Историко-литературные наброски об отношении России к Западной Европе, Ключевский Василий Осипович, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

В. О. Ключевский

Историко-литературные наброски об отношении России к Западной Европе

Ключевский В. О. Лекции по истории Западной Европы в связи с историей России

М.: НП ИД ‘Русская панорама’, 2012.

План Первая ошибка в нашем отношении к Западной Европе: Мы не поняли своей задачи в деле усвоения западноевропейской цивилизации, науки. Мы пришли на Запад, как в мастерскую, с удивлением и заказами, а не как в школу, с трудолюбием за уроками. Хотели все взять чужое, не выучившись ничему. Петр не так думал.

Вторая ошибка: не поняли задачи и характера западноевропейской науки во время Фонвизина. Цель ее — применение вещей к нуждам общежития, выработка житейских удобств, а мы подумали, что эта цель — создание из вещей нравственного порядка, выработка средств для нравственного усовершенствования личности. Переходящий момент европейской цивилизации ввел в заблуждение. Мы воспитывались моралистами искони, а при Фонвизине моралисты были в ходу на Западе. Дюкло. Нам пришлось по плечу его направление, мы и начали, бросив ум и технику, работать над внутренним человеком, чувством, сердцем. Романсы Сумарокова, романы, драмы и трагедии, нравственные трактаты об истинно добром и счастливом человеке, о добродетели, о благородстве душ российских, а на Западе после революции стали работать над высокообразованным и вооруженным дикарем с магазинной {Возможно, пропущено: винтовкой.} [?] в руках. В том ошибка. На Западе наука служила рабочим массам, организуя и дисциплинируя их, а у нас — досужим лицам, изощряя их ум и утончая вкусы, чувства. Там она — ученое отделение народной мастерской, у нас хотели сделать из нее первые учебные классы Смольного монастыря, правовоспитательной школы для благородных девиц. Чему учить Запад приглашалась Россия уже 1760-х гг. (Семевский [В. И]. Крестьянский вопрос [в России в XVIII и первой половине XIX века т.] I. [- СПб., 1881. С] 67).

Отношение России к Западной Европе — вот тема, которая всегда кажется своевременной и никогда не переставала быть безнадежной. Заводя речь об этом, всегда можно надеяться, что найдете слушателей, кончая беседу об этом, никогда нельзя рассчитывать, чтобы кто-нибудь из слушателей остался доволен. Это — самый обыкновенный признак фальшивой темы. Это значит, что требуют ответа на то, о чем нельзя или не стоило спрашивать, или спрашивают о том, на что нечего отвечать. Впрочем фальшь нашего вопроса несколько иная: здесь ставят вопрос о том, на что не умеют ответить, и потому отвечают на то, о чем их не спрашивали. Вопрос тот, в каких отношениях находится Россия к Западной Европе, а отвечают пространным наставлением, какие отношения желательны между ними. На вопрос о факте, о действительности, отвечают программой, т. е. мечтой, потому что удобнее рассказать, что приснилось, чем описать, что случилось на улице во время сна рассказчика.

