ИСТОРИЧЕСКАЯ НЕПРАВДА И ЗАПАДНО-РОССИЙСКИЙ ПАТРИОТИЗМ1
ИСТОРИЧЕСКАЯ НЕПРАВДА И ЗАПАДНО-РОССИЙСКИЙ ПАТРИОТИЗМ1
|
|
(Из программы ‘Вестника Западной и Юго-Западной России’.) |
Историческая неправда и западно-российский патриотизм, Костомаров Николай Иванович, Год: 1862
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Костомаров Н.И. Казаки. Исторические монографии и исследования. (Серия ‘Актуальная история России’).
М.: ‘Чарли’, 1995.
1 Опубликовано под рубрикой ‘Мысли южнорусса’ в русско-украинском журнале ‘Основа’, 1862, июль, СПБ в тип. П. А. Кулиша и Тиблена и Ко. Статья не подписана, но, по заявлению редактора ‘Основы’, принадлежит перу Н. И. Костомарова.
Явился в Киев Вестник Юго-Западной и Западной России… Да не оскорбится почтенный редактор (которого мы истинно уважаем), если мы позволим себе откровенно высказать несколько замечаний, с которыми предоставляем ему соглашаться или не соглашаться, открыть против них войну или оставить их без внимания.
На обертке журнала г. Говорского, поставлена девизом ‘историческая истина’… При всей достоверности печатаемых материалов, при возможно добросовестной их обработке в отдельности, историческая истина не всегда достигается, напротив, при таких прекрасных достоинствах можно дойти до противных результатов, именно — до распространения между читателями ложного понимания истории. Если мы из огромной массы исторических материалов будем выбирать только те, которые относятся в какой-нибудь одной группе явлений прошедшей жизни, притом такие, которые окрашивают эти явления известными цветами, именно теми, какими нам особенно приятно видеть их окрашенными, если, при этом, станем уклоняться от обнародования материалов, относящихся к другим, менее интересным для наших настоящих (в сущности — противных чистой науке) побуждений, сторонам прошедшего: то — вместо исторической истины — читатели усвоят историческую ложь, потому что, познакомясь с этими явлениями, не будут знать, какое надлежащее место занимают они на самом деле в ряду всех исторических явлений вообще.
Мы не считаем себя вправе произносить приговора о журнале, которого только первая книжка появилась в свете, но если остальные будут издаваться в том же направлении, то легко статься может, что он невольно придет к указанному нами печальному результату. Из первой книжки видно, что редакция обращает главное и почти исключительное внимание на вопрос о борьбе православия с католичеством и на соединенный с ним тесно вопрос о борьбе польской народности с русскою. С этой целью, конечно, редакция перепечатывает слишком известное письмо Исайи Копинского к Вишневецкому, которое три раза уже было в печати, а теперь является в четвертый раз. Это одно уже обличает, что редакция становится на полемическую точку зрения, по-нашему мнению, будет более вредна, чем полезна не только для исторической истины, но и для разрешения, в будущем, наших политических и общественных недоразумений. Мы встречаем в Вестнике ‘Ответ г. Юзефовича г. Падалице’. Г. Падалица жаловался, что Киевская Комиссия, издавая старые акты, добывает из своего сада одни кислицы, хотя в нем есть и. сладкие, хорошие яблоки. Г. Юзефович, вспоминая, что он распорядился уже о том, чтобы в Комиссии был редактор из поляков, по выбору дворян, замечает, что негде взять других плодов и что приходится подчивать поляков такими, какие насадили их предки.
По нашему глубокому убеждению, при обнародовании исторических материалов и при разработке и обследовании представляемых этими материалами сторон протекшей жизни, не следует обращать внимания, что кому кажется кислым или сладким, иначе — что способствует или препятствует известным политическим или народным тенденциям, а следует безотносительно и беспристрастно стараться об изображении прошедшего в возможно действительном свете, искать одной истины. Есть много таких материалов, которые кажутся то кислицами, то сладкими яблоками, но несравненно больше таких, которые безвкусны, как вода — свежая, здоровая, отрезвляющая, и эти-то материалы более всего важны в настоящее время. Познакомьте нас с городским и сельским устройством, с многообразными проявлениями общественной и домашней жизни, быта шляхетского, городского и сельского, с гражданским и военным бытом, с понятиями религиозными, юридическими, нравственными, экономическими, покажите, под какими влияниями эти понятия между собою сходились, расходились, переплетались, переменялись, подведите ваш любимый вопрос в православии под условия полной исторической цельности, да, кроме того, явления, составляющие эту целостность — в отдельности каждое само по себе и все в их совокупности — поставьте в параллель с историческим течением жизни других народов и других цивилизованных обществ: — тогда только вы уразумеете истину, тогда только увидите настоящее место, которое занимали в действительности те явления, которые вас особенно интересуют, тогда только вы можете быть справедливы и вполне добросовестны в ваших суждениях и приговорах. Иначе — вы не избежите пристрастия, вступите в борьбу с пристрастиями, а через борьбу одних пристрастий не достигается истина.
