ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.
ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.
Пугачевцы, историческій романъ. Сочиненіе Евг. Саліаса. Въ четырехъ томахъ. Москва 1874.
‘Русскій Встникъ’, No 4, 1874
Исторический роман, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1874
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Въ литературной области у насъ совершаются странныя явленія. Критика и общественное мнніе не только разошлись на безконечно далекое разстояніе, но даже помнялись ролями. Критика оставляетъ въ невдніи самыя крупныя и талантливыя литературныя явленія или относится къ нимъ съ тупымъ непониманіемъ или предвзятымъ глумленіемъ, общественное мнніе, то-есть публика, отыскиваетъ ихъ, создаетъ имъ успхъ, указываетъ имъ мсто въ ряду другихъ литературныхъ явленій. Критика раздуваетъ всевозможныя тенденціозныя посредственности, возводя ихъ поочередно на вакантное мсто ‘перваго русскаго беллетриста’, публика хранитъ полнйшее равнодушіе, и раздутыя литературныя репутаціи лопаются подобно мыльнымъ пузырямъ. Критика, вмсто всякой руководящей идеи, движется по большей части тми личными, посторонними соображеніями, которыми всегда бываетъ чревата спертая атмосфера обособившихся литературныхъ кружковъ, публика, напротивъ, при кажущейся несознательности и случайности своихъ приговоровъ, обнаруживаетъ въ нихъ нчто такое что указываетъ на присутствіе въ образованной масс весьма врныхъ и рдко себ измняющихъ литературныхъ инстинктовъ.
Иногда критика, сознавъ смшную сторону своей роли — роли вопіющаго въ пустын — начинаетъ такъ-сказать заискивать у публики, прислушиваться и приглядываться къ происходящему среди нея, ловить впечатлнія общественнаго мннія, чтобы не упустить его вовсе изъ рукъ. Такъ она отчасти поступила и съ произведеніемъ которому мы предположили посвятить настоящую статью.
Романъ графъ Саліаса: Пугачевцы, чрезвычайно понравился публик. Успхъ этого романа, разумется, сталъ совершено въ разрзъ всему тому что такъ долго и такъ настойчиво проводила петербургская журналистика. Ни одному изъ требованій заявляемыхъ этого журналистикою романъ гр. Саліаса не удовлетворилъ, напротивъ, требованія ршительно отвергнутыя критикою шестидесятыхъ годовъ явились въ немъ удовлетворенными въ высокой степени. Журналисты, если она не хотла лопасть вновь въ комическое положеніе въ какое однажды поставилъ ее успхъ Войны и Міра, оставалось забжать впередъ, приписать себ честь первой оцнки новаго таланта и, какъ ни въ чемъ не бывало, статьи его сторон. Ну, а какъ же понимать все то что толковая журналистика о растлвающемъ вліяніи искусства, о безполезности объективнаго, художественнаго изображенія дйствительности, тмъ боле исторической, о ненужности идеаловъ, о необходимости обличенія гражданскихъ язвъ, служенія освободительнымъ идеямъ и такъ дале, и такъ дале? Вдь въ роман гр. Саліаса есть искусство, есть художественность, есть идеалы, и нтъ именно гражданскихъ мотивовъ въ петербургскомъ смысл?
Увы, на все это нашей критик нечего отвчать. Она совершила необходимое ей антрша — не спрашивайте въ какой связи находится это антрша съ ея предыдущими прыжками.
Какъ бы то ни было, на этотъ разъ критика оказалась въ хвост общественнаго мннія, что и случается съ нею постоянно когда она не расходится съ публикой въ разрзъ. Поэтому заниматься отношеніями петербургской печати къ роману гр. Саліаса было бы дломъ совершенно празднымъ. Но раскрыть чему этотъ романъ обязанъ своимъ успхомъ въ публик, мы считаемъ дломъ непосредственно связаннымъ съ нашею задачей, такъ какъ этимъ путемъ мы прямо подойдемъ къ оцнк важнйшихъ сторонъ новаго литературнаго произведенія.
Ныншній упадокъ литературы давно сдлался общимъ мстомъ, и заводить объ этомъ рчь почти въ такой же степени неловко какъ о погод. И печать, и публика давно уже согласились на этотъ счетъ. Еслибы литературы не оживляло еще присутствіе нсколькихъ старыхъ талантовъ, интересъ къ ней вроятно заглохъ бы окончательно. Есть, правда, и новые таланты, но положеніе ихъ продолжаетъ быть неопредленнымъ, ихъ читаютъ, во въ возбуждаемомъ ими интерес не достаетъ чего-то очень важнаго, отъ чего зависитъ сила всякой литературы. Въ благосклонности которою награждаетъ ихъ общественное вниманіе постоянно какъ будто слышится невысказанная фраза: faute de mieux. Новыя произведенія старыхъ писателей, хотя и носящія вс признаки ослабвшаго таланта, возбуждаютъ постоянно гораздо большій интересъ чмъ романы и повсти новыхъ беллетристовъ. Одни говорятъ что. это дло привычки, другіе ссылаются на слабость новыхъ дарованій. То и другое объясненіе конечно неврны и происходятъ отъ того что публика не привыкла анализовать своихъ отношеній къ литератур и докапываться до источника получаемыхъ впечатлній. Предъ произведеніями художественнаго пера она находится большею частью въ такомъ же положеніи какъ предъ произведеніями кисти: она воспринимаетъ впечатлніе, но не знаетъ какимъ средствомъ художникъ достигъ его. Оттого успхъ какого-нибудь новаго литературнаго явленія часто бываетъ неожиданностію для самой публики, тогда какъ на самомъ дл успхъ этотъ иметъ вполн законныя основанія, и при боле сознательномъ пониманіи литературнаго положенія могъ бы быть предсказанъ.
Пугачевцы гр. Саліаса находятся въ ближайшей связи съ лучшими преданіями нашей литературы ^шестидесятыхъ годовъ. Публика, быть-можетъ не сознавая того, продолжала и продолжаетъ любить эти преданія, и вотъ почему она такъ благосклонно отнеслась къ этому произведенію, неожиданно напомнившему ей лучшія времена литературы. Разумется, говоря такимъ образомъ, мы оставляемъ въ сторон вопросъ о талант: объ этомъ рчь еще впереди.
Подъ преданіями нашей старой литературы мы понимаемъ весьма многое. Это многое однако жъ настолько между собою связано что производитъ довольно цльный отпечатокъ, который и лежитъ на созданіяхъ прежнихъ писателей и до такой степени отличаетъ ихъ отъ новйшее беллетристики что всякій прочитавшій, напримръ, романъ гр. Саліаса, прежде чмъ разобрать въ подробности свое впечатлніе, непремнно почувствовалъ самое главное — именно полное несходство этого романа съ другими новыми.
Выскажемся ясне. Одна ли только относительная слабость молодыхъ дарованій служитъ причиною нашего ныншняго литературнаго упадка и притупившагося интереса общества къ литератур? Конечно нтъ. Избранныя, сильныя дарованія гораздо важне для будущаго чмъ для настоящаго, они увковчиваютъ блескъ своей эпохи для грядущихъ поколній, но современники не всегда чувствуютъ этотъ блескъ и часто гораздо боле интересуются талантами второстепенными, которые всегда доступне пониманію массы и ближе къ ея умственному и нравственному уровню, къ ея насущныхъ потребностямъ и стремленіямъ. Литература то же что театральная труппа: хорошая школа, хорошія преданія, хорошій ансамбль столько же могутъ удовлетворить публику, какъ и присутствіе въ трупп одного-двухъ первокласснымъ дарованій. Настоящій упадокъ является лишь когда нтъ ни первоклассныхъ талантовъ, ни школы. Въ такомъ именно положеніи находится наша ныншняя молодая литература. Она иметъ нсколькихъ писателей не безъ таланта, во въ ней нтъ школы, нтъ преданій, нтъ сознанія извстнаго уровня, къ которому она могла бы стремиться. Литературная цль у насъ считается достигнутою тамъ гд она только-что начинается. Уровень литературы понизился до такой степени что человкъ серіозно образованный, со зрлымъ и развитымъ умомъ, привыкшій къ общенію съ интересами боле высокаго порядка, уже ничего не находитъ для себя въ русскомъ роман и долженъ страшно скучать за нимъ. въ этомъ отношеніи нельзя не видть огромной разницы между нашею старою литературою и ныншнею. Съ двадцатыхъ и до шестидесятыхъ годовъ, беллетристика безспорно была отраженіемъ нашего высшаго просвщенія въ каждую данную эпоху. Современники Грибодова и Пушкина, читая Горе отъ ума или Евгенія Онгина, переживали со своими поэтами самые высокіе изъ доступныхъ имъ интересовъ. Въ тогдашнемъ обществ не было людей умне, благородне и изящне, не существовало формъ общежитія боле развитыхъ и утонченныхъ, чмъ т съ которыми читатель встрчался въ литератур. Въ сороковыхъ а пятидесятыхъ годахъ беллетристика продолжала держаться за томъ же уровн, врне сказать, уровень ея подымался вмст съ тмъ какъ возвышалась самая цивилизація общества, какъ становились сложне интересы и стремленія образованныхъ представителей поколнія. Нельзя при этомъ не сознаться что самыя нормальныя, ясныя отношенія литературы къ обществу мы находимъ въ то время у г. Тургенева. Этотъ писатель боле всхъ, кажется, понималъ что литература непремнно должна быть на уровн нсколько высшемъ господствующаго средняго уровня интеллигентнаго общества. Онъ постоянно искалъ въ этомъ обществ лучшихъ представителей его и подступалъ къ нимъ съ тонкимъ анализомъ художника-мыслителя, идущаго всегда за полшага впереди противъ своего вка и своего поколнія. Легко можно понять какой захватывающій интересъ должны были представлять для мыслящей части общества эти Тургеневскіе романы, въ которыхъ оно находило само себя, свои идеалы и интересы, причемъ послднее, самое вское слово оставалось все-таки за авторомъ. Какъ все это далеко отъ ныншняго г. Тургенева, съ либеральнымъ мщанствомъ его Пуниныхъ и Бабуриныхъ!
