивилизаціи — лицемрны, и лавочническое или злобное дло прикрываютъ цвтами и кипарисами чувства {Вс, кто знаетъ истинныя отношенія между братьями Мюссе, причину ихъ вражды и т. п.— слишкомъ хорошо знаютъ и знали вмст съ Ж.-Сандъ, что роль преданнаго друга и рыцарскаго защитника, принятая на себя Полемъ посл смерти Альфреда,— а отсюда и яко-бы защита его памяти противъ Ж.-Сандъ,— увы! объясняются очень прозаически.}. Не останавливаясь здсь на попытк, безчестной для тхъ, кто ее сдлалъ, кто ее втайн посовтовалъ и открыто одобрилъ, не желая призывать людское правосудіе, чтобы преслдовать за преступленіе, носящее характеръ оскорбленія и клеветы-^преслдованіе, которое намъ было-бы слишкомъ легко начать, но которое имло-бы ту дурную сторону, что пало-бы въ лиц живыхъ на имя, носимое однимъ знаменитымъ покойникомъ, мы постараемся съ нашей точки зрнія разршить вопросъ, который былъ возбужденъ по поводу этого происшествія и можетъ быть обсуженъ безъ всякой горечи’… Разобравъ затмъ два распространенныя въ публик и крайнія мннія:— одно, требующее, чтобы авторъ изображалъ лишь пережитое имъ, а другое — что онъ писалъ лишь изъ головы (то, что Тургеневъ называлъ презрительнымъ именемъ ‘отсебятины’), она ставитъ вопросъ: ‘слдуетъ-ли быть художникомъ для самого себя, замкнувшись между 4 стнъ, или-же быть имъ для другихъ, въ чистомъ пол, несмотря на вс огорченія извстности’? Она отвчаетъ на этотъ вопросъ утвердительно и, указывая на вс тягости, сопряженныя съ этимъ положеніемъ писателя, желающаго передавать не только свое искусство, но и свой психологическій опытъ другимъ,— продолжаетъ: ‘можно даже бытъ женщиной и не чувствовать себя затронутой бредомъ опьяненія или галлюцинаціями горячки, а еще мене обвиненіями въ развращенности, приходящими на умъ нкоторымъ людямъ, слишкомъ привыкшимъ къ жизни съ глазу на глазъ съ самими собою‘… Артистъ можетъ, по мннію Жоржъ-Сандъ, и долженъ пользоваться лично-пережитымъ, вкусъ художественный и уваженіе къ людямъ должны руководить имъ, вкусъ и уваженіе къ людямъ должны руководить и критикой, разбирающей произведеніе искусства, если критика докапывается до того, ‘съ кого они портреты пишутъ’ — она груба, когда мнимые защитники раскрываютъ публик то, чего она безъ нихъ вовсе и не знала-бы, и ‘интимное длаютъ всеобщимъ достояніемъ’ — они оказываютъ медвжьи услуги.

‘Можно и должно сказать писателямъ: ‘почитайте истину, т. е. не унижайте ее изъ-за вашихъ личныхъ враждебныхъ чувствъ, или по прихоти вашей фантазирующей неспособности, научитесь хорошо работать или молчите’. А читателямъ: ‘Уважайте искусство, не унижайте его вашими безпокойными предубжденіями, или дтскимъ любопытствомъ, научитесь читать или не читайте’. Что касается до несчастныхъ умовъ, которые предприняли новый родъ литературы и критики, напечатавъ жалкій памфлетъ, объявивъ посредствомъ рекламъ и печатныхъ тирадъ, что ужасная героиня ихъ измышленія есть живое лицо, имя которой они могутъ прописать, и которые навязали ей свой стиль, утверждая, что они получили эти подробности и доказательства изъ рукъ умирающаго,— то публика уже произнесла свой приговоръ надъ чудовищной попыткой, отъ которой искусство покраснетъ и отъ которой истинная критика отрекается, попыткой, которая въ то-же время является оскверненіемъ могилы. ‘А мы говоримъ, мы, что знаменитый покойникъ, заключенный въ этой могил, возстанетъ, негодующій, когда придетъ время. Онъ потребуетъ возстановленія своей истинной мысли, своихъ собственныхъ чувствъ, права самому принести исповданіе своихъ страданій и еще разъ вознести къ небу т вопли справедливости и истины, которые составляютъ лучшую часть его души и живйшую полосу его жизни. Это не будетъ ни романъ, ни памфлетъ, ни доносъ. Это будетъ памятникъ, воздвигнутый его собственными руками {Слова самого Мюссе изъ письма его 1834 года, если помнитъ читатель.} и посвященный его памяти руками всегда дружескими. Этотъ памятникъ воздвигнется, когда оскорбители достаточно скомпрометируютъ себя. Оставить ихъ идти своей дорогой — вотъ единственное наказаніе, которому ихъ хотятъ подвергнуть. Итакъ, пусть они богохульствуютъ, бредятъ — и идутъ мимо’.

‘Нсколько друзей упрекали того, кто былъ объектомъ этихъ оскорбленій, въ томъ, что онъ ихъ принимаетъ равнодушно, другіе, правда, совтовали ему вовсе не обращать на это вниманія. Раздумавъ, онъ ршилъ, что долженъ заняться этимъ въ свое время и въ своемъ мст, но онъ не торопится вовсе. Онъ былъ въ Оверн, онъ странствовалъ по вымышленнымъ слдамъ лицъ новаго своего романа по благоухающимъ тропинкамъ, среди прелестнйшихъ весеннихъ пейзажей. Онъ вправду взялъ съ собою памфлетъ, чтобы прочитать его, но не прочиталъ. Онъ забылъ свой гербарій, и страницы отвратительной книги (dn livre infme) были очищены прикосновеніемъ цвтовъ изъ Puy-du-Dme и Санси. Нжныя благоуханія твореній Божьихъ — кто не предпочтетъ васъ воспоминаніямъ о грязи цивилизаціи?..’

Прочла или въ самомъ дл не прочла Жоржъ-Сандъ Lui et Elle, но она какъ видно тогда-же подумала о томъ, чтобы воспользоваться для своей защиты подлинной своей корреспонденціей съ Мюссе. Черезъ годъ она обратилась къ Сентъ-Беву, который, по словамъ одного изъ ея писемъ 40-хъ годовъ, навсегда останется ей особенно дорогъ, какъ повренный самого глубокаго сердечнаго горя ея жизни — ея любви къ Мюссе,— обратилась къ нему съ вопросомъ, не найдетъ-ли онъ возможнымъ и должнымъ напечатать эту переписку. Она переписала {Повидимому въ это-же время она позволила дочери m-mc Дорваль, m-me Лгоге, списать нсколько писемъ Мюссе. Это кажется во 1-хъ т письма, которыя приводитъ Гренье, и во 2-хъ то самое письмо, которое было въ 1877 г. напечатано въ ‘Homme Libre’. Оно не разъ упоминалось выше.}, приготовила къ печати и переслала ее черезъ своего тогдашняго секретаря, г. Оісанта, Сентъ-Беву, разсказавъ ему въ то-же время подробно всю исторію несостоявшагося обмна этими письмами. Съ этой цлью она и написала Сентъ-Беву т два письма 20 января и 6 февраля 1861, о которыхъ мы уже дважды упоминали. Сентъ-Безъ былъ въ это время занятъ чмъ-то инымъ и поручилъ разсмотрть эти письма своему секретарю. Тотъ нашелъ, что они ‘слишкомъ отзываются романтизмомъ 60-хъ годовъ’ и отсовтовалъ ихъ печатать. Но Жоржъ-Сандъ не перемнила своего ршенія когда-нибудь повдать міру истину и до самой смерти своей не разъ высказывала опредленное желаніе, чтобы эта переписка увидла свтъ. Съ этой цлью она передала оригиналы, съ которыхъ тогда-же были сдланы дв копіи,— Александру Дюма, Ноэлю Парфэ и Эмилю Оканту. Эти господа заключили между собою уговоръ, въ силу котораго посл смерти одного изъ трехъ копія, принадлежавшая ему, переходитъ въ вдніе оставшихся въ живыхъ, а въ случа смерти всхъ трехъ — поступаетъ въ Національную библіотеку. Въ 1881 г., немедленно вслдъ за смертью Поля де-Мюссе и выхода въ свтъ перваго тома корреспонденціи Жоржъ-Сандъ, гд не появилось ни одного изъ этихъ писемъ, во французской пресс стали раздаваться голоса, требовавшіе напечатанія, наконецъ, этой подлинной корреспонденціи, вмсто циркулирующихъ въ публик искаженныхъ и мало достоврныхъ списковъ. Но другіе голоса стали протестовать. Полемика охватила весь литературный міръ Парижа {Мы перечитали, смемъ, уврить, все, что за этотъ 1881г. появилось во французской печати по этому поводу. Это невроятныя кипы газетъ — одинъ списокъ названій статей займетъ не мало мста, когда, какъ мы надемся, мы представимъ публик ту библіографію всего написаннаго о Ж.Сандъ, надъ составленіемъ которой мы работали.}, одни кричали за, другіе противъ, и об стороны приводили въ подкрпленіе своихъ мнній самыя серьезныя соображенія. Въ дло замшался и вопросъ объ авторскомъ прав, о прав наслдниковъ. Представители семей Мюссе и Жоржъ-Сандъ больше выказали заботъ объ этомъ, чмъ о памяти дорогихъ покойниковъ. Какъ-бы то ни было, а кажется, что ране 1910 года эти письма обнародованы не будутъ. Намъ остается ждать терпливо того момента, когда два великіе покойника разскажутъ намъ сами всю правду, которая, какъ положительно утверждаютъ лица, видвшіе подлинники, вся будетъ на сторон Жоржъ-Сандъ? а не Поля де-Мюссе.

