Историческій романъ Д. С. Мережковскаго ‘АЛЕКСАНДРЪ I’ 1).
Историческій романъ Д. С. Мережковскаго ‘АЛЕКСАНДРЪ I’ 1).
——
——
——
——
А. Корниловъ.
‘Современникъ’. Кн. II, 1913.
Исторический роман Д. С. Мережковского ‘Александр I’, Корнилов Александр Александрович, Год: 1913
Время на прочтение: 20 минут(ы)
1) Докладъ, читанный въ засданіи 25 января 1913 г. ‘Всероссійскаго Литературнаго Общества’ въ Петербург.
Я позволяю себ явиться передъ Вами въ необычной для меня роли критика художественнаго произведенія только потому, что произведеніе это есть историческій романъ, при томъ романъ, имющій своею задачею дать изображеніе той исторической эпохи, однимъ изъ изслдователей которой являюсь и я.
Обширный историческій матеріалъ положенъ Д. С. Мережковскимъ въ основу его новаго произведенія.— Стремленіе же къ полной исторической точности изображенія общества избранной имъ эпохи доходитъ у нею до того, что онъ выводитъ всхъ многочисленныхъ дйствующихъ лицъ своего романа — вплоть до третьестепенныхъ и самыхъ малозначительныхъ персонажей — подъ ихъ собственными именами и старается при этомъ какъ можно врне изобразить и всю обстановку, не нарушая, по возможности, точныхъ датъ всхъ происходившихъ въ дйствительной жизни и перенесенныхъ въ его романъ событій. Все это чрезвычайно приближаетъ этотъ романъ, по крайней мр по вншности, къ типу художественно написанныхъ историческихъ монографій.
Именно по поводу такого произведенія можетъ, я думаю, у иного читателя возникнуть даже сомнніе, есть ли въ дйствительности черта, которая отдляетъ такой историческій романъ отъ художественно составленной исторической монографіи.
Тмъ естественне и мн въ начал этого моего сообщенія поставить вопросъ, каковы задачи историческаго романа, и чмъ отличаются эти задачи отъ задачъ историка-бытописателя.
Свой взглядъ на задачи историческаго романа самъ г. Мережковскій высказалъ во 2-ой глав 2-ой части I-го тома своей извстной книги: ‘Л. Толстой и Достоевскій’,— высказалъ по поводу того знаменитаго произведенія Л. Н. Толстого, которое посвящено изображенію какъ разъ почти той же эпохи, изображеніи которой посвященъ и законченный только что романъ Д. С. Мережковскаго. Въ своемъ разбор великаго произведенія Толстого Мережковскій отправляется отъ крайне несправедливой оцнки, которую далъ ‘Войн и миру’ Тургеневъ въ двухъ частныхъ письмахъ (къ Полонскому и къ Анненкову) {У Мережковскаго изъ обоихъ отзывовъ взяты отдльныя фразы, произвольно соединенныя въ одну цитату.}, писанныхъ имъ во время чтенія романа Толстого. Тургеневъ (въ этихъ отзывахъ) находилъ, что историческая сторона ‘Войны и мира’ — самая слабая-сторона этого романа, что вся она сводится, какъ онъ выражался, къ фокусу, къ битью тощими мелочами по глазамъ. Не подозрвая тогда, сколько труда употребилъ Толстой на изученіе той эпохи, которую онъ захотлъ изобразить въ историческомъ роман, Тургеневъ склоненъ былъ думать, что Толстой, кром этихъ тонкихъ мелочей, ничего и не знаетъ, въ сущности, объ этой эпох, и за злоупотребленіе этими мелочами готовъ былъ обвинить Толстого прямо въ своего рода шарлатанств. Едва ли нужно теперь, посл превосходной біографіи Толстого, составленной Бирюковымъ, и посл опубликованія нкоторыхъ мемуаровъ, которыми Толстой пользовался, очевидно, въ рукописномъ вид, защищать передъ вами автора ‘Войны и мира’ отъ столь несправедливыхъ обвиненій. Если это нужно, то это уже и сдлано въ очень интересной стать проф. Бороздина, напечатанной въ десятой книжк ‘Минувшихъ годовъ’ за 1908 г., съ которой я совершенно согласенъ, и къ которой я и позволю себ отослать интересующихся {Теперь появилась попытка K. В. Покровскаго подробно выяснить вс источники ‘Войны и мира’ въ интересной стать, помщенной въ книг,— изд. 1912 г. подъ ред. Обнинскаго и Полнера, подъ заглавіемъ ‘Война и миръ’. Изд. т-ва ‘Задруга’, стр. 113—128 ‘Источники романа ‘Война и миръ’.}.
Однако Д.С. Мережковскій страннымъ образомъ призналъ въ своей книг эти нападки Тургенева чуть ли не основательными, хотя, въ сущности, и разошелся съ Тургеневымъ въ пониманіи того, что именно должно требовать отъ романа, чтобы имть право назвать его историческимъ. Въ романахъ Толстого онъ видитъ лишь ‘знакомыя лица-портреты’, ‘знакомыя событія’…
‘Мы видимъ,— писалъ онъ,— весь подвижно-неподвижный, волнующійся и навсегда окаменвшій въ своемъ волненіи, ‘какъ вдругъ застывшія въ своемъ набг волны’, обливъ Исторіи, остовъ ея, но облечены ли эти нкогда живыя кости все еще живою плотью, дышетъ ли въ ней духъ живой?’