Несомненно, что православие терпело насилия: — напрасно польские патриоты старались и стараются укрыть и смягчить эту горькую истину, но и то несомненно, что причины этому лежат не в духе нетерпимости и фанатизма польского народа, а в своеволии частных лиц, подстрекаемых избранными фанатиками {Для уяснения этого вопроса, весьма важно свидетельство известного исследователя по истории Юго-Западной Руси, Н. Д. Иванишева, заключающееся в статье его ‘О постановлениях дворянских провинциальных сеймов’ (‘Архив Юго-Западной Руси’, т. II, ‘Основа’ за март 1861 г.) ‘Народ польский, как и все другие Славянские народы, никогда не обнаруживал, в своем национальном характере, религиозной нетерпимости. Рассмотрев несколько сот актовых книг Волынских, Киевских и Брацлавских, также акты Трибунала Люблинского и Метрики Коронной, мы не нашли ни одного случая, который бы доказывал фанатическую ненависть Польского народа к другим христианским вероисповеданиям. Мы даже видим из актов, что католики, жившие в Юго-Западной Руси, не делая строгого различия между католическою и православною религиею, приглашали священников крестить детей и принимали от них святое причастие, православные священники совершали над католиками обряды венчания и погребения (Архив Юго-Западной Руси, ч. I, т. I, стр. XXXVIII). Большинство Польского дворянства на сеймах подавало голос в пользу веротерпимости и охотно соглашалось на все меры, которые предлагаемы были для примирения враждовавших религиозных партий, что особенно заметно было во время междуцарствий, когда дворяне получили право действовать по внушению собственной своей совести. Но в государственном составе древней Польши существовала чуждая народным интересам иноземная власть, старавшаяся наложить оковы на разум и совесть Польского и Западнорусского народа, эта власть заключалась в Римской пропаганде. Религиозный фанатизм, занесенный в Польшу Римскою пропагандою, поселял раздор между единоплеменными народами, он, как погребальный факел, бросал свой зловещий свет на всю историю Речи Посполитой и вел это государство к политической смерти. Как только король и сейм, для предотвращения междуусобной религиозной войны, постановили примирительные статьи (1632 г.) и подтвердили их дипломом, данным Русскому народу, тотчас раздались протесты высшего католического и унианского духовенства. Примас королевства и, вслед за ним, клерикальная партия объявили, что все постановления короля и сейма, в пользу православной религии, не могут иметь никакой законной силы, пока не будут утверждены столицею апостольскою. Вслед за тем отправлено было, со стороны католического и униатского духовенства, посольство к папе Урбану VIII, с жалобами на распоряжения Польского правительства, нарушившего права Римского костела, в пользу еретиков и отступников. Напрасно Владислав IV старался убедить столицу апостольскую, что восстановление религиозных прав Русского народа основано на непреложной справедливости, что неминуемо возникает междуусобная война, и что самая уния подвергнется опасности, если папа не утвердит статей, постановленных сеймом, для примирения религиозных раздоров. Урбан VIII передал дело на рассмотрение конгрегации, учрежденной для распространения католичества. Конгрегация отвергла все сеймовые постановления в пользу православной религии и диплом, данный Русскому народу, объявив их противными божеским и человеческим законам. Вместе с тем, поведено было папскому Гонорату издать, от имени столицы апостольской, манифест, против всяких прав, какие бы ни были предоставлены православной религии.