Обратимся теперь къ произведеніямъ Жоржъ-Сандъ и Мюссе, относящимся до этого эпизода ихъ жизни, или написаннымъ въ Венеціи, или наконецъ, носящимъ отпечатокъ взаимнаго вліянія. Эти произведенія можно раздлить на 1) субъективно-лирическія (‘Письма путешественника’ Жоржъ-Сандъ — а у Мюссе: ‘Ночи’, ‘Воспоминаніе’, ‘Письмо къ Ламартину’, ‘Моему брату возвращающемуся изъ Италіи’, 5 сонетовъ посвященныхъ Ж.-Сандъ), 2) произведенія, написанныя въ Италіи или задуманныя тамъ (‘Жакъ’, ‘Леоне Леони’, ‘Андре’, ‘Личный секретарь’, вс венеціанскія повсти т. е. ‘Альдини’, ‘Орко’, ‘Ускокъ’, ‘Маттеа’, ‘Мозаичисты’), 3) Нигд ненапечатанная неоконченная пьеса Жоржъ-Сандъ ‘Заговоръ во Флоренціи’, которая представляетъ совершеннйшій прототипъ ‘Лорензаччіо’ Мюссе {Она найдена въ бумагахъ г-жи Дорваль.} ‘Альдо-Римачъ’, ‘Габріель’, два комическія стихотворенія Ж.-Сандъ и Мюссе и два сонета, посвященныхъ ими де-Вивьи въ отвтъ на ругательную статью Планша, противъ ‘Чаттертона’ точно также и какъ первая глаза ‘Исповди сына вка’ — вотъ произведенія, написанныя или подъ сильнымъ взаимнымъ вліяніемъ или просто за однимъ и тмъ-же рабочимъ столомъ,— наконецъ, 4) сама ‘Исповдь’ и ‘Она и Онъ’ — это какъ-бы окончательные выводы и заключенія обоихъ поэтовъ объ общей идеи исторіи. По этимъ четыремъ группамъ мы и разберемъ произведенія Жоржъ-Сандъ, не придерживаясь хронологическаго порядка, а въ произведеніяхъ Мюссе ограничиваясь лишь указаніемъ на то, что касается до нашего предмета, и не пускаясь въ подробный разборъ его твореній, сдланный до насъ и, конечно, лучше насъ и Сентъ-Бевомъ, и Монтепо, и Бариномъ и Линдау.

Врядъ-ли многіе читатели знаютъ, что Жоржъ-Сандъ писала и стихи, однако — это такъ, и въ собраніи ея сочиненій многіе изъ нихъ напечатаны, но многіе никогда не были въ печати или вновь перепечатаны посл перваго ихъ появленія въ свое время. Первымъ стихотвореніемъ Жоржъ-Сандъ была Reine-Mab, представляющая собою перефразу извстныхъ строкъ изъ ‘Ромео и Юліи’, но она вышла еще въ 1832 году, а потому не входитъ въ предметъ этой главы. Но когда посл представленія ‘Чаттертона’ Планшъ написалъ грубо-порицательную статью противъ А. де-Виньи, то Мюссе и Жоржъ-Сандъ написали и послали автору ‘Чаттертона’ два сонета, въ нихъ оба автора высказались по-своему противъ критики Планша. Сонетъ Мюссе полонъ дкихъ насмшекъ и злого остроумія. Жоржъ-Сандъ протестуетъ противъ приговора Планша, какъ противъ попытки холодно анализировать впечатлнія зрителей. Мы плакали — и это лучшая похвала пьес, говоритъ она, а анализировать слезы — занятіе пустое. Волны океана величественны и грозны, а если ихъ высушить и анализировать — окажется горсточка соли {Оба эти сонета были найдены въ бумагахъ де Виньи и напечатаны Л. Ратисбономъ въ ‘Revue Moderne’ 1865 г.}.

Осень 1834 года Жоржъ-Сандъ проводила въ тоск и отчаяніи въ Ноган, какъ мы знаемъ, стараясь среди друзей и дтей забыться отъ своихъ грустныхъ думъ. Но по временамъ, какъ это всегда съ нею бывало, наступали полосы реакціи, когда она цлыми днями предавалась самому дтскому, необузданному веселью и способна была на самыя ребяческія выходки, игры, пустяки. Въ одинъ изъ такихъ почти нервновеселыхъ дней она переложила, въ сообществ съ цлой кампаніей своихъ друзей — переложила въ стихи судебное слдствіе, произведенное г. Дюдеваномъ, въ качеств, деревенскаго мэра по поводу нахожденія въ одномъ изъ колодцевъ мертваго тла. Стихи эти называются ‘Плачъ о смерти Франсуа Люно, называемаго Мишо’ {Вотъ полное заглавіе этой брошюрки, лежащей передъ нами: ‘Complainte sur la mort de Franois Lunean, dit Michaud, ddie M. Eug&egrave,ne Delacroix, peintre en Batimcns, tr&egrave,s-connu dans Paris’.} представляютъ собою довольно грубоватую шутку, написанную аляповатымъ полу-деревенскимъ, полу-судебнымъ языкомъ, и были напечатаны отдльной брошюркой въ Ла-Шатр. Надъ первой строчкой стоитъ: (‘Sur l’air du Marchal de Saxe’). По странному стеченію обстоятельствъ и Мюссе тоже въ эту осень написать стихотвореніе ‘Le songe d’un reviewer’, гд, какъ въ калейдоскоп, изображены портреты всхъ журналистовъ того времени {См. Intermdiaire des Chercheurs et Curieux. 1891 г.}. Подъ заглавіемъ его въ скобкахъ тоже стоитъ: ‘На голосъ псни маршала Саксонскаго’. Кто первый посовтовалъ другому взять эту псенку какъ образецъ размра для шутливаго стихотворенія,— поэтъ или правнучка маршала Саксонскаго? Не все-ли равно! Фактъ тотъ, что въ то время, какъ, по мннію Поля де Мюссе, Жоржъ-Сандъ не помышляла о ‘вроломно ею покинутомъ’ поэт, а онъ и забылъ и проклялъ свою несчастную любовь,— они продолжали на самомъ дл не только посвящать другъ друга во вс подробности своей жизни, но разсказывали другъ другу даже о всхъ смшныхъ или комическихъ эпизодахъ этой жизни и своихъ писаній. А было время, когда, сидя за однимъ столомъ, они дружно работали, помогая другъ другу, когда Жоржъ-Сандъ останавливала вниманіе Мюссе на мысляхъ о такихъ предметахъ, мимо которыхъ онъ до сихъ поръ равнодушно проходилъ, а онъ съ своей стороны и словомъ, и примромъ училъ Жоржъ-Сандъ, что въ художественномъ произведеніи форма такая-же существенная вещь, какъ и содержаніе, и что въ частности въ литературномъ произведеніи недостаточно автору быть увлеченнымъ своимъ предметомъ, надо владть формой, а больше всего владть языкомъ, надо быть лучше скупымъ, чмъ расточительнымъ, лучше недосказать, чмъ пересказать, и прежде всего быть трезвымъ и точнымъ въ выраженіяхъ. Поль Мюссе пытается инсинуировать, что Жоржъ-Сандъ будто-бы никогда не могла простить Альфреду де-Мюссе того факта, что онъ на бывшемъ у него экземпляр ‘Индіаны’ перечеркнулъ вс лишнія прилагательныя и такимъ образомъ преподалъ Жоржъ-Сандъ урокъ умренности и трезвости литературнаго языка,— но я полагаю, что Жоржъ-Сандъ вовсе не отличалась такой мелочной чувствительностью по отношенію къ критик ея писаній. Наоборотъ, мы знаемъ, что она въ этомъ отношеніи часто бывала даже излишне скромна. А о времени своей совмстной работы съ Мюссе она вспоминала не иначе, какъ съ чувствомъ умиленной благодарности. Кто не помнитъ страницы изъ ‘Писемъ Путешественника’, которую до сихъ поръ вс почти біографы относили къ Жюлю Сандо, но которая для меня несомннно относится до Мюссе: это разсказъ о трогательной любви гравера Вател и Маргариты Леконтъ {Когда эта глава моей книги уже была написана, я имлъ случай говорить объ этомъ съ г. де Спульберкомъ и, къ удовольствію своему, узналъ, что у него въ рукахъ имются доказательства, подтверждающія, что это дйствительно такъ, т. е. что рчь идетъ тутъ о Мюссе. См. ‘Lettres d’un Voyageur‘, стр. 142—143. Изд. Michel Levy.}.