‘Духъ исторіи’, ‘духъ времени’, то, что Тургеневъ называетъ ‘историческою окраскою’, г. Мережковскій опредляетъ, какъ особый, присущій каждому вку и нигд никогда не повторяющійся запахъ, какъ у живого цвтка и у каждаго человка. Такой запахъ онъ находитъ въ Декамерон Боккачіо, гд пахнетъ Италіей ранняго Возрожденія, въ ‘Пан Тадеуш’, гд пахнетъ Литвой начала XIX в., въ ‘Евгеніи Онгин’, гд пахнетъ Россіей тридцатыхъ годовъ (почему не двадцатыхъ?) Но этого запаха онъ не находить, или почти не находитъ въ ‘Войн и мир’. При этомъ, однако, въ противоположность Тургеневу, онъ не находить его потому, что Толстой, по его мннію, слишкомъ пренебрегаетъ тми своеобразными для каждой эпохи мелочами, тми бытовыми особенностями, которыми Толстой, по словамъ Тургенева, бьетъ по глазамъ. Толстой, по мннію г. Мережковскаго, такъ увлекается выслживаніемъ и изображеніемъ въ своихъ герояхъ ‘душевнаго человка’, лишеннаго своеобразныхъ чертъ эпохи, что, читая романъ, невольно воображаешь всхъ дйствующихъ лицъ въ современной намъ обстановк, а не въ той исторической обстановк, въ которой они должны были бы жить и дйствовать. Г. Бороздинъ, въ стать, о которой я упомянулъ, прекрасно опровергаетъ это мнніе г. Мережковскаго относительно ‘Войны и мира’, и здсь не мсто повторять его соображенія или приводить новыя въ доказательство того, что Толстой великолпно, неподражаемо изобразилъ въ своемъ роман эпоху отечественной войны, давши великую національную эпопею, которую можно приравнять къ такимъ безсмертнымъ произведеніямъ, какъ ‘Иліада’ и ‘Одиссея’ Гомера. Въ данномъ случа намъ важне выяснитъ, что же разуметъ г. Мережковскій подъ тмъ своеобразнымъ запахомъ каждой эпохи, безъ котораго романъ не иметъ права называться историческимъ,— точне говоря,— выяснить, какими средствами этотъ запахъ можетъ быть воспроизведенъ. Хотя г. Мережковскій прямо этого не высказываетъ, но изъ всей его критики, направленной на Толстого, видно, что этотъ запахъ, по его мннію, можетъ быть воспроизведенъ старательнымъ воспроизведеніемъ именно тхъ мелочей и тонкихъ, своеобразныхъ, иногда трудно уловимыхъ, чертъ обстановки каждой эпохи, къ которымъ такъ неуважительно отнесся въ своемъ отзыв Тургеневъ. Едва ли слдуетъ оспаривать, что вс такія черты имютъ большое значеніе, и что безъ знанія этихъ подробностей быта, даже и мелочныхъ, нельзя писать историческаго романа, но очевидно, что значеніе этихъ мелочей скоре отрицательное, нежели положительное, и истинный художникъ едва ли станетъ бить ими по глазамъ, какъ показалось Тургеневу у Толстого, онъ не допуститъ только, чтобы та бытовая обстановка — которая неизбжна во всякомъ роман — чтобы она чмъ-либо противорчила или даже только не соотвтствовала характернымъ чертамъ описываемой эпохи. Но все же главная задача художника, берущагося за историческій романъ, будетъ заключаться именно въ правдивомъ изображеніи тхъ знакомыхъ лицъ, тхъ знакомыхъ событій, которыхъ мы находимъ и въ роман Толстого, и которыхъ, по справедливому замчанію Бороздина, именно онъ, Толстой, сдлалъ намъ такими знакомыми, потому что они облечены у него живою, именно имъ соотвтствовавшею плотью, и потому, что дышетъ въ нихъ именно тотъ живой духъ, который соотвтствуетъ ихъ эпох.
Историческій романъ бываетъ тмъ интересне и выше, чмъ боле онъ становится романомъ соціологическимъ, т. е. когда онъ, не довольствуясь изображеніемъ отдльныхъ историческихъ лицъ и ихъ взаимоотношеній, отдльныхъ историческихъ эпизодовъ, замкнутыхъ въ боле или мене тсную общественную сферу, развертывается и возвышается до изображенія картины цлой исторической эпохи и при томъ въ жизни цлой страны или цлаго народа, становясь такой національной эпопеей, какую мы имемъ въ ‘Войн и мир’ Толстого. При этомъ, отнюдь не превращаясь по своей форм въ спеціальное историческое изслдованіе, въ ученую монографію, такой романъ можетъ дать не мене правдивое и врное, и въ то же время гораздо боле яркое и живое, изображіеніе описываемой эпохи и описываемаго общества,— нежели самая превосходная историческая монографія.
Чмъ же отличается онъ отъ этой послдней?
Формой творчества, возможностью не довольствоваться воспроизведеніемъ лишь строго, изученныхъ фактовъ, но допускать, такіе домыслы и прямые художественные вымыслы, которые, вполн соотвтствуя духу описываемой эпохи, въ то же время являются продуктомъ свободнаго творчества, свободной фантазіи художника и потому даютъ возможность боле полно и ярко облечь въ живую плоть т нкогда живыя кости, тотъ остовъ исторіи, по выраженію Мережковскаго, который даютъ непосредственно изученные факты — облечь гораздо полне и ярче, нежели это допускаетъ воспроизведеніе однихъ строго изученныхъ и установленныхъ историческихъ фактовъ въ самой талантливой монографіи.
Отъ романа Мережковскаго ‘Александръ I’ читатель вправ, я думаю, былъ ожидать выполненія именно такого рода задачи, хотя бы и не въ томъ гигантскомъ объем, какъ поставилъ и выполнилъ когда-то свою задачу Л. Н. Толстой.
Посл этихъ предварительныхъ замчаній обратимся къ. оцнк самаго произведенія г. Мережковскаго.
Названіе этого романа общаетъ боле, нежели даетъ его содержаніе. Романъ г. Мережковскаго иметъ своимъ содержаніемъ не жизнь и царствованіе Александра -го, какъ можно было бы подумать по его заглавію, даже не такой эпизодъ изъ этой столь богатой содержаніемъ и историческимъ значеніемъ жизни, въ которомъ личность Александра проявилась бы особенно ярко и жизненно, а лишь одну послднюю главу этой многосодержательной біографіи — развязку его душевной драмы. Поэтому романъ этотъ правильне было бы назвать ‘Конецъ Александра’. Но, конечно, и ‘Конецъ Александра’ является такимъ эпизодомъ, который достаточенъ, чтобы дать содержаніе въ высшей степени интересному историческому роману. Чтобы представить себ это, достаточно оказать, что у г. Мережковскаго предсмертный романъ Александра совершается на фон всей тогдашней исторической жизни русскаго общества, съ развитіемъ до послднихъ предловъ аракчеевщины, мистицизма и тайныхъ политическихъ обществъ, подготовившихъ возстаніе 14 декабря 1825 года.
