Истинные пути изобретания. ‘Александр Невский’
Истинные пути изобретания. ‘Александр Невский’
Комментарии
Комментарии
——
Истинные пути изобретания. ‘Александр Невский’, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1946
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Эйзенштейн С. М. Избранные произведения: В 6 т. Т. 1.
М.: Искусство, 1964.
В ‘Александре Невском’ есть обаятельный образ кольчужника Игната.
Казалось бы, так естественно было с самого начала включить этого представителя ремесленных слоев в основной узор образов, представляющих Русь XIII века в самых разнообразных аспектах.
М[ожет] б[ыть], по априорной ‘социологической схемке’ такой ‘представитель’ у нас с Павленко[i] и значился. Не помню! Но если и да, то такой абстракцией, что я его даже и не припоминаю, что было бы уже вовсе невозможно, если бы мы имели дело с живым образом.
Так что можно его принять за несуществовавшего: либо фактически, либо ‘по существу’, — если он существовал в наметках как ‘место, отведенное ремесленному слою’.
И для обоих случаев его рождение именно таково, как я изложу.
Афина, говорят, рождена из головы Юпитера. Такова же судьба… кольчужника Игната.
С той лишь разницей, что здесь дело касается головы… Александра.
Даже не столько головы, сколько… стратегической мысли Невского.
Мне Александра непременно хочется сделать гением.
Бытовое представление о гениальности — и не без основания — у нас всегда связано с чем-то вроде яблока Ньютона или прыгающей крышкой чайника матери Фарадея.
Не без основания, потому что умение из частного случая вычитать общую закономерность и дальше направить на ее полезное применение к разного рода отраслям и областям действительно связано с одной из черт, которая входит в сложный психический аппарат гения.
В бытовом разрезе — в наглядном аспекте — оно читается проще: как способность переносить заключения со случайного, маленького — на неожиданно другое и большое.
Нечто, касающееся упавшего яблока, на что-то, касающееся… земного шара, — закон всемирного тяготения.
Если герой сотворит в картине нечто в этом роде — у зрителя немедленно, ‘рефлекторно’ включатся ассоциации, привыкшие возникать вокруг вопроса гениальности.
И печать гениальности расцветет ореолом вокруг моего князя.
В картине у него лишь одна возможность сверкнуть гениальностью — стратегическим планом Ледового побоища,
знаменитыми ‘клещами’, в которые он зажимает ‘железную свинью’ рыцарей, теми клещами полного окружения противника, о котором мечтают все полководцы всех времен, теми клещами, которые помимо Александра принесли неувядаемую славу первому осуществившему их — Ганнибалу в битве при Каннах и во сто крат большую — полководцам Красной Армии, еще более блистательно осуществившим их под Сталинградом.
Отсюда задача для фильма ясна. Должно быть ‘ньютоново яблоко’, подсказывающее Александру в часы раздумья о предстоящем бое стратегическую картину Ледового побоища.
Подобная ситуация для изобретательской деятельности чрезвычайно трудна. Труднее всего ‘изобретать’ образ, когда строго ‘до формулы’ сформулирован непосредственный ‘спрос’ к нему. Вот тебе формула того, что нужно, — создай из нее образ.
Органически и наиболее выгодно процесс идет иначе: образное ощущение темы и постепенная кристаллизация формулы мысли (тезы) идут, как бы сливаясь и выковываясь одновременно.
При наличии уже законченной, произнесенной формулы очень трудно бывает ее снова погрузить в чреватое образами варево непосредственного, первичного ‘вдохновенного’ эмоционального ощущения.
На этом ‘рвутся’ и ‘рвутся’ многие драматурги и писатели как настоящего, так и прошлого, имея дело с ‘проблемными’ пьесами, пьесами ‘ thse’ {‘на определенную тему’ (франц.).}, пьесами, призванными в судьбах действующих лиц и игре актеров продемонстрировать заранее отчеканенную тезу, ‘параграф’, вместо того чтобы из общей идеи дать одновременно с расцветанием жизни самого произведения окончательно отшлифоваться и тезе, которая прозвучит как наиболее острая чеканка общей мысли темы — идеи, порождающей вещь. Мало того — иногда такая постановка вопрос приводит к явно надуманным ‘находкам’ — по существу, чисто механического типа.
Ничего не поделаешь — тут случилось именно так: формулировка прописи ‘заказа’ опередила естественное произрастание самой сцены непосредственно из внутренней необходимости, внутреннего позыва, — минуя формулу и устремляясь сразу же в обретаемую образную форму. Делать нечего!
Приходится ‘искать решений’, ‘примерять’ и сознательно вести игру ‘предложений и отбора’, которая проходит почти бесконтрольно, когда держишь обоих коней из ‘пары гнедых’ — сознания и образного мышления в одной равно натянутой узде, заставляя их вровень мчаться к единой общей цели мудрой образности целого.