Много толкуютъ о тхъ вліяніяхъ, которымъ подпадала Жоржъ-Сандъ въ теченіе своей литературной дятельности, между тмъ какое-же вліяніе можетъ быть боле интереснымъ въ литературномъ отношеніи, какъ не вліяніе на писательницу другого поэта. Если отъ дружескаго общенія съ Листомъ, Шопеномъ, Пьеромъ Леру, Мишелемъ де Буржъ Жоржъ-Сандъ пріобртала т или иныя черты своего духовнаго облика, то на писательскую ея физіономію долженъ былъ сильне всего повліять такой поэтъ и мастеръ слова, какъ Мюссе. Съ другой стороны и на Мюссеписателя не могла не произвести впечатлнія такая яркая литературная индивидуальность, какъ Жоржъ-Сандъ. Такъ оно и было на самомъ дл. Вліяніе двухъ поэтовъ другъ на друга несомннно было сильное и сказалось на произведеніяхъ и того и другого очень опредленно, но такъ какъ критики и историки литературы принадлежали непремнно къ одному изъ двухъ враждебныхъ лагерей, то результатомъ этого являлось непремнное желаніе уменьшить или даже отрицать вліяніе другой стороны на своего избранника. И изъ всхъ критиковъ на это должнымъ и правильнымъ образомъ посмотрлъ лишь Брандесъ, указавшій, не останавливаясь на подробностяхъ, на то, что Мюссе боле повліялъ на форму произведеній Жоржъ-Сандъ, а она на большую серьезность и вдумчивость содержанія произведеній Мюссе. На послднее указываетъ и Линдау (дале мы покажемъ, какъ онъ самъ себ противорчитъ), онъ даже очень врно отмчаетъ разницу въ отношеніи Мюссе къ своимъ любимымъ героямъ — демоническимъ прожигателямъ жизни — до итальянской поздки и посл нея. Когда Мюссе писалъ ‘Фантазіо’ онъ еще искренно восхищался своимъ довольно безпутнымъ героемъ, ршительно не имющимъ никакого права такъ презрительно относиться ко всему на свт, ибо самъ не только ничего хорошаго не длаетъ, но съ начала до конца совершаетъ дянія, почти предусмотрнныя всми уложеніями о наказаніяхъ. Таковы въ сущности и вс герои произведеній Мюссе, міровая скорбь, скептицизмъ и широта натуры не спасаютъ ихъ отъ справедливаго упрека въ томъ, что, кром кутежей, любовныхъ приключеній, да дуэлей имъ ршительно нечего длать. Герой ‘Confession’ принадлежитъ къ этому же излюбленному Мюссе типу, но отношеніе автора къ своему герою уже ршительно не прежнее, авторъ не только не восхищается имъ безсознательно, но сознательно осуждаетъ его и лишь старается извинить то, что онъ вышелъ такимъ, а не инымъ, приводя въ вид смягчающихъ вину обстоятельствъ т особыя условія, при которыхъ герой и все его поколніе вступило въ жизнь. Я никогда не устану повторять, что нельзя изъ художественныхъ произведеній почерпать біографическія данныя для жизнеописанія писателя, ибо вс эти quasi-субъективныя и пережитыя событія и чувства прошли сквозь огонь и реактивъ творчества. Но произведенія художника являются всегда точнымъ показателемъ его духовнаго развитія, высоты его идеаловъ, требованій отъ жизни и того мрила, которое онъ прилагаетъ къ разнымъ нравственнымъ и вншнимъ явленіямъ. Я не стану непремнно выискивать чертъ самого Мюссе въ ‘Fantasio’ и пригонять къ событіямъ изъ жизни Мюссе событія изъ жизни этого героя, но могу одно сказать съ достоврностью, оставляя въ сторон удивительный колоритъ, поэтическое одушевленіе и красоту стиха Мюссе: нравственный горизонтъ его до 1833 года весьма ограниченъ и онъ не можетъ возвыситься еще до того отношенія къ вчно занимавшему его типу разочарованнаго прожигателя жизни, до котораго онъ доросъ, когда писалъ ‘Confession d’un enfant’. Мы сейчасъ упомянули о тхъ особыхъ условіяхъ, на которыя Мюссе указываетъ, какъ на причины, вызвавшія такую разочарованность и жизненную непригодность въ его поколніи. Большинство критиковъ, разбирая ‘Confession’, останавливаются на 2-й глав, гд ярко и образно рисуются печальныя условія жизни того поколнія, которому было 2о лтъ въ 30-хъ годахъ, но на этой глав, они останавливаются лишь какъ на готовомъ матеріал для біографіи Мюссе. Для меня эта глава представляетъ гораздо боле интереса съ той точки зрнія, что это — не считая извстнаго стихотворенія ‘Sur la presse’ — единственная политическая и соціальная profession de foi Мюссе и поражаетъ насъ и глубиною высказываемыхъ мыслей, и серьезностью историческаго взгляда и сжатымъ и образнымъ изображеніемъ интересной эпохи, наконецъ тмъ, что въ этой глав Мюссе такъ опредленно высказываетъ свои убжденія. Удивительно, что человкъ, такъ врно сумвшій оцнить весь обскурантизмъ реставраціи и всю законность и историческую преемственность отъ прошлаго вка въ стремленіяхъ современной ему молодежи, что онъ все-таки не могъ вывести никакого другого заключенія, какъ заключеніе о непригодности этой молодежи ни для какого дла и ни для какого подвига, объ ея исключительномъ пессимизм и раздвоенности ея воли. Впрочемъ, это и удивительно и вполн естественно. Если свтлый умъ Мюссе давалъ ему пониманіе одной части тогдашней молодежи, именно той, которая, какъ онъ самъ, была склонна лишь къ пессимизму, рефлективному самонаблюденію, личнымъ интересамъ, раздвоенности и безсилію,— то онъ во всякомъ случа не обладалъ тмъ полетомъ мысли, который далъ-бы ему возможность всесторонне и объективно отнестись ко всей сложности совершавшагося вокругъ него движенія и къ конечной и исходной точкамъ этого движенія. По натур-же онъ не могъ быть въ числ тхъ, кто изъ предыдущихъ лтъ вынесъ не безсильное чувство разочарованія, а лишь страстное желаніе борьбы и побды надъ существовавшими при Бурбонахъ порядками. Останавливаемъ вниманіе читателя на томъ факт, что дв единственныя серьезныя политическія professions de foi Мюссе — упомянутое стихотвореніе и эта 2-я глаза, на которую, къ сожалнію, съ этой точки зрнія не обращаютъ вниманія,— не обращаютъ вниманія на тотъ духъ истиной свободы, который ветъ въ ней, и на очень опредленное отношеніе къ событіямъ конца прошлаго и начала нашего вка — оба эти произведенія написаны посл связи Мюссе съ Жоржъ-Сандъ, подъ непосредственнымъ еще вліяніемъ ея духа, ея рчей и интересовъ, хотя, конечно, писалъ ихъ Мюссе безъ всякой мысли о томъ, что въ нихъ звучатъ безсознательно отголоски этихъ рчей и интересовъ.

Линдау желаетъ доказать неплодотворность и даже отрицательныя стороны вліянія Жоржъ-Сандъ и потому онъ въ одномъ мст своей книги отзывается о всхъ произведеніяхъ Мюссе посл пресловутаго 1834 года, какъ о такихъ, изъ которыхъ ясно, что ‘Мюссе уже былъ не тотъ‘ и что ‘его сила была надломлена’. Для насъ очевидно, что если Мюссе — авторъ ‘Капризовъ Маріанны’ и ‘Ролла’ и авторъ ‘Исповди’ — не тотъ-же самый и уступаютъ одинъ другому въ сил, то очевидно первый второму, а не наоборотъ, талантъ созрлъ, окрпъ и очистился отъ всхъ недостатковъ юности, и нтъ сомннія, что ‘Исповдь’ лучшее произведеніе Мюссе. Курьезно, что Линдау, который на стр. 166 начинаетъ смшной замткой, что во время счастья любви Мюссе ничего не написалъ кром дрянныхъ стиховъ ‘А St-Blaise, а la Zuecea’ и т. д.,— долженъ почти тотчасъ же сознаться, что ‘тмъ плодотворне оказалось время, послдовавшее за разрывомъ. Во вторую половину 1834 года написалъ онъ два изъ своихъ значительнйшихъ созданій. Время отъ конца 1834 по конецъ 1838 представляетъ собою вообще кульминаціонную точку поэтическаго творчества Мюссе’. Первое замчаніе просто смшно по своей наивности, что касается второй половины приведенной цитаты, то съ нею нельзя не согласиться и совершенно правъ Брандесъ, который именно въ большей зрлости произведеній и Жоржъ-Сандъ и Мюссе посл разрыва и видитъ непосредственное вліяніе ихъ духовнаго общенія. Если любовь двухъ геніальныхъ писателей и была кратковременной, то нельзя не видть въ литературныхъ дтищахъ, родившихся отъ этого союза, несомннныя черты ихъ геніальныхъ родителей, и эти дти головой выше первенцевъ и того и другого писателя. На стр. 184 своей книги Линдау опять-таки подтверждаетъ, что въ періодъ времени съ 1834 по 1838 годъ Мюссе въ цломъ ряд глубокихъ по содержанію и прекрасныхъ по форм стихотвореній изливаетъ свою міровую скорбь или, какъ онъ ее называетъ, ‘болзнь вка’, и что въ проз это настроеніе поэта всего полне выражается въ ‘Исповди сына вка’. ‘Исповдь сына нашего вка’ могла-бы называться ‘Самообвиненіе сына нашего вка’ говоритъ дале Линдау, замчая при этомъ, что поэтъ такъ строго осудилъ себя, что Жоржъ-Сандъ впослдствіи совсмъ не надо было-бы еще защищаться. Это совершенно врное замчаніе, и если прилагать излюбленную біографами систему и докапываться въ каждомъ роман до тхъ личныхъ мотивовъ и чувствъ, которые послужили прототипомъ къ изображенію характеровъ и чувствъ дйствующихъ лицъ даннаго произведенія — то въ ‘Исповди’ мы можемъ увидть изображеніе личной исторіи Мюссе и Жоржъ-Сандъ (какъ видли они ее сами) и именно съ глубоко-объективнымъ отношеніемъ и пониманіемъ авторомъ тхъ причинъ, которыя привели къ разрыву и которыя лежали какъ въ характер Мюссе, такъ и въ характер и жизни Октава, и совершенно врно, что лучшей защиты и оправданія себ, какъ то объясненіе, которое всему происшедшему далъ въ своемъ роман Мюссе,— Жоржъ-Сандъ не могла и желать. Это судъ, произнесенный надъ самимъ собою великимъ поэтомъ и великимъ духомъ. Но дло въ томъ, что хотя оба поэта и въ ‘Исповди’ и въ ‘Elle et Lui’ невольно пользовались освшими въ глубин души образами и воспоминаніями — но оба претворили ихъ въ горнил творчества въ образы художественные и если многое вышло въ этихъ двухъ романахъ схожимъ {Вотъ какъ объ этомъ выражается Линдау: ‘Въ послднихъ двухъ частяхъ романа Мюссе развиваетъ ту-же мысль, которую уже высказывалъ въ боле раннихъ произведеніяхъ: кто разъ предался пороку, тотъ отъ него не отдлается, онъ вчно будетъ въ его рукахъ, порокъ исторгнетъ его изъ счастья, будетъ мучить его сомнніями, доведетъ его до несправедливости, сдлаетъ его несчастнымъ.

