Г. Д. Гребенщиков
Источник реакции
(Над пучиною смут)
Из цикла очерков ‘Гонец’
Источник реакции, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1939
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Самая красивая пора североамериканской осени уже прошла. Еще на днях блистали голубые небеса с ярким ласково-спокойным солнцем, которое не жгло и не ослепляло, но так внимательно, так нежно освещало весь трудовой путь лета, что не только опавшие по дорогам и в лесах плоды и красочные листья, но и каждую паутинку можно было принять за особые начертания творческой Божьей мудрости. Оранжевые, красные, желтые, иссиня коричневые краски деревьев и мягкие ковры из разноцветных опавших листьев — сколько в этом и музыки, и грусти, и всевозможных сложных и вместе с тем простых ощущений и переживаний!
Октябрьская осень в Америке, как прекрасная, но увядающая от времени женщина: все лучшие наряды, все самые дорогие румяна и благоухания служат ей для украшения, чтобы еще раз, еще разительнее, еще настойчивее удержать за собою право на земные радости…
Что может быть глубже и вернее этой цепкости за красоту, этой жадности к жизни, особенно на самом кануне отцветания и увядания!..
Но не заставляет ждать себя и ползущее за всякой красотою безобразие… Вот пронеслась гроза, и буря сорвала последние уборы с деревьев, унесла листья в грязные канавы и смешала их с дорожной грязью… Вот нависла правда о пройденной жизни над человеком, наложила резкие черты страдания на прекрасное лицо красавицы, и слезы безжалостно смывают искусственный румянец, размазывая его по щекам уродливыми пятнами…
В неумолимости этого закона есть своя истина, свое право и даже высшая справедливость… Но все же с этим не мирится духовная сущность человека, она ищет в этом смысла и оправдания, она переключает свою скорбь потери и увядания на новые надежды, на красоту иную, более нетленную, на вечность бытия где-то в запредельности, в небытии. И если это есть в мыслях и в духе, почему же этому не быть в действительности — так утверждает не покоряющийся земным законам дух человеческий… И есть какое-то упорство верить, что все то, что нам остается неведомым здесь на земле, оно потому и неведомо, что выше наших земных пониманий, ибо сверхпрекрасно, сверхизумительно, то есть Божественно. Какой ужас хоть на минуту допустить, что, кроме грубой и все время оскорбляющей земной действительности, ничего нет и что все кончается вместе с нашей тленной земной оболочкой!.. Без такого, пусть даже ‘нас возвышающего обмана’, вся наша жизнь тотчас же будет лишена всякой творческой инициативы, всякого делания вообще… И как странно, что современные материалистические учения сознательно ведут к духовной смерти своих последователей!
На эти размышления меня натолкнул на днях один как будто незначительный, но на самом деле весьма трагический факт…
Заготавливая на зиму для своей хижины дрова, я спилил одну старую яблоню, и, когда стал колоть напиленные из нее чурки, в одной из них оказалась большая семья муравьев, видимо, давно сделавшая из пустоты подгнившего снизу дерева свое постоянное жилище. Особенность муравьиных колоний заключается в том, что они никогда не приходят в отчаяние от разорения их гнезд. Но тут вся трагедия была в том, что они уже заснули на зиму и только благодаря теплым осенним лучам некоторые из них и то кое-как пришли в себя, однако настолько плохо двигались, что не способны были ни построить себе нового жилища, ни спасти свое будущее потомство, к которому они всегда так привязаны, что прежде всего спасают и устраивают свои яйца и детенышей. Хоть и невольно, но я оказался разорителем целого большого города муравьиной республики, и все, что я мог сделать, это отложить полено на солнышко и дать спокойно переселиться муравьям куда-либо в новое убежище.
И что же?