Такое решение столицы апостольской было причиною новых религиозных смут и несчастий для западнорусского народа.}. И это всего лучше доказывается тем, что Польша, платя дань веку, все-таки, в сравнении с тем, что делалось в те же времена в Западной Европе, была веротерпимою и гуманною страною. Было ли в Речи Посполитой что-нибудь подобное варфоломеевской ночи, испанской инквизиции, бойни в Васси, в Эпери, подвигам герцога Альбы, преследованиям католиков в Англии и в Швеции? Поэтому, как несправедливо польские патриоты выгораживают свое отечество из-под общего уровня господствовавших предрассудков, так же несправедливо будет, если русские патриоты станут подбирать и выставлять напоказ одни черные стороны этого дела, безотносительно к тому, как тот же дух времени проявлялся в других краях, — и через то Польша покажется страною, будто бы отличавшеюся в высшей степени нетерпимостью и фанатизмом.
Несомненно, что западная и южная Русь была не польским, а русским краем. Несомненно, что большая часть дворянских фамилий были православные по вере и русские по происхождению. Их ополячение — факт прискорбный для русского сердца. Скажем более — он должен быть прискорбен и для поляка, коль скоро поляк глубже всмотрится в свою историю: именно, с ополячения Руси началось и разложение Польши. Пока Русь была Русью и держалась с Польшею свободно, дорожа, разом, и своею отдельностью и необходимостью неразрывной связи по взаимности духовных и материальных требований, а не по букве, которая всегда становится насилием, коль скоро получает значение неизменяемости, пока Польша признавала эту самобытность Руси и свято чтила ее, — до тех пор велик и могуч был этот союз двух славянских народов и обещал он многое в будущем не только для них, но и для остального славянского мира. Но как только русское дворянство стало терять свою веру и народность, а поляки обрадовались, думая, что тут-то и сильно будет их отечество, когда все начнут говорить одним польским языком и будут католиками, — тот же час не укрепившееся еще здание союза и стало подгнивать и клониться к разрушению. Мы уверены, что если б Русь не перестала быть Русью, — Польша с Русью продолжали бы возрастать в силе и благоденствии, и Бог знает, каких размеров достигали бы они. Польша росла не в государство, а в союз, чем разнообразнее были элементы в Польше, тем Польша была и тверже и могущественнее, потому что разумная свобода и довольство требуют разнообразия. Правда, свобода имела свои невыгоды и темные стороны, ибо никакой склад человеческих обществ не изъят от них, но они изглаживались бы от дальнейшего развития свободы, а не от противных ей начал. Речь Посполитая, напротив, задумала сделаться государством, погрешила против своей природы, искусилась занесенною из запада теорией единства веры и народности, — и за то была наказана.
С этой точки зрения рассматривая судьбу Речи Посполитой, нам очень прискорбно вспоминать об ополячении Руси, но при этом надобно сознаться, что несправедливо будет воображать, будто это случилось только от насильственных воздействий польской народности на русскую… Не кроется ли вина скорее в самой русской народности? При польском устройстве, при той свободе, какая составляла коренной принцип существования Польши, разве русские не могли сохранить своей веры и своей народности? Разве существовала в Польше какая-нибудь власть, которая бы мучила, била, секла, запирала в тюрьмы, жгла, заставляя верить, думать, говорить, писать так, как ей угодно? Нет. Несмотря на то, что король Сигизмунд III находился в руках у иезуитов и старался, насколько ему давало власти польское устройство, проводить торжество католичества над православием, — никто не мог воспрепятствовать явиться смелым сочинениям в защиту православия, никто не мог воспретить панам русской веры быть сенаторами, воеводами. Ни козни иезуитов, ни интриги чужеродных королей не поколебали бы русской веры и народности, если б сами дети православной веры не изменили ей, если б их русские кости не поросли так легко польским мясом. Иезуиты заводили школы, куда принимали русских детей и подготовляли их отступничество… А разве православные не могли также основывать школы, чтобы готовить крепких и доблестных защитников отеческого наследия? Да разве Русь не была и более Польши? Последняя не могла бы сладить с нею материальными средствами, если б употребила насилие… Ополячение Руси произошло более от слабости Руси, чем от насилий и интриг католичества и полонизма. — Нас обманули, нас соблазнили иезуиты, — скажут русские. А зачем же вы поддавались им? — можно сказать русским. В таком случае, вините собственную слабость, столько же, как иезуитов. Да, слабость — вот что погубило русское дворянство! Эта то слабость — потому что она слабость — была провозвестницею дальнейших слабостей и падения. Какие печальные плоды принесла она! Разъединение дворянства от народа, то кровавые народные восстания, то крайний упадок духа, узкий — личный — эгоизм, естественный в верхнем слое, коль скоро последний отрывается от массы, вмешательство соседней политики и ниспровержение здания, подорванного внутреннею