‘Итакъ, Октавъ не въ состояніи оцнить женщину, которая его любитъ. Безъ всякаго повода имъ овладваетъ постыдное недовріе. Онъ мучаетъ бдную Бригитту, онъ даже грубо и жестоко обращается съ ней Онъ начинаетъ ревновать вдову къ ея прошлому, онъ доходитъ даже до того, что упрекаетъ ее въ томъ, что она ему отдалась, и выводитъ отсюда жалостное заключеніе: отчего-бы ей не отдаться и другому? Все это изображено съ ужаснымъ реализмомъ, съ незнающей границъ правдивостью. Все это написано съ натуры. Оскорбительныя чувства Октава — Мюссе испыталъ ихъ. По временамъ кажется, что читаешь главы изъ ‘Elle et Lui’ (sic!)}, то это только показываетъ нкоторое сходство въ пріемахъ творчества и взглядахъ авторовъ и то, что, разумется, одни и т-же факты легли въ основаніе этихъ художественныхъ образовъ. Очевидно, что художественная правда въ обоихъ была одинакова и одинаково или почти одинаково отношеніе и анализъ имвшихся подъ рукою фактовъ дйствительной жизни, и потому и привело обоихъ къ почти одинаковымъ результатамъ. (Мы, конечно, говоримъ не объ равной цнности этихъ двухъ романовъ въ художественномъ смысл и не ставимъ на равную доску одно изъ первыхъ созданій XIX вка,— ‘Confession’, и ‘Elle et Lui’, который и среди романовъ Жоржъ-Сандъ иметъ лишь второстепенное значеніе. Мы говоримъ лишь объ одинаковыхъ результатахъ психологическаго анализа въ обоихъ романахъ.) Поэтому ни ‘Confession’, ни ‘Elle et Lui’ не суть изображенія фактической исторіи любви между двумя поэтами, а лишь поэтическое развитіе одной и той-же психологической темы двумя великими писателями, посылки были одн и т-же, чувство художественной правды и сила анализа очень сходны у обоихъ — понятно, что заключенія вышли очень сходныя, сходныя въ иныхъ мстахъ до поразительности. Мн, напр., очевидно, что когда въ обоихъ герояхъ дйствительнаго романа замолкло чувство обиды и утихла боль первыхъ страданій, и оба сумли отнестись критически ко всему происшедшему, то поняли, что виновникъ былъ не онъ и не она, а то, что въ обыденной жизни называется ‘не ‘сошлись характерами’, а что въ этомъ случа врне было-бы назвать совершенной разностью вкусовъ, привычекъ и міровоззрній. Оба поняли, что не того, такъ другого факта было-бы совершенно достаточно, чтобы развести ихъ обоихъ въ разныя стороны, заставивъ предварительно испытать вс муки такого внезапнаго разрыва, ибо безспорно, что оба страстно и искренно любили другъ друга. И вотъ, разсказывая свои поэтическія фантазіи на эту тему, и тотъ и другой писатель берутъ поводомъ и вншней причиной этого окончательнаго разрыва одинъ: англичанина Смита, другая: англичанина Пальмера. Намъ вовсе не интересно знать, надо или не надо подъ нимъ подразумвать доктора Паджело. Намъ ясно одно: и Смитъ, и Пальморъ личности совершенно незначительныя, блдныя не интересныя, но они именно такими и должны были быть для большей художественной правды. И тотъ и другой писатель какъ-бы хотятъ оттнить этою неинтересностью третьяго дйствующаго лица тотъ фактъ, что причина разрыва лежала въ двухъ главныхъ дйствующихъ лицахъ, въ психологической необходимости разрыва, а потому и произошелъ онъ изъ-за вторженія въ ихъ судьбу этого безцвтнаго англичанина, какъ могъ произойти сто разъ изъ-за всякой другой личности, разговора или происшествія. И вотъ почему такъ и интересно сопоставленіе этихъ двухъ романовъ съ чисто художественной точки зрнія — это параллельное разршеніе одной и той-же психологической задачи двумя избранными умами и изображеніе ея въ сходныхъ художественныхъ образахъ. Всякому, кого интересуетъ этотъ такъ-сказать химическій процессъ анализа и синтеза въ творчеств двухъ родственныхъ по поэтическому духу писателей, я совтую прочесть или перечесть эти романы одинъ за другимъ. Но тмъ, кто непремнно захочетъ искать пикантныхъ разоблаченій и фактовъ изъ жизни авторовъ — пусть лучше отложитъ ихъ въ сторону, онъ будетъ на ложной дорог.

Прежде чмъ дойти до такого объективнаго изображенія несчастья своей жизни, Мюссе, какъ и другой родственный ему по духу поэтъ, ‘изъ своей великой скорби длалъ маленькія псни’,— и совершенно нравы критики, называющіе ‘Ночи’, ‘Письмо къ Ламартину’ и ‘Воспоминаніе’ — перлами творчества Мюссе. Нравы также Линдау и Баринъ, что вс 4 ‘Ночи’ относятся къ Жоржъ-Сандъ, тогда какъ Поль-де-Мюссе пытается доказать, что ‘Nuit de D&egrave,cmbre’ и ‘Nuit d’Aot’ навяны уже новою любовью Мюссе. При жизни Жоржъ-Сандъ Поль де-Мюссе старался взвалить на нее обвиненія во всхъ несчастіяхъ жизни Мюссе и даже въ его преждевременной смерти, посл ея смерти — старался умалить ея роль въ жизни брата. Мы уже говорили разъ въ печати, какъ съ этою цлью онъ намренно преувеличивалъ роли и m-m Colet, и кн. Бидьджойозо и др. Линдау, разбирающій ‘Nuits’ съ точки зрнія психологической критики и внутренней ихъ связи, по-моему, гораздо врне ихъ толкуетъ, чмъ Поль де-Мюссе, придерживающійся чисто хронологическихъ доказательствъ или доказывающій, напр., что ‘Nuit de D&egrave,cmbre’ не могла относиться къ Ж.-Сандъ, ибо у ней-де поэтъ не могъ просить прощенія, а въ ‘Nuit de Dйcembre’ онъ подучаетъ прощеніе отъ своей незнакомки. Но вдь это личное пристрастіе Поля де-Мюссе говоритъ, а тотъ поэтъ, который сумлъ посвятить такія полныя глубокаго раскаянія страницы, какія мы находимъ въ ‘Confession’, вроятно, чувствовалъ себя виновнымъ въ глубин своего сердца и очень можетъ быть, что именно счастливая любовь къ Colet и вызвала въ душ его воспоминанія о былыхъ страданіяхъ и былыхъ ошибкахъ — отсюда и ‘Nuit de D&egrave,cmbre’. Значитъ, правы и Линдау и Варинъ, приписывая происхожденіе этого стихотворенія тому-же источнику, что ‘Nuit de Mai’ и ‘Nuit d’Octobre’, но правъ и Поль де-Мюссе, относящій написаніе его ко времени позднйшему. Но самый тотъ фактъ, что братъ Мюссе имлъ возможность, не отступая отъ фактической истины, вс эти стихотворенія относить къ разнымъ предметамъ любви Альфреда — лишаетъ всякаго вса ту проходящую черезъ всю книгу Линдту красною нитью мысль, что ‘еще Lge hat ihn zu Grunde gerichtet’, что ‘рана, привезенная изъ Италіи, никогда не зажила’ и что ‘воспоминаніе о Ж.-Сандъ его вчно преслдовало’. Странно говорить о незаживающей ран того, кто въ это самое время мучился то отчаяніемъ, то надеждой отъ любви къ другой, а потомъ къ нсколькимъ другимъ женщинамъ, и пережилъ не мало новыхъ печальныхъ и блаженныхъ дней. Но разумется, что такая избранная натура, какъ Мюссе, такая глубокочувствующая душа не могла забыть своихъ прошлыхъ страданій, ибо, какъ сказалъ близкій ему по натур Лермонтовъ: ‘радости забываются, печаля — никогда’… или какъ онъ въ другомъ мст сказалъ: ‘Нтъ въ мір человка, надъ которымъ прошедшее пріобртало-бы такую власть, какъ надо мною. Всякое напоминаніе о минувшей печали или радости болзненно ударяетъ въ мою душу и извлекаетъ изъ нея все т-же звуки… Я глупо созданъ: ничего не забываю — ничего!..’ И Мюссе не забывалъ бывшихъ печалей и ошибокъ.