Через полчаса, когда я полюбопытствовал, что сталось с разоренным племенем, я не нашел в полене ни одного муравья, ни их яиц. Лишь несколько ‘граждан’ довольно быстро двигались куда-то в ближайшую кучу листьев. Таким образом я понял, что воля к жизни в такое позднее, почти зимнее время благодаря лучу солнца дала разоренным муравьям импульс спасти себя и свое потомство. И тут впервые меня поразил другой, более существенный факт, а именно, что эти самые муравьи во всех их породах, между которыми, как между людьми, происходят постоянные войны, несмотря на то, что им кроме того всегда угрожает и сапог человека, и копыто лошади, и лапа зверя, не только пережили все тысячелетия, но и размножились буквально по лицу всего земного шара. вот уж, кажется, я побывал на всех материках земли и всюду, где только прикасался к земле, всюду видел этих маленьких слепых работников, творящих часто чудеса своим терпением и строительным искусством. И невольно напрашивается сравнение муравьев с еще более замечательными колониями насекомого царства — с пчелами, которые всей своей жизнью, своей жертвенной службою человеку прямо очаровывают и восхищают…
Словом, большевики делают такое дело, что всякий, еще вчера умеренный человек становится их противником, и, в конце концов, получится из опыта такая реакция, что не только от коммунизма, но и от простого демократизма человечество уйдет на долгие века, быть может, в форму крайнего индивидуализма и национализма, а в некоторых случаях и в форму того абсолютизма, против которого так недавно и такие умеренные круги демократии восставали, как против архаизма жизни.
Все вышесказанное, собственно сказано вот по какому поводу: нас окружает хаос. Всем людям одинаково тяжко жить. Нет радости ни для бедных, ни для богатых, нет надежды на скорое оздоровление жизни ни у муравьев, ни у пчел. Смута удушливыми газами отравила жизнь всего земного шара. все люди настолько отчаялись и настолько извертелись, что даже перестали искать лучших идеалов жизни. Нет ни ценностей, ни авторитетов, никакой общественности, ни прочной, незыблемой религии, ни даже сносной уверенности в завтрашнем дне. Все уравнялись в духовной нищете, и никому не требуется никаких истин и ни возвышающих обманов… Если приложить ухо к земле и понять ее вопль, то он выразится в одном жалком желании, которое присуще только зверю: уйти от ближних своих в собственную нору.
Эта стихийная тяга забраться в собственную нору наблюдается как раз там, где так много было крика о всеобщей коллективизации, где всякое проявление индивидуальных способностей почиталось контрреволюцией и где через кровавый опыт двадцати двух лет дошли до того же буржуазного поощрения ‘соревнования’, до системы ‘выдвиженцев’.
Не будем вдаваться в подробности того, что не твердо знаем, чтобы быть по возможности справедливыми и к противникам, но посмотрите на результаты этих двадцати двух лет: голод, доведенный одно время до людоедства, всеобщая нищета, всеобщая скука, серость и бесцветность жизни, всеобщая зачумленность, всеобщий друг за другом шпионаж, всеобщее отчаяние…
Я не хочу касаться сейчас политического строя пчел и муравьев, что всегда вызывает спор между монархистами и республиканцами, но нельзя обойти молчанием того факта, что именно пчелы, умеющие летать и видеть, разбираться в окраске и аромате цветов, имеют отличный от муравьев государственный строй, и как было бы глупо и просто вредно, если бы кто-то, меняющий законы жизни, взял бы отгрыз у пчел их крылья, выколол бы глаза и заставил бы их жить в подземелье жизнью муравьев… Ко всему сказанному это бы еще называлось ‘переустройством жизни на более справедливых началах’.
Выводы, полагаю, надо предоставить читателю, не посягая на его добрую волю. Факт же, меня поразивший, дополняется тем, что как ни заслуживают уважения муравьи за свою живучесть и трудолюбие, конечно, более подневольное и более скучное, нежели у пчел, все же никакая самая жалкая пчела не пожелает поменяться ролями с муравьями или последовать добровольно их примеру жизни.
Какою же адской должна быть названа ‘идея’, которая обяжет все летающие существа насильно подчиниться этому противоестественному закону!.. Каким разрушительным и реакционным будет насилие, уничтожившее все цветы и их мед для того, чтобы заставить пчел искать себе муравьиной пищи и муравьиного быта. И надо заметить, что все муравьи любят сладкое и всегда их можно поймать с поличным, когда они крадут готовый мед и сахар, тогда как пчела никогда не позарится на кислый квас муравьев. Муравьи сами эксплуатируют, держа в рабстве миллиарды травяных зеленых букашек, тогда как пчела возвысилась до кооперации с человеком: позволяя себя эксплуатировать, отдавая свой мед человеку, она получает от него дружеский уход, жилище, медоносы, а иногда, в трудное время, и готовую пищу…
Не знаю, нужно ли все эти старые истины переводить на язык окружающих нас событий? Нужно бы доказывать кому-нибудь, даже пытающимся превратить всю солнечную жизнь в подпольное прозябание, что вот на нашей родине происходит насильственное превращение пчелиной трудовой жизни в жизнь муравьиную и что из этого выходит сплошная каторга и грязь, что все уравнены в голоде, во вшах и в египетском труде над сооружением муравьиных куч!.. Может быть, мы многого не знаем и не понимаем, но несомненно, что самая ‘идея’ погасить дух и веру человека делает нас жестокими реакционерами. Недаром муравью ничего не дано, кроме клешней, тогда как пчела вооружена острым мечом, отравленным смертоносным ядом.