гнилью.,. В самом деле, кому было защищать это здание? Наибольшая масса населения в нем — это русский народ: какой интерес мог побуждать его охранять это здание, когда он сам был чужой в нем? Притом, и те, которые из русских переделались в поляков, носили в себе последствия этой переделки. Не имея солидарности с народом, они не имели ее и между собою, легкость, с какой они потеряли прежнюю народность, осталась и утвердилась в их характере. Общество, потерявшее прежний корень, не сразу пустит новый, оно не имеет за собою исторической святыни, судьба их предков служит для них укором, и они отвращаются от нее, стараются забыть старое, ибо им от него невольно стыдно, а новое еще не успело сделаться историческим достоянием. На перевертнях вообще лежит отпечаток слабости, вялости, недостаток сознания целей, крепости взаимодействия и энергии труда и воли. Изменивши раз душе своей, они долго еще готовы изменить ей в другой и в третий раз… Нужны века, чтобы старое совсем изгладилось из памяти, а новое, в свою очередь, сделалось стариною. Но Южная и Западная Русь могла дойти до этого только тогда, когда бы весь народ переделался в поляков, когда бы на земле русской не оставалось ничего напоминающего народу прежние основы жизни, когда бы Русь для Руси стала тем, чем для нас, христиан, теперь славянское язычество. Иначе было бы, если бы русское дворянство держалось с народом одних основ жизни: народ не мог бы упасть до такой степени политической и общественной апатии. Свет просвещения, конечно, входил бы в него, когда бы слово просвещенного человека было для него свое, дух свободы передавался бы ему от единоверцев, говорящих с ним одним языком, народ бы сознавал, что у него есть отечество и защищал бы его, дворянство смотрело бы на это отечество под одним углом зрения с народом, и, конечно, союз Польши с Русью не мог бы так легко разрушиться.
Таким образом, вина ополячения Руси, которое было главным началом разрушения Речи Посполитой, лежит в самом русском дворянстве, посмотрев глубже, мы ее найдем в самих себе: окажется, что главным образом виною ополячения части русского народа собственный народный порок. Сознание собственных пороков в народе всегда бывает спасительно: оно укрепляет народные силы, и народ делается способнее к энергической деятельности самосохранения и нравственного саморазвития. Может быть, это сознание пришло уже поздно. Но лучше поздно, чем никогда. Поздно для прежних отживших форм, — не поздно для дальнейшей исторической жизни в будущем.
Признавая факт ополячения и окатоличения Руси собственною народною виною, мы уже должны будем сойти с точки зрения неприязни и вражды к польской народности. Между тем, известно, как часто смотрели у нас на вопрос односторонне, воображая, что русская народность потерпела от сильных ударов, против которых устоять не было у нее средств. Да и на самую народность русскую смотрели фальшиво: воображали себе тождество или прямое наследственное преемничество этой народности, с так называемою, общерусскою, т. е. народностью высшего класса в Российской империи. Но народность, которую теряли ополяченные дворяне, была вовсе не та, которую хотели бы некоторые писатели навязать им теперь, как их прежнее историческое достояние. Если бы те ее приняли, то отнюдь не возвратили бы народной святыни предков, а еще один лишний раз переделали, и после того могли бы еще в третий раз переделать, пожалуй, хоть в немцев. ‘Вестник Юго-Западной и Западной Руси’ ратует не за ту народность, которая была действительно народностью их предков и до сих пор живет в народе, а за так называемую общерусскую. В разборе статьи г. Чернышевского: ‘Национальная Бестактность’ (где, при действительном незнании многих сторон га-лицко-русской жизни, есть однако верные взгляды, возбудившие, как нам достоверно известно, сочувствие у западных славян, которым сильно опротивело австрийское покровительство) , неизвестный критик заранее изрекал южнорусской народности и языку приговор, называя нелепостью стремление к самостоятельному их развитию. Трудно спорить об этом и впрямь и вкось. Успех и неуспех зависит, во-первых, от большей или меньшей степени свободы, какою будет пользоваться это стремление, и во-вторых, от явления талантливых писателей на этом языке. После Квитки и Артемовского-Гулака, это язык в литературном движении был уже не таков, как в сочинениях Котляревского, после Шевченка и Кулиша он подвинулся далее, чем был при Квитке. Что может на нем явиться — кто в силах пророчить? Но, во всяком случае, прав, советуя русинам держаться южнорусского языка, на котором образовалась уже литература. Мы не поставили бы ‘Львовскому Слову’ в вину, если б оно писалось и на чистом великорусском наречии, но что же делать, если жаргон производит на наши уши впечатление, какое оставляет рзанье грифеля по стеклу. Отвращение к такому языку, очень напоминающему бессмертные творения Василия Кирилловича, мы вполне разделяем с автором ‘Национальной Бестактности’. Впрочем, с удовольствием мы замечаем, что ‘Слово’: в последнее время, более и более покидает свою тарабарщину и усвоивает живую народную речь.