Притом это необыкновенно больной, нервный вопрос. Ни о чем так много и горячо не толковали и не толкуют в печати и гостиных, как об отношении России к Западной Европе, ни из-за чего так часто не ссорились и не ссорятся, как из-за толков об отношении России к Западной Европе. Именно потому, что этот вопрос очень нервный, он вреден. Он оказывал угнетающее действие на нашу мысль. Многие клали этот вопрос в основании своего {Над строкой: целого.} миросозерцания, сделали из него житейскую точку зрения, к которой насильственно прикрепили свою мысль, а такая крепостная точка зрения лишила их взгляд прямоты, их отношения к вещам и людям — естественности. Худая методика — вносить в общие задачи мышления местную примесь, географическую или этнографическую. Местными могут быть только интересы или потребности общежития, но не задачи и приемы мышления. Если и последнее будет преломляться под действием известного меридиана, то получится слишком много углов зрения с преломленными взглядами на вещи, т.е. изломанными мышлениями. Тогда придется разграфить полушария человеческого мозга по трафарету глобуса. Говоря сериозно, вывихнуть мысль гораздо легче, чем свихнуть голову: последнему мешают инстинкт и ощущения боли, а первое может стать даже развлечением. Вас, может быть, смущает тот вывод, к которому я клоню эту притчу об изломанном мышлении, и вы боитесь, как бы я не поскользнулся и прямо, с бестактной наивностью, не вскрыл ее смысла. К сожалению, я не хочу прятаться за намеками и сделаю, чего вы опасаетесь. Да, вел речь именно к тому, что известные направления нашей умственной жизни, пережитые в текущем столетии и частью еще доживаемые нами направления, разделявшиеся главным образом на вопросе об отношении России к Западной Европе, были… как бы это сказать проще — были разными географическими углами зрения на вещи, которые не допускают преломленных взглядов, на которые каждый должен смотреть прямо, на каком бы ни сидел меридиане. Ведь эти направления — две логики, славянофильская и западническая, два мышления, московское и петербургское, и хотя их часто называли одно национальным, а другое космополитическим, но они оба всегда были географическими, т. е. точками зрения {Над строкой: мышлениями.} известных меридианов {Далее зачеркнуто: мозговые.}.

1888 г. Общение народов — одно из отправлений народной физиологии. Отношение их взаимное устанавливается невольно, как кровообращение или взаимодействие органов. Оно может быть предметом собственного или стороннего наблюдения, но идет незаметно для чьего-либо сознания и не должно {Над незачеркнутым: может.} быть предметом ничьей регламентации. Оно достигает сознания, когда становится ненормальным, болезненным, и станет непременно таким, когда поддастся чьей-либо регламентации. Изучение его необходимо, но не для того, чтобы изменить его естественный ход, а чтобы вовремя уловить {Далее зачеркнуто: условия.} влияния, могущие дать ему неестественный ход. Вредно, как задерживать дыхание, так и ускорять его.

Когда говорят о физиологии, такие истины кажутся святыми до смешного, когда речь [идет] об истории, они — предмет серьезных споров. Таково расстояние между физиологией и историей — всего один шаг.

Половому, чтобы уметь подать блюдо, нужно гораздо больше сноровки, чем повару, чтобы его приготовить.

Сколько толкотни и шума, чтобы выработать простенькую идею. Недаром: в поте лица снеси хлеб твой. Чтобы добыть крошку питательного вещества, хлебопашцу нужно переворочить пропасть несъедобной грязи и пыли.

Мы — крючники идей, вы — их половые: мы таскаем их на своих плечах, вы — подаете их публике. На нашу долю пот без чая, на вашу — чай с потом.

Чтобы оценить блюдо тонкое, вовсе не нужно для этого уметь его изготовить, но, кажется, чтобы уметь изготовить, всегда нужно уметь оценить его. В этом вся разница народов, вырабатывающих цивилизацию и только воспринимающих ее.

* Записки некоей знатной особы. — Записки глупого человека, состоящего не при некоей, а при очень известной знатной особе.

* Ученые вклады в науку — мало наших — но это случайности, шансы — сосчитайте студентов на Западе с VI в. и в России с 1755 г.

Не достоинство решить вопрос, а удобство, как картофель: люди принимают не лучшее из мыслимого, а удобнейшее из возможного.

* Г. пастор, гордым тоном проповедующий смирение.

* Мы [сами] из этого вопроса сделали себе целое миросозерцание, житейскую точку зрения, привычку на все смотреть под углом этого вопроса и таким переломленным взглядом на вещи изломали свое мышление, вывихнули свой рассудок. Перспектива, рождающая миражи. Худое дело, когда люди что-то хотят и не знают, что хотят: это значит, что нервы работают без участия рассудка. Эта работа — верчение махового колеса, с которого сняли приводной ремень, суетливая и бесплодная. Для многих это зерцало, в которое любуются на самих себя. Что ж? Никому нельзя запретить становиться в позу, в которой он всего более нравится самому себе. Западноевропейская культура и картофель: будут слушать толки о его вреде и пользе, съедая его.

