Историки без принципов, Страхов Николай Николаевич, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ

Историки безъ принциповъ.
(Замтки объ Ренан и Тэн).

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка третья

С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887

I. Превосходство французовъ въ литератур

II. Англичане и нмцы

III. Ренанъ и Тенъ

IV. Прелесть Ренана

V. Исторія христіанства

VI. Два элемента

VII. Реторика

VIII. Требованія исторіи

IX. Сентъ-Бёвъ

X. Истина въ исторіи

XI. Философія Ренана

XII. Пониманіе христіанства и буддизма

XIII. Коренной недостатокъ

I. Превосходство французовъ въ литератур.

Французы по прежнему господствуютъ во всемірной литератур, то есть больше всего читаются и обладаютъ самыми громкими именами. Политическое значеніе Франціи упало, и французскія дла уже не имютъ такого первенствующаго интереса для всего міра, какъ прежде, но въ литератур не.гикая нація удержала и, вроятно, еще очень долго сохранитъ свое первое мсто. Въ этомъ отношеніи правъ Ренанъ, когда сравнивалъ роль Франціи съ ролью Греціи ‘въ древнемъ мір, съ тогдашнимъ долгимъ преобладаніемъ греческой культуры.

Писанія французовъ прежде всего отличаются высокими достоинствами своей формы, вншнихъ пріемовъ. ‘Нигд не пишутъ лучше, чмъ во Франціи’, говоритъ Эдмондъ Шереръ, и даже ‘только во Франціи хорошо пишутъ’. И дйствительно, эти писанія представляютъ безъ сомннія самую зрлую форму, какая выработана европейскою литературою. Дло тутъ не въ одномъ язык, точномъ, ясномъ и гибкомъ, не въ одной легкости, живости и быстрот разсказа или изложенія, дло въ томъ, что хорошій французскій писатель всегда вполн владетъ своимъ предметомъ, знаетъ съ чего начать, чмъ продолжать и чмъ кончить, и даетъ читателю свою мысль въ порядк и полнот, избгая всего лишняго и никогда не упуская изъ виду своей опредленной цли. Отсюда происходятъ та простота и краткость (разумется относительная), которыя такъ любезны каждому читателю.

Какая разница съ нмцами и англичанами! Нмецкая мысль расплывается въ своей многосторонности и въ той безконечной эрудиціи, которая составляетъ ея неизбжную принадлежность, ея стихію. Поэтому, нмецъ, чтобы написать книгу, принужденъ такъ-сказать прессовать свои мысли и свднія. Часто наивные авторы занимаются не собственно писаніемъ, а только компиляціею чужихъ писаній, и доходятъ до замчательнаго искусства въ дл прессованія,. тогда книга представляетъ удивительно врный и полный экстрактъ изъ сотни другихъ книгъ, но въ такомъ сухомъ и сжатомъ вид, что ее могутъ взять только очень крпкіе зубы. Если-же авторъ излагаетъ и свои мысли, то однако-же считаетъ долгомъ ссылаться на все, что онъ прочиталъ, и даже на все, что онъ только желалъ-бы прочитать. При этомъ забывается, что плохая и ненужная ссылка есть настоящій грхъ передъ читателемъ, и что хороши только ссылки, которыя основаны на строгомъ выбор, и глубокомъ пониманіи чужихъ писаній, и которыхъ поэтому много быть не можетъ. Какъ-бы то ни было, множество нмецкихъ книгъ не годятся для чтенія, а годятся только для справокъ.

Англичане пишутъ лучше нмцевъ, проще, естественне. За то у нихъ нтъ ни порядка, ни живости, мысль чаще всего узка и низменна, но авторъ развиваетъ ее настойчиво и многословно. Такъ писали Бокль, Милль, Дарвинъ, все это скептики и эмпирики, холодные и пространные. Если-же авторъ обладаетъ воображеніемъ и жаромъ, то онъ вдается въ англійскую блестящую манеру. Являются непрерывныя гиперболы, неожиданныя сближенія и скачки, всему дается видъ яркій и поразительный, словомъ — это та манера, которая такъ насъ восхищаетъ въ Шекспир и Карлейл, но которая приводитъ читателя въ большому разочарованію, когда у автора недостаетъ для нея внутренняго содержанія.

Одни французы отличаются тактомъ, мрою, умютъ быть простыми, не впадая въ монотонное бормотанье, и краснорчивыми безъ напряженія и напыщенности.

II. Англичане и Нмцы.

Но иное будетъ дло, если мы станемъ судить о писателяхъ не по форм, а по внутренней сил ихъ писаній. Тогда окажется, что нмцы и англичане имютъ большой перевсъ надъ французами. Англійская мысль упорно работаетъ въ одномъ направленіи, скептически разлагая явленія, сводя вс высокіе предметы къ самому простому и низкому уровню. Въ послднія десятилтія достигнуты на этомъ пути огромные результаты. Несомннно доказано, что наша планета получила свой ныншній видъ медленно и постепенно, что все ея устройство совершено тми самыми силами и дйствіями, среди которыхъ мы живемъ теперь. Доказано также, что древность человка теряется въ сотняхъ тысячелтій, предшествовавшихъ тому, что мы называемъ историческими временами. Вмст съ тмъ, зачатки нашей культуры разысканы въ ихъ простйшей форм, и ихъ возникновеніе отнесено къ незапамятной жизни еще вполн дикихъ человческихъ племенъ. Но, если врить приверженцамъ англійской науки, которыхъ такое множество между континентальными учеными, то англичане сдлали еще больше. Если слдовать Боклю, то весь ходъ исторіи объясняется будто-бы однимъ нарастаніемъ знаній, то все развитіе человчества вполн заправляется постепеннымъ накопленіемъ опытовъ и наблюденій. Если признать Дарвина, то организмы будто-бы возникли какъ игра случайностей, то ихъ удивительное устройство доказываетъ не присутствіе внутренняго закона, а только то, что все нелпое и дурно устроенное погибло и погибаетъ. Если наконецъ врить Бену, Миляю, то наша душевная жизнь есть нкоторая механика ощущеній, и самое мышленіе — не боле какъ аббревіатура, сокращенное обозначеніе испытываемыхъ нами внутреннихъ и вншнихъ воспріятій.

Эти мысли имютъ нын огромное вліяніе, и Германія, учительница Европы, не нашла въ себ силъ, чтобы противостать этому потоку эмпиризма и анализа. Между нмцами нашлись даже писатели, которые далеко превзошли въ этомъ направленіи осторожныхъ и сдержанныхъ англичанъ и, съ чисто-нмецкою наивностію, до конца и наголо высказали слдствія принятыхъ ими идей. Но эти крайности свидтельствуютъ намъ только о томъ, что въ Германіи мыслящіе привыкли искренно отдаваться своей мысли, и что тамъ мысль дйствительно свободна, дйствительно уважается. Нмецкіе писатели сами не сомнваются въ своемъ дл, и нужно согласиться, что они вполн заслужили, чтобы и со стороны никто не сомнвался въ важности ихъ трудовъ. Какія-бы безобразныя явленія ни попадались въ нмецкой умственной жизни, какія-бы колебанія и пониженія духовнаго уровня ни случались въ ней по мстамъ и по временамъ, никогда нельзя забывать, что все-таки тутъ, въ Германіи, центръ внутренняго развитія Европы, что германскій духъ уже усплъ глубоко и широко раскрыть свои силы, и потому его стремленія едва-ли могутъ заглохнуть отъ частныхъ вліяній и обстоятельствъ. Лтъ двадцать, или нсколько боле, назадъ, Тэнъ выставилъ относительно Германіи формулу, съ которою слдуетъ и теперь согласиться. Тэнъ говоритъ:

‘Съ 1780 по 1830 Германія породила вс идеи той исторической эпохи, въ которую мы живемъ, и теперь, въ продолженіи полувка, или пожалуй цлаго вка, наше главное дло будетъ состоять въ томъ, чтобы перемыслить эти идеи.

‘Нмецкій философскій геній, проявившійся въ конц прошлаго столтія, породилъ новую метафизику, новую теологію, поэзію, литературу, лингвистику, экзегезу, эрудицію, и въ настоящую минуту проникаетъ въ науки и продолжаетъ свое развитіе. Въ послднія три столтія не показывалось еще духа боле оригинальнаго, боле общаго, боле обильнаго слдствіями всякаго рода и значенія, боле способнаго все преобразовать и все пересоздать. Духъ этотъ такого-же разряда, какъ духъ Возрожденія и духъ классической эпохи’. (Histoire de la littrature Anglaise, t. iv, p. 277, 279).

Слова эти вообще очень справедливы, и разв въ частностяхъ требуютъ можетъ-быть поправки. Сдлаемъ только одно замчаніе. Сто-ли, или меньше лтъ суждено господствовать этому духу, но для насъ всего важне думать, что онъ представляетъ раскрытіе и такихъ человческихъ силъ, которыя уже не перестанутъ проявляться, что въ немъ есть нкоторый всегдашній, вчный элементъ. Тэнъ, по складу своихъ убжденій, не обращаетъ вниманія на эту сторону дла. Для него жизнь человка есть собственно не развитіе, а простая цпь смняющихся состояній.

III. Ренанъ и Тэнъ.

Если теперь обратимся въ Франціи, то увидимъ, что она въ настоящее время не можетъ похвалиться своими успхами на поприщ ума. Ренанъ и Тэнъ конечно теперь лучшіе французскіе писатели, и мастерство, съ которымъ они владютъ мыслію и словомъ, таково, что никогда, кажется, подобные имъ серьозные ученые не имли еще столько читателей. Между тмъ, если взять главное направленіе ихъ мыслей, то мы не много найдемъ оригинальнаго. Тэнъ, не смотря на вс его попытки расширитъ свой взглядъ, въ сущности держится началъ англійской психологіи, на которыхъ прямо построена его книга De l’intelligence, а Ренанъ есть послдователь и проповдникъ тхъ экзегетическихъ изысканій, которыя занимали въ Германіи не одно поколніе и образовали тамъ цлыя школы.

Но, разумется, нельзя говорить, что въ нихъ вовсе нтъ оригинальности. Все, что они пишутъ, блещетъ такою свжестію, такою живостью мысли, что здсь произошло очевидно не простое усвоеніе, а полное претвореніе чужихъ мыслей. Всякое глубокое воззрніе измняетъ свою форму и направленіе, когда переходитъ въ чужую страну, когда привилось и развивается въ умахъ другой народности. И такъ, что же вышло? Что намъ представляютъ Тэнъ и Ренанъ? Не беремъ вопроса во всей ширин, но представимъ читателямъ нсколько замтокъ. Теперь, кажется, уже ясно, что эти два писателя, возбуждавшіе такія надежды, высказались вполн, и можетъ-быть не мы одни испытываемъ чувство разочарованія. Но дло не въ однихъ несбывшихся надеждахъ. Нкоторыя мысли, нкоторыя направленія этихъ двухъ лучшихъ писателей Франціи могутъ внушить, какъ мы думаемъ, боле горькія чувства, иногда даже ужасъ передъ паденіемъ человческихъ понятій.

IV. Прелесть Ренана.

Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмст стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ слов, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вдь, не значитъ непремнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни блыхъ нитокъ, никакихъ готовыхъ пріемовъ, чтобы ослпить и провести читателя, а старается только объ одномъ, объ ясномъ и полномъ выраженіи своихъ мыслей, то такого писателя можно назвать совершеннымъ. Ренанъ, какъ отлично образованный человкъ, хорошо знаетъ всякую реторику и всякія общія мста, и никогда въ нихъ не впадаетъ. Онъ старательно выдерживаетъ индивидуальное свойство своихъ мыслей, и это одно уже даетъ его писаніямъ чрезвычайную прелесть, не говоря объ обиліи и важности самыхъ мыслей.

По кругозору, по ширин области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дл, богословская литература иметъ, очевидно, захватъ несравненно боле широкій, чмъ чисто свтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человка со всхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи, онъ уметъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредленное. Кто-то замтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имющимъ для человка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ, не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имютъ совершенно другія влеченія и вкусы.

V. Исторія христіанства.

Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ ‘Les origines du Christianisme’, можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую усплъ разглядть, неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу, у него нтъ больше средствъ, нтъ силъ дать картин полную живость.

Очевидно, какого-бы понятія о христіанств мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна, когда она производится совершенно добросовстно, то будетъ служить только для уясненія и поврки предмета, истин-же она повредить не можетъ.

Такое впечатлніе часто производитъ книга Ренана, онъ врно понялъ, что исторія въ сущности требуетъ художественныхъ пріемовъ, онъ это называетъ — власть оттнки, nuances, а это, вдь, и значитъ — стремиться въ конкретнымъ, индивидуальнымъ образамъ, какъ это длаютъ художники.

Къ несчастію, есть что-то, что портитъ вс эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмст чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувренъ, въ немъ нтъ тоски по недостижимой цли, нтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять, никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слдуетъ длать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону, можетъ быть, онъ это длаетъ безсознательно, но длаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne suprieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности есть глубочайшая фальшъ, даже и для того, кто разсматриваетъ Христа только какъ человка. А Ренанъ доходитъ даже до того, что приписываетъ ему возможностъ думать о jeunes filles qui auraient peut-tre consenti l’aimer! Эти пріемы, — въ силу которыхъ древніе предметы получаютъ слишкомъ опредленный и слишкомъ современный видъ и священное длается не только свтскимъ, но и пошлымъ, — чрезвычайно странны у такого ученаго и многопонимающаго человка, какъ Ренанъ. Они указываютъ на глубокій недостатокъ въ этомъ ум, недостатокъ, испортившій его историческіе труды и проистекающій изъ самой его натуры и всего его развитія.

VI. Два элемента.

Въ Souvenirs d’enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а ‘характеристическая черта бретонской расы, во всхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной’ (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натур были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всмъ извстно’ И вотъ, ‘вслдствіе моего происхожденія’, пишетъ Ренанъ, ‘я былъ раздленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами’. ‘Гасконецъ, безъ моего вдома игралъ во мн невроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы’… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. ‘Это сложное происхожденіе’, говоритъ онъ, ‘составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорчій. Я двойное существо, иногда одна моя часть смется, когда другая плачетъ’ (р. 145).

Но еще ясне и опредленне т два разнородные элемента въ умственномъ мір Ренана, которые зависли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родин въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ, въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ он были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. ‘Уже посл того, какъ совершилась революція 1830 года’, пишетъ онъ, ‘я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двсти лтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ’ (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовстныхъ. любящихъ, добродтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.

Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жажд къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. ‘Я почуялъ’, говоритъ онъ, ‘какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вка. Своебразный духъ Германіи, въ конц прошлаго вка и въ начал ныншняго, поразилъ меня, мн казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жаллъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ’ (р. 203).

Мы не станемъ слдить за всею борьбою, которая совершалась въ Ренан. Скажемъ только вообще, что онъ не просто поколебался въ старыхъ своихъ убжденіяхъ, а былъ, очевидно, покоренъ, плненъ умственнымъ строемъ новаго времени. Онъ какъ будто вдругъ перескочилъ черезъ два столтія, и новое зрлище ослпило его своимъ блескомъ и перетянуло на свою сторону.

Но, такъ-какъ скачекъ былъ слишкомъ великъ и такъ-какъ только поверхностные люди выбрасываютъ за бортъ цликомъ свои старыя мысли, въ умахъ-же глубокихъ вс элементы развитія сохраняются, то умъ Ренана, можно сказать, навсегда лишился цльности и потерялъ возможность крпко держаться за что-нибудь, все равно за старое, или за новое. Онъ находится въ безпрестанномъ колебаніи и часто выражаетъ это колебаніе съ чрезвычайной живостью и искренностью.

Для насъ здсь важно то, что мы можемъ видть, съ одной стороны, какого свойства тотъ старый католическій духъ, которымъ съ дтства былъ проникнутъ Ренанъ, а съ другой, въ чемъ сила той новой мудрости, которая впослдствіи увлекла его. Едва-ли есть вольнодумецъ-писатель, который былъ-бы, поэтому, интересне Ренана. Но, въ то же время, ничего нтъ досадне писателя, который какъ будто любуется своимъ внутреннимъ раздвоеніемъ, всячески имъ пользуется, чтобы дразнить и забавлять читателя, кокетничаетъ своими гасконадами, хорошо понимая, что говоритъ о предметахъ, въ которымъ ни одинъ человкъ съ умомъ и чувствомъ не можетъ относиться равнодушно.

VII. Реторика.

Всякій писатель долженъ избгать реторики, то есть не подражать чужимъ мыслямъ, чужимъ теченіямъ рчи, не писать того, чего нтъ въ немъ самомъ. Но есть въ писательств опасность боле тонкая и требованіе боле трудное. Не подражая другимъ, можно однако легко и незамтно впасть въ подражаніе самому себ. У каждаго писателя со временемъ можетъ образоваться своя реторика, не имя новой мысли, онъ станетъ длать варіаціи своихъ старыхъ мыслей, не имя чувства, будетъ поддлываться подъ свои бывалыя чувства.

У писателей очень высокаго разряда этого самоподражанія иногда вовсе не бываетъ. Таковъ былъ нашъ Гоголь, безподобно оригинальный въ каждомъ своемъ новомъ произведеніи. Но не таковъ былъ, напримръ, Викторъ Гюго, безъ конца повторявшійся со всми своими характерными достоинствами и недостатками. У насъ. какъ на крупный образчикъ, можно указать на г. Щедрина, очень плодовитаго, но вовсе не обновляющагося. Обыкновенно думаютъ, что реторика вообще заключается въ фальшивой высокопарности, въ напыщенности, но и рутинный цинизмъ, безсодержательное зубоскальство есть также несомннная реторика.

Генанъ, особенно въ послдніе годы, очень провинился въ подражаніи. То, что сначала было искренно, полно чувства и сдержанности, онъ повторяетъ теперь съ холоднымъ разсчетомъ и съ преувеличенной рзкостію, ради эффекта. Таково, напримръ, его предисловіе къ Nouvelles tudes d’histoire religieuse.

Для привычныхъ читателей, своеобразная реторика хорошаго писателя можетъ быть очень любезна, ибо, читатели еще мене, чмъ авторы, развиваются, и потому любятъ повтореніе одного и того-же. Но есть писанія, задающіяся такими предметами и цлями, при которыхъ требованія неминуемо возвышаются. Можно долго писать безпритязательные фельетоны, не обновляя своихъ мыслей и не углубляя своихъ пріемовъ. Но Ренанъ взялся за важнйшіе предметы и иметъ великія притязанія. *Въ моемъ вк’, говоритъ онъ, ‘одинъ я могъ понять Іисуса и Франциска Ассизскаго’ (Souvenirs, p. 146). Онъ написалъ исторію первоначальнаго христіанства и употребилъ на ея писаніе двадцать лтъ. Что же оказывается? Мысль автора не только не углублялась, а мелла по мр писанія. Читатель, плнившійся остроумными сближеніями, кажущеюся шириною чувства и взгляда въ первомъ том, съ каждымъ новымъ томомъ все больше обманывался въ своихъ надеждахъ. Седьмой и послдній томъ, при всей наружной яркости, отзывается уже очень сильно фразою и реторикою, хотя и самобытною. А въ конц концовъ, читатель ясно видлъ, что эти семь томовъ очень мало подвинули его въ пониманіи сущности христіанства и того великаго переворота, который оно произвело въ человчеств.

VIII. Требованія исторіи.

Для своей неустановившейся мысли, для оправданія игры своего ума и чувства, Ренанъ придумалъ нкоторыя формулы, какъ-бы правила своей особенной реторики. ‘Нужно имть извстную философію’, говоритъ онъ, ‘но никогда не слдуетъ ее прямо высказывать’. ‘Истина заключается въ оттнк’. ‘Тонвостъ ума со’стоитъ въ томъ, чтобы воздерживаться отъ окончатель’наго вывода’. ‘Несчастный тотъ человкъ, кто хоть ‘разъ въ день самъ себ не противорчитъ’. И такъ дале.

Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это длать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредленныя точки зрнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успемъ углубить и расширить т основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извстное чувство, проникнуты извстнымъ убжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, иметъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созретъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія, ибо объ ней конечно гораздо врне, чмъ объ Гомер, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вримъ ни въ разумъ, ни въ человка, ни въ религію, — вообще не имемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркал, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что врованія людей всегда были заблужденіями, что цпь событій не иметъ смысла, что въ человчеств вчно происходитъ безплодное вращеніе тхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомннія, нашей пустоты.

Этотъ результатъ можетъ быть высказанъ конечно въ различномъ тон. Онъ можетъ быть выраженъ съ горечью, показывающею, что человкъ жадно искалъ истины, томился по ней, но не усплъ ея найти. Taкое чувство естественно и правильно. Но, когда въ тон подобной исторіи мы слышимъ самодовольство ученаго, думающаго, что онъ исполняетъ прекрасный научный трудъ, то это будетъ уродливость, въ сущности весьма печальная.

IX. Сентъ-Бёвъ.

Взгляды Ренана на дло исторіи очевидно вполн совпадаютъ съ мыслями Сентъ-Бёва о томъ-же дл. Сентъ-Бёвъ написалъ исторію французскихъ янсенистовъ, которыхъ называетъ людьми благочестивыми, ‘святымъ племенемъ’. Кончивъ эту исторію (пять томовъ, подъ заглавіемъ Port Royal), онъ оглянулся на свой двадцатилтній трудъ и искренно высказалъ нсколько мыслей, которыя съ радостію приводитъ Ренанъ.

‘Какъ я ни старался’, говоритъ Сентъ-Бёвъ, ‘я былъ и остаюсь только изслдователемъ, только искреннимъ, внимательнымъ и взыскательнымъ наблюдателемъ. И даже, по мр того, какъ я подвигался впередъ, когда очарованіе исчезло, я и не хотлъ бытъ ничмъ инымъ. Мн казалось, что за отсутствіемъ поэтическаго пламени, которое раскрашиваетъ, но и обольщаетъ, нтъ боле законнаго и боле почтеннаго употребленія ума, какъ видть вещи и людей какъ они есть, и изображать ихъ такъ, какъ ихъ видишь, описывать вокругъ себя, по долгу служителя науки, разновидности рода человческаго, различныя формы человческой организаціи, странно видоизмняемой, съ нравственной стороны, въ обществ и въ искусственномъ дедал ученій. А какое ученіе боле искусственно, чмъ ваше! Вы (т. е. янсенисты) вчно говорите объ истин и вы всмъ пожертвовали тому, что явилось вамъ подъ этимъ именемъ: я былъ на свой ладъ человкомъ истины, былъ такъ далеко, какъ только могъ ея достигнуть’.

‘Но вдь и это — какъ это мало! Какъ нашъ взглядъ ограниченъ! какъ скоро останавливается! какъ онъ похожъ на свточъ, зажженный на минуту среди безмрной ночи! И какъ тотъ, кто всего ближе принималъ въ сердцу познаніе своего предмета, для кого было высшею наградою — уловить его, и высшею гордостью — изобразить его, чувствуетъ себя безсильнымъ и ниже своей задачи въ тотъ день, когда, видя ее почти оконченною и результатъ добытымъ, онъ сознаетъ, что въ немъ затихаетъ охмленіе силы, и что имъ овладваетъ окончательная слабость и неизбжное отвращеніе, и когда онъ замчаетъ въ свою очередь, что и самъ онъ есть лишь одна изъ мимолетнйшихъ иллюзій въ ндрахъ безконечной иллюзіи’.

Слова эти прекрасны по чувству боли, глубокой тоски, которыми проникнуты. Вотъ умное и точное выраженіе того душевнаго состоянія, въ которое необходимо придетъ историкъ безъ всякихъ принциповъ, если онъ не риторъ, а серьезный человкъ.

Но Ренанъ нимало не думаетъ тосковать. Выписавши это грустное размышленіе, онъ весело выражаетъ свое сочувствіе Сентъ-Бёву.

‘Можно-ли быть’, говоритъ онъ, ‘лучшаго свойства мудрецомъ изъ этой милой и кроткой школы Экклезіаста, который, не по скептицизму, а въ силу опыта и зрлости, любилъ повторять безпрестанно: все суета!’ (Nouvelles tudes, p. 498).

Справедливо замтилъ какъ-то Шеллингъ, что для того, чтобы быть скептикомъ, нужно обладать легконравностію, хорошимъ настроеніемъ духа, таковы и были Юмъ и Кантъ. Можетъ быть, веселый Ренанъ есть новое подтвержденіе этого замчанія. Но очень дурно и вредно, когда скептицизмъ выдается за глубину и истинную науку.

X. Истина въ исторіи.

Ложное понятіе объ исторіи происходитъ отъ того-же, отъ чего вообще міръ человческій есть поприще всякаго рода лжи. Человкъ живетъ двойною жизнью, потому что, кром дйствительности, у него есть область мысли, допускающая всевозможныя искаженія. Такъ, напримръ, дйствительное знаніе, какой-бы степени и вида оно ни было. всегда содержитъ въ себ истину. Но, такъ-какъ мы, въ нашей мысли, можемъ принимать неполное знаніе за полное, частное за общее, вншнее за внутреннее, то и раждаются безконечныя заблужденія.

Если я понялъ какую-нибудь теорему геометріи, убдился въ ея истин, то я уже не могу смотрть на нее иначе, какъ на истину, не могу говорить, что это было только мнніе нкотораго Эвклида, жившаго за триста лтъ до Р. X. Эту точку зрнія, столь ясную для математики, необходимо прилагать и во всякимъ другимъ, когда-либо высказаннымъ мыслямъ и ученіямъ, хотя такое приложеніе и несравненно трудне, чмъ для геометріи. Въ сущности, понимать исторію, которая вдь, прежде всего, есть изложеніе чувствъ, образа мыслей и дйствій минувшихъ поколній, есть самая трудная и высокая задача для ума. Тутъ требуется безграничное расширеніе нашихъ понятій, при полной строгости пріемовъ, тутъ, очевидна, должно оказаться неизмрино больше вопросовъ, чмъ понятыхъ явленій.

Возьмемъ нравственныя ученія, которыя обыкновенно считаются дломъ самымъ простымъ, не требующимъ усилій и подготовленій для своего постиженія. Въ дйствительности, только тотъ можетъ нсколько понимать ихъ силу и различныя степени, кто самъ высоко поднялся въ нравственной жизни, иначе они останутся въ его глазахъ мертвою буквою. Дана, положимъ, заповдь: ‘любите враговъ своихъ’. Тогда одно изъ двухъ. Или мы ее уразумемъ въ ея истинномъ смысл и истинныхъ основаніяхъ, и тогда непремнно признаемъ ее и своею заповдью, будемъ всею душею стремиться исполнять ее, и не будемъ говорить, что это есть лишь историческій фактъ, что такъ училъ дв тысячи лтъ назадъ нкоторый раввинъ. Или-же мы не уразумемъ заповди, найденной нами въ древней книг, и тоща, что бы мы объ ней не говорили, мы напишемъ такую-же исторію, какъ тотъ, кто сталъ-бы писать исторію математики, не понимая математическихъ теоремъ.

Каждый человкъ судитъ о другихъ по себ, каждый поэтъ создаетъ образы по своему образу и подобію. И если гибкость ума и таланта даетъ возможность постигать жизнь далеко не похожую на нашу, то, во всякомъ случа, высота общаго уровня, до котораго мы можемъ подняться въ пониманіи чужой жизни, опредляется нашею собственною высотою.

И такъ, изучая столь высокую жизнь, какъ жизнь основателей христіанства, стремясь истолковать вовн духъ и новое ученіе, нкогда возродившее міръ, мы. насколько поймемъ христіанство, настолько станемъ его ревностными исповдниками, и наше изслдованіе будетъ мриломъ нашей нравственности и нашего пониманія религіи.

Не будемъ несправедливы къ Ренану. Несмотря на отсутствіе ясныхъ принциповъ и вопреки дурнымъ правиламъ, ясно имъ выставляемымъ, онъ на дл, какъ человкъ съ чуткимъ умомъ я сердцемъ, мене многимъ другихъ ушелъ отъ положительныхъ требованій, лежащихъ на историк. Знаменитый профессоръ-богословъ старикъ Газе пишетъ объ этомъ слдующее: ‘меня увряли, что именно эта книга (т. е. Vie de Jsus Peнана), которая въ глазахъ строго настроенныхъ христіанъ является легкомысленною, пробудила христіанскіе интересы въ другихъ людяхъ, бывшихъ дотол равнодушными. Да въ ней и есть поэзія, есть благоговніе’ (Geschichte Jesn. Leipz. 1876, S. 154).

Вотъ то дйствіе, которое должна производить исторія, и если Ренанъ, воображая себя какимъ-то научно безстрастнымъ изслдователемъ, достигъ однако нкоторой доли этого дйствія, то онъ, значитъ, на дл впалъ въ противорчіе съ самимъ собою. Впрочемъ, какъ мы видли, онъ лично ничуть не боится упрековъ въ противорчіи, но для утшенія другихъ, мене безстрашныхъ, необходимо твердо заявить, что и впадать въ противорчіе иногда вдь вовсе не бываетъ надобности.

XI. Философія Ренана.

Какъ-бы ни противорчилъ самъ себ писатель, какіе-бы виды ни принималъ на себя, прикидываясь и пуская пыль въ глаза, дйствительная его душа, истинный образъ мыслей и чувствъ не можетъ вполн укрыться, а только ясне обнаружится для того, кто уметъ понимать душевныя проявленія. Такъ и относительно Ренана нужно сказать, что, какъ ни усердно онъ забавляетъ читателей и себя самого, какъ ни искусно онъ прячется за блестящей мыльной пной, которую взбиваетъ вокругъ себя, но для спокойнаго и пристальнаго взгляда никакъ не могутъ остаться тайною его основные вкусы и понятія. Кто суметъ осадить эту пну, для того въ остатк иногда получится только немножко мутной и малосодержательной жидкости.

Въ отношеніи въ философіи, очевидно, что у Ренана нтъ ничего твердаго и яснаго, а что всего хуже, — нтъ сознанія этого недостатка, нтъ тоски по твердомъ и ясномъ. Его разсужденія о томъ, почему онъ отвергаетъ чудеса, его исповданіе эмпиризма, опредленіе сверхъестественнаго и пр., — словомъ, вс случаи, гд онъ пытается логически опредлить и связать свои мысли, — ниже всякой критики. Совершенно ясно, что въ своихъ взглядахъ онъ руководится не послдовательнымъ развитіемъ извстныхъ началъ, а смутными и перекрещивающимися симпатіями. Симпатіи эти указать вовсе не трудно. Въ Ренан, какъ онъ самъ признается, очень сильно говоритъ чувство человка, вышедшаго изъ подземелья на свтъ яркаго дня. Отсюда у него то, что Пушкинъ однажды назвалъ слабоумныхъ изумленіенъ передъ своимъ вкомъ’. Мы говоримъ здсь объ умственномъ движеніи, а не о нравственности. Въ нравственномъ и политическомъ отношеніи Ренанъ судитъ о современности самостоятельно, и часто строго и врно. Но умственными явленіями нашего времени онъ совершенно ослпленъ и старается только не отстать отъ просвщенія. Онъ раздляетъ обыкновенное предубжденіе въ пользу естественныхъ наукъ, ожидаетъ отъ нихъ познанія самой сущности вещей, видитъ въ нихъ всю силу и все спасеніе. Свои общія философскія убжденія онъ однажды выразилъ слдующимъ образомъ:

‘Живое увлеченіе, которое я питалъ къ философіи, не ослпляло меня относительно достоврности ея результатовъ. Я очень скоро потерялъ всякое довріе къ этой отвлеченной метафизик, имющей притязаніе быть наукою вн другихъ наукъ и независимо разршать высочайшія проблемы человчества. Положительная наука осталась для меня единымъ источникомъ истины. Впослдствіи, я испытывалъ нкоторое раздраженіе при вид преувеличенной репутаціи Огюста Конта, возведеннаго на степень перворазряднаго великаго человка за то, что онъ сказалъ, дурнымъ слогомъ, то, что вс научные умы, въ теченіе двухъ сотъ лтъ, видли такъ-же ясно, какъ и онъ. Научный духъ лежалъ въ самой основ моей природы’ (Souvenirs, p. 250).

Изъ этого исповданія всего скоре видно, что Ренанъ влюбленъ въ научный духъ чисто платонически. Контъ высказалъ интересную мысль, что положительныя науки (оставимъ имъ это названіе) не разршаютъ высочайшихъ проблемъ человчества. Ренанъ, очевидно, не въ силахъ сообразить эту точну зрнія, для него познаніе все сливается въ одно общее поприще. Поэтому, онъ не видитъ своеобразія Конта, приписываетъ всякимъ научнымъ умамъ стремленіе и надежду разршать высочайшіе вопросы и отвергаетъ философію лишь потому, что она независимо ( elle seule) берется за ихъ разршеніе. Во всемъ этомъ нтъ яснаго понятія ни о философіи, ни о наукахъ, и видно только одно — слпая вра въ какія-то познанія, которыя должны восполнить и замнить философію и, вообще, удовлетворить всякимъ запросамъ ума. Если мы вспомнимъ, что этотъ несознательный позитивистъ есть въ то же время поклонникъ нмецкаго идеализма, что онъ съ любовью ссылается на Канта и Гегеля, что онъ пишетъ исторію христіанства, руководясь духомъ и трудами нмецкихъ экзегетовъ, то мы увидимъ, какую разнообразную и несвязную смсь образуютъ взгляды Ренана.

Противорчія, въ которыя попалъ человкъ, не составляютъ для него укора, если онъ сознаетъ ихъ и старается изъ нихъ выбиться. Обыкновенно, очень разнородныя симпатіи живутъ въ душ человка, не находя себ примиренія и высшаго единства. Но нехорошо, если эти противорчія выдаются за какую-то мудрость, если непослдовательность и несообразность признаются за тонкость и глубину мысли. Ренанъ пишетъ всегда такъ, какъ будто не вполн открываетъ свою мысль, какъ будто у него въ запас, про себя, имется особая философія, разршающая вс его загадки и капризы. Такъ пишетъ онъ конечно для обольщенія читателей, но вроятно тутъ есть доля и самообольщенія. Въ дйствительности, у него нтъ никакой философіи, и даже, говоря по-французски, нтъ того, изъ чего длается философія.

XII.
Пониманіе христіанства и буддизма.

Пониманіе религіи — вотъ главный вопросъ въ отношеніи съ Ренану. Тутъ онъ иметъ безъ сомннія большія заслуги, и, если-бы не портилъ самъ своего дла, если-бы не писалъ, ради ослпленія читателей, такимъ догматическимъ тономъ, какъ будто онъ. насквозь понимаетъ всякій предметъ, о которомъ пишетъ, то поворотъ къ лучшему, произведенный его писаніями о религіи, имлъ-бы очень серьезное значеніе. Извстно, что на фанатизмъ защитниковъ религіи противники ея отвчаютъ не меньшимъ фанатизмомъ. До Ренана, во французской литератур, значитъ отчасти и въ литератур всего міра, люди, отказывавшіеся отъ религіи, были ярыми ея порицателями. Ренанъ первый заговорилъ тономъ не только чуждымъ фанатизма, но уважительнымъ, его живое и пристальное любопытство дышало чувствомъ высокой важности, которую онъ придаетъ предметамъ своего изслдованія. Стоитъ сравнить въ этомъ отношеніи Ренана не только съ вольнодумными французами, но и съ нмцами, его учителями. Онъ сталъ, напримръ, неизмримо выше Штрауса, потому что, какъ ни слабы и неправильны его очерки, все-таки онъ уловилъ иныя живыя черты лицъ и событій первобытной исторіи христіанства, онъ даетъ намъ если не ясную картину, то какое-то мерцаніе той дйствительности, на которую устремлялъ свое жадное вниманіе. Между тмъ Штраусъ съ своими тяжелыми и сухими пріемами приходилъ все больше и больше въ однимъ отрицательнымъ результатамъ, онъ все хотлъ быть строго научнымъ и кончилъ совершеннымъ непониманіемъ христіанства и его исторіи.

Настоящаго пониманія религіи нельзя однако-же приписать Ренану. Многое онъ чувствуетъ врно, вслдствіе своего церковнаго воспитанія, но цлаго онъ обнять не можетъ, и корень всего дла ему не доступенъ.

Какъ образчикъ неясности его мыслей, мы приведемъ здсь сужденіе о буддизм, о той религіи, которая, конечно, представляетъ односторонній, но за то самый поразительный и отчетливый примръ религіознаго стремленія.

Ренанъ не находитъ словъ для порицанія буддистской философіи, ея нигилизма, и затмъ продолжаетъ:

‘Говоря о буддизм, все кажется, будто мы умышленно подыскиваемъ парадоксы, тогда какъ мы только сближаемъ самые несомннные тексты. Этотъ ужасный нигилизмъ, который у насъ показался-бы верхомъ нечестія, — завершается очень возвышенною моралью’.

‘Апостолы Сакья-Муни были убждены, что весь міръ долженъ стать буддистскимъ. И они ошиблись только на-половину. Самое неудовлетворительное ученіе, какое только когда нибудь грезилось человку, увлекло весьма различныя страны. Религія, созданная казалось-бы лишь для утонченныхъ скептиковъ, наимене ясная, наимене утшительная изъ всхъ религій, сдлалась культомъ племенъ до того времени очень грубыхъ. Кротость нравовъ этихъ благочестивыхъ безбожниковъ, и общій характеръ благодушія ихъ проповди — вотъ что сдлало ихъ популярными. Веды, строгія и аристократическія, никакъ не могли-бы сдлать подобныхъ чудесъ. Народъ принимаетъ религію только съ вншней ея стороны. Не отъ религіозной метафизики пропаганда получаетъ свою силу. Умиленіе, благожелательность этихъ добрыхъ монаховъ набросили покровъ на ихъ философію, о которой сами они можетъ быть вовсе и не думали’ (Nouv. et. p. 85—87).

Какое неясное и, очевидно, превратное пониманіе дла! Ренанъ не только не задумывается надъ вопросомъ, но даже всячески старается выставить его неразршимымъ парадоксомъ, и въ этомъ стараніи находитъ свое полное удовлетвореніе. По его словамъ, самая возвышенная мораль, ни съ того ни съ сего, соединилась неразрывно съ самымъ несостоятельнымъ и неутшительнымъ метафизическимъ ученіемъ. Онъ не только не желаетъ объяснить связь между нравственностію и философіею данной религіи, а даже прямо утверждаетъ, что тутъ этой связи нтъ, что существуетъ даже непримиримое противорчіе, на которое набросила покровъ лишь кротость добрыхъ монаховъ. Отчего они стали такими добрыми, неизвстно, но для этого имъ непремнно нужно было даже не думать о метафизическомъ ученіи, которое они исповдывали.

Вотъ образчикъ Ренановскаго пониманія. Въ предисловіи онъ съ насмшкою разсказываетъ, что Бюлозъ отказался напечатать эту его статью въ ‘Revue de deux mondes’, потому что не могъ поврить въ существованіе такихъ буддистовъ. Бюловъ былъ правъ, отказываясь врить, что фактъ, обнимающій если не половину, то наврно треть рода человческаго, въ сущности есть безсмысленный парадоксъ.

XIII. Коренной недостатокъ.

Обо всей ‘Исторіи происхожденія христіанства’ можно сказать. что она страдаетъ непониманіемъ самой сущности предмета, и потому, въ цломъ, есть произведеніе неудачное. Внутреннее развитіе христіанскаго духа и христіанской мысли представляетъ самую слабую, сухую и безсвязную сторону въ этой книг. За то вншнія подробности, побочные предметы изображены иногда съ истиннымъ мастерствомъ, со всею тонкостію нюансовъ. Лучшія главы, конечно, не т, гд говорится о христіанахъ, а т, гд разсказывается о языческомъ мір и о римскихъ императорахъ. Тутъ авторъ замтно оживляется и становится интересенъ необыкновенно-проницательными замчаніями. Какъ монахъ, глядящій съ жадностью и любопытствомъ на свтскую жизнь, онъ видитъ блескъ и прелесть въ томъ, что уже ускользаетъ отъ притупленнаго вниманія свтскихъ людей. Такъ, онъ тонко цнитъ удовольствія Нерона и чуть не таетъ, когда говоритъ о женщинахъ, и даже объ ихъ притираньяхъ и перчаткахъ.

Между тмъ, внутренній ходъ всей исторіи, глубокій переворотъ, совершившійся въ умахъ и сердцахъ человчества, изображенъ и не ясно и не полно. Часто съ чудесною отчетливостью указываются отдльныя черты того контраста, который обнаружился между нравами и понятіями античнаго міра и новымъ духомъ христіанства, но цлости нтъ въ этой картин, и нтъ той послдовательности и ясности, при которой видно было-бы, какъ этотъ контрастъ становился рзче и опредленне, и какъ сила жизни все больше и больше покидала язычество и переходила на сторону христіанства. Мало того, что этого не показано, Ренанъ кончилъ тмъ, что чуть не утверждаетъ противоположнаго. Въ послднемъ том, чтобы позабавить и поразить читателей, онъ изображаетъ дло такъ, какъ будто побда христіанства есть совершенная загадка. Онъ противополагаетъ христіанству стоицизмъ и знаменитаго его представителя Марка-Аврелія. Міръ тогда нуждался въ возрожденіи и искалъ возрожденія. Въ отвтъ на такое исканіе явилось два пути, христіанство и стоическая философія, этотъ цвтъ всей древней мудрости, но, удивительнымъ образомъ, стоицизмъ, не смотря на вс благопріятныя обстоятельства, не имлъ успха, тогда какъ ‘религія, имвшая цлью внутреннее утшеніе маленькой кучки людей, по неслыханной удач (par une fortune inouie), стала религіею милліоновъ, составляющихъ самую дятельную часть человчества {Marc-Aurle, р. 626.}.

Мысль, которая тутъ сказывается, конечно, очень проста, именно, что мудрость и наука не имютъ въ человческомъ мір и его исторіи той роли. какую имъ слдовало-бы имть. Къ несчастію, очень ужъ трудны т натяжки, къ которымъ пришлось прибгать Ренану, чтобы доказать такую, казалось-бы, не трудную тему. Онъ превозноситъ Марка-Аврелія сколько можетъ, и какъ мыслителя, и какъ человка и дятеля. Напрасныя усилія! Христіанскіе писатели и читатели всегда любили книгу Марка-Аврелія, еще больше любили Сенеку, и еще больше Эпиктета. Немножко поздно и хвалить этихъ философовъ, и обращать самаго слабагоизъ нихъ въ какое-то диво. Но, пока дло идетъ о книгахъ, неврность въ оцнк еще не бросается въ глаза. Всего ясне преувеличеніе Ренана видно изъ самаго его разсказа о жизни и царствованіи Марка-Аврелія. Гд тутъ плоды стоической мудрости? Этотъ всесильный кесарь не только не внесъ въ жизнь людей никакого новаго принципа, но не сдлалъ и никакого существеннаго преобразованія въ своей имперіи, онъ даже ни на кого не имлъ вліянія, не пріобрлъ ни приверженцевъ, ни послдователей, и подчинялся всмъ нравственнымъ и религіознымъ движеніямъ языческой среды своего времени. Какъ-же можно въ такомъ человк, хотя и очень добромъ и добросовстномъ, видть одного изъ людей, способныхъ возрождать человчество?

Вотъ какимъ парадоксомъ, искажающимъ смыслъ всего дла, кончилъ Ренанъ свое сочиненіе. Онъ хотлъ быть безпристрастнымъ, а потому и поддался большому пристрастію въ противную сторону.

——

Эта шаткость ума представляетъ нчто поразительное. Она, можетъ быть, свидтельствуетъ намъ о какомъ-то глубокомъ недостатк, свойственномъ тому клерикальному образованію, которое получилъ Ренанъ. Онъ потомъ отказался отъ врованій, но у него, кажется, остались вс прежнія привычки мышленія, недовріе въ уму, предъубжденіе противъ твердости и ясности знанія, расположеніе подкапываться подъ самую очевидность и умнье изъ однихъ и тхъ-же посылокъ выводить неодинаковыя заключенія. Ученые, которые трудятся съ нимъ на одномъ поприщ экзегетики, часто изумлялись, что, при чрезвычайномъ обиліи и остроуміи своихъ соображеній, Ренанъ выработалъ себ такъ мало какихъ-нибудь цльныхъ и ясныхъ взглядовъ. Тутъ, можетъ быть, дйствуетъ правило: ignoti nulla cupido. Кто никогда въ юности не испытывалъ твердаго умственнаго убжденія, для того строгое научное познаніе никогда не открывалось въ полной своей сил и прелести, тотъ и не иметъ понятія объ этихъ вещахъ, тотъ и не чувствуетъ къ нимъ живаго стремленія, для того умъ и мышленіе навсегда останутся не серіознымъ дломъ души, а лишь какою-то забавою. Нельзя безнаказанно проходитъ школу вражды противъ разума и долгіе годы упражняться въ софистик, какъ въ полезномъ умственномъ труд. Говорятъ обыкновенно, что Ренанъ увлекается краснорчіемъ, фразою, но возможность этихъ увлеченій иметъ, конечно, причину боле глубокую и истинно печальную.

(‘Русь’ 1886, No 8 и 9).

Н. Страховъ

Историки безъ принциповъ.(Замтки объ Ренан и Тэн).

I.

Превосходство французовъ въ литератур.

II.

Англичане и Нмцы.

III.

Ренанъ и Тэнъ.

IV.

Прелесть Ренана.

V.

Исторія христіанства.

VI.

Два элемента.

VII.

Реторика.

VIII.

Требованія исторіи.

IX.

Сентъ-Бёвъ.

X.

Истина въ исторіи.

XI.

Философія Ренана.

XII.Пониманіе христіанства и буддизма.

XIII.

Коренной недостатокъ.

Читайте также:

Историки безъ принциповъ.
(Замтки объ Ренан и Тэн).

XII.
Пониманіе христіанства и буддизма.