Этим ядом отравлена сейчас вся наша протестующая психика.
Этим ядом вырабатывается противоядие против насилия, к которому еще недавно мы относились непротивленчески.
А где же радости достижения?
Где результаты всеобщего просвещения?
Ведь за двадцать два года мальчики и девочки 12-15 лет должны были стать не только образованными, разумными работниками, но и учителями жизни, профессорами, вождями новой, светлой, завидной жизни. А тут вчерашние коммунисты, побывавшие в России, удирают из нее, как из зачумленной долины смерти, а здешние, свободные, ничем нестесненные попутчики коммунистов, вдруг прослышавши, что их в первую очередь попросят ехать в Россию, начинают в спешном порядке доказывать свою непричастность к насильственному переустройству жизни на началах всеобщей нищеты.
Недаром как-то один остроумный иностранец заявил, что конечная мечта коммунистов заключается в том, чтобы вместо хлеба трудящимся всего мира дать продовольственные карточки… Так оно и выходит, и надо просто удивляться, как это могло случиться, что американское правительство решило завести дружбу с явными разрушителями самых элементарных оснований жизни. Вся политика, все действия советского правительства оказались за двадцать два года настолько разрушительными, что сравнение их с муравьями выходит оскорбительным для муравьев. У муравьев все-таки есть смысл жизни, некоторый вкус к вещам и чувство самосохранения, тогда как у большевиков все построено для того, чтобы вызвать всеобщую реакцию против самих себя. Восставшие против капитала, они ни одного шага не могут сделать без кредитов, выпрошенных у тех же капиталистов. Мечтавшие когда-то освободить рабочих от эксплуатации, они сами стали неслыханными эксплуататорами труда и разума и совести человеческой. Восставшие против порабощения, они сами поработили все живое, и все их достижения, если их можно таковыми назвать, построены исключительно на рабском труде.
Когда-то Петр Великий оправдывал свое насилие, говоря, что ‘лес рубят — щепки летят’. Но Петр I, рубя лес, сразу же созидал, тогда как здесь уничтожается весь лес для того, чтобы получить кучу щеп. Посмотрите, что сделано с прекрасным урожаем этого года: он или гниет в кучах или остается даже несобранным, а в то же время на русских полях наблюдается неслыханное зрелище — всюду вооруженная охрана полей от тех же его возделывателей, которые, едва дождавшись колосьев, спешат спасти ими свою жизнь от голодной смерти. Неужели все это не отлагается на душе всего народа тою же отравой самой черной реакции и даже затаенной мести? Не отсюда ли начнутся исполняться предсказания двух самых почитаемых в царстве коммунизма вождей: Горького, который сказал некогда, обращаясь к своим единомышленникам: ‘А отвинтит вам головы мужик рано или поздно’, — и Ленина, который тоже не зря проговорился в свое время: ‘Если большевики не справятся с русским народом, то управлять им может только монархическое правительство!’. Не ручаюсь за точность выражения, но смысл его точный. И когда теперь стараешься разобраться во всем, что натворило за 22 года ‘рабоче-крестьянское правительство, то невольно приходишь к выводу, что большей реакции, ведущей именно, во-первых, к ‘отвинчиванию’ голов большевикам русским крестьянином и, во-вторых, к самой абсолютной власти диктатуры, — придумать было невозможно.
Конечно, все эти мысли являются обывательскими рассуждениями профана в политических вопросах, но почему же все-таки они то и дело внушаются с самых разнообразных сторон, в самых неожиданных комбинациях. Почему нельзя не касаться их при соприкосновении с самыми обыденными вопросами жизни? Очевидно, потому, что всюду жизнь отравлена этой удушающею явною неправдой и весь мед жизни испорчен той самою горечью ядовитого дегтя, который выкуривается из человеческих костей, сжигаемых на костре насилия, именуемого революцией. И, несмотря на то, что знаешь, что контрреволюция тоже есть гадость, невольно ей заражаешься и вместо пресловутого ‘вперед’ — готов кричать ‘назад!’.
Долой всякий прогресс, если он покупается ценою такого непоправимого зла и такой тирании над всем народом и над всякой личностью.
1933—1939 гг.