Петербург настолько западнее Москвы, насколько его меридиан западнее. Но по отношению к парижскому меридиану они оба — глубокий восток. Грозит мышление киевское, пермское, тифлисское на развалинах русского здравого смысла.

Славянофильство и западничество — две попытки изучать светила небесные в микроскоп. Обе головы свихнуты — одна направо, другая налево, но ни та ни другая не смотрят прямо.

7 марта 1888 г. …Вопрос решается двояко, резко двояко. Одни говорят, что нам пора выйти из умственного и нравственного подчинения Европе, стать на свои ноги, зажить своей особой жизнью, что для этого у нас давно есть все средства, и самобытные, доморощенные, житейские начала и своеобразные бытовые формы, что эти начала и формы даже возродят со временем Западную Европу. Другие утверждают, что мы должны остаться послушными учениками Западной Европы и в ее жизнь ничего не внесем нового, потому что все начала, которые таятся в глубине нашей жизни, иные еще в зародыше. Запад давно вскормил и вырастил все житейские комбинации, какие мы можем построить, раньше нас попробованы и даже частью изношены на Западе. Может быть, на вопрос, как он ставится, и можно отвечать лишь так или этак и нельзя придумать третьего ответа. Но так ли следует ставить его? В такого рода вопросах постановка часто навязывает ответ. Фальшивая постановка приведет к ответу логически неизбежному и все-таки фальшивому. Что наш вопрос ставится не совсем правильно, видно из того, что возможные на него ответы оба неправильны. В самом деле, одни хотят сказать, что мы носители новых начал, никому неведомых, которые грозят Западной Европе новым ренессансом. Мы еще носим эти начала под сердцем, только что почувствовали, как они у нас там где-то ворошатся, а уже чертим их историческую карьеру и биографию, нарекаем им имена и прозвища, пишем их характеристики. Такая торопливость простительна {Над строкой: понятна.} и даже очень мила в счастливых молоденьких и чадолюбивых матерях, но не к лицу трезвым {Далее зачеркнуто: русским} мыслителям. Чтобы говорить о возрождении мира посредством известных начал, надобно по крайней мере дождаться рождения их самих, т. е. сознательного уяснения действующих и полного осуществления ожидаемых. Другие, отрицая в нас присутствие и самую возможность новых культурных начал и утверждая только способность или необходимость воспринимать чужое, хотят сказать, что в нас ворошатся не самородные начала, питаемые нашей плотью и кровью, а наскоро схваченные непереваренные западные элементы, что в России совершаемая работа не материнского чрева, а слабого желудка, переполненного пищей, к тому же изготовленной на чужой кухне. Значит, мы нахлебники Западной Европы, культурные тунеядцы, суточные обитатели европейских отелей, а не то батраки-чернорабочие, не имеющие своего культурного хозяйства и живущие на харчах хозяина — во всяком случае историческая случайность, без которой легко могло обойтись человечество. Заметьте, при этом обыкновенно обходят один простой вопрос: начала, которые {Над строкой: европейский Восток.} мы призваны заимствовать у Запада, действительно ли западные: не родились ли они тогда, когда не было еще ни восточной, ни западной Европы {Над строкой: европейской цивилизации.}, а было только среднеевропейское и североевропейское варварство? И что это за манера досужих посетителей международных выставок — измерять качество национальной культуры количеством новых начал, замысловатых новитетов {Над строкой: ‘nouveautis’ [новинок (фр.)].}, выставленных в музее исторических редкостей для удобства составителей {Далее зачеркнуто: исторических.} учебников по всеобщей истории для образованной публики. Давно, вот уже почти 2000 лет, как возвещены людскому миру простые вечные начала общежития, и место каждого народа во всемирной истории определяется впредь степенью разумения и удачей осуществления этих начал. Требовать новых начал значит искать четвертого угла в треугольнике, невозможность чего доказана еще Евклидом, если не ошибаюсь. Самостоятельность местной культуры, своеобразность национального развития общечеловеческих начал христианской цивилизации само по себе вовсе не историческая заслуга. Она уже потому не заслуга, что есть историческая необходимость: история не знает двух местных национальных культур, которые были бы вполне похожи одна на другую. Вопрос об отношении России к Западной Европе, как он ставится, похож на математическое уравнение {Над строкой: в котором все члены х и у.} с тремя неизвестными: это не научная задача, а досужая игра в неизвестные или мнимые величины, т. е. в одни слова. Хотят рассмотреть неясные предметы, но, вооружив глаз воображением, вместо предметов видят собственное видение. Воображение — очень опасное оптическое средство.