Мы не безъ цли употребили слово: мщанство. Въ этомъ слов одно изъ объясненій нашего литературнаго паденія. Иначе какъ мщанствомъ трудно охарактеризовать происшедшее съ шестидесятыхъ годовъ низведеніе нашей литературы до ея ныншняго низменнаго уровня. Мщанство это сказалось въ литератур двоякимъ образомъ: въ сред изъ которой новая беллетристика стала черпать свое содержаніе, и въ кругозор самихъ писателей.
Напрасно думаютъ что для литературы безразлична среда въ ней отражающаяся и ею наблюдаемая. Чмъ ниже мы спускаемся сами, тмъ ниже встрчаемые вами интересы и понятія. Правда, мысль самого автора можетъ носиться гораздо выше наблюдаемаго имъ міра, но такія отношенія возможны только для очень сильнаго таланта и для очень образованнаго ума. Мы находимъ ихъ напримръ у графа Льва Толстаго тамъ гд онъ соприкасается съ народомъ. Онъ ищетъ феноменальныхъ явленій народнаго духа, изучаетъ его стихійную жизнь и раскрываетъ въ ней такія проявленія которыя подымаютъ народъ на изумительную высоту. Никто не скажетъ напримръ, чтобы внутреннее содержаніе Войны и Міра, высота авторской мысли понизилась въ тхъ главахъ гд на мста блестящихъ героевъ образованнаго слоя выступаетъ солдать Каратаевъ. Къ сожалнію, то что доступно сильному дарованію не можетъ быть достояніемъ цлой литературы. Взглядъ на народную жизнь сверху, подымающій стихійныя проявленія этой жизни до уровня на которомъ пребываетъ идея художника, это такая загадка которая далась только графу Л. Н.. Толстому, и г. Тургеневу въ нкоторыхъ отрывкахъ Записокъ Охотника (напримръ въ разказ: Смерть). Новые беллетристы, заимствовавъ отъ литературы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ нкоторыя демократическія тенденціи, имвшія тогда, замтимъ кстати, совершенно особый смыслъ въ иду не ршеннаго крестьянскаго вопроса — не овладли отношеніями въ какихъ писатели прежняго поколнія стояли къ народной жизни. Народъ представился имъ прежде всего какъ матеріалъ юмористическаго и каррикатурнаго свойства. Мужика стали показывать какъ нчто смшное, говорящее забавныя слова и глупыя мысли. Незамтно этотъ самый мужикъ, изъ каррикатурнаго аксессуара, какимъ онъ являлся сначала, попалъ въ герои русской повсти. Беллетристы признали возможнымъ разказывать всю жизнь этого героя, разъяснять его міровоззрніе, вводить задачу повсти въ рамки его не хитраго кругозора. Понятно что это значило уже очень понизить внутреннее содержаніе литературы, потому что повсть о такомъ геро, разказанная съ его точки зрнія и часто его словами, конечно ничмъ не можетъ питать мысль образованнаго читателя. Литературное паденіе однако и остановилось на томъ и шло дале. Герои изъ собственно народной среды оказались не подъ силу большинству новыхъ писателей. Народъ — не тотъ который можно наблюдать въ лиц трактирныхъ половыхъ и городскихъ фабричныхъ, а настоящій цльный народъ, настоящая черноземная сила — объектъ очень трудный для наблюденія, чтобы быть понятымъ, онъ требуетъ отъ художника той же внутренней чистоты и цльности которую хранитъ онъ въ самомъ себ, въ своемъ загадочномъ стихійномъ существованіи. Литература скоро бросила настоящаго мужика и отыскала боле легкія для наблюденія разновидности въ томъ летучемъ сло который, какъ пна носится на поверхности народной жизни, заслоняя ее отъ нашихъ глазъ и представляя самую нездоровую и разлагающуюся среду. Опредлить точныя границы этого могучаго слоя чрезвычайно трудно. Въ обширномъ смысл, онъ наполняетъ собою все пространство между образованнымъ, руководящимся извстными принципами и преданіями обществомъ, и настоящимъ народомъ. Сюда сошлись люди не примкнувшіе ни къ культурной, ни къ стихійной жизни, не стоящіе ни на какой твердой почв, и чуждые всякихъ преданій. Въ этомъ-то мір умственнаго и гражданскаго мщанства наша новая литература нашла свое второе отечество. Среда эта наполняетъ наши романы и комедіи, она же главнымъ образомъ смотритъ ихъ и читаетъ. О томъ каковъ долженъ быть уровень литературы замкнувшейся въ этомъ мір, какіе могутъ быть у нея идеалы, гд она можетъ помщать свои симпатіи, догадаться не трудно. Вращаясь въ сред которой одинаково чужды преданія и идеалы какъ культурнаго слоя, такъ и настоящаго народа — народной цлины — беллетристика необходимо должна была усвоить себ отпечатокъ нравственнаго мщанства, который и легъ на нее до такой степени что читатель привыкшій къ общенію съ интересами и идеями боле высокаго порядка задыхается въ ней. Его обступаютъ бснующіеся самодуры, ругающіеся и плюющіеся фабричные, озлобленные причетники, пьяные глашатые соціальныхъ идей, всевозможная паразитная тля, соприкосновеніе съ которою можетъ дйствовать только въ анти-художественномъ и анти-воспитательномъ смысл. Къ нему пристаютъ съ міровоззрніемъ задыхающагося отъ злости Михайла Ивановича (въ повсти г. Успенскаго Раззоренье), съ кругозоромъ распьянствовшагося семинариста, съ ‘идеями’ Петьки, торгующаго на Толкучк старыми сапогами (въ повсти Ршетникова: Между людьми). Почему читателю нужно проникать въ это міровоззрніе, въ эти идеи? Что кром непроходимой скуки и отвращенія можетъ онъ испытать насильственно пробывъ вмст съ авторомъ нсколько часовъ на томъ жалкомъ уровн на которомъ стоятъ герои современной беллетристики?
Не все равно, повторимъ еще разъ, откуда литература заимствуетъ свое содержаніе, въ какой сфер идей и интересовъ она вращается. Произведеніе переносящее читателя въ среду низменныхъ понятій и стремленій можетъ обладать большими художественными достоинствами, но оно не даетъ читателю ни умственной, ни нравственной пищи, если мысль и чувство самого автора не носятся поверхъ наблюдаемой имъ жизни. Литературные пріемы все боле и боле получающіе господство въ нашей беллетристик ведутъ къ тому что взглядъ сверху внизъ становится невозможенъ для автора. Наши авторы считаютъ какъ бы необходимымъ непремнно запропаститься въ ту трущобную жизнь, гд она ищутъ матеріала для своихъ произведеній.
Задача повсти ставится уже не въ томъ чтобы художественно показать мужика какъ объектъ, а въ томъ чтобы самую повсть написать какъ можно боле по-мужицки и тмъ засвидтельствовать свое совершенное отршеніе отъ пріемовъ и преданій прежней дворянской литературы. Этого эпитетъ дворянской и помщичьей, какой даютъ беллетристик до-шестидесятыхъ годовъ ныншніе критика а новеллисты, даетъ самое разительное свидтельство нашего дтскаго пониманія литературныхъ вопросовъ. Мы еще не умемъ отличить внутренняго содержанія отъ тенденціи, а тенденціи отъ формы. Замтивъ что прежняя литература брала свои темы и свой матеріалъ изъ жизни помщичьяго круга, мы ршили что то была помщичья литература а что теперь ея не надо. Мы не дали себ труда понять что литература ничмъ другимъ не можетъ питаться какъ интересами образованнаго круга, потому что они одни только суть истинные національные интересы въ форм сознательной и пріуроченной къ интересамъ цивилизаціи. Сочувствіе къ народнымъ массамъ вышло отъ просвщенныхъ круговъ, а ваша дворянская повсть сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ конечно гораздо боле подготовила страну къ распространенію гражданскихъ правъ на низшіе классы чмъ можетъ что-нибудь подобное сдлать мужицкая повсть послдняго времени. Тенденціи мняются, но значеніе литературы какъ продукта высшаго просвщенія данной эпохи не можетъ быть у нея отнято. Тенденціи Вольтера конечно мало походили на тенденціи Расина или Корнеля, но какъ тотъ, такъ а другой были въ равной степени представителями высшей образованности и утонченнйшихъ вкусовъ своего времени. У насъ этого не понимаютъ и думаютъ что если писатель желаетъ проводить демократическія идеи, то долженъ вести читателя въ кабакъ — какъ будто демократическія идеи родились въ кабак…
Отсюда происходитъ, между прочимъ, то любопытное явленіе что у насъ извстная часть общества раздляетъ демократическія тенденціи, но вся публика одинаково скучаетъ за демократическими повстями и романами, и на каждомъ шагу можно встртить человка который въ разговор объ общественныхъ вопросахъ будетъ во всемъ вторить петербургской журналистик, а спросите его какихъ беллетристовъ онъ боле всего читаетъ, и онъ назоветъ вамъ имена не имющія ничего общаго съ этою журналистикой…
Говоря короче и оставляя въ сторон вопросъ о тенденціяхъ, о дух времени и т. п., мы должны придти къ заключенію что нашъ ныншній литературный упадокъ иметъ ближайшею причиной не столько оскудніе авторскихъ дарованій, сколько безмрное пониженіе внутренняго содержанія литературы. Многіе, конечно, понизили его потому что имъ нечего сказать, но есть и талантливые писатели, у которыхъ внутреннее содержаніе русскаго романа понизилось отъ того что господствующія понятія изгнали изъ литературной области огромный кругъ явленій составляющихъ во всемъ образованномъ мір главное содержаніе романа. Публика быть-можетъ не сознаетъ почему именно не удовлетворяетъ ее современная русская литература, но интересъ къ ней несомннно и очевидно притупился, и она чувствуетъ что наши беллетристы — если позволительно выразиться языкомъ поговорки — мелко плаваютъ. Углубить литературный фарватеръ, поднять внутреннее содержаніе русскаго романа, вотъ въ чемъ наша насущная потребность, и кто пойдетъ навстрчу ей, тотъ непремнно привлечетъ къ себ вниманіе и симпатію читающей массы. Достигнуть же этого повышенія литературнаго уровня, помимо непосредственнаго художественнаго дарованія, можно только однимъ путемъ — необходимо ввести въ область романа идеи и явленія высшаго порядка, раздвинуть рамы наблюдаемой и воспроизводимой жизни, сдлать литературу отраженіемъ интересовъ культурныхъ слоевъ общества.