Начинаешь гадать, примеривать, прикладывать. Что бы такое увидеть Александру накануне боя ночью, чтобы сообразить, в какой оперативной схеме легче всего разбить немцев?
При этом еще и сама схема-то априори известна: не дать клину прорезать войско, заставить клин застрять. Затем навалиться со всех сторон и сзаду. И бить, бить, бить. Клин. Клин застревает…
У Павленко мгновенно готов ‘образ’: ночь накануне боя. Конечно, костры. Конечно, поленья. Конечно, расколотые. Топор ударился о сучок. Топор заклинился… застрял… Бойкое начало ‘фантазирования’ вянет и вянет. Настолько это не ярко. Настолько не красочно. Настолько неправдиво: попробуйте представить себе костры русских в лесах, сложенные из аккуратно наколотых дровишек, таких, какие мы старательно подкидываем в кафельную печку квартиры Павленко во флигеле того дома, где, по преданиям, жила семья Ростовых, а ныне помещается Союз советских писателей. В том самом флигеле, где, по преданиям, лежал израненный Андрей Болконский…
Нам как-то обоим неловко, и мы срочно врем друг другу, что один из нас вовсе забыл, что его где-то ждут, а другому обязательно надо быть в каком-то месте.
На следующий день о полене — ни звука. Может быть, наводить Александра не на мысль о застрявшем клине? Может быть, о льде, который не выдержит тяжести рыцарей? (Учет этого обстоятельства тоже входил в планы Александра. И лед, действительно, не выдержал веса отступающих в панике рыцарей, закованных в тяжелые доспехи, в тот момент, когда они сгрудились у высокого берега Чудского озера.)
Ну что же, посмотрим…
Мгновенно готов и ‘образ’. По краю льда проходит… кошка.
С краю лед тонкий…
Лед… подламывается… под… кошкой…
Кретинизм предложения душит нас.
Мы оба совершенно забыли — Павленко уже где-то давно ожидают… меня где-то ждут…
Еще несколько дней…
И все в таком же роде. Не знаю, как Павленко, а я не могу заснуть ночами.
Вокруг меня топоры вклиниваются в поленья, и кошки спотыкаются на льду, потом топоры проламывают лед, а кошки вклиниваются в поленья…
Что за черт!
Какая дрянь не лезет в голову в бессонницу, когда вертишься с боку на бок.
Рука тянется к книжной полке.
— Отвлечься.
В руках — сборник русских ‘заветных’, ‘озорных’ сказок.
Почти что первая из них… ‘Лиса и Заяц’.
Боже мой!
Как же я забыл о самой этой любимой моей сказке?
Сальто из постели к телефону.
Восторженный рев в телефон:
— Нашел!
Кто-то станет у костра рассказывать сказку.
Сказку о ‘Лисе и Зайце’.
О том, как заяц проскочил между двух берез.
О том, как погнавшаяся за ним лиса застряла, ‘заклинилась’ между этих берез…
За какие-нибудь полчаса совместных усилий сказка принимает тот вид, в котором она в фильме.
[‘— Заяц, значит, в овраг, лиса следом. Заяц в лесок, лиса за ним. Тогда заяц между двух березок сигани. Лиса следом, да и застрянь. Заклинись меж березок-то, трык-брык, трык-брык, трык-брык, ни с места. То-то ей беда, а заяц стоит рядом и сурьезно говорит ей: — Хочешь, говорит, я всю твою девичью честь сейчас нарушу…’.
Вокруг костра смеются воины, Игнат продолжает:
‘— Ах, что ты, что ты, сусед, разве можно, срам-то какой мне. Пожалей, говорит. — Тут жалеть некогда, — заяц ей, — и нарушил’].
Сказку эту услышит из уст рассказчика у костра Александр. (Хорошо будет показано живое общение князя и войск. Близость воинов и полководца.)
Он переспросит:
‘Между двух берез зажал?’
‘И нарушил!’ — прозвучит под хохот восторженный ответ рассказчика.
Конечно, в сознании Александра давно уже маячит картина всестороннего охвата тевтонского полчища.
Конечно, не из сказки он черпает мудрость своей стратегии.
Но отчетливая динамика ситуации в сказке дает последний толчок Александру на расстановку своих конкретных боевых сил.
Буслай даст вклиниться рылу ‘свиньи’.
Рыло завязнет…
Рать Гаврилы Олексича заклинит ее с боков…
А с тылу ударит… мужицкое ополчение!
Вдохновенно, кратко, точно и исчерпывающе Александр набросает контур завтрашнего боя.
