ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕЙЗАЖИ: НИККО И КАМАКУРА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕЙЗАЖИ: НИККО И КАМАКУРА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Исторические пейзажи: Никко и Камакура, Муратов Павел Павлович, Год: 1934
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Муратов. П.П. Ночные мысли
М.: Издательская группа ‘Прогресс’, 2000.
В двух с половиной часах езды по железной дороге к северу от Токио, там, где начинаются горы, расположено Никко. Сам по себе городок ничем не замечателен. Но если перейти горную речку, через которую переброшена арка красного лакового мостика, то там, на другой стороне, среди леса исполинских японских пихт, ‘криптомерии’, стоят изумительные мавзолеи первых шогунов из рода Токугава. Перейти эту горную речку путешественнику приходится, разумеется, не по знаменитому красному лаковому мостику — через него может проходить только император, для людей обыкновенных имеются другие, обыкновенные мосты. Красный лаковый мостик очень популярен на видах Японии. Но в действительности он несколько разочаровывает, может быть, оттого, что был как-то снесен вздувшимся горным потоком и ‘реконструирован’ в новейшие времена.
Нисколько зато не разочаровывают сказочные павильоны, образующие мавзолеи Никко. Удивительнейший по своей цельности и сохранности памятник эпохи, а эпоха совсем особенная и в своем роде замечательная. Странны эти исторические параллели в разных странах с совершенно различной исторической судьбой. Ришелье и крепкая монархия, складывающаяся во Франции после затянувшегося средневековья. Иоанн Грозный в России, уничтожающий боярские роды для водворения самодержавия. Вот и в Японии новая форма монархии вышла из феодальных раздоров и междуусобиц в конце XVI и в начале XVII столетий. Но в Японии произошли вещи весьма своеобразные. В XVI веке страна соприкоснулась с христианством, и оно усердием сначала португальских, а потом испанских монашеских орденов стало распространяться чрезвычайно быстро. Сменилось это национальной ‘реакцией’, жесточайшими гонениями на христиан, уничтожаемых различными способами, и в частности распинавшихся на крестах. То был очень страшный момент в японской истории, и выражается он суровой и дикой энергией таких людей, как знаменитый Хидейоши. Страна вдруг испугалась: испугалась и своих собственных раздоров, и пришествия иностранцев. И вот под влиянием этого ‘испуга’ соединилась она вокруг шогунов из рода Токугава и совершенно замкнулась от внешнего мира.
Это иногда забывают. Забывают, что сношений иностранцев с Японией было гораздо больше в XVI столетии, нежели в XVII и XVIII. Двести пятьдесят лет, до пятидесятых годов XIX века, Япония была своеобразнейшей монархией, замкнувшейся от остального мира не в силу географических условий, но в результате определенной, направленной к тому воли управлявших ею шогунов. Чтобы понять, что такое шогун, надо обратиться лучше всего, пожалуй, к русскому примеру. Ибо это отнюдь не только ‘первый министр’. Это Борис Годунов в ту пору, когда он был официальным ‘правителем’ государства рядом с Федором Иоанновичем. Не все японские императоры времен шогунов были по характеру подобны Федору Иоанновичу И русский Годунов сделался царем, к чему не стремились японские шогуны. Произошло это оттого, что помимо ‘правителя’ и царя в России был еще патриарх. Представим себе, что русские цари XVII века приняли бы духовный сан и патриаршие обязанности. Тогда, вероятно, и в русской истории дело не ограничилось бы одним ‘правителем’ Годуновым, а последовал бы ряд русских ‘шогунов’.
Токийские шогуны были могущественны и роскошны в своем обиходе, вероятно, даже более роскошны, чем киотский императорский двор, так и не оправившийся от разрушений средневековья. Мавзолеи первого шогуна из рода Токугава, Исятсу, и второго — его внука Исмитсу, стоящие в Никко, царственны по своему впечатлению. Прекрасными художественными произведениями обилен и мавзолей третьего из этих первых шогунов, принадлежавших к роду Токугава, находящийся в самом Токио при храмах Шиба. В художественной концепции этих храмовых и надгробных ансамблей, осуществленных в Никко, сказывается чисто японское, национальное, отношение к искусственному пейзажу и соединению пейзажа с искусством. Но здесь ‘полем действия’ замечательных художников и строителей были уже не обычные крохотные, игрушечные, ‘карликовые’ японские украшенные сады. Надо было одолеть в этом смысле склоны высокой горы, поросшей огромными криптомериями. Задача разрешена просто и гармонично — особенно гармонично и с каким-то очень большим поэтическим чувством по отношению к постройкам, расположенным в природе, в мавзолее Исмитсу.
Посетитель все время поднимается вверх, пока не дойдет до ‘последних’ святилищ. Каменные лестницы перемежаются с площадками, с аллеями каменных фонарей, со сложными и богато украшенными воротными павильонами. Как хороши эти изогнутые крыши среди хвойных лесов! Какая тишина, прерываемая лишь говором горной речки внизу, какая свежесть и легкая туманность всего этого волшебного ущелья! В самих храмах художественные богатства неисчислимы. Бесконечно много сложной и раскрашенной деревянной резьбы на внешних стенах.