Успхъ и значеніе романа графа Саліаса, какъ мы отчасти уже высказались, основаны именно на томъ что авторъ, независимо отъ своего выходящаго изъ ряда таланта, близко чмъ кто-нибудь въ нашей новой беллетристик подошелъ къ задач, которую мы только-что формуловали.
Возвысить внутреннее содержаніе романа не значить разработать въ немъ какую-нибудь философскую или соціальную проблему. Явленія культурной жизни, входя въ романъ подъ тми самыми конкретными формами въ какихъ она существуютъ въ дйсти ительности, вносятъ въ него многообшемостъ интересовъ, отражающуюся на читател боле острымъ возбужденіемъ вниманія и сочувствія. Образованному чемгіку естественно относиться съ гораздо большимъ интереса’ къ драм возникшей изъ столкновенія сложныхъ и зршхъ характеровъ руководимыхъ страстями и побужденіями цшлизованнаго быта, незкеди къ прозябанію жизни остношшейся на низшей форм развитія.
На роман гр. Саліаса мы можемъ поврить практическую примнимость нашихъ выводовъ. Едва только въ фабулу романа вошла жизнь культурныхъ слоевъ общества, рамки его чрезвычайно раздвинулись. Культурная жизнь иметъ исторія, владетъ идеалами, въ ней вырабатываются сильныя своеобразныя личности, въ ней нараждаются и сталкиваются интересы открывающіе человческой мысли далекіе горизонты. Въ роман являются характеры, мстныя и историческія краску воображенію и мысли автора подсказываются идеалы. Жизнь культурнаго общества, его положеніе въ виду народныхъ песъ находящихся въ состояніи стихійной неподвижности ни стихійныхъ движеній, уже есть идея. Схваченный въ роман Пугачевцы моментъ борьбы культурнаго слоя съ матеріальнымъ возстаніемъ не-культурныхъ элементовъ есть моментъ всякой исторической идеи связывающей наше прошедшее съ настоящимъ и обнимающей совокупность нашихъ національныхъ, духовныхъ и общественныхъ интересовъ.
Остановимся на минуту надъ только-что сказанными словами. Историческое явленіе извстное подъ именемъ Пугачевскаго бунта есть явленіе чрезвычайно сложное. Въ общемъ, оно вышло изъ противодйствія не-культурныхъ элементовъ русской жизни и русскаго государства громаднымъ и быстрымъ успхамъ которыми ознаменовалось наше историческое движеніе съ XVII вка. Но само это движеніе росло въ двухъ направленіяхъ: вопервыхъ, путемъ усвоенія европейскаго просвщенія выдлился изъ общей массы культурный слой, которому Петръ Великій далъ прочную организацію подъ именемъ русскаго дворянства. Извстно что это не было старое московское боярство, хотя оно и поглотило его, новое сословіе опиралось не столько на происхожденіи, сколько на личныхъ заслугахъ и образованности, а вовторыхъ, этому новому сословію, представлявшему связный культурный элемента въ преобразованной Россія, волею Петра и всмъ ходомъ вашей исторіи указана была главная и неотложная задача — довершить перерожденіе страны въ европейское государство, закрпятъ окончательно государственныя связи, обуздать противообщественные и противогосударственные элементы, склонные къ шатанью и расползанью. Во второй половин XVIII вка, оба эти направленія нашего культурнаго роста выяснялась и обозначались съ достаточною полнотой, съ одной стороны, европейское просвщеніе впервые, въ лиц блестящихъ сподвижниковъ Екатерининскаго царствованія, дало на русской почв свжіе и сильные побги, съ другой, Русское государство усвоило въ главныхъ чертахъ вс европейскія формы, вступило равноправнымъ членомъ въ международную семью и обнаружило внутри связывающую и организующую силу. Въ этого самое время, противокультурные и противогосударственные элементы, неумолимо тснимые сверху и съ центра, поднялись на степныхъ окраинахъ Россіи съ неистовствомъ и силою озлобленія и отчаянія. Въ этомъ движеніи отозвались и наслдованный отъ московскихъ временъ протестъ закрпощеннаго крестьянства, и сопротивленіе инородческихъ элементовъ, повторившее въ послдній разъ ослабвшій отзвукъ многовковой борьбы русскаго племени съ азіатскими кочевниками, и протестъ противъ новыхъ началъ пришедшихъ въ русскую жизнь съ реформой Петра. Что новое значеніе дворянства, не только какъ владльческаго сословія, соединеннаго узами крови, но какъ культурнаго слоя объединеннаго усвоеніемъ европейскаго просвщенія — вошло уже въ то время въ народное сознаніе, видно изъ того что въ глазахъ самой возмутившейся бродячей вольницы дворяниномъ считался не тотъ только кто владлъ крестьянами или могъ гордиться благороднымъ происхожденіемъ, но всякій ходившій въ нмецкомъ плать, являвшій вншнее обличіе образованности или состоявшій такъ или иначе на служб государственному дду. Народъ уже тогда понималъ что новое высшее сословіе въ Россіи, созданное Петромъ Великимъ, органически связало себя съ дломъ просвщенія, въ которомъ ему предназначено было черпать главную свою силу и съ помощью котораго оно образовало изъ себя выдлившійся культурный слой. У графа Саліаса это новое теченіе русскаго дворянства превосходно понято въ лиц двухъ самыхъ крупныхъ представителей этого сословія выведенныхъ имъ въ роман, князя Данила Хвалынскаго и генерала Бибикова. Князь Давало постоянно носатъ въ себ сознаніе культурной миссіи дворянства, необходимости тсной свая его съ новымъ просвщеніемъ, съ европейскими идеями. Отсюда его какъ будто высокомрное презрніе къ полудикой грубости нравовъ въ какой застаетъ онъ полу-татарское дворянство въ Казани: его возмущаетъ что представители культурнаго слоя ведутъ полу-животную жизнь, отдачамъ отъ своихъ холопей не служеніемъ государству, а лишь положеніемъ созданнымъ владльческими правами. Бибиковъ идетъ дале: онъ думаетъ что въ отмн этихъ владльческихъ правъ заключается спасеніе Россіи. Въ предсмертномъ бреду эта мысль неотвязчиво раздражаетъ и томитъ его. Ему хочется еще разъ попасть въ Петербургъ, увидть ту кто олицетворяетъ для него нравственную силу Россіи, и передать ей свою завтную, созрвшую идею, шепнуть таинственное слово освобожденія, но поздно, злой недугъ приковалъ Бибикова къ постели, на далекой окраин Русскаго царства.— ‘Я умру здсь! Одинъ!— восклицаетъ онъ въ смертномъ ужас.— Я не увижу ея! Не скажу ей въ чемъ спасеніе родины….’ На другой день все та же неотвязная забота осаждаетъ умирающаго.— ‘Я скажу ей: скоре! Не Пугачевъ, то другой — а вольнымъ не зачмъ…’
Вспомнимъ кстати, какъ любопытное сопоставленіе, слова сказанныя Пугачеву умнымъ Чумаковымъ наканун развязки народнаго движенія, когда самозванецъ тщетно пытался еще разъ поджечь бунтъ: ‘Вотъ черезъ годовъ пятьдесятъ, а то и бол — ино дло! Холопье подневольное опять понатерпится отъ господъ, ну полоши ихъ. Опять они въ охот будутъ…’
Исторія не оправдала предсказаній Бибикова и Чумакова Пугачевскій бунтъ былъ послднимъ противо-культурнымъ и противо-законнымъ движеніемъ Русскаго народа. Двнадцатый годъ отвлекъ народныя силы на другое дло и наша собою сближеніе культурнаго слоя съ народными массами,— сближеніе счастливо завершившееся великими реформами вашего времени. Тмъ не мене, сопоставленіе новаго русскаго дворянства съ бродячими элементами, въ эпоху Путачевскаго бунта, какъ его объясняетъ исторія и какъ оно отразилось въ роман гр. Саліаса, сообщаетъ этому произведенію глубину содержанія, на которую мы хотли указать прежде чмъ перейти къ частностямъ.