Легко заметить, что грешит постановка дела. Когда спрашивают о культурном отношении России к Западной Европе, хотят решить, что нам делать с западноевропейской цивилизацией, как к ней относиться. Но на этот вопрос отвечают признанием или отрицанием присутствия новых начал зачатков в русской жизни, своеобразного ее развития. Это значит, что отвечают не на вопрос. Вопрос обращен к будущему и требует практического решения, а отвечают обращением к прошедшему, признанием или непризнанием известных исторических фактов. Притом всмотритесь в существо самого вопроса и ответа. Как нам поступать с западноевропейской цивилизацией? Это зависит от того, какое направление она получит. Западноевропейская цивилизация не есть что-нибудь законченное и неизменное, вроде эллинской или римской книги, автор которой уже умер: она еще переживет несколько дополненных и исправленных и, может быть, и испорченных изданий. Нельзя спрашивать, как считаться с ней, а можно только сказать, что с ней придется {Над зачеркнутым: надо.} считаться, во всяком случае и уже начались счеты. Итак, в вопросе нет того, о чем спрашивать, нет самого вопроса. Зато на него дают ответ, который сам по себе есть вопрос. Есть или нет новых начал в русской жизни, зачатки своеобразного развития? Да кто это решил, кто провидел присутствие или отсутствие таких начал? Это не исторические факты, а пока исторические чаяния или опасения, во всяком случае научные загадки. Должно быть, есть новые начала, по крайней мере своеобразное развитие общих начал, но какое — об этом еще надобно подумать — вот все, что можно пока сказать. Выходит, что на вопрос, в котором нечего спрашивать, дают ответ, который ни на что ничего не отвечает.

Отчего и как произошла такая странная постановка дела? Знать это, пожалуй, любопытнее, чем знать, как правильно поставить дело. Здесь неправильная постановка дела происходит от недоразумения. Спрашивая об отношении России к Западной Европе, мы желаем решить, какое отношение должно существовать, какое желательно. Но отношение уже существует, установилось само собою, раньше, чем мы стали думать о его установке, независимо от того, желательно оно или нет, мы только не уяснили его себе и потому не можем сказать, желательно оно или нет. Разве такие важные исторические вещи, как международные отношения, дожидаются, пока мы соберемся о них подумать, и разве они, устанавливаясь, спрашиваются у нас, как им установиться? Спросите в таможне, на бирже, в книжной лавке, в канцелярии, выдающей заграничные паспорта, — там знают эти отношения, а общественное сознание не знает. И разве отношения миллионов разумных существ устанавливаются едиными умами? Такие нелепости допускаются {Над строкой: пишутся.}только {Далее зачеркнуто: учебниках.} в кратких руководствах истории для младшего возраста. Выходит, что мы спрашиваем не о том, на что отвечаем, задаем вопрос, на который давно дан ответ, а отвечаем на вопрос, которого нельзя задавать.

Вот в чем недоразумение — в невозможности вопроса. Поэтому, чтобы рассеять недоразумение, стоит только не задавать вопроса.

[НА ИРИ РАН, ф. 4, оп. 1, д. 164, л. 1-4. Автограф. Карандаш]

И ты туда же! В последнем письме своем я тебе пожаловался на то, что в большинстве нашего образованного общества пустые слова и фразы ходят вместо мнений и убеждений, что между тем как другие работали мыслью, мы подбирали опилки и обрезки, остававшиеся от их работы, и теперь забавляемся этими бесполезными и красивыми безделками не как дети, а как взрослые шалуны. И ты мне отвечаешь, что другого от нас нельзя было ожидать, потому будто бы, что у нас обо всем думают и говорят только те, кто ничего не имеет, что мысль у нас стала привилегией и монополией людей, которые не знают хорошенько, где и что они будут кушать завтра, — и это потому что мы без разбора пускаем в средние и высшие учебные заведения всякого желающего и выдерживающего экзамен зрелости. От этого по-твоему происходит то ненормальное явление, что человек, не имеющий простого сюртука, у нас очень учено может рассуждать о вреде мундира, а человек, имеющий и сюртук, и мундир, часто невежественнее того, кто ходит в лаптях.