А Поль де-Мюссе не только не желаетъ признать за этими воспоминаніями правъ на вс 4 ‘Ночи’, но не помстилъ даже въ посмертномъ собраніи сочиненій брата вс 5 сонетовъ, посвященныхъ Жоржъ-Сандъ. Онъ не соблаговолилъ напечатать и написанную Альфредомъ для перваго изданія ‘Леліи’ ‘Пснь Стеніо’ — одно изъ лучшихъ стихотвореній Мюссе по своей сил, страстности, яркости и красот стиха. Между тмъ въ позднйшихъ изданіяхъ ‘Леліи’ этотъ ‘Jnno Ebrioso’ перепечатывался и перепечатывается уже не въ полномъ вид, надо полагать, что не въ мру добродтельные издатели находили строфы 6 и 7-ю слишкомъ откровенными и потому пропускали ихъ и посл 5-й строфы печатали прямо 8-ю. Такимъ образомъ, никто изъ теперешнихъ поклонниковъ Мюссе — отъ нихъ-же первый есмь азъ — не знаетъ этихъ удивительныхъ стиховъ, разв только нарочно постарается отыскать ихъ, или они имъ случайно попадутся.

Напрасно думаетъ Линдау, что лишь про Мюссе можно сказать, что ‘поэтъ не можетъ отказаться отъ своей индивидуальности, особенно такой искренній лирикъ, какъ Мюссе’, и что поэтому выраженіе имъ своихъ страданій въ псняхъ — ‘непроизвольно’ и ‘вполн естественно’, а что Жоржъ-Сандъ имла какую-то цль, когда писала ‘Lettres d’un Voyageur’. Какъ у Мюссе ‘Confession’ явилась какъ-бы эпическимъ заключеніемъ ряда лирическихъ стихотвореній, относящихся до Жоржъ-Сандъ,— такъ у Жоржъ-Сандъ ‘Письма путешественника’ являются какъ-бы лирическимъ прологомъ къ ‘Elle et Lui’. Мы говоримъ, разумется, не обо всхъ ‘Письмахъ’, составившихъ впослдствіи цлый томъ, и въ числ которыхъ есть и чисто философскіе очерки, и полемическіе, и музыкальные и страницы изъ позднйшихъ путешествій по Швейцаріи (письма къ Листу, Мейерберу, Геберу, Низару и т. д. и т. д.) — мы говоримъ лишь о первой ихъ части, о письмахъ къ *** (Мюссе), Неро и Роддина, Эти письма не только одно изъ прелестнйшихъ произведеній Жоржъ-Сандъ, но и вообще это такія произведенія поэзіи, которыя никогда не старютъ и производятъ впечатлніе на читателей самыхъ различныхъ художественныхъ направленій, потому что согрты истиннымъ чувствомъ я написаны удивительнымъ, поэтическимъ языкомъ. Передать содержаніе этихъ ‘стихотвореній въ проз’ — невозможно. Картины природы, маленькія сценки итальянской жизни, постоянныя лирическія отступленія, обращенныя къ ухавшему другу, горестныя размышленія о своей судьб и о судьб всхъ живущихъ, смхъ и слезы — все это смняется въ этихъ письмахъ такъ-же быстро и легко, какъ въ любой поэм Байрона или первыхъ поэмахъ Пушкина, но съ однимъ преобладающимъ оттнкомъ — безъисходной грусти и разочарованія. Кто не читалъ этихъ ‘Писемъ’ — тому никакой разсказъ не дастъ о нихъ понятія, кто читалъ, того никакой пересказъ не удовлетворитъ, они полны неуловимыхъ оттнковъ мысли и настроенія, тончайшихъ штриховъ и захватывающаго лиризма. Линдау все пытается вывести изъ нихъ заключеніе о раскаяніи Жоржъ-Сандъ въ минуту ихъ написанія и прекурьезно негодуетъ, что въ то время какъ они такъ страстны, полны грусти объ ухавшемъ друг, полны искренняго, горячаго чувства,— Elle et Lui холодна, трезва и разсудительна. Но въ томъ-то и дло, что ‘Письма’ — это поэзія, лирика, а ‘Elle et Lui’ — проза, разсужденіе на тему. Тамъ эти непрестанныя лирическія изліянія, едва прикрытая псевдонимомъ путника личная исторія, которая именно въ силу своего лиризма совершенно заставляетъ насъ забывать т факты и личности, кого надо подразумватъ или вспоминать, точно такъ-же, какъ мы можемъ до слезъ увлекаться, перечитывая

‘Для береговъ отчизны дальней’ и т. д.

или

‘Угасло дневное свтило,

На море дальнее вечерній палъ туманъ’ и т. д.

и не вспоминать при этомъ всякій разъ госпожу Ризничъ и то, что мужъ ея былъ одесскій негоціантъ и вообще всхъ тхъ свдній, которыя обыкновенно помщаются въ выноск подъ этими стихотвореніями Пушкина. Тотъ читатель, который, перечитывая въ сотый разъ эти чудные стихи, будетъ забываться, будетъ самъ переживать ихъ, тотъ наврное будетъ подъ обаяніемъ Lettres d’un Voyageur. Ибо эти письма не автобіографія, и не романъ, а настоящая, глубокая, захватывающая поэзія, стихотворенія въ проз. И я думаю нтъ человка, одареннаго мало-мальски художественнымъ чутьемъ, который тотчасъ не почувствовалъ-бы этого, читая ‘Письма Путешественника’. Нтъ сомннія, что въ нкоторыхъ строчкахъ слышится нота самообвиненія, разочарованія въ самой себ и это такъ-же естественно, какъ и у Мюссе.

А въ ‘Elle et Lui’ авторъ — предсдатель, объективный и безстрастный судья, произносящій свое послднее слово посл того, какъ выяснились вс обстоятельства дла, посл того, какъ говорилъ и прокуроръ, и защитники, я сами подсудимые, и свидтели, однимъ словомъ авторъ здсь то, чмъ, по возможности, долженъ быть объективный авторъ романа. Мн кажется, что и самъ Линдау, упрекающій Жоржъ-Сандъ въ томъ, что посл ‘страстныхъ, патетическихъ, глубоко-прочувствованныхъ, сострадающихъ’ страницъ ‘Писемъ’, она черезъ 23 года ‘имла возможность много обдумать, обсудить тему основательно и найти философское и психологическое объясненіе непонятнымъ событіямъ’ — этими самыми словами, желая осудить Жоржъ-Сандъ, Линдау лишь, во-первыхъ, очень врно опредляетъ разницу между ‘Письмами’ и ‘Elle et Lui’, а во-вторыхъ, передаетъ какъ разъ всю предварительную работу продлываемую всякимъ авторомъ передъ написаніемъ романа, имющаго психологическую загадку въ основаніи. ‘Тенденція романа, говоритъ Линдау, на стр. 156, .. есть такимъ образомъ попытка внушить (читателю), что Сандъ (врне было бы если-бы Линдау тутъ сказалъ: Тереза Жакъ) по отношенію къ Мюссе (т. е. къ де-Фовелю) не могла иначе поступитъ, какъ она поступила’… и т. д. Но вдь таковъ въ сущности способъ, котораго придерживается всякій писатель во всякомъ произведеніи, это условіе требуется даже въ учебникахъ словесности отъ авторовъ: такъ изображать поступки дйствующихъ лицъ, чтобы они необходимо вытекали изъ данныхъ ихъ характеровъ и чтобы каждое лицо дйствовало именно такъ, какъ оно не могло-бы не дйствовать. Именно изъ такого столкновенія характеровъ и происходятъ вс драмы и комедіи, какъ въ жизни, такъ и въ литератур. И плохи т произведенія, гд дйствующія лица не являются намъ врными себ, а дйствія ихъ не логически-необходимыми слдствіями ихъ натуры и характеровъ. Исключенія составляютъ лишь т произведенія, гд авторъ спеціально задается цлью изобразить лицъ, дйствія которыхъ вчно въ противорчіи съ ихъ мыслями или предыдущими поступками. Но всякому читателю ясно, что и тутъ такая постоянная нелогичность, непослдовательность, случайность поступковъ и чувствъ, безалаберность,— является именно тою-же врностью себ дйствующаго лица, его характерною чертою, которую авторъ и проводитъ до конца, и именно уже изъ нея и вытекаютъ вс ихъ поступки, страданія, радости и столкновенія съ другими. Значитъ, всегда авторъ длаетъ то, что такъ смшно Линдау ставитъ въ упрекъ ‘Elle et Loi’: всякій авторъ старается внушить читателю, что дйствующія лица его произведенія не могли поступить относительно другъ друга иначе, чмъ поступили.