[Александр, поднимаясь, поворачивается к воинам и говорит:
— На озере биться будем…
Александр говорит Гавриле и Буслаю:
— Вот тут, у Вороньего камня, головной полк поставим… Ты, Таврило, полки левой руки возьмешь. Сам с дружиною по правую руку встану и владычный полк возьму. А ты, Микула, ставь мужиков в засадный полк. Немец, известно, свиньей-клином ударит, вот тут, у Вороньего камня, удар головной полк и примет.
Буслай спрашивает:
— А головной полк кто возьмет?
Александр отвечает:
— Ты возьмешь. Всю ночь бегал, теперь день постоишь. И весь удар на себя примешь, и немца держать будешь, и не дрогнешь, пока мы с Гаврилой с правой и левой руки его не зажмем. Понял? Ну, пошли.
Александр уходит].
В удовольствии от достигнутого только мимоходом отслаивается некоторая поучительность общего порядка из случая, только что имевшего место.
Все было неудачно, пока мы искали для пластического образа боя пластического же прообраза: полено, кошка и т. д.
Потом пришел наводящий материал другого измерения — сказка, рассказ.
Вероятно, под этим есть известная закономерная правда. ‘Наводить’ на замысел должна динамическая схема под фактом или предметом, а не сами детали.
И если факт или предмет принадлежит к другому ряду — например, не пластическому, а звуковому, то ощущение этой динамической схемы острее, ум, умеющий пересадить ее в другую область, — острее, а действенность во много раз сильнее. […]
… Однако задумываться некогда.
Надо дальше лепить сценарий.
Первым выводом из только что найденного решения будет заказ… костюмерной.
Чтобы ‘заклинить’ в сознании связь между планом боя и сказкой — вклинивающиеся в тыл немцам ‘мужички’ — крестьянское ополчение — будут в гигантских… заячьих! — ушанках.
Но особенно бурно ‘цепная’ реакция изобретательства устремляется в другую сторону.
В чеканку образа… рассказчика.
Сказку нужно здорово актерски рассказать.
Кто лучший у нас актер — рассказчик-сказочник?
Кто?
Конечно, Дмитрий Николаевич Орлов[ii].
Кто слышал его неподражаемую передачу ‘Догады’, никогда не усомнится в этом.
В орловской передаче и мудрость, и лукавство, и кажущаяся наивность, и смышленая хитреца типично русского мужичка-середнячка, мастерового или ремесленника…
Стой!
Но у нас где-то в росписи-каталоге ‘желательных’ для фильма персонажей как раз есть такая ‘вакансия’.
Человеческих черт она пока что еще не имеет.
Разве что облик одной из забавно ‘под горшок’ остриженных фигурок с корсунских врат святой Софии в Новгороде.
Стиль сказки и особенная лукавая вкрадчивость с прищуром хитрого глаза актера Орлова вдыхает живой дух в контур представителя ‘социальной категории’ новгородских ремесленников, которые значатся в рубрике действующих лиц под общим знаком ‘desiderata’ {‘пожелания’ (лат.).}.
Орлов станет по роду деятельности кольчужных дел мастером.
Более умудренным, чем простые молодые вояки.
Недаром он поучает их хоть и озорными, но все же сказочными иносказаниями.
А чтобы сказка не вырывалась из общего строя его разговора, стиль этого разговора должен быть ‘переливчатым’: из присказки в прибаутку, из поговорки в пословицу.
А чтобы сказка была не просто озорной, а озорной лишь по форме изложения, надо, чтобы Игнат (походя где-то уже возникло для него имя!) был истинно русским человеком и патриотом.
И когда на Вечевой площади возникнут споры, драться ли за ‘какую-то там общую Русь’, как смотрят на все народное дело консервативные круги имущих слоев населения Новгорода, именно ему, Игнату, должна выпасть доля призывать народ новгородский подняться против немца.
Вот уже Игнат и с речью-призывом.
А чтобы не быть пустословом и краснобаем, он должен быть патриотом не только на словах, но и на деле.
Это он возглавит армию новгородских кольчужников, днем и ночью кующих мечи, шестоперы, кольчуги. Но не только по профессиональной деятельности должен он быть ‘активистом’.
Но и по широте души.
Даром он раздаст — ‘берите все’ — все то, что наготовлено, наковано, наработано.
А чтоб это не повисло в воздухе красивым ‘театральным’ жестом, заземлим его в мягкой иронии, которая от поговорок уже начинает бросать свои рефлексы на образ.
Пусть зарапортуется в своем усердии, пусть перемахнет через край.
Пусть кольчужник… без кольчуги останется: все раздаст.
Сам ни с чем останется.
(‘Кольчужник без кольчуги’ — настолько обновленная форма, что в ней не совестно щегольнуть традиционному ‘сапожник без сапог’.
Оставить Игната… без сапог мы не оставим: мы уже кое-чему обучились в приемах ‘трансплантации’ ситуаций — недаром у нас все-таки ныряла кошка под лед!)