Умственный пролетариат, аристократия безродной, но многознающей бедноты — вот где по-твоему причина нашей умственной пустоты и духовного нищенства.

— В России нет мыслящих людей, отрезал один из трех собеседников, когда горячий консерватор окончил одну из тех тоскливых жалоб на {Над строкой: перед, просторе для мыслящих людей в России, без чего.} Россию, без которой уже давно не клеится разговор русских людей {Над строкой: искренне любящих свое отечество.}. Все переглянулись. Наступила та драматическая пауза, которая показывала, что собеседники переживали непривычное сочетание чувств и мыслей. Но консервативно-горячий человек выручил, спросив молчаливого, почему он так думает. Этот вопрос сделан был тем оскорбительно-вежливым тоном, который давал почувствовать, что ответчик из собеседников сразу превратился в подсудимого, что его приглашали не доказывать, а оправдываться от обвинения в нарушении основных правил общежития.

Подсудимый помолчал и начал:

— Неужели Вы не замечаете, что в России никто не думает и уже довольно давно? Да, вот уже 200 лет, как в России перестали думать. Некогда и у нас были мыслящие люди… Но вот 200 лет тому назад явились у нас {Далее зачеркнуто: люди.} Ордины-Нащокины, Ртищевы, Матвеевы, Голицыны, Петры Великие, и не знаю, как там еще они назывались. Эти люди пришли и сказали нам, что мы много думали, но ничему не учились, и так думая, но ничему не учась, мы скоро погибнем {Над строкой: полно думать, пора учиться.}. Мы поверили этим людям и принялись учиться: сначала при Петре учились технологии морской, пехотной, артиллерийской, фабричной, потом после Петра технологии дипломатической, танцмейстерской, парадной, салонной, затем после манифеста о вольности дворянской и особенно со вступления на престол Екатерины II технологии политической, атеистической, литературной, гастрономической, но более и охотнее всего технологии половой, наконец, с Павла… вы знаете чему мы стали учиться с этого времени. Мы много учились, разнообразно работали мозгами и нервами, но мы не замечали, что пока всему этому учились, мы не размышляли, а только упражняли свою память. Мы были какими-то пассивными и испуганными ассистентами европейской цивилизации, грецкой губкой, которая впитывала в себя всевозможные культурные соусы, размякли и отяжелели. Припомните ход нашего развития за последние 200 лет. На Западе подумают и скажут, а мы подслушаем и разболтаем, там схватятся, подерутся и помирятся, а мы посмотрим, поохаем, озлимся и выпьем. Мы {Далее зачеркнуто: за всем следили.} все наблюдали, ничего не переживая, все воспринимали, ничего не производя, были каким-то турникетом европейского движения. Наша новая история — в чужом пиру похмелье. Теперь посмотрите, что мы такое. Мы перевели все лучшее, что было написано на Западе, а на Западе никто не знает, что мы написали хорошего. Мы передумали все, что случилось на Западе, а на Западе никто не знает, что случилось у нас. Мы общеевропейская кладовая, исторический гардероб, музей изношенных {Далее зачеркнуто: европейских.} и вышедших из моды костюмов и мнений, культурная хрестоматия, вместившая в себя chefs d’oeuvres западноевроп[ейского] {Далее зачеркнуто: культуры, мысли.} ума, в которой есть подбор без системы, цель без мысли. Привыкнув жить чужим умом, мы разучились мыслить своими собственными, пока мы с гастрономическим увлечением пережевывали готовую пищу, выработанную чужой мыслью, наши органы мышления атрофировались от бездействия.