Вліяніе Мюссе на Жоржъ-Сандъ сказалось всего боле на первомъ и послднемъ изъ тхъ ея произведеній, которыя всего боле носятъ отпечатокъ итальянской поздки — это на ‘Альдо Римач’ и на ‘Габріэл’. ‘Альдо’ — одно изъ лучшихъ произведеній Жоржъ-Сандъ, хотя его мало знаютъ, особенно у насъ, гд тенденціозные романы имютъ всегда боле успха, чмъ чисто-художественные. Трудно опредлить съ точностью, въ чемъ тутъ сказалось вліяніе Мюссе, но оно чувствуется и въ общемъ замысл, и въ колорит всего произведенія, и въ форм монологовъ и діалоговъ, наконецъ въ немъ Жоржъ-Сандъ попытала въ первый разъ ту форму ‘діалогированнаго романа’, которая такъ напоминаетъ пьесы Мюссе, мало подходящія къ настоящимъ драмамъ. ‘Альдо’ такъ-же мало пригоденъ для сцены, какъ и ‘On ne badine pas avec l’amour’ — хотя эту послднюю и даютъ на сцен. Такія пьесы самъ Мюссе считалъ пригодными боле всего для ‘спектакля въ кресл’, т. е. для чтенія. ‘Альдо’ это тоже пьеска для ‘спектакля въ кресл’, т. е. настоящее поэтическое произведеніе безъ всякаго вниманія со стороны автора о томъ, какъ это выйдетъ на театр. Все это слишкомъ нжно, поэтично и теряетъ въ румянахъ и блилахъ, при огняхъ рампы и слишкомъ тонко для разношерстной толпы, наполняющей театральную залу. Женщинъ-писательницъ много было и есть, но только одна писательница-поэтъ и это Жоржъ-Сандъ, и именно эта черта такъ и выдляетъ ее изъ цлой плеяды громкихъ или извстныхъ именъ. Много есть прекрасныхъ произведеній литературы, подписанныхъ женскими именами,— но вс эти произведенія стоятъ на границ между настоящимъ искусствомъ и беллетристикой. Произведенія Жоржъ-Сандъ — такія какъ ‘Альдо’, ‘Орко’, ‘Габріель’ — это настоящая поэзія, настоящее искусство, потому-то, хотя для многихъ и вполн безсознательно, Жоржъ-Сандъ стоитъ совершенно отдльно и головою выше всей этой толпы женскихъ талантовъ и полуталантовъ.Какъ ни устарло многое, особенно по форм, но никогда съ этими произведеніями не слупится того, что происходитъ съ произведеніями беллетристокъ, они имютъ интересъ современности, но черезъ 50, а то 30, а то и 10 лтъ уже кажутся старомодными, странными, ненужными. Какъ бы ни вяло добрымъ старымъ временемъ отъ иныхъ страницъ Ж.-Сандъ, но во всякомъ изъ ея произведеній есть частица вчной, непреходящей истины, въ нихъ чувствуется свжій, горный воздухъ, который ветъ только на вершинахъ поэзіи. Чтеніе ея произведеній что-то лучшее будитъ въ насъ, подымаетъ со дна души какія-то силы, пробуждаетъ заснувшія стремленія, открываетъ вдругъ какіе-то свтлые горизонты: великій духъ вызываетъ къ жизни т крошечныя, едва видимыя, часто смутныя и незамтныя частицы великаго духа, которыя есть въ каждомъ изъ насъ. И вотъ это и показываетъ, что Ж.-Сандъ не писательница только, но поэтъ, поэтъ въ проз. Эта прозаическая форма и мшала многимъ въ точномъ уразумніи иныхъ ея прекрасныхъ произведеній. Таковъ ‘Альдо’. Представьте, что ‘А ль до’ написанъ стихами — и тотчасъ исчезнутъ вс ‘длинноты’ или ‘безконечныя лирическія изліянія’, которыя ему ставятъ въ упрекъ быть можетъ иные любители реализма. Въ этой поэм къ читателю говоритъ великая страждущая душа, томимая сомнніемъ и разочарованіемъ. Конечно, дйствіе ея происходитъ какъ-бы вн времени и пространства, королева Агандека царствуетъ не то въ Англіи, не то въ Венеціи, шутъ Тикль не то выскочилъ изъ драмъ Шекспира, не то изъ Виктора Гюго, но… опредлите мн, ради Бога, съ точностью, въ какую именно эпоху Манфредъ стоялъ у водопада и разговаривалъ съ двою горъ? Скажите, неужели что-нибудь прибавляется или убавляется отъ вчной исторіи страданій души, подтачиваемой рефлексіей,— отъ того, что мы узнаемъ, что призракъ отца являлся ей на терасс гельсинрскаго замка? И не все-ли равно, что Демонъ пролеталъ надъ вершинами Кавказа, вмсто того, чтобъ пролетать, какъ ему полагалось по первоначальному плану, надъ Испаніей? Поврьте, что вс эти хронологическія и географическія точности необходимы тамъ, гд дло идетъ о точномъ историческомъ произведеніи (Юліи Цезар, Гц, или Борис Годунов), но въ ‘Манфред’, ‘Демон’, ‘Альдо’ намъ важна человческая душа, только ее мы и видимъ и если мы глубоко тронуты, и глубока мысль произведенія и красиво выражена сильнымъ, звучнымъ языкомъ, то мы уже не обращаемъ вниманія на то, есть-ли въ произведеніи погршности противъ реальной правды. Боле того,— излишняя, мелочная точность, необходимая въ какомъ-нибудь современномъ роман, только вредила-бы, затемняла-бы и умаляла вчное и общее значеніе такого поэтическаго произведенія. Обращаемся напр. въ точности къ ‘Альдо’,— кто такой этотъ самый Альдо? Какому времени или народу принадлежитъ онъ? Никакому! Это поэтъ вообще, или врне сказать поэтическая душа въ борьб съ дйствительностью, тотъ поэтъ, который не только слагаетъ звучныя римы, но переживаетъ душою всякое свое произведеніе, который поэтъ къ тому-же не только въ произведеніяхъ, но и въ своей жизни. Свою чувствительность, отзывчивость, впечатлительность на всякое явленіе, вншнее и внутреннее, онъ не можетъ оставлять лишь за стнами своего кабинета, а въ жизни быть человкомъ какъ вс. Нтъ, онъ живетъ не по нашему, не тою тусклою и вялою жизнью, полною лишь матерьяльныхъ интересовъ,— онъ живетъ все время всею душою, про него надо сказать, какъ сказалъ про себя Мюссе: ‘Мой подвижной и любопытный духъ все время колеблется, какъ стрлка компаса’. На всякія впечатлнія бытія онъ отзывается, онъ ищетъ въ жизни того-же, что и въ псняхъ своихъ: вншней и духовной красоты, врности, вчности, всеобъемлющаго чувства, онъ не уметъ жить въ мір, гд вс мысли и чувства слишь на срокъ’, онъ слишкомъ много даетъ своей души, онъ постояннно мечетъ бисеръ — и получаетъ въ отвтъ лишь насмшки, практическіе совты, разочарованія и непониманіе въ самыхъ близкихъ, любящихъ его людяхъ. Мы привели выше удивительный монологъ. ‘Альдо’ оканчивающійся словами: ‘Но поэтъ — это я! То огненное сердце, которое выливается въ огненныхъ стихахъ — я не могу вырвать его изъ груди своей!.. Что-же такое поэзія? Не думаете-ли вы, что это только исщсство набирать слова’.. Разв эти строчки не говорятъ намъ того-же, что сказалъ Гейне:

‘Und als ich ber meine Schmerzen geklagt,

Da habt Ihr geghnt nnd nichts gesagt,

Doch als ich sie zierlich in Verse gebracht,

Da habt Ihr mir grosse Elogen gemacht.’