Стихійный характеръ народнаго движенія, причины котораго лежали не въ могуществ личной води руководителя, но въ историческомъ ход всей нашей жизни отъ временъ Грознаго и Годунова — отразился въ Пугачевцахъ какъ результатъ обширнаго изученія эпохи и удивительнаго художественнаго пониманія. Лучшимъ свидтельствомъ того и другаго является въ роман личность самого Пугачева. При той свобод какая допускается въ художественномъ произведеніи, авторъ могъ бы создать въ этомъ лиц героя въ рутинномъ смысл, то-есть активный центръ всей драмы, личное воплощеніе идеи, сильную и ярко-выступающую натуру. Въ рутинномъ, вншнемъ смысл романъ отъ этого выигралъ бы: онъ былъ бы боле сбитъ, боле концентрированъ, боле удовлетворялъ бы формальнымъ требованіямъ единства. Авторъ однако не увлекся въ эту сторону и ршился пожертвовать нкоторыми вншними требованіями чтобы тмъ полне удовлетворить внутреннія. Его Пугачевъ вышелъ тмъ чмъ онъ является и у Пушкина — личностью слабою въ смысл индивидуальнаго развитія, пассивнымъ и случайнымъ орудіемъ въ рукахъ Промысла и исторіи. Онъ обнаруживаетъ личную отвагу и удаль, онъ смтливъ и чутокъ даже къ такимъ явленіямъ въ которыхъ не можетъ дать себ сознательнаго отчета, но онъ не зачинатель, въ немъ нтъ иниціативы, онъ ничего не можетъ создать безъ помощи обстоятельствъ и благопріятныхъ условій. Положеніе длъ вывело его изъ рядовъ, сила и ходъ вещей толкали его дале и дале, но личная несостоятельность его сказалась еще раньше чмъ миновала въ немъ историческая надобность. Его кругозоръ не обхватывалъ всего открывшагося предъ нимъ горизонта, изъ своего широкаго Жребія онъ взялъ только то что было ему по плечу, и до такой степени оказался несвободенъ отъ ограниченныхъ личныхъ вкусовъ и вожделній что сознавая, напримръ, безтактность брака съ Устиньей, все-таки внчался съ нею. Какъ личность стоявшая безмрно ниже своей роли, онъ очень скоро сталъ смотрть на свою чудную судьбу какъ на способъ удовлетворить личнымъ низменнымъ вкусамъ. Умный Чумаковъ очень скоро разочаровался въ немъ и понялъ что самозванный царь нуждается въ дятельномъ надзор и подталкиваньяхъ. Посл фальшивой тревоги сдланной имъ однажды для ‘испытанія’ самозванца, онъ безъ обиняковъ объяснилъ ему: ‘Не серчай, Емельянъ Иванычъ! Это не ради утхи’. А вотъ что, дорогой ты мой, напиваться ты сталъ шибко, такъ намъ треба знать годенъ ли ты еще для Петровъ-то едорычей.’
И Пугачевъ самъ знаетъ что не годится ни для какого прочнаго дла, и въ покорномъ молчаніи слушаетъ Чумакова когда тотъ читаетъ ему свою отповдь:
‘Я, Емельянъ, тебя тоже почиталъ. Полагалъ я изъ насъ первымъ тебя же, по многоумію и отваг, потому тебя и допустилъ въ Петры, а, не будь тебя, я бы самъ назвался’. Но то времячко, казакъ, быльемъ нон затянуло. Уходился ты что ль? Аль набаловался? Не вдаю, но токмо сказываю теб, и врно оказываю: не тотъ ты нын Емельянъ и не т ужь теб сани подавай. Не подлать теб бол никакихъ дловъ нигд… Да что и длать-то? Ты гульнуть хотлъ и мы тожь, и народъ православный тожь — кто гульнуть, а кто обиду очистить. Ну вотъ мы въ полъ-Россіи сполохъ и учинили… А ты — все про себя взялъ. Знаешь ты, сказывается сказка вотъ: тащили казаки изъ Яика корягу въ сто пудъ и гадали съ чего она легко идетъ изъ воды въ руки, а лягуха большущая, сидмши на коряг, то прослышала, и потомъ своимъ товаркамъ и репортуетъ какъ она молодцамъ корягу изъ воды подавала… Такъ-то и ты, Иванычъ, все про себя взялъ…’
Таковъ именно былъ Пугачевъ, такимъ его знаетъ исторія, романистъ не прибавилъ ни одной произвольной черты къ его дюжинной личности, да въ этомъ и не было никакой необходимости. Поставленный въ условія своей исторической обстановки, Пугачевъ пассивными качествами своей личности приводитъ къ боле зрлому и глубокому пониманію народнаго движенія, которому онъ служилъ боле игрушкою чмъ представителемъ. Чмъ блдне выступаетъ въ этой широкой картин индивидуальность самого названца, тмъ гуще ложатся краски на стихійное движеніе всколебавшихся народныхъ массъ. Народная волна, подхватившія Пугачева, уже не повинуется ему. Ее устремляетъ невидимая вида отпора, который скопившіеся на окраин Россіи противо-культурные элементы противопоставляютъ цивилизующему государственному началу. Въ неудержимомъ поток соединились самыя разнородныя единицы: русскіе бгуны, извергнутые процессомъ организующагося государства, финскіе и монгольскіе инородцы, движимые исконнымъ недовріемъ ‘степныхъ кочевниковъ къ осдлому населенію, польскіе конфедераты, не умющіе примириться съ историческимъ Жребіемъ своей страны, разбойничьи натуры въ род Андрея Уздальскаго, мечтавшіе среди новой гражданственности водворить привычки средневковаго хищничества, вс эти разнородные элементы, соединенные общимъ чувствомъ протеста противъ новыхъ формъ преобразованной Имперіи, неудержимо стремятся за Волгу, на Москву, гд они чувствуютъ центръ новой жизни. Это послдній эпизодъ многовковой борьбы Азіи съ Европой, съ тою разницей что движеніемъ руководитъ теперь не воля завоевателя, не племенные или религіозные инстинкты, а противоположность двухъ различныхъ формъ быта, сопротивленіе стихійныхъ началъ жизни — европейской цивилизаціи и гражданственности. Пугачевъ тутъ только случайное орудіе, необходимое для того чтобы связать отдльные центры движенія, указать ему главное русло. Съ устраненіемъ его со сцены, движеніе не прекращается тотчасъ, но оставаясь врнымъ своему стихійному характеру, разсыпается. Являются пугачи — предводители отдльныхъ разбойничьихъ шаекъ, для которыхъ Самозванство вовсе не составляетъ главной цли, и которые даютъ всему движенію характеръ простаго хищничества. Разнуздываются личныя страсти, общая политическая задача забывается, борьба бглой голутьбы съ государственнымъ началомъ входитъ въ предлы мелкаго насильничества и грабежа. Тутъ-то съ особенною ясностью сказывается стихійный характеръ всего движенія, поднятаго не единичною волею честолюбца, но естественными историческими условіями лежавшими во глубин вещей.
Въ лиц автора Войны и Мира русская литература, какъ извстно, иметъ опытнаго мастера въ изображеніи темныхъ, полусознательныхъ движеній народныхъ массъ. Близко подходитъ къ нему авторъ Пугачевцевъ въ олицетвореніи инстинктовъ незримо дйствующихъ въ глубинахъ народнаго духа. Какъ и гр. Толстой, онъ предпочитаетъ въ великихъ историческихъ движеніяхъ видть не столько произволъ сильныхъ индивидуальностей, сколько дйствіе скрытыхъ, внутреннихъ двигателей.