Впрочем, это будет чересчур.
Не без кольчуги мы его оставим. А лучше в смешном виде — с кольчужкой не в пору.
‘Коротка кольчужка!’ — будет он говорить слегка озадаченно, немного огорченно и чуть-чуть растерянно после того, как роздал все и остался с куцей кольчугой для себя.
Но тут с другого конца драматургических требований поступает потребность еще более ожесточить зрителя против врагов.
Надо, чтобы кто-нибудь из положительных героев погибал.
В разгроме Пскова гибнут скорее ‘в кредит’ люди, ничем не завоевавшие симпатии зрителей, кроме того, что они одной с ним страны, одной с ним крови — русские люди — псковичи.
На разгроме Пскова недостаточно остро лежит акцент личной судьбы близкого зрителю человека.
‘Коротка кольчужка’, ‘коротка кольчужка’ хорошо звучит… Настолько хорошо звучит, что хотелось бы повтора этому звучанию,
рефрена.
По всем правилам рефрена: в новом разрезе, в новом осмыслении…
С одной стороны — ‘коротка кольчужка’, с другой стороны — кому-то из героев фильма надо помирать.
Александру нельзя.
Буслаю тоже.
Гаврило Олексич и так почти умирает.
Но для финала оба должны быть живы.
‘Коротка кольчужка’…
Коротка…
Но ведь кольчужка может быть коротка не только снизу, с подола.
Кольчужки может не хватить и на то, чтобы надежно закрыть собой горло…
И смешное может обернуться трагическим.
И трагическое, прозвучав вторично, после смешного, зазвучит особенно прискорбно, и скорбь породит ярость к виновнику скорби…
И вот уже смешное ‘коротка кольчужка’ сперва застенчиво, а потом драматургически-настоятельно протягивает свой недостающий ворот под нож убийцы… Чей нож?
Конечно, под нож наиболее подлой фигуры из среды врагов: под нож посадника-предателя Твердилы.
‘Коротка кольчужка!..’ в своем втором — рефренном повторе станет последним вздохом этого милого человека, прибауточника и лукавца, беззаветно преданного русской земле, пламенного патриота и мученика за всенародное дело.
Так органически, из необходимости целого вырастают живые черты и нужные качества новой фигуры внутри произведения, совершенно так же как обстановка и неповторимые условия истинного исторического события вызывают к самой жизни, к деятельности и к реальному деянию из гущи народной неожиданных людей-героев, и из их народной души те черты характера, те поступки, которые покрывают и их и народ, их породивший, лучами немеркнущей славы…
И ходит от эпизода к эпизоду этой драматической судьбы своего кольчужника — актер Орлов по необъятному ангару ‘Мосфильма’ на Потылихе, то и дело наклоняясь к голенищу Игнатова сапога.
Замызганный и засаленный за голенищем лежит сверток. Это — словесная ткань, мяса и жиры на костяке уродившейся роли.
То наклонится Орлов — новую прибаутку в список впишет: ‘Кулик — не велик, а все-таки птица…’
В запас.
Где-то вычитал.
Почему-то вспомнил.
У кого-то подобрал.
То наклонится — присказку вытащит: к месту пришлась — в роли место нашлось, где ее высказать можно. […]
‘Кулик’ на месте будет лучше всего перед смертью: забахвалился. Бдительность утерял. Замах ножа проморгал.
Ходит по ‘Мосфильму’ Орлов, кряхтит, нагибается — про себя с образом Игната спорит, что куда больше к месту.
Неустанно и трудолюбиво.
Ах, как жаль, Дмитрий Николаевич, что одну поговорку я только сейчас нашел:
‘В Рязани
Грибы с глазами.
Их едят,
А они глядят…’
Как бы сочно вы ее произнесли!
Да поздно.
Картину мы с вами, как-никак, окончили восемь лет тому назад…
Статья написана 14 октября 1946 г., опубликована в сб.: С. М. Эйзенштейн, Избранные статьи, М., 1956, стр. 445 — 453, публикуется по автографу Эйзенштейна (ф. 1923, оп. 1, ед. хр. 1371). Статья неокончена. Имеющиеся в подлиннике пропуски (сказка Игната, разговор Александра с Буслаем) восстанавливаются в квадратных скобках по сценарию ‘Александр Невский’, сделаны купюры текста с недописанными словами.
[i] Павленко Петр Андреевич (1899 — 1951) — советский писатель, публицист и киносценарист. Ему принадлежит первая редакция сценария ‘Александр Невский’ под названием ‘Русь’ (см.: П. Павленко, Избранное, М., 1949, стр. 315 — 364).
[ii] Орлов Дмитрий Николаевич (1892 — 1955) — народный артист СССР, актер МХАТ, мастер художественного слова, в ‘Александре Невском’ исполнял роль Игната.