Разв мы даже въ нашей обыденной жизни не видимъ сплошь и рядомъ страданій людей, которымъ казалось-бы жить да жить, все у нихъ есть, всякій на ихъ мст былъ-бы доволенъ и счастливъ, а они вчно рвутся куда-то, чего-то хотятъ, увлекаются и вещами и людьми, вовсе незаслуживающими ихъ любви или удивленія, разочаровываются, горятъ, тратятъ свою душу даромъ, и страдаютъ и мучаются. А отчего?— Да это все Альдо-Римачи! Вс они явились на свтъ съ поэтической душой, и если они не пишутъ стиховъ, то это лишь вншнее отличіе. Но въ душ ихъ горитъ вчный огонь, они вчно рвутся куда-то прочь изъ мелочной жизни, гонятся за идеаломъ и отдаютъ себя на растерзаніе тмъ, кто вовсе и не понимаетъ, какое сокровище они попираютъ ногами. А когда и по призванію это поэты,— тогда еще хуже, тогда имъ ‘длаютъ величайшія похвалы’ за сонеты, но когда они жалуются на свои истинныя страданія, тогда смются, ‘покиваютъ глазами’ и ‘ничего не говорятъ’. Это старая и вчная исторія и вчно правдивая. Это грустная и врная исторія страданій художественной натуры въ борьб съ дйствительностью, и она дорога всякому, кто хоть отчасти самъ пережилъ подобныя страданія и можетъ понять ихъ. А тотъ, кто такъ можетъ изобразить ихъ — тотъ и самъ поэтъ, и хорошо понимаетъ другого поэта, какъ Жоржъ-Сандъ понимала Мюссе, когда въ 1833 году писала ‘Альдо’.

‘Габріэль’ былъ написанъ Жоржъ-Сандъ въ начал 1839 года, когда она на возвратномъ пути съ Майорки остановилась съ больнымъ Шопеномъ въ Марсел, откуда създила на нсколько дней въ Геную. Уже въ 1837 году фонтенеблоскій лсъ напомнилъ ей любовь къ Мюссе и венеціанскую поздку — и тогда она такъ написала, какъ мы сказали — ‘Послднюю Альдини’, одну изъ своихъ венеціанскихъ повстей. Генуя — этотъ первый итальянскій городъ, куда счастливые молодые любовники пріхали въ 1833 году — Генуя тоже пахнула на Жоржъ-Сандъ чудными воспоминаніями юности, и, вернувшись въ Марсель, она написала ‘Габріэля’.

Габріэль — (Gabriel или Gabrielle) — внучка стараго герцога Юлія Браманте, у него было два сына, у старшаго, покорнаго отцу, не было дтей, у младшаго, блуднаго сына, былъ сынъ Астольфъ. Старикъ ни за что не хотлъ допустить, чтобъ наслдство перешло къ младшей линіи. У старшаго сына родилась дочь. Мать ея умерла. Старый деспотъ, съ согласія слабаго сына, выдаетъ внучку за внука и съ этою цлью воспитываетъ ее вдали отъ свта, въ совершенномъ уединеніи, съ глазу на глазъ съ аббатомъ-гувернеромъ, который не только воспитываетъ ее, какъ молодого спартанца, но старается еще внушить ей презрніе и отвращэніе ко всему женскому полу. Результатовъ онъ достигаетъ блестящихъ: Габріэль скачетъ верхомъ, фехтуетъ и стрляетъ, какъ самый ловкій юноша, презираетъ опасности, говоритъ всмъ правду, она смла, мужественна и правдива — однимъ словомъ отличается всми мужскими добродтелями. Но когда настаетъ день, въ который ддъ открываетъ ей тайну ея (о которой сама Габріэль, оказывается, уже догадалась) — Габріэль возмущается, въ негодованіи осыпаетъ дда упреками за такой отвратительный обманъ, покидаетъ замокъ и пускается отыскивать своего кузена, который въ батюшку — кутила и игрокъ. Габріэдь хочетъ загладить несправедливость дда. Она встрчаетъ Астольфа въ разбойничьемъ игорномъ притон, спасаетъ отъ предательскаго нападенія, молодые люди дружатся, поселяются вмст — результатомъ является, разумется, раскрытіе тайны и взаимная любовь. Воспитатели закалили волю и характеръ Габріэли, но не могли измнить ея женскаго сердца. Покорная своему новому чувству, она слдуетъ за своимъ возлюбленнымъ въ скромное жилище его матери. Но, съ одной стороны — при всей любви къ своей подруг Астольфъ не можетъ отдлаться отъ разныхъ мужскихъ взглядовъ и предразсудковъ, ревнивъ и недоврчивъ. Габріэль слишкомъ самостоятельна, горда и не обладаетъ разными женскими уловками, удобными въ семейной жизни. Она возстанавливаетъ этимъ противъ себя всю семью мужа. Съ другой стороны — старикъ Юлій, боясь открытія своего вроломнаго обмана, ршается такъ или иначе, живой или мертвой, захватить Габріель въ свои руки. Ревность Астольфа является пособницей его злодйскихъ происковъ. Наемный убійца убиваетъ Габріэль въ то время, какъ она, убжавъ изъ подъ замка, мечтаетъ добровольно покончить съ собою, изврившись въ возможность счастья и не будучи въ состояніи жить въ вчномъ рабств, безъ доврія мужа, безъ свободы. Въ этомъ ‘діалогированномъ роман’ много жизни, дйствіе идетъ быстро впередъ, характеры Астольфа и Габріэли очерчены ярко и сильно, и необыкновенно мтко выставленъ конфликтъ этой честной, открытой, мужественной души съ окружающими ея жизнью и характерами. Читатель прежде всего задаетъ себ вопросъ: Почему-же погибла Габріэль? И авторъ отвчаетъ ему. Потому что то, что считается добродтелью, развивается и воспитывается въ мужчинахъ — женщин приноситъ горе и длаетъ ее непригодною для жизни, пока Габріэль въ мужскомъ костюм — все отлично, чуть она одла платье, принадлежащее ея полу,— вс ея качества становятся недостатками, точно будто для человческихъ существъ разныхъ половъ должны быть два разные кодекса морали. Вопросъ, какъ видитъ читатель, интересный. На этотъ вопросъ, быть можетъ, Жоржъ-Сандъ натолкнулась какъ-разъ во время своего пребыванія на Майорк съ аристократически-требовательнымъ и болзненно-чувствительнымъ Шопеномъ. Но пріхавъ въ Геную и охваченная воспоминаніями о Мюссе — Жоржъ-Сандъ придала этой тем форму произведеній Мюссе, и надо отдать справедливость, достигла почти совершенства. Годъ спустя, въ 1840 г. Бальзакъ, прочтя это произведеніе, писалъ Жоржъ-Сандъ, чтобъ она непремнно передлала его для сцены, находя его превосходнымъ. Я скажу, что совершенно согласенъ съ Бальзакомъ и даже нахожу, что ни одна изъ пьесъ Жоржъ-Сандъ, имющихъ успхъ на сцен, даже препрославленный ‘Маркизъ де-Вилльмеръ’, по моему, не иметъ ни жизненности, ни живости дйствія ‘Габріэли’. И опять-таки тонъ, колоритъ, типы, разговоры — все это подъ несомнннымъ вліяніемъ Мюссе. А красота формы длаетъ то, что произведеніе это ничуть не устарло и теперь.

Мы не будемъ говорить тутъ о ‘Жак’, о которомъ говорили уже выше. ‘Леоне-Леови’ — одинъ изъ романовъ, пользовавшихся наибольшимъ успхомъ у современниковъ — чрезвычайно устарлъ для нашего времени. Жоржъ-Сандъ хотла изобразить въ немъ какъ-бы отвтъ на тему Манонъ-Леско, но тутъ роль соблазнительной гршницы передана игроку и герою la байроновскіе злоди, Леоне-Леони, а роль гибнущаго изъ-за любви къ Манонъ — Дегріе, молодой двушк. Въ анализ страсти Жоржъ-Сандъ достигаетъ большого совершенства. Но обстановка, сами герои, разговоръ — все это ветъ чмъ-то до того древнимъ, и неестественнымъ, что, по-моему, это одинъ изъ тхъ романовъ Жоржъ-Сандъ, которые можно смло рекомендовать не читать теперешнимъ читателямъ.

‘Андрэ ‘хоть и написанъ въ Венеціи, но никакого отношенія до венеціанской жизни не иметъ, и потому мы его тутъ разбирать не будемъ.

Венеціанскія повсти Жоржъ-Сандъ въ точномъ смысл слова написаны ею между 1834 и 1838 гг., это: Мозаичисты (1837), Маттеа (1835), Послдняя Альдини (1837), Ускекъ (1838) и Орко (1838). Большинство изъ нихъ начинается маленькимъ прологомъ: въ Венеціи на веранд (читай: въ Ноган, на террас) собралось при свт луны и пніи соловья маленькое дружное общество: Поэтъ Зорзи (сама Жоржъ-Сандъ по венеціанскому произношенію ея имени), аббатъ Паноріо, докторъ Акроцероніусъ, турокъ Ассеимъ Зузуфъ, красавица Беппа и оперный пвецъ Леліо. (Вс эти псевдонимы появлялись уже и раньше — ‘въ Письмахъ Путешественника’ и подъ ними иногда можно подразумвать: Мюссе, Паджело, графиню д`Агу, Листа и др.). Они весело ужинаютъ, поютъ, курятъ, прохлаждаются и поочередно разсказываютъ другъ другу занимательныя исторіи, которыя авторъ и преподноситъ читателямъ.