Мы излагаем наши замечания, вовсе не желая этим говорить ополяченным потомкам южнорусских дворян: будьте снова малорусами {Хотя, разумеется, мы и желали бы, чтобы живущие в Южной Руси поляки уразумели ту очевидную истину, что их родина — вовсе не Польша, а Южная Русь, Малороссия, они же в ней — потомки ренегатов, некогда утративших свою веру и народность, с таким значением они хотя имеют полное право быть гражданами страны, где живут, но не иначе, как оказывая уважение к народу и не возбуждая против себя вражды покушениями порабощать или извращать его народность.}, мы хотим только сказать, что занимаясь историею западной и южной Руси, не следует становиться исключительно на точку вражды православия с католичеством и русской народности с польскою, и подводить под нее все явления прошедшей жизни: а то можно как раз дойти до недобросовестного искажения фактов. Пред нами два примера тому из двух враждебных лагерей. Г. Падалица в ‘Виленском Вестнике’ хотел во что бы то ни стало доказать, что положение хлопов было как нельзя точнее гарантировано законом. За неимением действительно существовавших законов, он прибегнул к вымышленным и указывал в Volumina Legum небывалое постановление, или давал там находящимся совсем не тот смысл, какой они имеют. В ‘Вестнике Юго-Западной и Западной России’ мы встретили подобное, в статье: ‘Литва в отношении к России и Польше’. Так, автору хочется доказать, что литовский князь Витольд был православный. Весьма многие — говорит он — первый раз услышат, что литовский князь-богатырь, составлявший гордость народа литовского, был сыном православной церкви. Но это подтверждается словами ученого и достовернейшего польского историка Длугоша, При этом автор приводит следующее место из Длугоша:
‘Witholdus Grodnensis dux magis modesti magisque vegeti et semper sobrii vir ingenii, et propter Ruthenorum assistentiam, qui illi prorter vitus (читай ritus) sui identitatem magnopere officiebantur.’
Из этого места ничего понять нельзя, потому что тут нет глагола, относящегося к Витольду, Автор умышленно пропустил остальную часть периода, потому что из ее выходит противное тому, что ему доказать хочется. Длугош говорит о вражде Витольда с Скиргеллом, описывает последнего человеком жестоким и пьяным, далее рассказывает, что Витовт, опасаясь его, во-первых, потому, что он имел при себе кружок из русских, которые склонились к нему по причине одинаковости обрядов, а во-вторых, по братству его с Ягеллом, и услышав, что Скиргелло замышляет умертвить его либо ядом, либо кинжалом, или каким-нибудь другим способом, — убежал из Литвы, оставив гарнизон в Гродне и Бресте. Это место у Длугоша читается вот как:
Hune Withaudus, Grodnensis dux, magis modesti magissque vegeti et semper sobrii vir ingenii. et propter Ruthenorum assistentiam, qui illi propter ritus suii dentitatem magnopere addicti erant et propter Wladislai Poloniae regis germanitatem, pertimiscens, et ex plerisque avisamentis proesumens ilium in suam omniumque suorum песет ferro, veneno et qualibet occasione inferendam vehementer grassari, vitae suae ac suorum contulturus, cum Anna coniuge sua et omnibus boiaris militibus ac familiis suae ditionis Grodno et Brzesszcie castris quae suo pareband imperio, forti militum praesidio locatis ex Lithuania effugit.