Параллельно съ Александромъ и Елизаветой у г. Мережковскаго выведенъ еще иной герой романа,— кн. Валеріанъ Голицынъ, при помощи котораго авторъ проникаетъ въ собраніе тайныхъ обществъ, и который является внимательнымъ и разностороннимъ наблюдателемъ всхъ явленій тогдашней общественной жизни, становясь иногда и живою связью между этими общественными кругами и придворными сферами. На-ряду съ этимъ выведены на сцену и родственники императора Александра, и вліятельнйшіе представители тогдашней правительственной власти, и главнйшіе представители тогда,тлей литературы — Крыловъ, Карамзинъ, Жуковскій, Нелединскій-Мелецкій, не говоря о писателяхъ-декабристахъ, которые выведены въ числ другихъ членовъ тайныхъ обществъ. Такъ что ‘живыхъ нкогда костей’, употребляя выраженіе самого г. Мережковскаго, тутъ собрано много, и мы также можемъ поставить тотъ самый вопросъ, который нашъ авторъ ставилъ когда-то по адресу Толстого: ‘облечены ли эти кости все еще живою плотью, дышетъ ли въ ней духъ живой’?
Матеріалъ для этого авторомъ собранъ и изученъ изрядный. Можно признать, что онъ недурно изучилъ исторію царствованія Александра (по крайней мр конца этого царствованія) и хорошо познакомился и съ мемуарною литературою, относящеюся къ этой эпох, и съ дломъ декабристовъ, поскольку, это дло опубликовано въ печати. Я не буду перечислять здсь всхъ источниковъ, изученныхъ г. Мережковскимъ, чтобы не утомить ваше вниманіе, но могу все же оказать, что взялся бы составить къ этому роману подробный комментарій, въ которомъ безъ особаго труда мотъ бы указать въ подстрочныхъ примчаніяхъ ко многимъ его страницамъ, откуда именно заимствованъ или на какихъ источникахъ основанъ напечатанный на нихъ текстъ. Это обстоятельство я де могу, однако же, выдать за комплиментъ разбираемому произведенію, хотя подробное знакомство съ историческою литературою, относящеюся къ изображаемой въ роман эпох, и должно быть поставлено, безъ сомннія, въ похвалу его автору. Я не склоненъ признавать это обстоятельство достоинствомъ художественнаго произведенія потому, что оно свидтельствуетъ въ моихъ глазахъ о недостатк художественнаго творчества или, точне говоря, о замн его во многихъ частяхъ романа простой и притомъ шитой блыми нитками компиляціей.
Посмотримъ же, какъ воспроизведена г. Мережковскимъ та историческая среда, какъ представлено имъ то общество, въ которомъ живутъ и дйствуютъ герои его романа. На первомъ план мы имемъ здсь придворную среду, великосвтское общество того времени. И авторъ съ первыхъ же главъ своего романа вводитъ насъ въ эту среду: вотъ близкій другъ ими. Александра кн. А. Н. Голицынъ, принимающій въ своемъ кабинет племянника своего кн. Валеріана, который только что возвратился на родину изъ заграничнаго путешествія — какъ Чацкій съ корабля на балъ, и при томъ такимъ же резонеромъ и такимъ же вольнодумцемъ, какъ Чацкій, похожимъ и по вншнему своему виду — въ очкахъ — на извстные намъ портреты Грибодова. Вотъ Аракчеевъ, принимающій и распекающій за вольнодумство, т. е. за ношеніе очковъ при двор, того же кн. Валеріана, а вотъ и великосвтскій концертъ гр. Віельгорскаго у Марьи Антоновны Нарышкиной и сама Марья Антоновна и весь цвтъ тогдашняго великосвтскаго общества. Дйствующими лицами тутъ являются все больше знакомыя русскому читателю лица: кн. П. А. Вяземскій, А. И. Тургеневъ, ддушка Крыловъ, а отчасти и мапознакомые, или и вовсе незнакомые широкимъ кругамъ читателей: старуха Архарова, сенаторъ Ю. А. Неледивокій-Мелецкій, самъ Дм. Льв. Нарышкинъ, кн. П. Б. Козловскій, гр. А. П. Шуваловъ и т. д.
Начинается романъ нсколько каррикатурнымъ и неврнымъ изображеніемъ кн. А. Н. Голицына, который изображенъ въ вид разслабленнаго старичка съ морщинистымъ круглымъ бабьимъ лицомъ, хотя ему. въ это время было не боле 50 лтъ, и лицо у него было не морщинистое, не бабье, и не круглое, а довольно сухое и продолговатое, хотя и съ мягкимъ выраженіемъ и съ довольно правильными чертами. Дебютируетъ онъ сразу утрированно-ханжескимъ разговоромъ съ племянникомъ, кн. Валеріаномъ…
Первое изображеніе Аракчеева гораздо удачне. Въ немъ авторъ не слдуетъ грубымъ лубочнымъ изобразителямъ этого антипатичнаго персонажа и сразу даетъ видть читателю, что, при всей своей вншней и внутренней отвратительности, Аракчеевъ является, во всякомъ случа, человкомъ умнымъ и далеко незауряднымъ.