Отдавая гр. Саліасу справедливость въ обдуманной постановк Пугачева и въ врномъ, истинно художественномъ пониманіи стихійныхъ началъ въ нашей исторической и народной жизни, мы должны однакоже сказать что наиболе содой сторона его романа обнаружилась на другой половин задумало! имъ широкой картины. Его по преимуществу слдуетъ правдъ живописцемъ культурныхъ явленій нашей жизни, культурны общественнаго слоя. Впрочемъ, самый матеріалъ представляетъ здсь для художника боле возможности выказать стороны дарованія, все обиліе красокъ и тоновъ которыми онъ располагаетъ. Культурная жизнь сложне, разнохарактерне, захватываетъ боле широкій кругъ интересомъ здсь боле простора индивидуальному развитію, законченности типовъ и видовъ. Самая дйствительность въ ея ежедневныхъ компликаціяхъ здсь гораздо сложне и гуще окрашена. Культура вырабатываетъ, напримръ, историческій языкъ, отвчающій эпох, съ ея уровнемъ просвщенія, степени самобытности, нравами и идеями. Въ то время какъ языкъ народныхъ массъ пребываетъ цлые вка почти въ томъ же состояніи неподвижности, какъ и ихъ бытъ, языкъ культурнаго общества непрерывно вырабатываетъ новыя форы, организмъ его непрерывно развивается. Народные герои пугачевщины говорили языкомъ почти не отличающихся отъ современной простонародной рчи, но языкъ князя Данилы, Милуши, Бибикова, Суворова — это цлая исторія, по крайней мр цлая сторона исторической жизни, въ высшей степени любопытная и заслуживающая изученія. Въ этомъ отношеніи заслуга гр. Саліаса не иметъ себ равной, и въ одномъ историческомъ роман, и не только между русская, мы не встрчали такого полнаго и цльнаго воспроизведенія разговорнаго и эпистолярнаго языка извстной мои. Читая Пугачевцевъ, въ особенности переписку дйствующихъ лицъ, часто приходишь въ недоумніе какимъ средствомъ удалось автору до такой степени овладть живымъ языкомъ Екатерининскаго вка, по какимъ источникамъ онъ изучалъ его? Извстные документы той эпохи отражаютъ въ себ только одну сторону языка — длового или, въ боле широкомъ смысл, языка мужскаго. Женщины не говорятъ въ нашихъ актахъ XVIII вка, или говорятъ мужскою рчью, только въ весьма немногихъ случаяхъ, въ летучихъ письмахъ Екатерины II, можно иногда уловить рчь женщины какъ частнаго лица. Въ роман гр. Саліаса есть превосходно задуманный, совершенно самобытный, свжій и законченный типъ русской женщины прошлаго столтія — Милуши. Рчь этой Милуша, а въ особенности ея письма, представляютъ удивительное произведеніе литературнаго искусства или, если можно такъ выразиться, творческой археологіи. Эта рчь не только воспроизводитъ въ совершенств исчезнувшіе при знаки языка, но она замчательнымъ образомъ отвчаетъ вмст съ тмъ индивидуальности говорящаго. Такъ можетъ выражаться только женщина Екатерининской эпохи, и при томъ только такая женщина какъ Милуша. Письмо ея къ мужу, въ третьемъ том романа (стр. 58—61), въ полномъ смысл chef-d’uvre, въ немъ архаическій складъ рчи отразился въ той же степени какъ и неподражаемая женственность и наивность составляющіе индивидуальные признаки Милуши какъ характера. Вообще языкъ XVIII вка у графа Саліаса чрезвычайно богатъ оттнками: сохраняя общій отпечатокъ эпохи, онъ съ удивительною гибкостью измняется въ устахъ каждой индивидуальности, такъ что длая пропасть лежитъ, напримръ, между языкомъ князя Данилы или его брата Иванушки, между языкомъ Милуши или Парани. Достигнуть этого можно было только овладвъ языкомъ эпохи какъ живымъ организмомъ, и дйствительно, языкъ этотъ у графа Саліаса — не мозаика архаическихъ реченій надерганныхъ изъ историческихъ актовъ и документовъ, а какъ бы живой, природный языкъ самого автора, тщательно скрывшаго отъ читателя весь подготовительный процессъ творчества, всю черновую работу эрудиціи.
Милуша, князь Данило Хвалынскій и братъ его Иванушка — три самые цльные, самые законченные типа культурнаго слоя Екатерининскаго вка, въ роман графа Саліаса. Мы ршились безхарактернаго и слегка придурковатаго князя Иванушку поставить рядомъ съ его богато-одареннымъ братомъ, потому что хотя ему и не выпало въ роман широкой роли, но по мастерскому и цльному изображенію онъ принадлежитъ къ самымъ удачнымъ характеристикамъ гр. Саліаса и представляетъ собою своеобразный, исторически-врный типъ, значительно распространенный въ нашей жизни стараго вка. Онъ въ той же мр какъ и князь Данило есть созданіе барства, только въ немъ историческія условія старо-дворянской жизни отразились другою стороной своею. Свободное приволье этой жизни развивало въ однихъ необузданность страстей и грубый закалъ душа, на другихъ дйствовало разслабляющимъ образомъ. Если въ характер князя Данилы можно подмтить черты отражающія впечатлнія какія мальчикъ могъ получить на псарн, то въ характер его брата отразилось воспитаніе полученное въ двичьей, ни въ чемъ несходные между собою, они оба были дтьми своего вка, въ жилахъ обоихъ текла кровь князей Хвалынскихъ, только старшій братъ воплощалъ мужское начало своего рода, а младшій — женское.
Азгаръ, гнздо князей Хвалынскихъ, имлъ свою исторію. Здсь, два поколнія раньше, грозно царствовавъ князь Зосима. Въ саду стоитъ мраморное изваянье его первой жены, княгини Мавры Васильевны, поставленное имъ на томъ самомъ мст гд она погибла насильственною смертью. ‘Здсь, вернувшись невзначай съ гостями съ осенняго поля, застигъ молодой князь жену свою съ молодцомъ-стремяннымъ… Здсь же упала княгиня на песокъ и билась подъ княжимъ ножомъ охотничьимъ, а самъ князь кричалъ въ безуміи гостямъ: ‘Краснаго настигъ! Ай да лисичка!’ Съ тхъ поръ, въ ночь своей кровавой кончины, каменная княгиня сходитъ съ своего мста, бродитъ по саду, скользитъ, не растворяя дверей, невидимкой по комнатамъ княжескаго дома, только слышно, какъ каменныя ноги стучатъ по полу. Овдоввъ второй разъ, князь Зосима привязался къ дворовой двушк и задумалъ на ней жениться. Но нареченная княгиня умерла до свадьбы, давъ жизнь ребенку. Къ нему князь Зосима отнесся какъ могъ только отнестись одинъ князь Зосима:
‘— Проклятое чадо! Распроклятое! кричалъ онъ, обезумвъ при вид покойницы.— Ты убилъ, отнялъ ее у меня! задавить его! тащи! вшай!
‘И ударомъ ноги князь повалилъ богатую люльку. Ребенка унесли съ окровавленнымъ личикомъ, крохотная губка была разсчена при паденіи.
‘— Задавили?! сто разъ въ день спрашивалъ князь, не находя себ мста въ Азгар.— Задавили?!
‘— Задавали-съ, робко отвчалъ всякій, но такъ какъ не нашлось на такое дло смльчака, то на сел уговорили одну солдатку подмнить умершаго ея младенца княжескимъ и тихонько окрестить его.’
Данило съ дтства былъ вылитый ддъ Зосима, и лицомъ и характеромъ: гордый, бшеный, своенравный, смлый и умный. Петербургъ, компаніи, походы и служба, пріятели и сослуживцы видоизмнили втораго князя Зосиму и сдлали князя Данилу… Но ему еще осталась возможность — замчаетъ авторъ — вернуться назадъ, и въ старости быть вторыхъ Зосимой.
Восемнадцати лтъ князь Данадо былъ отвезенъ отцомъ въ Петербургъ и порученъ покровительству графа Румянцева. Съ такою протекціей, замчаетъ авторъ, онъ могъ бы легко а скоро пойти въ гору, но гордсоть его и даже высокомріе мшали ему: князь Данило слишкомъ часто вспоминалъ что онъ потомокъ владтельныхъ князей Золотой Орды. Турецкая кампанія однакожь помогла его карьер, онъ былъ раненъ, представленъ императриц, и вскор удостоенъ секретнаго порученія въ Польшу, для наблюденія за конфедератами. Порученіе это отличило его въ глазахъ государыни. Затмъ онъ снова отправился въ Польшу, къ арміи Суворова, опять былъ рагенъ, и оправившись вернулся въ Петербургъ. Пріемъ сдланный ему при двор смутилъ многихъ. Далече пойдетъ! говорили о немъ. Неожиданный случай повернулъ однако судьбу князя иначе. Посл одного изъ баловъ, на которомъ императрица была особенно милостива къ нему, его вдругъ, на гулянь въ Петергоф, грубо и безъ всякаго повода оскорбилъ одинъ офицеръ изъ небогатыхъ дворянъ, славившійся искусствомъ владть шпагой. Обнаружилось что этого офицера подкупилъ за тысячу червонцевъ одинъ изъ столичныхъ вельможъ чтобъ оскорбить и убить князя. Князь, отправившись на квартиру къ офицеру и заставъ его за обдомъ, тутъ же на мст застрлилъ его, а къ вельмож послалъ простую плеть, общая на словахъ въ другой разъ пріхать самъ съ таковою же. Князя арестовали, выдержали мсяцъ въ крпости и отослали въ ссылку къ отцу, съ приказаніемъ однако къ тезоименитству государыни быть безотложно въ Петербург. Когда князь вызжалъ изъ столицы, до полсотни новыхъ друзей изъ знатнйшихъ фамилій провожали его въ путь.
Съ такими чертами появляется князь Данило Хвалынскій въ начал романа. Характеръ его уже вполн сложился: это, дйствительно, суровый князь Зосима въ третьемъ поколніи, видоизмненный дятельною служебною карьерой и столичною цивилизаціей, но сохранившій родовые нравственные признаки, по которымъ не трудно распознать татарскую кровь азгарскихъ владтелей, текущую въ его жилахъ. Умный, непреклонный и отважный, онъ самоувренно глядитъ въ даль, въ которой рисуются ему вс соблазны доступные предпріимчивому баловню судьбы. Стоитъ только протянуть руку, и судьба завоевана…
Нити его жизни сплетаются однако иначе. Сославшій короткое время въ провинцію, онъ попадаетъ туда наканун мятежа, вспоминаетъ свое призваніе русскаго дворянина, и обнажаетъ мечъ противъ слпо бунтующихъ стихійныхъ сія, грозящихъ въ своемъ стремительномъ натиск опрокинуть и государство, и культуру, и дворянство. Соблазны петербургской карьеры на время отодвигаются на второй планъ.