Далее объясняется, что он убежал к мазовецким князьям, а когда ими дурно был принят, то к ордену крестоносцев. То, что автор отнес к Витовту, у Длугоша относится к Скиргеллу, врагу Витовта. Автор указывает еще на свидетельство другого историка, Виганда из Марбурга. Прибыв в ЛитЕу — говорит автор — Витовт крестился в православие. Затем делается ссылка на книгу: Puscizna po Janie Dlugoszu, to iest Kronika Wiganda z Marburga, Poznan, 1842. Стр. 304 и 305. Развернув указанные страницы в этой книге, мы нашли там следующее: на стр. 304. Sed antequam huiusmodi dolos perferisset ut ampliorem haberet inter Cristicolas confidentiam, baptizari se fecit in Tappiow, Magisterque Wigandus supra dictus et Schultecissa de Tappiow eum ad fontem baptismatis tenuerunt, на стр. 335 тоже по-польски: Lecz nim te zdrady do skutku ^ przywiodl chcac wieksze u chrzescian miee zaufanie, dal sie ochrzcic w Tapiow. Wigand, mistrz wyzej wspomniony, i wojtowa w Tapiow trzymali go do chrztu. Здесь говорится о крещении Витовта у крестоносцев: кто же может тут подозревать православное крещение? Как же автор решился указывать на источники, где совершенно противное, в надежде, что слова его примут без рассуждений и поверять источников не станут? Wet za wet. Г. Падалица и автор статьи, помещенной в ‘Вестнике’, воюют одним оружием: они смело указывают в цитируемых источниках на то, чего там нет вовсе. Вот до чего доводит пристрастие! Неужели же, в каком бы ни было отношении, подобные средства могут принести какую-нибудь пользу?
В таком же духе написана статья г. Воронина: ‘О Польском аристократическом элементе в Юго-Западной России’. Странно видеть, что в 1862 году печатаются и выдаются за истину сказки, выдуманные в разные времена, а в особенности украшенные вымышленными подробностями тем, кто составил ‘Историю Русов’, приписываемую архиепископу Конисскому. Автор с наивностью, достойную 1826 годов, верит не только в каменный столп Косинского, в медного вола Наливайка, в содранную кожу Павлюка, в варварские истязания Остранина (переделанного в Остряницу), с тридцатью семью старшинами, с их женами и детьми в Варшаве. Г. Воронин остается в блаженном неведении того, что, по свидетельству несомненных актов, Остранин, постыдно убежав с поля битвы, поселился в пределах московского государства в Чугуеве, а там был убит своими же козаками, не взлюбившими его за что-то на новоселье, и по смерти гетмана, ушедшими назад во владения Речи Посполитой. — Вот какие страсти рассказывает автор о сейме 1597 года: — На этом сейме — сообщает он — русские депутаты лишены были права участвовать в народных сеймах, а дворянство — права выборов и должностей правительственных и судебных, оно названо хлопством, а народ, отвергавший унию, схизматическим, велено от русских урядников отобрать все ранговые имения и передать полякам, весь русский народ объявлен бунтующим и состоящим вне законов. Неужели автор, составляя такую чушь, не знал, что существует свод сеймовых постановлений, под названием: Volumina Legum? Заглянувши туда, он мог бы поверить, действительно ли состоялось в этот год такое постановление на сейме.
Окончание статьи г. Воронина обещается впредь. Ну, хороша будет историческая истина в ‘Вестнике Юго-Западной и Западной России’, если он будет и впредь на-прлняться такими жалкими компиляциями. Мы не имели целью писать разбора ‘Вестника’ (мы решились сказать несколько слов только по поводу старых предрассудков, которые, к сожалению, видим здесь в полной жизни, когда, напротив, думали, что они давно уже отошли к праотцам, при большем расширении средств узнать и уразуметь прошедшую жизнь южной и западной Руси), поэтому не станем распространяться ни о статье г. Кулиша ‘Падение шляхетского господства в Украине обеих сторон Днепра’, написанной с обычным автору талантом и с основательным знанием исторических источников, ни о заметке по университетскому вопросу г. Юзефовича, замечательной по верности взгляда на некоторые стороны столь важного, в настоящее время, вопроса. Не можем только удержаться, чтоб не сказать несколько слов по поводу одной статистической новости, поразившей нас и приведшей к недоумение. На 88 странице IV отдела, в перечне жителей Киевской губернии по племенам, напечатано следующее:
Поляно-руссов (остаток племени древних Славян, обитавших по Днепру, в окрестностях Киева, и сохранивших древние обычаи, язык и нравы): 1355… Хорошо было бы, если б ‘Вестник’ сообщил нам более подробные сведения о таком интересном народе! Полезно было бы также и для читателей, и для успеха Вестника, чтобы он уделил какую-нибудь долю внимания современному положению края, — настоящим его потребностям — нравственным и вещественным…