Чрезвычайно странное впечатлніе получается отъ описанія великосвтскаго концерта, у М. А. Нарышкиной. Характеристики всхъ участвующихъ въ этомъ вечер лицъ, начиная съ самой хозяйки, сдланы не только на основаніи, документальныхъ источниковъ, но почти вс составлены прямо изъ цитатъ, взятыхъ изъ современной мемуарной литературы, изъ обращавшихся въ то время анекдотовъ, сплетенъ, шутокъ и стихотвореній. Конечно, такой пріемъ сообщаетъ извстный историческій колоритъ описываемому собранію, но зато въ этихъ сценахъ почти нтъ живыхъ образовъ и настоящаго дйствія. Устами современника вамъ сообщаютъ, что гр. Мих. Віельгорскій ‘играетъ, какъ ангелы на концертахъ у Господа Бога’, но вы этой музыки не слышите и даже забываете, что вы присутствуете въ концерт. М. А. Нарышкина, по свидтельству современниковъ — приведена цитата изъ письма Кутузова къ жен и посвященіе Нарышкиной стихотвореніе Державина — такъ хороша, собой, что красота ея казалась даже неестественной, невозможной, какъ выразился одинъ изъ ея поклонниковъ. Но несмотря на эти свидтельства и цитаты, а, можетъ быть, именно благодаря ихъ обилію, вы живой, настоящей Маріи Антоновны не видите и не чувствуете нисколько ея очарованія, наоборотъ, получаете къ ней только одно враждебное отношеніе вслдствіе тутъ же изображенной сценки начинающейся любовной интриги ея съ женихомъ ея собственной дочери. Члены Арзамаса говорятъ прямо цитатами изъ ихъ переписки и воспоминаній. Тутъ же вы видите и іезуита О. Розавенну, любезничающаго съ молодой графиней (княгиней?) Еленой Радзивиллъ, причемъ кстати упоминается о хорошенькой графин (княжн?). Куракиной, которая сожгла себ пальчикъ на свчк, чтобы уподобиться христіанскимъ мученицамъ. Тутъ же, во время антракта, шумно разглагольствуетъ въ ультра-либеральномъ дух извстный дипломатъ кн. П. В. Козловскій, вставляя въ свою рчь извстные анекдоты того времени. Тутъ же выведена и дочь Нарышкиной отъ и мл. Александра, едва вышедшая изъ дтства, но уже объявленная невстой гр. Шувалова, чахоточная Софочка, которая, по замыслу автора, должна явиться необыкновенно граціознымъ, чистымъ и возвышенно тонкимъ и умнымъ созданіемъ, къ которой неравнодушенъ одинъ изъ героевъ романа, кн. В. Голицынъ, но которая проходить тмъ не мене передъ читателями блдной тнью, высказывающей иногда поразительныя для такой двушки мысли, но отнюдь не облеченной въ живую плоть. Князь Валеріанъ, близкій къ ней съ дтства, любитъ ее, по сообщенію автора, боль ше, чмъ сестру, она потомъ почти и умираетъ на его рукахъ, тогда какъ съ женихомъ ея, гр. Шуваловымъ, у нея на. продолженіи всего романа не происходить даже ни одного разговора. Положеніе кн. Валеріана въ отношеніи къ Софь должно быть, по замыслу автора, глубоко трагическое, но читатель до конца только знаетъ со словъ автора, что кн. Валеріанъ ее любить, что онъ глубоко страдаетъ и отъ ненормальности своего положенія и затмъ отъ потери любимой двушки, но всего этого читатель не видитъ, не чувствуетъ и не переживаетъ вмст съ героемъ романа.
Какъ сравнить описаніе свтскаго общества александровской эпохи, данное у Мережковскаго и составленное изъ тщательно подобраннаго набора цитатъ прозаическихъ и стихотворныхъ, но отнюдь не дающее живыхъ фигуръ и настоящей дйствительной жизни, съ яркими, жизненными и глубоко правдивыми картинами жизни того же самаго общества у Толстого въ салон Анны Павловны Шереръ, на балахъ петербургскаго beau mond’а, или московскаго дворянства! У г. Мережковскаго, за всми его цитатами, вы видите не живыхъ людей, а какихъ то куколъ и манекеновъ, за которыхъ говоритъ авторъ этими подобранными цитатами.
Единственная живая сцена на вечер у Нарышкиной — это разговоръ стариковъ о неисправности желудка, завязавшійся около ддушки Крылова, и единственная живая, но зато нарисованная въ совершенно каррикатурномъ вид, фигура — это самъ Крыловъ, причемъ допущенъ и нкоторый анахронизмъ, такъ какъ Крыловъ изображенъ здсь такимъ старикомъ со звздой, какимъ онъ былъ посл своего юбилея въ начал 40-хъ годовъ при Никола, и какимъ онъ отнюдь не былъ еще въ 1824 году, не говоря уже о томъ, что совершенно невроятнымъ является тотъ тупоумный животный ужасъ,— въ который впадаетъ Крыловъ у Мережковскаго изъ-за одной невинной шутки Вал. Голицына, и то отвратительное раболпство, съ которымъ онъ чуть не бросается въ ноги М. А. Нарышкиной, когда она успокоила его насчетъ шуточныхъ застращиваній Голицына.
Совершенно тотъ же пріемъ использованія обширнаго изученнаго матеріала употребляетъ г. Мережковскій и при изображеніи главнйшихъ представителей и нсколькихъ извстныхъ собраній членовъ тогдашнихъ тайныхъ обществъ.