— Вы, очевидно, раздражены, и раздражение делает Вас красноречивым. Только это и оправдывает Вас. Иначе для меня было бы непонятно то наслаждение национального самоуничижения, с которым Вы произнесли свою тираду. Вы браните свое отечество, очевидно, потому что слишком его любите. Но зная, почему Вы так говорите, я все-таки не понимаю, что Вы хотите сказать. В культурном мире нет и не было народа, который бы сам выработал свою культуру. В умственном и нравственном запасе каждого общества самобытного очень мало, капля в море. Ни один народ, исторически известный, не начинал собой истории, являясь только звеном в бесконечной цепи, начало которой скрывается в глубине прошедшего… {Над строкой: в дикой древности доистор[ической].}

— А конец теряется в туманной дали будущего. Учитель истории, помню, не раз говорил нам об этом историческом законе. Но я вовсе не хочу ссориться с учебниками. Я говорю о простом и грубом факте. Глупо было бы вновь изобретать колесо, когда оно уже изобретено другими. Но совсем неумно и таскаться по русской проселочной грязи на узких металлических колесах, приспособленных к парижской асфальтовой мостовой, или заменять ими широкие и раскатистые полозья наших саней. Тоже и с идеями. Все живущие народы Европы получили богатый культурный арсенал от античного мира, но они переработали его, приспособили к своим потребностям, наконец, обогатили его. Только мы одни заимствуем чужие идеи, не усвояя их, бережно, двумя пальчиками берем мы их из заграничной книжки и с археологическим целомудрием стараемся донести их в первобытной нетронутости до национальной витрины, не преобразуя и не пополняя их. Но идеи — что умные молодые женщины: они не любят, чтобы ими только любовались, не любя их. А мы именно поступаем с заимствованными идеями, как поступают старые хрычи с купленными молодыми женами: мы их возьмем, пригреем, убаюкаем — и только. Оттого чужие идеи, добрые и творческие дома, у нас становятся злыми и разрушительными. Что может быть добрее и плодотворнее идеи равенства? В прошедшем столетии эту идею вывезли к нам наши баричи из Франции вместе с француженками, которых они вывлекли для украшения своих национальных девичьих. И озлившаяся идея отомстила: изменив привилегированному барину, она отдалась гражданину — кулаку и кабатчику…

— И очень хорошо сделала.

[НА ИРИ РАН, ф. 4, оп. 1, д. 179. Л. 1. Автограф. Чернила. Л. 1об.-3. Автограф. Карандаш]

КОММЕНТАРИИ

Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Научно-исследовательском Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (далее — НИОР РГБ), в Научном архиве Института российской истории Российской академии наук (далее — НА ИРИ РАН) и в Кабинете отечественной истории исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Для удобства чтения и в целях единообразия в публикации без оговорок раскрываются очевидные сокращения В. О. Ключевского, воспроизводятся его исправления, отточия, подчеркивания (которые передаются полужирным текстом в заголовках и курсивом в тексте). Изменения порядка отдельных пунктов или слов печатаются в последнем варианте. Встречающиеся на полях вставки и пометы Ключевского в книге воспроизводятся также на полях: краткие — на правом и левом полях, пространные — в подвальной части страницы. Начало и конец вставок Ключевского отмечены в тексте одинаковыми верхними индексными буквами, а на полях в сносках — через тире (например: ^А—А). Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописи даты восстанавливаются в квадратных скобках. Пояснения составителя даются на полях курсивом. Восстановленные по смыслу пропуски слов в основном тексте помещаются в квадратных скобках. В двойных круглых скобках (()) приводятся нераскрытые условные сокращения автора. Звездочкой (*) отмечен комментируемый в примечаниях текст.

В рукописях Ключевского иногда встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i. (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (tetem) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.

Переводы с иностранных языков даются на полях.

Историко-литературные наброски об отношении России к Западной Европе

Публикуются впервые. НА ИРИ РАН, ф. 4. оп. 1. д. 164. л. 1-4. Автограф. Карандаш, д. 179, л. 1. Автограф. Чернила. Л. 1об.-3. Автограф. Карандаш.

В. О. Ключевский

Историко-литературные наброски об отношении России к Западной Европе

Читайте также: