В. В. Сапов.
Историк-поэт Жюль Мишле
В. В. Сапов.
Историк-поэт Жюль Мишле
Историк-поэт Жюль Мишле, Сапов В. В., Год: 1997
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Книга, которую держит в руках читатель, принадлежит перу видного французского историка Жюля Мишле. Эпоха, к которой он принадлежал, ведет начало со взятия Бастилии, с ‘Марсельезы’, а завершилась она Парижской коммуной. Трагическая история XX века генетически уходит своими корнями в века предшествующие и не может быть понята вне этой связи. Ведь именно эпоха, ознаменованная Французской революцией, подарила человечеству великую культуру: историю, философию, литературу, поэзию… Вся эта культура, все эти ‘исповеди сыновей века’ так или иначе были связаны с осмыслением того, что произошло в 1789 году. Культура развивалась ‘под знаком революции’, и творчество Мишле не является в этом смысле исключением. И не только его.
Во Франции в середине прошлого века появилась целая плеяда историков, писателей, поэтов и публицистов, к слову которых жадно прислушивались во всем мире. Среди них — историки А. Ламартин, Ф. Гизо, О. Тьерри, историк и публицист Э. Кине, писатели В. Гюго, О. де Бальзак, Жорж Санд и многие другие. Их современник Жюль Мишле — историк, мыслитель, ‘поэт и романтик’ — занимает в этом блестящем созвездии свое уникальное место.
Он родился 21 августа 1798 года в Париже на хорах церкви женского монастыря, отданной под небольшую типографию, которую его отец содержал вплоть до 1810 года, когда все небольшие типографии Парижа были закрыты по указу Наполеона. Отец и мать будущего историка — крестьянского происхождения, и это очень многое объясняет как в личностно-психологическом, так и в общественно-политическом ‘облике’ Ж. Мишле. На
всю жизнь он сохранил горячее чувство любви к природе, доходившее порой до настоящей экзальтации (как, впрочем, и почти всякое чувство у него), свидетельством чего являются его лирико-философские книги (настоящие поэмы в прозе): ‘Насекомые’, ‘Море’, ‘Птицы’, ‘Горы’. Все эти книги — не что иное, как восторженный гимн природе, который только и может вырваться из груди горожанина, с детства лишенного солнца и роскошной зелени деревенских просторов. ‘Я рос, — писал впоследствии Ж. Мишле, — словно травинка в щели между булыжниками парижских мостовых, лишенная солнечного света’ [Мишле Жюль. Народ. М., 1965. С. 14].
Может быть, в этом и заключается тайна того обаяния, которое производили на современников Мишле его перечисленные выше так называемые ‘малые произведения’. Во всяком случае, вот как описывает свои впечатления от книги ‘дорогого мэтра’ его ученик и поклонник Г. Флббер: ‘Что за дивная книга ‘Море’! Сначала я прочел ее единым духом, потом два раза перечитал, и она надолго стала моей настольной книгой.
…Кажется, будто облетел мир на крыльях кондора или возвратился из путешествия в подводные леса, слышишь шуршанье песка, соленая вода хлещет тебе в лицо, и чувствуешь, как покачивает тебя на волнах.
…Даже в дни, когда чувствуешь себя подавленным, в одну из тяжких минут, когда руки опускаются от усталости, когда ощущаешь себя беспомощным, печальным, измотанным, сумрачным, как туман, и холодным, как ломкая льдина, все же благословляешь жизнь, если доведется тебе встретить сочувствие, подобное вашему, книгу, подобную ‘Морю’ [Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде. Письма. Статьи: В 2 т. М., 1984. Т. 1. С. 442-443. Впрочем, в письмах Флобера встречаются и довольно пренебрежительные высказывания в адрес ‘дорогого мэтра’: ‘Прочел сегодня ‘Женщину’ папаши Мишле, — писал он Э. Фейдо 29-30 ноября 1859 г. — Вот старый болтун! Право, он злоупотребляет многословием. Не кажется ли тебе, что, в сущности, он завидует Бальзаку?’ (Там же. С. 431)].
Как политический мыслитель, Ж. Мишле всю жизнь колебался между признанием права собственности и полным ‘коммунистическим’ (в духе Бабефа) ее отрицанием. Все это — черты, до некоторой степени унаследованные им от его крестьянских предков.
С детских лет Мишле вынужден был работать в отцовской типографии. ‘Думается, — вспоминал он позднее, — никогда моя фантазия не пускалась в такой вольный полет, как в часы, проведенные мною у наборной кассы. Чем больше романтических историй я мысленно сочинял, тем проворнее двигались мои пальцы, тем быстрее одна литера ложилась к другой… С тех пор я понял, что ручной труд, не требующий ни сосредоточенного внимания, ни большой затраты физических усилий, нисколько не мешает воображению. Я знавал многих образованных женщин, утверждавших, что они не могут как следует обдумать что-нибудь или беседовать, если их руки не заняты вышиванием’ [Мишле Жюль. Народ. С. 12-13].
До двенадцати лет Ж. Мишле, по его собственному признанию, не знал ничего, кроме нескольких латинских слов, которым его обучил один старый букинист. Тем не менее, несмотря на закрытие типографии и последовавшее затем почти полное обнищание, родители решили, что он во что бы то ни стало должен учиться, и устроили его в коллеж Карла Великого.
В коллеже Ж. Мишле чувствовал себя среди своих сверстников ‘как испуганный совенок, ослепленный солнцем’, но закончил его блестяще, защитив в 1819 году диссертацию о ‘Сравнительных жизнеописаниях’ Плутарха.
От детских и юношеских лет Мишле сохранил несколько сильных воспоминаний-впечатлений, которым оставался верен всю последующую жизнь и которые помогают полнее и глубже понять его историческое и мировоззренческое кредо.
Он самостоятельно обрел идею Бога, прочитав еще подростком несколько книг (мифологию, Буало и отрывки из ‘Подражания Христу’). ‘Вера, — писал он, — воспринятая мною таким образом, без чьего бы то ни было посредничества, вкоренилась в меня очень глубоко. Она осталась у меня на всю жизнь, как нечто неотъемлемое, неразрывно связанное с моей душой…’ [Там же. С. 13]
Самое сильное детское впечатление, по собственному его признанию, он вынес от посещения Музея французских памятников, где его воображение ‘проникало’ в гробницы франкских королей из династии Меровингов.
И конечно, главный интерес его жизни — Франция. Франция — не как географическое понятие и даже не как горячо любимая родина, а как ‘кормчий корабля Человечества’: ‘Для того, чтобы постичь Францию, нужно постичь историю всего мира’ [Мишле Жюль. Народ. С. 170].
В 1822 году началась преподавательская деятельность Мишле, а в последующие годы, осознав свое призвание историка, он задался целью ‘сочетать’ философию с историей. В 1824 году он знакомится с ‘Новой наукой’ Дж. Вико (1668-1744) и с философией истории В. Кузена (1792-1867) — одного из самых знаменитых французских философов середины XIX века, т. е. именно того времени, когда центром мировой философской мысли надолго стала Германия. Виктора Кузена современные историки философии — в общем-то справедливо — называют эклектиком. И тем не менее в истории французской философской и общественной мысли он сыграл весьма значительную роль. Помимо всего прочего, он познакомил французов с основными идеями Канта, Шеллинга и Гегеля. Именно из трудов В. Кузена Мишле позаимствовал гегелевскую формулу: ‘История — вечный прогресс, все возрастающая победа свободы’ [Там же].
У Дж. Вико (вольный перевод его ‘Новой науки’, выполненный Ж. Мишле, вышел в свет в 1827 году) он нашел несколько дорогих ему идей, уже выдвинутых французскими историками 20-х годов: ‘История должна быть историей народных масс, а не отдельных личностей, которые являются лишь выразителями масс, история каждого народа имеет свою национальную форму, все национальные истории проходят через один и тот же цикл развития и все народы составляют общечеловеческое единство’ [Коган-Бернштейн Ф. А. Жюль Мишле и его книга ‘Народ’ // Мишле Жюль. Народ. С. 169]. Первая из этих идей была особенно близка сердцу Мишле. Герой исторического протресса, по Мишле, это народ, а великие люди — ‘почти всегда карлики’, кажущиеся большими, ‘потому что они обманным путем взбираются на покорные плечи доброго гиганта-Народа’. Исходя из этой идеи, Ж. Мишле всю жизнь страстно призывал своих соотечественников никогда не раскалываться ‘на два народа’ (т. е. классы — богатых и бедных). Избежать этого раскола помогла бы, по его мнению, изобретенная им система школьного воспитания (основные идеи которой Мишле заимствовал у Руссо и Песталоцци). Нужна школа, считает Мишле, где бы ‘дети одного народа хоть некоторое время сидели на одних скамьях, увидели и узнали друг друга прежде, чем познать пороки бедности и богатства — зависть и эгоизм… Они получили бы неизгладимое представление о родине. Родина была бы в школе не только предметом изучения и преподавания, она предстала бы детям воочию…’ [Мишле Жюль. Народ. С. 159]
Академическая карьера Ж. Мишле складывалась вполне счастливо. В 1827 году он стал профессором Высшей Нормальной школы, в 1831 году — заведующим исторической секцией Национального архива Франции, в 1838 году — профессором Коллеж де Франс. В годы Июльской монархии он становится кумиром радикального студенчества, прославившись как страстный борец против католического клерикализма. В 1852 году, за отказ принести присягу Луи-Наполеону, Мишле был уволен из Архива и — вместе с Э. Кине и А. Мицкевичем — лишен кафедры. Оставшись фактически не у дел, Мишле до конца своих дней (он умер 9 февраля 1874 года, пережив Седанскую катастрофу и Парижскую коммуну) всецело отдается писательству.
Еще в начале 1830-х годов он приступил к реализации главного замысла своей жизни — написанию ‘Истории Франции’. На этот труд (в 17 томах) Мишле в общей сложности потратил 34 года (1833-1867). Кроме того, он написал семь томов ‘Истории революции’ и три тома ‘Истории XIX века’, в которой изложение доведено до 1815 года. Труд колоссальный и до сих пор не поддающийся однозначной оценке. Причем оценки, которыми критики награждают историка Мишле, зачастую бывают полярно противоположными. Макс Нордау в своем коротком, но проницательном очерке о Мишле называет его ‘пророком’ и ‘предвестником национально-шовинистического направления, которое потом легло в основание историографии всех стран’ [Нордау Макс. Вырождение. Современные французы. М., 1995. С. 335.]. ‘Его история, — пишет он далее, — презирает кропотливую и сухую ученость и верит в сверхъестественную силу духовного ока, которым одарены пророки. Им нет надобности робко цепляться за перила, они, не связанные никакими путами, прыгают и летают через всякие пропасти и крутизны. Они не любят труда судебного следователя, им больше нравится свободный рассказ. Высказывая какое-нибудь мнение, они не останавливаются долго на доказательствах, и это они делают с такой самоуверенностью, что убеждают простодушного читателя гораздо скорее, чем критический исследователь…
Желание подвести под одну мерку понимание истории певца и основное учение философа или социолога было бы большой педантичностью, которая невольно вызвала бы улыбку. У Мишле не имелось никаких систематических воззрений. По всей вероятности, он никогда и не спрашивал о силе, которая движет историей, и целях, которые она преследует, а если подобные вопросы и вставали в его уме, то он оставлял их без ответа. Он и не думает проникнуть в глубину загадочного закона, скрывающегося за историческим развитием, его интересует только художественное изображение самих событий. Он перелистывает историю, как великолепную книгу с картинками, где на каждой странице ожидает его ярко раскрашенная миниатюра, и он с неподдельным восторгом останавливается то на одном, то на другом эскизе картины’ [Там же. С. 336].
Очевидно, в таком подходе к историческому исследованию воплощается другая сторона творческой натуры Ж. Мишле — его душа писателя и публициста. Помимо уже перечисленных выше книг он написал такие произведения, как ‘Иезуиты’ (в соавторстве с Э. Кине), ‘Демократическая легенда’, ‘Любовь’, ‘Женщина’, ‘Ведьма’ (две последние составляют настоящий том), ‘Жанна д’Арк’, посмертно вышла его автобиографическая книга ‘Пир. Интимные записки’, опубликованная его вдовой Атанаис Мишле.
В этих ‘малых произведениях’, ‘которыми, — по словам М. Нордау, — он наполнял часы отдыха между такими колоссальными трудами, как его ‘История’ [Нордау Макс. Вырождение. Современные французы. С. 335], — перед нами ‘другой Мишле’ — публицист, лирик, романтик, ‘просто писатель’, а в общем тонко и глубоко чувствующий человек и конечно же типичный француз середины прошлого века. Порой он чрезмерно риторичен и напыщен. Количество восклицательных знаков на одной странице иногда не уступает количеству точек или запятых. И все-таки читать его интересно, он заставляет читателя быть участником описываемых картин и событий, сопереживать им, а это удается далеко не всякому, кто берет в руки перо.
Две книги, объединенные в этом томе под одной обложкой, ‘заманивают’ читателя уже своими названиями: ‘Ведьма’! ‘Женщина’!
Первая из этих книг — ‘Ведьма’, этюд из области ‘социальной патологии’, написана в 1862 году и принадлежит к числу лучших и наиболее известных произведений Ж. Мишле. Основной ее пафос можно сформулировать знаменитой фразой Вольтера: ‘Раздавите гадину’. Антиклерикализм Мишле достигает в этой книге своего апогея, но было бы ошибкой считать, что он стал атеистом. Мишле исходит из отрицания всех исторически существующих религий, в том числе и христианства, но сохраняет веру в Бога и бессмертие души. Католическую церковь он воспринимает как социальный институт, пережиток средневековья, ‘мертвое, которое хватает живое’. На этом фоне ‘ведьма’ предстает для него жертвой, хранительницей неумирающих языческих богов и демонов, которых насильственное крещение не смогло умертвить в памяти народа, а загнало внутрь, в ‘подполье’, откуда они время от времени выходят на свет, наводя ужас на церковников. ‘Атеизм’ Мишле напоминает деизм просветителей с их верой в безличного Бога, культ разума, который означает высшую степень атеизма, достигнутую в ходе Великой французской революции.
Отсюда открылись два пути: ‘религия человекобожия’, если воспользоваться популярным термином русской религиозной философии, и путь постепенных компромиссов между духовной и светской властью, на который вступила Западная Европа уже после Мишле. Этот путь означает и компромисс между наукой и религией, и вот на исходе XX века мы наблюдаем, что Бог, изгнанный из науки в конце XVIII века, медленно, но верно возвращается в нее уже как ‘спаситель науки’ (так называется переведенная в 1992 году на русский язык книга американского богослова Стэнли Яки). Если смотреть на книгу Мишле с этой точки зрения, то кое-что в ней может показаться наивным. Но мы должны помнить, что перед нами памятник культуры и, как таковой, требует от нас исторического подхода.
По словам автора предисловия к первому французскому изданию книги Г. Сеайля, в ‘Ведьме’ Мишле ‘в большей степени, чем в других своих трудах, применяет свой метод угадывания, воскрешения прошлого, доходя в этом отношении даже до крайности. Он пишет не столько историю, сколько поэму о ведьме…
Желая объяснить происхождение и роль ведьмы — этого сочетания величия и злобы, — Мишле не становится собирателем анекдотов, а воплощает толпу проклятых женщин в идеальном, едином существе, которое он создает из глубины своей симпатии ко всем этим безвестным жертвам. Рожденное его фантазией, это дитя мечты и действительности не имеет от него секретов. Переносясь по ту сторону засвидетельствованных историей фактов, он старается отгадать ее сокровенные мысли, распутывает их нить, видит, как они последовательно зарождаются вплоть до того момента, когда отчаяние бросает ее к ногам Сатаны…
В лице ведьмы гений женщины обнаруживает свою глубокую интуицию: она вновь открывает природу, восстанавливает тело в его правах, угадывая тесную и многообразную связь между духом и миром, она предвосхищает современную науку, закладывает ее основание, изучая лекарства и яды, обладая даром непосредственного проникновения в сущность вещей…
Книга Мишле обладает достоверностью не истории, а легенды или поэзии. Если ее понимать в буквальном смысле, то легко впасть в ошибки. Если же ее понимать символически, то невольно поражаешься той гениальной
интуиции, с которой автор усматривает в вековечной борьбе против идеи падшей и извращенной природы поступательное движение все того же духа, который сначала омрачен всеми темными страстями, потом становится все яснее и светозарнее, пока, наконец, от прежнего его бунта остается лишь вновь завоеванная свобода и умиротворенный разум…’ [Мишле Ж. Ведьма. Пер. под ред. В. Фриче. М., б/г. С. V—VIII].
Хочется напомнить, что слово ‘ведьма’ происходит от глагола ‘ведать’, т. е. знать. Иными словами, женщине доступно некое знание, своего рода ясновидение, недоступное мужчине. Общество должно ценить и оберегать эту способность и те знания, которыми она и сама добровольно готова поделиться. В ‘нормальном’ обществе женщине не для чего быть ‘ведьмой’ — вот, наверное, главный вывод, к которому подводит своего читателя Жюль Мишле.
‘Женщина’ (1859), в отличие от ‘Ведьмы’, — это не ‘роман’ и не ‘легенда’, а скорее социологический этюд, правда, как и всегда у Мишле, с большой долей ‘поэзии’. Конечно, и в ней автор касается того, что принято называть ‘загадкой женской натуры’, можно сказать, что и в ‘Ведьме’, и в ‘Женщине’ обозначены два крайних полюса женственности и оба они оцениваются автором высоко. Но все же вторая книга по преимуществу посвящена так называемому женскому вопросу, едва ли не более популярному и злободневному в прошлом веке, чем вопрос религиозный. И хотя некоторые рассуждения Мишле сегодня не воспринимаются как откровения, многие и ныне звучат весьма и весьма актуально. П. Л. Лавров в своей статье о Мишле отметил, что книга ‘Женщина’ посвящена решению вопроса: ‘какой элемент женщина вносит в общество?’ Вопрос этот, согласно Лаврову, имеет две стороны: ‘современную полемику о правах женщины, столь тесно связанную со всеми социальными несогласиями нашей эпохи, и определение влияния женщины в истории… Оба эти вопроса столь существенны, что, не решив их для себя хотя бы гипотетически, ни один историк не может надеяться на правильное воссоздание картины общества’ [Мишле Ж. Женщина. Одесса, 1863. С. 5-6].
В наше время можно сказать и так: степень социальной зрелости, достигнутой обществом, определяется, в частности, и тем местом, какое занимает в нем женщина. И на вопрос, сформулированный несколько поэтически: ‘Что такое женщина — подарок Бога или порождение сатаны?’ — можно ответить: ‘Женщина — ни то и ни другое. Она — зеркало, глядя в которое ‘худшая часть человечества’ может увидеть свои собственные пороки и добродетели. Если, конечно, умеет смотреть’.
В России судьба Мишле — историка, писателя, публициста — складывалась весьма типично. В прошлом веке он был довольно популярен среди радикально настроенной интеллигенции. Тесные дружеские связи были у него с А. И. Герценом и другими русскими эмигрантами. После революции 1917 года его начали было печатать, но вскоре выяснилось, что антиклерикализм Мишле замешен на весьма религиозной основе. Неудивительно поэтому, что у современного читателя лишь сегодня появилась возможность познакомиться с замечательными книгами Жюля Мишле. Ведь в последний раз на русском языке ‘Ведьма’ публиковалась в 1929 году, а ‘Женщина’ — и того раньше (в 1863 году). Самое позднее издание Мишле в России (книга ‘Народ’) относится к 1965 году.
Любимым афоризмом Мишле были слова: ‘История — это воскрешение’. Историк, стало быть, — воскреситель. Хорошо, когда воскрешают самого воскресителя.
Источник текста: Ведьма , Женщина. Пер. с фр. / Ж. Мишле, Вступ. ст., подгот. текста В. Сапова, Худож. А.А. Пчелкин. — М.: Республика, 1997. — 462 с., 21 см. — (Библиотека ‘Религия, культура, наука’).