Много легендарных и мифологических фигур: птицы, драконы, рыбы, боги и полубоги, существа человеческие и получеловеческие. Внутри живопись, иногда очень высокого качества, и то, что больше всего, может быть, поражает глаз западного человека, — лак красный, черный и золотой. Не какие-нибудь ларцы или шкатулки, какие видишь в частных собраниях, но целые золотые стены и золотые колонны, как-то горячо потемневшие от дыхания времени. И повсюду герб Токугава — трилистник, не менее гордый, чем императорская хризантема. Храмы открыты свету сбоку и спереди. Полусумрак играет в пространствах, огражденных толстыми круглыми столбами. Золото и краски потолков и алтарей отражаются в чудесных зеркальных полах из полированного драгоценного дерева.
Никко — прекрасный памятник той Японии, с которой соприкоснулись европейцы, когда преодолели ограждавший ее запрет. Поездка в Никко по справедливости стала обязательной для всякого иностранца, попадающего в Токио. Для остановки или для пребывания он находит там удобнейший, отлично расположенный отель. Вот эта забота о путешественниках очень хорошо дополняет радости и приятности японского путешествия. Во всех интересных местах страны имеются гостиницы, так хорошо устроенные, что из них не хочется выезжать, ^го относится к Никко, к Наре, к Киото. Самый, пожалуй, тщательный по устройству и самый заманчивый для туристов отель расположен в горном ущелье Мианошита. Чего только там нет для приезжих: залы, террасы, гостиные, библиотека, площадки для игр, бассейн для плавания, а внизу даже ‘пещера’, наполненная голубоватой сернистой водой, текущей из естественных горячих источников.
Вокруг Мианошиты — замечательные пейзажи Японии, исторические по своей коренной связи с жизнью страны, если и лишенные каких-либо исторических сооружений. Вот горное озеро Хаконе, и снова рощи криптомерии на его берегу. Вот вокруг встает на одном повороте изумительный снежный конус горы Фуджи, настолько же ‘чисто’ и элегантно нарисованной на фоне неба, насколько удавалось это сделать японским рисовальщикам на фоне своих эстампов. Всюду отличные дороги для автомобилиста. Всюду ползут вверх или катятся вниз автобусы, управляемые улыбающимися не то от смелости, не то от собственной ловкости механиками (дорога вся в петлях и над отчаянными обрывами). Перевал, клубящийся облаками, а за ним крутой спуск к морскому берегу в бухту Атами, где тепло даже зимой, где висят на ветках апельсины и где начинает устраиваться нечто вроде ‘японской Ривьеры’. С этого берега виден вдалеке остров, приобретший сейчас большую известность как место ‘модных самоубийств’ среди японской молодежи. Студенты и девушки, испытавшие горечь каких-то жизненных разочарований на токийской Гинзе, в те дни, когда идет туда пароходик, садятся на него для последнего путешествия. Там взбираются они на невысокий, но еще действующий вулкан и бросаются в его жерло, повторяя жест Эмпедокла. Ни деревянная загородка, поставленная на этот случай, ни дежурный полицейский обыкновенно никому и ничему не препятствуют.
Странная мода и странный оттенок меланхолии в стране, как будто бы бодрой и любящей жизнь! Очевидно, и здесь, как и повсюду, люди не только действуют, не только делают что-то, но и задумываются или сомневаются. Жизненное раздумье опасно, если оно не поддержано религией. Вот почему все религии, спасая человека при жизни его и после жизни, стремились овладеть его раздумьем…
В величайшую, но ясную задумчивость погружена колоссальная бронзовая статуя, стоящая в Камакуре, недалеко от берега моря. Слывет она в просторечье ‘Дайбутсу’, т.е. изображением Будды. Но на самом деле это ‘Амида’, т.е. изображение именно той отвлеченной способности к глубокому, полному, но ясному раздумью, которой овладел вероучитель. Статуя относится к середине XIII столетия, к тому времени, когда Камакура играла роль почти что столицы в междуусобицах японского средневековья. Она стояла сначала в храме, но храм, по-видимому, сгорел. Стоит она теперь открыто, среди деревьев, на фоне неба. Нет никакого сомнения, что это одно из замечательнейших произведений скульптуры всех времен и народов. Кто его автор? Может быть, японский мастер. Нет никаких возражений против такой догадки, но, может быть, и какой-нибудь приезжий человек, из Китая или из страны южного буддизма. В самой трактовке фигуры, в самом обращении с материалом, т.е. с бронзой, есть нечто от эллинистической традиции, т.е., вероятно, от индо-эллинистической. Эта статуя и бронзовый византийский великан, стоящий в Италии в Барлетте, принадлежат разным, конечно, народам и разным временам, но все же не совсем окончательно разным мирам.
Что-то есть необычайно притягательное в этом торжественном изображении раздумья, каковым является ‘Амида’ в Камакуре. Если не бояться слишком категоричных суждений, то можно даже сказать, пожалуй, что эта статуя — самое замечательное, что только есть в Японии из памятников искусства и ‘вещественных’ выражений мысли о божестве и мысли о человеке. Когда накануне отъезда приезжаешь проститься с друзьями в Иокогаму, то вдруг вспоминаешь, что вот тут совсем неподалеку, в двадцати минутах езды по электрической железной дороге, стоит этот огромный, позеленевший бронзовый ‘идол’. И тогда является желание еще раз взглянуть на него и как будто что-то запомнить и унести с собой. Может быть, хочется так еще раз приблизиться к загадке, которая всю жизнь прельщает нас, мучит и всю жизнь нам не дается, — к загадке душевного мира, который всегда в наших возможностях и никогда — в наших осуществлениях?
1934
Исторические пейзажи: Никко и Камакура. Впервые: Возрождение. 1934. No 3266. 13 мая. (Навстречу солнцу 25).