Тутъ же, въ далекомъ отъ петербургскаго міра, полуазіатскомъ захолусть судьба сводитъ его съ двушкой съ которою онъ соединяетъ свою участь.
Эпизодъ любви князя Данилы принадлежитъ къ самымъ художественнымъ страницамъ не только въ роман гр. Саліаса, но и во всей русской литератур. Автору пришлось преодолть чрезвычайныя трудности чтобы создать въ обстановк русской жизни XVIII вка такой поэтическій идеалъ женщины какимъ у него является Милуша. Онъ остался ядренъ исторической дйствительности, ни одною чертой не насилуя естественныхъ законовъ по которымъ каждая человческая личность неизбжно отражаетъ въ себ обстановку, нравы, понятія своего времени — вс т элементы изъ которыхъ слагается каждая индивидуальность. Милуша вся, подробностями своей натуры, размрами своего умственнаго и нравственнаго развитія, своими идеалами, принадлежитъ исторической дйствительности, чувство правды ни разу не оскорбляется въ читател, ни разу авторъ, заставляя любоваться его героиней, не позволилъ придать ей черты занятыя изъ позднйшаго склада русской жизни, боле благопріятнаго для выработки идеальныхъ женскихъ типовъ. Оставаясь условіяхъ эпохи, гр. Саліасъ умлъ облечь свою героиню такою поэтическою красотой что ее безспорно слдуетъ причислить къ самымъ яркимъ и симпатичнымъ женскомъ образамъ созданнымъ русскою литературой. Эта красота, ковано, не то интеллектуальное изящество которое отличаетъ современную европейскую женщину. Милуша — дичокъ, выросшій на почв полуазіятскаго быта, на которую еще скупо пали лучи цивилизаціи, но дичокъ воспринялъ въ себя свжіе, двственные соки этой почвы, вмст съ очарованіемъ женственности, наивности, теплоты и беззавтности чувства. Ея кругозоръ еще не разорванъ съ первоначальными представленіями воспитывающими человческое дтство, ея мысли только бродятъ и скользятъ, не волнуя ея глубоко, но за то чувство, разъ втснившееся въ ея душу, овладваетъ ею на вки, а ей не изжить его никакими страданіями, никакими разочарованіями. Кром этого чувства, да наивной обольстительности молодого красиваго тла, у нея ничего нтъ, она и сама про то знаетъ. Въ разлук съ нуженъ, кончая длинное, дтски и женски-любовное письмо, ‘прости меня’, добавляетъ она. ‘Я и рада бы разное умное для писанія надумать, да что ни вымыслю, все ни складу, ни ладу нтъ. Мучительно мн таковое помышленье что ты умница рдкая, а что мн до тебя что травк до звздочки. Родимый голубчикъ, не бери ты меня по разуму моему, а возьми за любовь мою многую. А ужь люблю я моего друга какъ даръ Господень, коего я еще и не замолила. Жизнь ты моя, сердце мое, сыночекъ мой, голубчикъ. Не знаю и какъ мн еще милаго друга назвать. Почто я, глупая, не могу такъ все описать какъ оно во мн есть. Стану выводить слова, и не то выведу. А словъ кои бы истинныя были и вс чувствованія мои теб описали — не могу выискать. Умница ты моя, научи ты меня словамъ такимъ. Чую я что могу быть не вовсе глупою.’
Неотразимая прелесть наивности и женственности привораживаетъ князя Данилу. Правда, когда онъ оглядывается потомъ на эпизодъ своей любви, онъ вспоминаетъ будто его подвинуло жениться то обстоятельство что Милуша была невстой другаго — князя Андрея Уздальскаго. Этому можно поврить: нкоторый хищническій инстинктъ сказывается въ Данил даже въ минуты полнаго опьяненія страстей. Мы не можемъ не указать на превосходныя сцены во второмъ том Пуганевцевъ рисующія медовый мсяцъ князя Данилы: по сил психическаго анализа и художественной изобразительности, эти сцены свидтельствуютъ о полной зрлости авторскаго дарованія. Хищническая черта проступаетъ здсь въ характер князя съ особенною психическою знаменательностью. Ему нравится только добыча, онъ и жену хочетъ взять силой.
Опьяняясь счастіемъ и еще влюбленный въ свою добычу, Данило уже чувствуетъ однакожь на дн души своей незримаго червя. Его гложетъ и сушитъ мысль что отнын жизнь его очертилась узкимъ кругомъ, что память о немъ сохранится только для дтей и внуковъ. ‘Да что проку въ ихъ памяти по насъ, говорить онъ.— Что втеръ пролетный. Я бы хотлъ чтобы меня вся Русская земля чрезъ сто лтъ поминала! Вотъ какъ Румянцева помянетъ, Орлова. Одинъ — Задунайскій, другой — Чесменскій! А я какой? Я — Милушинъ! А я могъ бы…. И огонь въ себ чую…. И случай въ руки лзъ. Да и теперь еще, вернись я въ Питеръ. Многое на перемну пойдетъ! Да видно не судьба.’
Милуша не понимаетъ этихъ тайныхъ движеній въ душ мужа. Для нея жизнь складывается такъ просто, такъ безмятежно! Она и книжныя слова знаетъ, только не врить имъ.
‘— По книжному слдъ говорить инако. Вотъ хоть бы о конц свта сказывала я въ Азгар что его нтъ. Ну, а такъ въ яв я знаю что есть.
‘—Какъ есть? спрашиваетъ озадаченный князь.
‘— Есть. Это, что шаръ-то? Вдь это по-книжному, родимый, подобаетъ такъ сказывать, а нешто это можно чтобы земля Божія какъ арбузъ какой была?’
Милуша и не подозрваетъ что она уже чужая своему князю, въ порывахъ минутной страсти еще валяющемуся у ногъ ея…. Ея очарованіе еще длится пока онъ видитъ ее предъ собой, осязаетъ ея ласки, за нсколько верстъ отъ нея онъ уже не въ силахъ бороться съ гложущею его мыслью о прерванной карьер, ядовитый червь честолюбія боле а боле овладваетъ имъ, и чудный образъ Милуши тускнетъ я его сердц. Безпредльность чувства, поглощающаго все существованіе Милуши, начинаетъ почти раздражать его.— ‘Д-дура! Только и свту, что въ окошк!’ повторяетъ онъ про себя, пробгая глазами письмо жены…
Мы предполагаемъ что вс четыре тома Пугачевцевъ извстны читателю, и потому не будемъ разказыватъ его! Фабулы романа, увлекательно изображенной и развитой авторомъ. Пропускаемъ похищеніе Милуши изъ дома отца, встрчу ея съ Андреемъ Уздальскимъ, и гнусное насиліе которому подвергаетъ ее месть отвергнутаго перваго жениха. Перейдемъ прямо ко встрч ея съ мужемъ посл событія разбившаго ея жизнь.
‘Людмила бросилась на террасу. Внизу, шаговъ за двсти увидла она въ алле высокую фигуру мужа.
‘— Не добгу! Умру! словно объявилъ кто-то надъ ея ухомъ. Она пробжала внизъ и чрезъ нсколько минутъ была около неподвижно ожидавшаго ее мужа.
‘— Не спши! тихо вымолвилъ онъ, отстраняя ее рукой.— Гд батюшка! Покуда не свдаю всего, не подступай!
‘Остановленная вдругъ Милуша закинула руки надъ головой и зарыдала.
‘— Данилушка! Богъ свидтель…. Прости!
‘Она упала на колни и обхватила ноги Данилы.’
Данило не уметъ прощать. Да и что прощать? виновата или нтъ жена, для него не въ этомъ дло. Его гордыню оскорбляетъ самый фактъ, а не виновность жены. Пусть она взята силою, что же ему до этого? Ей не за что мстить, но она больше не жена ему. Этотъ крикъ: прости! вырвавшійся изъ разбитой груди несчастной женщины, только разрушаетъ послднія сомннія существовавшія въ ум мужа. До сихъ поръ онъ еще не зналъ какъ далеко простирается нанесенная ему обида. Еслибы Милуша даже была виновата, еслибъ она полюбила другаго, кокетничала бы съ другимъ, можетъ-быть наказавъ ее онъ простилъ бы лотомъ, но предъ грубымъ фактомъ вс чувства умолкаютъ въ немъ, кром дкаго чувства обиды нанесенной гордын его.
‘— Прости?! громко воскликнулъ онъ.— Такъ есть въ чемъ прощать! Такъ, знай, не прощу во вки: Не жена ты мн.
‘— Данилушка! неповинна! опоилъ! обманомъ взялъ! Данил…
‘— Взялъ! взялъ?! Ахъ ты… Ахъ! дико вскрикнулъ Данила, хватая себя за голову.— Прочь, поганая! Прочь! Не жена ты мн! Шатунья!’
Напрасно старый князь Родивонъ Зооимычъ, отецъ Данилы, доказываетъ ему что Милуша ни въ чемъ не виновата, что нельзя судить женщину опоенную дурманомъ. Фактъ, въ грубой нагот своей, стоитъ предъ глазами Данилы, и онъ не въ силахъ побдить неодолимое брезгливое чувство овладвшее всмъ существомъ его. Онъ не хочетъ знать ‘какъ грхъ былъ’.
Тщетно разсудительный старикъ убждаетъ его, наказавъ обидчика, проститъ жену: ‘да и что жь, по правд-то, убыло что ль отъ нея? Поди все та же…’—‘Эдакъ, батюшка, чужому человку приличествуетъ разсуждать, а не теб, моему родителю’, возражаетъ князь Давило. ‘Забыть! Ха-ха! Забыть! что жь мн обухомъ треснуть себя по тому мсту гд у меня засла ненависть къ этой баб…’
Мы указываемъ на эти черты, потому что он даютъ личности князя Данилы такую полноту и законченность какими не всегда отличаются созданія самыхъ опытныхъ художниковъ. Автору удалось съ большимъ искусствомъ соединить общій отпечатокъ эпохи съ психическою индивидуальностью характера, остающагося строго выдержаннымъ съ перваго появленія въ роман во все теченіе сложной и тонко проаналазованной драмы. Вся дальнйшая исторія отношеній князя Данилы къ его жен съ того момента на которомъ мы остановились, представляетъ чрезвычайно стройное и мастерское развитіе психическаго процесса, строго обдуманнаго и увлекательно выраженнаго рядомъ драматическихъ сценъ и положеній.
Посл расправы съ княземъ Уздальскимъ, одинаково характерной и врной въ историческомъ и въ психическомъ отношеніи, у князя Данилы сложилось окончательное ршеніе постричь жену въ монастырь, а самому выхлопотать въ Петербург расторженіе брака и разршеніе жениться на другой. Милуша безпрекословно повинуется его вол, она мирится съ мыслію о невозвратности своего счастія, хотя неизжитое страстное чувство къ мужу продолжаетъ наполнять ее и минутами обманывать несбыточною надеждой. Ршеніе князя непреклонно, но пока оно не исполнено безвозвратно, въ душ его еще вспыхиваетъ борьба глубоко затаеннаго чувства обиды съ послдними отраженіями пережитой страсти. Не можемъ не указать на превосходную сцену разыгравшуюся между мужемъ и женой по прізд ихъ въ Казань, въ старомъ пустомъ дом князя Зосимы. Въ этой сцен есть черты достойныя большаго мастера…. Милуша, въ дтской наивности свой натуры, не сознавая и не понимая того чувства которое заставляло ея мужа смотрть на нее какъ на чужую, занималась предъ нимъ своимъ туалетомъ, не обращая вниманія на его присутствіе. ‘Ей на умъ не приходило что она обнажена при муж въ первый разъ посл разлуки и размолвки. Какъ случалось ей въ Азгар и дорогой обдать при немъ, также случалось и одваться…. Данило уже полгода не видалъ жену такою. Эти красивыя плечи, черныя волны волосъ, вся эта женщина красавица и имъ любимая когда-то, напомнила ему мсяцъ прожитый въ Ольгин и десятки дней и часовъ безумныхъ ласкъ и полнаго наслажденія.’ Линейка, которую онъ вертлъ, хрустнула и переломилась въ его стиснутыхъ рукахъ…. Въ сосдней комнат раздалась чьи-то шаги. Нельзя! Кто тамъ? крикнулъ Данило и пріотворивъ немного дверь, принялъ поданную ему записку и снова невольно глянулъ на жену. ‘Подъ взглядомъ Данилы, она очнулась, ярко зарумянилось ея лицо, и собравъ въ руку воротъ сорочки, она отвернулась отъ мужа. Теперь только отъ шаговъ Архипыча, отъ словъ Данилы: нельзя! и отъ его взгляда — коснулось Милуши то же чувство что давно уже волновало его. Опечаленный и озабоченный ребенокъ въ мгновенье сталъ женщиной.
‘Не перемнивъ сорочки и уже тщательно укрываясь и отворачиваясь, она накинула прежде всего платье и начала быстро одваться. Давало держалъ предъ глазами развернутую записку, но не читалъ ея, а глядя искоса на жену, прочелъ что-то обидное для себя въ ея стыд и быстрыхъ движеніяхъ. Оно какъ остріемъ оружія больно кольнуло его самолюбивое сердце.
‘— Чужая! не моя! вертлось въ его ум. Охъ! Уздальскій! Уздальскій! вдругъ воскликнулъ онъ громко, и стиснувъ записку, быстро пошелъ къ дверямъ. Милуша бросилась къ мужу перепугавшая и схватила его за руки.— Что еще? Что злодй теб? воскликнула она испуганно глядя на лицо мужа и на скомканную записку.
‘Князь Данило задыхался. Еще мгновенье — и онъ обниметъ жену, безумно, страстно обниметъ, и все будетъ если не прощено, то забыто.’
Но за дверью опять послышались чужіе голоса, братъ Иванъ пріхалъ отъ губернатора. Страстная вспышка въ душ Данилы, не давъ пламени, разомъ потухла. ‘Одвайся! Не дури!’ холодно вымолвилъ онъ все еще льнувшей къ нему жен.
И много длится еще эта тяжелая борьба въ душ Данилы… Каждая новая встрча съ женою, каждый наплывъ связанныхъ съ нею воспоминаній все глубже растравляетъ его рану. Когда братъ отвезъ ее въ монастырь, глухое отчаяніе овладло имъ, свтъ тускло горвшей свчи расплылся предъ его глазами въ лучистое пятно. ‘Глаза его были влажны, но слезы не показались на щекахъ, которыя подергивались судорогой. Простите ее. Простите! Она не виновата! Онъ злодй! шепталъ брату вдругъ все понявшій Иванъ. Охъ, не могу!… Пусть кто бы приказалъ мн это…. глухо проговорилъ Данило, хватаясь за горячую голову.’
Онъ хотлъ увидться съ женою предъ обднею, за которою назначено было малое постриженіе. Но тяжелый, болзненный сонъ, словно дьявольское навожденіе, оковалъ его. Когда онъ проснулся, все было кончено… Только старый слуга его, Архипычъ, побывавшій у обдни, могъ разказать ему какъ убивалась княгиня, не видя его подл себя въ роковой часъ ея жизни.
Масса новыхъ впечатлній наплываетъ на князя Данилу и на время отвлекаетъ его отъ главной заботы и муки. Пугачовъ подступаетъ къ Казани, князь принимаетъ дятельное участіе въ организаціи городской обороны. Мятежная орда расплывается по городскимъ улицамъ, сжигаетъ монастырь гд была заключена Милуша. Ей удается спастись, случай приводитъ ее къ той самой башн которую защищаетъ Данило. Подъ вліяніемъ опасности, грозившей обоимъ ежеминутно смертью, страстное чувство снова, въ послдній разъ вспыхиваетъ въ сердц князя, онъ примиряется съ женой, увозитъ ее изъ Казани, проводитъ съ ней дв недли новаре медоваго мсяца, и поднятый опять приближеніемъ Пугачева, беретъ ее съ собою въ походъ. Скоро однакожь возитъ собою жену, отвчать на насмшки военныхъ товарищей и поздравленіе знакомыхъ съ ‘примиреніемъ’ все это надодаетъ князю. Чувство обиды и позора вновь со всею силою охватываетъ его и торжествуетъ надъ притупившеюся страстію. Онъ ршаетъ отправить жену въ Азгаръ, а тамъ, посл, можно будетъ и опять въ монастырь ее отдать. Милуша попрежнему соглашается безропотно повиноваться его вол — ея разбитому сердцу готовъ новый ударъ. Случайная встрча сталкиваетъ князя съ Татаркой Шерфе, которую она еще прежде зналъ въ Казани: подъ страстными ласками красивой дикарки въ крови князя вспыхиваетъ новая прихоть. Милуша, находившая въ себ силу въ молчаливомъ страданіи переносить несправедливый гнвъ мужа, не переноситъ его измны. По дорог въ Азгаръ, куда ее отправилъ князь съ врнымъ Архипычемъ, она скрывается отъ провожатыхъ и исчезаетъ со сцены романа.
Мы прослдили судьбу князя Данилы и Милуши, за которыхъ сосредоточивается главный интересъ романа и которые ея широкой картин смло и талантливо набросанной авторомъ представляютъ два самые цльные и законченные образа. Отнестись также обстоятельно къ прочимъ лицамъ выведеннымъ авторомъ намъ не позволяетъ мсто. Притомъ князь Данило заслуживаетъ наибольшаго вниманія не только какъ центръ широкой и сложной драмы, но и какъ лицо, во всхъ подробностяхъ своей натуры, принадлежащее всецло автору Въ блестящихъ характеристикахъ Пугачева, Бибикова, Верра, Фреймана, гр. Саліасу принадлежитъ заслуга большаго художественнаго чутья, большаго искусства въ пользованіи указаніями данными исторіей, князь Данило Хвалынск есть собственное созданіе автора, результатъ запаса тхъ наблюденій которыя въ художественной переработк составивъ внутреннее содержаніе произведеній изящной литературы, а есть философію жизни. Князь Данило принадлежатъ исторіи только одною стороною своею, какъ личность воспитавшаяся подъ неизбжнымъ вліяніемъ нравовъ и идеаловъ своего вка и своей страны, но дйствуя въ условіяхъ эпохи, какъ одинъ изъ самыхъ цльныхъ представителей ея, онъ вмст есть типъ общечеловческій, совмстившій въ себ черты присущія всмъ временамъ и народностямъ, и нашъ анализъ былъ бы не полонъ, еслибъ мы не указали на эту сторону въ его натур. Князь Данило есть человкъ страсти по преимуществу. Отсюда происходитъ то съ перваго взгляда какъ бы неестественное положеніе въ которомъ онъ поставленъ въ роман къ такъ-называемому случаю судившему ему петербургскую карьеру. Обыкновенный честолюбецъ конечно или тотчасъ уцпился бы за этотъ случай всми своими силами, или по крайней мр возвратился бы къ соблазнамъ честолюбія посл окончательнаго разрыва съ женою. Но тмъ-то и отличается князь Данило отъ извстныхъ типовъ, принадлежащихъ всецло и исключительно Екатерининской эпох, что честолюбіе не составляетъ всей его натуры, но есть только одно изъ многихъ проявленій страстности вообще. Погнаться за случаемъ значитъ отказаться отъ той свободы сердца, отъ тхъ независимыхъ движеній крови и души въ которыхъ Данило кажется видитъ всю прелесть жизни. Быть случайнымъ человкомъ значитъ въ извстной степени не быть самимъ собою, а съ такимъ существованіемъ не можетъ примириться князь Данило. Онъ все какъ будто откладываетъ петербургскую карьеру до того времени когда внутри его образуется пустота, въ минуты охлажденія страсти, въ минуты внутренней реакціи, онъ вспоминаетъ о Петербург, то съ сожалніемъ, то съ самоувренностію какъ о чемъ-то такомъ что еще не ушло отъ него. Но когда эта внутренняя пустота, посл исчезновенія Милуши, окончательно воцаряется въ немъ, онъ чувствуетъ себя настолько усталымъ отъ пережитыхъ острыхъ впечатлній, настолько угомонившимся и усмирившимся что соблазны честолюбія уже не дйствуютъ на него, онъ ощущаетъ потребность успокоенія хотя бы въ томъ что конечно внутренно онъ сознаетъ недостойнымъ себя. Посл первой страстной вспышки къ Щерфе, онъ, вспоминая о ней, думалъ: ‘Что же? къ чорту! я не малолтокъ… Да и прискучитъ она скоро… Не до того…’ А спустя всего нсколько мсяцевъ, когда съ возвращеніемъ его въ опустлый Азгаръ и съ исчезновеніемъ Милуши жизнь его оказывается окончательно разбитою, онъ выписываетъ къ себ изъ Казани эту самую Шерфе, а подл нея находятъ то постыдное для князя Данилы успокоеніе въ которомъ онъ нуждается изстрадавшаяся, перегорвшая въ страстяхъ душа его… Это не честолюбецъ, это буйная и страстная вода вообще, смягченная вліяніемъ интеллектуальнаго развитія, которое авторъ съ большимъ искусствомъ, не вдаваясь ни въ какія точныя опредленія, даетъ почувствовать въ своемъ геро.
Мы уже говорили что князь Иванъ Хвалынскій, несмотря на незначительность своей натуры и своей роли въ роман принадлежитъ на ряду съ своимъ братомъ и съ Милушей къ самымъ обдуманнымъ и законченнымъ типамъ гр. Саліаса. Подл героическаго князя Данилы, онъ представляетъ въ роман комическое начало и отражаетъ въ себ слабыя стороны того cамаго русскаго барства сила котораго выразилась въ старшемъ брат. Князь Иванъ соединяетъ въ себ черты сказоваго Иванушки съ чертами Фонвизинскаго недоросля, причемъ отъ послдняго отпалъ сатирическій элементъ, перейдя въ чисто-художественный комизмъ, не лишенный поэтическаго оттнка Иванушка гр. Саліаса глуповатъ и трусъ, но въ сущности это все-таки очень хорошій человкъ, и онъ не только не отталкиваетъ отъ себя, но даже привлекаетъ. Въ серіозныя минуты жизни, у него являются и здравый смыслъ, и настоящее мужество. Здсь опять нельзя не указать на искусство съ какимъ гр. Саліасъ умлъ соединить въ одномъ и томъ же лиц характерныя черты эпохи съ общими элементами извстнаго типа. Иванъ Хвалынскій весь принадлежитъ своему времени, отъ котораго онъ заимствовалъ свои понятія, свой языкъ, вс вншніе признаки своей комической натуры, но въ то же время внутренняя подкладка этой натуры состоитъ изъ элементовъ присущихъ подобному типу во вс времена и правокъ исторической обстановк. Въ томъ и состоитъ тайна высокія художественнаго таланта что облекая извстный образъ рзкими типическими признаками, придающими этому образу осязательную рельефность живаго лица, онъ никогда не ограничивается одними видовыми чертами, но даетъ почувствовать подъ ними черты общія, родовыя. Припомнимъ что еще Пушкинъ на этомъ свойств высокаго таланта основывалъ свое предпочтеніе Шекспира предъ Мольеромъ.
Если Князь Данило и Милуша являются въ роман съ характерами вполн сложившимися, которымъ она остаются врны при всхъ столкновеніяхъ съ жизнью, то князь Иванъ и Параня, съ которою онъ соединяетъ судьбу свою, представляютъ мастерской анализъ гибкости человческой натуры, внутренно себя перерабатывающей въ жизненной борьб. Переживаемая драма кладетъ на эти лица неизгладимые слды. Князь Иванушка въ послднихъ главахъ романа узко далеко не тотъ какимъ онъ выступаетъ въ начал его. Еще боле серіозный процессъ внутренняго перерожденія переживаетъ Параня. Прекрасно задуманный трагическій образъ ея чрезвычайно ярко выступаетъ въ Пугачевцахъ. Авторъ вводитъ читателя въ самыя глубокія извилины ея экзальтированной души, которая все растетъ съ развитіемъ драмы и принимаетъ наконецъ гигантскіе размры. Къ сожалнію, трагическая судьба Парани производитъ слишкомъ подавляющее, гнетущее впечатлніе. Вообще можно замтить что Параня задумана авторомъ слишкомъ высоко, и потому въ исполненіи этого лица повременамъ чувствуется нкоторая натянутость. Замчаніе это, впрочемъ, можно отнести лишь къ послднимъ сценамъ въ которыхъ появляется Параня, первоначальная же постановка ея въ роман и переходъ отъ легкомысленной и суетной двушки къ высоко-экзальтированной женщин, ищущей подвига, исполнены авторомъ съ большимъ мастерствомъ.
Частная исторія князей Хвалынскихъ и двухъ женщинъ съ которыми они связали свои судьбы составляетъ только? лишь центръ широкой и сложной исторической картины изображенной авторомъ Пугачевцевъ. Центръ этотъ искусно связанъ съ общею композиціей, но далеко не исчерпываетъ всего ея интереса. Вокругъ частной драмы движется громадная политическая драма, полная содержанія, раздвигается панорама богатая живыми образами, эффектными моментами, планами и красками. Дать объ этомъ историческомъ содержаніи Пугачевцевъ такой же полный отчетъ какой мы дали о семейномъ роман намъ не позволяетъ мсто. Довольно сказать что здсь интересъ возвышается по мр того какъ съ развитіемъ историческаго дйствія усложняется романическая фабула и на палитр автора-художника являются новыя, обильныя краски. Предъ читателемъ проходятъ историческія личности, обширная эрудиція помогаетъ автору облечь ихъ въ живые образы, полные движенія, характерности, юмора. Съ особенною полнотою и яркостью выступаютъ въ роман бездарные и безнатурные нмецкіе генералы, которыми, подъ видомъ учителей Русскаго народа и устроителей Русскаго государства, снабжалъ насъ недавно-пріобртенный остзейскій край, а совершенная несостоятельность которыхъ никогда такъ не высказывалось какъ въ вкъ Екатерины, когда этимъ ничтожностямъ пришлось дйствовать рядомъ си Суворовыми, Румявцовыми, Бибиковыми… Великій чудакъ и геній, Суворовъ, лишь мелькомъ проходить въ роман, появляясь въ одной только небольшой сцен, но эта сцена такъ мастерски схватываетъ характерныя черты знаменитаго героя, что онъ является ршительно живымъ предъ глазами читателя.
Но яркихъ сценъ множество въ Пугачевцахъ, напомнимъ, для примра, военный совтъ у Рейнсдорпа, сохраняющій силу и свжесть красокъ даже посл знаменитой подобной сцены у Пушкина, балъ у казанскаго губернатора Бранта, вылазка оренбургской негодницы, казни въ Берд, приступъ къ Казаха и многое другое. Вс эти сцены полны жизни и интереса, а рисуютъ эпоху густыми и врными красками.
Въ автор Пугачевцевъ русская литература пріобртаетъ писателя отъ котораго позволительно ожидать многаго, очень много. Яркій художественный талантъ, серіозное отношеніе къ длу и принадлежность къ хорошей литературной школ представляютъ самое надежное ручательство за будущіе успхи автора. Мы желали бы только встртить въ его новыхъ трудахъ мене эпизодичности, отъ которой нсколько страдаютъ дв послднія части Пугачевцевъ, и боле округлости въ общей композиціи.
Отъ таланта графа Саліаса, во всякомъ случа, мы считаемъ возможнымъ ожидать самаго главнаго, въ чемъ такъ нуждается современная наша литература, и что отчасти имъ уже сдлано — именно, возвышенія внутренняго содержанія русскаго романа. Только когда беллетристика наша оставитъ заботу о проведеніи въ читающую массу безжизненныхъ тенденцій петербургскаго либерализма, и перейдетъ отъ безмрно-надовшаго няньчанья съ семинаристомъ и мужикомъ къ интересамъ культурной жизни, только тогда притупившееся вниманіе образованнаго общества можетъ бытъ вновь пріобртено ею.