Что касается этихъ послднихъ, то г. Мережковскій, повидимому, не мало поработалъ надъ своимъ матеріаломъ, чтобы воспроизвести общую ихъ картину, и нельзя не сказать, что ему въ этомъ случа пригодились, конечно, и т живыя наблюденія, которыя онъ мотъ сдлать надъ подобными же собраніями, какія людямъ нашего времени пришлось видть и пережить въ бурные годы съ 1904 по 1906,— такъ же, какъ Льву Ник. Толстому чрезвычайно помогло личное участіе его въ войнахъ Кавказской и Крымской для правильнаго пониманія и воспроизведенія хода военныхъ дйствій въ наполеоновскихъ войнахъ. Но здсь именно съ достаточной ясностью сказывается разница въ сил творческаго таланта обоихъ авторовъ, а главное и тутъ творчество Мережковскаго не разъ сбивается то на компиляцію — когда онъ вставляетъ непереработанныя или очень мало переработанныя цитаты изъ показаній отдльныхъ членовъ тайныхъ обществъ, данныхъ ими во время слдствія 1826 г., и изъ мемуаровъ и переписки современниковъ, то на каррикатуру,— когда онъ вноситъ свои субъективныя представленія о подобныхъ собраніяхъ или о роли въ нихъ отдльныхъ лилъ. Особенно каррикатурные вышли у него въ третьемъ изъ описанныхъ имъ собраній свернаго общества молодые флотскіе офицеры, принятые Рылеевымъ, которые ведутъ себя совершенно, какъ маленькія дти. Тутъ сказывается довольно неблагопріятно и легкій анахронизмъ, допущенный авторомъ. Дло въ томъ, что такая массовая и малоразборчивая пріемка новыхъ членовъ изъ офицерской молодежи дйствительно происходила въ сверномъ обществ въ дни чрезвычайнаго сумбура, наступившаго во время такъ называемаго, междуцарствія, передъ самымъ возстаніемъ 14 декабря. Въ тотъ моментъ и спшность этой пріемки, и чрезвычайная нервность, и сумбурность собраній оправдывалась или по крайней мр объяснялась совершенной исключительностью положенія и момента, наступившаго вслдъ за полученіемъ въ Петербург извстія о неожиданной смерти императора Александра. Но этотъ моментъ не входитъ въ рамки разбираемаго романа, а между тмъ изъ него нкоторыя черты перенесены авторомъ въ изображеніе собраній, которыя происходили раньше. Особенно каррикатурнымъ и неправдоподобнымъ является, какъ я сказалъ, описанное въ дневник кн. Вал. Голицына (ч. III, гл. VII), собраніе новопринятыхъ въ общество мальчиковъ-офицеровъ, которымъ Рылевъ произноситъ рчь о цареубійств. Такой рчи объ въ тотъ моментъ, конечно, не говорилъ. Съ большими шаржами описано также собраніе членовъ южнаго общества съ членами соединенныхъ славянъ, гд Бестужевъ-Рюминъ произноситъ свои пламенныя, агитаціонныя рчи. Рчи втй очень хороши, но он взяты изъ собственныхъ показаній Бестужева, а отдльныя фигуры членовъ общества соединенныхъ славянъ (наиболе экзальтированные, какъ напримръ, Кузьминъ — ‘Настасьюшка’ — или Сухиновъ) изображены съ несомннною шаржировкою и очень напоминаютъ какихъ-то ‘максималистовъ’ или ‘большевиковъ’ въ самые бурные моменты 1905 года. Въ совершенно каррикатурномъ вид выведенъ тутъ же Артамонъ Муравьевъ. Впрочемъ, конецъ второго изъ этихъ соединенныхъ собраній членовъ Васильковской управы со славянами гораздо боле удался автору — особенно послдняя рчь Бестужева и трогательная сцена присяги.
Очень живо описаніе того знаменитаго засданія 1824 г. въ. Петербург, гд Пестель споритъ съ членами свернаго общества о республик и выясняетъ имъ виды и планы южнаго общества. У г. Мережковскаго тутъ соединено въ одно собраніе то, что въ дйствительности происходило на двухъ равныхъ собраніяхъ, но впечатлніе отъ этого получается боле яркое и выпуклое. Вообще, въ этомъ собраніи достаточно ярко и врно обрисована разница въ настроеніи и намреніяхъ свернаго и южнаго общества въ 1824 г. Но, по моему, здсь совершенно неврно обрисована въ начал этой главы личность Никиты Муравьева, который представленъ какимъ-то геморроидальнымъ петербургскимъ чиновникомъ, котораго притомъ еще жена увозить въ опасные моменты въ деревню. Въ то же время Пестель здсь черезчуръ прямолинейно и откровенно выкладываетъ передъ собравшимися вс тайныя намренія и виды директоріи южнаго общества, чего на самомъ дл наврное быть не можетъ. На самомъ дл и совщаніе это было совсмъ не многолюдно, едва-ли на немъ присутствовало много членовъ свернаго общества, кром директоровъ {По нкоторымъ показаніямъ, кром Никиты Муравьева, Оболенскаго и Трубецкого, былъ Тургеневъ, а изъ членовъ южнаго общества былъ Матвй Муравьевъ.}, и потому, несмотря на страстность спора между Пестелемъ и Никитой Муравьевымъ, оно никакъ не могло окончиться такимъ бурнымъ скандаломъ, какъ это описано у Мережковскаго, и еще мене могло перейти потомъ въ какую-то вечеринку съ пніемъ и плясками, съ которой бжали съ отвращеніемъ Голицынъ и Одоевскій.
Довольно правдоподобно очерчена обстановка Рылева и весь его семейный бытъ, а также это отношенія съ А. Бестужевымъ и Каховскимъ, но не его личность. Недурно изображенъ (по собственнымъ своимъ показаніямъ) Батенковъ, который, однако, введенъ въ общество нсколько преждевременно. Столъ же прежде временно введены въ него и Якубовичъ, который на самомъ дл принятъ былъ Рылевымъ лишь въ ма 1825 года. Отъ этого получается даже какое то странное впечатлніе, и невольно рождается вопросъ, какъ, при томъ опредленіи личности Якубовича, какое далъ ей Мережковскій (можетъ быть, и не совсмъ правильно), Рылевъ не устранилъ его за все это время изъ общества.
Изъ членовъ южнаго общества недурно обрисована оригинальная личность Сергя Муравьева, съ его особыми религіозными взглядами, но зато очень неясно и странно представленъ его братъ Матвй. Изъ членовъ общества соединенныхъ славянъ хорошо и соотвтственно имющимся о нихъ даннымъ обрисованы Борисовъ 2-ой и Горбачевскій. Сильная, чрезвычайно сложная и оригинальная фигура Лунина — романтика-террориста, бретера и въ то же время набожнаго католика и іезуита — не особенно удалась вашему автору, хотя, видимо, очень его заинтересовала.
Повидимому, всего больше труда положено Д. С. Мережковскимъ на воспроизведшіе внушительной и самой крупной среди декабристовъ фигуры Пестеля. Но нельзя признать, чтобы эта задача ему удалась. Съ одной стороны тутъ опять таки помшало пристрастіе нашего автора къ цитатамъ, благодаря чему личность Пестеля, какъ политическаго дятеля, вдохновителя и вождя заговора, не создается свободно, а компилируется изъ тщательно подобранныхъ фрагментовъ различныхъ показаній и различныхъ цитатъ и анекдотовъ. Впервые онъ является передъ читателями въ чрезвычайно важномъ и характерномъ эпизод его бесды съ Рылевымъ, у Рылева на квартир. Но разговоръ этотъ сшивается блыми нитками отчасти изъ подлинныхъ показаній о немъ самого Рылева, отчасти изъ разговора Пестеля съ другимъ лицомъ — Александромъ Поджіо (изъ показаній этого послдняго). При этомъ еще вставляется извстная фраза Пушкина о Пестел (‘умный человкъ въ полномъ смысл этого слова’), какъ будто изъ опасенія, что изъ разговора это не будетъ достаточно ясно. Рылевъ при этомъ, подъ вліяніемъ магическихъ взглядовъ и пріемовъ Пестеля, впадаетъ въ какое то странное оцпенніе — какъ змя отъ музыки — отъ власти котораго долго не можетъ освободиться. Это магическое вліяніе, которое Пестель легко могъ имть на такого простодушнаго человка, какимъ былъ Поджіо, когда его обращалъ Пестель, производитъ нсколько странное впечатлніе въ примненіи къ Рылеву. Тутъ же авторъ пытается показать Пестеля и съ другой стороны, ихъ сантиментальнаго и нжнаго сына и брата, какимъ онъ неожиданно оказывается въ послдующемъ разговор съ m-me Рылевой. Эта другая сторона или другое лицо Пестеля, намекъ на которое дйствительно имется въ разсказахъ о послднихъ дняхъ Пестеля въ крпости передъ смертью и въ его переписк съ родными, видимо, очень занимало вашего автора. Онъ пробуетъ показать эту сторону Пестеля и въ разговор его съ Голицынымъ при случайной встрч на другой день посл диспута Пестеля съ Никитой Муравьевымъ, диспута, въ которомъ фигура Пестеля, какъ политическаго вождя и заговорщика, должна была быть представлена, такъ сказать, во весь ростъ при помощи краткаго изложенія его взглядовъ и плановъ по извстному его ‘Государственному завту’. Наконецъ, особенно тщательно вырисовывается Пестель со всми сантиментальными чертами его характера во время посщенія его Голицынымъ въ Линцахъ, гд Пестель находился въ -одиночеств, больной и разочарованный въ ход длъ общества. Возможность совмщенія такихъ противоположныхъ чертъ въ одномъ человк, конечно, вообще несомннна, и въ частности, какъ я уже сказалъ, въ біографическихъ свдніяхъ о Пестел имются намеки на наличность въ немъ такого оригинальнаго соединенія этихъ разнохарактерныхъ чертъ духовной организаціи, но нельзя оказать, чтобы г. Мережковскому удалось создать по такому плану цльный художественный образъ Пестеля. Пестель, бесдующій съ Рылевымъ о длахъ общества и развивающій свои планы въ спор съ Никитой Муравьевымъ — одно лицо, впрочемъ, къ сожалнію, не особенно живое и яркое, Пестель въ бесдахъ съ женой Рылева и съ Валеріаномъ Голицынымъ, совершенно другое лицо, такъ что у читателя образъ его, и безъ того недостаточно жизненный, поневол двоится.
Какъ бы чувствуя, что сцены великосвтской и придворной жизни. чередующіяся въ романахъ со сценами изъ совщаній тайныхъ политическихъ обществъ, не даютъ достаточно полной картины тогдашняго русскаго общества, авторъ попытался дополнить эту картину при помощи дневника князя Валеріана Голицына, въ которомъ помщены отрывочныя записи изъ наблюденій Голицына надъ различными явленіями тогдашней общественной жизни. Тутъ и встрчи его съ Грибодовымъ и съ Карамзинымъ, причемъ опять таки пускается въ ходъ въ широкихъ размрахъ компиляція цлыхъ отрывковъ изъ біографіи Грибодова, составленной Пиксановымъ, и изъ біографіи Карамзина, составленной Погодинымъ, или изъ такъ называемыхъ ‘неизданныхъ сочиненій’ Карамзина, напечатанныхъ въ 1862 г., также изъ переписки его съ Дмитріевымъ. Тутъ же и боле или мене обстоятельныя описанія собраній различнаго рода сектантовъ — хлыстовъ и скопцовъ — которыхъ якобы посщалъ Валеріанъ Голицынъ, причемъ описанія эти составлены такъ же компилятивно, и даже не особенно интересно, по извстнымъ печатнымъ источникамъ.
Таковъ общій историческій фонъ, на которомъ разыгрываются послднія главы изъ жизненнаго романа императора Александра!
Героями этого романа являются Александръ Павловичъ и жена его Елизавета Алексевна, но наряду съ ними въ этомъ роман участвуютъ и другія второстепенныя и третьестепенныя лица г дочь Александра и М. А. Нарышкиной — Софья, о которой я уже -упоминалъ, кн. В. Голицынъ, мать и братья Александра, недурно, хотя также немного каррикатурно, обрисованные, Аракчеевъ, А. Н. Голицынъ, архимандритъ Фотій, гр. Анна Орлова, митрополитъ Серафимъ, кн. П. М. Волконскій, Дибичъ, придворные генералы и чиновники, Шервудъ, полковникъ Николаевъ, доктора, духовникъ въ Таганрог, прислуга и проч.
Неисчерпаемымъ матеріаломъ для изображенія въ высшей степени изящной и симпатичной личности императрицы Елизаветы Алексевны и ея душевной драмы является переписка Елизаветы Алексевны съ ея матерью, маркграфиней Баденской, опубликованная въ 1909 г. вел. кн. Николаемъ Михайловичемъ. Поэтамъ письмамъ съ замчательной ясностью и яркостью возсоздается духовный обликъ этой необычайной и необыкновенно несчастной императрицы и вся внутренняя исторія ей жизни, отъ прізда ея въ Россію тринадцатилтней двочкой и до смерти ея по дорог изъ Таганрога въ Петербургъ въ 1826 г. Вел. князь Николай Михайловичъ составилъ и біографію Елизаветы Алексевны, въ приложеніи къ которой и опубликована ея переписка, съ матерью и съ нкоторыми другими близкими ей лицами (гр. Головиной, гр. Толстой, гр. Строгоновой и проч.). Изъ біографіи Елизаветы мы знаемъ, что она вела всю жизнь особый дневникъ, который, если бы онъ сохранился, былъ бы, конечно, однимъ изъ драгоцннйшихъ источниковъ для исторіи той эпохи вообще и для разгадки загадочной личности Александра въ частности. Но дневникъ этотъ, къ сожалнію, сожженъ посл смерти Елизаветы Алексевны.
Д. С. Мережковскій попытался въ одной изъ глазъ разбираемаго романа при помощи художественнаго вымысла возстановить ту часть этого утраченнаго дневника, которая предположительно могла бы относиться къ избранной имъ эпох, именно къ 1824 году. Эта глава, вмст съ сосдней съ ней главой, въ которой описано съ замчательной яркостью наводненіе 7 ноября 1824 года, и та суматоха, которая происходитъ въ Зимнемъ Дворц по поводу этого бдствія, составляютъ, безспорно, самыя удачныя и художественныя части романа.
Душевная драма самого императора Александра трактуется съ опредленной, усвоенной авторомъ и продуманной имъ точки зрнія на личность и исторію жизни этого государя. Сводится эта драма къ тяжелымъ мученіямъ больной совсти, пораженной еще въ юности роковымъ участіемъ, которое Александру пришлось принять въ переворот 11 марта 1801 г., жертвой котораго палъ его отець, задушевный въ эту ночь, вопреки общанію, данному Александру гр. Паленомъ. Въ дальнйшемъ къ этому присоединяется измна Александра его жен Елизавет Алексевн, которой онъ отравляетъ этимъ жизнь, при ясномъ сознаніи въ то же время, что никто не можетъ такъ преданно и искренно любить его, какъ она, и что ни одна изъ женщинъ, для которыхъ онъ ей измнялъ, не можетъ быть сравниваема съ нею по ея нравственнымъ достоинствамъ и возвышенному характеру. Содержаніемъ романа г. Мережковскаго, какъ я уже сказалъ, является не вся исторія этой драмы, а лишь заключительныя ея главы, ея развязка, которая относится къ послднимъ 1 1/2 годамъ жизни Александра Павловича. Развязка же эта состоитъ въ томъ, что императоръ Александръ, утомленный жизнью и предавшійся всей больной своей душой мистицизму, стремится уйти отъ грха, порвать вс мірскіе свои интересы и связи и, примирившись съ женой,-искренно готовой принять его возвращеніе къ ней во всякую минуту и ни о чемъ лучшемъ и не мечтающей, отречься отъ престола и удалиться съ ней въ частную жизнь. Планъ этотъ съ 1824 г. начинаетъ осуществляться. Въ послдніе мсяцы жизни Александра примиреніе супруговъ становится полнымъ, и они — по крайней мр она — переживаютъ въ отдаленномъ Таганрог, повидимому, своего рода медовый мсяцъ ихъ возстановленнаго семейнаго счастья. Но это примиреніе съ женой не даетъ больной душ Александра полнаго успокоенія. Его преслдуютъ страшныя угрызенія совсти и мысли объ убійств Павла, которымъ началось его царствованіе, и мысли эти связываются у него съ тревожными слухами объ усиливающемся недовольств въ обществ, о развитіи тайныхъ обществъ, которыя мало-по-малу приходятъ къ признанію необходимости покушенія на его собственную жизнь ради блага Россіи. Отъ этихъ тревожныхъ мыслей, которыя по временамъ принимаютъ совершенно кошмарный характеръ, Александръ пытается укрыться въ мистическомъ общеніи съ Богомъ и въ этихъ попыткахъ опирается на различныхъ мистиковъ, сектантовъ и даже религіозныхъ изувровъ врод Фотія. Въ этихъ мученіяхъ онъ и умираетъ — умираетъ отъ случайной болзни, схваченной имъ во время кратковременной поздки въ Крымъ изъ Таганрога.
Такова та канва, которая, повидимому, намчалась Д. С. Мережковскимъ для его художественныхъ построеній. Замыселъ автора довольно ясно виденъ изъ общаго хода романа, но я не могу признать, что замыселъ этотъ исполненъ удовлетворительно, и чтобы мы имли въ разсматриваемомъ роман художественное воспроизведеніе намченнаго. Обликъ Александра остается неяснымъ и даже почти неуловимымъ. Отдльныя сцены, отдльныя фразы, вереницы отрывочныхъ мыслей, большею частью опять таки собранныя изъ различныхъ мемуаровъ и историческихъ документовъ, не даютъ цльнаго образа, а нкоторыя изъ нихъ производятъ впечатлніе какихъ то натяжекъ, туманныхъ символовъ, врод сравненія Александра съ ‘теленочкомъ бленькимъ’, и просто каррикатурныхъ сценъ, врод нкоторыхъ сценъ съ Аракчеевымъ или такихъ сценъ съ кн. А. Н. Голицынымъ, гд бывшій оберъ-прокуроръ синода совершаетъ совмстно съ Александромъ какую то странную кощунственную обдню.
Въ непосредственной связи съ мистическимъ настроеніемъ Александра въ роман воспроизведены и вс извстныя исторіи съ Фотіемъ, причемъ вс похожденія Фотія, аудіенціи его у Александра, анаема, изреченная имъ кн. Голицыну — все это описано опять таи при помощи компиляціи различныхъ отрывковъ Фотіевой автобіографіи, переписки его съ разными лицами, напечатанныхъ въ ‘Русск. Архив’ за 1868 г., а, можетъ быть, даже просто при помощи тхъ же матеріаловъ въ обработанномъ уже вид, взятыхъ изъ біографіи Фотія, составленной г. Миропольскимъ и помщенной въ ‘Встник Европы’, за 1876 г.
Послдняя (VI) часть романа содержитъ въ себ описаніе пребыванія Александра и Елизаветы въ Таганрог, путешествія Александра по Крыму, его болзни, смерти, бальзамированія его тла, отправки его въ Петербургъ и описаніе слуховъ, появившихся въ народ вслдствіе это неожиданной кончины, причемъ вводится даже и фигура. Федора Кузьмича вмст съ другими элементами будущей легенды. Все это составлено по документамъ, важнйшими изъ которыхъ являются: переписка Елизаветы Алексевны, записки Вилье, Тарасова и кн. Волконскаго {Относительно введенія фигуры Федора Кузьмича слдуетъ замтить, что у автора было, повидимому, намреніе бросить свтъ на возможность возникновенія извстной легенды, которой онъ склоненъ былъ дать вполн реалистическое объясненіе, считая ее именно легендой и отнюдь не сомнваясь въ дйствительной смерти имп. Александра въ Таганрог. Иное отношеніе къ этой легенд для автора, какъ художника, постигшаго духовный образъ Елизаветы Алексевны, я думаю, было бы психологически недопустимо. Тмъ не мене, въ явномъ противорчіи съ такимъ трактованіемъ этой легенды, фигура Федора Кузьмина является въ послдней части романа не только на горизонт, какъ основа будущей легенды, но и вплетается въ бредъ Александра (Русс. М. 1912, XII, стр. 107), какъ его будущій двойникъ (особенно, стр. 123 и 124), и этимъ можетъ легко настроить воображеніе иного читателя и на совершенно противоположный взглядъ, на эту легенду, какъ на заслуживающее доврія преданіе.}. Наконецъ, въ этой же части имется нчто врод- эпилога, пытающагося представить впечатлніе, произведенное неожиданной смертью Александра на Пестеля и Вал. Голицына, какъ заговорщиковъ, собиравшихся нанести ему какъ разъ въ это время смертельный ударъ. Сцена эта мистически связывается съ предсмертнымъ сномъ, который задолго передъ этимъ видла передъ своею смертью дочь императора Александра Софья.
Въ заключеніе позволю себ сказать еще нсколько словъ о допущенныхъ г. Мережковскимъ неточностяхъ въ тхъ мелочахъ, которымъ вообще онъ придаетъ такое значеніе. Кн. Вал. Голицынъ у -него страннымъ образомъ признаетъ себя Рюриковичемъ, хотя и захудалымъ, тогда какъ онъ наврное звалъ, что Голицыны — Гедиминовичи, а не Рюриковичи. Пестель является къ Рылеву въ погонахъ, тогда какъ погоны стали носить, сколько я знаю, только посл Крымской кампаніи. Въ устав Союза Благоденствія, будто бы приложенномъ къ доносу Бенкендорфа, говорится объ ограниченіи монархіи, о народномъ представительств, Объ уничтоженіи крпостного права и проч. На самомъ дл ничего подобна, то въ этомъ устав не было. Разсказывается, дале, что въ донос Бенкендорфа, который былъ поданъ въ 1821 г., будто бы указывалось, что общество длилось на управы, сверную въ Петербург и южную въ Тульчин, Васильков и Каменк. На самомъ же дл дленіе общества на сверное и южное было установлено много поздне, и управы въ Васильков и Каменк въ 1821 г. также еще не существовали.
Сдланный мною обзоръ романа Д. С. Мережковскаго, конечно, весьма неполонъ, но я и не имлъ-въ виду дать полный критическій. разборъ этого произведенія съ эстетической точки зрнія. Я задался цлью оцнить его только, какъ историческій романъ изъ эпохи послднихъ лтъ Александрова царствованія.
Разборъ, сдланный мною съ этой точки зрнія, является по необходимости нсколько одностороннимъ. Я не указываю отдльныхъ художественныхъ красокъ и другихъ различныхъ достоинствъ, несомннно имющихся въ этомъ роман, не останавливаюсь также на выясненіи субъективнаго настроенія автора и развитіи его субъективныхъ взглядовъ и мыслей, которые могутъ имть свою особую цнность, и которые играютъ всегда особую роль въ произведеніяхъ г. Мережковскаго. Въ результат моего разбора я прихожу къ довольно отрицательному выводу. Новое произведеніе Д. С. Мережковскаго является, по моему мннію, не художественнымъ воспроизведеніемъ общественной или народной жизни конца александровской эпохи, даже не художественнымъ воспроизведеніемъ знакомыхъ лицъ-портретовъ и знакомыхъ событій, которое Д. С. Мережковскій видлъ въ ‘Войн и мир’ Толстого, а просто компиляціею, написанной прекраснымъ языкомъ, но отдльныя части которой далеко не равноцнны. Этотъ выводъ отнюдь не касается, конечно, оцнки художественнаго дарованія и таланта автора, а иметъ въ виду, главнымъ образомъ, лишь оцнку того метода созданія историческаго романа, который усвоенъ г. Мережковскимъ, и который, по моему мннію, и ведетъ неизбжно къ замн свободнаго творчества искусственной компиляціей. Съ своей стороны я не сомнваюсь, что г. Мережковскій обладаетъ въ достаточной мр тмъ творческимъ художественнымъ талантомъ, который необходимъ для созданія истинно-художественнаго произведенія, но для этого нужно освободить этотъ творческій талантъ отъ тхъ странныхъ пріемовъ составленія историческаго романа, къ которымъ Д. С. Мережковскій пришелъ, какъ можно судить по его книг ‘Толстой и Достоевскій’, теоретическимъ путемъ. Усматривая гарантію историчности подобнаго рода произведеній въ штучномъ и сложномъ подбор фрагментовъ подлинныхъ историческихъ матеріаловъ и цитатъ, изъ которыхъ онъ стремится, даже безъ существенной ихъ переработки, составить духовные образы своихъ героевъ и дйствующихъ лицъ, нашъ авторъ неизмнно приходитъ къ замн процесса свободнаго художественнаго творчества процессомъ добросовстнаго, ученаго и иногда очень изящнаго компилированія, упуская изъ виду, что при помощи простой компиляціи никогда не можетъ быть воспроизведена настоящая живая жизнь вообще, а слдовательно, и жизнь любой исторической эпохи.
Въ заключеніе слдуетъ сказать, что произведеніе г. Мережковскаго, будучи компиляціей, весьма добросовстно составленной и написанной, при томъ настоящимъ художникомъ слова, конечно, читается и будетъ читаться съ большимъ интересомъ.