Такъ, аббатъ Паноріо якобы разсказываетъ ‘Мозаичистовъ’, которыхъ Жоржъ-Сандъ написала по просьб своего маленькаго сына, проливавшаго горькія слезы надъ ‘Полемъ и Виржини’ и просившаго мать написать для него какую-нибудь ‘исторію безъ любви’. Жоржъ-Сандъ это и сдлала, написавъ прелестную повсть изъ жизни художниковъ Возрожденія, гд вс поступки дйствующихъ лицъ не имютъ никакого отношенія до этого ужаснаго чувства любви, такъ не нравившагося маленькому Морису Дюдевану. Эту повсть можно смло рекомендовать для чтенія юношеству, она и поучительна, и изящно написана и… для насъ съ вами, читатель, немного скучна, но отъ нея ветъ чмъ-то дйствительно художественнымъ и видно, что другъ Жоржъ-Сандъ, граверъ Каламатта, къ которому она обращалась за разными совтами во время писанія этой повсти — много поразсказалъ ей о быт художниковъ, да и самъ очевидно послужилъ оригиналомъ, съ котораго Жоржъ-Сандъ написала своего идеалиста-мастера.

Пвецъ Леліо разсказываетъ исторію двухъ ‘Альдини‘ — матери и дочери, по очереди подарившихъ ему свою любовь, первая полюбила его простымъ гондольеромъ, распвавшимъ на корм гондолы свои простыя псни, и взяла его во дворецъ ради развитія его чуднаго голоса и музыкальнаго таланта. Юный гондольеръ сумлъ уберечься и отъ соблазновъ роскоши и даже отъ соблазновъ любви и тмъ спасъ готовую пожертвовать для него всмъ, безхитростную, но слабую гр. Альдини. Сдлавшись опернымъ пвцомъ и знаменитостью — Леліо знакомится съ дочерью Альдини, той маленькой Альджизіей, которую онъ нкогда нянчилъ,— и которая теперь обратилась въ гордую красавицу, охотно играющую своими поклонниками, какъ кошка мышками. Она старается именно такъ поступить и съ Леліо, но сама страстно влюбляется въ него. Однако, когда раскрывается, что Леліо тотъ самый маленькій пвецъ, котораго нкогда любила ея мать и который благородно отказался отъ нея ради ея счастья и спокойствія и ради свободы и искусства,— тогда и Альджизія отказывается отъ своей любви, выходитъ замужъ за своего нареченнаго — кузена, а Леліо вновь возвращается къ своей скитальчески-свободной жизни и любимому искусству. Въ этой повсти лучше всего удался характеръ молодой двушки. Эта смсь кокетства и гордости, маленькаго лукавства и большого прямодушія, женственности и смлости длаютъ ее однимъ изъ симпатичнйшихъ и привлекательнйшихъ женскихъ типовъ Жоржъ-Сандъ.

‘Маттеа’ — премилая и превеселая жанровая картинка изъ венеціанской жизни. Въ ней Жоржъ-Сандъ попыталась изобразить т разнохарактерные типы разноплеменнаго венеціанскаго населенія, которые писательница наблюдала, покуривая свои сигаретки на площади Св. Марка въ обществ Мюссе или Паджело, или странствуя съ Паджело и его друзьями по островамъ Венеціанскаго Архипелага. Въ ‘Маттеа’ много юмору, наблюдательности и даже — при всей ея романтической окраск,— много реализма.

Ассеимъ Зузуфъ, спокойный турокъ, спокойно разсказываетъ ‘Ускока’, яко-бы подлинное происшествіе, послужившее Байрону темой для написанія ‘Лары’ и ‘Корсара’.— Зузуфъ, по его словамъ, зналъ Байрона и разсказалъ, ему эту исторію, т. е. другими словами — ‘Ускокъ’ есть попытка Жоржъ-Сандъ написать занимательную повсть, гд дйствующими лицами были-бы герои la Байронъ. Этого она достигаетъ: сказка занимательна въ высшей степени и своей фабулой увлекаетъ даже теперешняго читателя, ищущаго въ литератур уже чего-то большаго, чмъ занимательной фабулы, и не наивнаго, какъ читатели 30-хъ годовъ, герои въ достаточной степени байроничны, героини — какъ и героини Байрона — кром красоты и женственности, никакими качествами не отличаются. Имется и излюбленный Байрономъ пажъ — переодтая турчанка Наамъ, никогда не покидающая своего демоническаго властелина. Но за всмъ этимъ — больше я ршительно ничего не могу сказать объ ‘Ускок’, разв только столь любимую французами похвалу: ‘написано оно удивительнымъ стилемъ’. Языкъ Ускока дйствительно образцовый, но намъ, русскимъ читателямъ, однако ‘стиля’ мало. Идею Ускока я разбирать {Это пыталась сдлать г-жа Луиза Курвоазье въ отдльной книжк, посвященной этому произведенію, которое она строго критикуетъ съ моральной точки зрнія.

‘А George sand‘. (Sur son roman intitul l’Uscoqne) par M-me Louise Courwicier. Pariz. Lemoine 1839. in 8. 56 стр.} не берусь, равно какъ не берусь передавать и содержаніе этой несомннно-красиво написанной, но несомннно-же для насъ уже нсколько и черезчуръ-романтической повсти. Достоевскій, прочитавшій ‘Ускока’ первымъ изъ всхъ произведеній Жоржъ-Сандъ — необычайно восхищался имъ, какъ и вообще всми венеціанскими повстями Жоржъ-Сандъ, въ которыхъ его особенно привлекали типы двушекъ, ‘сильныхъ своей чистотой и честностью’. Но даже и все преклоненіе наше передъ великимъ писателемъ не можетъ насъ заставить покривить душой и поставить ‘Ускока’ въ число произведеній, какія слдовало-бы включить въ т избранныя сочиненія Жоржъ-Сандъ, которыя, надо надяться, будутъ однажды изданы, какъ изданы избранныя сочиненія Вольтера, Руссо и др.

Зато въ это число непремнно слдуетъ включить ‘Орко’ — таинственную сказку, которую въ душный, грозовой вечеръ разсказываетъ своимъ друзьямъ красавица Беппа. Это грустная и странная исторія, но поводу которой хочется вспомнить слова Толстого: ‘какъ во всякомъ сн все въ немъ было невроятно, кром чувства, вызвавшаго его’. Тутъ все фантастично и сказочно, но чувство проникающее ее — горькое чувство негодованія противъ австрійскаго владычества, грусть о паденіи, униженіи и рабской покорности венеціанцевъ и страстное сожалніе о временахъ могущества спящей красавицы — Венеціи,— говоритъ изъ каждаго слова. Въ теченіе всего разсказа необычайно художественно выдерживается загадочно — неопредленный колоритъ, оставляющій читателя въ недоумніи, кто была эта таинственная незнакомка, которая погибла въ волнахъ, желая погубить въ свою очередь молодаго австрійскаго офицера Франца Лихтенштейна: была-ли это дйствительно та венеціанка, ‘самая прекрасная изъ нашихъ подругъ’, какъ ее называетъ вначал Беппа, или это олицетвореніе Венеціи, гибнущей оттого, что полюбила врага своего, или наконецъ это просто ‘Орко — венеціанской Трильби, опасный лишь тиранамъ и притснителямъ’, какъ объясняетъ въ конц Беппа?— Впечатлніе остается неопредленно — прелестное, точно все обвянное прозрачными сумерками венеціанскихъ лагунъ — и глубоко — грустное. Это написалъ тотъ поэтъ, который 20 лтъ спустя уже въ качеств публициста будетъ горячо привтствовать войну за освобожденіе Италіи. Въ поэтической сказк и въ трезвой стать чувство одно и то же: боль и негодованіе передъ притсненіемъ и угнетеніемъ нкогда великаго народа, желаніе свободы ему, радость при всти о его воскресеніи посл долгаго сна, казавшагося даже смертью ‘Письма Путешественника’, ‘Мозаичисты’, ‘Маттеа’, ‘Орко’, ‘Ускокъ’, первая часть ‘Консуэло’ — вс эти романы и повсти, не только переносятъ насъ въ поэтическую атмосферу теперешней Венеціи — спящей морской царевны,— не только удивительно рисуютъ намъ ея тишину, ея дворцы, церкви, лагуны, ея зеленые каналы, свтлое небо, нжный воздухъ, кипучую жизнь ея закоулковъ, разнокалиберное населеніе, веселость, простоту и свободу ея жителей, безобидную, сонливую покорность беззаботнаго народа, но кром того во всхъ этихъ вещахъ Ж.-Сандъ сквозить отблескъ былого величія и славы царицы Адріи, и я не знаю другого поэта, который-бы такъ сумлъ перелить въ читателя сожалніе объ упадк прекраснаго города, поэтическія черты его былой славы, какъ Ж.-Сандъ. Когда Ж.-Сандъ жила въ Венеціи — какъ нкогда въ Пиренеяхъ — она особенно чутко была настроена къ воспріятію всхъ впечатлній. Оттого, наряду съ неподражаемыми описаніями родного Берри, лучшія картины, какія только можно встртить во всемъ ею созданномъ,— это картины Пиренеевъ и,— нарисованныя словно акварели,— венеціанскія картинки. И это оттого, что и въ Пиренеяхъ, и въ Венеціи Жоржъ-Сандъ неравнодушными глазами смотрла на міръ Божій.

Влад. Каренинъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 11—12, 1895

Исторія, а не легенда.

I.

Читайте также: